Сестры [Стефан Дени] (fb2) читать онлайн

Стефан Дени Сестры

Мужья

Забавно, что вы начали с Барта. Разумеется, у меня была жизнь и до него. Мне было двадцать, когда мы поженились. Джеки недавно вышла замуж. Я решила последовать ее примеру в том же году и выбрала в супруги Барта. Если хотите знать почему, так это потому, что он был в меня влюблен и оказался первым мужчиной, который сделал мне предложение. Сегодня это кажется смешным, но тогда шел 1953 год. В 51-м состоялся мой первый светский бал, в 52-м — ничего. Мне было необходимо что-то предпринять. Если в течение года о вас ничего не говорят, то сначала все думают, что вы нездоровы, а затем — что умерли. Это происходит очень быстро, можете мне поверить. Когда Джеки покидала Вассар, то есть когда ее исключили, она решила ехать в Италию. Тогда много говорили о ее мужестве и стремлении к независимости, и в дальнейшем это станет частью легенды, но уж я-то могу вам рассказать, что ее отчислили за то, что она кое-кого к себе впустила — на второй этаж, в комнату, которую делила с Барбарой Уотсон. Уотсоны вечно из-за всего дрожали от страха. Они дрожали из-за коммунистов, повышения дорожных пошлин на магистрали W 2, дрожали на премьере Нью-Йоркского балета. Они были из Филадельфии. И когда Джеки застали в постели с молодым человеком, родители Барбары отправились дрожать от страха перед советом администрации, и совет сказал Джеки «прощай». У папы не было возможности заплатить сто тысяч долларов за университет, а мамин муж Хаджхай^[1] не пожелал раскошелиться. Джеки ненавидела его, сами понимаете. Она постоянно это демонстрировала. На Рождество Джеки нарочно подарила ему слишком маленькие тапочки. Как минимум, на два размера меньше. Это были тапочки с вышивкой шотландским вереском, которые она купила на одном благотворительном празднике. Джеки сразу увидела, что они будут малы Хаджхаю, и поэтому решила подарить их ему на Рождество. Глупо покупать пару тапочек, вышитых вереском, человеку, которому принадлежала половина Шотландии с миллионами настоящих вересков, тем не менее в этом была вся Джеки. Я поняла маневр с тапочками только тогда, когда Хаджхай попытался их натянуть. Разворачивая упаковку, он сказал: «Это то, о чем я всегда мечтал», а пытаясь в них пройтись — «именно то, что я себе представлял».

Он был неплохой малый, однако Джеки обожала отца.

Кто был тот парень в ее комнате в Вассаре? Я бы вам этого не сказала, даже если бы лошади четвертовали меня перед Белым домом. Не думаю, что такое может произойти. Впрочем, его имя не представляет никакого интереса. Оно вам не скажет ничего. Те имена уже никому ничего не говорят. К тому же, его нет в живых, а о мертвых плохо не говорят. И я не буду распространять всякие слухи.

Джеки умерла еще раньше.

Ее вытурили, и мама всем стала рассказывать, что Джеки хочет окунуться в настоящую жизнь. Она, мол, намеревается сделать Карьеру, и прежде ей необходимо приобрести Опыт. Джеки и мама остановили свой выбор на Италии, потому что мамин кузен работал в Риме в службе по оказанию экономической помощи. Джеки будет под присмотром.

О, она не лишилась девственности. Скандал разразился до того, как молодой человек перешел к активным действиям. В конце концов это вызвало некоторое оживление на втором этаже крыла, где жила Аделаида Ван ден Пост. Ван ден Постов уже больше нет. Убиты на войне.

Мы пережили войну, я появилась на своем первом светском балу и в очередной раз порвала с театральными подмостками. Мне не дали роль Бетти в «Прогуляйся еще», пьесе, поставленной к окончанию учебного года в классе мисс Портер. И все же среди девчонок я была не хуже других. Никто из нас не умел играть, и я в том числе, однако роль Пак в спектакле по пьесе Шекспира, как всегда поставленном накануне экзаменов, давала мне привилегию. В «Саре Лоренс», моем колледже, большой проблемой в конце года было выбивание чеков на ремонт бассейна или теннисных кортов. В то время папа был на мели. Я часто видела его на мели и почти никогда — на плаву. Он не выписал чек — и я не получила роль Бетти. Итак, я решила уехать во Францию, так как Джеки была в Италии.

Именно там я познакомилась с Бартоном. У него были две очень милые сестрички, и он приехал в Париж повидать их. Бартон был большой и добрый. Он все время хохотал со своими сестрами. Мне захотелось стать сестрой Бартона, и я вышла за него замуж. Годом раньше он ушел с флота и теперь работал в посольстве в Лондоне. Его отец был другом матери любовницы посла или что-то в этом роде. Они приняли Бартона на работу, потому что у него были родственники в Дебретте. Пэры и баронеты. Родня была очень дальняя, однако для Америки и этого было достаточно. Понимаете, Бартон был приемным сыном. Поговаривали, что он — плод любви графа Кента и Кики Престон, уединившихся в Кении под предлогом написания биографии. Биографии герцога. Однако лично я думаю, что единственное, что Кики оставила герцогу, единственное, что она прочла за свою жизнь, — это название кокаина. Впрочем, неважно, Бартон сказал бы «мама» и королеве, если бы встретил ее в каком-нибудь кулуаре.

Ему недоставало хорошенькой миниатюрной женщины. Ею стала я. Когда меня выбрали королевой моего первого светского бала, в условиях, заметьте, жесткой конкуренции — такой же суровой, как при выборе супруга для Джеки, — на вопрос: «Каким вы видите ваше будущее?» я ответила, что собираюсь позволить себя соблазнить, затем намереваюсь выйти замуж за парня из «Рэкет Клаба» и таскать за собой в трейлере кремового цвета двенадцать наших детей. Именно так я и поступила, не считая того, что у меня нет двенадцати детей и, насколько мне известно, Барт не покупал трейлер. В мои планы не входило позволять себя соблазнить, и все же именно так я и поступила. Загадка. Вы можете сказать, что от судьбы не убежишь. Вы уже столько раз это повторяли, что судьба и не торопится сбегать. Я обручилась с Бартом в церкви Сен-Маргарит вовсе не для того, чтобы нарожать ему двенадцать детей. А прежде всего потому, что он был в меня влюблен — я всегда считала это важным. А еще потому, что у меня не было денег. Барт растолковал мне, что мы будем жить в Лондоне главным образом на средства посольства, а все, что останется, составит чистую прибыль. У него ничего не оставалось, однако мне не хочется это обсуждать. Не сегодня. Вы кажетесь мне слишком ранимым, чтобы затрагивать эту Щекотливую Тему. Да и я сегодня тоже слишком ранима, так как узнала из «Уоллстрит Джорнал», что биржа обвалилась. Ох уж это французское издание! Ах, это не французское издание? А я полагала, что все французы читают только по-английски с тех пор, как умер генерал де Голль. Знаете, я ведь встречалась с ним лично. Он смотрел на Поланда^[2] так, словно разглядывал какой-то сомнительный экспонат на выставке, организованной Фондом онкологических исследований. Однако, когда я была замужем за Бартом, я еще не была замужем за Поландом. У меня не было возможности долго оставаться в Париже. Я посещала занятия по истории искусств или, точнее, предполагалось, что я буду их посещать, но деньги за обучение я промотала. До отъезда Хаджхая в родную Шотландию мы должны были вместе отужинать. Основная цель трапезы — убедить меня, что, отправившись с ним, я поступлю правильно. Я не имела ничего против Хаджхая. У него водились деньги, он обладал довольно привлекательной внешностью и походил на Джорджа Сандерса. Однако он был женат.

Хаджхай сочетался браком с моей мамой после ее развода, как раз вовремя, чтобы заплатить по счету мисс Портер. Папа снова был на мели и не присылал нам ничего, кроме открыток с изображением «Рэкет Клаба»: «Не забудьте почистить ваши зубки». Джеки было одиннадцать, мне — семь лет. Это напутствие предназначалось мне. Джеки же он писал: «Оп-оп, гоп-гоп и галоп, паталоп, тагалоп-тагалоп!» — он купил ей лошадь, Плясунью. Джеки звала ее Донни.

Бартон жил прямо напротив входа в Букингемский дворец. Я говорю о настоящем входе, которым пользовалась королевская семья. Тот, что спереди — это для туристов, которых не было. Война была еще свежа в памяти. Фашисты растоптали не все, однако с высоты Парламентской башни еще были видны оставленные Гитлером следы. Все носились в поисках квартиры за умеренную плату. Наша была дорогущая, но ее оплачивало посольство. В вечер нашего бракосочетания мы окунулись в светскую жизнь и не выныривали из нее в течение четырех лет.

На моей свадьбе папа танцевал с Дженет, моей матерью.

Я уже говорила вам, что Барт был добрый. Жизнь ему казалась игрой, в которой следовало дать сопернику шанс выиграть хотя бы два очка. «Одного недостаточно», — пояснял он. В противном случае Барт чувствовал бы себя одиноко. Он вставал, чистил зубы, целовал меня и отправлялся в посольство. По вечерам он целовал меня, наполнял наши бокалы, переодевался и мы окунались в светскую жизнь. У нас было очень тесно, но какое это имело значение? Мой друг, вы не можете представить, какой в те времена была светская жизнь!

У меня не осталось фотографий. У нас не было времени их делать. Тогда фотоаппараты были жутко громоздкими и, к тому же, никто не мог оставаться без движения достаточно долго для того, чтобы снимок получился. Бартон питал отвращение к фотографам. Видите ли, они давали пищу английской прессе, которая уже стала тем, чем является сейчас, если вы улавливаете, что я имею в виду. Барт утверждал, что нельзя дать себя застукать, играя в призраков на Уордоу-стрит, а в 1954 году все играли в призраков на Уордоу-стрит. Игра заключалась в том, чтобы раздеться, завернуться в покрывало и добежать до дома № 63, осушить там стаканчик, а затем вернуться, но уже без покрывала. Нижнее белье разрешалось не снимать. Во всяком случае, трусы или бюстгальтер. На выбор. Я знала, как сберечь свои. Что носили в 54-м? О, корсеты, затянутые так сильно, что вы становились похожим на грыжу, переодетую в медсестру, и бюстгальтеры без бретелек, чтобы обнажить плечи.

А вот и Барт. Он одет так, словно пришел на торжество по поводу окончания учебного года в школе или вручения медали лучшему супругу. Никто мне не поверит, и глупо об этом говорить, но все же я любила Барта. Нам было так весело. Я выходила в свет чаще, чем он, так как ему надо было работать. Барт был любимчиком посла. Нет, с королевой я не встречалась. Я видела ее мельком, однако приглашений от нее не получала. Признаюсь, я чувствовала себя оскорбленной. Она никогда не жаловала бедных американцев, сами понимаете. Мне пришлось дождаться, пока Джеки станет Первой Леди, чтобы кратчайшим путем попасть из Букингемского дворца в Бакингем. Когда я шла на вечеринку без Барта, он потом просил меня рассказать ему все в подробностях. Барт как-то ухитрялся покупать мне наряды, перепродавая вещи, приобретенные в специальных магазинах для дипломатов, к которым только мы, американцы, имели доступ. В посольстве все были похожи друг на друга. Кроме посла, который не был женат и которому не надо было тратиться на платья. Барт перепродавал чулки, виски, тостеры. И все же я залезала в долги.

Барт был ужасно добрым. Он обожал знакомиться с людьми, но потом забывал их. То, что ему в них нравилось, проявлялось только при первой встрече, а в дальнейшем, по его мнению, исчезало, и он ретировался до того, как разочаровывался. Знакомство с людьми он воспринимал как приобретение опыта, и пока он с ними общался, то общался душевно и искренно, даже если они были отвратительны. А может быть, особенно, когда они были отвратительны. Его вдохновляла жажда открытий, и, очевидно, за это он любил свою работу. Нам обоим нравилось ходить на вечеринки, находить в гостях у старых знакомых новых, а по вечерам или, скорее, по утрам, за завтраком, перемывать им косточки и сравнивать наши мнения. Я всегда просыпалась рано, даже если укладывалась в постель поздно. Эта привычка осталась у меня с тех пор, как я жила на берегу моря. На море вы поднимаетесь чуть свет из-за звуков, не похожих на те, под которые засыпаете. К тому же папа, сильно увлекавшийся спортом, в семь утра вытаскивал нас из постели, чтобы покататься на лошадях. Он объяснял, что поздним утром лошади уже измучены мухами. Я говорю все это к тому, что в Лондоне у меня даже не было необходимости в колоколах, а уж в Лондоне они звонят — так звонят. Их ничем не приглушают.

Барт умел готовить, а точнее, мог сварганить яичницу с беконом. Лично я никогда не могла стряпать. И не любила. Мы либо ужинали не дома, либо, попивая бордо и виски, ели яичницу с беконом. У меня была горничная, кухарка и посольский водитель, однако я не желала, чтобы в нашем доме была кухня, так как он действительно был слишком мал, а я испытываю отвращение к кухонным запахам.

Барт любил меня так, словно я была самым лучшим приобретением в его жизни. В один прекрасный день он встретил меня, женился и души во мне не чаял. К тому же Барт был убежден, что я тоже счастлива. Так же счастлива, как и он, ведь нам было так весело. Мы все делали одинаково, с одинаковым рвением, и нас считали парой молодых американцев, здоровых и богатых — по меньшей мере, одно из этих слов лишнее.

Ему не нравилась моя мать, которую он прозвал госпожа Буря.

Было что-то нежное, покровительственное в его манере представлять меня, нестись на помощь, когда я попадала в лапы пожилых любопытных англичанок (что до престарелых самцов, то я покоряла их одного за другим и прекрасно могла улизнуть от них сама), или в его манере спрашивать, не хочу ли я спать. У Барта была великолепная фигура, тонкие, как у ребенка, волосы; когда он находился в комнате, то производил странный шум, словно намеревался методично потребить половину наполнявшего ее воздуха — другая половина приберегалась для меня. Это был, если можно так выразиться, беззвучный шум, свойственный лишь ему одному способ потребления энергии. Мы были само очарование, я в этом нисколько не сомневаюсь и очень этим горжусь. Королева бала 51-го года вышла замуж за Лучшего Секретаря Посольства из всего Государственного департамента; тем не менее во время нашей совместной жизни — неважно, в присутствии людей, свидетелей, посетителей, иностранцев или нет — мы были отнюдь не парой предусмотрительных дипломатов-карьеристов, а двумя молодыми сумасбродами, полностью лишенными цинизма и принимающими жизнь с открытым сердцем. Когда я занималась обустройством нашей крохотной квартиры, то первые изменения Барт приветствовал так, словно я украшала дворец Бленхэм; мне кажется, у нас не оставалось времени, чтобы спросить себя, сколько все это будет длиться. Я была сестрой Барта, сестрой, которая с удовольствием спала со своим братом и которая была замужем («Позвольте представить вам моего мужа».), а еще — молодой женщиной, которой кто угодно (и я первая) мог сказать, что она вытянула лучшую в колоде карту — Барта.

Когда умер ребенок Джеки, то эту новость сообщил мне Барт. Не пожелав звонить по телефону, он покинул посольство так быстро, как только мог, осведомился у горничной о моих планах на день, искал и нашел меня, обшарив каждый ряд в кинотеатре, где я смотрела фильм с участием Лоренса Оливье. Чтобы в темноте рассмотреть меня, он дожидался самых светлых кадров на экране. Затем вывел меня наружу и произнес: «Скейт, я хочу прогуляться с тобой, Скейт (у нас не было детей, мы были для этого слишком молоды, и Барт предпочитал повременить, пока мы не нагуляемся вдоволь, так что речи идти не могло о Произошедшем с Детьми Несчастии), потому что мне плохо, Скейт, у твоей сестры кое-что произошло, это касается младенца, и мысли об этом не выходят у меня из головы. Я не мог оставаться один, я сказал себе: Скейт поможет мне найти слова для Джеки…» Вот таким образом Барт сообщил мне о смерти малыша. Он хотел принять удар на себя, оградить меня от боли и от всего с этим связанного, так как знал, что я буду думать обо всем, что происходило с Джеки давным-давно и во что я никогда его не посвящала, но о чем он все-таки догадывался — о кресте, который я несла. Скейт? А, Скейт — все мои настоящие друзья и настоящие враги называли меня Скейт. Доска. У меня была маленькая грудь. У Джеки тоже. С возрастом их размер не увеличился ни у одной из нас.

Есть вещи, о которых вы не в праве писать, потому что это было бы открытым вторжением в мою личную жизнь, однако самое смешное состоит в том, что вы спокойно можете это сделать, так как я никогда не изменяла Барту.

Я имею в виду, пока была замужем. Когда же это произошло, то произошло по двум причинам. Во-первых, я хотела знать, каково это будет с другим мужчиной, так как вы всегда стремитесь сменить марку исключительно для того, чтобы вернуться к первой. Во-вторых, я собиралась замуж за человека, который был намного меня старше. Любой бы попробовал.

Барт, со своей стороны, не пустил в ход достаточного количества козырей. Он был так счастлив угождать мне, что даже не пытался задуматься, есть ли у нас будущее. Все вокруг полагали, что мы живем скромнее, чем могли бы. Вероятно, они считали, что я была наследницей состояния, а Барт — безупречным юношей, который, прежде чем войти в семейный бизнес, исполнял свой гражданский долг. Я ни на минуту не задумывалась о завтрашнем дне, пока одним майским вечером Барт не сообщил мне, что мы должны возвращаться в Америку. Это случилось в гостях у друзей, после того как они предложили нам в конце лета отправиться с ними на юг Франции. Я уже собиралась было согласиться, когда Барт сказал, что в сентябре мы уедем.

Его посол возвращался на родину, мы должны были последовать за ним. Новый посол в нас не нуждался — у него был свой Барт. Не следует ли из этого, что я не читала газет?

Я не особенно увлекалась чтением прессы — я никогда ее не читала. Понимаю, что это кажется кокетством, и все же это так. Что за интерес читать новости о людях, которых видишь каждый день? Я просматривала журналы Стивенса, одного моего друга, владельца «Квин», так как находилась в очень тесных отношениях с его любовницей Мойрой Ширер. Танцовщицей. Стивенс часто использовал меня в качестве алиби: мы выходили вместе и он испарялся в компании Мойры. Ожидая их возвращения, я листала журналы, которые он приносил мне. Однако политика меня не интересовала. Джеки приберегла ее для себя. «Ты ведь шутишь, правда?» — спросила я Барта. Он улыбнулся так, словно я была легкомысленной куклой. «Разумеется, мы сможем вернуться сюда на Рождественские праздники, — добавил он, — они всегда в нашем распоряжении, однако вряд ли сможем остаться». Я была приучена ничего не обсуждать в присутствии шофера, который по чистой случайности у нас был (любовница посла находила его хорошеньким). «Что именно ты имел в виду, говоря о нашем отъезде в сентябре?» — уточнила я. Отвечая, он улыбался. Нет, он не улыбался. Он светился. У Барта был для меня сюрприз. Официально он не входил в состав дипломатического корпуса. И если бы Барт поступил на службу в Государственный департамент, то нас могли бы отправить на Гибралтар или еще дальше. Полгода Барт искал работу в Нью-Йорке и нашел ее. «И что за работа?» — поинтересовалась я. «Издатель». Он смотрел на меня с доверием и любовью. Очевидно, ждал, что я похлопаю его по щеке, приговаривая «милый Барт». Я осознала, насколько он, насколько мы были молоды и как мало денег у нас было по причине этой обоюдной молодости.

Я не желала возвращаться в Америку. В Америке была Джеки, самая могущественная женщина мира. Мне уже доводилось страстно стремиться к чему-то, например, к поездке в Европу или замужеству, однако впервые в жизни я вложила столько страсти в отречение. Как правило, май-июнь-июль в Лондоне — самая прекрасная пора, и люди, живущие в провинции, наконец-то вознаграждены за долгие месяцы тяжких усилий; в субботу намечался праздник в их честь по поводу того, что они выжили. Мы провели здесь четыре года. Все вокруг начинали удивляться, что у нас нет детей. «Вы правильно делаете, моя дорогая, что дожидаетесь зимы», — вот что мне приходилось выслушивать, словно мы с Бартом собирались провести последний квартал года, по-научному совокупляясь аккурат перед окнами Ее Величества.

Что-то переменилось.

Я отдалилась от Барта.

Наличие денег некоторым образом оттягивало наш развод. Мы потребили все, что могли потребить. Мы были юны, однако в ближайшем будущем повзрослеем. То, что нас объединяло, разрушится после переправы через океан. Если в каком-либо месте вы были счастливы, то в ваших же интересах избегать путешествий и новых знакомств. Позже я часто убеждалась в этом на примере других, однако никто не доверяет вашему опыту, если вы еще не достигли возраста, когда полагается этот опыт иметь.

Лично у меня, благодаря Джеки и папе, такой опыт имелся уже с десяти лет. Я знала, как вести себя с сестрами и мужчинами.

Барт чувствовал, что я все еще прежняя, но не с ним. Он начал проявлять обходительность перед дверью в ванную комнату и вести себя при Любых Обстоятельствах Чересчур Предупредительно.

Джеки стала Первой Леди. Мы были приняты самой королевой, обожающей американских политических деятелей, чьи имена пишутся в начале ее приветственной речи, которую она заучивает наизусть.

Моя встреча с королевой длилась ровно полторы минуты. Я стояла между Бартом и датчанами. После моего реверанса, который, признаюсь, был несколько неуклюжим, зато глубоким, королева сказала мне пару слов; Барт объяснил, что я нарушила церемонию с Бостонским архиепископом. Если бы потребовалось, я бы поцеловала ему и руку, и левую ногу, однако Барт уже направился к принцу-консорту и я последовала за ним. За полторы минуты Барт произнес: «Это так любезно с вашей стороны», а я выдохнула: «Это великолепно». Возможно, мне следовало попытаться выразить свое восхищение в квадрате.

Филипп не пригласил нас на ужин ни в тот день, ни в другие.

Тем не менее на Филиппа я произвела хорошее впечатление. Он не замедлил мне это доказать. Я поинтересовалась у Барта, что именно сказала мне королева, однако он не пожелал вдаваться в подробности. На следующий день я узнала, что она вообще ничего не говорила. Из-за смущения мне это показалось. Я что-то услышала, так как витала в облаках. Голос церемониймейстера, предполагаю. На меня не надо было бы сильно давить, чтобы я поверила в то, что слышала рондо на готские стихи под аккомпанемент арфисток из «Карнеги Холла».

На другой день мы с Джеки ужинали в узком кругу, и я заметила, что Барт отвел ее в сторону. «Что я должен сделать, чтобы удержать Скейт?» — спросил он ее. «Заработать денег, Бартон». Он принялся рассказывать ей о своей работе издателя, о том, как мало шансов у него вернуться домой (о каком доме идет речь, хотела бы я знать), о том, что для детей (детей, сейчас?), но Джеки перебила его: «Я говорю о настоящих деньгах, Бартон».

Вот так я развелась с Бартом. Безусловно, Джеки была права. После ужина, застав моего мужа в нашей спальне, я подошла к нему и все такое прочее. Наша жизнь была полна доброты, как и он сам, а еще она была особенной, но все же совершенно обреченной. До нашего расставания все было чудесно, не считая того, что Барт начал больше пить, хотя мы и до этого периодически набирались, и я распознала симптомы, наблюдавшиеся у папы после развода.

Я не люблю эту фотографию. Он вышел более тучным, и такая одежда ему не шла. Однако в те времена на море все мужчины носили такие мокасины и брюки. Снимок сделан в 1959 или 1958 году, вероятно, как раз накануне моего второго замужества в Вашингтоне, в «Гранд Вудсе». Из-за закона о разводах Джеки настояла на том, чтобы я выходила замуж в США. Поланд был намного меня старше, на семнадцать лет, однако, я думаю, он плутовал. Двадцать лет кажутся мне более правдоподобными. Здесь мы на яхте «Хани Фитз», принадлежащей супругу Джеки. Яхта была небольшая, но мы любили ее безмерно, Поланд часами мог играть в шахматы на задней палубе. Передней палубы не было. Этот корабль был сделан в 1928 году, и Джеки находила его несколько маленьким. К счастью, на борту никто не рыбачил. Была только одна вещь, которая нам с Джеки не нравилась в папе: рыбалка. Когда папа рыбачил, он больше не обращал внимания на Джеки и она поджидала, когда он поймает рыбку, чтобы поздравить его. Тогда он обращал внимание на Джеки.

Что касается меня, то я мечтала, чтобы Джеки упала в воду и чтобы я спасла ее под восхищенным взглядом папы, который кричал бы: «О, Скейт, давай, черт возьми!».

Однако Джеки никогда не падала в воду, а папа и не думал выражать мне свое восхищение. Я ждала, пока он на нее посмотрит и взгляд Джеки загорится в свою очередь. Я грустила, но не подавала виду, стараясь сдержать слезы.

Здесь у нас мокрые волосы. У нас обеих волосы жесткие и не вьющиеся. Одно из главных преимуществ в жизни.

Вам бросается в глаза маленькая грудь. Очень красивая, в самом деле. Но маленькая, как и сейчас. До какого года… до какого года было не обязательно иметь большую грудь?

После войны Поланд стал гражданином Англии — он женился на англичанке. Это был поляк, похожий на американского актера, если вы понимаете, что я хочу сказать. Маленькие усики, шейный платок. Нет, не шелковый. Из хлопка. Он ненавидел прикосновение шелка к коже.

Поланд не был красив. На этой фотографии на нем тенниска из «Рэкет Клаба». Он выиграл ее в карты, в покер, у мужа Джеки. Он никогда не осмеливался появляться в «Рэкет Клабе». Поланд полагал, что его не примут, потому что внешне он слегка походил на еврея. Тем не менее он отнюдь им не был. Я могу в этом поклясться.

Я не вышла бы за еврея в 1959 году в Англии. Или в Вашингтоне.

Нет, он не был красив. Друзья звали его Поджи — сарделька. Это военно-морской жаргон.

Поланд очень сильно желал меня. Хотел детей. Хотел принимать гостей и вести счастливую семейную жизнь. Он сколотил состояние. Поланд дал мне все, к чему я стремилась — что именно я не скажу вам даже сегодня, мне до сих пор страшно. Я не рассказываю о таких вещах. Деньги — Щекотливая Тема. Тем не менее, когда я попросила у него загородный дом, он немедленно купил его. Любовь в ста километрах от Лондона. Разумеется, лондонский дом я тоже переделала. Его жена почти ничего ему не оставила, но так было лучше. Поланд дал мне карт-бланш. И открыл счет в «Каутт'с».

Он предпочитал жить в Англии — он не любил Америку, ненавидел Нью-Йорк. Чем бы он занимался в Вашингтоне? Я стала княгиней. Несколько позже именно Трумэн^[3] назвал меня Сама Княгиня. Я была единственной американской княгиней и, наконец, единственной, кого называли Сама Княгиня. Не какая-то княгиня, понимаете. А только Сама Княгиня.

Мы вступили в законный брак. Я попросила у Рима разрешение аннулировать предыдущий, так как на этом настояла Джеки из-за своего мужа. Его семья принадлежала к американским католикам.

Он изменял Джеки. Он был самым донжуанским донжуаном из всех донжуанов. В конце концов ей вскоре стало об этом известно, разумеется, уже после свадьбы. Она думала, что Бартон, что все мужчины поступают так же. В противном случае она не устранила бы его, Бартона, так быстро. Она призналась мне в этом намного позже. После того, как я ушла от Поланда. Она сказала, что считала Бартона таким же, как все мужчины, и что если бы знала или, точнее, поверила мне, то действовала бы по-другому. Однако она полагала, что я хочу заставить ее ревновать к моей жизни с драгоценным Бартом. Единственный раз, когда я забила очко в свою пользу.

Как начался роман с Поландом? О, Поланд пригласил меня на чрезвычайно дорогое благотворительное мероприятие, которое мы не могли себе позволить. Война закончилась не так давно — нужно было восстановить столько всякого добра, накормить стольких голодных детей. Даже дипломатам, и особенно американским, сироты обходятся в кругленькую сумму. Барт был в Вашингтоне. Он намеревался затем поехать в Нью-Йорк на эту чертову работу в издательстве, такую перспективную, которая сделала бы нас образцовой парой, живущей достаточно близко от Лексингтон-авеню. Предполагаю, что в обед мы съедали бы один сандвич на двоих, прежде чем я отправлялась бы на занятия в университете, — Барт хотел, чтобы я соответствовала его уровню, — а посетители музея, где мы назначали бы друг другу свидания, удивлялись бы: «Как же они еще молоды!».

Последний бокал я подала Поланду у себя дома. Он был здесь впервые. Поланд не замедлил сказать мне, что дом произвел на него впечатление, и я ему поверила. Не хотела бы я заняться и его обителью? Он был одет точь-в-точь, как папа и как все мужчины, находящие меня восхитительной в моем статусе замужней женщины. Мужчины, чьи жены во время моего отъезда в Европу говорили, что я очаровательная девчурка, которой очень повезет, если она захомутает какого-нибудь парня из «Рэкет Клаба» и будет таскать за собой в трейлере кремового цвета своих двенадцать детей. Не такой я видела свою жизнь, не такой видел меня Поланд. Он смотрел на меня как на взрослую. Я была не очаровательной девочкой, а желанной женщиной, и этим вечером Поланд мне это сказал. Он расстался со своей второй женой, у которой взял все, что хотел — денег, чтобы приумножить свое состояние, о чем он мне любезно поведал. Он был в таком возрасте, что мог бы сойти за моего отца. И Поланд понимал это: он осознавал, что был смешон и, наконец, скучен. Это я взяла его руки в свои, чтобы убедить в обратном. Я могла бы держаться с ним иронично, или холодно, или взволнованно, однако я повела себя вовсе не так. Поланд почувствовал это и признался, что у него состоялся разговор с Джеки. Она посоветовала ему жениться на мне. Это он должен был держать меня за руки. Он был так счастлив, что у меня не могло сложиться о нем плохого мнения. Мне было хорошо известно, что мнение имеет большое значение для людей, я узнала об этом очень рано и иногда сама себе кажусь странной, потому что редко позволяю себе иметь о ком-нибудь мнение — у меня возникает впечатление, что я роюсь в чьем-то нижнем белье. Мне не хотелось выглядеть трогательной и уязвимой. Да, мне нужны были деньги Поланда, но я не собиралась ломать перед ним комедию. Уязвимость — самое простое оружие, которое мы используем в большинстве совершаемых нами преступлений, и я считала бы себя бесчестной, если бы играла в такую игру. Я все, что угодно, только не мошенница. Я читала, что нас с Джеки называют пожирательницами мужчин, однако я никогда не корчила из себя несчастную, прячущуюся от бомбардировок беженку, если вы понимаете, что я имею в виду.

И такой я была с семи лет.

Поланд не был добрым, как Барт. У него не было такой кожи, таких волос. Он мог быть жестоким. На него наложили отпечаток усилия, которые он приложил к тому, чтобы стать важной персоной, которую трудно не заметить. Создавалось впечатление, что в нем смешалось много кровей. Кровь его семьи была слишком богатой и слишком утомленной, как великолепная бутылка бордо, которая по истечении длительного времени портится. Обновление было возложено на него одного. И на этом он не экономил.

Он был сентиментальный и прямолинейный.

Вероятно, вид у меня был нездоровый, так как друзья начали выражать свое беспокойство. Все знали, что Бартон возвращается в Вашингтон, и говорили мне: «Бедняжка, ты и в самом деле собираешься нас покинуть?» Жизнь в США была намного проще, чем в послевоенном Лондоне или английской провинции, где все еще было пайковое распределение довольствия и все такое прочее, но при этом мы вели такую веселую жизнь, что все хотели продолжения. К тому же, сюда примешивалась проблема возраста: если я вернусь в Америку, то изменюсь, в то время как оставшись в Англии, не постарею, во всяком случае, в этом году. Мы не желали, чтобы наша молодость неожиданно прервалась в начале лета.

Поланд решил остаться со мной этим вечером. Думаю, ему было важно изучить товар. Я могла бы отказаться, дать пощечину, закричать, что все расскажу Джеки или даже Барту, — ему очень нравился Брат, — однако я этого не сделала. Мы собирались заключить сделку, и я выложила карты на стол. Я всегда действую честно, когда не могу поступить иначе.

Это был мой самый длительный брак. Да, разрушив его, я испытываю угрызения совести. Мы развелись в 1974 году, а еще через два года Поланд умер. И все же никаких сожалений. Я не могла поступить иначе. Он это понял, так как заполучил меня таким же образом. Если бы Бартон в свое время по-другому решил свои затруднения, если бы у него действительно были деньги, рано или поздно я вышла бы замуж за другого, однако, без сомнения, не за Поланда. Ладно, сейчас я не намерена… С Поландом было хорошо, сами понимаете. Я снова окунулась в развлечения, однако на этот раз у меня было больше свободы. Поланд не был таким восторженным, как Барт. И не цеплялся за меня так, как Барт. Он посещал клуб, играл в карты, встречался с друзьями. Мы с Бартом всегда повсюду были вместе, всегда-всегда, и именно этого мне не хватает сейчас больше всего. С Поландом я в несколько большей степени оставалась сама собой. Я сама себе была интересна.

С Бартом мы были парой, парой Американских Молодоженов, очень Очаровательных и Открытых. По этой причине и потому, что мы были забавными и жизнерадостными, нас повсюду охотно принимали. У нас не было детей, следовательно, мы считались молодоженами, которых можно было пригласить в любую компанию. Проблема поколений и условностей отсутствовала. Всем хотелось запустить руку нам в волосы, чтобы почувствовать, какие они густые и здоровые. Мы были живым доказательством здравия Америки и вечной дружбы между Великобританией и США. Это было семейным бизнесом. Мы приехали оттуда, от американских братьев, нас отправили в качестве наглядного образца. Мы были Лучшими из Лучших, но в то же время у нас не было ни одного врага. У Барта не могло быть врагов, и пока я была мадам Барт, обо мне не было сказано ни одного плохого слова.

Возможно, все дело было в нашей невинности? Я часто об этом думаю и я часто так думаю. Забавно, что вы меня об этом спрашиваете, потому что, беседуя с вами, я размышляла именно на эту тему. Мы были беззаботными и бессознательными, слишком много пили, вели себя как испорченные дети и с трудом сводили концы с концами. Брат и сестра — хорошее определение невинности, как мне кажется, не так ли?

Были у нас и ссоры. Когда отношения накалялись, Барт сбегал на работу в посольство. Когда Поланд чувствовал себя несчастным, он шел пропустить стаканчик джина с друзьями. Мужчинам необходима работа, место, куда можно пойти. Муж Джеки и Поланд могли играть на равных. Хотя разница в положении продолжала увеличиваться и Поланд не обладал известностью, тем не менее у него были деньги и он был выходцем из настоящего древнего рода, а не одним из этих итальянских принцев, которых можно встретить в Монте-Карло, и не из этих болгарских беженцев с лицами, заросшими ужасающей сизой бородой. За ним стояла Англия. Джеки была под впечатлением. Позже она нашла, что Поланд напоминает ей отца. У них сразу установилось взаимопонимание. Мы были ей необходимы, чтобы освоить истинно европейские манеры и считать Вашингтон деревней. Она всегда говорила, что Поланд любит меня по-настоящему и что он лучший, кого я могла встретить в своей жизни.

У них были очень теплые отношения. Иначе не скажешь, потому что это было бы неправдой. Между ними никогда ничего не было. Это не мешало мне ревновать к их дружбе. Поланд рассказывал ей о своей родине или о какой-нибудь картине Лувра, а она внимала ему с широко раскрытыми глазами. В ее манере слушать его чувствовалась уверенность в том, что они едины — едины в ее глазах. У нее были глаза, как у дрозда. В Лондоне огромное количество скверов. Вы непременно должны съездить их посмотреть. И если дятел с широко-широко посаженными глазами смотрит на вас так, словно вы единственный в мире, — это восставшая из пепла Джеки. Она верила в это. Что будет жить вечно.

Быть замужем за человеком старше тебя? Это совершенно то же самое, что быть замужем за человеком моложе — в браке состоите только вы. Не он.

После Поланда у меня был и третий муж. Вот мы на фоне гостиницы. Торжество состоялось в «Карлайле» на 76-й улице, свидетелями были Сидни Поллак и Фей Данауэй. Самое лучшее в свадьбе — это сама ее идея. Ладно, я не желаю об этом говорить. Бракоразводный процесс идет как раз сейчас. Да, мне было известно, что он неравнодушен и к мужчинам тоже. До этого я довольно долго жила без мужа. Этот союз со всех точек зрения был ошибкой, однако я прилагаю все усилия, чтобы разделаться с ним. Он требует денег, чтобы уйти, но на самом деле не знает, куда ему идти. Он постарел и больше не пользуется успехом. Любовь у них стоит дороже, чем у нас. О, и к тому же, у меня нет желания об этом говорить.

Родители

Почему я не упоминаю свою мать? У вас такое впечатление, что я говорю только об отце? Но вы сами начали с него, и все же, вероятно, вы правы. Да, вероятно, вы правы.

Ее настоящее имя — Мари, однако все называли ее Дженет. Папа уверял, что ее настоящее имя было Жанна и что она, как и он, имеет французские корни. Мы происходили, боюсь, лишь косвенно, от французских эмигрантов, осевших в Америке в 1928 году. Папа был так горд этим, что время от времени играл роль старого француза: «Palsambleu», «morbleu»^[4], — произносил он, коверкая слова, так как французского не знал совсем. Он говорил на бостонском американском с акцентом, оставшимся после тайного перехода через канадскую границу. Я могу вам его спародировать, пародии мне чрезвычайно удаются. Я понятия не имею, откуда появился у него такой выговор, возможно, это еще один трюк, призванный дурачить кредиторов. В «Рэкет Клабе» папа был знаменитостью. Что касается французских корней матери, то на них мы никогда по-настоящему не претендовали. Тем не менее мамины бабушки носили французские имена, потому что прадедушка был выходцем из европейской семьи. Этот факт являлся бесспорным и намного более достоверным, чем то, что говорил папа. Послушать его, так в нас текла королевская кровь. Эдди, мой кузен — вообще-то он кузен моего отца, но ближе мне по возрасту, феномен поколений, — уверял, что наши предки были королями Франции в XIV веке. Папа это тоже повторял, причем без малейшей насмешки, и это срабатывало. Поэтому, когда Гор Видал, друг семьи, заявил на свадьбе Джеки, что это выдумка и что между нами и королями Франции столько же общего, сколько между Парк-авеню и Бронксом, папа разозлился и набросился на Гора Видала, который, защищаясь, поставил ему фонарь.

Если вы посмотрите на свадебные фотографии Джеки, то увидите у папы яркий синяк под глазом. Это подчеркивает его натуру гуляки, встречавшего рассвет с парой валетов, шестеркой, четверкой, девяткой на руках. В общем, он был ничтожеством. Мы все были ничтожествами, и Эдди придумал этот трюк с королями Франции для журналистов.

В Европе нас не приняли бы ни в Лондоне, ни в Париже. Так что уж говорить о XIV веке.

Возможно, все было бы проще, если бы существовала только семья моей матери. А вот и она на фоне дома в Восточном Хэмптоне. А здесь — женский клуб на 53-й улице. Вы только взгляните на эти шляпки-колокольчики! К головным уборам я прибегала в крайних случаях — их уже почти не носили, — и, кроме как во время путешествия по Индии, вы редко встретите их на мне в моих альбомах. О, на скачках и при Дворе, само собой разумеется. В Вашингтоне тоже, но там я бывала недостаточно часто, чтобы можно было всерьез говорить о шляпках.

Ладно, Дженет была человеком долга. Она вышла замуж за папу и, осознав, что он ни на что не годится, еще много лет притворялась счастливой. Денег на то, чтобы оплачивать прислугу, обучение в школе, шофера не хватало с самого начала — папа все тратил на лошадей и автомобили. Он работал биржевым маклером и сходил с ума от автомобилей и лошадей. Ему удалось разориться, занимаясь спекуляцией в ущерб здравому смыслу. Большинство наших знакомых и вообще всех американцев тоже имели все шансы обанкротиться на бирже в 1930 году, но папа прогорел намного раньше, и наступивший кризис даже не выбил его из колеи — он лишь забрал последние крохи.

Понимаете, в глазах журналистов мы были богатыми людьми, но богатые люди знали, что мы таковыми не являемся. Не такими богатыми, как они. С другой стороны, они вели себя так, будто мы ими были. Никакой разницы не чувствовалось. Американцы не делают различий, если вы относитесь к тому же кругу, что и они. Жить было просто, во всяком случае, мне, потому что Дженет прибегала к определенным уловкам: она воспитывала нас в строгости при любых обстоятельствах, и экстравагантные увлечения папы, такие как лошади и автомобили, считались чем-то, что необходимо людям прощать. Это была великолепная стратегия. Она работала до кризиса 1929 года и после, когда стало естественным, что мы разорены так же, как все. За исключением того, что в нашем кругу разориться — часто означало иметь либо немного меньше денег, чем раньше, либо в два раза меньше, чем раньше, либо ровно столько, чтобы восстановить предыдущий капитал; что касается нас, то мы в очередной раз оказались на обочине жизни, так как были самыми разоренными из всех разоренных. Как мы могли разориться, если папа и так еле-еле сводил концы с концами?

Я понимала: что-то не ладится. Я была совсем маленькой, но все же помню сцены, которые мать устраивала папе, когда он уходил в запой и в жалком виде возвращался из «Рэкет Клаба» после двух-трех дней отсутствия. Однажды она сказала, что денег на выплату членских взносов в «Рэкет Клаб» больше нет, тогда папа вышел из себя и бросил матери первые врезавшиеся в мою память слова: «Я предпочел бы отправить вас к себе!».

Он изменял ей, и все же денежный вопрос был важнее. Он изменял ей с горничными, с ее собственными подругами, однако обхаживал их отнюдь не из корыстных целей. Он просто-напросто с ними спал. После развода папа так и не нашел себе богачку, в которой нуждался. Он встречался с Марджорай Бериен, у которой было не больше денег, чем у него, и которая тоже подыскивала себе супруга. Папа пускал ей пыль в глаза. Когда было объявлено о разводе, он пребывал в довольно плачевном состоянии и, скорее, отдавал предпочтение холостяцкой жизни в компании старых приятелей из «Рэкет Клаба».

Здесь он у барной стойки — снимок, сделанный его другом Уингшэмом. Я очень часто проводила каникулы у Уингшэмов. Бар «Рэкет Клаба», вплоть до его ликвидации в 1960 году, был украшен фотографиями своих членов в чем мать родила (ЧЧМР). У ЧЧМР был обычай напиваться в обнаженном виде, чтобы показать, что они здесь как у себя дома. Именно поэтому они расположили бар по окружности бассейна; и все свое детство, пока не покинула дом, я дышала этим запахом папы, запахом «Рэкет Клаба» — смесью хлорки и светлого табака с отдушкой бренди.

Моя мать не была знатной, не достаточно знатной для американки во времена Великой Депрессии. У нее были карие глаза, как у нас с Джеки. Они великолепно сочетались с глазами отца. Каштановый и голубой были нашими цветами: каштановый — Америки и голубой — Европы.Папа любил Европу, Дженет ее ненавидела. У нее был каштановый взгляд на мир — в Европе были казино, порок, абрикосово-коньячные коктейли и субретки, в общем, папа.

О, пока у них были деньги, они не так уж плохо ладили друг с другом. Когда капитал отца начал таять, Дженет предприняла все необходимые шаги. Она решилась на развод, чтобы спасти остатки доставшегося после смерти моих дедушек и бабушек наследства, и приняла предложение Хаджхая. Хаджхай не был парнем из «Рэкет Клаба». Он числился членом клуба, однако почти никогда туда не наведывался. Хаджхай выпивал по субботам, но воздерживался по будням, заседал в Гарвардской комиссии по бирже и сумел удвоить свой капитал в «Стандарт Ойл» за период с 1925 по 1933 годы. У него был замок в Швейцарии, который значился в маршрутах американских туристов, однако всё, в чем его можно было упрекнуть, так это в том, что он привел его в полное запустение.

У него были глаза цвета морской волны, сочетающиеся со всем; он был крупнее и крепче, чем папа, хотя меньше него занимался спортом. Именно он дал папе прозвище — Блэк Джек. Точнее, именно он возродил это прозвище, которое папе дали еще во времена его учебы в Гротонском колледже. У папы произошла какая-то неприятная история с порученной ему общей кассой хоккейной команды. Был ли Хаджхай влюблен в Дженет еще до ее замужества с папой? Милый мой, хорошенько вбейте себе в голову, что Дженет любила Блэк Джека. В нашей семье все женщины выходили замуж по любви: Дженет, Джеки, я, а также наши бабушки. Особенно Джеки. И Поланд был влюблен. И Барт, я рассказывала вам о Барте. В противном случае мы бы вообще не выходили замуж. Мы верили в любовь, в нашей семье принято верить в любовь. Дженет не исключение, если не считать того, что еще она верила в деньги и чему, разумеется, научила нас. Мы и сами усвоили это благодаря упрекам, сыпавшимся на папу, когда он был на мели.

Джеки жаждала одного: остаться с ним. Только с ним, без Дженет. Взгляните на эту веранду. Это 1936 или 1935 год. Дженет и Блэк Джек уже не ладили между собой. Они собирались развестись после двадцати двух лет совместной жизни, и в 40-м это наконец произошло. В этот момент и появился Рыцарь Хаджхай со своей Уолл-стритовской волшебной палочкой. Это он слева в белой рубашке. Папа и Дженет только что разругались из-за квартиры на Парк-авеню. Мы жили на П. А., в квартире № 740, которая тем не менее больше не принадлежала папе — он продал ее, чтобы отдать долги, сделанные на бирже. Деньги он не вернул, а, достав необходимую сумму, передал ее другому маклеру, чтобы заняться спекуляцией на бирже. В этом был весь Блэк Джек. Дженет только что об этом узнала — последней, уже все были в курсе, кроме нее; и не кто иной, как Рыцарь Хаджхай сыграл ключевую роль в этом Разоблачении. Вот здесь на переднем плане, на ступеньках, сидим мы с Джеки. Рядом с няней. Да, слева это я. У меня видна полоска белых трусиков. Мне семь лет, и я еще неуклюжая. Джеки — одиннадцать. Вся остальная ребятня — это дети Уингшэмов: Обри, Уингшот, Беренайс Уингшэм. Мы проводим зимние каникулы у них во Флориде. Блэк Джек предпочитает кататься на лыжах, он ненавидит рыбалку в открытом море, которая удается Уингшэмам. Надо сказать, что Уингшэмы были друзьями Дженет. Веранда дома в Восточном Хэмптоне — наша, а друзья — мамины.

Мы учились в Коннектикуте, в школе мисс Портер. Дженет опасалась негативного влияния нью-йоркских улиц. У нас был лишь один автомобиль с шофером. Раньше мы учились в городе у мисс Чапин. Не кто иной, как Витязь Хаджхай заплатил за четверть нашего с Джеки обучения у мисс Портер — это стало причиной спора, увековеченного на этой летней фотографии, фотографии счастливого уик-энда на берегу океана. «Святая простота, не говори мне, что ты снова потерпел неудачу», — выдавила Дженет как раз перед съемкой, так как Блэк Джек одолжил пятьсот долларов у Хаджхая, чтобы отдать долг в «Рэкет Клабе»: пари о цвете нижнего белья у медсестры клуба или просто-напросто романтическое свидание на третьем этаже «Пасадены»? «Полно, полно, старик», — приговаривал Хаджхай, снисходительно глядя на папу и укоризненно на маму, явно показывая, что она должна оставить мужчину, который не в состоянии обеспечить ей самое необходимое — самое необходимое у Хаджхая и ему подобных в 1936 году начиналось с четырех миллионов долларов.

Я прекрасно отдаю себе отчет, что совсем ни в чем не отдаю себе отчет. Хаджхай, папа и наша мама ссорятся по обыкновению взрослых ради смеха. «Не пугайся, милая, папа шутит», — постоянно добавляют они, избегая наших взглядов. Их шутки не слишком-то смешные, потому что из-за них родители срываются на крик, однако развязка всегда одна и та же: они начинают сердечно улыбаться друг другу. К счастью, у Джеки закрыты глаза. Наша разница в возрасте ощущается настолько, что мне долго пришлось переваривать то, что она заявила мне в этот уик-энд. Во-первых, при первой же возможности она отправится в Европу, однако не раньше, чем через шесть — семь лет, может быть, восемь. На мой вопрос, откладывает ли она деньги, чтобы оплатить путешествие, она отвечает, что «для этого, Пикс, существуют мужчины». В семь лет меня еще не называли Скейт, так как в семь лет ни у кого нет груди — ни большой, ни маленькой, — тогда меня звали Пикс. Вот таким образом мне стали известны Две Важнейшие Вещи. На фотографиях видно, что я с обожанием смотрю на Джеки.

Собственно, по этой причине я и забыла сдвинуть колени («Сдвинь колени, дорогая, никогда не забывай об этом на людях»), отчего проглядывают мои белые трусики.

Здесь? О, здесь мы на берегу океана. Думаю, это сентябрь. В сентябре трава в дюнах высокая и вся высохшая, и когда вы делаете фотографию, она сразу получается такой, словно ей лет двадцать. Это Уайлдмур. Дом называется Уайлдмур, однако мы всегда зовем его Восточный Хэмптон. Я помню, что мы делали, гуляя по песку. Мы устраивали поэтический турнир. Сочиняли стихи об океане и декламировали их у самой кромки воды. Для Дженет Блэк Джек остался лишь воспоминанием. Квартира № 740 на П. А. — тоже; отныне она живет на Кам-дю-Дра-д'Ор в квартире № 810, принадлежащей Хаджхаю Великолепному. С лица Дженет не сходит серьезное и озабоченное выражение — достаточно ли цветов здесь, надо сказать доброе слово там, выделят ли средства на организацию Дня Пропавших в Море Женщин? Она пьет несколько сверх меры. Пришел ее черед. У нас больше нет долгов, мы можем ходить в школу с гордо поднятой головой, особенно Джеки, которую старшеклассницы прозвали Принцесса Борджиа. Интересно, кто это? В следующий уик-энд я спрашиваю об этом Хаджхая, который проводит со мной небольшой экскурс в историю. Вернувшись к мисс Портер, я поджидаю удобного момента и в очередной раз, услышав «Принцесса Борджиа», разворачиваюсь и наношу удар. Он достается Марте Уингшэм, кузине Обри, Уингшота и Беренайс. Меня отстранили от занятий на неделю.

Что это?! Немыслимо, чтобы эта фотография сохранилась! В 53-м после смерти папы Дженет изъяла ее из оставшегося в квартире № 810 фотоальбома Джеки. Ума не приложу, где Джеки смогла раздобыть другую. Может быть, в «Рэкет Клабе»? Она повесила ее над стойкой бара в тот день, когда было дано представление. Папа так гордился ею, что ему хотелось, чтобы все ЧЧМР испытывали такую же гордость, как и он, за своих отпрысков.

Это представление было идеей Джеки в отместку матери за ее свадьбу с Хаджхаем. Мы должны были провести рождественские праздники с отцом (хочу предупредить, что, хотя мы были еще невинны, в этом рассказе рождественские праздники приобретут особую важность, о которой вы даже не подозреваете), однако Дженет совершила хитрый маневр и Блэк Джек был в очередной раз посрамлен — куда отведет он своих дочерей? в гостиницу, что ли??? Где возьмет деньги, чтобы снять дом, который является единственным Достойным Местом для Празднования Рождества Христова? Дженет была по-христиански религиозна.

Второе декабря было посвящено сайнетам в исполнении детей. Уингшэмы репетировали целую осень, и их интерпретация «Ветра в ивовых ветвях» сорвала шквал аплодисментов. Барсук и Крыса. Беренайс играла Крота. Мы с Джеки выступали под конец вечера, к этому времени внимание взрослых уже ослабело; подозреваю, что они торопились вернуться к выпивке и собирались немного потанцевать. Когда поднялся занавес (в роли которого выступала занавеска для душа из ванной комнаты, прилегающей к детской, с изображением потерявшейся в лесу Хэди^[5]) и оркестр заиграл первые аккорды (пластинка, ловко стянутая Джеки в «Берлаин & Чустер»), я уверена, что отчетливо услышала, как у матери тошнота подступает к горлу, в то время как Хаджхай, соображающий медленнее, неспешно взял ее за руку, как и пристало Богатому и Влюбленному Покровителю. Джеки научила меня синхронным движениям, и мы жизнерадостно затянули: «Потому что мое сердце принадлежит папе…»

Я фальшивлю, Джеки тоже, но совершенно иначе. Наш дуэт стал испытанием для всех присутствующих, однако лишь Дженет до глубины души прочувствовала песню, которую мы выбрали.

На следующее Рождество было решено, что мы уже слишком взрослые, чтобы развлекать публику. Кроме того, Дженет пришла к выводу, что мне необходимо избегать влияния сестры, и перевела меня в другой колледж. Я начала учиться в «Саре Лоренс». Это была досадная мера и при всем том бесполезная, потому что, даже если бы Джеки поступала в Вассар на год раньше, чем было задумано, я убеждена: чтобы разлучить нас, жизнь могла бы найти что-то менее банальное, нежели расстояние. Позже, когда я буду жить в Европе, а Джеки в Вашингтоне, наш старый друг океан превратится для нас не в море слез, а в водную нить, соединяющую наши взгляды. Я знала, что Джеки думает обо мне, что она, несмотря на свое триумфальное шествие, оглядывается на меня. Когда мы учились в школе, Джеки часто оборачивалась, чтобы посмотреть, где я, например, во время конной прогулки в Восточном Хэмптоне или в разгар церемонии награждения в номинации «Искусство и развлечения» у мисс Портер. Дженет поспешила отдалить от меня Джеки, не упускавшую случая продефилировать в свою комнату с плакатом «Блэк Джек лучше всех!». И она добилась своего: из-за Инцидента Джеки была исключена из Вассара и, не испытывая никакой радости, улетела в Европу, хотя в Европу желала полететь я, однако в то время Дженет не сводила с меня властного и требовательного взгляда. Лето, проведенное у Хаджхая в его доме на Род-Айленде, в кругу Уингшэмов, вернуло мне душевный покой.

Обратите внимание на этот снимок, сделанный тем летом 47-го. Война закончилась. На ступеньках сидят тридцать семь человек. Дженет занимает почетное место, Доблестный Хаджхай стоит в заднем ряду, больше чем на голову возвышаясь над этой большой семьей. Вот здесь Эдди, который спит со своей сестрой Элейн, потому что Элейн не имеет права бывать в свете до своего Выхода на Арену (ее мать прочила ей титул Королевы Бала 48-го), и еще потому, что все забыли сказать ей, что не принято спать с мужчинами до своего первого появления в высшем обществе; Беренайс Уингшэм, которая выйдет замуж за Эдди и в 1965 году покончит жизнь самоубийством в номере опустевшего «Мерсера»; Уингшот Уингшэм, который, намереваясь сменить своего отца на посту сенатора, будет убит в самый разгар кампании одним из недовольных избирателей штата Массачусетс; Джеки в перевязи «Рэкет Клаба», тщательно упрятанной в чемодан и надетой прямо перед съемкой, чтобы лишить Дженет возможности вмешаться; дети Хаджхая, который был женат до Дженет, но развелся и пока еще не знает, что его сын Хью IV будет убит в Корее, дочь Тудей умрет от передозировки в 1976 году в Сардинии и что он, Хаджхай, войдет в историю как отчим так презиравшей его Джеки; и я, которой и в голову не пришел трюк с перевязью, у которой даже нет спрятанной под блузкой папиной фотографии среди ЧЧМР и которая думает о купленных мамой отвратительных бюстгальтерах: если моя грудь не вырастет, никто не захочет под них забраться.

Наряды

Когда Джеки нравились брюки, она заходила в магазин и приобретала их дюжину. Думаю, можно сказать, что с тех пор как Дженет уже не довлела над нами, мы одевались просто и безошибочно. Это черное платье с небольшим вырезом неизвестной марки было надето по случаю празднования Рождества, проведенного в 1969 году в Турвиле с Поландом. Никаких украшений, лишь старинный крест, только что подаренный мне Поландом, — усыпанный рубинами старинный епископский крест; очевидно, в XVII веке у представителей сильного пола было несколько иное представление о мужественности. Да, а вот платье от Сен Лорана. На следующих страницах чего только нет; посмотрите, еще одно Рождество в Турвиле, на мне китайская блузка с неизменным круглым воротником (если у вас маленькая грудь, избегайте вырезов), Джеки вся в черном, увешанная ожерельями. О, Peace and Love^[6]! Внизу на одной и на другой — белые трапециевидные платья от Кардена. Кто этот тип на заднем плане с внешностью лорда? Алек Гинесс^[7]? Нет, это метрдотель. А здесь, прямо возле елки, в красной пижаме-безрукавке и жемчужном ожерелье, стоит, вернувшись из Кении, загорелая Джеки; она руководит маршем детей, связанных, словно конница Аполлона, длинной шелковой лентой.

Платье с бала «Белое и Черное», состоявшегося в 1968 году. По-прежнему от Сен Лорана, который привез мне его в Нью-Йорк. Все эти черные и белые полосы сделаны из мельчайшего жемчуга. Натурального. Тип, обнимающий меня за талию — Трумэн. Человек, который ценил людей по достоинству. Единственный раз я испытала стыд в обществе Трумэна, когда он сказал мне: «Княгиня, давайте потанцуем». Его лысый череп находился на уровне моей груди, и меня не оставляло впечатление, что большой развратный мальчонка пытается повернуть у меня в пупке ключик.

Ох-ох. Первый… нет, очередной бал «Белое и Черное». Марелла, Кристиана, Брандо Брандолини, Дэвид Бофорт в бабочке, Сесиль^[8] и я. Банда. Сесиль — это тот, у которого в петлице мак. Мы всегда очень хвалили его, я имею в виду, его творения, однако вы никогда не услышали бы, чтобы он сам говорил об этом. То есть, говорил об этом в подобном тоне. Он одевался изысканно, как папа и Поланд, к тому же в английском стиле и немного по-женски. Сесиль всегда носил очень широкие рукава с большими золотыми пуговицами, которые были бы заметны даже на заснеженном поле в самый разгар Пасхи. Он создавал декорации для моей пьесы, той, в которой я выступала на Бродвее. Сесиль сделал это несмотря на Трумэна, с которым как раз в том году повздорил, поэтому даже в самых сдержанных его портретах чувствовался пафос. Сесиль был очень изысканным, если вы меня понимаете. Он не любил делать фотографии на скорую руку и ненавидел отдавать приказы, даже когда речь шла о съемке моделей. Ему всегда было нужно как можно более точно и витиевато объяснить, подсказать, пригвождая вас при этом к земле, где вы замирали, словно наколотая на крючок поплавка мушка, безмолвная и трепещущая от почтения к Сесилю Битону, человеку с такими же холодными глазами, как его объектив, но намного более светлыми, голубыми от природы, огромными и уже смотрящими вперед, на следующий снимок, к которому он будет готовить вас так, как растолковывают молоденькой девушке, что ее будут лишать девственности, ничего не оставляя на волю случая.

Фанатичный служитель фотопленки, не правда ли?

Что меня поражает в этом альбоме, так это то, что в те времена все были одеты: фотографы, водители такси, артисты.

Вы можете сказать, что у нас с Джеки был один и тот же стиль?

Стиль был у меня.

В течение долгого времени мы одевались совершенно одинаково. Смотрите-ка, Восточный Хэмптон, мне, должно быть, года два-три, я в купальнике со всеми этими звездочками. На этой фотографии — одинаковые платья, которые нам сшили, чтобы ходить в пансион мисс Портер. А вот первый выход в свет; Джеки во всем своем вызывающем великолепии: шляпа, сумка, перчатки, клипсы, зонт. Юбка выше коленей. Перманентная завивка. Браслеты-змейки обвивают руку. Это стиль Дженет как раз накануне нашего Путешествия в Европу. Американцы с Пятой авеню такие наглаженные, что когда садятся, слышно, как хрустит их одежда. Я даже думаю, что эта фотография была сделана на корабле. Как раз перед отъездом.

Да, Джеки была крупнее меня.

Ей шло все, что она носила; и когда после избрания ее мужа я показала ей, как следует одеваться, если она намеревается устроить революцию в Вашингтоне, когда я начала делать для нее покупки в Париже и отправлять ей эти наряды самолетом, — это себя я одевала для такой бесподобной роли, это я стала одной из десяти самых элегантных женщин в мире.

Тем не менее ореол вокруг Джеки сиял ярче.

Этот плодовитый карлик Трумэн говорил, что я красивее и что между нами такая же разница, как между фарфором и керамикой. Тем не менее керамика прочнее фарфора, и в глазах мужчин она более привлекательна.

Что было чудесно, когда я приехала в Европу, так это то, что я была сама себе хозяйка. Я сумела освободиться от всего, что мне навязали — от стиля Дженет. Насколько в своей манере одеваться папа был европейцем, настолько Дженет оставалась американкой из Филадельфии, родины бунтарей. Одно из навязанных правил, которое я больше всего ненавидела в детстве, — это обязанность одеваться так, как решала наша мать. Она продумывала наши наряды, равно как и наше питание, образование, благотворительную деятельность и занятия спортом. Когда мы приезжали в Восточный Хэмптон, наша форма одежды менялась в зависимости от повседневных занятий. И, не взирая на погоду, солнце, дождь, недомогание лошадей, слишком сильный ветер, чтобы выходить в море, расстройство желудка у Джеки, которое лишало нас возможности есть блины, мы оставались в наших костюмах для блинов, морских прогулок, верховой езды.

Единственная игра, в которую нам было запрещено играть по причине Тяжелой Наследственности Блэк Джека — это карты. Когда он окончательно покинул дом в Восточном Хэмптоне, прямо перед переездом Владыки Хаджхая, я обнаружила в ящике для перчаток от «Паккард» новую, еще в упаковке колоду карт из «Рэкет Клаба». И как только Дженет отправляла нас в постель, я устраивалась на кровати Джеки и мы играли в кункен^[9]. Остальное время колода пряталась за огнетушителем, который на пару с веревочными лестницами был установлен по указанию Дженет во всех ванных комнатах.

Наш костюм для игры в карты, которая лишь напоминала кункен, так как большинство правил нам было неизвестно, держался в секрете: голубая пижама в красные лодочки. Я надевала низ, а Джеки — верх, потому что у нее начала расти грудь; возможно, мне удастся найти для вас фотографию, сделанную одной зимой в Кении, где на мне надета эта пижама в красные лодочки. Поланду нравились домашние пижамы. Их носили до 70-го или 69-го, а может, и несколько позже. Надевая ее, я всегда вспоминала Дженет. Под пижаму никогда не надевались трусы, чтобы они не выделялись… я сошла с ума, сообщая все эти подробности о трусах. Я так и вижу заголовки: «Скейт рассказывает нам о нижнем белье». Или: «Невестка президента не носила трусов». Господи, я столько всего могу рассказать, что мне нет смысла преувеличивать. К тому же, это не было бы правдой. Знаете, я всегда отличалась целомудренностью.

Что мне нравилось в жизни с Поландом, так это возможность одеваться по собственному желанию и покупать все, что захочется. Барт и контрабанда из магазина для дипломатов остались в далеком прошлом. Я была княгиней Поланд и имела личный счет у кутюрье, как давным-давно при папе у «Сакс». Я начала часто захаживать к ним и именно у них создала свой первый стиль, сама стала его творцом. Мне не делали его на заказ.

Я обожала закрытые купальники, платья без рукавов и с круглым горлом, пуловеры, прямые брюки, пышные юбки, пояса, но больше всего — платья без рукавов. Нуреев говорил, что я похожа на цветок, стоящий в настолько высокой вазе, что нет ни малейшей возможности дотянуться до моих лепестков-губ.

Я бы предпочла, чтобы вы об этом не писали. Не желаю навешивать ярлыки с уймой известных имен на каждый этап моей жизни.

Вижу, вы открыто затрагиваете Щекотливую Тему. Да, когда речь идет о нарядах, я становлюсь транжирой, однако не всегда. Первоначально оригинальная идея всегда появлялась у меня. У Джеки их не было никогда. Она все время слушала мои советы по поводу того, что следует носить, за исключением, пожалуй, той истории с верхней частью пижамы, когда она хотела спрятать свою грудь. Тогда еще нельзя было говорить о настоящей груди, тем не менее то, что она начала расти, угнетало ее.

В Вашингтоне она сразу же была признана образцом элегантности, потому что благодаря моим советам одевалась как европейка. Джеки сообщала мне по телефону свое расписание, а я говорила ей, что необходимо надеть.

Чтобы облегчить задачу, у нас все было в двух экземплярах. Розовый костюм, который был на ней в день убийства, есть и у меня, однако никто не собирался убивать Поланда.

Не стоит проводить дурацкий психоанализ этого случая с грудью. Джеки была старше, и ее угнетало, что грудь у нее появилась раньше, чем у меня, и ей одной придется броситься в эту авантюру. Это означало, что Дженет посвятит целые дни разговорам на серьезные темы. В такие дни у нас создавалось впечатление, что она рассказывает нам о вещах, касающихся совершенно других людей. К тому же она была самым неподходящим человеком для подобных бесед. Никто, хуже Дженет, не мог бы нам объяснить, что такое быть женщиной: она порвала с Блэк Джеком.

Дженет ненавидела любовь, а грудь была воплощением любви.

Ладно, я полагаю, что мечтой всей ее жизни было видеть нас до конца наших дней в Безупречных Костюмах Молодых Девушек, Учащихся в Вассаре.

Вечером, устроившись на кровати Джеки, мы болтали о том, что действительно было важно для нас: о вещах, которыми мы дорожили, и о тех, к которым питали отвращение. Так вот, среди ненавистных вещей было хождение за покупками в сопровождении нашей матери.

Зато все, что шло от папы, — короткие пиджаки, чтобы взбираться на лошадь, сапоги, куртки с велюровым воротником для верховой езды, привычка закатывать по локоть рукава рубашки, — перешло к нам.

«Рэкет Клаб» брал реванш.

Покинув Дженет и Хаджхая, мы постоянно носили свободные костюмы. Свои первые джинсы я купила в год смерти папы. Джеки не имела права их носить. Из-за мужа. Мне кажется, она действительно ни разу их не надевала. Я просматривала фотоальбомы, ее часто можно увидеть в брюках, но в джинсах — никогда. Не знаю почему. Ей нравились брюки с заниженной линией талии, которые стали шить с 1970 года, и она могла их себе позволить. Однако никаких джинсов.

Именно так и создается стиль.

Никаких джинсов.

Джеки была единственной в своем роде, самой знаменитой женщиной в мире, которая не носила джинсы. В этом была вся Джеки — еще одно основание, делающее ее бесподобной. Уникальной.

В 1980 году я перестала ей помогать. После 80-го в Нью-Йорке можно было найти все, что ни пожелаешь. Во всяком случае, она больше не меняла свой стиль. Джеки продолжала покупать много, однако этого никто не замечал, потому что все вещи были похожими.

Она больше не звонила.

Не для этого.

И когда я, не беспокоясь о том, что происходило или не происходило в этом году, в некоторых случаях надевала такие же вещи, как она, вещи, известные благодаря фотографиям в журналах, все начинали говорить: «стиль Джеки», «Скейт унаследовала стиль Джеки», тогда как это был мой, мой собственный стиль.

Даже это она отобрала.

Захватила его.

Это была самая великая захватчица, которую я знала. Я смотрела телепередачи, снимки в газетах и говорила себе: это я.

Это была я в том пальто, я — в тех туфлях на плоском каблуке, я.

Это была я.

Я.

Однако в легенде фигурировало мифическое имя. Имя супруга Джеки.

Затем было просто имя Джеки.

Джеки, самая знаменитая женщина мира.

Я полностью растворилась в ее тени. Все, что я придумала в Европе, повернувшись спиной к Америке, Барту, Дженет, все, что Поланд позволил мне старательно создать собственными руками, превратили в еще один букет к памятнику, возведенному ей при жизни.

Ей принадлежали две части пижамы, мой друг.

Не желаете ли еще бокал? Лично я выпью один.

Что происходит с вами, когда у вас крадут вашу личность, причисляя при этом к огромной толпе девушек, носящих джинсы?

Дети, собаки, летний отдых

Поланд хотел наследника, наследницу и в дальнейшем целую династию Поландов. Он много поработал во славу дома Поландов, и ему хотелось, чтобы это всем принесло пользу. То есть, чтобы все это имело продолжение. Он был по-настоящему беден, когда приехал в Англию, однако дело не только в деньгах. Поланд стремился восстановить благородство своей фамилии и хотел, чтобы его дети гордились тем, что носят ее.

Вскоре я уже ждала Влада. Это произошло не совсем случайно. Я понимала, что ребенок от Барта не приведет ни к чему, кроме как к осложнениям. Поланд был сильно влюблен в меня, я была намного моложе, на двадцать лет моложе, чем Поланд, и Влад родился задолго до аннуляции церковью моего брака с Бартом в 1964 году. Мой развод длился с 1958 года.

Поланд не решался назвать своего сына Владимиром, тем не менее ничто не звучит более по-английски, чем иностранные имена. За Владом последовала Тини. Двое детей являлись для меня гарантией. У Поланда был наследник, наследница, и я могла рассчитывать, что он достаточно долгое время будет для меня именно тем мужем, который мне нужен. Когда Джеки во второй раз вступала в брак, меня спросили, на что должен быть похож идеальный супруг, и я ответила, что идеальный муж похож на его деньги: тихий, но всегда рядом, когда тебе нужен. Мне пришлось немало побороться, чтобы изъять эту фразу из интервью, поэтому возьмите на себя труд, вставьте ее в ваше, я испытываю отвращение к бесполезным творениям. Если вы согласитесь, то это чему-нибудь да послужит, я всегда так говорю.

После рождения мертвого младенца Джеки произвела на свет сына в том же году, позвольте уточнить, что и я. Естественно, это было намного более важное событие по причине того, что семья ее мужа так и ждала, что у нее ничего не получится. Его родители считали, что быть плодоносной кобылой — ее святое призвание, более того, они изучили Джеки вдоль и поперек, прежде чем дать свое согласие на свадьбу. В вечер бракосочетания, пока она ждала Триумфального Вступления Супруга в Спальную Комнату (они занимались любовью только дважды, и, как мне кажется, это было частью требуемых кланом предосторожностей, чтобы убедиться в ее девственности) и пока я держала ее за руку (мы были, мягко говоря, взволнованны) в номере отеля «Астория» (все происходило во время его избирательной кампании — свадебное путешествие пройдет по ходу дела), она рассказала, что его отчим, старый проказник, потребовал осмотреть ее в обнаженном виде. Разумеется, для того, чтобы получить представление. Старуха раздела Джеки, и они обследовали ее сверху донизу. Джеки впала в ступор. Тем временем ее жених наполнял свой бокал и подмигивал ей. Чин-чин. Об этом не говорят, но в 53-м это выглядело весело и многообещающее. Старик на законном основании разглядывал ее, приговаривая: «Хорошо, дорогуша, хорошо, дорогуша», она не знала, куда девать руки (а куда положили бы их вы?), а Старуха тем временем кружила в поисках подозрительного изъяна.

Они провели расследование и узнали об этой истории в Вассаре, но все же Джеки была девственницей и ее жених мог это подтвердить, потому что они занимались этим в отеле «Уолдорф» после полудня, как раз перед собранием Комитета по Финансированию Нашего Президента. Супруг Джеки предавался любовным утехам только в гостиницах — это была его вторая натура, и именно так он впоследствии представлял себе официальную резиденцию: отель, в котором можно переспать под защитой Секретных Служб.

Она не знала, что он изменял ей. Я имею в виду ее жениха. Она думала, что он прощается со своими подружками. Это не считалось изменой. Он прощался с ними, укладывая их в постель, чтобы оставить о себе хорошие воспоминания — это была точка зрения Джеки. Интересно, что она понимала под сексом? Ведь у нее никогда его не было.

Он переспал даже с этой язвой Ширли Лэнгаузер.

Даже с Ширли.

Она была лучшей подругой Джеки. Это произошло в тот же день, что и в первый раз с Джеки, но с Ширли — с утра, а с Джеки — после полудня. И с Ширли — в отеле «Пьер».

За первым разом последовал второй в «Реджент Плаза».

Впрочем, он не слишком задержался.

Там проходило собрание Комитета Женщин и Дочерей Америки.

Джеки родила своего первого ребенка почти при выходе из церкви. Я знала, что она станет матерью намного раньше меня. Она была в курсе, что ее муж изменял ей с актрисами. Джеки ходила смотреть фильмы с их участием, чтобы получить о них представление. Так она посмотрела все фильмы с Джиной Тайерни. Джеки писала мне об этом и тайком отправляла письма. «Глупо, что твоя сестра ходит в кино», — говорил в Лондоне мой муж, когда мы читали почту за завтраком. Но при всем том она была беременна. Когда Джеки потеряла ребенка, то хотела развестись. Она позвонила папе, который быстро примчался в Вашингтон, чтобы забрать ее и увезти к себе (куда, мне это было не известно и, по всей вероятности, ему тоже), однако вмешался Старик и дал Джеки миллион долларов.

Она предпочла зачать другого ребенка.

Блэк Джек, сказав на прощанье «до скорого», отправился обратно с двумястами тысячами долларов; в конце концов мы обе родили сыновей, а затем дочерей, но на этот раз с разницей в год — Тини самая младшая из четверых.

Все это время я жила в Англии. Джеки не приезжала ко мне в гости. Ее муж снова проводил избирательную кампанию, а она была одним из козырей.

Старухе пришлось провести со своим сыном беседу, хотя он стал осторожнее и больше не приносил в дом спички с логотипами гостиниц, в которых каждый божий день занимался сексом.

Как и следовало ожидать, Джеки одевала своих детей точь-в-точь, как я — своих.

Ее дети.

Я отправляла ей фотографии (и какие фотографии, так как я познакомилась с Питером Бирдом^[10]), и она наряжала их по образцу Влада и Тини.

Одна вещь, с которой я ничего не могла поделать и которая вначале очень сильно меня взволновала — это то, что у Джеки были чудесные отношения с моими детьми (а насколько слово «чудесный» относилось к нам, мне хорошо известно). Особенно с Тини.

У меня всегда были проблемы с Тини. Не настоящие проблемы, а проблемки.

Мне хотелось, чтобы мои дети воспитывались так, как следовало и как это делается в Европе. Я не желала, чтобы они росли, как американские дети. Я очень долго не возвращалась в Америку; во-первых, Поланд ненавидел Америку — в Нью-Йорке у него был такой же потерянный вид, как у спасательного круга, скитающегося в поисках какого-нибудь утопающего на горизонте, а во-вторых, я хотела, чтобы дети научились вести себя.

Мне хорошо известно, кем выросли дети Джеки.

Стоп. Прошу вас, не забегайте вперед.

Не об этом я хочу рассказать.

Я имею в виду то, что для своих детей я хотела не таких идеалов, как катание на дельфине.

Тини не могло усмирить ничто: ни доброта, ни назидания, ни приветливость, ни наказания.

Тини не могло усмирить ничто и никто, кроме Поланда.

И Джеки.

Когда ей должно было исполниться восемь, то на мой вопрос, что она хотела бы получить на день рождения, она ответила: «тетю Джеки».

Мы подарили ей пони.

Она назвала его Вашингтон.

Год спустя мы преподнесли ей породистого охотничьего пса. Она назвала его Белый.

Как Белый дом.

Весьма хитроумно.

Впоследствии она часто сбегала к Джеки. Во время каникул и не во время. Ее побеги выводили меня из себя.

О, и зачем я вам это рассказываю? Ей не было и десяти, когда она заявила, что отрекается от Бога, потому что он сильно промахнулся при выборе Детям Родителей. Она много думала и решила, что я была ошибкой. Она должна была быть дочерью Джеки. По ее мнению, Господь оплошал нечаянно, однако это было доказательством того, что Его не существует, раз Он допускает такие грубые промахи. Мы прогуливались по Турвилю, и я говорила с ней о ее первом причастии, — Поланд был католиком, — но она от него отказалась, спасибо.

Богу.

Она собиралась Ему обо всем написать и была уверена, что Он ответит.

Я предложила ей поговорить об этом с отцом.

Она посмотрела на меня так, словно я ошиблась стороной в церкви или что-то в этом роде.

Я понятия не имела, кто мог бы мне помочь.

Возможно, Барт.

Я села на край водопойного желоба для лошадей и заплакала. Мне кажется, что я еще никогда не была так противна Тини.

Чувство вины во всех его проявлениях захлестнуло меня. Я знала, что переживаю утрату. В глазах других я была той, кто все время теряет, однако они ошибались по поводу того, что именно я теряла.

В тот день я начала терять Тини.

Она обожала Джеки до безумия.

Знаете, любопытно, как Джеки умела заставить вас виться вокруг себя.

Джеки писала ей письма, а во время путешествий отправляла открытки и правительственные меню. У нее были свои собственные дети, которым она внушала американские ценности и которые душа в душу ладили с моими.

У Тини зубы выдаются вперед. Десять лет я сражалась, чтобы она носила пластинку. Это наше сражение не принесло ничего. Кроме счета от дантиста. Мне никогда не забыть, как в Рождество, когда она была на втором курсе, я встречала ее из колледжа. Я заехала за ней на машине — я, которая ненавидит водить. До возвращения домой мы собирались поужинать. Тини стояла в кругу сверстниц, и все девочки походили друг на друга — я никогда не представляла, что в какой-то определенный момент девочки могут быть настолько похожими. Она не сделала в мою сторону ни малейшего движения. Никак не показала, что знает меня. Не повела бровью. Она продолжала болтать с девочками или, точнее, зачитывать им письмо, — я предположила, что это было письмо. На ней был плащ от «Бербери» слишком большого размера (абсолютно эксклюзивный). Она читала письмо в этом плаще, и мне не надо было быть ни ясновидящей, ни вооружаться микроскопом, ни прыгать над ней, чтобы понять, словно меня ткнули туда носом, что я чувствую знакомый и устойчивый аромат духов, что это письмо Джеки и плащ тоже Джеки.

Какие духи? Какими духами пользовалась Джеки? О, «Арпеж». У нее был свой период «Арпеж». Его аромат был рассеянным и тонким и обволакивал только вас. Ничего общего с этими современными парфюмами, оповещающими о вашем приближении за несколько километров.

Еще бокал? Спасибо. Нет, без льда. Мне никогда не нравился лед. Кстати, у меня где-то должны быть сигареты. Я знаю, что никто больше не курит, но я всегда курила дома. В этом, черт его побери, секретере есть блок сигарет. Если вас не затруднит, принесите их.

Боже, Тини специально разыграла этот спектакль, я могла бы в этом поклясться перед Министром Юстиции Соединенных Штатов. Мы находились возле корпуса второкурсников. Все матери уводили своих чад под руку, во дворе не осталось почти никого, кроме нас, однако Тини продолжала читать письмо от Джеки до тех пор, пока не ушла ее последняя подружка, затем вложила это проклятое письмо в проклятый конверт с изображением Белого дома вверху и подняла на меня Свои Чистые Глаза: «Ох, я не знала, что ты уже здесь».

Она отвергала мою любовь вплоть до смерти своего брата, но не приняла ли она ее потом лишь из сострадания? «Ты должна понимать ее больше», — говорила Джеки. «Ты хочешь сказать, что я должна понимать ее лучше?» — «Нет, больше. Ты отказываешься идти туда, куда она хочет тебя привести». — «Но это моя задача привести ее к чему-нибудь, Джеки. Привести ее туда, где я ее жду. В этом и заключается воспитание». — «Ох, ты говоришь прямо, как Дженет».

Я никогда не произносила имени нашей матери, и Джеки тоже, кроме случаев, когда мы разговаривали о Тини. Не заставляйте меня сейчас признаваться в том, о чем я умолчала: дети ни во что не ставили своих дедушек и бабушек (кроме Влада, который любил Хаджхая, однако я полагаю, что это из-за его замка «Уолтер Скотт» в Шотландии), что до меня, так я давно перевернула эту страницу — с тех пор как обосновалась в Европе.

Дженет пугала их. Она была слишком ярко выраженной американкой.

По мере возможности мы собирали детей вместе. Например, во время каникул, а со временем — еще чаще, когда ездили в круиз на корабле Джанни, или позже — на яхте Ари. И в Турвиле — на Рождество. Дети хорошо ладили друг с другом, за исключением, пожалуй, старшего сына Джеки, которому остальные казались слишком маленькими. Разумеется, я была вынуждена вмешаться, когда Джон впервые уговорил Тини попробовать наркотики. Мы узнали об этом, потому что ей стало плохо. Я сказала Джеки, что это ее влияние, не мое — я никогда не принимала наркотики, никогда. Ненавижу уколы. Однако она ответила, что в жизни не употребляла наркотиков, и если уж говорить об Америке, то не могла бы я перестать оскорблять свою страну, потому что в Лондоне ширялись больше, чем в Центральном парке во времена Линдсея. Ох, не пишите «ширялись». Это я сегодня, как и все, употребляю это словечко. «Ширяться» не было словом из нашего лексикона. В те времена мы с Джеки говорили «принимать наркотики».

Я обыскала комнату Тини и всех остальных детей. С детских лет они ночевали вместе, мальчики и девочки. И даже если бы в их распоряжении было по пятнадцать спален на каждого, они поступали бы также. Утром их никогда нельзя было найти в той кровати, в которой вы поправляли им одеяло вечером. Мы узнавали их по разметавшимся по подушке волосам. Тем не менее свои вещи они раскладывали по местам — каждый в свой комод, шкаф, этажерку, это было решено раз и навсегда. Я обшарила все комнаты, пока дети были на пляже. Особняк в Монтауке находился на берегу океана.

Каждый раз, приезжая в какой-нибудь дом, я обходила все комнаты. Я прохаживалась, именно прохаживалась, и так же делали все остальные, сталкиваясь друг с другом в дверях. Кажется, никто даже не разговаривал. Было необходимо возобновить знакомство с домом, прикоснуться к тому, что осталось с прошлых каникул. Повсюду были тайники, полные всякой всячины, которую удалось стащить детям, — их сокровища: ракушки; тюбик помады без колпачка; кусочек бретельки от купальника; поводок Мартины, первой собаки Влада; столовый серебряный тесак, который мы тщетно искали, так как он принадлежал владельцам другой виллы, снятой нами в 1962 году в Равелло; четыре неиспользованных входных билета на «Остров Пиратов» Ойстера Бэя; пара очков Джеки с дужками, украшенными позолоченными «У.»; листок, сложенный вчетверо, на котором написано «С Джона потеха, не пловец, а неумеха», а также другие стишки, которые не опубликовал бы даже «Уотерхауз», если бы писал о чем-то еще, кроме биографии Джеки или Новом Расследовании Убийства в Далласе. Если хотите знать мое мнение, то его убил какой-то ревнивый муж.

Я обследовала все комнаты, но ничего не нашла. Даже писем Джеки Тини. Думаю, что она хранила их в своем несессере или в чем-то вроде него. То, что не хочешь забыть, всегда носишь с собой. В противном случае обязательно забудешь. А может быть, и в своем нижнем белье, откуда я знаю. В конце концов я начала испытывать отвращение к этим проклятым письмам. Я даже не знаю, сколько их было. Возможно, после смерти Джеки Тини в Порыве Покаяния пустила их по волнам Гудзонова залива во имя Америки, напевая при этом песню Джоан Баэз, которая так нравилась Джеки и в которой рефреном звучало: Николас и Барт…

Если не брать в расчет того, что мой сын умер от рака, когда ему не было еще и тридцати пяти, и того, что моя дочь была украдена Джеки, то можете написать, что дети не приносили мне особых огорчений.

Каждый раз, когда Тини уезжала на каникулы в Америку, я понимала, что теряю еще одну ее частичку. Она утрачивала целые грани своей личности, именно те, которые я любила. Тини больше не желала заниматься живописью — Джеки бросила рисовать. Она больше не мечтала стать журналисткой — Джеки с насмешкой рассказывала о том, как пыталась работать в «Вашингтон Таймс», где должна была вести светскую хронику, а она даже понятия не имела, о чем писать, не считая новостей о Барбаре Уотсон, которая вышла замуж за одного малого из Филадельфии. Тини больше не любила собак — Джеки говорила, что единственная польза от солдат морской пехоты в том, что они могут их выгуливать. Что касается меня, то я всегда держала собак.

Так-так, вот снова Монтаук, дом Энди^[11]. Ох, знаете, он ненавидел свежий воздух. Энди говорил, что от воздуха у него возникает ощущение утраты какой бы то ни было целостности. По его мнению, когда он слишком долго оставался снаружи, то терял частицы, которые скрупулезно собирал, чтобы стать Энди Уорхоллом. К тому же он считал, что на улице его могут узнать, тогда как на пляже это сделать сложнее. Когда в Монтауке мы ходили на пляж, он всегда надевал панаму, черные очки, рубашку с длинными рукавами и брюки. Он говорил, что если бы остался без одежды, его индивидуальность была бы растаскана по кусочкам; однако с моей точки зрения, Энди находил себя тщедушным или, как вы говорите, хилым и, кроме того, не умел плавать.

Слева — Винс Фрамон, друг Энди, мечтающий снять фильм. А справа — Тэд Джонсон, пропавший во время катастрофы TWA 800. В середине — Влад, в правом нижнем углу — Тини. У нее всегда были широкие бедра.

Энди обожал, когда мы гостили в его доме. Я сняла его на год; я всегда брала дома в аренду. Когда место мне по душе, я снимаю дом, даже если потом не приезжаю туда. На дома я потратила намного больше денег, чем кто-либо другой, а сегодня у меня нет ничего, кроме этой парижской квартирки, которая даже не принадлежит мне.

Поездки Энди в Монтаук не стоили ему ни гроша: он был моим гостем, как и сопровождавшие его друзья; а Дик Кавет и вовсе проводил с нами каждое лето.

Дом в Монтауке находился на самом берегу океана. Я приказала повесить знамя, точнее, установить шест для него. По моей задумке Энди должен был смастерить для меня флаг. Однако, когда мы его подняли, это вызвало столько возражений у соседей (он представлял собой американский флаг с бутылками кетчупа «Хейнз» вместо звездочек), что мы были вынуждены сдаться и водрузить Проклятое Звездное Знамя, как всякий чертов американец на побережье Потомака.

Здесь, в шляпе Энди — Бьянка Джагер. Конечно, вы бы ее не узнали. У нее было самое красивое округлое личико, которое я когда-либо видела. Я, будучи скорее угловатой, сходила с ума от ее лица и тела. Мне до безумия нравился этот детский лобик, эти пухлые щечки и ушки.

В Монтауке все они были счастливы и беззаботны, но тем не менее неумолимо, держась за руки, разом приближались к своемукрушению, и в конце концов им пришлось расстаться, чтобы попытаться спасти самих себя.

На этом снимке Энди зарывает Влада в песок. На поверхности осталась только одна голова. Он убедил Влада в том, что мы все уйдем и оставим его под песчаным покровом, словно произведение искусства. На песке рядом с головой Влада он поставил свою подпись: «Энди Уорхолл». Именно Олег Кассини, друг Поланда, который был в тысячу раз красивее Олега, пришел тогда на помощь Владу, обозвав Энди старой дурой. Влад был наполовину мертв от жажды и наполовину от страха. Тем же вечером Энди уехал, ему не нравилось, когда его застигали на месте преступления, то есть в моменты, когда у него что-то не получалось.

Я не стала продлевать аренду Монтаука на следующий год. Энди решил, что я буду платить за него и за дом до конца дней своих, однако я купила свой собственный дом, намного более просторный и удобный, в Южном Хэмптоне, напротив Восточного Хэмптона. Вы с того яйца или с этого (Восточный и Южный Хэмптон называли «двумя яйцами»)? И единственное, что я сделала в жизни, так это перебралась с одного на другое. Поланд заплатил без разговоров, но вскоре мне стало известно, что он не купил дом в Южном Хэмптоне, а только подписал арендный договор на пять лет. У него больше не было денег.

Именно журналистам пришло в голову записать клички собак. Зум и Зак.

Поланд не сказал мне абсолютно ничего. Я получила договор в его отсутствие — он вернулся в Англию, так как по-настоящему ненавидел Америку; нет, причиной тому была не ревность, он знал, что у меня есть любовники, но дело не в том, что ему не нравился Питер, Питер Бирд, именно тот самый, которого прозвали Белым Охотником; Поланд был старый, понимаете, на двадцать лет старше меня и предпочитал своих друзей моим, — о, этот договор, словно камень, брошенный в колодец, у которого нет дна.

Мне показалось, что я лечу вслед за ним.

В то время у меня была квартира под номером 969. Можно сказать, что Поланд сам себе поставил подножку. И именно Бобби сыграл в этом решающую роль. Поланду очень нравился Бобби, или, скорее, он его впечатлял. Поланд не сумел устоять перед его обаянием. Никто не мог устоять перед Бобби, даже Джеки. У нее была с ним интрижка, после смерти мужа. Бобби желал ее давным-давно, что до нее, то ей необходимо было прийти в себя: о, вовсе не проливая слезы над фотографиями Арлингтона^[12], а, напротив, развлекаясь. С Бобби она была часа два или три, пока он не нашел себе другую, тем не менее все то время, что провел с ней, он был искренен и уж точно имел право нанести ей визит, так как был ее деверем, Покровительственным Плечом и Гением Клана. Джеки не имела права уединиться с любовником в отеле или выпить пару бокалов на приеме в Вашингтоне. С нее не спускали глаз. Она была самой Знаменитой в Мире Вдовой, а Бобби был готов собственными руками отправить в ад первого же газетчика, который заикнулся бы об их встречах.

Именно в квартире № 969 на Пятой авеню Поланд сжег то, что еще у него оставалось.

Джеки покинула Вашингтон, чтобы избежать газетных сплетен и слежки. Она поселилась в 1040-й квартире. Джеки свистнула — и я примчалась. «Ох, Скейт, ты так нужна мне», и я примчалась. Я заперла свой «Букингемский Дворец» и дом в Турвиле, забрала Тини и Влада из школы и вернулась в Америку. Джеки нуждалась во мне. Она была так уязвима.

Джеки нуждалась во мне, чтобы, несмотря на все несчастья, сохранить саму себя. Она ни с кем и ничем не могла поделиться. Ничем. Особенно по телефону. НАС ВСЕ ВРЕМЯ ПРОСЛУШИВАЛИ! Я села в самолет, оставив Лондон позади. Никогда больше мне не вернуться к той жизни, которую я покидала. Джеки не намеревалась жить в Европе. Она желала оставаться американской королевой — она хотела быть с Бобби. Я прилетела, и мы пошли на прогулку; это был наш обычай — гулять при встрече. Фотографий наших прогулок, которые вы встретите в этих альбомах, больше, чем счастливых моментов в наших жизнях, ведь мы прогуливались не только в радости, но и в горести.

Переставлять ноги и куда-то идти было в нашей семье панацеей от любых переживаний; это был наш способ молиться.

Я предложила Джеки поехать с детьми ко мне в Европу. В пятнадцать лет я до безумия обожала итальянское искусство эпохи Ренессанса и отправила послание Бернару Берансону. Европа ждала меня. «У меня нет на это денег, Скейт», — сказала она, пояснив, что семья мужа стесняет ее в средствах и что Бобби, чтобы ни случилось, воспротивится этому. Он боялся того, что она может вытворить — завести нового любовника, например; к тому же он хотел иметь ее под рукой, Бобби зациклился на этом. В Палм мы жили в доме, арендный договор на который истекал и который Джеки в будущем уже не снимет. Она сказала мне, что когда-нибудь купит здесь свой собственный дом, — Джеки была в этом уверена. Когда-нибудь. «Где, Джеки? Где ты купишь дом?» — «На островах. На Марте Ваинъярд или на Нэнтакете. У меня будет дом на острове, сестричка». В то время Зака и Зума еще не было. Я привезла их из Англии несколько позже, однако Джеки все предусмотрела. Ей было известно, как будет расположен дом на берегу океана, где будут находиться комнаты каждого из нас и как назвать собак — это она придумала клички Зак и Зум. Щенок — для меня и щенок — для нее, Зак — для Джеки и Зум^[13] — для меня, так как в те годы я была сильно помешана на фотоснимках, очень сильно помешана.

Питер был фотографом, а я любила Питера.

Джеки нуждалась во мне так же, как в год смерти папы. Год, который начинался так прекрасно. Прекрасное начало года. Можете вложить в это какой угодно смысл. Джеки позволили отправиться со мной в путешествие. Она так тяжело все переживала, что лишила Старика и Старуху какого бы то ни было выбора: путешествие в Европу или развод, о'кей?

Мы отправились в морской круиз. Это был мой подарок — подарок, сделанный Хаджхаем по поводу начала моей светской жизни. Джеки не заставила себя упрашивать и разделила его. О, только не это! Нашей соседкой по каюте оказалась девяностодевятилетняя миссис Кунс, преследовавшая нас все путешествие: «Вам снова пришла телеграмма!». Эллис Б. Кунс читала все наши телеграммы раньше нас, и всё на корабле знали, что мы были приглашены господином Иденом на ужин и бал, а также номер телефона, по которому, причалив к английскому побережью, следовало позвонить, чтобы узнать все детали (Кембридж 4410).

На корабле плыл один ливанец лет тридцати (ливанец ли?), внешне напоминавший Али Хана, в которого Джеки была до одури влюблена. Ливанец путешествовал третьим классом, что предохранило его от нарушения корабельных законов — он никогда не поднимался в нашу каюту, перед которой, впрочем, дежурила миссис Кунс. Джеки собиралась пойти и найти его во мраке третьего класса, однако команда тоже не теряла бдительности. Тогда она переключилась на перса, самого что ни на есть настоящего, Игановича Иливица, который позднее станет одним из наших самых близких друзей.

Купив машину марки «Гильмен Минкс», мы направились во Францию. По дороге мы напевали «Позвоните мне леди» и Джеки постоянно сворачивала не в ту сторону. Миссис Джонсон пригласила нас на ужасный концерт, улица Фезандри в Париже, где из-за того, что я закурила сигарету, произошел целый скандал (миссис Джонсон заявила, что Джеки — приличная девушка, а ее сестрица — девица с дурными манерами). А еще мы ездили повидать Поля де Ганэ в Пуатье, где он проходил военную службу в первом драгунском полку; Джеки была влюблена, я тоже. Его отправили на полигон, и мы последовали за ним по крайне безмятежным и крайне неопрятным французским деревенькам. «Ваши подружки просто восхитительны, Ганэ, — сказал ему его лейтенант. — Вы помолвлены?» — «Да, мой лейтенант, с обеими». Затем запрыгнул в машину и мы, затянув «Марсельезу», помчались под противотанковым заградительным огнем по направлению к Испании, где, как заявил Поль, нас ждали. И где мы пили и пили, и пили в компании Эллис Уильямс.

Весть о смерти папы застигла нас именно там. Он неудачно упал в «Рэкет Клабе», его состояние и все такое прочее… Папа никогда и никому не рассказывал о своей болезни. Из чистого эгоизма, как он признался в одном из своих прощальных писем Джеки, — он не был уверен, что успеет с ней увидеться. Его доставили в клинику, однако слишком поздно, и поскольку уже ничего нельзя было сделать, папа коротал дни, заключая с врачами и медсестрами пари о том, сколько дней ему осталось. В конце концов ему позволили выписаться. Он умер в отеле, проводя ревизию своих находящихся в добром здравии друзей — это все, что мне удалось узнать. Письмо Джеки я прочла не тогда, а много позже, когда приводила в порядок ее дела на Марте Ваинъярд. После смерти Джеки. Я вклеила его в этот альбом. Альбом с фотографиями нашего путешествия в Европу, который я назвала «Такое особенное лето».

Вы можете прочесть письмо. Их обоих уже нет на свете, и, возможно, после этого у вас сложится о них хорошее мнение.

«Светик,

Твой старый Блэк находится в комнате, больше напоминающей номер борделя, — самой роскошной в этой больнице, как я предполагаю. Вероятно, меня с кем-то перепутали, и бедный Хаджхай-Богатей в очередной раз будет вынужден заплатить по счету, что повергает меня в трепет. Я собираюсь заказать полный пакет услуг, чтобы окончательно его разорить и вынудить продать замок в Шотландии доктору Швейцеру, который все еще ищет убежище для своих прокаженных.

Светик, я не силен в эпистолярном жанре, и у меня нет галопирующей руки, однако мне бы не хотелось, чтобы тебе рассказывали неизвестно что, если нам не придется свидеться. Я не был пьян, когда упал в Клабе, — это всё, что, проклиная Хаджхая, я собирался тебе сообщить! и присматривай за своей сестрой. Прости свою мать за меня, я не держу на нее зла в сердце за все те годы, на которые она отняла вас у меня. И ты не позволяй черстветь своему. Ах да, не наклоняйся слишком сильно вперед перед препятствием.

Тагалоп,

Папа».

В том году я оставалась в Америке до окончания зимы и это я присматривала за Джеки.

Я вернулась в Европу, когда она перестала пить и стала ждать свою дочь.

Во второй раз я вернулась в Нью-Йорк на более длительный срок, даже не догадываясь, что Поланд останется в прошлом. Джеки не желала жить в Нью-Йорке одна, она собиралась поселиться там только в том случае, если и я поступлю так же; я согласилась, потому что она меня попросила и потому, что она снова начала пить, как и после смерти папы. «В любом случае, Скейт, твой муж разорен, и почему ты тогда до сих пор с ним?» Именно но этой причине два года спустя я решилась на развод — по этой причине и потому, что Поланд собирался вернуться в Англию, чтобы, изображая из себя сентиментального эмигранта, закончить там свои дни. А саваном, видимо, ему послужит знамя.

Именно так Поланд и поступил. Он болел раком и не оставил мне ни гроша. «Подумай, что можно извлечь из него на сегодняшний день», — заявила мне Джеки. Она имела в виду, что мужчины должны обеспечивать нас. Джеки так страдала от того фарса, которым был ее брак, что никогда больше не позволяла, нет, скорее, навсегда разучилась позволять несостоятельному мужчине прикасаться к себе. Я одного такого себе нашла, причем он был не так уж безнадежен, владел сетью магазинов. Но Джеки навела справки и за два дня до церемонии бракосочетания (я собиралась снова выйти замуж в США, чтобы воспользоваться американским законодательством, если опять буду разводиться) заявила мне по телефону, что я совершаю ошибку и что она собирается расстроить этот брак. «Но какое тебе до этого дело?» — закричала я. «Я дала обещание папе», — таков был ее ответ. Мне кажется, она считала так потому, что овчинка выделки не стоила (всего лишь одна сеть магазинов), а может, она хотела приберечь его для себя (материальное положение Джеки было еще хуже моего), или по той причине, что он был евреем (что не помешало ей провести остаток жизни с евреем). Тем не менее у нее состоялся с ним разговор, и мы отменили приглашения за два часа до свадебного приема. Я так никогда и не узнала, как она все устроила и почему газеты хранили молчание.

Мне лишь известно, отчего помалкивала я сама.

Тини жила у нее много месяцев. Возможно, это Тини не захотела, чтобы я снова вышла замуж. Она была очень привязана к своему отцу, очень. Чрезмерно.

Поланд был сентиментален. Тини пошла в него. Самые незначительные вещи вызывали у нее чувство умиления. Мне кажется, ей принадлежала добрая половина «сокровищ», скопившихся в наших домах. В основном это были ракушки и старые птичьи гнезда.

Я поселилась в 1040-й квартире, которую сама же и обустроила для Джеки. То, что она делала — взывала к памяти папы, чтобы помешать мне выйти замуж за Джеффри Коупа, — доводило меня до белого каления. «Не думай, что все будет так же, как всегда, — сказала я ей. — Не на этот раз, о нет, не на этот раз. Я выйду за него замуж, и у тебя не будет права голоса. Не будет права. Так как я считаю…»

— Моя дорогая, ты заметила, что все время дважды повторяешь одно и то же? Это признак сильной неуверенности, понятно? Тебе необходимо убедить саму себя, это себе ты говоришь, Скейт. Себе одной!

— Твой новый любовник — психоаналитик? Могу сказать тебе, что твоя дурацкая болтовня не приведет ни к чему. Совершенно ни к чему. Я выйду замуж за Джефферсона, заруби себе это на носу.

— Нет, не выйдешь. Я только что отправила к нему своего адвоката.

— Ты сделала что? Отправила к нему адвоката? Какого еще адвоката?

— Александра Форджера.

— Ты отправила Александра Форджера к Джеффри? Но во имя чего, Господи?

— Во имя глупости, которую ты собираешься совершить. Ты — моя сестра, и я обещала присматривать за тобой.

— Ох, да кончай ты со своими обещаниями, Джеки! Не бросайся именем папы, прекрати! У меня ассоциируется это с дорожной сумкой, полной старого тряпья, с которой ты при необходимости стираешь время от времени пыль. У меня нет сил выносить это. У меня нет сил выносить твою манеру напоминать, что он любил тебя больше, чем меня. У меня создается впечатление, будто ты до конца наших дней так и будешь гарцевать передо мной на Плясунье. Я даже больше не могу ездить верхом, не думая об этом. Я дошла до того, что начала испытывать ненависть к лошадям. Мне кажется, что я могла бы заржать, только услышав, как ты произносишь «папа».

— Для начала присядь, — произнесла Джеки.

Эта квартира под номером 1040 была действительно огромна. Пятнадцать комнат. Я максимально использовала экспозицию. Свет лился потоками, — с моей точки зрения это было очень выразительно, — вследствие чего Джеки словно находилась в настоящем сиянии прожекторов. Прекрасная, как никогда. Намного прекраснее меня. Трумэн сильно ошибался. А что еще было ждать от него, даже учитывая его принадлежность к тому предыдущему поколению гомосексуалистов, которые, по меньшей мере, любили женщин?

— Не думай умаслить меня, Джеки. Знаешь, я уже больше не твоя маленькая сестричка.

— Это точно сказано. Никогда моя сестра не вышла бы замуж за оптовика из Торонто.

— Джеки, ты становишься тверже камня.

Я села, портьеры и солнечный свет давили на меня, все, что было создано мной, угнетало — вся декорация наших жизней. Я осознавала, что не была актрисой и что не стану ею никогда. Я была той, кого больше всего презирала: светской дамой, которой понадобились деньги в одном из салонов на Пятой авеню.

— Ох, Джеки, прости меня.

У Джеки не было растерянного вида, в котором ее постоянно упрекают. Дело исключительно в ее глазах. У нее были очень широко посаженные глаза. Мне кажется, я вам уже об этом говорила. Останавливайте меня, если я повторяюсь, потому что… И, черт возьми, к тому же она была самым красивым дроздом со времен сотворения мира, вот и все.

Итак, на чем я остановилась? Полагаю, мне следует довести дело до конца.

Я увлекаюсь, пускаясь в поэтические сравнения. Или ведя беседы о моей сестре. Со мной была собака: Гакельбери. Пометьте: Гакельбери. Журналисты всегда записывают имена. Чтобы впоследствии претендовать на достоверность. Так же, как в случае с Заком и Зумом. Ваша статья будет настолько правдива, что сможет выставляться бок о бок с Туринской плащаницей.

Кстати, мы с Джеки, покрыв голову мантильями, ездили туда. Можете мне поверить, еще пара-тройка таких подробностей, как мантильи и Гакельбери, и ваша статься будет выглядеть более правдоподобной, чем пуля, угодившая прямо в голову.

— Неважно, — бросила Джеки. — Ты можешь говорить мне все что угодно… Подожди секунду. Это ты, Тини?

Она услышала ее, понимаете? Джеки услышала, как та входит. Она слышала ее, как никто другой. Тини вернулась домой, и Джеки услышала, как она замерла у двери в смежную гостиную.

— Ох, Тини, что на тебе за брюки!

У нее был не подходящий зад, чтобы носить такие. Но что я могла с этим поделать? Брюки с заниженной линией талии, помните? Джеки оставалась им верна. Даже когда мода на них прошла, она не изменила им. Тини они совершенно не шли.

Нужно же было иметь что-то и от отца, кроме глаз на мокром месте, не так ли?

Тини подсела на коня и убежала. Кажется, мне в очередной раз удалось подобрать удачное выражение. Это мой дар.

— Зачем ты так поступила? — спросила Джеки. — Я имею в виду…

— Я знаю, что ты собираешься сказать. Поэтому не трать энергию. Это моя дочь, знаешь ли.

Джеки сделала жест, означавший, что она согласна (прискорбный факт, с которым ничего нельзя поделать), и затаилась. Понимаете, она умела абстрагироваться в любом месте. Я была свидетелем того, как она проделывала это на одном официальном ужине в Индии — там два дня говорили только на индийском. Прямо-таки перевоплощение самого Будды; все ждали, когда она спустится с небес на землю, однако они ошибались. Она не замечталась, не погрузилась в нирвану, а берегла свои силы. Джеки просто считала, что в этом действе ей не стоит участвовать. Мне кажется, что причиной такого поведения был ее муж. Ей стало известно, что он все время изменял ей — всегда, и даже в утро их свадьбы; она узнала об этом от Ширли Лангаузер, которая проболталась, что переспала с ним («О, для человека с больной спиной, твой муж, Джеки, при необходимости очень даже неплохо справляется».). В тот момент Джеки думала, что не должна находиться там. Что ей не стоило принимать участие в том, что доставляло ей боль. У нее был исключительный дар выживания, самый сильный на земле. Когда Джеки напускала на себя неуязвимый вид, создавалось впечатление, что она без каких-либо усилий одерживает победу, выигрывает матч, не принимая в нем участия. Никто не мог этого вынести, у нее был свой собственный способ топтать вас. Понимаете, таким способом она защищала себя. Ей пришлось слишком сильно страдать из-за одного мерзавца.

Я удалилась в туалетную комнату, чтобы меня не расстреляли на месте. Закрывшись на два оборота, я села и попыталась изгнать Тини из своих мыслей и убедить себя в том, что не произносила эту фразу про брюки после того, как мы не выделись с ней два месяца. Затем, поскольку все это не дало результата, я попробовала уверить себя, что правильно поступила, произнеся ее. Однако это тоже не сработало.

Мне было так стыдно за саму себя, что даже не хотелось выходить из туалета. Я попробовала воссоздать по памяти лицо Тини. Мне показалось, что она подкрасилась, чего, не будучи достаточно взрослой, почти никогда не делала. Ей следует бороться с полнотой. Она всегда строила большие планы, однако никогда ничего не доводила до конца. И все же сегодня она подкрасилась по неизвестной мне причине (какой-нибудь парень, или чтобы сделать приятное Джеки, или попытка быть на нее похожей), и вдруг я сказала себе: «это для тебя». Чтобы сделать приятное тебе.

Вы можете назвать это полным крахом.

Вина, омерзительное чувство, сильно напоминающее несварение желудка, охватила меня.

Я была отрицанием самой себя.

Ладно, туалет был неподходящим местом для размышлений. Я ополоснула лицо водой и вернулась в гостиную.

Джеки все так же продолжала сидеть, тем не менее с ее лица исчез какой бы то ни было след непричастности, словно она соблаговолила наконец снизойти до нас.

Я со злостью взирала на салон. Эта мебель, эти ковры, портьеры, из которых Джеки сложила костер для моей казни, были выбраны мною.

— Я ухожу и увожу свою дочь с собой.

— Не думаю, что Тини захочет пойти с тобой.

— Ей придется. Она — несовершеннолетняя.

— О, ты же не будешь звать полицию.

— Тогда, вероятно, одного из твоих телохранителей? Я как-то упускаю из виду, что ты у нас важная персона.

— Тини не поедет, Скейт. Она против этого брака. Ты не можешь заставить ее принять его. В последнее время ты очень мало виделась с ней. Да будет тебе известно, что она очень повзрослела.

— А ты оказалась тут как тут, чтобы протянуть ей руку помощи.

— Ты не заботилась о ней, Скейт. Сейчас уже несколько поздно, чтобы заметить это. Ты делаешь лишь то, что хочешь ты, однако я не думаю, что ты еще увидишься с Тини, если выйдешь замуж за этого типа.

Я встала и направилась к двери.

— Принцесса Борджиа, — бросила я.

Мы не увидимся в ближайшие два года.

То, что о нас говорили

Мне довелось встречаться со многими известными людьми и преимущественно с теми, кто имел влияние. Все, что я сказала Джеки, было несправедливо, потому что без нее и ее мужа, и еще раз без нее и ее мужа, я бы не познакомилась с ними или, скорее, они не обратили бы внимания на княгиню Поланд. Не такое внимание. Люди так привыкли видеть нас вместе, что никогда не приглашали одну без другой. Мне вспоминается наша поездка во Францию, когда президент республики, генерал де Голль, сначала принял меня за мою сестру. Он страдал близорукостью. На нем был один из тех мундиров, которые можно увидеть на этих малых, стоящих в лифтах отелей; де Голль был очень крупный. Его супруга была одета, словно жена ирландского полицейского в День Святого Патрика^[14]. Я была полна почтения, однако никто не говорил по-английски, совсем никто. Генерал пустился в воспоминания, ловя на моем лице знаки одобрения (я сидела с другой стороны стола), но если речь шла не об искусстве, по части которого французы знатоки и о котором нам приходилось слушать, куда бы мы ни направились (это слегка походило на то, как-если бы вы при каждом вашем посещении Венеции все время натыкались на толстый зад Пеги Гагенхейм), я плохо понимала, о чем речь. Пожимая руку Джеки, которой в соответствии с протоколом меня представили, я пробормотала: «Счастлива познакомиться с вами», что заставило ее рассмеяться на свой манер — громко и как колокольчик, — и никто потом не поверил, что я сделала это не нарочно. Сегодня же, услышав любой комплимент, я, наподобие Чарли, бульдога Трумэна, могу со знанием дела приветливо повилять хвостом.

Чего я действительно желала, так это жить для себя самой и чтобы меня ценили как личность, а не как сестру, невестку или княгиню. Не как подругу Энди Уорхолла или Сесиля. Чикита Астор, которая была одной из моих лучших подруг, нет, лучшей подругой в те времена, когда я жила в 969-й, годами не уставала повторять, что я никогда не должна была покидать театр.

Чикита была более красивой и богатой, чем кто бы то ни был. Всюду, где бы ни появлялись Асторы, как мужчины, так и женщины, они приносили с собой красоту и элегантность. Когда я собирала друзей или смешивала стили, только Чикита оставалась вне категорий. Рядом с ней все греки выглядели нелепыми, включая Ливаносов, Ниархосов^[15] и других любителей коньяка. Даже их корабли казались рыболовными суденышками на фоне яхт Асторов: одной — для Атлантики, другой — для Средиземноморья, похожих как две капли воды, начиная от банных полотенец и заканчивая статными моряками, прислуживающими гостям. Асторы принадлежали к старой школе, в которой смешались гангстеризм и аристократичность, баснословные прибыли и Орден Подвязки. Все это мне довелось увидеть еще раз значительно позже в Люксембурге, во время свадьбы их наследника и внучки Батиста, однако они были не на высоте, ведь, в конечном счете, целью всех этих экзотических преступлений было пополнение анонимных счетов.

Итальянцы были совсем другими — вам никогда не встретить никого более совершенного, чем Карло Брандолини. Однако нам, вероятно, стоит повременить с разговором об итальянцах. Знаете, в то время, о котором я вам рассказываю, мы с Джеки постоянно были не в ладах. Я не вернулась в Европу, желая стать стопроцентной Американкой и, в свой черед, королевой Америки.

Я намеревалась стать звездой.

Как по волшебству, в моей жизни снова появился Трумэн, главным образом по той причине, что он так же, как и я, остался без гроша, так же, как и я, был вынужден пускать всем пыль в глаза и действовать решительно. Мы вместе вознамерились реализовать себя каждый в своей области. Он дал один из балов, о которых я вам рассказывала, «Белое и Черное», а Чикита спонсировала пьесу «Рассказы Госпожи Холидей», в которой я собиралась выступить на Бродвее.

Трумэн устроил свой бал в честь Кей Грэхем, владелицы «Пост». По этому случаю я заказала себе платье в Милане — в то время я часто появлялась в обществе Генри Форда, который и оплатил счет, а также билеты модельера в оба конца.

Вы слышали о Кей, Знатной Даме Восточного побережья. Она похожа на передовую статью, читанную и перечитанную Коллегией Главных Редакторов В Полном Составе.

Трумэн зашел за мной, и я увидела, как он постарел, полысел, а его розовый напудренный череп напоминал чудовищный зад ребенка. С его губ, прикрывавших наполовину сгнившие зубы, слетали уже когда-то сказанные им остроты. Он казался кем-то, кто должен исчезнуть со сцены до того, как его имя будет опубликовано в колонке умерших в «Нью-Йорк Таймс», и кто уже никогда не допишет «Возвышенные молитвы». Мы ужинали в «Брасри» (в Нью-Йорке Трумэн признавал только четыре ресторана: «Лафайет», «Кот Баск», «Орсини'з» и, разумеется, «Оак Рум» в «Плазе», где и состоялся бал, но «Оак Рум» нравился всем, даже Ширли Лангаузер). Трумэн пытался воодушевить меня:

— Вскоре, княгиня, мы превратимся в ничто. Люди начнут говорить о нас с уважением. Следующей стадией будет жалость, а следующей за следующей — сочувствие. Потом спросят: «А чем, собственно, они занимались»? Знаешь, я не представляю себе, что может быть хуже постаревшего гомосексуалиста, которому не пишет никто, кроме студентов первого курса литературного факультета.

— Да. О, да! Та, чей первый светский бал состоялся в 51-м, теперь уже — в 75-м. Куда ты ездил на этой неделе, мой бедный остаток былой роскоши?

— Гостил у семьи Пале, Барбары и Тим-Тима, и семьи Мелхадо, — я решительно не могу дурачить Луизиного мужа, — а еще у Глории. Словно производил смотр войск, как во втором акте «Кармен».

— У какой Глории? Купер?..

— Гинес… Купер сейчас на этой чертовой яхте «Дэйзи Феллоуз», на которой я подхватил гонорею в 68-м.

— Чудо, что она до сих пор на плаву.

— Как и Глория.

— Туше. Ах ты, негодник! Она все для тебя сделала. В кого мы превращаемся, в жаб?

Трумэн примолк, и я испугалась, что он не может подобрать подходящую к случаю остроту, — ему все сложнее и сложнее становилось их придумывать, а те редкие, которые ему удавались, вынуждены были преодолевать препятствия, одно страшней другого, — однако он поднял голову и бросил на меня восторженный взгляд (у Трумэна всегда был такой вид, словно он изобрел особо порочный и уникальный способ ощущать радость, после чего удивляется, как ему это удалось):

— Мы Преуспеем Каждый в Своем Деле! Ты будешь играть в спектакле, а я приглашу в него Всех Красавцев Америки. Боже мой, княгиня, мы выиграем со счетом семьдесят девять — ноль, как эти чертовы негры из «Борстал Рэнджерс»!

Трумэн написал пьесу, заставил меня репетировать мою роль и потребовал, чтобы в утро премьеры сам Джордж Мастерс приехал из Голливуда гримировать меня.

Лучше было бы прислать мне бальзамировщика.

Самым тяжелым испытанием в моей жизни стало чтение прессы на следующий день в баре «Лонгчам», прямо под 48-й квартирой Трумэна, куда он всегда входил в темных очках, чтобы его обязательно узнали. «Нельзя сказать, что речь идет об оценке пьесы, — писала „Таймс“, — речь, по всей вероятности, должна идти о чем-то другом, что даже не достойно критики».

Я всегда цитирую именно эту фразу, потому что она самая безобидная, я имею в виду: «по всей вероятности». Нью-Йоркские критики в большинстве своем более кровожадны. Хотя со временем мне стало почти безразлично, что обо мне пишут, — отчасти потому, что мне лучше, чем кому бы то ни было, известна правда, а отчасти потому, что ложь потеряла для меня свое зыбкое очарование, — но однако я понимала, что критики могут быть и более снисходительными. Они стремились показать, что у них нет для меня места. А у меня была лишь одна забота: испытать себя в роли актрисы, попытавшейся убедиться в том, что ей удалось достичь мастерства и успеха — не славы, а признания.

«Среди присутствующих можно было увидеть…» — эта простая фраза, нарочито восхищенная, содержащая коварный намек и откровенное осуждение, на свой лад повторялась почти во всех статьях — «среди присутствующих можно было увидеть», — исключая меня из круга мыслящих, отвергающих или принимающих что-либо людей. Трумэн, комкая газеты, повторял ее, и, боже мой, это была правда, что среди присутствующих можно было увидеть… — даже имена критиков имеют значение, не так ли?

— Не читай эту статью, бесполезно, — сказал он мне. — Больше за своих друзей ты уже краснеть не будешь. Господи, спрашиваю я себя, кого они хотели, чтобы мы пригласили? Возможно, Ассоциацию Защитников Гражданских Прав или Совет Администрации Главной Больницы? Я учту это в следующий раз. Знаешь, против не могут восставать абсолютно все — и бедные, и богатые. Тебе не следовало бы втягивать меня в это.

Единственное, что доходило до моего сознания, так это то, что Трумэн говорил и говорил, чтобы отвлечь меня от моего провала, от меня самой. Он навлек на меня опалу, которая будет преследовать его до самой смерти. Вскоре он станет всего лишь тем, кто когда-то был знаком со знаменитостями.

Я вырвала газету у него из рук: «Ни плоха, ни хороша, просто не актриса».

— Большинство этих статей были написаны до того, как ты вышла на сцену, — добавил он. — Даже если бы ты играла Саломею в постановке Гарольда Пинтера или воровку в «Цветущей долине», это ничего бы не изменило.

Я играла эту пьесу еще двадцать один день — профсоюзный минимум, я также назвала бы это минимумом светским. Почти все мои знакомые пришли посмотреть, до какой степени я унижена, но все же, поскольку они платили за свои места, театр не понес убытков. Один лишь Нуреев, которого я не видела уже много лет, потому что он жил в Европе, откуда мне никогда не следовало уезжать (там меня никогда не подпустили бы к театру), пришел и в первый вечер, и во второй, и в третий — всю первую неделю. Он появлялся в сопровождении двух отборных женоподобных юношей и аплодировал так сильно, как только можно это делать, не повредив руки.

Благодаря мне он впервые попал на официальный ужин в Белый дом. Нуреев был танцором, гомосексуалистом и наркоманом, однако особенно славился своим распутством; пригласить его — означало то же, что бросить кость критиканам. А кто же еще журналисты Восточного побережья, как не критиканы?

Я гостила у него на острове неподалеку от Поситано и ездила с ним на Капри, когда он еще только вел разговоры об обустройстве своего дома. У Трумэна, Энди и Нуреева было кое-что общее, хотя они не выносили и старательно избегали друг друга: они никогда не причиняли мне зла и всегда старались заставить меня поверить, что в жизни я, как в стихах Эдит Ститвел, которые Трумэн выгравировал на своих часах, «была словно свет, озаряющий каждое утро».

Я помню, как, подойдя к витражу, отделявшему бар от улицы, и глядя на редких прохожих (было очень раннее утро), повторяла эти стихи. Мне казалось, что должно быть еще окончание по поводу того, каким именно образом озаряет свет: озаряя, он стонал от смертельной раны. Я не хотела бы жалеть себя, и если у меня есть недостатки, то только не этот; однако все, что я была в силах делать в то утро — это, прислонившись к витражу, замереть и смотреть на газетный киоск на Медисон-авеню, в котором меня распродавали по равным кусочкам, — едва ли в такой ситуации можно хорохориться.

Кажется, на следующий день Трумэн написал обо мне свое письмо и предложил опубликовать его «Вог». Он засел в «Уиндхэме» на 58-й улице и на одном дыхании настрочил его. В нем он говорит, что у моих карих глаз оттенок коньяка, оставленного в разгар фейерверка на столе, или что-то в этом роде. Трумэн не желал признавать себя побежденным. Он озаглавил его «Письмо поклонника», но они изменили название, и это причинило ему еще больше боли, чем провал пьесы.

Мы устаревали, словно обои в детской комнате, и не отдавали себе в этом отчета. Нью-Йорк, каким я его знала, когда въезжала в 969-ю квартиру, переменился; он созрел для молодого и более жесткого поколения, символ которого мне доведется увидеть в кино в вечер премьеры фильма Оливера Стоуна «Уолл-стрит». Отныне Ныо-Йорк принадлежал Гордону Гекко^[16], а мы с Трумэном могли паковать чемоданы.

Возникало ли у меня желание омолодиться? Вы имеете в виду пластическую операцию и тому подобное? Мой друг, это настолько противоречило тому, чем мы были, тому, чем мы жили и чем дышали, что встреть вы меня в 75-м, вы даже не дерзнули бы задать такой вопрос. Именно тогда, в 75-м или, возможно, в 76-м, скажем, в период постановки пьесы, я осознала, что все изменилось, то же самое случилось со мной в Лондоне в 67-м — самом счастливом году в наших жизнях, как я сказала Нурееву в последнюю нашу встречу. Мы так же, как сегодня с вами, смотрели фотографии.

Нет, я никогда не стремилась ни омолодиться, ни измениться, даже если менялось все вокруг. Это оттого, что я не задумывалась над самой собой. Мне просто-напросто нравится быть собой. Это часто вредило мне, тем не менее я не уделяю особого внимания собственной персоне. Позже я убрала морщинки вокруг глаз, сделала незначительную коррекцию, на этом всё. Никто из нас не хотел возвращаться в прошлое. Это ни к чему бы не привело, да и уже в ближайшем будущем лучшие из нас покинут этот мир. Когда вы читаете этот номер «Вог», тот, в котором опубликовали письмо Трумэна, у вас возникает впечатление, что это праздничный юбилейный выпуск. Ужасно!

Почему я рассорилась с Трумэном? Я говорила, что он был отвратительным и ревнивым гномом? Я это говорила. Он был отвратительным и ревнивым гномом, а еще — искренним другом. Когда он делал эту передачу на телевидении, то отдал бы всё, чтобы зацепиться там. Его песенка была спета — он больше не писал. Если бы потребовалось, Трумэн целовал бы ноги своего босса Стэнли Сигела. Если бы потребовалось, он целовался бы с собакой Стэнли Сигела. Он не был готов к тому, что Сигел заявит: «Ладно, Трумэн, только выбросьте на помойку всех своих друзей», и все-таки соблазн оказался сильнее. Он злился на меня из-за провала пьесы, говорил, что в его возрасте неудачи противопоказаны.

Хуже всего того вздора, который он нес про меня у Сигела, было то, что он вытворил. Ради шоу в 79-м. Да, Трумэн пресмыкался перед Сигелом и рассказал, почему я снова не вышла замуж, однако то, что он вытворил, было хуже. Он опубликовал повесть под названием «Ночные виражи», главным героем которой был он — он всегда был своим главным героем. В этом повествовании имеется список персонажей, которых следует Избегать В Жизни: Билли Грэхем^[17], принцесса Маргарет^[18], Дж. Эдгар Гувер^[19] и княгиня Z. В продолжении повести он утверждает, что княгиня Z — это кобыла, которая скакала по Пятой авеню в Бельмонте. Но я-то знала и он знал, что, читая это, я все пойму — это была наша дружеская шутка, сказанная им под конец одной вечеринки в «Астории»: «Ты — лучшая молодая кобылка этого года, Княгиня. Ты двигаешься с грацией зебры. Дерзай, княгиня Зебра. Княгиня Z! Я поставлю на тебя свое состояние». А все из-за спора, в котором я заявила, что могу резвее, чем кто бы то ни было, продефилировать по улице, оставив на себе минимум одежды, помните тот самый давний лондонский прикол во времена Барта? — с той лишь разницей, что под минимумом перед «Асторией» подразумевались трусы и бюстгальтер.

И вот что написал Т.: «Билли Грэхем, Мастерс и Джонсон, Ширли Лангаузер, Княгиня Z — все они полны дерьма».

Что до Маргарет, то в этом не было ничего удивительного — однажды она не пожелала пригласить его на ужин в «Мустик». Она была снобом, как и ее сестра. Ей нравилось спать с прислугой, и ее не смущал цвет кожи; тем не менее на званых ужинах она поднимала планку намного выше, если можно так выразиться. Трумэн так никогда ее и не простил. Понимаете, его не принимали на таком уровне. С людьми, о которых он рассказывает и которых называет своими друзьями: Оона Чаплин, Аведоны, Пим-Пэм-Пом Гаримэн, Мэрилин или баронесса Бликсен, — со всеми ними в большинстве случаев он встречался только однажды и только по делу; бедняга, он писал, чтобы прокормиться. Ради денег и ради статей, тех, которые он публиковал в журналах. Люди проявляли недоверие к их содержанию. Мы не так уж глупы. Попасть в статью Трумэна было все равно, что угодить в гнездо гремучих змей. Вот что он вытворял с вами. Захоти он остановиться, то не смог бы. Ему было необходимо это, чтобы жить, чтобы быть Т.К. и платить за свою дурацкую квартиру в Нью-Йорке. «Я всегда держал для себя апартаменты в Нью-Йорке», еще бы! А сколько лет за них платила Кей Грэхем?

Маргарет так набралась, что Трумэну удалось после ужина просочиться на вечеринку, однако она была не в состоянии понять, что он говорил ей, пытаясь шаг за шагом отвоевать себе как можно больше пространства и унизить ее при помощи своего знаменитого таланта: «Я представлял вас более уродливой», — Маргарет, как и ее сестра, была толстушкой. Он хотел побеседовать с ней о Питере Таунсенде^[20], который незадолго до этого приходил к нам в гости со своей женой. По мнению Трумэна, то, что сотворила Маргарет, бросив Питера, было худшей человеческой подлостью, после, пожалуй, восстановления Нью-Йоркской колонии. Весь вечер он провел, жужжа про Питера, который никогда не стал бы рассказывать о себе незнакомым людям, даже если бы ему за это заплатили, — те, кто пытался, взамен на свои авансы получали лишь гробовое молчание. Трумэн, напротив, готов был делать это бесплатно. Когда он бросался в атаку, то сам ставил вопросы и давал ответы, это даже стало его излюбленным методом, чтобы привлечь внимание к своим четырех-пятистраничным статьям. Всю ночь он пытался зацапать Маргарет, чтобы заявить ей, что она недостойна чистить обувь своего бывшего возлюбленного даже языком и стоя на четвереньках (давнее личное воспоминание Трумэна, к которому он часто возвращался). И, само собой разумеется, он желал бы повторить вслух всё, что, одновременно исполняя обе роли, говорил про себя Питеру.

Мы с Бартом, а затем с Поландом всегда дружили с Питером до его романа с Маргарет и после. Он не был уверен в своей любви к ней, но тем не менее не собирался рвать отношения, и когда она его бросила, — если бы она вышла за него замуж, то не получила бы от своей сестры ни гроша, — Питер понял, что сыграл в этой истории роль кретина.

Что бы вы сделали на его месте?

Он же ничего не сказал и таким вошел в историю. Питер относился к тому редкому типу знаменитых людей, которые наслаждаются своей славой. Я имею в виду, что большинство людей, с которыми я знакома, никогда не выражали недовольства по поводу того, что они знамениты, однако были не удовлетворены тем, что никто не пишет, почему они считают себя знаменитостями.

Да, я была сердита на Трумэна. Но не так, как на остальных. Он знал обо мне все, потому что мне не нужно было выставлять себя перед ним напоказ, обольщать его или удерживать рядом с собой. Он был гомосексуалистом, как Энди и Нуреев, а в те времена им можно было доверять. В его присутствии я чувствовала себя совершенно раскованно, даже больше, чем с Энди и Нуреевым, он видел меня во многих интимных ситуациях, даже когда я ходила по-маленькому.

Трумэн не мог сделать мне ничего плохого, я совершенно ничем не рисковала. Я жутко злилась на него, это да. Считала его свиньей. Он заявил, что я была самой эгоцентричной женщиной из всех, что он встречал в своей жизни (черт побери, что же тогда он думает о Глории Купер?), а некоторое время спустя, когда его попросили рассказать какие-нибудь подробности (подбросьте нам чего-нибудь жаренького, Трумэн), он, склонив свою голову порочного дитяти, заявил: «Ладно, просто-напросто она гипер, гиперистерична, только ей никто и никогда этого не говорил».

Если бы Бобби был до сих пор жив, я попросила бы его укокошить этого гада в каком-нибудь омерзительном номере одного из убогих мотелей, которые он так любил. Гомосексуалисты всегда совершают мерзкие преступления, вспомните Версаче. Да, я его знала, как вы говорите, и даже работала на него, но об этом мы побеседуем как-нибудь в другой раз. Несколько позже. То, что сделал Трумэн, нарушало все правила, действующие на Пятой авеню, то есть у нас. Понимаете, мы не предаем друг друга. Можно вытворить все что угодно, это останется между нами.

Вокруг и так достаточно мерзавцев.

Остановив свой выбор на мне, Трумэн настрочил дурацкую статейку для «Нью-Йоркера», еще худшую для «Эсквайра» и не собирался останавливаться. Он никогда не ладил с редакцией «Нью-Йоркера», Трумэн говорил, что ему не по вкусу их стиль, но это им не нравился его — он писал про живых. Трумэн трепался о них без всякого смущения. А кто мог все это проверить? «Миссис Гэлбрейт, дорогая Кити, правда ли, что в вечер празднования вашего дня рождения в „Эль Марокко“ вы умышленно позволили двум мужчинам украсть вашу сумку и что они отказались в обмен на ночь с вами вернуть фотографию, где вы вся в мехах сидите на слоне, на фоне джайпурского дворца „Джай“»? Такое было не в стиле «Нью-Йоркера», однако «Эсквайр» статьи Трумэна покупал. Он опубликовал их штук восемь или девять. Трумэн мог рассказать про всех и каждого, и то, что он сообщил Сигелу, было всего лишь закуской.

Трумэн был выдумщиком. Он сочинил разговор, который якобы состоялся у меня с Энди в «Брасри». Он не подслушал его случайно, не спрятался под столом, не подкупил метрдотеля — он просто вообразил его.

Просто-напросто написал его сам, и это было гениально.

Позже в свое оправдание он утверждал, что хотел стать нашим палачом. Что он распалил костер для казни — американский костер, —чтобы сжечь нас на нем, смеясь над нашей слепотой под звуки ангельских кифар. «Надеюсь, вы же не верите, что я встречался с ними ради удовольствия?» — добавил он. Трумэн возжелал представить себя этаким эльфом, этаким Крысоловом из Хамелина, который играет на своей флейте между Медисон-авеню и Центральным парком и к которому мы один за другим попадаем в ловушку, но он заблуждался. Он не был нашим палачом — он был нашим поставщиком. Поставщиком сплетен. К тому же, он уже исчерпал свой запас. Персонс — настоящая фамилия этого типа. Никто. Мы сами были его создателями.

Да, фраза, которую вы цитируете, достоверна. Я понятия не имела, что эта чертова штуковина — его личный дневник — ходит по рукам… Это был подарок Мареллы — копия книги отзывов с ее яхты «Тритона». Трумэн оказал мне честь первой сделать в ней запись, и я написала: «Ты нужен мне, чтобы моя жизнь приобрела смысл», но я не могу на него злиться, что все оказалось не так. У него были только мы, и перед своей смертью он продавал нас, чтобы покупать себе наркотики, любовников, в последний раз покататься на коньках в Рокфеллеровском центре и даже, чтобы оплатить услуги зубного врача.

Я не испытала ликования, когда он умер, но вместе с тем действительно сожалею, что это не произошло раньше.

Можете так и написать.

Вы этого не сделаете. Это противоречило бы легенде, а легенду создали вы сами. Газетчики. Трумэн и его соратники.

Вот вы и попались, друг мой! Каких я только не повидала журналистов, но мне ни разу не доводилось видеть ни одного, который разрушил бы свой собственный продукт, если тот представляет интерес для потомков.

План битвы

В Европу я вернулась лишь на похороны Поланда. Я занималась дизайном и брала за свои услуги очень дорого — но у меня были долги. Поланд не оставил мне ничего. То, что он спас, перешло Владу и Тини вкупе с армией юристов, готовых накинуться на меня, если только я приближусь к копилке.

Мы похоронили Поланда в Турвиле под старым, позаимствованным у Военного музея знаменем. Мне было трудно расставаться с прошлым, со счастливыми временами, с домом…

Тини и ее брат дожидались меня.

Мои встречи с ней были мимолетными, и во время них она оставалась замкнутой и подозрительной. Честно говоря, жизнь разлучила нас: я завертелась, меня вечно не была дома, а 969-я квартира была достаточно большой, чтобы я не была в курсе того, там она или нет. Влад обосновался в Лондоне. Тини постоянно гостила там.

Мы никогда не заговаривали о моем загубленном браке, том, который Александр Форджер потопил по приказу командира Джеки еще до того, как тот пустился в плаванье. Вероятно, Тини презирала меня. Я позволила разрушить большую любовь. В этом возрасте для презрения многого не надо.

Годы, проведенные в Америке, не были успешными, тем не менее в Европу меня не притягивало ничего, кроме желания вернуться туда и оставить Нью-Йорк позади.

За похоронами Поланда последовала череда ужинов в Лондоне, во время которых я поняла, что меня забыли. Я была американкой и больше никем.

Улетая в Нью-Йорк, я чувствовала растерянность. Тини не поехала со мной, она осталась у брата. Влад проявлял учтивость и ласку, но у него была своя жизнь, — я превратилась лишь в поздравительную рождественскую открытку.

Вернувшись в Нью-Йорк, я получила от него письмо.

Он не хотел говорить со мной об этом в Лондоне. В этом был весь Влад: он не сообщал плохие новости так долго, как только мог, а когда ничего другого не оставалось — писал. Влад унаследовал деликатность Поланда, и, сама не знаю, почему я так думаю, ведь это невозможно, в нем было что-то от Барта.

От письма Влада веяло такой же уязвимостью, как от Барта, когда он сообщил мне о смерти папы.

У Влада был рак, но не в слишком тяжелой форме; он проходил курс лечения и не хотел, чтобы я приезжала. Он выкарабкается — он еще так молод.

Я позвонила ему, но разговор получился сдержанный — по телефону тяжело говорить о смерти с тем, кто неделю назад похоронил своего отца и кто сам борется с ней.

Я заставила его пообещать, что он будет регулярно звонить мне. Это означало — предупредить меня, если его состояние ухудшится. Мы старались держаться весело и оптимистично.

Он умер, не предупредив меня или, скорее, не сумев этого сделать. Я была в путешествии в Мексике, у Джимми Голдсмита; у Джимми постоянно гостило человек этак пятьдесят, и он наблюдал за ними в бинокль из маленького домика, где жил один в нищете и убожестве. Тини ждала меня в аэропорту. Болезнь Влада была неизлечима: у него оказался рак печени, не оставлявший ему никаких шансов на выздоровление. И все же он думал, что это будет не так быстро. Он хотел бы, чтобы я приехала. Тини не переставала повторять мне это все время, пока мы снова жили вместе в замкнутом пространстве Лондона. Мне было очень тяжело приблизиться к телу моего сына.

Джеки не приехала на похороны Поланда, что меня очень удивило. Она объяснила, что была в путешествии с одним другом; я знала, о ком идет речь, это был Розуэлл Джилпатрик, старый гвардеец старой гвардии, член вашингтонской банды. Она не стала отправлять письмо — этого было бы недостаточно. «Скейт, мне следовало сделать больше».

Она поехала со мной в Турвиль. Фотографы окружили маленькое кладбище, и единственное, что удалось полиции — это лишь помешать им топтать могилы.

Джеки отправилась в Дорчестер, я поехала вместе с ней, и в Америку мы вернулись без Тини.

Возвращаясь на самолете, я поведала Джеки, чем занималась в течение этих двух лет; Джеки ничуть не изменилась. Она была все та же, абсолютно та же. Кстати, эту фотографию дал мне Рональд Галела, вообще-то, я купила у него целую серию снимков. Он шел за Джеки по улице, но она заметила его и они побежали рядом друг с другом, а затем она скрылась в Центральном парке. Как Ванесса Рэдгрейв в «Фотоувеличении», помните? Вероятно, вы слишком молоды. «Фотоувеличение» — наш фильм. Да, вы слишком молоды. Это было в 67-м. Рональд признался мне, что он никогда не любил ее так сильно, как в тот день, и что она тоже любила его, они бежали, словно дети, пока он не отстал, чтобы полюбоваться, как она исчезает и возвращается, возвращается и исчезает.

Это моя любимая фотография Джеки. В тот момент она обернулась, чтобы взглянуть на Галелу… И еще та, с Дели, на которой она смотрится в зеркало. Прекрасная колдунья. Я вам сейчас ее покажу.

Я не сделала ничего хорошего.

— Я не сделала ничего хорошего, Джеки, и это пугает меня. Все идет не так, как раньше. Ты видела передачу с участием Трумэна? Передачу Стэнли Сигела? Возникает такое впечатление, будто Трумэн сочинил продолжение моей жизни и оно стало реальностью. Более того, я разорена. Мне не удастся сохранить квартиру.

— А чего ты еще ожидала от этого ничтожества? Плюнь ты на него. Ох, Скейт, — прибавила она и обняла меня.

Я долго оставалась в ее объятиях. В самолетах Джеки всегда усаживали в первом ряду, чтобы другие пассажиры не могли за ней подглядывать.

— Не оборачивайся, — прошептала она, — та полная женщина слева, в третьем или четвертом ряду, это же Барбара Уотсон.

Я достала зеркальце из сумочки.

— Ты уверена? Не может быть. Эта женщина огромна.

— Говорю тебе, это она. Всюду, куда ни пойдешь, встретишь Барбару Уотсон.

— И что будем делать?

— Будем пить. Только не это мерзкое шампанское. Да, я выпиваю и ты тоже, к тому же нет смысла строить из себя образец добродетели перед стюардессой. Знаешь, она уже давно не заблуждается насчет людей. Я спрашиваю себя, обязаны ли они подписывать договор о неразглашении?

— Ох, Джеки мне так тебя не хватало! Поклянись, что это закончилось.

— Мне тоже ужасно не хватало тебя. Я говорила себе: «Ты пойдешь туда», однако не могла сделать этого без Тини.

Я стремилась раз и навсегда вернуть ее тебе, и все же это было не в моих силах. Я пребывала в таком же заторможенном состоянии, как перед теми людьми, с которыми встречалась после Далласа и которые произносили одни и те же слова соболезнования. Всеми теми, перед которыми мне следовало выглядеть естественной и отчаявшейся. А у меня только и хватало сил, чтобы отвечать им: «Это так любезно с вашей стороны»; то же самое я говорила, когда меня поздравляли с удачным приемом в Белом доме. Я понимала, что это невежливо и даже грубо, что это совсем не то, что люди от меня ждут, но мне ни разу не удалось сказать ничего другого, даже если мне было стыдно-престыдно за то, что я такая бездарная актриса.

— Я потеряла Тини, — произнесла я, — потеряла Влада. Но это не важно, если рядом ты.

Она попросила, чтобы нам принесли еще по бокалу, и я позволила звукам ее голоса убаюкать меня. И все же, несмотря на алкоголь и на голос Джеки, я чувствовала себя такой несчастной, что лишь повторяла: «Ох, Джеки, что мы будем делать?»

— Составлять план битвы, — выпалила Джеки. — План битвы, который поможет нам за полгода стать самыми счастливыми девушками Америки.

Семь нью-йоркских авеню были тщательнейшим образом проштудированы, вся инфраструктура, включая коттеджи и гостиницы, была исследована шаг за шагом, словно лабиринт, и мы принялись за поиски богатых мужчин, тех, у кого, как называла это Джеки, водились настоящие деньги. Я было подумала о Джимми, однако он уже был занят одной француженкой и не собирался разводиться или, скорее, это Аннабель не собиралась разводиться. Она сама сказала мне это во время похорон, узнав, что я приехала из Мексики: «Ох, дорогуша, даже и не думай, я не разведусь никогда, а поскольку ты собираешься выйти замуж, то тебе придется подыскать кого-то другого вместо бедного Джеймса». Какая жалость, у него было десять миллиардов и пять жен, он оставил по два миллиарда каждой. Джимми был методичным человеком.

Я восстановила по памяти план, который мы с Джеки составили в самолете:

НАЙТИ БОГАТОГО МУЖЧИНУ

Мы подготовили список богатых и незанятых на тот момент мужчин:

Генри Форд

Сэмюэль Уолстон

Деметриус Карагопулос

Маркос Ливанос

Тим Коч

Лорд Роуздейл

Эрнесто Брандолини

Таки Теодоракопулос

Коста Гратсос

Ники Гуландрис

Джанни Аньелли

Джон Дж. Риб

Папа

После чего подвергли его скрупулезному анализу.

А затем я сорвала куш.

И сорвать его мне помогла отнюдь не Америка, а Европа, моя лучшая подруга.

Когда я повстречала Ари, то была разведенной американкой, чьи сердечные переживания остались в далеком прошлом (последняя любовь к Питеру Бирду казалась мне возвышенной, однако такую же любовь изображала Мэрил Стрип в фильме «Из Африки» и, поскольку она играла лучше, чем я, Питер превратился для меня лишь в друга).

Ари любил, чтобы ему готовили макароны, плавал, не снимая черных очков, путешествовал на собственном самолете и давал мне деньги.

Лондонские греки богаче американских. Богаче богатых. Я нашла Ари среди греков Лондона, хотя он был универсальным греком, питающим слабость к Парижу.

В Нью-Йорке он пригласил меня на ужин, и я продала себя в этом сером борделе «Уолдорф».

Я провела ночь с ним. Он провел ночь, разговаривая по телефону, пока я ублажала его — это было почти все, что Ари интересовало: чтобы его удовлетворяла княгиня.

На следующий день он предложил мне поехать в Грецию.

Я переспала со всеми мужчинами, находящимися на борту, — с гостями, я имею в виду.

Это был самый обнадеживающий круиз из всех, в которые я ездила.

На определенном социальном уровне любовь уже теряет свою ценность.

По телефону я сообщила Джеки, что запустила ручку в золотую ширинку.

— Ох, Скейт, как он выглядит голым?

— У него совсем малюсенький член, когда я увидела его, то подумала, что это червяк, и начала искать листок мяты.

— Слушай, Скейт, я с ним знакома. Не думаю, что ты сможешь наложить на него лапу. Я ездила в круиз на его корабле в компании Рузвельтов-младших, тогда еще князь Голицын колебался в выборе между двумя яхтами: Ари и Ниархоса. Но я сошла с ума, ты же тоже была там. Ты до такой степени являешься частью меня, что иногда я забываю о твоем существовании. Помнишь рубин, который он подарил мне на прощание и, кажется, что-то дал и тебе. Браслет. Я никогда не забываю драгоценности.

— Ах да, помню. Там еще были Рузвельты, чтобы следить за тобой, и Сьюзан кидала на нас злобные взгляды. Я как-то снова встретила в Лондоне сестру Ари, у Артемиса. Помнишь Артемиса? Артемиса Гарофалидиса, этого ржавого гвоздя?..

— Ох уж мне эти греки! — воскликнула Джеки. — Тебе известно, что Ари спал с любовницей Старика?

Старик, вы уже знаете, я вам о нем говорила, был свекром Джеки. Она прозвала его Аль Отруби, игра слов от Аль Капоне и названия этих волокнистых хлопьев, которые поглощают на завтрак пожилые люди, чтобы улучшить свой транзит через кишечник. Мне всегда очень нравилось это сравнение с механическим транзитом, словно гастрономический аэропорт какой-то. Аль — это тот, кто дал ей миллион долларов, чтобы она не разводилась. Он умер в 69-м, зато Старуха продержалась до ста четырех лет. Она похоронила Джеки. Я знала, что у Старика была любовница, Глория Свенсон^[21], но понятия не имела, что Ари укладывал ее к себе в постель. Он был намного моложе, ведь так? Это произошло во время его первого путешествия в Нью-Йорк, как раз накануне войны, в то время я еще ходила к мисс Портер. Я полагаю, что в 1940 году секс со Свенсон для молодого грека был чем-то вроде посещения Метрополитен-музея.

Ладно, в ту первую встречу ни между Джеки и Ари, ни между мной и Ари ничего не было. Знаете, вокруг находилось слишком много людей. Джеки была на вершине Своей Славы, все происходило как раз перед убийством. Однако то, что по всему Измиру были развешены фотографии Джеки, произвело на Ари сильное впечатление. Он не осмеливался слишком стремительно идти в наступление из-за Рузвельта-младшего, который при малейшем Вольном Жесте кликнул бы матросов. В те времена это вызвало бы слишком много пересудов за Круглым Столом. Все-таки Ари любил приглашать на свой корабль настоящих звезд, слава которых распространялась за пределы Голливуда и которые были ужасно популярны. То есть достигли той стадии известности, когда за один стол больше двух-трех таких людей не усаживают. В Монте-Карло у Ари был сам Уинстон Черчилль. Это была самая крупная рыба в мире, однако Рэндольф, его сын, — свой парень, супруг Пэм, Пим-Пэм-Пом, — говорил, что его отец пойдет к кому угодно, даже к Ари, лишь бы иметь возможность выбрать свою любимую марку шампанского. Пэм не была счастлива с Рэнди: он много пил, к тому же она была значительно моложе, ей исполнилось девятнадцать. И денег у него было недостаточно. Вы знаете Пэм? Она умерла здесь в Париже, в «Ритце», бармен которого, Андре Гиймэн, так нравился Джеки. Записывайте. В бассейне. Один Бог знает, что она там делала. Она сохранила девственность до брака только потому, что шофер был гомосексуалистом, а садовник не мог, даже если хотел. У нее была тяжба со своими пасынками, детьми Гарримана, и все же ей удалось сохранить одну картину Ван Гога, одну — Моне и одну — Гогена; здесь, в парижском посольстве, где Клинтон предоставил ей должность, она заявляла: «Если французские журналисты спросят меня о моей жизни, то я покажу им полотна Аверелла, я им всё расскажу от и до».

Марка шампанского? А, «Хейдсик». Как всегда «Хейдсик». Именно его пили до войны, и Уинстон оставался ему верен. Вы записали? Какой же вы все-таки грязный проныра!

Для Джеки Ари был пиратом, Одиссеем и Зевсом в одном лице, и еще в нем было кое-что от Блэк Джека. Кстати, все греки, не знакомые ей лично, особенно Ливаносы, с которыми мы с Поландом так тесно общались в Лондоне, производили на нее большее впечатление, чем она признавала.

А как они распоряжались своими деньгами! Когда вы обладаете таким капиталом, как Старик, то следите за тем, чтобы ваши дети хорошо учились, чтобы стать президентами Соединенных Штатов. У Ливаносов же было иное мировоззрение. Они собирали все апельсины и оставляли их для себя и своих гостей. Их мир был большим садом.

В тот период Ливаносы заполучили у американского правительства монополию на продажу «Либерти Шипс» — вы слышали об этих кораблях, которые они поставляли, еще не зная, что нацисты потопят их. Они не хотели, чтобы Ари становился членом их мафии, а для него брак с дочерью Ливаносов был выгодным делом. Во всех смыслах этого слова. Ей было семнадцать, ему — сорок шесть — сорок пять. Каков реванш! Он увел их дочь к ярости Ниархоса, который наметил ее для себя, и последнему пришлось удовольствоваться ее сестрой Эжени; Атена на самом деле была слишком молода. Я тороплюсь, все же новая встреча с Ари оживила в нас с Джеки Воспоминания.

Несомненно, она была искренна, когда сказала, что забыла о моем пребывании на корабле. В те времена мы составляли единое целое. И, разумеется, рассказывали друг другу обо всем. На многие годы, да, именно годы, мы оставили этот круиз в прошлом и никогда не возвращались к нему, так как то, что произошло потом, вызывало у нас горькие воспоминания.

Супруг Джеки был в ярости. Он проводил кампанию, чтобы переизбраться на второй срок в 1964 году, и узнал, что Поланд захотел развестись и жениться на Шарлоте Форд, а я собираюсь выйти замуж за Ари.

Не могу сказать, что это было совсем неверно. Поланд уже не шел на уступки, ему осточертел Питер Бирд, и он действительно хотел связаться с Фордами. А я не видела препятствий, мешающих мне сменить его на Ари — на эту чудесную жизнь, на греческое лето. Однако Джеки рассказала все своему мужу, и он положил этому конец. Ари даже запретили въезжать в Соединенные Штаты.

Нежелательное лицо.

Черный список.

Антиамериканская деятельность.

ФБР.

Можете поверить, он усвоил урок и тихо исчез.

Я вернула себе Поланда, который разрыдался на моем плече.

Сегодня я убеждена, что Джеки потому помешала мне выйти замуж за Джеффри, что не находила его достаточно хорошим для меня, а еще по причине обветшалых остатков своего Былого Великолепия. Это не было эгоизмом, это было любовью.

Сейчас-то я понимаю, что произошло.

Нет, вы смотрите не тот фотоальбом. Круиз с Джеки — в голубом, это было намного раньше. В 63-м мы бы не надели такие купальники.

Итак, в 63-м на яхте Ари ничего не произошло. И это было к лучшему. Супруг Джеки влип в занятную историю с девицами из Лондона, тем не менее это не стало достоянием общественности. Вы и в самом деле слишком молоды. Лондонские барышни были танцовщицами. Их звали Мэнди Райс Дэвис, Мария Новоротни и Кристина Килер. Я была знакома с Кристиной, она спала с Профумо, английским министром. Вам всё нужно объяснять! Я полагала, что журналистика — это знание материала!

Кристина была знаменитостью в Кенсингтоне. Она взбиралась на мужчин и делала сама всю работу. Когда она приехала в Нью-Йорк, Джеки гостила у Старухи в Хайэнис Порт. Без мужа. Он переспал с Кристиной в «Плазе», а затем произошла грязная история с Гувером, главой ФБР, и Бобби со своим братом отправились в Лондон, чтобы замять скандал с этой старой развалиной Макмилланом, премьер-министром, который был болен так сильно, что его жена Дороти признавалась, что предпочла бы покончить с ним сама.

Понимаете, Кристина работала на Врага. На русских.

От этого круиза не осталось приятных воспоминаний. Вот потому-то Джеки и не связывала меня с ним. Это было в ее стиле: все плохое она принимала на себя.

Когда я снова оказалась на корабле Ари, то встретила тех же самых людей. Итальянцев, греков, англичан. Они не изменились.

Мы изменились. Мы. Мы похоронили Бобби в Арлингтоне в окружении тысяч горящих в полумраке свечей. Джеки порвала с Дэвидом Харлечем, который стал снова свободным после смерти своей супруги Сиси. Он очень нравился мне, несмотря на то, что мы с Джеки были в ссоре. Мне так и не довелось увидеть их вместе: Джеки и Дэвида, и все же Дэвид приезжал ко мне — я познакомилась с ним в Лондоне, он был внуком маркиза Сэлизбери. Джеки не вышла за него замуж, так как он не подходил по двум причинам: его капитал был недостаточно крупным, а любовь — недостаточно сильной; он говорил, что ей требовалось столько же любви, времени и внимания, сколько ребенку. Мы с Сесилем Битоном были уверены, что он женится на ней, и я испытала разочарование за Джеки, несмотря на то, что злилась на нее.

Сесиль виделся с Джеки и держал меня в курсе дела.

Джилпатрик тоже продержался не больше Уорнеска и других, предшествовавших им мужчин — компаньонов в путешествии, не более. В Мексику Джеки ездила без меня, точно так же как без меня она ездила в Камбоджу.

Ладно, мы помирились, и я по приглашению Ари отправилась в Грецию. Мне нужно было сообщать Джеки по телефону о том, как продвигается План. Я задержалась в Лондоне, чтобы повидаться с Тини.

Когда я прибыла в Грецию, она уже была там.

Джеки.

Вы могли бы уничтожить меня одной газетной статьей.

— Ари решил, что так будет лучше, — сказала она мне в аэропорту. Нас должны были доставить на вертолете в Глифалду, к Артемису-ржавому-гвоздю. — О, Скейт, он хотел сделать тебе сюрприз…

Я едва сохраняла способность говорить.

Мы устроили праздник. На нем присутствовали Тэдди Миллингтон-Дрейк, его друг Стефанидис, Марго Кахилл, Брюс Чэтуин и, по-моему, Дорис Кирнс, а также леди Стюарт, супруга посла в Афинах. Ари напевал мотивы из какого-то мюзик-холла.

Даже вы, вы все поняли.

Он женился на ней. К алтарю ее вел Хаджхай. Дженет привезла детей.

Ари сказал мне: «Ты ничего не теряешь, цыпленочек». Джеки сказала мне: «Я буду давать тебе двести тысяч долларов в год, о'кей»?

Меня попросили завтра же покинуть город, вот так.

Она увела у меня еще Рондо Мондиарждино, моего турвильского архитектора, у которого я научилась своему ремеслу и потом обустроила дом Ари на его чертовом острове. Он назывался Розовым. Это могло бы стать отличным заголовком в газете:

ИЗ БЕЛОГО ДОМА

В ДОМ РОЗОВЫЙ

однако ни одна из газет такого не написала.

Желтый свитер

Когда мы ездили на море, Дженет всегда составляла программу для всех и каждого. Единственный, кого она в нее не включала, был папа. Более того, она тщательно следила за тем, чтобы он держался на расстоянии. Мне кажется, что сегодня я поступаю точно так же: я никогда не говорю о Дженет.

У них с Хаджхаем было двое детей. И после его смерти в Джорджтауне она вышла замуж в третий раз за друга детства. Бывшая жена которого была подружкой невесты на свадьбе Дженет и папы. Вот он, здесь.

Джеки попыталась помешать этой свадьбе. Я была с ней солидарна. Дженет ничего не хотела слушать. Она была единственной, кто оказывал сопротивление Джеки. Мы — Джеки и я — явились на церемонию, но в разных автомобилях.

И из церкви вышли по отдельности.

Единственное, что вертелось в моих мыслях, так это старая песенка Блэк Джека: «Все мужчины крысы…». Он пел ее по всякому поводу, и его разговоры редко заканчивались без того, чтобы он не сказал, что все мужчины крысы. Мне было десять лет, когда я узнала, что мои дедушка и бабушка были против свадьбы Дженет и Блэк Джека. Но Дженет все-таки настояла на своем. Она вышла замуж в церкви Святой Филомены; стоя рядом с ней, Блэк Джек сквозь зубы насвистывал «Все мужчины…»

Дженет была молода, прекрасна, необузданна.

Ее улыбка сглаживала все.

Дженет улыбалась не часто. Она редко улыбалась дома.

Она пила тайком.

Ее родители, мои дедушка и бабушка, расстались, однако не стали доводить дело до развода.

Я поехала в Восточный Хэмптон повидать Дженет, зная, что она заболела и что Джеки не было до этого дела.

Дженет была все в том же старом доме в Восточном Хэмптоне, пережившем Блэк Джека, Хаджхая, смерть дочери Дженет и Хаджхая.

Еще один рак.

Друг семьи.

Дженет лежала в своей постели. Медсестра или сиделка, которая безучастно могла относиться к тому, кто находился между жизнью и смертью, занималась никому ненужными мелочами.

— Как ты поживаешь, моя родная? — спросила меня Дженет. — Ох, Джеки, ты приехала слишком рано, чтобы увидеться с отцом, он до сих пор в «Рэкет Клабе».

Сиделка подмигнула мне.

Дженет продолжала говорить о Блэк Джеке.

С Джеки.

Она прожила еще восемь лет, составляя его любимые меню и надеясь, что по дороге он не попадет в пробку.

Не знаю, какие чувства я испытывала к своей сестре. Это слово «сестра» казалось мне самым нежным из всех существующих. Оно ассоциировалось у меня с Восточным Хэмптоном, с временами, когда Джеки защищала меня от Дженет, тем не менее я больше не любила этот дом и я больше не любила Джеки.

О, ничего-то я об этом не знала…

Когда у вас есть сестра, вы не задаете себе вопросов. Она — первый человек, на кого вы обращаете внимание, не считая родителей — первых людей, которых видите. Рано или поздно вы взглянете на нее по-другому, однако не будете знать заранее, когда это произойдет. Вы живете с мыслью, что рядом с вами кто-то есть. Что такое сестра? Вы знаете вашу сестру — она отнимает ваши вещи, внимание ваших родителей, мужчину, которого вы желаете, однако это не ответ на вопрос, который вы годами не задаете себе: что такое сестра?

В этом есть что-то несправедливое. Вы на всю жизнь связаны с человеком, который, по большому счету, является вашей половинкой. Она живет в вас. Вы хотели бы иметь возможность выдворить ее и в то же время не терять ни минуты от общения с ней. Вам не хватает ее настолько же, насколько она бывает вам невыносима — только в разное время.

Однако вы тоже живете в ней и не желаете переезжать.

Джеки предала меня как минимум дважды, а может, и намного больше. Несмотря на то, что произошло в Нью-Йорке с Тини, а также после ее брака с Ари, мы продолжали видеться, и наши встречи не были простой формальностью. Я не могла идти к ней, не думая: «она моя сестра», и в моей голове начинало все путаться, о чем никто и не подозревал. Ничто никогда не происходит так, как думают другие.

Ничто.

Со своей стороны я прилагала много усилий. Я работала еще упорнее, чем раньше, стараясь, чтобы этого никто не заметил. Если бы это стало известно, мне была бы крышка. Я организовывала вечера для сильных мира сего — американских нуворишей. Но я отдавала предпочтение европейцам, прибывавшим из Европы. Было естественно, что Княгиня учит их жить в этом мире. Если я рассылала приглашения, то никому не удавалось найти в этом повод для сплетен. К тому же в Нью-Йорке этим занимались все. Общество так изменилось. Знатное происхождение, «Рэкет Клаб», Первый светский бал — все подделывалось, имитировалось, копировалось, чтобы быть просто-напросто проданным журналам. Европа поставляла нам новых Американцев. Понимаете, путешествий в Европу больше не было: Европа и Америка стали взаимозаменяемы.

Оставалась одна Джеки.

Она совершенно не менялась.

Наконец-то она чувствовала себя в безопасности с деньгами, которые оставил ей Ари — на самом деле он ей ничего не оставил. Джеки пришлось сцепиться не на жизнь, а на смерть с его дочерью, чтобы не упустить своего. Джеки была великолепна — мертвая хватка.

Все мужчины крысы, не так ли?

Мы без конца ходили на похороны: Дэвид Харлеч, Питер Лофорд, сын Бобби; она пожелала пойти на похороны Дэвида и, Бог мой, так распереживалась, что ее можно было принять за его вдову. Я пошла с Джеки в надежде поговорить с Тини, однако Тини была там только для нее. Они провели весь вечер вместе, уединившись в маленькой гостинице, куда нас выдворила Памела, жена Дэвида.

Мы виделись все реже и реже, пока и совсем не перестали.

Она собиралась в последний раз вернуться в Европу, однако не предложила мне отправиться туда вместе с ней.

Ах да, одним апрельским утром я увидела ее в Центральном парке, увидела своими собственными глазами в джинсах. Издалека. На карусели с ее внуками, рядом с автоматом с содовой. Она гуляла со своей семьей, понимаете! Вероятно, это была одна из ее последних прогулок, как раз перед смертью — старой подругой семьи.

574-я страница ее последней биографии повергла меня в состояние шока: «Наконец Джеки могла считать, что больше не несет ответственности за Скейт». Возможно, вы ее читали. Что касается меня, то я, прочитав ее, осталась совершенно одна. Я больше не жила в ней. Неужели в ее жизни я была таким бременем, таким невыносимым бременем?

Нимфа Центрального парка. Уже и не помню, кто так назвал ее после смерти. Я заметила ее, но не подошла.

Ну да, я тоже иногда прогуливаюсь в Центральном парке.

И я влюблена в вид, который открывается, когда смотришь на «Филип Моррис Билдинг»: зелень деревьев, словно густое, ужасно токсичное облако; уходящие ввысь небоскребы, словно отчаянные попытки выжить; нью-йоркское небо, словно искупление грехов.

Сомневаюсь, что это может кого-нибудь заинтересовать.

Когда Джеки умирала, я не стояла у ее изголовья. Она не предупредила меня, что собирается ускорить свой конец. Я больше не жила в ней, а она больше не жила во мне.

Джеки не оставила мне ничего в своем завещании. «Я столько сделала для Скейт на протяжении всей моей жизни», — вот что она написала.

Она завещала миллион долларов Тини.

У нее было доброе и благородное сердце, она обладала железной волей, отличавшей ее от всех остальных людей; однако силы свои она черпала в мести и обольщении — вот что я выгравировала бы на ее могиле.

Слишком длинно.

Тогда я бы выгравировала: «желтый свитер».

Однажды, это происходило в Восточном Хэмптоне, я с нетерпением ожидала, когда за мной зайдет Уингшот Уингшэм. Его нельзя было назвать классным, однако, кроме него, у меня под рукой никого не было. Остальные были намного старше; когда вы растете в кругу других детей, то заинтересованы в том, чтобы выйти из него, потому что там вам никогда не найти парня себе подстать.

У меня был желтый свитер. Этот цвет можно носить только тогда, когда вы загорели. В Восточном Хэмптоне вода холодная, это океаническая вода, и все же вы быстро приобретаете вид здорового и бодрого человека. Тогда вам позволяется надевать желтый свитер.

Все утро я провела в поисках этого свитера. Джеки каталась на лошади с папой. Уингшот должен был зайти после обеда, и я рассчитывала на определенное стечение обстоятельств.

Мне хотелось, чтобы меня ласкали и покрывали поцелуями в дюнах.

Помните? Дженет никогда не позволяла нам делать то, что мы хотим; следовало огласить свое расписание. Мы быстро научились изворачиваться. Я заявляла, что собираюсь рисовать на берегу моря; это было одним из наших любимейших занятий. Мы с Джеки сделали множество альбомов, которые, думаю, довольно неплохо отражали то, что две маленькие девочки могут сотворить со сказками и легендами Европы в двух часах езды от Бостона.

За завтраком я подавала Джеки сигналы отчаяния: «Ох, Джеки, ты не видела мой желтый свитер»? — «Желтый?» — «Желтый». Этот свитер был увлекательной темой для обсуждения между нами, поэтому Джеки было отлично известно, что я не собиралась надевать его до особой даты и что дату эту я ожидала с нетерпением. У нас не было необходимости произносить такие вещи вслух. Когда вы сестры, вам не нужно говорить или, скорее, говорить часами; результат один и тот же — вы и так все понимаете.

У меня был в запасе еще час, и, клянусь вам, я и в самом деле обыскала абсолютно всё. Когда вы что-то теряете, то обшариваете самые невероятные, самые дурацкие места. То, что вы потеряли, никогда не может очутиться там, но вы все же смотрите. Вы питаете свое отчаяние надеждой так же, как выпиваете еще один бокал, хотя вас уже мутит от предыдущих. И когда вы ищете желтый свитер, который нужен вам как воздух, вас тоже мутит. Джеки помогала мне в поисках без особого энтузиазма, но старательно («Ты смотрела в ящике для тенниса?»), и все-таки мы его не нашли.

Я отправилась на свидание в довольно удрученном настроении — Уингшоту Уингшэму было на это наплевать, он намеревался зачитать мне свое сочинение о Генри Джеймсе, за которое получил отлично. К четырем часам, когда я все еще пыталась убедить Уингшота в том, что я — весьма соблазнительная девушка, появилась Джеки в прекрасном, великолепном, чудесном желтом свитере. Вы могли бы подумать, что это солнышко на туристической рекламе Восточного побережья с его Деревянными Коттеджами и Жизнерадостными Улыбками Отдыхающих, а может быть даже, что это полная весенних цветов корзинка с острова Нэнтакет.

Она села рядом с нами и принялась обольщать Уингшота. «О, мне бы так хотелось его послушать», — это о его идиотском сочинении, которое было именно тем, что мальчик его возраста может написать о Генри Джеймсе — сопоставить, к примеру, «Крылья Голубки» и «Послов». Вы удивлены? В детском возрасте я много читала. Джеки лучше меня ездила на лошади, и это ее папа брал на прогулки. Потом я читала в Европе в дождливую погоду, кстати, в последнее время я снова возвращаюсь к этому занятию. Этот чертов Уингшот со своим сочинением вселил в меня желание прочесть Джеймса. Тогда я прониклась этим писателем, словно великолепно удавшейся арией в опере, если вы понимаете, что я хочу сказать: я часами могла бы разглагольствовать на эту тему и это было бы не менее интересно. Полагаю, вы написали бы: «Княгиня не так уж глупа», но дело не в этом. Недавно я в очередной раз наткнулась на высказывание моего биографа, что я — королева истеричек; на сайте, знаете, который посвятила мне эта сволочная Бестолковая Навозная Жучиха. На этой их чертовой штуковине. Подобные сайты известных людей, если я правильно понимаю, можно сравнить с встречающимися в деревнях или на берегу моря возвышенностями, куда ничтожные людишки выбрасывают свои домашние отходы.

Мне плевать, что меня считают истеричкой, невеждой и королевой шлюх. Но я все же хотела бы, чтобы вы отметили, что в четырнадцать лет я вела дискуссии о Генри Джеймсе. Мне кажется, это добавило бы несколько удачных штрихов в общую картину.

Джеки внимала запинавшемуся от волнения Уингшоту, не сводя своих дроздовых глаз с наследника крупного состояния, состоявшего из гостиниц, туристических фирм и целых жилых кварталов в Бостоне и Чикаго, памятуя также о деньгах, которые припрятал на Кубе дедушка Уингшота. По-моему, от меня было столько же прока, сколько от выловленной накануне ракушки. Не хватало только Барбары Уотсон.

Когда мы вернулись, Джеки зашла ко мне в комнату вернуть желтый свитер: «Ты никогда не угадаешь, где я его в конце концов нашла». Я могла бы ответить: «Там, где ты его спрятала», тем не менее ее объяснение было не так уж плохо, поскольку никакого объяснения не было. Джеки так никогда и не сказала, где она его отыскала. Она ничего не добавила. То же самое произошло и в Глифалде, когда я вцепилась в руку этого старого гомика Тэдди Миллингтона, увидев, как кружатся в танце Ари и Джеки. У нее никогда не было объяснений, друг мой, она сама была объяснением. Она была своим собственным объяснением, которое давала нам с самого начала, и теперь я понимаю, почему девчонки в колледже прозвали ее Принцесса Борджиа. Она придумывала свое объяснение каждый день, чтобы преподнести его Блэк Джеку, который гордился бы ею и снова уделял бы ей внимание. Чтобы добиться этого, она выцарапала бы глаза любому. Вам лучше было уносить ноги.

Не вымолвив ни слова, я бросила свитер на кровать.

Сейчас вы подадите мне стакан воды, ведь я никогда не умела уносить ноги и никогда не желала этого делать. Мне кажется, что Джеки рассчитывала на меня больше, чем на кого бы то ни было в этом мире, поэтому, сказав, что я была бременем, она предала меня. В тот момент, когда она сделала это, у нее было девяносто восемь миллионов долларов, а у меня — лишь перспектива служить у Версаче приманкой для клиентов. Вы о том легендарном вечере в Нью-Йорке, мой дорогой?

Мне бы очень хотелось знать: была ли я бременем, своего рода болезнью или попросту пешкой в чужой игре. А может, она вошла в роль медсестры из романа «По ком звонит колокол?». Это ее любимая книга. Во всяком случае, любимый фильм.

Да, я знаю, что она стала издателем, что у нее была профессия — все восхищались ею. Какая умница! Что до меня, так я тоже водила знакомство с издателями, в Нью-Йорке их пруд пруди — они только и делают, что ходят на ужины, А с Энди я бывала у Джейсона Эпстайна в его великолепном доме, расположенном между Сохо и Маленькой Италией, — раньше в нем располагалась полиция, а потом его переделали под венецианский дворец. Ладно, если это венецианский дворец, то в Венеции, когда я впервые попала туда с Джеки, у меня, вероятно, было бельмо на глазу; подождите, где-то сохранилась фотография, сейчас я ее найду. Мои ноги выглядят на ней ужасно, из-за шортов.

Американская девушка в шортах — тема, которую мне не стоило затрагивать. У меня слишком короткие ноги.

А вот Джеки в брюках. Это было еще до того, как мы изобрели американский стиль в Европе, который по возвращении превратили в европейский стиль в Америке.

Итак, в компании Энди и Дика Каветта мы наведывались к Эпстайну, хотя он больше предпочитал приходить на ужин в 969-ю квартиру. Я призналась, что не только читала Т. С. Элиота, но и любила его — видимо, это было влияние мисс Портер, как мне кажется. Вы не встретите здесь фотографии, на которой я в Теплой Атмосфере После Успешно Выполненной Работы склонилась бы на плечо Брайана Холма в издательстве «Викинг», но, черт побери, я любила Элиота и люблю до сих пор. Просто я не выставляю этого напоказ. Я любила и люблю Чехова. А также Вордсворта и Байрона. Да, все эти поэты упоминаются в дурацкой биографии Джеки среди ее излюбленных авторов. Но только их имена она увидела на моем ночном столике. Сама она предпочитала Эдну Сен-Винсент Миллей, поэтессу, однако подобные вещи в биографии могут привести в уныние любого редактора. Это не мешало ей цитировать Байрона и получить премию Мэри МакКинней в области литературы. Но кто сейчас на Восточном побережье помнит о Мэри МакКинней?

Джеки украла у меня желтый свитер и все последующие годы стремилась вернуть мне его, потому что в конечном счете потеряла к нему интерес. Именно так я смотрю на вещи. Именно так я закончила бы эту чертову историю. Мне кажется, что Элиота она у меня тоже украла.

Так и напишите. Правдиво и безжалостно — ведь это кредо вашей профессии, не так ли?

И пока я не отвлеклась, хочу сказать вам еще кое-что: на фотографиях Джеки такая же, как и в жизни. Всегда. Такая же, как на экране телевизора. Она никогда не разочаровывала. В любой ситуации она была похожа на Джеки, королеву Америки. Нимфу Центрального парка. Понимаете, она не позировала. Можно было делать какой угодно снимок и быть уверенным, что он получится.

Я умолчала о той фотографии, которая нравится мне больше всего, потому что не желаю видеть ее в журнале, ну да ладно, все равно я слишком далеко зашла. Это та, где непонятно, смотрит ли она в зеркало или на фотографа. Из-за ее дроздовых глаз.

Джеки держит зеркало в правой руке, а левой поправляет волосы. На заднем плане не очень четко виднеется слуга. Это индус. Она приподняла руку, словно отдавая честь — военное приветствие, приветствие королевы Америки. Что действительно есть от Джеки в этой фотографии, так это выражение лица. Смирно, Джеки. Солдат Джеки. Джеки, готовая на все.

Она выглядела забавно в роли маленького солдатика. Это сражало мужчин наповал. Когда Дженет была недовольна, Джеки смотрела на нее точь-в-точь, как на фотографии. Дженет это наповал не сражало. Более того, она ей никогда не уступала. Дженет пыталась подчинить ее, но у нее ничего не получалось.

Она не имела влияния на Джеки.

Волосы Джеки всегда были уложены лучше моих. Я выгляжу более сдержанной. Слишком спокойной. Кроме тех фотографий, где я в купальнике и с мокрыми волосами.

Мокрые волосы нам очень шли.

Даже здесь, на слоне, я такая, какая и в жизни.

Не Джеки.

Бостонские американцы были поклонниками Мэми Эйзенхауэр и Бесс Трумэн. Они их обожали.

Но половина Америки нас ненавидела, считая продажными. Европейками.

А может, больше, чем половина.

Сегодня я спрашиваю себя: меня не любят из-за нее или из-за меня? Когда у вас есть сестра, вам ни за что не определить, что причитается именно вам. В глазах других, понимаете? Кто вы сама по себе?

Забрав свой желтый свитер, я решила рассказать обо всем Дженет, что было нарушением элементарных правил Восточного Хэмптона — мы никогда ничего не докладывали Дженет. Однако я была растерянна и хотела понять: поступила ли Джеки дурно? Сознательно ли Джеки причинила мне зло?

Это были два совершенно разных вопроса.

Дженет слушала меня рассеянно. Даже нет, не то чтобы рассеянно, она замечталась. Я должна была бы запомнить ее не старой, однако это невозможно; и все же она была не старой, а молодой женщиной, которая тщетно ждала задержавшегося в «Рэкет Клабе» Блэк Джека. Когда я закончила свой короткий рассказ, в котором огромное место занимал желтый свитер, но вся интрига в котором отсутствовала, поскольку я не могла сказать об Уингшоте, — это было так же, как если бы вам предложили отведать праздничный торт без праздника, — Дженет возразила: «Но, моя дорогая, ведь ты же нашла его». Совсем не этого я ждала — я ждала либо полного осуждения, либо полного оправдания, и, черт возьми, всей душой надеясь на оправдание, была готова осыпать себя ужасающими упреками и жестоко страдать от угрызений совести, а еще я ждала возвращения папы.

Он возвращался всегда, даже если это происходило не в тот день и час, который он назначал раньше. Он разрушал все планы, уезжал, бросая вас на обочине дороги, и однако каждое его возращение было праздником; я разучивала пируэты, чтобы показать ему, и стихи, чтобы прочитать.

С ним невозможно было чувствовать себя одиноко. Во-первых, папа занимал много пространства, насвистывал «Все мужчины…» и избегал своей жены. У вас было больше шансов найти его на конюшне, чем рядом с Дженет. После обеда я собиралась отвести его в сторону, но он обсуждал с Джеки самый быстрый способ добраться в «Мейдстон Клаб», где тренировали Танцовщицу, а потом быстро исчез.

Для Дженет было невыносимо не знать, где он находится. Она постоянно осведомлялась у слуг, не видели ли они его, и грызла ногти — сколько я ее знала, она всегда грызла ногти.

В конце концов я изловила его в гараже. Он всегда любил машины, даже разорившись и поселившись сначала в Вестбери на Мэдисон-авеню, а потом в маленькой квартирке на 74-й Восточной улице, он не продал свой «Меркури» с откидным верхом.

Папа сходил с ума по этому автомобилю, и с годами «Меркури» стал настолько ассоциироваться у меня с Нью-Йорком и с папой в Нью-Йорке, что я обращала внимание на каждую модель (это была редкая марка), представляя, что папа там, внутри, по дороге в «Рэкет» или «Йель Клаб», который он частопосещал после своего разрыва с Дженет, разумеется, для того, чтобы Джеки не пришлось за него краснеть.

Он обещал подарить ей этот «Меркури» в день ее семнадцатилетия. Поэтому каждое воскресенье — уже после развода, о котором нам стало известно из «Нью-Йорк Дейли Миррор» (там была специальная рубрика, посвященная разводам людей из высшего общества, о которых рассказывались всякие гнусности), — когда Блэк Джек приезжал, чтобы забрать нас на целый день, она с видом собственницы разглядывала хромированные детали автомобиля.

О, я могла бы снять целый фильм про одни только эти воскресенья и про то, как это обставлялось.

«Меркури» сигналил перед нашим домом в особом ритме, смахивающем на «тагалоп, тагалоп». Потом мы шли гулять в Центральный парк, катались на карусели, затем обедали у «Шрафт'с». После чего следовали кино, фисташковое мороженое, бейсбол на Бейкер Филд или скачки в Бельмонте; ужинали мы на Уолл-стрит и, прежде чем папа доставлял нас, еле-еле передвигавших ноги, в 810-ю квартиру, получали по подарку.

Именно так папа привез в Нью-Йорк и поместил на пансион к Дюрлэнду Танцовщицу, чтобы Джеки могла гарцевать в Центральном парке, — хотя он был на своей пресловутой мели.

А на мое тринадцатилетие открыл мне счет у «Сакс». Джеки тогда была в «Холтон Арме Скул» и, как все первокурсницы, не имела права носить цвета колледжа — желтый и серый. Вероятно, поэтому у нее потом было столько желтых костюмов; не знаю, заметили ли вы на проходившей полгода назад в Нью-Йорке выставке, что все они как один имитируют модель, которую я купила у «Сакс» и которая так возмутила Дженет — фасон для особы тринадцати лет был неподходящий.

И все же в тринадцать я уже красилась, в то время как друзья Джеки продолжали звать ее Бэмби — это было еще до принцессы Борджиа.

Прежде всего, я подкрашивалась для Блэк Джека, а еще для одного совершенно невзрачного мальчика, которого звали Джордж Плимптон. Мы виделись с ним в Ньюпорте.

Я рассказала папе историю со свитером, сознательно лукавя: Джеки, конечно же, невиновата. Однако он тут же отреагировал и спросил, не выдумала ли я все это, потому что, по его словам, он прекрасно понимал, что к исчезновению желтого свитера следует отнестись со всей серьезностью. «Может, он сам пропал, Пикс (при этом ему было известно, что я терпеть не могу это прозвище), в жизни не доверяй этим желтым свитерам, все они — крысы, и на них никогда нельзя рассчитывать. Откровенно говоря, я не считаю, что Джеки в этом замешана. Не думаю, что она любит свитера настолько сильно».

— Но дело в том, что должен был прийти Уингшот!

— Ох, — вздохнул папа, — не знаю, так ли уж сильно она влюблена в Уингшота. А ты как думаешь? Ты считаешь, что она действительно заинтересовалась Уингшотом?

Ну вот, наконец-то мы начали обсуждать Джеки.

— Я хочу сказать, что она нарочно спрятала мой желтый свитер, чтобы надеть его и пойти на пляж, когда я буду там с Уингшотом.

Папа так пристально взглянул на меня, словно вляпался во что-то грязное, что нанесло ему личное оскорбление и отравило настроение на целый день.

— Мы спросим ее об этом, — сказал он и, посадив меня себе на плечи, несмотря на мои протесты, понесся вскачь до самого дома.

Это было наше последнее лето в Восточном Хэмптоне перед расставанием с папой и появлением Хаджхая.

Я помню каждую деталь этой идиллической картины: коровы Гернси перед домом, лошади в стойлах, океан, о котором Джеки написала свое последнее стихотворение («Когда я спускаюсь к морю») и ее роль, которую как-то вечером она репетировала в моей комнате — мистер Бингли в «Гордости и предубеждении».

Папа и Дженет дали себе четыре недели на очередную попытку наладить совместную жизнь, хотя ни один из них в это больше не верил. Им уже опостылело создавать видимость хорошего настроения, тем более что характер Дженет брал верх и она не могла удержаться от нападок на отца.

Она всегда слишком многого ждала от нас.

Джеки уже была в гостиной — за час до ужина всем гостям и приглашенным предлагалось пройти туда и выпить по стаканчику. Эта обязанность распространялась и на детей. Дженет запрещала нам пить «Кока-колу» — единственный напиток, о котором мы мечтали, — к тому же мы не имели права читать журналы, хотя они целыми стопками, с которых каждое утро смахивали пыль, громоздились на большом столе.

Наш запыхавшийся экипаж остановился на пороге гостиной.

«Не обзаводитесь детьми», — говорила Дженет Энн Прадж, соседке, с которой мы познакомились в «Мейдстон Клабе» и которую находили потрясающей — ей было около тридцати и она позировала для модных журналов.

Энн обратилась к пребывавшему в крайне язвительном настроении Блэк Джеку, который, опустив меня на пол, ответил: «Мне необходимо разобраться с одним важным делом», после чего мы предстали перед Джеки. Накинув мой свитер себе на плечи, она сидела на табурете, обитом гобеленовой тканью, и слушала разговоры — я видела, что ей скучно. Однако между нами встала Энн Прадж (она не заметила Джеки), глядя на папу с таким обожанием, что он моментально забыл, о чем собирался поговорить.

На следующий день Плясунья выиграла приз на соревнованиях по конному спорту в «Мейдстон Клабе».

Еще одно первое место.

Энн Прадж поздравила Джеки. «А чем закончилась эта история со свитером? — спросил папа. — Джеки тебе его в конце концов нашла»?

Это было сказано лишь для того, чтобы хоть что-то сказать мне в тот момент, когда моя сестра находилась в центре внимания; кстати, ответа папа не ждал. Он отдалился с Энн Прадж, слова которой я отчетливо расслышала: «Джеки в самом деле превосходно держится на лошади. Пикс, безусловно, более изящна, но ей никогда не достичь элегантности своей сестры. Тот желтый свитер, который был на ней вчера, просто великолепен, — такого рода вещи только вы можете себе позволить».

Некоторое время спустя папа уехал в Нью-Йорк к Энн Прадж, а я превратилась в анорексичку.

Еще два месяца назад я написала Джеки: «Как сбросить вес?», и она^-ответила: «Попытайся курить и ты потеряешь аппетит», однако Дженет перехватила письмо и заставила меня поклясться, что я никогда не притронусь к сигаретам.

Сейчас же я отощала настолько, что стала похожа на щепку, которая проводит дни, делая себе макияж. Мальчишки знакомились со мной, затем встречались с Джеки и оставались с Джеки. Мало-помалу происшествие со свитером стало забываться. Мы больше не возвращались в Восточный Хэмптон, потому что Дженет последовала за Хаджхаем, который произвел на меня сильнейшее впечатление: его ванную комнату украшало генеалогическое древо его семьи. Позднее этот мерзавец Гор Видал включил Хаджхая в «Палимпсест», свою чертову автобиографию, и всюду трепался, что у Хаджхая серьезные сексуальные проблемы. Его вторая жена (Дженет была третьей) заставила Хаджхая выбросить коллекцию порноснимков в Потомак^[22]. Если это — сексуальные проблемы, то я спрашиваю себя, что сказал бы Гор Видал, услышав рассказы Трумэна о том, какие штучки Памела Черчилль проделывала со своим французским любовником Эли Ротшильдом; это до чего надо дойти, чтобы решиться на такое, если вы понимаете, о чем я! Пэм научила всем этим штучкам Марго Кейхилл, когда та встречалась с Даффом Купером, мужем Дианы, но не будем углубляться в подробности.

В те времена в Европе у всех были свои штучки.

Однако все это происходило намного позже.

У Хаджхая было два великолепных имения: одно — в Меривудсе, в Виржинии, другое, которому отдавала предпочтение Джеки, — в Хэммерсмите, на побережье.

Она начала коллекционировать род-айлендские крашеные куриные яйца, перешла в лагерь Хаджхая и стала предпочитать каникулы в Хэммерсмите каникулам в Нью-Йорке с папой и Энн Прадж.

Мне нравилась Энн. Она была намного старше меня, могла научить, как вести себя с мужчинами, кому доверять и как разговаривать с папой.

Однако за ней приехал ее муж. Он жил в Лондоне и был богачом. Они помирились, и у них родились близнецы. Все считали Блэк Джека их отцом, тем не менее, когда в Англии после моего замужества с Бартоном я встретилась с Энн Прадж, она клялась мне, что это неправда.

Я стала приезжать к папе на выходные одна, но мне было ясно, что ему скучно со мной и в Центральном парке, и у «Шрафт'с». Существовало столько вещей, которых я не делала.

Я не говорила детским голосом, как Скарлетт О'хара: «Я никогда не оглядываюсь назад».

Я не звонила в организацию «Рэа Берд Алерт», чтобы сообщить, что заметила очень необычную птичку.

Я не пила воду из фонтанов парка.

Я не играла в Маугли.

Я не спрашивала, выиграет ли «Дьюи» у «Ф.Д.Р».

Я не требовала пойти в Бруклинский музей — я даже не знала, что есть музей в Бруклине.

Я не была Джеки.

На Рождество я позвонила папе. Он был один в Нью-Йорке. Он сказал, что поужинает в «Рэкет Клабе». Джеки попыталась убедить его в том, будто это Дженет воспротивилась тому, чтобы мы провели Рождество вместе с ним. Он знал, что это неправда, но хуже всего было то, что он в этом все-таки сомневался.

Она бросила папу и переключилась на другое.

Джеки была единственной в своем роде. Она умела рвать отношения. Один легкий рывок — и все было кончено.

Она нажимала на кнопку, и все было кончено.

Джеки утверждала, что обожает Хемингуэя, однако она украдкой, чтобы ее не сочли инфантильной, читала и перечитывала «Унесенные ветром».

Она никогда не оглядывалась назад, если только не на меня.

Она была словно птица на линиях электропередач, которая устраивается то на одном проводе, то на другом, понимаете?

В том году, когда мы покинули Восточный Хэмптон, она написала свой первый роман. Скорее, это была новелла, называвшаяся «Весенняя лихорадка». В ней рассказывалась история нимфы Дафны, которая была изгнана с Олимпа за то, что проявила неуважение к Зевсу. Пункт, остававшийся неясным: как именно она проявила неуважение? Я решила (это становилось понятно при чтении), что Зевс и Дафна спали вместе и что он повел себя как крыса, однако Джеки отказалась пояснять вышеизложенное. В ее описании Зевс был настолько похож на Хаджхая, что я была не далека от того, чтобы представить себе его в шотландской юбке.

Дафна продолжала обольщать мужчин и в наказание была превращена в статую в Центральном парке. Однажды она влюбилась в одного юношу (Уингшота Уингшэма, если хотите знать мое мнение) и ожила, чтобы последовать за ним; только никто не желал поверить в то, что она больше не каменная статуя.

Впоследствии Джеки использовала это, чтобы прослыть нимфой Центрального парка. Идею она подбросила «Галелле». Джеки ничего не оставляла на волю случая. Зато она много чего оставляла позади себя.

Эта история совсем не про Джеки. Конечно, ей бы хотелось, чтобы все думали наоборот, и она специально не сожгла рукопись, чтобы дать пищу своим биографам; однако каменной статуей она умышленно и предумышленно все-таки была. В некотором роде это определенно ее история, тем не менее только я могла бы рассказать ее должным образом. Мы все были пленниками порядка, который Джеки устанавливала в своей жизни в данный момент, или того, как она коренным образом меняла свою судьбу — своего персонажа. Она оставляла себе то, что ей нужно, а остальное забывала. У меня же было наоборот: все появлялось по мере того, как я подбирала жалкие остатки выброшенных Джеки сокровищ, которые не замечал никто, кроме меня.

Все эти годы я много работала. В глазах нуворишей я приобрела репутацию княгини — кем я, собственно, и была. Я занималась оформлением множества венецианских дворцов, восточных базаров, множества апартаментов в Нью-Йорке, Лос-Анджелесе или Майами, таких, как квартира Миа Фэрроу в Лэнгхеме; я смешивала пальмы и колоннады, готические порталы и позолоченный мрамор, леопардовые шкуры и картины Энди. Версаче одевал нуворишей, а я одевала Версаче. Я набила его чертов «храм» на Дэко Драйв всем тем, к чему жизнь научила меня питать отвращение. Я приводила к нему своих друзей, заманивала тех, кто еще имел вес в обществе; я продавалась, как шлюха, на его вечерах, стоивших по пятьдесят тысяч долларов, и называла его сестру Донателла.

Все это не имело никакого значения. Европейцы тыкали нас носом в свои достижения. Настал их черед. Я была свидетельницей того, как Версаче купил дом Вандербильта на 647-й, а также того, как Ральф Лорен напичкал дом Райнлэндера английскими гравюрами, приблизительно такими же подлинными, как и его имя. Это было в эпоху, когда весь свет хотел делать покупки на Парк-авеню, между 85-й и 95-й улицами; примерно в это же время Глория Вандербильт отправилась на восточный берег Потомака. Мы отдали европейцам Парк-авеню и «Бенеттон», а сами обосновались у «Скрайбнер'з». Они отплатили нам той же монетой, однако было слишком поздно. Между нами — Европой и Америкой — больше не было разницы. Старый свет умер, весь, а моя Америка была его частью. Мы почили на одной земле.

Единственный заказ, от которого я отказалась — это переделка квартиры Джеки, когда Тим Коч перекупил апартаменты после ее смерти. Он просил меня об этом дважды, и все же я смогла устоять. У меня не было желания разрушать то, что мной же и было создано. Это не в моих правилах.

Папа начал болеть задолго до своей смерти. Дурацкая фраза, не правда ли? Он умер в шестьдесят шесть лет в «Ленокс Хилл Хоспитал». Всю жизнь он много пил, ведь у него было слишком благородное сердце, чтобы трезво смотреть на мир. Папа обосновался у себя, на 74-й улице. Я знала, что он разочарован — Джеки не намеревалась вести с ним дела, — и его бизнес пришел в упадок. В конце своей жизни он почти нуждался, и все-таки, когда я к нему приезжала, у него всегда был для меня подарок. В последний раз это произошло накануне нашего с Джеки путешествия в Европу. У меня не было желания обедать с ним — «Шрафт'с» окончательно вышел из моды, а у папы была слишком плохая репутация, чтобы порекомендовать ему другое место, такое как «Доминик», которое было, ну, я не знаю, похоже на «Райс» сегодня. Я устроила все таким образом, чтобы прийти к нему достаточно поздно, захватив два сандвича с цыпленком. Это было еще до засилья пиццы, и куриный сандвич можно было рассматривать как неотъемлемую часть Америки, по крайней мере, на Восточном побережье.

Уже долгое время Энн Прадж превратилась для него лишь в рождественскую открытку.

Я видела, что папа очень прочно засел на мель — в последний раз в своей жизни. Мне кажется, что если бы Энн осталась в Америке, если бы она жила с ним, он бы дольше продержался на плаву. А теперь он превратился в пожилого мужчину, одиноко стареющего в своей четырехкомнатной квартире на 74-й улице. Всю свою жизнь папа провел в Нью-Йорке, хотя мог бы сделать карьеру в Бостоне, однако он был неспособен покидать места, которые любил и с которыми Джеки тоже, как и он, никогда не сможет порвать. О, алкоголь — это, несомненно, счастье!

Признаюсь в том, что вас интересует — сегодня я уже имею на это право. Боюсь, вы не заметите того, что было самым ценным в нашей жизни: намного больше, чем самих себя, мы обожали квартиры, в которых жили в эпоху мартини и «Меркури» с откидным верхом.

Я расплывчато пообещала папе прогуляться с ним, хотя он стал не самой приятной компанией; с глубочайшей горечью он подмечал любые перемены, всё, что существовало в прошлом и чего не было теперь. Мы пошли на карусель, как когда-то очень часто ходили туда вместе с Джеки. Откровенно говоря, в этом дне не было ничего особенного, но и не в папе, и не во мне тоже не было ничего особенного. У меня не осталось фотографии этой прогулки, и все же мне кажется, что я то и дело встречаю себя в этот день во всех своих альбомах, в любом возрасте и в любых нарядах. Мне сложно передать вам, о чем мы говорили, так как это были то замечания о погоде, то спор о кроликах в зоопарке обыкновенная беседа в парке, каких у нас были сотни, а может, и тысячи, пока мы спускались по 74-й улице до «Фрик Коллекшн», а потом поднимались к пруду, который сегодня носит имя Джеки.

Я могу, показывая вам свои альбомы, нести всякую чушь о наполненных счастьем днях, ведь это всегда было моим любимым занятием, к тому же я убеждена, что являюсь тем, кем всегда была: Человеком, который может Лучше Чем Кто-Либо Рассказать о Своей Сестре; однако тот день в Центральном парке, когда папа проявил себя приятным и остроумным собеседником (что у него сильно зависело от настроения), оказался единственным, повторяю, единственным воспоминанием, в котором полностью отсутствовала Джеки.

Вы могли бы не оставить его мне и не принять всерьез. Могли бы превратить его в просто очень личный эпизод, что-то исключительное, неосязаемое и, однако, по-настоящему мое, хоть, признаюсь, я этого не заслуживаю.

В нашей семье иметь что-то по-настоящему свое было не намного тяжелее, чем, играя на тротуаре в классики, допрыгнуть до самого неба, которое при этом приближалось как раз настолько, чтобы вы испытывали сильнейшую потребность привлечь внимание к своему прыжку.

Мне неизвестно, почему старые американки — мне шестьдесят восемь лет — уезжают заканчивать свои дни в Париж; зато могу вас уверить в том, что этот апрельский день в Нью-Йорке не значил ничего ни для кого, кроме тех, кто всегда считал парк естественным средоточием своих радостей и горестей. И если бы вы туда зашли, то сразу смогли бы догадаться, какой подарок нес в своей серой сумке от «Сакс» облаченный в светло-серое Блэк Джек: желтый свитер.

Примечания

1

Очинклосс Хью (1897–1976) — представитель древнего шотландского рода, родственник американских миллионеров Рокфеллеров и Вандербильтов, президент нефтяной компании «Стандарт ойл компани».

(обратно)

2

Радзивилл Станислас (1914–1976) — потомок Радзивиллов. С 1959 по 1974 гг. состоял в браке с Ли Бувье, сестрой Жаклин Кеннеди.

(обратно)

3

Капоте Трумэн (1924–1984) американский писатель.

(обратно)

4

Черт возьми (устар.) (франц.).

(обратно)

5

Главная героиня одноименного романа Йоханны Спири.

(обратно)

6

Мир и любовь (англ.).

(обратно)

7

Английский актер и режиссер (1914–2000).

(обратно)

8

Битон Сесиль (1904–1980) — английский фотограф, прославившийся «парадными» фотографиями знаменитых особ.

(обратно)

9

Карточная игра.

(обратно)

10

Известный американский фотограф (р. 1938).

(обратно)

11

Уорхолл Энди (1928–1987) — американский художник и кинорежиссер, один из лидеров поп-арта.

(обратно)

12

Кладбище, где похоронен Джон Кеннеди.

(обратно)

13

Объектив (франц.).

(обратно)

14

Государственный праздник Ирландии, отмечаемый 17 марта.

(обратно)

15

Ливаносы и Ниархосы — семьи греческих судовладельцев, миллионеры.

(обратно)

16

Главный герой фильма «Уолл-стрит».

(обратно)

17

Один из наиболее преуспевающих и известных евангелистов в Америке (р. 1918).

(обратно)

18

Сестра английской королевы Елизаветы II (р. 1952).

(обратно)

19

Директор ФБР (1895–1972).

(обратно)

20

Известный военный летчик, за которого принцесса Маргарет собиралась выйти замуж. Однако правительство пригрозило принять законопроект, лишающий принцессу ее титула и права наследования трона.

(обратно)

21

Американская киноактриса (1897–1983).

(обратно)

22

Река, на которой расположен г. Вашингтон.

(обратно)

Оглавление

Мужья

Родители

Наряды

Дети, собаки, летний отдых

То, что о нас говорили

План битвы

Желтый свитер

*** Примечания ***