Ну хорошо, я расскажу вам, почему при виде Девочки меня бросает в дрожь. Почему я терпеть не могу центра с этой толпой, которая пускает слюни, глядя на башню, где она рядом с банкой пива, сигаретами и прочей ерундой. Почему я не беру в руки журналов, зная, что где-нибудь она выскочит в бюстгальтере или пене для ванн. Почему мне противно думать о миллионах американцев, упивающихся ее ядовитой полуулыбкой. Это целая история, и в ней скрыто больше, чем вы предполагаете.
Нет, дело не в том, что я ни с того ни с сего, как какой-то сноб, стал возмущаться рекламой и национальным культом женского тела. Для человека с моим занятием это просто смешно. Хотя, думаю, вы согласитесь, что доля извращенности в такой спекуляции на сексе есть. Впрочем, я не возражаю. Понятно, что, если нам даны Лицо, Тело, Внешность и все остальное, то почему бы тем, кто в совершенстве знает цену на все это, не сделать из нее то, что мы называем Девочкой и не выставить на всех рекламных щитах от Тайм-сквер до Телеграф-Хилл?
У Девочки нет соперниц. Она сверхъестественная. Она неземная. В ней есть какая-то дьявольщина.
Современный человек, — скажете вы, — а намекает на мракобесие, которого давным-давно и в помине нет. Но дело в том, что, доходя до определенной черты, я и сам не уверен, на что я намекаю. Есть вампиры и вампиры, и не все из них пьют кровь.
И вообще, были убийцы или их не было?.. И еще позвольте задать такой вопрос. Почему, если Девочка оккупировала всю Америку, мы о ней ничего не знаем? Почему мы не видим ее на обложке «Тайм» с занимательной биографией внутри? Почему нет статей в «Лайф» и «Зе Поуст»? Очерка в «Нью-Йоркере»? Почему ни «Шарм», ни «Мадемуазель» не сочиняют саг о ее карьере? Не готовы для этого? Черта с два!
Почему ее до сих пор не сняли в кино? Почему о ней не говорят в «Вопросах и ответах»? Почему мы не видим ее на выборах, целующей кандидатов? Почему на конкурсах ее не выбирают королевой какой-нибудь дребедени? Почему мы не читаем о ее вкусах, увлечениях и взглядах на русских — вопрос?
Почему фельетонисты не берут у нее интервью на последнем этаже высочайшего в Манхеттене отеля и не сообщают нам, кто у нее любовник?
И, наконец, — убийственный вопрос — почему ее никогда не рисовали и не писали с нее портретов?
Нет, я не ошибся. Будь вы знакомы с коммерческим искусством, вы бы меня поняли. Все эти проклятые картинки сделаны по фотографиям. Мастерски? Конечно. На них работают классные художники. Вот и весь фокус.
А теперь я отвечу на все «почему». Потому что сверху донизу во всем этом мире рекламы, информации и бизнеса, нет ни одной живой души, которая знает, откуда пришла Девочка, где она живет, чем занимается, кто она такая, и даже как ее зовут.
Вы не ослышались. Более того, ни одна живая душа ее не видит, за исключением несчастного фотографа, который делает на ней бешеные деньги, и который не знает ни минуты покоя, потому что перепуган до смерти.
Нет, я понятия не имею, кто он и где у него студия. Но я знаю, что такой человек должен быть, и я уверен, что чувствует он себя именно так.
Да, я мог бы отыскать ее, если бы захотел. Впрочем, не уверен — к этому времени у нее, возможно, появились новые приемы. А в общем, я и не хочу.
О, у меня не все дома, правда? В атомную эру такого быть не может? Женщины не бывают таинственнее самой Гарбо?
Но я отвечаю за свои слова, потому что в прошлом году я был тем самым несчастным фотографом, о котором только что говорил. Да, в прошлом году, когда первые ядовитые брызги сенсации упали в нашем маленьком, но славном городке.
Разумеется, в прошлом году вы здесь не были и ничего об этом не знаете. Но даже Девочка начинала с малого. И если бы Вы порылись в подшивках местных газет, вы нашли бы кое-какие рекламы, и я сам отобрал бы для вас несколько старых фотографий — думаю, в «Амазонке» они и сейчас в ходу. В свое время у меня хранились горы таких снимков, пока я их не сжег.
Да, деньжат я с нее состриг порядком. Не сравнить, конечно, с доходами нынешнего бедолаги, но мне до сих пор хватает — скажем, на эту бутылку виски. К деньгам у нее было странное отношение. Об этом я вам еще расскажу.
Но сначала немного о себе. На четвертом этаже Хаузер-билдинг, этой крысиной дыры, недалеко от Ардлей-Парк, у меня была студия.
Раньше я работал в студии Марш-Мейсон, но она мне осточертела, и я решил обзавестись собственной. Хаузер-билдинг это просто кошмар — никогда не забуду, как скрипела лестница — но зато дешево плюс дневной свет.
Дела шли хуже некуда. Я был на грани краха. Счета горели. Черт побери, у меня даже на девочек не было денег.
Это случилось в один из мрачных серых вечеров. В доме было очень тихо, а я только что закончил работать со снимками, которые наудачу сделал для «Пояса Амазонки», «Бадфорд Пул» и «Плей-граунд». Моя модель ушла. Некая мисс Леон. Она преподавала гражданское право в школе, а позировала, чтобы подработать, тоже наудачу. Просмотрев снимки, я с первого взгляда понял, что мисс Леон — это не то, что нужно «Амазонке», равно как и моя работа. Я уже собирался плюнуть на все это.
Четырьмя этажами ниже хлопнула дверь, раздались шаги по ступеням, и вошла она.
На ней было дешевое черное платье с блеском. Черные туфли-лодочки. Никаких чулок. И если не считать полотняного пальто, переброшенного через одну руку, эти ее тощие руки были голыми. Тощие у нее руки — неужели не видно, или вы в этом уже ничего не понимаете?
И потом, эта худая шея, длинное постное лицо, спутанные черные космы, из-под которых выглядывают самые голодные в мире глаза.
Вот истинная причина, из-за которой она подстерегает вас за каждым углом — ее глаза. Никакой пошлости, но все равно в этом голодном взгляде секс, секс и еще что-то большее, чем секс. Именно то, чего жаждет человек со дня творения — чего-то большего, чем секс.
Да, ребята, представьте себе — я наедине с Девочкой, в темной комнате и почти пустом доме. Ситуация, которую миллионы мужчин-американцев рисовали в своем воображении с разными причудливыми подробностями. Что я чувствовал? Страх.
Секс иногда бывает страшным. Это обмирание и галоп сердца, когда ты наедине с девушкой и чувствуешь, что вот-вот к ней прикоснешься. Но если на сей раз это и был секс, то что-то к нему примешивалось.
Во всяком случае, я о сексе не думал.
Я помню, что отступил на шаг назад, а рука у меня дернулась так, что фотографии полетели на пол.
Было едва заметное тошненькое чувство, будто что-то из меня вытягивают. Чуть-чуть.
Но не более того. Она начала говорить, и странное чувство пропало.
«Я вижу, вы фотограф, мистер, — сказала она. — Вам не нужна модель?»
Голос у нее был далеко не светский.
«Не знаю», — сказал я, подбирая снимки. Она мне не понравилась. Коммерческие возможности ее глаз я не сумел оценить сразу. — «Чем вы занимаетесь?»
Она выдала мне какую-то туманную легенду, поэтому я проверил, насколько она знакома с агентствами, студиями, ставками и тому подобным, и после этого сказал: «Послушай, ты никогда в жизни не позировала фотографу. Просто ты зашла наобум».
Она признала, что в какой-то степени я прав.
Все время, пока мы с ней говорили, я видел, что она чувствует себя не в своей тарелке. Не то, чтобы она была неуверена в себе или во мне, но вся ситуация ее как-то волновала.
«Ты думаешь, позировать может кто угодно?» — снисходительно спросил я.
«Конечно», — ответила она.
«Но ты пойми, — сказал я, — фотограф может истратить дюжину негативов, прежде чем получит одно более-менее человеческое фото средней женщины. Как ты думаешь, сколько ему придется истратить, чтобы сделать из нее конфетку?»
«Мне кажется, у меня должно получиться», — сказала она.
Вот в ту же минуту ее и надо было выставить. Может быть, меня восхитило спокойствие, с которым она гнула свою линию. Может быть, меня задел ее несытый взгляд. Но скорее всего, я был озлоблен всеобщим презрением к моим талантам и хотел отыграться на ней, поставив ее в дурацкое положение.
«Ну, ладно. Давай сейчас же и попробуем, — сказал я. Я сделаю с тебя пару снимков. Но имей в виду, я ничего не обещаю. Если кто-нибудь заинтересуется твоей физиономией, я буду платить тебе за работу обычную ставку. На большее не надейся».
Она улыбнулась мне. В первый раз. «Шикарные условия», — сказала она.
Короче говоря, ничем не украшая ее дешевое платье, я сделал три-четыре крупных плана лица, что вполне соответствовало моему сарказму. Затем я вспомнил, что у меня все еще валяется это тряпье из «Амазонки», и, думаю, остатки злобы еще шевелились во мне, потому что я протянул ей пояс, велел зайти за ширму и надеть, что она и сделала, ни капли не смутившись вопреки моим ожиданиям. А поскольку мы уже так далеко зашли, я предложил снять пляжную сцену и на этом закруглиться.
Все это время я, в общем, не чувствовал ничего особенного, разве что изредка накатывала легкая тошнота, и я думал: с желудком у меня что-то не то, или: с этими химикатами надо быть осторожнее.
Теперь мне кажется, что все это время мне было дурно.
Я швырнул ей карточку и карандаш. «Напиши свое имя, адрес и телефон», — сказал я и пошел в лабораторию.
Немного погодя, она ушла. Я даже не выглянул с ней попрощаться.
Меня задело то, что она не суетилась, не казалась озабоченной правильностью поз и даже не поблагодарила, если не считать этой единственной улыбки.
Я закончил проявлять негативы, сделал несколько снимков, взглянул на них и пришел к выводу, что она не хуже и не лучше мисс Леон. Недолго думая, я смешал их с фотографиями, которые собирался взять утром в свой обычный поход.
В тот день я уже много работал, поэтому порядком вымотался и был на взводе, но позволить себе потратиться на выпивку для разрядки я не мог. Есть мне не очень хотелось. Кажется, я пошел в дешевую киношку.
Я совсем не думал о Девочке, только слегка удивился, почему в своем нынешнем неприласканном состоянии я не попытался к ней пристать. Судя по ее виду, она наверняка принадлежала к менее щепетильным слоям общества, нежели мисс Леон. Но, конечно, для моей нерешительности была еще масса мыслимых причин.
На следующее утро я пустился во все тяжкие. Первую остановку я сделал на пивоваренном заводе Мунша. Они как раз были в поисках «Королевы Мунш». Папа Мунш симпатизировал мне, хотя не упускал случая поиздеваться над моими фотографическими опусами. Впрочем, на это у него было природное чутье. Пятьдесят лет назад он мог бы стать одним из тех ребят без гроша в кармане, которые с нуля начинали Голливуд.
На заводе я застал его за любимым занятием. Он поставил на стол вспененный бокал, облизал губы, протараторил кому-то нечто техническое насчет хмеля, вытер свои пухлые руки о фартук и заграбастал ими мою жалкую стопку фотографий.
Он просмотрел уже больше половины, полируя языком передние зубы, когда очередь дошла до нее. Я обзывал себя последним идиотом за то, что вообще ее туда вставил.
«Вот она, — сказал он. — Фотография не высший класс, но девочка что надо».
Вопрос был решен. Теперь я удивляюсь, почему Папа Мунш вычислил Девочку с первого взгляда, а я — нет. Думаю, потому что я увидел ее впервые во плоти, если так можно выразиться.
А в тот момент меня охватила слабость.
«Кто она?» — спросил он.
«Одна из моих новых моделей», — попытался я произнести как ни в чем не бывало.
«Привези-ка ее завтра утром, — сказал он. — И свою фанаберию. Мы ее здесь сфотографируем. Да что ты скис, в самом деле, — добавил он. — Хлебни пивка».
Я вышел, бормоча себе под нос, что это просто случайность, что завтра она наверняка завалит все со своей неопытностью, и тому подобное.
То же самое произошло, когда я с должной почтительностью протянул пачку фотографий мистеру Фитчу из «Амазонок», этому розовощекому бумагомараке. Ее фотография легла сверху.
Мистер Фитч вообразил себя большим знатоком искусства. Он откинулся на спинку, прищурил глаза, пошевелил своими длинными пальцами и сказал: «Хм. Что вы на это скажете, мисс Уиллоу? Освещение, конечно, выбрано неудачно, и профиль смазан… А как вы думаете, может пора нам заменить наших ангелочков на эдакую чертовочку? Да, эта девочка… Подойдите сюда, Бинз. — (Томный взмах рукою.) — Я хочу услышать мнение женатого мужчины».
Девочка его зацепила, и он не мог этого скрыть.
В точности то же самое случилось в «Бидфорд Пул» и «Плей-граунд», правда, Да Косте не понадобился авторитет женатого мужчины.
«Хороша штучка, — сказал он, облизав губы. — Ах вы, фотографы, ах, черти!»
Не чуя под собой ног, я примчался в студию и схватил карточку, которую дал ей для имени и адреса.
Карточка была чистой.
Не скрою от вас, что следующие пять дней были, пожалуй, ужаснейшими во всей моей прожитой к тому времени жизни. Когда наступило следующее утро, а от нее не было ни слуха ни духа, мне пришлось выкручиваться.
«Она болеет», — сказал я Папе Муншу по телефону.
«В больнице, что ли?» — спросил он.
«Да нет, не настолько серьезно», — ответил я.
«Ну так тащи ее сюда. Подумаешь, голова разболелась!»
«Извини, но я не могу».
Папа Мунш что-то заподозрил. «У тебя действительно есть эта девочка?»
«Ну конечно, есть».
«Тогда я не знаю. Я бы подумал, что это какая-нибудь нью-йоркская модель, если бы не узнал твою паршивую работу».
Я засмеялся.
«Ну ладно. Чтобы завтра утром она была здесь, понял меня?»
«Я попытаюсь».
«Нечего пытаться. Я тебе все сказал».
Он не мог представить себе и половины моих мучений.
Я обошел все студии и агентства по трудоустройству. Как детектив, я шнырял по фото- и художественным мастерским. Я истратил свою последнюю мелочь на объявления в трех газетах. Я просматривал школьные альбомы выпускников и фотографии ищущих работу в местных домоуправлениях. Я ходил по ресторанам и аптекам, вглядываясь в официанток, по лавкам и универсальным магазинам, заглядывая в лица продавщиц. Я впивался взглядом в женщин, выходящих из кинотеатров. Я бродил по улицам.
По вечерам я делал тщательный обход Пик-ап Роу. Почему-то мне казалось, что она где-то рядом.
В пять часов я уже знал, что это конец. Крайний срок, определенный Папой Муншем — он дал мне несколько, но это был последний — истекал в шесть часов. Мистер Фитч уже отказался от моих услуг.
Я стоял у окна в студии, глядя на Ардлей-Парк.
Она вошла.
Эту ситуацию я столько раз прокручивал мысленно, что знал наперед, как себя вести. Даже легкая тошнота не сбила меня с толку.
«Привет», — сказал я, едва удостоив ее взгляда.
«Привет», — сказала она.
«Еще не потеряла надежду?»
«Нет».
В ее ответе не было ни напряжения, ни вызова. Она просто констатировала факт.
Я быстро взглянул на часы, встал и без церемоний заявил: «Слушай, я, пожалуй, дам тебе кое-какой шанс. Есть у меня один клиент, которому нужна среднестатистическая внешность, вроде твоей. Если ты очень постараешься, может быть, он возьмет тебя в свой бизнес».
«Нам нужно поторопиться, чтобы застать его сегодня, — добавил я, собирая свои орудия труда. — Пошли. И в следующий раз, если ты на что-то рассчитываешь, не забудь оставить свой адрес».
«Хм», — сказала она, не двигаясь с места.
«Что это значит?» — возмутился я.
«Ни к каким твоим клиентам я идти не собираюсь».
«Черта с два ты не пойдешь, — сказал я. — Ты твердый орешек, но и не таких раскусывали».
Она медленно покачала головой. «Не делай из меня идиотку, малыш, у тебя на это мозгов не хватит. Я нужна им». И она улыбнулась во второй раз.
Я сразу подумал, что она читала мои объявления в газетах. Сейчас я не так уверен.
«А теперь я скажу тебе, как мы будем работать, — продолжила она. — Ты не получишь ни моего имени, ни адреса, ни телефона. И никто не получит. И все фотографии мы будем делать здесь. Только ты и я».
Можете себе представить, какой скандал я устроил. Что только я ни делал — орал, издевался, терпеливо втолковывал, сходил с ума, угрожал и умолял.
Я бы разукрасил ей физиономию, не представляй она коммерческой ценности.
В конце концов, мне оставалось только позвонить Папе Муншу и доложить о ее условиях. Я знал, что ничего не выгорит, но что я мог сделать?
Он обозвал меня последними словами, несколько раз сказал «нет» и положил трубку.
Ее это не волновало. «Завтра, в десять утра, начинаем съемку», — сказала она.
Избитые фразы из киножурналов — это в ее стиле.
Около полуночи позвонил Папа Мунш.
«Не знаю, в каком сумасшедшем доме ты подцепил эту девку, — сказал он, — но я ее беру. Приходи завтра утром, и я попытаюсь вбить тебе в голову, что именно мне нужно. Я рад, что вытащил тебя из спячки!»
После этого все пошло как по маслу. Даже мистер Фитч сдался и, попрепиравшись два дня, тоже принял ее условия.
Вы, разумеется, так очарованы Девочкой, что не можете представить, сколько самопожертвования понадобилось мистеру Фитчу, чтобы отказаться от личного наблюдения за моделью, превращаемой в чертовку и ведьму для его журнала.
На следующее утро она пришла ровно в назначенное время, и мы приступили к работе. К ее чести должен сказать, что она никогда не уставала и никогда не настаивала на своих идеях. Все шло гладко, если не считать чувства, будто из меня что-то потихоньку вытягивают. Возможно, и вы это чувствовали, глядя на ее изображение.
Когда мы закончили, выяснилось, что она предъявила еще не все свои требования. Я хотел выйти вместе с ней и перехватить где-нибудь сандвич с кофе.
«Ну нет уж, — сказала она. — Я пойду одна. И запомни, малыш, если ты когда-нибудь попытаешься выследить меня, если ты хотя бы высунешь свою голову из этого окна, чтобы посмотреть, куда я иду, можешь искать себе другую модель».
Можете себе представить, как весь этот бред подействовал на мои нервы и — воображение. Помнится, после того, как она ушла, я, выждав несколько минут, открыл окно и стоял там, глотая свежий воздух и пытаясь понять, что за этим кроется — или она скрывается от полиции, или она чья-то сбежавшая дочь, или такой темперамент она считала привлекательным, или — как предположил Папа Мунш — с головой у нее действительно было не все в порядке.
Но, как бы то ни было, а дело свое я делал.
Оглядываясь назад, я просто диву даюсь, как быстро ее чары обволокли весь город. Вспоминая о том, что за этим последовало, я ужасаюсь тому, что происходит сейчас с целой страной, а может быть, и целым миром. Вчера в «Тайм» я прочитал, что фотографии Девочки появились на рекламных щитах в Египте.
Остаток моего рассказа поможет вам понять, почему мой страх переходит все границы. Кроме того, у меня есть и своя теория, хотя она из того разряда, который находится за той самой «определенной чертой». Теория относится к Девочке. Я изложу вам ее в нескольких словах.
Вы знаете, как современная реклама умеет заставить всех думать в одном направлении, хотеть одних и тех же вещей, мечтать об одном и том же. И вы знаете, что современная наука уже далеко не так скептично, как раньше, относится к телепатии.
Объединим две версии. Предположим, идентичные стремления миллионов людей направлены на одного человека-телепата. Скажем девушку. Они держат ее образ в своем воображении.
Представим, что она знает о потаенном вожделении к ней миллионов мужчин. Представим, что она видит его скрытые истоки глубже, чем сами эти люди, видит за их похотью ненависть и стремление к смерти. Представим, что она создает свой собственный влекущий образ, оставаясь при этом холодной, как мрамор. Но еще представим и ту жажду, которая возникает в ней в ответ на жажду ее обожателей.
Впрочем, все эти предположения все же далеки от фактов моей истории. А некоторые из этих фактов были дьявольски серьезными. Например, деньги. Мы делали деньги.
Я обещал вам рассказать кое-что забавное. Я боялся, что Девочка с меня три шкуры сдерет. Я действительно наживал на ней состояние.
Но она не требовала от меня больше обычной ставки. Позже я настоял на более высоких расценках, чтобы уравнять наши доходы. Она, однако, принимала эти деньги с неизменным презрительным видом, будто собиралась вышвырнуть их в первую попавшуюся канаву.
Возможно, так она и делала.
Но, чтобы там она ни делала, а деньги теперь у меня были. Впервые за столько долгих месяцев я мог позволить себе выпить, купить новую одежду, взять такси. Я мог бы окрутить любую красотку, стоило мне только захотеть. Оставалось лишь выбрать.
Разумеется, мне оставалось только пойти и выбрать…
Но сначала я расскажу вам о Папе Мунше.
Папа Мунш не был первым из тех молодцов, которым дозарезу хотелось повидаться с моей моделью, но, думаю, он был первым, у которого от нее и в самом деле млело сердце. Я видел, как туманился его взгляд, когда он смотрел на ее фотографии. Он становился сентиментальным и благоговейным. Мама Мунш уже два года как была в могиле.
Он продумал каждую мелочь своего плана. Он заставил меня проговориться о времени ее прихода на работу и затем, в одно прекрасное утро на несколько минут раньше его грузные шаги раздались на лестнице.
«Я должен ее видеть, Дэйв», — сказал он.
Я спорил с ним, высмеивал его, я объяснял, до какой степени серьезно она относится к своим идиотским правилам. Я даже пригрозил, что в таком случае нам обоим крышка. Я даже доставил себе удовольствие, наорав на него.
Он ни на что не реагировал в своей обычной манере. Заладил одно: «Дейв, я должен ее видеть».
Входная дверь хлопнула.
«Это она, — сказал я, переходя на шепот. — Ты должен отсюда убраться».
Он упирался, и поэтому мне пришлось втолкнуть его в лабораторию. «И сиди тихо, — прошептал я. — Я скажу ей, что не могу работать сегодня».
Я знал, что он попытается взглянуть на нее, и, по всей вероятности, просто ворвется в комнату, но делать было нечего.
Шаги достигли четвертого этажа. Но дверь не открылась. Мне стало не по себе.
«Убери эту жирную задницу отсюда!» — крикнула она из-за двери. Не очень громко, своим обычным невозмутимым тоном.
«Я поднимусь на верхнюю площадку, — сказала она. — И если этот хрен толстобрюхий сейчас же не выметется на улицу, то пусть плюет в свое вшивое пиво — от меня он ни единого снимка больше не получит!»
Папа Мунш вышел из лаборатории. Он был абсолютно белым. Он даже не взглянул на меня, выходя из студии. И больше никогда не смотрел на ее фото в моем присутствии.
Это что касается Папы Мунша. А теперь я расскажу о себе. Долго я ходил вокруг да около этой темы, намекал, мялся и, наконец, сделал попытку.
Она сняла мою руку со своей, будто это была мокрая тряпка.
«Нет, малыш, — сказала она. — Сейчас рабочее время».
«Да, но после…», — настаивал я.
«Я своим правилам не изменяю». И в дополнение — пятая, по моим подсчетам, улыбка.
В это трудно поверить, но она ни на дюйм не отступала от своих сумасшедших правил. Я не мог пристать к ней в студии, так как наша работа была слишком важной, ей она нравилась, и, значит, ничто не должно было нам мешать. Но в другом месте я не мог ее видеть, потому что после первой же попытки я мог бы ее навсегда лишиться, — а это, при том, что деньги сыпались со всех сторон, и при том, что мои таланты не имели к этому ни малейшего отношения. Конечно, я не был бы мужчиной, если бы не предпринял еще нескольких попыток. Жест с мокрой тряпкой повторялся снова, но улыбок после этого я уже не получал.
Я сильно изменился. Я как будто свихнулся, и в голове у меня стало пусто — лишь иногда было такое чувство, что она вот-вот лопнет. И еще я стал с ней без умолку говорить. О себе.
Это было похоже на бесконечный бред, который шел, не пересекаясь с работой. Своей тошноте я уже не придавал значения. Она казалась естественной.
Я ходил по студии и временами экран превращался в моих глазах в добела раскаленный стальной лист, тени порхали как стаи мотыльков, а камера становилась угольно-черным лимузином. Но через секунду все возвращалось на свои места.
А временами, я помню, она нагоняла на меня смертельный ужас. Она казалась самым странным, самым жутким человеком в мире. Но иногда…
И я говорил. Неважно, что я в это время делал — освещал ее, подбирал позу, возился с подставкой, щелкал аппаратом, — и неважно, где была она — на площадке, за ширмой, в кресле с журналом в руках — я не умолкал ни на минуту.
Я рассказал ей все, что знал о себе. Я рассказал ей о своей первой девушке. Я рассказал ей о велосипеде моего брата Бобби. Я рассказал ей о своем побеге в товарном поезде и о том, какую взбучку получил за это от отца. Я рассказал ей о путешествии по морю в Южную Америку — каким синим было ночное небо. Я рассказал ей о Бетти. Я рассказал ей, как однажды меня побили в парке за баром. Я рассказал ей, как умирала от рака моя мать. Я рассказал ей о Милдред. Я рассказал ей о первой фотографии, которую удалось продать. Я рассказал ей, как выглядит Чикаго с парусной шлюпки. Я рассказал ей о своем самом долгом запое. Я рассказал ей о Марш-Мейсон. Я рассказал ей о Гвен. Я рассказал ей о первой встрече с Папой Муншем. Я рассказал ей о том, как искал ее. Я рассказал ей, что со мной происходит сейчас.
Она не обращала ни малейшего внимания на все, что я говорил. Мне даже казалось, что она меня не слышит.
Это случилось после того, как к нам стали поступать заказы от крупнейших фирм страны. Я решил проследить за ней, когда она отправится домой.
Но подождите, для ясности я хочу добавить кое-какие факты. Провинциальные газеты могут напомнить вам о тех самых предполагаемых убийствах, которые я уже упоминал. Кажется, их было шесть.
Я говорю «кажется», потому что полиция колебалась между убийством и сердечным приступом. Но никуда не денешься от подозрений, если приступы случаются с людьми, у которых сердце было в полном порядке, а тем более, если все это происходило ночью, без свидетелей, далеко от дома, и спрашивается — что они там делали?
Эти шесть смертей послужили поводом для ужасающих слухов о «таинственном отравителе». И к тому же, оставалось такое чувство, что он продолжает орудовать, но только с большей осторожностью.
И это именно та мысль, которая ужасает меня до сих пор.
Но в тот момент, когда я решил выследить ее, я почувствовал облегчение.
В один из дней я заставил ее работать допоздна. Объясняться мне не пришлось, потому что мы были просто завалены заказами. Я подождал, пока хлопнет дверь, и сбежал с лестницы. На мне были туфли на резиновой подошве. Я надел темное пальто, в котором она меня никогда не видела, и темную шляпу.
Я остановился на пороге и отыскал ее взглядом. Она шла мимо Ардлей-Парка к центру города. Стоял тихий осенний вечер. Я пошел за ней по противоположной стороне улицы. Моей задачей в тот вечер было определить, где она живет. Так мне легче было бы до нее добраться.
Она остановилась перед витриной универсального магазина Эверли, повернувшись спиной к проходящим людям. Она стояла и смотрела на витрину.
Я вспомнил, что для Эверли мы сделали большую фотографию, из которой они соорудили плоский манекен для демонстрации женского белья. Вот на него она и смотрела.
Она никогда не упускала случая полюбоваться собой, поэтому я не удивился.
Когда кто-нибудь приближался, она наклоняла голову или пряталась поглубже в тень.
Мимо нее прошел какой-то мужчина. Мне не удалось как следует рассмотреть его лицо, но судя по фигуре, он был средних лет. Он остановился и принялся рассматривать витрину.
Она выскользнула из темноты и подошла к нему.
Что бы, ребята, вы почувствовали, если бы смотрели на плакат с Девочкой и вдруг — раз! — она рядом с вами и под ручку вас держит?
Реакция этого парня оригинальностью не отличалась. Его безумная мечта стала явью.
Какую-то минуту они разговаривали. Потом он подозвал к тротуару такси. Они сели и уехали.
В эту ночь я напился. Впечатление складывалось такое, что она знала о моей слежке и таким образом хотела меня проучить. Могло быть и так. И это был бы конец.
Но на следующее утро она пришла в свое обычное время, и у меня снова был бред, правда с некоторыми новшествами.
В эту ночь, когда я пошел за ней, она остановилась под уличным фонарем напротив одной из реклам с «Королевой Мунш».
Теперь мне страшно вспоминать об этой ее охоте.
Где-то минут через двадцать мимо нее проехал автомобиль с открытым верхом, притормозил, попятился и остановился у тротуара.
В этот раз я был поближе. Я смог хорошо рассмотреть лицо этого парня. Он был моего возраста или чуть моложе.
На следующее утро я увидел это самое лицо на первой странице газеты. Машину обнаружили припаркованной на одной из пустынных улочек. А в машине — его труп. Как и в случае других якобы — убийств, причина смерти была неясна.
Какие только мысли не проносились в моей голове в этот день, но две вещи я знал наверняка. Первое — то, что я получил настоящее приглашение от центрального агентства, и второе — то, что после работы я возьму Девочку под руку и выйду вместе с ней на улицу.
Ее это как будто не удивило. «Ты знаешь, что ты делаешь?» — сказала она.
«Да, знаю».
Она улыбнулась. «А я все думала, когда же ты, наконец, решишься».
О, это было блаженство. Я на всем ставил крест, лишь бы вот так держать ее под руку.
И снова был тихий осенний вечер. Мы подошли к Ардлей-Парку. Здесь было темно, но многочисленные рекламы расцвечивали небо над собой в желтовато-розовые оттенки.
Мы долго гуляли по парку. Она ни слова не говорила, не смотрела на меня, и вдруг я увидел, как мгновенная судорога пробежала по ее губам, и в ту же секунду рука ее напряглась.
Мы остановились. Мы шли по траве. Она упала на траву и потащила меня за собой. Она положила руки мне на плечи. Я сверху смотрел на ее лицо. От него шло легкое желтоватое свечение, как от неба над рекламами. Ее голодные глаза превратились в два расплывчатых пятна.
Я возился с ее блузкой. Она убрала мою руку, но не так, как в студии. «Я не этого хочу», — сказала она.
Сначала я расскажу вам, что я сделал потом. Затем скажу, почему я это сделал. И, наконец, я скажу вам, что она мне сказала.
Я сбежал — вот что я сделал. Я не помню всего, потому что меня тошнило, и розовое небо качалось над верхушками черных деревьев. Спотыкаясь, я выбрался на освещенную улицу. На следующий день я закрыл свою студию. Телефон разрывался, когда я запирал дверь, а на полу валялись нераспечатанные письма. Я больше никогда не видел Девочку во плоти, если можно так выразиться.
Я сделал это, потому что не хотел умирать. Я не хотел, чтобы из меня вытянули жизнь. Есть вампиры и вампиры, и те, которые пьют кровь — еще не самые худшие. Если бы не эти приступы тошноты, Папа Мунш и лицо в утренней газете, со мной было бы кончено, как и с остальными. Но в последнюю минуту, успев от нее оторваться, я понял, что меня ожидает. Я понял, что, откуда бы она ни пришла, какой бы ни была природы, она была сгустком ужаса за каждым ярким рекламным щитом. Она — это улыбка, которая заставляет вас швырять на ветер и деньги, и саму жизнь. Она — это глаза, в которые вы смотрите, смотрите и, наконец, видите смерть. Она — это существо, за которое вы отдадите все, и которого никогда не получите полностью. Она — это создание, которое забирает все, что у вас есть, и ничего не дает взамен. Когда вы вздыхаете у лица на рекламном щите, помните об этом. Она — ловушка. Она — сеть. Она — Девочка.
И вот, что она сказала: «Я хочу тебя. Я хочу твою память. Я хочу все, от чего ты был счастлив и все, что приносило тебе горе. Я хочу твою первую девушку. Я хочу этот блестящий велосипед. Я хочу эту взбучку. Я хочу этот дешевый фотоаппарат. Я хочу ноги Бетти. Я хочу синее небо со звездами. Я хочу смерть твоей матери. Я хочу твою кровь на булыжнике. Я хочу рот Милдред. Я хочу первую проданную фотографию. Я хочу огни Чикаго. Я хочу джин. Я хочу руки Гвен. Я хочу тебя, хотящего меня. Я хочу твою жизнь. Накорми меня, малыш, накорми меня».
