Цеховики [Илья Владимирович Рясной] (fb2) читать онлайн

Илья Рясной
Цеховики

ГОСТЬ НЕДЕЛИ

Мне было жарко и скучно. Май 1995 года выдался на редкость знойным. Горожане предпочитали не появляться днем на раскаленных солнцем пыльных улицах. А те бедолаги, которые не могли избежать этого, шатались как пьяные от одной подворотни к другой, пытаясь найти спасительную тень, стояли в очередях за мороженым или хлебали теплое пепси, вспоминая о благодатных временах трехкопеечных автоматов с газировкой. Часы показывали двенадцать тридцать. Сиеста — так называется в Испании и других странах полуденный отдых, когда в самые жаркие часы дня жизнь в городах и селах затихает, закрываются магазинчики и конторы, а размякшие жители отдыхают душой и телом. Надо перенимать полезный западный опыт. Кто сказал, что в такую жару можно работать? В такую жару нет ничего лучше, как распластаться в кресле, как медуза, выброшенная на берег Черного моря… Волны, прохлада — красота. Это тебе не раскаленный кабинет областной прокуратуры с вывеской «Старший следователь по особо важным делам Т. Завгородин».

Кстати, Терентий Завгородин, тридцати пяти лет от роду, лысый, рост сто семьдесят семь сантиметров, полноватый, неспортивный ни на вид, ни по сути, — это я.

Жара-а. Уф… Мысль о том, чтобы весело взявшись за работу, «напахать плугом», то есть напечатать постановление о назначении дактилоскопической экспертизы или обвинительное заключение по делу Аргузянского, казалась просто несерьезной, даже нереальной. Нет, в такую погоду только верблюды работать могут.

Ну почему, скажите, почему в моем кабинете нет простенького кондиционера или хотя бы вентилятора? Я хочу кондиционер, холодильник. Я мечтаю обложиться льдом, как белый медведь в зоопарке, и с высоты пятого этажа насмешливо глядеть на отважных горожан, решившихся выползти на улицу. Нет, не положено мне кондиционера. Мол, кому нужен этот агрегат в вечно заснеженной средней полосе России?.. Оказывается, нужен. Мне нужен. Я человек государственный. Я должен работать в час сиесты.

Чувство долга неуверенно напомнило о себе. Я пододвинул к себе старенькую, трясущуюся всеми своими частями пишущую машинку «Москва»… Но… сиеста — время святое, когда работать — грех. Я отодвинул машинку, откинулся в кресле и нажал кнопку дистанционного управления. В углу кабинета зажегся метровый экран телевизора «Сони». В следственных подразделениях спецтехника и автотранспорт, японские телевизоры и удобная мебель — вещи инородные. А телевизор «Сони» в кабинете старшего важняка облпрокуратуры — всего лишь вещественное доказательство, которому не нашлось места в переполненной камере хранения для вещдоков. Эх, почему не изъяли кондиционер и холодильник?

На экране обозреватель местного телевидения Веня Курятин, вечно преисполненный скорбью за род человеческий, блеял о том, как важно не ошибиться на грядущих выборах и избрать в новую Думу верных продолжателей святого дела Гайдара и Сахарова. Низкий Бенин голос звучал назойливо, с надрывом, свидетельствующим о его глубокой озабоченности судьбами страны… Смех, да и только! Уж мне-то прекрасно известно, чем озабочен Веня. Лет шесть назад я чуть не посадил его по сто двадцать первой статье уголовного кодекса (для непосвященных уточняю, что это статья о гомосексуализме). Входная дверь неторопливо, со скрипом открылась, и в моем кабинете стало совсем тесно, поскольку значительную его часть заполнила фигура Пашки Норгулина. Двухметровый амбал, подвижный, резкий, немного циничный, временами нахальный — короче, такой, каким и должен быть начальник отдела регионального Управления по борьбе с организованной преступностью.

— Здорово, Терентий.

— Здорово, корова из штата Айова, — лениво протянул я.

— Обзывается… Жара-а… — Норгулин плюхнулся на стул и положил на мой стол поясную сумку. Судя по стуку, в ней лежал пистолет никак не меньше «стечкина». «Макарова» для общения со своими подопечными Пашке уже не хватает. — И не припомню такого пекла в мае.

— Парниковый эффект, — кивнул я. — Скоро Антарктида растает.

— Ну и хрен с ней.

— Так Венецию же затопит.

— До лампочки… Своих забот полон рот. Одни расстройства.

— Какие у тебя расстройства?

— Да вот думал, что только мои подчиненные — тунеядцы. Радовался: приду в прокуратуру, там работа кипит, идет неустанная борьба за законность и правопорядок. А ты сидишь и пялишься в ящик на этого недоноска Курятина.

— Я поклонник его таланта.

— Вкалывать надо, следователь.

— Ты хочешь, чтобы я за две сотни долларов с целым сейфом уголовных дел сражался?

— Сонное царство у вас тут.

— Считай, что прокуратуры больше нет. Только в следственной части некомплект шестьдесят процентов. А из оставшихся одна половина — взяточники, другая — дубиноголовые, которым диктант не доверишь написать. Одно светлое пятно — ваш покорный слуга. Да и того согнули прожитые годы и горечь утрат… Так что сегодня у меня выходной. Я его посвящу просмотру передачи моего любимого недоноска Курятина.

— Ага. Следователь в печали. А дело по фирме «Харон» стоит.

— Еще сто лет простоит… Лучше посмотри, кого Курятин в студию приволок!

Пашка бросил взгляд на телеэкран и вздохнул.

— Охо-хо…

Курятин, разобравшись с выборами, перешел к следующей рубрике, название которой содрал у Центрального телевидения — «Люди недели». Мог бы и сам что-нибудь придумать. Например, «Первая шеренга», «Наши рулевые», «Ударники капиталистического труда». Большинство его «гостей» скорее подошли бы для раздела «криминальной хроники» — по их биографиям можно было изучить не один раздел головного кодекса. Правда, теперь все они — уважаемые люди… Лицо сегодняшнего Вениного собеседника показалось мне до боли знакомым и родным. Где же ты был, родимый? И где сейчас подрабатываешь детишкам на молочишко? Я сделал звук погромче. Так, ясно, дослужился до заместителя председателя совета директоров крупного московского банка. Ах, оказывается, приехал в родные края не с пустыми руками. Внес благотворительные взносы в детский дом, краеведческий музей, обещает поддержать областной драматический театр. Рябушинский ты наш, Савва Морозов, Третьяков! Как же мы без тебя жили все эти долгие годы?.. Послушаем, какие у тебя дела в нашем городе помимо покровительства искусствам, а также заботы о сирых и убогих. Понятно, через этот банк осуществляется государственное финансирование программы «Жилье» и несколько крупных инвестиционных проектов.

— Программа «Жилье», — хмыкнул Норгулин. — Значит, теперь в городе даже собачьей будки не построят.

"Гость недели» выглядел прекрасно, был уверен в себе, говорил бодро и убежденно. Озабоченный и скорбный Веня (а-ля Караулов в провинциальном исполнении) журчал, как вода в унитазе: «А каковы ваши планы?», «А что вы ощущаете, вернувшись после стольких лет в родной город?», «А как нам обустроить Россию?» Веня из кожи вон лез, чтобы показать свою журналистскую цепкость и крутость.

— Не секрет, что в вашей биографии бывало всякое. Судьба порой обходилась с вами жестко и даже жестоко.

— Что греха таить — сидел. Времена-то какие были! Коммунисты у власти. Сами от жира лопались, но следили очень пристально, как бы кто лишней крошки не ухватил. Предприимчивость проявил, людям хорошо сделал, вроде бы премию надо давать, а ты получаешь по голове, по шее.

— По ребрам. По ногам. По хоботу, — в тон ему пробурчал Пашка.

— Административно-командная система не терпела даже малейшего проявления инициативы и предприимчивости, деловой активности, — радостно запел Веня, взгромоздившись на своего любимого конька. — Правила бал уравниловка. Господ коммунистов устраивало, что все бедные. Лишь бы не было богатых. Лучшие люди, составляющие опору любого цивилизованного государства, гордость общества, становились изгоями.

"Гордость общества» скромно потупилась.

— Тюрьма, психушка, репрессии — таковы были испытанные орудия режима. Сколько же судеб перемолото этими жерновами! Кстати, вы сопредседатель общества пострадавших от экономических репрессий?

— Да, — скромно потупилась «опора цивилизованного государства». — Мы боремся за то, чтобы восстановить доброе имя тех, кто пострадал от пресловутых статей о хищениях в особо крупных размерах, злоупотреблении служебным положением… Вы думаете, террор закончился? Коммунисты ушли — и все? Нет. До сих пор есть немало желающих считать деньги в чужих карманах. До сих пор лучшие люди отправляются за решетку по сфабрикованным обвинениям. Дела Вайнберга, Мавроди и десятки других свидетельствуют о том, насколько живуча эта система.

— Ты смотри, как говорить научился. Как по писаному глаголет, — хмыкнул Пашка. — Зона ему на пользу пошла.

— Но почему? Ведь те времена канули в лету, — не унимался обозреватель.

— Куда они канули? Те, кто мне статью шил, — герой передачи кашлянул и поправился, — фальсифицировал дело, до сих пор на должностях. В теплых креслах. Людей мучают. Мне что, я все пережил, теперь они меня не достанут, но других жалко.

— Уточните, кого вы имеете и виду, — от возбуждения Беня аж заерзал в своем кресле.

— Например, работник областной прокуратуры Терентий Завгородин.

"Ну, спасибо, дорогой, не забыл наших встреч».

— Это он про тебя, — сказал Пашка.

— Сотрудник УВД Норгулин.

— А это про тебя, — парировал я.

— Да, личности известные, — заулыбался Веня, и такая радость промелькнула у него на лице, что я даже умилился. — Сколько сменилось режимов, эпох, а они все в своих креслах. — Большей озабоченности судьбой страны и сограждан Веня изобразить не сумел.

— Опричники, да! — вдруг прошипел «гость недели», но понял, что хватил лишку и опять заулыбался.

— Ни одно скандальное дело, ни одна провокация правоохранительных органов не обходится без этих борцов с мафией в кавычках, — вздохнул Веня.

— Нет демократии, вот в чем дело. Сколько времени прошло, а ее все нет и нет, — обиженно развел руками «гость недели».

Я выключил телевизор.

— Вернулся город грабить.

— Вернулся? — удивился Пашка. — Ты что, с Марса прилетел? Он здесь уже несколько афер провел через подставные фирмы. Отметился. Кстати, в махинациях «Харона» скорее всего без него тоже не обошлось.

— Паш, что за жизнь! Может, опять его посадим?

— Ну да, посадишь, пожалуй! Теперь эти сволочи и в Думе, и в президентских структурах как у себя дома.

— Осточертело все, — вздохнул я. — Руки чешутся…

— Только коротки…

— Может, все-таки, не совсем… Все, сиеста закончена, — я вытащил из стола пачку бумаг. — Вот тебе постановления о производстве восемнадцати обысков по делу «Харона». Выставляешь адреса и офисы, потом забиваем «бизнесменов» на тридцать суток.

— Отлично! — Пашка начал просматривать постановления.

— Интересно, кто у Вени следующий «гость недели»? — зевнув, спросил я. — Может, тебя пригласят?

— В передачу о наступлении фашизма и о тридцать седьмом годе. — Пашка запихнул бумаги в папку и ушел.

А я погрузился в воспоминания. Бог мой, сколько времени прошло! Страшно подумать…

ПОСЛЕДНЯЯ СТОПКА КОНЬЯКУ

Итак, 1987 год. Очень похожий кабинет в том же здании, но на другом этаже: письменный стол, покрытый ватманским листом, коричневый сейф, скрипучие стулья. Вот только машинка — не «Москва», а «Эрика», хоть и повыше классом, но по возрасту — чистый антиквариат. В кабинете — знакомые лица. Первое из них — я, старший следователь областной прокуратуры. Еще не такой старый, не такой полный и лысый. И нет во мне того угрюмого цинизма, который приобретается с годами следственной работы. Нет тягучей усталости, когда не хочется жить, а так и тянет забиться куда-нибудь в угол и подохнуть, лишь бы не видеть опостылевшего поганого мира. Я пока еще очень собранный, серьезный, полон энтузиазма и интереса к работе. Пять лет, проведенных в прокуратуре, не излечили меня от романтики, я был преисполнен сознания собственной значимости, считал себя представителем суровой конторы, вознесшимся высоко над простыми смертными. Лицо второе — Пашка Норгулин. Этот экземпляр восемьдесят седьмого года как две капли похож на образец года девяносто пятого. Только морщин было поменьше, да, как ни странно, фигура поплотнее. Лицо третье — свидетель Григорян.

Суть происходящего в кабинете выражается емким словом — допрос. А повод — всего-навсего убийство. Но так говорят сегодня, когда на утицах рвутся гранаты и строчат пулеметы. Тогда же убийство было происшествием из ряда вон выходящим. В каждом случае создавались мощные оперативно-следственные бригады и чуть ли не ежедневно «крайних» таскали за шкирку по начальственным коврам и тыкали мордой об стол, требуя: «Где раскрытие?»

Я был тогда молодой, да ранний, убийств мне довелось расследовать немало. И на этот раз всей работой бригады руководил именно я, старший следователь прокуратуры. По идее, все остальные должны были крутиться вокруг меня, ловить мои указания на лету. Ажиотаж первых дней немножко спал, стало ясно, что кавалеристским наскоком в данном расследовании не обойтись. В окна наших кабинетов норовил постучаться ночной кошмар, имя которому «глухарь». В переводе с милицейского сленга сие означает бесперспективное дело, которое, хоть бейся головой о стену, ни раскрыть, ни скинуть, и с ним нужно сжиться, как со сварливой тещей. «Глухарь» — это постоянные выволочки У начальства, жалобы, строжайшие указания из высоких инстанций. Для сыскаря и следователя — ненавистное слово.

Это в 1995 году «глухарь» стал для милиции домашней птицей, к которой все привыкли и перестали обращать на нее внимание. Каждый день разборки, гибнут люди, а семьдесят процентов дел не раскрыты. При девяностовосьмипроцентной раскрываемости середины восьмидесятых и при постоянных призывах догнать, обогнать и спуску не давать «глухарь» по размерам и агрессивности достигал птицы Рух. Мне страшно не хотелось иметь эту птичку в своем курятнике. Поэтому я лез из кожи вон, задавал умные вопросы, напряженно думал и ни до чего не мог додуматься.

— Что вы можете добавить по этому делу? — сурово, с достоинством вопрошал я Григоряна, скромно сидящего передо мной на самом краешке стула. Выглядел он немного старше своих сорока лет и изо всех сил старался придать своему «лицу кавказской национальности» (милицейский канцеляризм девяностых годов) побольше наивности и смирения. Одет он был в потертый велюровый пиджак и столь же поношенные, но отутюженные зеленые брюки, как и положено человеку бедному, но честному и порядочному.

— Ничего не могу, товарищ следователь, — вздохнув, произнес Григорян. Говорил он с сильным акцентом, однако слова не коверкал. — Эх, если бы я знал. Я бы птицей… Нет, пулей… Нет, ракетой прилетел бы к вам.

— Подозреваете кого-нибудь? — строго спросил я.

— Э-э, — укоризненно протянул Григорян. Большинство фраз он начинал с этого «э-э». — Кто я такой, чтобы подозревать! Человек я маленький, и мнение мое тоже маленькое. Вот такое, — он пальцами показал, что его мнение — сантиметра на три, не больше.

— Пушинка, а не мнение, — согласился оперуполномоченный второго отдела областного угрозыска товарищ Норгулин, член КПСС и отличный семьянин.

— Точно, — кивнул Григорян. — Вот вы молодые, но уже большие люди. Можете подозревать. Ваше мнение много весит.

— Пуд, — кивнул Пашка.

— А то и больше.

— Ну, не больше центнера. Центнер — это уже у прокурора, — сказал Норгулин.

— Э-э, у прокурора и на тонну может потянуть, — хитро погрозил пальцем Григорян. — Можно закурить?

— Курите.

— А у вас не найдется?

— Для бедного и голодного армянина всегда найдется. — Пашка вытащил пачку «Стюардессы» и протянул Григоряну.

— Ох спасибо. — Григорян помял сигарету, засунул в рот, вытащил из кармана золотистую, очень дорогую зажигалку. Пашка впился в нее глазами. Заметив это, Григорян непроизвольно зажал вещицу в руке, хотел, наверное, спрятать, но тут же опомнился и зажег огонек.

— Что общего было у вас с гражданином Новоселовым? — задал я очередной вопрос.

— Э-э, что общего? Ничего. Друзья мы, да. Он ко мне в гости идет, потом я к нему в гости иду. Он мне поможет, потом я ему помогу. У него было много друзей.

— Кто именно? — спросил я. Это действительно чрезвычайно интересовало меня.

— Он — большой человек, и друзья у него большие люди. Художник, профессор, да, райком, исполком — все товарищи были.

— Может, и фамилии вспомните?

— Профессор Прокудин, серьезный человек. Художник этот, Лева, фамилии не помню. Несерьезный человек. Кастамырин — артист, вообще не человек.

— Почему?

— Говорят, он мужчин имеет.

— А с Новоселовым у них ничего такого?

— С ним? Ты что, родной? Он только женщин имел. Он любил их иметь.

— Кто из этих больших людей мог убить Новоселова?

— Зачем убивать? Кому нужно убивать? Они все друзья были. Чтобы вино вместе пить, помогать друг другу. Зачем убивать?!

На дальнейшие вопросы Григорян отвечал вяло, невпопад. Неожиданно он воскликнул:

— Не там ищете. Не там.

— Так вы скажите, где это — «там», мы с фонариком и пошукаем, — предложил Пашка.

— Вокруг Новоселова много хороших людей было — не убьют, не украдут. Но ведь не все такие. Были и другие.

— Совсем другие? — спросил я.

— Э-э, не знаю я. Зачем буду наговаривать, если ничего точно не знаю?

— Мы же никого не собираемся обвинять. Просто сидим, говорим, — сказал Пашка.

— Неудобно мне, э-э…

— А чего неудобно?

— Ладно. Вы мне скажите, будет нормальный человек через слово чью-то мать поминать, пить все время, орать? Драться всегда будет нормальный человек? Или в тюрьме чернилами себя с ног до головы разрисовывать? «Не забуду мать родную», «Что нас губит?». Будет нормальный человек все время нож в кармане носить, а?

— Это что же за Бармалей такой? — спросил я.

— У Саши на комбинате работал один. Кузьмой его звали. Новоселов его потом к себе на дачу пригласил — водопровод ремонтировать. Я понял, Кузьма полжизни сидел. И оставшуюся жизнь сидеть собирается.

— А что, были у него основания убить Новоселова?

— Может, были. А может, и не были. Кто его знает. Спросили — я ответил. А рассуждать… Я человек маленький, — опять завел свою песню Григорян.

Допрос длился еще минут сорок, но больше ничего интересного мы не узнали. Я закончил писать протокол и протянул его Григоряну. Он внимательно, шевеля губами, прочел каждый лист и аккуратно расписался. Потом приторно-вежливо распрощался и, не переставая заискивающе улыбаться, покинул кабинет. Я подошел к окну. Мне было хорошо видно, как Григорян вышел из дверей прокуратуры, прошел метров пятьдесят и махнул рукой. К нему подкатила бежевая «волга». Григорян с видом секретаря райкома, садящегося в персоналку, устроился в салоне, и «волга» тронулась.

— Ты смотри, — присвистнул Норгулин. — Интересно, его тачка?

— Судя по тому, как он в ней располагался, его, — предположил я.

— С шофером. Обалдеть.

В 1987 году «мерседесы» и «вольво» еще не завоевали всенародного признания, купить себе иномарку считалось наглостью. «Жигули» являлись свидетельством крепкого благосостояния. «Волга» — предметом роскоши.

— А ты, Паша, хочешь, чтобы старший продавец, представитель великой Армении, ходил пешком!

— Каким скромным прикидывался! Костюмчик старенький, сам понурый, в рот следователю заглядывает. Артист.

— Ты заметил, что у него в конце беседы акцент стал меньше. Битый час изображать из себя чурку неотесанную не так легко.

— Терентий, а может, Новоселова он и подрезал?

— Может, он. А может, и нет. — Я пододвинул к себе ватманский лист, испещренный кружками, стрелками — схема связей убитого, — и пририсовал еще один кружок с надписью «Кузьма». Этот кружок соединил с кружком «Григорян» и поставил восклицательный знак.

— Надо заняться отработкой этой версии.

— Займемся, — послушно согласился Норгулин…

Когда говорят, что следователи не любят читать детективы, это полнейшая чушь. Любят, да еще как! Во всяком случае, за одного из них я могу поручиться. Его фамилия Завгородин. То есть я. Еще во времена молодости я подзаряжался романтическими устремлениями и энтузиазмом от книг Адамова, Словина, на худой конец Чейза или Гарднера. Вопреки расхожему мнению, в наших советских детективах — не только оторванная от действительности чепуха. Даже расхожие штампы во многом почерпнуты из жизни. «Часто слышим мы упреки от родных, что работаем почти без выходных», — поется в сериале «Следствие ведут знатоки». Не счесть книг, где сотрудника милиции вызывают из очередного отпуска и обязывают выполнить свой долг. В жизненности последнего штампа я убедился на собственной шкуре. Раз в кои веки удалось выторговать отпуск в июне, как свалилось дело Новоселова. «Ничего, задержишься чуть-чуть, — ласково посыпал мои раны солью начальник следственного отдела. — Ты только главное преступление раскроешь, потом передашь дело другому следователю и поедешь на море». Легко и просто — раскрой, а затем уезжай. Почему-то в нашей «конторе» считалось, что я — хороший охотник, когда дело касается «глухаря». Особенно «мокрого». Мне действительно удалось в первые же годы работы раскрутить несколько хороших дел. Хотя исключительные оперативные и следственные достоинства, мифическая интуиция были здесь ни при чем. Скорее сказывалось упрямство, везение, привычка пахать без устали, пока дело не раскрыто и преступник не выведен на чистую воду.

Жена с сыном укатили на море. Нина заявила, что ждать не намерена, что ее муж не умеет держать слово и что вообще ее достала моя работа и то, что я днями и ночами пропадаю неизвестно где. Это был тысяча первый скандал.

Терентий Завгородин образца 1995 года — это угрюмый, одичавший без женского присмотра холостяк.

Итак, жена неизвестно с кем проводит время на югах, потягивает холодное шампанское и даже не вспоминает обо мне. В это время лопух-муж сидит в прокуратуре и наполняет бумагами папку с уголовным делом.

На место происшествия выезжал следователь районной прокуратуры и так составил протокол, что лучше бы не делал этого совсем. Мне пришлось производить повторный осмотр. При первоначальном ничего обнаружено не было.

Суть дела заключалась в следующем. В отделение милиции Озерного района пришла некая гражданка Новоселова и заявила, что полчаса назад обнаружила на даче труп мужа. Говорила она истинную правду. Упомянутый труп лежал там, где было сказано.

Трех-четырехэтажные, украшенные бойницами и башенками дворцы с бассейнами, теннисными кортами, бетонные ограды с колючей проволокой и видеокамерами у входа — при «коммунизме» подобные «фазенды» невозможно было представить даже в наркотическом бреду. Никакой член Политбюро не мог мечтать о таких «избушках», что ныне возводят все более или менее удачливые ворюги. Обычное поместье образца 1987 года — это щитовой домик, приютившийся на пяти сотках и окруженный кустами смородины и картофельными грядками. На их фоне двухэтажный кирпичный дом Новоселова площадью сто квадратных метров, с сауной и гаражом выглядел, как феодальный замок. Внутри, сверху донизу, он был завален дефицитными вещами. Их оказалось столько, что хозяйка даже не могла вспомнить, пропало что или нет.

Труп лежал на первом этаже, в завешенной коврами, заставленной импортными стенками гостиной. Убийство было совершено колюще-режущим орудием. Точнее — морским немецким кортиком с длиной лезвия двадцать пять сантиметров. Кортик торчал из груди несчастного. Классический удар — сердце нанизано на лезвие, как на шампур. Смерть наступила примерно за двое суток до обнаружения трупа.

На столе стояли две рюмки и недопитая бутылка коньяка «Ахтамар». Одна из рюмок была опрокинута, и темная и охотничью лицензию. При первом осмотре не удалось найти ничего путного. Разве только след сапога, который, как выяснилось, принадлежал начальнику районного уголовного розыска. Так уж получается, что на месте происшествия раньше всех оказывается кто угодно, только не тот, кому положено быть там первым, то есть не эксперт-криминалист. К тому же в Озерном районе эксперт годился лишь на то, чтобы «играть на пианино», то есть откатывать пальцы задержанных на дактилокарту.

Ни на рюмках, ни на каких других предметах подозрительных отпечатков пальцев обнаружить не удалось. Только на лицензии удалось найти более-менее четкий след пальца руки.

Приняв дело к производству и внимательно прочитав его, я понял, что нужно ехать на место и осматривать все снова. Найти что-то по истечении времени при повторном осмотре не так легко. Но искать надо. На этот раз я прихватил с собой .прокурора-криминалиста области Папутина. И перевернули мы дом сверху донизу. Хорошо, что после осмотра жена покойного на даче не появлялась.

Нельзя сказать, что мы вернулись с богатой добычей, но кое-что найти удалось. Перво-наперво изъяли подушки со стульев — на них могли остаться микрочастицы с одежды убийцы. Но самая интересная находка ждала меня на кухне. Вытряхнув помойное ведро, о котором намертво забыли мои коллеги, я нашел в нем осколки рюмки. Точно такой же, какая стояла на столе.

— Преступник мог стереть свои следы с рюмки на столе и с других предметов, — предположил Папутин. — В процессе борьбы третью рюмку он грохнул об пол и не поленился выбросить ее, чтобы не оставлять лишних следов. Что из этого следует?

— Что на осколках могут быть пальчики. Попытаетесь найти? — спросил я.

— Попробую, — пообещал Папутин.

Ему действительно удалось найти на одном из осколков Довольно четкий след пальца. Для розыска это значило мало. Ведь только в кино, получив один отпечаток, следователь тут же прокатывает его по информационным банкам и получает ответ: убивец не кто иной, как Ванька Седой, осужденный в 1921 году за незаконный переход китайской границы. Для получения ответа из Главного Информцентра МВД СССР нужно иметь все десять отпечатков, чтобы вывести формулу, по которой систематизируются дактилокарты. С одним же «пальчиком» можно копаться лишь в областных банках данных, надеясь на то, что произойдет нечто маловероятное и ты наткнешься на след убийцы. Как правило же, нужно сначала найти преступника, и только тогда отпечаток этого пальца заиграет, станет неопровержимым доказательством.

Убили Новоселова в будний промозглый день, поэтому опросы окрестных жителей не дали почти ничего. Лишь одна старушка показала, что около дачи Новоселова, как раз в то время, когда произошло убийство, крутились двое. Один — в светлой куртке. Другой — в телогрейке. Подробнее описать их она не смогла. И за то спасибо.

Что нам было известно о жертве? Не так уж и много. Новоселов Александр Степанович, 1950 года рождения, образование высшее, женат, имеет двоих детей. Директор комбината бытового обслуживания. Двести рублей зарплата. Шестая модель «жигулей» — семь с половиной тысяч рэ (три года не пить, не есть — только копить), двухэтажная дача — двенадцать — пятнадцать тысяч рэ (пять-шесть лет не пить, не есть), куча всяческих мелочей вроде холодильника «Розенлеф» (всего навсего полгода работы), видеодвойка «Хитачи» — восемь тысяч рублей (три года работы). Судя по тому, какую физиономию отъела жена убиенного, не было похоже, что они десятилетиями морили себя голодом, копя на эти вещи.

По характеру Новоселов был рубахой-парнем, эдаким жизнерадостным придурком, которому ничего не стоило подарить швейцару в ресторане дорогой итальянский галстук, в пьяном запале содранный с собственной шеи, или кинуть сотню-другую в оркестр. Немало девах имели честь называть его «котиком» и «душечкой» и барахтались в его постели. Вокруг него постоянно вились стаи каких-то субъектов — пропойцы-халявщики, артистки из местного театра, такие же рубахи-парни. Знакомства эти были по большей части шапочные. Новоселов был мужиком не вредным, обид и конфликтов даже после выпитой литры у него не возникало.

В его связях мы очень быстро начали тонуть. Табунами шли к нам свидетели. «Где находились в день убийства?»

"У кого были конфликты с Новоселовым?» Еще десятка три стандартных вопросов. Нудная, кропотливая работа, которая пока не давала ничего.

Что мы имели? Было ясно, что Новоселов — ворюга.

За четыре года, пока он был директором, его комбинат из захолустной нерентабельной шараги превратился в солидное предприятие. Расширился перечень оказываемых услуг, их исполнение стало более-менее качественным, из лексикона работников при общении с клиентами исчезли нецензурные выражения. Кроме того, комбинат начал расширяться, открывать все новые и новые точки, в числе которых — цех по производству товаров народного потребления, больше напоминающий небольшой завод. Несколько раз сотрудники ОБХСС заявлялись на комбинат, лениво проверяли его, но ни они, ни ревизоры Контрольно-ревизионного управления ничего не находили. Бумаги содержались в порядке, где и как воруют оставалось загадкой, над разрешением которой никто особенно не бился. Проверяющим хватило громкого дела на мясокомбинате. В процессе его расследования был убит заместитель директора и ранен оперуполномоченный, проявивший излишнее рвение.

Версий о причинах убийства Новоселова можно было строить сколько угодно. Месть, денежные счеты, личные проблемы, старые обиды. На девяносто процентов это не случайное убийство, совершенное залетевшим в дачный поселок грабителем или расшалившимся маньяком. Разгадку нужно искать в окружении погибшего.

— Здрасьте. — В дверях моего кабинета появилась крашеная блондинка. — Вызывали? — она протянула повестку, заполненную моей рукой.

— Присаживайтесь, мне надо задать вам несколько вопросов.

Очередная новоселовская подстилка. В свободное время подрабатывала у «Интуриста», два административных привода. Ну что ж, приступим к допросу…

ВСТРЕЧА С «СИНЯКОМ»

Небольшой пустырь у центрального рынка испокон веков был барахолкой. До революции тут сновал темный люд, цыгане торговали крадеными лошадьми, бесстыжие бабы предлагали пирожки с котятами, сновала босоногая голытьба. После революции социальный состав завсегдатаев этого местечка резко изменился. Сюда потянулись «бывшие»: дворяне, инженеры, институтки. Они меняли на шматы сала и хлеб драгоценности, фарфор, бесценные вещи, которые ничего не значили перед лицом голодной смерти. Советская власть с переменным успехом боролась с толкучкой, иногда та исчезала, казалось, на веки вечные, но лишь затем, чтобы вскоре нахально восстать из пепла.

В восемьдесят седьмом году здесь можно было купить японские магнитофонные кассеты за двадцать рублей и кроссовки за стольник, джинсы за две сотни и пластмассовые электронные часы за полтинник. Здесь торговали импортными шмотками, безделушками в ярких упаковках, свидетельствующих о столь же яркой жизни за бугром. Вещи переходили из рук в руки, шуршали деньги — как правило, рубли. Желающих вешать на себя статью о незаконных валютных операциях, чреватую долгой отсидкой, было немного. Хорошо продавались самогон, водка. Указ о борьбе с пьянством вошел в силу, водка в магазинах стоила червонец, на толкучке — пятнадцать, двадцать, зато свободно и никаких очередей.

Несмотря на будний день, народу на толкучке было полно. Покупатели возмущались грабительскими ценами, присматривались, приценивались. Не хочешь ходить в ботинках «прощай, молодость» — плати. Хочешь выглядеть более-менее пристойно — плати.

Толкучка — экологическая ниша для мелких стервятников, живущих за счет его величества дефицита. Простая логика: если кому-то плохо, то по закону сохранения энергии и вещества кому-то должно быть хорошо. Горбачевская экономика уже стала приносить первые плоды, какая-то гигантская корова слизывала с магазинных полок все — телевизоры, ткани, фотоаппараты. Дефицит и в более приличные времена не давал людям жить спокойно, теперь же он значительно расширил сферу влияния. Рос ассортимент товаров, перекочевывавших на толкучки из подсобок магазинов. Толкучка набирала силу. Толкучка дышала полной грудью. Толкучка радовалась пришествию новых времен. И фарцовщикам здесь было хорошо. Недоучившиеся студенты и работяги-прогульщики, школьники и солидные мужи становились членами этой закрытой гильдии. Цунами, что мутной волной обрушится на страну через три-четыре года, вознесет этих скользких, падких до грязных денег жучков в кресла директоров компаний и банков или опустит прямиком в братскую могилу, где покоятся те, кто пал в кровопролитных сражениях нарождающегося российского бизнеса. Они будут ворочать миллионами долларов, приобретать «шестисотые мерседесы» и недвижимость за рубежом, пускать с молотка или скупать за бесценок гостиницы, магазины, военные заводы. Они станут с одинаковой легкостью гнать за рубеж русское золото и нефть, откладывая добычу на зарубежных счетах, разворовывать миллиардные кредиты, черными тенями метаться по разоренным городам и селам, превращая все, к чему прикасаются, в дерьмо. Но тогда, в 1987 году, они тусовались на толкучках, ждали, когда придет партия панталон или ящик авторучек из Польши, и затравленно озирались, боясь попасться на глаза ОБХСС. Тогда ведь разговор был короткий — ответственность за спекуляцию.

Рыскали по толкучке, фланировали вихляющей походкой и сутулые длиннорукие мутанты, лысые или длинноволосые, с цепкими злыми глазами и татуировками на руках. Рэкет — новая категория мелких хищников, еще редкая в те времена, но начинающая завоевывать пространство. Они делали только первые шаги, обалдевая от того, что все сходит с рук. Главными их орудиями были тогда кулаки, реже — свинцовые трубы и финки, совсем редко — огнестрельное оружие. Разборки напоминали деревенские битвы стенка на стенку и редко доходили до крайности. Наказанием для жертв обычно служило уничтожение товара, мордобитие или закладывание в милицию. Для этих парней намечались большие перспективы. Вскоре они обвесятся гранатами и пулеметными лентами, пойдет косьба угодных и неугодных, польются реки крови, и они решат, что «в стране дураков» можно делать все, что душе угодно. Ну, эту науку они будут постигать шаг за шагом. Труп за трупом. Будущие гангстеры, отпетые головорезы, которым суждено «трясти» банки и совместные предприятия, пока еще собирают дань с фарцовщиков и разливщиков пива, на большее их фантазия пока не простирается.

Здесь же шатаются ищущие хорошего лоха мошенники, мечтающие заколотить сотню-другую. Тут же и карманники, виртуозно скальпелями, бритвами, отточенными монетками взрезающие сумки и карманы граждан. Бомжи на толкучке еще редкость. Они потом заполонят все рынки, переходы и вокзалы. Пока же для них широко открыты двери тюрем, приемников-распределителей и туберкулезных диспансеров. Но парочка бродяг все же приютилась у забора, пробуя на вкус одеколон из флакона и затравленно озираясь, чтобы не прозевать приближение патруля.

Ну и, конечно, где водится зверье, должны быть и охотники. Оперуполномоченный Григорий Акимов, младшие инспектора Отари Гуладзе и Сергей Каратаев избрали местом охоты барахолку. Оперативно-поисковый отдел занимается в основном борьбой с карманниками и выявлением мест сбыта краденого. Поэтому барахолка была для трупы ОПО домом родным.

На толкучке оперативники очутились во второй половине дня. Начался же рабочий день с попытки поймать карманного вора Разгуляя. Десять лет капитан Акимов гонялся за ним. Разгуляй не брал никогда напарников, не готовил учеников, сторонился других воров и редко бывал на сходках, хотя всегда отстегивал деньги в общак карманников. На протяжении долгих лет раз в два-три дня он выходил на работу и «срывал карман». И он не попался ни разу! Он обладал потрясающе чуткими руками и, похоже, телепатическими способностями. Как бы ни маскировались сотрудники уголовного розыска, стоило им приблизиться на пушечный выстрел к Разгуляю, как он тут же шел домой или в свою любимую пивную, где по привычке выпивал три кружки. И этот день не стал исключением. Едва Акимов приблизился к остановке пятого троллейбуса (этот маршрут обожали карманники из-за постоянной толчеи в салонах), как Разгуляй, ехидно ухмыльнувшись, удалился.

Впрочем, через час оперативникам улыбнулась удача. В универмаге «Детский мир» работали сразу двое карманников — девонька лет двенадцати и мальчонка лет семи. Мальчонка, от горшка два вершка, ящерицей крутился в лесе ног и шуровал по сумкам, передавая кошельки девчонке. На глазах обалдевших оперативников они увели два кошелька. Оказались брат и сестра. Мать — горькая пьяница, отца не видели, надоело жить в интернате в Орле, подались в путешествие, подрабатывая карманными кражами. Воришек сдали в инспекцию по делам несовершеннолетних.

Рассчитывать на то, что в тот день еще так повезет, было бы нелепо. За смену редко удается зацепить больше одного карманника. Хотя акимовский рекорд — четыре за день. Только успевали оформить, выходили и натыкались на следующего… Но в тот день на рынке их ждало приключение.

Длинноволосых разбитных сотрудников оперативно-поискового отдела трудно было принять за милиционеров. Оно и неудивительно. Мастер личного сыска должен уметь растворяться в толпе, стать незаметным, привлекать к себе как можно меньше внимания и иметь цепкий глаз. Опытный поисковик не упустит ни одной детали. Он сразу выхватит из толпы «клиента» — по бегающим глазам, по его внутреннему напряжению. Да просто благодаря интуиции. Акимову обычно хватало одного взгляда на толпу, чтобы наткнуться на карманника или барыгу, торгующего краденым. Правда, иногда бывали и ошибки. Того же карманника нетрудно спутать с «голубым» или с «утюгом» — у них замашки одинаковые. «Утюги» — это извращенцы, которые в толкучке притираются к женщинам и доводят себя до экстаза.

На толкучке Акимов сразу вычислил «клиента». Он стоял в ряду красномордых алкоголиков, в основном работяг, таскающих со своих фабрик и заводов что попадется, лишь бы набрать на бутылку. «Где взять денег, ежели при Горбачеве водка червонец, из семьи тянуть грех, а трубы горят?» Физиономия «клиента» ничем не отличалась от пропитых лиц его дружков. Рубашка застиранная, один ботинок каши просит. Типичный «синяк», постоянный обитатель лечебно-трудовых профилакториев и, судя по наколкам, судебно-следственных учреждений. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Итальянский кожаный пиджак, новенький, раза три надеванный, который он предлагал посетителям толкучки, никак не соответствовал внешнему виду «синяка».

— Эй, мужик, почем шкура? — осведомился Акимов.

— Какая шкура? — хмуро спросил «синяк».

— Не твоя же. Сколько куртка стоит?

— Семьдесят пять.

— Дороговато, — протянул Акимов.

— Тебе, брат, за шестьдесят продам. — «Синяк» хлопнул себя ладонью по груди, приблизился к Акимову и дохнул на него перегаром.

— Ну, не знаю.

— Что, опять много?

— Многовато.

— Ты чего, земляк, совсем опух? Смотри, какая вещь. От сердца отрываю, просто деньги нужны до зарезу, — «синяк» выразительно провел по горлу ребром ладони. — Сам за стольник купил.

— За стольник?

— Ну, за девяносто пять, — пожал плечами «синяк». — Чего смотришь? Падлой буду — за девяносто пять.

Акимов прекрасно знал, что такой пиджак стоит две, а то и три сотни. За девяносто рублей подобную вещь можно приобрести разве только в закрытых распределителях для шишек из обкома, а в эту категорию «синяк» никак не вписывался.

— Пойдем, дружок, поговорим, — Акимов показал служебное удостоверение. И в следующее мгновение на него обрушилась тьма…

Через секунду Акимов понял, что еще жив. Просто ему на голову надели тот самый итальянский пиджак, очень удобно устроившийся на новом месте. «Синяк» оттолкнул младшего инспектора Каратаева и устремился в толпу. Он бежал очень сноровисто, быстро, высоко поднимая колени и умело лавируя в людской массе. Его преследователям не везло. Гуладзе налетел на тетку с сумкой, полной импортных сапог. Акимов, освободившись от куртки, прилично отстал. «Синяк» так бы и ушел, если бы…

— Ваня, родной, где же ты был? — пьяная бомжиха зигзагами двинула ему навстречу. «Синяк» попытался уклониться, но бомжиха, точно ракета с тепловым наведением, вышла на вираж и настигла цель. Блямс — столкновение, искры из глаз, вопль и мат.

"Синяк» с бомжихой повалились на асфальт. Беглец тут же вскочил, но время было упущено безвозвратно. На него навалился Гуладзе, ударив ногой под коленную чашечку и заламывая руку за спину. «Синяк» взвыл от боли и попытался вывернуться. Ему это чуть не удалось, так как бичиха повисла на руке младшего инспектора с истошным криком:

— Ты, хрен моржовый, не тронь Ваню, так твою растак!

Тут подлетели Каратаев с Акимовым, и началась куча мала. Оперативники оторвали вцепившуюся в Гуладзе бичиху и угомонили «синяка». Героев скандала поволокли в отделение.

— Менты проклятые!.. Су-у-уки-и!.. Мать вашу так и рас — заливалась бичиха. — Люди, глядите, чегой они творя-ять!

Акимов улучил момент и наградил бичиху таким пинком, что она сразу замолкла. «Синяк» шел молча, лишь время от времени шепча себе под нос матерные ругательства.

Задержанных поместили в «обезьянник» — две расположенные симметрично камеры около комнаты дежурного по отделению.

— Ваня-я! — заливалась бичиха, вцепившись пальцами в решетку. — За что они тебя, родимого-о!

— Заткнись, пугало болотное! — вдруг заорал «синяк». — Какой я тебе Ваня?

Бичиха покачнулась и внимательно осмотрела «синяка», съежившегося на скамейке в камере напротив.

— Бр-р, — тряхнула она головой так, что щеки заколыхались, как резиновые, и неожиданно спокойно произнесла:

— Обозналась. А я думала, что ты Ваня.

— Из-за тебя все, харя бомжицкая! Чтоб ты ходули протянула, змея подколодная!.

— Извини, ошиблась, мужик, — бичиха махнула рукой, бухнулась на скамейку рядом с задержанной спекулянткой, торговавшей на рынке колготками, и уснула сном младенца…

Все было ясно как день — «синяк» продавал краденое. Куртку он стащил или на квартире, или просто снял с какого-нибудь прохожего. Поэтому за него взялся оперативник из отдела по борьбе с хищениями личного имущества. Прежде всего он напросился к «синяку» в гости якобы для того, чтобы забрать там паспорт. Квартира была двухкомнатная, насквозь пропитанная запахом водки и дешевого вина, заваленная ненужным хламом и не убиравшаяся месяца два. Прямо на столе лежали серебряные вилки-ложки, гордо возвышался серебряный подсвечник и стоял японский двухкассетный магнитофон.

— Где достал? — спросил оперативник.

— Подарили, — буркнул «синяк».

— Кто? Общество защиты животных?

— Дядька из Свердловска.

— Может, и адрес его дашь?

— Дам. Только он сейчас на северную вахтууехал. Вернется через полгода.

— Он тебе все время серебряные вилки дарит?

— Иногда.

— Любит, наверное, тебя, сиротинушку… Лучше сразу все скажи. Все равно сидеть, так хоть чистосердечная признанка пойдет.

— Ха, не учи ученого. Дядька подарил — и точка.

— Я бы на твоем месте выдумал что-нибудь получше. Вряд ли судья купится на такую туфту. Думай, голова, думай…

По сведениям из информцентра области данные предметы не проходили как похищенные. Зная страсть милицейских чиновников к укрывательству преступлений, оперативник областного угрозыска обзвонил каждый райотдел и убедился, что никакие потерпевшие об этих вещах не заявляли. Было несколько вариантов. «Синяк» мог пошуровать в соседней области. Тогда дело дрянь. Если послать туда запрос, то в ответ коллеги пришлют глухие материалы по квартирным кражам, закроют квартал с прекрасной раскрываемостью, и не беда, что потом получат все обратно — главное за отчетный период цифры хорошие. Возможно, также, что хозяева обворованной квартиры находятся в отъезде, и тогда нужно ждать, когда они объявятся и придут в отделение милиции с заявлением. Если же ничего не изменится, то придется «синяка» отпускать да еще возвращать ему вещи как боевой трофей, и ничего тут не поделаешь.

За сопротивление работникам милиции «синяк» отправился на пятнадцать суток и старательно мыл пол в столовой областного УВД. Там его и нашел Пашка Норгулин. Ведь «синяк» был не кем иным, как Кузьмой Николаевичем Бородулей, тем самым, о котором говорил свидетель Григорян.

— Что нам с ним делать? — спросил Пашка. — Допрашивать будем?

— Успеется, — возразил я. — Ему еще десять суток сидеть. Давай сделаем у него еще один обыск, может, найдем что-то важное. Завтра проводим опознание вещей с участием Новоселовой. А твои опера пусть покопают окружение Кузьмы, выяснят, чем он занимался в день убийства. Лады?

Проводить любое опознание, особенно вещей — занятие непростое и очень суетливое. Каждый предмет нужно предъявлять в ряду с двумя похожими, чтобы свидетель мог выбрать — тем самым сводится на нет возможность ошибки.

Два магнитофона и кожаную куртку мне удалось найти в комнате для хранения вещественных доказательств. Вторую кожанку Пашка взял у своего брата. Вилки я нашел дома. С подсвечниками было совсем тяжко — пришлось обзванивать всех знакомых, которые выслушивали меня, как дурака.

Следующим утром я разложил вещи на двух сдвинутых столах и прикрыл их газетами. Все, теперь предстоит бой быков — общение с женой покойного Новоселова. В молодости она была продавщицей в винном магазине, и, могу поклясться, это являлось ее истинным призванием в жизни. Алкаши, наверное, боялись ее как огня.

Пол начал трястись еще до того, как Новоселова ворвалась подобно урагану в мой кабинет. Стокилограммовая туша, туго упакованная в фирменное французское платье. Лицо, однако, было довольно привлекательным — как у буренки, с большими карими глазами. Судя по паспорту, лет десять-пятнадцать назад она была раза в два худее и внешне очень даже ничего…

— Здравствуйте, — кивнул я, представляя примерно, что сейчас начнется. И не ошибся.

— Сколько можно! Мужа убили? Убили! Теперь меня своими вызовами в могилу свести хотите!

— Это не мы вашего мужа убили, — развел руками я. Пашка сидел в углу и наслаждался этой сценой, дирижируя в такт воплям Новоселовой.

— Это где такой закон есть, чтобы людей по двадцать раз по милициям и прокуратурам таскать? Что же такое творится? Я ща как пожалуюсь! В пятый раз уже вызывают.

— В четвертый, — поправил я.

— В четвертый раз! Затаскали совсем, — снова завопила Новоселова.

— Замучи-или, волки позорные! Замордовали! — нараспев взвыл я и вежливо осведомился:

— Выпустили пары?

— Ну что за выражения? — кокетливо повела мощными плечами Новоселова.

— Мне нужно, чтобы вы опознали вещи, они могут быть с вашей дачи.

— А я их вспомню? Вся дача барахлом завалена. Саша все собирал, собирал, но в могилу не унесешь. А я сама ничего, кроме тряпок, не покупала. А так — все он. Каждую ложку наперечет знал. А мне без надобности, — вздохнула Новоселова.

— Обычно в семьях бывает наоборот — жены все знают.

— А у нас было так.

— Попытайтесь все же вспомнить.

— Ладно уж…

Пашка пригласил понятых и взвел фотоаппарат со вспышкой, который я вручил ему для фиксации следственного действия.

— Ваша задача удостоверить факт, содержание и результат следственного действия, — начал я объяснять правила и обязанности понятым.

Я снял газету со стола, под ней были разложены три куртки с прикрепленными к ним номерами.

— Скажите, есть ли среди этих предметов те, которые принадлежат вам?

Новоселова брезгливо отодвинула в сторону принесенную Пашкой куртку.

— Мой муж на помойках вещи не подбирал.

Потом внимательно изучила куртку, найденную в хранилище вещдоков, и неожиданно жахнула ладонью по куртке, изъятой у Бородули.

— Наша.

— Точно?

— Я же говорю — наша.

— По каким признакам вы опознали этот предмет? — последовал стандартный вопрос — в протоколе должно быть указано, по каким признакам было произведено опознание.

— А откуда я знаю? Мое — и все дела.

После некоторых препирательств было отмечено: «по выделке, фурнитуре, форме пуговиц и крою».

Вслед за этим Новоселова быстро опознала магнитофон и вилки, зато подсвечник выбрала явно не тот. Ладно, одна ошибка не в счет.

Опознание было закончено. Новоселова расписалась в протоколе и сухо осведомилась:

— Ну что, все?

— Пока все.

— Тогда постарайтесь побыстрее вернуть мне вещи. И найдите наконец того, кто убил моего мужа. Иначе зачем вам тут зарплату платят? — В Новоселовой вновь взыграла стервозная часть ее натуры.

— Всенепременно, Наталья Владимировна, всенепременно, — закивал я.

Когда она вышла, Пашка хлопнул в ладони:

— Все, кранты Бородуле. Подработаем его еще чуток и будем колоть.

— По-моему, мы раскрыли это убийство, — сказал я.

— По-моему, тоже, — кивнул Пашка.

— Премию дадут. Рублей двадцать. Это тебе не хухры-мухры, а два пузыря водки.

— Вам, наверное, дадут двадцать. У вас фирма нищая. А мне не меньше тридцатника обломится.

— Вот это да! Две сотни раскрытий — и машину купить можно…

ИЗ ЖИЗНИ «СИНЯКОВ»

…Генеральному секретарю ЦК Коммунистической партии США товарищу Гэсу Холлу.

Примите сердечные поздравления с избранием Вас на пост Генерального секретаря КП США.

ЦК КПСС…

…Опыт передовиков Агропрома необходимо сделать достоянием каждого труженика села…

На особом посту по охране мира, на линии, разделяющей две военно-политические группировки — НАТО и Организацию Варшавского Договора — стоит вместе с национальной народной армией ГДР Группа советских войск в Германии…

Я отодвинул новый номер газеты «Правда» и внимательно посмотрел на допрашиваемого.

— Ежели вы по поводу тех вещичек, то я уже все сказал, — поджал губы Бородуля. Он сидел в моем кабинете и нервно потирал руки. Алкашей долго держать взаперти негуманно, их начинает мучить жажда, и они звереют.

— Что ты, Кузьма Николаевич, какие вещички. Ты же в прокуратуре. Мы такой мелочевкой не занимаемся, — сказал я.

— А чем вы занимаетесь?

— Ты не знаешь? За три ходки мог бы подучить Уголовно-процессуальный кодекс.

— Не подучил.

— Врешь… Ну, например, мы занимаемся хозяйственными делами. Взятки, злоупотребление служебным положением.

— Во, взятки и про служебное положение — это как раз обо мне. Только я молчать не буду. Секретаря обкома и кое-кого из ЦК за собой потяну, — хохотнул Бородуля.

Он хорохорился, пытался держаться независимо, но я видел — это требует от него больших усилий.

— Маловероятно. Но кое-что ты сказать можешь.

— Например?

— Например, как ты работал на комбинате бытового обслуживания.

— Была работа, да вся вышла. Сейчас я простой советский безработный.

— А, так тебя за тунеядство сажать надо.

— Фигушки. У меня еще время на трудоустройство есть. Четыре месяца.

— Смотри, а говоришь, законы не знаешь.

— Знаю немного.

— Тогда расскажи, что у вас на комбинате творится. Воруют?

— А то нет. Покажите мне, где не воруют.

— Трудновато будет. Новоселову водопровод ремонтировал небось за казенный счет?

— Не помню.

— А вообще что ремонтировал, помнишь?

— Не помню.

— У него с памятью плохо, — участливо кивнул Пашка. — Амнезия. «Клиент» для психиатров созрел.

— Точно, — согласился я. — Отправим его в дурку. Тебя там уколами нашпигуют — забудешь собственное имя.

— Ну, ремонтировал. Чего особенного?

— Зачем Новоселов с тобой связался? Он что, кроме тебя, ханыги, не мог никого найти?

— Знал покойничек, у Бородули руки золотые.

— Откуда ты знаешь, что он покойничек?

— Так, — Бородуля замялся. — Ведь все знают, весь город.

— Какой город? Ты на пятнадцать суток залетел, когда еще труп не обнаружили.

— Мне братва, то есть суточники, и сказали.

— Кто сказал? Имя.

— А я помню! Кто-то сказал.

— Где ты был четвертого августа?

— Где-где? Дома был.

— А третьего?

— Тоже дома!

— А шестого?

— Дома!

— Ах ты, домосед наш. Вспоминай, чем четвертого числа занимался.

— Ничем. Встал. Опохмелился. Дрыхнуть лег.

— Врешь. Все врешь.

— Почему это?

— Какое сегодня число?

— Пятнадцатое… Или четырнадцатое.

— Семнадцатое. Ты же один день от другого отличить не можешь. Вспоминай быстро, где ты был за день до того, как на сутки приземлился.

— Говорю же, встал, опохмелился, купил одеколона, тяпнул, заснул.

— Да? А как эта штука к тебе в квартиру залетела?

Я издалека показал упакованный в целлофан билет на электричку.

— Это чего?

— Билет. Нашли среди мусора в твоей квартире. На шестнадцатое мая. Третья зона. Там как раз Коровино, где дача у Новоселова.

— Не мое. Не знаю, как ко мне попал.

— И телогрейка не твоя?

— Какая телогрейка?

— При обыске у тебя дома обнаружена телогрейка. Ты читать умеешь?

— Конечно, умею.

— Странно. По тебе не скажешь. Тогда читай… Нет, лучше я тебе почитаю. Смотри, как интересно. Похлеще детективной повести. «Пятна бурого цвета, обнаруженные на телогрейке, представленной на исследование, являются человеческой кровью…»

— А-а. Так это у меня кровь из носа пошла. Накапала.

— Ага, из одной ноздри — одна группа крови, из другой — другая.

— Чего? — Бородуля все сильнее ерзал на стуле. Как же ему хотелось очутиться подальше от этого места! Но от своей судьбы не уйдешь, не скроешься.

— Ничего. У каждого человека индивидуальная группа крови. У тебя — вторая. На телогрейке — четвертая, не твоя кровь, Кузьма.

Я бережно погладил заключение судебно-биологической экспертизы. Обычно эксперты подготавливают заключение неделями. Мне же сделали в два дня. Обошлось оно мне в две бутылки самогона. Их Норгулин реквизировал у знакомого участкового, который в свою очередь изъял РИС у злостного самогонщика. Послужило-таки запретное зелье человечеству.

— Кстати, — вставил Пашка, — такая группа крови у Новоселова.

— У него одного такая группа?

— Нет. Но она достаточно редкая.

— Ох, — дрожащими пальцами Бородуля погладил щеку. — Хорошо, говорю как на духу. Было так…

Я приготовился выслушать показания… И выслушал.

— Месяц назад у винника на Куйбышевском проспекте познакомился с одним придурком — Романом зовут. Он на заводе счетно-аналитических машин работает. Решили мы с ним сообразить, я без очереди пролез, взял бутылку. В парке присели под кустиком. А он, зараза, мало того, что себе грамм на двадцать больше налил, так еще, как шары залил, меня козлом обозвал. Представляешь, командир, — козлом. Хорошо, я человек спокойный. Другой бы сразу пришил. А я его лишь за грудки взял, пару раз в подзубало съездил. По носу попал, оттуда юшка у него пошла, вот на меня и накапало. Потом я ему по батареям ногой прошелся. Кажись, ребро сломал.

— Понятно, — закивал я. — Открыл ты нам глаза. Остается тебя отпустить и извиниться за то, что заняли твое бесценное время.

— Я правду говорю.

— Вот еще один документик. Называется — протокол опознания. Курточку, которую ты продавал, ведь у Новоселова прихватил.

— Нет!

— И подсвечник с ложечками. И магнитофон.

— Не правда.

— Кончай, Кузя, придуриваться. Начинай каяться. Время пришло. На таких доказательствах тебя любой суд осудит.

— Не трогал я никого!

— Кто еще с тобой был? Ну, тот тип в синей куртке. Все равно найдем его.

— Никого я не убивал!

— Не правильно ты себя ведешь, Кузя. За убийство из корыстных побуждений вышку схлопотать ничего не стоит. При отсутствии раскаяния и противодействии следствию суд приговаривает к исключительной мере наказания — расстрелу… Знаешь, как приводятся в исполнение расстрелы? Не знаешь? Узнаешь.Тикают часы, и ты понимаешь, что они отсчитывают последние минуты твоей жизни. И хоть вой, хоть на брюхе ползай — ничего не изменить. Будешь вспоминать, каким был дураком, что не схватил протянутый следователем спасательный круг, но поздно. Уже звучат шаги конвоира, и вскоре звякнет затвор.

— У, бля-я! — неожиданно взвыл Кузя и ударил себя ладонью по шее.

— Рассказывай, Кузьма. Тебе некуда деваться.

— Слышь, начальник, я правда не убивал. Спроси кого хочешь, тебе любой скажет — не может Бородуля человека убить. Ну, поверь мне. Не могу я убивать. Не приучен. Я же мухи не обижу.

— А за «козла» ребра ломать тоже не обучен?

— Так это святое дело. А убивать — не-е…

— Может, и не был обучен. Но когда это было. Хочешь, опишу тебе немного твою теперешнюю жизнь? Ты конченый человек. Проспиртовался насквозь. Живешь в сумрачном мире. От пьянки до опохмелки. Едва протрезвеешь, все Наполняется болью и страданием, и ты думаешь об одном — где бы накиряться снова. Друзья твои во дворе и на работе — такие же алкаши. Большинство бесед у вас насчет того, «где достать недостающий рубль и кому потом бежать за водкой», как поет Высоцкий. Когда трубы горят, все, абсолютно все сводится к одному — где достать выпить. И неужели ты хочешь меня убедить, что у тебя рука на человека не поднимется? Ты убил его, Кузя. Ты…

— Не убивал, — всхлипнул Кузьма.

— Признавайся.

— Выпить-то хоть дашь?

Я посмотрел на Пашку. Тот кивнул:

— У меня после экспертизы еще осталось. — Он расстегнул портфель. В нем действительно лежала бутыль с мутным самогоном. Мы просчитали такой вариант заранее. По идее за такие номера шкуру спускают, но мне плевать. Главное — раскрыть убийство.

— Пиши. Признаюсь. Я его замочил…

ПРИЗНАНИЕ «СИНЯКА»

"Курс реформ — интенсификация производства», — сообщал тянувшийся вдоль длинного восьмиэтажного дома краснохолщовый лозунг, отлично просматривавшийся из кабинета областного прокурора. Через четыре года его сменит реклама кока-колы, чуть позже к ней присоединится «Твикс» — сладкая парочка.

— Ну, ты молодец, Терентий, — как пробудившийся вулкан, рокотал прокурор области Василий Николаевич Евдокимов. — Нашел-таки душегуба. Хвалю.

— Служу Советскому Союзу, — хмыкнул я.

Вид у прокурора был такой, будто он только вчера оторвался от сохи и облачился в отутюженный мундир с большими звездочками и двумя полосками в петлицах. Мундир этот не мог скрыть мозолистых крестьянских рук и топором рубленной обветренной красной физиономии. Любил прокурор области крепкое матерное словцо, был не обучен правилам этикета и вообще слыл человеком с тяжелым нравом. Точнее, слыл он таковым везде, кроме прокуратуры. Каждый сотрудник нашей конторы знал, что Евдокимов — отличный мужик, за которым следственно-прокурорские работники как за каменной стеной. И что Евдокимов терпеть не может кусочников, жуликов, мздоимцев и бандитов, по простой деревенской привычке полагая их аспидами, клопами на теле общества, которых надо уничтожать. Неудивительно, что с такими взглядами ему было нелегко работать областным прокурором.

— Правильно все-таки сделал Евдокимов, что тебя в область старшим следователем взял. Не ошибся, старый пень, — удовлетворенно хмыкнул прокурор. — Хорошо ты убивца колонул. Умеешь.

— Не я один. Мы с Норгулиным.

— Вот я и говорю — умеете, сукины дети. Волкодавы… — Прокурор отхлебнул чаю из стакана, вставленного в массивный стальной подстаканник. — Мне уже всю плешь проели. Звонят и из-под флага, и из исполкома. «Убили уважаемого человека, как движется следствие?» Я отвечаю: «Работают лучшие ребята. Раскроем». Кстати, отчего это все так зашевелились? Что собой представлял убитый?

— Ворюга областного масштаба. Вы бы видели его избушку на курьих ножках — двухэтажную, каменную. Да сколько там барахла. Да как он жил.

— Да, — вздохнул Евдокимов. — Читал «Похождения Ходжи Насреддина» Соловьева? Помнишь, как эмир говорил о своих приближенных?

— Помню. «Все воры», — кричал эмир.

— Вот-вот. Куда ни копни. Вон мясокомбинат раскрутили — сколько голов полетело, в том числе и из-под флага. В какой магазин ни приди — левый товар, пересортица, естественная убыль. Знаешь, врачи стали за операцию взятки брать. Что делается!

— По-моему, тот, кто устанавливает врачу зарплату сто рублей, а продавцу семьдесят, рассчитывает на то, что они сами доберут свое.

— Я, прокурор, чуть больше трех сотен получаю, мне тоже добирать?

— А что, кто-то и добирает.

— Гниет все. Чем дальше — тем больше. Думал, Горбачев пришел, что-то к лучшему изменится. А все только хуже. Теперь вон ворье легализовать решили. Кооперативы будем создавать. Завалят страну.

— Может, и не завалят. Ее уже столько лет завалить пытались — никому не удавалось.

— А Горбачев завалит. Камня на камне не оставит. У меня тетка, колдунья деревенская, как его увидела, так сразу и сказала — чертова отметина у него на лысине. Добра от него не жди.

Евдокимов никогда не стеснялся в выражениях. И, кстати, очень часто оказывался прав.

— Может, тряхнуть этот комбинат бытового обслуживания, Василий Николаевич? — предложил я.

— Ты же в отпуск собирался.

— Из любви к искусству могу и пострадать. Не впервой.

— Ты что-то конкретное имеешь по комбинату?

— Пока нет. Но откуда-то взялся золотой дождь, сыпавшийся на Новоселова. Да и с самим комбинатом происходят странные трансформации. За два последних года несчастное предприятие бытового обслуживания превратилось в целый завод, который гонит всякое барахло — сумочки, туфли, безделушки. Заметьте, на огромные суммы. Чувствую, кто-то повыше Новоселова был в этом заинтересован.

— Это и без твоих чувств понятно. Если раскопаешь что-нибудь, я окажу тебе всяческую помощь. В крайнем случае возьму следователем в очередной сельский район, куда меня направят.

Евдокимов всегда был упрямым, лишенным даже намека на дипломатию человеком. Он даже пытался огрызаться на функционеров из «дома под флагом» — так в народе называли семнадцатиэтажное здание горкома и обкома партии. Название это сохранится и до более поздних времен. В 1995 году над ним будет развеваться трехцветный флаг, просторные кабинеты займут глава администрации и городское собрание и в уютных креслах усядутся такие типы, по сравнению с которыми самый крутой взяточник по узбекскому делу — просто мальчишка, а самый тупой и непробиваемый партийный работник — настоящий Сократ и гигант мысли.

Прокуроры, не умевшие ладить с обитателями домов под красными флагами, долго не засиживались в своих креслах. В восемьдесят четвертом по совету секретаря обкома дяди из Прокуратуры РСФСР решили, что крестьянской душе Евдокимова будет лучше на российских широких просторах, где по утрам мычат коровы и слышится рокот работающего трактора. Его отправили прокурорить в самый отдаленный и гиблый сельский район области, где дороги весной и осенью размокают и добраться туда можно только на вертолете.

Он быстренько посадил за злоупотребление служебным положением зампредседателя исполкома и начал уже замахиваться на других шишек. Неожиданно грянули кадровые перемены, слетел с должности секретарь обкома, и на его место прибыл товарищ из Москвы. Пошли разговоры о соц-законности, раскладывался очередной политический пасьянс, в котором зачем-то понадобилась фигура честного областного прокурора. Тогда Евдокимова вытащили из лесной глуши, стряхнули с него пыль и, к удовлетворению всей прокуратуры, посадили опять в руководящее кресло. Сколько он при таком характере в нем просидит — никто не знает. Лишь бы подольше. При нем впервые с нашей конторой начали по-настоящему считаться, а не воспринимать ее как потешное войско, что происходит в других местах.

— Давай, Терентий, вкалывай. Я умру — на мое место сядешь, — хмыкнул он.

— Этак мне лет семьдесят ждать.

— Правильно. К начальству подлизываться надо. Хвалю, — он протянул мне лопатообразную железную ладонь, я пожал ее и удалился.

После обеда, если, конечно, было время, я обычно занимался просмотром газет. Привычка. Каждый день извлекал из почтового ящика пачку образцов отечественной печатной продукции.

Чтобы внимательно от корки до корки прочитать три газеты, мне понадобилось четыре минуты. Это еще много. Иногда хватало двух. Правда, раз в неделю попадались материалы, над которыми хотелось посидеть подольше. Сегодня таковых не оказалось.

Выбросив газеты в мусорную корзину, я принялся исполнять пожелания шефа, то есть вкалывать не щадя живота на благо общества — печатать бумаги, разрабатывать дальнейший план следствия. Вечером я решил немного оторваться от суеты и предаться размышлениям. Думать следователю очень даже рекомендуется. Особенно когда кажется, что где-то недоглядел. «Без права на ошибку» — так, по-моему, именуется половина статей о врачах и милиционерах. Ошибиться я на самом деле не имел права. Но вполне бы мог…

Магнитофон «Астра» заскрипел на моем столе. Сквозь шуршание пленки доносились хриплый голос Кузьмы Бородули и мой тусклый баритон. Я второй раз прослушивал звукозапись протокола допроса, и он мне нравился все меньше. Так же не порадовали меня заключения судебно-медицинской и биологической экспертиз и протокол осмотра места происшествия.

Пашка без стука зашел в кабинет, уселся напротив и стал внимательно изучать меня глазами. Я не реагировал, продолжал слушать допрос. Через минуту Пашка не выдержал и хлопнул в ладоши перед моим носом.

— Проснись, Терентий. Ты чего, анаши накурился?

— Угу, — буркнул я.

— Наслаждаешься богатыми обертонами собственного голоса?

— Угу.

— Угу да угу. Кончай горевать. Девятнадцать тридцать. Пошли в «Ромашку», хряпнем по маленькой в честь раскрытия.

— Погоди ты со своим раскрытием. Давай вместе запись прослушаем. Есть немало интересного.

Я перемотал пленку. В кабинете зазвучали измененные некачественной лентой и дрянным микрофоном голоса — мой и Кузьмы Бородули.

" — Расскажите, что вы делали четвертого августа 1987 года.

— А ничо. Встал. Самочувствие — дрянь. Птичья болезнь мучает. Ну, это когда с опоя. Одеколончику глотнул. Потом к Александру Степановичу двинул.

— К какому именно Александру Степановичу?

— Как к какому? К Новоселову, начальнику моему. Я договорился, что в тот день закончу ремонтировать водопровод. Часов в одиннадцать к нему приехал. Во-от…

— Он ждал вас?

— Ага.

— Где он вас встретил?

— Калитка была открыта, и я прошел на первый этаж. Во-от…

— Что было дальше?

— Плохо помню. Я уже слегонца поддатый был. Чегой-то там слово за слово. Работа моя ему, что ли, не понравилась. Или вообще. Начал он меня оскорблять всячески. Во-от…

— Как он начал вас оскорблять?

— А я чо, помню, что ли? Потом, вы сказали, на магнитофон не матюгаться… Ну, педрилой меня назвал. — Он задумался, потом добавил:

— И козлом. Нехорошее слово. Во-от…

— Дальше.

— Я его спрашиваю: отвечаешь за это слово? Ну, за козла. И за педрилу. Во-от.

— Дальше.

— А он меня по мордасам. У него настроение плохое было. Во-от.

— Дальше.

— А я за его спиной снял со стены кортик… Он рассказывал, что кортик его деду принадлежал — моряку. Подошел я к нему и р-раз — ударил его. А потом еще раз. И еще. Неча козлом обзываться… Во-от.

— Куда вы нанесли удар?

— В шею и в спину.

— Попытайтесь вспомнить точнее.

— А может, и в живот. Во, в живот.

— Точно?

— Ага.

— Он сидел или стоял?

— Сидел.

— И как вы его ударили?

— Вот так…

— То есть сверху вниз?

— Да, кажись.

— Может, не так?

— А может, и не так.

— Что было дальше?

— Он упал. Я понял, что погорячился слегка. Хотел сразу бежать. Потом подумал, что ему больше вещички не понадобятся, а у меня душа горит. Прихватил кое-чего. Во-oт.

— Вы пытались поднять или передвинуть труп?

— Чего я, дурак? Как упал — больше не трогал. Во-от…

— Кто был с вами?

— Никого не было.

— Из показаний свидетельницы явствует, что в указанный день около дома Новоселова появлялись двое — один в телогрейке, другой в светлой куртке. Как вы поясните этот факт?

— Не-а, начальник, это слишком. Групповуху мне не шей. Один я тама был. Во-от…»

Я выключил магнитофон и спросил Пашку:

— Ну, что скажешь?

— Ничего. В очередной раз послушал показания убийцы.

— Новоселов обозвал его козлом и педрилой. Ни с того ни с сего. Уголовными словечками… Все говорят, что даже пьяный он предпочитал не конфликтовать с людьми. К тому же Бородулю все называют козлом, после чего он начинает драться или махать ножом. Штамп.

— Согласен.

— Он не может описать, куда нанес удар. То, что он показал, противоречит медэкспертизе.

— Ну и что? С самого начала было ясно, что он врет. Наплел чего ни попадя, лишь бы смягчить картину происшедшего. Наверняка прикрывает кого-то. Видишь, как заволновался, когда ты о сообщнике спросил. Может, кореш этот сам и резал, а Бородуля только ему помогал. Надо его окружение крутить. Мои ребята в этом направлении работают. Кое-какая подготовка проведена. Затеяли оперативную комбинацию. Найдем мы его приятеля — не переживай. И тогда окончательно все выяснится.

— Я осмотрел еще раз его телогрейку под ультрафиолетовым облучателем. Старательно, как первоклашка, перечертил пятна крови. Вот, посмотри, картинка.

Я показал ему лист бумаги с начерченными фломастером пятнами.

— И что?

— А ты не видишь?

— Хочешь сказать — несостыковка локализации пятен с предполагаемой картиной происшествия.

— Что из этого выходит?

— То же, что и раньше, — в районных прокуратурах у вас работают придурки, которые не могут толком составить протокол осмотра места происшествия. И на основании этой бумаженции мы не правильно реконструировали картину.

— Может, и так… Знаешь, подъезжай завтра ко мне часов в девять утра. Съездим в одно местечко.

— Куда?

— На завод счетно-аналитических машин.

…На заводе САМ работало около двадцати тысяч человек. Предприятие производило электронные машины и счетные аппараты. Оно располагалось на окраине города, куда мы добрались в переполненном автобусе. Пашка злился и нудил, что мы занимаемся ерундой. Но он прекрасно понимал, что деваться некуда. Такой большой знак вопроса, который возник у нас, должен быть обязательно снят.

Тетка-вохровка в пиджаке с зелеными петлицами, на которых приютились эмблемы с двумя перекрещенными ружьями, долго выясняла, кто мы и откуда, в то время как мимо нас гурьбой валил народ без всяких документов. Поголовная бдительность охранников учреждений и предприятий, проявляемая исключительно к работникам правоохранительных органов, объясняется, по-моему, просто. «Ходютъ тут всякие начальники с красными книжками. А мы тоже не лыком шиты, тоже власть имеем. Вот не пущу — и все». Наконец мы дозвонились из проходной до заместителя директора по кадрам, тут же прибежала секретарша и отвела нас к шефу.

Выслушав нас, заместитель директора усмехнулся:

— Да у нас ползавода пьянь непросыпная. Водка подорожала, они на политуру и одеколон переключились. Недавно девчушка одна приходит, скромная, симпатичная, глаза от слез красные, Говорит — сделайте что-нибудь с папашей, сил нет терпеть. Оказывается, ей на семнадцатилетие подарили французские духи за сто пятьдесят рублей, папаня-хроник утром встал и весь флакон залпом махнул. Я его вызвал, спрашиваю, чего ж ты дочкины духи выпил, они сто пятьдесят рублей стоят. Он как про сто пятьдесят рублей услышал, только и успел прошипеть: «Это же пятнадцать бутылок водки». Такой стресс был, что в обморок упал. В больницу с сердечным приступом доставили.

Я улыбнулся.

— Во, вам смешно. А нам, как указ приняли, одна морока. Стоит пьяни какой-то в вытрезвитель попасть, сразу бумага к нам — принимайте меры. По положению всю бригаду надо премии лишать. Да еще по итогам месяца в райкоме и горкоме на орехи достается. А самогонщики — это вообще… Выносят детали с завода, сооружают аппараты — хоть на международную выставку. Завод электронный, что угодно стянуть можно. Вы представляете, что такое самогонный аппарат с электронным программированием?

— Туго, — признался я.

— А я теперь представляю. У одного «кулибина» изъяли. Начальник нашего райотдела признался мне, что такого еще в жизни не видел. Спилась Россия-матушка! И ни один сухой закон здесь не поможет.

— Так как нам все-таки этого человека отыскать?

— Я-то каждого из двадцати тысяч работающих не помню. Выделю вам инспектора из отдела кадров — ищите в картотеке.

Перво-наперво мы принялись за больничные листы. И вскоре Пашка сказал:

— Вот, пожалуйста, Роман Викторович Парамонов, рабочий бойлерной. Со второго по шестнадцатое августа на больничном. Непроизводственная травма. Трещина в ребре и гематома мягких частей лица. Он?

— Сейчас узнаем. Как нам его найти, Светлана Петровна?

Инспектриса ОК, дородная собранная женщина, кивнула.

— Сейчас вызовем.

Человек, которого привели к нам в кабинет, несомненно, принадлежал к племени чистопородных «синяков».

— Здравствуйте, — согнувшись, теребя засаленную кепку, произнес он.

— Добрый день.

— Мне велели зайти к вам. Но я, право, не знаю, в чем причина вашего интереса.

— Извините, какое у вас образование? — спросил я.

— Филолог. Преподавал в институте.

— Понятно. Прошу, — я указал Парамонову «а стул.

— Спасибо, — он присел.

Это был интеллигентный «синяк». Рюмка за рюмкой, и бывшие учителя, кандидаты наук, преподаватели, научные сотрудники постепенно скатываются все ниже, пока не оказываются на самом дне, работают в бойлерных и распивают спиртное в сквериках с бродягами. Ему было лет пятьдесят, его алую физиономию можно было бы использовать вместо светофора. В манере держаться, в произношении еще чувствовались остатки былой образованности.

— Как вы очутились на больничном?

— А какое это имеет значение?

— Имеет.

— Упал. С лестницы.

— Шел, упал, очнулся — гипс, — кивнул Пашка.

— Ей-богу, я не понимаю вашей иронии.

— Вот что, Роман Викторович. Нас совершенно не интересует, в каких подворотнях вы падаете. Мы не собес. Я — старший следователь областной прокуратуры. Занимаюсь расследованием тяжких преступлений.

— Ничего не понимаю.

— И не надо. Отвечайте, пожалуйста, на вопросы. И помните, что следователю врать нельзя. От этого есть хорошее лекарство — пара лет тюрьмы за дачу ложных показаний. Вы меня хорошо поняли?

— Бог мой, о чем вы? Какие тяжкие преступления? Какая тюрьма?

— Мы вас очень внимательно слушаем.

— Где-то с неделю назад я пошел прогуляться. Очень хотелось выпить, — скромно потупился Парамонов, будто говорил не о всепоглощающей страсти, поломавшей всю его жизнь, а о мелкой привычке вроде ковыряния спичкой в зубах.

— Короче, вы хотели найти, с кем выпить. И за чей счет.

— За чужой счет не пью, — обиделся интеллигент. — Около винного магазина я познакомился с молодым человеком, и мы решили отметить наше знакомство бутылкой вина. У него оказались некоторые связи среди продавцов, и в парке мы выпили… К сожалению, в пьяном состоянии он оказался человеком грубым и беспокойным. Налил себе больше, чем мне, а когда я сделал ему замечание, пришел в бешенство. Обзываться начал.

— Как?

— Козлом назвал.

— Он утверждает, что это вы его обозвали козлом.

— Я его назвал козлом или он меня — разве упомнишь, — пожал плечами Парамонов. — Какая разница?

— Никакой, — сказал я и отметил про себя, что они оба козлы.

— Сильно бил? — сочувственно спросил Пашка.

— Прилично. Вон ребро болит. Трещина.

— Небось и по носу перепало?

— Перепало. Всю рубашку кровью залил.

— Какая у вас группа крови?

— Четвертая.

Мы с Пашкой переглянулись. Я вытащил бланк протокола допроса…

— Все, основное наше доказательство лопнуло, — сказал Пашка, когда мы в отвратительном настроении покидали территорию завода.

— Лопнуло.

— Ничего. Есть билет на электричку, краденые вещи.

— А сам-то как думаешь, Бородуля убийца или нет?

— У тебя есть сомнения?

— Есть.

— Теперь и у меня тоже.

— Надо с ним переговорить…

Мы отправились в изолятор временного содержания, где продолжал мотать пятнадцать суток Бородуля. Как подозреваемого мы его пока не задерживали, чтобы не начал течь срок содержания под стражей. Бородулю привели в комнату для допросов. Выглядел он совсем плохо. Весь издергался без выпивки. Да и сто вторая статья вряд ли поднимает настроение.

— Привет, Кузьма.

— Здравствуйте.

— Ничего не хочешь сказать?

— А что, вам мало, что я на себя мокруху взял?

— Взял? — усмехнулся я. — Можно подумать, не ты ее совершил, а мы ее на тебя повесили…

— Совершил или повесили — какое это теперь имеет значение? Моя эта статья — и все. Я — убийца.

— Кузьма, ты слишком много недоговариваешь, — вздохнул я.

— Договариваю, недоговариваю — ну и что?

— Ну, ты прямо философ — все в мире тщетно, все суета сует.

— Вы чего, на эксперимент меня повезете? Тогда сразу скажите, что я должен показывать. Я уже забыл напрочь, как все было. Ну, кто где стоял, какие удары нанес. Хоть убейте — не помню.

— Не помнишь? Или не наносил? — спросил Пашка.

— А, — махнул рукой Бородуля.

— Вот что, расскажи-ка все не для протокола. И мы подумаем, может, чем поможем…

— Честно рассказать?

— Честно.

— Если честно, то не убивал я никого.

— Твой подельник убил? — спросил я. — Говори. Если вы сразу не договаривались на убийство, то имеет место эксцесс исполнителя, тебе сто вторая отпадает.

— Какой эксцесс?! — взорвался Бородуля. — Слышь, следователь, я вообще не видел, как его убивали. Я когда пришел, он уже трупом лежал. И двери на даче не заперты. Мне, дураку, сразу в ментовку надо было бечь. «Караул» орать. А я неопохмелившийся был. Ну, знаешь, тогда ведь ничего не волнует, кроме того, где достать. Я взял большую сумку, она в углу валялась, понапихал туда всего. Кой-какие вещички в тот же день спустил.

— Ты серьезно?

— Куда серьезнее.

— Свежо предание, да верится с трудом. Если ты такой хороший, чего ж ты на убийство раскололся?

— А куда деваться? Вещи с мокрухи при мне. Телогрей кровью заляпан. Да еще эта, как ее, группа крови совпадает. Суд без разговоров стенку даст, если не начать пощады молить…

— Во дурило! — покачал головой я.

— Я честно говорю. Мне терять нечего. Все равно это статья моя. Я вас знаю — вам лишь бы дело закрыть. Поехали на эксперимент…

— Подождем с экспериментом… Мы условились говорить откровенно. Кто еще был с тобой?

— Никого. А что старуха та показывает… Она говорит, один в светлой куртке, а другой в чем-то темном… Значит, смотри. Я на станцию вышел. Решил сразу к Новоселову не идти. Недалеко поселок, там пившие есть, его указом еще не пришибли. У меня денег немного осталось. Я решил туда доехать, перехватить кружку. Пока автобуса ждал, увидел, как к станции подошли двое. Прям как бабка описывает. Они электричку ждали. У одного сумка была, он бутылку то ли пива, то ли воды вытащил и жадно так присосался. Допил. Тут тетка к нему подошла. Насколько понял — она там на станции бутылки собирает. Потом электричка прибыла. Они уехали. А я в Сосновку на автобусе добрался. Перехватил пивка, и к Новоселову.

— С кем пиво пил?

— Там местная братва. Наши ребята, работяги. Помню, Серега был, кличка Пинцет. Приглашал еще заезжать. Да только не довелось…

— Ладно, вали отсюда. Будем думать.

— Думайте… Все одно под мокруху меня подведете. Я вас, гадов, хорошо знаю…

— Иди, иди, обличитель нашелся. — Я нажал кнопку звонка, и в проеме появился выводной.

— Эта, — Кузьма обернулся, — мне те двое издаля показались знакомыми.

— Ты их раньше видел?

— Вроде видел когда-то.

— Кто они?

— Не помню, хоть убей. Вспомню — скажу.

Когда его увели, Пашка поморщился:

— Ребус.

— Он может за нос водить. Чухнул, что мы колеблемся, и решил поиграть, голову заморочить, чтобы мы его показания проверяли и меньше занимались его сообщником.

— И он своего добился. Придется показания эти проверять. Черт, людей мало, — раздраженно ударил по столу Пашка. — В РОВД решили, что «висяк» скинут, поэтому из трех оперов одного забрали, а второго еще поручениями загрузили.

— Я им дам — забрали! Скажи, что, если оперов не будет, я на имя Евдокимова и Самойличенко такие рапорта накатаю!

— Ладно, решим. Все равно нам никуда от проверки показаний Бородули не деться…

ПЬЯНКА ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ

Серегу Пинцета — завсегдатая пивной и постоянного клиента отделения милиции поселка Сосновка — оперативник из моей бригады нашел в камере, где тот мотал восьмые за свою жизнь пятнадцать суток. У Пинцета была страсть спьяну бить посуду, окна и защитные стекла на автобусных остановках. Его последней на счету жертвой стал телефонный аппарат. Оказалось, что Пинцет хорошо запомнил Кузьму Бородулю.

— Хороший мужик. Правильный, — кивнул он. — И спокойный. В пивнухе познакомились за день до того, как меня ваши архангелы опять захомутали.

— То есть — четвертого числа, — произнес оперативник.

— Точно. Мы с корешами стояли. Он к нам подошел. Сразу видно, свой мужик — татуированный весь. Говорю же, свой в доску. Рассказал, как срок тянул, — они, оказывается, с Палычем на одной зоне куковали. Только в разное время. Мы ему по такому делу пивка налили.

— Не рассказывал, зачем приехал?

— Говорил, какому-то буржую что-то на даче ремонтировать. У него сумка с инструментами была. В тот день этот «пиджак» обещал ему заплатить. Кузя загудеть хотел.

— А потом?

— Потом я немного загрузился и хотел слегонца посуду в пивнухе побить. Но Кузьма удержал. Правильный мужик.

— Он был один?

— Один.

— Не говорил, что с кем-то хочет встретиться?

— Про «пиджака» говорил — и все.

— Ладно, сиди. И не бей больше телефонных будок.

— Так я не по злобе, а по глупости…

В тот же день Пашка Норгулин начал поиски мадам, собирающей стеклотару в районе автобусной станции Сосновка. Надьку Колченогую знали там все. Она была инвалидом второй группы и посвятила остаток жизни благородному делу очистки окружающей территории от пустых бутылок. Часть прибыли платила местной шпане, которая ограждала ее от происков конкурентов и прочих неприятностей. Пашка узнал ее адрес.

Надька жила в добротном кирпичном доме, во дворе которого стоял «москвич». Похоже, на бутылках можно было жить очень неплохо. Удивляться нечему. Рядом — пляж, куда по воскресеньям съезжаются горожане. Все с пивом и лимонадом. А бутылка — двадцать копеек. Пятьсот бутылок — сто рублей. Два дня стахановской работы.

Пашку Надька встретила настороженно. Видимо, проведала о новом законе, посвященном борьбе с нетрудовыми доходами.

— Ничаво ня знаю, бутылок нигде ня собираю, — загундосила она. Ей вторил мордатый, похожий на бульдога мужик, являвшийся ее мужем.

— Ничего не знаем. Все скоплено своим трудом, сделано вот этими руками!

— Да плевать мне, как это все скоплено, — отрезал Пашка. — Меня не волнует, где вы собираете бутылки и куда их деваете.

— А чего пришел тогда? — немного расслабляясь, но все еще настороженно осведомилась Надька.

— Пришел арестовать тебя за отказ от дачи показаний, — хмыкнул Пашка.

— Это как это? Это чегой-то?

— А то. Вместо того чтобы отвечать на вопросы сотрудника уголовного розыска, вы тут мне хоровую капеллу устраиваете. Не будешь ясно и четко отвечать на вопросы, поедешь со мной.

Надька поняла, что с ней шутить не собираются.

— А я чего? Я готова.

— Мы готовы, — поддакнул муж, но Надька зыркнула на него так, что его моментом сдуло.

Тупой и бестолковой Надьке понадобилось минут сорок, чтобы вспомнить — она действительно видела четвертого августа двоих субъектов. Один в темной телогрейке, другой в светлой куртке. Последний отдал ей пустую бутылку из-под пива.

— Пиво «Ячменный колос», бутылка чистая, мыть не пришлось, — неожиданно четко отрапортовала Надька — сработала профессиональная память на предметы стеклотары. Эх, если бы она столь же четко принялась описывать хозяев этой бутылки. Но куда там!

— А этого гаврика не видела? — Пашка протянул ей фотографию Бородули.

— Не, этого не видела.

— Он непохож на одного из тех двоих?

— Непохож…

Я получил все эти данные к вечеру. Было над чем поразмыслить. Мы сидели с Пашкой в моем кабинете и предавались дурному и скучному занятию — думали. Притом не слишком успешно.

— Пока все, что наплел Бородуля, подтверждается, — сказал я.

— Подтверждается, — согласился Пашка.

— Получается, приехал он на станцию один. Во всяком случае, в пивной он пребывал в полном одиночестве, пока не нашел себе хорошую компанию.

— Он мог потом вернуться на станцию и встретиться со своим напарником. Или пересечься с ним где-то у дачи Новоселова.

— Мог. Но… Судя по разговору в пивной, в тот день Новоселов обещал дать ему деньги. В руках у него был слесарный инструмент. Кузя был настроен на честную работу, а впоследствии на пропитие заработанных денег.

— И, не получив их, отправил хозяина на тот свет.

— Зачем при таком раскладе ему напарник? Тогда ведь убийство непредумышленное, умысел возник внезапно. Откуда взялся второй, с кем глушили коньяк и кого, возможно, видела соседка-старуха?

— Может, взял напарника, чтобы лучше справиться с работой по водопроводу.

— Судя по всему, там и справляться было нечего. Работа была почти закончена…

— Это еще бабушка надвое сказала.

— Осмотрим водопровод со специалистами, пускай скажут, какой там оставался объем работ… Мне кажется, легче допустить, что Бородуля действительно появился на даче один. Но до него туда заявились те двое, которых видела бабка из соседнего дома. Возможно, на станции именно их видели и Кузьма, и Надька Колченогая. Они побывали в доме раньше, чем Бородуля. Теперь вопрос — то ли они оставили в доме труп и Бородуля застал результат ихтруда, то ли они расстались с живым и здоровым Новоселовым, а потом заявился Кузьма, и его вражья рука нашарила на стене морской кортик. Ты какой вариант выбираешь?

— Не знаю.

— И я не знаю.

— Где же твоя следственная интуиция, Терентий? Ты Должен видеть человека насквозь, знать, когда он врет.

— Тебе бы все хохмить. Сам знаешь, как часто на этой интуиции и логике можно навернуться. Уверен, что человек говорит правду, а он водит тебя за нос. Или, наоборот, видно, что человек не сказал ни слова правды, физиономия блудливо-хитрая или растерянная, лепечет что-то. Так и хочется вкатить ему статью о даче заведомо ложных показаний, а потом выясняется, что он говорил сущую правду…

— Да знаю я, нечего меня агитировать.

— При таком раскладе мы не можем предъявить Бородуле обвинение в убийстве — нет ни доказательств, ни уверенности. Привлечь к ответственности тех двоих тоже не можем. Хотя бы потому, что не имеем представления, кто они такие.

— Будем искать. Проверять алиби. Копать окружение Новоселова. Они наверняка оттуда. Зазвонил телефон. Я поднял трубку.

— Здравствуйте, — услышал я голос начальника опер-части изолятора временного содержания. — Тут Бородуля поднял шум. Хочет тебя видеть.

— Если хочет, то увидит. Сейчас будем. — Я положил трубку и сказал Пашке:

— Бородуля без нас и дня прожить не может. Требует свиданки.

— Может, очередную повинную притаранит в клювике?

— Может быть. Поехали… Бородуля сиял, как медный таз.

— Слышьте, начальники, я вспомнил!

— Что вспомнил? Еще пару убийств? — спросил я.

— За кого ты меня принимаешь, — решил обидеться Бородуля. — А будете задевать мое человеческое достоинство — вообще ничего не скажу.

— И не говори. Тебе под вышку идти, а не нам, — хмыкнул Пашка.

— Трудно с вами, ментатми, говорить. Никакого обхождения. Одни угрозы.

— Кузьма, время — двадцать один час, — вздохнул я. — Тебе потрепаться не с кем? Ты нас для этого позвал?

— Я вспомнил, кто такие те два мордоворота, которых я на станции видел. Сказать?

— Ну, скажи.

— Тогда дай выпить.

— Ты чего, Кузьма, совсем опух? — взорвался я.

— Не, я без стопки говорить не буду.

— Может, тебе еще и бабу в камеру?

— На баб я давно уже ноль внимания. Выпить дай.

— Шиш тебе. — Я встал. — Через две недели дело в суд — и получишь свою сто вторую.

— Плевать мне. Я выпить хочу… Направляй.

Мы с Пашкой переглянулись. Нет, Кузьма совсем обнаглел. Палец в рот таким не клади…

Я отправился к начальнику оперчасти — майору милиции Строгину, который все еще сидел на работе, скучающе перебирая папки с делами.

— Коля, тут у меня клиент совсем обнаглел.

— На место поставить? Можно, — мгновенно отреагировал Строгий.

— Да нет. Обещал кое-кого продать, если стопку нальем.

— Нет, за это учить надо.

— А по-моему, надо налить. У меня времени нет с ним препираться. Дело на «глухаря» смахивает, шуму много. Пусть хоть ужрется, скот, лишь бы дело говорил.

— Меня освежуют, если узнают, что мы тут следственно-арестованных опаиваем.

— Кто узнает? Ты же «кум» здесь, у тебя вся информация.

— Е-мое.

— Чего переживаешь? Ширяться анашой даем, и то ничего.

— Ладно, чего уж там. А какие проблемы?

— Где найти. Не на плешку же к спекулянтам.

— Ох, прокуратура, вы похлеще наших сыщиков. А где соцзаконность? Где неукоснительное и твердое соблюдение? Где надзор и контроль?

— Ладно тебе без толку языком трепать.

— Свяжешься с вами. — Он взял ключи и открыл здоровенный, в человеческий рост сейф.

На полках в ряд стояли баллончики со всеми номерами «черемухи», лежал пакет с каким-то темным порошком, очень напоминающим анашу, выстроились в ряд несколько бутылок водки.

— С воли передать пытались. Боевые трофеи. Держи, от сердца отрываю.

— Ты же сам не пьешь.

— А ты думаешь, один с такой просьбой являешься? — усмехнулся Строгий.

Вскоре я издалека показывал Кузьме бутылку.

— Не томи, дай глотнуть.

— Говори, что знаешь, и получишь.

— Не. Наколешь. Дай глотнуть.

— Если за нос водишь — я из тебя каждую каплю обратно выдавлю, — угрожающе произнес Норгулин. — Ты меня тогда долго будешь помнить, чучело.

Бородуля отхлебнул из бутылки — глоток у него был богатырский. Я вырвал у него бутылку и сказал:

— Ну, давай.

— А чего давать-то? Ну, помню я этих двоих.

— Кто они?

— А я знаю? — пожал плечами Бородуля.

— Я тебя сейчас тут же и урою! — Пашка схватил Бородулю за волосы так, что у того потекли слезы из глаз.

— Ладно, ладно. Скажу. Новоселов охотником был. И эти двое тоже любители. Один — лесник. Второй — из каких-то начальников. У этого лесника они в хозяйстве кабанов били. Браконьеры, етить их мать.

— Откуда ты знаешь?

— Когда работал на даче, они приезжали. Затоваривались — водка, продукты, и на три дня на охоту. С ними еще иногда армяшка один ездил.

— Григорян?

— Не знаю. Мелкий такой. Зато нос на семерых рос — одному достался. У него «воланка» с шофером… И еще на черной «волге» приезжал один. «Волга» классная, с антенной и с тремя нулями на номере.

— Номер государственный?

— Ага.

Эх, печаль-тоска. Три нуля и государственный номер — это персональная тачка кого-то из обкомовских или горкомовских «шишек». Похоже, мы лезем в какое-то змеиное лежбище. Значит, скоро начнется свистопляска.

— Имена!

— Лесника все Егорычем называли… У него ружье было такое многозарядное, хитрое. Название — язык сломишь. «Регтон». Или «магтон».

— «Ремингтон»?

— Кажись, так, начальник. Тебе лучше знать.

Кузьма клялся и божился, что шестнадцатого мая видел именно охотников. Больше ничего путного он припомнить не мог. На вопрос, почему раньше не рассказал об этом, разумно отвечал: «А это не мое дело. Чего я буду языком махать, что метлой, пока самого не приперло? На фига кенгуру авоська?»

Кузьма дол акал остатки водки, и его на заплетающихся ногах повели в камеру. Сокамерники Кузьмы сдохнут сегодня от зависти. А может, решат, что он продался операм, и пересчитают ребра. Но это его проблемы…

Мы ждали запоздалый автобус. Грянувшая перестройка еще не полностью подкосила общественный транспорт, но вечерами автобусы ходили очень плохо. Стемнело. В здании УВД горело несколько окон. На автостоянке стоял «рафик» с надписью «Криминалистическая лаборатория» и несколько раздолбанных милицейских «уазиков». После прошедшего дождя воздух был свеж и сладок.

— Мать вашу, когда же этот автобус придет? — выругался Пашка.

— Придет…

— Как мы искать будем этих охотников?

— Твои же парни отрабатывали охотничье общество, в котором состоял Новоселов.

— Правильно. Это была одна из первых версий. Учитывая, что на столе на даче лежали охотничий билет и лицензия на отстрел волков.

— И вы выяснили, что…

— Что Новоселов из клуба практически ни с кем не общался, появлялся там крайне редко. И никто не поспешил признаться, что четвертого августа заглянул к Новоселову на дачу на огонек, — высказался Пашка.

— Вместе с тем со слов Кузьмы получается, что покойный любил побродить с ружьишком.

— Все объясняется просто. Были у него приятели-браконьеры и свой лесник.

— Для торгашей рыбалка и охота в запретных местах, с коньячком и хорошей компанией — не только времяпрепровождение, но и способ установления полезных контактов, — со знанием дела отметил я.

— По-моему, насчет Егорыча с «ремингтоном» надо Григоряна поспрашивать. Интересно, почему он ни словом не обмолвился об этом?

— А зачем ему лишней информацией с тобой делиться? — махнул я рукой.

Не спеша подкатил автобус и с шипением распахнул свои дверцы. На заднем сиденье целовалась парочка, рядом подремывала сухонькая старуха с огромной хозяйственной сумкой, а «синяк» с пустой бутылкой из-под краснухи, выглядывавшей из кармана телогрейки, беззлобно матерился себе под нос — он как две капли воды был похож на Бородулю. По-моему, «синяки» все друг на друга похожи. Родственные души.

— А чего, мать перемать… Я ей грю — ты чего, сука. Мать перемать. А она меня выгнала, мать перемать.

Его голос мягко шелестел в такт шуршанию шин.

— Посылай завтра ребят разбираться с лесничествами. Найти человека с отчеством Егорьи, за которым в разрешительной системе числится такая редкая машинка, как «ремингтон», труда не составит.

— Сделаем.

— А мы с тобой на пару примемся за Григоряна.

ГРАФЬЯ И ХОЛОПЫ

Григоряна мы искали все утро. В магазине, где он работает, сказали, что поехал за товаром, будет после часа. На базе, куда он якобы отправился, о его появлении и не слышали. По домашнему телефону женщина с ярко выраженным кавказским акцентом ответила, что Ричарда нет и когда будет — неизвестно. Рабочий день проходил впустую, в дурацких телефонных поисках. Наконец нам сказали, что Григорян в два часа обычно обедает в ресторане «Октябрь».

"Октябрь» был неплохим рестораном со вполне сносной кухней. Через четыре года он будет приватизирован, сменит свое революционное название на более скромное и несколько странное — «Синий гусь». Он станет кабаком для мафиозной и чиновничьей элиты, где будут тусоваться отъевшиеся взяточники из городской администрации, открыто продающие города целыми кварталами и внаглую разворовывающие деньги из государственных закромов, а также крупные воры, бизнесмены и рэкетиры. Самый простенький ужин или обед потянет там на полторы сотни долларов, а посидеть нормально с компанией влезет не в одну тысячу «гринов». Но в восемьдесят седьмом рестораны были вполне доступными заведениями. За червонец там можно было наесться до отвала, а за двадцать рублей еще и напиться.

Вошли в просторное двухъярусное помещение с фонтаном в центре. Народу было много. Но среди посетителей не наблюдалось Григоряна.

— Вы что-то ищете? — подскочил к нам официант в накрахмаленной белой рубашке и черном узком галстуке. Смотрел он на нас с нескрываемым превосходством работника сферы обслуживания над простым смертным, которого так легко обжулить. Это ощущение вырабатывалось у торгашей на протяжении многих лет дефицита, отсутствия конкуренции и всеобщего наплевательства. Они превратились в некое привилегированное сословие. Естественно, сословное предубеждение и сословное презрение переполняло его представителей. Официант не был исключением.

— Мы ищем Ричарда Ашотовича, — наобум ляпнул я, не рассчитывая, что Григоряна тут знают по имени-отчеству.

— А вы кто будете? — высокомерия в тоне официанта почему-то резко поубавилось.

— Мы?.. Мы его деловые партнеры, — опять брякнул я наобум. — Он сказал, что будет здесь.

— Да, да, конечно. Пожалуйста, — начал расшаркиваться официант. С ним произошли разительные перемены. Так меняется тон у представителей высших сословий, когда они видят кого-то, кто по иерархии выше их. Официанты, как и торгаши, свое место знают и иерархию чувствуют отлично.

— Пройдемте, — радушно улыбаясь, махнул рукой наш собеседник.

Пашка посмотрел на меня и озадаченно кивнул.

Официант провел нас на второй этаж. Григорян сидел в отдельном кабинете со стенками, обклеенными финскими обоями, с низким столом и уютными креслами. Это был совсем не тот человек, который приходил ко мне. На этом Григоряне ладно сидел итальянский костюм, лицо чисто выбрито, осанка свидетельствовала об уверенности в себе и праве сидеть королем, когда вокруг тебя все крутятся и выполняют твои желания. Да, это был не просто рядовой торгаш, а знатный сеньор, по меньшей мере граф. Перед ним стояли блюда с шашлыком, зеленью, в хрустальном бокале краснела «Хванчкара», налитая из запотевшей бутылки. Григорян радовался жизни. Во всяком случае, до того момента, пока на пороге не появились мы. Увидев нас, он чуть не подавился и судорожно закашлялся.

Официант подскочил к Григоряну и вежливо, с соблюдением этикета, хлопнул его по спине.

— Все… — прохрипел Григорян. — Все нормально, Слава.

— К вам-с, Ричард Ашотович, — склонил голову официант. Будь его воля, он согнулся бы в пояс.

Григорян вздохнул. Официант озадаченно посмотрел на него, пытаясь понять, не допустил ли какой-нибудь ошибки, приведя сюда гостей.

— Вы что, не рады нам? — спросил я укоризненно.

— Здравствуйте, — расплылся в улыбке, больше похожей на гримасу, Григорян. — Э, я вам всегда рад. Слава, неси еду, неси вино, у нас сегодня уважаемые люди. — Он опять начал говорить с акцентом.

Слава расслабился, видимо, решив, что не сделал ничего неуместного.

— Сейчас организуем в лучшем виде.

— Не стоит, — покачал я головой. — Мы уже обедали. Правда, Павел Сергеевич? — обернулся я к Пашке.

— Конечно. Я сыт, как лев, целиком сожравший антилопу, — кивнул Пашка. — А на работе не пьем.

Между тем и у меня, и у Пашки текли слюни. Утреннюю яичницу вряд ли можно считать едой. С обедом же опять ничего не вышло. Все следователи и оперативники, как правило, язвенники и гастритники. При нашей жизни редко удается даже кусок перехватить, не то что питаться систематически, а нервотрепка такая, что бьет по желудку, как острый нож. Так уж повелось в России. Следователь должен быть язвенником. А профессиональный уголовник-рецидивист со стажем — туберкулезником. Язвенники ловят туберкулезников — красота!

— Обижаете, — заворковал Григорян. — Чтобы люди ко мне пришли, и я их голодными отпустил… На Кавказе за это руки не подадут.

— Мы не на Кавказе, — хмыкнул Пашка.

— Неплохо устроились, — оценил я обстановку.

— Человек богат друзьями, — сказал Григорян. — Директор мой хороший знакомый. А что стоит хорошему знакомому отвести мне кабинет и не заставлять томиться в общем зале, И, конечно, никаких нарушений. Поверьте — за все уплачено по расценкам.

— Мы верим. Все схвачено и за все заплачено — как в песне поется, — кивнул Пашка.

— Есть другая песня. Мои друзья — мое богатство. Я бы выпил за то, чтобы наша лебединая песня никогда не была спета, — произнес торжественно Григорян. — Но, к сожалению, ваши бокалы не наполнены.

— Что поделаешь — работа, — вздохнул я, стараясь не смотреть на аппетитный шашлык. Бокал вина и мягкое нежное мясо — это тебе не подгоревшая яичница с утра. Хорошо принадлежать к избранным и плохо быть следователем, рыскающим по городу… От Григоряна не укрылось мое минорное настроение, и он едва заметно усмехнулся, глядя на меня.

— А где ваш роскошный вельветовый пиджак? — спросил я, вспоминая, в каких лохмотьях заявился он ко мне в кабинет.

— Совсем поизносился. Пришлось покупать новый. — Григорян покраснел.

— Жалко, — сказал Пашка. — Добротная была вещь. Наверное, еще деду вашему служила.

Григорян исподлобья посмотрел на него и с трудом изобразил дежурную улыбку.

— И мокасины ничего были. Добротные. «Прощай, молодость».

— Мало ли… — Григорян поскучнел. — А вы по делу?

— А как же! Хотя какие это дела! Так, делишки. Несчастное убийство, а сколько возни, — вздохнул я.

— Так нельзя. Убийца должен понести заслуженное наказание, — с неожиданным пафосом произнес Григорян.

— И понесет… Ричард Ашотович, всего несколько вопросов. Вы член охотничьего союза? — осведомился я.

— Нет.

— А ружьишко откуда?

— У меня?

— У вас.

— Ружьишко? А, есть ружьишко. Мое…

— Разрешение тоже есть?

— Вспомнил. Я член охотничьего общества «Спартак», разрешение в порядке. А зачем? Ружье уже проржавело. Давно не охотился.

— Так уж и давно?

— Года два.

— Еще одна песня есть. «Что-то с памятью моей стало».

— Э, я что, вру, да? — Акцент Григоряна неожиданно резко усилился, перед нами сидел возмущенный, оскорбленный в лучших чувствах кавказец из горного аула. Во всяком случае, Григоряну хотелось выглядеть именно таковым. И это у него получалось.

— Не хотелось бы, чтобы вы врали. Такой приятный собеседник, жалко судить вас за дачу ложных показаний. Год в тюрьме… Вам там будет скучно.

— Зачем угрожать, да?

— Кто угрожает? Мы информируем, — вмешался в разговор Пашка.

— Следователю положено говорить правду и только правду, — нравоучительно произнес я. — Думаете, так уж трудно установить, что вы за последний год раза четыре охотились вместе с Новоселовым?

— Охотился, да. Все упомнишь, что ли?

— Где охотились?

— Где-то за городом. По-моему, на севере от города. Все упомнишь, да?

— Кто с вами ездил?

— Не помню, да.

— Склероз — проблема века, — с сочувствием произнес Пашка.

— Не помню!

— Никого не помните?

— Да был там какой-то Сашин знакомый. То ли Валентин, то ли Виктор.

Я описал тех типов, о которых недавно вспомнил Бородуля.

— Вот, в светлой куртке это он был, — кивнул Григорян.

— А второй вам никого не напоминает?

— Никого.

— Как лесника звали?

— Не помню.

— А охотились на кого, на кабанчиков?

— Да. И на волка.

— Много настреляли?

— Почти ничего.

— А лицензия была?

— У Новоселова, кажется, была.

— А кто еще с вами ездил? Ну, вспомните…

— Я же говорю — этот Виктор и еще какой-то пьяница. Больше никого.

— Кроме того мужика в «волге» с тремя нулями. Обкомовская штучка, да?

Лицо у Григоряна окаменело.

— Вы что, гражданин следователь? Обком — это власть, там люди высоко парят, как орлы. А мы на их полет только издалека смотреть можем. Я в жизни никого из обкомов и горкомов не знал.

— Так ли?

— Да.

— Все-таки что это за шишка была? — не отставал я, видя, что Григорян врет. И что в разговоре этот момент самый напряженный. С этим типом на черной «волге» что-то неладно.

— Не знаю я никого, хлебом клянусь! — взорвался Григорян.

Возможно, когда-то такой была страшная клятва на Кавказе, но сегодня все кепкари клянутся хлебом и матерью и при этом врут без всякого зазрения совести, нахально и открыто.

— На вашем месте я был бы откровеннее. Все равно мы все узнаем. К чему создавать трудности и себе, и нам. Проще надо быть, Ричард Ашотович, проще.

Григорян бросил на меня быстрый взгляд, и на секунду мне стало плоховато — такой заряд злобы и холода обрушил он на меня. Тут-то я и понял, что человек этот способен на многое. Он сам мог запросто отправить Новоселова на тот свет. Рука бы не дрогнула.

— А вам не надо быть проще? Вы вот скажите, хочется вам, голодным и неприкаянным, ходить, задавать людям ненужные вопросы, что-то искать, чего и нет в природе?

Насчет того, что мы голодные — верно заметил, гад.

— Работаете много, денег получаете мало, толку никакого. Зачем все это? Зачем портить нервы безобидным и тихим людям?

— Таким, как вы?

— Как я. И как многие другие. Вы мне оба очень нравитесь, я бы хотел иметь таких друзей. Но у вас очень тяжелая жизнь. Помотайся вот так по городу. Автобус, троллейбус — семь потов сойдет. Такие хорошие люди должны ездить на машинах, отдыхать, не считая денег.

— Это вы к чему? — спросил я.

— Получать двести рублей за такую работу — разве дело? А ведь есть такие товарищи, которым ничего не стоит дать таким приятным молодым людям взаймы, скажем, тысяч пятнадцать на личное обустройство.

— Взятки предлагает. Скучно, — зевнул Пашка.

— Я предлагаю? Как вы могли такое подумать? Я просто размышляю. И всегда буду рад вернуться к этому разговору. — Теперь он говорил совершенно без акцента.

— Мы подумаем, — кивнул я.

— Подумайте. К чему так напрягаться! Зачем? У вас есть убийца, он сознался… Чего вы еще хотите?

— Да, есть убийца, он сознался. А откуда вы это знаете? Паш, ты говорил об этом?

— Нет.

— И я нет. Озарение?

— Э, слухи, товарищи, сами знаете.

— «Словно мухи, тут и там ходят слухи по домам» — есть такая песня.

— Не слышал.

— Высоцкий.

— А, Высоцкий, — закивал Григорян. — Хорошо пел. Правильно.

— Действительно правильно. Всего вам доброго. — Я поднялся со стула.

— Так и не пообедаете со мной?

— В другой раз, Ричард Ашотович. В другой раз.

— Всегда рад вас видеть. Мой дом — ваш дом, товарищи. Григорян своим друзьям все отдаст. Ничего не пожалеет. На Григоряна можно положиться.

— Мы будем иметь в виду…

ОХОТНИКИ НА КАБАНОВ

Мы зашли в столовую управления железной дороги. Нас пропустили туда по удостоверениям. Кормили там, конечно, похуже, чем в «Октябре», но вполне пристойно. Во всяком случае, удар по моему гастритному желудку был не слишком тяжелым, а по карману тем более.

— Как тебе это нравится? — промычал Пашка, пережевывая свежую булку.

— Не нравится.

— Информация моментально ушла. Кто армянину насвистел, что мы взяли Бородулю? Неплохо бы узнать. Не забудь, он сам нам Бородулю и подсунул.

— Точно. Думаешь, с самого начала рассчитывал свалить все на Кузьму? — Пашка принялся за виноградный сок и шоколадное пирожное.

— Кто знает. Во всяком случае, он меньше всего хочет, чтобы мы копали вокруг Новоселова… Пятнадцать тысяч на брата. По «жигулям» третьей модели. Смотри, как нас ценят! — ухмыльнулся я.

— Могли бы и поторговаться. — Пашка вытащил из кармана японский диктофон, сделал звук поменьше, щелкнул клавишей и прислонил его к уху. — Отлично записалось.

— А, все равно звукозапись не доказательство.

— Ничего, так спокойнее. А то потом наплетет, что мы явились в ресторан и вымогали у него деньги.

Пашка привык все скользкие разговоры записывать на японский диктофон, который его дядя привез ему из Финляндии. Он уже собрал приличную фонотеку с голосами преступников.

Пообедав, мы отправились в прокуратуру. Там меня ждал Сережа Шапкин — оперуполномоченный из ОВД, прикрепленный к нашей бригаде.

— Нашли мы этого лесовика, — сказал он.

— Изложи доходчиво, — предложил я, усаживаясь за свой стол.

— Все сходится. И отчество. И «ремингтон». И описание внешности.

— Как зовут? — осведомился Пашка.

— Зовут, — оперативник потянулся за записной книжкой. — Оя… Ою… Оюшминальд Егорович Ельцов.

— Ою… Как, говоришь? — прищурился Пашка.

— Оюшминальд.

— Скандинав какой-нибудь? — спросил я.

— Или негр, — улыбнулся Пашка.

— Он не узнал, что вы им интересуетесь?

— Нет, вряд ли.

— Адрес?

Шапкин продиктовал адрес. Поселок Кенарево Заозерного района.

— Поехали к нему, — сказал я. — Ищи, Паш, машину.

Пашка стал накручивать телефон. Это заняло мину: сорок. Во втором отделе на машине укатил шеф. В РОВД угрозыск вообще остался без транспорта — их «жигуль» встал на прикол. Нашей прокуратурской машины тоже не было На ней уехал заместитель прокурора.

— Все, пешком пойдем.

— Туда еще добраться надо, — сказал Пашка. — Такс дыра.

— Чертова система! — ударил я кулаком по столу. — на хрен такое государство нужно, если для задержания преступника машину не найдешь!

— Давай у Григоряна по «жигулю» попросим, — хмыкнул Пашка. — Или по «волге».

Представить себе американского полицейского, дожидающегося рейсового автобуса, когда дорога каждая минута и нужно проводить срочные мероприятия по розыску убийцы, я, как ни старался, не мог. Чертова нищета! Никакой помощи. Паши, следователь, раскрывай, расследуй, не жалей времени и сил. А тебе кукиш с маслом. Меньше двух сотен зарплата и лимит бумаги, не дай Бог его исчерпаешь — будешь вести уголовные дела на обрывках газет. Какая сволочь установила такие порядки? Хорошо оснащенные правоохранительные органы никому не нужны. Голодный сотрудник — оно надежнее. Того и гляди начнет хапать, и тогда легко будет им управлять и помыкать. Такого нетрудно усадить на крючок и крепко держать на нем. Нищие милиция и прокуратура не так опасны. Нет квартир, нормальных помещений — куда прокурору или начальнику ОВД податься? В исполком, райком, обком. Если захотят, то дадут кое-что на их усмотрение. Они хозяева, а ты, шестерка, делай что говорят, глядишь, перепадут крохи с барского стола. И знай, прокурор, хоть ты по закону и подчиняешься только Москве, но секретарю обкома выкинуть тебя с работы — что муху раздавить. Не зазнавайся, следак, все равно ничего не изменишь.

— Сейчас попробую достать машину, — сказал Пашка. — Подожди.

Пашка куда-то исчез. Через полчаса появился и гордо сообщил:

— Лимузин подан.

— Где взял?

— Достал.

Выйдя из здания прокуратуры, я огляделся, пытаясь высмотреть машину, которую достал Пашка. Между тем он уверенной походкой направился к стоянке.

— Норгулин, это что?

— А ничего, надежный аппарат.

— Помесь примуса с самокатом, — вздохнул я.

— Еврейский броневик, — поддакнул Шапкин.

Я не представлял себе, как амбал Пашка заберется в горбатый, неопределенного цвета ржавый «запорожец». А влезть в него втроем — все равно что втиснуть баранью ногу в банку из-под килек. И уж совершеннейшей нелепицей казалось, что эта машина способна тронуться с места.

— Ну, чего смотришь? — осведомился Пашка. — Отличный экземпляр. Коллекционный. Таких в мире больше не выпускают.

— На какой свалке нашел?

— У братана взял. Не ной, залезай — и от винта.

К моему удивлению, нам удалось упаковаться. Внутри машина оказалась просторнее, чем выглядела снаружи. Сергей сжался на втором сиденье, перебравшись через откинутое кресло. Я устроился впереди. Пашкины колени упирались ему почти что в подбородок, поэтому он отодвинул сиденье в крайнее положение.

— Ну, с Богом. — Пашка включил зажигание. Мотор недовольно зарычал и заглох. — Давай, родимый. — Пашка снова крутанул ключом. Казалось, мотор сонно матюкнулся и снова замолк. — Заведется, — неуверенно сказал Пашка, в третий раз поворачивая ключ в замке зажигания. — Ну, зараза, работай, а то сдам в утиль.

Эти слова подействовали. Мотор заурчал. «Запорожец» напрягся, а потом довольно резво бросился вперед.

Как ни странно, бежал он по шоссе вполне бодро. Опасения, что он развалится километра через два, не оправдались. Машина была сделана на совесть, железо как в броневик.

До Кенарева мы добирались часа полтора. В «запорожце» даже оказалось радио, которое отчаянно трещало, когда мы пересекали линии электропередачи, но в остальном вел себя нормально. Размяв слух песнями в исполнении Аллы Пугачевой, я смог узнать массу нового из выпуска послед них известий.

"Сегодня член Политбюро ЦК КПСС, министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе встретился с прибывшим в Москву Генеральным секретарем ООН Пересом де Куэльяром и имел с ним продолжительную беседу по широкому кругу международных проблем. Эдуард Амбросиевич изложил позиции СССР по новому подходу к вопросам построения безъядерного мира и создания системы всеобъемлющей безопасности… На заседании Политбюро ЦК КПСС было указано на необходимость повысить гласность и требовательность в деятельности народного контроля… Полгода находится на орбитальном комплексе «Мир» экипаж Юрия Романенко и Александра Лавейкина. По сообщениям ЦУПа, космонавты за прошедшие сутки занимались биологическими экспериментами… Ускорение — это слово должно стать знаменем преобразования производства, было отмечено на собрании рабочих рижского завода ВЭФ…»

Ускоренье — важный фактор, Но не выдержал реактор. И теперь наш мирный атом Вся Европа кроет матом.

Шапкин с удовольствием процитировал этот образец народного творчества и перекрутил веньер радио. Зыкина пела «Гляжу в озера синие», а наш «броневик» несся по российским полям навстречу нашей судьбе.

Я перебирал в голове факты и пытался выяснить для себя, к кому же мы едем — к свидетелю или к убийце. Так и не выяснил.

Последние два километра до Кенарева пришлось ехать по ухабам. Здесь начинались наши знаменитые леса. Чуть дальше — заповедник. Машина наша чуть не застряла, но мы вытащили ее из грязи. И вот за поворотом открылся вид на «ранчо» — добротный дом, штабеля досок, сараи, стойло для лошади. Мы остановились неподалеку.

— Добрались. — Пашка вытер пот и выключил мотор, потом вынул из кобуры пистолет, взвел его и поставил на предохранитель.

— Пошли, — скомандовал я.

Вылез из машины, лениво потянулся и… Увидел направленное на нас ружье.

Широкоплечий седой мужчина лет пятидесяти был похож на фермера с Дикого Запада. Рубашка с закатанными рукавами, сапожищи сорок шестого размера в грязи и навозе. Он стоял в дверях дома, широко расставив ноги, и держал в руках ружье. Ствол пятизарядного «ремингтона» смотрел мне прямо в живот.

— Эй, шпана, стойте где стоите! — заорал «фермер». Шапкин потянулся к кобуре под пиджаком, но Пашка прошептал:

— Стой тихо.

Ну, влипли. Положит он нас сейчас. С десяти метров только косорукий, промахнется. Пяти зарядов на троих вполне хватит. Заорать, что мы из правоохраны? Так, может, он к встрече с нами и подготовился. Ждал, когда прилетим, чтобы в расход пустить. А что, ему терять нечего — вышка на носу.

— Мужик, ты чо, сдурел, мать твою? — Пашка развел руками и сделал шаг навстречу «фермеру».

— Я говорю — стой! — заорал тот.

— Да чего стой-то? У нас бумага из исполкома — полтора гектара леса вырубаем у тебя. Для мебельного комбината.

— Какой такой лес?

— Какой-какой? Сам предисполкома Рагозин утвердил.

— Прав он таких не имеет — на вырубку леса первой категории разрешение давать! — ствол ружья чуть опустился.

— Как не имеет? Вот бумага. Смотри. В облисполкоме утверждена. Все печати на месте.

Пашка вытащил из кармана бумаженцию и, разворачивая ее, пошел к «фермеру». Тот на миг отвел ружье, но все еще был настороже.

— Стой, грю.

— Да чего стой. Ты в бумагу сначала загляни, а потом ружьем размахивай.

Пашка сделал еще шаг. Теперь он стоял напротив «фермера».

— Такая бумаженция — не фунт изюму! Пашка ткнул в сторону «фермера» бумажкой. Тот на миг опустил ружье и протянул левую руку, чтобы взять ее.

Молниеносный бросок. Пашка отвел от нас ствол и, резким движением выбив ружье из рук хозяина, отбросил его в сторону.

— У, гадюка! — «Фермер» бросился в атаку. Пашка отошел на шаг, саданул ему носком по колену, сблизился… Удар локтем по почкам, рука на залом.

— Уя-а-а! — заорал «фермер», пытаясь вырваться. Но он уже был припечатан к земле, Пашка держал его за волосы.

Шапкин выхватил пистолет и бросился вперед, оглядываясь — боялся, как бы кто-то другой не выскочил из дома и не шарахнул из базуки… Я же стоял, как фонарный столб, глядя на происходящее и даже не додумавшись прикрыть товарищей.

Выстрела не последовало. Оттуда выскочила сухонькая женщина и с воплями налетела на Пашку:

— Отпусти, так твою растак! Сволочь!

Ругалась она знатно.

Шапкин рывком отбросил ее от Пашки и крикнул:

— Тихо, милиция!

"Фермеру» связали руки ремешком — наручников ни у кого из нас не было. Недопустимая роскошь для уголовного розыска! Слишком жирно. У Пашки имелась одна пара, подаренная ему английскими полицейскими, но он утром отдал их своему коллеге, отправлявшемуся на задержание.

Тетка продолжала ругаться, но уже сбавила тон.

— Ну все, отпусти! — прогундосил «фермер».

— Я тебе отпущу! — Пашка поставил его на ноги и пристально оглядел с ног до головы. — Ельцов?

— Да.

— Ошминальд.

— Какой те Ошминальд. Оюшминальд!

— А, большая разница. Поехали.

— Куда? Вы чего?

— В райотдел.

— За что?

— Самое меньшее — за вооруженное нападение на сотрудников милиции.

— А я знал? Тут шпана всякая бродит. Кур воруют. Сарай на прошлой неделе подожгли. И еще туристы. Нахальные. Костры жгут. К нам лезут.

— Будет еще время поплакаться. В машину.

Ельцов встряхнул головой и удивленно уставился на «запорожец», впервые внимательно рассмотрев этот образчик отечественного автомобилестроения.

— В эту?

— В эту.

Тетка начала причитать, но мы не обращали на нее никакого внимания. У меня руки тряслись, и я никак не мог унять эту дрожь. Следователь — существо кабинетное, книжный червь, чернильница, ему непривычно стоять под стволами и ждать, когда грянет выстрел.

Как ни странно, удалось затолкаться в «запорожец» и вчетвером. Но дышать стало почти невозможно.

— Мужики, зря вы меня. Я ничего не делал.

— Так уж и зря? — спросил я. На переднем сиденье мне было довольно комфортно. А вот Шапкину я не завидовал. Спереди он был спрессован креслом водителя, а сбоку — плотным и кряжистым лесничим.

— Конечно, зря, — в голосе его не было уверенности.

— Каяться будете? — спросил я.

— Не буду.

— Напрасно. Все равно придется.

— Мужики, я же правда ничего…

— Э, ковбой, что у вас за имя? — неожиданно спросил Пашка.

— Имя как имя.

— А откуда?

— И не спрашивай… Так оно мне надоело за пятьдесят лет жизни. Когда я родился, в Арктике дрейфовала станция «СП-1». А времена вон какие были, все белены объелись, разучились детей по-человечески называть. Вот и обозвали меня — Отто Юльевич Шмидт на льдине. Оюшминальд.

— Повезло, — улыбнулся Шапкин.

Машина снова попыталась увязнуть, но Пашка прибавил газу, и мы вылезли на бетонное шоссе.

— Мужики, а вы из какой милиции?

— Областной уголовный розыск, — сурово произнес Пашка.

— А чо у вас за машина? Лучше не нашлось?

— Не нашлось, — буркнул Пашка. — Новая модель. По заказу МВД и Комитета госбезопасности. Маскировка. Кто подумает, что это оперативная машина?

— Только дурак может подумать.

— На это и расчет. Между тем форсированный двигатель, бронированные пуленепробиваемые стекла.

— Да ну?

— Вот тебе и ну.

— А сколько по шоссе дает?

— На таком шоссе много разве сделаешь? Вот в Москву ездили, так там, на новой западной трассе, до двухсот спокойно дотягивали.

— До двухсот. Вот Ведь что делается. А по виду не скажешь…

В Заозерском РОВД на работе уже никого не было, кроме дежурной группы и еще парочки оперативников, задержавшихся допоздна. Дежурный был тупым и упрямым, пришлось несколько минут объяснять ему как и что, пока он не соизволил предоставить нам служебный кабинет.

— Ну что, теперь поговорим?

— Завсегда рад милиции помочь.

— Знаете такого — Новоселова?

— Не знаю, — скукожился Ельцов, будто пес, ожидающий, что ему перетянут палкой промеж ушей.

— Интересно… Что вы делали четвертого августа?

— А я помню?

— В тот день «Спартак» сделал три — один киевскому «Динамо».

— В город ездил.

— Зачем?

— Просто так. Лески, блесну подкупить в магазине «Охотник». Просто побродить.

— Свежим воздухом подышать, — кивнул Пашка.

— Свежим… И как вы в этом городе до сих пор не передохли?

— Привыкли. Вспоминайте точно, как провели тот день

— Побродил по магазинам. Пивка попил.

— Где?

— У вокзала в пивной.

— Очередь большая была?

— А где ныне за пивом очереди маленькие?

— Потом?

— Кино смотрел.

— Где?

— Не помню. В «Валдае», кажется.

— Что за фильм?

— Не помню. Какая-то чепуха.

— Во сколько?

— Часов в двенадцать началось. В два закончилось. Ага, как раз то время, когда он, по нашим расчетам, должен был быть в гостях у Новоселова.

— В тот день в «Валдае» шел фильм «Фальшивое алиби».

— Во-во. Его я и смотрел.

— И о чем фильм?

— Я такие вещи не запоминаю. Детектив.

— Интересно. Фильм я сам придумал. Фальшивое у вас алиби, Оюшминальд Егорович.

Ельцов почесал щетинистую щеку.

— Может, и не был в кино. Так чего?

— А где были?

— Да не помню я!

— А были вы, мой дорогой, у Новоселова. В поселке Сосновка, где у этого товарища дача. И были вы не один, а с неким лицом. Так?

— Ох…

— Ну, я жду.

— Был, а чего?

— С кем?

— Да так, с мужиком каким-то. Он у Новоселова уже присутствовал, когда я пришел.

— О чем беседовали?

— Обо всем. — Он еще раз почесал Щеку, на этот раз с яростью, оставляя на ней красные полосы.

— Я не собираюсь вытягивать из вас по слову. Устал. Сейчас запру вас в камеру, и вы оттуда больше не выйдете. Надоело, — махнул я ладонью.

— В какую камеру? Ты чего, в какую камеру?.. Ну, поговорили о том о сем… Чего ко мне-то пристали? У Новоселова спросите.

— А вот это не получится.

— Почему?

— Потому что вы его убили.

— Что?!

Я бросил на стол фотографии с места происшествия.

— Узнаете? Вот он. С ножом в сердце… Мы практически все знаем. Остается лишь уточнить, кто из вас двоих всадил нож. Кто?

— Хмы-ы, — Ельцов поперхнулся, будто проглотил воздушный шарик.

— Дело расстрельное, теперь надо за жизнь свою бороться. Рассказывайте, — в сотый раз завел я сказку про белого бычка. Надавить на психику, заставить трястись за собственную шкуру. Принудить к сотрудничеству… Для острастки я зачитал ему сто вторую статью. «Умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах наказывается лишением свободы на срок от восьми до пятнадцати лет со ссылкой или без таковой или смертной казнью». Потом перешел к статье тридцать восьмой. «При назначении наказания обстоятельствами, смягчающими ответственность, признаются чистосердечное раскаяние, а также активное способствование раскрытию преступления». Я говорил и говорил, слава те Господи, научился этому ремеслу за годы работы, а Ельцов все бледнел и бледнел. Голова его склонялась все ниже, а заскорузлые, похожие на сучки дерева пальцы сцеплялись все сильнее. — Так что единственный выход для вас, Оюшминальд Егорович, рассказать всю правду. Как на духу. Вам же самому легче будет. Человеку трудно нести такой груз одному. Рассказывайте. Если не хотите, я вас не неволю. Мы все равно поставим все на свои места, но вам очень туго придется.

Тут Ельцов поднял голову и рванулся ко мне. Я невольно отпрянул. Получить медвежьей лапой по зубам не слишком приятно. Пашка подскочил и положил руку на плечо Оюшминальда, пытаясь усадить его на место. Но тот вывернулся и… бросился на колени.

— Слышь, сынок, — забормотал он. — Мне уже пятьдесят. Браконьерил, да. Деньги брал за лес, за доски — да. Но убивать… Не убивал я никого! Не убивал! Зачем мне Степаныча ножом пырять? Зачем?! — Он в отчаянии стукнул кулаком по полу. — Поверь… Не убивал!

— Сядьте на место, — прикрикнул я. — Что вы тут клоунаду устраиваете? Все рассказывайте, а потом посмотрим, насколько вы откровенны.

— Я Степаныча, ну, Новоселова, лет пять знаю. Серьезный мужик был. Богатый.

— Подворовывал?

— Вот уж чего не знаю… Приезжал ко мне иногда охотиться.

— Без лицензии?

— Без лицензии, — вздохнул Ельцов. — У меня столько кабанья развелось, а отстреливать не дают. Жалко, что ли?

— Кому как. Дальше.

— Мы с Николаем Алексеевичем договорились четвертого, когда «Динамо» продуло, заглянуть к Новоселову, решить со следующей охотой.

— Ну и что?

— Приехали, потолковали. Выпили чуток. И уехали.

— Что пили? Небось коньяк?

— Какой коньяк? Я эту дрянь на дух не перевариваю. Клоповья настойка. Кто ее пьет!

— Встречаются любители.

— Водку. Чистейшую. С собой прихватил.

— Выпили всю?

— Полбутылки. Остальное забрали.

— А потом пивком закушали?

— Точно. Раздавили пару бутылок на станции. А вы откуда знаете?

— Я еще и не то знаю.

— Я не убивал, — вздохнул Ельцов.

— Опять за старое. Продолжайте.

— А чего продолжать? Уехали — и все. Николай Алексеевич к себе домой поехал, а я к себе.

— Кто такой Николай Алексеевич?

— Дружок Новоселова. Как фамилия — не знаю, не помню. То ли Клюквин, то ли Смородин. Сами знаете, на охоте по фамилии не величают. «Колян, водку будешь?» — и вся вежливость.

— Кто он? Где работает?

— Какой-то начальник на «Подшипнике».

— Понятно. Часто Новоселов с дружками бывал у вас?

— Когда как. Раз в месяц, а иногда и реже. Охота, рыбалочка, уха. У нас места знатные.

— Кто еще приезжал с ним?

— Армянин этот с собачьим именем, Ричард, — стал загибать пальцы Ельцов. — Потом Николай Алексеевич. Еще Нуретдинов — армяшкин кореш и помощник, он же у него за шофера. Еще кто-то был. Но всех не упомнишь.

— У кого была черная «волга» с тремя нулями?

— А, чуть не забыл. Сергей то ли Викторович, то ли Владимирович… Серьезный мужик, скажу я вам. Перед ним все на задних лапках ходили. Он из партейных. Из тех, которые в пиджаках, при шляпах и галстуках. Серьезны-ый, — покачал головой Ельцов.

Я подробнейшим образом допросил его обо всем, что происходило четвертого августа. Вытянул все, что можно.

Я дописал протокол уже за полночь и сказал Пашке.

— Седлай своего мустанга. Поехали в контору. Когда мы усаживались в «спецмашину», я спросил у Пашки.

— Что за бумагу ты совал ему в нос на заимке? Какой-такой отвод земель?

— Это была справка на моего ребенка для детсада…

ОДНОКАШНИКИ

До УВД мы добрались в третьем часу. Двери были закрыты, пришлось жать на звонок, пока ошалевший сержант из комендантского взвода не отодвинул засов.

— Три часа, — удивленно покачал он головой.

— А милиция по ночам уже не работает, товарищ сержант? — спросил Пашка.

Сержант только пожал плечами.

Мы провели Ельцова в Пашкин кабинет. В пустых коридорах управления было жутковато.

— Ну чего, еще поболтаем? — спросил я, усаживаясь за письменный стол.

— Как, опять? — горько вздохнул Ельцов. — Я же вам все рассказал. Не убивал я. Не убивал!

— Опять та же песня. Разберемся. А сейчас вернемся к четвертому августа. Во сколько, говорите, вы выехали из дома?

Пашка включил магнитофон. Мы снова и снова заставляли его повторять всю историю. Подробнее и подробнее. Я смотрел, собьется ли он на деталях, как держится. Если человек врет, при многократном повторении это бывает видно.

Заварили чай. Глаза у меня слипались. Ненавижу работать по ночам. Как хочется залечь в теплую постель и спать, спать, спать. А я сижу за этим столом и допрашиваю, допрашиваю, допрашиваю. Хорошо бы еще знать, кого — убийцу или простого свидетеля. А я этого не знал.

Рассвело. Ночь ушла. Вместе с солнцем пришло второе дыхание. Наполнились людьми коридоры еще недавно безжизненного, отданного во власть ночных призраков здания. Отворились двери кабинетов. Начинался обычный рабочий день областного Управления внутренних дел.

Мы усадили Шапкина с Оюшминадьдом Егоровичем в соседнем кабинете.

— Надо идти к Самойличенко докладывать о блестящем завершении операции, — сказал Пашка.

— Пошли, — без энтузиазма согласился я.

Мы пробились в четыреста одиннадцатый кабинет через строгую секретаршу. Самойличенко хмуро выслушал Пашкин доклад и тут же принялся за свое любимое занятие — стал распекать и пропесочивать. То не то, се не се. Так не положено. Так не по инструкции… Надоел незнамо как, и я наконец взорвался.

— Степан Самуилович, а по какой инструкции в дальний район на задержание подозреваемого добираются на своих двоих? Мы полдня не могли машину найти.

— Где я вам машину возьму? Вам здесь что, УВД или автомагазин?

— А на чем ваши тыловики на дачу ездят? Что у вас вообще здесь творится?

— А у вас в прокуратуре? Почему же у прокурора машину не взяли?

— Потому что у нас почти нет машин.

— А у меня есть?

— Два дежурных «жигуля», где они?

— Что вы себе позволяете? Я доложу о вашем поведении прокурору области.

— Прекрасно. А я внесу представление на имя начальника УВД. С указанием виновных. Годится?

— Ладно, не пугай,пуганые, — тоном ниже произнес Самойличенко. Он относился к людям, которые затухают, получив отпор.

— Когда-нибудь эта неразбериха всем боком выйдет, — проворчал я. — Попомните мои слова. Позорище — опер-группа на горбатом «запорожце».

— Ладно, следователь, чего раздухарился? — махнул рукой начальник розыска. Пар из него уже вышел. — Все-таки не забывай, с кем говоришь. Что намерены делать дальше?

— Будем отрабатывать эту парочку, — сказал я.

— Вы считаете, они убийцы?

— Не знаю. Разберемся. Нужно брать второго. И еще — на сегодня нам нужен эксперт-криминалист. Специалист по дактилоскопии.

Самойличенко поднял трубку и начал уламывать начальника экспертно-криминалистического отдела. При необходимости начальник розыска мог вытрясти из человека душу. Наконец нам пообещали прислать эксперта через часик.

— Докладывайте о результатах, — сказал Самойличенко.

— Если будет о чем, — буркнул я. Мы вышли из кабинета,

— Бой быков! — хмыкнул Пашка. — Схватка бульдогов под ковром. Хорошо вы с ним полаялись.

— Да ну его… Поехали на «Подшипник». Будем искать этого Николая Алексеевича…

Нашли мы его без труда. В отделе кадров сказали, что интересующий нас человек может быть только начальником цеха Николаем Алексеевичем Смородинцевым. Когда я спросил замдиректора, что тот из себя представляет, он криво ухмыльнулся:

— Человек, прямо скажем, нелегкий.

Мы прошли через лязгающий, пышущий разогретым металлом заводской корпус. Смородинцев сидел в закутке, отгороженном от цеха толстым стеклом. Когда мы зашли туда, он распекал кого-то по телефону. Рык у него был отменный.

— Безалаберность! Ты, Виктор Степаныч, вредитель! Твоим балбесам только водку жрать, а ты им зад готов лизать, лишь бы не увольнялись! Понабрал халтурщиков!.. — В такт своему реву он хлопал ладонью по столу. — Вредители! Вы мне чуть изделие не угробили!.. А кто отвечать будет? Ты и будешь, бракодел! Все, пока. Еще раз повторится такое, я вам устрою варфоломеевскую ночь! В дирекцию и партком за манишку вытащу!..

Он с треском бросил трубку. Видимо, трубке и раньше немало доставалось, поскольку она была вся в трещинах и замотана в двух местах черной изолентой.

— Тебе чего? — осведомился он у инспектора отдела кадров.

— Вот, сотрудников прокуратуры к вам привел.

— Еще не хватало!

Можно было ожидать, что обладатель такого рыка будет двухметровым волосатым детиной. На самом деле Смородинцев оказался невысоким лысым субъектом лет под тридцать пять со сросшимися кустистыми бровями и двойным подбородком.

— Садитесь, коли пришли, — буркнул он, указывая нам на стулья. — И так времени нет. Как белка в колесе крутишься, вокруг одни бездельники… Чего вы к Умарову не пойдете? У него в цеху жулик на жулике.

— Потому что нам нужны вы, а не Умаров.

— Ну, так говорите быстрее, зачем я вам нужен.

— У вас очень шумно, — поморщился я. — Не лучшее место для беседы по душам. Пройдемте лучше с нами.

— Еще чего? У меня на это времени нет.

— Найдете. Пойдемте с нами.

— Да никуда я не пойду. У меня совещание через полчаса. Вы и так уже столько-времени отняли.

— Вот что, вы пойдете с нами. Добровольно. Иначе я задержу вас и проведу через весь цех в наручниках, — отрезал я.

— Что?! Совсем охамели! За что это вы меня задержите?

— По подозрению в совершении убийства, например…

— Тридцать седьмой год, что ли?

— Нет, что вы, — вежливо улыбнулся Пашка. — Но если вы не пойдете с нами своими ногами, я применю силу. Имею право.

— Ничего себе! Да я на вас Генеральному прокурору жалобу напишу. И в обком, ив…

— И в ООН, и в лигу защиты насекомых, в союз феминисток, — закивал Пашка. — Собирайтесь.

— Ну и ну, как при Сталине! — Он поднялся с кресла и сунул под мышку потертый портфель. — НКВД.

— Архипелаг ГУЛАГ, — хмыкнул я.

При Сталине такие типы не возмущались, а послушно стучали на врагов народно. Подобных субъектов я хорошо изучил. Ну, везет мне сегодня на общение с полудурками. Сперва начальник уголовного розыска. Теперь этот…

— А где машина? — недовольно спросил Смородинцев, когда мы вышли из проходной и направились в сторону остановки.

— Сейчас же не тридцать седьмой год. «Воронков» не положено — хмыкнул я.

Не рассказывать же ему душещипательную историю про ржавый «запорожец», который Пашка утром возвратил своему брату.

— Какое убийство? — донимал нас Смородинцев в троллейбусе. — Вы больны, да?

— Чего вы орете на весь автобус? Приедем — поговорим.

Господи, сколько раз приходилось мне возить в автобусах вещественные доказательства на экспертизу: и черепа, и куски человеческих тел, упакованные в коробки. И людей таскать на наркологические и психологические экспертизы. Нет, только у нас можно везти подозреваемого в убийстве на рейсовом автобусе.

В Пашкином кабинете Смородинцев с размаху плюхнулся на стул, с таким драматическим накалом оглядел нас, что ему дали бы главную роль в любом театре.

— Ну? — осведомился он, видимо, приготовившись допрашивать нас.

— А мне разрешите присесть? — спросил я. — Можно, да? Спасибо.

— Чего вы юродствуете? Говорите, чего хотели. Или так и будете нарушать социалистические законы?

— Не будем. Не имеем привычки, — отрезал я. — Расскажите нам про Новоселова. Это ведь ваш знакомый?

— Мой. Вы думаете, я его убил? Ну, комики, жванецкие, ети вас мать!

— Смешно, да?

— Конечно, смешно. Нашли убийцу! Ох, порадовали.

— Что-то не вижу печати скорби на вашем лице по поводу гибели приятеля.

— А я разве говорил, что скорблю? Неприятно, конечно. И жалко Сашку. Но, честно говоря, тот еще был хлыщ.

— Почему? За что вы его так?

— За дело. Мы вместе в институте учились. Я его как облупленного знаю. Точнее, знал.

— Интересно.

— Кому как. Маменькиным сынком был. Везде его за ручку приходилось водить. Мнительный, сопливый, трусливый. Человека, можно сказать, из него сделал. Вот этими руками. Я-то сопляком не был. В шахтерском городке рос. Морфлот за плечами… Гудели вместе. По девкам ходили. Пили-гуляли. Эх, жизнь моя студенческая, веселая и голодная. У него мамаша с папашей адвокатами были, чего он в инженеры подался — ума не приложу. Денег всегда полно. А я вагоны разгружал, чтобы на жизнь заработать.

— Тяжелое детство, — сочувственно кивнул я.

— Да, тяжелое! Мне всего самому пришлось добиваться. Собственным трудом. Никто меня не тащил. Взяток никому не давал. Сам себя делал. И делаю. Если бы не взял себя в руки, сегодня отбойным молотком в шахте работал бы, как и все мои деды.

— Суровая доля. Понятно.

— Ничего вам не понятно. Вы знаете, что такое в шахте работать? Это ад… В общем, учились мы с ним, учились. Он постепенно нахальства набирался, матерел, научился с бабами по-человечески, без комплексов общаться. Вдруг на четвертом курсе поворачивается на сто восемьдесят градусов. Кто самый чистенький, выутюженный, дисциплинированный? Конечно, Новоселов. Кто самый активный на собраниях? Конечно, Новоселов. Кто в стенгазетах статейки пишет, обличает своих же товарищей? Опять Новоселов. Сначала я обалдел от такого поворота. Подменили человека! Превратился слюнявый сынок в комсомольского активиста. В научные общества подался. Потом я понял, что ему по распределению в какую-нибудь дыру ехать не хочется. И решил он остаться на кафедре… Между прочим, у меня тоже такое желание было. Я отличником был, мне красный диплом светил. Так мы и стали конкурентами… Смородинцев замолчал, о чем-то задумался.

— Чем дело кончилось? — с интересом спросил я.

— Меня завкафедрой Осипенко хотел у себя оставить. Я в науках сильно врубной был. Может, польза была бы отечественной науке, если бы я там остался. Докторскую бы писал, чего-нибудь внедрял бы, совершенствовал, ха… И вот за несколько дней до распределения я залетел. Перебрал в одной компании по-крупному. А хозяева, сволочи, вместо того, чтобы меня спать уложить, на улицу выставили — мол, ничего, дойдет студентик. Я и дошел. До ближайшего вытрезвителя. Проспался, глаза распахиваю — белый потолок, белые халаты на ментах — красота, рай. Понял я — каюк моей кафедре. Может будущий преподаватель ночевать в вытрезвителе? Да никогда!.. И упал я в ножки к начальнику вытрезвителя — помилуй, барин, не вели казнить… Странно, но среди ментов тоже люди попадаются… Хоть и редко. Бумагу в институт не направили. Я успокоился, думаю, есть в жизни справедливость… Но нет, через пару дней — комсомольское собрание. Зачитывает доклад наш главный комсомолец, Иудушка Головлев, и открытым текстом шпарит: «Есть у нас, оказывается, товарищи, которые на поверку нам вовсе и не товарищи. Пьянствуют, ночуют по вытрезвителям». Из милиции информацию не направляли. О залете я никому не рассказывал, кроме Новоселова. Вот вы, следователи, какой бы сделали вывод?.. После собрания выхожу, Сашок пристраивается ко мне параллельным курсом и как бы невзначай сигналит: «Как же они узнали?» Взял я его за лацканы, затолкал галстук в глотку и по стене спиной повозил. Зарекся больше никогда с ним дел не иметь. Обставил он меня. По-подлому обставил. Избавился от конкурента.

— Что-то не читал я в биографии Новоселова о его ученых званиях. И упоминаний об аспирантуре там нет.

— Правильно. Кто правит в нашей стране? Мясники. В аспирантуре остался тупой, как сибирский валенок, Ванечка Прокудин. Его отец был заместителем директора мясокомбината. Куда против него адвокатские родители Сашка, а также его диплом с пятерками и занятия в научных обществах! Куда там мое рабоче-крестьянское происхождение и красный диплом! Ныне Ваня кандидат наук. Глядишь, и докторскую сделает. Пробить путь в науке свежей бараньей ногой гораздо легче, чем отбойным молотком потомственного шахтера…

— Любопытно.

— Куда как любопытнее… Дан приказ ему — на Запад, ей — в другую сторону. Точнее, я отправился на север на два года институтской отработки, а Сашок остался здесь. Потом он женился, уехал в Москву, погорел там на каких-то махинациях. Вроде бы на валюте. Слухи ходили, что он на Комитет постукивал. Я верю. Он всегда сухим из воды выходил. Ему для собственного благополучия продать кого-то, что фантик от конфеты скомкать. А я на Севере вкалывал, потом на Дальнем Востоке. Чего-то там поднимали, осваивали, давали план по валу и сам вал. На эту ерунду годы и ушли.

— Небось не любили на одном месте задерживаться? — сочувственно спросил я, попав в самую точку.

— А если везде одни сволочи. Работяги — пьянь да тунеядцы. Начальники — жулики и рвачи. Задержишься тут на одном месте, как же!

Он чем-то напоминал гоголевского Собакевича, который говаривал, что один только приличный человек в округе — прокурор, да и тот порядочная сволочь. Впрочем, Смородинцев, похоже, не разделял уважительного мнения Собакевича о прокурорах. В его глазах я прочел, что единственное место, где он хотел бы меня видеть, это мои похороны. Не дождешься!

— Давно в город вернулись?

— Четыре года назад. Потом и Новоселов появился на моем горизонте.

— Простили ему старые грешки?

— Простил? Да вы что?! Я ему это на всю жизнь запомнил.

— А почему общались?

— Как почему? Дети мы, что ли, друг на друга дуться? Странная логика.

— Как Новоселов в бытовое обслуживание попал?

— Непонятно, что ли? Воровать же надо. Всегда в душе торгашом был. Нашел себя.

— И как он воровал?

— Понятия не имею. Так кучеряво жить и не воровать разве возможно?

— Невозможно.

— Так зачем глупые вопросы задаете?

— Расскажите, как вы провели день четвертого августа.

— Когда Сашка зарезали?

— Да.

— Утром встретился с Оюшминальдом.

— Лесником?

— Да. Деревня без МТС. День с этим занудой провести — испытание. Все расскажет — как коровы в этом году доятся, как подсолнухи растут…

— Что вы у Новоселова делали?

— Посидели. Обсудили, как бы за город выбраться.

— Поохотиться?

— Порыбачить, — отрезал Смородинцев. — Я без лицензии не охочусь.

— Ах да, конечно, воспитание не позволяет.

— Не позволяет.

— Рассказывайте — как сидели, о чем говорили. Подробненько.

Я заставлял его вспоминать все новые и новые подробности. Вскоре он взорвался:

— Кому эти глупости нужны? Зачем дурью маяться? Я уже все рассказал.

— И больше ничего не помните?

— Не помню.

— Тогда я отправлю вас вспоминать в камеру. Вы — последний из тех, кто видел Новоселова в живых. И у меня есть все основания подозревать вас в убийстве… Как говорит кот Леопольд: «Давайте жить дружно».

— Таких друзей за хрен и в музей, — пробурчал Смородинцев, но амбиций у него поубавилось, он стал послушнее. Я заставил его вспомнить все детали.

— Что вы пили?

— Водку. Сашок предложил коньяк, но Шима закудахтал, что такую клоповую дрянь в рот не возьмет. Выудил из рюкзака беленькую. А мне все равно, что пить.

— Коньяк на стол не выставляли?

— Нет.

— Всю водку выпили?

— Остатки с собой взяли. Потом допили, так что не рассчитывайте… — усмехнулся он.

Пока все, что он говорил, вполне сходилось с рассказом лесника.

— Теперь небольшая процедура, — сказал я. — «Пианино» называется.

— Какое пианино? — насторожился Смородинцев.

— Не бойтесь. Это не больно.

Пашка вышел и вернулся с экспертом. Смородинцев удивленно смотрел, как эксперт раскладывает на столе бланки, валик, подушку, флакон с типографской краской.

— Что это значит?

— Это значит, что мы откатаем ваши пальцы для исследования.

— Господи, ну и дурь.

Эксперт откатал отпечатки и удалился.

— А теперь поговорим о ваших скромных утехах в компании с Новоселовым.

— И чего в них интересного?

— Ну как же — приятная компания. Среди знакомых Новоселова наверняка были занятные личности.

— Может, и были. Григорян — дитя гор, гигант мысли. Оюшминальд — титан духа… Еще одно чудо в перьях — Лупаков. На охоту собирались люди солидные, копеек не считали, а у него вечно пустые карманы, одет, как оборванец. Хотя тоже не бомж, должность у него такая же, как у меня, — начальник цеха, зарплату какую-никакую должен получать.

— Что у него за цех?

— Металлоизделий на заводе в Налимске. Он старый приятель то ли Новоселова, то ли Григоряна.

— У них дела какие-то были?

— У этого халявщика дела? Что вы! Вы бы на него посмотрели!.. Еще этот бандит с большой дороги — Нуретдинов. Он при Григоряне вышибалой.

— Может, и наемным убийцей?

— Запросто. Не поделили что-то Григорян с Новоселовым, Нуретдинов за хозяина обиделся и прирезал негодяя.

— Были причины?

— Могли быть. Например, жена Новоселова.

— А что жена Новоселова?

— Григорян, хоть и хитрый, и с деньгами (а где вы арика без денег видели?), по сути — чурка чуркой. Он как в первый раз жену Новоселова увидел, так и размяк, как пломбир на южном солнце. Сто килограммов живого веса — мечта поэта. Всех доходяг, которых ветер носит, к толстым бабищам тянет.

— У Григоряна и Новоселова были на этой почве конфликты?

— Конфликты? Вы что, смеетесь? Сашок был незнамо как рад свою свиноматку приятелю сбагрить… Но, может, потом что-то возникло. Вообще предположений можно строить сколько угодно.

— Кто еще был в окружении Новоселова?

— Мелькали какие-то тени. Мне их даже запоминать было скучно. Как говаривал Паниковский, «жалкие, ничтожные личности».

Всем сестрам по серьгам. Молодец, товарищ Смородинцев. Недаром при упоминании о тебе у сотрудников отдела кадров начался нервный тик.

— Что за тип приезжал на охоту в «волге» с тремя нулями?

Смородинцев кинул на меня быстрый взгляд.

— Не знаю.

— Врете.

— Не знаю и знать не хочу. Я с ним водку не пил, как зовут — запамятовал.

— Интересно.

— А что интересного? Мне лишняя головная боль не нужна. Вы его и так установите, а мне вперед телеги лезть что-то неохота… Вам-то это зачем нужно? Неприятностей ищете?

— А что, могут быть неприятности?

— И довольно крупные. Можно и башки лишиться.

— Значит, кто-то из-под флага проворовался, — вздохнул Пашка.

— Кто-то, — усмехнулся Смородинцев. — Там все проворовались. Только кто-то больше, кто-то меньше.

— А этот, на «волге», как?

— Мне кажется, что очень по-крупному.

— Какие дела Новоселов делал? На чем деньги зарабатывал?

— Не знаю. В чужие дела не лезу. Я с ним ни в какие отношения, выходящие за бутылку водки, не вступал. Наговаривать не буду.

— Здоровье бережете?

— Ага. Оно мне важнее, чем все ваше правосудие.

— Это правильно. Это разумно… По-нашенски.

— Ирония и сарказм не ваша стихия, товарищ следователь. Жалкое зрелище.

— Куда мне с вами тягаться…

В кабинет просунул нос эксперт, работавший сегодня на нас.

— Можно на минутку? — спросил он.

— Да.

Я встал и вышел в коридор.

— Заключение мне еще несколько часов готовить, но предварительные наметки по следам с того разбитого фужера уже есть.

— Что вышло?

— Эти следы не могли оставить ни Смородинцев, ни Ельцов.

— Точно?

— Сто процентов.

— Спасибо, — вздохнул я, поскольку ожидал, что услышу нечто подобное удару пудовой гирей по хребту. Вся работа по этой версии насмарку.

Я вернулся к Смородинцеву, задал ему еще несколько вопросов, ни на что особенно не рассчитывая. Неожиданно он сказал:

— Когда мы шли от дачи к: станции, встретили двоих парней, они шли нам навстречу.

— Как выглядели?

— Здоровенные бугаи, хоть сейчас на ВДНХ, на лицах ни тени интеллекта. Фигуры и рост примерно одинаковые — сто восемьдесят — сто восемьдесят пять. Широкоплечие. Один белобрысый, с голубыми глазами. Мерзкие свинячьи глазки. У второго нос приплюснутый и ноздри вывернутые, как у каторжников. Рожа, я вам скажу, незабываемая. В память врезалась намертво. Я почему запомнил — тот, с вывернутыми ноздрями, как слон напролом шел, бухнулся ногой в лужу и меня обрызгал. А я брюки только что выгладил.

Подробнее описать внешность двух бугаев Смородинцев не смог. Чудом было уже то, что он вспомнил о них.

— Все, вы свободны, — я протянул Смородинцеву бумажку. — Предъявите на выходе часовому.

— Разум возобладал над злобой, — хмыкнул Смородинцев и посмотрел на меня честными лучистыми глазами. — Жалобу писать на незаконные действия?

— Пишите, если делать нечего. Все равно рассматривать ее будет мой приятель из соседнего кабинета.

— Да ладно, не бойтесь.

Он вышел.

— Во, фрукт, — покачал головой Пашка. — Давно таких поганцев не видел.

— Надо и Оюшминальда отпустить. Оснований не доверять им у нас нет.

— Пока нет.

— Скорее всего и не будет.

Пашка пошел освобождать Оюшминальда Ельцова. Вернулся через пять минут.

— Сделано.

— Возвращаемся к нашим баранам. Что мы имеем?

— Смородинцев и Оюшминальд были на даче после Кузьмы, раздавили там бутылку водки и удалились восвояси, — сказал Пашка.

— Правильно, — согласился я. — При осмотре места происшествия на столе стояла не водка, а бутылка коньяка и тщательно протертый стакан. Еще один стакан, разбитый, в мусорном ведре. Со следами рук неизвестного нам человека.

— Значит, на даче были еще посетители, которые хватанули коньячку, грохнули фужер и прорезали в хозяине дыру.

— У Новоселова был день приема по личным вопросам, что ли? Целая очередь к нему выстроилась.

— Совпадения бывают самые невероятные, — пожал плечами Пашка. — Так уж получилось, что именно в свой последний день Новоселову пришлось попотеть в светских беседах.

— Те два бугая, о которых говорил Смородинцев, скорее всего и были последними посетителями…

— Не исключено.

Раздался телефонный звонок. Пашка взял трубку.

— Норгулин слушает… Да… Да… Во разошелся… Сейчас будем.

— Что случилось?

— Надо искать бутылку. Бородуля на свиданку нас требует.

ПОТОМКИ ТОРКВЕМДДЫ

"Правда» открывалась материалом «В комитете партийного контроля при ЦК КПСС».

…На своем заседании КПК рассмотрел результаты проверок работы по преодолению пьянства и алкоголизма в ряде регионов СССР. В некоторых из них остается высоким уровень потребления спиртных напитков, замедлилось сокращение их производства и реализации. Так, в Краснодарском крае по сравнению с прошлым годом вина продано больше на тринадцать процентов, отменены ограничения на продажу алкогольных напитков в ресторанах. Существенно увеличилась продажа коньяка и шампанского в Сочи. В Карельской АССР была не правомерна введена система талонов, что значительно снизило эффективность борьбы с пьянством. В Полтавской области за последние полтора года изъято тридцать шесть тысяч самогонных аппаратов…

Если бы в КПК узнали, чем мы с Пашкой занимаемся, нас, наверное, расстреляли бы прямо у Кремлевской стены…

Как мы и ожидали, у Бородули вновь загорелась душа, а иных способов надраться в тюрьме, кроме как продать нам информацию, он выдумать не мог. Мы с Пашкой превратились в поставщиков водки. Этакий кооператив по безвозмездному обслуживанию арестованных ханыг. Если бы не изъятый самогон, который по закону подлежал уничтожению, то мы ничего бы не добились от Бородули.

Без дозы Кузьма наотрез отказывался говорить, память у него пробуждалась только досле стопки. Пришлось опять прибегнуть к проверенному способу.

— Я вот чего надумал, — важно начал он. — Вы расспрашивали про комбинат, но я тут не импотентен.

— Чего?

— Не компетентен. Анекдот, что ли, не слышали?

— Слышали.

— У нас был один очкарик. Из тех, которым все не так. Год назад у нас работал. Недолго продержался. У него, дурачка, была единственная радость в жизни — телеги на начальство строчить. О Новоселове он много чего вынюхал. Принялся жалобы катать. А потом весь как-то на нет сошел. И уволился. Больше я его не видел. Но, думаю, он вам много порассказать может… Если захочет, конечно.

— Как его зовут?

— Ионин фамилия. А имя… Вспомнил. Стасик. Как в анекдоте том. Помните?

— Помним. Еще чего ценного удумал взаперти? — спросил я.

— Пока ничего.

— Думай…

Мы вышли из изолятора.

— Мысль неглупая. Надо нам активно за комбинат браться. Как этого Ионина найти побыстрее? — спросил Пашка.

— Чего его искать? Сейчас зайдем в канцелярию облпрокуратуры. Там стеллажи от его жалоб ломятся.

Станислава Валентиновича Ионина я знал еще по работе в районной прокуратуре. Вокруг каждой серьезной конторы, будь то милиция или прокуратура, роем вьются уникумы, вносящие в ее жизнь сумасшедшинку, суету и лишние заботы. Обивают пороги психбольные, толкующие что-то об инопланетянах, ворующих мысли, и о происках западных разведок, собравшихся перепилить фонарный столб на проспекте Ленина. Сюда же входят и неустанные сутяжники и правдолюбцы. По складу характера они ближе к ненормальным, чем к нормальным людям. Они полностью зациклены на какой-то ставшей для них сверхценной идее. У одних это привлечение к суду соседки по коммуналке, захватившей конфорку на общей плите, у других — склока с родственниками. Самая любопытная категория — правдолюбцы-бессребреники, посвятившие себя бичеванию общественных язв. Они перелетают с работы на работу, оставляя за собой горы жалоб, легионы обрушивающихся после них на родной коллектив комиссий, проверяющих, ревизоров. В профсоюзе не правильно распределяют гуманитарную помощь малоимущим… Из четырех выделенных на завод для продажи автомашин три прибрало начальство… Жилищная комиссия берет взятки… Мастер не правильно зачитывает трудодни… И прочее, и прочее, и прочее. А так как различные нарушения и шкурные дела встречаются практически везде, то правдолюбам скучать не приходится.

Их увольняют с работы, отдают под суд за клевету, иногда просто колотят. Но они стойко идут выбранной дорогой, не в силах и на сантиметр свернуть в сторону. В них есть что-то от непреклонного инквизитора Торквемады. Они не признают за людьми, в том числе и за начальниками, ни малейшего права хоть на минимальную слабость и нарушение. Тут же тысяча первая жалоба. «Окопались… Путают государственную казну с собственной кормушкой… По всей строгости… Незамедлительно!..» Впрочем, это образцы, социалистического прошлого. Цветы тех времен, когда на кого-то можно было найти управу, кого-то вывести на чистую воду. Они доживали свои последние сладкие денечки. Перестройка, трудовые коллективы, самоуправление… Через несколько лет стащить завод или океанский лайнер будет такой же обыденностью, как в старые добрые времена стянуть с предприятия пару автомобильных покрышек. Правдолюбцы останутся не у дел, поскольку их разоблачения в лучшем случае станут никому не интересны и не будут вызывать никаких откликов, а в худшем — самых активных из них просто утопят в пруду или обрежут им за ненадобностью голову. Впрочем, многие правдолюбцы все-таки сумели найти себя. Некоторые — в политических баталиях. Иные даже смогли попасть в депутаты различных уровней, в члены разных комиссий и правозащитных организаций и поплясать на костях «проклятого режима». Другие горланили на митингах и участвовали в акциях протеста, одобрения, гражданского согласия или несогласия, расклеивали листовки и дрались с милицией на массовых мероприятиях. Они совершенно бескорыстно и беззаветно внесли свою лепту в развал Союза и погружение его остатков во мрак подобно утоплению Атлантиды в морских пучинах. Третьи завяли и сломались, потеряли интерес к жизни и влачили нищенское существование.

Ионин везде, где работал, вступал в непримиримую борьбу с начальством. Двоих он умудрился-таки отправить под суд. Некоторые вылетели из уютных кресел. Он нигде долго не задерживался. Как правило, его увольняли по сокращению штатов, однажды ради него сократили целый цех как самостоятельное структурное подразделение. А он шел на новое место, два-три месяца сидел тихо, а потом начинал писать жалобы. ЦК, прокуратура, МВД, КГБ, облисполком и еще десятки различный организаций имели честь получать его исписанные аккуратным разборчивым почерком бумаги. Он один давал работу целой орде чиновников.

Каким образом он очутился на комбинате Новоселова? Очень просто. Его, инженера-электронщика (в далеком прошлом, пока он не посвятил себя борьбе за социалистическую законность), после очередного увольнения взяли работать радиомастером в маленькую мастерскую. Когда Новоселов Начал превращаться в своеобразного монополиста, он слопал и крохотную радиомастерскую, приобретя вместе с ней ноющую занозу — одного из главных городских жалобщиков Впрочем, долго тот там не задержался. Мне было очень интересно, каким образом Новоселову удалось от него избавиться.

Мы с Пашкой вернулись в здание областной прокуратуры. В секретариате мне нашли домашний телефон Ионина. Он оказался дома.

— Здравствуйте, — произнес я в трубку. — Вас беспокоят из областной прокуратуры. Вы не могли бы подойти к нам?

— Зачем? — голос у Ионина был, как всегда, напряженный.

— Это не телефонный разговор. Я вам все объясню при встрече.

— Когда вы хотите меня видеть?

— Чем скорее, тем лучше. Как насчет сегодня?

— Можно. У меня ночная смена, так что пока я свободен.

— А где вы работаете?

— Грузчиком на железной дороге.

— Понятно.

Ниже падать уже было некуда. Для подававшего надежды инженера он свалился очень круто. Я объяснил, как до меня добраться.

— Терентий Завгородин, старший следователь… Мы с вами года три назад общались.

— Не помню. Я общался с очень многими из вашей организации.

— Правильно, всех не упомнишь, — улыбнулся я. — Жду. Приходите.

Он появился, как и обещал, через полчаса. Невысокий, в дешевом выутюженном костюме и белоснежной рубашке, в больших сильных очках на носу, как всегда, собранный, угрюмо серьезный. Таким я его видел и три года назад, когда проводил проверку по его заявлению. Только тогда он носил неизменную кожаную папку. Сегодня он был без нее.

И все-таки он в чем-то изменился. Даже не внешне. Что-то с ним было не то.

— В связи с чем вы меня вызвали? — сухо и деловито произнес он. — По закону вы обязаны сказать мне, по какому делу я вызван.

Законы Ионин знал на «отлично». На собственной практике выучил и Гражданский, и Трудовой, и Уголовный кодексы.

— Я пригласил вас в качестве свидетеля по уголовному делу, возбужденному по факту убийства гражданина Новоселова, директора комбината бытового обслуживания.

Ионин, сидевший прямо на стуле, вдруг как-то сразу обмяк. Он провел рукой по щекам, снял очки и начал протирать стекла.

— Когда он погиб?

— Четвертого августа.

— Как?

— Кто здесь следователь — вы или я? По-моему, я должен задавать вопросы.

— Да, конечно. Только вы обратились не по адресу. Я не знаю, кто его убил.

— Охотно верю.

Я дал Ионину расписаться в графе о предупреждении об уголовной ответственности за отказ от дачи показаний или за дачу заведомо ложных показаний, разъяснил ему его права и обязанности. Все, теперь у нас не обычный разговор за стаканом кефира, а официальный допрос. И за каждое слово он должен отвечать головой. За вранье положена решетка… Правда, чисто теоретически. На моей практике я не помнил ни одного случая, когда было бы передано в суд дело по даче свидетелем ложных показаний. Хотя врут все кому не лень…

— В связи с чем вы писали жалобы на руководство комбината?

— Не помню уже. Да разве это важно?

— Важно.

— Как всегда — какие-то нарушения в профкоме по поводу предоставления путевок, злоупотребления со стороны должностных лиц… Мало ли. Видимо, я был не совсем прав.

— То есть?

— То есть не надо было обращать внимания на такие мелочи.

Это были новые напевы. Непримиримый наследник дела Торквемады явно помягчел, утратил былую несгибаемость. Неужели он научился прощать мелкие прегрешения?

— Такие ли уж это мелочи?

— Конечно. Если было бы что-то по-настоящему серьезное, соответствующие органы и без моей помощи могли бы вскрыть имеющиеся факты и принять по ним соответствующие меры. — Он говорил как по писаному, за годы творения заявлений у него выработался безупречный бюрократический стиль.

— Эту жалобу вы писали в прокуратуру? — Я показал ему несколько исписанных листков с печатями регистрации и резолюциями различных начальников.

— Писал.

— По ряду фактов были проведены проверки и приняты соответствующие решения. По представлению прокуратуры некоторые должностные лица были привлечены к дисциплинарной ответственности.

— Вот видите, как славно получилось. Зло искоренено. Теперь полный порядок.

— В чем суть иронии?

— Никакой иронии. Я искренне рад.

— Хотите кофе? — спросил я. — Расслабьтесь немного, Станислав Валентинович. У нас же обычная беседа. Можно сказать, дружеская. Вы человек принципиальный и бескомпромиссный. Для вас понятия «честность» и «честь» не пустые звуки. Зачем мне уговаривать вас говорить правду? Вы и так скажете что знаете. Не так ли?

— Конечно.

— Ну и ладненько.

Я включил чайник с электроподогревом. Агрегат был зверский, кипятил воду почти мгновенно. Вскоре кофе был готов, и от трех наполненных напитком чашек распространялся божественный аромат.

— Все хотел узнать, куда это Ионин пропал, — сказал я, прихлебывая кофе. — Вроде еще недавно нам дремать не давал, выводил всякую нечисть на чистую воду. И вдруг исчез. Почему, Станислав Валентинович?

— Обстоятельства. Надоело просто.

— Вряд ли. Что-то произошло. Очень серьезное.

— Ничего не произошло.

— «Сыт я по горло, до подбородка, ох, надоело петь и играть. Лечь бы на дно, как подводная лодка, чтоб не могли запеленговать». Слышали эту песню Высоцкого?

— Я этого хрипатого не слушаю.

— Напрасно… Станислав Валентинович, такие люди, как вы, просто так на дно не ложатся. Вас ведь сломали.

— Никто меня не ломал!

— Кто ни пытался это сделать, никому не удалось. А Новоселов сломал. Да еще так, что вы намертво замолчали. Правду говорю?

— Нет.

— А может, купили? Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда. Это относится, видимо, и к любви к истине.

— Да что вы тут несете?! Кому я продался?

— Видимо, Новоселову. Как ни крути, а так получается.

Я продолжал топтать болевые точки Ионина, надеясь, что он взвоет от боли. Так и произошло.

— Много вы понимаете! Расселись тут по своим кабинетам, от кресла не оторвешь, а вокруг такая чертовщина творится! Волки кругом, и вы нас с ними один на один оставили. Прокуратура, милиция, одни слова, — он горько вздохнул.

— Поэтому лучше взять энную сумму, уволиться и обо всем забыть. Ничего особенного. Криминала нет. Это не взятка — вы не должностное лицо. Не вымогательство — сами дали, вы ничего не просили. Вот только как с совестью, а, Станислав Валентинович? Или это забытое понятие!

— Эх вы…

— Ну, продолжайте.

— Продался… Надо же придумать…

После этого Ионин пыхтел, бледнел, ошпаривал нас негодующими взглядами, хмурился, огрызался. Но так ничего и не сказал. Я отметил ему пропуск и сказал:

— А мы ведь действительно считали вас одним из немногих честных людей.

— Ошибочка вышла, — развел руками Пашка. Ионин ушел, не попрощавшись.

— Ну вот, — произнес Пашка. — Только зря самогон Кузьме скормили.

— Ионин что-то знает. Притом немаловажное…

— Знать-то он знает, но что толку. Ишак азиатский, уперся — тягачом с места не столкнуть. Ничего он нам не скажет, если не захочет.

— Тогда будем действовать по-другому. Я его натуру хорошо изучил. У него все было разложено по полочкам. Первая жалоба — в обком. Вторая — в прокуратуру. Третья — в ОБХСС. Надо в этих организациях поднять все его последние телеги.

— Попытаемся. Может, найдем что-нибудь любопытное. В той жалобе, которая пришла в прокуратуру, обычная банальщина — мелкие нарушения трудового законодательства и незначительные злоупотребления…

— Завтра с утра пойдем к Евдокимову, мы же сами не можем вломиться в секретариат обкома и изъять там документы. Будет лететь так, что все кости переломаем…

ДОМ ПОД ФЛАГОМ

Евдокимов выглядел неважно. В последнее время у него пошаливало сердце, цвет лица стал нездоровым.

— Слушаю вас, хлопцы. Что нового раскопали?

— Пока никакой конкретики, — пожал я плечами.

— Да, рано радовались. Поспешишь — людей насмешишь. Золотые слова.

— Народная мудрость, — невесело улыбнулся я.

— Бородуля точно не причастен к убийству?

— На девяносто восемь процентов.

— А остальные два?

— Два процента — за то, что он оказался умнее, чем предполагалось, и смог натянуть нам нос.

Я коротко рассказал о наших последних достижениях в сфере поиска истины.

— Вы наступили на чью-то любимую мозоль. Любопытная получается картина. Мне уже несколько раз звонили из обкома. Намыливали холку. Почему, дескать, тянем с делом Новоселова? Есть убийца и его признание. Чего еще надо? К стенке — и все дела.

— Григоряна цитируют, — усмехнулся я.

— Раскопыт прямо заявил: «Вместо того чтобы с убийцей разбираться, твои работнички скоро в обком с обыском полезут».

— Приятно иметь дело с дураками, — кивнул я. — Он проговорился.

Завотдела административных органов, курирующий всю правоохранительную структуру, был действительно круглым дураком. Сидит этакий гриб-поганка с персональной машиной, госдачей и огромной властью и по дурости ставит нам палки в колеса. Обычно у партийных функционеров присутствовал некоторый интеллект. А также административное чутье и чиновничья хитрость. Раскопыт же не обладал ни одним из этих качеств, его максимальный уровень — бригадир колхозе. Единственное, что он умел, это самозабвенно лизать определенные места у начальства. Раскопыт заваливал все дела. Завалил и это поручение — надавить чуток на прокуратуру.

— Откуда они узнали, что вы начинаете искать какую-то шишку из обкома? — нахмурился прокурор.

— А черт его знает, — пожал я плечами.

— Чего тут гадать? От Григоряна, — сказал Пашка.

— А Григорян?

— О? Смородинцева, от кого же еще.

— Чувствую, скоро завертится карусель, — вздохнул Евдокимов. У него после долгих лет общения с партчиновниками выработался нюх на возникающие течения и вихри. — Вы разворошили какой-то муравейник. И дела обстоят даже хуже, чем кажется на первый взгляд.

— Почему?

— Потому что в меня вцепились врачи, и завтра я уезжаю в сердечный санаторий. Иначе, сказали, еще неделя, и по вашему прокурору можно будет организовывать поминки. Уеду. И кто вас тогда будет прикрывать?

— Да, и Панкратов, и Олешин привыкли плясать под чужую дудочку, — вздохнул я.

Действительно, если припечет, ни от заместителя городского прокурора Панкратова, ни от начальника следственного отдела, моего непосредственного шефа, толку не будет никакого. Сдадут с потрохами, да еще в подарочной упаковке. Плохо. Очень плохо.

— В крайнем случае, если на вас собак спустят, идите к Румянцеву. По-моему, он мужик честный. С ним можно договориться.

Румянцев — первый секретарь обкома. О нем отзывались наилучшим образом. Работал Румянцев недавно, покрывать областную номенклатуру и закапывать их делишки у него резона не было.

— Я ему позвоню, — сказал Евдокимов. — Мы с ним Давно знакомы. Настала пора воспользоваться полезными связями… А теперь давайте в обком, я договорюсь, чтобы вам выдали все документы…

Заведующая обкомовской канцелярией говорила с нами холодно и высокомерно — работа под флагом накладывала свой отпечаток.

Она нашла все жалобы и досье нашего правдолюбца и села печатать сопроводительную бумагу. Мы в это время расслаблялись в уютных креслах перед канцелярской стойкой. Я перелистывал разложенные на столике газеты и журналы. Про нашего брата с каждым днем писали все больше и больше. Как нарочно, я наткнулся сразу на несколько статей, из которых почерпнул массу интересного. «Комсомолка» утверждала, что милиция — это «палачи в серых мундирах». Другая газета, рангом пониже, сообщала, что прокуратура превратилась в опричнину. Пока секретарша готовила документы, я освоил еще одну замечательную статью. «Он хотел подарить своей девушке целую поляну цветов», — писала журналистка о насильнике и убийце. Фамилия авторши была мне знакома. Ее как-то показывали по Центральному телевидению. Истеричная сопливая глупая девчонка лет двадцати, которая берется учить народ, как жить… Покончив с этой статьей, я принялся за другую. Это была слезливая история о шестнадцатилетнем мальчонке, который, угрожая гранатой, угнал самолет в Швецию. Оказывается, мальчик был чист и светел душой, но всю жизнь томился в ужасном «совке», не в силах купить себе кроссовки и компьютерную игру. Обездоленный юноша решился на отчаянный шаг — угон самолета. А наш поганый «совковый» суд вынес мальчишке, которого шведы за ненадобностью вернули нам обратно, аж пять лет лишения свободы! Жестоко! Несправедливо! Подло! Террор! ГУЛАГ!.. Следующее потрясающее по драматическому накалу творение принадлежало перу корреспондентки «Комсомольской правды» Александры Мариничевой. Тоже о мальчонке, разочаровавшемся в родной пионерской и комсомольской организации и швырнувшем гранату в райком КПСС. И опять крокодиловы слезы о незавидной судьбе молодого террориста, требование его безоговорочного оправдания.

— Смотри, что пишут, — я зачитал Пашке несколько строчек.

— Совсем ополоумели, — покачал головой Пашка. — У этих кретинов что в котелке — вата или мозги?

— Если и мозги, то очень неважнецкие, — сказал я. — Совершенно не думают о последствиях подобной трепотни. Свихнулись на своих маниакальных идеях. «Права человека». «Нет — коммунизму». Ради этого они способны разнести все по кочкам. А может быть, авторы таких статеек просто конъюнктурщики, хапуги и подонки. Или сентиментальные дуры, которым хоть кол на голове теши.

— Ну и выдала эта баба про угонщика… — Пашка даже вышел из равновесия. — Так мы далеко пойдем.

— Ей бы самой побывать в угнанном самолете — по-другому, стерва, запела бы… Да ну их к чертовой бабушке, щелкоперов этих, — махнул я рукой.

И тут на нас обрушился Раскопыт. Он залетел в канцелярию, как смерч. Энергичный, деловитый, как воробей на помойке. Его рубленная топором морда со свинячьими чертами свидетельствовала о большом пристрастии к горячительным напиткам.

— Так, товарищи. Кто? Что? — тараторил он, как дубовый участковый, столкнувшийся со случаем мелкого хулиганства. — Откуда?.. Прокуратура?.. Документы?.. Кто разрешил? Это, знаете ли, не совхоз, да… Это обком партии… Ваш запрос, знаете ли, можете в какой-нибудь ЖЭК нести, а тут вам обком партии, да… И вообще, что за дела у прокуратуры в обкоме?..

Он бормотал без остановки. Я попытался ему что-то объяснить, но он пропустил это мимо ушей.

— Пишите мне отношение. Проработаем вопрос. А в прокуратуру области я позвоню, чтобы знали свое место, да-а… Пускай пропесочат вас по дисциплинарной, знаете ли, линии. А уж по партийной…

— Мы тут по распоряжению Румянцева, — вставил я наконец.

— Что?

— Конечно, он, может, не прав, но партийная дисциплина не позволяет мне игнорировать его поручение, — развел я виновато руками.

— Как Румянцев?.. Почему Румянцев? Эти вопросы прорабатывает мой отдел, знаете ли.

— Видимо, он не хотел отвлекать вас от более важных ДЗД и все решил сам.

Поросячьи глазки впились в меня. Раскопыт попытался понять, издеваюсь я над ним или нет, затем разразился потоком слов:

— Так, правильно… Нина Мироновна, обеспечьте товарищам быстрое получение интересующих их документов знаете ли…

— Я уже почти все сделала.

— Так, оформляйте, и чтобы все было четко. Как по закону требуется. Знаете ли, партией и правительством провозглашен сейчас и реализуется принцип верховенства закона. Так что работайте, товарищи, никто вам препятствий чинить не будет… Обеспечьте, Нина Мироновна.

Раскопыт качнул могучей кормой и скрылся за дверью. Цирк уехал, а клоун остался.

Через несколько минут я получил толстый пакет с документами.

Мы прошли через вестибюль, охраняемый милицейским нарядом. Мраморная чопорность помещений, длинный ряд черных «волг» со скучающими водителями, развевающийся над зданием флаг — этим атрибутам партийной власти оставалось жить четыре года. Но тогда никто не мог и помыслить об этом даже под наркотическим кайфом. Власть партии относилась к чему-то незыблемому, вечному.

— Слушай, а может, Раскопыт связан с нашим делом? Вдруг это он приезжал на черной «волге» к Новоселову? То-то он суетится. Боится, может быть? — предположил Пашка.

— Чтобы такой дурак был замешан в темных делах… Кстати, каким бы кретином он ни был, но в том, что берет на лапу или использует в корыстных целях свое положение, его никто не может упрекнуть.

— Ну да, совсем бессребреник! Живет работой и партийным порывом.

— Правильно, он живет работой. Кроме того, Раскопыт трус, и потому никогда не оказался бы в одной компании с такими типами, как Григорян и Новоселов… Но с цепи его спустил кто-то из партийных коллег.

В конторемы с Пашкой внимательно изучили собрание сочинений товарища Ионина.

— Какие мысли? — спросил я.

— Он спокойно строчил свои жалобы, склочничал с начальством, выступал на собраниях. И никого это не волновало. Полгода так развлекался, пока не перешел грань. Уволился он после этой вот жалобы.

— «В цехе местной промышленности, принадлежащей комбинату бытового обслуживания, производится некачественная продукция». Что тут особенного?

— Смотри. На жалобу моментально отреагировали. «Проведенной проверкой факты не подтвердились». Все подписи на месте. Все убедительно, четко. И жалобщик согласен. Не возражает.

— То есть одновременно Ионину обламывают рога, да так, что он отвыкает от привычек, с которыми ни один дурдом не справился бы. Предмет спора закопали. Все в порядке. Да, здесь сработал кто-то из своих, из партийных.

— Кстати, завтра надо будет заняться установлением личности этого верного ленинца. Персональная «волга» положена завотделом или секретарю райкома. Имя-отчество мы знаем. Вычислим, за кем закреплена «волжанка» с тремя нулями, и выберем по списку кандидатуру.

— Работы на два часа.

— Ага. Опять переться в обком, — вздохнул Пашка.

— Где наша не пропадала! Попросим Евдокимова еще раз звякнуть первому.

— На этот раз большой шум поднимется. Решат, что мы копаем под их работников.

— Ох, чувствую я, скоро начнется.

Однако я даже представить себе не мог, какая карусель завертится на самом деле.

РАЗБОРКА

Человеческое тело — хрупкий и ненадежный сосуд Души. Не так много надо, чтобы отлаженный, четкий механизм разбить вдребезги. Неверный шаг, падение с небольшой высоты, удар ножом или пуля, и человеческое тело превращается в килограммы мяса и костей. Не такое уж значительное расстояние отделяет нас от черной бездны, именуемой смертью. Но человек привык жить, не оглядываясь на нее, скользить по минутам и годам, не думая о костлявой. Даже тем, кому по профессии приходится постоянно сталкиваться с убийствами, несчастными случаями, трудно примерять ее на себя. Трудно, пока не оказываешься на краю и не заглядываешь в бездну. Тогда становится по настоящему жутко и хочется выть волком…

Работа шла. Мы находились на том этапе, когда ничего еще не известно и никто не знает, идем ли мы по следу или шагаем в очередной тупик. Одно из главных правил раскрытия преступления гласит: если существует ниточка, даже тонкая, надо тянуть ее до конца.

Большинство «волг» с тремя нулями числилось за обкомом и горкомом, одна принадлежала председателю облисполкома, еще одна — начальнику областного УВД и последняя — директору мясокомбината, ныне благополучно посаженному за решетку. Из всех этих людей только один носил подходящее для нас имя и отчество. Речь шла о Сергее Вельяминовиче Выдрине — заведующем отделом обкома, курирующим промышленность, в том числе и местную.

— Интересно, он из ворюг? — спросил Пашка. — Надо узнать.

— Вот черт, мы даже не имеем права вести оперативную разработку на партчиновников такого уровня.

— Обойдемся без оперативной разработки. Для начала у своих знакомых из дома под флагом я узнаю, что из себя представляет этот тип. Там такие сплетники, от них ничто не укроется.

— Сплетни как источник оперативной информации, — кивнул Пашка.

— За неимением лучшего… В обкоме не встали на дыбы, когда ты приехал узнать насчет персоналок?

— Они готовы были схарчить меня без перца и соли. Или поджарить на медленном огне. Но указание первого секретаря не проигнорируешь.

— Эх, свернем мы себе шею на этом деле, — вздохнул я.

— Или кому-нибудь из них.

— Да, свернешь им! Тоже мне, Гдлян с Ивановым… — Я встал и прошелся по кабинету. — Ну что, давай займемся умственными упражнениями?

— Нашел кому предлагать.

— На сегодня мы имеем… Первое — труп Новоселова. Второе — цех Новоселова, на котором, возможно, производили левую продукцию. Далее — завотделом обкома, курирующий местную промышленность, а значит, и комбинат. Затем Григорян, старший продавец магазина, торгующего, в частности, образцами продукции комбината.

— Цепочка налицо. Может, врежем хорошей ревизией?

— А основания? Голые предположения. Нужно подходы к этому цеху поискать. ОБХСС подключить. У них должно быть какое-то оперативное прикрытие комбината.

— Как же — должно! Вот ветчина импортная в холодильнике, французский костюм и тачка у них есть. А ты про какое-то оперативное прикрытие.

— Сурово.

— А чего? Помнишь старую ментовскую песню? «Вот идет БХСС — деньги есть и бабы есть».

— Ага. «Впереди шагает МУР — вечно пьян и вечно хмур». Это про тебя.

— Нет, не про меня. Я вечно весел. Мне вообще смешно смотреть на все окружающее…

— С обэхээсниками надо переговорить.

— Продать могут… У меня там есть надежные ребята, через них попробую что-то узнать.

— Может, прицепим Григоряну «хвост»? — предложил я. — Вещь полезная.

— Не дадут. Нет достаточных оснований. Ежедневная работа бригады наружного наблюдения стоит больше, чем твоя месячная зарплата.

Пашка с хрустом размял пальцы.

— Терентий, нам надо шевелиться. Это ворье спокойно смотреть не будет, как мы под них копаем. Они начнут действовать.

— Как?

— Заметать следы. Искать способы воздействия на следствие. Могут придумать какую-нибудь подлость.

— Ничего они не сделают. Хозяйственники — публика трусливая. Забьются по углам.

— Но сначала подожгут комбинат со всеми документами. Запросто.

— В твоих словах есть доля истины… Завтра изымем на комбинате всю документацию и назначим ревизию…

В тот день я просидел за бумагами допоздна. Перечитывал допросы, отпечатывал документы, приводил дело в порядок и думал, что делать дальше. Просчитывая различные Варианты, я решил, что в принципе вполне готов к любому Развитию событий. Я предпринял кое-какие меры, чтобы подстраховаться на случай неожиданностей… Эх, знать бы какие они, эти неожиданности!

Радио на моем столе молотило без устали.

"Выборность руководителей предприятий, цехов, участков, ферм, звеньев и бригад — реальный шаг на пути перестройки и демократизации хозяйственного механизма страны Перестройка — это опора на живое творчество масс, еще рас было подчеркнуто на областной партийной конференции Краснодарского края…»

"Сегодня ЦК КПСС принял постановление о работе Казахстанской партийной организации по интернациональному и патриотическому воспитанию трудящихся. Было указано на имевшиеся извращения в национальной политике, на то, что на протяжении многих лет партийные органы и органы государственного управления формировались с резким перекосом в пользу казахской части населения…»

"Иракская авиация в четвертый раз за последние три недели провела массированные бомбардировки иранских нефтяных комплексов на острове Харк»…

Циферблат электронных часов в углу кабинета высвечивал двадцать один час сорок минут. Я положил дело и бумаги в сейф, расчистил стол, сунул под мышку портфель и отправился домой.

Почти пустой автобус подошел сразу, так что я не успел подышать свежим прохладным воздухом и через пятнадцать минут подъехал к родным «хрущобам».

Жил я в неухоженном промышленном районе. От автобуса предстояло пройти несколько сот метров по совершен но безлюдной улице. По левую руку шел глухой забор завода металлоконструкций, украшенный сверху, колючей проволокой. Справа — опустевшие трехэтажные бараки, по строенные еще в тридцатые годы и с того времени исправно служившие общежитиями для рабочих «металлки».

Этот район не создан для романтических вечерних про гулок. Довольно неприятно возвращаться здесь по вечерам домой. Хотя вся местная шпана меня знает и никто слова не скажет. Год назад несколько местных деятелей пристали к моей жене, вырвали сумку, ударили. После этого мы с Пашкой и операми из местного отдела устроили местной шантрапе хороший погром. Тех уродов отправили поработать с бензопилой «Дружба», досталось и остальным. Раскрыли еще несколько преступлений. Наши парни перестарались слегка и кое-кому переломали ребра. После этого вся шантрапа обходит меня за километр.

На улице не было ни одной живой души. Что тут делать нормальному человеку в такое время? Лишь в черном пустом окне барака мерцал желтый огонек — неверное, какой-нибудь бомж облюбовал заброшенное помещение. Изредка проносились автомашины. Движение здесь было одностороннее, и я смотрел, как уносятся вдаль красные габаритные огни, будто «летающие тарелки». Мне оставалось пройти сотню метров, а потом углубиться во дворы. Там моя родная «хрущоба»…

"Назад!..» Я будто наткнулся на стену. Прозвучавший в моем сознании металлический голос прозвучал будто извне, издалека.

Повинуясь мгновенному порыву, я отпрянул назад, хотя не понимал, что происходит. Звук пустого жестяного удара, отвратительный скрежет и скрип, звон, мигание красного света, искры из глаз… В следующую секунду я вернулся на грешную землю и понял, что происходит. Светлая легковая машина вырвалась на бордюр и чертит своим бортом полосу на заборе, разбрызгивая стекла и сминая двери. Если бы не внутренний голос, белый «жигуль» моим телом чертил бы на бетонном заборе длинную красную полосу.

Я обманул смерть. И теперь стоял в оцепенении, глядя, как останавливается задевшая меня машина с двумя неясными фигурами в салоне.

Хотелось верить, что водитель «жигулей» просто пьяный урод, после бутылки водки севший за баранку. Но в машине сидел не пьяный лихач, в салоне находились охотники, которые выслеживали свою жертву. Выслеживали меня. «Жигули» начали разворачиваться.

Ноги мои ослабели. Надо было бежать. Вместе с тем в голове билась совершенно нелепая мысль — каким же идиотом я буду выглядеть со стороны, когда припущусь по улице с папкой под мышкой… Всю жизнь я боялся попасть в идиотскую ситуацию, чтобы не ощущать себя жалким кретином. И постоянно попадал в них. И выглядел таковым. В десять лет от роду я купался и попал в омут, практически Не умея плавать. Вокруг было полно людей, но я едва не потонул, потому что мне стыдно было кричать и звать на помощь. И вот я снова был мальчишкой, которому неловко Убегать, поднимать крик, вопить «караул!».

Машина набирала скорость. Шутки кончились. Надо что-то делать. Что? Бежать некуда — догонят. Перемахнуть через забор — тут бы даже чемпион мира не справился. Хорошо бы, как в американском боевике, выхватить пистолет и всадить пуль пять в водителя, а потом посмотреть, как машина врежется в столб и вверх взметнется красный факел Какой-то дурак в незапамятные времена решил, что следователю вовсе не обязательно иметь пистолет и что его главное оружие — авторучка и закон. Приравняли к работникам собеса, которые имеют дело со старушками. Как будто наши клиенты не бандиты, убийцы и коррупционеры… «Зачем следователю прокуратуры пистолет? Стрелять в советских людей? Не позволим!» И за чью-то дурь, за чье-то бюрократическое дубовое неразумение и наплевательство приходится расплачиваться жизнью. В данном случае — жизнью старшего следователя Терентия Завгородина… Конечно, времени на столь обстоятельные размышления у меня не было. Я просто пятился назад и жалел, что в руке у меня нет пистолета или автомата Калашникова. И чувствовал себя унизительно беспомощным. Бесполезным. Вся система, которая якобы стояла за мной, все государство — просто пустой звук на этой темной улице, где я стою лицом к лицу со своей смертью…

Я ткнулся спиной в фонарный столб. Отступил за него. Теперь этим гадам не удастся с ходу сбить меня…

Неожиданно «жигули» притормозили, с раздирающим нервы скрипом развернулись и, набирая скорость, рванули по улице прочь.

— Елки-моталки, — выдохнул я и обернулся.

Убийц спугнул старенький, скрежещущий милицейский «уазик», неторопливо и лениво ползущий по дороге. На ватных ногах я выбежал на проезжую часть и замахал руками.

— Ты чего, пьяный? — дверцу распахнул седой старшина. — Во ханыга!

— Старший следователь облпрокуратуры Завгородин! — крикнул я, дрожащими руками показывая удостоверение. — На меня только что было совершено нападение. Преступники скрылись на белых «жигулях», левый борт сильно поврежден.

— Садитесь! Это те лихачи, которых мы только что видели?

— Да. Там двое морд. Пытались сбить, я отскочил, хотели додавить, но вы спугнули.

Милиционер-водитель вдавил газ, «уазик» взвыл и натужно начал набирать скорость.

— Черта лысого догонишь их на этой колымаге! — сказал старшина и взял рацию. — АП-18 вызывает «Беркута».

— «Беркут» слушает, — отозвался дежурный по городу.

— Нападение на старшего следователя прокуратуры Завгородина. Улица Радищева. Преступники скрылись минуту назад на белых «жигулях» с поврежденным левым бортом.

— Понял. План «Перехват». Всем патрулям…

Улица, на которую свернули белые «жигули», была пуста. Мы покрутились по окрестностям безо всякого толка. Потом меня отвели в Железнодорожный РОВД. Там в комнате дежурного я уселся писать заявление и рапорт. Через десять минут пришло сообщение — белые «жигули» под номером 22-17 обнаружены патрульной машиной АП-29 на улице Лейтенанта Шмидта. Они числились в угоне.

— Сейчас пошлю группу, — сказал дежурный майор.

— Пусть следы рук в салоне поищут.

— Следы рук, — проворчал дежурный. — Кто по угону следы снимает?

— А по покушению на убийство?

— Покушение на убийство… Наезд обычный. Где я вам эксперта возьму?

— У вас Смирнов в отделе — отличный эксперт.

— По каждому угону за экспертом посылать, — продолжал бурчать дежурный, но все-таки набрал номер эксперта и сообщил ему радостную новость. — Санек, не расстраивайся. Тебе там всего минут десять ходьбы. Хорошо? Дойдешь? Так что я машину за тобой не посылаю.

Я позвонил Пашке. Он примчался через полчаса. Выслушав мой рассказ, он покачал головой:

— Ну, Терентий, ты в рубашке родился… Наши оппоненты перешли к запрещенным приемам.

— Тоска. Помнишь, Лермонтов писал. «Но не хочу я, Други, умирать. Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Ко мне это тоже относится.

— Выживем, Терентий… Давай довезу тебя до дома. Пашка взял за горло дежурного, и тот вызвал патрульную машину, на которой меня подбросили до дома.

Всю ночь я ворочался и не мог заснуть. Пришел запоздалый страх. Перед глазами стояла картина — ревущая машина размазывает меня по бетону. Один лишний шаг — и мне конец. Сейчас моя рука с припухшим от постоянной писанины пальцем была бы рукой трупа. Не надо было расстраиваться по поводу прогрессирующей лысины — зачем покойнику густая шевелюра? И волноваться о лишних килограммах веса о растущем животике, поскольку фигура моя интересовала бы одного человека — судебно-медицинского эксперта, склонившегося со скальпелем и пилкой над операционным столом. Где бы было мое Я? Растворилось бы без остатка? Или перенеслось в иные миры?.. От этих мыслей становилось не по себе. Сегодня я заглянул за последний край, сделал один шаг в сумеречную зону. Это не проходит просто так. В моем сердце занозой засел страх. Я увидел смерть совсем близко. Она стягивала вокруг меня свое кольцо…

«ПОБОРНИКИ»

Уютные восьмидесятые годы, когда на выемку документов можно было идти с мятым постановлением, двумя понятыми и местным участковым, в крайнем случае — с оперативником, и забирать все что душе угодно. Схватки вокруг дел велись где-то на дипломатических уровнях, решения принимались в тиши кабинетов, а не на полях битв с автоматом в руках. Единственной опасностью могла стать какая-нибудь стойкая и горластая тетка, для которой уголовно-процессуальный кодекс вовсе не указ, поскольку в ее инструкции о подобных случаях ничего не написано. Но все эти конфликты легко гасились. Пройдет несколько лет, страна завертится в безумной и бессмысленной карусели, и тогда проникнуть в офис какой-нибудь фирмы и провести ту же самую выемку будет чуть ли не такой же серьезной проблемой, как освободить заложника. Со своим постановлением следователь может нарваться лишь на непробиваемых охранников, которые будут упрямо долдонить, что какую-то прокуратуру в здание «пущать не положено», или напроситься на крутые неприятности. В девяносто пятом году стало гораздо спокойнее: вежливо и корректно просишь пропустить тебя к директору, а сзади — человек пять спецназовцев в бронежилетах и с автоматами. Правда, и в ответ можно схлопотать пулю, но такова уж жизнь. В девяностые годы «борьба с преступностью» все больше напоминает войну с соответствующими атрибутами — грохотом взрывов, автоматными очередями, боевыми операциями.

Утром я, Пашка и сотрудник районного ОБХСС прибыли на комбинат бытового обслуживания, изъяли килограммов двести документов и опечатали склад готовой продукции цеха. Все прошло спокойно, обошлись лишь небольшим скандалом, который попытался устроить заместитель Новоселова, после смерти шефа исполнявший его обязанности.

Особой надежды на какие-то сногсшибательные результаты у меня не было. По идее во время следствия все махинации, если, конечно, они имели место, должны были прекратиться. Необходимо было провести встречную проверку вместе с организациями — получателями продукции. На сколько месяцев это затянется — одному Богу известно.

Во время возни с пыльными толстыми папками, содержащими бухгалтерские отчеты, накладные, прочую дребедень, я получил приступ удушья. У меня страшенная аллергия на бумажную пыль, и вскоре я почувствовал, что задыхаюсь. Все же, проявив героизм и презрение к трудностям, я помог погрузить изъятые папки в машину. Они заняли большую часть отведенного нам в прокуратуре пустого кабинета. Туда я посадил скрюченного гриба-боровика Лазаря Моисеевича Ноймана. Он отличался дотошностью и честностью — качествами, так необходимыми для ревизора. Я знал, что он будет безвылазно сидеть за документами, пить из термоса кофе и через месяц или полтора что-то обязательно раскопает. Должен раскопать. Иначе будет принародное представление, именуемое сдиранием шкуры со следователя прокуратуры Завгородина, то есть меня.

После обеда я сидел в своем кабинете, наглотавшись ке-тотифена, и никак не мог нормализовать дыхание. Что за напасть эта аллергия? Когда начинается приступ, то не ве-РИТСЯ, что он когда-то пройдет, создается впечатление, что ты всю оставшуюся жизнь обречен глотать воздух, как рыба, выброшенная на берег…

Я проглотил еще таблетку эуфиллина и наконец пришел в рабочее состояние. Вовремя. Пашка как раз привел ко мне в кабинет полного, пышущего здоровьем патлатого парня лет двадцати пяти — тридцати. Вид у него был простецкий он до боли напоминал водопроводчика, содравшего с меня недавно червонец за ремонт смесителя. Но парень оказался не водопроводчиком, а представителем иной профессии для которой его внешность подходила меньше всего.

— Терентий, хочешь посмотреть на обэхээсника, который не греет лапу, не лезет с заднего хода в магазин и не курит «Мальборо»? Вот оно — это счастливое исключение из правил. Пример для пионеров Виктор Мамлюков.

— Здравствуйте, — произнес Мамлюков и тут же набросился на Пашку:

— Кто это у нас лапу греет? Думай что говоришь.

— Ох, обиделся, — развел руками Пашка. — Напрасно. Я просто обожаю вашу службу. Просто души не чаю. В ней работают члены ордена аскетов.

— Нет такого ордена, — отмахнулся Мамлюков. — Таких умников послушаешь — так у нас чуть ли не взяточник на взяточнике.

— Да брось ты, я шучу…

Костюмчик с иголочки, модельные туфли и выбранный со вкусом галстук, зажигалка «ронсон» — так примерно должен выглядеть стандартный сотрудник ОБХСС. Это, конечно, не угрюмый оперативник угрозыска в потертых джинсах и в рубашке с закатанными по локоть рукавами. Круг общения накладывает определенный отпечаток. Одно дело работать в розыске и возиться со всякой «телогреечкой» мразью. Правда, позже, в девяностые годы, клиенты уголовного розыска пересядут из троллейбусов в «мерседесы» и понесутся на них по волнам шикарной жизни. Но профессиональный преступник застойных времен — это туберкулезник, вечно слоняющийся по зонам и выходящий для того, чтобы снова сесть. Другое дело — общаться с подопечными ОБХСС. Это пуганые, хорошо одетые фарцовщики, жующие под одеялом бутерброды с икрой, торгаши, закапывающие на шести сотках в огороде драгоценности, то есть люди с деньгами, с запросами, с амбициями. У них оперативник в потертых брюках вызывает презрение, разрушает контакт. В застиранной старой рубашке может ходить лишь неудачник. А какой смысл откровенничать с таким человеком?

Внешний вид сотрудников ОБХСС порождал легенды о всеобщей продажности службы. «Берет, как обэхээсник» — значит, берет много. Действительно ли хапали? Все зависело не столько от должности, сколько от человека. Там были и кристально чистые, бескомпромиссные сотрудники, часто сильно страдавшие от своей несгибаемости, поскольку имели дело с крупными ворюгами. За борьбу с ними они расплачивались должностями, а порой и жизнями. Были и такие, которые не считали зазорным протоптать тропку к черным ходам магазинов, забрести на «торгашеское эльдорадо», где можно было найти все. Возможность «достать» в условиях дефицита ценилась порой гораздо больше, чем просто деньги… Некоторые сотрудники начинали тихо брать на лапу. Наиболее «честный» и пристойный способ — брать по обрубленным концам. В процессе расследования крупного хозяйственного дела возникает множество бесперспективных линий — сведения о темных делишках, которые заведомо недоказуемы и обрубаются в процессе следствия. По ним чаще всего и хапают. Перепуганный торгаш готов заплатить любые деньги, лишь бы от него отвязались. Ему излишнее внимание ОБХСС ни к чему. Иногда просто возникает недоказуемая оперативная информация, реализовать которую невозможно, а взять за нее можно немало… Следующая стадия хапужничества — взятки за похеривание материалов, которые можно превратить в уголовные дела. Эту грань могут перешагнуть немногие… Самое поганое дело — торговля оперативной информацией по группам, находящимся в разработке, консультации преступников, получение «заработной платы» с преступных структур. Это уже полная деградация. До такого Докатывались в застой немногие…

Количество хапающих обэхээсников, сотрудников милиции, судов, да и вообще работников любых государственных органов возрастало по мере продвижения с севера на юг. В некоторых южных республиках оно перевалило за Девяносто процентов. В том же Узбекистане или Азербайджане встречались честные сотрудники, но, к сожалению, Работали и жили они не слишком долго… Кстати, справедливости ради надо отметить, что среди служб МВД коррумпированность ОБХСС далеко не самая высокая. Проведенные еще в восьмидесятые годы закрытые исследования Показали, что ею больше всего поражены исправительно-трудовые учреждения. Серебряную медаль можно дать ГАИ Оперативные службы толпятся где-то в конце…

— Виктор готов пролить свет на тайны новоселовского двора, — сказал Пашка.

— Да ничего я не готов пролить, — отмахнулся Мамлюков. — Есть кое-какие соображения. Только договоримся — я у вас не был. Норгулин — мой старый приятель, вот я и согласился кое-что рассказать. Но если начальство узнает, что я прокуратуре бесплатные консультации даю…

— Да уж, твое начальство с удовольствием давало бы платные консультации, — хмыкнул Пашка.

— Перестань чушь пороть.

— Критика снизу, Вить, это лекарство. Критика сверху — яд.

— Что было с комбинатом? — вступил я в разговор.

— Ничего особенного. За последние годы, с приходом Новоселова, он начал разрастаться, подбирая под себя мастерские, прачечные. Даже кафетерий открылся, хотя непонятно, с какого боку он туда влез.

— Были нарушения?

— Районные оперативники, конечно, устраивали проверки, проводили контрольные закупки. Масса мелких нарушений, как везде. Сдачу не правильно дадут. В квитанции сумму исправят, нолик уберут — разницу в карман. Отремонтируют пылесос на государственных запчастях по-дружески, без квитанции — деньги себе. Все копеечные дела… Но копейка рубль бережет.

— С каждого по рублю — за месяц немало набежит.

— Верно. Несколько сотен для рядового работника — запросто. Но это не означает, что все они пойдут тебе в карман. Надо делиться. Есть множество «поборников». Рубль заработал — пятьдесят копеек отдай начальнику. А у того свой начальник. А кому все в результате?

— Новоселову, — кивнул я.

— Но ведь и ему нужно делиться, — произнес Мамлюков.

— С обэхээсниками, — поддакнул Пашка.

— Да иди ты!

— И на почве, удобренной этими рубликами и гривенными, вырастает у Новоселова уютная каменная избушка, автомашина, драгоценности для жены и антиквариат. А хватит на все? — спросил я.

— Трудно сказать, — пожал плечами Мамлюков.

— Вы не пробовали всю цепочку потянуть? Ухватиться за одного мелкого воришку и дойти до конца, вытащить всех за ушко, да на солнышко.

— Очень трудно. Да и зачем?

— Вот слова истинного обэхээсника, — Пашка ехидно хихикнул. — Живи и дай другим жить.

— Схохмил, да?.. Очень трудно вытянуть цепочку. Сил нет. Один оперативник обслуживает восемьдесят объектов, и на большинстве из них поборы, мелкие хищения. К нам приезжали ученые из московской криминологической лаборатории, проводили опросы на заводе металлоконструкций. Знаете, к какому выводу пришли? Пятнадцать тысяч мелких хищений в год. Материалов из них всего на двадцать фактов. И только два уголовных дела… Все воруют. По мелочам. По маленькой. На бутылку. На сапоги жене. На обновку ребенку. На новый телевизор. Копейка к копейке. А что делать, если на том же комбинате у людей по сотне зарплата? Они и на работу туда идут с прицелом, чтобы заниматься поборами. «Поборники», одно слово.

— Взяли же первую автобазу.

На первой автобазе хапали все и за все. За ремонт, за путевки, за хорошее отношение. ОБХСС тогда придумал такой фокус. Переписали номера купюр, выданных на зарплату рабочим, потом устроили обыск у руководителей, и выяснилось, что немало этих купюр оказалось в их сейфах. Пересажали человек двадцать.

— И теперь на автобазе берут почти столько же, сколько брали, — кивнул Мамлюков. — Нужно гайки по всем линиям закручивать. Раздолбайство это всеобщее нас до большой беды доведет. Люди привыкли воровать. Пока понемножку. Случай представится — без зазрения совести будут тащить много…

Уже позже, много лет спустя, я не раз буду вспоминать эти слова, глядя, как вчерашние несуны и фарцовщики начинают подгребать миллиарды и миллиарды…

— Так никто и не пробовал взяться всерьез за новоселовское царство? — спросил я.

— Почему? Пытались. По одной из мастерских возбудили уголовное дело, вроде бы начали подбираться к начальству, но тут нам дали по рукам. Сказали, чтобы особо не копали. Передавайте имеющееся дело в суд — и достаточно.

— Кто давил?

— Не знаю. Это у начальника нашего отдела надо спросить. Видимо, просьба была достаточно авторитетная. На нашего шефа нелегко надавить.

— К цеху на комбинате вы никогда любопытства не проявляли? Оттуда же за версту дурным запахом тянет…

— Пытались. Но нам еще быстрее по носу дали.

— Что вы там отыскали?..

— Такая история. Внешторг закупает пять высококачественных станков. За них платятся бешеные деньги в валюте. Они предназначены для применения на особо точных производствах. И что мы видим? Два из них оказались в несчастном цехе, выпускающем дешевый ширпотреб — портмоне из кожзаменителя, босоножки и прочую ерунду. Почему?

— Ну и почему?

— Без местных боссов и московских чинуш тут не обошлось. Кто-то поставил в министерстве подпись. Кто-то ходатайствовал. И наверняка никто не ушел обиженным.

— Не было данных, что тут завязан завпромотделом областного комитета Выдрин?

— Конкретно — нет. Но такое вполне возможно. Были оперативные данные, что он покровительствует некоторым цеховикам и расхитителям. Ведет широкий образ жизни. Сын его учится в Москве, он ему отправляет на жизнь по пятьсот рублей в месяц. Это при четырех сотнях зарплаты… Теперь понятно, откуда ветер дул и кто наши начинания закопал. Конечно, мы с ним в разных весовых категориях. Это для КГБ работа. Что мы, ОБХСС, сделать можем? Ничего.

— Вам говорит что-нибудь фамилия Григорян?

— Говорит. Он еще в Армении был в цеховых делах завязан. Оттуда уехал. Начал Россию покорять. Только у нас по двум делам боком проходил, но ни по одному ничего не доказали. Старший продавец — фикция. Не удивлюсь, если магазин, в котором он торгует, и еще кое-какие конторы под ним живут.

— Он в последние годы заделался в друзья Новоселова.

— Значит, они вершили какие-то серьезные дела. Григорян не стал бы размениваться на мелочи.

— Кстати, цех комбината у вас оперативно не прикрыт?

— У меня там источников нет. Может, в районе есть. Но, видимо, те еще наушники! Никакой информации.

— Ясно…

— Говорю же — один оперативник на восемьдесят объектов. Это же надо целую роту информаторов иметь! Все прикрыть невозможно, — махнул рукой Мамлюков. — Кстати, два дня назад был сход хозяйственников. Там присутствовал Григорян.

— Кто еще?

— Маргулис — с фабрики пластмасс. Директор магазина «Промтовары» Гальюнов. И еще кто-то — не знаю.

— Повестка дня?

— Посидели на даче, выпили доброго вина, поели шашлыков… и о чем-то очень крупно поспорили. О чем — не знаю. Гальюнов встал, обругал всех, крикнул, что не хочет иметь с этим дела, и ушел… Кстати, там присутствовал кто-то из уголовных «авторитетов».

— Кто такой? — встрепенулся Пашка.

— Не знаю. Кто-то из тех, кто прикрывает хозяйственников. Не шестерка.

— Колыма, Вольтонутый? — задумчиво протянул Пашка.

— Сказал же — не знаю. Мне твои клиенты нужны, как прошлогодний снег. Своих хватает.

Когда Мамлюков ушел, я достал таблетку анальгина и проглотил ее.

— Колеса ешь? Тяжко? — сочувственно осведомился Пашка, раскуривая сигарету.

— Всю ночь не спал.

— Переживаешь?

— Еще бы! Одной ногой в могиле постоял и убедился, что мне не хочется встать туда и второй.

— Нервный ты, Терентий. Мягкотелый. Учись у старших товарищей присутствию духа… Как ты думаешь, не наши подопечные решили тебя вчера машиной промассажировать?

— Возможно.

— А зачем им это надо? Чтобы навлечь на себя лишние неприятности? Убийство следователя — после такого и из Москвы могут бригаду прислать, насядут всем кагалом и все выкопают, что было и чего не было.

— Ты слишком хорошо о наших коллегах думаешь Пришили следователя, закопали, речь произнесли — и с глаз долой.

— Ты низко себя ценишь. Шум бы все равно был. Копать бы начали по всему фронту земляных работ.

— Ничего подобного. Пока я ночь на кровати ворочался, вот что удумал.

— Ты как мой старшина в армии. «У меня есть мысль, и я буду ее думать».

— Они все просчитали. Следователь попадает в автокатастрофу. Его переезжает пьяный водитель. Что же, случается. Дело передается старшему следователю Головешкину. Такие мелочи, как установление истины, его не очень волнуют. В этом он похож на исполняющего обязанности прокурора. Оба в рот смотрят людям из дома под флагом. Евдокимов сердце лечит и когда вернется — неизвестно. Пока он сердце свое вылечит, Головешкин впарит Бородуле сто вторую статью, пользуясь его чистосердечным раскаянием. Тут ему равных нет. Какой комбинат! Какие хищения! При чем тут Григорян? Какой там завотделом обкомовский? Убийца — подзаборная пьянь, ранее судимый, замочил человека с пьяных глаз. Чтобы купить Кузьму, дадут, положим, не сто вторую, а сто третью, без отягчающих обстоятельств — сведут к взаимному конфликту, и получит он десять лет. Все довольны. А на могиле Терентия Завгородина отцветают розы.

— Они, значит, и меня должны грохнуть.

— Тебя, сыскаря обычного? Ты для них мелочь пузатая, и слово твое — копейка. У тебя даже прав процессуальных нет, а соображения — гроша ломаного не стоят. Цыкнут из административного отдела на твоего начальника — и закроешься. Будешь обо мне слезы лить и за рюмкой жаловаться, что остался Терентий неотмщенным. Пепел мой будет стучать в твое сердце, но ничего ты не сделаешь.

— Красиво глаголешь. Тебе бы книжки писать… В принципе схема корректная, как говорят технари.

— Только сработали топорно. Специалисты недоделанные! Не смогли переехать качественно.

— Еще успеют, — успокоил Пашка.

— Маловероятно. После первого неудавшегося покушения в несчастный случай никто не поверит. Да и смысл какой? Ревизия на комбинате уже назначена. Комбинат под колпаком.

— Не знаю. Может, все не так просто… Ты по лезвию бритвы ходишь.

— И что, зарыться в землю? Прекратить дело?

— Кто-нибудь, я или мои парни, будем тебя ежевечерне провожать домой и на работу.

— Вам делать больше не фига?

— Есть. Но мне неохота вносить четвертак тебе на похороны. Да еще на венок разоряться.

— Ага.

— Ты, тюфяк, совершенно не приспособлен к силовой борьбе.

— «Все, Зин, обидеть, норовишь?»

— Пушки у тебя нет — не положено. Да если бы и была, ты из нее в слона с пяти метров не попадешь. На Шварценеггера ты непохож. На задрипанного Сталлоне — тоже. У тебя даже газового баллончика нет.

— Нет, — вздохнул я.

— На, — Пашка вытащил из кармана «черемуху» — один из самых убойных номеров. — Подарок.

Он со стуком поставил баллончик на стол…

ЕЩЕ ОДИН ОХОТНИК

Наверное, Налимск — один из последних городов в России, куда согласились бы заглянуть иностранные туристы. Унылая, лишенная и намека на притягательность дыра. Делать там нормальному человеку совершенно нечего, но так уж получилось, что у следователя Терентия Завгородина там проживала пожилая и горячо любимая тетушка — очаровательная, старомодно-интеллигентная женщина. Я ее давно собирался навестить, но проклятые дела никак не пускали. И вот представился случай.

Я запихнул в портфель батон дефицитного сервелата, несколько консервных банок горбуши в собственном соку, коробку конфет, втиснул между ними папку с листами чистой бумаги и бланками протокола допроса свидетеля. Начальству же сообщил, что отправляюсь в город Налимск на допрос свидетеля Лупакова — того самого начальника цеха металлоизделий, который числился среди приятелей Новоселова. У меня были большие сомнения насчет ценности показаний этого свидетеля, но тетю Валю я навещу.

Календарь на моих настенных электронных часах, висящих рядом с портретами Шри Арубиндо и Будды Гуантама (страсть Нины к загадкам восточных цивилизаций), показывал с утра первое сентября. Всесоюзный день знаний. Горожане с утра пораньше тащили своих упирающихся и капризничающих оболтусов или серьезных вундеркиндов-очкариков в школы. Студенты возвращались в аудитории, младшекурсников волновало, когда их отправят на картошку. Никого не заботили вопросы платы за обучение, никто не гадал, доживет ли институт до середины учебного года или лопнет в связи с полной некредитоспособностью. Пятиклассники не пренебрегали своим праздником ради наваристого дня на шоссе, где они протирали стекла машин. Я заранее начинал чувствовать свою причастность к этому празднику, потому что через год должен был вести в школу любопытного, как бурундучок, Сашку, который месяц назад заявил мне, что учиться он не хочет и от грамоты одна беда. Интересно, где он такого набрался? Уж папа, краснодипломник и несостоявшийся аспирант, такого сказать не мог. Да и мама — врач — тоже. А, еще год впереди, разберемся.

На автовокзале было столпотворение. Чтобы достать билет, пришлось немного погонять начальника вокзала. Никто ниже рангом говорить со мной не хотел, отделываясь коротким русским «местов нет». Начальника я застращал сообщением, что еду задерживать вооруженного убийцу и что по вине автовокзала кровавый душегуб может остаться на свободе, а тогда с персоналом разговор будет короткий… Начальник, пожилой усатый украинец, похоже, еще помнил сталинские времена, а потому решил вопрос моментально. Мне нашли место у окна в «икарусе». Автобус тронулся и, покачиваясь, двинулся по улицам города.

Смотреть в окно было скучно и неинтересно, спать в таких условиях неудобно, поэтому я развернул газету и углубился в ее изучение. В «Комсомолке» была большая статья, посвященная дебошу националистов в Риге, устроенному в память о жертвах сталинских репрессий. «Голос Америки» и «Немецкая волна» уже успели прожужжать всем уши, представляя происшедшее чуть ли не как всенародную революцию против коммунистического ига. Наши газеты по привычке выбрали увещевательно-суровый тон, слегка приправленный толчеными зернами гласности.

С ЧУЖОГО ГОЛОСА

Послесловия к выступлениям так называемых правозащитников в Прибалтике:

… — Когда двенадцатилетним мальчиком я покидал Ригу за несколько дней до ее оккупации, местные националисты стреляли нам в спину, — вспоминает коренной житель Риги Л. Хазан. — Те из них, кто жив, в большинстве в эмиграции. Им и нужны беспорядки, чтобы через группу авантюристов показать якобы вселатышское недовольство нашей жизнью.

…Большинство хулиганствующих элементов отделались предупреждением, пятеро — штрафами, а один — рабочий предприятия «Рига-свет», — задержан на пятнадцать суток. Он демонстративно оскорблял работников милиции, бегал по газонам, ломал кусты… Вот такие хулиганствующие статисты нужны для провокационных сборищ западным радиоголосам и местным авантюристам, выдающим себя за правозащитников…

Несмотря на бодрый тон, в газетных публикациях и даже выступлениях политических деятелей в последнее время все больше начинали проскальзывать извинительные нотки. Мол, мы не такие страшные, мы никого не сажаем, все репрессии в далеком прошлом. Могущественный КГБ из кожи вон лез, чтобы продемонстрировать свое миролюбие и приверженность демократическим ценностям. Через некоторое время начнется самобичевание. Журналисты и политиканы быстренько сориентируются и запишут русский православный люд в оккупанты, а Россию — в тюрьму народов. Они будут умолять простить наш народ за все содеянные и несодеянные грехи… Те, кто придет к власти в Прибалтике, извинений не попросят. Заискивать ни перед кем не станут. Они просто займутся тихим, интеллигентно-цивилизованным геноцидом… Кто мог знать тогда, что дойдет до такого! Националистические выступления вызывали даже интерес, придавали разнообразие скучной застойной жизни, в них была какая-то экзотика, как в танцах африканского племени мумбо-юмбо.

Налимск был привычно грязен и неуютен. Ровные ряды, пятиэтажек вызывали зевоту и тоску. Единственным архитектурным украшением города была бывшая сельская церковь — на нее не хватило динамита в двадцатом году, и она просто дала трещину. Ее замуровали, а крепкое здание отвели под сельский клуб, а потом под контору Горжилснаба. Сегодня на церкви краснел лозунг «Планы партии — планы народа» и висел портрет вождя пролетариата.

Начальник цеха металлоконструкций Лупаков имел возможность любоваться и церковью, и плакатом, и воинственно грозным лицом Ленина из окна своей квартиры. Кстати, в этой квартире он и назначил мне встречу, сообщив по телефону, что у него краткосрочный отпуск за свой счет и ему не хотелось бы никуда выходить. В принципе являться на квартиру к свидетелям не рекомендуется, но нередко бывают такие ситуации, когда это позволительно. Тащиться в милицию, требовать кабинет, а потом вызывать туда Лупакова было лень, поэтому я согласился на его предложение.

Лупаков представлял из себя высокого, с седыми роскошными волосами, жилистого и спокойного, как танк, мужчину. В его манере держаться и говорить было что-то исконно провинциальное.

— Сейчас я вас чайком побалую. С конфетами, — сказал Лупаков вежливо, но без энтузиазма.

— Нет, спасибо, не хочу.

— Тогда проходите в большую комнату.

Квартира была обставлена скромно. Даже чересчур скромно. Дедовская скрипучая мебель, такой же буфет, кожаный диван, черно-белый «Темп», два кресла, тяжеленный огромный стол с белыми вязаными салфетками и, о ужас, ковер с лебедями, утеха деревенских жителей и азербайджанцев. На ковре висело охотничье ружье, а на другой стенке красовалась кабанья голова, поверх которой тянулся патронташ.

Я устроился в кресле. Лупаков сел напротив меня.

— Дочка в десятый класс пошла, — улыбаясь, он кивнул на буфет, за стеклом которого стояла фотография миловидной девчушки. — Жена в командировке. Я отпуск взял, чтобы дочку в школу проводить. Молодежь же к жизни не приспособлена. Уже взрослая девчонка, а никакой самостоятельности… Такие расходы сейчас на детей! Сапоги под сотню рублей стоят: А джинсы… У вас есть дети?

— Есть. Шесть лет сыну.

— Ох, дети, дети… Сколько сил, денег стоят они нам. Но куда же нам без них? Что бы за жизнь была? Как вы считаете?

Лупаков был настроен порассуждать. Мне же совершенно не хотелось выслушивать его, да и задерживаться тут я не собирался. Поэтому я пробормотал что-то нечленораздельное и перешел к делу.

— Вы слышали, что погиб Новоселов?

— Саша Новоселов? Конечно, слышал. Наше предприятие поставляет на комбинат различную металлическую мелочевку. Нам ли не знать!

— Но у вас ведь были более тесные отношения?

— Да какие там отношения! Без моих изделий его цех ширпотреба долго бы не протянул. Вот он ко мне и подлизывался. На охоту приглашал. А охота — моя слабость. Скажу более — страсть. Вон видите ружье. Семьсот рублей — с ума сойти! Полгода копил. На всем экономил.

— Новоселов с Ричардом Григоряном, наверное, не экономили.

— Чего им экономить! У Саши денег немерено было. Сфера обслуживания. Это не мы, заводчане, которые своим горбом, мозолями — и только на зарплату. Я всю жизнь от получки до получки тянул, а у них — сотня туда, три сотни сюда. Другая жизнь.

— Не завидно было?

— Мне? Нет. Другое воспитание… За годы работы начальником цеха разные предложения были. Чуть товара сверху отгрузить и в документах не отразить… Такие деньги сулили. Но… Видите, как живу.

— От Новоселова тоже такие предложения были?

— Он знал превосходно, что на такие темы со мной разговаривать бесполезно.

— Где вы были четвертого августа?

— Ну вот, теперь я вижу, что передо мной следователь. Ваше алиби, где вы были в ночь зверского убийства? Тоже детективчики почитываем.

— Так где вы были в день зверского убийства?

— Тут и вспоминать нечего. Четвертого августа — день рождения моей дочери. Весь день я был дома. Мы его справляли в узком кругу. Рублей в шестьдесят обошлось. Такая дороговизна на базаре, а в магазинах ничего нет… Да и в продмаге мясо по семь рублей уже. Как жить дальше будем, куда Москва смотрит?

— Понятно.

Только сейчас я заметил, что смущало меня влице Лупакова. На нижней губе слева и на верхней справа у него были свежие красные шрамы. Он заметил мой взгляд, усмехнулся, провел пальцами по губам.

— Народ неспокойный пошел. По улицам не пройти. Столкнулся вон недавно. Молодежь. Родного отца убьют, не то что случайного прохожего.

— Отбились?

— Да кое-как. Люди добрые помогли. Дурное поколение растет. Потому что отказа ни в чем нет. Хочешь мотоцикл — бери. Хочешь пальто — пожалуйста. Лишений не знали. Недостатка ни в чем не было. Привыкли на родительском горбу. Я мальчонкой был — голодное время. А сейчас…

— Голода нам не хватает, это точно, — согласился я.

— Ох да я не про то… Неспокойная жизнь пошла. Сашу убили. А он ведь человек тихий, безобидный был. Не правильно это.

— За что его могли убить?

— Вот уж не ко мне вопрос… Давайте я вам все-таки чаю налью. У меня конфеты остались. В коробке. За одиннадцать рублей покупал. Нет, какие все-таки цены!..

Уходя от Лупакова, я не мог предположить, что с этим человеком мне еще встречаться и встречаться. Разговор не дал ничего. Можно считать, день прошел впустую, но впереди был визит к тете Вале.

Я знал, что к моему приходу она приготовит свои фирменные пельмени. И вечером мы будем сидеть под розовым абажуром за столом, покрытым скатертью ручной вышивки. В розетках будет краснеть клубничное варенье, а в рюмках — потрясающе вкусная смородиновая настойка, секрет которой — достояние нашей семьи. Сначала тетя Валя включит свою любимую пластинку Утесова. А потом начнет рассказывать какие-нибудь истории из жизни обожаемого ею Есенина. На душе моей будет тепло и хорошо. И далеким, ненужным, глупым покажется суета вокруг каких-то пороков и страстей, посторонними, не касающимися тебя станут зло и ненависть этого мира. Это будет короткая передышка, перед тем как опять погрузиться в безумие, в железные будни большого города.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ПРАВДОЛЮБЦА

— Это старший следователь Завгородин? — шуршал в трубке знакомый голос, который я никак не мог узнать. Вот склероз проклятый. С огромным трудом запоминаю имена, голоса и классическую музыку. Последнее, в общем-то, простительно следователю.

— Я самый.

— Вас беспокоит некто Ионин. Помните?

Как же, тебя забудешь!

— Да, я вас слушаю, Станислав Валентинович.

— Мне хотелось бы с вами встретиться, — в голосе слышалась неуверенность.

— В любое удобное для вас время.

— Так я подъеду?

— Подъезжайте. Буду рад вас видеть.

Я положил трубку. Пашка испытующе посмотрел на меня.

— Кого это ты рад видеть?

— Ионина.

— О, возвращение правдолюбца из затворничества?

— Посмотрим.

От собранности, ершистости, агрессивного недоверия, которые были в Ионине всего пару дней назад, не осталось и следа. В дверь вошел усталый, осунувшийся человек, не слишком молодой, неудачливый, потрепанный судьбой.

— Вы бы хоть извинились, — вздохнул он.

— За что?

— За подозрение, что меня кто-то купил.

— Извинюсь. Если вы докажете обратное.

— Ионина невозможно подкупить. Об этом даже в школе знали.

— Вы были отличником, бичевали на октябрятских собраниях лопоухих двоечников и отвергали заигрывания и взятки с их стороны в виде шоколадок и яблок, — кивнул я.

— Да, примерно так, — еще глубже вздохнул Ионин. — Я же не совсем дурак. Я понимаю, что со стороны все, чем я занимался всю жизнь, казалось сущим безумием… Нашелся тут, все идут не в ногу, только он один правильно чеканит шаг! Правды ему захотелось. Карась-идеалист.

— Да, — глубокомысленно протянул я, понимая, что Ионин прочно усаживается на любимого конька. В таких случаях лучше не давить, а ждать, пока человек выговорится.

— Чем больше тебя возят физиономией по батарее, тем больше эта физиономия закаляется… Промолчать бы, конечно. Но… Кругом ворье. Трудовой люд ни во что не ставят. Каждый на чем сидит, то и тащит. Профком — путевки. Работяга — шестеренку. Финансисты — деньги. А начальник — все вместе. И ни конца ни края этому. Ведь не успокоятся, пока всю страну не разворуют.

— Да, это есть, — глубокомысленно подтвердил я.

— Мне странно слышать, что вы так спокойно об этом говорите, — прищурился Ионин, собираясь и сосредоточиваясь, словно для броска. Он на глазах превращался в эдакого Торквемаду, великого инквизитора и борца за идею. — Вы же представитель власти.

— А что от меня зависит?

— Все вы так.

— От меня зависит найти убийцу и вывести на чистую воду расхитителей. И мне хотелось бы надеяться на вашу помощь.

— Я понимаю, — обличительный пыл у Ионина улетучился. — Все же зря вы сказали, будто я продался… Не продавался я. Просто я… Я испугался…

Он помолчал, нервно потеребил суетливыми пальцами кожаную папку, которую держал на коленях. Я терпеливо ждал, когда он продолжит.

— Всякое бывало. И с работы меня выгоняли. И через газеты травили. Однажды даже избили. Но такое… Когда начал я с Новоселовым воевать, он меня вызвал к себе в кабинет и издалека затеял разговор. Мол, чего вам не хватает? Можем посодействовать в решении разных вопросов. Коллектив У нас, мол, дружный, хороших специалистов ценим. Подсобим, если что… Купить меня решил. Путевками, льготной очередью на квартиру… Нет, какой негодяй!

— Как вы поступили?

— Я сказал, что, конечно, его уважаю, но буду и впредь бороться с недостатками. Второй раз он вызвал меня, когда я написал о нарушении ГОСТов при выпуске продукции в цеху. Говорил со мной все так же вежливо, но я видел, что он еле сдерживается. Видимо, моя жалоба его сильно задела.

— Именно по качеству?

— Почему-то да. Он мне сказал, что нельзя позорить коллектив, который держит переходящее Красное знамя. Что мои наветы кидают тень на все предприятие. Что если у меня есть какие-то претензии, нужно для начала высказывать их руководству, а не писать во все инстанции. В общем, старая песня. Потом сказал, что я сильно раздражаю народ своим поведением и у людей может прорваться озлобление в самых неожиданных формах. Вежливая угроза, дескать, костей не соберешь, если не замолчишь.

— А вы?

— А что я? Бояться этих супостатов?.. Через два дня домой возвращаюсь. Навстречу два молодых человека. Я и оглянуться не успел, как меня чем-то ударили, рот зажали и затащили в нежилой подъезд. Били несколько минут. Сперва какой-то липкой штуковиной рот залепили, чтобы не кричал… Знали свое дело. — Он вздохнул и снова затеребил пальцами уголок папки.

— Что дальше?

— Избили основательно. Я в армии двухпудовые гири тягал, но это когда было! Да и здоровенные были ребята, профессионалы. Один держал, а другой бил… Ну, это бы я еще вынес. Но они показали мне фотографию моих дочек. Откуда-то со стороны снято, когда девочки из дома в школу шли. Так вот, тот, что достал фотографию из кармана, поджег ее и сказал, что с Настюшкой и Леночкой то же самое будет. Только сперва их по кругу пустят… В общем, такое наговорил!

— А вы что?

— Что я?.. Для меня дороже моих девчонок ничего в жизни нет и быть не может. Пусть мы небогато живем. Не могу я им ничего дорогого купить. Но я всегда гордился тем, что мог сказать — ваш отец честный человек, никогда ни перед кем спину не гнул. Он всегда хотел что-то изменить, чтобы всем жилось лучше… Но тогда я подумал — есть такая цена, которой нельзя платить ни за какие принципы.

— Есть, — согласился я.

— Сказали: «Отваливай с комбината. Чтобы ноги твоей не было. Если еще хоть одну бумагу начирикаешь, мы твоих малюток отдерем и в костре подпалим. Понял?» Конечно, я понял. На следующий день пришел на работу и положил заявление об уходе.

— Да, досталось вам.

— Что я мог сделать? Куда мне было идти? В милицию? В прокуратуру? Вы знаете, что такое идти в милицию. Убили кого, изнасиловали? Где труп? Когда будет — тогда и приходите. В подвал затащили, били? Где следы? Всего один синяк? Тогда это дело частного обвинения. Устанавливайте, кто они, и подавайте на них в суд. Если найдете. Что, мафия угрожает? Да вы что! Здесь не Америка. Мафия на Западе, а у нас социалистическая законность… Мало я, что ли, с вами общался? Всегда одна и та же волынка. Правильно?

— В какой-то мере… Но не совсем, — отозвался Пашка. — Вы преувеличиваете.

— Ничего я не преувеличиваю. Никому ни до чего нет дела. Сколько сил, времени, здоровья убито на то, чтобы хоть немножко что-то изменить. И — стена непонимания… «Куда суешься? Больше всех надо?»

— Вы просто не признаете за человеком права на слабость. Вам бы жить в городе Солнца Томмазо Кампанеллы.

— Если б и был такой город, там бы тоже шкурники завелись. Человека не переделать.

— Вот именно.

— Ему или плетка государственная нужна, или хозяин, чтобы три шкуры драл. А так все будут только пить, гулять или воровать.

— Не такая уж плохая картина, — ухмыльнулся Пашка. И был за это удостоен убийственным взглядом.

— Кто были те двое?

— Не знаю.

— Вы их видели когда-нибудь раньше?

— Ни разу.

— Они называли друг друга по именам?

— Один другого назвал Виталиком.

— О чем они еще говорили? Можно было понять, местные они или нет?

— Один сказал: «В ментовку не ходи — не надо. Им никогда нас не найти. Мы на день приехали, кишки тебе выпустили — и домой. Так что смотри».

— Нездешние, — сказал я.

— Может, просто на понт брали, — предположил Пашка. — А сами живут где-нибудь в «нахаловке» и глушат самогон с утра до вечера. Можете хорошенько описать, как они выглядят?

— Сколько времени прошло… Крупные. Очень сильные. Атлеты… У одного что-то бульдожье в лице, нос какой-то… будто его прищемили.

— Ноздри вывернуты?

— Точно, — Ионин приподнял пальцем свою ноздрю. — Вот так.

— Ясно. А глаза какого цвета?

— Не помню.

— Может, голубые?

— Точно. У второго глаза были голубые.

— Вот так так, — покачал головой Пашка.

Судя по описаниям, те же два барбоса были последними гостями Новоселова (если, конечно, после них не заявился в дом еще кто-то, что маловероятйо). Любопытная получается картина. Знать бы еще, где искать этих людей. Надо носом землю рыть… Я резко вздохнул, как охотничий пес, учуявший запах добычи.

Ионин прочитал протокол. Ему не нужно было объяснять, где подписываться и что написать в конце: Ионин знал эту науку на пять баллов. Засовывая во внутренний карман пиджака чернильную ручку, он деловито спросил:

— Кому передать жалобу?

— Какую жалобу?

— На имя прокурора. Там, где я сейчас работаю, бригадир допускает нарушения финансовой дисциплины. Думаю, средства расхищаются и идут на подкуп начальства…

Правдолюбец после длительного отдыха вышел на тропу войны.

КАРУСЕЛЬЩИК

— Знаешь анекдот? — осведомился Пашка. Смотря какой, — скучающе ответил я. Украинец пишет заявление о приеме на работу в . «Прошу принять меня в ОБХ». К нему подходит инспектор по кадрам и говорит: «Ты чего пишешь? СС добавь». — «Ни, в СС я уже служил».

— У тебя странное отношение к этой организации.

— Потому что я по чердакам шатаюсь, бомжей там вылавливаю и краденое ищу, по мусорным бакам лажу, чтобы орудие убийства выудить, а они в отутюженных костюмчиках и французских галстуках сидят в подсобках универмагов и лопают черную икру… Некоторые, конечно.

— Господи, недоставало еще грызни в милиции.

— А ты посмотри, что они на наш запрос ответили. «Секретно. Экземпляр номер два… Проводившимися проверками на комбинате бытового обслуживания населения Железнодорожного района в прошлом году выявлено семь правонарушений. Шесть человек привлечены к административной ответственности, возбуждено два уголовных дела по статьям о нарушениях правил торговли. Дела прекращены с направлением в товарищеский суд. Оперативных разработок не проводилось. Сведениями о преступлениях и правонарушениях не располагаем». Усе. Под боком такой вертеп, а они…

— Ну а дальше?

— Обещают в случае необходимости и наличия оснований провести оперативную разработку. После того как грохнули директора и мы изъяли всю документацию. Объясни, какая тут оперативная разработка? На хрен она теперь кому нужна.

— Оперативное обеспечение нужно. Мы сами утонем в этих бумагах.

— Конечно, нужно. Но с кем работать? Ни одного «наушника». Мы понятия не имеем, что там творилось.

— Ничего. Дойдем следственным путем.

— Ага. Дойдем… Я в такие сказки перестал верить. Было бы от чего оттолкнуться.

— А чего отталкиваться? Я тебе массу версий назову, на чем они деньги делали.

— Утонем в версиях. Знать надо. На сто процентов. И браться за этих ворюг со всей пролетарской ненавистью.

Во второй половине дня Пашка пришел ко мне, держа в руках какую-то мятую бумагу с печатями.

— Смотри, что я принес.

— Что это?

— Список работающих на комбинате, а также работавших, но разлетевшихся по разным причинам в разные стороны.

— Мне зачем?

— Посмотри, обведено карандашом. Сергей Валерьевич Кулиш. Электрик. Уволен 23 марта 1987 года.

— Да хоть Кукиш — мне-то что?

— А то, что это мой старый знакомый. Скажу больше — он мне многим обязан, и есть возможность развязать ему язык.

— Ты думаешь, он знает о том, что творилось на комбинате?

— Этот прохиндей должен знать. Кроме того, такие секреты за семью печатями только для сотрудников ОБХСС, которые пишут отписки в прокуратуру. О том, кто и как ворует, обычно известно многим. Слухи, Терентий, великая сила…

— Откуда ты знаешь этого Кулиша?

— Кто ж его не знает! В Октябрьском районе было два уникума — Кулиш и Самосвалин. Одного года рождения, учились в одной школе. Живут в одном подъезде. Оба сидели по три раза. И все за мордобой. Избивали друг друга.

— То есть?

— Напьются вместе, Кулиш Самосвалину челюсть сломает — и в тюрьму за это. Потом выйдет, опять вместе напьются, старое вспомнят, Самосвалин по старой памяти молотком Кулишу ребра пересчитает — и за решетку. Так и живут. Один сидит — другой его ждет, чтобы потом за него самому сесть. Вместе попасть в зону ни разу не удавалось.

— Комедия.

— Человеческая комедия, как писал Бальзак.

— Где мы его искать будем? Может, он опять своему корешу ребра выломал?

— Узнаем.

Пашка принялся названивать знакомому участковому. Найти участкового в отделении или в опорном пункте практически невозможно. Но Пашка чудом дозвонился ему с первого раза.

— Славик, привет… Норгулин, да. Узнал? Конечно, должен узнать. Личность известная… Славик, скажи мне, где сейчас Серега Кулиш? Самосвалина еще не прибил?.. А тот его?.. Гора с плеч. Такие люди не должны рано умирать, должны жить на радость всем. Он затянулся.

— Кому всем? Ну, тебе… Мне… Так где он сейчас обитает?.. Где?.. О, Бог ты мой! Он бы еще в детский сад устроился. Сейчас там?.. Хорошо… Ну, пока, Славик, не нуди. Я добро не забываю…

Пашка повесил трубку.

— Уф, утомил. Таких трепачей даже в милиции мало…

— Где твой поднадзорный?

— В порядке. Живет. Работает. Сейчас на рабочем месте. Как штык.

— А где?

— Руководит каруселью в парке имени Ломоносова.

— Поехали…

В субботний день народу в парке было немало. Бабульки выгуливали внучат. Горожане, потянувшиеся к зелени, сидели перед прудом на лавках, вытянув ноги. Столетние толстые деревья радовали глаз. Парк занимал приличную площадь в центре города, был его легкими. Впрочем, существовать ему оставалось недолго. В девяносто втором по решению городской администрации вырубят часть деревьев и установят на освободившейся территории торговые и кооперативные павильоны, как будет сказано, «для возрождения традиций русского купечества». В девяносто пятом львиную долю парка отдадут новым денежным мешкам города под коттеджи, и останется лишь немного сиротливых деревьев вокруг пруда.

Из парковых громкоговорителей доносилась песня Антонова «Под крышей дома твоего».

В игровом зале звенели автоматы, выманивая у детишек пятнадцатикопеечные монеты. Крутилась карусель для малышей с лошадками и слонами. Чуть дальше располагался шикарный аттракцион «Энтерпрайз» — огромное сияющее колесо становилось вертикально, а из кабинок доносились женские визги и сыпалась карманная мелочь.

— Серега устроился на карусель. Смех! — улыбнулся Пашка. — Освободился, но его как особо опасного рецидивиста на работу не берут. Куда податься? Устроился воспитателем в детский сад — народу там не хватает. Через месяц приходит комиссия с проверкой. Видят, он стоит в центре зала, а вокруг понуро, руки за спину, ходят дети. А урка орет: «Иванов, не в ногу шагаешь!» — «Обижаешь, начальник»… Кулиш так детишек развлекает. Идиллия.

Мы прошли немного вперед. К красной карусели с зонтиками. Для взрослых. Она вращалась вовсю, а сверху доносились отборные ругательства:

— Останови, твою ма-ать!

— По-моему, что-то не то, — заключил Пашка. — А, ясно. Вон Кулиш. А вон и Самосвалин.

У будки карусельщика слышалось сопение, пыхтение, тот же мат. Там сцепились трое мужиков. Двое слегка мяли третьего. Похоже, они собирались его бить.

— Ты мне, падла, четвертак не отдал! — орал небритый пузан в кепке.

— Ты, козел, четвертак не отдал, — вторил ему длиннорукий, с челюстью питекантропа парень.

— Я все отдал, — орал волосатый, лет сорока мужчина в тельняшке и с царапиной на лбу.

— Э, кончай базар, фининспектор прибыл! — крикнул Пашка.

— Я тебя, падла! — не обращая на Пашку внимания, заорал «питекантроп» и звезданул «матроса» в ухо.

— У, бли-ин, — взвизгнул тот и царапнул обидчика ногтями по носу.

— У, е… — рыкнул небритый и засветил «матросу» во второе ухо.

Пашка вклинился в кучу малу. Отшвырнул пузана в сторону, а потом и «матроса».

— А ты чо, самый борзый? — крикнул «питекантроп» и занес кулак для удара. Пашка хитрым движением подсек его, опрокинул в лужу, провел мордой по грязи.

— Говори: «Дядя, прости урода», — потребовал Пашка.

— Буль-буль, — забулькал «питекантроп». Пашка отпустил его, предварительно врезав кулаком по хребту так, что только косточки хрустнули.

— Ты чего, Гвоздила, это же мент, — заворчал пузан, успокаиваясь.

— У него на лбу написано? — отплевываясь, заныл «питекантроп».

— Нечего на людей с клешнями бросаться. Впредь умнее будешь, — сказал Пашка. — Валите отсюда. Еще увижу — придется полмесяца двор УВД подметать…

Товарищи заковыляли прочь.

— Останови свою хреновину. Вконец людей замучил, придурок, — для убедительности щелкнув «матроса» по лбу, потребовал Пашка. Насколько я понял, это и был Кулиш.

— А я виноват, что они налетели, когда карусель вертелась? — обиженно воскликнул Кулиш, передвигая рубильник. — Привязался — четвертак я у него зажал. Это Самосвалин у меня десятку заиграл.

— Царапина у тебя на щеке откуда?

— Он, зараза, три дня назад оцарапал.

— Ох, вас только могила исправит…

Карусель остановилась. Клиенты с трудом спускались на твердую землю, с которой, похоже, распрощались уже навсегда. Некоторые держались за животы. Одна дама упала на скамейку и схватилась за сердце. Лучше всех чувствовали себя дети. Они были приятно возбуждены.

— Я на вас жалобу напишу! — воскликнула молодая женщина. Она едва держалась на ногах.

— Эх, сволочь, дать бы тебе в лоб, да сил сейчас нет, — пробурчал бородатый мужчина и поковылял прочь, таща за собой хрупкую девушку, покачивающуюся, как боцман после двух пинт рома.

— Сколько времени они у тебя летали, Серега?

— Немного, — замахал руками Кулиш. — Минут пять.

— Да?

— Или десять.

— Но не больше пятнадцати.

— Нет, не больше…

— Закрывай на цепь свою карусель, пока отдыхающие из твоей морды отбивную не сделали. Пошли, поговорить надо.

— На работе я.

— Я тебе дам — работа. Уже на две смены наработал.

— Ну, пошли. Тут пивнуха неплохая есть. Посидим.

— Договорились.

Пивная «Солнышко» выгодно отличалась от такого типа заведений относительной чистотой, наличием креветок и пивом, разбавленным вполне в меру. Для субботы и «сухого закона» народу было не слишком много. Мы взяли по кружке пива и большую тарелку креветок, устроились за столиком, стоявшим несколько поодаль. У входа в пивную на лавке сидели два милиционера с пиликающими рациями и облизываясь, бросали взоры в сторону наслаждающихся жизнью граждан.

Пашка отхлебнул пива и выжидающе уставился на Кулиша.

— Ну.

— Ты о чем? — заерзал на пластмассовом стуле Кулиш.

— Расскажи чего-нибудь.

— Я ничего не знаю.

— Все ты знаешь. Рассказывай.

— Не знаю, что и рассказывать… — Видно было, что Кулиш прикидывал, как бы ему откупиться от настырного оперативника. — Ну, Санька Глист с Мордарием комиссионку взяли две недели назад.

— Глист — с Чайковского?

— Нет, с Пушкинской.

— Понятно. Что еще?

— Ничего… Я же у вас не на жалованье.

— Не на жалованье, а на крючке. Что одно и то же. Ты мне по гроб жизни обязан.

— Правда, не знаю больше ничего… Павел Николаевич, посадил бы ты Ваньку Самосвалина. Надоел, зараза. Смотри, что творит. Людям не дает с карусели слезть. Про четвертак какой-то долдонит. Чего ему на свободе делать?

— За что посадить?

— Я не знаю. Ты б поискал и посадил. Воздух бы чище стал.

— Узнай за что, так посадим…

— Попробую.

— Ты чего с комбината бытового обслуживания ушел?

— Да тоска там.

— Везде тебе тоска. Ты хоть на одном месте больше года Работал?

— Работал. В мебельном цехе, в зоне.

— Тунеядец ты… Что на комбинате делалось?

— Ничего особенного. Проводку жгли постоянно, а я замордовался ее менять. На хрена такая работа нужна — пахать, как папа Карло! Они жгут проводку, а я меняй. Нашли мальчика. А чего, Павел Николаевич, не прав я?

— Прав. Подворовывали на комбинате?

— Ясный перец! А где не воруют?

— Где-то и не воруют.

— Только в раю. Слышь, утка в курятник приходит на экскурсию, осмотрела все и говорит: «Хорошо здесь, но где у вас пруд?» — «Да где только можно, там и прут».

— Не отбивай мой хлеб. Я сам по анекдотам спец. Кто воровал?

— Работяги, начальники. Вас что интересует?

— Что-нибудь солидное. Например, как Новоселов разжирел на казенных харчах?

— Жрал много.

— На какие шиши? Не цех же его кормил…

— Трудно сказать. Знаю только, что электричества в этом самом цехе жгли раза в полтора больше, чем положено. И постоянные замыкания, нарушения техники безопасности.

— Ну и что? — спросил Пашка.

— А ничего. Видно было, что работают люди.

— И гораздо больше, чем нужно, — поддакнул я.

— Ага, — кивнул Кулиш.

— Как работягам жилось?

— Отлично. Хоть и по две смены пахали, зато деньжищи какие шли! По две-три сотни лишку.

— Погоди. Какие такие две смены?

— Такие. За хорошие деньги. Которые от жены заныкать можно, потому как ни в одной бумажке их нет.

— Откуда они?

— От верблюда. Непонятно, что ли?

— Левая продукция, — кивнул я. Мы давно ожидали чего-то подобного.

— Левая, правая — я почем знаю.

— А то не знаешь!

— Знаю, что вещички они дерьмовые делали. Я бы такое барахло не купил.

— Почему?

— Потому. Вот на мне тельник, — он потрепал тельняшку на груди. — В этом тельнике умещается один Серега Кулиш. Правильно?

— Твоя правда.

— А если тельник растянуть, — он потянул тельняшку на своей груди, — то в него можно запихнуть и двоих Серег.

— А если на диете посидишь, то и четверых.

— Не в этом суть. Если посильнее растянуть, можно сделать два тельника, но дерьмовых. Вот так и делали сумки в нашем цеху.

— И что там растягивали?

— Кожзаменитель для сумок можно вытянуть. Мне мужики за стаканом говорили, что без проблем. Должно было быть три сумки — получили четыре. Должно быть три портмоне, будет три с половиной.

— Все ясно. Кому сплавляли все это добро?

— Наверное, было кому.

— Не юли.

— Я чего, у них в паханах ходил? Я в шестерках. Мне пару раз по полтинничку перепало за хорошую работу. Ежели бы я как папа Карло с этой проводкой не мордовался — хрен бы они в три смены пахали.

— Вспоминай.

— Какой-то армяшка там крутился.

— Как звали?

— Не знаю.

— Как выглядел?

Кулиш довольно ясно описал Григоряна.

— Он, по-моему, у них в тузах ходил. Да вы чего, черных не знаете? Они своего не упустят.

— Много народу на вторых сменах занято было?

— Да почти все. Кто откажется? По закону — не по закону! Кому это интересно? Я работаю — ты деньги платишь. И все.

После второй кружки пива мы выдавили из Кулиша все ценное, что скрывалось в его памяти. Он, покачиваясь, пошел к карусели.

— Не так много, — сказал я. — Но лучше, чем ничего. Будем проводить встречные проверки, выяснять, куда комбинат поставлял продукцию и откуда брал сырье. Прежде всего уделим внимание магазину Григоряна. Там, думаю, обнаружим массу интересного.

— Надо браться за самого Григоряна и за свидетелей. Я не особо доверяю бухгалтерам. Будем колоть работяг.

— Будем. Когда семерка проведет оперативную установку по дому Григоряна?

— На черта она нам нужна?

— Положено.

— Завтра.

Значит, завтра нам седьмой отдел выдаст все сведения о жилище Григоряна вплоть до расположения комнат, наличия гаражей и прочего.

— Дня через два наносим ему визит вежливости. С понятыми.

— И с постановлением об обыске… Если бы я знал, чем мне предстоит заниматься завтра и послезавтра!..

ШАКАЛЬЕ ПЛЕМЯ

В былые времена меня не раз посещало чувство, что вся наша гигантская страна является большой стройкой. Точнее — бесконечным долгостроем. А еще точнее — заброшенной стройплощадкой. Сколько я ни ездил по Союзу, везде заставал примерно одну картину — перекопанные улицы и взломанные мостовые, покосившиеся заборы, за которыми застыли безжизненные, похожие на скелеты доисторических животных бульдозеры и торчащие повсеместно из земли обломки труб, арматуры, горы битых кирпичей и бетонных плит. Недостроенные жилые дома и заводы. Замороженные прожекты и планы пятилеток. И часто ни одной живой души рядом. Фантасмагория. Близкая сердцу, родная, могучая кантата всеобщего абсурда и раздолбайства.

Есть места, особо подверженные этому российскому злу. Что тут виновато — особое расположение планет и зодиакальных созвездий или просто исключительные качества местных чиновников — неизвестно. Наш город относится именно к таким местам. Половина улиц постоянно перекрыты, перекопаны — проехать невозможно. Положили асфальт, а трубы забыли — с кем не бывает! Или трубы положили, но не те — тоже случается. Или траншею вырыли, а закопать запамятовали. Как тут все упомнишь, если на следующий день уже на другой объект перебросили… Кроме того, город полон великих строек. Великих не столько по масштабам, сколько по количеству бесплодно убитых на их возведение лет. По данным параметрам иные из них приближаются к египетским пирамидам или готическим соборам. Одна из таких суперстроек раскинулась в ста метрах от моего дома.

Что планировали возвести тут градоначальники, так и осталось загадкой. То ли котельную, то ли подземный завод, то ли обычный жилой дом — все возможно. Все шло как обычно. Строители быстро снесли один добротный каменный особняк и пару деревянных развалюх, повырубали толстые деревья, вырыли котлован. И исчезли без следа вместе с экскаваторами и прочей техникой. Появились они через год, заколотили в землю железобетонные сваи и вновь растаяли в предутреннем тумане. Следующее их появление ознаменовалось возведением фундамента. На чем все и завершилось. На это было потрачено восемь лет. Правда, время от времени здесь наблюдались редкие всплески трудовой активности. Были привезены плиты, доски и прочий материал. Несколько месяцев назад строители вновь исчезли. Даже прихватив с собой неизменного сторожа с собакой.

Одно время на стройке кучковалась шпана и алкоголики. Но даже им здесь наскучило. Мусор, ямы — тоска. Я каждый день имел возможность смотреть на все это. Путь от автобусной остановки домой, проложенный через стройку, экономил мне от семи до десяти минут — проверено. Решил я сэкономить эти минуты и в тот день. Точнее, в поздний вечер. В половине двенадцатого. Время позднее, заработался… А они заждались…

— Э, товарищ, закурить не найдется?

Привычные русскому слуху слова. Есть народная примета, что произнесенные подобным угрожающим тоном, да еще таким типом в такой компании и в таком месте эти слова — к мордобою.

Их было трое. Физиономии в темноте я рассмотреть не имел никакой возможности, но вряд ли они были отмечены печатями мудрости и добродетели. Долговязый, в кожаной куртке, сгорбленный тип держал обе руки под мышками, будто ежась от холода, хотя вечер выдался явно не холодный. Второй — квадратный, невысокий, стоял, прислонившись к забору. На его непропорционально большой квадратной голове приютилась кепка с пластмассовым козырьком. Третий — двухметровый «медведь-гризли», рубашка на нем готова была лопнуть от напора натренированных мышц. Он стоял передо мной, держа правую руку в кармане просторных стиляжных брюк.

Ни один из них мне никого не напоминал. К местной шпане эти типы не имели никакого отношения. Тех-то я знал. И они меня знали.

— Сейчас, — сказал я, почему-то еще надеясь, что «медведю» и его коллегам нужны только сигареты.

Я полез в нагрудный карман пиджака… Тут «гризли» мне и въехал. С размаху. От души. Я успел понять, что в его ручище зажат тяжелый, с острыми выступами кастет.

Реакция у меня аховая. Я бы просто не успел среагировать… Но за какой-то миг до удара я понял, что сейчас мне влепят медвежьей лапой, после чего останется только крикнуть: «Носилки клиенту». Какая-то сила будто пригнула меня к земле, и кулак пролетел, шелестя по волосам, как вагон проносящегося мимо товарного поезда.

Вместо пачки сигарет, которую требовал у меня «гризли», мои пальцы нащупали баллончик «черемухи», заботливо преподнесенный мне Пашкой. Струя аэрозоля врезала в тупую медвежью морду. По идее эта штука должна отключить злоумышленников в радиусе семи метров на несколько минут. «Гризли» отшатнулся, качнулся и зашелся в жутком кашле. Издаваемые им звуки напоминали рев тракторного двигателя, у которого засорился карбюратор.

Я отпрыгнул в сторону, чтобы тоже не наглотаться аромата душистой «черемухи», и сдуру оказался прижатым спиной к забору. С лихим криком (что-то о чьей-то матери) гоп-стопщики ринулись в бой. У «горбатого» в руке было что-то длинное, очень напоминающее металлическую трубку. У «кепкаря» тоже что-то было… Я понял, что меня сейчас затопчут, а потом убьют.

— Стоять, твари! — этот окрик бальзамом пролился на мои уши.

Блымс!.. Сочный звук обозначал соприкосновение рукоятки пистолета Макарова с черепом одного из нападавших.

— Брось пику!..

Картина на поле боя изменилась кардинальным образом. «Горбатый» катался по земле, держась руками за голову и что-то подвывая. «Кепкарь» скакал, как козел, держа перед собой нож.

— Брось, уродец, стреляю!

Вслед за этими словами действительно грохнул пистолетный выстрел, возымевший самое волшебное действие. «Кепкарь» отбросил финку и загнусавил:

— Не стреляйте, дяденька!

— Племянничек, — хмыкнул Пашка, подскочил к «кепи» врезал ему ногой в живот. Гоп-стопщик взвыл и повалился на землю.

Тем временем «гризли» прокашлялся, покрутил головой и неожиданно резво бросился бежать. Я ринулся ему навстречу. Но шансов удержать его у меня было не больше, чем остановить пресловутую лошадь на скаку. Поэтому я просто схватил с земли доску и изо всей силы шарахнул бегуну по хребту. Он вильнул, ударился ногой о плиту и рухнул, как мешок с дерьмом, на землю. Я размахнулся и еще раз пригладил его спину штакетиной. Кто б другой помер, а «гризли» крякнул и попытался подняться.

Пашка ткнул «кепкарю» стволом в затылок, устроил на земле, потом подскочил к встающему «гризли» и уложил его обратно страшным ударом ботинка в ухо.

— Лежи, гадюка!

Щелк — наручники едва сошлись на запястьях громилы.

— Всем лежать, сучье племя! Не то перестреляю!.. Ты, в кепке, уткнись рожей в землю, не то маслину проглотишь!

— У-у, бля-а, — донесся плаксивый вой…

Это была сцена века. Можно снимать отечественный боевик, полицейский суперхит. Русский шериф гоняется с доской наперевес за русским гангстером, а другой гангстер визжит: «Не троньте, дяденька!» Это тебе не Рэмбо зачуханный…

Следующая мизансцена была разыграна в лучших традициях Чарли Чаплина и Леонида Гайдая. Пашка сковал «гризли» и «горбатого» одним наручником, «кепкарю» связал руки за спиной его собственным ремнем, так что с того едва не спадали штаны и он время от времени делал змеиные движения туловищем, чтобы не расстаться с немаловажной для него частью туалета. Пашка подгонял братву чувствительными пинками, приговаривая:

— Вперед, дефективная команда!

Время от времени «кепкарь» начинал ныть: «Мужики, вы чего, ох…и?», «Пошутили мы, да», «Отпустите, в долгу не останемся». Сутулый слизывал кровь с губы и время от времени цедил какие-то угрозы, за что каждый раз зарабатывал…

— Э, мужики, вы нас куда? — будто свалившись с луны вдруг спросил «кепкарь».

— На кудыкину гору.

— У, бля-а-а… — вдруг во весь голос взвыл «кепкарь» его начала бить дрожь. Истерик, черти его дери… На вой и арки дома выглянула облезлая бродячая собака и завыл; в унисон. Издалека послышался нестройный собачий лай.

— Заглохни, — бросил Норгулин.

— Слышь, может, все-таки договоримся? Мы же ничей не хотели плохого. А, начальник? По гроб жизни в долг буду. Договоримся, а, начальник?

— В другой раз, — кивнул Пашка и прикрикнул:

— К стене.

— Что?

— Стрелять вас буду. К стенке.

— Э, мужик, так не договаривались… Ты чего, в натуре?.. Чего сразу стрелять?

Пашка толкнул «кепкаря» к стене дома и ткнул в кирпич носом. С несколько большим трудом устроил там и остальных.

— Стоять и не квакать. Дернетесь — убью.

Пашка кивнул мне и направился к «уазику» с надписью «Горводопровод», стоящему у тротуара. В кабине сладко спал водитель.

— Просыпайся, — толкнул его пистолетом Пашка. — По ехали.

— Как, чего? — встрепенулся врдитель.

— Уголовный розыск. Нужно доставить задержанных милицию.

— А, сейчас довезем. Я чего. Я согласный…

В райотделе нас встретил тот же дежурный, с которым мы контактировали в прошлый раз. Увидев делегацию, он выпучил глаза.

— Что случилось?

— Нападение на работника прокуратуры, — сказал Пашка.

— Как? Опять?

— Не опять, а снова. Следователя, оперативника, понятых, — приказал Пашка. — И доктора этим ублюдкам…

Пока суд да дело, открыли кабинет в уголовном розыске. Дежурный опер дал нам неизменный кипятильник, кофе и сахар. Я никак не мог поднести горячий стакан к губам и отхлебнуть из него. Тряслись руки. Нервы не железные.

— Не вибрируй, — хмыкнул Пашка. — Бывало и похуже. Выдюжим.

Тут я не выдержал и взорвался, как ящик с динамитом. Со стуком поставив стакан и расплескав его содержимое, я заорал:

— Мать твою, так-растак! Это все твои эксперименты! «Иди спокойно, как всегда, я тебя сзади буду прикрывать». Твои слова?

— Мои.

— Тебе бы Горбачева охранять! При такой охране его бы давно пришибли и тебе бы памятник поставили!

— Чего ты кипятишься? Ты же ничего в этом деле не понимаешь. Я на расстоянии держался, чтобы контролировать, нет ли «хвоста». И чтобы нас разом не зашибли.

— Специалист, твою мать! Чтобы двоих разом не зашибли. Арифметчик. Лучше когда одного разом зашибут, а не двоих…

— Я ситуацию под контролем держал, — хмыкнул Пашка.

— Под таким контролем, что мне едва голову не отодрали… Может, тебе и лучше было бы. Арестовал бы их — зачли бы раскрытие по горячим следам. Тридцать пять рублей премии.

— А что, тоже на дороге не валяются.

— Смешливый, черт тебя задери!

— Да не волнуйся ты так. Нервные клетки не восстановишь… Ну, лопухнулся, бывает. Я же не думал, что они тебя там ждать будут. По идее должны были где-то у подъезда пасти. Как-то пронюхали, что ты этим маршрутом ходишь.

— Охранник, мать твою…

— Помню, кто-то вообще от охраны отказывался. Мол, кто покусится на честного следователя? Нет таких ворогов в государстве советском. Было?

— Ну я же не знал.

— То-то.

— Корытковский Виктор Афанасьевич, 1956 года рождения, три судимости по статьям 144 (кража) и 148 (вымогательство). Друзь Леонид Семенович, 1962 года рождения, Две судимости — статьи 144, 89 (кража государственного имущества) и 109 (причинение менее тяжких телесных по вреждений). Корнейчук Кондратий Николаевич, 1965 год; рождения, не судим. Вот герои, которых мы приволокли в райотдел. Корытковский, похоже, у них заводила. Он тот самый сутулый, Друзь — это «кепкарь», Корнейчук — «гризли».

— Корытковский живет на территории третьего отделения, — сказал Пашка. — Судя по адресу, его обслуживает Рафик Хамлаев. Старый знакомый… Сейчас узнаем.

Он набрал телефонный номер. Телефон в его кабинете был японский, по тем временам — чудо техники. Пашка нажал на кнопку, так что разговор стал слышен и мне.

— Але-о, — донесся из динамика сонный мужской голос.

— Здорово, Рафик. Ты чего не спишь?

— Норгулин? Етить твою через коромысло! Два часа ночи!

— Ага, спят усталые игрушки, книжки спят…

— Чего?

— Ничего. Отчизна зовет. Вставай, дружок, гудит гудок.

— Чего-о?

— Вставай, чудило, гудит гудило. Двенадцатую сберкассу на твоей территории ограбили. Два трупа.

— Что?!!

— Ну вот и сон весь вышел. Я пошутил.

— Дурак ты, и шутки у тебя дурацкие!

— Проснулся? Теперь скажи — Корытковский не твой поднадзорный?

— Крот, что ли? Мой.

— Чем занимается?

— Как чем? Преступной деятельностью.

— Это по трудовой книжке?

— По трудовой книжке он грузчик в магазине.

— Если бандит, чего ты его не ловишь?

— А мне надо? Висяков полно, а я буду за всяким ублюдком ходить. Я даже не знаю, на чем он деньги зашибает и на какие шиши «жигули» купил. Ведь года не прошло, как с зоны вышел.

— Совсем никаких слухов о нем не доходило?

— Вроде на кого-то из блатных «авторитетов» работал. Но на кого — хоть убей, не знаю.

— А что ты знаешь вообще?

— Если такой умный, давай на мое место. И все будешь знать.

— С кем он водится?

— Я знаю только Знатока.

— Кого?

— Друзь. У него кликуха Знаток. По аналогии с игроком «Что? Где? Когда?». О нем тоже ничего конкретного не знаю. Известно только, что они вместе девок из третьей общаги трахают.

— Ясно.

— А чего этот балбес устроил?

— С ножом на меня кидался.

— У, надо наказать. Хочешь, подъеду, мы ему последние зубы вынем?

— Обойдусь… Что еще можешь об этой шобле сказать?

— О Знатоке и Кроте? Ничего… Слушай, вспомнил. Шелест шел, что они чуть ли не у торгашей каких-то в услужении. Или с цеховиками связались. Хотя зачем цеховикам такая шушера нужна?

— Шушера всякая нужна, — сказал Пашка и выразительно кивнул мне. Он повесил трубку и торжествующе воскликнул:

— Ты смотри, цеховики. Ха.

— Ниточка. Может, удастся потянуть.

— Вряд ли. Но попытка не пытка, товарищ Берия…

«КОЗА НОСТРА» — СДЕЛАНО В СССР

Допрашивать их ни я, ни Пашка не имели права. Хотя бы потому, что в этой истории мы оба фигурировали как потерпевшие. По идее и беседовать с ними мы тоже не имели права… Однако если нельзя, но очень хочется, то можно…

В кабинете при ярком электрическом свете я смог наконец внимательно рассмотреть прекрасные черты наших пленников. Начали мы с предполагаемого главаря шайки — Корытковского.

Экземпляр хоть куда. Можно на криминологическую выставку отправлять в качестве экспоната «Хомо уркас обыкновениус».

Они сидел, согнувшись на стуле и положив непропорционально широкие ладони на колени. Голова его была перевязана бинтами. Лоб у Крота оказался крепким, не слишком пострадал от удара пистолетом Макарова. Хотя, судя по всему, небольшое сотрясение мозга все-таки имело место.

На пальцах Крота синели три вытатуированных перстня следы былых отсидок. Еще одна татуировка на левой руке символизировала принадлежность хозяина к «отрицаловке» — злостным нарушителям режима в исправительно-трудовых учреждениях. Такие рисунки просто так не накалываются, их зарабатывают лотом, кровью и здоровьем. За них надо отвечать.

Лицо Крота можно охарактеризовать двумя словами — мерзкая морда. Угреватая кожа, сросшиеся кустистые брови, впалые щеки, непропорционально большой, мясистый нос, сплющенный, как у профессионального боксера. Верхнюю губу рассекал страшный шрам, и потому казалось, что Крот все время криво улыбается. Сочетание этой улыбки с наполненным злобой взглядом выглядело жутковато. Три зуба сверкали золотом… С такими субъектами не рекомендуется встречаться в темных переулках. А меня вот угораздило. Если бы не Пашка…

По виду, да, похоже, и по сути Крот был типичным уркой. Притом не из хитрых продувных бестий, всегда знающих свою выгоду, не из виртуозов воров, достигших высот в своем ремесле. Крот принадлежал к числу классических гоп-стопщиков, привыкших орудовать кастетом на большой дороге. Такие и на воле, и в зоне способны подписаться на самые поганые, темные дела и относятся к числу чрезвычайно опасных хищников.

— Ну что, бродяга, поговорим? — спросил Пашка. «Бродяга» на блатном языке означает вор.

— Охота язык напрягать, — буркнул зло Крот.

— Еще как охота. Увяз ты по самые уши.

— Не твоя забота.

— Я о тебе беспокоюсь.

— Если ты, мусор, такой заботливый, иди в детсад спи-ногрызов нянчить.

— И такие грубости от человека, которому ломится покушение на убийство представителя власти. Статья 102 пункт «в»…

— Свежо предание… Ничего ты мне не навесишь.

— Почему?

— Потому что максимум, что вы докажете, это мелкое хулиганство.

— Да? Для раскрутки двести шестая часть третья — особо злостное хулиганство. От трех до семи. Тебе с твоей биографией точно семь будет. Потом еще что-нибудь найдем. Глядишь, и до сто второй доберемся.

— Да? А доказывать как все будешь? Оглянись, мусор, какой год на дворе. Контора нынче не в авторитете, не при козырях. Судья скорее честному бродяге поверит, чем менту. Через трое суток на свободе буду.

— Ты чего, Крот? Газет начитался, и у тебя крыша съехала? Твой дом — тюрьма. И как вчера ты срок мотал, так и сегодня будешь. А Железнодорожный райсуд таким гаврикам всегда по максимуму давал. Даже в условиях нынешнего гуманизма. Сидеть тебе и сидеть. Кроме того, если бы ты просто с нашей конторой связался, было бы на что надеяться. Так ты же на прокурорского следователя полез. Такие дела не прощаются.

— Неинтересно слушать. — Крот демонстративно зевнул, хотя я видел, что последние Пашкины слова достигли цели.

— Теперь тебя опасным рецидивистом признают. Особый режим. Не сахар.

— Ну что ж. Там тоже люди живут.

— Как в песне: я Сибири не боюсь, Сибирь же тоже русская земля.

— Хорошо поешь, опер. Сплясал бы еще. А я похлопаю.

— Спляшу. На твоих костях.

— Чего тебе надо от меня? Чего прикопался?

— Да ничего. Просто ты хотел завалить следователя. Вот я и пытаюсь понять —зачем.

— Никого я не хотел валить.

— А свинцовая труба и финарь тебе для чего?

— Это вы все подбросили.

— Подбросили?

Пашка из сидячего положения врезал Кроту носком ботинка по голени. Крот взвыл и согнулся, держась за ногу.

— Я с тобой по-дружески говорю, а ты выдрючиваешься тут как б… последняя, — кинул Пашка.

— У, волчина, — зашипел Крот, держась за ушибленную Ногу.

— Кто тебе указку дал? Кто заказчик?

— Хрен в кожаном пальто!

Удар по другой голени оказался более болезненным, и Крот повалился на пол, подвывая.

— Я тебя тут замочу, и ни хрена мне не будет! Слишком много на себя взял, Крот.

— Ну, давай, опер, бей! Меня и не такие били! На зоне все срока в «отрицаловке» ходил, а там твои братья похлеще, чем ты, на молотки ставят! Бей! Ни перед кумом, ни перед хозяином не гнулся! Из ШИЗО не вылезал!.. Убьешь? Давай, волчья харя! — Он приподнялся и рванул на груди рубаху, открывая впалую татуированную грудь.

— Да не ори ты так, — махнул рукой Пашка и выразительно зевнул. — Дело говорю — нам лучше сейчас без протокола кое-что обсудить.

— Нечего обсуждать.

— Почему нечего? Рассказал бы, за что того же Новоселова вы завалили.

— Кого?

— Новоселова. Директора комбината бытового обслуживания.

— Тебе, опер, палец в рот не клади. На бегу подметки режешь. Ты на меня еще покушение на папу римского повесь. Сразу полковником станешь.

— Слушай, Крот, чей заказ был, я знаю и без тебя. Мне только убедиться надо. От тебя два слова требуется, которые между нами останутся. И сбережешь себе массу здоровья.

— Отвали, волчина!

— Гордый. Все вы, бродяги, гордые. Скажи, Крот, вот ты по жизни правильный уголовник?

— Правильный.

— А на дешевых фраеров пашешь. Зад им лижешь. Все из-за каких-то денег.

— На каких таких фраеров?

— На торгашей и цеховиков.

— Отвали, ничего не знаю.

— Жадность — страшное дело. За деньги вы торгашам сегодня зад лижете. А завтра у них «петухами» работать подвяжетесь. Или уже работаете, а, Крот?

"Петухами» в тюрьмах именуют пассивных гомиков, для урки это слово — смертельное оскорбление,

— Сука! — Крот вскочил и бросился на Пашку, получил прямой, точный боксерский удар и устроился на стуле, хватая ртом воздух. Пару минут мы смотрели, как он приходил в себя.

— Я тебя, опер, замочу… Посидишь, сука, на моем пере. Я тебя запомнил.

— Испугал-то как. Я весь в смятении. Можно прощения попрошу, а? Хочешь, даже на брюхе перед тобой поползаю?

Пашка подошел к Кроту и резким движением выбил из-под него стул, потом склонился над уголовником.

— Когда ты выйдешь, если выйдешь вообще, я внуков буду нянчить.

— Свидимся. Из-под любого замка выйду.

— Надоели вы. Сколько лет работаю — а все одно и то же. Угрозы какие-то. Крики… Крот, подумай еще. Тебе лучше все сказать.

— Я тебе все, падла, сказал…

Следующим приятным собеседником был Друзь. К моему удивлению, он так и не снял своей кепки с синим плексигласовым козырьком, хотя смотрелся в ней как полный придурок. Он весь состоял из квадратов. Квадратные плечи, квадратный лоб, квадратная челюсть. Даже глаза — и те квадратные. По разговору и замашкам — тоже урка, правда, несколько другого, чем Крот, розлива.

— Начальники, я же ничего не хотел плохого… Я же никого даже не ударил. Может, все-таки решим по-хорошему?

— Не зуди.

— У меня тугрики есть. Три… нет, пять тысяч. Хватит? Ладно, семь косарей — и по рукам… Ну, извините. Я же просто так финарь вынул. Начальник, я не хотел вас резать… Ну, извините.

— Бог простит.

— Ну, чего вам стоит? Не надо заявы… Мне нельзя в тюрьму… Нельзя. — Он всхлипнул, и по квадратному лицу поползла слеза.

— Почему нельзя?

— У меня мама больная. Сердце. Я жениться собрался… Мне нельзя в тюрьму. Пожалейте, начальник.

Пашка усмехнулся.

— Десять штук, да? «Волгу» купить можно. По корешам пойду, в долги влезу, но отдам… Нельзя в тюрьму мне. Мать Не выдержит.

— Не суетись под клиентом, Знаток. Давай лучше сыграем в телешоу «Что? Где? Когда?». Не для протокола. Просто на интерес. Тебе минута на размышление. Блиц. Два вопроса. Первый — за что отправили на тот свет Новоселова?

— Что? Да вы чего? Я ни про какого Новоселова не знаю.

— Та-ак. Товарищ не понимает… Ладно, пропустили, к этим баранам мы еще вернемся. Вопрос номер два — кто вас надоумил завалить вглухую следователя?

— Что? В какую глухую? Ничего не знаю. Просто спросили закурить.

— С кастетами и финкой. Кстати, финка не твоя? Может, подбросили?

— Моя. А куда сегодня без финки? Вон сопляки как распустились. Где я живу, без финки не пройдешь. Но никого мы вглухую делать не собирались…

— Ответ неверный. Приз уходит к телезрителям… Дурак ты, Знаток. Лучше тебе язык немного развязать. Иначе куковать тебе лет десять на нарах. Я все сделаю, чтобы добрую половину Уголовного кодекса тебе приклеить.

— Начальник, ну я же ничего не знаю. Я честно говорю — не хотели мы гражданина следователя обижать. Если бы я знал, за сто километров его бы обошел. Ну, извините. Свою цену назовите…

— А, ты еще и статью о даче взятки хочешь…

— Не хочу в тюрьму! Мама на кого останется?.. У меня больше никого нет… Ну, простите…

— Продолжаем игру. Еще минута. И еще два вопроса. Вопрос номер один: вспомни, как вы следователя на краденом «жигуле» хотели переехать.

— Что? На каком «жигуле»? Вы чего, начальники? Как переехать?

— Не помнишь?

Пашка поднялся и вышел из кабинета. Через минуту он вернулся с местным оперативником и тонкой папкой. Из папки он вытащил фотографию четкого отпечатка пальца и обратился к оперативнику:

— Толя, ты у нас эксперт. Посмотри пальчики.

— Дай руку, — прорычал оперативник. Друзь послушно протянул квадратную лапу.

— Та-ак, — задумчиво протянул оперативник, просматривая через лупу пальцы. — Вот он. Точно. Указательный палец. Петлевой узор. Смотрите, вот этот и этот элемент совпадают… Заключение могу дать только завтра… Но предварительно могу сказать — его палец.

— Точно? — недоверчиво спросил Пашка.

— Двести пятьдесят процентов. Вот этот палец, — оперативник взял Друзя за указательный палец, сжал и довольно болезненно тряхнул.

— Вы чего это? — чуть слышно произнес Друзь.

— А ничего. Не надо в краденой машине было за ручки хвататься, — хмыкнул Пашка. — Думал, не наследишь… В общем, по ходу дела получается, что ты профессиональный убийца и сделал вторую попытку замочить следователя прокуратуры…

— Что? Нет!

— Следы рук. Доказательство стопроцентное для суда. Тебе хватит…

— Начальники, вы чего? Какое убийство? Угнал я ту тачку… Угнал — и все. Плохо вожу и чуть было не сшиб кого-то. Случайно.

— А, тогда понятно… Вопрос номер два: каким денежным тузам вы с Кротом прислуживали? И через кого указания получили? Еще минута на размышление.

Взгляд у Друзя потух, из тела будто выдули воздух, он устало понурил плечи.

— Не хочу в тюрьму, — всхлипнул он. — Вы бы знали, как там хреново. Конвой. Пайка. Все строем. Хреново…

— Тогда говори.

— Не буду я ничего говорить, — безжизненным голосом произнес Знаток. — Тут такие завязки — меня сразу на перья поставят. Вам хорошо в теплом кабинете. А мне на этапах и в камерах на нож садиться.

— Если узнают, что ты что-то сказал.

— Они все узнают. И по всем зонам и этапам сразу прогон пройдет. Что-нибудь такое: «В хороших хатах такому, как Знаток, места нет. Если с хаты его не выкинут, заморозить, отписать, кто скурвился, и хребет сломать на разборе». Это значит, в камере мне каюк.

— А что мне помешает тебя подставить и такой же прогон устроить?

— Если дело мое правое — перед ворами оправдаюсь. А если не оправдаюсь — и там вилы, и там. Хоть честным арестантом в могилу сойду…

— А давай. Сходи…

— У, бля-а, — опять взвыл Знаток и стал растирать по щекам слезы. — У, бля-а!

— Может, все-таки поговорим?

— Нет, бля-а!

— Как хочешь, покойничек.

— Бля-а! — Вой становился все громче. Вой этот несся и из коридора, когда по нему уводили трясущегося Друзя.

— Ничего он не скажет, — произнес я.

— Поработать с ним несколько дней, может, и выдавили бы что, — махнул рукой Пашка. — А может, и нет. Тип похлеще Крота. Посмотри на него. Готов на брюхе ползать, взятки предлагает, весь такой раздавленный, пустым мешком пришибленный… С таким хуже всего встретиться на узкой дорожке. При возможности он тебя на куски изрежет, живьем поджарит. Ради удовольствия. А потом на суде будет слезы лить, кричать о тяжелом детстве, что больше не повторится и станет честным членом общества, если только высокоуважаемые граждане судьи пойдут ему навстречу. Но при первой возможности примется за старое…

— Воров он боится гораздо больше, чем нас.

— Правильно. Потому что из их породы. Они для него свои. Он их привычки знает. И действительно сгинуть готов, на коленях перед нами стоять, гундосить что-то, но ни жестом, ни словом не поможет следствию.

— Ученый.

— Даже чересчур.

— Хоть повинную с угоном написал — и за то спасибо.

— Да, — кивнул Пашка, скомкал фотку с отпечатком чьего-то пальца и бросил ее в урну…

Небо уже начало светлеть, скоро восход солнца. Нам оставалось переговорить с Корнейчуком, тем самым богатырем, который так хотел приголубить меня кастетом.

Здоровенный, накачанный под Шварценеггера, с рельефными широчайшими мышцами, бицепсами, с мощной шеей, он вполне сгодился бы для роли какого-нибудь киборга-убийцы. Лицо у него было смазливое, длинные каштановые волосы падали на плечи. Несмотря на то, что на дворе двадцатый век и человечество далеко ушло от пещер, все равно физическое преимущество над окружающими — большое дело. Имея такую мышцу, можно быть самоуверенным, нахальным и плевать на всех с высокой колокольни. Тебя будут сторониться и обходить, перед тобой будут заискивать хилые образцы человеческой породы. И девки будут ходить гурьбой. Чего не радоваться жизни, имея бицепс сорок пять сантиметров? Окружающий люд для тебя не больше, чем насекомые, которых порой не грех и придавить. И с которыми вовсе не обязательно считаться. Эй, что там за очкарики, интеллигенты, доходяги путаются под ногами? Брысь, я иду. Здоровый, крутой, с кувалдометром вместо руки, питекантроп двадцатого века. Кто сказал, что в современных городах не ценится физическая мощь? Расступись, подвинься…

Сегодня произошло событие. «Питекантроп» получил в ответ каменной дубинкой. Форму его раздувшегося от удара уха красиво подчеркивал аккуратно прилепленный врачом пластырь. Расстегнутая до пояса рубаха открывала перебинтованное туловище — похоже, ребро я ему все-таки сломал, ударив штакетиной. Корнейчук молчал, иногда морщась, когда неосторожный вздох отзывался резкой болью в боку.

— Чего надулся? — миролюбиво осведомился Пашка.

Нет ответа.

— Загрустил, смотрю, Кондратий, затосковал.

Нет ответа.

— В молчанку будем играть?

— Я имею право не отвечать на вопросы, — вызывающе воскликнул Корнейчук.

— Правильно, — сказал я. — И имеешь право молча получить лет эдак десять-двенадцать.

Корнейчук стиснул зубы, а потом произнес:

— Да иди ты к такой-то матери, доходяга.

— Смотри, Терентий, — хмыкнул Пашка. — Крутой мужик нам попался. Решил показать, кто тут хозяин… Зря, сынок. Зря. Если бы Крот такое сказал, я бы ему поверил. Он в тюрьме как дома. А ты… Думаешь, здоровый?

— Не слабый.

— Твоя мышца никого не волнует. В камеру к голубым спрячу, их там пятнадцать человек, включая мастера-тяжеловеса по боксу. И намекнем, что и оперчасть, и воры не против, чтобы тобой слегка попользовались. Им там скучно. Они новых людей любят. Сильно любят. Знаешь, ворам совсем не нравится, когда на сотрудников милиции и прокуратуры покушаются. Ведь это только в блатных песнях доблестью считается мента запороть. По практике знают, что это дорого обходится… Чего уставился? Не веришь в такой расклад? Давай проверим. А через день я узнаю, как оно тебе показалось — может, понравится «петухом» быть. Корнейчук зло посмотрел на нас.

— Так что, браток, хамить не надо. Ты где работаешь?.. Конечно, помимо разбойничьего промысла.

— Да какого разбойничьего… Я вышибала в баре «Звезда».

— Хорошее место. Вся сволочь городская там собирается. Там, наверное, и попал в дурную компанию. И стал огорчать старенькую маму.

Корнейчук порывисто вздохнул, сжал кулаки, собираясь что-то сказать, но Пашка жестом руки остановил его:

— Ну, похами еще. Тут же вылетишь из этого кабинета и «петухом» отправишься работать… Ну чего, продышался? Пришел в себя? Продолжим. Ты что-то недопонимаешь. И я тебе сейчас это популярно объясню. Договорились?

Корнейчук кивнул.

— Не бесись, Кондратий, — сказал я. — Мы тебе зла не хотим. И все понимаем. Крот тебе велел в случае чего в милиции ничего не говорить. Все равно облапошат, обманут, посадят. Правильно? Чего молчишь?.. Только облапошил пока что тебя Крот, а не милиция… Кто кастетом бил? Кондратий Николаевич Корнейчук.

— Я не бил. И кастет не мой.

— Эту песню ты споешь в суде. Ты что, не понимаешь, на кого наехал? На работника прокуратуры. Кто твои дурацкие оправдания будет слушать? Никто.

— Но я…

— Чего ты? Ты здоровенный мужик. Твоя комплекция плюс вес кастета да еще мои показания, что ты бил со всей силы… Знаешь, какой вывод напрашивается? Что ты меня хотел убить.

— Не убил же.

— А кого это волнует? Есть такое понятие как покушение. Когда преступный замысел не был доведен до логического конца по не зависящим от преступника обстоятельствам… Покушение на убийство работника прокуратуры. Знаешь, что за это полагается?

— Что?

— Стенка. Если следствие и суд споро пойдут, через полгода тебя расстреляют.

— Ты, Кондратий, уже одной ногой в могиле, — поддакнул Пашка.

— А твои приятели в сторону уйдут. Скажут — понятия не имеем, за что он того мужика мочить собрался. Да еще и поленьев в твой костер подложат. Бил, скажут, сволочь, со всего размаха. Мы его пытались отговорить, удержать, но такого динозавра разве удержишь? Никуда не денутся, скажут. В отличие от тебя они понимают, в какое дерьмо по уши влезли.

Еще минут сорок мы с Пашкой накручивали Корнейчука, довели-таки его до слез и до полного несоответствия образу терминатора. Под конец, всхлипнув и помотав головой, он сдавленно произнес:

— Что же мне делать?

— Я на тебя зла не держу, — сказал я. — Можно попытаться тебе помочь. Я же вижу, что ты в этой истории не основной, а так, на подхвате. Не правильно было бы на одного тебя все вешать. Я могу показать, что кастетом ты меня не бил, а просто вытащил его и продемонстрировал, ну, скажем, требуя денег. Покушение на убийство отпадает, а остается так, мелочь. Годится?

— Д-да.

— Пиши заявление на имя начальника Железнодорожного райотдела полковника Трофимова. Чего писать? Так и пиши: начальнику РОВД полковнику Трофимову от такого-то, проживающего там-то. Явка с повинной. Гулял с моими товарищами, договорились подзаработать деньги и ограбить вечером прохожего. Они взяли такие-то орудия, я взял кастет… Написал?.. А вот тут самое важное: на стройке около улицы Разина мы увидели незнакомого мужчину и договорились ограбить его. Я вынул кастет, не имея цели пускать его в ход, а лишь желая попугать… Пиши, я же обещал, что подтвержу это… Готово?

Корнейчук аккуратно, прикусив кончик языка, выводил на листе бумаги фразы.

— Хорошо… «Потом мы были задержаны сотрудником милиции и доставлены в районный отдел внутренних дел». С уважением, дата, подпись… Что? Да без «с уважением». Я пошутил. А дата и подпись нужны. Сделано? Молодец. Давай сюда.

Я взял бумагу, ознакомился с текстом, остался им доволен.

— Полдела, Кондратий, сделано, — кивнул Пашка. — Теперь за малостью осталось.

— Что еще?

— Нужно, чтобы этой бумаге ход дали. И чтобы мы твои слова подтвердили.

— Так вы же обещали.

— Обещали, — кивнул я. — Но только есть еще малюсенькое условие.

— Какое?

— Разговор останется между нами. О нем никто не узнает. Нам нужна просто информация.

— Какая информация? — заерзал на своем стуле Корнейчук.

— На кого вы работали? Какие задания выполняли? Кто вас надоумил на последнее дело?.. Мы в общих чертах уже все знаем, на каких торгашей и цеховиков вы пахали, но кое-какие факты нуждаются в проверке.

— Я ничего не знаю, — встрепенулся Корнейчук.

— Так не пойдет. Рассказывай, Кондратий. Наше слово — никто ни о чем не узнает.

— О чем говорить-то?

— Начни сначала. Как с Кротом связался.

— Два года назад. В баре познакомились. Я там многих знал. Мне сказали, что он авторитетный урка и чтобы я на него не наезжал в случае, если он себе много позволит. Я в баре уже не один год проработал и ориентировался, что там за публика, кто в авторитете.

— Не один год, говоришь? Ты чего, в армии не был?

— Не был. Освободили по здоровью.

— По дистрофии?

— Нет, почки… В общем, постепенно сблизились. Что я в баре имею? Шиш с хреном. А они живые бабки предложили. За пять минут работы.

— Какой работы?

— Морду кому-нибудь набить. Деньги выбить… Потом другие дела пошли.

— Какие?

— Какого-нибудь задохлика, у которого чемодан денег, до Москвы довезти, и чтобы волоска с его головы не упало. Или груз сопроводить.

— Какой груз?

— Однажды на грузовике из Астрахани вместе со всяким хламом икру везли. Другой раз из Нижнего Новгорода к нам железо перегоняли… А чего, деньги платили. Непыльная, в общем, работа была. До вчерашнего дня.

— Сколько обещали за этот заказ?

— Три косых.

— Неплохо, — оценил Пашка. — Что велели сделать?

— Да ничего особенного. Просто морду набить и лечиться отправить.

— Не свисти, соловей курский. За такую работу столько денег не платят.

— Уф-ф, — Корнейчук потрогал пластырь на ухе. — Мы должны были клиента отрубить, положить тело в машину, влить в глотку водку, а потом бросить у железнодорожного моста под поезд. Якобы спьяну сам угодил.

— И ты на это согласился?

— А куда деваться? Если откажешься, самого замочат. Мне это надо?

— И три косых на дороге не валяются…

По моей коже пробежали мурашки. Бог ты мой, ведь это обо мне так равнодушно рассказывал Корнейчук. О моем убийстве. В животе стало как-то пусто. Подкатила тошнота. Как пить дать — угрохали бы. Сегодня мой день рождения… Уже третий по счету с той поры, как началось расследование этого дела. Е-мое, ну и работенку я себе выбрал.

— Кто заказывал убийство?

— Не знаю. Все делалось через Крота.

— Опять художественный свист.

— Грек велел, — вздохнул Корнейчук.

— Грек, — кивнул Пашка. — Анатолий Парариди, 1950 года рождения, четырежды судимый. Верно?

— Не знаю я, сколько он судимый. Но мужик уж очень серьезный. Крот боялся его как огня.

Новое действующее лицо.

— За что Новоселова убили? — спросил я.

— Понятия не имею, — пожал плечами недоуменно Корнейчук. — А кто это такой?

Я внимательно посмотрел на бандита, пытаясь понять врет он или нет. Мне показалось, что Корнейчук действительно ничего не знает о Новоселове… Все равно всю компанию надо будет проверять на опознании по делу Новоселова.

Мы еще с час порасспрашивали Корнейчука о его деятельности на благо отечественной теневой экономики. По сути, он ничего не знал, но рассказал, где и какой груз ему приходилось прикрывать, описал внешность и назвал имена людей, с которыми встречался. Судя по всему, ни в одной операции, так или иначе причастной к деятельности Григоряна и Новоселова, он не принимал участия. Наконец мы его передали в руки следователя райотдела для допроса, предварительно устроив тому хорошую накачку. Я пообещал, что прокурор будет чуть ли не ежевечерне интересоваться ходом расследования. И чтобы кровь из носа, но ни одна из этих трех сволочей не соскользнула со статьи… Кажется, накачка удалась, физиономия у следователя стала кислой, но на хорошую работу мы его настроили.

Наконец мы остались с Пашкой наедине. Почти рассвело. Город просыпался, пошли первые трамваи, народ устремился на работу. Бог мой, масса нормальных людей живут нормальной жизнью. И семейный скандал для них — самое страшное событие. Они и представить себе не могут, что творится у них под боком… Ну сколько еще я могу обманывать смерть? За всю работу в прокуратуре у меня не было ничего подобного. Может, плюнуть на все?.. Нет, не дождетесь…

— Грек — человек уважаемый, — сказал Пашка, закуривая. — Это тебе не Знаток и прочая шваль. Семь лет назад он две зоны в Коми на бунт поднял.

— Вор в законе?

— Не дорос. Биография подвела. В армии служил. Но на зону был поставлен… В последние годы на поганое дело подписался — к хозяйственникам в услужение пошел, поэтому от прямых воровских дел отошел. Но все еще в авторитете. Сколачивает бригады, некоторые из них, по оперативным данным, имеют оружие. Речь шла даже о двух автоматах.

— Ничего себе.

В 1987 году автомат у преступников ценился примерно так же, как в 1995-м танк Т-72.

— Отшивает наезды на денежных людей, обеспечивает доставки грузов, денежные переводы. Выполняет еще некоторые деликатные поручения.

— Например, пришибить неугодного следователя.

— Может быть.

— Слушай, Паш, ну что за свинство? На убийство целого следователя прокуратуры, ведущего важное дело, присылают какую-то подзаборную рвань. Смотришь западные фильмы — сердце радуется. Красота. Снайперские винтовки, бомбы в самолетах. А здесь!.. Три опойные рожи и дубина в руке. Нема должного профессионализма и уважения.

— Многого хочешь. Чтоб тебе убийцу подослали в галстуке и со снайперской винтовкой! Это, брат, Россия! У нас нет широкого спроса на эту профессию, что, естественно, сказывается и на притоке кадров, и на подготовке. Ну, раз в год какая-нибудь жена накопит пару тысчонок на убийство опостылевшего алкаша-мужа и наймет такого же алкаша, после чего оба попадутся. Ну, грохнут кого-нибудь за долги — так потом всю жизнь трясутся, как бы исполнителя не нашли и обоим расстрельная статья не досталась. Единичные случаи… Единичные. Настоятельная необходимость выписать кому-то пропуск на небеса, как в нашем случае, возникает, если кто-то решает, что ставки слишком высоки и можно рискнуть многим. Где искать исполнителя? Ну, конечно, среди рвани, зонами потертой, к крови и стонам привычной. У блатных ведь заплечных дел мастера не вывелись. У них законы суровые, наказания все больше жестокие. Надо кому-то смертные приговоры правил в исполнение приводить. Так что на урок вся надежда. Хотя и среди них поискать надо любителя на сто вторую статью. Но найти можно. Таких ублюдков, как Крот, как Знаток. Фраков они, конечно, не носят, с ядами и винтовкой не в ладах. Но принципиальной разницы, чем убьют человека — шпионской суперштучкой или ржавым топором, — нет. Важен результат.

— Русская мафия.

— Таким был и всегда, останется русский киллер — с топором в руках, пьяный и тупой.

Пашка ошибся. Через несколько лет профессия наемного убийцы станет пользоваться огромным спросом. И потерявших человеческий облик алкашей, готовых на все уголовников или просто чокнутых кровососов сменят бывшие десантники и гэбэшные спецназовцы, мастера по стрельбе и специалисты в области взрывных устройств, а также действующие и бывшие сотрудники МВД и госбезопасности. Появятся подпольные школы киллеров. Утрясутся таксы и расценки. И польется полноводной рекой оплаченная звонкой монетой кровь. Убийство станет неотъемлемым и эффективным правилом игры. В восемьдесят седьмом такое развитие событий можно было представить лишь в бреду, нанюхавшись дихлофоса. Никто не мог подумать, что за каких-то пару лет государство сдаст все позиции и уступит место наглеющей, кровавой организованной преступности. И даже оголтелую травлю правоохранительных органов, порочную судебную практику, набирающую обороты, никто тогда не воспринимал всерьез. Ведь такое уже раньше бывало и длилось недолго. Но потом власть бралась за ум, и преступники вновь отправлялись по колониям, занимали предназначенные им судьбой места на нарах.

Не прав был Пашка и в том, что среди русских киллеров не было истинных виртуозов своего дела. Когда ставки повышались и перехлестывали через определенный барьер, они возникали откуда-то из тьмы. В этом я смог убедиться через несколько месяцев, но об этом позже…

— Зарвался Грек. Превысил полномочия, — сказал Пашка. — Надо грабастать его за шкирман.

— Думаешь, он к нам с признательными показаниями приползет, едва мы в пределах его видимости возникнем?

— Не приползет… Но почему только ему можно нарушать правила?

— Поясни.

Выслушав Пашку, я покачал головой.

— Ты мухоморов обожрался?

— А ты, Терентий, жить хочешь?

— Не прочь еще покоптить небо.

— Тогда будем делать так, как я говорю…

ПРИ НАЛИЧИИ ТРУПА…

В кабинет ворвался небольшой смерч, и помещение вмиг стало тесным. Именовался этот смерч Сергеем Нестеровым.

— Привет, Пашуля… Здорово, следователь… Слабоват, Терентий, стал. Кто так руку жмет? Руку вот так надо жать. После этих слов в моей руке что-то хрустнуло — ладонь Добывала под заводским прессом. Ох, — крякнул я.

— Чего «ох»? Не пищи. Сколько говорю, чтобы ко мне тренировки ходил.

Нестеров промчался еще пару раз по кабинету, виртуозно и грациозно огибая сейфы, стулья и столы. Схватил со стола мою пластмассовую зажигалку с изображенной на ней голой девицей.

— Отличная вещь.

— Бери, — предложил я.

— Не надо.

Он пробежал еще раз по кабинету, сделал неожиданный выпад в сторону Пашки, тот мгновенно среагировал, отклонился и принял боксерскую стойку. Нестеров сделал еще один выпад, остановил руку, наметив удар.

— Пашуля, где твоя квалификация? Захирел. Тоже мне — боксер… Дистрофия на марше. Что в розыске, что в прокуратуре… если прижмут в темной подворотне — что делать будете?

— Если завтра война, если завтра в поход, — поддакнул я.

— Вот именно, Терентюшка. Вот именно… Пашуля, как же ты разжирел.

Нестеров схватил Пашку двумя пальцами за живот так, что тот застонал.

— Позор на мои седины. И это мой ученик.

Нестеров еще раз вьюном прошелся по кабинету, схватил лежавшую на столе папку с делом, кинул ее обратно, потом перелистнул книжку «Альтист Данилов», которую я читал по утрам в транспорте,

— Ох, грамотеи, — хмыкнул он и наконец плюхнулся в кресло, закинув ногу на ногу.

Мы вздохнули свободно. Но в любой момент этот ядерный реактор мог заработать вновь.

— Сережа, у нас к тебе дело, — сказал Пашка.

— Конечно. Где еще дела, как не в прокуратуре!

— Дело на сто миллионов.

— Я завсегда. Только учтите — со временем туговато. Полно «глухарей», квартал надо скоро закрывать. Шеф зудит, раскрытий требует. Кроме того, соревнования по кик-боксингу. Борцы-ветераны в Москве собираются — меня приглашали.

— Ветеран в тридцать четыре года.

— Да, ветеран… Так чего, уши кому-то оборвать надо?

— Дело посерьезнее, — вздохнул Пашка. — Давай прогуляемся по парку, пивка попьем, там и побеседуем.

— Для спортсменов пиво — чистый яд. Вы потому такие хилые, что пиво пьете без остановки… Хотя иногда не помешает. Пошли.

От прокуратуры до городского парка было недалеко. В ларьке, уцелевшем в самый разгар антиалкогольной компании, у знакомой продавщицы мы вырвали без очереди по бутылке «Жигулевского» и примостились на лавочке в закутке, подальше от шума городского. Такие разговоры в кабинете не ведутся. Когда в деле замаячила фигура партийного деятеля, то слишком велика вероятность, что к следователю будут предъявлять повышенный интерес чекисты. Они вполне могут и не ограничиться своей любимой забавой — установкой телефона на прослушку, а понавтыкать жучков в кабинете.

Нестеров отхлебнул, крякнул с удовольствием и покачал головой.

— Точно, яд.

— В малых дозах — лекарство, — возразил Пашка.

Нестеров работал старшим оперуполномоченным в отделе по разбойным нападениям. Все свое свободное время он тратил на улучшение навыков мордобоя и опрокидывание противника на маты. И получалось это у него чрезвычайно хорошо. Сложением он обладал отнюдь не богатырским — сто шестьдесят пять рост и пятьдесят восемь вес. Четырнадцать лет назад он взял серебряную медаль на чемпионате Европы по самбо. Десять лет назад занял четвертое место на чемпионате мира по вольной борьбе. После этого плюнул разом на все — загранпоездки, сборную, рекорды — и пошел работать в милицию. Через пять дней, будучи выходным и в гражданской одежде, притащил в отделение банду из пяти грабителей. Они шли послушно, подняв руки вверх. Нестеров в темноте угрожал им кошельком, который они приняли за пистолет.

Нестеров вел себя так, как положено вести настоящему стражу порядка. Но так уж получалось всегда, что придумывают и трактуют правила чинуши, не вылезавшие никогда из-за письменного стола и о преступниках читавшие только в книжках. Поэтому время от времени на Нестерова возбуждались уголовные дела о превышении власти. «Как можно было бить того разбойника с такой силой по лицу?» «Почему вы сломали руку тому хулигану? Ну и что — нож в ней был зажат? Нужно было обезоружить, а не причинять человеку телесные повреждения». «Почему вы вытащили из кобуры пистолет? У вас были основания считать, что ваш противник вооружен?» И прочая чушь в том же роде. Одно из этих дел пришлось вести мне. Нестеров задержал троих кавказцев, сосредоточенно насиловавших женщину на стройке. Пока он с ними разбирался, потерпевшая сбежала. А из насильников один устроился со сломанной ногой на больничной койке, второй отправился прямиком в реанимацию. По всему получалось, что Нестеров налетел на несчастных кепкарей и жестоко измолотил их. Кавказцы попались настырные и упорно писали жалобы во все инстанции, требуя привлечь милиционера к уголовной ответственности… Писали они и из тюрьмы, куда я их отправил после того, как с огромным трудом все-таки вычислил потерпевшую и заставил написать заявление. Потом была еще пара аналогичных случаев с участием Нестерова, по которым я выносил отказы в возбуждении уголовного дела. Закон что дышло… Попадись на моем месте другой следователь или будь дурной прокурор — сидеть бы Нестерову за решеткой. Что поделаешь! Общество и закон совершенно не защищают того, кто не щадя живота защищает их. Поэтому все больше распространяется новый тип милиционера — того, который спокойно пройдет мимо драки или грабежа. Зачем связываться? Или нож в живот получишь, или постановление о возбуждении уголовного дела от прокурора.

— Ты, Серега, нашего Терентия ценишь? — спросил Пашка, отхлебывая пива.

— А то нет. Люблю я его, родненького, — Нестеров железными пальцами потрепал меня за щеку.

— Не хотелось бы, чтобы он безвременно ушел от нас, — скорбно вздохнул Пашка.

— А что, есть опасность?

— Да тут кое-кто убить его мечтает…

Нестеров въехал в ситуацию моментально.

— Грек? Во охамел.

— Надо ему объяснить, что он не прав.

— Надо.

— Вежливо так объяснить. Доходчиво. Я предлагаю…

Выслушав предложения, Нестеров погрустнел, но лишь на мгновение. Через секунду он по-дружески жахнул меня кулаком по колену, так что нога сразу чуть не отсохла.

— Не бойся, Терентюшка, не дадим тебя в обиду поганцам… Пашуля, мне надо день на разведку. А потом Грек поймет, что сильно ошибался.

На следующий день нас с Пашкой загнали на торжественное заседание, посвященное стодесятилетию со дня рождения Дзержинского. И угораздило нам попасться на глаза начальнику УВД и прокурору, которые вместе шли по коридору нашей конторы. «Как, что, почему не в форме? Всем было сказано — на заседание. Какие такие срочные дела? Шагом марш».

Два часа я никак не мог заснуть в мягком кресле в зале клуба МВД, где собрались сотрудники из братски-враждебных ведомств — нашего, милиции и госбезопасности. Сон, как назло, никак не шел, «Альтиста Данилова» я сдуру оставил в столе, а потому был вынужден выслушивать выступления. Ей-богу, приятнее жевать бумагу. Большинство ораторов не изобретали нового и лишь повторяли другими словами доклад Председателя КГБ Чебрикова под названием «Великий пример служения революционным идеалам».

После такой промывки мозгов работать вечером я не стал, вернулся домой пораньше. Я доживал последние дни в одиночестве. Послезавтра заявится моя фамилия. Нина будет выделывать йоговские асаны, а Сашулька потребует показать ему пистолет, которого у меня сроду не было.

Я лежал на диване и уныло смотрел «Прожектор перестройки», где Черниченко вещал, как под Указ о борьбе с пьянством вырубили в Крыму элитную виноградную лозу. Тут зазвонил телефон.

Терпеть не могу вечерние телефонные звонки. За ними, как правило, скрываются заботы, суета.

— Слушаю, — резко произнес я.

— Терентюшка, это дядя Нестеров. Есть такой.

— Да уж знаю.

— Еще бы ты не знал… В общем, все на мази. После обеда я у тебя. И обговорим все конкретно. Чтобы верста коломенская тоже была.

— Я скажу Пашке.

— Лучше я сам ему сейчас позвоню. Сердце у меня упало. Ну, все, начинается.

…Грек был вовсе не по-гречески, а прямо по-немецки пунктуален. Каждый вторник и каждую субботу в девять-десять вечера он приезжал к своей девятнадцатилетней любовнице — победительнице первого в городе конкурса красоты и проводил у нее ночь. Для человека, выбравшего такую нелегкую профессию, какую выбрал себе Грек, нет ничего хуже устоявшихся привычек. Привычки делают поведение повседневным.

Внешне Грек никак не походил на каторжника, который из своих сорока лет двенадцать провел в самых элитных исправительно-трудовых учреждениях Союза, где заработал вес и авторитет. Его руки с длинными, сильными, музыкальными пальцами не были испорчены ни одной татуировкой. Лицо благородное, приятное. Ни движения, ни разговор не выдавали в нем блатного. Роскошный серый костюм ладно сидел на высокой атлетической фигуре. Нет, не мог этот человек быть преступным «авторитетом». Преуспевающим хирургом, кинорежиссером, в худшем случае директором магазина — пожалуйста. Но уркой…

Грек вылез из «девятки» стального цвета с затемненными стеклами. В руках он держал букет гвоздик и дефицитнейший торт «Птичье молоко».

— Здоров, Грек.

Он обернулся, и лицо его перекосилось.

— Добрый вечер, — нехотя произнес он.

Ему протянули руку. Грек протянул руку в ответ. И тут же согнулся от страшного удара в солнечное сплетение…

Нестеров развернул скорчившегося Грека и втолкнул в машину — Пашка услужливо распахнул перед ним дверцу.

— Возьми, — Пашка протянул ключи от замка зажигания.

"Девятка» взвыла мотором и рванула вперед.

— Больно же, — прохрипел Грек, слегка отдышавшись. — «Браслетом» руку защемили.

— Терпи, казак, — Пашка хлопнул его по плечу.

— На каком основании я задержан?

— За дело, Грека.

— В контору едем?

— Не в драматический же театр.

"Девятка» остановилась в пустынном дворе. Греку набросили куртку на руки, чтобы не видно было «браслетов». Через несколько дворов ждала машина. Синие «жигули» с липовыми номерами, в которых я с нетерпением ждал всю компанию.

Когда Грека сажали в машину, он задергался. Попытался сбросить руку Нестерова, за что получил такой удар по почкам, что, застонав, присел.

— Вы что делаете? По закону обязаны объяснить, за что я задержан. Предъявить постановление.

— Предъявим.

Когда за окном машины начали пробегать новостройки, Грек снова заерзал на сиденье.

— Контора в другой стороне. Вы чего?

— Мы тебя, Грека, — ухмыльнулся Пашка, — на следственный эксперимент везем. Поэкспериментируем немного.

— Думаете, это вам так просто пройдет? — Грек напряг руки, будто пытался разорвать наручники. — Да чего вы о себе думаете, поцы?!

— Заглохни, Грек, а то я драться буду, — произнес Нестеров, сосредоточенно крутивший баранку.

Когда машина въехала на проселочную дорогу, Грек снова заволновался, но Пашка отвесил ему такую затрещину, что у того только зубы лязгнули.

— Куда вы меня привезли? — закричал Грек, когда машина остановилась у заброшенного бетонного строения.

— На кудыкину гору, — сказал Пашка.

— Что происходит?

— Нарушение соцзаконности.

В подвале каким-то чудом сохранилось электричество. Тускло светила лампочка под потолком. В углу лежала груда мусора. Из мебели здесь было две табуретки, на полу стоял заплесневелый электрический чайник. Наручники пропустили через ржавый радиатор парового отопления, так что вор оказался крепко прикован и стоял на коленях, не в силах разогнуться или сесть на пол.

— Что вы затеяли?

— Судить мы тебя будем, Грека, — развел руками Паш-а — мол, ничего не попишешь, надо.

— Шутки шутишь. Жванецкий ментовского розлива.

— Да уж какие шутки, Грека? — вздохнул Пашка. — Смотри, нас сколько. Тройка в полном составе. Достаточно для вынесения смертного приговора. А приговоры троек приводились в исполнение незамедлительно.

— Да ладно дешевый шелест разводить.

— Никто не разводит. Скоро убедишься.

— Цирк уехал, а клоуны остались. Я на вас такую телегу за подобные провокации накатаю, что погоны вместе с мясом сдерут.

— Да-а?

— Не тридцать седьмой год. Сейчас к жалобам отношение правильное.

— Когда есть жалобщик, — согласился Пашка. — Грек, неужели ты не видишь — перед тобой налицо преступный сговор органов прокуратуры и МВД. Чуешь, чем пахнет?

— Дерьмом.

— Точно. Я буду искать неизвестных убийц рецидивиста Парариди. Терентий получит дело в производство. Как по-твоему, быстро мы найдем злоумышленников?

— Таких дешевых разговоров я еще не слышал.

— Так послушай. Ты исчезаешь с концами. Знаешь юридическую тонкость — нет трупа, нет дела. Кое-какие познания в данной области позволят тебя закопать на веки вечные. Твое исчезновение вряд ли кого взволнует. Мало ли куда мог деться человек с твоей биографией. На работе тебя не хватятся, поскольку ты сроду нигде не работал. Справка инвалида второй группы обошлась тебе в четыре тысячи рублей — это мы в курсе. Куда Грек делся? В бега подался — и баста. Могут, правда, твои компаньоны или воры провести свое расследование. И пожалуйста. Ты их хорошо знаешь. Как по-твоему, способны они вычислить нас? Смешно. А если и вычислят, что само по себе невозможно, думаешь разборы нам учинят? Не смеши мои подметки, Грек.

— Брось, менты так не делают.

— Да?.. Кстати, ты даже не спросил, за что на тебя такой наезд. Знает кошка, чье мясо съела.

— Да уж не твое.

— Плохо ты воровские правила блюдешь. Знаешь ведь, вор делает свое дело, то есть ворует. А сотрудник правоохранительных органов свое — ловит вора. И никто ни на кого не в обиде, все в понятии. Верно?

— Верно.

— А ты следователя прокуратуры решил замочить. Убийц подослал. По наводке дешевых фраеров, торгашей гнутых. Куда это годится?

— Ты за кого меня держишь?

— За суку позорную, за кого же еще. Притом за суку бешеную, которую нужно отстреливать. По Уголовному кодексу я тебе ничего не предъявлю — доказухи нет. Нынешний закон не позволяет мне защитить человека, моего коллегу. А в порядке особого совещания — пожалуйста. По нему тебе светит исключительная мера наказания.

— Бог мой, целая шобла помешанных ментов. — Грек держался хорошо, но видно было, что Пашкина речь начинала его пронимать. Он начинал осознавать серьезность положения.

— Можем, правда, поторговаться. Ну, скажем, ты нам расскажешь что-то, что нас заинтересует.

— Ага, и подписку о сотрудничестве дам… Насквозь вас, ментов, вижу. Ваш дешевый маскарад на меня не действует. Как пацана решили попугать… Давайте лучше по-хорошему расстанемся и обо всем забудем.

— Ехал Грека через реку, — Нестеров в привычном темпе прошелестел по помещению и присел на одно колено около Грека, — а рак Греку цап. — Он схватил уголовника за нос и повернул пальцы.

— Ух, — воскликнул Грек. Из глаз его брызнули слезы.

— Чего плачешь, Грека? Не рыдай, не надо, — хмыкнул Нестеров и вдавил своими стальными пальцами какую-то точку у ключицы вора. Грек на этот раз вскрикнул гораздо громче. — Ох, какие мы нежные, — хмыкнул Нестеров и пережал еще какую-то точку. На этот раз Грек заорал благим матом. — Да не волнуйся так, Грека, мы тебя не больно зарежем. Мы же не садисты какие…

— Сволочь легавая!

— Может быть, и сволочь, — добродушно согласился Нестеров.

— Пользуешься тем, что у меня руки скованы, капитан.

— А ты что, побоксировать хочешь? — обрадовался Нестеров. — Так я тебя сейчас раскую. Давай.

Он так сжал руку Грека, что в ней что-то треснуло.

— Если бы у тебя мозгов сколько мышц было… — буркнул Грек.

— А если бы у тебя мозги были, ты бы с нами сразу договорился и не доводил бы до крайностей, Грека. Не то через реку не переплывешь. — Нестеров встал и уселся на табурет.

— Как-то давно я под Челябинском срок мотал. Зона бардачная была, по первому времени «авторитетов» не слушали, А потом еще из Грузии вагон «отмороженных» прислали. В Грузии у них в камеру черную икру носят и «матрешек» водят, вот боссы ментовские и решили их Севером поучить. Черные наглые, без тормозов, надумали, что они за главных будут. Меня на разбор вытащили. Я один, а их семь человек. С финарями. А у меня одна заточка в руках. Я им сказал, что они завалят меня, но сперва трех-четырех с собой унесу. И они отступили, щенки. А почему? Потому что поняли — меня дешевыми номерами не проймешь. Если надо — я умру.

— Легенда о доблестном рыцаре Айвенго, — хмыкнул Пашка.

— Напрасно смеешься, мусор. Меня даже администрация в зоне не трогала. Знали — не стоит.

— Наслышаны, как ты две зоны на бунт поднял, — кивнул Пашка. — Только тут расклады другие. Тут игры кончились. Если ты играешь без правил, то и мы туда же. Неужели не понял?

— Я все сказал.

— Тогда не обижайся.

Пашка схватил Грека за ворот пиджака и сдавил горло. Грек захрипел. Через несколько секунд его глаза закатились и он потерял сознание.

— Пашка! — крикнул я.

— Не тужи, жить будет.

Пашка взял чайник и выплеснул содержимое Греку в лицо. Грек закашлялся и приоткрыл глаза.

— На первый раз повезло, — Пашка нагнулся к нему. — В другой раз не повезет.

— Отвали…

Полчаса Грек держался, изредка зло отвечая на наши миролюбивые замечания. Потом Пашка сказал:

— Ну, все, художественная самодеятельность закончена… Грек, неужели ты думаешь, что после всего происшедшего я отпущу тебя победителем?

От этих слов мне стало как-то зябко. Трек поднял глаза, посмотрел на Пашку… И начал отступление по всему фронту.

— Стучать не буду.

— А кто просит стучать, Грек? За тобой должок. Ты пересек флажки. Мы просто требуем компенсации.

— Ладно.

— Кто приказал организовать убийство?

— Торгаши. Как прижмет — они злые становятся, хуже урок.

— Кто именно? Григорян?

— Григорян, как же!.. Нет, в первый раз он предложил следака грохнуть. Как не вышло, обратный ход дал. Зато сходняк ихний решил прокурорскогодобить.

— Почему?

— Им на Григоряна плевать по большому счету. Пусть хоть какая статья ему обломится. Но у них несколько серьезных дел завязано на эту обкомовскую шишку.

— Выдрина?

— Да. Только не знаю — что. Закон о кооперации на подходе — они чухнули, что будет принят обязательно. Какие-то еще заморочки… В общем, все эти лимоны, которые они настричь планировали, могли на корню загнить. А тебя, следак, они считают за основную занозу. Упрямишься, дурила. Как паровоз, на всех парах разогнался. И еще поддержкой секретаря обкома заручился… Нет человека — нет проблемы, как говорил Сталин.

— Понятно, — кивнул Пашка. — Из кого сходняк был? Грек назвал несколько весьма известных в городе фамилий.

— Кто Новоселова порезал? — спросил я.

— Самому интересно. Григорян тоже просил меня выяснить, кто виноват. Я по своим каналам пробовал разузнать — ничего. По-моему, и причин особых убивать его не было.

— А сам Григорян мог?

— Черт его знает! В принципе мог, заказал уши ему отрезать, а потом бегает везде и орет: «Кто убил друга?» Возможности у него для этого были. Один Нуретдинов чего стоит.

— А что Нуретдинов?

— Головорез отпетый. У узбекских баев в услужении был. Людей в асфальт закатывал, чтобы трупов не нашли. Потом там какой-то клан на клан наехал, его прижали, он убежал и к Григоряну прибился.

— Час от часу не легче. У него оружие есть?

— Есть, конечно. И у него. И у самого Григоряна два пистолета. Боится наездов.

— С собой оружие носят?

— Дураки они, что ли! Но когда задымится под сиденьем, могут и вооружиться. А чего им бояться? Куча ментов ручных есть, да еще обкомовское прикрытие.

— Кто эти менты ручные? — заинтересовался Пашка.

— Не про то базар. Не знаю, — отрезал Грек.

— От тебя еще две услуги потребуются, — сказал Пашка.

— Никаких услуг. Что мог, то сказал. В расчете.

— Нет, не в расчете. Да не бойся, ничего особенного. Во-первых, отговори своих боссов от мыслей о новых покушениях.

— Как отговорить?

— Как хочешь. Скажи, что на тебя выходили чекисты и предупреждали, что им все известно о планах грохнуть следователя и чтобы не рыпались.

— Сразу вопрос — откуда чекисты узнали?

— Кто-то из своих заложил. Пусть гадают, кто на КГБ барабанит, пусть перегрызутся.

— Подумаем.

— И еще — это даже не услуга, а так, мелочь, о которой говорить не стоит.

— Когда менты говорят «мелочь», жди подлянки.

— Действительно мелочь. Слушай, что надо…

БОМБА ДЛЯ АРМЯНИНА

Как человек южный, Григорян любил яркое летнее солнце и тепло. Но сегодня прелести погоды не радовали его сердце. На душе была хмурь. Настроение упало ниже низшей отметины. И для этого имелись все основания.

Первая головная боль — неуемное рвение следственной группы. Затеяли ревизии, таскают людей на допросы, того и гляди выйдут на него, Григоряна. Пока, правда, до этого далековато, но неизвестно, как глубоко они копать будут. Да еще и на Выдрина начали компромат собирать. Где это видано — какой-то несчастный следочишка да пара капитанов милиции шьют дело заведующему отделом обкома партии. Нет, Россия все-таки катится в пропасть. Григорян был уверен в этом. Как можно жить, когда люди не знают своего места? Если бы в Закавказье какой-то прокурорский чиновник начал собирать материал на работника ЦК — что бы с ним было?.. Да ничего бы не было. Ничего, потому что такую ситуацию просто невозможно представить. За Кавказским хребтом все отлажено. Цеховик делает деньги и платит с них процент в райком, милицию и КГБ. Все давно утрясено, все улажено, цены установлены. А Россия — один берет, другой не берет, третий в принципиального играет, мечтает кого-то вывести на чистую воду. Бардак!

Вторая проблема возникла совсем неожиданно. Три дня назад дома раздался телефонный звонок и хрипловатый нахальный голос представился неким народным мстителем, пообещал устроить кузькину мать проклятому кровопийце, сосущему кровь из трудового народа. После чего последовал совет — во избежание крупных неприятностей надо начать делиться. С кем? Об этом голос упомянул весьма туманно.

Кто это такие? Что за наглецы? Беда. И опять корень всех бед в бардаке и бедламе. Разве в Ереване к цеховику позвонит какой-нибудь шакал и скажет такие слова? Тут же будет поднята вся милиция. И негодяй просто исчезнет. А с настоящими ворами деловые люди в Ереване душа в душу живут. В Баку же вообще воров никто ни во что не ставит, там цеховик — главный человек. В Тбилиси, правда, воры в чересчур большом авторитете, с ними даже секретари райкомов советуются. Но тоже все утрясено. А в России… Глаза бы не смотрели. Всякий щенок звонит уважаемому человеку и требует какого-то дележа. Непостижимо… И в милицию не пожалуешься. Те вместо того, чтобы помочь, начнут вопросы задавать. К тому же таинственный незнакомец намекнул на знание многих обстоятельств, которые порадуют правоохранительные органы. Нет, нельзя в милицию.

Григорян долго гадал, кто мог ему позвонить. Одно время на него пытались наскочить московские воры. В Москве давно орудуют банды, которые трясут цеховиков. Первые появились еще в семидесятые годы. Пытки, убийства — это у них в норме. Орудуют они по всему Союзу. Но с помощью Нуретдинова и Грека удалось от них отбиться. Потом наезжали казанские, однако тоже отправились восвояси несолоно хлебавши. Одно время возникли трения с двумя грузинскими ворами в законе. Но тоже вроде пошли на мировую. В Грузии этих воров в законе как собак нерезаных. Если под каждого ложиться…

На следующий день неизвестный вымогатель позвонил вновь и пригрозил всеми возможными карами. Заломил бешеную цену. С таким откровенным нахальством Григорян еще не сталкивался. Вспылил, нагрубил. Неизвестный посоветовал готовиться к худшим временам. Ночью по окнам дома два раза лупанули из обреза. Никто не пострадал. В милицию, понятное дело, Григорян звонить не стал, а вытащил из тайника промасленный, работающий как часы «браунинг». Он любил оружие. Но таскать его боялся из-за пресловутой статьи 218 Уголовного кодекса. Но если жизни угрожает опасность, тут уж не до церемоний… Ничего, еще поборемся! Когда имеешь такого телохранителя, как Нуретдинов, можно ничего не опасаться… У него звериный нюх на опасность. Именно Нуретдинов спас его во время разборки с казанками. Теперь двое парней Нуретдинова сторожили дом, обложившись охотничьими ружьями. Григорян был уверен, что от бандитов отобьется. Не в первый раз…

— Чего ему надо? — раздраженно произнес Григорян, когда сотрудник ГАИ на углу Желябова и Коммунистической махнул жезлом.

— Деньги хочет… Деньги все хотят, — рассудительно произнес Нуретдинов, нажимая на педаль тормоза. Машина прижалась к обочине.

— Пожалуйста, ваши права…

Гаишник положил на капот пятирублевку, вложенную в права, и холодно произнес:

— Выйдите из машины и откройте багажник.

— Зачем, э? — развел руками Нуретдинов. — Мы что, на бандитов похожи?

— Досматриваем белые «волги». Приказ, — развел руками сотрудник ГАИ.

Нуретдинов нехотя вылез…

— Тихо! Уголовный розыск!

Нестеров, неудобно чувствовавший себя в форме сотрудника ГАИ, ударил Нуретдинова по голени носком ботинка и с кряканьем заломил ему руку за спину. К «волге» подлетели оперативники и вытащили из салона Григоряна. Внештатная группа захвата работала, конечно, не так споро и четко, как спецназ. Но в 1987 году отряды спецназа были только в Москве и еще в паре городов. Обычно операции проводили более-менее тихо. До стрельбы доходило редко. Пьяный участковый вполне мог заявиться на воровскую «малину» и притащить пятерых ворюг за шкирман в отделение.

— Зачем толкаться? — заворчал Нуретдинов, когда его поставили лицом к машине, положив руки на крышу. — Сказали бы — сам вышел.

Под сиденьем Нуретдинова был обнаружен пистолет Макарова с патроном в патроннике. Под плащом, справа от сиденья, на котором сидел Григорян, лежал «браунинг».

— Вах, откуда это? — развел руками Григорян.

— У вас хотелось бы узнать, — произнес я.

— Первый раз вижу. Честное слово. Может, кто-то забыл?

— Интересно кто! Надо бы найти человека, вернуть ему ценную вещь.

Григорян залепетал что-то неубедительное. Нуретдинов набычился и молчал. Сейчас он очень походил на пойманного у разоренного аула басмача. Ему бы шашку, обрез, коня — он бы устроил нам, показал, кто настоящий аскер. А так, беспомощный и бессильный, стоит, сжав могучие кулаки и бросая на нас молнии из раскосых глаз… Не твои времена на дворе, аскер, тебе бы родиться на семьдесят лет пораньше да прибивать к воротам уши гяуров…

— Ричи, это же милиция. Какой позор! — были первые слова толстой носатой армянки, одетой в черное. Это была жена Григоряна.

Григорян жил в двухэтажном старом доме недалеко от центра города. Мы прибыли туда с постановлением об обыске. Дом сторожили два бугая восточной национальности. Наглеть и сопротивляться милиции было не принято. Они угомонились на диванчике в углу, на их тупых физиономиях ничего нельзя было прочесть. О том, что они не зря едят хлеб, говорили заряженные двуствольные ружья. Телохранители были готовы к обороне. Они производили впечатление людей серьезных, невеселых и жестких.

Обстановка в доме очень походила на обстановку в жилищах многих торгашей, которых мне довелось видеть на своем веку. Григорян был явно в курсе московских веяний, прилагал немало сил и средств, чтобы быть не хуже других. По коридору было трудно пройти, не наткнувшись на бронзовый с хрустальными висюльками канделябр. В комнатах их было не меньше. Поговаривают, что мода на канделябры пошла сверху. Квартира самого Леонида Ильича Брежнева была якобы переполнена ими, и сначала цэковские работники, а потом и торгаши подхватили этот дизайнерский почин…

На кухне в банке из-под крупы мы нашли горсть драгоценностей с бриллиантами. И тут Григорян не отставал от своих собратьев. Кстати, мода на бриллианты тоже пришла от августейшей фамилии. Коллекционирование «брюликов» было любимой забавой Галины Брежневой. В начале восьмидесятых торгаши давились в очередях за бриллиантами и золотом, как в революцию голодные граждане за хлебом.

В столовой висело два пейзажа. Один явно принадлежал кисти Айвазовского. Это тоже считалось признаком хорошего тона. Денежный человек просто обязан был иметь картину Айвазовского. Московские евреи ростовщики и элитные адвокаты увлекались еще полотнами «малых голландцев», но это удовольствие было для избранных и стоило гораздо дороже.

Еще одно увлечение торговых работников — фарфор и хрусталь. Страсть к ним пронизывает всю эту среду сверху донизу. У солидного деляги фарфора должно быть много, и он должен быть дорогим, пусть безвкусным. В доме мы насчитали восемнадцать сервизов «Мадонна» — вещь почему-то особо ценимая григоряновскими коллегами. Чуть ли не в каждой комнате были переполненные горка или сервант. В столовой висели сразу две хрустальные люстры.

И, конечно, видеотехника. В середине восьмидесятых мерилом благосостояния, даже большим, чем личный автомобиль, считался фирменный видеомагнитофон. Видеотехника стоила бешеных денег. Какой-нибудь дрянной тайваньский видик тянул на три тысячи рублей (половина «жигуля» или целый «запорожец»), телевизор «Сони» весил уже под пять тысяч. Позже этот электронный хлам обесценится и станет доступен в принципе большинству населения. Тогда же вещи эти воспринимались как роскошь и излишество, позволительные только богатым и беззаботным людям. Видеомагнитофон в доме сигналил — тут живет или спекулянт-хапуга, или загранработник. В доме Григоряна имелось два видеомагнитофона, цветной телевизор «Горизонт» и два японских телевизора. Музыкальный центр «Пионер» тоже не относился к числу дешевых вещей.

— Хорошо живете, — оценил я обстановку после первого, беглого обшаривания дома. — Даже завидно. Научите, как так устроиться.

— Э, все на трудовые деньги, товарищ следователь, — покачал головой Григорян.

— Я понимаю.

— Армянин — человек мира. У меня родственники за рубежом. Дядя во Франции. Присылает всякие мелочи.

— Любит вас, наверное, дядя. Он у вас, видно, Рокфеллер.

— Армянин армянину помогать должен.

— Зов крови.

— Он мне что-то пришлет. Я — ему. Кстати, «волгу» он мне оттуда через «Березку» перевел.

— Конечно. Ты — мне, я — тебе. Он вам — «волгу» со своих миллионов. Вы ему — пару бутылок коньяка «Ахтамар» со своих ста двадцати рублей зарплаты.

— Молодой, не понимаешь, что такое родной племянник для армянина.

Григорян безрадостно взирал, как члены опергруппы передвигают мебель, простукивают стены, ворошат белье.

— Все прочитали? — спросил я, показывая на книжный шкаф, сияющий золотом старинных книг и новейшим дефицитом. Булгаков, Камю, Марсель Пруст, альбомы по искусству. Люблю книги. В те времена я никак не мог достать многое из того, чем был набит резной, красного дерева книжный шкаф в доме старшего продавца.

— Читаю, да. Дети вырастут — читать будут. «Торговать они у тебя будут, — подумал я. — И внуки будут торговать и жульничать. И правнуки».

Часа четыре мы осматривали дом — шкаф за шкафом, полка за полкой. И не нашли ничего интересного.

— Что вы все-таки ищете? — спросил Григорян. — Нет у меня ни оружия, ни наркотиков. Вы же пришли в приличный дом. К солидному человеку. Понапрасну теряете время. Что, вам больше делать нечего?

— Есть чего, — махнул я рукой. — Но копаться в чужом белье — самое интересное занятие.

— Все смеетесь. А зачем?

— Потому что весело, — зло произнес я. Мне все осточертело. Ненавижу обыскивать восьмикомнатные дома, забитые мебелью и вещами. Особенно если не знаешь, что искать.

Когда мы направились к чердаку, Григорян слегка заволновался.

— Э-э, там-то уж вы ничего не найдете.

— Важен не результат, а процесс, — отмахнулся Пашка.

На чердаке были тонны пыли, забившейся в подушки старой тахты, притаившейся в пустых корзинах и коробках, рассыпанной по полу. Я тут же закашлялся, из глаз брызнули слезы. Ненавижу обыскивать пыльные чердаки. Моя застарелая неизлечимая аллергия протестует против такого времяпрепровождения. Но чувство долга толкает меня на чердаки. И его не переспоришь.

За несущей балкой мы нашли несколько целлофановых пакетов. В них были молнии, заклепки и фирменные нашлепки.

— Что это такое, гражданин Григорян? — осведомился я, вернувшись с чердака в сопровождении понятых и раскладывая на столе пакеты.

— Откуда мне знать? — ответил Григорян.

— Если бы я обнаружил это на моем чердаке, то объяснил бы вам. Но нашел я это у вас.

— Не знаю, где вы это нашли. Марина, — крикнул он жене. — Что это такое? Как попало к нам на чердак?

— И я не знаю.

Хорошо иметь верную жену, у которой язык не болтается, как помело.

— Разберемся. Теперь куда? — спросил я.

— На чердаке побывали. Пошли в подвал, — бодро сообщил Пашка.

— Нет, в подвал нельзя! — воскликнул Григорян.

— Вы там что, кобр разводите?

— Туда нельзя. Всем плохо будет.

— Привидения завелись? Никто из тех, кто туда ходид, не возвращался, так? — хмыкнул Пашка.

— Я жить хочу. Там… Там бомба..

— Чего?!

— С войны бомба лежит. Немцы до города не дошли, но сильно бомбили, — затараторил Григорян. — Отец рассказывал — бомба крышу пробила и в подвал ушла. Не взорвалась. Мы ее не трогаем, боимся даже саперов вызывать.

— Полвека там и лежит… Армянские народные сказки, — хмыкнул Пашка и направился к подвалу.

— Стой, — сказал я. — Будем саперов вызывать.

— Да ты что, веришь, что ли?

— А почему бы и нет? Кстати, долго пролежавшие в земле бомбы имеют обыкновение взрываться от легких сотрясений. С годами тротил практически не теряет своей взрывной силы. Нужны саперы.

— Какие саперы! — воскликнул Григорян, бледнея на глазах и затравленно озираясь. — Дом взорвется — кто мне заплатит? Знаете, сколько добра здесь? Вся семья не один год наживала. Вы что?!

— Спокойно. Сапер ошибается только раз, — улыбнулся Пашка.

Целый час я потратил на переговоры с военным комендантом. Через два появились саперы с миноискателем. Они выгнали нас из дома и тщательно осмотрели весь подвал.

— Ничего там нет, — бодро сообщил капитан-сапер.

— Где бомба? — спросил я Григоряна.

— Была. Не знаю, куда делась, — пожал плечами Григорян.

— Лучше за своим имуществом приглядывать нужно.

Мы спустились в подвал. В углу стояли большие, литров по пятьдесят, бутыли с вином и кадка, судя по всему, с тем же содержимым. Один из понятых принюхался, и по его лицу расползлась мечтательная улыбка.

— Хорошее вино.

Мы принялись обследовать подвал. На первый взгляд там ничего интересного не было. На второй — тоже. Но если здесь ничего нет, зачем было Григоряну устраивать представление с бомбой? Может, просто развлекался? Сбивал нас со следа, чтобы мы не лезли в другие места? Или тут действительно что-то есть?.. Как бы там ни было, мы взялись за лопаты.

— Два солдата из стройбата заменяют экскаватор, — сказал Пашка, поплевал на ладони и взял совковую лопату.

Так как бомбы здесь не было, работали мы, не особо стесняясь в движениях. Припахали и понятых. Угробили на это дело два часа, пока Пашкина лопата на глубине сорока сантиметров не наткнулась на какой-то твердый предмет.

— Что-то есть?

На свет была извлечена жестяная банка из-под мармелада. В ней оказались золотые монеты царской чеканки.

— Уже кое-что, — сказал Пашка.

Еще через час мы выкопали что-то завернутое в несколько полиэтиленовых пакетов. Когда их разрезали, на землю посыпались сторублевые купюры.

На свет Божий мы вылезли уставшие, грязные, мой отутюженный костюм стал похож черт знает на что. Волдыри на руках лопнули, и кожа страшно саднила. Но на душе разливалось благостное тепло..

— А что у нас в мешке? — спросил я и предъявил Григоряну наши находки.

Я думал, он умрет сразу. Но Григорян оказался человеком крепким и всего лишь схватился за сердце.

— Это тоже с немецкого бомбовоза упало? — спросил я.

— Это м-мое, — икнув, выдавил старший продавец.

— С зарплаты небось не один год копили. Тут, наверное, денег под полмиллиона будет.

— Это не мои.

— Так ваши или не ваши?

— Мои и не мои.

— Как писал Ленин, есть коспромиссы и компромиссы.

— Дядя, когда во Францию уезжал, мне оставил. На хранение.

— А, дядя уже тут Рокфеллером стал.

— Не знаю. Вот оставил.

Результаты мероприятия превысили все ожидания. Интересно, почему Григорян не предпринял никаких действий, чтобы перепрятать все эти предметы? Не ждал, наверное, что у него будет обыск… А может, надеялся, что об обыске его предупредят заранее? Черт его знает.

Ободренные успехами, мы взялись за лопаты и снова отправились в подвал. Неплохо бы там накопать еще пару миллионов. И попасть в приказ на поощрение. Генеральный прокурор рублей восемьдесят отвалить может. Или именные часы…

Еще через полчаса Пашка ликующе воскликнул:

— Еще что-то есть!

— Что?

— Сейчас увидим.

Пашка с размаху стукнул лопатой по находке. Послышался металлический звук. Пашка треснул посильнее и сказал:

— Еще один бочонок с золотом.

Мы кинулись разгребать находку. Вскоре из-под земли показался стабилизатор авиационной бомбы.

ВОРЫ-ГУМАНИСТЫ

В эпоху перемен и переломов некоторые слова за считанные годы тускнеют и блекнут, как нечищеные медные пуговицы. В основном это происходит по причине того, что понятия, стоящие за ними, становятся неважными и второстепенными. Но когда-то эти слова гремели для многих звуками походных труб или похоронных оркестров, перезвоном золотых монет. Что сегодня в словах «левый товар»? Они вызовут легкую дрожь, пожалуй, только у старых обэхээсников да прожженных торгашей. Ныне в ходу словечки типа «консалтинг» и «рэкет», «дилер» да «киллер». На дворе сезон клинической приватизации, невозвращенных кредитов и липовых фирм. Где в девяносто пятом найдешь прилежного расхитителя госсобственности, усердно создающего и реализующего излишки товара? Может, и можно откопать подобных ретроградов, но воспринимаются они сегодня со снисходительной улыбкой. А когда-то… Ох, эти добрые старые времена, канувшие в беспросветную лету за каких-нибудь два-три года.

Что такое левый товар? Стоит завод, с его складов и конвейеров течет полноводная река продукции. Основное ее русло — это поставки по планам, договорам. Но у всякой реки есть притоки. Вот один из них. Название ему — мелкие хищения. Хоть гайку, но работяга с завода утащить должен, иначе зачем на этом заводе работать — вон сколько объявлений «требуются рабочие». Вот второй приток. Там рыщут хищники-хапуги размером поболе — завскладами, экспедиторы, снабженцы и прочая братия. Они воруют что плохо лежит, часто довольно умело прикрываясь фиговыми листками документов и накладных. А вот еще один приток. Левая продукция. Завод должен произвести за смену тысячу утюгов. Выходит тысяча двести. Две сотни сооружено из ворованных материалов, часто во внерабочее время, а может, они просто возникли из каких-то бумажных вихрей и подделок в отчетности — кто знает. Но они существуют. Они расходятся по магазинам. Они продаются. И после продажи документы на них дематериализуются, а остаются чистые денежные средства, которые распределяются по коэффициенту трудового участия.

Тех, кто гнал левую продукцию, звали уважительно цеховиками. Это вам не вор-завскладом и не директор магазина. Цеховик есть производитель материальных ценностей. Продукцию можно гнать как на государственных предприятиях, так и в настоящих подпольных цехах, которые, впрочем, обычно мало соответствовали этому гордому названию и представляли из себя кустарные мастерские, в которых обрабатывались ворованные с госпредприятий полуфабрикаты. Популяция цеховиков имела тенденцию роста с продвижением на юг СССР. За Кавказским хребтом происходил качественный скачок. Там в сознании людей цеховик превращался из ненавидимого всеми хапуги в достойного, уважаемого человека. В Грузии и Азербайджане редкое предприятие работало, не производя на свет левака. То же самое, но в превосходной степени можно было сказать и о Средней Азии. Люди там испокон веков умели и любили делать деньги.

Какой был объем левой продукции в общем товарообороте, сегодня не скажет никто. Как правило, цеховики производили всякую дребедень, ширпотреб вроде того, какой выходил из новоселовского цеха и распределялся Григоряном. Мелочевка, не очень дорогая, легко сбываемая, не требующая много места для хранения. Как правило, она была весьма низкого качества, поскольку по традиции материалы Для нее добывались путем нарушения технологической дисциплины. Из одного куска кожи вместо двух сумочек делали три, но зато на редкость дрянных, готовых рассыпаться при первом случае. Серега Кулиш очень доходчиво объяснил суть на примере своего тельника. Одно время на советских предприятиях пищевой промышленности начали вводить автоматические линии, которые намертво выключались, если количество вкладываемых ингредиентов было ниже нормы. Такое коварство зарубежных производителей сперва вызвало настоящий шок как у простого трудового люда, так и у начальства. Но проблема была решена быстро, с размахом, по-русски — линии или быстро выходили из строя, или были приспособлены к суровым советским условиям благодаря незаурядной технической смекалке наших сограждан.

Одежда, стройматериалы, продукты, мебель, посуда — все это могло оказаться левой продукцией. Обороты в теневой экономике были миллиардными и давали возможность жить не только цеховикам и их помощникам, но и целой своре уголовников, обретавшихся в этой среде и норовящих урвать свой кусок…

Помню, профессор, преподававший судебную бухгалтерию, говаривал нам в университете:

— Недостача на складе может ничего не означать и являться результатом или недоразумения, или халатности. Но если на складе излишек продукции — это сигнал, что вы столкнулись с преступной группой и здесь хранится левый товар.

Хозяйственные дела хорошо расследовать, когда после серьезной оперативной разработки преступников накрываешь внезапно — при транспортировке груза или при получении партии товара. Тогда и набредешь на эти самые излишки и сможешь задать вопрос — откуда дровишки? Упустишь же время, зазеваешься — товар продан, накладные уничтожены, деньги поделены, бриллианты и золото зарыты в глухом лесу и над ними филин ухает. Пытаться же раскрутить клубок после того, как больше месяца провозился с убийством Новоселова и за это время преступники имели возможность спрятать концы в воду, — задача не из легких.

Нам крупно повезло с Нойманом. Не зря ревизор, как мышь, шуршал в кабинете бумагами, изъятыми в комбинате бытового обслуживания и в магазинах, куда поставлялась готовая продукция. Он что-то настукивал на счетах, в особо трудных случаях прибегая к помощи калькулятора. Мы таскали ему из столовой пирожки и беляши, он запивал их чаем из термоса и снова возвращался к работе.

Булгаков писал, что рукописи не горят. Не горят не только рукописи, но и документы. Закон сохранения энергии, вещества и официальных бумаг. Можно съесть накладную, чтобы не досталась врагам, спалить приходно-расходную книгу, даже сейф с бухгалтерскими документами. Но документ где-нибудь да оставил свой след и может быть восстановлен. При упорстве, настойчивости и должном профессионализме можно более-менее полно восстановить картину хозяйственной деятельности предприятия. Мы были уверены, что эту работу никто не сделает лучше Ноймана.

Григорян с Нуретдиновым сидели в следственном изоляторе по 218-й статье за хранение огнестрельного оружия. Мне пришлось выдержать нелегкий бой с исполняющим обязанности прокурора, который как-то нервно задергался при известии об аресте этой парочки. Я выслушал от него множество важных и интересных вещей — о гуманизме, который на дворе, о том, что по 218-й в эпоху демократизации никого под стражу не берут, о том, что доказательства у нас хилые и что сейчас принято верить не милиции, а обвиняемым, которые хором твердят о злобных происках правоохранительных органов, подбросивших им пистолеты. Меня все эти доводы совершенно не пронимали. Я знал, что Григорян должен быть изолирован, иначе дальше вести дело будет трудно — дождемся от него еще какой-нибудь подлости. Я заявил, что если санкция не будет дана, то из этого кабинета я иду прямо к секретарю обкома, а потом лечу в Прокуратуру СССР. И. о. прокурора до смерти боялся начальственных разборок, при слове «обком» ему хотелось вытянуться в струнку. Увидев, что я не шучу, он надулся, вытащил печать и прижал ее к постановлениям об избрании меры пресечения.

— Все, сидят, голубчики, — сказал я Пашке.

— Удалась наша клоунада, — хмыкнул он.

Мне не верилось, что разыгранное нами представление с загадочными недоброжелателями и ночными телефонными звонками достигнет своей цели и заставит Григоряна вооружиться. Грек выполнил обещание и шепнул, что теперь старший продавец и его телохранитель не расстаются с оружием. Тут мы их и накрыли…

Во время отсидки в изоляторе Григорян посвятил себя эпистолярному жанру. Среди тех, кому он слал свои преисполненные благородного негодования, скорби и обличительного пафоса письма, были и секретарь обкома, и начальник УВД, и Генеральный прокурор, и даже лично Генеральный секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачев. Все эти лица не входили в круг его друзей, но на письмах стояло слово «жалоба», а потому ответ на них должен быть дан не позднее чем через двадцать дней. Все жалобы с резолюциями различной строгости и печатями государственных органов приходили в прокуратуру и спускались к начальнику следственной части. Последний вызывал меня, матюкался и требовал очередную отписку. Начследу, конечно, было бы легче, если бы этого дела вообще не было. Как и следователя Завгородина.

Так или иначе, Григорян с Нуретдиновым засели в изолятор минимум на два месяца. А Нойман продолжал копаться в бумагах. Однажды он предъявил мне несколько мятых бумажек и начал долгие и нудные объяснения.

Ненавижу хозяйственные дела. Они тянутся месяцами, а то и годами. Приходится допрашивать сотни свидетелей и ломать голову над бухгалтерской документацией, в которой я никогда не был специалистом. Для расследования хозяйственных дел нужен дотошный следователь — аккуратист, нудный, упрямый, не привыкший к полетам, зато хорошо умеющий «грызть гранит». Через некоторое время я наконец понял, что мне хотел объяснить ревизор. Выходило, что в три магазина поставлялась левая продукция.

Посудив-порядив, я запросил помощи в ОБХСС, откуда мне прислали трех оперативников, отшлепал на машинке постановление о выделении материалов из уголовного дела и о возбуждении уголовного дела по факту хищения социалистической собственности. Пришлось выдержать небольшой бой с исполняющим обязанности прокурора. Перепалка была на этот раз менее жаркой. И. о. решил плюнуть на все и дать делать мне все, что я хочу. Все равно вскоре должен был вернуться Евдокимов и расхлебывать эту кашу. В конце концов дело дали в производство мне, пообещав помощь.

На следующий день я задержал на трое суток всех лиц, чьи подписи красовались на липовых документах.

Задерживая торгашей, я сильно рисковал. За подобные фокусы вполне могли снять шкуру, если дело пойдет не так, как я рассчитывал. Но мне было плевать на все. Мы с Пашкой закусили удила и были готовы на все. Слишком далеко мы зашли в этом расследовании, чтобы сбавлять ход. Иногда нужно сыграть ва-банк.

И мы выиграли…

Любой торгаш ходит под Богом и под ОБХСС. Вся работа магазина строится на больших или маленьких махинациях — на обсчетах, обвесах и прочих профессиональных хитростях. Над торгашом висит постоянный дамоклов меч. Контрольная закупка, ревизия, неподкупный сотрудник ОБХСС, стук двери лифта по ночам и неожиданный звонок по телефону — этими страхами наполнен его мир. Когда страшное все-таки случается, у многих моментально сдает нервная система. И люди ломаются.

Директорша магазина, где работал Григорян, походила на гладкую, ухоженную хохлатку. Полная глупая суетливая тетка во французском костюме, с тремя золотыми цепочками на шее и с пятью кольцами, из которых два бриллиантовых — такой я увидел ее в кабинете. Ночь в камере состарила ее на несколько лет, под глазами пролегли синие тени. Если в первый день она ничего не говорила, то на следующий день разговорилась сверх меры, хлюпая носом, вытирая слезы и проклиная старшего продавца Григоряна.

— Ух, басурман проклятый, запутал, сбил с толку… Что будет, товарищ следователь?

— Я не решаю такие вопросы. Но уверяю вас, Нина Михайловна, самое лучшее, что вы можете сделать, это быть предельно откровенной.

— Ох, — она снова начала плакать и сморкаться. — Попутал черт заморский. Как сладко пел: «Не бойся, ничего не будет». Как девочку нецелованную, соблазнял.

— И ведь соблазнил.

— А я что? Думаете, хорошо директором магазина быть? Грузчику налей, шоферу на лапу дай, в торг подарки принеси — иначе ходового товара не дождешься и план не выполнишь. Где деньги взять на всех?

— Действительно, — вполне искренне согласился я.

— Муж — пьяница, за рюмкой тянется. Дочке семнадцать лет, ей дубленку и серьги с изумрудами вынь да положь. Тесть на пенсии, пьяница хуже мужа. И все на моей шее сидят, супостаты. Что делать?

— Тяжело.

— А этот басурман как начал нашептывать. «Бояться нечего. Так все обтяпано, что комар носа не подточит. Все куплены. Все схвачено. И тебе делать ничего не надо — только иногда подписи ставь да не суй нос, куда не надо».

— И вы эти подписи ставили.

— А как же… Вы, товарищ следователь, что думаете? Это я, что ли, директором магазина была? Это его, басурмана, магазин был. Меня в конце концов даже продавщицы слушаться перестали. «А что нам Ричард Ашотович скажет?» Ох, за что такое наказание?

И снова слезы. Ненавижу, когда женщины плачут. Меня при виде плачущей женщины начинает мучить чувство вины, и хочется забиться куда-нибудь в щель.

— Не расстраивайтесь, Нина Михайловна, — невнятно пробормотал я. — Успокойтесь.

— Как же не расстраиваться, товарищ следователь? Подвел, супостат, под монастырь. Сразу мне не понравился.

— Как доставался и реализовывался товар?

— Машина с комбината привозила. У Григоряна там два шофера были, которым он доверял, — Мотыль и Бабаев. Я в эти дела не лезла… В основном все уходило через уличные ларьки — у нас их два было. За них ответственным по штатному расписанию являлся Григорян.

— Какой был оборот?

— Мне трудно сказать. Наверное, не один десяток тысяч. Товар ходовой был — дешевые сумочки, зонты, шлепанцы. Народ расхватывал.

— Вам какой-то процент платился?

— Нет. Григорян мне определил тысячу рублей в месяц. Девчонкам, которые товар продавали, триста-четыреста.

— Теперь, Нина Михайловна, давайте вспоминать, когда и какой левый товар привозили в магазин…

Началась обычная тягомотина. Для обвинительного заключения недостаточно самого факта, что расхищалось государственное имущество. Каждый эпизод должен быть задокументирован. Каждая ворованная копейка должна найти свое подтверждение в материалах дела.

Мне в помощь дали старшего следователя из УВД и двух следователей из районных прокуратур. Помаленьку дело пухло, делилось подобно амебе на все новые и новые тома. Я по уши увяз в руководстве следственной группой. Но при этом не должен был забывать о главном для меня, о том, с чего началось дело — о раскрытии убийства Новоселова. Где-то в мешанине новых фактов, лиц, преступлений должна была найтись ниточка, которая приведет нас к убийце. Я это чувствовал. И наконец кое-какие сдвиги появились…

«ВОЛЧЬЯ БЕРЛОГА»

Постепенно, хоть и с трудом, я привыкал к тому, что одиночество мое закончилось. Теперь ежедневно меня будила Нина, не забывающая привычно заметить, что вставать надо с первым лучом солнца, а сон допоздна вреден для здоровья. Сколько же шума и суеты теперь было по утрам. Нина делала асаны на коврике, и ее приходилось обходить, как книжный шкаф, да при этом еще стараться не задеть, чтобы не сбить концентрацию сознания на циркуляции внутренней энергии. Сашка кричал, что не хочет надевать рубашку, поскольку она не понравилась какой-то Танечке из его группы. Судя по ранним замашкам, из сынули вырастет тот еще франт и бабник.

Я жевал совершенно безвкусный бутерброд с сыром и тупо смотрел на экран телевизора, по которому шла новая программа «Девяносто минут». Какой дурак ее придумал? Кого в семь утра интересуют занудные новости?

Миловидную дикторшу сменили хлыщ-обозреватель и интервьюируемый профессор-психиатр из Института судебной психиатрии имени Сербского.

— Кому нужен затертый миф о психиатрическом терроре в СССР? — вопрошал обозреватель. — Откуда берутся так называемые «узники психбольниц»?

— Человек может быть одержим любой патологической идеей, — обаятельно улыбаясь, разъяснял профессор. — Он Может считать себя пророком, экстрасенсом, мессией. Или правозащитником. В любом из этих случаев он будет нести свои патологические реформаторские идеи, являющиеся Плодом болезненного сознания, в массы…

— Ты чего не ешь? Высококалорийная пища должна потребляться с утра, а ты наедаешься вечером. — Нина разогнулась после очередной асаны, во время которой она напоминала Соловья-разбойника, завязанного Ильей Муромцем в морской узел.

— Ничего. Скоро куплю калориметр. Потом займусь йогой. И вообще есть брошу.

Нина присела за стол, поставив перед собой тарелку с каким-то вегетарианским салатом.

— У нас сегодня вечером гости.

— Кто?

— Нина Меркулова, Катя и Володя.

Это соратники Нины по здоровому образу жизни. Сейчас они носились с идеей создания в городе ассоциации «Здоровье. XXI век». Значит, весь вечер они будут сидеть, пить чай из редких трав и трепаться о системе Порфирия Иванова и об экстрасенсах.

— Думаю, мое общество не обязательно?

— Покажись хотя бы. Они думают, что ты от них прячешься.

— А что? И прячусь. Еще немного — и они кусаться начнут. Слышала, что психиатр говорит по телевизору?

— Темный ты, Терентий. Тундра… Посмотри, на кого похож. Синяки под глазами. Цвет лица нездоровый. Никак я не займусь твоим воспитанием.

— И не надо.

— Какой-то ты в последнее время смурной стал. Что-то не то? — вздохнула Нина. — Мы с тобой почти не видимся. Давай хоть в театр сходим, мы же нигде не бываем.

— У нас в городе дрянной театр.

— Ну, в кино.

— Заходи на работу. Я тебе видик покажу.

— Да я не о том, — махнула рукой Нина.

Из отпуска она вернулась какая-то не такая. Красивая, загорелая, она будто приподнялась над суетой, над необходимостью тянуть от зарплаты до зарплаты, над этой тесной хрущевской квартирой. Я почувствовал, что ей со мной становится тесно. Мне стало грустно, потому что я любил ее… А с другой стороны, чему удивляться, если в одной квартире живут два чокнутых. Один свихнулся на работе и думает только о сроках содержания под стражей, допросах и обысках, а другая — на йоге и медитации.

— Ты сегодня отводишь Сашка в детсад, — сказала она.

— Хорошо. Но ты забираешь его вечером. Я буду занят.

— Где сегодня будешь?

— Где, где… В тюрьме, где же еще…

Следственный изолятор номер один именовался в народе «старой крепостью», что внешне соответствовало действительности. Старая дореволюционная тюрьма действительно напоминала крепость, ее силуэт был изломан башенками и вышками. Здание вполне могло бы попасть в число достопримечательностей города, вог только колючая проволока портила фасад.

Все изоляторы похожи друг на друга. Прежде всего запахом хлорки. И запахом (мне иногда казалось, что я ощущаю именно запах) сломанных судеб, страданий, боли. Скольким с. а. (следственно-арестованным) открывались отсюда леденящие кровь виды — кому на заснеженные колымские просторы, кому прямо на кладбище. Скольким отсюда уже не было возврата. Следственный изолятор — врата в ад, в ГУЛАГ, как это называлось раньше, в систему ИТУ, как она называется сейчас. Здесь, как нигде, испокон веку были сконцентрированы злоба, отчаяние, страх, предательство, насилие. Здесь с давних времен собирался гнилой человеческий материал. Те, кто по глупости шагнул в пропасть или по зову души посвятил себя злу.

До революции на тюрьмах, где не оставалось заключенных по причине отсутствия преступников, вывешивались белые флаги. Над «старой крепостью» в обозримом будущем взовьется белый флаг, если, конечно, тюремная администрация не вывесит его в знак капитуляции перед преступностью. С каждым годом в этих каменных хоромах становится все больше и больше обитателей, и они приобретают все более нечеловеческие, сатанинские черты. В 1987 году Садыков и товарищи, на которых было семь убийств, являлись жутковатой достопримечательностью «крепости». Когда же двадцатый век перевалит за девяностые годы, бандиты, на которых десять-пятнадцать трупов, перестанут кого-то удивлять. Всего через три-четыре года постперестроечная Россия захлебнется кровью и на мертвечине будут пировать мерзкие стервятники и невиданные упыри.

В восемьдесят седьмом случился неожиданный провал — резко снизился поток поступающих в «крепость». Тому было две причины. Первая — начался натиск гуманизма и от следственных работников стали требовать максимально ограничивать меры пресечения в виде заключения под стражу. Вторая — два года жестокой антиалкогольной кампании привели к резкому спаду преступности на почве употребления зеленого змия. Ошалевший от обрушившихся напастей и километровых очередей у винных магазинов народ стал на самом деле пить меньше, а нет пьянки — нет и драки. Нет драки — нет поножовщин и убийств. Впрочем, короткая передышка обещала вскоре закончиться. Народ приспосабливался пить одеколон, нюхать дихлофос, гнать самогон, молодежь постепенно переходила на наркотики и таблетки. В скором времени бурное развитие кооперации послужит запалом к невиданному взрыву организованной преступности.

В восемьдесят седьмом для системы исправительно-трудовых учреждений начинались плохие времена. Росли как грибы общественные организации, состоящие из худосочных и нервных младших научных сотрудников с кашей в бородах, из полусумасшедших дамочек и профессиональных воров, ставящих своей целью «доведение содержания заключенных до уровня, принятого в цивилизованных странах». Уже шастали по тюрьмам разные правозащитники, со слезами на глазах выслушивавшие обычную зековскую трепотню о зверствах милиции и администрации. Уже хлынул в средства массовой информации поток невежественных, амбициозных и безобразно однобоких материалов о произволе сотрудников МВД и о беспросветной зековской доле.

Результаты не заставили себя долго ждать. В 1989 году «крепость» взорвется безумным разрушительным бунтом, и сотрудники МВД, запуганные обвинениями в нарушении прав человека, будут растерянно взирать, как озверевшая толпа избивает представителей персонала, забивает до смерти арестованных, заподозренных в работе на оперчасть. И прокурор с начальником УВД будут с беспомощно-просительными интонациями уговаривать зеков проявить благоразумие и сдержанность, обещая удовлетворить их требования. В 1990 году здесь произойдет захват в заложники двух женщин-выводных. И опять будут куражиться обнаглевшие урки, выдвигая требования то о вертолете, то об автобусе с двумя миллионами рублей… Через три года СИЗО стараниями вора в законе Корейца, этапированного из Оренбургской области и пообещавшего устроить ментам кузькину мать, взорвется вновь. Опять запылают корпуса, опять польется кровь. Но это будет уже другое время. Возобладают несколько иные подходы. ОМОН с подразделением спецназа ИТУ размажут бунтарей по стенке, во время усмирения беспорядков «случайной» пулей будет застрелен вор в законе Кореец, и память о расправе въестся в эти стены. Урки время от времени будут продолжать бузить и наглеть, в основном это будет бумажная война, но на тонны жалоб наконец тоже станут плевать. Время от времени будут разгораться голодовки. Последняя — в мае девяносто пятого с требованием оснастить каждую камеру холодильником и телевизором, а также улучшить рацион питания. На фоне голодающих рабочих и растущей нищеты все это довольно цинично, но требования будут всячески подхвачены центральными газетами. «Надо, чтобы наши зеки сидели, как на Западе. Мало ли что они убийцы, рэкетиры и подонки. Даешь права человека!..» Все в будущем. Все в страшных девяностых годах. А пока мы только подходили к порогу великой криминальной революции…

"Крепость». Сколько я времени провел здесь! Хватило бы на небольшой срок заключения. Родные стены. Толкаешь тяжелуюметаллическую дверь, протягиваешь сержанту в зеленой форме удостоверение, потом жужжание электрического замка, и решетчатая дверь распахивается. Все — теперь я в самом изоляторе, пространстве, отделенном от всего остального мира колючкой, метровой толщины стенами и солдатами, скучающими на вышках с автоматами… Теперь на второй этаж, где расположена спецчасть, — заполнять заявку на вызов клиента.

— За вами уже сколько народу числится, и все прибывают и прибывают. Скоро весь изолятор на вас будет работать, — улыбаясь, произнесла сотрудница спецчасти, копаясь в картотеке.

— Вкалываем за всю прокуратуру и УВД, — скромно потупившись, произнес я.

Теперь пройти через тесный доврик с фонтаном, из которого на моей памяти ни разу не била вода. Асфальт, засыпанный облетающими осенними листьями, неторопливо Метут два зека в темных казенных одеяниях. Где-то заходятся лаем здоровенные тюремные овчарки, хорошо дрессированные, злые и весьма полезные в тюремном деле. Комнаты для допросов располагаются в двухэтажной пристройке, пропитанной запахом хлорки, сигаретного дыма и еще какого-то трудноопределимого тюремного аромата.

Обычно большинство комнат для допросов заняты, иногда даже приходится ждать, пока освободится какая-нибудь из них. Сегодня народу было мало. В одной комнате Нина Соколова из Железнодорожной прокуратуры допрашивала насильника, в других работали сотрудники милиции. Из комнаты номер восемь слышалось шуршание и какие-то жалкие писки. Заинтересовавшись, я распахнул дверь… Придурочной внешности зек в казенной робе деловито расстегивал часы на руке побледневшего паренька. Жертва пыталась что-то пищать, но не слишком активно.

— Ты что делаешь? — осведомился я.

— Я? — на лице зека появилось заискивающее выражение. — Я — ничего. Меня на очную ставку с подельником привели, гражданин начальник. Следователь — Смирнова.

— А вы кто? — обратился я к дрожащему мелкой дрожью пареньку.

— Я свидетель. Меня следователь Парамонов на очную ставку привел, просил подождать. Я и ждал. А тут этот налетел. Я его впервые вижу…

— Ты, волчара, — я взял зека за шкирман, он послушно трепыхался в моих руках, как тряпичная кукла, не делая и попытки воспротивиться грубому обращению, — я тебе сейчас еще одну статью навешу.

— А я ничего… Он не то подумал. Ты, — он обернулся к пареньку, — скажи, я ничего не делал.

— Пошли со мной.

Я оттащил зека, не желавшего в заключении терять квалификацию, к следователю — молодой и смазливой Смирновой.

— Вы смотрите, чем ваши клиенты занимаются. Он тут в закутке людей грабит.

— Как же вы так, гражданин Голубев? — укоризненно произнесла лейтенант Смирнова, и урка, потупив глаза, скромно зашаркал ножкой.

— Да я ничего…

Да, в изоляторе не зевай. Чего только не бывает…

Я облюбовал себе комнату — два на три метра, с привинченными столом и табуреткой, с телефоном для вызова персонала. Вскоре женщина-выводной (маразм, но мужчин на такую работу не найдешь) привела Льва Георгиевича Перельмана — невысокого толстяка лет сорока пяти с курчавыми редкими волосами и таким шнобелем, которому позавидовал бы любой кавказец. Выражение его лица, да и сами черты не оставляли сомнения, что перед вами классический образец расхитителя социалистической собственности. С такой внешностью работать только заведующим складом. Так оно и было. Перельман являлся завскладом на комбинате бытового обслуживания, через него проходила вся левая продукция, и вместе с главным бухгалтером они являлись основными сообщниками ныне покойного Новоселова.

Казенная пища плохо действовала на нежный желудок завскладом, поэтому Перельман был готов на все, лишь бы по возможности сократить период изоляции от ресторанов и холодильников, набитых колбасами, ликерами, ветчиной, лососями, икрой. Ему очень хотелось оказать содействие следствию. Правда, больше того, что железно подтверждалось показаниями и документами, он признавать не собирался, но по установленным эпизодам отрапортовал все без запинки и с предельной откровенностью. Говорил он торопливо, с одесским акцентом. Время от времени он разражался обличительными речами по поводу дурных нравов, царивших в шайке расхитителей, в которую он имел несчастье попасть против своей воли. Он без устали удивлялся, как он, тертый еврей, согласился иметь дело с дешевыми прохвостами…

— Это был не коллектив, а настоящая волчья берлога, я вам скажу.

— Волки не живут в берлогах.

— Значит, волчья яма.

— И в ямах тоже не живут.

— Ну, тогда не знаю, но это было что-то, где живут те самые несчастные волки. И я, тертый еврей, сунулся на этот волчий выпас.

— Волки не пасутся.

— А я разве говорю, что они пасутся? Они терзают таких, как я… Вообще, Терентий, вы меня все сбиваете. Я знаю, что волки не живут в выпасах и в берлогах. Но я так говорю. Можно сказать, я так шучу. Мне так удобнее.

— Тогда, пожалуйста, пусть будет волчья берлога.

— Деловые люди должны иметь острые зубы, но не должны их показывать. Угрозы, насилие, разные там гранаты и пистолеты — это все сильно несерьезно, уважаемый Терентий. Так не бывает в хороших домах. Вы как считаете?

— Я редко бываю в хороших домах.

— Я тоже, после того как связался с этими субъектами. О, Перельман знавал и лучшие времена. Он работал администратором театра, директором клуба и шеф-поваром ресторана. И вот пал до такого общения.

— Все деньги.

— Они, проклятые. Я начал понимать, что все плохо кончится, когда мои компаньоны начали собачиться между собой. Новоселов и Ричард просто вцепились друг в друга и начали таскать за манишки. Надо было тогда же махнуть ручкой и сказать «до свидания». И действительно, все закончилось весьма печально. Судьба, ее не изменишь, уважаемый Терентий.

— Когда и по поводу чего ругался Григорян с Новоселовым?

— Вроде бы Новоселов нашел клиентов и начал сбывать большую часть продукции за спиной Ричарда. В перспективе, по-моему, он хотел вообще развязаться с ним. Григоряну стало обидно. Все-таки он организовал дело, все устроил, а тут ему говорят — вы в очереди не стояли, вас нет в списках на праздничный заказ. Кому это понравится? Кроме того, горячая кавказская кровь. Пообещал разобраться с Новоселовым.

— И разобрался?

— Не знаю. В принципе если он сделал такое черное дело, то подпилил сук, на котором сидел… Хотя, с другой стороны, убрав Новоселова, он мог с помощью того обкомовского начальника посадить в кресло своего человека.

— Он не мог не подумать о том, что прокуратура начнет копать на комбинате.

— Как он мог предположить, что копать будут настолько глубоко? Кому, спрашивается, в прокуратуре это надо?

— Мне.

— Вы неразумный человек. Таких мало.

— Есть резон в ваших словах.

— Насчет неразумности?

— Насчет мотивов.

Все эти варианты мы неоднократно прокручивали с Пашкой. Но фактов у нас не было. Черт, неужели убийство Новоселова — дело рук Григоряна?

— Вспомните, как они ругались?

— Как ругаются в России. Такими словами, которые я просто не возьмусь повторить. Они не знали, что я их слышу. Григорян кричит: я из тебя чучело набью. Борцов натравлю, Лева тебя выпотрошит… У меня уши в трубочку свернулись, такой неприличный стоял там мат.

— Какие такие борцы? Кто такой ваш тезка Лева?

— Да крутились какие-то безмозглые антрекоты-переростки. Я сам этих борцов ни разу не видел. Слышал, они чуть ли не из Москвы. Кроме них, еще была всякая шпана. Один Нуретдинов чего стоил. Я бы, например, не хотел, чтобы такой субъект просил руки моей дочери.

— У вас же нет дочери.

— Ну, у меня еще все впереди… Нуретдинов у Григоряна основным головорезом был. Все вопросы решались грубо, через физическую силу. Психованный у нас один работал по фамилии Ионин, жалобы писал. Его так отделали… Я же говорю — взбалмошные люди. Все через кулаки. С Лупаковым что-то не поделили — в больницу его, пусть полежит, подумает… Ну разве так можно? Люди должны договариваться и соблюдать взаимные интересы.

— Лупаков тоже при ваших делах был?

— Вы спрашиваете таким тоном… Это все равно, что спросить о Горбачеве, член ли он КПСС… Конечно, при делах. Терентий, вы недостаточно глубоко вникли в материал. Откуда, по-вашему, бралась вся металлическая и латунная фурнитура, все эти застежки, цепочки, пуговицы и прочее?.. Еще при каких делах! Один из заводил.

— У него же в квартире шаром покати. Меньше всего похож на цеховика. Смешно.

— Это мне смешно. Меньше всего похож на цеховика… А кто похож? Просто он скупой цеховик. Гобсек по сравнению с ним щедрый повеса и транжир…

Перельман давал показания без особых терзаний, считая, что чем больше людей проходит по делу, тем меньший срок достанется каждому. Если привлекаются полсотни ворюг, каждому же не дашь по пятнадцать лет. Поэтому он с готовностью тащил в дело все новых и новых лиц. Надо признаться, что ход мыслей его был в принципе не лишен логики.

— Бедно живет… — засмеялся Перельман. — Да, бедно потому что имеет привычку на все деньги скупать бриллианты и золото. На черный день. А сам на ушастом «запорожце» ездит и на завтраках экономит.

— И на него было совершено нападение?

— Месяца четыре назад он был избит. Подробностей не знаю, но мне кажется, какие-то нелады с Григоряном.

— Кто его бил?

— Ничего не знаю. Знаю, что ему руку вывихнули и нос сломали… Я не люблю насилие. Как можно бить живого человека? Если, конечно, для этого нет достаточно серьезной причины.

— Да, нужна причина.

Лупакова мы совершенно упустили из поля зрения. Оно и неудивительно, учитывая объемы дела. Рано или поздно и до него бы дошла очередь… Теперь дойдет гораздо быстрее.

ВЕСТЬ ИЗ КАЗЕННОГО ДОМА

Коля Винников работал, согнувшись над письменным столом и прикусив кончик языка. В этот момент он являлся воплощением старательности и добросовестности. Закончив дело, он вытер ладонью лоб и с облегчением вздохнул.

— Готово.

Пашка взял изделие младшего коллеги по отделу, уважительно цокнул языком.

— Смотри, Терентий, какие кадры у меня работают. Я ознакомился с поделкой и сказал, что полностью согласен — сработано на пять баллов.

— Когда мы Яхшара Мамедова взяли, — сказал Коля, — и я показал ему, что умею, он долго вздыхал — никогда, мол, не работал ни с кем на пару, но тебя бы, опер, взял в помощники. В деньгах, говорил, купались бы. На полном серьезе предлагал вернуться к этому вопросу, когда выйдет.

— Зря отказался. Предложениями таких профессионалов не пренебрегают, — хмыкнул я.

— У меня еще есть время подумать. Яхшар выйдет не раньше чем через пять лет.

…Ярослав Григорьевич Лупаков на работу с утра не пошел. Взял один из множества положенных ему отгулов и теперь с утра чашку за чашкой пил кофе с коньяком. Пятизвездочный коньяк стоил недешево, да и кофе тоже, но Лупакову сегодня не хотелось думать об этом. В конце концов можно же иногда расслабиться, плюнуть на все и не трястись над каждой копейкой. Имеет он право хоть раз в году поваляться в будний день на диване и полистать журнал «Рыболов-спортсмен». Имеет право в будний день не думать о цехе, о плане, имеет право отдохнуть от сослуживцев и начальства, многие из которых просто беззастенчиво ездят на его шее. Все знают, что весь завод, не говоря уж о цехе, во многом держится на его плечах, питается его энергией, как на стержне, стоит на его воле.

Лупаков с жалостью посмотрел на бутылку двадцатипятирублевого коньяка, опустошенную на четверть, и плеснул из нее еще несколько граммов божественного напитка в чашку с кофе. Против воли в его голове закрутились мысли о том, на сколько он сегодня потратился… А, плевать. Почему бы и нет, если все так плохо, что хоть волком вой. Григорян в тюрьме. Перспектива самому загреметь в кутузку становилась весьма вероятной… Хотя нет, до него доберутся в последнюю очередь. Да и то если доберутся. Еще до Новоселова и Григоряна он пытался заниматься такими же делами, и тоже его смежников повязал ОБХСС. Они и сейчас сидят, и сидеть им еще долго. А до него следствие так и не добралось. При расследовании хозяйственного дела возникает столько концов, проходит такое количество сигналов, на проверку которых не хватит никакого следственного и оперативного аппарата. Нужно просто затаиться, быть тише воды, ниже травы. Не высовываться. Пережидать. И искать новых компаньонов. Точнее, их искать нечего. Они давно есть. Нужно просто переориентировать на них производство и гнать товар… Но не раньше, чем утихнут страсти. А каждый день потери — это деньги. Большие деньги. Настолько большие, что при мысли о них хотелось головой о стенку биться.

На низком столике зазвонил телефон. Лупакову меньше всего хотелось брать трубку. Наверняка звонят с работы. Не могут обойтись без него и дня. Или это Светлана, будет просить сходить в магазин… Не брать трубку. Но Лупаков не мог себе такого позволить. Мало ли, может, нужный звонок… Он встряхнул бутылку, со вздохом капнул в кофе еще несколько капель коньяку и взял трубку.

— Лупаков слушает, — тоном командира производства пророкотал он.

Голос на том конце провода не был вежливым и учтивым. Наоборот, он был нахальным. Лупаков с детства не выносил развязных субъектов. А этот субъект был еще и незнакомым.

— Григория, привет из «старой крепости».

— Откуда? — не понял Лупаков.

— Из-за колючей проволоки. Официально — следственного изолятора номер один.

— Вы ошиблись номером, молодой человек.

Лупаков повесил трубку. Внезапно вспотевшие ладони оставили на пластмассе влажные следы.

Телефон зазвонил вновь. Лупаков смотрел на него, как на приготовившуюся к атаке гремучую змею. Раздумывал, брать или не брать трубку. На пятом звонке он снял ее.

— Слышь, фраерок, еще раз повесишь трубку, я обижусь, и ты сильно пожалеешь.

— Не угрожайте.

— А кто угрожает? Я растворюсь в тумане, и ты меня больше не увидишь. Останешься один на один со своими проблемами.

— Я никого не знаю ни в какой крепости.

— Зато тебя там знают. О тебе там помнят. И тебя там ждут… Да не боись, Григорич, там сейчас неплохо. Нормы хавки повысили, еще растолстеешь.

— Я вас совершенно не понимаю.

— Поймешь. Я тебе от одного твоего кореша, который там прочно прописался, маляву притаранил.

— От какого кореша?

— От Ричи. Ну, армянина того. Если тебя он не интересует, у меня тут урна рядом, я его послание туда сразу и выкину… Не хочешь? Тогда сейчас и зачитаю.

— Да ты что?! Не по телефону же!

— А мне чего? Могу и по телефону. Могу на радио послать, чтобы там зачитали… Можно и встретиться.

— Где?

— У почтамта. Через двадцать минут.

— Договорились.

— Я в светлом плаще и черной шляпе. Фартовый такой мальчонка, хоть сейчас на журнальную обложку. В руках буду держать «Литературную газету»…

Через двадцать минут, секунда в секунду, Лупаков стоял у почтамта. Незнакомец появился на пять минут позже. Высокий парень лет двадцати пяти в импортном плаще и широкополой шляпе — он действительно сгодился бы в фотомодели, если бы не покрытые густой татуировкой руки, которые лучше, чем автобиографическая справка, говорили о его роде деятельности и о тяжелом колодническом прошлом.

— Привет, Григорич, — «шляпа» оценивающе осмотрел цеховика. — Что-то не особенно ты похож на делового. Костюмчик потертый, колеса наверняка «скороходовские», да и то не первый год носишь.

— Я никакой не деловой.

— То-то Григорян только тебе весточку просил передать… Да ладно, мне ваши расклады до одного места. У меня другая специальность. Вы мне не конкуренты. Просто святое дело помочь от ментов отмазаться.

— Где записка?

— Сейчас, айн момент. — «Шляпа» полез в нагрудный карман плаща. — Нету… Значит, здесь… — Он полез в карман брюк. — Кажется, посеял где-то. Во незадача… Ну, чего набычился? С кем не бывает. Потерял.

"Шляпа» приблизился к Лупакову и провел рукой около его плеча движением фокусника.

— Во, как раз пролетало. — В его пальцах возникла сложенная в несколько раз изжеванная бумажка. — На, деловой, все в порядке. Все путем.

Лупаков дрожащими пальцами засунул записку в карман пиджака.

— Пока, деловой. Живи и не кашляй. Со следующего ворованного миллиона купи себе костюмчик. Дешево выглядишь.

— До свидания, — буркнул Лупаков, сведя чуть ли не воедино кустистые брови.

Он хмуро смотрел вслед удаляющемуся урке, насвистывающему «Миллион алых роз».

Вернувшись домой, Лупаков несколько минут не мог заставить себя развернуть записку. Ему казалось, что в тот же момент оттуда, как из ящика Пандоры, ворвутся в его жизнь многие беды, о которых не хотелось даже думать.

Он взял бутылку, налил из нее аж треть стакана и махнул коньяк одним глотком, не подумав даже закусить. По телу побежала теплая волна, стало немного полегче.

— Почитаем, — расхрабрившись, произнес Лупаков. Он надеялся, что его бодрый тон способен обмануть судьбу…

Почерк Григоряна он узнал сразу. Писал Ричард с редкими грамматическими ошибками, наклон букв — влево, а не вправо, и в самом почерке какая-то изысканность.

Когда Лупаков прочитал записку, то почувствовал, как в желудке стало пусто, потом его заполнила тошнота, к сердцу подобралась боль, поползла в левую руку, сознание поволокло куда-то в сторону, в зыбкое марево… Лупаков напрягся, пытаясь вернуться на грешную землю, пошатываясь, встал, достал из стола таблетки и проглотил одну… Нельзя пить столько кофе с коньяком, подумал он… Но, отдышавшись, через пять минут хлебнул коньяка прямо из горлышка.

Содержание письма было лаконично, четко и жутко. Томящийся в каземате Григорян радостно (в этом Лупаков был уверен на все сто) сообщал, что следователи копают все глубже и глубже и постепенно добираются до Лупакова. Ему, Григоряну, лишние эпизоды, лишние рублики в общем количестве ворованного имущества и лишние болтающие языки не нужны. Поэтому он настоятельно советует собирать вещички и двигать на все четыре стороны. И сделать это нужно как можно быстрее, поскольку не сегодня завтра опергруппа нагрянет к Лупакову, а также к его родственникам с обысками…

Ох, плохо все, подумал Лупаков. Так плохо не было никогда. Он чувствовал, как мысль об обысках тащит его в пучину отчаяния… Спокойно, Ярослав, спокойно. Еще глоток коньяку не помешает. Коньяк с таблеткой не лучшая смесь, да ладно…

Конфискация. В этом слове были сосредоточены самые страшные ужасы… Вся жизнь прошла как-то странно. Вся она была посвящена служению им, деньгам. Еще со студенческих времен — копейка к копейке, рубль к рублику. Минимум трат, минимум вещей. Никакого шика. Потребностей в роскошных вещах, в деликатесах он никогда не испытывал. Икра не лезла в горло (естественно, купленная за свой счет), потому что в голове начинал щелкать счетчик и выдавать цифры. Дочке купить новые сапоги? Ничего, старые доносит, а на будущий год двоюродная сестра обещала подарить ей сапожки. Жене на юг съездить? Только по профсоюзной путевке. Придется побегать, чтобы скидка побольше вышла. Но зато экономия. Машину «жигули» предлагают? Да вы что, шесть тысяч рублей! «Запорожца» хватит. Тахта развалилась, новую надо купить? Ничего, ножки подремонтировать — еще сто лет простоит. Вон в прошлые века — мебель от деда к внуку переходила… Дома Лупаков приобрел массу побочных профессий. Он научился чинить металлический хлам, радиотехнику, овладел столярным ремеслом. Это экономило массу денег. Старые вещи могли служить долго, если их ремонтировать. Экономика должна быть экономной — это единственный перестроечный лозунг, который он принимал всей душой.

Когда Лупаков связался с хозяйственниками, деньги потекли полноводной рекой. Однажды он размахнулся, собрал волю в кулак и купил дочке в честь окончания восьмого класса дубленку за восемьсот рублей, а также часы «Ориент» за двести. Эти траты снились ему до сих пор в страшных снах… Деньги он мог тратить только на ценности, которые означали те же деньги и не были подвержены хоть и очень медленной, но все же идущей инфляции. Драгоценности не дешевели, а только дорожали со временем. Золото, бриллианты стали предметом его безумной страсти. С каждым месяцем их становилось все больше и больше. Он боялся, что вызовет интерес у правоохранительных органов огромными суммами покупок и проявлял чудеса хитрости, изворотливости и деловой смекалки, чтобы все держать в тайне…

Поставив бутылку и упав в кресло, Лупаков сжал ладонями щеки. На миг он оглянулся на свое прошлое, на себя. И ужаснулся. Как все было глупо. Бесполезно. Бессмысленно. Надо было все устраивать иначе. По-другому жить. По-Другому относиться к людям, да и к деньгам. Что впереди? Заключение? Смерть? И кому нужны лишения? Кому Нужны килограммы золота и драгоценностей, спрятанных в Многочисленных тайниках? Впереди холод. Тьма.

— Грехи наши тяжкие, — прошептал Лупаков и горько вздохнул.

Стоп. Нельзя столько пить. Нельзя размякать, жалеть себя — это самое последнее дело. Взять себя в ежовые рукавицы. Чего нюни распускать? Лупаков не привык распускать нюни. Он умел подчинять события своей воле. И не только события, но и людей. Он умел работать. Умел расшибаться в лепешку. Он мог сделать карьеру. Мог стать директором завода. Но делать дела было легче на его месте…

Пришел в себя? Унял сердцебиение? В норме? Теперь надо принимать решение. Ничего. Если есть деньги, можно где угодно остаться на плаву. Не зря столько лет отказывал себе во всем, копил копейку к копейке. Они послужат спасательным кругом. Можно еще начать все сначала. Можно.

Лупаков решился. Теперь нужно действовать. Жестко. Бесповоротно…

ВАГОННЫЕ ВСТРЕЧИ

С реки дул прохладный ветер, принося с собой не свежесть, а затхлый запах тины. Во дворе по соседству жгли первые осенние листья. Ненавижу осень. Точнее, не саму осень, а умирание лета, предчувствие грядущей зимы, царства ледяной скуки. Вверх по небу карабкалась тонкая ладья убывающей луны.

— Есть охота, — протянул я, зевая.

— А чего еще охота? — осведомился Пашка.

— Спать охота.

— А красотку длинноногую тебе неохота?

— Уже нет.

— Самое вредное в нашей работе — это нытье… Возьми печенье. С прошлого раза осталось.

Пашка открыл бардачок, вытащил пачку «Юбилейного», распечатал, разделил содержимое на три части и протянул одну долю мне, другую — оперативнику, сидящему за рулем нашего «жигуля».

— Терпеть не могу печенье, — сказал я, откусывая кусок и безрадостно пережевывая его.

— Сразу видно, что ты следователь, а не опер. Посидел бы с мое в секретах и засадах — все что угодно научился бы есть.

— Посидел бы ты с мое в следственных изоляторах на допросах — вообще бы есть разучился…

Я откинулся на сиденье и прикрыл глаза. Следователям запрещено заниматься оперативной работой и принимать участие в мероприятиях. Но некоторые правила очень хочется нарушить. Многих моих коллег невозможно сдвинуть с кресла. Мне же нравится подвижный образ жизни. Операции — это терпкий вкус азарта и риска. Игра.

— Ничего у нас не выйдет, — скучающе произнес я. — Вся комбинация была задумана примитивно. Без изящества.

— Чем примитивнее, тем эффективнее, — отмахнулся Пашка. — Слишком мудрить — сам себя перехитришь.

— Хоть выспаться бы в машине. Завтра на работу. — Я потянулся и склонил голову на спинку сиденья. Неожиданно из динамика рации послышался голос:

— «Седьмой» говорит. Объект появился. Подходит к желтому «запорожцу» номер 22-12… Так, садится.

— Его машина, — сказал Пашка. — Клюнула золотая рыбка.

— Может, просто погулять поехал.

— Чувствую — клюнул.

— Машина тронулась, — донеслось из рации. — Выехала на Задонскую.

Пашка взял рацию:

— Говорит «Третий». Провожаешь его до Серафимовича, там мы его примем.

— Понял.

В операции было задействовано три машины. Две принадлежали бригаде седьмого отдела, то есть службе наружного наблюдения. И одна, в которой располагались мы с Пашкой, была из уголовного розыска. Вести наблюдение в маленьком городишке — задача не из простых. Движение на улицах маленькое, все машины на виду, особенно к вечеру. Засветиться можно в несколько секунд. Работа должна быть ювелирной.

Водитель крутанул руль, и наша машина выехала на Улицу Серафимовича как раз после того, как мимо проехал Желтый «запорожец».

— Говорит «Третий». Мы его приняли. Отчаливайте в сторону.

— Понял.

Серая «волга» свернула в боковую улицу. Через некоторое время мы передадим ей объект снова. При таком сопровождении засечь наблюдение может только человек, обладающий хорошими навыками оперативной работы, да и то если повезет. Если наблюдение организовать с большим размахом и привлечением большого количества транспорта то его не засечет никто.

Мы выехали на проспект Ульянова.

— Ясно. Он к теще решил двинуть, — произнес Пашка.

— На пироги.

— Чего смеешься? Она по этой дороге в пригороде Налимска живет. Мы же установку на родственников проводили. — Пашка обернулся к водителю. — Володя, отстань от него чуть-чуть, здесь мы его не потеряем. Куда едет — знаем.

Пашка не ошибся. «Запорожец» действительно вырулил к поселку Зверосовхоз, переехал через железнодорожное полотно, свернул влево и остановился у забора, за которым скрывался небольшой аккуратненький домик.

— Он так любит тещу, что по ночам к ней шастает? — спросил я.

— Все понятно.

Мы оставили машину с другой стороны железнодорожного полотна и из-за кустов наблюдали за развитием событий. Засиживаться у тещи Лупаков не стал. Он вскоре вышел, держа что-то в руках. По-моему, сумку или портфель — в темноте разглядеть было довольно трудно.

Двигатель «запорожца» зарычал в тишине, как авиационный мотор. Машина, переваливаясь, двинула вперед.

— Быстрее, — прикрикнул Пашка.

Мы прыгнули в «жигули». Наша машина переехала через полотно железной дороги.

— Куда он свернул? — спросил Пашка.

— Да вон он. Тут всего две улицы, — взмахом руки показал водитель.

— Упустили бы — вот позор бы был… — Пашка взял рацию, описал наше местонахождение и приказал принимать клиента.

"Запорожец» выбрался на шоссе и начал довольно бодро набирать скорость.

— Все, отстаем. Передаем его «Седьмому». Мы притормозили.

— Свернул с шоссе, — послышалось из рации. — Кажется, куда-то в леса намылился.

— Идите за ним, но осторожно.

— Будет сделано…

Через некоторое время новое сообщение.

— Оставил машину и побрел куда-то. Там заброшенная силосная башня.

— Можете провести?

— У нас ПНВ, не упустим.

У «Семерки» оснащение получше, чем у отделов уголовного розыска. Есть и фотоаппаратура, и приборы ночного видения, и транспорт. Иначе вообще не было бы смысла в этой службе. Да и работают там ребята, в основном хорошо освоившие искусство «топтуна». Если вцепились, то не выпустят. Работа такая.

— Садится в машину, — зашуршал динамик.

— Что он в лесу делал? — спросил Пашка.

— Какой-то предмет прятал.

— Место запомнили?

— А как же… Так, разворачивается.

— Уматывайте оттуда и встречайте его на шоссе.

— Ясно…

"Запорожец» выехал на шоссе и направился обратно в город. Мы его приняли по эстафете и повели.

— Домой едет. Расслабляться после копания земли, — сказал Пашка.

— Не похоже. В другую сторону попер, — покачал я головой.

— Ты смотри, кажется, на вокзал двинул.

— Во дела!

Лупаков остановил машину на стоянке у вокзала и направился в помещение.

— Кто-нибудь, проводите его, узнайте, что он там делает.

Один из оперативников «Семерки» пошел вслед за Лупаковым. Через некоторое время он сообщил, что объект обзавелся билетом на поезд до Ленинграда, который будет подан к третьему пути через сорок минут.

— Не упускайте из виду, — приказал Пашка. — А мы подождем.

Улицы города были пусты, но на вокзале текла сонная жизнь. Отъезжающие ждали прибытия ленинградского поезда. Несколько цыганок выгружали вещи из двух мотоциклов «Урал» и с шумом тащили их в зал ожидания, под их ногами путались маленькие дети. Капитан-артиллерист строил перед вокзалом команду из двух десятков солдат с вещмешками. Ближе к прибытию поезда начали стекаться такси и леваки, решившие подзаработать, — где еще подцепишь ночью клиента?

Наконец грязный поезд, пропыленный тысячами километров дорог, неторопливо подполз к перрону, и у вагонов воцарилась обычная посадочная суета. Наиболее отчаянные пассажиры делали рывки к вокзалу за минеральной водой и булочками. Другие выползали на воздух покурить.

— Стоянка поезда восемь минут, — прозвучал мелодичный женский голос из динамика. Интересно, где Министерство путей сообщения набрало на все станции и вокзалы женщин с мелодичными голосами? Или динамики такие? Эта загадка всегда интересовала меня, но ответа на нее я никак не мог найти.

В руке у Лупакова был вместительный дипломат. Других вещей при нем не имелось. Он не был похож на человека, собравшегося в дальний путь. Лупаков вошел в седьмой вагон. Я и Пашка проникли в двенадцатый, предварительно побазарив с проводницей, которая не желала замечать красные корочки и тупо требовала показать билеты.

— Я вас сейчас с рейса сниму, — бросил Пашка. Этот довод почему-то подействовал.

Поезд тронулся. Люблю стук колес. Люблю проплывающие мимо станции, поля, города, деревни. В этом плавном движении есть что-то вечное, монотонное, спокойное, лишенное суеты. В поезде, особенно идущем в дальние края, можно оглядеться, подумать, отдохнуть. Да просто выспаться.

— Ненавижу поезда, — сказал Пашка. — От стука башка болит, все время достается верхняя полка, а я оттуда боюсь свалиться.

— А я ненавижу самолеты. Не пойму, как они летают.

— Обожаю самолеты. Хотел быть летчиком.

— Обожаю поезда, но никогда не хотел быть машинистом… Что дальше-то делать будем?

— Провожать до Ленинграда не станем. Подождем, пока он обживется, постель постелит, расслабится, и навестим. Как думаешь, он обрадуется нам?

— Мне кажется, не очень.

В нашем городе поезд должен был быть через час двадцать. Через сорок минут стояния в тамбуре мы решили, что настало время нанести визит вежливости…

В пятом купе на верхней полке спала, завернувшись в простыню, полная тетка. Внизу тощий мужичонка преподавал уроки политграмоты.

— Знаешь, кто нами всю жизнь правил? Одни «т»… Творец, тиран, тварь кукурузная, три трупа… А сейчас — трезвенник. У Горбатого что, цирроз? За что же он так народ ненавидит? Три часа в очереди за бутылкой стоял, утомился, глотнул, повело. В трезвяк попал. Оттуда бумага на работу. Всю бригаду по этому е… му постановлению премии лишили. Меня мужики чуть не удавили. Это правильно?

— Может, и правильно. Сколько пить-то можно?

— Э, да ты, видать, активист. Трезвенник, — обиделся мужичонка.

Дослушивать этот разговор мы не стали.

— Здравствуйте, Ярослав Григорьевич, — сказал я, протискиваясь в купе.

Я увидел, как лицо Лупакова превращается в безжизненную маску.

— Добрый вечер, — произнес он с трудом. — Бывают случайные встречи.

— Так уж и случайные. Вы далеко едете?

— До областного центра.

— А почему билет до Ленинграда? Переплатили случайно?

— Ну, до Ленинграда. Я не обязан отчитываться. — Он преодолел первый шок и решил начать контрнаступление. Быстро взял себя в руки.

— Мы за вами.

— Поясните, что вы имеете в виду.

— Граждане, мы из милиции, — Пашка продемонстрировал удостоверение. — Этого человека мы задерживаем по подозрению в совершении преступления.

— Какого преступления? — воскликнул Лупаков. — Вы в своем уме?

— Тяжкого, товарищ Лупаков. Где ваши вещи?

— Нет у меня вещей.

— Поднимите сиденье.

Под сиденьем стоял портфель.

— Чей? — обвел я взглядом купе.

— Не мое, — сказала женщина, удивленно и с любопытством взирающая на баталию с верхней полки.

— Его, — мужичонка указал на Лупакова.

— Откройте портфель, — потребовал я.

— Это не мой портфель. У меня нет ключа.

— Придется ножиком.

Пашка вынул перочинный нож, повозился с замками и с кряканьем взломал их.

— Я же говорил — активист, — мужичонка покачал головой, оглядывая пачки денег, аккуратно уложенные в дипломате. В одном из карманов лежал паспорт. — Во, вражина, нахапужничал. Такие за антиалкогольные законы и стоят. Чтобы воровать легче было.

— Иванов Сергей Иванович, — зачитал я данные из паспорта. — Это не ваш брат, Ярослав Григорьевич?.. Не ваш? Похож… Ба, да это же вы. Чем же вам ваша собственная фамилия не по душе? Родители могут обидеться.

— Оставьте свои дурацкие шутки. Приберегите их для мелких воришек.

— Ну, для крупного и шутки нужны крупные, — кивнул Пашка. Он взял паспорт и осмотрел его. — Знатно сделано. Яхшара Мамедова работа. Который Колю в напарники звал.

Я оформил протокол обыска, взял попутчиков Лупакова понятыми. Денег в портфеле оказалось двенадцать тысяч рублей.

— Оставьте нас, — попросил я, и мы остались в купе втроем.

Комбинация сработала. Мы сумели выбить Лупакова из колеи, толкнуть его на опрометчивые поступки. Коля как нельзя лучше сфальсифицировал записку Григоряна Сергей Орлов, опер из второго отдела, так же безукоризненно разыграл роль выпущенного из «крепости» уголовника. Сергей рос в рабочем поселке, в котором любой представитель подрастающего поколения по исполнении четырнадцати лет должен был приложить все усилия, чтобы побывать в тюрьме, иначе его не будут уважать ни девушки, ни соседи. От такого детства у Сергея остались на руках густые татуировки. Вид милиционера с такими наколками обычно вызывал легкий шок, зато легко было внедряться в преступные группы, особенно когда досконально изучил блатную среду. Сергей был отличным актером и весьма ценным кадром и еще раз доказал это.

— Разговоры нам предстоят долгие, Ярослав Григорьевич. Поверьте, самое лучшее, что вы можете, это начать говорить правду.

— О чем?

— О левой продукции. О связях с Новоселовым. О Григоряне. И о многом другом.

— Не знаю, что вас может заинтересовать в моих приятельских отношениях с Новоселовым и Григоряном.

— Только ваши совместные дела.

— Я ничего не буду говорить. Ваши действия незаконны. И вы ответите за это.

— Законно таскать в портфеле двенадцать тысяч и липовый паспорт?

— Деньги — это мои накопления. Спросите у кого угодно — жили скромно, копили. Могли скопить.

— И зачем вы с этими деньгами в Ленинград подались?

— Машину хотел купить! Или дом! А паспорт в первый раз вижу. Такой ответ вас устраивает?

— Нет… Но у нас будет еще немало времени перекинуться словечком на эту тему. Если она вас смущает, найдем другую. Несколько месяцев назад вас сильно избили на улице и вы лежали в больнице. Кто и за что вас бил?

— Зачем это? — резко спросил Лупаков.

— Есть основания интересоваться сим фактом.

— Меня избила какая-то шпана. «Эй, мужик, хочешь в глаз?» Ну, вы понимаете.

— Сколько их было?

— Трое… Или четверо. Молодежь. Хулиганье. Развели мразь всякую. Вместо того чтобы с ними бороться, провокациями развлекаетесь.

— Почему не писали заявления?

— А толку? Когда вы кого нашли? Только время терять. А я человек занятой. На мне большая часть забот по заводу лежит. Между прочим, я уже десять лет на Доске почета передовиков, у меня грамот от министра немерено. Я два раза избирался депутатом городского совета. А вы со мной, как с каким-то щенком, обращаетесь. И думаете, что все с рук сойдет.

— Вы можете опознать тех хулиганов?

— Не могу!

Поезд приближался к вокзалу.

— Нам пора, — сказал я.

Через полчаса мы сидели в прокуратуре. Я пил кофе и заполнял документы на задержание. Тут раздался звонок. Звонили оперативники из Налимска.

— Копнули, нашли все, — сообщали они.

— Что в тайнике?

— Деньги и драгоценности. Очень много.

Я повесил трубку. Заполнил анкетные данные на Лупакова и протокол допроса, разъяснил мотивы и основания его задержания. Затем перешел к основной части.

— Что вы нам можете рассказать, Ярослав Григорьевич?

— Ничего. Я ведь имею права не отвечать на вопросы. Вот и воспользуюсь им.

— Тем самым вы лишаетесь возможности отстаивать свою позицию. Это не очень умно, Ярослав Григорьевич.

— Даже глупо, — поддакнул Пашка.

— Разберусь как-нибудь. Без сопливых.

— Ну вот, оскорбления. Не к лицу… Нам дружить надо. Я ведь на вас зла не держу. Моя работа — расследовать дела. По-человечески вы мне даже симпатичны. Я даже готов помочь вам как могу.

— Вы меня за дурака держите?

— Я на самом деле готов вам помочь. Для начала оформить ценности, зарытые вами в тайнике у силосной башни, как добровольную выдачу…

После этих слов нам пришлось вызывать «скорую», и Лупаков на два месяца очутился на больничной койке. Врачи запрещали нам встречаться с ним и действовать ему на нервы.

АКТ О НАМЕРЕНИЯХ

А я тем временем решил доработать линию, связанную с нападением на Лупакова неизвестных лиц. И тут начались сюрпризы.

Оперативник из отделения милиции, на территории которого было совершено нападение, развел руками.

— Мы как сообщение получили, начали работать, но он уперся — не хочу, чтобы дело возбуждали.

— Да ладно врать-то, — хмыкнул я. — Это оперативники уламывают потерпевших заявления не писать.

— Не тот случай. Лупаков — человек в городе известный. Был депутатом горсовета. С ним бы мы так не поступили. Если бы он выразил желание, сразу бы дело возбудили, но он уперся — не сдвинешь. Претензий нет — и все.

— А подробности рассказывал?

— Путаное коротенькое объяснение и в конце — претензий нет, все было на личной почве, прошу никого не привлекать. Все как положено. Отказ в возбуждении дела.

— А как побольше узнать?

— Надо с патрульными переговорить. Они его вызволяли. Палкин и Васильев — из роты ППС при ОВД…

Палкин и Васильев оказались здоровенными деревенскими мужиками, которым так и просились в руки вилы и рычаги тракторов. Я выдернул их с развода, где проводился инструктаж новой смены патрульных, зачитывались сводки происшествий, раздавались фотороботы и ориентировки на преступников.

— Мы с работы шли, — сказал Палкин. — Тут женщина кричит — там человека бьют. Мимо же не пройдешь. Я во внерабочее время двух разбойников, которые комиссионку грабили, задержал, для нас, как в песне поется, служба дни и ночи.

— Где дело было?

— На Буденного. А били его во дворике. Мы туда рванули, но они уже сорвались. Там такие дворы, что мы не смогли догнать.

— Сколько их было?

— Двое.

— Вы сами видели двоих?

— Нет, нам свидетельница сказала.

— А потерпевший говорил о троих или четверых.

— Наверное, со страху померещилось. Бывает.

— Что дальше?

— А ничего. Довели до отдела, сдали дежурному. Рапорта написали. На этом и расстались.

— Преступников опишите.

— Только издаля и со спины видели. Не разглядели…

Подождите, свидетельница та говорила, что один белобрысый был, а у другого глаза такие мерзкие голубые. И здоровые оба. Поболе меня с Егорычем будут.

— Да уж, наверное, поболе, — согласился Васильев.

Учитывая габариты постовых, двое преступников должны были выглядеть очень внушительно. Описание полностью совпадало с описанием типов, которые били правдолюбца Ионина… И которых последними видели у дачи Новоселова.

СПАРРИНГ

Утро началось с легких разминок. Жена Лупакова накатала очередную жалобу и пообещала устроить голодовку у дверей прокуратуры. Суть претензий сводилась к тому, что второго такого скромного и честного человека, как ее муж, найти невозможно на целом свете. Поэтому ей совершенно непонятна суть и цель провокации прокуратуры. «Вы бы посмотрели, как мы жили. От зарплаты до зарплаты, во всем себе отказывали. Ничего дома нет, ни одной дорогой вещи. А тут чиновники из прокуратуры показывают мне какие-то невероятные ценности и говорят, что они принадлежат моему мужу. Этого не может быть. Мы ковер не могли купить, я в старых туфлях ходила, а тут килограммы золота. Это такая ерунда, что не стоило бы даже ее обсуждать, если бы мой муж не находился под следствием за эти непонятно откуда взявшиеся драгоценности».

Родственники обвиняемых, осаждающие различные инстанции и пишущие жалобы на следствие и суд, делятся на две категории. Одни прекрасно знают, что их близкий — преступник, и все равно расшибаются в лепешку, лишь бы вызволить его, при этом совершенно неважно, какое преступление совершил он, скольких человек убил, изнасиловал. Выпустить — и все!.. Другие совершенно искренне уверены в невиновности своих мужей, детей или братьев. Лупакова относилась ко второй категории. Она на самом деле не могла поверить, что ее муж был воротилой теневого бизнеса и зарабатывал десятки и сотни тысяч рублей. Она привыкла экономить на всем и отчитываться за каждую копейку, привыкла выслушивать от мужа сентенции о том, что они зарабатывают деньги своим трудом и не могут бросаться ими направо и налево, поэтому вовсе не обязательно каждый день есть на ужин мясо, можно обойтись и творожком, чайком, и нечего перекладывать заварки и сахара — вон сколько это стоит. Нужно отложить деньги на книжку, на черный день… Конечно, для нее утверждения о каких-то залежах золота и бриллиантов, принадлежащих ее благоверному, относилось к области горячечного бреда.

Следующее развлечение в то утро — небольшой боксерско-интеллектуальный спарринг с Григоряном. Настала пора переговорить с ним. Пока что только о хозяйственных делах, не касаясь убийства Новоселова.

Первые минуты схватки продемонстрировали мое преимущество. Вот что значит лучшая подготовка к соревнованиям. Я начинаю атаку: откуда это у вас, гражданин Григорян, в подвале зарытые четыреста пятьдесят тысяч рублей и сто тридцать золотых червонцев? Григорян к атаке готов и умело уходит в защиту — оставил уехавший во Францию дядя… Следующий мой удар он отражает без труда. Откуда у дяди столько денег? Понятия не имею. У него и спросите… Получив ответный удар, я отлетаю к канатам, но снова кидаюсь в атаку. Когда уехал дядя? В 1979 году? Так? Тогда и деньги оставил? Правильно? Пожалуйста, вот вам справка из Госбанка — большинство изъятых у вас купюр были выпущены после 1979 года… Нокдаун. На несколько секунд противник выведен из строя. Но он быстро приходит в себя, и спарринг продолжается.

Легкая разведка с моей стороны, несколько пробных ударов. Получали ли когда-нибудь продукцию от Новоселова?.. Нырок, уход — как я мог получать продукцию, если не являюсь директором магазина или хотя бы завскладом?.. Ни разу не получали?.. Ни разу… Все, противник открылся. И получает свою серию ударов — показания шоферов, что они неоднократно привозили с комбината продукцию, которую принимал лично Григорян и сам же расплачивался — когда десятку даст, а когда и двадцатипятирублевку… Он прижат к канатам, еле успевает уклоняться отударов, входит в клинч, а потом уходит в сторону и становится в стойку… Да, принимал какую-то продукцию, директорша попросила принять. Откуда было знать, что она левая?

Отдышаться я противнику не даю. Новый напор. Вот вам показания директорши магазина… Блымс — нокдаун. Вот показания завскладом комбината бытового обслуживания… Еще один нокдаун… Вот внутренние накладные магазина, не соответствующие основным формам отчетности. И опять показания — тех, других, третьих. Григорян уже не раз оказывался на полу ринга. И вот наконец гонг. По очкам победил следователь Терентий Завгородин. Побежденному же остается сдаться на милость победителя…

Григорян начал признаваться. Будучи тертым калачом, как и его собратья, он предпочитал брать только те эпизоды, которые подтверждаются материалами дела. При этом усердно валил все на Новоселова, отводя себе роль несчастной овечки, силой загнанной в волчью стаю и вынужденной вместе с серыми разбойниками разорять колхозные отары.

Тоже неплохо. Григорян расписался в протоколе. Как ни странно, он вовсе не выглядел раздавленным. Выложив все, он не стал биться в истерике или вытирать катящиеся градом слезы. Он просто окинул меня изучающим взором, как энтомолог смотрит на редкую породу таракана.

— Ты, следователь, такой довольный, будто благое дело сделал. А почему — мне непонятно.

— Чего же тут непонятно? Я отлично выполнил свою работу. Естественно, мне это приятно.

— Эхо ты называешь работой? За работу платят деньги. За работу тебе говорят спасибо близкие и друзья. Работой занимаются люди. А ты…

— А что я?

— Ты маленькая вредная собака. Пудель. Тебе хочется всех перекусать, а зубки-то маленькие.

— То-то вся ваша шарашкина контора на нарах парится.

— Маленькая собака тоже может быть бешеной.

— А вот оскорблять меня не стоит.

— Не понимаю я тебя — к чему все это? Зачем? Пришел бы к Григоряну и сказал — так-то и так-то, Ричи, плохи твои дела. Но ты человек и я человек — договоримся. И дом бы смог купить. Машину смог бы купить. Оделся бы как человек, а не в потертый костюмчик, из тех, которые у меня даже грузчики не носят. Сколько тебе было бы нужно? Десять, двадцать, тридцать тысяч? Какие проблемы?.. Так нет. Э, ты принципиальный, ты член партии. Тебе свою преданность показать надо. Ты карьеру делаешь… А кому она нужна, твоя карьера? Да такие, как ты, и карьер-то не делают. Кому ты нужен со своей принципиальностью?

— Обществу. Государству, — неопределенно пожал я плечами.

— Что? Обществу? А зачем? Ты думаешь, будущее за такими, как ты? Нет, следователь, будущее за такими, как мы. Ты носорог. Прешь вперед и не видишь, что вокруг тебя творится. А вокруг люди уже другими стали. Они не хотят своих фотографий на Досках почета. Они хотят жить хорошо. Им нужны деньги в сберкассе и пять соток за городом. А если и машину, и видео им предложишь, они вообще камня на камне от вашей власти не оставят. Им твои увещевания о законах, о том, чтобы жить бедно, но честно, знаешь до какого места? Э, они свое возьмут. А о таких, как ты, ноги вытрут. Потому что ты не даешь людям жить. А Григорян дает. Придет время, и Григорян будет прокуроров назначать. Будет милиционеров и судей назначать. И они Григоряну будут сигареты зажигать и башмаки чистить. Не веришь?

— Не верю. Знаю, что Григорян будет в ближайшие годы работать бензопилой на лесозаготовках.

— Долго ли? Думаешь, все деньги мои нашел? Не все. У Григоряна связи есть. Его люди уважают. В колонии буду лучше жить, чем ты на воле. И выйду скоро. Выкупят. Оглянуться не успеешь, а я уже на свободе буду.

— Вряд ли.

— Буду. А тебя к тому времени или выгонят, или убьют. Потому что ты об обществе печешься, которому ты нужен как собаке пятая нога.

Ох, пророков на мою голову развелось… А ведь действительно, вскоре такие принципы, как долг перед обществом, станут никому не нужны в разваливающемся государстве. Что делать с реликтовыми понятиями о честности и чести, когда мораль расползается подобно гнилой холщовой ткани? Кому нужен сам ты, денно и нощно пропадающий на работе, забывающий об отдыхе и личной жизни, посвятивший себя какому-то непонятному, неизвестно кому нужному служению, борьбе с общественными и человеческими пороками? Это про таких вымирающих динозавров, как мы с Пашкой, писал погибший на войне поэт:

Наше время такое — живем от борьбы до борьбы. Мы не знаем покоя, то в поту, то в крови наши лбы.

С тех времен любые идеи порядком обветшали. Мир перестает жить идеями. Он живет желудком…

Восемьдесят седьмой год. Навозные жуки и трупоеды зашевелились в предчувствии большой поживы и гульбы. Они готовились к большому пиру во время чумы. И Григорян довольно точно выразил суть ожидаемых перемен.

— Ладно, надо заканчивать эту беседу, — сказал я, поднимаясь со стула. — Просьбы, заявления есть?

— Нет. Зачем?

— Может, курево нужно? В изоляторе с ним туго. — Я вытащил пачку «Явы».

— Э, да что вы, гражданин следователь, кто же курит такие сигареты? — Григорян вновь перешел на «вы». Он вытащил из кармана пачку «Мальборо» и протянул мне. — Хотите попробовать?

— Нет, спасибо, я практически не курю.

— Правильно. Где вам напастись денег на сигареты?.. Жалко мне вас. Так до смерти и не поймете, что жить надо было по-другому. Григорян что, жадный? Он деньги любит? Нет. Кому нужны деньги, эта бумага? Он любит жить сыто, и чтобы дети сыто жили, и чтобы жена сыта и одета была. А ваша жена сыта, обута? Не думаю. И детей не можете хорошо одеть. Какая уважающая себя женщина станет терпеть нищету? Таких, как вы, женщины оставляют.

И тут он смотрел в будущее.

— Можно сказать, обменялись любезностями, — кивнул я.

— Не обижайтесь. Я честно говорю, что думаю. Обидеть не хочу. Жизни хочу научить.

— Поздно меня жизни учить.

— Э, за ум взяться никогда не поздно. Можно было бы поговорить, вместе подумать.

— И сколько вы в мое воспитание готовы денег вложить?

— Э, так сразу не скажешь. Ну, тысяч семьдесят… на первое время. И от вас многого не потребуется. Все равно: вы не возьмете — судья возьмет.

— И за что такая щедрость?

— Э, не за то, чтобы дело прекратить и из тюрьмы отпустить. Я понимаю, что если так все пошло, то никто не отпустит. А вот с девяносто третьей на девяносто вторую перейти — разве так трудно?

В принципе он прав. Дело сейчас находится в таком состоянии, что сбить объем хищений до суммы меньше десяти тысяч рублей еще возможно. Списать большинство эпизодов на недоказанность — тогда и овцы будут сыты, и волки целы. С одной стороны, преступники осуждены и получили по заслугам. С другой, сроки по девяносто второй (хищение путем злоупотребления служебным положением) меньше раза в полтора, а таких неприятных приписок, как то: «карается исключительной мерой наказания» — в статье нет.

Однажды за рюмкой мой пьяный коллега из Азербайджана проговорился, что такая операция в Баку обходится ворюгам от трехсот до четырехсот тысяч рублей — сумма совершенно дикая. Но это юг. Следователь Алибабаев на моем месте уцепился бы за такое предложение и начал бы торговаться. Следователь Завгородин лишь иронически улыбнулся и процедил:

— Вот спасибо. Оценили мою душу в семьдесят тысяч.

— Можно и о ста тысячах поговорить, — кинул вдогонку Григорян.

— Советский следователь. Облико морале.

— Э, я же говорил — совсем глупый…

ВЛАСТИ ПРЕДЕРЖАЩИЕ ТОЖЕ ПЛАЧУТ

С утра пораньше прокурора, всех шишек из УВД и нашей конторы вызвали в облисполком на какое-то заседание по борьбе с преступностью. Воспользовавшись временным безвластием, а также отсутствием срочных дел, мы заперлись в кабинете у нашего следователя Вальки Миронова и принялись закалять волю для идеологических битв, изучать лицо врага.

Миронов уже четыре месяца боролся с видеозаразой, культом секса и насилия… У него в производстве было четыре дела по видеовредителям. Вместе с делами у него оказалось шесть видеомагнитофонов и четыре японских телевизора, а также штук триста кассет. Одна видеодвойка пристроилась в углу его кабинета, и теперь у него по вечерам толпились коллеги.

В широком кинопрокате западных фильмов были считанные единицы, да и те сильно подрецензированы — по линии идей и эротики. Заморская заоблачная жизнь народ интересовала ужасно. Детективов, фантастики практически не было ни в кино, ни в литературе, а об ужастиках вообще можно было только мечтать. Показ, даже частичный, обнаженной женской груди считался верхом разврата. Появление видеомагнитофонов стало шоком. Открылась дверь в какой-то загадочный, притягательный голливудский мир. В патриархально-тихий идеологический омут вломился терминатор-ниндзя с гранатометом по одну руку и с голой девкой — по другую.

Особую «ненависть» у посетителей Валькиного кабинета вызывали эротические фильмы — их смотрели чаще других с нарастающим душевным негодованием. «Эммануэль», «Греческая смоковница» были причислены тогда к разряду подсудных лент. Дабы лучше рассмотреть мурло врага, некоторые фильмы просматривались по несколько раз. В то утро мы осваивали «Калигулу». По ходу, будучи в благостном и демократическом состоянии духа, я припомнил Миронову томящихся в застенках несчастных видеоманов. Он только пожал плечами и показал мне сложенную газетную вырезку.

— А я что? Вон заместитель Генерального прокурора Шишков что говорит. Зачитываю. «Под влиянием видеолент люди перерождаются, начинают путать черное с белым. Порнографические фильмы и ленты с пропагандой насилия освобождают человека от внутреннего контроля, приводят к размыванию нравственных ценностей»… Это прямо про тебя с Норгулиным. Насмотрелись тут у меня вещественных доказательств.

— Мы-то выдержим этот гнет. А за тебя вот страшно.

— Не бойся. Я был в школе секретарем комитета комсомола, стойкий. Вот еще послушай: «Среди перерожденцев есть и преподаватели музыки, и инженеры».

— И следователь прокуратуры…

— Во-во. Дальше: «А тренер детской юношеской школы города Намангана Рахманов организовал в своей квартире просмотр порнографических фильмов своими воспитанниками, на сеансе собиралось до двадцати подростков, каждый из которых платил по двадцать рублей»… Преподаватель. А я почему не могу посадить за то же самое главного режиссера театра Маликова? Он по червонцу брал.

— Можешь, Валя, конечно, можешь, — успокоил я его.

— А то нашлись борцы за права человека и недочеловеков.

В дверь требовательно постучали.

— Валя, у тебя Завгородин? — послышался голос нашей секретарши Светланы.

— У меня, — Валя открыл запертую дверь.

— Его срочно к телефону…

— Может, и Норгулина заодно заберешь? — с готовностью предложил Валя.

— Сказали Завгородина.

— Кто меня? — спросил я.

— Секретарь обкома, — отрезала Света.

— Ха, — усмехнулся Валя, приняв сообщение за шутку. — Он на разговор меньше чем с Лигачевым теперь и напрягаться не будет.

Между тем Света не шутила. Действительно на проводе была секретарша Румянцева, которая мне сообщила, что первый секретарь будет говорить со мной.

— Терентий Витальевич? — осведомился хорошо поставленный, властный голос. — Здравствуйте.

— Здравствуйте, Сергей Владимирович.

— Вы не могли бы зайти ко мне? Скажем, через полтора часа. Это время вас устроит?

— Да. Я буду.

— Секретарь вас пропустит. До скорого свидания.

— Всего доброго.

"Не могли бы зайти?» Кто же отказывается от приглашения областного хозяина, члена ЦК?

— Растешь, Терентий, — сказала Света, занимавшаяся сортировкой дел с наблюдательными производствами. — С секретарями обкомов запросто разговариваешь. На чай приглашают.

— Это только начало. Скоро я их буду приглашать… А тебя возьму секретаршей. Будешь мне чай готовить. Только за такой чай, как ты сейчас делаешь, без премии останешься.

— Ох, размечтался… Кстати, не забудь Румянцева поздравить.

— С чем?

Она протянула вчерашнюю «Правду».

"…Вчера в Кремле член Политбюро ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР А. А. Громыко вручил высокие награды Родины группе партийных и государственных деятелей. Орденом Ленина награждены первые секретари: ЦК КП Казахстана Г. В. Колбин, ЦК КП Латвии Б. К. Пуго, обкома КПСС Еврейской автономной области Л. Б. Шапиро. Ордена Трудового Красного Знамени вручены председателю Союза советских обществ дружбы и культурных связей с зарубежными странами В. В. Терешковой, первым секретарям Кировоградского обкома КПСС Е. С. Строеву и Г-го обкома КПСС Румянцеву С. В.»..

— Попроси Румянцева, может, протекцию составит и тебе какой орден подкинут на бедность, — улыбнулась Света.

— Дадут. Орден Сутулова третьей степени…

В назначенное время я был в приемной Румянцева. Вежливая секретарша лет сорока со словами «вас ждут» пропустила меня в кабинет. Румянцев выглядел уставшим и, похоже, был не в духе.

— Вам кофе или чай? — спросил он.

— Если можно, кофе,

— Нина Владимировна, сделайте, пожалуйста, пару кофе.

Секретарша кивнула и бесшумно, плавно удалилась. Такие плавные бесшумные походки присущи или старым дворецким в английских замках, или хорошо дрессированным секретаршам в обкомах партии.

— Сегодня из Москвы. Ночь в самолете.

— Поздравляю с орденом.

— А, — махнул рукой Румянцев. Особой радости по поводу высокой награды Родины я у него не заметил.

— Пойдемте в другую комнату. Там нам будет удобнее перекинуться парой словечек.

Мы прошли в комнату отдыха, располагавшуюся за кабинетом. Там стояли диван, книжный шкаф, японский телевизор и видеомагнитофон, мягкая мебель. Мы расселись в глубоких креслах у журнального столика. Румянцев положил на столик блокнот, авторучку и обратился ко мне:

— Я бы хотел ознакомиться с ходом следствия по делу… Если, конечно, можно…

Последняя фраза была данью вежливости.

— В настоящее время арестовано шестнадцать человек, — начал я обрисовывать ситуацию. — Центром всего «концерна» был старший продавец магазина номер шестнадцать Григорян.

— Что за человек?

— Хапуга Родился в Армении. Всю жизнь предавался одной, но пламенной страсти — деланию денег. Еще мальчишкой, не умеющим считать, продавал на рынке семечки. Знал, что стакан семечек стоит гривенник — монетка, которая блестит. Был продавцом в Ленкорани. Дослужился до заведующего складом. Переехал в Ереван. Там работал с Алазяном, брал у него уроки игры в высшей лиге. Алазяна потом расстреляли за хищения в особо крупных размерах. Григорян за полгода до краха компании отошел в сторону. Уехал обратно в Ленкорань. Стал там заведующим магазином, организовал сеть по реализации левой продукции. Надеюсь, вы понимаете, что это оперативные данные, не отраженные в материалах уголовных дел?

— Понимаю.

— Григорян быстро завоевал популярность в некоторых кругах. В один прекрасный день ОБХСС накрыл партию неучтенной продукции. В России он после этого сел бы в тюрьму. В Армении такие вопросы решаются мягче. Зачем сажать уважаемого человека, у которого есть много денег?.. В результате, продав все, оставшись практически без средств к существованию, он уезжает из Ленкорани.

— Деньги ушли на взятки сотрудникам правоохранительных органов?

— Возможно, что не только правоохранительных. К процессу «выкупа из плена» были подключены весьма известные в республике деятели, в том числе и из партийного аппарата.

Румянцев нахмурился и кивнул.

— Вопрос о чистоте рядов партии в тех регионах стоит остро.

— Все это разговоры. Никаких доказательств нет и быть не может.

— Понятно.

— В нашем городе у семьи Григоряна был дом, в котором прописана его двоюродная тетка. Так что Григорян вместе с семьей перебрался к нам. При всех своих связях он смог устроиться работать лишь старшим продавцом. На новом месте он едва не взвыл от тоски. Пересортица, мелкий обман покупателей, торговля из-под полы дефицитным товаром — вот и все приработки. С таким убожеством он смириться не мог. Поднял старые связи, подмазал кого надо — и в магазин потекли различные товары. В том числе и непонятного происхождения. Пошел левый товар. Вам знаком этот термин?

— Знаком.

— За пару лет Григорян прибрал магазин к рукам. Магазин не сходил с Доски передовиков производства. План выполнялся и перевыполнялся. Красное знамя, статьи в газетах — и все в том же стиле… Но показалось мало. В голове его возникла комбинация. При комбинате бытового обслуживания работал небольшой цех. Григоряну удалось протолкнуть на место директора комбината своего старого приятеля Новоселова. Тот работал заместителем директора по сбыту на игрушечной фабрике, дела у него шли ни шатко ни валко, поскольку директор там честный. Новоселов мог похвастаться и лучшими временами, когда имел неплохие деньги. Жизнь на зарплату постепенно превращала его в желчного циника, недовольного своей судьбой. Сев в кресло директора комбината, он развернул кипучую деятельность. Вскоре цех ширпотреба превратился в настоящий заводик. И пошла левая продукция. На сотни тысяч, если не на миллионы рублей. Зонтики, туфли, брелоки, кошельки, всякая всячина.

— Откуда брались материалы для изготовления вещей?

— Часть — излишки за счет нарушения производственных нормативов. Часть поставлялась такими же шарагами, гнавшими левую продукцию. Интересно — весь цех работал внеурочно, все знали, что гонят левак, и никто не обмолвился ни словом, не пытался протестовать. Всех устраивало такое положение. Рабочие оставались после работы на два-три часа, получали за это по две-три сотни в месяц и были готовы на руках носить Новоселова. Вон Ганин — ветеран труда, кавалер ордена Трудового Красного Знамени. Я его спрашиваю — не стыдно? А он мне — за что должно быть стыдно? За то, что я своими мозолями для семьи три сотни в месяц добывал?

Румянцев хмуро кивнул, что-то отметил в лежащем на столе блокноте.

— Часть левой продукции Григорян реализовывал через свой магазин, часть поставлял своим коллегам. Бизнес процветал. Цех получал все, что требовалось. Взять хотя бы историю с двумя уникальными высокочастотными немецкими станками. Каким образом они очутились на комбинате?

— Вы не знаете?

— Предполагаем. Сколько раз Григорян уезжал в Москву с толстыми пачками денег! Когда спрашивали — куда собрался, то отвечал — наверх. В министерство. В Москве они подмазывали не одного человека.

— Правда, что на вас было совершено покушение?

— В деле этого нет.

— Меня не интересует, что есть в деле, — с неожиданно прорвавшимся раздражением произнес обычно спокойный Румянцев. — Меня интересует, как было.

— Два покушения.

Я рассказал ему в общих чертах обстоятельства совершения покушений, естественно, умолчав о некоторых подробностях.

— Кто был инициатором? Григорян?

— Первого — Григорян. Второго — теневые тузы города. — Я перечислил несколько фамилий, и лицо Румянцева стало чернее тучи.

— Зачем им было организовывать на вас покушение?

— Они хотели увести от удара заведующего промышленным отделом обкома Выдрина…

Немая пауза. Стук авторучки, которую Румянцев резко положил на стол.

— Вот мы и добрались до самого главного. Я оградил вас от давления. Хотелось бы услышать о результатах.

— В деле пока ничего нет. Патронов такого ранга не сдают.

— К бесам дело! Как и на сколько он проворовался?

— Когда Григорян с Новоселовым решили прибрать к рукам комбинат бытового обслуживания, они понимали — необходима солидная поддержка. В то время ходил слушок, что Выдрин может оказать некоторое содействие, если найти к нему хитрый подход. Сработали они на редкость красиво. Выдрин уходит в отпуск и по привычке едет в Крым в один из номенклатурных санаториев. Рядом с ним на этаже поселяется Новоселов.

— В цековском санатории?

— Деньги — это ключ, открывающий двери и таких заведений. Рядом с санаторием снимает дом Григорян. Дальше все как по писаному. Новоселов — обаятельный, открытый рубаха-парень, пьяница и балагур, отличный преферансист. Лучшего партнера для отпуска не найти. Как он мог не сойтись с Выдриным? А тут и Григорян — восточное гостеприимство, шашлычки, рестораны. В один прекрасный день появились и девочки. Какая растопленная жарким солнцем, размоченная добрым домашним вином душа откажется от женского общества? Гуляли хорошо — со смаком, со смыслом. В результате Выдрин пришел к выводу, что Новоселов — отличный парень. И что Григорян — отличный мужик. И что лучшей кандидатуры для руководителя комбината бытового обслуживания, чем Новоселов, не найти… О чем они там говорили, какой уговор был — не знаю. После этого южного кутежа Новоселов становится руководителем комбината. Выдрин же каждый месяц получает пакетик с деньгами. И постепенно при посредничестве Григоряна завязывается с другими теневиками области.

— Какова перспектива следствия?

— Не знаю, удастся ли доказать факт передачи взяток. Все с глазу на глаз, без свидетелей. Никаких нарушений по документам не проходит. Злоупотреблений в принципе тоже особых нет. То, что они гудели на Черном море, в принципе не преступление, хотя и не соответствует этике партийного руководителя.

— Вор и взяточник. А вы об этике руководителя.

— Есть кое-какие подходы. При некоторых эпизодах были свидетели, которых можно было бы раскрутить на показания о фактах взяток. Может, что-то получится. Если, конечно, мне не будут ставить палки в колеса.

— Еще как будут, — вздохнул Румянцев. — Мне уже в Москве закидывали удочку — что это прокуратура лезет в обкомовские дела? Распоясались. Надо руки укоротить. На меня, секретаря обкома, пытаются давить. А вы хотите, чтобы следователя оставили в покое?

— Выдрин настолько значительная величина, что о нем заботятся в самой Москве?

— Дело не в величине, хотя не мне вам объяснять, что завотделом обкома величина немаленькая. Испокон веков любая власть стояла на том, что кто-то кого-то тащил наверх. А тот, кого вытащили, тащит следующего. Так образуются кланы, повязанные общими карьеристскими, а порой и материальными интересами. Выдрина кто-то тащил наверх. Этого кого-то тоже тащили. И цепочка может уходить высоко. Очень высоко.

Румянцев нажал на кнопку, и в комнату отдыха мягко впорхнула секретарша.

— Еще два кофе, пожалуйста.

Секретарша удалилась. Румянцев помолчал пару минут, о чем-то раздумывая.

— Вот что, Терентий Витальевич. Взяточники мне в моей епархии не нужны. Будем их изживать. Вы готовы мне помочь?

— А вы?

— Я — готов.

— А я — всегда готов.

Румянцев бросил на меня острый взгляд — ему, видимо, не по душе пришелся мой легкий тон. Секретарша принесла кофе.

— Сердце шалит. Нельзя столько кофе пить, — сказал Румянцев. — И все равно пью.

— Я тоже.

Румянцев отхлебнул кофе, помолчал, глядя в одну точку.

— Я секретарем парткома крупного совхоза начинал. После сельскохозяйственного института, — неожиданно начал Румянцев. — Потом вторым секретарем райкома пригласили. День, ночь, дождь, слякоть — в «газик» и в дорогу. Тысяча проблем у сельского секретаря. До всего есть дело, все надо успеть. Отопление в домах рабочих отключили — надо взгреть кое-кого, чтобы неповадно было рабочий класс морозить. Свиноводческий комплекс с недоделками сдали — строителям холку намылить, начальника стройуправления на бюро райкома вытащить. А посевная пошла или уборочная — вообще света белого не видишь. До хрипоты голос срывал. Собственноручно палкой тракториста по хребту охаживал — он свой трактор спьяну в болоте утопил. И, главное, не зевать, не показывать слабину — быстро на шею сядут. Пьянь, бездельники — всех к ногтю. Особенно хапуг и воров не любил. Как пиявок, их давить надо. — Он выразительно сжал пальцы, будто в них в самом деле была пиявка.

Румянцев расслабил галстук на покрасневшей шее и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.

— Секретарь сельского райкома всегда был работягой, как вол вкалывал, света белого не видел. Мой начальник в сорок пять лет от инфаркта умер. Потом меня первым в район перевели. Там я много насмотрелся. В райкоме — гульба идет. Все своих родственников в начальники тащат. Пьянки, охота, какие-то девки телом карьеру делают. Помню, одна красавица через постель стала заведующей областным отделом культуры. Ну прямо анекдот: «Партийцы занимались в термах пирами и оргиями». Всем хорошо было. Из Москвы, области комиссии приезжают, им и прием на высшем уровне, и сувениры — рыбка, икра и прочие радости. По-моему, и наличными кое-кого подпитывали. А тут новый первый секретарь, из села, из леса, можно сказать. Не оправдал я их ожиданий — врезал по первое число! Сколько уже лет прошло, а иные до сих пор пишут на меня анонимки. Но я знал, что пиявок надо давить. Одних удалось мне выкинуть, другие карьеру сделали и сегодня людей учат честной жизни и партийной принципиальности.

Румянцев снова замолчал, задумавшись о чем-то, потом продолжил свою речь. Я не понимал, куда он ведет. Может, просто выговориться хочет? Маловероятно. Люди такого уровня и такой закваски вряд ли будут распинаться перед первым встречным. Ладно, увидим.

— Сейчас о Брежневе много всякого пишут. Анекдотов насочиняли массу. А он в общении совсем другой был, чем на трибуне. Раз в неделю обзванивал всех секретарей обкомов, интересовался положением дел. Мягкий, приятный, обаятельный человек, не любил людей прижимать и обижать. А у нас на Руси если служивый люд не пороть — он мигом распустится, начнет казну с кошельком путать, самодурить. В последние годы совсем распоясались. Все в маразм погружалось. Днепропетровский институт у нас оказался основной кузницей кадров. Хозяина лизоблюды орденами увешали, столько надавали, что тот, если бы надел все, сквозь паркет провалился бы. «Малая земля» — толстовские традиции. Такие сочинения дети писали… Приходилось мне встречаться с некоторыми областными хозяевами с юга России, как потом выяснилось, они были большие любители бриллиантов. Притом признавали только южноафриканские… Родственнички первых лиц расшалились. Моего первого секретаря обкома чуть с работы не выгнали, когда он Чурбанова в аэропорт встречать не поехал и якобы не так принял… О державе мало кто пекся. Да и некому было. В принципе вся экономика на плечах Косыгина держалась. Мощная фигура, глубокая была. Но основные дела пиявки воротили… В результате довели страну. Техническую революцию семидесятых годов мы проспали. В это время в мире создавались информационные структуры, сверхточные технологии, а мы все каналы копали, заводы-гиганты по производству паровозов и гвоздей строили. Сибирские реки решили поворачивать. БАМ протянули. Эта дорога нам в такие деньги обошлась, что иное европейское государство до скончания веков на эти средства прожило бы. А ведь с самого начала было ясно, что в ближайшие двести лет эти деньги бамовские не вернутся… Я вас не утомил?

— Нет, что вы.

— К восьмидесятым годам нас стали поджимать американцы… Мы начали проигрывать гонку вооружений. Соблюдать паритет становилось все сложнее. А тут еще и беды одна за другой посыпались. Афганистан — бездонная бочка, Чернобыль — во сколько он обошелся, разве кто считал… Что делать? Опять призывать народ подтянуть пояса? Опять напрячься на благо коммунистического завтра? А народ устал. О народе никто никогда не заботился. Производство товаров народного потребления на пещерном уровне. Что выпускаем? Если обувь, так в ней только хоронить. Если одежда, то на пугало. Видеомагнитофоны, барахло, по сути, электронное, которое ничего не стоит, не могли наштамповать. А знаете почему? Суслов заявил, что нечего травить народ видеозаразой. И все. Вот как вопросы решались. Вот рабочие с удовольствием на теневиков и работают. На будущее внуков и правнуков наработались. А на заводе пусть левый товар выпускают, зато на эти деньги он оденется, машину купит. А что я ему, рабочему, предложу? Томик с речами того же Суслова? Работу Ленина «Шаг вперед — два шага назад»? Никто уж давно в наши басни не верит. Потому что пытаемся догмами людям голову заморочить и уже давным-давно не в состоянии вести серьезный разговор… Что, не ожидали таких речей от секретаря обкома?

— Честно говоря, не ожидал, — кивнул я, отметив про себя некую общность речей Григоряна и Румянцева.

— Как диссидент говорю? Нет. К сожалению, все так и есть на самом деле… Нужна была перестройка. Вы согласны?

— Несомненно, настала пора реформировать общество, — бодро согласился я. Мне уже стало понятно, что в общении с первым секретарем лучше не распускать язык — он этого не любит.

— У кого в голове что-то есть — за того обеими руками были. Андропов пришел, начал потихоньку смазывать заржавелый государственный механизм и ставить на место раскачавшиеся шестеренки… Мало показалось. Нужно резче… Несколько дней назад мне мои знакомые эксперты из Госплана показали выкладки. Получается, что реализация закона о предприятии, принятие закона о кооперации, обезналичивание денег — все это к 1990 году приведет к краху финансовой системы государства.

Позавчера я с первым с глазу на глаз говорил… Странное впечатление. В разговоре какая-то рассеянность. И слушает — и не слушает. Вроде и по делу говорит, а непонятно о чем. Ровно сорок минут рассказывал, как он в Ставрополье руководил. На просьбы о нуждах области один ответ — надо проработать, продумать. Все тонет в трясине проработок, согласований. И постепенно гайки, которые Андропов затягивал, разбалтываются все больше и больше. Если так дальше пойдет, то брежневское время нам будет казаться образцом дисциплины. Газеты почитаешь, создается впечатление, что, кроме тридцать седьмого года, у нас ничего не было… Какие-то непонятные люди набирают вес в ЦК. Троцкисты и бухаринцы — иначе не скажешь. Новая идея — народные фронты — школа демократизации общества. Так и было сказано. А я беседовал с товарищами из Прибалтики, они утверждают, что их фронты ставят главной одну задачу — отделение от СССР. Куда мы придем с такими школами демократий? Чувствую я, кто-то очень хочет партию потихоньку отвести от власти.

Я хотел сказать, что, может, оно и неплохо было бы. Румянцев будто прочитал мои мысли.

— Что, Бог с ней, с партией?.. Меня не волнует ее героическая история. Я губернатор, руководитель области.

И я знаю, что КПСС — это управленческий аппарат, на котором держится все государство. И ничего подобного в ближайшее время создать не удастся. Развалить партию — развалить управление страной… — Румянцев отхлебнул кофе. — Есть вещи и похуже… Что такое работа в номенклатуре? Ушел с работы, дали пинка — и прощай, персональная машина, дача, будешь жить как обычный смертный. Многих это не устраивает. Пиявки хотят больше. Они хотят собственности, денег. Чтобы жить как там, за границей. И они нам устроят веселую жизнь. Кооперативы — пробный шар. В них ничего плохого нет, но, думаю, мы даже с ними нахлебаемся. А вот что будет дальше — я даже боюсь думать про это.

— Григорян говорил мне сегодня, что настанет время таких, как он.

— А ведь иуда чувствует, куда ветер дует… Терентий Витальевич, я наводил о вас справки. И, судя по расследованию данного дела, вы человек честный, со стержнем. Не колышетесь от дуновения ветра. Я чувствую, на кого можно положиться — не один год на руководящей работе. Я не зря вам расписываю ситуацию. Держитесь за меня. В ближайшее время нас ждут большие испытания. Чувствую, пиявки изо всех щелей полезут за порцией крови. И ничего не изменить. Но хотя бы в моей области прибрать к ногтю, не дать насосаться кровушки народной… Мне хотелось бы рассчитывать на вашу помощь. В вашей системе я доверяю лишь прокурору области, я его знаю… И, кажется, могу доверять вам. Держитесь за меня, и мы попробуем что-то сделать. Как?

— Я согласен…

Согласие мое имело самые серьезные последствия. Оно определило мою жизнь на четыре года, превратив ее в сплошную гонку. Это будут самые беспощадные и, пожалуй, самые интересные годы моей жизни.

МЕРА ПРЕСЕЧЕНИЯ

Семидесятилетие Великой Октябрьской социалистической революции праздновалось с небывалым размахом. Компартия будто бы напоследок решила показать себя. Уже за неделю по телевизору показывали только революционные фильмы. «Юность Максима», «Человек с ружьем», а в перерыве можно было с ума сойти от напыщенной трескотни.

На празднование в Москву день за днем съезжались со всех концов света председатели парламентов, президенты, генеральные секретари партий. Все клялись в верности и дружбе с Советским Союзом — да продлится она тысячи лет. Даже заклятые буржуи твердили что-то о значительной роли Октябрьской революции в развитии человечества.Пошатнувшийся Советский Союз все еще был мощной сверхдержавой и имел право на уважение.

Уже много дней зарубежные гости отчитывались в своих лучших чувствах в Кремлевском Дворце съездов. Руководители коммунистических и социалистических партий Австралии, Мозамбика, Израиля, десятки других. Конца края этому не было.

По прошествии нескольких лет странно вспоминать это действо. Какое-то ирреальное ощущение — все шло как всегда, но тот мир, к которому мы привыкли, уже давал трещину и готов был развалиться ко всем чертям. Незыблемые руководители братских стран досиживали в своих креслах последние годы, а то и месяцы.

За три дня до торжеств Генеральному секретарю СЕПГ, Председателю Госсовета ГДР товарищу Эрику Хонеккеру был вручен орден Ленина. Хонеккер наш лучший друг на все времена… Через несколько лет немецкие власти будут требовать выдачи бывшего руководителя одной из мощнейших социалистических стран, чтобы устроить над ним судилище непонятно по какому закону. Русское правительство услужливо согласится сдать бывшего верного друга и брата, и отчаявшийся старый человек будет скрываться на территории чилийского посольства… С приветственной речью на торжественном заседании в Москве выступил еще один брат (правда, не такой близкий, имевший даже собственное мнение) — Генеральный секретарь Румынской коммунистической партии Николае Чаушеску… Вскоре его расстреляют вместе с женой повстанцы, в свои последние часы он будет держаться очень мужественно и прямо станет смотреть в глаза смерти… Незавидная судьба ждет и сменяющих друг друга на московских трибунах Генерального секретаря ЦК Болгарской компартии Тодора Живкова, Генерального секретаря ЦК рабочей партии Эфиопии тов. Менгисту Хайли Мариама. И многих других. Тюрьма, изгнание, унижения, бесовство распоясавшегося и не знающего милосердия плебса. Все впереди. А пока мир праздновал семидесятилетие революции.

Седьмого ноября наш парторг загнал меня на демонстрацию трудящихся. Из украшенной флагами и фанерными транспарантами толпы я видел стоящего на трибуне облсовета Румянцева и его ближайших товарищей по партии. Через усилители летели над праздничной толпой голоса выступающих. «Ускоренье — мать ученья». «Интенсификация и кооперация». Перестройку чуть ли не Ленин задумал, да вот только сейчас его стойкие продолжатели ее осуществить пытаются…

Ноябрь выдался холодным, и я, как человек, не приспособленный к холодам и жаре, за время марша в колонне подхватил простуду, обострился хронический бронхит. Три дня держалась температура, и я валялся дома.

Нину моя болезнь, кажется, даже порадовала. Она стала ко мне относиться гораздо лучше. Как к существу, за которым требуется уход, о котором надо заботиться и которому, воркуя что-то успокоительное, можно влить в горло столовую ложку микстуры. Кроме того, она нашла объект для своих околонаучных экспериментов и без устали пичкала меня какими-то отварами, сомнительного происхождения порошками — я не удивлюсь, если они приготовлены из протертой волчьей ягоды, сухих ножек летучих мышей и желчи зеленой лягушки. В конце концов она бухнула двадцать пять рублей (а денег и так кот наплакал) на какой-то чудо-фильтр, изготовленный при помощи энергоинформационных технологий. Нина заявила, что очищенная с его помощью вода по целебным качествам не уступает святой воде и может поднять человека чуть ли не со смертного одра.

Нинины процедуры оказали сказочное действие. Мне они надоели настолько, что я плюнул на больничный лист и вышел на работу, правда, кашляя, как туберкулезник…

— Редко ты стал залетать на огонек, — произнес я, разглядывая Пашку, бесцеремонно ворвавшегося в мой кабинет и плюхнувшегося в его любимое кресло.

— Дел полно. Навалили еще несколько жмуриков. Пошла серия убийств частных извозчиков. Всех подключили. Слышал небось?

— Картузов дело ведет.

— Ведет. Труп за трупом — и никаких зацепок, кроме уверенности, что Кавказ работает… Проблем тьма, а мы с тобой дело по Новоселову добить не можем. Все в поту и трудах, а толку никакого.

— Почему? Вон какую сеть вытащили.

— Это дела ОБХСС. Мы же народ простой. Нам бы труп из реки выудить да убийцу за руку поймать… Надо активизироваться.

— Надо. Что-то же мы знаем. Два лба. Скорее всего спортсмены. Скорее всего борцы. Скорее всего из Москвы.

— Масса информации.

— И еще — фоторобот. Описание. Остается всего-навсего обойти с ними спортивные клубы Москвы. Парни скорее всего не дилетанты в спорте. Минимум камээсы.

— Обойти спортклубы Москвы. Ты представляешь, что это такое? Мы можем на несколько месяцев увязнуть.

— Значит, увязнем. Не так?

— Да так. Давно этим заняться можно. Да только в связи с этими чертовыми «автомобилистами» нам людей не дадут.

— Дадут, куда денутся. Есть второй путь. Надо борцов вытащить сюда.

— Добрый наказ. Как его выполнить?

— Надо думать.

— А, думать это завсегда. Занятие не пыльное и ни к чему не обязывает…

Думали мы упорно. Но, видимо, в тот день умные мысли летали другими маршрутами и готовы были посещать кого угодно, только не нас. Наконец из длинного ряда хромых, убогих вариантов мы выбрали один.

— Планец так себе, примитивненький, — отметил Пашка.

— Придумай лучше. Те два — с Григоряном и с Лупаковым — были ненамного лучше. Но сработали.

— Повезло.

— Значит, и сейчас повезет. Двум разам бывать, третьего не миновать.

— Если сорвется, можем человека сильно подставить.

— Это от вас, оперативников, зависит.

— Нужно еще его уговорить.

— Уговорим.

— И начальство уломать.

— Уломаем.

— Если ты такой оптимист, тебе и звонить.

Я взял трубку, поискал в записной книжке номер и начал накручивать телефонный диск. Ионин был дома. Я попытался, чтобы мой голос звучал как можно елейнее. На психов это оказывает положительное действие.

— Станислав Валентинович, мы бы были очень благодарны вам, если бы вы согласились с нами встретиться.

— Что такое?

— Нам очень нужна ваша помощь.

— Когда быть? — в голосе Ионина зазвучали стальные нотки, таким тоном говорят «всегда готов выступить на защиту социалистической Родины».

— Мы бы к вам сами заехали. Когда вам удобно?

— Хоть сейчас.

— Через двадцать минут будем. Я повесил трубку.

— Через какие двадцать минут? — спросил Пашка. — До него минимум час автобусами переться.

— Вы живете прошлым. Со вчерашнего дня меня возит черная «волга».

— С хрена ли?

— По чину положена. Мне, начальнику следственной части и прокурору области.

— Черная «волга». Дело Григоряна продал и купил?

— Ко мне двух оперов из КГБ приставили. Притом один из Москвы. Почуяли, что на партию поперли, а это уже их вотчина, тут как тут.

— Ох, хвост-чешуя… С этими парнями надо держать ухо востро. Никогда не знаешь, какое у них задание — помочь раскрутить или напрочь загубить дело.

— Закопать, раскопать — какая разница! Зато черная «волга» с сиреной и синей мигалкой есть.

Рассекая городские, улицы на черной «волге», чувствуешь себя несколько приподнятым над обыденной суетой и над народом. Это в постперестроечные годы «волга» напрочь выйдет из престижной обоймы и уважаемой машиной станет «мерседес» или «плимут». Тогда же черная «волга» означала близость к власти — партии, госбезопасности. На крайний случай, если номер частный, то к Внешторгу, к загранпоездкам. Я в черной «волге» с проблесковым синим маячком ощущал себя уютно, но ненадежно. Как пассажир, поймавший ее за рубль, — ехать со свистом приятно, но вскоре тебя высадят и опять поползешь пешком по улицам, рассеянным косым дождем.

Горло Ионина было перевязано, сам он был одет в теплый плюшевый халат. Мы прошли в бедно обставленную трехкомнатную квартиру.

— Ангина, — Ионин провел пальцами по горлу. — Приходится все время сосать стрептоцид и пить чай с малиной. И из дома не выйдешь.

Как я его понимал.

— Это очень кстати, — кивнул Пашка, и Ионин удивленно посмотрел на него.

Ионин провел нас в большую комнату и отправился на кухню готовить чай. Вскоре низкий столик был уставлен чашками, розетками для варенья, блюдом с печеньем.

— А где ваши? — спросил я.

— В деревню к родственникам отправил.

— Надолго?

— На неделю.

— Это тоже кстати, — кивнул Пашка.

— Почему?

— У нас к вам интересное предложение, — начал я издалека.

Наше «интересное» предложение вызвало у Ионина такую реакцию, какую и должно было вызвать.

— Да нет, что вы, — как-то растерянно произнес он. — Я не могу. Просто не могу. Извините.

— Как же так? — скорбно произнес я. — А мы так надеялись на вас.

Во мне и в Пашке в тот день пробудились способности профессиональных увещевателей и уламывателей. Наверное, так же вкрадчиво в прошлые века священники убеждали покупать индульгенции и жертвовать на благо церкви золото и имения. Процесс совращения занял сорок минут. «Если не вы, то кто же». «Священный долг человека и гражданина». «Обуздать наглую преступность». «Восстановить поруганную справедливость, отомстить за растоптанное человеческое достоинство».

— Если вы нам не поможете, убийцы останутся на свободе. Кто знает, как далеко еще проляжет их кровавый путь, — сказал я с пафосом, сам удивляясь, что загнул такую красивость. Правда, сегодня нечто подобное я уже говорил пять раз.

Я почти физически ощутил, как камень, который мы с Пашкой пытались сдвинуть почти час, качнулся. Последнее микроскопическое усилие — и камень рухнул.

— Хорошо, что с вами поделаешь, — вздохнул Ионин с видом человека, подписывающего обязательство лечь грудью на амбразуру.

Согласился. Мы не ошиблись в расчетах. Кто другой послал бы по матушке, а в правдолюбце взыграло гражданское чувство. Я подумал, что все-таки, несмотря на то, что он псих, уважаю я его. Человек ради принципов способен на поступок.

— Только если что случится… — начал было Ионин, но его неуверенность тут же была пресечена решительно и бесповоротно.

— Бояться совершенно нечего, — произнес я бодренько, как доктор, врущий пациенту, что у того вовсе не черная чума, а острое респираторное заболевание. ,

Потом пришлось убеждать прокурора.Заняло это примерно столько же времени. После звонка моего шефа разговор с начальником уголовного розыска занял намного меньше времени. Тот только раз двадцать пять повторил, что все под нашу ответственность, в случае чего, и кары по справедливости должны обрушиться на нашу голову.

Пройдя через все инстанции, я облегченно вздохнул.

— Ну, теперь пара дней на подготовку.

Через два дня заканчивался двухмесячный срок содержания под стражей Нуретдинова и Григоряна. Последнему еще долго любоваться небом в клеточку, а вот с телохранителем разговор будет особый.

…Тюрьма оказалась вовсе не противопоказана здоровью Нуретдинова. Ни следа уныния, горести, разочарования. Вообще никаких изменений ни во внешнем виде, ни в настроении. Широкоплечий, с руками-кувалдами басмач, на лице которого не прочитаешь никаких чувств. Чудище из тысяча и одной ночи, заряженное темной энергией, способной разрядиться громом и молниями. По-русски он говорил без акцента, но односложно и скупо.

— Эх, Нуретдинов, я думал, нам еще долго встречаться в этих хоромах, — я обвел рукой тесный кабинет для допросов. — Но не получается.

Я сделал паузу. «Басмач» ни словом, ни жестом не показал, что мои слова вызвали у него какие-либо чувства.

— К сожалению, прокурор области не продлил срок вашего содержания под стражей. Хранение оружия — не тяжкое преступление.

— Дальше, — равнодушно произнес Нуретдинов.

— Дальше я вынужден изменить вам меру пресечения на подписку о невыезде.

— Отпустите?

— Отпущу. Хоть и не надо было бы. Таким бандитам тут самое место.

— Ай, начальник, — неожиданно оживился Нуретдинов. — Зачем такие слова говорить? Какой я бандит? Я тихий трудящийся человек. И отец мой был тихим трудящимся человеком. И дед.

— Тихий, как же…

— Правда отпускаете?

— Куда я денусь?

— Ах, начальник, ах, спасибо.

Он заулыбался. По обаянию его улыбка могла сравниться разве что с оскалом кобры, готовящейся укусить зазевавшегося путника.

— Распишитесь, — я протянул постановление об изменении меры пресечения. Нуретдинов внимательно прочитал его и расписался.

— Бежать не советую. По двести восемнадцатой дают лишение свободы редко. Возможно, отделаетесь условным сроком.

— Ай, какой бежать, о чем вы? Я вызвал выводного.

— Понадобитесь, я вас вызову повесткой.

Улыбаясь и кланяясь, Нуретдинов попятился к дверям.

— Ай, спасибо, начальник, что отпустили. Благодарен всегда буду. Если что надо, скажи, помогу.

Взгляд его был холоден и остр, как стилет. Нетрудно было понять, что единственная форма благодарности, на которую можно от него рассчитывать, — это кинжал в живот. Встреться только с ним где-нибудь в горном ущелье — отрежет голову и положит в сумку как военный трофей, басмаческая душа. Интересно, какими все же делами он занимался в Узбекистане? Грек говорит, что закатывал людей в асфальт. Много закатал? Об этом только сам Нуретдинов и знает…

Нуретдинов жил в однокомнатной квартире в центре города. Как только он вышел из СИЗО, тут же попал под колпак. Мы ежедневно читали рапорта групп наружного наблюдения. По ним выходило, что Нуретдинов вел пристойный образ жизни. Честно спит. Честно ест. Честно ходит в магазин. Честно не встречается ни с кем. Ни одного контакта. Похоже, он не испытывал особой потребности в общении с кем бы то ни было.

По телефону Нуретдинов тоже никому не звонил, кроме двух каких-то женщин, которые пообещали на днях осчастливить его своим присутствием. Телефон мы поставили на «кнопку», то есть на прослушивание. По правилам наслаждаться прослушиванием чужих телефонных разговоров мог только КГБ. Чтобы милиции присоединиться к этому развлечению, приходилось идти на поклон к своим коллегам, к которым в МВД никогда не питали братских чувств. Прокуратура же вообще была чужая на этом пиру.

Мы дали Нуретдинову пару дней на отдых, потом решили, что ему хватит прохлаждаться, и взялись за дело…

— Не передумали? — спросил я у Ионина. Горло его все еще было обвязано, но ангина понемногу отступала, чего не скажешь о моем бронхите.

— Не передумал.

— Тогда приступаем. Главное, держитесь естественно. Вот что вы должны сказать…

Я заставил повторить текст. Мы проработали различные варианты разговора. Я записал все на бумажку и положил перед Иониным.

— «Он сказал — поехали, он взмахнул рукой…» — процитировал я известную песню. — Звоним.

Пашка держал вторую трубку. Весь разговор записывался где-то в тесной, заставленной аппаратурой комнатенке на магнитную пленку, и его распечатку в УВД привез гонец из УКГБ.

— Мне Амира Нуретдинова, — слегка дрожащим голосом произнес Ионин.

— Ну.

— Это вы?

— Я. Ну?

— Значит, в справочной правильно телефон дали.

— Ну. Ты кто?

— Станислав Валентинович Ионин. Одно время работал на комбинате у Новоселова.

— А мне это зачем?

— Сейчас узнаешь, ворюга. — Ионин начал заводиться. — Думаешь, я забыл, как по твоему приказу меня в подворотне били?!

— Ты о чем, безумец? Я тебя не знаю.

— Меня к следователю вызывали, который тебя и твоего друга-ворюгу посадил. Кое-что я там узнал. Кое-какие справки через знакомых навел… Те двое негодяев, что меня били… Думаешь, я не понял, что они и Новоселова зарезали?

— Мне зачем это знать?

— Ты с ними одна шайка-лейка. Я вас всех на чистую воду выведу!

— Вот шакал. Ты знаешь, с кем говоришь?

— Зато я знаю, как этих двоих, Льва с его приятелем-борцом, найти. Если в Москве живут, думаешь, никто не знает, откуда они?..

Нуретдинов ничего не сказал.

— Ты меня, ворюга, слышишь?

— Слышу.

— Я следователю пока ничего не рассказал. Ни о чем. Думаешь, не хотелось, чтобы вас всех арестовали? Еще как хотелось. Эти негодяи меня же в землю втоптали… Но надоело все. Сколько можно, — вздохнул Ионин. — Амир, мне деньги нужны.

— Иди работать на стройку — там хорошо платят. Грузчиком много не заработаешь.

— А, вспомнил, значит. И знаешь, что грузчиком работаю.

— Кончай языком молоть. Говори.

— Во всем мире за физический и моральный ущерб платить принято.

— Сколько?

— Сорок тысяч.

— Шакалий сын, на кого ты лапу поднимаешь? В навоз втопчу. — Слова были произнесены без особых эмоций, спокойно, но от них веяло такой нешуточной угрозой, что даже мне стало не по себе и я подумал, что зря мы втянули Ионина в эту историю. Но теперь отступать некуда.

— Не пугай. Через три дня сорок тысяч. В трубке послышались гудки.

— Послал по матушке, как я и говорил, — махнул рукой Пашка.

— Поглядим.

Через четверть часа послышался телефонный звонок.

— Не ходи в прокуратуру. Поговорим, обсудим. Договоримся…

НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ

— Ну-ка сделай погромче, — велел Пашка, и я послушно усилил звук радио, стоящего на моем письменном столе.

"В Московском городском комитете КПСС вчера состоялся Пленум, в котором принял участие Генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горбачев. С трибуны Пленума выступление бывшего первого секретаря МГК КПСС Ельцина было признано политически незрелым, крайне запутанным и противоречивым. Оно не содержало ни одного конкретного предложения, строилось не на фактах, а на передержках и было демагогическим по своему содержанию и характеру. По мнению Бориса Николаевича, не хватает революционного напора в проведении перестройки…»

— Вцепились холуи в Николаича, — с сожалением произнес Пашка.

— Все хороши. «Не хватает революционного напора перестройке». Ты смотри, мало ему уже существующего бардака.

В ту пору почти никого не обошло увлечение Ельциным. Ходили легенды о его выступлении на Пленуме ЦК, когда он обвинил Горбачева в зарождающемся культе личности и в том, что тот слишком выставляет везде свою жену Раису Максимовну, после чего оратора начали топтать все за политическую незрелость, особенно старался Шеварднадзе, через несколько лет вдруг загадочно попавший в лучшие друзья российского президента. Народная молва приписывала выступлению Ельцина совершенно фантастические подробности, но ничего проверить было нельзя, поскольку текст стал государственной тайной за семью печатями.

— Хорош, — я щелкнул выключателем, и радио замолчало. — Наслушаешься, потом на митинги ходить будешь.

— «А может, вы, отец Федор, партейный? — спросил Ипполит Матвеевич», — хмыкнул Пашка.

— Пахать надо.

— Кто же тебе мешает? — зевнул Пашка.

— Представляешь, если Нуретдинов решит заплатить эти сорок тысяч, — сказал я, открывая сейф. — И что нам тогда делать?

— Поделим на троих, — ухмыльнулся Пашка. — Ничего он не принесет. У него же финансовые возможности не как у Григоряна, а пожиже. Ему сорок тысяч ох как самому нужны на черный день. На тот день, когда решит от следствия скрыться.

— Если только он поверил во внезапно пробудившуюся алчность Ионина.

— Уж тут будь спок. В это он поверит. То, что алчности не было, — выше его понимания. А что человек хочет содрать мешок денег — для него естественно.

Я вынул из сейфа бумаги и стал их раскладывать по порядку в папки.

— Представь, если он все-таки не спортсменам свистнет, а своим абрекам.

— После обыска у Григоряна абреки дернули из города, и сейчас их сюда ничем не заманишь… Слушай, чего ты все ноешь? Сам втравил нас в историю и ноешь.

Я пожал плечами.

Мы в который раз обсуждали детали и просчитывали «а что будет, коли рак на горе свистнет?».

— А если… — опять неуверенно затянул я, но Пашка железной рукой прервал мои метания.

— Стоп. Дело сделано, колода сдана. Коней на переправе не меняют.

— А загнанных лошадей пристреливают.

— Это ты о ком?

— О нас с тобой.

— Угомонись, Терентий. Кстати, сколько времени?

— Шестнадцать двадцать, — бросил я взгляд на часы, висевшие за Пашкиной спиной.

— Триста тридцатый рейс должен уже приземлиться. Ребята скоро будут звонить…

Каждого человека для участия в проведении операции мы выцарапывали с огромным трудом. У милиции всегда нет сотрудников. Один в засаде уже третий месяц, второй в отпуске, третий на учебе или на пионерском слете — молодежь нравственности учит. А остальные заняты лакировкой отчетности и работой по громким, будоражащим общественность делам. Убийство директора комбината уже давно никого не будоражило. Собственно, общественности с самого начала было на него плевать, поскольку человек, имевший такую дачу и такую машину, — не наш человек, а потому и Бог с ним, с буржуином… Группу нам удалось собрать вполне приличную. В нее вошли сотрудники седьмого отдела (наружки), оперативно-поискового отделения, уголовного розыска и даже гэбэшные оперы — не все им дурью мучиться, пусть с преступностью поборются.

После разговора с Иониным Нуретдинов полдня сидел безвылазно дома, а потом отправился в поход. Целью его вылазки явился междугородный переговорный пункт. Нет чтобы воспользоваться домашним телефоном! Осторожен «басмач», терт, просто так подставляться не намерен.

Междугородный автомат для нас изобретение весьма печальное. Проследить, по какому номеру звонит из него абонент, практически невозможно. Машина знай считает себе деньги, и ничего, кроме кода города, от нее не узнаешь. Звонил Нуретдинов в Москву. Притершийся к кабине оперативник сумел различить лишь обрывки фраз, некоторые из которых носили совершенно нецензурный характер.

"Ты в дерьме сидишь…» «Заложит…» «Сам разбирайся, мне насрать. Тебя расстреляют…» «Не помогу. Аллах поможет…» «Ай, шакаленок, умный ты какой»… «Я ей позвоню. Ты мне не звони…» «Жду…»

Из услышанного следовало несколько выводов. Главный — Нуретдинов сообщил кому-то о разговоре с Иониным. Притом тому, кого этот разговор непосредственно касался. И вскоре этот кто-то собирался приехать в город. Если, конечно, не передумает. Таких гостей нужно встречать по высшему разряду. И мы встречу подготовили.

Одна группа наружного наблюдения не спускала глаз с квартиры Ионина. Правдолюбец обязан был сидеть дома и никуда не показываться. От греха и от бандитской пули подальше. Вторая группа сопровождала Нуретдинова. Кроме того, наши ребята встречали и провожали каждый рейс из Москвы и каждый поезд. По фотороботу и по описаниям убийц их вполне можно было опознать среди встречающих… И опознали! Первый угрожающего вида бугай, привлекший внимание оперативников, оказался директором юношеской спортшколы и человеком с кристально чистой репутацией. Второй — вахтовым нефтяником, тоже не имеющим никакого отношения к преступному миру и большую часть года бурящий и добывающий черное золото на Севере.

— Интересно, к скольким богатырям они сегодня пристанут? — спросил я.

— Крупных мужчин у русского народа много. А наши парни, похоже, решили не пропускать ни одного, — зевнул Пашка, кидая взгляд на молчащий телефонный аппарат.

— Что-то не звонят твои подчиненные.

— Позвонят… Когда прилетит штангистская команда с чемпионата Союза.

Позвонили через восемь минут.

— Карнаухов говорит.

— Слушаю тебя, старший лейтенант, — отозвался Пашка.

— Прилетели, голуби сизокрылые. Два мамонта больше чем по центнеру весом на каждого. У меня екнуло сердце.

— Может, это Мухамед Али с тренером на гастролях, — сказал Пашка. — Почему думаешь, что они?

— Описания — один к одному. Фоторобот с них составлен. У одного глаза голубые. Все в масть. Они.

— Глаз не спускайте. Ведите вежливо, чтобы они нашу заботу не почуяли.

— Обижаешь, Павел.

Гости нашего города взяли на площади перед аэропортом такси и направились на Сиреневую улицу. В одной из пятиэтажек они нашли приют и, наверное, ласку. Квартира принадлежала сестрам-близняшкам Шамлевич Анне и Светлане 1957 года рождения. По документам, полученным в аэропорту, и по беседам со стюардессами получалось, что наши клиенты скорее всего являются Виталием Николаевичем Карасевым и Львом Георгиевичем Строкиным…

В полвосьмого нам позвонили из КГБ и сообщили, что по прослушиваемому номеру был звонок. Звонила женщина. Поздоровалась с фигурантом и коротко объявила: «Приехали». Фигурант назначил встречу на двадцать тридцать около памятника Свердлову близ центрального универмага.

— Отлично! — воскликнул Пашка. — Сработала наша дурацкая комбинация! Хряпнуть бы по этому поводу…

— Денег нет.

Все, тьма развеялась. Есть люди. Дальше моя работа как следователя — по крупицам собрать улики и строить процесс доказывания так, чтобы вина преступников ни у одного судьи не вызвала сомнений. Задача порой не легче, чем найти на необъятных просторах страны таинственного злодея.

— Что нам дальше с ними делать? — спросил Пашка. — Обожаю старые детективные фильмы. Седой полковник устало произносит: «Будем брать?»

— На что следует ответ — еще рано… Рано, Паша. Надо походить за ними. Проследить, может, еще связи в городе есть. Нужно будет доказывать, что во время убийства они здесь находились, нам свидетели до зарезу необходимы.

— Есть резон.

— Лучше всего задерживать их на месте очередного преступления, когда они к Ионину пойдут разбираться.

— Молодец. Хорошая мысль. Возьмем их над очередным трупом с кровавыми ножами в руках. Торжество правосудия — взяты на месте преступления после очередного убийства… Рискованно.

— Надо попытаться.

Как мы и ожидали, в двадцать тридцать Нуретдинов встретился с одним из двух гостей нашего города, прилетевшим сегодня из столицы. Говорили они ровно пять минут, после чего разошлись.

Всю ночь мы провели в УВД в кабинете, который являлся штабом операции. Я заснул на диване в углу комнаты, а Пашка задремал на сдвоенных столах рядом с телефоном. Но ночью никто не позвонил. Значит, бандиты решили ночь провести, как положено приличным людям — в койках.

Следующее утро порадовало звонком Нуретдинова к Ио-нину.

— Надо повидаться, — сказал Нуретдинов.

— Деньги собрал?

— Тридцать тысяч. Больше не дам.

— Ладно, хватит, — сказал Ионин, глядя на жестом призывающего к согласию оперативника.

— Тогда подъезжай…

— Куда подъезжай? Я болею. Заходи сюда.

— Нечего у тебя делать.

— Мои в деревне. С глазу на глаз обговорим.

— Ай, плохо. — Нуретдинов задумался. — Я не могу. Меня милиция может обхаживать. Я под подпиской. Девочку пришлю… Она деньги даст, скажет, что тебе делать. Просто так деньги не дают. Надо гарантию.

— Когда приедет?

— Через час. Дверь сразу открывай. Не надо, чтобы соседи видели.

— Хорошо…

Звонил Нуретдинов из автомата. Потом набрал еще один номер. Похоже, общался со спортсменами. Поставить на прослушивание номер в квартире сестер-близняшек мы не успели.

— Вызываем группу захвата. — Пашка позвонил кому-то и начал обрисовывать ситуацию.

Через двадцать минут спортсмены вышли из дома в сопровождении одной из сестер, поймали такси.

— На дело пошли, — удовлетворенно произнес Пашка. — Глушить или рога обламывать будут.

— Где их берем?

— В квартире. Для пущей драматичности… Поехали, времени в обрез.

К дому Ионина мы прибыли за четверть часа до бандитов. Наши ребята уже были расставлены и готовы к действию. Мы с Пашкой устроились в машине рядом со сквериком, откуда просматривалась арка дома Ионина.

— Говорит «Волга-восемь», — заработала рация.

— «Двести пятый» слушает, — сказал Пашка в рацию.

— Мы подводим объект. Через пять минут будут.

Позывной принадлежал группе Седьмого отдела, ведущей наблюдение за спортсменами. Они вошли в зону радиослышимостй. Близилась развязка.

Спортсмены оставили такси в двух кварталах.

— Чтобы машину свидетели не засекли, — сказал Пашка. — По-моему, они решили круто за нашего друга приняться.

— Да, — я размял пальцы, пытаясь унять дрожь. Я вдруг со всей ясностью увидел, что мы играем в опасную игру и неизвестно, чем она кончится. Похоже, мое настроение передалось и Пашке. На его лицо наползла тень.

— Заходят в подъезд… Все, зашли. Поднимаются.

— Кому дверь открывать? — спросил оперативник, сидящий в квартире Ионина.

— Открывайте вы. Боюсь, что они хотят Ионина завалить сразу. Берите на пороге… Ох, мама моя родная, — прошептал Пашка под нос и кивнул водителю:

— Во двор. Быстрее!

Тем временем двое бугаев с хрупкой девушкой поднимались по лестнице. Лифт, как всегда, не работал, но путешествие на пятый этаж вряд ли могло утомить добрых молодцев.

Девушка надавила бусинку звонка. Дверь распахнулась. Блондин ринулся вперед и получил резиновой дубинкой по шее, на нем повисли два крупногабаритных оперативника — комсомольцы и самбисты. Когда ошарашенный бугай попробовал дернуться, его запястья уже сковали наручники.

— Лежи, падла! — услышал он, почувствовав упершийся в затылок ствол пистолета, и счел за лучшее согласиться на это предложение.

Голубоглазый оказался расторопнее. Он стряхнул с себя прилипшего оперативника, наградил второго оглушительным ударом в челюсть и, взревев, как ледокол «Ленин» полярной ночью в Арктике, бросился вниз по лестнице. Попутно он размазал по стенке еще одного опера, пытавшегося его остановить. Пять этажей он перемахнул как один. Во дворе его ждал теплый прием. Наши ребята были из неслабых, но к такому обороту не приспособлены.

Голубоглазый тут же снес первого подвернувшегося бойца, еще сильнее взревел, когда резиновая палка угодила ему в живот. Палка и второй опер полетели в разные стороны. Пашка бежал навстречу голубоглазому, выдергивая пистолет, крича:

— Стой, стреляю!

Времена были не такие, чтобы стрелять по подозреваемым в убийстве, оказывающим сопротивление милиции., Пистолет был скорее декоративным украшением, свидетельствующим о принадлежности к милицейскому цеху, как, скажем, портупея или петлицы на форме. Естественно, никакого внимания на окрик бугай не обратил. Ревя что-то нечленораздельное типа «убью!», он резво мчался вперед. До жути обидно было смотреть, как голубоглазый подобно кеглям сшибает сотрудников группы захвата…

— Уйдет, — прошептал я.

Тут перед голубоглазым появился кто-то очень шустрый, маленький и верткий. Голубоглазый даже не замедлил шаг, намереваясь без труда смести эту незначительную преграду. Потом замелькали руки и ноги. В мешанине я понял, что голубоглазый получил страшенный удар в какую-то болевую точку ногой, а затем еще два — локтем и кулаком. Спортсмен вырубился. На его запястьях тоже щелкнули наручники, которые еле-еле сошлись. Операция выглядела позорно, но была завершена успешно.

Группа захвата была внештатной, а значит, оперативники занимались боевой подготовкой в свободное время, точнее, почти не занимались, хотя в прошлом и имели какие-то достижения на спортивном поприще. Если бы в тот день клиентов брал спецотдел быстрого реагирования, картина была бы совершенно другой. Каким бы здоровым ты ни был, все равно устроишься в считанные секунды на полу, а если будешь сопротивляться, то потом всю жизнь придется ходить по врачам. Но СОБРы появятся только через пять лет. ОМОНами в нашей области еще не пахло. Да и преступники не любили рукопашных боев с милицией, если, конечно, не по пьяни, а по серьезному делу.

Нестеров удовлетворенно потирал руки, глядя, как преступников рассаживают по машинам.

— Здорово ты его отключил, — с уважением произнес Пашка.

— Нет вопросов, — улыбнулся Нестеров. — Если еще надо будет кого сделать — зови, поможем…

Голубоглазый, выключенный Нестеровым в честной схватке, пришел в себя только через пятнадцать минут. Он ошарашенно озирался и встряхивал головой. После обработки его лицо годилось только для игры в фильмах Хичкока.

— Сейчас я передохну, наручники порву и всех вас уделаю, — прохрипел он.

— Не дождешься, — сказал Пашка.

РАСКОЛКА

Голубоглазого, им оказался Виталий Карасев, мы оставили в камере в райотделе внутренних дел, а его боевого товарища Льва Строкина привезли в ИВС УВД. Карасев свой буйный нрав укорачивать не собирался и, как было обещано, порвал-таки наручники. А потом еще одни. И теперь бился с разбегу в камере-одиночке, не давая вздремнуть уставшему и привычному ко всему дежурному, оглашая помещение непристойными ругательствами.

Мы решили пока его не трогать и дать возможность поизрасходовать бешеную энергию. Сперва коротенько допросили Анну Шамлевич, с которой друзья пошли на дело. Наш рассказ о перспективе ее привлечения за соучастие в совершении преступления весьма благотворно сказался на ее умственных способностях, особенно на памяти, и она рассказала нам массу интересных вещей. Потом мы взялись за Строкина. Тот выглядел подавленным и пришибленным. Похоже, за последние два часа он сильно разочаровался в жизни. Мы откатали его пальцы на дактилокарту. После того как эксперт дал нам предварительное заключение, а на это времени ему много не понадобилось, я и Пашка принялись за допрос.

— Не буду упражняться в красноречии, — сказал я, — не буду вас долго уговаривать и уламывать. Честно говоря, ваши признательные показания меня не очень волнуют. Вы можете вообще ничего не говорить, но через трое суток я предъявлю вам обвинение в совершении преступления, предусмотренного статьей сто второй — умышленное убийство с отягчающими обстоятельствами.

— Я никого не убивал, — голосу его недоставало должной уверенности.

— Не буду тратить на вас силы. Нет так нет. У меня такое количество доказательств, по которым осудили бы даже Николая Угодника. А вы отнюдь не относитесь к категории святых.

— Какие доказательства?

— Сколько вам заплатили за убийство?

— Нисколько.

— Разговор становится бессмысленным. Кстати, сто вторая — расстрельная статья. Если жить надоело — можете попытаться помешать следствию, не признаваться. Наш областной суд любит непризнающихся. Им по максимуму дают… Ваша вина доказана, и ничто вас отсюда не вытащит. Нужно принять это как должное. И начать помогать себе.

— Какие такие доказательства?!

— Вы думали, оказались самыми умными. Приоделись в клоунскую одежду, тайно пробрались на дачу. Вас, родимые мои, видели люди и составили фоторобот, который сильно помог в розыске. Мало?

Строкин молчал.

— Насмотрелись детективов, следы рук попытались уничтожить. А не получилось, братцы. На стаканчике, который вы разбили и который ты аккуратненько в мусорное ведро выбросил, твои пальцы. Не хватит?

Строкин молчал.

— И то небесное создание, с которым вы в гости решили заглянуть к Ионину, вспомнило, что в то время, как убили Новоселова, наш город имел честь принимать вас. И в день смерти Новоселова вы как раз куда-то уезжали, вернулись возбужденные. Кстати, Аня имеет дурную привычку подслушивать, чтобы быть в курсе планов ее кавалеров. Она слышала, как Карасев сказал: «Не куксись. Все равно этого г…ка кто-нибудь пришил бы. Одним торгашом меньше…»

Строкин напрягся.

— Лева, ты же не конченый гад по жизни. И не заслужил расстрела. Да и на душе нелегко, правда ведь? Выговорись — легче станет…

— Гад или не гад — кто разбираться будет? Убийца… Все Витька. Жадность погубила. Все больше и больше хотелось… А я, как дурак, у него на поводу плелся.

— Теперь бы, конечно, все изменил…

— Да не изменить уже ничего… По дзюдо я за сборную Союза выступал. Хорошо выступал. Серебряная медаль в Европе и серебряная по Союзу.

— Не слабо.

— А кому это нужно? «Честь Родины, покажем достижения социалистического спорта, самого спортивного спорта из всех спортов»… Дерьмюки! Я с капиталистами боролся, так они нас за полных дураков держали. Они баксы лопатой гребли, а мы из пролетарской ненависти, за бесплатно, их по матам размазывали… Вы знаете, что такое профессиональный спорт?

— В общих чертах.

— Извини, конечно, но по тебе видно, что не особо, — сказал Строкин и обернулся к Пашке. — А вот ты со спортом получше знаком.

— Немного, — согласился Пашка.

— Боксер?

— Да.

— Мастер?

— Нет, кандидат.

— Видите, я спортсмена сразу чую. По движениям. Даже по голосу. Как своего человека… Профессиональный спорт — каторга. Пашешь по несколько часов в день, на полную выкладку, так, что сухожилия трещат, и с каждым днем все больше и больше нагрузок — иначе какой смысл… А потом отработал свое, начал сдавать позиции, тебя за борт. У штангистов к сорока годам от почек ничего не остается, у боксеров в мозгах затемнения, у борцов все связки растянуты, все переломано, перекручено. Иногда от такой боли по ночам просыпаюсь, что, кажется, лучше умереть и не жить. А мне ведь только тридцать исполнилось. — Он задумался, потер будто бы внезапно разболевшееся плечо. — Однажды на российском первенстве меня с мата унесли. Не так упал. Бывает… Думал, травма обычная, каких у каждого десятки. А врачи поколдовали и сказали — бороться, конечно, можешь, но на первенстве Европы тебе делать нечего… Выпал из обоймы. Куда идти?.. Профессии нет, денег мало. Кое-что нафарцевал на загранпоездках, машина, квартира кооперативная — вот и все.

Не так мало — отметил я про себя.

— Куда спортсмену податься?.. Знаете, братцы, куда легче всего? К уголовникам. К блатным. Уркаган и спортсмен — друзья-товарищи. Чего удивляетесь? Вы же ничего тут в глуши вашей не знаете. В Москве уже давно счеты крутые. Худо спортсмену, тяжело, кто поможет, кто деньги даст? Встретит тебя твой брат — бывший спортсмен из высшей лиги, чье лицо с обложек журналов когда-то не сходило, и предложит благотворительные деньжата. Можешь отработать, а можешь и нет. Если отработать решишь, да еще поболе подзашибить — пожалуйста, дел полно, где твоя сила нужна.

— И где сила нужна?

— Разобраться с кем-нибудь. Попросить деньги вернуть. Блатные работу найдут. У нас с ними взаимовыгодное сотрудничество. А чего? Вон банды сейчас одна за другой создаются. Во многих уже и не блатные заправляют, а наши, спортсмены… Вон Квадрашвили, борец наш, высоко взобрался, его даже на воровских сходняках слушают, хоть и сидел всего один раз, да и то по позорной статье — за изнасилование…

— Квадрашвили? — заинтересовался Пашка, хорошо знающий, что происходит в мире спорта.

— А что, удивляет? Он с братцем и еще парой бригад уже много лет деньги с валютчиков у «Березок» выбивает…

— И ты решил в одну из бригад записаться? — спросил Пашка.

— Мало ли чего я решил. После ухода из спорта я стал слегонца за воротник заливать, и они от меня нос начали воротить — мол, какая на тебя надежда в трудную минуту? Иногда давали различные разовые поручения.

— Кто именно? — заинтересовался я.

— Неважно. Все равно половина из них сидит уже, а некоторые — на том свете. Хорошо, что я к тем парням, к которым меня сватали, не попал.

— А куда попал?

— С узбеком сошлись. С Амиром.

— С Нуретдиновым, что ли?

— Да. У него кличка Узбек.

— Из головы вылетело… Продолжай.

— Он меня с Григоряном свел. А потом с Новоселовым. Я к ним Виталика привел. Его к тому времени из команды поперли. С треском.

— За что?

— За дерьмовый характер. Мы его бешеным окрестили. На татами не было недозволенных приемов, которыми он бы не пользовался. И умел ведь. Все с рук сходило.

И в жизни как что не по нему — сразу в драку. Куда с ним ни пойдешь, обязательно вляпаешься в историю. Ему все равно кого бить — мужчин, женщин. Лишь бы показать себя, свой нрав бешеный… С ним только я и общался. Остальные не могли. Он на своих как на чужих пер, на меня тоже сперва пытался, но я его на место быстро поставил. Меня он боится.

— Что вы для них делали?

— Разовые поручения. Один ханурик за партию товара деньги зажилил, мы его по горло в землю закопали в лесу. В Саратов ездили, там на григоряновского поставщика местная шпана наехала, мы их отваживали, с нами еще двое абреков Нуретдинова были.

— Отвадили?

— Без трупов. Но крепко… Жалобщика этого чертового приструнили… Да мало ли еще чего было… А полгода назад Новоселову вожжа под хвост попала…

То, что рассказал потом Строкин, не укладывалось ни в какие наши построения и показало, какими же дураками мы были. Хотя, честно сказать, такую раскладку представить было очень трудно.

…К началу восемьдесят седьмого года у Григоряна настали тяжелые времена. Созданная им структура начинала трещать по швам. Вассалы начали требовать свободы. Новоселов начал подыскивать новых деловых партнеров и крутить с ними за спиной шефа какие-то дела, с которых армянин не получал ни копейки. Лупаков же решил вообще послать и Новоселова, и Григоряна куда подальше. Будучи человеком серьезным и скрытным, он держал свои намерения в тайне. А в один прекрасный день просто поставил своих компаньонов перед фактом. «До свиданья, друг мой, до свиданья». Для Григоряна это был удар больше по гордости, самолюбию и вере в людей. В принципе найти, кто будет поставлять фурнитуру, он мог без труда. Новоселова разрыв ударил по карману. У него были какие-то независимые от Григоряна расчеты с Лупаковым. Посидев-порядив, пощелкав на счетах, он пришел к неутешительному выводу — Лупаков остался должен семьдесят тысяч рублей.

Сколько Лупаков был должен, не скажет теперь никто. Новоселов в сумму включил и упущенную выгоду от сорванной партнером сделки. Этот счет и был выставлен к оплате.

Хотя сумма и составляла стоимость семи автомобилей «волга», Лупаков мог бы выплатить ее без особого труда. Тем более по всем правилам он был виноват и обязан платить. Можно еще было поторговаться, скостить десятка два тысчонок или, в конце концов, пойти на мировую и возобновить деловые контакты. Но у Лупакова при упоминании о семидесяти тысячах в мозгу замкнуло. Новоселов не понял, что человека, экономящего на кефире и рядящегося в старое тряпье, уговорить расстаться с такой суммой будет не то что трудно, а почти невозможно… Когда Лупаков ответил нецензурно и окончательно на очередную просьбу о возвращении долга, Новоселов послал к нему московских вышибал. Те отправили должника на больничную койку, чтобы тот в спокойной обстановке, окруженный заботливым медперсоналом, поразмышлял над своим поведением. Прописанное лекарство от жадности не помогло. Лупаков только укрепился в мысли не отдавать долг… Но вместе с тем он понял, что на рожон не попрешь. Рано или поздно можешь безвременно оставить этот мир. И у него возник план.

В очередной раз позвонившему Новоселову, который вежливо осведомился о состоянии здоровья, Лупаков заявил, что готов отдать только десять тысяч, поскольку больше у него сроду не было.

— На баб и кутежи потратился? — осведомился Новоселов, прекрасно знавший о монашеском образе жизни должника.

— Куда потратился — туда потратился… Десять тысяч — последнее слово.

— Жалко, — вздохнул Новоселов. — Будем продолжать убеждать.

Лупаков на это и рассчитывал. Однажды к нему снова пришли спортсмены. Он помахал руками, закричав:

— Все отдам… Но есть предложение поинтереснее.

Рассказав идею, он поглядел на озадаченные лица спортсменов.

— Решайтесь.

— А что, — пожал плечами Карасев. — Может, и стоит попробовать. Только не двадцать, а тридцать.

— Двадцать восемь.

— Черт с тобой, жила…

Так был заключен контракт. Новоселову предстояло умереть. Когда к нему позвонили его гонцы и сказали, что все в порядке, он, не подозревая о подвохе, обрадовался и пригласил гостей на дачу… С деньгами… Когда нож вошел в его тело, он только успел вымолвить: «Как же…» Что он хотел спросить, спортсмены так и не узнали.

…Переведенный в следственный изолятор Карасев два дня отказывался встречаться со мной и продолжал буянить. И напросился-таки. Кинулся на выводного, разбил ему лицо, за что заслуженно и жестоко был избит подоспевшими коллегами пострадавшего. У работников этих заведений есть практика работы с любыми бугаями. При умелом использовании резинового изделия номер 74, по народному — «демократизатора», а если проще, резиновой дубинки, и обширном опыте его использования в камере можно вздуть кого угодно, хоть Мухамеда Али.

После взбучки он присмирел. Попытался было написать жалобу в прокуратуру по надзору за ИТУ, но вскоре понял, что лучше ему не будет. Получил я его на допрос с багрово-синей от побоев физиономией, все еще наглого, но относительно смирного. Тратить драгоценное время я не стал. Допросил в качестве обвиняемого, записал, что он не признается, а потом устроил очную ставку со Строкиным.

— Виталик, они все знают. Нам расстрел грозит, — сказал Строкин. — Надо признаваться.

Вскоре я имел признательные показания второго убийцы. Теперь настало время работать с заказчиком, который продолжал пребывать на больничной койке…

— Интересно, зачем все-таки Нуретдинов побежал устраивать дела спортсменов, если сам непричастен? — задумчиво произнес я.

— Зачем ему лишние люди в деле? Чтобы они раскололись и навесили на него, помимо двести восемнадцатой, еще штук десять составов преступлений?

— И мы, хоть и не правильно все просчитали, выловили-таки рыбок.

— Да. Пираний.

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Постепенно мы расставляли по клеточкам (точнее сказать, рассаживали по камерам) основных действующих лиц этой истории. Только Выдрин еще оставался без казенной прописки, и данный факт не мог не печалить меня. Я вообще не люблю мздоимцев, а особенно мздоимцев вельможных, добравшихся до определенных высот, с которых их согнать бывает очень нелегко. С доказательствами преступной деятельности заведующего отделом обкома партии у меня было туговато.

Выдрин с готовностью соглашался, что всячески содействовал процветанию комбината бытового обслуживания, видя в нем структуру, полезную горожанам. Да, несколько лет назад отдыхал в санатории для действующих большевиков, и в соседнем номере жил Новоселов. Встречался там и с Григоряном, но кто может упрекнуть за курортное, ни к чему не обязывающее знакомство? Да, впоследствии выезжал с указанными лицами на охоту, однако что в этом криминального? Никаких подарков, денег ни от кого не брал. Положение свое, дабы помочь кому-либо в чем-либо, не использовал. О том, что на комбинате процветает сеть матерых расхитителей социалистической собственности, не подозревал, да и представить себе этого не мог.

Сдавать Выдрина никто не спешил. Оборонительная позиция казалась моему противнику непробиваемой. Но постепенно я нащупывал в ней слабые места и начинал пробивать бреши. Довольно долго можно расписывать, как это делалось. Кропотливая работа по исследованию всей преступной деятельности, скрупулезное добывание доказательств. Нет прямых доказательств, надо искать косвенные. У меня появлялась уверенность, что на чем-нибудь я сумею дожать Выдрина.

Тем временем месяц проходил за месяцем, объем дела уже начал переваливать за сорок томов, и конца края ему не было видно.

Темным морозным вечером я сидел на работе, закутавшись в пальто и замотав горло шарфом. В прокуратуре два дня назад выключили отопление, и никакие звонки прокурора не могли ничего изменить. Что-то где-то лопнуло, что-то кто-то недовинтил, и теперь так просто с поломкой не справиться. Нужно копать, перекапывать, ударно работать, демонстрировать трудовой героизм и опять закрывать грудью рабочего класса очередную амбразуру.

Холодные пальцы с трудом бегали по клавишам пишущей машинки. Изо рта шел пар. На душе было тоскливо.

Ненавижу зимние вечера, когда в шесть часов зажигаются фонари. Терпеть не могу холод. Особенно такой, от которого не скрыться в помещении. Не люблю его еще больше жары. Мне нужно жить на островах Фиджи, где круглый год температура двадцать пять градусов… Нить обогревателя оранжево светилась и давала совсем мало тепла. Время от времени я отрывался от работы и грел руки у рефлектора. И думал, когда же починят эту теплоцентраль.

— У вас очень холодно, — сказал подполковник Коваленко, заходя в кабинет и отряхивая рукав дубленки от налипшего снега. «Ну, спасибо, глаза открыл».

Коваленко внешне походил на героя тридцатых годов, грозящего пальцем с плаката. «Будь бдителен, враг не дремлет». Сосредоточен, серьезен, коротко стрижен, с удлиненным лицом и сросшимися бровями. Замашки он имел тоже чекистские — немногословен, неулыбчив, внутренне зажат. Такому человеку меньше всего хотелось бы положить палец в рот, рассказать на досуге политический анекдот. Он и был чекистом с Лубянки. Кстати, сотрудник КГБ вовсе не обязан иметь такой вид и такие привычки. Я знал среди них пьяниц, гуляк и шалопаев. Правда, они жили под вечным страхом, что их за какую-нибудь аморальщину заложит собственный коллега. Ходили слухи, что в высшей школе КГБ практикуются рефераты на тему «Психологический портрет твоего товарища».

Коваленко подключился к работе моей группы, когда зашла речь о том, что в преступлениях замешан партийный работник. Чем он занимался, я не знаю. В основном, по-моему, копал московские связи наших врагов. И притом делал это небезуспешно. Когда было желание, гэбэшная система работала очень эффективно. Пару раз он привез довольно точную раскладку по сотрудникам Госплана и одного из союзных министерств, которые брали деньги у Григоряна. Двоих из них мы арестовали.

Полковник скинул дубленку. Он был, как всегда, в отутюженном синем костюме, рубашке и галстуке. Похоже, его морозоустойчивость была куда выше моей. Хоть бы поежился. Нет, сидит в рубашке и костюмчике, нога на ногу. В Антарктиде они, что ли, стажируются?

— Вы, наверное, с новостями? — спросил я.

— Да.

— С хорошими или плохими?

— С плохими, — сухо произнес Коваленко.

— Сильно плохими?

— У вас найдется время прослушать оперативную запись?

Я кивнул. Он вытащил из портфеля магнитофон «Сони» с ладонь величиной. По тем временам такая техника была признаком роскоши, которая из правоохранительных служб доступна была только КГБ. Коваленко нажал кнопку, и сквозь шуршание послышались два голоса. Один я узнал — он принадлежал Выдрину. Кто являлся владельцем второго, бархатного и приятного мужского голоса, мне было неизвестно.

" — Давят! — кричал Выдрин. — Этот долбаный следователь, так-растак (далее нецензурно). Он на меня… Кто он такой? Ты мне скажи, кто он такой, чтобы на меня задираться?.. Вы же пальцем не пошевелите, чтобы это прекратить (нецензурно)…

— Мы работаем в этом направлении.

— Хорошо работаете (нецензурно)! Вот вы, расхитители долбаные, где у меня сидите! В кулаке вы у меня! Работают они (нецензурно)».

Ругался Выдрин такими словами, которые определенно не пристали его служебному положению. Некоторые выражения могли бы составить ему авторитет в любой городской пивной. Судя по речи слова песни «вышли мы все из народа» можно было полностью отнести к завотделом обкома. Было видно, что этот человек с детства приникал к чистому роднику отборнейшей русской ругани.

— Не беспокойтесь…

— Что «не беспокойтесь», мать вашу так-растак?! Меня! В тюрьму! Какой-то сопляк. Какое-то ничтожество, мальчишка, которому понравилось, что он власть уесть может. Диссидент! Рвань!

— Сергей Вельяминович, — укоризненно произнес собеседник.

— Да я с такими людьми на «ты», такие связи имею… А он… Шавка подзаборная решила льва укусить. Не смешно?

— Уже не смешно.

— Правильно. Потому что с вас пользы как с козла молока. Думаешь, меня за горло возьмут, срок дадут и на этом все кончится? Вы меня попомните. Я молчать не буду (нецензурно)!

— Зачем вы так?

— Пожалеете, что пузо чесали лениво, когда работать надо было и вызволять меня. Я вам, оглоедам, устрою.

— Мы делаем все, что можем. Но возможности небезграничны. Не можем же мы заставить прекратить дело, в котором Москва заинтересована.

— Мне плевать на дело! Меня не должно в деле быть.

— Как?

— Размажьте этого следователя, так его растак, в лепешку! В порошок сотрите! Глотку порвите! Закопайте!

— Вряд ли это поможет.

— Поможет… Я так хочу! Хочу, чтобы эта мразь лежала в земле! Чтоб его черви ели! И так будет!..» Коваленко выключил магнитофон.

— Дальше ничего интересного.

— С кем разговаривал Выдрин?

— Это не так важно. Он по делу не проходит. Скажу лишь, что личность в некоторых кругах довольно заметная.

— Из нашего города?

— Нет… Повторяю — это не так важно.

— А где была сделана запись?

— Это тоже неважно. Важно, что на записи…

Гэбэшные оперативники и следователи непосредственно с людьми, с преступниками работают чаще всего слабовато. Заставить признаться, обхитрить, охмурить — тут нахальный, продувной, обладающий опытом работы со всякой мразью опер из отделения милиции даст гэбэшникам сто очков форы. Что же касается технического обеспечения — тут между КГБ и другими службами всегда была пропасть. Технические подразделения госбезопасности позволяли этой организации играть на равных и выигрывать партии у самых лучших разведок мира. Записать разговор по дрожанию оконного стекла с расстояния сто пятьдесят метров, прилепить к куртке человека крошечный микрофон — это Для оперов КГБ труда никакого не составляло.

— Как я долженоценить этот подарок? — спросил я, внимательно глядя на подполковника.

— Скорее всего на вашу ликвидацию будет сделан заказ.

— И выписана накладная.

На шутку Коваленко не отреагировал.

— Человек, с которым разговаривал Выдрин, может без труда найти квалифицированного убийцу. Исполнитель, уверяю вас, будет сильно отличаться от тех приготовишек, которых к вам подослал Грек…

— Куда мне от него деваться?

— Лучше всего было бы передать это дело. Похоже, Выдрин считает вас источником всех своих бед. И не успокоится, пока не рассчитается… Но если вы уйдете отдела, на его требования никто не будет обращать внимания, поскольку вы перестанете представлять опасность, а убивать людей из чьей-то прихоти эти люди не будут — слишком опасно.

Я задумался. На душе стало сразу тяжело. Над головой будто нависла какая-то неопределенная темная масса, готовая обрушиться и поглотить в любую минуту. В который раз замаячила она — тень смерти. Бросить бы все к такой-то материли так слишком много сил, энергии, жизни взяло у меня это дело…

— Нет, невозможно. Я не могу оставить дело. Оно в таком состоянии, что вывести того же Выдрина на чистую воду смогу только я. Другой руководитель группы будет только материалы три месяца изучать… Нет.

— Я попытаюсь выделить вам охрану… И мы попробуем воздействовать на ситуацию другими средствами. Не знаю, получится ли у нас.

— Если не получится — я об этом узнаю первым, — невесело усмехнулся я.

На этот раз Коваленко улыбнулся. Только криво и грустно…

Жить под страхом вынесенного какими-то бандюгами приговора не очень приятно. Кто не был в моей шкуре — не поймет. Все равно что лежать шеей на гильотине и ждать, найдется ли добрый человек, который обрушит нож.

Через три недели после этого разговора в семнадцат часов двадцать минут позвонил Пашка и сказал.

— Подъезжай на проспект Суворова к девятому дому. Тут тебя жмурик дожидается.

— Кто погиб?

— Увидишь.

На проспекте Суворова стояли две милицейские машины. Тело увезли, о произошедшей трагедии говорили пятна крови на асфальте.

— Он оттуда спланировал, с одиннадцатого этажа, — Пашка показал на открытое окно. — Наверное, решил, что он голубь мира.

— Кто спланировал?

— Выдрин… Рожденный ползать летать не может.

— Что он тут делал? Он же в обкомовском доме на Пушкина проживает.

— Квартира принадлежит Соколовой Любови Николаевне. Тебе это имя ни о чем не говорит?

— Ни о чем.

— Заместитель начальника горздравотдела. Начинала путь от зубного врача и всю карьеру сделала исключительно благодаря своему телу. Щедро дарила свои прелести различным начальникам. Талантливая баба. На панели ей бы цены не было.

— Выдрин был ее очередным хахалем?

— Выходит, был.

— Что она говорит?

— Говорит, что понятия не имеет, как он попал в квартиру.

— Где она сейчас?

— В отделении.

Соколова оказалась красивой женщиной лет под сорок с надменным злым лицом. В ее ушах были серьги со здоровенными бриллиантами. Одета она была в строгий, ладно сидящий костюм. Типичная райкомовская и обкомовская проститутка.

— У вас Выдрин никогда не бывал?

— Был один раз года два назад. Обсуждали деловые вопросы.

— Как в квартиру попал?

— Не знаю.

— У него был ключ?

— Не знаю. Я с ним не договаривалась встречаться.

— Я сейчас запротоколирую все, что вы мне говорите, потом уличу вас во лжи и спрячу в камеру за дачу заведомо ложных показаний.

— Что?

— А потом поинтересуюсь, на какие шиши у вас в ушах бриллианты по полтора карата.

— Вы, молодые люди, не знаете, с кем связываетесь. Так что угрожать мне не надо.

— Знаю. Меня и Норгулина ненормальными считают. И арестую я вас, ни секунды не думая.

Я блефовал, конечно. Легче оживить египетскую мумию, чем привлечь кого-то за дачу ложных показаний. Но Соколова приняла все за чистую монету.

— Нам всего-то нужны некоторые подробности не для протокола. Все между нами останется.

Соколова наморщила лоб, просчитывая, как ей вести себя. Наконец решила, что лучше не переть на рожон.

— Мы с ним договорились встретиться в полседьмого. Но он любил приходить пораньше. У него был свой ключ.

— Кто знал о вашей встрече?

— Я никому не говорила. Может, он рассказывал.

Больше мы из нее ничего полезного не вытянули.

Дело велось положенные по закону два месяца. Экспертиза дала заключение, что телесные повреждения, повлекшие смерть, типичны для падения с большой высоты. Опросы соседей ничего не дали. Якобы в это время у подъезда видели какого-то молодого человека, но мало ли кто по улицам ходит. В постановлении о прекращении дела значилось, что несчастный, разочаровавшись в жизни, сиганул из окна и решил таким образом все навалившиеся проблемы. Стресс. Страх заслуженного наказания. Точка. Следствие закончено, забудьте.

И забыли. Все. Точнее, почти все. Мне мысли о Выдрине долго не давали спать. Может, он действительно покончил жизнь самоубийством. Но может быть и другое. Уж не гэбэшнвдси ли решили таким способом специфическую проблему, одним ударом разрубив узел? Мертвый Выдрин не станет учинять разборки с прокуратурой, а главное, не будет болтать языком. Нитки, ведущие наверх, часто лучше обрубить. В интересах государства… А может, с ним разделались собратья по преступной деятельности, которых он обещал вывести на чистую воду…

Прошли годы, и в девяносто третьем в УВД пришла шифротелеграмма. Патруль ГАИ в Балашихе тормознул для проверки машину. При попытке досмотреть водителя тот выхватил пистолет и ранил старшего сержанта, после чего попытался скрыться. Был перехвачен, подстрелен и задержан. Работник ГАИ скончался. Арестованным оказался гражданин Халимов, в прошлом офицер одного из спецподразделений Министерства обороны СССР… На больничной койке, видимо, почувствовав скорое наступление смерти, решил подумать о душе и начал каяться. Он признался в пятидесяти девяти убийствах, совершенных по заказам различных преступных организаций в период с 1982 года. Среди его жертв фигурировало и имя Выдрина. Его он убрал по приказу некоего известного преступного воротилы, умершего от рака в 1992 году. У меня были все основания считать, что воротила являлся тем самым человеком с бархатистым голосом. Неожиданно для себя самого убийца пошел на быструю поправку. Потом весьма загадочно его самочувствие резко пошло на убыль, пока температура тела не пришла в соответствие с температурой окружающего воздуха.

Смерть Выдрина устроила многих. Мертвый человек — самый спокойный человек. Он не будет требовать выполнения обременительных обязательств, не станет угрожать разоблачениями. Мертвый человек — молчаливый человек.

ЖАРКАЯ ВЕСНА 1995 ГОДА

— Надо отметить реализацию по акционерному обществу «Харон», бастиону городского преступного мира, — сказал Пашка. — У меня бутылочка «Смирновской» завалялась.

— А стоит?

— Стоит. Не зря же две ночи не спали.

— А что ты хочешь? Когда идет реализация, о еде и сне можно забыть.

— Реализация… Терентий, а кому она нужна, если вдуматься? Все равно все пшиком закончится, как не раз бывало. Если прокуратура дело не угробит, то суд. Как всегда, шестеркам раздадут по году-два условно, а акулы поплывут дальше охотиться и лязгать зубами.

— Может, и не отвертятся.

— Может, и не отвертятся. Рулетка. Работаешь и не знаешь, хватит ли на этот раз у твоих противников денег, чтобы купить правосудие, или не хватит. Вон Хамидова отпустили, а на нем три убийства. Видите ли, вина не доказана. Была, доказана, а как сто тысяч долларей бандюки кавказские отстегнули судье — так сразу не доказана. Терентий, на кой ляд нам все это упало?

— Не знаю.

— Мы похожи на боксеров-профессионалов, которых выгнали на ринг с завязанными за спину руками. Сила есть. Опыт есть. Но можем мы только слегка толкаться и уходить от ударов. Руки связаны. Скоро преступники окончательно на шею нам взгромоздятся.

— Страна хапуг, воров и дураков.

— Пиратской республикой становимся. — Пашка зевнул и потянулся. — Как же мы до такого дожили?

— Дожили вот.

— Все друг друга продают уже несколько лет. Недавно попался на глаза томик Высоцкого. Представляешь, открываю наугад и вижу такие малознакомые строки. Почитать?

— Прочитай. Слева бесы, справа бесы, Поскорее мне налей. Эти с нар, а те из кресел — Не поймешь, какие злей.

— В десятку, — согласился я.

— В десятку. Бесовство на марше. Ложь, лукавство, подмена понятий и наглость правят бал. И бесы вылезли слева и справа. Слева — из парткормушек и распределителей. Справа — из дурдомов и диссидентских заповедников. Этих от одного слова «Россия» в дрожь бросает. Одни с нар, а другие из кресел. В точку. Одни из тюрем повылазили. Другие — из министерских и райкомовских кабинетов. «Новый русский» — гибрид торгаша, карманника, секретаря горкома ВЛКСМ и грабителя сиротских приютов.

— Сурово загнул. Приличные люди там тоже есть.

— Есть. Даже немало. Но они не орут, что являются новыми. Они старые порядочные люди. И им в этом пираньем бассейне не по себе… Из того же стихотворения:

И в какие еще дали, На какой крутой маршрут Те невиданные твари Нас с тобою поведут.

— В десятку.

— Так я притащу бутылочку?

— Угомонись. — Я полез в сейф и вытащил бутылку «Белого орла», батон сервелата и зачерствелую буханку хлеба. — У самих есть.

— Тогда наливай.

Восемь лет прошло с того времени, как мы раскрыли убийство Новоселова. Сколько всего произошло — кому другому хватило бы на две жизни. Руководство следственной бригадой я передал старшему следователю по особо важным делам Прокуратуры России Балканову Михаилу Георгиевичу. В результате на скамью подсудимых сели в общей сложности более полусотни человек. Не остались без внимания областного суда и убийцы Новоселова. Карасев и Строкин получили по тринадцать лет. Лупаков, как убийца и расхититель по совместительству, получил пятнашку и должен радоваться, что судья расчувствовался и не присудил ему стенку. Раскидала судьба и других героев этой истории.

Грек развил активную деятельность на преступном поприще, влез в какие-то крутые дела, подмял под себя один из городских банков и штук двадцать фирм. После того как его вторая машина взлетела на воздух, он решил больше не испытывать судьбу и уехал осваивать кусочек русско-еврейской землицы в США, именуемой Брайтон-Бич. Он нашел там хорошую компанию в лице Япончика и еще нескольких крупных преступных авторитетов. Впрочем, наш город он в покое не оставил — за многими аферами, преступлениями мелькала его тень. Требовать его выдачи у американцев никто не собирался. Тут наших родных домашних бандюг, которые по соседству загоняют жертвам иголки под ногти, выбивая деньги, и строчат на улицах из пулеметов, сажать недосуг.

Троих добрых молодцев, которые по заказу Грека пытались меня убрать, осудили за разбойное нападение. Получили они от шести до десяти. Двое затерялись по тюрьмам, а вот Корнейчук, тот самый качок-тяжеловес, вышел на свободу в девяносто втором году. В лагерях он поднабрался нахальства, злости, приобрел полезные связи и по выходе из-за колючки заделался лидером крупной рэкетирской бригады. Дела у него шли споро. Пашка время от времени заглядывал к нему в гости — посидеть за чашкой чая, вспомнить былые добрые времена, особенно тот миг, когда Корнейчук продал Грека. Страх перед Греком был у качка какой-то первобытный и иррациональный. Корнейчук при упоминании о нем становился сговорчивым и время от времени задабривал Пашку, сдавая своих конкурентов, а иногда даже и соучастников.

Ионин пошел в гору. С развитием гласности различные демократические газеты сначала областного, а затем и всесоюзного масштаба начали давать ему трибуну для обличений общественных язв. Постепенно ему был создан образ непримиримого борца за народное благо и разоблачителя проклятых коммунистических порядков. На этой волне Ионин прошел сначала в Верховный Совет РСФСР, а затем в Государственную Думу. Тех, кто отправлял его в облака большой политики, вскоре ждало сильное разочарование. Пережевав бюрократов и партократов, он с таким же напором принялся за новые власти и за бывших коллег по демократическому клану, которые, как он считал, проворовались все до единого. Его новое хобби — пинать везде, где только можно, своих коллег-депутатов и деятелей из Госкомимущества.

Моя жизнь после разговора с секретарем обкома превратилась в какой-то кошмар. Как Румянцев и обещал, он принялся «давить пиявок», мздоимцев, воров и взяточников. Благодаря его протекции меня сначала назначили старшим следователем по особо важным делам, а потом начальником следственной части. Наверное, я был самым молодым начальником следственной части в Союзе. Поработали мы неплохо. Пересажали добрую половину руководства Горпищеторга, отправили под суд заместителя председателя горисполкома за взятки и махинации с квартирами, устроили сокрушительный разгром в системе автосервиса и в таксопарках, прикрыли ряд воровских кооперативов. В меня два раза стреляли и один раз к двери квартиры приспособили самодельное взрывное устройство. Но мне везло. Удалось выжить.

Я жил как в дыму. Череда событий, дел, конфликтов. Какая-то сила гнала и гнала меня без передышки вперед. Я делал дело и старался не замечать ничего, что происходит вокруг. Ни того, что от меня ушла жена, что сердце начало покалывать и врачи время от времени начали поднимать вопрос о том, что неплохо бы хотя бы на год сменить работу или сбавить темп. Я вкалывал. До седьмого пота, до крови. Не жалея ни себя, ни других. Как в наркотическом дурмане.

Вся эта карусель длилась до девяносто первого года. Я видел, что Румянцев изо всех сил пытается сдержать наступление черных железных времен, не давая поднять голову всякой мрази и обеспечивая' область хотя бы самым необходимым. Магазины у нас не совсем опустели. Область более или менее прилично снабжалась продовольствием, сдавались в эксплуатацию новые жилые дома. Одному Богу известно, чего это стоило Румянцеву и людям, составлявшим его команду, в которую входил и я. Но, конечно, изменить никто ничего не мог. Когда вокруг землетрясения и здания рушатся, как карточные домики, трудно уцелеть. В город проникла ржа. Воронье рвало свои куски. Наглели новоиспеченные банды. Земля уходила из-под ног. С каждым днем становилось все хуже и хуже и таяли последние надежды на то, что когда-нибудь все изменится к лучшему.

19 августа 1991 года Румянцев первым послал приветствие и одобрение действий ГКЧП, за что уже 23 августа был выдворен из собственного кабинета. Московские страсти докатились и до нашего Города. В столице обезумевшие толпы в десятки тысяч глоток ревели: «Смерть членам ГКЧП!» Матерые партийные боссы клялись в верности гражданским свободам и утверждали, что с детства были диссидентами, ненавидели Сталина и Брежнева, а на высшие должности в партийном аппарате просочились лишь с одной великой целью — взорвать систему к чертовой бабушке изнутри. Преподаватели марксизма-ленинизма лихорадочно поедали в темных углах свои кандидатские и докторские диссертации и рвались на собрания демократической общественности учить народ общечеловеческим ценностям, проклинать маразматическое лжеучение, по которому сгноили в ГУЛАГе то ли пятьдесят, то ли сто миллионов россиян. Культурным прибалтам шли поздравительные телеграммы в связи с обретением ими независимости от кровавой империи. В благодарность тамошние демократы, в промежутках между собраниями ветеранов войск СС, обсуждали, как бы побыстрее разделаться с русскими оккупантами, стоит ли для них строить лагеря или сами с голоду сдохнут, а заодно арестовывали прислужников проклятого режима. Попозже Москва сдаст тамошним демократам людей, которые до последнего часа выполняли свой долг и пытались сдержать наползание коричневой тени…

Маргиналы праздновали свой час. Припадочные «узники психушек» и отлученные от церкви попы-расстриги приглашали народ отловить затаившихся коммунистов и врезать им так, чтоб больше неповадно было. Была объявлена полная амнистия лицам, осужденным за государственные преступления, а среди них и тихие интеллигентные шпионы, ставшие вдруг борцами с партийным тоталитаризмом, и террористы, и убийцы, и прочие «сторонники преобразования общества».

В нашем граде народ оказался посмирнее, только на митингах было выдвинуто предложение разгромить обком и повесить Румянцева за ноги на городской площади. Пусть не до смерти, но чтобы все видели позор партократа. Памятник Ленину скинули с пьедестала. Затем по примеру Москвы пошли кадровые перестановки. Начальником милиции назначили кандидата географических наук — глупого, крикливого и бородатого. Через три месяца, когда он выдвинул предложение вооружать демократические отряды добровольцев оружием со складов УВД, дабы в штыки встретить повторную попытку коммунистов вернуть старый порядок, в Москве чухнулись, что имеют дело с сумасшедшим, и выкинули его взашей. Настигла карающая рука демократии и Евдокимова. На его место посадили бывшего следователя районной прокуратуры, выкинутого со службы за дурость, но сделавшего карьеру в местном филиале «Демроссии». Он продержался в кресле подольше — целых полгода. За это время из-под его чуткого руководства сбежала треть сотрудников, была полностью завалена работа по уголовным делам, тюрьмы постепенно начали пустеть, а преступники — перебираться из камер на улицы. Под конец новый прокурор тоже принялся подворовывать, был изгнан, и возвратился Евдокимов.

Не досаженный мной педик и журналист Курятин призывал с экрана отсечь голову гидре, вычислить подписчиков газет «Правда», «Советская Россия» и «День» и поставить их на учет, лишить избирательного и других гражданских прав, чтобы не мешали строить демократию. А так как я подписывался на все три эти газеты, то заслуживал по меньшей мере гражданской казни.

К вершинам власти в области начали карабкаться люди, которых мы по каким-либо причинам не успели привлечь к уголовной ответственности или проходившие ранее по другим ведомствам. Поднялся оглушительный вой о терроре правоохранительных органов, которые в области, эдаком коммунистическом заповеднике, учинили невиданные репрессии против наиболее предприимчивых, строящих новое общество людей. «Строителей» потихоньку начали выпускать из тюрем, и они засучив рукава брались за дело. Естественно, встал вопрос о тех негодяях, которые мешали победной поступи рыночных отношений и жили старыми понятиями, то есть неотмененными статьями УК, как-то: спекуляция, хищение народного добра. Кто главный палач перестройки, кто вел все дела по птенцам рынка? Конечно же, Терентий Завгородин. Ату его. По популярности в нашей области я неожиданно приблизился к Алле Пугачевой. Не было передачи, где бы меня не лягнули. Готовили на заклание. И кое-кто потирал руки в ожидании моего позорного изгнания из правоохранительных органов.

Не знаю почему, но из органов меня не вышибли. Перевели следователем в район. Через год Евдокимов снова перетащил меня в область старшим следователем. А потом я стабилизировался на уровне старшего следователя по особо важным делам. Работал по инерции, потому что привык пахать с утра до вечера, расследовать уголовные дела, а больше в жизни ничего не умел. Запал былой растерял. Зато зарядился иронией и цинизмом. Из моего кабинета я со злым интересом и отстраненностью наблюдал за происходящим и размышлял над тем, чем же все кончится.

Как-то, будучи в командировке в Москве, я позвонил Румянцеву, работавшему заместителем председателя совета директоров крупнейшей в России агропромышленной ассоциации. Он пригласил меня к себе в офис. Принял в кабинете, по площади раза в три большем его обкомовского логова и обставленном со скромной суперсовременной роскошью.

Он разлил по стопкам дорогой и, главное, натуральный французский коньяк, который довольно быстро развязал языки. По-моему, Румянцев пребывал в таком же душевном состоянии, что и я. Он долго ругал и ЦК, и ГКЧП. Больше всего доставалось его бывшим начальникам — Горбачеву и Яковлеву.

— Плешиво-пятнистый специально партию развалил, я в этом уверен, — опрокинув стопку и морщась от коньяка, твердил Румянцев. — Теперь, когда издалека смотришь, все в единую картину выстраивается. Понял, что долго ему Генеральным не пробыть, будет съеден старой гвардией. Какая тут перспектива? До последних дней жить под бдительной охраной на подмосковной даче? Его это не устраивало. Он же гражданин Земли, космополит, ему тут скучно. И власть, гигантская власть уходила из рук. Видимо, тогда и просчитал вариант, как бы отодвинуть Политбюро от власти, а попозже и саму партию, но остаться руководителем страны. В крайнем случае — почетная пенсия, уважение мирового сообщества… Постепенно и Союз раскачивали. Тут уж больше других наш главный идеолог Яковлев постарался… Знаешь, мне Крючков лично говорил, что у госбезопасности были достаточные основания полагать, что член Политбюро Яковлев был завербован во время работы в Канаде. Докладывали об этом Горбачеву, тот слегка обалдел, а потом вопрос как-то затерли.

— Ничего себе, — присвистнул я.

— За что купил — за то продаю. Я Крючкову верю, он слов на ветер никогда не бросал. Помнишь, какой шабаш начался с пакетом Риббентропа — Молотова. Потихоньку мы начали признаваться, что Россия является оккупантом, огнем, мечом и хитростью захватывала суверенные государства. Все было ложью… Потом пошла комедия с заключением нового союзного договора… Думаю, Горбачев под конец и сам неприятно удивился тому, до чего дошло. Я его видел несколько раз в девяностом и девяносто первом — это был подавленный, растерявшийся человек. Но пути назад уже не было. Последний шанс — ввести чрезвычайное положение, чтобы сохранить страну, — он не использовал, а когда его использовали другие, из-за неудачи всех бывших друзей продал… В самом путче столько скользких, непонятных деталей… Да ладно, дела прошлые. ГКЧП оказался ни на что не способным.

— Не хотели кровопролития.

— После этого вся страна кровью залилась. Об этом тоже думать надо было… Честно говоря, в девяносто первом я думал, что будет гораздо хуже. Если бы этим демократо-анархистам дали в полной мере попользоваться плодами победы, сегодня мы бы имели не разваленный на полтора десятка банановых республик Советский Союз, а полностью растащенную, находящуюся в безвластии Россию. Они бы при своей ненависти к любому государству, а советскому в особенности, ничего бы целым не оставили, все бы разрушили. Тут бы пустыня была. Под благими лозунгами о правах человека и общечеловеческих Ценностях все бы кровью залили… Нас спасла инерция бюрократического аппарата, который не смогли разрушить эти психопаты. Даже несмотря на гайдаровские безумства, он остался целым. Пусть сидят на местах проворовавшиеся, любящие мзду, потерявшие стыд чиновники из старой гвардии. Но они умеют работать, на что совершенно неспособны эти бородачи мэнээ-сы. И еще ходят поезда, работают худо-бедно заводы, в дома подается тепло.

— Вот счастье-то.

— По сравнению с тем, что могло бы быть, действительно счастье.

— И у нас есть будущее?

— Ну и вопросы ты задаешь… Сейчас страна унижена, мы продали всех наших союзников, практически разрушили оборонную систему, пляшем позорную дикарскую пляску под американскую дуду, начисто забыли, что такое национальные интересы, расходящиеся с интересами США. Мы слабы, поэтому все «цивилизованное сообщество» очень бережно относится к тому, чтобы мы соблюдали права человека и нормы международного права, хотя сами их нарушают где только хотят. Двойной стандарт — это вполне естественный подход к слабому и беспомощному противнику, на которого всегда можно цыкнуть и потребовать возврата огромных долгов… Науки уже почти нет, здравоохранения тоже, образование распадается, промышленность распродана каким-то шаромыжникам. Только на западных банковских счетах осело под двести миллионов долларов, украденных у народа, а власти униженно просят, чтобы «новые русские» вкладывали их в российскую экономику. «Вашим же детям в этой стране жить». Их детям неплохо и в Штатах, так что никто ничего не вернет. А вот украсть еще больше — пожалуйста… Если эти тенденции будут сохраняться, ничего хо — рошего нас не ждет.

— А на что надеяться?

— На чудо… Россия выходила из худших передряг. Сейчас это будет труднее, чем, например, в Смутное время — слишком силен международный фактор, слишком отточены системы финансового давления, орудия тайной войны и психологической обработки населения… Я же не Анпилов. В классовую борьбу и благостность новой диктатуры пролетариата не верю, хоть и секретарем обкома был. Наш развитой социализм мы проехали бесповоротно. Наверное, надежда на какие-то промышленные группы, которым выгодна мощная и независимая Россия, которые смогут противопоставить себя компрадорам, с потрохами продавшимся Западу и живущим за счет распродажи ресурсов, заказывающим сегодня музыку. Некоторые национально ориентированные финансовые и промышленные группы уже существуют, вроде нашей ассоциации. Посмотрим. Может, Терентий, еще настанут времена, когда мы, как встарь, будем давить пиявок, а?

— Я готов.

Под конец беседы Румянцев предложил мне перебраться в Москву на должность начальника юридического отдела в его организации с зарплатой ровно в одиннадцать раз выше моей нынешней. Я остался на своем месте, чтобы из своего кресла, подобно патрицию, скучающе наблюдать пожар Рима…

С Григоряном судьба обошлась не слишком сурово. Суд приписал ему десять лет, но уже через пять он очутился на свободе и окопался в Москве. В город он вернулся на белом коне как представитель крупного банка. Это именно он должен был участвовать в реализации программы строительства «Жилье». Именно он являлся «человеком недели» и ругал меня с экрана.

Вскоре его стараниями я снова начал приобретать известность в городе и области. Не было газеты или телепередачи, куда бы Григорян ни влез с интервью, и в каждом из них он уделял местечко и моей скромной персоне. Однажды мне даже дали возможность ответить на обвинения. Из желтой газетенки пришел вертлявый очкарик-корреспондент, взял у меня интервью, после чего появились выдернутые из контекста слова и комментарии типа того, что я являюсь нераскаявшимся в многочисленных грехах Джеком Потрошителем.

Меня эти укусы не донимали. Гораздо больше задевало то, что Григорян запустил руку и в без того тощий, дистрофичный областной бюджет, в котором и без него было кому шарить. Перефразируя известную песню, хотелось спросить: «А что же еще вы украсть не смогли?»

Между тем работа по «Харону» шла вперед. Наша группа из представителей прокуратуры, РУОПа и налоговой полиции нашла там такое количество правонарушений, которых в нормальном государстве хватило бы, чтобы посадить всех, вплоть до последнего клерка, лет эдак на пятьдесят каждого. Чем все закончится у нас — неизвестно. Рассуждая о перспективе дела, чаще приходится задавать не вопрос «законно — незаконно», а «откупятся или не откупятся». Запутанное, совершенно не отвечающее требованиям времени законодательство, специально перевернутая судебная практика сводили на нет любые усилия по наведению хотя бы элементарного порядка. Поэтому я уже давно перестал думать о таких мелочах, как наказание преступников и восстановление справедливости. Я взял на вооружение философскую мысль, что цель ничто, а движение все и что интересен не результат, а процесс.

Расследование по «Харону» с каждым днем становилось все интереснее. Постепенно мы пришли к выводу, что за махинациями стоит фирма, находящаяся под Григоряном. И можно будет предъявить им как минимум уклонение от уплаты налогов. Начинала усматриваться и вина самого Григоряна.

Я взял материалы и отправился к Евдокимову.

— Представляешь, что начнется, если я тебе санкцию дам. Эти людоеды-журналисты живьем нас съедят. А главу администрации инфаркт убьет.

— Вот счастье для города будет.

— Тебя точно съедят.

— Эх, где наша не пропадала… Так не дадите санкцию?

— Дам, — недовольно буркнул Евдокимов, вытащил из сейфа печать и оттиснул ее на всех постановлениях о производстве обысков.

В тот же день я с Пашкой, сотрудниками налоговой полиции и бойцами спецотдела быстрого реагирования отправился в офис к Григоряну. Все-таки есть изменения в лучшую сторону. Жизнь следователя становится веселее, красивее и все больше начинает походить на итальянский полицейский боевик о борьбе с мафией. Теперь ты не трюхаешь на обыск на трамвае, а со свистом рассекаешь уличный поток на трех оперативных машинах с мигалками. И рядом не сонный и безоружный опер, а вооруженные автоматами, с множеством спецсредств бойцы спецотдела. В жизни нужно искать мелкие радости. Одна из них — за хват таких вот воровских фирм. Приятно…

Вот и офис. Как положено, у входа под бронзовой вывеской стоит бугай в пятнистой форме и с милицейской дубинкой, в кобуре у него пистолет.

— Эй, сюда нельзя! — грубо орет он собровцам, заслоняет проход, взмахивая резиновой дубинкой, и тут же понимает свою ошибку. Его бьют кованым сапогом в живот, тыкают отъевшейся мордой в стену. Ничего не попишешь. Сопротивление работникам милиции… Ох, люблю захваты…

В коридоре еще двое охранников. На окрик: «Милиция! К стене!» — они реагируют довольно быстро и выполняют требования. Теперь дальше. Вот и наполненная компьютерами комната, где сидят длинноногие девахи и еще два охранника, а также сам Григорян.

— Милиция. Оставаться на местах!

Здоровенный бугай в кожанке вскакивает и тянется рукой куда-то за стол. Тут же получает автоматом в плечо и ногой в грудь. Падая, он врезается локтем в компьютерг его экран взрывается. Отлично! Еще секунда — и на руках защелкиваются наручники. За столом, куда он ткнулся, был спрятан пистолет «вальтер». Башмаки собровцев немножко прогуливаются по ребрам бугая. Пашка смотрит на него и говорит:

— Пыря Бешеный, мы же тебя по всему Союзу ищем, а ты у Григоряна обитаешь…

— Больно-о, — ноет Пыря и зарабатывает еще один удар по ребрам.

Ох и люблю захваты!..

Григорян поднимается из-за стола, но собровец в маске опрокидывает его назад:

— Сиди, обезьяна носатая!

Люблю работать с собровцами. Отличные ребята. Совсем лишены дипломатичности.

Начинаем обыск. Распахиваем сейфы. Складываем в угол документацию. Постепенно атмосфера становится сухой и деловой. Девчонки, служащие фирмы, начинают скулить и всхлипывать, Григорян буравит меня жесткими глазами. Наконец не выдерживает.

— Э, Завгородин, это опять ты.

— Опять я.

— Обиделся за телевизор?

— Смеешься? Мне плевать, что ты лапшу на уши моим землякам вешаешь.

— Все никак не угомонишься. Все бегаешь, кусаешься. Все такой же голодный и такой же злой.

— Ага.

— Э, не видишь, что ты уже никто.

— Не вижу.

— Жалко мне тебя.

— Почему это?

— Э, я тебе еще тогда говорил, что приходит время, когда мы будем хозяевами. Пришло… Тогда ты меня посадил. Теперь не сможешь. Шею свернешь. И никто о тебе не вспомнит. Потому что ты дурак. Не понимаешь, миром правят деньги, а не твои глупые мыслишки о том, что хорошо, а что плохо.

— Может, не только деньги… Ричард, я еще жив. И готов подраться. И Пашка готов. И многие такие, как мы… Рано ты нас хоронишь. Рано радуешься… И до конца я буду честным следователем и государственным человеком. А ты будешь вором, татем. И я буду тебя душить, в какие бы кабинеты ты ни был вхож и сколько бы денег ни наворовал.

— Жалко. Молодой. Жить бы и жить, — вздохнул Григорян и, зевнув, отвернулся.

— Не боись, Ричи, я прорвусь.

Я приблизил разгоряченное лицо к вентилятору. На улице плавился асфальт, и люди искали тень и холодную воду. Жаркое лето девяносто пятого продолжалось.

Оглавление

ГОСТЬ НЕДЕЛИ

ПОСЛЕДНЯЯ СТОПКА КОНЬЯКУ

ВСТРЕЧА С «СИНЯКОМ»

ИЗ ЖИЗНИ «СИНЯКОВ»

ПРИЗНАНИЕ «СИНЯКА»

ПЬЯНКА ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ

ГРАФЬЯ И ХОЛОПЫ

ОХОТНИКИ НА КАБАНОВ

ОДНОКАШНИКИ

ПОТОМКИ ТОРКВЕМДДЫ

ДОМ ПОД ФЛАГОМ

РАЗБОРКА

«ПОБОРНИКИ»

ЕЩЕ ОДИН ОХОТНИК

С ЧУЖОГО ГОЛОСА

ВОЗВРАЩЕНИЕ ПРАВДОЛЮБЦА

КАРУСЕЛЬЩИК

ШАКАЛЬЕ ПЛЕМЯ

«КОЗА НОСТРА» — СДЕЛАНО В СССР

ПРИ НАЛИЧИИ ТРУПА…

БОМБА ДЛЯ АРМЯНИНА

ВОРЫ-ГУМАНИСТЫ

«ВОЛЧЬЯ БЕРЛОГА»

ВЕСТЬ ИЗ КАЗЕННОГО ДОМА

ВАГОННЫЕ ВСТРЕЧИ

АКТ О НАМЕРЕНИЯХ

СПАРРИНГ

ВЛАСТИ ПРЕДЕРЖАЩИЕ ТОЖЕ ПЛАЧУТ

МЕРА ПРЕСЕЧЕНИЯ

НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ

РАСКОЛКА

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

ЖАРКАЯ ВЕСНА 1995 ГОДА