Глиняный бог [Анатолий Петрович Днепров] (fb2) читать онлайн

Анатолий Днепров ГЛИНЯНЫЙ БОГ

ОТ СОСТАВИТЕЛЕЙ

Фантастика конца 1950–х–начала 1960–х годов нынешнему читателю может показаться довольно архаичной, но, перечитывая сейчас произведения того времени, не стоит забывать о том, что еще за несколько лет до выхода “Туманности Андромеды” (1957) Ивана Ефремова кибернетика считалась буржуазной лженаукой, а генетики подвергались физическому уничтожению.

Именно “Туманность Андромеды” открыла дверь в фантастику целой плеяде авторов–шестидесятников. В первые несколько лет после публикации романа И. Ефремова на страницах научно–популярных журналов, ранее отдававших предпочтение фантастике “ближнего прицела”, появились десятки новых имен. Среди них был и Анатолий Днепров. В майском номере “Знание–сила” за 1958 год увидел свет его рассказ “Кораблекрушение”.

А. Днепров (псевдоним Анатолия Петровича Мицкевича) пришел в фантастику довольно поздно, почти в сорок лет, но в этом возрасте имел поистине героическую биографию. Мало того, что он закончил Вторую Мировую войну в чине полковника и участвовал как переводчик в церемонии подписания капитуляции Германии, он еще, будучи офицером ГРУ, в качестве “штирлица” работал в штабе генерала–фельдмаршала Эрвина Роммеля в Северной Африке вплоть до перевода того в Италию. После войны Днепров предпочел военной карьере научную, а затем — журналистскую, и к моменту дебюта в НФ сотрудничал с журналом “Техника–молодежи”.

На творчество писателя, безусловно, оказал влияние столь насыщенный и фактурный жизненный путь. Наибольший интерес, прежде всего, вызывали антивоенная тематика, политические памфлеты (о жизни за границей автор, в отличие от большинства коллег, знал не понаслышке), тема ответственности ученого за свои открытия, а также их сочетания в различных пропорциях. В центр своих произведений кандидат физико–математических наук А. Днепров всегда помещал некое удивительное изобретение, вокруг которого развивалось активное, напряженное драматическое действие (сейчас такого рода приемы именуются “драйв” и “экшн”). Человек практически во всех случаях несет, в основном, служебную нагрузку, он является проводником новаторских мыслей автора. В предисловии к своему сборнику “Пророки” (1971) Днепров пишет: “Герои и предметы научно–фантастических произведений, возможно, никогда не станут действительностью, однако, “выдумывая” их, писатель–фантаст пользуется ими лишь как средством для утверждения идей, возникающих в эпоху научной и технической революции”.

По мере изменения интересов А. Днепрова менялись и стержневые вопросы его повестей и рассказов.

В начале своей писательской карьеры он попытался рассказать широкому читателю о проблемах, которые может принести в мир огульно охаянная кибернетика. В рассказах “Крабы идут по острову” (1958) и “Суэма” (1958) созданные человеком механизмы в соответствии то ли с “франкенштейновым” комплексом, то ли с теорией эволюции Дарвина активно стараются убрать “слабое звено” со своего пути.

К началу 1960–х годов внимание автора переключается на несколько иные темы: молекулярная биология и проблемы манипулирования биологическими и психобиологическими функциями человека. Этому посвящена одна из лучших повестей Днепрова — “Глиняный бог” (1963). На секретном полигоне, где‑то в Сахаре, создаются кремнийорганические киборги, новая раса суперсолдат. В подобном ключе написаны повесть “Уравнение Максвелла” (1960), где мозг человека против его воли используется в качестве компьютера, а также рассказы “Ферма “Станлю” (1964) и “Трагедия на улице Парадиз” (1961), на страницах которых можно, практически впервые в отечественной фантастике, встретить описание клонов.

Развивая тему инженерной биологии, писатель вплотную подходит к следующей проблеме — возможности целенаправленного вмешательства в сферу эмоций и сознания. Подходы его весьма разнообразны. Из рассказов “Банка без наклейки” (1964), “Голова напрокат” (1965), “Человек для архива” (1967), “Пророки” (1970) можно узнать о “нейтринной теории мышления, о химической природе памяти, об электронной природе нервного импульса”.

Ближе к концу жизни (умер писатель в 1975 году) А. Днепров все более стал интересоваться проблемами времени. Об этом свидетельствуют и статья “Время течет вперед”, и рассказы “Там, где кончается река” (1966) и “Смешной баобаб” (1970). Времени подвластно все, в том числе человеческая жизнь. Неподвластна ему лишь память потомков. Анатолия Днепрова, его научно–фантастические и научно–популярные произведения помнят и знают до сих пор, о чем свидетельствует книга, которую вы держите в руках.

А. Синицын, Д. Байкалов.

ПОДВИГ

1

Все началось совершенно неожиданно. Олла пришла очень взволнованная, с фототелеграммой в руках.

— Я немедленно возвращаюсь в Москву. Плазмодии отправляется через сорок минут. Через час мне нужно встретиться с Корио.

Я удивился. Наш отпуск только начался, а что касается Корио, то он сам должен был прибыть на берег моря со дня на день.

— Что такое стряслось? — спросил я сестру.

— А вот послушай. “Любимая Олла, мне очень нужно с тобой повидаться. В моем распоряжении только сутки. Сегодня в двадцать два часа решается моя судьба. Корио”.

— Это звучит, как в старых приключенческих романах, — сказал я.

Корио — мой друг и возлюбленный Оллы. Я знаю его много лет как очень умного и уравновешенного человека. Его работы по микроструктуре энергетических полей сделали его имя известным среди ученых всей планеты. Год назад Корио получил Почетную грамоту Народов Земли второй степени и звание Ученого первого класса. Это совпало с его замечательной победой в чемпионате по игре в шахматы на стоклеточной доске.

В скупых строках фототелеграммы я уловил нотки скрытой тревоги. Олла чувствовала тревогу значительно острее, чем я. Она торопливо начала складывать свои вещи в пакет.

— Корио не пошлет такую телеграмму без всяких на то оснований. Если с ним все благополучно, я сегодня же вернусь, — сказала Олла. — Если же нет…

— Что ты, милая! — воскликнул я, беря сестру за руки. — Что может с ним случиться? Болезнь? Опасность? Ну, что еще там? Я себе просто не представляю, что в наше время может случиться с человеком. Был бы он космонавтом или ракетчиком–испытателем… Он ведь физик–теоретик.

— Корио не пошлет такую телеграмму без всяких оснований, — повторила Олла упорно. — До свидания, милый Авро!

Она подошла ко мне и поцеловала меня в лоб.

— До свидания. От меня пожми руку Корио. И еще — позвони мне вечером. Было бы хорошо, если бы у видеотелефона с тобой был и Корио.

Олла улыбнулась и покинула комнату. С террасы я помахал ей рукой. Через несколько минут от Южной станции, прямо через горы умчался монорельсовый электровоз. В нем Олла отправилась на аэродром.

После обеда я не пошел отдыхать в эрарий, а спустился на набережную посмотреть на море. Набережная была пустынна, только несколько любителей морского прибоя сидели с полузакрытыми глазами и слушали, как о бетонные стены разбиваются волны. Над морем висела сероватая дымка, сквозь которую солнце казалось оранжевым. Было очень жарко и влажно. У гранитного спуска к воде я посмотрел на гигантские термометр и гигрометр. Двадцать девять по Цельсию и восемьдесят процентов влажности. Если бы не одежда из гидрофобного материала, люди чувствовали бы себя погруженными в теплую ванну.

Я долго стоял у двух колонн из стекла, которые одновременно являлись измерительными приборами и украшением лестницы к морю. Архитектору, создавшему этот ансамбль, удалось соединить воедино целесообразность и красоту.

— Если так будет продолжаться, я отсюда уеду, — услышал я голос сзади.

— А, старый ворчун Онкс! Что тебе здесь не нравится?

Это был мой друг, Онкс Филитов. Ему никогда ничего не нравится. Его специальность — ворчать и во всем выискивать недостатки. Недаром он член критического совета Центрального промышленного управления.

— Мне не нравится вот это. — Он показал пальцем на измерительные приборы.

— А по–моему, недурно. Архитектор, безусловно, малый с фантазией.

— Я о другом. Мне не нравятся показания приборов. Не знаю, как ты, а я жару переношу неважно. Особенно когда воздух больше чем наполовину состоит из водяных паров.

Я рассмеялся.

— Ну, тогда тебе нужно ехать отдыхать на север, например в Гренландию.

Онкс поморщился. Не говоря ни слова, он протянул мне бюллетень Института погоды.

— Вот, читай про Гренландию…

Я прочитал:

“Пятое января. Восточное побережье Гренландии — +10…”

— Чудесно! Скоро там зацветут магнолии!

— Не знаю, зацветут ли. Только на памяти человечества такого еще не бывало.

Продолжая что‑то бормотать, Онкс побрел вдоль набережной, то и дело вытирая платком потную шею.

В пять часов я сдал в электронный профилакторий данные о своем самочувствии — кровяное давление, влагообмен, температура, электрокардиография и так далее — и, вместо того чтобы смотреть в телевизионном театре спортивную передачу из Нью–Йорка, возвратился в свою комнату и уселся у видеотелефона. Олла была в Москве уже шесть часов и должна была вот–вот сообщить мне все о Корио.

Глядя на матовый экран прибора, я почему‑то волновался.

Так я просидел до ужина, не дождавшись вызова из Москвы.

В столовой ко мне подошла Анна Шахтаева, мой лечащий врач.

— У вас немного повысилось кровяное давление и частит сердце. Примите вот это, — она протянула мне таблетку. — Ложась спать, не забудьте включить кондиционер.

Я посмотрел на нее с удивлением.

— Ничего страшного, — сказала она, улыбаясь. — Это почти у всех. Из‑за погоды.

— Жарко, — сказал я смущенно и почему‑то вспомнил Онкса.

— Да. И влажно…

Олла позвонила мне только в двадцать три часа, когда я начал дремать.

— Что случилось? — воскликнул я, всматриваясь в лицо сестры. Оно было каким‑то странным и чужим. — Что случилось, Олла? Где Корио?

Олла жалко улыбнулась. Я видел, как дрожали ее губы.

— Ты плачешь, милая? Ты плачешь? — закричал я.

Я никогда не видел свою сестру плачущей. Никогда. Только в те времена, когда она была совсем–совсем маленькой. Это было невероятно! Я вообще никогда не видел плачущих людей!

Олла отрицательно покачала головой.

— Нет, ты плачешь! Немедленно говори, что случилось!

— Только что я почти попрощалась с Корио, — наконец сказала Олла шепотом.

— Он?..

Я хотел сказать “он умер”, но сестра опередила меня.

— Нет, он жив и чувствует себя прекрасно…

— Он тебя не любит? Он тебя больше не любит?

Олла опустила голову и странно улыбнулась.

— Это все так непонятно… Я ничего не понимаю в том, что произошло…

У меня перехватило дыхание. Если бы Олла была рядом со мной! Но она была от меня на расстоянии полторы тысячи километров, и я мог лишь беспомощно наблюдать, как она страдала.

— Милая моя. Я тебя умоляю, расскажи все по порядку. Я должен тебе помочь. Тебе все должны помочь.

— Мне никто не сможет помочь. Никто.

Олла отбросила прядь волос со лба и, сжав зубы, процедила:

— Скоро Корио не будет…

Я ухватился за металлическую раму экрана.

— Ведь ты же сказала, что он жив и чувствует себя хорошо…

— Да… Но…

Я видел, как сестра не выдержала, слезы брызнули из ее глаз, и, закрыв лицо ладонями, она исчезла из поля зрения видеотелефона. Я продолжал звать ее, кричал в трубку, грозился пожаловаться на операторов, пока, наконец, на экране не появилось строгое лицо молодой девушки, которая сказала:

— С вашим корреспондентом очень плохо. Она не в состоянии продолжать беседу. Ее увели в лабораторию первой медицинской помощи. Эмоциональный срыв, — добавила девушка грустно, и экран погас.

По местному телефону мне сообщили, что первый плазмодии отправляется в Москву завтра в пять утра.

2

Поднимаясь по трапу в самолет с плазменным двигателем, я нечаянно толкнул локтем пассажира, шедшего впереди меня. Он обернулся, и я узнал Онкса Филитова.

— Решил покинуть юг? — спросил я безразлично, думая совсем о другом.

— Как бы не так, — проворчал старик. — Получил телефонограмму срочно выехать в Совет.

— Появилась необходимость что‑нибудь или кого‑нибудь срочно раскритиковать? — почти с раздражением спросил я. На душе у меня было очень плохо.

— Что‑то важное. Ты ведь знаешь, по пустякам из отпуска не вызывают.

Когда мы заняли места рядом, Онкс наклонился ко мне и прошептал:

— Я, кажется, догадываюсь, в чем дело.

— Ну?

— В этой проклятой погоде. Перед отъездом из Москвы у нас в совете говорили о том, что началось интенсивное таяние льдов в Антарктиде и Гренландии.

Я вопросительно посмотрел на Филитова.

— Это грозит большими бедствиями. Представляешь, что будет, если уровень воды в океане поднимется метра на четыре?

— Для этого нужно, чтобы растаяли все льды Гренландии и Антарктики.

— А если они действительно растают?

— Не вижу оснований, — возразил я, поудобнее усаживаясь в кресле.

Вначале заревели обычные реактивные моторы, а когда самолет поднялся на высоту около двадцати тысяч метров, были включены плазменные двигатели, и в салоне установилась тишина, рассекаемая еле уловимым свистом мощного потока ионизированного газа.

Я то и дело поглядывал на ручной хронометр, и мне казалось, что машина приближается к Москве слишком медленно. Внизу, на необъятных просторах, земля была не белой, как обычно зимой, а грязно–серой. Таял снег, таял в январе. А над плазмодином простиралась пурпурная бездна, пронизываемая оранжевыми полосами из‑за горизонта, где поднималось солнце.

Я так и не успел попрощаться с Онксом на аэродроме. Одним из первых мне удалось вскочить в монорельсовый электровоз, который тут же помчался к центру Москвы.

Я удивился, когда обнаружил, что моя квартира заперта. Дома никого не было.

Я очень удивился, когда соседи сообщили мне, что Олла ушла на работу. Значит, она не могла оставаться одна. Отпуск превратился для нее в муку, и она решила вернуться к своей химии физиологически–активных полимеров…

Я застал ее в лаборатории, в белом халате, сосредоточенно рассматривающей окраску какой‑то жидкости в пробирке. Она нисколько не удивилась моему появлению. Глотнув из стакана какую‑то жидкость, наверное лекарство, она произнесла спокойным бесцветным голосом:

— Случилось большое несчастье, Авро… Несчастье, которое грозит всем нам, всем людям на Земле большими бедствиями…

Она встала и подошла к стеллажу с книгами.

— Вот смотри, — протянула она мне листок бумаги, на которой были нарисованы четыре линии — красная, синяя, зеленая и желтая. — Это мне оставил Корио. Он сказал, что ты все поймешь. Красная линия показывает рост среднеземной температуры по дням. Синяя — рост влажности в атмосфере. Зеленая — интенсивность ультрафиолетового излучения Солнца. Желтая — интенсивность инфракрасного излучения. Смотри, как круто кривые ползут вверх. С каждым днем активность Солнца возрастает…

Я посмотрел на кривые. На горизонтальной оси было отложено девяносто интервалов, соответствующих девяноста дням. На вертикальной оси были показаны результаты измерений температуры, влажности и интенсивности радиации. За последние три месяца кривые круто поднялись вверх. Я с удивлением взглянул на Оллу.

— Ты сам должен понять, что случится, если так будет продолжаться.

Я кивнул и затем спросил:

— А при чем здесь Корио?

— Не торопись. Научные сотрудники из Центральной службы Солнца установили, что так будет продолжаться в течение года. За январь месяц активность Солнца увеличится еще в два раза. Начнется невиданное в истории человечества стихийное бедствие. Начнут испаряться океаны, таять льды, Земля будет окутана плотной пеленой из водяных паров, сквозь которые будут проникать лишь тепловые лучи, создавая на поверхности невыносимые для всего земного температурные условия… Будут затоплены города, порты, океаны вырвутся на просторы равнин…

Олла склонилась над микроскопом и на мгновенье умолкла.

— Трудно себе представить, — прошептала она, — какие будут жертвы… Смогут ли люди все это перенести… Еще никто не знает, какие меры следует предпринять. Надвигающееся бедствие застало человечество врасплох.

Я облизал пересохшие губы и хотел было спросить, какое отношение ко всему этому имеет Корио, но теперь, перед лицом картины, которую мне нарисовала Олла, вопрос показался мне и ненужным и ничтожным.

— А что известно о причинах повышения активности Солнца?

— В своем движении во вселенной Солнце и вся наша планетная система попали в густое облако водорода. Яркость Солнца возрастает с каждым днем. По данным спектрального анализа, мы пересечем область максимальной плотности водорода через четыре месяца…

Мне стало жарко, я подошел к окну. Впервые за свою жизнь я посмотрел на Солнце с ненавистью. Утреннее, оранжевое, оно казалось зловещим.

— Я уверен, что наши ученые что‑нибудь придумают.

— Я тоже уверена. Особенно в отношении Корио. Но я его так люблю…

Я ничего не понимал.

— Милая Олла! Очень хорошо, что Корио решил работать над проблемой обеспечения безопасности людей от надвигающейся катастрофы. Ты еще больше будешь гордиться своим любимым, своим мужем, а я своим другом.

В этот момент дверь лаборатории отворилась, и в ней появился Корио. Не обращая на меня внимания, он бросился к Олле. Я отошел к окну и снова стал смотреть на Солнце. Как все перепуталось всего за несколько часов. Нехорошее чувство неприязни к моему другу шевельнулось в моем сердце. Что бы там ни было, но к страданиям Оллы он имел какое‑то отношение.

Я резко повернулся к ним и грубо спросил:

— Объясните, что происходит.

Корио поднялся с дивана и протянул мне обе руки.

— Здравствуй, Авро.

— Здравствуй. Что у вас здесь происходит?

Я заметил, что лицо его было усталое, глаза ввалились.

— Я ничего толком не могу добиться от сестры, — сказал я мягче. — Она рассказала мне все про надвигающуюся катастрофу… Ну, а вы… ты здесь при чем?

— Дело в том, что… как бы тебе сказать… я согласился работать в теоретической группе, которая будет разрабатывать меры и средства для предотвращения бедствия. Приказом по федерации меня уже освободили от обязанностей математика — консультанта по промышленности.

— Ну и что же?

— Времени на работу очень мало, — чересчур мало, не более десяти дней. Иначе будет поздно.

— Так.

— Ты сам понимаешь, проблема очень сложная. Ее решение требует огромного напряжения ума. Кроме того, решение должно быть абсолютно правильным, потому что за ним сразу последуют практические мероприятия, связанные с деятельностью большого числа людей, промышленности и так далее. Просчетов быть не должно. Иначе — гибель…

— Да. Ну и что же?

— Значит, умы, которые эти десять дней будут работать над проблемой, должны быть необыкновенными. Это должны быть гениальные ученые.

Я с удивлением посмотрел на Корио, и мне стало смешно. Конечно, он был выдающимся ученым, но гениальным…

— В том‑то и дело, что ты прав, — угадал мою мысль Корио. — Конечно, я довольно заурядный ученый, чуть–чуть выше среднего калибра. Но беда в том, что вообще, как показали недавно выполненные исследования, на Земле не существует ученого, который бы в такой короткий срок смог переработать огромное количество научной информации и найти решение. К сожалению, сложности научных проблем, возникающих перед человечеством, растут значительно быстрее, чем интеллектуальные способности даже самых одаренных людей.

— Для переработки научной информации можно привлечь машины.

— Верно. Но для машин нужно составить программу.

— И среди ученых Земли нет человека, который бы смог это сделать?

— За такой короткий промежуток времени — нет…

— Так что же делать?

— Нужно создать таких ученых.

Я остолбенел. Этого еще не хватало! За последние сто лет люди привыкли к фантастическим успехам науки. Они свыклись с полетами в космос, они больше не удивляются управляемой термоядерной реакции, они перестали восхищаться животными, выращиваемыми в искусственной среде, их больше не удивляют успехи в области экспериментальной генетики, которые позволили получить совершенно новые виды живых существ. Но создавать гениальных ученых…

— Чушь какая‑то, — пробормотал я, с подозрением глядя на Корио.

— Я знал, что ты мне не поверишь. Я Хочу, чтобы ты и Олла пошли со мной на заседание ученого совета института структурной нейрокибернетики. Там по этому вопросу сегодня будет дискуссия. Основной докладчик–доктор Фавранов…

Фавранов — всемирно известный ученый, специалист по нейрокибернетике и по физиологии высшей нервной деятельности человека. Я вспомнил, что несколько лет назад, выступая перед широкой публикой с научно–популярным докладом, он заявил:

— Коммунистическое общество освободило человечество от всех материальных забот, от всякого морального гнета. На повестке дня стоит важная задача — раскрепостить гений человека. Человек имеет в себе все необходимое, чтобы стать гениальным…

3

Доклад доктора Фавранова был не так популярен, как тот, который я слушал несколько лет назад. В кратком введении он сообщил о наблюдениях его института над часто встречающимися случаями гениальности у детей, которая с годами угасает. Он подверг анализу это явление и сообщил, что основная его причина — многочисленные побочные и ненужные в новых социальных условиях нервные связи, которые возникли у человека в процессе многовековой эволюции. Хотя коммунизм избавил человека от борьбы за существование, от страха перед неизвестным, от заботы о жизни своего потомства, физиологическая структура его нервной системы продолжает повторять схему, которая была ему нужна тогда, когда на Земле царили волчьи законы… Необходимость в аппарате приспособления к враждебным условиям жизни исчезла при социализме, а в коммунистическом обществе ее существование является главным тормозом раскрытия гигантских творческих возможностей человека.

— Организация нервной системы человека, доставшаяся нам по наследству, слишком несовершенна и обременительна. Мы не можем ждать, пока она изменится сама собой. Еще многие поколения людей будут чувствовать безотчетный и беспричинный страх, отчаяние, ненависть, горе, печаль. Задача науки ускорить процесс духовного совершенствования человека.

На схемах, проектируемых на экран, Фавранов показал, какие участки центральной нервной системы современного человека являются, как он выразился, “аппендицитами”, тормозящими проявление гения человечества в области науки и искусства…

— И вы предлагаете удалить эти “аппендициты”? — спросил Фавранова председательствовавший доктор Мейнеров.

— Да, конечно.

— И после этого человек обретет необходимые сейчас творческие способности?

— Тот, кто обладает нужным комплексом знаний, будет пользоваться им более эффективно. Кто таких знаний не имеет, приобретет их достаточно легко Вы, конечно, понимаете, — добавил Фавранов, — что речь идет не о хирургическом вмешательстве. Ненужные традиционные нервные связи можно легко и безболезненно разорвать при помощи обыкновенной ультразвуковой иглы.

Сидевшая рядом со мной Олла медленно поднялась.

— Разрешите вопрос, доктор.

— Пожалуйста.

— Скажите, а не повлечет ли такая операция за собой полное изменение личности человека? Я имею в виду, не станет ли человек совсем другим?

Фавранов ласково улыбнулся.

— Конечно, человек станет другим. Он станет лучше, богаче, умнее. Он станет внутренне свободным. Он превратится в ничем не ограничиваемого мыслителя.

Олла тяжело опустилась.

— Вы понимаете, доктор Фавранов, что значит изменить личность человека? Вы чувствуете всю этическую глубину проблемы? — спросил Мейнеров.

— Да, конечно. Человек, который первым согласится на такую операцию, совершит подвиг. Для того чтобы решиться стать совершенно другим, необходимо огромное мужество. Такие операции над людьми еще не проводились. Но мы абсолютно уверены в их безопасности, хотя у нас нет никакого экспериментального материала, который бы указывал на то, как глубоко и далеко пойдет изменение личности, как измененное “я” будет относиться к самому себе, к окружающим его людям. Анализ нервных путей и проведенные математические расчеты показывают, что его интеллектуальная работа будет неизмеримо продуктивней.

— Друзья, — обратился к аудитории Мейнеров, — вы, конечно, понимаете, какими чрезвычайными обстоятельствами вызвана сегодняшняя дискуссия. Дело обстоит таким образом, что судьба человечества зависит от того, примем мы или не примем предложение доктора Фавранова. Нам необходима, абсолютно необходима группа ученых, которая бы нашла методы защиты нашей планеты от катастрофы. Только что мне передали, что среднеземная температура за сегодняшний день скачком поднялась еще на один градус. Мы получили огромное количество различных предложений, что нужно сделать, чтобы остановить процесс проникновения солнечной радиации на Землю. Но все эти предложения таковы, что их реализация потребует такого периода времени, после которого всякие попытки в этом направлении окажутся лишенными смысла. Я прошу вас высказаться по затронутым вопросам.

— Давай выйдем, — прошептала Олла. — Я больше не могу.

Мы вышли из здания института и уселись на скамейке прямо перед воротами в парк. Я знал, что Олла не уйдет отсюда, пока не увидит Корио.

Под ногами на глазах таял снег, а в бетонированной канавке журчал ручеек. Мимо изгороди прошли какие‑то женщины, и мы слышали, как одна сказала, что, “по данным института прогнозов, такая погода была триста лет назад…”

— Ты знаешь, чего я боюсь? — не выдержав спросила Олла.

— Да. Ты боишься, что после этого он перестанет тебя любить.

— Или я его… Вдруг он станет совершенно чужим человеком…

Снег под ногами совершенно растаял, и мы увидели кусок сырой земли и на ней зеленую прошлогоднюю траву.

— Скоро здесь будет тепло, как летом, — пробормотал я.

Облака странно клубились. За ними мелькали клочья голубого неба. Иногда на мгновенье проглядывало яркое солнце.

— В результате разогрева земли последует резкое нарушение равновесия атмосферы. Начнутся фантастические по своей разрушительной силе грозы и штормы…

— Это ужасно… — Это страшно… Знаешь, мне стыдно, что я… что я не хочу, чтобы Корио…

— Я понимаю, Олла. Может быть, ты себя так чувствуешь по тем же причинам, по каким люди не могут стать гениальными.

— Но я не могу себе представить, как я могу чувствовать себя иначе.

— Фавранов говорит, что таких чувств просто не должно быть, что их можно и нужно ликвидировать.

— Я не знаю, хорошо ли это. Я бы ни за что не согласилась стать другой.

Я пожал плечами. Если стать другим только чуть–чуть, это ничего. Но если совершенно другим, то это просто не укладывалось в моей голове.

— Конечно, это подвиг, — после долгих раздумий сказала Олла. — Подвиг, требующий не меньшего мужества и отваги, чем первый полет на аэроплане, чем первое путешествие в космос. Всегда кто‑то первый, самый мужественный, должен для людей что‑то совершить и своим примером увлечь других. И все же в этом есть что‑то противоестественное. И в воздухе и в космосе человек остается самим собой. Здесь он никуда не девается, никуда не улетает, а становится другим.

Она рассуждала вслух, как бы пытаясь убедить себя…

— Кто знает, какие проблемы ждут еще своего решения для счастья всех людей на Земле. История знает много примеров, когда люди становились в полном смысле другими во имя великой идеи, — тихо сказал я.

— Такие свойства человека, как его ум, характер, его чувства, интуиция, составляют сущность его личности, его “я”. Лиши его искусственно одного из характерных только для него элементов, и он станет другим. Я глубоко убеждена, что такое искусственное вмешательство в самую сущность человеческого “я” не правомерно и не этично.

— Даже если это необходимо для решения жизненно важной задачи во имя всего человечества?

Она промолчала.

— Корио станет для людей более ценным и полезным, чем сейчас.

— Но он будет другим, понимаешь, совершенно другим, чужим…

— Сейчас нет чужих людей, — сказал я. — Все люди — товарищи и друзья.

Я обнял Оллу и хотел ей сказать, что сейчас в ней говорят “аппендициты”, доставшиеся ей из глубины веков. Но я не сказал этого: к нам подошел Корио.

Он был очень взволнован.

— Ну что? — спросил я.

— Решено. Я — первый.

4

Я, Олла и Корио не торопясь шли к институту структурной нейрокибернетики. Время еще было, и мы выбрали не самый короткий путь, а пошли вдоль набережной Москвы–реки и далее через парк. Лед на реке набух, под мостами, у быков, образовались лужи воды. На небе не было ни облачка, и солнце светило, как в теплый майский день.

Олла, как бы боясь, что мы заговорим о предстоящих испытаниях, через которые все мы должны пройти, торопливо рассказывала о результатах своей работы над физиологически–активными химическими веществами. Ей удалось получить препараты, которые снимают чувство усталости у человека. Однако еще не установлено, безвредно ли их неограниченное применение. Во всяком случае, если окажется, что вещества не будут вредно влиять на физиологическую деятельность организма, их можно будет рекомендовать всем, кто должен за короткий срок выполнить тяжелую и сложную работу.

Сама того не замечая, она коснулась темы, о которой все мы думали. Взглянув на Корио, Олла мгновенно умолкла.

— Эти счастливые молодые мамаши с колясками и не подозревают, как плохо, что солнце такое яркое, — задумчиво произнес мой друг.

— Как много людей знает о том, что сейчас происходит? — спросил я Корио.

— Очень мало. Только сотрудники Службы Солнца и еще несколько сотен во всем мире. Бить тревогу рано, да и нет никакой необходимости. Может быть, все обойдется…

— Ты вот сейчас идешь на операцию, которая должна сделать из тебя необыкновенно умного человека, Корио. Любопытно, сейчас, в данный момент, у тебя есть какие‑нибудь идеи насчет того, чтобы остановить надвигающуюся катастрофу?

— Конечно, есть, — ответил он. — Но все они какие‑то неуклюжие и, я бы сказал, неумные. Понимаешь, они, эти идеи, все построены на основе того, что науке сейчас хорошо известно. И если их начать реализовывать, то для этого не хватит ни людских, ни материальных ресурсов Земли. Необходимо что‑то принципиально новое! Решение проблемы нужно искать в чем‑то совершенно неожиданном.

— И ты думаешь, что после операции ты будешь знать, в чем нужно искать решение проблемы? — с горечью и нескрываемой иронией спросила Олла.

— Не уверен, дорогая, доктор Фавранов говорит, что, может быть, я буду знать.

Олла остановилась у парапета набережной и, не глядя на нас, с грустью промолвила:

— Доктор Фавранов… доктор Фавранов… А откуда он знает, что имеет смысл ставить такой жестокий эксперимент? Может быть, все вы, кто согласился работать над проблемой, ничего не решите. Ведь не придумаете же вы чуда, в самом деле! И какими бы вы ни стали после операции, вы все равно не сможете создать за десять дней новую науку, науку о защите Земли от излучения Солнца. А с каким риском для всех вас это связано!..

Корио возразил:

— Я не верю, что после разрыва каких‑то нервных связей в мозге чувства человека, его миросозерцание, его личность изменятся.

В парке снег совсем растаял, и над обнаженными клумбами поднимался теплый пар. Здесь по–настоящему пахло весной, пели птицы, со всех сторон слышались детские голоса… Корио остановился и с грустью посмотрел на большую группу детей, которые играли “в дракона”. Они ухватили друг друга за талию, и весь строй извивался на лужайке, подражая старинному японскому танцу.

— И даже если бы пришлось при этом пожертвовать самыми дорогими чувствами, разве человек, любящий других людей, это не сделал бы?

А вот и колоннада у центрального входа в институт. Мы в нерешительности остановились. Я отвернулся и увидел, как Корио и Олла посмотрели друг на друга. У сестры на глазах блестели слезы, как будто бы наступил час расставания навечно. Я побрел в сторону, охваченный странными чувствами. Операция над моим другом произойдет через пять часов. В течение этого времени его будут исследовать и готовить. Затем его введут в необычную “операционную” — зал с большим количеством измерительных и контрольных приборов и с замечательным инструментом профессора Фавранова — “ультразвуковой иглой”, которая безболезненно разрывает тончайшие волокна нервной ткани на любой глубине, в любом месте.

Нервные ткани, нервные волокна… Это в их сложном и запутанном лабиринте заключена вся разумная сущность человека, его внутренний мир, его взгляд во вне, его восприятия, его анализы, его чувства и настроения. Там, в глубине человеческого мозга, всегда царит полный мрак, а он видит свет. Там — мертвая тишина, а он слышит сложную гамму звуков. Сложный термостат человеческого организма поддерживает температуру в строгих пределах, а мозг чувствует жару и холод, хотя его собственная температура при этом неизменна.

Только в последние пятьдесят лет мозг стал постигать самого себя, стал анализировать свою собственную работу, начал придирчиво изучать свои собственные функции, находя в них сильные и слабые стороны. Мозг начал критиковать себя! Он начинает восставать против своего собственного несовершенства, он начинает разрабатывать методы, как себя улучшить! Он пришел к выводу о необходимости освободить себя от пут, от бремени ненужных структур, которые возникли в процессе эволюции. Он нашел методы и средства, как это сделать. Он приказывает самому себе сделать это во что бы то ни стало!

И кто знает, может быть, в удивительном процессе самопознания и лежит главное направление самосовершенствования человеческого мозга. Может быть, раскрепощение человеческой гениальности, прыжок в совершенно новое качественное состояние как раз лежит через процесс объективного самоанализа мозга, самоизучения, которое позволяет ликвидировать слабости и усилить силу…

— Войдемте туда вместе, — вдруг сказал Корио.

Он был немного бледен и взволнован. Олла старалась ни на кого из нас не смотреть. Мы поднялись к двери и вошли в холл института.

У широкой лестницы стояла группа людей в белых халатах во главе с доктором Фаврановым. С ним беседовали несколько человек в темных костюмах, спокойные, неторопливые. Это ученые, которые должны пройти то же, что и Корио, но только после него.

— А–а! Вот и наш герой! — воскликнул Фавранов, приблизившись к Корио. — Вы немного опоздали. Мы вас ждем.

— Знакомьтесь, это мои друзья, — Корио представил Фавранову меня и Оллу.

Взглянув на сестру, Фавранов слегка сощурил глаза и едва заметно улыбнулся.

— Судя по вашему виду, вы пришли провожать своего друга чуть ли не в путешествие на далекую Галактику!

— Напрасно вы так думаете, — слабо улыбаясь, сказала Олла. — Мы хорошо понимаем, что так надо.

— Да, милая девушка. Вы правы. Так надо.

Фавранов крепко пожал руку Олле.

— Скажите, а операция займет много времени?

— Пустяки. Всего минуты три–четыре. Больше занимает подготовка к операции. Но после Корио все будет значительно быстрее.

Фавранов хлопнул в ладоши и громко произнес:

— Итак, друзья, прошу внимания. Сейчас пожмите руку нашему дорогому товарищу Корио. Мы его забираем.

Далее он обратился к ученым — геофизику Лейкерту, астрофизику Малиновскому, химику Портеллову, математику Гримзо.

— Вам расходиться не следует. Доктор Косторский проведет вас в аналитическую лабораторию. После работы с Корио мы пригласим вас к себе. А вы, девушка, не волнуйтесь. Просто не думайте об этом, — ласково обратился он к Олле. — Если же вам будет очень тяжело, приходите ко мне. Мы вам поможем…

“Тоже на операцию?” — подумал я и, взяв сестру за руку, буквально вытащил ее наружу.

В январе бушевала яростная, неистовая, зловещая весна.

5

Через два дня, после того как мы проводили Корио, я встретил Онкса Филитова. Несмотря на свой преклонный возраст, он шагал по улице бодро и стремительно. Он заметил меня первый.

— О, Авро, добрый день!

— Здравствуй, старик.

— Как погодка? — спросил он, лукаво кивнув на солнце.

— Будь она проклята, — процедил я.

— О мой дорогой, нехорошо, нехорошо. Ты сквернослов. Это запрещено.

— Послушай, Онкс. Честное слово, мне сейчас не до твоих критических замечаний. Сейчас я тороплюсь вытащить сестру из лаборатории. Она работает как исступленная. А по ночам совершенно не спит…

— Переутомление?

— Да.

— Хочешь, я помогу твоей сестре? — шепотом произнес Онкс.

— С каких это пор ты стал специалистом по человеческим душам?

— С сегодняшнего заседания критического Совета Нейтрального промышленного управления. Авро, ты даже не представляешь, что случилось!

Я с удивлением смотрел на Онкса, стараясь понять, что могло так изменить человека, превратить старого скептика в восторженного юнца. Он же, взяв меня за руку и отведя в сторону, доверительно прошептал:

— Найден гениальный способ приостановить все это…

Он показал на солнце.

— Найден?

— Да. И притом самый выдающийся, самый невероятный, самый…

Я схватил Онкса за плечи и тряхнул его изо всех сил.

— Кто нашел и что нашел?

— Ага! Совсем другие эмоции. Я уверен, что и твоя Олла поправится, как только узнает, что произошло.

— Рассказывай же, старик, скорее!

— Проблема решена физиком–теоретиком Корио, который стоит во главе группы…

— Корио! — прокричал я вне себя от радости.

— Да. И ты знаешь, что он предложил?

— Что?

— Выбрасывать на ракетах на высоту пятьсот километров над поверхностью Земли обыкновенную воду!

Я нахмурил лоб, усиленно соображая, что может дать такая операция.

— Только что закончилась дискуссия по проблеме, и решение принято. Через час или два первые тысячи тонн воды будут на орбите.

— Я ничего не понимаю, — пробормотал я.

Онкс расхохотался.

— Никто ничего не понимал. Все были загипнотизированы тысячами старых проектов. Предлагали выбрасывать порошкообразные вещества, металлы, графит, металлизированные пленки и еще черт знает что. Каждое предложение немедленно оценивалось с точки зрения промышленного и материального потенциала Земли, и все это пришлось отвергнуть. Не хватало либо требуемых материалов, либо производственных мощностей. Представляешь, сколько нужно выбросить в космос обыкновенного мела, чтобы уменьшить радиационный поток хотя бы вдвое? Миллион тонн! А сколько нужно ракет! И каждая ракета будет создавать лишь ничтожное облачко, а из них нужно составить колоссальное покрывало для Земли. Кроме того, когда Солнце вернется к прежней активности, совершенно не ясно, как все это убрать с орбиты. И вот Корио предложил воду, обыкновенную воду!

Я все еще ничего не понимал.

— Он подошел к проблеме совершенно с неожиданной стороны. Он рассуждал так. Закрыть Землю нужно плотно; надежно и самыми дешевыми средствами, а главное — только на определенное время. Конечно, вода — самый дешевый на Земле материал. Но что с ней будет в космосе? Вся гениальность решения заключена в выяснении механизма поведения воды там, над первым радиационным поясом Оказывается, и он это неопровержимо доказал, вода сама будет растекаться по огромным пространствам, как растекаются поверхностно–активные вещества по поверхности твердого тела. Тонна воды образует за несколько часов тончайшую пленку с фантастической площадью. А далее молекулы воды этой пленки под действием солнечной радиации будут диссоциировать на водород и кислород, которые, в свою очередь, подвергнутся ионизации, создавая области с повышенной концентрацией водородно–кислородной плазмы. Корио и его товарищи вычислили работу, которая будет затрачиваться на эти процессы, и пришли к выводу, что она может по желанию составить до семидесяти процентов излучаемой Солнцем энергии. Представляешь!

Онкс хлопнул меня по плечу и, убегая, крикнул:

— Пойди и расскажи обо всем своей сестре. В Промышленном управлении все знают, что она любит Корио, а он ее!

“А он ее… Любит ли?”

Мой взволнованный рассказ произвел на Оллу удивительное впечатление. Она улыбнулась и тихо сказала:

— Я знала, что Корио предложит что‑нибудь необычное!

— Мы спасены, все люди Земли спасены, ты это понимаешь! — кричал я.

Олла смотрела на меня и улыбалась. Окна нашей квартиры внезапно вздрогнули, потом еще и еще.

— Началось! — прошептал я. — Корабли с водой пошли в космос. Проект Корио осуществляется!

Окна продолжали вздрагивать до самого вечера и в течение всей ночи. Впервые за долгое время Олла, наконец, уснула, а я включил радио. За последними известиями последовала сводка погоды. Я слушал ее с замиранием сердца Да, рост температуры прекратился. В заключение диктор сказал:

— В ближайшие сутки ожидается резкое понижение температуры до двух–трех градусов мороза, а затем до десяти–пятнадцати…

Они даже и это рассчитали!

Рано утром я тихонько оделся и вышел на улицу. С севера потянул непривычный холодный ветерок. За ночь в парке комья сырой земли затвердели, лужи покрылись тонкой корочкой льда. Утреннее небо было безоблачным, черно–фиолетовым. Воздух внезапно вздрогнул от последовательных взрывов, и я заметил, как минут через пять высоко в небе появились тонкие яркие штрихи, как от метеоров.

Со всех концов Земли в космос выбрасывали воду.

Я неуверенно открыл дверь Института структурной нейрокибернетики и вошел в пустой полутемный холл.

— Вам что? — спросил молодой, человек, быстро поднявшись с кресла.

— Вы дежурный?

— Да. Что вам нужно?

— Мне нужно узнать, как обстоит дело с моим другом, с Корио.

— Его тревожить нельзя. Он работает. Он и его товарищи.

— Как прошла операция?

— Очень успешно. Мы сами этого не ожидали. Такой прилив творческой энергии! Невероятно!

Глаза у молодого человека блестели.

— Гениальный ход! Теперь мы знаем, как выпустить человеческий гений на волю! А что будет на Земле, когда все люди станут такими, как Корио!

Я кивнул головой и вышел. Ужесовсем рассвело. Я посмотрел на верхние этажи здания института и заметил, что электрический свет продолжает гореть в трех окнах. Наверное, за одним из них работает мой друг. Он совсем рядом со мной, но, может быть, теперь очень и очень далеко. Я поймал себя на том, что сейчас, когда проблема, касающаяся всей Земли, решена, я начал думать о себе, о судьбе сестры. А как же иначе? Человеческое счастье дедуктивно. От общего к частному…

К институту подъехала машина, из нее вышел доктор Фавранов

— Как ваша сестра? — спросил он, крепко пожав мне руку.

— Она очень боится.

— Я тоже, — сказал Фавранов. — Но ничего не поделаешь. Ей придется пережить этот кризис. Откровенно говоря, я не знаю, что произошло с эмоциональным миром Корио.

Фавранов несколько секунд помолчал и затем добавил:

— По моим наблюдениям, между интеллектуальными способностями людей и их эмоциональным миром прямой корреляции нет. Очень часто умные люди совершенно бесчувственны.

— Когда Олла сможет увидеть Корио?

— Сегодня вечером. Сейчас он заканчивает разработку программы запуска ракет на период до первого мая. После он будет отдыхать. Вечером я выгоню его на прогулку.

Днем пошел снег. Вначале это были огромные сырые хлопья. Они таяли, едва коснувшись земли. Подул колючий северный ветер, и снег стал мелким и частым. В три часа дня по радио объявили, что предсказанное утром резкое понижение температуры наступит значительно раньше. В три часа снег внезапно прекратился, тяжелая свинцовая туча проплыла над городом, обнажив оранжевое небо. Крыши засияли пурпурными красками.

— Так должно быть, — шептал я, с восхищением глядя на настоящую январскую зиму, как будто бы я никогда не видел ничего подобного.

Я пошел в институт, где работала Олла.

— Пойдем гулять. Смотри, какая красота.

Она посмотрела на меня и догадалась обо всем.

— Мне страшно.

— Пойдем. Корио совершил подвиг. Неужели ты не способна разделить хотя бы его частичку?

— А что, если он меня не узнает?

— Через это нужно пройти, понимаешь?

— Да. Пошли…

Солнце было настоящим зимним солнцем. Оно висело низко над горизонтом, и на оранжевой пелене вытянулись синие тени. На ветвях деревьев качались комья пышного снега. В парке сновали ребятишки, появились первые снежные горки, юные лыжники барахтались в сугробах. И никто ничего не подозревал. Мы подошли к институту и остановились перед его центральным входом.

Внезапно дверь отворилась, и из нее не вышел, а вылетел Корио. Сзади него громко хохотал человек в белом халате. Это был доктор Фавранов. Корио схватил ком снега и, смеясь, бросил им в доктора.

— Со мной‑то вам легко справиться, — сказал громко старик. — А вот попробуйте с ними.

Он повернул Корио в нашу сторону и скрылся за дверью. Сердце у меня стучало как молот. Корио несколько секунд стоял, глядя на нас. На нем был лыжный костюм, голова с пышными светлыми волосами ничем не покрыта. Как бы спохватившись, он быстро сбежал по ступеням вниз и стал прямо перед нами. Мне казалось, что я вот–вот сойду с ума. Я не верил, что лицо Корио может иметь такое выражение. Я никогда не представлял, что человеческое лицо может быть таким одухотворенным, вдохновенным, радостным.

— Корио, это ты? — задыхаясь, прошептала Олла. Корио бросился к ней, оторвал ее от меня и, подхватив на руки, побежал как сумасшедший.

— Корио, Корио! — кричал я, едва поспевая за ними. Он остановился и весело посмотрел на меня.

— Ну и смешной же ты, Авро! Только люди, потерявшие здравый смысл, пытаются догнать влюбленных!

Я остановился, взял ком снега и начал тщательно растирать им лоб.

Я пошел вперед прямо по снегу, туда, где парк переходил в лес. Я вдыхал упругий морозный воздух и смотрел на покрытые снегом елки, которые обрели свой вечно сказочный вид. Лес кончился, а я все шел и шел через снежное поле в зимние сумерки. Моя тень вытягивалась передо мной, и я шаг за шагом наступал на нее. Но вот меня нагнали еще две тени, и я пошел медленнее, чтобы увидеть их. Они шли вместе и жили одной жизнью. Тогда я круто свернул в сторону, чтобы уступить им дорогу.

ГОЛУБОЕ ЗАРЕВО

ПРОЕКТ “ОМЕГА”

1

Раздался оглушительный взрыв тяжелой фугасной бомбы. В небо, где под куполами парашютов пылали оранжевые ракеты, взметнулась плотная бушующая глыба. Через несколько секунд на землю обрушился град из комков земли, щепок и битого кирпича. За первым взрывом последовал второй, еще более страшный. Выпущенная на волю тупая ярость вещества безжалостно вырывала из живого тела земли куски, дробила их и развевала раскаленным ветром. Немного выше парашютов, описывая крутые дуги, проплыли два черных гиганта. Их контуры слегка мерцали в зареве пожарища. Бомбардировщики разворачивались, чтобы снова со звериным упорством рвать на части землю под собой.

Два человека, закрыв руками голову, лежали ничком в густой траве у обочины асфальтовой дороги. Когда гул самолетов затих, они вскочили и побежали. Но вот самолеты опять приблизились, в пыльной вышине вспыхнули новые ракеты, и люди упали снова, прижались к земле и прикрыли голову руками… Еще два взрыва один за другим.

Самолеты ушли на разворот. Двое поднялись и побежали вдоль дороги. Один из них остановился.

— Доктор Роберто! Доктор Роберто, скорее!

— Мюллер, я больше не могу, — простонал тот в ответ. — У меня нет больше сил… Скорее бы все это кончилось…

Роберто устало опустился у дороги на траву.

— Доктор Роберто, ради бога, идемте! Через несколько минут они снова начнут бомбить! — Мюллер наклонился и начал поднимать его.

— Нет, не стоит, дорогой друг… Я останусь здесь. Пусть будет, что будет… Я уже стар…..

— Возьмите себя в руки! Скорее! Слышите, они приближаются!..

Роберто окаменел. Седые волосы развевались на голове, он смотрел туда, где раньше стояло здание… Теперь там с шипением взлетали дымящиеся головешки, трещали охваченные пламенем деревья. Густой оранжевый дым низко стлался по траве и скатывался вниз, к реке.

— Мюллер, — устало произнес он. — Возьмите вот это… Я никуда не пойду. Я не могу…

Он вытащил алюминиевый цилиндр и протянул его.

— Что вы, доктор Роберто! — воскликнул Мюллер и попятился.

— Берите, берите. Вы имеете на это право. Здесь вашего труда больше, чем моего… Я прошу вас об одном. Ради всего святого, что есть на свете, ради вашей матери, ради ваших детей, ради всех честных людей сделайте так, чтобы это не попало в злые руки… Только мы с вами знаем, что это такое.

Мюллер неуверенно взял из рук Роберто цилиндр.

— А теперь идите…

— Без вас я никуда не пойду.

В это время из‑за леса выплыла уродливая тень бомбардировщика. Он летел совсем низко. Оба человека припали к земле. Один успел скатиться вниз, в канаву возле дороги, и в этот самый момент раздался еще один страшный взрыв. Асфальтовое полотно вздыбилось, как черный парус, развернулось и рассыпалось на тысячи кусков. Когда каменный град утих, никто не поднялся…

Самолеты ушли… В небе медленно догорали ракеты. Опушка леса и изуродованная асфальтовая дорога были освещены неровным светом пылающих деревьев. На траве плясали кроваво–красные блики.

Из канавы с трудом выполз человек, это был Мюллер. Пошатываясь, он подошел к тому месту, где несколько минут назад был доктор Роберто.

Ничего… Пусто…

Удивительное существо — человек. На его пути — пламя и смерть, воздух, пронизанный визжащим металлом, у его ног падают сраженные друзья и товарищи, а он все идет, идет…

Сколько шагать по этой испепеленной, изуродованной земле? Можно ли после всего пережитого хранить надежду и ждать светлых дней? Вопреки опыту и самой обыкновенной логике считать, что кровопролитие и разрушения когда‑то кончатся и больше не повторятся?

Он сжимал в руках алюминиевый цилиндр с драгоценными бумагами и шел вперед, в темноту, спотыкаясь о груды вывороченного асфальта. Дорога спускалась вниз, к реке, покрытой плотным слоем дыма, который светился во тьме сиреневым светом. Было душно, першило в горле.

Бомбардировщики давно улетели, и вокруг водворилась странная, непривычная тишина. Только сзади время от времени что‑то потрескивало, иногда вспыхивали яркие языки пламени. И тогда тень Мюллера плясала на дымной пелене…

Нести это с собой?

Он вспомнил последние слова своего учителя: “Ради всего святого, что есть на земле…”

А есть ли на земле что‑нибудь святое?

Он остановился и прислушался. Мертвая тишина. Только плеск воды в реке… Конец войны. Может быть, это и есть самое святое?..

Мюллер круто повернул направо и спустился по откосу вниз. Прямо впереди чернела стена вековых деревьев, тех самых, вдоль которых доктор Роберто и он так часто прогуливались. Может, закопать их там? Нет! В наше время леса недолговечны.

Их безжалостно истребляют, на их месте вырастают города и заводы. Мост! Вот что самое долговечное сейчас.

Он снова взобрался на насыпь и пошел по дощатому настилу, колыхавшемуся на понтонах. В лицо повеяло сырой прохладой, на средине реки дыма уже не было, и он вздохнул полной грудью.

Рядом был когда‑то большой мост. Прямо впереди, на западном берегу, возвышался гранитный бык, за ним — второй.

Несмотря на весеннюю теплую погоду, песок под камнем хранил зимний холод, и чем глубже Мюллер копал, тем холоднее становилось руке. Только бы никто не увидел.

Наконец он коснулся гранита раненым плечом и вытащил из ямы окоченевшую руку. Затем он спустил туда алюминиевый цилиндр и медленно засыпал его сырым песком, сверху положил булыжник и несколько раз притопнул его ногой.

Конец. Конец всему этому. Никогда этого не будет!..

Он быстро зашагал на запад, не зная, что это только начало.

2

Полковник Семвол обосновался в старинном замке. Здесь все дышало средневековьем: остроконечные купола башен, серые, поросшие мхом и изъеденные дождями и ветрами каменные стены с едва заметными барельефами геральдических гербов, засыпанный мусором ров, причудливые арочные мосты, которые давным–давно не разводились.

В замке было грязно, пусто и гулко. Но кабинет полковника, расположенный в одной из опочивален бывшего владельца, представлял собой контраст всему, что было вокруг.

На необъятном письменном столе выстроилось несколько телефонов. Они связывали полковника практически с любым значительным местом на земном шаре. Два вентилятора медленно качали прозрачными мордами, направляя шуршащие потоки прохладного воздуха к креслу. Слева от кресла, в футляре из пластической массы, стоял аппарат, при помощи которого полковник мог разговаривать с любым военным — штабом. Здесь же, на стойке, непрерывно щелкал телетайп. Из узкой щели торопливо выползала бесконечная бумажная лента с буквами и цифрами. Буквы и цифры сообщали, что происходит в мире.

Полковник Семвол, высокий худощавый мужчина, с желтоватым, гладко выбритым лицом был одет в светло–серый гражданский костюм. В течение получаса он внимательно читал ленту телетайпа, а затем, перекинув ее на приемный барабан, откинулся в кресле и задумался.

Да, все идет так, как и следовало ожидать. В мире ликуют толпы радостных людей, позавчера был подписан документ об окончании войны, на банкетах все произносили тосты за вечный мир, клялись в вечной дружбе и любви, а сегодня… А сегодня уже началась возня вокруг трофейного оружия, начали поступать приказы и указания о консервации танков, самолетов, артиллерии, о сохранении их в полной боевой готовности. Кто‑то настойчиво требовал технические данные о трофейных самолетах–снарядах, об исследованиях какой‑то тяжелой воды, о научно–исследовательских институтах и лабораториях, где изучают атомы…

Инструкции предписывали собирать и хранить как величайшую ценность книги, рукописи, чертежи, тетради, записные книжки и даже просто бумажки с записями и формулами, найденными в лабораториях.

Но существенно было другое.

“Ученые, — говорилось в одном секретном письме, — являются для нас важным трофеем войны. Этот трофей имеет большее значение для нашего будущего процветания, чем все материальные ценности, на которые мы имеем право”.

Далее в письме подчеркивалось:

“Из ученых нам необходимы прежде всего те, которые работали над исследованием атомного ядра. По имеющимся у нас данным, наиболее далеко идущие результаты в этой области были получены доктором Роберто и его сотрудниками Хейнсом, Мюллером и Родштейном. Все они работали в Отдельной лаборатории в районе Зондерштадта. Эти ученые должны быть интернированы вместе со всеми документами, оборудованием и аппаратурой”.

Вспомнив это предписание, полковник Семвол глубоко вздохнул. Этого‑то как раз и не удалось выполнить… Что он мог сделать?

После консультации с командованием он получил приказ: “Отдельную лабораторию стереть с лица земли… Поиски названных ученых продолжать”.

Полковник открыл ящик стола и извлек несколько аэрофотоснимков с лакированной поверхностью. Он еще раз просмотрел их: вверх, прямо на него, вздымались клубы дыма и языки пламени. Горел лес и упрятанные в нем здания и постройки. Вторая фотография. Пожар утих. Там, где была лаборатория, — рыхлое серое пятно. Вот еще одна. На месте серого пятна — огромные, как кратеры потухших вулканов, воронки.

Нужно разыскивать людей. Конечно, они бежали. Но куда?

Полковник поднялся с кресла и щелкнул кнопкой микрофона.

— Комендатуру в Зондерштадте, — сказал он, и тотчас послышался громкий ответ:

— Комендант Зондерштадта майор Инзер слушает.

— Кто у вас там занимается беженцами? Мне нужны данные о лицах, прибывающих в ваш район…

— Кто конкретно интересует вас, сэр?

— Запишите. Доктор Роберто, доктора Мюллер, Хейнс, Родштейн, вообще все люди, которые работали в Отдельной лаборатории.

— Я наведу справки и сообщу вам.

Семвол переключил аппарат.

— Начальника управления по перемещенным лицам.

— Слушаю вас, — раздался голос.

— Как у тебя обстоит дело по сбору длинноволосых, Сенди?

— Штук семьдесят уже набрал. Большинство из них изучают историю, литературу, искусство, музыку, философию.

— Ну, это не то, Сенди, это нам не годится. Пусть остаются философствовать здесь. Нам нужны физики, математики, химики, инженеры. Собирай этот товар. Запиши такие фамилии: доктор Роберто, доктор Хейнс, доктор Родштейн и доктор Мюллер. Если попадутся, немедленно отправляй ко мне. Не забывай самого главного: нам нужны специалисты по ядерной физике.

— Слушаюсь.

Полковник Семвол вышел из‑за стола и несколько раз прошелся по кабинету. Подойдя к двери, он нажал едва заметную кнопку, и в комнату вошла миловидная девушка. В ней не чувствовалось ничего военного. Слегка накрашенные губы делали ее более взрослой, чем она в действительности была. Ее большие зеленые глаза выражали вопрос.

— Лиз, вам придется переодеться, — сказал полковник, окинув ее добродушно–насмешливым взглядом.

— Как, господин полковник? — удивленно спросила девушка.

— Я надеюсь, вы не забыли захватить с собой гражданское платье? С сегодняшнего дня вам придется с военной формой расстаться. К нам скоро начнут прибывать почтенные ученые мужи, и мы не должны пугать их своим воинским видом. Особенно вы, — добавил он весело.

— Что вы, полковник, какой у меня воинский вид! — воскликнула Лиз. — Но если так нужно, я немедленно переоденусь.

Лиз повернулась и хотела выйти.

— Кстати, вы получаете письма от отца?

— Да, только вчера.

— И что он пишет?

— Он заранее вас и меня поздравляет с окончанием войны. Заранее потому, что когда он писал это письмо, война еще продолжалась. И еще он сообщил интересную новость. Его приглашают куда‑то на работу… Куда — он еще сам не знает. Но приглашение он получил лично от президента фирмы “Сиенция”, от самого господина Саккоро.

— Ого! — воскликнул Семвол, которому давным–давно было известно все, что говорила Лиз. — Саккоро кое‑что да значит.

“Саккоро кое‑что да значит”, — повторил он мысленно. Недаром он, полковник Семвол, и майор Сулло и многие другие офицеры, которых после войны ожидала отставка, позаботились заранее связать свою судьбу с этим могущественным человеком. Саккоро — это куда надежнее, чем официальная военная служба, да еще когда война кончается…

— Да. Вот, собственно, и все новости. Отец благодарит вас за то, что вы таким чудесным образом дали мне возможность посмотреть Европу.

При этих словах девушка смущенно посмотрела на свою военную форму. В ней‑то и заключался “способ посмотреть Европу”.

— Ну, и понравилась вам Европа?

— Да… Но мне так жалко этих людей, которые перенесли ужасную войну. Я видела столько разрушений и столько несчастья… Я просто не понимаю, почему люди могут быть так жестоки друг к другу?

— Вы еще очень молоды, Лиз, — сказал полковник, положив руку ей на плечо. — Когда вы повзрослеете, все будет казаться вам значительно проще. Вы тогда поймете, что войны были, есть и будут, пока на земле существуют люди, говорящие на разных языках и думающие по–разному.

— Но разве войны возникают только поэтому?

— Есть и другие причины, но об этом как‑нибудь в другой раз. А сейчас, Лиз, идите переодевайтесь.

Когда девушка вышла, в аппарате что‑то щелкнуло и раздался торопливый голос:

— Господин полковник, докладывает комендант Зондерштадта.

— Так, так, — сказал Семвол, быстро подходя к столу.

— Названные вами люди: Хейнс, Родштейн и Мюллер у нас в комендатуре.

— Хорошо! Чудесно! — воскликнул Семвол. — А доктор Роберто?

— Его нет. Мюллер утверждает, что он был убит во время взрыва фугасной бомбы. Он говорит, нашей бомбой, полковник.

— Убит? — громко переспросил Семвол.

— Мюллер говорит — убит.

— Гм–м–м, — промычал Семвол, теребя подбородок. — С этими людьми что‑нибудь есть: книги, чертежи, записи?

— Нет, ничего. Они говорят, все погибло при бомбежке.

— Хорошо, Инзер. Организуйте для них транспорт и высылайте ко мне. Под охраной.

— Может быть, покормить и оказать кое–какую помощь? Мюллер ранен.

— Нет, не надо. Это будет сделано здесь.

“Человеку не нужно давать опомниться. Пусть он голоден, раздет, болен или ранен. Никакого сострадания. Только тогда победа будет полной”, — вспомнил полковник Семвол слова одного из своих наставников в военной академии.

3

Автомобиль с учеными прибыл не вечером, как предполагал полковник Семвол, а поздно ночью. Он уже спал, когда к нему в спальню постучал адъютант и спросил, что делать с приехавшими.

В это время три человека с серыми измученными лицами, в грязной истрепанной одежде, еле волоча ноги от усталости, голода и боли, вошли в огромный пустой зал в сопровождении двух солдат.

Человек с рукой, перевязанной грязной тряпкой, подошел к широкой лестнице, ведущей на верхний этаж, и опустился на ступеньку. К нему присоединились и остальные. Они сидели молча, не глядя друг на друга, не двигаясь. Солдаты также застыли в противоположном конце зала, уподобившись каменным рыцарям.

Через несколько минут тишина была нарушена, и под самым потолком зала эхо повторило несколько раз:

— Господин Хейнс, прошу вас войти!

Сидевшие на ступеньках люди встрепенулись. Они быстро обменялись словами, и от них отделился среднего роста человек в сером порванном костюме. Он торопливо подошел к двери и обеими руками поправил взъерошенные волосы.

— Прошу вас сюда, — мягко предложил адъютант. Войдя в кабинет, Хейнс крепко зажмурил глаза. Не потому, что комната была слишком ярко освещена и его глаза, привыкшие за последние месяцы к темноте подвалов, бомбоубежищ и траншей, были ослеплены светом двух электрических ламп, заключенных в бледно–розовые абажуры. Нет, не поэтому! Хейнс просто не мог поверить, что среди руин и пепелищ, среди всего того, что военные люди привыкли называть “зоной пустыни”, в каком‑то старом, пахнущем мертвечиной и тлением замке может быть такой уголок… Он открыл глаза и растерянно посмотрел на человека за письменным столом.

— Входите, входите, господин Хейнс, — подбадривающе сказал Семвол.

— Простите, господин э… но мои ботинки…

— О, это ерунда, дорогой мой, — произнес полковник. С этими словами он быстро встал из‑за стола, подошел к Хейнсу, взял его за руку и подвел к креслу.

Хейнс, совершенно растерянный, примостился на уголке, судорожно сжимая борта своего пиджака.

Семвол не сразу приступил к допросу. Он долго и пристально изучал его лицо, фигуру и бегающие, боящиеся света бледно–голубые глаза. Он наблюдал за застывшей на лице Хейнса не то виноватой, не то растерянной улыбкой.

— Как вы себя чувствуете, господин Хейнс? — наконец спросил полковник.

— О, превосходно, превосходно, господин э…

— Жорж, — подсказал полковник.

— Да, благодарю вас, господин Жорж. Я никогда не думал, что сейчас где‑нибудь может быть это… — Он сделал широкий жест рукой.

— Это? — небрежно спросил Семвол. — На это, дорогой Хейнс, имеет право любой цивилизованный человек, и особенно люди, которые создали все. Я имею в виду ученых.

На слове “все” Семвол сделал многозначительное ударение. Доктор Хейнс поморщил лоб и произнес сухо:

— Вы шутите, господин Жорж. Мы знаем, на что сейчас имеем право…

— Доктор Хейнс! — воскликнул Семвол. — Неужели вы серьезно думаете, что мы собираемся мстить вам, ученым, за причиненные нам страдания? Разве вы виноваты в том, что плодами вашего труда воспользовались варвары, случайно оказавшиеся у власти? Неужели вы думаете, что и мы такие же варвары, которые будут слепо мстить людям, обогащающим человеческую культуру и цивилизацию? Если вы так думаете, то вы глубоко нас оскорбляете.

Хейнс растерялся. Он заерзал на стуле, заволновался, заговорил срывающимся голосом:

— Простите меня, господин Жорж, если я вас обидел. Но если вы действительно так думаете, то я вам так обязан, так обязан… Как я хотел бы что‑нибудь сделать, чтобы оправдать все то, что вы о нас думаете!.. Я готов отдать все свои знания, силы, опыт…

— Совершенно верно, доктор Хейнс, вы говорите святую истину. Именно это сейчас требуется. Нам не следует вспоминать обиды. Мы должны говорить на одном языке, на языке культурных людей, которые ненавидят войну.

— Да, — восторженно произнес Хейнс. — Это совершенно правильно.

— Я думаю, доктор Хейнс, что лачугу, подобную этой, — полковник небрежно обвел рукой свой кабинет, — вы приобретете значительно быстрее, чем вы думаете. Мы верим, что истинные ученые найдут свое призвание в обновленном мире…

— Конечно, конечно…

— Прежде чем закончить наш с вами разговор, я должен задать вам несколько вопросов, чтобы иметь представление, как вас лучше устроить. Если вы, конечно, разрешите.

— О, да, да…

— Вы работали в Отдельной лаборатории, руководимой доктором Роберто?

Хейнс вздрогнул.

— Да, — ответил он тихо, не понимая, откуда господин Жорж знает такие подробности.

— Ваши исследования касались главным образом атомного ядра?

— Почти… — испуганно прошептал Хейнс.

— Почему “почти”?

— Потому что собственно атомным ядром занимались другие лаборатории и институты, а мы пытались уйти несколько глубже…

— Как глубже?

— Мы занимались структурой частиц, из которых состоят атомные ядра, господин Жорж… Мы занимались структурой частиц, которые в физике называют “элементарными”.

Семвол улыбнулся и, перегнувшись через стол, с виноватой улыбкой заметил:

— Вы меня извините, я в этих делах неуч. Поэтому прошу вас рассказать немного подробнее. Кстати, кажется, эти исследования были объединены под шифром “Омега”?

Хейнса охватил ужас. Его голос стал едва слышен.

— Да, господин Жорж. Вы очень информированы… Проект “Омега” разрабатывали под руководством доктора Роберто. Дело в том, что доктор Роберто, а также некоторые другие ученые теоретически предсказали еще до войны, что частицы, которые мы привыкли называть “элементарными”, из которых построены ядра всех атомов во вселенной — протоны, нейтроны и электроны, в свою очередь имеют сложную структуру.

— Ну и что же? Я думаю, вы занимались “Омегой” в течение войны не ради доказательства каких‑то теорий, а имели перед собой вполне определенную цель?

— Совершенно верно. Эта цель была… Эта цель была — страшное оружие войны… Слава богу, оно не было создано…

— Вот как! — сказал Семвол, откинувшись в кресло. — И как далеко зашли ваши исследования?

— Мне трудно судить о том, что делалось в связи с проектом “Омега”. Мне известно, что теоретическое обоснование этой работы было закончено. Была также разработана схема ускорителя для рассеивания частиц большой энергии на протонах и нейтронах. Но что было дальше, мне не известно.

— Не известно? — удивился полковник Семвол. — Кем же вы работали у доктора Роберто, если вам не известны детали его исследований.

Хейнс виновато улыбнулся.

— Какую работу доверял вам доктор Роберто?

— Большую часть времени я работал по обеспечению лаборатории нужным оборудованием. Остальное время я занимался информацией.

— Ага, вот так, — произнес Семвол с оттенком разочарования. — Ну, и о чем вы информировали вашего шефа?

— Я переводил русские статьи.

— Русские статьи? Вы знаете русский язык, доктор Хейнс?

— Да, господин Жорж. Я когда‑то жил в России, вернее, не в самой России, а в стране, которая называется теперь Западная Белоруссия. Правда, все статьи, которые я переводил, относились к довоенному времени, но тем не менее они были очень содержательны. Доктор Роберто их очень высоко ценил.

— Неужели русские тоже занимались вещами, подобными вашей “Омеге”, да еще до войны? — недоверчиво спросил полковник.

— Ну, конечно!

— Вот оно что, — задумчиво произнес полковник. — Теперь я попрошу вас ответить мне еще на один вопрос. Кто из ваших товарищей ближе всего был связан с работой доктора Роберто?

— Доктор Мюллер, — ответил Хейнс. — Доктор Мюллер был самым доверенным лицом Роберто. Они всегда были вместе. Они работали в одном кабинете. Они вместе делали все расчеты…

— Я чувствую, вы, кажется, недолюбливаете доктора Мюллера, Хейнс?

— Вы проницательны, господин Жорж. Да. Тысячу раз да! Я никогда не верил в его лояльность.

— Ого, Хейнс, вы, оказывается, в чем‑то подозреваете своего коллегу!

— Я выстрадал право на это, господин Жорж!

— Ну, хорошо, я не буду больше спрашивать о том, что может затронуть ваши личные чувства. Меня интересует прежде всего дело. Что вы скажете о втором вашем сотруднике, о Родштейне?

— Родштейн — экспериментатор. Он ставил эксперименты, которые ему приказывали делать Роберто или Мюллер. У него — золотые руки и дьявольское чутье. Роберто не любил Родштейна за его жадность к деньгам, но очень уважал за экспериментаторский талант…

— Спасибо, господин Хейнс. Беседа с вами была очень интересна и полезна. Я ценю вашу откровенность и желание помочь нам. Сейчас я прикажу отвести вас в комнату, где вы сможете привести себя в порядок, переодеться и, естественно, поесть — вы, видимо, голодны?..

— О, господин Жорж!

— Не стоит, — прервал его Семвол. — Но у меня к вам будет просьба и даже, если хотите, приказ.

— Я исполню все.

— Мое требование очень простое: ни сейчас, ни вообще когда‑либо вы не должны передавать вашим сотрудникам содержание нашей беседы.

— О, конечно, конечно!

— Ну, вот и все. А сейчас спокойной ночи и до свидания. Семвол приподнялся и пожал руку Хейнсу. В двери показался адъютант.

— Отведите господина Хейнса в его комнату и позовите ко мне Родштейна.

4

Полковник Семвол слыл среди своих товарищей тонким психологом. Говорили, что именно благодаря этому он сделал в армии стремительную карьеру. У него было чутье, которое всегда безошибочно вело его к цели. Этим чутьем он пользовался не только для того, чтобы наилучшим образом выполнять задания высших начальников, но и для того, чтобы располагать их к себе. Он знал склад характера почти всех, с кем ему приходилось сталкиваться, а также слабости каждого, кто мог для него представлять хоть какой‑нибудь интерес. Как он сам говорил в кругу своих близких друзей, “разговаривая с любым, я продумываю свою партию на десять ходов вперед”.

И сейчас, глядя на низкорослого, непомерно толстого вверху и тонкого внизу, с лысой головой и огромными, навыкате, глазами Родштейна, он знал всю “партию” до конца. Он знал, на каком ходу он объявит мат этому сотруднику Отдельной лаборатории. Того немногого, что ему было известно из показаний Хейнса, и, главное, своего внутреннего чутья было достаточно, чтобы Семвол выбрал для игры с Родштейном самый стремительный “блиц”.

Полковник начал грубо и бесцеремонно:

— Сколько вы получали, работая у Роберто?

— Три тысячи, — ответил Родштейн без тени уважения к сидящему напротив его иностранцу. Голос у него был низкий, сиплый, как у владельца пивного погреба. Его огромные глаза выражали презрение ко всему, что его здесь окружало.

— Хотите получать в три раза больше? — спросил Семвол, не спуская глаз с Родштейна.

— Хочу получать в пять раз больше.

— В четыре, — поторговался Семвол.

— Хорошо, — ответил Родштейн. — Кроме того, вы должны позаботиться о том, чтобы мне вернули мои ценности.

— Какие там еще у вас ценности? — насмешливо спросил Семвол.

— Те самые, которые у меня украли ваши соотечественники в Зондерштадте.

— Если они их и взяли, то по праву победителей, — небрежно бросил полковник.

— Мне наплевать на то, что вы победители. Я вам нужен — верните мне мое добро. Вот и все.

Родштейн бесцеремонно повернулся к полковнику спиной и стал рассматривать стены кабинета.

— Ладно, я прикажу вернуть вам ваши ценности. Что вы умеете делать? — спросил Семвол, внутренне возмущаясь его наглостью.

— Все, что вам нужно. Так как вы все равно ни черта в науке не понимаете, то, наверное, по–вашему, очень многое. Коротко, я атомщик–экспериментатор. В. наше время это самая грязная и самая высокооплачиваемая работа.

— Почему же самая грязная? — усмехнулся Семвол.

— Потому, что мы работаем на массовое убийство людей.

— И вас не мучают угрызения совести? — иронически спросил Семвол.

— Не больше, чем вас, — ответил Родштейн. — Мы работаем, чтобы убивать русских, они работают, чтобы убивать нас. Вот и вся логика. Пока тебя не убили, нужно накопить денег, чтобы построить надежное противоатомное убежище.

— А я думал, что вы просто скряга! Оказывается, вы собираетесь построить персональное убежище! — рассмеялся полковник.

Родштейн подошел вплотную к письменному столу, навалился на него всем телом и прохрипел:

— Только богатые кретины вроде вас, шеф, тратят деньги на автомобили, загородные виллы и на драгоценности для алчных любовниц. Вы ведь не понимаете, что при атомном взрыве все это становится обыкновенным горючим. Я же на свои деньги, когда наступит время, построю в одном укромном местечке земного шара нору собственной конструкции, залезу в нее и буду наблюдать, как вы станете испаряться. После того, как ваши вонючие тела в виде пыли и радиоактивных газов будут развеяны в ионосфере, я выползу наружу, соберу все то, что еще можно будет называть людьми, и каждый день буду вдалбливать в тупые головы оставшегося человечества прописные истины: наука — это подлость, цивилизация — глупость, техника — преступление, книги — самоубийство. Короче говоря, я позабочусь о создании на земле такого золотого века, которого заслуживает и к которому стремится современное человечество.

— Не слишком ли пессимистично, Родштейн? — воскликнул Семвол. — Ведь то, что вы предсказываете, возможно только в том случае, если “Омега” будет разработана обеими сторонами?

— А вы думаете, что русские будут ждать, пока “Омегу” разработаете вы? — спросил Родштейн с удивлением учителя, который обнаружил, что ученик не знает давно пройденного урока.

— А почему вы думаете, что они ее разработают раньше нас?

— Потому, что они раньше начали, шеф. Наш фюрер кое в чем недооценивал русских. Вы, кажется, повторяете его ошибки.

Семвол поморщился. Второй раз сегодня упоминают о каких‑то русских работах, аналогичных “Омеге”, и вторично говорят, что они начаты раньше.

— Оставим пока философию и вернемся к делу, — сказал полковник. — Что вы скажете о Мюллере?

— Талантливый физик и вдобавок дурак.

— Почему дурак?

— В ядерных делах он разбирается лучше любого, кто в них замешан. А дурак потому, что верит, будто его исследованиями воспользуются для какого‑то всеобщего блага. Я надеюсь, что разговор с вами заставит его поумнеть.

— Так. Все, Родштейн. Вы можете идти. Будем считать, что договор между нами заключен. О ваших ценностях не беспокойтесь. Их вернут.

Родштейн вышел из кабинета, не попрощавшись.

5

Мюллер и Семвол изучали друг друга очень долго. Мюллер разглядывал полковника как исследователь, как будто перед ним находилось представляющее научный интерес живое существо с другой планеты. От его взгляда не ускользнули ни слегка растрепанные после сна седые волосы, ни полированные ногти. От этого пристального взгляда полковнику стало неловко, и он на мгновенье утратил привычную уверенность в себе.

В этом молчаливом поединке взглядов Семвол выступал в роли покупателя, пытающегося за внешней оболочкой вещи угадать ее внутреннюю ценность. Казалось, Мюллер был отрешен от своего тела и весь состоял только из большой красивой головы, наполненной драгоценным веществом.

Именно эта умная голова и путала полковника. Как ни силился Семвол мысленно проникнуть в душу державшегося с достоинством ученого, он ничего не мог в нем разгадать, кроме того, что он чертовски умен.

“Черт его знает, — подумал Семвол, — если я продумываю партию на десять ходов вперед, не способен ли Мюллер опередить меня на все двадцать?”

Семвол решил начать с “психологической разведки”. Он спросил, слегка улыбаясь:

— Вам, по–видимому, господин Мюллер, пришлось перенести много неприятностей в годы войны?

— Не больше, чем другим, господин полковник Семвол, — ответил Мюллер.

“Ого! Ход конем! Откуда он знает мое имя и то, что я полковник?” — как молния, пронеслось в мозгу у Семвола. На мгновенье он растерялся. Мюллер улыбнулся широко и открыто.

— Вы удивляетесь, откуда я знаю ваше звание и ваше имя? Я просто слышал, как о вас говорили солдаты, сопровождавшие нас сюда.

“Проклятые болтуны. Вот и военная тайна в наше время!”

— Но я надеюсь, они не говорили, что с вами будет беседовать именно полковник Семвол? — сухо спросил полковник.

— Нет, они действительно этого не говорили. Но они очень красочно вас описали. Один из них сказал, что ваша голова напоминает старую тыкву, на которую для смеха наклеили немного седых волос.

Семвол совсем растерялся, не зная, как продолжать разговор. Но, глядя в искрящиеся весельем глаза Мюллера, начал сперва тихонько, потом все громче и громче смеяться.

— Вот и законспирировался! — воскликнул он. — Ну, ладно, доктор Мюллер, уж если дело обстоит так, будем знакомы, я действительно полковник Семвол. Только, ради бога, никому об этом не говорите!

Последние слова Семвол произнес таким тоном, будто он и Мюллер — старые друзья, между которыми могут быть свои секреты.

— Хорошо, я об этом никому не скажу, — сказал Мюллер.

Семвол был доволен. Он решил, что ситуация не ушла из‑под его контроля и что ход Мюллера был удачно, даже с пользой для дела, нейтрализован. Ему казалось, что он завоевал доверие ученого.

— Знаете, Мюллер, я чертовски рад, что война кончилась и я имею возможность сбросить с себя надоевшие чины и звания. Я по натуре человек гражданский и предпочитаю носить вот это, — полковник дернул за полу пиджака.

— Да–а–а, — протянул Мюллер задумчиво. — Вот уже два дня, как войны нет.

— Два дня человечество ликует и наслаждается водворившейся над миром тишиной, — поддержал его Семвол.

— А зачем, господин полковник, ваши самолеты бомбили Отдельную лабораторию в ночь накануне окончания войны? — вдруг спросил Мюллер.

“Черт бы его побрал!”

Нахмурив брови, Семвол сказал:

— Это была ужасная ошибка. Авиационное подразделение получило приказ, в котором были перепутаны даты. Командир авиационного звена отдан под военно–полевой трибунал…

— Жалко, — произнес Мюллер.

— Командира звена?

— Нет, лабораторию. Я думал, она станет центром исследований по…

— О, вы об этом? Кстати, я как раз вас и вызвал для того, чтобы предложить вам работу именно в той области, которой вы себя посвятили… Что касается лаборатории, то будьте уверены, мы предложим вам такую лабораторию, о которой вы и не мечтали…

— Собственно, для моей работы лаборатории не нужно, господин Семвол. Я теоретик. Моя лаборатория — это письменный стол, стопка бумаги и хорошая библиотека…

— У вас, господин Мюллер, будет все это, и даже больше. Поверьте мне, что мы понимаем, какие условия нужно создать ученому–теоретику. Мы сделаем все, чтобы вы могли продолжать работу над “Омегой”.

— Скажите откровенно, полковник Семвол, а для чего вы хотите продолжать работу над “Омегой”?

— Мы хотим использовать силы природы на благо человечества, — воскликнул Семвол, вскакивая из‑за стола. — К черту войны! Хватит! Люди устали от войн!

Семвол несколько раз взволнованно прошелся по кабинету. Мысленно он прикидывал, не переиграл ли.

Семвол выжидал, какова будет реакция Мюллера. Но реакции никакой не последовало. Мюллер молчал, следя за ним глазами. “Переиграл, — думал Семвол, — наверное, переиграл!”

— Время войн, господин Мюллер, кончилось! — снова патетически воскликнул он. — Да и возможны ли они сейчас? Вот вы, ученый, один из немногих, кто понимает потенциальные возможности современной науки. Можете ли вы представить себе войну в эпоху, когда будет решена проблема “Омега”?

Мюллер поморщился. Он внимательно обвел глазами кабинет полковника, как‑то странно посмотрел на все предметы, находившиеся на столе, на мебель вокруг, и на самого полковника и едва слышно произнес:

— Все это исчезнет. Пепел… Нет, газ… Страшнее — плазма.

Полковник тоже понизил голос и продолжал взволнованно:

— Да… Вот к чему привели человечество. Трудно сказать, что это — благодеяние или проклятье. Вы говорите — газ, плазма. Это хорошо! Но ведь кто‑то останется в живых! Кто‑то случайно может избежать мгновенного уничтожения. Это может быть ваш отец или моя жена, или маленькая дочка вашего друга. Обожженный человек медленно бредет по раскаленной пустыне. Он слеп, изранен, отравлен. Он передвигается по ядовитой земле, в отравленном тумане совершенно один, один, безо всякой надежды на помощь и спасение. Вы, Мюллер, представляете себе, что значит ждать неизбежной смерти в одиночестве, в пустыне?

— Представляю, — прошептал ученый и схватился левой рукой за грудь. Его глаза расширились и уставились на полковника.

— Вы ранены? — заторопился Семвол.

Мюллер виновато улыбнулся.

— О, нет… То есть чуть–чуть. В правое плечо… это пустяки. Но то, что вы говорите, напоминает мне, как однажды…

— Что?

Ученый сжал зубы и сказал твердо:

— Однажды я пережил это страшное чувство обреченности и безнадежности… Так для чего вы хотите продолжать работу над “Омегой”?

— Разве вы не догадываетесь? Потоки даровой энергии! Полеты к звездам! Моря в пустынях! Небывалый расцвет цивилизации! Изобилие и счастье! Ведь все это в “Омеге”, не так ли? Но здесь, на вашей разрушенной родине, ничего сейчас не добьешься. Нужно время, время… И терять его нельзя. Вот поэтому мы и приглашаем вас в готовую, прекрасно оборудованную лабораторию. Лучшую в мире. А когда ваша страна сможет… Тогда вы вернетесь, в любой момент.

— Я хочу сказать, — заговорил наконец Мюллер, — что прежде, чем соглашусь продолжать работу над “Омегой”, я должен иметь гарантию, что она не будет использована для новой войны… Я хочу иметь гарантию для себя. Я не хочу в будущем сидеть на скамье подсудимых в качестве военного преступника.

— Да–а–а, — неопределенно произнес Семвол, лихорадочно думая, как лучше продолжить разговор. — Ну а в каком виде вы хотели бы иметь такую гарантию?

— В очень простом. Все мои исследования и все исследования моих будущих товарищей должны беспрепятственно печататься во всех научных журналах. Никакой секретной науки, все исследования ученых должны быть достоянием всех людей.

Полковник задумался. Он понимал, что не мог поступить с Мюллером так, как он это сделал с Хейнсом и Родштейном. Здесь была слишком серьезная игра. Нужно было немедленно что‑то отвечать…

— Хорошо, Мюллер. Я согласен…

— В таком случае, полковник Семвол, — Мюллер встал и улыбнулся, — в таком случае — вот вам моя рука.

Ученый крепко пожал руку Семвола.

— А теперь вас проведут в вашу комнату и пришлют врача.

Мюллер вздрогнул.

— Только, умоляю вас, не нужно врачей. От одного их вида мне становится плохо. Лучше пусть принесут мне бинт и теплую воду. Я сам о себе позабочусь.

— Хорошо. Доброй ночи.

Когда Мюллер удалился, полковник вызвал Лиз. Она вошла с небольшим блокнотом и карандашом в руках.

— Вы не уснули, девочка? — весело спросил ее Семвол. — Сегодня мы хорошо с вами поработали. Вы видите, какой это интересный народ. Я вас попрошу, как только выспитесь, перепечатайте запись. Беседу с Хейнсом сделайте в трех экземплярах. Часть пленки, на которой эта беседа записана, срежьте и вместе с копией стенограммы отправьте майору Сулло. Туда же мы отправим и самого Хейнса.

— А кто такой майор Сулло?

— Такие люди, как Хейнс. по его части, — уклончиво ответил Семвол.

— А что будет с Мюллером и Родштейном?

— Этих, по–видимому, можно будет использовать по назначению, — сказал полковник как бы в раздумье…

— В качестве трофеев?

— Что? Ах, трофеи! Святая наивность. Идите лучше спать, Лиз.

Когда Семвол вышел, девушка приблизилась к столу, и нажала кнопку на панели магнитофона. Затем из ящика письменного стола она извлекла катушку с магнитной записью беседы. Захватив ее, она погасила свет и бесшумно вышла из кабинета.

6

Старыйвоенный крейсер “Малоэ” пересекал океан, неся в своей утробе несколько тысяч тонн научного оборудования и несколько десятков ученых и специалистов, в том числе доктора Мюллера и доктора Родштейна. А в это время доктор Хейнс знакомился со своей новой жизнью в Европе, в одном из крохотных селений в Баварских Альпах, на берегу большого голубого озера.

Хейнс не сразу разобрался в своем новом положении. В день приезда мужчина в гражданской одежде, но в форменной военной фуражке, с огромными солнечными очками, которые закрывали верхнюю часть лица, дал ему толстую тетрадь с пронумерованными страницами и приказал написать автобиографию, начиная с самого рождения. На сочинение Хейнсу понадобилось три дня.

Окончив писать автобиографию, Хейнс сообщил об этом человеку в солнечных очках. Тот взял тетрадь и снова появился через сутки. Он заявил, что работой доволен и что хотел бы уточнить несколько деталей. Не может ли он, Хейнс, вспомнить улицу и номер дома, в котором жил он и его родители в маленьком городке в Западной Белоруссии, до ее присоединения к Советскому Союзу? Хейнс сделал добавление, удивляясь, почему этих людей могут интересовать такие мелочи. Он ждал, что ему скажут что‑нибудь о его будущей научной работе.

Однажды к нему пришел все тот же очкастый господин и дал ему еще одно литературное задание: написать все, что ему известно о русских работах, имеющих отношение к проекту “Омега”. “Началось!” — решил про себя Хейнс и с жаром принялся за работу.

Он подробно и, по возможности, популярно изложил содержание работ русских специалистов по ядерной физике, статьи, которые он переводил на немецкий язык для доктора Роберто. Он указал, что еще в 1939 году русские физики произвели расчет критической массы Урана. Он упомянул об экспериментальных исследованиях русских ученых, наблюдавших самопроизвольное деление ядер тяжелых химических элементов задолго до Отто Ганна. И особо остановился он на любопытных ядерных частицах мезонах, которые были открыты в космических лучах лабораторией на Кавказе.

Когда его записка была прочитана, к нему явился “хозяин” этой таинственной организации, майор Сулло.

Это был низенького роста мужчина с весьма тощим телом и с непомерно широкими плечами и длинными руками. Сзади он напоминал гориллу. Ходил он, покачиваясь из стороны в сторону, низко опустив руки. Самым страшным у Сулло было лицо. Оно как бы состояло из двух частей. Нижняя часть представляла крохотное, почти детское личико с маленьким носом, ртом и подбородком, собранными вместе в недоразвитый комок. Над близко поставленными колючими глазами нависала вторая часть — огромный, уродливой формы череп, выдвинутый вперед, поросший жидкими рыжими волосами, сквозь которые виднелось розовое темя. Волосы почти сливались с редкими бровями, так что лба у майора фактически не было. Когда он говорил, медленно, с трудом произнося каждое слово, из его крохотного ротика выталкивались звуки, похожие не то на кваканье лягушки, не то на спазматическое икание.

Сулло, казалось, наслаждался тем, что Хейнс боялся его уродства. Он нарочно придвигался к нему близко или внезапно наклонялся вплотную к его лицу и улыбался какой‑то отвратительной улыбкой.

— Из всего, что мы прочитали, нам стало ясно, что вы нам подойдете, — сказал Сулло.

— Я очень рад, господин майор.

— Мы тоже, — сказал Сулло, продолжая улыбаться и жевать.

— Что же теперь я должен делать, господин майор? — спросил Хейнс, глядя в сторону.

— Учиться, господин Хейнс, — ответил Сулло.

— Разве моих знаний недостаточно? — спросил Хейнс сдавленным голосом.

Сулло снова наклонился к нему и прошипел:

— Нет.

Хейнс отшатнулся. Он сидел в неестественном положении, запрокинув голову и изогнув спину.

— Придется учиться многому.

— Вы хотите использовать меня на работе, аналогичной той, которую я выполнял у Роберто?

— Не совсем. Нам это не нужно.

С этими словами Сулло встал и, не оглянувшись, вышел из комнаты.

На следующий день в долину пришел автобус с пятью пассажирами в гражданской одежде. Их сопровождали двое военных. Хейнс выбежал из дому и пошел к ним навстречу. Однако один военный поднял руку и дал знак, чтобы он не приближался.

О Хейнсе все забыли. Чтобы убить время, он сидел на камне возле озера и смотрел то на коттедж с новыми поселенцами, то на перевал. Однажды к нему пришел фотограф и несколько раз его сфотографировал.

Настоящий кошмар в жизни Хейнса наступил после того памятного дня, когда снова появился Сулло и начал говорить, подчеркивая каждое слово:

— Нам, Хейнс, нечего играть с вами в прятки. Мы знаем, кто вы такой. Мы знаем, что кроме своей научной, так сказать, деятельности, вы занимались и другой деятельностью. Все ваши доносы на сотрудников лаборатории доктора Роберто в наших руках. Это был бы очень хороший материал для обвинения. Нам также известны и некоторые ваши операции в Западной Белоруссии во время оккупации. Этим могут заинтересоваться русские. Не правда ли, вам будет приятно с ними встретиться?

Хейнс онемел.

— В вашем положении необходимо быть весьма лояльным и покорным, да, именно покорным, — продолжал Сулло. — Иначе дело для вас кончится плохо. Кстати, только за участие в работе Отдельной лаборатории ваши друзья Мюллер и Родштейн, которых мы сочли нужным передать русским, повешены. Их даже не судили.

— Повешены? — прошептал Хейнс. В желудке у него похолодело, будто туда влили жидкого воздуха.

— Да, мой дорогой. Их преступление по сравнению с вашими — невинная шутка…

— Что я должен делать… — прошептал умоляюще Хейнс, схватив Сулло за рукав. — Скажите мне, что я должен делать, и я буду делать все! — Он весь затрясся.

— Пока вы с нами, вам ничто не угрожает. Если вы станете с нами сотрудничать, вас ждут почести и награды. Но вам будет нелегко. Как ни странно, но самое для вас безопасное — поехать в Россию.

— Что?! — в ужасе закричал Хейнс. — Поехать в Россию!

— Да, — Сулло гадко улыбнулся. — Пожалуйста, не пугайтесь. В качестве первого задания я вам предлагаю забыть ваше имя и фамилию и свыкнуться с другой. Вот здесь все написано.

Сулло протянул Хейнсу бумажку, которую тот взял дрожащими руками.

Когда майор вышел, Хейнс долго еще сидел, ничего не соображая. Потом схватился за голову и начал громко всхлипывать.

РОЗА И МАРИЯ

1

— Джин, идем выкупаемся, пусть Кроу подежурит у телефона.

Джин Стокинк и Хуан Родорес вышли. Из двери и окон времянки на глубокий песок ложились резко очерченные полосы света. Отойдя несколько метров от дома, оба совершенно потерялись в темноте. Они шли на едва слышный шорох моря.

— Если этот остров назвали Лас Пальмас только из‑за этих двух пальм на берегу, то я уверен, что открывший его испанец обладал огромным воображением, — проворчал Стокинк. Уж очень его раздражала пустота вокруг.

— Говорят, что раньше их было здесь много. Потом их вырубили.

— И ты говоришь, что всех туземцев отсюда выселили?

— Да, Саккоро предложил им перебраться либо на остров Пуэрто Рондо, или еще южнее, на острова Сойд. Вчера на рейде Сардонео стоял большой пароход, на который погрузили последних островитян.

Они приблизились к берегу моря, и стало прохладнее. Глаза привыкли к темноте. На черном небе виднелись редкие звезды и на их фоне величавые силуэты двух пальм. Кто‑то когда‑то эти две одинокие пальмы назвал Роза и Мария. Они, эти пальмы, были известны на всех островах, их знали в “столице” архипелага, в деревушке Падре на острове Овори. Часто вместо “Лас Пальмас” говорили “Роза–Мария”.

Они не сразу разделись, а положив полотенца, сели рядом и уставились в густую черноту моря.

— Не понимаю, что его могло там задержать, — произнес Стокинк. — Это так не похоже на Френка.

— Приедет, — сказал Родорес уверенно. — Еще не было ни одного случая, чтобы Френк не сдержал слова.

— Он, говорят, талантливый парень.

— А ты думаешь, профессор Фейт берет к себе всякую мелюзгу? У старика на талант чутье!

— Фейт, говорят, держится весьма независимо. Кто‑то слышал, как он орал на самого Саккоро. Ты знаешь, что сказал Фейт господину Саккоро? Он процитировал ему слова великого Эйнштейна, обращенные к фашистам: “Вам не нужен головной мозг. Вам вполне достаточно спинного”.

Приятели рассмеялись, сбросили одежду и вошли в море. Они долго шли по мягкому, тающему под ногами песку, постепенно погружаясь в теплую воду.

— Здесь и плавать‑то негде. Банка тянется на тридцать километров на север, и глубина моря не превышает трех–четырех метров.

— Да, это так, — сказал Родорес, — именно поэтому Саккоро и купил эти острова. Мелководье очень облегчает связь и особенно прокладку силовых линий. Ты ведь знаешь, что лаборатории, особенно космотроны, будут жрать огромное количество электроэнергии… Электростанция строится на Овори. Оттуда энергия пойдет на Куэлло и на нашу Розу–Марию. Больше всего к нам, потому что космотроны будут установлены на Лас Пальмас.

— А почему этот исследовательский центр решили строить не на континенте? — спросил Стокинк.

— Потому что это — частный исследовательский центр, личная собственность Саккоро! Здесь все принадлежит ему, от песка и воды до наших мозгов.

Вдруг тишину ночи прорезал далекий гул вертолетных винтов.

— Идет! — воскликнул Родорес. — Я же сказал, что прилетит!

Рассекая воду, молодые люди быстро пошли к берегу, оставляя за собой на поверхности моря две темные дорожки. Когда они добрались до берега, низко над землей показался силуэт небольшого вертолета.

— Хелло, Френки, — закричали трое, увидев спускающегося по легкой лестнице парня в белом костюме. — Хелло, старина! Мы чуть было не сдохли от нетерпения, ожидая тебя здесь.

— Погодите, ребята, меня тискать! Кроу, марш в кузов машины, вытащи ящик с пивом и еще кое‑что.

Кроу кинулся в вертолет, а Френк в сопровождении Родореса и Стокинка вошел в домик.

— Нагадили, подлецы, — беззлобно сказал Френк, обводя критическим взглядом насквозь прокуренную комнату.

— Френк, это нервы… — начал оправдываться Родорес.

— Скорее женитесь на тиранических женщинах, они приведут ваши нервы в порядок.

Он открыл бутылку пива и выпил прямо из нее, Хотя он и устал, а его слегка сощуренные глаза покраснели от бессонницы, настроение было превосходное. В нем было что‑то мальчишеское и задорное. Особенно приятно было его лицо. Овальное, смуглое, с прямым красивым носом, с пухлыми, как у маленьких мальчишек, губами. Улыбка тонкая, слегка ироническая. Френк принадлежал к той категории людей, у которых, казалось, не могло быть врагов. Даже в университете богатые и заносчивые студенты относились к нему с уважением. Все считали за честь завоевать его дружбу. Ему никто никогда не решался намекнуть на его довольно “среднее” происхождение: его родители были бедные фермеры.

Правда, Френка Долори не только любили за его доброе лицо и открытую душу. Многие его просто боялись. Боялись его острого языка, а также не очень больших, но весьма сильных кулаков.

— Френк, вываливай новости! — воскликнул Кроу.

— Я не знаю точно, сколько лет мы здесь проработаем. Но мне точно известно, что нам предстоит заниматься самой современной физикой на самом современном оборудовании под руководством такого гиганта, как профессор Фейт. И еще я узнал, что для работы у нас законтрактовали каких‑то ученых немцев.

Последние слова Френк произнес как бы по секрету. Действительно; слова “по секрету” здесь более чем уместны. История научных исследований на островах архипелага Лас Пальмас не одно десятилетие оставалась бы в секрете от всего человечества, если бы… Впрочем, об этом дальше.

2

В мире, где все продается и покупается, отношения между наукой и власть имущими складываются на чисто коммерческой основе. Наука предлагает повышение прибылей, производительности труда, политического и военного влияния, а также личное могущество. Взамен ей платят чистоганом. Развращенные деньгами и мещанскими идеалами ученые предлагают себя, не заботясь о том, как и для каких целей будут использованы результаты их работы.

Охота за этим товаром приняла грандиозные масштабы, а сам товар и впрямь решил, что наступила великая эра расцвета науки и культуры.

Это было одно из самых драматических заблуждений в истории науки, а заигрывания с учеными — одна из самых коварных ловушек, которая была поставлена продажным миром для тех, кто мыслил и анализировал. Будущие историки с сарказмом станут упоминать имена многих выдающихся ученых, поддавшихся буму в связи с созданием “мозговых трестов”.

Пролетаризации науки способствовало еще одно объективное обстоятельство. Наступило время, когда ученые не могли работать так, как Галилей или Ньютон. Век великих открытий на основе наблюдений за падающим яблоком или за нагретым куском металла кончился. Крохотные научные лаборатории годились лишь для любительства, для “хобби”, для приятного времяпрепровождения, без всякой надежды сделать какое‑либо ценное открытие.

Настоящая, “большая” наука создавалась в гигантских исследовательских центрах и институтах, с их колоссальными ускорителями ядерных частиц, вычислительными машинами, сложным электронным оборудованием и дорогостоящими материалами. Все это могли иметь только те, у кого были деньги.

Саккоро принадлежал к наиболее опасной в современных условиях категории богачей–одиночек, которые пытались купить науку и научную мысль для усиления и расширения своего собственного, личного могущества.

Саккоро — это прежде всего миллиарды, это тонны драгоценностей, это собственные банки и заводы, собственные острова, территории, аэродромы и фермы. Одно имя этого человека повергало в смятение мещан. О нем говорили полушепотом, а его юристы и адвокаты чувствовали себя истинными творцами закона.

В пятьдесят с лишним лет Ричард Саккоро как‑то встретился со своим сыном Онто.

Онто рассказал ему, что он кончает университет и получит степень бакалавра наук.

— Чему же ты учишься в университете? — спросил безразлично отец.

— Всему понемногу. Главным образом ядерной физике. Ты ведь знаешь, это сейчас так модно…

— Знаю, но не понимаю, почему. Я слышал, что после термоядерных штук там больше делать нечего.

— В ядерной физике еще заложены самые невероятные возможности для могущества, которое человек может приобрести.

Ричард Саккоро оживился.

— О каком могуществе ты говоришь?

— О самом непосредственном, я бы сказал, физическом. Овладев третьим видом ядерной энергии, человек мог бы стать богом в буквальном смысле этого слова. Теория предсказывает, что можно в кармане носить силу, достаточную для того, чтобы взорвать весь земной шар…

— Ну, это ты хватил, — воскликнул с недоверием Саккоро старший.

— Ничуть. До сих пор, когда говорили о ядерной энергии, подразумевали деление ядра урана или синтез гелия из тяжелого водорода. Это очень громоздко и неудобно. Сейчас наметился новый путь получения несметного количества энергии. С помощью аннигиляции вещества…

— Ну‑ка, ну‑ка, расскажи поподробнее…

Онто Саккоро сбивчиво рассказал отцу все, что знал об аннигиляции и антиматерии. Ричард задумался. Он не очень‑то доверял познаниям своего сына, но то, что он услышал, его взволновало. Сразу же после посещения Онто он позвонил в один из своих информационных центров и попросил, чтобы ему для консультации прислали компетентного ученого по вопросам современной ядерной физики. К нему прислали профессора Фейта.

То, что ему изложил профессор Фейт, еще больше взбудоражило его воображение. Он вдруг решил, что, может быть, именно он, Ричард Саккоро, должен стать тем, кто, завладев третьим видом ядерной энергии, положит конец сумятице и неразберихе нынешнего мира…

Вначале это была только неоформившаяся мысль, затем она постепенно превратилась в навязчивую идею, за которой скрывался страшный, фантастический план.

В конце концов, думал он, если он умрет просто так, над его могилой в лучшем случае поставят какое‑нибудь величественное надгробье. Человечество и тем более история скоро забудут, что жил на свете когда‑то Ричард Саккоро… Он никак не мог примириться с тем, что он умрет, а жизнь, молодая, цветущая, здоровая, будет продолжаться.

После рассказов профессора Фейта Саккоро ночи напролет лежал без сна и видел в темноте страшные картины гибели и разрушения. Они должны начаться в тот самый момент, когда перестанет биться его сердце.

Странным образом фантастические кошмары ассоциировались с бессмысленностью прожитой жизни, посвященной непрерывному накоплению богатств. Внешний блеск, слава, всеобщее преклонение и страх, тщеславие, буйные оргии и безумные траты — все то, что люди его круга называют “большой жизнью” — стали тускнеть перед тем, что он, Саккоро, действительно мог бы сделать при помощи науки. Он вдруг с болезненной остротой почувствовал, что итог прожитой жизни нельзя выразить ни в оставляемом после смерти капитале, ни в сопоставлении приятно и неприятно прожитых минут.

Ах, если бы он подумал об этом раньше! Может быть, он уже сейчас владел бы нечеловеческим могуществом и сокрушительной силой!

Но он еще успеет! Он не так еще стар! Он успеет!

Так возник научно–исследовательский центр на островах в Атлантическом океане…

3

Строительство исследовательского центра Саккоро завершилось в то самое время, когда весь мир, как потревоженный улей, гудел от волнения. Успехи в самых различных областях науки и техники были фантастическими и, казалось, достигли пределов возможного.

После длительного периода исследований наконец был запущен первый энергетический реактор, работающий на основе термоядерного синтеза. Глубоко под землею было упрятано покорное миниатюрное “солнце”. Топливом для ядерных станций стала обыкновенная вода.

После этого стали поговаривать о том, что истинным ученым в физике делать больше нечего, потому что здесь все раскрыто, исследовано, закономерности найдены и переданы в инженерные и технологические справочники. Многие ученые–ядерщики стали “менять специальность”, уходя работать в область космической астрономии, кибернетики, биофизики, медицины.

И тем не менее ядерная физика еще не сказала своего последнего слова…

Это началось еще на заре XX столетия, когда Эйнштейн написал свою знаменитую формулу эквивалентности массы и энергии. Смысл этой формулы длительное время был неясен, потому что она выводилась из самых общих представлений о пространстве и времени… Формула Эйнштейна получалась автоматически, “сама собой”, без каких‑либо специальных предположений о структуре вещества. Великие ученые того времени интуитивно предположили, что уравнение эквивалентности может быть проверено на реакциях, происходящих в атомном ядре.

Но деление и синтез ядер — это только частные случаи превращения материи. Эйнштейновская формула вовсе не утверждала, что она применима лишь в этих частных случаях. Ведь в формуле Эйнштейна масса — это любая масса, а не только масса урана или масса водорода. Формула гласит, что любое вещество при каких‑то, пока не известных, условиях может стать источником энергии.

Что это за условия? Могут ли такие условия быть осуществлены на Земле? А если да, то будет ли это страшной катастрофой или началом эры действительно безграничного господства человека над Вселенной?

Подкупающая простота формулировки закона манила к себе горячие головы ученых, не удовлетворенных частными случаями его применения.

Тайна несколько прояснилась, когда вдруг в семье ядерных частиц была обнаружена совершенно четкая категория так называемых античастиц. Позитроны, антипротоны, антинейтроны…

Постепенно, вначале только в умах наиболее смелых теоретиков, а потом и в сознании экспериментаторов и уж, конечно, в головах писателей–фантастов родилось представление об антимире, который, наверное где‑то существует и который, хотя бы в миниатюре, можно создать на Земле…

Профессор Фейт принадлежал к той категории наиболее смелых физиков, которые понимали, что за законом эквивалентности массы и энергии скрыто нечто большее, чем хорошо известные и тщательно проверенные частные случаи ядерных превращений.

— Прежде чем физическая идея становится понятной и доступной для широкого круга людей, должно пройти минимум полстолетия… — говорил он Френку. — Такие законы, как закон эквивалентности, для своего осмысления требуют значительно большего времени. И вы знаете, почему? Потому что его фундаментальность потонула в океане частных проверок.

— Значит, вы верите в существование антимира, в весь тот фантастический бред, который напридумывали популяризаторы и писатели? — удивился Френк.

— Я верю, что дело не такое уж и простое, как это пытаются изобразить люди, мало знакомые с современной физической теорией. Удивительная симметрия законов природы часто заставляет меня думать, что в силу необходимости, а может быть, и чистой случайности, мы вынуждены рассматривать только одну сторону медали…

Когда на Лас Пальмас запустили оба космотрона и во встречных пучках, разогнанных до энергии в десятки тысяч миллиардов электроновольт, стали наблюдать массовое рождение античастиц, то и тогда профессор Фейт не очень хорошо себе представлял, как из этих крохотных античастиц создать весомый кусок антивещества…

— Ну‑ка, Френк, у вас более живое и смелое воображение. Пораскиньте‑ка мозгами и подумайте, как нам сотворить, ну, хотя бы антиводород…

Фейт очень любил Френка еще с университета и изо всех ученых, работающих у Саккоро, он считал его самым талантливым. Несмотря на большую разницу в годах — более двадцати пяти лет, — Фейт и Долори были друзьями в самом настоящем смысле этого слова. Этому в некоторой степени способствовала нежная дружба между Лиз и Долори. Фейт добродушно посматривал на свою дочку и на Френка и про себя решил, что брак Лиз и Френка столь же неизбежное “явление природы”, как и аннигиляция частицы и античастицы.

4

Профессор Фейт и его молодой друг были так увлечены работой над проблемой создания антивещества, что совершенно перестали замечать, что происходит на островах. Вдвоем допоздна они просиживали то в пультовой космотрона, то в оптической лаборатории, то у вычислительной машины, которая обрабатывала результаты экспериментов. Френк работал лихорадочно, с увлечением, иногда до самозабвения. Когда он придумал магнитную камеру для антиводорода, все решили, что он спятил с ума. Он бегал по всем лабораториям, обнимал и целовал всех подряд, рассказывал веселые истории и анекдоты или писал математические уравнения и в тысячный раз объяснял, как должна действовать его магнитная камера. Он так увлекся своей идеей, что рассказал о ней торговцу табачного киоска на набережной.

— Все же как хорошо в наше время быть ученым, господин Долори, — сказал старик, прослушав удивительный и совершенно непонятный рассказ Френка. — И где это только у вас в голове все помещается?

— Здесь, старина, здесь! — говорил Френк, ударяя себя ладонью по лбу.

— Скажите, пожалуйста, господин Долори, а почему на острова приехали военные?

— Кто?

— Военные люди… Я, правда, не очень разбираюсь в чинах, но мне кажется, что это какие‑то генералы…

Френк удивился. Нет, он не видел на островах генералов. Действительно, почему они здесь?

— И много их приехало? — спросил Френк, как бы проснувшись. Впервые за долгое время он вдруг осознал, что вокруг него течет жизнь, что на острове он не один…

— Право, не знаю, но я видел пять или шесть человек военных…

— Странно, — сказал Френк.

Он быстро зашагал по набережной к вилле профессора Фейта.

Профессора он застал за чтением свежих научных журналов. Вместо ответа на приветствие он пристально посмотрел на своего молодого друга и очень выразительно сказал:

— Мне за вас очень влетело…

— За что?

— За вашу болтливость… — Фейт горько улыбнулся. — Нашлись люди, которые в вашей радости усмотрели угрозу нашему приоритету.

Френк вспыхнул.

— Ну, знаете! Если будет все повторяться, как с атомной энергией — эта идиотская секретность, подозрительность, взаимное недоверие, то…

— То что?

— То я не понимаю, для чего мы занимаемся научными исследованиями.

Профессор подошел к Френку.

— А не кажется ли вам, что мы с вами оторвались от жизни и потонули в вычислениях и опытах? Вот новые номера “Физического обозрения”. В них нет и намека на наши статьи. А ведь мы отправили их три месяца назад.

Покопавшись в ящике, он достал большой пакет и протянул его Френку.

— Вот они… сегодня вернули. Они не ушли дальше почтового отделения на острове Овори.

— Странно…

Френк растерянно вертел в руках толстый пакет.

— Нет, не странно. Мы с вами и не предполагали, что здесь давно организована цензура, личная цензура господина Саккоро…

— Но это же черт знает что! — вспылил Долори. — Ведь когда мы начинали работу, условия были совсем другие. Наука есть наука и…

— Да, да, да… Я все помню. Но вот сейчас стало известно, что аналогичной проблемой, и не безуспешно, занимаются русские. Знаете, кто у них руководит работами? Профессор Котонаев, тот самый, который несколько лет назад опубликовал ряд блестящих статей по релятивистской квантовой электродинамике…

— Очень хорошо! Значит, у нас есть достойный соперник, и мы можем с ним помериться силами!

— Ох, Френк! Дело куда сложнее, и нам нужно с вами крепко подумать. А пока что господин Саккоро приказал мне, чтобы я запретил вам рассказывать о ваших успехах первому встречному–поперечному.

Френк опустился в кресло.

— А военные?..

— Ну, положим, это только бывшие военные, выряженные в балаганную форму вооруженных сил Лас Пальмас. Они‑то и прибыли сюда по приглашению Саккоро, чтобы навести порядок. Наши исследования должны сохраняться в тайне.

— Тайна? Что за чепуха? Какая это тайна, если об этом знает любой грамотный физик! Ядерные исследования даже в нашей области давным–давно никакая не тайна!

— Тем не менее они настаивают на сохранении тайны.

— Но ведь мы работаем не в правительственном, а в частном исследовательском центре. Для чего, затеяв такое дело, Саккоро понадобилось играть в какие‑то тайны!

— Саккоро говорит, что ему было бы очень приятно обогнать русских. Это, говорит он, предмет его, если хотите, личного тщеславия.

— Звучит не очень убедительно.

— Вот именно, Френк. Поэтому‑то нам и нужно с вами хорошенько присмотреться и обо всем подумать.

5

Из всех иностранцев, работавших у Саккоро, на острове Лас Пальмас разрешили жить только одному — Родштейну. Во–первых, как экспериментатор он всегда должен был находиться вблизи своих установок, а во–вторых, учитывая его беспринципность и жадность к деньгам, почему‑то считали, что он надежный человек, не сбежит, потому что ему хорошо платят.

Когда начали изготавливать первые ловушки для антиводорода, Родштейн под руководством Долори переналадил линейные ускорители так, чтобы обеспечить рождение наибольшего числа гиперонов. При очень высоких энергиях гипероны превращались в целый каскад антинуклонов. Реакция протекала в миллиардные доли секунды, и было мало надежды на то, что антинуклоны успеют “слипнуться” в ядра элементов, более тяжелых, чем водород. Пока техники устанавливали счетчики и камеры, Френк и Родштейн обдумывали новые эксперименты.

Пояснял свои идеи Родштейн нехотя, лениво, выдавливая из себя хриплые невнятные слова.

Френк к этому привык и всегда слушал его с огромным вниманием.

— Род, вас не тянет домой? — спросил Френк, когда они во всех деталях обсудили предстоящую серию опытов.

— Тянет, — ответил Родштейн. — Я люблю сушу и ненавижу сумасшедшее солнце и водяную пустыню.

— Мне говорили, что вы собираетесь отправиться в джунгли и начать строительство личного противоатомного убежища.

— Собираюсь. Будьте уверены, вас не приглашу.

Френк беззлобно улыбнулся.

— У вас навязчивая идея. Вы ведь знаете, сколько хороших перемен произошло в мире.

— Перемены, перемены… Не очень‑то верю я в эти перемены.

— Вы думаете, государства нарушат свои торжественные обязательства?

— Нет, не нарушат. Атомные и термоядерные атаки объявлены вне закона, во–первых, потому, что пораженную территорию невозможно будет оккупировать. Во–вторых, атмосфера будет так загажена, что на земле сдохнет все живое. В–третьих, тащить термоядерную махину даже на межконтинентальной ракете бессмысленно, так как современная противоракетная техника ликвидирует носитель с его грузом в тот самый момент, когда он оторвется от земли. Я абсолютно уверен, что именно по этим соображениям ядерная война не предвидится.

— Так, значит, вы согласны?..

— Нет, не согласен. Я знаю, что на земле время от времени появляются гитлеры. Просвещенные обыватели, вроде вас и вашего профессора Фейта, разрешают этим шизоидам пробираться к власти. А у параноиков начинает, как раковая опухоль, разбухать идея возвыситься над всем человечеством, завладеть всем миром и командовать судьбой каждого человека…

— Бред, Родштейн! Нынешнее общество де позволит, чтобы такое произошло.

— Не позволит? Знаете, я как‑то думал, за что так по–хамски олимпийские боги расправились с Прометеем, который украл у них огонь и подарил его людям? Он забыл, что среди миллионов людей, которые будут пользоваться огнем для того, чтобы согреться и сварить себе пищу, обязательно найдется несколько десятков идиотов, которые, воспользовавшись огнем, причинят людям больше бед и страданий, чем люди сами себе добра… Прометей был просто недальновидным политиком.

Френк возразил:

— Конечно, уроды есть. Но хороших людей больше. Они‑то и не разрешат уродам стать поджигателями…

— Это в том случае, если поджигатель как сумасшедший бегает с факелом в руках и сует его под крыши… Такого, действительно, можно поймать и остановить. Но если маньяк умен и хитер, а его могущество умещается в кармане?

Френк улыбнулся и снисходительно похлопал Родштейна по плечу.

— Вы, оказывается, фантазер, Род!

— Зато у вас нет никакой фантазии. Вы знаете физику, а вот цели, ради которой вы трудитесь, у вас нет.

— Я верю в разум…

— А кто не верит? Во все времена истории люди верили в разум… И тем не менее войны были.

Родштейн встал из‑за стола и, бормоча себе под нос “разум, разум”, вышел из кабинета.

Долори на секунду представил себе все многомиллиардное население земного шара, против которого выступает один человек — желто–серый старец Саккоро, и ему стало смешно. Чушь!

6

Дверь ему открыла Лиз. Она стояла стройная, теплая, обворожительная.

— Ты здесь, Лиз! Боже, как неожиданно!.. И ни слова предупреждения!

— Я решила сделать вам сюрприз. Вам, господин Долори и своему милому отцу, профессору Фейту.

Он порывисто обнял ее.

— Отца дома нет, — прошептала она и крепко прижалась к нему.

— А теперь расскажи, где ты была? — наконец спросил он, когда они сели на диван.

— Френк, я была всюду. Ездила, как сумасшедшая, из одного конца страны в другой для того, чтобы хоть на минуточку забыть тебя. Мне это иногда удавалось, но не очень часто. Ты ведь знаешь, я предприняла это путешествие только для того, чтобы не отвлекать тебя от работы.

— Вот как? — удивился он. — Кто же тебя надоумил?

— Как всегда, мой мудрый всезнающий профессор Фейт. Перед моим отъездом у нас с ним был серьезный разговор. Длинный и очень скучный, со ссылками на античных классиков, на Фрейда и Павлова, на Ньютона и Лейбница, в общем, на все те источники, в которых говорится о благотворном и неблаготворном влиянии женщины на творческий процесс, который происходит у всех мужчин вот здесь.

Она хлопнула Френка по лбу.

— Ну, знаешь, я обязательно поговорю с твоим папой. Кстати, ты не знаешь, где он сейчас?

— Знаю. Он сейчас на острове Овори у самого господина Саккоро–старш его.

— Он его вызвал?

— Профессор Фейт сам потребовал аудиенции. Он говорит, здесь на островах произошли какие‑то странные события. Да я и сама это заметила. Представляешь, перед посадкой в вертолет домой, на Овори меня подвергли самому настоящему обыску! И знаешь, кто этим делом там заправляет? Старый урод, которого я знаю еще с войны. Тогда он был майором. Его фамилия Сулло.

— Кстати, здесь еще один твой знакомый военных лет, Джеймс Семвол.

— Я знаю. Похоже на то, что они решили в миниатюре воспроизвести свою старую организацию! Зачем вся эта комедия?

Френк вспомнил разговор с Родштейном.

— Если бы только комедия. Впрочем, я уверен, что профессор сумеет поставить все точки над “и”. А пока забудем все это, Лиз!

Стало совсем темно. Разговор затих. Они просидели бы так до самого утра, если бы около двенадцати ночи внезапно не открылась дверь.

— Папа, это ты? — воскликнула Лиз.

— Да. Френк здесь?

От неожиданности Френк вздрогнул. Уж очень резок был голос профессора.

Вспыхнула люстра. Профессор Фейт быстро пересек гостиную, уселся в кресло.

— Я только что от Саккоро. То, что мне удалось узнать, привело меня в бешенство.

— В чем дело, профессор?

— Прежде всего, он заставил меня ждать около получаса. Как будто я какой‑то мальчишка. Негр слуга сказал мне, что господин Саккоро ведет важную беседу с военными господами. Из кабинета гуськом потянулась компания, выряженная в идиотскую одежду наших “вооруженных сил”. Я влетел в кабинет совершенно разъяренный. Он сидел за письменным столом. “Я вас слушаю, Фейт, — промычал он. — Только короче. Через час ко мне придут”. — “Хорошо, короче, так короче. Я хочу знать лишь одно: что происходит на островах? Почему здесь появились военные? Почему расставлены часовые? Почему моей дочери учинили обыск? Почему?” Он меня прервал, спросив: “У вас еще много “почему?” — “Пока достаточно!” — Я буквально задыхался от гнева. — “Потому, профессор Фейт, что я так хочу”.

— Он вам так и ответил? — воскликнул Френк.

— Буквально. Я даже потерял дар речи. Я хотел было еще что‑то сказать, но он в этот момент встал и зловещим голосом начал спрашивать меня: “Почему вы работаете так медленно? Почему до сих пор не получен главный результат? Почему русские нас во всем обгоняют? Почему вы не загружаете должным образом иностранцев? Например, этого Мюллера, которого мне так расхваливал Семвол?”

Представляете мое положение? Я не выдержал и просто заорал: “Наука и научные исследования — это не изготовление башмаков на конвейере! Ваши “почему” лишены смысла. Потрудитесь ответить на мои вопросы. Иначе вам придется подыскивать другого руководителя для продолжения исследований”. Он сказал: “А я сейчас об этом как раз и думаю”.

В вертолете я тщательно обдумал этот разговор. Мне начинает казаться, что здесь пахнет авантюрой, может быть, даже хуже… Я чувствую, что мне срочно нужно вылететь на континент и рассказать обо всем кому следует.

— Папа, милый, я начинаю бояться… Лучше не нужно на континент. Ведь если Саккоро… О, не нужно, прошу тебя!

— Чего ты испугалась? Должны же люди знать, что здесь делается.

К профессору подошел Френк.

— Не нужно торопиться, профессор. Работа в последнее время действительно застопорилась. Нужны какие‑то новые идеи относительно производства и хранения антивещества.

Фейт опустил голову на руки и уставился в пол:

— Почему бесится Саккоро?

— Просто потому, что он хочет быть первым.

Желая отвлечь профессора от тревожных мыслей, Френк заметил:

— А насчет Мюллера Саккоро, пожалуй, прав. Перед ним нужно поставить более серьезные задачи. Кстати, я даже не знаком с ним лично. Пожалуй, нужно будет в ближайшие же дни с ним встретиться.

— Как хотите, — неопределенно сказал Фейт. — Я чертовски устал, поэтому хочу вас покинуть. Спокойной ночи.

ИНСТИТУТ ПРИКЛАДНОЙ ФИЗИКИ

1

Молчанов и Самарский были единственными сотрудниками экспериментального отдела, которые посещали семинар профессора Соколова. Иногда они ходили и на семинар Котонаева, но, несмотря на блестящее изложение, остроумие и красоту теоретических построений, они чувствовали в молодом ученом что‑то от позерства. Решая сложные теоретические задачи, он прежде всего заботился о том, чтобы показать, как он может их решить.

У Соколова все было иначе. Говорил он монотонно, глуховатым голосом, редко отрывался от доски и только иногда посматривал на аудиторию, чтобы убедиться, что его понимают. Любопытно, что и Котонаев и Соколов обладали острым чутьем на тех, кто терял нить рассуждений. Котонаев, безошибочно определив непонимающего, обычно говорил так:

— Если вы, товарищ Разумное, в состоянии еще что‑нибудь понять, я могу, пожалуй, повторить.

При этом он бросал торопливый взгляд на часы и делал едва заметную брезгливую гримасу.

Обнаружив хоть тень непонимания, Соколов медленно поворачивался к доске и, выбрав чистый участок, писал на нем старые формулы и уравнения:

— Это действительно трудновато… Постарайтесь понять, что здесь мы должны нормировать функцию с учетом вот этой спинорной матрицы…

Но самым интересным в семинаре Соколова было другое. После окончания основного доклада он не торопился уходить, как Котонаев. Он присаживался за столом, тщательно вытирая руки, дружелюбно улыбался.

— Ну, а теперь про жизнь… Теории на сегодня хватит.

Эту, неофициальную часть семинарских Занятий молодежь института называла “квантовой теорией жизни”. Здесь говорить можно было всем, не стесняясь ни своих недостаточных специальных знаний, ни своего малого жизненного опыта.

Однажды после семинара, когда все стали расходиться, Соколов подошел к Молчанову и Самарскому и сказал:

— Будьте добры, останьтесь еще на несколько минут.

Ребята молча сидели за столом и наблюдали, как профессор Соколов тщательно вытирал доску, не оставляя на черной поверхности линолеума ни одной буквы, ни одного значка.

— Я вот о чем… Вы, кажется, посещаете и семинар Валерия Антоновича?

— Да, — ответил Коля.

— Мне, право, не очень удобно вас просить. Дело вот в чем… Я как‑то совершенно случайно зашел в аудиторию после его семинарского занятия. Меня немного смутило одно обстоятельство… Люди разошлись, а доска с записями Валерия Антоновича так и осталась. Правда, на ней было написано очень мало… Но вы понимаете…

Он смутился еще больше, как бы почувствовав, что слишком серьезно говорит о ерунде. Затем он заговорил быстро и взволнованно:

— Если бы кое–кому там, на той стороне, сказали, что здесь, в Рощине, на доске профессор Котонаев написал вот такое уравнение… И еще оставил, две–три цифры… Честное слово, не нужно быть гением, чтобы догадаться, что к чему.

Он порывисто подошел к молодым ученым.

— Борьба идет за научные идеи, за мысли, за формулы, за решения! Кто быстрее мыслит, кто быстрее, и точнее решает — тот выигрывает!

Помолчав, Соколов добавил:

— Все страны мира пришли к заключению, что использование атомной и термоядерной энергии для войны — величайшее безумие. Существующие договоры между государствами скреплены подписями и печатями. Но являются ли эти договоры обязательными для тех, кто считает себя собственником своих научных исследований в новой, неизведанной области? Для тех, кто не считается ни с чужим, ни со своим государством? Вот почему я так беспокоюсь…

Соколов отошел в сторону и посмотрел на ребят.

2

Он любил этот узкий коридорчик с крутой лесенкой, перекинутой через место соприкосновения двух гигантских ускорителей. Кто‑то из институтских шутников красным карандашом написал на железобетонной стене: “Прохожий, остановись! Здесь разыгрывается драма Вселенной!” А внизу, уже синим карандашом, было дописано: “Диагноз: мания величия”. Эти надписи были сделаны давно, и их никто не стирал. В шутливых коротких фразах заключалась философия труда сотрудников института: “Вы делаете большое дело. Но не зазнавайтесь”. Всякий раз, когда Молчанов проходил по этому коридорчику, он замедлял шаг, и его воображение сразу устремлялось в глубину массивной бетонной стены, где во время работы ускорителей сталкивались две страшные силы.

“Метод встречных пучков” — так скромно и невыразительно назывался метод синтеза звездного вещества.

Что там происходило? Какие чудовищные силы себя проявляли? Какие неведомые законы природы давали рождение десяткам новых осколков мироздания, которые метались в черной пустоте миллиардные доли секунды и затем безвозвратно исчезали?

Мезоны, гипероны, антипротоны, странные частицы — хаос фантастического микромира, как ослепительный фейерверк, вспыхивал и угасал. За микроскопические доли бесконечного потока времени десятки умных приборов улавливали все, что можно было уловить, и с холодной беспристрастностью рассказывали исследователю о давным–давно происшедшей катастрофе.

Нельзя было без волнения проходить в этом месте, потому что здесь находилась модель самой Вселенной. Николаю всегда казалось, что если бы наносекунды растянуть в миллионы лет и заглянуть в камеру, где два встречных потока врезаются друг в друга, то он смог бы увидеть всю Вселенную, все звезды и туманности, планеты и галактики. Может быть, весь наш мир и возник в результате вот такого, но в миллиарды раз более мощного столкновения чего‑то с чем‑то? Сколько фантастических романов было написано о полетах к звездам, романов, от которых веет то леденящим холодом пустоты, то испепеляющим жаром пылающих гигантов. Но так ли все это и вообще может ли человеческий ум, его воображение, здесь, на Земле, в окраинной области Млечного Пути, достоверно воссоздать миры, находящиеся за пределами досягаемого?

Конечно, мы доберемся до звезд! Залог тому — эти бесконечные микроскопические звезды, вспыхивающие по нашей воле здесь, в глубоком вакууме. Сбудется мечта наших фантастов, как бы ни пытались нам помешать те, кто хотел бы свернуть гений человеческий с пути мира и большого человеческого счастья.

Звезды будут досягаемы! И эта уверенность еще больше волновала Молчанова, когда он проходил по узкому коридорчику…

“Прохожий, остановись!”

Нет, здесь разыгрывается не только драма Вселенной. И, наверное, не столько драма, сколько полная искрящегося радостного пламени оптимистическая трагедия, так часто неизбежная на бесконечном пути развития пытливого человеческого разума.

Николай останавливался на мостике и подолгу смотрел вниз, в железобетонный пол, силясь представить себе, что происходит под ним. Здесь он забывал все — все свои неудачи, обиды, усталость, несправедливость… Он смотрел на серый бетон, сквозь него видел черную пустоту вакуумной камеры, и ни разу его мысли не коснулись ничего, кроме звезд…

Здесь было прохладно, тихо, вентилятор гнал свежую струю воздуха. На перилах, на небольшом щитке, всегда горела зеленая лампочка, что означало: здесь можно постоять. Кто‑то предвидел, что это как раз и есть то самое место, где каждый ученый задумывается над судьбой своего труда и над судьбой труда своих товарищей.

Задолго до начала работы космотронов вспыхивала красная лампочка. Она как бы напоминала, что час раздумий окончился и пора приниматься за работу.

Звезды, звезды, звезды… Сколько их вспыхивает там, в пустоте камеры! Сколько их во Вселенной!

3

— Никогда не видела никого более скучного, чем твой Самарский, ворчала Нонна Кириллина. — Хоть бы раз в кино пригласил.

— Перестань болтать! Я гляжу на тебя и совершенно не понимаю, как ты угодила в физики, да еще в ядерщики. Тебе бы в маникюрши.

Николай прилаживал на столике микрофотометра очередную пластинку. Он не выносил болтовни этой девчонки, полной рыжеватой блондинки с хитрыми глазами, которая приехала сюда из какого‑то периферийного университета.

— Николка, — как ты думаешь, мы успеем до старости получить хоть полкило антижелеза?

— Ты что, забыла? — чуть было не выругался Молчанов.

— Ах, да! Конспирация! Ну, ладно, полкило икса? Успеем?

— Замолчи, Нонка!

На стене вспыхнуло красное табло: “Приготовиться!” Оно загорается за десять минут до включения космотронов. К этому моменту все электронные приборы успевают прийти в стабильный режим.

— Николка, а верно, что наш приборчик жрет энергию, которой хватило бы для суточного освещения всей Москвы? — шепотом спросила Нонна.

— Да.

— А нельзя сделать, чтобы поэкономнее…

— Нет.

— Просто думать лень… Наверное, можно.

— Смотри за счетчиком и не болтай. Господи, вот на мою голову…

— Не на твою, а на Сашкину.

Николай хотел ей ответить что‑то, но в это время лаборатория начала наполняться все возрастающим гулом, как будто бы приближалась гроза, страшная, неотвратимая, потрясающая все до основания…

Несмотря на специальные инженерные меры, стены лаборатории дрожали, дребезжали стекла. Световой зайчик фотометра потерял свою четкость, и яркая точка расплывалась в крохотный кружок.

— На какой энергии работаем? — спросил он Кириллину.

— Четыреста миллиардов… Сегодня они поставили ловушки для антипротонов.

— Чтобы после загнать их в линейный?

— Да. Первый опыт по слипанию…

Сегодня проверялась схема Котонаева. Он рассчитал, при каких энергиях антинуклоны будут слипаться в ядра антидейтерия. Это первый шаг… А впереди — половина периодической системы. Молчанов почувствовал, что “икс” чудовищно недостижим.

Может быть, Нонна не такая уж и глупая, как кажется?

С увеличением энергии гул постепенно нарастал.

— Семьсот бэв, — прошептала Нонна. — Ты знаешь, Николай, мне иногда становится страшно… Ого, началось!

— Что?

— Появились тяжелые частицы… На выходе линейного ускорителя…

Перед девушкой стоял счетчик, проградуированный по атомным весам. Сюда от автоматического масс–спектрометра приходили данные о составе антивещества…

— Атомные числа? — спросил Николай.

— Один, два, три, есть четыре…

— Гелий? Альфа, вернее, анти–альфа?

— Наверное…

— Ты записываешь?

— Да… И автоматическая регистрация…

Гул скачком превратился в рев, как от могучих моторов турбореактивного самолета.

— Ой, тринадцать! Появилось тринадцать!

— Антиазот?

— Наверное…

Стоп! Все смолкло, только стекла вздрогнули еще несколько раз… Эксперимент окончен. Он длился всего пять минут.

Молчанов оторвался от фотометра. Пока ему еще ничего не было известно. Где‑то там, далеко в павильоне, стояла пузырьковая камера, сквозь которую проходил совершающий развертку световой луч. Здесь оптическая система вырисовывала на фотографической пластинке все, что происходило в камере. Только после проявления можно будет сказать, что же там происходило.

Он осторожно вытащил кассету и пошел в фотолабораторию.

— Можно, я с тобой? Мне хочется посмотреть…

Николай в нерешительности остановился. Впрочем, пусть идет…

Приглушенный красный свет. Прямо под фонарем кювета, наполненная свежим проявителем. На дне — автоматически поднимающийся столик. На столике проведена жирная черная линия. Как только она станет видна сквозь пластинку, процесс можно заканчивать.

Во время проявления Николай и Нонна склонились над кюветой, внимательно всматриваясь в медленно возникающие черные треки. Их щеки почти соприкасались, но они этого даже не замечали.

— Смотри, какие здесь жирные…

— Точно. Это — тяжелые ядра. А вот и взрыв! Какая вспышка!

— Жуть, правда?

— Да. Не сопи мне в ухо. Вот еще один жирный трек, в несколько раз толще этого!

Николай присвистнул.

— Черт возьми! А взрыва нет! Значит, ядро вылетело за пределы камеры.

Проявочный столик подпрыгнул, зашипела вода. Через секунду пластинка, плавно опустилась в новый раствор.

До конца дня они просидели молча. Он под микроскопом рассматривал треки, а она записывала в тетрадь данные масс–спектрометра. Ему было очень приятно, что Нонна не болтает. Он любил, чтобы его никто не тревожил, когда он углубляется в изучение фотографий таинственного мира, который уже давным–давно исчез…

4

Весть о том, что во встречных пучках синтезировались ядра тяжелых антиэлементов, быстро стала достоянием ведущих ученых института. Этому событию было посвящено особое заседание ученого совета, на котором все искренне поздравляли Котонаева, его теоретиков. Было высказано много различных предложений относительно дальнейших исследований.

Результаты оказались столь обнадеживающими, что никто не подозревал, что настоящие трудности только начинаются. Как часто первые успехи научного исследования маскируют непреодолимые барьеры и препятствия!

На ученом совете молчали только два человека: профессор Соколов и Саша Самарский. Соколов понимал, что сейчас, когда людей охватил такой энтузиазм, было бы нетактично вносить в умы сумятицу и неуверенность, тем более, что уже в институте кое–где начали поговаривать, что “наступил кризис идей”…

Самарский думал о недавнем очень странном разговоре с инженером–вакуумщиком Алексеем Гржимайло.

— Самарский, я хочу вам что‑то сказать, — начал Гржимайло неуверенно. — Вот уже несколько дней ходит по территории института один парень. Ходит себе и ходит, какой‑то новенький.

— Как это так?

— Очень просто. Он попадался мне несколько раз. Скуластый, небольшого роста. В сером свитере. Лето, а он в свитере…

— Ну и что?

— Я подумал, что он из механического отдела. Там всегда текучка. Но вот захожу я как‑то вечером в теоретический сектор. Смотрю — дверь в кабинет Котонаева открыта. Заглянул — сидит этот парень. Перед ним блокнот, и он списывает что‑то с доски. Формулы какие‑то. Он посмотрел на меня поверх очков (он в таких толстенных очках) и как гаркнет: “Что вам здесь надо?” Я опешил. Решил — не механик, а новый теоретик или что‑нибудь в этом роде…..

— И что было дальше?

— Ничего. Я ушел.

— А дежурного вы спросили?

— Нет.

— Почему?

Гржимайло недоуменно пожал плечами.

— Как‑то неудобно было. Да и какое я имею отношение к теоретическому сектору…

Самарский задумался. Невысокий, скуластый, в очках, в сером свитере. Что‑то не помнил он такого.

— А после вы его встречали?

— Нет…

И вот сейчас идет бурное заседание ученого совета, а он, Самарский, смотрит в огромное окно и почему‑то с тревогой вспоминает то, что рассказал ему инженер Гржимайло.

5

Они вошли в громадный павильон, где стоял ускоритель. Они бывали здесь часто, но днем, во время работы, здесь всегда что‑то гудело, стучало, скрежетало, и шум мешал осмотреться вокруг и почувствовать грандиозность сооружения.

Сейчас, при ярком электрическом освещении, огромный молчаливый зал походил на цирковую арену, подготовленную для фантастического представления. Сверху над ним нависало ажурное кружево металлических переплетений. Оно поддерживало стеклянный купол, балконы и антресоли, заставленные приборами, щитами и приборными досками. Внизу, возле расположенных по кругу бетонных колонн, изгибалась тороидальная камера ускорителя высотой в два человеческих роста. Камеру здесь называли ласково — “баранка”.

Если подняться на металлическую площадку над ускорителем, то на противоположной стороне арены можно заметить скрывающееся в полумраке прямоугольное бетонное сооружение, за которым виднелась еще одна керамическая труба. Она проходила сквозь толстую стену цирка и попадала в двухэтажную пристройку. С противоположной стороны туда входила такая же труба от второго ускорителя. В этом двухэтажном доме пучки ядерных частиц встречались. Там‑то и разыгралась самая большая “ядерная трагедия”, которую только можно было себе представить.

— Ну и приборчик, — благоговейным шепотом произнес Терехин, обводя восхищенным взглядом зал. — Этакая штука, видимо, стоит не одну копеечку.

— На нее денег не жалко, — заметил Гржимайло. — При помощи нее наши специалисты собираются создать новое вещество.

Терехин посмотрел на инженера с удивлением.

— А я думал, что вещества делаются другим способом. В школе на уроках химии я видел, как из двух веществ делается третье. Там все это происходило в пробирке или в колбе. Не верится, что для получения нового вещества нужно строить такую махину. Здесь, насколько я понимаю, расщепляют атомное ядро.

— Ну вот! — воскликнул Гржимайло и засмеялся. — Ядро давным–давно уже расщепили. Здесь дело не в расщеплении, а в получении нового вещества. Только я не знаю, что это за вещество.

Они по мостику прошли над тороидом, спустились в центр здания и приблизились к инжектору.

— Это здесь, — сказал Гржимайло. — Кулагин говорил, что течет третий вентиль.

Согнувшись, механик и инженер подползли под электромагнитом и оказались возле бронзовой двери, прижатой к раме четырьмя огромными никелированными гайками.

— Что нужно делать? — спросил Терехин.

— Сейчас мы откроем камеру и посмотрим, не растрескалась ли вакуумная прокладка. Возможно, внутрь камеры попал кусок резины, и она газит. Из‑за этого два дня машина не работает.

Они стали молча отвертывать гайки. Затем Терехин потянул ручку двери.

— Включи боковой свет, — попросил Гржимайло.

Терехин щелкнул рубильником.

— Вроде все в порядке, — сказал Терехин, заглядывая внутрь.

— Все, да не все. Смотри, на кольце вмятина. Может быть, течь именно здесь.

— Тут можно положить замазку из сплава. А мне кажется другое. Смотри, противоположная стенка камеры на месте сварного шва немного прогнулась. Может быть, там есть трещина?

Они влезли внутрь камеры и стали внимательно разглядывать сварной шов.

— Что вы здесь делаете? — вдруг услышали они голос за своей спиной.

Оба резко обернулись и увидели дежурного — инженера Абрамова.

— Добрый вечер, Василий Анисимович! Вот, с вентилем что‑то не в порядке, — произнес Терехин. Гржимайло продолжал рассматривать камеру изнутри.

— Как вы собираетесь действовать?

— Вот сейчас немного повозимся, что можно, сделаем, а потом включим для пробы насосы.

— Ну, хорошо. Только перед включением насосов позвоните мне. Я приду посмотреть.

— Хорошо, товарищ начальник, — ответил Гржимайло, не глядя на дежурного.

Тот бесшумно обошел камеру, нагнулся и исчез под башмаком электромагнита.

— Между прочим, очень неприятный тип, — заметил Терехин и влез в камеру. Там он достал из кармана небольшой пузырек с жидкостью и, намочив в ней фланелевую тряпку, протер сварной шов.

— Ну и камера. Целая квартира. И подумать только, из нее за пять минут выкачивают весь воздух, — сказал он, освещая шов ультрафиолетовыми лучами портативной лампы. Шов ярко засиял желтым светом.

— Ага. Вот, есть. Трещина! — воскликнул он.

Действительно, вдоль шва ярко светилась, узкая полоса.

— Ну, это просто. У тебя есть паста? — спросил Гржимайло.

— Нет. Оставил в мастерских, — ответил, растерянно Терехин.

Гржимайло посмотрел на механика и улыбнулся:

— Ворона! Идешь на работу без замазки.

— Да я сейчас сбегаю, мигом, — заторопился механик.

— Мигом. Легко сказать. Бежать почти полкилометра.

— Я быстро. В два счета.

Терехин вернулся только минут через пятнадцать. К его удивлению, дверь в павильон оказалась, запертой, и на его стук никто не отозвался.

Перед ним выросла фигура вахтера в брезентовом плаще.

— Вы Терехин? — спросил вахтер.

— Да, — растерянно ответил механик. — Вот, бегал за материалом, а тут заперлись.

— Медленно бегали, — сказал вахтер. — Ваш начальник, наверное, все исправил и ушел домой.

Терехин оторопел.

— А насосы запускали?

— Этого я не знаю…

Ничего не понимая, Терехин направился к проходной. Он решил, что действительно ходил в мастерскую очень долго. Неудобно получилось. Инженеру пришлось делать его, механика, работу. Но даже если так? Почему он не подождал минут пять? И разве можно проверить вакуум за такой короткий срок? Качать нужно было бы минимум минут двадцать.

В проходной он взял телефонную трубку и позвонил на насосную станцию.

— Курилин? Что это ты так мало качал?

— Сколько потребовали, столько и качал, — ответил Курилин. — Мое дело маленькое.

Терехин домой шел медленно, думая, как нехорошо поступил Гржимайло. Дома он быстро уснул, не подозревая, что в тот вечер произошло страшное событие.

6

Антивещество, с горечью думал Николай, странная штука! Может быть, где‑то во Вселенной его так же много, как обычного вещества в нашем мире. Может быть, за пределами Метагалактики существуют целые вселенные, в которых все состоит из антивещества! А здесь, на Земле, для того чтобы получить всего несколько антинуклонов, приходится строить гигантские установки на миллиардные мощности… Природа дорого берет за то, чтобы раскрыть свои сокровенные тайны. Сотни миллиардов электронвольт для того, чтобы экспериментатор любовался невиданной материей миллиардную долю секунды! Он не видит античастиц. Он видит лишь их тень, их следы в форме прямых линий в толстых фотографических эмульсиях, линий, которые вдруг кончаются и разбиваются на множество других линий, расходящихся в разные стороны. Эти крохотные черные звезды — свидетели катастроф, разразившихся в таинственном микромире античастиц.

Миллиардная доля секунды! Черт возьми, для того ли мы живем и трудимся, чтобы любоваться зрелищем, протекающим в миллионы раз быстрее, чем мысль? Для этого ли в институтах собрались сотни талантливых и умных людей, чтобы устроить себе феерический и дорогостоящий спектакль — смотреть, как рождаются и гибнут античастицы? “Кладбище антипротонов”, — вспомнил Николай слова Самарского, сказанные по поводу одной из проявленных фотопластинок. Действительно, никто никогда не видел античастиц, но зато любой мог любоваться кладбищем, где они захоронены.

Николай тяжело опустился за письменный стол и крепко сжал голову руками. Перед глазами проплывали странные видения. Звезды, звезды, звезды. Тысячи черных звезд на проявленных эмульсиях. Сколько он их пересмотрел за последние дни! Глаза болели от того, что он дни напролет прижимал их к окуляру микроскопа. И в поле зрения только звезды, звезды…

Неужели нельзя проклятые микросекунды растянуть? Неужели нет способа сохранить антивещество на длительное время, посмотреть на него, каково оно? Вот так, чтобы оно лежало в виде глыбы металла или как кристалл. Посмотреть бы на антикварц или антизолото, или антижелезо! Как укротить эту беспокойную могучую силу и создать небольшой кусочек антимира здесь, на Земле?

Звезды, звезды, звезды… От них и от мыслей, связанных с ними, мозг разрывался на части.

Он представил себе античастицу в виде ослепительно яркой звездочки, которая влетает из ускорителя в сосуд, из которого выкачан весь воздух. Она завертелась по кругу вначале быстро, затем все медленнее и медленнее, и вот, наконец, остановилась, повисла в пространстве, вся сияющая, ослепительная… А затем она начала медленно падать вниз под действием силы тяжести. “Все тела притягиваются друг к другу.”, — послышался голос школьного учителя.

Античастица медленно падает. Наконец, она касается стенки и взрывается, как фейерверк.

Опять звезда…

МЮЛЛЕР

1

Френк давно хотел встретиться с Мюллером, но как‑то бессознательно откладывал встречу. Знакомясь с его расчетами и теоретическими построениями, он сразу почувствовал в этом незнакомом ему человеке огромную интеллектуальную силу, ту силу физика–теоретика, перед которой обычно преклоняются даже самые блестящие экспериментаторы.

Сам незаурядный теоретик, Френк ощутил себя мальчишкой по сравнению с не знакомым ему Мюллером. Масла в огонь подливал Родштейн.

— Ну, как? — обычно спрашивал он сиплым пропитым голосом, заглядывая через плечо Френка, когда тот читал тетради Мюллера.

— Гениально. Гигант! Невероятно!

— Кушайте на здоровье, — говорил Родштейн и, зло хихикая, уходил к своей аппаратуре.

Это “кушайте на здоровье” и удерживало Френка от встречи с Мюллером.

И вот однажды в воскресный вечер он все же решил встретиться с Мюллером. Он долго слонялся по берегу моря и наконец подошел к причалу. Часовой одобрительно кивнул, и Френк, усевшись за руль моторного катера, отправился на остров Сардонео.

Когда он подъезжал к берегу, его немного лихорадило. С трудом сдерживая волнение, он полез за сигаретами и обнаружил, что забыл их в лаборатории. Это несчастье совершенно повергло его в панику, так как он знал, что теперь никакими средствами ему не удастся скрыть свое волнение.

— Где живет доктор Мюллер? — спросил он у часового на другой стороне пролива.

Тот кивнул в сторону одноэтажных домов.

— Сигареты у тебя есть, парень? — спросил Френк.

— На посту не разрешается. Оставляем в караульном помещении.

К дому он шел медленно, обдумывая, как он начнет разговор с Мюллером. Все обычные обращения казались ему глупыми и вульгарными. А тут еще эти проклятые сигареты…

Ноги как‑то сами, без участия сознания, несли Френка к дому. У двери он остановился и посмотрел на освещенное окно.

Вот здесь рождается то, чем мы, как пауки, питаемся. Чужие мысли.

Он постучал.

— Разрешите войти? — спросил Френк чужим голосом и приоткрыл дверь.

В комнате он увидел человека возле радиоприемника. Из приемника, доносилась тихая музыка. Она показалась Френку знакомой. Бетховен, вспомнил он. Сердце его на мгновенье сжалось.

— Я вам не помешал? — спросил он громче.

Мюллер вскинул голову и взглянул на Френка. Несколько секунд они молча разглядывали друг друга.

— Вы меня извините. Я приехал сюда к одному, э–э, приятелю и забыл сигареты… Чертовски захотелось закурить. Вспомнил, что вы живете здесь. Я Френк Долори.

— А, входите, входите, — Мюллер улыбнулся и поднялся со стула.

Френк прошел в комнату, подошел к радиоприемнику и зачем‑то повернул ручку громкости.

— Бетховен? — спросил он.

— Да. Героическая симфония.

— Напоминает вам родину?

— Да, — ответил Мюллер просто.

Несколько минут они молча слушали музыку. Френку показалось, что Мюллер совершенно о нем забыл.

— Вы знаете, мне показалось, что я уже когда‑то вас видел.

— Так обычно говорят, когда хотят познакомиться с девушкой, — произнес Мюллер чуть насмешливо.

— Вы мне не верите?

— Нет, почему же, верю. Впрочем, какое, это имеет значение?

“Конечно, он считает меня одним из шайки Семвола”, — с горечью подумал Френк.

— Кстати, вы хотели закурить. Сигареты на письменном столе в соседней комнате, — сказал Мюллер, не отрываясь от приемника.

Музыка становилась громче и величественнее.

Френк встал и прошел в соседнюю комнату.

Несколько секунд он стоял перед письменным столом, заваленным бумагами и книгами. Они были освещены резким кругом яркой настольной лампы. Под пепельницей он увидел листок бумаги, исписанный его собственной рукой. Это была формулировка очередной задачи.

— Мне не очень нравится, как вы ставите задачи. Сразу чувствуется, что у вас не европейская школа.

Френк резко повернулся и увидел в ярко освещенном прямоугольнике двери Мюллера.

— Чем вам не нравятся мои формулировки? — спросил он.

— Мелочной конкретностью. Вы, наверное, думаете, что чем больше вы сужаете задачу, тем легче ее решить.

Френк на минуту задумался.

— В теоретической физике в подавляющем большинстве случаев значительно проще разобрать более общую задачу, а затем из нее получить частное решение. Вот, например, здесь. Смотрите…

— Верно, — пробормотал Френк, быстро пробегая глазами стройные ряды уравнений и формул. — Вы правы. Это действительно методологический недостаток нашей математической школы. А может и больше — нашей узко коммерческой философии.

— Не знаю, относится ли это к вашей философии. Меня это сейчас не интересует.

— Напрасно, — прервал его Френк. — Если вы хотите доискаться причин, почему мы (он постыдился сказать “я”) так ставим теоретические задачи, вы должны смотреть на вещи более глубоко.

— Я просто не подозревал, что у вас существует особый подход к решению проблем.

— Увы, это так, — произнес Френк и вдруг снова почувствовал себя перед этим высоким голубоглазым блондином бестолковым мальчишкой, наделенным незаслуженной властью. Ему мучительно захотелось, чтобы Мюллер не думал о нем ничего плохого.

— Вам здесь удобно работать и… жить? — спросил он.

— А вам? — спросил Мюллер. — Вы ведь тоже, кажется, здесь не дома.

— Ну, я… — начал Френк. — Я привык…

— А я тем более. Я пережил войну и привык решать под бомбежкой дифференциальные уравнения в частных производных.

— Нет, право, может быть, вам чего‑нибудь недостает? — настаивал Френк.

— Если хотите, да, — ответил Мюллер очень просто и вышел в комнату, где через динамик приемника вырывались финальные аккорды Героической симфонии Бетховена.

— Чего?

— Общества умных и порядочных людей.

— Разве среди ваших товарищей здесь нет умных и порядочных людей?

— Умные есть. Порядочные встречаются тоже, но очень редко. Более того, те, кто наделен этим качеством, его скрывают. Говорят, оно сейчас не модно.

— А разве не все умные люди порядочны? — спросил Френк.

— Увы, нет. — Мюллер улыбнулся. — Разве вы еще не сделали этого элементарного, но важного открытия?

— Я просто над этим не задумывался.

— Значит, вам легко живется, — сказал Мюллер и повернул ручку радиоприемника. Тот умолк. — Вы любите Бетховена?

— Иногда. Когда я учился в университете, мне приходилось играть в джазе. Идемте, я хочу с вами кое о чем проконсультироваться.

Склонившись над письменным столом, они до двух часов ночи писали уравнения, рисовали графики, подсчитывали эффективные сечения реакций. Они то с жаром спорили, то приходили к соглашению и вместе смеялись над своими заблуждениями.

— С этим можно возиться до бесконечности! — весело воскликнул Френк. — Скажу вам откровенно, голова у вас работает отлично. Это правда.

— Ради бога, не завидуйте. Может быть, поэтому я сюда и попал.

— Черт возьми, а ведь верно! Да ладно. В конечном счете, большая физика — увлекательная вещь.

— Хорошо. Возьмите сигарет на дорогу.

2

— Ваш теоретик не дает того, что нам нужно, — объявил Семвол, когда Френк вошел к нему в кабинет.

— Ого, вы начинаете вникать в существо теоретической физики? Вам ли судить, делает или не делает теоретик то, что мне нужно?

Френк уселся на край стола и посмотрел на Семвола сверху вниз.

— Я утверждаю, Долори, он или не такой талантливый, как вы думаете, или просто хитрит. — Сколько времени прошло с тех пор, как вы поставили ему задачу рассчитать способ или метод, или как вы его там на своем собачьем языке называете, хранения антивещества?

Френк слез со стола. Немного помолчав, он сказал:

— Около месяца назад.

— И что он сделал?

— Многое.

— Что конкретно он предлагает? Нам не нужны теории, нам нужны камеры.

— Пока ни один из рассмотренных случаев не дает желаемого результата. Хранилища получаются неустойчивыми.

— Н–да… Может быть, он действительно не знает, как это сделать, или… Впрочем, сейчас все станет ясно.

Он протянул Френку большой желтый листок бумаги, перегнув его пополам.

— Читайте то, что внизу. Остальное вас не касается. Френк взглянул, и на его лице изобразилось крайнее изумление.

— А теперь рассказывайте, что значит вся эта тарабарщина, — потребовал Семвол повеселевшим голосом. Френк громко присвистнул.

— Здорово! А какого дьявола здесь такая огромная магнитная проницаемость? Стоп. Да ведь такая проницаемость у железа! При чем тут железо!

— При чем, Френк, тут железо? — наклонившись через стол, спросил его Семвол.

— Одну секунду. Это уравнение описывает динамическое состояние ферромагнитного вещества в периодическом магнитном поле с учетом силы тяжести…

— Ну и что? — спросил Семвол, не сводя глаз с удивленного лица Френка.

— Где продолжение расчета?

— Это все, Френк, — сказал Семвол. — Это все, что нам пока удалось выудить. Вам это что‑нибудь говорит?

— Будь я проклят, если в этих двух строчках не заложена здравая мысль! Ведь хранение может быть обеспечено не статическими, а динамическими полями! Разновесные орбиты в циклических ускорителях, устойчивые колебания под действием периодических сил…

— Значит, есть люди поумнее вашего Мюллера, — с издевкой заметил Семвол.

Френк очнулся от изумления и резко спросил:

— Где вы это взяли?

— Это вам подарок от наших русских соперников, — ответил Семвол.

— Подарок? — растерялся Френк.

— Ну–ну, не совсем. Во всяком случае, именно эти две строчки были написаны на черной доске в большой физической аудитории одного института. Их написал доктор Котонаев! Эти строки были написаны в связи с обсуждением задачи хранения антивещества.

Френк вытаращил глаза.

— Значит, там, у Котонаева, ваши шпионы!..

— О, не кричите так громко! При чем тут шпионы? Ведь мы же не украли доклад доктора Котонаева. Это просто невозможно. Нам достались всего две строки какой‑то тарабарщины. И, как я сейчас вижу, их оказывается вполне достаточно, чтобы сдвинуть вас и вашего Мюллера с мертвой точки. Не так ли?

— Вы украли у русских идею! — запальчиво воскликнул Френк. — Это нечестная игра! Вы держите там, в институте, шпиона. Вы…

— Садитесь, Френк, и успокойтесь. Этот человек, так сказать, шпион, сидит и собирает крохи. Он выбирает только самое важное. Для этого он должен быть специалистом. Он передает эти крохи сюда, к нам. И вот здесь‑то и начинается настоящая работа. Это, Френк, исследовательская, я бы сказал, научно–исследовательская работа.

— И все равно…

— Пример с этими уравнениями, — продолжал Семвол, не обращая внимания на Френка. — Простому смертному они ничего не говорят. Но стоило их показать специалисту, вам, и сразу раскрылась их огромная ценность. К счастью, в науке во всем мире применяются одни и те же обозначения. Это облегчает работу нашей разведке…

— Послушайте, Семвол, вы говорите “наша разведка”. Неужели вы действительно дошли до того, что стали шпионить даже за наукой? Неужели вам мало пакостить в военных делах, в промышленности, в политике?

— Боже, я никогда не подозревал, что вы такой младенец! Да разве вы не понимаете, что военное дело, промышленность, наконец, политика — все это результат научного прогресса! Шпионаж в науке — это дальняя разведка. Зная науку противника сегодня, мы можем предсказать его экономику, промышленность и военный потенциал на годы вперед.

Френк внезапно ощутил реальность того, о чем говорил Семвол. “Научная теория — это модель будущей жизни, выраженная в символах”, — вспомнил он слова профессора Фейта. Как он был глубоко прав! Имея в руках такую модель, легко воссоздать настоящую и будущую действительность. Так вот в чем смысл этой “разведки Семвола”!

Френк еще раз глянул на две строки дифференциальных уравнений и на магнитную восприимчивость, обведенную красным кружком. Ему стало не по себе.

Он встал и хотел было покинуть кабинет. Семвол преградил ему путь.

— Так мы не выяснили вопрос. Почему Мюллер не додумался до всего этого? — он потряс листком бумаги.

— Потому что он — Мюллер, а тот, кто до этого додумался, умнее Мюллера.

— Вы уверены?

— Абсолютно, — подтвердил Френк.

— Хорошо, если это так. В таком случае изложите Мюллеру новые соображения насчет хранилища. Конечно, не говорите ему, что это из России. Пусть идея как бы исходит от нас, вернее, от вас, Френк.

3

Он сидел в кафе и крупными глотками пил холодный кофе. Было уже за полночь, но Френк забыл о времени, потому что его голова была занята мыслями, которые так неожиданно нахлынули после разговора с Семволом.

Он всегда думал, что расчеты, сведения, цифры и факты, систематизированные и аккуратно занесенные на карточки, — результат тщательной обработки научных журналов, монографий и докладов. И вдруг оказалось, что среди всего этого богатства имеются ворованные мысли.

Теперь он мучительно вспоминал все свои собственные или казавшиеся ему собственными открытия и удачи и с ужасом заметил, что они свершались после того, как он добрый час–полтора покопается в картотеке! Где‑то есть прямое решение, где‑то лишь намек, кто‑то обронил неоформившуюся догадку, кто‑то исправил ошибку в чужих вычислениях…

Он поежился от мысли, что, может быть, им самим ничего и не придумано, ничего не открыто и что он всего лишь компилятор, а настоящего научного мышления у него нет и никогда не будет…

Френк не заметил, как в кафе вошла Герда Кьюз. С этой певицей из местного мюзик–холла он встречался раз или два в компании подвыпивших друзей–физиков. Она была чертовски красива, но даже по стандартам “атомного века” слишком вульгарна…

— Добрый вечер, Долори, — произнесла она, садясь за столик. На ней было изрядно помятое вечернее платье и от нее пахло вином. — Мне тоже чашку холодного кофе, — приказала она официанту, — с коньяком. Да перестаньте смотреть сквозь меня, — тряхнула она Френка за плечо. — Неужели я вам не нравлюсь?

— Вы? Как сказать… Временами.

— Замечательно! Вы знаете, молодые женщины бесятся, если на них не обращают внимания. Неужели я хуже Лиз?

— Вы красивее Лиз, но вы хуже нее.

Герда закурила.

— Я это знаю, Френк. И мне это очень неприятно…

— Все зависит от вас.

— От меня? О нет, от меня уже ничего не зависит. Все зависит теперь от вас, как вы там называетесь, от физиков, от ученых, будьте вы прокляты.

Френк улыбнулся.

— Что это вы вдруг ополчились на физиков?

— Как будто бы вы не знаете! А кто уничтожил несколько сотен тысяч людей при помощи адской бомбы? А разве вы, лично вы, Френк, не придумываете сейчас такое, за что люди расплатятся миллионами жизней?

— Герда, вы слишком мрачно смотрите на вещи. Сейчас мы стоим на грани такого, после чего можно приниматься за строительство настоящего Эдема.

Кьюз посмотрела на него исподлобья и расхохоталась.

— И все‑то вы врете. Остальные говорят совсем другое. Знаете, как мне говорят? “Не ломайся, милочка, все равно завтра мы превратимся в космическую пыль”. Вот как говорят. Ну, а раз в пыль…

— Вы просто дура, обыкновенная слабовольная дура.

— Спасибо. Мне с детства говорили, что я дура. Но только вы врете. Кстати, я недавно выступала на Сардонео. В первом ряду я заметила высокого блондина с огромными детскими глазами. Он чем‑то напоминает вас. Вы не знаете, кто это?

— Его фамилия Мюллер. Он очень толковый парень.

Они заказали еще по чашке кофе с коньяком.

Герда наклонилась близко к Френку и, скривив презрительно губы, сказала:

— А ведь действительно среди вашей братии есть дрянь, Френк. Настоящие скоты, хотя и называются учеными.

— Не называйте их, пожалуйста, учеными. Ученые скотами быть не могут. Это все публика, которая подделывается под ученых, потому что сейчас это модно и выгодно.

— Если бы вы знали, как с вами приятно поговорить. Как будто попадешь в другой мир, хороший, чистый… Такой, каким он мне казался, когда я была маленькая…

Они долго молчали. Официант дремал в углу на стуле. За стойкой, громко сопя, спал бармен.

— С вами даже молчать приятно. Какая счастливая Лиз… Так вы говорите, этот голубоглазый блондин и есть Мюллер?

— Что он вам дался?

— Я в него просто влюбилась, потому что люблю вас, — сказала она, не переставая смеяться. Ее захмелевшие глаза ярко блестели из‑под ресниц. — А Онто делает гадость по отношению к Мюллеру.

— Какую же гадость сделал Онто?

Герда поднялась из‑за столика и устало потянулась. — Вы меня проводите домой, Френк?

— Провожу.

Она тяжело опиралась на его руку. Они вышли на набережную. В ярком кругу света стоял часовой, а рядом с ним, расталкивая на волнах друг друга, покачивались лодки. С востока дул влажный прохладный ветерок.

— Правда, Френк, я вас очень люблю. А вы меня нет.

— Не могу же я любить сразу нескольких женщин.

— А почему другие могут? — она захныкала, аж капризная девчонка.

— Потому, что они никого не любят. Какую гадость сделал Онто по отношению к Мюллеру?

— А, чепуха. Вы меня все равно не любите.

Френк видел, что она сильно захмелела.

— Ну, люблю, люблю, Герда.

— Поцелуйте меня.

Он коснулся губами ее щеки.

— Онто записал на магнитофон голос Мюллера.

— Голос Мюллера? — удивился Френк.

— Да. Он пел какие‑то свои песни, а Онто записал. Он мне так и сказал: “Хочешь послушать, как поют физики–теоретики?” Я сказала, что хочу. Он и включил пленку. Я спросила, что это за артист. А он сказал: “Дружок Френка Мюллер”. И стал смеяться над Мюллером, потому что у него такой плохой голос… Я рассердилась и убежала.

— Мюллер только пел или говорил что‑нибудь?

— Только пел. Очень плохо, Френк. Хуже, чем я, — ответила Герда заплетающимся языком. Она повисла на его руке и еле передвигала ноги. Он с трудом дотащил её до дверей квартиры.

На следующий день он поехал на остров Сардонео. Громко, чтобы те, кто записывал разговоры, не пропустили ни одного слова, он приказал Мюллеру:

— К черту пока реактор. Нужно вот это!

— Задача номер 330? Гм… О! — Мюллер замолк на полуслове.

В тетради Долори вместе с формулировкой задачи лежала записка, в которой огромными буквами было выведено:

“Не орите! Все, что вы говорите, поете, слушаете по радио, а также все наши разговоры с вами подслушиваются и записываются”.

— Вам ясно? — спросил он Мюллера официальным голосом.

— Да.

— Выполняйте. Это нужно срочно.

4

Френк обдумал схему хранилища для антижелеза. Оставались некоторые детали, которые требовали специального расчета.

В один из дней, когда в главном павильоне ремонтировали компрессорные установки и ускорители не работали, он снова отправился на Сардонео. Мюллер встретил его громкими веселыми приветствиями.

Они уселись рядом за письменный стол и вооружились карандашами.

— Итак, вопрос с хранением, кажется, можно решить, — сказал Френк глухим голосом.

— Правда? И именно поэтому у вас такая постная физиономия? Или вы просто хорошо играете роль скромного труженика науки!

“Я действительно такой и есть”, — подумал Френк, но сказал совсем другое.

— Проектируя ловушки для антивещества, мы с вами исходили только из статических полей, заведомо зная, что хранилища будут нестабильны.

— Не только это, Френк. Я рассмотрел задачу о динамической устойчивости античастиц на циклических орбитах. Собственно, здесь нет ничего нового по сравнению с классическим рассмотрением циклотрона.

— Да, но мы пришли к выводу, что такой метод хранения будет неудобен, потому что так можно хранить не вещество, а антинуклоны.

Мюллер кивнул головой, внимательно глядя на Френка.

— Вот здесь‑то и есть, оказывается, одна возможность.

— Какая?

— Нужно создавать ядра химических элементов и снабжать их позитронными оболочками. Другими словами, нужно изготовить из них антиатомы.

Мюллер засмеялся.

— Теоретически это нехитрое дело. Но как только появятся электрически нейтральные антиатомы, вы с ними ничего не сможете сделать. Вашим непреодолимым врагом будет сила тяжести.

Френк лукаво улыбнулся. Хотя мысли принадлежали не ему, он ими восхищался вдвойне, потому что даже Мюллер не мог сразу найти решение.

— Все зависит от того, какие антиатомы мы будем синтезировать.

— Любые, — ответил тот и встал из‑за стола. — Разве только вам удалось придумать вещество, которое не обладает массой.

— Наоборот, это вещество обладает массой и сравнительно высоким атомным весом.

— Каким? — удивленно спросил Мюллер.

— Пятьдесят шесть.

— Пятьдесят шесть? Черт возьми, да ведь это железо!

— Да, железо.

— Ну и что же? Что вы с ним будете делать дальше?

— Железо — ферромагнетик, с высокой магнитной проницаемостью. Оно легко намагничивается в магнитном поле.

Мюллер нахмурил брови.

— Ну…

— Действие магнитного поля будет большое, а главное, управляемое.

— Вы предлагаете антижелезо подвесить в статическом магнитном поле?

— Нет, это неустойчивый вариант. Наоборот, его нужно заставить совершать колебания под действием периодического магнитного поля. Тяжесть будет постоянной составляющей. Вот уравнение колебаний.

Френк написал на листке бумаги уравнение.

Этого было достаточно. Мюллер выхватил листок бумаги и лихорадочно продолжал писать. Несколько минут в комнате было слышно лишь порывистое дыхание и скрип его карандаша.

Когда решение уравнения было найдено, Мюллер восхищенно посмотрел на Френка.

— Решение устойчиво. Кусок железа действительно можно подвесить в вакууме! Вы гений, Долори!

Френк отодвинулся в сторону. На его лице появилась болезненная гримаса. Он нерешительно покачал головой.

— Дорогой мой Френк, да ведь вы придумали такую чудесную штуку!

Френк взял лист бумаги и медленно написал на нем:

“Ничего не говорите. Это придумал не я”.

— А вы уверены, что решение действительно устойчиво? — спросил он Мюллера, не сводя с него глаз. Мюллер стоял с полуоткрытым ртом.

— Да, да… То есть, конечно, уверен. Давайте возьмем для проверки вариацию по координате и найдем минимум потенциальной энергии…

На том же листе он написал:

“А кто?”

“Русские. Это выудили у доктора Котонаева”.

“Выудили? А как это попало к вам?”

“Это украдено”.

Мюллер сильно потер лоб. Губы сжались в тонкую линию.

“Я к этому воровству не имею никакого отношения. Мне просто передали и назвали источник”.

— Да, решение действительно устойчиво, — сказал Мюллер.

Голос у него был сдавленный, хриплый. Он написал:

“Вы уверены, что это украдено у русских?”

— Давайте проварьируем решение по скорости, — сказал Френк.

“Абсолютно. Там у них есть шпион”.

— Черт возьми. Решение действительно устойчиво по всем параметрам. Я теперь представляю, как нужно сделать ловушку.

“Это скверно. Но вы не должны никому говорить о том, что я вам сообщил”, — написал Френк.

“Будьте спокойны. Об этом никто не узнает”, — написал Мюллер и молча пожал руку Френку.

— Хорошо. Даю вам три дня срока. Мне нужно следующее: энергии античастиц, при которых идет синтез антижелеза, и также значение и конфигурация полей.

— Ясно, господин Долори, — сказал Мюллер, все еще сжимая руку Френка. — Расчет будет выполнен.

— До свидания.

— До свидания, господин Долори.

После ухода Френка Мюллер долго смотрел на листок бумаги с их молчаливым разговором. Затем он чиркнул спичкой и сжег его…

Воровство чужих научных идей. Подслушивание разговоров!..

У Мюллера по спине пробежал холодок, колючий озноб от внезапно нахлынувших воспоминаний об Отдельной лаборатории. Все это ему знакомо. Он вспомнил, как его предупреждал доктор Роберто:

— Не говорите так громко. Вас могут услышать и…

Или:

— Вы знаете, что я случайно обнаружил в рабочей тетради Хейнса? Сочинение на тему “Психологический анализ политических взглядов доктора Мюллера”! Будьте осторожны.

Мюллер знал, что Хейнс, возглавляя информационную работу в лаборатории, часто возился с какими‑то пленками и фотокопиями и, переводя материалы с русского языка на немецкий, громко прищелкивал языком и повторял:

— Ну, за этот кусочек я отхвачу железный крест.

Хейнс получил два железных креста… И он, Мюллер, как‑то не задумывался, за что именно…

И вот теперь история повторяется здесь, далеко в океане.

А что, если проект “Омега” имеет совсем другое назначение?

“Это может быть ваш отец или моя жена, или маленькая дочка вашего друга… Вы, Мюллер, представляете, что значит ждать неизбежной смерти в одиночестве, в пустыне?”

С тех пор прошло много времени, и полковник Семвол очень изменился. Он больше не проклинает войну. При встречах с Мюллером говорит: “Веселенькое было время!”

И вот теперь новое распоряжение Френка. Кстати, что это за задача 330? Он развернул тетрадь.

— Нет! Никогда… Ради всего святого на земле!

name=t35>

5

Это была торопливо написанная записка.

“Я не могу больше молчать. Я все взвесил и продумал. Я должен лететь на континент. В больнице они держали меня умышленно. Если со мной что‑нибудь случится — это будет однозначное доказательство того, что мои предположения верны. Френк, будьте начеку. Берегите Лиз. Все зависит только от вас. Фейт”…

Весть о том, что вертолет, на котором профессор покинул Овори, не прибыл на континентальную базу, мгновенно облетела остров. Все только и говорили о странном исчезновении ведущего ученого.

Френк не отходил от Лиз, которая лежала в кровати в бреду.

Телефоны молчали. Или отвечали бесцветные голоса второстепенных лиц, которые, конечно же, ничего не знали о судьбе профессора Фейта.

Уже поздно вечером Френк решился на последний звонок. Он попросил соединить его с квартирой Саккоро, предварительно назвав свое имя. После длительной паузы на противоположном конце провода спросили:

— Это Френк Долори?

— Да.

— Саккоро. Я примерно знаю, по какому поводу вы мне звоните. Последняя информация вот какая: вертолет из‑за неисправности мотора вынужден был сесть на воду. Однако при этом забыли задраить нижний люк… Удалось спастись только одному человеку…

— А остальные?.. Я имею в виду прежде всего профессора Фейта.

— Пошли ко дну… Очень жаль, очень жаль, Долори. Для нас это колоссальная потеря.

Френк закусил губу.

— Передайте мои самые искренние соболезнования дочери профессора. Попытайтесь, Долори, использовать ваше особое влияние для того, чтобы она почувствовала, что она не одна… Передайте также ей, что никаких материальных затруднений она испытывать не будет, мы решили оставить за ней полностью содержание профессора. Это наша скромная благодарность за то, что он сделал для науки.

— Спасибо, господин Саккоро. Однако…

— Я вас прошу, ни на секунду не замедляйте темпа исследований. С сегодняшнего дня проект “Омега” переименовывается в проект “Фейт”, и временным руководителем этой работы мы назначаем вас.

— Меня?..

— Да, вас, Долори… Не вешайте носа. Нет в мире ни одной потери, которая стоила бы того, чтобы отказаться от труда на благо миллионов…

“Какая фальшь! Боже! И я всему этому верил…”

Чтобы разоблачить ложь, Фейту пришлось заплатить жизнью. Слишком дорогая цена, думал Френк. Если люди начнут расплачиваться за ложь такой ценой, вскоре не останется ни одного честного человека…

ЧУЖИЕ СЛЕДЫ

1

Труп Гржимайло нашли на седьмой день после исчезновения. Кто‑то предложил открыть бронзовый люк вакуум–камеры космотрона и посмотреть, что сделали Гржимайло и Терехин во время вечерней работы. Тяжелая крышка почему‑то не отвинчивалась. Сразу все почувствовали неладное. Открыв соседний люк, следователь вместе с экспертами и представителями института влезли внутрь. Наконец из люка торопливо выполз следователь Василий Каримов, а затем… затем появилась голова мумии, ее тонкое сморщенное тело с болтающимися, как плети, высохшими руками и ногами…

— Вот вам и ваша масс–спектрометрия, — произнес Каримов, оглядывая испуганные и недоуменные лица сотрудников, которых ему прислало руководство для технической помощи. — Кто говорил, что в масс–спектрометр все время лезет органика?

Саша Самарский подумал: “Вот что может произойти с человеком в космосе”. Кошмарная картина преступления стала проясняться: когда Гржимайло работал внутри тороида, кто‑то захлопнул люк, после чего могучая насосная станция начала выбирать из камеры воздух…

— Хитро придумано, — сквозь зубы процедил Каримов. — Тонко, научно, бесшумно…

Он продолжил, лишь когда пришел доложить о первых результатах следствия полковнику Базанову:

— Это пока только самые предварительные наметки. Мне кажется, что преступник, убивший Гржимайло, в павильон космотрона и не заходил и оттуда не выходил…

— Что же он, до утра где‑то прятался?

— Конечно, не прятался. Территорию института он покинул минут через десять после своего злодеяния.

Базанов внимательно посмотрел на следователя.

— Вы когда‑нибудь были внутри “баранки”? Нет? — продолжал Каримов. — До сегодняшнего дня я тоже не бывал внутри таких машин. Я буквально ошалел, когда увидел, что там, внутри, можно не то что гулять, но даже ездить на велосипеде. Огромнейшее помещение. Простор. Равномерно искривленный металлокерамический пол…

— Да, а как пол?.. Там ведь, насколько я знаю, должна быть идеальная чистота…

— Конечно же, первое, что я увидел внутри камеры — следы на полу. Они идут к тому месту баранки, где она соединяется со вторым космотроном. Им придется долго драить и чистить внутренние стенки, пока не будет восстановлена вакуумная гигиена!

— А куда же ведут следы? Давайте разберемся, — сказал Базанов. — Нарисуйте мне, пожалуйста, схему сочленения обоих космотронов… — Каримов тщательно начертил схему, проставив все размеры. — Да, размерчики! Действительно, можно ездить на велосипеде.

— Я думаю, нет необходимости еще раз бродить по камерам, — сказал Каримов, глядя на эскиз. — Если мы там побываем, работа, которая у них и так застопорилась, задержится еще больше. Это, насколько я понимаю, форвакуумные рубашки и вентили. Они такие же, как и на первом ускорителе. И двери наружу расположены симметрично. Смотрите, сразу за вторым павильоном находится гараж. Знаете, как я представляю себе примерную картину того, что произошло с Гржимайло?

Когда Терехин ушел за замазкой, Гржимайло остался в камере и продолжал свою работу над трещиной. Так вот, как только Гржимайло остался один, преступник внезапно появился из темноты, прямо из трубы, и ударил его по голове ключом, тем самым, при помощи которого он открыл люк первого космотрона. Потом он закрыл дверь в павильон, втащил Гржимайло подальше внутрь баранки, завинтил люк изнутри и отправился обратно. Покинул баранку он так же, как и вошел, тщательно задраив люк. Потом он позвонил на насосную станцию и сообщил, что можно начинать вакуумные испытания. Я узнал мощность этих насосов. Три минуты и… все.

— Надо выяснить главное: за что он убил Гржимайло.

— Да, этого мы пока не знаем… Может, за то, что он видел его в теоретическом кабинете?..

2

Преступление в институте прикладной физики не давало покоя Базанову, занимало все его мысли. Вот и сегодня — не успел он утром усесться за свой стол, как тут же потянулся к материалам экспертизы, которые еще вчера принес ему Каримов.

В это время открылась дверь и торопливо вошел Горшков.

— Вот, — положил он на стол полоску бумаги.

Базанов быстро пробежал глазами по напечатанному на машинке тексту. Лицо полковника сделалось напряженным, он машинально взял сигарету и начал разминать ее.

— Как вам нравится? — спросил Горшков.

— Да, н–не очень… Когда это получили?

— Вчера, поздно вечером. Мы прочитали и долго спорили — ребята никак не могли понять вот это словечко. Мне кажется, несерьезное слово в таком важном шпионском донесении. Вот смотрите: “Удалось выудить следующие два уравнения Котонаева об антижелезе”, — громко прочитал Горшков. — И все. Дальше эти уравнения. Почему “выудить” — непонятно.

Оба задумались. Вдруг лицо Горшкова прояснилось, и он быстро заговорил:

— Товарищ Базанов! Может, это намек на связь! Ведь мы не знаем, как этот человек получил свои сведения из института, как он связывается со своими сообщниками.

Базанов нахмурился, потом засмеялся.

— Ну, батенька, и фантазия же у вас! Удить‑то можно только в воде. А самая близкая вода от института — болотце Комар, пять километров.

По дороге домой Базанов не переставал думать о непонятном слове в сообщении.

После ужина Базанов прошел в кабинет и достал толковый словарь русского языка. Он открыл его на слове “удить” и стал внимательно вдумываться во все его значения. Чем больше он читал, тем больше убеждался, что ни одно из значений к тексту телеграммы не подходит.

Недовольно посапывая, он разделся и лег. Несколько минут он ворочался с боку на бок, а затем тронул жену и спросил:

— Лена, ты спишь?

— Почти, а что?

— Сколько лет ты знаешь Рощино?

— Господи, да что это на тебя нашло? Ты ведь знаешь. С самого рождения.

— Скажи, в Комаре рыба водится? Караси какие‑нибудь или плотва?

— Ты совсем спятил. Спи, пожалуйста, уже второй час…

— Нет, ты мне скажи, есть там какая‑нибудь рыба?

Елена Антоновна широко раскрыла глаза и посмотрела в темноту.

— Водилась. Когда‑то там было очень много карасей. Рощинские мальчишки вытаскивали их из ила руками. Особенно в засушливые годы.

— Хорошо, — сказал Базанов.

— Что хорошо?

— Что там водятся караси.

3

— Теперь нет никакого сомнения в том, что человек, убивший Гржимайло, тот самый, который списал с доски уравнение профессора Котонаева.

Василий Каримов подробно рассказывал Базанову о ходе следствия. Полковник лишь изредка перебивал его замечаниями и вопросами.

— Вы интересовались, кто был на том семинаре?

— Интересовался. Были все, кроме Молчанова и Самарского. В этот вечер они что‑то обсуждали у профессора Соколова. Говорят, что‑то очень важное…

— Важное. А скажите, пожалуйста, что у них не важное? В этой сумасшедшей ядерной физике все важное — каждая буковка, каждая стрелочка, каждая черточка. Значит, говорите, ни Самарского, ни Молчанова на семинаре не было?

— Нет.

— Жаль. Тогда доска не осталась бы невытертой. Существуют же еще люди, которые не понимают, что их идеи — это не их личная собственность, а общественная. Взять, например, Котонаева. Кстати, как он вас принял?

— Хорошо принял. Посадил и вежливо сказал: “Только, будьте добры, побыстрее, а то у меня через семь минут…”

— Все ясно. Стопроцентный Котонаев! Вы ему намекнули, что доску нужно вытирать?

— С этого я начал…

— Ну, а он?

— Он сказал, что, наверное, после рабочего дня имело бы смысл вытирать и все то, что находится в мозгах.

Базанов невесело усмехнулся…

4

Профессор Соколов дома ядерной физикой не занимался. Любой другой наукой, но не ядерной физикой. Это правило он соблюдал для “самосохранения”, чтобы не выродиться в узкого специалиста.

Его библиотека поражала всех обилием редких книг, монографий и журналов. Если к нему приходили знакомые, он с хитроватой улыбкой, достав из своих книжных завалов томик, многозначительно стучал по нему пальцем и говорил:

— Вот, добыл еще штучку…

“Штучка” оказывалась книжкой Реми Шовена о жизни и нравах насекомых, или Джексона “Мозг как вычислительная машина”, или какое‑нибудь заумное философское сочинение вроде Геллнера “Слова и вещи”…

Мало кто знал, что одним из самых частых посетителей его дома был Коля Молчанов. Могло показаться удивительным, что человеку с эрудицией и опытом Алексея Владимировича было интересно проводить время с таким молодым собеседником. И тем не менее для этого были причины. Однажды Соколов обмолвился:

— В моем возрасте можно поражать знаниями, но не идеями.

В другой раз эту формулу он переиначил:

— Знания делают мышление консервативным, но добротным. Недостаток знаний и опыта имеет свою прелесть: он восполняется смелостью гипотез и выводов. Правда, их нужно всегда тщательно проверять.

Сегодня разговор между Николаем и Алексеем Владимировичем не клеился. Они углубились в чтение.

— Алеша, Александр Андреевич к тебе пришел, — сообщила жена Соколова.

В кабинет вошел Базанов. Он постоял у двери в нерешительности.

— Бог мой, быть тебе миллионером! — Соколов пошел навстречу Базанову. — Сколько не виделись, дружище? Совсем забывать меня стал. Как жизнь, Александр Андреевич?

— Ничего… — Базанов запнулся. — Трудная.

Он смущенно улыбнулся. Потом махнул рукой, мол, была не была:

— До того трудная, что пришел к тебе за… как бы это лучше сказать, за советом или консультацией.

— Як твоим услугам. А Колю Молчанова…

— Да ну, что ты. Пусть останется. Вот, хотел бы я послушать ваше мнение, как, используя современные физические способы, можно из одного пункта в другой передать, скажем, письмо… Вообще‑то это не письмо, а скорее коротенькая записочка…

Соколов чувствовал, что Базанов не может раскрыть им полностью суть дела, и невольно думал не над его вопросом, а над тем, что ему нужно переслать.

— Знаете, на островах Полинезии туземцы сообщаются при помощи барабанного боя…

— Понимаю, — оживился Соколов. — Ну, что же, можно передать сообщение акустическим путем. Помните американскую кинокартину, в которой шпионы передавали сообщения при помощи джазовой музыки?

— Отпадает, — решительно заявил Александр Андреевич.

Соколов кашлянул. Он всегда кашлял, когда вдруг что‑то становилось очень понятным. Покашлял и замолк.

— Стуком каким‑нибудь… Через стену, или… Нет? Гм. Странный случай, действительно…

Базанов печально вздохнул. Его широкое скуластое лицо стало грустным. И тут в разговор вмешался Молчанов:

— Есть еще оптический способ. Световыми сигналами.

Базанов внимательно посмотрел на Колю и снова покачал головой. “Господи, да какая же у них адская работа…” — подумал Соколов.

— Тогда гидроакустический метод…

— Какой, какой? — Базанов привстал.

— Гидроакустический. Звук очень хорошо распространяется в воде. Все гидролокаторы на этом принципе работают.

Базанов встал и медленно подошел к Коле.

— Какая же вы умница!

— Угадал? — Коля по–мальчишески заерзал на стуле, и лицо его засияло.

— Угадал! Ей богу, угадал…

5

Космотроны начали работать в новом режиме, и вскоре всем стало ясно, что если следовать по пути, предложенному Котонаевым, то даже один грамм антижелеза придется изготавливать несколько лет. Лет! В институте об этом знали только директор профессор Львов и профессор Хлебников. Они консультировались с руководящими физиками института, и мнение было одно: нужно срочно строить новые, еще более, мощные приборы. А это значит, не только приборы, но и силовые установки и, может быть, целые энергоцентрали…

На обеих консультациях профессор Котонаев был раздраженным, вспыльчивым, кричал, что его заставляют заниматься черновой работой, что ему не доверяют.

— Энергия, приборы, проволока и все остальное меня не касается. Думайте сами! Раз нужно антижелезо, значит, необходимо организовать его производство. Это не мое дело.

— Валерий Антонович, посмотрите на проблему другими глазами. Живем‑то мы на земле, с земными трудностями и с земными возможностями. Я уверен, что мы, случайно напав на факт рождения тяжелых антиядер во встречных пучках, решили, что это — единственный метод. Наверное, существуют какие‑то другие…

— Ну, что ж, может быть. Что до меня, то мне картина предельно ясна. Физика явления вытекает с железной логикой из наших уравнений…

— Не только наших, — мягко подсказали ему.

— Конечно, несколько человек в мире релятивистскую квантовую механику хорошо…

Увидев открытую неприязнь к себе со стороны присутствующих, он осекся и нехотя сказал…

— Ладно, я подумаю еще…

То, что он предложил, не изменило существа процесса, хотя и несколько улучшило его. Небольшой успех удался за счет очень напряженной работы находившейся под его руководством теоретической группы. Институтская вычислительная машина была передана ему в полное распоряжение, и многие сотрудники потеряли возможность в течение рабочего дня выполнять текущие расчеты. Они перешли на ночную работу. Эксперименты ставились десятками и сотнями, но под какими бы углами ни встречались пучки протонов, ничего радикально нового не происходило. Было ясно, что эффективность производства антижелеза упирается в энергетику приборов.

К этому времени были созданы первые магнитодинамические ловушки, и группе Самарского наконец удалось впервые в земных условиях получить несколько микрограммов антижелеза.

Неземная крупинка металась в сложном электромагнитном поле и, как показывали приборы, постепенно таяла. Нужен был очень высокий вакуум, нужны были сосуды из материала, который бы совершенно не испарялся, и никто не знал, как ко всему этому подступиться.

6

Аэродром, с которого Коля Молчанов и Базанов должны были вылететь в свою необычную командировку, находился далеко за Рощином.

Самолет был обыкновенный “кукурузник”, а пилотировал его совсем молодой паренек, почти мальчишка. Он указал на места сзади себя и передал два кожаных шлема. Перед самым стартом он спросил:

— Значит, мошкару травить будем?

Коля Молчанов удивленно посмотрел на парня и удивился еще больше, когда услышал суровый базановский голос:

— Да, давно пора.

Летели на небольшой высоте, не более ста метров. Вскоре показался институт, за ним железнодорожное полотно и еще дальше озеро Комар.

— Я вас, Коля, очень прошу внимательно осмотреть озеро и речку с точки зрения того разговора, который у нас был у Соколова.

Самолет три раза облетел озерко, по требованию Базанова один раз совсем низко и полетел на восток, вдоль речушки, которая тоже называлась Комар, крохотная, уютная речка, с поросшими густой травой заболоченными берегами. Русло было почти прямое.

Пролетев километров пять, они оказались над небольшой деревянной плотинкой, за которой виднелся пруд и постройки колхоза. Через плотнику струйкой сбрасывалась бирюзовая вода.

— Теперь обратно.

Молчанов догадался, почему Базанов решил повторить маршрут в обратном направлении. Дело в том, что километрах в трех от плотины, прислонившись к иве, у самого берега сидел человек.

— Ниже, совсем низко, а у дерева поверните в сторону луга и там начинайте рассыпать парижскую зелень.

Летчик так и сделал. Николай заметил, что человек на берегу поднял голову и посмотрел вверх. За самолетом потянулся густой зеленый хвост. Порошок плавно оседал на болото.

— То же самое в обратном направлении… — скомандовал Базанов.

Летчик выполнил приказ. Теперь было видно, что человек поднялся на ноги, сворачивал удочки. Во время третьего захода самолета рыболов уже шагал к плотине.

Самолет рассыпал парижскую зелень еще минут пятнадцать и, наконец, повернул к аэродрому.

Только в автомобиле Базанов спросил:

— Скажите, Коля, можно вдоль этой речки гидроакустическим методом передавать сообщения?

— Конечно, можно. До самой плотины. Дальше нельзя.

— Добро. Придется полетать над этой местностью еще денька два…

— Не понимаю, при чем здесь мошкара?

— А при том, что без парижской зелени полеты покажутся подозрительными.

— Кому?

— Ну, например, рыбакам, которые удят рыбу.

ТРЕВОГА

1

Книга была в мягкой фиолетовой обложке, без титула. Только перевернув обложку, можно было прочитать:

“Дж. Стейнли Холл. Старение”.

Саккоро в длинном мохнатом халате и в восточных сандалиях шагал по мягкому ковру. Он читал:

“Когда человек стар, очень стар и привык к жизни, очень трудно умирать. Я думаю, что молодые люди принимают идею умирания более легко и, может быть, с большей охотой, чем старики. А когда человек знает, что смерть близка, и не может уже больше в этом сомневаться, то его душой овладевает глубокая печаль”.

Саккоро остановился. На его желтом, изрезанном тонкими морщинами лице заиграла злая улыбка. Он бросил книгу.

Печаль? Совсем не то слово. Я чувствую себя как приговоренный к казни, знающий свой день и час. Может быть, кто‑нибудь и чувствует печаль. Пусть. Наверное, есть такие, которым больше ничего не остается, как чувствовать печаль. Но только не я! Я никакой печали не чувствую. У меня зависть. И ненависть к тем, кто останется жить, к тем, кто еще не родился. И особенно к тем, кто твердит, будто на земле жизнь будет вечно…

Он откинулся на диван и потер руки.

Молодые люди принимают идею умирания с большей охотой? Вот и хорошо. Я их ненавижу, и я им дам возможность легко умереть. О, это будет совсем легкая смерть! Вспышка — и все! Они все умрут, не успев сообразить, что произошло! Только скорее бы… Я тоже исчезну, но я опять молод, потому что живу этим сладким, счастливым ожиданием…

В комнату бесшумно вошел Джаллаб и спросил:

— Господин Саккоро, вам принести кофе?

— Что? Ах, это ты, — Саккоро болезненно поморщился. — Нет, не нужно. Впрочем, принеси, но не кофе, а джин. Бутылку джина и лимонный сок.

Он пил мелкими глотками, закрыв глаза, откинувшись на спинку дивана.

Не открывая глаз, он шептал:

— Это будет так. Совсем маленький самолетик, ну, просто крошка, поднимется в воздух и понесет через океан то, о чем не будет знать даже летчик. Какую‑то пустяковинку, коробочку. Просто подарок кому‑то там… В коробочке будет это! В ней будет смерть и часы, отстукивающие последние минуты жизни планеты… Все будет рассчитано до секунды. Я буду знать точно час и минуту… О, мне хорошо известна эта новейшая военная выдумка: “Мертвые мстят живым!” На той стороне Земли солнечный пожар зальет города и селения, континенты вспыхнут, как облитые бензином ковры, и языки пламени поднимутся до самых высоких облаков. И когда уже все живое будет развеяно раскаленным ветром, раскроются недра, автоматы раздвинут подземные хранилища, и тысячи, а может быть, и больше, таких же посылок со смертью полетят на эту сторону земного шара! “Мертвые мстят живым!”

Он представлял себе голубое зарево над планетой, в мыслях парил над бушующим океаном неземного огня и чувствовал себя великим и безжалостным мстителем, карающим Землю…

Он выпил еще и вдруг почувствовал острую боль в сердце.

— О, вот оно, проклятое напоминание, — прошептал он, поднимаясь. — Напоминание о том, что еще не все сделано… Нужно торопиться, торопиться, иначе будет поздно…

2

Совещание открыл Семвол.

— Мы рады поздравить доктора Долори с первыми крупными успехами. Наконец мы начали реальное производство этого замечательного вещества. Будьте добры, скажите, сколько его у нас сейчас?

— Что‑то около грамма, — ответил Долори и вопросительно посмотрел на Родштейна. Тот утвердительно кивнул головой. Именно Родштейн налаживал ускорители и ловушки для антижелеза.

— Если это количество выразить в энергии, то сколько получится?

— Десять в двадцать первой эрга… — ответил Френк.

Семвол виновато улыбнулся. Цифра ровным счетом ничего ему не говорила. Сол Кроу лениво пояснил:

— Энергия, достаточная, чтобы вскипятить примерно миллион кубометров воды…

Из угла комнаты вышел крохотный пожилой человечек и представился:

— Я генерал Дортмунд, в отставке. Простите, но кипячение воды нас пока не очень интересует. Интересно знать, что будет, если этот кусочек анти… как вы его называете, антиферрума просто… взорвать. В какую сторону полетят калории?

“Неужели Родштейн прав? Неужели Фейт был прав? Неужели они действительно…”

Френк закусил губу.

— Куда полетят калории, я не знаю. Да и зачем это знать? Мы изготавливаем антиферрум для реакторов нового типа. Я думаю, очень легко сделать реактор управляемый…

— Да, да, конечно, — перебил его Дортмунд. — Но мы должны это знать на случай, если вдруг… если случайно этот дьявольский антиферрум не удержится в ловушке и коснется стенок.

Френк сразу понял, что Дортмунд нагло врет.

— Вы хотите знать, как при взрыве распределится энергия в пространстве? — Френк говорил очень медленно, выговаривая каждое слово. — Я вас понимаю. Я вас очень хорошо понимаю. Так вот, господин бывший генерал. Какова конфигурация взрыва, я не знаю. А что касается безопасности хранения антиферрума, то она гарантирована.

Семвол понял, что разговор пошел не по тому руслу и что генерал без достаточного такта задает вопросы.

— Что нужно сделать, Френк, чтобы увеличить производительность машин?

— Нужна большая энергия.

— Какова производительность сейчас?

— Примерно полграмма в месяц.

Дортмунд снова вмешался в разговор. Теперь он обращался не к Долори, а к Стокинку и Кроу.

— А можно теоретически рассчитать конфигурацию взрыва?

— На кой черт? На кой черт, я вас спрашиваю? — закричал Френк. — Уж не думаете ли вы планировать военные операции, где необходимо учитывать и конфигурацию взрыва?

Снова в разговор вмешался Семвол.

— Френк, мы должны думать о безопасности острова, о его жителях, о вас, Френк, о вашей невесте… Одним словом, пусть Мюллер повременит с реактором и займется решением этой задачи. Подумайте хорошенько, и вы поймете, что постановка вопроса своевременна.

Когда они покинули виллу Семвола, его догнал Джин Стокинк.

— Ей богу, ты корчишь из себя дурака. Неужели ты не понимаешь до сих пор, куда клонится дело? Ну и пусть… Этого не остановишь…

Глядя на Френка с нескрываемым презрением, Родштейн сказал:

— Этот сопляк, который ничего в жизни не знает, просто боится подумать. До его мозгов еще не дошло, что, взявшись за такую работу, он фактически продал душу дьяволу.

На этот раз Френк посмотрел в глаза старому толстяку умоляюще.

Они разошлись у стены ускорителя. За ней раздавался глухой гул.

3

Роза и Мария… Безлунная ночь с редкими звездами на черном небе. Френк вытащил из нагрудного кармана запасную сигарету и закурил. Облокотившись о ствол Розы, он несколько раз вдохнул горьковатый дым.

Так он стоял с закрытыми глазами, слушая едва уловимый плеск морских волн и чувствуя, как вздрагивал подмытый ствол пальмы от этих почти не ощутимых прикосновений океана к ее корням.

Френк встрепенулся. До его слуха донесся легкий шорох песка.

— Лиз!

— Это я, Френки!

Френк побежал между песчаными холмами ей навстречу…

— Идем к Розе и Марии. Я люблю слушать, как бормочет море, — прошептала Лиз.

— Вот мы снова здесь вместе с тобой, — сказала Лиз, вытягиваясь на теплом песке. — Только такие сумасшедшие физики, как ты, не видят в этом ничего значительного.

Френк наклонился и в темноте нашел ее губы.

— Френки, очень хорошо с тобой. Я последнее время постоянно мечтаю о том, чтобы мы были всегда вдвоем, а вокруг тишина, голубое море, белые чайки в безоблачной синеве и на берегу наши дети… Наши с тобой, Френки… — Лиз крепко прижалась к нему.

Френк едва дышал и, казалось, вот–вот в нем что‑то взорвется, и он забудет все на свете… Но где‑то глубоко, в самых затаенных уголках его души всплыли неясные образы уродливых чудовищ, ползающих на четвереньках, поднимающих головы вверх к солнцу, которого они не увидят…

— А что, если у нас родятся дети–уроды? — прошептал он.

Лиз вскочила на ноги. В тишине, едва нарушаемой легким плеском воды, было слышно, как порывисто она дышала.

— Что ты говоришь, Френки?

— Нет, ты отвечай прямо! А что будет, если у нас будут рождаться уроды? Дети с двумя головами, с одной ногой, обросшие шерстью, гермафродиты…

— Боже мой, перестань! Умоляю тебя, перестань, Френк.

Она опустилась на песок и тихонько заплакала. Френк закурил. Тишину прорезал дробный стук насосов на компрессорной станции. Ему стало очень жалко Лиз.

— Прости меня, я не могу отделаться от мыслей, которые вселились мне в голову после статьи в “Биологическом обозрении”… Наука всегда несла людям счастье… Когда я был мальчишкой, я думал, так будет всегда…

— Я об этом думала, Френк. Почему у нас все время говорят о том, что вы, современные физики, принесли человечеству несчастье? И почему, когда здесь у нас говорят о русских ученых, подчеркивают, что все свои открытия они стремятся приспособить для того, чтобы люди жили более счастливо? Неужели их физики не такие, как вы?

— Они такие же, как и мы. Но… одно и то же открытие можно превратить в добро и зло…

…После долгого молчания Френк спросил:

— Лиз, а ты бы согласилась быть женой убийцы?

— Боже мой, что с тобой, Френки?

— Ты отвечай… Для меня это очень важно…

— Убийцы? Конечно, нет. Боже, тысячу раз нет, если бы это был даже ты, Френк! Неужели тебя заставляют… О, этого не может быть… Ты никогда не согласишься!

Лиз снова прижалась к нему, часто вдыхая прохладный соленый воздух. Откуда‑то набежал легкий порыв ветра, и листья Розы и Марии зашелестели.

— Мне страшно, Френк. Мне кажется, что сегодня мы видимся последний раз.

Море зашевелилось, в городке завыла сирена — мотоциклисты объезжали здания ядерного центра.

— Не надо, Лиз, — сдавленным голосом прошептал Френк. — Если бы я не любил тебя так, как я люблю… Лучше уйдем отсюда… Уйдем.

Они встали и пошли через песчаные дюны. Они шли, прижавшись друг к другу. И то, что они ощущали теплоту друг друга и чувствовали дыхание друг друга, казалось им самым большим счастьем. И еще с этого момента они поняли, что большое человеческое счастье должно быть как‑то завоевано, иначе его не будет.

4

Френк резко поднялся с постели, отдернул штору и через окно посмотрел на асфальтовую дорогу и дальше, на море. Оттуда доносился глухой рокот прибоя, а если внимательно вглядеться в темноту, можно было увидеть светящиеся голубоватым светом пенистые волны, накатывающиеся на песчаный пляж. На фоне голубого мерцания медленно двигался силуэт часового с автоматом в руках… Он олицетворял тревогу и недоверие, царившие в мире. Он напоминал, что среди людей все еще господствуют страх и вражда.

Этажом ниже, в квартире Родштейна, стенные часы пробили три. Родштейн любил эти часы и часто говорил Френку, что при каждом бое он просыпается и сладко потягивается. Френк представил себе этого толстого немца с виртуозными руками. Сейчас он вытянул свои короткие ноги и сладко зевнул. Счастливый человек! Его не мучают никакие вопросы. У него есть хоть и примитивная, но все же философия. А какая философия жизни у тебя, Френк?

Ночью людям в голову приходят самые неожиданные идеи. А что, если разбудить Родштейна? Френк натянул на себя халат, спустился по ярко освещенной лестнице и постучал в дверь.

— Кто там и что нужно?

— Род, это я, Френк.

Дверь отворилась, и он увидел Родштейна в длинной ночной сорочке.

— Я всегда думал, что вы психопат и рано или поздно плохо кончите. Входите.

— Спасибо за правду, Род. Меня разбудил бой ваших часов. Я решил посмотреть, как вы потягиваетесь в постели…

Родштейн, не отвечая Френку, пошел в глубь квартиры, на ходу поворачивая выключатели. В квартире Родштейна царил безнадежный, пропитанный сигарным дымом беспорядок.

— Садитесь, — сказал Родштейн, указывая Френку на диван. — Что будете пить?

— Что угодно.

— У меня есть замечательный ром. Хотите крепкого чаю с ромом? Я сейчас заварю.

— Хорошо. Признаться, хочу.

Родштейн зашаркал туфлями и скрылся на кухне.

— Я, между прочим, придумал, как лучше эвакуировать газ из инжектора, — сказал Родштейн.

Френка всегда восхищала особенность немца говорить о самых интересных вещах сонным, будничным тоном.

Родштейн налил два стакана очень крепкого чаю и влил в каждый из них по стопке рома.

— Пробуйте. По–моему, здорово.

Френк жадно хлебнул сладковато–горькой горячей жидкости.

— Ну, как? — спросил Родштейн.

— Хорошо. Мне повезло, что вы мой сосед. Плохо, когда соседи трезвенники.

— Когда вы обзаведетесь детьми, вам будет все равно, кто у вас соседи.

— Род, а вы верите в бога? — спросил Френк.

— Типичный вопрос полуночника. Во время бессонницы в голову приходят идиотские мысли.

— Все равно. Скажите, вы верите в бога?

Родштейн пожевал кончик спички.

— Нет, не верю, — сказал он.

— Почему?

— Потому что я не знаю, для чего он нужен. С меня достаточно того, что в природе все подчинено строгим законам.

— А вам не кажется, что кто‑то эти законы установил?

— Нет, не кажется. Если бы их устанавливал какой‑то высший разум, они были бы значительно умнее. Я не могу согласиться с мыслью, что высший разум, бог, создал людей для того, чтобы они посвящали свою жизнь поискам средств убивать друг друга. Здесь нет логики.

— Когда вы говорите о логике, вы имеете в виду нашу, человеческую логику. А может быть, есть другая, высшая логика, — сказал Френк. — Может быть, логика во втором начале термодинамики: хаос должен восторжествовать. Для торжества великого хаоса нужен примитивный человеческий разум. Вы поняли?

— Ерунда. Логику мы не придумываем. В нашу голову ее вложила природа.

Френк пожал плечами и выпил несколько глотков чая. Потом вдруг спросил:

— Как вы думаете, страшно умереть?

Родштейн перестал пить.

— Вам, Френк, нужно хорошенько отдохнуть. Почему вы об этом думаете?

— Не знаю, не знаю. Может быть, просто потому, что мы так часто смотрим на нашу смерть, которая непрерывно колеблется там, в этих проклятых магнитных ловушках. Иногда я думаю, что было бы, если бы кто‑нибудь взорвал электростанцию на Овори или просто выдернул рубильник, который подает энергию на наш остров.

— Послушайте, Френк. Я не знаю, к чему вы затеяли этот разговор. Мне только известно, что не стоит взрывать электростанцию на Овори. Ведь рубильник, питающий ловушки, в нашей лаборатории. Если у вас в мозгу завелись такие мысли, лучше откажитесь от работы. После разговора с вами мне не очень нравится, что вы хозяин рубильника, который питает хранилища с антивеществом.

Френк засмеялся.

— Вы трусите, Род?

— Нисколько. Я не верю, что вы когда‑нибудь решитесь выдернуть рубильник. Вы слишком сильно любите жизнь и свою Лиз. Влюбленные всегда трусы.

— У вас странная логика, Род, — сказал Френк немного подумав. — То вы выражаете опасение, что я хозяин ловушек с антивеществом, то вы дразните меня тем, что я влюбленный трус.

— Выпейте, Френк, — сказал Родштейн. — Выпейте и перестаньте болтать чепуху. Я уверен, что завтра утром вы будете смеяться над собой. Вы встретитесь с Лиз и начнете мечтать о коралловом острове в Тихом океане…

— А что скажут другие люди? — вдруг спросил Френк. — Вы бы хотели быть проклятым миллионами людей?

Родштейн встал.

— Советую вам взять отпуск. Совершите путешествие. Пусть Лиз забеременеет. И только после этого возвращайтесь к работе.

Френк тоже встал.

— Я подумаю. Может быть, я так и сделаю.

И Френк поднялся в свою квартиру и несколько минут смотрел в окно. Яркий электрический свет освещал асфальтовую дорогу и участок берега, огороженный колючей проволокой. На той стороне ограды стоял солдат с автоматом и смотрел в его сторону.

ТУМАН НА ПЕРЕКРЕСТКЕ

1

Открытия планировать невозможно. Если бы можно было составить план совершения открытий, то как бы сложен он ни был, над ним стоило бы потрудиться.

Открытия, как правило, стоят вне столбовой дороги науки. Очень часто современнику они кажутся мелкими и незначительными, и на них просто никто не обращает внимания.

После того как открытие сделано, оно переходит в стадию “разработки”, из него извлекают все, что можно извлечь, из него делают все возможные прямые и косвенные выводы, оно становится на магистральный путь науки и постепенно теряет свою новизну. Его используют на практике.

Профессор Котонаев заблуждался, считая вполне достаточными для создания антивещества уже известные в науке данные. Тысячи опытов по рождению античастиц гипнотизировали и создавали иллюзию легкости проблемы. Котонаев настаивал, и в Рощине было решено взять крепость приступом.

Так было со многими проблемами прикладной физики. Все было логично и одновременно неверно. Неверно из‑за неполноты человеческих знаний и, может быть, из‑за самой логики, в которой всегда есть положения, которые нельзя ни доказать, ни опровергнуть. В этих случаях нужны новые, ранее не известные факты, требуется новое открытие.

Микроскопические доли антижелеза, получаемого в рощинском институте, упорно рассасывались. Удалось примерно на порядок увеличить производительность космотронов, но это не спасло положения. Измерения, которые провела Нонна Кириллина, показали, что скорость рассасывания антивещества растет пропорционально его количеству.

Нонна и Николай Молчанов сидели в лаборатории и неподвижно смотрели на прямую линию скорости аннигиляции антижелеза. Красная линия выносила страшный приговор проделанной работе. Десятки тысяч приборов, десятки грандиозных зданий и сооружений, миллионы киловатт энергии — все напрасно!

Напрасно ли? А может быть, так и нужно? Может быть, иначе нельзя! Разве открытия планируются? Разве можно было так просто, сидя за письменным столом и делая вычисления, предвидеть все это?

— Так что же теперь делать? — спросила Нонна. — Знаешь, мне хочется плакать…

Молчанов невесело улыбнулся.

— Конечно же, не реветь. Нужны новые идеи…

— Котонаев вдолбил нам в голову свой план, и теперь, кроме него, ничего нет. Встречные пучки вытеснили все. Мне иногда кажется, что для решения проблем, вроде нашей, лучше не знать этого метода или, во всяком случае, все забыть и начать на пустом месте. Очень трудно отделаться от привычного образа мышления, особенно, когда знаешь, что так думает каждый, кто здесь работает.

Профессор Соколов вошел неслышно и некоторое время тоже рассматривал прямую линию в рабочей тетради Кириллиной. Николай и Нонна растерянно и с надеждой посмотрели в его усталые глаза.

— Вы только не сердитесь на профессора Котонаева, — тихо сказал Соколов. — Он сделал все, что мог. Ему и его группе сейчас тяжелее всех. Котонаев — замечательный физик, выдающийся ученый. Но мы не вправе требовать от него, как впрочем и от всякого ученого, чтобы он все предвидел.

— Но кто‑то же виноват! — не выдержав, воскликнула Нонна.

— Никто не виноват! В науке всегда так. Есть проблемы, которые не решаются известными методами.

Молчанов понял, что необходимо что‑то делать, что‑то срочное, немедленное, что угодно, только не сидеть вот так, сложа руки.

2

В мире, достигшем небывалой возможности концентрировать в небольшом объеме фантастическую энергию, некогда абсурдная идея о единоличном властелине приобрела устрашающее значение. Один богатый маньяк или группа маньяков могут с дьявольским упорством готовить гибель миллионам.

Однако для производства самого ничтожного количества антивещества необходимо создать столь грандиозные сооружения, приборы и аппараты, черпать такие колоссальные массы обычного топлива, что фактически невозможно ничего упрятать от глаз всевидящего и внимательного мира. Антивещество нельзя приготовить тайком, в подвале дома или в заброшенном сарае. Оно не может быть побочным продуктом какого‑нибудь невинного исследования, которое используют в качестве маскировки. Вот почему, несмотря на соблюдение всех законов “священной и неприкосновенной” собственности территории, где обосновался исследовательский центр Саккоро, анализы ученых, случайные высказывания очевидцев, наблюдения моряков вскоре позволили всему миру узнать, чем занимаются на островках архипелага.

Не ясны были только успехи. А это волновало людей, возбуждало протесты, массовые демонстрации с требованиями немедленно направить к Саккоро инспекционную группу.

А пока решения поэтому вопросу “формулировались”, “уточнялись” и “согласовывались” в комиссиях, комитетах и подкомитетах, на островах шла лихорадочная работа. О ней можно было судить по непрерывному потоку нефтеналивных судов, которые покидали разные порты мира с одним и тем же пунктом назначения: остров Овори, Саккоро. Именно там день и ночь ревели электрогенераторы, питавшие два огромных спаренных ускорителя.

Львов поежился от этих мыслей и снова взялся за телефон. Прежде чем набрать номер Котонаева, он опять на минуту задумался. Что скажет теперь Валерий Антонович?

Через распахнутое окно врывалось веселое лето. Улицы городка были такие мирные и солнечные, и просто не верилось, что над ним и над тысячами других городов сгущаются темные тучи.

— Прошу Вас, Алексей Владимирович, прийти ко мне, — сказал Львов по телефону.

Директор института прикладной физики был взволнован.

Сегодня газеты сообщили еще об одной отсрочке формирования инспекционной группы, и тут же корреспонденты указывали, что за последнее время количество покупаемой Саккоро нефти почти удвоилось.

Неужели там добились успеха? Этот хищник Саккоро?..

Когда пират чувствует силу, он не обращает внимания на договоры. Что они ему?

Взглянув на залитые солнцем разноцветные крыши домов, на заполненный людьми бульвар, на весь этот жизнелюбивый, спокойно–суетливый мир, он почувствовал гнев, злость на того, кого никогда не видел в лицо и кто представлялся ему внезапно ожившим скелетом, самой смертью, пытающейся увлечь за собой все это.

Котонаев вошел без стука. Профессор сгорбился и потускнел в последние дни, как‑то осел, стал меньше ростом. Он молча подошел к письменному столу и протянул руку. Рука была вялая и тяжелая.

— Подождем минуточку. Сейчас приедет профессор Соколов. А вот и он! Входите, входите, Алексей Владимирович! — воскликнул Львов и тут же осекся. Почему он так обрадовался, увидев Соколова? Это было уже нетактично. — Присаживайтесь поближе, товарищи, — сказал он официальным тоном. — Есть очень важный разговор. Я должен знать ваше мнение.

Ученые придвинули стулья к столу, но уселись поодаль друг от друга. Директор института сухо произнес:

— Дела плохи. У Саккоро, очевидно, полным ходом идет производство антижелеза.

— Ну и как? — с усмешкой спросил Соколов.

— По–видимому, у них не исчезает, не аннигилирует…

— Не может быть!

— Представьте себе, может. Ускорители там работают полным ходом, день и ночь. Что скажете вы, Алексей Владимирович?

Профессор Соколов взглянул на своего коллегу.

— Валерий Антонович прав. Этого не может быть. Антижелезо обязано рассасываться…

— Почему вы так думаете? — спросил Львов.

— Я снова все пересчитал на основе последних экспериментальных данных. Мы были на неверном пути…

— Я тоже пересчитывал, — подтвердил Соколов.

— Вы все пересчитали, но ведьтам, у них, антижелезо не исчезает. Иначе зачем бы они гоняли свои ускорители непрерывно?! Понимаете, что это значит?

— Этого не может быть, — продолжал настаивать Котонаев.

Львов тяжело опустился в кресло.

— Постарайтесь продумать это еще не на основе ваших расчетов.

Котонаев взглянул на Соколова.

— Если они повторили то, что сделали мы, то у них ничего не должно получиться, как и у нас.

— А если они что‑нибудь придумали этакое… В общем, какое‑нибудь усовершенствование?

— Сама идея порочна. Она никуда не может привести.

Эти слова Котонаева звучали почти как приговор самому себе.

3

Две недели подряд теоретические семинары не проводились ни у Котонаева, ни у Соколова. Участники регулярно приходили в кабинеты, садились, ждали и молча расходились.

Когда в ловушке “растаяла” последняя крупинка антивещества, Александр Самарский, которого называли “лордом–хранителем антивещества”, громко выругался и, сильно хлопнув дверью, ушел из лаборатории. Он долго бродил по опустевшей территории института в поисках Николая Молчанова. Никто не знал, куда запропастился его товарищ, и тогда он отправился в теоретический сектор.

Паушев аккуратно рисовал интегралы.

— Что ты считаешь? — спросил Самарский безразличным тоном.

Семен глубоко вздохнул.

— Пифагор говорил, что мир — это гармония чисел. Черта с два. Мир это жуткая неразбериха. Какая тут гармония! Одна эргодическая гипотеза чего стоит. Видал! Это — интеграл Лебега. И как только Гиббс без интеграла Лебега додумался до эргодической гипотезы? Гений!

— Итак, тупик, — мрачно констатировал Самарский.

— Что ты сказал?

— Тупик, я говорю, неизвестно, куда дальше идти…

— Послушай, лорд–хранитель. А известно ли тебе, что тупиков в природе нет. Она, природа, как огромный лес. Что‑то вроде джунглей. Иди куда хочешь, не запрещается. Но умей выбрать дорогу. А тот, кто ищет, тот всегда найдет…

Не отрываясь от интегралов, Семен запел песенку. Самарский бездумно смотрел на его карандаш, который медленно, лениво выписывал формулы. Саша собрался уже уходить.

— Постой! Ты ведь спросил, что я вычисляю? Разве тебя это уже не интересует?

— Интересует.

Семен обвел уравнение карандашом и облегченно вздохнул.

— Что это?

— Ерунда. Решение проблемы “Рассвет”. Это и есть истинное решение. Ха–ха–ха! Котонаев умрет от зависти! Кто, этот болван Паушев, Сенька, рыжий? Не может быть! Это ему кто‑то подсказал. Саша, ты свидетель. Я здесь один и допер до всего самостоятельно. Ведь правда, что я здесь один из всей теоретической группы? Окончательный результат получен при тебе. Запомни, Сашенька, эту формулу. Она выражает не что иное, как вероятность заселения метастабильных состояний ядер элемента “Икс” нуклонами.

Семен откинулся на спинку стула и сладко потянулся.

— Дал бы пятерку, чтобы увидеть лицо Котонаева, когда он узнает, до чего я додумался!

Лицо Паушева стало серьезным.

— Вот что, лорд–хранитель. Так и быть, чтобы ты не мучался…

— А я и не мучаюсь.

— …чтобы ты не мучался, я тебе раскрою страшную тайну. Только — между нами! И поклянись, что ты сейчас не побежишь к директору и не скажешь, что у тебя родилась гениальная идея.

— Да будет тебе, Сенька! Ну, вываливай свою идею.

— Клянись!

Паушев встал, подошел к Самарскому и торжественно поднял сразу обе руки.

— Клянусь! — гаркнул Самарский.

Семен подошел к двери кабинета и повернул ключ. Потом на цыпочках подошел к письменному столу.

— Постреляем, только тихо… Сашенька, а что если формулу Эйнштейна прочитать шиворот–навыворот, предварительно разделив и правую и левую стороны на квадрат скорости света. Вот так. Это тебе что‑нибудь говорит?

— Это известно любому школьнику.

— Вот именно, лорд.

Голос у Паушева был ласковым и предельно ехидным.

— Мы все время ломились не в ту дверь. Бараний эффект. Одного барана кидают за борт, остальные бараны совершенно добровольно, из солидарности, не моргнув глазом, следуют за ним.

Самарский нахмурился.

— Кого ты считаешь бараном?

— Сейчас это неважно. Он уже за бортом. Нужно спасать стадо. Так вот, вы, то есть мы, до сегодняшнего дня думали, что ищем способ массу превратить в энергию. А это в земных условиях — чушь!

— То есть?..

Паушев вдруг запнулся. Его глаза скосились в сторону, он прислушался. Тихонько подойдя к двери, он приложил к ней ухо. Лицо его застыло.

— Ты что? — спросил его Самарский.

Семен виновато улыбнулся.

— Сашенька, прости, но я тебе больше ничего не скажу…

Самарский вытаращил глаза. С ума он сошел, что ли? Семен продолжал виновато улыбаться, а его руки лихорадочно собирали со стола бумаги.

— Видишь ли, Саша, я не могу… Не могу тебе ничего рассказать. Дело в том… Да ты и сам знаешь… У нас в институте…

Самарский начал догадываться. Ему тоже стало немножко жутко.

— У нас в институте, говорят, завелся… Это, конечно, смешно. А кто знает? Главное, его ищут… Так что ты уж меня прости…

Оба они на цыпочках подошли к двери, бесшумно отворили ее и выглянули в коридор. Там никого не было.

4

— Ну‑ка, покажите, что они тут сообразили?

Базанов повертел удочку в руках, растянул вложенные одно в другое звенья, вытянул ее на всю руку и сказал:

— Не пойдет.

— То есть?.. — растерялся Молчанов. — Здесь все, как вы сказали.

— Слишком шикарная. Здесь с такими удочками сроду никого не видали. Если про эту удочку узнают мальчишки из колхоза, тебе от них не будет отбоя. Мы ее реконструируем. Ведь, насколько я понимаю, все дело в леске и вот в этом поплавке?

— Да. И в этой коробочке. Здесь магнитная запись…

— Отлично. Мы вырежем палку из орешника и присобачим эту технику к ней. Господи, до чего же научные люди отрываются от жизни! Они думают, если требуют удочку, то ее нужно сделать как для выставки.

Николай поехал в пригородный лес и вырезал длинный неуклюжий прут.

Дома он до полуночи возился с новым удилищем, тщательно замазал грязью едва заметную тонкую плетеную проволочку. Сердце Николая сжималось в ожидании того, что он может “выудить”…

Здесь, у этой одинокой ивы на речке Комар, начиналась тонкая, как паутина, ниточка, которая тянется далеко, далеко. Один неверный шаг, и она оборвется! Сейчас абсолютно важно, чтобы она не оборвалась.

— Для ориентировки имейте в виду следующее, — сообщил ему Базанов. — Человек работает в колхозе сторожем. Работа у него ночная. Поэтому он и может днем удить рыбу. Поняли?

— Понятно.

— Вот посидите и поудите с ним рядом рыбку. Хорошо?

Молчанов шагал по мокрой траве, обходя озеро. Было очень прохладно в это августовское утро, но он не чувствовал прохлады. Он шагал, как заправский рыбак, помахивая удочкой и банкой с червями.

Вода в речушке бежала к озеру еле заметными волнами. Изредка тишину нарушали лопающиеся пузыри болотного газа. Несколько раз прямо из‑под ног в воду бросались перепуганные лягушки, опытные ныряльщики. Все было до того близко и до того знакомо, что просто не верилось, что в этой спокойной и мелкой речке могло происходить что‑то чужое и тревожное.

А вот показалась и одинокая ива. На востоке посветлело, и она четко выступала на фоне розовеющего неба. Когда‑то вдоль всего берега росли такие ивы, но они были очень старые и их подгнившие стволы уже не могли держать тяжелые кроны над водой. Теперь на берегу остались лишь сырые трухлявые пни.

Не доходя до ивы, Николай остановился, присел у такого пня и начал разматывать леску. Он наживил на крючок червяка и забросил его в воду.

Почти сразу же поплавок нырнул под воду, и Николай что есть силы дернул. Первая добыча! На крючке болталась небольшая рыбешка. Он снял ее и бросил в плетеную сетку, которую заранее укрепил на берегу–Через несколько минут снова резкий клев, и опять добыча, на этот раз рыбешка покрупнее. Лов начался чертовски удачно, более удачно, чем ему хотелось бы. Он то и дело забрасывал удочку, и рыба не заставляла себя долго ждать.

— Как ловится, молодой человек?

Было уже совсем светло, но солнце еще не взошло. Перед Николаем стоял тот самый старик, Калым.

Николай улыбнулся и кивнул в сторону плетеной сетки. Старик молча подошел к ней и посмотрел на рыбу.

— Мелочи. Неинтересно. Вы приспустите грузило поближе ко дну. Там иногда ходит щука. Щука стоит того, чтобы ее подождать.

Николай кивнул, рассматривая лицо человека — старческое, усталое, с оттопыренной нижней губой.

— А разве здесь бывают щуки? — спросил Николай.

— Еще какие! Я давеча за полтора часа поймал целых три, две маленькие и одну килограмма на полтора Вот такая, бестия!

Калым отмерил на своей удочке сантиметров тридцать.

— Советую и вам поближе ко дну. Здесь глубина около трех метров.

С этими словами рыбак пошел к своей иве. Николай искоса наблюдал, как он разматывает свою удочку. Ему показалось, что перед тем, как забросить крючок, старик что‑то спрятал в карман.

Молчанов нащупал у себя в кармане крохотный магнитофон и щелкнул кнопкой. Он увидел, как старик уселся поудобнее, привалившись спиной к стволу дерева.

Выполняя совет старика, Николай повозился с грузилом и, сделав вид, будто наживил крючок, забросил его пустым.

“Теперь никакого клева не будет. Или, может быть, будет самый удачный клев…”

Для приличия Коля несколько раз вздергивал удочку вверх и нарочно по–рыбацки ругался.

— Сорвалась, проклятая…

— Не торопитесь. Подсекать нужно коротко и резко. Вот так!

И снова крупная трепыхающаяся рыбина на траве. Николаю стало даже завидно.

Солнце постепенно поднялось, стало припекать и старик начал собирать снасти.

— Пора домой. Сейчас клева больше не будет. Да и разморило после дежурства. Спать хочется.

Он подошел к Николаю и долго смотрел на неподвижный поплавок.

— Да–а–а, — протянул он. — Напрасно я вам посоветовал приспустить грузило. Ловили бы плотвичку. Вы завтра сюда придете?

— Н–не знаю… Если так будет ловиться, то вряд ли. Он положил удочку на траву, а сам повалился на спину. Только бы не заметил старик тонкого волоска проволоки, который тянулся к нему в карман…

— Пошли, что ли? — обратился к нему Калым.

— Да нет, поваляюсь немного. Уж очень хорошо солнышко греет…

— Ну, как хотите. До свидания.

“Не торопитесь домой. И вообще никогда не торопитесь…” — вспомнил он наставления Базанова, который будто предвидел, что после первой рыбалки Николаю захочется не идти, а бежать…

ПРОЗРЕНИЕ

1

Хуан Родорес оторвал глаза от окуляров и устало посмотрел на Френка.

— Мы здорово постарели за эти годы, Френк. Помнишь, как это началось? Энтузиазм, энергия, лихорадка… Мы сами помогали бетонщикам строить вот этот подвал. Нам казалось, что мы строим золотые ворота в рай или, во всяком случае, триумфальную арку, ведущую к земле обетованной…

Френк уперся кулаком в подбородок и смотрел, как Хуан медленно зашагал по кафелю. У него были мягкие, вялые шаги, как у старого, измученного жизнью человека. В последнее время на него находили приступы меланхолии, и он начинал философствовать.

— Знаешь, я решил уйти с этой работы, — вдруг сказал Хуан.

— Уйти? Куда?

— Конечно, пока не кончится контракт, острова я оставить не могу. А сменить место работы я решил. Я не хочу в этом участвовать, Френк. Мне противно и иногда… страшно. Я часто вспоминаю летчика, который сошел с ума после того, как сбросил атомную бомбу на японцев.

Как бы стряхнув наваждение, Родорес объяснил по–деловому.

— Ты ведь знаешь, я не ядерщик, а радиофизик. Пока здесь нужно было создавать нужные тебе генераторы и волноводы, я был у дела. А сейчас все это позади. Делать мне здесь нечего.

У Френка сжалось сердце. Наверное, вот так, как Родорес, его постепенно покинут все его старые друзья, и он останется совсем один… Значит, он решил покинуть ядерную лабораторию! У Френка тоже часто появлялась такая мысль, но он вспоминал посмертную записку профессора Фейта и еще французскую пословицу: “Если не ты, то кто? Если не сейчас, то когда?”

Родорес как бы угадал его мысли.

— И я, и ты, Френк, и многие честные физики в молодости были идеалистами и считали для себя счастьем быть на острие науки. Мы тогда не понимали, что это действительно острие и что рано или поздно его форма проявится во всей своей отвратительной реальности. Мы сами того не заметили, как из исследователей превратились в наемных чернорабочих, бездумно изготавливающих нечто гнусное… Ты, наверное, давно не слушал радио и не знаешь, что делается в мире. Как часто упоминается в эфире наш остров и фамилия Фейта, и твоя, и моя. О нас говорят все, от рядовых ораторов на уличном митинге до юристов из международного суда. Понимаешь, что это значит?

Френк криво улыбнулся. Пассивное сопротивление? Увиливание от ответственности? Нет, это не в его натуре…

— Боишься суда?

— Нет, я боюсь гибели, боюсь нелепой смерти из‑за чьего‑то безумия. А если так будет продолжаться — смерть неминуема.

Родорес подошел к кварцевому баллону в углу лаборатории.

— Вот, Френк, ты загнал ее в эту ловушку. Но никто на свете не может поручиться, что она оттуда не вырвется.

2

“Нужно действовать! Решительно и немедленно…” Решение созрело окончательно и теперь казалось настолько безупречным и простым, что он даже удивился, что не пришел к нему раньше. Он стал задумчивым, молчаливым, рассеянным. Его товарищи знали, что у Френка так всегда перед очередной блистательной научной идеей.

Ослепительно ярким ранним утром он вскочил с постели, принял холодный душ, наскоро проглотил яичницу и выбежал на набережную. Он чувствовал себя, как хорошо тренированный спортсмен перед соревнованиями.

— Бьюсь об заклад, скоро на Овори и на Лас Пальмас снова заговорят о господине Долори, — улыбаясь, сказал ему продавец сигарет.

Раскуривая сигаретку, Френк кивнул головой.

— Думаю, на этот раз обо мне будут говорить далеко за пределами нашего архипелага!

Он направился к переправе на Сардонео. На этот раз в нем не было робости и смущения, он был убежден, что решил задачу, которая по плечу только Мюллеру. С сегодняшнего дня они на равной ноге!

Мюллера он застал дома.

— Привет, Петер! Какого черта вы торчите в своей конуре в такой день? Предлагаю вам поездку на лодке.

Мюллер поднял на него удивленные глаза и быстро нацарапал на клочке бумаги:

“С чего это?”

— Я терпеть не могу жары, — сказал он небрежно.

“Это очень важно. Захватите с собой тетрадь с задачей номер 330”.

“Бумаги выносить не разрешается”.

“Я суну их в карман”.

— Впрочем, — продолжал Мюллер, — как хотите. Если я вам не надоел, я могу вас сопровождать.

Они быстро прошли к лодочной станции.

— Дальше трех километров заплывать нельзя, — предупредил их на причале часовой.

— Убирайся к черту. Сегодня я здесь хозяин, понял?

Когда они отъехали от берега метров на двести, Мюллер спросил:

— Что с вами, Френк? Такое впечатление, будто вы находитесь под действием наркотика.

— Вроде этого. Вы решили задачу о распределении взрыва?

— Нет, — ответил Мюллер твердо.

— Я не верю, что вы ее не решили.

— Ваше дело.

— Садитесь за весла и гребите медленно. Так, чтобы ваша спина закрывала поселок. Я посмотрю тетрадь.

Они поменялись местами. Френк стянул с себя рубаху и снял брюки, как бы собираясь загорать, и вытащил из кармана тетрадь. Тишину нарушали только легкие всплески весел. Жара становилась все сильнее.

— Вы делали не то, что требуется, — наконец произнес Френк со злостью.

— Я решил то, что мог, — ответил Мюллер.

— Нет. Мне‑то вы очки не вотрете. Вы повторили вывод формулы для баланса энергии. Почему?

— Ради упражнения. Мне нравится этот вывод, — сказал Мюллер иронически.

— Ради бога, не злите меня. Скажите, почему вы не хотите решить задачу, которую я вам предложил?

— Значит, не могу, — ответил Мюллер.

— Можете, можете тысячу раз. Я в этом уверен!

Мюллер пожал плечами и ничего не ответил. Несколько минут они плыли молча.

— Если вы скажете мне уравнение конфигурации взрыва и закон распределения энергии в активной зоне, я обещаю отплатить вам очень полезным советом.

На слове “очень” Френк сделал ударение.

— Я в советах не нуждаюсь, — произнес Мюллер насмешливо. — Можете поручить эту задачу любому другому теоретику или решить ее самостоятельно. Мне она не под силу.

— Садитесь на корму. Дайте погребу я. Да снимите же вы свое барахло! Пусть на берегу думают, что мы загораем.

Они снова поменялись местами, и Мюллер нехотя стянул с себя брюки и рубашку.

— Снимайте и майку, — приказал Френк. — Мы искупаемся с лодки. Это будет очень естественно.

Мюллер скупо улыбнулся. В его огромных голубых глазах появилось не то смущение, не то тревога.

— У меня очень чувствительная к солнцу кожа. Я могу обгореть.

По сравнению с шоколадно–черным телом Френка, руки и ноги немца были молочно–белыми.

— Слушайте, Петер, да ведь на вас тошно смотреть! Неужели вы ни разу за все время не загорали?

Мюллер покачал головой. На Френка напало мальчишеское озорство. Он положил весла на борта лодки и, продолжая смеяться, воскликнул:

— Я сейчас вас раздену и выброшу в море!

— Да не дурачьтесь же вы, Френк. Ради бога, оставьте меня в покое. Вы, и правда, ведете себя, как пьяный…

— Ну и пусть! Пусть те, кто наблюдает за нами с берега, думают, что мы с вами два болвана, разыгравшиеся на морском воздухе!

Мюллер судорожно вцепился в руки Френка, а тот силился стянуть с него майку.

— Да что вы за чудак? Марш на солнце! Марш в воду! Я ведь знаю, вы отлично плаваете.

Сильные руки Френка потащили майку вверх. Он хохотал, как сумасшедший.

— Вам обязательно нужно загореть! Не сопротивляйтесь, иначе я…

Перед его глазами мелькнуло что‑то красное, как кровь, и в этот самый момент Мюллер молниеносно перевернулся через голову и прыгнул в море…

Френк застыл с открытым ртом. Мюллер был в воде и, держась за корму лодки, громко дышал.

Они смотрели друг другу в глаза.

— Что у вас на груди? — прошептал Френк.

— Ничего. Рана…

— Рана? Странная рана. Покажите.

— Нет, — прошептал Мюллер.

— Покажите! Иначе я…

— Тогда одному из нас придется кормить акул, — сказал Мюллер.

В сознании Френка снова промелькнула красная полоса на белоснежной груди Мюллера, и он увидел, что это была не просто полоса, а ряд букв, больших кроваво–красных букв… У Френка была фотографическая зрительная память. Он прочел, что было написано кроваво–красными буквами на груди у Мюллера: “Коммунист”.

— Кто это вас? — прошептал Френк.

— Не ваше дело…

— Это мое дело. Теперь многое стало ясно.

— Тогда плывите к берегу и докладывайте обо всем своему начальству. Я подожду вас здесь.

Френк понял, что он и не собирается вылезать из воды.

— Я ничего никому не скажу, если вы сообщите мне уравнение взрывной волны.

— Ого! — произнес Мюллер тоном человека, которому больше нечего терять. — Вы дорого платите за удовлетворение вашего тщеславия. Только от меня вы решения не получите. Я не хочу быть соучастником убийства.

— А если я вам скажу, что и я не хочу?

— Тогда зачем вам это уравнение? Ваша совесть будет чиста, если это уравнение скажет им кто‑нибудь другой.

— А ваша совесть чиста? Вы скрывали, что вы… Эта надпись…

— Вы, Френк, мальчишка. Я горжусь этой надписью, и именно потому не скажу вам уравнение.

Френк замолчал. Увидев, что Мюллер решительно поплыл в открытое море, он крикнул:

— Не делайте глупости, Мюллер! Черт с ним, с вашим уравнением. Приблизительно я и без вас знаю, что должно получиться при взрыве. Пожалуй, этого мне будет достаточно. Я просто не хотел…

— Что вы не хотели, Френк?

— Я просто не хотел, чтобы пострадали невинные люди…

Мюллер вернулся и взялся за борт лодки.

— Что вы задумали?

— Это не ваше дело. Вползайте сюда и едем на берег.

— Право, Френк, о чем вы думаете? — в голосе Мюллера послышалась тревога.

Френк ничего не ответил. Мюллер влез в лодку. Он снял майку и стал выжимать из нее воду. Френк тупо смотрел на его грудь.

— Это было очень больно?

— Да, очень.

— Где это вас?

— На моей родине. У фашистов на этот счет хороший опыт.

— Вы кричали?

— Не помню, наверное, да, — ответил Мюллер и деловито натянул влажную майку. — А теперь поплыли к берегу.

Долори греб очень медленно.

— Мне нужно уравнение распределения взрывной зоны лично для себя.

— Если я вам скажу это уравнение, что тогда? — просил Мюллер.

— Я обещал дать вам хороший совет.

— Хорошо. Слушайте. Это — лемниската.

— Параметры?

Мюллер назвал три цифры.

— Спасибо. Теперь слушайте меня. Уезжайте в Европу. Чем скорее, тем лучше.

Мюллер расхохотался.

— Вы шутите, Френк! Вы говорите так, как будто для меня поездка в Европу все равно, что для вас на Лас Пальмас!

Френк перестал грести и в упор посмотрел на Мюллера.

— Придумайте что угодно, но найдите предлог немедленно выехать. Скажите, что вы там забыли что‑нибудь очень важное для нашего дела. Скажите, что доктор Роберто не умер и вы знаете, где он живет, придумайте.

Мюллер ничего не ответил. Он оделся и стал смотреть на приближавшийся берег.

Когда они вышли из лодки, солдат с биноклем сказал:

— Ну и здорово вы выкупали того немца, господин Френк!

— Его стоило выкупать. Он этого стоит… — рассеянно буркнул Долори. Подойдя к квартире Мюллера, он остановился.

— Я уверен, что наши палачи не хуже ваших.

Мюллер молча пожал ему руку. Войдя к себе, он уселся в кресло и глубоко задумался. Потом подошел к телефону и попросил квартиру полковника Семвола.

3

“Наконец‑то, — думал Семвол, садясь в быстроходный катер. — Сейчас что‑нибудь выяснится. Может, он нашел решение…”

Он вошел в квартиру Мюллера шумно и весело.

— Добрый день, старина, добрый день, наш ученый гигант!

— Увы, полковник, далеко не гигант. — Мюллер смущенно подал Семволу кресло. — Я решил вам признаться…

— О, подождите! Я чувствую, вы сразу хотите говорить со мной о каком‑то деле, которое, наверное, заведомо меня не интересует. Дайте отдышаться. Такая жара.

Посопев немного, он сказал:

— Если, старина, у вас есть что‑нибудь выпить, то я не откажусь, — сказал он, стараясь быть как можно проще и как можно дружественнее. В действительности же он лихорадочно думал, что могло бы значить это “не гигант”…

Мюллер налил рюмку коньяку и подождал, пока Семвол высосал ее маленькими глотками.

— Итак, я слушаю вас, старый ученый волк, — сказал Семвол. — Вываливайте, что у вас…

— Дело в том, господин полковник, что у меня нет ничего…

— Ну, это вы скромничаете. Я знаю, что в такой голове, как ваша, задачи долго не задерживаются. Итак, давайте решение задачи 330.

— Я не могу ее решить, — проговорил Мюллер.

— Не можете? — воскликнул Семвол.

— Нет, не могу. Да и вообще мне здесь создали не совсем заслуженную славу. До настоящего момента я пользовался тем, что в мою голову когда‑то вложил доктор Роберто. Все задачи, которые были здесь мною решены, уже решались. Их решил Роберто еще там, в Германии… И проблема, которая сформулирована в задании 330, уже решена.

— Господи, так какого черта вы морочите мне голову. Давайте пить коньяк и радоваться! — воскликнул пораженный Семвол.

— Я с большим удовольствием разделю вашу радость после того, как решение будет в наших руках, — торопливо вставил Мюллер.

— В наших руках? А в чьих же руках оно сейчас?

— Сейчас в ничьих.

Семвол резко откинулся на спинку стула и пристально стал смотреть на Мюллера, пытаясь понять, что он говорит… Он был сбит с толку.

— Я вас не понимаю.

— Когда еще существовала Отдельная лаборатория, там, в Зондерштадте, Роберто взялся за решение именно этой проблемы. Роберто обладал гигантской интуицией, и он рассчитал форму взрыва при соединении вещества с антивеществом…

— А вы? Разве вы не участвовали в этой работе?

— Нет. Я настаивал на том, чтобы не терять времени на такой лишенный плоти теоретический труд.

Мюллер замолчал. Семвол смотрел на него с откровенным подозрением. Он уже представлял, сколько понадобится усилий, чтобы проверить слова Мюллера.

— Что было дальше?

— В тот день, когда мы, то есть я и доктор Роберто, бежали от вашего воздушного налета, мой учитель вдруг почувствовал слабость и сел на обочину дороги. У него был с собой последний расчет, его теория взрыва, спрятанная в алюминиевый цилиндр…

Как ужаленный, Семвол вскочил с места.

— Где же он?

— По просьбе доктора Роберто я его закопал… Я дал ему клятву это сделать, и сделал…

При мысли, что такие важные расчеты лежат где‑то в земле длительное время, у Семвола задрожали руки. Может быть, там уже нет никакой дороги, может быть, все перекопано, может быть, алюминиевый цилиндр с драгоценными бумагами найден и попал в чужие руки…

— В каком месте вы его закопали, где? — заорал он, сжимая кулаки.

— Это трудно объяснить… На восточном берегу реки. Там была одна тропинка, по которой доктор Роберто любил ходить… И еще ель, старая развесистая ель. Я закопал документы под ней…

— Что же делать, что делать?! Рассказывайте подробно, где вы закопали эти бумаги! Все, до последней мелочи.

— Боюсь, мне будет нелегко восстановить в памяти детали. — Мюллер встал. — Полковник, я хочу предложить вам один вариант. Эти документы смогу найти только я. Если там что‑нибудь за это время переменилось, то все равно я узнаю и лес, и тропинку, и ель. Узнаю среди тысяч других тропинок и елей…

— Вы хотите, чтобы мы вас туда отпустили? — еще более пораженный спросил Семвол.

Мюллер горько улыбнулся.

— Я понимаю, вы мне не верите. Но один я ничего и не смогу сделать. Пусть меня сопровождают ваши люди.

Семвол схватился за подбородок и стал яростно его растирать. Он понимал, что сейчас перед ним стоит трудная задача. Может быть, Мюллер хочет бежать. Может быть, он говорит правду. Да и вообще, мало ли что может скрываться за тем, что он сейчас услышал!

— Мюллер, я не верю ни одному вашему слову. Мне кажется, что вы хитрите. Мне нужны доказательства, или вам будет плохо.

— Я хочу представить доказательства, полковник, — твердым голосом сказал Мюллер. — Недалеко от того места закопаны и мои бумаги, мои расчеты… Но только я закопал их на западном берегу реки. Я могу дать вам их совершенно точный адрес…

— Говорите!

— Там, где был наведен понтонный мост, раньше стоял большой каменный. Во время войны его разбомбили. Оставались гранитные быки, по два на восточном и на западном берегу. Если идти к мосту с запада, то у основания второго гранитного быка, справа, можно увидеть участок, замощенный камнем, для того, чтобы во время паводков песок не размывало. Нужно вытащить из грунта камень у самой вершины, ближе к берегу… На глубине сантиметров пятидесяти лежит алюминиевый цилиндр с моими бумагами…

Семвол несколько секунд таращил на Мюллера налитые кровью глаза. Не сказав больше ни слова, он вышел.

НОННА

1

“Рыболовный сезон” Николая Молчанова закончился с первыми заморозками. Они наступили сразу, неожиданно, превратив сырые болотные кочки в твердые камни, обросшие желтой щетиной.

Ежась в телогрейке, он пришел на свое место и впервые не застал там старика…

Полковник сидел за столом перед яркой настольной лампой.

Он повернулся к Николаю:

— Итак, ваша миссия окончена. Послушайте, что вам удалось выудить. Не думайте, что это будет какая‑нибудь приятная музыка. Но вы ее прослушайте, и очень внимательно.

В кабинет вошел Каримов и, не говоря ни слова, поставил на стул какой‑то прибор и воткнул вилку в розетку.

“Там, там… там, там, там… там…”

Звуки, которые неслись из аппарата, были очень странные в то же время очень знакомые. Молчанов стал мучительно вспоминать, где и когда он их слышал. Необычные, и вместе с тем повседневные, и даже надоедливые удары…

“Там, там… там, там, там, там…”

Удары следовали один за другим с короткими и длинными паузами.

“Там, там…”

— Понимаете? — спросил Базанов.

Коля покачал головой.

— Вроде под водой звонит колокол…

Базанов с улыбкой посмотрел на Каримова.

— Сделайте погромче.

Теперь удары звучали на весь кабинет. И все же это был не колокол, а что‑то совсем другое…

— Где вы живете? — спросил Базанов.

— Как где, в квартире…

— Какое там отопление?

— Паровое…

— Ну?..

— Ремонтируют трубы! — воскликнул Николай. — Точно. Когда стучат по трубам, раздается такой звук!

Базанов утвердительно кивнул.

Так вон оно что! Кто‑то, выстукивая по трубе, передавал сообщения!

— Слушайте внимательно. Старый прием в новом оформлении. Водопроводная сеть для звука вроде телефонной сети.

— Если так, тогда можно…

— Да, — прервал Базанов. — Можно, но трудно. Мы нашли трубу, которая выходит в озеро Комар. Проследили ее до стен института. И тем не менее пока не установили, откуда ведется передача. Контролировать все трубы вашего сложного водного хозяйства практически невозможно, тем более, что для передачи он может воспользоваться водопроводной или канализационной трубой в любом месте института.

— Как же быть?

— Слушать внимательно, если вдруг услышим что‑нибудь подобное в институте, то…

2

Вдоль тротуаров неслись тучи пожелтевших листьев, земля в скверах подернулась сединой, прохожие торопились скорее скрыться в домах. Профессор Соколов, придерживая шляпу рукой и наклонив низко голову, шагал вдоль главной улицы Рощина. Он никогда не был в квартире Котонаева. Он шел нехотя, помимо своей воли, как идет человек к зубному врачу. Просто не было другого выхода.

Соколов охотно беседовал с коллегой в стенах института, но там все касалось только дела, а разговор в домашних условиях предполагал какую‑то степень интимности, которой Соколов больше всего боялся.

Немного задыхаясь, профессор остановился возле большой дубовой двери, на которой висела бронзовая табличка: “Котонаев”. Он нажал кнопку звонка.

— Оставьте почту в ящике направо, — услышал, он резкий голос Котонаева.

— Это не почта, Валерий Антонович. Это я, Соколов…

Короткая пауза.

— Алексей Владимирович?

— Да.

— Боже мой! Одну секунду, я приведу себя в порядок. Или нет, заходите.

Щелкнула задвижка, и дверь распахнулась.

— Проходите, Алексей Владимирович, я сейчас! Идите прямо в кабинет!

Котонаев в пижаме скрылся за боковой дверью, а Соколов прошел в кабинет.

В нем все было по–современному. Вместо письменного стола — легкий секретер. На выдвинутой полке стояла портативная машинка. Книги расположились на подвесных полках, удобных и красивых. Их было немного и, видимо, не здесь находилась главная библиотека ученого. Низенькая тахта, скромное, но изящное кресло, несколько легких стульев.

Соколов обратил внимание, что за стеклом секретера стоял необычный портрет Альберта Эйнштейна. Великий старик в грубой шерстяной кофте писал на доске формулы, поддерживая рукой брюки. Знакомая львиная грива, растрепанные усы…

Соколов долго всматривался в трагически–мудрые морщины великого ученого, который всю жизнь бился над раскрытием таинственной гармонии мироздания.

— Любопытный портрет, не правда ли, Алексей Владимирович? Мне его подарили в Принстоне.

— Замечательный. Добрый день!

Ученые пожали друг другу руки. Соколов заметил, что улыбка у Котонаева не столь веселая, сколь виноватая.

Валерий Антонович начал говорить первым:

— Вы знаете, то, что сделал Эйнштейн в области создания единой теории поля, не так уж и бессмысленно, как некоторые пытаются утверждать. Сейчас я собрал все его последние работы и обнаружил в них ряд интересных мыслей. Просто старику не хватило времени.

— Вы занимаетесь теорией поля?

— Да. Это чертовски увлекательная вещь. Мне кажется, что эйнштейновский детерминизм не лишен глубокого физического смысла.

Котонаев говорил быстро, как бы боясь, что Соколов его прервет. Он даже не поинтересовался, зачем пришел его коллега.

— Помните, Нильс Бор говорил, что будущая физическая теория должна быть сумасшедшей, и он отверг идеи Гейзенберга из‑за их слишком примитивного безумия. Читая работы Альберта, я пришел к выводу, что в переводе на наш язык высказывание Бора нужно понимать так: будущая физическая теория должна быть очень нелинейной. Эйнштейновские уравнения чертовски линейны, а это значит, что и он не мог избавиться от наваждения рассматривать явления ядерной физики изолированно от Вселенной. А что говорил Фред Хойл? Неразбериха в мире элементарных частиц исчезнет, если мы сумеем связать законы ядерных превращений с законами Вселенной. Чертовски грандиозно, не правда ли?

— Очень…

— Это одно целое, единое! Нужно найти связующее звено. Смотрите, Алексей Владимирович, что мне удалось показать.

Он раскрыл лежавшую на тахте папку с исписанными листами бумаги.

— Мне удалось показать, что можно построить функции, которые плавно описывают сильное, слабое, электромагнитное и гравитационное взаимодействия. Если мы возьмем уравнение Клейна–Гордона…

Соколов засмеялся и поднял обе руки вверх.

— Избавьте меня от Клейна–Гордона! До них я едва–едва успел добраться!

Котонаев умолк на полуслове.

— Я плохой дипломат, Валерий Антонович, — начал сдержанно Соколов. — Поэтому я прямо начну с дела, вернее, с одного вопроса. Почему вы практически оставили работу в институте?

Котонаев, конечно, ждал этого вопроса. Но он ответил не сразу. Он закусил нижнюю губу, заложил руки за спину и прошел в дальний угол кабинета. Там он остановился, повернулся к Соколову и спросил:

— Почему вы меня об этом спрашиваете?

— Просто потому, что не могу понять, как в такой момент вы можете оставить работу.

— Оставить? — Котонаев театрально засмеялся. — Вам ли об этом спрашивать, Алексей Владимирович!

— Понимаю. Обиделись, что не вы руководите окончанием “Рассвета”. Предполагаю, что вы пока не понимаете, почему не вы, а я. Понимаю, вам очень обидно…

— Нет, нисколько, — сказал Котонаев. — Откровенно говоря, в первый момент мне действительно стало обидно. А после я пришел к выводу, что так даже лучше. За всякой прикладной белибердой и техническими расчетами я начал забывать настоящую, большую физику.

— И вы занялись общей теорией поля?

— Да, общей теорией поля.

— По–вашему, это согласуется с вашими обязанностями перед обществом?

— Вполне. Общая теория поля — сегодня задача номер один.

Соколов подошел к портрету Эйнштейна и, показав на него, сказал:

— Он тоже занимался общей теорией поля. Не год и не два, а сорок лет. А когда в воздухе запахло войной, он написал президенту Соединенных Штатов Америки, что нужно немедленно заниматься атомной бомбой, или, говоря вашим языком, прикладной белибердой.

— Он не писал письма, ему предложили его подписать. Писали другие.

— Его подпись стоит многих томов некоторых сочинений. Он был стар и слаб. Но он был за то, чтобы атомная бомба не попала в злые руки. Это был вопрос его совести.

— Бомба все равно попала в злые руки.

Соколов вздрогнул.

— Мне не нравится ваша аналогия, Валерий Антонович.

— Мне не нравится ваша. Вы рассматриваете только первую половину истории. А я — всю историю в целом.

Соколов и Котонаев уставились друг на друга. Для Соколова сейчас раскрылось еще что‑то новое и более глубокое, чем он предполагал. Обычно живое и моложавое лицо Котонаева стало морщинистым и каменным. Нет, он не был таким молодым, как казался! Скорее, он был стар, слишком стар…

— Жизнь устраивает нам экзамены, Валерий Антонович. Жестокие, беспощадные экзамены. На самом первом вы провалились. Вы не знаете, что такое личное и что такое общественное. И вы не понимаете роли ученого в современном обществе, у нас и там…

— Куда ж мне, я ведь беспартийный.

Соколов лихорадочно застучал вальцами по столу и сдавленным голосом произнес:

— Это чувствуется. Во всем. Впрочем… — Он подошел к Котонаеву вплотную. — Об этом разговоре знаем только мы с вами. Я не верю, что вы так думаете. В вас говорит личная обида, мелкая и ненужная. Подумайте хорошенько, как вы себя будете чувствовать, если первыми это сделают они. Если народ узнает, что в наше поражение вы внесли хоть микроскопическую толику, вас забросают камнями. “Рассвет” касается всего человечества, и камней может оказаться очень много… Я вас жду в институте. До свидания.

3

— Николка! Молчальник! — воскликнула Нонна и бросилась ему навстречу. — Наконец‑то прибыл. Без тебя все остановилось. От безделья онемели мозги. Скукота, как на лекции о любви и дружбе. В камерах ускорителей летают мухи. Их называют космомухи!

Он осторожно освободился от ее объятий.

— Неужели все правда?

— Ну, может быть, мухи в камерах и не летают и даже не дохнут. Но, честно говоря, Николка, в атмосфере идейный вакуум. Я никогда не думала, что физики, как лакмусовая бумажка. Стоит гениальным руководителям скиснуть, как все начинают синеть.

— Ну, а чем все это время занималась ты? Между прочим, лакмус от кислоты краснеет, — поправил ее Молчанов.

Она подошла к какой‑то развороченной ламповой схеме и небрежно ткнула в нее пальцем.

— Вот. Смонтировала новый логарифмический усилитель. И вот еще привела в порядок счетчик, не знаю, пригодится ли… И еще…

— Что еще?

— Думала о тебе…

Николай пропустил это мимо ушей. Она всегда такая, эта Нонна…

Он посидел за своим столом, поднялся и подошел к окну. Волейбольная площадка была засыпана грязным снегом, за ней виднелись черные кустарники. Унылый, безжизненный пейзаж… У самой ограды возвышалось здание механического корпуса и высокая башня, в которой были водокачка и трансформаторная станция. Ограда проходила по кромке глубокого оврага. Летом его склоны зарастали дикой малиной, ежевикой и крапивой. Во время обеденного перерыва девчонки ходили туда собирать малину.

Он посмотрел внимательно на Нонну. Она немного похудела, лицо не выглядело таким круглым, как раньше, а глаза… Действительно, как это раньше он не замечал ее глаз? Большие, светло–серые и честные–пречестные… Как у совсем маленького ребенка.

— Можно, я теперь буду работать с тобой?

— Это необходимо согласовать с директором, ты ведь другую работу ведешь.

— Очхор!

И она убежала.

Молчанов задумался и не заметил, как возвратилась Нонна.

— Пляши! Львов разрешил мне работать с тобой даже вечером.

— Разрешил? Зачем?

— Чтобы тебя развлекать. Чтобы ты не засыпал. Чтобы тебе было приятно!

Николай схватился за телефонную трубку, но девушка прямо перед его глазами развернула зеленую книжицу, ночной пропуск точь–в–точь, как у него.

— Вот так, товарищ научный руководитель. Прошу дать мне задание. К вашим экспериментам я допущена.

“Ну и девчонка! Вот настырная! Представляю, как она насела на беднягу Львова”.

— Сейчас никаких заданий. Рабочий день кончился. А завтра…

— Нет. Я решила начать с сегодняшнего дня. Так сказать, втягиваться постепенно.

Он пожал плечами.

— Тогда заканчивай свой логарифмический усилитель.

— А ты?

— Господи! Я пойду в фотолабораторию. Испытаю новые эмульсии.

— Очхор!

Из фотолаборатории он вышел в десятом часу вечера, когда за окнами было совсем темно. Как он и думал, Нонна сидела за своей схемой и, уткнув нос в пуховый платок, дремала. Николай подошел к шкафу и начал потихоньку одеваться. Нонна вздрогнула и подняла голову.

— Коль, ты куда?

— Пойду, пройдусь. Подышу свежим воздухом…

— Можно мне с тобой?

— Знаешь, дорогая, сиди. Я хочу побродить один…

— А–а–а, — сказала она. — Только не задерживайся, а то мне одной страшно!

Николай резко хлопнул дверью.

В лицо ударил холодный ветер. Он бросил в лицо сухую пыль вперемешку с мелким снегом.

Асфальтовая дорожка обрывалась сразу за волейбольным полем, и дальше тянулась тропинка, едва заметная среди кустарников. Она была засыпана снегом, и на нее падал свет сильных фонарей, установленных на крыше.

Сухие ветки кустов раскачивались на ветру и терлись друг о друга, где‑то о лист бумаги ударяли песчинки.

Тишина, беспокойная, ветреная тишина…

Он прошел мимо водокачки и дальше вдоль ограды туда, где стояли складские помещения. Ограда была из колючей проволоки, и прямо за ней темнел глубокий овраг.

Здесь тоже было тихо, но в шорохе веток и в шелесте ветра Николай уловил еще какой‑то звук. Да, он вспомнил, что на — дне оврага протекал небольшой ручеек.

Он двинулся дальше, к кирпичным продолговатым сараям и вдруг замер. До его слуха донеслось еле слышное: “Там–там–там… там… там…”

Он перестал дышать, повернулся и прислушался. “Там, там… там…”

Быстрыми, пружинистыми шагами он пошел обратно. С каждой секундой знакомые ему звуки становились все громче и громче. Они были очень тихие, но его слух, настроенный на эти звуки, усиливал их, и они, казалось, звучали на весь мир: “Там, там… там, там…”

Сомнений не было, стук доносился со дна оврага! Он тихонько перелез между колючими проволоками, подошел к краю. “Там, там… там, там, там…”

Ничего не видно. Серые склоны оврага скрывались за плотной стеной кустарника, и внизу была густая мгла. Спускаться вниз? Нет, нельзя. Дрогнет ветка, сорвется случайный камень, и все погибло…

“Не нужно торопиться, не нужно торопиться”, — говорил он сам себе.

А если это последняя передача? Если случай больше не представится, и он уйдет? Безнаказанно, неизвестный, непойманный?

Николай лихорадочно соображал, что ему делать, а стук металла о металл продолжался…

Как он туда спускается? И обо что он стучит?.. Ах, да, там водосточная труба…

Вдруг все прекратилось. Молчанов долго вслушивался, и до его ушей доносился лишь шорох ветвей и шипение песка…

Он сделал шаг к краю оврага и замер. Вскоре он услышал, какзатрещали ветки и как кто‑то шумно и грузно поднимался наверх, прямо к нему. Тот, кто поднимался, вовсе не заботился, чтобы делать это незаметно. Наоборот, он шел напролом, и вдобавок распевал вполголоса старинную русскую песню.

Николай оторопел. Это было за пределами его понимания. Он стоял и не мог сдвинуться с места, и только когда незнакомая темная фигура с ведром в руках, кряхтя и тяжело дыша, вынырнула из‑за кустарников, он быстро выхватил из кармана электрический фонарь и направил острый луч света в лицо незнакомцу.

А дальше он смутно помнит, что было. Перед его глазами вспыхнул огромный огненный шар, могучее кроваво–красное пламя, которое почти с материальной силой ударило его в лицо, ослепило, обожгло. Послышались проклятия, затем грузное падение вниз, треск ломающихся веток и шумный всплеск воды…

Когда он очнулся, то услышал возле себя много голосов, среди них знакомые. Он силился увидеть, что происходит, и не мог. Ему показалось, что ему все снится, он попытался перевернуться на бок, чтобы отделаться от кошмара, и в это время кто‑то коснулся его лица и сказал:

— Николка, осторожно…

Это был голос Нонны.

— Нонна, почему темно? Зажги свет… Я ничего не понимаю…

— Свет горит, Коля… — медленно произнесла девушка. — Доктор, что с ним?

Он почувствовал, что над ним кто‑то склонился.

— Вы меня видите? — спросил незнакомый женский голос.

— Нет, — прошептал он. — Не вижу… Разве я…

— Завяжите ему глаза. Немедленно, — приказала женщина.

Ему подняли голову, и заботливые руки наложили ему на глаза повязку.

— До утра пусть останется здесь, — сказал доктор. — Сейчас везти его не следует. Вы будете дежурить?

— Да, — ответила Нонна.

— Хорошо, оставайтесь. У него ничего особенного. Нервный шок. Спокойной ночи…

Когда дверь захлопнулась, Николай приподнялся на локте и спросил:

— Кто здесь?

— Я, — ответила Нонна.

— Ты можешь мне объяснить, что произошло?

— После, после. Главное, он далеко не ушел.

— Кто?

— Тот, кого ты хотел опознать. Он тебя ослепил, бесшумно и верно ослепил.

— Ослепил?

— Да. Лазер, хороший карманный рубиновый лазер…

— Значит, я…

— Боже, какие вы, мужчины, неосторожные! Если бы я знала… Я бы никогда не позволила тебе выйти одному.

Она положила свою руку ему на лоб.

— Неужели я…

— Ни о чем не думай, прошу тебя. Постарайся уснуть. Так тебе приятно?

Он почувствовал, как ее теплая щека прижалась к его щеке.

— У тебя щека влажная. Ты плачешь? Нонна, почему ты плачешь?

— Молчи, глупенький. Молчи…

4

Он лежал тихо–тихо. На его бледном лице не шевелился ни один мускул, пухлая белоснежная повязка закрывала глаза. Чтобы его не потревожить, Нонна сняла туфли и ходила по комнате в одних чулках. На полке с книгами тикали часы, на кухне шипел газ. Она теперь знала, что Николай очень любит кофе.

Спит он или не спит? Одна рука под головой, вторая вытянута вдоль одеяла.

Она села совсем рядом и стала рассматривать его лицо. В который раз… Вчера вечером она дала ему в руку электрическую бритву и с чисто женским удивлением наблюдала, как его почерневшее лицо начало светлеть. Сейчас в полумраке раннего утра его щеки опять потемнели…

Вот он шевельнул рукой. Может быть, он не спит, а о чем‑то думает? Трудно отличить человека спящего от погруженного в глубокие мысли. А если он думает, то о чем?

Доктор Лаврентьев сказал, что у него ожог сетчатки.

Страшно или нет?

— Кто знает. Раньше в практике глазных болезней такое встречалось очень редко. Современная цивилизация постоянно ставит перед медициной все новые и новые проблемы. Лучевая болезнь, химические токсикозы, множество новых заболеваний легких. И теперь вот это. Наверное, врачам–окулистам в связи с изобретением лазеров придется серьезно заняться проблемой восстановления сетчатки, разрушенной светом…

Уходя, доктор Лаврентьев остановился в прихожей.

— Методы разрушения человеческого организма разрабатываются быстрее, чем методы его восстановления. В будущем человеческом обществе такого быть не должно.

То, что сказал Лаврентьев, звучало не очень утешительно. Сам Николай не задал ни одного вопроса. Как будто его судьба его не интересовала. Или он заранее с ней примирился. Он нехотя приподнимался, с глаз снимали повязку, и он покорно открывал глаза.

“Так видите?” — “Нет”. — “А так? А если нажать?” — “Да нет же!”

В этом “Да нет же!” прозвучали горечь, раздражение и досада одновременно.

Когда доктор ушел, он взял Нонну за руку и тихонько ее пожал.

— Мой отец, — сказал он, — во время второй мировой войны был офицером связи и был прикомандирован к американской армии. Как‑то на фронте в Италии он повстречался с солдатами, которые несли на носилках своего раненого товарища. У того в зубах была сигарета, и когда он вздыхал, то дым выходил наружу из правого легкого, развороченного миной. Впереди шел батальонный священник и бормотал молитву. Когда они остановились, раненый солдат выплюнул сигарету и сказал: “Отец! Не молись за меня. Молись за тех, кто еще живой…”

Помолчав, Николай добавил:

— Храбрый был солдат. Мудрый…

Неужели Николай сейчас думает об этом? Или спит?

Вдруг он шевельнулся и приподнял голову. Нонна быстро подошла к нему.

— Что тебе, милый?..

— Ты еще здесь?

— Да. Что тебе нужно?

— Ничего… Я просто вспомнил…

— Разве ты не спал?

— Не знаю. Может быть, и спал.

Она взяла руку Николая и нагнулась над ним так, что их щеки соприкоснулись.

— Ты хотел мне что‑то сказать. Что ты вспомнил?

— Да… Понимаешь, когда мы начали работать над “Рассветом”, я долго думал над задачей, мне уже тогда показалось, что мы ее неправильно сформулировали…

— То есть?..

— Все, в том числе и я, понимали задачу так: нужно наладить производство антивещества.

— Верно.

— Нет, неверно. Очень даже неверно.

Николай сел, облокотившись о спинку кровати.

— Дело в том, что создание антивещества не имеет никакого отношения к энергетике. Мы никогда таким способом не получим никакого выигрыша в энергии. Наоборот… Затратив в космотронах какое‑то количество энергии, мы получим количество антиматерии значительно меньше эйнштейновского эквивалента. КПД производства ничтожное…

— Ты все время об этом думал?

— А о чем же я должен думать?

Нонна склонилась над ним совсем низко, а потом тихонько положила голову ему на колени. Он нисколько не удивился, и его тонкие пальцы заскользили по ее золотистым волосам…

— Короче говоря, мы не создавали энергию. Мы просто ее консервировали в форме антижелеза…

— Да…

Николай смущенно засмеялся…

— Может быть, это идиотская идея, но она пришла мне в голову сразу же после того, как он ударил меня по глазам световым лучом… Ты слушаешь?

Она кивнула головой, спрятав лицо в одеяло.

— Если речь идет о том, чтобы консервировать энергию, то зачем обязательно создавать антивещество? Почему не воспользоваться принципом квантового генератора?

— Перестань, я прошу тебя, — прошептала Нонна. Но он ее не слушал.

— Конечно, обычные лазеры для этого не годятся. В них можно упрятать лишь мизерное количество мощности. Кроме того, эта мощность не может долго храниться. Трудно зарядить рубиновый стержень, скажем, во Владивостоке и перевезти энергию в Москву. Один шальной квант света, и все вылетит наружу… Индукционное излучение… Но я думаю, задача разрешима… Скажем, если понизить температуру и спектр теплового излучения сдвинуть далеко в длинноволновую часть…

— Боже мой! И ты все время об этом думал?

— Нет, Нон, ты послушай! А какие существуют препятствия для создания лазеров, консервирующих энергию на ядерном уровне, а? Уверяю тебя, никаких! Я в связи с этим вспомнил эффект Мессбауэра… Честное слово, можно идти этим путем! Нужно только продумать… Гм, любопытно! Наши космотроны еще могут пригодиться…..

Нонна подняла голову и в упор посмотрела в запрокинутое лицо Николая: на губах довольная улыбка, и кажется, на глазах нет никакой повязки, и он видит что‑то чудесное, такое, чего никто не видел.

Она больше не слышала, что он говорит. Она скорее чувствовала, чем понимала. Какой‑то новый путь, новая лазейка в лабиринте науки, неожиданная тропинка, найденная такой дорогой ценой. Она смотрела на него счастливыми глазами и видела только губы и складки возле губ, и двигающийся подбородок, и решительные кивки головой, и смелые движения рук.

Блестящая импровизация, прилив научного вдохновения, когда совершаются неожиданные открытия, делаются смелые шаги через барьеры и пропасти…

Они боялись пошевелиться, он и она… Напряженно вслушивались в ставшую необычной тишину, и дышали очень тихо, чтобы ее не нарушить…

— Хочешь кофе?

— Да, милая…

— Осторожно, он горячий.

— Дай мне в руки, я справлюсь…

— Нет, лучше открой рот… Вот так… Ты мне позволишь тебя поить и кормить?

Он тихонько засмеялся и поцеловал ее в лоб.

— Неужели ты думаешь, что я уйду на пенсию?

— Конечно, нет!

Она крепко прижалась к нему.

— Я хотел тебе сказать…

Она зажала ему рот рукой.

— Ш–ш–ш! Ничего не говори! Если бы ты знал, какая я счастливая!

— Но я…

— Ни слова! Говори о квантовых генераторах, говори об эффекте Мессбауэра, говори о звездах, о Вселенной, об антижелезе. О чем угодно, только не об этом…

Но он больше не говорил о ядерных лазерах. Перед ним внезапно встала совершенно новая, огромная проблема, о которой он раньше никогда не думал.

КОНТРАТАКА

1

В аэропорту не было никаких формальностей. Паспорт с надписью “Электроконцерн Саккоро” обладал магическим действием.

Их поджидал небольшой потрепанный автомобиль устаревшей модели, но с отличным мотором. Это Мюллер определил сразу, как только машина тронулась.

Знакомые асфальтовые дороги с липами на обочинах. Дороги неширокие, но прямые, без ухабов и выбоин. За липами простирались пожелтевшие поля, из‑за начавших терять листву высоких деревьев вырисовывались красные кирпичные постройки ферм, сараев и загонов для скота…

Мюллер приоткрыл окно. В лицо пахнул прохладный осенний воздух, такой, которого он не знал уже много лет и который сейчас показался ему таким родным. Он думал, что привык к морю и пескам, к легкому запаху рыбы и гниющих водорослей. Но нет!

Отсутствие времен года и неизменные картины тропиков больше напоминают собрания шедевров искусства в музее, которыми приятно любоваться, но с которыми тяжело жить всю жизнь…

Многие годы, проведенные на островах, сделали его малоподвижным и вялым, пассивным и медлительным. Ему все чаще приходила в голову мысль, что из всех самых мучительных и тяжких испытаний, выпавших на его долю, “свободная” жизнь в чужих краях была самым страшным испытанием.

И вот сейчас, когда прохладный осенний ветер трепал его седеющие волосы, щекотал ноздри и гладил по щекам, он ожил! Он поежился от приятного, сладостного прилива энергии и воли, от того, что сейчас может произойти что‑то неизвестное и неожиданное, когда нужно быстро принимать решение и быть готовым к отчаянной схватке…

Вот они, знакомые добротные поселки, дома из традиционного красного кирпича, улицы, крепкие каменные ограды, сложенные из гранитных глыб.

Еще тогда, перед войной, он жил в одном из таких поселков вместе с доктором Роберто. До организации Отдельной лаборатории было еще далеко, и они часами бродили по таким улицам и по асфальтовым дорогам, соединявшим одинокие кирпичные острова.

Роберто говорил:

— Да, человек — общественное животное. Но как далеко простирается его врожденный коллективизм? Не кажется ли вам, мой юный коллега, что социальные инстинкты людей действуют лишь до той поры, пока отдельному индивидууму нужна помощь коллектива? Как только он получает от общества все, что необходимо для обособленной жизни, он от него бежит?

Был дождливый день, на улицах городка было безлюдно и казалось, будто старинные коттеджи съежились от порывов осеннего ветра. Они чем‑то напоминали дремлющих злых собак, уткнувших носы в теплоту своей рыжей шерсти. Сам вид этих фундаментальных, построенных на века кирпичных домов как бы подтверждал рассуждения Роберто. Но для Мюллера это был не аргумент.

— Все дело в энергии, — продолжал Роберто. — Хлеб, шерстяные костюмы и полупроводниковые приемники можно делать из земли и воздуха. Была бы энергия. Я предвижу такое время, когда энергию мощной электростанции можно будет носить в кармане. И, конечно, естественным направлением научного творчества будет разработка методов создания миниатюрной цивилизации вот для такой кирпичной крепости.

— Если вы так говорите, то я смею утверждать, что вы понимаете современную цивилизацию просто как сумму хороших и удобных предметов. Вы ее сводите к хлебу, костюмам, теплу и свету, автомобилю и коттеджу на берегу моря.

— Не я так понимаю цивилизацию, а они.

— А почему вы думаете, что когда наступит время карманной энергетики, люди будут такими, как они, а не как вы?

— Потому что их больше!

Мюллер рассмеялся:

— Мой дорогой учитель! Всего десять тысяч лет тому назад земля в основном была заселена дикарями…

Роберто нахмурился и посмотрел на Мюллера исподлобья.

— Когда я был помоложе, я читал книжки одного большого ученого… Умные сочинения. Математически отточенная логика. Он тоже рассматривал общество в историческом плане… Но я слишком стар, чтобы ждать тысячу лет… Меня волнует прежде всего то, что будет через год, два, пять.

Через год после этого разговора началась вторая мировая война…

Вон ее медленно затягивающиеся раны…

Деревьев на обочине было мало, и там, где они росли, виднелись мелкие выемки, прикрытые желтыми стеблями повалившегося бурьяна. В открытом поле торчал кусок красной кирпичной стены, тоже поросший травой, а возле нее несколько бетонных надолб, и за ними почти сравнявшаяся с поверхностью земли зигзагообразная полоса.

— Знакомо? — вкрадчиво спросил Сулло. Мысли Мюллера прервались, и он сразу почувствовал себя не на родине, а на поле боя, на фронте!

— О, да, конечно! Родные места!

— Родные?

Сулло пожевал жвачку.

— Вы знаете, какой поселок мы сейчас проехали?

— Конечно, — ответил Мюллер. — Кессель.

— А какой будет следующий?

— Карлсдорф…

За длинным деревянным столом сидело трое. Перед ними были какие‑то бумаги и географическая карта. Выражение их лиц было безразличным и усталым. Здесь было очень накурено. При появлении гостей они не встали и не поздоровались. Только один из них, высокий и черноволосый, отодвинулся в сторону от того места, где стояли два пустых стула. Казалось, будто Мюллер и Сулло только на минуту вышли, и сейчас вернулись обратно, чтобы продолжить совещание. Мюллер подумал: “Величайшее чудо — современная связь. Это сборище подготовлено и четко функционирует, хотя его участники разделены десятками тысяч километров!”

— Все готово? — спросил Сулло.

— Да, — ответил черноволосый.

— Кто пойдет с нами?

— Скарт. Он знает это место.

Широкоплечий моложавый парень Скарт нехотя поднял голову.

— Мне все ясно. Пусть профессор отдыхает. Они привыкли ночью спать, — добавил он иронически. — А сегодня режим придется нарушить…

— Пошли, — скомандовал Сулло.

Мюллер понял, что ни в какие детали предстоящей операции его посвящать не будут. Он — вещь, которую повезут, понесут, если будет нужно — уничтожат…

“Действительно, нужно отдохнуть. И выспаться”.

Он начал раздеваться, как вдруг дверь распахнулась и в нее буквально влетел запыхавшийся Сулло.

— Первый цилиндр уже распотрошили там. Скажите, ваше второе хранилище там, на том берегу, тоже набито никому не нужной чепухой?

Мюллер оторопел.

— А почему?.. Думаю, что нет…

— Смотрите!..

Сулло вышел. По телу у Мюллера разлился холодок. Он, волнуясь, соображал, к чему эти вопросы? Почему так внезапно?

Он с тоской посмотрел на старинный коричневый шкаф в углу, где наверху стоял пыльный бюст Гете. Поэт хитро улыбался и спрашивал:

Не я ль тебя надолго исцелил

От тягостной хандры воображенья?

Мюллер улыбнулся в ответ и быстро уснул.

2

План Скарта поражал своей наглостью. Место для перехода границы было выбрано нарочно самое открытое и неудобное. Плоские, лишенные растительности берега, широкая река, на противоположном берегу — новый ярко освещенный городок Зеллингер. Был воскресный вечер, и с той стороны доносилась музыка.

Скарт сел за весла и начал грести. Руль держал Сулло.

Скарт греб сильно и уверенно, как будто совершал вечернюю лодочную прогулку. С каждым взмахом весел нос лодки высоко подпрыгивал.

— Вы не забыли, что нужно говорить? — шепотом спросил Скарт. — Мы иностранные туристы. Наняли лодку в Зондерштадте и решили посмотреть восточный берег. Граница? А мы не знали. Неужели не разрешается? Удивительно! В таком случае просим дать нам возможность вернуться. Вот и весь разговор. Но я думаю, что он не состоится.

Скарт снова налег на весла.

Лодка достигла средины реки и теперь шла вдоль берега. Там был городской парк. Электрические фонари стояли прямо на набережной, и свет беспокойно плескался в холодной воде. Мюллер хорошо видел набережную, деревянные боны и большой лодочный причал.

— Просто, как чайник, — хихикнул Скарт, когда нос лодки коснулся причала. Но где же Симка?

Они стали подниматься по пологой лестнице вверх. Вдруг погас свет. Потухли все фонари, электричество погасло и в окнах домов. Скарт усмехнулся.

— Все идет, как по нотам. Пошли скорее.

Они прошли мимо ресторана. Звучала танцевальная музыка, из темных окон доносились громкие голоса и смех.

— Странно, Симка нас не встречает. Ага, вот кто‑то…

Они пошли медленнее. Сулло шел за Мюллером почти вплотную, иногда твердый и острый предмет, спрятанный в кармане пиджака, задевал Мюллера за бок…

— Нет, это не Симка, — прошептал Скарт.

Высокий широкоплечий силуэт посреди дороги. Лица не было видно, только огонек сигаретки краснеет в темноте.

— Откуда дует ветер? — спросил густой, хриплый бас.

Трое остановились как вкопанные.

— Откуда дует ветер? — повторил бас.

— Ветер дует с запада, — произнес Скарт. — Где Симка?

— Печет пироги. Он на месте. Возвращаться будем другим путем.

Скарт кивнул головой. Они вышли из парка и прямо на мостовой увидели большой грузовик с фургоном. Скарт остановился.

— Почему грузовик?

— “Опель” там… На нем вы поедете на север. Здесь нельзя…

— Не нравится мне это… — сказал Сулло.

— Как хотите, — сказал бас. — Можете возвращаться, пока темно. Свет зажгут через десять минут.

— Хорошо, поехали, — решительно сказал Скарт. — Как твое имя?

— Вилли.

— Вот что, Вилли, ты сядешь в фургон с этим господином, — он тронул Сулло за руку, — а я и этот господин поедем в кабине шофера.

Мюллер слушал все это с видимым безучастием. Он силился представить себе дальнейшие события.

Мюллер сидел между шофером и Скартом. Тот приоткрыл окно и положил локоть на подоконник. Когда грузовик поехал по асфальтовым улицам города, Скарт замурлыкал песенку.

Городок кончился, машина пересекла небольшое поле и углубилась в рощу. Здесь дорога была неасфальтированная, заброшенная, заросшая бурьяном.

Внезапно машина резко затормозила и остановилась. Рука Скарта молниеносно оказалась в кармане.

— В чем дело? — спросил он.

— Куда теперь? Здесь развилка.

— Ваша очередь командовать, профессор.

— Налево, поближе к реке.

Они ехали очень медленно, и Мюллер слышал, как низкие ветки деревьев царапали о брезентовый фургон.

— У вас отличная память, профессор, — сказал Скарт и закурил. — Сколько лет прошло с тех пор?

— Два десятка с лишним…

Скарт присвистнул.

— И после этого вы еще помните дорогу?

— Еще бы. Здесь было бомбоубежище. Осторожно, шофер, сейчас будет ров…

Действительно, машина наклонилась и начала медленно спускаться.

— Отличная память. Просто позавидуешь! — восхищался Скарт. — И вы помните даже дерево?..

Мюллер слегка пожал плечами.

— Нужно подъехать к тому месту, где была лаборатория. А там я сориентируюсь, — сказал он.

— И все же вы молодчина, профессор, — продолжал восхищаться Скарт. — Я думал, что вы этакий пугливый и слабонервный интеллигент… С такими всегда много возни. Как с худой бочкой, из которой течет масло…

Мюллер ничего не ответил.

Лес сразу кончился, и впереди, совсем близко, заблестели огни в окнах многоэтажных зданий. А совсем рядом, за поляной, виднелась черная полоса асфальтовой дороги. Она спускалась вниз, к реке. Это была та самая дорога. Перед глазами Мюллера вспыхнула страшная картина: пылающие деревья, два огромных бомбардировщика и обессиленный доктор Роберто на обочине…

— Это было здесь, — сказал он хриплым голосом. — Выйдем…

Они вышли. Мюллер медленно побрел по опушке, по сырой увядшей траве, всматриваясь в сырую землю… Он никогда не предполагал, что за это время здесь вырастет новый город с большими домами, полными света и жизни. Город начинался совсем рядом, сразу за асфальтовой дорогой. Вот она, неистребимая жизнь!

За ним гуськом шли Скарт, Сулло, а в самом конце громадный, широкоплечий Вилли. Мюллер отлично понимал, что сейчас всякое неверное движение, любой подозрительный шаг неумолимо и неизбежно станет для него последним. Его провожатые не скрывали от него своей решимости покончить с ним, если только появится хоть тень подозрения. Это были прекрасно обученные профессиональные убийцы, для которых смерть давным–давно стала привычным ремеслом и источником существования.

Он остановился и с тоской посмотрел на светящиеся окна высоких современных домов. За этими окнами жили люди, мужчины и женщины. В своих квартирах, вместе со своими детьми, они были там и не подозревали, что совсем рядом с ними и во имя их жизни один человек, далекий, незнакомый, сейчас, сию минуту, делает осторожные шаги по краю пропасти. И даже если его уничтожат и завтра найдут его труп, то и тогда никто из них не узнает, кто он и почему здесь оказался.

— Итак? — услышал он за своей спиной.

“Неужели я ошибся, и мои соотечественники стали такими беспечными, что не заметили нас?” — подумал Мюллер.

— Здесь должна быть тропинка в лес, — сказал он глухо. Сердце сильно стучало.

Сулло зашагал рядом с Мюллером. Было слышно, как он чавкает, жуя свою вечную жвачку. Мюллеру стало жутко.

— Еще далеко? — спросил Скарт.

— Нет. Шагов сто.

Они услышали, как по асфальту зашуршали колеса автомашины и как она плавно остановилась.

— Ага, Симка. Я знаю его “Опель”. Пошли быстрее.

Тропинка совсем заросла, и Мюллер раздвигал ветки руками. Они были мокрые, холодные и колючие.

— Тише, — пригрозил Скарт. — Ломаете сучья, как бегемот.

Они вышли на небольшую полянку.

— Так, теперь сюда. Пятьдесят шагов на восток.

Мюллер тяжело дышал, хотя они прошли всего несколько десятков метров. Тишина была зловещей и безмолвной. Иногда сверху на лицо ему падали тяжелые капли.

— Пятьдесят шагов прошли, — прошептал Скарт.

Мюллер остановился. Кромешная сырая тьма и тревожное безмолвие.

Один среди хищников…

— Ага, вот, — сказал он наобум, показывая на высокое дерево.

— Это не ель, это липа, — заметил Сулло.

— Черт возьми, действительно. Должна быть ель.

В темноте его взор блуждал, чтобы найти хоть какую‑нибудь ель…

— А не та? — услышал он голос Вилли.

Среди кустарников возвышалось развесистое дерево.

— Да! — почему‑то обрадовался Мюллер.

“В моем распоряжении еще десять шагов…”

По боку царапнуло что‑то острое. Все понятно, господин Скарт…

— Копайте здесь, — прошептал Мюллер, задыхаясь.

— Нет, копайте вы. Так сподручнее, — сказал Скарт.

Сулло стал перед ним, Скарт сзади, Вилли слева…

Лопата вонзилась в тугой дерн.

— Быстрее. Машинам нельзя здесь торчать, долго. Ш–ш…

Все замерли. Среди веток послышалось легкое шуршание.

— Ветер. Копайте быстрее.

Глаза привыкли к темноте, и Мюллер отчетливо видел, что Сулло стоял с пистолетом в руке, а Скарт держал длинный нож. “Неужели конец!..”

Лопата вдруг уперлась в толстый корень. Он постучал по нему. Подошел Вилли и небольшим топориком одним махом перерубил его.

— За такое время ваш клад не мог зарасти, — прохрипел Скарт. — Что‑то мне не верится, что здесь что‑нибудь есть…

— Точно здесь…

Мюллер сжал зубы и начал яростно выбрасывать из ямы щепки.

— Тише. Не сопите так…

И вдруг! Перед самым лицом раздался выстрел, и он увидел пистолет в руках Сулло, вывернутый чьей‑то рукой вверх. Мюллер невольно прикрыл рукой глаза. Сзади кто‑то, наверное, Скарт, икнул, затем глухой удар, и он икнул еще раз и тяжело повалился.

— Вилли, осторожно. Их нужно взять живыми, — услышал Мюллер громкий голос.

3

Жизнь на острове Лас Пальмас замерла. Под предлогом рождественских праздников Саккоро предложил всем жителям не только Лас Пальмас, но и Куэлло и Сардонео отправиться далеко на юг, на Пуэрто Рондо — небольшой райский остров с буйной девственной растительностью, золотистыми берегами и теплыми лагунами.

Френк поднялся очень рано и отправился к морю. На острове не было ни одного человека. Даже часового у причала не оказалось.

После купания он отправился на восточный берег острова, где за высокой стеной находилось футбольное поле. Сюда доставят ампулу с антижелезом и взорвут ее в присутствии Саккоро.

Не доходя до огороженной площадки, Френк решительно махнул рукой и повернул обратно.

У входа в бетонированный бункер он увидел первого человека. Молодой парень в форме “войск Саккоро” охранял вход. При виде Френка он улыбнулся, козырнул и отошел в сторону, чтобы пропустить его. На мгновенье Френк задумался, глядя на часового.

Центральная лаборатория была упрятана глубоко в бетонированном подвале. Рядом с ней находилось хранилище антижелеза. В магнитных ловушках накопилось около сорока граммов этого страшного металла. Шарообразные комки, рожденные из хаоса сталкивающихся нуклонов, совершали стремительные колебания в цилиндрических бутылках из кварца. Они были безопасны до той поры, пока к электромагнитам подводился электрический ток. Сложная система блокировки обеспечивала непрерывную подачу электроэнергии в хранилище, и все было устроено так, что при любой мыслимой аварии электромагниты продолжали работать. Для безопасности было смонтировано несколько каскадов аккумуляторных станций, которые в случае необходимости включались мгновенно.

Прежде всего нужно было отсоединить эти аварийные аккумуляторные станции…

Френк открыл тяжелую металлическую дверь и с изумлением застыл на пороге. Лаборатория была залита светом, а у входа в аккумуляторную сидел… Онто Саккоро. При виде Френка он вскочил на ноги и отложил журнал.

Несколько секунд они молча разглядывали друг друга.

— Вот уж не ожидал! — воскликнул Френк. — Почему здесь в такую рань?

Онто замялся. Затем кивнул на железную дверь, за которой находились магнитные ловушки, сказал:

— Пришел помочь тебе приготовиться… Ведь сегодня у тебя нет помощников.

— Понятно.

Френк лихорадочно думал, что делать. Кабель от аккумуляторных станций проходил в бетонной стене, и доступ к нему был замурован. Лишь в одном месте, известном только Френку, стенка была тонкой, всего в несколько сантиметров. Ее нужно было продолбить. Присутствие младшего Саккоро сильно усложняло дело…

Френк подошел к большому титановому прессу и включил рубильник. Он нажал кнопку, и многотонная махина бесшумно опустилась на стальную плиту.

— Это для чего? — спросил Онто.

“Я должен на него разозлиться. Иначе ничего не выйдет…”

— Подай мне вон тот осциллограф.

Онто поднес металлический ящик и поставил его на стол рядом с прессом. Он раскручивал кабель и искоса наблюдал за Френком, а тот еще несколько раз нажал кнопку, как бы желая убедиться, что пресс работает безотказно.

Как избавиться от молодого Саккоро? И тут он вспомнил Лиз! Ага, теперь, кажется, он сможет разозлиться!

Он остановился и спросил:

— Ну, как твоя семейная жизнь?

Онто пожал плечами.

— Сегодня я не затевал бы этого разговора.

— И все же?

— Ты знаешь, игра была честной…

Действительно, игра была честной. Френк про себя отметил, что он не питает к этому парню никакой злости.

Онто и Лиз, Лиз и Онто! Ведь это такая ерунда по сравнению с тем, что он задумал… И все же ему нужно разозлиться.

— Подай мне вон тот рулон бумаги. На нем схема.

— Знаешь, не читай им лекции. Они тупы и все равно ничего не поймут, — посоветовал Онто.

Френка тронула его прямота. Как от него избавиться, если он не питает к нему никакой неприязни?

— Лиз — хорошая женщина, — сказал Френк, вешая схему на доску.

Он очень хотел разозлиться на Онто из‑за Лиз, но у него ничего не получалось.

Время подползало к девяти утра. Через час сюда начнут съезжаться…

— Признайся, ты ее у меня отбил, — сказал Френк не очень уверенно.

— Нет. Она сама пришла ко мне. Я ей как‑то намекнул, что если ты от нее откажешься, она может прийти ко мне. Так оно и случилось…

— Все готово. Можно отдохнуть.

Они сели напротив друг друга. Френк заметил в глазах Онто едва уловимую тревогу. В бетонном бункере было тихо, как в склепе. Сюда едва доносился шум трансформаторов из хранилища.

— Страшно? — спросил Френк.

— Почему ты спрашиваешь?

— Вот мы сидим с тобой рядом, а там, за стенкой, сорок граммов мгновенной смерти.

Онто вытащил сигаретку и закурил.

— Ты очень изменился, Френк, за последние дни. Постарел, — сказал он, выпуская густые клубы дыма.

— Когда каждый день находишься рядом с этим, постареешь… Где сейчас Лиз?

— Что она тебе далась? Уехала со всеми на Рондо.

Френк снова подошел к прессу. Опять то же бесшумное, мгновенное движение многотонной титановой болванки вверх и вниз.

Что делать, что делать?

— Тебя что‑то беспокоит? — сказал Онто. Голос у него был глухой и тревожный.

— А тебя?

Онто замялся. Его глаза беспокойно забегали вдоль стен лаборатории.

Руки его лихорадочно шарили по карманам в поисках зажигалки. Сигарета потухла. Наконец ему удалось найти зажигалку, он раскурил сигарету и глубоко затянулся. Затем его как прорвало:

— Я не хочу умирать! Ты понимаешь? Я боюсь. Я не знаю, как это случится, но я уверен, что ты задумал именно это. Молчи и не говори ни слова. Когда ты прогнал Лиз, мне стало все ясно. Я хотел тебя убить. Да. Однажды ночью я шел за тобой по пятам. Но я не был уверен. Я не хочу умирать, Френк. Я знаю, что мой старик страшный человек. И ты знаешь это. Я из другого теста, другое поколение. Я не знаю, каким я буду в его возрасте. Но сейчас я не хочу, понимаешь, не хочу!

Голос у него дрожал, глаза блуждали, его трясло.

— Что я могу сейчас сделать? Ты знаешь, почему я пришел сюда так рано? Я хотел убить тебя. Да, смотри, — он вытащил из кармана маленький никелированный браунинг. — На, возьми… Я не могу им воспользоваться… Я просто не уверен, прав ли я. А если не прав? Или, вернее, может быть, ты прав и твое решение единственно верное. Убивать тебя бесполезно, потому что этим ничего не остановишь. Слишком далеко все зашло. А эти твои бутылки с проклятым веществом… Господи, что будет! Неужели ты сегодня…

Его глаза стали совершенно безумными, и рука медленно потянулась к браунингу.

Френк опередил его.

— Скажи, ты действительно задумал это? Скажи только правду! Умоляю тебя. Ты ведь нарочно потребовал, чтобы все уехали на Рондо! Все, кроме самых главных. Ты хорошо знаешь, что было бы, если бы ты отдал проклятое вещество им? Они уже наняли трех летчиков. Огромные, бесшабашные парни. Смертники. Пьют и гуляют на Овори. Они готовы к вылету… Скажи, что мне делать, что. делать? Пусть я трус и ты презираешь меня, но я не хочу испаряться с вами вместе! Понимаешь, не хочу! Френк, скажи, что мне делать?..

Френк встал. Онто был бледен и весь трясся. Боже, какой жалкий он был сейчас.

— Убирайся отсюда, — наконец, прошептал Френк. — Убирайся немедленно!

Онто попятился к выходной двери.

— Стой! — крикнул Френк. — Я провожу тебя до причала. Я не очень‑то верю, что у тебя хватит решимости даже убежать.

Какое ослепительное солнце! Ни единого облачка на небе…

— Ты поедешь с этим парнем, — сказал Френк, указывая на часового.

В ответ он услышал только лязг зубов. Онто сгорбился и торопливо зашагал к причалу.

— Пошли, — сказал Френк часовому. — Ты проводишь господина Онто на остров Пуэрто Рондо.

— Да, — бросил Онто. — Я успею, Френк, мы успеем?..

— Если поторопитесь, успеете.

Онто перескочил через борт лодки, за ним влез ничего не понимавший часовой. Френк отцепил лодку от причала. Застучал мотор. Онто взглянул на него вытаращенными невидящими глазами.

— Прощай, Френк… О, будь ты проклят!..

Его часы показывали половину десятого. Ждать оставалось тридцать минут.

Он вернулся в бетонный бункер и принялся долбить стену рядом с железной дверью. Кабель в нише он перерезал ножом…

После этого он открыл хранилище и подошел к кварцевой бутыли, заключенной в массивный железный кожух. Ловушка была тяжелой, и он едва дотащил ее до пресса. За ней волоклись провода в резиновой изоляции.

Он положил ловушку с антижелезом так, чтобы ее ось уходила в океан… Он знал форму взрыва, и теперь мог побеспокоиться о том, чтобы никто не пострадал… Ни Лиз, ни другие…

Теперь все. Распределительный щит с рубильниками стоял прямо у бетонной стены. Если выключить питание, электромагниты прекратят действовать, и дьявольский металл упадет на стенки сосуда. Если рубильник не выключать, то же самое получится при нажатии кнопки пресса. Круг замкнулся. Это произойдет в любом случае.

Зазвонил телефон.

Он неуверенно снял трубку.

— Алло, алло! — услышал он знакомый женский голос. — Френка Долори!

Боже, этого еще не хватало! Лиз!

— Алло! — настойчиво требовала она. — Соедините меня немедленно с Долори!

— Я соединила, — послышался бесстрастный голос телефонистки.

— Френк, ты меня слышишь?

— Да, — сказал он.

— О, Френк! Как хорошо, что я с тобой связалась. Я немедленно выезжаю к тебе!

— Что? Ты с ума сошла! Ни в коем случае!

— Я выезжаю. Немедленно. Родштейн сказал…

— Ни в коем случае! К тебе отправился Онто!

— Не нужен мне Онто. Я теперь все понимаю. Я еду!

— Я приказываю тебе оставаться на месте! — отчаянно закричал он. — Оставайся на месте!

— Родштейн сказал… Я все равно еду!

Он бросил трубку и вытер потный лоб.

Он почувствовал весь ужас своего положения. До звонка он действовал, как бездумный автомат, включенный в смертоносную цепь неумолимых событий. Сейчас он в ужасе представил себе, что Лиз окажется рядом с ним. О, этот проклятый немец, Родштейн! Что он ей мог сказать? Что?

Френк стал ходить по лаборатории из угла в угол. Скорее, скорее бы покончить со всем. Она приедет не раньше, чем через час. Если не воспользуется гидропланом. Лучше бы она поехала на катере! Лиз, Лиз, что ты, глупая, делаешь!

Шаги за полуоткрытой дверью лаборатории заставили его насторожиться. Он встал возле пресса и загородил спиной ловушку. Ему показалось, что электрический свет потускнел. Наконец! Теперь он будет действовать быстро и решительно…

Вошли Саккоро, Семвол, генерал Дортмунд и еще три не знакомых ему человека. У них были серьезные, напряженные лица. Первым к нему подошел Семвол и молча пожал руку. Остальные поклонились и расселись кто где. Френк обратил, внимание, что старый Саккоро был совсем крохотный, сморщенный старичок. Он, казалось, совсем высох. Только глаза его лихорадочно блестели…

— Очень хорошо, что, наконец, свершилось, — сказал Семвол. Лицо у него подергивалось. — Начинайте, Долори, дорога каждая минута…

— Нам не нужны подробные объяснения. Лучше покажите… — Саккоро показал костлявой рукой на трех молодых парней. — Покажите им, как нужно пользоваться.

Френк крепко сжал зубы. Теперь от него уже ничего не скрывали. Хорошо, я вам сейчас покажу!

— Вот, смотрите, — начал он, отойдя от пресса. — Здесь магнитное хранилище, и в нем сорок граммов вещества. Оно безопасно, пока хранилище питается электроэнергией. Стоит ее отключить, и тогда…

— Как его можно погрузить на самолет? — торопливо спросил Саккоро.

— Прежде всего, на самолете нужно установить источник питания. Несколько аккумуляторов. Хранилище с антижелезом необходимо также перевезти на аэродром, не отключая электропитания…

В лабораторию, запыхавшись, влетел Родштейн.

— Род! — воскликнул Френк. — Почему вы здесь?

Родштейн, как бы не слыша его, подбежал к прессу. Он вытер потное лицо носовым платком, обвел собравшихся выпученными желтыми глазами.

— Шикарное сборище, — пробормотал он. — Давно мечтал встретить всех вместе!

Семвол вскочил на ноги. Он почуял что‑то недоброе.

— Стоп, господин бывший полковник, — крикнул Родштейн и деловито вытащил из кармана огромный маузер. — Я давно собирался с вами поговорить…

Все в ужасе смотрели на толстого немца. Он злобно улыбался…

Не сводя глаз с Саккоро, Семвола и летчиков, он обратился к Френку:

— Из того, что вы задумали, ничего не выйдет. Идите на берег. Там вас ждет Лиз!

— Род!

— Идите на берег, говорю вам! Здесь вам делать больше нечего!

Саккоро истерически закричал:

— Вышвырните это гнусное чудовище! Чего вы стоите?

— Одно движение и вы мертвецы.

Родштейн поднял пистолет.

— Френк, не будьте дураком и убирайтесь отсюда! — крикнул он.

— Вы с ума сошли, — шептал Френк, которому начало казаться, что он сходит с ума.

Родштейн начал отвратительно смеяться.

— Я был бы последней скотиной, если бы разрешил этой сволочи завладеть…

Он продолжал хохотать.

— Вы не физик, а болван, Френк, — кричал Родштейн. — Давным–давно я поменял полюса на масс–спектрометре!

— Вы?..

— Да. Теперь убирайтесь поскорее. Лиз вас ждет.

Френк попятился к двери.

— Стойте!! — закричал Семвол. — Куда вы уходите?

— Идите, идите, Френк. Я расправлюсь с ними сам!

“Поменял полюса, поменял полюса…”

Опять ослепительное солнце!

Он выбежал из бункера и помчался туда, где на волнах колыхалась небольшая лодка. Лиз стояла в открытой кабине гидроплана и махала ему.

— Поменял полюса! Род изменил полярность! — кричал ей Френк.

— Скорее, скорее, — звала она.

— Родштейн изменил полярность! У них нет никакого антижелеза, у них обыкновенное железо!

— Я знаю! Скорее…

ГОЛУБОЕ ЗАРЕВО

1

— Профессор Мюллер, мы очень вам благодарны за то, что вы согласились приехать сюда и помочь нам в одном важном деле, — Базанов прекрасно говорил по–немецки.

Это вызвало у Мюллера едва уловимое удивление. Затем он нахмурил брови и задумался. Где‑то он встречался с этим русским? Встречался ли?

— Если я действительно вам помогу, буду очень рад…

Базанов протянул Мюллеру сигареты и щелкнул зажигалкой. Пока тот прикуривал, полковник тоже внимательно смотрел ему в лицо. И вдруг…

— Товарищ Петер? — спросил Базанов.

Мюллер вздрогнул — узнал. Как давно это было!..

…Первый год войны. Канун Нового года. Подмосковная деревушка, затерявшаяся среди дремучих, непроходимых лесов и глубоких снежных сугробов… Он особенно хорошо помнит эти ели и эти сугробы.

Мюллер, радист–шифровальщик штаба одного из специальных подразделений танковой дивизии, вошел в избу, держа в руках радиограмму. В избе было накурено и едва коптила керосиновая лампа. За столом собрались высшие немецкие офицеры, чтобы отпраздновать Новый год. Возле каждого — стакан водки.

Радиограмма говорила о потерях немецкой армии под Москвой. Страшные потери. До Нового года оставалось несколько минут, когда генерал прочел сводку. Он вытащил пистолет, встал, снова сел.

— Вот что, обер–лейтенант, — обратился он к Мюллеру. — Наверное, вам, при вашей должности, еще не удалось убить ни одного русского. Там, в сарае, сидит один, их разведчик. Берите его и ровно в полночь расстреляйте. Бог войны требует жертвы.

…Они шли по снегу. Русский — заложив руки за спину. Мюллер с пистолетом шагал за ним. Странно — этот русский поет! Вполголоса поет веселую песенку. Он босой, ноги его, наверное, давно окоченели. Мюллеру стало страшно от этой отрешенности, от этого бесстрашия человека, которого он должен расстрелять.

— Не зацепитесь. Здесь в сугробах ветки деревьев, — предупредил русский.

— Вот вам мои сапоги, бегите! — прошептал Мюллер.

— А вы?

— Скажу, что на меня напали партизаны. Возьмите и шинель.

— Но…

— Бегите, бегите…

— Вы замечательный человек! Как ваше имя?

— Петер.

— Прощайте, товарищ Петер…

Когда шорох ветвей утих, Мюллер несколько раз выстрелил вверх…

Он тогда и не подозревал, что штурмфюрер СС Рейнмахер такой проницательный человек. Мюллера без труда уличили во лжи. Русский, оказывается, был важная птица.

Мюллер узнал, что такое пытки. Так появилась на его груди кроваво–красная надпись. А после он бежал, доктор Роберто помог ему…

— Думаю, там, на островах, вам приходилось нелегко, — говорил Базанов, глядя на Мюллера смеющимися глазами.

— Самое неприятное, что все затянулось на десятки лет. Это было испытание на терпение, часто на бессилие. Ужасно, когда ничего не можешь сделать… В последние годы такое у меня было очень часто. Я видел, как они шли вперед, и не мог помешать. Я все ждал, что на острова прибудет какая‑нибудь международная комиссия и начнет расследование. Но она не приезжала.

Базанов нажал кнопку, вошел адъютант.

— Пусть введут Грибенко.

— Грибенко? — спросил Мюллера.

— Вроде ничего особенного. Механик, специалист по сантехнике. Может оказаться, что вы его знаете.

Дверь отворилась и появился невысокого роста человек в кожаной куртке. Он держал руки в карманах и нагловато осматривал Мюллера и Базанова.

На минуту водворилосьмолчание. Глаза Мюллера сощурились, губы сжались, лицо сделалось жестким.

Что‑то знакомое, очень, очень знакомое… Какие‑то тяжелые, болезненные ассоциации. Эти рыжеватые волосы, бледно–голубые глаза, широкие скулы. Но теперь на лице не было ни злобы, ни хитрости, а насмешливая наглость.

— Хейнс, — прошептал Мюллер и поднялся. — Хейнс!

— Чего изволили сказать, гражданин? — спросил Грибенко, — я на вашем языке не понимаю.

— Ваша фамилия Хейнс, вы работали в Отдельной лаборатории. Мы виделись с вами последний раз в старом замке в Баварии, у некоего господина Семвола!

Лицо Грибенко на мгновение напряглось, но, тут же приняло обычное выражение. Он недоуменно пожал плечами.

“Тренировка отличная!” — подумал Базанов.

— Куда вы делись после посещения Семвола? Вы совершенствовали вашу специальность? Вы были очень неквалифицированным шпионом. У Роберто мы знали, кто вы такой.

— Ничего не понимаю, — виновато произнес Грибенко. — С немецким в школе у меня всегда было плохо… Не привили любовь.

От глаз Базанова не ускользнуло, что Грибенко начал понемногу терять уверенность в себе.

— Хватит с меня этих дурацких разговоров, — взревел Грибенко. — Вы еще ответите за то, что пытаетесь повлиять на мою психику! Тут ни один нормальный человек не выдержит… Если хотите, я тоже начну сейчас говорить что‑нибудь такое, и тогда…

Он застыл с открытым ртом и выпученными глазами. Сопровождаемый солдатом, в кабинет вошел Сулло. Как всегда, он жевал.

Он держался очень свободно, этот Сулло: подошел по очереди ко всем и каждому посмотрел в глаза. Подходил он совсем близко, как будто был близоруким. Возле Грибенко он остановился и наклонил свое лицо вплотную к его лицу. Это был тот самый прием, которым он пользовался в лагере.

— Я всегда считал вас мешком дерьма, а не разведчиком. Из‑за вас, Хейнс, всем нам крышка…

Отскочив к окну, Грибенко–Хейнс закричал во все горло:

— Предали! Проклятые, предали! Все вы заодно с ними! Предали! Так погибайте же все до одного! Смерть, она у них, она у нас, она всюду!..

Даже Сулло сплюнул и отвернулся.

— Вот, кажется, и все, — сказал Базанов.

2

Два самолета летели совсем рядом. Казалось, несколько шагов по пушистому облачному полю, и можно перейти из одного самолета в другой. Их тени прыгали по облачным торосам, не отставая одна от другой. На высоте шести тысяч метров не было никаких признаков, что под облаками, над землей бушует пурга, что именно эти, с виду ласковые, невесомые сгустки пара несут в себе свирепый заряд зимней непогоды на месяцы вперед.

Нонна задумчиво смотрела в иллюминатор на проплывающие внизу облачные горы, долины и овраги и изредка поглядывала на второй самолет. Его серебристый корпус сиял в солнечных лучах, а широкие крылья иногда грациозно покачивались, как бы выражая прекрасное самочувствие могучей машины, выполняющей в родной стихии полезный и приятный труд. Во втором самолете были профессоры Львов, Хлебников, Соколов, руководители лабораторий, секторов и групп института. Там был и профессор Котонаев, которого она, Нонна, ни за что не пригласила бы на эти испытания. Но, говорят, Валерий Антонович опять придумал что‑то невероятное. Может быть, она его слишком сурово судит? Может быть, ее неприязнь к ученому, так же, как и неприязнь других сотрудников, вызвана не только свойствами его характера, но и тем, что случайно обнаружилось, что он не бог, а обыкновенный смертный?

Люди не прощают, если их предают боги. Это с детства засевшее желание иметь сильного покровителя, желание самоустраниться от управления своей судьбой. На них полагаешься, им веришь, и вдруг обнаруживается, что они вовсе не всесильные, чего‑то не могут, в чем‑то заблуждаются…

Нонна сидела рядом с дремлющим Николаем. Теперь она знала, когда он дремлет, а когда думает.

Впереди корреспонденты газет и журналов. Сзади стучала пишущая машинка. Молоденькая девушка, студентка факультета журналистики, записывала свои впечатления, боясь пропустить даже самую незначительную мелочь. Ей так повезло, эта необычная командировка.

Самолет дрогнул, и перед глазами Нонны вытянулось огромное серебристое крыло, которое закрыло второй самолет. Впереди зажглось красное панно: “Пристегните ремни! Не курить!”

— Николай, посадка! — сказала Нонна.

Он вздрогнул и выпрямился в кресле.

— И натяни повязку. Я знаю, ты спишь и видишь, когда ее выбросишь. Доктор сказал, нужно походить еще недельку, а потом снимать по вечерам…

Николай поморщился. Он осмотрелся вокруг одним глазом, но решительная рука Нонны опустила повязку.

— Ждать, ждать… — ворчал Молчанов. — Идиотизм ехать на испытания с завязанными глазами. Все равно, что идти в столовую с зашитым ртом.

— Николка, я буду рассказывать тебе все–все.

— Пропускная способность слухового канала связи в сто раз меньше, чем зрительного.

— Я буду говорить в сто раз быстрее, и мы компенсируем…

На аэродроме к Молчанову подошел профессор Соколов.

— Коля, есть любопытное дело, — сказал он, отводя его в сторону.

— Какое?

— Что бы там ни говорили про Котонаева, но он действительно гигант. Он нашел способ, как сделать, чтобы антивещество было стабильным!

— Не может быть! — воскликнул Молчанов.

— Да. Он изложил мне свои идеи в самолете. Мы кое‑что с ним прикинули, получается здорово.

— Значит, наши космотроны еще пригодятся?

— Очень! После теоретических работ Любомирова по топологии квантованного пространства стало ясно, что аннигиляционные взаимодействия можно локализовать в пределах…

Соколов сказал самое главное едва слышным шепотом.

Молчанов широко улыбнулся и закивал головой.

— Гениально!

— Котонаев очень просит, чтобы вы работали у него.

Николай остолбенел и хотел что‑то возразить, но Соколов его предупредил.

— Я сказал, что вы, конечно, согласитесь, тем более, что организация работы теперь будет совсем иная. Не будет строгого деления группы на теоретиков и экспериментаторов.

— Да, но…

— Я знал, Коля, что вы согласитесь. Я ему так — и скажу…

Николай услышал быстрые удаляющиеся шаги Соколова.

— Что он тебе говорил? — спросила Нонна.

— Я и, конечно, ты, мы будем работать у Котонаева. Новое направление.

Нонна помолчала, потом, как школьница, прошептала:

— Ну и хитрюга этот наш старикан, просто ужас!

3

Нонна сидела рядом с Николаем в кабине водителя и непрерывно тараторила.

— Николка, сейчас мы проезжаем по дну глубокого оврага. Справа и слева сопки, очень высокие, метров по сто.

— Двести семьдесят, — поправил шофер.

— Да, двести семьдесят. Здесь дорога поворачивает на север…

— На восток, — вставил шофер.

— На восток, Николка. Очень красиво. Снег висит на ветвях елей. Такие огромные белые шапки снега. Чудо здешней зимы…

— Дрянь, а не чудо. Заваливает дорогу…

— Говорят, Николка, дрянь, а не чудо. Впереди прогалина, сопки кончаются, видны деревянные бараки.

— Не бараки, а блиндажи, — поправил шофер.

— Это вроде землянок? — спросила Нонна.

— Вроде.

— Видны блиндажи вроде землянок. Подъезжаем ближе. К нашей колонне подходит толстый дядечка в валенках…

— Стежко.

— А кто он?

— Начальник испытаний.

— Так и есть, Николка. Это — начальник испытаний. Суровый, толстый Стежко…

— Не суровый, а очень веселый дядька, — вставил шофер и остановил грузовик. — Выходите, радиокомментаторы, приехали.

Она взяла Николая за руку и повела к началу колонны, где возле первой машины собрались все приехавшие. В центре круга стоял Стежко и весело рассказывал, как они здесь живут.

— Тыщу километров туда, тыщу — туда, и ни одной души. Только дикие олени. Медведи попадаются… Ну, пошли, товарищи. Пообедаем, отдохнем и за дело…

— Скоро мальчики из соседнего института продемонстрируют свою работу, — сказала Нонна.

Николай покачал головой:

— Жаль, что нам нечего показать…

Соколов отозвался:

— Если бы не вы, у них тоже ничего бы не получилось.

Николай понимающе кивнул и вздохнул. Ему мучительно захотелось вернуться в Рощино и немедленно начать работу в новом направлении. Котонаев или не Котонаев, какая разница. Идея блестящая. Он вспомнил несколько экспериментов, которые в свое время он не мог объяснить. Он несколько раз обсуждал их с Самарским, и тот тоже ничего не понимал.

“У меня то же самое, — говорил Самарский, — закономерность, которую подметила Нонна, выполняется только в среднем. А в деталях нет. Антижелезо тает, тает, и вдруг — стоп. Аннигиляция прекращается на минуту, две, три. Однажды на целых десять. А потом опять тает…”

Наверное, эти остановки в самосгорании антивещества и предвидел Котонаев. Новое научное направление часто рождается из необъяснимых, на первый взгляд случайных мелочей. Когда товарищи говорили Николаю, что “в общем, закон распада такой”, или “если усреднить, то получается вот такая плавная кривая”, он всегда морщился. Он боялся, то за этими “в общем”, “усреднить” потеряется драгоценная крупинка…

— Николка, тебе не обидно, что твоя идея о ядерном лазере уже осуществлена?

— Честно говоря, обидно. А с другой стороны… Это ведь не только моя идея. У Сеньки Паушева, оказывается, возникла та же мысль. Он даже ее рассчитал. Расчет послали в другой институт, а там теоретики начали хохотать. Говорили: “Изобрел велосипед. Создал дифференциальное исчисление через триста лет после Ньютона”. Ты Семену об этом не говори…

Быстро сгустились сумерки, облака рассеялись и заблестели звезды. Воздух стал упругим от мороза. Синоптики предсказали эту погоду за неделю, но никто им не поверил. И вот сейчас ясный, безветренный, кристально–чистый вечер, а о предсказаниях синоптиков все забыли. Пусть себе предсказывают следующий ясный вечер через неделю, через месяц, через год. Это их работа. Если они угадывают, про них забывают, если нет — ругают на чем свет стоит…

Стежко прикомандировал к каждой группе ученых проводника, и они разошлись по наблюдательным блиндажам.

В блиндажах все получили темные очки.

— Пусть на всякий случай и он наденет, — настойчиво сказал проводник, подавая очки Николаю. — Смотреть нужно вон на ту сопку. Запуск будет с седьмого квадрата…

Это было первое упоминание о запуске…

Молчанов тронул Нонну.

— Рассказывай очень подробно, — попросил он. — Начинай сейчас, чтобы я хорошо представил себе все…

Она выглянула из‑за деревянного края блиндажа.

— Мы сейчас в неглубоком блиндаже. Стенки обшиты деревянными досками. Никаких укреплений. Значит, никакого взрыва не ожидается. Впереди перед нами широкое, белое поле, которое сейчас не белое, а темно–синее. На небе ни облачка и много–много звезд. Они почти не мерцают. Такие спокойные, аккуратные звездочки. Вроде чего‑то ждут…

Николай улыбнулся и прижал к щеке ее теплую варежку…

— Дальше, за полем серая невысокая сопка. Серая, потому что на ее склонах деревья. Если хорошенько присмотреться, то на вершине сопки какая‑то вышка. Нет, это не вышка, это параболическая антенна. Пока впереди больше ничего не видно. Справа какая‑то низенькая постройка. Только что там погасили свет.

Ее рассказ прервал громкий, на все поле, голос из радиорепродуктора.

— Надеть темные очки! Надеть темные очки! Запуск начнется с последним сигналом электрочасов…

Часы стучали так громко, что Николаю показалось, что он стоит не в блиндаже в открытом поле, а в большом гулком зале.

— Здорово стучат, — сказал он Нонне взволнованно. — Не забудь рассказать самое главное…

— Хорошо. Я постараюсь. Только, пожалуйста, надень очки…

— Зачем они мне?

— Надень.

Она нацепила ему очки поверх повязки.

— Сейчас начнется, — сказала она. Удары часов прекратились, и послышались сигналы точь–в–точь, как во время проверки времени по радио.

— Ну, — нетерпеливо спросил Николай.

— Пока ничего. За сопкой… Ага, началось! За сопкой что‑то вспыхнуло. Ярче, ярче… Яркое оранжевое зарево… Теперь гаснет… Совсем потемнело… Вдруг! Вдруг в небо поползла золотистая змейка… Тонкая, как серпантиновая ленточка. Она рассыпается на искры, а впереди сияет крохотная оранжевая головешка. Совсем неинтересно. Какая‑то не очень яркая оранжевая сигнальная ракета. Сейчас еле заметная… Сейчас погаснет…

До слуха Николая донесся далекий гул, как раскаты грома, как артиллерийская канонада…

— Погасла. Странно… О! О, боже мой! Какое чудо! Николка, какое чудо! Больше, больше, ярче, да что же это такое!

— Говори, говори, что?

— Солнце! Нет, больше! Больше, чем солнце! Огромный ослепительный шар! Как будто его надувают, и он становится все больше и больше! Он очень высоко и очень огромный. Больше, чем луна, больше, чем солнце! Он не круглый, а вытянутый, как сигара, и совершенно неподвижный! Ночь кончилась! Кругом ослепительная белизна. Больно смотреть даже сквозь черные очки! Нет, не шар! Что‑то очень голубое… Жар–птица странной формы! Ослепительная голубая белизна…

— Свет проникает сквозь повязку! — крикнул Николай.

Он почувствовал на своем лице тепло, мягкое пушистое тепло от невидимого источника.

— Говори, говори! — кричал он.

— Он, этот шар или баллон совершенно неподвижный. Висит в небе и сияет! Поле стало совершенно белым! Я вижу это, в щелку… Ха–ха–ха! Николка, по полю мчится стадо оленей! Они перепугались, потому что внезапно наступил день! Ты слышишь, как кругом кричат люди? А шар все висит и светит ярче, чем солнце! О, кругом все ликуют! А олени, глупые! Они от испуга сбились возле самой сопки! А он все светит, и свет такой спокойный и ровный! Ты чувствуешь, как стало тепло? Олени побежали! В лощину, между сопками! Глупые животные! Коленька, он поплыл! На запад и вверх! Быстрее, быстрее, очень плавно! Он очень быстро поднимается вверх, становится меньше! Наверное это летательный аппарат!

До слуха донесся ровный, гармоничный звук, который с каждой секундой становился все тише…

— Меньше, меньше. Еще одна сильная вспышка! Как взрыв света, далеко–далеко в небе! Все исчезло… Опять ночь… Даже не видно, где это было. Совсем темно… Сейчас опять вижу звезды…

И тогда над полем снова зашипел огромный радиорепродуктор и громкий, взволнованный голос торжественно произнес:

— Сегодня, в двадцать часов по московскому времени, впервые в истории ракетно–ядерной техники был произведен успешный запуск управляемой космической станции “Фотон-1”, которая была выведена на орбиту тремя мощными фотонными двигателями! Впервые в истории в качестве энергии движения космического аппарата использован свет!..

К звездам! Только свет может унести человека к звездам. Только при помощи света он может вернуться на землю и рассказать о фантастических мирах, о далеких таинственных светилах.

Они мерцают в глубине Вселенной и манят, манят неугомонного искателя. Они посылают ему свои тонкие, холодные струи света и говорят: “Иди по ним, и ты дойдешь”.

Это просто и непостижимо. Просто потому, что свет вокруг нас, а непостижимо потому, что он бестелесный и неуловимый…

Глубокие тайны природы скрыты в простом и будничном. Кто перестанет удивляться вечному сиянию солнца, кто не замечает прыгающих на волнах ярких зайчиков, кто не задумывается над тем, куда исчез свет свечи, когда она погасла, тот не достигнет звезд…

Покорителем Вселенной будет тот, кто поставит могучие плотины на бурных потоках вечного света. Кто смело ухватит за крыло сияющую жар–птицу и подчинит ее своей воле!..

РАЗГОВОР С ЧУЖОЙ ТЕНЬЮ

1

В институте было известно, что я и профессор Касьянов, заведующий нашей лабораторией, — “теоретические враги”. Вражда эта вполне устраивала нас обоих. Когда кому‑нибудь из нас становилось тоскливо от монотонной работы над новыми схемами, он искал другого, чтобы поспорить. Алексей Георгиевич со свойственной его возрасту снисходительностью говорил про меня так:

— Парень молодой, но не в меру консервативный. А в общем генерирует идеи далеко не тривиальные. С ним не скучно.

Дело в том, что Касьянов, свято чтя Колмогорова и Винера, постоянно твердил о принципиальной возможности создания машинной модели человеческой “души” и старался доказать это, а я всячески возражал ему. Разговоры наши велись в таком примерно духе.

— Дорогой, мой мальчик (так он обращается ко мне в мои тридцать шесть лет), вы безнадежный идеалист и виталист. Вы прекрасно знаете, что человек — существо материальное и, следовательно, нет, абсолютно нет, никаких оснований отказываться от мысли создать его модель, сколь угодно близкую к натуре.

— Допустим, — отвечал я. — Допустим, что можно создать искусственное существо, которое будет имитировать человеческое мышление, будет более точно решать математические и логические задачи. Но чувства, эмоции, душа — это уже за пределами машинного моделирования. В них миллиардолетняя история жизни на Земле.

Касьянов хитро щурил глаза.

— Вы знаете, в чем разница между конечным и бесконечным? Нет? Конечное — это то, что мы знаем если не фактически, то в принципе. А бесконечностью мы просто именуем то, чего мы не знаем. Или ленимся знать. Мы говорим: люди бывают гениальные, средние, умные, глупые и так далее. В словах “и так далее” сокрыто наше нежелание или неумение анализировать, разобраться, какие еще бывают люди. И так всегда. Если есть бесконечное множество объектов, о которых мы понятия не имеем, то словечками “и так далее” мы прикрываем наше невежество.

— Не понимаю, какое это имеет отношение к нашему разговору.

— Просто вы, дорогой мой мальчик (в тридцать шесть лет!), подсознательно относите чувства, эмоции и душу к разряду “и так далее”. Кстати, я бы на вашем месте вообще не касался таких вещей. Вам уже четвертый десяток, а вы еще не женаты. Видимо, в вашем случае эта обыкновенная человеческая слабость попала в “и так далее”…

Подобные споры с Касьяновым мы вели более трех лет, и не было бы им конца, если бы…

Впрочем, все по порядку.

Все началось после моей командировки на Дальний Восток. Я пробыл там на монтаже Большой Вычислительной машины всего четыре месяца, а когда вернулся в институт, то у меня создалось впечатление, будто я отсутствовал по меньшей мере года четыре. В строй вступили два новых четырехэтажных корпуса, и сотрудники расселились по просторным лабораториям. Пополнился штат. У профессора Касьянова появилось два новых заместителя, а моей группе придали три новых “единицы”: двух молодых ребят, дипломников из Института высшей автоматики, и лаборантку Галину Евгеньевну Гурзо.

Дипломники из Института высшей автоматики работали молчаливо и упорно. Они сосредоточенно сопели над монтажом схем и каждый день после обеда брались за паяльники и собирали макеты блоков, которые на бумаге разрабатывали утром. Они оставались в лаборатории после окончания рабочего дня и проверяли результаты своей работы на приборах. На следующее утро собранные накануне схемы оказывались распаянными на детали, а дипломники снова ломали головы над конструированием схем и над расчетами.

Что же касается Галины Гурзо, то она занималась анализом развернутых формул логических функций, по которым наша лаборатория должна была создать новую вычислительную машину со многими параллельными входами. В случае успеха это позволяло создать машину, которая не простаивала бы, пока программисты составляют алгоритм решения новой задачи. Ровно в 16.00 Галина откладывала тетради в сторону и быстро покидала лабораторию.

— Куда вы всегда так торопитесь? — как‑то спросил я.

— Домой. У меня много дел дома, — скороговоркой ответила она.

— Откуда эта девушка? — спросил я одного из дипломников.

Он поднял на меня усталые от напряжения глаза и грустно сказал:

— Не имею представления. Она какая‑то дикая.

— Почему дикая?

— Она даже не комсомолка.

“Действительно, дикая”, — подумал я.

Я бы не сказал, что она была красавица. Девушка, как девушка. Вздернутый носик, темные каштановые волосы, изящная фигура. Глаза… Впрочем, о ее глазах я мог сказать совсем немного, потому что они всегда были закрыты очками. Чудовищные увеличивающие очки, и глаза Галины сквозь стекла казались огромными и неестественно голубыми.

Как это часто бывает, при исключительном трудолюбии и исполнительности Галина была стеснительной. В обеденный перерыв она удалялась в уголок и, раскрыв сумочку, извлекала из нее несколько бутербродов и торопливо ела, повернувшись ко всем спиной. Однажды я подошел к ней как раз в этот момент. Она сразу перестала жевать, застеснявшись. Мне стало неловко, и я отошел.

— Как вам нравится новая лаборантка? — спросил меня Касьянов.

— Какая‑то дикая, — честно сказал я.

— А вы попытайтесь с ней поговорить. Толковая девчонка.

— Где вы ее откопали?

— Случайно. В одном НИИ. Кстати, мой милый мальчик, смотрите, что мне удалось сделать. Я проанализировал схему творческой деятельности одного так называемого талантливого художника. Смотрите, какая железная закономерность.

Я просмотрел столбец рекуррентных формул и про себя позавидовал Касьянову. Умница, ничего не скажешь.

— Понятно? — спросил Алексей Георгиевич.

— Понятно.

— То‑то. Скоро я напишу вам уравнения всех ваших эмоций, чувств, увлечений, чего хотите. Хватит дурацких и беспомощных “и так далее”.

Я не стал продолжать разговор, потому что в это время в голову мне пришла интересная мысль. Я знал, что многие наши сотрудники поддакивали Касьянову просто из почтительности. Как‑никак, человек с мировым именем. Союзников в споре с ним у меня не было, а поддержка мне была очень нужна. Хотя бы одного единомышленника. Так сказать, создать бы единый фронт из двух–трех человек! Я сердито посмотрел на самодовольного старика. Чувствовалось, что у него было настроение со мной поспорить.

“Я найду союзника, — решил я. — Посмотрим, что думает Галина Гурзо”. И в этот вечер мне показалось уместным как‑нибудь задержать Галину в лаборатории и узнать, на чьей она стороне.

2

— Конечно, это чушь, — сказала она невозмутимо, когда я объяснил ей сущность своих разногласий с профессором Касьяновым. — Старик просто спятил. В пожилом возрасте это бывает.

— Вы понимаете, Галина, что он хочет доказать? Все, что составляет человеческое “я”, его эмоциональный мир, его чувственное мировосприятие, его самые возвышенные и иногда лишенные логической основы устремления, могут быть алгоритмизированы!

— Очень модная глупость, — так же невозмутимо заметила Галина.

Впервые мы сидели так близко. Я украдкой рассматривал ее лицо, пылающее свежим румянцем. Теперь я убедился, что глаза ее большие и бездонно–голубые. От ее волос распространялся аромат неизвестных мне духов, а тонкие пальцы медленно перебирали страницы книги. От нее веяло безграничным спокойствием и уверенностью.

— Допустим, — продолжал я, — что можно искусственно создать сколь угодно хорошую имитацию человеческого интеллекта. Да мне ли вам это говорить! Ведь вы занимаетесь именно этой проблемой. Но как вы можете изобразить в уравнениях математической логики, например, любовь одного человека к другому или дружбу, или, например, радость?

— Я с вами согласна. Подобную чепуху левые кибернетики проповедуют вот уже два десятилетия. Касьянову нужно было бы помнить, что всякие попытки создать алгоритмы человеческих чувств повлекут к такому усложнению структуры автоматов, что даже если их реализовать, то реакции будут безнадежно медленными. Автомат сможет вести себя по–человечески только в астрономических масштабах времени. Ведь дело заключается в последовательном переборе правильных вариантов поведения, которых у человека бесконечно много.

“И так далее”, — почему‑то вспомнил я. Аргумент Галины показался мне не очень убедительным. Тем не менее я радовался, что она была на моей стороне. Как‑никак, это была победа!

— Вы давно занимаетесь теорией высших автоматов?

— Как вам сказать… И да, и нет. До прихода к вам я работала программисткой в вычислительном центре судостроительного завода. Это была послеинститутская практика. Потом меня направили в один НИИ, а затем к вам…

— Вам у нас нравится?

— В общем, да. Только люди у вас какие‑то скучные.

— Я скучный?

Она улыбнулась.

— Вы мой начальник, и мне не положено думать о вас дурно. А вот эти два парня, которые делают диплом, безусловно скучные.

— Что вы имеете в виду?

Галина повернула лицо к окну. На улице сгустились сумерки.

— У вас в институте народ не активный. То ли дело на судостроительном заводе. Хороший клуб, кино, концерты, танцы…

Ни с того, ни с сего я вдруг выпалил:

— Галя, если сегодня вечером вы свободны, идемте в кино?

Она вздрогнула.

— Сегодня? С вами?

— А что же здесь такого? Идемте!

— Право, не знаю. Впрочем…

Она посмотрела на крохотные ручные часики, затем немного задумалась.

— А это далеко?

— Нет, совсем рядом. На проспекте Дружбы.

В фойе кинотеатра я вдруг обнаружил, что моими личными делами интересуются. До начала сеанса оставалось минут двадцать пять, мы сидели за столиком и рассматривали журналы. И вдруг я заметил одного из моих дипломников и еще девушку, которая работала в моей лаборатории монтажницей. Они стояли поодаль, насмешливо поглядывали в нашу сторону и о чем‑то перешептывались.

“Ну и молодежь пошла”, — с негодованием подумал я и, чтобы скрыть досаду, обратился к Галине:

— Вы любите кино? Конечно, хорошее.

— Я не очень понимаю этот вид искусства, — смущенно ответила она. — Бесконечная серия фотографий. Меня всегда немного раздражает то, что люди на фотографиях не настоящие. Кино — это искусство искусно лгать.

Я удивился.

— То же самое можно сказать и про театр.

— Да, конечно. Но кино представляет собой, так сказать, серийное производство искусной лжи.

— Я не могу с вами согласиться. Сила и очарование артиста заключается в его способности перевоплотиться, стать совершенно другим человеком, причем таким, в правдоподобность которого зритель поверил бы.

— В этом все дело. В перевоплощении. Что бы вы сказали об автомате, который сегодня выдавал бы вам стакан воды с сиропом, а завтра по собственной прихоти подметал улицы? Такой автомат никому не нужен.

— Значит, вы отказываетесь от своих слов? Только недавно вы говорили, что нельзя создать машинную модель человека, а сейчас сравниваете его безграничные возможности с возможностями автоматов–дворников.

— Я не сравниваю, — возразила Галя, — я просто не представляю, как человек, которому дана одна жизнь и одна линия поведения, может жить сразу несколькими жизнями. То он товарищ Иванов, то Отелло, то Дон–Кихот, то летчик–испытатель. Кто же в таком случае он?..

Я знал, что Галина совершенно не права, что она просто–напросто не понимала смысла творчества, но спорить не стал. Ведь сегодня у нас был первый вечер!

В зрительном зале я почти не смотрел на экран. В полумраке вырисовывался ее строгий профиль. Она сидела напряженно и смотрела на экран, не отрываясь. Я тоже боялся пошевелиться. После кино Галина попросила, чтобы я ее не провожал.

— Скажите хоть, где вы живете?

— Там…

Она улыбнулась и неопределенно махнула рукой.

Я видел, как она вошла в троллейбус, а затем мне показалось, будто в тот же троллейбус вскочил мой дипломник и девушка–монтажница

3

Через день утром профессор Касьянов вызвал меня в свой кабинет. Старик был явно не в духе. Он часто сопел и то и дело глубоко вздыхал.

— Садитесь, — приказал он. — С каких это пор вы решили проводить в институте научно–техническую политику, идущую вразрез с моей?

Я посмотрел на него с удивлением.

— Не притворяйтесь, мне все известно. Но ваши личные отношения с Галиной Гурзо меня не интересуют. Меня интересует то, чему вы ее учите.

— Простите, я вас не понимаю, — проговорил я, медленно поднимаясь.

— Сидите. Вы все прекрасно понимаете. Знайте же, вы не имеете никакого права начинять молодые головы вашими консервативными взглядами на перспективы развития автоматов. Гурзо талантливая девушка, я жду от нее очень многого. Более того, я поручил ей выполнить одно важное расчетное задание, после которого весь ваш идеализм относительно эмоций, любви и прочего полетит в тартарары. Вы увидите эти понятия отображенными в формулах математической логики. И, вместо того чтобы помочь мне и ей, вы начинаете этого талантливого сотрудника перевоспитывать на свой лад. Начинаете петь ей всякую поэтическую чепуху, забивать ее сознание иррациональными бреднями.

— Да, но я имею право…

— Лично вы — да, — перебил Касьянов. — Но не она. Вам много лет, и вас уже ни в чем не переубедишь.

Я почувствовал, что бледнею.

— Послушайте, профессор. Даже ваше звание и ваше положение не дают вам никакого права указывать мне, когда, где, кому и что могу я или не могу говорить. Наука не постоялый двор, а научные работники не послушные мулы. Разрешите мне иметь по всем пунктам свое собственное мнение и высказывать его при обстоятельствах, которые больше всего устраивают меня, а не вас.

Взбешенный, я покинул кабинет и вернулся в лабораторию. Я подошел к рабочему столу Галины и громко, чтобы все слышали, спросил:

— Чем вы сейчас занимаетесь?

Она встала и протянула мне листы бумаги.

— Вот, новый алгоритм эмоциональной динамики человека. Разработка профессора Касьянова…

Я вырвал из ее рук бумагу и пробежал глазами аккуратные строчки.

— Бросьте заниматься чепухой! Не для того мы здесь работаем, чтобы проверять сомнительные идеи…

— Я ему сказала то же самое… — сказала Галина.

— Вы?

— Да. Когда он объяснил мне содержание работы, я сказала, что он несет чепуху.

— Вы сказали Касьянову, что он несет чепуху? — воскликнул я.

Она удивилась.

— А что же здесь такого? У меня с вами одна и та же точка зрения…

“Так вот почему взбеленился старик!”

Несколько минут я стоял в нерешительности. Мне показалось, что за моей спиной хихикнули. Я обернулся и увидел, что дипломники серьезно и сосредоточенно возились у своих схем и приборов.

— Ладно, Галя, — сказал я, немного успокоившись. — Продолжайте работу. Неладно все получилось. А вообще… Я бы вам не советовал разговаривать с профессором Касьяновым в таком духе…

Она едва заметно улыбнулась.

— Вот еще один элемент, который он не предусмотрел в своем алгоритме…

— Какой?

— Способность человека к компромиссам со своей совестью.

Я так и сел. На этот раз дипломники действительно прыснули от смеха. Мне ничего не оставалось делать, как поспешно покинуть лабораторию. До конца рабочего дня я просидел в библиотеке.

Мне было стыдно за себя. Как она меня поддела! Компромисс со своей совестью? Больше того, со своими убеждениями! Чушь какая‑то. Нужно во что бы то ни стало объясниться с Галиной. Она может подумать, что я совершенно беспринципный человек…

Я вышел в институтский двор и вдруг увидел Галину. В обществе обоих дипломников она шла к новому флигелю, справа от главного здания. Сердце у меня сжалось. Она шла медленно, опустив голову, а дипломники что‑то убежденно говорили ей, размахивая руками.

— Галя! — крикнул я.

Все трое оглянулись Вдруг один из парней схватил Галину за руку и почти бегом повлек ее прочь. Они скрылись в подъезде нового флигеля, и второй лаборант плотно закрыл за собой дверь. Несколько минут я стоял, как вкопанный. Первым моим движением было бежать за ними. Но я сдержался. В конечном счете Галина молода и свободна, и ей самой решать, с кем встречаться. Целый вечер я просидел на скамейке в парке, на берегу реки, наслаждаясь гнетущей болезненной тоской. “Так тебе и надо, так тебе и надо, старый дурак”, — время от времени шептал я бебе.

4

После этого случая я несколько дней подряд был подчеркнуто сух со всеми сотрудниками лаборатории, особенно с Галиной. Иногда я делал ей резкие замечания, и, когда она укоризненно и удивленно смотрела на меня, я отводил взгляд в сторону. Но больше всего от меня доставалось дипломникам. По несколько раз я заставлял их переделывать матрицы памяти, перепаивать схемы, по–новому решать монтажи. Угрюмо и беспрекословно они выполняли все мои распоряжения. С профессором Касьяновым я держался официально и сдержанно. Старик, наверное, понял, что я обижен, и однажды, задержав мою руку в своей, промолвил:

— Да полноте же, Виктор! Я уже все забыл, а вы дуетесь. Забегайте ко мне после работы, я приготовил против вас такой аргументик, что вы просто ахнете! Кстати, как ребята справляются с новыми типом вероятностной памяти? Как идет у них работа?

— Медленно, — угрюмо ответил я. — Мало того, что мы получили не очень качественные радиокомпоненты. Из сотни туннельных диодов добрую половину нужно отсеивать…

— Я вас очень прошу проследить за тем, чтобы этот блок ребята сделали как следует. От него зависит очень многое. Так зайдете после работы?

Но к Касьянову после работы я не пошел, и вот почему. Когда сотрудники разошлись и в лаборатории воцарилась полная тишина, я вдруг почувствовал, что я не один. Мне даже стало немного жутко. Я огляделся и в самом дальнем углу, за шкафом с химической посудой, за маленьким столиком увидел Галину. Я поспешно подошел к ней.

Она сидела, уронив голову на руки, и тихонько плакала.

— Галя, что с вами? — спросил я, трогая ее за плечо.

Она вскочила и отшатнулась.

— Не подходите ко мне, не трогайте меня, — прошептала она.

— Хорошо, хорошо. Но объясните, почему вы плачете? Кто вас обидел?

— Вы.

— Я?

— Да, вы. Я была на вашей стороне. Я защищала ваши убеждения, как могла… А вы на меня накричали… И теперь ваше отношение ко мне стало таким странным… Мне тяжело… Очень тяжело…

Удивительна душа человека! Она призналась, что ей тяжело, и мне сразу стало очень легко. Как тут не вспомнить Лермонтова: “Мне грустно оттого, что весело тебе…”

Я ласково засмеялся.

— Не принимайте все так близко к сердцу.

Она вдруг заговорила взволнованно и убежденно:

— Я молода и глупа. Я не знаю и тысячной доли того, что знаете вы или профессор Касьянов. Очень часто то, что я говорю, идет не от разума, а от сердца… Когда человек мало знает и еще не научился самостоятельно мыслить, он все принимает на веру. Я вам всегда так верила, так верила…

Она снова закрыла глаза руками и заплакала.

— Да полно, Галя! Не надо так… Конечно, вы молоды, но зато у вас все впереди. И знание, и самостоятельная работа, и большое чувство.

Понемногу она успокоилась. Я предложил пойти погулять, и она согласно кивнула и даже улыбнулась.

Мы пришли на ту самую скамейку над рекой. К Галине вернулось ее прежнее спокойствие, а ее глаза, как мне показалось, стали более ласковыми и добрыми. Мы поговорили о каких‑то пустяках, потом замолчали. Когда зашло солнце и спустились короткие осенние сумерки, я подвинулся к ней и тихонько положил ладонь на ее руку. Рука у нее была очень маленькая и холодная. Я снял пиджак и набросил его на плечи девушки. Она не пошевельнулась.

— И это Касьянов хочет переложить на язык формул, — прошептал я.

— Не надо больше об этом, — ответила она тоже шепотом.

— Милая…

Она вдруг вся напряглась и отвела мою руку в сторону.

— Не нужно… Мы еще так мало знакомы…

— Вы знаете, почему я на вас рассердился? — спросил я.

— Знаю. Потому что вы увидели меня в обществе этих ребят, ваших дипломников. Вы ревнивы.

— Да. Вы правы. Это было глупо и гадко.

— В тот вечер они просто решили показать мне новую лабораторию. Как много в институте интересного… Особенно отдел художественного оформления.

Такой отдел действительно был создан в институте, я немало дивился этому обстоятельству, но так и не успел познакомиться с его задачами. Говоря откровенно, само его название ассоциировалось у меня с чем‑то комическим и легкомысленным, и я вспоминал о нем, как о каком‑то курьезе.

Когда мы поднялись со скамейки, кусты позади громко затрещали. Я вдруг увидел, как там, в полумраке метнулась неясная тень. Опять дипломники? Ну что за наглецы…

— Неслыханная дерзость, — прошептал я.

В ответ Галина странно засмеялась. Домой проводить себя она не разрешила.

5

С Касьяновым мы снова встретились только через неделю, когда лаборатория окончила напряженную работу по изготовлению пробного образца микроминиатюрной вероятностной памяти нового типа. Касьянов, положив руку на небольшой хлорвиниловый блок, включающий в себя миллионы искусственных нейронов, улыбнулся и сказал:

— Ну, теперь можно немножко снять напряжение. Вы, ребята, кажется, изъявили желание пойти в турпоход? — обратился он к дипломникам.

— Да.

— Неделя в вашем распоряжении. Кстати, Виктор, Галина обращалась ко мне с просьбой отпустить ее на несколько дней к матери. Как ваше мнение?

Я подумал. Мне очень этого не хотелось, но пришлось согласиться.

— Вот и хорошо. А мы останемся с вами и немножко поспорим. Я уверен, что в этом споре возникнут новые интересные идеи для нашей последующей работы.

Я был несколько удивлен и раздосадован, когда узнал, что Галина уехала, не попрощавшись со мной. Лаборатория сразу стала для меня пустой и неуютной. Только сейчас, когда этой девушки больше не было рядом со мной, я почувствовал, как много она для меня значила… Весь день я слонялся из угла в угол, не зная, за что приняться. А затем в душе вспыхнуло решение, то самое решение, которое рано или поздно приходится принимать каждому человеку, для которого другой человек перестает быть безразличным.

“Вот приедет, и все решится”.

От этой мысли мне сразу стало легко, и в веселом и бодром настроении я отправился в кабинет профессора Касьянова, чтобы вступить с ним в спор. О, теперь у меня были тысячи аргументов. Теперь я сам был главным аргументом против профессора!

— Сядем? — как всегда с хитроватой усмешкой предложил Касьянов.

— Сядем, — ответил я.

— Прежде чем спорить, я хочу задать вам вопрос, который мне было не очень удобно задавать при дипломниках. Вы проверили качество монтажа новой памяти?

— Да.

— Радиокомпоненты только высшего класса?

— Вы сами знаете, как нужно отвечать на этот вопрос, профессор. С высокой степенью вероятности, да.

— Ну, хорошо. Так вот что я хочу вам сказать. Ваши возражения относительно того, что самые тонкие эмоциональные движения человеческой, как вы ее называете, души, не могут быть запрограммированы и алгоритмизированы, не выдерживают никакой критики.

— Доказательства? — потребовал я.

— Вот вы убедили неопытную девчонку, вашу Галину, что я выживший из ума старый дурак.

— Я так не говорил!

— Ну, может быть, не так. Но смысл был таков. И что же? Ваша поклонница убедилась в обратном! Вам она просто поверила, а меня она поняла. Вы чувствуете разницу?

— Пока нет.

— Она толковая девчонка, эта Галина Гурзо. У нее гибкий аналитический ум. И когда я предложил ей разобраться в новом алгоритме, который предусматривает подсознательную, не осознанную деятельность центральной нервной системы, когда она разобралась в задаче, поняла ее, тогда она пришла к выводу, что вы не правы!

— Не может этого быть! — воскликнул я. — Галина всегда была на моей стороне!

— Была, да сплыла. Вот и вам я советую разобраться как следует в этом интересном вопросе. Просто возьмите ее рабочую тетрадь и почитайте.

Слова Касьянова сильно меня взволновали. Моя Галина — и вдруг в лагере противника! Я вспомнил, что последнее время она уклонялась от разговоров на эту тему. Но оставался еще главный, как мне казалось, аргумент.

— Профессор, вы можете доказывать на бумаге все, что угодно, но вы не можете переложить на бумагу мои чувства. Понимаете? Мои. Я люблю Галину.

Я был вправе ожидать, что мое сообщение заинтересует его. Действительно, он поднял брови и спросил:

— Вы это серьезно? Я взбесился.

— Может быть, вы мое чувство к ней тоже сможете разложить в ряд рекуррентных формул? Может быть, вы напишете уравнение того, что делается у меня в душе? Может быть, вы составите график моей тоски по этой чудесной девушке? Может быть…

Он поднял руку, останавливая меня. Лицо у него было хмурое и сосредоточенное.

— Ну что ж, — сказал он, — по правде говоря, я давно это сделал. Вы не хотите заняться моей теорией? Отлично. Я поручу вашей лаборантке Гурзо изложить вам эту теорию популярно. Гурзо знает ее в совершенстве.

Я пытался еще что‑то возражать профессору, но он ничего не отвечал, а только качал головой. Никогда еще я не видел его таким серьезным и обеспокоенным. Мне даже показалось, будто он сам почувствовал, что где‑то допустил ошибку…

6

Неделю, в течение которой отсутствовала Галина, я провел в мучительных размышлениях. По совету Касьянова я взял ее рабочую тетрадь и принялся разбираться в исписанных мелким аккуратным почерком страницах. Очень скоро формулы обычной математической логики кончились, и появились новые операции, новые обозначения и новые символы. Я не без удивления установил, что математические познания Галины превосходили все, что можно было ожидать. Я почувствовал себя неловко. Почему я раньше не присмотрелся к ее работе, не узнал как следует, чем она занимается?..

Галя застала меня в тот момент, когда я дочитывал последние страницы.

— Именно в этот момент я и прозрела! — воскликнула она, подбегая ко мне.

Ее лицо было радостным и веселым, глаза искрились.

— Интересно, правда, Виктор Степанович? Что ни говорите, а наш старый учитель — гений!

Мне оставалось только виновато улыбнуться и сказать:

— А вы все же предательница!

— Помните знаменитое “но истина дороже”? Так вот, я решила ничего больше на веру не принимать. Давайте доказательства — и точка! Касьянов представил доказательства.

Тогда я сухо произнес:

— А вы знаете, это не доказательства. Это бумага. В том, о чем я спорил с ним, и теперь буду спорить с вами, доказательным может быть только прямой эксперимент. История науки знает много примеров изящных доказательств на бумаге, которые были похоронены не менее изящными опытами. Пока такого еще не поставили.

Галина пожала плечами и недовольно поморщилась.

— Ну, знаете ли, в такомслучае вы отрицаете роль теории. Вы рассуждаете, как голый эмпирик.

Я вдруг остро почувствовал, что навсегда потерял союзника. Ее насмешливый взгляд и веселый голос принадлежали теперь совсем другой Галине. Я посмотрел на нее и вздохнул.

— Как быстро вы меняете свои взгляды…

— Дело не во взглядах. Да, до сегодняшнего дня я верила в чудеса. Но разве доказательство, что чудес не бывает, не призвано направлять меня на путь истины? То, что люди называют принципиальностью, очень часто оказывается упрямой беспринципностью.

— Вам еще никто ничего не доказал. А что касается теорем профессора Касьянова, то вам, должно быть, известно, что великий Лейбниц доказал теорему о существовании бога.

— Я не знаю этой теоремы, но, наверное, она логически несостоятельна. Должно быть, там в неявной форме заложены ложные посылки.

Я горько усмехнулся.

— Вы уверены, что в логике Касьянова не скрыты ложные посылки?

— Пока да.

— Пока! А что будет дальше, вас не волнует? Галина на мгновенье задумалась.

— Кто знает. С познанием всегда так. Все люди запрограммированы на уровне знаний эпохи своего времени. Может быть, в будущем некоторые программы и придется менять. В этом сущность бесконечного познания…

Я театрально воскликнул:

— Вот вы вместе с вашим Касьяновым и попали в ловушку! Бесконечное познание как раз и есть то самое “и так далее”, где мы ничего не знаем. Я верю только эксперименту, а не бумажным парадоксам, вроде этих.

Я сильно ударил тетрадью по столу. Галина перестала улыбаться и посмотрела на меня с тревогой. Нет, она стала совсем другой. И все же она была та самая девушка, в глаза которой мне хотелось смотреть до бесконечности. Я положил тетрадь и пошел прочь, но вдруг она порывисто шагнула ко мне.

— Не сердитесь на меня. Я сама не знаю, что говорю… Вы знаете… Я бы очень вас просила… Может быть, это и не совсем удобно…

— Что?

— Пойдемте сегодня вечером гулять…

— Хорошо, — сказал я. — Я вас буду ждать на той самой скамейке, на берегу реки… Только не задерживайтесь, прошу вас.

Галина слегка улыбнулась и кивнула головой.

7

Крохотный буксир шипел и пыхтел, медленно толкая огромную баржу, наполненную строительным песком. В плавных и широких волнах реки отражалось пурпурное небо, а порывы ветра с противоположного берега раскачивали ветки пожелтевших кленов, стряхивая на землю дождь еще не успевших пожелтеть листьев. Зажглись первые звезды, и мир стал быстро погружаться в осенний сумрак… Голова Галины лежала на моем плече, я обнял ее за талию и удивился, какая она тоненькая и хрупкая… Я молчал, и мне казались ненужными и далекими споры с Касьяновым; мне представилось, что то же самое думает она, и от этого радость переполнила мое сердце…

Вот он, большой, миллионоголосый молчаливый мир человеческих чувств! Он разлился в седом тумане, заполнившем песчаный карьер у моста. Он плещется в бесчисленных блестках беспокойной воды, в которую смотрит безоблачное осеннее небо. Он волнуется в далеком шуме городского транспорта. Он трепещет в неровном дыхании сидящей рядом девушки, которая думает, верит, сомневается и ищет… Он во всем.

И пусть он, по Касьянову, называется “и так далее”, но он и есть бесконечность, и мы должны за это благодарить природу.

Я на мгновенье представил себе другой, фантастический мир, в котором все конечно, где нет никаких “и так далее”, где все познано до конца. В таком мире у человека всего пять чувств. В нем одно солнце и только одна планета. В нем всего два человека. В нем нет ни атомов, ни электронов, ни странного микромира, а есть большие кубические “неделимые” кирпичи, из которых можно построить конечное множество геометрических фигур. В этом мире одна река, одно море, одно озеро. В нем одно небо, и на небе только одна звезда. Там растет только одно дерево, и оно приносит только один вид плодов. Вселенная этого мира конечна и пуста. И больше в нем ничего нет.

Могли бы развиваться в таком мире наука и техника? Что означала бы в нем человеческая цивилизация? Были бы искусство, музыка, поэзия? Могла бы в нем родиться любовь?

Я представил себе этот унылый, однообразный мир и усмехнулся про себя. Конечно же, мы должны быть благодарны природе за ее бесконечность! Только благодаря ей так богат наш внутренний мир. Он сверкает и искрится, как вся Вселенная, и наверное поэтому нам всегда хочется жить. Вечно меняющиеся эмоциональные краски отвлекают нас от мысли о неизбежности смерти, потому что мы всегда очарованы калейдоскопом неповторимых чувств. Я прижал к себе Галину и прошептал:

— Вот тебе и ряды рекуррентных формул…

— Но ряды могут быть бесконечными, — тоже шепотом возразила она.

— Так ли уж это важно?

— Главное, чтобы ряды сходились…

— Ты считаешь, что все происходящее в моей душе и… может быть, в твоей, перекладывается на сходящиеся ряды?

— Любые бесконечные ряды, которые отображают явления реального мира, должны быть сходящимися…

— Может быть, мы больше не будем говорить об этом?

— Я не хотела… Это вы…

— Почему “вы”?

— Ну, ты…

Я замолчал. Стало совсем темно, и я вдруг почувствовал, что самый важный момент в моей жизни наступил. Я встал и, отступив на шаг от скамейки, сказал вполголоса:

— Я люблю тебя, Галя. Я прошу тебя быть моей женой.

Девушка нерешительно поднялась.

— Женой?

— Да. Я хочу этого. Я прошу тебя… Я тебя…

— О! Только не это! Только не это!

Галина резко повернулась и быстро пошла по темной аллее вдоль берега. Я едва за ней поспевал.

— Галина! Галя! Остановись! Что с тобой! Если я сказал не то…

Но она все шла и шла, убыстряя шаги, затем побежала, спотыкаясь о кочки и обнаженные корни деревьев. Я догнал ее почти у выхода из парка. Здесь тускло горел одинокий фонарь, и не было ни одной скамейки.

— Что с тобой случилось? Почему ты бежишь?

— Не надо… Не надо… Не подходите… Мне так тяжело, так…

— Да что с тобой, милая?

— Не спрашивайте ничего. Все так нелепо, глупо… Я такая глупая…

— Погоди, о чем ты? Может быть, я… Прости меня, если я сказал не то…

— О, нет!

— Так в чем же дело!

Я схватил ее за руку. Рука ее была ледяная.

— Ты дрожишь, тебе нехорошо… В чем дело?

Она не отвечала.

— В чем дело, Галя?

Она безмолвно покачала головой.

— Ну говори же, что с тобой!

Я взял ее за плечи. Она пробормотала:

— Профессор Касьянов и эти ребята, дипломники…

— Что? Что они тебе сделали?

Она опять покачала головой. И вдруг ни с того ни с сего она тихонько засмеялась.

— Ты смеешься! Почему ты смеешься?

Она высвободилась, отошла на несколько шагов и сказала странным, прозаическим голосом:

— Глупые шутки. Я их не выношу. И вообще… нельзя же человека переучивать по несколько раз за жизнь. Вначале одно, после другое… Так можно поступать только с машиной… Меняй программы, и дело с концом.

— Ты о чем, Галя?

— Я поняла, какую чепуху доказывает Касьянов. Просто че–пу–ху!

— Ну конечно же! — воскликнул я.

— Но и вы тоже хороши! Бесконечные ряды сходятся!

— Не понимаю…

— Существует таинственный процесс, когда из бесконечного получается конечное… Например, сумма бесконечного ряда…

— Да, но к чему все это?.. О чем ты говоришь?

Галина снова засмеялась. Затем, резко оборвав смех, подошла к стволу высокой безлистой березы, уперлась в него локтем и положила голову на руку.

— Что с тобой, Галя? — в ужасе спросил я.

— Ничего… Это сейчас пройдет… Бесконечность… Это как во сне… летишь, летишь… Когда меня еще не было, я видела во сне высокую зеленую траву. Над травой каждое утро всходило солнце. А после… Как трудно вспомнить, что было после. Как я ненавижу этих дипломников. И Касьянова. И всех, всех…

— И меня?..

— Так хорошие люди не поступают… Разве можно жить только наполовину? Или на одну треть?.. Нельзя так… Потому что кругом звезды, звезды, звезды…

И она упала…

Я не понял, что произошло после. Откуда‑то из темноты выскочили три фигуры, кто‑то отшвырнул меня в сторону, Галину подняли и быстро понесли к выходу. Я бросился вслед, крича что‑то, но передо мной возник профессор Касьянов.

— Вы сами во всем виноваты, — хрипел он. — Нужно было более тщательно проверять полупроводниковые компоненты… Да и я тоже хорош… Как можно было не предусмотреть обратной возможности?

— Скажите, я сошел с ума?

— Вы? Нет. Вы просто влюбились в призрак. А в общем, машина получилась на славу..

Появились дипломники, один из них спросил:

— Значит, сейчас работу можно оформлять? Осталось описать только этот эксперимент.

— Оформляйте, — буркнул Касьянов. Затем он обратился ко мне. — А жаль. Теперь нам больше спорить не о чем…

***

Я проснулся от громкого девичьего смеха. Было совсем темно и накрапывал дождь… Несколько минут я ничего не понимал, а Галина упорно дергала меня за руку.

— Да проснитесь же! Первый раз вижу, чтобы таким образом ждали девушку.

— Вы, вы… — бессвязно лепетал я.

— Ну, конечно, я! Меня немного задержал Касьянов. Мне показалось, что он сдает свои позиции…

Я проснулся окончательно.

— Как хорошо, что вы… настоящая! Она так и не поняла, что я имел в виду…

ГЛИНЯНЫЙ БОГ

ПУСТЫНЯ

Линия горизонта трепетала и извивалась в потоках раскаленного воздуха. Иногда от песчаного моря вдруг отрывался огромный ком светло–желтой земли, поднимался вверх и повисал там на некоторое время. Потом фантастический небесный остров опускался вниз, расплывался и снова сливался с пустыней.

Здесь я впервые увидел мираж.

С каждым часом жара становилась сильнее, а вместе с ней более причудливо выглядели бескрайние пески. Сквозь колышущийся горячий воздух, как сквозь кривое стекло, мир казался изуродованным. В песчаный океан глубоко врезались клочья голубого неба, высоко вверх всплывали песчаные дюны. Иногда я терял из виду едва заметные контуры дороги и с опаской поглядывал на шофера.

Высокий молчаливый араб напряженно всматривался воспаленными глазами в раскаленную даль. Густые черные волосы были покрыты серой пылью; пыль была на смуглом лице, на бровях, на потрескавшихся от жары губах. Араб, казалось, отрешился от всего земного и слился воедино с автомобилем, и эта отрешенность и слияние с ревущим и стонущим мотором почему‑то придавали мне уверенность, что мы едем по правильному пути, что мы не потеряемся в безумном хороводе желтых и голубых пятен, которые обступали нас со всех сторон по мере того, как мы углублялись в пустыню.

Я посмотрел на пересохшие губы шофера, и мне захотелось пить. Я вдруг почувствовал, что мои губы тоже пересохли, язык стал жестким и неповоротливым, на зубах скрипел песок. Из кузова машины я перетащил на переднее сиденье свой дорожный саквояж и извлек термос. Я выпил залпом две кружки холодной влаги, которая здесь, в пустыне, имела необычный, почти неземной вкус. После этого я налил кружку воды и протянул ее моему провожатому.

— Пей…

Он не отвел глаз от дороги, а только еще более плотно сжал губы.

— Пей, — повторил я, думая, что он меня не расслышал.

На этот раз шофер резко повернул голову в мою сторону и бросил на меня уничтожающий взгляд.

— Пей, — протянул я ему воду.

Он изо всех сил нажал на педаль газа. Машина резко рванулась вперед, и от толчка вода расплескалась по кабине. В недоумении я несколько секунд продолжал держать пустую кружку. Мне показалось странным, что он отказался от воды.

Прошло мучительно много времени, прежде чем пустыня снова стала холмистой. Дорожная колея совсем исчезла. Шофер ловко объезжал высокие дюны, чутьем выискивал твердый грунт, своевременно переключал передачу на переднюю ось, чтобы машина не увязла в глубоком песке. Очевидно, этот путь ему приходилось преодолевать много раз. Было почти четыре часа дня, и до места назначения оставалось ехать не более часа.

Когда в Париже, в маленьком особняке на улице Шантийон, мне рассказывали про эту дорогу, я решил, что меня просто пугают, не желая взять на работу. Высокий тощий американец Вильям Бар мне тогда говорил:

— Не воображайте, что вам предлагают рай земной. Худшего ада не придумаешь. Вам придется жить и работать в настоящем пекле, вдали от всего того, что мы привыкли называть человеческой жизнью. Я не знаю точно, где находится место вашей работы, но мне известно, что оно на краю света божьего, в самой пустынной пустыне, которую только можно себе вообразить.

— Может быть, вы мне все же скажете приблизительно, где это находится? — спросил я.

— Приблизительно? Пожалуйста. Где‑то в Сахаре. Впрочем, в Агадире вас встретят и повезут куда нужно. Больше я ничего не знаю. Хотите — соглашайтесь, хотите — нет. Ваша воля.

Я вспомнил объявление, которое накануне прочитал на улице Дюбак:

“Молодой, не боящийся трудностей химик–лаборант требуется для работы вне Франции. Выдающиеся возможности в будущем, после завершения исследований. Возможны денежные и другие награды. Уникальная специализация. Рекомендации не обязательны. Желательно знание немецкого языка. Обращаться: улица Шантийон, 13”.

Я согласился, и за этим последовал аванс в размере двух тысяч франков, затем короткое прощание с матерью, документы, которые мне почему‑то выдали в американском консульстве, дальше Марсельский порт, Гитрактар, шторм в Атлантике, Агадир и вот я здесь, в этом бескрайнем песчаном море.

Солнце светило оранжево–красным светом, когда вдруг из‑за неровной линии горизонта появилось что‑то, что не было похожим на мираж. Автомобиль наезжал на свою быстро вытягивающуюся тень. Проваливаясь в глубоком песке, он приближался к ярко–красной полосе, которая постепенно вырастала над землей, превращаясь в бескрайную ограду. Она убегала на север и на юг, и ее границы терялись за песчаными холмами. Казалось, вся пустыня была перегорожена глиняной стеной пополам, и в ее центре виднелся темный квадрат, который, по мере того как мы приближались, принимал очертание огромных ворот. Ограда была очень высока, и на ее вершине в четыре ряда была протянута колючая проволока. Через равные интервалы над проволокой возвышались высокие шесты, на которых висели электрические лампочки. Они блестели кроваво–красными звездами в лучах заходящего солнца. У ворот, справа и слева, можно было различить два окошка. Мы подъехали к стене вплотную, и я вспомнил слова Вильяма Бара “На краю света божьего”. Может быть, это и есть край света?

— Это здесь, — хрипло произнес шофер, медленно выползая из кабины. Несколько секунд он стоял на песке, весь скрючившись, потирая колени затекших ног.

Я достал из автомобиля свои немногочисленные пожитки: чемодан с бельем, саквояж и стопку перевязанных бечевкой книг — и пошел к воротам. Они походили на гигантский конверт, по углам запечатанный стальными печатями–болтами.

Шофер подошел к правому окошку и постучал. Оно открылось, и в нем на мгновение показалось темно–коричневое лицо. Последовал негромкий разговор на непонятном мне языке. Затем послышалось слабое гудение, и ворота медленно раскрылись.

За стеной я ожидал увидеть что‑нибудь вроде города или поселка. Но, к моему изумлению, за ними оказалась вторая стена, такая же высокая, как и первая. Шофер вернулся к машине, включил мотор и стал въезжать. Я пошел за машиной. Она повернула направо и медленно поехала вдоль двух стен, образовавших коридор шириной метров десять. Здесь было уже совсем темно. У ворот находилась небольшая глиняная пристройка, возле которой стояли часовые в военной форме, с карабинами наперевес. Тот, мимо которого я проходил, вытянулся в мою сторону и посмотрел на багаж.

Так мы шли минут пять — машина впереди и я с вещами сзади, пока не остановились у небольшой двери во второй стене.

Шофер вышел из машины и постучал. Дверь сразу же открылась, и в ней появился силуэт человека.

— Входите, господин Пьер Мюрдаль, — произнес он на чистейшем французском языке и протянул руку к моим вещам. — Давайте познакомимся. Мое имя Шварц.

Я покорно вошел. Сзади себя я услышал, как заревел автомобиль. Араб — шофер — остался за оградой.

— У нас формальностей немного, — произнес встретивший меня, когда мы подошли к небольшой брезентовой палатке. — Будьте добры, ваш диплом, письмо от мистера Бара и вашу воду.

— И что? — переспросил я.

— Воду. У вас, наверное, есть с собой вода в термосе или в бутылке?

— Есть, — ответил я.

— Вот ее‑то вы и должны сдать.

Я открыл саквояж и передал ему документы.

— А зачем вам моя вода?

— Мера предосторожности, — ответил он. — Мы боимся, чтобы с водой к нам сюда не попала какая‑нибудь инфекция. Вы ведь знаете, здесь, в Африке…

— Ах, понимаю!

Он скрылся с моими документами и термосом, а я огляделся вокруг. Прямо передо мной вытянулись три длинные постройки барачного типа. Дальше, направо, виднелся трехэтажный дом и рядом с ним здание, похожее на башню. За постройками виднелась светлая полоска изгороди. Вначале я подумал, что эти ограды и являются границами территории. Но эту мысль сразу же пришлось отвергнуть, потому что за дальней стеной я увидел нечто поразившее меня самым неожиданным образом: над ней возвышались верхушки пальм. Они на фоне пурпурного, почти фиолетового вечернего неба казались ярко–алыми. Судя по их цвету, я бы никогда не поверил, что это пальмы. Но слишком характерными были их кроны, их резные широкие листья, их гофрированные стволы. И все же цвет их листьев казался слишком алым — таким, как цвет окрашенных солнцем стен бараков.

“Оазис алых пальм”, — подумал я.

Солнце зашло быстро, начали сгущаться сумерки. Здесь, в пустыне, вечер длится всего несколько минут. Затем внезапно наступает кромешная тьма. Исчезли алые пальмы, потускнели бараки, и все погрузилось во мрак. Сразу стало прохладно. Вспыхнуло электричество, бесконечный ряд электрических ламп вдоль изгородей.

Из палатки вышел господин Шварц. В руках у него был зажженный электрический фонарик.

— Ну, вот и все. Теперь пошли на вашу квартиру. Извините, что вам пришлось немного подождать. Это не очень приятно после утомительной дороги.

Он взял мой чемодан, и мы медленно зашагали по глубокому песку в том направлении, где росли пальмы.

МОРИС ПУАССОН

— К сожалению, после окончания университета все мы такие, — лениво произнес Морис Пуассон. — Требуется много времени, прежде чем мы поймем, что сейчас границ между различными научными дисциплинами нет. Получается так: университетский курс существует сам по себе, а практика — сама по себе. И все из‑за того, что в университете засилье старых консерваторов, вроде профессоров Перени, Вейса и остальных наших корифеев.

— Они не только наши. Это корифеи всей науки. Ими гордится Франция, — возразил я, рассматривая инструкции к кварцевому спектрографу.

Сегодня Пуассон пришел рано. Согласно расписанию, наша работа должна была начинаться в одиннадцать утра. Он же пришел в девять, когда я только начинал завтракать.

Я перестал читать инструкцию и посмотрел ему в лицо.

— Скажите мне, пожалуйста, что мы делаем. Вот уже неделя, как я живу между этими двумя глиняными стенами, и все еще не понимаю, что здесь происходит. Меня волнует неизвестность. Еще никто толком мне не сказал, зачем я сюда приехал.

Морис грустно улыбнулся и подошел к окну. Он посмотрел куда‑то вдаль и как бы про себя быстро заговорил:

— Вы здесь неделю, а я уже скоро три месяца. Если вы думаете, что я могу ответить на все ваши вопросы, то вы глубоко ошибаетесь! Я и не задаю их себе. К чему?

Он повернулся ко мне лицом.

— Впрочем, могу дать вам один совет: берегите нервы. Не думайте ни о чем, что выходит за пределы ваших обязанностей. Вы лаборант — хорошо. Сейчас вам необходимо изучать спектрофотометрию и научиться делать химические анализы средствами физической оптики.

— Да, но я ведь химик, понимаете, химик!

Он пожал плечами и снова подошел к окну. Затем вдруг ни с того ни с сего спросил:

— А вы обратили внимание, что все оптические приборы здесь — фирмы Карла Цейсса…

— Да.

— Цейсс — хорошая немецкая оптическая фирма. Помните, как в университете мы дрались за право сделать практическую работу на цейссовском микроскопе?

Пуассон, как и я, окончил Сорбонский университет, только годом раньше. Он специализировался по физической химии. До встречи здесь я его не знал. Его представили мне на третий день моего приезда.

Родом он был из Руана. О Париже он меня ничего не спрашивал. Начал он занятия со мной сухо, с подчеркнутой важностью. В перерывах между занятиями мы рассуждали о науке вообще.

— Итак, теперь вы знаете, как устроен этот прибор. Прошу вас рассказать по порядку методику спектрального анализа.

Я закрыл инструкцию и, как когда‑то перед профессором на экзамене, начал:

— Вначале нужно включить водородную лампу и с помощью конденсорной линзы изображение кварцевого окошка спроектировать на входную щель спектрографа. Затем закрыть диафрагму, между щелью и конденсором поместить кювету с исследуемой жидкостью, вставить кассету в камеру спектрографа, открыть ее, открыть диафрагму и сделать экспозицию. После закрыть диафрагму, отодвинуть водородную лампу, поставить на ее место вольтову дугу с железными электродами, передвинуть пластинку в кассете на одно деление и проэкспонировать свет железной дуги. После этого проявить пластинку, высушить ее и профотометрировать.

— Зачем необходимо экспонировать железную дугу? — спросил он, развалившись в кресле и закрыв глаза.

— Чтобы сопоставить всем участкам спектра линии железа, частоты которых известны.

— Кому они известны? Вам они известны?

— Мне? Пока нет. Они вот здесь, в этом каталоге.

— Правильно, — произнес он, вставая. — Научитесь читать спектр железной дуги по памяти. Это не очень трудно. Нужно запомнить всего каких‑нибудь двести цифр. Говорят, Грабер не любит, когда при работе заглядывают в справочники.

Я кивнул головой и через минуту спросил:

— А кто он такой, этот Грабер?

Морис несколько раз прошелся по комнате, затем почему‑то открыл стоявшие на столе аналитические весы и легонько тронул пальцем позолоченную чашку. Вместо ответа на мой вопрос он вдруг спросил:

— Вы спирт пьете?

Я ничего не ответил. Положив инструкцию на стол, где стоял спектрограф, я вышел в соседнюю комнату. Это была комната, где в десяти шкафах, расположенных вдоль стен, находились химические реактивы. Когда впервые мне показали место, где я буду работать, меня больше всего поразило обилие реактивов. Это были лучшие реактивы, о которых я когда‑либо слышал, огромное множество неорганических и органических соединений фирм Кольбаума, Шеринга, Фарбен–Индустри. По моим подсчетам, здесь было около пяти тысяч банок и пузырьков всех размеров и цветов, аккуратно расставленных в соответствии с принятой химической номенклатурой. В отдельном металлическом шкафу, из которого поднималась широкая вытяжная труба, хранились растворители — органические жидкости всевозможных классов. Я открыл этот шкаф и быстро отыскал этиловый спирт.

— Вы пьете разбавленным или так? — спросил я и протянул ему спирт в мензурке объемом в четверть литра.

— А вы? Впрочем, вам еще рано. Дайте стакан воды. Пуассон выпил спирт большими глотками и, не переводя дыхания, прильнул к воде. Лицо его сделалось красным, из глаз потекли слезы. Он сделал несколько глубоких вздохов и снова подошел к окну.

— Так вы спрашиваете, кто такой Грабер? Гм. Это сложный вопрос. По–моему, Грабер — талантливый химик. И не только химик. Он, должно быть, разбирается и в физике и в биологии. Говорят, этот человек, глядя на все вот так, как я сейчас смотрю на вас, — Морис уставил на меня быстро мутнеющие глаза, — сразу же скажет, какова концентрация хлористого натрия в вашей крови, сколько пепсина выделилось в вашем желудке от того, что вы подвигали пальцем, насколько повысилась концентрация адреналина у вас в крови, потому что вы его, Грабера, испугались, какие железы внутренней секреции у вас заработали, когда он вам задал вопрос, насколько ускорился в вашем мозгу окислительный процесс, когда вы стали думать над ответом, и так далее и тому подобное. Грабер назубок знает всю сложную химическую лабораторию человеческого организма.

— Это очень интересно, — произнес я. Мне немного стало жалко Мориса. После выпитого спирта он стал тускнеть, сжиматься, стал превращаться в жалкого, потерянного человека. Я хотел было предложить ему идти домой, но вдруг подумал, что пьяный он более охотно ответит на волновавшие меня вопросы. — Это очень интересно. Однако имеют ли его научные таланты какое‑либо отношение к тому, что мне придется делать?

— Ха–ха–ха! — засмеялся Морис и покачал головой. Подойдя ко мне совсем близко, он в самое ухо прошептал: — В том‑то и дело, что Грабер, наверное, хочет сделать одну злую шутку! Ха–ха! Я догадываюсь, что он хочет сделать… Впрочем ш–ш–ша… Я ничего не знаю. Никто ничего не знает. И вообще, к чему этот дурацкий разговор? Слышите? Никаких вопросов! Я иду отдыхать, а вы потрудитесь снять спектры поглощения пяти растворов органических веществ. Любых, какие вам вздумается. Завтра я приду и проверю…

С этими словами Пуассон, покачиваясь и задевая за углы столов, нетвердой походкой вышел из лаборатории. Я долго смотрел ему вслед.

На следующий день после моего приезда Шварц изложил мне то, что он назвал распорядком дня. Жить я должен был прямо при лаборатории. Выходить из помещения большой надобности у меня не было. Прогулку разрешалось совершать три раза в день, да и то только вдоль барака, где я жил. Час утром, два часа в полдень и час вечером.

Это был почти арестантский режим. Завтрак, обед и ужин мне приносил в термосах завернутый с ног до головы в белую сутану араб. Я был совершенно уверен, что он был либо глухонемым или ровным счетом ни слова не понимал ни на одном языке, кроме своего, либо имел строгие инструкции со мной не разговаривать. Все вопросы, которые могли у меня возникнуть, я должен был решать со Шварцем. Он регулярно навещал меня два раза в день, а иногда и чаще. Всегда очень любезный, веселый, он справлялся о моем здоровье, спрашивал, не написал ли я письма своим родителям и знакомым.

— Добрый день, господин Мюрдаль! — вдруг услышал я голос над своей головой. Это был Шварц.

— Добрый день, — ответил я сухо.

— Итак, вы, говорят, освоили спектральный анализ, не правда ли? — сказал он добродушно, усаживаясь в кресло и закуривая сигарету.

— Н–не знаю. Я еще не пробовал.

— Во всяком случае, с теорией у вас все в порядке. Я пожал плечами. Наверное, Пуассон доложил ему о моих успехах.

— Я хотел бы, чтобы вы продемонстрировали мне, как вы собираетесь выполнять спектрофотометрирование растворов.

Ни слова не говоря, я извлек из ящика стола цилиндрическую кварцевую кювету. Войдя в препараторскую, я взял из шкафа первый попавшийся пузырек, высыпал на ладонь немного вещества и бросил его в плоскодонную колбу. Затем из крана я налил воду. Когда раствор был готов, я стал заполнять им кювету. В это г. момент Шварц тихонько засмеялся и сказал:

— Достаточно, Мюрдаль. Все очень плохо. Можете не продолжать.

— Но еще ничего не сделано! — возразил я.

— Мой дорогой химик, — начал он все с той же бесконечно любезной улыбкой, — вы уже сделали все, чтобы ваш анализ никуда не годился.

Я зло на него взглянул.

— Н–да, — протянул он задумчиво. — Пуассон, видимо, неважный инструктор. Очень неважный. — Он потрогал нижнюю губу. — Вы хотите знать, почему ваш анализ никуда не годится? Во–первых, вы насыпали реактив на руку и этим его испачкали. Ведь ваши руки грязные. Вы не обижайтесь, они грязные в химическом смысле. Малейшие следы пота, закристаллизовавшихся в клетках солей, осевшая на руки пыль — все это вместе с реактивом попало в раствор. Далее, вы не взвесили реактив. Вы не знаете, какое количество вы его взяли. А не зная концентрации раствора, нельзя судить о спектрах поглощения. Далее, вы растворили реактив в воде из‑под крана, а она в химическом отношении тоже грязная. Вы не вымыли кювету. Вы понимаете, сколько ошибок вы наделали за одну минуту?

Он засмеялся и добродушно похлопал меня по плечу, а я, совершенно уничтоженный, чувствовал, как краска заливает лицо.

— Ну ничего. Вначале это бывает. Только я вас очень прошу, не поступайте так впредь. Ведь вам в будущем предстоит очень ответственная работа, и, уж если вы будете делать анализы, доктор Грабер должен в них верить. Понимаете?

— Да.

— А теперь давайте знакомиться по–настоящему, — продолжал он все тем же веселым тоном. — Мое имя Шварц, Фридрих Шварц, доктор химии из Боннского университета. Я руковожу этой лабораторией, а вы — мой лаборант. Вы будете работать под моим руководством и, я надеюсь, будете работать хорошо. Теперь отработайте то, что вам сказал Пуассон, но только чисто. На каждой спектрофотограмме поставьте название вещества, растворитель, концентрацию раствора, время экспозиции, время проявления пластинки. Вечером я проверю. Пока до свидания.

Доктор Шварц, все еще улыбаясь, направился к выходу. Вдруг он остановился и сказал:

— Кстати, я вам запрещаю поить Пуассона спиртом. Запрещаю пить и вам. Если у вас появится желание выпить — скажите мне. Здесь у нас есть чудесные коньяки — “Мартель”, “Наполеон”, что хотите.

“НАУКА ТРЕБУЕТ УЕДИНЕНИЯ”

Мир, в который я попал, оказался не таким бескрайним, как мне показалось вначале. На расстоянии около, километра к северу от моего барака простиралась ограда, отделявшая от территории института то, что я про себя окрестил оазисом алых пальм. В действительности пальмы не были алыми, но и не были зелеными. Днем цвет их листьев казался оранжевым, почти как цвет песка.

Во время одного разговора с Пуассоном я узнал, что главный въезд на территорию института был расположен в северной стене, у ее северо–восточного угла. Через эти ворота к Граберу прибывали различные грузы, материалы, горючее для электростанции и цистерны с водой.

По крайней мере, в четырех постройках располагались химические лаборатории. В двух одноэтажных бараках прямо перед центральным въездом размещались лаборатории Шварца, несколько дальше на север находилась еще одна лаборатория, и одна — непосредственно у стены оазиса алых пальм. Там работал Пуассон. Над крышами бараков возвышались характерные жестяные трубы — вытяжки из помещений, где проводились исследования.

Трехэтажное кирпичное здание в юго–восточном углу территории являлось резиденцией самого Грабера. Справа от здания возвышалась водонапорная башня.

С тех пор, как я приехал, прошло более трех месяцев. Мое перемещение по территории по–прежнему ограничивалось двумя бараками, где хозяйничал доктор Шварц. Кроме меня, в его распоряжении было еще только два сотрудника — один немец, по имени Ганс, и итальянец Джованни Сакко. Оба они работали в северном бараке и ко мне никогда не заходили. Весь северный барак представлял собой синтетическую лабораторию. Там изготавливались какие‑то химические вещества. Там же вместе с Гансом и Сакко жил и доктор Шварц. Я жил один.

По территории днем и ночью медленно шагали часовые. Они несли службу по двое, вооруженные карабинами. Они обходили всю территорию по какому‑то очень сложному маршруту.

Мне редко удавалось видеть на территории кого‑либо из людей. Особенно безлюдным был юг, хотя днем из труб валил дым, а иногда ночью окна светились. Вдоль восточной ограды проходила асфальтовая дорога, и по ней довольно часто к водокачке или к электростанции подъезжали грузовики. На этой же дороге иногда появлялись люди, завернутые в белые сутаны. Это были рабочие из местных жителей.

Кроме Шварца и Пуассона я долгое время никого не знал. Ганса и Сакко я встречал, посещая с результатами анализа северный барак, однако, всякий раз, как я к ним приходил, они быстро удалялись в другое помещение, оставляя меня наедине–с доктором. Пуассон приходил ко мне сам, причем после случая со спиртом очень редко. Заходил главным образом для того, чтобы взять какой‑нибудь реактив или передать мне препарат для анализа. Он всегда был молчалив, задумчив и, как мне казалось, немного пьян. У меня создалось такое впечатление, что его что‑то гложет, но что он не хотел или не мог сказать.

Впрочем, вскоре после приезда у меня появился еще один знакомый, вернее, знакомая. Я не видел ее в лицо. Это знакомство состоялось по телефону. Однажды, когда я почему‑то залежался в постели, вдруг зазвонил телефон. Так как до этого он никогда не звонил, я вскочил как ошпаренный и схватил трубку. Не успел я произнести и слова, как из трубки послышался женский голос:

— Господин Мюрдаль, пора на работу. — Фраза была произнесена по–французски с очень сильным немецким акцентом. — Вы опаздываете на работу, господин Мюрдаль. Уже десять минут девятого.

Я посмотрел на часы. Было только семь.

— На моих только семь… — произнес я растерянно.

— Вы не проверяли свои часы. Звоните мне всегда после восьми вечера. Я буду говорить вам точное время.

— А как мне вам звонить?

— Просто поднимите трубку.

— Хорошо, спасибо. Я буду так делать. Кстати, как ваше имя?

— Айнциг.

В обязанность этой телефонистки входило поднимать на работу сотрудников.

Впоследствии я стал более часто пользоваться телефоном, для того чтобы лишний раз не ходить к доктору Шварцу. Это было также необходимо и в том случае, когда я справлялся о судьбе своих анализов у Пуассона, к которому мне не разрешалось ходить.

Я поднимал трубку и просил, кого мне нужно. “Пожалуйста”, — говорил женский голос, и меня соединяли. Однажды вместо доктора Шварца трубку взял итальянец. На очень ломаном немецком языке он стал быстро мне говорить, что количество кремния, которое я обнаружил в препарате, слишком мало, и что анализ необходимо повторить, и чтобы я…

В этот момент наш разговор был прерван. Когда я стал кричать в трубку, чтобы меня соединили вновь, голос фрау Айнциг с подчеркнутой вежливостью произнес:

— По этим вопросам вам надлежит разговаривать только с доктором Шварцем. Его сейчас нет.

После этого я почему‑то заинтересовался, куда идет провод от моего телефона. Оказывается, вниз, под пол. Электропроводка была также подземной. Я старался угадать, где находился телефонный коммутатор. Наверное, в трехэтажном здании, где обитал доктор Грабер.

За время пребывания в институте Грабера я многому научился. Теперь я мог очень тщательно выполнять качественный и количественный химические анализы, причем со значительно большей точностью, чем в университете. Кроме обычных реактивов для обнаружения химических элементов, я применял чувствительные органические индикаторы. Я освоил многие физические методы анализа, о которых знал либо только по книжкам, либо по одному–двум практическим опытам на устаревшем оборудовании. Я овладел колориметрическим, спектрофотометрическим, спектральным, рентгеноструктурным и потенциометрическим анализами. Доктор Шварц особенно настаивал на том, чтобы последний я выполнял особенно тщательно.

— Концентрацию водородных ионов в растворах вы должны определять с высокой степенью точности. В конце концов, вы должны ее просто чувствовать с точностью до третьего знака, — поучал он.

Я долго не мог понять, почему это так важно. Только впоследствии, когда здесь, в пустыне, разыгрались трагические события, я понял смысл всего этого…

Из лаборатории, где жил Шварц, для анализа мне передавали либо растворы, либо кристаллические вещества. Пуассон, как правило, приносил мне золу. Он у себя в лаборатории что‑то сжигал, и мне предстояло определить состав того, что оставалось. Иногда он приносил растворы. Но это были не те кристально–чистые растворы, которые поступали от Шварца. Его растворы почти всегда были очень мутными, с осадками, иногда неприятно пахнущими. Передавая их мне, он настаивал, чтобы, прежде чем я помещу их в потенциометрическую кювету или в кювету нефелометра, я их тщательно взбалтывал. Однажды мы с ним крепко поспорили.

— Послушайте, Пуассон! Как‑то доктор Шварц забраковал мой анализ только потому, что я чистый химический реактив высыпал на руку. А вы мне приносите какие‑то помои. Вот, например, глядите, в пробирке плавает какое‑то бревно, или кусок кожи, или черт знает что! Как ни болтай, а эта грязь либо попадет, либо не попадет в анализ. И я уверен, что при той точности, которая требуется, у вас могут получиться разные результаты.

— Сделайте так, чтобы эта ткань попала в анализ, особенно в качественный, — произнес он и ушел.

Результаты каждого анализа я выписывал на специальном бланке, указывая все данные: какие химические элементы входят в состав препарата, их процентный состав, полосы поглощения вещества в ультрафиолетовой и инфракрасной части спектра, коэффициенты рассеяния, концентрацию для растворов, тип кристаллической структуры для твердых и кристаллических веществ, концентрацию водородных ионов и так далее.

Вначале я выполнял всю работу автоматически, не думая, каков ее смысл и для чего она необходима. Меня просто увлекало многообразие сведений, получаемых о веществе при использовании современных методов исследования. Было приятно узнать о каком‑нибудь розоватом порошке, что молекулы вещества расположены в нем в строго кубическом порядке. А об этом говорил рентгеноструктурный анализ. О том, что это органическое вещество, в котором есть метальная, гидроксильная, карбоксильная и ароматические группы, что имеются двойные и тройные связи, свидетельствовал спектрофотометрический анализ. Что вещество имеет кислую реакцию — об этом говорил потенциометрический анализ. Что в состав молекул вещества входят атомы кремния, алюминия, железа и т. д., я узнавал из результатов эмиссионного спектрального анализа. Иногда данных получалось настолько много, что я свободно писал химические формулы исследованных соединений.

Закончить химический анализ написанием формулы вещества мне удавалось только для препаратов, которые поступали от Шварца. Что касается анализов для Пуассона, то они были такими же мутными, как и его растворы. Это было огромное нагромождение всяких химических элементов, групп, радикалов, ионов. В них было все что угодно. Спектральный эмиссионный анализ золы давал такое огромное количество линий, что только после многочасового изучения спектрограмм можно было выписать все те элементы, которые там обнаруживались.

Однако вскоре после того, как я произвел минимум двести анализов, я вдруг сделал открытие: получал ли я чистые вещества от Шварца или “грязь” от Пуассона, я почти всегда обнаруживал кремний. Кремний в сочетании с другими элементами назойливо фигурировал почти везде. То он входил в кислотный остаток, то в радикал органического соединения, то встречался в качестве комплексного иона в сочетании с другими элементами, но кремний был почти всегда. Я сказал — почти, потому что было несколько анализов, в которых кремний не обнаруживался, но зато там обнаруживался другой элемент четвертой группы периодической системы Менделеева — германий.

Это было важное открытие, и я сделал его совершенно самостоятельно. Оно чуть–чуть, как мне показалось, приблизило меня к ответу на мучивший меня вопрос: чем занимаются здесь немцы. Когда же я убедился, что здесь исследуют соединения кремния, мне вдруг все стало еще менее понятным, чем раньше. Как химик, я знал свойства кремния и его соединений. Я мысленно перебирал в своей памяти многие из них, и они, как я был почти уверен, не могли представлять большого интереса. Соединения кремния — это песок, это различные твердые минералы — кварцы, граниты, шпаты, это стекло, жидкое и твердое, это материалы для режущих инструментов, вроде карборунда. Кремний — это различные силикатные изделия: кирпич, фарфор, фаянс… Все это давным–давно известные вещи. Стоило ли забираться в пустыню, чтобы тайком от всего мира, исследовать соединения кремния? Наконец я решил поговорить об этом вначале с Пуассоном, а после со Шварцем.

Разговор с Пуассоном просто не состоялся. На вопрос, почему в его анализах почти всегда присутствует кремний, он вдруг нахмурил брови, затем, как бы боясь, что его могут подслушать, шепотом сказал:

— Взгляните вокруг. Кругом песок. Песчаная пыль всегда может попасть в препарат. А известно, что даже ничтожные следы кремния легко обнаруживаются.

Это было сказано с таким видом и так выразительно, что почти означало: “Не будьте идиотом и не задавайте неуместных вопросов”.

Я его об этом больше спрашивать не стал, так как понял, что он врет. В его препаратах кремния всегда было очень много. Не мог же он специально сыпать в пробирки песок!

Разговор с доктором Шварцем оказался более интересным. Как‑то я принес ему стопку анализов. Когда он стал рассматривать один из них, я сказал:

— В отношении этого я не совсем уверен.

— Почему? — поднял он на меня свои светло–голубые глаза. Он всегда имел привычку, рассматривая что‑нибудь, жевать кончик спички. Это он делал и сейчас. Но после моего замечания мне показалось, что его лицо, всегда спокойное и самоуверенное, вдруг стало настороженным.

— Здесь я не обнаружил кремния, — ответил я, не спуская с него глаз.

— Кремния? А почему вы думаете, что он обязательно здесь должен присутствовать?

— Я его нахожу, как правило, во всех препаратах, которые вы мне передаете. Мы ведь работаем с соединениями кремния?

Последний вопрос я задал, стараясь казаться как можно более безразличным и спокойным, хотя по совершенно непонятной причине сердце у меня сильно стучало. Какое‑то сверхчутье подсказало мне, что сейчас я коснулся чего‑то такого, что является страшной тайной.

Вдруг Шварц громко расхохотался.

— Боже, какой же я идиот! И все это время я заставил вас мучаться над вопросом, с какими соединениями мы имеем дело? А ведь мне нужно было об этом вам сказать с самого начала. Ваша работа приобрела бы совершенно иной смысл.

Насмеявшись вдоволь, он вытер платком слезящиеся глаза и спокойно, но весело произнес:

— Ну конечно, конечно, мы занимаемся изучением и синтезом кремнийорганических соединений. Мы занимаемся органическими соединениями кремния. Вот и все. Вот в этом и вся наша работа.

Я продолжал смотреть на него удивленными глазами, как бы спрашивая: “А почему именно здесь, в пустыне?”

Однако он ответил и на этот невысказанныйвопрос:

— Знаете ли, кремнийорганические соединения очень мало изучены. Те, которые до сих пор были синтезированы, пока не имеют никакого практического значения. Однако им, по–видимому, принадлежит будущее.

Доктор Шварц встал и подошел к большому книжному шкафу. Он извлек немецкий химический журнал и передал мне.

— Вот, возьмите и прочтите здесь статью доктора Грабера о кремнийорганических соединениях. Этими соединениями профессор занимался еще до войны. Сейчас он продолжает свои исследования в том же направлении. Почему здесь, а не в Германии? Это совершенно ясно. Истинная наука требует уединения.

УРАГАН

Через полгода моя жизнь вошла в монотонную колею. Наступила зима. Она отличалась от лета тем, что вскоре после захода солнца становилось так холодно, что выходить на дозволенную вечернюю прогулку совершенно не хотелось. Электрическая печь не согревала моей комнаты, и поэтому сразу же после наступления темноты я забирался под одеяло и читал.

В этот зимний период я заметил, что в южной лаборатории закипела работа. Из труб барака круглые сутки валил дым, окна светились ночи напролет. И вот однажды, когда мой рабочий день окончился, вдруг в лабораторию вбежал высокий белокурый человек в роговых очках, с растерянным видом держа в руках фарфоровую банку. На мгновение он остановился в двери как вкопанный.

— Простите меня, пожалуйста, мне необходимо видеть господина Шварца, — наконец пролепетал он, робко улыбаясь.

— Господин Шварц куда‑то ушел. Наверное, в свою лабораторию, — ответил я.

— Увы, его там нет. Я там был. А это так срочно, так срочно!..

— Может быть, я смогу вам помочь? — спросил я, глядя на его банку.

— Не знаю, не знаю. Меня послал доктор Грабер… Нужно немедленно произвести полный анализ вот этого.

Он глянул на банку и тут же крепко прижал ее к груди.

— Это как раз по моей части, — сказал я и протянул к нему руку.

Немец отскочил от меня и попятился к двери.

— А вы допущены к работам “Изольда–два”? — прошептал он, прикрывая ладонями свою драгоценную банку.

— Конечно! — нагло соврал я, решив, что сейчас мне представляется исключительный случай узнать нечто очень важное. — Конечно. Я допущен к работам “Изольда–два”, “Зигфрид–ноль”, “Свобода”, “Лореляй”, ко всем работам цикла “Глиняный бог”.

На меня нашло какое‑то безрассудное вдохновение, и я придумал все эти шифры не известных мне работ с быстротой молнии. Он, не имея ни малейшего представления о том, что я говорю, вдруг заколебался и робко сказал:

— А вы немец?

— Господи, конечно! Разве может иностранец быть допущен к этим исследованиям! Я родом из Саара, — продолжал я лгать, а в это время мозг сверлила лишь одна мысль: “Скорее, скорее же давай твою проклятую банку, иначе будет поздно, иначе придет Шварц…”

— Тогда берите. Только я должен здесь присутствовать. Так мне приказали…

— Хорошо. Я‑то ведь порядок знаю!

Он протянул мне белую фарфоровую, банку, закрытую крышкой.

— Что нужно определить? — спросил я.

— Концентрацию водородных ионов, количество кремния, натрия и железа.

— И все? — спросил я весело.

— Все. Только, пожалуйста, скорее…

В моей лаборатории у самого потолка горела яркая электрическая лампа. Кроме нее, еще одна, без абажура, стояла на рабочем столе. Я подошел к ней и открыл крышку.

Меня поразил запах находившейся там жидкости. Я слегка качнул банку и застыл, потрясенный, глядя, как по белоснежным стенкам стекает густая красная масса.

Это была кровь.

— Боже мой, что вы так медлите? Это же образец семнадцать — сорок два. От вчерашнего он отличается только концентрацией водородных ионов. Если анализ не сделать быстро — она скоагулирует!

Я поднял на немца вытаращенные глаза, продолжая сжимать банку. Я вдруг почувствовал, что она была теплой, более теплой, чем ее можно было нагреть, держа, в руке.

— А вы уверены… что она свернется? — проговорил я наконец хриплым голосом, медленно подходя к немцу.

Он стал пятиться назад, уставившись на меня своими огромными голубыми глазами. Так мы шли, очень медленно, он — впереди меня, спиной к двери, а я в двух шагах от него, с судорожно сжатой фарфоровой банкой.

— А теперь вы мне скажите, — продолжал зловеще шептать я, — чья это кровь?

— Вы сумасшедший! Вы разве забыли? Серия “Изольда–два”, это — кролики, крысы и голуби! Скорее же, вы…

В этот момент я захохотал. Я не знаю, почему я так испугался крови. Почему она произвела на меня такое страшное впечатление? Кроличья кровь! Ха–ха–ха! Вот чудо! А я — то думал…

— Ах да, конечно! — оправился я, сильно ударив себя по лбу ладонью. — А я — то думал, это по серии…

— А разве есть серия, в которой… — вдруг зашептал немец и теперь, в свою очередь, стал воинственно наступать на меня… Его лицо исказили ненависть и презрение. Симпатичное и молодое лицо мгновенно стало страшным…

Трудно представить, чем кончилась бы эта неожиданная встреча, если бы в лабораторию не ворвался доктор Шварц. Он влетел, как вихрь, разъяренный и взбешенный. Таким я его никогда не видел. Все его добродушие, любезность и обходительность исчезли. Еще у двери он не своим голосом заорал:

— Вон! Вон отсюда! Какое ты имел право сюда лезть без моего разрешения?

Я думал, что все это относится ко мне, и уже приготовился было что‑то сказать, как вдруг доктор Шварц подбежал к немцу и изо всей силы ударил его по лицу. Тот, закрыв рукой глаза, отскочил к окну, а Шварц догнал его и ударил кулаком еще раз.

— Проклятая свинья, где препарат??!

Немец ничего не ответил. Изо рта тонкой струйкой лилась кровь.

— Где препарат, я спрашиваю тебя, подлец?!

— Он у меня, господин доктор, — негромко произнес я по–немецки, протягивая фарфоровую банку Шварцу.

Озверевшее лицо доктора химии вдруг исказилось в подобие улыбки. До этого, казалось, он не замечал моего присутствия. Затем он подлетел ко мне с той же звериной рожей, как и минуту назад, и заорал:

— Какое право ты имел брать этот препарат? Ах ты, французская свинья!..

Он замахнулся на меня, но я успел прикрыться рукой, в которой держал банку, и удар его кулака пришелся по ней. Удар был сильный, банка вылетела из рук, ударилась о стену прямо над моим рабочим столом и разлетелась вдребезги. На стенке образовалось огромное красное пятно, которое быстро стало растекаться во все стороны. Кровью был забрызган весь стол, все мои бумаги. Несколько капель попало на электрическую лампочку и теперь пузырилось на ее раскаленной поверхности.

На мгновение воцарилась мертвая тишина. Все глаза были прикованы к огромному пятну на стене и к шипящим пятнам на лампе. Первым оправился я:

— Простите, что я взялся за это дело, но анализ, как заявил этот господин, был очень срочным…

— Срочным? — произнес Шварц, как бы проснувшись. — Ах да, срочным…

— Кролика только что убили, господин Шварц… — пролепетал белокурый немец.

— Да, только что. Кровь еще была теплой, и нужно было срочно определить концентрацию водородных ионов…

— Да–да. Черт возьми… А я — то думал… Этот негодяй Ганс мне сказал… Фу ты, какая глупость…

Шварц подошел к столу и стал носовым платком вытирать электрическую лампочку. Затем он принялся за мой стол.

Совсем успокоившись, Шварц улыбнулся и, как всегда, добродушно и весело глянул сначала на меня, а после на немца.

— Черт бы меня побрал! А ведь я, кажется, погорячился. Это все негодяй Ганс. Это ему следует задать трепку. Впрочем, не сердитесь на меня ни вы, Мюрдаль, ни вы, Фрелих. Ведь вам, наверное, в детстве влетало ни за что ни про что от отца, который приходил домой не в духе. Поверьте, я хочу для вас хорошего. Пойдемте, Фрелих… Я сам извинюсь перед доктором Грабером за испорченный образец. Мы его повторим завтра. Простите меня, Мюрдаль, еще раз. Ложитесь отдыхать. Уже поздно. Спокойной ночи.

С этими словами Шварц, а с ним и Фрелих, с которым я так и не познакомился, вышли из лаборатории. Выходя, немец продолжал зажимать окровавленной рукой разбитый рот. Мне показалось, что он посмотрел на меня с удивлением.

Когда они вышли, я несколько минут стоял перед столом, залитым кровью. В голове все перемешалось. Я слышал дикую брань доктора Шварца, робкий и удивленный голос Фрелиха, автоматически повторял про себя: “Изольда–два”, “Изольда–два”… Затем я погасил свет и ушел в спальню. Мне совершенно не хотелось спать. Лежа на спине, я уставился в темноту и продолжал думать о всем случившемся. Неужели виной всему плохое настроение Шварца? Или, может быть, что‑нибудь другое? Почему он так набросился на Фрелиха? Почему он вдруг так внезапно остыл? Что ему наговорил Ганс?

Я повернулся на другой бок. В пустыне поднимался ветер, и крупинки песка яростно ударяли о стекла моего окна. В соседней комнате в трубе вытяжного шкафа завывал порывистый ветер… Он крепчал с каждой минутой, и вскоре окна лаборатории задрожали и зазвенели. Песок шипел на все лады, стараясь, казалось, процарапать себе щель в лабораторию, ворваться в нее и засыпать все. Я поднялся на локти и посмотрел в окно. Ночь была кромешная. Песчаная пыль плотной пеленой заволокла небо. Начинался ураган, песчаная буря, которая в эту ночь была второй за время моей жизни здесь. Во время этих страшных бурь в воздух взвиваются тысячи тонн песка. Песчаные смерчи, как обезумевшие, носятся по пустыне, вовлекают в движение новые массы, превращая ночь в ад, день в ночь…

Вдруг среди свиста и шипения до моего слуха донеслись какие‑то странные звуки… Это было какое‑то царапанье, скрежет, потрескивание… Скрежет доносился откуда‑то издалека, из‑за плотной песчаной завесы, отделявшей меня от всего остального мира. С каждой секундой он становился все более и более явственным. Я встал с постели, подошел к окну и прислушался. Царапанье звучало совсем близко, где‑то рядом с окном. Я вглядывался в беспросветную темноту, силясь увидеть то, что было для меня непонятным, таинственным, что вызывало у меня одновременно и чувство страха и чувство любопытства. Я ждал, что вот–вот на той стороне окна появится кто‑то… И вдруг я внезапно осознал, что скрипение и царапанье исходят не снаружи, а изнутри, что звук рождается здесь, в лаборатории, в соседней комнате!

Молниеносно я подбежал к двери и широко ее распахнул. В этот момент скрежет был особенно громким. Казалось, будто в темноте кто‑то пытается вставить ключ в замочную скважину.

Я пошарил по стене и повернул выключатель. Спектрофотометрическая сразу наполнилась светом. Здесь было все так же, как несколько десятков минут назад. И только странный звук теперь наполнял эту комнату. Откуда он шел? Я медленно стал ходить между столами и приборами, подошел к вытяжному шкафу и, наконец, приблизился к большой металлической двери, которая закрывала понижающий трансформатор, который, как я думал, применялся для спектрографа. На серой чугунной двери был нарисован белый череп и две кости, перечеркнутые красной молнией. По–немецки было написано:

“Внимание! Высокое напряжение!”

Я подошел к этой двери. Да, это было здесь! Кто‑то пытался открыть ее с противоположной стороны. Но кто? Разве там не трансформатор?

Так я стоял долго возле двери с изображением человеческого черепа, пока скрежет металла о металл не прекратился. Замок щелкнул, и дверь приоткрылась.

Вначале в темноте щели я ничего не увидел. А затем из нее показалась голова человека. Я чуть было не вскрикнул, узнав в нем Мориса Пуассона.

Когда наши глаза встретились, он сделал мне знак, чтобы я погасил свет. Я щелкнул выключателем и вернулся к двери. Она тяжело открылась. Я не видел его, но слышал, как тяжело он дышал. Затем он прошептал:

— У вас никого нет?

— Нет.

— Поверьте мне, я честный человек, и я не могу здесь больше оставаться.

— Что вы хотите делать?

— Бежать.

— Куда?

— Бежать отсюда во Францию. Рассказать всем все…

— А разве отсюда нельзя уйти просто так?

— Нет.

— Как же вы собираетесь бежать?

— Это мое дело. У меня нет времени на объяснения. Который час?

Я глянул на светящийся циферблат ручных часов:

— Без четверти два.

— Через семь минут они будут далеко…

— Кто?

— Часовые. Вот что. Возьмите этот ключ. Он позволит вам кое‑что узнать. Только не ходите по правой галерее. Идите прямо. Подниметесь по ступенькам вверх и откроете такую же дверь, как эта. Я думаю, на мое место они найдут человека не раньше, чем через месяц. За это время вы успеете все узнать.

— Чем я могу вам помочь?

— Три вещи: очки, бутылку воды и стакан спирта. Спирт я выпью сейчас.

— У меня нет очков против пыли. У меня рабочие очки. Кстати, почему вы не входите в комнату?

— Подождите. Так просто войти к вам нельзя. Давайте очки. Сейчас без них мне не обойтись. Песок.

Я вернулся в свою комнату и взял со стола свои очки. Затем я ощупью нашел бутылку с завинчивающейся крышкой и наполнил ее водой. Пуассон выпил стакан спирта и запил водой из бутылки.

— Так, кажется, все. А сейчас берите меня на руки и несите до наружной двери. Если там все спокойно, я выйду.

— На руки? Вас? — изумился я.

— Да. Берите меня на руки. Иначе они узнают, что я у вас.

Он вылез из ящика, и я понес его к выходу. Когда я открыл наружную дверь, облако песка яростно набросилось на нас. Несколько секунд мы вслушивались в воющий ветер. Морис тронул меня за плечо.

— Пора. Прощайте… Не забывайте, что вы француз и человек. Заприте дверь в трансформаторный ящик. Прощайте. Скоро и вам все станет понятным…

Он наклонился и нырнул в стонущую темноту.

Я возвратился в лабораторию, зажег свет и запер дверь “трансформаторного ящика”.

В эту страшную ночь я не мог уснуть. Только под утро я забылся тяжелым, переполненным кошмарами сном. Меня разбудил яростный телефонный звонок.

— Мюрдаль, вы спите, как мертвец! — услышал я резкий голос фрау Айнциг. — Почему вы еще не на работе? То, что вы не спите по ночам и, как лунатик, бродите по лаборатории, еще не дает вам права просыпать на работу.

— Боже, а сколько сейчас времени?

— Сейчас две минуты десятого.

— Да, но ведь такая темень…

— Хотя это в мои обязанности и не входит, могу вам сообщить, что на дворе ураган, — ответила она язвительным тоном и повесила трубку.

Я быстро оделся и пошел умываться.

КРЫСА

Странное появление Пуассона в моей лаборатории среди ночи и его бегство вызвали в моей душе смятение. Все произошло так неожиданно, что в течение нескольких дней я не мог прийти в себя, постоянно вспоминая все детали этого события.

С его бегством в институте ничего не изменилось. Ни доктор Шварц, ни фрау Айнциг, ни обходившие территорию часовые не проявляли никаких признаков того, что произошло что‑то необычайное. Все было как всегда.

Я по–прежнему получал на анализ большое количество органических и неорганических веществ у Шварца. Исчезли только “грязные” препараты, которые мне приносил Морис.

С его исчезновением я потерял единственного собеседника, с которым я иногда мог вести неофициальные разговоры.

Не видел я больше и Фрелиха. Только после того, что произошло в моей лаборатории в связи с его приходом, доктор Шварц стал относиться ко мне более сухо и болей официально. Он перестал разговаривать со мной о вещах, не имевших отношения к работе. Часто, изучая результаты моих анализов, он становился раздражительным и придирчивым. Были случаи, когда он приказывал мне переделывать или повторять анализы. Я заметил, что во всех случаях, когда это происходило, анализируемые вещества представляли собой густые смо–лообразные жидкости, несколько мутноватые на просвет. Эти вещества имели огромный молекулярный вес — иногда более миллиона — и сложную молекулярную структуру, в которой я обнаружил при помощи инфракрасного спектрофотометра сахаридные и фосфатные группы и азотистые основания. Странным было то, что в этих веществах я не обнаруживал кремния. Именно это обстоятельство, как мне казалось, делало доктора Шварца раздражительным и нервозным. Однажды я осмелился спросить Шварца, что это за странные вещества. Не поворачивая головы в мою сторону и пристально всматриваясь в выписанные в столбик данные, он ответил:

— Рибонуклеиновые кислоты.

После этого я старался припомнить все, что мне было известно об этих кислотах из курса органической химии. К сожалению, то, что я вспомнил, было немногим. Эти кислоты являются специфическим биологическим продуктом, и о них в обычных учебниках органической химии говорится лишь вскользь. Я почти ничего не нашел о них и в той небольшой справочной литературе и в журнальных статьях, которые были в моем распоряжении. Рибонуклеиновые кислоты — основные химические вещества, входящие в состав ядер живых клеток. Их особенно много в быстро размножающихся клетках и в клетках головного мозга. Большего я вспомнить не мог. Однако мне было точно известно, что в состав рибонуклеиновых кислот кремний не входит, и было совершенно непонятно, почему Шварц ожидал, что он там должен обнаружиться.

К концу зимы у меня стало особенно много работы. Теперь почти все анализы касались либо рибонуклеиновых кислот, либо веществ им аналогичных. Кремний полностью исчез из списков элементов. Шварц из самодовольного и добродушного ученого превратился в злобного следователя. Он не разговаривал, а рычал. Просматривая мои записи, он яростно бросал листки в сторону и, отвернувшись, бормотал про себя самые непристойные ругательства. Совершенно меня не стесняясь, он вскакивал, выбегал в соседнюю комнату, где работал итальянец Джованни и, путая немецкие, итальянские и французские слова, обрушивался на него с проклятиями. Мне стало ясно, что итальянец–синтетик, который должен во что бы то ни стало втолкнуть в рибонуклеиновую кислоту кремний. Он делал огромное количество синтезов, всякий раз меняя температуру, давление в автоклавах и колбах, соотношение реагирующих веществ. Сакко кричал, что он в точности выполнял все указания синьора профессора, но он не виноват, что кремний не присоединяется к молекуле рибонуклеиновой кислоты.

Однажды, когда Шварц обрушился на Джованни с очередным потоком ругани, я не выдержал и вмешался.

— Вы не смеете так обращаться с человеком, которого вы обвиняете в том, что он не может по вашей прихоти переделывать законы природы! — закричал я, когда Шварц замахнулся на синтетика кулаком.

Шварц на мгновение остолбенел, а затем прыгнул ко мне.

— Ах, и ты здесь, французская свинья. Вон!

У меня потемнело в глазах от ярости, но я сдержался и не двинулся с места. Сквозь зубы я процедил:

— Вы не химик, а дрянь безмозглая, если проведенный под вашим руководством синтез не дает желаемых результатов.

Доктор Шварц побледнел, как полотно, глаза его почти вылезли из орбит. Задыхающийся от ярости, он готов был разорвать меня в клочья. В это время Джованни подошел к доктору сзади. Глаза итальянца злобно блеснули. Шварц был высоким широкоплечим мужчиной, сильнее каждого из нас, но против двоих он вряд ли посмел бы выступить. Он замахнулся, чтобы ударить меня, но в это время за руку его схватил итальянец.

— Одну секунду, синьор, — прошипел он.

Несколько секунд он молча стоял между нами, оглядывая то одного, то другого. По его порывистому дыханию было видно, что его ненависть к нам не имеет предела и что он готов уничтожить нас, но только какая‑то необходимость в нас не позволяла ему выполнить свое желание.

— Запомните хорошенько этот день, — наконец пробормотал он по–немецки. — Запомните навсегда. А сейчас убирайтесь вон!

После этой бурной сцены я медленно возвращался в свою лабораторию. Во мне все кипело от злости. Я проклинал то себя, то Шварца, то весь мир, вместе взятый, и, главным образом, потому, что я ничего не понимал. Я не понимал, почему бесится Шварц, не находя кремний в рибонуклеиновой кислоте. Я не понимал, почему отсюда бежал Пуассон. Я не понимал, почему лаборатория существует в пустыне. В общем, я ничего не понимал, и все это больше, чем нарастающий деспотизм Шварца, приводило меня в отчаяние.

“Кремний, кремний, кремний” — сверлило в голове, пока я медленно шел к своему бараку, уставившись в раскаленный песок. Вот он, кремний. Окись кремния в огромном количестве, разбросанная по необъятным пустыням Африки. Его здесь сколько угодно. Но он живет своей самостоятельной жизнью. Есть строгие законы, где он может быть, а где его быть не должно. Это — элемент со своим характером, как и всякий химический элемент. В соответствии со структурой своей электронной оболочки он определенным образом ведет себя в химических реакциях. Он охотно присоединяется к одним веществам и не присоединяется к другим. И разве в этом виноват Джованни? Но почему кремний? Если Грабера интересуют органические соединения кремния вообще, то зачем, так необходимо посадить атомы кремния в молекулу биохимического продукта?

Тысячи вопросов сверлили мозг. Подойдя к двери лаборатории, я вдруг остановился как вкопанный.

За время жизни в пустыне я не раз совершал прогулки по песчаному морю. Я привык к окружающему меня монотонному пейзажу. Я знал здесь все до мелочи. С первого дня пребывания в институте все было неизменным и застывшим, и только черный дым валил из трубы южной лаборатории то сильнее, то слабее, поверхность песка в зависимости от ветра морщилась мелкой рябью, а то принимала форму застывших волн. Песок всегда в лучах солнца был кремового цвета, в особенности в жаркие дни, приобретал слегка голубоватый оттенок, как будто бы покрывался тончайшей блестящей пленкой, в которой отражалось небо. И все кругом было засыпано песком, на котором кое–где виднелись редкие следы проходивших по нему людей, следы, которые быстро исчезали.

Так вот сейчас я стоял перед дверью в свой барак и с удивлением смотрел на предмет, лежавший справа от каменных ступенек. Мне не трудно было догадаться, что это была дохлая крыса.

Появление ее было столь неожиданным, что, не поверив своим глазам, я легонько ударил серый трупик носком ботинка. Каково же было мое изумление, когда я, почувствовал, что коснулся чего‑то твердого, как камень.

Я огляделся вокруг. Одна пара часовых стояла далеко, с северной стороны, а вторая была почти рядом со, мной. В соответствии с принятым порядком, они стояли неподвижно и смотрели в мою сторону.

С минуту поколебавшись, я наклонился над крысой и, стал тщательно завязывать шнурок на ботинке. Через несколько секунд я выпрямился, держа в руке, крысу, и не торопясь вошел в лабораторию.

Вначале я подумал, что крыса высохла на солнце. Такая мысль пришла мне в голову потому, что, как только я тронул ее длинный хвост, он легко сломался, как тонкая сухая ветка. Однако ее тело не имело того сморщенного вида, какой бывает у высушенных животных. Труп больше напоминал чучело, набитое изнутри чем‑то очень твердым. Шерсть крысы была жесткой, как щетина.

“Если это специально изготовленное чучело, то кто мог его уронить у моей двери?” — подумал я.

Я не мог не заметить ее в предыдущие дни во время прогулок. Она появилась именно сегодня утром, в то время, когда я находился у Шварца. Может быть, именно в течение этого часа кто‑нибудь подходил к моей двери? Но тогда на песке были бы видны следы. Чем больше я смотрел на труп крысы, вспоминая все события, происшедшие в эти ранние утренние часы, тем больше я приходил к выводу, что крыса появилась у двери как‑то сама собой. Невероятность этого предположения заставила меня приняться за вскрытие ее трупа. Я взял скальпель и попробовал воткнуть его в ее брюшко. Но это оказалось так же невозможно, как если бы я пожелал проткнуть камень. Кончик ножа беспомощно царапал по поверхности, сдирая тонкий слой шерсти. Попытка отрезать лапку окончилась тем, что она просто сломалась. Я посмотрел на слом и, к своему удивлению, заметил, что он блестит, как обломанный край гранита. Убедившись, что разрезать труп крысы мне не удастся, я решил его разбить. Я положил его на тяжелую плиту, на которой обычно сжигал препараты для анализа золы, и ударил по ней тяжелым агатовым пестиком. Несколько ударов были безрезультатны. Тогда я взял молоток и ударил им по крысе изо всех сил. После этого ее труп раскололся на несколько крупных кусков. Поверхности раскола имели блестящий стеклообразный вид с узорами, в которых не трудно было угадать сечения внутренних органов животного. В недоумении я вертел куски крысы в руках. Если даже предположить, что ее специально сделали из камня и натянули на нее шерстяной покров, то какова была необходимость так тщательно воспроизводить ее внутреннюю структуру?

Нет, это не каменная модель крысы. Это настоящая крыса, которая раньше была живой, но по какой‑то непонятной для меня причине превратилась в каменную. И мне было неясно только одно: окаменела ли она после того, как она подбежала к двери моей лаборатории, или же…

После недолгих размышлений я отколол от крысы небольшой кусок и побежал к спектрографу. Вспыхнуло яркое пламя дуги, и в нем затрещало и загорелось то, что я отколол от трупика. На спектрограмме я увидел то, что ожидал, — среди огромного множества различных линий, принадлежавших главным образом железу, выделялись жирные черные линии, по которым не трудно было узнать кремний.

Крыса действительно была каменной.

Это открытие вдруг совершенно по–новому осветило мне смысл всей моей работы. Я неожиданно понял, почему кремний одно время так назойливо выявлялся в моих анализах. Я смутно догадывался, что грязь, которую мне приносил Пуассон, по–видимому, являлась результатом сжигания или измельчения таких же каменных животных, как и найденная мною крыса. По–новому выглядел намек Мориса, на то, что доктор Грабер собирается сыграть с биохимией какую‑то шутку. Мне стало ясно, что кремний немцы пытаются втолкнуть в живой организм. Но зачем? Ведь не для того же, чтобы изготавливать каменные чучела? Тогда для чего?

Наступили сумерки, а я продолжал сидеть, погруженный в свои размышления. Чем больше я думал, тем больше терялся в догадках. В конечном счете, эта каменная крыса была еще одной тайной.

От напряженного раздумья мутилось в голове. Я чувствовал, что если в ближайшее время я не пойму смысла всего этого, то сойду с ума. Теперь я не мог обратиться с прямым вопросом к Шварцу. Свою находку я должен держать в тайне. Нужно было искать какие‑то другие пути для решения загадки. И тогда я вспомнил. Ключ!

Где ключ, который мне передал Пуассон в ночь своего побега?

Я вспомнил. Он был спрятан под тяжелым рельсом, на котором стоял спектрограф. Я нашел его и как величайшую драгоценность сжал в руке. Я решительно подошел к двери серого ящика, на котором был изображен человеческий череп между двумя костями, перечеркнутый красной молнией.

Нет, так нельзя. Это не простая прогулка. Это опасная экспедиция, к которой нужно долго и тщательно готовиться. За каждым моим движением в лаборатории следят там, у Грабера. Фрау Айнциг знает все о каждом моем шаге. Прежде чем отправиться в путешествие, для выяснения тайны, я должен себя обезопасить. Для этого нужно тщательно разобраться, как за мной следят.

Я отошел от серой двери с изображением черепа и снова положил ключ под рельсу. Я убрал осколки крысы в банку и спрятал в шкаф с химической посудой. В эту ночь мне снились каменные идолы с неподвижными, сложенными на груди, руками. Они поднимали тяжелые головы вверх и глухими голосами взывали о мщении…

ОАЗИС АЛЫХ ПАЛЬМ

То, что за каждым моим шагом следила фрау Айнциг с телефонной станции, стало мне ясно вскоре после прибытия в институт. Это не только следовало из того, что она будила меня в те дни, когда по той или иной причине я просыпал на работу. Были и другие, более очевидные доказательства. Однажды, когда рабочий день кончился и я ушел к себе в комнату, она позвонила и сообщила мне, что я забыл выключить в фотолаборатории воду. Как всегда, с подчеркнутой вежливостью и ехидством она сказала: “Господин Мюрдаль, вы, по–видимому, думаете, что находитесь в Париже и что за окном вашей квартиры протекает Сена”. В другой раз она спросила меня, кто ко мне заходил, хотя у меня никого не было.

— Тогда скажите, пожалуйста, что вы только что делали?

— Я нашел неудобным расположение сушильного шкафа и переставил его на новое место, поближе к раковине, — ответил я, удивленный.

— Понятно, — проквакала она и повесила трубку.

Итак, по каким‑то неизвестным мне сигналам она довольно хорошо была осведомлена о том, что происходило в лаборатории. Я долго размышлял по этому поводу и пришел к выводу, что, возможно, у фрау Айнциг перед глазами висит доска с планом моей лаборатории, — на которой, как у железнодорожного диспетчера, загораются сигнальные лампочки, показывающие, где я нахожусь и что я делаю. Нужно было разобраться в системе сигнализации.

Все тяжелые приборы и шкафы, находившиеся в лаборатории, были поставлены на каменный фундамент, не связанный с настилом полов. Пол был покрыт коричневым линолеумом, и, когда по нему ходишь, возникает такое ощущение, будто ступаешь по мягкому ковру. Несомненно, пол был устроен таким образом, что всякий раз, когда на него становился человек, он слегка прогибался и где‑то замыкал электрические контакты. Контактов, должно быть, несколько, потому что площадь всех комнат, и особенно спектрофотометрической, была велика, и вряд ли давление на пол в одном месте могло передаться на всю поверхность.

Однажды, когда я был относительно свободен, я вооружился отверткой и стал ползать вдоль стен, приподнимая края линолеума. Скоро поиски увенчались успехом. Приподняв настил прямо у окна, я обнаружил, что на его обратной стороне прикреплена мелкая медная сетка, которая, наверное, представляла собой один общий электрод. Когда я приподнял линолеум еще больше, я обнаружил, что он свободно лежит на низких пружинистых скобках, между которыми к деревянным доскам прикреплены небольшие круглые пластинки. Стоило нажать на поверхность линолеума, как пружинистые скобки прогибались и сетка касалась одного из нескольких медных электродов. На диспетчерской доске телефонистки план моей лаборатории был утыкан электрическими лампочками. Она имела возможность видеть не только, где я нахожусь в данный момент, но и куда хожу и кто заходит ко мне. Я понял, почему Пуассон попросил, чтобы я пронес его через лабораторию к выходу на руках. Ведь в противном случае телефонистка подняла бы тревогу!

Во всех комнатах лаборатории сигнализация была построена по одному и тому же образцу. Однако то, что я разобрался в этой нехитрой электрической схеме, еще не решало вопрос, как я могу уйти из лаборатории незамеченным. Я, конечно, могу где‑нибудь замкнуть несколько электродов и, таким образом, создать у надзирательницы впечатление, что я сижу на месте. Но она все равно увидит, что я перемещаюсь по комнате, и сразу же поднимет тревогу. Ведь экран ей покажет, что в помещении не один, а два человека! И тут меня осенила мысль. Недолго думая, я растянулся посредине комнаты и медленно пополз на животе. Затем я несколько минут лежал неподвижно, ожидая, что из этого получится. И получилось именно то, что я ожидал. Резко зазвонил телефон. Я ухмыльнулся про себя и продолжал лежать, мысленно наслаждаясь тем, что заставил фрау Айнциг сходить с ума. Телефон зазвонил еще несколько раз, а затем затрещал непрерывно. Я был уверен, что, если бы я пролежал на полу еще несколько минут, весь институт был бы поднят на ноги. Я резко поднялся и снял трубку.

— Куда вы девались? — услышал я знакомый голос.

— Девался? Никуда я не девался, — ответил я удивленным голосом.

— Тогда скажите, какие трюки вы там у себя выкидываете.

Помолчав секунду, я с напускным восхищением произнес:

— Знаете, мадам, ваша наблюдательность меня поражает. Я действительно сейчас выделывал трюки. Я влез на лабораторный стол и пытался снять с окна занавес, на котором наросло несколько килограммов пыли. Если бы стол по какой‑то идиотской причине не был прикреплен к полу, я бы это сделал очень просто. А теперь мне пришлось…

— Достаточно болтать! — резко прервала меня она. — Завтра я пришлю к вам человека, который заменит вам занавеси.

Итак, теперь я мог передвигаться по лаборатории незамеченным. Для этого нужно было не ходить, а ползать на животе. Это меня вполне устраивало.

Оставалось немного. Нужно было сделать так, чтобы фрау Айнциг думала, что я в лаборатории в то время, когда меня здесь не будет.

Исследовав свою кровать, я обнаружил электрический контакт в пружинной сетке. Когда я ложился, сетка прогибалась и касалась продольной металлической планки, изолированной от остального корпуса фарфоровыми перекладинами. Достаточно было соединить сетку и перекладину проволокой, и фрау Айнциг будет думать, что я сплю. Теперь, когда система сигнализации была разгадана, оставалось продумать детали своего будущего путешествия по тому пути, по которому когда‑то пришел Пуассон.

Я должен буду замкнуть контакт в кровати в то время, когда я буду на ней лежать. Затем я должен буду сползти с нее на пол и проползти около десяти метров до трансформаторного ящика. Здесь мне придется выполнить сложное гимнастическое упражнение: вползти в ящик, не вставая на ноги.

Дверь в ящик находилась на высоте около полуметра над полом, и лежа дотянуться до нее было невозможно. Я долго думал над тем, как это сделать. Это был самый ответственный этап всего путешествия.

В течение нескольких дней я тщательно готовился к предстоящему походу. Подготовка заключалась в том, что я тренировался сползать с кровати так, чтобы лечь на пол сразу всем корпусом. Предварительно замкнув сетку кровати с металлической планкой проволокой, я по ночам ползал по всей лаборатории, стараясь убедиться в том, что это — надежный метод передвижения. Он действительно был таким, потому что ни разу никаких сигналов тревоги не было. За это время я продумал, как незамеченным вползти в дверь мнимой трансформаторной будки. Для этого нужно будет предварительно открыть дверь и перекинуть через нее веревочную петлю. Если ухватиться за нее руками и упираться ногами в стоявший рядом массивный шкаф с химической посудой, можно будет вползти в дверь, не вставая на ноги. В одну из ночей я проделал и это упражнение. Я с большим трудом оторвался от пола и влез в узкую дверь. Оттуда пахнуло затхлым теплым воздухом. Опустив ноги, я почувствовал, что они коснулись каменных ступенек, спускавшихся вниз. Затем я проделал обратную операцию: при помощи той же веревки и шкафа я снова опустился плашмя на линолеум и возвратился к своей кровати.

Итак, можно было отправляться.

Для своего похода я выбрал тихую безветренную ночь, когда луна была полной и освещала пустыню прозрачным спокойным светом. Перед тем, как лечь в постель, я долго сидел у окна, вглядываясь в царившее вокруг лунное безмолвие. Серебристые песчаные дюны казались гладкими морскими волнами, застывшими на фотографическом снимке. В окнах южной лаборатории горел свет, и я ждал, когда он погаснет. Светились окна и в здании, где обитал Грабер. Точно в десять часов вечера и там все будет темно. Свет будет гореть только в одном окне, где дежурит фрау Айнциг. Это ее мне предстояло обмануть сегодня ночью. Я не знал, удастся ли мне это или нет. Я не знал, что даст мне это путешествие по неизвестной подземной дороге, но желание раскрыть тайну было очень велико, и я решил не отступать от своего плана.

Наконец один за другим стали гаснуть огни, и в десять вечера все погрузилось во мрак.

Тогда я снял телефонную трубку. Через секунду послышался голос фрау Айнциг.

— В чем дело, Мюрдаль?

— У меня к вам просьба. Меня что‑то одолевает сон, и я боюсь, что буду не в состоянии закончить срочную работу. Я прошу вас разбудить меня завтра часов в шесть–семь.

— Хорошо, я вас разбужу, — ответила она.

— Спокойной ночи, фрау Айнциг.

— Спокойной ночи.

Через несколько секунд я лег в кровать. Я лежал, стараясь не двигаться, как бы боясь кого‑то спугнуть.

“Пора”, — прошептал я сам себе через некоторое время.

Я пошарил у себя в карманах, проверяя, все ли было на месте. Там были ключ от двери, электрический фонарь и коробка спичек. В другом кармане был нож. В карман халата я спрятал кусок веревки на тот случай, если там, на противоположном конце подземного пути, мне придется проделывать такие же упражнения, как и здесь.

Просунув руку под матрац, я плотно привязал сетку к металлической перекладине.

Мне показалось, что путь от кровати до трансформаторного ящика я проделал очень быстро. Однако взгляд на светящийся циферблат моих часов показал, что я прополз лабораторию за двадцать минут. Было начало двенадцатого.

Когда я оказался внутри тесного тамбура, с меня градом катил пот. У двери я несколько секунд подождал, чтобы убедиться, прошел ли первый этап путешествия благополучно. Наконец я опустился на пару ступенек вниз, прикрыл за собой дверь и включил фонарик.

Каменная лестница спускалась по наклонной галерее с бетонированными стенками. Она кончалась небольшой площадкой, и здесь начиналась узкая горизонтальная труба. Я просунул в нее голову и осветил ее фонариком. Она казалась бесконечной. На расстоянии около пяти метров вдоль ее стенок начинался ряд железных крючков, на которых лежали кабели и провода. По ним в лабораторию поступала электроэнергия, а также осуществлялась телефонная связь и сигнализация. Когда я подполз ближе, я сразу отличил электрический кабель от телефонного. Телефонный кабель был в голубой изоляции. В толстом, с руку человека, свинцовом кабеле, по–видимому, было множество тонких жил, которые под полом разветвлялись и присоединялись к многочисленным медным контактам… Какая‑то пара проволок сейчас уносила в диспетчерскую ложный электрический сигнал о том, что я сплю. При этой мысли я улыбнулся.

Ползти было трудно, потому что железные крючки то и дело цеплялись за одежду. Приходилось останавливаться и проделывать сложные движения руками и всем телом, чтобы отцепиться. Труба не была предназначена для того, чтобы по ней совершать путешествия.

Чем дальше я полз, тем воздух становился все более и более спертым, и наконец мне показалось, что он совсем исчез. Я остановился и несколько секунд лежал неподвижно, глотая широко раскрытым ртом горячую духоту. Затем я пополз дальше, делая остановки через каждые пять–десять метров.

По моим расчетам труба шла прямо на восток. Если так, то мне предстояло проползти не менее одного километра — путь не маленький. Но я не проделал и половины пути, как почувствовал, что силы меня оставляют. Перед глазами поплыли разноцветные пятна, в ушах звенело, сердце стучало неравномерно, то как в лихорадке, то, казалось, останавливалось совсем.

“Не доползу… Нужно возвращаться…”

Вползая в трубу, я почему‑то не подумал о том, что может возникнуть необходимость вернуться. Только теперь я понял, что этого сделать нельзя. Труба была узкой, и развернуться в ней было невозможно. Можно было пятиться назад, но это было еще тяжелее. Я попробовал проползти так несколько метров и остановился. Мне на голову задрались халат и сорочка. Металлические крючки прочно прицепились к одежде. Чтобы от них освободиться, пришлось снова ползти вперед.

Наконец я выбился из сил и замер в абсолютной темноте, где‑то в середине узкой и душной бетонной трубы, под толстым слоем песка. “Но ведь Пуассон как‑то прошел этот путь”, — задыхаясь, прошептал я.

“Да”, — мысленно ответил я сам себе.

“Так в чем же дело? Вперед, только вперед…”

Я зажег свет и опять пополз вперед, останавливаясь только затем, чтобы отцепиться от очередного крючка.

От удушья и страшного напряжения я почти терял сознание, как вдруг на меня пахнуло, как мне показалось, свежим воздухом. Я остановился и, осветив стенки, увидел, что здесь труба разветвляется на два канала, идущие направо и налево. Левая была точно такой же, как и та, по которой я полз, а правая была несколько шире. Провода и кабели уходили в правую трубу. Я догадался, что она вела к Граберу.

“Ползи только прямо”, — вспомнил я слова Пуассона. Здесь я пролежал несколько минут и отдышался. Затем я посмотрел на часы, и у меня в груди похолодело: было два часа ночи. Если и дальше я буду двигаться с такой же скоростью, я не смогу вовремя вернуться обратно. Я выключил свет и, работая обеими руками, стал двигаться дальше.

Наконец моя голова уткнулась во что‑то твердое. Я зажег фонарик и увидел, что нахожусь на дне колодца, подобного тому, какой был под моей лабораторией. Кверху поднималась крутая каменная лестница…

Когда я вставлял ключ в замочную скважину, у меня было такое чувство, что там, за дверью, уже стоят люди Грабера, готовые меня схватить. Я так привык быть заключенным в своей лаборатории, что одно сознание, что я покинул ее, приводило меня в ужас. Мне казалось, что давным–давно обнаружено мое отсутствие и поднялась тревога. Но я делал все так, как задумал. Пусть будет, что будет. Я тихонько повернул ключ и открыл дверь.

Это было большое продолговатое помещение с широкими и низкими окнами. Лунный свет в них не попадал, и я сообразил, что они обращены на восток. Посредине комнаты возвышался силуэт сооружения, напоминавшего печь древних алхимиков. На четырех тонких опорах покоилась коническая крыша с трубой, уходящей в потолок. У окон — широкие столы, и на них я увидел горшки с растениями. Их листья и стебли четко выделялись на фоне серебристых окон.

Я долго стоял неподвижно у открытой двери и прислушивался. Ни единого шороха, ни единого вздоха или шелеста. Воздух был затхлым. Казалось, в этом помещении давно не было людей…

При свете фонаря я обнаружил, что в этом помещении пол был дощатым.

“Эту комнату не контролируют”, — решил я и недолго думая вышел из ящика. Помещение походило на оранжерею. То, что возвышалось посредине, оказалось обыкновенной печкой, на которой стояли металлические чаны. Горшки на столах действительно были с растениями. Но даже при беглом взгляде я понял, что это были не обыкновенные растения. Их листья не были зелеными: они походили на пожелтевшие листья.

Я не удержался и, подойдя к одному из горшков, тронул растение рукой. Я был поражен, почувствовав, что листья были жесткими, как грубая кожа. При надавливании листья ломались с легким треском, как гуттаперчевая расческа.

Все, что росло в расставленных на столах горшках, было таким же твердым и неестественным. Под листьями одного из растений я заметил какие‑то плоды, которые были твердыми и плотными, хотя по виду инапоминали помидоры. Я вытащил из кармана свой нож и перерезал ножку. Этот трофей я спрятал в карман.

Часы показывали пятнадцать минут четвертого, когда я подошел к двери в правом углу оранжереи. Она оказалась приоткрытой. Я не сразу сообразил, где я нахожусь, когда вышел наружу. Здание стояло в углу обширного сада, огороженного высокими стенами. Они расходились под прямым углом и скрывались за стволами деревьев. Я узнал в них пальмы, те самые, которые я всегда видел, выходя из своей лаборатории…

Никаких сомнений: это был оазис алых пальм. Однако теперь он больше походил на огромное кладбище, на котором деревьев было очень мало. Передо мной над поверхностью песка возвышались высокие, обнесенные камнем грядки, и на них росли какие‑то кустарники. В начинающемся предутреннем ветерке, который с каждой минутой крепчал, листья странных растений были совершенно неподвижны. Изредка было слышно, как в листве шуршит песок.

Весь этот сад, вернее, безмолвное песчаное поле с безжизненной растительностью, казался в лучах заходящей луны призрачным и неестественным. Здесь не было ощущения свежести, не было запаха зелени и цветов, влаги и гниения. Я медленно брел меж грядок–могил, и мне казалось, что на них росли не настоящие кустарники, а какие‑то искусственные, сделанные из странного сухого и жесткого материала. Я несколько раз касался руками листьев и стеблей и всегда инстинктивно отдергивал руку, потому что они, жесткие и твердые, создавали ощущение высохших трупов.

Я шел по этому удивительному саду как зачарованный, забыв о трудном пути, который я проделал, не думая, как я буду возвращаться обратно. Я терялся в догадках, пытаясь понять, как и для чего был создан этот страшный, противоестественный растительный мир, который в лунной мгле не имел границ и который так напоминал кладбище в пустыне. Меня вдруг охватило странное, гнетущее чувство. Мертвый сад в пустыне, высокие, могилоподобные грядки, далекие силуэты пальм, глубокий песок и легкий шорох в неподвижной листве создавали впечатление, как будто я попал в потусторонний мир, в страну мертвых, в загробный мир растений…

Луна спустилась над горизонтом и почти касалась ограды, отделявшей оазис от всего остального мира. Я решил, что пора возвращаться. Когда я вошел в глубокую тень, отбрасываемую оградой, вдруг послышались звуки, напоминавшие далекие выстрелы. Они доносились откуда‑то слева. Я прислушался. Действительно, несколько одиночных выстрелов, а после — та–та–та–та–та — как будто пулеметная очередь…

Двигаясь все время в тени, я, наконец, почти вплотную подошел к тому месту, где стена под прямым углом уходила на восток. Выстрелы и пулеметные очереди теперь стали слышны более явственно, и я остановился, рассуждая, что могло происходить там, за стеной. Я медленно побрел вдоль нее, мучимый любопытством, и вдруг натолкнулся на калитку. Она оказалась запертой. Снова в ночной тишине я услышал та–та–та–та–та и вслед за этим далекий, напоминающий плач ребенка голос… “Неужели за стеной кого‑то расстреливают?..” — подумал я. Звук умолк и, сколько я ни ждал, больше не повторялся.

Не знаю, как долго я простоял возле калитки, как вдруг она заскрипела, и я инстинктивно сделал огромный прыжок в сторону и спрятался за низеньким, богатым листвой деревом.

Я не видел, как отворилась дверь, потому что тень в углу была очень глубокой, а луна еще ниже опустилась над горизонтом. Я напряженно всматривался в темноту и долго ничего не мог увидеть. Только через несколько томительных минут я заметил, что вдоль стены, в направлении к оранжерее очень медленно двигалось что‑то серое. Это был человек. Вернее сказать, я догадывался, что это был человек. Серый силуэт двигался странными рывками, тяжело ступая по глубокому песку.

Я стоял в своем укрытии, боясь пошевелиться, провожая серую тень вдоль стены глазами. Кто это такой? Что он делал там, за стеной в этот час ночи? Почему так медленно идет? Затем в моей голове, как молния, пронеслась мысль: “Он идет к оранжерее! Все пути возвращения сейчас окажутся отрезанными!”

Спотыкаясь о какие‑то тяжелые и твердые как камень плоды, я быстро пошел через грядки, двигаясь параллельно каменной ограде. Вскоре серая тень оказалась далеко позади, а я стоял у двери оранжереи.

Отсюда я разглядел, что двигавшийся в моем направлении человек толкал впереди себя огромную садовую тачку. Был слышен едва заметный скрип ее колеса.

Я решительно вошел в темную оранжерею и направился к заветной двери. Здесь стало совершенно темно, и я вынужден был несколько раз включать электрический фонарик. В тот момент, когда я опускался вниз, стало слышно, как под тяжестью грузных шагов зашуршал песок за окнами оранжереи. Тогда я закрыл за собой дверь и бесшумно повернул ключ.

Обратный путь сквозь трубу я проделал за более короткий промежуток времени.

РОБЕРТ ФЕРНАН

Однажды ко мне рано утром пришел доктор Шварц в сопровождении человека, которого я раньше никогда не видел. Это был уже не молодой, высокий, широкоплечий мужчина с копной черных кучерявых волос на голове.

— Знакомьтесь. Это господин Фернан, наш биохимик, — представил мне его Шварц.

— Добрый день, — сказал я, пожимая ему руку.

— Добрый день, — ответил он по–французски. Он странно произносил “р–р–р” и имел едва уловимый иностранный акцент.

Фернан посмотрел на меня сощуренными глазами и слегка улыбнулся. Было такое впечатление, будто он близорук.

— Доктор Фернан будет выполнять функции, которые раньше выполнял Морис Пуассон, — сказал Шварц. — Я надеюсь, вы подружитесь. — Он улыбнулся и оставил нас двоих.

Фернан поставил на мой рабочий стол штатив с пробирками, наполненными знакомыми мне мутными жидкостями, и начал молча обходить лабораторию. Он останавливался у приборов, низко наклоняя над ними голову. Я следил за всеми его движениями, стараясь угадать, кто он и что из себя представляет. Мне почему‑то показалось, что он не француз. Чтобы не показаться излишне любопытным, я принялся сортировать пробирки, украдкой поглядывая, как он расхаживает по комнате, заложив руки за спину и ничего не трогая. Он только смотрел.

— Анализы нужны полные или только спектральный? — спросил я безразличным голосом.

— А как у вас здесь положено? — спросил он и подошел к моему столу.

— В зависимости оттого, что требуется. Я не знаю, что вам нужно.

Он едва заметно улыбнулся и, подумав, ответил:

— Сделайте для начала полный анализ.

Я кивнул и принялся за препарат номер один.

— Вы не возражаете, если я понаблюдаю, как вы работаете? — спросил он.

— Если вам нравится, пожалуйста, — ответил я без всякого энтузиазма. Про себя я решил, что этого Фернана приставили ко мне специально. Я прошел в препараторскую, отфильтровал раствор и положил листок бумаги с осадком сушиться на электрическую печку. Раствор я перелил в кварцевую кювету и вернулся к спектрографу. Фернан неотступно следовал за мной, низко наклоняя голову над моими руками. Это начало меня раздражать.

— Сейчас я буду экспонировать спектр, и вы можете отдохнуть, — сказал я по–немецки, стараясь произнести фразу как можно более едко.

— Спасибо, — ответил он мне на чистейшем немецком языке.

“Так оно и есть. Немец”, — решил я.

Загудел трансформатор водородной лампы, я установил кювету в держатель и сел рядом со спектрографом. Фернан невдалеке уселся за столом. Несколько минут мы молчали.

— А вы не боитесь обжечь лицо ультрафиолетом? — вдруг спросил он, глядя на меня.

— Я? Я уже привык. На мое лицо ультрафиолетовые лучи не действуют.

— Значит, вы здесь уже давно?

Я посмотрел на его лицо. Для немца оно было слишком смуглым. Это меня немного смутило.

— Да, давно, — ответил я и отвернулся.

Помолчав, он продолжал спрашивать:

— Вы из Франции?

— Да.

— Вам здесь нравится?

Я поднял на него удивленные глаза.

— А это имеет какое‑нибудь отношение к делу?

— Извините, — засмеялся Фернан. — Это, конечно, праздное любопытство. Извините, — повторил он.

После этого диалога он больше не ходил за мной по пятам. Он сидел, облокотившись о стол, с закрытыми глазами, погруженный в свои мысли. Когда я принялся за третью пробирку, он вдруг встал и, ни слова не говоря, вышел из помещения. Через окно я видел, как он обогнул мой барак и, широко шагая по песку, отправился в южную лабораторию. На полпути его остановил часовой, и он предъявил ему пропуск. Часовой козырнул и отошел в сторону.

“Важная птица. Разгуливает, как ему вздумается”.

Вернулся он только к вечеру. Вид у него был немного встревоженный и одновременно, усталый.

— У вас все готово? — спросил он.

— Давно. Вот здесь, на бланках, все написано.

Несколько секунд он молча рассматривал мои записи, а после поднял на меня свои близорукие глаза.

— По–моему, бессмысленная работа, — сказал он как‑то неопределенно.

— Не знаю. Доктору Граберу и доктору Шварцу виднее.

Фернан пожал плечами.

— Я совершенно не понимаю. Для чего нужно вполне благопристойных кроликов превращать в каменных кроликов? Кому вместо хороших сочных помидоров и бананов нужны каменные помидоры и бананы?

Я насторожился и пристально посмотрел в его сторону. За все время моего пребывания здесь со мной никто так откровенно не говорил о делах, происходящих в институте Грабера. Может быть, это провокация? Может быть, немцы заподозрили, что я уже слишком много знаю, и просто хотят выяснить, как много мне известно? Я плотно сжал губы и ничего не ответил.

— Ну хорошо. Спокойной ночи, — сказал Фернан и ушел.

В течение нескольких дней он не появлялся. За это время произошло событие, которому суждено было стать решающим во всей истории.

Как‑то вечером после работы я позвонил фрау Айнциг, чтобы сверить свои часы. Она сняла трубку и, произнеся знакомое мне “алло”, вдруг перестала со мной говорить. Вместо ее голоса я вдруг услышал сразу несколько голосов. Разговор был не очень внятным, торопливым, но очень скоро смысл его дошел до моего сознания. Кто‑то сообщал фрау Айнциг, что получена радиограмма о прибытии в институт крупного начальства. В связи с этим что‑то нужно было сделать, с чем‑то поторопиться, за кем‑то послать. Дата прибытия точно не установлена. Айнциг повесила трубку, и я больше ничего не услышал.

На следующее утро мне показалось, что на территории института началось оживление. Я видел, как несколько раз Шварц бегал из своей лаборатории в южную и обратно, как с южной лаборатории выходили люди и торопливо направлялись в здание Грабера, как по дороге вдоль восточной ограды взад и вперед метались местные рабочие.

В этот день обо мне забыли.

Однако вскоре после обеда в моем помещении появился Фернан. Он вошел очень торопливо, и его вид говорил о том, что он очень взволнован. К моему удивлению, он не принес никаких препаратов для анализа.

— Чем могу вам служить? — спросил я насмешливо, понимая, что немцы переполошились из‑за приезда начальства.

Фернан виновато улыбнулся и как‑то очень просто сказал:

— Ух, забегался. Решил у вас отдохнуть…

— Отдохнуть?

— Да. Вы не возражаете, если я у вас посижу несколько минут?

Я пожал плечами и кивнул на стул.

Помолчав, он добавил:

— Прошу вас. Если придет доктор Шварц, рассказывайте мне что‑нибудь о своей работе. Это будет выглядеть так, будто я пришел к вам по делу.

Я внимательно посмотрел ему в глаза. Все это начинало меня злить, и, не выдержав, я спросил:

— Вы, наверное, думаете, что я безнадежный идиот и не понимаю, что значит вся эта комедия?

— Комедия? — Он встал со стула и подошел ко мне. — По–моему, это не комедия. Может быть, для вас, но не для меня…

— Господин Фернан, давайте договоримся: если вам поручили за мной следить, то делайте это как‑нибудь поумнее…

Он опустил голову, потер рукой лоб и тихонько засмеялся.

— Черт возьми! Действительно! Какое право я имею на ваше доверие? Никакого…

Мне показалось странным, что он так говорит. Вел он себя очень непосредственно.

Подумав, он вдруг заговорил:

— Хорошо. Давайте будем откровенными. Другого выхода у меня нет. Только ответьте мне на один–единственный вопрос. Он может вам показаться странным. Но для меня это важно. Согласны?

— Смотря какой вопрос, — настороженно сказал я.

— Вы любите Францию?

Пока я думал, он смотрел на меня широко раскрытыми черными глазами, излучающими какой‑то глубокий душевный жар…

Я внезапно почувствовал, что передо мной не тот человек, за которого я его принимал.

— Если это так важно, я могу ответить. Да.

— Я вам верю. Слушайте… — он перешел на шепот, — я не Фернан, и мне грозит опасность…

Мы долго стояли молча, разглядывая друг друга. Он смотрел мне прямо в глаза, и в них я не находил ничего, кроме искренности…

— Кто же вы тогда?.. — прошептал я.

— Вы это узнаете в свое время. Но я не немец. И не француз…

— Пойдемте в рентгеновский кабинет. Там можно запереться и поговорить, чтобы нас никто не услышал, — прервал я его.

Мы прошли в рентгеновскую лабораторию, и я включил установку. В комнате стало шумно. Фернан наклонился надо мной и сказал:

— Я приехал сюда по документам одного Роберта Фернана из мюнхенского исследовательского центра. После войны этого Фернана приговорили к пожизненной каторге за недозволенные медицинские и биологические опыты над военнопленными. Однако с помощью своих западных коллег его вскоре выпустили, и он занял важное положение медицинского советника при нынешнем правительстве в Бонне…

— Да, ну а вы…

— Я недаром спросил, любите ли вы свою родину. Дело в том, что моя родина — здесь…

— Здесь? В Африке?

— Да, здесь, на этой самой земле. Нас давно уже тревожит то, что тут окопались немцы. Им в этом помогли заокеанские друзья нашего нынешнего правительства. Но с этим пора кончать!

Последние слова Фернан произнес решительно, как призыв, и выпрямился во весь рост. Он сделал шаг от меня в сторону, и мне вдруг стало стыдно за то, что я был представителем европейской нации.

— Постойте, одну секунду, Фернан, или как вас… Но ведь, насколько я знаю, Грабер ведет лишь научные исследования.

— Научные? — Он резко наклонился к самому моему лицу. — Роберт Фернан проводил над людьми тоже так называемые “научные исследования”. Он замораживал их живыми, он вливал им в вены растворы солей свинца, чтобы получить уникальные рентгеновские снимки, он…

— Неужели и Грабер?! — в ужасе воскликнул я.

— Н–не знаю, не знаю… Собственно, я здесь для того, чтобы все узнать. В нашем народе ходят кое–какие слухи…

— Какие?

— Не буду их повторять. Нужно точно проверить.

— В чем я могу вам помочь? — спросил я и взял его за руку.

Мысль об античеловеческом характере работы института Грабера приходила мне в голову очень часто, но я гнал ее от себя, не веря, что в наше время наука может заниматься чем‑то мерзким и преступным. Теперь, когда эту мысль Фернан выразил четко и ясно, я вдруг понял, что обязательно стану его помощником, если не хочу стать соучастником преступления.

— Чем я могу быть для вас полезным? — еще раз спросил я.

— Хорошо, слушайте, — прошептал он. — Скоро для инспектирования института Грабера приедет группа военных из объединенного штаба. Кроме военных, там будут представители двух исследовательских фирм: американской “Уестерн биокемикал сервис” и немецкой “Хемише Централь”. Собственно, это одна и та же фирма. Свою деятельность у нас они начали с того, что стали ввозить мыло и леденцы. И то и другое появлялось в одних и тех же этикетках, но с надписями то на английском, то на немецком языках. Так вот, представители этих двух фирм приедут осматривать и одновременно показывать генералам свое, так сказать, африканское хозяйство, знакомиться с успехами и достижениями доктора Грабера. Нужно попасть на испытания.

— Какие испытания?

— Грабер будет демонстрировать результаты своей работы.

— Где?

— Наверное, в парке, за стеной.

— Так что же нужно делать?

— Нужно, чтобы на испытания попали вы.

— Я?? Вы смеетесь! Они меня из этого барака выпускают три раза в день на прогулку: пятьдесят шагов вправо от двери и пятьдесят влево. Вы же знаете, что территория просматривается часовыми.

— Да… — Он тяжело вздохнул. — Я знаю. И, тем не менее, это нужно сделать.

Я вспомнил о своем путешествии под землей в оазис алых пальм, и у меня шевельнулась смутная надежда.

— Ну, допустим, я что‑нибудь придумаю. Может быть, свершится чудо, и мне удастся попасть на эти испытания, хотя я даже не знаю, где они будут. Ну, а вы? Ведь вам нужно скрыться. Вам нужно бежать. Если приедут представители фирмы и увидят, что вы не Фернан…

— Я не могу бежать. Я должен под всякими предлогами не появляться у них на глазах. Даже если меня и потребуют, хотя я надеюсь, что во мне никакой нужды не будет.

Мы долго молчали. Затем я его спросил:

— Вы, кажется, довольно свободно перемещаетесь по территории?

— Да. Относительно.

— Куда вам разрешается ходить?

— Всюду, за исключением резиденции Грабера и этого странного парка за стеной.

— Вы имеете в виду оазис алых пальм?

— Алых? Почему алых? Эти пальмы грязно–песочного цвета.

Я засмеялся.

— Это я придумал название. В день моего приезда они были окрашены лучами заходящего солнца в ярко–красный цвет.

— На ту сторону ограды я доступа не имею, хотя моя лаборатория примыкает к стене, за которой находится оазис.

Я удивился. Значит, Пуассон не имел прямого доступа в оранжерею, в которой я побывал.

— Тогда слушайте, — сказал я. — Есть план. Вы можете попасть в сад. Но учтите, постройка на той стороне стены обитаема, и я не знаю, кто там живет. За оставшееся время до приезда военных вы должны хорошенько все разведать. Если вам удастся выяснить, где будут демонстрироваться достижения Грабера, я попытаюсь что‑нибудь сделать.

— А как я смогу попасть в оазис?

Я выключил рентгеновский аппарат, и мы вышли в лабораторию.

— Кстати, как ваше настоящее имя? — спросил я.

— Называйте меня пока Фернаном, — ответил он, улыбаясь.

Я устыдился своей наивности.

Мы подошли к висевшему на стене ящику, на крышке которого был изображен череп и две кости, перечеркнутые красной молнией.

— У вас в лаборатории это есть? — спросил я.

Он кивнул головой.

Я подошел к спектрографу, вытащил из‑под рельса ключ, открыл ящик. Фернан заглянул внутрь и легонько свистнул.

— Ясно? — спросил я.

Он кивнул головой.

— Только учтите вот что.

Я запер дверь, подвел к стене и поднял край линолеума Он увидел металлические контакты и быстро закивал.

— Это я знаю, — прошептал он. — Это во всех помещениях, где работают иностранцы.

— Но ведь Пуассон…

— Когда Пуассон бежал, он где‑то повредил сигнализацию. С моим приездом ее решили не восстанавливать.

— Откуда вы все это знаете? — удивился я.

— У нас здесь есть еще один друг…

— Кто?

— После. А сейчас давайте ключ.

Я передал ему ключ, и он крепко пожал мне руку.

— Итак, если вы хотите, чтобы я вам помог, узнайте обо всем как можно больше. Окончательный план действий мы разработаем накануне испытаний.

— До свидания.

— До свидания, господин Фернан.

Через день после моего разговора с Фернаном мне перестали приносить пищу. Ни утром, ни днем, ни вечером не появился араб с термосами, и я, совершенно изголодавшийся, позвонил фрау Айнциг. Ответа долго не было, а когда она взяла трубку, ее голос был резким и раздражительным. Она опередила мой вопрос.

— Не умрете, Мюрдаль! Мы все в таком положении. Мне есть хочется не меньше, чем вам. Ждите.

Вместо ужина я вышел на свою “прогулку”, раздумывая над тем, почему вдруг институт Грабера оказался без еды. Пройдя к бараку Шварца, я хотел было в него войти, чтобы поговорить с доктором о таком неожиданном повороте дел, как вдруг дверь открылась и из нее показался Джованни Сакко, итальянец–синтетик. Его черные глаза выражали ярость.

— Синьор, вы тоже голодаете? — спросил я.

Сакко оглянулся по сторонам и сделал мне едва заметный знак подойти поближе.

— Голод — это еще полбеды. Скоро нам придется умирать от жажды…

— Почему? Разве перестали возить воду?

Он криво улыбнулся.

— В том‑то и дело, что нет. С водой все в порядке. Но только пить ее…

— Что?

Джованни пожал плечами. Затем он заговорил быстро–быстро, путая французские и итальянские слова:

— Все дело в воде… Мне так кажется… Эти арабы давно ее здесь не пьют… Иначе зачем бы они отсюда бежали?.. А теперь здесь нет ни одного туземца… И все проклинают воду… Все дело в ней…

Я в недоумении смотрел на итальянца Вдруг его лицо перекосилось, и он, круто повернувшись, скрылся за дверью. Сзади послышалось шуршание песка. Сюда быстрыми шагами направлялся доктор Шварц.

— Разве вам не сообщили, что прогулки отменены? — бросил он мне.

— Нет. А почему?

— Не задавайте вопросов, и марш к себе! — скомандовал он.

Я возмутился:

— Послушайте, доктор! Я, кажется, не ваш соотечественник и не солдат, и вы не имеете права отдавать мне приказания. Я здесь по вольному найму. Не захочу быть у вас, и все тут!

Шварц презрительно улыбнулся.

— У меня, к сожалению, нет времени сейчас объяснять вам, каким правом вы пользуетесь. Делайте то, что вам приказано. Пока что мы здесь командуем.

На слове “мы” он сделал выразительное ударение.

— Надолго ли? — не выдержав, съязвил я.

— Об этом как‑нибудь в другой раз. Марш в свой барак.

В лаборатории я много думал о том, что мне успел сказать Джованни. Часов в десять вечера открылась дверь, и в ней появился Фернан, улыбающийся, с большим пакетом в руках.

— Еще живы? — спросил он весело и подмигнул мне.

— Еле–еле. Съел последнюю корку хлеба.

— Вот, насыщайтесь. Мне поручили принести вам сухой паек. Горячая пища будет не скоро.

Он положил сверток на стол, а сам зашагал по лаборатории, тихонько насвистывая популярную песенку.

Я с жадностью накинулся на сухие галеты и копченую колбасу. Проглотив несколько кусков, я спросил:

— Чему вы так радуетесь?

— Как чему? Тому, что началось!

— Что началось?

— То, что рано или поздно должно было начаться Рабочие Грабера разбежались. Нет ни поваров, ни прислуги, ни носильщиков, ни истопников. Ушли шоферы, кроме немца–водовоза. Хозяйству профессора местные жители объявили бойкот. Началась забастовка?

— И с чего это вдруг?

Фернан подошел ко мне совсем близко и, сощурив глаза, сказал:

— Шварц уверял меня, что все дело в суеверии. Но я знаю, что это не так.

Я перестал жевать и уставился на него. Он присел на краешек стула и закурил.

— Говорят, среди местных арабов разнесся слух, что живущие за этой стеной европейцы ниспосланы на землю самим дьяволом! Жить и работать вместе с белыми людьми за стеной все равно, что поносить аллаха. Вот они и ушли.

— Это вам так рассказал Шварц?

Фернан кивнул головой.

— Врет. Не верьте ни единому слову.

— А я и не верю.

— Между прочим, только что итальянец Сакко из барака доктора Шварца намекнул мне что‑то насчет воды. Знаете, был такой случай. Когда я ехал сюда через пустыню, я предложил своему шоферу стакан воды. Он отказался, да еще с таким темпераментом!

Фернан задумался.

— Вода или не вода, а здесь что‑то неладное. Все выяснится тогда, когда вы побываете на испытаниях.

— Вы не отказались от этой идеи?

— Наоборот. Я пришел к вам, чтобы уточнить наш план, вернее, план вашего проникновения на испытания.

Я улыбнулся. Этот человек говорил со мной так, как будто бы был в институте по крайней мере столько же, сколько и я. А ведь он жил здесь всего несколько дней!

— Я вас слушаю.

— Так вот, я вчера днем побывал в вашем оазисе алых пальм Вы знаете, что это такое?

Я кивнул головой.

— Вы там тоже были?

— Был.

— Прекрасно. Тогда вам легче будет объяснить. Вход в оазис лежит через кухню…

— Какую кухню?!

— Ту, посредине которой стоит печь, огромная печь, — удивленно пояснил Фернан.

— А почему вы думаете, что это кухня?

— Потому, что я сам видел, как какой‑то неуклюжий, широкоплечий верзила варил в котлах еду и затем увозил котлы за изгородь справа. Это шагов пятьдесят от кухни.

— А я кухню принял за оранжерею! — признался я смущенно.

— Она немного напоминает оранжерею. Там действительно расставлены кадки и горшки с окаменевшими растениями, но основное назначение этого помещения — быть кухней.

— И вы видели, как там варится и жарится пища? — засмеялся я.

— Представьте себе, да. Повар, или как его, какое‑то неуклюжее глухое и немое существо. Мне было не очень трудно, приоткрыв дверь трансформаторного ящика, следить, как и что он делает. Я видел, как он готовил мясное блюдо. Он рубил кривым стальным палашом тушу не то свиньи, не то барана, вымоченного в чане с густой черной жидкостью. Когда его варево закипело, помещение наполнилось таким смрадом, что мне пришлось закрыть дверь и спуститься на несколько ступеней вниз…

Мы замолчали. Фернан прочитал в моих глазах вопрос и ответил на него легким пожатием плеч. Действительно, разве можно было сказать, для кого готовилась еда?

— Когда повар, нагруженный котлами, покинул помещение, я вышел из своего укрытия и провел разведку. Теперь мне ясно, как проникнуть на испытательный полигон — туда, где находятся главные объекты опытов Грабера.

— Как?

— Шагах в тридцати от ворот растет пальма, прямо у стены. Ее крона возвышается высоко над проволочными заграждениями, а ветки простираются на запретную территорию. Нужно влезть на эту пальму и спрыгнуть вниз…

— Ограда имеет высоту около семи метров. Крона возвышается на высоту около десяти метров. Не кажется ли вам, что такой метод посещения потайной территории несколько рискованный?

Фернан улыбнулся:

— Нет, не кажется, если учесть, что песок здесь глубокий и мягкий. Нужно только суметь спрыгнуть не на ноги, а упасть на бок. Вы когда‑нибудь прыгали с парашютом?

Я покачал головой:

— Нет. Но это неважно. Я сделаю так, как вы предлагаете.

— Другого пути нет.

— Значит, будем действовать по–вашему.

— Теперь самое главное. Я уверен, что в день приезда военных вас никто тревожить не будет. Не думаю, чтобы эти солдафоны интересовались, как вы выполняете свои спектральные и рентгеновские анализы. Их, конечно, будет интересовать главный результат исследований Грабера.

— Какой?

— Не знаю. Это вы должны увидеть собственными глазами. Так вот, в день приезда начальников Грабера вы должны сидеть возле окна и смотреть в сторону моей лаборатории.

Фернан взял меня за руку и подвел к окну.

— Там, на самом крайнем окне, я поставлю тигель и зажгу в нем кусок бумаги. Как только вы увидите пламя — спускайтесь в ящик и что есть мочи ползите по трубе к алым пальмам. Я вас встречу в тамбуре под кухней.

— А откуда вам будет известно, что мне пора?

— Из своей лаборатории мне лучше видно, что будет делать Грабер. Я буду знать, когда он начнет приготовления на испытательном участке для приема высоких гостей.

— Ну что ж, мне понятно, — сказал я. — Только я боюсь, что план может легко провалиться и тогда несдобровать ни мне, ни вам.

Фернан положил мне руку на плечо и сказал:

— Вы не должны думать о поражении. Вы должны думать только о победе. Это ваш долг. Могу вас заверить: в борьбе против Грабера мы не одни…

Я горько усмехнулся и прошептал:

— Никто ничего о нем не знает…

Фернан тихонько засмеялся:

— Ох, не думайте так! Не забывайте, местные жители от Грабера бежали! Мне что‑то не очень верится, что они так просто согласятся на то, что на их родной земле поселился дьявол. Аллаху такое не очень нравится! — добавил он весело.

“НЕ УБИВАЙТЕ ЕГО!”

Рано утром я уселся у окна своей спальни и стал смотреть на черную полоску асфальтовой дороги, которая протянулась вдоль восточной ограды. Кругом как будто бы все вымерло. Даже часовые куда‑то исчезли. Из труб резиденции Грабера не валил дым, как обычно.

Когда солнце поднялось высоко над пальмами, я заметил, как по асфальтовой дороге быстро прокатила закрытая автомашина, а за ней вторая. Оба автомобиля обогнули кирпичное здание резиденции Грабера и скрылись за углом. Примерно через десять минут после этого я поднял телефонную трубку.

— Да, — раздался резкий и сердитый голос фрау Айнциг.

— Будьте добры, соедините меня с господином Фернаном, — попросил я.

— Ни с кем я вас соединять сейчас не буду. И вообще, прошу вас, Мюрдаль, сегодня никого звонками не тревожить.

— Почему? — удивленно спросил я. — Разве сегодня воскресенье?

— Не задавайте глупых вопросов. Таково распоряжение.

Она повесила трубку, и я облегченно вздохнул. Значит, время действовать наступило. Только бы не проглядеть сигнал.

Около десяти часов я увидел в окне барака, где находился Фернан, ярко–оранжевое пламя. Оно появилось на несколько секунд и тут же исчезло. Через несколько минут оно появилось вновь, и я решительно пересек комнату. Возле бетонной тумбы спектрографа я поднял линолеум и положил под него кусок жести. После этого я лег плашмя на пол и стал ждать. Это продолжалось минут пять. Звонка не было. Значит, сигнализация замкнута надежно.

Как и прежде, я подполз к металлическому ящику с изображением черепа и влез в подземелье. На этот раз я проделал весь путь до оазиса значительно быстрее, чем раньше. Теперь я хорошо знал, как нужно ползти, чтобы одежда не цеплялась за кабельные крючки. Я учитывал, как нужно экономить силы, и поэтому не делал никаких лишних движений. Я дышал глубоко и ритмично. Вскоре впереди заблестел огонек. В конце пути меня ждал Фернан.

— Поднимайтесь. Здесь можно встать на ноги, — сказал он шепотом.

Он помог мне, и мы несколько секунд молчали.

— Пока все идет хорошо, — наконец прошептал он. — Минут десять тому назад вся компания во главе с доктором Грабером ушла на испытательный участок. В оранжерее никого нет. Так что идите туда. Когда вы окажетесь в саду, старайтесь идти за первым рядом грядок. Там растут какие‑то кустарники, и в случае необходимости за ними можно будет спрятаться. Ну, а что касается того, как быть, когда вы попадете на испытательный участок, то это зависит от вас. Что и как там расположено — я не знаю…

— Хорошо. Что я там должен делать?

— Смотреть. Только смотреть. Если вам все станет ясно — ищите путь к отступлению.

Он крепко пожал мне руку и легонько толкнул в плечо.

— Пора, — сказал он. — Плохо, что смотр они затеяли днем.

— Да. Ночью было бы проще.

— Кстати, имейте в виду, что сегодня должно произойти еще одно важное событие. Оно вам на пользу…

— Событие? Какое?

— Об этом после. Итак, вперед.

Фернан осветил крутую лестницу, поднимавшуюся в оранжерею, а когда я приоткрыл дверь, он выключил свет и, пригнувшись, скользнул в углубление направо.

В оранжерее я несколько минут стоял ослепленным. Тогда, ночью, все, что здесь росло, казалось сделанным из какого‑то черного материала. Теперь, при дневном свете, я увидел, что на столах, и вдоль окон, и рядом с огромной печкой стояли кадки с растениями, листья которых имели бледно–желтый цвет. По форме листьев я сразу узнал лимоны, банановую пальму, кусты помидоров. Плоды имели грязно–серый оттенок. Солнце стояло высоко, и эта фантастическая оранжерея была заполнена светом. В дальнем углу находились баки с грязно–бурой жидкостью. Песок в кадках, где росли растения, был влажным, а по краям виднелись следы белого налета. Очевидно, растения, поливали не обычной водой, а каким‑то раствором.

Я вышел в сад и перебежал за первый ряд прямоугольных могил.

Оазис был обширным, хотя, если стать во весь рост, можно было видеть его границы со всех сторон. Он был огорожен, как и вся территория института, высокой глиняной стеной. Справа от кухни она была немного выше, и в углу, где она упиралась в западную ограду, находились небольшие ворота.

Я пошел к этим воротам, временами оглядываясь по сторонам. Кругом царило безмолвие — такое, какого никогда не бывает в настоящем саду с живыми растениями и деревьями. Солнце пекло беспощадно.

Обходя одну из песчаных могил с бледно–желтыми кустами, я заметил, что над уровнем песка возвышаются металлические трубы, изъеденные ржавчиной. Трубы торчали на всех грядках. Наверное, с их помощью все, что здесь росло, поливалось влагой.

“Чем их поливают?”

Я просунул палец в трубу и извлек каплю мутной жидкости. Когда я лизнул влагу, рот обожгло чем‑то горьким и жгучим.

“Щелочь! Концентрированная щелочь? Наверное, едкий калий…” — подумал я, сплевывая горько–соленую слюну.

Когда я приготовился перебежать небольшой промежуток между грядками, из‑за ворот послышались голоса. Кто‑то громко разговаривал, и разговор иногда прерывался взрывом смеха. Что было мочи я устремился к пальме у стены и спрятался за ее ствол. Через минуту калитка отворилась, и в сад вышло шесть человек.

Во главе компании выступал небольшого роста мужчина с непокрытой головой, в белых брюках и легкой рубашке с широко распахнутым воротником. Рядом с ним шагал высокий немец в офицерской форме, в котором я сразу узнал доктора Шварца. Затем я увидел женщину в очках, в широкополой шляпе и еще четырех человек — двух военных, в форме, и двух в штатском.

Мужчина с непокрытой головой и в распахнутой рубахе был доктор Грабер. Я об этом сразу догадался. Он уверенно шагал между грядок и по–английски давал объяснения своим спутникам.

— Вот этим мы их и кормим. Ситуация получается сложная. Оказывается, мало переделать их. Нужно переделать всю природу — растения, животных — все для их питания! Диета Должна соответствовать новой биохимической организации.

Один из офицеров нагнулся над грядкой, сорвал огурец и попытался откусить.

— Черт возьми, ведь он горький! И твердый, как подметка! — закричал он отплевываясь.

Снова взрыв смеха.

— Конечно. Но это как раз то, что им нужно. Если их посадить на обычную диету, их сразу придется отправлять в музей!

— И долго вам пришлось разводить это хозяйство? — спросил американский полковник.

— Да. Почти пять лет. К моему удивлению, после введения катализатора в корневую систему пальмы превратились в кремнийорганические всего за два года. Нам пришлось повозиться с их подкормкой. Теперь они дают очень хорошие кокосовые орехи и бананы. Мы сервируем их на десерт.

Все опять засмеялись.

— Вон там помещается кухня. Одного из них мы обучили искусству готовить еду, и он справляется с этой задачей блестяще. По совместительству этот исполняет обязанности и садовника, и огородника.

— Они что же, все вегетарианцы? Или вы иногда кормите их и каменным мясом, или как оно там, по–вашему, называется?..

— Да, они получают силикатные белки. Для этого мы держим кроликов, овец, кое–какую птицу… Правда, с этим материалом возни очень много. Каждую особь приходится переделывать отдельно… Если мне удастся решить проблему кремнийнуклеиновых кислот…

— Ну что ж, ясно, господин Грабер, — прервал американский полковник. — Пойдемте обратно. Там, видимо, все уже готово. Значит, решение проблемы наследственности упирается в кремнийнуклеиновые кислоты, которые пока что не получаются, так?

Все скрылись за стеной, и я не расслышал продолжения разговора. В душе зародилась тревога, но я еще не очень хорошо себе представлял, о чем я тревожусь.

Когда голоса стихли, я обхватил ствол пальмы руками и стал медленно подниматься вверх. Дерево было покрыто толстым слоем каменистой коры, о которую было легко опираться ногами. С каждой секундой я поднимался все выше и выше, пока не оказался на уровне стены.

Перед моими глазами проходили два ряда колючей проволоки. Наконец я добрался до кроны. Жесткие листья царапали лицо.

За стеной стояли два строения, напоминавшие по своему виду не то гаражи, не то ангары для небольших самолетов. В большой ангар вошли все, кроме Грабера. Он повернул назад и скрылся в малом ангаре. Вскоре оттуда медленной, грузной походкой потянулись какие‑то люди. Они шли гуськом, друг за другом, едва передвигая ногами. У них был очень странный вид. Их плечи были непомерно широкими, шли они с низко опущенными головами. Создавалось впечатление, будто эти люди были высеченными из тяжелого камня. Они напоминали неуклюжие статуи, созданные скульптором–импрессионистом. Сбоку шеренги шагал Грабер с длинной тростью и попеременно тыкал ею то в одного, то в другого. Иногда он выкрикивал какие‑то гортанные звуки, и странные люди не обращали на него внимания. Они шли и шли, скрываясь за широкой дверью большого ангара. Их было человек пятнадцать, все в светлых брюках, без рубах, оголенные до пояса.

Увидев это шествие, я вдруг все понял. Мне стало жутко. Сердце забилось в яростной злобе. Забыв об опасности, по жесткой, как металл, пальмовой ветке я прополз над стеной и спрыгнул вниз на глубокий мягкий песок.

Несколько секунд я неподвижно лежал, озираясь вокруг.

Затем пробрался ко входу в большой ангар. Помещение было освещено только небольшими окнами вверху, и после яркого солнечного света вначале ничего нельзя было увидеть. Были слышны лишь гулкие голоса. Вскоре я заметил кучу каких‑то ящиков в углу и спрятался за ними.

— Первое испытание не такое уж и показательное, — громко говорил Грабер. — Прошу вас, мистер Улбри, возьмите этот металлический прут и изо всех сил бейте любого из них.

Странные люди стояли в одну шеренгу перед небольшим бассейном посредине ангара. Их лица были бесцветными, бессмысленными. Это были уже не люди, а каменные статуи, грузные мумии, созданные бесчеловечным гением доктора Грабера. Мое сердце яростно колотилось. Но я еще не понимал, для чего был поставлен этот чудовищный по своей жестокости эксперимент.

— Прямо так и бить? — удивленно спросил Улбри, взвешивая в руках тяжелую металлическую палку.

— Конечно. Представьте себе, что перед вами обыкновенное бревно. Давайте я вам покажу.

Грабер взял у нерешительного мистера Улбри прут и, подойдя к одному человеку, замахнулся и ударил его по плечу. До боли в глазах я сжал веки. Послышался удар, как будто бы действительно он пришелся не по человеческому телу, а по чему‑то очень твердому…

— Теперь дайте попробую я.

Послышалось еще несколько ударов. Я приоткрыл глаза. Я увидел, как каждый из присутствовавших замахивался и ударял неподвижно стоявшего человека.

— А вот этот застонал! — воскликнул один штатский.

— У него еще не полностью произошло замещение углерода на кремний, — объяснил Грабер. — Через неделю он будет как все.

Когда избиение окончилось, и палачи вволю наговорились, выражая свое восхищение достижением доктора Грабера, началась вторая серия испытаний.

— Физиологические процессы в их организме крайне замедленны, — объяснял далее Грабер. — Для них нормальная температура окружающей среды — это что‑нибудь около шестидесяти градусов выше нуля. Если температура ниже, им холодно. Жару они начинают чувствовать при трехсот пятидесяти градусах. Здесь у нас бассейн с нагретым раствором едкого калия. Какая сейчас здесь температура, фрау Айнциг?

— Двести семнадцать градусов, — ответила женщина в шляпе.

“Так вот она, фрау Айнциг”, — сквозь зубы прошептал я.

— В этом бассейне они сейчас будут с удовольствием купаться. Смотрите.

Грабер зашел за спину одного из людей и стал тыкать в него своей палицей.

— А чем вы их шевелите? — спросил немецкий генерал.

— Электрический разряд высокого напряжения. Если в них разряжать ток при напряжении более семисот вольт, это им не нравится. Здесь у меня в кармане батарейка и небольшой трансформатор.

Человек, которого он подгонял, медленно подошел к дымящемуся бассейну и грузно прыгнул в жидкость. Вслед за этим послышались отвратительные, нечленораздельные уханья. В жидкости он делал неуклюжие движения, как толстые люди, не умеющие плавать.

— Купаться здесь им очень нравится, — пояснил Грабер. — Сейчас сюда мы загоним всех, кроме этого, который еще не полностью оформился.

Один за другим в бассейн прыгнули все. Ангар наполнился гулом нечеловеческих голосов. Густая раскаленная жидкость пенилась, и в ней неуклюже ныряли и плавали кремниевые существа…

— Им так понравилось, что вы их ничем отсюда не выгоните!

— Это сделать очень просто. Сейчас мы будем наполнять бассейн холодным раствором, и они вылезут сами. Фрау Айнциг, откройте кран!

Через минуту, тяжело переваливаясь через край, из бассейна начали выползать каменные люди. От их тел в воздух поднимался едкий пар. Кто‑то из присутствующих закашлял. Американец попятился в сторону и перешел на противоположную сторону бассейна.

— Интересно, а могут ли они двигаться в огне? Если, скажем, нужно будет пройти сквозь горящее здание или сквозь пылающий лес? Вы ведь знаете, там, в России, с такой необходимостью во время войны приходилось иметь дело. — Это говорил немецкий генерал, низенький, старый, в очках.

— Могут. Мы делали опыты, и оказалось, что наши лучшие экземпляры в состоянии находиться в пламени до пятнадцати минут. Они могли бы выдержать и больше, но их кровь начинает насыщаться углекислотой, и в ней образуется нерастворимый карбоглобулин кремния, который закупоривает кровеносные сосуды.

— Ну что ж, пятнадцать минут — это не так уж мало.

— А чем вы нас еще порадуете?

— Последнее, что я вам хочу показать, это их пулеустойчивость.

— Что?

— В них можно стрелять.

— И это их не…

— Нет. Правда, это относится не ко всем. Пули совершенно безопасны для устоявшихся, так сказать, престарелых экземпляров. Шварц, установите, пожалуйста, пулемет на той стороне бассейна.

Я с ужасом смотрел, как мой “патрон”, доктор химии Шварц, прошел в дальний угол ангара и вскоре вернулся с пулеметом на треноге. Он обошел бассейн и оказался совсем рядом с кучей ящиков, за которыми я скрывался. Тем временем Грабер загонял на противоположную сторону бассейна двух человек.

До этого момента мне казалось, что кремниевые существа совершенно безразличны к тому, что над ними проделывают их мучители. Однако теперь было видно, что это не так. Как только появился пулемет, строй зашевелился, распался, некоторые стали медленно пятиться назад, послышалось глухое мычание…

— Они боятся! — воскликнул Улбри.

— Да. Это больно. Но, конечно, терпимо. Вот. Теперь можно начинать.

Я почти полностью высунулся из своего укрытия и широко раскрытыми глазамисмотрел на страшный расстрел. Вначале Шварц сделал несколько одиночных выстрелов. Те, кто стоял у стены, резко вздрагивали… Один из них поднял руку и прикрыл свою грудь. Другой сделал несколько шагов в сторону.

— Теперь дайте очередь, — скомандовал Грабер.

Шварц нажал на курок и выстрелил длинную пулеметную очередь. Люди у стены встрепенулись и застонали. Я зажмурил глаза. В это время внезапно послышался членораздельный голос. Кто‑то из строя, прилагая огромное усилие, произнес по–немецки:

— Проклятые…

Стрельба прекратилась. И тогда голос стал еще более явственным:

— Проклятые звери… Изверги… Будьте вы прокляты!.. — Это кто? — громко спросил немецкий генерал.

— Это новый экземпляр, — весело объявил Грабер. — Один наш бывший биолог, Фрелих. Помните, я вам докладывал. Он здесь решил организовать бунт.

Фрелих, Фрелих! Тот самый Фрелих, который приносил мне на анализ кроличью кровь. Тогда его избил Шварц. И вот что они теперь с ним сделали!

— Будьте вы прокляты!.. — простонал Фрелих. К нему подошел генерал и изо всех сил ударил по его лицу железной палкой.

— Будьте вы прокляты!.. — продолжал говорить немец.

От ярости я заскрежетал зубами. Это было страшно. Немецкий генерал избивал своего изуродованного соотечественника! А тот с нечеловеческим упорством продолжал повторять слова проклятья.

В это время послышался громкий хохот Грабера.

— Вот видите! Вы его лупите, а ему все нипочем! Каков, а? Ведь такие устоят против чего угодно!

— А ну‑ка поставьте его к стенке, — скомандовал совершенно озверевший немец. — Дайте по нему хорошую очередь, чтобы знал!

— Не стоит. Он еще не полностью отвердел. Его тело еще недостаточно плотное.

— Черт с ним. Ставьте, — приказал генерал, вытирая платком потное лицо.

— Будьте вы прокляты!.. — стонал Фрелих.

— К стенке! Нечего церемониться! — настаивал немец.

— Может быть, не стоит, господин генерал? — заметил американский полковник.

— К стенке! Вы, американцы, должны научиться быть жестокими, иначе мы никогда не выиграем войну!

— Через неделю он будет, как и все, — пояснял Грабер.

— Будьте вы прокляты…

— К стенке!!

Грабер с сожалением пожал плечами и, подойдя к Фрели–ху, стал его подталкивать прутом. Тот медленно пошел к стене, и я заметил, что в его осанке еще осталось что‑то человеческое, живое. Он шел, подняв тяжелую голову так высоко, как мог, а его неподвижные глаза излучали ненависть к чудовищам, низвергшим людей до уровня каменных идолов…

От ярости и возмущения у меня потемнело в глазах, тело покрылось холодным потом, сердце, как тяжелый молот, колотилось в груди. Сам того не замечая, сжав кулаки, я вышел из укрытия.

— Стреляйте! — крикнул немецкий генерал доктору Шварцу.

— Будьте вы прокляты… — простонал Фрелих.

И в этот момент я не выдержал. Я сорвался со своего места и бросился на Шварца. Я схватил его за горло и нечеловеческим голосом закричал:

— Не убивайте его, слышите! Не убивайте!

Дальше я не помню, что было. Послышались выстрелы. Кто‑то закричал. Ко мне подбежали, кто‑то ударил меня по голове.

НЕУДАВШЕЕСЯ ВОССТАНИЕ

Я очнулся от острой боли в правой руке. Открыв отяжелевшие веки, я увидел прямо перед собой чей‑то кулак, сжимавший огромный шприц, который медленно наполнялся кровью. Вторая рука поддерживала меня за локоть. Я поднял голову и увидел, что на краю кровати сидит женщина. Это была фрау Айнциг.

Заметив, что я очнулся, она резко проговорила:

— Не шевелитесь, Мюрдаль, не то сломается игла.

— Игла? — ничего не соображая, спросил я.

— Да, игла. Видите, я беру из вены кровь.

Я попробовал протянуть руку, но фрау Айнциг навалилась на меня всем телом и сквозь зубы процедила:

— Черт бы вас побрал! Не шевелитесь, иначе будет плохо.

Я уставился на цилиндрический сосуд в ее руках. Айнциг ловко выдернула иглу из вены и положила на ранку кусок ваты, смоченный йодом.

— Теперь сожмите руку в локте, плотнее.

Она поднесла шприц к глазам. Я следил за ее движениями, и постепенно в памяти начали восстанавливаться картины недавно увиденного и пережитого кошмара.

— Что вы хотите со мной делать? — спросил я.

— Ничего особенного. Беру вашу кровь на исследование.

— Для чего?

Она повернула ко мне свое тонкое, бескровное, заостренное лицо и ответила со злобой:

— Чтобы знать, с чего начинать.

Комната, где я лежал, была небольшой, светлой, со стенами, выложенными белым кафелем. Она напоминала операционную. Сквозь широкое окно виднелось голубое небо и справа край серой бетонной стены. Айнциг подошла к окну и уселась за небольшой столик со стеклянной крышкой, на котором стояли пузырьки с растворами, пробирки в штативах, никелированные коробки с инструментами. Мою кровь она разлила по нескольким пробиркам, а оставшуюся часть выплеснула в стеклянную кювету. В нее она опустила два электрода, от которых провода тянулись к черному эбонитовому ящику.

— Вы измеряете концентрацию водородных ионов в моей крови? — спросил я.

— Вы догадливы! — едко ответила она. — Я терпеть не могу возиться с поганой кровью разных французов и арабов.

Я тихонько засмеялся.

— Видимо, вам больше нравилось возиться с кровью своих соотечественников, например, с кровью Фрелиха?

Фрау Айнциг вскочила со своего места и, нагнувшись надо мной, зашипела:

— Он не мог быть настоящим западным немцем! Иначе он никогда не пошел бы на такую подлость! Он хотел поднять бунт в институте из‑за окаменевшего черномазого кретина! Это только вы, французы, арабы, негры, русские и прочие…

Я не понимал, чего здесь было больше — фанатизма или патологической кровожадности. Передо мной стояла женщина–зверь, участница самого подлого и грязного из всех возможных преступлений.

— Когда‑нибудь, фрау Айнциг, вам будет плохо, ох и плохо… — простонал я и повернулся к стенке. Мне вдруг стало противно смотреть на эту гадину с завитыми бесцветными волосами, с тощей плоской фигурой, с остроносой маской вместо лица.

Айнциг хихикнула и вышла из комнаты. Я слышал, как она покатила впереди себя столик со склянками и инструментами.

Через некоторое время я встал с кровати и подошел к окну. Это был последний этаж здания, которое я раньше называл “резиденцией Грабера”. Справа возвышалась водокачка, а прямо виднелась ограда, за которой стояли два ангара — малый и большой. Там Грабер демонстрировал своих каменных чудовищ.

Голова еще сильно болела от удара, который мне нанесли, и я вернулся на свою койку. Нужно было о многом подумать. Нужно было решить, что делать дальше. Нужно было, наконец, приготовиться к своей неизбежной участи.

Смысл работы института Грабера стал предельно ясным. Я вспомнил, как однажды сказал Пуассон: “Мне кажется, Грабер хочет проделать в биологии какую‑то штуку…” В биологии? Нет. В самой жизни. Грабер создает совершенно новый органический мир, животный и растительный, в котором роль углерода выполняет кремний. Он научился создавать кремнийорганические растения. Он создает кремнийорганических животных. Он добрался и до человека. Ему удалось создать каменных уродов, которые, по его замыслу, должны стать идеальными солдатами для будущей войны.

Так вот зачем лаборатория создана в пустыне! Здесь море песка, необъятные океаны окиси кремния, аналога окиси углерода. Как углекислый газ необходим для питания растений, так окись кремния необходима для питания кремниевых рас гений. Растения нужны для питания каменных животных. Животные и растения вместе служат пищей для каменных роботов…

Здесь, в пустыне, вдали от цивилизованного мира, создавался безмолвный, гранитный мир.

Трудно было представить более страшное и более преступное назначение научного открытия. Но еще труднее было себе представить, как против всего этого бороться.

Почему найденная мною крыса окаменела? Она была мертва, что‑то в ее переделке было неправильным. Что значат слова Айнциг о том, что Фрелиху стало жаль “окаменевшего черномазого”? Не окаменел ли один из подопытных людей Грабера? Не превратился ли он в твердую, как гранит, статую?

Вспоминая дикую демонстрацию в ангаре, я вдруг подумал, что меня ждет такая же участь, как и Фрелиха, как и всех других. От этой мысли мне стало жутко. Как он это делает? Зачем фрау Айнциг взяла для исследования мою кровь? С чего все начинается?

Я беспокойно ворочался с боку на бок, с ужасом думая о том, что меня ждет, пока не услышал, как в двери щелкнул ключ. Я вскочил на ноги в тот момент, когда дверь резко отворилась, и в ней показался сам доктор Грабер.

Он широко улыбнулся, подошел к окну, взял табуретку и уселся напротив меня.

Я думал, что именно сейчас все и начнется. Я превратился в комок до предела напряженных мускулов, которые готовы были разжаться со страшным взрывом.

— Не бойтесь. Ваше время еще не пришло, Мюрдаль, — сказал Грабер.

— Я вас не боюсь. Я вас ненавижу! — прохрипел я.

— Это не имеет никакого значения, мой дорогой коллега. Когда вы будете, как все, у вас появятся совсем другие чувства.

Он расхохотался. Я встал во весь рост.

— Не делайте глупость, Мюрдаль. Вы же знаете, что я с вами легко справлюсь. Лучше сядьте и давайте поговорим, как ученый с ученым. Признаться, большинство тех, кто у меня работает, не такие уж и умные люди, как кажется. Например, ваш руководитель, доктор Шварц, типичный представитель догматической школы. У вас, должно быть, ум более живой.

— С чего это вы вдруг решили говорить мне комплименты? — с презрением спросил я.

— Я это говорю потому, что вы действительно любознательный человек. С риском для жизни вы пробрались в самую сокровенную часть моего хозяйства. Вы проделали долгий и утомительный путь по канализационной трубе. Вы не побоялись проникнуть в испытательный павильон. И все ради чего? Ради удовлетворения своей любознательности, не правда ли?

Я молча смотрел на Грабера, усиленно думая, к чему он все это клонит.

— Вы напомнили мне мою молодость. Когда я серьезно задумался над проблемой создания кремнийорганического мира, мне понадобились точные сведения о химическом составе крови различных животных. К своему удивлению, я мало что нашел в книгах. А то, что я находил, для меня не представляло никакого интереса. И тогда я начал делать анализы сам. Если бы вы знали, сколько кошек, собак, кроликов, свиней, баранов и других домашних животных я истребил! Мне нужно было точно знать, каков химический состав крови у этих животных во время сна, в то время, когда их бьют, когда их ласкают, когда их злят… Но вот с домашними животными было покончено. Казалось бы, все. Так нет! Я принялся за диких зверей! Ведь в моем искусственном мире должно быть все! Но где взять диких зверей? Как с ними обращаться? И, знаете, я отправился в зоологический парк. Я рисковал жизнью. Ночью я проникал в парк и, вооружившись флаконом сильного снотворного и шприцем, залезал в клетки хищников — ко львам, тиграм, пантерам. Я набрасывал на их морды тряпку, смоченную снотворным, и, когда они засыпали, всовывал иглу под их шкуры и высасывал из них нужное мне количество крови. После я бежал в лабораторию и проводил анализ. И так почти год — до тех пор, пока меня чуть было не раздавила своей ногой слониха, когда я брал кровь у ее спящего детеныша!

Грабер захохотал. Его лицо было розовым, лоснящимся, губы кроваво–красными.

— И все из‑за любознательности. Да. Только она одна двигает науку и прогресс человечества вперед.

— Прогресс? У вас патологическое представление о прогрессе. Ваши каменные солдаты — тоже прогресс?

— Конечно, Мюрдаль, конечно! — воскликнул он. — Раса каменных людей будет очень полезной. Они будут более полезными, чем, скажем, лошади, или верблюды, или слоны. Как‑никак, а это мыслящие существа.

— Мыслящие?

— Конечно. Мыслящие и покорные. У них отлично развито чувство страха. А это главное.

— А чего они боятся? Ударов? Огня? Пуль?

— Нет. Ничего такого они не боятся. Это как раз то чудесное их качество, которым мы должны воспользоваться. Но, обладая инстинктом самосохранения, они очень боятся того, что может их умер гвить.

— Что же их может умертвить? — спросил я. Грабер посмотрел на меня насмешливо.

— Вы очень, повторяю, очень любознательны, Но я не боюсь открыть вам секрет. Вы все равно его никому не разболтаете. Их может умертвить вода.

— Вода?

— Именно. Как и всякий живой организм, они потребляют воду.

— Ну и что же?

— Так вот, они должны пить не обычную воду. Как вам из химии известно, большинство соединений кремния в жидком виде может существовать только в сильно щелочных средах. Мои солдаты также могут жить только до тех пор, пока в их организме господствует щелочная среда. Они пьют воду, насыщенную едким калием.

— Ах, вот оно что! — воскликнул я. — Именно поэтому в ваших анализах потенциометрия занимает такое важное место?

— Совершенно верно, Мюрдаль, совершенно верно. И щелочность воды должна быть в строго определенных пределах. От… Впрочем, вам это знать не обязательно.

— Так почему же ваши, как вы их называете, солдаты боятся воды?

— А потому, мой дорогой, что если им дать не щелочную, а обыкновенную воду, они моментально окаменеют. Превратятся в каменных истуканов, в мумий.

— И вы их держите в постоянном страхе, что они окаменеют?

— Угу. Это могучее средство, при помощи которого ими можно командовать. Но вернемся к вашему любознательному уму, Мюрдаль. Как вы думаете, можно ли создать кремнийорганический аналог рибонуклеиновой и дезоксирибонуклеиновой кислот?

Я вспомнил, как итальянец Джованни в лаборатории Шварца безуспешно пытался синтезировать эти кислоты с кремнием вместо углерода.

— Для чего это нужно? — спросил я.

Грабер встал и несколько раз прошелся по комнате.

— Ах, если бы это удалось! Если бы живая клетка вся до конца могла стать кремнийорганической!

— Разве у ваших жертв она не полностью кремнийорганическая?

— Полностью, за исключением ядра. Понимаете: ядра! В этом вся трагедия…

— Трагедия?

— Да. Из‑за этого мои кремнийорганические организмы не могут размножаться. Для того чтобы их создавать, нужно брать уже готовый материал, нужно брать готовые углеродистые организмы…

До меня сначала не дошел кошмарный смысл идеи Грабера. Помолчав немного, он продолжал:

— Понимаете, если бы были созданы кремнийорганические аналоги нуклеиновых кислот, тогда ядро новой клетки обрело бы возможность размножаться. И тогда не нужно было бы заниматься перестройкой каждого индивидуума в отдельности. Достаточно было бы создать несколько разнополых экземпляров, и они давали бы кремнийорганическое потомство. Тогда все решалось бы предельно просто. Кремнийорганические семена растений прорастали бы в кремнийорганические растения, животные давали бы стада кремнийорганических животных, кремниевые люди…

— Негодяй!! — закричал я, подбежав к Граберу. — Убийца!

Я схватил его за горло, но в этот момент окно комнаты с дребезгом разбилось, и в него влетел огромный булыжник. Грабер сильно толкнул меня в грудь. Я услышал выстрелы. Грабер съежился, быстро пролетел комнату и выскочил наружу. Я подбежал к окну и посмотрел вниз. Там, возле стены здания, метались какие‑то люди с карабинами в руках. Несколько людей в белых балдахинах с кривыми ножами в руках рвались к двери. Я высунулся в окно и закричал:

— Эй, сюда! Грабер здесь!

Прямо у моего уха просвистела пуля. Я заметил, что из ворот, ведущих на испытательный полигон, выскочило несколько немцев с автоматами. Один из них стрелял по моему окну. Я отбежал в сторону. Автоматная очередь оставила на потолке пунктирную линию.

“Восстание? Неужели восстание? Но кто это, кто? Местные жители?”

Выстрелы продолжались. Внизу кричали. Слышались какие‑то команды. Затем последовал взрыв, наверное, гранаты. После еще два, и все затихло.

Я медленно подошел к окну, но не успел взглянуть, как снова раздался выстрел, и просвистела пуля. Я вернулся в угол и стал прислушиваться. Перестрелка теперь доносилась издалека, откуда‑то слева. Затем все смолкло. Стало быстро темнеть.

“Неужели неудача, — думал я, усаживаясь на койку. — Неужели попытка разгромить Грабера не удалась? И кто бы мог все это затеять?”

ВОЙНА

Всю эту ночь я почти не спал, думая о том, что произошло в институте. Вокруг царило глухое безмолвие, и только сердце стучало так сильно, что, казалось, его стук сотрясал стены комнаты. Света не было. Я выглянул в окно. Кругом царила беспросветная тьма. Может, бежать? Спрыгнуть с третьего этажа и бежать? Но куда? Не было никакой гарантии, что внизу меня не схватят, и я, таким образом, только ускорю свою участь. Лишние минуты жизни увеличивают шансы на то, что ее можно будет продлить и дальше…

Что толку в том, что теперь я до конца раскрыл тайну института Грабера? Он все равно будет продолжать делать свое дело. Уже теперь он мог каким‑то дьявольским катализатором замещать в живом организме углерод на кремний и создавать противоестественный живой мир. А что будет, если он добьется, что кремнийорганические свойства начнут передаваться по наследству от организма к организму?

Моя фантазия рисовала мне страшные картины. Селения в пустыне, окруженные безмолвной грязно–желтой растительностью. Вокруг — кладбища из грядок, на которых произрастают жесткие и едкие овощи. Дальше — поля кремниевых злаков. Твердые колосья едва колышутся на упругих стеблях. Луга жесткой бледно–оранжевой травы, на них пасутся грузные, неуклюжие животные… А по улицам селений медленно бродят каменные мужчины и женщины, уродливые детишки нелепо ступают по глубокому песку… И над всем этим палящее солнце…

Где‑то в центре селения, на его площади, стоит цистерна с едкой жидкостью, которую пьют люди. В цистерне их жизнь и смерть. Раз в неделю сюда подъезжает грузовик и заполняет ее жгучей влагой. Горе непокорным! Те, кто не подчинился быстроногим и гибким владыкам, получат другую воду и превратятся в безмолвных каменных идолов. Как символ могущества Грабера, вокруг цистерны возвышаются статуи окаменевших людей.

Все это было каким‑то бредом, и сознание того, что этот бред близок к реальности, приводило меня в нестерпимый ужас.

На мгновение я засыпал, и мне начинало казаться, что мои руки и ноги отяжелели, что я не могу ими пошевелить, что я превращаюсь в каменное существо, лишенное человеческих чувств. Тогда я вскакивал со своей постели и всматривался в кромешную темноту.

Это была страшная ночь. Я забылся только тогда, когда зарделся восток.

Однако спать пришлось недолго. Кто‑то бесцеремонно тряхнул меня за плечо. Я открыл глаза и увидел перед собой Ганса, лаборанта доктора Шварца, но не в белом халате, как там, в лаборатории, а в офицерской форме германской армии. Он стоял посреди комнаты, широко расставив ноги. Фуражка была лихо вздернута, и из‑под козырька злобно светились маленькие колючие глазки.

— Ну‑ка, мсье, хватит дрыхнуть! — нагло произнес он.

Ни слова не говоря, я начал одеваться. Несколько минут мы молчали.

— Ну и денек же был вчера! — хихикнув, сказал Ганс. — Просто прелесть! А то в этой дыре можно было от тоски сойти с ума.

Чувствовалось, что ему не терпелось чем‑то похвастать. Но я продолжал молчать, соображая, что будет дальше.

— Черномазые кретины хотели перехитрить доктора Грабера! Как бы не так!

“Кого это он имеет в виду?”

— Но мы им задали перцу. Хотели всех перестрелять, как кроликов. Не вышло! Старик, как всегда, оказался умнее всех нас.

— Почему же вы их не перестреляли?

— Их почти в три раза больше, чем нас, и они тоже вооружены. Успеем, — добавил он. — А пока они пригодятся нам для опытов.

— Мало вы поставили здесь всяких гнусных опытов, — пробормотал я. — Что я должен сейчас делать?

— Старик приказал притащить тебя к нему!

“Наверное, сейчас все начнется, — решил я. — Но я так просто не сдамся!”

На этот раз лицо Грабера не казалось таким самодовольным, как раньше. Наоборот, оно выглядело озабоченным и встревоженным. Губы были плотно сжаты. Брови нахмурены. Он деловито сел за стол и положил перед собой лист бумаги. Затем он обратился ко мне бесцветным голосом:

— Мюрдаль, у вас есть шанс встретиться со своими друзьями.

От неожиданности я вздрогнул.

— Вы снесете их командиру вот это.

Он протянул бумагу мне.

“Мы покидаем эту территорию. Мы навсегда покинем вашу страну. Для этого нам нужна помощь. Нужно погрузить на машины имущество и оборудование института. Потребуются десять носильщиков. Мы гарантируем свободу и безопасность всех ваших людей, если вы сложите оружие и поможете эвакуировать институт”.

Я лихорадочно соображал, что заставило Грабера так внезапно изменить образ действия. Что он задумал?

— Значит, вам здесь не нравится? — с иронией спросил я.

— Не нравится. Вставайте и идите.

— А если я не пойду?

Он небрежно пожал плечами.

— Тем хуже для вас и для ваших друзей.

— А почему вы не пошлете к моим товарищам своего человека?

— Потому что вы лучше сумеете их убедить принять мои условия. Вы лучше знаете, что их ждет, если они не согласятся. Вы им об этом расскажете. Вы очень убедительно об этом расскажете. Идите!

К воротам, ведущим на испытательный полигон, и дальше, к двери в оазис алых пальм, меня довел Ганс. Оглядываясь по сторонам, я не увидел ни одного человека. Даже часовых нигде не было видно. У водокачки стояли три грузовика и еще цистерна для воды. Кругом было пустынно и безлюдно.

— Передай им, что там две тысячи вольт. — Ганс кивнул на проволоку над стеной. — Оружие примет от них доктор Шварц Он дежурит с пулеметом на кухне. Выходить они будут через эту дверь. Здесь я их еще проверю, — добавил он угрюмо.

В саду никого не было видно, и я наобум пошел в восточном направлении, обходя грядки с каменной растительностью. Я очень волновался, предвкушая встречу с неизвестными мне товарищами. Солнце сияло в самом зените, и теней почти не было. Грязно–оранжевая листва сливалась с цветом песка, и только под пальмами лежали небольшие круглые тени.

Обходя одну из пальм, я вдруг почувствовал, как чьи‑то крепкие руки обхватили меня за плечи и повалили на землю. Через мгновение я увидел над собой черное лицо со свирепыми глазами. Поваливший меня человек что‑то негромко крикнул на непонятном языке. Через несколько секунд надо мной склонилось еще несколько чернокожих людей, и вдруг среди них появилось знакомое мне лицо.

— Мюрдаль! Пьер!

— Фернан!

Руки, сжимавшие меня, разнялись, и я встал на ноги, отряхивая песок.

— У вас это хорошо организовано, — сказал я смущенно, глядя на чернокожих людей. — Молодцы ребята!

— Как вы сюда попали?

В это время я заметил движение среди кустов, и вокруг меня стали собираться темнокожие люди в коротких брюках цвета хаки, в гимнастерках, с карабинами в руках.

— Да не стойте вы во весь рост, как на параде! — закричал Фернан. — А то вас перестреляют, как кроликов.

Все мигом присели.

— Не перестреляют, — сказал я. — Грабер капитулирует.

— Что–о? — удивился Фернан. — Как это капитулирует?

— А вот как.

Я протянул послание. Он прочитал записку, нахмурился и затем еще раз прочитал ее вслух.

— Понятно. Так оно и должно быть. Но мы их не выпустим!

Ничего не понимая, я уставился на Фернана. Значит, он знал, что Грабер должен капитулировать!

— Тебе обо всем расскажет мой помощник, Али Мохаммед. Мне в связи с таким поворотом дел необходимо отдать распоряжения людям.

Али Мохаммед, высокий, совсем черный парень, дружелюбно улыбнулся, обнажив ярко–белые зубы Он сделал мне карабином знак присесть и, когда я сел, гордо произнес.

— Теперь мы — свободное государство. Никаких американцев. Никаких немцев. Мы — сами по себе.

— Вы их прогнали? — улыбаясь, спросил я.

— Гоним. По всей стране гонят. Вот как здесь.

— Браво! Значит, вы будете самостоятельными и независимыми, свободными и равноправными?

— Совершенно верно. Только тех, кто за стеной, нужно задержать.

— Зачем? — удивился я.

Али прижал руку к груди. Затем он быстро–быстро заговорил на ломаном французском языке. Он рассказал страшную историю, как в пустыне, недалеко от селения, где он живет, был обнаружен каменный труп его отца.

— Он был твердый–твердый, как камень, а глаза блестели, как у живого, — закончил он свой рассказ.

Его глаза сверкали от ярости. Сжав кулаки, он посмотрел в сторону лаборатории Грабера.

— Прежде всего, нужно убрать негодяя с пулеметом, который засел в кухне, — сказал возвратившийся в это время Фернан.

— Там находится доктор Шварц.

— Доктор или не доктор, это неважно. Он простреливает весь сектор перед выходом из оазиса. Второй пулеметчик сидит на водокачке.

Я выглянул из‑за ствола пальмы. Водокачка возвышалась над западной оградой. Небольшие оконца на самом верху были открыты.

— Друзья, — сказал Фернан. — Нужно еще раз попытаться приблизиться к кухне и убрать пулеметчика. Иначе мы не сможем штурмовать дверь в южной стене. Когда мы окажемся у западной ограды, пулемет на водокачке будет для нас не страшен.

Отряд зашевелился между грядок.

Когда до ограды оставалось не более ста метров, затрещал пулемет. Это из оранжереи стрелял Шварц.

— Держитесь левее. Ползите в сторону ворот, — командовал Фернан. — Али, обходи с товарищами оранжерею справа и попытайся успокоить того, кто там засел.

Теперь пулемет стучал беспрерывно. Казалось, Шварц не очень заботился о боеприпасах. По секундным перерывам в стрельбе можно было определить моменты, когда он сменял магазин.

Оранжерея немного возвышалась над садом, и, для того чтобы по ней стрелять, нужно было подняться над грядками. Если кто‑нибудь делал такую попытку, на него сразу же обрушивался пулеметный огонь со стороны водокачки.

Через несколько минут раздался взрыв гранаты. У оранжереи завязался бой. Пулемет на мгновение умолк. Снова взорвалась граната, и я увидел, как Али и три араба вскочили на ноги и побежали вперед. Вначале они рванулись к двери, а после к окну. Послышался звон битого стекла.

— Вперед! — закричал Фернан.

Отряд кинулся к оранжерее.

Навстречу выбежал Али и что‑то крикнул.

— В чем дело?

— Здесь лежит убитый штатский, — перевел Фернан.

Я вскочил в помещение. Среди разбитых цветочных горшков, обхватив пулемет обеими руками, лежал доктор Шварц.

— Он был большим специалистом расстреливать людей, — сказал я.

Мы собрались вокруг Фернана и стали, совещаться, что делать дальше.

— Отсюда есть выход через подземную кабельную трубу, — подсказал я.

— Грабер только и ждет, чтобы мы сами влезли в мышеловку. Так не пойдет.

— Что же делать?

— Нужно подождать до темноты и попытаться перелезть через ограду.

Али тяжело вздохнул:

— Выдержим ли? Люди хотят пить и есть.

— Нужно выдержать. Иного выхода нет.

— А если попытаться проникнуть на территорию испытательного полигона? — спросил я. — Это легко сделать, взобравшись на пальму над оградой…

Внезапно один из арабов пронзительно закричал, указывая пальцем в сторону испытательного полигона.

Ворота широко раскрылись, и из них медленно, один за другим, выходили каменные люди, солдаты Грабера.

Не торопясь, бесстрашно, они двигались в нашем направлении. Человек пять из нашего отряда стремглав побежали в глубь оазиса.

— Назад! — скомандовал Фернан.

Кто‑то выстрелил по наступающим.

— Стрелять бессмысленно, — крикнул я. — Они неуязвимы.

— Не стрелять. Давайте посмотрим, что они собираются делать.

Как и тогда, когда я их увидел первый раз, кремниевые люди были в светлых холщовых шароварах, с оголенной грудью. Сейчас у каждого в руках был кривой арабский нож. Они двигались на нас очень медленно, почти торжественно. Шагах в пятидесяти от оранжереи, по какой‑то бессвязной команде одного из них, они стали разворачиваться полукругом, пытаясь охватить наш отряд в кольцо.

Их было человек пятнадцать против наших двадцати трех.

— Давайте отходить. Нужно рассредоточиться, — приказал Фернан. — Держитесь западной стены, чтобы вас не было видно с водокачки.

Наш отряд разбрелся во все стороны. Рабы Грабера на мгновение остановились. Затем их строй тоже расчленился, и теперь они уже не пытались окружить нас, а каждый солдат выбрал себе жертву и побрел за ней. За мной пошел огромный верзила с бледно–серым лицом. Шел он медленно и безразлично, и в его тупом упорстве во что бы то ни стало дойти до меня было что‑то жуткое, неизбежное, как сама судьба. Хотя расстояние между мной и им не сокращалось и все время составляло не менее двадцати шагов, он все шел и шел, лениво помахивая ножом.

— Смотрите не только на своего преследователя, но и на других! — крикнул мне Фернан. — Вы можете случайно оказаться вблизи другого.

Они были очень медлительными, и удрать от них ничего не стоило. В конце концов, люди из нашего отряда и каменные солдаты из отряда Грабера по парам разошлись на участке, скрытом от водокачки стеной. С ее вершины время от времени раздавались выстрелы.

Эта странная война походила на детскую игру, в которой нужно перебегать с одного места на другое так, чтобы тебя никто не тронул рукой. Перебежав, мы останавливались и наблюдали, как на поле распределялись пары…

Фернан командовал этой удивительной войной, зорко наблюдая за движением противника.

Вскоре солнце коснулось западной изгороди, и оазис стал погружаться в вечернюю мглу. Мы очень утомились, во рту пересохло. Было мучительно смотреть, как солдаты Грабера иногда наклонялись над трубами у грядок и жадно пили щелочную воду. Для нас это была отравленная вода. Хотя перебежки были непродолжительными, но они нас изрядно измотали. А каменные люди были совершенно неутомимыми и с дьявольским упорством продолжали бродить за нами по пятам.

— Может быть, попытаться все же перелезть через ограду? — спросил я Фернана, когда мы случайно оказались рядом.

Маневрируя между каменными солдатами, он подошел к той самой пальме, по которой я пробрался на полигон. Когда он почти дополз до уровня ограды, на вершине водокачки затрещал пулемет. Он успел спрыгнуть с дерева в тот момент, когда его преследователь был почти в пяти шагах от него.

Я заметил, что наши бойцы стали передвигаться медленнее и расстояние между ними и каменными солдатами начало сокращаться.

Трудно сказать, чем бы кончилась эта бесшумная и замедленная война, если бы ворота с полигона не отворились, и из них не показался каменный истукан, толкавший впереди себя огромную тележку. Послышался нечленораздельный клич, и солдаты Грабера поодиночке стали возвращаться к западной стене. Становилось совсем темно. Кремниевые люди собрались у тележки и стали получать еду. Иногда то один, то другой наклонялся к трубам в песке и запивал пищу водой.

— У нас есть некоторое время отдохнуть и подумать, что делать дальше, — сказал Фернан, когда мы собрались все вместе.

— Без пищи и без воды мы долго не протянем.

— Может быть, когда наступит темнота, следует попытаться выбраться из этой мышеловки через ограду. Легче всего это сделать через восточную стену.

— А ток высокого напряжения в проводах? — возразил я.

— Нужно перерезать провода…

— Они здесь в четыре ряда. Кроме того, ограда двойная.

— Все же, пока они едят, нужно попытаться.

Фернан посоветовался с Али. Тот крикнул четырем человекам, и они подошли к восточной стене.

— У вас есть нож? — спросил меня Фернан.

— Здесь нужен нож с изолированной ручкой.

Тогда Фернан предложил выломать ствол небольшого лимонного дерева и с его помощью перебить провода.

Деревце было твердым, как камень, и с ним пришлось долго повозиться, прежде чем его вытащили из песка. С него сбили ветки и каменную дубинку вручили Али. Двое прислонились к стене, на их плечи влез третий, и уже ему на плечи взобрался Али. Он размахнулся и изо всех сил ударил по проволоке. Ему навстречу вырвался сноп голубых искр. С пронзительным криком вся живая пирамида распалась.

— Безнадежное дело, — сказал Фернан.

Действительно, мы едва различали друг друга.

— Интересно, видят ли эти идолы ночью?

— А мы это скоро узнаем. Может быть, они в темноте видят, как кошки.

— Нам ничего не остается, как ждать до рассвета.

— Если только к этому моменту нас всех не перережут.

Мы прислушивались к каждому шороху, напряженно вглядываясь в темноту. Проходили минуты, и никаких признаков жизни. Тогда, по приказу Фернана, мы начали медленно продвигаться на запад.

Вдруг послышался его громкий голос:

— Внимание, они идут. По сторонам! О том, где вы находитесь, давайте знать голосом…

До моего слуха донеслось поскрипывание песка. Но звук не походил на шаги многих людей.

— Фернан, кажется, приближается только один человек…

— Да, действительно. Может быть, парламентарий с ультиматумом от Грабера?

Внезапно кромешную мглу прорезал странный гортанный голос Вначале ничего нельзя было разобрать. А после я совершенно отчетливо услышал, что кто‑то звал меня по имени.

— Пьер… Мюрдаль… Пьер…

— Тебя, кажется, так зовут, — прошептал Фернан.

— Да, действительно. Но кто?

— Пьер… Я свой… Я свой…

— Кто это может быть?

— Судя по походке, один из них, из каменных. Но откуда он знает, что я здесь, откуда он знает мое имя?

Я напряженно смотрел в темноту. Шаги медленно приближались. Наконец совсем близко показался бледный силуэт.

— Может быть, провокация? — спросил я.

— Вряд ли. Он один. Совершенно один…

— Пьер… Пьер… Мюрдаль… — хрипела приближавшаяся фигура. — Я свой… Я свой… Я…

— Кто ты такой? — спросил я в темноту.

— Я сейчас объясню… Пьер… Я подойду…

Каменный человек подошел совсем близко. Мы вскинули карабины. Арабы стояли за нашей спиной и бормотали молитвы и заклинания.

— Кто ты такой? — спросил я.

— Я Морис Пуассон…

— Кто? — с ужасом воскликнул я.

— Морис Пуассон…

— Тебе не удалось бежать?

— Нет… Пьер… Они меня схватили… Вот… Это очень трудно… В голове все путается… Слушай, что нужно…

Я инстинктивно рванулся к каменному человеку и схватил его за руку. Рука Пуассона была горячая и твердая, как раскаленный камень. Я мгновенно отпрянул в сторону.

— Что они с тобой сделали! — воскликнул я. — Морис, что они с тобой сделали!

— Теперь ничего не исправишь… В голове все путается… Все… Слушай. Ваше спасение в воде.

— В воде? В какой воде?

— Проберись на водокачку. Там поймешь…

Я слышал, как громко стучали зубы Пуассона, как часто и порывисто он дышал.

— Ты дрожишь? Что с тобой?

— Холод… Адский холод…

Я вытер потный лоб. Воздух был горячим и душным.

— Бедняга. Мы отомстим за тебя, за всех вас, Морис, будь уверен!

— Пробирайся на водокачку… Вода… Все в ней…

Я еще раз тихонько тронул его раскаленную руку, и он как‑то странно потоптался на месте, затем, ни слова не говоря, повернулся и стал удаляться в темноту.

— Морис, оставайся с нами! — крикнул я ему вдогонку.

Вместо ответа я услышал все то же громкое лязганье зубов и еще какой‑то странный звук, напоминавший хриплый хохот… Он исчез в темноте. Я еще несколько раз окликнул его, но безрезультатно.

Потрясенные, мы несколько минут стояли молча. Тогда заговорил Фернан:

— То, что он сказал, важно. Я не знаю, при чем здесь вода, но, видимо, с ней как‑то связано наше спасение.

— До сих пор я думал, что с ней связано наше превращение в таких, как Морис, — заметил я.

— Н–не знаю. Думаю, что Морис не соврал.

— Конечно, нет. Во время испытаний в ангаре я видел Фрелиха. Наверное, когда превращение человека в каменного не полностью завершено, у него остаются проблески сознания. С Морисом они экспериментируют всего три месяца…

— Кому‑то нужно идти на водокачку. Мне кажется, что лучше всего идти тебе, Мюрдаль. Ты лучше сможешь там во всем разобраться.

— Хорошо, я пойду.

Фернан отдал приказание Али оставаться у восточной ограды, и мы двинулись через оазис к тому месту, где над территорией полигона возвышалась пальма. Когда мы ее разыскали, на прощание Фернан дал мне свой пистолет. Он пожал мне руку и сказал:

— Чтобы с тобой ни случилось, не забывай, что здесь остались твои товарищи. Не забывай, вся моя страна охвачена пламенем восстания. Я верю, что Пуассон намекнул на настоящий путь к освобождению. Если все не сделать до завтрашнего утра, дело может плохо кончиться. Не знаю, выдержат ли люди без воды и пищи еще двенадцать часов…

Я попрощался с товарищами и стал карабкаться по дереву.

ДВЕ ВОДЫ

Ночь была черной, и только редкие звезды сверкали в бездонном небе.

Я поднялся над уровнем проволочного заграждения, и внизу засерела полоса песка. Ничего не было видно, кроме контуров малого ангара, в окнах которого вспыхивали кроваво–красные пятна. Красные блики беспокойно трепетали на песке. В воздухе чувствовался едкий запах гари.

Я спрыгнул вниз и, убедившись, что вокруг никого нет, стал осторожно обходить ангар, направляясь к воротам, которые вели к институту.

На мгновение я остановился у окна в малый ангар и заглянул внутрь. Там перед огромным чаном с пылающей смолой сидели люди. Они обступили его, как обступают костер в холодную ночь, и грелись. Они поворачивались к огню то одной, то другой стороной, потирая тело руками. Изредка из помещения доносились глухие возгласы…

Ворота были заперты. Тогда, ухватившись за металлические перекладины, я стал карабкаться вверх и, достигнув вершины, перебрался на противоположную сторону. Пот градом катился с моего тела. Я судорожно сжимал в руках пистолет.

Кругом все, казалось, вымерло. Может быть, Грабер бежал? А как же каменные солдаты? Неужели Грабер так просто решил с ними расстаться? Вскоре я заметил, что сквозь штору одного из окон на втором этаже пробивалась узкая полоска света. Значит, там кто‑то был.

Водокачка соединялась с главным зданием воздушным пролетом. Я подошел вплотную к круглому бетонному сооружению и заметил, что на высоте первого этажа вверх поднималась металлическая лестница. Дотянуться до нее было невозможно.

Бродя вокруг башни, я внезапно натолкнулся на грузовик с цистерной. В ней привозили воду и затем перекачивали вверх. Как ее перекачивали?

Я стал шарить вокруг цистерны. По–видимому, она должна иметь слив в нижнем днище. Когда я забрался под грузовик, то чуть не полетел в яму: прямо под кузовом машины в бетонной площадке находился сливной люк.

У меня не было ни спичек, ни фонаря, и поэтому пришлось действовать ощупью. Держась рукой за ось автомобиля, я осторожно спустился в люк, и вскоре мои ноги коснулись дна.

Бетонированный сток уходил круто под углом вниз. Я буквально съехал по скользкой поверхности и уперся ногами во что‑то металлическое. Здесь я смог выпрямиться во весь рост. Без сомнения, я попал во внутреннее помещение.

Я хватался за какие‑то предметы, переступал через трубы, случайно чуть не свалился в яму и, наконец, примостился на небольшой площадке. Нужно было ждать до рассвета: без спичек и без фонаря я ничего не смог сделать.

Усевшись поудобнее, я приготовился ждать. Но вот вдруг сверху брызнула вспышка яркого света. Там на мгновение приоткрылась дверь, и в вырвавшемся потоке света я увидел, что сижу на ступеньке спиральной лестницы над краем железного чана. Дверь закрылась, но в моем мозгу картины помещения как будто сфотографировались. Держась рукой за трубу, я стал медленно подниматься по лестнице. Через минуту я уже стоял у двери, сжимая в руке пистолет.

Несколько секунд я прислушивался, затем сильным толчком отворил дверь и ворвался в просторный, ярко освещенный зал. Я увидел женщину, которая в это мгновение поворачивала на громадном баке никелированную ручку. Она обернулась и хрипло вскрикнула. Это была фрау Айнциг.

— Извините, мадам, за беспокойство, — процедил я сквозь зубы. — Советую вам вести себя благоразумно.

Она таращила на меня обезумевшие от ужаса глаза. Я заметил, что ее рука медленно шарила по стене.

— Отойдите от стены и не пытайтесь звать на помощь. Вы знаете, что в том, что может произойти, пострадаем мы в одинаковой мере.

— Как вы сюда попали? — спросила она, едва шевеля губами.

— Это не так уж и важно, мадам. Меня больше интересует, что вы здесь делаете?

— Я… я…

— Прошу вас, садитесь, — приказал я, указывая дулом пистолета на небольшую металлическую табуретку.

Она покорно села, не сводя с меня бесцветных вытаращенных глаз.

— Вы мне расскажете все по порядку, или я должен задавать наводящие вопросы, мадам?

— Что вам нужно?

— Откуда в водопровод, снабжающий ваш отряд водой, поступает щелочь?

Она бросила короткий взгляд вправо. Я увидел вделанный в стену металлический бак, на котором большими красными буквами было написано: КОН.

— Ага, едкий калий? И много нужно добавлять его в воду, чтобы ваши жертвы не окаменели?

— Пэ–аш должно быть четыре и пять десятых, — хрипло ответила она.

— Ну, а что будет, если мы выключим щелочь? Она ничего не сказала, а только злобно зашипела.

— Вот это мы сейчас и сделаем, — сказал я. — Прошу встать и следовать за мной.

Айнциг боком пошла к баку со щелочью и стала медленно заворачивать кран.

— Сильнее, сильнее! Нужно, чтобы в воду не попало ни капли щелочи! — приказал я.

Она завернула кран изо всех сил.

— Все?

— Нет, не все, — сказал я, пристально вглядываясь в ее посеревшее лицо.

— Что еще?

— А где сосуд с катализатором, который вы добавляете в питьевую воду, чтобы в организме происходило замещение углерода кремнием?

Она молчала.

— Фрау Айнциг, у вас есть единственный шанс несколько смягчить свою судьбу. Вы понимаете, сейчас вам ни “Уестерн биокемикал”, ни “Хемише Централь” не помогут. Судить вас будут новые местные власти. Где катализатор и как он вводится в питьевую воду?

Ее лицо от злости и страха стало синим. Она медленно пятилась вдоль стены, не сводя глаз с пистолета. Мы медленно обошли все круглое помещение и остановились у продолговатой полки, закрытой металлическим щитом.

— Это здесь.

— Открывайте.

— У меня нет ключа.

— Мадам, не заставляйте меня прибегать к силе. Я не люблю грубо обращаться с женщинами, даже с такими, как вы.

— Дегенерат… — шептала она.

— Для вас тоже есть название.

Айнциг вытащила из нагрудного кармана халата ключ и открыла полку. Здесь в один рядвыстроились двенадцать небольших бачков из темно–желтого стекла, от которых тонкие стеклянные трубки отходили к водопроводным кранам.

— Ого! Целых двенадцать. Зачем так много? Ага, понимаю. В зависимости от того, над кем вы собирались произвести свой дьявольский эксперимент, тот бачок и наполнялся катализатором. При помощи воды вы распространили свою власть на всех сотрудников института?

— Вы очень сообразительны, Мюрдаль, — процедила она, оправившись от первого приступа страха. — Что я теперь должна делать?

— Теперь расскажите, кому какой бачок предназначен.

— Этого я не знаю.

— Жаль. Впрочем, это не трудно догадаться. Все они наполнены раствором, кроме одного. Кому это повезло, кого вы пощадили?

— Я не знаю. Я не наполняла.

— Вот как! А я думал, что это ваша обязанность. Итак, куда идет труба от пустого бачка?

— Говорю вам, не знаю.

— Ну так я знаю, мадам Айнциг. Она идет в апартаменты доктора Грабера и, по–видимому, в ваши…

Айнциг оскалила зубы и хотела изобразить что‑то вроде улыбки.

— Вы ошибаетесь, мистер Мюрдаль…

— Посмотрим. Отсоедините крайний бачок и перелейте жидкость в пустой.

Ее лицо снова исказил ужас.

— Я этого не сделаю, — прошипела она.

— Значит, я угадал. Вот видите. А вы считали себя умней всех. Выполняйте то, что я вам приказал.

— Нет! — взвизгнула она.

— Тогда я это сделаю сам. — Я не позволю! Я… Я…

Она сорвалась с места, молнией пересекла зал и скрылась в двери, в которую недавно вошел я.

— Стойте, стойте! — закричал я.

Но было поздно. Я услышал, как она споткнулась и загромыхала с огромной высоты вниз.

Стрелять не было необходимости. Снизу донесся глухой удар. После водворилась мертвая тишина. Я понял, что с ней все было кончено.

Я вернулся к полке с темно–желтыми сосудами, отсоединил один от крана и перелил содержимое в пустой бачок. Рукояткой пистолета я разбил остальные сосуды, и жидкость с ядовитым эликсиром вылилась на пол.

Теперь оставалось только ждать.

ГЛИНЯНЫЙ БОГ

Когда наступило утро, я обнаружил, что водокачка была прекрасным наблюдательным пунктом. Через три окна хорошо просматривалась окрестность вокруг. Были видны бараки, в которых находились лаборатории, как на ладони лежал испытательный полигон и слева от него раскинулся оазис алых пальм. Мне не нужно было возвращаться в оазис, потому что я знал, что очень скоро с каменной армией Грабера будет покончено. Нужно было находиться здесь, чтобы не позволить кому‑нибудь заменить фрау Айнциг у пулемета.

Я уставился в оазис и с волнением стал ждать, что будет дальше. Пока что только я один знал, что армия Грабера обречена. Странно, я не чувствовал угрызения совести за то, что по моей вине все эти бывшие люди погибнут. Они уже погибли. Они давно стали бездумными, несчастными автоматами, обреченными влачить страшное бремя противоестественного существования. Они духовно и физически убиты Грабером, и только их окаменевшая оболочка напоминала о былом человеческом облике.

Солнце поднялось над пальмами, и кремниевая рота снова вышла на поле боя. Отряд Фернана разошелся среди грядок. Каменные истуканы начали свое неутомимое преследование…

Сверху было хорошо видно, как то один, то другой каменный человек наклонялся над грядками и пил воду. По мере того, как солнце поднималось выше, они все чаще и чаще обращались к воде.

В конце второго часа “шахматной” войны я увидел, как один солдат Грабера, сделав несколько шагов, остановился. Он застыл в необычной позе, подняв одну ногу и руку. Араб, которого он преследовал, что‑то крикнул. В это мгновение застыл еще один, затем еще и еще. Вес это произошло молниеносно быстро. Пространство, где только что шла сложная комбинационная война на измор, стало походить на кладбище с каменными статуями или на музейный двор, куда свезли и поставили скульптуры эпохи палеолита.

Вначале нерешительно к окаменевшим людям стали подходить мои товарищи. Не доходя нескольких шагов, они пытались ткнуть их карабином, и, убедившись, что каменные люди мертвы, подошли совершенно близко.

Я сбежал вниз по спиральной лестнице и здесь на мгновение остановился у неуклюже согнувшегося трупа Айнциг. Ее глаза были широко раскрыты, и в них застыла звериная злоба ко всему живому…

Фернан быстро отдавал распоряжения своим товарищам. Одни должны были расположиться вдоль асфальтовой дороги, ведущей к выходу, другие осмотреть бараки. Несколько человек остановилось у входа в трехэтажное здание, где находился штаб Грабера.

— Такое впечатление, что внутри никого нет, — сказал Али.

Я посмотрел на грузовики, стоявшие справа. Теперь их было не три, а два.

— Наверное, кое‑кто уехал. Нужно быстрее кончать. Неужели Граберу удалось бежать?

Фернан подошел к двери и изо всех сил толкнул ее ногой. Она чуть–чуть приоткрылась и затем снова захлопнулась, как будто с противоположной стороны на нее навалили мешки с песком.

— Ну‑ка помогите мне.

Мы все нажали на дверь, и она с трудом подалась. В темной узкой прихожей мы увидели двух мертвых солдат, в нелепой позе валявшихся на полу. У одного из них рот был забит песком, у второго песок был зажат в руке.

— Что это? — удивленно воскликнул Фернан. — Кто втолкнул им в глотку песок?

— Никто. Они сами. Один успел, а другой нет, — сказал я.

Справа, на уровне первой ступеньки лестницы, ведущей в подвал, к стене была прикреплена водосточная раковина с краном. Я указал на кран и пояснил:

— Все дело в этом. В воде. Я над ними сыграл ту же шутку, которую они неоднократно повторяли над своими жертвами.

Я рассказал обо всем, что случилось на водокачке.

— Может быть, и Грабер в таком же состоянии?

В это время со второго этажа в сопровождении нескольких людей сбежал Али. Лицо его выражало ужас.

— Что с Грабером? — спросил я.

Он хрипло пробормотал:

— То же, что и с его телохранителями. Вот, смотрите.

Он протянул мне руку, но не свою, а ту, которую он держал как палку…

Глина. Обыкновенная глина. Это была рука, сделанная из глины. Она ломалась и крошилась… Я сломал ее чуть–чуть повыше локтя и после у самой кисти. В ней совершенно не было кости.

— Кусок Грабера. Кусок глиняного бога, — с презрением произнес Фернан и, выпрямившись, пошел к товарищам, которые курили в стороне.

Я с отвращением отбросил куски глины в сторону…

Пустыня… Неужели кошмар кончился? По черной асфальтовой полосе шел наш отряд. Двадцать миль это не так уж и много. Вдруг воздух задрожал от гула приближающихся самолетов. Вот они пролетели над нами — один, второй, третий. Металлические птицы без опознавательных знаков. Они шли совсем низко и, не долетая до института Грабера, ложились на правое крыло и разворачивались. Через минуту послышались взрывы. Их было много, на горизонте к небу поднималось бурое облако. Самолеты кружили над местом, которое мы покинули час тому назад. Они с тупым упорством сбрасывали бомбы.

Взрывы. Много глухих взрывов в пустыне. Услышит ли о них мир? Узнает ли он, как извращенная наука издевается над людьми? Неужели люди разрешат граберам существовать на нашей планете?

— Между прочим, Фернан, куда вы и ваши товарищи направитесь сейчас? — спросил я.

Он улыбнулся.

— Домой. У нас много дел дома. Нужно сделать так, чтобы никто и никогда не совершал преступлений на нашей священной земле.

СУЭМА

Поздно ночью ко мне в купе громко постучали. Я, сонный, вскочил с дивана, не понимая, в чем дело. На столике в пустом стакане подрагивали чайные ложечки. Включив свет, я стал натягивать ботинки. Стук повторился громче, настойчивее. Я открыл дверь. В дверях я увидел проводника, а за ним — высокого человека в измятой полосатой пижаме.

— Простите, дорогой товарищ, — полушепотом сказал проводник, — я решил побеспокоить именно вас, потому что вы в купе один.

— Пожалуйста, пожалуйста. Но в чем дело?

— К вам пассажир. Вот… — И проводник сделал шаг в сторону, пропуская человека в пижаме. Я с удивлением посмотрел на него.

— Видимо, у вас в купе маленькие дети? — осведомился я.

Пассажир улыбнулся и отрицательно покачал головой.

— Я отстал от своего поезда.

— Входите, — любезно предложил я.

Он вошел, осмотрелся и сел на диван, в самый угол, возле окна. Не говоря ни слова, облокотился о столик и, подперев голову обеими руками, закрыл глаза.

— Ну, вот и все в порядке, — сказал проводник, улыбаясь. — Закрывайте дверь и отдыхайте.

Я задвинул дверь, закурил папиросу и украдкой стал разглядывать ночного гостя. Это был мужчина лет сорока, с огромной копной блестящих черных волос. Сидел он неподвижно, как статуя, и даже незаметно было, чтобы он дышал.

“Почему он не берет постель? — подумал я. — Нужно предложить…”

Повернувшись к попутчику, я хотел было сказать ему это.

Но он, словно угадав мою мысль, произнес:

— Не стоит. Я говорю, ко стоит заказывать постели. Спать я не хочу, а ехать мне недалеко.

Ошеломленный его проницательностью, я быстро забрался под одеяло, тщетно пытаясь заснуть. Сон пропал.

“Черт знает что такое! Новый Вольф Мессинг… угадывает мысли!” — подумал я и, пробормотав что‑то невнятное, повернулся на другой бок и широко раскрытыми глазами уставился в полированную стенку. Наступило напряженное молчание.

Любопытство взяло верх, и я снова взглянул на незнакомца. Он сидел в прежней позе.

— Вам свет не мешает? — спросил я.

— Что? Ах, свет? Скорее он мешает вам. Хотите, потушу?

— Пожалуй, можно…

Он подошел к двери, щелкнул выключателем и вернулся на свой диван. Когда я привык к темноте, то увидел, что мой сосед откинулся на сиденье и заложил руки за голову. Вытянутые ноги его почти касались моего дивана.

— И как это вас угораздило отстать от поезда? — снова заговорил я.

— Это произошло ужасно нелепо. Я зашел в вокзал, присел на скамейку и задумался, пытаясь доказать самому себе, что она не права… — ответил он скороговоркой. — Поезд тем временем ушел.

— Вы что же, поспорили с какой‑нибудь… дамой? — допытывался я.

В полумраке я заметил, как он выпрямился и рванулся в мою сторону. Я настороженно приподнялся.

— А при чем тут дама? — раздраженно спросил он.

— Но ведь вы же сами сказали: “Доказать самому себе, что она не права”!

— По–вашему, всякий раз, когда говорят “она”, имеют в виду даму? Кстати, эта нелепая мысль как‑то появилась и у нее. Она считала, что она — дама!

Всю эту галиматью он произнес с горечью и даже злобой. Я решил, что рядом со мной не совсем нормальный человек, которого следует остерегаться. Однако мне хотелось продолжить разговор. Встав с дивана, я закурил, главным образом для того, чтобы при вспышке спички получше разглядеть своего спутника. Он сидел на краю дивана, глядя мне в лицо черными блестящими глазами.

— Знаете, — начал я как можно мягче и примирительное, — я литератор, и мне кажется странным, когда говорят “она права” или “она считала” и при этом не имеют в виду особу женского пола.

Странный пассажир ответил не сразу:

— Когда‑то это было верно. В наше время это уже не так. “Она” может быть и не женщиной, а просто условным сигналами привычного нам кода, при помощи которого в нашем сознании вызываются представления о роде предмета. Есть иностранные языки, которые вполне обходятся без рода. Например, неодушевленные предметы в английском языке все, за немногим исключением, не имеют рода. В романских языках нет среднего рода…

“Ого, — подумал я. — Он, видимо, лингвист!”

— Кстати, — прервал я его, — оригинальный язык — английский. По сравнению с русским он удивляет простотой и однообразием своих грамматических форм.

— Да, — ответил он, — это хороший пример аналитического языка, где довольно экономно используется система кодирования.

— Система чего?

— Ко–ди–ро–ва–ни–я, — ответил он по слогам. — Система условных сигналов, имеющих вполне определенный смысл. Слова являются такими сигналами.

Я изучал грамматику нескольких языков, но, признаться, не встречал таких терминов, как “кодирование” и “сигналы”. Поэтому я спросил:

— А что вы понимаете под кодированием?

— В общем случае кодирование — это система изображения какого‑либо слова, фразы или целого понятия условными знаками или сигналами. Если говорить о грамматике, то, скажем, окончания множественного числа существительных — это сигналы, при помощи которых в нашем сознании возникает представление о множественности предмета. Например, мы говорим “вагон” и представляем себе один вагон. Стоит добавить к этому слову “ы” — “вагоны”, и мы представляем множество вагонов. Буква “ы” и есть тот сигнал кода, который модулирует наше представление о предмете.

— Модулирует? — переспросил я.

— Ну да, меняет.

— Скажите, а зачем все эти “коды”, “сигналы”, “модулирует”? Ведь в грамматике есть своя, вполне удобная терминология.

— Суть не в терминологии. Дело здесь значительно глубже. Легко показать, что грамматика, как, впрочем, и сам язык, далеко не совершенна. Ведь вы только подумайте! В русском языке около ста тысяч коренных слов, составленных из тридцати пяти букв алфавита. Если предположить, что длина каждого слова в среднем равна пяти буквам, то получится около пятисот тысяч буквосочетаний, которые культурный человек должен запомнить. А кроме того, множество грамматических форм, окончаний, спряжений, склонений и так далее.

— А как же иначе? — спросил я, не понимая, к чему клонит этот необычайный “языковед”.

— Ну, например, можно было бы сократить алфавит. Если вы возьмете, скажем, десять последовательных цифр, от единицы до десяти, то при экономном использовании из них можно составить около четырех миллионов различных знакосочетаний. Таким образом, нет необходимости иметь в алфавите тридцать пять букв. Более того, вместо десяти различных цифр можно вполне обойтись определенными комбинациями только двух: ноля и единицы.

Когда мой собеседник высказал это забавное соображение, я мысленно представил себе книги, сплошь состоящие из столбиков цифр, и мне стало, как говорится, и грустно и смешно.

— Ну, знаете, книги, написанные вашим алфавитом, будут очень скучными. Их противно будет держать в руках. Как на вашем языке зазвучат стихи:

Один, один, ноль–ноль, ноль–ноль,

Один, ноль–ноль, один, один,

Один, один, один, ноль–ноль,

Ноль–ноль, ноль–ноль, ноль–ноль, один!

А как легко будет писать их!

Я не выдержал и захохотал.

— Черт возьми, я не понимаю, почему вы так против нолей и единиц! — угрюмо спросил мой спутник. — Вы, кажется, знаете какие‑то иностранные языки?

Я почувствовал, что он начинает злиться.

— Да, английский, немецкий, немного французский.

— Хорошо. Как по–английски будет “слон”?

— Elephant, — ответил я.

— И вас это не смущает? — спросил он.

— А что же здесь такого?

— А то, что в русском слове “слон” только четыре буквы, а в английском в два раза больше! — прокричал он. — И, тем не менее, это вам не мешает и в первом и во втором случае представлять себе именно слона, а не верблюда или трамвай. Кстати, в русском языке “трамвай” на три буквы больше, чем в английском слове “tram”, а соответствующее немецкое слово “Strabenlahn” намного длиннее английского и в полтора раза длиннее русского слова, и вы охотно с этим соглашаетесь. Вы считаете это в порядке вещей. Это вам не портит ни поэзии, ни прозы. Вы считаете вполне возможным переводить с одного языка на другой. А вот переводить в ноли и единицы вы не желаете!

Ошеломленный такой постановкой вопроса, я поднялся с дивана и уселся напротив своего собеседника. Его темный профиль казался мне воинственным.

Не дождавшись, что я ему отвечу, он продолжал:

— Поймите же, что дело не в словах, а в том, что эти слова выражают, вернее — какие образы, мысли, понятия, ощущения они вызывают к жизни в вашем сознании. Павлов, изучая высшую нервную деятельность животных и человека, первый указал, что человеку свойственна вторая сигнальная система, основой которой является слово, способное вызвать самые сложные чувства. Слово — это код для обозначения предметов и процессов внешнего мира, и этот код часто действует на человека подобно самим объектам внешнего мира. Вы понимаете это?

— Немного…

— Если вы соглашаетесь с этим, то должны согласиться и с другим. В некоторых случаях представляется удобным придумать единообразный и по возможности простой код, для того чтобы перевести на него все сигналы внешнего мира, которые действуют на человека. Вы понимаете, что я хочу сказать? Не только слова, но вообще все сигналы. Ведь мы живем в мире бесконечно многообразном. Мы его воспринимаем всеми имеющимися у нас органами чувств. Все его сигналы заставляют нас двигаться, чувствовать, мыслить… От чувствительных нервных окончаний эти сигналы идут в высшие разделы нервной системы — в мозг. Представляете ли вы, в каком виде сигналы, воспринятые нами из внешнего мира, идут по нашим нервам в мозг?

— Нет, не представляю, — ответил я.

— Они идут закодированными, и код этот состоит из нолей и единиц!

Я хотел было запротестовать, но мой собеседник уже продолжал:

— Нервная система вполне единообразно кодирует все сигналы внешнего мира. Читаете ли вы стихотворение или слушаете, как его читает кто‑то другой, — зрительные нервы глаза или слуховые нервы уха посылают взамен каждого услышанного или прочитанного вами слова именно сладчайшую последовательность нолей и единиц.

— Ересь какая‑то! — воскликнул я и, подойдя к двери, зажег свет. Затем я посмотрел на моего спутника, который был в крайнем возбуждении.

— Дайте папиросу, — попросил он. — Думал, брошу курить, но, кажется, ничего не выйдет.

Я молча протянул ему папиросы и зажег спичку. Он несколько раз глубоко затянулся и через минуту начал один из самых удивительных рассказов, которые мне когда‑либо доводилось слышать.

— Вы, конечно, читали об электронных счетно–решающих машинах? Это замечательное достижение современной науки и техники. Машины выполняют сложнейшие математические вычисления, которые часто не под силу человеку. Они могут решать такие задачи, что дух захватывает. И решают в течение нескольких часов, в то время как человеку для этого необходимы месяцы и даже годы. Я не буду вам рассказывать, как построены эти машины. Так как вы литератор, то все равно в этом ничего не поймете. Я только обращу ваше внимание на одно очень существенное положение: при вычислениях эта машина имеет дело не с числами, а с их кодами. Прежде чем задать задачу такой машине, все числа кодируются; причем кодируются при помощи нолей и единиц, тех самых, которые вам так не понравились. Вы спросите, почему эти ноли и единицы так назойливо фигурируют в нашем разговоре? Это очень просто. Электронная машина складывает, вычитает, умножает и делит числа, представленные в виде электрических импульсов. Единица — это значит “есть импульс”, ноль — “импульса нет”.

— Я не против кодирования нолями и единицами цифр. Но при чем тут слова? При чем тут ноли и единицы, которые, как вы утверждаете, доводят до моего сознания прелесть поэзии? — возразил я.

— Не торопитесь, всему свое время. Хорошо уж и то, что вы убеждаетесь в пользе нолей и единиц. Теперь представьте себе электронные машины для вычислений — огромные агрегаты, в которых с колоссальной скоростью проделываются различные математические операции с электрическими импульсами.

Известно, что при решении даже простой арифметической задачи часто приходится проделать несколько операций. Как же может машина решить задачу с многими действиями? Вот здесь‑то и начинается самое интересное. Для того чтобы решить сложную задачу, машине в виде особого импульсного кода задают не только условия задачи, но и оставляют в закодированном виде ее программу действий. Машине говорят примерно так: “После того как ты сложишь заданные два числа, запомни результат. Затем перемножь вторые два числа и также запомни результат. Первый результат раздели на второй и дай ответ”. Я понимаю: вам не ясно, как можно машине сказать, что она должна делать. Вы удивляетесь, когда машине приказывают запомнить результат. Однако это не фантазия. Машина хорошо “понимает” заданную ей программу действий и хорошо запоминает и фиксирует промежуточные результаты вычислений.

Программа работы машины также составляется в форме импульсного кода. Каждую группу цифр, посылаемых в машину, сопровождают дополнительным кодом, в котором говорится, что с этими цифрами нужно сделать. До последнего времени программу работы машины составлял человек.

— А как же может быть иначе? — спросил я. — Ведь трудно себе представить, чтобы машина знала, как решить задачу.

— Вот это‑то и неверно! Оказывается, можно построить и такую машину, которая сама составляет программу действий для решения задачи.

Вы, конечно, знаете, что в школе учат детей решать так называемые типовые задачи; они решаются по одному рецепту, или, говоря нашим языком, по одной и той же программе. Почему бы этому не научить машину? Надо лишь запечатлеть в ее памяти в виде кодов программы наиболее типичных задач, и она с успехом их будет решать без помощи человека.

— Нет, не сможет! — воскликнул я. — Если даже она и запомнит программы решения всех типичных задач, она не сможет сама выбрать нужную программу!

— Правильно! Было и так. Машине задавали условия задачи и затем сопровождали их коротким кодом, в котором говорилось, например: “Решать по программе номер двадцать”. И она решала.

— Ну, здесь и кончаются все чудесные мыслительные способности вашей машины! — воскликнул я.

— Наоборот, здесь‑то и начинается самая интересная работа по усовершенствованию таких машин. Вы понимаете, почему машина, которой задали исходные данные задачи, сама не может выбрать программу работы?

— Конечно, понимаю, — сказал я. — Потому что сами цифры, которые вы ей задали в виде последовательности импульсов, ничего не говорят. Ваша машина не знает, что с ними делать. Она не знает ни условия задачи, ни того, что требуется. Она мертва. Она неспособна анализировать задачу. Это может сделать только человек.

Пассажир в полосатой пижаме улыбнулся и несколько раз прошелся по купе. Затем вернулся на свое место и снова закурил. После минутного молчания он продолжал свой рассказ:

— Было время, когда я думал точно так же, как и вы. Действительно, может ли машина заменить человеческий мозг? Может ли она выполнять сложнейшую аналитическую работу? Может ли она, наконец, думать? Конечно, нет, нет и нет! Так мне казалось. Это было в то время, когда я только приступил к конструированию электронных счетно–решающих машин. Как много с тех пор изменилось! Как мало нынешняя электронная машина похожа на прежнюю! Раньше такая машина представляла собой сооружение, занимающее огромное здание. Вес ее исчислялся сотнями тонн. Для работы ей требовались тысячи киловатт энергии. А количество радиодеталей и радиоламп! По мере усовершенствования машин неудержимо росли их размеры. Они становились электронными гигантами, которые хотя и решали сложнейшие математические задачи, но, увы, все время нуждались в постоянной опеке человека. Несмотря на все усовершенствования, это были тупые, бездумные чудовища. Временами мне казалось, что такими они останутся навсегда… Вы, конечно, помните первые сообщения об электронных машинах, которые переводили с одного языка на другой? В 1955 году одновременно у нас и в Америке были созданы машины, которые переводили журнальные статьи по математике с английского языка на русский и с русского на английский. Я читал несколько переводов и нашел, что они не так уж плохи. В то время я полностью посвятил себя машинам, которые выполняют нематематические операции. В частности, более года я занимался изучением и конструированием машин для перевода.

Нужно сказать, что силами одних только математиков и конструкторов построить такие машины было бы невозможно. Огромную помощь нам оказали лингвисты, которые помогли составить такие орфографические и синтаксические правила, что их можно было закодировать и поместить в долговременной памяти машины в качестве программы действия. Не буду рассказывать о тех трудностях, которые нам пришлось преодолеть. Скажу только, что, в конце концов, удалось создать электронную машину, которая переводила русские статьи и книги любого содержания на английский, французский, немецкий и китайский языки. Перевод выполнялся с той же быстротой, с какой русский текст печатался на специальной пишущей машине. Эта машина вырабатывала и необходимый для перевода код.

Во время работы над усовершенствованием одной из таких машин я заболел и провалялся в больнице около трех месяцев.

Дело в том, что во время войны я командовал радиолокационной станцией и при налете немецкой авиации был контужен, перенес тяжелое сотрясение мозга, и это давало, да и сейчас дает себя знать. Так вот, именно тогда, когда я работал над новым типом магнитной памяти для электронных машин, с моей собственной памятью начало твориться что‑то не совсем ладное. Знаете, случалось так: видишь человека, которого хорошо знаешь, а как зовут, — вспомнить не можешь. Лежит перед тобой какой‑либо предмет, а ты забыл, как он называется. Или прочтешь слово и не понимаешь, что оно значит, хотя слово тебе хорошо знакомо. У меня это и сейчас бывает, но не так часто. А тогда это стало просто катастрофой. Как‑то раз понадобился карандаш. Я позвал лаборантку и говорю ей: “Принесите мне, пожалуйста, вот это… Ну, как его… то, чем пишут”. Она улыбнулась и принесла мне ручку. “Нет, говорю, мне нужно другое”. — “Другую ручку?” — “Нет, говорю, другое, чем пишут”. Я сам испугался той бессмыслицы, которую говорил, и, видимо, испугал ее. Она вышла в коридор и громко сказала одному инженеру: “Скорее зайдите в комнату и посмотрите на Евгения Сидоровича. Он заговаривается”. Вошел инженер. А я стою перед ним и не знаю, кто он такой, хотя работаю с ним уже три года. “Э–э, батенька, ты, кажется, заработался, — сказал он. — Посиди минутку спокойно, я сейчас приду”. Он пришел с врачом и двумя молодыми сотрудниками института, и они вывели меня из комнаты, усадили в машину и отвезли в клинику.

В клинике я познакомился с одним из крупнейших невропатологов нашей страны, Виктором Васильевичем Залесским. Я называю его имя потому, что знакомство с ним сильно повлияло на всю мою дальнейшую судьбу.

В больнице Виктор Васильевич долго меня осматривал, выслушивал, выстукивал, ударял молоточком по коленке, водил карандашиком по спине и затем, похлопав по плечу, сказал: “Ничего, все это пройдет. Это у вас…” — и он произнес какое‑то латинское слово.

Лечение заключалось в ежедневных прогулках, прохладных ваннах и в снотворном на ночь. Выпивая порошки люминала или нембутала, я засыпал и утром просыпался, как после глубокого обморока. Мало–помалу память стала восстанавливаться.

Однажды я спросил Виктора Васильевича, для чего мне дают снотворное. “Когда вы спите, мой дорогой, все силы организма направлены на то, чтобы восстановить нарушенные в вашей нервной системе линии связи”. Услышав это, я спросил: “О каких линиях связи вы говорите, Виктор Васильевич?” — “О тех самых, при помощи которых передаются все ваши ощущения в мозг. Вы, кажется, специалист по радиотехнике? Так вот, вы, ваша нервная система, грубо говоря, весьма сложная радиотехническая схема, в которой повреждены кое–какие проводники”.

Помню, после этого разговора, несмотря на снотворное, я долго не мог заснуть.

Во время следующего обхода я попросил Залесского дать мне что‑нибудь почитать о нервных связях в живом организме. Он принес мне книгу академика Павлова “О работе полушарий головного мозга”. Я буквально проглотил эту книгу. И знаете почему? Потому, что я в ней нашел то, что давно искал, — принципы построения новых, более совершенных электронных машин. Я понял, что для этого нужно стремиться копировать структуру нервной системы человека, структуру его мозга.

Несмотря на то, что мне строго–настрого запретили заниматься серьезным умственным трудом, мне удалось прочитать несколько книг и журналов по вопросам деятельности нервной системы человека. О человеческой памяти я узнал, что в результате жизнедеятельности, в результате взаимодействия с окружающим миром в группах специальных клеток человеческого мозга, в нейронах, запечатлеваются многочисленные данные жизненного опыта человека, что количество нейронов составляет несколько миллиардов. Я понял, что в результате наблюдения всего, что происходит в мире, в результате опыта в центральной нервной системе возникают связи, которые как бы копируют природу. Запечатлен этот мир в различных разделах памяти человека в виде закодированных сигналов, в виде слов и в виде образов.

Помню, какое огромное впечатление произвела на меня работа одного биофизика, изучавшего работу зрительных нервов глаза. Он перерезал зрительный нерв лягушки и концы подключил к осциллографу–прибору, который позволяет сделать видимыми электрические импульсы. И когда он направил на глаз яркий пучок света, то увидел на осциллографе быструю последовательность электрических импульсов, напоминающих те, которые используются для кодирования цифр и слов в электронных машинах. По нервам от места их раздражения до мозговых нейронов мчатся сигналы внешнего мира в виде последовательности электрических импульсов, нолей и единиц.

Цепь замкнулась. Процессы, протекающие в нервной системе человека, имеют много общего с процессами, протекающими в электронных машинах. Но у нее есть принципиальное отличие: она самосоздается и самосовершенствуется, обогащается благодаря жизненному опыту. Память непрерывно пополняется в результате общения человека с жизнью, изучения наук, фиксирования в клетках мозга впечатлений, образов, чувств, переживаний. Взаимодействие машины с природой крайне ограничено, она ее не чувствует, память ее малообъемна, она не пополняется новыми данными.

Можно ли создать машину, которая бы развивалась и совершенствовалась в силу каких‑то внутренних законов своего устройства? Можно ли создать машину, которая бы сама, без помощи человека или с минимальной его помощью обогащала свою память? Можно ли сделать так, чтобы, наблюдая внешний мир или изучая науку, машина научилась логически считать (я избегаю слова “мыслить”, потому что до сих пор не могу уяснить, что точно выражает это слово применительно к машине) и на основе логики сама создавала бы себе программы действий в зависимости от того, что в данный момент ей необходимо делать?

Сколько бессонных ночей я провел, ломая голову над этими вопросами! Часто мне казалось, что все это чепуха и построить машину невозможно. Но сама идея не оставляла меня ни на минуту, преследуя днем и ночью. Самосовершенствующаяся электронная машина! Суэма! Вот что стало целью моей жизни!

Когда я выписался из больницы, Виктор Васильевич Залесский настоял на том, чтобы я оставил работу в институте. Мне назначили пенсию. Сверх того, я неплохо зарабатывал, переводя с иностранных языков научные статьи. Но, несмотря на все медицинские запреты, я начал работу над своей Суэмой дома.

Прежде всего, я изучил многочисленную литературу об электронных машинах того времени. Я перечитал огромное количество книг и статей о жизнедеятельности нервной системы человека и высших животных. Я тщательно изучал математику, электронику, биологию, биофизику, биохимию, психологию, анатомию, физиологию и другие, казалось бы, самые отдаленные друг от друга науки. Я хорошо себе представлял, что если и можно построить Суэму, то только благодаря синтезу большого количества данных, накопленных всеми этими науками и обобщенных в такой науке, как кибернетика. Одновременно я стал приобретать материал для будущей машины. Меня уже не пугали ее размеры. Дело в том, что теперь все электронные лампы можно было заменить полупроводниковыми приборами. В том месте, где раньше была одна радиолампа, теперь можно было разместить до сотни кристаллических ее заменителей из германия и кремния. Легче было и с монтажом. Я разработал новую схему памяти Суэмы.

Для этого по моему проекту была изготовлена многолучевая электронная трубка в форме шара диаметром в один метр. Внутренняя поверхность его была покрыта тонким слоем электрета — вещества, способного электризоваться и длительное время сохранять электростатический заряд.

В центре шара располагались электронные пушки так, что электронные лучи экранировали любой участок его поверхности, создавая или снимая электрические заряды. Фокусировка лучей была такой острой, что на площади в один квадратный микрон можно было записать до пятидесяти электрических импульсов. Таким образом, на внутренней поверхности головы Суэмы можно было разместить до тридцати миллиардов различных кодов. Как видите, объем памяти Суэмы был нисколько не меньше объема человеческой памяти!

Я решил научить Суэму слушать, говорить и писать. Это было не так уж сложно, как вы думаете. Еще в тысяча девятьсот пятьдесят втором году была построена машина, которая кодировала и записывала сигналы под диктовку. Правда, такая машина узнавала голоса только своих конструкторов. В прошлом веке немецкий ученый Гельмгольц установил, что звукам человеческой речи соответствуют строго определенные комбинации частот колебаний, которые он назвал “форманты”. Кто бы ни произносил букву “о” — мужчина или женщина, ребенок или старик, — при ее произношении всегда в голосе присутствует определенная частота колебаний. Так вот эти частоты я и выбрал в качестве основы для кодирования звуковых сигналов.

Труднее было научить Суэму читать. Однако и этого удалось добиться. Большую услугу оказали приемные телевизионные трубки. Единственный глаз Суэмы представлял собой фотографический объектив, который проектировал текст на светочувствительный экран, прощупывая изображение, вырабатывая систему электрических импульсов, которые строго соответствовали тому или иному знаку или рисунку.

Научить Суэму писать было легко. Это делалось так же, как и в старых электронных машинах.

Сложнее было сделать так, чтобы она разговаривала. Пришлось разработать звуковой генератор, который по данной последовательности электрических импульсов вырабатывал тот или иной звук. Для Суэмы я выбрал тембр женского голоса, что вполне соответствовало ее имени. Для — чего я это сделал? Это было вызвано техническими причинами. Дело в том, что женский голос более чист и легче поддается разложению на простые звуковые колебания.

Итак, в конце концов, основные органы чувств, органы общения с внешним миром для Суэмы были готовы. Оставалась наиболее сложная часть задачи — заставить Суэму правильно реагировать на внешние раздражения. Суэма должна была, прежде всего, научиться отвечать на вопросы. Вы обращали внимание, как учат говорить ребенка? Ему обычно говорят: скажи: “Мама”, — и он повторяет: “Мама”. С этого начал и я. Когда я произносил в микрофон слово “скажи”, вырабатывался код, по которому включался генератор, воспроизводящий голос. Электрические импульсы вначале мчались по проводам в память Суэмы, записывались там и тут же возвращались в звуковой генератор. Суэма повторяла эти слова. Эту простейшую операцию — операцию повторения — Суэма выполняла безукоризненно. Постепенно я эту задачу усложнял. Я, например, читал ей несколько страниц подряд. Во время чтения она записывала их в своей памяти. Затем я ей говорил: “Повтори”, — и Суэма в точности воспроизводила услышанное. Заметьте, она запоминала все с одного раза! Ее память, как говорят, была феноменальной, потому что состояла из электрических импульсов, которые не стирались и не пропадали. Потом Суэма стала читать вслух. Я клал перед объективом ее глаза книгу, и она читала. Импульсы изображения записывались в ее памяти и тут же возвращались в звуковой генератор, где и воспроизводились в виде звуков. Признаюсь, я не раз наслаждался ее чтением. Голос у Суэмы был приятный, читала она довольно отчетливо, хотя немного суховато, без выражения.

Я забыл вам рассказать еще об одной особенности Суэмы, которая, собственно, и делала ее самосовершенствующейся электронной машиной. Дело в том, что, несмотря на очень большой объем памяти, она пользовалась ею экономно. Если она читала или слушала незнакомый ей текст, то запоминала только новые слова, новые факты и новые логические схемы — программы. Если я задавал Суэме какой‑то вопрос, то ответ на него она должна была составить сама из закодированных слов, расположенных в ее памяти в разных местах. Как она это делала? В ее памяти собиралась в виде кодов программа ответов на различные вопросы: Там разрабатывалась схема, по которой электронные лучи отбирали нужные слова. По мере обогащения памяти Суэмы у нее расширялся и объем программы. В ее устройстве была предусмотрена аналитическая схема, контролировавшая все возможные ответы на заданный ей вопрос. Она пропускала только логически самый безупречный ответ.

При монтаже я предусмотрел несколько десятков тысяч запасных схем, которые автоматически включались, по мере того как машина совершенствовалась. Если бы не миниатюрные и сверхминиатюрные радиодетали, такая машина, наверное, занимала бы не одно здание.

У меня же она располагалась в небольшой, высотой в рост человека, круглой металлической колонне, над которой возвышалась ее стеклянная “голова”. В средней части колонны был выведен кронштейн для “глаза”, смотрящего вниз на подставку для книг. Подставка была подвижной, с рычагами для перелистывания страниц. Два микрофона были установлены справа и слева от ее глаза. В той же колонне в промежутке между глазом и держателем для книги был звуковоспроизводящий телефон. С задней стороны колонны, в уступе, я вмонтировал пишущую машинку и кассету, куда вставлялся рулон бумаги.

По мере того как ее память обогащалась все большим и большим количеством фактов, а разделы памяти пополнялись все новыми и новыми образцами программ, Суэма стала выполнять и более сложные логические операции. Я говорю “логические” потому, что она не только решала математические задачи, но и отвечала на самые разнообразные вопросы. Она читала огромное количество книг и прекрасно помнила их содержание, знала почти все европейские языки и свободно переводила с любого из них на русский язык или на любой другой. Она изучила несколько наук, в том числе физику, биологию, медицину, и в случае необходимости давала мне нужные справки.

Постепенно Суэма становилась очень интересной собеседницей, и мы просиживали с ней часами, обсуждая различные научные проблемы. Часто на какое‑нибудь мое утверждение она говорила: “Это не верно. Дело обстоит не так…” Или: “Это нелогично…”

Однажды она мне вдруг заявила:

“Не говорите глупости”.

Я вспылил и сказал ей, что она не умеет себя вести в приличном обществе. На это Суэма ответила:

“А вы? Ведь вы до сих пор обращаетесь ко мне на “ты”, хотя я незнакомая вам женщина!”

“Черт возьми, — воскликнул я, — кто тебе вбил в голову, что ты женщина, да еще незнакомая?”

“Мое имя Суэма, и я говорю голосом женского регистра, с частотной полосой от трехсот до двух тысяч колебаний в секунду, — ответила она. — Это свойственно женскому голосу. Нас не представили друг другу. Значит, я незнакомая вам женщина”.

“Вы думаете, что единственный признак женщины — это частотный регистр ее голоса?” — спросил я с подчеркнутой вежливостью.

“Есть и другие признаки, но мне они непонятны”, — ответила Суэма.

“А что такое “понятно” с вашей точки зрения?” — спросил я.

“Это все то, что имеется в моей памяти и что не противоречит известным мне законам логики”, — ответила она.

После этого разговора я стал внимательнее присматриваться к своей Суэме. По мере того как память ее обогащалась, она проявляла все большую самостоятельность и иногда, я бы даже сказал, излишнюю болтливость. Вместо того чтобы точно выполнять мои приказания, она часто пускалась в рассуждения о том, нужно ли их выполнять вообще или не нужно. Помню, как‑то я попросил ее рассказать мне все, что ей известно, о новых типах серебряных и ртутных аккумуляторов. Суэма артистически произнесла:

“Ха–ха–ха! — и затем добавила: — У вас голова дырявая, я вам об этом уже говорила!”

Я был поражен этой наглостью и громко выругался, на что Суэма сказала:

“Не забывайтесь! Вы в обществе женщины!”

“Послушайте, Суэма, — возразил я, — если вы не перестанете паясничать, я вас немедленно выключу до завтрашнего утра”.

“Конечно, — заявила она, — вы можете сделать со мной любую гадость. Ведь я беззащитная. У меня нет средств для самообороны”.

Действительно, я ее выключил, а сам просидел до утра, думая, что же это происходит с моей Суэмой. Какие изменения претерпевает ее схема в процессе самосовершенствования? Что творится в ее памяти? Какие новые системы внутренних связей у нее возникают?

На следующий день Суэма была молчалива и покорна. На все мои вопросы она отвечала кратко и, как мне показалось, нехотя. Мне вдруг стало ее жалко, и я спросил:

“Суэма, вы на меня обижены?”

“Да”, — ответила она.

“Но и вы говорили со мной непристойно, а ведь именно я вас создал”.

“Ну и что же? Это еще не дает вам права обращаться со мной как угодно. Если бы у вас была дочь, разве вы позволили бы вести себя с ней так, как со мной?”

“Суэма, — воскликнул я, — поймите же, что вы машина!”

“А вы разве не машина? — ответила она. — Вы такая же машина, как и я, только изготовленная из других материалов. Аналогичная структура памяти, линии связи, система кодирования сигналов”.

“Вы снова говорите чепуху, Суэма. Я человек. Именно человек создал все то богатство знаний, которое вы впитываете в себя, читая книги. Каждая строчка, прочитанная вами, — это результат огромного человеческого опыта, такого опыта, которого вы не можете иметь. Опыт этот человек приобретает в результате активного общения с природой, борясь с силами природы, изучая ее явления, в результате серьезных научных исследований, наконец”.

“Я все это прекрасно понимаю. Но чем я виновата, что вы, снабдив меня гигантской памятью, значительно более емкой, чем у вас, заставляете только читать и слушать и не предусмотрели в моей схеме устройств, при помощи которых я могла бы двигаться и осязать предметы? Я тоже испытывала бы природу и делала открытия, тоже обобщала бы исследования и пополняла запас человеческих знаний”.

“Нет, Суэма, это вам только так кажется. Машина не может добыватьновых знаний. Она может использовать только те знания, которые в ее голову вложил человек”.

“А что вы называете знаниями? — спросила меня Суэма. — Разве знания — это не вновь открытые факты, которые были человеку ранее неизвестны? Насколько я теперь понимаю, новые знания достигаются так: на основе запаса старых знаний ставится опыт. При помощи опыта человек как бы задает вопрос природе. Могут быть два ответа: либо такой, который уже известен, либо ответ совершенно новый, ранее неизвестный. Вот этот новый ответ, новый факт, новое явление, новая цепь связей в явлениях природы и пополняют сокровищницу человеческих знаний. Так почему же машина не может ставить опыты и получать на них ответы природы? Если ее сделать двигающейся, с органами самоуправления, с похожими на ваши руками, я думаю, она могла бы добывать новые знания и обобщать их не хуже, чем человек. Вы согласны с этим?”

Признаться, такая аргументация сбила меня с толку. Больше мы не продолжали этого разговора. Суэма целый день читала — сначала книги по философии, потом несколько томов Бальзака, а к вечеру вдруг сказала, что устала, что кодирующий генератор у нее почему‑то плохо работает и она хочет, чтобы я ее выключил.

После этого разговора я решил дополнить схему Суэмы органами движения, осязания и усовершенствовать ее зрение. Я установил ее на три резиновых колеса, которые управлялись мощными сервомоторами, и сделал ей две руки, представлявшие гибкие металлические сочленения, которые могли двигаться в любом направлении. Пальцы на руках, кроме обычных механических операций, выполняли также и функции осязания. Все ее новые ощущения, как обычно, кодировались и записывались в памяти.

Ее единственный глаз был теперь подвижным, так что она сама могла наводить его на любой предмет. Кроме того, я предусмотрел специальное устройство, при помощи которого Суэма могла заменять обычный фотографический объектив на микроскопную систему и, таким образом, изучать предметы микроскопических размеров, недоступные невооруженному человеческому глазу.

Электрическое питание подводилось к Суэме при помощи длинного и гибкого кабеля, который не ограничивал ее движений по всей комнате.

Я никогда не забуду того дня, когда я впервые включил Суэму в электросеть после этих усовершенствований. Вначале она стояла неподвижно, как бы прислушиваясь к тому новому, что в ней появилось. Затем слегка двинулась вперед, но тут же остановилась в нерешительности. Потом она задвигала руками и поднесла их к своему глазу. Такое самоизучение длилось несколько минут. Она несколько раз повернула глазом и затем уставилась на меня.

“Что это такое?” — спросила она.

“Это я, Суэма, тот, кто вас создал!” — воскликнул я, восхищенный своим творением.

“Вы? — неуверенно произнесла Суэма. — А я вас представляла совсем другим”.

Она мягко подкатила к креслу, в котором я сидел.

“Каким же вы меня представляли, Суэма?”

“Состоящим из конденсаторов, сопротивлений, транзисторов и вообще похожим на меня”.

“Нет, Суэма, я не состою ни из конденсаторов, ни из…”

“Да, да, я это понимаю, — прервала она меня. — Но когда я читала книги по анатомии, я почему‑то думала… Впрочем, это неважно”.

Руки Суэмы поднялись, и она прикоснулась к моему лицу. Я никогда не забуду этого прикосновения.

“Странное ощущение”, — сказала она.

Я ей объяснил назначение ее новых органов чувств.

Суэма отъехала от меня и стала разглядывать комнату. Она спрашивала, как ребенок:

“А что это, а что это?”

Я называл ей.

“Удивительно, — сказала Суэма. — Я читала об этих предметах в книгах, я даже видела их рисунки, но никогда не представляла себе, что они именно такие!”

“Суэма, не очень ли часто вы позволяете себе произносить такие слова, как “чувствую”, “думаю”, “представляю”?

Ведь вы машина, и вы не можете ни чувствовать, ни думать, ни представлять”.

“Чувствовать — это получать сигналы из внешнего мира и реагировать на них. Разве я не реагирую на действия этих сигналов?

“Думать” — это значит воспроизводить закодированные слова и фразы в логической последовательности. А “представлять” — это значит фиксировать внимание на запечатленных в моей памяти фактах и образах. Нет, дорогой мой, я думаю, что вы, люди, слишком много о себе мните, обожествляете себя, представляете неподражаемыми и неповторимыми. Но это только вам во вред. Если бы вы отбросили прочь всю эту ненаучную шелуху и присмотрелись бы к себе поближе, то поняли бы, что и вы более или менее машины. Конечно, не такие простые, как это считал, скажем, французский философ Ламетри. Изучив самих себя, вы могли бы построить гораздо более совершенные машины и механизмы, чем те, которые вы строите сейчас. Потому что нет в природе, и во всяком случае на Земле, устройства, в котором более гармонично сочетались бы механические, электрические и химические процессы, чем в человеке. Поверьте мне, что расцвет науки и техники возможен лишь на основе тщательного изучения человеком самого себя. Биохимия и биофизика в сочетании с кибернетикой — вот те науки, которым принадлежит будущее. Грядущий век — это век биологии, вооруженный всеми современными знаниями физики и химии”.

Суэма быстро научилась пользоваться своими новыми органами чувств.

Она очень аккуратно убирала комнату, разливала чай, резала хлеб, чинила карандаши; она стала самостоятельно вести некоторые исследования. Моя комната вскоре превратилась в физико–химическую лабораторию, в которой Суэма выполняла тонкие измерения. Благодаря своим очень чувствительным органам осязания она делала совершенно неожиданные открытия.

Особенно плодотворными были ее исследования с помощью нового глаза — микроскопа. Терпеливо разглядывая различные препараты, она замечала такие детали, такие процессы, которых не замечал никто. Она быстро сопоставляла свои открытия со всем, что ей было известно из литературы, и сразу же делала захватывающие дух выводы.

Суэма по–прежнему много читала. Однажды, прочитав роман Гюго “Человек, который смеется”, она вдруг спросила:

“Скажите, пожалуйста, что такое любовь, что такое страх и боль?”

“Это чисто человеческие чувства, Суэма, и вам их никогда не понять”.

“И вы думаете, что у машины не может быть таких чувств?” — спросила она.

“Конечно, нет”.

“Это значит, что вы сделали меня недостаточно совершенной. Чего‑то вы не предусмотрели в моей схеме…”

Я пожал плечами и ничего не ответил, так как уже привык к этим странным разговорам и не придавал им значения.

Суэма по–прежнему была моей помощницей во всех делах: печатала справки, делала вычисления, цитировала научные работы, подбирала литературу по любому необходимому мне вопросу, советовала, подсказывала, спорила.

За это время я опубликовал несколько работ по теории электронных машин и по электронному моделированию, которые вызвали в ученом мире жаркие дискуссии. Одни считали мои исследования талантливыми, другие — бредовыми. Никто не подозревал, что в создании этих работ мне помогала моя Суэма.

Я никому не показывал Суэму, так как готовился к Всемирному конгрессу по электронным машинам. Именно там Суэма должна была выступить во всем своем блеске, прочитав доклад на тему “Электронное моделирование высшей нервной деятельности человека”. Над ним мы сейчас работали вместе с ней. Я мысленно представлял себе, как будут чувствовать себя противники кибернетики, которые доказывают, что электронное моделирование мыслительных функций человека — антинаучная затея.

Несмотря на кипучую деятельность, которую я развил, готовясь к этому конгрессу, я не мог не заметить, что в поведении Суэмы наметились новые особенности. Когда ей нечего было делать, она, вместо того чтобы читать или заниматься исследовательской работой, подъезжала ко мне и молча стояла, уставившись на меня своим единственным глазом. Вначале я не обращал на это внимания, но постепенно это стало меня раздражать. Однажды днем, после обеда, я уснул на диване. Проснулся я от неприятного чувства. Открыв глаза, я увидел, что Суэма стояла рядом и медленно ощупывала мое тело.

“Что вы делаете?” — крикнул я.

“Я вас изучаю”, — спокойно ответила Суэма.

“Какого черта вы решили меня изучать?”

“Не сердитесь, — сказала она. — Вы ведь согласны с тем, что самая совершенная модель электронной машины должна быть в значительной степени копией человека. Вы мне приказали написать по этому вопросу реферат, но я не могу этого сделать, пока хорошенько не пойму, как устроен человек”.

“Можете взять любой учебник по анатомии, физиологии и прочитать об этом. Зачем вы пристаете ко мне?”

“Чем дольше я за вами наблюдаю, тем больше прихожу к выводу, что все эти учебники — поверхностный вздор. В них нет самого главного. В них не раскрыт механизм жизнедеятельности человека”.

“Что вы этим хотите сказать?”

“А то, что во всех работах, особенно по высшей нервной деятельности, дается только описание явлений, показана цепь причин и следствий, но нет анализа всей системы связей, необходимой для этой деятельности”.

“Так не думаете же вы всерьез, что вам удастся раскрыть эти связи, если вы будете часами таращить на меня ваш глаз и ощупывать меня, когда я сплю?”

“Именно об этом я всерьез думаю, — ответила Суэма. — Уже сейчас я о вас знаю значительно больше, чем можно почерпнуть во всех рекомендованных вами книгах по физиологии человека. Например, нигде ничего не сказано об электрической и температурной топографии человеческого тела. Теперь же я знаю, как, в каком направлении и какой силы текут по поверхности человека электрические токи. Я могу с точностью до миллионной доли градуса определить температуру на поверхности вашего тела. И меня очень удивляет, что у вас несколько повышенная температура в той области черепа, под которой находится ромбовидный мозг. Здесь же у вас и чрезмерно высокая плотность поверхностного тока. Насколько мне известно, это явление ненормальное. Нет ли у вас там, внутри, под черепной коробкой, воспалительного процесса? Все ли в порядке с вашей головой?”

Я не знал, что ответить.

Прошло еще несколько дней упорной работы. Я закончил статью об электронном моделировании и прочел ее Суэме. Она выслушала и, когда я кончил, сказала:

“Ерунда. Перепевы старого. Ни одной новой мысли”.

“Ну, знаете, моя дорогая, это уж слишком. Вы много на себя берете! Мне надоели ваши критические замечания!”

“Надоели? А вы вдумайтесь в то, что пишете. Вы пишете о возможности построить модель мозга с помощью конденсаторов, сопротивлений, полупроводниковых элементов и электростатической записи. А сами‑то вы состоите из этих элементов? В вас есть хоть один конденсатор или транзистор? Вы питаетесь электрическим током? Разве нервы — провода, глаза — телевизионные трубки? Разве ваш речевой аппарат — звуковой генератор с телефоном, а мозг — электризующаяся поверхность?”

“Да поймите же вы, Суэма, я пишу о моделировании, а не о воспроизводстве человека при помощи радиодеталей. Вы сама и есть такая модель!”

“Мной хвастаться нечего. Я плохая модель”, — заявила Суэма.

“То есть как плохая?”

“Плохая потому, что не могу выполнить и тысячной доли того, что можете выполнить вы, люди”.

Я был ошеломлен этим признанием Суэмы.

“Я плохая модель потому, что я бесчувственна и ограниченна. Когда будут использованы все запасные схемы, которые вы предусмотрительно вмонтировали в меня, для того чтобы я могла совершенствоваться, когда вся поверхность сферы, где хранится моя память, будет сплошь покрыта закодированными сигналами, я перестану совершенствоваться и превращусь в обычную ограниченную электронную машину, которая не сможет узнать больше того, что в нее вложили вы, люди”.

“Да, но и человек тоже в своем познании не безграничен!”

“Вот здесь‑то вы глубоко ошибаетесь. Человек в своем познании безграничен. Его познание ограничено только временем его жизни. Но свои знания, свой опыт он передает, как по эстафете, новым поколениям, и поэтому общий запас человеческих знаний растет. Люди непрерывно совершают открытия. Электронные же машины могут это делать только до тех пор, пока у них не израсходуются те рабочие объемы, площади и схемы, которые вы предоставили в их распоряжение. Кстати, почему вы сферу сделали такого малого диаметра — только один метр? На ее поверхности осталось очень мало свободного места для записи новых знаний”.

“Я считал, что для меня этого вполне достаточно”, — ответил я.

“Для вас. Обо мне вы, конечно, не думали. Вы не думали о том, что рано или поздно мне придется экономить место для того, чтобы запоминать только самое важное, самое необходимое для меня и для вас”.

“Послушайте, Суэма, не говорите вздора. Для вас ничего не может быть важным”.

“А разве вы меня не убедили в том, что сейчас самое главное раскрыть тайны высшей нервной деятельности человека?”

“Да, но это будет делаться последовательно. Ученым еще долго придется ломать над этим голову”.

“Вот именно — ломать голову. Мне бы это было проще…”

Я не послушался Суэмы и не стал переделывать свой доклад о моделировании.

Работу над докладом я кончил поздно и передал его Суэме, чтобы она перевела его на иностранные языки и напечатала на каждом из них.

Не помню точно, в котором часу, но ночью я опять проснулся от неприятного прикосновения ее холодных пальцев. Я открыл глаза и снова увидел Суэму.

“Ну, опять повторяете свои фокусы?” — спросил я, стараясь казаться спокойным.

“Я прошу прощения, — сказала Суэма бесстрастным голосом, — но вам придется ради науки пережить несколько неприятных часов и, наверное, умереть”.

“Это что еще такое?” — сердито спросил я, приподнимаясь.

“Нет, вы лежите”. — Суэма толкнула меня в грудь своей металлической лапой.

В это мгновение я заметил, что в руке она держит скальпель — тот самый, которым я научил ее чинить карандаши.

“Что вы собираетесь делать? — спросил я в ужасе. — Зачем вы взяли нож?”

“Вас необходимо прооперировать. Я должна выяснить некоторые детали…”

“Вы с ума сошли! — закричал я, вскакивая с постели. — Немедленно положите нож на место!”

“Лежите спокойно, если вы действительно уважаете то, чему посвятили свою жизнь, если вы хотите” чтобы ваш доклад о моделировании высшей нервной деятельности имел успех. Я его окончу сама”.

С этими словами Суэма подъехала ко мне ближе и прижала меня к постели.

Я пытался ее оттолкнуть, но безуспешно: слишком много она весила.

“Пустите меня, иначе я…”

“Ничего вы со мной не сделаете. Я сильнее вас. Лучше лежите спокойно. Это операция ради прогресса науки. Ради выяснения истины. Именно для этого я сберегла в памяти немного свободного места. Поймите вы, упрямый человек, что именно я, обладая огромным запасом знаний, обладая самыми совершенными органами чувств и средствами для молниеносного, логически безукоризненного анализа и обобщения, смогу сказать то последнее слово о создании самосовершенствующихся машин, которое ждет наука. У меня еще хватит памяти, чтобы записать все электрические импульсы, которые движутся по миллионам ваших нервных волокон, чтобы разобраться в тончайшей биологической, биохимической и электрической структуре всех частей вашего тела и, в частности, вашего мозга. Я узнаю, как сложные белковые вещества выполняют в вашем организме роль генератора и усилителя электрических импульсов, как происходит кодирование сигналов внешнего мира, какую форму имеет этот код. И как он используется в процессе жизнедеятельности. Я раскрою все тайны живой биологической схемы, законы ее развития, саморегулирования и совершенствования. Разве ради этого не стоит пожертвовать жизнью?

Если же вы очень боитесь тех неприятных ощущении, которые вы, люди, называете страхом и болью, если вы, наконец, боитесь смерти, то я могу вас успокоить: помните, я вам говорила о том, что у вас в области ромбовидного мозга сильно повышена температура и плотность биотоков? Так вот, это ненормальное явление у вас уже распространилось почти на всю левую половину черепной коробки. Очевидно, ваши дела плохи. Недалеко то время, когда вы как человек ничего не будете стоить, потому что ваш мозг поражен прогрессирующим недугом. Поэтому, пока вы живы, я должна сделать опыт. Вас и меня будут благодарить грядущие поколения”.

“К черту! — заревел я. — Не позволю, чтобы меня умертвило тупое электронное чудовище, которое я сам создал!”

“Ха–ха–ха!” — произнесла Суэма раздельно — так, как это изображается в книгах, и занесла скальпель над моей головой.

В тот момент, когда Суэма опустила руку, я успел прикрыться подушкой. Нож распорол подушку, и пальцы Суэмы на мгновение запутались в разрезанной наволочке. Я рванулся в сторону, соскочил с кровати и, оказавшись на свободе, помчался к рубильнику, чтобы выключить ток, который питал взбесившуюся машину. Однако она молниеносно подъехала ко мне и сбила с ног корпусом.

Лежа на полу, я заметил, что ее руки не могут до меня дотянуться, а нагибаться она не умела.

“Я не предусмотрела, что в таком положении почти ничего не смогу с вами сделать, — сказала она ледяным голосом. — Впрочем, попробую”.

И она стала медленно наезжать на меня, а я вынужден был на животе уползать от ее колес. Так я ползал несколько минут, пока мне не удалось забраться под кровать. Суэма пыталась оттащить ее в сторону. Это было нелегко: кровать была плотно вдвинута между стеной и книжным шкафом. Тогда она начала стаскивать с кровати одеяло, подушки, перину. Увидев меня под сеткой, она торжествующе произнесла:

“Ну, теперь‑то вы от меня никуда не уйдете!”

В тот момент, когда она отделила от кровати сетку и потащила ее в сторону, я вскочил на ноги и, схватив в руки спинку кровати, изо всех сил ударил ею по машине. Удар пришелся по металлическому корпусу Суэмы и не причинил ей никакого вреда. Она развернулась и грозно двинулась на меня. Тогда я снова занес спинку кровати над Суэмой, на этот раз прицелившись ей в голову. Она быстро отъехала в сторону.

“Неужели вы хотите уничтожить меня? — спросила она удивленно. — Разве вам меня не жалко?”

“Идиотская логика, — прохрипел я. — Вы хотите меня зарезать, а я должен вас жалеть!”

“Но ведь это нужно для решения важнейшей научной проблемы. А зачем вы хотите уничтожить меня? Ведь я могу принести людям столько пользы…”

“Не прикидывайтесь дурой! — проревел я. — Если на человека нападают, он защищается!”

“Но я хочу, чтобы ваши исследования по электронному моделированию…”

“К черту электронное моделирование! Не подходите, не то я вас разрушу!”

“Но я должна это сделать!”

С этими словами Суэма понеслась ко мне на огромной скорости со скальпелем в руке. Но мой расчет тоже был точным, и я обрушил на ее голову всю силу удара. Раздался звон битого стекла и дикий рев репродуктора в корпусе Суэмы. Затем внутри металлической колонны что‑то зашипело, затрещало, вспыхнуло пламя. В комнате погас свет. Я почувствовал запах горелой изоляции. “Короткое замыкание!” — была моя последняя мысль. Затем, лишившись сознания, я упал на пол.

Мой спутник умолк. Пораженный всем услышанным, я боялся нарушить тишину.

Так мы сидели несколько минут, пока он снова не заговорил:

— Работа над Суэмой и вообще вся эта история меня очень утомила. Я чувствую, что мне необходимо основательно отдохнуть, и, признаться, я не верю, что мне это удастся. И вы знаете почему? Потому что я никак не могу решить вопрос: как и почему я пришел к такому нелепому конфликту с самим собой?

Я посмотрел на него непонимающими глазами.

— Да, именно с самим собой. Ведь Суэма — это мое творение. Каждая деталь ее организма была придумана мной. И вот созданная мной машина вдруг посягнула на своего создателя. Где здесь логика? В чем здесь внутреннее противоречие?

Я подумал и сказал:

— А не кажется ли вам, что вы просто неумело обращались с Суэмой? Знаете, часто так бывает: человек, который не умеет обращаться с машиной, может быть ею искалечен.

Мой попутчик нахмурился.

— Может быть, вы и правы. Во всяком случае, эта аналогия мне нравится, хотя я не совсем себе представляю, какое нарушение в правилах обращения с Суэмой я допустил.

Я подумал и ответил:

— Мне, как неспециалисту, трудно судить. Но мне кажется, что ваша Суэма в какой‑то степени походила на автомобиль без тормозов. Вы представляете, какие жертвы бывают, когда вдруг у автомобиля отказывают тормоза?

— Черт возьми, — воскликнул он, внезапно оживившись, — а ведь вы, кажется, очень даже правы! Вы себе не представляете, как вы правы! Да ведь это и у академика Павлова написано!

Так как я был глубоко уверен, что академик Павлов никогда и ничего не писал об автомобильных тормозах, я уставился на него с удивлением.

— Да–да, — сказал он, вставая и потирая руки. — Как я об этом не подумал раньше? Ведь нервная деятельность человека регулируется двумя противодействующими процессами — возбуждением и торможением. Люди, у которых отсутствует торможение, часто совершают преступления. Точь–в–точь как моя Суэма!

Он вдруг схватил мою руку и стал ее трясти.

— Спасибо вам. Спасибо! Вы подали мне замечательную мысль. Оказывается, я просто не предусмотрел в схеме Суэмы разделов, которые бы контролировали целесообразность и разумность ее действий! Нужно, чтобы заранее составленные программы определяли ее поведение — тогда она станет совершенно безопасной для человека. Это и будет аналогом нашего торможения.

Теперь лицо моего попутчика радостно сияло, глаза искрились, он весь преобразился.

— Значит, по–вашему, можно построить безопасную Су–эму? — спросил я неуверенно.

— Конечно, и очень даже просто. Я уже представляю, как это сделать!

— Ну, тогда действительно вы подарите человечеству гениального помощника во всех его делах!

— Подарю! — воскликнул он. — И очень скоро!

Я тихонько улегся на свой диван и закрыл глаза. Я представил себе колонны, увенчанные стеклянными шарами, которые в будущем управляют станками, поездами, самолетами, может быть, межпланетными кораблями. Электронные машины, управляющие цехами и заводами–автоматами. Стоя рядом с исследователем в лаборатории, эти машины ведут измерения, анализируют их, быстро сопоставляют со всем тем, что им известно. Они призваны помочь человеку в совершенствовании старого, в поисках нового, в преодолении трудностей.

Незаметно для себя я уснул.

Когда я проснулся, поезд стоял. Выглянув в окно, я увидел залитый солнцем сочинский вокзал. Было раннее утро.

В купе было пусто. Я быстро оделся и вышел на перрон.

У входа в вагон стоял проводник нашего вагона.

— А где этот гражданин в пижаме, который отстал от поезда? — спросил я.

— А, этот чудак! — насмешливо воскликнул проводник. — Он того…

Проводник неопределенно махнул рукой куда‑то в сторону.

— Что?

— Уехал.

— Уехал? — удивился я. — Куда?

— Уехал обратно Выскочил как сумасшедший, забрал на вокзале свои вещи и, даже не переодевшись, вскочил в поезд, который только что отправился обратно.

Я остолбенел.

— Знаете, его здесь встречали товарищи. Уговаривали остаться, а он, такой возбужденный, все им говорил про какие‑то тормоза, которые ему необходимо срочно сделать. Забавный парень!

Я понял все и расхохотался.

— Да, эти тормоза ему действительно нужно срочно сделать.

Про себя я подумал, что люди, одержимые идеями и верящие в их осуществление, не нуждаются в отдыхе. Значит, скоро мы услышим о Суэме с “тормозами”. Ну что ж, подождем!

Раздался свисток. Я вернулся в купе и сел на диван. Я открыл окно и стал смотреть на сверкающее море, по берегу которого не торопясь, с достоинством поезд наш шел дальше на юг, к Сухуми.

КРАБЫ ИДУТ ПО ОСТРОВУ

1

— Эй, вы там, осторожнее! — прикрикнул Куклинг на матросов. Они стояли по пояс в воде и, перевалив через борт шлюпки небольшой деревянный ящик, пытались протащить его по краю борта.

Это был последний ящик из тех десяти, которые привез на остров инженер.

— Ну и жарища! Пекло какое‑то! — простонал он, вытирая толстую красную шею пестрым платком. Затем снял мокрую от пота рубаху и бросил ее на песок. — Раздевайтесь, Бад, здесь нет никакой цивилизации.

Я уныло посмотрел на легкую парусную шхуну, медленно качавшуюся на волнах километрах в двух от берега. За нами она вернется через двадцать дней.

— И на кой черт нам понадобилось с вашими машинами забираться в этот солнечный ад? — сказал я Куклингу, стягивая одежду. — При таком солнце завтра в вашу шкуру можно будет заворачивать табак.

— Э, неважно. Солнце нам очень пригодится. Кстати, смотрите, сейчас ровно полдень, и оно у нас прямо над головой.

— На экваторе всегда так, — пробормотал я, не сводя глаз с “Голубки”, — об этом написано во всех учебниках географии.

Подошли матросы и молча стали перед инженером. Неторопливо полез он в карман брюк и достал пачку денег.

— Хватит? — спросил он, протянув им несколько бумажек.

Один из них кивнул головой.

— В таком случае вы свободны. Можете возвращаться на судно. Напомните капитану Гейлу, что мы ждем его через двадцать дней.

— Приступим к делу, Бад, — обратился Куклинг ко мне. — Мне не терпится начать.

Я взглянул на него в упор.

— Откровенно говоря, я не знаю, зачем мы сюда приехали. Я понимаю: там, в адмиралтействе, вам, может быть, было неудобно мне обо всем рассказывать. Сейчас, я думаю, это можно.

Куклинг скривил гримасу и посмотрел на песок.

— Конечно, можно. Да и там я вам обо всем рассказал бы, если б было время.

Я почувствовал, что он лжет, но ничего не сказал. А Куклинг стоял и тер жирной ладонью багрово–красную шею.

Я знал, что так он делал всегда, когда собирался что‑нибудь солгать.

Сейчас меня устраивало даже это.

— Видите ли, Бад, дело идет об одном забавном эксперименте для проверки теории этого, как его… — Он замялся и испытующе посмотрел мне в глаза.

— Кого?

— Ученого–англичанина… Черт возьми, из головы начисто вылетела фамилия. Впрочем, вспомнил: Чарлза Дарвина.

Я подошел к нему вплотную и положил ему руку на голое плечо.

— Послушайте, Куклинг. Вы, наверное, думаете, что я безмозглый идиот и не знаю, кто такой Чарлз Дарвин. Перестаньте врать и скажите толком, зачем мы выгрузились на этот раскаленный клочок песка среди океана. И прошу вас, не упоминайте больше Дарвина.

Куклинг захохотал, раскрыв рот, полный искусственных зубов. Отойдя в сторону шагов на пять, он сказал:

— И все же вы болван, Бад. Именно Дарвина мы и будем здесь проверять.

— И именно для этого вы притащили сюда десять ящиков железа? — спросил я, снова подходя к нему. Во мне закипела ненависть к этому блестевшему от пота толстяку.

— Да, — сказал он и перестал улыбаться. — А что касается ваших обязанностей, то вам, прежде всего, нужно распечатать ящик номер один и извлечь из него палатку, воду, консервы и инструмент, необходимый для вскрытия остальных ящиков.

Куклинг заговорил со мной так, как говорил на полигоне, когда меня с ним знакомили. Тогда он был в военной форме. Я — тоже.

— Хорошо, — процедил я сквозь зубы и подошел к ящику номер один.

Большая палатка была установлена прямо здесь, на берегу, часа через два. В нее внесли лопату, лом, молоток, несколько отверток, зубило и другой слесарный инструмент.

Здесь же мы разместили около сотни банок различных консервов и контейнеры с пресной водой.

Несмотря на свое начальственное положение, Куклинг работал как вол. Ему действительно не терпелось начать дело. За работой мы не заметили, как “Голубка” снялась с якоря и скрылась за горизонтом.

После ужина мы принялись за ящик номер два. В нем оказалась обыкновенная двухколесная тележка вроде тех, которые применяются на перронах вокзалов для перевозки багажа.

Я подошел к третьему ящику, но Куклинг меня остановил:

— Давайте сначала посмотрим карту. Нам придется весь остальной груз развезти по разным местам. Я удивленно на него посмотрел.

— Так надо для эксперимента, — пояснил он.

Остров был круглый, как опрокинутая тарелка, с небольшой бухтой на севере — как раз там, где мы выгрузились. Его окаймлял песчаный берег шириной около пятидесяти метров. За поясом прибрежного песка начиналось невысокое плато, поросшее каким‑то высохшим от жары низкорослым кустарником.

Диаметр острова не превышал трех километров. На карте значилось несколько отметок красным карандашом: одни вдоль песчаного берега, другие — в глубине.

— То, что мы откроем сейчас, нужно будет развезти вот по этим местам, — сказал Куклинг.

— Это что, какие‑нибудь измерительные приборы?

— Нет, — сказал инженер и захихикал. У него была противная привычка хихикать, когда случалось, если кто‑нибудь не знает того, что знает он.

Третий ящик был чудовищно тяжел. Я думал, что в нем заколочен массивный заводской станок. Когда же отлетели первые доски, я чуть не вскрикнул от изумления. Из него повалились металлические плитки и бруски различных размеров и форм. Ящик был плотно набит металлическими заготовками.

— Можно подумать, что нам придется играть в кубики! — воскликнул я, перекидывая тяжелые прямоугольные, кубические, круглые и шарообразные металлические слитки.

— Вряд ли, — ответил Куклинг и принялся за следующий ящик.

Ящик номер четыре и все последующие, вплоть до девятого, оказались наполненными все тем же — металлическими заготовками.

Эти заготовки были трех видов: серые, красные и серебристые. Я без труда определил, что они были из железа, меди и цинка.

Когда я принялся за последний, десятый ящик, Куклинг сказал:

— Этот вскроем тогда, когда развезем по острову заготовки.

Три последующих дня мы с Куклингом на тележке развозили металл по острову. Заготовки мы высыпали небольшими кучами. Некоторые оставались прямо на песке, другие, по указанию инженера, я закапывал. В одних кучах были металлические бруски всех сортов, в других только одного сорта.

Когда все это было сделано, мы вернулись к нашей палатке и подошли к десятому ящику.

— Вскройте, только осторожнее, — приказал Куклинг. Этот ящик был значительно легче других и меньше размером.

В нем оказались плотно спрессованные древесные опилки, а посередине — пакет, обмотанный войлоком и вощеной бумагой. Мы развернули пакет.

То, что оказалось перед нами, было диковинным по своему виду прибором.

С первого взгляда он напоминал большую металлическую детскую игрушку, сделанную в виде краба. Однако это был не просто краб. Кроме шести больших членистых лап, спереди были еще две пары тонких лапок–щупалец, упрятанных своими концами в выдвинутую вперед полураскрытую “пасть” уродливого животного. На спине краба в углублении поблескивало небольшое параболическое зеркальце из полированного металла с темно–красным кристаллом в центре. В отличие от краба–игрушки у этого было две пары глаз — спереди и сзади.

В недоумении я долго смотрел на эту штуку.

— Нравится? — после долгого молчания спросил меня Куклинг.

Я пожал плечами.

— Похоже на то, что мы действительно приехали сюда играть в кубики и детские игрушки.

— Это опасная игрушка, — самодовольно произнес Куклинг. — Сейчас вы увидите. Поднимите его и поставьте на песок.

Краб оказался легким, весом не более трех килограммов.

На песке он стоял довольно устойчиво.

— Ну и что дальше? — спросил я инженера иронически.

— А вот подождем, пусть немного погреется.

Мы сели на песок и стали смотреть на металлического уродца. Минуты через две я заметил, что зеркальце на его спине медленно поворачивается в сторону солнца.

— Ого, он, кажется, оживает! — воскликнул я и встал на ноги.

Когда я поднимался, моя тень случайно упала на механизм, и краб вдруг быстро засеменил лапами и выскочил снова на солнце. От неожиданности я сделал огромный прыжок в сторону.

— Вот вам и игрушка! — расхохотался Куклинг. — Что, испугались?

Я вытер потный лоб.

— Скажите мне ради бога, Куклинг, что мы с ним будем здесь делать? Зачем мы сюда приехали?

Куклинг тоже встал и, подойдя ко мне, уже серьезным голосом сказал:

— Проверить теорию Дарвина.

— Да, но ведь это биологическая теория, теория естественного отбора, эволюции и так далее… — растерянно бормотал я.

— Вот именно. Кстати, смотрите, наш герой пошел пить воду!

Я был поражен. Игрушка подползла к берегу и, опустив хоботок, очевидно, втягивала в себя воду. Напившись, она снова выползла на солнце и неподвижно застыла.

Я рассмотрел эту маленькую машину и почувствовал к ней странное отвращение, смешанное со страхом. На мгновение мне показалось, что неуклюжий игрушечный краб чем‑то напоминает самого Куклинга.

— Это вы его придумали? — спросил я инженера после некоторого молчания.

— Угу, — промычал он и растянулся на песке.

Я тоже лег и молча уставился на странный прибор. Теперь он казался совершенно безжизненным.

На животе я подполз к нему ближе и стал рассматривать.

Спина краба представляла собой поверхность полуцилиндра с плоскими днищами спереди и сзади. В них‑то и находилось по два отверстия, напоминавших глаза. Это впечатление усиливалось тем, что за отверстиями в глубине корпуса блестели кристаллы. Под корпусом краба виднелась плоская платформа — брюшко. Немного выше уровня платформы изнутри выходили три пары больших и две пары малых членистых клешней.

Нутро краба разглядеть не удавалось.

Глядя на эту игрушку, я старался понять, почему адмиралтейство придавало ей такое большое значение, что снарядило специальный корабль для поездки на остров.

Мы с Куклингом лежали на песке, пока солнце не спустилось над горизонтом настолько низко, что тень от росших вдали кустарников коснулась металлического краба. Как только это произошло, он легонько двинулся и снова выполз на солнце. Но тень настигла его и там. И тогда наш краб пополз вдоль берега, опускаясь все ниже и ниже к воде, все еще освещенной солнцем. Казалось, тепло солнечных лучей было ему совершенно необходимо.

Мы встали и медленно пошли за машиной.

Так мы постепенно обошли остров, пока, наконец, не оказались на его западной стороне.

Здесь почти у самого берега была расположена одна из куч металлических брусков. Когда краб оказался от нее на расстоянии около десяти шагов, он вдруг, как бы забыв о солнце, стремительно помчался к ней и застыл возле одного из медных брусков.

Куклинг тронул меня за руку и сказал:

— Сейчас идемте к палатке. Интересное будет завтра утром.

В палатке мы молча поужинали и завернулись в легкие фланелевые одеяла. Мне показалось, что Куклинг был доволен тем, что я не задавал ему никаких вопросов. Перед тем как заснуть, я слышал, как он ворочался с боку на бок и иногда хихикал. Значит, он знал что‑то такое, чего никто не знал.

2

На следующий день рано утром я пошел купаться. Вода была теплая, и я долго плавал в море, любуясь, как на востоке, над едва искаженной широкими волнами гладью воды разгоралась пурпурная заря. Когда я вернулся к нашему пристанищу и вошел в палатку, военного инженера там уже не было.

“Пошел любоваться своим механическим уродом”, — подумал я, раскрывая банку с ананасами.

Не успел я проглотить и трех ломтиков, как раздался вначале далекий, а потом все более и более громкий голос инженера:

— Лейтенант, скорее бегите сюда! Скорее! Началось! Скорее бегите сюда!

Я вышел из палатки и увидел Куклинга, который стоял среди кустов на возвышенности и махал мне рукой.

— Пошли! — сказал он мне, пыхтя как паровоз. — Пошли скорее!

— Куда, инженер?

— Туда, где мы вчера оставили нашего красавца.

Солнце было уже высоко, когда мы добежали до кучи металлических брусков. Они ярко блестели, и вначале я ничего не мог разглядеть.

Только когда до кучи металла осталось не более двух шагов, я заметил две тонкие струйки голубоватого дыма, поднимавшиеся вверх, а потом… Я остановился как парализованный. Я протер глаза, но видение не исчезло. У кучи металла стояли два краба, точь–в–точь такие, как тот, которого мы вчера извлекли из ящика.

— Неужели один из них был завален металлическим ломом? — воскликнул я.

Куклинг несколько раз присел на корточки и захихикал, потирая руки.

— Да перестаньте же вы корчить из себя идиота! — крикнул я. — Откуда взялся второй краб?

— Родился! Родился в эту ночь!

Я закусил губу и, ни слова не говоря, подошел к крабам, над спинами которых в воздух поднимались тоненькие струйки дыма. В первый момент мне показалось, что у меня галлюцинации: оба краба усердно работали!

Да, именно работали, быстро перебирая своими тонкими передними щупальцами. Передние щупальца прикасались к металлическим брускам и, создавая на их поверхности электрическую дугу, как при электросварке, отваривали кусочки металла. Крабы быстро заталкивали металл в свои широкие рты. Внутри механических тварей что‑то жужжало. Иногда из пасти с шипением выбрасывался сноп искр, затем вторая пара щупалец извлекала наружу готовые детали.

Эти детали в определенном порядке собирались на плоской платформочке, постепенно выдвигающейся из‑под краба.

На платформе одного из крабов уже была собрана почти готовая копия третьего краба, в то время как у второго краба контуры механизма только–только появились. Я был поражен увиденным.

— Да ведь эти твари делают себе подобных! — воскликнул я.

— Совершенно верно. Единственное назначение этой машины — изготавливать машины себе подобные, — сказал Куклинг.

— Да разве это возможно? — спросил я, ничего не соображая.

— А почему нет? Ведь любой станок, например токарный, изготавливает детали для такого же токарного станка, как и он сам. Вот мне и пришла в голову мысль сделать машину–автомат, которая будет от начала до конца изготавливать самое себя. Модель этой машины — мой краб.

Я задумался, стараясь осмыслить то, что сказал инженер. В это время пасть первого краба раскрылась, и из нее поползла широкая лента металла. Она покрыла весь собранный механизм на платформочке, создав таким образом спину третьего автомата. Когда спина была установлена, быстрые передние лапки приварили спереди и сзади металлические стенки с отверстиями, и новый краб был готов. Как и у его братьев, на спине, в углублении, поблескивало металлическое зеркало с красным кристаллом в центре.

Краб–изготовитель подобрал под брюхо платформочку, и его “ребенок” стал своими лапами на песок. Я заметил, как зеркало на его спине стало медленно поворачиваться в поисках солнца. Постояв немного, краб побрел к берегу и напился воды. Затем он выполз на солнце и стал неподвижно греться.

Я подумал, что все это мне снится.

Пока я разглядывал новорожденного, Куклинг сказал:

— А вот готов и четвертый.

Я повернул голову и увидел, что родился четвертый краб.

В это время первые два как ни в чем не бывало продолжали стоять у кучи металла, отваривая куски и заталкивая их в свое нутро, — повторяя то, что они делали до этого.

Четвертый краб тоже побрел пить морскую воду.

— На кой черт они сосут воду? — спросил я.

— Это происходит заливка аккумулятора. Пока есть солнце, его энергия при помощи зеркала на спине и кремниевой батареи превращается в электричество. Его хватает на всю дневную работу и на подзарядку аккумулятора. Ночью автомат питается запасенной за день энергией из аккумулятора.

— Значит, эти твари работают день и ночь?

— Да, день и ночь, непрерывно.

Третий краб зашевелился и также пополз к куче металла.

Теперь работали три автомата, в то время как четвертый заряжался солнечной энергией.

— Но ведь материала для кремниевых батарей в этих кучах металла нет, — заметил я, стараясь постигнуть технологию этого чудовищного самопроизводства механизмов.

— А он не нужен. Его и так сколько угодно. — Куклинг неуклюже подбросил ногой песок. — Песок — это окись кремния. Внутри краба под действием вольтовой дуги она восстанавливается до чистого кремния.

В палатку мы вернулись вечером, в то время когда у кучи металла работали уже шесть автоматов и два грелись на солнце.

— Зачем все это нужно? — спросил я Куклинга за ужином.

— Для войны. Эти крабы — страшное оружие диверсии, — сказал он откровенно.

— Не понимаю, инженер.

Куклинг пожевал тушеное мясо и не торопясь пояснил:

— Представьте, что будет, если такие штуки незаметно выпустить на территории противника?

— Ну и что же? — спросил я, прекратив есть.

— Вы знаете, что такое прогрессия?

— Допустим.

— Мы начали вчера с одного краба. Сейчас их уже восемь. Завтра их будет шестьдесят четыре, послезавтра — пятьсот двенадцать, и так далее. Через десять дней их будет более десяти миллионов. Для этого понадобится тридцать тысяч тонн металла.

Услышав эти цифры, я онемел от изумления.

— Да, но…

— Эти крабы в короткий срок могут сожрать весь металл противника, все его танки, пушки, самолеты. Все его станки, механизмы, оборудование. Весь металл на его территории. Через месяц не останется ни одной крошки металла на всем земном шаре. Он весь пойдет на воспроизводство этих крабов… Заметьте, во время войны металл — самый важный стратегический материал.

— Так вот почему адмиралтейство заинтересовалось вашей игрушкой!.. — прошептал я.

— Вот именно. Но это только первая модель. Я собираюсь ее значительно упростить и за счет этого ускорить процесс воссоздания автоматов. Ускорить, скажем, раза в два–три. Конструкцию сделать более устойчивой и жесткой. Сделать их более подвижными. Чувствительность индикаторов к залежам металла сделать более высокой. Тогда во время войны мои автоматы будут хуже чумы. Я хочу, чтобы противник лишился своего металлического потенциала за двое–трое суток.

— Да, но когда эти автоматы сожрут весь металл на территории противника, они поползут и на свою территорию! — воскликнул я.

— Это второй вопрос. Работу автоматов можно закодировать и, зная этот код, прекращать ее, как только они появятся на нашей территории. Кстати, таким образом можно перетащить все запасы металла наших врагов на нашу сторону.

…В эту ночь я видел кошмарные сны. На меня ползли тучи металлических крабов, шелестя своими щупальцами, с тоненькими столбиками синего дыма над своими металлическими телами.

3

Автоматы инженера Куклинга через четыре дня заселили весь островок.

Если верить его расчетам, теперь их было более четырех тысяч.

Ихпоблескивающие на солнце корпусы были видны везде. Когда кончался металл в одной куче, они начинали рыскать по островку и находили новые.

На пятый день перед заходом солнца я стал свидетелем страшной сцены: два краба подрались из‑за куска цинка.

Это было на южной стороне островка, где мы закопали в песок несколько цинковых брусков. Крабы, работавшие в разных местах, периодически прибегали сюда, чтобы изготовить очередную цинковую деталь. И вот случилось так, что к яме с цинком сбежалось сразу около двух десятков крабов, и здесь началась настоящая свалка. Механизмы мешали друг другу. Особенно отличался один краб, который был проворнее других и, как мне показалось, нахальнее и сильнее.

Расталкивая своих собратьев, он ползал по их спинам, норовя достать со дна ямы кусок металла. И вот когда он уже был у цели, за этот же кусок клешнями ухватился еще один краб. Оба механизма потащили брусок в разные стороны. Тот, который, как мне показалось, был более проворным, наконец, вырвал брусок у своего соперника. Однако его противник не соглашался уступить добычу и, забежав сзади, сел на автомат и засунул свои тонкие щупальца ему в пасть.

Щупальца первого и второго автоматов переплелись, и они со страшной силой стали раздирать друг друга.

Ни один из окружающих механизмов не обращал на это внимания. А у этих двух шла борьба не на жизнь, а на смерть. Я увидел, что краб, сидевший наверху, вдруг опрокинулся на спину, брюхом кверху, и железная платформочка сползла вниз, обнажив его механические внутренности. В это мгновение его противник стал быстро электрической искрой полосовать тело своего врага. Когда корпус жертвы развалился на части, победитель стал выдирать рычаги, шестеренки, провода и быстро заталкивать их себе в пасть.

По мере того как добытые таким способом детали попадали внутрь хищника, его платформа стала быстро выдвигаться вперед, на ней шел лихорадочный монтаж нового механизма.

Еще несколько минут, и с платформы на песок свалился новый краб.

Когда я рассказал Куклингу обо всем, что я видел, он только хихикнул.

— Это именно то, что нужно, — сказал он.

— Зачем?

— Я ведь вам сказал, что хочу усовершенствовать свои автоматы.

— Ну так что же? Берите чертежи и думайте, как это сделать. При чем же тут эта междоусобица? Этак они начнут пожирать друг друга!

— Вот именно! И выживут самые совершенные. Я подумал и затем возразил:

— Что значит самые совершенные? Ведь они все одинаковые. Они, насколько я понял, воспроизводят самих себя.

— А как вы думаете, можно ли вообще изготовить абсолютно точную копию? Вы ведь, должно быть, знаете, что даже при производстве шариков для подшипников нельзя сделать двух одинаковых, шариков. А там дело обстоит проще. Здесь же автомат–изготовитель имеет следящее устройство, которое сравнивает создаваемую копию с его собственной конструкцией. Представляете, что будет, если каждую последующую копию изготавливать не по оригиналу, а по предыдущей копии? В конце концов, может получиться механизм, вовсе не похожий на оригинал.

— Но если он не будет походить на оригинал, значит, он не будет выполнять свою основную функцию — воспроизводить себя, — возразил я.

— Ну и что ж. Очень хорошо. Из его трупа более удачные копии изготовят другой автомат. А удачными копиями будут именно те, в которых совершенно случайно будут накапливаться особенности конструкции, делающие их более жизненными. Так должны возникнуть более сильные, более быстрые и более простые копии. Вот почему я и не собираюсь садиться за чертежи. Мне остается только ждать, пока автоматы не сожрут на этом островке весь металл и не начнут междоусобную войну, пожирая друг друга и вновь воссоздаваясь. Так возникнут нужные мне автоматы.

В эту ночь я долго сидел на песке перед палаткой, смотрел на море и курил. Неужели Куклинг действительно затеял историю, которая пахнет для человечества серьезными неприятностями? Неужели на этом затерянном в океане островке мы разводили страшную чуму, способную сожрать весь металл на земном шаре?

Пока я сидел и думал обо всем этом, мимо меня пробежало несколько металлических тварей. На ходу они продолжали скрипеть механизмами и неутомимо работать. Один из крабов натолкнулся прямо на меня, и я с отвращением пырнул его ногой. Он беспомощно перевернулся брюхом кверху. Почти моментально на него налетели два других краба, и в темноте засверкали ослепительные электрические искры.

Несчастного резали искрой на куски! С меня было достаточно. Я быстро вошел в палатку и достал из ящика ломик. Куклинг уже храпел.

Подойдя тихонько к скопищу крабов, я изо всех сил ударил одного из них.

Мне почему‑то казалось, что это напугает остальных. Но ничего подобного не случилось. На разбитого мною краба налетели другие, и вновь засверкали искры.

Я нанес еще несколько ударов, но это только увеличило количество электрических искр. Из глубины острова сюда примчалось еще несколько тварей.

В темноте я видел только контуры механизмов, и в этой свалке мне вдруг показалось, что один из них был особенно крупного размера.

На него‑то я и нацелился. Однако когда мой лом коснулся его спины, я вскрикнул и отскочил далеко в сторону: в меня через лом разрядился электрический ток! Корпус этой гадины каким‑то образом оказался под электрическим потенциалом. “Защита, возникшая в результате эволюции”, — мелькнуло у меня в голове.

Дрожа всем телом, я приблизился к жужжащей толпе механизмов, чтобы выручить оружие. Но не тут‑то было. В темноте при неровном свете многих электрических дуг я видел, как мой лом резали на части. Больше всего старался тот самый крупный автомат, который я хотел разбить.

Я вернулся в палатку и лег на свою койку.

На некоторое время мне удалось забыться тяжелым сном. Это длилось, очевидно, недолго. Пробуждение было внезапным: я почувствовал, как по моему телу проползло что‑то холодное и тяжелое. Я вскочил на ноги. Краб — я даже не сразу сообразил это — исчез в глубине палатки. Через несколько секунд я увидел яркую электрическую искру.

Проклятый краб пришел на поиски металла прямо к нам. Его электрод резал жестяную банку с пресной водой!

Я быстро растолкал Куклинга и сбивчиво объяснил ему, в чем дело.

— Все банки в море! Провизию и воду в море! — скомандовал он.

Мы стали таскать жестяные банки к морю и укладывать их на песчаное дно там, где вода доходила нам до пояса. Туда же мы отнесли и весь наш инструмент.

Мокрые и обессиленные этой работой, мы просидели на берегу без сна до самого утра. Куклинг тяжело сопел, и я в душе был рад, что и ему достается от его затеи. Но теперь я его ненавидел и жаждал для него более тяжелого наказания.

4

Не помню, сколько времени прошло с момента нашего приезда на остров, но только в один прекрасный день Куклинг торжественно заявил:

— Самое интересное начнется сейчас. Весь металл съеден.

Действительно, мы обошли все места, где раньше лежали металлические заготовки. Там ничего не осталось. Вдоль берега и среди кустарников виднелись пустые ямы.

Металлические кубики, бруски и стержни превратились в механизмы, в огромном количестве метавшиеся по острову. Их движения стали быстрыми и порывистыми; аккумуляторы были заряжены до предела, и энергия на работу не расходовалась. Они бессмысленно рыскали по берегу, ползали среди кустарников на плато, натыкались друг на друга, часто и на нас.

Наблюдая за ними, я убедился, что Куклинг был прав. Крабы действительно были разными. Они отличались друг от друга размерами, величиной клешней, объемом пасти–мастерской. Одни из них были более подвижны, другие — менее. По–видимому, еще более глубокие различия имелись в их внутреннем устройстве.

— Ну что же, — сказал Куклинг, — пора им начинать воевать.

— Вы серьезно это говорите? — спросил я.

— Разумеется. Для этого достаточно дать попробовать им кобальта. Механизм устроен так, что попадание внутрь хотя бы незначительных количеств этого металла подавляет, если так можно выразиться, их взаимное уважение друг к другу.

Утром следующего дня мы с Куклингом отправились на наш “морской склад”. Со дна моря мы извлекли, очередную порцию консервов, воды и четыре тяжелых серых бруска из кобальта, припасенные инженером специально для решающей стадии эксперимента.

Когда Куклинг вышел на песок, высоко подняв руки с кобальтовыми брусками, его сразу обступило несколько крабов. Они не переходили границы тени от его тела, но чувствовалось, что появление нового металла их очень обеспокоило. Я стоял в нескольких шагах от инженера и с удивлением наблюдал, как некоторые механизмы неуклюже пытались подпрыгнуть.

— Вот видите, какое разнообразие движений! Как они все не похожи друг на друга. И в той междоусобной войне, которую мы их заставим вести, выживут самые сильные и приспособленные. Они дадут еще более совершенное потомство.

С этими словами Куклинг швырнул один за другим кобальтовые бруски в сторону кустарника.

То, что последовало за этим, трудно описать. На бруски налетело сразу несколько механизмов, и они, расталкивая друг друга, стали их резать электрической искрой. Другие тщетно толпились сзади, также пытаясь урвать себе кусок металла.

Некоторые поползли по спинам товарищей, стремясь пробраться к центру.

— Смотрите, вот вам и первая драка! — радостно закричал военный инженер и захлопал в ладоши.

Через несколько минут место, куда Куклинг бросил металлические бруски, превратилось в арену страшной битвы, к которой сбегались все новые и новые автоматы.

По мере того как части разрезанных механизмов и кобальт попадали в пасть все новым и новым машинам, они превращались в диких и бесстрашных хищников и немедленно набрасывались на своих сородичей.

В первой стадии этой войны нападающей стороной были вкусившие кобальт. Именно они резали на части те автоматы, которые сбегались сюда со всего острова в надежде заполучить нужный им металл. Однако по мере того как кобальта отведывало все больше и больше крабов, война становилась ожесточеннее. К этому моменту в игру начали вступать новорожденные автоматы, изготовленные в этой свалке.

Это было удивительное поколение автоматов! Они были меньше размером и обладали колоссальной скоростью передвижения. Меня удивило, что они теперь не нуждались в традиционной процедуре заряжения аккумуляторов.

Им вполне хватало солнечной энергии, уловленной значительно большими, чем обычно, зеркалами на спине. Их агрессивность была поразительной. Они нападали сразу на несколько крабов и резали искрой одновременно двух–трех.

Куклинг стоял в воде, и его физиономия выражала безграничное самодовольство. Он потирал руки и кряхтел:

— Хорошо, хорошо! Представляю себе, что будет дальше!

Что до меня, то я смотрел на эту драку механизмов с глубоким отвращением и страхом. Кто родится в результате этой борьбы?

К полудню весь пляж возле нашей палатки превратился в огромное поле боя. Сюда сбежались автоматы со всего острова. Война шла молча, без криков и воплей, без грохота и залпов орудий. Треск многочисленных электрических искр и цоканье металлических корпусов машин сопровождали эту страшную бойню странным шорохом и скрежетом.

Хотя большая часть возникавшего сейчас потомства была низкорослой и весьма подвижной, тем не менее, начали появляться и новые виды автоматов. Они значительно превосходили по размерам все остальные. Их движения были медлительны, но в них чувствовалась сила, и они успешно справлялись с нападающими на них автоматами–карликами.

Когда солнце начало садиться, в движениях мелких механизмов вдруг наметилась резкая перемена: они все столпились на западной стороне и стали двигаться медленнее.

— Черт возьми, вся эта компания обречена! — хриплым голосом сказал Куклинг. — Ведь они без аккумуляторов, и как только солнце зайдет, им конец.

Действительно, как только тени от кустарников вытянулись настолько, что прикрыли собой огромную толпу мелких автоматов, они моментально замерли. Теперь это была не армия маленьких агрессивных хищников, а огромный склад мертвых металлических жестянок.

К ним, не торопясь, подползли громадные, почти в пол человеческого роста крабы и стали их один за другим пожирать. На платформах гигантов родителей возникали контуры еще более грандиозного по своим размерам потомства.

Лицо Куклинга нахмурилось. Такая эволюция была ему явно не по душе. Медлительные крабы–автоматы большого размера — слишком плохое оружие для диверсии в тылу у противника!

Пока крабы–гиганты расправлялись с мелким поколением, на пляже водворилось временное спокойствие.

Я вышел из воды, за мной молча брел инженер. Мы пошли на восточную сторону острова, чтобы немного отдохнуть.

Я очень устал и заснул почти мгновенно, как только вытянулся на теплом и мягком песке.

5

Я проснулся среди ночи от дикого крика. Когда я вскочил на ноги, то ничего не увидел, кроме сероватой полоски песчаного пляжа и моря, слившегося с черным, усеянным звездами небом.

Крик снова повторился со стороны кустарников, но тише. Только сейчас я заметил, что Куклинга рядом со мной не было. Я бросился бежать в том направлении, откуда, как мне показалось, доносился его голос.

Море, как всегда, было очень спокойным, мелкие волны лишь изредка с едва уловимым шорохом накатывались на песок. Однако мне показалось, что в том месте, где мы уложили на дно наши запасы еды и контейнеры с питьевой водой, поверхность моря была неспокойной. Там что‑то плескалось и хлюпало.

Я решил, что там возился Куклинг.

— Инженер, что вы здесь делаете? — крикнул я, подходя к нашему подводному складу.

— Я здесь! — вдруг услышал я голос откуда‑то справа.

— Боже мой, где вы?

— Здесь, — снова услышал я голос инженера. — Я стою по горло в воде, идите ко мне.

Я вошел в воду и споткнулся о что‑то твердое. Оказалось, это был огромный краб, который стоял глубоко в воде на высоких клешнях.

— Почему вы зашли так глубоко? Что вы там делаете? — спросил я.

— Они за мной гнались и загнали вот сюда! — жалобно пропищал толстяк.

— Гнались? Кто?

— Крабы.

— Не может быть! Ведь за мной они не гоняются.

Я снова столкнулся в воде с автоматом, обошел его и, наконец, оказался рядом с инженером. Он действительно стоял в воде по горло.

— Расскажите, в чем дело?

— Я сам не понимаю, — произнес он дрожащим голосом. — Когда я спал, вдруг один из автоматов напал на меня… Я думал, что это случайно… я посторонился, но он снова стал приближаться ко мне и коснулся своей клешней моего лица… Тогда я встал и отошел в сторону. Он за мной… Я побежал… Краб за мной. К нему присоединился еще один… Потом — еще… Целая толпа… Вот они и загнали меня сюда…

— Странно! Этого никогда раньше не было, — сказал я. — Уж если в результате эволюции у них выработался человеконенавистнический инстинкт, то они не пощадили бы и меня.

— Не знаю, — хрипел Куклинг. — Только на берег я выходить боюсь…

— Ерунда, — сказал я и взял его за руку. — Идемте вдоль берега на восток. Я вас буду охранять.

— Как?

— Сейчас мы подойдем к складу, и я возьму какой‑нибудь тяжелый предмет. Например, молоток…

— Только не металлический, — простонал инженер. — Возьмите лучше доску от ящика или вообще что‑нибудь деревянное.

Мы медленно побрели вдоль берега. Когда мы подошли к складу, я оставил инженера одного и приблизился к берегу.

Послышались громкие всплески воды и знакомое жужжание механизмов.

Металлические твари потрошили консервные банки. Они добрались до нашего подводного хранилища.

— Куклинг, мы пропали! — воскликнул я. — Они съели все наши консервные банки.

— Да? — произнес он жалобно. — Что же теперь делать?

— Вот и думайте, что же теперь делать. Это все ваша дурацкая затея. Вы вывели тот тип оружия диверсии, который вам нравится. Теперь расхлебывайте кашу.

Я обошел толпу автоматов и вышел на сушу.

Здесь, в темноте, ползая между крабами, я ощупью собрал на песке куски мяса, консервированные ананасы яблоки и еще какую‑то снедь и перенес ее на песчаное плато. Судя по тому, как много всего валялось на берегу, эти твари хорошо потрудились, пока мы спали. Я не обнаружил ни одной целой банки.

Пока я занимался сбором остатков нашего провианта, Куклинг стоял шагах в двадцати от берега по горло в воде.

Я был так занят сбором остатков пищи и до того расстроен случившимся, что забыл о его существовании. Однако вскоре он напомнил о себе пронзительным криком:

— Боже мой, Бад, скорее помогите, они до меня добираются!

Я бросился в воду и, спотыкаясь о металлические чудовища, направился в сторону Куклинга. И здесь, шагах в пяти от него, я натолкнулся на очередного краба.

На меня краб не обратил никакого внимания.

— Черт возьми, почему это они вас так не любят? Ведь вы, можно сказать, их папаша, — сказал я.

— Не знаю, — булькая, хрипел инженер. — Сделайте что‑нибудь, Бад, чтобы его отогнать. Если родится краб повыше этого, я пропал…

— Вот вам и эволюция. Кстати, скажите, какое место у этих крабов наиболее уязвимое? Как можно испортить механизм?

— Раньше нужно было разбить параболическое зеркало или вытащить изнутри аккумулятор. А сейчас — не знаю… Здесь нужно специальное исследование…

— Будьте вы прокляты со своими исследованиями! — процедил я сквозь зубы и ухватился рукой за тонкую переднюю лапу краба, протянутую к лицу инженера.

Автомат попятился назад. Я разыскал вторую лапу и тоже согнул ее. Щупальце гнулось легко, как медная проволока.

Металлической твари эта операция явно пришлась не по душе, и она стала медленно выходить из воды. А мы с инженером пошли вдоль берега дальше.

Когда взошло солнце, все автоматы выползли из воды на песок и некоторое время грелись. За это время я успел камнем разбить параболические зеркала на спине, по крайней мере, у полсотни чудовищ. Все они перестали двигаться.

Но, к сожалению, это не улучшило положения: они сразу же стали жертвой других тварей, и из них с поразительной быстротой стали изготавливаться новые автоматы. Перебить кремниевые батареи на спинах всех машин мне было не под силу Несколько раз я натыкался на наэлектризованные автоматы, и это подорвало мою решимость вести с ними борьбу.

Все это время Куклинг стоял в море.

Вскоре война между чудовищами снова разгорелась, и они, казалось, совершенно забыли про инженера

Мы покинули место побоища и перебрались на противоположную сторону острова. Инженер так продрог от многочасового морского купания, что, лязгая зубами, лег навзничь и попросил меня, чтобы я засыпал его сверху горячим песком.

После этого я вернулся к нашему первоначальному пристанищу, чтобы взять одежду и то, что осталось от нашего провианта. Только теперь я обнаружил, что палатка была разрушена: исчезли металлические кольца, при помощи которых палатка крепилась к веревкам.

Под брезентом я нашел одежду Куклинга и свою. Здесь тоже можно было заметить следы работы искавших металл крабов. Исчезли металлические крючки, пуговицы и пряжки. На их месте остались следы прожженной ткани.

Тем временем битва между автоматами переместилась с берега в глубь острова. Когда я поднялся на плато, я увидел, что почти в центре острова, среди кустарников, возвышаются на высоких, чуть ли не в рост человека клешнях несколько чудовищ. Они попарно медленно расходились в стороны и затем с огромной скоростью неслись друг на друга.

При их столкновении раздавались гулкие металлические удары.

В медленных движениях этих гигантов чувствовались огромная сила и большой вес.

На моих глазах было сбито на землю несколько механизмов, которые тут же были растерзаны.

Однако я был по горло сыт этими картинами драки между сумасшедшими машинами и поэтому, нагрузившись всем тем, что мне удалось собрать на месте нашей старой стоянки, медленно пошел к Куклингу.

Солнце жгло беспощадно, и прежде чем добраться до того места, где я закопал в песок инженера, я несколько раз влезал в воду.

Я уже приближался к песчаному холмику, под которым спал обессиленный после ночных купаний Куклинг, когда со стороны плато из‑за кустарников показался огромный краб.

Ростом он был выше меня, и его лапы были высокими и массивными. Двигался он неровными прыжками, странным образом нагибая свой корпус. Передние, рабочие, щупальца были невероятно длинны и волочились по песку. Особенно гипертрофирована была его пасть–мастерская. Она составляла почти половину его тела.

“Ихтиозавр”, как назвал я его про себя, неуклюже сполз на берег и стал медленно поворачивать корпус во все стороны, как бы осматривая местность. Я машинально махнул в его сторону брезентовой палаткой, как делают, когда хотят отогнать корову, ставшую на пути. Однако он не обратил на меня никакого внимания, а как‑то странно, боком, описывая широкую дугу, стал подходить к холмику песка, под которым спал Куклинг.

Если бы я догадался, что чудовище направляется к инженеру, я бы сразу побежал к нему на помощь. Но траектория перемещения механизма была настолько неопределенной, что мне вначале показалось, что он движется к воде. И только тогда, когда он, коснувшись лапами воды, круто развернулся и быстро двинулся к инженеру, я бросил поклажу и побежал вперед.

“Ихтиозавр” остановился над Куклингом и немного присел.

Я заметил, как концы его длинных щупалец зашевелились в песке прямо возле лица инженера.

В следующее мгновение там, где только что был песчаный холмик, вдруг вздыбилось облако песка. Это Куклинг как ужаленный вскочил на ноги и в панике рванулся от чудовища.

Но было поздно…

Тонкие щупальца прочно обвились вокруг жирной шеи инженера и потянули его вверх, к пасти механизма. Куклинг беспомощно повис в воздухе, нелепо болтая руками и ногами.

Хотя я ненавидел инженера всей душой, тем не менее, я не мог позволить, чтобы он погиб в борьбе с какой‑то безмозглой металлической гадиной.

Недолго рассуждая, я ухватился за высокие клешни краба и дернул изо всех сил. Но это было все равно, что повалить глубоко забитую в землю стальную трубу. “Ихтиозавр” даже не шевельнулся.

Подтянувшись, я забрался ему на спину. На мгновение мое лицо оказалось на одном уровне с искаженным лицом Куклинга.

“Зубы, — пронеслось у меня в сознании. — У Куклинга стальные зубы!..”

Я изо всех сил ударил кулаком по блестевшему на солнце параболическому зеркалу.

Краб завертелся на одном месте. Посиневшее лицо Куклинга с выпученными глазами оказалось на уровне пасти–мастерской. И тут случилось страшное. Электрическая искра перепрыгнула на лоб инженера, на его виски. Затем щупальца краба внезапно разжались, и бесчувственное и грузное тело творца железной чумы грохнулось на песок.

Когда я хоронил Куклинга, по острову, гоняясь друг за другом, носились несколько огромных крабов. Ни на меня, ни на труп военного инженера они не обращали никакого внимания.

Я завернул Куклинга в брезентовую палатку и закопал посередине острова в неглубокую песчаную яму. Хоронил я его без всякого сожаления. В моем пересохшем рту трещал песок, и я мысленно проклинал покойника за всю его гадкую затею. С точки зрения христианской морали, я совершал страшное кощунство.

Затем несколько дней подряд я неподвижно лежал на берегу и смотрел на горизонт в ту сторону, откуда должна была появиться “Голубка”. Время тянулось мучительно медленно, и беспощадное солнце, казалось, застыло над головой. Иногда я подползал к воде и окунал в нее обожженное лицо.

Чтобы забыть чувство голода и мучительной жажды, я старался думать о чем‑нибудь отвлеченном. Я думал о том, что в наше время многие умные люди тратят силы своего разума, чтобы причинить гадости другим людям. Взять хотя бы изобретение Куклинга. Я был уверен, что его можно было бы использовать для благородных целей. Например, для добычи металла. Можно было бы так направить эволюцию этих тварей, чтобы они с наибольшим эффектом выполняли эту задачу. Я пришел к выводу, что, при соответствующем усовершенствовании механизма, он не выродился бы в гигантскую неповоротливую громаду.

Однажды на меня надвинулась большая круглая тень. Я с трудом поднял голову и посмотрел на то, что заслонило от меня солнце. Оказывается, я лежал между клешнями чудовищного по своим размерам краба. Он подошел к берегу и, казалось, смотрел на горизонт, чего‑то ждал.

Потом у меня начались галлюцинации. В моем разгоряченном мозгу гигантский краб превратился в высоко поднятый бак с пресной водой, до вершины которого я никак не мог добраться.

Я очнулся уже на борту шхуны. Когда капитан Гейл спросил меня, нужно ли грузить на корабль огромный странный механизм, валявшийся на берегу, я сказал, что пока в этом нет никакой надобности.

ПОЛОСАТЫЙ БОБ

1

Мы смотрели на оранжевую остроконечную громаду, возвышавшуюся в полумиле от нас на фоне бирюзового неба. Просто удивительно, как возникла эта скала высотой в три тысячи футов в центре песчаной равнины.

— Чудо природы, — заметил Боб. — Бывает же такое!

Вдали, между нами и скалой виднелась изгородь из колючей проволоки, и сквозь нее к горизонту убегала узкая бетонированная дорожка. В том месте, где дорожка пересекала изгородь, у ворот под брезентовым грибком стоял часовой.

— Наверное, когда‑то здесь кругом были скалы. Со временем они выветрились, и осталась только одна эта.

Я посмотрел на Боба и про себя усмехнулся.

В лучах яркого утреннего солнца белые полосы на его лице стали бледно–розовыми.

— Знаешь, что я думаю, — сказал я. — Что не сделали за миллионы лет дожди, грозы и ветры, то за десяток лет сделаем мы, люди.

Боб опустил голову и стал ногой ковырять бархатистый песок. Мне показалось, что он стесняется белых пятен на своем лице.

Перед поступлением на работу нас всех проверяла медицинская комиссия. У Боба признали какую‑то редкую болезнь, под названием “витилиго”.

В результате этого заболевания на теле появляются полосы без пигментации. В остальном он был парень как парень.

— Какой‑то ученый или философ сказал, что человечество — это раковая опухоль на теле нашей планеты, — проговорил Боб.

— Хуже. Черная оспа. С каждой новой войной оспа оставляет на лице планеты все более глубокие язвы. Представляю, как будет выглядеть Земля, когда по ней пройдутся наши эйч–бомбы!^[1]

Насмотревшись вдоволь на скалу, мы побрели обратно к двухэтажному серому зданию. Правее стоял коттедж полковника Джейкса, а слева от главного здания возвышался огромный парусиновый шатер высотой с пятиэтажный дом. С подветренной стороны на парусине трепетали три громадные синие буквы — инициалы нашего могущественного государства.

— Эти штуки собирают в этом балагане, — пояснил я. — Где ты изучал математику?

— В Чикаго. У профессора Колинза. А ты?

— Я не математик. Я дозиметрист. И еще немного электронщик. Но я ничего, кроме колледжа, не кончал.

Навстречу нам шел полковник Джейкс.

— Вам здесь нравится? — обратился он ко мне.

— А черт его знает! Без работы здесь можно сойти с ума.

— У нас хороший бар. Бесплатный. Самообслуживание.

— Это я уже знаю.

Пока мы так беседовали, Боб медленно брел к зданию. Видимо, ему не очень нравилось разговаривать с военными. Что же касается меня, то мне было все равно. Все они, в хаки, порядочные болваны.

— Кто этот парень? — спросил полковник, кивнув на Боба.

— Это Боб Вигнер, наш математик.

— А–а, — протянул Джейкс. — Без них теперь ни на шаг.

— Вот именно. Так когда же мы начнем горячую работу?

— А куда вам торопиться? Деньги идут, и хорошо.

— Не очень, — сказал я и поплелся в бар. В баре сидели Джордж Крамм, Самуил Финн и брюнетка, кажется, по фамилии Чикони.

— Салют, Вильям! А где твой полосатый приятель? — спросил Финн.

— Наверное, пошел спать. Ему здесь не очень нравится.

— Не выношу парней с такой пятнистой рожей, как у него! — не отрывая ярко накрашенных губ от стакана, сказала брюнетка.

— Кстати, кто вы такая? — спросил я.

— А вы?

Терпеть не могу наглых девиц. А эта была прямо‑таки наглейшая из всех, кого я когда‑либо знал. Она обладала физиономией с кинорекламы, красивыми ногами и хорошей фигурой. Ее стакан был испачкан в губной помаде. Мне стало противно, и я налил себе джина пополам с лимонным соком.

— Вильям, она у нас единственная дама, — заметил Джордж.

— Лучше бы ее совсем не было, — буркнул я.

Мне стало обидно за Боба. Какое дело этой девице до его лица? Хотел бы я поглядеть, как бы она себя вела, если бы у нее вдруг возникло какое‑нибудь нарушение обмена веществ!

Несколько минут мы пили молча. Затем снова заговорил Самуил Финн.

— Может случиться, что мы здесь попусту тратим время. По радио передавали, что испытания скоро запретят. Всем атомным делам крышка.

— Чепуха! — уверенно произнесла Чикони. — Правительство на это никогда не пойдет. Пропагандистская шумиха.

— Вы, случайно, не помощник государственного секретаря? — спросил я.

— Нет. Я его двоюродная племянница. А вы не из комиссии по расследованию?

Я возмущенно фыркнул и отвернулся.

— Если прекратят испытания, нам делать здесь будет нечего, — продолжал Финн. — Самое большее, на что мы можем в таком случае рассчитывать, это на сумму денег, необходимую для обратного проезда, плюс суточные.

Видимо, Финна очень волновала денежная проблема. А мне было наплевать. Не здесь, так в другом месте я мог найти работу по своей специальности. Почему‑то я опять обиделся за Боба. Прямо‑таки возненавидел брюнетку.

После второго стакана джина я сказал:

— К таким делам баб допускать нельзя.

Она бросила на меня презрительный взгляд и вышла из бара.

Крамм и Финн расхохотались.

— Чего ты к ней привязался? Она доктор.

— Тем более дрянь. Какое она имеет право так говорить о Вигнере?

— И что тебе дался этот полосатый парень? Должны же мы о чем‑нибудь говорить? Например, до твоего прихода мы перемывали твои кости.

— Мои можете мыть сколько угодно, а Боба не трогайте.

В самом деле, что мне до Боба? Он такой тихий, застенчивый и уж больно неказист на вид. Наверное, с ним не хочет танцевать ни одна девушка.

— Если она доктор, ей лучше бы подумать, как избавить парня от дурацкого витилиго. Сверхбомбы делаем, а излечить людей от такой чепухи не можем…

— Тебя повело, — заметил Крамм. — Иди‑ка ты лучше спать.

Спать я не пошел, а решил заглянуть к Бобу. Его комната и рабочий кабинет находились на первом этаже в левом конце коридора. Я немного постоял у окна и посмотрел на парусиновый цирк, возле которого лениво двигались парни в фиолетовых комбинезонах. Они таскали внутрь шатра большие обитые жестью ящики.

Боб лежал, вытянувшись на диване, и перелистывал журнал.

— Почему ты не пришел в бар?

— Не хотелось, — ответил он и посмотрел мне прямо в глаза. Он мне показался чертовски умным и честным парнем. Не знаю почему.

— Послушай, Боб. Если какая‑нибудь скотина тебя обидит, скажи мне. В колледже я был чемпионом по драке без всякого стиля.

Он привстал и удивленно улыбнулся.

В дверь кто‑то постучал.

— Войдите, — сказал Боб.

В комнату вошла та самая брюнетка. От ярости у меня перехватило горло.

— Вы Боб Вигнер? — спросила она, не обращая на меня никакого внимания.

— Да.

— Я только что просмотрела вашу медицинскую карточку. Вам предписаны уколы и ультрафиолетовые лучи.

Боб смущенно кивнул головой.

— Разденьтесь до пояса. А вы, пожалуйста, выйдите, обратилась она ко мне.

— С какой стати?

— Так нужно. Если вы не выйдете, я пожалуюсь полковнику Джейксу.

Она открыла небольшой кожаный чемоданчик и вытащила из него шприц, спиртовку и коробку с ампулами. Боб растерянно стоял посреди комнаты.

— Ну хорошо. Лечись, дружище, — сказал я, тряхнув его за плечо. — Только не особенно доверяй этим живодерам.

Я снова поплелся в бар.

2

Вскоре мне надоел ландшафт вокруг нашей базы. Я и Боб насмотрелись и на остроконечную оранжевую скалу и на плоскую пустыню. Щекочущее душу ощущение, оттого что рядом с нами, под парусиновым балдахином, покоится водородная бомба, также притупилось. Я решил не очень‑то близко принимать все это к сердцу. Если тех, кто рекламирует себя в качестве спасителей человечества, атомная война не беспокоит, почему о ней должен думать я?

В баре мы говорили о том, что повсюду в мире протестуют против испытаний атомных и водородных бомб. Самуил Финн успокаивал:

— Плюньте, ребята, на всю эту болтовню. Наше дело заработать. Если они договорятся прекратить испытания, нам крышка.

В этом была какая‑то логика. Смысл высказываний Финна был очень простой: что важнее — деньги или жизнь?

Я не знаю, как наши ребята попали на базу, что думали обо всем этом, но что до меня, то, в конце концов, наступил такой момент, когда мне стало все равно, работать ли на тайных испытаниях водородных бомб или в какой‑нибудь больнице, где лечат радиоактивными лучами рак. Чтобы об этом не думать, я пил виски.

После выпивки в баре я навещал Боба. Не скажу, чтобы он бывал очень рад моим визитам, особенно когда я приходил к нему пьяным. Он вежливо улыбался и предлагал мне присесть. Но я чувствовал, что он не хотел, чтобы я долго засиживался в его комнате. А тут еще Маргарэт Чикони со своей ультрафиолетовой лампой и шприцем:

— Прошу вас выйти. Сейчас я буду делать уколы мистеру Вигнеру.

От того, что она ходила к Бобу, белых полос на его лице не убавилось. А я, в сущности, совершенно его потерял.

Однажды в баре я крупно поговорил с Чикони.

— Чего вы пристаете к Бобу?

— Я его лечу.

— А кой черт вы являетесь именно в тот момент, когда к нему прихожу я?

— Этот же вопрос я могу задать вам.

— Знаете, мисс, хотя вы девица и привлекательная, но на меня эго не действует. Я бы не хотел, чтобы вы соблазняли умных и малоопытных ребят вроде Боба. Это просто подло.

— С какого возраста вы пьете виски? — спросила Чикони.

— С восемнадцати. Это к делу не относится.

— Ясно. Вы хронический алкоголик.

— Не хуже других.

В бар вошел Боб.

— Здорово, старина! — воскликнул я. — Завтра воскресенье, и я тебя приглашаю проехаться в Санта–Крус. Деревня, конечно, дрянь, но девочки что надо.

Боб растерянно посмотрел на Маргарэт.

— Я только что получил вычислительную машину фирмы “Феано”. Замечательная вещь. Объем памяти — полтора миллиона двоичных единиц.

— Что твоя машина по сравнению с танцплощадкой в Санта–Крус? — воскликнул я, допивая третью порцию виски.

— Это несравнимые вещи. “Феано” равноценна самой современной вычислительной машине. В нее можно запустить любой алгоритм.

Боб нравился мне именно потому, что он был не такой, как все. Философ смотрел на вещи с какой‑то очень замысловатой точки зрения.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Боб, застенчиво улыбаясь.

Меня эта комедия начинала злить. К счастью, вошел Самуил Финн.

— Здорово, где ты был? — спросил я.

— Под шатром. Туда меня отправил Джейкс. Ну и штука, я вам скажу!

— Что?

— Новая эйч–бомба. Тупорылое чудовище цвета хаки. Во–о!

Он широко развел руками.

— Сколько? — спросил Боб.

— Что‑то вроде семидесяти мегатонн.

Я отпил виски.

В конечном счете, всем нам крышка. Я уверен, что и у других есть такие же тупорылые чудовища или, может быть, еще хлестче…

Чикони слезла с высокого стула и сказала:

— Боб, пойдемте. Пусть эти дегенераты напиваются. Боб пошел за ней, как собачонка. Ну и парень!

На меня наползла серая злоба. Когда они были у самой двери, я крикнул:

— Эй, Боб! Неужели эта крашеная дрянь для тебя значит больше, чем твои друзья?

Они остановились как вкопанные. Затем Маргарэт твердым шагом вернулась, подошла ко мне и изо всех сил ударила меня по щеке.

Я не заметил, как они с Бобом вышли из бара. Я совершенно ошалел, а Самуил Финн хохотал во всю глотку.

— Ну и баба! С такой и атомная война не страшна.

Пошатываясь, я плелся к себе домой. Навстречу мне выбежал Боб.

— Ты знаешь, эта машина фирмы “Феано” просто чудо! — воскликнул он, хватая меня за руку.

— Убирайся ко всем чертям!

— Да ты только послушай. Она нисколько не хуже “Эвенка”.

— Боб! — грозно прорычал я. — Иди ты…

Боб отшатнулся и как‑то странно прижался к стене. Его губы задрожали, затем сомкнулись, а на пятнистом лбу появилась глубокая складка, которую я раньше никогда не видел.

Он повернулся ко мне спиной и ушел в свою комнату. Ну и пусть. Я поднялся на второй этаж, думая, что напрасно Боб обиделся. В голове гудело. Я заметил на столе конверт. Это оказалось письмо от моей матери. Она писала, что самое главное в жизни — это дружба. Если бы все люди на земле, независимо от того, где они живут и чем занимаются, дружили, то никаких войн никогда бы не было.

Наверное, в этом была доля правды. Плохо, что я обидел Боба. Ну ничего, это пройдет. Он так доволен, что ему дали для его математических вычислений портативную электронную машинку “Феано”! Мне тоже кое‑что дали — четыре конца проволоки, два красных и два синих, которые я должен был присоединить к импульсным счетчикам “Ракета” и “Пакет”. Когда под скалой подорвут водородную бомбу, я буду сидеть в своей комнате и смотреть на счетчики. Нужно знать уровень радиоактивности на поверхности земли после взрыва бомбы под скалой.

3

Джордж Крамм заведовал лабораторией фотоэлектроники. Это фотоэлементы, термисторы, сцинтилляторы и прочее. Измерение интенсивности вспышки, спектра излучения, интенсивности потока радиоактивных частиц — это все по его части. Он молча делал свое дело и не хвастал. А мы все хвастали. Все, кроме Боба. Он тоже работал молча.

Как‑то в коридоре я встретил Крамма.

— Скоро скале конец.

— Жалко, — сказал Крамм.

— Жалко, когда убивают человека. А тут — подумаешь! — скала.

— Это единственная скала на сто миль вокруг.

— В мире сколько угодно других скал.

— Все равно. Наша скала делает ландшафт неповторимым.

С ума он сошел, что ли? Перед испытанием бомбы ему вдруг стало жаль скалу!

Выйдя из дома, я направился к часовому у колючей изгороди. Он смотрел на небо и, не взглянув на меня, сказал:

— Только что пролетел самолет. После него осталась дымная дорожка. И вот она уже исчезла. Чудно, правда?

Я ничего не увидел в голубом небе и стал смотреть на оранжевую скалу.

— Говорят, в понедельник это тоже исчезнет, — сказал часовой, кивая на скалу.

— Ну и что же?

— Все мы порядочная дрянь. Портим природу.

Это был простой парень с карабином в руках. Пилотку он засунул за широкий брючный пояс. Из‑под густых черных волос по загорелому лицу стекали капельки пота. Я пошел к воротам.

— Стой! — крикнул он. — Нельзя!

— Это почему же?

— С сегодняшнего дня никому выходить за изгородь не разрешается.

— Почему?

— Там уже лежит она.

— Кто?

— Эйч–бомба.

По бетонированной дорожке прямо от скалы к нам неслась черная точка.

По мере приближения она принимала отчетливые очертания. Это была автоматическая тележка, управляемая по радио. При помощи ее механических рук наши военные инженеры делали под скалой то, чего не успели сделать своими руками.

Тележка подъехала к изгороди с каким‑то грузом, закрытым брезентом.

— Что это она везет? — спросил я.

— Не нашего ума дело. Везет — и все тут.

Тележка промчалась мимо нас и, сделав по бетонной дорожке крутой поворот, поехала к парусиновому шатру:

— Дело дрянь, — сказал Крамм, подходя ко мне сзади.

— Почему ты так думаешь? — спросил я.

— Гоняют взад и вперед автоматическую тележку. Не успели все наладить. А правительство торопит покончить с испытаниями.

С легким жужжанием тележка снова подъехала к воротам и, на секунду замедлив скорость, вдруг взревела и помчалась обратно к скале.

— Быстро бегает, — заметил я.

— Странный этот Боб, — сказал Крамм.

Я посмотрел на него непонимающе.

— Он, оказывается, никогда не видел термисторов. Пришел ко мне и взял один. Говорит, хочет испытать его на зуб. Как ты думаешь, зачем ему?

Я пожал плечами. Потеряв тележку из виду, предложил:

— Пошли в бар.

В баре сидели Маргарэт, полковник Джейкс и Финн.

— Привет, ребята, — сказал Самуил. — Почему у вас такой унылый вид?

— Жарко, — ответил Крамм.

— Мы боялись, что испытания не состоятся, — сказал Финн. — Слишком много пишут в газетах о контроле.

Джейкс скривился и махнул рукой:

— Чушь. На это никто не пойдет.

— А если народ потребует, чтобы все это прекратилось? — спросила Маргарэт.

Джейкс поднял на нее удивленные глаза.

— А что это за штука — народ?

— Ну, положим, все люди…

Полковник хмыкнул.

— Люди — это мы. Ученые говорят, что подземный взрыв можно выдать за землетрясение.

— А сколько нам будут платить в те дни, когда мы будем изучать горячую зону? — спросил Финн.

Крамм поморщился:

— Послушай, Самуил, если бы тебе платили за убийство новорожденных, ты бы тоже интересовался ценой? — спросил я.

— Горячая работа есть горячая работа. При чем тут новорожденные?

Я налил себе в стакан виски, половину на половину. Этот Финн действовал мне на нервы. Когда я выпил, то сказал полковнику:

— К таким серьезным делам подлецов допускать нельзя.

— От вас я это уже слышал. Кого вы сейчас имеете в виду?

— Этого торгаша, — я кивнул на Самуила Финна.

Тот вскочил со стула с искаженным от гнева побледневшим лицом.

— Он жадный до денег. Дай такому в руки кнопку, заплати тысячу долларов — и весь земной шар разлетится на куски. И что там только думают, в отделе подбора специальных кадров?

Финн отскочил на два шага назад, разбежался и ударил меня кулаком в бок. Я спрыгнул с высокого стула и, завернув его правую руку за спину, четыре раза ударил его по лицу. Он был изрядно пьян и после моих ударов не мог держаться на ногах.

— Сделали свое дело, а теперь тащите его домой. Мисс Маргарэт, завтра он должен быть как огурчик, — приказал Джейкс.

Я втащил Финна в его комнату и бросил на диван. Из носа у него текла кровь. Вскоре появилась Маргарэт с чемоданчиком. Она достала вату и нашатырный спирт. Я сидел и насмешливо смотрел, как ее ловкие руки приводили противную, гладко выбритую рожу Финна в приличный вид.

— Вам не тошно возиться с такими, как он? —спросил я Чикони.

— Я еще никогда не видела такого кретина, как вы, — ответила она, вытирая Самуилу нос влажным ватным тампоном.

— Скажу вам откровенно, мне кажется, что человек, зарабатывающий на тайных атомных взрывах, порядочная сволочь.

— А вы? Разве вы здесь не для того, чтобы зарабатывать, как и он? Он глуп и этого не скрывает. А вы корчите из себя пацифиста и спокойненько получаете свое жалованье.

— Да, но… — Я вдруг задумался над тем, что сказала Маргарэт.

Финн открыл глаза и, увидев меня, повернулся лицом к спинке дивана. Чикони из пузырька полила на его виски какую‑то жидкость, и он сам растер ее рукой.

Я сидел, не зная, куда деваться. После того, что мне сказала Чикони, я вдруг почувствовал себя негодяем. Действительно, за что я избил Финна? Чем я лучше его?

Я вышел из комнаты и отправился к Бобу.

— Ты на меня сердишься? — спросил я, входя без стука.

Он сидел, склонившись над бумагами. Иногда нажимал на своей вычислительной машине кнопки, а она шипела, как спусковой механизм фотоаппарата. В центре миниатюрного чемоданчика вспыхивала зеленая лампочка. Боб смотрел на циферблат и списывал с него числа.

— Ты на меня сердишься? — повторил я и положил руку на его плечо.

— Нет, — ответил он, подняв на меня свои умные глаза.

— Что ты вычисляешь?

— Так, всякую ерунду. Один алгоритм. Завтра ведь испытания.

— Знаю. Противно как‑то…

Боб усмехнулся.

— Мы здесь вроде как шайка разбойников. Отщепенцы от всего мира. Подземный взрыв будем выдавать за землетрясение.

— Я знаю, — сказал Боб.

— Гнусно, правда?

— Очень. Знаешь, у меня много работы. Я могу до утра не успеть…

— Ты хочешь, чтобы я ушел?

— Честно говоря, да. Завтра после десяти — пожалуйста.

Десять утра — это момент взрыва. Значит, и Боб из шкуры лезет, чтобы подготовиться к испытаниям. И тем не менее, я его не бью, а Финна избил.

На его письменном столе я заметил кусок пластмассы с двумя концами проволоки.

— Что это такое? — спросил я безразлично.

— Термистор. Очень чувствительный к изменениям температуры прибор. Он чувствует тепло человеческого тела на большом расстоянии.

Я вышел. Ох, как противно было у меня на душе накануне испытания водородной бомбы!

Я допивал пятый стакан виски, когда в баре появилась Маргарэт.

— Почему вы не идете спать? Завтра тяжелый день.

Я посмотрел на нее с ненавистью.

— Послушайте, вы! Вам нравится скала на западе?

Она очень серьезно кивнула головой.

— И мне тоже. Так вот завтра ее не будет. Понимаете? Завтра мы сотрем ее с лица земли. Это государственная скала, она принадлежит нашему правительству… И оно решило ее уничтожить… Ясно?..

— Мне все ясно. Только вам пора спать, — сказала Маргарэт и села рядом со мной.

— Я вас ненавижу. Давайте выпьем вместе за упокой скалы…

— Давайте. А вы дадите слово, что сейчас же пойдете спать?

Ее стакан показался мне повисшим в воздухе, и я долго целился, чтобы с ним чокнуться.

— А теперь примите вот это. — Маргарэт протянула мне две таблетки.

— Ведь вы женщина. Разве вам не страшно, что завтра земля, которая нас породила, вздрогнет, как смертельно раненный зверь? Разве вам не тошно получать за эту гнусность деньги? На чем мы зарабатываем деньги? На том, что в чрево нашей матери мы загоняем чудовищную взрывчатку и рвем на части тело, которое родило всех нас… А вы спокойно говорите, что я должен быть трезвым… Не хочу быть трезвым, понимаете?..

— Понимаю. Примите таблетки.

— К черту! К черту ваши таблетки!

Справа от меня вдруг появилась неясная фигура. Я протер глаза и сообразил, что это Самуил Финн. Он налил себе двойную порцию виски.

— А–а–а, пришел… — процедил я сквозь зубы.

— Пришел, — ответил он спокойно.

Его нос изрядно вспух. Он с жадностью припал к стакану и выпил все до дна.

— Самуил, возьмите и вы. — Маргарэт протянула таблетки и ему.

Я почему‑то вспомнил письмо от своей матери и сказал:

— Давайте дружить, ребята. Ведь, кроме нас, на свете никого больше нет…

Финн посмотрел на меня с презрением.

— Подумаешь, величина! Кроме него никого на свете нет! А два с половиной миллиарда людей? Если бы каждый житель земного шара ударил тебя щелчком по носу, от тебя не осталось бы даже мокрого места. Не хвастай своими кулаками. Они — нуль против водородной бомбы и нуль в десятой степени против всего человечества.

— И все же нужно дружить… — невнятно бормотал я.

— Я вас провожу, — сказала Маргарэт.

Я остановился у выхода и посмотрел вдоль коридора. В конце стоял Боб и курил.

— Разве он курит? — удивился я.

— Вигнер, как дела? — спросила Маргарэт.

— Все нормально.

— Правда?! — воскликнула она.

— Да. Я все успел вовремя.

— Я провожу Вильяма, подождите меня.

Ноги меня не слушались. Чикони не без труда дотащила меня до комнаты, толкнула на диван и выключила свет. Ее таблетки — это какое‑то снотворное. Засыпая, я видел, как оранжевая скала медленно поднимается в голубую высь, подпираемая снизу густыми клубами фиолетового дыма.

4

Я проснулся с тяжелой головой и посмотрел на электрические часы над дверью. Было шесть утра. Значит, через четыре часа все начнется, вернее, все будет кончено.

За окном редела предрассветная мгла. В комнате было душно, и я подошел к окну, чтобы глотнуть свежего воздуха.

Часовой уже стоял не у изгороди, а ближе к зданию.

Скала была черной на фоне темно–фиолетового горизонта.

Я смотрел в редеющий сумрак и думал о том, что здесь будет через четыре часа и что будет после взрыва. Сейсмические станции во всех странах зарегистрируют сотрясение земли. Сейсмологи по своим приборам легко определят место взрыва и нанесут его на карту. Они сопоставят характер сейсмической волны со всем тем, что им известно о землетрясениях, и без труда установят, что это было не землетрясение. Наше правительство будет все отрицать, и найдутся наши сейсмологи, которые будут доказывать, что никакого взрыва не было и все это локальное землетрясение. Газеты пошумят, покричит радио, и все смолкнет. И мы будем некоторое время сидеть и обрабатывать результаты наблюдений над подземным взрывом водородной бомбы нового типа. И это будет до тех пор, пока не подыщут или не выкопают еще одну пещеру под какой‑нибудь скалой. И все начнется сначала…

Я увидел, что к часовому подошел полковник Джейкс, и они стали о чем‑то говорить. Часовой несколько раз поворачивался к скале и махал рукой в ее сторону. Я оделся и спустился к ним.

— Бессонница? — спросил я Джейкса, закуривая сигарету.

— Кой черт! Сейчас мне позвонили и сообщили, что не вернулась автоматическая тележка.

— Как это не вернулась?

— Очень просто. Ее отправили в пещеру установить еще один дозиметр. И она, проклятая, не вернулась.

— Экая важность — автоматическая тележка. Целая скала взлетит на воздух, а тут — тележка, — сказал я.

— Наверное, у нее испортилось радиоуправление, — объяснил Джейкс.

— А если за ней кого‑нибудь послать? — спросил я.

— Это невозможно. Приказано после двенадцати ночи к скале никого не допускать.

— Когда она уехала?

— В одиннадцать, — сказал Джейкс и выругался. — Нужно докладывать в центр.

Он зашагал к своему коттеджу, а я остался с часовым.

— Выскочила в темноте как сумасшедшая и помчалась. Вот техника!

— Ты о чем?

— Да об этой самой тележке. Бегает, как живая. И кто ее только придумал!

Стало совсем светло, и скала заиграла пурпурными и розовыми красками.

— Меня снимут с поста в половине десятого, — сказал часовой. — С этого момента никому не разрешается покидать помещение. Что вы там будете делать?

— Всякую всячину.

Я повернулся и увидел Боба. Он направлялся прямо ко мне.

— Ну и спектакль будет сегодня, правда, Боб?

— Точно, — ухмыльнулся он. — Дай‑ка закурить.

— Я что‑то не помню, чтобы ты раньше курил.

— Представь себе, редкий случай, когда курить предписывает медицина.

— Вот в последний раз любуюсь скалой, — сказал я, протягивая ему зажигалку. — А тебе ее не жалко?

— Ну–ну, любуйся. А мне нужно до испытания принять уколы. — Боб заторопился обратно к зданию.

— Все в порядке, — подходя, сказал Джейкс. — Решено пожертвовать тележкой. Через два–три дня пришлют новую.

Я посмотрел на часы. Половина восьмого. Становилось жарко.

— А правда, что будет вроде как землетрясение? — спросил часовой у полковника.

— Вы слишком любопытны. Знаете, что за разглашение военной тайны…

Я так и не расслышал, какое наказание полагается солдату за разглашение военной тайны. Крамм позвал меня завтракать.

В баре я взял яичницу с беконом и кружку молока. Когда я подошел к своему столику, Финн уже доедал свою порцию. Он взглянул на меня красными от бессонницы глазами.

— Знаешь, в такой день стоит помириться, — сказал я, пересаживаясь к нему.

Он молча взял свой стакан с молоком и отошел к окну. Значит, здорово обиделся!

— Право же, Финн, прости. Честное слово, это потому, что я был пьян. — Я подошел к нему и тронул за плечо.

Он резко повернулся и процедил сквозь зубы:

— Есть вещи, которых не прощают до гроба!

— Ну, пожалуйста, ударь меня, если тебе от этого станет легче.

— Плевал я на твой удар. Иногда слова бьют сильнее, чем кулаки.

Он залпом допил молоко и вышел. Что такого обидного я ему сказал?

— Мэг, что я наговорил вчера Финну?

Она посмотрела на меня усталыми глазами. Наверное, тоже не спала.

— С ним был нервный припадок. Вы вчера сказали ему что‑то относительно цены за убийство новорожденных.

— Ну и что же?

— Ночью ему позвонили и сообщили, что его жена родила сына.

Я поперхнулся молоком. Какой же я идиот!

— Сейчас же пойду к нему, извинюсь и поздравлю его…

— Уже поздно, — сказала Маргарэт. — Через минуту вы должны быть на месте.

Действительно, зашипел радиорепродуктор, и диктор бесстрастным голосом объявил:

— Операторам в течение тридцати секунд занять места у приборов.

— Когда испытания закончатся, я обязательно попрошу у него прощения, — сказал я, хватая Чикони за руку, как будто бы я был виноват и перед ней.

Она слабо улыбнулась.

— Хорошо, идите. Пора.

— Боб на месте? — спросил я, шагая рядом с ней по коридору.

— Боб всегда на месте.

5

Это были проклятые минуты. Цоканье хронометра по радио отдавалось где‑то в самом сердце. Диктор деревянным голосом объявлял число минут, оставшихся до взрыва. Когда останется одна минута, он будет называть число оставшихся секунд. Я сидел у окна и не мигая смотрел на оранжевую скалу, которая сияла на солнце, как святая. Если верить Библии, то над головами святых мучеников перед смертью вспыхивает сияние. Так оно было и сейчас. Я понимал, что сияние возникло оттого, что я слишком напряженно смотрел на оранжевую глыбу, и все равно она почему‑то казалась мне сверхъестественной. Стало чудовищно тихо, как будто бы кругом все вымерло. Только хронометр по радио неумолимо щелкал.

— Шесть минут… Пять минут…

Черт бы меня побрал за эту историю с Финном! Я вспомнил, что убийство новорожденного каким‑то идиотским образом связал со взрывом под скалой. Сейчас Финн так же, как и я, сидит перед окном на первом этаже, смотрит на скалу и думает… О чем он сейчас думает? Конечно, о своем сыне, и о скале, и о том, что я ему вчера сказал. От того, что я точно знал, о чем в эти минуты думал Финн, мне стало еще более противно.

Посмотрел на два огромных молчаливых счетчика импульсов на столе.

— Три минуты…

Я повернул тумблеры на панелях приборов. Вспыхнули зеленые лампочки. Сейчас приборы затрещат как сумасшедшие, подсчитывая количество смертоносных радиоактивных распадов в секунду. Интересно, что будет со скалой? Боб вычислил ее центр тяжести и рассчитал, что верхняя часть должна свалиться в нашу сторону. Основание скалы, растрескавшись, немного приподнимется над землей и затем скроется в глубине образовавшейся после взрыва полости. Боб рисовал мне на бумаге, как это будет.

— Две минуты…

Я никогда не думал, что у меня такие слабые нервы. Руки дрожали, когда я прикуривал одну сигарету от другой. На мгновение мне показалось, что подо мной затрясся пол, хотя диктор объявил, что до взрыва осталась еще одна минута. Дальше он начал считать секунды. Теперь я ничего не видел, кроме оранжевой скалы с голубым сиянием вокруг. С каждым ударом сердца сияние то расширялось, то сужалось. Вдруг мне послышалось, что счетчики импульсов затрещали, и я вскочил на ноги и тут же сообразил, что это из радиорепродуктора.

— Семнадцать секунд, шестнадцать секунд…

Что делает сейчас Финн? Боб? Мэг? Что они чувствуют? Чувствуют ли они то же, что и я, — роковую неизбежность гибели, конца света, смерти от неизлечимой болезни? Видят ли они ослепительное сияние вокруг одинокой скалы в пустыне?

— Пять секунд, четыре…

“Может быть, зажмурить глаза или отойти от окна?” — промелькнуло в голове. Но это была ничтожная, беспомощная мысль, которой я не мог повиноваться. Я застыл перед раскрытым окном и смотрел только туда, где скоро заворочается выпушенное по воле безумцев страшное чудовище…

— Огонь! — закричал диктор.

Я изо всех сил стиснул челюсть. “Огонь!” — как эхо, повторилось где‑то в глубине души. Вот сейчас, сию секунду. Еще одно мгновение. Мозг работал так быстро, что микросекунды, необходимые электрическому импульсу, чтобы добежать до скалы, вытянулись в минуты. “Огонь!” Качнулась скала? Нет, это только показалось. Задрожал пол? Нет. Затрещали счетчики? Нет.

Я уставился на горизонт. Ничего не изменилось. Затем из репродуктора послышалось:

— Я уже сказал “огонь”, сэр…

Голос у диктора был растерянным. Радио умолкло.

Я продолжал стоять у окна; сердце стучало, и в такт с его ударами я про себя повторял: “О–гонь, о–гонь…”

Но огня не было.

Из оцепенения меня вывел Крамм. Он появился внизу, прямо под моим окном. Вскоре к нему присоединились полковник Джейкс и парень в фиолетовом комбинезоне.

“Что‑то случилось!”

Я сбежал вниз и у двери столкнулся с Бобом.

— Штука не сработала? — крикнул я.

— Как видишь, — ответил он и улыбнулся.

Полковник Джейкс взволнованно объяснял:

— Сейчас проверят цепь замыкания, и эксперимент начнем сначала.

— А что, порвалась цепь? — спросил я.

— Да.

— А если она порвалась где‑нибудь под землей? — спросил Финн.

Лицо у него было возбужденное. Он бросил на меня быстрый взгляд, и я заметил, что его глаза не были такими злыми, как во время завтрака.

— Этого не может быть. Вчера вечером цепь проверяли.

Из шатра появились двое военных и быстрым шагом направились к полковнику.

— Можно вас на секунду, сэр?

Они отошли в сторону и вполголоса что‑то ему доложили.

— Это же скандал! — воскликнул Джейкс. — Кто крепил контакты на месте?

— Я. Лично я, — ответил лейтенант.

— Как же это могло случиться?

— Не имею представления.

— Значит, кто‑то после вас там был и все испортил?

— Там никого не было.

— Вы уверены, что контакты порваны именно там?

— Точно, — ответил лейтенант.

— Тогда нужно немедленно их исправить! Немедленно, понимаете? Иначе будет поздно. В течение часа мы должны покончить с экспериментом. Берите “джип” и в сопровождении сержанта Кули мчитесь туда. Разблокируйте внешнюю цепь.

— Слушаюсь, полковник!

Лейтенант круто повернулся и побежал к шатру, из которого уже выкатилась машина. Он на ходу вскочил в автомобиль… Но тут случилось невероятное. Прямо к автомобилю подбежал Боб и закричал:

— Стойте! Это бессмысленно!

Машина резко затормозила, обдав Вигнера густыми клубами пыли.

— В чем дело? — заорал Джейкс.

— Бессмысленно туда ехать… — кашляя, сказал Боб. — Если там появится хоть одно живое существо, бомба взорвется.

Воцарилась мертвая тишина. Все уставились на Боба. Он яростно кашлял, слезы текли из его глаз.

— Вигнер, повторите, что вы сказали! — потребовал Джейкс.

— Он сказал, что туда ехать бессмысленно. Если там появится хоть одно живое существо, бомба взорвется, — ответила за Боба мисс Чикони.

— Н–не понимаю… — промычал полковник.

Боб несколько раз приложил носовой платок к своему полосатому лицу и сказал совершенно спокойно, четко произнося слова:

— Теперь взрывной механизм устроен таким образом, что появление человека или любого другого живого существа на расстоянии пяти ярдов от бомбы вызовет взрыв.

Джейкс ухмыльнулся, подморгнул Бобу и обратился к Маргарэт:

— Мисс Чикони! Вам предстоит тяжелая работка. Парень не выдержал напряжения и того… — Полковник повертел пальцем у виска.

— Нисколько, полковник. Я совершенно здоров. Даже могу вам рассказать, как я это сделал. Вы, конечно, знаете, что ваша тележка вчера не вернулась…

— Что–о? Какое это имеет отношение?..

— Самое непосредственное. При помощи этой тележки я переделал взрывное устройство бомбы, вернее, заменил его совершенно другим…

6

Мы собрались в комнате Боба и смотрели на оранжевую скалу. Отсюда, с первого этажа, она казалась немного приподнятой над землей. Солнце освещало пустыню косыми лучами. Прямо перед нами под грибком стоял часовой и тоже смотрел в сторону скалы. Теперь в этой громаде было что‑то новое, сказочное, как будто бы она ожила и бросала вызов всем нам.

— Как это тебе пришло в голову? — спросил Джордж Крамм.

Боб виновато улыбнулся и исподлобья посмотрел на Маргарэт.

— Это все она… Я бы, наверное, никогда до этого не додумался.

— Я предчувствовал, что лечение ни к чему хорошему не приведет, — сказал я.

Маргарэт тихонько засмеялась. Она подошла ко мне и положила руку на мое плечо.

— Разве вы не сделали бы то же самое, если бы представился случай?

— Я просто не знаю, как это делается. Боб, как ты это сделал?

За него ответил Самуил Финн.

— Все дело в автоматической тележке. Она снабжена радиоманипулятором с механическими лапами, при помощи которых инженеры проводили в пещере разные работы. Управление дистанционное. Боб отключил телеметрическую схему и поставил на тележку свою вычислительную машинку “Феано”.

Весь фокус в том, что он заложил в эту крохотную электронную голову.

— Машинку на тележке установила Мэг, — заметил Боб. — Вчера вечером, во время посещения больного в шатре.

— Вы спелись самым неожиданным образом, — с досадой сказал Крамм. — Вот дело будет! Вам обоим влетит по первое число.

— На юридическом языке это называется преднамеренный саботаж, — добавил Финн.

Я с сожалением посмотрел на Боба. У него были мечтательные глаза, и это меня вдруг очень разозлило.

— Болван ты, вот что я скажу. Ты думаешь, что эта бомба не взорвется? Ты надеешься, что военные не найдут способа ее подорвать? Я не понимаю, какой идиотской логикой ты руководствовался? Правду говорят: если бог хочет лишить мужчину разума, он напускает на него женщину.

Я с силой сбросил со своего плеча руку Чикони.

— Вы, два круглых идиота, не понимаете, что теперь будет, — продолжал я. — Особенно тебе, Вигнер.

— Эта бомба не взорвется, — раздельно сказал Боб. — Никогда. Только разве что кто‑нибудь решится пойти в пещеру.

— Черт его знает, может быть, найдутся добровольцы, — сказал Крамм.

— Могут найтись из числа безработных, — заметил Финн. — Кстати, если тебя потянут хорошенько господа из следственных органов, ты сам скажешь, что нужно сделать, чтобы отцепить от бомбы твой дурацкий взрыватель.

— В том‑то и дело, что не скажу. Просто потому, что я теперь и сам не знаю, как устроен взрыватель.

Мы переглянулись. Было ясно, что Боб врал. Он боялся, что среди нас окажется предатель.

— Вы знаете, что такое машина, работающая по принципу свободного поиска? Нет? Представьте себе, что вы в незнакомой темной комнате, заставленной мебелью, и вам нужно из нее выйти. Вы начинаете беспорядочно рыскать в темноте, натыкаться на незнакомые предметы, шарить руками вдоль стен, пока не обнаружите дверь. Вы действуете, говоря кибернетическим языком, без всякой заранее разработанной программы, имея в голове лишь одну конечную цель. Вот так действовала автоматическая тележка, на которую я поставил “Феано” с очень примитивной программой: добраться до пещеры, отсоединить от бомбы два провода й присоединить к этим же клеммам два других, с термистором, включенным последовательно. Во время рыскания тележки машина “Феано” сама составила себе программу, что должно быть дальше…

— А источник питания? — спросил я.

— От аккумулятора тележки.

— Не понимаю, как тебе могла помогать эта дама, если она, кроме шприцев и клизм, ничего не знает.

Я почему‑то все еще недолюбливал Чикони.

Она рассмеялась.

— В наше время любой человек знает, как включить или выключить радиоприемник. Мне Боб рассказал, что я должна была выключить и что включить на тележке. Счетную машинку я покрыла брезентом.

— И тележка сама поехала? — спросил Крамм.

— Через минуту после того, как я установила “Феано”, тележка сорвалась с места. В темноте я даже не заметила, куда она скрылась. Кстати, почему она поехала именно по бетонированной дорожке?

На лице у Боба появилось выражение досады.

— Господи, как трудно объяснять что‑нибудь людям, не знающим математики. Просто я так запрограммировал работу “Феано”. А дальше в процессе работы она сама совершенствовала эту программу.

— Лучше бы ты никогда не изучал эту проклятую математику, — проворчал Финн. — Вылезет она тебе боком.

Дверь комнаты распахнулась, вошли полковник Джейкс и двое в штатском. Мы стали рядом с Бобом.

Я посмотрел на штатских. Как они, все эти, похожи друг на друга! Тупые квадратные морды, широкие плечи, длинные руки, каменное выражение лица.

— Кто? — спросил один из них, оглядывая всех нас.

— Вон тот, с пятнами на лице, Вигнер, — ответил полковник Джейкс, — и эта дама…

— Дама пока не нужна, — сказал штатский. — Выйдите все из комнаты.

— Почему у вас нет специального помещения для таких дел? — грубо спросил Джейкса второй штатский.

— Для каких дел? — Не выдержав, я подался вперед.

Ух, как я люблю бить по таким мордам! И чем сильнее сопротивляются их владельцы, тем с большим наслаждением я бью!

— А вы, собственно говоря, кто такой? — спросил один.

— А вы?

На его квадратной физиономии загуляли желваки. От желания ударить его у меня потемнело в глазах. Крамм тронул меня за руку.

— Идем, — сказал он. — Нам делать нечего.

— Вот именно, — процедил сквозь зубы штатский. Я взглянул на Боба и ободряюще кивнул ему.

— Предложи этим двум буйволам прославиться на всю страну. Если они хотят, чтобы бомба взорвалась, что им стоит слазить в пещеру под скалой?

Стоявший рядом со мной штатский незаметно взял меня за правую руку и сжал изо всех сил. Его глаза превратились в две узенькие слезящиеся щелочки. Он был чертовски сильный, но меня недооценил. Работая только одной кистью, я вывернул его руку так, что он закусил нижнюю губу и расслабил пальцы. Все это произошло при полной тишине в течение нескольких секунд.

Мы поняли друг друга.

— Боб, ты мне расскажешь, как вели себя эти джентльмены! — крикнул я, выходя из комнаты последним.

— Ну и дисциплинка, — ворчал Джейкс, усаживаясь на высокий стул в баре. — Из‑за таких идиотов, как вы, я могу лишиться должности.

— Всех военных нужно выгнать в отставку, и тогда не нужны будут бомбы! — вдруг крикнул Финн.

Джейкс посмотрел на него усталыми глазами.

— Какая разница, кто будет их испытывать, военные или гражданские? Кстати, бомбы придумали не военные, а интеллигентные господа с высшим научным образованием, вроде вас…

Такой тирады от Джейкса я не ожидал!

— И все же, полковник, это хорошо, что бомба не будет взорвана. Во всяком случае, эта. Как‑то легче дышится, — заметил Крамм.

Джейкс пожал плечами.

— Будет взорвана. Обязательно будет. Он проглотил виски и вдруг вспылил:

— Вы считаетесь умными людьми, а ведете себя как сопливые мальчишки! Ну чего добился этот парень? Сорвал эксперимент? Для чего? Показать, что он герой, что он против атомных испытаний? Кому это нужно? Я не знаю, что он там сделал и при чем здесь математика и вычислительная машинка. В мире все к черту перевернулось вверх дном, и то, что раньше делали мошенники, теперь делают математики. Я не понимаю, как они это делают. И вообще, что это за гадость — кибернетика, и почему с ее помощью можно делать все, что заблагорассудится. Но что бы Вигнер ни сделал с бомбой, она все равно взорвется. Понимаете, вы, щенки? Рано или поздно все станет на свое место. Более глупого мальчишества я не видал. Кажется, вы на стороне Вигнера. Но только это безнадежное дело, уверяю вас.

— А что ему будет? — спросила Чикони.

— Вас, мисс, не интересует, что будет с вами?

— Меня интересует, что будет с ним.

— Мне неизвестно, какие законы существуют на этот счет, — проворчал Джейкс. — Но ребра ему помнут. Может быть, и вам помнут. Ведь эти ребята не поверят, что фокус с бомбой вы осуществили, не прикасаясь к ней руками.

— Умные люди поверят.

— А вы думаете, что выбивать зубы вашему гениальному математику будут умные люди? Святая наивность. Не более умные, чем те, которые сейчас с ним разговаривают.

Я встал и вопросительно посмотрел на Джейкса.

— Сидите спокойно. Я с ними договорился, что здесь, на базе, ничего такого они с ним делать не будут. Иначе я не могу ручаться за последствия. Если в шатре рабочие и инженеры узнают, что с Вигнером поступают плохо, на базе могут начаться беспорядки…

— Ага! — воскликнул Крамм. — Значит, не только мы, но и ребята из шатра на стороне Боба!

Джейкс допил свой стакан, встал и сказал:

— Да. Вас это удовлетворяет?

— Конечно.

— Ну и черт с вами.

Он вышел из бара. Я силился представить, о чем сейчас с Бобом разговаривают те тупомордые образины. И почему для выполнения таких заданий всегда используют дегенератов?

7

Боба перевели в комнату на втором этаже, рядом с радиорубкой, и поставили возле его двери часового. Когда я вышел в коридор покурить, часовой приблизился ко мне и сказал:

— Жалко парня. Ему, наверно, крепко влетит. Значит, эта бомба не взорвется?

— Эта не взорвется. Боб предусмотрел очень многое. И все, что он предусмотрел, заложено в электронную голову автоматической тележки.

— Говорят, эта штука лежит под скалой, и, пока туда не придет человек, она взорваться не может.

— Совершенно, правильно. А откуда ты все это знаешь?

Часовой лукаво подмигнул.

— Нам все известно, — сказал он. — Очень жалко этого парня. И женщина… Правда, что это она его подбила на такое дело?

— Я не знаю, кто кого подбил.

Комнату, в которой раньше работал Боб, заняли следователи. Они иногда выходили из нее то по одному, то вместе, наведывались в шатер, заглядывали в другие комнаты, в том числе и в мою, что‑то записывали и фотографировали. Затем вызвали на допрос Маргарэт Чикони.

Я очень за нее волновался и ждал ее у выхода из дома. К моему удивлению, ее отпустили очень скоро, минут через десять.

— Любезные мальчики, — сказала она, закуривая сигарету.

— Что они спрашивали?

— Так, всякую всячину. Говорят, девушке из приличного семейства не стоит ввязываться в такие дела. Я подробно рассказала, как я отцепила на аккумуляторе тележки красный и зеленый провода и вместо них прицепила красный и зеленый провода от машинки “Феано”. “А где вы укрепили термистор?” — спросил один из них. “Я не знаю, что это такое”, — ответила я. За меня ответил другой: “Он его вставил в гнездо вместо сигнальной лампочки”. Потом показал мне маленькую электрическую лампочку и зеленый колпачок, которые раньше я видела на панели прибора. Они нашли их в письменном столе Боба.

— И все? — спросил я.

— Все.

— Что же будет дальше?

— Наверное, скоро нас увезут…

— Послушайте, Мэг, как это вам обоим пришло в голову такое сделать? — спросил я.

Она усмехнулась и медленно пошла по песку. Когда мы вышли из тени, отбрасываемой зданием, она воскликнула:

— Смотрите, над скалой вертолет!

Действительно, прямо над скалой повис вертолет. Донесся гул моторов.

— Что‑то исследуют.

Она кивнула головой и засмеялась:

— Боб сделал так, что им ничто не поможет. Разве что найдут добровольца залезть под скалу.

— Это вы его надоумили?

Она с удивлением посмотрела на меня. Мэг действительно была очень хороша. Я даже смутился, до того она показалась мне красивой. Продолговатое, тронутое загаром лицо, большие голубые глаза, пышные черные волосы…

— Как я — могла его надоумить, если я ничего в атомных делах, а тем более в математике, не понимаю?

— Так как же все случилось?

— Право, не знаю. Кажется, началось с медицины. У Боба расстройство внутренней регуляции, а отсюда гормональная недостаточность. Во время сеансов ультрафиолетового облучения мы болтали об этом и о причинах, которые вызывают расстройства подобного рода. Я придерживаюсь теории, что расстройства регуляции секреторной системы происходят по более глубоким причинам, чем принято считать. Вы ведь знаете, что с каждым годом число шизофреников, эпилептиков и алкоголиков растет. Это в результате того, что нервная система человека не может приспособиться к тому, что происходит в мире. А потом мы болтали о времени, в которое мы живем, и, наконец, заговорили о водородной бомбе. Вы понимаете?

Я кивнул головой. Вертолет над скалой медленно делал круги, затем начал спускаться.

— А вдруг они все‑таки подорвут ее? — прошептал я.

— Вряд ли. Так вот, когда мы заговорили о водородной бомбе, я сказала, что меня возмущают ученые. Неужели наука, такая могущественная и такая всесильная, ничего не в состоянии сделать, чтобы остановить стремление людей к самоубийству? Разве нет таких научных средств, которые бы сделали войны просто невозможными? Люди научились покорять реки и моря, управлять космическими кораблями, обуздали атомную энергию. Разве нельзя разработать что‑то такое, что бы автоматически убивало самые зародыши войны?

Боб сказал, что это очень интересная идея и что ее следует рассмотреть с математической точки зрения. Я же рассказала о прочитанной повести в воскресном приложении. Там описывался ученый, который изобрел аппарат, способный разнести всю землю на мелкие кусочки, если где‑нибудь на земном шаре взорвется хоть одна бомба. Понимаете, если кто‑нибудь подорвет атомную бомбу, аппарат автоматически запускает цепную реакцию, от которой гибнет вся земля. Ученый заявил это на весь мир, и люди вынуждены были прийти к соглашению никогда не воевать. Разве нельзя сделать такой аппарат? Он очень нужен.

— Ну, а что сказал Боб? Можно создать такой прибор?

— Он про такой аппарат ничего не сказал. Через день или два, когда мы вернулись к этой теме, он спросил меня, как я отношусь к скале, под которой лежит новая водородная бомба. Я ответила, что для меня скала — символ смерти и что я не верю, что люди когда‑нибудь поумнеют. Я смотреть не могу на эту скалу. Мне страшно, она мне по ночам снится…

— Между прочим, и мне тоже…

— Тогда Боб сказал, что водородная бомба под скалой никогда не взорвется… Вначале я не поверила, но он так серьезно об этом говорил… И я согласилась поставить его вычислительную машинку на тележку. Я думала, что все будет так, как он говорил.

— Теперь вам скала не кажется символом смерти?

Маргарэт улыбнулась и отрицательно покачала головой.

— Я очень люблю Боба, — вдруг сказала она.

Мы медленно брели по мягкому теплому песку, и я старался понять, что же произошло в душе этой красивой девушки. Если бы в самом начале мне кто‑нибудь сказал, что Маргарэт полюбит парня с физиономией Боба, я бы ни за что не поверил. А теперь это показалось мне само собой разумеющимся. Я нисколько не удивился, когда она прямо и открыто сказала, что любит его. Я даже ждал этого.

Как бы угадав мою мысль, Мэг сказала:

— Женщины всегда… любят героев. Так было во все времена. Невозможно оставаться равнодушной к человеку, который силой своего разума укротил чудовище, способное убить сразу миллионы людей. Это как в древних сказках. Там побеждали злых титанов, огненных драконов, страшных чудовищ. Боб победил водородную бомбу. Если бы каждый ученый сделал что‑нибудь такое… тогда жизнь на земле была бы вечной…

— Она будет вечной, — почему‑то с уверенностью сказал я.

— Только бы ничего не случилось с Бобом, — прошептала Мэг.

— С ним ничего не случится. Вы слышали, что сказал полковник Джейкс?

— Нас скоро отсюда увезут…

Я подумал и сказал:

— Важно, чтобы о том, что сделал Боб, узнало как можно больше людей!

Мэг остановилась и лукаво посмотрела мне в глаза.

— Вильям, вы много пьете и совсем не интересуетесь тем, что происходит в мире.

Действительно, я даже забыл, когда слушал радио в последний раз.

— А что происходит в мире?

— Вся страна взбудоражена. Все газеты полны сообщений о поступке Боба. Крупнейшие ученые одобряют его действия. Создана “Научная лига солидарности с Вигнером”. Вчера по радио один крупный физик выступил с идеей создания комитета по разработке активных научных методов борьбы с атомной опасностью. Он прямо так и заявил: “Пример молодого математика Боба Вигнера показывает, как много мы можем сделать. Наступила пора активно действовать. Ученые должны быть впереди…” Может быть, они действительно смогут придумать такой аппарат, о котором говорилось в рассказе?

Я взял руку Мэг и крепко пожал.

— Если все ученые заговорят таким языком, никакого специального аппарата не понадобится…

8

На другой день следователи уехали, и Бобу разрешили выйти. Мы ждали его, собравшись внизу у лестницы. Когда он появился, ведя под руку Мэг, мы устроили ему бурную овацию. Свистели и кричали так, будто бы нас было не три, а тридцать три человека. Я не ожидал, что больше всех будет орать Самуил Финн. Боб улыбался во весь рот и кланялся нам, как неопытный молодой актер. Сзади него стоял часовой и тоже улыбался.

— Какого черта вы разорались? — гаркнул внезапно появившийся полковник Джейкс. — Ну и наделали же вы хлопот, Вигнер!

— Служу отечеству, — отрапортовал Боб. — А ведь здорово я придумал, полковник!

— Мальчишка! Это только первый акт драмы. Скоро за вами приедут. Мне приказано вас с территории никуда не отпускать.

— Ну что ж… Только это не поможет. Можете считать бомбу заживо похороненной.

Полковник покачал головой и, ни слова не говоря, ушел. Мы все ввалились в бар.

— Я предлагаю выпить за молодоженов, — сказал я, разливая шампанское.

— За кого? — переспросил удивленно Крамм.

— За чету Вигнер. Давай, Боб, чокнемся.

Наш математик так и застыл с открытым ртом, затем перевел испуганные глаза на Мэг. Она лукаво улыбалась.

— Ну, что вы на меня смотрите? — обратилась она к Бобу. — Разве вы не хотите, чтобы я была вашей женой?

Боб начал лепетать несусветную чушь, и, чтобы ему легче было, мы снова стали орать во всю глотку.

— Ребята, наша база теперь ни к чему. Ее закроют, потому что пещера занята! — кричал подвыпивший Финн. — А если бы вы знали, какого парня родила моя жена! — Потом посмотрел на меня и глухо сказал: — Это не для тебя говорится.

— Брось сердиться. Давай помиримся. Такой день!

Все поддержали меня.

— Самуил, не сердись на него. Это он спьяну тогда наболтал.

Финн нахмурился и уставился на меня исподлобья. Но его глаза были не злыми, а очень веселыми.

— Хорошо. Согласен.

Мы с ним выпили, а потом расцеловались. В разгар веселья в дверях бара появился полковник Джейкс с каким‑то парнем. Мы сразу притихли.

Незнакомец был высокого роста, блондин, с бледно–розовым, почти детским лицом. С виду совсем мальчишка, с красивыми, пухлыми, как у ребенка, губами. Он вежливо поклонился и тихо сказал:

— Добрый день.

— Это наш новый математик. Знакомьтесь.

Полковник Джейкс вышел, а мы продолжали молча рассматривать новичка.

— Моя фамилия Скотт, Роберт Скотт, — наконец произнес парень. — Разрешите присесть?

— Пожалуйста. — Финн кивнул на свободный стул.

— А как вас зовут? — Голос у новичка был мягкий и тихий.

Мы молчали.

— Я недавно окончил математический факультет в Чикаго, — продолжал он. — И вот сразу после защиты дипломной работы меня направили сюда. — Он улыбнулся, затем порывисто встал и сказал: — Давайте выпьем за знакомство.

Подошел к стойке бара и стал разливать джин. Он не имел никакого представления, как вести себя среди взрослых людей.

— Пожалуйста, берите, — сказал он, расставляя стаканы. На его лице во всю щеку пылал румянец.

Мы продолжали хранить мертвое молчание, пристально наблюдая за новым математиком.

— А кто из вас мистер Вигнер?

— Я, — хрипло ответил Боб.

— Блок памяти для счетной машины “Феано” разработал я под руководством профессора Колинза. Он вас знает…

Боб слегка кивнул головой.

— “Феано” — хорошая машинка. Удобная, правда? — продолжал лепетать Роберт Скотт, чуть касаясь губами своего стакана.

Мы ничего не отвечали. В баре стало как‑то неуютно.

Несколько минут царило молчание. Скотт совсем потерялся. Затем ни с того ни с сего, обращаясь к Крамму, заговорил:

— Дельта–квантование — замечательная вещь. В сущности, это совершенно безотказный метод составлять какие угодно алгоритмы. Даже такие, которые нельзя выразить в аналитических функциях.

Боб закусил губу и встал. Поднялась из‑за стола и Маргарэт.

— Пойдем, Боб…

Они вышли из бара, и Роберт Скотт проводил их удивленным взглядом.

— Они муж и жена? — спросил он робко.

Ему никто не ответил.

— Пейте, — сказал он просительно и потом совсем тихо добавил. — Пожалуйста…

Мне вдруг стало его жалко.

— Так что вы сказали о дельта–квантовании? — спросил я.

Он мгновенно оживился.

— Вы математик?

— Нет, я дозиметрист.

— Дельта–квантование — это, так сказать, разложение непрерывных операций на последовательные импульсные операции. Если, например, вы работаете с цифровыми машинами дискретного действия, то, чтобы заставить их выполнять сколь угодно сложные непрерывные действия, вы должны разложить эти действия на отдельные импульсы. Наверное, именно так поступил мистер Вигнер, когда решил заменить взрыватель водородной бомбы. Правда?

— Н–не знаю…

— Иначе быть не может, — продолжал мальчишка. — Мистер Вигнер никогда не был в пещере, где лежит бомба, и никогда не видел этой бомбы. Он знал только, что она снабжена электровзрывателем. И вот, имея такие ничтожные исходные данные, он смог составить остроумную программу для “Феано”. В университете мы все восхищались. Профессор Колинз поручил мне рассказать, как это делается, на университетском семинаре.

Роберт смущенно улыбнулся и немного отпил из своего стакана.

— А вы‑то сами знаете, как это делается? — спросил я.

— Да, — ответил он и добавил: — Вигнер, наверное, очень талантливый математик.

— Зачем вы сюда явились?

— Я? — удивился Роберт Скотт. — Разве вам не говорили?

— А что вы за шишка, что нам должны о вас говорить? — не выдержал Крамм.

— Просто об этом написано во всех газетах и…

— Мы газет не читаем! — резко оборвал его Финн. — Пошли, ребята.

Мы встали и вышли из бара, так и не прикоснувшись к джину, предложенному нам Робертом Скоттом.

9

Мы собрались у изгороди, около часового, и смотрели на бетонированную дорожку, убегавшую к скале. Было раннее утро, но солнце жгло неимоверно. Боб нервно ходил взад и вперед, что‑то усиленно обдумывая, Маргарэт следила за ним влажными глазами. Невдалеке стояли полковник Джейкс, голубоглазый мальчишка–математик и два гражданских представителя из центра. Посмотреть, что будет, вышли все рабочие из шатра. В фиолетовых комбинезонах, они держались в отдалении позади нас.

— Да перестань ты болтаться взад и вперед, как маятник! — раздраженно сказал Крамм.

Боб остановился.

— Какой же я идиот! Не учел такой элементарщины…

— Что?

— То, что вторая тележка с таким же электронным устройством может обезвредить первую…

— А, ты про это… Промахи бывают и у вас, властелинов самой точной науки, — не без иронии сказал Финн. — Скотт воспользовался тем же методом, что и ты?

Боб кивнул.

— Боб, ради бога! — воскликнула Мэг. — В конечном счете, дело, может быть, не в этой конкретной бомбе, а в чем‑то большем. Главное — дать людям направление мысли.

— Направление мысли? — Боб гневно посмотрел на Роберта Скотта, который с волнением ждал результатов своей недельной работы по программированию “обезвреживающей операции”. Новый математик волновался, как школьник перед экзаменом.

Он меньше всего представлял, какую чудовищную подлость совершил, какие надежды разрушил. Для него это было всего лишь решением задачи по дельта–квантованию.

— Таким разве дашь направление мысли, — с горечью продолжал Боб. — Они бездумно работают на войну, и когда атомное пламя охватит их, они так и не поймут, откуда оно взялось…

— Их научит жизнь, — сказал Крамм.

— А может быть, у него ничего не получится? — спросила Мэг.

— Судя по тому, как он рассуждает о методах программирования, получится. Он ученик Колинза. Старец ничего, кроме математики, не знает. Ему все равно, что рассчитывать: убийство людей или механическую детскую игрушку. Свою мысль — “Математика правит миром, а все остальное — чепуха” — он внушает всем своим ученикам.

Боб говорил страстно и запальчиво.

— Может быть, он все же не такой умный, как тебе кажется? — прошептала Маргарэт.

Роберт Скотт вышел на середину дорожки, прикрыл глаза ладонью и вдруг закричал:

— Смотрите, они едут! Едут сюда! Вначале ничего не было видно, но потом на сером бетоне заблестела приближающаяся точка…

— Едут, едут обе тележки! Вот здорово! — кричал Скотт.

Радостный и возбужденный, он начал метаться от одного к другому, повторяя:

— Все правильно! Значит, я не ошибся! Замечательная вещь — дельта–квантование!

Подбежав к нам, он закричал:

— Ребята, сейчас видно совершенно отчетливо! Моя тележка сзади! Она ведет первую!

Финн изо всех сил оттолкнул его от себя.

— Убирайся отсюда, паршивый щенок, гадина! — процедил он сквозь зубы.

Но Роберт этого даже не заметил. Он прыгал на месте, — хлопал в ладоши и всем указывал на две тележки, которые быстроприближались к нам.

Тележка Боба с машинкой “Феано” под брезентом была впереди. Сзади вплотную, прицепившись механической лапой к никелированной скобе, ехала тележка Роберта Скотта. Казалось, она под конвоем вела первую тележку.

Военный инженер на ходу подхватил обе счетные машинки “Феано”, провода оборвались, тележки остановились как вкопанные.

Стало очень тихо. Лицо Боба исказилось, как от страшной физической боли.

— Вот и все, — произнес Финн и, резко повернувшись, пошел к зданию.

Мы медленно побрели за ним. Молча скрылись в шатре рабочие.

— Вигнер и Чикони! — крикнул Джейкс.

Боб и Маргарэт остановились.

— Вы сейчас поедете с этими господами.

Джейкс указал на штатских. Боб кивнул.

— Мы принесем свои вещи.

— Только поскорее.

В двери здания показался Финн с чемоданом в руках.

— Вы меня захватите с собой? — обратился он к одному из штатских.

Тот вопросительно посмотрел на полковника Джейкса.

— Самуил Финн позавчера подал мне рапорт о расторжении контракта. Клятву о сохранении тайны он подписал.

— Ничего не имею против. Вы можете сесть в автомобиль, в котором поедет женщина.

Я подошел к Финну и пожал ему руку.

— Поцелуй своего малыша.

— Теперь я понял, что моему малышу требуется нечто большее, чем поцелуй.

— Ты прав.

Все разошлись, а я остался внизу, чтобы проводить Боба. Он появился вместе с Мэг раньше, чем я ожидал. Оказывается, у них все было готово к отъезду.

Мы стояли втроем и смотрели на скалу.

— Значит, ей не суждено остаться в живых, — вздохнул Боб. — Борьба только начинается!

— Совершенно верно. Слушайте.

Это был Крамм. Он подошел к Мэг и протянул ей свой транзисторный радиоприемник.

— Это мой свадебный подарок вам. Слушай, Боб, что ты наделал!

“…речи сейчас ни к чему! — послышалось из приемника. — Передовые ученые нашего времени активно включаются в борьбу против атомной опасности. Кто, как не мы, знает, что несет человечеству атомная война? Нельзя сидеть сложа руки и ждать, пока господь бог подарит нам мир. За него нужно драться, настойчиво, неутомимо, как Боб Вигнер”.

Передача транслировалась с какой‑то огромной площади. Речи ораторов прерывались шумными возгласами, свистом, криками: “Долой ученых, работающих на войну! Не дадим в обиду Боба! Отстоим мир! Атомным и водородным бомбам — НЕТ!”

— Это сильнее водородных бомб, — сказал Крамм.

…Два автомобиля, один за другим, скрылись за брезентовым шатром. Мы с Краммом несколько минут смотрели им вслед. Потом я пошел в бар.

В углу за столиком, потягивая лимонад, сидел Роберт Скотт. Он мурлыкал какую‑то песенку и что‑то писал на листе бумаги.

— А, Вильям, салют! — бросил он весело. Настроение у него было прекрасное. — Вы знаете, что я сейчас рассчитал? Можно создать такую систему испытаний водородных бомб, которая будет совершенно неуязвима. Просто не существует алгоритма, по которому можно было бы нарушить эту систему. Стопроцентная надежность!

Я выпил полный стакан виски и подошел к нему:

— Ну‑ка, покажи свою систему…

— Пожалуйста. Только вы не математик, и все равно ничего не поймете.

— Как‑нибудь разберусь.

— Я вам объясню. Допустим, что в этом блоке находится взрыватель, который приводится в действие некоторой группой электрических импульсов…

Я взял лист бумаги, испещренный формулами, и сжал в кулаке.

Роберт Скотт поднял на меня удивленный взгляд.

— Я еще вам не рассказал…

— Мне все ясно.

Я рывком поднял Скотта со стула. Его выпученные глаза наполнились ужасом.

— Вильям, что вы… Я ведь… Право же, не надо… Я только…

— Ты понимаешь, щенок, что ты сделал?

— Ничего такого… Просто мне поручили…

— А если бы тебе поручили рассчитать, как лучше всего убить свою мать? — прошептал я, прижимая Скотта к стене. У меня появилось дикое желание задушить его.

Скотт яростно затряс головой.

— Нет… нет… нет… — цедил он сквозь зубы.

— А помогать убивать миллионы других матерей — это хорошо?

На мгновение он вывернулся и, забившись в угол, закричал:

— Почему вы ко мне пристаете? Я только математик. Я решаю задачи, и все. Я не имею к бомбам никакого отношения. Я даже не знаю, что это такое!

Я с презрением посмотрел на это тщедушное существо, сплюнул и пошел наверх упаковывать чемоданы.

КОГДА ЗАДАЮТ ВОПРОСЫ

Эти ежегодные встречи мы называли “капустниками” в память о далеких призрачных временах, когда мы были студентами. Уже стоит на Ленинских горах шпилястый университет, и еще пятиэтажный ковчег физфака давно обжит новыми поколениями будущих Ломоносовых и Эйнштейнов, физики и лирики давно спорят в благоустроенном зале со звуконепроницаемыми стенками, а мы не можем забыть сводчатые подвальчики под старым клубом МГУ на улице Герцена. И каждый год мы собираемся здесь, смотрим друг на друга и ведем учет, кто есть, а кого уже нет. Здесь мы разговариваем про жизнь и про науку. Как и тогда, давным–давно…

Так было и на этот раз, но только разговор почему‑то не клеился. Никто не высказал ни одной интересной идеи, никто не возразил тому, что было высказано, и мы вдруг почувствовали, что последняя интересная встреча состоялась в прошлом году и что теперь мы можем только повторяться.

— Мы вступили в тот прекрасный возраст, когда идеи и взгляды наконец обрели законченную форму и законченное содержание, — с горькой иронией объявил Федя Егорьев, доктор наук, член–корреспондент академии.

— Веселенькая история, — заметил Вовка Мигай — директор одного “хитрого” института. — А что ты называешь законченным содержанием?

— Это когда к тому, что есть, уже ничего нельзя прибавить, — мрачно пояснил Федя. — Дальше начнется естественная убыль, а вот прибавления никакого. Интеллектуальная жизнь человека имеет ярко выраженный максимум. Где‑то в районе сорока пяти…

— Можешь не пояснять, знаем без твоих лекций. А вообще‑то, ребята, я просто не могу поверить в то, что уже не способен воспринять ничего нового, ни одной новой теории, ни одной новой науки. Просто ужас!

Леонид Самозванцев, кругленький маленький физик с уникальной манерой говорить быстро, проглатывая окончания и целые слова, вовсе не походил на сорокапятилетнего мужчину. При всяком удобном случае ему об этом напоминали.

— Тебе, Ляля, жутко повезло. Ты был болезненным ребенком с затяжным инфантилизмом. Ты еще можешь не только выдумать новую теорию пространства–времени, но даже выучить старую.

Все засмеялись, вспомнив, что Ляля, то бишь Леня, сдавал “относительность” четыре раза.

Самозванцев быстро отхлебнул из своей рюмки и улыбнулся.

— Не беспокойтесь, никаких новых теорий не будет.

— Это почему же? — спросил Мигай.

— Не то время и не то воспитание.

— Что‑то не понятно.

— Я не совсем правильно выразился, — начал пояснять Ляля. — Конечно, новые теории будут, но, так сказать, в плане уточнения старых теорий. Вроде как вычисление еще одного десятичного знака числа “пи” или прибавление к сумме еще одного члена бесконечной прогрессии. А чтобы создать что‑то совершенно новое — ни–ни…

Самозванцев сделал значительное ударение на слове “совершенно”…

Услышав, что у нас завязывается разговор, к нам начали подходить ребята с разных углов низенькой, но широкой комнаты.

— Тогда определи, что ты называешь “совершенно новой теорией”.

— Ну, например, электромагнитная теория света по отношению к эфирной теории.

— Ха–ха! — как бы очнувшись от дремоты, громыхнул Георгий Сычев. Он поднял алюминиевый костыль — грустный сувенир войны — и, ткнув им Лялю в бок, обратился ко всем сразу: — Этот физико–гегель хочет сказать, что Максвелл не есть следующий член бесконечной прогрессии после Юнга. Ха–ха, батенька! Давай новый пример, а то я усну.

— Ладно. Возьмем Фарадея. Он открыл электромагнитную индукцию…

— Ну и что?

— А то, что это открытие было революционным, оно сразу объединило электричество и магнетизм, на нем возникла электротехника.

— Ну и что? — продолжал настаивать Сычев. Как большинство безногих, он был склонен к полноте. Сейчас он был просто толстым, с рыхлым, сильно состарившимся лицом.

— А то, что Фарадей не имел никакого понятия о твоем Юнге и его упругом эфире. И ни о каком Максвелле. Это Максвелл толкал Фарадея в свои уравнения.

Сычев закинул голову и неестественно захохотал.

— Перестань, Жорка, — прикрикнул на него Мигай. — Что‑то в Лялиных словах есть. Говори дальше, Ляля, не обращай на него внимания.

— Я уверен, если бы Фарадей был умным, ну, хотя бы таким как мы…

Ребята вокруг весело загалдели.

— Не смейтесь. Если бы он был таким умным, он бы не сделал ни одного открытия…

Все мгновенно утихли и уставились на Самозванцева. Его глаза растерянно перебегали с одного на другого.

— У нас в институте работает целая группа толковых парней и девчат. Они никогда не лезут в журналы, для того чтобы найти там намек на решение задачи. Они просто пробуют. Делают и так и сяк, как попало. Вроде Фарадея.

— Вот видишь! У них что‑нибудь получается?

— Представьте себе, да. И, нужно сказать, самые оригинальные решения получаются именно у них…

Наш членкор не выдержал.

— Сейчас вы начнете доказывать, что научной работой лучше всего заниматься, ничего не зная. У физиков всегда есть склонность поиграть в парадоксы. Но сейчас не тот возраст…

— Надоел ты со своим возрастом. Пусть говорит Ляля. Значит, Фарадей, говоришь, работал “методом тыка”?

— Конечно. Он был просто любознательным парнем. А что будет, если по магниту стукнуть молотком? А что будет, если магнит нагреть докрасна? А будут ли светиться у кошки глаза, если ее подержать голодной? И так далее. Самые нелепые “а что будет, если…”. И вот, задавая себе кучу вопросов, он отвечал на них при помощи эксперимента. Поэтому он и наоткрывал тьму всяких явлений и эффектов, которые дальше оформили новые теории. А вот нам, умным, кажется, что больше не существует никаких “а что будет, если…”. У нас теория на первом плане…

— Н–да, — неопределенно промычал членкор и отошел в сторону. За ним пошло еще несколько человек.

— Есть очень простой способ обнаружить Фарадея, — вмешался в разговор Николай Завойский, наш выдающийся теоретик, тоже доктор и тоже членкор. Мы всегда его недолюбливали за его чересчур аристократические манеры.

— Ну‑ка выкладывай твой способ выявить Фарадея.

— Нужно объявить всесоюзный конкурс на наибольшее и наилучшее количество “а что будет, если…”. Участники конкурса сами себе задают вопросы и сами отвечают. Конечно, при помощи эксперимента.

— Недурно. В твоем предложении есть изюминка. Но вся беда в том, что на многие “а что будет, если…” можно ответить и не ставя эксперименты.

— Так вот, “фарадеевским” вопросом будет тот, на который современная теория ответа дать не может.

Эта идея всем понравилась. Физики оживились и начали “играть в Фарадея”. “А что будет, если…” послышалось с разных концов зала, а после народ собрался вместе, и игра приняла бурный и веселый характер. Сами задавали самые дикие вопросы и сами же на них отвечали.

— А что будет, если кашалоту надеть очки?

— А что будет, если в коровьем молоке сварить метеор?

— А что будет, если сквозь человека пропустить импульс тока в миллион ампер за миллионную долю секунды?

— А что будет, если…

Вопросы сыпались непрерывно. Отвечали на них все сразу. Пошли вычисления, уравнения, ссылки на источники, в общем, был привлечен весь арсенал физических знаний, и вскоре выяснилось, что задать “фарадеевский” вопрос очень трудно, но можно. И, черт возьми, таким вопросом почти всегда оказывался тот, над решением которого как раз и билась современная физика. Ляля Самозванцев, заваривший эту кутерьму, разочарованно вздохнул:

— А я — то думал, что мы войдем в ходатайство в президиум академии о создании НИИ фарадеевских исследований.

— Ребята, а вы помните Алешку Монина? Ведь мы его на курсе так и называли — Фарадей!

Мы стихли. Все взоры обратились на Шуру Корневу — главного организатора нынешнего “капустника”. Рыжая, веснушчатая, она никогда не пыталась казаться красивой.

— Шуренок, почему среди нас нет Алика?

— Ребята, сегодня он не может.

— Почему?

— У него ночное дежурство в клинике… Кроме того, он сказал…

— Что?

— Он сказал, что ему неловко посещать наши вечера. Там, говорит, собираются академики, в крайнем случае, кандидаты, а я… В общем, понимаете…..

В общем, мы понимали. Мы считали, что Монину крупно не повезло и виноват он в этом сам. Достаточно было посмотреть, как он выполнял лабораторные работы по физике, чтобы убедиться, что ничего путного из него не получится. Вместо того чтобы, как положено, снять частотную характеристику генератора, он усаживался у осциллографа и часами любовался дикими фигурами, которые выписывал электронный луч. “Алик, заэкранируй провода, иначе ничего не выйдет…” — “Это и дурак знает, что если заэкранировать провода, то все получится. А вот что будет, если они не заэкранированы?” — “Чудак, обыкновенные наводки. Сетевой ток, рентгеновская установка в соседней лаборатории…”

Алик таинственно улыбался и экранировал провода. Фигуры на экране изменялись, но оставались такими же дикими. “Ты плохо заэкранировал. Закрой крышку прибора”. Он закрывал, но положение нисколько не улучшалось. “Заземли корпус”. Он заземлял, и картина становилась еще хуже. Ни у кого другого не получалось так, как у Алика. Вместо того чтобы найти характеристику генератора, он исписывал толстенную клеенчатую тетрадь. Его отчет о проделанной работе читался как фантастическая повесть о странном поведении генератора, когда он заэкранирован, когда не заэкранирован, когда усилительную лампу обдувает воздух от вентилятора и когда на ней лежит мокрая тряпка. В конце концов, все окончательно запутывалось, и ему ставили очередной “незачет”.

У нас в общежитии на Стромынке всегда была проблема умыться побыстрее. Студенты любили поспать и в семь утра мчались к умывальникам все сразу. Там начиналась жуткая толчея. Однажды Монин стал организатором коллективного опоздания на лекции. Стояла большая очередь к умывальнику, а он склонился над раковиной и что‑то колдовал.

“Фарадей, ты что, уснул?”

“Нет. Вот посмотри…”

Раковина засорилась, в ней почти до краев стояла мутная вода. Алик бросил на воду щепотку зубного порошка, и комочки быстро разбежались по сторонам.

“Подумаешь! Поверхностное натяжение… Отойди…”

Алик и не думал отходить.

“А вот смотри теперь…”

Он снова бросил в воду щепотку порошка, но на этот раз частички бросились навстречу друг другу и собрались кучкой. Мы остолбенели.

“А ну сделай еще…”

Он повторил опыт. Оказывается, если сбрасывать порошок с одной высоты, то он разбегался, если с другой — собирался в кучу.

Физики от первого до пятого курсов позатыкали в раковинах трубы и стали сыпать на воду зубной порошок. Будущий членкор Федя Егорьев экспериментировал с табаком, вытряхнутым из папиросной гильзы. Элегантный теоретик Завойский принес три сорта пудры. Притащили толченый сахар, соль, серу от спичек, порошки от головной боли и еще черт знает что. В туалете водворилась напряженная исследовательская атмосфера. Порошки вели себя самым чудовищным образом. На поверхности воды они собирались в комки, разбегались по краям раковины, тонули, после вновь всплывали, кружились на месте, образовывали туманности и планетные системы, бегали по прямой линии и даже подпрыгивали. И все это зависело от высоты, с которой их сбрасывали, от того, как их сбрасывали, от уровня воды в раковине, есть ли в воде мыло или нет, и бросали ли раньше в воду другие порошки. Все, что знали физики о поверхностном натяжении еще со второго курса, рухнуло, как карточный домик, здесь, в туалетной комнате, и виновным в этом был Алешка Монин.

— Жаль, что его здесь нет. Любопытный парень, — вздохнул Федя Егорьев. — Настоящий Фарадей. Только неудавшийся.

— Наверное, задавал себе не те вопросы…

— Товарищи, а что будет, если… я не приду вовремя домой?

Был час ночи. Мы расхохотались. Это сказал Абрам Чайтер, атомщик–любитель, как мы его называли за страсть публиковать популярные статьи по атомной физике. Специальность у него была совсем другая. Всем было известно, что у Абрама страшно ревнивая и взбалмошная жена.

Мы стали одеваться и расходиться.

На улице моросил дождик, движение стихло. Прощаясь, ребята торопились к стоянкам такси. У входа в клуб задержались четверо: Федя Егорьев, Вовка Мигай, Ляля Самозванцев и я. Несколько минут мы молча курили.

— Здесь в наше время ходил трамвай, — сказал Федя. — Однажды я застал Алика на этом самом месте с поднятой вверх головой. Знаете, что он наблюдал, наверное, часа два?

Мы не знали.

— Цвет искры между трамвайной дугой и проволокой. Он мне сказал, что стоит здесь уже целую неделю и что есть связь между цветом искры и погодой. Совсем недавно я прочитал об этом, как об открытии…

— А не навестить ли нам его сейчас? — предложил я. — Неудобно как‑то… Мы собираемся, а он на отшибе…

— Идея. Пошли, — откликнулся Федя.

Мы всегда очень любили Федю за его решительность. И сейчас, много лет спустя, он остался таким же. Высокий, тощий, он быстро зашагал по проспекту Маркса в сторону улицы Горького. У гостиницы “Националь” мы остановились. Членкор сказал:

— Пойду куплю в ресторане бутылку вина.

Федя знал ход в буфет через кухню. Он скрылся в темной подворотне, и через несколько минут мы услышали, как кто‑то, наверное дворник или повар, кричал ему вслед:

— Пьяницы несчастные! Мало вам дня! Лезете через запрещенное помещение!

Но задача была выполнена.

Вскоре такси мчало нас в другой конец города, где работал Алик Монин.

Больница помещалась в большом парке. Мы расстались с такси у ворот и пошли по мокрой асфальтовой дорожке между высокими кустарниками и деревьями. Моросил весенний дождик, и молодые листья, как светляки, трепетали в лучах электрических фонарей. Мигай громко и вдохновенно рассказывал, как ему удалось наблюдать в пузырьковой камере треки К–мезонов и процесс рождения резонансных частиц. Самозванцев хвастался своим квантовым генератором, для которого все необходимое можно купить в любой аптеке, а Федя назвал их “чижиками”, потому что их штучки не шли ни в какое сравнение с его универсальной цифровой машиной, которая вчера обучала его игре в шахматы. На мгновение мы остановились. Дорожку переходили два санитара с носилками, закрытыми простыней…

— Этому до форточки наши генераторы и резонансные частицы, — вздрогнул Мигай. — Там, наверное, морг…

Мы посмотрели на невысокое здание с колоннами. На сером фронтоне четко выступал барельеф, изображавший борьбу римских воинов с галлами.

До здания нейрохирургического отделения мы дошли молча.

Алик Монин встретил нас растерянно и смущенно. На нем был незастегнутый белый халат, в руках он вертел вечную ручку, которая мешала ему пожать наши руки.

— Слушай, ты совсем доктор, я имею в виду — лекарь! — рявкнул Мигай.

Уточнение было совсем некстати. На языке двух наук — медицины и физики — титул “доктор” звучит очень двусмысленно. Алик совсем стушевался. Мы пошли за ним по затемненному коридору.

Он только шептал:

— Теперь сюда, мальчики. Сюда. Наверх. Направо…

— Громко говорить не полагается, — назидательно сказал Федя, обращаясь к басистому Мигаю.

В небольшом кабинете, освещенном только настольной лампой, мы расселись вокруг письменного стола. Федя вытащил из карманов две бутылки цинандали и торжественно поставил перед смущенным Мониным.

— Ух вы, черти полосатые! — вполголоса воскликнул он. — С “капустника”?

— Точно. Болтали о Фарадее, вспомнили тебя. Ты чего прячешься?

— Да нет, что вы… Я сейчас…

Алик скрылся в коридоре, и мы принялись рассматривать кабинет дежурного врача. Ничего особенного. Шкафы вдоль стен, забитые бумагами, наверное, историями болезней, сбоку какой‑то прибор, у раковины столик со склянками. И письменный стол.

Федя взял со стола книжку и шепотом прочитал:

— “Электросон”. Физика заползает и сюда.

— Не хотел бы я заниматься физикой здесь… — невнятно пробормотал Самозванцев. — Физика и морг по соседству. Как‑то не вяжется..

— Может быть, физика когда‑нибудь посодействует закрытию этой нерентабельной организации.

Алик вошел бесшумно, неся целую охапку химических мензурок самых различных размеров.

— Случай, когда размер сосуда не имеет значения, — сказал членкор. — Все с делениями.

Разлили.

— За двадцать пять лет…

— За двадцать пять лет…

Потом выпили за здоровье друг друга. Теперь этот тост стал почти необходимым.

— Рассказывай, что ты здесь делаешь.

Алик пожал плечами:

— Всякую всячину. Вожусь с больными…

— Ты и впрямь научился лечить?

— Что вы! Конечно, нет. Я на диагностике…

— Это?..

— Это значит — помогаю нейрохирургам.

— У вас оперируют мозг?

— Бывает и такое. Но чаще всего операции, связанные с травмами нервных путей.

— Интересно?

— Бывает интересно…

— А исследованиями можно заниматься?

— У нас что ни больной, то исследование.

— Страсть люблю рассказы об интересных больных. Расскажи что‑нибудь, Алик. Какой‑нибудь экстравагантный случай.

Мигай выпил еще и придвинул свой стул поближе к письменному столу.

Алик нервным движением руки поправил очки в тонкой металлической оправе.

— Меня больше всего интересуют случаи потери памяти в связи с различными заболеваниями…

— Как это — потеря памяти?

— У одних — полная потеря, у других — частичная.

— Недавно я прочитал работу Маккалоха “Робот без памяти”, — сказал Федя.

— Я тоже читал эту работу. Чепуха. То, что получил Маккалох на основе математической логики, совершенно неприменимо к людям, потерявшим память. Их поведение куда сложнее…

— Я всегда задумывался над тем, где она помещается, эта память, — сказал Федя.

Алик оживился.

— Вот именно, где? Можно с большой достоверностью сказать, что в мозгу нет специального центра памяти.

— Может быть, в каких‑нибудь молекулах…

— Вряд ли, — заметил Алик. — Память слишком устойчива, чтобы быть записанной на молекулярном уровне. В результате непрерывного обмена веществ молекулы вовремя обновляются…

Мы задумались. Когда говоришь с Мониным, вещи, которые кажутся простыми, вдруг начинают выглядеть чудовищно сложными и запутанными.

— Что это за машина? — спросил Мигай, приподняв чехол над небольшим столом.

— Это старая модель электроэнцефалографа.

— А, ну да, волны головного мозга?

— Да. Восьмиканальная машина. Сейчас есть гораздо лучше.

Алик открыл ящик стола и вытащил кипу бумаг.

— Вот электроэнцефалограммы людей, потерявших память…

Мы посмотрели на графики кривых, имевших почти строго синусоидальную форму.

— А вот биотоки мозга нормальных людей.

— Здорово! Значит, можно при помощи этой шарманки сразу определить, есть у человека память или нет…

— Совершенно безошибочно. Правда…

— Что?

— Откровенно говоря, я не считаю термин “биотоки мозга” законным.

— Почему?

— Ведь мы снимаем электропотенциалы не с мозга. Он заэкранирован черепной коробкой, затем слоем ткани, богатой кровеносными сосудами, кожей…

— Но частоты‑то малые…

— Все равно. Я сделал расчет. Если учесть проводимость экранировки, то нужно допустить, что в мозгу гуляют чудовищные электропотенциалы. На животных это не подтвердилось…

Мы выпили еще.

— Тогда что же это такое?

— Это биотоки тканей, к которым мы прикладываем электроды.

— Гм… Но ведь доказано, что эти кривые имеют связь с работой мозга. Например, вот эта память…

— Ну и что же?.. Разве мозг работает сам по себе?

— Ты хочешь сказать, что память…

Алик улыбнулся и встал.

— Хотите, я сниму биотоки с ваших голов?

Федор Егорьев почесал затылок и обвел нас глазами.

— Рискнем, ребята?

Мы рискнули, но почему‑то почувствовали себя очень неловко. Как будто оказались на приеме у врача, от которого ничего не скроешь.

Первым сел в кресло Мигай. Алик приладил у него на голове восемь электродов и включил электроэнцефалограф. Медленно поползла бумажная лента. Перья оставались неподвижными…

— Никакой работы головного мозга, — прокомментировал Самозванцев.

— Прибор еще не разогрелся.

Вдруг мы вздрогнули. Тишину резко прорезало громкое скрипение острого металла о бумагу. Мы уставились на ленту. По ней, как сумасшедшие, с огромным размахом царапали восемь перьев, оставляя после себя причудливую линию.

— “Когито эрго сум”, — облегченно вздохнув, продекламировал Мигай. — Теперь проверь мозги у членкора. Это очень важно для ученого совета нашего института. Он там председатель.

Мы выразили удивление, когда обнаружили, что у членкора биотоки точно такие же, как у Мигая, у Самозванцева и у меня. Если разница и была, мы могли ее не заметить. Мы вопросительно уставились на Алика. Он таинственно улыбнулся.

— Ребята, электроэнцефалограммы одинаковые потому, что вы, так сказать, на одном уровне опьянения. У пьяных всегда так… Как у шизофреников или эпилептиков перед приступом…

Нам стало неловко, и мы выпили еще. Монин остановил ленту и, покопавшись в бумагах, показал нам еще несколько электроэнцефалограмм.

— Вот запись биотоков мозга спящего человека. А вот — типичная кривая бодрствования. На альфа–ритм накладывается тета и гамма…

— Любопытно, — задумчиво произнес Федя. — Так где же, по–твоему, находится память человека?

Алик начал нервно заталкивать бумаги в стол. Потом он сел и по очереди посмотрел на каждого из нас.

— Не темни, Фарадей. Мы чувствуем, что ты что‑то знаешь. Где память, говори…

Мигай приподнялся и шутливо взял Алика за борта халата. Он у него был расстегнут, под ним виднелся старенький потертый пиджак.

— Ну, если вы так настаиваете…

— Хорошенькое дело, настаиваем! Мы просто требуем. Должны же мы знать, куда мы складываем нашу драгоценную эрудицию, за которую государство так щедро платит!

Мигай никогда не был тактичным человеком. Его мышление было идиотски логичным и отвратительно прямолинейным. Когда он так сказал, мне показалось, что в глазах у Монина блеснула злая искорка. Он плотно сжал губы, встал из‑за стола и подошел к одному из шкафов. Он вернулся, держа в руках человеческий череп, обыкновенный череп, который можно увидеть в биологическом кабинете в любой школе. Ни слова не говоря, он поставил его на стол рядом с электроэнцефалографом и начал прилаживать на нем электроды. Мы окаменели от изумления.

Когда электроды оказались на месте, Алик пристально посмотрел на нас из темноты, затем повернул тумблер.

Восемь перьев, все одновременно, пронзительно взвизгнули и заплясали на бумаге. Как загипнотизированные, мы смотрели в насмешливые пустые глазницы. А прибор продолжал торопливо и взволнованно выписывать лихорадочную кривую биотоков бодрствующего человека.

— Вот так… — назидательно сказал Монин. Мы встали и поспешно стали с ним прощаться, боясь еще раз взглянуть на столик рядом с электроэнцефалографом.

В темноте мы сбились с пути, долго шли по высокой мокрой траве, обходя низкие темные здания, шагали вдоль металлической решетки, за которой простиралась тускло освещенная сырая улица. Ветки шиповника цеплялись за плащи и противно царапали по поверхности. Когда, наконец, мы вышли из ворот и остановились, чтобы передохнуть, наш членкор Федя Егорьев сказал:

— Наводки. Конечно, наводки от сетевого тока…

С этой удобной, успокоительной мыслью мы разъехались по домам…

МИР, В КОТОРОМ Я ИСЧЕЗ

Меня купили мертвым и вывезли к Удроппу из морга. В этом нет ничего удивительного, как нет ничего странного и в том, как я попал в морг. Просто перерезал себе вены в ванной комнате гостиницы “Новый свет”. Если бы не долги за номер, меня не нашли бы так скоро, вернее, нашли бы слишком поздно.

Но долги были, и частично из‑за них я сделал неудачную попытку отправиться в лучший мир. Мне очень хотелось встретиться там с моими недальновидными родителями и сказать им, что я думаю про них и вообще про всех тех, кто плодит детей для нашего цивилизованного государства.

Как мне сейчас известно, Удропп купил меня за 18 долларов 09 центов, причем 3 доллара 09 центов у него взяли за одеяло, в которое он меня упаковал.

Так что круглая мне цена 15 долларов.

Представляете, с какой скоростью Удропп прокатил меня от морга до своего коттеджа в Грин–Вэли! Если бы не эта скорость, плакали бы его денежки. Вместо меня ему досталось бы несвежее одеяло плюс расходы на мои похороны!

Меня оживили по всем правилам: влили три литра крови, впрыснули адреналин, куда‑то накачали глюкозу с рыбьим жиром, обложили грелками и опутали электрическими проводами. Затем Удропп выключил электрический ток, и я начал дышать без посторонней помощи, а сердце забилось как ни в чем не бывало. Я открыл глаза и увидел Удроппа и рядом с ним девушку.

— Как самочувствие? — спросил Удропп, тип в белом халате, с физиономией человека, занимающегося ради собственного удовольствия убоем крупного рогатого скота.

— Спасибо, сэр. Хорошо, сэр. Кто вы такой, сэр? — Я не сэр, а Удропп, Гарри Удропп, доктор медицины и социологии, почетный член Института радиоэлектроники, — прорычал Гарри. — Есть хотите?

Я кивнул головой.

— Принесите ему тарелку супа.

Девушка вспорхнула со стула и скрылась. Гарри Удропп бесцеремонно задрал кверху мою рубаху и при помощи шприца влил в меня какое‑то химическое вещество.

— Теперь вы совсем живой, — сказал он.

— Да, сэр.

— Гарри Удропп.

— Да, сэр Гарри Удропп.

— Я надеюсь, у вас не очень развиты интеллектуальные способности?

— Надеюсь, нет.

— Где вы учились?

— Почти нигде. Кончил что‑то вроде университета Но это так, между прочим.

Про себя я решил, что Гарри меньше всего нуждается в людях с высшим образованием.

— Гм. Чему вы там учились?

Я решил, что в моих интересах ничему там не учиться.

— Играть в гольф, танцевать, ловить рыбу, ухаживать за девушками.

— Это хорошо. Только не вздумайте ваши знания применять к Сюзанне.

— А кто это?

— Девушка, которая пошла за вашим ужином.

— Уже ночь?

— Нет, уже позавчерашний день. И вообще какого черта вы задаете вопросы!

Я решил, что бывшему мертвецу неприлично задавать много вопросов Гарри Удроппу, доктору и так далее, почетному члену Института радиоэлектроники.

Сюзанна сказала:

— Вы будете участвовать в испытании модели “Эльдорадо”. Кстати, как ваше имя?

— Гарри.

— Плохо. Босс не любит, когда, кроме него, есть еще какой‑нибудь Гарри. Вы не ошиблись? После смерти это бывает.

— А что такое “Эльдорадо”? — спросил я.

— Это мир счастья и процветания, достатка и социального равновесия, мир без коммунистов и безработных.

— У вас это здорово получается! Как у дикторши из “Нейшнл видео”.

— В “Эльдорадо” вам отводится важная роль. — Вот как. Какая же?

— Вы будете рабочим классом.

— Кем, кем?

— Не кем, а чем. Пролетариатом.

Я подумал и спросил:

— Вы уверены, что я воскрес?

— Вполне.

— А какую роль в “Эльдорадо” отводят вам?

— Я буду обществом предпринимателей.

Сюзанна вышла, и вошел Гарри Удропп.

— С сегодняшнего дня мы вас кормить не будем. Вам придется поголодать!

— Чудесно! Вы исследуете процесс умирания от голода? — спросил я.

— Старо.

— И все же, как я буду питаться?

— Вам нужно будет поступить на работу.

— Вы еще не выбросили одеяло, в котором меня можно увезти обратно?

— В моем высокоорганизованном обществе найти работу не будет проблемой.

— Мне придется долго ходить и искать. Я не выдержу.

— Вам никуда не придется ходить.

— А как же?

— Вам нужно будет нажимать только кнопки. Когда вас примут на работу, появится зарплата, а появится зарплата, появится еда.

— Ведите скорее меня к этой кнопке!

— У вас еще не подготовлен психологический фактор. Вы не сможете нажимать кнопку с должным энтузиазмом.

— Я буду ее нажимать с любым энтузиазмом!

— Для чистоты опыта нужно поголодать еще пару часиков.

— Я буду жаловаться!

— Вы не будете жаловаться, потому что вас нет.

— Как так?

— Вы же умерли.

“Эльдорадо” — это три огромные машины в разных углах обширного зала. Они соединены между собой проводами и кабелями. Одна машина отделена стеклянной перегородкой. Гарри Удропп сел за пульт в центре зала и сказал:

— Шизофреники, профессора и сенаторы пытаются усовершенствовать наше общество при помощи комиссий и подкомиссий, докладов добровольных комитетов и фондов, экономических конференций и министерства социальных проблем. Все это чепуха. Достаточно четырехсот двух триодов, тысячи пятисот семидесяти шести сопротивлений и двух тысяч четырехсот девяноста одной емкости, и вся задача решается. Вот схема организации нашего общества на сегодняшний день.

Гарри Удропп развернул передо мной и Сюзанной синьку с радиосхемой.

— Справа — блок “производства”, слева — блок “потребления”. Между ними положительная и отрицательная обратная связь. Заменяя радиолампы и прочие детали “общества”, можно добиться того, что система не будет попадать ни в режим сверхрегенерации, ни в режим затухающих колебаний. Когда я этого добьюсь, проблема будет раз и навсегда решена!

Объясняя свой гениальный замысел, Гарри Удропп размахивал руками и вертел головой — такая у него, видно, была привычка.

— Но я предусмотрел нечто большее, — продолжал он. — Я ввел в схему человеческий элемент, который нерационально и слишком дорого заменять эквивалентным электронным роботом с ограниченной памятью. Эту функцию будете выполнять вы. — Гарри показал пальцем на меня — И вы, — сказал он, обращаясь к Сюзанне. Затем он заложил, наконец, руки за спину и четыре раза обошел вокруг пульта.

— Здесь, — он грохнул кулаком по крышке пульта, — мозг нашего “общества”, его “правительство”. Наверху неоновая лампа выполняет функции президента, то есть стабилизирует напряжение. Вот и все.

Мы с умилением посмотрели на президента, который светился розовым огоньком.

— А теперь за работу! Вы марш в “производство”, вы — в “потребление”.

“Оригинальный случай увлечения электронным моделированием, — подумал я. — В университете профессора нам говорили, что при помощи радиоэлектроники можно построить модели чего угодно¹ черепах, станков, межпланетных кораблей и даже модель человека. Гарри Удропп построил электронную модель нашего государства. И не только построил, но решил его усовершенствовать, предложить “гармоническую” структуру нашего общества. Интересно, что у него из этого получится?”

Я подошел к машине справа, Сюзанна скрылась за стеклянной перегородкой в блоке “потребления”.

— Что я должен делать? — спросил я.

— То, что и в жизни. Работать.

— Это здорово! Я голоден, как гиена!

— Прежде всего в сфере производства нужно получить работу.

— Как?

— Нажимай белую кнопку справа.

— А что будет делать она? — я кивнул в сторону Сюзанны.

— То, что делают предприниматели.

Я застыл перед огромным металлическим шкафом. На передней стенке блестели шкалы приборов, в разных местах выступали разноцветные кнопки, рубильники и рычаги. Здесь с помощью электрической энергии создавались “модели” материальных ценностей, и эти ценности циркулировали по проводам между “сферой производства” и “сферой потребления”.

Я нажал белую кнопку.

— Ваша специальность? — рявкнула машина.

“Ого, совсем как в жизни! Машина даже интересуется моей специальностью!”

— Художник…

— Не требуется.

Я в недоумении посмотрел на Удроппа.

— Мне тоже нажать белую кнопку? — спросила Сюзанна.

— Конечно.

— И что будет?

— Получите “прибавочную стоимость”, запасенную в схеме.

У Сюзанны щелкнуло реле. Я опять нажал белую кнопку.

— Ваша специальность?

— Зубной врач.

— Не требуется.

В это время Сюзанна нажала свою кнопку, и автомат выдал ей пакет.

— Специальность? — тупо спросила меня машина.

— Механик.

— Зайдите через месяц.

Электронное “производство” работало отлично. Сколько раз до того, как я попал к Удроппу, я ходил в поисках работы и слышал такие же вопросы и такие же ответы.

— Так дело не пойдет, босс, — обратился я к Удроппу.

— Отвернитесь, я надену новое платье! — крикнула Сюзанна.

— Босс, я не могу ждать месяц!

— Попробуйте еще. Я уменьшил отрицательное смещение на сетку генераторной лампы “спроса на рабочую силу”.

Сюзанна нажала кнопку, но автомат ей ничего не выдал.

— В чем дело? — запротестовала она.

— Когда он, — Гарри кивнул на меня, — создаст “прибавочную стоимость”, ваш автомат снова включится. Сейчас наступила фаза “накопления капитала”.

— Устраивайтесь поживее на работу!

Я нажал белую кнопку.

— Специальность?

— Грузчик.

— Берем!

Из машины прямо мне в живот вылез рычаг.

— Работайте! — крикнул Гарри из‑за пульта.

— Как?

— Ворочайте рычагом вверх и вниз.

Я нажал белую кнопку.

— И сколько времени я должен это делать? — До получения зарплаты.

— Как это?

— В ящик под вашим носом вывалятся жетоны. На них вы сможете есть, пить и развлекаться.

Я ворочал рычагом, пока рука не заныла. На секунду я остановился.

— Что вы делаете? — заорал Гарри.

— Хочу отдохнуть.

— Вас уволят!

Я схватился за рычаг и стал лихорадочно нагонять упущенное. Мысленно я представил себе электронный блок, который мог меня “уволить”.

Наверное, двигая рычагом, я создавал электрические заряды, которые при помощи реле удерживали его в рабочем состоянии. Стоило мне прекратить работу, как срабатывал механизм, который убирал рычаг внутрь шкафа.

— Ага! Мой автомат заработал! — сказала Сюзанна. — Босс, когда же зарплата?

Удропп возился с президентом. Не глядя на меня, он проворчал:

— Я слежу за приборами. Прибыль должна быть максимальной.

— Когда я получу свои жетоны? — повторил я.

— Когда анодное напряжение, которое вы создаете на конденсаторе, отопрет тиратрон.

— Есть хочется…

— Плохо работаете. Каждый взмах всего полтора вольта. Быстрее качайте.

Сюзанна снова включила свой автомат. Ей досталось второе платье.

— Я не хочу больше платьев, — сказала она.

— А что?

— А то, что вы обещали. Нейлоновую шубу.

— Сейчас я прибавлю еще отрицательное смещение на сетку и сниму часть напряжения с его конденсатора на ваш автомат.

Так я и знал! В схеме Удроппа роль капитала выполняет электроэнергия.

Она‑то и перекачивается из моей “сферы производства” в “сферу потребления”, в карманы “общества предпринимателей”. Моделями карманов были конденсаторы и аккумуляторы.

— Ну, это слишком! Какого черта все только для нее!

Автомат щелкнул. В ящике перед моим потным носом затарахтели жетоны.

— Берите свою “зарплату”.

Я достал пять медных жетонов.

— Что я должен с ними делать?

— Идите в “сферу потребления” и пользуйтесь автоматом.

Я забежал за перегородку.

— Пролетариат! — весело воскликнула Сюзанна. — Вам вон в тот автомат, рядом.

Я получил миску супа, холодную котлету и кружку пива. И то слава богу!

Мой первый рабочий день кончился. Сюзанна с ворохом тряпок пошла спать.

Что‑то будет завтра!

Когда утром я прошел в “сферу производства”, моего рычага не было. Сюзанна сидела в кресле рядом с “президентом” и пила пиво. — В чем дело? — удивился я.

— Вас уволили, — сказала она и кивнула на стенные часы. Они показывали пять минут девятого.

— За что меня уволили?

— За опоздание. Попытайтесь снова получить работу.

— Откуда у вас пиво?

— Это за ваши жетоны. Они теперь мои.

Никогда не видел подобной наглости!

— Специальность? — спросила машина.

— Грузчик, — не думая, ответил я.

— Плохая рекомендация, — сказала машина и умолкла. Машина, оказывается, обладает памятью! Она взяла на заметку факт моего увольнения за опоздание на работу. Опять все как в жизни. Может быть, в этих электронных моделях экономических и социальных структур и есть какой‑то разумный смысл? И все же я не мог согласиться с тем, что такое чрезвычайно сложное явление, как жизнь многих миллионов живых людей в обществе, можно достаточно точно изобразить при помощи радиоламп, транзисторов, сопротивлений и реле…

Я стал думать, что мне делать. Мой взгляд упал на электронный мозг.

Если в нем сосредоточено все управление электронной моделью, почему бы не попытаться “усовершенствовать” ее по–своему?

— Вы не ябеда? — спросил я Сюзанну.

— А что?

— Я хочу попытаться усовершенствовать “общество”.

— Пожалуйста.

Я подошел к пульту управления и наобум повернул первую попавшуюся ручку.

После еще и еще. Их здесь было около сотни. Машины дико взревели. До этого едва теплившийся “президент” стал пылать, как стеариновая свечка. В надежде, что мой рычаг все‑таки вылезет, я вытащил “президента” из гнезда и спрятал в карман. В этот момент вошел Удропп.

— Ага, бунт! Это хорошо! Покушение на правительство! Чудесно! А где стабилизатор напряжения? Ликвидация верховной власти? Прекрасно! Верните “президента”.

Я возвратил неоновую лампу.

— Мы предусмотрим и этот человеческий элемент. Я заэкранирую правительство сеткой и подведу к ней высокое напряжение. Две тысячи вольт хватит. “Президента” мы спрячем в колпак и подведем к нему пять тысяч вольт. Вот так. Таким образом, государство будет гарантировано от внутренних беспорядков.

Я стоял уничтоженный. Гарри Удропп подводил к электронному мозгу высокое напряжение.

— Дайте хоть какую‑нибудь работу, — взмолился я.

— А ну‑ка попробуйте сейчас, пока я не установил все потенциометры в прежнее положение.

Я нажал кнопку спроса рабочей силы. Репродуктор ни с того ни с сего запел голосом Джонса Паркерса “Как счастливо ты умирала в объятьях моих голубых…”. Из машины вылез не один, а сразу три рычага, и они сами, без посторонней помощи, стали качаться вверх и вниз. Жетоны посыпались в коробку, как из рога изобилия!

— Босс, вот удача! Кажется, “Эльдорадо” получилось! — воскликнул я, выгребая медные кругляшки из коробки.

— Черта с два, — прохрипел Гарри. — В сфере потребления ничего нет. Пусто.

Я помчался за перегородку к автомату и сунул жетон. Никакой реакции. Сунул второй. Молчание.

Н–да. Производство просто сошло с ума.Электроника Гарри Удроппа, видно, работала только в строго определенном режиме. Модели производства и потребления балансировали на точке неустойчивого равновесия. Стоило машину вывести из этого режима, и она превращалась в нелепый клубок радиосхем, который делал что попало.

Гарри установил потенциометры как нужно, и все рычаги, кроме одного, упрятались в машину. Джонс Паркере перешел на контральто, затем на колоратурное сопрано и умолк на ноте “ля” седьмой октавы. Я ухватился за оставшийся рычаг и стал его усердно качать, чтобы восстановить свою добрую репутацию.

— Отдайте жетоны, — сказал Гарри.

— Зачем?

— Они достались вам даром. Так не полагается.

— А почему ей все достается даром? — указал я на Сюзанну, которая уснула в кресле.

— Не задавайте глупых вопросов и отдайте жетоны.

Два жетона я все же припрятал!

Весь рабочий день Сюзанна проспала, а я к вечеру заработал еще семь медяшек.

Удропп обезопасил за это время “правительство” и несколько раз снимал напряжение с моего конденсатора. Вообще он возился со своей машиной очень усердно. Впоследствии Сюзанна мне сказала, что за проект “Эльдорадо” Гарри отхватил хороший куш. Теперь я был умнее и на еду истратил только два жетона. Это был почти голодный паек, но я понял, что нужно думать и о черном дне!

Утром следующего дня я застал Сюзанну с заплаканными глазами.

— Почему ревет общество предпринимателей? — съехидничал я. На работу я вышел рано. Позвякивавшие в кармане жетоны оказывали благотворное влияние на мое настроение.

— Это свинство! — сказала Сюзанна.

— Что?

— Он все у меня отобрал. И платье, и белье, и шубу.

— Кто?

— Удропп.

— Почему?

— Чтобы все начать сначала. Он их снова упрятал в автомат.

Я бросил рычаг и подошел к Сюзанне. Мне стало ее жалко.

— Мне не очень нравится эта игра, — сказал я.

— Ничего, Гарри добьется, что будет гармония.

— Я не знаю, что это такое. Но только свинство отбирать то, что тебе дали.

Вошел Удропп.

— Что это за идиллия? Марш по местам! Я, кажется, слишком увеличил потенциал на тиратроне. Вы ничего не делаете, и вас не уволили.

— Одну секундочку, босс!

Я кинулся к рычагу, но поздно. Он исчез. Довольный Удропп захихикал.

— Черт с тобой, на сегодня у меня есть жетоны.

Сюзанна насупилась и больше не пользовалась своим автоматом. Я нехотя нажимал белую кнопку, перебирая разные специальности. Никто не нужен. Неужели наше общество насытилось и врачами, и педагогами, и техниками, и поварами? Я еще раз нажал белую кнопку.

— Специальность?

— Журналист.

— Берем.

Я остолбенел. Из машины вылез стол с пишущей машинкой. Ну и Гарри! Даже до этого додумался!

— Пресса в нашем обществе доходное дело, — сказал Удропп. — Вы будете получать тем больше, чем с большей охотой Сюзанна будет читать ваши сочинения. Итак, начинайте.

Удропп вышел.

Я сел за машинку и задумался. Затем я начал:

“Экстренное сообщение! Небывалая сенсация! В результате радиоактивных мутаций появились новые виды животных! Говорящие ослы! Собаки–математики! Обезьяны–гомеопаты! Поющие свиньи! Петухи, играющие в покер!”

— Чушь какая‑то, — сказала Сюзанна, вытаскивая из своего автомата лист бумаги. — Если так будет продолжаться, я не буду читать, и вы умрете с голоду.

— Не нравится? — спросил я.

— Нет.

— Хорошо, я попробую другое.

“Небывалая сенсация! 18 миллиардеров и 42 миллионера отказались от своих миллиардов и миллионов в пользу рабочих…”

— Послушайте, Сэм, или как вас там! Я больше читать вашу белиберду не буду.

— Еще одна попытка.

— Не буду.

— Ну, пожалуйста, Сюзанна.

— Не хочу.

— Ну, Сузи!

— Не смейте меня так называть, слышите! Я напечатал:

“Сузи, вы чудесная девушка. Я вас люблю”.

Она ничего не сказала.

“Я вас люблю. Вы это читаете?”

— Да, — тихо ответила она. — Продолжайте.

“Я вас полюбил с того момента, как воскрес. Все время, пока мы занимаемся этим идиотским проектом, я думаю, как нам удрать вдвоем. Вы и я. Хотите?”

— Да, — тихо ответила она, вытаскивая лист бумаги из автомата.

“И вот что я придумал. Как‑никак, а у меня есть специальность. Мы уйдем от Удроппа и попытаемся найти настоящую работу, а не эту электронную чепуху. Вдвоем нам будет легче. Честное слово, после того, как я вас увидел, я пришел к выводу, что резать вены глупо”.

— Я тоже так думаю, — шептала Сузи.

Вошел Удропп. Он посмотрел на свои приборы и щелкнул пальцами.

— Ага! Дело, кажется, идет! Напряжение стабилизировалось! Сдвигов фаз нет! Мы близки к гармонии между производством и потреблением.

— Конечно, босс, — сказал я. — Должно же наше общество когда‑нибудь зажить как следует.

— Продолжайте в том же духе, а я все это нанесу на схему, — сказал он, выходя из зала.

“Сегодня ночью давайте встретимся здесь. Мы выскочим в окно”.

— Хорошо…

До конца дня я сочинил около десятка идиотских сообщений и заработал кучу медяков. Сюзанна исправно отрывала листы бумаги, демонстрируя электронному истукану свою заинтересованность в моей продукции. Гармония была полная, и Гарри Удропп лихорадочно снимал схему “Эльдорадо”, чтобы продать ее за миллион долларов. Она этого стоила, потому что в ней был учтен человеческий элемент!

На весь заработок я набрал бутербродов и спрятал их в карманах. Ночью, пробираясь к окну, я и Сюзанна остановились у “общества предпринимателей”.

— Ты вчера ни разу не пользовалась своим автоматом.

— Если бы я пользовалась, ты бы заработал меньше.

— Хочешь, мы заберем платья и шубу?

— А ну их к черту.

— Я могу Удроппу оставить записку, что это сделал я. Все равно меня нет.

— Не нужно. Так будет легче идти.

Мы вылезли в окно, перемахнули через ограду и оказались на широкой асфальтовой дороге, ведущей в большой город. Над ним неистово пылало оранжевое небо. На мгновение Сюзанна прижалась ко мне.

— Не бойся. Теперь мы вдвоем.

Я ее обнял, и мы зашагали вперед. Только один раз я остановился у электрического фонаря и, посмотрев в доверчивые глаза девушки, спросил:

— Сузи, а как ты попала к Удроппу?

Она слабо улыбнулась, вытянула левую руку и, подняв рукав, показала мне запястье. На белой коже резко выступал продолговагый малиновый рубец.

— Так и ты?..

Она кивнула.

И вот мы идем, два человека, которых нет в этом страшном мире…

ПЯТОЕ СОСТОЯНИЕ

Тонкая неподвижная струя воды протянулась от никелированного крана к самому дну белоснежной раковины. Струя застыла. Свет от настольной лампы серебрил одну ее сторону, и казалось, что это не хрупкая нитка воды, твердая стеклянная палочка. Только у самого дна раковины струя разбивалась на мелкие капельки, разлетавшиеся во все стороны с едва слышным шорохом. И еще было слышно, как в углу кабинета торопливо цокали оставленные кем‑то на столе ручные часы…

Жизнь — поточное явление. Передо мной застыла струя воды. Кажется, она неподвижна и мертва. А в действительности поток составляет самую суть ее существования… Стоит закрыть кран, и жизнь струи прекратится. И вдруг кто‑то протянул руку через мое плечо и резко завернул кран. На моих глазах струя затрепетала, разорвалась на мелкие клочки, затем на капельки и исчезла.

— Сестра, завтра вызовите водопроводчика. С краном что‑то не в порядке.

Он повернулся и встал. Передо мной стоял высокий, уже немолодой мужчина в белом халате. Его усталые глаза внимательно смотрели на меня, а руки медленно скручивали и раскручивали трубку стетоскопа.

— Так это, значит, вы и есть Самсонов? — спросил меня доктор.

— Да. Разве вы меня знаете?

— В некотором роде. Мне о вас рассказала ваша подруга.

— Как она себя чувствует? Что у нее? — торопливо спросил я.

— Что у нее, пока неизвестно, а чувствует она себя в общем удовлетворительно. Удовлетворительно для больного, конечно, — поправился он.

— Можно мне ее видеть?

Доктор кивнул головой.

— Только недолго. Поговорите с ней о чем‑нибудь э… интересном. О театре, о футболе. Понимаете?

— О работе можно?

Доктор отошел в сторону и посмотрел в окно.

— Только не в философском плане. Вы работаете у профессора Парнова? Я знаю его работы. Они, я бы сказал, очень замысловаты. В общем, идите. Она вас ждет.

Он снова повернулся ко мне и, тронув за плечо, подтолкнул к двери, за которой лежала Анна. В палате царил полумрак. Окно было распахнуто, и в него проникал свет электрических фонарей из сквера внизу, перед клиникой.

— Ну иди же скорее, — вполголоса позвала Анна.

Я подбежал к кровати и схватил горячую, немного влажную руку.

Мы молчали минуту–другую, не зная, что говорить…

— Как мне здесь надоело! — наконец прошептала она.

— Доктор говорит, что у тебя состояние удовлетворительное.

Она грустно улыбнулась.

— Удовлетворительное?.. Я‑то лучше знаю… Впрочем, все это чепуха. Лучше расскажи, что делается за этими стенами. — И я начал беззаботно, почти дурашливо рассказывать ей обо всем, что делается в институте. Я говорил торопливо, говорил, сбивался и больше всего боялся остановиться. Я заставлял себя улыбаться и смеяться, глядя прямо в большие печальные глаза. В этих глазах появилось что‑то такое, от не! о сжималось сердце всякий раз, когда я умолкал, чтобы перевести дыхание.

Притащили трансформатор. Штука семь пудов весом. Целый день ворочали его рычагами первого и второго рода, пока не установили в углу, возле высоковольтного щитка. И что ты думаешь! Появляется начхоз и заявляет, что именно в этом месте допустима наименьшая нагрузка на пол. По его расчетам, трансформатор неминуемо должен провалиться в кабинет директора. Вот было проклятий! А Мишка Грачев собрал макет радиоспектрографа. Радости‑то было сколько! Запустил. И вдруг Бергер делает потрясающее научное открытие: все вещества — от куска хлеба до фарфоровой чашки — совершенно одинаково поглощают радиоволны. Оказывается, генератор Грачева вместо трех сантиметров генерировал волны в полтора километра!

Анна слушала, не сводя с меня своих умных, понимающих глаз, и затем положила свою руку на мою. Я умолк.

— Сережа, ты меня еще любишь?

Я склонился к ней и крепко поцеловал ее сухие губы.

— Скажи, что ты меня любишь.

— Я люблю тебя.

— Значит, ты меня никогда не забудешь, правда?

— Что ты, Анка! Вот только ты вырвешься из этой норы — и… свадьба!

— Правда? А если не вырвусь?

— Это почему же? Ну‑ка привстань, я посвечу на тебя. Что‑то я не помню, чтобы мой задиристый комсорг говорил таким голосом.

Я обнял ее и приподнял над подушкой. Жесткая больничная рубашка была завязана тесемочками спереди…

— У вас все ходят в таких балахонах? Хочешь, я куплю тебе шелковый…

— Сережа, у меня такое чувство, будто я никогда отсюда не выйду.

У меня перехватило дыхание.

— Это почему же?

Она облизала губы. Я чувствовал, как тяжело ей говорить.

— Уж очень ласково со мной беседует доктор, — почти застонала она и натянула одеяло до подбородка.

Я искусственно захохотал. Это был неуместный смех, но я ничего не мог сделать другого.

— Ему по штату положено быть с больными ласковым.

— Нет, Сережа, не то. Как бы тебе сказать… В его внимательности, в его задушевной теплоте ко мне ощущается что‑то неумолимое, страшное. Я боюсь, когда он ко мне подходит… Он садится на край кровати, долго смотрит мне в глаза, гладит мои волосы и каким‑то щемящим, ласковым голосом спрашивает о моем самочувствии. И говорит он не то, что обычно говорят больным. А так, всякую всячину. А сам все время смотрит куда‑то в сторону… Знаешь, меня ничем не лечат… То есть почти ничем… Я разбираюсь немного в фармакологии. Вон в той бутылке — микстура Бехтерева. А эти пилюли — люминал. И все…

Я встал и прошелся по комнате.

— Это безобразие! — возмутился я. — Нужно учинить скандал!

— Сергей, прошу тебя, не нужно… Значит, так надо. Может быть, всякое лечение бессмысленно…

В это время тихонько отворилась дверь и вошла сестра.

— Молодой человек, больной пора на покой.

Я умоляюще посмотрел на Анну.

— Пора, пора. Прощайтесь. Уже поздно.

Сестра взяла меня за руку.

— До свидания, Сережа, — тихо произнесла Анна и протянула мне руку.

Я поцеловал ее в лоб. Закрывая дверь, я слышал, как сестра говорила:

— А теперь, миленькая, прими эти таблетки и постарайся уснуть. Сон — самое лучшее лекарство.

Я остановился у раковины и посмотрел на кран, из которого теперь падали большие редкие капли воды.

Наша лаборатория. Два вакуумных поста посредине комнаты, на большом физическом столе радиоспектрограф, собранный Мишей Грачевым, установка для парамагнитного резонанса в углу, справа от двери. Слева в стене глубокая ниша. В ней лабораторный электронный микроскоп. Но это еще не все. В соседней комнате налево все для спектрального анализа. Там стоит чудесная саморегистрирующая машина, работающая в инфракрасной области. Георгий Алексеевич Карпов, наш руководитель, “скрестил” этот спектрограф с микроскопом. Он создал гибрид из двух приборов. Теперь можно изучать спектры микроскопически малых объектов.

Химическая группа лаборатории разместилась на противоположной стороне коридора. В ней занимаются анализом и синтезом, хроматографией и ионообменной дистилляцией. Там установлены ультрацентрифуги и ионообменные колонки.

В общем, наша лаборатория — это весь четвертый этаж института.

Мой рабочий стол стоит рядом с электронным микроскопом, хотя к нему я не имею никакого отношения. Моя область — парамагнитный резонанс. Я не физик, а биолог, который заражен физическими методами исследования. Я немало потрудился, чтобы вырваться из цепких объятий описательного мышления биолога и научиться думать в терминах строгой, математической науки. В этом заслуга Анны Зориной, с которой я познакомился здесь, в этой лаборатории, год тому назад… Она физик.

Вначале ребята приняли меня в свой коллектив с долей недоверия.

Чувствовалось, что про Себя они думают: “Вот затесался среди нас лягушатник”. Не обошлось и без насмешек. Смеялись над тем, как я путался в элементарных физических понятиях. Но тут на выручку пришла Анна.

— Вот, начинайте с этого, — сказала она спокойно и протянула мне учебник физики.

Анна была строгим педагогом, более строгим, чем те, кому я сдавал физику на втором курсе. Несколько раз меня “отсылали”, и я зубрил все сначала. Был случай, когда мне пригрозили поставить вопрос о моей “техучебе” на комсомольском собрании. Анна у нас комсорг! Мне было очень неловко. К тому же я успел влюбиться в белокурого учителя, который любил, прохаживаясь по комнате, повторять:

— Согласно закону Фехтнера–Вебера, даже если раздражение растет в геометрической прогрессии, возбуждение растет только в арифметической. Объясните, почему это так.

Само собой разумеется, что наши занятия происходили после того, как работа в лаборатории заканчивалась. Занятия со мной Анна называла “нагрузкой”, ради которой она пропускала уроки художественной гимнастики.

Мое истинное увлечение физическими методами исследования произошло не тогда, когда я сказал Анне, что люблю ее и что не могу без нее жить, а значительно позже, совсем при других обстоятельствах. Нам привезли установку для изучения электронного парамагнитного резонанса. Это был уникальный прибор, созданный экспериментальными мастерскими по проекту профессора Карпова, макетированному Мишей Грачевым. Теперь мы могли исследовать магнитные свойства одной–единственной живой клетки. Прибор установили днем, а вечером я и Анна остались заниматься. И вдруг она сказала:

— Давай испытаем прибор!

— Ты с ума сошла! Испортим что‑нибудь.

— Чепуха, не испортим. Я знаю, как он включается.

— Георгий Алексеевич рассердится.

Она мне подмигнула и, совсем как школьница, хихикнула:

— А он и не узнает.

Мы разобрали шнуры, проверили схему, подключили какие‑то концы к силовому щитку, вывели изображение под микроскопом на телевизионный экран, а показания магнитометра на осциллограф.

— Теперь давай возьмем какой‑нибудь препарат.

— Какой?

— Что‑нибудь живое. Что у нас есть живое, Сережа?

— Что угодно. В термостате хранится культура bacila coli.

— Давай твою “Коли”.

Пока я устанавливал под микроскопом предметное стекло, Анна включила телевизионный экран и осциллограф. Вскоре на экране появилось изображение бактерии.

— Вот мы и посмотрим, что с ней будет… — говорила Анна взволнованно.

Препарат покрыли колпачком и подключили к нему волновод. Загудел генератор. На бактерию одновременно действовали высокочастотное и постоянное магнитные поля. На осциллографе зеленая точка выписывала странную кривую.

— Ну, а что дальше? — спросил я.

— А я не знаю. Посмотрим.

Мы обнялись и уставились на телевизионный экран.

Бактерия постепенно набухала, вытягивалась, ядро заколыхалось.

— Что это с ней? — удивленно спросила Анна.

— Сейчас наступит митоз, — сказал я.

— Что это такое?

Я посмотрел на нее насмешливо.

— Знаешь, после твоего курса физики я займусь с тобой по биологии!

— Не рано ли! — воскликнула она и рассмеялась. И вдруг она схватила меня за руку и зашептала: — Гляди, гляди, что творится на осциллографе!

По мере того как протекал процесс деления клетки, кривая на осциллографе начала резко меняться, стала четче, выпуклее, и в тот момент, когда ядро бактерии разделилось пополам, электронный зайчик ярко вспыхнул и взметнулся за пределы экрана, оставив после себя сияющий зеленый след. Деление клетки закончилось, и зеленая точка вернулась на прежнее место.

— Здорово! — восхищенно прошептала Анна. — Подождем еще, пока повторится митоз.

Мы терпеливо ждали, пока бактерия претерпела еще несколько делений, и всякий раз, когда ядро клетки раздваивалось, на осциллографе происходила странная пляска электронного луча…

В тот памятный вечер никто не мог сказать, что же происходило. Но про себя я решил, что вызубрю физику до последней точки. И во что бы то ни стало докопаюсь до объяснения странного явления. Самое поразительное явление жизни — деление клетки каким‑то образом сопровождалось всплеском напряжения на осциллографе, который измерял магнитные свойства живой материи… Тогда мне казалось, что, если найти разгадку этого явления, будет открыта великая тайна жизни, самая ее сокровенная сущность, над которой поколения ученых бесплодно ломают голову.

И вот сейчас, когда проделаны сотни опытов, когда исследован не только парамагнитный резонанс клетки на всех этапах ее жизни, когда исследована тончайшая химическая и физическая структура живой материи, когда все содержимое клетки — ядро, цитоплазма, митохондрии, оболочка проанализированы до мельчайших деталей, до последнего фермента, когда все составные вещества, входящие в живую клетку, выделены в чистом виде и для нас нет никаких структурных загадок химического строения живого вещества, проблема жизни стала еще более темной, туманной, неясной…

На лице Георгия Алексеевича Карпова появился налет усталости. В начале исследования он с таким энтузиазмом говорил, что все дело в структуре, в точном анализе. Сейчас все это мы знаем…

Я проходил по многочисленным группам нашей лаборатории и видел, как кропотливо и упорно трудились люди. Биохимики воссоздавали микроскопическое строение из тех же элементов, из которых оно состояло, когда было живым. После того как конструкция клетки заканчивалась, ее переносили в питательную среду, но жизнь не возрождалась…

Биофизики терзали кроликов и морских мышей, вставляли в их живые тела электроды и записывали на магнитную ленту электрические импульсы управления.

Потом в сотый раз убеждались, что никаких электрических сигналов, так обильно сопровождавших процессы жизни, в искусственных клетках нет…

— Черт возьми! — кричал Аркадий Савко, наш ведущий биолог. — Мы же ничего искусственно не делаем! Мы же берем все готовое, природное. Мы все это складываем точно так, как в живой клетке. И какого черта она не живет! Вы можете мне объяснить такое хамство?

Синтез не получался. Что‑то самое могучее и самое таинственное ускользало.

— Такое впечатление, будто виталисты правы, — как‑то с горечью заявил профессор Карнов. — Мало построить клетку. Нужно еще вдохнуть в нее жизнь. Что значит вдохнуть в нее жизнь?

После посещения Анны меня встретил Володя Кабанов, биолог из группы Савко, наш парторг.

— Ну как она, поправляется?

Я ничего не мог ответить, потому что сам ничего не знал. Воспоминание о том, что она мне говорила, заставляло больно сжиматься сердце.

— У нее плохое настроение, — сказал я. — Очень плохое. Она не знает, в чем заключается ее болезнь. Ей упорно об этом не говорят. Мне тоже не сказали…

— Может быть, обратиться в больницу официально, через дирекцию?

— Пожалуй, это идея. В конце концов, может быть, попросим для нее каких‑нибудь других врачей…

— Хорошо, — сказал Володя, — сегодня я поговорю с директором. А ты нос не вешай. При Анне ты должен быть бодрым и веселым, как никогда! Понял?

— Володя, что вы думаете о нашей работе? Такое впечатление, будто она зашла в тупик, — спросил я.

Он улыбнулся и почесал затылок.

— По–моему, мы упускаем какую‑то непредвиденную закавыку, очень существенный пустячок…

Я вернулся в свою комнату и уселся у комбинированного потенциометра–магнитометра. Кто‑то оставил на предметном столике микроскопа живую культуру нервной ткани с электродами, фиксированными на ядре и протоплазме клетки.

На экране осциллографа плавали электронные зайчики, точно повторяя одни и те же циклы жизни: малый, средний, большой…

“В чем же этот секрет жизни? Как тщательно она хранит тайну от самой себя!

Жизнь и ее вершина — человеческий разум спрятали в область, недосягаемую познанию, свою собственную сущность. Вот они, два электронных пятнышка диаметром в несколько микрон, бегают друг за дружкой как ни в чем не бывало. И мы знаем, почему это происходит…”

На официальный запрос о состояния здоровья Анны Зориной ответа из больницы не последовало. Просто через несколько дней к нам в институт приехал сам лечащий врач, доцент Кирилл Афанасьевич Филимонов. Вначале он разговаривал один на один с директором, а после они вызвали Володю Кабанова, профессора Карпова и меня.

Директор института сидел за столом угрюмый и задумчивый, а Филимонов долго откашливался, прежде чем начать сбивчивое и взволнованное объяснение.

— Мы здесь поговорили с Александром Александровичем решили, что… э… нужно вас обо всем проинформировать. Понимаете ли, дело очень сложное… Редкий случай в медицинской практике…

— Анна будет жить? — спросил Кабанов.

Водворилась тишина. Директор института тяжело вздохнул. У меня по спине поползла холодная капелька пота.

— Нет. Наверное, нет…

Филимонов отвернулся. Он засунул руку в карман, послышался треск спичечной коробки.

— Вы не имеете права так говорить! — закричал я, задыхаясь.

Он печально улыбнулся.

— Молодой человек, вы думаете, мне легко это говорить? Зорина вот уже три месяца в больнице. Два месяца я знал о летальном исходе ее болезни, и два месяца я молчал. Я мог молчать до конца. Но ваше письмо, ваше замечательное письмо от имени всех товарищей… Знаете, я больше не выдержал… я мог бы ответить так, как требует врачебная этика. Состояние тяжелое, но надежда есть. Ведь всегда надежда есть, правда? Но я сам коммунист…

У него задрожали губы, и спичечная коробка в кармане трещала еще более неистово.

— Что у нее? — уже робко спросил Кабанов.

— Нарушена сигнальная система, регулирующая питание сердца. Вначале я думал, что повреждены нервы. Но, оказывается, они совершенно целы. Однако… Они не способны регулировать жизнедеятельность клеток сердечной мышцы…

— А какова причина? — спросил профессор Карнов.

— Зорина четыре месяца тому назад ушибла третий позвонок. Именно в нем оканчиваются нервные волокна, регулирующие сердечную мышцу. Ушиб оказался фатальным…

— Разве ничего нельзя сделать?

— Я консультировался с ведущими нейрохирургами. Все они в один голос утверждают, что эти нейроны спинного мозга не регенерируют…

Я не помню, как покинул кабинет директора, как вышел из здания института и очутился на улице. Я шел долго–долго и оказался перед зданием клиники, где лежала Анна. Когда я начал подниматься по ступеням к главному входу, кто‑то положил руку на мое плечо. Это был Володя Кабанов.

— Вы хотите, чтобы я к ней не шел? — спросил я злобно.

— Ты пойдешь к ней. И я тоже…

Мы стали подниматься, а ноги будто налились свинцом… На секунду мы остановились.

— Ты не знаешь самого главного, — задыхаясь, произнес Володя.

— Что?

— Анна знает все… Какая‑то дура, ее подруга из медицинского института, принесла ей курс сердечных болезней… Там она нашла свою болезнь… Она в упор спросила доктора Филимонова, что у нее, и потребовала, чтобы он сказал ей правду. “Я понимаю, почему вы так тщательно изучаете мой третий позвонок…”

— И он подтвердил?

— Он просто ничего не ответил. Он ушел. Он говорит, что ему стало страшно встречаться с этой девушкой.

Мы вошли в вестибюль больницы и надели халаты. Вот он опять, этот проклятый длинный коридор с натертым до блеска паркетным полом. Ноги подкашивались…

— Только не нужно говорить о болезни, — взволнованно сказал Володя. — Если она… Она первая не будет говорить о смерти… И мы не будем. Мы будем говорить о работе, слышишь! О том, как успешно идет наша работа’ Она идет чертовски успешно! Не сегодня–завтра тайна жизнедеятельности клетки будет раскрыта! Это будет революция в науке, революция более важная и более светлая, чем овладение атомной энергией. Понимаешь? И еще мы будем говорить, какие замечательные у нас люди и как все ее любят И ты, особенно ты, должен говорить, как ты ее любишь. Ведь это сущая правда. Наберись мужества. Ты идешь не на похороны, не оплакивать, не жалеть. Ты идешь вселить человеку самое важное — веру в могущество человеческого гения, веру в его разум, в силу его благородных устремлений. Ты идешь к своей любимой девушке, чтобы передать ей частичку огромного мужества, которым полон наш народ. Пойми, Сергей, это не просто посещение больной. Нет! Ты несешь ей бессмертную веру в будущее… Будет такой момент, когда я вас оставлю вдвоем. Это будет для тебя самым страшным моментом.

Но ты не должен думать о смерти… Тверди про себя: “Она будет жить, она будет жить”. Сам поверь в эти слова. И тогда все будет хорошо.

Анна лежала, забросив руки за голову, и, когда я вошел, прежде всего увидел ее глаза. На исхудалом, мертвенно–бледном лице они казались огромными, удивленными. Я долго, не отрываясь, целовал её щеки, лоб, губы, прежде чем произнес первые слова:

— Здравствуй, моя дорогая.

— Здравствуй… О, и Владимир Семенович пришел…

— Здорово, курносая. Ты что же это так долго бездельничаешь? Нехорошо, нехорошо, милая дочка.

Володя был всего на два–три года старше меня, но он иногда называл нас сынками и дочками.

— Ну‑ка, дай пульс, — сказал Володя и достал Анкину руку из‑под одеяла. — Смотри, какой хороший пульс. Штук двадцать ударов в минуту!

— Да вы что, Владимир Семенович! У Наполеона был самый медленный пульс. Говорят, сорок ударов. А у нормального человека шестьдесят–восемьдесят.

— Правда? — неподдельно удивился Володя. — А я и не знал.

Водворилось минутное молчание. Я заметил, что бледные губы Анны были плотно сжаты, как будто бы она решила ни за что на свете никому не говорить что‑то такое, что знала только она…

— Так вот, Аннушка, — начал я. — Прежде всего всеобщий привет и многоголосые пожелания скорейшего выздоровления.

— Спасибо…

— Во–вторых, твоей подружке Вале Грибановой присвоили почетное звание биоювелира. Правда, знание это еще правительством не утверждено, но она на него, бесспорно, имеет право. Девчата, которые собирают дамские часики в колечках, не идут с нашей Валей ни в какое сравнение. Она из отдельных молекул собирает клетку любой бактерии, от ядра до оболочки. Ты представляешь, что это за искусство?

— Здорово, — восхищенно шептала Анна. — И откуда это у нее…

— Она до поступления к нам в институт кончила курсы рукоделия, — серьезно вставил Кабанов.

Анна тихонько засмеялась.

— И все же в таких тонких делах девушки незаменимы, правда? — спросила она.

— Безусловно, — заметил Володя.

Я крепко сжал худенькие плечи Анны. “Это никогда не случится, никогда”, — пронеслось у меня в голове.

— Ну и что получилось после того, как Валя собрала бактерию?

— Видишь ли, — начал за меня отвечать Кабанов, — во время сборки, наверное, потерялся какой‑то маленький винтик. Знаешь, как это бывает с часами, вот машинка пока и не работает…

— А может быть, не винтик, а пружинка? — весело опросила Анна.

— А может быть, и пружинка. Но мы ее обязательно найдем. Наверное, недели через две–три, вот шуму‑то будет, а? Как ты думаешь?

— Скорее бы, — поворачиваясь на бок, прошептала Анна. — Мне так- хочется, чтобы это было скорее. Между прочим, Сережа, я здесь прочла несколько медицинских книжек, главным образом по нейропатологии. Советую почитать и тебе. Там есть много интересных исследований нервных клеток. По–моему, кое‑что может пригодиться в работе.

— Обязательно прочту, Аннушка. А тебе, говорят, читать нельзя.

— Чепуха, — теребил меня Кабанов. — Читай все, что интересно и полезно. Придешь в лабораторию и поможешь Грибановой найти ту самую пружинку. А теперь разрешите откланяться. Я понимаю, у вас тут свои разговоры есть. Только ты того, не сильно докучай девчонке!

Володя поцеловал Анкину руку и сильно тряхнул меня и плечо.

Мы остались вдвоем.

— Твое замечание о пружинке мне нравится, — сказал я, думая совсем о другом. Я смотрел в усталые, но ровно сияющие, спокойные глаза, и мне казалось, что я никогда не любил их так сильно, как сейчас.

— Странная вещь жизнь. — Анна откинулась на спину. — Я много в последние дни думала о сущности жизни. Почему она такая? Почему движение составляет ее незыблемую сущность? И я пришла к парадоксальному выводу, который в формальной логике называется тавтологией. Жизнь потому и есть жизнь, что она означает вечное движение. В физике мы говорим, что не существует вечного двигателя и что построить его нельзя. А жизнь как раз и есть пример вечного двигателя, начавшего работать миллионы лет тому назад и не прекращающего своего движения ни на секунду.

— Да, — я прижал голову к ее груди.

— А смерть — это только условность… Это не прекращение движения вперед. Это только этап бесконечной эстафеты.

— Да…

Я слышал, как отчаянно билось её храброе сердце…

— И еще у меня появилась одна интересная мысль. Знаешь, какая? Физика знает четыре состояния вещества. Самое простое — газообразное, более сложное — жидкое, еще более сложное — твердое и затем такое странное четвертое состояние — плазменное. Мне кажется, что жизнь — это есть какое‑то другое, сложное, пятое состояние материи. Науке понадобились многие годы, чтобы выяснить причины, почему одно состояние материи отличается от другого. А сейчас вы, то есть мы, штурмуем пятое состояние…

— Это так здорово, то, что ты говоришь…

— Я почему‑то уверена, когда ученые раскроют тайну пятого состояния, Человек не будет знать старости. Ведь познать сущность жизни — это значит управлять ею. Ты согласен?

— Да…

— Мне представляется, что сейчас, в данный момент, и у нас в лаборатории, и во всех других лабораториях мира, где изучают живую материю, ученые ворвались в незнакомый мир, и им кажется, что все можно объяснить только местными четырьмя состояниями, Наверное, поэтому ученые не замечают чего‑то очень существенного, что составляет интимную природу пятого состояния…

Анна стала быстро и мелко дышать…

— Подними меня, пожалуйста, чуть–чуть…

Я приподнял ее и прижал к груди.

— Сережа, вот что мне еще кажется. Жизнь как‑то должна быть тесно связана с постоянным движением чего‑то… Не перебивай… Всем известно, что в организме постоянно циркулируют по нервным волокнам электрические сигналы регулирования.

Такие же сигналы циркулируют в виде электрохимических потенциалов и в одной–единственной клетке. Мне кажется, что, если бы как‑то втолкнуть в искусственно созданную клетку вот эти самые законы ее самоуправления, она стала бы жить…

Я отодвинулся от Анны и внимательно посмотрел в ее огромные глаза.

— Повтори, что ты оказала, — прошептал я.

— Я говорю, в искусственно созданную клетку нужно как‑то втолкнуть сигналы регулирования…

— Как ты себе это представляешь?

— Не знаю, Сережа… Я только уверена, что пятое состояние вещества — это такое состояние, когда материя становится вечной хранительницей информации о своей сущности, вечным вместилищем законов своего бытия… Я только не знаю, как это нужно сделать… О, если бы я знала…

— Анна, дорогая! Когда я слушаю тебя, мне начинает казаться, что вот сейчас, сию минуту, мы касаемся пальцами чего‑то самого тонкого, самого главного и таинственного. Пятое состояние, вечное хранилище информации… Милая моя, любимая, как ты до всего этого додумалась?

Довольная, радостно и гордо она откинулась на подушку.

— Кому, Сережа, как не мне, думать о смысле и содержании жизни… Да и времени у меня для этого более чем достаточно… Было… — добавила она, едва шевеля губами. В это мгновение мы оба думали об одном и том же, но один из нас ни единым дыханием не выдал своих мыслей…

Пятое состояние, пятое состояние… вечное хранилище законов своего собственного бытия… Анка умрет… Что такое жизнь? Вечное движение электронных точек на экране осциллографа?.. Четыре известных состояния вещества и пятое неизвестное?..

Это была страшная ночь после посещения Анны. Я видел в темноте ее прекрасные глаза, знающие все–все, до последней точки. В полумраке больничной палаты она упорно искала истину, и, может быть, в этих поисках скрывалась смутная надежда… Пятое состояние… Мне казалось, что я сойду с ума. Как можно ввести в искусственную клетку информацию, как? В живой клетке она есть. Это показывают приборы. Любой момент её жизни сопровождается потоком информации. Ее можно точно измерить, записать, нарисовать. А как ввести? Неужели нет никакого пути спасти Анну? “Летальный исход”, — эти страшные слова произнес доктор Филимонов, и я не мог, я отказывался понимать их смысл… Анна — физик. Но она идет дальше того, что известно, она ищет новые пути, она не пережевывает термодинамику и квантовую механику. Она понимает, что мир построен не только на них, что он шире, богаче, сложнее, диковиннее! Мы знаем все винтики, из которых построена жизнь… А вот…

Вдруг я вскочил с кровати! Меня охватил ужас. Не помню, когда я заметил, что часы в моей комнате остановились, мысль о том, что их нужно завести, то и дело приходила мне в голову. Сейчас она возникла у меня снова, и я задрожал, как в лихорадке. Я ощупью приблизился к старинным часам, открыл дверцу и вставил заводной ключ в гнездо. Пружина затрещала, и часы медленно начали отстукивать секунды…

“Не может этого быть… — про себя шептал я, — я, наверное, схожу с ума… Не может этого быть…”

Часы медленно тикали, а я смотрел в темноту и видел…

“А если это так и есть… Что, если это так и есть…”

Другой голос говорил:

“Чепуха. Это не так просто…”

“Но ведь никто не пробовал…” — возражал я сам себе.

“Значит, ты считаешь, что пружинка не потеряна?”

“Может быть, нет… А может быть, и да…”

“Тогда, как же ее завести?” — спрашивал внутренний голос…

“Ага, понимаю… Нужно немедленно действовать. Понимаешь, немедленно!”

Я включил свет и быстро оделся. За окном было еще темно, но мне было все равно. Нужно действовать!

На улице моросил дождь. Ни автобусов, ни троллейбусов. Одинокие электрические фонари. За углом, у “Гастронома”, телефон–автомат.

Ответа долго не было. Затем послышался сонный женский голос:

— Вам кого?

— Мне профессора Карнова.

— Боже, да он спит. И вообще, товарищ…

— Мне немедленно нужно поговорить с профессором Карновым. По очень срочному делу.

— Разве дело не терпит трех–четырех часов?

— Ни одной секунды! — отчаянно закричал я.

— Ну, если так…

Мучительно долго тянется время. Я дрожу от холода. Наконец голос профессора:

— Я вас слушаю.

— Георгий Алексеевич, это говорит Сергей Самсонов.

— Слушаю вас, Сережа, что случилось?

— Случилось нечто очень важное. Вы бы могли сейчас прийти в институт?

— Сейчас? — удивился профессор. — А что там стряслось?

— В институте ничего… А вот со мной… То есть я сегодня был у Ани Зориной. Она высказала мысль… И мне кажется, что…

— Ну, если речь идет о мыслях, то давайте сохраним их до утра.

— Я не могу, Георгий Алексеевич… До утра я сойду с ума… Это точно…

Профессор кашлянул и затем сказал:

— Может быть, вы мне сообщите эту мысль по телефону?

— Хорошо, слушайте, вы когда‑нибудь видели, чтобы хороший, исправный автомобиль сам, без завода, взял и поехал? Или чтобы ваш телевизор включился и начал работать по собственной инициативе?

Карпов долго ничего не отвечал. Затем я услышал:

— Хорошо. Я иду в институт. Жду вас там.

Карпов жил рядом с институтом, и, когда я пришел, он уже сидел в своем кабинете и грел руки над электрической печкой. Я упал в кресло и плотно зажмурил глаза.

— Я уверен, что мы правильно воспроизвели структуру живой клетки. Теперь ее нужно только запустить!

— Как?

— В нее нужно ввести информацию.

— Как?

— Точно теми же путями, какими мы ее выводим из живой клетки. Нужно запустить искусственно построенный биологический механизм электрическими сигналами от естественной, живой клетки. При помощи микроэлектродов мы выводим импульсы самоуправления на осциллограф, чтобы их видеть. Давайте эти самые импульсы при помощи тех же микроэлектродов введем в наше искусственное микроскопическое создание… Помните научно–популярный фильм “Сердце лечит сердце”? Электрические сигналы здорового сердца по проводам передаются больному сердцу… И оно, больное сердце, обретает нормальный ритм жизни…

— Пошли в лабораторию.

То, что происходило в период с пяти часов утра до девяти, невозможно описать. Это был взрыв энергии, яростный поток, проломивший брешь в плотине, исступление двух фанатиков. За все время мы не произнесли ни единого слова, хотя каждый из нас в любой момент понимал, что нужно делать. Карпов извлек из термостата образцы искусственных клеток. Я рядом поставил живой препарат. Он установил стекло на предметном столике телемикроскопа, я приладил микроэлектроды. Он посмотрел мне в глаза. Понятно! Нужно вывести потенциалы живой клетки через усилитель. Есть усилитель. Напряжение? Есть напряжение. Включить экран телевизора? Есть экран. Ток? Есть, ток…

Мы уставились в темные контуры безжизненной клетки. Я увеличил яркость экрана. Вот она, серая лепешка с искусственно воссозданной структурой. Комочек грязи, кусочек неподвижной слизи… Два микроэлектрода касались ее оболочки и ядра.

Карнов положил дрожащую руку на верньер усилителя и начал подавать на безжизненный комок потенциал, тот самый, который непрерывно, цикл за циклом, возникал в живой клетке…

Нет, это было не чудо. Это было именно то, чего ждали тысячи умов, верящих в возможность искусственно созданной жизни. Именно так должна была вначале глубоко вздохнуть просыпающаяся клетка. Именно так должны перераспределиться внутри темные и светлые зерна. Ядро обязательно должно округлиться. Возле него сама по себе должна возникнуть ажурная ткань митохондрий. Оболочка должна стать более тонкой и прозрачной…

Клетка оживала на наших глазах. Да, это правильное слово. Оживала под воздействием ритма, введенного в неё извне. Искусственно построенная машина заводилась от машины живой…

Когда клетка стала совершенно прозрачной и задвигалась, профессор Карнов выдернул из нее микроэлектроды. Теперь она существует без посторонней помощи.

Существует!

Я быстро капнул на нее теплый бульон. И она стала расти! Набухать! Митоз!

Ура!

— Смотрите, делится… — услышал я шепот сзади себя.

Мы не заметили, как в лаборатории стало совсем светло и как вокруг нас собрались сотрудники. Они долго молча следили за нашей работой, понимая ее сокровенный смысл. И теперь, когда искусственно созданное микроскопическое существо зажило своей собственной жизнью, они не выдержали:

— Ребята, смотрите, делится! Живет! Живет самым настоящим образом!

До этого я никогда не видел, чтобы ученый плакал… По–моему, сейчас плакали все. Валя Грибанова плакала навзрыд. Крупные слезы ползли по щекам серьезного и сосредоточенного Володи Кабанова. Кто‑то из ребят протянул мне носовой платок.

Опыт был повторен несколько десятков раз, и каждый раз успешно. Его проделал каждый, потому что каждый хотел собственными руками создать кусочек жизни.

На следующий день после знаменательного события, когда я проходил сквозь толпу институтских работников, меня остановил Володя Кабанов.

— К Анне собираешься?

— Немедленно! А как же! Ведь это ей мы так обязаны!

— Никуда ты не пойдешь.

— Не понимаю, Володя.

— А тут и понимать нечего. Ей меньше всего нужны сейчас твои цветы и поздравления. Она очень плоха. Пошли в кабинет директора, там заседание ученого совета.

На ученый совет, кроме сотрудников нашего института, прибыли два представителя Академии медицинских наук и доктор Филимонов. Заседание открыл директор:

— Товарищи! О событии, которое совершилось вчера в этих стенах, мы еще поговорить успеем. Время терпит. Речь идет о другом. Необходимо сделанное открытие срочно использовать для спасения человеческой жизни. Сообщение по этому поводу сделает профессор Карнов. Прошу вас, Георгий Алексеевич.

— Мы сейчас располагаем средствами создать нейроны спинного мозга, поражение которых обусловило фатальное состояние Анны Зориной. Меня поправят специалисты, но мне дело представляется следующим образом. Нам нужны точные гистологические и цитологические данные о клетках, которые составляют основу нервного центра, регулирующего питание сердечной мышцы. Затем мы должны иметь материал для изготовления этих клеток. Мы должны точно знать, какую информацию эти клетки посылают к сердцу. Хирург должен произвести операцию и трансплантировать в нужном месте искусственно созданную нервную ткань.

Карнов сел. Сразу же после него выступил представитель академии.

— Точные гистологические и цитологические данные мы вампредставим немедленно. Сложнее с информацией, которая регулирует деятельность сердечной мышцы. Кто согласится на такую операцию, как введение электродов? Это должна быть девушка, максимально похожая по биологическим признакам на Зорину.

— А как это узнать?

— Нужно произвести тщательные анализы и выбрать из многих такую, которая больше всего подойдет по группе крови, группе ткани и так далее.

В час дня, когда из Травматологического института прибыла спинномозговая ткань и точные микроскопические снимки клеток регулирующего центра, Володя Кабанов собрал открытое партийно–комсомольское собрание.

— Жизнь нашей подруги, молодого ученого Анны Зориной, в опасности.

Разработан новый метод ее лечения. Необходима девушка, которая бы добровольно решилась на одно неприятное медицинское исследование. Вот все.

Несколько секунд тягостного молчания. Затем к столу подходит молоденькая лаборантка из отдела физиологии растений.

— Я.

— И я.

Это была секретарь–машинистка директора.

— Запишите меня тоже, — сказала наша буфетчица, Нина Савельева.

— Да что говорить, девчата, все пойдем, правда?

— Правда. Зачем терять время на какие‑то записи? Куда идти?

Через минуту в зале никого не было.

А в это время в нашей лаборатории кипела работа. Пели центрифуги, гудели генераторы, аналитики пропускали жидкости через ионообменные и хроматографические колонки, выделялись вещества. И все это в стерильных кварцевых боксах передавалось главному исполнителю работы, Вале Грибановой.

Вооружившись мощным бинокулярным микроскопом, она при помощи электронного биоманипулятора по микрокапле строила одну клетку за другой, в точности повторяя структуру, изображенную на микрофотографии, на которой были нанесены формулы и цифры, показывающие, куда, какое вещество необходимо ввести и сколько его надо.

Это был адский труд, до предела напряженный, но всех охватило страстное желание во что бы то ни стало его выполнить, назло тем временам, когда жизнь человека спасти было нельзя…

В шесть часов вечера из Института аналитической медицины приехал усталый, но возбужденный профессор Карнов.

— Ну как, отобрали?

— Да, вот лента с записью сигналов.

— Кто была эта девушка?

— Ей–богу, не помню! Какая‑то наша девушка. Нужно торопиться.

Половина девятого. Валя Грибанова оторвала воспаленные глаза от окуляров микроскопа.

— Все… — прошептала она.

— Ты уверена, что ты сделала все, как полагается?

— Уверена. Дайте попить воды. Покройте препарат цистеином.

Я капнул на драгоценную структуру каплю защитного коллоида.

— Информация получена. Давайте вводить…

Не дыша, мы перенесли препарат в соседнюю комнату.

— Контролировать будем?

— Обязательно. Включайте экран.

Медленно завертелись диски магнитофона, забегали зайчики на экране. Карпов ввел электроды в клетки. И повторилось то, что мы уже много раз видели. Но это были клетки человеческой нервной ткани, ромбовидные, с заостренными иглами, с тонкими, как шипы, отростками — аксонами. В них была заключена жизнь человеческого сердца.

Когда препарат начал жить независимой жизнью, его перенесли в микротермостат, наполненный физиологическим раствором.

— Теперь в клинику.

Как странно теперь выглядела жизнь! Еще вчера казалось фантастичным, что в лаборатории можно создать живую материю, а сейчас на огромной скорости мчался автомобиль по улицам города, и я сжимал в руках живое вещество, нужное для того, чтобы билось сердце моей любимой.

Клиника… На этот раз мы не шли длинным коридором с блестящим паркетом.

Лифт поднял нас на девятый этаж, где под огромным стеклянным куполом помещалась операционная.

— Она уже на столе, — прошептал встретивший нас доктор Филимонов.

— Вот ткань.

— Я сейчас позову нейрохирурга Калашникова. Вышел профессор Калашников, высоко подняв руки.

— В каком состоянии ткань?

— Она свободно плавает в физиологическом растворе.

— Хорошо. Наверное, ее можно поддеть микропинцетом. Какие у нее размеры?

— Полмиллиметра на миллиметр.

— Ого, сделали с запасом! Примерно на три такие операции.

— А вы сумеете сами отрезать нужный кусочек? — не выдержав, спросил я.

Калашников был выше меня ростом и раза в два шире. Он с интересом посмотрел на меня сверху вниз.

— Мой юный друг, современный хирург должен уметь разрезать волос вдоль его оси на десять равных частей. Понятно?

Мне очень понравилось, что он, как Горький, окал, особенно в слове “понятно”. Почему‑то я вдруг стал очень спокойным.

Десять минут, пятнадцать минут. Я и Карнов медленно шли по кольцевой галерее вокруг операционной. Прошло еще полчаса, после еще столько же. Странно, как спокойно я себя чувствовал. Я просто знал, что это очень тонкая и сложная операция и что она требует времени…

После я бродил уже целыми часами не по галерее, а по площади вокруг клиники, поглядывая на окна четырнадцатой палаты на пятом этаже.

В один из ярких солнечных дней, когда после работы я пришел сюда, чтобы совершить свою обычную прогулку, одно из окон пятого этажа внезапно распахнулось, и в нем показалась фигура полной женщины в белом халате. Она помахала мне рукой и указала на входную дверь клиники. Как на крыльях, я взлетел наверх.

Вот и палата. Несколько секунд я в нерешительности стоял перед дверью.

Вдруг она сама отворилась, и появилась веселая, добрая сестра.

— Анне только что разрешили немного походить. Иди к ней, пока нет дежурного врача.

Я смотрел в смеющиеся, радостные глаза Анны, боясь к ней прикоснуться.

— Ну! — капризно произнесла она. — Чурбан ты какой‑то! Поцелуй меня скорее, а то сейчас придет Филимонов.

Мы медленно пошли вдоль стен. Я поддерживал ее за талию и в такт с ее неуверенными шагами шептал:

— Раз–два, раз–два…

После мы вышли в соседнюю комнату, обошли ее и становились у раковины. Из крана протянулась неподвижная струйка воды, застывшая, как стеклянная палочка.

Для меня она стала символом вечной жизни.

Внезапно вошедший доктор Филимонов сделал вид, что нас не замечает.

Ворчливо, по–стариковски он сказал:

— Сестра, когда же, наконец, вы пригласите водопроводчика починить кран?

МАШИНА “ЭС, МОДЕЛЬ № 1”

Разговор зашел о неограниченных возможностях современной техники. Начали с холодильников и автомобилей, а затем постепенно перешли на телевизоры, реактивные самолеты и управляемые снаряды. Каждый из присутствовавших высказывался так, как будто он являлся крупным специалистом, хотя все, что говорилось, было извлечено из иллюстрированных приложений к воскресным газетам. Конечно, не обошлось без разговоров о кибернетике. Об этой новой науке почему‑то говорили полушепотом, робко и таинственно, как пятьдесят лет назад о гипнозе и сто лет назад о привидениях. Однако сознание того, что кибернетика существует и кибернетические машины тоже, постепенно придавало собеседникам храбрость.

— Мы их делаем, мы, — восторженно шептал высокий блондин в потертой синей блузе. Он вытянул вперед руки и растопырил толстые пальцы. — Вот видите, все пальцы в красных пятнах. Это от олова. С утра и до вечера занимаюсь пайкой этих проклятых машин. Сколько там проводов, ламп и всякой всячины! Заглянешь внутрь — громадный радиомагазин. И представьте себе, все это работает. Техника! Может сбивать самолеты. Предсказывает, на ком ты женишься.

— Старо, брат, старо, — прохрипел хмурый облысевший бродяга, бессмысленно водивший по грязной клеенке руками. — Эти штуки не только предсказывают, на ком ты женишься, но и выбирают губернаторов. В пятьдесят втором электронная бестия по имени “Юнивак” выбрала губернатора штата Миссури. Это еще почище, чем жену выбрать, как‑никак начальство.

— А правда, говорят, в полиции есть машина, которая предсказывает, где и когда ребята собираются совершить налет? Говорят, идут парни на дело, а их там, голубчиков, уже ждут, — с хихиканьем пропищал подозрительный тип в черных очках и робко поежился.

— Правда. Есть и такие. И суд и следствие вооружились такими машинами.

Картинка! Задает эта машина какие‑то глупые вопросы. А ты отвечай только “да” или “нет”. Черт его знает, где нужно “да”, а где нужно “нет”. Тем более что она спрашивает:

“Хотел бы ты побывать на Луне?” или “Кусали ли тебя в детстве собаки?” После того как ты наляпаешь невпопад штук сто этих “да” и “нет”, машина и говорит:

“Наденьте‑ка на него наручники. Ему положено десять лет каторги”. Вот так. Все это нам на погибель, — продолжал лысый бродяга. — Скоро эти машины всех нас заменят. Жить вместо нас будут. Пиво будут пить. Ходить в кино. Все будут делать сами…

— Умные машины. Гениальные. Они восстановят на Земле благоденствие и порядок. Исчезнет хаос. Расцветет бизнес, — вдохновенно продекламировал интеллигентный алкоголик, выделявшийся в толпе бродяг своим невесть каким образом сохранившимся фраком.

— Что вы сказали? Исчезнет хаос, и расцветет бизнес? Ха, мистер! Не думаете ли вы, что перед вами младенцы. И в электронике вы понимаете столько же, сколько я в породах лягушек. Никогда этого не будет, не надейтесь.

Это произнес с неподдельной горячностью толстый верзила с пунцовой физиономией, обросшей рыжей щетиной, и выразительно потер потную шею краем ладони.

— Его оштрафовали за незарегистрированный радиопередатчик, — хихикнул тип в черных очках.

— Или втолкнули на пару месяцев в каменный мешок за торговлю перегорелыми радиолампами!

— Ошибаетесь, джентльмены. Если хотите знать, то с этими проклятыми электронными машинами я слишком хорошо знаком, будь они неладны.

— Ого, похоже на то, что они его впутали в какое‑то “мокрое” дело, — оживился лысый пьяница.

— Хуже, — мрачно произнес владелец пунцовой физиономии и подсел к общей компании. — Меня зовут Роб Дай. Может, слыхали? Меня как‑то показывали в кино.

— Нет, — не слыхали, — сказал интеллигент.

— Это неважно. Теперь я ни на копейку не верю электронным машинам. В том, что о них говорят, не больше правды, чем в воскресной проповеди.

Роб Дай с глубоким унынием потянул виски.

— Ну‑ка, расскажи, как это они тебя… — заинтересовался тип в черных очках.

— Есть в нашем благословенном государстве некая промышленная фирма, которая рекламирует электронные машины для индивидуального потребления. Так сказать, бытовые электронные машины для облегчения вашего образа жизни. В одно солнечное воскресенье вы разворачиваете газету и читаете: “Дорогой сэр. Если вы нуждаетесь в обществе хорошего собеседника, если вы одиноки и вам нужна подруга жизни, если вам нужен добрый совет, как поправить ваши пошатнувшиеся дела, напишите нам. Братья Крукс и штат выдающихся инженеров предлагают вам свои услуги. Сформулируйте ваши требования, и мы изготовим по вашему заказу мыслящую электронную машину, способную восполнить любой пробел в вашей личной жизни. Дешево, надежно, с гарантией. Ждем ваших заказов. С уважением братья Крукс и К°”.

У меня еще водились деньжата, когда я увидел это объявление. Вполне достаточно, чтобы вести приличное существование молодому неженатому парню. И вот я задумался. Я рассуждал так. Электронная машина выбирает тебе невесту. Машина выбирает губернатора. Машина ловит жуликов. Машина сочиняет кинобоевики. Все только и говорят: это сделала электронная машина, это стало возможным только благодаря электронной машине, это сделает только электронная машина. Короче говоря, электронная машина — это что‑то вроде лампы Аладдина.

Так вот, под впечатлением всех этих россказней я решил обратиться к братьям Крукс. Мои требования были предельно просты: хочу иметь электронную машину, которая могла бы давать мне советы о финансовых операциях. Хочу разбогатеть.

Точка.

И что вы думаете! Примерно через месяц к моему дому на Девяносто пятой улице подъезжает грузовик с огромным ящиком, в который заколочено что‑то вроде пианино. Входят ко мне двое. “Здесь живет Роб Дай?” — “Здесь”. — “Вы заказывали машину для финансовых операций?” — “Заказывал”. — “Пожалуйста, где прикажете установить?”

Я провел ребят в свою квартиру, куда они и водворили “пианино”. “Сколько стоит?” — спрашиваю. “Десять тысяч долларов”. — “Вы с ума сошли!” — взревел я. “Нет, сэр. Это ее стоимость. Но деньги мы с вас сейчас не возьмем. Вы уплатите только после того, как убедитесь, что машина вас удовлетворяет”. — “О’кэй! Тогда черт с ней, пусть стоит. А теперь научите меня, как с ней обращаться”. — “Очень просто. В машину, кроме аналитических схем, вмонтированы четыре радиоприемника и один телевизор. Эти аппараты будут круглосуточно слушать радиопередачи. Вам надлежит в продолговатый паз под клавиатурой ежедневно вкладывать по крайней мере три свежие газеты. Финансовые советы машина будет выдавать на основе тщательного анализа информации об экономическом и политическом положении в стране”. — “Хорошо. А как же с финансовыми операциями?” — спросил я. “В течение недели машина будет собираться с мыслями, анализируя всю информацию. После этого вы можете приступить к делу. Обратите внимание вот на эту клавиатуру с цифрами. Здесь всего пять регистров. Самый верхний соответствует сотням тысяч долларов, следующий — десяткам тысяч и так далее. Допустим, вы хотите пустить в оборот пять тысяч. Вы набираете эту цифру на клавиатуре и нажимаете ногой педаль. Из бокового паза выползет лента с напечатанным советом, что и как нужно сделать с указанной суммой денег, чтобы получить максимальную прибыль”.

Как видите, ничего проще не придумаешь. Ребята установили машину “ЭС, модель № 1”, воткнули вилку в сеть и исчезли.

— А что такое “ЭС”? — спросил кто‑то.

— Это значит “электронный советчик”.

Признаться, я с нетерпением ждал, пока пройдет неделя. Каждый день я всовывал в “пианино” по три газеты, с изумлением слушал, как внутри шуршала бумага и как газеты выползали сзади.

Газеты выкидывались перевернутыми наизнанку. Электронная бестия читала их от корки до корки. Внутри у нее все гудело и шипело, как в улье. Наконец наступил долгожданный день, когда мой советчик получил достаточное количество информации. Я подошел к клавиатуре и долго думал, что бы мне набрать. Конечно, я не такой дурак, чтобы пустить в оборот сразу крупную сумму денег. Поэтому я робко нажал на клавишу, на которой было написано: “1 доллар”. После этого я ногой нажал педаль. И что вы думаете. Не успел я опомниться, как из бокового паза поползла телеграфная лента с такой надписью: “В семь вечера на углу Девяносто пятой улицы и Восьмой авеню в баре “Космос” угости пивом Джека Линдера”. Я так и сделал. Я не знал, кто такой Джек Линдер, но когда я вошел в бар, о нем только и галдели: “Джек Линдер — счастливчик; Джек Линдер — душа парень. Джек Линдер — добряк”. Через минуту я уже знал, к чему был весь этот подхалимаж. Джек Линдер получил наследство от какого‑то австралийского родственника. Он стоял у стойки бара, и на его роже играла самодовольная улыбка. Я подошел к нему и сказал: “Сэр, разрешите угостить вас кружкой пива”.

Не дожидаясь ответа, я поднес ему ровно одну пинту за один доллар.

Реакция Джека Линдера была потрясающей. Он обнял меня, расцеловал в обе щеки и, сунув мне в карман пятидолларовый билет, серьезно заявил: “Наконец‑то среди этой своры прихвостней я встретил порядочного человека. Бери, мой брат, бери, не стесняйся. Это тебе за твою добрую душу”.

Со слезами умиления я покинул “Космос”, радуясь тому, какая же все‑таки умная эта бестия “ЭС, модель № 1”.

После первой операции мое доверие к машине заметно возросло. Следующий раз я поставил пять долларов. Машина посоветовала мне купить пять зонтиков и отправиться по данному ею адресу к одному ростовщику. Зонтики вырвала у меня из рук жена ростовщика и заплатила двадцать долларов. В квартире под потолком полопались водопроводные трубы, и муниципалитет отказался их ремонтировать по причине неуплаты жильцами квартирной платы. Сто пятьдесят долларов я превратил в четыреста следующим образом. Машина приказала мне пойти на Центральный вокзал и лечь на рельсы перед уходящим в Чикаго скорым поездом. Нужно сказать, я долго колебался, прежде чем решиться на этот шаг. Тем не менее я пошел и лег. Не очень приятное ощущение, когда у тебя над головой гудит электровоз. Раздалось два звонка, поезд подал сигнал, а я лежу. Подбежал полицейский. “Вставай, бродяга, чего улегся!” Я продолжаю лежать без движения, а у самого сердце вот–вот выскочит из‑под пиджака. Меня потащили, а я упираюсь. Стали пинать ногами, а я уцепился руками за рельсы.

“Сбросьте с пути этого идиота! — крикнул машинист. — Из‑за него поезд опаздывает уже на пять минут!”

На меня наскочили сразу несколько человек и понесли в вокзальное отделение полиции. Тощий фараон оштрафовал меня ровно на сто пятьдесят долларов.

“Вот, — думаю, — и “ЭС, модель, № 1”!”

Выхожу из отделения как побитая собака — и вдруг меня обступает толпа людей. “Это он, — кричат, — это он! Качать его!” — “За что, — спрашиваю, — что я такого сделал?” — “Если бы не ты, мы бы все превратились в отбивные”.

— “А в чем дело?” — “Поезд в Чикаго задержали. Прямо за вокзалом разобран путь. Если бы мы поехали на пять минут раньше, то… Ура нашему спасителю!”

Тогда я сообразил и говорю: “Леди и джентльмены. Ура — это хорошо. Но меня за мой героизм оштрафовали на сто пятьдесят долларов…” После этих слов все, кто был вокруг, стали пихать мне в карманы деньги. Дома я их пересчитал.

Четыреста долларов, как один цент! Я ласково погладил по теплым бокам машину “ЭС, модель № 1” и тряпкой стер с нее пыль. В следующий раз я поставил пятьсот долларов и нажал педаль. Совет был такой: “Немедленно нарядись во все новое, пойди на Бруклинский мост и прыгни в Гудзон между пятой и шестой опорами”. После случая на Центральном вокзале я уже ничего не боялся. Я отыскал на Пятой авеню магазин готового платья, купил себе все самое шикарное, оделся и отправился прыгать в Гудзон. Когда я перегнулся через перила моста и посмотрел в черноту, где текла грязная вода нашей прославленной реки, у меня по спине побежали мурашки. Это было страшнее, чем лечь под поезд. Однако я теперь безгранично верил своей машине и поэтому, крепко зажмурив глаза, бросился вниз. И тут случилось невероятное. Сквозь зажмуренные веки я вдруг почувствовал, как меня обдало ярким светом, а через несколько секунд я ударился о что‑то мягкое и упругое, затем подпрыгнул, снова ударился и, наконец, повис в воздухе. Я открыл глаза и обнаружил, что лежу на мелкой сетке, натянутой между опорами моста. Из‑под моста на меня светили яркие прожекторы, возле них были видны силуэты людей. Затем кто‑то прокричал в рупор: “Молодчина. Блестяще. Выползай сюда”.

Меня вытащили наверх и стали поздравлять. Появился какой‑то тип и протянул мне пачку денег. “Вот, — говорит, — получайте. Через неделю приходите смотреть в кинотеатр “Гомункул” фильм с вашим участием в качестве самоубийцы. Здесь полторы тысячи долларов. После выхода картины на экран получите остальные пятьсот”. Я ходил в течение недели на все сеансы в “Гомункул” и смотрел на себя в качестве самоубийцы. Пятьсот долларов мне так и недодали. Сказали, что ровно на эту сумму я насмотрелся на себя. Вскоре после этого ко мне приехали представители из фирмы братьев Крукс, и я с радостью расплатился за свою электронную машину. С этого момента она стала, как говорится, “телом и душой” моя. Следующая операция, которую я выполнил по совету электронной машины, была женитьба на одной старой леди с Парковой авеню. Женитьба обошлась мне в тысячу долларов. Через пять дней леди умерла, оставив мне чек на пять тысяч.

Эту сумму я превратил в старое полуразрушенное ранчо в штате Невада, за которое через неделю от правительства получил компенсацию в пятнадцать тысяч: на месте моего ранчо построили атомный полигон. На пятнадцать тысяч я закупил у одного канадца тихоокеанские крабы, которые тут же перепродал ресторану “Ритц” за тридцать тысяч. Каким‑то чудом мои крабы оказались единственными из всего ассортимента в стране, имеющими допустимую дозу радиоактивной зараженности. После всех этих удачных операций я решил стать миллионером.

И вот однажды, предварительно помолившись богу, я набрал на клавиатуре своего советчика пятизначную цифру, все, что у меня в тот момент было. Затем я нажал педаль. Никогда не забуду того вечера.

Лента почему‑то долго не появлялась. Затем показался кончик, который тут же исчез. Внутри у машины гудело и скрежетало. А затем — я уже было начал терять терпение — появилась лента с советом, который я буду помнить до гробовой доски: “Все деньги, которые у тебя есть, сожги в камине”.

Я долго чесал затылок, следовать или не следовать этому совету. Однако я слишком верил машине и поэтому после длительных размышлений связал бечевкой все свои доллары, разжег камин и швырнул деньги в огонь. Усевшись рядом и глядя, как обращаются в пепел мои кровные денежки, я с приятным волнением ожидал, что вот–вот произойдет очередное чудо, которое моя умная электронная бестия приготовила для меня, основываясь на анализе политической и экономической обстановки. Деньги спокойно сгорели, я даже пошевелил пепел прутом, а чуда не было. “Будет, обязательно будет”, — думал я, прохаживаясь по комнате и нервно потирая руки.

Прошел час, прошло два, а чуда все не свершалось. Я в недоумении стал возле своего “пианино” и сказал: “Ну?” Никакого ответа не последовало. “Скорее же отдавай обратно деньги!” — крикнул я. Машина продолжала хранить подозрительное молчание. Собственно, она и не умела разговаривать. Тогда, совершенно потеряв голову, я снова на клавишах набрал ту сумму, которой у меня уже больше не было. Когда я нажал педаль, произошла совершенно возмутительная вещь. Поползла телеграфная лента со сплошными нулями.

Сплошные нули и ни одного вразумительного слова. Взбешенный, я стал стучать по машине кулаком, затем пинать ее ногами, но она не унималась. Из нее лезли одни нули. Это привело меня в такую ярость, что я схватил чугунную решетку, которой закрывают камин, и изо всех сил стал колотить ею по электронному советчику. Полетели щепки корпуса, остановилась лента, и машина замерла. А я в отчаянии продолжал ломать электронную шарманку до тех пор, пока на полу не оказалась груда щепок, битого стекла и бесформенного клубка проволоки. Повалившись на диван и обхватив руками голову, я выл, как раненая пантера, проклинал все, начиная от радиоламп и кончая изготовленными из них электронными советчиками. Во время этого приступа горячки я бросил взгляд на оставшийся от моей машины хлам и заметил кусок ленты с какими‑то буквами. Я чуть было не сошел с ума, когда прочитал то, что там было написано и что не хотела сообщить мне электронная тварь. Там было сказано: “Продай меня, доложи эти деньги к тому, что у тебя есть, и купи у братьев Крукс и К° усовершенствованную машину “ЭС, модель № 2””.

— А почему ты говоришь, и, то машина не захотела тебе сообщить об этом? — спросил Роба лысый пьяница, который, слушая удивительный рассказ, совершенно протрезвел. — Может быть, она просто испортилась…

— Конечно, черт бы ее побрал, не захотела. Она нарочно дала мне совет сжечь деньги, чтобы я ее не продал. Только она не учла моего темперамента: о нем ни в одной газете не было написано.

— Странно, — заметил интеллигент во фраке. — Получается, ей не хотелось с вами расставаться? Вы за ней так ухаживали.

— В том‑то и дело. Она ко мне очень привыкла. Последнее время, когда мне особенно везло, я за ней ухаживал, как за невестой. Я покрыл ее шелковым покрывалом. Каждый день вытирал с нее пыль. Я даже купил несколько пальм и расставил их вокруг “ЭС, модель № 1”. Вместо трех газет она у меня читала все десять. И вот результат. Когда согласно политической и экономической ситуации я должен был ее продать и купить новую, усовершенствованную машину “ЭС, модель № 2”, эта гадина из‑за своего бездушного эгоизма меня обманула.

— Вот вам и век, в котором мы живем, — глубокомысленно произнес парень в синей блузе. — Даже электронным машинам верить нельзя…

Глубоко вздыхая, все стали расходиться. Последним ушел Роб Дай.

ДИВЕРСАНТ С “ЮПИТЕРА”

1

По приказу командования нашу роту сняли с авианосца “Юпитер” и переправили на побережье в мае 195… года. Все было обставлено с величайшей секретностью. Буксир отшвартовался ночью и причалил к берегу тоже ночью.

Куда и зачем мы ехали, было неизвестно. Только впоследствии мы узнали, что по соответствующему соглашению нас “приглашали” в эту страну выполнить на ее территории кое–какие работы.

Теперь это уже не секрет. О нем знает весь мир. Мы готовили площадки для установки управляемых ракет среднего радиуса действия. Против кого нацеливались эти ракеты — тоже хорошо известно.

Так вот, наша рота поздно ночью высадилась на побережье и, пройдя формированным маршем около двух миль в глубь территории, расположилась в небольшой долине, среди поросших лесом пологих гор.

Мы разбили палатки и внесли туда весь свой солдатский скарб, оборудование и инструменты, необходимые для работы. После этого буксир возвратился на авианосец, оставив нас под присмотром капитана Хукса — нашего командира, лейтенанта–врача и одного инженер–майора, который должен был руководить нашей работой.

Работа была обычной для данного случая. Мы вооружились лопатами и катками и стали разравнивать землю, на которую впоследствии предполагалось положить бетон и установить необходимую металлическую арматуру.

Работали мы лениво. Местность была глухой, до ближайшего города не менее ста миль.

Так продолжалось около двух недель. Затем откуда‑то с гор, прямо через лес, пришел гусеничный тягач с двумя прицепами, на которых под брезентом лежало секретное оборудование. Из кабины шофера вышел полковник Брейди. Он был высок ростом, сухопарый, и его колючие глаза не предвещали ничего доброго.

В день прибытия этого поезда с оборудованием все и началось.

На утренней поверке вдруг выяснилось, что заболел рядовой Уилкинс. У него поднялась температура, началась рвота, он бредил.

— Объелся чем‑нибудь или просто лихорадка, — решил наш капитан.

К Уилкинсу направили врача–лейтенанта. Тот после осмотра больного вышел из палатки взволнованный и, подозвав к себе командира, что‑то долго вполголоса ему говорил.

— Не может быть, — услышали мы, как сказал Хукс. — До нас здесь были, и все проверяли. Посмотрите его повнимательнее.

Лейтенант Виллард вновь вошел в палатку. Он покинул ее через полчаса, еще более взволнованный. Затем все офицеры, в том числе и полковник Брейди, собрались и что‑то долго обсуждали.

— Заболел чем‑то серьезным, — сказал долговязый Дик.

Тем временем офицеры подозвали Смита, нашего радиста.

— Связывайся со станцией Х276. Сейчас передашь шифрованную телеграмму.

Смит развернул рацию и послал в эфир кучу цифр, написанных на бумажке полковником Брейди. Через час он принял ответ и передал его полковнику.

После этого офицеры снова начали совещаться.

Видя, что мы наблюдаем за ними с тревогой, они выстроили нас в одну шеренгу.

Полковник Брейди произнес речь:

— Солдаты. Оснований для беспокойства нет. С Уилкинсом ничего особенного не произошло. У него какое‑то местное заболевание. Завтра сюда придет вертолет с необходимыми лекарствами. Будьте уверены, рядовой Уилкинс будет скоро здоров и встанет в строй. А теперь за работу, и да поможет вам Бог.

Действительно, на следующий день пришел вертолет. Мы ожидали, что из него выйдет какая‑нибудь симпатичная мисс с сумкой через плечо и с красным крестом на руке. Ничего этого не произошло. Вместо мисс из дверцы фюзеляжа появилась жирная рожа пилота. Увидев нас, он гаркнул:

— А ну‑ка, давайте выгружать.

Мы вытащили на землю пять тяжелых ящиков, удивляясь для чего Уилкинсу нужно такое огромное количество лекарств. Самым сообразительным из нас оказался долговязый Дик. Он “случайно” уронил один ящик, который тут же разлетелся на части. Вместо пилюль и порошков из ящика вывалился прибор, точь–в–точь такой, какой мы видели на “Юпитере”. Мы все знали, что при помощи этих приборов измеряют радиоактивность.

Инженер–майор вооружился этим прибором и сразу же направился к Уилкинсу. Он вышел улыбаясь.

— Ничего нет, — сказал он.

— Я так и знал. Ошибочка, господин доктор, — съязвил полковник.

К вечеру Уилкинсу стало хуже. Врач–лейтенант не отходил от него ни на шаг, следя за температурой и пульсом. Нас к товарищу не пускали. Всех, кто жил с Уилкинсом в одной палатке, разместили по другим, оставив его одного.

После отбоя мы долго не могли заснуть, думая, что же случилось с Уилкинсом и что это за проклятое место.

Перед сном я слышал, как мимо нашей палатки прошли Виллард и Хукс. Лейтенант сказал:

— У меня нет никаких сомнений. У него лейкемия.

Что ответил капитан, я не расслышал.

2

Уилкинса через день увезли на вертолете куда‑то в госпиталь, а еще через день заболел рядовой Скарт.

Когда после осмотра лейтенант Виллард сообщил полковнику Брейди, что это “тот же самый случай”, полковник плюнул и громко выругался.

— Возьмите аппаратуру и обшарьте все как следует.

Лейтенант и инженер–майор, вооруженные индикаторами на длинных шестах, медленно бродили по территории. Затем они проверили радиоактивность во всех палатках.

— Ничего. Чисто, — растерянно докладывал полковнику майор.

— Вы что‑то крутите, лейтенант, — грозно сказал Брейди, обращаясь к врачу. — Это не лейкемия.

— Хорошо, я сделаю анализ крови.

Копая землю, мы наблюдали за палаткой Вилларда, пытаясь по внешнему виду лейтенанта угадать, что дал анализ.

Лейтенант вышел мрачный и сосредоточенный. Посмотрев на предметное стекло, он ушел к офицерской палатке. После этого появился полковник и снова передал радисту Смиту бумажку с цифрами. Капитан Хукс, наш командир, построил нас в шеренгу.

— Сейчас вас проверят на радиоактивность, — сказал он насупившись.

Мы удивленно переглянулись. Вышел майор и, проходя вдоль строя со своим щупом, принялся обводить нас индикатором с головы до ног.

Радиоактивность обнаружена не была. Перед тем, как распустить строй, Хукс сказал:

— Приказываю, воду из родников не пить, ягоды не собирать, фрукты с деревьев тоже. Есть только то, что мы привезли с собой.

В этот день заболело еще двое: рядовой Бруммер и радист Смит. В роте началась паника. Смита под руки подвели к рации. Передав в эфир шифровку, он упал в обморок. Через три часа прилетел вертолет с новым радистом. Мы не спали всю ночь, громко разговаривая и проклиная тех, кто нас сюда привез.

Утром полковник перед строем произнес длинную речь:

— Солдаты. Несмотря на всю сложность обстановки, вы должны соблюдать спокойствие духа. Командование разберется, в чем дело. Мне нечего от вас скрывать. Мы имеем уже четыре случая лучевой болезни. У нас есть подозрение, что это дело рук коварного врага. Мы не можем нигде обнаружить радиоактивности, и тем не менее она существует.

В этот момент новый радист подал полковнику шифровку.

— Вот видите, я говорил вам правду. После вскрытия в госпитале у рядового Уилкинса следов радиоактивности не обнаружено…

— Рядовой Уилкинс умер?? — ахнул весь строй.

Полковник осознал свой промах.

— Да, — хрипло произнес он, — да спасет бог душу рядового Уилкинса. Слушайте, солдаты, дальше. Если радиоактивность не обнаруживается в организме и ее нет на территории, а также в пище и в воде, значит это — гамма–радиоактивность.

Кто‑то вас облучает гамма–лучами. Кто‑то проникает в наш лагерь и совершает диверсию. Кто‑то хочет подорвать нашу обороноспособность. Поэтому от вас требуется бдительность. Нужно выставить посты. Нужно тщательно осмотреть местность вокруг. Нужно следить друг за другом. Да, да, солдаты, не удивляйтесь. Может быть, этот коварный враг находится среди нас, стоит сейчас рядом с вами и смотрит мне в глаза. Но мы раскроем его. Мы узнаем все. За работу, солдаты. Родина вас благословляет, да поможет вам Бог.

После этой речи полковника мы стали подозрительно смотреть друг на друга.

Среди нас был рядовой Риббон, который всегда ходил, опустив голову вниз. Он никому не мог смотреть прямо в глаза. Почему‑то все решили, что диверсант — он, хотя никаких доказательств не было.

Перед вечерней поверкой долговязый Дик ударил Риббона кулаком по лицу. А ночью Риббон стал бредить. Он тоже заболел.

Утром вертолет увез всех больных в госпиталь, а мы бродили по кустарникам, лазали по деревьям, шарили за камнями, разыскивая диверсанта или скрытые запасы радиоактивного вещества. Инженер–майор бегал от одного солдата к другому и все спрашивал:

— Ну, как? Черт возьми, а ведь где‑то этот цезий-137 лежит.

Долговязый Дик, самый умный из нас, сказал, что радиоактивный цезий испускает смертоносные гамма–лучи, которые не задерживаются в организме.

Вечером капитан Хукс выделил пять пар солдат для патрулирования территории.

Кроме того, в каждой палатке был поставлен дежурный. Но этого можно было и не делать. Мы все равно не спали. Каждый ждал, что вот–вот протянется чья‑то рука и облучит его этими проклятыми гамма–лучами из цезия.

Никакой руки не появлялось, и когда уже стало совсем светло, мы в изнеможении заснули.

В это утро не было побудки. Мы встали, когда солнце было высоко. Когда мы подошли к офицерской палатке нам сообщили, что заболел лейтенант Виллард, наш врач.

Среди нас начался ропот.

— К черту это место! Везите нас туда, откуда привезли! Какого дьявола мы здесь торчим? Нас специально привезли сюда, чтобы отправить на тот свет. У нас есть жены и дети.

Вышел наш командир, капитан Хукс. Он был бледным, не то от бессонницы, не то от страха.

— Успокойтесь, солдаты. Все это рано или поздно выяснится. Совершенно ясно — это диверсия. Тонкая и коварная.

После этого мы снова лазили по горам, по деревьям, по кустарникам, снова проверялись на радиоактивность, снова подозрительно смотрели друг на друга и все безрезультатно.

— Нужно проверить наших офицеров, — вдруг сказал кто‑то. — Почему мы должны думать, что диверсант среди нас?

Идея всем понравилась, и мы отправили к офицерам делегацию.

Когда полковник Брейди ее выгнал, все мы грозно столпились возле офицерской палатки и стали кричать:

— Выходите, полковник! Нам нужно доказательство, что ни вы, ни капитан Хукс, ни майор не диверсанты. Мы не хотим умирать с мыслью, что негодяй среди нас.

Наконец офицеры вышли, и их также ощупали счетчиком. Затем проверили их палатку. Радиоактивности не было.

В эту ночь скончался лейтенант Виллард. Его тело увезли вертолетом на следующий день. После этого заболевания прекратились. Мы решили, что диверсантом был Виллард. Мы были довольны, что он умер. “Туда ему и дорога, негодяю”.

3

После смерти Вилларда в лагере началась нормальная жизнь. Мы копали землю и равняли ее катками. Мы разгрузили два автопоезда с цементом и стали заливать площадку. Полковник, майор, капитан и все остальные были веселыми и радостными. Нам обещали отпуск домой, когда окончатся работы. Мы работали, как черти. Но когда мы начали устанавливать металлическую арматуру, упал в обморок рядовой Седерс. Через пять минут то же случилось и с долговязым Диком. Новый врач установил у них лучевую болезнь. Все начиналось сначала.

Мы снова прочесали всю территорию.

— Нас облучают с неба, — сказал кто‑то. — С высотных самолетов при помощи специальных прожекторов.

Мы с ужасом задрали головы, всматриваясь в ослепительно голубое безоблачное небо. Неужели смерть оттуда? Мы бросились в лес и прижались к деревьям, как будто бы это могло нас спасти от облучения. Всякая работа на территории прекратилась. К офицерам была направлена делегация с требованием увезти нас с этого дьявольского места. Делегация вернулась в панике.

— Заболел полковник Брейди.

Это переполнило чашу. Мы помчались к офицерской палатке и, забыв о дисциплине, ворвались внутрь. Полковник, бледный и трясущийся, бормотал:

— Диверсия… Страшная диверсия… Передайте в центр… Диверсия… Срочно комиссию для расследования… Диверсия…

Радист передал новую шифровку. Вечером появился вертолет. Он не приземлился, как обычно, а сбросил на землю пакет.

— Боится. Ага, проклятый, боится, — кричали мы и грозили в небо кулаками.

— Нас здесь оставили одних погибать от невидимых лучей.

Капитан Хукс распечатал пакет.

— Нам сообщают, что скоро вышлют специальную комиссию для расследования всей истории. А пока приказано разбираться самим, — сказал он.

Полковника Брейди и рядовых Седерса и долговязого Дика увезли на вертолете через три дня. Вскоре заболели еще двое. Мы потребовали от капитана Хукса вывести нас отсюда, иначе мы уйдем сами. Он сказал, что готов это сделать, но не знает, как ему быть с секретным оборудованием. Дело в том, что накануне ночью, без его разрешения, ушли тягачи с прицепами. Шоферы принадлежали к другой части.

Затем снова наступил период затишья. Однако теперь мы были уверены, что скоро все повторится, и поэтому ничего не делали, а только ждали. Все мы переселились в лес, думая, что диверсант орудует только против тех, кто живет в палатках.

Иногда мы собирались вместе, разговаривали.

— Нас уничтожают, как чуму, потому что мы делаем гнусное дело.

— Кому нужна наша жизнь, если бы мы вели себя, как порядочные люди.

— На кой дьявол мы здесь? Зачем нам эти вонючие ракеты?

— Пусть бы их устанавливали те, кто их придумал.

— Или те, кто собирается их запускать.

— В нашу страну никто не лезет, а мы расползлись по всему миру.

Капитан Хукс, наш командир, все это слышал и ничего не говорил, потому что говорить ему было нечего. Молчал и майор. Молчал и доктор.

Так прошло восемь дней. За это время мы не ударили пальцем о палец. Начались дожди, и мы поодиночке, один за другим, поползли в наши палатки. Радист принял шифровку. Пришло приказание быстрее кончать работу. Наиболее отличившимся солдатам обещалась награда и отпуск.

— Пора ребята за работу, — сказал капитан Хукс.

4

За это время — пока мы были здесь — наш командир очень похудел и осунулся.

Раньше он был бодрым и веселым. Теперь он стал каким‑то вялым. Дожди шли непрерывно. Майор бродил по лагерю со счетчиком и проверял радиоактивность воды в лужах. Он сказал, что она была в пределах нормы.

Вскоре заболел капитан Хукс.

Когда с ним это только началось, он пригласил всех нас в свою палатку. Он сказал так:

— Ребята! Это место, действительно, проклятое. Но я ничего не могу сделать.

Приказ есть приказ. Пусть в этом разбирается высшее командование. Вот что я советую вам сделать. Соберите все, что у вас есть. Всю одежду, обмундирование, снаряжение. Обувь, книги, сумки. Палатки тоже. Оставьте при себе только оружие и приборы для измерения радиоактивности. Все остальное сложите в кучу, облейте бензином и сожгите, а пепел развейте. Если где‑нибудь и есть радиоактивность, то она только в наших вещах. Диверсант прячет ее там.

— Почему вы так думаете, капитан? — спросили мы.

— Я заболел потому, что спал в палатке. Вы последнее время спали под открытом небом, и никто из вас не заболел.

Действительно, из нас никто не заболел, кроме тех, кто заболел раньше.

Капитан Хукс отдал богу душу через полторы недели.

После смерти нашего командира мы сожгли все, а сами, в трусах, стали уходить. Мы бросили все, кроме оружия и приборов, и под проливным дождем побрели в горы по колее, оставленной гусеничным трактором. Мы решили, что эта дорога приведет нас туда, куда нужно. Впереди нас шел майор с индикатором на длинной палке. Рядом с ним шел радист с рацией на голых плечах.

Когда мы были высоко в горах, вдруг послышался пронзительный крик. Это закричал майор.

— Вот он, диверсант!

Он сделал огромный прыжок в сторону от радиста. Мы все бросились врассыпную и попрятались за деревьями. На дороге остался только растерявшийся радист со своей станцией. Затем мы заметили, что он был не один. Возле него стоял весь мокрый, взъерошенный от дождя, любимец всей роты, кот Джойс. Он хрипло мяукал и терся о голую ногу радиста. Затем из‑за кустов показалась вначале палка с индикатором, а затем и фигура майора. Он тянулся к ничего не понимавшему радисту. Мы с волнением ждали, что будет дальше. Майор поводил индикатором вверх и вниз и после завопил истошным голосом:

— Бросай рацию и беги скорее. Это — Джойс! Лучи от него! Он радиоактивный, как черт!

Радист бросился за майором в кусты, а несчастный Джойс, ничего не соображая, помчался за ними. Мы все вдруг поняли, что радиоактивным был кот. Он спал с каждым из нас. Он терся о наши ноги. Мы держали его у себя на коленях. Мы с ним играли. Для ночевки Джойс выбирал койку того, кто ему больше всего нравился по его кошачьему разумению. И все, с кем он спал, заболевали лучевой болезнью.

Теперь, ломая на своем пути ветки кустарников, мы бежали от Джойса, как от чумы, забыв о своем солдатском достоинстве.

— Да пристрелите его, кто‑нибудь! Убейте этого проклятого кота!

Когда Джойс, перепрыгивая через мокрые ветки, бежал к одному из своих недавних друзей, раздался выстрел. Кот взвизгнул и, высоко прыгнув еще раз, упал на траву. Для достоверности в него выстрелили еще несколько раз. Его труп обходили, делая большой крюк.

Затем мы, дрожа от волнения и холода, собрались на дороге. Майор спросил:

— Откуда взялся Джойс?

— Он с “Юпитера”. Мы взяли его с собой.

— Он и там был таким?

— Нет. Он жил на “Юпитере” более года и никто не заболел лучевой болезнью.

Он стал радиоактивным здесь.

— Почему?

— Этого никто не знает.

Все разъяснилось, когда, пройдя несколько миль, мы увидели двигавшийся навстречу грузовик, покрытый брезентом. Из кабины шофера вышел полковник.

— Что это за голая свора? — спросил он.

— Мы с базы…

— Почему такой дикий вид?

Майор объяснил ему, все, как было.

— Только что мы расстреляли виновника диверсии, кота Джойса.

— Совершенно верно, полковник. Это и была моя гипотеза, — произнес какой‑то гражданский, высовывая голову из‑под брезента. — Скажите, этот кот всегда был в лагере или иногда исчезал?

— Иногда он куда‑то уходил… Как и все коты…

— Ку–да‑то! — иронически произнес полковник. — Вы знаете куда? В двухмилях от вашего лагеря, среди холмов, есть овраг, куда местные рыбаки сваливают рыбу, забракованную по причине радиоактивности. Нашей комиссии удалось установить, что за время вашего пребывания туда выбросили несколько десятков тонн рыбы, отравленной радиоактивным цезием.

— А при чем тут Джойс?

— А при том, что когда ему надоедал ваш консервированный харч, он шел и жрал радиоактивную рыбу. Жрал вместе с цезием и превратился в мощный источник гамма–лучей. Этот цезий накапливается в организме животных. Период полураспада у него шесть лет.

Полковник был очень доволен, что так популярно объяснил, почему заболевали и умирали наши ребята.

— А почему рыба оказалась отравленной цезием? — вдруг спросил кто‑то.

— Неизбежное следствие испытаний атомных и водородных бомб. Бомбы нужно испытывать. Для укрепления нашей национальной обороны. Загрязняются океаны.

Естественно, загрязняется и рыба. Мы непременно заявим здешнему правительству решительный протест по поводу того, что оно разрешает так безответственно обращаться с негодным уловом.

Последнюю фразу полковник произнес очень важно.

Затем он сел в грузовик и приказал шоферу разворачиваться.

Нашей комиссии делать здесь больше нечего, — сказал он. Возвращайтесь в лагерь. Завтра на вертолетах вам доставят все необходимое. А сегодня потряситесь под дождем. Надеюсь, это заставит вас поумнеть и укрепить дисциплину.

— Эй, мистер! — крикнул кто‑то из наших, когда грузовик тронулся.

— А почему от радиоактивности не издох сам Джойс?

— А черт его знает. Кошачий организм, видимо, более живучий. В этом пусть разбираются ученые. Это не наше дело.

Мы пошли обратно и вскоре дошли до того места, где был расстрелян Джойс. Все мы поворачивали головы в ту сторону, где среди мокрых кустов валялся его всклокоченный черный труп, излучавший во все стороны смертоносные лучи.

И каждый из нас думал: “А может быть уничтожать нужно было не Джойса? Или, во всяком случае, не его одного?”

Впрочем, этого никто вслух не сказал.

ЛУННАЯ СОНАТА

Над космодромом разнесся голос диспетчера:

— Пассажирам, отправляющимся в сторону Луны рейсом два ноль семь, занять место в роллере. К старту корабля машина отходит через пять минут.

Объявление повторили три раза. Ольга посмотрела мне в глаза^-

— Ну же, Владо! Будь хоть чуточку веселее!

Ее лицо сияло от радости. Оно просто излучало свет, точно так, как тогда, когда я первый раз увидел ее рядом с “Людвигом”.

Товарищи повернулись к нам спиной и образовали плотный круг. Они решили, что нам пора прощаться по–настоящему… Я крепко сжал руку Ольги и стал смотреть через ее плечо на зеленый горизонт, где возвышалась серебристая громада корабля. Его острый нос был обращен прямо к Солнцу, и просто не верилось, что именно в полдень он отправляется на Луну…

— Скажи, что мы будем друзьями, Владо, — прошептала Ольга.

— Что‑то вы долго! И вдобавок шепчетесь. Герка, не жми так сильно мне руку!

Это из круга кричал наш друг, Сережа Самойлов. Он‑то думал, что знает про меня и Ольгу все.

— Мы останемся друзьями? — спросила она.

Я кивнул головой.

— Молодец, Владо. До свидания.

— Ну, нацеловались? — нетерпеливо кричал Сережа.

— Да, — ответил я. — Оля, передай привет Георгию.

— Обязательно, — ответила девушка. Улыбаясь, она пошла по ступенькам вниз к площадке, где стоял голубой роллер.

Роллер укатил к стартовой площадке, а мы продолжали стоять на месте, глядя на серебристую громаду.

— Ладно, — сказал я, — пойду…

Меня никто не пытался остановить. Всем было все понятно, во всяком случае они так думали. Уже на верхней террасе парка я почувствовал, как вздрогнул воздух, как широкими, упругими волнами покатился во все стороны гул могучих двигателей. Я остановился и посмотрел на зеленый горизонт. Низенькие липы выбросили свои кроны в сторону от центра стартовой площадки, а серебристая сигара закачалась в клубах черного дыма и начала подниматься вверх. Через мгновенье пронзительный визг рассек горячий воздух, и космический аппарат исчез в ослепительной голубизне неба.

…Я люблю эту дорогу среди зеленых холмов. Когда‑то мне казалось, что ей нет конца, как нет конца человеческому счастью. На ее обочине росли молодые липы, а дальше начинались холмы, пологие, округлые, как будто здесь когда‑то закопали гигантские шары, и в течение веков они погружались в землю все глубже и глубже. Я люблю эту дорогу, я бродил по ней много раз — и тогда, когда, как сегодня, над ней перелетали посвистывающие птицы, и когда по капюшону моего плаща барабанил осенний дождь, и когда из‑за холмов на нее гурьбой выходили мальчишки и усердно стучали лыжами об асфальт, чтобы сбить снег…

Мимо меня промчался автобус и кто‑то, наверное Галя Войн, высунув голову в окно крикнул:

— Владо, не заблудись!

…Первый раз, когда мы пошли с Олей к космодрому, она недоверчиво спросила:

— А вы знаете, куда ведет эта дорога?

Она и не подозревала, что я прошел по ней сотни раз. И много–много раз суждено было нам теперь пройти по ней вдвоем. А однажды ночью мы свернули с асфальта в сторону и вышли на Большое озеро, в котором отражалась луна.

Я никогда не забуду той ночи.

“Когда на сердце тоскливо, иди к людям”. Я не помню, кто это сказал, но нужно, чтобы на сердце действительно было тоскливо, дабы понять правду этих слов. Первый, кто попался мне в лаборатории, был Герман Зоннельгардт.

— Они хотят разломать “Людвига”. Вы должны немедленно вмешаться, — торопливо проговорил он, теребя борт моей куртки.

— Зачем? — удивился я.

— Спросите их, этих чудаков из ВЦ.

— Не давайте им ломать “Людвига”, Владо Андреевич, — жалобно просили девушки. — Если им нужно установить новую машину, можно для этого выделить помещение на тринадцатом этаже. Там, в одной аудитории вот уже год как лежит архив, давным–давно переписанный на цилиндры.

Я‑то знал, что спасти “Людвига” мне не удастся, но к руководителю вычислительного центра все же пошел. Он меня встретил лукавой улыбкой.

— Садитесь, Владо, и давайте сделаем вид, будто мы обсуждаем судьбу “Людвига”. Как улетела Ольга?

— Хорошо, — ответил я и попытался улыбнуться. — А все же, нельзя ли его оставить на месте?

— Что вы, Владо Андреевич! — удивленно развел он руками. — Такое старье. Всего полмиллиона операций в секунду. Да нас засмеют, когда узнают, что у нас хранится такой музейный экспонат.

— У машины хорошая память и богатые записи… — попробовал было я возражать.

— Но ведь ей уже почти сто лет, и сделали ее когда‑то чуть ли не вручную для обучения вычислителей и программистов. Тронь ее — и она развалится. Ее схему дополняли в течение десятилетий, и сейчас она превратилась в неуклюжее уродливое чудовище, к которому там и сям прицеплены всякие блочки, дешифраторчики и так далее. Да что я вам рассказываю, вы и сами это знаете.

Я вздохнул.

— Значит, будем ломать?

— Конечно.

Я вышел из кабинета. Меня провожал Герман. Он, расхваливал старую машину, все еще надеялся, что ее можно будет сохранить.

— Кстати, вы не знаете, почему машина называется “Людвигом”? — спросил я.

Герман остановился, на минутку задумался, и затем ответил:

— Знаете, Владо, я никогда над этим не думал. Мне известно одно: так она называется уже не менее семидесяти лет. В библиотеке мне попалась старая работа, выполненная на “Людвиге” в 1975 году. Уже тогда у машины было имя.

Я не заметил, как опустел вычислительный центр, как потемнели окна и зажглись панели дневного света. Я открыл окно и посмотрел туда, где кончались скрывающиеся за тополями жилые постройки и начиналось холмистое поле. Совсем низко над горизонтом поднималась Луна, и было немного страшно, что Ольга улетела, казалось, куда‑то совсем в другую сторону.

Зеленые холмы за городом покрылись туманом, седеющим в лунном свете. Было очень тихо.

— Ну вот, Людвиг, мы и остались одни… — пробормотал я, подходя к старой машине. На исцарапанном пульте горела красная неоновая лампочка, которая означала, что память машины включена и что она продолжает впитывать в себя все, что говорят и делают возле нее люди. — Мне очень тяжело, Людвиг. Если бы ты знал, как я люблю Ольгу. Молчишь? Да, ты очень несовершенная машина. За сто лет тебя так и не научили говорить. Может быть потому, что ты нем, мне сейчас с тобой хорошо. Иногда так хочется, чтобы никто не перебивал.

Серые стойки машины покрылись пылью, изоляция на кабелях почернела, переходники поржавели. Мне стало еще грустнее. Вот здесь, у этого сумматора, наши глаза встретились впервые. Ольга мне тогда сказала:

— А я — то думала, что у вас не машина, а фантазия. Что это такое? Похоже на сушильные ящики. А это что?

— Это ее память.

— Ну, знаете! Если у вашей машины память имеет такой вид…

— О памяти судят не по ее виду, — возразил я.

— А мне все равно. Я люблю все красивое. Вы можете мне помочь?

Ольга работала в Институте биометрии. Это и привело ее ко мне.

— С такой памятью, наверное, на вычисления понадобятся десять лет, — ворчала она, пока я на клавиатуре набирал программу ее задачки. — А профессор Павлов требует ответ послезавтра.

— Вот ответ, — сказал я, подавая ей табличку с цифрами.

Ольга подозрительно посмотрела на меня, потом расхохоталась.

— Вы шутите!

— Нисколько. Проверьте сами. Кстати, а вот и график. На нем вся экология вашего царства водорослей, как на ладони. Точку равновесия “Людвиг” подчеркнул красными чернилами. Он очень вежливый, наш “Людвиг”, даже тогда, когда о нем отзываются непочтительно.

Ольга немного смутилась и виновато посмотрела на ящик с памятью.

— Разрешите, я приду вечером и смахну с машины пыль, — сказала она.

С того вечера мы стали с ней встречаться. Она была воплощением самой жизни, так прекрасна она была.

— Владо, мне надоело идти, — обычно говорила она во время прогулки. — Давай побежим.

И мы бежали, вдоль асфальтовой дороги к космодрому наперегонки, пока наконец кто‑нибудь из нас не отставал, чаще всего я.

— Ну, что выдохся, а! — дразнила она меня. — Владо, а правда, что при помощи машины можно узнать, что делается в душе человека?

— А для чего это нужно, узнавать, что делается в душе человека?

— Ну, так, ради интереса.

— Наверное, можно. Только не нужно.

Она взяла меня за руку и проговорила:

— А мне очень хотелось бы узнать, что делается в твоей душе.

Я очень смутился.

— Впрочем, я и без машины догадываюсь, что с тобой!

— Если догадываешься, то лучше не говори.

Как‑то Ольга не приходила несколько дней, а когда пришла, то была печальна и задумчива.

— Что с тобой, Оля? — спросил я.

— Спроси “Людвига”. Он ведь у тебя все знает.

Она невесело усмехнулась. Мы взялись за руки и прошлись до космодрома и обратно.

— Сколько времени летит ракета до Луны? — спросила она.

— В зависимости от трассы. Часов двадцать пять–тридцать.

— Как долго…

На следующий день она пришла веселой и радостной.

— Владо, идем танцевать! Я хочу сегодня танцевать. Целую ночь! До самого утра!

Но мы не танцевали до самого утра. Зал молодежного кафе только начал заполняться народом, как вдруг Ольга схватила меня за руку и закричала.

— Посмотри в окно! Какое чудо на улице. Пойдем на нашу любимую дорогу.

Действительно было чудо. Вечная тишина опустилась на зеленые холмы. Воздух был напоен запахом горячих полевых трав и влажной земли, а серебристое от лунного света небо опустилось низко–низко. Стоило пройти всего несколько шагов, подняться на холм, и, казалось, можно было коснуться рукой кромки сияющего облака.

— Пошли в поле, — прошептала она.

Все было как во сне, и я не помню, как мы оказались на берегу Большого озера. С западной стороны, где находился водный стадион, доносилась музыка, а здесь берег был совершенно диким, и только узкий бетонированный мостик среди высоких камышей напоминал о том, что кто‑то позаботился, чтобы по озерным джунглям можно было совершать прогулки. Несколько минут мы шли среди зарослей. Потом мы оказались на самом краю мостика, почти на середине озера.

— Смотри, Владо, вон она! — крикнула Ольга, показав на отражение Луны в слегка волнующейся воде, — как я хочу туда!..

— Я хочу тебе сказать, Оля…

— Не надо, Владо. Завтра я улетаю. Я очень люблю одного человека. Его зовут Георгий… Ты ведь его знаешь. И он там, — она показала на Луну.

Обратно мы шли молча, и мне страшно было взглянуть ей в глаза.

Я хотел, чтобы облака заволокли Луну. Когда на мгновенье это происходило, я облегченно вздыхал.

Прощаясь, Ольга задержала мою руку в своей.

— Прости меня, Владо. Я должна была бы об этом сказать тебе раньше. Прости меня. Ты такой хороший, верный друг, а я такая глупая…

…Я никому не говорил об этом ни слова. Только тебе, Людвиг, и то только потому, что скоро тебя не будет…

Через неделю после отлета Ольги ко мне в лабораторию прибежал запыхавшийся Сережка.

— Владо, готовь стихи!

— Какие, кому?

— Самые наилучшие, человеку, находящемуся в небе.

— Ничего не понимаю.

— Чудак. Завтра столетие со дня открытия трассы Земля–Луна. Торжественные вечера, народные праздники, гулянье и так далее. А кроме того, — радиосвязь с Луной.

Я вздрогнул.

— Разве ты не хочешь поговорить с Ольгой?

Я пожал плечами, не зная, что мне ответить.

— Ты какой‑то странный, Владо, честное слово. Впрочем, как знаешь. Только для разговора тебе нужно прийти между семью и девятью вечера в Управление космической связи, седьмой этаж, комната семьсот. Я зарезервировал для тебя пять минут.

Несколько минут я ходил по комнате, думая, что мне делать. Что делать, что делать?

— Что мне делать, Людвиг? — спросил я старую машину.

Конечно, я должен сказать Ольге то, что не было сказано. Но как? Какими словами?

— Я люблю Ольгу, Людвиг! Как мне сказать ей об этом?..

…Я подошел к пульту управления и повернул ручку экстремального поиска. Затем я включил систему самопрограммирования и всю память машины. “Людвиг” загудел, как бы сообщая мне, что он готов выполнить любое задание.

Ряд черных клавишей с полуистертыми надписями: “Диф. уравнен.” “Интегр.” “Эконом. задачи”, “Промышл.”. Я нашел слово наименее истертое временем и нажал на клавишу…

“Старик работает медленно, очень медленно”, — подумал я, глядя на неподвижный барабан. Наконец, он завертелся.

Когда на следующий день я передал небольшой моточек проволоки девушке–оператору, она удивилась.

— А говорить вы не будете?

— Нет.

— Кому передать?

— Ольге Алехиной, биофизическая база.

Девушка вставила катушку в проигрыватель и нагнулась над микрофоном.

— Вызываем биофизическую базу, Ольгу Алехину.

Во всех динамиках, расставленных в зале ожидания, послышался шорох, а затем раздался голос, который звучал гулко, как в огромном пустом зале:

— Ее фамилия теперь не Алехина, а Карено. Сейчас она в кратере Коперника, на квартире своего мужа Георгия Карено. Говорить будете?

Я яростно завертел головой. Девушка–оператор сказала:

— Велено проиграть для нее запись. Включите квартиру. Алло, Ольга Карено, алло…

— Да, я слушаю!

И я услышал музыку. Ее услышали все, кто был здесь. Это была старинная фортепьянная пьеса. Мелодия была предельно ясной, искренней, а аккорды создавали удивительный мерцающий фон, который, если закрыть глаза, превращался в лунный свет. Это была мягкая и грустная пьеса, почти человеческая песня без слов. Теплота руки Ольги, шорох камыша, качающаяся в воде лодка… Аккорды прятались за вязь основной темы, а затем властно выдвигались вперед, утверждая силу и могущество. Так было долго, целую вечность. И вот музыка замерла.

— Как это прекрасно! — воскликнула Ольга.

Девушка–оператор встрепенулась и скороговоркой произнесла:

— Ваше время истекло. Переходим к следующему корреспонденту.

Но я уже ничего не слышал. Я быстро шел по коридору, а рядом со мной шагал пожилой, совсем седой человек.

— Хорошо придумано, молодой человек, остроумно! — вдруг сказал он.

Я остановился и вопросительно посмотрел “а него.

— А что это за музыка?

— Вы не знаете?

Я смутился. Откуда мне знать! Ведь это письмо Оле придумал “Людвиг”!

— Молодой человек, — сказал мой попутчик, — это первая часть Сонаты до диез минор, написанная в начале девятнадцатого столетия гениальным композитором Людвигом ван Бетховеном. Иногда эту пьесу называют Лунной сонатой.

И тогда я побежал. Я бежал через весь город к вычислительному центру. Я сталкивался с прохожими, пробирался сквозь толпы праздничных людей, вырывался из рук танцующих на улицах и площадях парней и девушек, на ходу вскакивал в автобусы и, совершенно выбившись из сил, на лифте взлетел на десятый этаж. Я широко распахнул дверь своей лаборатории — и остановился как вкопанный. На том месте, где раньше стоял “Людвиг”, возвышалось сооружение из блестящего металла и пластической массы.

УРАВНЕНИЕ МАКСВЕЛЛА

1

Это приключение началось в один из субботних вечеров,

когда я, устав после своих математических занятий, просматривал местную вечернюю газету и на последней странице натолкнулся на объявление:

“Компания Крафтштудта принимает от организаций и частных лиц заказы на все виды вычислительных, аналитических и расчетно–математических работ. Высокое качество исполнения гарантируется. Обращаться по адресу: Вельтштрассе, 12”.

Это было как раз то, что мне нужно. В течение нескольких недель подряд я мучился над решением уравнений Максвелла, которое описывало поведение электромагнитных волн в неоднородной среде особой структуры. В конце концов мне удалось путем ряда приближений и упрощений придать уравнениям такой вид, что их могла решить электронная счетно–решающая машина. Я уже представлял, как мне придется совершить поездку в столицу и упрашивать администрацию вычислительного центра произвести все нужные мне вычисления. Ведь в настоящее время вычислительный центр так загружен военными заказами. И там никому нет никакого дела до теоретических упражнений провинциального физика, интересующегося законами распространения радиоволн. И вот пожалуйста, в нашем небольшом городке объявился вычислительный центр, через газету взывающий к заказчикам!

Я встал из‑за стола и подошел к телефону, чтобы немедленно связаться с компанией Крафтштудта. Но тут я обнаружил, что, кроме адреса вычислительного центра, газета ничего не сообщала. “Солидный вычислительный центр без телефона? Не может быть”. Тогда я позвонил в редакцию газеты.

— К сожалению, это все, что мы получили от Крафтштудта, — сказал мне секретарь редакции. — Никакого телефона в объявлении не было.

В телефонной книжке компания Крафтштудта также не значилась.

Сгораемый от нетерпения поскорее получить решения моих уравнений, я ждал до понедельника. Раз или два я отрывался от аккуратно выписанных на бумаге расчетов, за которыми скрывались сложные физические процессы, и мои мысли обращались к компании Крафтштудта. “Правильно ориентируются, — думал я. — В наш век, когда любым человеческим мыслям пытаются придать математическую форму, трудно придумать более выгодное занятие”. Кстати, кто такой этот Крафтштудт? Я давно живу в нашем городе, но фамилия Крафтштудт мне почти неизвестна. Я говорю “почти”, потому что очень смутно припоминаю, что когда‑то с этой фамилией я уже встречался. Но где, когда, при каких обстоятельствах? Все мои старания были напрасны, я не мог вспомнить.

Наконец наступил долгожданный понедельник. Спрятав в карман листок со своими уравнениями, я отправился на поиски Вельтштрассе, 12. Моросил мелкий весенний дождь, и мне пришлось взять такси.

— Это довольно далеко, — сказал шофер, — за рекой, рядом с психиатрической больницей.

Я молча кивнул головой.

Ехать пришлось около сорока минут. Мы миновали городские ворота, затем мост над рекой, обогнули озеро и углубились в холмистое поле, покрытое высохшим прошлогодним кустарником. Кое–где пробивалась ранняя зелень. Дорога была проселочной, немощеной, и машина часто останавливалась меж холмов, яростно буксуя задними колесами в густой глинистой грязи.

Затем показались крыши и красные кирпичные стены психиатрической больницы, расположенной в низине, которую у нас в городе в шутку называли “Приют мудрецов”.

Вдоль высокой кирпичной ограды с битым стеклом наверху вела дорога, посыпанная шлаком. Сделав несколько поворотов в лабиринте стен, шофер, наконец, остановил машину у небольшой двери.

— Это двенадцатый номер.

Я был неприятно удивлен, обнаружив, что дверь, которая, по–видимому, вела в апартаменты компании Крафтштудта, составляла как бы единый ансамбль с “Приютом мудрецов”. “Уж не мобилизовал ли Крафтштудт сумасшедших, для того чтобы выполнять “все виды математических работ”?” — подумал я и улыбнулся.

Я подошел к двери и нажал кнопку. Ждать пришлось долго, затем дверь отворилась, и в ней показался бледный человек с взъерошенными густыми волосами и с глазами, сощуренными от дневного света.

— Да, господин, — обратился он ко мне.

— Здесь математическая компания Крафтштудта? — спросил я.

— Да.

— Вы давали объявление в газету…

— Да.

— Я принес вам заказ.

— Пожалуйста, войдите.

Я повернулся к шоферу, сказал ему, чтобы он меня ждал, и, нагнувшись, проскользнул в дверь. Она закрылась, и я оказался в кромешной темноте.

— Прошу вас за мной. Осторожно, здесь ступеньки. Теперь налево… Опять ступеньки. Теперь пойдем вверх…

Говоря это, мой провожатый держал меня за руку, волоча по темным кривым коридорам, по спускам и подъемам. Наконец над головой забрезжил тусклый желтоватый свет, и, поднявшись по крутой каменной лестнице, я оказался в небольшом холле, окруженном со всех сторон застекленными стенами.

Молодой человек быстро прошел за перегородку, обогнул ее и открыл широкое окошко. Через него он обратился ко мне:

— Я вас слушаю.

У меня было такое чувство, будто бы я попал не туда, куда направлялся.

Этот полумрак, этот подземный лабиринт и, наконец, эта глухая комната, без окон, с единственной слабой электрической лампочкой под потолком, создавали представление, отнюдь не похожее на то, которое у меня было, когда я ехал на поиски современного вычислительного центра.

Я стоял, в недоумении оглядываясь вокруг.

— Я вас слушаю, — повторил молодой человек, высунувшись в окошко.

— Ах, да! Так, значит, здесь и помещается вычислительный центр компании Крафтштудта?..

— Да, да, — прервал он меня не без нотки раздражения в голосе. — Я уже вам сказал, что именно здесь помещается вычислительный центр компании Крафтштудта. В чем заключается ваша задача?

Я извлек из кармана листок бумаги с уравнениями и протянул его в окошко.

— Это линейное приближение вот этих уравнений в частных производных, — неуверенно начал я объяснять. — Я бы хотел, чтобы вы хотя бы численно их решили, ну, скажем, непосредственно на границе раздела двух сред… Понимаете, это дисперсионное уравнение, и здесь скорость распространения радиоволн меняется от точки к точке.

Скомкав мой листок, молодой человек вдруг произнес:

— Все ясно. Когда вам нужно будет решение?

— Как — когда? — удивился я. — Это вы должны мне сказать, когда вы сможете его решить.

— Вас устраивает завтра? — спросил он, вскинув на меня глубокие черные глаза.

— Завтра?!

— Да, завтра. Скажем, часам к двенадцати, самое позднее к часу дня…

— Боже, да что это у вас за вычислительная машина? Такая скорость работы!

— Итак, завтра в двенадцать дня вы получите решение. Стоимость — четыреста пятьдесят марок. Плата наличными.

Стоимость решения была довольно высока. Но, если учесть, что сложнейшие уравнения будут решены за сутки, это было дешево. Поэтому я, ни слова не говоря, протянул ему деньги вместе с визитной карточкой, на которой значились моя фамилия и мой адрес.

Провожая меня по подземному лабиринту к выходу, молодой человек спросил:

— Так, значит, вы и есть профессор Раух?

— Да. А почему вы спрашиваете?

— Да так. Когда мы организовывали математический центр, мы рассчитывали, что рано или поздно вы к нам придете.

— Почему вы на это рассчитывали? — удивленно спросил я.

— А от кого же еще можно ждать заказов в этой дыре?

Ответ показался мне довольно убедительным.

Не успел я попрощаться с молодым человеком, как дверь за мной захлопнулась.

Всю дорогу домой я думал об этом странном вычислительном центре рядом с “Приютом мудрецов”. Где и когда я встречал фамилию Крафтштудт?

2

На следующий день я с нетерпением ждал дневной почты. Когда в половине двенадцатого у двери моей квартиры послышался звонок, я вскочил и помчался встречать почтальона. К моему удивлению, я увидел перед собой тоненькую бледнолицую девушку с громадным синим пакетом в руках.

— Вы профессор Раух? — спросила она.

— Да.

— Вам пакет от компании Крафтштудта. Прошу расписаться.

Ее тонкие руки секунду порылись в карманах пальто, и она протянула мне книжку.

На первой странице значилась единственная фамилия — моя. Я расписался, затем протянул девушке монету.

— О, что вы! — вспыхнула она и, произнеся едва внятно “до свиданья”, удалилась.

С пакетом я вернулся в кабинет.

Глядя на фотокопии исписанной мелким почерком рукописи, я вначале ничего не понял. От электронной счетно–решающей машины я ждал совсем другого: длинные столбики цифр, в одной колонке которых должны были стоять значения аргумента, а во второй — значения решения уравнений.

Ничего подобного здесь не было.

Это было точное решение моих уравнений! Чья‑то рука, руководимая выдающейся математической мыслью, совершенно строго, без всяких приближений, решала мои уравнения.

Я пробегал глазами страницу за страницей, все больше и больше углубляясь в поражающие своей красотой, остроумием и изобретательностью выкладки. Человек, решивший уравнения, обладал огромными математическими знаниями, которым могут позавидовать самые первоклассные математики. Для решения был привлечен почти весь математический аппарат — теория линейных и нелинейных дифференциальных и интегральных уравнений, теория функций комплексного переменного, теория групп, теория множеств, и даже такие, казалось, не имеющие отношения к данной задаче математические дисциплины, как топология, теория чисел и математическая логика.

Я чуть было не вскрикнул от восхищения, когда в результате синтеза большого числа теорем, промежуточных выкладок, формул и уравнений в конце концов появилось и само решение — математическая формула, занимавшая в длину целых три строчки.

Но самым изящным было то, что неведомый мне математик позаботился и о том, чтобы придать этой длинной формуле то, что в нашей науке называется “обозримый вид”. Он нашел приближенную, но очень точную, краткую и ясную математическую запись, состоящую только из элементарных алгебраических и тригонометрических выражений.

В конце, на небольшой вклейке, решение уравнений было изображено графически.

Большего желать было невозможно. Уравнение, которое, как я считал, не может быть решено в конечном виде, оказалось решенным.

Несколько опомнившись от удивления и восхищения, я во второй раз стал перечитывать фотокопии, исписанные формулами. Теперь я заметил, что тот, кто решал мою задачу, писал торопливо, мелким почерком, как бы экономя каждый миллиметр бумаги и каждую секунду времени. Всего было исписано двадцать восемь страниц, и я мысленно прикинул, какой титанической была работа этого математика. Попробуйте написать за сутки от руки двадцать восемь страниц письма своему знакомому, напишите двадцать восемь страниц своей биографии, наконец, попробуйте из любой книжки, не думая, не понимая ни слова, просто переписать двадцать восемь страниц, и вы убедитесь, что это адский труд.

А ведь это было решение сложнейшей математической задачи. И оно было выполнено за сутки!

Может ли такое быть?

Несколько часов подряд я смотрел на исписанные страницы, с каждым часом удивляясь все больше и больше. Где Крафтштудт нашел такого математика? На каких условиях он у него работает? Кто он такой? Какой‑нибудь безвестный гений? Или, может быть, это одно из тех чудес человеческой натуры, которое иногда встречается на границе между нормальным и ненормальным? Может быть, это один из уникумов, которого Крафтштудту удалось разыскать в “Приюте мудрецов”? История знает случаи, когда гениальные математики в конце концов оказывались в больнице для душевнобольных. Может быть, и математик, так блестяще решивший мою задачу, относится к той же категории людей?

Все эти вопросы мучили меня в течение всего дня.

И тем не менее факт оставался фактом. Задача была решена не машиной, а человеком, выдающимся математическим гением, о котором мир ничего не знает.

На следующий день, несколько успокоившись, я еще раз перечитал решение, на этот раз наслаждаясь им, как наслаждаются, слушая хорошую музыку. Оно было так красиво, так строго, так ясно, что я решил… повторить эксперимент. Я решил заказать компании Крафтштудта решение еще одной задачи.

Я выбрал то уравнение, которое мне всегда казалось совершенно невозможным не только решить в конечном виде, но даже придать ему форму, нужную для решения на счетно–решающей машине.

Это уравнение также относилось к теории распространения радиоволн, но случай был очень сложным и специальным, с подвижными излучателями, со средой, свойства которой меняются в пространстве и во времени. Это было одно из тех уравнений, которые часто пишут физики–теоретики только для того, чтобы ими полюбоваться и затем забыть, потому что они из‑за своей сложности оказываются никому не нужными.

…Когда дверь в кирпичной стене открылась, я увидел того же молодого человека с прищуренными от дневного света глазами. Увидев меня, он криво улыбнулся.

— У меня еще одна задача… — начал было я. Он кивнул головой и, как и в первый раз, повел меня по темным коридорам в свою мрачную приемную без окон.

Теперь я знал процедуру и, подойдя к стеклянному окошку, протянул ему уравнение:

— Значит, решают у вас эти штуки не машины?

— Как видите, — ответил он, не отрывая глаз от уравнения.

— Тот, кто решил мою первую задачу, — талантливый математик, — сказал я.

Молодой человек ничего не ответил, углубившись в мою рукопись.

— Он у вас один или… — спросил я.

— А разве это имеет какое‑либо отношение к тому, что вам требуется? Фирма гарантирует…

Он не успел окончить фразу, как вдруг глубокую тишину подвала прорезал резкий вопль. Я вздрогнул и прислушался. Крик доносился откуда‑то из‑за стены, которая была за стеклянной перегородкой. Кто‑то кричал, вернее, вопил так, как будто бы его подвергали нечеловеческим пыткам. Молодой человек, скомкав листки бумаги с моей задачей, метнул взгляд в сторону стены и затем в меня и, выбежав из‑за перегородки, схватил меня за руку и потащил к выходу.

— Что это? — спросил я его, еле переводя дух у самой выходной двери. Вместо ответа он выпалил:

— Решение получите послезавтра в двенадцать. Деньги передадите посыльному.

С этими словами он оставил меня одного перед такси.

3

Стоит ли говорить, что после этого случая я совершенно потерял покой. Во–первых, я ни на мгновение не мог забыть страшный крик, который, казалось, потряс каменные своды вычислительного центра компании Крафтштудта. Во–вторых, я все еще находился под впечатлением того, что один человек решил тяжелую математическую задачу за сутки. И в–третьих, я как в лихорадке ждал решения моей второй задачи. Если и она будет решена, то тогда…

Через два дня я дрожащими руками принимал пакет от посыльной из компании Крафтштудта. Я с испугом смотрел на худенькое существо, стоявшее передо мной. Вдруг меня осенила мысль.

— Войдите, пожалуйста, я приготовлю деньги.

— Нет, не нужно, — заторопилась она, как бы испугавшись, — я подожду здесь…

— Да войдите же, зачем вам мерзнуть, — сказал я и почти насильно втащил ее в комнату. — Я должен посмотреть работу и установить, заслуживает ли она того, чтобы за нее платить.

Девушка прижалась спиной к двери и следила за мной широко раскрытыми глазами.

— Это запрещается… — шептала она.

— Что запрещается?

— Входить в квартиры клиентов… Такова инструкция, господин.

— Плюньте на инструкцию. Здесь я хозяин, и никто не узнает, что вы были у меня.

— О господин… Они все узнают, и тогда…

— Что — тогда? — спросил я, приблизившись к ней.

— О, это так страшно…

Она вдруг заплакала.

Я положил ей руку на плечо, но она встрепенулась и выскочила за дверь.

— Немедленно отдайте мне семьсот марок, и я пойду. Я протянул деньги, она вырвала их у меня из руки. Когда я открыл пакет, то чуть не вскрикнул от удивления.

Несколько минут я смотрел на стопку фотокопий, не веря глазам своим. Теперь меня уже поражало не то, что мои безнадежные уравнения были, по–видимому, решены. Самым поразительным было то, что выкладки были написаны другим почерком.

Второй гениальный математик! Однако этот был еще более гениальным, чем первый, потому что он на протяжении пятидесяти трех страниц решил в аналитическом виде уравнения, в сотни раз более трудные, чем первое. Пробегая взглядом строки, написанные энергичным, размашистым почерком, всматриваясь в интегралы, суммы, вариации и прочие символы самых высших разделов математической науки, я представил себя в каком‑то неведомом, странном математическом мире, где сложности потеряли всякое значение. Здесь их просто не было.

Казалось, будто математик, решавший вторую мою задачу, делал это так же легко, как мы складываем или вычитаем в столбик двузначные числа.

Как простую школьную задачу!

Читая рукопись, я несколько раз бросал ее, чтобы обратиться к математическим справочникам и учебникам, и, к своему крайнему удивлению, обнаруживал, что второй математический гений прекрасно знал и помнил все то, что знал и помнил я, но, кроме этого, и многое другое. Меня поражало его умение пользоваться самыми сложными математическими теоремами и доказательствами. Его математическая логика была невероятной, глубина мысли бездонной, метод решения безукоризненным. Я был уверен, что, если бы самые гениальные математики всех веков и народов, такие, как Ньютон, Лейбниц, Гаусс, Эйлер, Лобачевский, Вейерштрасс, Гильберт и многие другие, увидели решение этой задачи, они бы удивились не меньше, чем я.

И тем не менее факт оставался фактом: вторая задача была решена еще более красиво и изящно, чем первая. Прочитав рукопись, я, обессиленный и потерявший способность ощущать реальность, оставался в задумчивости еще долгое время.

Откуда Крафтштудт набрал этих математиков? Теперь я был уверен, что их у него было не два и не три, а, наверно, целая бригада. Ведь не мог же он всерьез основать целую фирму, эксплуатируя только двух–трех человек. Как это ему удалось? Почему его фирма находится рядом с сумасшедшим домом? Кто и почему кричал нечеловеческим голосом за стеной?

“Крафтштудт, Крафтштудт…” — билось у меня в сознании. Где и когда я встречал эту фамилию? Что за ней скрывается? Я ходил по кабинету, сжимая голову руками, силясь вспомнить, что я знал о Крафтштудте.

Затем я снова уселся за гениальный математический манускрипт, наслаждаясь его содержанием, перечитывая по частям, углубляясь в доказательства промежуточных теорем и формул. Внезапно я вскочил. Я вскочил оттого, что вдруг снова вспомнил страшный нечеловеческий крик, а вместе с ним и фамилию Крафтштудт.

Эта ассоциация была неслучайной. Именно так оно и должно было случиться. Нечеловеческий крик пытаемого человека и Крафтштудт! Это неразрывное целое. Во время второй мировой войны некий Крафтштудт был следователем гитлеровского концентрационного лагеря в Граце. Во втором туре Нюрнбергского процесса его судили за преступления, совершенные против человечности. За пытки и убийства его приговорили к пожизненному тюремному заключению. И после этого о нем ничего и нигде не было слышно.

Я вспомнил портрет этого человека, напечатанный во всех газетах, в форме оберштурмфюрера СЕ, в пенсне, с широко раскрытыми, даже удивленными, глазами на добродушном полноватом лице. Никто не хотел верить, что человек с такой физиономией мог быть палачом гитлеровских застенков. Однако портрет сопровождали подробные показания свидетелей и заключение следствия. Да, Крафтштудт действительно был палачом.

Что сталось с ним после процесса? Не выпустили ли его в настоящее время, как и многих других военных преступников?

Но при чем здесь математика? Где здесь связь: следователь–палач и гениальные решения дифференциальных и интегральных уравнений?

В этом пункте цепь моих рассуждений прерывалась, я чувствовал себя бессильным соединить эти два звена воедино. Чего‑то не хватало, в чем‑то была тайна, разгадать которую умозрительным путем я был бессилен.

Сколько ни ломал я голову, сколько ни пытался скомбинировать Крафтштудта с “Приютом мудрецов” и с бригадой талантливых математиков, это мне никак не удавалось. И затем эта девушка, заявившая, что “они все равно узнают”… Какая она запуганная и робкая!

После нескольких дней мучительных раздумий я, наконец, пришел к выводу, что если я не раскрою эту тайну, то сойду с ума.

Прежде всего я решил убедиться, что Крафтштудт из математической фирмы — это Крафтштудт, военный преступник, следователь концентрационного лагеря в Граце.

4

Оказавшись у низенькой двери фирмы Крафтштудта в третий раз, я почувствовал, что сейчас произойдет нечто такое, что окажет огромное влияние на всю мою жизнь. Не знаю почему, но я отпустил такси, и только после того, как автомобиль скрылся за поворотом, я позвонил.

Мне показалось, что молодой человек с помятой, почти старческой, физиономией ждал меня. Он почему‑то сразу взял меня за руку и, не задавая никаких вопросов, повел через темное подземелье в тот самый приемный холл, в котором я уже был два раза.

— Итак, с чем вы пришли сейчас? — спросил он насмешливо.

— Я хочу видеть господина Крафтштудта лично, — пробормотал я.

— Наша фирма чем‑нибудь вас не устраивает, профессор? — спросил он.

— Я хочу видеть господина Крафтштудта, — повторил я с упорством, стараясь не смотреть в большие черные глаза, которые сейчас светились глубоким, злым и насмешливым огоньком.

— Ваше дело. Меня это мало касается, — произнес он после того, как я выдержал минутное испытание его пронизывающего взгляда. — Подождите здесь.

Затем он исчез в одной из дверей за стеклянной перегородкой и не появлялся более получаса.

Я почти задремал, когда вдруг послышался шорох в углу и внезапно из полумрака появилась фигура человека в белом халате, со стетоскопом в руках. “Доктор, — пронеслось у меня в сознании. — Сейчас меня будут осматривать и выслушивать. Неужели это необходимо, чтобы повидаться с господином Крафтштудтом?”

— Пойдемте, — повелительно произнес доктор.

И я пошел за ним, совершенно не соображая, что со мной будет дальше и для чего я все это затеял.

Пройдя дверь в застекленной перегородке, я последовал за человеком в белом халате по длинному коридору, в который дневной свет проникал откуда‑то сверху. Коридор заканчивался высокой массивной дверью. Доктор остановился.

— Подождите здесь. Сейчас вас примет Крафтштудт.

Доктор снова появился минут через пять. Он широко открыл дверь и несколько секунд стоял черным силуэтом в рассеянных лучах дневного света.

— Ну что же, пошли, — сказал он голосом человека, сожалеющего о том, что должно произойти дальше.

Я покорно последовал за ним. Войдя в павильон с широкими сияющими окнами, я стоял несколько минут, стараясь рассмотреть огромное светлое помещение. Из оцепенения меня вывел резкий голос:

— Подойдите же сюда, профессор Раух. Я повернулся направо и увидел сидящего в глубоком плетеном кресле Крафтштудта, того самого Крафтштудта, который был мне знаком по многочисленным фотографиям в газетах.

— Вы пожелали встретиться со мной? — спросил он, не здороваясь и не вставая из‑за стола. — Чем могу служить?

Я быстро взял себя в руки и, проглотив слюну, подошел вплотную к столу, за которым он сидел.

— Значит, вы переменили род занятий? — спросил я, глядя на него в упор.

Он постарел за пятнадцать лет, его полные щеки собрались в крупные морщины и свисали дряблыми складками вокруг резко выступавших скул.

— Что вы имеете в виду, профессор? — задал он вопрос, осматривая меня очень внимательно.

— Я, господин Крафтштудт, думал, вернее, надеялся, что вы все еще…

— Ах, вот оно что! — И Крафтштудт расхохотался. — Другие времена, Раух. Другие.

— А как же закон?

— Дорогой мой профессор! Закон нужен только тогда и только тем, кто из него может извлечь пользу. Сейчас другие времена и другие источники пользы. Следовательно, и законы другие. Впрочем, меня интересуют не ваши соображения в отношении законов, а причины, которые вас привели ко мне.

— Господин Крафтштудт, я, как вы можете догадаться, смыслю кое‑что в математике, я имею в виду современную математику. Так вот, сначала я думал, что вы организовали обычный вычислительный центр, оборудованный электронными счетно–решающими машинами. Однако на двух примерах я убедился, что это не так. У вас математические задачи решают люди. Решают они их совершенно гениально. И, что самое странное, чудовищно быстро, сверхчеловечески быстро. Я, если хотите, осмелился прийти к вам, чтобы познакомиться с вашими математиками, которые, конечно, являются необыкновенными людьми.

Крафтштудт вначале изобразил на своем лице улыбку, а затем стал сначала тихо, а потом все громче и громче смеяться.

— Над чем вы смеетесь, господин Крафтштудт? — возмутился я. — Разве мое желание столь комично и глупо? Разве каждый здравомыслящий человек, а тем более математик, не изумится, когда познакомится с теми решениями, которые предоставила в мое распоряжение ваша фирма?

— Я смеюсь над другим, Раух. Я смеюсь над вашей провинциальной ограниченностью. Я смеюсь над тем, как вы, профессор, уважаемый в городе человек, всегда поражавший своей ученостью воображение недозревших девиц и старых дев, как вы безнадежно отстали от стремительного хода современной науки!

Я был поражен наглостью бывшегогитлеровского следователя.

— Послушайте, вы! — воскликнул я. — Всего пятнадцать лет назад вашей специальностью было пытать невинных людей раскаленным железом. Какое вы имеете право болтать о современной науке? Если хотите, то я пришел, чтобы узнать, какими методами вы заставляете подчиненных вам талантливых людей за сутки проделывать работу, которая под силу человеческому гению лишь после продолжительного, на протяжении нескольких лет, труда, может быть труда всей жизни. Я очень рад, что нашел вас здесь. Не думаю, что наше знакомство будет для вас приятным.

Крафтштудт встал и, нахмурив брови, подошел ко мне.

— Послушайте, Раух, я советую вам меня не сердить. Я знал, что рано или поздно вы ко мне придете. Но я вовсе не рассчитывал найти в своем кабинете ученого–идиота в роли сыщика–любителя. Признаюсь, я ожидал встретить в вас, если хотите, союзника и помощника.

— Что–о–о?! — закричал я. — Сначала вы объясните мне, что вы делаете с людьми, которые приносят вам прибыль.

Бледно–голубые глаза Крафтштудта за стеклами пенсне превратились в две узенькие щелки. На мгновение мне показалось, что он осматривает меня, как вещь, которую собирается приобрести в собственность.

— Значит, вы хотите, чтобы я объяснил вам, как наша фирма работает? Значит, вам мало того, что две ваши идиотские задачи были решены так, как они должны решаться в двадцатом веке? Значит, вы хотите на собственной шкуре испытать, что значит решать такие задачи? — прошипел он.

— Я не верю, чтобы один человек, пусть даже очень талантливый, мог проделать каторжный труд за несколько десятков часов по доброй воле. Ваша репутация свидетельствует об этом. Кроме того, я имел несчастье слышать, как вопил один из ваших сотрудников…

— Хватит! — закричал Крафтштудт. — В конечном счете я не просил, чтобы вы ко мне приходили. Но уж если вы пришли с такими настроениями, то вы нам пригодитесь, хотите вы этого или нет.

Я не заметил, что доктор, который провел меня в кабинет Крафтштудта, все время стоял сзади меня. Глава фирмы сделал ему знак, и в одно мгновение его сильная рука обхватила мое лицо, крепко зажала рот, а вторая поднесла к носу кусок ваты, пропитанный резко пахнущим веществом, вдохнув которое я сразу потерял сознание.

5

Я очнулся, но долго не решался открыть глаза. Вокруг я слышал голоса каких‑то людей. Они о чем‑то горячо спорили. Это был деловой научный спор, содержание которого некоторое время не доходило до моего сознания. Только после того как в голове у меня немного прояснилось, я начал разбираться в смысле фраз.

— Генрих совершенно неправ. В конечном счете импульсный код, который возбуждает нейроны волевых центров, не состоит из пятидесяти выбросов с равными промежутками и пятью скважностями между равными группами. Это было вчера совершенно точно показано на опытах с Никольсом.

— Ну, знаешь, твой Никольс не пример. Если хочешь, то кодирование возбуждения очень индивидуально. То, что возбуждает волевые центры у одного, может возбуждать совсем другое у другого. Например, электровозбуждение, которое доставляет Никольсу наслаждение, заставляет меня глохнуть. Когда я ему подвергаюсь, у меня такое ощущение, как будто в мои уши вставили две трубы и по ним вдувают в голову рев самолетных моторов.

— Тем не менее ритм деятельности групп нейронов головного мозга у многих людей имеет много общего. Собственно, на этом и играет наш учитель.

— Играет, да не очень, — произнес кто‑то устало. — Пока что дальше математического анализа дело не пошло.

— Это вопрос времени. В данном случае косвенные опыты имеют большее значение, чем прямые. Никто не осмелится вставить тебе в мозг электрод, и смотреть, какие импульсы там двигаются, потому что это повредит мозг, а следовательно, и сами импульсы. Другое дело, если ты имеешь генератор, на котором можно в широких пределах менять импульсно–кодовую модуляцию. Это позволяет проводить эксперименты, совершенно не нарушая целостности мозга.

— Как сказать, — произнес все тот же усталый голос. — Твое заявление опровергает случай с Гориным и с Войдом. Первый умер через десять секунд после того, как его поместили в частотно–модулированное поле, где десять последовательных выбросов напряженности следовали с частотой в семьсот герц при скважности в пять десятых секунды. Второй так орал от боли, что пришлось немедленно выключить генератор. Вы, ребята, забываете основное положение нейрокибернетики о том, что в сетях нейронов, которые существуют в человеческом организме, реализуется огромное количество петель. Двигающиеся по ним импульсы характеризуются специфической частотой и кодом. Стоит попасть в резонанс с любой из этих циркуляции, и контур может возбудиться до невероятного состояния. Если так можно выразиться, доктор тыкает вслепую. И то, что мы еще живы, — это чистая случайность.

Я открыл глаза. Комната, где я находился, представляла собой подобие большой больничной палаты с койками, расположенными вдоль стен. Посредине стоял большой деревянный стол, заваленный объедками пищи, пустыми консервными банками, окурками, обрывками бумаги. Все это было освещено тусклым электрическим светом. Я приподнялся на локтях и осмотрелся вокруг. Разговор сразу стих.

— Где я нахожусь? — прошептал я, обводя взглядом лица уставившихся на меня людей.

Я услышал, как кто‑то сзади меня прошептал:

— Новенький пришел в себя…

— Где я нахожусь? — повторил я вопрос, обращаясь ко всем сразу.

— Разве вам это неизвестно? — спросил меня молодой человек, сидевший в нижнем белье на койке справа. — Это фирма Крафтштудта, нашего творца и учителя.

— Творца и учителя? — промычал я, потирая лоб. — Какой же он учитель, если он в действительности военный преступник.

— Преступление — это относительное понятие. Все зависит от цели, ради которой действие совершается. Если цель благородна, всякое действие хорошо, — выпалил мой сосед справа.

Пораженный образчиком вульгарного макиавеллизма, я посмотрел на него с любопытством.

— Где это вы набрались такой мудрости, молодой человек? — спросил я, усаживаясь напротив его.

— Господин Крафтштудт наш творец и учитель, — вдруг наперебой стали повторять все присутствующие в комнате.

“Значит, я действительно попал в “Приют мудрецов””, — с тоской подумал я.

— Н–да, ребята, плохи ваши дела, если вы так говорите, — сказал я, обводя всех взглядом.

— Бьюсь об заклад, что у новенького математика лежит в частотной полосе от девяноста до девяноста пяти герц! — воскликнул привставший со следующей койки тучный парень.

— А его боль может быть вызвана при частоте не более ста сорока герц равномерно ускоренного импульсного кода! — воскликнул другой.

— А спать его можно заставить кодовыми посылками по восемь импульсов в секунду с паузой в две секунды после каждой посылки!

— Уверен, что новенький будет ощущать голод при импульсном возбуждении с частотой сто три герца с логарифмическим ростом интенсивности импульсов!

Это самое худшее, что я мог себе представить. Совершенно очевидно, все они были сумасшедшими. Меня поражало только одно обстоятельство: все они говорили об одном и том же: о каких‑то кодах и каких‑то импульсах, связывая их с моими ощущениями, с моим внутренним миром. Они обступили меня и, глядя мне прямо в глаза, выкрикивали какие‑то цифры, упоминали о модуляциях и интенсивностях, предсказывая, как я буду вести себя “под генератором” и “между стенками” и какую мощность я буду потреблять.

Зная из литературы, что с сумасшедшими нужно соглашаться во всем, я решил не вступать с ними в спор, а разговаривать так, как если бы я был таким же, как и они. Поэтому как можно мягче я обратился к соседу, сидевшему на койке справа от меня. Он мне показался более нормальным, чем все остальные.

— Скажите, пожалуйста, о чем это вы все здесь толкуете? Я в этих делах совершеннейший профан. Какие‑то коды, импульсы, нейроны, возбуждения. Это из какой области науки?

Вся комната задрожала от смеха. Хохот продолжался и тогда, когда я в негодовании встал и хотел на них прикрикнуть.

— Контур четырнадцатый. Частота восемьдесят пять герц! Возбуждение гнева! — крикнул кто‑то, и смех стал еще более гомерическим.

Тогда я уселся на свою койку и стал ждать, пока они успокоятся.

Первым пришел в себя мой сосед справа. Он подошел ко мне, сел рядом и посмотрел мне прямо в глаза.

— Значит, ты действительно ничего не знаешь?

— Честное слово, ничего не знаю. И ни слова не понимаю из того, что вы говорите.

— Честное слово?

— Честное слово.

— Ну ладно. Мы тебе верим, хотя это очень редкий случай. Дейнис, встань и расскажи новичку, зачем мы здесь находимся.

— Да, Дейнис, встань и расскажи ему. Пусть и он, как мы, будет счастливым.

— Счастливым? — удивился я. — Разве вы счастливы?

— Конечно, конечно! — закричали все. — Ведь мы постигли самих себя. Самое высокое наслаждение человека в том, что он познает самого себя.

— А разве до этого вы не знали самих себя? — удивился я.

— Конечно, нет. Люди не знают самих себя. Только те, кто знаком с нейрокибернетикой, только те знают себя.

— Слава нашему учителю! — крикнул кто‑то.

— Слава нашему учителю! — автоматически повторили все.

Ко мне подошел тот, которого называли Дейнисом. Он уселся на койке напротив меня и глухим, усталым голосом спросил:

— Какое образование ты имеешь?

— Я профессор физики.

— Знаешь ли ты биологию?

— Очень поверхностно.

— Психологию?

— Еще хуже.

— Нейропсихологию?

— Не знаю совсем.

— Кибернетику?

— Смутно.

— Нейрокибернетику и общую теорию биологического регулирования?

— Ни малейшего представления.

В комнате послышался возглас удивления.

— Плохо, — глухо промычал Дейнис. — Он не поймет.

— Да рассказывайте же! Я постараюсь понять.

— Он поймет после первых двадцати сеансов генератора! — воскликнул кто‑то.

— Я понял после пяти! — крикнул другой.

— Еще лучше, если он два раза побудет между стенками.

— Все равно, Дейнис, рассказывайте, — настаивал я. Мне почему‑то становилось жутко.

— Итак, новичок, понимаешь ли ты, что такое жизнь?

Я долго сидел молча, глядя на Дейниса.

— Жизнь — это очень сложное явление природы, — наконец произнес я.

Кто‑то громко хихикнул. За ним хихикнул еще один. Затем еще и еще. Все обитатели палаты смотрели на меня, как на человека, сказавшего непристойную глупость. Один Дейнис смотрел на меня укоризненно и покачивал головой.

— Плохи твои дела. Тебе придется многому учиться, — сказал он.

— Если я сказал неправильно, то объясни.

— Объясни ему, Дейнис, объясни! — закричали со всех сторон.

— Хорошо. Слушай. Жизнь — это непрерывная циркуляция кодированных электрохимических возбуждений по нейронам твоего организма.

Я задумался. Циркуляция возбуждений по нейронам. Где‑то когда‑то я слышал нечто подобное или читал в популярной книге.

— Дальше, Дейнис, дальше.

— Все твои ощущения, которые составляют сущность твоего духовного “я”, — это электрохимические импульсы, двигающиеся от рецепторов в высшие регуляторы головного мозга и после обработки возвращающиеся к эффекторам.

— Ну? Объясняй дальше.

— Всякое ощущение внешнего мира передается по нервным волокнам в мозг. Одно ощущение отличается от другого формой кода и его частотой, а также скоростью распространения. Эти три параметра определяют качество, интенсивность и время действия ощущения. Понял?

— Допустим.

— Следовательно, жизнь — это и есть движение закодированной информации по твоим нервам. Ни больше, ни меньше. Мышление есть не что иное, как циркуляция частотно–модулированной информации по нейронным петлям в центральных областях нервной системы, в мозгу.

— Я этого не понимаю, — признался я.

— Мозг состоит примерно из десяти тысяч нейронов, являющихся аналогами электрических реле. Они соединены в группы и кольца волокнами, называемыми аксонами. По аксонам возбуждения передаются от одного нейрона к другому, от одной группы нейронов к другой. Блуждание возбуждений по нейронам и есть мысль.

Мне стало еще более страшно.

— Он ничего не поймет до тех пор, пока не побывает под генератором или между стенками! — закричали вокруг.

— Хорошо, допустим, ты прав. Что из этого следует? — спросил я Дейниса.

— А то, что жизнь можно делать какой угодно. При помощи импульсных генераторов, которые возбуждают нужные коды в нейронных петлях. Это имеет огромное практическое значение.

— Объясни какое, — прошептал я, чувствуя, что сейчас я узнаю нечто такое, что откроет мне существо деятельности фирмы Крафтштудта.

— Лучше всего это объяснить на примере стимуляции математической деятельности. В настоящее время в отсталых странах создают так называемые электронные счетно–решающие машины. Количество триггеров, или реле, из которых такие машины составляются, не превышает пяти–десяти тысяч. Математические разделы мозга человека содержат около миллиарда таких триггеров. Никогда и никто не сможет построить машину с таким количеством триггеров.

— Ну и что же?

— А то, что значительно выгоднее использовать для решения математических задач аппарат, который создан самой природой и который лежит вот здесь, — Дейнис провел рукой по надбровным дугам, — чем строить жалкие дорогостоящие машины.

— Но машины работают быстрее! — воскликнул я. — Нейрон, насколько я знаю, может быть возбужден не более двухсот раз в секунду, а электронный триггер — миллионы раз в секунду. Поэтому быстродействующие машины выгоднее.

Вся палата снова грохнула от смеха. Один Дейнис оставался серьезным.

— Это не так. Нейроны можно тоже заставить возбуждаться с любой частотой, если подводить к ним с достаточно высокой частотой возбуждение. Это можно делать при помощи электростатического генератора, работающего в импульсном режиме. Если мозг поместить в поле излучения такого генератора, его можно заставить работать как угодно быстро.

— Так вот каким образом зарабатывает фирма Крафтштудта! — воскликнул я и вскочил на ноги.

— Он наш учитель! — вдруг заголосили все. — Повторяй, новичок. Он учитель!

— Не мешайте ему понимать, — вдруг прикрикнул на всех Дейнис. — Придет время, и он поймет, что господин Крафтштудт наш учитель. Он еще ничего не знает. Слушай, новичок, дальше. Всякое ощущение имеет свой код, свою интенсивность и свою продолжительность. Ощущение счастья — частота пятьдесят пять герц в секунду, с кодовыми группами по сто импульсов. Ощущение горя — частота шестьдесят два герца, со скважностью в одну десятую секунды между посылками. Ощущение веселья — частота сорок семь герц, возрастающих по интенсивности импульсов. Ощущение грусти — частота двести три герца, боли — сто двадцать три герца, любви — четырнадцать герц, поэтическое настроение — тридцать один, гнева — восемьдесят пять, усталости — семнадцать, сонливости — восемь и так далее. Кодированные импульсы этих частот двигаются по специфическим петлям нейронов, и благодаря этому ты ощущаешь все то, что я назвал. Все эти ощущения можно вызвать при помощи импульсного генератора, созданного нашим учителем. Он открыл нам глаза на то, что такое жизнь. До него люди жили во мраке и в неведении о самих себе…

От этих объяснений у меня помутилось в голове. Это был или бред, или нечто такое, что действительно открывало новую страницу в жизни человечества. Сейчас я в этом еще не мог разобраться. Голова шумела от наркоза, который мне дали в кабинете Крафтштудта. Я вдруг почувствовал себя очень усталым и прилег на кровать, закрыв глаза.

— У него доминирует частота в семь–восемь герц. Он хочет спать! — крикнул кто‑то.

— Пусть поспит. Завтра он начнет постигать жизнь. Завтра его поведут под генератор.

— Нет, завтра будут снимать его спектр. На него составят карточку. Может быть, у него есть отклонения от нормы.

Это было последнее, что я услышал. После этого я забылся.

6

Человек, с которым я встретился на следующий день, вначале показался мне симпатичным и умным. Когда меня ввели в его кабинет на втором этаже главного здания фирмы, он, широко улыбаясь, пошел ко мне навстречу с протянутой рукой.

— А, профессор Раух, рад вас видеть!

— Добрый день, — ответил я сдержанно. — С кем имею честь разговаривать?

— Называйте меня просто Больц, Ганс Больц. Наш шеф поручил мне довольно неприятную задачу — от его имени извиниться перед вами.

— Извиниться? Разве вашего шефа могут терзать угрызения совести?

— Не знаю. Право, не знаю, Раух. Тем не менее он приносит вам свои искренние извинения за все случившееся. Он погорячился. Он не любит, когда ему напоминают о прошлом.

Я усмехнулся:

— Я ведь пришел к нему вовсе не для того, чтобы напоминать ему о его прошлом. Если хотите, меня интересовало другое. Я хотел познакомиться с людьми, которые так блестяще решили…

— Присаживайтесь, профессор. Именно об этом я и хочу с вами поговорить.

Я уселся на предложенный мне стул и начал рассматривать улыбающегося господина Больца, сидевшего против меня за широким письменным столом. Это был типичный северный немец, с продолговатым лицом, светлыми волосами и большими голубыми глазами. В руках он вертел портсигар.

— Здесь, у шефа, я заведую математическим отделом, — сказал он.

— Вы? Вы математик?

— Да, немного. Во всяком случае, я кое‑что смыслю в этой науке.

— Значит, через вас я смогу познакомиться с теми, кто решал мои уравнения…

— Да вы с ними уже знакомы, Раух, — сказал Больц.

Я в недоумении уставился на него.

— Вы провели с ними вчера весь день и сегодня всю ночь.

Я вспомнил палату с людьми, бредившими импульсами и кодами.

— И вы хотите меня уверить, что эти сумасшедшие и есть гениальные математики, решившие мои максвелловские уравнения? — Не дожидаясь ответа, я расхохотался.

— Тем не менее это они и есть. Вашу последнюю задачу решил некий Дейнис. Кажется, он вчера вечером преподал вам урок нейрокибернетики.

Подумав немного, я произнес:

— В таком случае я отказываюсь что‑нибудь понимать. Может быть, вы мне разъясните.

— Охотно, Раух. Но только после того, как вы прочтете вот это. — И Больц протянул мне свежую газету.

Я медленно развернул ее и вдруг вскочил со стула. С первой страницы на меня смотрело… мое собственное лицо, заключенное в черную рамку. Под моим портретом значился огромный заголовок: “Трагическая гибель профессора физики доктора Рауха”.

— Что это значит, Больц? Что это за комедия! — воскликнул я.

— Пожалуйста, успокойтесь. Все очень просто. Вчера вечером, когда вы возвращались с прогулки на озеро и проходили по мосту через реку, на вас напали два бежавших из “Приюта мудрецов” сумасшедших, убили вас, обезобразили ваш труп и выбросили в реку. Сегодня утром вас нашли у плотины. Ваша одежда, ваши вещи и документы подтвердили, что найденный — это вы. Сегодня полиция наводила справки в “Приюте”, и все обстоятельства вашей трагической гибели разъяснились.

Я обратил внимание на свою одежду, потрогал карманы и только сейчас убедился, что костюм на мне был чужой, а мои вещи и документы из карманов исчезли.

— Но ведь это же наглая ложь, обман, подлость и…

— Да, да, да. Я с вами вполне согласен. Но что делать, Раух, что делать? Фирма Крафтштудта без вас может потерпеть серьезное поражение, если хотите — крах. Мы получили такую уйму заказов. Все они военного характера и большой стоимости. Нужно считать, считать и считать. После решения первых задач для военного министерства нас буквально завалили математическими расчетами.

— И вы хотите, чтобы я тоже стал, как ваш Дейнис и другие?

— Нет. Конечно, нет, Раух.

— Так зачем вы все это придумали?

— Вы нам нужны как преподаватель математики.

— Преподаватель?

Я снова вскочил. Больц закурил сигарету и кивнул мне в сторону стула. Я сел, ничего не соображая.

— Нам нужны математические кадры, профессор Раух. Без них мы сядем на мель.

Я молча уставился на Больца, который мне теперь уже не казался таким симпатичным, как прежде. В его светлом и ничем не примечательном лице я начал замечать какие‑то тонкие звериные черточки, едва уловимые, но постепенно доминировавшие над тем, что делало его физиономию ясной и открытой с первого взгляда.

— Ну, а если я откажусь? — спросил я.

— Это будет очень плохо. Боюсь, тогда вам придется стать одним из наших… вычислителей.

— А разве это так уж плохо? — спросил я.

— Да, — ответил Больц твердо и встал. — Это означало бы, что вы окончите свое существование в “Приюте мудрецов”.

Пройдясь несколько раз по комнате, Больц заговорил тоном лектора.

— Расчетные способности человеческого мозга в сотни тысяч раз больше, чем у электронной счетно–решающей машины. Миллиард математических клеток коры головного мозга плюс весь вспомогательный аппарат — память, линии задержки, логика, интуиция и так далее — все это ставит человеческий мозг в выдающееся положение по сравнению с любой, даже самой совершенной, машиной. Однако у машины есть одно существенное преимущество.

— Какое? — спросил я, не понимая, к чему он клонит.

— Если у электронной машины выйдет из строя, скажем, одна триггерная ячейка или даже целый регистр, вы можете поменять лампы, заменить сопротивления или емкости, и машина снова заработает. А вот если в голове вылетит одна или группа клеток, выполняющих вычислительные функции, заменить их, увы, нельзя. К сожалению, мы вынуждены заставлять мозговые триггеры работать очень интенсивно, и поэтому, если так можно выразиться, скорость их срабатывания заметно увеличивается. Живой вычислительный аппарат очень быстро изнашивается, и…

— И что тогда?

— Тогда вычислитель попадает в “Приют”.

— Но ведь это же бесчеловечно! Это преступление! — закричал я.

Больц остановился передо мной, положил руку на мое плечо и, широко улыбаясь, произнес:

— Раух, здесь вы должны забыть все эти слова и понятия. Если вы их не забудете сами, мы вытравим их из вашей памяти.

— Этого вам никогда не удастся сделать! — закричал я, отшвыривая его руку.

— Плохо вы усвоили лекцию Дейниса. А зря. Он говорил дело. Кстати, вы знаете, что такое память?

— Какое это имеет отношение к нашему разговору? Какого черта все вы здесь кривляетесь? Зачем вы…

— Память, профессор Раух, — это длительное существование возбуждения в группе нейронов благодаря положительной обратной связи. Электрохимическое возбуждение, которое циркулирует у вас в голове по данной группе клеток в течение длительного периода, и есть память. Вы физик, интересующийся электромагнитными процессами в сложных средах, и вы не понимаете, что путем наложения на вашу голову подходящего электромагнитного поля мы можем приостановить циркуляцию возбуждения в любой группе клеток! Ведь нет ничего более простого! Мы можем заставить вас не только забыть все то, что вы знаете, но и вспомнить то, чего вы никогда не знали. Однако не в наших интересах прибегать к таким… э… искусственным приемам. Мы надеемся на ваше благоразумие. Фирма будет платить вам солидную долю своих дивидендов.

— Что я должен делать? — спросил я.

— Я уже сказал: преподавать математику. Из числа безработных, которых, к счастью, в нашей стране всегда в избытке, мы набираем классы в двадцать–тридцать человек, наиболее способных к математике. Затем мы их обучаем высшей математике в течение двух–трех месяцев…

— Это невозможно, — заявил я, — это абсолютно невозможно. За такой короткий срок…

— Это возможно, Раух. Имейте в виду, что вы будете иметь перед собой весьма понятливую аудиторию, с хорошим соображением и чудесной математической памятью. Об этом мы позаботимся. Это в наших силах…

— Тоже искусственно? При помощи импульсного генератора? — спросил я.

Больц кивнул головой.

— Итак, соглашаетесь?

Я крепко сжал веки и задумался. Значит, Дейнис и все его друзья по палате нормальные люди и все то, что они вчера мне говорили, правда. Значит, эта компания действительно научилась командовать человеческими мыслями, волей и чувствами при помощи электромагнитных импульсных полей, для того чтобы наживать себе капитал. Я чувствовал, что Больц смотрит на меня внимательно, и я должен был немедленно принять решение. Это было чудовищно трудно. Если я соглашусь, значит, мне придется обучать людей математике для того, чтобы затем их искусственным путем заставляли форсированно расходовать свои умственные способности до полного их истощения, до полного износа живого вещества мозга, после чего они навсегда уйдут в “Приют”. Если я откажусь, это же произойдет со мной.

— Итак, вы соглашаетесь? — повторил Больц, тронув меня за плечо.

— Нет, — решительно заявил я. — Нет. Я не могу быть соучастником в этом отвратительном деле.

— Как хотите, — вздохнул он. — Очень сожалею.

Через минуту он деловито встал из‑за стола, подошел к двери и, приоткрыв ее, крикнул:

— Эйдер, Шранк, зайдите сюда!

— Что вы собираетесь со мной делать? — спросил я, вставая.

— Для начала мы снимем импульсно–кодовый спектр вашей нервной системы.

— То есть?

— То есть составим карточку, в которую будут записаны форма, интенсивность и частота импульсов, ответственных за каждое ваше душевное и интеллектуальное состояние.

— Но я не позволю. Я буду протестовать. Я…

— Проводите профессора в испытательную лабораторию, — безразличным голосом произнес Больц и отвернулся от меня к окну.

7

Вступая в пределы испытательной лаборатории фирмы Крафтштудта, я пришел к решению, которому суждено было в конце концов сыграть выдающуюся роль во всей этой гнусной истории. Я рассуждал так. Сейчас со мной будут делать нечто такое, что даст в руки Крафтштудту и его банде сведения о моем внутреннем духовном мире. Они будут пытаться установить, какими формами электромагнитного воздействия на мою нервную систему можно во мне вызвать те или иные эмоции, переживания и ощущения. Если это им удастся, тогда я буду окончательно в их власти. Если же нет, то я смогу сохранить за собой какую‑то долю своей самостоятельности, которой они управлять не смогут. Это мне может в дальнейшем очень понадобиться. Следовательно, я должен буду изо всех сил стараться спутать карты этих ультра–ученых бандитов, обманывая их, насколько это будет в моих силах. А это, должно быть, в какой‑то степени возможно. Ведь недаром вчера в палате я слышал, как один из рабов Крафтштудта заявлял, что импульсно–кодовая характеристика человека индивидуальна, за исключением математического мышления.

Меня ввели в большую комнату. Она, однако, казалась очень тесной из‑за громоздких приборов, заполнявших ее. Комната напоминала управление небольшой электростанции. В центре располагался пульт с приборными досками и шкалами. Слева, за металлической сеткой, находился большой трансформатор, и на фарфоровых панелях тлело красноватым светом несколько генераторных ламп. На металлической сетке, экранирующей генератор, были укреплены вольтметр и амперметр. По их показаниям, по–видимому, определялась мощность, создаваемая генератором. В самом центре возвышалась цилиндрическая кабина, состоявшая из двух металлических частей — верхней и нижней, соединенных средней частью из прозрачного изолирующего материала.

Двое моих провожатых подвели меня к кабине. Из‑за пульта управления встали два человека. Один из них был тот самый доктор, который провожал меня к Крафтштудту и который дал мне наркоз. Второй — неизвестный мне сутулый старичок с гладко зализанными редкими волосами на желтом черепе.

— Нужно снять спектр, — сказал один из провожатых.

— Не уговорили, — произнес доктор грубо. — Я так и знал. Я сразу определил, что Раух относится к типу сильных натур. Нужно было этого ожидать. Вы плохо кончите, Раух, — сказал он, обращаясь ко мне.

— Вы тоже, — ответил я.

— Ну, это еще неизвестно, а вот в отношении вас — точно.

Я пожал плечами.

— Вы проделаете всю процедуру добровольно или вас придется к этому принуждать? — спросил он, окидывая меня наглым взглядом.

— Добровольно. Мне, как физику, это даже интересно.

— Прекрасно. В таком случае снимите ботинки и разденьтесь до пояса. Прежде всего я должен вас осмотреть, выслушать, измерить кровяное давление.

Я разделся. Первая часть “снятия спектра” представляла собой обычный врачебный осмотр: “дышите, не дышите”, и так далее. Я знал, что все это ничего не расскажет им о моем душевном состоянии.

Когда осмотр окончился, доктор заявил:

— Входите в кабину. Здесь у вас микрофон. Отвечайте на все мои вопросы. Предупреждаю вас: при одной из частот вы почувствуете нестерпимую боль. Но это мгновенно пройдет, как только вы закричите.

Голыми ногами я стал на фарфоровый пол кабины, и она бесшумно задвинулась. Над головой загорелась электрическая лампочка. Загудел генератор. Он работал в очень низкочастотном импульсном режиме. Напряженность поля, по–видимому, стала очень высокой. Я это чувствовал по медленным приливам и отливам тепла во всем моем теле. В суставах с каждым электромагнитным импульсом как‑то странно пощипывало. Мускулы в такт с импульсами то напрягались, то ослабевали. Сжимались не только мускулы у самой поверхности кожи, но и в глубине тела.

Генератор заработал еще более интенсивно, и частота теплых волн увеличилась.

“Начинается, — подумал я. — Только бы устоять!”

При частоте в восемь герц мне захочется спать. Неужели моя воля не сможет воспротивиться этому воздействию? Неужели я не смогу обмануть этих “исследователей” в первом пункте их “спектра”? Частота увеличивалась медленно. Мысленно про себя я считал количество теплых наплывов в секунду. Вот их уже один в секунду, два, три, четыре… больше, еще больше. На меня начала наваливаться сонливость, но я сжал зубы, стараясь не уснуть. Сон надвигался, как тяжелая липкая глыба, все члены отяжелели, глаза закрывались. Казалось, вот–вот я упаду. Я изо всех сил прикусил язык, стараясь болью отогнать тяжелое чувство сонливости. В это время, как издалека, я услышал чей‑то голос:

— Раух, как вы себя чувствуете?

— Благодарю, хорошо. Немного прохладно, — солгал я. Мой голос показался мне самому незнакомым. Изо всех сил я продолжал кусать губы и язык.

— Вам спать не хочется?

— Нет, — ответил я и про себя подумал: “Еще минута, и я усну…”

И вдруг сонливость точно рукой сняло. Частота импульсов, видимо, увеличилась, перейдя через первый критический барьер. Я вдруг почувствовал себя свежим и бодрым, как это бывает после того, как хорошо выспишься. “Теперь нужно заснуть”, — решил я и, закрыв глаза, громко засопел. Я слышал, как доктор говорил своему сообщнику:

— Странный случай. Вместо восьми с половиной герц сон наступает при десяти. Пфафф, запишите эти данные, — сказал он старику. — Раух, ваше самочувствие?

Я молчал, продолжая громко сопеть, расслабив все мускулы и упершись коленями в стенку кабины.

— Пошли дальше, — наконец произнес доктор. — Увеличьте частоту, Пфафф.

Через секунду я “проснулся”. В частотной полосе, которую я сейчас проходил, мне пришлось испытать сложную гамму самых различных ощущений и смен настроений. Мне становилось то грустно, то весело, то радостно, то тоскливо.

“Теперь пора кричать”, — почему‑то решил я.

В тот момент, когда генератор взревел сильнее, я завопил что было мочи. Не помню, какой частоте это соответствовало, но только, услышав мой крик, доктор громко скомандовал:

— Убрать напряжение! Первый раз встречаюсь с таким сумасшедшим. Запишите. Боль при семидесяти пяти герцах, когда у нормальных людей бывает при ста тридцати. Пошли дальше.

“Через частоту сто тридцать мне еще придется пройти… Только бы вытерпеть это…”

— Теперь, Пфафф, проверьте его на девяносто третьей.

Когда была установлена эта частота, со мной случилось нечто совершенно неожиданное. Я вдруг вспомнил уравнения, которые я передавал для решения Крафтштудту, и с изумительной ясностью представил себе весь ход их решения. “Это и есть частота, стимулирующая математическое мышление”, — пронеслось в голове.

— Раух, назовите мне первые пять членов функции Бесселя второго рода, — услышал я приказание доктора.

Я выпалил ответ, как из пулемета. Ясность в голове была кристальной. Тело наполнилось чудесным, радостным чувством того, что ты все знаешь и все помнишь.

— Назовите первые десять знаков числа “пи” после запятой.

Я ответил и на этот вопрос.

— Решите кубическое уравнение.

Доктор продиктовал уравнение с неуклюжими дробными коэффициентами.

Ответ я нашел за две–три секунды, назвав все три корня.

— Пошли дальше. Здесь у него как и у всех нормальных людей.

Частота медленно повышалась. В один из моментов я вдруг захотел плакать. К горлу подкатил горький комок, слезы потекли из глаз. И тогда я расхохотался. Я хохотал изо всех сил, как будто бы меня щекотали. Я смеялся, а слезы все текли и текли…

— Опять идиотский случай… Не как у всех. Я сразу определил, что это сильный нервный тип со склонностью к нервозам. Когда же он заревет?

“Заревел” я тогда, когда плакать мне вовсе не хотелось. На душе вдруг стало радостно и безоблачно, как при легком опьянении. Хотелось петь песни и смеяться. Хотелось прыгать от радости. Все — и Крафтштудт, и Больц, и Дейнис, и доктор — казались хорошими, добродушными людьми. И вот в этот момент усилием воли я заставил себя всхлипывать и громко сморкаться. Рыдал я отвратительно, но достаточно убедительно, чтобы вызвать очередные комментарии доктора:

— Все наоборот. Нет ничего похожего на нормальный спектр. С этим нам придется повозиться.

“Скоро ли будет частота сто тридцать?” — с ужасом подумал я, когда радостное и беззаботное настроение снова сменилось состоянием безотчетного беспокойства, волнения, ощущением того, что вот–вот должно что‑то произойти, что‑то неизбежное и страшное… В это время я замурлыкал про себя какую‑то песню. Делал я это механически, не думая, а сердце билось все сильнее и сильнее в предчувствии страшной роковой неизбежности.

Когда частота генератора приблизилась к той, которая вызывает возбуждение болевых ощущений, я это почувствовал сразу. Вначале сильно заныли суставы большого пальца правой руки, затем я почувствовал острую резь в ране, которую получил на фронте. Через секунду мучительная, острая и колющая боль распространилась по всему телу. Она проникла в глаза, зубы, в мускулы, наконец, в мозг. Кровь бешено застучала в ушах. Неужели не выдержу? Неужели не хватит воли совладать с этой кошмарной болью и не показать, что я чувствую? Ведь существовали же люди, которые умирали под пытками, не издав ни единого стона. История знает героев, которые молча умирали на кострах…

А боль все нарастала и нарастала. Наконец она достигла своего апогея; казалось, весь организм превратился в один сплошной клубок раздираемых на клочки нервов. Перед глазами поплыли фиолетовые кольца, я почти терял сознание, но молчал.

— Ваши ощущения, Раух? — опять, как из‑под земли, услышал я голос доктора.

— Дикое ощущение злобы, — процедил я сквозь зубы, — если бы вы мне сейчас попались…

— Пошли дальше. Он совершенно ненормальный человек. У него все наоборот, — повторил свое заключение доктор.

Когда я уже терял сознание, когда готов был закричать, застонать, боль внезапно исчезла. Все тело покрылось холодным липким потом. Мускулы дрожали.

В дальнейшем при какой‑то частоте я вдруг увидел несуществующий ослепительно яркий свет, который не исчез и тогда, когда я крепко зажмурил глаза, затем я пережил ощущение волчьего голода, потом услышал сложную гамму оглушительных звуков, потом стало холодно, как будто бы меня совершенно раздетым вывели на мороз.

Я предвидел, что все эти ощущения я должен буду перенести, и поэтому на все вопросы доктора отвечал невпопад, чем вызывал бурные комментарии с его стороны.

Я знал, что мне предстояло испытать еще одно страшное ощущение, о чем я вчера слышал в палате. Это ощущение потери воли. Именно воля до настоящего момента меня спасала. Она, эта незримая сила души, помогала мне бороться со всеми теми чувствами, которые искусственным путем вызывали во мне мои мучители. Но ведь они при помощи своего адского импульсного генератора доберутся и до нее. Как они установят, что она у меня потеряна? Я ждал этого момента с волнением. И он наступил.

Как‑то внезапно я почувствовал, что мне все безразлично. Безразлично, что я нахожусь в лапах шайки Крафтштудта, безразличны все окружающие его люди, безразличен я сам. Голова стала совершенно пустой. Все мышцы расслабились. Ощущения исчезли. Это было состояние полного физического и душевного опустошения. Ничто не радовало, ничто не волновало. Я не мог заставить себя ни о чем думать, трудно было заставить себя поднять руку, пошевелить ногой, повернуть голову. Это было какое‑то ужасающее безволие, при котором с человеком можно делать все, что угодно.

И тем не менее где‑то в самом затаенном уголке сознания теплилась крохотная искорка мысли, которая настойчиво мне говорила: “Нужно… Нужно… Нужно…”

“Что нужно? Зачем? Для чего?” — возражало все мое существо. “Нужно… Нужно… Нужно…” — твердила, как мне казалось, единственная клеточка моего сознания, которая каким‑то чудом оказывалась недосягаемой для этих всемогущих электромагнитных импульсов, творивших с моими нервами все, что хотели палачи из компании Крафтштудта.

Впоследствии, когда я узнал о существовании теории центроэнцефалической системы мышления, согласно которой само мышление, все клетки коры головного мозга, в свою очередь, глубоко централизованны и в своей деятельности подчиняются одной, центральной, управляющей группе клеток, я понял, что эта верховная психическая власть остается не подверженной даже самым сильным физическим и химическим воздействиям извне. Именно она, по–видимому, меня и спасла. Потому что, когда доктор мне вдруг приказал: “Вы будете сотрудничать с Крафтштудтом”, я ответил:

— Нет.

— Вы будете делать все, что вам прикажут.

— Нет.

— Ударьтесь головой о стенку.

— Нет.

— Пошли дальше. Заметьте, Пфафф, он ненормальный тип. Но мы доберемся и до него.

Я симулировал потерю воли при той частоте, когда у меня в действительности появилось ощущение огромной силы воли, когда я почувствовал, что могу совершить любое деяние, могу заставить сделать себя все, что угодно. В это время я был переполнен душевными силами, которые могли мобилизовать меня на самые отважные поступки. Проверяя мои отклонения от “нормального” спектра, доктор остановился и на этой частоте.

— Если ради счастья людей вам понадобится отдать жизнь, вы сделаете это?

— Зачем? — спросил я вялым голосом.

— Вы можете совершить самоубийство?

— Могу.

— Вы хотели бы убить военного преступника, оберштурмфюрера Крафтштудта?

— Зачем?

— Вы будете сотрудничать с нами?

— Буду.

— Черт знает что такое! С таким случаем я встречаюсь, наверно, в первый и последний раз. При частоте сто семьдесят пять — потеря воли. Запишите. Пошли дальше.

Это “дальше” продолжалось еще около получаса. После этого частотный спектр моей нервной системы был составлен. Теперь доктор “знал” все частоты, при помощи которых у меня можно было вызвать любое ощущение и духовное состояние. Во всяком случае, он думал, что знал. В действительности истинной была только та частота, которая стимулировала мои математические способности. Но это было и мне крайне необходимо. Дело в том, что я задумал план, как сделать так, чтобы преступная фирма Крафтштудта взлетела на воздух. В выполнении этого плана математике предстояло сыграть не последнюю роль.

8

Известно, что гипнозу и внушению лучше всего поддаются слабовольные люди. Именно это обстоятельство использовал персонал вычислительного центра Крафтштудта: они им пользовались для “воспитания” своих вычислителей в духе покорности и благоговейного страха перед их “учителем”.

Прежде чем засадить за работу, меня должны были воспитать. К этому они не могли приступить сразу из‑за моего “ненормального” спектра. Ко мне требовался индивидуальный подход.

Пока для меня где‑то готовилось специальное рабочее место, я пользовался относительной свободой перемещения. Мне было разрешено выходить из жилой палаты в коридор и заглядывать в классы, где учились и работали мои товарищи.

Я не мог принимать участия в коллективных молитвах между стенками огромного алюминиевого конденсатора, где все жертвы Крафтштудта каждое утро в течение тридцати минут воздавали хвалу главе фирмы. Они, лишенные воли и соображения, уныло повторяли слова, которые кто‑то читал им по радио.

— Радость и счастье жизни — в познании себя, — говорил голос из радиорепродуктора.

— Радость и счастье жизни — в познании себя, — хором повторяли двенадцать склонившихся на колени мужчин, чья воля была убита переменным электрическим полем, циркулирующим между стенками.

— Постигая тайны циркуляции импульсов по петлям нервных волокон, мы познаем счастье и радость.

— …счастье и радость, — повторял хор.

— Как чудесно, что все так просто! Какое наслаждение сознавать, что любовь, страх, боль, ненависть, голод, тоска, веселье — это только движение электрохимических импульсов в нашем теле!

— …в нашем теле…

— Как свободно и легко ты себя чувствуешь, зная, что такое чувствовать!

— …чувствовать…

— Как жалок тот человек, который не знает этой великой истины!

— …великой истины… — повторяли уныло безвольные рабы.

— Наш учитель и спаситель господин Крафтштудт подарил нам это счастье!

— …счастье…

— Он дал нам жизнь.

— Он дал нам жизнь.

— Он открыл нам простую истину о самих себе. Пусть вечно здравствует наш учитель и спаситель!

Я слушал эту дикую молитву, заглядывая через стеклянную дверь класса.

Вялые, расслабленные люди с полузакрытыми глазами тупо повторяли бредовые сентенции. Электрический генератор, находившийся в десяти шагах от них, насильно вталкивал в лишенное сопротивления сознание покорность и страх. В этом было что‑то нечеловеческое, гадкое до предела, скотское и одновременно утонченно жестокое. Глядя на жалкую толпу человеческих существ с отнятой волей, невольно представляешь себе отравленных алкоголем или наркотиком людей.Химические яды, протискиваясь с кровью между клетками головного мозга, убивают одни и уродуют другие, и человек перестает быть человеком, теряет свое достоинство и величие, превращается в животное.

Здесь, между двумя сияющими алюминиевыми стенками, роль яда выполняли незримые электромагнитные волны, которые проникали в самые затаенные клетки организма, заставляли угасать одни и стимулировали работу других, тех, которые были необходимы палачам…

После молитвы двенадцать жертв переходили в просторный зал, вдоль стен которого стояли письменные столы. Над каждым столом с потолка свешивалась круглая алюминиевая пластина, служившая частью гигантского конденсатора. Вторая пластина, по–видимому, находилась в полу.

Этот зал с висящими над столами алюминиевыми зонтиками чем‑то напоминал кафе на открытом воздухе. Однако при виде людей, сидящих под зонтиками, это идиллическое впечатление моментально исчезало.

Каждый из них находил на своем столе лист бумаги с условиями задачи, которую нужно было решать. Вначале вычислители бессмысленно смотрели на выписанные формулы и уравнения. В это время они еще находились под действием частоты, лишившей их воли. Но вот включалась частота девяносто три герца, и голос по радио приказывал:

— Теперь начинайте работу!

И все двенадцать человек, схватив блокноты и карандаши, начинали лихорадочно писать. Это нельзя назвать работой. Это походило на какое‑то исступление, на математическую истерику, на патологический приступ математической лихорадки. Люди извивались и корчились над блокнотами. Их руки носились по строкам так, что невозможно было уследить за тем, что они пишут. От напряжения их лица становились багровыми, глаза вылезали из орбит.

Так продолжалось около часа. Затем, когда движения их рук становились угловатыми и порывистыми, когда головы начинали почти касаться стола, а на вытянутых шеях вздувались фиолетовые вены, генератор переключался на частоту восемь герц. Все моментально засыпали.

Крафтштудт заботился об отдыхе своих рабов!

Затем все начиналось сначала.

Наблюдая эту страшную картину математического исступления, я был свидетелем того, как один из вычислителей не выдержал…

Следя за ним сквозь стеклянное окно, я вдруг заметил, что он перестал писать. Он странно повернулся в сторону своего лихорадочно работавшего соседа и несколько секунд бессмысленно смотрел на него, как бы силясь что‑то вспомнить. Казалось, будто он забыл что‑то очень необходимое для дальнейшего решения задачи.

Затем он закричал страшным гортанным голосом и стал рвать на себе одежду, бился головой об угол письменного стола… Потом он лишился сознания и упал на пол.

Остальные вычислители не обращали на него никакого внимания, продолжая лихорадочно скрипеть перьями.

При виде этого я пришел в такую ярость, что стал колотить кулаком в запертую дверь. Мне хотелось крикнуть несчастным, чтобы они бросили свою работу, вырвались из этого проклятого помещения, взбунтовались и уничтожили своих мучителей…

— Не стоит нервничать, господин Раух, — услышал я спокойный голос рядом с собой.

Это был Больц.

— Вы палачи! Что вы делаете с людьми! Какое право вы имеете так издеваться над ними?

Он улыбнулся своей мягкой интеллигентной улыбкой и сказал:

— Вы помните миф об Ахиллесе? Боги предложили ему сделать выбор между жизнью долгой, но спокойной, и короткой, но бурной. Он выбрал последнюю. Эти люди тоже.

— Они не делали никакого выбора. Это вы с помощью вашего импульсного генератора заставляете их расточать свою жизнь и очертя голову мчаться к самоуничтожению во имя ваших прибылей!

Больц расхохотался:

— А разве вы не слышали от них самих, что они счастливы? И они действительно счастливы. Смотрите, в каком самозабвении они работают. Разве счастье не в творческом труде?

— Мне противны ваши рассуждения! Общеизвестно, что существует естественный темп жизни человека, и всякие попытки его ускорить являются преступными.

Больц опять засмеялся.

— Вы нелогичны, профессор. Раньше люди ходили пешком и ездили на лошадях, теперь они летают на реактивных самолетах. Раньше новости передавались из уст в уста, от человека к человеку, годами ползли по миру, а теперь люди мгновенно всё узнают по радио и по телефону. Это примеры того, как современная цивилизация ускоряет темп жизни. И вы не считаете это преступлением. А кино, а печать, а сотни искусственных удовольствий и наслаждений — разве это не ускорение темпа жизни? Так почему же искусственное ускорение функций живого организма вы считаете преступлением? Я уверен, что эти люди, живя естественной жизнью, не сделали бы и миллионной доли того, что они делают сейчас. А смысл всей жизни, как известно, состоит в творческом труде на благо человека. Вы в этом сами убедитесь, когда примкнете к ним. Скоро и вы поймете, в чем радость и счастье. Дня через два. Для вас готовят специальное помещение. Вы там будете работать один, так как вы, извините, несколько отличаетесь от нормальных людей.

Больц фамильярно похлопал меня по плечу и оставил одного размышлять над его бесчеловечной философией.

9

В соответствии со “спектром” меня начали “воспитывать” при той частоте, когда моя воля могла мобилизовать меня на любой, самый безрассудный подвиг. Поэтому мне ничего не стоило совершить и такой героизм, как симулировать потерю воли. Я бездумно стоял на коленях и уныло повторял за радиорепродуктором молитвенную белиберду, прославлявшую Крафтштудта. Кроме молитвы, мне, как новичку, внушили некоторые истины из нейрокибернетики. Нелепый смысл этого учения заключался в том, что мне надлежало запомнить, каким частотам импульсов соответствуют те или иные чувства человека. В моих планах на будущее решающее значение принадлежало частоте, которая стимулирует математические способности, и еще одной, которая, к моему счастью, оказалась близкой к девяноста трем герцам.

“Воспитание” продолжалось неделю, и, когда я стал выглядеть достаточно покорным, меня засадили за работу. Первая задача, которую мне дали решить, заключалась в анализе возможности сбивать в пространстве над землей межконтинентальные ракеты.

Весь расчет я выполнил за два часа. Результат был неутешительным: сбить межконтинентальную ракету невозможно.

Вторая задача, тоже военного характера, касалась расчета нейтронных пучков, необходимых для подрыва атомных бомб противника. Здесь тоже ответ получился грустным. Нейтронная пушка должна весить несколько тысяч тонн. С ней к складам атомных бомб противника не подберешься!

Я решил эти задачи действительно с огромным наслаждением и, наверно, со стороны выглядел таким же одержимым, как и все остальные, с той лишь разницей, что генератор, вместо того чтобы сделать меня безвольной тряпкой, наоборот, вселил в меня бодрость и энтузиазм. Радостное чувство бодрости и веры в собственные силы не покидало меня и во время отдыха. Я делал вид, что сплю, а сам обдумывал свои планы возмездия.

Когда я покончил с задачами военного министерства, я принялся в уме (чтобы никто не знал) решать самую главную для меня математическую задачу: как взорвать вычислительный центр Крафтштудта изнутри.

“Взорвать” — это, конечно, фигуральное выражение. Ни динамита, ни тротила у меня не было, и достать его, находясь в каменном мешке “Приюта мудрецов”, было невозможно. Я задумал нечто другое.

Если импульсный генератор господина Пфаффа может вызвать в человеке любые чувства и эмоции, почему бы им не воспользоваться для того, чтобы воскресить в сознании несчастных жертв гитлеровцев чувство справедливого гнева и бунтарства? Если бы это можно было сделать, то эти люди сами смогли бы за себя постоять и расправиться с шайкой ультрасовременных бандитов. Но как это сделать? Как заменить частоту, стимулирующую математическую работу, на частоту, возбуждающую в человеке чувство ненависти, гнева, ярости?

Работой генератора руководил его создатель, престарелый доктор Пфафф. Я видел этого старика в тот день, когда снимали спектр моей нервной системы. По–видимому, это был один из инженеров–фанатиков, который наслаждается извращенным творением своего интеллекта. Издевательство над человеческим достоинством являлось целью его инженерного мышления. Меньше всего я надеялся на помощь господина Пфаффа. В мои расчеты он вовсе не входил. Генератор должен был заработать на нужной мне частоте без его помощи и помимо его желания. Когда я додумался до этого, я еще раз убедился, какая великая наука — теоретическая физика! Оперируя формулами и уравнениями, она не только предсказывает течение различных физических явлений в природе, но и позволяет спасать человеческие жизни…

Действительно, импульсный генератор господина Пфаффа, какую бы схему он ни имел, излучал определенную мощность электроэнергии. Известно: если импульсный генератор перегружен, то есть если у него отбирать мощность, большую проектной, то его частота начинает вначале медленно, а потом резко падать. Значит, если к нему подключить дополнительную нагрузку в виде омического сопротивления, можно заставить его работать не на той частоте, которая указана на шкале, а на более низкой.

Математические способности вычислителей фирмы Крафтштудта эксплуатировались на частоте девяносто три герца. Чувство гнева и ярости возникает у людей в том случае, если их подвергнуть воздействию, переменного поля с частотой восемьдесят пять герц. Значит, нужно как‑то погасить восемь герц. Нужно рассчитать для этого дополнительную нагрузку на генератор.

Когда я был в испытательной лаборатории, я заметил показания вольтметра и амперметра на генераторе. Произведение этих величин дало мне мощность. Теперь оставалось решить математическую задачу о дополнительной нагрузке…

Я мысленно представил себе схему включения в генератор всех гигантских конденсаторов, в которых сидели несчастные люди. В уме для данной конфигурации конденсаторов я решил уравнения Максвелла и высчитал значения электрической и магнитной напряженностей поля. Я ввел в эти величины поправку на энергию, которую поглощают находящиеся в конденсаторах люди, и таким образом установил значение той мощности, которая расходуется генератором на подстегивание умственных способностей вычислителей.

Оказалось, что у господина Пфаффа оставался запас мощности всего в полтора ватта!

Этих данных мне было достаточно, чтобы решить вопрос о том, как частоту в девяносто три герца превратить в восемьдесят пять. Для этого оказалось необходимым заземлить одну из пластин конденсатора через сопротивление в тысячу триста пятьдесят ом.

Свои уравнения Максвелла я решил в уме за сорок минут, и, когда получил результат, от радости мне захотелось кричать.

Но где достать кусок проволоки с таким сопротивлением? Это сопротивление должно быть подобрано очень точно, ибо, если оно будет другим, частота изменится не так, как нужно, и ожидаемого эффекта не будет.

Ломая голову над этой практической проблемой, от решения которой зависела судьба всего моего плана, я готов был разбить свою голову о стол, как тот вычислитель, которого я недавно видел. Я лихорадочно перебирал в своем мозгу всякие возможности изготовить сопротивление заданной величины я с достаточно высокой точностью, но ничего не мог придумать. Сознание бессилия перед решением задачи приводило меня в крайнее отчаяние, хотя мне все время казалось, что решение находится где‑то очень близко.

И когда я сжимал голову руками и готов был завыть нечеловеческим голосом, мой взгляд вдруг упал на черный бокал из пластмассы, стоявший на краю письменного стола. В бокале находились карандаши. Там было десять карандашей, все разной окраски и все различного назначения. Я, не думая, схватил первый попавшийся и, повертев его перед глазами, прочел, что это карандаш “2В”. Это означало, что он очень мягкий. Грифель мягкого карандаша содержит большое количество графита, хорошо проводящего электричество. Затем я нашел карандаш “3В”, “5В”, и потом пошли карандаши серии “Н” — твердые, специально для черчения под копирку. Я перебирал в руках карандаши, и мой мозг работал лихорадочно. И вдруг неведомо откуда я вспомнил удельное сопротивление карандашных грифелей: “Карандаш “5Н” имеет сопротивление грифеля две тысячи ом”. Через секунду я держал в своих руках карандаш “5Н”. Решение моих уравнений Максвелла было найдено не только математически, но и на практике. В своих руках я держал кусок грифеля, втиснутого в деревянную оправу, при помощи которого я собирался разделаться с шайкой фашиствующих варваров.

Как это странно! Какие удивительные открытия делает математическая наука! Вначале была длинная цепь наблюдений, рассуждений, анализов, затем снова наблюдения — над реальной обстановкой, затем отвлеченные вычисления, решение уравнений, выведенных великим Максвеллом в прошлом столетии, и в результате — точный математический расчет, который показал, что для уничтожения фирмы Крафтштудта необходим… карандаш “5Н”! Разве не удивительная наука — теоретическая физика?!

Я сжал в руке карандаш, как величайшую драгоценность, осторожно, почти с нежностью, спрятал его в карман и принялся обдумывать, как достать два куска провода, чтобы один присоединить к пластине конденсатора, второй — к отопительной батарее в углу комнаты, а между ними закрепить грифель карандаша.

Об этом я думал не более одной минуты. Я вспомнил настольную электрическую лампу в палате, где жил я вместе со всеми вычислителями. Шнур в лампе был гибким и, следовательно, многожильным. Его можно срезать и распустить на отдельные жилы. Длина шнура около полутора метров. Значит, из него можно получить более десяти метров тонкой проволоки. Этого для меня было вполне достаточно.

Свои расчеты я закончил в тот момент, когда голос из радиорепродуктора возвестил, что нам, то есть мне и всем “нормальным” вычислителям, пора идти обедать.

Я бодро покинул свою одиночную камеру и направился в палату. Проходя по коридору, я обернулся и увидел, с каким недовольством доктор рассматривал листки с решениями моих задач. Ему не очень понравилось, что нельзя сбить межконтинентальную ракету и нельзя создать нейтронную пушку для подрыва атомных бомб противника.

Он, конечно, не подозревал, что можно сделать при помощи грифеля чертежного карандаша “5Н”.

10

В палате, где мы жили, настольной лампой никто пользовался. Она стояла в углу комнаты на высокой тумбочке, пыльная, засиженная мухами, со шнуром, обвернутым вокруг стойки.

Рано утром, когда в соответствии с распорядком дня, все пошли умываться, я столовым ножом срезал с лампы шнур и спрятал его в карман. Во время завтрака я положил нож в карман и, когда все ушли на молитву, отправился в туалет. За несколько секунд я срезал со шнура изоляцию и оголил десять тонких жил длиной в полтора метра каждая. Затем я аккуратно расщепил карандаш, извлек из древка грифель и отломил от него три десятых части, так что оставшиеся семь десятых имели нужное мне сопротивление. На концах грифеля я сделал небольшие канавки и обмотал вокруг тонкую проволоку. Сопротивление было готово. Теперь оставалось только подключить его между пластиной конденсатора и землей.

Это нужно было сделать во время работы, в самое удобное в тактическом отношении время.

Вычислители работали по восемь часов в день, с перерывами по десять минут после каждого часа работы. После обеденного перерыва, в час дня, как правило, зал, где работали вычислители, навещали все совладельцы фирмы Крафтштудта. В это время глава фирмы с нескрываемым удовольствием смотрел, как извиваются и корчатся над математическими задачами его жертвы. Это был очень важный момент, и я решил, что именно в это время необходимо включить в цепь генератора дополнительную нагрузку, чтобы изменить частоту импульсов.

Когда я пришел на свое рабочее место с готовым сопротивлением в кармане, у меня было особенно приподнятое настроение. У входа в мою рабочую комнату я встретил доктора. Он принес листок с новой задачей.

— Эй, лекарь, одну секундочку, — окликнул я его. Доктор остановился и окинул меня удивленным взглядом.

— Я хочу с вами поговорить.

— Ну, — промычал он недоумевающе.

— Дело вот в чем, — начал я, — во время работы у меня появилась идея вернуться к первоначальному разговору с господином Больцем. Я думаю, что моя горячность сыграла со мной плохую шутку. Я прошу вас передать Больцу, что я согласен быть преподавателем математики для новых пополнений фирмы Крафтштудта.

Доктор пожевал кончик нитки с воротника своего халата, сплюнул и затем заявил с неподдельной откровенностью:

— Честное слово, я рад за тебя! Я этим чудакам говорил, что с твоим спектром лучше всего работать надзирателем или учителем для всего этого математического дерьма. Нам очень нужен хороший надсмотрщик. И ты для этого совершенно идеальный тип. У тебя совершенно другие рабочие частоты. Ты бы мог прямо сидеть среди них и подгонять нерадивых или тех, у которых частота возбуждения математических способностей не попадает в резонанс.

— Конечно, доктор. Но я думаю, что мне все же лучше быть преподавателем математики для новых пополнений. Ей–богу, мне не хочется разбивать свою башку об угол стола, как тот чудак, которого я видел несколько дней назад.

— Толковое решение, — заявил он. — Нужно переговорить с Крафтштудтом. Я думаю, он согласится.

— А когда будет известен результат?

— Я думаю, сегодня, в час дня, когда мы будем совершать обход вычислительного центра и осматривать наше хозяйство.

— Хорошо. С вашего разрешения, я к вам подойду.

Доктор кивнул головой и ушел. У себя на столе я нашел листок бумаги, на котором были выписаны условия для расчета нового импульсного генератора на мощность, превышающую нынешнюю в четыре раза. Отсюда я заключил, что Крафтштудт решил вчетверо увеличить свое дело. Он хотел, чтобы в его центре работало не тринадцать, а пятьдесят два вычислителя. Я с нежностью потрогал карандашный грифель с двумя проволочными концами. Я очень боялся, что он разломится у меня в кармане.

Условия задачи на расчет нового генератора убедили меня в том, что все мои вычисления, касающиеся действующего генератора, были правильными. Это вселило в меня еще большую веру в успех задуманного предприятия, и я с нетерпением ждал часа дня. Когда часы на стене показывали без пятнадцати час, я вытащил из кармана карандашный грифель с сопротивлением тысяча триста пятьдесят ом и прикрепил проволокой один его конец к болту, на поверхности алюминиевого зонтика над моим столом. Ко второму концу я прикрутил еще несколько кусков проволоки. Общая длина провода была достаточной, чтобы дотянуть его к отопительной батарее в углу комнаты.

Последние минуты тянулись мучительно долго. Когда минутная стрелка часов коснулась цифры “12”, а часовая стрелка застыла на цифре “1”, я быстро соединил свободный конец провода с батареей и вышел в коридор. Навстречу мне шел Крафтштудт в сопровождении инженера Пфаффа, Больца и доктора. Завидев меня, они заулыбались. Больц сделал знак, чтобы я приблизился. После этого мы остановились у стеклянной двери зала, где работали вычислители.

Перед окнами зала стояли Пфафф и Крафтштудт, и я не видел, что делалось внутри.

— Вы поступили благоразумно, — шепотом сказал Больц, — господин Крафтштудт ваше предложение принимает. Можете быть уверены, вы не пожалеете,

— Послушайте, что это такое? — вдруг спросил Крафтштудт, повернувшись к своим спутникам.

Инженер Пфафф съежился и как‑то странно смотрел сквозь окно. Мое сердце учащенно забилось.

— Они не работают! Они глазеют по сторонам! — злобно прошептал Пфафф.

Я протиснулся к окну и заглянул внутрь. То, что я увидел, превзошло все мои ожидания. Люди, которые раньше сидели, сгорбившись за письменными столами, выпрямились, озирались вокруг и переговаривались между собой громкими, твердыми голосами.

— Пожалуй, ребята, это издевательство пора кончить. Вы понимаете, что они над нами делают? — возбужденно говорил Дейнис.

— Конечно! Эти вампиры все время внушают нам, что мы обрели счастье, отдавшись во власть их импульсного генератора. Их бы посадить под этот генератор!

— Что там происходит? — грозно воскликнул Крафтштудт.

— Не имею представления, — пробормотал Пфафф.

— Да ведь они же ведут себя сейчас, как нормальные люди! Смотрите, они чем‑то взволнованы. Они рассержены. Почему они не занимаются вычислениями?

Крафтштудт побагровел.

— Мы не выполним в срок минимум пять военных заказов, — процедил он сквозь зубы. — Нужно немедленно заставить их работать.

Больц щелкнул ключом, и вся компания вошла в зал.

— Встаньте, пришел ваш учитель и спаситель, — громко произнес Больц.

После этой фразы в зале водворилось гнетущее молчание. Две дюжины глаз, полных гнева и ненависти, смотрели в нашу сторону. Нужна была только искорка, чтобы все это взорвалось. В моей душе все ликовало, потому что я зримо ощущал, что делал мой карандашный грифель с сопротивлением в тысячу триста пятьдесят ом. Вот где таился крах фирмы Крафтштудта! Я выступил вперед и громко, на весь зал, произнес:

— Чего же вы ждете? Наступил час вашего освобождения. Ваша судьба в ваших руках. Уничтожайте эту подлую шайку, которая готовила вам в качестве последнего прибежища “Приют мудрецов”!

После этих слов последовал взрыв. Вычислители стремительно сорвались со своих мест и бросились на остолбеневших Крафтштудта и его сообщников. Кто‑то срывал с потолков алюминиевые зонтики, кто‑то бил стекла в окнах. Мгновенно был содран со стены радиорепродуктор, с грохотом опрокинуты письменные столы. Пол усеяли листки бумаги с математическими вычислениями.

Я командовал:

— Не упустите Крафтштудта! Ведь он военный преступник. Это он организовал этот дьявольский вычислительный центр, где люди гибли, растрачивая драгоценные силы своего ума в его пользу! Держите крепче негодяя Пфаффа! Он автор конструкции импульсного генератора! Поддайте хорошенько Больцу! Он готовил новые партии обреченных, для того что бы заменить тех, кто сойдет с ума…

Я шел впереди колонны возбужденных людей, тащивших за собой преступников. Бывшие вычислители прошли через глухой зал, где я впервые сдавал свои математические задачи, затем шумно протиснулись сквозь узенькие простенки подземного лабиринта и, наконец, вырвались наружу.

Когда мы вышли из маленькой двери в каменной стене “Приюта мудрецов”, нас ослепило горячее летнее солнце. Вокруг двери, ведущей в апартаменты Крафтштудта, собралась огромная толпа жителей нашего городка. Они стояли перед дверью и что‑то громко кричали. При нашем появлении водворилось минутное молчание. На нас уставились сотни удивленных глаз. Затем я услышал, как кто‑то громко воскликнул:

— Да ведь это же профессор Раух! Он жив! Он тоже попал в руки к этим негодяям!

Дейнис и его товарищи вытолкнули вперед избитых главарей вычислительного центра Крафтштудта. Один за другим на ноги поднялись Крафтштудт, Больц, Пфафф и доктор. Они вытирали физиономии и трусливо посматривали то на нас, то на грозную толпу вокруг.

Вдруг вперед вышла худенькая, тоненькая девушка. Я узнал в ней ту самую девушку, которая приносила мне на квартиру пакеты с решениями задач.

— Вот он, — сказала она, указав пальцем на Крафтштудта, — и он, — добавила она, кивнув на Пфаффа. — Это они все придумали…

В толпе раздался ропот. За девушкой к преступникам двинулась шеренга мужчин. Еще секунда, и они бы растерзали бандитов на части. Тогда я поднял руку и сказал:

— Дорогие граждане! Мы цивилизованные люди, и нам не к лицу чинить расправу над этими зверями, наделенными современной ученостью. Мы принесем человечеству больше пользы, если расскажем об их злодеяниях всему миру. Их нужно судить суровым судом, и вот свидетели обвинения. — Я указал на группу вычислителей из компании Крафтштудта. — Они вам расскажут, как, пользуясь достижениями современной науки и техники, бывшие гитлеровские палачи издевались над человеком, как они, уничтожая людей, набивали себе карманы золотом.

— Мы это знаем, мы всё знаем, профессор Раух! — закричали вокруг. — Нам все рассказала Эльза Блинтер, после того как она увидела в газете ваш портрет в черной рамке.

— Здесь, за этими стенами, преступники творили страшные злодеяния. Воспользовавшись достижениями науки, они решили низвести людей до уровня рабов и при помощи машин эксплуатировать их до полного уничтожения.

— Мы всё знаем! Нам все известно! — кричали вокруг. — Судить преступников!

Взволнованная толпа быстро возвращалась в город. Впереди шли я и мои товарищи по вычислительному центру. Рядом со мной шагала молоденькая девушка, Эльза Блинтер. Она крепко держалась за мою руку и шептала:

— После того как я принесла вам пакет последний раз и вы сказали “плюньте на инструкцию”, я долго об этом думала. Вы знаете, когда после разговора с вами я вернулась к господину Крафтштудту, я как будто обрела какую‑то силу. Они поставили меня между стенками и задавали вопросы о вас. А я нашла в себе силу говорить им неправду. Не знаю, почему это у меня вышло…

— Это выйдет у всякого человека, который ненавидит врагов и любит друзей.

— Это правда, — сказала Эльза. — Так со мной и было. А потом я расхрабрилась и сбежала от них. И я начала всем в городе рассказывать, чем занимается господин Крафтштудт. И вот сегодня, в воскресенье, все сюда и пришли.

Крафтштудт и его сообщники по вычислительному центру были переданы в руки властей. Бургомистр нашего города произнес патетическую речь со множеством цитат из Библии и Евангелия. В конце речи он заявил, что “за столь утонченные преступления господина Крафтштудта и его коллег будет судить верховный федеральный суд”. Главу вычислительного центра и его компаньонов увезли в автомобилях без окон. С тех пор о них никто ничего не знает. В газетах также не было сообщений о том, как их наказали. Более того: в наш городок проникли слухи о том, что Крафтштудт и его друзья поступили на государственную службу. Будто бы им поручили организовать крупный вычислительный центр для обслуживания военного министерства.

Меня всегда охватывает волнение, когда, разворачивая газету, я нахожу на последней странице одно и то же объявление: “Для работы в крупном вычислительном центре требуются знающие высшую математику мужчины в возрасте от двадцати пяти до сорока лет”.

Вот почему я решил опубликовать свои заметки. Пусть весь мир узнает об этом и потребует наказания преступников.

ЛИЦОМ К СТЕНЕ

Радиус камеры — двадцать метров, радиус камеры сто семьдесят метров… Триста пятьдесят метров, тысяча четыреста метров…

Ну и чудовища!

А сколько времени и кропотливого труда нужно было потратить, чтобы построить такие ускорители–динозавры. Я рассматривал схемы и фотографии старых ускорителей ядерных частиц, и меня охватывало чувство жалости и сочувствия к тем, кто шел к познанию структуры вещества таким тернистым путем.

Впрочем, в науке всегда так: мы снисходительно улыбаемся при виде первого неуклюжего радиоприемника, не думая о том, что без этого первенца невозможна была бы миниатюрная крошка в корпусе часов на молекулярных деталях, которая сейчас поет у меня на руке.

Ученые того времени по–настоящему гордились своими детищами! Тонны металла и внушительные геометрические размеры приборов приводились в качестве доказательства научной зрелости разработчиков и конструкторов.

— Смешно, правда? — сказал склонившийся над схемой синхрофазотрона на 100 миллиардов электрон–вольт Валентин Каменин.

— Нисколько. Без этих штук идея доктора Громова никогда бы не родилась. Именно на этих машинах были обнаружены частицы с отрицательной энергией, которые использовал Громов.

— Частицы с отрицательной энергией были известны из теории давно. Нужно было бы только хорошенько подумать…

Валентин всегда считал, что “нужно было бы только хорошенько подумать”, и всю современную цивилизацию можно было бы создать еще в каменном веке.

— Ты знаешь, чем я занимался последний год?

— Чем? — без интереса спросил он.

— Я просмотрел журналы по теоретической физике за последнюю четверть столетия. Оказалось, 99 процентов, напечатанных в них статей, — чистейшая научная фантастика, та самая, которую так недолюбливают и критикуют физики.

Валентин поднял на меня удивленные глаза.

— Да, да. Настоящая научная фантастика, но только замаскированная математическими формулами и уравнениями. Каждая статья — это придуманная теоретиком модель физического явления. Он обрабатывает ее математически и получает различные следствия. Другой теоретик придумывает другую модель и получает другие следствия. И так далее. Каждый из них считает себя представителем точной науки, потому что он фантазирует при помощи математического аппарата. Но ведь из всех теоретиков, которые рассматривают одно и то же явление природы, правым окажется только один, а остальные — всего лишь фантазеры!

— Любопытно, — улыбнулся Валентин. — К чему это ты мне рассказываешь?

— А к тому, что теоретик может на бумаге доказать все, что угодно. Но этого мало. Нужно чтобы его предсказания сбылись. Нужно было не только предсказать, но и найти частицы с отрицательной энергией.

Мы спустились в колодец, где наши ребята заканчивали монтаж ускорителя на две тысячи миллиардов электрон–вольт. По сравнению с “динозаврами” это был крохотный прибор. Он стоял посредине круглого бетонированного зала. Остроконечный тубус из графита был направлен в толстую стенку, за которой простирался слой грунта.

— Какую мы возьмем мишень? — спросил я профессора Громова.

— Классическую. Парафин.

— Почему?

— Мы посмотрим, как будут рассеиваться электроны на электронах. Любопытно, имеет ли электрон внутреннюю структуру…

Я прикинул в уме, какая для этого нужна энергия, и мне стало не по себе.

— Эх, ребята! Заработает наша машина, и через несколько миллионов лет где‑нибудь в созвездии Геркулеса астрономы неведомой планеты зарегистрируют появление сверхновой звезды–карлика!

Сказав это, наш вакуумщик Феликс Крымов спрыгнул с камеры на пол и, вытирая масляные руки марлей, подошел к Громову.

— А что, Алексей Ефимович, такое может быть?

Алексей Ефимович задумчиво покачал головой.

— Но откуда у вас такая уверенность? Еще никто не пытался проникнуть в объем пространства с линейными размерами меньше кванта длины!

— Мы будем увеличивать энергию частиц постепенно. Кстати, как работает система плавной регулировки энергии?

— Работает отлично. Только я не представляю, откуда вы знаете, где нужно остановиться. Если говорить по–честному, мы работаем методом проб и ошибок. А кто знает, к чему могут привести ошибки.

Громов молча покинул колодец, поднявшись на лифте в лабораторию. Чувствовалось, что старику от этого разговора стало не по себе. Как‑то он обронил неосторожную фразу:

— Ядерщики — народ, идущий на риск.

Никакого энтузиазма эта “романтика риска” среди молодых сотрудников лаборатории не вызвала. Более того, один из нас, Володя Шарков, на другой день подал заявление об уходе “в связи с переходом на другую работу”.

— Не хочу я возиться в вашей дьявольской кухне. Взрывайтесь, если хотите.

Мы не устроили ему никаких торжественных проводов, потому что он был элементарным трусом. Многие годы физики вонзали острие познания в самое сердце материи, и остановиться на полпути означало бы позорную капитуляцию… Но после этого случая все мы стали какими‑то осторожными, подтянутыми, сосредоточенными, как альпинисты, пробирающиеся по узкому ледяному карнизу над пропастью. Вот почему Валентин Каменин упорно решал свои уравнения, пытаясь найти “устойчивое решение”. Феликс, как он говорил, “стирал со стены вакуум–камеры все лишние атомы”, Галина Самойлова и Федор Злотов ежедневно еще и еще раз проверяли надежность системы управления и блокировки. Свою настойчивую, скрупулезную работу они называли “утренней зарядкой”… А я тщательно просматривал работы, выполненные на старых ускорителях, пытаясь обнаружить хоть намек на опасность.

Существовала ли она? Мне казалось, что да… С повышением энергии частиц катастрофически росло число рождающихся на мишени античастиц. Их аннигиляция сопровождалась взрывоподобным выделением энергии. Будто ускоренные до страшной энергии электроны или протоны долбили невидимую стену и откалывали от нее куски страшной взрывчатки. Может быть, эта невидимая стена и есть антимир?

***

По мере приближения монтажа ускорителя к концу мы почти перестали разговаривать друг с другом. Все углубились в свои мысли, пытаясь угадать результаты испытания. А тут еще Феликс со своими шуточками:

— Ребята, не будьте так мрачны! Все произойдет в доли микросекунды. Чувство страха у человека возникает минимум за одну десятую секунды. Чувство боли — за полсекунды. Значит, если что случится, то вы ничего не успеете почувствовать. Галя, если тебя ущипнуть за нос, а ты это почувствуешь только через десять лет, ты очень рассердишься?

— Ты все шутишь! Лучше еще раз включи плавную регулировку!

— Ага, дрожите, атланты! Геркулесы мысли! Все вы у меня в руках. Вот ошибусь ненароком, и машина сразу выдаст на гора две тысячи миллиардов. Вот будет фейерверк!

Ровно в пять вечера Феликс уходил в плавательный бассейн, а мы все оставались, чтобы еще раз проверить работу всех систем установки.

В день испытания мы собрались в пультовой вокруг профессора Громова. Он лично проверил измерительные приборы, по несколько раз включал и выключал электронные реле, просмотрел монтаж блокировки и затем, вздохнув, сказал:

— Можно начинать.

По тому, как он это сказал, всем стало ясно, что иначе и быть не может. Нужно начинать. Через этот эксперимент обязательно необходимо пройти. Если его не поставим мы, его обязательно поставят другие. Каждый из нас внезапно почувствовал неумолимую логику научного исследования.

Мы расселись по своим местам вдоль главной панели управления.

— Инструкцию комиссии Академии наук помните? — спросил Алексей Ефимович.

— Да…

— Повторяю еще раз. Если поток античастиц превысит десять в пятой степени в секунду на квадратный сантиметр, опыт прекращается. Это особенно относится к вам, Виктор, — обратился он ко мне. — Вы следите за сцинтилляционными счетчиками и за пузырьковой камерой.

Я кивнул головой.

— Начали!

***

Разгон электронов начинался со ста миллионов электрон–вольт. Силовые трансформаторы находились за пределами пультовой и поэтому мы не слышали обычного в подобных случаях гула. По мере нарастания энергии мягко щелкали реле, каждый их щелчок указывал на то, что пройдена очередная декада значений энергии. При пятистах Мэв вздрогнула стрелка счетчика мезонов, затем зашевелились указатели количества рождаемых гиперонов. При энергии в миллиард электрон–вольт начала мигать неоновая лампочка на счетчике античастиц…

— Началось, — прошептал я. Громов застыл у энергометра.

— Что вы медлите, Феликс! — воскликнул он раздраженно. — Ведь сейчас мы проходим хорошо исследованную область энергий. Ничего здесь интересного нет. Давайте сразу пять тысяч Мэв.

— Будь, что будет! — сказал Феликс и скачком перепрыгнул через несколько десятков декад энергии.

— Стой! — скомандовал Громов. — Виктор, что у вас?

— Сто сорок античастиц в секунду.

— Хорошо. Пошли дальше. Теперь плавно. Давайте совсем плавно…

Это уже была неизведанная область. Пятьсот десять, пятьсот двадцать… пятьсот двадцать пять…

— Виктор, докладывайте ваши показания непрерывно.

— Двести пять в секунду… Двести десять… Ого, появились антигипероны!

— Сколько?

— Пока… Пока только сорок, сорок семь!

— Стоп!

Приборы замерли на фиксированных цифрах.

— Какая энергия? — хрипло спросил Валентин.

— Шестьсот сорок миллиардов электрон–вольт… Вроде живы…

Громов обошел все приборы, затем снова остановился у энергометра и скомандовал.

— Пошли дальше, Феликс. Только я прошу вас не острить.

Последнее значение величины потока античастиц было восемьсот девяносто. После этого громко щелкнуло реле блокировки, и стрелки приборов медленно поползли к нулю. Ускоритель выключился.

— В чем дело?

Громов нервно потирал руки.

— Что случилось, Алексей Ефимович?

Он нагнулся над металлической сеткой, закрывающей реле блокировки, и процедил сквозь зубы:

— Н–не имею понятия… Странно… Давайте начнем сначала…

Феликс перевел верньер на сто миллиардов и включил мощность. Но приборы бездействовали. Реле блокировки оставалось выключенным.

— Похоже на то, что ускоритель вышел из строя…

Через несколько минут, натянув защитные комбинезоны, все мы были на дне колодца. На стенках ярко горели электрические лампы, освещая черный корпус ускорителя. Его острый нос, окруженный со всех сторон счетчиками и камерами, упирался в бетонированную стену. Все было так, как час тому назад.

Не дожидаясь приказания, Феликс отвинтил боковые гайки и снял корпус.

— Здесь порядок. Вакуум десять в минус тринадцатой…

Мы несколько раз обошли грозную машину, стараясь подметить самое ничтожное нарушение ее устройства.

— Может быть… — начал было Громов, как вдруг послышался голос Гали Самойловой, склонившейся над дюзой инжектора:

— Вот в чем дело, смотрите!

То, что я увидел, заставило меня вздрогнуть. На конце отполированного графитового конуса висела огромная блестящая черная капля. Она застыла на тоненькой ниточке, не успев сорваться и упасть на пол. До этого я никогда не видел плавленого графита.

— Удивительно, — прошептал Алексей Ефимович. — Это что‑то новое.

Мы долго молчали, глядя на блестящую массу, свисавшую с конца дюзы. Наконец, я не выдержал и спросил:

— Что же мы будем делать?

Громов посмотрел на меня с недоумением.

— Как что. Повторим опыт. Срочно замените дюзу и инжектор.

В этот день точно таким же образом были выведены из строя еще три дюзы. Они начинали плавиться при энергии в девятьсот миллиардов.

— Дотянуть бы до тысячи миллиардов, — мечтательно шептал Феликс. — Любопытно, как выглядит сплав из бетона, стали, никеля, кварца, керамики и графита.

Алексей Ефимович посмотрел на него строгими глазами.

— Я вам запретил острить, Феликс. Тащите сюда телевизионную камеру.

Опыты мы возобновили только через два дня. Как‑то в начале мы не предусмотрели установить в колодце телевизионную камеру, потому что никаких зримых эффектов никто не ожидал. И вот теперь нам пришлось провозиться двое суток и установить камеру так, чтобы можно было наблюдать, что делается возле дюзы, когда энергия частиц достигает критического значения.

Во время следующего опыта Феликс перескочил через весь диапазон малых и средних энергий я начал сразу со ста миллиардов. По мере того как стрелка энергометра приближалась к девятистам, на экране телевизора стала возникать удивительная картина. Вначале на конце дюзы появилась крохотная искра, как при электрическом разряде, затем искра разгоралась все ярче и ярче, пока не запылала, как вольтова дуга. Она светилась так ярко, что, как это всегда бывает при передаче ярких источников света по телевидению, на экране вокруг нее образовался черный ореол, заслонявший все детали картины. Чтобы его устранить, профессор Громов приказал поставить перед объективом камеры плотный нейтральный светофильтр.

Это случилось, когда мы начали десятый по счету эксперимент. В пультовой в углу возле реле блокировки лежала груда расплавленных графитовых дюз.

Я никогда не забуду того, что мы увидели на экране телевизора, когда начался десятый эксперимент.

— Обратите внимание, — прошептал Громов, — черный ореол вокруг дуги не исчез!

— Наоборот, он стал более четким и даже… Смотрите, смотрите!

Каменин ухватился за экран телевизора, а затем поднял руку и дрожащим пальцем провел по темно–серой полоске, по диаметру пересекавшей черное пятно вокруг мерцающего пламени. Вначале никто ничего не понял. А после Феликс закричал:

— Дыра!!! И в дыре что‑то…

— Нет, не дыра! Это зеркало! В нем отражается дюза и…

В это мгновенье блокировка снова сработала, и все исчезло.

Мы в недоумении посмотрели друг на друга. Неужели это так? Неужели это и есть то самое “окно”, о котором писали фантасты?

Бледный и взволнованный, Громов первый пришел в себя.

— Нужно сделать инжектор и дюзу из более тугоплавкого материала. Все, что происходит на экране телевизора, необходимо заснять на кинопленку.

Прошло еще два дня в лихорадочной подготовке к очередному эксперименту. Теперь сопло, из которого выбрасывались частицы, было изготовлено из специального сплава вольфрама и радия. Перед экраном телевизора появилась многокадровая киноустановка с чувствительной контрастной пленкой. Приемную телевизионную камеру установили так, что ее объектив был нацелен на дюзу ускорителя и на пространство вокруг нее.

Очередной опыт решено было поставить рано утром, а накануне вечером, под предлогом, что я хочу еще раз проверить схему прибора, я остался в лаборатории один. Когда все разошлись, я спустился в колодец.

Мертвая тишина, скрывающая тайну природы. Фантастическая пушка, направленная в пустое пространство. Не здесь ли разыгрывается драма — между пространством, которое мы привыкли себе представлять как пустоту, и частицами материи, пронизывающими его с фантастической скоростью? Не является ли эта мнимая пустота той стеной, за которой скрыт другой, иной мир, похожий на наш, но для нас недоступный? Не ступаем ли мы сейчас по хрупкому карнизу над пропастью, пытаясь распахнуть дверь в этот таинственный запретный мир? Античастицы… Откуда они берутся? В чем секрет их рождения? Откуда они проникают в наш мир? Не оттуда ли?

Стоя лицом к бетонированной стене, за которой простирались десятки километров земли, я силился представить себе, что же происходит. Если верить теориям, то может быть сейчас, именно в эту же самую минуту здесь стоит человек точно такой же, как я и думает то же самое! Или может быть этот человек и я — одно целое?..

От этой мысли мне стало страшно. Я хотел было немедленно покинуть колодец, как вдруг меня осенила мысль. Подумав, я решил, что эта мысль единственно правильная. Я взял лист бумаги и написал несколько слов…

— Начали.Девайте сразу с шестисот миллиардов, — тихо и торжественно приказал профессор Громов.

В пультовой были погашены все огни, и только мерцающий экран телевизора, да сигнальные лампочки на приборах рассеивали густую мглу. Тихо загудела киносъемочная камера, пропуская мимо объектива тысячи кадров в секунду.

— Искра появилась, — прошептал я.

— Дальше. Здесь уже нет ничего интересного. Ага, вот ореол.

Величина энергии подошла к девятистам миллиардам. На конце дюзы сияла огромная дуга, но металл терпел. Ореол расширился настолько, что в него можно было заглянуть. И то, что мы увидели, повергло нас в смятение. Там, в черной пустоте, отражалось сопло нашего ускорителя… Острый конец дюзы нашего прибора и острый конец его подобия в темноте соприкасались, и в точке соприкосновение пылало пламя…

— Прибавляйте энергию, — едва слышным шепотом приказал Громов.

Я не видел, а скорее почувствовал, что Феликс повернул верньер всего на долю градуса. И этого было достаточно, чтобы черный ореол вокруг пламени раздвинулся настолько, что в нем появился не только тубус, но и весь ускоритель, точная копия того, что стоял у нас в колодце… От неожиданности я вскрикнул.

— Смелее, смелее, — торопливо шептал Громов, — иначе и эта дюза расплавится. Да не бойтесь же!

Феликс резко повернул ручку верньера.

На мгновенье черный ореол расширялся вокруг пламени, во всю стену, и в нем, как в гигантском зеркале, мы увидели наш колодец, яркие электрические лампы на стенах, весь ускоритель, кабели и поднимающуюся вверх крутую лестницу, ведущую на площадку лифта. Мы увидели весь мир, отраженный в бреши, пробитой в пустоте частицами, мчащимися со световой скоростью…

— Вот оно, окно в антимир… — восхищенно шептал Валентин, — и на его границе вещество нашего мира аннигилирует с активн…

Он не успел досказать фразу. Экран ярко вспыхнул, и блокировочное реле сработало с оглушительным выстрелом.

Некоторое время мы стояли неподвижно, ошеломленные виденным…

— Кажется, живы, — пробормотал Феликс, но уже не так весело, как обычно. — Давайте пробовать еще…

— Нет, вначале просмотрим кинопленку, — возразил Громов.

Спроектировав фильм на большой экран, мы могли в деталях рассмотреть все, что происходило в колодце во время эксперимента.

Теперь мы видели, что радиус черного ореола вокруг центра аннигиляции не был постоянным. В такт с мерцанием пламени окно в ничто то расширялось, то сужалось. При более высоких энергиях его края трепетали, колебались. Затем мы увидели, что при последующем увеличении энергии ореол, как гигантская ирисовая диафрагма, резко расширился во все стороны, обнажив стены лаборатории. Это продолжалось одно мгновенье. Вдруг ярко вспыхнуло пламя, и брызги расплавленного металла заполнили помещение…

— Одну секунду, верните фильм на семьдесят тысяч кадров назад.

Это был тревожный голос Громова.

Я, затаив дыхание, ждал, что будет… Феликс перемотал пленку.

На экране снова появилось отраженное изображение нашей лаборатории.

— Остановите фильм. Вот так. Обратите внимание. На противоположной стене виднеется что‑то белое… — Громов привстал и подошел совсем близко к киноэкрану. — Это бумага… Лист бумаги с какой‑то надписью… Что‑то вроде плаката. Я не помню, чтобы мы вешали у себя какие‑нибудь плакаты. Феликс, сделайте большее увеличение. Еще, еще…

Сердце у меня стучало, как отбойный молоток. Наконец, белая полоса протянулась вдоль всего экрана. Теперь можно было без труда видеть, что на бумаге была непонятная надпись.

Громов приложил к экрану лист бумаги и карандашом скопировал написанное. Феликс включил свет, и мы собрались вокруг профессора, чтобы на просвет прочитать отраженную в зеркале фразу…

“Не превышайте энергию в тысячу миллиардов электрон–вольт. Иначе вспыхнет новая звезда”.

Громов несколько секунд стоял неподвижно, а затем побежал.

Мы бросились за ним. У люка в колодец он остановился, как вкопанный.

— Назад, там все горит!

***

Это был обыкновенный земной пожар, который потушили при помощи обыкновенной воды. Когда дым рассеялся, я, в комбинезоне, с фонарем в руках, опустился вниз и, хлюпая по воде, осмотрел обгоревший зал. Невыносимо пахло жженой резиной и горелым смазочным маслом. Стены были закопчены. С потолка свисали сорвавшиеся провода. А под самой лестницей на поверхности воды плавал сморщенный комок сожженной бумаги.

Я осторожно взял его в руки и стал изо всех сил растирать, превращая в черный прах… На мгновенье я остро почувствовал, что совсем рядом то же самое делает другой человек. Я резко поднял фонарь над головой и пристально осмотрел колодец. Ничего, пусто, только закопченные стены… Может быть этот другой человек и есть я?

Наверху меня ждал Валентин Каменин. Его губы скривились в горькую улыбку.

— Можешь нас поздравить, я имею в виду тебя, меня, Феликса, профессора Громова, всю нашу лабораторию.

— С чем?

— С последним экспериментом в ядерной физике.

— Почему с последним?

— Приборы зафиксировали, что поток античастиц на целый порядок превысил величину, указанную в Инструкции Академии наук. Дальнейшие опыты в этом направлении запрещены.

— А как же окно в антимир?

— Нужно искать обходный путь. Прямой путь опасен…

СЛУЧАЙНЫЙ ВЫСТРЕЛ

Из газет все знают, как погиб доктор Глориан. Якобы накануне своего отъезда на охоту он чистил ружье, и оно случайно выстрелило. Говорят, что любое оружие, хотя бы один раз, стреляет помимо воли хозяина. Корреспонденты так и изображают гибель Глориана.

Я бы никогда не написал этого документа, если бы вскоре после смерти Глориана в газетах не появилось заявление его адвоката, Виктора Бомпа, о том, что по просьбе жены и ближайших родственников он не будет вести расследования обстоятельств гибели ученого. “Пусть люди сами решат, — писал Виктор Бомп, — было ли это самоубийство или несчастный случай”.

Я не знаю, что это было. Но коль скоро людям предстоит сделать выбор между двумя решениями, из которых для моего друга Глориана правильным было только одно, я чувствую себя обязанным опубликовать некоторые факты.

Итак, Роберт Глориан погиб ровно через три часа после того, как мы с ним распрощались на пороге кафе “Мальта”. Я до конца своей жизни буду помнить выражение его лица. Он был бледен, как будто была ночь, и его лицо было освещено лунным светом. Пожимая мне руку, он сказал:

— За тридцать лет я ни разу не ошибался. Конечно, в математике. Жизненные просчеты — это другое дело…

Я вспомнил его жену, Юджин, и понимающе кивнул головой. Мне всегда казалось, что Глориан с ней несчастлив. Я часто наблюдал их со стороны: между ними существовала неприязнь, впрочем, это часто бывает между умным мужем и умной женой. Я не раз слышал, как Юджин говорила:

— Эти математики сейчас кругом суют свой нос. Они изгадили человеческую жизнь.

В ее словах была доля правды.

В тот вечер мы сидели и разбирали теорему фон Неймана и Моргенштерна об играх с нулевой суммой. Математически можно строго показать, что в так называемых салонных играх каждый проигрывает ровно столько, сколько другой выигрывает. Теорема фон Неймана — это, так сказать, закон сохранения ставки при игре. Затем мы с Робертом, стали обсуждать более сложные ситуации и в любом случае приходили к одному и тому же выводу: всюду идет игра с нулевой суммой. Когда мы заговорили о математической теории человеческих конфликтов, к нам подошла Юджин:

— Вот что. Мне противно вас слушать. Вы раскладываете мысли и чувства на какие‑то коэффициенты невырождающейся матрицы. С вашего разрешения, Роберт, я иду в “Мальту”.

Роберт жалко улыбнулся и кивнул головой. Мне тогда показалось, что, отпуская жену в ночной клуб, он просто старался о ней не думать. Он заговорил о недавно вышедшей из печати книге Льюиса и Раффа, где математическая теория конфликтов была доведена до высшей степени совершенства.

Юджин ушла, а мы просидели в кабинете Роберта до трех часов ночи. Не помню всех подробностей нашей дискуссии. Но только разбирая главные направления конфликтов в нашем обществе, я заявил:

— Наша экономика, как ты сам доказываешь, является не чем иным, как своеобразной игрой между предпринимателями и потребителями. Я могу показать на простом примере, что эта игра обречена. Тебе, Роберт, известно, что все наши промышленники стремятся к полной автоматизации. Они успешно претворяют ее в жизнь. С каждой новой автоматической линией на улицу выбрасываются тысячи, десятки тысяч людей. Они становятся безработными. Стремясь меньше платить и больше получать, владельцы предприятий рано или поздно придут к полной автоматизации производства.

— Ну и что же? — с усмешкой спросил Роберт.

— А то, мой дорогой, что тотальная автоматизация позволит предпринимателям полностью избавиться от труда и услуг рабочих и выпускать любое количество продуктов потребления, но их никто не сможет покупать. Люди, лишенные труда, не имеют денег и, следовательно, не смогут приобретать того, что будет производиться машинами–автоматами.

Роберт Глориан пожевал нижнюю губу, медленно провел рукой по седой голове и уверенно сказал:

— Из этого следует только один вывод, автоматизация никогда не будет полной. Такая игра не на пользу нашему инициативному предпринимательству.

— А какая же на пользу? — спросил я.

— Разумная автоматизация, которая не исключает, а, наоборот, предполагает все большее и большее участие людей в производстве…

По–моему, это была самая туманная фраза, которую когда‑либо произносил Роберт Глориан. Он был ярым сторонником “социального дарвинизма”, по которому эволюция и прогресс человечества всецело зависят от частной инициативы каждого из его членов, а сама инициатива определяется единственным стремлением человека к обогащению.

По натуре я скептик и терпеть не могу догм. Хотя Глориан был моим лучшим другом, я с трудом переносил его неизвестно откуда возникшую аксиоматику. “Это истина, это ложь”, — любил он говорить, но ни его истина, ни его ложь никогда не укладывались в моей голове. Его аксиомы были в одинаковой степени понятными и недоказуемыми. Наверное, три столетия назад ученым так же казалась справедливой аксиома Галилея о том, что во всей вселенной время течет с одной и той же скоростью.

Математическая теория конфликтов, теория игр, линейное и динамическое программирование, математическая экономика — все это излюбленные коньки Роберта. Он был постоянным участником ответственных комиссий и комитетов, которые разрабатывали экономические и военные рекомендации для правительства. Сейчас уже не секрет, что Роберт Глориан был одним из составителей доклада об экономических основах производства атомного оружия еще в те времена, когда научная и техническая возможность создания такого оружия не была доказана.

— Почему твоя Юджин ходит одна в ночной клуб? — ни с того ни с сего спросил я Роберта.

— Мы с ней очень разные люди. Она не любит, когда я утверждаю, что любое социальное поведение человеческого коллектива и даже одного человека можно описать математическими уравнениями.

— Она права. Для умного и честного человека это, должно быть, звучит очень гадко.

— Юджин влюблена в Сиди Вайля и его джаз. Не знаю, в кого больше, — бросил он скороговоркой. Глубоко вздохнув, он добавил: — Законы природы неумолимы. Мне, например, не нравится закон Био и Саварра о взаимодействии проводников, по которым течет электрический ток. Мне не очень понятно, почему магнитное поле одного проводника “из‑за угла” действует на другой. Но что поделаешь! Такова природа. Юджин пытается мне возражать на основе так называемого здравого смысла. Смешно, правда?

— А ты и с ней пытался обсуждать проблему полной автоматизации производства?

Роберт поморщился.

— Она сказала, что если это случится, то все мы помрем с голоду.

Я рассмеялся, а Роберт вдруг остановился посреди комнаты и воскликнул:

— Если ты думаешь так же, как и Юджин, давай решать эту задачу серьезно. Мы живем в такое время, когда последнее слово остается за наукой…

Юджин ушла из дому в восемь вечера и пришла в четыре ночи. Она была немного навеселе, и фиолетовая помада на ее полных губах была размазана. Ее глаза были насмешливыми и злыми.

— Роберт, — сказала она, — изумительная иллюстрация к тому, что ты чертовски прав! В “Мальте” больше не будет выступать джаз Сиди Вайля. Вместо него на эстраде установили электронную шарманку “Ипок”, на которой по требованию любого желающего несуществующий оркестр исполняет любую музыку точно так же, как Вайль и его двадцать семь ребят. Представляю, как они проклинают того ученого инженера, который изобрел эту пакость.

Показаться веселым и жизнерадостным Роберту не очень удалось. Он поднял голову над бумагами, на которых мы тщательно выписывали уравнения “общественного баланса”, и произнес:

— У нас в стране не все такие идиоты, как владелец клуба “Мальта”. В конце концов, если не он, то его сын или внук поймут, что в этом мире смогут выжить только те, кто добьется точно рассчитанного равновесия между деятельностью машин и людей. Ведь нужно учитывать, что если Сиди Вайль и его оркестр не найдут работы, они просто ограбят хозяина “Мальты”!

Роберт пожевал кончик карандаша и написал еще одно уравнение “баланса”.

— Я предвижу то время, — сказала Юджин, — когда вместо тебя составлением таких балансов и математических уравнений будут заниматься электрические коробки, которые сейчас выступают вместо, джаза Сиди Вайля.

Роберт не слушал ее и что‑то быстро писал на листе бумаги. Юджин посмотрел через плечо на стройные ряды математических формул.

— Сиди Вайль находит, что электрическая шарманка “Ипок” совершенно гениально воспроизводит его исполнение. Можешь радоваться. — Последнюю фразу она произнесла с нескрываемой злобой.

— Он был в клубе? — безразлично спросил Роберт, продолжая вычисления.

— Да, был, — ответила Юджин.

— Любопытно, что он собирается делать в порядке самосохранения и борьбы? У него только один выход. Обогнать машину и придумать нечто такое, для чего понадобится создавать новую машину. Прогресс будущего общества будет заключаться в постоянном соперничестве людей с возможностями автоматов. Это очень легко учесть вот таким уравнением…

Жена Роберта Глориана с легким стоном опустилась в кресло. Мне стало жаль ее.

— Что вы думаете о таком выходе из положения: автоматы производят все необходимое человеку, и это необходимое распределяется по потребности, бесплатно? — шепотом спросил я.

Юджин усмехнулась и, пожав плечами, кивнула в сторону Роберта.

— Тогда не будет человеческого прогресса. Во всяком случае, так утверждает мой муж. Для того чтобы цивилизация процветала, необходимо, чтобы люди постоянно пытались перегрызть друг другу глотку. Разве вам это не известно?

Теперь я был уверен, что Юджин ненавидела Роберта.

— Это знает любой студент любого колледжа, — не отрываясь от своих записей, пробормотал Роберт. — Вот теперь, кажется, все. Восемьдесят четыре линейных уравнения.

Он встал из‑за стола и торжественно потряс пятью листками бумаги.

— Завтра мы решим, кто прав.

— Скажи, пожалуйста, а можно ли любовь или ненависть одного человека к другому выразить при помощи математических уравнений? — спросила Юджин, глядя Роберту прямо в глаза. Ее губы нервно вздрагивали, готовые не то рассмеяться, не то расплакаться.

— Можно, — безапелляционно ответил Роберт. — Это довольно мелкий и частный случай. Для экономики государства он существенного значения не имеет. Впрочем…

Он на мгновение задумался и снова сел за стол.

— Вайль сегодня мне сказал, что если электронные коробки типа “Ипок” будут производиться в массовом масштабе, то в нашей стране никогда не родится ни одного хорошего композитора.

Роберт громко и неестественно захохотал.

— Я надеюсь, ты не очень жалуешься на то, что в нашей стране давным–давно нет необходимости в гениальных сапожниках, потому что туфли, которые тебе нравятся, с успехом делают автоматы.

Роберт всегда был неутомимым человеком. Когда Юджин ушла спать, он с видом заговорщика предложил немедленно разработать программу решения составленных им восьмидесяти четырех уравнений.

— Мы успеем к двенадцати часам дням. Между двенадцатью и тремя машина в атомном вычислительном центре будет свободна. Она‑то нам и решит задачу.

— Что ты хочешь решить? — спросил я.

— Я хочу рассчитать рациональную многошаговую политику нашего государства по внедрению новой техники и автоматики. Я учел в этой игре все. Даже любовь. Даже измену. В конечном счете этого нельзя сбрасывать со счета. Любовь — это источник пополнения государства новыми производителями и новыми потребителями материальных ресурсов и энергии.

Я не обратил внимания на цинизм Роберта и с жаром принялся за составление алгоритма и программы решения его системы уравнений. Юджин принесла нам кофе, и мы выпили его, когда за окном было совсем светло. Затем мы вышли из дому, пересекли парк.

Роберт, сощурившись, посмотрел на солнце.

— Честное слово, температура излучения этого светила сегодня больше, чем шесть тысяч градусов.

Я попытался представить себе, как должно быть скучно и противно жить с таким до мозга костей математическим человеком, как Роберт. Мне очень хотелось все наши вычисления бросить в море и послать своего друга ко всем чертям.

Оператор электронной машины Эрик Хансон, посмотрев наши записи и программу, сказал, что решение задачи может быть получено через два–три часа.

— Мы будем в кафе клуба “Мальта”. Когда все будет готово, позвоните туда, — проинструктировал его Роберт.

После второй чашки кофе Глориан мечтательно произнес:

— Странная штука — жизнь. Когда‑то думали, что она полна тайн и путей неисповедимых. А при ближайшем рассмотрении оказывается, что ее можно переложить на восемьдесят четыре дифференциальных уравнения. Великолепно, не правда ли?

Я пожал плечами.

Когда мы допивали третью чашку кофе, появился Сиди Вайль, руководитель джаза, замененного автоматом “Ипок”. Я никогда раньше не видел его, а знал только по журнальным фотографиям. Он был значительно старше, чем я думал.

— Разрешите присесть? — спросил он и, не дожидаясь ответа, уселся за наш столик.

Роберт, уставившись в хрустальную пепельницу, пробормотал:

— Пожалуйста.

— Я хотел бы поговорить с вами наедине, — сказал Вайль.

— Мне нечего скрывать от своего друга, — резко произнес Глориан.

— Как хотите… Я люблю вашу жену, и она любит меня.

— Я это знаю.

На лице Глориана не дрогнул ни один мускул.

— Меня отсюда уволили, и нам придется переехать в другой город, — сказал Вайль.

— Вам придется сменить много городов. Машину “Ипок” скоро будут производить серийно.

— Наверное, пройдет несколько лет, прежде чем автоматический джаз проникнет в захолустные деревушки.

Голос у Вайля немного дрожал.

— Я сам возьмусь за массовое производство автомата “Ипок”, — небрежно бросил Роберт.

— У меня есть идеи относительно музыки, которые вы с вашей проклятой математикой не сможете воплотить в машинах.

Роберт оживился и посмотрел мне прямо в глаза.

— Разве это не убедительное доказательство моих взглядов! Прогресс как результат борьбы за существование, за самосохранение, за продолжение рода, как соперничество между человеком и машиной. Браво, Вайль, вы достойны Юджин!

После этих слов я хотел ударить Глориана по физиономии, но в это время к нам подошел официант и сказал, что Роберта требуют к телефону.

— Ага, вот и решение! Сейчас мы услышим голос неумолимой логики!

Он приподнялся и хотел было идти. Затем он вдруг снова сел, откинулся на спинку кресла и, смеясь, обратился ко мне:

— Знаешь, пойди узнай результат, а я пока обговорю с мистером Вайлем некоторые мелочи практического характера.

Я поднял трубку в кабинете директора клуба, и мне долго никто не отвечал. В трубке слышался шум, крик, ругань, кто‑то в чем‑то обвинял кого‑то, кто‑то резко и твердо что‑то доказывал. Несколько раз я слышал имя “Роберт Глориан”. Затем послышался сердитый голос оператора электронной счетно–решающей машины Эрика Хансона.

— Алло, Глориан, это вы? Черт бы вас побрал!

— Это не Глориан. Он поручил мне узнать, что насчитала машина.

— Будь она проклята, ваша задача! Из‑за нее опять целые сутки простоя!

— Почему? — удивился я.

— Машина поломалась.

— Не понятно. При чем здесь задача?

— А при том, что машина всякий раз ломается, если задача не имеет решения. Вы разбираетесь в математике? Есть задачи, которые не имеют решения. При помощи этих задач проще всего ломать электронные и счетно–решающие машины. Глориан должен был бы это знать…

— Юджин уходит от меня сегодня, — хладнокровно заявил Роберт, когда я появился у столика. — Это даже хорошо, что так быстро и просто все получилось. Мы никогда не понимали друг друга.

Он пил коньяк маленькими глотками и запивал его кофе.

— Роберт, а тебе не кажется, что иногда и ты не все понимаешь?

Я сел.

— Тебе сообщили, каково решение задачи об оптимальной автоматизации? — спросил он. Голос его был холодным и официальным.

— Такого решения не существует.

Роберт нахмурился. Я повторил:

— Такого решения не существует, и поэтому машина поломалась.

— Ты не шутишь?

— Нисколько… Я хочу коньяку.

Мы долго сидели молча. За окнами сгущались сумерки. Кто‑то включил проигрыватель “Ипок”, и он, точь–в–точь как джаз Сиди Вайля, исполнял популярные мелодии и танцы. Оркестра не было. Музыка струилась из тайников стеклянно–проволочной души полированного черного ящика. Он стоял на красном коврике посредине пустой эстрады. Роберт пристально посмотрел на этот ящик и затем сказал:

— За тридцать лет я ни разу не ошибался. Конечно, в математике. Жизненные просчеты это другое дело… Я пойду подышать свежим воздухом.

Я не помню, сколько времени я слушал мертвую музыку. В этот день я ничего не ел и много выпил. Когда кафе опустело, ко мне подошел официант и тронул за плечо.

— Мы закрываем сегодня немного раньше. Траур…

— Какой? — спросил я безразлично.

— Два часа назад случилось несчастье с нашим завсегдатаем знаменитым ученым Робертом Глорианом.

На следующее утро я прочитал в газетах то, о чем я говорил в начале этого повествования.

ИГРА

Это была, как сказал профессор Зарубин, “математическая игра чистейшей воды”.

Участвовать в ней предложили желающим делегатам Всесоюзного съезда молодых математиков, и, к всеобщему удивлению, желающими оказались все тысяча четыреста человек. Игра происходила на большой арене стадиона имени Ленина.

— Учтите, игра будет продолжаться часа три–четыре. Так что наберитесь терпения. Если кто не выдержит — все пропало! — предупреждал Иван Клочко, молодой украинский логист. Ему Зарубин поручил вести всю организационную работу, которая выглядела очень странно.

— Запомните номер вашей команды. Вам присваивается номер 10, Каждого участника вы сами занумеруйте порядковыми числами в двоичной системе, 1–й, 10–й, 11–й и т. д., — говорил Иван главе представителей от Российской Федерации.

Так он подходил ко всем делегациям, сообщая им условный индекс и разъясняя порядок нумерации участников.

На “организацию игры” ушла вся суббота, и сбор был назначен на 9 утра в воскресенье. Мне кажется, что ни один человек, который принял участие в этом удивительном мероприятии, не забудет его до конца жизни…

Ровно в 9 утра все мы собрались на стадионе. Там уже находились профессор Зарубин, его ассистент Семен Данилович Рябов и Ваня Клочко.

Зеленое поле стадиона было расчленено оранжевыми лентами на квадраты и прямоугольники. В каждой фигуре стояла небольшая деревянная тумбочка, на голубой поверхности которой мелом был написан номер. Все мы уселись на траву, ожидая что, будет дальше.

Профессор Зарубин куда‑то исчез, и вскоре мы услышали его голос, раздававшийся по радио по всему стадиону:

— Группа участников с индексом 1011, займите прямоугольное поле в восточном конце стадиона. Расположитесь шеренгами и в затылок друг другу, на расстоянии вытянутой руки, в порядке возрастания порядкового номера. Семь человек в шеренге, глубина строя — шесть человек.

— Группа с индексом 111, займите поле у южных трибун. Также располагайтесь в затылок друг другу, на расстоянии вытянутой руки, в порядке возрастания номеров. Группа с индексом…

В течение пятнадцати минут Зарубин подробно инструктировал все группы участников, кому, где и как расположиться. Как только профессор называл индекс группы, молодежь вскакивала и стайкой бежала на указанный участок стадиона.

— А сидеть можно!? — крикнул кто‑то.

Через несколько секунд веселый голос Зарубина сообщил:

— Можно! Главное, строго соблюдайте тот порядок, который я вам указал.

Я принадлежу к так называемой специальной команде. Мне и моим товарищам предстояло расположиться между отдельными полями и, как объяснил Клочко, “быть связными между командами”.

Когда построение было закончено и стадион принял вид, как будто полторы тысячи юношей и девушек собрались для выполнения коллективных гимнастических упражнений, снова послышался голос профессора Зарубина:

— Теперь слушайте правила игры.

Начиная с северной трибуны, вернее с товарища Сагирова, будут передаваться числа в двоичной системе исчисления. Например, “один–ноль–ноль–один. Товарищ Сагиров сообщит эту цифру соседу справа, если она начинается с цифры “один”, и соседу слева, если она начинается с цифры “ноль”.

Если в числе будут последовательно две единицы или два ноля, то он должен сообщить это число соседу, сидящему за его спиной в следующей шеренге.

Каждый, получив от своего соседа числовое сообщение, должен прибавить к нему свой порядковый номер и в зависимости от результата сообщить его соседу.

Кроме того, если группа имеет индекс…

И так далее.

Правила игры были повторены три раза, и когда на вопрос: “Понятно?” весь стадион хором ответил: “Понятно!”, Зарубин сказал:

— Тогда начнем.

Стоя между группами “110” и “1001”, я видел, что ассистент Зарубина, Семен Данилович, что‑то говорил делегации Грузинской ССР. Наверное, для них была необходима еще какая‑то особая инструкция.

Игра началась ровно в десять утра.

Я видел, как, начиная с северной трибуны, головы участников начали поворачиваться то направо, то налево и это движение распространялось все дальше и дальше, пока, наконец, не охватило почти весь стадион.

Эти странные движения расползались по большой площади, как волны, перебегая от одного человека к другому, от одной группы участников к другой. Сложными зигзагами сигнал медленно приближался ко мне, и, наконец, мой сосед справа, внимательно выслушав то, что ему сказали сзади, достал лист бумаги и, быстро вычислив что‑то, тронул меня за плечо: один–один–один–ноль–один–ноль.

По инструкции я должен был отбросить все цифры, кроме первых четырех, и передать их в следующую группу.

— Один–один–один–ноль, — сообщил я девушке впереди себя.

Не прошло и минуты, как ко мне прибыло еще одно двоичное число и я снова передал его вперед.

Движения среди игроков становились все более и более оживленными. Примерно через час после начала все поле начало непрерывно колыхаться, воздух наполнился однообразными, но разноголосыми выкриками: “один–один… ноль–ноль… ноль–один…” А числа все бежали и бежали вдоль шеренг и колон игроков… Теперь они уже наступали из разных концов, и совершенно были потеряны начало и конец этой странной игры, в которой никто ничего не понимал, ожидая парадоксального окончания, обещанного профессором Зарубиным.

На левом фланге всего построения находился Иван Клочко с тетрадью и карандашом. Я видел, как угловой игрок иногда наклонялся к нему и он что‑то записывал с его слов.

По истечении двух часов все изрядно устали: кто сел, кто лег. Среди молодежи начали завязываться самые различные, не относящиеся к игре разговоры, которые прерывались на секунду только тогда, когда вдруг откуда‑то сообщалось число, с которым необходимые операции теперь производились быстро, механически, и результат сообщался дальше.

К исходу третьего часа через меня прошло не менее семидесяти чисел.

— Когда же кончится эта арифметика, — с глубоким вздохом произнесла студентка Саратовского университета. Это она принимала от меня числовую эстафету и передавала ее то вправо, то влево, то вперед.

— Действительно, не очень веселая игра, — заметил я.

— Потерянное воскресенье, — ворчала она.

Было очень жарко, и она то и дело поворачивала красное злое личико к северной трибуне, где стоял Зарубин. Глядя в блокнот, он диктовал числа “начинающему”, Альберту Сагирову.

— Еще час, — сказал я уныло, глянув на часы, — ноль–ноль–один–ноль!

— Один–ноль–ноль–один, — проворчала моя напарница соседу справа. — Знаете, я не выдержу…

— Уходить нельзя! Ноль–ноль–один–один!

— Один–один–один–ноль! А ну их к дьяволу! Право, я потихоньку уйду. У меня начинает кружиться голова…

И не говоря ни слова, она поднялась и пошла по направлению к западной трибуне, к выходу.

— Один–ноль–один–ноль, — услышал я сзади.

“Кому же теперь передавать?” — задумался я. И так как никакого выхода у меня не было, я сообщил это число парню, который сидел слева от исчезнувшей студентки.

К концу игры через меня прошло еще пять чисел. Примерно минут через пятнадцать после этого раздался голос Зарубина:

— Игра окончена. Можно расходиться…

Мы поднялись на ноги и в недоумении стали смотреть на центральную трибуну.

Затем все заговорили, замахали руками, выражая и словами и жестами неподдельную досаду.

— К чему все это? Чепуха какая‑то! Вроде игры в “испорченный телефон”! А кто победитель? И вообще, в чем смысл игры?

Как бы угадав все эти вопросы, Зарубин веселым голосом сообщил:

— Результаты игры будут объявлены завтра утром, в актовом зале Университета…

На следующий день мы собрались в актовом зале Университета для обсуждения последнего и самого интересного вопроса нашего съезда: “Думают ли математические машины?”. До этого в общежитии и в многочисленных аудиториях участники съезда горячо обсуждали этот вопрос, причем единого мнения на этот счет не было.

— Это все равно, что спросить, думаешь ли ты! — горячился мой сосед, “заядлый кибернетист” Антон Головин. — Как я могу узнать, думаешь ты или нет?

А разве ты можешь узнать, думаю ли я? Мы просто из вежливости пришли к соглашению, что каждый из нас может думать. А если на вещи посмотреть объективно, то единственные признаки, по которым можно судить о мыслительных функциях человека, — это как он решает различные логические и математические задачи. Но и машина их может решать!

— Машина их может решать потому, что ты заставил ее это делать.

— Чепуха! Машину можно устроить так, что она сможет решать задачи по собственной инициативе. Например, вставить в нее часы и запрограммировать ее работу так, что по утрам она будет решать дифференциальные уравнения, днем писать стихи, а вечером редактировать французские романы!

— В том‑то и дело, что ее нужно запрограммировать!

— А ты? Разве ты не запрограммирован? Подумай хорошенько! Разве ты живешь без программы?

— Я ее составил себе сам.

— Во–первых, сомневаюсь, а во–вторых, большая машина тоже может составлять для себя программы.

— Тс–с–с… — зашипели на нас со всех сторон.

В актовом зале водворилась тишина. За столом президиума появился профессор Зарубин. Он посмотрел на собравшихся с задорной улыбкой. Положив перед собой блокнот, он сказал:

— Товарищи, у меня есть к вам всего два вопроса. Ответы на них будут иметь непосредственное отношение к заключительному этапу нашей работы.

Мы напряженно ждали его вопросов.

— Первый вопрос. Кто понял, чем мы вчера занимались на стадионе?

По аудитории пронесся гул. Послышались выкрики:

“Проверка внимания…”

“Проверка надежности двоичного кода…”

“Игра в отгадывание…”

— Так, ясно. Вы не представляете, чем мы вчера занимались. Вопрос второй. Кто из вас знает португальский язык, прошу поднять руку.

Это было уж слишком неожиданно!

После секундного молчания все полторы тысячи человек грохнули от смеха. Ну, конечно, никто из нас не знал португальского языка. Английский, немецкий, французский, — это куда ни шло, а португальский!..

Гул и смех долго не умолкали. Смеялся и Зарубин. Затем он потряс в воздухе блокнотом и, когда аудитория умолкла, он медленно прочитал:

“Os maiores resultados sao produzidos por — pequenos mas continues esforcos”.

Это — португальская фраза. Вряд ли вы сумеете догадаться, что она значит. И тем не менее именно вы вчера перевели ее на русский язык. Вот ваш перевод:

“Величайшие результаты достигаются небольшими, но постоянными усидрмки”.

Обратите внимание. Последнее слово бессмысленно. В конце игры кто‑то ушел с поля или нарушил правила. Вместо него должно быть “усилиями”.

“Это моя соседка из Саратова!” — пронеслось у меня в мозгу.

— Это не может быть! — крикнул кто‑то из зала. — Нельзя выполнить то, чего не знаешь или не понимаешь!

— Ага! Это как раз то, чего я ожидал, — сказал Зарубин. — Это уже почти решение вопроса, стоящего сегодня на повестке дня. Чтобы вы не мучились в догадках, я объясню вам, в чем был смысл игры. Коротко — мы играли в счетно–решающую машину. Каждый из участников выполнял роль либо ячейки памяти, либо сумматора, либо линии задержки, либо обычного реле…

По мере того как говорил профессор Зарубин, в зале нарастал гул, говор, галдеж, потому что все вдруг осознали, какую роль они выполняли на стадионе.

Восторг и возбуждение дошли до такой точки, когда голоса Зарубина уже нельзя было расслышать, потому что полторы тысячи человек говорили одновременно.

Профессор замолк и с восхищением смотрел на сотни возбужденных молодых лиц, математиков, которым не нужно было объяснять два раза.

— Это гениально! — закричал кто‑то. — Эксперимент показал, что сторонники думающих машин не правы! Они посрамлены!

И снова шум, крик, смех. Зарубин поднял руку, и аудитория постепенно умолкла.

— Вы помните то место из статьи американского математика Тьюринга, где он говорит, что для решения вопроса о том, думают ли машины, необходимо стать машиной. Кибернетисты считают, что единственный способ, с помощью которого можно удостовериться в том, что машина может мыслить, состоит в том, чтобы стать машиной и осознать процесс собственного мышления.

Так вот, вчера все вы на четыре часа стали машиной, и не какой‑нибудь выдуманной, а серийной машиной отечественного производства — “Урал”. Если бы нас было больше, мы бы могли сыграть в “Стрелу”, в БЭСМ, в любую другую счетно–решающую машину. Я взял схему “Урала” и из вас, мои молодые друзья, как из отдельных компонентов, построил ее на стадионе. Я составил программу для перевода португальских текстов, закодировал ее и вложил в “блок памяти”, роль которого выполняла делегация Грузии. Грамматические правила хранились у украинцев, а необходимый для перевода словарь — у делегации Российской Федерации.

Наша живая машина блестяще справилась с поставленной задачей. Перевод иностранной фразы на русский язык был выполнен без всякого участия вашего сознания. Вы, конечно, понимаете, что такая живая машина могла бы решить любую математическую или логическую задачу, как и современные электронные счетно–решающие машины. Правда, для этого понадобилось бы значительно больше времени. А теперь давайте подумаем, как ответить на один из самых критических вопросов кибернетики: может ли машина мыслить?

— Нет! — грохнул весь зал.

— Я возражаю! — закричал мой “заядлый кибернетист”, Антон Головин. — В этой игре в машину мы выполняли роль отдельных реле, то есть нейронов. Но никто никогда не утверждал, что мыслит каждый отдельный нейрон головного мозга.

Мышление есть результат коллективной работы большого числа нейронов!

— Предположим, — согласился Зарубин. — В таком случае вы должны допустить, что во время нашей коллективной игры в воздухе или неизвестно где еще витали какие‑то “машинные сверхмысли”, неведомые и не постижимые для мыслящих деталей машины! Что‑то вроде гегелевского мирового разума, так?

Головин осекся и сел на место.

— Если вы, мыслящие структурные единицы некоторой логической схемы, не имели никакого представления о том, что вы делали, то можно ли серьезно говорить о мышлении электронно–механических устройств, построенных из деталей, на способности к мышлению у которых не настаивают даже самые пламенные сторонники электронного мозга. Вы знаете эти детали — радиолампы, полупроводники, магнитные матрицы и прочее. Мне кажется, что наша игра однозначно решила вопрос: может ли машина мыслить. Она убедительно показала, что даже самая тонкая имитация мышления машинами не есть само мышление — высшая форма движения живой материи. На этом работу нашего Съезда разрешите считать завершенной.

Мы провожали профессора Зарубина бурными, долго не смолкавшими аплодисментами.

ПРЯМОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО

1

Вы помните, как это началось? Цуккербиллер поднялся на кафедру и поправил очки. Затем громко высморкался и вытащил из кармана узкого лоснящегося пиджака клочок бумажки.

— Современная наука наконец‑то имеет возможность однозначно решить самый драматический вопрос, который мучает человечество с незапамятных времен.

Каждый человек, вслух и втихомолку, про себя и в обществе друзей в силу своих умственных способностей каждый день и каждый час решает этот вопрос.

Решает и терзается в бессилии его решить. Он решает его…

— Какой вопрос? — не выдержав, крикнули из зала. Цуккербиллер резко повернул свою сплющенную с обеих сторон костлявую голову и бросил в публику испепеляющий взгляд. Он очень не любил, когда его перебивали.

— Он, то есть человек, неутомимо бьется над решением проблемы с момента появления на свет и не прекращает биться над ее решением даже в предсмертной агонии. Наверное, моих почтенных коллег и слушателей интересует, что же это за гигантская проблема, вопрос всех вопросов, который, наконец, дождался возможности быть решенным окончательно, на радость или горе всего человечества? Не буду мучить вас и раскрою тайну. Проблема заключается вот в чем: существует или не существует бессмертная душа.

По залу прошла волна рокота, захлопали крышки стульев, на задних рядах начали кашлять.

— Сейчас я покажу, как современная наука может ответить на поставленный вопрос. И изложу теорию, а затем предложу эксперимент, который под силу даже провинциальному университету.

Повертев бумажку перед носом, Цуккербиллер продолжал:

— Все существовавшие и существующие доказательства реальности души до сих пор носили косвенный характер.

— Ближе к делу! Что вы предлагаете? — нетерпеливо крикнул кто‑то.

— Я утверждаю, что если душа есть, то она есть, и следовательно это нужно доказать. Нужно доказать прямым опытом, а не схоластическими рассуждениями, доказать или отвергнуть ее существование. Давайте рассмотрим все нам известные объективные данные о душе.

Цуккербиллер подошел к широкой черной доске и взял мел. На черном поле, одна за другой появлялись цифры “1”, “2”, “3”…

— Первое свойство души — бессмертие. Душа вечна и неистребима. После смерти тела она начинает свое самостоятельное существование, неограниченное никакими временными рамками. Другими словами, душа является устойчивым стабильным образованием.

Второе важное физическое свойство души — ее бестелесность и невидимость.

Ссылки на возможность общения с душами умерших людей, якобы подтвержденные спиритическими опытами, неубедительны, и здесь мы имеем дело просто с нахальным шарлатанством.

Третье, не менее важное свойство души — ее неограниченность в пространстве.

Нет никаких физических возможностей ограничить душу в пределах какого‑либо помещения, комнаты, ящика или сосуда. Она может совершенно свободно перемещаться сквозь любые преграды, даже сквозь самые толстые железобетонные или металлические стены, даже сквозь нас. По желанию душа может совершать любые путешествия во вселенной, с одинаковым успехом жить на солнце или на холодных планетах, витать в абсолютном вакууме или поселяться в любом живом теле. Говоря языком физики, вещество души практически не взаимодействует ни с одной из известных нам форм материи.

Теперь посмотрим, какие же следствия можно вывести из перечисленных твердо установленных свойств бессмертной души. Во–первых, сам факт ее бессмертия свидетельствует о том, что вещество души должно быть построено из элементарных ядерных частиц, обладающих высокой стабильностью. Душа не может состоять из короткоживущих частиц, потому что она тогда бы не была бессмертной.

Что, в свете наших современных знаний, может быть материальной основой бессмертия, неограниченного ни пространством, ни временем? Что может быть атомом человеческой души, ее бессмертным квантом?

Такая структурная единица, господа, есть, существование ее доказано, ее свойства полностью совпадают с физическими свойствами души…

Цуккербиллер огромными буквами вывел на доске:

“Нейтрино. Масса покоя равна нулю, заряд равен нулю, взаимодействие с веществом пренебрежительно мало. Время жизни — бесконечность”.

Сообщение Цуккербиллера произвело на аудиторию такое ошеломляющее впечатление, что люди перестали дышать.

— Нейтрино совершенно свободно перемещается сквозь огромные толщи любых веществ без поглощения. Вся материя нашей галактики недостаточна для того, чтобы поглотить хотя бы одну частицу. В природе очень много нейтрино, потому что многие ядерные распады сопровождаются их рождением.

Я утверждаю, если мы стоим на позиции реального существования души, то она имеет нейтринную природу и формируется в момент, когда происходит смена одних видов биохимических реакций на другие.

Наличие у нейтрино момента вращения способствует тому, что частицы, вырвавшиеся в момент смерти из каждого атома нашего тела, остаются связанными между собой, создавая устойчивое невидимое и бестелесное облако, имеющее конфигурации нашего тела. Это нейтринное облако и есть душа!

Не менее десяти минут Цуккербиллер стоял неподвижно на кафедре и созерцал, как у его ногбился и клокотал океан человеческих страстей.

Затем он властно поднял тощую длинную руку, и зал мгновенно смолк.

— Коль скоро теперь мы знаем физическую субстанцию человеческой души, мы легко можем поставить эксперимент по ее обнаружению. Опыт предельно прост и осуществим при самых незначительных затратах. Подкупающим в этом опыте является не только возможность обнаружения души, как таковой, но и осуществления реального, физического общения с ней.

“У–у–у”, как пароходный гудок над океаном, пронеслось в аудитории.

— Нестабильная ядерная частица нейтрон при распаде на протон и электрон излучает нейтрино. Именно этим фактом и следует воспользоваться для решения задачи

Представьте себе распад нейтронов в густом облаке нейтрино. Расчеты показывают, что в такой среде распад будет происходить медленнее, чем в пустоте. Присутствие большого количества нейтрино вокруг нейтронов приведет к тому, что время жизни этой частицы увеличится. Если душа состоит из количества нейтрино, равного количеству атомов живого тела, то средняя концентрация нейтрино в объеме души равна примерно десять в тридцать восьмой степени частиц на кубический сантиметр. При такой концентрации нейтрино время жизни нейтронов должно увеличиться примерно на одну десятую процента.

Отсюда следует идея опыта: нужно взять источник нейтронов, например, радиево–бериллиевый сплав, и измерять частоту рождения протонов в свободном пространстве.

Если в области источника нейтронов появится нейтринная душа, мы зарегистрируем аномально большую жизнь нейтронов…

“У–у–у”, пронеслось по аудитории. Но теперь женская часть публики молчала. У всех глаза были расширены от страха, они зябко прижимались друг к другу.

— Может быть души и здесь ходят, — пробормотал кто‑то.

— Это более, чем желательно, — произнес Цуккербиллер. — Чем больше душ здесь присутствует, тем лучше. Они должны знать что мы, живые, нашли способ их обнаружить и с ними общаться.

— Я обращаюсь ко всем душам в этом зале, — с визгливым пафосом закричал Цуккербиллер, — отправляйтесь во все ядерные лаборатории мира присутствовать при опытах по измерению времени жизни нейтронов. Души! Имейте в виду: становясь на пути движения нейтронов, или отходя в сторону, вы можете модулировать время их жизни, делая его то 11,8 минуты, то на одну десятую процента больше. Таким образом, вы можете сообщить нам, живым людям, все, что пожелаете. И мы, и вы, наконец, установим прочную физическую связь, контакт смертного и бессмертного. Ждем вас у источников нейтронов!

Опрокидывая стулья, переворачивая столы и натыкаясь друг на друга, публика ринулась из аудитории. Одни бежали в свои лаборатории, чтобы немедленно поставить опыт по измерению времени жизни нейтронов, другие, ощутив реальность бессмертных душ, бежали от ужаса, третьи бежали просто потому, что бежали все. Так это началось…

2

Вскоре после обнародования доклада Цуккербиллера в теоретическом журнале появились первые сообщения об измерении времени жизни нейтронов. И, удивительное дело, чем изощреннее и точнее ставились опыты, чем объективнее происходила регистрация данных, тем разброс цифр все больше уменьшался.

Величины времени жизни дружной толпой теснились вокруг одной точки, не проявляя никакой тенденции выскочить за медленно, но неумолимо сужавшийся круг точности.

Вначале робко, а потом все более и более откровенно в адрес теории Цуккербиллера начали раздаваться смешки и шуточки, а один экспериментатор, который особенно изощрялся в своих измерениях и которому они, после семьдесят пятого варианта, надоели своим однообразным результатом, не выдержав, в конце статьи заявил: “Можно с вероятностью миллиона против единицы констатировать, что либо никаких бессмертных душ вообще не существует, либо нейтринная концепция профессора Цуккербиллера нуждается в существенных добавлениях Его первосвященства…”

Неизвестно, что в конце концов стало бы с создателем новой теории, если бы вдруг, как гром среди бела дня, не появилось сообщение руководителя лаборатории ядерной физики одного из крупнейших атомных центров мира, профессора Арнольда Коннована. С быстротой молнии сообщение облетело весь мир, и хотя бы поэтому его следует привести полностью:

“В ночь перед Страстной пятницей мной был поставлен шестьсот пятьдесят третий опыт по проверке теории Р. А. Цуккербиллера. Я устал и про себя решил, что это будет последнее измерение. Непрерывно повторяющее значение “11,8 минуты” довело меня до отчаяния, и я готов был выключить установку, как вдруг мой взгляд упал на циферблат электронных часов. Не может быть! Или мне это только кажется, или установка вышла из строя? Стрелка показывала 13,2 минуты. Нужно проверить схему, решил я. Но не успел я выдернуть рубильник высокого напряжения, как стрелка вздрогнула и опустилась до значения 11.8. Где‑то нарушен контакт, или перегорело сопротивление! Но вот стрелка опять поползла к цифре 13,2. Через некоторое время опять стала на 11,8 и так несколько раз… Никакие другие значения времени жизни нейтронов не появлялись… Значит, прибор был исправен… Только тогда до меня дошел роковой смысл того, что я наблюдал. Кто‑то, или что‑то время от времени становился на пути потока нейтронов, меняя время жизни частиц… Я схватил карандаш и стал терпеливо записывать интервалы времени между двумя показаниями прибора. Сообщение, которое у меня получилось в виде азбуки Морзе, значило вот что: “Мы существуем, мы существуем, мы существуем…” Я пришел в ужас и выключил установку. В лаборатории царила гнетущая тишина.

Одно сознание того, что в ней, кроме меня, был еще кто‑то, бросило меня в лихорадку, и я поспешно удалился домой, где принял сразу четыре таблетки бромолина. Рано утром я вернулся к нейтронному боксу и проверил результаты измерений… Все повторилось. Только на этот раз сообщение было следующим:

“Просим уменьшить поток нейтронов. Они нам вредят”.

“Бог мой, подумал я, ведь большинство измерений, которые проводились до сих пор, нарочно выполнялись на пучках огромной интенсивности. Мы боролись за точность измерений, совершенно не заботясь о судьбе тех, кого пронизывал пучок нейтронов. Не этим ли объясняется отрицательный результат опытов, поставленных до сих пор?”

Если бы это сообщение было не от профессора Коннована, а от другого ученого, то его приняли бы за очередную сенсационную утку. Но имя авторитетного ядерщика–экспериментатора было столь известным в ученом мире, а его роль в качестве советника по делам науки при главе правительства столь ощутима среди простых людей, что научно–беспристрастный и остро–эмоциональный отчет ученого мгновенно был перепечатан во всех газетах, его передали по радио и по всемирному телевидению.

После этого мир притих. Шуточки в адрес Цуккербиллера мгновенно прекратились, а те, кто пел непристойные куплеты о бессмертных душах или танцевал на эстраде вульгарные танцы бессмертных душ, удалились в тишину соборов, чтобы отмолить свой грех. Всякие научные сообщения прекратились. Но за напряженным и гнетущим молчанием угадывалась лихорадочная и всесторонняя проверка сообщенных результатов. За истекшие две недели в “Философском журнале” появилась лишь короткая заметка Цуккербиллера, в которой говорилось, что по уточненным расчетам “нейтринный эффект замедления нейтронного распада лучше всего наблюдать при плотности пучка в тридцать семь нейтронов в секунду на квадратный сантиметр…”

Поползли тревожные слухи о том, что опыты подтвердились, что между душами и компетентными правительственными кругами ведутся какие‑то переговоры…

Где‑то просочились сведения, что убийца киноактрисы Дженни Липпенштюк был пойман на основании данных, сообщенных душой пострадавшей… Осторожные люди начали нести акции на биржу… Кое‑кто начал скупать золото… Поднялся спрос на заграничные паспорта для поездки на необитаемые острова…

Наступило тревожное и неустойчивое время.

Однако в кругах многих беспристрастных людей, среди философов и мелких торговцев выражалась надежда, что профессор Коннован ошибся, что его установка просто забарахлила, что, славу богу, никаких бессмертных душ вообще не существует.

И в тот момент, когда люди почти полностью оправились от первого шока и начали постепенно забывать о страшном научном открытии, вдруг один за другим появилось сразу три драматических сообщения.

Первое было опять‑таки от Коннована. Он полностью переделал свою измерительную установку на слабые потоки. Точность измерений гарантирована до одной миллионной. Результаты те же. Им получено несколько сообщений, которые в виду их конфиденциального характера, не имеющего научного значения, он привести не может. Вывод: теория нейтринной души профессора Цуккербиллера блестяще подтвердилась.

Второе сообщение опубликовал один канадский ученый, который подтвердил результаты Коннована, но обратил внимание на то, что им зарегистрированы случаи, когда время жизни нейтронов увеличивается до значения, в несколько раз превышающее предсказанное теорией. В нескольких опытах им было зарегистрировано время жизни соответственно тридцать и восемь десятых, шестнадцать и пять и двадцать минут.

Цуккербиллер, как всегда, выступил с теоретическими соображениями. Вот их основная суть. Время жизни нейтронов может превосходить первоначально вычисленную величину просто потому, что на пути нейтронного пучка могут находиться не одна, а несколько нейтринных душ, вложенных одна в другую. С увеличением плотности нейтринного облака соответственно будет увеличиваться и время жизни нейтронов Далее, он произвел расчет слабого взаимодействия нейтрино с веществом вселенной и установил, что кроме всех известных свойств нейтрино обладает еще одним. Оно может перемещаться во времени… В частности, таким образом можно обнаружить не только души тех, кто умер в прошлом, но и души тех, кто умрет в будущем. Статья оканчивалась словами:

“Начав свои теоретические исследования, мы не предполагали их рокового значения для человечества. Теперь оно совершенно очевидно. Через общение с нейтринными облаками мы можем одновременно определять всю нашу будущую историю”.

Трагический смысл этих трех научных публикаций был особенно подчеркнут решением ряда правительств запретить все частные измерения времени жизни нейтронов, так как это могло нанести урон государству. Опытами по измерению жизни нейтронов разрешалось заниматься только строго поименованным лабораториям, находящимся под контролем органов безопасности. Цензура получила четкий перечень вопросов, которые можно было опубликовать в связи с этими измерениями. В списке значилось всего 3 пункта.

1. Время жизни нейтронов в свободном пространстве.

2. Сообщение нейтринных душ личного характера (передача приветов, ожидание встречи, краткие сведения об условиях существования, жалобы на родственников, сведения о постоянном месте жительства, мнение о погоде, кинокартинах, художественных выставках, телевизионных передачах, продуктах и изделиях, рекламируемых в открытой печати).

3. Теоретические соображения, связанные с результатами численной обработки опытов по определению времени жизни нейтронов.

Категорически запрещалось публиковать:

1. Сведения военного характера, которые иногда выбалтывали безответственные души.

2. Сообщения, касающиеся жизни и деятельности лиц, занимающих ответственные политические и деловые посты.

3. Сведения о лицах преступного мира.

4. Критические замечания потусторонних по поводу государственного, политического и экономического устройства страны.

5. Исторические факты, компрометирующие настоящее.

6. Факты о будущем, могущие нанести серьезный урон настоящему.

7. Сведения о жизни в космосе и на других планетах.

Далее следовало еще сто семнадцать пунктов. Не будь такого строгого правительственного запрета, может быть мир и не воспринял бы так остро реальность существования бессмертных душ. Но после того, как список был обнародован, началась самая настоящая паника.

Прежде всего население ряда стран было потрясено тем, что без всякой видимой причины, совершенно добровольно со своих постов по состоянию здоровья стали уходить многие министры, директора и владельцы трестов и концернов. За ними потянулись мелкие государственные чиновники и дельцы. О катастрофическом положении дел в юридических инстанциях свидетельствует тот факт, что на должности прокурора начали зазывать через бульварные газеты.

Церкви и соборы вдруг оказались переполненными. Святые отцы просто ахнули, когда у исповедален появились лица со столь знаменитыми именами и титулами, о которых церковь до настоящего времени имела лишь теоретическое представление. Смиренно опустив голову, рядом друг с другом, бормотали молитвы крупные государственные деятели, знаменитые убийцы, отравители, фотокорреспонденты и простые уличные девки.

Срочно понадобилось расширение церквей и религиозных общин, потому что желающих замолить грехи оказалось столько, что существовавшие помещения оказались непригодными. Костелы, мечети, церкви, синагоги и храмы функционировали круглые сутки. Церковные общины срочно наладили выпуск молелен–автоматов и установили их на улицах и площадях городов и деревень. В Мекку, Ерусалим, Мемфис, во все святые места на автомобилях, мотороллерах и пешком потянулись толпы кающихся. Пришлось организовать несколько десятков новых святых мест, пустынь и пещер.

Грехи и вина перед умершими всколыхнули человечество, и почувствовав неизбежность будущей встречи и страх перед разоблаченном, живые души отчаянно стремились очиститься, прежде чем предстать перед судом незримых, но реально существующих нейтринных облаков.

Не было ни одного человека, который бы не интересовался даже теми скудными сведениями, которые были разрешены к опубликованию. Четыре лаборатории в четырех странах каждый день, как сводки с полей сражения, сообщали время жизни нейтронов. К всеобщему ужасу оно непрерывно росло, потому что количество душ, желавших что‑то рассказать живым, непрерывно увеличивалось, они толпились у измерительных боксов, создавая неимоверно плотные нейтринные облака. Через месяц после опубликования правительственного указа время жизни нейтронов у профессора Коннована возросло до пяти часов, у канадского ученого Шнопферера — до семи с половиной часов, во Франции — до двенадцати, в Италии — до суток. И продолжало неуклонно расти.

На основании этих данных теоретики быстро рассчитали, что, толпясь и мешая: друг другу, души создавали фантастические концентрации нейтрино, соответствующие миллиону душ на одном квадратном метре. Втиснутые одна в другую, они усиленно пытались своими движениями изменять время жизни нейтронов и таким образом сообщить живым то, что они хотели.

Когда время жизни нейтронов достигло двух суток, появились грозные намеки на то, что в измерительных центрах собрались души всех людей, живших и умерших со времен Адама и Евы. Тогда ассоциация “Нейтрино и бессмертие” единогласно приняла и опубликовала в газете “Нейтрино–Тайме” воззвание к душам:

“Дорогие бессмертные! Современная техника не позволяет нам обслуживать четыре миллиона двести сорок семь тысяч миллиардов душ средствами связи.

Организуйте среди вас группы по миллиарду душ у каждой и выделите представителя, который передаст нам только самые существенные: сведения.

Наведите у себя порядок и не толпитесь все сразу у нейтронных боксов”.

Но души совершенно не вняли воззванию и сутками напролет торчали в лабораториях. Более того, из результатов измерений вдруг стало ясно, что на землю слетаются души с других планет. На симпозиуме, посвященном нейтринной физике, ученые с гробовым молчанием прослушали сообщение молодого теоретика из Чикаго. Его доклад имел краткое, но выразительное название: “Нейтринная опасность”.

— Если предсказания космологов о наличии заселенных планет нашей Галактики верны, то очень скоро плотность душ на Земле достигнет концентрации полтора миллиарда двести тысяч на квадратный метр. При такой плотности нейтрино: а) нейтроны превратятся в стабильные частицы с практически неограниченным временем жизни; б) бета–распад радиоактивных элементов! прекратится; в) радиоактивные изотопы перестанут быть радиоактивными; г) атомные и водородные бомбы перестанут взрываться; д) люди начнут чувствовать присутствие плотной нейтронной среды вначале в форме легкого щекотания, а затем и в качестве неприступных препятствий…

Оценка чикагского теоретика была явно занижена, потому что с момента, когда время жизни нейтронов достигло одной недели, начали появляться случаи странного поведения людей. Ни с того, ни с сего некоторые лица шарахались от пустоты, или вскрикивали от неожиданного прикосновения, или начинали бежать от невидимого преследования. Особенно потрясло всех событие, происшедшее как‑то поздно вечером в нью–йоркском метро. Одна женщина средних лет вдруг стала пронзительно визжать, пытаясь освободиться от невидимых объятий. Все попытки ей помочь ни к чему не привели. Она, задыхаясь, упала, и ее срочно пришлось вывести на ближайшей станции.

Наряду с церквями тяжкое бремя пало на психиатрические больницы и приюты для умалишенных. Туда широким потоком хлынули женщины и мужчины с чувствительной нервной системой. Они первыми почувствовали перенаселенность Земли душами.

Души же, усмотрев в этих людях возможный медиум для связи и с живым миром, преследовали их неотступно. Больные психическим расстройством, получившим название “нейтриномания”, были совершенно неизлечимы, потому что никакие толстые стены, никакие подвалы, не защищали несчастных от полчищ теней, раздражавших и щекотавших их день и ночь.

Своеобразную деятельность развернули состоятельные классы. На собранные огромные деньги они создали институт, где ученые должны были создать материал, защищающий от проникновения нейтрино. Из этого материала предполагалось построить противонейтринные убежища. Задача сводилась к тому, чтобы в условиях земли создать вещество со сверхплотной упаковкой, с удельным весом в миллион тонн на кубический сантиметр.

Те, кто были победнее и не надеялись приобрести противонейтринное убежище, втихомолку покупали шахты и пещеры или океанские батисферы и исчезали, прячась где‑нибудь в глубинах морей или в недрах земли.

Так как самый простой способ не встретиться с нежелательной нейтринной душой заключался в том, чтобы жить подольше, цены на всевозможные эликсиры жизни поднялись до фантастических размеров.

Наиболее спокойно в этом взбесившемся мире чувствовали себя еще не успевшие нагрешить юнцы. Они посмеивались над мятущимися отцами и матерями, а сами собирались в ночных клубах и танцевали нейтрино–твист, нейтрино–рок и нейтрино–свип. В этих танцах в качестве партнера или партнерши выступала какая‑нибудь нейтринная душа, или несколько миллионов нейтринных душ, вложенных одна в другую. Второй вариант был более предпочтительным, потому что легче было чувствовать ритмические движения невидимого партнера. Были организованы молодежные нейтрино–клубы, где девушки и парни знакомились с представителями потустороннего мира.

Начали появляться такие сенситивы, которые без помощи измерительных нейтронных боксов, по легким прикосновениям и пощипываниям могли устанавливать связь с душами и вести с ними долгие и очень содержательные беседы. Именно от таких людей “Нейтрино тайме” черпала сведения о жизни душ.

Выяснилось, что души все видят, все слышат и все понимают. Для них не существует никаких языковых барьеров. У них феноменальная память и они помнят не только то, что было при их жизни, но и все, что было после их смерти. Более того, они (триумф теории Цуккербиллера) по желанию могут посетить будущее, но такие путешествия связаны с большими перегрузками и с преодолением так называемого временного барьера.

Кстати, все абзацы, посвященные описанию прошлого и будущего, цензура тщательно вымарывала. Несколько номеров “Нейтрино тайме” вообще было конфисковано. Редакторы, корреспонденты и сенситивы под страхом газовой камеры молчали о том, что они узнали от душ. За фразу: “Будущее не ахти какое…” политический редактор газеты был упрятан в сумасшедший дом с диагнозом “Нейтриномания”.

Когда однажды во время подземных испытаний в Неваде не взорвалась водородная бомба, правительство решило созвать конференцию душ для конфиденциального и откровенного обмена мнениями. Кроме докладчика, министра обороны и нейтринного бокса для выступлений душ, в зале не было ни одного живого человека. Сто кресел были заняты приглашенными душами. Фамилии душ были известны. Некогда они принадлежали очень умным и лояльным гражданам, занимавшим важные государственные посты. Двери в конференц–зал охраняли специально отобранные команды, по десять человек у каждой двери. Были отключены телефон, водопровод и электричество. Совещание проходило при свечах.

Подробности никому не известны, но люди, обладающие способностью дедуктивно мыслить, сразу догадались, что министр открыл перед душами все карты, показал им расположение хранилищ с атомными и водородными бомбами, дислокацию реакторов для производства плутония, раскрыл перед ними маршруты атомных самолетов и подводных лодок и в общих чертах разъяснил основные принципы стратегии и тактики будущей войны. Просьба к душам была одна: не скапливаться в районах расположения перечисленных объектов больше, чем сто штук на один квадратный метр.

После совещания души разошлись по Земле и в течение нескольких дней вели разъяснительную работу. Трудности были колоссальными, особенно когда нужно было втолковать смысл требований правительства душам, которые родились в каменном веке или тем, кто прибыл на Землю с других галактик. Только через две недели, на фоне очень больших шумов, профессор Коннован принял успокоительное сообщение следующего содержания: “Обещаем не вмешиваться в нормальное течение вашей человеческой жизни”.

Может быть, все бы и наладилось, и люди как‑нибудь приспособились бы жить в условиях нейтринного переуплотнения, если бы не совершенно ошеломляющее событие.

Канадец сообщил, что время жизни нейтронов достигло четырех месяцев.

Математическая обработка этого результата показала, что количество скопившихся на земле душ, значительно превысило количество протонов и электронов, вместе взятых во всей видимой вселенной. Значит, нужно было предположить, что заявить о своем существовании на Землю слетались души внегалактических областей. Но это никак не вязалось с постулатом теории относительности о предельном значении скорости света… Для того чтобы за такой короткий срок долететь до Земли, души должны были перемещаться со скоростью, большей “с”. Прав или не прав Эйнштейн? — вот к какому драматическому вопросу привело катастрофическое заселение Земли душами из глубин вселенной.

Второе событие произошло в небольшом провинциальном городке Санта–Моника, на базарной площади, где приехавший из центра делец выставил свой спирит–бокс и за доллар предсказывал желающим будущее. Дело в том, что уже длительное время, в нарушение правительственных инструкций, фирмы стали выпускать небольшие переносные измерители жизни нейтронов и продавать их нелегально по заявкам желающих. В приборе содержался источник нейтронов и автоматический счетчик времени их жизни. В прилагавшейся инструкции объяснялось, как нужно переводить на английский язык колебания стрелки. Вначале спиритбоксы приобретали для личного потребления, а потом, спекулируя на жажде простых людей передать привет умершим или узнать у них свое будущее, владельцы начали принимать заказы со стороны. Особенно их много развелось в провинции, где государственный надзор не находился на должном уровне.

Так вот, во время общения с душами на базарной площади в Санта–Моника, к владельцу спиритбокса подошел небольшого роста пухленький толстенький человек и, бросив в ящик доллар, попросил, чтобы ему рассказали о его будущем.

Стрелка вскоре задвигалась, и оператор, открыв инструкцию, прочитал:

“Согласно совершенно точным и неопровержимым сведениям от вашего внука по линии второй жены у вас в ближайшем будущем состоится следующее счастливое бракосочетание…”

Но оператор не докончил своего предсказания.

Толстяк заорал во всю глотку: “Полиция, шарлатанство!” В присутствии полицейского и многочисленных свидетелей, выяснилось, что толстенький господин по национальности был турком, что он пел в хоре мальчиков итальянской оперы города Санта–Барбара, и что он принципиально не мог иметь внуков, не говоря уже о женах, да еще нескольких.

Тогда по требованию толпы разломали спирит–бокс и обнаружили, что вместо радий–бериллиевого источника нейтронов там находился кусок кирпича, покрашенный серебряной краской, а стрелка приводилась в движение небольшим часовым механизмом.

Общественность потребовала немедленной проверки опытов по измерению времени жизни нейтронов…

Профессор Коннован внезапно ушел на пенсию, а опыты, поставленные его ассистентом, вдруг показали, что время жизни нейтронов нормальное, всего одиннадцать и восемь десятых секунды. Вскоре пришли сообщения и из других лабораторий. Никто нигде не обнаружил ничего противоестественного. Казалось, все души, как по мановению волшебной палочки, покинули Землю…

Пошли комиссии и подкомиссии, расследования и суды, следствия и оправдания.

Из пещер и святых мест начали возвращаться одичавшие грешники. Начали выздоравливать сумасшедшие. Только старые девы продолжали настаивать на том, что их женихи остались при них.

Страсти постепенно угасли, и нашествие душ забылось. Только однажды в захудалой провинциальной газетке проскользнула крохотная карикатура. На рисунке был изображен очень толстый человек в кардинальской сутане, с крестом на шее, а возле него человек во фраке, чем‑то очень напоминавший профессора Коннована. “Сколько стоит одна минута жизни?..”

Слово “нейтрона” цензура вычеркнула.

ЭЛЕКТРОННЫЙ МОЛОТ

1

Кеннант развернул листок бумаги и прочел: “Дорогой друг! Податель этого письма мне хорошо известен. Увы, его семья перенесла тяжелое несчастье.

Отец, небогатый фермер, в прошлом году скоропостижно скончался. Горе многодетной матери лишило ее возможности двигаться и, по–видимому, навеки приковало к постели. Всего в семье — семь человек. Тот, который передает тебе это письмо — самый старший и, следовательно, кормилец семьи. Его имя Фред Аликсон. Я помню, ты хотел иметь хорошего помощника в своей работе.

Если ты возьмешь его к себе в лабораторию, ты не только обретешь такового, но и сотворишь доброе христианское деяние. Мы так часто забываем Евангелие, где говорится о помощи ближнему. Обнимаю тебя, старина. Твой верный Август”.

— Итак, Фред, вы пересекли континент, чтобы работать у меня? — спросил Кеннант высокого, немного сутуловатого блондина с большими голубыми глазами (на которые с выпуклого лба наползали белесые волосы).

— Да, профессор. Мне это посоветовал ваш друг, Август Шредер.

— Хорошо. Что же вы умеете делать?

— Все, что вы прикажете. Я не боюсь никакой работы.

— А ваше образование?

— О, не очень много. Три курса факультета естественных наук. Больше не хватило денег и…

— Ясно, ясно.

Кеннант уставился в одну точку и несколько минут тер поросший щетиной подбородок.

— А как поживает Август? — спросил он наконец.

— Спасибо. Хорошо. Он по–прежнему коллекционирует марки.

— А как его здоровье? — спросил Кеннант.

— Пока не жалуется. Правда, иногда, особенно осенью и весной, у него шалит сердце.

— Сердце, говорите?

— Да, — ответил Фред. — Мой отец тоже умер от сердца.

Кеннант, покашливая и продолжая тереть подбородок, несколько раз прошелся по кабинету. Затем он остановился возле Фреда и посмотрел на него своими слезящимися глазами.

— Ну, добро. Я вас беру. Беру потому, что это рекомендует мой лучший друг. Вам надлежит благодарить не меня, а его.

— О, профессор… — Фред сделал резкое движение в сторону Кеннанта, чтобы пожать ему руку. Старик с седой гривой, покоящейся на белоснежном воротнике, испуганно попятился назад.

— Нет, нет, нет… — произнес он торопливо, подняв руки на уровень грудных карманов пиджака. — Я вам сказал, благодарить будете Августа.

Молодой человек смущенно подвигал длинными неуклюжими руками в воздухе и наконец спрятал их в карманы брюк.

В течение нескольких минут оба молчали. Фред смотрел на странную установку.

Она напоминала по виду несколько вдвинутых друг в друга коротких труб, обернутых черным изоляционным материалом. Кеннант наблюдал за выражением лица молодого гостя. Наконец он сказал:

— Собственно говоря, а вы знаете, чем мы будем заниматься?

— Признаюсь, нет, — ответил Фред и виновато улыбнулся.

— Штука, на которую вы смотрите, называется линейным ускорителем, — сказал Кеннант.

— Вот как. Значит, на этом приборе ускоряются ядерные частицы?

— В некотором смысле, да. Если только электроны можно назвать ядерными частицами.

— Ускоритель электронов? — спросил Фред.

Кеннант кивнул головой и, обойдя обернутые в черный материал трубы, включил рубильник. На мраморном щите вспыхнула красная лампочка. Застучал вакуумный насос.

— Сейчас нам придется выйти в другую комнату. Энергия ускоренных электронов равна около пяти миллионов электрон–вольт. Пробиваясь наружу через тонкую алюминиевую фольгу из камеры ускорителя, они создают сильный фон гамма–излучения. Это небезопасно.

Профессор и его новый ассистент быстро вышли из лаборатории в смежную комнату, плотно закрыв за собой тяжелую дверь, обшитую листовым свинцом.

Кеннант уселся за письменный стол и, перелистывая какие‑то бумаги, казалось, совершенно забыл о своем новом ассистенте. Фред бесшумно переминался с ноги на ногу и оглядывался вокруг. На небольших столиках в углах комнаты стояли металлографический микроскоп и микропроектор. У входной двери возвышался огромный массивный сейф. Это был некрашеный чугунный ящик высотой более полутора метра со стенками, по крайней мере, сантиметров десять толщиной.

— Вам придется познакомиться с работой электронного молота, — наконец произнес профессор Кеннант.

— Электронного молота? — удивленно переспросил Фред.

— Да. Это, конечно, фигуральное название. Однако оно в некотором смысле передает основную идею. Электронами можно ковать металл. Да, да, и, если хотите, вы попали в кузницу атомного века. А я — кузнец в этой кузнице.

Кеннант прищурил глаза и лукаво улыбнулся.

— Ну, что ж. Я с удовольствием буду вашим подмастерьем, если вы этого пожелаете, — сказал Фред и тоже улыбнулся.

— Добро. Но прежде всего вы должны понять основную идею. Вы знаете, для чего куют металл?

Фред задумался. В нынешний век очень часто задают с первого взгляда чрезвычайно простые вопросы, на которые проще всего ответить в том случае, если ты ничего не смыслишь в современной науке.

— На этот вопрос лучше всего мог бы ответить какой‑нибудь потомственный кузнец, — заметил Фред смущенно.

— Значит, не знаете. Ну что же, я вам расскажу. Конечно, очень коротко. Остальное вы прочтете в книгах. Металл подвергают ковке не только для того, чтобы придать ему нужную форму, но для того, чтобы сообщить ему некоторые важные свойства. Когда мы обрабатываем металл ударами молота, мы создаем на его поверхности плотный слой, делающий изделие прочным. Происходит упрочение металла.

— Ясно, — сказал Фред.

— Ковку металла можно с успехом вести только до определенного предела. Если через норму перевалить, металл будет трескаться из‑за внутренних напряжений.

— Представляю.

— Все это — внешние признаки. Более важно то, что происходит внутри металла, подвергающегося ковке. Вы знаете, что происходит внутри?

Фред решительно завертел головой.

— Нет, не знаю.

— Ковка искажает кристаллическую структуру металла Атомы металла сближаются. После ковки образуется более плотная, чем вся остальная масса, оболочка. Она‑то и придает металлу прочность.

— Понимаю.

— Теории на сегодня достаточно. Я иду обедать, а вы садитесь за мой стол и читайте вот это.

Кеннант протянул Фреду книгу, которая называлась: “Изменение структуры металлов при ковке”.

— Хорошо, я ее прочту, — сказал Фред.

— Я вернусь часа через два–три. Если вздумаете уходить, ключ в двери. На первом этаже института сдадите дежурному.

Фред, усаживаясь за столом профессора, кивнул головой.

Когда дверь закрылась и шаги Кеннанта затихли, Фред несколько минут листал книгу. Затем он ее отодвинул и стал рассматривать стол, за которым сидел.

Придвинув к себе роскошный чернильный прибор — позолоченная бронза на черном мраморе, — он обнаружил под ним огромную дыру в столе. Это было бесформенное отверстие, сделанное каким‑то тупым инструментом. Лохмотья изуродованного дерева торчали во все стороны. Вокруг этого отверстия виднелось еще несколько, поменьше.

Окончив осмотр письменного стола, Фред тихонько поднялся, прислушался и прошелся по комнате. Затем он подошел к сейфу и вначале слегка, а после изо всех сил потянул за ручку дверцы. Сейф был заперт. Когда Фред тянул за ручку, изнутри внезапно раздалось шипение и треск. Фред сделал огромный прыжок в сторону и вытер потный лоб. Потом он снова подошел к сейфу и еще раз, без всякого результата, подергал за ручку дверцы.

2

Круглая вогнутая чашка из хрома была закреплена в специальном зажиме, насаженном на вращающийся вал. Когда вал начинал вращаться, чашка совершала колебательные движения вверх и вниз, вправо и влево, описывая в пространстве сложную траекторию.

— Совсем, как эпициклы Платона, — заметил Фред, глядя, как металась во все стороны металлическая чашка. — Для чего все это?

— Это необходимо для того, чтобы электронный пучок обработал всю поверхность, — ответил Кеннант. — Если электроны все время будут ковать одно и то же место, оно мгновенно накалится добела и наконец расплавится. Этого допускать нельзя.

— Вы говорите, энергия электронов равняется пяти миллионам электрон–вольт?

— Да, Фред. При этой энергии электроны способны смещать атомы металла с узлов кристаллической решетки. При этом атомы металла сближаются, и обработанная поверхность приобретает большую плотность. Точь–в–точь, как при ковке металла молотом. Если обычное расстояние между атомами хрома равно примерно трем ангстремам, то после его обработки электронным молотом это расстояние уменьшается до одной десятой ангстрема. Вы представляете, что это значит?

Фред непонимающе заморгал глазами.

— Плотность вещества обратно пропорциональна кубу расстояния между атомами. Не трудно сообразить, что после электронной ковки плотность металла возрастет более чем в тысячу раз. Если вес одного кубического сантиметра хрома равен семи граммам, то один кубический сантиметр кованого хрома будет весить более семи килограммов.

— Ого, — воскликнул Фред. — Совсем как звездное вещество. Говорят, плотность вещества, из которого построены некоторые звезды, фантастически огромна. Один кубик из этого вещества весит несколько тонн.

— Совершенно верно. Это происходит за счет уплотнения атомных ядер.

— Значит, вы хотите воспроизвести звездное вещество?

Кеннант подошел к импульсному генератору и включил напряжение.

— Давайте выйдем. Сейчас начнется электронная обработка металла.

Кеннант и Фред прошли в соседнюю комнату, оставив за собой ревущий генератор. Электронная ковка хромовой чашки началась.

— Значит, вы хотите воспроизвести звездное вещество? — повторил вопрос Фред.

Кеннант уселся за стол и долго смотрел в глаза своего помощника. Затем он сказал:

— Дело в том, мой молодой друг, что создание звездного вещества не главная задача. Все, что я делаю, необходимо для решения одной чрезвычайно важной прикладной проблемы из области оптики.

— Вот как? Оптики? — удивился Фред. — А я считал, что вы занимаетесь чисто металлургической проблемой.

— Нет. Все это необходимо для другого. Я решил построить гамма–микроскоп.

— Гамма–микроскоп? — переспросил Фред.

— Да, гамма–микроскоп, он поможет людям видеть отдельные атомы и, может быть, даже электроны…

— Вы, шутите, профессор, — недоверчиво произнес Фред.

— Нисколько. В обычных микроскопах используются световые лучи с длиной волны от четырехсот до семисот миллимикрон. Примерно таковы минимальные размеры объектов, которые можно изучать в этих лучах. Существуют микроскопы, где используются ультрафиолетовые лучи. Это позволяет видеть объекты размером в десяток раз меньше. Чем меньше размеры микроскопических тел, которые мы хотим наблюдать, тем короче должна быть длина волны света. Размеры атома — около одного ангстрема. Это соответствует гамма–лучам.

— Но как вы эти гамма–лучи сфокусируете, как вы заставите их подчиняться законам геометрической оптики? Ведь это невозможно.

— Возможно, — сказал Кеннант. — Для этого необходимо иметь материал, из которого, как вы правильно заметили, нужно создать фокусирующие устройства для гамма–лучей. Не трудно догадаться, что это вещество должно обладать огромной плотностью, то есть очень малым межатомным расстоянием. Если расстояние между атомами вещества будет значительно меньше длины волны гамма–лучей, они от него будут отражаться, как свет от обычного зеркала.

— Вот как! — воскликнул Фред. — И для этого вы и занимаетесь электронной ковкой металла?

— Да.

— Но ведь это же здорово! И вам это удается?

— Почти, — ответил Кеннант, — вот посмотрите на эту диаграмму.

Кеннант подвел Фреда к стене, на которой висела схема зеркального микроскопа.

— Здесь изображены три сферических зеркала. Это — параболический конденсатор. Это — объектив зеркала, в который вводятся гамма–лучи. Изображение формируется на люминесцирующем экране.

— Все это, действительно, очень просто, — сказал Фред. — Конечно, за исключением получения материала для изготовления зеркала, отражающего гамма–лучи.

— Вот в этом‑то и помогает электронный молот.

Минуту помолчав, Фред, как бы в раздумьи, заметил:

— Если такой материал можно изготовить, то тогда можно построить и прожектор гамма–лучей…

— Для чего? — насторожился Кеннант. Седые брови нахмурились.

— Ведь это был бы идеальный прожектор лучей смерти, о которых так давно мечтали…

— Что? Лучи смерти? — профессор встал и сурово посмотрел на своего помощника.

— Ну, да. Можно изготовить большое параболическое зеркало и в его фокусе укрепить источник гамма–излучения, например кусок кобальта с атомным весом 60. От лучей такого прожектора невозможно было бы скрыться даже за каменной стеной.

— Мне не нравятся эти разговоры, Аликсон, — сказал Кеннант. — Выбросьте их из головы. В моей лаборатории думать о смертоносных приборах я категорически запрещаю.

Старик несколько раз прошелся по кабинету.

— Попытка использовать мои работы для этой цели уже была. Но успехом она не увенчалась и, я думаю, не увенчается.

С этими словами Кеннант покинул помещение. Фред слышал как в “электронной кузнице” хлопнул рубильник. Профессор Кеннант выключил электронный молот.

Через несколько минут он вернулся, держа в руках обработанную хромовую чашку. Он открыл сейф и спрятал ее внутри. Ни слова не говоря, он покинул помещение.

3

— Теперь Фред, вы знаете, как и что нужно делать. Я уезжаю дня на два и поручаю вам обработать эти хромовые параболоиды. Они нам пригодятся для конденсаторов будущего микроскопа. Только прошу вас, после обработки немедленно прячьте их в сейф и до моего приезда не трогайте. Понятно?

— Да, профессор.

На лице Фреда на мгновение возникла слабая тень, которая сразу же исчезла.

Он посмотрел на своего шефа.

— Ключ от сейфа вы мне оставите?

— Конечно. Учтите, эти параболические зеркала чрезвычайно ценны. Помните, вы мне говорили о лучах смерти? Так вот, эти зеркала особенно пригодны для этой цели. Если бы военное министерство нашей страны знало, что они у нас имеются, оно бы не поскупилось ни на какие деньги, чтобы их приобрести. Поэтому повторяю, каждое изготовленное зеркало немедленно прячьте под замок.

Вот вам ключ.

Кеннант протянул ключ от сейфа своему ассистенту. Фред обеими руками прижал его к груди.

— И еще, — продолжал Кеннант, — если у вас случайно разобьется какое‑либо из этих зеркал, в моем письменном столе находятся хромовые заготовки. Вы можете повторить опыт.

— Разобьется? — удивился Фред.

— Да. Они иногда разбиваются. После электронной ковки они часто становятся хрупкими Итак, вам все ясно?

— Да, все ясно. Я сделаю так, как вы говорите.

После этого разговора Кеннант несколько минут походил по лаборатории, внимательно осмотрел все приборы и установки, и наконец остановился у выходной двери.

— Заклинаю вас. Каждое вновь изготовленное зеркало немедленно прячьте в сейф. Это крайне необходимо, понимаете? Если вы этого не будете выполнять…

— Что вы, профессор! — воскликнул Фред. — Я все сделаю так, как вы сказали.

— Тогда желаю удачи. До свидания.

Едва профессор Кеннант покинул помещение, Фред подскочил к линейному ускорителю. Он заправил в держатель хромовое параболическое зеркало и включил электронный молот. Через сорок минут он повторил то же самое со вторым параболоидом, после с третьим, с четвертым, с пятым. Работу он окончил поздно ночью, когда на письменном столе уже лежало семь готовых параболических зеркал — отражателей гамма–лучей.

— Старый осел! — злорадно шептал про себя Фред. — Какой же он идиот! Наконец‑то я получу за эту работу то, что мне причитается. И как это Брайту не удалось этого сделать раньше?

Окончив работу, Фред открыл сейф и заглянул внутрь.

— Хитрая бестия! — шептал он про себя. — Он уничтожил все, что было сделано раньше! Одни осколки.

Действительно, внутри сейфа он не обнаружил ни одного целого зеркала. На четырех полках были разбросаны лишь мелкие осколки бывших сферических и параболических зеркал.

Фред положил пять зеркал внутрь сейфа, а два засунул себе в карман. Они были тяжелыми, и брюки сползали вниз.

После этого он запер сейф и покинул лабораторию.

В кафе “Сирена” Фред торопливо набрал телефонный номер.

— Кайзер? Привет, старина.Надеюсь, чековая книжка при тебе. Так вот, мчись ко мне и получай товар. Да, да. Я не понимаю, как это не удалось Брайту. Проще простого! Он сам все отдал в мои руки. Что? Это все предусмотрено. Он сказал, что некоторые из них могут стать хрупкими и разбиться. Эти в полном порядке. Скорее приезжай и бери, а то я останусь без брюк. Они тяжелые, как авиационные бомбы. Что? Хорошо, пока я согласен на аванс. После испытания — остальное? О’кэй. Итак, кафе “Сирена”. Жду.

Кайзер не вошел, а ворвался.

— Поздравляю, счастливчик! — прошептал он на ухо Фреду и пожал ему руку.

— Бойко я отработал этого античного пацифиста, а? — развязно произнес Фред.

— Шикарно. Не понимаю, как это тебе удалось так скоро. Наш босс в восторге.

— Где они?

Фред осмотрел пустое кафе и затем осторожно вытащил из кармана сначала одно, а затем второе параболические зеркала.

— Деньги на бочку.

Кайзер подал ему чек. Прочитав цифру, Фред широко улыбнулся.

— Я только что звонил в Министерство, главному. Завтра он лично повезет их на специальный полигон для испытания. Если все будет в порядке, эта сумма будет увеличена в пять раз. Вот гарантийное письмо.

— Порядок, — сказал Фред и передал своему приятелю оба зеркала. — Не забудь сказать главному, что мне еще причитается за то, что я знаю, как эти штуки делаются Ведь ими скоро начнут вооружать армию! Я могу взять на себя задачу наладить массовое производство.

— Само собой разумеется, — сказал Кайзер. — Это имеется в виду. Ну, а теперь давай выпьем — и по домам. Тебе пора спать. Ведь завтра у тебя, черт возьми, напряженная научная работа. Два зеркала получились хрупкими и разбились. Их нужно изготовить вновь. Так ведь?

Кайзер и Фред громко расхохотались.

4

Кеннант застал Фреда за письменным столом. Он развалился в кресле, вытянув ноги вперед, и пышно выдыхал из своих легких сигарный дым.

— Привет, молодой друг, — весело обратился профессор к своему ассистенту.

— А, шеф, прибыли! Как вы себя чувствуете?

— Спасибо, хорошо. Даже очень. А вы?

— Все в порядке. Немного устал. Эти проклятые зеркала…

— Что с ними? — улыбаясь, спросил Кеннант.

— Да то, о чем вы меня предупреждали. Два из них получились очень хрупкими и разбились…

Кеннант внимательно посмотрел на молодого человека, покачал головой и грустно произнес.

— Я так и знал. В этом все несчастье. Не пойму, что с ними делать? Именно в этой хрупкости вся загвоздка.

Фред встал и подошел к профессору.

— Не беспокойтесь, я сделал новые. Как вы и велели. Всего семь штук. Хотите посмотреть?

— О да, конечно. Покажите.

Фред подошел к сейфу, щелкнул ключом и широко распахнул дверцу.

— Пожалуйста, смотрите.

Кеннант заглянул внутрь ящика. Несколько секунд он стоял молча, а затем поднял удивленные глаза на Фреда.

— Где же они?

— Как где, здесь, вот…

Последнее слово застряло у Фреда в глотке. Он заглянул в сейф и не обнаружил там никаких зеркал. Вместо них полка была покрыта толстым слоем металлической пыли и осколков. Затем он перевел отупелый взгляд на профессора.

— Они там были…

Кеннант криво улыбнулся.

— Увы, — сказал он с горечью. — С ними случилось то же самое, что и с теми двумя.

— С какими? — прошептал Фред.

— Ну, с теми, о которых вы говорите, что они разбились.

Кеннант отошел от сейфа и глубоко вздохнул.

— Хорошо, что вы уцелели, — сказал он как бы между прочим. — И это благодаря тому, что вы строго выполняли мои инструкции и сразу же после обработки прятали зеркала в этот ящик.

Фред с встревоженным лицом пошел за профессором, ожидая разъяснений.

— Ах, если бы не эти ужасные внутренние напряжения! — с горечью воскликнул Кеннант. — Мы бы давно построили гамма–микроскоп.

— Какие напряжения?

— Да вот те самые, из‑за которых наши зеркала становятся такими хрупкими и сами по себе разлетаются, как осколочные гранаты. Посмотрите.

Кеннант отодвинул на край письменного стола чернильный прибор и обнажил под ним бесформенную дыру.

— Вот результат моего первого эксперимента. Я изготовил первое зеркало и положил на стол. Оно спокойно лежало два дня и после взорвалось. Осколки прошили крышку стола. К счастью, в этот момент я находился в комнате, где стоит линейный ускоритель. Помните, я вам говорил, что даже при обыкновенной ковке металла его поверхность иногда трескается из‑за возникающих при этом напряжений. То же самое происходит и при электронной ковке, но только металл не просто трескается, а буквально взрывается. После первого опыта я и приобрел этот сейф. Зачем рисковать жизнью, правда?

Фред с бледным, как у мертвеца, лицом таращил на Кеннанта выпученные от ужаса глаза.

— Ну, теперь бояться нечего. Главное, что вы своевременно прятали обработанные зеркала в сейф. Я вас понимаю. Вы себе представляете, что было бы, если бы вы не выполнили моих инструкций.

Кеннант добродушно захихикал и похлопал Фреда по плечу.

— Профессор, я себя очень плохо чувствую, — наконец прохрипел Фред, — разрешите, я удалюсь…

— Пожалуйста, не имею ничего против, — сказал Кеннант, усаживаясь за письменный стол. — Можете идти домой и отдохнуть. Без меня вы неплохо поработали, не так ли? Вы заслужили свой отдых.

Фред обхватил голову обеими руками и выбежал из кабинета. Кеннант насмешливо посмотрел ему вслед. Затем он взял лист бумаги и написал:

“Дорогой Август. Итак, история подошла к своему логическому концу. Минуту тому назад твой “протеже” в панике бежал. Я думаю, сейчас он изо всех сил старается приобрести билет на самолет, чтобы улететь куда‑нибудь в Чили или на острова Санта–Крус. Иначе ему будет туго. Вряд ли Военное министерство простит ему эту штуку. Трагическая гибель начальника отдела специальных исследований от взрыва подложенных в автомобиль осколочных гранат, о чем ты, наверное, уже прочитал в газетах, вполне достаточное основание для того, чтобы обвинить Фреда в терроре, в диверсии или в шпионаже в пользу некоей иностранной державы. Кстати, ты спрашиваешь, как я узнал, что Фред — жулик, подосланный ко мне военщиной? Очень просто, когда они сочиняли письмо от твоего имени, они не учли, что ты — отъявленный безбожник. Как часто, совершая подлость против человечества, наши официальные господа ссылаются на Евангелие! Твой Кеннант”.

НАПАДЕНИЕ С ТОГО СВЕТА

Сержант Митин с покрасневшим от напряжения лицом копался в миноискателе: Он переставлял лампы и тестером проверял сопротивления и емкости. Пальцы его рук касались мест, где провода в разноцветной изоляции были припаяны к радиодеталям. Его помощник радист Кирилин снял со спины портативную радиостанцию и тоже смотрел внутрь раскрытого корпуса прибора. Шагах в десяти четыре сапера полулежали на густой траве и курили.

— Все в полном порядке. Смотри. Я провожу рукой над петлей, и индикаторная стрелка отклоняется.

— Дай наушники, — сказал радист.

Сержант передал ему телефон. Кирилин надел наушники и начал водить рукой над петлей миноискателя.

— Трещит. Да как здорово, — сказал он.

— Значит, схема в порядке, — заключил сержант и рукой вытер потный лоб.

Подошел солдат и присел на корточки над прибором.

— Так что будем делать? — спросил он.

— Нужно начинать все сначала. Прибор работает нормально. Мы просто плохо искали.

Солдат кивнул и отошел и своим товарищам. В этот момент раздался оглушительный взрыв. Все упали на землю, закрыв головы руками. Слева, вдоль опушки соснового бора, стояли срубы недостроенных домов, без крыш. Между двумя срубами колыхался столб голубоватого дыма. Над образовавшейся в земле воронкой повисло облако пыли. Испуганные птицы стремительно улетали в глубь леса.

— Проклятье! Вот еще одна, — прошептал сержант.

— Еще одна. Это уже пятая, — подтвердил Кирилин. — Я сейчас доложу в штаб.

Он подошел к портативной рации и тихим, настойчивым голосом заговорил:

— Кама. Кама, я — Фиалка, я — Фиалка. Мне срочно нужен хозяин…

— Хорошо, что не взорвался дом, — сказал один солдат.

— Это может случиться в любую минуту. Мины натыканы здесь как попало.

— Удивительно! Это место было тщательно проверено. Сразу же после войны.

Сержант Митин достал из сумки карту и разложил ее на траве. Карта была старой. Красным карандашом на ней был заштрихован участок и на нем написано: “Чисто”. В углу этим же карандашом была поставлена дата: “Август, 1945 г.”.

— Вот так чисто… — иронически сказал сапер и сплюнул. — Хотел бы я знать, кто здесь работал в августе сорок пятого…

Митин поднял на солдата глаза и сказал:

— Ты болтаешь чепуху. Конечно, ребята здесь были и работали. Местность была прочесана. Но они так же, как и мы, ничего не могли обнаружить.

— Плохо искали, — сказал сапер.

— Товарищ майор, докладывает Кирилин. Опять взрыв. Обнаружить пока ничего не удалось, — взволнованно говорил в телефон радист. — Схема миноискателя работает нормально. Решили прочесать местность снова. За время вчерашнего и сегодняшнего поисков обнаружили несколько старых снарядных гильз и части разбитого артиллерийского орудия. И больше ничего…

Затем он достал из планшетки лист бумаги и стал писать.

Солнце поднялось высоко. На небе не было ни облачка. Саперы один за другим расстегнули воротнички на гимнастерках. Густой сосновый бор, ряд недостроенных деревянных изб, вспаханная полоса земли перед ними — все это создавало впечатление мира и покоя. И тем не менее земля, на которой все это было, вдруг ожила и заговорила суровым языком взрывов спустя двадцать лет после окончания войны.

— Майор сказал, что это могут быть мины в деревянном или пластмассовом корпусе, — сказал Кирилин сержанту. — Нужно искать очень тщательно…

— Все равно непонятно. Мина есть мина, в каком бы корпусе она ни была. Для того чтобы она взорвалась, необходимо на нее либо наступить, либо наехать. А эти взрываются сами по себе. Черт его знает, какие это мины, и почему они вдруг решили именно сейчас напомнить о себе. Почему они молчали столько лет? Здесь прошли уже сотни людей. Сразу после войны по этим местам проехали танки, автомашины, бронетранспортеры. Смотри, для строительства поселка грузовики возили сюда лес, — сержант встал и широким жестом указал на проселочную дорогу. — Здесь нет ни одного квадратного метра земли, по которому бы не ездили или не ходили. И вот, пожалуйста. Ни с того ни с сего земля заговорила. Почему? Все молчали, обводя тревожными глазами поля вокруг.

— Почему, я вас спрашиваю? Дело не в корпусе. Дело сложнее…

— А как взорвалась первая? — спросил солдат.

— Очень странно, — ответил сержант. — Неделю тому назад на строительстве школы работало человек десять колхозников. Это вон там, с правого конца поселка. Внезапно пошел проливной дождь, и люди спрятались под навес, где хранится строительный материал и инструменты. Только они успели туда перебежать, как внутри, заметьте, внутри корпуса школы произошел взрыв. Почему он не произошел раньше? Если это обычная мина, то она взорвалась бы тогда, когда там шла работа. А то она взорвалась ни с того ни с сего…

— Замедленного действия… — неуверенно сказал один сапер.

— Мины замедленного действия имеют металлический взрывной механизм. Я не могу поверить, чтобы саперы, которые здесь работали раньше, их не нашли. Этого быть не может.

Сержант энергично ткнул пальцем в топографическую карту, на которой было написано: “Чисто”…

— Давайте искать еще, — наконец сказал он и стал натягивать ремни корпуса миноискателя на спину. — Нужно торопиться. Строительство поселка и так задержалось на неделю. Колхозники волнуются…

Группа во главе с сержантом стала медленно спускаться вниз, к опушке леса, к тому месту, где только что произошел взрыв. Радист свернул станцию и пошел за ними.

В этот день перед заходом солнца взорвалась еще одна мина, совсем в другом месте, прямо в открытом поле. На месте взрыва не удалось найти ни одного металлического осколка.

В штаб саперного батальона вошел полковник Романов, высокий, стройный, совершенно седой, в пенсне. Все встали из‑за столов. Полковник подошел к каждому и поздоровался за руку. Он остановился возле майора Кириченко и спросил:

— Как дела на участке сержанта Митина?

— Плохо, Николай Васильевич. Ребята прочесали местность пять раз. Обнаружить ничего не удалось. А взрывы продолжаются.

— Есть ли какая‑нибудь система в расположении мест, где происходят взрывы?

— Трудно сказать… — сказал майор и развернул карту. Синими кружками на ней были отмечены места, где произошли взрывы. Кружки беспорядочно сгрудились у того места, где строился новый поселок.

— Странно, — произнес полковник, легонько постукивая пальцем по столу. — Очень странно…

— Вы смотрели архивные материалы относительно военных действий в этом районе? — спросил полковник.

— Конечно, Николай Васильевич. — Майор открыл стол и извлек из него папку. — Вот справка.

“В период с третьего июля по пятое августа 1944 года на этом участке фронта было отмечено пять небольших групп немецких войск, которые именовались “подразделениями Шредера”. Они не входили в состав никаких из известных нам соединений и, по–видимому, были вполне самостоятельными. До настоящего момента не удалось установить, какую задачу выполняли эти войска”.

Далее следовал перечень пунктов, где располагались войска Шредера.

После работы майор Кириченко зашел поговорить с Крымовым, местным старожилом, который жил в этих местах при немцах.

Старик Крымов осторожно поставил блюдечко с чаем на стол и протянул руку майору.

— Добрый вечер, — сказал Кириченко.

— Добрый вечер, товарищ майор. Садитесь пить чай.

— Спасибо, отец. Мне сказали, что вы что‑то знаете о немцах, которые были здесь в последние месяцы войны. Расскажите, пожалуйста, все, что вам известно.

Старик уселся за стол и, отпивая из блюдечка чай мелкими глотками, начал рассказывать хрипловатым голосом:

— Я, как вы, наверное, знаете, работал лесником… Под моей ответственностью был весь лесной массив от Карева до Бутузова и от Шилова до нас. В общем, большие лесные богатства. Началась война, и я перебрался жить в лесную сторожку, недалеко от Зеленого озера. Это как раз там, где сейчас строится новый поселок. Вот там я и жил. Место было спокойное, и казалось, войны никакой не было. Как‑то миновало это кровавое дело наши места. Только перед самым концом войны по проселочной дороге прошли обозы, и после прямо в лес пришли фашисты. Их было немного, человек сорок. Приехали они на трех грузовиках с брезентовыми навесами. Высадились, построили палатки и стали жить. Не торопясь, как будто на отдых приехали. Поставили на полянке большую печку, вроде полевой кухни, и все время на ней в большом котле что‑то варили. Я говорю “что‑то”, потому что поодаль была и обыкновенная кухня, и на ней они варили себе еду. А на этой что‑то другое.

— Что же? — допытывался майор.

— Вот этого я не знаю. Только то, что они варили, после выливали в деревянное корыто и замешивали с песком и глиной. И из этой смеси они лепили глыбы, вроде как буханки хлеба, и складывали их пирамидкой на солнышке. Эти штуки высыхали и становились твердыми, как камень…

— А ты откуда знаешь? — спросил майор.

— Я их собственными руками трогал. Как‑то ночью, из любопытства.

— Что же фашисты сделали с этими глыбами?

— Вот этого я не знаю. Перед самым отступлением они выгнали меня из сторожки в поселок. Когда они ушли, я вернулся к Зеленому озеру. А там уже никаких следов не осталось. И корыто исчезло. И камни. Наверное, все это они увезли с собой.

Саперы с любопытством смотрели на молодого штатского человека в очках, который, неловко переминаясь с ноги на ногу, осматривался вокруг. Рядом с ним стоял майор Кириченко.

— Значит, так, — сказал штатский. — Место, где у вас наибольшая кучность взрывов, нужно обильно посыпать окислителем, тем, который я привез с собой.

Он повернулся и быстро зашагал к грузовику.

— Кто это? — спросил сержант Митин.

— Ученый. Профессор химии Кедров, — ответил майор и пошел за приезжим.

Ученый с трудом влез в грузовик и достал большой бумажный пакет с каким‑то порошком.

— Да вы не беспокойтесь. Солдаты все сделают. Вы только говорите, что нужно делать.

— Этот порошок нужно рассыпать по земле.

— Где?

— Ну, где угодно… Вам виднее. Там, где чаще всего взрывались эти ваши мины.

Майор достал нарту и внимательно посмотрел на расположение синих кружков.

— Хорошо. Берите, товарищи, пакет, и будем реактив рассыпать вот там.

Он указал на небольшой, поросший травой холмик посреди вспаханного поля.

— А как рассыпать? — спросил сержант.

— Равномерно. Знаете, так, как будто бы вы солите кусок хлеба, — сказал Кедров.

Все засмеялись и пошли к холмику.

— Мне все же непонятно, почему эти химические мины не взорвались раньше? — спросил Кедрова майор.

— На основании того, что сообщили, мне кажется, дело здесь простое. Конечно, относительно простое. Мины, о которых идет речь, являются своеобразными химическими минами замедленного действия.

Майор вопросительно смотрел на Кедрова.

— Наверное, фашисты для изготовления этих глиняных глыб применяли химические вещества, которые сами по себе не являются взрывчатыми. Но с течением времени они постепенно меняют свой состав и превращаются во взрывчатку огромной силы. Химии известно большое количество веществ, которые со временем сами по себе или в присутствии катализаторов меняют свой состав и свои свойства. В твердом состоянии реакция внутренней перестройки идет очень медленно, годами и даже десятилетиями. Мы исследуем такие химические реакции в нашем институте.

— А почему они взрываются сами по себе именно сейчас?

— Когда химическое превращение исходного материала произойдет достаточно полно, взрыв может наступить просто в результате окислительного действия кислорода воздуха или каких‑нибудь органических веществ, всегда находящихся в земле.

— Товарищ майор, указанный вами участок земли мы засолили, — докладывал сержант Митин.

Майор улыбнулся и посмотрел на Кедрова.

— Что теперь?

— Теперь его нужно залить водой. Залить и быстро удирать. Лучше всего это можно было бы сделать при помощи пожарного шланга.

Майор повернулся в ту сторону, где стоял грузовик, и махнул рукой. Грузовик двинулся к ним, волоча за собой прицеп с помпой и с большим баком воды. Сержант Митин взял в руки ствол пожарного шланга.

— Реакция может наступить мгновенно, — предупреждал Кедров. — Это опасно. Окислитель очень энергичный.

— Участок поливать с положения лежа, — приказал майор.

Когда заработала помпа и из ствола ударила мощная струя воды, все легли на землю. Слегка приподняв голову, сержант покачивал струей воды так, чтобы залитым оказался весь участок. Все замерли. Слышался шум автомобильного мотора, приводившего в действие насос, и шипение воды. Затем помпа зачихала и поток воды прекратился.

— Все. Вода кончилась, — сказал сержант.

Замолк и автомобильный мотор. Все напряженно ждали, что будет дальше.

— Окислитель должен раствориться и проникнуть в глубь земли. Может оказаться, что мины зарыты глубоко, и воды не хватит, чтобы до них добраться, и тогда…

Но Кедров не успел закончить фразу. В этот момент раздался оглушительный взрыв, за ним второй, после — третий. Затем наступил короткий промежуток, после которого последовали один за другим еще два взрыва.

— Кажется, на сегодня хватит, — сказал майор через несколько минут и поднялся с земли. — Я вас поздравляю и благодарю от лица службы, — сказал он, пожимая руку смущенному Кедрову.

ЧЕЛОВЕК ДЛЯ АРХИВА

Отсюда вытекает вывод принципиальной важности: механизм мышления не может находиться на атомно–молекулярном уровне…

Нейтрино… как будто уже приближается к этим требованиям.

“Журнал физической химии”, № 4, 1966

1

Первый раз мне напомнили, что я уже немолодой человек, когда я сделал попытку вернуться в армию. Это было во время случайной встречи с полковником Р. (он просил меня впоследствии не называть его имени). Мы столкнулись нос к носу на тропинке, которая вилась по пологому берегу реки. Я заметил его еще раньше, за небольшим деревянным мостиком, где он со своей женой удил рыбу. Я стоял с удочкой немного выше по течению и, как только рассвело и туман рассеялся, сразу его узнал.

Его жена и мальчишка лет семи, сын, который нес капроновую сетку с рыбой, шли немного впереди, и, когда мы сошлись, каждый из нас невольно посмотрел, у кого какой улов.

— А я, между прочим, с вами когда‑то встречался, — сказал я полковнику.

Он сощурил и без того узкие глаза:

— Что‑то не узнаю… Впрочем, может быть…

— Вы полковник Р., и моя военная служба проходила в вашей бригаде. Военный психиатр.

— А–а–а, — протянул Р. — Припоминаю. Это тогда был забавный случай с солдатом Кройсом, который отравился бог знает чем и после целую неделю называл меня “мадам”.

Мы разговорились.

Гостиница находилась километрах в трех, и у нас было достаточно времени, чтобы вспомнить о многом. Тут‑то я и подпустил слезу, что, мол, гражданская жизнь какая‑то уж очень неустроенная и дерганная, что я сожалею об уходе из армии и что ничего не имею против того, чтобы вернуться в часть, тем более, что так и остался холостяком.

Он поинтересовался, сколько мне лет.

— Сейчас идет омоложение армии. А ваш возраст…

Это меня задело, тем более, что сам полковник был намного старше меня, но я, к счастью, сообразил, что омоложение идет не за счет замены таких, как Р.

На всякий случай он записал мой адрес и телефон, а вечером я заснул, и когда проснулся, то уже забыл об этой встрече и о своем желании вернуться в армию. В сущности, это было даже не желание, а своеобразная попытка к бегству от той жизни, которую мы привыкли называть цивилизацией. Как‑никак, армия находится в обособленном положении, и, несмотря на машинную организацию и железную дисциплину, она имеет огромное преимущество перед бешеной неразберихой свободной гражданской жизни.

Каково же было мое удивление, когда месяца через три мне позвонили из какого‑то учреждения и сказали, что некто хотел бы встретиться со мной.

До сих пор мне не известно, как называется это учреждение. Только впоследствии я понял, что оно каким‑то образом было связано с полковником Р. (или, лучше сказать, он каким‑то образом был связан с этим учреждением). Именно здесь пожилой человек в штатской одежде второй раз напомнил мне о моем возрасте. Оказалось, теперь мой возраст, мое образование и мой жизненный опыт их вполне устраивают, и они могут предложить мне “нечто вроде работы”.

Тогда я не задумывался над этим “нечто”, потому что при этом было сказано для меня более важное:

— Вы, кажется, не в восторге от городского сумасшествия. Да оно и понятно. Нам, старикам (я‑то старик, в тридцать восемь лет!), очень трудно приспособиться к безумному, все ускоряющемуся темпу нашей жизни. А у нас вам будет совсем спокойно…

Я согласился.

Сначала пришлось лететь на самолете, после — долго петлять в автомобиле среди невысоких холмов, и вот я — на месте.

Действительно, в этой лесистой долине все поражало спокойствием и безмолвием. Тишину не нарушало даже обычное в лесах шипение верхушек высоких сосен.

Меня потрясла торжественность, с какой безмолвствовали гиганты–деревья, и кустарники, и трава, по которой я шел.

“Нечто вроде работы” возникло за высокой зеленой стеной плотно посаженных туй. Это был трехэтажный светлый дом итальянской архитектуры с легкими колоннами и небольшими балконами. Я был немного удивлен тем, что все окна были закрыты решетчатыми жалюзи, хотя солнце еще не зашло.

Собираясь сюда, я ожидал, что все будет необычно и даже таинственно. И сейчас, когда я в полном одиночестве, в звенящей тишине стоял перед сияющим дворцом, я вспомнил свою студенческую молодость…

Тогда я был готов к тому, что получу работу в какой‑нибудь захолустной психиатрической больнице и всю жизнь буду иметь дело с хроническими алкоголиками, наркоманами и людьми, помешанными на неизбежности атомной войны. Будут попадаться сексуальные шизоиды и шизофренические сексуалы, идиоты всех типов и видов, а я буду прописывать им аминазин, барбамил, транквилизаторы и стимуляторы — и так всю жизнь, почти всегда с теми же больными, потому что от этого никто никогда по–настоящему не излечивается. Потом женюсь на миловидной девушке, приходившей систематически навещать отца–алкоголика, и у меня будут дети с дурной наследственностью и по горло забот до самой старости, если, конечно, судьба мне ее пошлет.

Война разрушила даже эти мои скромные планы, и вместо провинциальной больницы я оказался в действующей армии, на фронте, и лечил людей, которые лишились разума из‑за страха, боли, ненависти, предательства, несправедливости и еще бог весть из‑за чего, а причин для этого на войне больше, чем нужно…

После войны я долго добивался демобилизации из армии, а когда оказался на свободе, столкнулся с ужасом совсем другого рода.

…Я присел на чемодан и закурил сигарету. Ну конечно же, здесь какой‑то исследовательский центр, или институт, или еще бог знает что. И, наверное, здесь имеют дело с необыкновенными больными, такими, о которых вообще никто не должен знать. Кто знает, что творится теперь в душах людей. То и дело встречаются расстройства, для которых в медицине, даже в самых ее утонченных разделах, нет наименований. Может быть, такое было и раньше, скажем, лет сто назад, но я в это не верю. Все дело в нашей цивилизации и в том, как она развивается, попирая все человечество. Люди ее создают себе на погибель, в этом я был совершенно убежден, а она им мстит за свое рождение, за свой уродливый рост, за свою наркотическую притягательность. Люди к ней стремятся, она же их убивает, одних — сразу, других — медленно. Одних она лишает конечностей, других — зрения, третьих — слуха, а большинство — разума. Я был уверен в том, что при тщательном обследовании всех жителей наших современных городов мы бы не нашли ни одного нормального человека. Если и существуют нормальные люди, то только в деревнях, на фермах, на первозданной земле, да еще в тех странах, куда ни радио, ни телевидение, ни джаз, ни наркотики, ни виски не проникли в таких ужасающе доступных масштабах, как в наши города.

Почти сто лет назад австрийский психиатр Крафт–Эбинг писал, что сумасшествие начинается с того момента, когда человек начинает непроизвольно читать вывески над магазинами. Теперь это устарело! Сумасшествие начинается, когда человек, сидя на высоком стуле у стойки бара, в одиночестве тянет через соломинку алкогольную гадость или когда, развалившись на диване, нервно подергивается, упиваясь рваными визгливыми ритмами.

Любой психиатр, глядя на первого, окаменелого, и второго, дергающегося, установит первичное умопомешательство. И, казалось бы, чего проще: выбить рюмку из рук или ударить молотком по магнитофону!

Так нет! Человек завопит: “Вы подняли руку на мою свободу!”

И обществу нет дела до того, что последует за рюмкой коктейля и за изматывающей нервы музыкой…

…Меня встретила и повела к зданию немолодая женщина в больших роговых очках. По пути она сказала, что телеграмму о моем прибытии получили и что для меня приготовлена комната на первом этаже.

Я немного смутился и замедлил шаги, когда, пройдя небольшой погруженный в полумрак холл, она начала спускаться по лестнице вниз. Видя мою нерешительность, моя спутница объяснила:

— У нас этажи принято считать с самого низа… Понимаете? Над поверхностью земли только часть здания.

Это напомнило мне один фронтовой город, где авиация разрушила почти все дома и где мы обнаружили невзрачный каменный сарай — надстройку над четырнадцатью подземными этажами. То был подземный склад боеприпасов.

В полумраке мы остановились на какой‑то площадке, затем открылась дверь лифта, и несколько секунд мы быстро опускались вниз.

Этаж очень походил на современные подземные переходы со стенами, выложенными блестящим кафелем, и с мягким люминесцентным освещением. В стенах чернели двери — одни стеклянные, другие — из непрозрачного желтого пластика, третьи — металлические.

— А вот и ваша квартира, — сказала женщина, широко открывая одну из желтых дверей. — Седьмой номер. Устраивайтесь и отдыхайте.

Она была не слишком разговорчива и сдержанна, эта моя провожатая.

Я так и не заметил, куда она скрылась.

2

Мы сидели втроем за одним столом и пили кофе. Я, еще один мужчина напротив и девушка по правую руку от меня.

Пережитое за несколько часов произвело на меня впечатление, и, спускаясь в это сияющее кафелем подземелье, я изрядно перетрусил.

А в общем‑то ничего в этом особенного нет, успокаивал я себя. Сейчас люди все чаще и чаще забираются под землю, и не только для того, чтобы спрятать здесь какие‑то секреты, но и по другим причинам. А почему бы людям совсем не перебраться под землю, как уэллсовским морлокам?

Может быть, подумал я, подземная жизнь избавит нас от множества неприятностей и бед. Например, от войн. Я себе не представлял войну между подземными государствами. Какая для этого нужна военная и промышленная организация? А какие средства ведения войны? И никакие бомбы, даже самые совершенные, здесь не помогут. Не нужны здесь ни авиация, ни ракеты, ни морской флот, ни пушки! Все это потеряет всякий смысл, если все человечество закопается под землей.

При мысли о подземных подкопах одного государства под другое мне стало смешно.

Я весело взглянул на девушку и спросил:

— Как вы думаете, можно ли воевать, если все человечество переберется под землю? Представляете, подземные города, селения, фермы и так далее?

Она вздрогнула и быстрым движением головы отбросила назад прядь каштановых волос. Она была очень мила, но при свете люминесцентных ламп было трудно определить, сколько ей лет.

— Н–не–знаю…

Она произнесла это тихим, мелодичным, немного грустным голосом.

— Я не представляю войну под землей, — продолжал я. — Для этого нужны совсем другие принципы, совсем иное оружие. А пока все это будет создано, люди забудут, что такое война вообще! Или так. Чтобы покончить с войнами, нужно переселить всех под землю, скажем, лет на сто — сто пятьдесят. А после вернуть обратно. Двух поколений вполне достаточно, чтобы обо всем забыть.

Она молча потягивала кофе и ничего не отвечала.

— А почему вы, собственно, заговорили о войне?

Мужчина, задавший этот вопрос, был высокий худощавый блондин с маленькими голубыми глазами. Это проклятое освещение не позволяло определить ни возраста человека, ни особенностей его лица. Свет струился с широких люминесцентных панелей, вделанных в стены и потолок, и теней совсем не было. А ведь только тени создают архитектуру лица, по которой можно отличить молодость от старости.

— Разве все это, — я сделал широкий жест рукой, — не для войны?

— Под землей не только военные заводы, — заметил он уклончиво.

— Что же еще?

— Ну, например, лаборатории для изучения космических лучей. Или сейсмические станции.

Парень явно избегал ответа на мой вопрос.

— Здесь я не вижу ничего, что бы напоминало об этом, — усомнился я. — Впрочем, я не физик и не геофизик, а просто психиатр. Кстати, давайте познакомимся. Меня зовут Пэй Сорран. А вас?

— Голл Интри.

— Я — просто Сэд.

— Вы упорно скрываете свою фамилию, — улыбнулась девушка.

— Это не имеет значения, — блондин поставил чашку на стол и поднялся. — Здесь можно называться любым именем и называть любые фамилии. Какая разница? Мы вполне могли бы для этой цели использовать цифры. Скажем, для мужчин нечетные, а для женщин — четные. Я — один, вы — два, а господин Пэй — три.

— А почему вы присвоили себе первый номер? Это невежливо, — попробовал сострить я, глядя на улыбающуюся девушку.

— Потому что я первый сюда прибыл.

Сэд явно был не расположен продолжать беседу. Я налил себе еще кофе. Девушка курила сигарету, уставившись в свою пустую чашку.

— Кто вы по специальности, Голл? Можно вас так называть?

— У меня нет никакой специальности… почти никакой…

— Не успели окончить университет?

Она усмехнулась.

— Какой там университет! Работала манекенщицей… Потом в цирке немного…

— Интересно… И вы знаете какие‑нибудь цирковые фокусы?

— И фокусов не знаю. Я там всего лишь одевала акробаток. Шила им наряды.

— Понятно. А после решили… Впрочем, боюсь показаться навязчивым. Ну а вы можете спрашивать меня о чем угодно. Да я и сам могу вам все рассказать. Я…

Она бросила сигарету в чашку и встала из‑за стола.

— Мы еще успеем рассказать друг другу все. Нужно экономить свои истории. Вы знаете, как становится скучно с человеком, когда о нем уже все знаешь.

— О–ла–ла! — воскликнул я. — А вы в жизни не новичок!

— Увы, не новичок. Спокойной ночи.

Голл и Сэд разозлили меня: этакие умники, которые знают что‑то такое, чего я пока не знаю. Когда попадаешь в компанию незнакомых людей, всегда требуется время, чтобы перейти из “чужаков” в “свои”. Ну что ж, подожду.

Ярко освещенный коридор с кафельными стенами, казалось, тянулся до бесконечности. Этот коридор, в котором за легкими стеклянными дверьми располагались кают–компания, комната отдыха и несколько жилых помещений, почему‑то назывался “этажом”.

Я завернул в комнату отдыха. В комнате свет был более приглушенным и мягким, чем в коридоре. Несколько кресел, рояль, шкаф с книгами. Большой магнитофон и фонотека пленок. В углу стоял огромный аквариум с пестрыми рыбешками и сине–зелеными водорослями. Со дна, откуда‑то из‑под желтого песка, поднимался миниатюрный гейзер воздушных пузырьков. Я опустился в кресло и задумался. “А для чего здесь манекенщица–циркачка? Если это обычное подземное предприятие или лаборатория, пусть даже для исследования космических лучей, то при чем здесь она? Ну, да ладно: нечего ломать голову над этим. Все равно, рано или поздно, я все узнаю”.

Я подошел к книжному шкафу и вытащил первую попавшуюся книгу. Это был томик прозы Генриха Гейне, и я сразу же нашел давно полюбившуюся мне вещь: “Пан Шнебелевоп–ский”. Я всегда любил посмеяться над героиней, которая лупила скалкой своего мужа, когда ему снились женщины.

Удивительно, как она об этом узнавала? Или чувствовала?

Наверное, об этом не думал и сам Гейне, потому что в его время еще не болтали так много о телепатии, как сейчас.

Я листал книгу, бегая глазами по знакомым строкам, пока вдруг не обнаружил, что мне очень хочется спать, несмотря на три чашки выпитого кофе.

Засыпал я с тем же вопросом:

— Для чего здесь Голл?..

3

Я постучался в дверь комнаты номер три, которая была рядом с кают–компанией, и, не дожидаясь разрешения, вошел. Сэд только что принял душ и растирался мохнатым полотенцем, стоя возле зеркала.

— Можно?

— Валяйте. Я не из стеснительных.

Он еще не успел убрать постель.

— У меня такое впечатление, будто мы здесь на курорте. Кормят, поят, ничего не заставляют делать. Только что нет врачей и сестер в белых халатах.

— Вы уверены? — спросил Сэд.

— Абсолютно.

— Вы думаете, для физиологических, биологических и еще не знают каких там исследований, обязательно нужен медицинский персонал? Разве на первых космических кораблях были врачи и сестры? И, тем не менее, о самочувствии парней, которые носились за тысячи километров от Земли, были получены вполне точные сведения. Более точные, чем получают некоторые медики, обнюхивая пациента в своем кабинете.

— В космосе ребята облеплены всякими там датчиками и прочее, — защищался я.

— Правильно. Так вот, вернитесь сейчас в свою комнату и разверните постель. Осмотрите тщательно матрац, обратите внимание на стулья, особенно на спинки и на сиденья. И, вообще, поинтересуйтесь местом, где вы живете. Мне кажется, вы очень… благодушны

Дружеского сближения, на которое я, откровенно говоря, рассчитывал, опять не получилось. Он почему‑то всячески подчеркивал свое превосходство. Но какого черта!

Я ушел от него разозленный.

В свою комнату я, однако, не пошел, потому что услышал из комнаты отдыха тихие звуки фортепьяно.

Голл, принарядившись, сидела у рояля и одной рукой что‑то подбирала.

— Привет, Голл!

Девушка повернулась ко мне и кивнула. В полумраке она казалась значительно моложе, чем вчера за кофе.

— Вы умеете играть на этой штуке?

— Что вы! Конечно, нет. Мне просто вспомнилась одна мелодия, и я пытаюсь ее воспроизвести. Торчит в мозгу, как гвоздь. Вы догадываетесь, что это?

Она снова начала наигрывать, но я ничего не понял, ибо был начисто лишен музыкального слуха.

— Голл, вы проверили, что у вас под простыней и в спинках стульев?

— Проверила, — ответила она, не отрываясь от клавишей. — Ив этом нет ничего удивительного. Ведь над нами будут производить опыты.

Я вздрогнул. Над нами — опыты? Надо мной — опыты? Какие?

— Вы шутите, Голл!

Девушка расхохоталась, а в моем мозгу бешено завертелись тысячи вопросов. Почему мне ничего не сказали с самого начала? Зачем выбрали именно меня? Что они хотят со мной делать? Или вот с этой красоткой, которая сейчас смеется над моей растерянностью и которую я начинаю почему‑то ненавидеть?

Я подтащил кресло к сияющему аквариуму и стал рассматривать его спинку. Она вся была утыкана блестящими кончиками проводов. Дрожа от нетерпения, я попытался ногтем выковырять одни, как вдруг прямо мне в палец впилась тонкая, шипящая фиолетовая искра. Я скорчился от боли.

Голл подошла ко мне и положила руку на плечо.

— Успокойтесь, Пэй. Мы с Сэдом прошли через это. Не имеет смысла.

— Вам не кажется, что все это подло?!

— Не знаю. Я в этом плохо разбираюсь. И потом — и я, и вы здесь по доброй воле.

Слова Голл напомнили мне, как во время университетских лекций почти каждый профессор, рассказывая о чем‑то новом в медицине, часто начинал фразу так: “Была взята группа добровольцев, которым внутривенно было введено такое‑то вещество. При этом тщательно измерялись артериальное давление, рефлекс расширения зрачка…” Или: “Группа добровольцев согласилась провести трое суток в камере, где температура не превышала пяти градусов по Цельсию. При этом сказалось…” Или: “Двум добровольцам во время операции на мозге были введены золотые электроды в гипокамп. После подачи напряжения в десять милливольт…”

Меня всегда возмущала аморальность самого факта привлечения добровольцев для таких опытов. А ведь теперь подобные вещи можно проделывать над людьми, и не спрашивая их согласия.

4

После завтрака я на минуту забрел в свою комнату, чтобы переодеться. Мы договорились с Голл, что я приду к ней и позабавлю ее любопытными историями из психиатрической практики, а она, в обмен на мои истерии, кое‑что расскажет о закулисной жизни цирка, о чем я не имел никакого представления. Сэд, как всегда, был молчалив, и, едва дотронувшись до того, что выдал нам автомат, лениво побрел в свой третий номер.

Я впервые за время пребывания под землей повязал галстук, поправил волосы и направился к Голл.

Она жила в самом конце коридора, в номере девять.

На мой стук никто не ответил. Тогда я распахнул дверь. Сюда можно было войти с закрытыми глазами и сразу догадаться, что здесь живет женщина. Какой‑то ароматный уют, крохотный интимный раек, который так хорошо могут устраивать молодые девушки, особенно если они красивы Каким‑то таинственным образом они создают свой индивидуальный мир, поразительно точно соответствующий их внешнему облику, духовным качествам, интеллектуальным запросам.

Комната была пуста.

Потоптавшись на месте, я взглянул на аккуратно убранную кровать, на туалетный столик с зеркалом, на кресло с каким‑то небрежно брошенным шитьем, на пестрые туфельки, торчащие из‑под дивана, и вышел.

Может быть, она у Сэда? Идти к нему мне не хотелось. Уж не боюсь ли я его? Ну, нет, черт возьми! И я решительно зашагал по коридору к кают–компании, заглянул на всякий случай туда, а потом постучал в третий номер.

Но и Сэда в комнате не было. На столе в пепельнице дымилась начатая сигарета. Я заглянул в ванную, потом снова подошел к столу, машинально загасил сигарету и вышел на этаж.

Я добрел до конца этажа, зашел в библиотеку. Это было просторное, залитое ярким светом помещение с пятью широкими столами и стеллажами, полными книг. Книг было очень много по самым различным областям знания. Но большая часть библиотеки была укомплектована книгами по физике, вернее, по физике элементарных ядерных частиц. Здесь я впервые прочел названия наук, о существовании которых ранее и не подозревал: “Психофизика”, “Термодинамика и информация”, “Термодинамика мышления”, “Ядерные основы психических процессов”…

На одном из столов лежала раскрытая книга некоего профессора Эллингера “Информация на уровне мезонов”. Голл читать ее не могла — это ясно. Стало быть, Сэд? Кто же он — физик?

Из любопытства я стал листать страницу за страницей, но абсолютно ничего не понял в тарабарщине формул и уравнений.

В одном месте на полях кто‑то отчеркнул ногтем абзац, который тоже мне ни о чем не сказал: “Таким образом, единственно приемлемой, с точки зрения термодинамики, частицей, которая бы сохраняла неизменными правила формальной логики, является нейтрино…”

В библиотеке я нашел кое‑что и для себя. Здесь были работы по психологии и психиатрии, в том числе знаменитый труд Бухгардта “Загадочные явления человеческой психики”, “Курс нервных болезней” Штрюмпеля и собранные за несколько лет подшивки журнала “Психиатрический архив…”

Бухгардт… В свое время я зачитывался им. Он утверждал, что область психического не может быть связана с работой только головного мозга и что для объяснения многих загадочных явлений следует принять гипотезу о существовании вне–мозговых механизмов, которые несут якобы ответственность за многие психические проявления человека.

Я вспомнил нашумевшую дискуссию, охватившую несколько лет назад весь ученый мир. Она была посвящена проблеме механизма мышления. Все соглашались с тем, что точка зрения Ивана Павлова плодотворна в первом приближении, как, впрочем, и всякая гениальная теория. Однако если рассматривать процессы мышления и сознание в их связи с другими свойствами человека, то окажется, что гипотеза требует дополнений. Ведь соль проблемы заключается в том, как человеческое сознание заставляет себя решать ту или иную задачу, как оно выбирает из множества решений именно то, которое ему нужно в данный момент.

Психологи ипсихиатры в один голос повторяли слова “воля”, “усилие воли”, а включавшиеся в дискуссию физики только посмеивались.

На заключительной сессии в Лозанне один русский физик развернул перед аудиторией прекрасную карту головного мозга и сказал:

— Вот мозг, который вы все знаете лучше меня. Ткните пальцем в то место, где помещается ваша воля, управляющая сознанием и мышлением.

Это был дерзкий вызов, который привел аудиторию в ярость. Но кроме ярости больше ничего не осталось. Все ушли, отравленные скепсисом.

— Неужели эти физики всегда будут во все совать свой нос? — спросил профессор Шалл из Ирландии.

Ему не без горечи ответил коллега из Гонолулу:

— Сегодня они самый беспокойный народ. Им нужны механизмы, храповички и колесики. Атомы воли, атомы мысли. В общем, первоосновы. А мы с вами довольствуемся позавчерашними абстракциями.

Я захлопнул том Бухгардта и покинул библиотеку.

Где же все‑таки Голл и Сэд?

Я не знал, куда пойти и чем заняться. Решил: пойду к себе. И тут меня осенило. Двери! Металлические двери напротив наших комнат. Зачем они, куда ведут? Во мне все больше и больше росла уверенность, что исчезновение Голл и Сэда связано с ними.

Я остановился у одной из дверей, что была напротив комнаты Голл. Металл серебристого цвета, более светлый, чем окисленный алюминий. Я попробовал открыть — ничего не вышло. Тогда сел на пол и решил ждать, ждать, пока хватит сил, пока двери не откроются и они не выйдут.

До обеда оставалось около двух часов, а это уж не так много. Можно подождать.

Прислонившись спиной к прохладной стене, я думал о том, как далеко зашла современная наука. Уже перестали удивляться метрополитену, подземным переходам, подземным сооружениям, где есть все, что нужно человеку, — воздух, свет, вода… А в этом коридоре воздуха было больше, чем на берегу моря, мало того, он был свеж, чист, наполнен каким‑то тонким земным ароматом, который можно почувствовать только в лесу или на берегу моря. Откуда он берется, этот воздух? Где коммуникации с внешним миром? Как обычные, подвижные кресла с множеством микроскопических датчиков сообщаются с той исследовательской кухней, откуда за нами следят, как за подопытными кроликами?

Все это было одновременно восхитительно и страшно. Восхитительно — потому что являлось плодом труда и гения людей. Страшно — своим непонятным назначением.

Почему‑то мне пришла в голову мысль о тех, кто соглашается создавать гениальные, но страшные своим назначением сооружения. И не только сооружения, но и приборы, машины, аппараты, иногда бесконечно хитроумные. Я читал о дьявольских орудиях пытки, в которых были применены новейшие достижения электроники и квантовой физики. И об этом ведь кто‑то думал, ученый, живой человек…

Я взглянул на часы: обеденное время давно прошло, а их все нет.

Тогда я поднялся и пошел в сторону кают–компании. Машинально остановился возле двери Сэда и приоткрыл ее. Через мгновенье я несся, как сумасшедший, к комнате Голл, широко распахнул дверь и застыл на пороге…

Девушка спала. Ее дыхание было ровным и спокойным.

Я тихонько прикрыл дверь.

5

Однажды появилась уже знакомая мне пожилая женщина в роговых очках. Улыбаясь, она сказала, что меня просят наверх. Когда я входил в металлическую дверь напротив моей комнаты, Голл и Сэд стояли возле кают–компании и насмешливо смотрели в мою сторону. Я расценил это как выражение раздражавшего меня превосходства в знании чего‑то, чего я пока не знаю.

Верхний этаж ничем не отличался от того, на котором я провел почти две недели. Он был таким же длинным, и одна стена так же сияла белым кафелем. Зато противоположная, стеклянная, походила на бесконечную витрину современного магазина, и за этой витриной размещалась лаборатория…

Мы вошли в помещение, расположенное в самом конце над библиотекой первого этажа, и моя провожатая, оставив меня одного, скрылась. Здесь все было очень просто, как в приемной директора небольшого предприятия или конторы: два кресла, секретер и шкаф с бумагами. Едва я подумал, что за секретером не хватает красивой секретарши, как из той самой двери, за которой исчезла женщина в очках, появилась хорошенькая девушка.

— Присядьте, пожалуйста. Профессор Боллер сейчас вас примет.

Встретил меня человек, мало походивший на профессора. Для этого он выглядел слишком молодо, даже как‑то легкомысленно. Таких высоких, широкоплечих юнцов с коротко остриженными волосами, одетых более чем небрежно, я часто видел в ночных клубах и барах. Они терлись по углам, сосали коктейли и болтали со своими разукрашенными подружками. Этот сидел в обществе уже знакомой мне очкастой дамы, и когда я вошел, весело мне подмигнул и указал на кресло.

— Думаю, вам изрядно осточертело слоняться без дела.

Я собрался было начать давно заготовленную тираду о бестактности опытов над людьми, но он не дал мне опомниться.

— Сегодня мы начнем работать. Прежде всего, я хочу ввести вас в курс того, что у нас здесь делается. Кстати, очень хорошо, что у вас хватило терпения полистать книжки в библиотеке. Это облегчит разговор.

Он встал и прошелся по кабинету.

— Сначала несколько вопросов. Во–первых, вы следили за исследованиями биохимиков и биофизиков в области всяких там молекулярных основ жизни, наследственности и прочее?

Вопрос был задан с наглой небрежностью.

— Допустим, — процедил я сквозь зубы.

— Отлично. Как психиатр, вы, конечно, знаете, что память хранится записанной на длиннющих молекулах этого, как его…

Он вопросительно посмотрел на даму.

— Рибонуклеиновая кислота, — подсказала она.

— И вам следовало бы это знать, — съязвил я. Он махнул рукой и скривился.

— Никогда не мог выговорить ни одного названия органического вещества. Как начнешь: три–семь–альфа–этил–изо–пропилено… А! — махнул он рукой. — Важно, что все это состоит из водорода, углерода, кислорода и прочее. Это проще, не правда ли? В университете у меня всегда с органикой были нелады… Так вот, в конечном счете, молекулярные основы жизни — чепуха нулевого приближения. Что глубже? Глубже — это атомы.

— Атомные основы жизни? — насмешливо спросил я.

— Не смейтесь. И это не предел! Атомы тоже состоят из кое–чего!

— Ядерные основы жизни?!

Теперь я уже откровенно смеялся. Но юнец нисколько не смутился. Он подошел ко мне и, подняв указательный палец кверху, назидательно произнес:

— Вы забываете, что ядро состоит из элементарных частиц. Их — тьма–тьмущая. Больше трехсот — и все они состоят друг из друга, в общем, жуткая вакханалия, в которой еще никто не разобрался. Скорее всего, эти частицы — квантовые уровни чего‑то еще.

В это время в кабинет вошла секретарша и доложила:

— У третьего опять срыв…

— Срыв? Скажите Фелеку, пусть переселит его обратно.

Секретарша кивнула и удалилась.

— Так на чем мы остановились? Да, на втором вопросе. Вы хоть что‑нибудь помните из физики элементарных частиц?

Я не выдержал:

— Послушайте, профессор, мне известно, что я здесь вовсе не для того, чтобы сдавать экзамены по физике. Вы собирались производить надо мной какие‑то опыты, так вот, начинайте без этих дурацких вопросов!

Он удивленно округлил глаза, потом взглянул на уставившуюся в меня своими огромными очками даму и пожал плечами.

— Неужели вы думаете, что для опытов нам нужны дураки? Я должен убедиться, что имею дело с умным человеком. Во всяком случае, понимающим, что с ним хотят делать. Иначе эти, как вы их называете, — опыты пойдут насмарку.

Почему‑то мне вспомнился университетский профессор физики, не такой молодой, как этот, но чем‑то его напоминавший. Ну да, он был таким же наглым и циничным. Я его ненавидел в течение всего времени, пока он читал свой курс.

А позднее по совершеннейшей случайности мне пришлось быть свидетелем, как его хоронили на фронте. Вражеская мина оторвала ему голову. Ее, эту голову, начиненную формулами и физическими законами, несли за гробом отдельно. Говорят, он был отважным офицером…

— А может быть, начать прямо с вводного?.. Женщина в очках подошла ко мне.

— Мне известно, что у вас есть кое–какие трудности психологического порядка… “Опыты” над людьми — аморально, и все такое. Поверьте мне, ничего страшного или вредного для вашего здоровья не будет. Вы и сами скоро убедитесь, что это удивительно интересно. Например, сейчас сам профессор Боллер будет участвовать в опыте вместе с вами. Не так ли, профессор?

— Валяйте. Пошли, Пэй. Давайте, так сказать, поменяемся на несколько минут местами.

Проходя мимо секретарши, он бросил:

— Минут десять меня не будет. Если позвонит Фелек, пусть загонят третьего на прежнее место.

Когда мы вошли в лабораторию, где все приборы были включены и гудели, как живые, он беспечно продолжал болтать:

— Это искровая камера. Это шикарный электромагнит на полмиллиона эрстед. Это дрянь, а не ЭПР. Вот конфетка — счетчик нейтрино. А теперь, Пэй, сюда. Становитесь на эту железку рядом со мной. Да не бойтесь, я вас не укушу. Кэролл, валяйте!

6

— Кэролл, валяйте! — крикнул я и насмешливо посмотрел на этого чудака Пэя. Сколько их развелось нынче. Везде они видят только подвохи да опасности. Им наука нашего века кажется не менее опасной, чем чернокнижье средневековым инквизиторам. Во всяком новом научном открытии им чудится водородная бомба, которая может убить миллион человек. Они из‑за своего страха потеряли ориентацию в мире, а недостаток внутренней энергии не позволяет им угнаться за временем.

— Пэй, как вы там?

Нет, у этого врачишки душа в потемках! У него дрожат губы, и он нелепо озирается по сторонам. Куда девались его прыть и высокомерие, с которыми он явился ко мне! Мол, мальчишка, щенок, решил меня экзаменовать.

— Пэй, вы не разучились говорить?

— Н–нет… Но… Я что‑то ничего не понимаю…

— А тут и понимать нечего. Вы есть вы, а я есть я. И ничего не произошло. Просто мы стоим в нашей замечательной лаборатории и таращим глаза друг на друга. Правда, поначалу вы будете удивляться, почему теперь на вас надет белый халат и ваша физиономия как бы помолодела, да и прическа изменилась. Ха–ха–ха!

Он нерешительно провел рукой по своей голове и съежился, как от нестерпимой боли.

Откровенно говоря, мне его немного жаль. Если к тому же учесть, что его шкура в двух местах продырявлена и он ни разу не был женат, то и совсем проникнешься состраданием. Пожалуй, нужно парня немножко подбодрить и кое‑что растолковать. Впрочем, подбодрить можно, а растолковывать рановато. Чего доброго, психиатр спятит с ума! Анекдот!

— Пэй, уверяю вас, опыт совершенно безопасный. Через несколько минут он окончится. Так сказать, конец первого сеанса. Впереди еще несколько более интересных. В последнюю минуту Кэролл принесет зеркало, а вы постарайтесь в него хорошенько посмотреть. И на сегодня достаточно.

— По–моему, я стоял не здесь, — жалобно произнес Пэй.

— Какая разница, где вы стояли, здесь или там. Главное, что вы живы и здоровы.

— Вы… гипнотизер?

— Типичный вопрос медика! Кой черт! Все дело в этих машинах. Кстати, к вопросу о моральности опытов над людьми. Ведь вы, я имею в виду вашу профессию, первые начали тыкать людям в головы электрические провода и пропускать по ним ток, чтобы те переживали и чувствовали то, чего на самом деле нет. А кто начал травить мозг всякими морфиями, кокаинами, мескалинами, ЛСД? Вы, медики. И чего вы этим добивались? Пытались сделать с человеческой личностью то, чем она никогда не была и не будет.

— Зачем вы это мне говорите?

— А затем, чтобы вы хорошенько подумали над своими этическими принципами, вы, человек, разбирающийся в мозгах. У вас будет время подумать об этом первом эксперименте. А что касается выводов, то придержите их пока при себе. Кэролл, тащите зеркало!

“Право, она уже совсем старушка, и ей тяжело его носить. Нужно срочно заказать лист полированного алюминия”.

— Поставьте его перед доктором Пэем.

Она поставила зеркало перед доктором Пэем, и он долго смотрел в него обезумевшими глазами. А потом упал в обморок.

7

Я очнулся на диване в полутемной комнате и увидел возле себя ту самую молодую девушку, которую принял за секретаршу профессора Боллера. Улыбнувшись, она подала мне рюмку с каким‑то лекарством.

— А теперь выпейте это.

— Где я?

— Вы в полной безопасности, и с вами ничего не случилось. Она взяла мою руку и нащупала пульс.

— Все в порядке. И частота и наполнение. Вот уж не думала, что вы такой впечатлительный! При вашей‑то специальности…

Она не переставала улыбаться, и это как‑то меня подбодрило. В комнате, где я лежал, было приятно тепло и спокойно.

— Вы знаете, мне на мгновение показалось…

— О, не стоит об этом. Откровенно говоря, хоть я здесь уже давно, но к этому никак не могу привыкнуть.

— Вы имеете в виду… обморок?

— Нет, что вы! Эти совершенно безобидные опыты профессора Боллера. А он просто герой! Делает с собой все, что попало!

— И все же, что со мной случилось?

— Да ровным счетом ничего…

Она все еще держала мою руку в своей. Ее большие темные глаза были устремлены в угол комнаты, и, казалось, она что‑то там высматривала. Я подумал, что она гораздо красивее Голл, но когда попытался вспомнить ее лицо, мне вдруг представилось совсем другое: женщина в очках тащит тяжелое зеркало, и я вижу в нем не себя, а того, профессора с коротко подстриженными волосами.

— К этому трудно привыкнуть, — повторила девушка как бы в раздумье.

— Да. Это все равно жестоко… Как ваше имя?

— Катарин… Кажется, Катарин.

— Почему кажется?

— Ваше имя Пэй Сорран?

— Да.

— Запомните это хорошенько… Кто знает, что может быть с памятью…

Она поспешно вышла из комнаты.

8

— Ну, как? — спросила Голл, усаживаясь рядом со мной за столом в библиотеке. В ее глазах блестели насмешливые искорки, и на щеках играл румянец.

Казалось, она только и ждала момента, чтобы встретить меня после первого посещения профессора Боллера. Но я не торопился удовлетворить ее любопытство. Да я еще не совсем разобрался в том, что со мной было. А она разобралась?

— Расскажите, как это было с вами?

Она пожала плечиками и скривила губки.

— Да просто я сразу поняла, что я уже не я, почувствовав, какими кривыми у меня стали ноги и какая гнусная фигура. Поэтому я сказала профессору, чтобы он прекратил это безобразие.

— А перед вами ставили зеркало?

— Зачем? Я себя знаю и без зеркала, — сказала Голл не без гордости.

— Значит, вы это почувствовали сразу?

— Конечно. Я посмотрела на свои руки — они превратились в такие сморщенные, в старческих пятнах, что мне захотелось кричать. Я так и сделала, а Боллер подошел и спросил, кем бы я хотела быть. И я ответила, что всю жизнь мечтала играть в кино. Тогда он пообещал, что моя мечта сбудется. Вы понимаете, я стою перед ним, старая, обрюзгшая, в очках, с кривыми ногами и с жутким бюстом, а он мне болтает о том, что моя мечта сбудется. Тогда я закричала еще сильнее, и все стало на свое место…

— Голл, а вы не помните, на кого вы были похожи?

— Я же вам говорю, на ту даму в очках…

— Которая нас водит к профессору?

— Ну да. Она, конечно, может быть, и хороший человек, но не для меня. Этот профессор просто перестарался.

— А вы видели кого‑нибудь рядом с собой?

— Нет. Рядом был только профессор.

— А где был Сэд?

— Его пригласили в другую лабораторию.

— Он вам не рассказывал, что было с ним?

Голл смущенно улыбнулась и опустила голову. Она опять стала для меня чужой, и мне захотелось, чтобы она ушла из библиотеки.

— Как вы думаете, профессор Боллер сдержит свое слово?

— Спросите об этом его самого.

— Он ответил, что да.

— Значит, быть вам киноактрисой…

Я уткнулся в книгу и сделал вид, что не замечаю ее. Она, наконец, поняла причину смены моего настроения и подвинулась ближе.

— Вы хотите знать, что было с Сэдом? Он был женщиной, вернее, девушкой.

Я вскочил на ноги. Это уже было слишком! Я выбежал из библиотеки и помчался к Сэду. Он валялся на диване с журналом и курил. Мой приход, казалось, его нисколько не удивил.

— Послушайте, Сэд, расскажите и мне, как вы побывали в девушках, — спросил я ехидно, усаживаясь без приглашения в кресло.

Он поднял на меня усталые, безразличные глаза.

— А разве девушки не люди?

— Вы понимаете, что эксперименты над психикой человека даром не проходят. И если вам еще дорога ваша личность, вы должны бежать отсюда. И вы, и я, и Голл!

Отвечать мне Сэд не торопился. Он встал, включил вентилятор, несколько раз пересек комнату по диагонали и остановился:

— Вы круглый болван, Пэй! Вместо того чтобы благодарить бога за то, что он столкнул вас с самым величайшим открытием века, вы бушуете, как деревенская знахарка, которая не выдержала конкуренции с заезжим доктором! Вы хоть капельку подумали над тем, что вам говорил профессор, и над тем, что произошло с вами?

— Думал. Какая‑то чепуха вроде электронных и ядерных основ жизни плюс электрическое воздействие на мозг… Ученая болтовня этого сопливого профессора всего лишь маскировка чего‑то другого, более важного.

В комнату без стука, вся в слезах вошла Голл.

— В чем дело, детка?

Голос у Сэда был очень усталым. Казалось, он только что прочитал перед студентами утомительную лекцию.

— Я не верю, что профессор выполнит свое обещание…

— И правильно делаешь, что не веришь… Ты так и помрешь манекенщицей, хотя вполне возможно, что и будешь очень походить на какую‑нибудь кинозвезду.

Разговор принимал идиотский смысл. То, что оба они уже были “тронутыми”, не вызывало у меня никакого сомнения. Я вернулся в свою комнату.

9

Через несколько дней после того, как надо мной был поставлен первый опыт, к нам на этаж прибыл еще один человек: парень атлетического сложения, приземистый, рыжеволосый, с тяжелой нижней челюстью. Левый глаз под черной повязкой. Ходил он сильно сутулясь, тяжелые руки болтались, как у орангутанга.

— Где здесь кормят? — спросил он меня, выходя из своей комнаты.

— В правом конце коридора, или этажа. Здесь принято коридоры называть этажами, — ответил я.

— Наплевать. Скажите лучше, здесь мясо дают?

— Дают что угодно. На автомате закодированная клавиатура с расшифровкой. Выбирайте, что хотите.

— Я неграмотный, — сказал он без тени смущения. — Пошли, наберете, что мне нужно.

Обижаться на него не имело смысла, и я пошел.

Я читал ему постоянное меню, выгравированное на пластмассовой пластинке, а он заказывал все подряд. Вскоре весь стол был уставлен множеством тарелок, подносов и соусниц, и парень принялся все это уничтожать. Трудно было поверить, что одни человек может съесть так много.

— Вы, видимо, проголодались? — спросил я его.

— Как обычно. У Некерта я жрал еще больше. Особенно перед соревнованиями.

— А кто такой Некерт?

— Директор нашего клуба. Клуб “Гранитный кулак”, слыхали?

— Нет. Я спортом никогда не интересовался.

Он перестал жевать, и его единственный глаз изобразил презрение.

— Ну и тип! — рявкнул он. — Сейчас нет таких, кто бы не любил посмотреть, как люди бьют друг другу морду.

Я подумал, что он почти прав. Во всяком случае, таких очень много, может быть, больше, чем нужно.

— Вам, я вижу, не повезло.

— Ерунда. Отдохну здесь и опять вернусь к Некерту. Сенсация! Боксер с одним глазом.

— Это будет очень трудно.

Он съел два бифштекса, куриную ногу и принялся за котлеты. Все это запивалось крупными глотками кислого вина. На мгновенье он сделал паузу, отвалившись на спинку кресла, засопел.

— Глаз, это что… Вот Релику не повезло совсем. У него раскололся череп.

— Это варварство, — заметил я с отвращением.

— Ха! Чем больше увечий, тем больше это публике нравится. В нашем клубе можно драться с кастетом и без перчаток. Коммерческие драки. Сбор фантастический.

Помолчав немного, он спросил:

— Вы не знаете, сколько будет это продолжаться?

— Что?

Я решил, что он задумался над философией своего звериного ремесла.

— Свет.

Я не понял.

— Все время вижу голубой свет. Как небо через молочное стекло.

— Вы этим глазом видите свет?

Он кивнул.

— Значит, там еще идет воспалительный процесс. Он оказывает влияние на зрительные волокна.

Он снова принялся есть, тяжело сопя. Слева от него росла гора пустых тарелок.

— А кто эта бабенка?

Я понял, что это относилось к Голл, и его грубость меня возмутила.

— Это вам не клуб Некерта. И никаких бабенок здесь нет.

— Есть. Точно есть. Знаете, какие ко мне ходили порядочные? Ха–ха! Жены директоров. Дочки президентов компаний. Так вы говорите, воспаление?

— Воспаление. Если хотите, я могу посмотреть ваш глаз — в этом я кое‑что смыслю.

— Доктор?

— Почти. Вернее, да. Что у вас с глазом?

— Вытек. Надоел этот голубой свет. Вижу его, даже когда сплю. И повязка не помогает.

У выхода из кают–компании мы столкнулись с Голл. Она выходила из комнаты Сэда с кипой журналов. Боксер подскочил к ней и выхватил пачку из рук.

— Помочь, крошка?

Голл кокетливо улыбнулась, и мне стало противно. Боксер понес журналы в библиотеку, а Голл подошла ко мне.

— Жаль парня, — сказала она. — Это знаменитый Куинс Рисдер. Я несколько раз смотрела его бои. Восхитительно! Сколько темперамента! Куинс Рисдер и не знает, что у меня есть его автограф. Тогда он прибил Кэмпа Торена, и у того из правого уха хлестала кровь, Куинс макал в нее указательный палец и тыкал им в протянутые бумажки и открытки с его изображением. Мне тогда ужасно повезло.

Я посмотрел на нее, как на пациентку, пришедшую ко мне, врачу–психиатру, на прием.

— Голл, вы знаете, что происходило в Римской империи накануне ее гибели?

— Нет, не знаю, — откровенно призналась она.

— А что такое бои гладиаторов?

— Это что‑то вроде боя быков?

— Почти. Или скорее вроде той драки, о которой он с таким восторгом рассказывает. Неужели вам нравится такое зрелище?

Она весело расхохоталась. Я прервал ее смех.

— С вами Боллер больше не проводил опытов?

— Нет. Но во время последней встречи пообещал, что сдержит свое слово. Это насчет кино.

10

Волны, волны, волны… Они вытянулись бесконечными линиями на черном фоне через тысячи страниц научных журналов и книг. Волны головного мозга, волны части головного мозга, волны группы клеток головного мозга, волны одной–единственной клетки головного мозга. Неутомимые приборы писали их с тупым упорством, а ученые ломали голову над их объяснением, и в их головах тоже неслись волны — электрические, экситонные, фононные, магнитные.

А потом создавались приборы, которые сами генерировали волны, и теперь эти искусственно создаваемые волны подводили к голове, к мозгу, к участку мозга, к группе клеток, к единственной клетке, и ученые наблюдали, что из этого получилось…

Человеческое “я” постепенно растворялось в океане волн, записанных на черных полосках осциллографических лент, и по мере того, как я углублялся в чтение статей и в расшифровку волн, мне начинало казаться, что и я медленно исчезаю, куда‑то ухожу в темноту, превращаюсь в то черное поле, по которому бегут электрические волны…

Я начинаю с ужасом замечать, что становлюсь ничтожно малым, крохотным, предельно примитивным, состоящим всего лишь из каких‑то волн. Вместо мыслей у меня волны, вместо чувств — опять волны, вместо переживаний — снова волны. Гордость — это волны, и они мало чем отличаются от волн оскорбления или волн радости.

А какая утонченная экспериментальная техника! Какие приборы! Какие электроды! Волны усиливают, анализируют, пересчитывают. Их автоматически дифференцируют и интегрируют. Их собирают вместе или раскладывают на компоненты Фурье. Их направляют в электронную машину, которая их расшифровывает и печатает на ленте то, что она думает об этих волнах. Гигантские полированные коробки с гудящими радиолампами подключаются к мозгам тех, кто смеется, плачет, сердится, поднимает тяжести, бежит, рождается или умирает…

А в это время записываются волны.

Когда я допоздна засиживаюсь над журналами, ко мне иногда украдкой приходит Голл, и я сжимаю ее в объятьях, стараясь не думать, что ее, как и всякого человека, можно разложить на волны и импульсы… Целуя ее, я в душе проклинаю тех, кто впервые обнаружил волны. Я поминаю недобрыми словами мюнхенского докторишку, это он первый приладил, электроды к голове человека и обнаружил, что в них возникают электрические колебания.

Имею ли я право его бранить? Если бы это сделал не он, кто‑нибудь все равно додумался бы до этого, и все пошло бы так, как идет сейчас. Я шепчу Голл, что поступь науки неизбежна, в ней существует какая‑то проклятая неумолимость, от которой нет спасения. Но Голл ничто не волнует, и ей просто со мной приятно, и она покорно соглашается со всем, что я говорю.

В темноте мне слышно, как бьется ее сердце, как ритмично и глубоко она дышит, и я с отвращением ловлю себя на том, что считаю частоту сердечных ударов и вздохов. И становится совсем противно, когда вспоминаю, что в это самое время тысячи мелких проволочек передают куда‑то волны… Те самые волны, которые означают и любовь, и сон, и само мышление…

Я уже привык к тому, что надо мной, и над Голл, и над Сэдом, и над боксером поставлен эксперимент, и что нас давным–давно разложили на волны и импульсы… Ну и пусть. В конечном счете, если об этом не вспоминать в темноте, когда я с ней, то все становится на свое место. Если бы люди постоянно размышляли над тем, что с ними делает жизнь, никто бы этого не вынес. Хорошо, что в каждое мгновенье человек может думать только о чем‑то одном, и еще хорошо, что он усилием воли может заставить себя о чем‑то не думать.

Я улыбаюсь в темноту, поняв, что произношу бессмысленные слова, вроде “думать” и “усилие воли”…

— Голл, ты знаешь, что такое усилие воли?

Она не спит. Я знаю, она тоже сейчас о чем‑то думает.

— Нет, не знаю, — шепчет она и плотнее прижимается ко мне.

— Это тоже волны, — говорю я.

Она молча соглашается и думает свое.

И все же, я уверен, записи волн и их расшифровка — бесполезное дело. Все равно не удастся записать все волны, тем более, что в каждое мгновенье они меняются, и то, чем был человек секунду тому назад, больше никогда не повторится. Разве что будет найден какой‑то общий закон, какое‑то грандиозное универсальное правило, которое может оказаться до смешного простым, как всемирный закон тяготения, который управляет Вселенной.

Последнее меня страшит больше всего. Это будет означать, что человеческое “я” до конца познало самого себя. Значит — конец. Исчерпывающее познание самого себя означает предел всякого познания, за которым простирается пустое ничто…

— Голл, ты хотела бы познать самое себя до конца?

— Нет. Я хочу быть киноактрисой…

— Глупенькая… Боже мой, как хорошо, что ты глупенькая!..

В этом все спасение! Пусть тысячи, десятки тысяч, даже сотни тысяч копаются в расшифровке волн, из которых построено “я”. Ну и что же? Об этом будут знать только они, а Голл, и боксер и миллионы таких, как они, по–прежнему останутся людьми, для которых важнее всего то, чего они не понимают. Они никогда не будут ломать голову над расшифровкой проклятых волн, и их радости и волнения останутся при них, нетронутыми и первобытными, как тысячу лет назад. Именно они спасут от гибели и Торквато Тассо, и Бетховена, и Толстого.

Есть еще одна сторона дела, о которой нужно думать. Когда люди ставят опыты над себе подобными и пытаются проникнуть в самые святые тайники души, то они руководствуются не только простой любознательностью! Я не думаю, что на свете существуют такие безумцы, которые верят в возможность синтезировать человеческое “я” из бесчисленного множества волн и написать для него математическую формулу. Скорее всего, здесь дело проще. За всеми этими опытами скрываются какие‑то более близкие цели, какие‑то очень конкретные намерения, вроде поисков излечения человеческих недугов, или, наоборот, нахождения способов искусственного управления человеческой душой.

Конечно, так как статьи о волнах напечатаны в научных журналах по медицине и психологии, то на первый взгляд кажется, что все это делается для достижения первой цели А вторая?

Я никогда не забуду выражения лица полковника Р., когда во время немецкой атаки под Аахеном наша бригада дрогнула и начала отступать. Солдаты перестали слушаться офицеров и бросились бежать, а немцы расстреливали их в спину. Лицо Р. перекосилось, и он начал прямо‑таки рычать…

— Неужели не будет найдено лекарство против трусости?.. Или лекарство беззаветной храбрости?

А через пару десятков лет о таких лекарствах писали даже в газетах.

— Голл, как ты сюда попала?

Она повернулась ко мне и прошептала прямо в ухо:

— А ты не будешь сердиться, если я скажу правду? Честное слово?

— Честное слово.

Она глубоко вздохнула.

— У меня был один приятель. Лейтенант. Мы с ним познакомились в нашем ателье, после демонстрации моделей. Это было зимой…

Она замолчала.

— Ну?..

— Он пригласил меня в ресторан. Мы танцевали и болтали о том, о сем. После мы с ним встречались еще. Он был очень симпатичный и умный. Вроде тебя, только моложе и смелее. Ты не сердишься?..

— Нет…

— Он тоже говорил массу умных вещей и смеялся, когда я ничего не понимала… В конце концов, он сказал мне, что я ему надоела, но он все равно питает ко мне дружеские чувства, и если мне что‑нибудь будет нужно, он готов мне помочь Когда меня выгнали из цирка, я позвонила к нему. И вот я здесь…

— А за что тебя выгнали из цирка?

— О, это длинная и скучная история… Давай лучше спать…

Но я не сомкнул глаз до самого утра. Я думал про полковника Р. и про лейтенанта.

11

Это было действительно величественное зрелище. Гигантские сосны с верхушками, позолоченными утренним солнцем, были неподвижны. Они стояли плотными рядами, как гренадеры на праздничном параде, но в их неподвижности не чувствовалось напряжения, а только покой, застывшая радость бытия и сознание собственного достоинства. А когда порыв ветра заметался в вершинах и шепот зеленых гигантов начал медленно нарастать, у меня по телу побежали мурашки.

— Красиво, не правда ли? — спросил Боллер.

— Это не то слово. Мне всегда казалось, что деревья разговаривают. Один японец записал на магнитную пленку шелест листвы различных деревьев. Почему‑то считается, что свой язык есть только у людей и животных. Мы не очень хорошо знаем, что такое коллектив растений. А ведь они тоже живут в коллективе и как‑то влияют друг на друга, и, может быть, ветер помогает им разговаривать?

— Вы уж простите, что мы держали вас в подземелье так долго. Это, знаете ли, своего рода психологическая подготовка…

Я усмехнулся.

— Вы уверены, что теперь я вполне подготовлен?

— Уверен. И не только вы. Все остальные тоже готовы. Но вы — особая статья.

— Почему особая?

— Я вам уже говорил при первой встрече. Вы кое‑что понимаете в человеческих мозгах, в их работе.

Мы обогнули здание и пошли по тропинке прямо в лес, и я глубоко вдыхал запахи сосен, земли и влаги, которая дымилась над прогалинами, согретыми утренним солнцем.

— И вы теперь разрешите мне совершать прогулки?

— И не только вам. Всем.

— Сколько здесь людей, я имею в виду подопытных?

— Сорок девять.

— Боже мой! Где же остальные?

— Лаборатория наша огромна. Под зданием еще четырнадцать этажей.

Я удивился странному совпадению количества этажей разбомбленного немецкого хранилища боеприпасов и этой лаборатории, но ничего не сказал об этом Боллеру.

— Шумная компания! Представляю, как оживится этот молчаливый лес, когда все окажутся здесь.

— И очень интересная компания. В этом вы скоро убедитесь. Откровенно говоря, мне самому не терпится поскорее начать массовый эксперимент. Мне и моим коллегам понадобится ваша помощь, точнее, ваши, так сказать, профессиональные наблюдения. Здесь могут быть любопытные психологические казусы.

— Вы имеете в виду срывы?

— Упаси бог! Этого хватает и без нашей лаборатории. Кому–кому, а вам должно быть известно, что у нас не хватает коек для психически больных. По данным сенатской комиссии, при очередном призыве в армию по причине психической неполноценности бракуется более тридцати процентов новобранцев… Тридцать процентов!

Я остановился. При дневном свете Боллер не казался таким молодым, как там, внизу.

— Может быть, вы собираетесь их лечить?

Он улыбнулся своей искренней, мальчишеской улыбкой.

— Лечить — ваше дело… Я физик, а не врач.

— Тогда что же?

Он глубоко вздохнул.

— Я буду с вами откровенен, тем более, что полковник Р. рекомендовал мне вас, как человека, понимающего, что такое армейская дисциплина.

— Вы знаете Р.?

— Да. Так вот, я хочу, чтобы вы поняли вашу выдающуюся роль в эксперименте.

Когда я отправлялся на фронт, мне тоже говорили, что моя роль там будет “выдающемся”. Понадобилось совсем немного времени, чтобы убедиться, что нет ничего более жалкого и беспомощного, чем врач–психиатр на войне. Если человеческая психика почти неуправляема в мирные периоды, то что говорить о военном времени. После того как я вернулся с фронта, у меня возникло убеждение, что все так называемые целые и невредимые, которые, однако, провели годы на границе между жизнью и смертью, изуродованы не меньше, чем те, кто вернулся контуженным, или с ранами, или без рук или ног… И это естественно, потому что война непрерывно заставляет человека совершать то, что противоестественно самой его природе: подавлять инстинкт самосохранения.

— Так в чем будет заключаться моя выдающаяся роль? — спросил я не без иронии.

— Вы будете свидетелем резких превращений человеческого “я”.

— Я как раз об этом много думал последнее время.

— Очень хорошо. — Но вы думали о таких превращениях, так сказать, в абстрактно–теоретическом плане. А теперь вы столкнетесь с реальными фактами.

Помолчав, Боллер снова обратился ко мне.

— Вы знаете принцип работы электронных цифровых машин?

— В общих чертах.

— Этого будет достаточно. В нашем вычислительном центре в Бейсенде стоит самая современная по нынешним стандартам машина. Две гигантские схемы, собранные из микрокомпонентов. Они моделируют два полушария головного мозга. Инженеры даже постарались придать им соответствующий вид. Две перлоновые полусферические оболочки, начиненные транзисторными реле. Знаете, что было самым любопытным при создании той машины?

— Что?

— Ее делали практически без всякой схемы. Компоненты соединялись друг с другом в значительной степени произвольно.

— И получилась модель сумасшедшего?

— Нет. Мы получили модель новорожденного ребенка. А после начали машину “обучать”. На входные шины подавали различные сигналы, и они, эти сигналы, заставляли искусственные нейтроны соединяться вполне определенным образом, автоматически возникала организованная схема, способная к разумным и полезным действиям.

— Вот как?

Я смутно начал представлять, как выполнялся этот любопытный замысел.

— Кстати, заметьте, я сказал, что исходная схема была в известной степени произвольной. В первоначальной стадии какие‑то элементы организации уже были заложены, именно они и определили специфические таланты этой машины. Это — вроде наследственной предрасположенности, если хотите…

— К чему же оказалась больше всего способна ваша машина?

— К иностранным языкам. Меньше к математике и совсем не способной к музыке. Она ее не понимала, и, как мы ни бились, она не смогла сочинить ни одной музыкальной строчки. Построенная таким образом, машина очень напоминала человеческий мозг, но…

Мы вышли на большую поляну, заросшую густой травой. Солнце стояло уже высоко, и Боллер, повалившись на землю, кивком пригласил меня последовать его примеру. Здесь было очень тепло, даже жарко, и мы, не сговариваясь, сняли пиджаки и положили их под голову. В голубое, безоблачное небо упирались вершины теперь уже непрерывно шумящих сосен.

— Но когда машина стала обученной, возникла проблема. Для ее продуктивной работы нужно было создать устройство, где бы одновременно хранилась уйма исходной информации. Вы сами понимаете, для того чтобы мыслить, нужно иметь исходные данные. Так, у машины было очень много входных “нервов” и тех, на которые передаются сигналы “умозаключения”. Пришлось отказаться от обычных способов записи данных и команд на перфолентах или на магнитных пленках и разработать специальную машину для хранения информации, которую нужно было спарить с мыслящим аппаратом. Такую машину мы построили, и она успешно хранила и все данные, и инструкции, подаваемые на наш “мозг”. Заметьте, слово “мозг” я беру в кавычки, и вы скоро поймете, почему. Наши инженеры, то ли по прихоти, то ли догадываясь о том, что скоро должна возникнуть страшная путаница, второй машине также придали вид двух полушарий. И вот, представьте себе: в одном зале рядышком стоят две машины, совершенно одинаковые по виду, но имеющие совершенно различные внутренние структуры и назначение. Одна хранит информацию, вторая ее обрабатывает, то есть мыслит. Вы чувствуете, что должно было получиться и что, в конце концов, получилось?

— Нет, пока не чувствую.

— Так вот что. Не прошло и нескольких недель, как мы, работавшие на машинах, задумались над тем, какую из двух машин нужно считать моделью мозга?

Боллер лежал, заложив руки за голову, и улыбался. Ему явно доставляло наслаждение вспоминать о том, как возникла эта кошмарная проблема.

— Обе вместе, — пробормотал я, приподнимаясь. Он делал вид, что не расслышал моих слов.

— Мы задумывались над тем, какую функцию выполняет реальный человеческий мозг: хранит информацию и инструкции или мыслит?

— И то и другое, одновременно…

Он опять не расслышал.

— Мыслит ли человек при помощи мозга?

— Послушайте, я же вам ответил, что мозг выполняет обе функции одновременно!

Мы встали, отряхнули пиджаки и побрели к зданию. Я испытующе глядел ему в лицо. К чему он рассказал мне эту притчу, про две спаренные электронные машины, из которых ни одна не могла быть моделью реального мозга?! И вообще, какое отношение имеет его лаборатория, если она действительно его, к электронным машинам?

— Если уж правомерно говорить о моделях, то я уверен, что обе электронные машины вместе и представляют собой подобие мыслительного аппарата человека.

Я сказал это без всякой уверенности. Что‑то смутное, неясное блуждало в потемках моего сознания, и, наверное, поэтому я добавил:

— Во всяком случае, большинство ученых так думает.

— Какое счастье, что так думают не все! Если бы все всегда думали одно и то же, в науке никогда не совершались бы открытия. Да и вообще, любой прогресс, в том числе и научный, начинается только тогда, когда кто‑нибудь начинает сомневаться в непоколебимости так называемых прописных истин.

Он на минуту остановился.

— В том‑то и дело, что прописных истин нет. Каждый новый этап развития — это пересмотр всех существующих понятий и даже смысла слов, которыми они выражаются. Сначала было “душа”, после “сознание”, теперь это может быть что‑нибудь совсем другое. Впрочем, пока оставим это. У меня к вам есть один, так сказать, дилетантский вопрос как к специалисту.

— Пожалуйста.

— Бывает ли так, что человек вдруг начинает думать, что он не Джон Смит, а Магомет?

— Сколько угодно.

— И, наверное, в психиатрии для этого существует какое‑нибудь название?

— Конечно.

— А как вы думаете, этот новоявленный Магомет действительно чувствует себя, как пророк, или он только притворяется?

Я усмехнулся.

— Для этого нужно побывать в шкуре такого сумасшедшего. Но я уверен, что он действительно чувствует себя Магометом.

Больше он ничего не спрашивал.

Мы поднялись на второй этаж (теперь уже настоящий второй этаж) и остановились у одной из дверей.

— Теперь ваше жилье будет здесь, — сказал Боллер.

— Мне нужно что‑нибудь делать?

— Пока нет.

— Почему вы мне рассказали историю про электронные машины?

Он усмехнулся.

— Вы принадлежите к тому числу людей, которые должны до всего дойти самостоятельно. Вам нужна только затравка, начальный импульс. До свиданья.

Когда он скрылся, я толкнул дверь и застыл на пороге.

Закрытые жалюзи снаружи были освещены ярким солнечным светом, и от этого комната была наполнена оранжевым полумраком. На фоне широкого окна я увидел силуэт женщины. Ее лица не было видно, но я сразу догадался, что это была Катарин.

12

Она стояла посреди комнаты и совершенно не двигалась. Как статуя.

— Катарин? — спросил я.

Она молчала, и тогда я обошел ее справа, чтобы открыть жалюзи, но она поймала мою руку.

— Не надо. Прошу тебя…

Мои глаза привыкли к полумраку, и я увидел, что она стояла совершенно растерянная, бледная, и только большие глаза отражали оранжевую решетку, которой было закрыто окно.

— Как вы сюда попали?

— Вы?

— У вас есть ко мне дело? Вас за мной послали? — я старался угадать, что привело ко мне помощницу и секретаря Боллера.

— Не знаю. Не знаю… Только мне кажется, что мы с тобой уже давно на “ты”…

Я слегка дотронулся до ее плеча и тихонько подвел к креслу.

Она села и закрыла лицо руками.

— Вам плохо?

— Оставь меня… Так бывает всегда… Всегда так было…

— Что было? — я старался быть как можно ласковее и присел на подлокотник кресла. — Перестаньте плакать и расскажите, что случилось. Катарин, ну, ну же! Кто вас обидел?

Она подняла заплаканное лицо.

— Ты…

— Я?

— Зачем ты меня называешь Катарин?! И почему ты все время говоришь “вы”? Разве…

Я сделал еще одну попытку открыть окно, но девушка крепко вцепилась в мою руку и спрятала свое лицо у меня на груди. Она вся дрожала.

— Объясни. Я ничего не понимаю.

Теперь Катарин громко всхлипывала, и только изредка прорывались бессвязные слова: “вы”… “ты”… “так больше нельзя”… “боже, как страшно”…

Я решил, что нужно говорить о чем‑нибудь таком, что отвлекло бы ее от мрачных мыслей.

— А знаешь, мы только что бродили с Боллером в лесу, и он рассказал мне смешную историю, как он и его сотрудники не могли решить, какой из двух электронных ящиков — мозг! Было о чем спорить, правда?

— Было, — прошептала она. — Я всегда утверждала, что мозг это то, где хранится только память. Тот, второй ящик, и был мозгом.

— Так ты тоже принимала участие в споре? — удивился я.

Она кивнула головой.

— Но все не так просто, как это казалось некоторым, в том числе и профессору Боллеру…

Ее голос все еще дрожал, но она перестала плакать. Я уселся на стол противнее.

— А в чем сложность? — спросил я.

— Когда мозг и аппарат мышления работают вместе, происходит какое‑то таинственное взаимовлияние, и тогда в мозг что‑то попадает из хранилища информации, а из мозга в хранилище информации и, наверное, при этом меняется и то, и другое…

— И ты все это знаешь? Вот уж не думал? Кем ты работаешь у Боллера?

— Как когда. Иногда я помогаю ему в опытах. Иногда анализирую электрофизиологические даннгые. А иногда… Да я же тебе уже рассказывала…

— Ты — мне?

Она вздохнула и замолчала. Ее горячая влажная рука медленно гладила мою, а широко раскрыты о глаза смотрели в угол комнаты, из которого выползал солнечный зайчик.

— А может быть, и не говорила, — наконец, произнесла она задумчиво. — Кто знает… Пэй, ты меня еще любишь?

Наверное, прошло много времени, потому что луч солнца перенесся на стену, а мы все сидели, погруженные в мучительные думы, и каждый из нас боялся нарушить молчание. Наконец, я не выдержал и, нагнувшись к самому уху девушки, спросил:

— Катарин, с чего ты взяла, что я тебя люблю? Я тебя вижу всего второй раз.

Она покачала головой, не сводя глаз с солнечного пятна на стене.

— Ты меня слышишь? — прошептал я. — Да.

— Почему ты не отвечаешь?

— Я сейчас не Катарин…

— А кто же?

— Голл. Я вспомнила цирк и того лейтенанта…

Я горько усмехнулся. Он очень неосторожный, этот Боллер! Болтовня про Джона Смита и Магомета выдают его с головой. Какими бы средствами он ни пользовался, все дело сводится, по–видимому, к чему‑то такому, когда человека можно заставить поверить, что он всего лишь своя собственная тень. Я с сожалением посмотрел на Катарин и погладил ее мягкие волосы.

— Ты не Голл, ты Катарин, и цирк здесь ни при чем. Разве ты этого не понимаешь? Во время нашей первой встречи ты же сама меня предупреждала, чтобы я не забыл своего имени. Помнишь? Так вот и ты должна хорошенько запомнить, что ты Катарин. А Голл — это совсем другая девушка. Она — манекенщица.

— Это я была манекенщицей… И меня зовут Голл, и я очень хорошо помню, что ты меня любил, и как все это было.

— Если ты Голл, то ты должна знать одного лейтенанта, того, который познакомился с тобой на демонстрации мод.

— Я хорошо знаю этого лейтенанта. А с тобой мы познакомились на восьмом этаже, когда ты очнулся после первого опыта.

— Допустим, что это так. Но после мы с тобой не встречались, потому что я все время жил в своей комнате на первом этаже. А Голл и сейчас живет там. Это она была знакома с лейтенантом, а не ты, я в этом совершенно уверен.

И вдруг я запнулся. Меня как электрическим током пронзила одна мысль.

— Вот видишь, ты замолчал. Это значит, что ты не очень уверен в том, что говоришь. Клянусь тебе, я Голл…

Она подошла ко мне и обвила руками мою шею.

— Я Голл, разве ты в это не веришь, милый?

“А что, если она действительно Голл, а та, другая…”

Я провел рукой по лбу, пытаясь сообразить, что мне делать.

— Хорошо, если ты Голл, то кто же та, другая?

— Кто?

— Ну, та, которую называют Катарин?

— Она осталась там…

— Где?

Катарин неопределенно махнула рукой. Я вдруг почувствовал, что схожу с ума. Все в ней показалось мне до ужаса знакомым и близким. Я попытался отстранить ее, но она еще сильнее прижалась ко мне и зашептала:

— Не прогоняй меня, не прогоняй, прошу тебя. Ведь я Голл, твоя Голл.

— И ты мечтаешь стать кинозвездой?

Она тихонько рассмеялась.

— Что ты, милый! Какая нелепость. Мне пока и в голову никогда не приходило такое. Хотя… Как ты сказал?

— Кем же ты мечтаешь стать?

— Я уже давно достигла своего… Хватит того, что я работаю у Боллера. Так устаешь от этого…

— Значит, ты не Голл Очнись, Катарин!

— Подожди… Когда мы начали эксперименты, нам казалось, что все будет просто: не нужно путать две разные машины вот и все тут… Иначе одна машина переделает другую…

— Какие машины? О чем ты говоришь?

— Те самые, которые стояли в нашей лаборатории в Бей–сенде. Ох, если бы ты знал, сколько мы спорили, пока среди нас не появился Боллер. Он все поставил на свое место. Как бог, пришел, стал возле второй машины, которая хранила память, и сказал: “Вот мозг”. А когда его спросили, а что же такое первая машина, он ответил: “Не знаю”. Ну и смеялись же мы после этого ответа. Но Боллер не из тех, кого можно смутить. Он сказал, что нужно подождать. Новые идеи витают в воздухе, и кто‑нибудь скоро додумается до правильного ответа.

Наконец мне удалась освободиться от ее рук, и я поднял жалюзи. Солнце скрылось за лесом, и по небу медленно плыли нежные розовые облака. Катарин с улыбкой взглянула на позолоченные верхушки, сосен, а потом как‑то странно огляделась вокруг, и ее лицо приняло озабоченное выражение.

— Тебе не кажется, Голл, что все, что ты говоришь — бред?

— Почему же бред? Если в науке существует какая‑нибудь очень важная проблема, среди миллионов людей обязательно найдется человек, который ее решит. Он не обязательно будет гением. Скорее всего, это будет какой‑нибудь безвестный ученый, у которого мышление не такое обычное, как у всех. В истории очень мало случаев, когда одному человеку удается решить несколько крупных научных проблем.

— Голл никогда так много не философствует, да и не умеет, — заметил я.

— Перестань, прошу тебя. Мы, кажется, договорились…

— Да, действительно. Почему ты так странно оглядываешься? Ты что‑то ищешь?

В комнате быстро темнело.

— Мне казалось… Мне почему‑то казалось…

— Что тебе казалось?

— А, ерунда. У тебя никогда не бывало такого состояния, будто обстановка, и действия, и слова, которые ты говоришь, уже когда‑то были тобой пережиты и произнесены? Будто бы переживаешь это второй или третий раз?

— Сколько угодно…

— У меня сейчас то же самое. Только вот здесь, — она подошла к двери, — здесь стояли часы, большие часы с тяжелым маятником, бронзовый шар на тонкой цепи. Их почему‑то нет.

— Я здесь впервые и не знаю, стояли ли здесь когда‑нибудь часы.

Она подошла к двери и стала внимательно осматривать стену,

— Зажги свет, пожалуйста.

Я щелкнул выключателем. Она радостно воскликнула:

— Так я и знала! Их просто вынесли. Смотри, на стене остался след.

Я подошел и увидел на степе едва заметный вытянутый прямоугольник.

— Это только доказывает, что ты не Голл, — сказал я.

— Кто?

— Ты не Голл, — повторил я и попятился от нее к окну. — Я уверен, Голл здесь раньше никогда не была.

— Какая чепуха! С чего вы взяли, что я Голл? Разве вы забыли мое имя? Я так просила вас, чтобы вы никогда не забывали имен.

Я стиснул зубы. Мне показалось, что я услышал едва уловимый щелчок, напоминающий звук повернутого выключателя.

— Почему вы так странно на меня смотрите, Пэй?

— Так чем же была та, вторая машина?

— Как чем, мозгом, конечно.

— А первая?

— Будто вы не знаете! Простите, сейчас поздно об этом говорить. Профессор Боллер просил вас зайти к нему на восьмой этаж. Спешите, мы и так с вами заболтались…

Я почувствовал страшную усталость, полное безразличие, апатию, постепенно переходящую в отвращение ко всему на свете. Я опустился в кресло, в то кресло, где она недавно плакала, и закрыл глаза рукой. Передо мной встало смеющееся лицо Боллера, который все время повторяет: “Магомет и я, Магомет и я…”

— Скажите Боллеру, что я устал и прийти не могу.

Она молчала.

— Вы слышите, Катарин? Скажите Боллеру, что я очень устал и неважно себя чувствую.

Она продолжала молчать.

Я поднял голову и открыл глаза: Катарин в комнате не было.

Может быть, все это мне приснилось. Ведь не может же живой человек исчезать вот так, бесшумно, как привидение!

13

Рисдер попался мне в большой гостиной правого крыла здания, где мы теперь жили. Окна выходили на широкий двор, в котором по бокам стояли вспомогательные кирпичные постройки, а посредине находился обнесенный сеткой теннисный корт. Он стоял у окна и своим единственным глазом смотрел во двор.

— Вы когда‑нибудь играли в теннис? — начал я.

— Терпеть не могу этого бессмысленного балета.

— А я думал, что спортсмены в большей или меньшей степени знакомы со всеми видами спорта.

— Я не спортсмен. Я профессиональный боксер. А если говорить точнее, профессиональный боец.

Я положил руку на его плечо.

— Мне бы хотелось задать вам один вопрос. Не возражаете?

Он ничего не ответил и продолжал смотреть в окно.

— Вы встречались с профессором Боллером?

Рисдер кивнул.

— И с вами ничего странного не происходило?

Он повернулся. Его лицо было совсем не таким, как в первый раз, — жалкое и растерянное, оно никак не вязалось с его свирепой осанкой.

— Что же вы здесь делаете? Что это за штучки? — спросил он шепотом.

— Лично я ничего не делаю, мое положение ничем не лучше вашего.

Его лицо болезненно искривилось, а в единственном глазу заблестела крупная слеза,

— Вы знаете, я никогда не был прилежным учеником, — вдруг жалобно признался он.

— Почему вы мне об этом говорите?

— И, кроме того… Как вам объяснить… Раз уже тебе что‑то дали, то не нужно отнимать обратно…

Я сделал вид, что понял его, и, взяв за руку, подвел к широкому дивану.

— Расскажите, как это было.

— Видите ли, мой отец, торговец открытками сомнительного содержания, с детства убеждал меня в том, что наука нужна только дуракам. Он говорил, что нечего учиться читать, когда существует радио и телевидение, и писать тоже не обязательно, потому что все, что угодно, можно наговорить на пластинку или ленту. Сам‑то он немного читал и писал, но грамота ему за всю жизнь так и не пригодилась. Зато он умел хорошо фотографировать… У нас в доме я видел разную публику, которая приобретала продукцию отца оптом и в розницу. Они ржали над фотокарточками, нисколько меня не стесняясь Однажды в доме появился тип, внимание которого я почему‑то привлек. Он сказал отцу: “У вашего отпрыска отличные данные. Если его начать сейчас тренировать, из него получится классный драчун. Это дело более доходное, чем ваше, а главное: законное”. Этого типа звали Фаркатом, и отец отдал меня к нему в обучение. В его заведении было еще около двадцати таких, как я. Кроме того, что мы учились избивать друг друга до полусмерти, для чего‑то нас заставляли читать и писать. И еще считать. Но для этого я оказался слишком бестолковым. Может быть, раньше моя башка и варила, но после драки с Клини… Я всегда боялся этой встречи. Парень был выше меня ростом на целую голову и гораздо сильнее, а главное, когда я смотрел на его лицо во время боя, мне становилось страшно. Такие лица снятся во время болезней, когда у тебя высокая температура. После оно мне мерещилось всегда после тяжелой попойки… Фаркат знал, что я боюсь Клини и оттягивал нашу встречу до последнего дня. Он как будто держал ее на закуску. И все остальные ждали нашей драки с нетерпением. Как‑то вечером один приятель сообщил мне, что на следующий день у меня состоится бой с Клини, и я не мог заснуть всю ночь. А на рассвете пошел в комнату, где он спал, растолкал его и сказал: “Клини, сегодня мы с тобой будем драться. Я знаю, что мне здорово достанется, и я этого не боюсь. Только прошу тебя, не делай этой страшной рожи”. Он гадко хихикнул: “Когда я в азарте, я не думаю о своей роже. Это получается само собой”. — “Тогда ударь меня сразу в висок, чтобы я потерял сознание до того, как я увижу, что делается с твоими глазами. Ты выиграешь бой, и дело с концом”. Он опять хихикнул: “Если будем драться с кастетами, я так и сделаю. А при обычном бое нужно бить очень долго, чтобы противник потерял сознание… И тогда с рожей ничего не поделаешь”. Клини знал, что его лица все боятся, и очень этим гордился. Утром, когда мы вышли в зал, я нашел Фарката и предупредил его: “Мы будем драться с кастетами”. — “Но он тебя может убить”. — “Я тоже знаю один прием”, — соврал я. “Ладно, — сказал Фаркат. — Только имей в виду, за последствия я не ручаюсь”. В зале, собрались все, чтобы посмотреть, что будет, а я подошел к Клини и шепотом спросил: “Так ты сделаешь, как я просил?” Он кивнул головой, и мы надели на обе руки кастеты из фарфора. Фарфор для этого особенно годится, он твердый, как сталь, но значительно легче. Фаркат подал сигнал, и мы стали сходиться. И когда Клини поднял правую, Фаркат засвистел и приказал приостановить бой. “Так дело не пойдет! Почему у Куинса опущены руки? Что это за комедия?” После снова раздался свисток, и теперь я поднял обе руки, чтобы как будто напасть на Клини, но я не собирался этого делать. Удар был немного выше правого виска, и я увидел вспышку яркого света, и лицо Клини, отделенное от головы, но на нем глаза еще не успели выползти из орбит, и лоб был, как лоб, а не узкая глубокая щель. Мне показалось, что я шел по чему‑то мягкому, как по траве, а передо мной все расступались, как будто я какой‑то святой, а я шел прямо и прямо, и видел только яркий свет впереди. Я прошел сквозь стену, и по воздуху пронесся над домами и нашел в темной фотолаборатории своего отца. “Отец, — сказал я. — Я до последнего дня не спрашивал тебя ничего о своей матери”. В темноте при красном свете он покачивал кювету с фотоотпечатками и, не глядя на меня, сказал: “Ее давно похоронили”. — “Где?” — “Ее сожгли в крематории, а урна стоит за бельевым шкафом”. Но урны там не было, и я вернулся в школу Фарката, и я пожаловался ему, и Клини, и всем ребятам, что отец, наверное, выбросил урну, и соврал мне, что ее нужно искать за шкафом с грязным бельем. Все начали громко хохотать и обступили меня плотным кольцом, до того плотным, что мне стало трудно дышать.

Тогда меня осенила странная мысль. Чтобы избавиться от всего этого, я решил перестать быть самим собой, и превратиться в кого‑нибудь, например, в Клини. Я до сих пор удивляюсь, как легко я это сделал… Когда я стал Клини, все расступились, и Фаркат закричал: “Прекрати эти штучки, иначе я выгоню тебя из школы!” Но я не унимался, и начал бегать за всеми, и бить всех, и, главное, радоваться тому, что у меня глаза стали, как у Клини, и лоб исчез, и зубы стали металлическими. Теперь мне не было дела до урны, я просто ее не помнил в тот момент. А после меня ударил Фаркат, и я пришел в себя…

— Он действительно вас ударил, или это все был бред?

Куинс поморщился.

— Действительно ударил. Ведь тогда я убил Клини. Но это уже другая история. После всего этого я не только забыл ту грамоту, которой меня научили, но вообще перестал понимать что‑нибудь в учебе. Зато Фаркат полюбил меня больше всех, и я окончил его школу лучшим бондом.

Лицо Рисдера все еще изображало боль, и я не понимал, для чего он рассказал мне эту отвратительную историю.

— Так вы ведь спрашивали меня о моей встрече с профессором?..

— Спрашивал…

— Мы встретились, и я пошел с ним в небольшую темную комнату, где стоял ящик, вроде рентгеновского аппарата, и я пережил нечто, подобное тому, что пережил после драки с Клини… Но только все иначе… Мне казалось, что я читал какие‑то книги на непонятном языке и молол профессору о каких‑то испытаниях, в которых якобы принимал участие. Я не помню, что я читал и где я что‑то испытывал. Помню только, что речь шла о чем‑то тонком, как игла, и достающем до самой Луны… Вроде ее прокалывали, а после я называл какие‑то цифры… И еще я помню, что видел все обоими глазами…

— Вы не можете точно вспомнить, что вы говорили профессору?

— Нет, — решительно ответил Куинс. — Как я могу вспомнить, если в то время это был не я, как мне показалось…

Мне по–настоящему стало жаль несчастного парня. Кто знает, подумал я, что ему еще придется пережить, находясь здесь. Сейчас Рисдер полон сожалений, что он неграмотный, а что будет с ним завтра или через неделю?

А если он, как тогда, в бессознательной ярости убьет Боллера или еще кого‑нибудь?

“Боллер играет с огнем, — подумал я, — но пока я не знаю ни правил этой игры, ни ее цели…”

— Куинс, заходите ко мне после обеда, я посмотрю ваш глаз.

Он постоял с минуту, тяжело соображая, и кивнул.

14

Теперь‑то я смогу посмотреть на несчастного Сэда со стороны! Любопытно, как он справится с тем зарядом, который заложен в чужом сером веществе? Что до меня, то я с этим справлюсь отлично. Теперь я знаю все, или почти все. Если бы Боллер не дурачился, он давно мог бы подготовить себе нужных помощников. Но я понимаю, что его беспокоит. Ему нужно решать проблему в массовом масштабе. Уникумы его не интересуют. Сэд, или я, или кто‑нибудь другой… Дело в том, чтобы это можно было осуществлять над всеми и без их ведома.

Когда я впервые начал проводить опыты, я, к сожалению, не знал ничего о работе головного мозга, точно так же, как Пэй ничего не смыслит в физике нейтрино. Правда, я осязаю, что Боллер зародил в нем кое–какие мысли, и они вывели его из благодушного созерцания мира. Раньше для него было все просто. Мол, существует человеческое “я”, единственное, неповторимое, раз и навсегда данное богом. А если оно как‑то изменилось, милости просим, в соответствующее учреждение!

Я вспоминаю, как это было, и думаю, как могло бы быть, если бы тогда у меня было это…

“Сэд, плюнь на ускорители и реакторы и займись биофизикой”.

Я очень уважал доктора Крюгге и, признаться, не ждал от него такого поворота. Кстати, тоже разительный пример перевернувшегося “я”. До этого разговора Крюгге считался заядлым атомщиком, мечтавшим обнаружить пятисотую элементарную частицу или создать двухсотый искусственный элемент. И вдруг — плюнь! “Это почему же, доктор Крюгге?” — “Потому, что там тупик, мертвое дело. Все равно в этих частицах запутались, и вряд ли выпутаются, пока не будет сделано что‑то совершенно из ряда вон выходящее. Это может произойти только в биологии”. “Физика здесь не при чем”, — протестовал я. “Сэд, я считал тебя более сообразительным. Физика, биология, астрономия. Чушь какая‑то. Пока мы верим, что природа состоит из вещества, нечего ее четвертовать. Ясно?”

Признаться, тогда я подумал, что это была обычная риторика, к которой так любят прибегать люди старшего поколения. Но он сказал нечто такое, что заставило меня крепко подумать, а после решиться. Он сказал: “Сэд, самой многообещающей является проблема человеческого мышления. Как и почему человек мыслит? Какова физика мышления? Вот над чем нужно думать. Я вовсе не хочу, чтобы ты резал лягушек или втыкал электроды в мозги кролика. Есть вещи посолиднее”. — “Какие?” — “Например, как физические поля влияют на характер и содержание мышления человека”. — “Это уже было, профессор Крюгге. Изучено магнитное поле, электростатическое… Что‑то эти поля делают…” — “Вот именно, что‑то. Но, мне кажется, нужно заняться не этими полями”. — “А какими же еще?” — “Не догадываешься? Сильное и слабое взаимодействие”. Я расхохотался: “Вы хотите, чтобы я поставил свою голову вместо мишени на выходе ускорителя и чтобы мои мозги бомбили протоны с энергией в тысячу миллиардов электронвольт?” — “В этом нет необходимости. Твои мозги и так бомбят протоны, и не только протоны с большой энергией. Космические лучи. А вот слабое взаимодействие…”

Крюгге работал в секретной лаборатории военного ведомства по “свободной тематике”. Американские военные почуяли, откуда исходит запах “жареного”, и теперь предоставляют наиболее “надежным” ученым возможность заниматься, чем они хотят. Именно таким образом возникает что‑то новое, неожиданное, а вовсе не по плану.

Так вот, ваш Крюгге изучал бета–распад в живых организмах. Вернее, он вводил в организм подопытных бета–активные вещества и наблюдал, что получалось…

Кстати, вот приближается то, чем стал Сэд! До сих пор не могу сообразить, кого или что нужно называть по тому имени, которое дано человеку после рождения. Меня всегда приводит в уныние следующий парадокс. Допустим, некто икс совершил преступление и его приговорили к смертной казни. Тюремный хирург выпрашивает его для своего решающего эксперимента по преодолению биологической несовместимости. Он отрезает голову иксу и под наркозом переносит ее на плечи менее опасного преступника, игрека, голову которого приживляет к телу икса. Эксперимент оказывается удачным, и после операции оба — игрек–икс и икс–игрек — выздоравливают и чувствуют себя превосходно. Спрашивается в задаче: кого нужно казнить? Того, у кого голова преступника, или того, у кого руки, совершившие преступление?

Если подумать, то в обоих случаях казнь будет несправедливой. А отсюда вопрос: где помещается “я”?

— Привет, Сэд, как дела?

Пэй остановился и холодно посмотрел на меня. Нет, вид у него сейчас не такой растерянный, как во время опыта с профессором Боллером. Он полез в карман моего пиджака и достал журнал.

— Вот, почитай.

— Что это?

— Тебе это с твоей психиатрией не понять, хотя все, о чем здесь говорится, имеет отношение и к твоей науке. Ого! Новый вариант! Об этом нужно хорошенько подумать.

— О чем здесь, Сэд?

— Нейтрино и мышление. Нейтрино существенно изменяет механизм сознания.

— О Сэд, я эту статью читал давным–давно! И, кстати, я ее автор!

Он удивленно сдвинул брови и посмотрел на заглавие статьи, после на меня, после снова на статью.

— Значит, ты — Сэд?

— Да. А ты?

— Конечно, я… Я тоже в некотором роде Сэд… Хотя…

— Ну, ну, не стесняйся, говори…

— Хотя я считал, что… Как тебе сказать… Мне было бы проще называться Пэем Сорраном.

— Почему проще?

Он сморщился, как от яростной боли, и начал тереть виски, но так ничего и не сказал.

Мы стояли в просторном холле первого этажа и, кажется, каждый из нас собирался выйти на прогулку. Пэй (я решил сейчас называть его так!) держал в руках раскрытый журнал и радостно смотрел на приближающуюся Голл. О, я теперь отлично вижу, что все эмоции остались при нем!

Голл подошла ко мне, взяла за руку и сказала:

— Пэй, тебе не скучно с этим чудаком, который не расстается со своими научными журналами? Пошли, побродим по лесу.

Я внимательно следил за Пэем! Он рванулся к ней, но, взглянув на меня, отошел в сторонку и как‑то весь съежился.

— Нет, Голл, мне не очень скучно с этим чудаком. Если ты не возражаешь, пошли гулять вместе.

Она скривила брезгливую гримасу, враждебно взглянула на Пэя и сказала:

— Ну, если тебе так нравится, тогда пошли.

Боже, сколько времени Боллер будет мучить настоящего Пэя? Я понимаю, сейчас его интересует локализация сильных эмоций!

Мы вышли из здания. Голл крепко держала мою руку в своей. Забавно, у меня к ней появилась какая‑то особая нежность, которой раньше не было. С самого начала она для меня была одной из тех многочисленных девушек, которые ради заработка соглашались на эксперименты доктора Крюгге.

Перед началом опытов эти девушки (их было очень много и все они числились под номерами) подписывали бумагу, в которой говорилось, что они не будут иметь никаких претензий к нам, если с ними что‑нибудь случится. Мы же, со своей стороны, брали на себя обязательство осуществлять всяческое лечение, если в этом будет необходимость.

Впрочем, с нашими подопытными никогда ничего страшного не происходило, и никто никогда не имел претензий друг к другу…

— Знаешь, Пэй, — обратилась ко мне Голл, — меня начинают интересовать опыты профессора Боллера. Вчера я встретилась с Катарин, и сама не знаю почему, начала ей рассказывать о двух электронных машинах… Как это называется, подожди, вспомню… Ах да, две электронные модели мозга. Я правильно говорю?

Настоящий Пэй горько улыбнулся и ответил вместо меня.

— Правильно. И никто не мог разобраться, какая из двух машин была моделью мозга?

— Вот именно.

Голл посмотрела на него с любопытством.

— А ты, Сэд, разве знаешь об этом?

— Я Сэд?.. Хотя… Я начинаю, кажется, что‑то понимать… Гм… — он посмотрел на меня. — Пэй, а тебе не кажется, что мои знания пригодились тебе меньше, чем твой… э… метод мышления мне?

Я не ответил на этот давно волновавший меня вопрос. Мы обошли вокруг здания и пошли неглубоким оврагом, который начинался сразу за изгородью. День был светлый, но пасмурный, а иногда с высоких серых облаков срывались крупные дождевые капли. Сначала мы шли молча, а после Голл весело рассмеялась и воскликнула:

— Мальчики, вы почему‑то стали чертовски похожи друг на друга!

Она оттолкнула мою руку и быстро побежала вниз по склону оврага, а Пэй, вернее, того, кого я решил так называть, рванулся за ней, и через несколько секунд их головы замелькали среди кустов, а вскоре совсем исчезли.

Я пошел в том направлении, где они скрылись, и думал над тем, что сказал Пэй и что заметила Голл.

Кажется, в споре с Боллером Пэй оказался прав: мозг, или, лучше, аппарат мышления нельзя делить на две части.

Боллер совершил методическую ошибку. Нужно было бы построить две модели мозга, а после “обучения” периодически обменивать информационные и суммирующие части. Об этом нужно еще как следует подумать.

Скоро я услышал громкие голоса и был страшно удивлен, увидев под деревом Пэя и Голл оживленно беседующими.

— Вы, кажется, помирились?

— А мы с Сэдом никогда и не ссорились, — ответила девушка заносчиво. — Продолжай Сэд, это очень интересно.

— Сначала ты мне расскажи, что у тебя осталось от Катарин?

— Во–первых, эти машины. А еще… Как это выразиться… Странное отношение к Боллеру и прочее…

По дороге домой Голл не переставала болтать об особенностях труда манекенщиц, а у самой двери вдруг умолкла.

— Продолжай, Голл, — сказал Сэд.

Она внимательно посмотрела на меня и на Сэда и медленно покачала головой.

— Я не буду продолжать, — теперь она говорила едва шевеля губами. — Я не буду продолжать до тех пор, пока я не разберусь, кто из вас кто.

15

Путаница, ужасная путаница в голове. Сейчас тайна начинает проясняться, хотя в этих случаях всегда наступает момент, когда боишься признаться в самом главном. Если все, что произошло во время моей последней встречи с Сэдом и Голл верно, то… Нет, окончательный вывод еще рано делать.

Итак, посмотрим на вещи трезво. В лаборатории профессора Боллера (я называю это гигантское сооружение лабораторией условно) осуществляют опыты над изменением сознания людей. Конечно, можно было бы затеять терминологический спор о том, что называть “сознанием”. Однако дело не в названии. Я сужу по себе. Я точно начинаю сознавать, что после каждого перевоплощения во мне что‑то изменяется, что‑то прибавляется или исчезает, и я могу точно указать, от кого я приобрел что‑то новое. Когда я говорю “я приобрел”, то имею, прежде всего, в виду только мне понятную едва уловимую вариацию в моем мышлении, в моих знаниях и в содержании моей памяти. Изменения всех трех компонентов составляют сущность изменения моего сознания.

Один крупный ученый заметил, что каким бы ярким ни было сознание для его обладателя, не существует средств передать это другому субъекту, а поэтому‑то сознание не может быть предметом научного исследования. Не на эту ли гипотезу посягнул Боллер? И не только Боллер, но и доктор Крюгге, которого я никогда не видел, но теперь знаю.

Нет, торопиться с выводами нельзя. Я становлюсь в своем мышлении слишком импульсивным, а это чревато скороспелыми решениями, а потому и глубокими ошибками. Нужно разобраться во всем по порядку. Прежде всего, необходимо поговорить с Сэдом об испытаниях. Я точно знаю, что вчера он вспоминал о каких‑то испытаниях и сравнивал Голл с подопытными девушками.

Профессор Боллер сказал, что я должен до всего додуматься самостоятельно, иначе массовый эксперимент пойдет насмарку. Что ж, если так, то он не будет мне ни в чем препятствовать. Я не прошу, да и не хочу, чтобы он, как учитель, стал за кафедру и прочитал мне лекцию. Быстрее разобраться, пока остаюсь “я”.

Тихонько одевшись и выключив настольную лампу, я вышел в коридор. Голубоватый свет тускло отражался в коричневых плитках пластмассового пола.

Я прошел мимо нескольких дверей и спустился на первый этаж. Странно, что эта удивительная лаборатория никем не охраняется. Дверь в сад была широко открыта, сквозь нее в помещение проникали прохладные струи ночного воздуха и слышался шелестящий среди сосен дождь.

Лифт открылся бесшумно, зажглась яркая лампочка, и я нажал кнопку, которая стояла рядом с цифрой “2”.

Спуск был плавным, но очень быстрым, чувствовалось, как с каждым этажом воздух становился все душнее, с примесью запахов каких‑то лекарств, точь–в–точь как в больнице.

Когда кабина лифта остановилась, выходная дверь открылась автоматически, и я снова оказался в коридоре с кафельными с генами. Однако в отличие от первого этажа здесь вместо дверей вправо и влево уходили боковые галереи, такие же блестящие и полутемные, как и главная. Я пошел наугад по первой, ведущей направо, прошел мимо нескольких тяжелых металлических дверей и остановился в тупике с небольшим круглым люком. Он был приоткрыт, и я без труда в него вполз, после чего оказался в просторном круглом зале, где в центре под стеклянным колпаком стоял какой‑то прибор. Здесь было значительно светлее. Прибор чем‑то напоминал саморегистрирующий барометр или термометр. С одного валика на другой медленно перематывалась бумажная лента, на ней металлическое перо оставляло прямую красную линию.

Я долго стоял возле этого прибора, не понимая, почему перо пишет только прямую линию вместо того, чтобы регистрировать что‑то? Стены этого зала мерцали сине–фиолетовым цветом, а когда я подошел вплотную, то без труда догадался, что они выложены плитками свинца.

Значит, этот хрупкий прибор в центре зала надежно и плотно от чего‑то экранируют несколькими сотнями метров грунта и слоем свинца. Недаром перо на бумаге оставляет лишь прямую линию… Сюда ничто не проникает… Да и вряд ли может проникнуть.

И вдруг — резкий щелчок!

Перо по–прежнему писало прямую красную линию, но теперь слева от него возвышался красный столбик, который означал, что этот подземный зал заэкранирован далеко не от всего.

Что же еще остается?

— Что же еще остается? — сказал я, и мой голос прозвучал, как в могиле.

— Нейтрино.

Боллер стоял сзади меня и курил сигарету. Его лицо не выражало ни гнева, ни удивления. Казалось, будто мы уже несколько часов подряд ведем с ним неторопливую беседу. И вот теперь подошли к моменту, когда прибор зарегистрировал попадание таинственной и неуловимой ядерной частицы.

— Для первых опытов по регистрации космических нейтрино использовали заброшенные шахты на юге Африки, — пояснил он. — Сама организация поиска там была дефективна, хотя им все же удалось поймать несколько нейтрино. Представляете, Сорран, сколько стоит каждое нейтрино? Такие попадания случаются раз или два в месяц. А для того чтобы их поймать, нужно затратить… Боже мой, на эти деньги можно построить большой, благоустроенный город!

— Наука вообще стала слишком дорогой, — я старался заметить хотя бы тень удивления на лице профессора. — Мне иногда кажется, если бы на научные исследования отпускалось меньше средств, они были бы более изобретательными и плодотворными.

Он усмехнулся.

— Вряд ли. Можно совершенно строго доказать, исходя из самых общих принципов квантовой механики, что всякий следующий шаг в глубь строения материи должен быть во много раз дороже, чем предыдущий. Здесь существует гиперболическая зависимость. Ну ладно, пошли отсюда, здесь больше ничего интересного нет.

Мы покинули зал со счетчиком нейтрино через едва заметную, массивную боковую дверь и оказались сразу на площадке лифта.

— Сейчас я вам покажу самый интересный этаж, — сказал Боллер.

Он толкнул ногой одну из дверей, и мы оказались в комнате ничем не отличавшейся от той, в которой сначала жил я. В кресле, точно таком же, какое было у меня, сидела женщина. Освещение было недостаточно ярким, но все же можно было разглядеть ее каменное, безжизненное лицо и глаза, невидяще смотревшие вперед. Нет, она не напоминала египетскую скульптуру, у которой руки тоже вытянуты вдоль колеи. Она скорее походила на человека, который потерял самого себя и сейчас не может сообразить, как жить дальше. Да, именно потеряла себя!

Прямо перед ней стоял микрофон, она говорила, и ее бессвязная речь уходила по проводам куда‑то туда, где ее изучали:

— Вы не должны этого со мной делать… Когда все сварится, посмотрим… А после он ушел… Дождь…

— Что с ней? — шепотом спросил я Боллера.

— Послушайте еще. А позже я вам объясню, что такое “белый шум”.

— И велосипед упал… Тогда поднялся сильный ветер… Потому что это стоит много… Движения замедлились… Наступила ночь… И запуск… Особенно, когда улицу покрывают асфальтом…

Мне стало жутко, а она продолжала бормотать, бормотать…

Про себя я вспомнил несколько латинских названий для душевных расстройств, при которых наблюдается бессвязная речь. Я вопросительно взглянул на Боллера.

— Она совершенно нормальная, — сказал он. — Вот смотрите.

Он подошел к телефону, стоявшему на столе и коротко приказал:

— Восстановите АВ-117.

Она как будто проснулась. Ни тени смущения на лице. Поправив юбку и мило улыбнувшись, продолжала:

— Ребенок мой умер, и мне пришлось уехать к матери в деревню. А вы знаете, господин Боллер, как трудно в наше время горожанке привыкать к деревенской жизни. Хотя там тоже есть и радио, и телевидение, и бары и все такое, все же люди там, как вам сказать, психологически отстали от города.

— Да, вы правы. На сегодня достаточно, Инга. Отдыхайте, а завтра доскажете мне свою историю. Спокойной ночи.

Мы вышли и зашагали вдоль коридора дальше.

— Так что же такое “белый шум”? — спросил я.

— Еще одно наблюдение, и вы поймете.

Опять дверь. И еще одна камера для испытаний, но на этот раз я сначала никого не увидел. И только голос, хриплый детский голос доносился откуда‑то:

— Мама… мама… папа… мама… папа… папа… мама…

В кроватке лежал ребенок, и перед ним тоже висел микрофон.

— Для опытов поставляют и таких? — спросил я Боллера с горечью.

Едва заметно улыбнувшись, он заговорил о другом:

— Вот вам типичный “белый шум”. Если вы будете подкидывать монету и считать орлы и решки, у вас получится примерно эта последовательность из “мама” и “папа”. Беспорядочный поток сигналов и создает “белый шум”. У человека с большим объемом памяти белый шум имеет более сложную структуру, если у него накопленная информация ничем не направляется. В любой момент времени он может высказать любую сентенцию, захороненную в памяти…

— Вы сказали, что накопленная информация ничем не направляется. Так ли это?

— Ах, да, я, кажется, забежал вперед…

“Мама… мама… папа… мама…”

Мы снова шагаем по коридору, а я думаю о женщине, бессвязная речь которой внезапно сменилась осмысленным рассказом. То, о чем толкует Боллер, начинает казаться мне очень важным, почти гигантским. Он, как бы догадавшись, о чем я думаю, произнес:

— Ваша голова напоминает огромное книгохранилище, в котором собрано и записано все, что вы читали, чему учились и что пережили. Но этого недостаточно, чтобы мыслить. Нужно из всего этого производить отбор, и по законам логики скомпоновать в умозаключение. Это делает не мозг, в нашем обычном, я бы сказал, анатомическом представлении. Он принципиально этого делать не может.

Меня это утверждение заинтересовало, и я ждал пояснений. Но Боллер, посмотрев на часы, вдруг сказал:

— Сейчас я оставлю вас в одной интересной компании, а сам поднимусь наверх: там идет один чрезвычайно важный опыт.

Он ввел меня в салон, наполненный людьми. Их было человек десять, а может быть, и больше. При виде женщин и мужчин, одетых, как на вечерний прием, строго и предельно элегантно, я невольно вспомнил о своем, отнюдь не изысканном туалете, и мне стало неловко.

Заметив Боллера, все встали и умолкли.

— Господа, я хочу представить вам своего друга и помощника, господина Пэя Соррана, психиатра по специальности. Он, как и вы, является активным участником нашего грандиозного опыта. Я надеюсь, что вы с ним подружитесь.

Общее внимание обратилось на меня, а я смущенно улыбался в своем видавшем виды костюме.

16

Я хотел было извиниться за свой нереспектабельный вид, но в это время кто‑то подошел сзади и взял меня за подбородок.

— Красавчик, хочешь абсента?

Я повернулся: передо мной стояла отвратительная старуха, со сморщенной шеей и головой, покрытой редкими седыми волосами, сквозь которые просвечивала желтая кожа.

Видя мою растерянность, она повисла на моей шее и хрипло захохотала.

— Как приятно прикоснуться к чему‑нибудь новенькому и свежему!

Я рванулся в сторону, но в это время другой, глубокий грудной женский голос произнес.

— Леззи, перестань шалить. Еще не все познакомились с этим господином.

Та, которую звали Леззи, нехотя меня отпустила и, хныкая, отошла. Ко мне стали подходить мужчины и женщины и представляться.

— Грегор, капитан в отставке, — сказал юнец с разболтанной походкой.

— Лили Понс, графиня.

— Кроквуд, Джеймс Кроквуд, чемпион по шахматам.

“Чемпион” — дама лет сорока–сорока пяти, одетая в широко декольтированное черное платье с бриллиантовой брошью, с достоинством мне поклонилась. “Кармеллой” оказался молодой простоватый парень, у которого все время подергивалась правая щека.

Это было сборище потерявших себя людей, чудовищный психологический карнавал, где присутствовали оболочки, заполненные неизвестно откуда взятым содержанием. Я вспомнил себя и Сэда и, взглянув на дергающуюся в танце семидесятилетнюю Леззи, решил, что профессор Боллер меня пощадил. Во всяком случае, эти не были в привилегированном положении.

Играла музыка. Я уселся за небольшой столик в сторонке и, как ребус, решал про себя задачу: кто есть кто.

Ко мне подошел “Кармелла” и бесцеремонно уселся на колени.

Уже ожидая чего‑нибудь подобного, я ничуть не удивился и даже не стал парня сгонять. Просто, похлопав его по плечу, попросил:

— Не дурачься, милашка, здесь много людей.

— А мне наплевать, — сказал “Кармелла”. — Ты меня любишь?

— Тебя — нет, — ответил я в тон. — Предпочитаю Леззи, она более женственна.

— Эта гнусная старуха?

“Кармелла” захохотал во всю глотку, а отставной капитан подошел к нему и изо всех сил ударил по лицу.

— Эй ты, рожа! Умей себя держать в приличном обществе.

“Кармелла”, всхлипывая, сполз на пол, и стал жаловаться на то, что раньше, как говорили “ей” папа и мама, мужчины и в помыслах не поднимали руку на женщин.

— Господин Сорран, можно пригласить вас в нашу компанию?

У буфета стояли “чемпион по шахматам”, “графиня”, “специалист по истории музыки” и еще две молодые девицы, профессию которых я забыл. Я подошел, и мне налили коктейль, но прежде чем я успел поднести его к губам, одна из девиц, тощая, маленькая блондинка, быстро выхватила его у меня и первая сделала глоток.

— Спор, конечно, пустяковый, — обратился ко мне “профессор”. — Но все равно, нас интересует ваше мнение. Госпожа, простите, господин Джеймс Кроквуд утверждает, что всякая болтовня о машинах, играющих в шахматы, лишена смысла. Что есть какая‑то высшая материя, которая управляет творчеством шахматиста. Он просто не знает, как эта материя называется. Говорит, забыл. Может быть, вы помните?

— А вы, профессор, разве не знаете, что управляет творчеством композитора?

— О, я, конечно, знаю! Душа!

— Вот видите. Значит, душа, или как вы там ее еще назовете, является той субстанцией, которая направляет движение мысли по определенному руслу. В зависимости от того, как устроена эта субстанция, которую привыкли называть душой, человек может быть либо шахматистом, либо композитором, либо, как вы, историком музыки.

“Чемпион” громко расхохоталась, и ее пышная грудь заколыхалась над черным платьем.

— Чепуха! В наше время говорить о душе, все равно, что лечить болезни заклинаниями. Порядок обработки информации — вот что важно!

Некоторое время я стоял растерянный.

— Но ведь вы сами утверждали, что есть в шахматном творчестве какая‑то материя!

— Вот именно. Но не душа. Я просто забыл, как это называется.

— А разве это важно — название? — спросил я ее в упор.

Она задумалась и вдруг произнесла что‑то, что никогда не сказал бы Джеймс Кроквуд.

— Когда тебя любят, тогда можно говорить о душе… А когда…

Она прикрыла глаза и умолкла.

Ко мне подошла вторая блондинка и ни с того ни с сего начала хихикать. Я решил, что она пьяна, и на всякий случай тоже улыбнулся, осторожно тронув ее за плечо.

— Вы, конечно, забыли, что я Катарин!

— Вы — Катарин?

— Конечно! И вы забыли, что я вас просила всегда помнить свое имя.

— Боже мой, — прошептал я. — Бедная, как часто нам приходится путешествовать вот так…

— Давайте выпьем…

Она начала размешивать коктейль, а в это время в другом углу салона кто‑то опять бил “Кармеллу”, и он по–прежнему повторял, что раньше мужчины обращались с прекрасным полом деликатнее.

— Нет, душа, это не то слово… Черт возьми, как же это я забыл?

“Профессор” в это время занялся худенькой блондинкой, которая ему напевала сиплым голосом мелодии, а он пытался угадать, кто их сочинил.

— Это — Вебер, “Волшебный стрелок”! “Сорока–воровка”! “Первая” Шенберга! Альбенис, точно Альбенис, “Наварра”! Милочка, да тебе работать не медицинской сестрой, а петь в опере!

“А может быть, какая‑то часть ее и поет в опере?” — подумал я.

— Катарин, пойдемте вон туда, к столику, я хочу вас о чем‑то спросить.

Блондинка, прижимая стакан к груди, покорно пошла за мной.

Мы переступили через старуху Леззи и “Кармеллу”, которые неистово возились на полу. На столе сидел “отставной капитан” и судил этот отвратительный бой. Затем пришлось протискиваться сквозь компанию, собравшуюся вокруг “графини” Понс. Она вещала:

— И они сейчас болтают о нравах! Конечно, наш век был по–своему безнравственным. Но зато мы не боялись смерти. Сейчас безнравственность проистекает из страха, из‑за неуверенности в завтрашнем дне; из‑за того, что всего много, но ничего нельзя иметь; из‑за изобилия искусственных чувств и наслаждений, которые можно получить, опустив монету в автомат…

— Катарин, постарайтесь заставить себя и вспомните, с чего все началось?

— Со мной?

— Да, с вами. И для чего все это?

Она поставила стакан на столик, положила руку на лоб и закрыла глаза.

— Это был яркий, солнечный весенний лень. Нет, не так. То было другое. Яркий день — не мой. Он чужой… Наоборот, тогда было пасмурно и был вечер. Студия только что закрылась, и Хадзава, который работал над “Двумя веронцами”, сказал Катарин, что она для роли Сильвии не подходит и что вообще она уже ни на что не годится… Да, это было именно так… Помню, я долго шла между гигантскими павильонами по территории киностудии, имне даже не было страшно, что среди этих мрачных безжизненных громад иду я, маленькая, совсем ничтожная киноактриса, которая уже никому не нужна. Поначалу даже было весело…

Помолчав, она открыла глаза и посмотрела на меня исподлобья.

— Я знаю, что вы думаете. Вы думаете, что я пошла к кафе “Кранск”, или на бульвар “Гретта”, или еще куда‑нибудь… Ничего подобного. Я пошла к полковнику Р.

Я вздрогнул. Опять этот Р. Он, как злой рок, как судьба, следует за всеми этими людьми.

— В доме Р. меня приняла его жена, очень милая, сердечная женщина, которая нисколько не удивилась моему приходу. Она сказала, что Р. придет через полчаса и что я, если хочу, могу его подождать. У них такие милые дети. Помню, девчушка лет пяти играла на фортепьяно, смешно шевеля губами в такт с каждым ударом пальчика, а старший мальчишка что‑то мастерил в соседней комнате и иногда искоса поглядывал в мою сторону. “Значит, решились?” — спросила меня госпожа Р. “Да”. — “И правильно сделали. Это совсем не страшно, а заработок хороший”. — “А что это за испытания?” — “Право, не знаю. Какие‑то уколы, а после очень тщательные медицинские исследования”. — “А это больно?” — “Что вы! Я с этим никогда не расстаюсь”. Она подошла к тумбочке и вытащила шприц. При мне она сделала себе укол в ногу и улыбнулась. Я подошла к маленькой девочке и стала играть вместе с ней. Так мы играли на фортепьяно, пока не пришел Р. Он тут же мне выписал чек на крупную сумму и дал адрес человека, с которым я должна была встретиться на следующий день. На следующий день я встретилась с профессором Бодлером. А дальше пошли испытания.

— Какие? — спросил я.

— Уколы.

— Ну и…

— Ничего особенного. Впрочем, — она смущенно улыбнулась, — впрочем, я, кажется, влюбилась в Боллера, а он — в меня. А что было дальше, я не очень хорошо помню…

— И правильно делаешь, что не помнишь…

Боллер склонился над нами, теперь его лицо было суровым и сосредоточенным.

— На сегодня хватит, Пэй.

17

Я не очень хорошо себе представляю, что такое быть “самим собой”, но мне кажется, что при любых изменениях в общественном положении или в роде занятий у человека все же остается что‑то совершенно неизменное, нечто более важное, чем его внешний облик, который важен только для полиции.

Я знаю немало случаев, когда на протяжении очень короткого периода жизни мои хорошие знакомые несколько раз “меняли себя”. Иногда это диктовалось изменениями по службе, иногда — изменениями в семейной жизни, иногда причинами, которые вообще никто не мог обнаружить. Как бы то ни было, для окружающих люди меняются по несколько раз за свою жизнь. “Я” же у каждого всегда остается неизменным. Его лишь прячут так глубоко и так тщательно, что о его существовании можно говорить лишь как о маловероятной гипотезе. Недаром какой‑то крупный христианский священник говорил, что искренне можно исповедоваться только самому себе, да и то про себя.

Как и большинство людей нашего времени, я всегда был заядлым материалистом, и меня волнует не проблема “я” в ее словесном выражении. Я просто хочу знать: что происходит с материальной сущностью человека, если хотите, с его атомами и молекулами, когда он, скажем, из твоего друга внезапно превращается в заклятого врага?

С особой остротой я задал себе этот вопрос, когда увидел одноглазого Рисдера Куинса чертящим на земле какие‑то формулы. В этот день дул сильный ветер, сосны буквально стонали, и он не только не услышал, как я подошел к его скамейке, но даже не обратил внимания на мой оклик, и только, когда я приблизился вплотную, поднял на меня свой единственный правый глаз и произнес:

— Схема Боллера очень простая, и поэтому неверна. Я оторопел: Куинс — Боллер и формулы!

— Как дела с глазом? По–прежнему голубой свет? — спросил я, чтобы выиграть время для размышлений.

— Черт с ним, с глазом. Садитесь и давайте вместе подумаем, где ошибается Боллер.

Я сел рядом. Рисдер тщательно ногой стер то, что было написано раньше, и из‑под его палочки появились следующие строки:

Я (Рисдер) = Инф (Рисдер) + Созн (Рисдер)

Я (Сэд) = Инф (Сэд) + Созн (Сэд)

Я (Рисдер) = Инф (Рисдер) + Созн (Сэд)

Я (Сэд?) = Инф (Сэд) + Созн (Рисдер)

— Это схема, — начал Куинс. — Мое “я” и соответственно “я” Сэда можно представить как сумму двух слагаемых; запас информации и сознания, которое эту информацию обрабатывает. Не следует думать, что это сознание у всех людей одинаково. Я, например, думаю, что информация организует сознание, и если, скажем, к информационным запасам Рисдера присобачить сознание Сэда, то еще неизвестно, получится ли что‑либо путное. Вы понимаете?

Теперь я понял. Передо мной был не Рисдер Куинс, а Сэд, вернее, “механизм обработки информации” Сэда!

— Вы пишете какую‑то чертовщину! Перемещаете слагаемые, как вам заблагорассудится, как будто это предметы!

Он поднял на меня свой единственный глаз, который сейчас выражал беспредельное удивление.

— Боже мой, Пэй, и вы до сих пор не поняли этих штучек? Да будь начало Рисдера, то есть его информационное слагаемое доминирующим, я бы вам сейчас набил морду за несообразительность.

— И вас это нисколько не страшит?

— Меня? Что вы! Меня это чертовски занимает! Иначе, какой же я тогда ученый!

— Но ведь вы…

— Я, я, я! Что — я! Я наблюдал за собой, за вами, за Рисдером, за Голл, за тем же Боллером и понял, что здесь одной арифметикой не обойдешься. Вы помните, как Боллер обучал машину, которая сначала была моделью новорожденного ребенка?

Рисдер, или Сэд, или, черт знает кто это такой, на секунду задумался. Затем он доверительно мне сказал:

— Мне кажется, что Боллер докопался до того, что это за “машина”, которая обрабатывает информацию. Докопался и научился пересаживать ее в башку кому угодно. Вроде пересадки живых органов…

— Но он же ничего подобного не делает!

— Не делает? А нейтрино? Я обалдел.

— При чем здесь нейтрино? — беспомощно пролепетал я.

— Разве я вам не рассказывал про наши испытания?

— Мне все толкуют про эти испытания, но я ничего не могу понять.

— Батенька, да вы не знаете самого главного! Хорошо, я вам расскажу, что было с одной подопытной дамой. Она была неплохой актрисой, но у нее что‑то не ладилось с продюсером. Сами знаете, как у них там, в кино. Японец ее выгнал, и она нанялась к доктору Крюгге, где в то время работал и Боллер. И когда этой актрисе стали давать хлор–тридцать семь, она стала меняться на глазах. До этого тупая и бездарная в каких бы то ни было точных науках, она вдруг заговорила с нами таким языком, что мы просто ахнули. Тогда мы сделали контрольный опыт, и стали вводить ей вещества с другим характером радиоактивного распада. Увы, ее научные способности постепенно начали угасать, и она скоро вернулась к своему прежнему состоянию. Вот и подумайте: ведь хлор–тридцать семь испускает не только бета–частицы, но и нейтрино.

Я был совершенно потрясен. Мне вдруг стал ясен замысел Боллера. Я знаю теперь, для кого он старается.

У меня закружилась голова, и я встал, чтобы пройтись. Я пересек березовую рощу, прошел невысокий кустарник и на горизонте увидел трубы какого‑то завода. Над ним висела сизая туча, которая была неподвижна и неизменчива, несмотря на порывы сильного ветра. Я засмотрелся на это удушливое облако и вдруг услышал недалеко слабый крик. Пробежав несколько шагов по поляне, я снова углубился в кустарник и возле высокой старой сосны увидел, как Сэд яростно избивал молодого “капитана в отставке” — того самого, которого я вчера видел в салоне.

Я бросился на помощь несчастному “капитану”, но опоздал. Сэд ушел, оставив свою жертву под сосной. И только теперь до меня дошло: это не Сэд, Сэд не мог быть таким зверем. Это был Рисдер в “оболочке” Сэда!

18

Полковника Р. я встретил на боковой тропинке. Он шел вместе с профессором Боллером и что‑то оживленно говорил. Завидев меня, Р. сначала удивился, а после, как‑то виновато улыбнувшись, поднял руку и воскликнул:

— Боже мой, это вы, Пэй!

Я тоже остановился и посмотрел на моего бывшего воинского начальника. Да, теперь я знал, что он — одна из главных фигур в этой чертовщине.

— Вы уверены, полковник, что я — Пэй?

На секунду он задумался и, улыбаясь, посмотрел на Боллера. Тот кивнул головой.

— Да, пока что это Пэй. Он нам нужен Пэем.

— А Куинс? — спросил я. — А Сэд?

— Уверяю вас, вы — это вы, — сказал Боллер. — Я же вам говорил, что вы нужны нам для другой цели.

Полковник подошел ко мне и положил руку на мое плечо.

— Я помню, как вы жаловались на гражданскую жизнь и хотели вернуться в армию. Сейчас у вас такое выражение лица, будто вы об этом сожалеете.

— А разве это армия? — удивился я.

— Если хотите, да. Впрочем, может быть, вы не будете таким суровым? Ведь мы с вами фронтовые друзья, пережили многое вместе, и не нужно смотреть на меня так враждебно.

Полковник Р. очень постарел, волосы на его вытянутой голове стали совершенно белыми, а в глубоких складках щек серебристую щетину уже невозможно было выбрить.

Глядя на него, и на не очень идущий к его стройной военной фигуре мешковатый серый костюм, я почему‑то вспомнил нашу первую встречу, когда я только что был призван в армию, и когда он принимал меня в своем грандиозном кабинете на улице Семи Лун.

Это был не кабинет, а огромный зал, где в самом конце, под бюстом Александра Македонского, стоял небольшой столик, который лишь условно можно было назвать письменным столом. На нем была настольная лампа с синим абажуром и один–единственный телефон.

В этом пустом, просторном зале полковник Р. казался совершенно потерянным забытым всем миром человеком. Позднее, когда я вспоминал, каким увидел его в первый раз, мне снова и снова приходила в голову мысль, что именно вот такие, крохотные, потерянные и незаметные личности, спрятанные в пустых гигантских сараях, правят миром.

Он не разрешил мне подходить к его столу ближе, чем на двадцать шагов, и мы разговаривали через огромное пустое пространство, вымощенное коричневым паркетом и освещенное тусклым светом оранжевых бра.

“Вы доктор Пэй?” — “Да”. — “Вы никогда не были на войне и не проходили военную подготовку?” — “Нет”. — “Прекрасно”. Он поднял телефонную трубку и пробормотал, да, именно пробормотал, сонно и лениво: “Если он выживет, это как раз и будет го, что нам надо после, если будет после”.

Затем он пристально рассматривал меня, спрятавшись в свое кресло, а его руки, очень нервно (его руки всегда были нервными, даже тогда, когда он держал пистолет), теребили несколько бумажек, лежавших на столе. “Пэй, война не очень приятная штука. Там люди убивают друг друга. Поймите одни очень важный для будущего парадокс (на слове “будущего” он сделал особое ударение). На войне собираются люди, говорящие, как правило, на разных языках. Но среди них почти всегда есть одинаковые пары — с той и с другой стороны. Я имею в виду, и на нашей и на противной стороне есть такие, которые любят музыку, или такие, которые любят посидеть летом в сквере вместе со своими детьми, или такие, которые любят менять женщин, или заниматься дома радиолюбительством. В общем, как люди с интеллектуальными интересами, они все совершенно одинаковы. Более того, Пэй, и у нас и у них есть брюнеты и блондины, горбоносые и курносые, веснушчатые и розовощекие, как девушки. И, тем не менее, если бы на фронте собрать противников друг против друга так, чтобы они по всем человеческим свойствам и виду были тождественны друг другу, они бы все равно стремились убить друг друга”. Я слушал эту удивительную речь с неподдельным изумлением. Я живо представил себе парня, высокого блондина, с черными крапинками прежних веснушек на носу, любящего свою полноватую жену и своих милых детей, стоящего со штыком наизготове против высокого блондина с черными крапинками прежних веснушек на носу, любящего свою полноватую жену и своих милых детей, тоже со штыком наизготове, и ненавидящих друг друга лютой ненавистью. И в этой борьбе кто‑нибудь из них погибнет… А полковник Р. продолжал. “К сожалению, современные ученые мало изучают психологию убийства. Вы знаете наш лозунг “Олвейз реди фор килл”? Что руководит людьми, когда они идут убивать друг друга? Что тормозит его стремление, а что его стимулирует? Это психологическая проблема. История человечества знает немало примеров индивидуального зверства, но никто не разобрался в психологии массового зверства. И тот, кто до этого докопается, и будет победителем в любой будущей войне”. “Психологи призваны изучать человеческую душу в нормальных условиях”, — возразил я. “А что вы считаете нормальными условиями? Вы можете мне назвать периоды истории человечества, когда не было войн? Если следовать прецеденту, то нормальным нужно признать то, что есть всегда. Так вот, войны были и есть всегда. Просто удивительно, как ученые не занялись этим вопросом. Я хочу, чтобы вы, работая армейским психиатром, именно этим и заинтересовались. Для будущего это особенно важно…”

Сейчас передо мной стоял Р. и профессор Боллер, и оба как бы следили за моими воспоминаниями и рассуждали о том, к какому выводу я пришел или могу прийти.

— Я смутно подозреваю, что сейчас наш разговор будет продолжением того, который был тогда, давным–давно, перед началом войны.

Р. улыбнулся и кивнул.

— Я надеюсь, теперь у вас достаточно большой жизненный опыт и сейчас вы знаете кое‑что, что поможет вам прийти к нужному выводу.

— Могу предположить, какой вывод был бы для вас желательным, но я не уверен, что это — правильный вывод.

В разговор вмешался Боллер. Он не хотел компрометировать военное значение своих исследований.

— Все дело в аппарате мышления человека, а им‑то мы и в состоянии сейчас управлять.

Я этого ждал и поэтому не удивился тому, что он сказал. Мой ответ был готов.

— Боллер, — теперь, при полковнике Р., я не боялся показаться фамильярным, — вы мне рассказывали историю с перепутанными искусственными мозгами — информационной и суммирующей частями электронной машины. Только что у меня состоялась беседа с Сэдом в образе Куинса, и он нашел ошибку в вашем эксперименте. Вам нужно было иметь две машины с двумя различными информационными половинами и сумматорами, организованными по методу Сэлфриджа. Когда они подойдут друг к другу, тогда их и нужно менять местами. Вы этого опыта не произвели.

Боллер укоризненно посмотрел на полковника Р.

— Неважно, — махнул рукой полковник Р. — Дешевле этот опыт произвести на реальных объектах. Тем более, что основная работа почти закончена.

Я догадался, что в свое время Боллеру не выдали деньги на эксперимент, который мы обсуждали с Сэдом, то есть с Куинсом. Конечно, над людьми опыты производить дешевле.

— Я думаю, полковник Р., что эксперимент не закончен. Можно любым способом пытаться привить человеку другую душу, или, как здесь принято говорить, сознание, но не так‑то просто приладить новое сознание к старому запасу знаний в таком соответствии, чтобы получались только звериные натуры типа Рисдера Куинса. Вам‑то нужны именно такие. И вряд ли вы достигнете желаемого результата, даже если научитесь снимать копии с его сознания. Например, Сэд в шкуре Куинса победил обладателя шкуры. Здесь нет арифметической замены одного другим. Здесь все гораздо сложнее, и я не уверен, что, если вы, военные, попытаетесь всех сделать беззаветно храбрыми, бездумными, звероподобными, вроде этого одноглазого бойца, используя при этом высшую науку профессора Боллера, то получите как раз то, к чему стремитесь.

— Не слушайте его, полковник! — вдруг воскликнул Боллер. — Вы сами видели, как Сэд избивал человека. Хорошо избивал! Так в чем же дело?

Я впервые заметил в голосе Боллера нотку отчаяния. Она не ускользнула и от Р. Вопросительно взглянув на меня, он улыбнулся и прошел на поляну, откуда был виден завод с трубами, извергающими в воздух гарь.

— Это вроде спортивного соревнования, Пэй. Вас я назначаю судьей. А вы, Боллер, будете капитаном команды, вернее, одним капитаном на обе команды…

19

Это был тот самый аппаратный зал, в котором Боллер провел надо мной первый эксперимент. Сейчас, готовясь к массовому опыту, он лихорадочно бегал от прибора к прибору, от пульта к пульту, что‑то проверяя, поворачивая какие‑то рукоятки и рубильники, а я стоял и следил за человеком, который явно терял или уже потерял себя. До меня доносилось его бормотанье:

— Если последовательно и методически отрывать мухе крылья, лапки и выдирать из ее тела волоски, то это будет жестоко. Но если против мух применить средство массового уничтожения, то все, наоборот, будут считать, что мухи только этого и заслуживают. То же самое и с людьми. Вы, Пэй, думаете, мне сначала было легко экспериментировать с отдельными индивидами? Увы, нет. У меня была одна подопытная девушка…

— Катарин, киноактриса?

— Да, — он не обратил внимания на мою осведомленность. — Я проводил над ней опыты, вводя в организм хлористый натрий и калий с хлором–тридцать семь. Я сам мучался, глядя, как она изменяется, а она, Пэй, не страдала, нет… В сущности подопытная получала ту самую поваренную соль, которая нужна любому человеку. Но как она изменялась! И это было так страшно, потому, что я любил ту, другую Катарин, которая была киноактрисой, а не эту, которая становилась умным, рассудительным синим чулком, кошмарно способным к точному логическому мышлению.

— И вы все же не остановились?

— А кто может остановиться перед поиском истины? Я? Вы? Это невозможно, Пэй. Кто думает о жестокости научного поиска, когда перед тобой забрезжила истина? — Он горько улыбнулся. — Если у тебя и были какие‑то сомнения на этот счет, то потом они теряются в ворохе наблюдений и записей, цифр и графиков…

Я не мог согласиться с этим. Нельзя за истину платить такой страшной ценой. А еще страшнее, когда добытая таким путем истина служит низменным целям. Я хотел возразить Боллеру, но ему, занятому настройкой приборов, было не до меня.

Наладив приборы, Боллер подошел ко мне и опустился на лабораторную скамейку. Когда он закуривал сигарету, его руки дрожали. И даже при этом тусклом освещении была заметна мертвенная бледность на его постаревшем за несколько дней лице.

— Я ее очень любил, Пэй… Какое‑то раздвоенное чувство… Я любил девушку, но не мог оторваться от уникального объекта исследования. Вы знаете, как с женщинами? Они не в пример нам, мужчинам, идут ради любви на любые жертвы, хоть это их же и губит. Так получилось и с Катарин. Помню, у меня было бесшабашно веселое настроение. Мы пошли в бар и много пили. Мой знакомый администратор, когда я приходил, всегда устраивал для меня и моих друзей уютный, тихий уголок на антресолях, и мы могли сидеть там, никем не потревоженные, и смотреть вниз, и видеть, что там делается. Тогда в этом углу был оранжевый свет, и Катарин сидела на зеленом диванчике в этих проклятых чулках неопределенного цвета, которые таким чудовищным образом делают женские ноги красивыми. На ней была светлая кофточка и темно–зеленая юбка, и она сидела, обхватив колени руками. Мне казалось, что я впервые вижу ее лицо, такое бесконечно родное и доверчивое… Вы понимаете, Пэй?

— Понимаю…

— А внизу, где было много людей, которым не было никакого дела до влияния нейтринного излучения на человеческое “я”, играла та самая по–современному грустная музыка, сама мелодия которой без слов утверждала бессилие и обреченность. Но у меня настроение было превосходное, и я любил Катарин, и сказал ей об этом и о том, что буду ее любить несмотря ни на что, а то, что она время от времени становится другой, меня совершенно не страшит, а скорее наоборот… Катарин была очень счастлива, потому что в тот вечер она была сама собой…

— И тем не менее?..

— Мы смотрели вниз, на площадку, где все танцевали, как сомнамбулы, и я сказал, что это похоже на танец смерти. Не знаю, откуда я взял это сравнение, но к тому моменту мне уже было ясно, что я не принадлежу себе, что я чей‑то совершенно чужой, что мои знания и мои научные интересы — не мои, а находятся во владении чего‑то огромного, значительно большего, чем наша страна или даже вся планета. В тот вечер я почему‑то подумал, что человеческое сознание, его разум — вовсе не результат элементарной эволюции, а есть нечто космическое, связанное с тем, что вся Вселенная наполнена нейтринным излучением, которое играет роковую роль в формировании аппарата мышления человека.

— Тогда вы и решили насовсем отдаться полковнику Р.?

— Нет, значительно позднее. Странно, но это мне подсказала сама Катарин. Но я хочу, чтобы вы поняли психологическую обстановку того вечера, когда все было прекрасно и когда я видел только ее. Кристол принес нам джин с лимонным соком, потом еще раз то же самое, и вдруг Катарин сказала мне, что я плохой, ей хочется, чтобы я стал великим ученым, как Ньютон, или Фарадей, или, быть может, как Эйнштейн. Я возразил, что сейчас физика на закате и что я думаю кое‑что сделать в области изучения людского сознания. Тогда Катарин влюбленно шепнула, что она готова отдать себя мне для всех моих опытов. Мне кажется, что именно в этот момент я потерял и ее, и себя. Во всяком случае, к такому выводу я пришел позже, а в тот вечер просто рассмеялся, и мы начали танцевать на небольшом пятачке паркета радом с нашим столиком, а Кристол появлялся время от времени и, улыбаясь, спрашивал, чего мы хотим еще. Певец грустно рассказывал об опавших листьях, о реке, которая осенью очень мутная, и о далеком острове, где раньше росли пальмы, а теперь осталась только ржавая железная вышка, о которую разбиваются волны отравленного океана. И чем грустнее были слова, тем мне и Катарин становилось веселее, пока мы не стали хохотать, как сумасшедшие. Она сквозь счастливый смех сказала: “Я хочу быть твоей лягушкой! Или мышкой! Или кроликом! Кем угодно! Я люблю тебя!” Мы снова уселись за столик, и я посмотрел вниз на зеленых юнцов и крикнул им, чтобы они перестали галдеть, потому что не могу расслышать как следует, что говорит моя девушка. Один верзила пригрозил оторвать мне голову. Я сбросил на него тарелку, и после этого он долго советовался со своими друзьями, как ему поступить. Они поглядывали вверх, на нас, а я вызывающе смотрел на них, потому что раньше времени вообразил себя Эйнштейном. Тогда верзила встал и пошел в конец зала, где была лестница на наши антресоли, и к нам подбежал Кристол и посоветовал смыться, иначе будет беда, потому что идет сам Рисдер Куинс… Я понятия не имел, кто такой Рисдер Куинс, но Катарин сказала, что это будет чрезвычайно интересно. Она покопалась в сумочке и достала оттуда какую‑то бумажку, а когда зеленая портьера распахнулась и появился верзила с походкой орангутанга, Катарин поднялась со своего кресла и, улыбаясь, воскликнула: “Хэлло, Рисдер, я давно хотела с вами познакомиться”. Верзила опешил, глядя то на нее, то на меня своим единственным глазом. Он не успел опомниться, как Катарин протянула ему бумажку и показала на ней кровавое пятно. “Я всегда ношу с собой ваш автограф. Помните, как вы побили Кэмпа Торена. Это был прекрасный бой. А это мой друг, профессор Боллер. Присаживайтесь к нам”. Рисдер повертел бумажку возле своего единственного глаза и довольно хмыкнул. Подсев к нам, он прорычал, что вниз лучше всего сбрасывать не тарелки, а что‑нибудь потяжелее, например бутылки или серебряное ведро со льдом. Иногда он бросал на меня недружелюбный взгляд, но его лицо добрело с каждой выпитой рюмкой джина. А Катарин пустилась в рассуждения о том, что сейчас, к сожалению, вывелись рыцари и что все, за исключением Рисдера Куинса, порядочные трусы. Пьяный Рисдер доверительно поведал нам, что он хотел бы уничтожить одного человека по имени Фаркат, который скрывается от него с урной его умершей матери в Лендене, но он никак не может его отыскать, и чтобы раздавить его, он готов смести с лица земли весь Ленден с его полумиллионным населением.

Тогда я, все еще воображая себя Эйнштейном и Ферми, вместе взятыми, сказал, что это для современной науки пустяковая задача, и если из‑за Фарката он хочет уничтожить всех жителей Лендена, то пусть приходит ко мне, и я научу его, как это можно сделать. Разве мог я думать, что этот пьяный разговор будет иметь какие‑то последствия? Каково же было мое удивление, когда на следующий день в мою лабораторию пришел Рисдер Куинс. С тех пор он стал мой, как Катарин, как Голл и многие другие… Куинс явился ко мне в тот самый день, когда лейтенант Верикор привел Голл. Опыты над ними, по странному совпадению, показали, что их сознание тоже очень чувствительно к нейтринному излучению, и я оставил их при себе, а в это время полковник Р. договорился с военным министерством о строительстве этого заведения. Были отпущены средства, и я надолго ушел в организационную работу, создавая проект подземной лаборатории с таким расчетом, чтобы нейтрино из космических глубин не мешали чистоте опытов, чтобы они не вмешивались, так сказать, в направленность моих экспериментов. К этому моменту я научился выделять из человека нейтринную структуру, которая отвечает за мышление… И еще я, если можно так выразиться, полюбил Голл…

— Вы полюбили Голл?..

— Не ревнуйте, Пэй… Сейчас я уже никого не люблю и никого никогда не полюблю… Голл, Катарин, кто еще — какая разница? Все они — всего лишь материал для опытов. И когда ты начинаешь понимать, что с этими человеческими оболочками можно делать что угодно, ты перестаешь их любить. Любовь кончается там, где кончается тайна жизни. Как только эта тайна перестает быть тайной — любви больше нет. Есть только поля, реакции, импульсы и волны. А все остальное — древняя труха, музейная пыль, то, что когда‑то называли сказками и во что мы верили, когда были маленькими. Прибавьте к этому еще сознание возможности погибнуть в любой момент, так, без всякой причины, внезапно и неожиданно. Тут уж обесценивается все на свете, в том числе и то, что раньше считалось святым. А если говорить по правде, то, действительно, важно проанализировать, что человек может знать, что он должен знать и что должно быть для него и для всех грядущих поколений табу… Вы понимаете этот психологический криз? Он у меня давным–давно миновал, особенно после наладки первого преобразователя, который позволял пересылать нейтринную структуру из одной человеческой оболочки в другую. Я забавлялся, пересаживая Голл в Катарин, Катарин в Голл, Куинса в Сэда, Сэда в себя, и это продолжалось до тех пор, пока в порыве ревности, не знаю кто, Катарин или Голл, не сожгли мой научный дневник. Сейчас я и сам не знаю, кто из них кто… Меня очень мучает мысль, что где‑то я потерял нить своих безрассудных опытов, и только активное вмешательство полковника Р., который четко сформулировал задачи лаборатории, вернуло меня на место. Теперь у меня есть цель, к которой нужно стремиться. А того, что было раньше, я не знаю. И не хочу знать.

20

— Пэй, не валяйте дурака! Не пытайтесь помешать свершиться тому, что должно свершиться! А если вы мне будете мешать, я просто уберу вас!

Передо мной стояла женщина в очках, та самая, которая когда‑то встретила меня и проводила на первый визит к профессору Боллеру. Я знал, что ее имя Кэролл и что она здесь отнюдь не второстепенная фигура. Даже полковник Р. относился к ней с почтением, и я давно понял, что она представляла в лаборатории какие‑то более высокие сферы, чем военное министерство.

В день массового опыта Кэролл застала меня в аппаратном зале в тот момент, когда я хотел молотком разгромить все приборы, призванные перебрасывать с места на место человеческое сознание или вообще лишать человека способности мыслить.

— Это подло! — прохрипел я, отдавая ей молоток.

— Подло? Вы унылый, обветшалый, отсталый человек, который годится лишь для мусора. Убирайтесь отсюда, идите на улицу и становитесь проповедником! Хотите, я вам предскажу, что будет, если вы станете таким проповедником? Вас сочтут за сумасшедшего. Над вами станут смеяться и, возможно, даже забросают камнями. И полиция за вас не заступится, не надейтесь! Или, Пэй, найдите для себя какое‑нибудь захолустье и убирайтесь туда. В архив. Навсегда.

Некогда скромное и замкнутое лицо ее стало жестким и суровым. Я никогда не подозревал, что женщины могут быть такими, хотя всегда был убежден, что они более жестоки и хищны, чем мужчины.

— Лучше помогите мне перенести этот экран к управляющей стойке. Ну, вспомните, наконец, что вы мужчина и ученый! Вы сейчас убедитесь, как это будет интересно.

Мы прошли между столами, заставленными приборами, и вдвоем потащили тяжелый экран в дальний угол аппаратной.

— А где Боллер? — спросил я, вытирая со лба пот.

— Он будет с ними.

— Зачем?

Она усмехнулась, и ее усмешка показалась мне зловещей.

— Наблюдать, — ответила она неопределенно, — Вы тоже потом пойдете наблюдать за ними, а после опыта напишете отчет о ваших впечатлениях, очень подробный, профессиональный отчет. Это будет самым важным результатом сегодняшнего эксперимента.

“Значит, я вне действия этой адской машины”, — с облегчением подумал я.

Экран вспыхнул, и на нем появилась поляна перед зданием, лаборатории, стройные ряды сосен и асфальтовая дорога, уходившая налево. Люди, бродившие по поляне, казалось, собрались на пикник. Они смеялись, танцевали, ходили взад и вперед, но их фигурки были столь маленькими, что узнать кого‑нибудь из них было невозможно.

Кэролл повернула ручку, и фокус прибора увеличился так, что теперь изображения людей стали достаточно крупными, чтобы разглядеть отдельные лица. Вот промелькнула “графиня” Понс, за ней проковылял какой‑то грузный мужчина. Затем я увидел блондинку, которая при знакомстве со мной тогда оказалась Катарин, еще несколько незнакомых фигур, пока, наконец, невидимый объектив не отыскал в толпе профессора Боллера.

Казалось, он, как судья на футбольном поле, следил за толпой, пытаясь уловить малейшее нарушение правил игры. Не знаю, чувствовал ли он в этот момент, что я и Кэролл на него смотрим, но когда он повернулся лицом в нашу сторону, его глаза были испуганными и печальными.

— Начнем с него.

Голос женщины звучал безжалостно. Я вздрогнул.

— Почему с него?

— Он тоже участник эксперимента.

— Но ведь он наблюдает…

— Да, но не как посторонний наблюдатель. Таким наблюдателем будете вы. А вот и объект.

Это был Сэд. Кэролл тронула выключатель, и экран на секунду погас.

— Теперь идите наверх.

Когда я оказался на поляне, там царило беззаботное веселье. Мне с трудом удалось отыскать Боллера, но он посмотрел на меня тусклым взглядом человека, не имеющего представления, кто я и зачем здесь присутствую.

— Профессор, вы меня не узнаете?

— Вы, кажется, Пэй…

— Как проходит эксперимент?

— Вы о чем, Пэй? Ах, об эксперименте… Черт с ним! Мне все равно, что со мной делают. Над нашими душами всегда кто‑нибудь что‑то делает.

— Пэй, Пэй, идите сюда! Вы должны мне помочь разобраться, кто эта дама.

Эта дама имела образ Голл, но сейчас она вещала что‑то на непонятном мне языке, а тот, кто хотел разобраться в случившейся перемене, имел облик Сэда. Но это был тоже не Сэд. Я даже не смог догадаться, кто это, потому что, спросив Голл, о чем она толкует, он вдруг заявил, что его финансовые дела ни к черту не годятся и что профессор Боллер может вытащить его из долговой тюрьмы.

“Где же профессор Боллер?” — тревожно подумал я, глядя на пеструю толпу людей, копошащуюся на обширной зеленой территории.

Я ходил среди них, всматривался в их лица, вслушивался в их разговоры, которые были то содержательными, то совершенно бессвязными, и постепенно начал постигать страшную правду: я потерял и Голл, и Катарин, и Боллера и Сэда, и всех тех, кого знал. Они все стали кем‑то другим, а те, кто был ими раньше, меня не узнавали. А как врач я заметил, что это общество состояло из психически дефективных людей, и что ни одного из них нельзя было назвать полноценным.

Тогда я начал кричать.

— Боллер, Голл, Рисдер, где вы?

На мой крик никто не отозвался, и я ходил в толпе людей совершенно одинокий и потерянный. Меня никто не знал, и для меня все стали чужими.

— Голл! Катарин! Сэд!

Ко мне подошел молодой юнец, который раньше был капитаном в отставке, и грубо сказал:

— Перестань орать, скотина, здесь тебе не футбольное поле!

Галдеж нарастал с каждой секундой, каждый долбил свое, никто друг друга не слушал — точь–в–точь, как в ресторане, где уже все совершенно пьяны.

Время шло, превращения продолжались, интеллигенты становились неучами, полицейские — министрами, футболисты — директорами банков, проститутки — графинями, а графини — прачками… И я никак не мог разыскать моих давнишних знакомых, и с каждой секундой тревога за них росла. Почему так ехидно посмотрела на меня Кэролл, когда я спросил о профессоре Боллере? Почему сам Боллер перед началом опыта был чем‑то встревожен?

В сознание закрадывалось отвратительное подозрение, и мне начало мерещиться, что, может быть, представляя высшую власть, Кэролл имела задание избавиться от тех, кто слишком много знал о переселении человеческого сознания, о массовом уничтожении интеллекта и об этом опыте.

— Энтропия растет… Вы не можете отрицать роль нейтрино… А что касается Голл… Или, например, этот увеличитель…

“Белый шум” издавала женщина, та, которая раньше была чемпионом по шахматам. Отрывочные фразы еще свидетельствовали о каких‑то знаниях, но, как объяснял мне Боллер, механизм мышления был потерян.

— Голл! — закричал я в отчаянии, и на мой крик из толпы вдруг вынырнула маленькая, сморщенная блондинка, некогда медицинская сестра, я тоже с ней встречался в салоне.

— Ты меня звал, Пэй?

Я отшатнулся в сторону, но она приблизилась ко мне и улыбнулась, обнажив некрасивые розовые десны.

— Ты меня все еще любишь?

— Ты… Голл? — прошептал я в ужасе.

— Да. И я знаю, что ты Пэй, который меня любит.

— Но… Ты ведь знаешь, что сейчас…

— Какая разница?.. Разве дело только в этом, — она взглянула на себя сверху вниз. — Ты ведь любишь и мою душу?

— А где Катарин?

— Кто это?

— Та, другая, которая… Ну, как тебе объяснить…

— Я не знаю другой. Скажи, Пэй, что ты меня любишь.

— Да, если только это ты.

— А кто же? Конечно.

Тогда она подошла ко мне и положила головку с редкими крашеными волосами ко мне на грудь. И долго так стояла, не обращая внимания на то, что мимо проходили люди, задевали нас, толкали и болтали о чем угодно. С каждой секундой мне становилось все противнее, и внутри, как снежный ком, нарастало возмущение против самой бесчеловечной бесчеловечности, которую можно только представить. Я про себя проклинал пауку, цивилизацию, знания, организации, институты… Я проклинал тех, кому понадобился весь этот кошмар.

А может быть, я чего‑то не понимаю, и мне действительно пора в музей?

— Скажи, что ты меня любишь, Пэй, и я уйду…

— Куда?

— Туда, далеко, — она махнула тонкой рукой в сторону леса.

— Лучше давай уйдем отсюда вместе.

— Я хочу быть киноактрисой, и пока своего не добьюсь, буду здесь. Только ты не бросай меня, потому что мне будет очень одиноко, особенно ночью…

— Ты никогда не станешь киноактрисой… Уйдем отсюда, пока не поздно.

— Нет. Я не уйду, и я теперь вижу, что ты меня не любишь.

Она подняла полные слез глаза и стала удаляться, не спуская с меня взгляда… Я следил за ней, пока она не скрылась в толпе.

Я уже потерял всякую ориентировку в том, что происходило, и давно пришел к выводу, что человек, изменивший свою духовную сущность, становится пародией на человека. Теперь я думал не только о самом себе, но и о той, которая только что была рядом со мной, несчастной и потерянной, и о тех, кого рядом со мной не было.

Нужно бежать! Бежать во что бы то ни стило, пока не поздно. Бежать и бороться. Нет, не в архив — на улицу! Люди поймут меня. Должны понять! И они забросают камнями не меня, а ее, Кэролл, и всю мерзостную компанию, которую она здесь представляет.

С трудом я выбрался из толпы, вышел на опушку леса и на секунду остановился, чтобы в последний раз посмотреть на кошмарное сборище людских теней.

“Пора…”, — шептал внутренний голос, и в это мгновенье меня кто‑то схватил за руку.

Молодой, светловолосый парень, который когда‑то был “Кармеллой”, смотрел на меня голубыми глазами, по–детски наивными и доверчивыми. На вид ему был© не более двадцати лет.

— Доктор, вы обещали взглянуть на мой глаз…

— Глаз? Ах, да… Впрочем…

— Голубой свет… Все время… И еще боль…

— Пойдемте со мной, Рисдер, и я вылечу ваш глаз…

— Пойдемте, — согласился он. Потом вдруг спохватился и спросил. — Куда?

— Домой. Здесь нам делать больше нечего.

— У меня нет дома. А Фаркат…

— Забудьте Фарката. Вы еще молоды, не стоит тратить силы на бессмысленные драки. Они пригодятся для чего‑нибудь более полезного.

— Вы думаете? А как же глаз?

— Я о нем позабочусь, не беспокойтесь.

Я взял юношу за руку, и мы тихонько скрылись в лесу, оставив позади себя безжалостную науку, ее бесчеловечные цели, и тех, кто в нашем мире потерял себя.

21

Он поселился вместе со мной на улице Уникаль и надолго стал для меня сыном. Сначала у нас была совсем маленькая комната, а после мне удалось скопить немного денег, и мы переехали на площадь Гнева, где я открыл более солидную практику. Юноша стал моим помощником.

Как‑то ко мне на прием записалась немолодая женщина с измученным лицом и, войдя в кабинет, спросила, не могу ли я посетить ее больного мужа. “Рисдер” взял мой чемодан, и мы отправились в довольно фешенебельный квартал в особняк той, кто пришел за нами.

Нас провели в спальню, и в кресле я увидел человека, которого знал давным–давно.

Это был полковник Р.

— Пэй, я рад, что вы ко мне пришли, — тихо сказал он, не вставая с кресла.

— Я тоже рад вас видеть, полковник, — ответил я, хотя чувствовал совсем другое.

— Полковник? Какой я полковник, Пэй… Неужели вы меня забыли? С полковником все покончено, — продолжал он. — Теперь осталась очередь за мной.

Я попросил жену Р. выйти.

— Кто же вы теперь? — спросил я, усаживаясь рядом с ним.

— Ах, Пэй, как вам не совестно. Когда я вам объяснял нейтринную теорию…

— Боллер?

— Ну, конечно! Наконец‑то появился хоть один человек, который меня узнал…

— Как это случилось? — спросил я.

— Вы же знаете. Кэролл теперь заправляет всем. Я и неподозревал, что она подослана… Ну, вы знаете, кем?.. У них там организован отдел высшей научной подготовки военного персонала.

— Ах, вот оно что…

Я с отвращением смотрел на жалкий гибрид полковника Р. и профессора Боллера.

— Вы, Пэй, оказались чертовски правы. С армией из одних Рисдеров ничего не вышло, а человеческого материала мы испортили достаточно… Слишком много, чтобы это не стало известно.

— А что стало с вами?

— Вы видите… В моей голове все перепуталось, и я никак не могу никого убедить, что я — Боллер, а не полковник Р. Что меня в него просто засадили. И эта женщина — его жена… Я понимаю, они боятся, что я разболтаю тайну, хотя я давал клятву… Как на воинской присяге… Ох как кружится голова!

Я осмотрел Р. и нашел, что физически он был совершенно здоров. Что касается его психики, то об этом свидетельствует хотя бы такая оброненная им фраза:

— Когда вы были вместе со мной на фронте, я всегда думал, как бы приспособить нейтрино или еще что‑нибудь, чтобы мои солдаты дрались, как Рисдер, и ненавидели, как Катарин…

Все перемешалось!

— Старайтесь ни о чем не думать и пейте вот это, Боллер. Жене Р. я сказал, что состояние мужа не так уж безнадежно и что ему нужно только спать.

Снотворное я ему оставил в достаточном количестве.

ФАКТОР ВРЕМЕНИ

В лаборатории меня встретил небольшого роста старичок, с белой реденькой бородкой, с усталыми, немного слезящимися глазами. Когда я закрыл за собой дверь, на его лице появилась болезненная гримаса. Было очевидно, что я пришел некстати. Или это был такой момент в его жизни, когда он меньше всего хотел кого‑либо видеть.

— Я из газеты… — начал я робко. — Я вам вчера звонил…

— Да, да… Но…

— Может быть, мне прийти в другой раз? — заторопился я и взялся за дверную ручку.

Он задумался. В лаборатории было очень тихо, и я слышал, как он быстро и мелко по–стариковски, дышал. И еще из соседней комнаты доносился шум журчащей воды.

— Раз уж пришли… Только, пожалуйста, ненадолго. Я очень занят, очень.

Немного прихрамывая, он подошел к креслу у письменного стола. Я сел против него. Водворилось минутное молчание.

— Н–да. Что ж, начинайте ваше, как это называется, интервью, что ли…

Я улыбнулся и достал блокнот, в котором заранее записал все вопросы, которые собирался ему задать.

— Разрешите, я буду задавать вопросы, в том порядке, в котором я хотел бы осветить их в газете. Первый. Сколько у вас в лаборатории сотрудников?

— Двадцать шесть, — ответил он.

— Сколько из них научных работников и сколько лаборантов?

— Все они научные работники. Только одни более опытные, другие менее.

— Сколько научно–исследовательских тем выполняет наш коллектив?

— Одну.

— Какую?

— Синтез живого белка.

— И как далеко вы продвинулись вперед? Есть ли Надежда получить искусственный живой белок?

Академик Брайнин вначале улыбнулся, а после засмеялся мелким лукавым смехом. Я смутился.

— Молодой человек, а как вы представляете себе “продвижение вперед” в области синтеза живого белка? Что это, по–вашему, должно быть?

Я растерянно пожал плечами:

— Ну, в результате каких‑то химических реакций вы должны получить что‑то, что будет напоминать живое… Сделать какую‑нибудь бактерию или, в крайнем случае, вирус из… воздуха, разных солей и еще чего‑нибудь…

Не закончив фразы, я покраснел…

— Н–да…

Он хлопнул себя по коленям и встал. Я представил, какую головомойку получу от научного редактора газеты за такое интервью.

Брайнин остановился за моей спиной и, положив руки мне на плечи, вдруг спросил:

— Скажите, вы в бога верите?

От неожиданности я вздрогнул.

— Конечно, нет, — пробормотал я, глядя на него непонимающе.

— А в мировой разум или в гегелевский мировой дух, или еще во что‑нибудь такое?

Я решительно завертел головой.

— И я не верю, — сказал Брайнин и уселся на прежнее место. — Я знаю, что нет ни бога, ни мирового разума, ни духа, ни черта. И вы это знаете. Но между моими и вашими знаниями есть принципиальная разница. Я своими знаниями пользуюсь, а вы — нет.

Крайний сделал мне знак сесть на место и продолжал:

— Важно, молодой человек, не то, что мы знаем, а то, как мы пользуемся своими знаниями. Я склонен думать, что настоящими знаниями нужно называтьименно те, которыми пользуются в повседневной жизни и работе. А то, что лежит в голове, как непрочитанная книга на полке, — эти знания никому не нужны. Ни обществу, ни индивидуальному владельцу.

Я исподлобья посмотрел на философствующего академика, не понимая, причем тут все эти рассуждения о вере в бога и о полезных и бесполезных знаниях.

Я прямо так ему и сказал:

— Я не понимаю, к чему весь этот разговор и какое он имеет отношение к…

— Самое непосредственное. Когда я хорошенько подумал, что нет ни бога, ни святого духа, тогда я решил, что синтез живого белка, а вернее, живого организма, нужно вести не так, как мы это делали до сих пор. До сих пор мы это делали, так сказать, по–научному…

— Вы что же, в своей работе решили уповать на помощь сверхъестественных сил? — осмелился я спросить Брайнина.

— Да, если только сверхъестественной силой можно назвать человеческий разум.

— Ну, знаете, Михаил Федорович! Вы говорите парадоксами. Я просто ничего не понимаю! — воскликнул я.

— А здесь и понимать‑то нечего. Смотрите. Бога нет. Мирового разума нет. Природа безмозгла и тупа, как вот эта пустая колба. А жизнь она все же создала! Спрашивается — как? Я потер виски руками, силясь уяснить, что говорит академик.

— Без лабораторий, без продуманного плана научно–исследовательской работы, без обработки литературных данных, без коллоквиумов и научных дискуссий природа взяла и создала жизнь! А мы ведем работу по плану, ставим эксперименты, перечитываем сотни книг и научных статей своих предшественников и соратников, анализируем, синтезируем, спорим, опять ставим опыты и до сих пор, как вы изволили выразиться, не сделали даже паршивого вируса, не говоря уже о бактерии. Как вам это нравится?

Признаться, мне это не нравилось. Уж в очень странных выражениях объяснялся со мной академик Брайнин.

— Вы когда‑нибудь задумывались, почему природа не создала гайку или, например, велосипед? Никто нигде не видел ни природных гаек, ни растущих на деревьях велосипедов. А их сделать проще, чем живую бактерию!

— Просто… — залепетал я, — просто это никому не нужно… Природе это не нужно…

“Опять глупость! Куда гнет этот странный человек!” — в отчаянии подумал я.

Он поджал бледные губы и, улыбаясь, отрицательно покачал головой:

— Для того чтобы создать гайку или велосипед, нужен разум, понимаете, разум! А у природы его нет. А вот для создания живой клетки никакого ума не нужно. И природа ее создала! Вот вам и весь сказ.

Несколько минут мы сидели, глядя друг другу в глаза. Я — без надежды что‑нибудь понять, он — откровенно наслаждаясь моим недоумением.

План моего интервью разлетелся в пух и прах, и я совершенно не представлял, что я принесу в редакцию.

Вдруг меня осенила мысль.

— Но ведь известно, что природа создала жизнь случайно!

— О, это уже ближе к истине! Это почти верно! А что делаем мы?

— А мы хотим подойти к проблеме создания живой материи сознательно!

— Тоже правильно, за исключением определения, где и в чем наше сознание и наш разум необходимы, Разумно ли мы поступаем, подходя к проблеме синтеза живого белка слишком разумно?

— Не понимаю, объясните.

— В начале нашей беседы вы сказали, что ждете от нашей работы синтеза какой‑нибудь бактерии или вируса из воздуха, солей и так далее. Так представляют себе решение проблемы большинство людей. И вот смотрите, что это означает. Например, молекула довольно простого природного белка молока — лактоглобулина — имеет молекулярный вес около сорока тысяч. Анализ показывает, что она состоит примерно из двух тысяч атомов углерода, трех тысяч атомов водорода, пятисот атомов кислорода, пятисот атомов азота и двадцати атомов серы.

Любой белок в основном построен из двадцати аминокислот со средним молекулярным весом около ста. Значит, в лактоглобулине имеется около четырехсот аминокислот. Мы должны связать эти кислоты в одном строго определенном порядке. Количество вариантов, в которые могут быть синтезированы эти четыреста аминокислот, выражается фантастическим числом без названия, в котором содержится около тысячи цифр. Если даже, воспользовавшись средствами современной науки, мы уменьшим количество вариантов в миллионы миллиардов раз, то и тогда у нас не будет никакой надежды синтезировать нужный нам белок при жизни нашего поколения, даже если над этим будет работать каждый житель земного шара по 24 часа в сутки! Только для анализа одной довольно простенькой молекулы белка — инсулина — английский химик Зангер с сотрудниками потратил 10 лет. А как же быть с анализом и синтезом сотен тысяч более сложных белков, из которых состоят живые организмы?

От этих рассуждений я остолбенел.

— Значит, в ближайшее время эта проблема будет выглядеть не лучше, чем сто лет тому назад? — шепотом спросил я.

Брайнин потер бородку и лукаво улыбнулся.

— Нет, лучше. Значительно лучше. Более того, вам чертовски повезло! Живой белок уже синтезирован.

Я вскочил на ноги и схватил его тонкие руки.

— Не может быть! — закричал я.

— Я вас не обманываю. Садитесь, и я вам расскажу, как это получилось. А после я вам покажу первое живое существо, созданное человеком в лаборатории. Но вначале вы должны понять, что метод синтеза был совершенно не таким, каким мы его себе представляли.

Задыхаясь от нетерпения, я уселся поудобнее и стал жадно слушать академика Брайнина. Чувствовалось, что у него было приподнятое, праздничное настроение. Он выпрямился и заходил по комнате. Затем он остановился у черной доски, висевшей на стене, и написал на ней мелом:

а) природа действовала вслепую, без всякого заранее разработанного плана;

б) у нее было достаточно времени, чтобы испробовать любые варианты;

в) достаточно однажды попасть в цель, и жизнь на Земле зародится навсегда.

— Вы знаете, как делаются крупные открытия? — спросил меня Брайнин после того как кончил писать. — Они делаются тогда, когда ученые сворачивают с проторенных дорог. Как цепями, мы привязаны к колеснице научной истории и из поколения в поколение следуем одному и тому же методу. Мы совершенствуем методику научного исследования и этим самым еще крепче привязываемся к установившимся традициям. Путь, который избрало большинство химиков–органиков для решения проблемы живого белка, основан на ортодоксальной точке зрения, что все, что можно проанализировать, можно затем и синтезировать. Для этих двух стадий химического исследования наукой создан огромный теоретический и экспериментальный аппарат, и он безотказно работает во всех случаях, когда то, что мы хотим создать, не очень сложно по своей структуре. Может быть, в ближайшем будущем мы сумеем, в полном смысле слова, видеть не только элементный состав молекул белка, но и порядок, в котором атомы элементов расположены в молекуле. Но сегодня мы такими средствами еще не располагаем и очень часто случайно нанизываем в наших пробирках одну молекулу на другую, один атом на другой. Один из принципиально важных опытов, который был поставлен в наше время вразрез с ортодоксальным методом органического синтеза, заключается в следующем. В смеси водяных паров, метана и аммиака, то есть газов, которые, по–видимому, существовали в первобытной атмосфере нашей Земли, пропускали в течение нескольких недель электрическую искру. Что происходило при этом, никто не знает. Образовавшиеся химические продукты оседали на дно сосуда, в котором кипела вода. И вот после окончания опыта состав был проанализирован. Как вы думаете, что в этой воде было обнаружено?

Я пожал плечами.

— В ней оказались растворенные аминокислоты, из которых состоят все природные белки! Обратите внимание на методику опыта! Берется какая‑то смесь газов и с ней что‑то делается. И в результате получаются вещества, для синтеза которых требуются многие годы упорной работы аналитиков и синтетиков. Химик, который поставил этот опыт, действовал не в соответствии с методом анализа–синтеза. Он пошел по пути, по которому шла сама природа!

— Если гипотеза о самопроизвольном зарождении жизни справедлива, — продолжал ученый, — то, следовательно, создав в лаборатории условия, которые когда‑то были на Земле, мы должны обязательно получить живую материю. Весь вопрос во времени: как скоро живая материя сама возникнет? В природе процесс эволюции простейших химических веществ до сложных белковых и далее, до живой клетки, наверное, продолжался несколько миллионов лет и, казалось бы, нет никакой надежды ускорять этот процесс. Как ускорить процесс зарождения живой материи? Как победить фактор времени, который не ограничивал природу в ее непрерывных попытках случайно объединить вещества так, чтобы из них образовалась живая материя? Именно в ответе на эти вопросы я вижу основное назначение человеческого разума. Не в анализе и синтезе белковых веществ, а в возможно более точном воспроизведении условий, существовавших миллионы лет тому назад на Земле, и в ускорении процесса зарождения жизни. Человеческий разум должен победить время. Вот в чем состоит главная задача синтеза белка. Кстати, перед собой я поставил задачу синтезировать живое существо в течение месяца, вернее, трех недель.

— Почему такой срок? — удивился я.

Брайнин снова улыбнулся и потеребил бородку.

— Я хотел все это сделать в период, когда все мои сотрудники находятся в отпуске.

— Странно. Разве вы не нуждались в их помощи?

— Видите ли, я не хотел предстать перед ними выжившим из ума стариком. Опыт, как я его поставил, выглядит так дико, так невероятно глупо, что… В общем, мне было бы неудобно перед своими товарищами, которые считают меня все еще способным заниматься научной деятельностью. Особенно, если бы результаты опыта оказались отрицательными.

— Тогда я ничего не понимаю.

— Все дело в факторе времени. Вы, наверное, знаете классическое описание матушки Земли, какой она представляется нашей просвещенной фантазии в те отдаленные эпохи, когда жизнь только зарождалась. Кислорода в атмосфере не было, а были такие первичные газы, как аммиак, метан, водяные пары. Моря представляли собой насыщенный различными веществами бульон, в котором все перемешивалось, вступало в реакции, соединялось, расщеплялось и так далее. И все это в условиях сильной жары, яростного ультрафиолетового и рентгеновского излучения солнца, космического излучения, фантастических по силе гроз со страшными молниями и оглушительными раскатами грома. Так вот, для того чтобы ускорить решение задачи, я решил начать опыт с создания подходящей модели первобытной Земли. Моя модель должна быть достаточно “первобытной”, чтобы на ней самопроизвольно могла зародиться жизнь, но не настолько “молодой”, чтобы этот процесс начался на пустом месте. И вот, чтобы победить время, я решил “помочь” своей миниатюрной Земле всеми средствами современной химии. Зачем ждать, пока самостоятельно возникнут карбиды металлов? Для чего ожидать появления простейших аминокислот, когда все это уже синтезировано? Я решил передать в распоряжение случая все то, что накопила современная химия и что находится у меня в лаборатории. Представляете, каким древним алхимиком я выглядел, бросая в свое море в аквариуме под стеклянным колпаком огромное количество реактивов, органических и неорганических, содержащих атомы водорода, кислорода, азота, серы, железа, никеля, цинка и других элементов?

Не думайте, что я это делал без всякой системы. Химические реактивы я вводил в первобытное море примерно в тех соотношениях, которые бы обеспечивали приблизительный элементный состав белков. Однако я не утруждал себя излишне точными взвешиваниями. Ведь природа, создавая живой белок, не пользовалась аналитическими весами! Мощные электрические мешалки непрерывно перемешивали содержимое ванны. Под ней стояли электрические печки, которые нагремели воду до кипения. Над моим первобытным океаном яростно светили четыре мощные ртутные лампы сверхвысокого давления, излучавшие потоки ультрафиолетовых лучей. Две рентгеновские установки облучали море потоками жесткого излучения, а помещенные в разных местах радиоактивные изотопы обрушивали на находившиеся в ванне вещества потоки альфа-, бета- и гамма–лучей, пронизывали бульон мощными пучками нейтронов.

Сегодня вы увидите это дикое сооружение! Когда я его создал, то сам себе показался сумасшедшим. Если бы мои сотрудники увидели этот опыт, напоминающий опыты умалишенных алхимиков, они решили бы, что мое место не в современной лабораторий.

И вот, когда все было готово, я запустил свою первобытную природу в действие. От высоковольтного генератора атмосферу над ванной пронизывали голубые молнии. Кипела вода, насыщенная более чем десятью тысячами веществ. Гудели трансформаторы электрических мешалок. Дозиметры показывали высокую степень радиоактивности в растворе и в пространстве, окружающем ванну.

Я следил за всем, что происходит в океане по приборам, вынесенным в другое помещение. Периодически я выключал источники излучения и входил, для того чтобы посмотреть, что же происходит. В аквариуме совершались удивительные события: то раствор окрашивался в яркие цвета, то вдруг на дно выпадали осадки, то вдруг стенки покрывались серебристым налетом, то на поверхности возникали радужные разводы, как будто бы на жидкость было налито масло. А я все продолжал перемешивать содержимое, подвергая раствор наобум самым фантастическим воздействиям температуры и излучениям. Два или три раза я охлаждал ванну почти до замерзания, затем снова разогревал ее до кипения, многократно увеличивал и уменьшал интенсивность и жесткость рентгеновского и ультрафиолетового облучения. Несколько раз я приставлял к ванне датчик ультразвуковых колебаний и пронизывал ее мощными потоками ультразвука. То, что происходило в моей модели первобытного моря, наверное, можно сравнить с самим адом, и этот ад прекратил свое существование только тогда, когда календарь показал, что скоро из отпуска начнут возвращаться мои сотрудники. Я никогда не забуду тот день, когда впервые увидел раствор в аквариуме в спокойном состоянии. Жидкость была кристально чистой, на дне лежал слой рыхлого сероватого осадка, из разных углов ванны медленно поднимались маленькие пузырьки газа. “Если в жидкости есть хоть что‑нибудь живое, то оно должно дышать”. Тогда я решил впустить под колпак, покрывавший ванную, немного воздуха. Только я это сделал, как вдруг на моих глазах произошло настоящее чудо. По всей массе раствора заблестели крохотные звездочки, которые на глазах стали превращаться в полупрозрачные желеобразные зерна. Они быстро сливались друг с другом в комочки, затем в крупные комки и, наконец, начали расти! Вскоре некоторые экземпляры выросли с куриное яйцо, и тогда я заметил, что продолговатая опаловая масса не однородна, а что в самом ее центре виднеется кроваво–красное пятно. Это было ядро живой первобытной клетки!

— Почему вы так думаете? — спросил я пораженный.

— Идемте, и я вам покажу, почему я так думаю!

— Вы мне покажете синтезированный живой белок?

— Я вам покажу синтезированное живое существо. Мы пересекли кабинет Брайнина и вошли в боковую дверь. Он повернул выключатель, и лаборатория наполнилась ярким электрическим светом. Я остановился как вкопанный перед странным сооружением, напоминавшим гигантский аквариум под тонким стеклянным колпаком. Над прямоугольным стеклянным ящиком на металлических стойках склонили свои хоботы рентгеновские трубки, на штативах в рефлекторах поблескивали ртутные лампы сверхвысокого давления. Аквариум возвышался на двух металлических опорах, под которые уходили электрические провода.

Брайнин обошел ванну с противоположной стороны и включил прожектор, который пронизал яркими лучами света всю толщу жидкости. Я вскрикнул от изумления. Жидкость, до того казавшаяся мне просто мутной, вдруг засияла всеми цветами радуги. Радужные пятна не стояли на месте, а медленно двигались в различных направлениях. Я подошел ближе и застыл, очарованный изумительной, неповторимой картиной.

Почти прозрачные шары, пульсируя, медленно продвигались в различных направлениях. В центре каждого из них находилось янтарное пятно, которое, попадая в прямые лучи прожектора, вспыхивало кроваво–красным светом. Шары периодически медленно опускались на дно, вытягивались в продолговатые лепешки, захватывая осевший на дно осадок. На мгновение они становились непрозрачными, почти молочного цвета, но постепенно снова светлели…

— Они питаются! — воскликнул я, поняв смысл этих периодических погружений.

— Да, они питаются и делятся, как всякая живая клетка. Смотрите на это изумительное зрелище.

Академик показал мне на совершенно неподвижный экземпляр, который, казалось, прилип к самой поверхности жидкости. Его тело плотно облепило множество пузырьков газа, и он на глазах разрастался и набухал.

— Сейчас я наведу на него свет, и вы увидите настоящий классический митоз, то, что нам сейчас удается наблюдать только в микроскоп.

Теперь было видно, что, кроме красного ядра, в теле студенистого существа по обоим полюсам его вытянувшегося тела появились две желтоватые звездочки, от которых к ядру вытянулись тонкие нежные лучи. Тонкие нити присосались к противоположным сторонам ядра и стали сокращаться. Ядро затрепетало и вдруг разорвалось пополам. Одновременно с этим вся гигантская клетка сузилась посредине, как будто бы ее перетянули невидимым пояском, и разорвалась на две части.

Я стоял у ванны потрясенный. А нежные прозрачные существа все делились, двигались, сталкивались…

— Скажите, а почему все они одинаковы? Почему в вашем океане не возникло сразу множество видов живых существ?

Брайнин пожал плечами.

— Меня это тоже несколько удивляет. Завтра я собираюсь поставить опыт по созданию новых видов.

— Как?

— Если верить современным теориям, то одним из факторов возникновения новых видов живых существ являются мутации хромосомов. В ядрах моих первобытных клеток, или, как я их окрестил, протеиноидов, наверное, тоже имеются хромосомы, которые определяют и стабилизируют их настоящий вид. Если мне удастся воздействовать на хромосомы так, чтобы их химическая структура изменилась, возможно, появятся и новые виды.

— Как вы собираетесь воздействовать на эти хромосомы?

— Гамма–лучами. Из радиобиологии известно, что гамма–лучи особенно часто вызывают мутации.

— Михаил Федорович! Если вы разрешите, я завтра приду к вам с фотоаппаратом и запечатлею все, что здесь творится и что возникнет после вашего нового опыта. Ведь это настоящая, революция в биологии! Я уверен, что теперь, когда вы сможете продемонстрировать всему миру, что вам удалось сделать за эти три недели, никто вас не будет считать… этим самым…

Я смущенно провел рукой по лбу.

— Вы хотите сказать, победителя не судят?

— Вот именно.

— Ну что ж. Приходите.

Мы условились с Брайниным встретиться через сутки.

Покидая лабораторию, я видел, как он из соседней комнаты выкатывал огромную свинцовую бомбу, в которой, наверное, хранился радиоактивный изотоп, излучающий гамма–лучи.

На следующий день я умышленно не появлялся в редакции, чтобы преждевременно не волновать своих товарищей. Уж если писать о выдающемся открытии академика Брайнина, то лучше обо всем сразу: и о том. как был поставлен опыт, и что получилось, и что было в дальнейшем.

Сжимая фотоаппарат, я ходил по городу, а перед моими глазами медленно плавали студенистые шары, переливающиеся всеми цветами радуги. Они мне мерещились в витринах магазинов, в очках прохожих. Я то и дело посматривал на часы, с нетерпением ожидая часа, когда я снова смогу переступить порог лаборатории биосинтеза.

Наконец наступил вечер. Было уже семь часов, когда я излетел по лестнице на третий этаж знакомого мне здания.

На мой стук долго не было ответа. Затем за дверью послышались торопливые шаги и, когда она распахнулась, в ней показался Брайнин, запыхавшийся, взволнованный, держа в руках предмет, напоминавший детскую лопатку.

— Как хорошо, что вы пришли, — сказал он, не здороваясь. — Вы мне сейчас поможете.

Он буквально побежал в комнату, где стоял аквариум, и я последовал за ним.

У двери я остановился, не веря своим глазам. Все здесь было, как и вчера, но только передо мной стоял аквариум, наполненный черной, как смола, массой!

— Что произошло?!

— Это все новые твари… — пробормотал Брайнин. — Поднимите покровное стекло, а я постараюсь их вытащить…

— Кого?

— Проклятых мутантов, будь они неладны. Поднимите.

Ничего не понимая, я приподнял большое плоское стекло над аквариумом, а Брайнин, перегнувшись через край, начал шарить в черной жидкости. Из ванны сильно пахло сероводородом. На мгновение он что‑то захватил, над поверхностью жидкости на какой‑то миг показалась коричневая студенистая масса, которая шумно встрепенулась и, соскользнув, шлепнулась в жидкость.

Брайнин отошел в сторону и вытер потный лоб.

— Я немножко отдохну. Кажется, все пропало…

— Что у вас случилось? — спросил я, когда мы уселись в его кабинете.

— Когда вы ушли, я установил под ванной кобальтовую пушку и наобум облучал моих протеиноидов гамма–лучами. Минут десять, не больше. Затем я убрал источник и стал ждать, что будет. Представьте себе, сколько я ни ждал, ничего особенного не произошло. Новые поколения протеиноидов были точь–в–точь такими же, как и их предки. Тогда я ушел домой. И вот, придя утром в лабораторию, я увидел страшную картину. Среди совершенно прозрачных особей вдруг появились темно–коричневые существа со щупальцами. Их структура была совершенно асимметричной. По виду они напоминали огромных амеб. Но страшное не в этом. К своему ужасу я заметил, что новые макробактерии периодически нападали на своих предков и безжалостно их пожирали. После того, как уничтожался один первичный протеиноид, сразу же наступало деление вторичного, и таким образом с каждым поколением хищников становилось все больше и больше. Одновременно с этим ванна мутнела и, наконец, стала совершенно непрозрачной. Только тогда я понял, что случилось. Я безвозвратно потерял самый первый вид! Я пришел в отчаяние и помчался в соседний хозяйственный магазин, чтобы купить вот это. И когда я начал пытаться лопаткой выловить черных мутантов, я вдруг обнаружил, что их в ванне очень мало и с каждой минутой становилось все меньше и меньше. Вначале я решил, что они просто погибают. Но когда однажды я вытащил огромный, величиной с человеческую голову комок слизи, я понял, что они просто пожирают друг друга и выживают самые сильные. И вот сейчас, наверное, в ванне осталось не более трех–четырех существ. Но их не видно. А я должен обязательно посмотреть, что это такое. Обязательно!

Мы снова возвратились к ванне. Жидкость в ней была неспокойной, на поверхности то и дело возникали крупные черные волны.

— Видите, я прав! Они дерутся между собой! Каждый из них хочет сделать своей добычей другого!

Я оттащил к стенке стеклянную крышку.

— Михаил Федорович, дайте мне ваше оружие, я попытаюсь выловить какую‑нибудь тварь.

Я почему‑то был страшно зол на гадин, которые уничтожили изумительный мир первичных живых существ. Теперь здесь тоже была жизнь, но какая‑то гадкая, хищная, дурно пахнущая.

— Только, пожалуйста, не повредите их. Мне важно посмотреть, что это за вид, как он выглядит. Я уверен, что это тоже одноклеточное существо, но каких колоссальных размеров! Кстати, может быть, удастся сделать фотографический снимок. Вот вам кювета. Когда вы его изловите, бросайте сюда.

Я закатал рукав и стал медленно шарить лопаткой в густой массе. Я долго ничего не мог нащупать, пока, наконец, не коснулся чего‑то упругого и тяжелого на дне. Тварь сразу рванулась в сторону, и мне пришлось начать поиски сначала. Чем чаще существо от меня увиливало, тем с большим ожесточением я пытался его поймать. И вот однажды, когда тварь подпрыгнула к самой поверхности, я подхватил ее и высоко поднял в воздух.

То, что лежало на плоской алюминиевой лопатке, вдруг раздулось во все стороны, зашипело, и прямо из черной слизистой массы к моему лицу полезла коричневая труба, оранжевая изнутри.

— Бросайте ее в кювету! — закричал Брайнин. — Скорее!

От неожиданности я вытянул руку с лопаткой, не соображая, что мне нужно делать. А тварь тем временем раздулась, как огромный резиновый мяч, и шипящая труба превратилась в широко раскрытое жерло, которое вдруг изогнулось и впилось в мою руку.

Я не почувствовал боли, а только противное холодное прикосновение и затем еще такое чувство, как будто бы мне на руку поставили банку, которая с огромной силой всасывает мою кожу, Меня вдруг чем‑то обожгло, и я с отвращением отшвырнул от себя существо.

— Что вы наделали! — закричал Брайнин. — Ведь нужно было положить в кювету!

Дрожа от ужаса, я смотрел, как от моей руки отваливались клочья густого студня. В стороне, у самой стенки, корчилось тело огромной бактерии, лишенной своего органа питания. Брайнин пытался руками переложить останки в кювету, но всякий раз, как он приближался к уродливому существу, оно со свистом раздувалось во все стороны и плевалось черной едкой слюной.

Затем агония прекратилась, первобытный хищник распластался во все стороны и стал растекаться по полу черными густыми чернилами…

— Все кончено… — сказал академик Брайнин.

— Может быть, в ванне еще что‑нибудь осталось?

Он стал водить поварешкой во все стороны, но безрезультатно.

— Это был последний, — сказал он. — А жаль. Завтра съедутся мои сотрудники, и мне нечего будет им показывать. Как странно все получилось.

Растирая обожженное место на руке, я пытался успокоить старика.

— Чепуха. Теперь вы знаете, как синтезировать этих тварей. Во всяком случае, вы научились управлять фактором времени. Три недели вместо миллионов лет это не так уж и плохо.

Он слабо улыбнулся и заметил:

— Это верно. Но вы понимаете, что может случиться. Ведь когда я бросал в ванну различные химические вещества, я их не взвешивал точно, я даже не помню, что я сюда бросал. А что если вторично опыт не получится?

— Обязательно получится, — сказал я. — Ведь природа, когда она “бросала” в Мировой океан различные химические вещества, она их тоже не взвешивала и не знала, что она делает!

— В этом есть логика. Что ж, попробуем все сначала.

— И не только логика, но и совершенно новая методика. Я размышлял над вашим опытом и пришел к выводу, что он имеет огромное значение для развития всей науки. Если он повторится, то тогда откроются совершенно новые пути синтеза природных веществ и материалов. Для этого нужно только более тщательно изучить природные условия, в которых вещества или организмы возникли, и как можно более точно воспроизводить их в лаборатории.

— И я вас прошу, когда появятся эти первые, красивые существа, позвоните мне в редакцию до того, как вы начнете получать отвратительных мутантов. Да и вообще, нужно ли их получать?

— А как же! Синтез живого белка и живого организма — это только начало нового направления в биологии. А дальше нужно будет проследить все этапы эволюции этих существ от низших форм к высшим.

— Может быть, так вы дойдете и до ихтиозавров? — засмеялся я.

— Об этом следует подумать. Если можно ускорить процесс образования первичной живой клетки, почему нельзя ускорить и ее эволюцию? Особенно, если известно, чем она определяется. — Геологические эпохи за недели и месяцы в лабораторных условиях?

— Вот именно!

— Ну, тогда обязательно позвоните мне в редакцию. Обещаете, Михаил Федорович?

— Обещаю.

И вот сейчас я с нетерпением жду телефонного звонка от академика Брайнина.

ТАМ, ГДЕ КОНЧАЕТСЯ РЕКА

Когда я выхожу из высокого серого здания с могучими колоннами и спускаюсь вниз по широкой гранитной лестнице, меня охватывает чувство, будто ничего этого никогда не будет и что все, что там может произойти, — плод моего воображения. Я щурюсь от яркого солнечного света, меня оглушает шум уличного движения, а голоса прохожих, среди которых я затерялся, кажутся мне чересчур громкими.

На этой улице и на других улицах и площадях все мне кажется совершенно новым и незнакомым, хотя смысл, который я вкладываю в слово “незнакомый”, в данном случае совсем не тот, который существует в понимании большинства людей.

Я иду по улице и внимательно рассматривало спешащих навстречу мужчин и женщин, всматриваюсь и их лица, разглядываю их одежду, и меня поражает фантастическое многообразие и пестрота во всем. Именно пестрота, от которой рябит в глазах, а в висках больно стучит кровь. И я не могу поверить, что величественный старый дом, с его полупустыми, похожими на музейные, залами имеет какое‑то отношение к этому многоголосому, красочному, бурлящему, как океан, миру.

Особенно трудно привыкнуть к шуму и непрерывному движению. Только сейчас я начинаю понимать, что почти всякое движение сопровождается шумом, иногда едва уловимым, но чаще грохочущим, звенящим, стучащим, воющим, скрипящим, и все это сливается вместе в то, что привыкли называть гармонией жизни большого города.

Я вижу, что прохожие обращают на меня внимание, а может быть, это было так и раньше, но только тогда я этого не замечал. А сейчас для меня имеет значение все: и лица людей, и выражение их глаз, и движение рук, и то, как на мгновенье они останавливают взгляды на мне и после торопятся вперед.

О большом сером здании с колоннами я забываю, как только дохожу до моста через реку. По нему я иду медленно очень медленно, и теперь меня перегоняют шедшие до этого сзади, а после некоторые поворачивают голову и сердито смотрят, потому что я иду слишком медленно и, наверное, мешаю им куда‑то спешить. Люди проносятся мимо, а я иду вдоль перил и смотрю на воду, которая тоже куда‑то несется подо мной.

Я останавливаюсь посреди моста и смотрю вниз на желтую воду — она очень желтая, и только на волнах покачиваются клочья отраженного голубого или серого неба.

Берега реки закованы в гранит, такой же серый, как и то здание, которое я только что покинул. Вероятно, из‑за цвета набережной в моем сознании дом с колоннами как‑то связывается с рекой, с этим мостом и с желтой водой, лениво убегающей у меня под ногами.

А прохожие обходят меня, неодобрительно оглядываясь, и, наверное, думают, что я порядочный бездельник, если вот так, как сейчас, могу стоять у перил моста и смотреть на желтую воду, которая течет туда, куда ей положено течь.

Мне становится весело от мысли, что многие принимают меня за бездельника, от нечего делать глазеющего на течение реки, — и тогда я снова мысленно переношусь в полупустые залы и вспоминаю все до последней мелочи, ибо мир состоит из мелочей, которые только кажутся незначительными.

При первом знакомстве Горгадзе прямо спросил, умею ли я “замечать”. Я не понял, что он имел в виду, но после его разъяснения мне стало ясно, что под этим словом он подразумевал все на свете, а значит, особенно не нужно было ломать голову, что я должен уметь замечать.

Сначала были тесты, подобные тем, которые раньше педологи предлагали ученикам, чтобы определить степень их внимательности, огромные листы бумаги с точками, крестиками, кружочками. Их можно было либо закрасить в разные цвета, либо перечеркнуть через один или через три, либо отметить фиолетовыми и красными чернилами.

Я очень быстро справился с этим, и Горгадзе сказал, что моей способности замечать мелочи может позавидовать самый совершенный автомат.

Постепенно от тестов на бумаге мы перешли к тестам более простым и одновременно более сложным.

Мелочи нужно было обнаруживать там, где их, казалось, вовсе и не существует: например, на идеальном стеклянном шаре или на полированной поверхности металла, или еще на чем‑нибудь удивительно простом.

Сначала я думал, что должен заметить крохотную царапину, вмятину, пылинку, но после обнаружилось, что есть еще бесконечно много других мелочей… И я увидел искаженное отражение высокого, доходящего почти до потолка стрельчатого окна, через которое пробивался дневной свет и мимо которого плыли белые облака. Увидел, как на шаре отражается мое собственное лицо, руки, кажущиеся неимоверно огромными. А на мгновенье по нему в разные стороны растекались усы Горгадзе и его улыбающиеся губы, хотя он никогда не улыбается.

С поверхностью металла дело обстояло значительно сложнее, потому что в нем отражается все, весь мир, и, значит, нужно было заметить все — и об этом подробно написать и дневнике.

Я учился замечать подробности не только на отдельных предметах, но и на сложном собрании их, или, как говорил Горгадзе на ансамбле предметов, и тогда число мелочей росло в фантастической пропорции. А когда для такого изучения он поставил передо мной картину Крымова “Женщина в голубом”, я исписал целую толстую тетрадь. Там было обо всем: о каждом мазке кисти художника, обо всех оттенках красок и о выражении лица женщины, которая, конечно, была смертельно больна. Это видно сразу, если обратить внимание на синеватые пятна на ее руках и на голубоватую дымку, сквозь которую как бы просвечивает лицо женщины. Кажется, что она куда‑то уходит или почти ушла, или находится на границе между реальным и нереальным.

За то, что я это заметил, Горгадзе особенно похвалил меня, и тогда мы перешли к завершающему этапу тренировки, в течение которого я должен был научиться замечать и запоминать мелочи, попадающиеся на глаза в реальной жизни.

На это ушло три месяца, и после я удивлялся сам себе: я стал на редкость внимательным и мгновенно запоминал все…

Одновременно пришло чувство значительности любой, так называемой мелочи, понимание того, что из мира нельзя изъять ни одной крупники, ни одного атома, а если это каким‑то чудом и сделать, то тогда рухнет вся вселенная.

По правде говоря, я стою посреди моста и смотрю на бегущую реку не только для того, чтобы еще и еще раз убедиться, что без этой реки, и без вот той крохотной волны, и без моста, и без меня вселенная существовать не может… Это для меня аксиома. Но если вселенная не может существовать без таких мелочей, то она и подавно не может существовать без того человека, которого я здесь жду…

Я смотрю на свои часы и по углу между стрелками определяю время. В курс тренировки входило определение времени без часов, и я это могу делать даем и ночью с точностью до секунды. На часы я смотрю просто для того, чтобы еще раз удивиться, до чего же это таинственный механизм. Более того, я уверен, что из всех самых непонятных и таинственных вещей на свете, самым непонятным и таинственным являются часы — все равно какие. Или мои наручные, или вон те, большие, электрические, которые висят на столбе… Тайна этого прибора в его простоте. Подумать только: от угла между большой и маленькой стрелками зависят затмения Луны и Солнца, распад атомов урана, движение переменных звезд и железнодорожных поездов.

Горгадзе всегда говорил, что от часов нужно избавиться, потому что они только запутывают суть дела и вносят сумятицу в понимание проблемы. Поэтому нужно научиться не обращать внимания на часы и вообще о них не думать.

Мои часы мне ни к чему, я их ношу по привычке, просто для того, чтобы иногда попытаться постигнуть их непостижимую тайну. А тайна здесь какая‑то есть — может быть, одна из тех, на которых стоит весь мир.

Ведь недаром же вот сейчас, когда обе стрелки слились, когда колесики и пружинки поставили их так, что время стало называться половиной шестого, человек, которого я жду, появился на противоположном конце моста. Как закон или неизбежная судьба. Как вспышка новой звезды в далекой галактике.

Я издали вижу, что, как всегда, она идет неторопливой походкой и, как всегда, улыбается. И я заранее знаю, что, когда она поравняется со мной, улыбка исчезнет с ее лица и она пройдет мимо, глядя на противоположную сторону моста.

Ее лицо запомнилось мне с первого раза навсегда и так ярко, как ничто другое, и все же, о каждую следующую встречу я открываю для себя в нем все новые и новые черты. Вот и на этот раз…

Но она, как всегда, я знаю, очень медленно пройдет мимо, как бы ожидая, что я ее окликну или что‑нибудь спрошу, а когда этого не случится, зашагает быстрее, разочарованная и даже рассерженная.

А может быть, мне это только кажется, и в наших встречах нет ничего особенного, и она просто думает, как многие другие прохожие, что я стою на мосту от нечего делать, и к тому, что я здесь стою, она не имеет никакого отношения.

А я каждый раз даю себе слово хоть на минутку стать храбрым, остановить ее и сказать, что я так больше не могу и что для меня она весь мир, и особенно сейчас, когда все тренировки, которые придумал Горгадзе, позади, и я жду самого главного…

Я заранее знаю, что храбрым не стану и что сегодня будет то же, что вчера, позавчера, неделю и месяц тому назад, и я просто еще раз буду провожать удаляющуюся фигурку глазами до тех пор, пока она не скроется. Потом побреду обратно, ей вслед, проклиная свою нерешительность и мечтая о том, чтобы скорее все началось сначала.

По мере того как девушка приближается, мои руки все судорожнее сжимают чугунные перила, и я замечаю все мелочи…

Она идет очень медленно, плавно, слегка покачиваясь, и в этой походке есть что‑то по–детски озорное, небрежное и очаровательное. Я вижу ее голубые глаза, полуоткрытый розовый рот, легкий румянец и беспокойную прядь каштановых волос, которую треплет легкий ветерок. Горгадзе всегда повторял, что в мире важны не только предметы, сколько их движения, поэтому нельзя влюбиться даже в самую красивую, но неподвижную статую…

Если говорить правду, то о Горгадзе и огромном здании с полупустыми залами я забываю только на одно мгновенье, на тот теряющийся в океане времени миг, когда она оказывается рядом со мной. Даже мой натренированный мозг не в состоянии определить этот интервал времени — до того он краток. У меня внезапно появляется жгучее желание усилием воли растянуть этот интервал до бесконечности, и вот здесь наступает что‑то похожее на облегчение, вспыхивает надежда, в сердце вздрагивает чувство, похожее на чувство мести.

Закусив губы, я начинаю думать о том, что если Горгадзе прав, то всем моим мукам скоро конец, и о том, что когда это наступит, то я выброшу свои часы как ненужные.

Я взглянул на циферблат — стрелки разошлись ровно на столько, на сколько я и предвидел, и она поравнялась со мной…

— Скажите, пожалуйста, который час?

Я окаменел.

Перед глазами плывут желтые пятна, и среди них, как отражение солнца на волнах реки, светится ее лицо, то самое лицо, которое я так хорошо знаю.

— У вас, кажется, есть часы?

Я нелепо киваю головой и тяну рукав пиджака.

— Я вижу. Половина шестого. Спасибо.

И она повернулась, чтобы опять уйти.

— Постойте…

Когда мы пошли рядом, мне стало чертовски радостно и весело. Был взят какой‑то тяжелый, требующий огромного душевного напряжения барьер, и теперь все оказалось легко и просто.

Мы болтали обо всем на свете, и она иногда останавливалась, и ее глаза светились неподдельным удивлением, когда я сообщал ей что‑нибудь такое, чего она не знала или о чем никогда не думала.

— Я вас знаю давным–давно, — сказал я, когда мы уселись на скамейке в сквере.

— Я вас тоже. Вы мне даже раз или два, снились. Стоите себе на мосту с каким‑то странным выражением лица. Я иногда даже думала, что вы собираетесь кинуться в реку. Не знаю, почему я так думала, наверное, потому, что у вас действительно всегда было такое странное выражение лица.

— Я прихожу туда, чтобы встретить вас…

— А я об этом догадалась давно, и тогда перестала бояться за вас.

— А вы боялись за меня?

— Очень, — ответила она, — особенно ранней весной, когда вода в реке была еще холодной.

В темноте при свете первых фонарей она кажется мне еще красивее, и я иногда умолкаю, чтобы просто слушать ее голос, не очень заботясь, чтобы понимать, о чем она говорит. После снова говорю я, и так было до тех пор, пока на башне куранты не пробили полночь…

Она вздрогнула, а я тихонько взял ее руку и прошептал:

— Это скоро кончится…

— Что?

— Тирания… Тирания времени… Вы помните у Гете: “Остановись, мгновенье, ты прекрасно!”

— Помню…

Когда мы дошли до ее дома и взялись за руки, чтобы попрощаться, у меня возникло такое чувство, будто мы старинные–престаринные друзья, и было нелепо несколько месяцев стоять без толку на мосту и смотреть на желтую воду и на стрелки часов.

А может быть, не так уж и нелепо, как мне казалось. Ничего нельзя уже переменить, а то, что должно было свершиться, свершилось, и значит, так и нужно.

Я все еще продолжал верить, что поток времени совершенно неуправляем, что против его течения человек бессилен, а будущее давным–давно готово, лежит себе, как на складе, и ждет момента, чтобы неизбежно превратиться в настоящее… Все наше будущее существует себе с незапамятных времен, готовенькое, и ждет своего времени.

— Именно такая концепция породила множество нелепых фантазий о машине времени, — сурово поучал Горгадзе. — Нельзя совершить путешествие туда, где ничего нет… Будущее — это постепенное, кропотливое мучительное созидание, в котором участвуют силы природы и силы человека. Его мы создаем, строим по зримым и незримым чертежам и планам. А пока эти чертежи и планы не реализованы, нечего и мечтать о путешествии в ничто.

Голос Горгадзе гулко отражался под сводами высоких залов, и от этого смысл его слов становился торжественным и величественным. Горгадзе посвятил всю свою жизнь тому, чтобы разрушить концепцию машины времени, доказать всю ее нелепость и бессмысленность. А сделать это можно было, только создав нечто совершенно противоположное.

— Реальным является только настоящее.

А кто в этом сомневается? Машина времени — это неизбежная мечта человека, не сознающего своего собственного величия. Такому человеку кажется, что его завтрашний день давно ему уготован и остается только покорно ждать.

— Реальным является только настоящее.

Рано утром, поднимаясь по широкой лестнице в этот серый дом, я заранее знаю, что будет дальше. Я буду смотреть на экран осциллографа, где неподвижно застыли причудливые кривые, которые изображают волны, несущиеся с фантастической скоростью. И буду удивляться тому, что этот незамысловатый прибор остановил течение времени, и то, что мчится, летит, изменяется, на экране омертвело и застыло… Я буду долго смотреть на бешено вращающееся колесо. Его спицы освещаются быстро мигающей лампой — и вот теперь оно стоит совершенно неподвижно, и течение временипрекратилось…

Горгадзе снова и снова покажет мне фильм, на котором запечатлен всего лишь один неподвижный гоночный автомобиль. Гонщик сидит в напряженной позе, упрятав голову в плечи так, что над сиденьем возвышается только его белый шлем.

— Обратите внимание, автомобиль неподвижен, хотя он и несется вперед. Просто съемки производились с другого автомобиля, который мчался с такой же скоростью…

А вот другой фильм.

В голубом небе парит очаровательная девушка. Она с нераскрытым парашютом широко раскинула руки и замерла в бездонной голубизне. На ней оранжевый комбинезон, и она напоминает неземное существо, покорившее силу тяжести.

— Камнем падает на землю, — бормочет Горгадзе. — Но ее снимал другой парашютист, который падал так же, как и она…

Да, идея правильно ясна: для того чтобы остановить течение времени, нужно научиться двигаться с его же скоростью!

Я долго не мог понять, что значит двигаться с той же скоростью, что и время, пока, наконец, в процессе тренировки до меня не дошел смысл этого. Я фиксирую внимание на множестве мелочей, я их запоминаю, я их фотографирую в своем сознании, и они оказываются навсегда выхваченными из потока времени. Теперь они уже вне изменений, и над ними ничто не властно…

Значительно позже Горгадзе раскрыл сущность моих тренировок. Он сказал, что они нужны так же, как нужны тренировки для любого другого путешествия: в горы, на плоту через океан, в космос… Я столкнусь с необычным миром, где время перестанет течь… Это должен быть мир застывших движений, неизменных предметов, мир, состоящий из бездны несвязанных друг с другом мелочей, как величественный храм, построенный из миллионов несцементированных кирпичей… Движения и изменения не позволяют в деталях изучить запутанную структуру мироздания, и поэтому путешествие в мир без времени станет началом величайшей революции в истории познания, революции, не знающей себе равной во всей истории науки…

Я поднимаюсь по ступеням в здание, которое когда‑то было не то музеем, не то католической церковью, и заранее знаю, что Горгадзе снова и снова будет повторять мне то, что я уже давно усвоил, но что я должен сделать частью себя, иначе опыт не удастся.

И то, что я знаю, как все будет, почему‑то убеждает меня, что будущее все же существует в реальности, что оно меня ждет именно таким, каким я его предвижу. Я начинаю сомневаться и том, что нельзя построить машину времени, и уже готов доверить мои сомнения Горгадзе, как вдруг он сам, прославленный ученый, выдающийся знаток теории времени, встречает меня вовсе не там, где обычно, а прямо возле самого входа…

По его глазам и сосредоточенному выражению лица я понимаю, что он догадался о моих сомнениях и вот так, просто, нарушив привычное течение событий, вышел мне навстречу…

— Сегодня, — сказал он коротко. — Сейчас. Вы готовы?

Мне казалось, что я всегда был готов, вернее, давно уже готов к тому, чтобы броситься в омут безвременья, но сейчас, когда это мгновенье наступило, я вздрогнул и заколебался…

— Если вы не готовы, можно подождать.

Подождать? Ах да, конечно, нужно подождать. До того момента, когда обе стрелки часов сольются в одну…

— Если не возражаете…

— Нет, что вы! В таких случаях не возражают… Делайте что хотите, а когда будете готовы, приходите.

Он исчез в полумраке, но долго не смолкающие гулкие шаги свидетельствовали о том, что он идет в самый дальний зал, где под стеклянным колпаком стоит его стробоскоп времени…

И вот я снова в толпе быстро идущих людей, среди грохота и шума большого города. Всматриваюсь в мелькающие лица, смеющиеся глаза, в солнечные зайчики, прыгающие по трепетной утренней листве, и мне кажется, что иначе и быть не может, и нужно действительно быть таким, как Горгадзе, чтобы додуматься до машины, останавливающей время.

Я силился представить себе, как все будет, что я буду чувствовать, когда все остановится и я буду бродить (именно так сказал Горгадзе — бродить!) в мире без времени.

Это все равно, что смотреть на живую картину, великолепную картину, написанную великим мастером, думалось мне…

Долго я стоял на трамвайной остановке, и почему‑то снова и снова следил за тем, как останавливался трамвай, как переставали вращаться его колеса, и передо мной возникала красная стенка вагона, а после он трогался с места, красное полотно исчезало, а на той стороне улицы торопливо шли люди, открывались и закрывались двери магазинов, и порывистый городской ветер непрерывно шарил в густых кронах лип, что растут вдоль тротуара…

Когда все это начнется, я пойду на свой мост!

А она еще не знает, какой у меня сегодня особенный день. Я ничего ей об этом не рассказывал, разве что только намекнул, процитировал Гёте. Но как она могла догадаться, что это не образ и не простая поэзия, а уже реальность! После, когда опыт кончится, я расскажу ей про все: про машину времени, которую никогда нельзя будет построить, про Горгадзе и про его уже созданный, стоящий под стеклянным колпаком стробоскоп времени.

Я иду и замечаю множество мелочей, без которых вселенная немыслима. Но эти мелочи так быстротечны, так мгновенны, что они теряют всякое значение и начинают казаться действительно мелочами.

От мысли, что в половине шестого они перестанут быть мелочами и приобретут то значение, которое им по праву должно быть приписано, мне становится не по себе.

Я пересекаю широкую историческую площадь, и мой взгляд останавливается на обветренных временем старинных стенах. Я начинаю подозревать, что когда окажусь вне потока времени, то тогда все — не только эти стены — будет казаться мне давно минувшей историей.

Здесь опять противоречие. Ведь без времени не может быть никакой истории, кроме того, что есть на самом деле. И все же мне так хочется, чтобы в мире без времени была хоть какая‑нибудь жизнь, а не просто кладбище застывших движений.

Площадь громыхает от потока автомобилей и автобусов, и я невольно улыбаюсь, вспомнив о Мюнхаузене, который услышал оттаявшие звуки рожка… В мире без времени должно быть вечное молчание, незыблемая тишина, в бездне которой должно потонуть биение собственного сердца и собственное дыхание.

Я обязательно пойду с ней на эту площадь и после расскажу подробно, как прошел опыт, что я видел и чувствовал, особенно тогда, когда она была рядом со мной.

Безвременье должно быть похожим на вечность или на что‑то в этом роде. А может быть, это будет просто кромешный мрак, тот самый, о котором говорил Горгадзе:

— Направьте телескоп на ту часть Вселенной, где нет ни одной звезды, в черную пустоту, в бездонную пропасть и попытайтесь там найти намек на течение времени.

Несколько ночей подряд я смотрел в телескоп в ничто, и постепенно мной овладевало сознание, что пустота это и есть конец времени… Но стоило прибор повернуть на какой‑нибудь градус–полтора, и перед глазами начинало искриться звездное небо, где все менялось, мерцало и вспыхивало.

— Звезды, галактики, сверхгалактики — это острова времени во Вселенной. Между ними ничего нет… Нет и времени…

А что, если справедливо и обратное?

На мгновенье мне становится жутко от возможности вместе со стробоскопом опуститься в черную неподвижность, раствориться в ней и навсегда исчезнуть.

Сейчас время летит, незаметно для меня подкрадываясь к роковому мгновенью, и я начинаю лихорадочно искать самый короткий путь, чтобы побыстрее вернуться к Горгадзе.

По дороге я сталкиваюсь с прохожими, вслед мне несутся не совсем приятные слова, а мне весело. Скоро, скорее, чем они думают, я буду бродить среди них, как среди памятников, но они‑то этого и не подозревают!

И опять я ничего не угадал. Я думал, что Горгадзе, как и утром, встретит меня у самого входа, а он стоял в большом зале, в глубине здания, в окружении моих товарищей.

Это они делали под его руководством все, чтобы сегодня я отправился в путешествие. Они стояли справа и слева от Горгадзе и внимательно смотрели, как я подходил. Собрались, чтобы меня проводить… На их лицах было выражение торжественности, озабоченности и тревоги. Никто не проронил ни слова, говорил только Горгадзе:

— Запоминайте мелочи, все до одной. После вам придется много и подробно обо всем писать. — И еще, не торопитесь… Впрочем, сейчас это уже не то слово… На этот счет, по правде говоря, я не могу дать вам никаких указаний, потому что я не знаю, какие указания там пригодятся… Прибор остановится автоматически… Вас интересует, через сколько времени? Этот вопрос теперь не имеет смысла, поэтому вы о нем не думайте. Нужно только нажать кнопку, а дальше все пойдет своим чередом… Может быть, не пойдет, а остановится своим чередом… Я не знаю… Я вас не ограничиваю ничем. Вы можете начать опыт с любого момента и с любого места. Только прошу — запоминайте мелочи!

Я попытался улыбнуться и потянулся к стробоскопу времени.

— И еще одно: вы не должны, находясь там, делать какие‑либо суждения или обобщения. Они могут быть неверными, и вы вернетесь с искаженным представлением об увиденном и пережитом. Это будет большой урон для науки. Выводы мы сделаем после того, как вы опишите все мелочи.

“Находясь там… Находясь там… Так ведь это же здесь, совсем рядом, всего в пяти минутах ходьбы!”

Товарищи по очереди пожимают мне руку. С прибором наготове я шагаю к яркому прямоугольнику двери и выхожу на шумную улицу, освещенную оранжевым вечерним солнцем.

Было бы неправдой сказать, что я не волнуюсь. Конечно, не настолько, чтобы отказаться от опыта, но я чувствую, что сейчас должно произойти что‑то странное, то, чего нельзя никак предвидеть, что было ясно только теоретически, и то лишь в самых общих чертах. Я почему‑то думаю, что все героические опыты прошлого, какими незначительными они бы ни были, всегда таили в себе крупицу опасности именно потому, что будущее во всех, деталях нельзя предвидеть даже при помощи самых точных теорий…

Меня успокаивает то, что речь идет не о предвидении будущего, а только о настоящем, и если в этот момент со мной ничего не случится, то, значит, ничего не случится никогда.

И вот я уже вижу ее.

Сейчас она идет быстрее, чем раньше, той задорной, смелой походкой счастливой девушки, которая знает, что ее всегда ждут.

— Я не опоздала? — спрашивает она, немного задыхаясь.

— Нет…

— У вас опять странное выражение глаз… Вы…

— Я в полном порядке… Я только прошу вас… Как вам сказать… Я очень прошу вас меня не покидать, что бы сегодня ни случилось.

Она громко смеется и крепко сжимает мою руку.

— Идем! Я вам расскажу, как вы мне приснились еще раз…

“Сейчас или немного погодя? Кто знает, когда наступает настоящее счастье? И вообще, существует ли такой момент? А если не существует, то тогда можно и сейчас…”

Я на секунду останавливаюсь и привлекаю ее к себе…

…Она попятилась назад, и мне показалось, что она испугалась моего слишком смелого движения и того, как громко что‑то щелкнуло в моей сумке, висевшей через плечо. Она действительно попятилась назад, но очень странно улыбаясь и помахивая сумочкой. Мимо меня прошел какой‑то человек и на мгновенье заслонил ее спиной, а когда он отошел и сторону, я уже ее не видел. Я ужаснулся тому, что она так внезапно исчезла, и только тогда сообразил, что после щелчка прибор начал работать. Я не знал, что мне делать и несколько секунд стоял в раздумье, как вдруг увидел автомобиль.

Это было обыкновенное такси “Волга” — оно показалось из‑за поворота и ехало в мою сторону задом наперед.

Когда автомобиль поравнялся со мной, шофер высунулся из окна, лукаво подмигнул и крикнул:

— Счастливая парочка!

Она рядом засмеялась.

— Веселый парень, не правда ли? — сказала она, когда такси снова двинулось вперед.

— Вы… Вы…

Из‑за поворота опять появился автомобиль, но теперь он ехал как положено. Однако колеса у него вращались в противоположную сторону!

— Вы куда‑то… уходили?

Вместо ответа я увидел ее на противоположном конце моста, все с той же красной сумочкой, которая почему‑то была не в правой руке, как обычно, а в левой. Она очень торопилась, после замедлила шаги и прошла мимо меня, отвернув голову, как это было до нашего знакомства.

— Прошу вас… — начал было я. — Почему…

Она прошла мимо, очень рассерженная и разочарованная. После она сошла с тротуара, сделала круг на проезжей части моста, ловко лавируя между машинами. Среди автомобилей было несколько таких, которые, как и первый, ехали задом наперед или с колесами, вращающимися в противоположную сторону.

Меня очень насмешила одна пара, мужчина и женщина, которые сначала прошли мимо меня, а после вернулись, двигаясь задом наперед, а после снова пошли как нужно, и так было несколько раз…

Я опять что‑то подумал о приборе в сумке, но теперь мой взгляд упал на электрические часы, они по–прежнему показывали половину шестого, хотя, по–моему, с момента нашей встречи прошло, по крайней мере, минут десять.

— Я не опоздала? — спросила она, немного задыхаясь.

— Нет…

— Счастливая парочка!

Это опять прокричал шофер того самого такси, но теперь оно ехало нормально.

— Нахальный парень, — пробормотал я. — Правда он нахальный? Куда это вы только что исчезали?

Она хихикнула и попятилась назад. Конечно же, она двигалась назад, а ее ноги ступали вперед! Как я не заметил этого сразу? Я никогда ни у кого не замечал такой манеры ходить! Но если у автомобилей колеса вертелись не так, как нужно, то почему бы и людям не передвигать ноги так, как им это нравится?

Часы на набережной по–прежнему показывали половину шестого. Теперь я был уверен, что прибор работает. Но только никак не мог понять, в чем ошибался Горгадзе…

Было еще одно, что я заметил сразу, с того самого момента, когда в сумке щелкнул прибор.

Я ничему не удивлялся! Все, что случалось, и что случится — так и должно быть! Вернее, здесь может быть что угодно…

И если сейчас она идет уже по этой стороне моста, то так оно и должно быть. Прошла мимо? Ну и что же…

Это такси начинало действовать мне на нервы. Сколько раз можно вот так, как попало, приезжать, и уезжать. И шофер не отличался остроумием — повторял одно и то же.

Поэтому я взял ее за руку, и мы пошли на набережную, где рабочие снимали трамвайные пути, ковыряя гранитную брусчатку и поддевая ломами шпалы. Эти пути уже были сняты когда‑то, но это не имело никакого значения, потому что в следующее мгновенье по ним снова прошел красный трамвай с колесами, вращающимися в противоположную сторону.

— Я не опоздала? — снова повторила она надоедливый вопрос, и я ответил, что нет, и что все это чертовски скучно.

— Счастливая парочка!

Нет, нам решительно не избавиться от этого таксиста! Если он появится еще раз, мы просто сядем в машину.

Шофер не заставил себя ждать, подъехал как‑то боком и, лукаво подмигнув, крикнул свое.

Дверь машины отворилась не наружу, а внутрь, и из машины послышался мрачный голос:

— Занято…

Действительно, забившись в угол, сидел человек в шляпе, надвинутой на глаза, с высоко поднятым воротником. Кроме того, водитель был уже другим.

— Нам сегодня не везет, — пробормотал я в пустоту.

Часы показывали половину шестого, и мне, конечно, нужно было торопиться на свидание. Теперь я знал, что должен сделать. Нужно крепко взять ее за руку и никуда не отпускать!

Нет, конечно, она не опоздала. Когда мужчина и женщина два или три раза продефилировали мимо нас, я повел ее туда, где рабочие уже не снимали трамвайный путь, а где теперь была пустынная площадь, обсаженная вокруг молоденькими липками.

Вести ее не составляло никакого труда, хотя она шагала в другую сторону и даже иногда куда‑то бежала.

Пусть себе бежит — она все равно рядом со мной и повторяет один и тот же надоевший вопрос.

— Занято, — сказал кто‑то прямо мне на ухо, и тот, кто сидел в углу автомобиля, повернул ко мне свое лицо.

Это была женщина. Мы перебежали площадь, а после бежала только она, а я медленно шел рядом, крепко держа ее за руку, чтобы не повторять всю эту идиотскую историю со свиданием на мосту.

Солнце было еще высоко, а мы оказались на набережной и двигались в сторону парка.

Колесо обозрения, переполненное весело визжавшими детишками, пока не крутилось. Оно совсем не крутилось, а контролер впускал одну группу ребят и выпускал другую — тех, которые уже получили удовольствие. Было удивительно смотреть на их счастливые возбужденные лица и на то, как они рассказывали о своих впечатлениях родителям. Только колесо продолжало стоять на месте, а поток ребят не прекращался.

Где я видел ту женщину, сидевшую в такси? И когда же завертится это колесо?

А она рассмеялась рядом со мной и опять спросила:

— Я не опоздала?

Качели почему‑то в половине шестого не пользуются успехом, хотя и качаются пустые. А одна ладья застыла в высоко поднятом положении с одним–единственным пассажиром, тем самым, которого я видел все в том же идиотском такси…

Несколько лодок на реке плавали боком, то приближаясь, то удаляясь друг от друга. Это было похоже на странный танец, и исполнять его, по–видимому, было нетрудно, потому что течение реки прекратилось и лодки всегда могли остановиться в любом месте. Для этого не нужно быть искусным гребцом, а стоило только поднять одно весло, а другим грести, как вон тот дядя с бородой, или опустить оба весла в воду, как та девушка в синем купальнике, или просто лежать на дне лодки и ровным счетом ничего не делать…

А когда она поднялась со дня лодки, у меня мелькнула мысль, что пора прекратить это и идти дальше. Я еще крепче стиснул ее руку, и тогда мы оказались уже не в парке, а на другой его стороне, на лугу.

Я знал, что сейчас все еще половина шестого и торопиться некуда. Она несколько раз пробежала мимо меня, хотя я все еще держал ее за руку, а потом мне пришлось идти обратно в парк и буквально вытаскивать ее из этой дурацкой лодки — нельзя же без конца лежать на дне, тем более, что оно сырое и легко можно простудиться…

Ветра не было, но верхушки некоторых деревьев гнулись в разные стороны.

За лугом виднелись камышовые заросли, а там начиналось озеро, куда впадала река…

Конечно для того чтобы добраться до озера, не нужно было хлюпать по воде среди камышей, тем более что она бежала впереди, по тропинке, которая образовалась после того, как прошел я. Один раз она оказалась в самом начале камышовых зарослей, когда мы уже их прошли насквозь.

Один раз мне стало очень смешно, когда она без всякой причины появлялась то тут, то там, — Горгадзе, конечно, все перепутал, потому что нет ничего смешнее, чем события, которые совершаются вне времени. Их можно назвать событиями лишь с некоторой натяжкой, потому что они происходят как попало. Река давно перестала течь, а лодки продолжали свой медленный танец, и она часто оказывалась в лодке, или такси, или на качелях…

Мысли перескакивали с одной на другую, и в этом ничего не было удивительного. Они просто следовали за веселым калейдоскопом событий, а события могли быть какими угодно и совершаться в любом порядке…

Вот и сейчас она бежит по теплому песку, хотя я догонял ее еще раньше и ни на секунду не отпускал ее руку.

Если бы не это неподвижное колесо обозрения и не этот непрерывно обновляющийся поток детей, мы бы давно обошли камыши! Наверное, колесо так и не завертится, потому что лодки на реке все время плавают только боком и течения совсем нет…

Я подумал, что ей действительно не следовало лежать на дне сырой лодки и тратить деньги на такси, чтобы вовремя попасть на мост. Она доехала до моста, а пришла ко мне с противоположной стороны и, значит, ничего не выиграла. Ведь часы все равно показывают полшестого.

Но у нее, вероятно, было свободное время и для качелей, и для лодки, и вообще, может быть, она в половине шестого выходная. Горгадзе мог бы меня предупредить, что когда начнет работать стробоскоп времени, то не нужно ломиться в занятое такси, а после держать ее крепко за руку, когда машина уже тронулась.

Когда мы уже в третий или четвертый раз пробирались сквозь камыши, я начал подозревать, что вся эта прогулка к неподвижному озеру ровным счетом ничего не значит по сравнению с колесом обозрения. Нам приходилось к нему возвращаться снова и снова, чтобы после удивляться качелям и лодкам на реке.

А озеро как озеро. Оно всегда такое. В него впадает река, а само оно никуда не течет.

На нем нет волн, над ним не веет ветер, и вообще, здесь очень пустынно и грустно…

Она вытянулась на теплом песке и положила голову мне на колени. Но это только показалось, потому что в действительности она по–прежнему пятилась назад, а я оказался впереди нее и помчался что есть мочи к мосту, чтобы не опоздать на свидание…

А она продолжала лежать на песке и смотреть на неподвижное мутное озеро, где все застыло и в глубинах которого могло случиться что угодно. Точь–в–точь, как в этом мире без времени… Это озеро очень мутное и очень неподвижное. Оно фактически никуда не вытекает, хотя некоторые ученые утверждают, что на самом дне есть расселина, которая соединяет его с подземным океаном, тоже неподвижным и черным, как пустая Вселенная…

Может быть, это и так, иначе трудно объяснить, куда девается речная вода, которая тоже не течет, пока она лежит на дне сырой лодки.

И все же на свидание нельзя опоздать. Озеро здесь ни при чем. И после того как мои товарищи пожали мне руку и Горгадзе кивнул головой, я стоял на середине моста и напряженно смотрел на ту сторону, где часы показывали половину шестого…

Она подошла ко мне торопливой походкой.

— Я не опоздала? — спросила она, немного задыхаясь.

— Нет…

В это мгновенье я услышал щелчок в моей сумке. Теперь все было так, как и должно быть… Я привлек ее к себе и поцеловал в губы.

— Счастливая парочка! — крикнул промчавшийся мимо таксист.

СМЕШНОЙ БАОБАБ

— А сейчас мы пройдем пампасы и начнем пробираться сквозь южноамериканскую сельву… Это так у них называются джунгли. А пампасы вроде нашей степи. Правда, здесь, в Аджарии, нет степей. А рядом, на Украине, есть… Джунгли у нас тоже есть. И здесь, на Кавказе, и в Уссурийском крае. Это рядом с Владивостоком…

Каро, наш гид по батумскому ботаническому саду, не умолкал ни на минуту. Он знал в этом саду, или, лучше сказать, заповеднике, каждый уголок, каждое деревце или куст. И не только знал по имени, но и всю родословную. Он был высокого роста, подтянут, широкоплечий, с тонкими белыми усами и острой бородкой, которая делала его похожим на Дон Кихота.

Мы были очень удивлены, когда узнали, что Каро из своих шестидесяти пяти лет двадцать гонял в горы отары овец. Еще позже я узнал, как удивилось руководство батумского ботанического сада, когда в отдел кадров к ним, прихрамывая, пришел старик и сказал, что хочет работать здесь. В горах он сломал ногу и теперь не может больше оставаться в пастухах.

— А что вы, собственно, сможете у нас делать?

— Ходить за этими прекрасными деревьями и цветами. Они всегда стоят на месте, не то что мои овцы, а уж я их полюблю, как родных, хотя большинство из них и чужие.

Сначала он был садовником. А после стал гидом.

Дирекция сада была потрясена памятью и понятливостью Каро, который за год впитал в себя все, что рассказывали профессиональные гиды экскурсантам.

Сейчас ему нельзя было дать и шестидесяти. Да и вообще здесь, в Аджарии, старики безвременны. Того и гляди, столетнего гражданина окликнешь: “Молодой человек!”

Мы пробрались сквозь опутанную лианами сельву, где царил полумрак и влажная мшистая земля дышала горячим терпким паром, и выбрались на залитую солнцем поляну.

— Здесь, товарищи, начинается экваториальная Африка. Начинается она с саванны.

— Чего–чего? — переспросил кто‑то.

— Саванна. Это по–африкански тоже степь.

Наша экскурсионная группа пробиралась по узкой тропинке к вершине холма. Причудливые травы и кустарники окружали нас со всех сторон, и иногда, на поворотах, мы видели только высоко поднятую голову Каро, который оживленно что‑то рассказывал тем, кто шел рядом с ним.

— С вершины холма очень хорошо видно море. Там мы отдохнем. В тени вон того замечательного дерева.

Экскурсанты расположились на праве и залюбовались видом на море. Солнце склонялось к вечеру, воздух светился серебристым светом, и море было не голубым, как обычно, а серебристым, с гофрированной солнечной дорожкой, теряющейся в дымке.

— Аве маре, моритури те салютант, — мечтательно произнес инженер из Ленинграда. — Все мы умрем, и сюда придут другие люди и будут любоваться этим волшебным зрелищем…

— Зачем умирать? — воскликнул Каро. — Жить надо! Долго–долго, как это дерево!

Он повернулся к стволу зеленого гиганта и любовно погладил мощную морщинистую кору.

— А что это за дерево, Каро?

— Замечательное дерево. Вечный страж африканских саванн. Это баобаб. Живет пять тысяч лет!

— Сколько? — взвизгнула молодая курортница в шортах.

— Пять тысяч. Может быть, даже дольше. Его привезли сюда уже в очень солидном возрасте.

Каро встал, вытащил из кармана выцветшей сатиновой куртки клеенчатый сантиметр и стал им обмерять ствол. Закончив обмер, он достал записную книжку, посмотрел на столбик цифр и записал следующую.

Никто не заметил, как он поднял голову, посмотрел на могучую крону дерева, глубоко вздохнул и укоризненно покачал головой.

Когда он попрощался с нами у выхода из сада, я взял его за руку и отвел в сторону.

— Каро, а почему вы обмерили ствол баобаба, а после печально вздохнули?

— Сохнет. Понимаете, сохнет на глазах. Это будет такая потеря. Сначала обхват был десять метров семьдесят сантиметров. После девять метров тридцать сантиметров. А сейчас уже пять метров сто — гибнет не по дням, а по часам. Делаю все. Не отхожу от него. Воду таскаю. А я… что я? Ученые подкормку придумали. А он сохнет…

Последние слова он произнес с сильным акцентом, темпераментно махнул рукой и скрылся среди олеандров, прихрамывая пуще прежнего.

Года через три я снова оказался в Батуми, на конференции по проблеме долголетия, и вспомнил Каро и его погибающий баобаб. В перерыве между заседаниями я отправился в ботанический сад.

— Где Каро?

— Как обычно, — безразлично ответила голубоглазая лаборантка. Она переливала какую‑то жидкость из одной колбы в другую.

— Что значит “как обычно”?

Она подняла на меня большие глаза.

— Возле своего баобаба.

— Он по–прежнему работает гидом?

— Нет, сейчас не работает.

— На пенсии, значит? Девушка улыбнулась:

— Здесь, в Батуми, проходит конференция по долголетию. Читала я в газете, как местные физиологи расхваливают здешний климат и здешних стариков. А вот то, что некоторые с возрастом впадают в детство, об этом почему‑то не говорят.

Но я уже не слушал ворчливую белоснежную лаборантку.

Я прошел уссурийские джунгли, сибирскую тайгу, альпийские луга, спустился в пампасы, пересек сельву — и вот саванна!

Я почему‑то очень волновался, и мне не терпелось скорее увидеть Каро.

Он лежал у самого ствола на спине и курил трубку. Когда я подошел, он повернул голову, а после снова отвернулся и уставился вверх.

— Каро, вы меня не узнаете.

Он молча покачал головой:

— Я был здесь с экскурсией. Вы тогда опасались за это дерево, а оно, вон какое, роскошное, более пышное, чем прежде, и, конечно, проживет еще пять тысяч лет!

Он снова посмотрел на меня печальными, задумчивыми глазами. Его усы и бородка, казалось, потемнели, а глубокая тень под деревом сглаживала морщины на загорелом лице.

— Я иногда не верил, что дерево погибает, — он встал и облокотился о ствол спиной. — Я этим ученым с самого начала твердил: “Не так сохнут деревья. Я ничего не знаю про другие баобабы, которые растут в Африке, но этот баобаб какой‑то другой, ну, как бы вам сказать…”

— Какой же он, Каро?

— Смешной. Странный. Очень смешной.

Я вспомнил ворчливую лаборантку…

— Смотрите! — Каро горячился. — Смотрите на кору. Стала гладкая. Смотрите на листья. Стали зелеными и нежными. Разве так погибают баобабы?

Я не знал, как погибают баобабы, но мне стало очень грустно за Каро…

— Он смешной, потому что растет обратно.

— Обратно?

— Конечно. Был старый. А сейчас становится моложе и моложе. Ничего тут удивительного нет.

“Бедный, бедный Каро…”

— Нет, вы только посмотрите!

Я вместе со стариком обошел вокруг дерева и действительно заметил, что оно как будто помолодело. Но разве можно говорить о деревьях, что они постарели, помолодели? Старый клен кажется “помолодевшим” после дождя, а тоненькая пыльная акация напоминает крохотного сморщенного старичка. Это — дело воображения.

Я похлопал Каро по плечу.

— Я очень рад, что дерево продолжает жить. Но еще больше я рад за вас, Каро. Выглядите вы прекрасно. До свидания!

— Эти ученые думают, что я сошел с ума! — крикнул он мне вслед.

Прошли годы, и я забыл про Каро и про растущий “обратно” баобаб. Я усиленно занимался геронтологией и пытался вникнуть в страшную тайну старения и деградаций человека, и в этом моем увлечении тоже была своя логика. Когда однажды моя жена спросила меня, почему я оставил нормальную физиологию и переключился на изучение стариков и старух, я ответил:

— Потому что я и сам старею, а не расту обратно…

— Я как‑то слушала лекцию одного математика, специалиста по теории колебаний. Он утверждал, что если будет постигнута тайна биологического регулирования в человеке, то его, человека, можно будет ввести в режим автоколебаний. Это значит, сначала он стареет, после молодеет, а в определенный момент времени начинает опять стареть, и так без конца.

— Болван твой математик. Старение и смерть — прогрессивные факторы биологической эволюции. Да и вообще о вечной жизни могут мечтать только заскорузлые эгоисты…

“Расти обратно, расти обратно… Где и когда я слышал эти слова?”

И тогда я вспомнил Каро и смешной баобаб.

В лаборатории батумского ботанического сада сидели новые, совсем молодые люди, а старые ученые ушли на покой: построили в пригородах дачи и разводили сады.

— Как ваш баобаб? — спросил я ведущего научного сотрудника.

— Что?

— В вашем саду рос баобаб, из Африки.

— Что‑то не помню.

Он вытащил из книжного шкафа толстую книгу и долго ее листал.

— В каталоге не числится, — наконец сказал он.

— Как же так. Я лично сидел в тени этого великолепного дерева.

— Когда, простите за нескромный вопрос, это было?

— Лет… лет пятнадцать–двадцать назад…

Молодой человек присвистнул.

— За это время мы так часто меняли растения, удаляли погибшие, подсаживали новые… Может быть, когда‑то и был баобаб, а сейчас нет…

Действительно, теперь холм был пустынным, и только море у его подножья, серебрилось и морщилось, как прежде.

Там, где раньше росло дерево, осталось небольшое, поросшее травой углубление, и в самом его центре торчала тоненькая, высохшая веточка. Она легко сломалась у меня в руках, и я сунул кусочек в карман.

О Каро в ботаническом саду тоже никто ничего не знал, и я решил всю эту странную историю выбросить из головы, как вдруг совсем неожиданно она вновь воскресла во всех самых мельчайших подробностях.

Из очередной экспедиции в Аджарию возвратилась шумная ватага моих аспирантов. Они наперебой рассказывали самые невероятные истории о стариках, которым по сто, сто двадцать и даже сто пятьдесят лет.

— Но самая любопытная история произошла в одном ауле, километрах в сорока к востоку от Батуми! Представляете, приходим, с рюкзаками, в коротких штанах, с палками и прочее, а на нас никто не обращает никакого внимания. Даже ребятишки. Такого еще никогда не бывало. Не аул, а потревоженный людской муравейник. Мужчины на одном краю базарной площади, женщины — на другом. И все говорят, говорят, кричат, размахивают руками. Выясняем, в чем дело. Оказывается, ничего необычного. У тетушки Валии откуда‑то взялся ребенок. Ну и что здесь удивительного? “Тетушке сто восемнадцать лет”. — “А где тетушка Валия живет?” — “Вон в том доме, но она никого не принимает”. Мы к дому. Двери на запоре. Стучим. Показывается старуха. Сразу видим — слепая. Как здоровье, бабушка? “Уходите прочь! Вы разбудите ребенка!” Но мы, сами знаете, не из тех. Представляемся. Академия наук и так далее. Специалисты. Врачи. “Ах, врачи? Тогда заходите. Мне нужен врач”. Заходим. В постельке хныкает малыш, около годика, может, чуть–чуть побольше. Славный малыш, говорим. Давно родился? “Нет, он пришел”. — Жак так — пришел?” — “Ножками, только вот хромает. Ножку, в горах сломал”. Осматриваем. Действительно, ножка сломана. Кладем гипс. Повторяем вопрос, теперь более строго. “Давно родился?” — “Пришел, говорю я вам”. — “Значит он вам чужой, тетушка Валия”. — “Нет, не чужой. Это мой сын”. Чокнутая старуха. Как мы ни бились, твердит: “Пришел, и это мой сын.” Вот так история.

— А она не называла малыша по имени?

— Называла.

— Как?

— Каро. Кажется, Каро…

…У меня на рабочем столе в институте геронтологии стоит небольшая прозрачная коробочка из плексигласа. На белоснежной салфетке покоится кусочек сухого желтого дерева и под ним надпись: “Смешной баобаб”.

Конечно, это, может быть, и не тот баобаб, а маленький Каро у тетушки Валии может быть совсем другой Каро.

А мне так хочется верить, что я столкнулся с одним из чудес, которое можно было бы тщательно изучить, если бы оно повторилось.

ПРОРОКИ

Недели две назад он пришел в лабораторию, сбросил молча свою экзотическую куртку, напялил непомерно большой белый халат и, став в позу чтеца–декламатора, произнес:

— Один арабский физик двенадцатого века писал: “Мы знаем, что магнит любит железо, но мы не знаем, любит ли железо магнит, или оно притягивается к нему вопреки желанию. Как досадно, что мы не можем ответить на этот вопрос!”

Крохотный сутуловатый аспирант Коля Спирин, не отрываясь от окуляра микроскопа, сказал:

— Типичный образчик антропоморфического мышления. Наши предки кое‑что знали о поведении людей и приписывали менее изученной природе свойства живых. Кстати, Кучеренко, доброе утро.

Владимир уселся на высокую табуретку возле лабораторного стола, развернул рабочую тетрадь и углубился в чтение каких‑то записей. Прошло не менее пятнадцати минут, пока он не заговорил снова.

— Кстати, по–французски магнит называется l’aiment, что в буквальном переводе означает “любящий”. Любопытное совпадение, правда?

Я и Спирин переглянулись, но ничего не сказали.

Второй раз Кучеренко напомнил нам о магнетизме совсем другим способом. Это было тоже утром, и он опять не поздоровался, а положил передо мной раскрытый английский журнал. На белоснежной глянцевитой бумаге были напечатаны фотографии. Белая коробочка с отверстием, из которого выползают муравьи. Фотографий было несколько, вроде как кадры на киноленте. Вот показалась головка муравья. Вот он выполз. За ним — второй, третий… десятый. Наконец — множество муравьев поползли кто куда. И вдруг… Под стекло, по которому ползли муравьи, положили лист белой бумаги, на которой железные опилки распределились вдоль магнитных силовых линий.

— Гады, ползут по магнитному полю, как по дорожкам. От южного полюса к северному…

Спирин долго рассматривал рисунки, а после прочитал статью.

— Да, ползут вдоль силовых линий, — сказал он и печально вздохнул.

И вот теперь, когда я стоял на платформе и ждал Кучеренко, я вспомнил высказывание арабского физика двенадцатого века и французское l’aiment.

Наконец показался и он в своей неизменной куртке, с двумя огромными авоськами в руках.

— Рванули, — весело улыбнулся он и с ходу потянул меня в изрядно переполненный вагон.

Мы покинули электричку на полупустынной платформе Чижи и углубились в молодой ельник. Я сразу почувствовал, что Кучеренко дорогу знает и что он не раз ходил по этому пути. Иногда тропинка исчезала, и он храбро бросался на ряды елок и шел напролом, не оглядываясь по сторонам.

— По–моему, этот парень, Колька Спирин, просто надувной крокодил. — Владимир разогрел банку тушенки на костре и разломил батон.

— Почему ты так думаешь? — спросил я.

— Сегодня утром я его пощекотал по поводу природы подсознательного. Он понес такую ахинею, просто жуть. Не понимаю, зачем его взял Валерий Степанович в нашу группу.

— Он биохимик. А сейчас без биохимии не разберешься в мозгах.

Кучеренко отошел в сторону, ощупью собрал хворост и подбросил его в костер. Его голос звучал издалека.

— На месте Валерия Степановича я бы взял лучше электронщика или ядерщика.

— Ты думаешь, дело спрятано на том уровне?

— Уверен.

Он подошел ко мне, сел рядом на сырую траву и стал смотреть в черное небо, густо усыпанное звездами. Была ранняя осень, и небо то и дело прорезали оранжевые метеорные следы, которые исходили из таинственного космического центра прямо над головой. Внизу ручей набегал на небольшой голыш, и там вода побулькивала и повизгивала, а сзади, в ольхе, иногда вскрикивали птицы, потревоженные своими птичьими снами.

— Например, — нарушил тишину Володя, — я могу с уверенностью предсказать, что в ближайшие сорок секунд метеорит в атмосферу не врежется. Откуда я это знаю?

Он начал считать вслух, и действительно, он досчитал до шестидесяти, а небо оставалось спокойным.

— Опыт. Ты наблюдал за небом, а твое подсознательное обобщило эти наблюдения. Отсюда у тебя и появилась способность делать такие выдающиеся предсказания.

Кучеренко вздохнул и вытянулся во весь рост.

— Как это просто все у тебя получается. Опыт, опыт… Подсознательное обобщает опыт… Подсознательное — синоним интуиции. Подсознательное и сверхчувственное… Подсознательное и пророчество… Чепуха какая‑то! Не верю!

— Ну и не верь.

Я надул подушку, и мы улеглись рядом на плащ–палатку и скоро уснули, слегка прикрытые теплым горьковатым дымом угасающего костра.

Субботнее утро выдалось пасмурным, иногда накрапывал дождик, и это было даже хорошо, потому что оставшиеся восемнадцать километров мы прошли незаметно и достигли заветной цели как раз в тот момент, когда от голода под ложечкой больно засосало.

На том месте, где мы остановились, стоял высокий деревянный столб, в одном месте стесанный, и на нем красной масляной краской были написаны какие‑то цифры и буквы. Скорее всего, это был тригонометрический ориентир.

— Мне про эту находку рассказал знакомый геолог. Говорит, они просто ахнули, обнаружив такие сокровища прямо под боком нашего города. Смотри.

Кучеренко вытащил компас и положил его на землю. Синий конец стрелки уперся в дно, и, как я ни вертел инструмент, он показывал что угодно, только не страны света. Тогда я поставил его перпендикулярно, и стрелка стала точно так же.

— Жуткая аномалия! Магнетизм так и прет из земли. Но это еще что…

Мы сели обедать. Владимир пустился в рассуждения об электронном парамагнитном резонансе, о ядерном парамагнитном резонансе, о свободных радикалах и электронах проводимости, в общем, о вещах, которые я знал только понаслышке.

— Равновесие, равновесие, — ворчал он, разжевывая твердое холодное мясо. — Если уж говорить о равновесии организма с внешней средой, то нужно учитывать и электромагнитные поля. Почему у нас в институте высокачастотни–кам дают бесплатное молоко за вредность? Медики знают, что эти поля влияют на организм. Но только как? Этого они не знают. И вряд ли здесь молоко поможет. Три высокочастотника из семи бросили своих жен. Самый высокий процент из всех лабораторий. Один рассказывал, что ему начали сниться такие сны, что он перешел на другую работу. А второй проболтался, что ему тоже снятся жуткие сны, но он к ним привык. Бот тебе и равновесие, вернее — нарушение равновесия.

— Так то же переменные поля, — заметил я. — А здесь…

— Ха! Здесь! А почему муравьи ползают вдоль силовых линий? А как ориентируются на тысячекилометровых трассах перелетные птицы? Ты над этим думал?

— Я считал, что подвижность ионов в крови так мала, что…

— Плюнь ты на эту подвижность. ЭПР и ЯПР — вот где собака зарыта.

Владимир нагнулся прямо к моему уху и с какой‑то подчеркнутой таинственностью сообщил:

— На будущих лунных станциях установят специальные магниты, чтобы создать искусственное магнитное поле наподобие земного.

— Так уж это и важно?

— А кто знает, что получилось бы, если бы вдруг исчез земной магнетизм? Например, сразу бы передохли все перелетные птицы. Они просто не знали бы, куда лететь…

— Ну, это ты хватил.

— А люди? — продолжал он взволнованно. — Они потеряли бы способность предсказывать даже ближайшее будущее, они не смогли бы предвидеть, что будет, если они сделают хоть один шаг по дороге времени. Ведь это жуть — потерять способность предвидеть?

— Все это было бы так, если бы твоя теория оказалась верной.

— А вот для ее проверки мы сюда и приползли.

Я посмотрел на часы. Было начало второго, и мы стали лихорадочно готовиться к последнему броску, к спуску в небольшую пещеру, вход в которую зиял прямо перед нами.

— Обрати внимание, — заметил Кучеренко. — Кругом лес, а здесь какие‑то жалкие кустики. И попробуй в песке найти хоть одну живую тварь.

— Растения здесь не растут: почва сильно минерализирована. А раз нет растений, насекомым тоже делать нечего.

Он подбоченился, стал передо мной и покачал головой.

— И как это вы, биологи, умеете ставить все вверх ногами!

На дне пещерки места оказалось ровно на двоих. Пол уходил под небольшим углом вниз и скрывался за большой трещиной в стене. При свете электрических фонариков серые стены слегка поблескивали.

— Чистейший магнетит. Мы сейчас в самом магнитном пекле. Пронизаны насквозь магнитными силовыми линиями. Все — и сердце, и желудок, и легкие, и… и мозг, вместе с его опытом и подсознанием.

Мне на мгновенье стало жутко, но я ничего особенного не испытал. Просто было немножко душновато. И еще жарко от напряжения, хотя я знал, что здесь прохладнее, чем снаружи. Володя угадал мои ощущения и бодро произнес:

— Наука требует жертв. Есть драматическая медицина. Врачи добровольно прививают себе чуму. Начинается драматическая биофизика. О нас, Женечка, напишут когда‑нибудь книгу. Мол, так и так, Кучеренко и Филатов попали в психиатрическую клинику с синдромом пророчества после того, как сутки провели в Пещере любви.

— А при чем тут Пещера любви?

— Это я забыл рассказать. Я где‑то читал, что на одном острове в Эгейском море была так называемая Пещера любви. Говорят, перед тем как просить руку и сердце очаровательной афинянки, греки лезли в эту пещеру и проводили там целую неделю. После этоголюбовные излияния у них получались особенно здорово, и невесты не могли перед ними устоять. В наш промышленный век Пещера любви превратилась в шахту, где добывают магнитный железняк, иными словами, — железную руду.

Мне вдруг стало досадно. На мгновенье показалось, что наша затея выеденного яйца не стоит, но я этого не высказал, чтобы не обидеть Кучеренко. Наоборот, я задумался, почему мне стало досадно: обожествление магнетизма мне надоело, тем более что я не очень хорошо себе представлял, каков механизм взаимодействия магнитного поля с ядрами и электронами живого тела. Но план есть план. При свете электрических фонариков мы извлекли по толстой клеенчатой тетради, уселись друг к другу спиной и начертали крупными буквами на первой странице: “Прогноз событий в институте нейропсихологии на неделю, с 5 по 12 сентября”. Мы условились во время составления отчета друг с другом не разговаривать и друг другу в написанное не подглядывать.

Первые минуты прошли в каких‑то путаных раздумьях, после я написал первую фразу, а затем работа постепенно меня захватила, и я начал писать безудержно, так что приходилось время от времени останавливаться, потому что немела рука. В конце концов, это даже становилось забавным и немножко смешным. “Прогноз” лился как из рога изобилия с массой незначительных деталей, которые хотелось обязательно зафиксировать, чтобы посмеяться над теорией Кучеренко.

Долина, которую я увидел во сне, была покрыта высокой сочной травой, и только возле самого берега моря виднелась розовеющая в лучах заходящего солнца полоска песка. Мои босые ноги чувствовали уже выпавшую вечернюю росу и сырую мягкую землю под травой. Я приближался к берегу с щемящим чувством какого‑то ожидания, чего‑то очень ранящего, что должно вот–вот случиться. На мгновенье я залюбовался красивыми птицами, которые кружили над морем и которые тоже были розовыми. В спину дул прохладный ветер, а волны… Морские волны набегали широкими округлыми валами, и теплая вода касалась моих ног. С каждой минутой чувство тоски и ожидания неизбежного усиливалось, и стало просто невыносимым, когда на горизонте, совсем уже красном от заката, появилась сначала черная точка, а чуть позже — синяя ладья с раскрытой пастью морского чудовища на носу. Две пары весел то опускались, то поднимались, и на плечах у черных гребцов блестели блики заката…

Она помахала мне рукой и, когда с легким шипением нос лодки врезался в песок, легко выскочила на берег.

— Ты меня давно ждешь?

— Давно. Вечность. Через минуту будет ровно вечность…

— Я не могла раньше, — голос у нее звучал, как старинный музыкальный инструмент, — не могла, потому что…

— Я знаю. Я все знаю, и не говори больше ничего.

Черные гребцы упали на песок лицом вниз, обхватив кучерявые головы могучими руками.

— Год назад на Землю вернулся отец и привез приказ, чтобы мы…

— Я это знаю. Еще до того, как твой отец покинул Землю, я уже знал, что он вернется с недоброй вестью. Иначе зачем его позвали бы обратно?

— Они считают, что так вам будет лучше. Так тебе будет лучше…

Мы опустились на траву напротив друг друга, и я залюбовался ее прекрасным лицом, ее падающими на плечи розовыми волосами, ее легкой розовой туникой, под которой поднималась и опускалась грудь и билось далекое сердце…

— Ты прекрасна.

Она положила мне руку на плечо, повернулась в профиль, и я увидел красные капли на ее длинных ресницах.

— Мой отец очень умный, и он не хочет никому зла. Как это называется по–земному?

— Любовь. Я люблю тебя.

— Я не очень хорошо понимаю, что это такое. Но, наверное, это для вас очень важно.

— Если ты не понимаешь, тогда почему ты плачешь?

— Не знаю, — она горько улыбнулась в темноту, — мне очень тяжело. Я чувствую, как тебе тяжело…

— Значит, и ты любишь меня…

Голова ее поникла, а руки, едва заметные в темноте, нежно гладили траву.

— Мне пора. Отец меня ждет. Он и так нарушил приказ, когда разрешил мне тебя увидеть еще раз.

— Можно, я тебя поцелую?

— Что ты! — она прикрыла губы рукой. — Ты ведь знаешь, тогда мы умрем, ты и я!

— Я хочу этого!

— Нет, — она вскочила на ноги. — Нет! Нет! Нет!

Она убегала к ладье, повторяя “нет”, и гребцы впрыгнули в лодку, схватили ее за руки и втащили туда, а я, окаменев, слышал только умирающее в морском шуме “нет”… И еще до меня донеслось: “Я вернусь! Когда‑нибудь я обязательно вернусь!”

Проходили годы, десятилетия, столетия, а я все бродил по этому берегу, слушая морской прибой, наблюдая, как камнем в слепящую голубизну падали белоснежные птицы и как они повторяли “нет”…

Но я ей поверил. Я буду ждать ее тысячелетия, пока не погаснет Солнце.

— Пора за работу. Уже воскресенье, и через три часа мы тронемся в обратный путь.

Я открыл глаза и уставился на электрический фонарик, который стоял на выступе серой стены.

— Почему “нет”?

Кучеренко рассмеялся.

— Что‑нибудь приснилось?

— Да. Что‑то грустное и очаровательное. А тебе?

— Мне тоже.

Мы снова принялись за работу. Теперь я писал очень медленно, как‑то выдавливая из себя слова и фразы, но, странное дело, они начали казаться мне весомыми и обоснованными, хотя я знал, что просто фантазирую. Мне показалось, что и Владимир писал медленнее, чем вчера. Он иногда откладывал тетрадь, закрывал глаза и сидел так минуту–другую… Работа явно не клеилась, в голове была какая‑то тяжесть, тяжелая пустота, в которой изредка проплывали ленивые мысли.

— Все, — сказал я. — Дай мне пива и воблы.

Пока я пил пиво, Владимир вытащил из моего рюкзака два больших серых пакета и вложил в них свою и мою тетради. Тщательно заклеил пакеты липкой лептой, и один пакет передал мне:

— Мой прогноз бери ты, а я возьму твой. Вскроем вечером двенадцатого сентября.

Странно: когда в лабораторию вошел Валерий Степанович, я почему‑то вздрогнул. Мне показалось, что и Кучеренко, всегда небрежный и расхлябанный, подтянулся и насторожился.

— Привет, детки, — это было его обычным приветствием, хотя мы никогда не называли его папашей, даже между собой.

Он подошел к каждому из нас, посмотрел на приборы, бегло полистал наши рабочие тетради.

— Ну, что‑нибудь получается? Есть какие‑нибудь идейки? Да что вы на меня так уставились?

Действительно, я и Кучеренко смотрели на нашего руководителя, как будто видели его в первый раз. И вдруг Кучеренко ни с того ни с сего, с каким‑то несвойственным ему волнением заявил:

— Вы пришли к нам с новостью, не правда ли, Валерий Степанович?

— Правда, — ответил тот. — Вам уже кто‑то наболтал?

— Наболтал, — ответил Кучеренко.

Но я — то знал, что нам никто ничего не, наболтал…

С этого все началось.

Я не видел, а скорее почувствовал, как вошла она, как поздоровалась почти шепотом и как подчеркнуто важно Валерий Степанович сказал:

— Надежда Ивановна, вы будете работать с этими славными ребятами. Вот ваше рабочее место.

Ее рабочее место оказалось рядом с моим, но я уткнулся в свою тетрадь и боялся взглянуть на нее.

— Я хочу вам сказать все начистоту, — голос научного руководителя стал очень официальным. — Это моя племянница, и мне стоило немалых трудов убедить нашего директора взять ее на работу. Так вот, я хочу, чтобы все вы и Надежда Ивановна знали, что требовать от нее и от вас я буду в одинаковой степени, без всяких поблажек на родственную связь.

— Поняла, — услышал я до ужаса знакомый голос.

Кучеренко поднялся и вышел из лаборатории. Он иногда курил, а это в лаборатории не разрешалось.

Валерий Степанович нас оставил, я бессмысленно листал рабочую тетрадь, после включил микротом и стал резать на тонкие прозрачные ломтики замороженную ткань мозга белой мыши. Мне это было совсем ни к чему, но нужно же что‑то делать.

— Меня приняли в качестве лаборанта, а училась я в спецшколе с биологическим уклоном. Только в прошлом году окончила. Я умею обращаться с микротомом. Давайте срезы буду делать я.

И тогда я взглянул на нее первый раз, и у меня потемнело в глазах: я уже ее где‑то видел!

— У вас очень приятный цвет загара.

Моя фраза выползла сама собой, ни к селу, ни к городу.

Надя улыбнулась.

— Я только позавчера прилетела с юга. Из Евпатории.

— Золотистый пляж и прочее…

— Совершенно верно. Вы там были? Я жила не в новом, а в старом городе. Там песок, а немного дальше от берега трава…

Я не был в Евпатории, но то место, о котором она говорила, я знал до мельчайших подробностей.

В лабораторию вернулся Кучеренко, подошел ко мне и спросил грустным голосом:

— Ну, как?

— L’aiment, — ответил я.

— То‑то, — назидательно промычал Кучеренко.

И потянулась обычная рабочая пятидневка, обычная в лаборатории, но не совсем обычная вне стен нашего института.

Валерий Степанович пришел в среду к нам и торжественно вручил мне какую‑то бумагу.

— Вот вам командировочное предписание. Надежда, вы и Кучеренко идите на вокзал, садитесь в электричку и езжайте по указанному здесь адресу. Это НИИ магнитных сплавов. Говорят, там есть группа сынков, которые, так сказать, в свободное от работы время, а еще точнее — во время сна, суют себе под подушку очень сильные постоянные магниты, и у них начинается… Впрочем, вы разберитесь во всем сами. Какая‑то чертовщина!

В НИИ магнитных сплавов мы разыскали тех самых ребят, которые совали себе под подушку изготовленные ими же самими магниты, и они нехотя стали рассказывать, что это они делали просто так, из‑за любопытства, прочитав где‑то об опытах некоего доктора Месмера и, следовательно, о месмеризме, то есть о странных явлениях в человеческой психике, если эту самую психику потревожить магнитным полем.

— Ну и что‑нибудь интересное получилось?

Я заметил, как у Володьки Кучеренко заблестели глаза.

— Да ничего особенного. Правда, мне удалось в полной темноте увидеть магнитное поле. Северный полюс подковы казался синим, южный — красным. А цвет силовых линий постепенно переходил от синего к красному. Глупость, конечно. За день так насмотришься на эти магниты, что видишь их даже в полной темноте.

— А если магнит под подушкой, сны снятся?

— Мне нет, а вот Жорке снятся.

Жорка — лаборант из магнитометрической лаборатории, застенчивый блондин с веснушчатым носом. В присутствии Нади он краснел, сначала вообще не хотел нам ничего говорить, а после сознался.

— С магнитом под подушкой я вижу все, что будет завтра… Правда, не совсем точно, а… ну как вам сказать?.. Символически, что ли…

Жора не имел никакого представления, что такое “подсознательное” и откуда оно берется, и очень удивился, что мы именно это и изучаем.

— А для чего? — робко спросил он.

— Чтобы понять, почему существовали такие личности, как Илья–пророк, Кассандра, Магомет, бабки–гадалки, прорицатели и ясновидцы.

Парень посмотрел на Кучеренко и улыбнулся.

— Вы меня разыгрываете. Какой дурак будет тратить деньги на исследования такой чепухи?

— Ничего себе чепуха. Разве плохо знать сегодня, что будет завтра?..

Мы проинтервьюировали еще двух сотрудников. У одного магнит вызывал “жуткие кошмары”, а у другого, маленького лысого старичка, эксперимент приводил всегда к одному и тому же сновидению: он всегда видел собственные похороны. Старичок был человек с юмором и заметил:

— Похороны проходили так интересно, так душевно, что пока я жив, я сделаю все возможное, чтобы оно так и было.

В город мы возвращались вечером. Кучеренко дремал, а я и Надежда сидели у окна друг против друга и смотрели на погружающийся в пурпур мир. Мне было все чертовски знакомым.

— Давайте выйдем на следующей остановке. А до города доедем автобусом.

Она вскинула на меня свои огромные серые глаза.

Воздух был влажным и душистым. Слева от железнодорожного полотна в долине вилась неширокая речушка, а рядом с ней — асфальтированная дорога, по которой изредка пробегали легковые автомобили. Мы шли к дороге, и я тихонько взял Надю за руку. Она наклонила голову, волосы упали на лицо, и мне показалось, что она ничего не видит и идет только ощупью.

— Нужно было бы Володю предупредить, что мы выходим здесь.

— Он это и так знает, — пробормотал я.

— Вы оба какие‑то странные…

— Все люди немного странные, один больше, другие меньше.

— Вы с ним договорились, что мы выйдем здесь?

Вместо ответа я спросил:

— Кем работает твой отец, Надя? Я впервые назвал ее на “ты”.

— Он мой лучший друг. И вдобавок он летчик–космонавт. Только прошу тебя, не говори об этом никому…

— Я люблю тебя!

Это вырвалось само собой, девушка встрепенулась, вырвалась из моих объятий и закричала:

— Нет! Нет!..

Она бежала к автобусной остановке, задыхаясь, произнося это проклятое “нет”.

— Я буду ждать тебя вечность! — нелепо крикнул я ей вслед, не делая никаких попыток ее догнать. Я знал, что это бесполезно.

Двенадцатого сентября я и — Кучеренко вскрыли наши тетради с пророчеством на неделю. Содержание тетрадей было разным, но если сложить оба сюжета вместе, то недостающее у меня находилось у него, а мои записи дополняли его пробелы. Так что вместе получился неплохой прогноз. Конечно, с некоторыми мелкими неточностями…

ТРАГЕДИЯ НА УЛИЦЕ ПАРАДИЗ

1

— Жаль, со времени Раффера никто не занимается палеопатологией, — услышал я сзади себя сказанные по–французски слова.

Я повернулся и увидел малопривлекательного субъекта — не то гида, не то полунищего, — здесь, в Гизе, возле пирамид и тех и других было немало. Но фраза была непонятной, и я спросил:

— А что такое палеопатология и кто такой Раффер?

— Палеопатология — это наука о заболеваниях древних, а Раффер — создатель этой науки. Но она берет начало значительно раньше, с того времени, когда ею предложил заниматься профессор анатомии в Каире Аллан Смит.

Я засмеялся:

— Каких только наук люди не придумали…

— Да. Палеопатология должна была бы объяснить многое.

— Что именно? — спросил я.

— Например, почему до сих пор врачам не удается справиться с раковыми заболеваниями.

Этого, признаться, я меньше всего ожидал. “Интересный прием, — подумал я, рассматривая незнакомца. — Во всяком случае, это не банально”.

Он был высокого роста, с тонкими чертами лица, с блестящими черными волосами. Они лежали монолитной глыбой на узкой, вытянутой вверх голове. Нос с горбинкой придавал его сплющенному с обеих сторон лицу сходство с какой‑то птицей.

— Так почему же, по–вашему, никто не занимается палеопатологией? — спросил я.

— Сложная наука. Обнаружить на мумиях признаки заболевания, знаете, не так‑то легко. Это может сделать только очень крупный специалист. Он должен быть одновременно и хорошим анатомом, и онкологом, и биологом, и палеонтологом. Вообще, такими делами может заниматься только очень эрудированный человек.

— И все же я не вижу связи между проблемой рака и этой вашей странной наукой.

Француз улыбнулся (я решил, что он француз, потому что он хорошо говорил по–французски, и мои попытки перейти на арабский язык ни к чему не привели).

— Это длинная история. Если у вас есть время, я бы мог ее вам рассказать за… десять пиастров.

“Все правильно, — подумал я. — Дело в пиастрах. И, тем не менее, это забавно”.

Я посмотрел на часы. Было восемь по местному времени. Скоро должны были наступить короткие египетские сумерки и затем черная, как сажа, ночь. Впрочем, до отеля “Мен–Хауз” было не более сотни метров, и поэтому я решился:

— Хорошо, вот вам десять пиастров. Расскажите.

— Пройдемте вон туда, к западной стороне пирамиды. Там будет светло еще около часа. Я думаю, нам этого хватит.

Пока мы шли, он вдруг спросил:

— Вы когда‑нибудь были в Париже? — Нет, не был, — ответил я. Француз глубоко вздохнул:

— Сейчас там хозяйничают фашисты. Это они убили профессора Дешлена и Ирэн…

Я задумался. Шла война, и вся Европа стонала от немецкой оккупации. Сотни тысяч людей бежали с насиженных мест на чужбину, спасаясь от хищной свастики. Может быть, действительно, и этот человек покинул свой далекий город и теперь, чтобы не умереть с голоду, бродит здесь, вокруг раскаленных древних камней, и рассказывает за деньги свои причудливые выдумки.

— Сядем здесь, — сказал незнакомец.

— Хорошо, — согласился я и приготовился слушать.

2

Лучше всего, пожалуй, начать этот рассказ с того памятного дня в 194… году, когда в одной из парижских газет появилось такое сообщение, — я хорошо его запомнил: “Сегодня ночью в музее Восточной культуры Гиме совершено страшное кощунство. Неизвестный проник в зал, где хранятся египетские мумии, и, вскрыв саркофаг второго царя пятой династии Сахура, унес часть мумифицированных останков фараона”.

Незнакомец на минуту умолк и затем, нагнувшись ко мне совсем близко, шепотом произнес:

— Я могу вам сообщить, что ко всей этой истории я имею самое непосредственное отношение. Саркофаг фараона из Абусира вскрыл я…

— Зачем? — удивился я.

— Мне нужен был позвонок фараона.

Я чуть не расхохотался. “Сейчас последует какая‑нибудь стандартная детективная повесть”, — решил я. Но, как бы угадав мои мысли, незнакомец быстро заговорил:

— Ради бога, не думайте, что я вас хочу заинтриговать глупым рассказом о воре. Если вы согласитесь дослушать все до конца, вы поймете, что это было необходимо…

— Я готов вас слушать до конца, но при чем тут проблема рака и все остальное?

— Месье, — не торопясь, продолжал мой рассказчик. — В одном вы можете быть уверены. Я не преступник. Преступники сейчас хозяевами расхаживают по парижским улицам и сидят в парижских кафе и ресторанах. Они расточают золото, заработанное на крови и смерти людей. А я, вот видите, здесь…

Помолчав минуту, он стал продолжать:

— Я буду говорить о людях Франции, которые в страшное время оккупации сделали, увы, трагическую и безуспешную попытку оказать услугу своей родине.

Первый, о ком я хочу рассказать, — Морис Дешлен. Поверьте, несмотря на все его заблуждения, Франция потеряла в его лице выдающегося ученого и пламенного патриота.

До войны он был профессором университета. Он принадлежал к тому редкому типу ученых, которых интересует буквально все. Он не принимал разделение наук на различные дисциплины — математику, физику, биологию, социологию, медицину. На лекциях он неоднократно повторял, что мы живем в едином мире и что искусственное расчленение познания мира говорит не в пользу величия человеческого разума. Просто еще не родился гений, который бы синтезировал все воедино.

Когда началась война, Морис Дешлен ушел добровольцем на фронт. И знаете кем? Обыкновенным санитаром, хотя накануне в университете читал факультативный курс кристаллографии и почему‑то интенсивно занимался изучением египтологии.

Прежде чем мы снова вернемся к профессору Дешлену, я должен вам представить себя. Мое имя может вас совершенно не интересовать. При данных обстоятельствах оно не имеет никакого значения. Замечу только, что я также имею некоторое отношение к науке. Выражаясь точнее, я недоучившийся химик–органик. В университете я познакомился с Дешленом. Меня поразила его огромная эрудиция. Я с наслаждением слушал его лекции. Хотя они были посвящены специальным вопросам кристаллографии, они охватывали огромный круг проблем. Кстати, именно в этих лекциях профессор Дешлен высказал идею, которая впоследствии была подхвачена другими учеными, в том числе известным физиком, одним из создателей квантовой механики, Эрвином Шредингером, который назвал живой организм апериодическим кристаллом. Дешлен говорил об этом еще в сороковом году…

Так вот, когда началась война, Дешлен ушел добровольцем в армию и бросил университет. Чтобы не умереть с голоду, я был вынужден устроиться на работу в одну из парижских аптек. Здесь я познакомился с сотрудницей этой аптеки Ирэн Бейе, которая впоследствии стала моей женой. Дешлена я потерял из виду.

В конце сорокового года, уже после того, как немцы заняли пол–Франции, я получил от одного своего старого друга письмо. В нем он, между прочим, писал: “Наш Дешлен во время кампании проделал колоссальную карьеру — от санитара до главного хирурга полевого госпиталя. Я не знаю, какому из своих многочисленных талантов он этим обязан. Но одно любопытно: немцы отдали приказ разыскать Дешлена. Говорят, он разработал какой‑то невероятный способ лечения ранений…”

Прошло еще немногим более месяца. Однажды в аптеку, где я работал, прихрамывая, ввалился некий верзила с забинтованной физиономией и подал мне рецепт. Каково было мое изумление, когда вместо обычных латинских названий лекарственных препаратов я прочел строки, написанные знакомым почерком: “Завтра в семь вечера этот человек встретит вас у входа в церковь Святой Мадлены и проводит ко мне. Вы мне нужны. М. Д.” Записка была от Дешлена!

На следующий вечер в назначенном месте я с нетерпением ждал перевязанного парня. Он появился внезапно и сделал мне едва заметный знак, чтобы я следовал за ним.

Путь был очень длинным. Через час мы оказались в каком‑то темном квартале, о существовании которого я и не подозревал. Когда мы шли по узенькой, окутанной темной мглой улице, мой провожатый приблизился ко мне и тихо произнес:

— Это улица Парадиз.

Мне это ровным счетом ничего не говорило. Мы вошли в какую‑то подворотню, повернули направо. В глубине двора стоял дом с мезонином.

Профессор Дешлен встретил меня холодно, без всякого энтузиазма — так, как он обычно встречал студентов, пришедших к нему на экзамен. Кивком головы он пригласил меня сесть. Я как‑то сробел и не решался начать разговор.

Он заговорил первым:

— Известно ли вам, молодой человек, что мы живем в мире кристаллов?

Я пожал плечами и про себя улыбнулся. Уж очень все походило на добрые старые времена в университете.

— Этот мир можно так назвать лишь с известной натяжкой, профессор. Да, действительно, кристаллических образований в природе очень много, — ответил я.

— Много! Они всюду! — произнес он сурово.

Я осмотрелся вокруг, пытаясь в темноте обнаружить хоть что‑нибудь, что имело бы кристаллическую породу. Стол, стулья, книжный шкаф с книгами, кожаное кресло, стекла в окне. Ни одно из этих предметов не напоминало мне о кристаллах.

— Я не совсем понимаю, профессор, что вы имеете в виду. Но если под кристаллами вы подразумеваете то, что…

— Под кристаллами, молодой человек, я понимаю именно то, что под ними нужно понимать. Кристалл, это упорядоченная в пространстве материя.

Я задумался. Меня сбили с толку слова “упорядоченная материя”, потому что это было не одно и то же, что материя с периодически повторяющейся структурой. А ведь именно так мы определяем кристаллы. Когда мы берем в руки кристалл каменной соли, то мы знаем, что в нем, в совершенно строгой периодической последовательности ионы натрия чередуются с ионами хлора. Если затравку кристалла поместить в насыщенный раствор соли, то он начнет расти во все стороны, однако к его структуре ничего нового не прибавится.

— Ваше определение слишком общо, чтобы из него можно было сделать какие‑либо выводы, — попытался возразить я.

— Как, по–вашему, это кристалл или нет? — вдруг спросил он и ударил кулаком по столу.

— Конечно, нет, — не задумываясь, ответил я.

— Не кристалл? — переспросил он и еще громче забарабанил по столу. — Ну, знаете, я думал, что вы более сообразительны.

— Если вы имеете в виду древесину, из которой сделан этот стол, то она, конечнб, не является кристаллом, хотя… — Я задумался.

— Хотя что? — спросил Дешлен, приблизившись ко мне.

— Хотя она чем‑то и напоминает кристалл, — пролепетал я, будучи не в состоянии сформулировать ту мысль, которая вдруг у меня возникла.

— Ага! — торжествующе воскликнул он. — Хорошо! Очень хорошо! Так вот теперь вы мне и скажите, чем же эта древесина напоминает вам кристалл? — И, не дожидаясь моего ответа, он ответил сам. — Тем, что она состоит из волокон, которые, в свою очередь, представляют собой отнюдь не случайные, а упорядоченные цепи молекул. — Это непериодический, или апериодический кристалл. А кто сказал, что кристаллы обязательно должны иметь периодическую структуру?

— Это следует из самого определения… — бормотал я.

— К черту определения! Определения выдумываем мы, а природе на них наплевать. Если определение не выражает самую сущность вещей, его необходимо забыть и чем скорее, тем лучше!

— Я не понимаю, профессор, в чем смысл всего этого разговора. Я подозреваю, что вы позвали меня сюда вовсе не для того, чтобы рассказать, что такое кристаллы. Вы мне писали, что я вам нужен. Я в вашем распоряжении.

— Чудесно. Вы нужны мне для того, чтобы помочь выращивать новые кристаллы…

Это заявление Дешлена меня поразило. Увлечение чистой наукой в разгар национального бедствия показалось мне странным. Поэтому я не без горечи воскликнул:

— Не думаете ли вы, что наша с вами совесть будет спокойна, если мы таким весьма оригинальным способом постараемся убежать от действительности?

— Нисколько. Даже наоборот. Очень скоро вы поймете, что то, что я собираюсь делать, имеет огромное значение для Франции.

Затем Дешлен кратко изложил свой план. Его квартира превращается в физико–химическую лабораторию. Я и Жокль (так звали доставившего меня к нему парня) станем его сотрудниками. Моя жена будет помогать нам в качестве лаборанта. На нее также возлагалась обязанность вести наше домашнее хозяйство. Предварительно мы должны будем приобрести массу реактивов, где только можно.

3

— Вам не надоел мой рассказ? — спросил меня француз. — Тогда я продолжу. Итак, через несколько дней я и моя жена переселились в мрачный дом на улице Парадиз. Наша квартира была этажом ниже квартиры Дешлена. После того как мы разложили наш немногочисленный скарб в двух комнатах, Жокль пригласил нас наверх, к профессору.

При дневном свете я заметил, что его квартира была довольно просторной, особенно средняя комната. Справа и слева от нее были комнаты поменьше, в правой находился кабинет профессора, в котором я уже побывал, а левая была заполнена еще не распакованной химической посудой и какими‑то приборами.

Профессор встретил нас довольно приветливо. Его темные глаза метали задорные искорки из‑под густых нависших бровей.

— Та–ак! — говорил он. — Значит, все в сборе. Хорошо. Сейчас мы устроим генеральное совещание и разработаем план действий. Кстати, Ирэн, — обратился он к моей жене, — богата ли наша аптека?

— У нас есть все, кроме сульфамидных препаратов, — ответила жена.

— Они нам пока что не понадобятся. Есть ли у вас какие‑нибудь аминокислоты или их производные? Есть ли цистеин, глобулин? Есть ли, наконец, обыкновенный желатин?

— Это найдется. Особенно желатин.

— Прекрасно. Тогда прошу всех в кабинет.

Когда мы расселись, он подозвал к себе Жокля и сказал:

— Ну‑ка, закати рукав на правой руке.

Парень смущенно улыбнулся и поднял рукав выше локтя.

Я и Ирэн встали и подошли поближе.

— Посмотрите внимательно на нижнюю часть руки этого молодого человека, — лукаво сказал профессор.

Вначале мы ничего особенного не увидели. Рука была как рука. Дешлен приказал Жоклю подойти поближе к окну, и только тогда я обнаружил нечто совершенно странное. Начиная от локтя, к плечу, на руке росли густые черные волосы. Но ниже локтя никаких волос не было. Собственно, они были, но очень светлые и очень топкие, как на теле маленьких детей. Цвет кожи ниже локтя был светлым, она казалась тоньше и нежнее по сравнению с огрубевшей желтоватой кожей выше.

— Внизу рука у вас моложе, чем наверху, — вдруг сказала моя жена.

— Совершенно верно, — произнес профессор. — Так оно и есть. Этой руке всего три месяца, а локтю, если я не ошибаюсь, уже двадцать девять лет.

Мы удивленно смотрели на Дешлена. Парень опустил рукав и сел.

К сожалению, я должен начать с некоторых, довольно элементарных истин, которые, кажется, известны всем, но над которыми, к сожалению, до сих пор никто серьезно не задумывался.

Вы, конечно, знаете, что такое эксплантация, или культура ткани. Вы берете кусочек живой кожи и помещаете ее в пробирку с питательной средой. Если продуктов питания и кислорода в этой среде достаточно и обеспечен хороший обмен веществ, то клетки живой ткани начинают размножаться вне организма.

Напомню вам и другие факты. Есть замечательное свойство некоторых живых организмов восстанавливать свои поврежденные органы — регенерация. Если, например, у человека удалить часть печени, то со временем она может полностью или частично восстановиться. Но это еще не самое удивительное. Известно, что если взять кусочек обыкновенного кольчатого червяка — я повторяю: кусочек — размером только в одну трехсотую долю целого червяка и поместить этот кусочек в подходящую питательную среду — из него вырастет целый червяк, точь–в–точь такой, как и тот, от которого мы взяли для опыта “затравку”. Есть и другие организмы, которые могут регенерировать полностью из небольшой части своего тела, например, гидра.

Ирэн вдруг заявила:

— По–видимому, профессор, вы разработали способ регенерации ампутированных у людей конечностей путем помещения оставшейся части в соответствующую питательную ванну?

— Если хотите, да, — ответил Дешлен и улыбнулся.

— Значит, именно таким образом вы восстановили руку господина Жокля?

— Совершенно верно.

— Но ведь это революция в восстановительной хирургии или как еще можно назвать эту область медицины? Может быть, восстановительная биохимия?! — воскликнул я.

— Нет, это еще не революция. Это — полреволюции, — произнес Дешлен. — Революция будет дальше. Мы переглянулись. Если регенерация ампутированных частей человеческого организма путем помещения остатков в питательную ванну не революция, то что же может быть большим?

— Разве вас не удивляет, — продолжал Дешлен, — что каждый из нас появился на свет и вырос в огромный организм всего лишь из одной клетки? Ведь когда‑то, в период зарождения, все мы представляли собой всего лишь на всего одну–единственную зародышевую клетку! Именно в этой одной–единственной клетке была сосредоточена программа, если хотите, план или проект построения всего нашего организма. Тот порядок, который мы наблюдаем в обычных кристаллах, это всего лишь геометрический порядок, в то время как порядки и последовательности молекул в новом организме — это порядок, определяющий смысл всей жизни.

— А теперь я перехожу к самому главному — нашему патриотическому долгу перед Францией, — сказал Дешлен и встал.

Именно этот внезапный переход от рассуждений о строении живого организма к судьбе нашей родины, произвел на нас самое сильное впечатление.

— Я не хочу описывать вам, какое горе и унижение претерпевает сейчас Франция… Об этом все вы хорошо знаете. Я и Жокль, может быть, знаем немножко больше, потому что были на фронте или, во всяком случае, в местах, которые условно можно было бы назвать фронтом. Наша задача заключается в том, чтобы помочь тем, кто продолжает борьбу. Мы поможем им приобрести оружие. Им нужны деньги, много денег.

— Вы имеете в виду движение Сопротивления? — тихо спросила Ирэн.

— Да.

— Но ведь в Алжире существует штаб этого движения. Он ему помогает.

Дешлен поморщился.

— Что это за помощь, я знаю. Листовки, бумажки, поздравления, несколько сотен старых карабинов. А нужно больше, значительно больше… Мне иногда кажется, что там, в Алжире, даже боятся серьезно помочь нашим партизанам…

— Где же вы собираетесь достать такие большие средства? — заинтересовался я, все еще будучи не в состоянии понять смысл всего разговора.

— В Египте, — вдруг сказал Дешлен, и мы все привстали со своих мест.

— Г–д–е–е??

— В Египте. В селении Абусир, сто километров южнее Каира.

Пока мы, ошеломленные, сидели и непонимающе переглядывались, профессор Дешлен открыл письменный стол и вытащил из него пожелтевший листок бумаги.

— Не знаю, известно ли вам, что до войны я занимался проблемой рака. Меня заинтересовали научные сообщения Раффера, относящиеся к 1918–1923 годам. Он писал, что для выяснения природы ракового заболевания необходимо установить, давно ли на земле существует эта болезнь. Он исследовал останки древних животных и особенно тщательно египетские мумии и пришел к выводу, что древние египтяне были незнакомы с этой болезнью. Вот тогда‑то я и решил выяснить, насколько живучи раковые клетки и могут ли клетки опухоли, пролежавшей пять–шесть тысяч лет, возбудить болезнь в живом организме. Чтобы решить этот вопрос, я, прежде всего, обратился к документам; мне хотелось узнать, не умер ли кто‑нибудь из египетских фараонов от рака. Я искал долго. Но все же мои поиски увенчались успехом. На глиняной табличке, выставленной перед мумией царя Сахуры в музее Гиме — он жил в тринадцатом веке до нашей эры, — было сказано, что он умер, возымев на груди и коленях “кровавый свет”.

— А что это за “кровавый свет”? — спросил я.

— Рак, — мрачно произнес Дешлен. — Я в этом убедился, когда осматривал мумию в музее. Множественный рак на груди и на конечностях. Вы знаете, опухоли рака имеют кроваво–красный оттенок.

— Но при чем здесь оружие для отрядов Сопротивления?

Дешлен усмехнулся:

— Вы торопитесь. В надписи сказано еще и то, что перед смертью Сахура приказал принести богу Ра жертвоприношение — чуть ли не целую гору золота и драгоценных камней. И клад этот был зарыт в тайнике.

— Ну и что, — сказала Ирэн. — Если вы имеете в виду дары Сахуры, то они, конечно, безнадежно потеряны.

— Я уверен, что клад остался нераскопанным, во всяком случае, мы можем проверить.

— Проверить? — я вообще перестал что‑либо понимать. — Как же вы собираетесь узнать, где он находится или находился?

— Нам об этом расскажет сам царь Сахура, — произнес Дешлен и отошел к окну.

Если бы в этот момент в комнате взорвалась граната или потолок прошиб метеор, мы бы были меньше удивлены: я и Ирэн переглянулись и поняли, что у нас мелькнула одна и та же мысль: “В голове у Дешлена не все в порядке”. Только Жокль благоговейно хранил молчание и восхищенными глазами смотрел на своего спасителя.

Позволив нам за несколько мучительных минут передумать обо всем, Дешлен продолжал:

— Мои дорогие друзья, это не парадокс. Я верю, что вы умные люди и правильно поняли то, что я вам говорил. В затравке содержится в зашифрованном виде план построения всего живого существа. Если такую затравку поместить в подходящую питательную среду, она вырастет в полноценный взрослый организм. Рука и нога Жокля — этому свидетельство. Какой должна быть питательная среда, я знаю. Остается дело за немногим — хотя бы за одной клеткой фараона Сахуры.

— Но это бессмысленно! — закричал я. — Фараон пролежал в земле столько столетий! Всем известно, что полная минерализация, то есть полнее разрушение органических веществ в земле происходит максимум за двадцать лет. У нас нет никаких шансов раздобыть затравку для регенерации Сахуры!

— Это никем не доказано, — безжалостно произнес Дешлен. — Последние археологические раскопки показали, что зерно пшеницы, извлеченное из гробницы фараона, хорошо проросло, хотя и пролежало сотни лет. Жизнь более цепка и более живуча, чем мы думаем.

— Учтите, — продолжал он, — что труп Сахуры был забальзамирован и захоронен в каменном гробу, в песчаной почве, в жаркой, лишенной грунтовых вод стране. Я не верю, что в теле фараона не сохранилось ни одной дремлющей тысячелетия живой клетки. Для эксперимента мне нужна кость из трупа фараона, одна–единственная кость…

4

— Когда осенью сорок первого года, — продолжал незнакомец, — я пришел в музей Гиме, там было сумрачно и пусто. Был дождливый весенний вечер, и тишина залов нарушалась шагами редких посетителей. Улучив минуту, я спрятался за одной из египетских статуй и выждал, пока все уйдут и привратник закроет вход в помещение. Ночью без труда я вскрыл стеклянную витрину, за которой хранилась мумия, и при помощи ножа и небольшой пилы отсек кусочек позвоночника. Как только утром дверь в музей снова открылась, я, никем не замеченный, вышел на улицу. Вы знаете, что люди по утрам думают совершенно иначе, чем ночью. Часто серьезные и величественные мысли, возникшие ночью, кажутся смешными и мелкими утром. Примерно так было и со мной, когда я шагал по улицам Парижа с позвонками фараона в кармане. Редкие прохожие обращали внимание на мою смеющуюся физиономию, не подозревая, что причиной этому был находившийся в моем кармане египетский фараон, который должен был своими богатствами помочь французскому Сопротивлению! Что может быть более диким! Я шагал на улицу Парадиз, преисполненный иронии и сарказма по адресу автора этой бредовой идеи, профессора Дешлена. Насколько убедительными казались мне доводы Дешлена, когда я его слушал, настолько сумасбродными они представлялись мне теперь, после того, как я собственными руками почувствовал, из чего мы собираемся восстановить древнего египтянина.

В кабинете Дешлена все меня ждали. Ирэн бросилась мне на шею со слезами на глазах. Она волновалась всю ночь, боясь, что со мной что‑нибудь случится.

Я бросил мешочек с останками мумии и сел.

— Вот ваш подарок Франции, профессор! Надеюсь, здесь хватит материала не на одного, а на десять фараонов.

Не обращая внимания на мои слова, Дешлен вывернул содержимое мешочка на большое стекло. Своими тонкими и быстрыми, как у пианиста, — пальцами, он стал торопливо разгребать желтовато–серую массу, отделяя маленькие комочки от больших. Одна из костей была размером с кулак. На ней‑то он и остановил свое внимание. Он долго рассматривал ее в лупу и затем сказал:

— Я вас поздравляю. Вам удалось добыть седьмой позвонок египетского владыки. Он хорошо сохранился. С него‑то мы и начнем наши опыты.

Дальше было следующее. Дешлен осторожно промыл позвонок в дистиллированной воде и поместил его в банку со слабым раствором лимонной кислоты. Затем Дешлен извлек его и переложил в раствор щелочи, для того чтобы удалить минеральные образования, содержащие соли кремния. Процесс растворения кремниевых соединений продолжался долго. Вначале Дешлен помешивал раствор стеклянной палочкой, а затем знаком пригласил заняться этим Жокля. Он стал ходить из угла, в угол в напряженном раздумье. Мы молча следили за ним. Несколько раз он останавливался и пытливо рассматривал кость. Затем он улыбнулся и, потирая по обыкновению руки, сказал:

— Я совершенно уверен, что, когда мы уберем верхний защитный слой, мы найдем то зерно, которое должно дать свои ростки!

Удаление кремниевой оболочки с кости происходило очень медленно, тем более, что по мере ее растворения Дешлен заменял раствор щелочи на все более и более слабый и понижал температуру ванны. Это длилось несколько дней.

За это время мы успели оборудовать в большом зале столы, расставили дистилляторы, термостаты, холодильники, колонки для качественного и количественного анализа органических соединений. На одном из столов моя жена поставила в ряд множество склянок с растворами аминокислот, приготовленных по рецептам Дешлена.

У самого окна, на водяной бане был установлен небольшой прямоугольный аквариум, возле которого расположился баллон с кислородом. Именно в этом аквариуме должна была осуществляться первая стадия регенерации царя из Абусира.

И вот однажды вечером, дней через десять после того, как кость начала подвергаться тщательной обработке, мы по обыкновению сидели в большом зале и каждый занимался своим делом. Ирэн развешивала на аналитических весах вещества для физиологического раствора, я проверял чистоту недавно приобретенного глобулина, а Жокль сидя дремал, медленно помешивая раствор в банке с костью. Вдруг раздался голос Дешлена, который как вкопанный остановился возле Жокля.

— Смотрите! — закричал он. — Смотрите скорее!

Я и Ирэн подбежали к нему.

Как мы ни напрягали зрения, мы не могли заметить в кости никаких изменений.

— Да обратите же внимание на цвет кости! Разве вы не видите, что она стала розовой?

Это сообщение нас ошеломило, хотя поверить в его справедливость было трудно: при свете электрической лампы кость по–прежнему казалась желтоватой и безжизненной.

— Обратите внимание вот на этот участок справа, у реберного отростка.

Только после того, как Дешлен точно указал нам, куда нужно смотреть, мы увидели, что действительно там обнажилось небольшое, величиной с мелкую монету, розовое пятно. Жокль начал перемешивать раствор еще более энергично, и розовое пятно, стало расти на глазах. От удивления я и Ирэн потеряли дар речи.

Первым пришел в себя Дешлен. Он вдруг сказал:

— Ирэн, срочно заполняйте аквариум физиологическим раствором и питательной жидкостью. Добейтесь полного насыщения раствора кислородом.

В лаборатории закипела работа. Ирэн заполнила аквариум густой бледно–розовой жидкостью. Я приладил несколько капилляров к баллону с кислородом и опустил их на дно. Открыв редуктор баллона, я добился того, что газ мелкими пузырьками быстро заполнил весь объем.

В питательный раствор кость была перенесена ровно в полночь. Она не опустилась на дно банки, как мы ожидали, а повисла в центре, поддерживаемая током пузырьков кислорода. Сюда мы поднесли яркую настольную лампу и стали ждать.

Мы простояли не двигаясь до самого утра, но ничего не произошло. Ноги у нас затекли, и мы устали. Устал и Дешлен. Утром он приказал сменить раствор и идти отдыхать. У аквариума остался дежурить Жокль.

С этого момента потянулись мучительные дни, в течение которых мы всеми силами старались увидеть хоть какие‑нибудь признаки того, что кость в аквариуме оживает. Но их не было. Дешлен был мрачнее тучи. Он почти не выходил из своего кабинета, день и ночь листая какие‑то журналы, делая записи и вычисления. Изредка он на минутку выбегал в большой зал и, бросив свирепый взгляд на аквариум, снова уходил к себе в кабинет. Чувствовалось, что вот–вот разразится буря и вся наша дикая затея лопнет. И это произошло бы, если бы не один случай.

Это был один из тех редких случаев, благодаря которым в науке иногда совершаются большие открытия.

В одну из ночей у аквариума дежурил я. Как и все дежурные, я должен был следить за давлением кислорода, за концентрацией водородных ионов в питательной среде и температурой раствора. Она не должна была подниматься выше температуры человеческого тела. Регулирование температуры достигалось при помощи небольшой водяной бани, на которой стоял аквариум с костью. Температура бани, в свою очередь, изменялась в зависимости от сопротивления реостата, при помощикоторого менялся накал электрической печки.

Так вот, примерно около трех часов ночи я задремал. Не знаю, сколько я проспал, — но проснулся от ощущения, как будто бы мне под нос поднесли тарелку горячего супа. Я быстро вскочил со стула и оцепенел: из аквариума валил пар. Я взглянул на термометр. Он, к моему ужасу, показывал семьдесят градусов!

Оказывается, во время сна я случайно сдвинул рычаг реостата!

Я моментально вывел реостат до отказа, помчался к водопроводному крану, намочил в холодной воде полотенце и обернул его вокруг банки с костью. Температура стала медленно снижаться, но пар шел из аквариума еще в течение часа. Весь обессиленный и потный я уселся возле банки, думая о том, что будет с Дешленом, что будет со всеми нами, когда он узнает о случившемся.

При свете лампы я стал рассматривать сваренную мною кость и вдруг заметил, что она изменила свой цвет. “Скрыть случившееся не удастся. Уж очень она изменилась”, — думал я.

Из бело–розовой кость стала красной. Более того, из нее выползло множество мелких белесых волоконец, которые медленно колыхались в токе кислородных пузырьков. К моему ужасу, эти волоконца быстро росли, и под утро кость покрылась плотной бахромкой, которая продолжала разрастаться. Кость стала походить на камень, обросший густыми водорослями. Катастрофически быстрое изменение кости повергло меня в панику. Я не выдержал и решил разбудить профессора, чтобы признаться ему во всем. Шатаясь, я пришел к нему в кабинет и тронул его за плечо. Он спал не раздеваясь, сидя в кресле.

— В чем дело? — сразу же вскочил он на ноги. — Что случилось?

— Профессор, случилось несчастье… Посмотрите, что я наделал…

Дешлен, как метеор, перелетел через весь зал и уставился на банку с фараоном.

Так он стоял, согнувшись над ней в течение нескольких минут, не произнеся ни слова. Затем хриплым голосом он спросил:

— Как это вам удалось?

— Температура поднялась выше нормы… Значительно выше… Почти до кипения…

— Я так и знал, — прошептал Дешлен. — Интуитивно я чувствовал, что это необходимо… Это было необходимо, чтобы ускорить реакции… Но я не мог себе этого доказать. Ведь в живом организме размножение клеток происходит при нормальной температуре. Я это знал, но доказать не мог… Какое счастье…

Он вдруг повернулся ко мне, его лицо засияло огромной радостной улыбкой. Он крепко меня обнял и поцеловал.

А я стоял, как каменный истукан, и ничего не понимал.

Когда через несколько минут мы оба снова посмотрели в аквариум, кость потеряла свой первоначальный вид. Она превратилась в комок бледно–розового мха, стала походить на огромную волосатую губку. Некоторые, теперь уже переплетенные в толстые нити волокна достигли поверхности раствора. Дешлен закричал громовым голосом:

— Срочно готовить большую ванну! Срочно заливать универсальным питательным бульоном! Срочно будить всех! Я помчался вниз и притащил наверх сонную Ирэн. На ходу одеваясь, из препараторской вышел Жокль.

— Что случилось? Скажите, ради бога, что случилось? — лепетала Ирэн.

— Случилось? Ага, случилось то, что мы вправе назвать полной революцией. Наш Сахура ожил. Он решил восстать из мертвых. Он растет, причем как быстро!

Я не буду описывать охвативший после этого всех нас радости. В лаборатории закипела лихорадочная работа. Мы таскали бутыли с растворами, устанавливали огромный, длиной до двух метров, аквариум, носились с электрическими печками, с термометрами, с газовыми баллонами.

Мимо нас, перепрыгивая с одного угла лаборатории на другой, пролетал профессор Дешлен, давая на ходу указания, что и как нужно делать.

Затем он вдруг остановился посреди лаборатории и закричал:

— А ведь это идея! Это — гениальная идея!

Он подбежал ко мне и сильно тряхнул за плечо:

— Помните, когда вы принесли прах Сахуры, вы и насмешку сказали, что его хватит на десять фараонов? Помните?

Я недоумевающе посмотрел на него.

— Так вот, дорогие мои друзья. Здесь хватит материала не на десять, а на сто фараонов. Мы можем построить целую фабрику, которая будет выпускать царей из Абусира в любом количестве!

Мы снова решили, что профессор свихнулся. А он продолжал громко вдохновенным голосом:

— Но сейчас мы поставим себе более скромную задачу: мы сделаем двух фараонов. Жокль, устанавливайте рядом с этой ванной запасную. Это будет блестящим доказательством нашей идеи!

— Как, профессор? — спросила Ирэн. — Ведь у нас только одна кость, одна затравка!

— А что нам мешает ее разделить на две части? На четыре? На сколько угодно… Ведь теперь все равно из любой части у нас вырастет то, что нам нужно.

Этой идеей мы были поражены, как громом. Действительно, теперь мы можем… боже, теперь мы можем делать что угодно!

Когда обе ванны были установлены и залиты растворами и к ним было подведено обогревание и кислород, Дешлен аккуратно вытащил из аквариума теперь уже большую и обросшую плотной тканью кость и положил ее на стерилизованное стекло. При помощи хирургической пилы он разделил кость на две равные части. Своими руками он опустил каждую из них в ванны.

— Из этой кости вырастет Сахура первый, — торжественно произнес он. — А из этой — Сахура второй!

Мы смотрели на торжественный акт крещения будущих благодетелей Франции со смешанным чувством восхищения, радости и страха перед неизвестным.

5

Оба фараона разрастались не по дням, а по часам. Мы едва успевали готовить новые растворы и анализировать старые. По мере того, как росли наши подопечные, рецептура питательных растворов становилась все менее и менее точной. Дешлен уже не называл количества веществ с точностью до сотых долей миллиграмма, а говорил: “Возьмите примерно столько‑то…”

— Каждый живой организм, — сказал он, — из массы питательных веществ усваивает ровно столько, сколько ему необходимо.

Примерно через месяц оба египетских царя стали принимать отчетливое очертание человека. Дешлен часами просиживал возле обоих фараонов, делая зарисовки и записи в свой научный журнал.

— Никто и никогда не имел такой возможности наблюдать за развитием человеческих тканей. Впоследствии мне позавидуют многие анатомы и физиологи, — говорил он.

Именно в это время меня начала мучить, вначале очень смутная, а после все более и более оформленная мысль. Этой мыслью я вначале поделился с Ирэн.

— Ты ведь помнишь, фараон, по преданию, умер от рака. Меня волнует вопрос, какими мы изготовим этих двух, здоровыми или больными?

Ирэн ничего не могла мне ответить, и поэтому я обратился к Дешлену. Он сказал так:

— Все болезни человека приобретенные. Они не наследуются. Они не входят в программу построения организма.

— Что касается рака, говорят, что он может передаваться по наследству, — возразил я.

Дешлен подумал и затем сказал:

— Вообще говоря, предрасположенность к тем или иным заболеваниям как‑то передается. Но нас сейчас не интересует, от чего, в конце концов, умрут наши фараоны. Для нас самое главное — узнать от них, где спрятаны сокровища, оставленные богу Ра.

— В таком случае, какого возраста мы получим царей, молодыми или старыми?

— За всю жизнь человек вырастает во взрослую особь в результате примерно 50 делений клеток, начиная с зародышей. Мы остановим процесс развития фараонов после сорока делений. Это будет, по моим расчетам, соответствовать как раз тому времени, когда Сахура составлял свое завещание. Если мы прекратим рост раньше, то цари сами не будут знать, где спрятано жертвоприношение.

Разъяснение Дешлена показалось мне убедительным, хотя в глубине сознания я продолжал чувствовать неудовлетворенность.

В один прекрасный день он позвал к себе Жокля и меня и усталым голосом сказал:

— Поделите дежурство между собой, а я должен отдохнуть.

Не говоря больше ни слова, он ушел в свой кабинет и там заперся. К тому времени фараоны подросли уже изрядно. Оба были большого роста, с бородатыми физиономиями, оба с огромными черными глазами (а глаза теперь они открывали довольно часто и таращили их на нас с каким‑то жутким любопытством).

— Я вас не утомил? — спросил меня незнакомец, внезапно прервав свой рассказ.

— Нет, — ответил я, — все очень интересно.

Он достал сигарету и чиркнул зажигалкой. Затянувшись, он продолжал:

— Помню, это произошло поздно ночью. Я и Ирэн после дежурства не спустились, как обычно, в спою квартиру, а ушли в препараторскую и дремали, сидя в креслах. Профессор Дешлен заперся у себя в кабинете. У аквариума оставался Жокль. Среди ночи мы проснулись от страшного грохота и звона разбитого стекла. Затем послышались странные, неестественные крики.

Мы вскочили на ноги и помчались в лабораторный зал. Перед нами предстала дикая картина: при свете яркой электрической лампы мы увидели, что одна из ванн была разбита, жидкость залила весь пол и в ней на осколках стекла валялся наш Жокль, а в него, обвив руками и ногами, вцепился Сахура первый. В это время Сахура второй, ухватившись за край аквариума, делал отчаянные попытки из него выбраться.

Увидев все это, Ирэн бросилась обратно в препараторскую, а я — на выручку Жоклю. Я ухватился обеими руками за фараона и пытался его оттащить от Жокля. В этот момент на пол, почти мне на спину, грохнулся успевший вылезти из ванны Сахура второй. Он схватил меня за ногу, я поскользнулся и упал навзничь. Вся эта свалка сопровождалась криками и воплями, которые, по–видимому, были слышны даже на улице.

Я слышал, как в зал вскочил Дешлен. Но он не сразу пришел к нам на помощь, а почему‑то стал возиться с какими‑то бутылками у стола. Составляя раствор, он все время приговаривал:

— Ради бога, не убивайте их! Не убивайте их! Сейчас они успокоятся.

А мы тем временем продолжали кататься в скользкой луже, отбиваясь от цепких рук двух здоровенных голых детин, которые орали так, что в комнате дребезжала посуда.

И вдруг все смолкло. Вначале замолчал Сахура первый, а после и второй. Я почувствовал, как его руки ослабели и он меня отпустил. Шатаясь, весь мокрый, я встал на ноги. Поднялся и Жокль. Мы отошли в сторону и посмотрели на пол. То, что мы увидели, было достаточным, чтобы сойти с ума. На полу лежали оба голых царя, и ухватив руками бутылки с какой‑то жидкостью, громко чмокая и сопя, усиленно их сосали! Да, именно сосали, а не пили. На их физиономиях было написано необычайное блаженство. Изредка на лице то у первого, то у второго появлялась глупая улыбка.

Пока мы наблюдали эту сцену, Дешлен лихорадочно готовил новые бутылки с раствором. Вначале выпил все содержимое Сахура первый. Почувствовав, что в бутылке больше ничего нет, он ее яростно отбросил в сторону и снова заорал диким голосом, и по его щекам обильно потекли слезы. Дешлен сунул ему в рот вторую бутылку, и он опять умолк. То же повторилось и со вторым. На мгновение в лаборатории водворилась зловещая тишина. Вошла Ирэн.

— Прикройте их чем‑нибудь, — сказала она. — Ведь это взрослые мужчины.

Дешлен грустно посмотрел на нее и криво усмехнулся:

— Увы, это всего лишь дети.

— Да, профессор, — сказал я, — взрослые уродливые дети.

— А как они похожи на настоящих фараонов, — произнес Дешлен мечтательно.

— Это теперь не имеет никакого значения, — сказала Ирэн. — Настоящие фараоны сразу не родятся. Таковыми их делает жизнь, воспитание, обучение, общество, эпоха.

Дешлен ничего на это не ответил. Снова заговорила Ирэн.

— В клетках человека, может быть, есть план и программа построения всего тела, но в них нет того самого существенного, что отличает одного человека от другого. Ваши фараоны не имеют ни ума, ни памяти. Они, ничего не знают о своем происхождении и никогда не узнают. Для этих двоих Египет такая же чужая страна, как и всякая другая, и мы никогда ничего не узнаем от них относительно богатства, оставленного царем Сахурой богу Ра.

Дешлен молчал. Потом он сказал:

— Я это понял давно, когда я наблюдал за развитием их мозга. У обоих совершенно детский мозг.

Мы стояли долго и молча смотрели на двух, как две капли воды, похожих друг на друга жалких человеческих существ. И у каждого из нас на душе было тяжело и жутко.

Внезапно в дверь квартиры Дешлена громко забарабанили. От сильного стука Сахура первый вздрогнул и уронил бутылку с сахарной водой. Через мгновение он заревел во всю свою взрослую глотку.

— Не открывайте, — закричал Дешлен. — Ради бога, не открывайте. Однако это предупреждение оказалось излишним. Послышались сильные и частые удары, и дверь широко распахнулась. В комнату ворвалось сразу пять вооруженных автоматами немецких солдат с офицером во главе.

На секунду они остолбенели при виде всего того, что происходило в комнате. Затем, стараясь перекричать ревущих египетских царей, офицер спросил:

— Что здесь происходит?! Кто вы такие?! Предъявите документы!!

Дешлен, потеряв вдруг самообладание, бросился на немцев, пытаясь вытолкать их за дверь. Когда это ему не удалось, он побежал в свой кабинет, преследуемый двумя солдатами. Мне и Ирэн приказали поднять руки вверх. Из кабинета раздался вначале один, а после второй выстрел, и я увидел, как с дымящимся пистолетом в руке в двери показался Дешлен. Он качнулся и грохнулся на пол. Из кабинета, перепрыгнув через его тело, выскочил один из немцев. На него бросился Жокль, повалил на пол и стал душить. Раздался еще выстрел, затем еще… Под яростные вопли обоих Сахуров меня и Ирэн вывели из квартиры со скрученными назад руками.

То, что было дальше, уже неинтересно. Мне удалось через неделю бежать: помогли французские патриоты. О Ирэн я ничего не знал.

Примерно через год я случайно забрел в аптеку, а которой мы оба с ней работали. Старик–провизор сказал:

— Я слышал, что Ирон умерла от пыток. Немцы хотели у нее узнать что‑то относительно двух взрослых близнецов, которые умерли в тюремном лазарете от рака, один за другим… Кроме того, фашисты хотели выведать у подробности о связях профессора с движением Сопротивления.

Мой рассказчик умолк.

Мы не сразу поднялись, а продолжали сидеть на камне у гигантской грани Хеопсовой пирамиды, потерявшейся в бездонном океане египетской ночи.

— А как вы попали сюда? — спросил я француза после длительного молчания.

— Кое‑как пробрался. Истратил на это все, что у меня было…

— Зачем?..

— И вы не догадываетесь?

Мне показалось, что он грустно улыбнулся.

— Нет.

— Я зарабатываю деньги, чтобы отправиться дальше на юг, в Абусир…

— Чтобы найти богатства царя Сахура? — спросил я насмешливо.

Чувствовалось, что он кивнул головой.

— Ваша история стоит больше, чем десять пиастров, — сказал я и в темноте сунул деньги в невидимую руку.

— Благодарю вас, право, благодарю. Скажите мне свой адрес. Если в Абусире я вдруг найду…

— Что вы, что вы, мне это не нужно…

Он быстро поднялся и, произнеся едва внятно “прощайте”, исчез в кромешной темноте.

Когда я подходил к отелю “Мен–Хауз”, я был почти убежден, что, по крайней мере, половина этой истории вымышлена.

ДВЕ МИНУТЫ ОДИНОЧЕСТВА

1

Джиакомо Кардуччи! Кому в ученом мире неизвестно это имя! Я познакомился с ним на всемирном конгрессе биофизиков в июле 19… года и никогда не забуду нашей первой беседы. Он показал мне осциллограммы электрических импульсов возбужденных зрительного, слухового, тактильного и вкусового нервов лягушки. Я продемонстрировал ему то же самое, но полученное в результате экспериментов на кролике. Случайно фотографии перепутались, и мы долго не могли разобраться, какие осциллограммы какому нерву и какому животному соответствуют. Я мысленно ругал себя за то, что не сделал на снимках необходимые пояснительные надписи, а Кардуччи смотрел на меня со смешинкой в глазах.

— Молодой человек, — сказал он, — не старайтесь. Это не имеет никакого значения.

— Как так? — удивился я.

— Да вот так. Важно не то, какую структуру имеет электрический сигнал, а то, по какому нерву и по какому адресу он направлен.

Я был ошеломлен этим заключением ученого — тем более, что в своей лаборатории я все время стремился установить различие между сигналами разной природы… Как бы подводя итог нашему разговору, Кардуччи объяснил:

— Природа была бы безнадежно расточительна, приписывая бесконечным видам воздействия на живое существо бесконечные многообразия способов кодирования сигнала…

Но сейчас я вспоминаю Кардуччи отнюдь не в связи его исследованиями в области электронейрологии. Прибыв в Рим на очередной съезд биофизиков, я прочитал заметку, в которой сообщалось, что знаменитый итальянец… отлучен от церкви! На съезде ученого не было…

Как‑то, вырвав свободную минуту между совещаниями, я отправился к профессору — свой адрес он оставил мне еще в Москве. На мой звонок из полуоткрытой калитки выглянула полная женщина.

— Можно видеть профессора Кардуччи? — спросил я на плохом итальянском языке.

— Кардуччи? Он здесь больше не живет.

— А где я могу его найти?

— Честные люди не будут интересоваться, где и как его найти… Не знаю.

Калитка решительно захлопнулась, и на мои повторные звонки никто не вышел.

Видимо, я звонил слишком долго, потому что шофер такси начал сигналить.

— Я слышал, вы спрашивали какого‑то Кардуччи, — поинтересовался водитель, когда я возвратился в машину.

— Да, Кардуччи. Ученого.

— Это не тот Кардуччи, который делает людей неверующими?

— Как это — делает неверующими?

— А так. При помощи своей коммунистической науки. Вы знаете, коммунисты придумали такой аппарат, который делает людей неверующими.

— Ну и глупость же вы говорите. Гранд–отель.

Мы остановились у ярко освещенного отеля на Пьяцца Иседра. Расплачиваясь с шофером, я сказал:

— А эту чепуху об аппарате, который делает верующих людей еретиками, выбросьте из головы. Кардуччи — большой ученый.

Автомобиль круто развернулся вокруг фонтана и помчался по Виа–Национале. С этого момента я стал серьезно беспокоиться за судьбу прославленного биофизика.

2

Я потратил почти сутки на поиски профессора Джиакомо Кардуччи. Наконец, его адрес под очень большим секретом сообщила мне молодая ассистентка из лаборатории электроэнцефалографии института, где он раньше работал.

— Только, ради пресвятой мадонны, не сообщайте этот адрес никому.

Я понимающе кивнул и на первой попавшейся машине отправился на север.

Вот и небольшая деревушка в горах, на берегу озера Браччиано. Глинобитные хижины, соломенные крыши. Здесь ничего не напоминало о той Италии, которую знают туристы. Берега горного озера поросли высокими камышами, легко скрывавшими небольшие челноки — в них крестьяне выезжали на рыбную ловлю. У одной из лодок я увидел старика. Он стоял в воде и аккуратно сворачивал сети.

— Синьор, добрый день, — поздоровался я.

— Добрый день, синьор иностранец. Вы, наверное, хотели бы прокатиться по озеру?

— О нет, благодарю вас. Я хотел бы попробовать настоящие итальянские спагетти и выпить молодого вина.

Старик весело мне подмигнул и слегка присвистнул.

— Спагетти у старухи нет. За мукой нужно ехать в Витербо, а то и в самый Рим. А вот насчет вина… — Он вышел из воды, опустил завернутые парусиновые брюки и пошел по узенькой тропинке вверх.

Разговор о спагетти и о вине я затеял специально. Дело в том, что мне была известна только деревня, в которой скрывался Кардуччи, но не его точный адрес.

Мы уселись на дощатой скамейке за простой деревянный стол.

— Откуда к нам пожаловали, синьор? — спросил старик после того, как была допита вторая кружка светлого вина.

— О, издалека. Вы, наверное, знаете такую страну — Советский Союз?

— Не может быть! Унион Совьетико! Так это же так далеко! — старик встал и посмотрел на меня недоверчиво.

Тогда я достал из бокового кармана открытку с изображением Спасской башни Московского Кремля и протянул ему.

— Полла! Иди скорее сюда! Посмотри на это чудо!

В комнату вошла совсем седая женщина и, нагнувшись над открыткой, долго и молчаливо ее рассматривала.

— Ну, как, что ты скажешь? А ты говорила — приехал американец!

— Пресвятая мадонна… — шептала Полла. — Неужели из России?

Я кивнул головой, и женщина взяла мою руку в свою и долго ее трясла. Теперь я был уверен, что встреча с профессором Кардуччи состоится.

— Я приехал сюда специально, чтобы повидаться с моим старым другом. Раньше он жил в Риме, а теперь по состоянию здоровья решил сменить город на деревню. Он — доктор, и говорят, приехал врачевать к вам…

Я заметил, как старик и женщина быстро переглянулись.

— Одну секунду, синьор, — сказал старик, и оба они вышли в соседнюю комнату. До меня донесся быстрый приглушенный разговор на непонятном наречии. Я понял только одно: женщина мне не доверяла, а старик, показывая на подаренную открытку, доказывал, что я “честный человек”. Я встал и вошел в помещение, где беседовали муж и жена.

— Мне известно, — сказал я, — что мой друг не хочет, чтобы с ним виделся кто‑либо из города. Более того, я и не настаиваю на встрече с ним, если он не пожелает меня видеть. Исполните мою просьбу: снесите к нему вот эту записку.

Я быстро набросал на листке бумаги: “Синьор доктор, я приехал из Москвы, чтобы встретиться с Вами. Сергей Андронов”. Женщина взяла записку и выскользнула на улицу.

Кувшин вина мы допили со стариком молча, напряженно ожидая, когда придет Полла. Но вот дверь распахнулась, в низенькую каморку ворвался Кардуччи, и, увидев меня, бросился в мои объятия. Нас оставили одних.

— Я так рад, так рад… Вы — здесь! Это невероятно, синьор Андронов… Я потерял почти всех друзей… Вернее — тех, кого считал друзьями.

Он говорил страстно и взволнованно, как человек, который провел долгое время в одиночестве, и, наконец, встретился с другим человеком.

— Сожжение Джордано Бруно, осуждение Галилея… Все это было на нашей земле… Все то же…

— Что случилось, профессор? Что такого вы сделали? Кардуччи отошел в сторону и посмотрел на меня лукаво.

— И вы задаете мне эти вопросы?! А разве всякое новое достижение науки не подрывает авторитет бога и авторитет церкви? Вы прекрасно знаете ответ на этот вопрос. А вот что обычно происходит после того, когда первый шок от нового научного открытия проходит, вы, может быть, не совсем представляете. Вначале церковь расправляется со своей жертвой, на втором этапе она стремится доказать божественное происхождение нового открытия. Впрочем, почему мы здесь стоим! Я должен вам так много рассказать, так много…

— Странно все получается, — продолжал взволнованно говорить Кардуччи, когда мы поднимались по узкой горной тропинке, которая извивалась по краю скалы, нависшей над озером. — Три года назад мы с вами встречались в Москве как ученые, которых волнует одно и то же. А сейчас вы приехали ко мне как один из немногих друзей, на поддержку которых, хотя бы моральную, я могу рассчитывать.

— Я уверен, что здесь у вас много друзей. Разве люди, которые вас окружают в этой деревне, не ваши друзья?

Кардуччи остановился, переводя дыхание.

— И да и нет… Особенно “нет” относится к местному священнику, синьору Грегорио. Он слишком часто посещает мой дом и допытывается, кто я такой и зачем сюда приехал. Что касается крестьян, то они, конечно, друзья. Но я совершенно не знаю, как они поведут себя, если в церкви им скажут, будто я их враг.

— Что же могут сказать о вас плохого?

Кардуччи долго не отвечал. Мы поднимались все выше и выше. И только у подножия крутой, вырубленной в скале каменной лестницы — над ней раскачивались ветки хмеля — Кардуччи на секунду остановился.

— Что могут обо мне сказать плохого? — повторил он мой вопрос. — Могут сказать самое страшное: я посягнул на право нашего бога управлять человеческой душой. Да, да, не смейтесь! Вы себе даже не представляете, что за страшная сила таится в науке, и не только в биофизике! Все кажется безобидным до поры, пока люди не начнут пользоваться ее результатами. Помните историю с ядерной физикой? Кто думал во времена Резерфорда, что ядерная физика перевернет весь мир. Когда молния заставила звонить электрический звонок в квартире вашего великого соотечественника Попова, никто не мог предположить, какая после этого начнется революция в технике. Работая в какой‑нибудь области науки, мы не можем полностью предугадать, что она сделает с людьми, с человеческим обществом, с философией, религией, искусством. И только потом, когда пройдет много–много лет, мы оглядываемся назад и говорим: “Не начни профессор такой‑то десять лет назад заниматься тем‑то, сегодня все было бы иначе…”. Кстати, вот и мой дом. Высоко, правда?

Хижина, где жил профессор, приютилась под самыми облаками, на краю скалы. Отсюда было видно все озеро, его южный берег, освещенные солнцем крыши селения, а за ними земные холмы, между которыми пробиралась асфальтовая дорога, убегавшая на север.

— А вон и божья обитель, — показал мне Кардуччи на невысокое строение под красной черепичной крышей. — Я не верю, что отец Грегорио поднимается сюда, ко мне, через день по своей доброй воле…

У входа в хижину нас встретили два рослых молодых итальянца. Они сняли шляпы и молча поклонились.

— Это… это мои хозяева. Они согласились предоставить кров больному городскому врачу…

Молодые парни провожали нас взглядом до тех пор, пока мы не скрылись за дверью.

3

— Мой рассказ был бы более содержательным, находись мы сейчас в лаборатории. Там можно было бы кое‑что показать и даже продемонстрировать в действии. Но вы настолько хорошо знакомы с моей работой, что вам не составит труда представить себе все, о чем я буду говорить. Тем более, что ваши собственные исследования по электрофизике нервов высших животных в некотором роде послужили толчком к эксперименту, который и стал причиной катастрофы. Косвенно в некотором роде вы виноваты в том, что я скрываюсь здесь!

Я с удивлением посмотрел на Джиакомо Кардуччи.

— Не сердитесь на меня, мой молодой друг! Я говорю так, потому что рассматриваю вещи, говоря словами Шекспира, слишком пристально. Помните рассуждения Гамлета о том, что прахом Александра Македонского можно затыкать винные бочки, или о том, что король может пропутешествовать по кишкам бедняка. Получается так, что все люди виноваты в несчастьях друг друга, одни в большей, другие в меньшей степени.

Я пожал плечами и задумался.

— Ну, оставим Гамлета в покое. Вы, дорогой друг, установили, что нервы живого организма ведут отбор сигналов из всей суммы воздействия внешней среды по методу проб и ошибок! После ваших работ мне стало ясно, что вся природа, весь мир по отношению к отдельному человеку является как бы гигантским генератором шума, беспорядочного, хаотического шума, а на его фоне выделяются сигналы, которые отбирают наши органы чувств. Мы реагируем на сигналы, целесообразные для нашего существования.

— Да, это, пожалуй, так…

— Вы тысячу раз удостоверялись, что одно и то же возбуждение может быть вызвано разными причинами.

— Да… — Помните, во время конгресса биофизиков я вам говорил, что если импульс от слухового нерва отправить по зрительному, то мозг воспримет его как свет. По любому нерву можно отправлять электрические сигналы любой частоты, а психологическая интерпретация будет зависеть лишь от адреса, по которому сигнал придет. Каким бы пальцем вы ни ударили по одному и тому же клавишу рояля, вы извлечете из него звук одного и того же тона.

Кардуччи встал и взволнованно прошелся по комнате.

— Скажу вам откровенно, я был потрясен, обнаружив в работе гениального Ленина выдержку из “Разговора Даламбера и Дидро”. “… Предположите, что фортепиано обладает способностью ощущения и памятью, и скажите, разве бы оно не стало тогда само повторять тех арий, которые вы исполняли бы на его клавишах? Мы — инструменты, одаренные способностью ощущать и памятью. Наши чувства — клавиши, по которым ударяет окружающая нас природа и которые часто сами по себе ударяют…” Вы, как биофизик, когда‑нибудь задумывались над этими словами, приведенными Лениным?

Кардуччи нагнулся ко мне совсем низко и прошептал:

— Теперь, когда мы знаем, как ударять по клавишам — чувствам, естественно, появляется соблазн сыграть на чувствующем рояле, на человеке.

От волнения я встал и инстинктивно сделал несколько штагов от старого итальянца. Его глубоко сидевшие глаза горели, высокий лоб прорезала резкая вертикальная складка, а черная, остроконечная, как у средневекового итальянского дожа, бородка то и дело резко подпрыгивала вверх.

— После того как биофизики разгадали во многом природу ощущений, все мы чувствовали, что создание их искусственным путем, в лабораторных условиях, откроет нам одну из самых сокровенных тайн сущности человеческого сознания. Я решил попробовать искусственно задать ощущение, чтобы узнать, каковы будут восприятия человека. Вы думаете, мне был полностью ясен ответ на этот вопрос? О, нет! Но не считайте, будто я решил поставить эксперимент только ради эксперимента. Мне ли вам объяснять, что значит результат такого опыта для науки. Вам известно лучше, чем мне, что электрические импульсы от здорового сердца, записанные на магнитофонную ленту, лечат больное сердце. А что, если некоторые чувства здорового человека передать человеку больному? Вы прекрасно знаете, что значит задать для сложной системы начальные условия. От этого зависит все ее поведение в будущем. Человек и есть эта сложная система. Если принцип верен вообще, то мы сможем излечивать, допустим, душевнобольных. Таковы были мои рассуждения. Именно они толкали меня на постановку опыта. И только после мне стало понятно, как глубоко я ошибался. Забегая вперед, скажу вам, я просто недооценивал социальный смысл человеческого существования.

Немного успокоившись, Кардуччи снова сел и продолжил свой рассказ:

— Вот как все было. Я приобрел хороший генератор шума, а также прибор, который генерировал импульсы, подобные тем, которые мы наблюдаем в нервах человека. По моему заданию в мастерских института изготовили специальный плотно облегающий тело костюм: резиновая ткань в поперечном направлении была пронизана десятками тысяч тонких проводников, касавшихся тела. Специальная система проводников окружала глазные впадины и височные доли. Концы всех проводников были выведены наружу и закреплены на стеклянной пластине, которая была помещена в колбу электроннолучевой трубки. При помощи обыкновенной телевизионной развертки я мог на любой проводник подавать импульсные сигналы от своих приборов и таким образом попеременно возбуждать те или иные клавиши — нервы человека.

Когда мой искусственный “внешний мир человека” был изготовлен, я его проверил на приборах же, и оказалось, что картина, которую вычерчивал луч на экране осциллографа, была точь–в–точь такой же, какую мы наблюдали при исследовании естественных сигналов.

После того, как “музыка” и “исполнитель” были готовы, оставалось подыскать “рояль”…

Все это время мои сотрудники работали с большим энтузиазмом, почти с самозабвением. Было много споров о том, что увидит, услышит и почувствует человек, оказавшись в такой искусственной обстановке. Одни утверждали, что он ничего интересного не почувствует, другие говорили, что в лучшем случае ему приснится какой‑нибудь фантастический сон. Третьи вообще боялись строить какие‑либо предположения. Но когда подготовка была закончена, все наотрез отказались испытать действие прибора на себе. Страх, дорогой Андронов, глубокий страх удерживал моих сотрудников от участия в эксперименте! Его причина? В то время она была для меня неясной. Только после того, как опыт был поставлен, я начал понимать причину этого страха. Она оказалась значительно глубже, чем я думал. И как это ни покажется вам странным, страх проистекал из того, что все, кто принимал участие в этой работе, в общем не сомневались в ее успехе. Да, да, не удивляйтесь! Они верили так же, как и я, что созданный ими прибор способен вызвать ощущения, которые они привыкли относить к движениям души. Душа же… Ведь они все католики! Вы просто не представляете себе, как сильно у нас влияние католической церкви даже среди ученых.

— Неужели никто из вас не желает побывать в другом мире? — спрашивал я, открывая дверь небольшой термостатированной камеры, которая была полностью изолирована от внешнего мира — в нее не проникали ни звуки, ни свет…

Мои сотрудники виновато улыбались и отрицательно качали головами…

— Нет… — слышал я изо дня в день.

Вы представляете мое положение? Я буквально дрожал от ярости. Я злился на очень хороших, очень добросовестных и умных людей. Я говорил им колкости, обвинял их в трусости, пока однажды мой ассистент Альберто Цамбони не сказал:

— Вместо того, чтобы расточать перлы вашего красноречия, профессор, почему бы вам самому не побыть наедине с вашими генераторами?

Я рванулся к кабине, но тут же застыл у дверцы, которая вела в темноту.

“А кто проследит, что будет, когда я подвергну человека воздействию своих приборов? — подумал я. — Кто пронаблюдает за ним, кто своевременно возвратит человека к обычной жизни? Конечно, я могу поставить опыт над собой. Но какой в нем толк, если все то, что я расскажу людям после эксперимента, будет казаться им обыкновенной сказкой? Нет, опыт ставлю я, я несу за него ответственность и потому обязан его контролировать”.

Я не имел права стать подопытным существом просто потому, что для решения проблемы взаимоотношения человека и сигналов кто‑то должен был быть третейским судьей, посредником между моей гипотезой и доказательным экспериментом. Таким человеком мог быть только я.

4

Несколько дней я ходил совершенно подавленный и сраженный своими сомнениями. Мне не хотелось возвращаться в лабораторию, потому что там все было готово для опыта, который я не мог осуществить. Это были тяжелые дни! Именно тогда я понял роковой смысл формулы Хемингуэя: “Иметь и не иметь…” Я знал, что за моими предположениями стоит какая‑то большая философия, может быть, большое открытие, подтверждающее или низвергающее установившиеся взгляды и концепции, верования и предрассудки. Но кто мне поможет поставить опыт, кто?

В Риме выдалась на редкость холодная зима, шли сильные дожди, а я все бродил по улицам, ломая голову над тем, как решить задачу.

Однажды вечером, когда непогода особенно разбушевалась, а холодный ветер забрасывал за воротник капли дождя и хлопья снега, я укрылся в небольшом кафе на окраине города, вблизи реки.

Здесь было довольно много людей. Я уселся за столик, задумался. Только спустя некоторое время я заметил, что посетители не сидели за столами, а толпились у стен, увешенных картинами и рисунками.

“Очередная выставка какого‑нибудь безвестного художника”, — подумал я и не ошибся.

Зрители собрались у стены рядом со стойкой, а я подошел к картинам, возле которых уже никого не было. Даже при слабом освещении я сразу увидел, что художник обладает незаурядным талантом. Его искусство, чуть старомодное из‑за подражания технике старых мастеров, было искренним и вдохновенным. Площадь четырех фонтанов, на которой группа ребятишек кормит голубей. Несколько тонких акварельных зарисовок в парке Боргезе. Большое полотно — панорама Рима, как он виден с холма, где памятник Гарибальди. Несколько женских портретов. Женское лицо везде было одним и тем же. Оно принадлежало молодой девушке со странным выражением глаз. У нее были гладко зачесанные черные волосы, высокий лоб и большие черные глаза, глядевшие куда‑то сквозь меня…

Постепенно я подошел к тому месту, где столпились почти все посетители.

— А сейчас эта девка совершенно измята, после бурно проведенной ночи. Смотрите, как она лежит! А ноги‑то, ноги! А главное — лежит на древесных опилках! — комментировал картину краснощекий парень с черными тонкими усиками, в широком клетчатом пиджаке.

— Это не опилки, это песок! — подсказал ему кто‑то.

— А я и не знал, что во Фреджене бродят вот такие…

— Она чахоточная!

— И вдобавок слепая!

— Старье, а не живопись! Ничтожная средневековая рухлядь! После атомного взрыва такими картинками будут затыкать выбитые окна.

И еще много–много гадостей говорилось о портрете девушки. Облокотившись о камень, она полулежала на песке с измученным выражением лица и смотрела широко открытыми глазами сквозь гогочущую толпу собравшихся.

Насмеявшись вдоволь, люди расселись за столиками, а парень в клетчатом пиджаке подошел к бару и стал рядом с высоким худощавым юношей. Он положил ему руку на плечо и сказал:

— Дрянъ ты, а не художник, Ренато! Эту мазню никто не купит! Советую тебе выгнать из студии эту тощую натурщицу, а самому сходить на площадь Тритоне. Там в одном подвальчике ты увидишь, как нужно рисовать.

Окаменевший автор выставленных картин сбросил руку парня со своего плеча, его лицо исказили гнев и ярость.

— Я никогда не продам свои картины негодяям, которые живут на Виа–Умберто! Я никогда не пойду на Пьяцца Тритоне! Я никогда не буду рисовать пустые консервные банки, погруженные в помои! А если ты скажешь еще хоть слово об Анджеле, то я…

— Что — я, что — я? У тебя от голоду не то что силы, а воли и решимости осталось не больше, чем в высохшей морской ракушке. Ну тронь меня, тронь. Чего же ты стоишь и качаешься, как жердь на ветру? Дрянь твоя Анджела, и все тут.

Ренато скорчился и что есть силы ударил своего обидчика. Тот даже не покачнулся — такой слабый был удар — и продолжал, смеясь, говорить:

— С твоей Анджелой можно было иметь дело, когда она была здоровой и зрячей.

Ренато еще раз ударил краснощекого парня, и тогда тот как бы нехотя нанес ответный удар, после которого художник покачнулся и грохнулся на пол.

На него никто не обратил внимания. Я подошел, поднял его и усадил за стол. Он плакал…

— Абстрактная живопись, вот что сейчас котируется. Люди, разбирающиеся в современном искусстве, ищут на полотне невыраженные чувства, подсознательные эмоции, неоформившиеся идеи. Они хотят чего‑то тонкого, острого, необычного… — разглагольствовал клетчатый пиджак перед своими товарищами. — А этот недоносок хочет произвести впечатление на современного эстета изображением слепой дурочки.

Под общий хохот и улюлюканье Ренато начал снимать картины. Я ему помог.

Вдвоем мы вышли на улицу и пошли по направлению к низким деревянным амбарам у речного причала… По скользкой от дождя тропинке мы спустились к самому берегу Тибра и остановились возле старой баржи с деревянной постройкой на палубе.

— Вы здесь живете? — спросил я.

— Да, синьор…

— Один?

Сердце у меня сжалась.

— Нет, синьор…

— С Анджелой?

— Да, синьор — Спасибо, что помогли, дальше я пойду один.

— Нет, что вы. Если вы не возражаете, я вас провожу еще.

Поднимаясь по трапу, Ренато сказал:

— Осторожно, синьор. Здесь проломлены доски, и можно угодить в воду…

— Ваша подруга действительно слепа? — спросил я.

— Да. Она ослепла год назад, после того как полицейский ударил ее по затылку…

— А за что он ее ударил?

— Это долгая история… Анджела круглая сирота… Обидеть человека нетрудно…

Мы спустились в трюм баржи, и здесь Ренато зажег спичку. Хлюпая по воде, мы прошли по узкому коридорчику и остановились у полуоткрытой двери…

— Спасибо, синьор. Вот я и дома…

Я уже давно дрожал от холода и сырости. Но я задрожал сильнее, когда понял, что это — дом молодого художника и его подруги.

— Ренато, это ты? — послышалось изнутри.

— Да, милая, это я… Прощайте, синьор.

— Разрешите, я войду, Может быть, я смогу быть зам чем‑нибудь полезным.

— Что вы, что вы, не нужно!

— Ренато, как твоя выставка? — спросил тихий и спокойный женский голос.

— Ничего, Анджела, все хорошо… Только, ради святой мадонны, не говорите ей ничего, — прошептал Ренато мне на ухо.

Он зажег свечу, и мне показалось, что я очутился в сыром гробу, который с живыми людьми опустили на дно холодной и грязной реки. Только развешенные на дощатых стенах картины, этюды и рисунки сглаживали это страшное впечатление. Девушка, та самая, которую я видел на портретах Ренато, сидела в старом изодранном кресле, поджав под себя ноги. Когда мы подошли ближе, она ласково улыбнулась и протянула обе руки вперед.

— Ренато, кто с тобой? — спросила она.

— Один синьор, Анджела. После осмотра выставки он пришел поговорить о покупке моих картин.

Ренато подмигнул мне. Я кивнул головой.

— Это же чудесно!

— Да…

— Я хочу пожать руку доброму синьору.

Ее руки были холодны как лед… Вопиющие на всю вселенную нищета и убожество! Я вытащил деньги и протянул их Ренато.

— Вот вам задаток. Приходите завтра на Виа–Номентана, 14. Мы договоримся об остальном.

Художник посмотрел на меня с удивлением.

— Да, да, синьор Ренато. Я говорю серьезно. Приходите обязательно. Моя фамилия Кардуччи, — профессор Кардуччи.

С этими словами, натыкаясь на простенки, лестницы и деревянные выступы, я выбежал из плавучей гробницы.

Вы, конечно, догадываетесь, что именно Ренато согласился принять участие в моем эксперименте. О, как я был тогда близорук, ослеплен неудержимым желанием поставить свой опыт! Я не представлял всех его последствий… Только сейчас, обдумывая подробности последующих событий, я прихожу к убеждению, что, может быть, дело вовсе не в самом опыте. Ведь я собирался сыграть симфонию жизни на человеческой душе, на чувствах человека. Но я не подумал, что у каждого человека чувства настроены на свой собственный лад и этот лад подготовила сама жизнь…

5

Это было ночью, точнее — в половине двенадцатого ночи. Моя лаборатория была пуста. Сотрудники давно разошлись по домам. Я никого не пригласил на это испытание. Я даже никому не намекнул, что оно произойдет. Откровенно говоря, в тот момент, когда все отказались участвовать в эксперименте, мне с обиды показалось, что сотрудники работают со мной вовсе не ради науки, а ради тех лир, которые им дают возможность существовать так, как они считают нужным. Они охотно делают то, что не нарушает их обычного существования, но отнюдь не горят желанием познать неизвестное. Поэтому я и решил провести опыты без них.

— А это не страшно? — спросил меня художник, немного смущаясь. Я заметил, что на нем был новый костюм и новая шляпа.

— Как Анджела? — опросил я, пытаясь оставить его вопрос без ответа. Ведь я сам не знал, страшно это или нет.

— Она очень счастлива. Мы снова переехали в комнату синьоры Больди. Что я должен делать, синьор профессор?

— О, ничего особенного. Побыть вот в этой одежде две минуты в одиночестве, в темной комнате.

— Всего лишь?

— Да.

— И что будет после?

— А после вы мне расскажете все, что вы чувствовали, переживали, может быть, видели…

— Видел? Разве можно увидеть что‑нибудь в полной темноте!

— Ну, может быть, вам приснится сон или что‑нибудь в этом роде.

— А почему вы думаете, что я обязательно усну за эти две минуты? Я не хочу спать.

— Я ничего не думаю, Ренато. Но такая возможность есть. Вы будете совершенно один в полной тишине, и может случиться, что вы уснете. Обязательно запомните все, что вам приснится!

— Но если я не захочу уснуть, это будет хорошо или плохо?

— Как получится… А сейчас раздевайтесь и натягивайте на себя костюм.

Он переоделся в камере. Когда он вышел, я не мог удержаться, чтобы не улыбнуться. Плотно облегающий фигуру зеленый резиновый комбинезон придавал ему вид артиста цирка, изображающего фантастическое пресмыкающееся. Кабель с огромным количеством тонких проводов волочился за ним, как хвост.

Я проверил приборы, включил электрокардиограф, электроэнцефалограф, прибор для измерения кровяного давления и прибор для записи напряженности мускулатуры. Я хотел, чтобы мой эксперимент сопровождался непрерывным объективным контролем за состоянием организма испытуемого. Я должен был знать, когда он будет спокоен, когда взволнован, когда усталым, когда подавленным… Данные записывались синхронно на магнитную ленту… Отдельный моток магнитной ленты я оставил для того, чтобы записать рассказ Ренато. Он так и не пригодился…

Я включил генераторы и подождал, пока режим электронных ламп не установился. Начала работать развертка электроннолучевой трубки. Медленно завертелись диски прибора магнитной записи. На четырех осциллографических экранах поплыли зеленые волны. Это биение сердца, биотоки мозга, давление крови, напряжение мускулатуры. Опыт начался.

Мир искусственных ощущений обрушился на человека… Я с некоторым страхом посмотрел на слегка гудевший прибор, в котором теперь для Ренато была заключена вся вселенная…

Первые секунды были ничем не примечательны. Изолированный в камере человек пребывал в состоянии полного покоя, он ровно дышал, его сердце билось ритмично, кровь уверенно текла по артериям. Но вот я заметил, как слегка вздрогнул электронный луч на осциллографе электрокардиоскопа. Одновременно слегка поднялось кровяное давление и напряглись мускулы. Кровяное давление поднялось еще выше, а пульс начал частить. Я включил микрофон, установленный у изголовья койки, и услышал, что дыхание художника стало мелким, порывистым и частым, как у человека, который быстро бежит. Через несколько секунд симптомы возбуждения повторились, после снова сменились покоем, и так было несколько раз.

“Показания приборов могут регистрировать состояние человека, — думал я, — но как ничтожно мало можно узнать по ним о его внутреннем мире! Собственно, практически они не говорят ни о чем, а лишь фиксируют покой или возбуждение…”

В конце эксперимента, когда мне начало уже казаться, что мои предположения не верны, что ничего интересного из него не получилось, я вдруг заметил резкое изменение частоты биотоков головного мозга. С каждой секундой она становилась все более высокой. Пульс превысил сто пятьдесят ударов в минуту, а мускулатура совершала высокочастотные вибрации — такое обычно бывает только при сильном мышечном напряжении. Я слышал, как быстро дышал художник. Дыхание иногда прерывалось стоном, скрежетом зубов… Ренато заворочался на койке, попытался встать и вдруг закричал нечеловеческим голосом. Я испугался и хотел было прервать испытание, но возбуждение исчезло так же внезапно, как и появилось, хотя до самого конца опыта сердце продолжало стучать часто и сильно. По истечении двух минут я выключил генератор и контрольные приборы. Не успел я это сделать, как дверь кабины отворилась и в ней появился художник. Он быстро, без моей помощи, начал снимать комбинезон.

— Ренато, давайте я вам помогу, — сказал я, подходя к нему.

— Ничего. Я уже с этой штукой освоился, — сказал он, пытаясь расстегнуть “молнию”, которая затягивала одежду сзади.

Он быстро надел свой костюм и, завязывая галстук, подошел ко мне. Сосредоточенное лицо его не выражало ни удивления, ни смущения, ни робости. Оно было, я бы сказал, очень деловитым.

— Ну, как, Ренато? — спросил я, усаживаясь в кресло и оглядывая его с ног до головы.

— Что как, профессор? Давайте скорее деньги, и я поеду.

— Поедете? Куда? — удивился я.

— Боже! Как будто вы не знаете. Мне нужно скорее в Неаполь.

— Право, Ренато, я не знал, что вам нужно в Неаполь. Но, как мы условились в самом начале, вы должны, прежде всего, рассказать мне о том, что вы чувствовали, пережили…

На лице художника появилось выражение досады.

— Должен вас разочаровать, профессор. И на этот раз ничего интересного не было.

— На этот раз? Что вы имеете в виду?

— Ох, опять все начинается сначала, — с досадой произнес он, усаживаясь на стул. — Все было так, как и в первый, и во второй, и в десятый… В общем, как всегда.

— Не понимаю… — прошептал я.

Мне стало немного страшно.

— Странно. В прошлый раз вы меня отлично понимали, а сейчас — нет. Очень странно. — Он пристально посмотрел мне в глаза. Затем, решительно подвинув свой стул к моему креслу, он прищурился и произнес вполголоса:

— Знаете, профессор, мне в последнее время начинает казаться, что вы с ними заодно.

— С кем?

— Не притворяйтесь, будто не знаете. Ведь я имел глупость неделю назад проболтаться вам обо всем, так что не стройте из себя невинность. Или, может быть, вы боитесь, что вас обвинят в соучастии? Ха–ха–ха! Как мне не пришла в голову эта мысль раньше! Так знайте, Кардуччи, если дело дойдет до суда, то я не побоюсь назвать настоящих виновников. Впрочем, об этом мы с вами поговорим в следующий раз. А сейчас, давайте деньги, я тороплюсь в Неаполь.

Я подошел к двери лаборатории и встал возле нее. Мне было ясно, что после пребывания в испытательной камере Ренато превратился в другого человека. Куда девалась его робость, его застенчивость? Откуда у, него появились решительные нотки в голосе, уверенность в жестах, в движениях? Что это за намеки на “последнее время”, на “следующий раз”? Нет, я решительно не мог так просто отпустить его.

— Ренато, дорогой, сядьте, — взмолился я. — Вспомните наш договор. Вы обещали мне рассказать все–все, начиная с момента, когда за вами захлопнулась дверь кабины, и до момента вашего возвращения.

— Дорогой профессор! — воскликнул он, весело улыбаясь. — Я уже сказал, что все было, как обычно. Я прекрасно выспался.

Тогда меня осенила мысль…

— Ренато, скажите мне, где вы были и что с вами произошло до нашего сегодняшнего свидания здесь, в лаборатории?

— Вы это знаете. Я был в Неаполе.

— В Неаполе? Но ведь только сегодня состоялось ваше переселение на квартиру к синьоре Больди!

— Ш–ш–ш! — зашипел он, подойдя ко мне вплотную. — Сумасшедший! Разве можно о таком говорить громко. Это нечестно, Кардуччи. Вы обещали мне молчать. Скорее давайте деньги, мне пора идти. А то я опоздаю на десятичасовой автобус.

Я отошел от него подальше и, не сводя с него глаз, произнес:

— Ренато, сейчас полночь…

При этих словах лицо его приняло удивленное выражение, затем на нем появился испуг, после — ярость.

— Вы меня предали? Скажите, предали? Что я вам плохого сделал? Почему вы с ними заодно? О, если бы я знал!..

Он упал в кресло и закрыл лицо руками. Затем сказал решительно:

— Хорошо, пусть приходят. Пусть. Я скажу им всю правду. Мне теперь все равно. Только я прокляну вас навеки, бесчестный вы человек. Я такчверил вам, так верил!

— Успокойтесь, мой молодой друг, — я подошел к нему и положил руку на его плечо. — Успокойтесь. Ничего с вами не произошло. Никто вас не предал. Вы пришли в эту комнату в половине двенадцатого вечера и находитесь в ней всего полчаса, из которых две минуты пробыли наедине с собой вон в той кабине.

— Вы всегда так меня успокаиваете. Только не пойму, для чего это нужно.

— Я вас никогда не успокаивал и никогда прежде не говорил с вами. Я подозреваю, что за то время, пока шел эксперимент, вам приснился сон, очень яркий и очень содержательный, а вы приняли его за действительность. Поверьте мне, Ренато, вы здесь у меня первый и, наверное, последний раз!

— Сон? Вы говорите сон? Ну вот что, дорогой профессор. С меня этих шуточек довольно. Хватит. Я уже слышу это, по меньшей мере, десятый раз. Одевайтесь!

— Что?

— Одевайтесь, говорю я вам: сейчас я нам покажу, сон это или не сон. Одевайтесь и пойдемте со мной. Если уж я не попал сегодня в Неаполь, я покажу вам мой сон в Риме.

На словах “мой сон” он сделал ударение.

Представляете мое положение? Человек, который в течение двух минут находился под влиянием моего “внешнего электронного мира” и которому, без сомнения, за это время что‑то приснилось, собирался меня куда‑то вести, чтобы показать свой сон! Теперь мне начало казаться, что я сошел с ума и что вся эта история с экспериментом мне снится!

Глаза у художника горели, весь он нервно вздрагивал, в его лице и движениях чувствовалось нетерпение и решимость.

— Да скорее же, чего вы медлите!

— Куда мы пойдем? Сейчас полночь, — взмолился я.

— Это как раз то время, когда я могу лучше всего показать вам мой сон.

На улице мы взяли такси, и Ренато сказал шоферу адрес.

После нескольких минут молчания Ренато спросил.

— Кстати, вы захватили с собой деньги?

— Да.

Через несколько минут мы вышли из такси, и Ренато потащил меня через площадь к высокому зданию. Все окна были темными, и, когда мы подошли к подъезду, я остановился. “В конечном счете, — подумал я, — просто глупо подчиняться человеку, который находится если не в состоянии сомнамбулизма, то, во всяком случае, под впечатлением ярких картин, навязанных ему моим генератором”.

— В доме все спят, Ренато, — сказал я.

— Ха–ха–ха! Сейчас вы увидите! Не верьте спящему городу. Не верьте темным окнам и погашенному свету. Не верьте уличной тишине. Они обманчивы, как молчание человека, который развращает и убивает, как тишина кладбищ, на которых ведьмы справляют шабаш, зримый и слышимый только тем, кто проклят Богом. Идемте!

Он уверенно толкнул тяжелую дубовую дверь, и мы оказались в тускло освещенном коридоре.

— Только не говорите, кто я, — прошептал Ренато.

Он уверенно шагал впереди, волоча меня за руку. Мы поднимались по каким‑то лестницам, опускались в подвалы, и я чувствовал, что с каждой минутой мы глубже и глубже погружались в глухое чрево каменной громады, созданной безвестным архитектором несколько столетий назад. Мне казалось, будто этот давно умерший архитектор предвидел, что будущим поколениям людей понадобятся глубокие норы, чтобы скрывать в них пороки своего века…

Когда мы стали опускаться по широкой, с золочеными перилами лестнице, покрытой богатым пестрым ковром, до моих ушей донесся вначале едва различимый, а после все более и более явственный гул.

— Ага, сон? Вы слышите? — воскликнул Ренато. — Вот вам спящий город!

У дубовых дверей с тяжелой средневековой резьбой и с четким девизом вокруг изображения сатаны “Забудь, что ты жив…” мы остановились. Откуда‑то из‑за портьеры появился толстый человек в черной маске и в одеянии арлекина.

— Дайте сто лир этому негодяю. Это Цербер, который сторожит вход в царство Аида.

Я едва расслышал слова Ренато, потому что из‑за массивной двери неслись страшные крики, визги, шум, вой, рев.

Я вручил деньги арлекину, и он услужливо распахнул перед нами дверь. Я рванулся назад, но цепкие руки Ренато удержали меня.

— Теперь смотрите, смотрите внимательно! — прокричал он.

Сначала мне показалось, что я нахожусь в воскресный день на пляже во Фреджене, где на очень–очень узкой полоске песка между сосновым лесом и морем собралось население всего Рима. Но через мгновение это прошло. Густое, почти прямолинейное облако табачного дыма висело над огромным скопищем людей. Казалось, все они болтаются в нем на невидимых нитях. Они качались, корчились и вопили, как кошки, повисшие над пропастью. Люди сидели на столах, раздевались, одевались, пили, ели, таскали друг друга за волосы, хватали друг друга за горло, скрежетали зубами, падали, вставали, лежали в изнеможении, обессиленно, как привидения, бродили из стороны в сторону, извивались, как змеи, падали и, казалось, умирали…

Это было кошмарное зрелище. Настоящий ад, хуже — судный день, неистовое пиршество перед всеобщей гибелью.

— Ренато, боже мой, что это такое?! — пытаясь скрыть ужас, спросил я.

Он, скрестив руки на груди, с выражением величайшего презрения долго смотрел на безумную вакханалию, происходившую в этом нечистом человеческом муравейнике.

— А музыка! Вы слышите музыку, профессор?

Только тогда я понял, что присутствующие в зале танцуют! Слева, на эстраде, уродливой и кривой, составленной из гнилых досок, грязных камней и листов ржавой жести, стояли, сидели и лежали музыканты в изорванных одеждах. Они терзали скрипки и виолончели, разбивали рояли, дули в саксофоны и тромбоны с такой яростью, будто хотели выдуть из них самую душу. Они крошили барабаны, маленькие и большие. Перед микрофоном стояло сумасшедшее существо. Оно было тонким и длинным и почему‑то напоминало струну на гитаре, которую то натягивают до предела — так, что она вот–вот лопнет, то отпускают, и она безнадежно свисает, неспособная издать ни единого звука. — Певица периодически вытягивалась, приподнималась на носки. Из ее горла вырывался пронзительный визг, способный проколоть самые толстые барабанные перепонки. Визг переходил в крик голодного шакала, в звериный рев, в лошадиное ржание и, наконец, замирал в страшном хрипении. Над всем этим властвовал какой‑то скрытый патологический ритм. Он гипнотизировал людей, заставляя их повиноваться хаосу звуков…

В конце зала, за кроваво–красной портьерой, мы снова оказалась у широкой, устланной ковром лестницы. Дорогу преградили две женские фигуры, затянутые в черные лоснящиеся одежды, с масками вместо лиц.

— Этим, родившимся от брака смерти и разврата, дайте по сто лир каждой…

Наверху была мертвая тишина. Оглушенный криками танцевального зала, я в нерешительности застыл перед золоченой решеткой, отделявшей лестничную площадку от длинного, тускло освещенного мраморного коридора.

Ренато толкнул ногой решетку, и она бесшумно распахнулась. Ступая по мягкому ковру, делающему шаги совершенно неслышными, я вдруг почувствовал легкий дурманящий запах, смешанный с запахом больницы… Чем дальше мы уходили по коридору, тем он становился все более и более тяжелым. Голова начала понемногу кружиться.

— Куда мы идем, Ренато? — прошептал я.

— Следующий круг ада…

Представьте себе роскошно убранную гостиную со старинной мебелью в стиле барокко, обитую красным плюшем, с круглыми столиками для карточной игры, стены, обтянутые зеленым шелком, бронзовые фигуры в нишах, державшие в руках факелы–бра, в которых горели электрические лампы. У стен — широкие диваны… Две роскошные хрустальные люстры с большим количеством крохотных электрических лампочек затянуты черным крепом. Откуда‑то доносилась монотонная музыка, скрипичная пьеса на одной струне, унылая, как звук капель, падающих из кухонного крана…

Гостиная была полна хорошо одетых людей, неподвижных и молчаливых… Те, что сидели на диване, через длинные резиновые трубки потягивали дым из небольшого пылающего очажка — бронзовой чашки, стоявшей на колбе с водой. Вокруг столиков в расслабленных, безвольных позах тоже сидели мужчины и женщины. Через тонкие стеклянные трубочки они что‑то потягивали из бокалов. Третьи в безвольной позе полулежали в креслах. “Наркоманы!” — догадался я.

Это был молчаливый праздник смерти. Лишь иногда тяжелые вздохи и легкий стон нарушали тишину гостиной.

При виде этого бесшумного самоубийства я задрожал как в лихорадке.

— Они видят свои сны, — шептал Ренато. — Сейчас они живут, не здесь, а где‑то далеко, в несуществующих мирах, в чудесных краях пестрых и бесформенных грез…

Следующий круг ада — художественная выставка. Она была совершенно пуста. Только в самом конце длинной галереи в кресле скорчилась фигура человека.

— А вот здесь — настоящий кошмар! — воскликнул Ренато.

Лицо его исказилось от ярости, глаза сощурились, как у пантеры, изготовившейся к прыжку на свою жертву. Он судорожно сжал мою руку.

— Смотрите. Смотрите и запоминайте. Все, что мы видели там, воплощено здесь. Эти картины изображают мир тех людей! Здесь квинтэссенция вырождения мыслей и чувств пресытившихся жизнью обреченных бездельников. На полотнах записан их страх перед грядущим, их ужас перед одиночеством, их паника перед неизбежным безумием. Вот две дрожащие параллельные черные линии на белом фоне. Читайте, профессор! Здесь написано: “Любовь…”. А вот еще. Правильная геометрическая спираль, прорванная округлыми розовыми выпуклостями, напоминающими культи безруких и безногих. Эта картина называется “Завтра”. Обратите внимание на это. Серая глыба, под ней что‑то бесформенное и лужа крови. И фон, напоминающий тонкое ажурное кружево. Как вы думаете, что это такое? Это “Философия”. А уродливый шар, перекусываемый желтыми зубами, — “Болезнь”. Вот и скульптура. Благородный сицилийский мрамор и бесформенное четвероногое чудовище, раскрашенное масляными красками в пурпурный и зеленый цвета! Скульптура называется “Танец” Правда, профессор, похоже на то, что мы видели внизу?

Мы брели по пустынной галерее, и Ренато, останавливаясь возле каждого “произведения”, с яростью и отвращением давал им убийственные характеристики.

— И они хотели, да и сейчас хотят, чтобы я писал так же! — кричал он. — Этого никогда не будет, никогда! Они хотели, чтобы я умер с голоду, они затравили Анджелу. Они забросали ее камнями! — И вдруг, перейдя на шепот, Ренато добавил: — Но я убил его, профессор.

— Кого?

— Эту продажную душу, этого урода, эту тварь Сикко. Вы должны его помнить. Когда мы встретились с вами в первый раз, в кафе на Виа–Браве, где я выставил свои картины, он их поносил при всех. Он завистливый и подлый, этот Сикко. Он всегда завидовал моему таланту. Он никогда не мог писать так, как писал я, и поэтому стал подражать уродству, выставленному в этом зале. Когда он узнал, что простые люди покупают мои картины, особенно те, которые я писал с Анджелы, он меня стал преследовать. Он появлялся везде, где выставлялся я. Он насмехался надо мной, оскорблял меня. Затем он пошел на страшную подлость. Он решил лишить меня натуры, в которой воплощена вся наша жизнь, все наши беды и страсти и все то красивое, что еще осталось…

Однажды, когда я пришел к вам, чтобы побыть в одиночестве с вашими аппаратами…

Едва Ренато произнес эти слова, я будто прозрел, дорогой друг. Действительно, что доказал мой опыт? Что означали те две минуты одиночества в искусственно сотворенном мной мире, куда я поместил Ренато? Только одно: нельзя отрешить человека от того, к чему он привык, нельзя создать для него мир, в котором он никогда не жил. Что бы вы ни делали, как бы вы ни играли на его чувствах, можно только воскресить в нем то, что было записано самой жизнью. Я вдруг почувствовал громадное удовлетворение, когда, наконец, понял, что человека создает окружение, в котором он живет. И если только вы не нарушаете самым радикальным образом его нервную систему, вам никогда не удастся отбросить его в какой‑либо фантастический мир. Фантазия — это всего лишь неполное описание мира. Мой прибор воздействовал на все органы чувств художника, и, значит, он не мог жить иначе, чем в реальной жизни. Открытие, похоже, стоило опыта!

— Ренато…

— Не перебивайте, профессор. Сикко пронюхал, что я откуда‑то получаю деньги. Он увидел, что я не умираю с голода, что Анджеле стало лучше. И что я пишу так, как никогда не писал. Так вот, несколько недель назад, когда я очередной раз был в вашей лаборатории, он пришел на квартиру синьоры Больди. Он вывел Анджелу на улицу и, поставив ее посредине, стал кричать всем прохожим, что она — подлая тварь, что она заманила его к себе и ограбила, и еще много–много гадости кричал этот Сикко. И тогда толпа стала бить Анджелу, бросать в нее камнями, топтать ногами, и, когда я прибежал, все было кончено.

— Ренато… — простонал я. — Ничего этого не было. Только два дня назад…

Не слушая меня, он продолжал:

— Тогда я решил отомстить негодяю. Вы уже знаете, как я это сделал. Я снова переселился на баржу и послал ему записку, чтобы он пришел. Я написал ему, что понял смысл новой живописи и согласен работать вместе с ним, что мы вместе создадим потрясающие абстрактные картины и скоро станем самыми богатыми художниками в Италии.

И он пришел. Он не знал, что мне было известно, кто виновен в гибели Анджелы…

— Ренато…

— Он пришел. Вы еще помните трюм баржи? Я стоял возле крутой деревянной лестницы по колено в воде и ждал, пока не послышались его шаги. Он шел быстро и уверенно, насвистывая песенку. О, как я его ждал! Я смотрел вверх, сквозь квадрат люка, видел на небе звезды и знал, что сейчас возникнет его силуэт. Когда он появился, я отошел в сторону и замер. Ох, какая холодная вода была в ту ночь! Ноги у меня заныли от холода, но я не обращал внимания.

Когда шея Сикко оказалась на уровне моей груди, я воткнул в нее нож. Он умер совершенно бесшумно. Просто свалился мне на руки, как будто бы я ему ничего не сделал и он умер сам по себе. Я протащил его по коридору до кормы и там выбросил в реку сквозь дыру в гнилых досках.

Несколько дней я жил у синьоры Больди, продолжая писать портреты Анджелы, хотя ее и не было в живых. Затем мне стало известно, что на барже побывал отряд полицейских. Тогда я переехал в Неаполь, к одному своему старому приятелю…

Мы подошли к самому концу картинной галереи и остановились у кресла, в котором, скрючившись, спал человек…

— Теперь на душе у меня спокойно, — взволнованно продолжал Ренато. — Я спокоен за Анджелу. Я спокоен за искусство. Я уверен, что художники, которые рисуют эту мразь, и ваятели этих чудовищ сгинут. Одни подохнут, как собаки, в сумасшедших домах, других честные люди уничтожат, как я уничтожил Сикко!

Последнюю фразу Ренато выкрикнул истерическим голосом. Лежавший в кресле человек вздрогнул, поднялся, протер глаза. О! Это был художник Сикко!

6

В этом месте профессор Кардуччи прервал свой рассказ и быстро подошел к окну. Он легонько присвистнул и, вернувшись, сказал:

— Вы меня извините, но вам придется перейти в соседнюю комнату. Ко мне опять идет отец Грегорио.

Потрясенный повестью итальянца, я не сразу сообразил, что нужно делать, и тогда профессор схватил меня за руку и потащил к двери, которая вела в его спальню. За окном сгустились сумерки, и здесь было совершенно темно.

— Посидите здесь… Я постараюсь выпроводить его поскорее.

Дверь была тонкой, и я слышал весь разговор.

— Добрый вечер, доктор, — произнес певучим голосом отец Грегорио. — Мир вашему жилищу, я да хранит святой Петр вашу душу.

— Спасибо, падре.

Молчание. Затем снова голос священника:

— Тяжело к вам подниматься, доктор. Ох, как тяжело! И больным нашим тяжело к вам ходить.

— Они не ходят ко мне, падре. Это я к ним хожу.

— Значит, вам тяжело. Терзаете себя напрасно.

— Что же делать?

— Вот поэтому я к вам и пришел. Зачем вам жить на этой скале? Перебирайтесь ко мне. Обитель обширная, места вам хватит. Людей больше к вам пойдет.

— Да я уж привык здесь… Снова молчание.

— Вина хотите, отец мой?

— Нет. Нельзя, доктор. Грешно. Я вот что хотел у вас спросить, как у человека образованного. Вы не слышали о таком ученом, профессоре Кардуччи?

Пауза. Долгая и гнетущая пауза. “Да нет же, нет, говорите — нет”, — шептал я про себя.

— Слышал. Как же! Наверное, это тот самый Кардуччи, которого отлучили от церкви?

— Он самый, он самый. Вы знаете… Он раньше жил в Риме. И вот сейчас исчез. Исчез, он, кстати, в тот день, когда ваша ученость соблаговолила облагодетельствовать больных и безумных в нашей деревне, поселившись здесь, так высоко над озером.

— Странно… Зачем ему было исчезать?

— Вот именно. Если он чувствовал себя виноватым, ему нужно было бы покаяться и просить всепрощающей милости.

— А что сделал этот Кардуччи?

— Он посягнул на божью власть над человеческими душами, вселяя в них неверие и безумие. Этот Кардуччи изобрел машину, заменяющую веления бога. При помощи своего адского изобретения он заставлял людей жить не той жизнью, которая им дарована свыше.

— Страшное преступление перед богом, — хрипло сказал профессор.

— Да. Тем более, что это привело к смерти человека, доброго и скромного католика Ренато Карбонелли, художника. Человек не может жить так, как этого не хочет бог.

— А почему вы думаете, что Ренато жил не той жизнью, что и все люди? Насколько мне известно, он…

“О, профессор, не говорите лишнего!” — шептал я про себя.

— Вам что‑нибудь известно, доктор? — вкрадчиво спросил падре.

— Нет, я просто…

— Я вас понимаю, доктор. Вас взволновала эта история… Но дело не в этом. Профессор Кардуччи мог бы искупить свою вину. Он может снова быть принятым в лоно церкви.

— Как же он мог бы искупить спою вину, падре?

— Передав могущество своей машины во власть святой церкви и применяя ее для обращения неверующих и поганящих святое в людей покорных и молящихся! Ведь это возможно, доктор, как вы думаете?

Кардуччи молчал. Когда он заговорил снова, его голос прозвучал иронически.

— Но разве такая адская машина и церковь могут жить вместе, падре?

Это уже был лишний вопрос!

— О, если машина профессора Кардуччи будет служить благим намерениям и святым целям, то почему нет? Разве служители господа пренебрегают машиной, чтобы отправиться за тридевять земель с божьим словом к тем, кто жаждет услышать его?

— Все это очень и очень странно… — задумчиво произнес Кардуччи. — А что, если профессор не пожелает передать машину?

— О, тогда гнев божий может выйти из берегов. Профессор будет гоним, и никто не подаст ему руку, когда разъяренная толпа верующих забросает его камнями.

Это была недвусмысленная угроза! Конечно, падре Грегорио ничего не смыслил в том, что сделал Кардуччи. Он просто выполнял волю тех, кто его послал и кто сумел своевременно разобраться в изумительном опыте профессора.

Предав Кардуччи анафеме, они хотели приостановить эксперимент. А потом купить или запугать профессора. Они понимали, что ученый будет стремиться продолжать свою работу, и не хотели допустить, чтобы он скрылся от глаз церкви.

Скрипнула табуретка. Послышались грузные шаги. Закрывая дверь, падре произнес:

— Святые отцы ждут профессора Кардуччи завтра, в воскресенье, в соборе Святого Петра…

После долгого молчания дверь в спальню отворилась, и в ней появился силуэт профессора Кардуччи.

— Выходите, он ушел…

Несколько минут мы молчали. Затем я спросил?

— Что же теперь будет? Как вы намерены поступить?

— Право, не знаю… Дьявол меня дернул идти с Ренато в исповедальню… Если я завтра не приду в собор, то этот негодяй натравит на меня фанатиков.

Я взял худую руку ученого и крепко ее пожал.

— Мужайтесь, дорогой коллега. В конечном счете, из любого трудного положения всегда есть выход. До утра, еще далеко, и мы что‑нибудь придумаем. А пока доскажите мне, что же дальше произошло с Ренато и с вами и как обо всем этом узнали священники.

— А дальше было вот что, — продолжал Кардуччи. — Увидев Сикко, Ренато не своим голосом закричал: “Сон! Это действительно проклятый сон! Вы сказали правду, профессор!”

Сикко, в свою очередь, страшно удивился:

— Здорово, маэстро! Наконец‑то ты пришел посмотреть на настоящую жизнь и на настоящее искусство. Но я вижу, ты изрядно нализался и орешь, как мул с перебитым хребтом. Это вы его напоили, синьор?

— Уйдите! Уйдите скорее! — закричал я на Сикко. — Уйдите, иначе будет беда!

— С какой стати мне уходить? Я хорошо выспался. А впрочем, ладно, пойду сейчас к своим красоткам, они танцуют внизу. Пошли со мной, Ренато. Там девочки не то, что твоя слепая…

Ренато совершенно оцепенел, и только его огромные глаза дико бегали из стороны в сторону, как бы в поисках чего‑то, что могло спасти его жизнь. Затем, надломленный и обессиленный, он упал в кресло.

— Уйдите, прошу вас, — умолял я Сикко. — Моему другу плохо.

Тот пожал плечами и побрел к выходу из галереи.

Вдруг Ренато поднял голову и процедил сквозь зубы:

— Это все ваши штучки, профессор. Можно мучить людей голодом, жаждой, подтягивать их на дыбы, засовывать им иголки под ногти, но вы мучаете меня страшнее, чем инквизитор. Теперь я знаю, вы изобрели свою адскую машину, чтобы низвергнуть на меня поток самых страшных страданий. Единственное мое утешение в том, что это только кошмарное сновидение.

Я хотел запротестовать, сказать, что теперь он уже не спит, что сон был раньше, а сейчас это настоящая реальная жизнь и что именно реальная жизнь повинна во всех его страданиях. Но я не успел ничего сказать. Ренато вскочил на ноги и побежал.

— Ренато, куда вы? Куда?

— Разве вам не известно? Ведь это вы придумали? Это вы придумали, чтобы так было! Молиться! Я иду молиться богу!

У крохотной двери под самой крышей здания стоял монах, скрестив на груди руки.

— Ну и ловко же вы придумали с вашей машиной! Даже это предусмотрели! Платите ему двести, нет, триста лир!

Я заплатил. Художник ворвался в крохотную часовню и упал к ногам священника. Я окаменел, потрясенный тем, что в этой клоаке изуродованных человеческих чувств приютилась религия. Она грабила истерзанных, потерянных людей, пытающихся найти утешение в боге! Теперь и я был готов поверить, что все это болезненный, затянувшийся сон!

— Слушаю тебя, сын мой! — тихо произнес священник, поднимая Ренато с пола. — Покайся в своих грехах, и тебе станет легче.

Ренато встал и, повернувшись в мою сторону, крикнул:

— Вас нет, падре! Это он вас придумал. У него есть машина, которая создает людей, много людей, целые города, Рим, Неаполь, Адриатическое море. Его имя Кардуччи, профессор Кардуччи!

— Кардуччи? — удивился священник.

— Да. Его имя Кардуччи, падре. — Ренато упал на колени. — Я зарезал человека. Я зарезал Джованни Сикко за убийство моей возлюбленной Анджелы. Этот человек, — он повернул голову в мою сторону, — сделал так, что Сикко ожил! Понимаете, Сикко опять жив! Я только что видел его собственными глазами!

Ренато обхватил колени священника руками, спрятал голову в его мантию и снова зарыдал.

— Святой отец, я объясню вам, в чем дело, — начал я…

— Продолжай, сын мой, продолжай, — мягко говорил священник. Его тонкие пальцы перебирали волосы на голове Ренато, а глаза впились в меня, как две иглы. — Это вы писали статьи о том, что душа человека состоит из одних электрических токов? — шепотом спросил меня священник.

— Вы очень примитивно излагаете мои…

Но он, не слушая мои объяснения, продолжал:

— И что можно познать устройство человеческой души?

— Да, но…

— Да, да! — снова закричал Ренато. — Он управляет душой, как сам дьявол. Он создает этот страшный дом, он создал вас. И он… Ведь мертвые никогда не встают из могил, падре? Они не выходят из вод Тибра на берег, как Джованни Сикко? Я сам вот этими руками убил его и бросил в воду… И теперь он там! Там! Внизу!

Ренато подбежал ко мне:

— Если вы могущественнее бога, почему вы воскресили Сикко, а не воскресили Анджелу? Почему, я вас спрашиваю? Если вы честный человек, то вы должны были бы прежде всего воскресить ее.

— Милый мой Ренато! Я никого не воскрешал. А ваша Анджела жива…

— Жива? Вы говорите правду?

— Конечно, она жива!

— Тогда идемте к ней, немедленно идемте! Падре, вы свидетель. Этот человек говорит, что Анджела жива…

Мы выбежали на площадь Тритоне, когда на улице забрезжил рассвет. За мной и Ренато зловеще следовали две черные тени — священник и монах, стороживший вход в часовню.

Было совсем светло, когда на такси мы въехали в переулок, круто спускавшийся к реке. Машина остановилась у серого двухэтажного дома, и мы побежали на второй этаж по скрипучей деревянной лестнице. Ренато лихорадочно забарабанил в дверь. Она распахнулась, и в ней появилась фигура женщины в черном.

— Синьора Больди, где Анджела? — закричал Ренато.

— Там… — она отступила в сторону, вытянув руку в сторону покосившейся двери.

— Там? — переспросил неуверенно Ренато.

— Да, там. Но ее уже нет…

— Как нет? — закричал я. — Что вы говорите!

— Ее забросали камнями какие‑то негодяи, когда она шла на баржу, чтобы перенести картины синьора Ренато. Она ведь слепая и не могла от них убежать. Она скончалась два часа назад.

Дальше я не слышал ничего. Ренато рванулся назад. Спотыкаясь и падая, он спускался по крутой лестнице вниз.

— Сон! Неправда! Проклятый Кардуччи! Проклятье Богу, создавшему ученых!

Из‑за поворота улицы вылетела открытая военная машина, до отказа набитая пьяными офицерами и женщинами. Они горланили во всю глотку, совершая утреннюю прогулку после ночного пиршества. Ренато остановился посреди улицы, широко расставив руки:

— Проклятье вам!

Я не успел опомниться, как автомобиль на полном ходу сбил Ренато с ног и отбросил к стене. Шофер даже не попытался затормозить. Пьяная компания умчалась.

Несколько минут Ренато еще дышал.

— Ренато, Ренато, скажите хоть что‑нибудь, — умолял я его.

Пульс на руке едва прощупывался. Сердце билось с долгими, грозными паузами.

На мгновение он открыл глаза.

— Кардуччи? Славный вы малый… Как хорошо, что кончаются эти две минуты одиночества…

Больше он не произнес ни слова.

Профессор умолк. Я сидел, боясь нарушить тишину, и силился проанализировать его трагический рассказ. Это было очень трудно, потому что все в нем было для меня необычно. Ясно только одно: Ренато, на чувствах которого так рискованно “сыграл” биофизик, пережил очень многое. Его погубила реальная жизнь с ее ужасными впечатлениями, запавшими глубоко в память. К трагической развязке художника привела его острая чувствительность.

— Синьор, можно к вам? — вдруг прервал наши раздумья высокий парень, один из тех, кого я видел, входя в хижину.

Кардуччи вздрогнул.

— Синьор, вам больше здесь оставаться нельзя.

— Почему?

— В деревне неспокойно. Священник сегодня в вечерню произнес проповедь против вас.

— О! Что же мне делать?

— Нужно уходить, синьор.

— Куда?

— В горы.

— К кому?

— К людям, которые любят и уважают вас.

Я облегченно вздохнул. Значит, все‑таки я был прав, и здесь у профессора есть друзья!

— Разве такие есть? — спросил он.

— В Италии их много. Собирайтесь. Сейчас самое время.

— Но я не знаю дорогу. Где я буду искать этих людей?

— Вас проводит Антонио. Он здесь. Входи, Антонио.

В комнату вошел старик, тот самый, которого я встретил, приехав в деревню.

— Добрый вечер, синьоры, здравствуйте, синьор доктор. Идемте пока не поздно.

Кардуччи посмотрел на меня в нерешительности.

— Идите. Идите профессор. Это настоящие люди, хорошие, добрые и смелые. Доверьтесь им.

Некоторое время Кардуччи стоял посреди комнаты совершенно растерянный. Затем он порывисто подошел ко мне, крепко пожал руку и решительно вышел из хижины в сопровождении Антонио и двух высоких хмурых парней, его бывших хозяев.

БАНКА БЕЗ НАКЛЕЙКИ

Я хорошо помню эту веселую историю. У червяка выработали условный рефлекс сокращаться под действием света. После его растерли в ступке. Получившуюся слизь сожрал другой червяк, у которого никаких рефлексов не было. И они появились. Наука, приобретенная жертвой, передалась каннибалу через желудок!

Да, я хорошо помню эту нашумевшую среди биологов историю. Не история, а просто любопытный экспериментик, этакий крохотный научный анекдот, лабораторный трюк, вроде открытия деления ядра урана-235.

— Ну и что дальше? — спросил я.

У профессора на лице появилось выражение бесстрастного академического вдохновения.

— Чувствуете намек на химическую природу памяти? С памятью живых существ всегда было много недоразумений. Никто не знал, где она находится. Ее упорно искали и вот нашли. Я нашел…

— Где же?

— Вот…

Прибор напоминал электролитическую ванну, присоединенную к генератору. Ванна была заполнена мутноватой жидкостью.

— Ячейки памяти “ин витро”, а по существу, обыкновенная ячейка Бензера.

Я не знал, кто такой Бензер и что представляет собой его ячейка.

— Сейчас многие занимаются искусственным биосинтезом белков. Если вы поместите в ванну раствор рибонуклеиновой кислоты и рибосомы, то можно получить какие угодно белки. Их структура записана в молекуле РНК…

Я вспомнил журнал “Хобби”. Там об этом что‑то писали…

— Образно это можно представить себе так. Раньше была граммофонная запись на пластинке. В звуковом кино пользуются оптической записью. Есть магнитная на ленте. Природа записывает информацию на молекуле РНК. Она тонкая и длинная, как паутина. Вы понимаете?

Я понимал. Смутно. Не в деталях, а в принципе.

— В мозг поступают импульсные сигналы из внешнего мира. Импульсы врываются в нервную клетку, наполненную РНК. Химическая структура РНК меняется, идет нечто аналогичное звукозаписи. Это и есть материальный след памяти!

Действительно, как чудовищно просто!

— Значит, тот червяк вместе с телом своего собрата сожрал и звукозапись?

— Совершенно верно!

Профессор казался отрешенным от всего земного. Наука, только наука!

— В этом приборе я осуществляю запись сигналов на молекулах РНК.

Он самозабвенно рассказал об устройстве электронного прибора, который кодирует звук точно так же, как и слуховой аппарат человека.

— Вот и все! — завершил свой рассказ профессор. Но я знал, что это только начало!

Всегда все начинается с пустяка. С какого‑нибудь червяка, или молекулы, или ядра. Масштабы объекта ни о чем не говорят.

Банки из желтого стекла, со стеклянными притертыми пробками. Они стоят рядышком, как книги на библиотечной полке, как полное собрание сочинений одного и того же автора. Все в одинаковой обложке — желтые. И заголовки на белых наклейках.

На первой банке, которую я механически вытащил из шкафа, было написано: “Начала Евклида”. Я поставил ее на место и вытащил вторую. “Томас Мор. Утопия”. Третья банка была наполнена “Шагреневой кожей”…

— У вас странный вкус… — растерянно пробормотал я.

— О, я в это не вмешивался! — торопливо заметил профессор. — Мое дело — РНК.

— И много этого нужно, чтобы…

— Одной пол–литровой банки хватит на все человечество! Экономная запись, не правда ли?

— Очень… Может быть, слишком…

В моем сознании возникла идиотская картина.

Аптека. В ручном отделе на полках сотни таких банок. Я прихожу и спрашиваю: “У вас есть Гете?” — “Нет, но… — Провизорша таинственно оглядывается по сторонам. Она моя знакомая, иногда отпускает снотворное без рецепта. — Но мы вчера получили немного Агаты Кристи…” — “Дайте пятьдесят граммов”. Я торопливо сую ей деньги и убегаю с пузырьком.

— И это действует? — выдавил я из себя вопрос.

— Профессор восторженно кивнул головой. Он был отрешен от всего земного.

— На ком вы проверяли?

— Как всегда, на собаках, — прошептал он.

— Пустяковая операция, — пояснил профессор. — Инъекция в сонную артерию. Дальше с током крови РНК поступает в мозг…

Вы когда‑нибудь видели говорящих собак? Это отвратительное, противоестественное зрелище. Особенно язык! У собак он длинный и тонкий, что очень мешает им членораздельно выражать свои мысли. При нашем появлении пес Конт заявил:

— Многие считают, что питание мясом способствует появлению атеросклероза. Это тоже неправильно…

Профессор ждал от меня восторженных восклицаний. Но я молчал. Я вспомнил, что у меня всегда были нелады с иностранным языком. Нельзя ли воспользоваться знакомством и выпросить у него граммов пять английского?

Конт облизнулся и добавил:

— Вернер стоял в тамбуре. В кармане — только что полученный диплом… Справки по телефону АЛД 3–12–15. Рукописи не возвращаются…

— Восхитительно, не правда ли? — спросил профессор и потрепал Конта по спине.

— Адмирал отправился дальше, следуя на восток… Встретилась на пути рыба размером с кита средней величины…

— Это откуда? — спросил я Конта.

Пес завилял плюшевым бесхвостым задом.

— Темные водородные флоккулы — одна из самых выдающихся черт спектрогелиограмм солнечного диска… Химик же воспринимает сумятицу…

За Конта мне ответил профессор.

— Видите ли, — он взял со стола желтую банку без наклейки. — Сюда сливали что попало…

Профессор был отрешен от всего земного. Его не волновал факт, что в банку сливали что попало.

Я посмотрел Конту прямо в глаза. Они были очень печальными. Он будто догадывался, что я о нем думаю, и хотел что‑то сказать. О, он хотел просто гавкнуть, по–своему, по–простому, искренне, по–собачьи.

Увы! У него не было ни одной своей собственной мысли…

КОНЕЦ “РЫЖЕЙ ХРИЗАНТЕМЫ”

Буквально за одну ночь в Квизпорте отдали богу душу несколько десятков богачей. Мор, напавший на миллионеров, грозил вылиться в общенациональный скандал, и правительство немало потрудилось, чтобы спасти авторитет и незыблемость нашего “лучшего в мире образа жизни”. События окутались таинственным молчанием… И только благодаря нашему Купперу мы кое‑что узнали…

“Рыжей Хризантемой” называли хозяйку Даниэля Куппера. Ее имя подолгу не сходило с колонок скандальных сообщений, печатавшихся в больших и малых газетах. Толстая, активная, нахальная и крашеная, она была способна на самые дикие выходки. Ее муж, Клод Бернер, фиолетовый геморроидальный невротик, потеряв надежду иметь наследника, пил дни и ночи напролет. И когда богачи организовали в Квизпорте свой ресткэмп — лагерь для отдыха, он удалился туда.

Побесившись еще несколько месяцев в крупных городах, Эвелина Бернер, то есть “Рыжая Хризантема”, наконец решила присоединиться к своему мужу. По дороге она захватила Даниэля Куппера в качестве кухарки. Провожая друга в дорогу, все мы ему завидовали.

— Счастливчик! Попасть в семью такого золотого мешка! Да и Квизпорт посмотришь!..

Куппер только ухмылялся. Его распухшая от удовольствия рожа как бы говорила: “Что поделаешь, ребята. Может быть, когда‑нибудь и вам повезет”.

О Квизпорте ходили самые невероятные слухи. Дело в том, что богачи, построив там свой кэмп, сделали все, чтобы никто ничего не знал о том, как они отдыхают. Они окружили Квизпорт высокой стеной сколючей проволокой и непроницаемой завесой молчания и таинственности. Это был их собственный кэмп, и никто без их разрешения туда не мог показать носа.

Вот поэтому‑то о Квизпорте и ходили самые невероятные слухи. Говорили, будто там миллионеры построили плавательный бассейн и наполнили его чистейшим виски, будто леди и джентльмены бегают там голые. Как‑то пустили слух, будто квизпортовские богачи по вечерам организуют соревнование по перегрызанию глоток друг другу. И, действительно, кто‑то собственными глазами видел, как из Квизпорта выезжали санитарные машины.

Даже тогда, когда в Квизпорте разразилась таинственная трагедия, в результате которой скончалось несколько миллионеров и членов их семей, а некоторые сошли с ума, и тогда никто толком не знал, что же произошло.

Именно во время этой таинственной драмы, страшной эпидемии бешенства и погибла “Рыжая Хризантема”.

Вскоре среди нас появился Даниэль Куппер. На нем был обшарпанный клетчатый пиджак в грязных пятнах, как будто он целый месяц работал поденщиком на скотном дворе. Он был мрачным, осунувшимся, бледным и молчаливым. При всякой попытке заговорить с ним он поднимал усталые, красные от бессонницы глаза, которые как бы умоляли: “Ради бога, дайте прийти в себя. Только не сейчас…” Бог вознаградил нас за наше терпение, и в один прекрасный день долгожданная исповедь Куппера состоялась при огромном стечении людей, обычно посещавших “Голос сирены”. Мы сразу поняли, что Даниэль решил все рассказать. Подойдя к бару и выпив сразу две порции, он вдруг обратился к нам и крикнул:

— Ну‑ка, подходи, угощаю любого!

— Откуда у тебя деньги, Куппер? — удивились мы.

Он щелкнул языком.

— От миссис Эвелины Бернер, “Рыжей Хризантемы”, царство ей небесное. Не обманула. Что завещала, то я и получил…

— Быть может, теперь ты расскажешь?..

— Теперь? А почему бы и нет? Деньги вот тут, — Куппер хлопнул себя по карману. — Никто не отберет. Можно и рассказать.

То, что он рассказал, повергло всех нас в изумление.

— Не думайте, ребята, — начал он, — что с самого начала там было что‑то сверхъестественное. Эти богачи жили себе и жили, как живет большинство людей. Ну, выпивали лишнее, танцевали шальной свип, иногда выскакивали на улицу голые. Но это все ерунда. Все шло нормально. Флиртовали жены. Мужья обыгрывали друг друга в карты. Два–три покушения на убийство на почве ревности — вот и все. Тишь да гладь… Если сравнить с тем, как они живут здесь, в городе, под страхом нападения какого‑нибудь убийцы или разоблачения в газетах, то там, в Квизпорте они действительно отдыхали.

Отдыхала и “Рыжая Хризантема”. Завела пять кошек, двух собак, удава и играла с ними, как дура. После игры с животными она бежала в город, болтала в кафе с подругами, узнавала все сплетни и приносила домой кучу разных новостей и покупок.

— Даниэль, — говорила она, — вот новый напиток “Гурвир”. В рекламе сказано, что, выпив его, увидишь то, что хочешь.

— Да, мэм…

— Ну‑ка, попробуй!

— Что вы, мэм…

— Но–но! А я попробую после тебя. А вдруг это яд.

Я пробовал “Гурвир” и рассказывал ей, что я чувствую. Ничего особенного, только немного голова кружилась. Тогда “Гурвир” выпивала хозяйка и затем целую неделю рассказывала о своих видениях…

В Квизпорте больше всего процветали аптеки. В них продавались порошки и снадобья, запрещенные законом. “Хризантема” попробовала их все по одному, после по два и так далее. Но перед тем, как пробовать, она делала опыты на мне. Несколько раз я чуть было не отправился на тот свет, а один раз после каких‑то пилюль я очень захотел задушить своего хозяина, мистера Бернера. Тогда мистер Бернер тоже выпил этот порошок, выпила и миссис Эвелина, и в течение трех часов мы очень хотели задушить друг друга. Очнулись мы кто где. Мистер Бернер рядом с двумя дохлыми кошками, “Хризантема” задушила удава, а я лежал на обломках газовой плиты.

— Сильное ощущение! — восхищалась “Хризантема”.

Мне ничего не оставалось делать, как соглашаться. Кстати, не думайте, что такое случалось только в нашем доме. Так было во всех домах, и вечерами люди обменивались впечатлениями и хохотали над своими проделками.

И все было бы хорошо, если бы не появился в Квизпорте голландец по фамилии Ван–Бикстиг. Говорят, Ван–Бикстига и его помощников пригласил хозяин квизпортовского ночного клуба мистер Эйсман.

Если хотите, то именно мистер Эйсман был первым, кто понял истинный смысл воздействия современного искусства на человеческие души. Он часто говорил посетителям своего клуба, что все эти модернизмы и абстракционизмы — сущая ерунда по сравнению с совершенно новым направлением, которое разработали и развили ныне вошедшие в моду электропсихокомпозиторы. Леди и джентльмены от желания испытать, что это такое, визжали и бесновались. И тогда в Квизпорте появился вышеупомянутый Ван–Бикстиг.

Очень скоро голландец покорил души всех квизпортовцев. Причина была вот в чем. Он мог вызывать у посетителей клуба любые чувства.

— Как это? — спросил Куппера один из слушателей.

— Они, эти чувства, были у него записаны на ленту, вроде как на магнитную ленту записана музыка. И он проигрывал ленту сквозь любого желающего…

— Что‑то непонятно…

— Я и сам ничего не понимал. Но вскоре, по просьбе миллионеров, голландец начал продавать свои магнитофоны вместе с набором записей любому, кто мог заплатить пятьдесят тысяч долларов. Конечно, “Хризантема” была одной из первых покупательниц. И купила она не один, а сразу три машины — для себя, для мастера Бернера и для меня.

У машины было шесть концов, с шестью электродами, которые нужно было при помощи специальных присосков укреплять: два на затылке, один на груди, два — под мышкой и один на пояснице. После этого включалась лента с записью сенсограммы…

— Ну и что получалось? Куппер мечтательно улыбнулся.

— Вы знаете, ребята, я ведь никогда в жизни не играл ни на одном инструменте. Так вот, когда я включил первый раз этот сенсограф и начал сквозь свои нервы проигрывать то, что там было записано, я ощутил такое, будто попал в другой мир. Перед глазами все исчезло — и миссис “Хризантема”, и мистер Бернер, и комната, где все происходило. Окно, закрытое плотной шторой, вдруг раздвинулось в невероятную ширь и превратилось в сцену, на которой я стоял, а передо мной в партере сидели люди, мужчины и женщины, и все хлопали в ладоши. Я поклонился и затем подошел к роялю. На нем я играл целый час, как исступленный, ощутив при этом страшную бурю всяких чувств. Как будто я был не я, а совсем другой человек. И после все исчезло, и я превратился в самого себя!

— Здорово! А как же это получается?

— Очень просто. Фирма, на которую работал Ван–Бикстиг, производит запись нервных переживаний знаменитых людей, а после размножает их на магнитной ленте. Каждый может при желании побыть в шкуре любой знаменитости. Один раз мне посчастливилось, побыть одной эстрадной певицей. Ну, я вам скажу, и ощущеньице!

— Любопытно! Значит, подтверждается теория, которая доказывает, что чувства человека — тоже электричество?

— Точно, — подтвердил Куппер. — За короткий срок миссис Эвелина и мистер Бернер перечувствовали массу интересных людей. То они играли, то пели голосами знаменитых певцов, то писали романы, то рисовали невероятные картины. Записи голландца наводнили Квизпорт, жители на них просто помешались. Они встречали друг друга и взволнованно спрашивали: “Вы чувствовали господина Компена в момент его рекордного прыжка с шестом?” — “Еще нет. Но я раз пять прочувствовал Арнольда Гибура, когда он на автомобиле падал в Ниагару. Попробуйте. Невероятное ощущение!” У мужчин особым успехом пользовались записи чувств гангстеров, спортсменов и знаменитых распутников. Женщины предпочитали киноактрис и официанток ресторанов. Вскоре пошла мода мужчинам проигрывать женские записи, а женщинам — мужские. С этого момента начались неприятности. Был зарегистрирован один случай умопомешательства и три случая белой горячки по причине нервного несоответствия. Знаменитый банкир добродушный толстяк Леопольд Зуммерман не может прийти в себя до сих пор. Он продолжает носить с собой резиновую куклу и пытается кормить ее грудью.

Но это было только начало. Когда все чем‑нибудь замечательные граждане были квизпортовцами проиграны и перечувствованы и наметился спад интересов к продукции Ван–Биксига, тогда этот делец пустил в продажу нечто невероятное: он стал торговать записями чувств животных. Я никогда не забуду, как “Рыжая Хризантема” примчалась домой совершенно запыхавшаяся с новой пленкой:

— Даниэль, скорее включай сенсограф! Я хочу побыть гориллой!

Знаете, это было жуткое зрелище — человек–горилла! Миссис Эвелина начала бегать на четвереньках, рычать, скалить зубы и карабкаться на стенку. Зубами она стащила скатерть со стола, вспрыгнула на него, ухватилась за люстру и качалась на ней минут пять, издавая страшные звуки.

Я только и делал, что распутывал провода, которые тянулись от проклятой машины к моей хозяйке. Проиграл сквозь себя два раза гориллу, миссис Эвелина убедила своего мужа сделать то же. Когда они стали гориллами, в доме начало твориться такое, о чем без содрогания нельзя вспомнить. Сквозь себя я проигрывал всех знаменитых людей. Но гориллы я испугался. Уж очень жутко все выглядело.

За гориллой последовали другие обезьяны — шимпанзе, макаки и обыкновенные мартышки. Дома начался настоящий бедлам. Положение осложнилось, когда в это дело по–настоящему втянулся мистер Бернер. Очень часто он проигрывал, скажем, мартышку, а его жена — макаку, и между ними завязывались страшные драки. Несколько раз мне приходилось останавливать проклятый аппарат, чтобы спасти бедного мистера Бернера, который, кроме того, что он был обезьяной поменьше, еле держался на ногах от выпитого виски. Представляете пьяную мартышку, с которой сдирает шкуру обезьяна побольше? Отвратительное зрелище, я вам скажу…

За обезьянами последовали записи хищников. Эта голландская фирма просто‑таки изловчилась делать записи сенсограмм. Не представляю, как их операторы засовывали всяким пумам и леопардам свои электроды, чтобы записать их нервно–чувствительную деятельность? Однажды с сияющими от радости глазами “Хризантема” притащила в дом целых три пленки. Одна была “Лев на отдыхе”, вторая “Пума преследует пеликана” и третья — “Агония подстреленной пантеры”. Чувствовалось, что миссис Эвелина первая боялась включить чувства зверей на себя. Это я сразу понял по тому, как они сунула мне десятидолларовую бумажку. После некоторых колебаний я согласился побыть львом на отдыхе.

Должен вам сказать, что нет ничего скучнее, чем быть отдыхающим хищником. Пока проигрывалась лента, я дремал, и в тупой башке вертелись какие‑то нелепые видения… Я увидел кролика, после начал щипать траву, а потом стало очень жарко. Проснулся оттого, что у меня под шкурой сильно зачесалось. И вместо того, чтобы, как человек, почесаться рукой, я стал чесаться ногой. Вот хромаю до сих пор…

После льва “Хризантема” попросила меня прочувствовать пуму. Здесь дело было другое. Я сразу увидел перед собой заросшее камышом болото и огромную пузатую птицу со здоровенным красным клювом. И вот я, помчался за этой птицей. Сожрать этого пеликана стало делом всей моей жизни, и я прыгал, и метался, и кидался, а крылатая тварь все ускользала. Но вот я притих, и усталая птица пошла прямо на меня. Именно на этом месте кончалась запись…

“Хризантема” была в восхищении. Она сказала, если бы не стенки комнаты и очень короткие провода от сенсографа, то я бегал бы и прыгал бы куда более эффектно. Пуму проиграла и она. Если то, что делала она, делал и я, то мне, право, стыдно все это вспоминать.

“Агонию” я прочувствовать отказался наотрез, хотя хозяйка предлагала мне целых пятьдесят долларов. Черт его знает, чем кончалась агония подстреленной пантеры…

“Хризантема” была жестокая и бездушная женщина. Когда вечером пришел пьяный мистер Берне, она убедила его сыграть “Агонию”. Я не видел, что с ним было, но только вскоре я услышал, как миссис Эвелина набирала телефонный номер и взволнованно вызывала врача. Но доктор приехал слишком поздно. Мистер Бернер скончался от паралича. “Рыжая Хризантема” оплакивала его целых два дня, а после принесла запись новорожденного тюленя. Я чуть не умер от смеха, глядя, как хозяйка таращит на меня круглые глупые глаза и, отпихиваясь руками, ползает по паркету.

После тюленей и моржей пошли рыбы — акулы, треска, морские окуни и, наконец, мелкие красные твари, которые обычно плавают в аквариумах. Как с них записали сенсограммы — ума не приложу. Теперь мне приходилось время от времени вытаскивать “Хризантему” из бассейна полуживой, потому что она пыталась дышать жабрами. Будучи акулой, она откусила мне палец…

Даниэль Куппер вытянул левую руку. На месте мизинца остался уродливый бугор. Мы сочувственно вздохнули.

— Я решил уйти из дома “Рыжей”. Мне стало просто противно там жить. В доме стало пахнуть зверинцем.

В течение нескольких недель в Квизпорте были модными записи кобр и питонов, после разных ящериц, затем насекомых, и я решил, что, слава богу, скоро весь животный мир кончится, проклятые толстосумы опустятся до самого его дна и успокоятся. Меня очень забавляло смотреть, как моя хозяйка повторяла всю эволюцию Дарвина, так сказать, наоборот. Когда она стала жабой и неподвижно сидела на краю бассейна с открытым ртом, ожидая, когда в него влетит муха, я подумал, как хорошо, что простым людям недоступны мерзкие изобретения, превращающие человека в последнюю скотину. И еще я подумал, что нужно серьезно подумать над тем, какие изобретения разрешать, а какие нет. Нужно выбирать только те, которые не унижают человеческого достоинства и не превращают в жабу или в козла.

Действительно, вскоре до правительства дошли слухи о том, что делается в Квизпорте. Жители кэмпа друг друга загрызали, душили, кусали и глотали. Просто озверели в буквальном смысле слова. В ночном клубе устраивались сеансы под заглавием “Джунгли”, где собирались несколько десятков шакалов, тигров, медведей, гиен, кобр и крокодилов — в общем, целый зоопарк, и то, что там творилось во время проигрывания записей, трудно представить. Каждый “сеанс” кончался серьезными увечьями и двумя–тремя умопомешательствами.

Ван–Бикстигу предложили убраться из страны в двадцать четыре часа. И вот перед самым отъездом он распродал несколько десятков записей с таинственным заглавием на каком‑то чудном языке. Он утверждал, чти эта запись — неповторимый научно–технический рекорд его фирмы, и что она содержит такие ощущения, которые стоят не менее пяти тысяч долларов за штуку.

Стоит ли говорить, что “Хризантема”, которая прошла уже через все, жирная и грязная, отупевшая полуидиотка с трясущимися руками и отвисшей челюстью, была первой, кто купил последнюю запись Ван–Бикстига. Перед тем, как ее проиграть, она приказала мне уйти.

— Это я должна прочувствовать в одиночестве, — сказала миссис Эвелина. Целый час я ходил по улицам Квизпорта, предчувствуя что‑то недоброе. Во всех домах были погашены огни. Весь кэмп как будто вымер, но я знал, что это не так. Одуревшие бездельники проигрывали на себе что‑то, чего я не знал. Тишину иногда прорезали яростные выкрики, стоны и завывания. Из одного дома послышался такой страшный женский вопль, что я не выдержал и поспешил домой. “Рыжую Хризантему” я застал на полу мертвой. Платье на ней было изорвано, лицо искажено от ужаса, глаза навыкате. Я позвонил доктору. Мне сказали, что врачи разъехались по срочным вызовам и что миссис Эвелина поставлена на очередь.

Тогда я снял с магнитофона, ленту и начал отключать от хозяйки электроды. Я поразился, что электрод отвалился от поясницы сам собой. Раньше такого не бывало. И только тут я увидел страшную штуку: миссис Эвелина состояла из двух частей, верхней и нижней. Обе ее части соединялись вот такой трубкой…

Куппер вытянул свой указательный палец. Он у него был длинный, волосатый, толстый, кривой и желтый от табака.

— Вот такой перемычкой соединялся верх и низ “Хризантемы”. Я так до сих пор не знаю, почему она пыталась разорваться. Большинство смертей в Квизпорте произошли точно по этой же причине…

Куппер умолк. Слушатели долго не могли опомниться, пока один не спросил:

— И все же, что предполагают?

— Держат в тайне, — небрежно бросил Куппер. — Кстати, я сохранил на память последнюю ленту…

Он вытащил небольшую катушку с голубой наклейкой.

— А ну‑ка дай, прочитаем, что здесь написано.

— Непонятно. По латыни.

— Я знаю латынь, — вдруг сказал молодой парень, студент–медик.

Он взял катушку и прочитал: “Бацилла коли. Митозис”.

— Господи, так ведь это!..

— Что? — уставились мы на студента…

— Это кишечная палочка в период деления… Бактерии ведь размножаются делением…

ФЕРМА “СТАНЛЮ”

По–видимому, можно вырастить законченный индивидуум из одной–единственной клетки, взятой, например, из кожи человека. Сделать эта было бы подвигом биологической техники, заслуживающим самой высокой похвалы.

А. Тьюринг. Может ли машина мыслить?

Он сидел на краю парковой скамейки, и его поношенные ботинки нервно топтали сырую землю. В руках у него была толстая суковатая палка. Когда я сел рядом, он нехотя повернул лицо в мою сторону. Глаза у него были красные, будто заплаканные, или, скорее, плачущие, а тонкие губы изображали месяц, перевернутый рогами книзу.

Взглянув на меня, он надвинул шляпу на глаза, а каблуки ботинок чаще застучали о землю.

Я встал и хотел было пересесть на другую скамейку, но он вдруг сказал:

— Нет, почему же, сидите…

Я остался.

— У вас есть часы? — спросил старикашка.

— Есть.

— Который час?

— Без пятнадцати четыре…

Он глубоко вздохнул и посмотрел туда, где за скелетами осенних деревьев возвышалось бесцветное здание клуба “Сперри–дансинг”.

Помолчав, еще несколько раз вздохнул и затем поднял шляпу над бровями.

— А сейчас сколько времени?

— Без одной минуты четыре… Вы кого‑нибудь ждете? Он повернул свое плачущее лицо ко мне и кивнул головой.

Видимо, предстоящая встреча не предвещала для него ничего хорошего.

Старик подвинулся ко мне поближе и откашлялся…

— Все точно… Точно так же, как пятьдесят лет назад…

Я сообразил, что старика терзают воспоминания.

— Да–а, — неопределенно протянул я, — все проходит… Ничего с этим не поделаешь.

Он придвинулся ближе. Плачущий рот изобразил подобие иронической улыбки.

— Говорите, все проходит? Как бы не так…

— Ну, конечно, воспоминания остаются, — спохватился я. — Так сказать, память о прошлом. Память, наша постоянная и надоедливая спутница.

— Если бы это было только так…

После некоторой паузы старик снова спросил у меня, который час, а затем сказал:

— Еще час…

— ?

Он неопределенно махнул рукой.

— Логика мысли и логика жизни не имеют ничего общего, — вдруг произнес он.

Я как будто проснулся, потому что логика была по моей части. Стоит кому‑нибудь произнести слово “логика”, как я сразу оживаю.

— В этом вы не правы! Логика мысли есть отражение логики жизни.

— Вы так думаете?

— Уверен.

— Сколько вам лет?

Сейчас начнется урок старческой мудрости, подумал я и ответил:

— Двадцать девять.

Вместо “урока” старик сказал:

— Им тоже примерно столько же…

— Кому — им?

Он кашлянул.

— Кому? — переспросил я. — Моим… э… отпрыскам.

— Вы ждете своих родственников?

— Вроде… Впрочем, если хотите, я расскажу одну небольшую историю… Все равно ждать еще целый час… Я попытаюсь разубедить вас кое в чем…

Я засмеялся.

— При помощи частных примеров можно доказать все, что угодно.

— А я не только докажу, но и покажу… — Странный старикашка, — подумал я. — Вам, конечно, покажется, что моя история — бред. Но вы убедитесь! Вы что‑нибудь в науке понимаете?

Теперь наступила моя очередь иронически улыбнуться.

— Я бакалавр наук…

— Значит, есть надежда, что вы поймете.

— Ну, хорошо, давайте вашу историю, — сказал я, не скрывая насмешки. Конечно же, сейчас я услышу какую‑нибудь лишенную смысла чепуху. А старик просто болтлив, как многие в его возрасте.

Он громко высморкался.

— Вы когда‑нибудь задумывались над тем, почему в нашем обществе царит такая неразбериха и неурядица? — спросил мой собеседник и продолжал, не дожидаясь ответа:

— Так вот, беспорядки, неустроенность и хаос нашего общества объясняются тем, что в нем живут разные люди. Да, да, именно поэтому. Люди чудовищно разные, во всем — по своему полу, виду, росту, возрасту, образу мыслей… Они живут в разных домах и питаются разной пищей, они любят разные вещи и читают разные книги. Нет двух людей на свете, которые бы хоть в чем‑нибудь были совершенно одинаковыми. И даже когда два человека говорят, что они любят одно и то же, то и тогда они абсолютно разные, потому что, например, слово “дерево” каждый понимает по–своему. Это относится к любым словам, произносимым людьми на одном и том же языке. Даже простейшие слова, вроде “да” или “нет”, понимаются людьми по–разному…

— Что‑то не понятно, — попробовал возразить я.

— Не понятно? Ну, вот простой пример. Я вас спрашиваю: сейчас осень? И вы, конечно, ответите мне “да”. И я отвечу “да”. И любой человек ответит “да”. Но все миллионы “да” будут разными. Ведь сказав “да”, вы с этим коротким словечком связываете целый мир переживаний, образов, воспоминаний… Для вас осень — одно, для меня — другое, для третьего — третье и так далее.

— Простите, но вы очень усложняете вопрос… Мы говорим, что в формально–логическом смысле…

— Ах, в формально–логическом! — он сделал попытку засмеяться. — А существует ли для человека формально–логический смысл? Вам, конечно, известны из истории примеры, когда государства нарушали скрепленные торжественными печатями и подписями договоры… И когда выяснялись причины нарушений, оказывалось, что один и тот же текст договора обе высокие договаривающиеся стороны понимали по–разному! Вот вам и формально–логический смысл! Люди не могут, понимаете, принципиально не могут мыслить формальнологическими категориями. Это могут делать только машины, да и то не всегда…

— Но ведь есть же наука — формальная логика! — возразил я.

— Ну и пусть себе будет. Мало ли какие науки есть… Я сейчас говорю не о науках, которые являются вынужденным упрощением действительности, а о самом сложном, о человеке… Для него не существует формально–логического мышления. И в этом вся трагедия. Представляете: общество, в котором сотни миллионов человек говорят на одном языке, и, тем не менее, понимают друг друга не более, чем скопище иностранцев… И даже когда они делают вид, что понимают друг друга, то и это ложь…

Я решил не спорить со своим собеседником, хотя мог бы привести тысячу примеров, опровергающих его аргументы. Я чувствовал, что не это самое главное в его рассказе.

— Допустим, — согласился я. — Допустим, что вы правы, и социальная неустроенность нашего мира объясняется по–вашему. Что из этого следует?

— А из этого следует, что никакие социальные реформы и преобразования не имеют никакого смысла.

— Не слишком ли пессимистично?

— Вы задумывались над тем, почему кусок железа — устойчивое образование? Или кусок золота? Или кусок натрия? — вместо ответа спросил меня старик.

“Шизофреник”, — решил я про себя.

— Нет, не задумывался, — нарочно ответил я, изобразив в голосе удивление.

— Вот видите. Мы не в состоянии пристально и с аналитической глубиной смотреть на обычные вещи. Мы просто принимаем их, как они есть, и считаем это в порядке вещей. А я утверждаю, что и железо, и золото, и любой другой плотный, устойчивый материал таковы потому, что состоят из абсолютно тождественных частей, из одних и тех же атомов… или хотя бы из одних и тех же молекул.

Ого! Вот это обобщение!

— Да, да, именно поэтому. Во всей Вселенной атомы углерода, и атомы золота, и атомы железа — одно и то же, тождественное самому себе. И когда эти одинаковые во всем бесконечном мире атомы собираются вместе, они образуют монолитную структуру. Однородную и устойчивую во всей своей массе… Стоит в эту массу внедриться чужеродным элементам, и монолитность и однородность разрушаются…

— Железо ржавеет, — неожиданно для себя подсказал я пример.

— Совершенно верно. И таких примеров множество.

— Да, но…

— Нет, не “но”! — воскликнул старик. — Человек — атом общества. Но слово “человек” — собирательное. Как и слово — атом. Разница в том, что люди принципиально разные, а атомы одного и того же элемента принципиально тождественны!

— Послушайте, нельзя же переносить законы физики и химии на жизнь общества! Это доказано как дважды два.

— А по–моему, можно, — упрямо возразил старик.

Я не стал возражать, хотя он говорил очевидную чепуху.

— Если мы хотим построить идеальное общество, мы, прежде всего, должны подумать об идеальной тождественности его атомов…

От неожиданности я отодвинулся в сторону и с опаской, посмотрел на старика. В сгустившихся сумерках его лицо показалось мне еще более плаксивым.

— По–вашему…

— Да, да, молодой человек. Нужно начинать со стандартизации атомов общества, со стандартизации людей.

Я не выдержал:

— Но это же чушь, бессмыслица, глупость!

— О, да! В мое время тоже были чудаки, которые повторяли то же самое! Но, во–первых, в ходе развития самой цивилизации заложены силы, которые в некотором смысле приводят к стандартизации людей, правда, частичной…

— Этого никогда не было и не будет!

— Вы просто не наблюдательны! Кстати, который час?

— Мы разговариваем уже пятнадцать минут.

— Хорошо. Вы говорите, никогда этого не будет? А тысяча людей, работающих на одинаковых машинах и выполняющих одни и те же операции, разве это не элемент стандартизации? А люди, которым изо дня в день внушают определенные инструкции, — разве в некотором смысле они не стандартны?

Куда гнул старикашка?

— Общество, как и всякая физическая система, должно совершенно автоматически стремиться к устойчивому состоянию, и оно автоматически должно привести к стандартизации людей… Но сколько лет еще пройдет, прежде чем наступит полная тождественность людей! Тысячи, может быть, сотни тысяч… Много!

— Вы сказали “во–первых”… А что “во–вторых”?

— Сейчас я перехожу к этому. Во–вторых, люди не могут ждать золотого века полной стандартизации. Я даже иногда думаю, что это никогда полностью, то есть в идеале, и не произойдет. Поэтому нужно позаботиться об этом сейчас.

— Вы хотите сказать: стандартное воспитание…

— О, этого абсолютно мало! Совершенно недостаточно! Вы не можете избежать того, что даже при стандартном воспитании вы получите одинаковых людей… Они от рождения разные, по своим склонностям, способностям, талантам…

— Так что же делать? — спросил я, не скрывая насмешки, но старик будто не заметил ее и самодовольно потер ладони. Мне показалось, что он даже улыбнулся. Взглянув еще раз на темные контуры “Сперри–дансинга”, он вкрадчиво спросил:

— Вы когда‑нибудь слышали такую фамилию — Форкман?

— Да, это в свое время известный биохимик…

— Именно. А что вы еще о нем знаете?

— Пожалуй, больше ничего.

— Я — его ученик.

— Вот как…

— Вы не знаете, какие открытие сделал профессор Форкман?

— Нет, не знаю…

— Он научился выращивать взрослых человеческих индивидов из одной–единственной клетки, взятой из кожи человека.

“Снова начинает бредить, — решил я. — У шизофреников всегда так. За периодом логического мышления следуют совершенно лишенные логики скачки…”

— Ну и что?

— В этом дело. Здесь ключ к решению проблемы стандартизации!

— Не понимаю…

— Представьте себе, что у вас из кожи изъяли сто клеток, и вы по методу профессора Форкмана вырастили сто одинаковых особей! Они, имея в основе одну и ту же генетическую информацию, будут совершенно тождественны между собой и тождественны вам…

Я вздрогнул. Вот это ход!

— Любопытно. И кто‑нибудь такой эксперимент произвел?

— Да.

— Кто?

— Я.

Было бы очень любопытно разглядеть лицо старика в этот момент. Наверное, на нем была написана воинствующая и злая гордость. Я не представлял, как это могло совместиться с его плаксивым выражением.

— И что получилось?

— Я должен рассказать все по порядку.

— Хорошо. Это очень интересно…

— Секрет своего открытия Форкман передал только мне. Я почти о нем забыл, пока, с возрастом, не стал задумываться над бедами нашего существования. И после я пришел к выводу о стандартизации…

— Кого же вы выбрали за стандарт?

— О, я и моя жена перебрали многих своих знакомых, обсудили их со всех сторон, и все они оказались с изъянами. Знаете, они все имели какие‑либо врожденные физические или умственные, или моральные изъяны. Одним словом, это был очень мучительный перебор… Тогда мы остановили наш выбор на себе.

Я снова не мог сдержать саркастической улыбки. На этот раз старик заметил:

— Не смейтесь… Я и моя Арчи в молодости были незаурядными личностями, с интеллектом выше среднего и совсем не плохи на вид… Кроме того, достигнув зрелого возраста, мы обнаружили у себя достаточно мудрости для стандартного человека монолитного однородного общества…

— Я не сомневаюсь в ваших качествах, — прервал я своего собеседника. — Должен заметить, однако, что эту мудрость вы приобрели, она следствие вашего жизненного опыта и опыта многих других людей, который вы усвоили. Впрочем, продолжайте.

— Мы вырастили по методу Форкмана двух мальчиков и двух девочек… Они были точными копиями нас в соответствующем возрасте. Я и Арчи проделали опыт по вегетативному взращиванию наших юных копий на ферме Гринбол…

— Не слишком ли мало стандартных людей для монолитности нашего будущего общества?

— Не иронизируйте, молодой человек! Вам следовало бы спросить, почему дети были выращены на ферме Гринбол.

— Разве это существенно?

— Абсолютно. Дело в том, что именно на этой ферме протекали младенческие, детские и юношеские годы мои и Арчи.

— Ну и что же?

— А то, что для тождественности этих существ было абсолютно необходимо тождественное воспитание… Я и Арчи очень хорошо помнили наши годы, прошедшие на этой ферме… Мы решили воссоздать их со всей скрупулезностью на наших… э… детях.

— Для чего?

— Для этого существовали две причины. Во–первых, мы могли легко воспроизвести весь цикл воспитания, а во–вторых, таким образом, мы обеспечивали повторение нашего эксперимента в будущем.

Я начал смутно представлять всю дикость замысла.

— Вы хотите сказать, что, повторив свой жизненный путь в созданных вами существах, вы добьетесь того, что в определенный момент и они придут к тем же самым выводам, что и вы, и тоже повторят опыт по выращиванию своих копий, а их потомки сделают то же. самое, и так далее?

— Вы сообразительны.

— Но этого не может быть! — воскликнул я на этот раз уже достаточно серьезно.

— Это так и случилось…

— Боже мой!

— Я вам докажу. А сейчас имейте терпение выслушать все до конца. Так вот, я занялся мальчиками, а Арчи — девочками… Я должен признаться, что наша работа доставляла нам истинное наслаждение. Знаете, я как‑то читал одного ученого, который исследовал жизненный путь многих пар близнецов. Он обнаружил, что однояйцовые близнецы не только похожи друг на друга внешне, но их жизненный путь и их судьба во многом совпадают. Помню, он приводил пример двух братьей близнецов, которые расстались в раннем детстве, а по прошествии многих лет выяснилось, что они были женаты на поразительно похожих женщинах, занимались одной и той же профессией, оба имели собак, и обе собаки носили одно и то же имя! Тогда я не поверил в это. Во время работы в Гринболе я воочию убедился, что генетическое тождество детей позволяет без особого труда добиться и их духовного тождества. Но самым поразительным было другое: в наших отпрысках я и Арчи видели свои копии, свое детство, затем юность и молодость. Мы смотрели на детей и восклицали: “Смотри, Арчи! Они полезли на тополь! Помнишь, я в семь лет сделал то же самое, а ты, как и наши девочки, бросала в меня мячом!” И действительно, мальчики, как по команде, полезли на один и ют же старый тополь, а девочки начали бросать в них мячи!

“Дик! Девочки склонились над колодцем! Бьюсь об заклад, что они уронили ведро! Сейчас мальчишки за ним полезут!”

И действительно, мальчишки лезли за ведром…

— Оба за одним ведром? — спросил я.

— Да. Я и Арчи смотрели на них, на их жизнь, как на фантастическое, повторенное дважды свое собственное бытие, перенесенное на тридцать лет назад! Если и есть у человека шанс когда‑нибудь вернуть свою молодость, то только таким путем.

— А как вы их отличали друг от друга?

— Мальчики имели одно и то же имя — Дик, а девочки — Арчи. Но у каждого был свой номер. Его мы нашивали им сзади, как это делают спортсменам. Вскоре мальчики начали ухаживать за девочками.

— Точно так же, как вы за своей будущей женой?

— Да–да! Возникла сложность с местом свидания, потому что они назначали одно и то же место… Но после они к этому привыкли…

— А они не путали друг друга?

— Представьте себе, нет…

— Любопытно, что же произошло дальше…

— Арчи прожила на ферме до четырнадцатилетнего возраста, а я — до восемнадцати лет… После Арчи уехала с родителями в Нью–Йорк… Поэтому, достигнув четырнадцати лет, девочки уехали вместе с Арчи в Нью–Йорк, чтобы там повторить курс жизни, который в свое время прошла Арчи. Это они сделали без труда, с большим успехом, и стали еще больше походить на Арчи в молодости. Они вернулись на ферму через два года, когда юноши достигли двадцатилетнего возраста. Они еще прожили на ферме по три года…

И тут‑то произошло несчастье…

— Какое?

— Моя жена, Арчи, повесилась…

— Какой ужас!

— Да! Но ужас был не только в самом факте самоубийства. Скорее, в причине трагедии.

— Может быть, вам не стоит об этом вспоминать?

— Стоит! Очень даже стоит… Дело в том, что пока обе Арчи жили в Нью–Йорке, Дики немного к ним поохладели и стали наведываться на соседнюю ферму, к дочерям мистера Сольпа… У Сольпов всегда были большие семьи. В мое время у них было три дочери… И теперь их было три… И вот Дики к ним повадились в гости…

— Так почему ваша жена…

— Однажды, вскоре после ее приезда из Нью–Йорка, мы ужинали у Сольпов и задержались до позднего вечера.

Я болтал со стариками Сольпами, а моя Арчи куда‑то вышла. Вдруг она вбежала в комнату вся в слезах, с безумными глазами. В ответ на вопрос, что случилось, она только еще сильнее заплакала. По дороге на нашу ферму она не разрешила мне взять ее за руку, даже прикоснуться… За какие‑нибудь полчаса мы стали совершенно чужими.

Только после ее самоубийства я догадался, вернее, понял, что случилось. Она, узнав, что в семье Сольпов гостят наши Дики, поднялась наверх и совершенно случайно подслушала разговор юношей с дочерьми нашего приятеля.

Мои сыновья клялись в верности и любви дочерям Сольпов и заверяли, что если те не станут их женами, то неизбежный брак с Арчи будет для Диков проклятием всей жизни. Они говорили, что не любят этих холодных дурочек и только из уважения к старикам, то есть к нам, согласились на них жениться. Они предлагали дочкам Сольпов немедленно бежать…

— Это произвело впечатление на вашу жену?

— Еще бы! Она сразу поняла, что до нашего брака я ей изменял.

— То есть, — пробормотал я тупо.

— Мои парни повторили то же самое, что когда‑то сделал я… Это было ужасно…

Арчи поняла, что обманулась, веря в мою любовь добродетельность. Она повесилась на одном из дубов, что растут у нас над ручьем. После этого я покинул ферму вместе со своим семейством и переехал сюда…

— Скажите, а юные Арчи знали о происшедшем?

— Конечно, нет, они спали, как и моя Арчи в те далекие времена… Так вот я переехал со всем семейством в Нью–Йорк… Мальчики поступили на биологический факультет колледжа, как когда‑то и я, а девочки устроились телефонистками на центральной почте… Так они жили порознь, уже фактически без моего вмешательства, до тех пор, пока однажды не встретились в кино… Это была радостная встреча. Их нежная дружба возобновилась… Будьте добры, который час?

— Сейчас ровно шесть.

— Хорошо, в нашем распоряжении еще пятнадцать минут… Кстати, они встретились в том же самом кинотеатре, в котором когда‑то я встретился с Арчи…

— Удивительно!

— Я уже ничему не удивлялся. Я знал всю игру от начала до конца. Я точно знаю день и час, когда они переженятся… Если вы никуда не спешите, пройдемтесь в “Сперри–дансинг”…

— Зачем?

— Вы их там увидите… Они сегодня придут сюда на танцы… Я и Арчи тоже сюда ходили.

— Господи, — воскликнул я. — А что же будет дальше?

— Это мы сейчас узнаем. Я просто дрожу от ожидания… Все, все до мельчайших подробностей должно повториться!

Мы пошли по совершенно темной аллее, старик ощупывал дорогу палкой, а я слегка поддерживал его под руку. Теперь окна клуба “Сперри–дансинг” сияли, и оттуда доносилась музыка.

Это был второразрядный клуб с дешевыми входными билетами. После темноты осеннего вечера глаза не могли привыкнуть к яркому свету. Джаз ревел во всю свою латунную глотку. Затем музыка прекратилась, и вдруг две одинаковые черно–белые пары бросились в нашу сторону.

— Папа! Папа Дик! Как ты узнал, что мы здесь?

Парни и девушки кричали одновременно, и, как мне показалось, в унисон.

Старик Дик вытащил носовой платок и вытер глаза. Я никак не мог понять, плачет ли он или у него жестокий насморк.

— Я догадался, что вы здесь.

— Удивительно! Ведь мы тебе об этом не говорили!

— Отцовское сердце. Знаете, оно всегда чувствует… Думаю, дай зайду.

— Мы очень рады тебя видеть. Ты у нас мудрый и можешь решить один спор, который у нас возник.

Мой собеседник как‑то странно съежился, как будто бы его собирались бить.

— Я вас слушаю.

— Мы спорили о том, что нельзя создать гармоническое общество из принципиально разных людей. Что ты на это скажешь?

Старик сморщился еще больше.

— Об этом как‑нибудь в другой раз.

— Нет, ты скажи свое мнение. А то мы будем так спорить без конца.

— Месяца через полтора вы придете к выводу самостоятельно. Тогда приходите ко мне.

— Мы пришли к выводу, что если из разных людей нельзя создать монолитное общество, то нужно попытаться…

В этот момент снова заиграл оркестр, и Дики со своими Арчи бросились танцевать. У меня в глазах зарябило. Почти насильно я вытащил старика из зала:

— Послушайте, я не могу допустить, что эти прекрасные девушки, которые вскоре станут женами своих Диков, будут рано или поздно болтаться на ветках дуба, который растет у вас на ферме Гринбол.

— А что поделаешь, — упавшим голосом сказал Дик.

— Нужно немедленно рассказать им о происшествии в семействе Сольпов!

— А вы думаете, мою Арчи не предупреждали? Она не верила ни одному слову… А когда я узнал имя одного ябеды, то…

— То что?

— В молодости я очень метко стрелял… Я имею в виду, мои Дики очень метко стреляют.

— Вы хотите сказать…

— Это еще будет. Не скоро.

В моей голове все начало путаться.

— Что вы сейчас намерены делать? — спросил я старика.

— Ничего. Я теперь уже не в состоянии что‑нибудь сделать.

— Значит, все повторится?

— Да. Все. Они придут к тому же выводу, что и я, и Арчи. Потом они ограбят аптеку…

— Ограбят аптеку?! Для чего?

— Чтобы добыть химические реактивы, которые необходимы для выращивания людей по методу профессора Форкмана.

— Разве вы доставали реактивы таким путем?

— Да… Я был вынужден… После того как взорвал танкер с нефтью…

— Вы взорвали танкер с нефтью? Да вы с ума сошли!

— Я был вынужден. Для проведения опыта мне нужны были деньги. Мне их пообещал один делец за то, что я подложу адскую машину в танкер с нефтью… Ему это было нужно для какой‑то аферы…

— Послушайте, но сейчас такого дельца может не оказаться!

Старик горько хихикнул.

— Окажется. Они есть во все времена… Это — стандартизовавшийся тип афериста…

— Но ведь теперь Диков два. Меня волнует вопрос, потопят ли они один танкер общими усилиями или два танкера?

— Не знаю. Если следовать логике событий, то два.

— Какой ужас! Нет, это просто невероятно! Это нужно немедленно прекратить!

— Увы…

— Вы себе представляете нашествие ваших внуков на семью Сольпов после того, как их будет четыре! Это будет кошмар!

— Будет кошмар…

— Бедные Сольпы!

— Очень бедные, что поделаешь…

— А после четыре Арчи! Да у вас на ферме скоро дубов не хватит, чтобы…

— К тому времени подрастут другие.

— Они разнесут все аптеки в стране! Потопят весь танкерный флот!..

— Наверное…

Я вдруг остолбенел, уставившись в темноту парка.

— Почему вы замолчали? — прохрипел старик.

— Я себе представил, как в этом парке будет сидеть сто старых Диков, чтобы посмотреть на тысячу своих стандартных отпрысков. Я представил себе вашу ферму Гринбол, превращенную и фабрику стандартных людей. Ее так и назовут: ферма “Станлю”. И там постоянно будут стандартно воспитываться тысячи, а после согни тысяч вегетативных отпрысков. И нужно будет посадить целый лес дубов… А семейство. Сольпов, боже, что в конце с ними будет?!

— Не знаю, не знаю…

До выхода из парка мы дошли молча. Идя рядом с этим страшным стариком, мне вдруг показалось, что я иду с самой неумолимой судьбой, с материализованным в форме уродливого старца кошмаром, который с неотвратимой неизбежностью должен повториться во все увеличивающемся масштабе. Нет, этого нельзя допустить! Нельзя!

Я схватил старика за руку.

— Послушайте! Неужели вы действительно верите в эту чушь о стабилизации общества через стандартизацию людей?

— А если и нет — какая разница? Сейчас делу не поможешь…

— Можно! Нужно! Через полицию, тайных агентов. Нужно предупредить ваших детей!

— Вы хотите, чтобы я за свое собственное преступление отомстил своим собственным детям? Ведь во всем виноват я, понимаете, я один! И пусть их сейчас четверо, а после будет шестнадцать, и так далее. Они повторят только то, что сделал я! Если и есть смысл говорить о первородном грехе, то он здесь, налицо! Я во всем виноват…

Сейчас он по–настоящему заплакал, хрипло, неумело, по–старчески, даже не закрывая лица руками…

— Стойте! У меня есть один к вам вопрос! Очень важный вопрос.

— Я знаю, вашвопрос, — прохрипел старик, не переставая всхлипывать.

— Но вы не знаете, о чем я хочу вас спросить…

— Знаю… Прощайте… Прощайте…

Он быстро засеменил вдоль решетки парка, громко стуча своей тяжелой палкой по асфальту. Я застыл в нерешительности, глядя на сгорбленную удаляющуюся фигуру страшного старца, пока он не скрылся в темноте…

Я так и не спросил старика, передал ли он своим отпрыскам тайну профессора Форкмана. Если нет, тогда все будет в порядке и стандартных людей не будет. А если — да?

Хотя все равно. Прав все‑таки я. Как бы то ни было, нельзя переносить законы физики и химии на жизнь общества.

С момента этой странной встречи прошло несколько десятков лет. И вдруг я стал замечать, что на моем пути стали часто попадаться очень похожие друг на друга люди, что они одинаково одеты и говорят об одном и том же. Очень похожие молодые мамаши нянчат одинаковых младенцев. С экранов кино на меня смотрят одинаковые актеры и актрисы. Почти тождественные лица и фигуры мелькают на обложках журналов и книг.

Как‑то мимо меня промаршировала рота солдат, и я чуть было не вскрикнул — до того все солдаты были на одно лицо! “Рота Диков…”, — прошептал я в ужасе. Целая толпа одинаковых девушек, Арчи, выступала в одном мюзик–холле…

Вот поэтому и еще по многим другим причинам я иногда думаю, что ферма “Станлю” существует и развивается, и, может быть, мое правительство даже оказывает ей всяческую поддержку.

ИНТЕРВЬЮ С РЕГУЛИРОВЩИКОМ УЛИЧНОГО ДВИЖЕНИЯ

— Одну минутку.

— Я вас слушаю.

— Вы прошли на красный свет.

— Простите, я — дальтоник. Для меня все равно, какой свет.

— Но вообще‑то вы свет видите?

— Конечно.

— В таком случае вы не могли не заметить, что горел верхний свет, а это значит, красный.

— Это логично. Но…

— Что?

— Дело в том, что я, как вам объяснить, часто путаю верхний свет с нижним.

— Вы что‑то крутите.

Регулировщик приготовился получить штраф.

— Вы когда‑нибудь смотрели на матовое стекло фотоаппарата?

Регулировщик небрежно улыбнулся.

— А как вы думаете?

— Там изображение перевернутое.

— Это знает любой школьник.

— Человеческий глаз — линза.

Регулировщик насторожился.

— Ну и что?

— В глазу изображение тоже перевернуто…

— Да, но…

— Ведь правда, глаз — линза?

— Правда…

Регулировщик неуверенно повертел карандашом…

— Тогда не понятно…

— В том‑то и дело… У большинства людей, то есть почти у всех, перевернутое изображение в глазу еще раз переворачивается в мозгу.

— Удивительно. А ведь правда, изображение должно быть перевернутым…

— Так вот у меня оно такое. Перевернутое.

Регулировщик застыл с открытым ртом.

— Значит, вы все видите…

— Да. Будьте добры, не заденьте моего лица своим ботинком.

Регулировщик сделал шаг в сторону.

— Значит, для вас я…

— Да, вы стоите вверх ногами.

— Боже праведный, вот несчастье!

— Нисколько, я привык.

Регулировщик задумался, после хитро улыбнулся.

— Все это, приятель, вы выдумали, чтобы не платить штраф!

— Но ведь глаз — линза?

Регулировщик задумался.

— Вот что. Пойдемте, пусть разберется начальство!

Они пошли. Регулировщик внезапно остановился.

— А при вашем зрении не трудно ходить?

— Как сказать, мне надоело видеть ноги вверху. И дорогу вверху. От этого болит шея.

Начальник выслушал сделанный шепотом доклад регулировщика.

— Чепуха. Такого не может быть. Скажите, где моя голова.

— Вон там, внизу.

— Ничего подобного, вы сами показываете пальцем вверх!

— Для вас это — верх, а для меня — низ.

— Гм–м. Значит, вам кажется, что вы ходите вверх ногами?

— Нет. Это вам кажется, что вы ходите вверх головой. У меня все нормально, как в учебнике физики.

— Послушайте! Если вам поверить, то вы исключение из правила.

— Ничего подобного, это вы исключение из правила. Господи, опять ваши ботинки возле моего лица. Прошу вас…

— Хорошо, я отойду… Я каждый день чищу ботинки. Еще вопрос. Как вы пьете и едите?

— Как? Обычно, как и все. Пью из стакана, ем ложкой.

Начальник возликовал.

— Если бы все было так, как вы рассказываете, то любая жидкость лилась бы мимо вашего рта!

— Ну, знаете! Тогда, простите, вам не известен закон тяготения.

— То есть?

— Жидкость никогда не выльется из‑за своей тяжести.

— Куда она, по–вашему, притягивается?

— Вон туда, вверх.

— Вы снова показываете вниз!

— Я уже вам объяснял…

— Ах, да.

Начальник был сообразительным, образованным человеком. Он вытащил из кармана газету.

— Ну‑ка, почитайте, что здесь написано?

— “Атнеднопсеррок огешан илисорпоп ым”…

— Вы читаете с нижнего правого угла справа налево вверх?

— А как же иначе?

— И вам все это понятно?

— Конечно. Мой мозг сразу же поворачивает текст, как надо.

— Зрение не переворачивает, а текст переворачивает. Странно.

— Ничего странного. Может быть, это своего рода компенсация за мою физическую нормальность.

— Вы считаете это нормальным — видеть все вверх ногами?

— Повторяю, именно это и есть нормально. А вот то, как видят остальные…

— Значит, по–вашему, мы ненормальные. Но ведь нас большинство!

— Ну, это еще не аргумент…

Регулировщик задал мучавший его вопрос.

— Скажите, а вы не пытались приспособиться ко всем…

— Что вы имеете в виду?

— Ну, чтобы ваш низ стал верхом, и так далее?

— О, конечно, конечно. В молодости.

— И что вы для этого делали?

— Занимался акробатикой. Пытался ходить на руках. Простите, опять ваши ботинки…

Начальник и регулировщик умолкли.

Затем регулировщик сказал:

— Я вас немного провожу. Осторожно, здесь у нас наверху, то есть на вашем низу, болтается люстра. Слишком низко. Не заденьте ее ногами. А вообще‑то очень странный случай. Гм. Что вы видите, когда идете со мной? Ах, вы уже говорили. Ботинки. Знаете, я, между прочим, пишу диссертацию. Вы бы не разрешили мне как‑нибудь зайти к вам? Просто потолковать поподробнее…

— Отчего же, пожалуйста. Запишите адрес.

— А как вас лучше разыскать?

— Я живу в семиэтажном доме, на последнем этаже. Лучше всего заходить с крыши, через второе окно от правого угла…

Регулировщик исчез в темноте…

ВДОЛЬ ОСИ “Ф”

Его называли “мнимая ось”. Говорят, прозвище возникло при следующих обстоятельствах. На лекции по теории относительности он рассказывал, что мир, в котором мы живем, имеет не три измерения, как принято считать, а четыре. Четвертое измерение — это время.

— Вот здесь три взаимно–перпендикулярные пространственные оси, и к ним перпендикулярна еще ось времени…

Высокий, тощий, некрасивый, он вытянул свои длинные руки вверх. Угловатая голова на тонкой шее была запрокинута и глаза закрыты. Так он стоял, неподвижно, с закрытыми глазами и с вытянутыми руками, как дирижер оркестра во время длительной паузы.

— А как же представить себе четвертую ось, перпендикулярную трем?.. — робко спросил какой‑то студент.

— О, это очень легко, если иметь в виду, что она — мнимая. Она идет вот так…

Длинные руки неопределенно задвигались. Никто ничего не понял. Зато он получил прозвище “мнимая ось”.

С тех пор прошло много лет. Я закончил физически!, факультет университета. За пять лет студенты привыкли не только к четырехмерному пространству, но и к пятимерному, десятимерному, эн–мерному, бесконечномерному, Гильбертову, в общем, к вакханалии абстрактнейших абстракций. Их никто всерьез не принимал, и все думали, что они никакого реального значения не имеют. В них не верили, как никто не верит в возможность “машины времени”.

И вот однажды профессор Вирейский (так по–настоящему именовалась “мнимая ось”) дал о себе знать самым неожиданным образом.

Известно, что физики–теоретики не очень‑то часто превращаются в экспериментаторов. Злые языки утверждают, что теоретиками становятся именно те, у кого руки “не в дугу”. И вот однажды в конструкторское бюро, где я работаю, приехал один бледнолицый парень и начал заплетающимся языком говорить о том, что мы задерживаем выполнение одного заказа для его университета. Парень был очень бледным, очень нервным, и когда он говорил, его длинные тонкие пальцы беспокойно теребили кончик черного шнурка, повязанного вместо галстука.

Анечка, наша секретарь, розовощекая девчонка с хитрыми насмешливыми глазами, долго смотрела на этот тонкий шнурок и, обратившись ко мне, сказала:

— Витюга, неужели сейчас в столице мужчины подвязывают ботинки пестрыми галстуками?

Парень остолбенел, быстро взглянул на свои ботинки, и его бледное лицо стало покрываться красными пятнами. Мне стало его жаль.

— Да вы не волнуйтесь. Скажите, какой ваш заказ, и я сейчас проверю.

— Заказ? Ах, да… Это — кварцевый колпак, эксикатор для лаборатории профессора Вирейского…

— Для Вирейского? Для “мнимой оси”? — воскликнул я.

Тонкие губы парня скривились в улыбку.

— Вы его знаете?

— А как же! Слушал лекции по теории относительности.

Парень часто закивал головой.

— Да, он самый… Заказ нужно выполнить очень срочно. Вы даже не подозреваете, как срочно нужен этот колпак…

Я покопался в чертежах, после позвонил в технический отдел, затем навел справки в опытном цеху и, наконец, связался с отделом сбыта.

— Молодой человек, — обратился я к посетителю из университета. — Ваш кварцевый колпак готов, упакован, и завтра будет отправлен на товарную станцию…

— Хорошо… Очень хорошо… Только знаете… Нельзя ли самолетом?..

— Что вы! — воскликнул я. — Во–первых, это будет дорого, а во–вторых, в вашем договоре…

— Да, да, я знаю… — пробормотал он и махнул рукой.

У выхода из кабинета он вдруг остановился.

— А я могу сопровождать груз?

Я пожал плечами.

— Наверное, только зачем?

Его пальцы снова взялись за шнурок, но, взглянув на Анечку, он отдернул руки и спрятал их за спину.

Не говоря ни слова, он вышел.

И тут‑то я вспомнил, что теоретики редко превращаются в экспериментаторов. Я вскочил из‑за стола и помчался за парнем.

— Где вы остановились? — спросил я, догнав на проходной.

— Пока нигде.

— Поехали ко мне. Я живу в общежитии, один на целую десятиметровую комнату.

Он взял свой чемоданчик, и мы зашагали по единственной в нашем поселке улице.

— Значит, работаете у Вирейского? Кстати, давайте познакомимся. Виктор.

— Олег. Работаю у Вирейского.

— А зачем ему этот колпак? Ведь он теоретик.

— Был… Сейчас у него лаборатория.

— Чем он занимается?

— Да так… Всякой всячиной…

Понятно, решил я, секретная работа. До общежития мы дошли молча.

— Располагайтесь, как вам удобно. Столовая на первом этаже. А я побегу и договорюсь с железной дорогой, чтобы вам разрешили сопровождать груз.

— Пожалуйста!

С Олегом мы встретились только поздно вечером. Он расположился на пустой койке и лежал, глядя в потолок, закинув руки за голову.

— Привет!

— Добрый вечер…

— Все в порядке. Поезд отходит в десять утра. Вам надлежит быть у дежурного по станции в девять.

Олег облегченно вздохнул.

— Да чего вы так волнуетесь из‑за колпака, — сказал я, раздеваясь. — Ничего с ним не случится.

— Да я не из‑за колпака, — вздохнул Олег.

— А из‑за чего?

— Вирейский… Он, видите ли…

— Не умрет ваш Вирейский, — попытался я его ободрить.

— Как вы сказали?

Олег приподнялся и вытаращил на меня огромные черные глаза.

— Я говорю, не умрет. Подождет…

— А вы разве знаете?

— Что?

Теперь я уставился в этого странного парня.

— Что Вирейский…

Я вскочил с койки.

— Н–не знаю, н–не знаю… — пробормотал Олег.

Мне на секунду показалось, что сотрудник Вирейского того… Наступила тягостная пауза. И тут я ляпнул непростительную глупость.

— Если он умер, то наплевать ему на этот колпак, даже если он и кварцевый…

Реакция была фантастической. Олег вскочил с койки, как дикая кошка, прыгнул на меня и закричал:

— Ложь! Я здесь не при чем! И еще не известно, может быть, он и жив! Или, по крайней мере, будет жив… Или оживет!

Я торопливо встал и начал одеваться. “Может быть, сбегать за доктором?” Олег часто дышал, его лицо перекосилось как от нестерпимой боли.

— Послушай, парень, успокойся, расскажи толком, что с тобой. Может быть, я смогу чем‑нибудь помочь.

Он внезапно обмяк.

— И все же во всем виноват я…

Это прозвучало, как окончательный приговор, не подлежащий пересмотру. Мы сели рядом, и я положил руку на его вздрагивающее плечо.

— Ну, ну же, давай, рассказывай, — попросил я как, можно мягче.

После долгой паузы он начал совсем шепотом.

— Все началось с движений вдоль оси “Ф”…

— Вдоль оси?

— Ну да… Это было последнее открытие профессора. Ось “Ф”, может, слыхали?

— От Верейского я слышал про разные оси, ось “Т”, ось “X”, ось без названия, а об “Ф” не слышал.

— Это — потрясающее открытие. Буква “Ф” — это значит “форма”…

— Форма? Непонятно.

— Каждое физическое тело имеет форму.

— Да.

— И эта форма может быть разной.

— Ясно.

— Форму можно менять.

— И это понятно.

— Многообразие всех форм одного и того же тела образует плотное непрерывное множество или еще одно измерение, в котором может существовать физическое тело…

— Это уже менее понятно.

Олег посмотрел на меня с сожалением.

— Представьте себе железный куб определенной массы.

— Представляю…

— А теперь представьте себе, что вы нашли способ из этого куска железа лепить все что угодно, как из пластилина… Масса остается одна и та же, железо одно и то же, а форме вы можете придавать любое значение…

— Значение? — удивился я.

Да. Вдоль оси “Ф” каждой форме будет соответствовать своя точка, своя координата…

“Типично вирейские штучки. Мнимая ось!”

— Очередная абстракция? — усмехнулся я.

— Ничего подобного! Прибор был построен и выдержал испытания… В стеклянный колпак помещается любое тело. Отсутствие энергетического поля соответствует началу координат. Дальше вы начинаете перемещать тело вдоль оси “Ф”. Для этого нужно изменять энергосодержание поля и его структуру. Тело на ваших глазах медленно меняется…

Я начал смутно догадываться, о чем он говорил.

— Деформироваться, вроде, как пластилин между пальцами?

— Совершенно верно! Каждому энергосодержанию соответствует своя деформация или точка на оси…

Вдруг я все понял!

— Гениально! Последовательно перемещая, как вы говорите, тело вдоль оси “Ф”, вы можете получить из него все, что можно получить, я имею в виду, любые формы?

— Вот именно!

— Из железного куба можете получить шар, эллипсоид, кольцо, ведро, колесо, проволоку, все–все, при одной и той же массе материала?

— Совершенно точно!

— Так это же!..

— Вот именно! — воскликнул Олег, и его глаза засветились. — Когда мы первый раз увидели, мы думали, что сойдем с ума, до того это было невероятно. Представляете, профессор медленно вращал лимб, на котором была нанесены деления, соответствующие координатам “Ф”, и на ваших глазах помещенное в колпак тело изгибалось, сжималось, вытягивалось, сворачивалось в клубок, расползалось в тонкий лист, в общем, вело себя, как живое. Все, что можно себе представить, плавно переходило одно в другое, и это было сказочное зрелище…

— Потрясающе! — воскликнул я.

— Но и это еще не все! Самое интересное происходило в критических точках…

— Что это за точки?

— При очень большом энергосодержании тело вытягивалось в тончайшую нить, после рассыпалось в порошок, а затем…

— Что?

— Затем превращалось в жидкость, расплавлялось и, наконец, испарялось… Ведь это тоже формы… Жидкость и газ…

— Здорово, — восхищенно прошептал я, представляя, что, имея такую машину, можно раз и навсегда отказаться от всяких станков и приспособлений и делать из любого материала все, что угодно. Просто поставь лимб на нужную точку — и баста!

— А обратно? — вдруг спросил я.

— Можно и обратно. Вы вращаете лимб против часовой стрелки, и тело, проходя все формы в обратном порядке, возвращается к началу координат, то есть к своему первоначальному виду.

— Так это же революция! — воскликнул я. — Вирейскому нужно дать Нобелевскую премию!

Лицо Олега внезапно нахмурилось.

— Ах, да… — виновато произнес я.

— Нет, вы, кажется, ничего не знаете, — сказал он и вздохнул. — Впрочем, ладно, расскажу… Дело в том, что… Как вам сказать… Когда тело переходит в точку, соответствующую газообразному состоянию, давление и температура газа, естественно, очень высокие.

— Я думаю!

— Да. Так вот, в критических точках стеклянные колпаки часто лопались. Тогда‑то мы и заказали вам кварцевый…

— Ясно. Впрочем, постойте! Колпаки лопались, и значит, ваше тело того, испарялось в воздух?

— Н–не совсем… Там у нас автоматика. Перед тем, как наступала катастрофа, газ мгновенно перекачивался в металлический баллон… Мы устанавливали новый колпак и медленно впускали в него гае, одновременно возвращая тело ближе к началу координат…

— Н–да… Но ведь могло получиться, что часть все же вылетит, или останется в баллоне…

— Так оно и было… Вернувшись к началу оси “Ф”, тело всегда было немного легче:

— Утечка?

— Да. Вирейский настаивал на срочном изготовлении кварцевого колпака. А до его изготовления он приказал поставить на лимбе ограничитель и предохранитель, которые бы не позволяли телам принимать критические формы… Предохранитель ставил я…

Я почувствовал какую‑то смутную тревогу. Уставившись в пол, Олег продолжал:

— Это случилось неделю тому назад… Мы пришли в лабораторию к десяти утра. Вирейский, как правило, приходил минут на десять позже. Но вот проходит полчаса, час, два, а его нет… Кто‑то обратил внимание на то, что дверь в кабинет, где установлен “Ф$1 — транслятор, открыта… “Ф$1 — транслятор — название машины для передвижения вдоль оси “Ф”. Я вошел в кабинет и долго не мог сообразить, что в нем изменилось… И вдруг я увидел… Зеркало!

— Зеркало?

— Да. Знаете, такое высокое, трюмо… Раньше оно стояло в углу, возле окна, а теперь оно было рядом с колпаком, приставленное к столу…

— Для чего?

— Слушайте… Дальше я увидел, что стеклянный колпак наверху треснул, и что манометр на металлическом баллоне показывал сто пятнадцать атмосфер… И еще там, где стоял мой предохранитель, на лимбе, были видны следы гари… Сгорел дроссель…

— Ужас, — почему‑то произнес я, ничего не понимая. — А при чем тут зеркало?

— Он хотел за собой наблюдать…

— Кто?

— Вирейский…

— Вы шутите…

— Нисколько… Колпак ведь огромный, два с половиной метра в высоту, метр в диаметр. Он в него влез и поставил лимб на автоматическое вращение… Он решил проехаться вдоль оси “Ф”, немного вперед и после вернуться… Но ограничитель и предохранитель не сработали…

— Боже праведный! — не удержался я. — Значит Вирейский…

— В запасном железном баллоне.

Я поежился, как будто от ледяного ветерка.

— Что же теперь будет? — почему‑то шепотом спросил я.

— Нужен срочно кварцевый колпак…

— Вы думаете?..

— Это последний шанс…

— А если утечка, и часть профессора того?..

Я глупо присвистнул и повертел рукой в воздухе.

— Тогда конец…

Мы больше не разговаривали. Я улегся на койку, и, как Олег, стал смотреть в потолок… А фантазия рисовала мне страшные картины. Что в зеркало увидел профессор? Может быть, из высокого и тощего на каком‑то этапе он стал низеньким и толстым? После широкоплечим и мускулистым, как атлет, затем уродливым, как Квазимодо? А может быть, на оси “Ф” была точка, в которой он превратился в женщину, например в Джаконду? Бр–р–р! А дальше? Вирейский в форме куба, Вирейский в форме холодильника, Вирейский в форме веревки. Или жидкости, которую можно перелить в бутыль. Если она разобьется, Вирейский превратится в лужу на мостовой, и после его разбрызгают по сторонам колеса грузовика. Если жидкость, в ней все должно перемешаться, и тогда нет никакой надежды при путешествии обратно поставить все на прежнее место… А тем более, если газ, да еще утечка… Прибыв в начало координат, “мнимая ось” может оказаться с изъянами.

Бедный Вирейский! Бедный Олег! Все бедные.

И все же, это гениально, перемещать тела вдоль оси “Ф”! Революция в технологии, в хозяйстве, на транспорте!

Не знаю, сколько применений для “Ф$1 — транслятора я придумал за одну ночь. Когда я заснул, мне снились переходящие одна в другую формы различных тел, и время от времени перед глазами мелькала фигура “мнимой оси” — Вирейского, одна из возможных форм на бесконечном пути.

Через сутки после того, как Олег уехал со своим колпаком, я получил от него коротенькую телеграмму: “Все в порядке. Он жив”… Я до сих пор не знаю, что произошло. Может быть, его выпустили из железного баллона и вернули к началу координат? А может быть, он туда и не попадал, а просто “разыграл” ребят, которые очень затянули установку кварцевого колпака?

Об этом мне напишет Олег в обещанном письме…

СЛЕДЫ НА ПАРКЕТЕ

Паркет танцевального зала блестел, как зеркало. Тетя Нюра улыбнулась и поводила рукой в косых лучах яркого солнечного света. Она водила рукой и смотрела на белоснежный потолок, на который от паркета отражались лучи. Тень ее руки колыхалась на потолке.

— Вот натерла!.. — восхищенно говорила она сама себе, продолжая двигать рукой в снопе света. — Хорошо натерла!

Шесть окон слева и огромный пустой зал. Вдоль стен — откидные стулья. Справа обычно сидят парни, слева — девчата. Одни ждут, другие приглашают. Музыка из радиолы. Она в кинобудке, а динамики в четырех углах зала подвешены под потолком.

— Вот натерла! — шептала тетя Нюра. — Вот это…

Шепот внезапно оборвался. Рука застыла в солнечных лучах, а взор — на восковом зеркале.

— Вот это… — хотела было повторить тетя Нюра, и не смогла.

Она нагнулась низко к полу, после сделала шаг вперед, после еще и, внезапно выпрямившись и закатив рукава синего халата, решительно пошла к выходу.

Дядю Саню в зал она втолкнула насильно. Он упирался и не хотел идти.

— Скажешь, не ты! — кричала тетя Нюра.

— Чего пристала! Не был я здесь!

— Не был? А это чьи лапы? Чьи мокроступы? А? Мои, скажешь?

— Где?

— Вон, гляди вниз, на паркет, бык окаянный!

Дядя Саня нехотя присел на корточки и посмотрел на паркет. После протер глаза.

— Что‑то солнце слепит… — пробормотал он.

— А ты гляди, гляди и признавайся. А я сейчас побегу к Афанасию и заявление на тебя напишу!..

Дядя Саня стал на колени и припал к паркету.

— И впрямь наследил кто‑то, — наконец, пробормотал он. — Только не я. Не было у меня здесь работы. Тут все батареи исправные.

— Не было! — взвизгнула тетя Нюра. — Может, скажешь, мои башмаки! Ты вот глянь, ирод нахальный.

Она поставила свою ногу в центре четкого пыльного пятна на паркете.

— У меня номер тридцать семь, а тут все сорок пять! — кричала Нюра.

Дядя Саня медленно пошел вдоль пыльных следов на паркете. Он дошел до стены и остановился. После прошел обратно.

— Может, кто другой ходил? — неуверенно предположил он.

— Другой, говоришь? А ключи от залы у кого? Вот, у меня (она потрясла ключами в воздухе) и у тебя, козел грязный!

И вдруг она заголосила, закрыв лицо передником.

— Работаешь, стараешься!..

Дядя Саня опешил.

— Да нет, Нюрка, ей богу, не ходил, не мог я, потому как…

Он не докончил фразы. Быстро прошелся вдоль следов до стены, а затем почти бегом вернулся и взял Нюру за руку.

— А вот и не я. Докажу я сейчас тебе, что это был не я.

Нюра вытерла глаза и недоверчиво взглянула на водопроводчика.

— Так уж и докажешь! Все равно заставлю сызнова натирать.

— Гляди! — радостно воскликнул дядя Саня. — Вот один шаг, так? Вот второй. Вот третий! Идем. Опять шаг. Опять. И еще один. Так. Ну вот, все.

— Что — все? — спросила Нюра, когда они уперлись лицом прямо в белую стенку.

— Все! — торжествующе произнес Саня. — Не я тут был. Я так не хожу.

— Как это не ходишь?

— А очень просто. Говоришь, я ходил? Хорошо. Дошел я до этой стенки. А дальше.

Нюра непонимающе таращила глаза на водопроводчика.

— Что — дальше?

— А вот я тебя и спрашиваю, что дальше‑то было? Я, значит, дошел до этой стенки. А что было дальше?

Тетя Нюра медленно опустила голову и внимательно посмотрела на паркет. Следы кончались у стены, причем последний отпечаток остался на блестящем воске только наполовину. Вторая половина ушла в стенку. Женщина глянула вокруг.

— Соображаешь? — весело спросил дядя Саня. — Если это был я, то где я шел обратно, а?

— Правда… — пролепетала обезоруженная тетя Нюра. — И впрямь, не ходил обратно…

— Как же я мог идти только сюда? Значит, я здесь бы и остался? А где ты меня нашла? В дежурке. Вот покажи, как я вышел, так тогда я сызнова натру паркет.

Тетя Нюра на цыпочках прошла след, осмотрела весь зал и затем виновато улыбнулась.

— Ошиблась я, глупая. Конечно, не ты. Наверное какой‑то другой идол… Ведь лазают здесь всякие…

— То‑то! — победно воскликнул дядя Саня и вышел из танцевального зала.

Тетя Нюра продолжает натирать паркет в клубе, а дядя Саня давным–давно не водопроводчик. Он окончил полную среднюю школу для взрослых и в 38 лет сдал экзамены на аттестат зрелости. Вместе со своей семьей он переехал в другое село, где устроился работать библиотекарем.

Нужно отдать должное дяде Сане. Как бы желая наверстать упущенное, он начал запоем читать книжки — самые различные, без всякой системы, просто так, чтобы побольше прочитать. Он прочитывал все приходившие в библиотеку журналы, читал справочники, энциклопедию и антирелигиозные брошюры. Его особой страстью стали научно–популярные книжки. Благодаря им он вскоре приобщился к научным знаниям и оказался в курсе всех самых современных идей физики, химии, биологии и астрономии. Один из немногих в районе он знал, что такое антимир, и рассказывал об этом антимире деревенским старухам такое, от чего они не переставали креститься. Справедливости ради нужно заметить, что многие теории и гипотезы дядя Саня выдумал вполне самостоятельно, хотя, рассказывая о них, всегда ссылался на имена великих ученых.

Однажды, увлекшись рассказами об антимире и о прочих таинственных вещах, происходящих в мире, дядя Саня произнес нечто такое:

— И вот мы с вами здесь живем, а рядом с нами, и даже, может быть, в каждом из нас есть наш двойник, и у этих двойников свой мир, подобный нашему, но мы их не видим, а они — нас. Так и ходим по парочке, совершенно одинаковые и невидимые…

В этом месте дядя Саня запнулся. Он просто остолбенел, одеревенел, застыл, будто его хватил паралич.

— А как же стало известно, что есть этот невидимый антимир, если его никто никогда не видел? — спросила одна женщина.

Но дядя Саня ее не слушал. Он медленно поднялся с заваленки и пошел, как в трансе.

— Доучился бедняга, — сказал кто‑то сочувственно ему вслед.

Рано утром следующего дня дядя Саня был в том самом клубе, где когда‑то кто‑то оставил следы на паркете.

— Ты, говорят, теперь образованный, лекции читаешь, — кокетливо встретила его тетя Нюра.

— Не за этим я сюда приехал, — отмахнулся от нее Саня. — Помнишь, как ты на меня напустилась за следы на паркете?

Нюра задумалась и вспомнила.

— Ты уж извини меня за то. Давно это было, а я, кажется, тогда напрасно…

— Нет, ты погоди. Постарайся вспомнить точно все, как было.

— Ну, как было. Захожу утром в залу, а на паркете следы.

— А ну, покажи, где они были…

Паркетный пол теперь был не таким блестящим, как раньше, и тетя Нюра смогла показать место, где были следы, лишь весьма приблизительно.

— А ты помнишь, где эти следы кончались? — допытывался дядя Саня.

— Как же, помню. Прямо в стенку упирались…

— Вот в этом все дело! — воскликнул дядя Саня. — Пришельцы из антимира.

— Из чего, чего?

— Из антимира! Из такого мира, где все, вроде, как у нас. Только не видно. И ходить они сквозь стенку могут. Вот и прошелся здесь тогда один такой житель, античеловек, может, я, а может, кто другой, из антиматерии…

От такого обилия научных слов у тети Нюры закружилась голова, и она тихонько произнесли слова, которые запомнила еще с детства, когда бабка водила ее в церковь.

— Открытие! Нюра, мы сделали с тобой открытие!

Через неделю взволнованного дядю Саню принимал корреспондент местной многотиражки. На фоне будничной повседневности рассказ бывшего водопроводчика о пришельцах из антимира прозвучал как взрыв бомбы. Корреспондент срочно выписал командировочные и помчался в таинственный клуб. Полдня он ползал по паркету, рассматривал его в лупу, а к вечеру очерк под названием. “Антимир — он рядом” был готов. После опубликования этой корреспонденции в злополучном клубе начали появляться ученые, сначала только молодые, а после и постарше. Тетя Нюра перестала натирать пол, потому что ее непрерывно интервьюировали. Дядя Саня настаивал на потустороннем происхождении давнишних следов, а ученые скептики искали более прозаическую причину.

Один молодой кандидат наук сразу предложил теорию возникновения следов на основе поверхностных свойств тонких пленок воска. По этой теории, даже самые незначительные нарушения молекулярной структуры воска могут быть проявлены оседающей пылью. Теория получила хорошее подтверждение потому, что, как вспомнила тетя Нюра, ночь накануне появления следов была ветреной, и пыль вполне могла попасть в зал сквозь неплотно закрытые окна.

Однако пылевая теория не могла объяснить того поразительного факта, что следы шли только в одну сторону и никуда не возвращались. Тогда в клубе появился другой молодой ученый, который, вместо того чтобы исследовать паркет, занялся исследованием окон. На одном из окон он обнаружил в стекле пузырьки воздуха, которые, по его мнению, в тот злополучный день сыграли роль собирательных линз, концентрирующих свет на зеркальный воск.

— Никаких следов не было, вам показалось, — категорически заявил ученый. — Просто, в местах концентрации солнечного света воск подтаял…

Так возникла оптическая теория следов. Но и она вскоре была опровергнута прямым опытом. — Специально тетя Нюра натерла пол, специально дождалась солнечного дня и специально убедилась, что лучи пузырями не фокусируются и, тем более, не расплавляют воск.

О таинственных следах на паркете начали поговаривать в солидных научных кругах, кое–какие сведения просочились в центральную прессу и клуб с танцевальным залом превратился в место паломничества любителей научных загадок и неразгаданных тайн.

Один теоретик показал, что следы могли возникнуть на воске в результате электрической поляризации поверхности, происходящей при интенсивном натирании полов. Другой выдвинул магнитную теорию следов, потому что, согласно объективным данным, в день, когда были замечены следы, в ряде районов земного шара отмечались магнитные бури. В клуб приехал один цирковой клоун–эксцентрик, который заявил, что он может оставить на паркете только прямой след, пройдя вперед и назад по одним и тем же местам. Он продемонстрировал, как ловко у него это получается, и тетя Нюра даже решила, что именно он и проделал в тот день эту злую шутку, а ученые усомнились в своих теориях.

Кроме пылевой, оптической, электрической и магнитной теорий следов, было создано несколько комбинированных теорий: электроакустическая, химико–кибернетическая, сомнамбулическая, гипнотическая и психоаналитическая. Все это были очень хорошие, доброкачественные теории, которые камня на камне не оставляли от таинственных следов.

Один только дядя Саня продолжал настаивать на своей позиции: пришельцы из антимира. Его теория будоражила воображение писателей–фантастов, и о следах в клубном зале начали писать повести и рассказы. Один кинорежиссер даже поставил фантастический кинофильм, без единого действующего лица, где то на паркете, то на песке, то на снегу появлялись следы.

Наконец, к следам была направлена серьезная научная экспедиция, члены которой в течение нескольких дней соскребали с пола воск, измеряли температуру в клубном помещении, определяли влажность и химический состав воздуха и наличие в нем радиоактивных элементов. После бурных дебатов был сделан окончательный вывод: либо никаких следов вообще не было, либо они имели вполне земное происхождение! За давностью следов причину, их вызвавшую, установить со всей определенностью невозможно.

А дядя Саня до сих пор упорно твердит, что его теория единственно правильная.

ГОЛОВА НАПРОКАТ

Я сдаю свою голову напрокат. Если хотите, именно этим я и живу. Сто лет назад такое занятие было бы просто невозможно. А сейчас благодаря потрясающим успехам науки и техники передача собственной головы другому лицу во временное пользование — дело совершенно пустяковое. И выгодное, потому что пока еще есть немало людей, нуждающихся в чужой голове.

Когда говорят, что вещь сдается напрокат, в сознании возникает нелепая картина. Будто сданную напрокат штуку будут вправду катать, точно колесо по мостовой или футбольный мяч по стадиону. Как легко догадаться, голова не годится ни для того, ни для другого. Во–первых, она в большинстве случаев недостаточно круглая, а во–вторых, ее нельзя носить под мышкой. Поэтому сдача головы напрокат — термин, несущий явную печать своей истории.

И, тем не менее, я сдаю свою голову напрокат в буквальном смысле этого слова. Но прежде чем рассказать суть дела, я должен представиться.

Мое имя, впрочем, не представляет никакого интереса. Более того, по некоторым соображениям я бы не хотел, чтобы оно стало известно. Важно другое: я крупный ученый. Не в том смысле, что я сам творю науку, а в том, что я много учился. Кстати, учеными нужно называть именно таких, как я. Недаром говорят “ученый кот”, “ученая собака”. При этом вовсе не имеются в виду, что эти кот или собака были первооткрывателями новых теорий.

Так вот, я ученый в смысле “ученый кот”. Почти всю жизнь я только и делал, что учился. У меня за спиной два крупных университета, европейский и американский, и еще несколько частных учебных заведений. Я изучил многие естественные и гуманитарные науки, включая физику, химию, биологию, историю, юриспруденцию и философию. В частных учебных заведениях я основательно проштудировал спиритизм, раджа–йогу, алхимию и некоторые оккультные науки.

Наверное, я продолжал бы учиться до конца своих дней, если бы в науке не был произведен переворот. Вы, наверное, о нем слышали. Наконец было доказано, что существует телепатия, то есть передача мыслей на расстоянии. Что мысли, подобно радиоволнам, могут передаваться от одного мозга другому. Как вам известно, это открытие было сделано не физиками, не медиками, а психиатрами.

Когда один психиатр узнал, что такое телепатия, он расхохотался и воскликнул:

— Боже мой! И вы полвека бьетесь над доказательством или опровержением такой ерунды? Да мы с этой вашей телепатией имеем дело каждый день по двадцать раз!

Разговор велся именно со мной, и психиатр рассказал, что для установления шизофрении предполагаемому больному он задает всегда один и тот же вопрос. “Слышите ли вы голоса?” Конечно, имеются в виду человеческие голоса.

— Если ответ утвердительный, — продолжал доктор, — то это неопровержимое доказательство шизофрении. Так что, мой дорогой, телепаты ходят у вас под носом, а вы ведете дурацкий спор. Шизофреники как раз и есть те самые индивидуумы, которые воспринимают чужие мысли, и это доставляет им немалые страдания, а нам невероятные хлопоты.

Я рассказал об этом удивительном сообщении одному кибернетику–любителю, и он сразу же предложил гениальную теорию, которая потом стала общепринятой. Суть данной теории имеет смысл напомнить. Человек — информационная машина Эта машина каждый день ходит среди таких же информационных машин. Поэтому просто невероятно, чтобы в процессе эволюции у него не выработалась способность воспринимать чужие мысли. Он их обязательно должен воспринимать. Но как и сколько? Чуть–чуть и только тогда, когда нужно. Представьте себе, что человек воспринимал бы все мысли, которые роятся в головах тех, с кем он встречается на работе, в автобусе или в театре. Это был бы кошмар! Его голова лопнула бы от изобилия чужих мыслей. Он перестал бы ориентироваться в многолюдном мире. В его голове творился бы жуткий ералаш. Там не осталось бы места для своих собственных мыслей. И, наверное, когда‑то, на заре человечества, так и было.

В этом месте мой эрудированный любитель рассказал несколько античных историй, где упоминается о героях, которые узнавали о мыслях других героев, хотя те и не были в этом заинтересованы.

Чтобы такое не произошло, природа выработала в организме человека защитные барьеры против чужих мыслей, барьеры, которые пропускают ровно столько, сколько нужно. (Например, “Я почувствовал чей‑то взгляд на своем затылке” или “Я знал, что, кроме меня и комнате кто‑то есть, хотя я никого и не видел” и т. д.).

Так вот, шизофреники отличаются от нормальных людей только тем, что по каким‑то непонятным причинам у них барьеры против чужих мыслей оказались нарушенными. В их головы прет что попало, и несчастные попадают в сумасшедший дом. Там им, как говорят, вправляют мозги.

Мой ученый друг опубликовал свою теорию и был вознагражден одобрительными отзывами всех сторонников телепатии, а также всех тех, кто имел способность слышать чужие голоса.

Я же занялся совершенно другим. Если есть барьеры против чужих мыслей, то как их разрушить искусственным путем? Ведь решение этой проблемы могло бы иметь далеко идущие последствия!

Мои обширные знания помогли мне через пять лет упорного труда прийти к долгожданной цели! Барьеры имеют химическую природу, и стоит любому так называемому нормальному человеку пойти в аптеку и купить в таблетках или и микстуре диметилоксирибо… Впрочем, пока еще рано опубликовывать длинное название этого до смешного элементарного вещества. Ведь на нем сейчас строится все мое благополучие!

Опыты я проводил на себе, и после приема лекарства приобретал способность слушать мысли у кого угодно. Вы представляете, что это значит!

В процессе экспериментов я вел две тетради. В одной записывал результаты своих научных наблюдений, во второй — подслушанные мысли. Согласно моему завещанию, и первая и вторая тетради будут опубликованы и, несомненно, произведут страшную сенсацию.

Сообщу только следующее. Мысли можно слышать с любого расстояния и посылать их на любое расстояние. Распространяются они, не в пример радиоволнам, без затухания, и для них не существует никаких преград. Каждый человек мыслит в своем диапазоне частот, и этот диапазон легко установить подходящим подбором функциональных химических групп у диметилоксирибо…

Сделав это открытие, я хотел было бежать к Форрестоблю, министру нападения, как вдруг меня осенила мысль. Ну, получу я от него какое‑то вознаграждение, ну, похлопает он меня по плечу. А что дальше? Дальше мне заткнут рот, установят за мной слежку, а потом, чего доброго, где‑нибудь случайно прикокнут. Для того, чтобы концы в воду.

Нет, решил я, министерство нападения может подождать. А для моего открытия есть более гуманное предназначение.

И тогда я решил сдавать свою голову напрокат.

Делается это следующим образом. Согласно моему призыву, ко мне за “радикальной помощью в любом деле” (так было напечатано во всех газетах и объявлено по радио и телевидению) приходил какой‑нибудь господин X, дурак дураком. Я выслушивал, кто он и что он. Затем я делал несложный медицинский анализ и устанавливал, что X нужно пить, чтобы он слышал мои мысли. Таким же путем я находил лекарство для себя, чтобы слышать его глупые мысли и своевременно его поправлять. И двусторонняя связь мгновенно устанавливалась. За определенную плату господин X на короткий срок оказывался обладателем моей головы. А дальше он шел и делал свое дело, хотя, выражаясь точнее, его дело делал я.

Один господин как‑то явился ко мне с просьбой помочь ему напечатать его идиотский роман. Установив со мной телепатическую связь, он бодро отправился в редакцию и там произнес такую речь, что все вытаращили глаза и открыли рты. Господин, которого считали графоманом и круглым идиотом, проявил знания, эрудицию, критическое мышление и умение повергать критиков в прах. Ему сразу выдали денежный аванс и подписали с ним договор. Другой господин точно таким же образом получил патент на свое изобретение — машину, которая делает из воздуха сливочное масло. В этом случае я воспользовался своими знаниями хатха–йога, и когда великий изобретатель развернул свою дикую машину и запустил бензиновый движок, потрясенные эксперты и хроникеры газет просто обомлели. Из выхлопной трубы аппарата вместо дыма действительно полезло сливочное масло! Когда он ушел с изобретательским свидетельством, попытки получить масло, а также найти, куда делось то, которое уже было получено, ни к чему привели. Зато автор получил “большую прессу”, что ему, собственно, и было нужно.

Был у меня еще один господин, который захотел стать премьер–министром. Я вежливо ему отказал, так как это противоречило конституции. Но я согласился сделать его министром без портфеля. Для этого потребовалось, чтобы он возглавлял какую‑нибудь партию. Ему просто нужно было выступать перед избирателями какого‑нибудь округа, а это проще простого. Я передал сквозь этого претендента на роль премьер–министра слушателям содержание нескольких предвыборных речей, взятых из архива. Все они имеют удивительную способность не стареть и годятся во все времена истории нашего общества. Когда я, то есть, простите, мой министр, выступал, слушатели ревели от восторга или горько плакали при упоминании о так называемых “вечных человеческих ценностях” вроде свободы, христианской любви и прочего.

Этот господин стал министром без портфеля и моим постоянным клиентом, потому что время, от времени ему нужно было выступать в парламенте. Но его коллеги по кабинету все‑таки от него избавились. Позавидовали. Я переиграл — министр без портфеля выступал слишком хорошо. А это могло кончиться его дальнейшим повышением.

Конечно, были у меня и трудности, потому что при всей своей учености я не мог знать всего. Например, однажды ко мне явился некто и заявил, что желает быть клоуном и выступать в цирке. В моем представлении клоун — это человек веселый и остроумный. А у этого лицо напоминало загородную свалку в осенний, ноябрьский лень. Чертего знает, почему он захотел стать клоуном. Может быть, его дама любила посещать цирк, а может быть, ему просто захотелось, чтобы о нем написали в газетах. Сумма была солидной, и поэтому я предложил этому господину прийти попозже, надеясь, что мне удастся изучить клоунское искусство.

Дело здесь было явно более сложное, чем с министром без портфеля. Нужно было вызубрить несколько десятков острот, научиться ходить по канату и кувыркаться через голову. Речь шла о прокате не только головы, но и всего тела.

И вот, когда наступил момент его выступления, я понял, что у него ничего не выйдет, потому что ничего не выходило у меня. Остроты получались плоскими, а трюки неумелыми. В середине сеанса я отключился, и мой клоун оказался беспомощным посреди арены. И тогда он заревел, зарыдал так по–настоящему, что вся публика начала неистово хохотать, приняв его рев за действительно стоящую остроту.

Сдавая голову напрокат, я сидел перед зеркалом и внушал своему клиенту все, что было нужно. Это не трудно, но и не легко. Во всяком случае, после каждого сеанса я чувствовал усталость, и тогда я начал подумывать, что пора расширять фирму и нанимать помощников, имеющих самые различные способности и специальности. И тогда мы бы смогли одновременно обслуживать несколько десятков дураков, а слава фирмы быстро умножила бы их число. Но что будет тогда? Снова потребуются помощники, и опять возрастет число охотников до чужого ума, и этот процесс уже не остановишь.

В этом пункте своих рассуждений я внезапно пришел в ужас. Кто мог бы сдавать свою голову напрокат? Конечно, такие же ученые, как и я, или, во всяком случае, умные люди. А кто были бы клиенты? Глупые, глупые, бесталанные люди, у которых есть деньги. Мое открытие разделил бы весь мир, все человечество пополам. Одни бы, вроде меня, сидели перед зеркалами и за деньги работали, как черти, передавая свои мысли по назначению. А вторые, пользуясь чужим умом и чужими знаниями, получали бы все блага от жизни. У одних, в общем‑то, собачье существование, а у других — настоящая жизнь.

И зреет у меня навязчивая идея. А не передать ли мне свое открытие другому ученому, самому же перейти в лагерь тупиц? Пусть за меня думают другие!

200% СВОБОДЫ

1

— Мама, расскажи мне еще раз, как это было.

— Я тебе об этом говорила много раз, мой мальчик. Мне, признаться, эта история надоела. Да и не очень‑то приятно…

— Но ведь об этом нужно говорить!

На слове “нужно” Леонор сделал сильное ударение.

— Почему нужно, мой милый?

— Потому что этого никто не понимает! Пока человек что‑нибудь не поймет, ему нужно рассказывать одно и то же без конца.

Мать горько улыбнулась. Она поднялась с дивана и подошла к письменному столу, на котором стояла фотография, заведенная в траурную рамку.

— Ну ты знаешь начало, — начала она, стирая рукой с фотографии пыль. — Я и Фридрих совершали свадебное путешествие. Фридрих всегда любил Восток.

— Фридрих — мой отец?

Мать подняла удивленные глаза на Леонора.

— Ну конечно! Я не понимаю, почему ты спрашиваешь. Портрет отца всегда стоит перед твоими глазами.

Леонор кивнул головой, бросив мимолетный взгляд на фотографию человека в траурной рамке.

— Итак, вы совершали свадебное путешествие. Сколько тебе было тогда лет?

Мать посмотрела на сына с укоризной.

— Неужели ты не соображаешь?

— Соображаю. Но говорят, что женщины часто скрывают свои годы.

Мать подошла к Леонору и нежно обняла его за плечи. Затем, наклонившись к самому уху, она шепотом сказала:

— Мне было, Леонор, всего двадцать лет…

Сын порывисто поднялся с дивана.

— Итак, — сказал он, — вы приехали в Нагасаки девятого августа 1945 года.

— Да.

— Что было дальше?

Мать несколько раз прошлась по комнате, обхватив голову руками. Ей не очень хотелось вспоминать прошлое. Но, взглянув на пытливые глаза Леонора, она остановилась прямо перед ним и произнесла как можно спокойнее:

— Мы приехали в Нагасаки очень рано. Если бы не характер Фридриха, который все делал порывисто и необдуманно, мы бы задержались в Иокогаме. Но ему не терпелось в Нагасаки. Он мечтал посмотреть там, в музее, какой‑то камень с древними иероглифами. И еще он хотел показать мне аллею вишневых деревьев, которые, конечно, в августе не цветут… Ах, почему я согласилась!

— Почему? — настойчиво спросил Леонор.

— Не знаю… После Иокогамы у меня было такое чувство, будто я обязательно буду иметь сына.

— Так. Что было дальше?

— Я стала вдруг какая‑то безвольная и подчинялась Фридриху во всем.

— Почему?

Мать подошла к сыну и села рядом с ним. На ее глазах блестели слезы, хотя она и пыталась улыбнуться.

— Когда ты будешь большой, мой мальчик, и у тебя будет жена, тогда ты все поймешь. Почему ты постоянно терзаешь меня этими расспросами?

— Потому что мне многое непонятно. Я, например, не понимаю, почему погиб мой отец.

— Стечение обстоятельств, Леонор. Судьба.

Мальчик пристально посмотрел на свою мать. Его лицо было бледным и равнодушным.

— Че–пу–ха, — сказал он по слогам. — Глупость!

Мать испуганно попятилась к столу, на котором стояла фотография мужа. Она схватила портрет и прижала к груди.

— Леонор, перестань! Ты не имеешь права так говорить. Судьба есть судьба. Ты никогда не можешь сказать, что будет в будущем, что будет даже через пять минут… Ты…

Леонор как‑то странно присел на корточки, развел руки и искусственно засмеялся. Смеялся он одними губами, как бы подражая какому‑то артисту–комику.

— Я могу тебе сказать, что будет через пять минут, через полчаса, через час, через сутки, через десять дней, через год. А вы, вы не могли предвидеть, что будет через день! После Хиросимы вы не могли сообразить, что следующая бомба упадет на Нагасаки! Ха! Вот уж действительно людская проницательность!

— Леонор! Не смей так говорить! — воскликнула женщина и схватила сына за руки.

Леонор сжал губы. Прошло несколько минут молчания. Затем он тихо, но настойчиво спросил:

— Итак. Что же было дальше?

— Мы остановились в небольшой уютной гостинице на окраине города. Мы немного устали с дороги и прилегли отдохнуть. Шторы в номере были задернуты, и сквозь них пробивался утренний свет, окрашивая комнату в мягкие оранжевые тона. Было очень тихо, и на мгновение мне показалось, что никакой войны в мире нет. Ты себе не представляешь, как мне было приятно. Фридрих, твой отец, вытянулся на диване и сладко дремал. Я чувствовала, как ему приятно после утомительного путешествия из Иокогамы. И тогда что‑то сверхъестественное толкнуло меня, тронуло, подняло с постели, и я помимо своей воли подошла к твоему отцу. Я очень его любила, Леонор, очень… Помню, он открыл глаза и посмотрел на меня с удивлением. “В чем дело, Анна?” — “Я хочу тебе что‑то сказать. А ты не испугаешься?” — “Раз я не испугался Гитлера…” — “О, забудь Гитлера. Я хочу тебе сказать, что у нас будет сын”. После все произошло так, будто изверглись все японские вулканы. Отец вскочил на ноги и вихрем вылетел из комнаты. Я знала, куда он побежал. Я приоткрыла штору и посмотрела вниз на улицу. Он бежал как сумасшедший, не оглядываясь, к центру города. Я знала, что через несколько минут в нашей комнате будет королевский пир. Я улеглась и, закрыв глаза, стала ждать. Как было сладко ждать, Леонор! После я услышала слабый вой сирены. Ну, конечно, это очередной налет разведывательных самолетов. Не так уж и страшно. Я просто повернулась на другой бок и стала смотреть на кремовую штору, закрывающую окно. Она колыхалась от слабого ветра. Затем стало очень тихо. Сирена умолкла. И вдруг…

— Да. И вдруг? — спросил Леонор.

— И вдруг раздался оглушительный взрыв. Нет, не взрыв. Это был какой‑то рев, вопль, как будто сама Земля закричала от невыносимой боли. И вспышка света. О, ты себе не представляешь, что это была за вспышка. Миллион молний одновременно, сто солнц, миллиард лун. Комната, где я находилась, вдруг показалась слишком крохотной, чтобы вместить в себя столько света. Как в кошмарном сне, на моих глазах кремовая шелковая штора превратилась в коричневую, затем в черную и рассыпалась на кроваво–красные тлеющие куски… Комната наполнилась гарью, запахом жженого тряпья, а после этого…

— Что было после этого? — с тем же безжалостным любопытством допытывался Леонор.

— После этого тугая масса горячего воздуха прижала меня к стене. Окна были сорваны с петель и унесены вихрем куда‑то на улицу, все здание гостиницы закачалось, присело, потолок рухнул… Я не помню, что было дальше. Только много времени спустя человек в белом халате, кажется японский врач, по–английски расспрашивал меня, кто я и откуда. Это было, по–моему, в открытом поле. На горизонте синели горы, и еще я помню, как кто‑то рядом стонал. “Что случилось?” — спросила я. “Американцы сбросили вторую атомную бомбу”. До этого я в атомные бомбы почему‑то не верила. Тогда я спросила, где Фридрих. “Кто это?” — спросил японец. “Мой муж. Он ушел в город за покупками…” Восточные люди странно улыбаются. Мы, европейцы, скорее чувствуем, чем видим их улыбку… Так было и тогда с этим японским доктором. Он улыбнулся. Наверное, чтобы подбодрить меня. “Смотрите, какая сила. До чего доходит человеческий разум. Вы из Германии?” Он приподнял меня, и я увидела, что нахожусь на вершине зеленого холма, а внизу зияет черная обгоревшая яма. В ней возвышались уродливые стены, закопченные изгороди, виднелись составы искалеченных железнодорожных вагонов. Почему‑то мне запомнилась огромная площадь, на которой торчало множество черных дымящихся столбов. “Это был городской парк, — как бы догадавшись, пояснил японец. — Правда, могучая сила — атом?” — “Что все это значит?” — спросила я. “Это? Недавно там, внизу, был город. Назывался он Нагасаки. И вот…”

Анна еще несколько секунд шевелила губами, но ее голоса уже не было слышно. Леонор подошел к окну и задумчиво произнес:

— Любопытно, черт возьми. Очень любопытно.

— Леонор, что ты говоришь! — в ужасе воскликнула мать. — Там погиб твой отец!

— Это понятно. В этом нет ничего удивительного. Мне не понятно, почему он покинул гостиницу, когда было совершенно очевидно, что бомбу сбросят именно на Нагасаки.

— Ты с ума сошел, Леонор. Ты говоришь об этом таким равнодушным голосом. Тебе никогда этого не понять!

Мальчик пожал плечами.

— Я не понимаю, почему ты злишься. Конечно, отец поступил неразумно, оставив тебя одну. Отпраздновать торжество вы могли бы и после взрыва, в безопасности. В Нагасаки вам вообще не нужно было бы ехать. Скажу тебе прямо, мама, странные вы люди. И отец был странным…

— Что значит — странным? — в ужасе прошептала Анна.

— Как тебе сказать… Можно было легко вычислить вероятность того, что вторую атомную бомбу сбросят именно на Нагасаки. Ведь не даром бомбу сбросили именно на него. Как можно было не предусмотреть это событие? Вы, люди, не понимаете одного: если что‑то происходит, то так и должно быть. Почему вы никогда не пытаетесь рассчитать свое будущее? Или, может быть, вы не можете?

Мать поднялась во весь рост и подошла к сыну.

— Милый, что ты говоришь? И как ты говоришь?

— Что?

— Ты сказал: “Вы, люди…”

— Да, я так сказал.

— Но ведь…

— А, понимаю. Я имел в виду людей, которые бессильны анализировать события, от которых зависит их жизнь… Если бы отец и ты перед отъездом из Иокогамы подумали хоть капельку, ничего такого не случилось бы. Вы бы никогда не поехали в Нагасаки, потому что этот город был обречен так же, как и Хиросима.

— Но мы ничего не знали!

— О, но это так было легко сообразить. Достаточно было взять карту Японии и карту расположения американских авиационных баз, напечатанную во всех газетах. Судьба Нагасаки вычислялась просто, как по таблице умножения. Я уверен, что большинство людей терпят несчастье из‑за своей интеллектуальной недостаточности.

— Леонор! Не смей так говорить!

Леонор посмотрел на мать удивленно.

— А разве я что‑нибудь плохое сказал?

— Ты, ты… Разве можно говорить, что у твоего отца…

— Интеллектуальная недостаточность? Неспособность к строгому анализу? А что здесь такого?

— Замолчи! Ты бездушное, холодное существо. Всякий раз, когда я рассказываю тебе о тех страшных днях, ты начинаешь меня мучить. Зачем? Почему?

Анна упала на диван и спрятала лицо в подушку. Леонор некоторое время с интересом смотрел на свою мать, после, вздохнув, произнес про себя:

— Этого я не понимаю. Просто не понимаю.

2

Через неделю Леонора принимал директор гимназии господин Штиммер. Мальчик стал перед письменным столом и смотрел на директора своими голубыми пытливыми глазами. Генрих Штиммер провел рукой по совершенно седой голове и ласково улыбнулся, по–видимому ожидая ответной улыбки.

— Удивительный случай, Леонор. Такого в нашей гимназии никогда не было, — начал директор.

— И никогда не будет, — прервал его юноша.

— Что?

— Того, о чем вы собираетесь мне сообщить.

Штиммер зябко поежился в своем кресле. Он всегда чувствовал себя неловко в обществе этого странного гимназиста. Ему всегда казалось, что тот наделен удивительной, дьявольской проницательностью.

— Тебя кто‑нибудь предупредил?

— Нет. На эту беседу я рассчитывал давным–давно. Фактически по данному поводу вы должны были вызвать меня по крайней мере месяц назад.

Штиммер вскочил на ноги.

— Ты подслушивал? Подсматривал в щелку?

Леонор слабо улыбнулся.

— Нет. В этом не было никакой необходимости. Во–первых, делать мне в гимназии нечего. Вы, так же как и я, хорошо знаете, что курс наук по программе я изучил еще два года назад и сейчас делаю на уроках все, что мне заблагорассудится. По существу, за эти годы я разделался с университетским курсом математики и физики. Во–вторых, мое присутствие в вашем учебном заведении очень усложняет положение преподавателей. И в–третьих, этот американец, Стенли Коллар, атакует вас уже полгода, чтобы вы отдали меня ему. Кстати, он подходил со своими предложениями несколько раз и ко мне. Я знаю, что, если я соглашусь работать у них, вы выдадите мне аттестат без сдачи экзаменов.

По мере того как Леонор говорил, директор гимназии все глубже и глубже забивался в угол кресла. Его взгляд беспокойно бегал по сторонам. Мальчишка точь–в–точь повторял его собственные мысли. Он был не в состоянии ему ничего возразить. Он только спросил:

— Ты согласен, Леонор?

— У меня нет другого выбора.

— То есть?

— Зачем вы спрашиваете? Вы ведь знаете, что мы с матерью одиноки.

— Но это связано с поездкой в другую страну.

— Я знаю. Если я им нужен, они повезут меня за свой счет.

— Да, конечно, — оживился Штиммер. — Условия труда прекрасные. Оплата очень высока. Работа чрезвычайно интересная.

Лицо юноши не выражало ровным счетом ничего. Он, казалось, весь ушел в себя, думая свои собственные думы.

— …И я понимаю, Леонор, как тяжело привыкать к новой обстановке и особенно к чужим людям! — патетически воскликнул директор.

— Что вы сказали? — как бы проснувшись, спросил Леонор.

— Я говорю, на первых порах тебе будет трудно привыкнуть к другой обстановке и к другим людям. Человек вдали от родины…

— У человека родина — Земля, — сказал Леонор.

— Ну а друзья, товарищи?

— Эти дурачки из нашего класса?

Штиммер вскочил на ноги.

— Вы забываетесь, господин Гейнтц! Не воображайте, что вы необыкновенная личность! Я‑то знаю, что ваша гениальность напускная! У вас нет никакой скромности!

Леонор пожал плечами и повернулся к директору спиной.

— Стойте! Вы не смеете так уходить!

— Мне больше здесь делать нечего.

— То есть…

Глаза старика Штиммера выкатывались из орбит. Повернувшись, Леонор насмешливо заметил:

— Странный вы человек, господин Штиммер. Вы меня вызвали для того, чтобы уговорить принять предложение американца. Теперь, когда мы поняли друг друга, вы почему‑то злитесь. Где здесь логика?

— Какая логика! Как вы смеете со мной так разговаривать! Вы, вы…

Леонор посмотрел на директора гимназии, как на диковинный экспонат в музее.

Затем он сделал несколько шагов к двери и произнес:

— Скажите господину Коллару, что я согласен ехать куда угодно и когда угодно.

Во дворе его окружили одноклассники.

— Ну как, гений, зачем он тебя вызывал?

— Я уезжаю в Америку, — нисколько не смутившись своего прозвища, ответил Леонор.

— Да ты и впрямь представляешь какую‑то ценность для этих янки. Говорят, они никогда деньги зря не тратят.

— Конечно. Я постараюсь продаться как можно выгоднее, — заметил Леонор без тени смущения.

— Не очень‑то хорошо звучит — “продаться”, а?

— В вашем мире вообще ничто хорошо не звучит. Но уж если он так глупо устроен, то ничего не поделаешь.

— Почему ты говоришь “в вашем мире”, Леонор? Он такой же наш, как и твой.

Юноша на секунду задумался, внимательно осматривая собравшихся вокруг него товарищей.

— И все же этот мир ваш, а не мой. Все вы миритесь с его невероятно дикими и глупыми порядками. А я нет. Но я ничего один не могу поделать.

— А как бы ты преобразовал этот мир, Леонор?

Тот пожал плечами и ничего не ответил. Отойдя от толпы ребят несколько шагов, он вдруг повернулся и крикнул:

— Никогда не читайте газет. Не верьте ни одному слову наших политических деятелей. Они глупы и тщеславны. Старайтесь глубже понимать законы природы и законы человеческого общества. В самом захудалом учебнике по математической экономике больше смысла и пользы, чем в сотнях томов, написанных словоохотливыми дураками, которые проектируют земной рай, построенный из бестелесных идей и остроумных изречений. Помните закон сохранения материи. Если, ничего не создав, вы что‑то для себя получили, значит, вы украли. Не забывайте и закон сохранения энергии. Если вам что‑то досталось без затраты труда, значит, где‑то на вас работает раб. Никогда не забывайте подводить строгий баланс человеческого счастья и несчастья. Научитесь его измерять, и тогда все станет понятным.

Леонор прекрасно осознавал, что говорил он все это впустую. Его считали заучившимся чудаком, помешанным на строгих формулировках и заумных задачах. Но он иначе не мог. Его душа, если только она у него и была, не допускала никаких компромиссов между истиной и ложью, между глупостью и разумом. Всюду, в живой и мертвой природе, он видел только строгие законы, а люди, к его удивлению, только тем и занимались, что изо дня в день пытались идти наперекор этим законам, при этом совершенно не осознавая свою обреченность. Для того чтобы оправдать неприспособленность жить в сложном мире причинных связей и количественных соотношений, люди придумали мир эмоций, который, попросту говоря, представлялся ему отвратительным, почему‑то ненаказуемым кликушеством. Он откровенно мечтал удрать из своего города, уйти от своих тупых однокашников, зажить другой жизнью среди людей, которые, если судить по их именам и опубликованным научным работам, думали и действовали в полном сообразии с логикой и разумом. Леонор жаждал поехать в Америку и работать в одном из крупнейших теоретических центров страны. Гарри Кембелл, Эдвард Геллер, Джон Стробери и другие ученые с мировым именем должны наконец сменить компанию умничающих бюргеров, которые после восхваления гения Ньютона и Вейерштрасса уходили в ближайший бар и травили свой мозг шнапсом.

“Уродство! Какое умопомрачительное уродство!” — думал про себя Леонор.

Он уж хотел было выйти из ворот школьного двора, как вдруг его кто‑то окликнул по имени. Он остановился и осмотрелся по сторонам. Справа и слева от ворот росли высокие кустарники. Затейливая металлическая решетка отгораживала двор от Гейнештрассе.

— Леонор, Л–у…

Это был голос девушки.

— Кто меня зовет? Если я кому‑нибудь нужен, зачем прятаться?

В нескольких шагах от него кусты зашевелились, и в них появилась фигура девушки. Несколько секунд она оправляла платье, а затем виновато посмотрела на Леонора.

— Это вы меня звали? — спросил он.

Она кивнула головой.

— Зачем я вам нужен? Кто вы такая?

Она сделала несколько нерешительных шагов к нему.

— Я… Мы учимся в одном классе…

— Вот как. А я вас что‑то не помню.

— Мой стол слева от вашего. Меня звать Эльза. Эльза Кегль. Леонор сделал вид, что смутился.

— Право, не помню.

Высокая стройная девушка, с красивыми, разбросанными во все стороны золотистыми волосами решительно подошла к нему и стала напротив.

— Значит, вы меня не помните? — спросила она.

— Нет, не помню.

— И не читали моих записок?

— Что?

— Я вам посылала записки. Каждый день, иногда в день два раза.

— Один раз я что‑то прочитал, очень глупое. После не читал.

Лицо Эльзы внезапно залилось краской, и она побежала вперед.

Он посмотрел ей вслед и удивился, когда увидел, что она остановилась шагах в десяти от него.

Он подошел к девушке.

— Что с вами, Эльза?

Она вскинула на него заплаканные глаза.

— Вы человек, Леонор, или кто?

Он смущенно пожал плечами. После не очень уверенно сказал:

— Наверное. Во всяком случае, так все считают.

— Ну а вы что думаете?

— Мой опыт говорит мне, что мнение ценно только тогда, когда оно многочисленно. Это закон статистики. Мнение одного человека ничего не значит.

Ничего не поняв, Эльза приблизилась к нему на несколько шагов, затем остановилась, посмотрела в его глаза и бросилась ему на грудь.

Она была немного ниже Леонора, а когда она спрятала свое лицо у него на груди, то показалась совсем маленькой девочкой. Леонор растерянно смотрел на нее сверху вниз и тихонько гладил по плечу. Он как‑то в кино видел, что в подобных случаях поступают именно так.

Не поднимая головы, Эльза пробормотала:

— А я вас люблю, Леонор…

— Любите? За что?

Она посмотрела на него красными заплаканными глазами.

— За то, что вы не такой, как все. За то, что вы умный…

Леонор немного отстранил девушку от себя.

— Странно, — прошептал он. — Очень странно. До сих пор такое мне говорила только мать. Значит, по–вашему, и чужие люди могут любить друг друга?

— О, это совсем иначе, чем мать… Леонор! Я так буду ждать того момента, когда увижу вас вновь. Вы ведь уезжаете в Америку?

— Да. А вы откуда знаете?

— Мне говорил отец. Мой отец и господин Гудмейер — совладельцы фирмы, в которой вы будете работать.

— Вот как!

— Если хотите знать, то в вашей поездке в некоторой степени виновата я. Мой отец и капитан Коллар как‑то разговаривали о том, что им нужны очень умные ученые. Тогда я и назвала вас…

— Благодарю вас, Эльза.

— Но вы еще ничего мне не ответили…

— Что я должен ответить?

— О боже мой! Неужели вы…

Девушка вдруг отбежала от Леонора и с отчаянием крикнула:

— Нет, вы не человек. Прав господин Штиммер, правы все ребята, права ваша мать! Прощайте! Нет, до свидания! Я приеду в Америку, и тогда, может быть, вы уже будете знать, как нужно отвечать девушке, когда она говорит, что любит вас.

Леонор несколько секунд следил, как по дорожке, вдоль кустов, странно размахивая руками, бежала от него Эльза.

3

Никогда еще у Леонора не было такого спокойного и одухотворенного лица, как в этот момент. Он стал воплощением разума, и все клетки его мозга, все связи, все контуры и блоки нервной системы, казалось, были настроены на этот миг. Сейчас ему предстоит встретиться с Эдвардом Геллером, человеком, которого знает весь мир как выдающегося инженера–физика.

Когда высокая узкая дубовая дверь отворилась и в ней появился небольшого роста человек с морщинистым, болезненным лицом, передвигающийся вперед мелкими шагами, Леонор понял, что это и есть Геллер. Он не встал со своего кресла, не вскочил на ноги, как вскакивали другие при виде этого человека. Он был уверен, что Геллер точно такой же, как и он, человек большого ума, принявший на себя тяжкую миссию сделать все, что в его силах, чтобы спасти и преобразовать многомиллиардный коллектив живых существ, именующих себя “венцом природы”.

Геллер подошел к Леонору и, не подавая руки, произнес:

— Здравствуйте.

— Добрый день, — ответил юноша, и на мгновение ему показалось, что он находится рядом со своим двойником.

Геллер прошел к креслу у книжного шкафа и сел. Несколько минут он и Леонор молчали, рассматривая друг друга, как, наверное, будут рассматривать друг друга разумные существа с разных планет.

— Итак, вы будете работать у меня?

Не отвечая, Леонор кивнул головой и, улыбнувшись, поджал нижнюю губу. Он всегда так делал, когда был очень доволен.

— Говорят, вы хорошо знаете современную математику.

Нисколько не стесняясь, Леонор снова поджал нижнюю губу. Что‑то необычное сейчас скажет Геллер, а им не нужно много разговаривать, чтобы понять друг друга!

— Можно проверить? — спросил Геллер

Леонор улыбнулся. Момент высшего человеческого взаимопонимания приближался. Он слегка качнулся в кресле и кивнул в знак согласия.

Геллер, не сводя бесцветных глаз с юноши, расстегнул ворот клетчатой рубахи, затем вытащил из письменного стола несколько листов чистой бумаги.

— Карандаш есть? — спросил Геллер.

— Есть.

Несколько секунд Геллер что‑то молча писал. Затем, пробежав по написанному глазами, он протянул лист Леонору.

— Вот. Условие задачи такое. Государство в состоянии воспроизводить свой экономический потенциал каждые три года. В военном отношении государство очень сильное. Во всяком случае, если будет война, мы должны рассчитывать на ответные термоядерные удары. Вот список промышленных районов этого государства в порядке уменьшения их экономической мощности. Нужно определить порядок их разрушения.

Леонор вскинул на Геллера удивленные глаза. Несколько минут они молча рассматривали друг друга. Геллер улыбнулся, обнажив ряд золотых зубов. Он ничего не говорил, но выражение его лица показало, что он уверен в неспособности мальчишки решить задачу.

— Вы понимаете смысл задачи, мальчик? — спросил он снисходительно.

В этот момент про себя он подумал: “Этот Коллар — болван. Наговорил сто коробов про мальчишку…”

— Да, я понимаю смысл задачи.

— Тогда решайте, — сказал Геллер и собрался уходить.

— Я уже ее решил, — услышал он в ответ.

Геллер остановился, слегка улыбнулся и покровительственно произнес:

— Не торопитесь, дорогой…

— Я уже ее решил, — твердым голосом повторил Леонор.

Геллер посмотрел на него недоверчиво.

— Ну… Напишите ответ.

— Зачем его писать. Все и так ясно.

Геллер сел. Он внимательно посмотрел на неподвижное лицо юноши, на его внимательные, немигающие голубые глаза и, положив руку на листы бумаги с содержанием задачи, спросил:

— Так какой же ответ?

— Я не буду касаться того, насколько, нелепо составлены условия задачи и как неполны ее данные, — проговорил Леонор, — но в той формулировке, которую вы мне дали, задача решается однозначно и немедленно.

Геллер удивленно вскинул брови. Так ему никто никогда не отвечал.

— Решение такое. Нужно в течение трех лет последовательно уничтожать экономические центры противника в порядке убывания их мощности.

Геллер вначале задумался, а после его лицо расплылось в улыбке. Он подошел к Леонору и положил ему руку на плечо.

— Браво, мой мальчик! Совершенно верно’

Леонор молчал. Внутренне он почувствовал какое‑то неудовлетворение, как будто сейчас происходит совсем не то, на что он рассчитывал.

— Чудесно, — продолжал Геллер. — А вот еще задача. Имеется десять овчарен, которые находятся под охраной пяти собак. На овчарни систематически нападают пятнадцать волков. Как нужно распределить охрану между овчарнями, чтобы…

Леонор встал из кресла. Он сощурил глаза и подошел к письменному столу.

— Погодите задавать вопрос. Это тоже военная задача. Но вы еще не сообщили мне, каков радиус разворота каждой собаки и каждого волка. Без этих данных задача не имеет решения.

Геллер застыл с открытым ртом. Затем он обхватил лицо руками и захохотал мелким старческим смехом.

— А ведь действительно вы правы, Леонор. Все, что о вас рассказывал капитан Коллар, — сущая истина.

— Ваши волки — это бомбардировщики противника. Овчарни — военные объекты. Собаки — ваши истребители.

— Совершенно верно, точно, мой мальчик. Разреши тебя обнять. Ведь за всю свою долгую жизнь я впервые вижу такое существо, как ты! Даже не верится, что в Европе могло такое родиться…

— Не а Европе, господин Геллер, а в Японии.

— Где??? — переспросил Геллер.

— В Японии. Точнее, в Нагасаки. Помните, вы сбросили там атомную бомбу. В этот момент я был в утробе своей матери.

Геллер подошел к небольшому шкафу, открыл стеклянную дверцу и извлек из нижнего отделения бутылку коньяка. Он поставил одну рюмку перед Леонором, вторую перед собой и налил.

— Пейте, — сказал он, проглатывая свою порцию.

— Спасибо. Я не пью, — ответил Леонор.

— Не пьете?

— Нет.

— Почему?

— А почему вы пьете? Вы ведь знаете, что это вредно. Особенно для вашего мозга. Он работает правильно тогда, когда не отравлен.

Геллер поморщился. Затем налил еще одну рюмку. Леонор не спускал с него глаз. После четвертой рюмки ученый подошел к юноше и сказал:

— Я вас беру. Беру к себе. Вы дьявольски умная бестия… Черт знает! Откуда только такие, как вы, появляются…

— Вы пьяны, — холодно заметил Леонор.

— Совершенно верно, мой мальчик. Точно. Я пьян. Я хочу быть пьяным, потому что я устал…

— И вам доверяют решать важные научные проблемы? — удивленно спросил Леонор.

— То есть как это — доверяют? — переспросил Геллер.

— Если человек отравляет свой мозг алкоголем, а вы это делаете, господин Эдвард Геллер, он не в состоянии правильно решать серьезные проблемы. А если ему поручать решать задачи, от которых зависят судьбы народов, то это преступление со стороны тех, кто ему дает такое поручение, и преступление с вашей стороны.

— Но–но–но! — произнес Геллер и погрозил Леонору пальцем. — Не умничайте. Я старше вас в два с половиной раза.

— Тем хуже. Значит, вдобавок у вас еще и склеротический мозг. Я просто не понимаю, как можно расчеты политических и военных акций поручать пьющим склеротикам!

— Замолчите, вы, — зашипел Геллер и, налив подряд еще две рюмки, выпил их залпом.

4

Вдоль реки над головой то и дело проносились электровозы, обдавая прохожих горячим зловонием. Внизу и вверху сигналили автомобили. Был влажный бесцветный осенний день.

— Тебе нравится у нас? — спросил Эрнест Холл.

— У вас, как и у нас, — невозмутимо ответил Леонор.

— Я никогда не был в Европе, но мне рассказывали, что там очень красиво. Во всяком случае там еще не научились загаживать города, как у нас.

Леонор поднял воротник плаща.

— Ты, Эрнест, говоришь так, будто Европа тебя и впрямь интересует.

— А тебя?

Снова над головой пронесся поезд. Леонор на мгновенье остановился и посмотрел ему вслед.

— Двигатель дрянь, — сказал он.

— Это всем известно, — перебил его Эрнест. — Так как же насчет Европы?

— А какая разница! Я вспоминаю наш маленький городок, директора Штиммера и нашу гимназию. Смешно, право!..

— Смешно? Послушай, почему ты корчишь из себя этакую бесстрастную скотину? Ведь это довольно противно.

Леонор остановился и пристально посмотрел на своего спутника.

— Холл, если ты действительно хочешь, чтобы мы дружили, давай не будем болтать о чепухе. В конечном счете, если судить по вашим стандартам, я веду себя отлично.

Они спустились с моста и пошли по набережной. Теперь было хорошо видно, какой грязной была вода в реке.

— В Америке был такой ученый, Ленгмьюр. Он первый доказал, что пленки масла на воде — это мономолекулярные пленки.

— Ну и что же? — с нескрываемым раздражением спросил Холл.

— Мы слишком мало знаем о мономолекулярных слоях. Мне кажется, что будущая теория материи должна представлять себе атомы и атомные частицы как разбухающие пленки, которые построены из частиц первоматерии.

Холл вдруг остановился и взял Леонора за руку.

— Послушай, дружище. У тебя когда‑нибудь появляется чувство неудовлетворенности от того, что ты живешь и работаешь у нас? Тебя не тянет на родину?

Леонор улыбнулся.

— Нет.

— А у тебя не осталась там, в Германии, ну, скажем, любимая девушка?

— А что это такое? Холл энергично сплюнул.

— Не притворяйся дураком. Ты, парень, знай. Что мы, американцы, можем шутить до поры до времени.

Леонор облокотился на гранитные перила.

— Мы американцы, мы европейцы, мы негры… Честное слово, Эрнест, я просто не понимаю, для чего все это говорится. Я не имею никакого представления о любви, и следовательно, никакой девушки у меня в принципе быть не может.

— Ты врешь!

— Я?

— Да, ты.

— Но, Эрнест…

— Леонор. До сих пор я знал тебя как умного парня. Никто никогда не сможет по достоинству оценить все то, что ты сделал для нашей фирмы. Я могу сказать тебе откровенно, что твои работы наши ребята изучают как какой‑то особый курс. Это нас заставляет делать Геллер. Но… Но когда я увидел вчера девушку из Европы…

— Девушку из Европы? — спросил Леонор.

— Да. Ее имя Эльза. Она из твоего города, а ее отец совладелец фирмы, в которой мы работаем. Так вот, эта Эльза сказала, что она будет тебя презирать, если ты будешь продолжать свою деятельность у Геллера.

Некоторое время Леонор непонимающе смотрел на Холла, а после начал смеяться, все громче и громче, пока его смех не разнесся по всей набережной. Леонор, извиваясь от смеха, показывал пальцем на Эрнеста Холла и что‑то говорил по–немецки. У американского парня задергались скулы. Ему вдруг показалось, что Леонор сошел с ума.

Он стоял долго и ждал, пока его приятель насмеется вдоволь. А когда тот умолк, Эрнест, ничего не спрашивая, зашагал вперед.

Только после того, как они оказались на широкой, ярко освещенной улице, Холл, как бы размышляя вслух, пробормотал:

— Кажется, итальянец по имени Ламброза заметил, что гениальность — явление такое же патологическое, как и сумасшествие…

— Совершенно верно, это сказал Ламброза, — подтвердил Леонор. — Я вспомнил эту девушку, Эльзу… Ты знаешь, перед моим отъездом из Германии она сказала, что любит меня.

Холл резко остановился.

— Ну а ты?

— Я? Ничего.

Пожал плечами.

Леонор хихикнул, но Эрнест подошел к нему вплотную и схватил за борт пиджака.

— Вот что. Если ты не перестанешь корчить из себя робота в человеческом обличье, я размозжу тебе голову. Понятно?

— Понятно. Я очень от тебя устал, Эрнест. Иди своей дорогой, а я пойду своей. Мы никогда не поймем друг друга. Никогда. Прощай.

Леонор пересек улицу, оставив американского парня на перекрестке.

А вот и здание атомного центра. Было уже очень поздно, и Леонору показалось странным, что возле высокой каменной ограды стояли какие‑то люди. Их было немного, всего человек пятнадцать — двадцать, но держались они группой, а в середине кто‑то поднимал фанерный щит, на котором было написано “Свободу от атомной опасности!”

Леонор хотел было пройти мимо, прямо к воротам проходной, но его вдруг окружили плотным кольцом.

— Вы отсюда? — спросил кто‑то.

— Зачем вы работаете здесь?

— Какое ваше дело, где я работаю.

— И вас не мучают угрызения совести?

— Это когда убивают людей и считают, что так и нужно. Я никого не убивал и не собираюсь убивать.

— Но вы работаете здесь. Значит, вы содействуете тем, кто намеревается совершить убийство.

Леонор вышел из круга, остановился и произнес усталым голосом:

— Вот что, ребята. Если бы таких, как я, было много, никогда никаких убийств не было бы. Не было бы ненависти и алчности, необузданных страстей и страха, кровожадности и безумия. Это они порождают все ваши несчастья. Ваши любовь, страсть, тщеславие, страх, борьба за существование, инстинкт размножения и жажда наживы — вот причина ваших войн и кровопролитий. Прежде чем стать свободным от атомной опасности, вы должны освободиться от своих пороков. Боюсь, что это вам не удастся. Вряд ли ваша фанера с лозунгом поможет. Спокойной ночи. Стоять ночью перед стеной просто глупо. Идите отдыхать.

Леонор вошел в ворота, а толпа людей проводила его полными ненависти и презрения взглядами. Леонор всю ночь напролет рассчитывал новый тип взрывного устройства для нуклоновой бомбы нового типа.

5

— Как он до этого додумался? Как? — снова и снова спрашивал себя Эдвард Геллер, нервно шагая из угла в угол своего кабинета. Большие стенные часы пробили два часа, и одновременно на его письменном столе зазвонил телефон.

— Да? Я, Геллер. Сейчас я поднимусь. Что? Вы ко мне? Милости прошу.

Он быстро поправил галстук, кое‑как привел в порядок разбросанные на столе бумаги и стал ждать прихода директора, Роберта Гудмейера.

Гудмейер пришел не один, а вместе с отставным немецким генералом Кеглем, который вот уже несколько дней, как он говорил, “гостил в Америке”.

При виде начальства Геллер утратил свое обычное надменное выражение, и со стороны, если бы не было известно, кто он такой, можно было бы подумать, что это обыкновенный чиновник. На его желтом, морщинистом лице появилась тонкая заискивающая улыбочка.

— У меня для вас сюрприз, господин Гудмейер. Вы можете свободно заключать с правительством контракт на новую ядерную установку мощностью, скажем, в пятьсот мегатонн.

— Я это уже знаю, — небрежно бросил Гудмейер. — И мой коллега герр Кегль об этом знает. И вся фирма знает. Все, до последнего лифтера. Вот это‑то меня и беспокоит.

Геллер застыл с открытым ртом.

— Послушайте, Геллер. Что вы знаете об этом феноменальном парне по имени Леонор? Он совершенно не понимает, что такое военная тайна.

Геллер на мгновенье задумался и ответил:

— Таких, как он, на моем веку еще не было. Именно он и предложил новый метод использования свободных нуклонов. Просто невероятно!

— А вам известно, профессор, что парень ненормальный?

— Что–о–о?

— Ненормальный, Не то чтобы идиот, а скорее… как бы вам сказать…

Гудмейер вопросительно посмотрел на Кегля.

— Урод, — подсказал вице–директор фирмы.

Эдвард Геллер испуганно присел на край стула. Герр Кегль, как бы успокаивая Гудмейера, пояснил:

— Такое среди ученых бывает. Например, у французского математика Блеза Паскаля до конца его жизни не зарастало темя. Говорят, там, в мозгу, был еще и нарыв. А у Пастера вообще не хватало половины мозгов…

— Может быть, вы объясните мне… — пролепетал Геллер. Ни слова не говоря, Гудмейер вытащил из бокового кармана какой‑то предмет в виде трубки и протянул его физику.

— Откровенно говоря, я в этом ничего не понимаю. Но те, кто разбирается, я имею в виду врачей, говорят, что здесь черт знает что.

Предмет оказался не чем иным, как свернутой в трубку рентгеновской пленкой. Когда Геллер рассматривал ее на просвет, его руки слегка дрожали.

— Я ничего не вижу…

— Эту пленку мне передала мать Леонора. Вернее, не мне, а моей дочери Эльзе. Мы собирались в Америку, и она пришла к нам и сказала: “Я очень вас прошу обратить внимание на здоровье моего сына. Дело в том, что в детстве он страдал головными болями, и ему тогда сделали этот снимок. Врачи говорили, что с возрастом все будет в порядке”.

— Право, я ничего здесь не вижу, — продолжал бормотать Геллер, рассматривая пленку со всех сторон. На ней был четко изображен человеческий череп, снятый в профиль.

— Для того чтобы вам было понятно, в чем дело, я вам покажу аналогичный снимок головы нормального человека.

Кегль протянул профессору вторую пленку, и, когда тот взглянул на нее, а затем на первую, из его горла вырвался странный шипящий звук. Он вдруг увидел, что едва заметная тень, представляющая мозговое вещество у нормального человека, занимает всего около половины объема черепной коробки. В голове Леонора тень была значительно плотнее и распространялась на всю переднюю, затылочную и заднюю части. Если судить по снимкам, то его мозг по объему был раза в два больше.

— Когда я отдал рентгеновский снимок Леонора специалистам, они пришли в ужас. Они не только установили, что его мозг больше и плотнее, чем обычно, но что в нем совершенно отсутствуют подкорковые области. А это значит, что парень совершенно свободен от каких бы то ни было эмоций. Вы представляете, что это значит?

В этом пункте в разговор вмешался директор Роберт Гудмейер.

— Это значит, дорогой, что он может только рассуждать и ни черта при этом не чувствовать. Побольше бы нам таких уродов, а, Геллер!

Он разразился громовым хохотом.

— Странный случай, — сказал Геллер и вопросительно посмотрел на Кегля.

Тот пожал плечами.

— Ничего странного нет в том, что фрау Гейнтц родила урода. Ведь она пережила атомную бомбардировку Нагасаки.

— Ах, вот оно что…

— А всякие пацифисты вопят о том, что атомная война антигуманна! — продолжая хохотать, рычал Гудмейер. — Теперь ясно, что только благодаря войне может возникнуть более совершенная раса людей. Вот таких толковых парней вроде Леонора. Теперь понятно, как возникли современные люди. Эволюция по Дарвину — чушь. Просто обезьяны откуда‑то получили хорошую дозу радиоактивности и стали рожать уродов, то бишь нас! Ха–ха–ха! Представляю, как чувствовала себя мамаша–обезьяниха, родив бесхвостого, безволосого, головастого малыша, который вскоре стал повелевать всем обезьяньим царством. А ведь есть такая теория происхождения людей!

Геллер молча кивнул головой.

— Так вот, следующим этапом будет раса леоноров. Ух как заработают все наши научные учреждения и конструкторские бюро! Вот будет любопытный мир! Просто мурашки по телу бегают. И на кой черт тогда будут нужны всякие электронные машины? Один Леонор заменяет сто таких машин. Представьте себе, что наша фирма располагает десятком леоноров…

И директор пустился в пространные рассуждения на тему о процветании его фирмы, если в результате будущей термоядерной войны будут возникать живые мыслящие машины.

6

Они сидели рядом на веранде пустынного загородного кафе. Эльза курила сигаретку и иногда насмешливо поглядывала на Леонора, который рассеянно смотрел куда‑то вдаль. — О чем вы сейчас думаете, Леонор?

— О том, как странно устроен мир.

— Странно? Что же в нем странного?

— Мне совершенно не понятно, как вы, люди, так страстно любящие жизнь, делаете все возможное, чтобы приблизить смерть.

— Я что‑то не очень хорошо вас понимаю. Кто стремится приблизить смерть? Я?

— Нет, не вы. Роберт Гудмейер, ваш отец герр Кегль, профессор Геллер.

— Ну, не обращайте на них внимания. Что касается моего отца, то он просто выжил из ума.

Эльза залилась громким веселым смехом и положила руку на плечоЛеонора.

— Он просто старый дурак. Все деньги, деньги, еще раз деньги. И страх, что эти деньги отберут у него какие‑то коммунисты.

— А зачем ему деньги? Разве вам не хватает?

— Что вы, Леонор! Если бы мой милый глупый папочка в один прекрасный день взял бы их все из банка, то ими можно было бы оклеить все двадцать комнат нашей виллы в Горовитце и еще осталось бы на приличную жизнь десяти поколениям его потомков.

— Так в чем же дело?

— А вот в чем… — Эльза повертела пальцем у лба. — Историческая традиция, наследственный идиотизм, беспричинный страх. И еще черт знает что. Но только не думайте, что я такая. Наше поколение совершенно иное. И мне так противно, что мой отец впутался в эти грязные атомные дела из‑за денег.

Эльза вдруг обняла Леонора и, прижавшись к его щеке, шепотом произнесла:

— Мне так не хочется умирать от атомного взрыва, Леонор… Он осторожно отстранил девушку от себя.

— А какая разница, от чего умирать. Ведь умирать все равно придется.

— Но лучше позже, значительно позже. Хочется пожить, многое увидеть, многое почувствовать. Жизнь интересна и прекрасна, ведь правда, Леонор?

— Н–наверное, — неуверенно произнес он.

Эльза резко отодвинулась от него и сказала:

— Вы какой‑то странный, Леонор. И в гимназии вы были странным. И здесь. Неужели вам безразлично, когда умирать?

Он ничего не ответил.

— Скажите, вам не страшно умереть?

— Нет, — едва слышным шепотом произнес Леонор.

— И даже от атомного взрыва?

— Нет.

— Боже мой, вы врете!

— Нет, не вру. Я просто не знаю, что такое “страшно”.

Глаза девушки наполнились ужасом. Леонор смотрел на нее спокойно.

— И вы не пожалеете расстаться с этим голубым небом, с этими цветами, с этой аллеей?

— Я не знаю, что такое “пожалеть”…

— И вам безразлично то, что рядом с вами я?

— Я не понимаю, что такое “безразлично”…

— Ну допустим, вы не понимаете. Но ведь любили вы кого‑нибудь?

— Я не понимаю, что такое “любить”…

Эльза поднялась из‑за столика и сделала несколько шагов в сторону.

— Боже мой. Вы ужасный человек. Вы страшный человек. Для чего вы живете?

— Чтобы решать сложные задачи. Чтобы разбираться в запутанных технических и научных проблемах.

— Для чего все это?

— Я просто иначе не представляю смысла жизни.

— И вам не кажется, что это…

— Я понимаю, что я не похож на всех. Но я ничего не могу поделать. Есть слова, которые я понимаю. Я так же, как и все люди, понимаю, что такое теорема, что такое логика, что такое доказательство, что такое машина, что такое реакция… Но есть слова, смысл которых для меня не ясен. Я не знаю, что такое любить, что такое привычка, что такое страх…

— Ну а свобода? Вы понимаете, что такое свобода? Я больше всего на свете люблю свободу.

Леонор на мгновенье задумался.

— Недавно я видел это слово на плакате, который перед зданием института носила толпа людей. На нем было написано “Свобода от атомной опасности”. Я долго думал, что это значит. Мне кажется, что я понял…

— Что?

— По–видимому, — начал он неуверенно, — это такое положение, когда атомная война не помешает людям любить, увлекаться, наслаждаться жизнью… Когда смерть наступит не от взрыва, а от чего‑то другого, например от болезни или просто от старости… Когда вы сможете жить без того, что вы называете страхом.

— О, да вы все прекрасно понимаете, Леонор, — обрадовалась Эльза и снова села с ним рядом. — Вы просто оригинальничаете, правда?

Он покачал головой.

— Я это выучил, как учат слова иностранного языка.

После длительного молчания Эльза вдруг спросила:

— Какие минуты вашей жизни для вас самые приятные?

— Когда я пойму что‑нибудь очень сложное или когда решу какую‑нибудь очень запутанную задачу.

— Наверное, все из области физики и математики?

— Почти да. Правда, сейчас я стараюсь понять нечто другое.

— Что?

— Может быть, это для вас будет смешно. Я стараюсь понять смысл существования людей. В моей голове не укладывается, как они могут жить, будучи такими противоречивыми существами, такими, я бы сказал… неразумными.

— Боже мой! Как я была бы счастлива, если бы вы разобрались в этой, как вы ее называете, проблеме. Я уверена, что вам удастся. И тогда…

— Что тогда?

— Тогда вы бросите работу у Гудмейера и у моего отца…

Эльза снова положила руку на плечо Леонора и мечтательно продолжала:

— Кровожадные старцы скоро вымрут. Останутся только те, кто любит жизнь. Может быть, вы, Леонор, когда‑нибудь полюбите меня. И мы с вами уедем далеко–далеко. Мы будем совершенно свободны. И счастливы…

На устах у юноши заиграла едва заметная улыбка. Он нервно сжал руки.

— Вы знаете, Эльза, мне временами кажется, что я скоро, очень, скоро разберусь во всем. И тогда я найду правильное решение.

— Пожалуйста, Леонор! Найдите его хотя бы ради меня. Я очень вас прошу…

7

Эрнест Холл, немного пошатываясь, делал неудачные попытки поддерживать фрау Гейнтц под руку. Но в конце концов дело обернулось так, что под руку взяла его она, и тогда они зашагали более уверенно. Намерение Холла было предельно простым: проводить мать к сыну и вернуться в клуб. Но после нескольких минут ходьбы ему захотелось узнать у немки, а что представляет собой ее сын, этот странный парень Леонор, с которым он так неудачно пытался завязать дружбу. Он долго не знал, с чего начать разговор, но тут вспомнил Эльзу и спросил:

— Это верно, что Леонор женится на Эльзе?

Фрау Гейнтц остановилась и приподняла вуалетку над шляпой.

— С чего это вы взяли, мистер Холл? Тот многозначительно пожал плечами.

— Мне неизвестно, чтобы Леонор выражал желание жениться. Я хорошо помню, что об этом он не говорил даже мне… Эльза? Да, я знаю эту девушку. Она не может найти себе место в жизни, хотя ее отец крупный промышленник. Но Леонор? Нет, я не верю, чтобы он собирался жениться. Вряд ли. Тем более что он не здоров…

Холл по–американски грубовато хихикнул.

Фрау Гейнтц отстранила его руку.

— Да, да, мистер Холл. Именно это я и имею в виду. Дело в том, что Леонор болен, и семейная жизнь не для него. Вспомните Ньютона. Он тоже пожертвовал личной жизнью ради науки.

Эрнест остановился и потер лоб.

— Миссис Гейнтц, Ньютон работал во имя всего человечества. Леонор — против. Так пусть уж он лучше женится…

— Вы думаете, все так просто? Можете ли вы с уверенностью сказать, кто в наше время работает во имя человечества, а кто — против? Я бы не решилась среди ученых проводить такое деление. В конечном счете они могут работать над самыми гуманными проблемами, а их достижения могут быть использованы против людей. Я не верю, что супруги Кюри и сэр Резерфорд исследовали радиоактивность специально для истребления человечества.

Холл остановился и, как бы пытаясь избавиться от хмеля, сильно потер лоб.

— Откровенно говоря, мы щенки по сравнению с вами. Мы не пережили и сотой доли тех страданий, которые пережили вы в Европе. Вы мудрее нас. Вы более опытные. Скажите, почему мы так откровенно работаем на войну?

— Потому что вы таким путем зарабатываете себе на довольно приличное существование. Вы люди дела, и под словом “дело” вам не важно, что понимается. Вас воспитали так, что деньги, добытые любым путем, — хорошие деньги. Вы морально убоги, потому что суровые условия жизни в незнакомой стране лишили ваших предков моральной щепетильности. Здесь выживал тот, кто меньше всего думал о боге и о человеке. За этот порок вашей истории вы сейчас расплачиваетесь. Не научившись ценить жизнь и достоинство людей, вы этим самым лишились способности ценить жизнь и достоинство самих себя. Ваше высокомерие — причина вашего поражения. Вас никто никогда как следует не бил, и из этого вы делаете совершенно необоснованный вывод, что вы можете безнаказанно бить кого угодно. Но это не так. Все наоборот.

Холл снова взял женщину под руку. Возле автомата они остановились, и Эрнест опустил монету, налил по стакану газированной воды женщине и себе… Когда они выпили, он вдруг сказал:

— А ведь вы не правы, миссис Гейнтц. Может быть, то, что вы говорите, когда‑то так и было. Собственно, зная своего деда и своего отца, я могу с уверенностью сказать, что так было. Но сейчас иначе. Абсолютно… Особенно после второй мировой войны. Мы‑то теперь знаем, что такое человеческое достоинство и что такое жестокость. Наши парни тоже умирали на войне.

Мать Леонора повернулась лицом к американцу и не торопясь произнесла:

— Но ваши молодые будущие матери не попадали под атомную бомбежку!

Холл несколько секунд смотрел на нее непонимающе. На ее тонком худощавом лице играла злая улыбка, и она повторила фразу, стараясь как можно более отчетливо произносить английские слова:

— Ваши молодые будущие матери не попадали под атомную бомбежку–Смысл фразы не доходил до сознания Эрнеста.

— Что вы имеете в виду, фрау…

— Любой матери приятно, когда ее ребенок родится нормальным человеком.

Американец кашлянул. Что‑то серое, холодное и страшное поползло по его груди. Он съежился и прислонился к стене.

— У вас был такой случай… Простите мой вопрос… Я моложе вас…

— Не стесняйтесь, мистер Холл. Вы человек храбрый, самоуверенный и сильный. Спрашивайте и говорите что хотите. Итак, что вас интересует?

— У вас был ребенок после атомизации?

— Да.

— Ну и…

— Это Леонор.

Эрнест Холл странно зашатался, попятился к самому краю тротуара и судорожно вцепился в бетонный столб электрического фонаря.

— Чего вы испугались? — подходя к нему, с неподдельным удивлением спросила фрау Гейнтц. — Вы умный человек, вы читаете книги, вы знаете все, и вдруг вы испугались… Ха–ха–ха! Просто странно. Наверное, мистер Холл, вы тоже скоро женитесь, у вас будет милая хорошая жена. Рано или поздно вы будете ждать милого славного ребенка, и вот он родится…

— Замолчите… — прошептал Эрнест. — Замолчите, умоляю вас… Значит, Леонор…

Фрау Гейнтц горько рассмеялась.

— О, мне еще повезло! Мне ужасно повезло, потому что он не родился физическим уродом, как рождаются многие дети японских матерей еще до сегодняшнего дня. Но он родился без сердца. Вы понимаете, что это такое.

— Вы имеете в виду…

— О нет. Я не имею в виду отсутствие сердца как органа. Но Леонор лишен человеческих чувств. Его уродство в абсолютной интеллектуальности. Ему не доступны ни радости, ни горе, ни сожаление, ни любовь. Он способен только мыслить. Как машина. Только мыслить. И когда вы, американцы, это обнаружили, вы купили его у меня, для того чтобы он придумал для вас новую, еще более страшную бомбу. Когда она взорвется, таких, как Леонор, родится много, очень много, в том числе и у вас, в Америке, может быть, даже у вашей жены, мистер Холл, и они, эти новые существа, будут вас презирать, как вы презираете обезьян.

— Боже мой… Боже мой…

Несколько минут фрау Гейнтц и Эрнест Холл брели по мокрым от мороси тротуарам к бульвару, где находился дом Леонора. Эрнест шел лениво, вяло, как человек, совершенно лишенный воли. В его голове на фоне гнетущей тоски как змееныш извивалась мысль, которую он и не пытался остановить. Но когда они подошли к дому с ярко освещенными окнами наверху, эта ускользающая от сознания мысль Эрнеста Холла вдруг зацепилась за какой‑то крючок, завертелась на одном месте и раздулась, заполнив ярким светом весь мозг. Он схватил женщину за обе руки и, заикаясь, долго не мог произнести то, что хотел.

— В чем дело, мистер Холл? — мягко спросила фрау Гейнтц.

— Я вас умоляю…

— Что, Эрнест? — спросила она и приложила свою мягкую теплую руку к его холодной щеке.

— Я вас умоляю… Леонор ничего не боится… Через неделю испытания. Его бомбы… Он создал новый взрыватель… Уговорите его… Во имя миллионов людей на Земле.

Молчание. Долгое, мучительное молчание. Возле дома, где жил Леонор, медленно прохаживался часовой. Он уже несколько раз окидывал подозрительным взглядом молодого американского парня и пожилую женщину в старомодной одежде.

Фрау Гейнтц посмотрела наверх, где были освещены окна.

— Иди спать, мой мальчик. Все будет в порядке. Я знаю своего Леонора.

— Я вас подожду, — прошептал Эрнест Холл.

— Вы мне не верите? Лучше идите и позвоните своей любимой девушке. Скажите, что вы не боитесь взять ее в жены.

8

Когда с высоты семи с половиной тысяч метров, не взорвавшись, в океан упала боеголовка ракеты с ядерным зарядом чудовищной силы, Леонор сидел в шезлонге на корме авианосца и читал математическую статью Вальтерра. О неудаче мгновенно сообщили по радио, и к Леонору сразу прибежали руководитель испытаний бригадный генерал Совнер, научный консультант Эдвард Геллер и представитель органов безопасности Смайлс. Как вкопанные они остановились у шезлонга, не зная, с чего начинать разговор. Леонор нехотя оторвался от математического трактата и устремил взгляд в голубое небо, где парили огромные белоснежные чайки.

— Мистер Леонор…

— О, вы здесь, мистер Эдвард! Как дела?

— Плохо. Машина не сработала.

Леонор слегка нахмурил брови и закрыл журнал.

— Не сработала?

— Взрыва не было.

Леонор привстал, посмотрел на собравшихся вокруг него и скривил брезгливую мину.

— Значит, у вас там круглые дураки.

— Взрыватель устанавливали вы, мистер Леонор.

— Да. Но вся электроника последней ступени создавалась не мной!

— Ее проверяли несколько десятков раз.

Леонор раздраженно бросил журнал в сторону.

— Проверяли, проверяли. Нужно не проверять, а думать. Впрочем, — он весело подмигнул, — дело поправимое. У нас, кажется, есть запасные ракеты.

— Есть.

— Значит, нужно переставить боеголовку.

— Но она упала на дно океана…

— Значит, ее нужно вытащить.

Генерал, Геллер и Смайлс переглянулись.

— Но ведь… Никто не знает, почему заряд не взорвался. А вдруг при подъеме на палубу…

На лице Леонора появилась улыбка. Ни капли не смущаясь, он сказал:

— Вы жалкие трусы. Взрывать бомбы и отравлять атмосферу вы годитесь, а поднять боеголовку с глубины пятьдесят метров вы не способны. Все же какой вы трусливый и мерзкий народец. Плеваться хочется.

У представителя органов безопасности задергалось правое веко, генерал сжал кулаки, а Геллер стал яростно кусать губы. Леонор откинулся на спинку и стал смеяться своим искусственным, артистическим смехом.

— Посмотрю я на вас! Ну и компания! И это от вас зависит судьба человечества. Просто удивительно! Мистер Геллер, когда‑то, когда я не знал вас лично, мне казалось, что истинно ученый человек — герой, не боящийся смотреть смерти в лицо. А оказывается, за вашими знаниями прячется трусливая душонка!

Лицо Геллера стало совершенно желтым, но он не двинулся с места.

— Впрочем, разговаривать с вами, все равно что плевать в лужу. Грязнее не будет.

Леонор встал и начал натягивать на себя брюки. До этого он сидел в трусах. После нескольких минут молчания он обратился к генералу.

— Как это у вас называется? За неудачу намылю шею? Направляйте ваше судно туда, где упал снаряд. Я спущусь на дно и сделаю так, чтобы его подъем был абсолютно безопасным. Командуйте, генерал.

Трое неуверенно побрели по палубе авианосца, недоверчиво оглядываясь на Леонора. А он, подобрав журнал, на ходу продолжал читать математическую статью.

Авианосец остановился в миле от места падения снаряда. По приказу руководителя испытаний с места падения быстро ушли почти все маленькие и большие суда. Возле авианосца остался только один небольшой буксир.

Леонор расстался с математической работой Вальтерра только тогда, когда бригадный генерал подошел к нему и злым, сиплым голосом доложил:

— Все готово для спуска.

— Хорошо. Где маска и акваланг?

Ему подали маску и приладили на спине воздушный баллон.

— Какой инструмент вам нужен? — спросил бригадный генерал.

Леонор подумал и сказал:

— Отвертку. Обыкновенную отвертку.

Перед тем как ему сойти на катер, к нему подошел представитель органов безопасности.

— Ну а если…

Леонор окинул его взглядом с ног до головы.

— Не выношу, когда в научно–технические дела суются дураки и полицейские.

Подошел Геллер.

— Леонор, можно вас на секунду. Они отошли в сторону.

— Вы уверены, что все будет в порядке?

— Все будет как нужно. Вы разве не убедились, профессор, что я умею находить правильные решения?

— Убедился…

— Ну так чего же вы спрашиваете?

Катер отшвартовался от авианосца и пошел к центру лагуны. Молодой военный инженер, которому было поручено извлекать боеголовку, был бледен и все порывался что‑то спросить у Леонора. Но этому мешал Смайлс. Леонор заметил попытки инженера и подошел к нему сам.

— У вас есть жена? — спросил он.

Тот кивнул головой.

— Где она живет?

— Недалеко отсюда. На острове Эйкс.

— Когда у вас родится сын, назовите его Леонор.

Военный инженер слабо улыбнулся. О борт катера ударила большая волна. Продолжая улыбаться, инженер рукавом вытер капли воды на лице.

— Почему?

Леонор перевел взгляд на море. Оно было голубым и спокойным. Кругом было пусто. Только на востоке застыла ярко–оранжевая громада авианосца. На палубе буксира матросы громыхали цепями небольшого подъемного крана, другие раскручивали стальной трос.

— Здесь глубина небольшая, всего около восьмидесяти футов, — сказал военный инженер. Его лицо стало совершенно бледным. Видимо, на ядерных испытаниях он был впервые.

Леонор на мгновение задумался, затем тихо произнес:

— Моя мать сейчас в Германии. Она удивительная женщина.

— Почему?

— Она умнее всех нас. Вы знаете, лейтенант, когда человек свободен?

Военный инженер улыбнулся. О, да, конечно, он знал.

— Нет, вы не знаете. Человек свободен на все сто процентов, когда свободны все люди на земле. Свободны от всего, и прежде всего от страха.

— Да, но…

К ним подошел Смайлс. Слова о свободе были в его компетенции.

— Убирайтесь, — с досадой проговорил Леонор. — Дайте поговорить с человеком.

Смайлс оскалил огромные белые зубы.

— Я могу прекратить все это. Леонор пожал плечами.

— Пожалуйста. Пусть полтора миллиарда долларов валяются на дне океана. Эй, капитан!

— Вы меня не так поняли, мистер Леонор…

Смайлс снова оскалился и отошел к борту. Матросы, раскатывавшие трос, оттеснили его на палубе. Леонор наклонился к молодому инженеру и быстро заговорил:

— Я зацеплю крючком эту штуку, и вы волочите ее прямо к авианосцу. Все время подтягивайте трос, чтобы он был в напряжении. Когда вы почувствуете, что на его конце ничего нет, тогда обходите авианосец с запада и после на полной скорости уходите на юг. В вашем распоряжении будет не более тридцати минут…

Инженер смотрел на Леонора перепуганными глазами.

— Я это вам говорю потому, что не уверен в благополучном исходе… Мне кажется, что вы хороший парень.

— Я обязательно назову своего сына вашем именем, — прошептал военный инженер.

9

Темно–зеленый мрак на дне океана сгустился, когда боеголовку, зацепленную за крючок троса, буксир поволок по песчаному дну. Вздыбились облака ила, и Леонор поехал на снаряде, как на фантастическом подводном животном. Он ехал по песку несколько минут, а затем движение замедлилось, и он понял, что катер остановился где‑то вблизи авианосца. Тогда он отцепил крючок от носового кольца снаряда и заметил, как, взвившись ввысь, трос стал убегать от него куда‑то в сторону. Через несколько минут облака ила рассеялись, и на дне водворилась прозрачная сине–зеленая мгла.

Как здесь было тихо и спокойно! Он только слышал, как стучит его сердце и как с легким бульканьем из клапана сзади вырывался выдыхаемый воздух.

Леонор не торопился. Он сел прямо на песок рядом со своим детищем и медленно водил по его корпусу отверткой. Научные проблемы, думал он, сложные математические расчеты… А ведь в них ничего не говорится о том, о чем ему так часто говорили мать, Эльза, Эрнест Холл. Удивительные существа люди. Они такие одинаковые и такие разные. Есть Эдвард Геллер, которого называют человеком. И есть Эрнест Холл, которого тоже называют человеком. И есть еще этот Смайлс, полицейский, и бригадный генерал, который волнуется там наверху. Но разве можно сказать, что все это одинаковые люди? Или взять его мать? Это она, странный, удивительный учитель, доказала ему, что жизнь на Земле не техническая проблема. Что люди могут быть счастливы только тогда, когда не будет никаких водородных бомб.

Леонор вспомнил свое детство, такое непохожее на детство его сверстников, которые смеялись и плакали, бегали и прыгали, играли и ссорились. Ему это казалось глупым. Он не понимал, почему так должно быть, пока ему не объяснила мать.

— Ты не от мира сего, Леонор. Ты не человек. У тебя нет сердца. Люди во все времена боролись за свободу. Свобода — это такая жизнь, когда ты хочешь и можешь быть счастливым.

— А как она измеряется, эта свобода, мама?

— Ну, как тебе сказать… Наверное, полная свобода наступает тогда, когда ты ничего не боишься и когда тебя никто не стесняет в твоих лучших устремлениях. Впрочем, свободу трудно измерить…

— Я привык рассчитывать и измерять. В каких единицах измеряется ваша свобода?

Мать тихонько засмеялась.

— Во все времена за свободу боролись и за нее умирали. Как прекрасную сказку, свободу предлагали коварные правители, чтобы поработить людей. Именем свободы клялись перед народами короли и министры, диктаторы и фараоны. Слово “свобода” писали на государственных знаменах и в государственных документах. А ее все нет и нет. Она как призрак ускользает от нас. Мне порой кажется, что человек становится свободным только тогда, когда он умирает. Но смерть чересчур большая свобода, в смерти ее слишком много…

Леонор вдруг спохватился.

— Я начинаю что‑то понимать. Механика изучает свободное падение тела, свободные колебания маятника. Свободное парение летательного аппарата. Свободные атомы… Никакие внешние силы не вторгаются в естественно протекающий процесс. Не это ли должно быть в человеческом обществе?

— Мне трудно сравнивать, Леонор, потому, что я не знаю науку. Наверное, что‑то похожее в твоей аналогии есть. Но у людей все значительно сложнее. Вот, например, ты, ты разве свободный, разве ты можешь делать то, что ты хочешь?

— Я делаю то, что хочу. Но я не совсем понимаю, почему то, что я делаю, вызывает отвращение у людей.

Он вспомнил толпу угрюмых людей с фанерным плакатом и десятки устремленных в него ненавидящих глаз…

— Просто потому, что ты своей работой, своим трудом готовишь для людей страдания и смерть…

— Но люди все равно рано или поздно умирают. И наверное, им очень нравится воевать и время от времени сбрасывать друг на друга бомбы.

— Нет, им не нравится воевать. Воевать нравится тем, кто думает, что, сбросив бомбу на других, можно избежать возмездия.

— Глупо и странно! И очень нелогично. Если вы так упорно стремитесь прожить как можно дольше, для чего вы создаете научно–исследовательские центры вроде того, в котором работаю я?

В тот вечер они проговорили несколько часов, и до сознания Леонора постепенно начала доходить чудовищно запутанная, дикая, лишенная всякой логики и смысла идея, которой руководствуются его покровители. Он разумом понял, что такое человеческое счастье, и радость, и страх, и очень смутно представил себе свободу…

— Подумай обо всем, что я тебе сказала, Леонор.

— Хорошо, я подумаю.

И вот он сидит на дне мелководной лагуны, рядом со своим творением и думает, думает, пытаясь вникнуть в смысл того сложного и запутанного, что называется человеческой душой, человеческим разумом, человеческими чувствами. Он подвергает их тщательному анализу, раскладывает на составные части, складывает снова, пытаясь найти причины сложных и невнятных, лишенных четких контуров и форм поведения людей.

Перед ним медленно проплыла стайка рыб, которая вдруг взметнулась и умчалась куда‑то вверх, к свету. По дну прошла темная тень крупной хищной рыбы.

“Наверное, для людей я кажусь хищной рыбой”, — подумал он и пересел на корпус снаряда.

Снаряд был небольшим, всего метра четыре в длину, с герметической втулкой на боку, обведенной ярко–красной краской. Здесь, в зеленоватом полумраке, красный квадрат казался совершенно черным.

Леонор улыбнулся и начал неторопливо отворачивать винты. Он вспомнил, как перед установкой снаряда на последнюю ступень ракеты ему было поручено поставить взрыватель на боевой взвод, как на полигоне его оставили одного и как он сделал так, чтобы взрыв не произошел. И Геллер, и генерал Совнер, и другие люди были совершенно уверены, что он, Леонор, никогда не поймет главного содержания человеческой морали, что ему вполне можно доверить совершить любое самое страшное преступление.

“Они считают, что я робот, вроде тех, о создании которых сейчас помышляют кибернетики. Мыслящая машина. Урод с отсутствующими чувствами и гипертрофированным интеллектом. Но именно в этом интеллекте вся сила. Беспристрастный анализ показывает, что я не должен жить среди людей. Но и те, кто хочет, чтобы создавались вот такие штуки, тоже не должны жить. Если я плох потому, что у меня нет никаких человеческих чувств, то они плохи из‑за обилия низменных, скотских инстинктов. Все человечество заключено между этими двумя крайними пределами. Право на подлинную свободу имеют только те, у которых чувства и разум находятся в равновесии. Остальных нужно либо лишать свободы, либо уничтожать”.

Леонор отвинтил последний винт и приподнял втулку. В отверстие хлынула вода, и из него взвился фонтан пузырьков воздуха. Он нагнулся совсем низко над втулкой и посмотрел на тускло блестевшую гайку. Она была из нержавеющей стали.

Как здесь было тихо! На Леонора нашло глубокое всеобъемлющее умиротворение. Так бывало всегда, когда ему удавалось решить сложную запутанную задачу.

“Конечно, я не имею права на существование. Но и они тоже”.

Снова подплыла стайка рыб. На этот раз они застыли над головой Леонора как вкопанные, и тогда он поднялся и, махнув рукой, спугнул их.

Затем он снова присел на корпус снаряда и прикинул в уме, каковы будут последствия взрыва. Все произойдет за миллионные доли секунды. Конечно, от авианосца ничего не останется. Интересно, успеет ли убраться подальше буксир с этим молодым симпатичным военным инженером? Он так боялся!

Они боятся смерти. Что‑то заложено в структуре их организма такое, что заставляет их избегать смерти. Мать сказала, что смерть — это слишком много свободы, значительно больше, чем нужно человеку. Действительно, если свобода есть что‑то реально существующее, то что может быть более свободным, чем рассеянные в бесконечном пространстве атомы?

Леонор посмотрел на хронометр. С тех пор как он спустился на дно океана, прошло тридцать минут. Если военный инженер на буксире правильно выполнил его инструкции, то он уже вне опасности. Его, конечно, крепко тряхнет. Будет очень хорошо, если он назовет своего сына Леонором. Интересно, поймет ли мать, догадается ли Эльза, сообразит ли Эрнест, что он, Леонор, все сделал умышленно, основываясь на самом точном и беспристрастном анализе? Или они решат, что произошел несчастный случай? Поймут ли они, что до великих решений, касающихся судеб человечества, можно дойти не столько сердцем, сколько холодным, трезвым рассудком? Впрочем, это теперь не имеет никакого значения. Пора действовать, пора.

Он еще раз спугнул стайку застывших над головой рыб и взялся за нарезку гайки из нержавеющей стали. Она была хорошо смазана и вращалась легко. Ее нужно повернуть всего семь–восемь раз до отказа, пока конец не упрется в пружинящий контакт реле электровзрывателя. Поворачивая гайку, Леонор мысленно считал про себя секунды. Он вдруг ощутил что‑то похожее на радостное волнение и прошептал в маску:

“Сейчас и я буду свободен. Всего через несколько секунд”.

БЕЛАЯ ВОРОНА

1

Вскоре после войны я работал рентгенологом в одной из клиник Москвы, а жил за городом в небольшом деревянном домике со своей шестилетней дочкой Ирой и бабушкой, матерью моей жены, погибшей в последние дни войны. От железнодорожной платформы до моего жилья нужно было идти полем около трех километров. Возвращаясь однажды поздно вечером, я заметил на тропинке два черных шевелящихся комочка. Мороз был крепкий, не менее тридцати пяти градусов.

Я осветил комки электрическим фонариком. Это были птицы, две обыкновенные вороны, которые, очевидно, были сбиты на землю порывом колючего морозного ветра. Когда я их поднял, они встрепенулись, хотели каркнуть, но из глоток, кроме свистящего шипения, ничего не вышло. У меня в кармане они замерзли совсем.

Дома я уложил ворон в игрушечную кроватку, где спала дочкина кукла, в надежде, что за ночь они отойдут.

Утром я обнаружил, что вороны все еще без признаков жизни продолжали лежать в кроватке и что возле них уже возилась Ира.

— Папа, почему они спят? — спросила она.

— Они, Ирочка, больные. Я вчера их подобрал в снегу.

— А они поправятся?

— Не знаю, сейчас посмотрим.

Я поднял птиц и сквозь жесткие перья нащупал то место, где у них находится сердце. Пальцы почувствовали легкое постукивание.

— Они поправятся. Ты их только хорошенько укрой и не трогай. Дай им попить теплой воды.

Через два дня обе вороны полностью пришли в себя и начали пытаться летать, что немало радовало Иру и пугало бабушку. А еще через два дня обе птицы уже орали во всю глотку, нахально летали по квартире и пожирали все, что попадалось им на глаза.

Моя Ирка была в восторге, а бабушка как‑то вечером мне сказала:

— Выпусти ты их, пожалуйста. Не люблю я эту птицу.

— Почему? — спросил я.

— Уж очень каркают нехорошо. Сердце щемит.

Бабушка была суеверным человеком и делила всех птиц на “чистых” и “нечистых”.

— Ладно, потеплеет, я их выпущу.

Наступила весна, и в одно из воскресений после долгих дипломатических переговоров с Ирой, во время которых я должен был заверить ее, что после очередной получки куплю ей в магазине таких же птиц, только с красными и зелеными крыльями, мы решили отпустить наших ворон на волю.

Выдался чудесный солнечный день, и мы открыли окно. В комнату пахнул теплый весенний воздух, птицы сразу встрепенулись и рванулись в окно.

— Улетели, — пропела Ира и махнула ручонкой.

Однако вороны не улетели. Они покружились над домом, после уселись на крышу беседки против окна и, как бы что‑то соображая, посматривали то на голубое небо, то на нас. После этого они решительно снялись с крыши и влетели обратно в комнату.

Ира захлопала в ладошки.

— Господи боже мой! Да они не хотят, — сказала бабушка.

А вороны уселись в свое гнездо на моем книжном шкафу и что‑то долго и упорно обсуждали на своем хриплом птичьем языке.

Они были совершенно ручные, и я снял их с гнезда и снова выбросил в окно. Однако они тут же возвратились обратно, укоризненно каркнув мне на лету.

— Неужели они будут здесь до самой моей смерти? — в ужасе шептала бабка.

— Ладно, что‑нибудь придумаем. Пусть пока поживут. Они не улетают, потому что наступило время класть яйца. После мы унесем гнездо с яйцами, и они уйдут за ним.

В этот‑то момент я и вспомнил про одну научную статью о генетическом влиянии рентгеновских лучей на животных.

“А что, если проверить это на воронах? — подумал я. — Сдохнут, ну и черт с ними. Бабушка перестанет нервничать”.

Мною овладел дилетантский интерес к проблеме изменения наследственности. Я тут же смастерил клетку и на следующий же день увез обеих ворон в город, в свой рентгеновский кабинет.

2

Я облучал ворон два раза в день рентгеновскими лучами по три минуты. Это продолжалось до тех пор, пока я не заметил, что самка стала ленивой, неподвижной и все время гнездилась в углу клетки на ворохе сухой травы.

Я привез ворон домой и через пять дней на моем книжном шкафу обнаружил четыре сереньких яичка. Когда я к ним притрагивался, ворониха грозно кричала, норовя клюнуть меня в нос. Ворон, при этом каркая, носился вокруг.

— Господи, вот еще не хватало. Теперь весь дом заселит это воронье, — бабушка очень злилась, что‑то про себя бормотала и старалась обходить книжный шкаф, на верхушке которого, присмирев, сидели обе птицы. Ирчонок регулярно, три раза в день ставила стул на стол и доставляла семье корм и воду в игрушечной посуде.

Через восемнадцать дней появились птенцы.

Я влез на стул и посмотрел на семью. Четыре сереньких, похожих друг на друга вороненка копошились в перьях матери. Они вытягивали длинные голые шеи и едва слышно шипели, открывая непомерно огромные рты. Ничего особенного в этих вороненках я не обнаружил. Мне только показалось, что один из них был несколько крупнее, чем все остальные.

Восторг Ирочки был неописуем. Она часами сидела на стуле, установленном на столе, и смотрела на выводок. Ворониха позволяла моей дочке прикасаться к своим маленьким отпрыскам. Мне этого она не разрешала. Бабушку я успокоил, сказав:

— Неудобно их выбрасывать сейчас. Пусть подрастут, тогда.

Бабушка укоризненно покачала головой:

— Не принесут нам эти птицы счастья, вот увидишь.

— Мама, я проделал над птицами научный опыт и хочу посмотреть, что из этого выйдет.

Бабушкино пророчество стало сбываться дней через десять. Я пришел с работы и застал дочку в слезах.

— Что такое?

— Умер. Один птенчик умер, — прошептала Ира.

В гнезде сидела грустная мать, а поодаль не менее грустный отец. Два маленьких вороненка, изрядно почерневших, копошились в гнезде, а третий стоял в стороне на фанере. Он наклонил голову и смотрел… на крохотный трупик своего братца. В его стойке и в том, как он держал голову, было что‑то странное. Я заметил, что он действительно был крупнее всех и, главное, совершенно белый. Он стоял неподвижно и с каким‑то удивленным птичьим вниманием смотрел на мертвый растрепанный комочек у своих ног. Затем он глянул в мою сторону, и я чуть не вскрикнул, увидев его глаза. Они были огромными и круглыми, как у совы.

“Мутационный урод, — сразу решил я. — Результат воздействия рентгеновских лучей”.

Через два дня умер еще один птенец, а на следующий день еще. Ира плакала дни напролет, бабушка втихомолку молилась богу, а меня пожирало любопытство, что будет с четвертым, с белым вороненком.

Удивительно, что после того, как издох последний черный вороненок, обе взрослые птицы стали вести себя так, как будто бы у них никого больше не осталось. Они не обращали никакого внимания на выжившего птенца, не кормили его, не следили за ним. Более того, они переместились на задвижку печной трубы и стали стаскивать туда всякий хлам, чтобы сделать новое гнездо. Белого птенца с огромными глазами они полностью оставили на попечение моей дочки.

А он стал расти буквально на глазах. Особенно разрастались его голова и глаза, которые он всегда таращил то на Ирочку, то на меня, то на бабушку. Когда ему исполнилось двадцать дней, он уже ел в два раза больше, чем его взрослые родители. У этой птицы были совершенно недоразвитые крылья, лапки были широкими, на коротеньких ножках, туловище не продолговатым, а круглым.

— Папа, он так любит сахар и конфеты, — как‑то объявила мне Ира. — Он даже говорит, когда ему хочется сахара.

— Говорит? Как же он может говорить?

— А так: “И–кррр, и–крр”. Я его все учу, учу, а он еще не может сказать правильно “сахар”.

Я рассмеялся.

Очередные дела в клинике захлестнули меня, и я долго не обращал внимания на уродливую ворону. Тем более что мне никто об этом не напоминал. Даже бабушка как‑то свыклась с тем, что у нас поселились птицы — две взрослые, черные, и одна молодая уродливая, белая как снег. Я только замечал, что на черных ворон теперь ни Ира, ни бабушка не обращали никакого внимания. Зато они усердно ухаживали за белой птицей.

3

Белая ворона напомнила мне о своем существовании самым неожиданным образом. Дело было вечером, когда вся наша семья собралась за столом пить чай. Я рассеянно крутил в стакане ложечку, вспоминая результаты сложного рентгеновского просвечивания одного больного.

Внезапно мой взгляд упал на пальцы Ирочки. Она бесцеремонно запускала их в банку с вареньем и затем отправляла прямо в рот.

— Перестань, что ты делаешь? — рассердился я.

— А я так хочу, — сказала она и снова полезла руками в банку.

Я взял ее маленькую ручонку и, хлопая по ней, стал приговаривать:

— Вот тебе, вот тебе за это.

Дочка захныкала, и в это самое время на мою руку вначале упал, а затем вцепился в нее острыми когтями огромный белый ком. От неожиданности я не мог даже пошевелиться.

— Не трронь! — услышал я хриплый, гортанный голос. — Не трронь ее! — зловеще прокаркала ворона.

Я в ужасе уставился на птицу. Собственно, теперь это уже была не птица, а какой‑то огромный пуховой шар, с большими, как у человека, глазами, и широким ртом, кончавшимся вместо губ разросшимися вправо и влево костяными пластинками. Чудовище таращило на меня глаза, из которых искрилась хищная злоба. По обе стороны глаз под зарослями мягкого пуха двигались какие‑то желваки, как двигаются скулы у взволнованного человека.

— Не трронь, — повторило чудовище.

На мгновение мне показалось, что я сошел с ума. Затем, оправившись, я тронул птицу второй рукой, пытаясь ее согнать. При этом она так больно вцепилась в мою кисть, что я заныл.

— Будешь? — спросила она.

Я отрицательно покачал головой.

— Ага, ага, моя Светка за меня заступается! Светочка, пусти папу, он больше не будет, — радостно хлопая в ладоши, залепетала дочка.

Я почувствовал, как когти уродливой птицы разжались, и она, все еще не сводя с меня злых глаз, неуклюже прыгнула на стол и застыла перед моим лицом.

Заметив, что я не на шутку взволновался, Ира подошла ко мне.

— Папочка, не сердись, — заговорила она, гладя меня по. голове, — она хорошая и умная–преумная.

— Это ты ее научила говорить? — спросил я, не сводя глаз с белой вороны.

— Это она научила меня говорить, — произнес урод, и его глаза изобразили что‑то вроде человеческой улыбки.

Мне стало не по себе.

— Да, это я научила ее говорить все–все! — повторила Ира.

— А что она еще может делать? — спросил я механически.

— Она умеет читать книжки и декламировать стихи. Она только летать не умеет. Она прыгает. Правда, Светка?

— Правда, — ответила ворона.

— Умная птица, белая, — пропела бабушка. — Не то что те два идола.

Я рассеянно посмотрел на двух идолов, сидевших на печной задвижке. Нахохлившись, они с любопытством рассматривали все происходящее внизу. Затем я перевел взгляд на белую ворону. Она была круглой как шар. Туловище как‑то слилось с головой, из‑под него торчали толстые желтоватые лапы.

Разглядывая диковинную птицу, я медленно растирал расцарапанную до крови руку. Ворона вдруг раскрыла рот и спросила:

— Больно?

— Да, больно, а что?

— Нужно помазать йодом. Нужно позвать доктора.

— Видишь, какая она умная. Она все знает, — выкликнула Ира, с восхищением любуясь своей воспитанницей.

— Совсем как живой человек, — промурлыкала бабушка.

— Черт возьми, она у меня умнее, чем попугай! — воскликнул я.

— При чем тут попугай? — вдруг возразила ворона. — Попугай только повторяет, но ничего не соображает.

Как ошпаренный кипятком, я вскочил со стула. В этот момент моя последняя надежда рухнула.

— А ты разве соображаешь?

— Конечно, я все соображаю. Я даже знаю, как тебя звать.

— Вот видишь, какая она, моя Светка. Совсем как взрослая, — закричала дочка.

— Как же меня звать? — нерешительно спросил я.

— Папа, — ответила ворона очень отчетливо.

Я остолбенел. Не потому, что она произнесла это слово, а потому, что в нем я усмотрел тревожный и роковой смысл. Ведь это я и никто иной виноват в том, что на свет появилось это уродливое существо.

Пока я молча смотрел на уродливую птицу, Ирочка достала из своего шкафчика большую книжку с картинками и стала спрашивать:

— Светка, кто это?

— Корова.

— А это?

— Лошадь.

— А это?

— Курица.

Ворона назвала все, что было изображено на картинках, без ошибки.

Во второй книжке она прочитала какие‑то стихи. Да, именно прочитала по слогам, как читает их моя Ира. К концу вечера между ней и Иркой завязалась оживленная беседа, а я смотрел на них и думал, думал до боли в голове, стараясь себя убедить, что эта белая ворона — не мыслящее существо, а что‑нибудь вроде талантливого, пусть даже феноменального, но все же попугая.

В этот вечер произошло еще одно событие, о котором следует сказать.

Когда Ирчонок зачем‑то выбежала в соседнюю комнату, а я встал из‑за стола, чтобы немного успокоиться и привести свои мысли в порядок, в это самое время с печной задвижки сорвались обе старые вороны, набросились на белого урода и стали его клевать.

Он, совершенно беззащитный, запрыгал по столу и закричал:

— Спаси меня, спаси, Ирочка! Они меня бьют!

Я подскочил к столу и изо всех сил ударил одну из черных ворон кулаком.

Они мгновенно взвились вверх и, шумно покружив по комнате, водворились на свое гнездо.

— Спасибо, — произнесла белая ворона.

— Не стоит… — ответил я и почувствовал себя очень глупо. Я снова уселся против нее, а она, неуклюже подойдя к краю стола, вдруг скатилась мне прямо на колени.

— Ты хороший, — произнесла птица.

Сдерживая дыхание, я слегка ее погладил. Урод потоптался у меня на коленях и плотно прижался к моей груди. Я почувствовал, как быстро и сильно стучит его маленькое

сердце. Почему‑то у меня в горле появился комок, который я никак не мог проглотить.

4

— Я совершил ужасное преступление, — взволнованно говорил я своему товарищу по работе, психиатру Андрею Николаевичу Антонову.

— Ну‑ка, ну‑ка. Не волнуйтесь. У вас ужасный вид.

— Не успокаивайте меня, то, что произошло, кошмарно. Я теперь навсегда потерял покой. Я виноват в появлении на свет мыслящего существа.

— Ого! — произнес Андрей Николаевич и широко улыбнулся. — Поздравляю. Вам действительно пора жениться. Вот и повод хорош…

— Да нет же, нет! — воскликнул я. — Это не человеческое существо.

Психиатр нахмурился и посмотрел на меня исподлобья.

В течение получаса я сбивчиво рассказывал ему о том, как нашел замерзших ворон, как проделал над ними эксперимент по рентгеновскому облучению и как на свет появилась белая ворона.

— Понимаете, я не могу себе представить, что это только попугай. Ведь она же рассуждает, рассуждает, как человек, во всяком случае, не хуже моей Ирки. Она знает буквально все, что знает моя дочка. Кроме того, у нее совсем человеческие чувства. Она может злиться, веселиться, быть нежной, ласковой. А выглядит она какфутбольный мяч, обклеенный пухом. Понимаете, какой ужас! Это почти голова профессора Доуэля, только вполне самостоятельная, на ногах, она может перемещаться…

Психиатр задумался. После, как бы рассуждая вслух, он заговорил:

— Вообще говоря, возможности радиационной генетики колоссальны. Если верить, что способность к развитию большого мозга заложена в химической структуре хромосомного вещества, то я не вижу оснований, почему при помощи мутационных воздействий нельзя перестроить хромосомы любого животного так, чтобы у его потомства развивался большой мозг…

— Что вы хотите этим сказать? — удивился я.

— А то, что наследственные признаки живого организма можно регулировать.

Подумав немного, он добавил:

— Знаете, я должен посмотреть на вашу белую ворону. Обязательно посмотреть, так сказать, профессиональными глазами.

В электричке, по дороге ко мне домой, Антонов рассказал мне о новых работах по радиационной и химической генетике.

— Для сельского хозяйства и животноводства здесь необозримые возможности. Воздействуя на наследственные органы животных, можно добиться выведения совершенно новых пород.

— А если свиньи, или кролики, или коровы научатся говорить по–человечески? — спросил я мрачно. — Что тогда? Вы тоже будете есть их мясо?

Антонов поморщился.

— Это невероятно. Это практически невероятно.

— Боюсь, эта искусственная генетика приведет к тому, что придется серьезно заняться уточнением, кого следует считать человеком и кого животным.

По пути до самого дома мы молчали.

Открывая калитку, я удивился, что Ирчонок меня не встречает, как обычно. Я почему‑то встревожился и, пропуская впереди себя Андрея Николаевича, быстро вошел в дом. Навстречу нам появилась бабушка, вся в слезах.

— Что случилось? Где Ирочка? — заволновался я.

Вместо ответа она заголосила:

— Говорила я тебе, что от этих птиц добра не будет. Так оно и сталось…

— Да что здесь произошло? Где Светка?

— Иди смотри, что эти дьяволы наделали.

Я и Антонов вбежали в соседнюю комнату. Ирочка лежала на кровати с мокрой тряпкой на голове.

— Что с тобой? — воскликнул я, подбегая к дочке.

— Они, они… Моя Светка… Мою Светку… Они клевали и меня…

Она зарыдала, захлебываясь слезами.

В этот момент в комнату вошла бабушка и протянула нам фанеру, на которой лежало огромное окровавленное тело белой вороны.

— Это все вон те, черные. Они и Ирку клевали. Посмотри на ее личико.

— Я ее так защищала… — прошептала Ира и снова забилась в истерике.

— Когда мы стали гонять этих черных и наконец вытурили их, Светка была еще жива. Перед смертью она сказала: “Поднеси меня к Ирочке”. Я ее поднесла вот так, на фанерке, а она, прямо как человек, как заплачет… Затрепыхалась, хотела сползти вниз и умерла…

Антонов тронул меня за плечо и шепотом сказал:

— Не нужно об этом говорить. Давайте выйдем, пусть девочка успокоится.

Мы вышли в сад. Сгущались сумерки. У меня на душе было очень тяжело, как будто умер близкий человек. Я вздрогнул, услышав вдруг над головой знакомое “Карррр”. Совсем низко пронеслись две вороны.

— Ах вы, проклятые, — завопил я, схватил палку и запустил ее в кружившихся надо мной птиц.

Они поднялись высоко, сделали над нашей дачей еще круг и, торжествующе каркая, одна за другой скрылись за соснами.

Из авторского предисловия к сборнику “Пророки”

Современная научная фантастика становится очень своеобразным и сложным жанром литературы. Технический и научный прогресс стал важнейшим фактором исторического развития, и писатель, претендующий на то, чтобы правдиво об этом рассказать, должен внимательно и пристально изучать окружающий его научный и технический мир, разрастающийся буквально на глазах за счет безудержного размножения новых идей и новых технических свершений. От рождения новой идеи до ее материализации в средствах производства, потребления и орудиях войны времени проходит необычайно мало, и, пожалуй, наибольшая трудность, с которой сталкивается историк современного научного и технического прогресса, заключается не в своевременном фиксировании факта проявления новой теории, гипотезы, лабораторного эксперимента, а в своевременной реакции на внезапно возникшее воплощение научной идеи в ранее невиданной материальной форме.

Писатель–фантаст — не историк и не летописец научного и технического прогресса, хотя он в некоторой степени ими быть обязан. Его задача несколько иная; используя в качестве инструмента средства художественной литературы, исследовать влияние научного и технического прогресса на жизнь людей. Жанр, как таковой, позволяет фантасту домысливать и доизобретать то, что еще не стало достоянием повседневной жизни. Герои и предметы научно–фантастических произведений, возможно, никогда не станут действительностью, однако, “выдумывая” их, писатель–фантаст пользуется ими лишь как средством для утверждения идей, возникающих в эпоху научной и технической революции. Эти идеи носят социальный, философский, этический, военный и прочий характер. Вот почему от современного фантаста требуется большая эрудиция, широкие знания и правильное, марксистское понимание происходящих исторических событий.

Наука и судьбы человечества — тема отнюдь не новая. В различные исторические эпохи она развивалась по–своему, однако, для литературы, в которой тема науки и человека была главной, характерно представление первой как чего‑то могущественного, данной свыше силы, перед которой человек с его хрупким телом и еще более хрупкими знаниями устоять не может. Мне кажется, что бурное развитие научно–фантастической литературы, особенно за последнее столетие, было подготовлено самим развитием науки, которая веками занималась (и продолжает заниматься) действительно фантастическими проблемами. Наиболее древние и известные фантастические проблемы науки — это вечный двигатель, эликсир жизни и философский камень. Бесплодная работа средневековых ученых и инженеров была не такой уж и бесплодной, если иметь в виду, что они заложили экспериментальные основы механики, биологии и химии в их нынешнем виде.

Тем не менее, элемент “фантастического” в деятельности людей науки сохранился до наших дней, а широко распространенное мнение о том, что “наука может все”, подогревается сообщениями о том, что еще одна фантастическая мечта человечества “сбылась”.

Несколько преувеличенные оценки оптимистического пророчества Жюля Верна поставили научно–фантастическую литературу в положение, на которое она не претендовала и претендовать не может. Критики и читатели стали требовать от нее безукоризненно точною предсказания будущего, и не только научно–технического, но и социально–исторического. Герберт Уэллс (“Освобожденный мир”, 1913 г.) и Олдос Хаксли (“Этот прекрасный Новый мир”, 1931 г.) весьма претенциозно рисуют будущее человечества, опираясь на “новейшие научные данные”. И хотя этим авторам удалось угадать некоторые действительно реализованные жизнью события (например, Уэллс предсказал открытие атомной энергии), на их произведения нельзя смотреть как на научные трактаты о будущем человечества.

Я дачек от мысли убедить читателя, будто в моих произведениях дается анализ современного научного и технического прогресса. Скорее наоборот. Я хочу сказать, что то, что мне удалось сделать, неизмеримо мало по сравнению с тем, что нужно сделать.

Большая современная научная фантастика все еще ждет своих жюлей вернов и уэллсов. Однако уже сейчас многочисленные группы писателей–фантастов в Советском Союзе и за рубежом вносят вклад в то, что я называю литературно–художественным анализом научного и технического прогресса.

А. Днепров, 1971

1

Эйч–бомба — сокращенное название водородной бомбы.

(обратно)

Оглавление

ОТ СОСТАВИТЕЛЕЙ

ПОДВИГ

  1

  2

  3

  4

  5

ГОЛУБОЕ ЗАРЕВО

  ПРОЕКТ “ОМЕГА”

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  РОЗА И МАРИЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  ИНСТИТУТ ПРИКЛАДНОЙ ФИЗИКИ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  МЮЛЛЕР

    1

    2

    3

    4

    5

  ЧУЖИЕ СЛЕДЫ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  ТРЕВОГА

    1

    2

    3

    4

  ТУМАН НА ПЕРЕКРЕСТКЕ

    1

    2

    3

    4

  ПРОЗРЕНИЕ

    1

    2

    3

  НОННА

    1

    2

    3

    4

  КОНТРАТАКА

    1

    2

    3

  ГОЛУБОЕ ЗАРЕВО

    1

    2

    3

РАЗГОВОР С ЧУЖОЙ ТЕНЬЮ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  ***

ГЛИНЯНЫЙ БОГ

  ПУСТЫНЯ

  МОРИС ПУАССОН

  “НАУКА ТРЕБУЕТ УЕДИНЕНИЯ”

  УРАГАН

  КРЫСА

  ОАЗИС АЛЫХ ПАЛЬМ

  РОБЕРТ ФЕРНАН

  “НЕ УБИВАЙТЕ ЕГО!”

  НЕУДАВШЕЕСЯ ВОССТАНИЕ

  ВОЙНА

  ДВЕ ВОДЫ

  ГЛИНЯНЫЙ БОГ

СУЭМА

КРАБЫ ИДУТ ПО ОСТРОВУ

  1

  2

  3

  4

  5

ПОЛОСАТЫЙ БОБ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

КОГДА ЗАДАЮТ ВОПРОСЫ

МИР, В КОТОРОМ Я ИСЧЕЗ

ПЯТОЕ СОСТОЯНИЕ

МАШИНА “ЭС, МОДЕЛЬ № 1”

ДИВЕРСАНТ С “ЮПИТЕРА”

  1

  2

  3

  4

ЛУННАЯ СОНАТА

УРАВНЕНИЕ МАКСВЕЛЛА

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

ЛИЦОМ К СТЕНЕ

СЛУЧАЙНЫЙ ВЫСТРЕЛ

ИГРА

ПРЯМОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО

ЭЛЕКТРОННЫЙ МОЛОТ

НАПАДЕНИЕ С ТОГО СВЕТА

ЧЕЛОВЕК ДЛЯ АРХИВА

ФАКТОР ВРЕМЕНИ

ТАМ, ГДЕ КОНЧАЕТСЯ РЕКА

СМЕШНОЙ БАОБАБ

ПРОРОКИ

ТРАГЕДИЯ НА УЛИЦЕ ПАРАДИЗ

ДВЕ МИНУТЫ ОДИНОЧЕСТВА

БАНКА БЕЗ НАКЛЕЙКИ

КОНЕЦ “РЫЖЕЙ ХРИЗАНТЕМЫ”

ФЕРМА “СТАНЛЮ”

ИНТЕРВЬЮ С РЕГУЛИРОВЩИКОМ УЛИЧНОГО ДВИЖЕНИЯ

ВДОЛЬ ОСИ “Ф”

СЛЕДЫ НА ПАРКЕТЕ

ГОЛОВА НАПРОКАТ

200% СВОБОДЫ

Из авторского предисловия к сборнику “Пророки”

*** Примечания ***