Тотальное превосходство [Николай Евгеньевич Псурцев] (fb2) читать онлайн

Николай Псурцев Тотальное превосходство

Роман

Кто-то есть в комнате. Тот, кого я не знаю. Или, может быть, наоборот, именно тот, кого я знаю отлично. Прячется. Или просто не имеет способности хоть как-нибудь проявиться. Я уверен, что если я сейчас протяну руку, то я сумею дотронуться до него. И неважно, куда я протяну руку, вправо, влево, вверх, вниз…

Я протянул руку, но ни до кого не дотронулся и ни до чего. Я поднял руку, и рука во второй раз уже обмакнулась в бесцветную пустоту. Я опустил руку вниз и ощутил всего лишь прикосновение воздуха к своим пальцам и к своей ладони. Но уверенности я тем не менее не потерял. Он здесь, или оно, рядом, рядом, рядом…

Ангел, обороняющий меня, это мог быть.

Воинственный или миролюбивый, агрессивный или выжидательно-терпеливый, жесткий, брутально-суровый или податливый, лениво-доброжелательно-тихий, но любящий непременно, преданный и оптимально совершенно владеющий своей редкой профессией.

Кто-то послал его просто и обыкновенно присмотреть за мной, рутинно. Господь? Давно или недавно, как за избранным, тридцать четыре года назад, в момент зачатия, или вчера, или сегодня, как за тем, на которого, на одного из которых, он мог бы, хотел бы опереться в проведении своей стратегической линии, а также в достижении своих нашему примитивному сознанию еще недоступных целей. После того как он пробудет со мной, рядом, а то вполне вероятно, что и внутри меня, некоторое время, он напишет, как я понимаю, об этой своей командировке подробнейший отчет и представит его затем, этот отчет, на рассмотрение…

Или уже представил и теперь ждет ответа — так что же ему, мол, в конце концов следует делать нынче со мной: или валить меня, мудака, никчемного маляришку, или тащить меня, несмотря ни на что, по этой жизни дальше, хоть и брезгливо, но тем не менее с осознанием своей спасательной миссии, или все-таки взять да насытить меня, незатейливо повторяя опыт отмеренного уже к сегодняшнему дню немалого отрезка бесконечности, величием и могуществом, и направить меня, не озабочиваясь новизной приема, на помощь нашему несчастному, страдающему, бессчетное количество веков уже балансирующему на грани самоубийства миру…

«Мы пришли в этот мир для того, чтобы облегчить жизнь другим. Зачем пришли в этот мир другие — неизвестно».

Он коснулся меня! Он дотронулся нежно, по-отечески, по-братски, по-матерински до моих волос! Знак… Он похвалил меня за мои мысли — это так, так! — и за те ощущения, которые я испытываю, когда ко мне приходят такие вот мысли, или подобные им, или какие-то иные, но обязательно правильные…

Я засмеялся.

Повскакивали кисти на столе, танцевали, упала пепельница.

Холст возбудился, застонал, потревоженный моим смехом, нетронутый еще, в ожидании.

Ни Ангела, ни избранничества. Просто я готовлюсь сейчас к новому рабочему дню — настраиваю себя, медитирую, отпускаю воображение, сны, которые приходят ко мне и наяву. Только и всего. Нет, не только. Я, без сомнения, еще, конечно, и издеваюсь над собой. И с удовольствием. Пытаюсь осадить таким образом свои амбиции. Амбиции должны быть чрезмерны — но не настолько.

Я чувствую его! Он здесь! Он разговаривает со мной. Он целует меня. Он сажает меня к себе на спину (если у него, разумеется, есть спина). Он просто сажает меня на себя, невидимый, неосязаемый, но существующий, да, да, но влияющий — на все, что окружает его, — и летает вместе со мной. И разговаривает со мной. Он говорит мне, что жизнь потрясающа. Он говорит мне, что смерть удивительна. Он шепчет мне, что я сам, и только я, владелец своей жизни и своей смерти. Я не могу контролировать свое рождение, но я могу контролировать свою жизнь и свою смерть… Ты очень правильно говоришь. Я никогда еще не слышал, чтобы кто-нибудь так правильно говорил. Я читал подобные слова, правда, уже где-то, когда-то. Но они, эти слова, там, в книгах, в которых я их читал, были, я помню, всегда спрятаны, и тщательно, за всякими другими словами, служащими, наверное, для утепления, для смягчения, для украшения тех самых единственно правильных слов… Я хочу увидеть тебя! Я хочу коснуться тебя! Мне необходимо… Мне нужно…

Я сумасшедший! Я буйнопомешанный! Я неизлечимо безумный! Я бешеный, бешеный, бешеный… Мое наслаждение — это моя мания. Мое удовлетворение — это моя паранойя. Радость ощущаю (с каких пор? С тех, как проснулся), даже когда не ищу ее, — не имея на то никакой, между прочим, веской причины, ни единой. (Жизнь вокруг напоминает мне дерьмо. Она так же мерзопакостна на вид и так же отвратительно-тошнотворно воняет. И тем не менее она потрясающа! И тем не менее она полна возбуждения! И тем не менее она творение Мастера! И тем не менее она справедлива!)

Я не испытал совершенно никакого страха, ни даже далекого, хотя бы едва-едва ощутимого намека на страх, нет, нет, да, да, когда впервые догадался, понял, осознал, что рядом со мной кто-то присутствует, что-то присутствует — недавно, всегда…

Нет, не так, вру, я всего лишь этого желаю. Вовсе даже никого и ничего рядом со мной. Это — воображение. Это — не более, но и не менее, так я думаю, чем самые что ни на есть примитивные психические, нервные срывы — организм не выдерживает бунта не имеющих пока ответов вопросов, защищается…

Он любит меня, я знаю, как и всех, наверное, всех тех, за кем он призван присматривать. Но он мне не помогает, хотя и любит — как и всем тем, наверное, за кем он пристально, внимательно и участливо наблюдает любя. Не помогает явно. Но, я уверен, помогает опосредованно, косвенно — корректирует жизнь, дает направление, предлагает выбор…

Холст рявкнул на меня. Оскалился. На белых зубах пузырилась мутная, мучнистая, желейно-глицериново вздрагивающая слюна. Холст матерился и провоцировал меня на драку. «Come on, get me! Иди, возьми меня!» — рашпильно-шершавым шепотом повторял он слова американского артиста Шварценеггера. Манил меня тутоткаными пальцами. Притоптывал от нетерпения одновременно всеми ножками мольберта, на котором стоял, грозно пытаясь нагнать страху, пытаясь подавить меня еще до начала нашего поединка… А вот хрен-то тебе, сука! Не получится! Я все равно сильней! Я всегда сильней! И ты скоро это узнаешь!

…Оттенков мне сегодня не требуется. Как и полутонов. Как и нюансов. Все должно быть контрастно. Все должно быть пугающе ярко. Все должно быть совершенно по-новому. Картина, настоящая картина, обязана кусать и жестоко, и больно, и кроваво всякого, каждого, кто на нее смотрит… Человечек, любой человечек, на выбор, без исключения, любой расы, любой национальности, какого угодно пола, никогда ни в чем не уверен, никогда и ни в чем, даже в собственной смерти… Я не уверен ни в чем, и я не уверен в собственной смерти. Я — человечек… Но от других человечков я отличаюсь тем, что я знаю, что я человечек, а они, другие, об этом даже и не догадываются… Художнику необходимо только сделать вид, что он хоть в чем-то уверен, и постараться передать это свое состояние картине. И все. И люди, хоть раз, даже мельком взглянувшие на такую картину, завоеваны навсегда. Они поначалу, правда, станут сопротивляться — и художнику, и самим себе. Очень ведь не хочется, чтобы кто-то был в этом мире лучше тебя, то есть сильнее тебя, то есть уверенней тебя, даже пусть эта уверенность, как это всегда выясняется, и является обыкновенной иллюзией. Они будут говорить — опять-таки сначала, и это непременное условие, — что художник бездарь, а картины его дерьмо. Но потом они устанут бороться с собой, со своей завистью и со своей гордыней и волей-неволей потянутся вслед за тем, кто хоть в чем-то, по их неуверенному разумению, кто хоть в чем-то в этой жизни уверен — хотя бы в собственной гениальности…

Я слышу пение своего позвоночника. Голос его пленяет меня, ласкает, заставляет желать, понуждает видеть.

И я желаю — отыметь этот мир во все возможные славные, сладкие, приятные его места. И мне сейчас исключительно наплевать на то, хочет ли мир того, чтобы я его трахнул, или не хочет. Независимо от его предпочтений я трахну его все равно…

И я вижу — цвета людей, цвета предметов — внутренние, мало кому доступные, настоящие. Мне не нужно разговаривать с человеком, долго и пристально разглядывать его, выяснять что-то об этом человеке у других людей, его знакомых, его коллег, его родственников, мне достаточно просто увидеть цвет этого человека, и все, и я уже знаю наверняка, смогу ли я иметь дело с этим человеком или не смогу… Мне достаточно всего лишь увидеть цвет предмета, любого, всякого, и все, и я уже в состоянии точно определить, стоит ли мне иметь какие-либо отношения с этим самым предметом или не стоит.

Мое сердце, моя печень, а вместе с ними, с мастерами, с профессионалами, и менее обученные, но также исключительно важные органы: и желудок, и селезенка, и легкие, и поджелудочная, и толстая кишка, и прямая кишка, и мочевой пузырь, и почки, и предстательная железа слаженно, и дружно, и с воодушевлением, и с радостью, неподдельной, чистой, честной, аккомпанировали сейчас моему поющему одержимо — до самозабвения — позвоночнику…

Бушующая, беснующаяся внутри меня музыка творила из меня, и я убежден, что целенаправленно, здесь, теперь, не придуманного ничуть, не того совсем, о котором все только слышали, но которого еще никто и никогда не видел, а только догадывался, что он все-таки есть, но только верил в него безнадежно, а реального, настоящего, того самого, до которого можно и очень даже легко дотронуться просто рукой, или ногой, кто чем захочет, или членом, например, или соском груди Бога…

Я ударил по холсту кистью несколько раз. Удары оказались очень точными, а потому мучительно ощутимыми. Холст заколотился судорожно — мелко, часто, рвано. Грыз воздух, отяжелевший вдруг, оледеневший, отвердевший, ослабшими от моих ударов матерчатыми, шатающимися зубами. Кряхтел, откашливался. Пальцы убрал. Глаза погасил. Улыбку брезгливую сжевал незаметно. Я нанес еще сколько-то ударов, и холст сдался окончательно. Слишком умело, слишком мастерски наносились мною эти удары… У меня все получалось! Все, все, все! Удары теперь сыпались на холст непрерывно. Я возбужденно покрикивал и по-боксерски пританцовывал перед холстом.

…Он (кто?) смотрел на меня и шевелил губами. Говорил что-то. Самому себе? Или обращаясь ко мне? Я различал влагу испарины над его верхней губой и под его нижней губой, облепленных короткими, ломаными, кривыми морщинами. К серо-белым зубам и к бело-черному языку клейко цеплялась тяжелая жирная слюна. Но не отталкивающими — что странно — выглядели его губы, его зубы и его язык, а даже наоборот, крепкими, волнующими, привлекающими взгляд, требующими внимания, безуспешно скрывающими явную, специально когда-то изготовленную порочность. В черных глазах сияние: печаль, замешенная на целеустремленности и несгибаемости. Решительный, непримиримый нос — как нож убийцы, как топор палача. Острые треугольные, жесткие, словно стальные, уши могут не только слышать кого угодно и все, что угодно, но обладают способностью еще и в некий необходимый момент превращаться в мягкие, нежные, бархатистые, теплые, податливо отзывающиеся на прикосновения чьих-нибудь губ, языков или пальцев — детских, женских, мужских, кошачьих, собачьих, мышачьих. Горсть черных длинных волос на темечке и на макушке; на висках волосы, короткие и упругие, похожие на ковровый ворс, седые… Лицо старика…

И тело старика. С бугорками мышц еще на руках, на плечах, на ногах, выдыхающимися уже, но по-прежнему владеющими талантом возбуждать и обольщать. Живот не свободен, пристегнут мышцами к бедрам, к ребрам, к позвоночнику, будто припаян, навечно, до смерти. Над бедрами не слоятся оплывки жира и кожи. Соски светлые, как у младенца. Ноги, обструганные временем, белые, сохлые, но стоят на земле как молодые, без страха, убежденные в том, что они-то уж точно будут умирать на этом теле последними. Член расслаблен, дремлет, хотя и не спит — подрагивает едва заметно, готовый к немедленному действию в любое мгновение…

На старике нет одежды. Старик пустой. Я не одел его. У меня не имелось даже подобного желания. Я никогда еще в жизни не рисовал голых стариков. Я не любил стариков. Точно так же, как я не любил и детей. На земле нет грязи, это так, но зачем делать то, что, я знаю, ни за что не принесет мне ожидаемого наслаждения, или, скажем так, планируемого удовлетворения. А тут вдруг вон как оно выходит. Я ничего не задумывал, подходя к холсту. Я просто хотел рисовать… Я едва не задохнулся собственным восторгом, когда наконец дотронулся кистью до холста. Холст рычал мне в ответ, а я пьянел и задыхался. Нет ни единого наркотика в мире, не вырастили еще, не синтезировали, который мог бы послать тебя в кайф хотя бы приблизительно, едва-едва, напоминающий тот, который испытываешь, когда начинаешь работать, особенно если осознаешь в тот момент, кто ты и на что ты способен, и понимаешь, что любовь твоя к твоей же судьбе может запросто подавить, а то даже и уничтожить вовсе — пусть даже на какое-нибудь время, не навсегда, на время работы — все твои страхи, сомнения и надежды.

Я увидел старика тотчас, как только сделал первый мазок по холсту. И второй. Черный и белый. Я мог написать этого старика и держа кисть зубами. Картинка получилась бы точно такой же, какая она есть сейчас…

Я сел на пол и долго тер лицо грязными липкими руками… Старик убивал меня. Старик потрясал меня. Иронии моей по отношению к собственному дару всегда хватало для того, чтобы не воспринимать себя как художника всерьез. Меня в связи с этим, например, невозможно было обидеть. Я равнодушно, а иногда даже и весело реагировал — искренне — на оскорбительные и часто уничижительные эпитеты в адрес моего дара. Но нынче вот этот Старик… Это не я рисовал, нет, нет, не я! Это точно! Кто-то. Некто. Он. Да. Он, Он, Он!

Глаза мои вдруг рыгнули слезами. Задымились щеки от растекающейся по ним кипящей влаги. Запахло паленой человечиной. Я смял свои уши и попытался их оторвать от себя, от головы. Кричал потно, мокро, катаясь по полу. Успокоился, когда догадался наконец, что без ушей я буду выглядеть отвратительно. Еще хуже, я думаю, чем Ван Гог. Отвратительно! Отвратительно! Если я окажусь без ушей, то со мной перестанут заниматься сексом красивые женщины. (А с некрасивыми я, разумеется, не захочу заниматься и сам.) Безухому между прочим нет места и среди тех, кто имеет веское (и небезосновательное) намерение остаться в истории. Злосчастный Ван Гог — это, как я понимаю, всего лишь обыкновенное банальное исключение.

Я не стану больше рисовать стариков, сказал я себе — усмехался теперь, ухмылялся, слизывал слезы с губы, глотал с удовольствием пот, капающий со лба и с бровей, — я начну теперь рисовать молоденьких барышень…

Я не видел в живописи еще ничего более великого, чем этот Старик…

Мне страшно. А вдруг у меня больше никогда ничего не получится подобного? Или нет, лучшего?

Получится…

За одним движением следует другое движение, за другим движением следует третье движение, за третьим движением следует четвертое движение, за четвертым движением следует пятое движение… Нет перерывов в движении. Мы двигаемся даже после того, как умираем. Мир, Вселенную не остановить — никогда и никому. Нет отдыха. Еще поэт Гете об этом писал, в смысле «остановись, мгновение». А до него еще много кто об этом говорил и тоже писал, и кто пытался не иссякающее никогда движение рисовать, и кто творил из движения музыку. И Аристотель, и Платон, и Сократ, и Плутарх, и Александр Македонский, и Франциск Ассизский, и Иван Бодхидхарма, и Эль Греко, и Босх, и Бетховен, разумеется с Бахом, Йетс с Мильтоном конечно, и Леонардо да Винчи, и Декарт, и Франсуа Вийон, и Фрэнсисы Бэконы (и тот, который философ, и тот, который художник), и Фридрих Ницше, и Зигмунд Фрейд, и его внук, тоже Фрейд, но только Люсьен, а также мой сосед квалифицированный разнорабочий Геннадий Ампилович…

Крохотные, холодные, очень острые иголочки кромсали меня изнутри. Больно. Иголочки пробивались даже наружу. Я чувствовал. Я видел. Вот, вот… И вслед за ними выползали на свет и пухлые, растерянные, слепые, не готовые еще к самостоятельной жизни капельки крови — сохли на сквозняках, худели без привычной подпитки, умирали, гримасничая…

Мне правда страшно. Мне страшно и оттого, что у меня может что-то не получиться в этой жизни, в моей, и оттого еще, что этот мир и я, конечно вместе с этим самым миром, принуждены вечно находиться в движении, без пауз и перерывов. Вечно. Всегда…

На полу, на том самом месте, где я только что лежал, осталось мокрое пятно. Я хлопнул-топнул по пятну сердито, строго подошвой своего ботинка, всей полностью. Отпрыгнули оторопело в стороны брызги. Судя по всему, влага еще не полностью отдала себя паркету (отдалась паркету), и в середине пятна еще оставалось некое подобие лужи. Я принюхался. Нагнулся и принюхался снова. Нет, не моча. Нет, я не обмочился, слава богу. Это пот. Или слезы. А скорее всего и то и другое…

Старик следил за каждым моим движением. За первым движением следует второе движение… Старик видел меня даже тогда, когда я не видел его, даже тогда, когда я находился — стоял, сидел, прыгал, кувыркался, плевался — с обратной стороны холста.

Я вынужден был накрыть холст. Холщовое же покрывало сумело все-таки спрятать меня от стариковского взгляда. Это так. Я действительно не ощущал его больше на себе, взгляда. Старик присутствовал в комнате. Несомненно. Но он теперь не мог видеть меня.

За окном еще огрызался день. Вечер гнал его, орал ему что-то грозное и требовательное, крошащимся дождем слюну свою по нему разбрасывая. А день огрызался — без охоты, обреченно. Дома уже открывали светящиеся глаза. Школьники, наплевав на домашние задания, уже лапали в песочницах одноклассников и одноклассниц. Голуби перед сном гадили с карнизов и крыш, не разбирая имен и достоинств, — на людей, собак, а иногда даже и на кошек, редких.

Биться — и всерьез, без игры, до крови — с новым холстом, приготовленным мной для работы еще вчера или позавчера, накануне, желания у меня не возникло. Холст не провоцировал меня. Он не бросал мне вызов. Я ему или понравился, или он ко мне был попросту равнодушен. Это был дурной знак. Холст не сопротивлялся, а значит, не понуждал меня к полной, оптимальной мобилизации. Я пнул ножку мольберта и злобно рявкнул на холст. Холст молчал и смирно посапывал. Ну смотри, милый, сказал я ему, так можно и до инвалидности доиграться, а то и до мусоропровода! Когда я нанес первый удар, холст даже не шелохнулся, даже не пискнул, даже не открыл глаза. Да наплевать! Можешь дрыхнуть. Я все равно тебя изуродую. Я все равно лишу тебя, сука, твоей девственной чистоты!..

Позвоночник пел, а сердце с печенью, легкими, почками и всеми остальными моими внутренними гениальными музыкантами ему аккомпанировали…

Я предполагал нарисовать хорошенькую сексапильную барышню по памяти, одну из тех, которых я видел позавчера в гостях у старого своего приятеля, ту, которая мне очень понравилась и которой я понравился очень тоже и с которой мы намеревались, так скоро, как это представилось бы нам только возможным, вступить в сексуальную связь, в самую порочную, самую грязную, самую отвратительную из тех, в которые нам когда-либо доводилось вступать, но… но на холсте я увидел опять Старика, того же самого. Только теперь Старик не стоял, а сидел — на земле, на полу, в воздухе — по-прежнему голый, как и на первой картине.

Я швырнул кисти на пол и растоптал их. Кисти трещали, хрустели, скрипели, шипели. Когда умерли, замолчали. Умирали без судорог и конвульсий. Как праведники. Как герои. Я несколько раз, кажется три раза, ударил Старика кулаками в голову. Старик даже не поморщился. Но мольберт с холстом тем не менее упали. Старик показал мне язык и вслед плюнул в меня… Я завыл и побежал на кухню. Забрался с ногами в маленькую, тесную кухонную раковину и открыл воду. Раковина с толстым звоном оторвалась от креплений и торопливо повалилась на пол. И я вместе с ней… Воду пришлось выключить…

Третий холст был куплен мною вчера. Уже готовый. Стандартный. Поточный. Не штучный. И потому от двух предыдущих он конечно же отличался. Если первый пытался заявить о себе, пытался прокричать миру и мне в том числе, что он есть, что он существует, что на него можно посмотреть, что его можно понюхать, что с ним даже имеет некоторый смысл подраться; если второй хоть и не допускал никаких намерений показать себя миру, доказать что-то кому-то или чему-то, мне, предположим, или самому себе, во всяком случае он примитивно бодрствовал, то третий холст, купленный мной в магазине, просто-напросто спал, обыкновенно и незатейливо спал, дрых…

Сейчас я сделаю пингвина, а рядом с ним ребенка, девочку лет пяти. Я не люблю рисовать детей, я не испытываю радости и удовлетворения от процесса изображения человеческого полуфабриката, я выше ценю кондиционную продукцию, в ней, в такой продукции, больше смысла, масштаба, букв, цифр, повестей и романов, уравнений и теорем, но на сей раз нарисовать ребенка я просто обязан был — в противовес преследующему меня Старику.

Совсем нечто противоположное Старику решил я действительно теперь нарисовать, то есть девочку, маленькую, лет пяти, не голенькую, полностью одетую, сверху донизу, я изобрел ей даже уже туалет, что-то в стиле Джона Гальяно, синтетическое прозрачное платье, длинное, без рукавов, похожее на большой, таких не бывает, спасательный жилет, только вместо воздуха полости этого жилета будут наполнены цветной водой, например сине-розовой.

Пингвин (эта птичка — прямая ассоциация с детством) и девочка идут держась друг за друга, рука за крыло, наслаждаются пустотой вокруг, улыбаются честно, именно честно, то есть совсем не для того, чтобы подбодрить себя или, может быть, спутника, и не для того, понятно, чтобы показаться друг другу или самим себе вежливыми, воспитанными, любезными, а исключительно потому, что им просто хочется улыбаться. Сверху земля, снизу небо. Ни единого человека и ни единого зверя больше не существует в этом пространстве — между небом и землей. Пингвин выше, чем девочка, в несколько раз. Клюв у пингвина спротезирован из американской металлокерамики (как показать, что металлокерамика американская, я пока не знаю). В глазах голубые английские линзы (как показать, что линзы английские, я пока тоже не знаю). На белой мягкой груди черная надпись: «Come on, baby! Fuck me!»

Позвоночник надрывался — песня его звучала во мне ныне гораздо мощнее, чем тогда, когда я рисовал первого Старика, и чем тогда, когда я, полагая, что сочиняю сексапильную барышню, рисовал второго Старика. Оркестранты, то есть по-прежнему мои сердце, печень, легкие, почки и другие, так же и остальные тоже, поднялись, я чувствовал, со своих мест от усердия и творили теперь музыку на пределе своих сил, и способностей, и воли, и возможностей…

Я рычал, я визжал, я подпрыгивал, я дробил пол ступнями, каблуками, я плевался, я шипел, я клацал зубами, я ползал по полу на животе, я валялся на спине и сучил в воздухе ногами. Я ласкал, я гладил, я целовал, я покусывал холст — и кистями, и пальцами, и губами, и зубами. Я дурел, я умирал… Я не видел ничего, кроме красок, кончика кисти и того самого места на холсте, в какое я должен был эти краски доставить.

Старик, тот же самый, двойник, близнец, тройник, хуже того, с тем же носом, как и у двух предыдущих Стариков, с теми же пальцами на руках и ногах и ничуть не измененными ногтями, с непотревоженными волосками и родинками на голом теле и непокрытой голове, тот самый Старик теперь лежал… Не оказалось на холсте — ни знака, ни следа, ни намека на что-то подобное — ни девочки в сине-розовом водяном платье, ни пингвина с клювом из американской металлокерамики. Там лежал Старик, насмешливый и свирепый — Гений, Мудрец и не исключено, что Бессмертный.

Я видел холст, когда рисовал, я не слепой, но я не замечал, что я пишу Старика, и вновь одного и того же, только сейчас — лежащего. Он лежал на боку, одну ногу вытянув, другую согнув коленом вверх, ладони сомкнув, опершись на локоть, на левый, — голову держал прямо, уверенно, свободно, как один из тех немногих, но легко различаемых, счастливых единственно, то есть непохоже, то есть неповторимо, которые умеют — от рождения уже и многому еще потом, без сомнения, научившись — контролировать все в своей жизни и в своей смерти и, разумеется, также и в самом себе…

Я ударил себя в солнечное сплетение, а затем без паузы в печень и потом еще в область сердца. Задыхаясь, с воем втягивая в себя воздух и с жалобным криком его выдыхая, не зная, как остановить низвергающуюся блевотно изо рта слюну, и не понимая, как можно нынче удержать в носу кипящие сопли, я вколотил колени в пол — сначала — и после повалился на бок. Не моргал, не хлопал ушами, не пытался удушить себя собственным членом, хныкал, выталкивал слезу, снова потел, позволял судорогам отрывать от себя руки, и ноги, и голову — осознавал, что не умру, но хотел боли и унижения…

Я вытащил из себя сегодня шедевр. Не желая того. Сопротивляясь тому. Понуждая себя творить нечто совершенно иное. Старик порвет мир на кровавые кусочки — как уже умудрился порвать на подобные кусочки меня… Я не знаю, я даже не догадываюсь, откуда он взялся. Его нельзя показывать людям. Его даже нельзя с сегодняшнего дня показывать мне… Да, да, это так.

Я засмеялся. Я рассмеялся. Я расхохотался. Я не нашел объяснений, но я нашел выход… Я его спрячу. И от себя, и от всех. Позже…

Разделся перед зеркалом.

Пододвинул к себе столик с кистями и красками и начал производить из себя Старика… Ноги белые, черные вены, узелки сухожилий, высушенные колени. Ямочки и ложбинки на ляжках, отвислые яички, мускулисто-пушистый член, пупырчатый редко-волосый живот, литой накачанный торс, тугая тренированная, не стариковская грудь, прокалывающие кожу изнутри ключицы, режущий горло кадык и лицо самого великого на земле человека… Я подрисовывал себе морщины, тени, я склеивал волосы на висках, имитируя стрижку, я правил брови и расчесывал ресницы, я старательно копировал взгляд.

Получалось похоже…

Но только и всего.

Я бегал по мастерской. Я искал другие свои отражения — в банке с водой, в мазке свежей, еще не высохшей краски, в потемневшем окне, в полированном циферблате часов, в глазах пролетающей мухи, в лампочке над потолком… Зеркало мне врало. Зеркалу я не верил… Я так же велик, я так же силен, и власть моя точно так же, как и власть Старика, простирается на все и на всех, на что бы и на кого бы я ни посмотрел и к чему бы и к кому бы я ни притронулся!

Пусть кто-нибудь мне докажет обратное! Пусть попробует убедить меня! Пусть придет и убьет меня, если будет ясно уверен, что то, о чем я сейчас заявляю, пустая неправда!

Лицо мое прозрачно. Я вижу — в зеркале, снова в зеркале — сквозь него, сквозь лицо стену мастерской у себя за спиной — стена грубо и обильно выкрашена, беспорядочно, разными красками, неровно, рвано, но, как ни удивительно для меня, вполне гармонично, хоть и хаотично, без плана и без правил, потому что раскрашивалась не специально, а случайно, почти не глядя — тогда, когда надо было пробовать цвета, а с места сходить не хотелось, без пристрастия и, понятное дело, в совершенно разное время… Я не могу определить, где у меня глаза, и это самое главное и самое страшное, и где же у меня рот, и куда, мать мою, подевались мой нос и мой лоб, и почему, в конце концов, мне никак не удается, как ни стараюсь и как ни пытаюсь, отыскать свои уши?

Я бегал по мастерской. Я искал другие свои отражения — в банке с водой, в мазке свежей, еще не высохшей краски, в потемневшем окне, в полированном циферблате часов, в глазах пролетающей мухи, в лампочке над потолком…

Зеркало мне не врет. Зеркало говорит мне правду. Я создал Того, кем сам никогда не являлся. Я пытался, без подготовки, наскоком, рывком, заново, спроектировать себя, но теперь уже как Великого человека, такого, как мой Старик, например, и затем неоправданно быстро, используя натиск и силу — силу таланта(?), ума(?), физического совершенства(?), — сотворить из себя этого человека, Великого человека, то есть соорудить его, обыкновенно построить его — в себе или вместо себя… Но результат, как выяснилось, оказался совершенно иным… Мы оба просто исчезли. И быстро. И я, и тот, ненастоящий, бесполезный Старик, которого я из себя сочинил…

Я тот, кто есть, и вовсе никто другой. Не Старик — это теперь понятно, может быть и Гениальный, и не исключено, что Бессмертный. Не Старик. У меня свое лицо. Мое. У меня свои ноги. Мои. И руки свои. Мои. Мои собственные… И голова моя, и лицо… И я все это люблю — так, как не любил никогда еще раньше.

…Бессмертного, Гениального Старика сотворил я. Один. Только. И никто другой. Его выстроил я, Старика, от макушки до пяток, до грязи под ногтем большого пальца на правой ноге. А значит, это я на самом-то деле бессмертен и гениален… Я засмеялся удовлетворенно и с удовольствием. По всему выходит, что это действительно так. Логика. Факты.

И я засмеялся опять. Но теперь уже не без горечи и не без неудовольствия. Нет, я совсем, к сожалению, — отчего-то, и я догадываюсь, признаться, отчего, — не уверен в своей гениальности. И вовсе также не убежден я и в личном своем бессмертии. Гениальность — это состояние не разовое. (Человек гениальным рождается — не становится.) А я вот только всего лишь однажды в своей жизни придумал шедевр. Сегодня. Через столько-то лет занятий живописью. А о бессмертии я сейчас даже просто и говорить не хочу. Шутка. Фантазия. Детские ночные мечтания. (Я мечтал о бессмертии всегда, сколько себя помню. И именно ночами, как правило.)

Я спрячу Старика. И далеко. И глубоко. Чтобы никто не нашел. И чтобы даже я, когда захотел бы вдруг снова увидеть его, смог бы добраться до него только лишь с превеликим трудом — сложно, прикладывая буйство усилий, проламываясь сквозь проблемы, разгрызая преграды, терзая себя, причиняя страдания людям.

Не знаю, сумею ли я найти достойное место. На подобное способен исключительно талантливый человек. А может быть даже, что и попросту гениальный.

Бог мой, даже для того, чтобы спрятать от людей и от себя гениальное творение, любое, необходимо опять-таки обладать той же самой пресловутой гениальностью.

Великим становится тот, кто решает им стать. Это так. Действительно. И генерал де Голль здесь безукоризненно прав. Но вот гениальным, к сожалению, по собственному желанию не становятся, каким бы то желание ни было несгибаемым и непреклонным. Гениальность обретается единственно в момент зачатия. А может быть, даже и раньше.

Я понял, как нынче мне следует жить. Мне требуется сейчас жить оптимально. То есть всякое дело пытаться реализовывать на пределе своих возможностей — всякое, любое, такое, как, например, прогулка по улице, вождение автомобиля, поход в магазин за хлебом, мытье головы, приготовление и поедание пищи… Я спрячу картины Старика настолько безупречно, насколько хватит моих сил и способностей. И вполне вероятно даже, что я спрячу Старика гениально…

Пусть он будет, пусть живет. Но отшельником. Где-нибудь далеко от мира. В пещере глухой, допустим, как Иван Бодхидхарма. Или в горах, как Заратустра. Или в землянке, как белорусские партизаны. Пусть он там медитирует, совершенствуется, но не умирает, нет. Мне он нужен живой. Я не собираюсь никогда, пока пребываю тут, на этой земле, его рвать, разрезать на куски, топтать, или сжигать, или глотать, тщательно перемолов его зубами предварительно, или растворять в кислоте, или душить, или топить, как самого себя вот только что, совсем недавно, или отдавать на съедение крысам и мышам, или очень, очень, очень, очень, очень голодным людям. Старику уготована участь атомной электростанции. Он будет подпитывать меня. Он станет заряжать меня силой, энергией, властью. Стоит мне только в будущем вспомнить о Старике, как я начну тотчас чувствовать себя значительным, единственным, избранным. Картины со Стариком — это, без всякого сомнения, заявка на Величие. Но я не должен их видеть. Я должен о них помнить, но я не должен их видеть.

Всего лишь только одного взгляда на картины, быстрого, несконцентрированного, опасливого даже, достаточно для того, чтобы ровно в те же мгновения почувствовать яркую, кричащую боль во всем теле и ясно предощутить первые, еще пока осторожные, вкрадчивые даже, но уже определенно явные признаки распада сознания. То самое истинное, настоящее, властное «Я», которое делает каждого из нас Человеком, которое контролирует нас, которое напрямую, непосредственно, да, да, именно так, общается с Богом, вдруг выдыхается словно, съеживается, киснет, разлагается и после исчезает без всякого сожаления вовсе. А на его место приходят сотни, тысячи, миллионы других «я», маленьких, слабеньких, растерянных, испуганных, знающих, да и то дурно, плохо, всего лишь свое крохотное, микроскопическое жизненное пространство и не обладающих ни при каких условиях и ни при каких обстоятельствах возможностью охватить все жизненное пространство Человека в целом…

Тошнота бьется под горлом, кровь, подкипая, волнуется возле глаз, воздух со стонами и стенаниями откачивается из ушей…

Я сейчас вижу себя в квартире, квартира впаяна в дом, дом стоит на Земле и плотно, и крепко, а Земля, между прочим, в свою очередь, просто болтается в пустоте — Земля ни на чем не стоит, и не сидит, и не лежит, она обыкновенно висит в пустоте… Страшно… Земля скоро упадет, или взлетит, или отвалится вбок. Оборвутся гравитационные нити, связывающие ее с каркасом Вселенной, я предчувствую это, я знаю это — Вселенная не может существовать в одном и том же виде вечно, вечным не бывает ничего. Я уже давно замечаю, как нечто, сама Вселенная, скорее всего, упрямо и нагло пытается свергнуть нашу Землю с ее уютной привычной орбиты. Все яснее и ощутимее становятся пинки и толчки, с помощью которых Вселенная избавляется от несчастной Земли. Земля слишком хороша для Вселенной, слишком красива, слишком независима, слишком властна, слишком сильна, слишком сексапильна. Любой Хозяин, а Вселенная в данном случае выступает в роли Хозяина, подобных своих подданных чрезвычайно не любит. Даже если предположить, что Хозяин и является неоспоримо гением.

Я сегодня очень похож на ту самую Землю, на которой живу. Я точно так же, как и она, не имею ныне под собой, и над собой, и слева, и справа от себя, и за своей спиной тоже ничего даже отдаленно напоминающего опору. Я болтаюсь в пустоте: дрыгая слабенькими ручками и ножками — беспорядочно, бесконтрольно, а значит, глупо, а значит, нелепо, а значит, жалко, вызывая у всех тех, кто вокруг, одновременно ненависть и сочувствие… Страшно… Однако у меня перед Землей есть одно немалое преимущество. Никто не пытается сдвинуть меня с орбиты. Хозяин, видимо, в отличие от меня самого, не считает меня слишком красивым, слишком независимым, слишком властным, слишком сексапильным и, добавлю еще, слишком талантливым, то есть гениальным, то есть избранным…

Я не могу до сих пор осознать, что это именно я написал Старика. Старик спасает меня. Он спасает всю мою предыдущую и всю мою последующую жизнь. Я могу теперь с непререкаемой убежденностью заявить, что я проживу свою жизнь не зря. Старик — это то, что, без всякого сомнения, останется в истории. (Я приготовлю все так, чтобы его все-таки нашли — но только после моей смерти.) А это означает, что в истории останусь, к бесконечному моему удовлетворению, в том числе и сам я!

Ангел, Наблюдатель, Оно — я не знаю по-прежнему, как я могу тебя, как я должен тебя называть. И я не видел тебя еще ни разу и не слышал тебя. Я не ощущал, как ни стремился к тому, еще никогда твоего запаха, и мне не приходилось еще до сегодняшнего дня хоть мимолетно до тебя дотрагиваться.

Но я уверен тем не менее, что ты СУЩЕСТВУЕШЬ, что ты ЖИВЕШЬ.

Мой Старик сообщил мне об этом.

…Любовь (имеется в виду любовь к людям, к миру вообще, а не конкретно к какой-либо женщине или к какому-либо мужчине, к ребенку, к собаке, к блохе или таракану) означает отсутствие сопротивления. Тогда для чего она нам так усиленно навязывается? И почему нам не предлагается иная Любовь, истинная на самом деле и по-настоящему великая — Любовь к своей судьбе? Amor fati.

…Человек не может, не в состоянии, любой человек, даже самый выдающийся, завоевать, заработать, украсть, в конце концов, счастье. Человек — либо рождается счастливым, либо не рождается счастливым.

…Имеются на свете всего лишь два способа жизни, которые могут доставить человеку высочайшее наслаждение, — это сотворение Нового и Выживание.

…Подавляющее большинство людей уверены, что никогда не умрут. И это несмотря на то, что со смертью они сталкиваются каждый день.

Я не желаю верить ни в первое, ни во второе, ни в третье и желаю верить в четвертое. Мне так хочется быть вместе со всеми людьми. Обычное, ординарное, заурядное, а значит, спокойное, мягкое, теплое неутолимо притягивает меня, манит, зазывает — и лишает силы одновременно, притупляет инстинкты, усыпляет, убивает…

Служить в тихой и незаметной организации, вяло и скучно работать, но прилежно, не улыбаться коллегам, сторониться начальства, мечтать, глядя в окно на заснеженный или, наоборот, на застеленный зеленью город (мечтать, конечно, о силе, о власти, о богатстве, о бессмертии, о красоте, о сексе, о возбуждении, о радости — а о чем еще мечтают в этом мире нормальные люди, то есть не безнадежно больные люди, то есть относительно здоровые), тосковать, хандрить, обвинять судьбу в несправедливости, мастурбировать, глядя на порнографические картинки, не любить жену, но не разводиться тем не менее с ней, оправдывая подобное бездействие наличием детей, как правило двух-трех, жестоко тяготиться этими самыми детьми, но, несмотря на это, все-таки возиться с ними, покупать им всякую необходимую дребедень, водить их в детский сад, в школу, сидеть, стесняясь и смущаясь, на родительских собраниях, уютно засыпать и с раздражением просыпаться, нехотя нахваливать кулинарные способности жены и не знать и даже не догадываться, а что же это такое на самом деле — настоящая жратва, задыхаться в метро, потеть, сопеть, хрипеть в переполненном троллейбусе (автобусе, трамвае), с визжащей завистью смотреть телевизор — власть, влиятельные люди, дворцы, автомобили, роскошные женщины — и с неукротимой злобой и ни на мгновение не утихающей ненавистью строить страшные, но никогда и ни в каком виде не исполнимые планы мести этому отвратительному, грязному, гадкому миру — вот как мне иногда хочется жить. Правда! И такое мое желание искренне и честно и не имеет в своей подоплеке ни тени лукавства и ни намека на нечто, даже смутно похожее на кокетство…

Действовать — это ведь значит вступать в борьбу, значит рисковать, значит сознательно заранее смиряться с потерей даже того малого, что ты успел приобрести за свою предыдущую жизнь.

Не каждый на подобное решится. Один из десятка, один из сотни, один из тысячи, так, наверное.

И я отношусь к этому числу, я знаю — но всякий раз вместе с тем, принимая такие решения, я тяжело и болезненно страдаю. Мне чаще, чем следовало бы, наверное, кажется, что я все-таки совершенно не тот, за кого я пытаюсь себя выдавать. Я безвольный на самом деле, мне кажется, безобидный, неопасный, великий любитель поспать, книжный маньяк, киноман, собиратель иллюзий, созерцатель, трус, беглец от ответственности, обожатель самоуничижений — дерьмо, одним словом.

…Толстый, бокастый «хаммер» рьяно и с удовольствием тормозит передо мной — я вижу, как хохочет его грязная задница. Я упираюсь заинтересованно в педали и жду, что машина сейчас остановится. Но мои ожидания можно равнодушно пережевать и не без удовольствия выплюнуть. Машина, несмотря на мои потные и забрызганные матом усилия, все еще продолжает ехать, вернее, скользить, а если уж быть окончательно точным, то моя машина по-прежнему продолжает плыть — в Москве дождь.

Асфальт захлебнулся и утонул. Он безмолвен и неподвижен. Вода заменила ему гроб. Вечная эротоманка, она слизала своим неутомимым, назойливым языком все его шероховатости и неровности, то есть все его профессиональные приспособления, а именно в них и заключалась вся его жизнь и вообще сам смысл и способ его существования. Резина не цепляется теперь за него, потому как он потерял сопротивление, которое питалось от трения, — другими словами, он потерял навык. Я накажу асфальт, как только появится такая возможность, если останусь сегодня жив и в некоторой хотя бы степени невредим. Я накажу и воду, если, и такое мое единственное условие, уберегу себя сейчас от разрушения и небытия — а есть ли небытие, так никто до сих пор и не знает…

Я не стану их уничтожать — ни асфальт и ни воду, — я даже не предприму никаких попыток нанести им, и воде и асфальту, хоть какие-либо увечья, легкие, или тяжкие, или менее тяжкие, или какие возможно другие, иные, совместимые с жизнью, но не совместимые с радостью и удовольствием (асфальт и вода, как и все на этой земле, требуют от жизни непременно радости и удовольствия), я беззастенчиво и не смущаясь поступлю совершенно иначе, моя сила в моей воле, моя власть в прямом и полном контроле над собой самим и над моим жизненным пространством, пусть не великим еще пока, но все же уже достаточно для обычного человека обширным и крупным — и в стороны, и в высоту, — я потребую от себя просто и без всяких изысков убедить воду и асфальт поступать со всеми нами — людьми и животными, предметами — справедливо, так, как мы того явно заслуживаем, и убеждать я их стану в этом беспощадно — я буду использовать для такого дела, разумеется, знания, остроту мышления, логику и могущество уверенности, неукоснительности и непререкаемости.

…Сознание явилось тогда, положительно в тот момент (истинное сознание, то самое, с помощью которого я общаюсь с окружающим меня реальным миром), когда я нисколько не сомневался, что вот именно сейчас-то, определенно в данное мгновение, я пребываю в самом что ни на есть чистом, многократно отфильтрованном, можно сказать, хрустальном сознании…

Я видел теперь себя не только изнутри. Я мог посмотреть сейчас на себя и снаружи. Я вновь наконец оказался объемным… Наказание воды и асфальта откладывается. Теперь наказывать следует кого-то другого. Самого себя, может быть, потому что не предусмотрел, потому что не проконтролировал, потому что не уберегся. Или, что скорее всего, наказывать должно теперь ту самую суку, которая сидит сейчас в этом обожравшемся, наглом американском «хаммере» и не собирается, я не отмечаю даже намека на то, из него выходить.

Я ошпарил ладонь о лоб. Лоб раскалился от удара. Ладонь, им так брезгливо отвергнутая, дымилась — я видел, и шипела — я слышал. Увесистый шар с шипами на боках, похожий, как я подозреваю, на морскую плавающую мину,которая с рожками, если кто помнит, плясал внутри черепа самозабвенно, бился о его стенки жестоко, месил мозг, дубасил по глазам с обратной их стороны.

Я не умру сегодня от ран или повреждений. Я умру сегодня от злости… Я выживу сегодня благодаря этой злости!

Разбираться с владельцем «хаммера» нелепо. «Кто ты такой, сука?!» — «А ты сам кто, мать твою?!» — «Убью, тварь!» — «Зашибу, гнида!» — «Мои пацаны твою бабу в три смычка сегодня же, мать твою в…т!» — «А мои, бля, твоему сынку-пидоренку уже сейчас, бля, хер отгрызают!» — «Завалю, сука!» — «Замочу, падла!» Смешно. Тупо. Неэффективно. И опасно. Не следует забывать… Ждать ДПС и устраивать — при моих определенно незначительных повреждениях — все через группу разбора нелепее вдвойне (втройне, вчетверне, впятерне, вшестерне, всемерне…). И глупее. Хотя, разумеется, и менее опасно…

В каждой пятой машине, которая нынче занимает свое место в городе, непременно хоронится ствол, гладкий или нарезной, автоматический или полуавтоматический, фабричный или самодельный.

Мои сограждане не боятся милиции и соответственно статьи за незаконное хранение огнестрельного оружия — но они немного опасаются отмороженных пацанов.

Мои сограждане не боятся попасть в тюрьму, но они немного опасаются умереть. Они не страшатся ужаса смерти, запредельно, допустим, и окончательно, нет-нет, но они только лишь слегка тревожатся по поводу того, что она все-таки, несмотря ни на что, когда-нибудь может с ними случиться.

Они возят оружие в автомобилях для того, чтобы, и это понятно, обороняться от подлых злодеев, но они тем не менее не очень-то верят, что эти самые злодеи действительно и всерьез смогут, решатся, так лучше скажем, когда-нибудь нанести им, то есть моим согражданам, явный и ощутимый ущерб. Даже ежели некий мерзкий негодник все же и осмелится выстрелить в кого-нибудь из моих сограждан и разворотит ему, бедному и печальному, допустим, грудь или живот, то и тогда тот замечательный гражданин не сразу сумеет поверить, что подобная нескладность и немудреность произошла именно с ним, а не с кем-либо другим, чужим, незнакомым, с проходящим, например, в то самое время неподалеку больным и одиноким пенсионером. Сей гражданин испугается по-настоящему смерти только тогда, когда наконец и вправду почувствует, что не может уже больше руководить ни своими руками, ни своими ногами, ни своим будущим, разумеется, и ни своими мыслями в завершение всего…

Я, нынешний, знаю, что смерть находится всегда очень близко со мной, и что она имеет во всякое мгновение ясную цель, и что она, смерть, как правило, очень конкретна. Она, бесстрастно ухмыляясь, уже тыкала мне в висок однажды своим острозаточенным, застуженным до ледовой сухости пальцем. И я потому, я, нынешний, не вчерашний, не прошлый, не строил сейчас, когда выбирался из своей машины, совершенно никаких иллюзий по поводу того, что злодей, если у него где-нибудь рядом томится оружие, ни при каких, мол, обстоятельствах, то есть что бы ни случилось, то есть как бы я его, пакостного, ни провоцировал и ни вынуждал, в меня не выстрелит. Еще как выстрелит. Обязательно решится и обязательно выстрелит.

Но есть вероятность, что не убьет. И даже не ранит. У злодея в пистолете, или в автомате, или в каком-либо другом виде оружия, которое он в данный момент при себе имеет, может перекосить патрон, а может и не сработать затвор, а может и не воспламениться патронный капсуль, а может произойти и что-то еще. Злодей, например, промахнется. Или в самый ответственный момент его может атаковать сердечный приступ, или у него состоится прободение желудка, или он описается, или обкакается, или совсем уж не вовремя от переизбыточного возбуждения кончит, или, в конце концов, я у него просто и незатейливо выбью его пистолет, или его автомат, или не исключено, что это будет даже гранатомет, или, а почему бы и нет, и переносная зенитная установка «стингер».

Но есть вероятность, что все-таки и убьет. Разнимет огромной пулей мой череп на сколько-то частей или вскроет черно-кроваво, зловонно, буднично мою грудную клетку и высосет сердце затем, свернув губы в трубочку, сияя бешеными глазами, восторженно хлопая ушами, владычески хохоча от упоения и от всепоглощающей вселенской гордости.

Я вижу себя мертвым, и я не боюсь таковым стать… Что-то случилось. Что случилось? У меня не колотится всполошенно и прерывисто сердце, у меня не потеют ладони, у меня не пламенеют буйно виски, у меня не чешутся пятки, у меня не вязнет и не вскипает слюна, у меня, собственно говоря, даже не прыгают, по обыкновению, колени, и у меня никоим образом не болтаются непривязанно и неотвязно в голове словечки и мыслишки типа: «А вдруг…», «А может, не стоит…», «Следует быть поразумней…», «Но мне этого совсем не надо…», «Да пошел, в конце концов, он на хрен, этот козел! Что он мне? И что я ему?..», «Уехать и забыть. Передок мне починят за пару часов, а то и быстрее…», «Не будь мудаком, у тебя еще столько дел в этой жизни!..»

Страх ушел, но скоро объявится снова. Это так. Но я не боюсь теперь даже этого. Посмотрим, мать твою, каким ты вернешься, говорю я сейчас вслед покидающему меня страху; если могущественным и сильным, то я буду с тобой обязательно драться и одолею тебя, конечно же, я уверен, я убежден, подвину тебя, прогну, поимею, размажу; если слабым и мягким, если податливым и покорным, то я приму тебя, и я смирюсь с тобой, то есть сделаю тебе некое одолжение… Я требую вызова! Я страдаю без боя!..

Брызги отлетают от моих ботинок, как искорки от палочек бенгальских огней, — густо, холодно и беспорядочно. Дождь присмирел. Отплевывается сверху чем-то мелким и невесомым. Теперь меня боится даже дождь. Это приятно. Он затаился именно тогда, точно в тот момент, когда я выбрался из машины. Брызги, которые отскакивают от моих ботинок, колотятся дробно о металл проходящих мимо машин. Я ставлю ноги на асфальт весело и со значением… Из окон автомобилей, и слева и справа, мне иногда говорят что-то не очень приятное, а иногда и неприятное вовсе — вспоминают чаще всего мою маму, скверно отзываются также и о моих мужских способностях и достоинствах, сравнивают доказательно и убедительно с различными обаятельными животными и беззастенчиво ко всему прочему предлагают грубое и жесткое сексуальное партнерство.

Какой-то смельчак все-таки остановил свою машину рядом со мной и после тесного ряда льстивых и эротичных, но чересчур уж слишком шокирующих и откровенных признаний вышел из автомобиля с монтировкой в руках…

Мне было тепло и сухо. И радостно. И необыкновенно…

Я увернулся от монтировки и схватил отважного парня за мошонку, цепко, чугунно. Яйца смялись, член завернулся узлом, из задницы с нескрываемой печалью вырвался воздух. Храбрец орал и требовал слов любви… Он не умер, но сознание тем не менее потерял.

«Хаммер» не двигался с места. «Хаммер» по-прежнему искал знакомства со мной…

Некая дамочка, кстати хорошенькая и молодая, позволила себе вольность ткнуть меня перочинным ножиком в бок. Я вытащил дамочку наружу через открытое окно и липко и счастливо поцеловал ее. Дамочке происходящее понравилось, и она попыталась забраться ко мне в ширинку. Я искренне разрешил ей это сделать и даже едва не кончил…

Дамочка не умерла, но явно потеряла сознание, вернее, так — потеряла ощущение пространства и времени. Я посадил ее на крышу ее же автомобиля, и она принялась там бесстыдно и яростно мастурбировать.

Страх явно боялся меня и старался сейчас вести себя необыкновенно конспиративно: он то и дело менял одежду, накладывал на себя грим — случалось, бесконечно прекрасный, а бывало, и невообразимо уродливый — переезжал с квартиры на квартиру, столько-то раз грубо и изощренно перепроверялся, скрывал свое осклизлое, невнятное тело в разных щелях и полостях и не однажды даже пытался удрать вовсе.

Я не понимал, что происходит, мне было невдомек — не догадывался, хотя и требовал предположений или, по крайней мере, гипотез, — ответа желал, точности, определенности. Знал, что ответы даются не часто, но ждал тем не менее их так же нетерпеливо и страстно, как ребенок рождественского подарка…

Всю мою жизнь я постоянно чего-то и кого-то боялся, чаще самого себя, того, например, что что-то не смогу сделать, что чего-то не сумею добиться, что к чему-то не отыщу возможности приспособиться, что кем-то буду побежден, что от кого-то начну зависеть; и еще, и еще — что меня вдруг незаслуженно или даже пусть заслуженно оскорбят, что засомневаются в моем уме и в моих талантах, что отнесутся ко мне с пренебрежением, люди, люди, что неожиданно, допустим, без всяких на то причин и какой-либо к тому выгоды нападут на меня, унизят, доставят много боли, изуродуют, да и просто попробуют лишить жизни в конце концов, люди, люди, неважно, кто конкретно, кто-то, и скорее всего те, от которых я буду этого меньше всего ожидать… А тут вот на тебе — какой я сегодня смелый…

Страх, я вспоминаю, начал спотыкаться еще с того самого момента, как я написал первый портрет Старика. А может быть, даже и раньше — вполне вероятно, что и с того самого мига, как только я прикоснулся кончиком кисти к холсту для того, чтобы написать Старика — я вспоминаю… Второй портрет я сочинял, уже страху не только не подчиняясь, но даже с ним и не споря и тем более уж не борясь. А когда я добрался до третьего портрета, то к тому времени страх уже заделался моим закадычным приятелем, дорогим корешком, основательным и надежным партнером, строго и серьезно говоря.

Я наступил на город, и он съежился подо мной, под подошвой моих ботинок, под рифленой, под резной, под суровой и грузной. Я слышал, как хрустели кости домов и как с шипением, свистом и сдавленным писком выплескивалась из них кровь. Ошметки дерьма и блевотины, теплые, горячие, дымящиеся, опускались мне на глаза, на губы, на вздрагивающие нетерпеливо и возбужденно пальцы рук и на витринно вычищенные мыски тех же самых ботинок.

Не имелось никакого повода вовсе, и я не мог определить никакого достойного и убедительного основания для зарождения процесса исхода из меня страха. Это случилось словно по волшебству. Все происходящее походило больше на чудо. Мне придется теперь долго заниматься собой, я знаю, для того чтобы докарабкаться до истины и принять ее, какой бы фантастической или, наоборот, необычайно простой и реалистической она ни была. Ну а сейчас я был вынужден только лишь прислушиваться к тем изменениям, которые происходили внутри меня, и подчиняться тем приказам, командам и указаниям, которые являлись конечным результатом тех уже объявленных мной — вот только что — изменений…

Я притянул к себе мастурбирующую барышню — она заскользила по мокрой полированной крыше своего нерусского автомобиля — и с жадностью, ощутив вдруг больно терзающую жажду и удушливо изнуряющий голод, облизал истекающие горько-пряным, пьянящим соком нежные, гуттаперчево-пластилиновые, раскрасневшиеся от настойчивой и умелой работы тонких мягких пальчиков губы ее покорного, податливого, всегда открытого неожиданностям и в любое мгновение готового к удовольствию и наслаждению влагалища — ревел, насыщаясь, свирепо и удовлетворенно…

Бедная женщина колотилась затылком о металл своего автомобиля и кричала небу что-то — задыхаясь, восторженно, упоенно, превозмогая истому, благоговейно, одухотворенно — что-то о сотворении Новых Миров, о магии Воображения, о величии и святости души, конечно же, о кровавой и беспощадной драке за свое конкретное, определенное и обязательно безопасное место в этой Вселенной, о невозможности жить просто так, без поклонения и подчинения Единственному на этой Земле Человеку, мужчине, женщине, не имеет значения, о горящей, кипящей сперме, о воинственном и воинствующем, жестоком и ничего никогда не прощающем члене, о грубом, по-настоящему животном, потном, обильно залитом мочой, слюной и слезами совокуплении — О СЧАСТЬЕ!

Я пощипал за щеки дядьку — того самого, который хотел размонтировать меня своей монтировкой. Он валялся по-прежнему у моего автомобиля, мокрый — и от дождя, и оттого еще, как я успел заметить и вполне достоверно определить, что прохудился от страха(!) и потери контроля его мочевой пузырь. Дядька пах. Но мне нравился этот запах. И мне нравился сам дядька. Мужчина, так скажем, прямо скажем. И молодой мужчина. И в необходимой мере привлекательный — в необходимой для того, чтобы его любили женщины и собаки. И кошки, возможно…

Дядька, он же молодой и привлекательный мужчина, увидел сначала свои веки — изнутри, разумеется, — ало-черные, красно-серые, а затем свои тоненькие, трепещущие безвольно и одиноко ресницы — размыто, мутно, неясно, а после уже только увидел меня, мое лицо, мои глаза, мои улыбающиеся губы, мои зубы, не прикрытые улыбающимися губами, и мой кулак, решительный и необычайно крепкий. Я ударил молодого привлекательного мужчину два раза в основание носа — недобро, болезненно. Когда привлекательный мужчина сморщился и снова закрыл глаза, склонился к его уху и сказал обыкновенно:

— Я хочу познакомить тебя с одной очаровательной женщиной. Она тут, рядом. Я думаю, вы полюбите друг друга. Посмотри, посмотри, как она хороша. Посмотри, как она жаждет тебя. Вставай. Пойдем. Я представлю тебя. Руку, приятель. Тебя ждет фантастическое приключение…

Дядька-мужчина поднялся с моей помощью, и я толкнул его в сторону мастурбирующей женщины. Женщина теперь неуправляемо материлась на великолепном французском, изящно, изысканно, и выдыхала одновременно изо рта бушующий столб огня, как чернокожий фокусник на парижском Трокадеро… Мужчина-дядька остановился и посмотрел на меня затравленно. Я треснул его коленом по копчику и кулаком по затылку. Шепнул шершаво-металлически:

— Трахни ее, мать твою, или я отниму у тебя сейчас вовсе твое коротенькое и худенькое сокровище! Выкорчую его с корнями, мать твою, вместе с пузырем и простатой!

Смеялся раскаленно ровно в самые его испуганные глаза.

Я подставил привлекательному дядьке-мужчине плечо, и он забрался на крышу автомобиля.

…Дядька-мужчина вгляделся в женщину и улыбнулся. Он коснулся ее лба, ее глаз, ее губ, ее обнаженной груди, ее гладкого, но мокрого, понятно, нынче живота, ее приспущенных тоненьких, маленьких, белых трусиков и изумленно покрутил головой.

— Да, — сказал он, повернувшись ко мне, — ты прав. Я смогу полюбить ее… Более того, мне кажется, что я уже люблю ее. Она прекрасна… Она роскошна… Я никогда еще в своей жизни не встречал таких потрясающих женщин!

…Чернильное стекло отражает отзывчиво мое несущее вызов и разрушения лицо.

Я разорву это хренов «хаммер» пополам, если тот, кто сидит сейчас за его рулем, скажет мне хоть одно недоброе слово, если тот, мать его, кто сидит сейчас за его рулем, даже хотя бы просто посмотрит на меня без должного почтения и необходимого уважения.

Нет гранаты, нет базуки, нет просто обыкновенного автомата Калашникова, Хеклера и Коха, Узи или какого-то иного — и потому вместо того, чтобы рвать сейчас «хаммер» на бессчетное количество металло-кожано-резиновых кусочков, а суку, сидящую в нем, на еще большее количество кусочков органических, мягких и кроваво-дымящихся или полосовать их, нынче же — «хаммер» и его водителя, суку, — суровыми, злыми, наглыми, бронебойными пулями, скорыми и обильными — очередями, мать их, очередями — я лижу своим нежным языком его, «хаммера», истекающее небесной влагой стекло и ласково массирую своими настойчивыми умелыми пальцами его возбуждающие бока…

Я не вижу того, кто сидит внутри автомобиля «хаммер» — черные стекла, вредные стекла, — но я страстно и неудержимо желаю увидеть его. Я не могу дотронуться до того, кто сидит внутри этого самого говнисто-блевотного автомобиля, мне мешают крепкие дверцы и толстый литой потолок, но так хочу, так хочу коснуться его, так хочу обнять его, поцеловать его, содрать с него штаны, мать его, суку, и трахнуть его прилюдно и примашинно, без удовольствия, конечно, но с осознанием необходимости, чрезвычайно строгой и убедительно безапелляционной.

…Что, в конце концов, мне требуется для того, чтобы радостно, а значит, и с удовольствием, а следовательно, и с удовлетворением дожить до собственной смерти, желательно, разумеется, далекой и не мучительной, нет, не близкой, не истязающей и не издевательской?.. (Задавайте всегда себе простые вопросы и вы получите — обязательно — удивительные ответы.) Совсем немного на самом деле мне для этого требуется. Во всяком случае, на сегодняшний день. Не знаю, как я стану отвечать на этот вопрос завтра, может быть, совершенно иначе… Совсем немного мне для этого требуется — на самом деле.

Мне требуется для этого способность Сотворения Нового (Талант, Дар),

власть (над собой в первую очередь и над людьми — уже во вторую очередь, в третью, в десятую, — у которых подобной власти не имеется, подобной, то есть власти над самими собой: пусть они считают меня избранным, поклоняются мне, подражают мне, ненавидят меня, вынашивают планы моего уничтожения, унижают, оскорбляют меня, пренебрегают мной у меня за спиной, но делаются вдруг внутри себя совсем маленькими и совсем жалконькими, как только узнают о моем скором появлении или о том, что их непочтительные, грязные слова могут каким-то образом в самое ближайшее время, а может быть, и не в самое ближайшее время, неважно, могут стать мне доподлинно известными),

опасность (преодоление нерешительности, инстинктивное предопределение правильного шага, близкая, очень близкая неудача, близкая, очень близкая смерть — Выживание!),

и все это неоспоримо и непременно должно быть без ограничений смочено потом, слюной, мочой и спермой — сексом, предпочтительно качественным, то есть грубым, животным, бешеным, беспощадным, менее предпочтительно обыкновенным, тихим и нежным, обывательским, чуть стыдливым, чуть боязливым…

То, чего я еще некоторые минуты назад, или часы, или мгновения, сантиметры, невесомые клочки выдоха, не идентифицируемые никем и никогда — кроме меня самого, разумеется, — кусочки взгляда так сокрушительно, уничтожительно и искренне, глубинно боялся, теперь должно, наоборот, приносить мне радость, удовольствие и удовлетворение — возбуждение, опьянение, полноту, насыщение, посторгазматическую утомленность, дальнейшую аккумуляцию силы и, конечно же, точное и ясное видение Пути, великого, единственного, исторического (и никак иначе!).

Я — волшебник. Я — маг. Я — любимчик Себя. Я — укротитель Судьбы. Я — возлюбленный Господа. Я предназначен для того, чтобы подготовить почву к приходу нового, универсального космического Сознания. Пребывание в нынешнем земном, околоземном, галактическом Сознании к утекающему мгновению уже утомило всех нас, всех до единого, даже тех, кого мы называем дураками, идиотами, даунами, микроцефалами, олигофренами и еще кем-то и еще чем-то, то есть больными, то есть неполноценными, то есть ущербными, то есть браком, то есть неизбежной и необходимой одновременно человеческой некондицией… Вот какой я! Вот какой! Вот! Я!

Быть подобным мечтает каждый. Желает. Мучается, страдает, болеет, умирает от осознания, что в действительности он совсем не такой. Самое великое страдание в мире — это страдание от осознания того, что ты не святой, сказал однажды Бернанос — значительный человек, но не святой… Осознание того, что ты не лучший, говорю я, то есть не самый красивый, не самый сексуальный, не самый гениальный, не самый умный, не самый остроумный, не самый сильный, не самый здоровый, в конце концов вынуждает, заставляет тебя, то есть человека, всякого, страдать еще изощренней, мучиться еще болезненней и умирать еще скоропостижней. Вот оно как! Вот так!

И я не такой, и я тоже! Я все вру себе. Я фантазирую. Я мастурбирую с помощью воображения и некоего имеющегося у меня знания. И потому я тоже страдаю, мучаюсь и болею. Но, слава Господу, пока еще не умираю…

Это такой восторг — знать, что ты можешь умереть в любую секунду! Это такая тоска — понимать, что тебе нипочем и ни за что не удастся существовать в этом мире вечно…

Мой страх сегодня опять заделался, хитрый сукин сын, моим закадычным другом…

Он с того самого момента, как снова из жестокого и непримиримого врага-чудовища превратился в славного, доброго и преданного приятеля, то и дело обнимал меня, целовал, клялся в самозабвенной любви и кокетливо, и капризно требовал заняться с ним любовью — не откладывая и без проволочек.

Сколько раз в своей жизни я пытался убить его… Сколько раз я безоглядно и одержимо собирал о нем информацию и так же безоглядно и одержимо, но с отличительной аккуратностью тем не менее и вдумчивым прилежанием разрабатывал самые отчаянные и рискованные планы по его уничтожению. Но тщетно. Он, гнида, тварь, падла, говно, обоссанный стручок, тухлый кариес, прокисшая менструация, каким-то непонятным пока мне еще образом, по не установленным пока еще мною каналам всякий раз узнавал о моих замыслах и проектах и столько же раз затем квалифицированно и легко разрушал их, и замыслы и проекты, со злостным цинизмом и особой жестокостью… Но дружить со мной не отказывался… Все-таки он, по-видимому, немножко боялся меня — страх. Предложение дружбы — это, между прочим, первый признак надвигающегося поражения… Это так… Мне кажется… Я предполагаю…

Колочу коленями по дверям. До вмятин на строгом и закаленном металле. Колени дребезжат, как медные оркестровые тарелки. Только глуше. Только жалобней. Вгрызаюсь в стекло. Пережеванное в пыль, смешанное со слюной, дымящееся, оно течет по моим губам, по моему подбородку…

Взбесившийся член рвет мои джинсы. Я слышу его крик. Я чувствую его стоны. Он любит. Он парит… «Хаммер» как сексуальный партнер… Меня всегда возбуждала новизна. Новизна непредсказуема, а потому рискованна, то есть опасна — для всех, кто вокруг, и для меня самого конечно же тоже… Если «хаммер» не кончит нынче вместе со мной, я развалю его, я раздавлю его. Когда-нибудь… Тогда, когда буду сильней. А такое случится, я знаю.

Автомобили, которые рядом, и которые дальше, и впереди, и сзади, и с обеих сторон от меня, то с правой, то с левой — в зависимости от того, каким боком я к ним поворачиваюсь, — живые, работая, газо-бензино-дизельноносные и масло- человеконаполненные, покидают меня один за другим, десятками, сотнями, тысячами, только автомашины полюбивших друг друга мужчины и женщины остаются на месте и «хаммер», проклятый «хаммер», самый совершенный в мире, самый сексуальный во всей Вселенной «хаммер», нежный «хаммер», грубый «хаммер», благородный «хаммер» и чудовищно свирепый «хаммер», единственный, единственный, единственный, по-прежнему продолжает меня дразнить — он так и не шелохнулся еще ни разу с тех пор, как я воткнулся в него бампером своего недорогого японского автомобиля…

Под ночью стою и внутри нее. В самой ее середине. Ночь сегодня начинает свой отсчет от меня. Начало тьмы ее положил совсем недавно именно я — в тот самый миг, когда придумал своего Старика… Прыгал вечер, я помню. Свет еще подмигивал азартно каждому, кого освещал… Придумал Старика… Хотя и полагал, что придумал все-таки что-то другое.

Молочу бедрами, как огромным, беспокойным, но мягким и миролюбивым вместе с тем молотом, по дверцам любимого «хаммера», мну его, «хаммера», бесстрастно-равнодушно неподатливого, в мокрых и робких объятиях. Собираюсь открыть ему свое имя, и свое сердце, и свой член заодно, и свой зад, и свой рот, и свои глаза, и свои уши, и свои планы, и свои тайны. И не буду потом ждать ответа. И не стану затем, уже после, изводя себя и терзаясь, требовать от него взаимности. Я — Художник и обязан потому, исходя из этого, требовать взаимности и ответов в том числе, разумеется, только лишь от себя самого — лично.

Он отозвался! Он откликнулся! Он примкнул меня к себе и расплющил в бешеном поцелуе мои губы, прилепил к себе мои бедра, приклеил липким, будоражащим, возбуждающим, воспламеняющим соком к своим доспехам мои руки. Совсем скоро уже — это так удивительно — я взберусь на самую прекрасную в мире вершину… Вот, вот, я наполняюсь уже — до краев, до отказа, толчками, толчками — истомой и негой, восторгом, бесстрашием, смертью…

Я ошибся! Я ошибся! Все оказалось вовсе даже не так…

Кто-то, некто, неизвестные, двое, трое, трое все-таки, мужчины, не женщины, не дети, не детсадовцы и не груднички, мужчины, мужчины защемили мне сначала голову между своими чугунными руками и славными гладкими хаммеровскими боками, сзади, с боков, с одного и другого — потели, сопели, пыхтели — а затем еще вслед прибили коленями и кулаками и мои бедра к недоброму автомобилю.

Они орали мне в уши, мужчины, не женщины, не груднички. Перепонки мои трепетали от ужаса и бились длинно-колокольно о мой нежный и взволнованный мозг — больно. Я морщился — жалко, но терпел — пока. Мужчины орали — один за другим, а иной раз и все вместе, и все одновременно:

— Уе…й, на х…, б…, на х…! Ты кто, б…?! Ты че, на х…? Сука, твою мать! Едешь тут, б…, на х…, никого, мать твою, не трогаешь, б…, на х…, а тут на тебе, на х…, какой-то, на х…, п…р, на х…, стоит, твою мать, сука, на х…, и ему хоть бы х…, б…, на х…, сука!

— Ты смотри, б…, он тачку, на х…, е…т! Ты смотри, б…, он больной, б…, таких давить надо, б…, таких глушить надо, на х…! Вот так, б…! Ты понял, на х…?! Ты понял?!

— Невозможно себе представить и трудно даже себе вообразить, как же много все-таки необразованных, неграмотных, невежественных, неумных и, я бы даже не побоялся этого слова, просто-напросто глупых людей встречается еще на московских и подмосковных дорогах, как равно, если уж быть до конца откровенным, и на всех других бескрайних дорогах, коими так печально славится наша великая и необъятная Родина… И что с ними, такими-сякими, делать, так никто еще, собственно, за всю историю нашего грозного и непобедимого — никем, и никогда, и нипочем — я горжусь своей страной, горжусь, горжусь! — государства так никто ума, к нескончаемому нашему несчастью, и не приложил, ни своего, как выясняется, и ни чужого… Я полагаю так — я полагаю, что их, то есть тех самых пресловутых нахальных безобразников и, я бы даже сказал грубее, этих наглых и безответственных шалунов на самом-то деле требуется обыкновенно отлавливать и тотчас же отрезать им все, что от них можно отрезать, все, все, без исключения, на х…, б…, твою мать, е…й пупок, м… жопа, в п…, е…й рот, на х…, е…я сука, обоссанная п…а, м…ла, б…!

Били, били — не добили. Я тоже не слаб, хотя пока и не крут. Не могу еще, хоть и имею на то намерение, не задумываться о следующем миге и не предполагать, что он может оказаться (получиться) гораздо хуже, чем миг предыдущий, — вплоть до увечья, вплоть до безумия, вплоть до бесславного (что печальнее всего) умирания.

Однако сегодня и сейчас, вот теперь, вот теперь, я отметил-заметил, без гордости и не радуясь, просто принимая (только и всего) произошедшее, что догадка о том, что следующее мгновение может оказаться (получиться) последним моим мгновением — в жизни как таковой вообще или в жизни относительно здоровой в частности, не уготовила для меня расстройства восприятия, подавления энергии или торможения желания действовать, я взял эту догадку как нечто само собой разумеющееся — как дождь, например, как снег, как преждевременное семяизвержение, как падающую звезду.

— Послушай, послушай, — задыхаясь, прерываясь, проглатывая дождь и запивая его слюной, сказал я тому мужику, который суетился от меня слева, — не я же виноват, твою мать, не я, не я, б…, на х…, что твоя жена е…я с твоим сыном и с твоей дочерью, на х…, иногда порознь, а иногда и одновременно. Она молодая, недое…я — ей хочется… Ей всего тридцать пять, или тридцать шесть, или тридцать семь, верно? А сынку твоему, кажется, четырнадцать или пятнадцать, и доченьке столько же. Она, твоя жена, мать ее, на х…, принуждала твоих бедных и славных детишек, на х…, к этому уже с детства. Ты поговори с ними, с зернышками своими, с кровинушками родненькими, б…, на х… поговори, б…, на х…, они много чего интересного тебе расскажут. Как она мочилась на них, например, б…, на х…, когда они были совсем еще крохотными, б…, на х…, и говорила им при этом, что мама их лечит вот так, на х…, что мама их моет вот так, на х… Как жену-то твою зовут, забыл? Нина, Тоня? Кажется, Аня…

Мужик оттолкнул себя от меня. На носу и на лбу красно-желтые блики — на стенах вокруг реклама. «Кока-Кола» под крышей. В глазах — тухло. Не бьется в них сердце. Не копошится слеза. Пальцы скрючились как у промерзшего трупа. На булыжном лице страх и вопросы.

— Дык… Тык… — выкинул мужик из себя воздух, будто стошнил. — Мык… Гык… Откуда?! Как?! Ты кто, на х…?! Ты что, б…?! Я не верю! Херня! Х…я! Ты все врешь? Ты п…ь! Ты не знаешь меня! Мы с тобой не знакомы! А?!. А?!. А?!. — Мужик крутился на месте, деревянные пальцы протягивал проходящим машинам. Звал помощь. Просил об участии. Желал объяснений. Обыкновенный. Простой. А потому, конечно, несчастный. А потому, конечно же, бедный. — Что ж ты, гад, делаешь, а? Что ж ты несешь, твою мать? Мою бабу, на х…, зовут Тоня, да да! И ей уже тридцать восемь, это так, это так! Но у меня нет дочери, на х…, у меня двое мальчишек! Двойняшки! Им по шестнадцать! Б…, б…, б…, б…!!!

— Я ошибся. Именно так. — Я стучал свирепо языком по зубам; мясо о кости — звук, предшествующий появлению Разума. Наверное. Или знакомству с наслаждением от любви. Нет — от любви наслаждения не получают, от секса скорее, только Секс и Сотворение Нового несут в этот мир, и потому, понятное дело, каждому из нас отдельно, Наивысшее, то есть Наслаждение. Я не упомянул еще о власти, но она всегда неконкретна, она виртуальна, она, как дым, — его видно, но рукой его не ухватишь, и чаще частого она, то есть власть, от тебя не зависит. Секс и Сотворение Нового — вот что зависит от тебя, и только от тебя. — Я ошибся. Сейчас дождь и ночь, и я не очень отчетливо могу различить твою жизнь. Но теперь вижу, теперь — да, б…, на х…! Двое мальчишек, конечно же, коротко стриженные и стеснительные, худосочные и постоянно вздрагивающие… Недодолбанная Антонина, б…, на х…, криком и угрозами заставляет их вылизывать и обсасывать ее. Мальчишки привыкли, им это уже не кажется, твою мать, чем-то запретным и страшным. Им иногда бывает даже приятно, б…, на х…, на х…, б…

— Как, на х…? Откуда, б…? Почему, твою мать? — Мужик сбросил валун головы на грудь. Кости прогнулись под ее тяжестью. Пищевод не пускал вниз слюну. В бронхах кончался последний вздох. — Она не такая… Она из деревни, б…, на х…, твою мать, твою мать, твою мать!

— В русских деревнях испокон веков, б…, на х…, все трахались друг с другом! — истошно, и исступленно, и заразительно вместе с тем, и задорно, и воодушевленно, и празднично, и назидательно в то же время, и наставительно, обучающе кричал я. Орал. Развязывал связки. — Племянники с дядьками, дочки с отцами, сестренки с братишками, внучата с бабульками. Б…, на х…! Тесные избы. Твою мать, твою мать! Одна комната на семью. На х…, б…! Все на глазах, все на виду. Е…й рот! Круговая порука — это клятва на сексе. Все повязаны! Все помазаны!

Мужик не видел себя. В сорок лет впервые себя потерял. Никогда не горел огонь внутри у него, зато горели самые примитивные и обыкновенные страсти, как то: зависть, ревность и ненависть. Не понимал, что такое ущербность, неполноценность, но тем не менее владел в полной мере и тем и другим…

Наплевал на автомобиль — хоть и недорогой, но все-таки собственность — «Волга», побежал крючковато, головой опущенной, каменной мотая убито и раскалывая, маленький, но крепенький, гранитом той самой своей головы боковые стекла живущих на дороге машин, побежал по осевой вдоль Тверской, сопел, сипел, хрипел, вопил во всю ширь: «Это мои мальчики! Это не твои мальчики. Это меня они обсасывают, и это меня они вылизывают, а не тебя, сука, а не тебя, гнида! Убью, на х…, убью, б…!» Незамысловатый. Наивный. Доверчивый. Такой же, как и все. Один из миллионов…

Рявкнул гром — злобно, без всякой причины. Дождь тотчас усилил обстрел. Будто гром прозвучал для него как приказ. Город закачался в испуге. Задребезжал, зазвенел, застонал. Заохал бабливо…

В черноте стекла я так и не смог прочертить ни единой царапинки. Зубы скользили по полированной плоскости, не нанося на нее, как ни старались, изворачиваясь и выворачиваясь, никаких повреждений. Ногти сломались, короткие-прекороткие, обсыпались трещинками на некоторых пальцах — на средних, больших и мизинцах. Колени трубили о боли. Уууууууу!.. Уууууу!.. На бедрах родились мозоли…

Тот мужик, который стоял точно сзади, а не сбоку, именно тот, который был сзади, после паузы, вызванной, верно, моим диалогом с несчастным отцом двух несчастных мальчишек, принялся опять с силой не меньшей, чем раньше, извлекать из моего позвоночника звуки строгого похоронного марша…

«Хаммер» щекотал через рубашку вздувшиеся от возбуждения соски на моей груди. Любовь еще, быть может, в моей душе угасла не совсем… Позвоночник пел тоскливым безжизненным голосом. Я не хотел умирать. Вернее так: я не был еще готов к такому скорому и, что на самом деле важнее всего, такому бездарному уходу из жизни.

— Моя смерть не спасет твою жизнь, твою мать, на х…, б…! — Я терся щекой о дождь, выдыхал тепло, целился словами грохочущему клавишами моих позвонков мужику убедительно в самые уши, и в правое, и в левое, поочередно и одновременно. — Но если я останусь жив, е…й рот, я расскажу тебе, как ты умрешь и когда, твою мать, твою мать! Это знание может позволить тебе в этот раз от смерти уйти, на х…, б…! Это так, твою мать, разве нет?

Мужик взял свои руки в свои руки. И вообще затем взял себя в руки — не целиком, правда — и отступил вслед на шаг, ногами, которые в руки так не взял, не успел — не хотел? На гористом лице глаза, как две лужи разного размера, неровные, мутные, с рябью. Рот, как расщелина, — ловушка для новичков — непредсказуемо открывается, неожидаемо исчезает. Нос, скулы, надбровья, подбородок выпирают гипертрофированно, острые, неестественные, пугающие.

Я вижу краем глаза, маленьким уголком глаза, одной третью, как мужик плавает вдоль дождя — то вверх, то вниз, извивается похотливо, как стриптизер, щерится плаксиво-тоскливо, щурится бессонно-неуспокоенно, надеется как вроде на что-то, на вечную жизнь, наверное, на бесперебойное, возможно, здоровье, на обилие людского внимания, на не иссякаемую никогда эрекцию и на то еще — в данные минуты конкретно, что, как бы я сейчас ни пытался и как бы я теперь ни старался, я все равно не скажу ему ничего про него самого дурного, то есть ничего правдивого, то есть ничего такого, что на самом деле происходило, и происходит, и будет еще, я предполагаю, происходить в его меленькой матерной жизнишке.

— Тебе дача от родителей досталась, где-то недалеко, б…, на х…, от Москвы, дорогая, значит, теперь. — Я увертываюсь ловко и сноровисто, будто не однажды уже такое проделывал, много, много, давно и недавно, в прошлой жизни и в жизни, еще не случившейся, от самых крупных тяжелых капель дождя. Но мелкие тоже меня донимают — жгут холодом темечко, царапают уши, бреют мне щеки, обижают глаза. — И квартиру свою после смерти они тебе, б…, на х…, тоже оставили. Здесь, в центре, твою мать и твоего папаню вдогон. На Плющихе, мне кажется. Или нет, в старом сталинском доме в самом начале проспекта Мира. Или нет, на х…, б…, на Мясницкой… Или нет, на Ордынке. Я не вижу, не вижу. Что-то мешает… Ты сопротивляешься, сука. Ты не хочешь, чтобы я тебе все о тебе же самом рассказал. Зря, приятель. Мой рассказ не может тебе повредить, на х…, б…! Мой рассказ тебе может только помочь, твою мать! Расслабься! Настройся! Попробуй меня полюбить… Или так — просто поверь мне!.. Просто. Без всякого повода. Совершенно без единой причины… Родители оформили завещание на тебя одного. Только. Твой брат, его мать, неудачник, придурок и пьяница, был обыкновенно им ненавистен. Он поколачивал их иногда. Он постоянно требовал у них денег. Он грозил, что покончит с собой, если они откажутся его содержать! На х…, б…!.. Когда он узнал, урод, что они оставили его без всего, с говном его собственным только лишь, он едва чуть не пришиб тебя на поминках или даже на похоронах… Потом пытался сжечь дачу… Я не могу сейчас сказать тебе определенно и детализированно, как все было на самом деле — ты закрываешься, но одно могу доложить тебе точно: твой брат для меня, как букварь для доцента, — он заказал тебя, его мать, на х…, б…! Он заказал тебя! За недорого. За ящик водки или за два. Когда ты умрешь, он же все унаследует. Он же единственный твой прямой родственник. Верно? Ведь так? Он заказал тебя. Возможно, уже сегодня тебя убьют, вечером, ночью, но не исключено, что и завтра, утром, допустим, на лестнице, в лифте, на улице возле подъезда…

Мужику явно нескладно сделалось. Я видел, как поменялись местами его глаза. А уши его и вовсе перекосило. Одно ухо вдруг оказалось на несколько сантиметров выше другого. Несчастные глаза. Несчастные уши. Несчастный мужик.

— Оп… Гоп… Того самого. — Голос мужика будто рашпилем кто стесал. Будто кто асфальтовым катком по нему проехался. Будто кто связку гранат под ним подорвал. Веселое дело — жить на этой земле. — На х…, б…! Б…, на х…! Твою мать! Того самого! Е…й рот, сучья тварь! Ты, мля, чего?! Ты чего, а?!. Все вооще не так! Пацан, ты туфту гонишь. У меня братана нет, верняк, б…, на х…! У меня, того, сеструха есть. Сука, гнида, падла, тварь, профурсетка е…я! Это ей все мои блядские маманька с папанькой отписали, на х…! И дом в деревне, мля, и тачку, и квартирку в центре! А мне вот х… чего откарманили, понял, да, понял?! На хрена ей меня заказывать?! На хрена, а?! У нее и так, мля, все есть! Все, все, все!!! Это у меня нет ни х…! А у нее, мля, есть все!

— Я ошибся, я ошибся! — Я молотил по дождю кулаками — отбивался. И от крупных и от мелких капель. Но они все равно, и те и другие, доставали до моего славного организма и ранили меня в кровь, хотя пока еще не тяжко и по-прежнему еще не больно. — И ты сам в этом виноват, в том, что я ошибся. Ты же закрывался. Ты же ведь закрывался!.. Это сестренка, б…, на х…, тебя заказала! Железно! Она! Больше некому… Ты ей мешаешь… Во-первых, она так же, как и твои родители, тебя ненавидит, а во-вторых, она опасается, на х…, б…, что ты будешь требовать у нее свою долю… Тебя убьют завтра, на х…, после обеда… Пуля войдет тебе в рот и выйдет через левое ухо… Последнее, что ты услышишь в этой гниленькой жизни, — это жужжание той самой пульки у тебя в голове… Пусто. Темно. Никак… Б…, на х…!

— Ты врешь! Ты п…ь! Она не могла! Она была не похожа на мать! Она все время спорила с матерью и с отцом! Она ругалась с матерью из-за меня!.. Она говорила, что любит меня! Что я ее самый сладкий, сахарный братик, она говорила, братик-пироженное, братик-вареньице, братик-ириска, братик-изюм в шоколаде! Что я ее муся, что я ее пуся, что я ее нюся…, на х…, б…, твою мать, сука! — Мужик лицо свое растерянное, вопрошающее, с замерзшими вдруг хрустально лужицами глаз, с накрывшимися неожиданным снегом вершинами носа, скул, подбородка, свое лицо вот такое сначала предложил небу, потом отдал его дождю, потом показал его всем пробегающим, проползающим, пролетающим автомобилям и только после всего случившегося уже протянул его мне — шея вытекла из плеч мужика на полметра или на метр, наверное. — А может, не врешь, не п…ь… Вон как чувака того, что из «Волги», забрало-закрутило, вон как болтает его, вон как подбрасывает, твою мать, на х…, б…! Дым из задницы прет, а из ушей говно, а изо рта блевотина и шепот о помощи, вот м…к, его мать! Ты правду ему сказал… Расколол его, твою мать! Откуда ты все это знаешь, на х…, б…?! Ты этот, как его, телепат? Ты колдун? Ты дух, привидение?

Я засмеялся принудительно и нехотя пожал плечами.

— Я просто много читаю, — сообщил с явным сопротивлением — робкий, мягкий, податливый, пластилиновый, смущенно глядя на кончики своих вымокших туфель. — В книгах все написано про нас. Про всех вместе и про каждого без исключения в отдельности.

— Когда, ты говоришь, меня убьют? Завтра? А что у нас завтра? А завтра у нас среда. Твою мать! А я заказал ее на воскресенье… Она опередила меня, опередила, сука! — Мужик выволок шею еще на полметра из себя и терся теперь мокрым носом о мое плечо — хлюпко, шелестел кожано веками, хрустел живодерно зубами, переживал отчаянно, мучился и страдал.

Я поцеловал его в висок — расплющенно, жирно, сочувствовал, милосердствовал; это же ведь действительно истинное горе: узнать — сначала, и осознать затем, и поверить потом, что твоя родная сестра решила вдруг убить тебя, да к тому еще на несколько дней раньше, чем ты сам распорядился убить ее. Неподдельное горе. Трагедия… Нет, нет, не хотел бы я ни при каких условиях оказаться сейчас на месте этого несчастного парня…

— Не! Нет! — Мужик грузно высморкался мне под ноги. Глаза его оттаяли и теперь отчужденно пузырились. По телу толстыми шарами беспорядочно метались взбесившиеся мышцы. — Я перезакажу тебя на сегодня… Я поставлю пацанам еще два, нет, еще один ящик водки, хрен с ними, но заставлю их грохнуть тебя еще сегодня. Все, нельзя терять ни секунды, б…, на х…, на х…, б…, б…, на х…, б…, на х…, б…, на х…, на х…, б…! Я побежал! Я ухожу! Пожелай мне удачи! Помолись за меня! Твою мать! Мать твою!..

Машину, «Ниву», расхлябанную, растрепанную, промокаемую, продуваемую, не оставил — как-никак собственность, какая-никакая, — заперся в ней ненадежно, целеустремленный, сосредоточенный, и ринулся что есть лошадиных сил навстречу своему страстножданному счастью — квартирке в центре, домику в деревне, автомобилю почти новому, ну и, конечно же, трупику сестренкиному…

Я положил руки вместе с глазами на небо и искренне пожелал мужику, чтобы судьба его обошлась с ним как можно более правильно и справедливо.

Укативший только что на своей полумертвой «Ниве» дядька ведь один из тех многих, которых пинает вперед к могиле по этой жизни именно судьба, или, скажем так — понятней, — третьи лица и внешние обстоятельства. Он относится к той самой животноподобной категории людей, которые не имели, не имеют и никогда не будут иметь ни сил, ни возможности, да, собственно, и ни желания в том числе для того, чтобы творить и контролировать свою судьбу самому.

Решение завалить свою славненькую сестренку, мать ее, может оказаться в его жизни первым и последним, единственным, так назовем, самостоятельным, волевым, настоящим решением…

У меня не имеется сейчас никакой необходимости никого убивать, но тем не менее если бы подобная потребность в моей жизни когда-нибудь вдруг возникла, я бы совершил такое убийство не раздумывая. И с удовольствием, мне кажется. Мне кажется…

Тот мужик, который рубил меня с правого бока, с пыхтением, я помню, и с неутомимым усердием, теперь всепрошедшие несколько минут, пока я разговаривал с двумя другими не полюбившими меня мужиками, стоял, замерев завороженно, и внимательно к нам, ко мне, то есть и к тем другим мужикам, прислушивался; колошматить и колотить, конечно, меня на это время перестал, не шмурыгал носом больше и не сопел.

— От всего сердца и от всей души, а также призвав на помощь к себе интеллект, эрудицию и самую что ни на есть элементарную способность анализировать, я желаю заявить вам относительно всего происходящего следующее: Хорошо и Полезно. Все два слова с большой, разумеется, буквы! — Я нарисовал у себя на лице мудрость и посвященность и со значением посмотрел на мужика. — Для всех нас четверых… Я со своей стороны проверяю на вас свои знания и свои навыки, а вы со своей стороны благодаря мне получаете некую исключительно необходимую для вашего дальнейшего благополучного существования информацию.

— Вряд ли, я уверен, вы что-то сможете сообщить мне нового обо мне самом и о моих друзьях, знакомых и родственниках. Все, что можно знать и о них, и лично о самом себе, я уже знаю. Во всяком случае, знаю главное. А это, как вы понимаете, важнее всего. Детали, мелочи тоже, разумеется, играют достаточно великую роль в этом мире, но они, как правило, все-таки не являются, вопреки распространенному мнению, основным, определяющим, так скажем, движителем нашей судьбы. — Мужчина, совсем не мужик, я расслышал разницу и затем увидел ее, как только прислушался к говорящему повнимательней и присмотрелся к нему, к его облику целенаправленно попристальней, мужчина, шевелил благородно благородным лицом и округло и мягко жестикулировал между мной и собой руками — своими, понятное дело. — Что в своей жизни я, например, делал дурного? Да ничего, собственно. То есть просто-таки ничего. Я не брал чужого, я никого не покалечил и никого не изувечил, я не изменял жене — и ни тогда, когда мы были расписаны, и ни после того даже, как мы с ней развелись. Я никого не предавал, и я никого не продавал. Я не давал взяток, и я не принимал взяток. Иногда я дрался, да и то только лишь для того, чтобы отстоять справедливость. И отстаивал, надо сказать… Драться я умею. Я десять лет занимался боксом… Ну что еще? С преступными авторитетами не дружу и не дружил. Детей к сожительству не склоняю и не склонял… Что еще? Ничьего убийства не заказывал и заказывать не собираюсь…

— Вы с женой развелись, но тем не менее живете с ней пока еще в одной квартире… Или нет, нет… может быть, даже и не так. Вы живете все-таки в разных квартирах… Но она тем не менее очень часто, гораздо чаще, чем этого требовала бы необходимость, приходит в вашу квартиру — под разными, в большинстве своем чрезвычайно нелепыми предлогами — и остается даже у вас иногда ночевать. — Моя улыбка понравилась дождю, и он вдруг, превратившись в одночасье в отзывчивого, беззлобного и простодушного, перестал ее поливать. Он топтал мне волосы, плечи, руки, две выпуклости ягодиц, ботинки и даже бесстыдно атаковал мою ширинку, но он, милый, чудный, славный, никоим образом теперь не прикасался к моему лицу. — Вы разговариваете с ней. Но, к досаде ее, очень нехотя. Вы говорите ей всегда что-то неясное и невнятное. Она не понимает вас и поэтому злится. Вы держитесь лениво, равнодушно. А она всякий раз раздражена. Возбудима. Разгорячена. Она рассказывает вам какие-то глупые, несуразные истории и многозначительно при этом поглядывает на вас. Вы вяло отмахиваетесь и смотрите телевизор, или читаете газету, или курите перед окном… Она вспоминает прожитые с вами дни. Она говорит, что вы предали ее, она говорит, что так до сих пор не может простить вас и вместе с тем не может и забыть вас, она говорит, что испытывает постоянное желание убить себя, поджечь, например, себя, вот прямо здесь, в квартире, у вас на глазах… В конце концов вам все это надоедает и вы начинаете кричать на нее, а потом вдобавок еще и кидаетесь прогонять ее. И тогда она позволяет себе заплакать. Она садится на пол и принимается раскрашивать свое лицо жирными слезами, смешанными с не менее жирной тушью… Вы смотрите на нее, морщитесь, массируете шею, уши, виски и, наконец, говорите ей, что если она хочет, если она очень хочет, то она может сегодня у вас, собственно, переночевать… Вы спите в разных комнатах… Ночью вы неожиданно вдруг просыпаетесь. Вам кажется, что в комнате, кроме вас, еще кто-то есть. И вы, между прочим, не ошибаетесь. Ваша бывшая жена стоит перед вашей кроватью и заносит над вами огромный, чудовищных, скажем так, размеров молоток… Нет, скорее разделочный топорик, а может быть, даже топор-колун, нож-мачете, полуметровую заточку… Или так: направляет точно вам в глаз ствол пневматического пистолета, целится вам в рот из арбалета, пытается выплеснуть на вас расплавленный свинец, старается втиснуть вам меж зубов запредельно ядовитую таблетку, пристраивается вогнать вам в задницу, о… простите, вам в анальное отверстие гранату из сурового гранатомета «муха»… Вы в ужасе — холодеют глаза, раскаляются пятки — ползете по кровати и падаете с другой ее стороны… Сердце ваше крушит бешено стены спальни… Через какие-то секунды вы выглядываете из-за кровати и понимаете, что все это вам только померещилось, приснилось. В комнате, кроме вас, на самом деле никого нет… Однако дверь приоткрыта и чуть колышется вроде как от сквозняка. Вы поднимаетесь и идете в гостиную. Но свою бывшую жену вы там не находите… Вашей бывшей жены вообще больше нет в квартире. Она ушла. Она исчезла… Вы зажигаете во всех комнатах свет, и на кухне тоже, и ванной, и в туалете, и, разумеется, в прихожей и не спите, печальный и задумчивый, до самого утра… Через неделю ваша бывшая супруга приходит к вам снова…

Там, где черный свет клином сошелся, стоял мужчина, руками теперь треугольно, прямоугольно жестикулировал, ромбовидно-пирамидально, цилиндрически-параллелепипедно, уменьшенный теперь добровольно до половины своего роста, со смытыми дождем носом, ушами, губами — одни глаза, растянутые на сантиметры, на метры, на километры между подбородком и волосами пытались рассказать о происходящем… Тщетно, хотя и со старанием.

— Она преследует тебя… Она больна тобой. Ты единственный реальный смысл ее жизни. Она ненавидит тебя. И она обожает тебя… Она нуждается в тебе как в воздухе… Это не любовь. Это самое-самое-самое настоящее клиническое заболевание. Это химия тела. Феромоны, возможно, или что-то еще, или что-то еще. — Дождь не нарушил еще пакт о ненападении на мое лицо. Кожа на щеках моих и на губах моих пылала. Я видел язычки пламени, подымающиеся к глазам. Мне было смешно и тоскливо…

Мужчина, не мужик, обращался не ко мне — к себе, но через меня, избрав меня проводником, потому что обращаться непосредственно к самому себе ему было страшно, и странно, и чуждо сейчас; он не хотел признаваться себе, что он — это именно он, а не кто-то другой, он раздвоился, он расстроился, он вдруг увидел сразу десятерых себя за моей спиной, разглядывал их, прикусывая дрожь, проглатывая крик, считал, тыкая в своих двойников пальцем, сбивался со счета то и дело и тогда скулил и чесал отрывисто и бойко попеременно то одной рукой, то другой по-собачьи за ушами, выпихивал глаза наружу, строгий, сосредоточенный, неприступный, сам себе неподвластный, но всем другим, даже пробегающему съеженному коту, готовый подчиниться…

— Я болен ею… — У мужчины, не мужика, опять проступил на лице рот, более мелкий, правда, чем раньше, но растущий настойчиво и неумолимо прямо у меня на глазах. — Она единственный реальный смысл моей жизни. Я ненавижу ее. И я обожаю ее. Я нуждаюсь в этой женщине как в воздухе… Я болен — это верно. Но эта болезнь все-таки зовется любовью. Это любовь… Это… это… это счастье, да, да, то самое настоящее, истинное счастье, которого так категорически и героически жаждут все без исключения люди на этой земле… Она ушла. Она изменила. Но я по-прежнему продолжаю боготворить ее… Я следую за ней тенью — повсюду, — куда бы она ни направилась, куда бы она ни поехала, я дежурю возле ее подъезда, я каждый вечер прихожу к ней домой… Иногда она пускает меня, а иногда нет, иногда позволяет мне переночевать, а иногда выгоняет меня… Я предупреждаю всех этих козлов, которые пытаются с ней познакомиться или хотят ее куда-нибудь пригласить, я предупреждаю их, что она, эта женщина, моя, и эти козлы, разумеется, верят мне… И того придурка, ради которого она бросила меня, я предупредил тоже. Он, кажется, после нашего разговора даже уехал из города… — У мужчины, не мужика, заново вырос нос — быстро, но мягко и без натуги, и опять-таки ровно на моих глазах — розовый, свежий, пока еще гладкий и нежный, как у младенца, как у любимого. — Любовничек уехал. Даже не попрощался. Даже записочки не оставил. Даже вещички свои не собрал толком. Спешил, дурачок… Его нет уже, его нет. И он не появится больше… А если и появится, я снова расскажу ему все про себя… Но она все равно не желает опять полюбить меня… Я плачу иногда у нее на кухне, я ползаю по полу и слизываю пыль с ее ног… И всякий раз, когда она позволяет мне у нее остаться, добрая, мирная, не моя, я не сплю, я мечтаю целую ночь… Я дышу ею, я пью ее, я обнюхиваю ее всю-всю, я забираюсь внутрь нее и путешествую там, я баюкаю ее сердце, я пою песенки ее почкам и ее печени, я целую ее кишочки, я тискаю ее желудок… А когда мне становится совсем скверно, я прихожу в ее спальню и, не отрываясь, долго-долго смотрю на нее, любуюсь, наслаждаюсь… Мне хочется убить ее! Мне постоянно хочется убить ее!.. И когда-нибудь я это сделаю непременно! Я раскрою ее череп, я отрублю ее ноги, я вырву ее сердце!.. Я обязательно когда-нибудь сделаю это, обязательно, твою мать, твою мать, на х…, б…, на х…, б…, на х…, б…, на х…, б…, на х…, б…, на х…, б…!!! — И образовалось теперь выражение на лице мужчины, не мужика, оно выглядело сейчас, лицо, решительным, сильным, жестким и просветленным вместе с тем, ясным, открытым, красивым, наконец, осмысленным, возбуждающим, воодушевленным и вдохновляющим. — А почему когда-нибудь?! А почему не сегодня?! А почему не сейчас?! Да да, именно так: сегодня, сейчас! Зачем мучить себя?! Зачем изводить?! Зачем страдать безнадежно?! Я сделаю это действительно сегодня! Я сделаю это просто сейчас!

— Твою мать! — подсказал я. — На х…, б…!

— Твою мать! — на вздохе отозвался мужчина, не мужик, накачивался эйфорией, распухал на глазах — и на моих, и на многих чужих, — не опасаясь взорваться. — На х…, б…!

На автомобиле быстрее, чем пешком, а до метро еще бежать и бежать, поэтому обновленный, окрыленный, обретший снова то самое свое предназначение, которое выбросил куда-то после того, как родился — почти сразу же, — заколотил-вогнал себя в машину, в свою собственность, как-никак, в промокший и размякший, будто пластилиновый «Москвич» и, выгаркнув мне что-то о великолепии жизни и величии смерти, впился жестоко в протекающий мимо автомобильный поток.

Лучшие мгновения жизни переживет скоро не мужик, мужчина, я завидую ему, через какие-то минуты, или часы, или отгрызанные им в азарте завоевания судьбы (исключительно вот этого конкретного сегодняшнего ее участка, на большее вряд ли мужчина, не мужик, сумел бы претендовать — слаб, не обогащен Даром) некие иные, другие куски времени, неровные, не классифицированные еще никем и никогда, в его организме случится эндорфиновый взрыв — нет аналогов такому вот взрыву, удар, наносимый организму наркотиками, всякими, без исключения, это всего лишь беспомощная и недостойная подробного и серьезного обсуждения имитация подобного взрыва…

Решение принято, но это только начало удовольствия (хотя сам факт принятия решения уже сам по себе есть нескончаемое наслаждение), далее последует действие и связанный с этим действием риск, обретение полномочий, захват власти — сначала над самим собой, а затем и над другими людьми, а затем и над миром, не навсегда, к сожалению, а на мелкие всего лишь, на крохотные, спонтанные, не контролируемые по длине, ширине и высоте и, что самое важное, по протяженности непосредственно в самом времени, мгновения, мгновения, именно мгновения, не секунды, не минуты… Но эти мгновения стоят целой жизни — для такого, понятное дело, как бывший мой собеседник, который не мужик, который мужчина…

Черный «хаммер» заявлял о себе просто тем, что он был. Он стоял посередине дороги, и даже не шевелился, и уж тем более ничего не говорил, но на него все равно все смотрели, все-все-все, и смотрели совсем не потому, что он мешал проезду автомобилей, двигающихся в том же направлении, а обыкновенно потому, что он примитивно привлекал внимание, в том числе и мое, мое особенно, свое внимание к «хаммеру» я мог бы сравнить с вниманием к собственной смерти.

Лица белые, серые, желтые, красные и совсем неразличимые в темноте выглядывали из окон, стоящих вдоль улицы домов, и жилых, и предназначенных для учреждений; владельцы и хозяева тех лиц разглядывали «хаммер», с любопытством или бесстрастно, скептически или с восторгом, кто-то показывал в его сторону рукой, пальцем, а кто-то на «хаммер» плевался и даже, я видел, пытался на «хаммер» стошнить…

С потолка, сооруженного над городом, по-прежнему все еще капало, меньше, правда, чем несколько минут назад, но гораздо больше, признаться, чем несколько часов тому — днем, когда под потолком отвязанно и развязанно ярилась жара…

Никто никому ничего не должен, никто никому ничем не обязан. Я который год подряд уже пытаюсь вогнать в глубь себя, в самую середину себя, в подсознание свое эту действительно не требующую совершенно никаких доказательств истину, эту аксиому — я старателен и настойчив, я агрессивен и изобретателен, я хитер и доброжелателен, однако мне по-прежнему с самим собой бывает необыкновенно трудно, не во всем, разумеется, но во многом — мысль о том, что никому из нас никто ничего не должен и никто ничем не обязан, все еще так и не стала моей личной собственной мыслью, она не внедрилась в меня, не просочилась, не въелась, не вросла, она, эта мысль, эта истина, так до сих пор и осталась для меня всего лишь словами, правильными, верными, бесспорными, но словами…

Водитель «хаммера», сукин сын, его мать, вовсе не должен открывать мне дверь своего богатого автомобиля и уж тем более совершенно не обязан о чем-либо со мной разговаривать, это я сам, лично, обязан вынудить его открыть мне дверь и затем непременно должен заставить его о чем-либо со мной поговорить, о чем мне надо, о чем мне требуется.

Я раскатисто и протяжно одновременно рявкнул в темное боковое окно, что-то вроде того, что, мол, давай, открывай, пакостник, покажи мне себя, поговори с людьми по-серьезному, объясни, что объяснить у тебя получится, и извинись за то, что объяснить тебе так и не удастся, ударь меня, в конце концов, когда выйдешь, или выстрели в меня, хренов урод, или залей меня своей вонючей мочесодержащей струей, или обмажь меня своим тухлым ядовитым дерьмом, но только сделай хоть что-нибудь, но только проявись, только обозначься…

Не говорил я, а пел — так мне показалось. Я услышал мелодию в звуках, которые издавал усиленно и с настроением, ясно рождалась она и доподлинно продолжала жить, то есть не умирала, улетая от меня, где-то обреталась неподалеку или, может быть, на самом деле так далеко, что я даже не могу себе этого и представить, и возвращалась все-таки затем: для того, верно, чтобы дать мне возможность целиком и полностью, всерьез и надолго и осознавая точно всю архиважность происходящего, ее закончить.

Мелодия выкликала из меня воспоминания и удовольствие. Я узнавал ее и не узнавал ее, мучая жестоко и сердито и самого себя, и то пространство вокруг себя, которое по праву мне принадлежало еще с самого рождения, а не исключено, что даже и раньше.

…Я видел глаза, и зубы, и языки, и я умудрялся даже различать и голосовые связки. Люди пели, глядя мне ровно в глаза, все как один, их было, кажется, четверо… Они пели что-то о том, что когда-нибудь литература убьет архитектуру, о том, что самое страшное и одновременно самое прекрасное на этом свете, а может быть даже и на том свете тоже, это искренняя, осознанная любовь к своей судьбе, о том, что на самом деле единственной для каждого из нас Родиной является весь наш Мир, Земля, а вовсе даже и не то самое место, где когда-то, давно или недавно, мы родились, о том, если мы не способны контролировать время своего рождения, мы тем не менее все-таки имеем возможность хотя бы контролировать время своей смерти, о том, что предназначение каждого из нас заключается в безусловном, безупречном и полном исполнении нашей личной миссии на этой земле, в течение всей протекающей жизни, о том, что талант — это всего лишь способность человека, это умение человека точно определить для себя то дело, которое он в состоянии делать лучше всего…

Люди пели на французском, но я тем не менее знал, о чем говорится в их песнях, хотя французским языком никогда не владел, и не предпринимал ни раньше и ни теперь для этого никаких попыток, и не имел ни в кои времена подобного желания, и ни разу об этом, пусть даже случайно, не пытался задумываться. Мне просто когда-то, недавно совсем, может быть месяц назад, а может быть и два месяца назад, перевели эти тексты. И я помню — они мне настолько понравились, что я их обыкновенно заучил со слуха, чему был не без удовольствия удивлен, потому что никогда раньше я не умел заучивать иностранные тексты со слуха, даже английские, хотя английский язык знал в достаточной степени для общения и чтения основательно.

Они на сцене, я в зрительном зале, в первом ряду, они меня видят, и я на них смотрю, не отвлекаясь, не шевеля зрачками и даже, по-моему, не моргая, они ворожат, а я поддаюсь, но не надолго, на некие маленькие мгновения, потому что не люблю, чтобы кто-то мог позволить себе меня контролировать хотя бы даже на несколько десятых долей мгновения больше, чем я им, всем без исключения, людям, зверям, насекомым, рыбам, духам, пришельцам, могу разрешить это сделать…

Но так происходит совсем не потому, что я настолько силен, независим и гениален, я просто панически боюсь чужого влияния. И я защищаюсь от подобного влияния, как могу. Всеми доступными мне средствами. Если возникнет необходимость, я, не задумываясь, смогу и убить того, кому захочется вдруг внедриться в мое сознание, в мои эмоции, в мои чувства. Я боюсь раздвоиться, растроиться, распятериться, раздесятериться, я боюсь превратиться в параноика… Я плачу. Слезы текут у меня не только вниз по щекам, но и вверх — по векам, по бровям, по лбу, и в стороны — по вискам, по ушам. И скоро, совсем скоро вся моя голова становится липко и обильно мокрая, как после душа… Ришар Кошиянте и Люк Пламандон написали эту оперу. А помог им в этом славный Виктор Гюго, когда сотворил свой «Собор Парижской богоматери»…

Мой организм не подчиняется мне. Он плюет на мое знание и на мое смирение и кричит о Бессмертии!..

Я пью музыку и слышу, как она звучит теперь внутри меня самого…

Над креслами в зрительном зале упоительно скольжу по воздуху не только я один. Рядом с собой я вижу еще несколько человек, может быть десяток, может быть полтора десятка — не так уж и мало для парижской двухтысячной аудитории. Мы улыбаемся друг другу, и мы доброжелательно киваем друг другу. Мы понимаем друг друга…

Яркий белый свет освещает Цель. Низкий, чуть шершавый, веский, весомый, не отступающий ни на мгновение от заданной сокрушительной мощи голос рассказывает мне, нам о ее достижении — Цели…

Тени беснуются вокруг на стенах. Я раньше, еще несколько минут назад, не видел их. Кажется, будто они горят на невидимом простом, необученном, невооруженном, непосвященном глазом костре…

Я помню, я помню… Тогда было хорошо. Я любил себя, и я любил всех вокруг. И все вокруг. Я знал — тогда — наверняка — тогда, — что никогда не умру, — я знал тогда. Не уверен в этом сейчас… Повторение тогдашнего моего состояния, я не ошибаюсь, пришло ко мне нынче: веселились мои руки, веселились мои ноги, и даже чуть не пустилась в танец, бесшабашный и яростный, моя голова; на ясном, усмешливом, подвижном, быстром моем лице прятались до поры до времени пули, стрелы, снаряды, ракеты с ядерными, разумеется, боеголовками, предназначенные исключительно для тех, кто, возможно, захочет когда-нибудь помешать мне продвигаться к Достижению Поставленной Мною Цели — какой точно и определенно, пока еще не знаю, догадываюсь лишь…

Царапая гладь и полировку «хаммера» жесткими, почти стальными, почти титановыми своими лопатками, я прижался к его боку, и ягодицы примял, и изнанку коленей с энтузиазмом приклеил и, раскидав руки вверх и чуть в стороны, потрясенный сегодня, вот ныне, очередной раз самим фактом своего существования на этой земле, в этом мире, ошарашенный не впервые уже, а в данный час данной ночи особенно своей способностью мыслить и своим умением творить, создавать то, чего еще на этом свете не было, я запел, пенясь от радости и воодушевления, арию неукрощенного — и по сей день — Квазимодо.

Дождь боялся теперь прикоснуться ко мне вовсе. Как только я начал петь, он незамедлительно оставил меня в покое. Всего. От ног и до головы и от одного мизинца до мизинца другого. Мой голос рвал тучи — в черные, нервно и обреченно извивающиеся клочья — и улетал во Вселенную. Когда-нибудь его наверняка смогут услышать и на Альфа Центавре. Через миллионы и миллионы лет. Это приятно…

Я пел, я пел!.. У меня объявился слух, и у меня отыскался вдруг голос! Я жаждал сейчас, чтобы все на меня смотрели, все до единого, и те, которые в окнах, и те, которые в автомобилях, и те, которые просто и обыкновенно шагали по улицам — спешили или, наоборот, — не знали, куда себя деть! Я жаждал восторга, почтения и поклонения! Я готов был незамедлительно в этот час умереть, если бы точно знал, что после своей кончины стану их единственным и непревзойденным кумиром!

На троллейбусных проводах всполошенно шелестели искры. Рой, как пчелиный клубок, светящийся холодом, но острый, но ослепительный, рядящийся под шаровую молнию, шипя, но не затухая, катался вдоль и поперек дождя беспорядочно, озорно и самоуверенно, мог упасть уже сколько-то раз, однако не падал, цеплялся за воздух, подпрыгивал то и дело вверх, отталкиваясь от дождя, от дождинок, от капелек, то от одной, то от другой, то от нескольких сотен вместе, а возможно даже и тысяч… Приветствовал меня. Восхищался мной. Любил меня. Освещал торжественно путь моей песне…

Вместо одного своего голоса, разумеется, единственного и, разумеется, неповторимого, никем и никогда, во веки веков, даже через тысячелетия, даже после того, как этот Свет умрет и родится когда-нибудь снова, я услышал вдруг два в себе голоса (так мне показалось, во всяком случае сначала, — что второй голос я услышал тоже в себе), а через какие-то недолгие мгновения даже и три; два других, присоединившихся ко мне голоса были, ясное дело, и кто бы с этим спорил и кто бы в этом сомневался, менее значительны и менее изысканны, чем первый, настоящий мой голос, но звучали все-таки вместе с тем не робко и приемлемо мелодично.

Да, теми другими двумя голосами обладал конечно же не я. Мне просто так показалось в самом начале, что голоса эти зародились и проявились именно во мне, именно там, у меня внутри, а в реальности, а в действительности теми голосами владели совершенно другие люди. Мужчина и женщина. Утомленные, но воодушевленные. Промокшие, но возбужденные. Красивые. Одухотворенные. Те самые, которых я только что, совсем недавно, познакомил друг с другом, и которые, как я понял, тотчас же влюбились друг в друга (так бывает, так бывает!), и которые, не откладывая по старой российской привычке сладкое на потом, познакомившись и скоро затем влюбившись, занялись без промедления сексом, без проволочек — с упоением и умилением, на крыше принадлежавшего женщине иностранного автомобиля, на виду у всей улицы, на виду у всего неба (ну почти у всего), на виду у миллионов звезд (тучи звездам не помеха, звезды чрезвычайно зоркие и необычайно глазастые).

Взявшись за руки, обнаженные оба, расставив ноги и расправив плечи, она со вздувшимися черными сосками, он с воинственно и угрожающе налитым членом, стояли плотно, не скользя, на крыше иностранного автомобиля и пели вместе со мной арии Квазимодо, Фроло и Эсмеральды из оперы Ришара Кошиянте и Люка Пламандона «Собор Парижской богоматери»!

Они выпевали и выговаривали слова благоговейно и почтительно, словно рассказывали доверительно и интимно кому-то историю всей своей жизни, будто исполняли свой собственный гимн, написанный ими же самими и исключительно лично для самих же себя…

«Как стильно и как возвышенно», — подумал я, одурманенный зрелищем и околдованный звуками — и теми, которые исходили от Мужчины и Женщины, и теми, волшебными, которые источал и сам я — мне следует вознести себя тоже поближе к небу!

Я ступил на подножку «хаммера». Пронося лицо мимо бокового окна, подмигнул невидимому водителю и скорчил ему вслед брезгливую и презрительную гримасу и показал ему еще в дополнение свой длинный и тонкий, необыкновенно экстравагантный и элегантный язык.

На крыше «хаммера» почувствовал себя легко, свободно и радостно, не прервал арии ни разу, ни на секунду, пока взбирался на крышу автомобиля, продолжал петь с еще большим, чем раньше, усердием и мастерством; я упирался ногами сейчас — тяжело и уверенно, непринужденно и невесомо — не в крышу некоего американского автомобиля, а удерживал себя всей крепостью своих мышц и всей силой своей воли на вершине целого Мира, нашего Мира, моего Мира, того самого Мира, в котором все мы без исключения родились. В меня вселился, когда я пел и стоял на крыше «хаммера», нет, на вершине все-таки Мира, когда стоял и пел, дух Хозяина, Властелина, Полубога. Я понимал сейчас, ясно и точно, что я в состоянии сделать нынешней ночью с этим Миром, с нашим Миром, с моим Миром все, что мне будет угодно, я, например, даже смог бы заставить его в этот час исчезнуть без всякого следа…

Зачесалась левая пятка, а в правом ухе застряла холодная капелька, теплела по мере того, как продвигалась внутрь, в голову, поближе-поближе к мозгу, потеснее к слуховой перепонке;

не знаю, как другим, но мне кажется, да более того, я просто в таком утверждении убежден, что на этом свете так захватывающе жить;

в желудке, в кишечнике собрался воздух, искал выхода, копился возле дверцы заднего прохода, рвался наружу, злобно и истерично галдя; призывая в помощники боль и провокационные запахи, сопротивлялся, как мог и как умел, моему решению до поры до времени за пределы своего организма бунтующий и безобразничающий воздух ни под каким, даже пусть под самым на первый взгляд резонным и достойным предлогом не выпускать.

Песни под дождем — это так романтично. А танцы под дождем — это так возбуждающе.

Я гляделся в крышу автомобиля, как в зеркало. Видел свои ноздри, свой подбородок, нижние краешки мочек ушей, свои подошвы и растопыренные пальцы обеих рук.

Джин Келли, Фред Астер и Грегори Хайнц, конечно же и Михаил Барышников, разумеется, да еще и многие-многие другие, разные, обученные и тренированные, без всякого сомнения, танцевали свои великие танцы гораздо лучше, чем я свой нынешний, и интереснее, и обаятельнее, и эротичнее, да-да-да, но у меня тем не менее и несмотря, ко всему прочему, на то, что я вообще в своей жизни сегодня танцевал в первый раз (имеется в виду один, импровизируя), получалось все, как это ни странно, не так уж и плохо.

Мужчина и Женщина, те самые, обнаженные, вымоченные в дожде, просветленные, не остывшие еще от сотворения наслаждения, жаждущие повторить это наслаждение еще раз, и еще раз, и еще много-много раз, вслед за мной теперь тоже, расплескивая влагу вокруг себя фиолетовым веером в свете уличных фонарей, и окон домов, и безвредно-цветастой рекламы, втянули себя без всякого сопротивления в протяжный и плавный, томный, дурманящий танец. Сеяли Желание в проходящих, и проезжающих, и стоящих, проползающих, удивленных и враждебно настроенных, равнодушных и неожиданно заинтересованных. Дарили всем-всем-всем, независимо от их настроения, расы, национальности, пола и вероисповедания, наличия или отсутствия денег, стремления к Жизни или стремления к Смерти, понимания или непонимания необходимости полной и ярко выраженной самореализации в отпущенный Высшими Силами срок пребывания на этой земле, дарили всем-всем-всем ощущение безоглядной, волнующей, ничем, никем и никоим образом не ограниченной Свободы.

«Хаммер» подался назад, а я полетел вперед. Он вдруг стронулся, он вдруг шевельнулся! Может быть, до этого водитель обыкновенно дремал, либо пребывал без сознания по причине, например, сердечного или инсулинового приступа, а не исключено, что и дотошно раздумывал — только и всего-то — над тем, а как же ему все-таки со мной поступить в данном случае: плохо, хорошо или талантливо? А может быть, все даже и еще гораздо банальнее — он просто разговаривал с кем-то по телефону. И все…

Воздух из желудка и кишечника вышел весь без остатка — на тот конкретный момент, — ясное дело, не обсуждается.

Звук потряс и меня, и всех рядом живущих, звук совершенно не походил на человеческий — так плачут слоны, так тоскуют гиппопотамы.

Вырвавшееся вместе со звуком жаркое, плотное облако строгого и сурового газа, несмотря на ветер и дождь, я думаю, еще долго и беспощадно косило по улицам и площадям несчастных московских граждан…

Сердце скакало по ребрам. Тяжело и беспорядочно. Будто пьяная и оттраханная накануне всласть и с оттягом, кем-то, большими мальчишками например, неважно, первоклассница решила вдруг, очумевшая в одночасье от счастья и боли, поиграть в стандартно-тривиальные классики…

Мелодию Ришара Кошиянте отчетливо вышибло из головы, а слова, в свою очередь, разметались какие куда, как осколки оконного стекла после выстрелов или взрыва. Я пытался поймать их, и слова и мелодию, хватал их руками, прикусывал ртом, тянулся вслед им, уходящим и убегающим, ушами и носом, надеялся, что смогу хоть ненадолго удержать их жестко и решительно смыкающимися веками… Но тщетно. Но бесполезно.

От бессилия, безнадежности и тоски уронил голову на лобовое стекло неприступного «хаммера», лицом вперед, не затылком, не висками, сверху вниз, от крыши в сторону капота. Дворники били меня по щекам. Больно. Однако приятно. Я лизнул стекло, тронутый осторожно и опасливо неожиданной жаждой, и заулыбался удовлетворенно. Больно, однако приятно.

Я — дитя. Я — младенец. Я — грудничок. Я упал и будто бы родился наново. Мне было мокро, холодно и неуютно. Так можно и умереть. От разочарования и обморожения. И незащищенности. Совсем недавно еще я чувствовал себя в полной безопасности, а теперь вот меня может обидеть каждый. Еще какие-то секунды назад я млел от тепла, а теперь вот дрожу болезненно и безобразно. Я надеялся, что новый мир будет лучше, чем тот, в котором я пребывал после своего зачатия, или хотя бы таким же, а он оказался неожидаемо свирепым, жестоким и гневным… Так было на самом деле — когда-то, три с лишним десятка лет назад, так случилось сегодня опять.

Песню украли у меня. Обидно. А до этого сбили меня с ног. И вынудили вслед снова пережить свое собственное рождение — не так остро, конечно, как в первый раз, но все-таки тем не менее убедительно ощутимо. Но ни радости мне такое переживание не принесло, ни печали. Я не сожалел о том, что родился, но и удовольствия от того, что однажды это произошло, я не испытывал тоже. Повторение ощущений своего первого и на сегодняшний день последнего, как я понимаю, рождения просто очередной раз подтвердило мне, что я все еще до сих пор продолжаю жить и что я все еще до сих пор так и не умер…

Я видел сейчас все наоборот. Как младенец — определенно. Все предметы, и люди, и дождь в том числе, представали перед моими глазами перевернутыми. Машины ехали вверх колесами, люди шли вверх ногами, а дождь не падал, как ему положено по закону, а поднимался вверх в противоположность своему обыкновению — как ему в соответствии с тем же самым законом не полагалось совсем…

Водителя, сидевшего за рулем нераспечатанного до сего часа «хаммера», я видел тоже, разумеется, наоборот… Но я его видел, мать его, видел! Через лобовое стекло. Оно оказалось более прозрачным, чем стекла боковые… Внизу лоб, вверху подбородок. Волосы подо лбом, седые, клочкастые, наверное, сальные, наверное, нечесаные, наверное, немытые, рот под подбородком, наверное, слюнявый, наверное, беззубый, наверное, мелкий…

Все неправда!

Он великолепен, этот самый водитель молчаливого «хаммера»! У него безупречные волосы, и у него идеально начерченный рот. И вообще — он строг и мужествен и одновременно лукав и усмешлив. Он много знает и о многом успел подумать. Он наслаждается жизнью, и он в каждую секунду готов умереть. Он точно представляет, кто он такой, и он, без всякого сомнения, контролирует каждый свой шаг… Он великолепен — это действительно так!

Я не мог поверить!.. Мне казалось, что я сплю и вижу сны. Умереть, уснуть и видеть сны — что-то в этом роде. Только я пока был еще жив… Мне чудилось, что меня затискали и затолкали галлюцинации. Мне мерещилось, что я — это не я, а некий неизлечимый мудак, совсем не по праву обретший когда-то жизнь на этой земле!..

За рулем сурового «хаммера» сидел мой Старик! Да, да, именно тот самый Старик, изображения которого таились сейчас в багажнике моего японского автомобиля, три портрета которого, вынуждающие меня до слез желать жизни и до боли мечтать о смерти, я хотел сегодня где-то припрятать, далеко, глубоко, но только с условием, чтобы когда-нибудь тем не менее мне можно было бы их очень непросто найти…

Неужели я на самом деле видел только что перед собой того самого своего Старика?! Но это исключено! Но такого не может быть!

Но все-таки такое случилось… Небывалое бывает — это уже, по-моему, Петр I. Внутри неприступного (недоступного) «хаммера» и правда сидел мой Старик.

Я тяжело и грозно уронил кулаки на стекло. Матерился, ярился. Пробовал прогрызть зубами в стекле дырку, пытался расплавить стекло хлещущим обильно и неудержимо из моих глаз пламенем, выдувал из ноздрей напористо и сосредоточенно воздух, желая таким образом заставить стекло поддаться, прогнуться и лопнуть или, по крайней мере, хотя бы треснуть, хотя бы…

Дождь по-прежнему старательно избегал соприкосновения со мной. Небо сочувствовало мне. Мне даже казалось иной раз, что оно что-то нервно и тревожно кричит мне в самые уши, вроде как предупреждает меня о чем-то, вроде как хочет от чего-то меня уберечь…

«Хаммер» подло и нагло выскользнул из-под меня — взяв с места предельную для мощности его двигателя скорость. Асфальт стремительно поднялся ко мне снизу и бесцеремонно пхнул меня по ногам, по животу, по груди, по разжатым ладоням рук, по подбородку, по губам, весомо, больно… Я хотел было подняться — я был в состоянии, — но дождь меня тотчас прибил обратно к земле.

Небо теперь отчего-то перестало меня поддерживать. Видно, я сделал что-то не так. Верно, я в чем-то его не послушался. Судя по всему, мне следовало бы, конечно, отнестись к его предупреждениям с большим вниманием. И пониманием. И почтением… Но человек глуп. Он редко слышит даже себя самого.

Кто-то крикнул из какой-то машины, из проезжающей мимо, или из той, что остановилась рядом, руководимая своим любопытствующим хозяином, кто-то высек из себя ослепительно и обжигающе, что я пидор сраный и что мне на х… надо оторвать сейчас все, что можно мне вообще оторвать, а кто-то прицельно и сугубо принципиально метнул-швырнул в меня пустой бутылкой, хорошо, что пустой, дай бог ему за это здоровья и счастья; бутылка попала мне в нижнюю часть подбородка, рассекла кожу — дождь промыл рану, кровь смешалась с водой, боль растворилась в негодовании.

Подтолкни падающего, убей ближнего — светлый, восхитительный Ницше! Я не падающий, и я вовсе никому не ближний… Мои веселые соотечественники, те самые, что орали сейчас мне про мою сексуальную ориентацию и которые только что кидались в меня бутылками, бутылкой, вряд ли поймут когда-нибудь то, о чем я в эти минуты подумал, ну а если я им что-то все-таки, несмотря ни на что (несмотря на их невежество, на неукротимое и сверх меры агрессивное стремление к бездумию, несмотря на многомесячные холода, от которых коченеют их воля и их устремления, и т. д. и т. п.), объяснить и сумею, то вряд ли они тогда со мной и со сделанными мною выводами отыщут возможность для себя согласиться…

Нет, с нескрываемым возмущением заявят они, они вовсе даже и не собирались подталкивать падающего, а уж тем более этого падающего, то есть, собственно, ближнего своего убивать, это же ведь скверно, это же ведь дурно и вообще противоречит законам христианской и уж тем более православной морали, они просто банально и привычно желали согнать меня с мостовой, чтобы я не мешал их проезду, чтобы я не нарушал их спокойствия, пусть ненастоящего, пусть иллюзорного, а грубы и непримиримы так были, то тоже в действительности оттого лишь всего, что и с ними самими точно так же ведь все и всегда обращались, считали их за говно, за пыль, за ничтожество, никто и никогда в них не видел людей (не Америка, мать ее, чай), и не слышал, и даже подобного не предполагал…

А почему, спрошу я тогда их, эти так называемые все столь брезгливо, пренебрежительно и уничижительно к вам относились? И отвечу им сам, даже и не пытаясь дождаться их робких, нелепых и несвязанных слов. А потому, что вы сами — искренне — никогда за людей себя не держали. Были твердо уверены — в самой глубокой своей глубине, — что вы и вправду говно, и пыль, и ничтожество… Круг замкнулся. Все просто.

Но грозили они мне оторвать у меня все, что оторвать у меня возможно, и запустили остервенело в меня бутылкой тем не менее всего-то лишь оттого, что неосознанно, но безоговорочно вместе с тем подчинились инстинкту — подтолкни падающего, убей ближнего… О, если бы эти люди творили такое сознательно и контролируемо, они все, без всякого тогда исключения, имели бы полное право называть себя и считать себя безусловно Великими!

Я не падающий, и я никому не ближний…

Взял себя за волосы, поднял с асфальта (с благодарностью вспоминая Распэ), подошвы ботинок утекали назад вместе со скользкой водой, не боялся упасть и потому не упал, выпрямлялся, держа, как положено, равновесие, капли — собственность дождя — высыхали на мне тотчас, как только ко мне прикасались: на раскаленном теле расплавленная одежда… Я догоню тебя, Старик! А если не догоню, то найду. Обязательно и непременно. Ты мне нужен. Я должен точно знать, кто ты такой, если ты, конечно, мать твою, существуешь на самом деле… Я должен точно знать, что я не больной. Или все-таки больной, как подобное предположение и ни печально… Но я должен знать определенно и это.

Разогнал ресницами и руками — и ногами еще усердно себе помог — пелену перед глазами, сотканно-связанную из дождя, слез, выхлопных газов, телесных испарений, черной субстанции ненависти, осмотрелся по сторонам, ясно ощущая жестокую, мучительную и возбуждающую одновременно жажду действия. Жить — значит действовать, действовать — значит жить — это вроде как Сартр или, возможно, все-таки мой сосед — спившийся метеоролог Жан-Поль… Вытянул себя строго перпендикулярно земле, гордо, но не назойливо дотрагивался до всех и до всего заостренным, заточенным взглядом, люди корчились, автомашины ежились…

«Хаммер» увидел метрах в пятнадцати впереди от себя. Он просто стоял, мелко пузырящийся от усилившегося дождя, и все так же, как и прежде, как и несколько еще минут назад, когда он был ближе ко мне на те же пятнадцать метров, как и тогда, чугунно и скучно не шевелился.

…Словно руки утопающих из реки или из моря, а может быть и из озера, или пруда, или бассейна, из ванной или из — а почему бы и нет? — унитаза вынырнули из дождя руки очередных моих недоброжелателей. Кулак, принадлежащий одной из тех рук, ударил меня в правый висок, а кулак, принадлежащий другой из тех рук, расплющил хрустяще мне левое ухо… Они больше походили на богов, чем на людей, обладатели этих рук и тех кулаков. Рельефные, безволосые и гигантские, как истинные неземляне.

— В вашей жизни недавно случилось большое несчастье, — дергаясь, вздрагивая и гримасничая от боли, поспешил заметить я одному из богов, смотрел на него — насколько позволяли мне дождь, мои лицемерно-лицедейские способности и кулаки явившихся из ниоткуда существ — строго, сурово и пристально.

— Случилось, — ответил тот самый, к кому я поспешил обратиться. — Я вчера придушил своего папу. Он слишком много срал и слишком вонюче пердел, мать его!

Бог или хрен там его знает кто вмял свой кулак мне в живот, резиново-вязко, без большого усилия, утомленно и с некоторым даже сочувствием — я заметил, как мне показалось, тень легкого сопереживания на его гладком, плоском лице. Мне все-таки так только лишь показалось…

Титановый, многотонный кулак достал до моего позвоночника.

Позвоночник принял кулак уже на излете удара, и поэтому страдания его, позвоночника, оказались терпимыми. В отличие от страдания всего моего организма в целом…

Я обнаружил боль даже в своих волосах. Я не говорю уже о ногтях, мозолях и папилломах. Болела также и моя одежда. Особенной яркостью и остротой болезненности отличались мои ботинки (от Гуччи, кстати) и мои трусы (от Келвина Кляйна, между прочим). Мой организм выл, ныл, гавкал, мяукал, рычал, пищал, квакал, чирикал, трещал, скрипел, свистел, сопел, кряхтел, гудел, зудел, хрипел…

— Совсем недавно в вашей жизни произошло очень важное, очень значительное событие, определяющее, — обратился я шепотом, но громко, выхаркивая звуки вместе со слюной и комочками крови, ко второму рельефному и безволосому, к неизвестному Богу, пришедшему с дождя, без добра, но с силой и гневом, с намерением освободить себя от меня, да и не только себя, но также и всю улицу Тверскую и прилежащие к ней тупики, проезды и переулки. — Вы, кажется, обрели любовь, или жену, или новую сексуальную партнершу либо партнера… Или, возможно, обзавелись потомством… Что-то произошло. Что-то важное, значительное, определяющее…

— Произошло, — ответил второй Бог, хлюпая голыми веками, выжимая из глаз назойливые дождинки; за толстыми короткими зубками толстый короткий язычок. — Я обзавелся… этим самым, как его, потомством… Но оно, потомство это, не прожило и недели, я разгрыз ему череп. Слишком много ссало это потомство и слишком громко орало…

Легкий, маленький, остренький, несоизмеримый с размерами тела его хозяина, несуразный потому, нелепый, смешной кулачок второго неизвестного Бога воткнулся мне в середину лба. Я почувствовал, как кулачок дотронулся до мозга и кокетливо пощекотал его. Как только кулачок выпростался из моей головы, смеющийся иподмигивающий, я упал. Боль теперь взялась за меня серьезно и основательно… Сердце, печень, селезенка, легкие, желудок, поджелудочная железа, а также вместе с ними еще и несколько метров кишок бросились вдруг разом в пляс — как по приказу, как дисциплинированные танцоры после отмашки дирижера, как цирковые подневольные звери после команды безжалостного дрессировщика… Свет белый накрыл глаза, а в уши втянулась, маслено, мягко, тепло, прозрачная, невесомая, едва слышимая, но явно и ясно предназначенная только для меня одного и ни для кого больше другого музыка. Мелодия, неуловимая, убегающая, возрождала внутри меня давно забытую радость и еще ранее утерянное удовлетворение… Не хотелось жить, но хотелось умереть.

Но сегодня я не умру. Я мог заявить себе об этом точно и безапелляционно. Хотя умереть хотелось на самом деле. А и вправду, что меня держит на этой земле? Только сам факт жизни и не более… Ни любви, ни привязанностей. Я не привязан даже к самому себе. И я совсем даже сам себя не люблю, как, впрочем, и большинство людей, населяющих нынче мою замечательную Родину… Жаль только будет, что я ничего так и не сделал в своей жизни. В смысле не сумел использовать, ни оптимально, полно, ни хоть бы как, те ресурсы, которые были мне даны от рождения, не исполнил своего предназначения, а оно заготовлено было для меня — это ясно, как, собственно, и для любого другого, только я не знаю еще до сих пор какое…

Сладость самореализации — это, я убежден, ни с чем не сравнимая сладость в жизни всякого человека. Секс велик, но не настолько. Хотя одно без другого, наверное, существовать не может, наверное. Поиски в себе Дара или завоевание его — вот то, для чего имеет мне хоть какой-то смысл пока оставаться в живых. Но не умру я сегодня вовсе не из-за того, что обрел вдруг конкретное и контрастное понимание причин своего пребывания на этой земле. Нет, я не умру просто потому, что не умру. Я просто знаю, что сегодня я не умру, и все. И знал это с самого начала, то есть с того самого момента, как только первые три мужичка примерили ко мне свои кулачки. Это знание не имело для своего возникновения ровно никаких оснований и совершенно ни единого повода, но оно тем не менее явилось ко мне (я даже не смею догадываться откуда) и надежно во мне укрепилось…

Захлебывался холодом и дрожал, изнуренный дождем.

Очнулся, застигнутый осознанием того, что сегодня я не умру.

Еще сколько-то времени назад смеялся, умиляясь всему происходящему вокруг, вернее, всему не происходящему вокруг, устремлялся навстречу ласкающему свету, подчинялся беспричинной радости, летал от насыщения удовлетворением, восхищался собственной решимостью все рассказать — кому-то, кому? — о себе единственно откровенно, наслаждался теплом и уютом, нежностью и участием, а теперь вот вернулся обратно — в грязь, в дерьмо, в ярость, шум, в недовольство, в неудовлетворенность, в растекшуюся повсюду ненависть… Захлебывался холодом и дрожал, изнуренный дождем.

Подошвы, завязанные бантами шнурки, серые ночью носки, серые ночью брючины проезжали влево-вправо, вперед-назад, энергично и целеустремленно перед моими глазами, то закрытыми, то открытыми: Боги колошматили меня упоенно ногами — с комментариями и прибаутками: «Не стойте на дорожке, берегите ваши ножки… Этот козел, того самого, экстрасенс, что ли, б…?! Видали мы, на х…, таких экстрасенсов, е…и мы, на х…, таких экстрасенсов, телепатов-хренопатов… Любишь кататься — уважай пацанов… Че он там, падла, про сексуального партнера базланил, он че, сука, думает? Он думает, б…, что я пидор, на х…?!»

Все, что не убивает нас, делает нас сильнее, — это снова святой по имени Ницше. И он прав. Я готов был сейчас подтвердить те слова. Гигантские неземляне не убили меня, хотя сделать это все же пытались и пытаются, упорные, до сих пор. И не убьют. И я теперь — вот именно в тот момент, когда они продолжают меня бить, — могу утверждать, что я сильнее их все равно. Вместе с бронебойными ударами своих рук и своих ног они вколотили в меня еще лишнюю силу — она поспела от твердой непримиримости и жестокого сопротивления. Я знал, что, стоит мне только подняться нынче, оттолкнувшись свирепо и мощно спиной от асфальта, они рухнут тотчас передо мной на колени и зашепчут, зареванные, о настоятельной необходимости все им простить…

Я врал себе любезно, конечно, про зареванных и винящихся неземлян — я только лишь мечтал о таком исходе, бессознательно, хотя настойчиво и упрямо всего лишь подманивал его, завлекал, призывал, подзывал, но силу я действительно сейчас ощущал внутри себя непривычную. Мне хотелось хохотать от наслаждения собой, и мне требовалось одновременно рыдать от упоения собой же. Боль вынуждала меня видеть мир вокруг себя ярким, ясным, многоцветным, радостным, бесконечным. А унижение, в свою очередь, вызывало к жизни спящее до сих пор, а может быть просто мертвое до сих пор, желание стать Победителем.

У Победителей не бывает черных дней — я обожаю человека, который подарил миру такие слова, не помню, правда, как того человека звали или зовут и кто вообще этот человек такой, к сожалению…

Наливался металлом, раскаленным, расплавленным, отмечал с нежностью и одобрением, как он насыщает собой мои руки, мои ноги, мои плечи, мои бедра, мою грудь — источник металла обнаружился быстро, это был я сам, я работал сейчас, как доменная печь, как мартен, как наша планета Земля, как сама Вселенная, я обыкновенно и банально самовозрождался в эти минуты.

Приказал асфальту срочно поднять меня. Напугал его, злобно и угрожающе ощерившись, пальнув в него горящими кусочками металла из заряженных мщением глаз. Асфальт подчинился быстро и беспрекословно. Он поставил меня на ноги и сам тотчас опустился назад. Времени на раздумья у меня не имелось, и поэтому я действовал, доверившись своим инстинктам. Как только я оказался на ногах, я в то же мгновение с исполинской, совершенно неожиданной для себя мощью разъял руки в стороны. Два кулака, и один и второй, и правый и левый, угодили точно в холодные, мокрые, возбужденные лица Богов.

Богам не понравилось то, что я с ними сделал, но они не смогли тем не менее ничем мне противостоять и никак. Не хватило ума, образования, красоты, сексуальности, а также умения пусть даже в самой минимальной, мизерной степени контролировать свои меленькие, дерьмовенькие, ничтожненькие жизнишки. Они обвалились на асфальт, как мертвецы, хотя были на самом деле еще несомненно, формально живыми и вполне достоверно здоровыми. Фонтанировали слюной и мочой, пока падали, ошпаривали испражнениями проезжающие машины и пробегающих пешеходов, метали говно из-под джинсов и брюк — точно так свеженькие мертвецы пытаются отдать последние почести своим неотвратимо и навсегда утекающим жизням.

Неуспокоенными и неугомонными оказались рельефные и безволосые. Отплевавшись и отмочившись, вцепились зубами в воздух и заставили себя вернуться в реальность — я видел, как вновь появилось что-то похожее на смысл в их круглых, высунутых неправдоподобно наружу, почти никогда не моргающих, вялых глазах. Затолкали оба как один руки за полы коротких кожаных курток и, матерясь и негодуя, топоча каблуками по загруженному лужицами и ручейками асфальту, все еще лежа и даже не сидя, заботясь, наверное, таким образом о собственной безопасности или о неприкосновенности вожделенного неосознанно страха (страх — это ведь тот же наркотик), выкорчевали из-под глубоких промокших подмышек огромные черные пистолеты.

На пистолетах скакали капли дождя. Подпрыгивая, вертелись затейливо в воздухе и шлепались снова на затвор, на целик, на мушку, на флажок предохранителя. Я смотрел то на один пистолет, то на другой и искренне любовался обоими. В пистолетах я видел театральную сцену, а в каплях дождя — балетных танцоров, танцующих не совсем классические балетные танцы, скорее танцы модерн, скорее. На одном пистолете, мне показалось, дают «Кошек» Уэббера, а на другом «Белые ночи» с Барышниковым в главной партии. Восторг! Мне бы тоже сейчас броситься безоглядно в пляс вслед за бесспорно талантливыми и определенно бесстрашными каплями и закружиться, закружиться в легком и виртуозном забвении, в забытьи, в наслаждении, в полусне, в отрешении, в отдохновении… Но я стеснялся. После не совсем удачного танцевального номера на крыше злополучного «хаммера» я сильно теперь сомневался в своих хореографических способностях.

Две пули имели, как я догадывался, совсем скоро очевидно явное намерение встретиться в моем ладном и аккуратном и достаточно (для женщин, девочек, дам) привлекательном теле. Встретиться и умереть. Увидеть мою селезенку и умереть. Роскошная смерть. Все настоящие пули стремятся именно к такой смерти. Увидеть человеческое дерьмо и умереть… Мне не очень сегодня, признаться, хотелось жить, но инстинкт самосохранения у меня тем не менее функционировал исправно. Я пытался выжить сейчас совершенно не оттого, что неудержимо и неукротимо жаждал ярко и насыщенно, разнообразно, и полезно, и здорово прожить свою жизнь — до далекой, разумеется, старости, а только лишь оттого — исключительно, — что меня, не оставив совершенно никакой надежды на сопротивление, волок за собой природный инстинкт, тот самый — самосохранения…

Боги не стреляли потому, что пока не видели в том пригодного смысла. Они наставили на меня стволы своих отвратительных пистолетов и матерно загалдели, обиженные, оскорбленные, можно, уверен, сказать, униженные, так даже, прибавим лучше, униженные и оскорбленные… Мне не уйти, не убежать, не раствориться в воздухе, не исчезнуть волшебно, не телепортироваться. Я ничего этого не умею. Хотел бы уметь — пусть любительски, — но все-таки пока не умею… Я бы подпрыгнул сейчас резиново-каучуково-гуттаперчево на асфальте, как на батуте, и взмыл бы ввысь в небо, в дождь, в тучи, в стратосферу, в ионосферу, в ноосферу, в космос, в гиперпространство, и задержался бы там на какое-то время, на недолгое, на короткое, до тех самых пор, пока на земле без меня не прошло бы, допустим, минут тридцать или час, то есть до тех самых пор, пока рельефные и безволосые Боги, ошеломленные и ошарашенные произошедшим, не сели бы в свои автомобили и, очумело покачивая валунообразными головами, не покатили бы дальше по своим пустым, никчемным, несуразным делишкам… Но я не обладал и не обладаю до нынышнего дня подобной выразительной и необыкновенной способностью. Я не подпрыгну и не взмою в небеса… Мне оставалось теперь только одно — молчать и не шевелиться. Для более убедительной демонстрации своих неактивных и непреступных, имеется в виду лояльных, намерений я поднял вверх руки и расставил широко ноги…

Рельефные ребята по-прежнему лежали на асфальте, нежно и по-сыновьи прильнув к нему спинами и вытянув мускулистыми руками в мою сторону, по-кинематографически элегантно, длинные и толстые пистолеты. Безволосые опасались подниматься, я видел. Их поразили мои удары по их деревянным лицам. Удары оказались точными и сногсшибательными — укладочными, вполне пригодными для реальных боевых действий.

Один сказал наконец: «Шевельнешься, сука, стреляю по ногам! Ты понял, мля, ты понял?!»

Другой проорал наконец: «Стой, где стоишь, пидор, стой, где стоишь, я сейчас тебя е…ь приду! Подмойся и надень свое лучшее бельишко, придурок!»

Суетились-возились на асфальте, терлись лопатками, пятками о пористую шершавую поверхность, простирывали свои ягодицы в ржавых, мазутно-бензиновых лужах, ворочали ушами в разные стороны, подлавливая привычные, простые, с детства, с отрочества, с юности успокаивающие звуки, как то: голос матери, желающий доброй ночи, лай щенка, подаренного отцом, плач сестренки, обиженной похотливыми старшеклассниками, скрип деревянной ступеньки на крыльце родного деревенского дома; и корчили еще мучительно мозги свои в поисках хоть каких-нибудь свежих слов и хоть каких-нибудь новых мыслей. Безуспешно…

Те трое, что пытались отмолотить меня до того, то есть до появления рельефных и безволосых Богов, являлись, как я теперь понимаю, истинными эрудитами и интеллектуалами по сравнению с теми самыми безволосыми и рельефными Богами. Они также тоньше и глубже чувствовали. И их можно было переубедить. И с ними можно было договориться. Они что-то видели в своей жизни, что-то. Они что-то прочитали за свою жизнь, что-то. Они о чем-то и часто думают определенно, о чем-то и часто.

Стоило мне только предъявить им некоторые заранее не уточненные, зыбкие, рискованные предположения по поводу неких серьезных или не особенно неполадок в их внутренней или личной жизни, как они тотчас же решительно и оперативно отвлеклись от своего недоброго и недостойного занятия и принялись усердно и с любопытством размышлять над моими словами. Я, как объект их прежде стойкого и пристального внимания, оказался им теперь совершенно не интересен. Им понадобилось теперь, и это естественно и резонно для нормального, что-то пытающегося понять в этой жизни человека, переключиться на раздумья и размышления о самих же себе… Я справился с ними, не применяя к ним никакого физиологического силового воздействия. Я просто сумел их отвлечь. Я обыкновенно смог сменить их приоритеты — на данный период времени, конечно, конкретный, единственный. И они поверили мне, хотя и изумились, я это видел, внутренне, но скрыв свое изумление — вольно или невольно, не знаю, скорее всего невольно… Поверили. Сначала поверили, затем попытались проанализировать мои слова и после попробовали сделать выводы. Все укладывается в схему. Именно так и должны вести себя, именно так и должны были действовать неглупые, относительно образованные и к чему-то, все равно к чему, главное, что осознанно, стремящиеся люди.

Таких же в свою очередь, как рельефные и безволосые, я предлагаю прошибать только пулей — Словом не получается. Или гранатой. Или снарядом. Или, в крайнем случае, противопехотной или противотанковой миной. Или нет, лучше все-таки бензопилой «Дружба» — больше мучений им придется тогда испытать. Или отбойным молотком. Или ломом. Кайлом… Таких, как они, на земле бессчетное количество. А в нашей стране, пораженной православием и коммунизмом, много особенно. Они опасны и бесполезны. Они только жрут, срут и неумело, без всякой фантазии совокупляются. Слова на них не оказывают никакого воздействия, они реагируют только на боль. И, что самое отвратительное, они никогда не готовы к смерти. Она для них всякий раз неожиданность.

…Мама звала его в детстве то Пончиком, то Сахарком, то Булочкой, то Сдобочкой, то Уродом, то Дристуном, то Зассыхой, то Сволочью, то Вонючей Колбаской. Он был жирным, потливым, неуклюжим и молчаливым. И еще он постоянно пердел — где бы ни находился и чем бы ни занимался…

Он лежал сейчас в луже на черном, пробитом насквозь водой в миллионах, миллиардах незаметных точек асфальте и смотрел про себя кино… Вот он, например, бежит по пустырю за бабочкой-капустницей. Ему двенадцать лет. Он хочет ее поймать и съесть — он очень-очень любит капусту, и он думает, что бабочка-капустница — это одна из частей капустного кочана. Ему весело и свободно. У него урчит в животе, и его мучит икота…

Вот он находит в своем портфеле кусок засохшего дерьма. Все в классе сокрушительно и оглушительно, истерически хохочут. И громче всех и обильней всех смеется девочка, которая ему очень нравится. Ему четырнадцать лет…

Вот разукрашенная, и напомаженная, и чуть пьяноватая, кокетливая, возбужденная непривычно его мать тискает жадно и старательно, и долго уже, его голенький, маленький член. Но член все никак не желает подняться. Мальчик, то есть он, он сам, еще потолстевший, еще подурневший, виновато улыбается и заискивающе смотрит матери в глаза. Отчаявшаяся мать вдруг начинает ругаться и колотить его будильником по голове… Он накрылся с головой одеялом, плачет и рассматривает в свете карманного фонарика фотографии стройного белобрысого военного. Это его отец. Он оставил его самого и его мать около десяти лет назад. Мальчику сегодня уже пятнадцать…

Вот он, злой и обиженный, бежит через весь город в сторону леса. Город маленький, и бежать ему по улицам приходится совсем недолго… Он пересекает долы, овраги, поляны, чащобы, он уходит все глубже и глубже в лес. Сегодня его все обидели. И учителя, которые, гады, весь день ему без остановки твердили: «Думай, думай, много думай и о многом, думай о своей жизни, думай о своем будущем и непременно думай о своем настоящем. Если не научишься думать, то так навсегда и останешься толстым, вялым, тоскливым, уродливым мальчиком. Двоечником и второгодником, третьегодником, четверогодником… Только ты сам можешь помочь себе. И больше никто…» И противная мамашка, которая заставляла его сегодня утром делать зарядку, которая отнимала у него его любимые булочки и которая кричала визгливо в его красное, опухшее после ночного сна ухо: «Хватит жрать, хватит пердеть, хватит спать, давай, сучонок, делай из себя мужика!.. Твоей матери нужен мужик, понимаешь, мужик, твоей матери нужен сильный, отчаянный, необузданный жеребец, а не такое вот прокисшее говно, как ты!..» Делать зарядку тяжело, а не кушать булочки тяжело вдвойне или даже втройне, а уж думать о чем-то тяжело тем более, это истинная мука, это пытка, это самоистязание. От думок так болит голова. Очень болит… Он больше теперь не будет ходить в школу. Он уже взрослый. Ему уже целых семнадцать… И он уйдет от матери. Насовсем. Он устал ее трахать. Она балдеет, а его постоянно тянет блевать… Он останется в лесу. Он выроет себе землянку и станет в ней жить… Через двадцать минут он захотел есть, а через сорок четыре минуты он захотел спать. Он разодрал две шишки, но орешков в них не нашел. Он съел какие-то ягоды, но его тотчас стошнило. Он нашел относительно сухое место, первое на пути попавшееся, и лег там спать. Но так и не заснул — было холодно и неудобно. Целый час он проплакал. А когда этот час окончился и начался час второй, он встретил грибника. Пожилой дядька накормил его, напоил, рассказал ему какую-то веселую историю и пообещал ему, что скоро непременно его, бедного и несчастного, толстенького и глупенького, из этого страшного леса выведет… Через полчаса толстенький и глупенький снова захотел есть. Грибник объяснил, что не может больше угощать мальчика, потому что ему самому тогда не хватит еды. Но до ближайшего населенного пункта осталось совсем немного… Мальчик взял камень и разбил грибнику голову… Грибник смешно дрыгал ногами, когда упал, и еще смешнее хлопал, беззвучно, друг о дружку губами, когда дрыгать ногами уже перестал… Мальчик съел все запасы грибника, выпил всю его воду. Сердитый, но сытый отправился после искать себе новое место для сна. С собой прихватил длинный широкий ножик грибника и несколько рублей, которые нашел у него в кармане… Снова не заснув и проголодавшись очередной раз, опять заплакал и стал звать на помощь. Кричал, кричал… Жалобно и жалостливо. Брошеный, одинокий… Случайно вышел к какой-то деревеньке, опять плакал, требовал вернуть его к матери…

Вот он, суровый и значительный, набычившийся и насупленный, вытаскивает из уличного ларька сморщенного, съеженного, попискивающего продавца и швыряет его на землю и вместе с другими горластыми и злобными молодыми людьми начинает дубасить продавца ногами. «Давай бабки, сука, на х…, или замочим, падла, б…!» — истерикуя и стервенея, кричат молодые люди… Мальчику уже двадцать один. Он уже совсем взрослый. Он теперь точно знает, что думать в этой жизни ни о чем не надо. А для того, чтобы нормально жить, надо просто бить по голове всех пугливых, беспомощных и неопасных…

Вот он сидит у себя в квартире на кровати и снова рассматривает фотографию своего отца. Мальчику грустно. И он не знает отчего. И не собирается даже думать об этом. Ему просто грустно. Ему просто печально. Ему просто тоскливо. Ему просто темно. За окнами день, комната залита ярким солнечным светом, а ему все равно темно… За стеной стонет пьяная мать. Она опостылела ему окончательно. Ему уже двадцать четыре года. Но он по-прежнему боится ее. Он сильнее ее, но он боится ее… Надо бросить ее и забыть о ней, и он это скоро обязательно сделает… И останется один. Совсем один. Он никого не любит, и его тоже никто не любит. Он совершенно не понимает, что такое любить или не любить. Он только лишь догадывается, что, когда тебя не любят, это все-таки несколько хуже, чем когда тебя любят. Он не только об этом догадывается, он это чувствует… Иногда. Вот сейчас, например, когда сидит на кровати и рассматривает фотографию своего отца…

Вот они сидят вместе с отцом за одним столом и обедают. Выпивают. Он нашел-таки отца. Помогли дружки из его команды. Бригадир помог — Леха Свежов по кличке Тухлятина… Отец потолстел, поседел. Потеет все время. Пукает. С усилием сипло дышит. Но пьет. И курит… Мальчик уже почти месяц живет у отца. Ему нравится жить у отца. Отец ему всегда улыбается. Говорит всякие хорошие слова. Часто обнимает его, целует тихо и быстро то в лоб, то в висок. Готовит ему еду. Сам бегает за водкой и сигаретами. Мальчику совершенно не хочется от отца уезжать. Он вовсе уже забыл и о матери. Как она там? Что с ней? Хрен с ней!.. Ему, в конце концов, уже двадцать пять лет!.. Иногда мальчик все-таки уезжает. Ненадолго. Бригадиру порой требуется, чтобы он дал кому-нибудь по голове… Вот отец заболел. Он потеет теперь сильнее, чем прежде. Он почти все время лежит. Встает очень редко. Иногда испражняется под себя. Врачей вызывать он боится. В больницу попасть боится тем более. Мальчик теперь вынужден сам готовить себе еду, сам бегать по магазинам. Мальчик вынужден теперь ухаживать за отцом. Это невыносимо. Мальчик мучается и страдает… Однажды он наконец признается отцу, что скоро уйдет от него. Возможно, что завтра. А возможно, что даже сегодня… Отец хнычет и умоляет мальчика не уходить, говорит, что очень-очень любит его, очень-очень-очень, и что он, мальчик, его единственная радость в жизни, его самое что ни на есть настоящее счастье. Мальчик плачет и искренне целует костистую, горячую отцовскую руку. Плачет, целует и вместе с тем по-прежнему заявляет, что скоро от отца он уйдет. Возможно, что завтра… Невмоготу ему больше так. Тяжело… Отец кричит уже во весь голос. Отцу страшно. Он не сомневается, что тотчас умрет, как только сын покинет его. Я не могу, говорит мальчик. Я прошу тебя, умоляет отец. Я не могу, говорит мальчик. Останься, останься, останься, шепчет отец, я так боюсь оказаться один… Из-под отцовского одеяла вытекает буро-зеленая струйка дерьма. У отца снова понос… Мальчик плачет и бьет отца пепельницей по голове — по вискам, по темечку, по затылку, и снова по вискам, и снова по темечку… Плачет и бьет, бьет и плачет, плачет и бьет, бьет и плачет… Прежде чем уйти, он забирает из квартиры остатки отцовской пенсии, конфеты, полбатона колбасы, банку кофе, две бутылки водки, сигареты. Отцовское обручальное кольцо и отцовский серебряный крестик забрасывает на балкон отцовского же соседа — пенсионера-пьяницы, придурка и психопата… Прежде чем покинуть квартиру окончательно, поджигает диван… Забираясь в автомобиль, улыбается — скоро он увидит маму. Ему кажется, что он соскучился. Ему кажется…

Я слышал в дожде не только шорох капель, и низкий свист встревоженно снующего между ними ветра, и невнятный звон и монотоный гул отвечающей ударам дождя земли, но я слышал еще в дожде музыку. Это не Бах, и это не Бетховен, и это не Морриконе, и это не Кейдж и не Шёнберг, это не Вагнер, и это не Кеймен, не Чайковский, не Малер, и даже не Пафф Дэдди, и уже определенно не Ришар Кошиянте… Звучала музыка — я это осознал совершенно неожиданно, вдруг, без какой-либо предварительной для подобного осознания подготовки, которая живет в каждом из нас, в каждом без исключения — и в придурках, и в уродах, и в гениях, и в красавцах с красавицами, и в больных, и в здоровых, в счастливых и несчастливых, в маленьких и стариках, в только что родившихся и в уже умирающих. Пока мы живы, эта музыка правит нами. Пока мы живы, именно она-то и держит нас на этой земле. Пока мы живы, только она и вынуждает нас действовать… Я раньше иногда умудрялся распознать эту музыку в самом себе, но я никогда еще до сегодняшней ночи не умел различать ее в ком-то другом. Вот в том сутулом парне, правящем «Шкодой-Фелицией», я слышу, например, легонький, прозрачный, игривый мотивчик, прерывающийся, неровный. А вон от того короткорукого, брезгливого старика в черной «Волге» исходит скрежет и грохот. А со стороны вон той миленькой, худенькой, все время озирающейся вокруг себя девочки, сидящей за рулем ненового «вольво», я слышу вой разогревающихся реактивных турбин. В смешливом же, загорелом мужчине, владеющем «Фордом-Мондео», я отмечаю мелодию, чем-то напоминающую мне «Полет валькирий» Рихарда Вагнера.

Толстый, рельефный, категорично теперь, как я заметил, не Бог, держащий под напором танцующего дождя в обеих своих руках направленный на меня пистолет, подарил мне — только что — таящееся в нем, в не Боге, внутри, в глубине, беспорядочное кудахтанье кур и визгливый, трусливый, но ритмичный лай стаи дворовых собак.

Не очень толстый, но тоже рельефный, приклеенный дождем к асфальту с другой стороны от меня и тоже тыкающий уставшими, вздрагивающими руками, настырно и строго, в меня пистолетом решил поделиться сейчас со мной чем-то похожим на уханье заводского кузнечного пресса… И это тоже музыка. Необычная, непривычная, но музыка. Если получится, то я смогу добраться и до основной, до базовой, истинной мелодии этого славного малого…

Бум-бум — просачивается сердце через ребра наружу. Грудная клетка так может взорваться. Сердечная мышца сильнее, чем кости. Сердце мягче, но несомненно сильнее. Бум-бум-бум-бум…

Нетолстый рельефный понятия не имеет, что же такое жизнь, и только лишь смутно догадывается о том, что же такое смерть… Его смерть.

Хотя он и смотрит на меня в упор, не моргая, сопротивляясь воинствующему дождю, он тем не менее видит меня не всегда. Я то и дело исчезаю из его поля зрения. Он не видит в те мгновения не только меня, но и все, что живет и существует вокруг, — город, машины и, конечно же, дождь. Перед его глазами демонстрируется биографический фильм…

Или фильм демонстрируется все-таки перед моими глазами…

Бум-бум, бум-бум…

Вот он маленький, крохотный, совсем грудничок, он помнит, он помнит, лежит, завернутый во что-то грубое, режущееся и колющееся, среди всяких разных, непонятных, огромных предметов, вонючих, скользких, холодных, он задыхается, он стонет, но не кричит, но не плачет, в горле больно, в голове больно, в животе больно, он не знает, кто он, и он еще даже и не догадывается, что он вообще есть…

Вот он играет в футбол на площадке, построенной между школой и жилым помещением. Команда его детдома проводит сегодня матч с командой другого детдома… Он вспотел от движения и раскраснелся от осеннего ветра. Ему не хорошо и не плохо. Ему обыкновенно. Он что-то кричит весело матерное и тотчас что-то орет невесело матерное. Но он не злой и не добрый, он просто детдомовский мальчик. Подкидыш. Ему уже давно сообщили, что его нашли на помойке. Но ему совершенно все равно, что его нашли не в капусте. Он, правда, иногда ощущает некоторое неудобство, когда ему в очередной раз говорят, что его нашли на помойке, но он до сих пор так и не может понять (да, собственно, к этому и не стремится), отчего же и почему внутри у него возникает то самое неприятное и обидное неудобство. Игра закончилась, но он все еще агрессивен и все еще возбужден… Вот он видит девочку, за которой бегают все мальчишки в его классе. А почему это интересно они за ней бегают, мальчишки? Наверное, хотят посмотреть, что же у нее там под юбкой. И он тоже хочет посмотреть, что у нее там под юбкой. Ему можно. Ведь он уже совсем взрослый. Ему уже целых двенадцать лет. Девочка сидит на скамейке в углу двора и читает книжку. Он подбегает к ней и задирает ее юбку. Девочка кричит и едва не падает со скамейки… Учитель физкультуры долго бьет его в раздевалке спортзала… Потом раздевает его и целует. Всего. С ног и до головы…

Вот он вместе с другими детдомовскими мальчишками марширует заученно по спортивной площадке, построенной между школой и жилым помещением. Все мальчики в серых, затертых, застиранных костюмчиках. Сами тоже серые, угрюмые, настороженные… Вот они бьют в раздевалке спортзала какого-то старика — это директор детдома. А учитель физкультуры бегает вокруг них, подбадривает их, советует, куда лучше бить и как — ногой, рукой, с какой силой, как побольней… Мальчику уже четырнадцать лет…

Вот он вместе с другими детдомовскими мальчишками марширует заученно по спортивной площадке, построенной между школой и жилым помещением. Все мальчики в затертых, заштопанных, застиранных серых костюмчиках. Сами они по-прежнему серые, угрюмые, настороженные… Вот они в раздевалке спортзала насилуют какого-то недоразвитого подростка. А учитель физкультуры, голый, возбужденный, бегает вокруг них и подбадривает их, подсказывает, как, что и куда лучше вставить — с какой силой, как побольней… Мальчику уже пятнадцать лет…

Вот он вместе с другими детдомовскими мальчишками марширует заученно по спортивной площадке, построенной между школой и жилым помещением. Все мальчишки все так же в затертых, неумело, кое-как перешитых, заштопанных, застиранных серых костюмчиках. Сами мальчики и теперь тоже серые, угрюмые, настороженные… Вот они в раздевалке спортзала ласкают своего учителя физкультуры. Все голые. Под музыку Вивальди. Учитель стонет, кряхтит, кричит, кончает. Мальчики же привычно исполняют работу… Нашему мальчику уже шестнадцать лет…

Вот он вместе с другими детдомовскими мальчишками марширует заученно по спортивной площадке, построенной между школой и жилым помещением. Все мальчишки все еще в затертых, куцых, заштопанных, неотглаженных серых костюмчиках. Сами мальчики такие же, как и раньше, серые, угрюмые, настороженные… Вот они, вооруженные арматурой, цепями, ножами, дубинками, громят продуктовый магазин на соседней с детдомом улице… Вот вытаскивают из-за прилавка хозяина магазина и, повизгивая по-щенячьи, дубасят его, слюнявясь от восторга и писаясь от возбуждения. А учитель физкультуры бегает вокруг них, подбадривает их и командует, куда эффективней бить хозяина и в каких местах магазина лучше всего искать его деньги… Мальчику уже семнадцать лет…

Вот он вместе с детдомовскими и не только детдомовскими мальчишками марширует заученно на пустыре между заброшенным домом и заброшенной фабрикой на окраине города. Все мальчишки в кожаных куртках и тяжелых ботинках. Сами мальчики такие же, как и всегда, серые, угрюмые, настороженные… Вот они вываливают пистолеты из-за поясов и из кобур, из карманов и из-под рубашек и стреляют, чуть присев и держа оружие двумя руками, в других, очень похожих на них самих же мальчишек, тех, что стоят напротив, и тоже с оружием, и тоже в кожаных куртках и тяжелых ботинках. Позади и тех и других мальчишек много автомобилей-иномарок. В машинах тоже сидят мальчишки. И те мальчишки, что сидят в машинах, тоже стреляют… Стрелка. Разборка. Выяснение прав. Конкретизация понятий. Раздел сфер влияний. Одним словом — обычное, тупое говно… Ничего интересного. Но это их жизнь. Детдомовские времена уже несколько лет как прошли. Но ничего так, собственно, и не изменилось… Учитель физкультуры бегает, голый, позади машин, возбужденный, потный, и командует, кому и куда стрелять… И как…

Вот он вместе с детдомовскими и не только детдомовскими мальчишками марширует заученно на пустыре между заброшенным домом и заброшенной фабрикой на окраине города. Все мальчишки в кожаных куртках и тяжелых ботинках. Сами мальчики такие же, как и всегда, серые, угрюмые, настороженные… Вот они, брызгая слюной и слезами вокруг, колотят, самозабвенно, отрешившись, забывшись, излучая надежду и сияя восторгом, колотят, колотят, колотят на пустыре между заброшенным домом и заброшенной фабрикой на окраине города своего бывшего учителя физкультуры. Голого… Выкрикивают еще какие-то слова. Чаще невнятные. Но иногда и понятные. «Достал, сука!», «З…л, сука!», «О…л, сука!»… Вот они, все вместе, мешаясь друг другу, толкаясь, скудно переговариваясь и с придуманной беззаботностью посмеиваясь, саперными лопатками закапывают труп учителя физкультуры возле заброшенной фабрики…

Вот он вместе с детдомовскими и не только детдомовскими мальчишками веселится на верхней палубе роскошного круизного парохода. Они стоят в порту Генуи. Тепло. Ароматно. Сытно… Все мальчики в пестрых, ярких рубашках, в светлых брюках и шортах. На их загорелых лицах только улыбки и удивление — ни угрюмости, ни настороженности. Славно… Вот он обнимает и целует хорошенькую девушку. Вот он впервые в жизни говорит что-то про любовь… Он сам себе изумляется. Он сам себе поражается. Нежные, ласковые слова выбираются из него сами по себе, без его воли. Они, оказывается, имелись внутри него, в глубине него, в самой сути его всегда. Просто таились, хоронились, скромничали до поры до времени. Время настало… Вот он носит ее на руках. Вот он вылизывает ее всю от пяток и до кончиков ушек. Вот он поет ей веселые песенки. Вот он покупает ей много-много цветов и много-много мороженого. И конфет, и пирожных, и еще много-много всякой одежды. Вот он целую неделю подряд повторяет ей без отдыха и без пауз всего лишь только три слова: «Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю тебя!..» Вот он стоит перед ней на коленях и целует ее ноги, ее лоно, ее живот. Она только что сообщила ему, что она беременна…

Вот он вместе с детдомовскими и не только детдомовскими мальчишками сидит в просторном, богатом кинотеатре и смотрит какое-то доброе, «жизненное», тихое, семейное кино. И он, и все его друзья и товарищи, детдомовские и недетдомовские, очень любят смотреть простые, милые, легкие, спокойные, добродушные и добропорядочные фильмы… Все мальчики в стильных пиджаках, свитерах, пуловерах. На лицах мальчиков без усилий прочитываются волнение, умиление, сопереживание. Настороженность и угрюмость отсутствуют там уже и в помине… Вот он стоит перед кроваткой своего недавно родившегося сына и укладывает его спать. Жены сегодня дома нет. Она на один день отправилась погостить к родителям… Младенец утопает в кружевах, рюшечках, ленточках. Вокруг него благовоние и чистота. Младенец недавно поел и только что пописал и покакал. Он в неге. Он в уюте. Он в отсутствие знаний и опыта… Но он тем не менее плачет. Но он тем не менее просто орет. Чего ему не хватает? У него все есть! Все-все-все!.. Но он все равно, маленький пакостник, плачет, и он все равно, неблагодарный негодник, орет… Его самого, говорит себе под нос тихо и угрожающе наш мальчик, наш отец, нашли в помойке, он помнит, он помнит, вокруг все воняло, было холодно, его давно не кормили, и ему давно никто не менял его затвердевшие от дерьма и мочи, протертые до дырок пеленки, но он, несмотря на это, не плакал и не орал… Почему вот этому организму все с самого рождения — и тепло, и еда, и любовь, — а мне ничего, до сих пор ничего, мать твою, почему, а?! Меня выкинули на помойку, в гниль, в блевотину, без сожаления, да, более того, скорее всего даже с ненавистью, а этого вот сразу же, как он только объявился на свет, положили в заранее приготовленную свеженькую, накрахмаленную, благоухающую постельку! Почему, а?! Почему?!. Вот он бьет бедного младенца тяжелой массивной пепельницей по голове. Один раз, второй, третий… Прежде чем вызвать милицию, договаривается по телефону о своем алиби с детдомовскими друзьями и разбрасывает в беспорядке на полу квартиры вещи из шкафов, из стенки и из письменного стола…

Вот он вместе с детдомовскими и не только детдомовскими мальчишками заученно марширует на пустыре между заброшенным домом и заброшенной фабрикой на окраине города. Все мальчишки в кожаных куртках и тяжелых ботинках. Сами мальчишки такие же, как и некоторое время назад, серые, угрюмые, настороженные… Вот они сидят рядом с могилой учителя физкультуры и выпивают, поминая его… Вот наш мальчик наклоняется и целует землю над телом Учителя… Вот он просит у покойного прощения… Вот он, уже голый, командует детдомовским и не только детдомовским мальчишкам незамедлительно подняться и усердно продолжить прерванные строевые занятия — потный, раскрасневшийся от ветра и возбуждения…

Видел их жизни. И точнее сейчас, чем жизни тех троих предыдущих, которые только что, вот минуту назад, вот другую, вот несколько, хотели меня помять, поломать, испортить. Не ошибался, во всяком случае явно. Чувствовал. Если только совсем немного. В деталях. Не в главном… Боялся себя. Сопротивлялся себе безуспешно. Сдавался себе без восторга…

Я показал обоим безволосым, рельефным, и тому, который справа от меня, и тому, который слева от меня, открытые ладони, отвернув их от себя, ладони, растянув руки в разные стороны, демонстрируя таким образом спокойствие, миролюбие и беззащитность. Обозначал на губах смущенную улыбку, шевелил подобострастно ушами, направлял в коленки крупную, явно указывающую на трусливое бездействие их хозяина дрожь. Часто и хрипло дышал. Сутулился. Ежился. Выпискивал еще что-то невнятное, но очень и очень испуганное.

Мальчики мои, успевшие отметить, что я побежден, покорен, обезволен, задумали наконец отлепить себя от остывшего и промокшего под ливнем асфальта… Вставали терпеливо, неторопливо, вроде как с похмелья или как после сурового секса, фыркали машинально, дежурно, сдувая капли воды с крыльев ноздрей, с ресниц, со щек и верхних, потрепанных мною губ. Пистолеты не опускали. Все то недолгое время, пока поднимались, держали меня за стволом. Буднично матерились, привычно, обезличенно, больше получая неудовольствие от дождя и от самого факта непредвиденной ситуации, чем от меня персонально как такового. Но пистолеты все-таки не опускали по-прежнему, обученные, наученные, знали по опыту верно, что нельзя доверять даже — никогда и ни в коем случае — побежденности, покорности и обезволенности.

Рельефный толстый, который справа, все так же пердящий не вовремя и не к месту, слизывая воду узким, длинным, искривленным безобразно — то ли природой, то ли врагами — злобным языком с губ, с кончика носа, с мочек ушей, с ресниц и с бровей, уродливый, раздутый от дерьма, накачанный жиром, ударил с размаха меня под колено своей коротенькой, кругленькой, погнутой неправдоподобно чудовищной массой тела ногой… Знал, куда бить, и знал убежденно к тому же и как бить, хоть и уродливый, хоть и жирный, хоть и пердящий…

В кость мне словно чугунный штырь вколотили. Боль дошла до паха и допрыгнула до плеча. Сука, сука, сука!.. Я ничего не мог сделать. Я был сейчас несправедливо бессильным… Я порву тебя, гнида! Я заставлю тебя сожрать твое же говно! Я в…бу тебя в ухо, или… или, например, в нос, ты лопнешь, сволочь, от моей густой, обильной и всепроникающей спермы!

Рельефный нетолстый, который слева, уже голый по пояс, блестящий влажно-маслено в отсветах автомобильных фар, рекламы, окон, фонарей, редких, очень редких человеческих глаз, раскатывая металлические мышцы под замшевой кожей, попал рукояткой пистолета мне точно в переносицу. Боль докатилась до сердца и ударила в печень…

Они убьют меня на хер, они убьют меня, они убьют меня! Но сначала, суки, сломают мне ребра, и ноги, и руки и расколотят надежно мне череп… А вот тебя я загрызу, нетолстая падла! И сожру потом, всего целиком — без удовольствия, но с пониманием… И высру тебя уже после и, не прощаясь, спущу в унитаз!.. Я это сделаю! Я это сделаю!..

Рельефный толстый всадил затем носком своего ботинка ровно мне в пах, в промежность, в то самое мое очень нежное и необычайно любимое мною место. Боль взбесилась и принялась буянить по всему организму.

Рельефный нетолстый тем временем вбивал рукояткой своего пистолета огромные раскаленные гвозди мне в грудь. Гвозди прожигали мне сердце, и сердце орало нечеловеческим, несердечным, вернее, голосом…

Но я стоял все еще. На ногах. Не на коленях. Я не падал. Я держался. Салют, фейерверк я видел над городом. Город давал его в мою честь. Город прощался со мной. А почему только город? Со мной прощалась страна. Какая со мной прощалась страна? Эта страна? То есть та самая, в которой я нынче живу? Да блевать я хотел на эту страну! Со мной сегодня прощалась Земля! Со мной сегодня прощалась Вселенная!.. Я не принадлежу ни этому городу, ни этой стране и даже ни этой Земле! Я принадлежу, без всяких сомнений, Вселенной. Я принадлежу, разумеется, Вечности! Я принадлежу… Я не принадлежу никому! Я ПРОСТО ЕСТЬ, И Я ПРОСТО БУДУ, но меня вместе с тем и нет на самом-то деле, да и не было, собственно, никогда…

Вышел из дождя «хаммер», пятился, я видел его увеличивающуюся спину. Слезы, волнующиеся в моих глазах, искажали его очертания, но я тем не менее все равно догадывался, что он по-прежнему обаятелен и красив… Он шел мне на помощь, я думаю так. Или он шел для того, чтобы добить меня окончательно, я думаю так… «Хаммер» остановился метрах в трех от меня и от моих мальчишек. Замер, игрушечно-резиново закачавшись. Большой, большой, восхитительно пахнущий недешевым бензином. Мне захотелось вдруг протянуть руку и поласкать немного его аккуратный крепкий задок…

Из окна «хаммера» вылетела птичка. Черная, посверкивающая. Старик вышвырнул на улицу какой-то предмет. Я перемолол слезы веками и, сосредоточившись, посмотрел на предмет. Старик пришел мне на помощь. Старик предложил мне оружие. На асфальте возле американской машины тонул в дожде пистолет…

Ровно тысяча взрывов, я успел посчитать, разворотили мою голову на тысячу мелких осколков, я успел посчитать. Это толстый рельефный и, понятное дело, рельефный нетолстый одновременно ударили меня рукоятками пистолетов с обоих боков… Я умер. Но я все еще стоял на ногах… Нет, нет, я не умер — если я все-таки все еще стоял на ногах и ясно осознавал, что я все-таки умер, но тем не менее все еще продолжаю стоять на ногах…

Я не умер, я не умер! И не умру! Во всяком случае, в ближайшие мгновения, минуты, часы, а то и дни, а то и годы, десятилетия! Я не умру! Как бы вы ни старались, суки, как бы вы к тому ни стремились!

Сколько воды повсюду — надо мной, подо мной и, конечно, вокруг. Вода нападает на меня. Она проваливается ко мне в легкие. Она стучится в мои глаза. Она пробивается в мои уши. Но я, несмотря на такое дело, пока все еще не задохнулся, и я все еще по-прежнему вполне допустимо нормально дышу, и я все еще не ослеп и почти неограниченно вижу происходящее, и я пока еще не оглох, я слышу людей, я слышу машины, я слышу себя… Вода просачивается сквозь зубы. Вода просачивается сквозь щеки. Вода протискивается сквозь кожу. Скоро мы все будем целиком состоять из воды. И я, и те, которые слева от меня и которые справа, и пешеходы,разумеется, бредущие, бегущие, летящие по тротуарам, не спрятавшиеся, не укрывшиеся от нее, от воды, не разделяющие моих страхов, отважные, но беспечные…

Нырнул в толщу дождя, руками вперед, глотнув крупно воздуха предварительно, смеялся как ребенок, слез себе не хотел показывать, отталкивался ногами от гущи воды, будто плыл беззаботно в действительном водоеме, цеплялся руками за струйки дождя, подтягивал с их помощью свое тело, себя, все ближе и ближе к «хаммеру» и пистолету…

В тот самый момент, как я покинул асфальт и отправился путешествовать в дождь, я сумел услышать за собой два ясных выстрела, сначала первый, а следом второй, с интервалом, наверное, в неощутимые доли секунды, но точно два — не один.

К пистолету пробился тотчас же вслед за выстрелами, долго добирался, казалось, а на самом деле прошил воду стремительно и без задержек, мерещилось, что целую жизнь прожил, пока плыл к пистолету, а в реальном, истинном времени прошмыгнула всего лишь секунда.

Прицепил оружие к ладони, пальцам правой руки, а левой немедленно передернул затвор. Пистолет замурлыкал, обласканный пальцами, жмурился, щурился, предвкушая работу — радость удовлетворения, восторг наслаждения, припал доверчиво к теплой коже задом и бедрами и тотчас, вроде как зарядившись от нее, от воспаленной, пульсирующей кожи, решительностью и силой, доказательно жестко и профессионально свирепо ощерился в сторону безволосых рельефных, толстых и нетолстых…

Но беспощадность и злость покорного и отзывчивого оружия уже не понадобились. Толстый и нетолстый теперь опять плавали по асфальту. Не стояли на ногах, как малые еще совсем секунды назад, высокомерно и снисходительно рекламируя свои пистолеты и свои намерения, а съеженные и сморщенные, бесстрастные и неопасные, жалкие и одинокие, брошенные и невостребованные, убитые и не живые, да обыкновенно мертвые уже, окончательно и бесповоротно, я видел, я слышал, я был совсем рядом — глаза, покрывшиеся стеклом, смотрели уже не в мир, а дыхание утекло уже в космос, — а волновались беспомощно, притопленные наполовину, в солярно-бензиновых, объемистых лужах.

Дело происходило, судя по всему, так. Как только я отпихнул от себя асфальт и полетел улыбкой вперед навстречу «хаммеру» и его пистолету, два дешевых бойца, придурки и недоделки, уродцы и неумехи, в тот же возникший момент срочно надавили на спусковые крючки.

…Пули, потаскавшиеся яро по их телам, неуправляемые уже, предоставленные исключительно сами себе, сотворенные изначально и целенаправленно для смерти и разрушения, повыбрасывали из них, из тел то есть, из их дурных организмов, много всякой жизненно важной всячины, например мяса, крови, костей, и дерьма еще, и мочи, и какой-то еще темной и светлой, не идентифицируемой сразу слизи и жидкости…

Я не видел сам, своими глазами, как все было на самом деле, но я уверен, что в действительности все происходило именно так.

…Мои мальчики погибли бесславно, и бездарно, и нелепо, и глупо. Но они погибли именно так, как и должны в этом мире безусловно и определенно погибать несложные и простые, и всегда сердитые оттого, и жестокие оттого, и непримиримые оттого злодеи. К сожалению, подобная радость в столь раннем возрасте уготована далеко не каждому представителю злодейских племен и родов. Иные из них, суки мороженые, доживают, случается, и до чрезвычайно преклонного возраста. Но большинство же тем не менее, к моему трудно передаваемому удовлетворению и удовольствию, погибает все-таки в возрасте достаточно юном.

Всякая примитивная тварь обязана жить недолго. Но это, конечно же, только лишь в том случае, если эта самая, то есть примитивная, тварь без всякого принуждения, добровольно и даже более того — искренне злонамеренно мешает жить другим тварям — и примитивным, и непримитивным особенно.

Но по некоему недоразумению тем не менее, божественному или дьявольскому, галактическому или вселенскому, не знаю, не знаю, по некоему недоразумению… а может быть, вместе с тем, и это не исключено явно, что и по чьему-то ясному и целеустремленному разумению, наоборот, и благодаря ко всему прочему чьему-то настойчивому вниманию и победительно-беспрекословно подчиняющему влиянию, самое основное, базовое свойство всех примитивных тварей именно-то и заключается в том, определенно, чтобы как можно более активней и агрессивней мешать жить всем остальным пребывающим на этой земле — в относительном здравии пока еще, слава богу, — всем дышащим, зрящим, слушающим, переваривающим, испражняющимся и совокупляющимся — и примитивным и непримитивным особенно, мстительно, жестоко-пристрастно…

И вообще понятие ЧЕЛОВЕК категорически обесценивается, ветшает, разваливается, если этим же словом, тем же самым, одним и тем же, можно обозначить и сексапильного, умного, решительного, энергичного, точно знающего, чего он хочет в этой жизни, и безусловно убежденного в эффективности тех методов и средств, с помощью которых он достигает или будет еще достигать в будущем той самой цели, которой он в своей жизни хочет добиться, красавца и неказистого, мелкого, ленивого, испуганного, не понимающего, кто он, откуда он и зачем, собственно, он, и даже не догадывающегося об этом и, более того, совершенно не желающего никогда и нипочем этого понимать и об этом догадываться, уродца…

Давайте, может быть, все-таки назовем этого уродца как-нибудь по-другому. Не оскорбительно, не унизительно, не обидно, но по-другому. А то поистине очень часто и даже, может быть, гораздо еще чаще, чем следовало бы, происходит в нашей каждодневной, будничной жизни на этой земле Великая Путаница…

Какие же все-таки высокие, прекрасные и светлые мысли пробираются к тебе в голову, когда ты, бывает, вот как сейчас, например, реально и непосредственно сталкиваешься с чьей-нибудь смертью, не со своей, разумеется… Трупы мальчишек ласкали мне глаза, и ноздри, и щупающий осторожно, но с удовольствием, чуть тронутый уже мертвяцким зловонием воздух язык, и сердце, конечно же, и весь мой воодушевленный неистово и запредельно произошедшими событиями дух.

Я пил дождь, я трогал пальцами небо, я щекотал языком его пятки, я копался носом в его волосах. Небо снисходительно поглядывало на меня и добродушно подмигивало мне миллиардами своих глаз. Если бы сейчас меня, всем и всему доступного и открытого и никем и ничем ни от кого и ни от чего нисколько бы не защищенного, расстреляла бы, например, молния, то я от подобного расстрела сделался бы наверняка гораздо еще здоровей. Я не получил бы никаких травм, и я определенно ни в коем случае не лишился бы своей жизни. Это так. Я знал это нынче. Я чувствовал это теперь…

Дело в том, что я в настоящий момент не был защищен — и это действительно верно — чем-то видимым, ясно и точно осязаемым, объяснимым, понятным — как то, например, громоотводом, изоляционной крышей над головой, да банально все тем же самым банальным автомобилем или — а почему бы и нет? — например, некими отлично обученными телохранителями, которые владели бы умением каким-то образом аналогичные удары отводить или принимать эти удары исключительно на себя, или… или, допустим, каким-то новым, оригинальным, уникально совершенным, необыкновенно высокотехнологичным оружием — это правильно, это безусловно, это и вправду соответствует самой что ни на есть объективной реальности, однако у меня тем не менее все-таки имелись защитники, или защитник, имелись, имелся. Этим моим защитником, я убежден в этом, являлось то самое Нечто, загадочное, волшебное, странное, присутствие которого я в последние несколько часов особенно возбуждающе чувствовал рядом с собой.

Я могу поверить в то, что сейчас это самое Нечто, невыдуманное, не фантастическое, хоть и загадочное, волшебное и, разумеется, странное, я могу поверить (но не хочу и не буду, хотя бы, наверное, еще какое-то время, длинное-недолгое, до смерти или до чуть более раннего срока), что оно, это Нечто, сидело сейчас в неоткупоренном до сих пор мною «хаммере» на месте водителя и корчило из себя, и достаточно достоверно притом, Старика — моего, того, которого я вот только что, то есть очень даже недавно, написал на трех портретах подряд, точь-в-точь такого же, без единого, что безудержно любопытно, отличия, даже с идентичной родинкой под стальными, но явно напитанными нежной начинкой губами…

Слишком много подтверждающихся объективной реальностью совпадений…

Я видел его лицо, как вижу сейчас в сияющем зеркале неба свое.

Живой Старик захватил даже рисунок некоторых морщинок со своих портретов.

И именно точно такими же подвижными, быстрыми, решительными, ловкими, усмешливыми глазами он следил за мной там, в моей мастерской, со всех своих трех, без устали плавящихся в болезненной, уничтожающей, смертельной горячке портретов.

Старик — это и есть Нечто. Нечто — это и есть Старик. Или так: Старик — это нечто, которое сотворило то самое Нечто. Это его, Нечто, двойник, это его дубль, это его, так скажем, допустим, может быть, позволим себе подобное предположить, создадим прецедент, устроим точечную провокацию, это квантовый образ или какой-то там еще образ, хрен его знает какой, наверняка какой-то не установленный доподлинно пока, но образ, но образ тем не менее. Так вот я утверждаю…

Или это все-таки и есть само Нечто? А Старик всего лишь тривиальная маскировочная оболочка? Нечто не желает, чтобы я его глубоко и откровенно пугался. Оно хочет оставаться со мною на равных. Ему требуется, как я вижу, как я ощущаю, к чему-то подготовить меня, хорошему или дурному, безысходному или оптимистичному, умиротворяющему или отвратительному, или ему требуется, как я вижу, как я ощущаю, подготовить меня не к чему-то, а подготовить меня для чего-то, например для чего-то исключительно необыкновенного, для чего-то единственно нового, для чего-то всеохватывающе Великого…

Я вышел на этот свет маленьким и ничтожным. Никаким. Но и не чистым листом, как кто-то иногда заявляет (имея в виду вновь рожденных, всяких любых, не только меня лично, разумеется) — врачи, ученые, философы, служители культа, писатели, преступники, алкоголики, наркоманы, импотенты, уродцы, недовольные своим полом (и физиологическим, и тем, который в квартире), недержатели кала и к месту и не к месту фонтанирующие мочой, — а листом необычайно грязным и неподсчитываемо, а значит, и неучитываемо, инфицированным…

Я выкатился на этот свет никаким, то есть не сильным, не умным, не энергичным, безрадостным. Я выбрался на этот свет — с неохотой, с сопротивлением, со страхом, с омерзением — никаким, то есть злобным, подлым, жестоким, завистливым, вредным, не уверенным в себе и не уверенным вообще в постоянстве и надежности того мира, который меня вдруг неожиданно окружил, не любящим себя и не любящим никого, не осознающим вовсе и совершенно, а что же такое все-таки жизнь, и смутно, но не веря нисколько на самом деле себе, догадывающимся, а что же такое все-таки смерть…

Я выкарабкался на этот свет никаким, то есть необузданно и непререкаемо несчастным — да точно таким же, собственно, как и все-все-все остальные новорожденные дети на этой земле, где бы, когда бы и у кого бы они ни родились.

Меня выдавили на этот свет — насильно, нахально, не считаясь с моей волей, с моими желаниями, с моей болью, с моими криками, в конце концов, — никаким, то есть всего-то лишь только для того, чтобы рано или поздно, когда последует востребуемая команда, меня умертвить.

И всю свою жизнь, сколько я помню себя, и сколько я вижу себя, и сколько я слышу себя, и сколько с собой я более или менее близко знаком, я дерусь, отъявленно и заядло, со всем этим подаренным мне доброжелательной и любезной природой, или Богом, дерьмом. Сначала я бился с собой, разумеется, бессознательно, руководимый, видимо, некоей заложенной в меня той же самой доброжелательной и любезной природой, или опять-таки Богом, генетической программой контроля, а потом уже, через года, через века, через тысячелетия (мне иногда кажется, что я живу уже на этом свете тысячи и тысячи лет — честно), очень и очень даже осознанно, руководимый, наверное, теперь неким, как я понимаю, накопленным и практическим путем, и эмпирическим путем тоже (нужные книжки, нужные фильмы, нужная музыка, нужная живопись, равнодушие окружающих, непонимание родителей, пренебрежение приятелей и знакомых, сексуальная, и, как правило, исключительно сексуальная, симпатия девочек, девушек, женщин и одиночество, одиночество, одиночество…), опытом, позволяющим мне всякий раз, когда это требуется, проводить внутри себя педантичную и тщательную проверку, ревизию, инвентаризацию, как угодно, и выявлять — и очень быстро, стремительно, скорострельно, за мгновения, за десятые, за сотые доли мгновения, даже не успевая отдавать себе полностью отчет в том, что подобное выявление происходит на самом деле, и более того, что происходит оно вообще — мотивации, мотивы и желания неправильные и мотивации, мотивы и желания правильные и действовать уже в дальнейшем в соответствии именно с тем, что, считаю, делать я должен, а что, считаю, делать не должен, никогда и совсем. Вот оно как…

Я не хочу жить, я понял это давно. Я просто незатейливо заставляю себя жить.

И нас таких много. Нас таких большинство. Исключение могут составить только больные.

Дело в том, что природа, все та же любезная и доброжелательная, а может быть и все тот же неуловимый и ускользающий Бог, отдавая нам жизнь, позаботилась, как выясняется теперь и как для кого-то выяснилось, наверное, уже очень давно, в том числе и о том, чтобы мы были не особенно-то и удручены и травмированы ожиданием неумолимо и разрушительно приближающейся смерти. Они, или природа, или, может быть, все-таки Бог, подготовили нас изначально к тому — атомно, молекулярно, — что когда-нибудь все-таки вся эта утомительная, изнурительная и изматывающая бодяга под названием «жизнь» несомненно окончится. Мы все — и это основательно так, — хотим мы того или нет, стремимся мы к тому или нет, думаем мы хоть когда-нибудь о том или нет, истинно и безоговорочно силой выталкиваем себя в жизнь…

Я заставляю себя жить. И я заставляю себя изменяться. (Если же я стану все-таки следовать всему тому дерьму, которое заложили в меня беспрекословно природа или, может быть, тем не менее Бог, то в конце концов, и я не имею никакого права нисколько в том сомневаться — опыт и знания отнимают у меня всякое право на такое сомнение, — через какое-то мелкое и недолгое время я превращусь без каких-либо сложных усилий в жестокого, но трусливого и опасливого на самом деле, беспощадного, но лживого и коварного в действительности, нечистоплотного и безобразного монстра; оглядываясь вокруг, я вижу этих монстров повсюду, повсюду…) Я, я, я сам! Мой разум! Моя сущность! Моя середина!

Жить и изменяться вопреки природе, той самой любезной и доброжелательной, и вопреки тому самому единому и всемогущему Богу!..

И иногда, когда я вдруг особенно остро, ярко, контрастно осознаю наличие у себя столь мощной и столь убедительной воли, я чувствую себя Богом сам… И ощущение это призывает меня — сурово и категорично — бороться с самим собой еще активней и еще агрессивней. И получать наслаждение и удовольствие от этой борьбы. И насыщаться органично и цело искренним удовлетворением от подобной борьбы. И набираться скоро и полно безудержного воодушевления от такой вот борьбы…

…Пистолет как продолжение руки. Я указываю на «хаммер». Ствол оружия дышит «хаммеру» в зад.

Я хочу высосать из этого зада все его соки — необременительно вожделенные, животворящие, только мне одному и никому более не предназначенные.

Я припаду всем телом, страдающим, страждущим, тоскующим в ожидании требуемого ответа к его заду, приклеюсь, сольюсь с ним, утону в нем, захлебнусь им, превращусь тоже в металл или накажу ласково ему самому превратиться в нечто подобное человеку — волнуясь и с наслаждением не сдерживая сокрушающих судорог.

Я разобью жестокой пулей бесстыдно выставляемый мне напоказ его аморальный и безнравственный зад, развратный, выдирающий, вырывающий наружу — помимо воли — глубоко и тайно, с многочисленными шифрами и секретами запрятанные внутри меня похоть, желание и неиспользованную какое-то время уже — день, два, три, неделю — по назначению влагу!..

Но жалко! Он ведь такой красивый. Он совершенный. Он создание Мастера! Его сотворила Любовь!.. Нет, нет, нет, все не так — любовь на самом деле ничего сотворить не может. Это — миф. Отрицание самой человеческой сути… Его сотворил, разумеется, Долг, как, впрочем, и все остальное, что живет и пребывает еще Великого на этой Земле, на нашей Земле. Жалко… Я разорву на куски и кусочки — сумасшедшими и свирепыми пулями — горячие, ало-черные, дымящиеся, тошнотворно воняющие, все-таки лучше того, кто обладателем этого дразнящего зада правит.

Лужи расступались передо мной, когда я рвался к «хаммеру». Я ни разу не провалился в трещину или выбоину, пока отмерял те самые необходимые несколько шагов до машины.

Уперся стволом пистолета в черное боковое стекло, закричал страшно артиллерийско-канонадно громоподобным голосом: «Из машины, сука! Из машины, на х…! Убью, б…! Рас-с-с-с-стреляю через дверь, тварь!», любовался одновременно, искренне и непосредственно, беспокоящим и захватывающим произведением гениального австрийца Гастона Глока, то есть тем самым пистолетом Глок-17, который я сейчас и обминал в своей ненадежной, дрожащей руке… «Ты помогаешь мне или ты провоцируешь меня?! — орал, заходясь, заводясь от азарта и гнева. — Ты хочешь, чтобы я убивал, или ты хочешь, чтобы я защищался?!»

Выковырнув предварительно затхлые остатки воздуха с самого дальнего дна значительно и сурово ворочающихся под нежными ребрами легких, решился все-таки показать, но совершенно без всякого удовольствия, стеклу свою силу. Бросил на стекло рукояткой вперед зажатый в двух руках пистолет австрийского исполнения. И не раз, и не два, и не три… Топтался на месте притом, негодуя, заражаясь злобой и ненавистью сам от себя же, слабея то и дело без должного и необходимого сопротивления, от непонимания и неизвестности, но затем через мгновения какие-то вновь сосредоточиваясь — разбудив в который раз разум и возбудив с усилием волю, — концентрируясь, собираясь, предполагая всерьез и надолго начать заботиться о себе и надеясь, безусловно, на нужный исход…

Никогда ничего не бойся и никогда ни на что не надейся. Надежда — обратная сторона страха. Сколько раз я повторял себе эти слова, и сколько раз я даже и не пытался применить те слова к своей жизни…

Надеяться на что-то — значит не верить во что-то. Если я надеюсь на Бога, на его помощь, допустим, на его подсказку, на его защиту, это на самом деле означает, что я никоим образом и нисколько не верю именно в него, то есть именно в Бога, я всего лишь надеюсь на него, надеюсь на некие добрые и результативные действия с его стороны, но я не верю вместе с тем в него самого и тем более в саму возможность подобных, так желаемых и столь ожидаемых мною с его стороны эффективных и решительных действий, не верю, а только надеюсь; я не верю, например, в его силу, в его могущество, в его строгость, в его справедливость, а также, ко всему прочему, и в его милосердие, я не верю, то есть я сомневаюсь в их явном и неявном наличии у Бога, так же как и сомневаюсь, собственно, и в наличии самого Бога как такового… А мои сомнения в действительности — это и есть мои истинные, настоящие, реальные страхи. Круг замкнулся…

Бог внутри меня, говорю я себе. И я верю в его могущество и в его силу, говорю я себе. А значит, я верю и в могущество и в силу самого себя тоже…

Я новый. Я другой. Я лучший…

Я отвел себя от боковой двери на шаг влево, улыбался, не волновался, что-то мурлыкал доброжелательное и ударил неожиданно, применив утроенную, учетверенную, упятеренную, удесятеренную волей, эмоциями, и энтузиазмом, и верой, конечно же, силу, по облепленному сплошь водой лобовому стеклу.

Стекло треснуло.

Все оказалось более чем просто. И примитивно банально, к моему отвращению.

…Уехал город вправо от меня — фонарные столбы, деревья, мутные стекла витрин, лавочки и ларьки, равнодушно-дежурно отворяющиеся и закрывающиеся двери, печально-унылые, сизо-серые профили людей и собак — и на тротуарах, и в окнах отсыревших домов (я заметил также профили кошек на крышах и профили ожесточенно и безуспешно бьющихся с дождем над городом, высоко и не особенно, птиц), — блики эмоций, отсветы мыслей и разряды энергии (так неожиданно мало и того, и другого, и третьего обнаружено было), побежал «хаммер» влево от меня, ударив меня по рукам — случайно, не специально, мои руки и прилепленный к ним пистолет системы Гастона Глока еще продолжали лежать, удовлетворенные своим отважным и эффектным поступком, на ветровом автомобильном стекле, — кивнул мне презирающим стыд и правила задом, подмигнул мне надетыми на себя габаритными фонариками украшений, помчался-покатился в неясную нынче перспективу утекающей к самому центру города улицы, требуя и меня за собой, приманивая меня ароматами дорогостоящих бензина и масла, призывая меня мужественным и нежным одновременно, решительным и вместе с тем так удивительно робким верчением своих явно новых, явно сегодня только и исключительно для меня — лично — со всем тщанием и неподдельной любовью подобранных, с предвкушением удовольствия затем купленных, качественно и квалифицированно после пригнанных и подогнанных необыкновенно точно в заключение работы колес.

Он удирал от меня. Он меня оставлял. Он уходил, мать его, от ответа! Он нахально и нагло, сукин сын, не желал со мной говорить!

Распихивая боками трущиеся рядом машины, по сравнению с ним слабосильные и нежизнеспособные, проталкивался молча вперед, мощно и мягко, как истинный мачо, грузно, грубо и гордо скатывался вниз по улице, увлекая за собой раздражение, злобу, зависть, умиление и восхищение всех тех, кто ехал с ним рядом или просто находился вокруг.

…До моей машины недалеко, два шага, три шага, пистолет за поясом, улыбка под носом, азартное и громкое биение под ребрами, пятки чешутся, затылок горит (но совершенно при этом не хочется жить); кладу руки на руль, трамбую ногами педали, матерюсь весело и угрожающе, стряхиваю с себя воду, как собака после купания, еду…

Меня никто не остановил, и даже никто не попытался сделать подобное. Водители, наверное, испугались моего пистолета, того, который подарил мне Старик, или их привели в замешательство, или куда-то еще, или во что-то еще трупы, булькающие до сих пор фонтанами крови (верно, из каких-то особенно упрямых и живучих сосудов, артерий и вен), так и не успевших ни хрена понять в этой жизни несчастных мальчишек, или просто-напросто, может быть, люди чувствовали, что вот именно ныне и что вот именно с этим недобрым парнишкой, то есть со мной имеется в виду, безопасней будет все-таки дел не иметь.

Тяжелая дорога. Легкое сердце. Пистолет мне не нужен. Но избавляться от него я не стану — это подарок…

Пистолет дан мне в подарок. Для спасения моего дан или приготовлен специально для моего умерщвления? Кто подарил его мне, я не знаю. Предполагаю скорее всего, что Старик. Он живой или нет, Старик, Старик, поддельный или настоящий? Или он призрак обыкновенно? Или он всего лишь моя болезненная фантазия? Мои, так назовем их, художнические галлюцинации? Я должен узнать. Я должен отведать хотя бы ничтожную долю имеющейся о Старике информации, если Старик, конечно же, имеется сам, то есть если он есть, если он существует…

Я иногда думаю: а все ли для меня важно в этой жизни? Или, наверное, присутствует в ней, в жизни, все-таки что-то такое, что должно представляться мне совсем мелким, незначительным, ничтожным, не достойным внимания, любопытства, отвращения, ненависти, страха, любви и даже банальной доброжелательности. Для ощущения полноты жизни, мне кажется, и как пишут о том философы, психиатры и просто неглупые люди, требуется на самом деле, чтобы все вокруг было важным и неважным одновременно — потому как вот именно все то, что находится и творится вокруг, и составляет истинно саму нашу жизнь.

Вот, например, допустим, я полагаю, решаю, считаю, что этот вот человек, или эта, может быть, вещь, или тот — а почему бы и нет? дом или эта собака, кошка, белочка, или лошадка, или бог его знает кто там еще, или что там еще, что все это в данный названный конкретный момент мне вовсе и совершенно не нужно, и потому человека того я не замечаю, вещь выбрасываю или теряю, дома не вижу, а на кошечек, собачек, лошадок и белочек просто плюю…

Это сегодня. Это вот в данный, конкретный, названный час, минуту, мгновение.

Но завтра или тривиально и незатейливо через секунду может образоваться все так, что от этого же самого человека, от этой вещи, от этого дома, от этой ласковой кошечки, от этого шалого пса, от этой печальной лошадки и от этой испуганной белочки будет в реальности и строго, и безусловно, и, может быть, даже и ультимативно, будет зависеть благополучие и перспектива моего дальнейшего в этом мире и на этой земле проживания. Так происходило уже. Среди людей. Так случалось уже. Во все времена. И часто. Сотни, тысячи, миллионы, миллиарды раз на нашей великой (пока, во всяком случае) планете.

Все важно и неважно одновременно. Все востребуемо и невостребуемо одновременно. (Любимый, почитаемый тобою человек может оказаться в результате для твоей жизни совершенно нисколько не значимым. Преданная собачка, ревниво тобой оберегаемая и тщательно тобою воспитываемая, так и помрет, когда придет ее время, не привнеся в твою жизнь никаких новых, решительных изменений. Родной дом рухнет вдруг, подточенный старостью, и через какие-то считанные дни ты с нипочем не ожидаемой легкостью забудешь о том, что он когда-либо вообще стоял на этой планете. И так далее и так далее…)

Я с легкостью в действительности могу лишиться в нынешней своей жизни, в первой по счету, во второй или в третьей, всего без исключения, любой ее составляющей, и без всякой печали и без каких-либо страданий… Это миф. Это просто так кажется, мы просто когда-то сами так захотели, так постановили и единогласно и с воодушевлением после проголосовали, что с кем-то или с чем-то нам расставаться будет когда-нибудь чудовищно трудно и невыносимо губительно. Все не так…

Я давно уже не ощущал такой событийной насыщенности и такой мистической, метафизической радости, такого глубокого возбуждения и такого ясного и уверенного понимания того, что я, несмотря на свою обязательную, неотвратимую, неизбежную смерть, все-таки тем не менее все равно буду жить вечно — и именно здесь, на Земле, а не где-то еще, далеко или близко, здесь…

Я понуждал свой неновый японский автомобиль, нажимая на его педали и манипулируя его рулем и его же соответственно коробкой передач, следовать настойчиво и навязчиво за самоуверенным и самовлюбленным американцем «хаммером».

В самой Америке «хаммер», наверное, смотрится буднично и привычно, хотя чуть-чуть, возможно, и экзотично.

И скромно еще, ко всему прочему, я полагаю, он в Америке выглядит и, бесспорно, приветливо, и, без сомнения, улыбчиво.

А вот в России он не терпит казаться скромным, улыбчивым и приветливым. В России он стремится отчего-то к насилию, власти и подавлению. И в России ему отчего-то делать подобное позволяют. В России слишком много, и слишком многим, и слишком часто прощают, и без всякого на то основания. (Я не знаю, признаться, от врожденного благородства прощают или от трусости. Не хотелось бы думать, что все-таки прощают от трусости, от врожденной, от генетической трусости.)

Я отпущу сегодня в отношении тебя, «хаммер», и в отношении тебя, разумеется, Старик, непредставимо большую бяку. Поверьте мне. Оба. Я обещаю…

«Хаммер» воинственно и грозно протащил себя до конца недолгой Тверской. Никто из рядом шедших автомобилей не сопротивлялся. Все подчинялись безропотно его, «хаммера», командам и указаниям, ты, мол, налево, ты, мол, направо, а ты, гад, сучий потрох, быстро назад, твою мать!.. «Жигули», «Москвичи», «Волги» и «Нивы» жались застенчиво к тротуарам. «Мерседесы», «ауди», «вольво», «БМВ» и всякие там еще фургоны и джипы сдержанно щерились вслед.

Вышли к Лубянской площади. Повернули налево. «Хаммер» оставался по-прежнему от меня в нескольких десятках метров. Я как ни топтал беспощадно и вредно педали своего японского автомобиля, ближе подобраться к «хаммеру» не заставил его, автомобиль свой, никак.

Пробивали вместе со всеми другими огромные дыры в дожде. Плелись плотно, почти фара в фару, почти зеркало в зеркало, терлись, казалось, плечами, касались вроде как друг друга локтями. «Хаммер» строил мне рожи за несколько машин впереди, за три, за четыре… Я приближаюсь. Я уже рядом…

Подумал в какой-то момент, точно не зафиксированный, что должен сейчас, судя по всему (судя по силе и убедительности намерения, во всяком случае), остановить машину, забраться в багажник и порвать в мельчайшие клочья лежащие там изображения Великого Старика. И растоптать их после, и вмять их суровыми каблуками в грязь, в лужи, в асфальт. А может быть, даже и съесть эти клочки. Хотя желудку, наверное, это совсем не понравится… Тогда лучше всего, видимо, будет сжечь эти клочки, а пепел, оставшийся после сожжения, все-таки съесть — сжевать, разбавить дождем и проглотить, подавив отвращение. Или нет, нет, нет, не съесть — глупо, нелепо, избито, банально, и невкусно к тому же, и для здоровья никак не полезно, — а развеять его, празднично и торжественно, над больной, полумертвой уже, едва с тяжким усилием пока шевелящейся, вяло и сонно на мир реагирующей, ничто и нипочем уже не желающей, ни к чему давно не стремящейся, и не нужной уже никому, и не возбуждающей, и не воодушевляющей уже никого, и не провоцирующей уже ни на что, и не питающей уже никого неким новым животворящим, заряжающим энергией опытом столицей нашей — Москвой… Как раз к месту такое случится. Это стильно — пепел шедевра над умирающим городом. И музыка вокруг непременно — Малер, Бетховен, Хренников, Матусовский…

И тогда Старик, возможно, исчезнет. А если не исчезнет все-таки, то я после, взявшись за уши, и затворив глаза, и выдохнув, вытряхнув из себя, жестко и ожесточенно, все оставшееся внутри меня дерьмо, много дерьма, я знаю, затхлого, вонючего, ядовитого, уберусь наконец отсюда, из этого города, от этих людей, от этих домов, от этих запахов, от этих красок к чертовой матери… Пусть даже к чертовой матери — там все равно будет лучше, чем здесь, я уверен. У черта, я слышал, отличная мать, худенькая, стройненькая, большеглазая, коротконосая, живет только для секса, трахается со всеми, кто к ней прибывает, и с восторгом, теряя пространство, нападая на время, — мне рассказывали очевидцы (кое-кто, между прочим, имеет силу и отвагу возвращаться оттуда)…

Или рано пока удирать мне из этого мира? Не убежден, что доделал все до конца. Не решил что-то главное. Что-то нужное не сумел реализовать до сих пор… Не знаю, не знаю, не знаю…

А Старик ведь и вправду может уйти, пока я буду сжигать его портреты и потом развеивать под музыку Яна Френкеля и Марка Фрадкина, Генделя и обязательно Баха по ветру, под ветром, до ветру пепел, образовавшийся после придуманной мной Казни и показательных Похорон. (Благо случится, если и вправу исчезнет Старик после того, как я наконец-то расправлюсь с портретами, а если все-таки нет, не исчезнет — а я к уходу из этого мира окончательно еще не готов.) Он уедет. Он пропадет. И я тогда ничего и никогда уже о нем не узнаю. Я полностью потеряю над ним контроль… Когда-нибудь он, конечно, объявится. Но только сам. Без личного моего участия. По собственной инициативе. Неожиданно и имея оттого преимущество.

Я требую, чтобы он исчез. Но я совсем даже не желаю, чтобы он уходил… Я обязательно и непременно, и это мой долг, и это часть моего Пути, того единственного, я убежден, по которому мне надлежит в этой жизни идти, должен понять и объяснить себе после, а кто же все-таки такой тот Старик, и откуда он, сукин сын, появился, и отчего и почему он так категорически и необсуждаемо — одно лицо, даже крапинки те же в зрачках (я видел, я видел, я разглядел) — похож на те портреты, которые я сегодня ночью с таким вожделением создавал и создал, написал, получив при этом порцию не опробованного еще ранее опыта и незнакомую доселе вспышку яростного эротического наслаждения (удовлетворения, утомления)…

Я буду чувствовать себя обыкновенным, простым, то есть никаким, то есть исключительно и безоговорочно похожим на всех остальных, других, на всех тех, которые маленькие, серенькие, бледненькие, тоскливые, унылые, неумытые, неуклюжие, недобро пахнущие, вялые, тусклые, ничего не желающие и никуда не идущие, на всех тех, которых вокруг большинство, везде и повсюду, на любых континентах, в каждой стране, на всех тех, которые искренне не догадываются, зачем родились, и мучительно не понимают, почему умирают, если я не доберусь сегодня до моего Старика и не вытрясу из него всю доступную ему о нем же самом информацию — неполным буду себя ощущать, ущербным, несчастным, не способным к действию и движению, не обладающим Даром, не влияющим на события, не контролирующим собственные мысли и свои же решения, не отвечающим за свои поступки и за порождаемые ими последствия…

В растекающейся Москве людям неуютно. Хотя дождь и теплый. Дело в том, что дождь очень грустный и вовсе не любящий тот мир, в котором живет — в данный момент, например. Дождь безысходный. Совсем не загадочный. И он не таит в себе, за собой, перспективы.

В этом вашем долбаном городе ничего не меняется, будто бы говорит он каждому из нас. Когда бы я тут ни появился, я застаю всякий раз одну и тут же картинку. Снулые, угрюмые люди бредут не зная куда… Я затекал в этот город и при Долгоруком, и при Иване Четвертом, и при Павле, и при Петре, и при всех Александрах, и при всех Николаях, и при Советах, конечно. Я опускаюсь, случается, сюда и теперь, то есть в те самые времена, когда, представляется, жизнь вокруг должна была бы стать совершенно иной. Но все тем не менее остается по-прежнему. Люди все так же, как и десятки веков назад, отказываются драться за лучшую жизнь, не за чужую, а за свою, исключительно собственную. Она им не нужна — лучшая жизнь. Они отлично и комфортно чувствуют себя в жизни нелучшей. Они не получают, например, люди, никакого удовольствия от Успеха. И они без всякого энтузиазма и без какой-либо радости относятся к своим или чьим-то Победам…

Это печально, конечно, говорит в заключение дождь, но этот ваш обсосанный и обглоданный город на самом-то деле давно уже обречен… Он умирает. И никто и никогда его уже не спасет…

И не только сам город, думаю, мать его, но и все, что вокруг этого хренова города когда-то отстроилось, появилось, прибилось, прижилось… Страна, например.

…Люди слишком привязаны ко всякому и всяческому дерьму.

…Люди слишком не любят сами себя и оттого, разумеется, не любят других.

…Люди патологически недовольны тем, что имеют, но и вместе с тем ни за что не желают добиваться чего-нибудь большего.

…Люди всегда на что-то надеются, а значит, ни во что и никогда даже и не пробуют верить…

Но я не такой! Нет, нет! Я не желаю мириться! Ни с чем и ни при каких обстоятельствах!

Я теперь в отличие от всех остальных буду неистово требовать от себя Веры и буду беспощадно отгонять от себя Надежду!

Моя машина не ровня «хаммеру». «Хаммер» в другой категории. Он обладает классом. Я тыркаюсь во все дырки, которые вижу перед собой. Просачиваюсь, где получается, как техничный и бесстрашный гонщик на какой-нибудь «Формуле». Меня не терпят за это. Мне гудят. На меня матерятся. В меня кидаются огрызками, пустыми коробками из-под сока. Хорошо не гранатами. И слава богу, что не стреляют. «Хаммер» ловит спокойствие и удовольствие, уворачиваясь от меня. Я вижу это по его вздернутому, лоснящемуся заду…

Вот я выпрыгнул на тротуар. Тряхнуло болезненно, строго, не жалея и не щадя. (А кто это меня, интересно, будет щадить? Только я сам себя и буду, понятно, щадить…) Пристраивались прохожие на капот. Их вроде как в тот самый миг, когда я касался их бампером или крыльями, тотчас клонило ко сну. Бедные-несчастные, что они делают в этот час под дождем на городских тротуарах? Но все живы остались. Соскальзывали с капота, барахтались в лужах, выпрямлялись нехотя, с явным сопротивлением, корчили мне вслед ленивые и грубые одновременно гримасы.

Шептал себе, что усилия применял не напрасно. В шепот вкладывал всю злость и все буйство, что точили сейчас меня изнутри. Я «хаммера» не догнал, но и не отставал от него ни на метр. Он шел, не пользуясь никакими уловками. А я рвался за ним, изобретая все новые и новые трюки. Протыкал проходняки, вилял ошалело на встречной, клал аккуратно заборы в скверах и палисадниках…

Я его несколько раз терял. Потом находил. Высох от влаги дождя, пока сидел в кабине, пока гнал, пока соображал, пока матерился, пока желал «хаммеру» и этому хренову Старику страданий, мучений, смерти. Но стоило исчезнуть каким-то минутам, как влага снова вернулась ко мне. Только теперь в виде пота. Ощущение пота на теле, на коже мне очень нравилось. Пот меня возбуждал. Он показывал мне, что мой организм делает дело, что он работает — призванный моей волей и направленный моим умом. Стоящее, результативное действие, некая качественно, квалифицированно, остроумно, оригинально исполненная работа иногда возбуждает гораздо сильнее, чем секс…

«Хаммер» то и дело ворочался в переулках, счищал боками краску со стоявших у тротуара автомобилей, мял кому-то капоты и крылья, срывал у кого-то дверцы и бамперы, хохотал, я слышал, выпуская тяжелый, но ароматный дух из спаренных выхлопных труб. Вдруг умирал во дворах. И тогда я нервничал еще пуще. Молотил головой по рулю. Вынимал пистолет и грозил им своему отражению. Не боялся себя. Заряжался сам от себя — дерзостью, непочитанием страха, энергией, удовольствием.

Когда потерял «хаммер» в очередной раз, заволновался опять. Дышал порывисто, часто. Курил увлеченно. Озирался-оглядывался. Не останавливался. Совался во все ближайшие арки и переулки. Крушил беседки и песочницы во дворах. Плевал на возмущение встревоженно пламенеющих окон.

Нашел Большого Американца у тротуара в десятом или двадцатом по счету уже переулке. Предыдущие тупики и проезды обрыскивал, как таможенный пес багаж подозреваемых в ненадежности пассажиров. Гавкал и поскуливал самозабвенно…

Развеселился, после того как заприметил наконец «хаммера». Подпрыгивал на сиденье. Пел никем не написанные еще пока грозные и бравые песенки.

«Хаммер», сукин сын, зиял внутри пустотой. Я приварил глаз к лобовому стеклу и дотошно, и ревниво, ревностно даже, и особо пристрастно, получая наслаждение от своего звенящего рвения, подсвечивая себе карманным фонариком, рассмотрел весь салон «хаммера» — видимые, во всяком случае, от лобового стекла его части.

Если Старик пропал в каком-то подъезде, то я его скоро теперь не найду. Он может оставаться в этом подъезде, в квартире, которая находится в этом подъезде, сколько угодно долго, сутки, двое, трое, месяцы, годы. Но я буду ждать. Я никуда не уеду и не уйду — я начну Старика поджидать. Он появится же ведь на улице рано или поздно. Когда-нибудь… Но предварительно мне надо будет еще проверить близлежащие магазины, офисы, туалеты, кафе, рестораны, то есть те самые общедоступные, общественные организации и места, где мог какое-то время отдохнуть от меня мой нелюбезный Старик… Есть он, нет его? Он расплывается. Он течет…

Ночь. Никто и ничто не работает… Но фонарь накален. Запертая аптека. Двенадцать пьяных и обдолбанных кокаином или героином матросов не маршируют, вихляя бедрами и пятками, по переулку, и не матерятся соответственно, значит, и не блюют.

Я бегаю, бегаю… Дождь смыл с меня пот. Но прибавил азарта и нетерпения…

Можно уйти. Сесть в машину, забраться, кряхтя и отплевываясь, рассмеяться, откинуться на спинку сиденья, завести двигатель, закурить сигаретку, затянуться длинно и выдыхать затем долго и покинуть потом через какие-то мгновения — в тепле — поле боя, можно, можно, убить картины в завершение всего где-нибудь по дороге или найти все-таки место, где их серьезно и основательно получилось бы спрятать — в лесу, на дне Москвы-реки, в Кремлевской стене, в запутанных и мистических подземельях, договорившись заранее с диггерами, можно, можно, но делать этого я сейчас не стану ни за какие подарки мира; даже если я нынче и буду, допустим, точно знать, точно, точно, вот теперь, вот в данное, настоящее время, что в случае продолжения мною поисков коварного Старика я непременно буду убит или просто и обыкновенно скоропостижно скончаюсь, я все равно этого делать не стану, то есть я не сяду сейчас в машину, не затянусь сигареткой туго и с пониманием и не укачу — в уютном тепле — с места сражения… Я пытаюсь верить инстинктам, я желаю готовить Судьбу, я не надеюсь на неуправляемые обстоятельства… Трудно это, но исполнимо… Наверное…

Меня отказались пустить за толстую железную дверь. Мне сказали, что я пьян. И отвратительно грязен. Я дал людям денег, но, сколько, не помню, и меня тотчас пустили. Дал не много, не все, конечно, что было в кармане. Пистолет оставил в машине. С пистолетами в ночные клубы уже давно не приходят. Кому надо, понятно, приходят, а кто пообычней или кто поприличней, те нет, не приходят… Я нашел эту дверь и тот самый дом, на котором она висела и шевелилась (открывалась и закрывалась) в конце переулка. Возле нее — я увидел это издалека — стояло много интересных машин и несколько еще нервных мужчин. Мужчины притоптывали ногами и обеспокоенно то и дело выглядывали из-под зонтов. Мужчины потрогали меня взглядами и ничего не сказали.

Вздутый охранник прилип своей пухлой мошонкой к моему заду и старательно обыскал меня. Щекотал дыханием мое правое ухо. Или левое… От охранника пахло какашками. Они из него валятся, наверное, когда ни попадя, без предупреждения и каких-либо ограничений…

Не смел признаться кому-нибудь, себе например, что Старика тут может не быть. Заливаясь голодным и жаждущим смехом, приказывал верить, что Старик обязательно здесь. Если нет, то придет. А не придет, так я найду его все равно. Город маленький, и страна в общем-то не велика. Я доберусь до Старика и в Австралии, если не расстанется со мной к тому времени еще должное возбуждение. Но пока я в работе. Пока я еще в состоянии требовать от себя движений и действия.

Кто-то, некто, отъявленно низенький, дурной, шальной или от алкоголя, или от травки, наткнулся нечаянно лицом на мой локоть; вскинув ручки, вскинув реснички, вскинув губки, повалился назад. После того как упал, не поднялся. Я не сталотдавать ему положенную долю сочувствия, я двигался дальше, я искал Старика… В коридорах и залах полутемно, на столиках лампочки в абажурах — красных, розовых, фиолетовых, синих. Много хорошеньких растрепанных женщин по углам, в коридорах, в переходах, на лестницах, много там же и за столиками сердитых, недовольных мужчин. Хорошеньких женщин гораздо больше, чем просто симпатичных мужчин.

Здесь грустно, хотя вокруг музыка и некоторые гости даже без всяких усилий умеют смеяться.

А вот ко мне почему-то всегда подтекает печаль в тех местах, где, бывает, собираются люди…

Люди не любят друг друга, но все равно отправляются навстречу друг к другу, сознательно и, даже более того, намеренно.

Люди пусть даже любят друг друга, кто-то, наверное, — и значит, с большей силой и с удесятеренной энергией — неправдоподобными по сравнению с повседневной, будничной жизнью — бросаются в объятия друг друга.

Люди равнодушны друг к другу, им безразлична чужая судьба, и им в общем-то искренне наплевать и на жизнь собственную, но, несмотря на это, они точно так же, как и все остальные другие, может быть в меньшей степени похотливо, а может быть даже, как это ни странно, и более гипертрофированно желая того, подкрадываются друг к другу, дотрагиваются друг до друга, дышат друг на друга, принюхиваются друг к другу и издают при этом множество разных занятных, забавных, комичных и часто, чаще гораздо, чем следовало бы, драматическо-трагических звуков — общаются друг с другом…

Я вижу, я слышу, я чувствую, как люди презирают друг друга (тех, которые любят друг друга, я вижу, слышу и чувствую значительно реже), как ненавидят друг друга, как друг другу завидуют — и даже не имея на то, на зависть, совсем никаких оснований, — я вижу, я слышу, я чувствую, как они едва удерживают себя, чтобы не наброситься друг на друга, и не покалечить друг друга, и не умертвить после друг друга, с особым азартом и волнующим наслаждением… Они требуют от Бога справедливости только в отношении лично себя. Справедливость в их понимании — это предоставление всем остальным другим неправдоподобно меньшего количества возможностей по сравнению с ними самими. Они готовы на все, буквально на все, чтобы бесследно уничтожить друг друга… И вместе с тем как полные и окончательные придурки они, с непостижимым для меня совершенно, для меня нынешнего во всяком случае, упорством на протяжении вот уже безмерного количества времени продолжают накапливаться и скапливаться в специально — ими же самими — отведенных для подобного рода скоплений местах (я не имею в виду города и вообще населенные пункты, я имею в виду рестораны, клубы, вечеринки, свадьбы, банкеты и т. д. и т. п.)… Это не органично, это не гармонично, это просто отвратительно, это просто хреново, херово, мудово, это страшно, в конце концов, — они патологически не терпят друг друга, и они в то же время необыкновенно друг в друге нуждаются. Тогда уж, вашу мать, или — или: или живите, сукины дети, поодиночке, или сконцентрируйтесь, сосредоточьтесь и заставьте себя всех других остальных полюбить — так честнее… Я вот, например, — персонально — ощущаю себя истинно и единственно счастливым только тогда, когда я один…

Люди слабы и не уверены в себе никогда. Скорость света с годами меняется. Законы физики работают день ото дня все бессовестней и безответственней. Во всякое мгновение от Земли или от Неба следует ожидать любого подвоха… Как можно при подобных условиях и таких обстоятельствах быть в чем-то или в ком-то уверенным, а тем более быть уверенным в собственных силах?.. Люди опасаются всех и всего вокруг. Подавляющее большинство из них не умеют — и не учились тому никогда — исполнять предназначенные ими для самих же себя команды. Они не подчиняются себе. Они ругаются с собой. Они воюют с собой… Они боятся себя. (И правильно, кстати, делают. Они насилуют своих дочерей, матерей, братьев, сестер, отцов и дедушек с бабушками, они режут, как свиней или баранов, как скот, своих друзей, и соседей, и детей также, и тех же матерей и отцов, они жрут внутренности своих жертв, они выковыривают у них глаза и натирают ими себе больные места, они мочатся на них, на свои жертвы, и испражняются на них, а потом, а потом, когда их задерживают все-таки, искренне плачут и неподдельно раскаиваются в содеянном, искренне-искренне, неподдельно-неподдельно — они действительно не желали совершать ничего из того, что им тем не менее все равно пришлось совершить, ни первого, ни второго, не третьего — просто их эмоции не в состоянии были подчиниться их разуму в тот момент.) Мы все (и я, конечно же, в том числе) напоминаем определенно брошенных кем-то и когда-то неудачных детей… Мы жмемся друг к другу в истовой и глубокой надежде уйти, и вполне вероятно, что даже и навсегда, от ответственности за принятие необходимых каждому из нас, неотложных, ежесекундных решений… Мы ненавидим друг друга и ждем вместе с тем друг от друга реальной и действенной помощи… Наша подлость и наше коварство не поддаются анализу и осознанию… Но выход тем не менее, как мне кажется, есть. Однако я думаю, что мало кто пытается этот выход искать… Людям нравится ненавидеть друг друга и вместе с тем ожидать друг от друга реальной и действенной помощи…

…Я могу дотронуться до него рукой. Он впереди. Вот за тем плечом. Или за тем плечом. Или вон за той головой. Или вон за тем моргающим липко глазом. Неподалеку от этого уха. Он спрятался за напольной вазой. Он оседлал шалую залетную муху и сейчас носится, пришпоривая ее негуманно, по всем этажам представленного помещения. Свистит, орет, плюется, рыгает, мастурбирует, мочится, разбрасывая увлеченно сперму, мочу и блевотину на головы грустных (хотя иногда и смеющихся) и беспокойных (хотя и разыгрывающих тут и там, перед всеми или только перед теми, кому еще любопытно смотреть друг на друга, стойкое безразличие и суровую невозмутимость) людей.

Я пью запахи и тычусь глазами в ноздри, зубы, ресницы. Иногда попадаю в глаза. Когда попадаю, встреченные мною зрачки тотчас расширяются как от наркотиков, особенно у женщин, но потом быстро снова сужаются. Дело в том, что каждый человек без исключения считает — безосновательно, правда, — что на самом-то деле он не просто, допустим, мужчина и не просто, допустим, она женщина, а он король или она королева, принц или принцесса, избранник Божий — это не обсуждается; даже самый дурно и безвкусно сделанный из людей так считает, всякий… И потому такой человек, всякий, восхищаться кем-то или проявлять к кому-то, а тем более к тому, которого видит впервые, какой-либо интерес считает ниже своего достоинства, расценивает такое свое любопытство как ущемление собственной значимости, определяет это настойчивое требование информации как умаление своей неординарности и неприятие своей перспективности. Все не просто…

Женщинам нравилось здесь, не всем, я видел. Они с сожалением смотрели на своих спутников, но не все, некоторые с презрением или пренебрежением, и с удовольствием в то же время разглядывали все, что происходит вокруг, всех, кто находился вокруг.

Мужчины мало читают. Женщины читают больше. Мужчины почти никогда не смотрят кино. Женщины, не все, считают кино очень важной и даже неотъемлемой частью собственной жизни (не только сериалы и не столько сериалы). Женщины получают возбуждение от живописи, не все. Мужчинам, не всем, на живопись глубоко наплевать. Зачем она? Для чего она? Забавы странных, не совсем здоровых людей — как, впрочем, и литература, и кинематограф, и театр… Мужчины мало думают. Женщины думают много. И поэтому — наверное, мне так кажется, я так предполагаю — женские лица редко бывают похожими друг на друга, я имею в виду выражения этих лиц, а лица мужчин, российских мужчин, все слеплены по единому образцу, но не у всех, правда, они никакие, эти лица, они отличаются друг от друга только цветом кожи и цветом и густотой растительности на щеках и размерами носов, глаз, губ, тех же щек, лбов и головы, то есть черепа, разумеется, в целом, но никак и никогда, не у всех, правда, особым, специальным, специфическим, индивидуальным, принадлежащим только вот этому человеку, этому мужчине, и никому кому-то другому, выражением… На мужчин, на российских, скучно смотреть, не на всех. На женщин смотреть любопытней, интересней, не на всех… Российские женщины, не все, не любят российских мужчин. Они смиряются с ними как с неизбежностью. Если говорят, что любят, — не верьте — врут без сомнения. И очень часто сами даже искренне верят в такое свое вранье. Врут! Не верьте. Но не все…

Три девицы под столом сосали поздно вечерком. Я застал такую вот живопись в одной тихой комнатке, дверь которой, проходя мимо, случайно открыл — я любопытный, я отворял все двери, которые попадались мне в этом клубе… Трое мужчин делали вид, что на самом деле ничего необыкновенного с ними не происходит. Они со строгими лицами продолжали играть в свои игры, в данном случае в карты… А девицы, я заметил, откровенно неистовствовали. Стонали, сопели, повизгивали. Все как одна не обнаженные, все в разного цвета нижнем белье, одна в белом, другая в черном, третья в розовом. Забирает. Возбуждает. Но не меня. Но не сегодня. Но не сейчас. Как-нибудь в другой раз. Может быть, завтра. Может быть, через час.

Молодцов на сцене в одном из залов клуба тоже находилось трое. Они изображали официантов, обслуживающих одинокую даму. Одинокую даму они вытянули прямо из зала. Ее спутник нервничал, но смеялся, демонстрируя всем, что он простой и открытый. И обладает исключительно свободными взглядами. И не имеет вовсе ни единого комплекса. А с обратной стороны своих глаз, я видел, он яростно плакал. Он немножко любил эту женщину. Но он не желал показаться в ее глазах идиотом. Он любил ее и именно поэтому сейчас плакал. Он не хотел показаться в ее глазах идиотом и именно поэтому не удерживал ее, когда она решила подняться на сцену.

Женщина стеснялась официантов и смущалась наличия и обилия публики и тем не менее со сцены не уходила. Сидела за столом, принимая от официантов напитки и угощения. Женщина показалась мне хорошенькой и сексапильной… Я рассматривал лица людей вокруг — в поисках Старика — и в то же время то и дело поглядывал на женщину и официантов, увлекаясь предложенным представлением. Женщина показалась мне хорошенькой и сексапильной, скромненькой и, видимо, строго воспитанной, но жаждущей вместе с тем нового и требующей, несмотря на естественный страх, необычного… Подобные женщины всегда удивительны. С ними ярко и многоцветно. Но о преданности этих женщин приходится только мечтать.

Официанты, то есть артисты, или танцоры, или стриптизеры, или просто крепкие, спортивные, привлекательные ребята, пренебрегающие робостью и условностями, кокетничали с женщиной, шутили — не особенно весело, правда, острили — не очень-то остроумно, признаться, пританцовывали — довольно умело и с удовольствием и продолжали все подливать даме вина и угощать ее фруктами… Но вот один из официантов коснулся ее груди, легко, вроде как невзначай, а другой лизнул языком ее шею, а третий чуть поднял ее маленькую юбочку и не агрессивно — мягко помял-погладил ее лобок и неожиданно поцеловал затем в губы; а первый расстегнул ее кофточку, а второй потерся взбухшей ширинкой о ее щеку, а третий засунул пальцы ей под колготки; женщина вскрикнула и вытянулась на стуле, широко и бесстыдно, напоказ публике, расставив свои длинные ноги… Ее спутник загородился от сцены руками, как от слепящего света…

Женщин насыщает надеждой происходящее, мужчин удручает где-то в самых глубоких, далеких, глухих, тщательно упрятанных, редко вскрываемых, без радости и удовлетворения используемых схронах души. Женщинам хочется мастурбировать. Их спутникам хочется к проституткам. Женщины, не все, нуждаются в сексе и безопасности (любовь, как это ни печально, не обязательна), мужчины вопят и ревут, но бесшумно и незаметно, страдая от ожидаемой и требуемой с их стороны ответственности.

Старик коснулся моих лопаток — плечами, руками, губами, бровями — и что-то пробормотал мне отрывисто на ухо. Я закрутился на месте, на каблуках своих туфель, размахивая руками, цепляя пальцами воздух, и проходящих мимо людей, и сидящих неподалеку людей, перебирая глазами лица и волосы у всех тех, кого ухватывал взглядом; вон седые волосы, я вижу, я вижу, но это на самом деле волосы женщины, или вот, вот седые волосы, я различаю их точно, но они в действительности оказываются неожиданно редкими, или вон там опять я отмечаю поседевшие волосы, но именно эти вот волосы, я уточняю, являются волосами чрезмерно отросшими, или вон снова мелькает чья-то белая голова, но волосы на ней явно крашеные, или вон, вон я замечаю похожее отличительно лицо, но это лицо не старого совсем человека, а вот, вот показывается из-за чьих-то плеч и ушей, лбов и локтей снова знакомое мне лицо, но это лицо человека, когда-то переболевшего оспой, рябое, вон, вон, я снова вижу лицо, но у этого лица нет характеризующих, идентифицирующих его, Старика, родинок… Старик здесь, здесь, я убежден в этом теперь окончательно. Он только что ерничал и веселился у меня за спиной… Но вот стоило только мне обернуться, как он незаметно и стремительно ускользнул, тотчас же… И бесследно…

Я давил тараканов под ногами. Они хрустели и стонали, плотно, без зазора, накрываемые каблуками. Ээээх, я говорил, притоптывая, ээээх, швырялся во все стороны руками, что-то пел еще и азартно подпрыгивал. Распластался, белозубый, вдоль гладкой стены, прошелся подошвами по плинтусам — и еще одного встревоженного рыжего приколотил к полу, и еще одного, и еще пятого, и еще десятого… Откуда их здесь столько, мать их, в таком чистом и ухоженном месте? Рядом, верно, ломают сейчас старый дом… А может быть, тараканам на самом-то деле просто нравится подглядывать, как совокупляются друг с другом столько тысячелетий живущие параллельно с ними, тараканами, люди, и завидовать им, людям, завидовать, завидовать, завидовать…

Что за танец я отплясываю возле женского туалета? — спросила меня некая милая женщина. Она только что вышла из этого самого туалета и поправляла теперь без стеснения свою легкую юбочку. Я пожал плечами и ничего не ответил. Женщина посмотрела на пол, увидела валяющиеся на нем трупики тараканов и предложила: «А давайте сейчас попробуем сделать все это вместе…»

Я встречал такие лица, как у этой женщины, только в своих эротических снах. Женщины с такими лицами не ходят по улицам. И я никогда не видел их также разъезжающими в автомобилях, пусть даже не в простых, пусть даже в роскошных. Женщины с подобными лицами не попадались мне и на модных, дорогих и престижных тусовках. Я не замечал их и в домах влиятельных и богатых людей. (Условно говоря, конечно, влиятельных и богатых. В том обществе, в котором мы нынче живем, трудно назвать кого-то однозначно богатым и кого-то категорично влиятельным. Сегодня этот человек влиятелен, а завтра он мало что значимое говно. Сегодня этот человек богат, а завтра он уже без дома и без штанов. И вообще богатство и влияние таких вот людей — это, собственно говоря, ничто по сравнению с богатством и влиянием каких-нибудь, допустим, избранных американцев или каких-нибудь, допустим, отдельных англичан или немцев.) Такие женщины всегда, мне казалось, где-то скрываются, где-то прячутся, где-то таятся. Они убегают со света в темноту, если появляются когда-нибудь на свету, они закрывают от людей свои лица, если им приходится все-таки по воле судьбы находиться какое-то время в людных местах, они не показывают никому своего голоса, и они не предъявляют никому своих запахов… Такие лица, как у той женщины, с которой мы сейчас непринужденно знакомились у женского туалета, возбуждают мужчин сильнее, чем обнаженная или полуобнаженная ладная женская фигура, стройная, худенькая, мягкая, гладкая, ароматная, податливая, отзывчивая. Такие лица заставляют мужчин (тотчас же, как только увидел такое лицо) непроизвольно, невольно, неконтролируемо кончать — вроде бы как нежелаемо и с растерянностью и смущением, нечаянно — в собственные штаны. Я не знаю, можно ли такое лицо назвать по-настоящему красивым — наверное, — но я уверен, что такое лицо можно было бы без всяких возраженией и споров — с чьей-либо стороны, даже с лично моей стороны — назвать провоцирующим — провоцирующим на немедленное, самозабвенное, сумасшедшее с его обладательницей совокупление…

Мы давили тараканов, а я нюхал ее, моей новой знакомой, затылок. Затылок ее пах мылом, духами и еще чем-то таким, что вызывает примитивное желание и животную похоть. Феромоны это, наверное, или еще какой-нибудь подобный им раздражитель-возбудитель, безжалостный, неуправляемый. Ни одна моя женщина так не пахла. Никогда. Даже в момент наивысшего возбуждения, даже на самом пике оргазма. Верно, с недоброкачественными женщинами я до сегодняшнего дня занимался любовью, с некондиционными, с имеющими некие недоделки, с не доведенными — Природой, Богом, собственной Волей — до совершенного рабочего состояния.

Мы держались за руки и танцевали возле женского туалета. Я сказал женщине пока только свое имя. И все. И больше я ничего ей еще не сказал.

Я смотрел на ее тонкие ножки, а она, не отрываясь, смотрела мне ровно в лицо.

— Я никогда еще не встречала такого лица, — сказала она, продолжая танцевать и давить тараканов. Весь пол около женского туалета уже был усеян трупами тараканов.

— Какого? — спросил я.

— Вот такого, как у вас… Вот такого, как у тебя.

— Я тоже, — сказал я.

— Что ты тоже? — спросила она.

Ее дыхание, запах ее дыхания требовал сейчас от меня решительности, грубости и жестокости. Секс на самом деле — штука непревзойденно грубая. И необычайно нежнейшая одновременно. Я хотел сейчас высосать все ее дыхание и выпить к чертям собачьим всю ее кровь. Я хотел убить ее. Я хотел сжевать ее и проглотить ее. Я хотел облизать ее сейчас всю языком и затем опустить ее бережно в надежный карман.

— Я тоже не встречал такого лица. — Я поцеловал те самые свои пальцы, которыми только что держал ее легкую руку.

— Какого «такого»? — не отставала она. Ее коротенькая светлая кофточка, тугая, обтягивающая, рассказывала мне о том, какие у моей новой знакомой невеликие, но и вовсе не маленькие груди. Я разглядывал их и догадывался ясно и чувствовал определенно, как они хотят попасть ко мне в рот.

— Такого, как у меня, — ответил я. — Оно отличается у меня от многих других. Оно не похоже никак на многие другие. У него есть стиль. И у него есть выражение. Просто выражение. Не то чтобы именно мое выражение, личное, индивидуальное, а просто выражение само по себе. Оно, мое лицо, запоминается. И после того, как увидел его в первый раз, на него хочется смотреть еще и еще…

— Да, да… Ты опередил меня. Я хотела объяснить тебе твое лицо точно так же, — говорила моя новая знакомая. Она теперь больше не танцевала и не давила больше, с азартом и энтузиазмом, длинными-предлинными каблучками беззащитных и беспомощных насекомых. Она стояла и, трогательно и чуть нервно сцепив пальцы обеих рук у груди, смотрела внимательно, и ищуще, и заинтересованно, и почему-то даже, не скрывая, ревниво на меня. — Кто лучше из нас двоих, как ты думаешь, ты или я?

— Мне кажется, я встретил сегодня равного, — ответил я. — Или равную. Я могу смотреть на тебя, не чувствуя неудобства, какого-нибудь, любого, обыкновенного, не смущаясь и не стесняясь. И я могу также говорить с тобой легко и спокойно. И я не опасаюсь того, что ты не поймешь меня. И я не боюсь, что тебе удастся когда-нибудь обидеться на меня. Я могу сейчас наорать на тебя. И я могу сейчас даже ударить тебя. Больно. Очень больно. Но это нисколько не изменит твоего ко мне отношения. Мне так кажется. Я так думаю. Мне так хочется…

— А я встретила сегодня того, кто в действительности намного лучше меня, — сказала моя новая знакомая. — И равного, конечно, тоже, равного, равного… Мы говорим на одном языке. Мы все одинаково понимаем и все одинаково чувствуем… Но и того все-таки одновременно, кто намного на самом деле лучше меня… Я не встречала еще никого, кто был бы лучше меня. И ни мужчин. И ни женщин. Ни старика. Ни ребенка… Ты умней. Ты сильней. Ты талантливей. Ты красивей. Ты сексуальней. Ты беспощадней. Ты свободней… Но ты, я уверена, даже еще сам не догадываешься об этом, то есть о том, какой ты есть настоящий… Ты похож на убийцу… Вот какой ты есть настоящий… И не просто на какого-нибудь ситуативного убийцу или на того, который убивает только ради того, чтобы заработать себе на жизнь, а на того, который точно знает, что убийство — это необходимая, обязательная и неотъемлемая часть его жизни…

Я засмеялся. Я повернулся к женщине спиной и сделал несколько шагов в сторону от нее.

Когда возвратился, сказал обреченно:

— Ты даже представить себе не можешь, как я хочу тебя трахнуть!

На каком-то расстоянии от себя, метрах в трех, наверное, увидел Старика. Он заходил в мужской туалет. Прежде чем перешагнуть порог, Старик посмотрел на меня с неясной полуулыбкой. Я смог различить родинки на его лице, те самые, которые я рисовал еще сегодня вечером, вчера уже вечером, и несколько морщинок, которые я добавил ему, повинуясь внутренней гармонии и художнической органике. Людей еще в коридоре, каких-нибудь, каких-то, каких-либо, я не нашел. Коридор был пуст от людей, от посторонних, от незнакомых. Он принадлежал нынче тараканам, и мертвым и живым, и мне с моей фантастической женщиной. В туалеты, расположенные ниже уровня основного помещения, очень мало обычно кто ходит. Людям лень спускаться и подниматься по лестнице. Люди не хотят уставать… Я убил еще одного таракана. Он нагло и бесцеремонно боднул только что мой ботинок… Я засмеялся радостно и победительно, после того как убил нахального таракана, и шагнул энергично и воодушевленно в сторону двери, за которой скрылся Старик.

— Не уходи, — сказала мне моя новая женщина. Она свела плечики к своим ушкам, сложила вместе ладошки и прижала их, сложенные, указательными пальцами к своим губам. Она выглядела жалко и вызывающе в то же время. Она выглядела несчастной и возбужденной одновременно. Ее глаза покраснели, а ее носик порозовел. Я сейчас получал удовольствие (и не эстетическое вовсе, а сексуальное, разумеется) уже только от того, что просто смотрел на нее.

Терлись непроизвольно ее худенькие колени друг о друга — в томлении. Шуршали колготки, выдавая желание. Дрожаще постукивали по полу тонкие шпильки, привлекая внимание…

Я сейчас кончу, мать мою!

Так не бывает!

Так не было никогда!

Я не хочу верить тому, что в этот момент со мной происходит!..

Я благодарен Создателю за то, что такое вот теперь со мной происходит!..

Я попробовал остановить воздух, путешествующий по коридору. Поднял вверх руки. Растянул грудную клетку. Движущийся вдоль стен, вдоль пола и потолка, напористо, но неназойливо, воздух очищал коридор от запахов, от пыли, от дурных мыслей, от излишнего беспокойства, от пустых и не нужных вовсе решений и от глупых обязательств перед самим же собой… И вправду, а зачем мне этот Старик? Его же в реальности нет, это я его сам незатейливо выдумал. Нарисовал сначала его, а потом спроецировал его в настоящую жизнь… Воздух бился у меня за спиной. Кусал меня за лопатки, щипал за ягодицы, колотил по затылку. Но мою новую женщину я от него защитил. Неутомимые и неумолимые струйки воздуха не волновали теперь ее волосы и не забирались теперь, недобрые, колючие, под ее веки и в ее ноздри… Чем чаще и пристрастней я буду думать о моем Старике, тем быстрее и больше он станет приобретать черты в действительности существующего человека. Мне следует теперь банально и просто позабыть Старика. Окончательно и на всю жизнь. Как только вытечет из памяти последний его кусочек, он тотчас же испарится из действительной жизни. Растворится. Исчезнет. Вернется снова на полотно… Его не было. И его нет. Он не родился еще. Он жив только в моем воспаленном сознании…

— Как тебя зовут? — спросил я мою новую женщину. Зашиб ногой, после того как замолчал, ползущего по стене таракана. Движение это мое увиделось мне точным и совершенным. Таракан оказался не рыжего, а черного цвета. Он хрипел, умирая…

Женщина пожала плечами. Сложенные ладошки уже убрала ото рта. Улыбнулась, слизнув слезу с верхней губы. Разглядывала меня от пяток и до бровей. И выше. И в середине. Задержала взгляд — надолго, на бесконечно — на моей ширинке, улыбнулась больше и чище. Ответила, не теряя улыбки:

— Я не люблю имена. Они скрывают или искажают, если хочешь, суть всякого человека. Бери меня вот такую, какая я нахожусь сейчас перед тобой. Без имени. Просто женщину. Люби меня. Трахай меня. Получай от меня наслаждение… Так приятней, мне кажется. Так необычней. Загадочней и таинственней… Я пришла ниоткуда и ушла в никуда. У меня нет истории. Я родилась только сегодня… А впрочем, если тебе очень это понадобится, можешь называть меня как угодно… Как удобней тебе, как привычней…

— Я могу кончить сейчас, просто глядя на твое лицо, — проговорил я тихо. И это действительно было истинной правдой.

— Даже не дотрагиваясь до себя вовсе руками. Я просто стану смотреть на тебя и через какое-то время, и совсем недолгое, скорое, обильно и восторженно кончу — с рыданиями, криками, судорогами… Смотри на меня и что-нибудь говори. А если не хочешь говорить, то только смотри. Смотри на меня и молчи. И я кончу… Господи, это так!..

Но она и не подумала дожидаться того возмущенного времени, когда я должен был бы запульсировать в отрешенности всем телом, глотая удовольствие и умирая, и оживая вновь, и умирая снова, и в который раз уже оживая опять от осознания достижения единственной вершины жизни (во всяком случае, вершины физиологической), она подбежала ко мне, что-то бормоча и глядя мне мокро и шало в глаза, утомленно, сонно и истово одновременно, обхватила сухо и нежно пальцами мое запястье и потянула меня за собой, отступая, пятясь назад, к двери уже знакомого мне женского туалета…

Закрыла на щеколду за собой дверь.

Пахло дезодорантами, духами, канализационной водой и совсем немножко мочой — совсем-совсем немножко, но возбуждающе.

Вползла сладкими губами в мой рот, пробежалась раскаленным языком по нёбу, по деснам, повизгивала сдавленно, стонала неудержимо, мяла крепко, грубо, умело мою грудь, мои ягодицы, мою промежность, билась конвульсивно лобком о мой пах, о мои бедра, о мой живот, вставала на мысочки, пританцовывала на них, как балерина…

Скинула с меня пиджак, а затем и рубашку.

Негодуя и матерясь, задыхаясь, заводясь и плача уже почти что открыто, расправилась наконец-то с ремнем и сорвала с меня брюки, а затем и трусы. Завопила, потерявшись, забывшись, когда увидела меня обнаженного…

«Так не бывает! — орал я Создателю — целево и интимно.

— Так не бывает!»

Она извивалась и выгибалась, голая, на умывальнике, а я крушил отчаянно и беспощадно ее складное мягкое тельце.

Я вдыхал ее дыхание — неведомое по благоуханию доселе — и набирался от него сил. Я вылизывал ее губы и наполнялся радостью от их незнакомого вкуса. Я смотрел на себя в зеркало за ее затылком, позвоночником, лопатками, за ее поясницей и ее ягодицами — сердце женщины просвечивало сквозь ребра, и я видел, как оно подмигивает мне, — и питался счастьем от совершенного выражения восторга и восхищения на своем лице. Неукротимой и неумолимой страсти крик стучался, царапаясь и буяня, в мое горло. Скомканные в предощущении оргазма глаза сдерживали назойливую настырность пенящихся, пузырящихся слез — слезы обжигали глаза и опаляли веки с ресницами. Губы отдавали глубинный, невостребованный до сегодняшнего дня жар, растягивались и округлялись, подманивая завершающий вопль. (Изящество и изыканность подобного вопля в его необузданности и неконтролируемости. Зеркало должно треснуть, то, которое нынче перед моими глазами, от этого вопля…)

Женщина отдавала себя мне отдохновенно и с упоением. Будто наказывала себе умереть во время соития. Словно желала удвоить мою жизнь с помощью жизни своей. Вроде как стремясь наградить меня за что-то той самой своей истекающей жизнью. Ее атомы должны были навсегда раствориться в моих — так я прочитывал выполняемую ею сегодня задачу.

Я захлопал крыльями за своей спиной. Полет, если я его не задержу сам, применив волю, — я настаиваю на том, чтобы удовольствие продолжалось как можно дольше или просто всегда, без пауз и перерывов, — должен был начаться уже через какие-то мгновения. Я знал, ЧТО я переживу во время такого полета, во время именно этого и никакого другого полета. Я не догадывался, я не предполагал, я не предчувствовал — я знал… Мой оргазм, без сомнения, всякого, какого угодно, взорвал бы к чертям собачьим все это здание, ни камня бы не оставил, ни щепочки и ни дощечки, а из людей для жизни приберег бы только тех, которые совокуплялись бы в тот момент или готовились бы к совокуплению — и обязательно яростно готовились бы и без стыдливости…

Зеркало качнулось ко мне, и я коснулся его лбом и бровями, попробовал на язык, нежно провел по нему зрачком какого-то глаза, рисуя мокро волнующуюся дорожку, покрывая его дыханием, навевая на него мутность…

Заметил сзади головы и сзади же пяток, тем же глазом, которым чертил дорожку по зеркалу, как открывается дверь в туалетной кабинке, — я был уверен и нипочем не оспаривал надежность этой уверенности, что мы в помещении женского туалета одни с моей женщиной, только вдвоем, я и она, мухи не в счет, тараканов мы побили изрядно, те, которые жаждут реванша, еще не успели собраться, — и из нее, пробираясь, продираясь сквозь враждебную плотность воздуха, выползает, темечком вперед, на четвереньках, длинноволосая женщина. Я почти уже кричал, забылся, хотя и не взлетел еще — крылья сморщились и съежились робко, как только я увидел длинноволосую женщину, и сделались невидимыми вовсе потом, — освященный сиянием НАСЛАЖДЕНИЯ, но черные, мокрые следы, которые оставляла за собой женщина, все-таки различал. Кровь, кровь, кровь…

— Не останавливайся! — захрипела мне в ухо деревянно-трескуче, обстругивающе-режуще моя женщина. — Не останавливайся, мать твою! Е… меня, е…!.. И смотри мне в глаза! Я хочу видеть твои глаза, когда ты е… меня! Я хочу видеть твои глаза! Я хочу видеть твое лицо!

Я прикусил мою женщину за плечо, а потом за мочку уха, не знаю зачем, включив к тому мигу уже разум и сознание, отвалившись от желания, от сладкой животной похоти, от настроения получить сейчас все от женщины, что получить от нее максимально возможно, — я понял, что она, моя женщина, тоже отметила, как и я, никак не ожидаемое появление в запертом туалете некоего человека, нового человека.

— Не останавливайся! — шептала умоляюще-угрожающе моя женщина. — Не останавливайся! Совсем скоро уже наступит то самое время, когда мы перестанем с тобой быть просто мужчиной и женщиной, а превратимся без всякого на то объяснения, нами самими или кем-то еще, без всякого объяснения причин в нечто совершенно необыкновенное, во что-то Единое, в Великое, в Вечно Живущее… Ну давай, давай, давай, мать твою, залей же быстрей меня своей спермой!..

Я укусил себя за губу, и я укусил себя за язык. Я знал, зачем я кусал себя за губу, а потом кусал себя за язык. Я хотел сейчас как можно энергичней и агрессивней выкарабкаться из состояния почти уже полностью неконтролируемого возбуждения. Этой женщине, моей женщине, удалось, единственной за всю мою жизнь, вынудить меня во время секса потерять управление самим собой — и надолго…

— Ты видишь ее? — спросил я свою женщину. Клекот загустевшей слюны в горле придавал моим словам вес и невнятность. Дыхание раздувало ноздри и щеки. Желание выдавливало слезы и пот. Я сипел и поскуливал между словами… А может быть, даже и между отдельными буквами. — Ты видишь ее? Ей надо помочь… С ней что-то случилось. Из нее течет кровь. Отовсюду… Ей надо помочь… Ей надо помочь…

— Не останавливайся! — и приказывала мне, и упрашивала меня моя женщина. Не скрывала решимости и не отказывалась от унижения. — Не останавливайся… Работай быстрей… Входи в меня глубже…

— Она ранена. Ей надо помочь. — Я видел в своих отраженных глазах, что я совсем не хотел никому помогать. Я хотел только дойти наконец до вершины и оттуда, забыв о жизни и смерти, взлететь. Секс, а особенно секс такой, меняет химический состав организма, делает его, организм, более прочным и почти совершенным. Любому, кто хотя бы однажды пережил такой секс, все потом в жизни удается значительно легче и лучше. — Она ранена. Ей надо помочь… Она ранена. Ей надо помочь… — Я стонал, визжал и остервенело терзал мою славную женщину. — Она ранена. Ей надо помочь…

— Она не умрет, сука. Я ударила ее всего дважды. Я раздавила ей губы. И я разбила ей нос. А потом ткнула ей раза три в живот каблуками. Для острастки и в качестве завершающей точки. — Моя женщина выдавливала остатки воздуха из себя. Расслабленная, смятая… Предвкушала оргазм. Бормотала механически, теряя буквы и звуки: — Это моя подружка. Дурочка. Сучка… Обыкновенное насекомое. Хоть и хорошенькое… Давай, давай, давай… Я же ведь жду, я же ведь жду, милый, давай!.. Мы пришли сегодня сюда, в это говно, втроем. Я и она со своим е…ем. Славненький мальчик… Но гораздо хуже тебя… Вот, вот, уже скоро, совсем уже скоро!.. Он как увидел меня, так тотчас, придурок, завял. Сексуальней тебя, говорит, я в жизни никого еще не встречал. Я хочу кончить, говорит. Я буду просто смотреть на тебя и кончать, говорит. Бог с тобой, я ему отвечаю, кончай. Только чур до меня, мудачок, не дотрагиваться… Он сидел за столом, смотрел на меня и тер бешено свою раскалившуюся ширинку… А эта сучка заметила, что происходит, и стала на меня орать и начала на меня нападать… Мальчик удрал… А я притащила эту гниду сюда в туалет и попробовала ей все разъяснить… И мне кажется, она поняла… — Моя женщина тяжко и липко открыла пошире глаза, посмотрела в сторону длинноволосой женщины и сказала ей тихо, страдая и морщась от удовольствия: — Ты поняла? Ты все поняла?.. Я вижу, ты поняла… Ты чудная… Ты сладкая… Ты поняла, и я поэтому тебя, конечно, прощаю. Подними голову. Посмотри на меня. На нас… И пожелай насладиться тем, что увидишь… Понаблюдай, как занимаются сексом настоящие люди. Позавидуй тому, как это у них хорошо получается… Вот опять, вот опять!.. Я второй раз уже умираю!.. Милый, милый, милый, ты любишь меня лучше всех!.. Я ведь даже не могла ни за что догадаться, что когда-нибудь такое случится…

За затылком своим я чувствовал свет. То ли от лампочки исходивший, то ли от Бога. Дрожь покатилась от бедер и от затылка точно в одно и то же мгновение. Я прижался щекой к щеке моей женщины. Женщина требовала сейчас наслаждения только от меня одного. Не абстрактно от некоего сильного и красивого парня, а ясно направленно от меня персонально — шептала имя, умоляла о последующих встречах, возбуждала и себя и меня обсуждением достоинств моих рук, моих губ, языка и, конечно же, члена. Это необыкновенно приятно, когда для женщины ты не безлик, а тем более для женщины почти незнакомой, а тем более для женщины совсем незнакомой.

Из-под потных и погрузневших вдруг век разглядывал отчужденно и равнодушно длинноволосую женщину. Длинноволосая женщина теперь сидела у стенки слева от нас, хорошенькая на самом деле, толстогубая, светлоглазая, тонконогая, и шарила взглядом ищуще, жадно по моим ногам, по моим ягодицам, по моей груди и вслед по лицу, облизывала то и дело побитые и посеченные ударами губы…

Вот, вот, теперь скоро уже совсем, теперь совсем уже быстро — терпение мое окончательно сейчас надорвалось.

Длинноволосая женщина смеялась. Не весело, правда, но и не печально. Смех явился реакцией определенно на ее возбуждение. Она томилась желанием секса — именно теперь, именно в данный момент особенно остро: после скандала со своей подругой, после неожиданной боли, после пережитого унижения, после бегства ее ненадежного друга.

Длинноволосая женщина стянула кверху тугую, узкую юбку и просунула укромно ладошку, смущаясь, но наглядно и смело преодолевая смущение, под колготки и под маленькие трусики затем…

Выдохнула шипяще, обнаружив вдруг удовольствие.

Сломала лицо в неуправляемой, нежданной гримаске.

И прокричала что-то. Проговорила что-то. И пропищала что-то.

Сила, отпущенная мной от себя, щедро, я не скуп, я могучий и ласковый, заполнила весь туалет, и ей тесно. Я плачу от восхищения собой, когда делаю подарки — вот такие, например, как теперь, — я дарю свою силу моей женщине, а моя сила, в свою очередь, дарит ей, моей женщине, неведомое ей, моей женщине, до сего дня наслаждение. Силы так много, что я отпускаю на некоторое время на волю большую часть ее, и она гуляет, сукина дочь, по миру сама по себе, в данном конкретном случае по помещению туалета, она бьется о стенки, она топчется на потолке, она скачет изысканно и изящно по полу, она кидается в окно и просачивается в вентиляционные трубы и в трубы канализационные — трубы, и те и другие, разрушительно гудят, и опасно вибрируют, и смеются еще сухо, по-металлически…

Когда сила, когда часть силы, мною отпущенная, рассвирепев и одурев от неподчиняющейся, неукрощенной свободы, возвращается снова обратно, и грубо, жестоко желает внедриться в меня как можно быстрее, я ощущаю себя истинно Тем, который способен на ВСЕ…

Я потрошу свою женщину гадко и безнаказанно. Мне повезет, и я потрогаю Чудо, если сегодня моя женщина все-таки сумеет остаться в живых… Но я не имею права — перед самим собой только лишь и не перед кем более — сейчас останавливаться. Потому как если я остановлюсь сейчас, то я опять не получу того, что мечтал получить всю свою сознательную сексуальную жизнь, — ПОДЛИННОГО УДОВЛЕТВОРЕНИЯ.

Мастурбирующая подружка моей женщины меня, разумеется, тоже возбуждает — но не особо. Она для меня нынче всего лишь приятный, милый и неожиданный антураж.

…Вся сила, оставляя заранее подготовленные и укрепленные сурово позиции, двинулась угрожающе и страшно в направлении единственно теперь возможного выхода.

Я рычал необузданно и дико, глаза не закрывая, глядя себе точно в зрачки, слезясь, отплевываясь и отшвыривая, потеряв контроль на какие-то мгновения, на зеркальную поверхность с лица жирный пот.

А моя женщина в свою очередь грызла воздух, я видел мимоходом, принося ему, несчастному, несомненно боль и страдания, и дубасила его одновременно, не принимая прощения и не зная пощады, визгом, криками, стонами, шепотом, шипением, кашлем, кряхтеньем, свистом, пустыми, холостыми позывами тошноты, непристойностями и, конечно же, словами любви. Вот так…

А длинноволосая женщина дралась в те же самые мгновения бешено и возмущенно, хохоча через слезы и пот, и бесстыдно — забывшись, по-видимому — мочась под себя, с туалетным безвредным и беспомощным кафелем. Оргазм разрывал ее изнутри и, не имея, судя по всему, сил терпеть больше робкую и опасливую неподвижность, она затылком своим и металлическими каблуками от туфель расправлялась сосредоточенно и с вдохновением с ни в чем не повинным кафелем — туалетным.

Как статуя под дождем, скользкий, мокрый, блестящий, разбавленный ощутимыми мышцами, я встал перед своей женщиной, завершив наконец грязные издевательства над ней, над ее добрым, белокожим телом, болел за себя, выкрикивал беззвучно себе подбадривающие междометия, типа «Эй!», «Гей!», «Гыть!», переводил, не путаясь, взгляд с себя нечасто на женщину; эрекция не отнимала себя у меня — в первый раз в жизни после неважно какого секса, вот оно как — явствовало безапелляционно.

Сникшая, сдувшаяся моя женщина, но по-прежнему не измененная, возбуждающая безоговорочно — только движением руки, только шевелением губ, только заявлением вопроса в бессонных глазах — скорчилась на умывальнике, в умывальнике, неглубоком, широком, как новорожденный ребенок, только что оторвавшийся от материнской груди, вздрагивала, постанывала, хныкала…

Длинноволосая женщина хлопала с неподдельным энтузиазмом ладонями по луже мочи вокруг себя. Брызги проникали в ее рот, ноздри, глаза. А женщина только веселилась, фыркая и отплевываясь.

За затылком ее на колотом кафеле картина, нарисованная кровью. Я вычислил человеческий профиль и поднятый в угрожающем жесте кулак… Это Старик! Это Старик!.. Окончательно вяло. Следовало бы поэнергичней… Так, давай-ка попробуем тогда еще раз. Это Старик! Это Старик!.. Не получилось. Мне сейчас было совершенно наплевать на Старика. Я был уверен, что реален он только лишь в моем воспаленном воображении. Его никто не видит, кроме меня. Его просто-напросто не существует для этого мира. Он действует всего-то лишь в пределах того исключительно мира, который придумал я сам — и только для себя самого. Я разомну его, я разотру его, я воткну первую скорость воли, и от Старика не останется даже воспоминания. А что-то будет, если я включу затем вторую скорость или, например, третью…

Она плыла по своей моче, как по реке или по ручью, по пруду, по озеру, но не по морю и не по океану, конечно, длинноволосая женщина — просто я видел объем того, что она от перевозбуждения вылила из себя, бедная, побитая, измученная, — отталкиваясь регулярно и ритмично, машинально, автоматически, непроизвольно, как робот, как заводная игрушка, как розовый заяц из рекламы батареек «Энерджайзер», от своей жидкости, тщательно и качественно отфильтрованной почками, судя по цвету, и от чистого совершенно, вымытого, верно, недавно кафеля пола; стремилась ко мне, тыкая, пока подплывала, в меня голодно и воспаленно глазами, фиксируя пристрастно направленными в мою сторону ушами, обоими, любые, даже самые незначительные, исходящие от меня звуки, как то, например, шевеление волоска в одной из ноздрей или в двух вместе одновременно, бульканье слюны за зубами, улыбка желудка в ответ на отменную работу печени и т. д. и т. п.

И еще длинноволосая женщина икала. И как, между прочим!.. Гулко, сытно, весомо, не имея ни сил, ни возможности, нынче во всяком случае, с подобного рода или сорта икотой расправиться. Голова подпрыгивала у женщины на плечах, когда она икала, а груди под тонкой эластичной блузкой раскачивались весело, как детские туго надутые воздушные шарики на беспокойном ветру…

…Ей никто и никогда, ни родители, и ни родственники, и ни друзья (если, разумеется, тех самых людей, с которыми она, случалось, проводила свое свободное время, можно было все-таки назвать, не преувеличивая, друзьями), и ни любовники, и ни подруги, не дарил воздушных шариков. А она очень и очень любила, дурочка, воздушные шарики — отчего-то. Она купила их сама себе в первый раз семь лет назад — в тот день, когда ей исполнилось восемнадцать.

…Она в детствене любила икру — любую, севрюгу, осетрину, белугу, семгу, форель горячего, соответственно и холодного, без сомнения, копчения, балык, пармскую ветчину, лобстеров и еще всякого разного вкусного другого, мясного и рыбного, больше тем не менее, как это ни удивительно (а и не удивительно, собственно), рыбного. Она ни разу, несчастная девочка, всего этого еще не пробовала к своим тогдашним восьми годам — потому, понятное дело, ничего из всего этого и не любила. Искренне не любила. Без капризов и какого-либо кокетства. Ей казалось, что ее просто и примитивно стошнит, если она съест все-таки где-нибудь, допустим, в гостях у кого-нибудь кусочек севрюги, пусть небольшой, или ложечку черной икры… Лежал еще в те годы застой на российской земле. Хотя Леонид Ильич Брежнев уже, правда, предсмертно и хрипел на партийных трибунах…

Мама ее имела всего семь классов обезличенного советского образования, работала — иногда — учетчицей на каком-нибудь из московских заводов (она умела считать и не лишена была способности умножать и делить), мама ее работала — иногда — вахтершей (она умела читать и не лишена была способности произносить буквы и слова вслух и отличать друг от друга фамилии, отчества и имена), мама ее работала — иногда — гардеробщицей (она не лишена была способности узнавать в отличие от многих других гардеробщиц, и не старых и не молодых, отдельных людей, но не каждого и не всякого, в лицо, если, конечно, видела этих людей до того хотя бы раз десять, а то даже пятнадцать, что позволяло ей ловить, однако, впрочем не часто, мелких злоумышленников с поддельными номерками, однако нечасто, нечасто)… Мама ее была всем, всеми и всегда недовольна, то есть никем и ничем никогда. Ее все и во всем обделяли. Ей так казалось. И ей исключительно по жизни ее не везло — так ей казалось. В двадцать лет мама ее считала себя миловидной. И вовсе не без необходимых для того оснований. А в сорок лет она уже считала себя полной уродиной. И тоже, между прочим, не без каких-либо востребуемых на то оснований… Но вместе с тем, что любопытно, но далеко не так уж и не необычно, в самых, самых, самых далеких и секретных захоронках своей души она, несмотря ни на что, считала себя бесспорно красавицей. Что, собственно, оснований было лишено сейчас всяческих. Она хоть и мылась определенно часто, ее мама, но тем не менее всегда и в любых обстоятельствах почему-то малоприятно и отталкивающе пахла… Она много ела, но никогда не получала от еды удовольствия. Она покупала себе, чтобы не ходить по улице голой, понятно, всякие вещички, но никогда не получала от них удовольствия. Она занималась со своим мужем сексом, но и не только с мужем, а еще, случалось, и со всякими нелепыми и неказистыми мужичками и тетками — по пьянке или по дури, — и никогда не получала от него удовольствия — от секса. Она смотрела, бывало, вдруг вокруг себя по сторонам и никогда не получала от того, что она там вокруг себя видела, удовольствия…

Папа ее имел десять классов обезличенного советского образования. С рождения носил разновеликие руки и ноги. Когда пил, блевал. Когда не пил, тосковал… Иной раз, будучи трезвым и тихим, вдруг как взрыкнет, как выкрикнет что-то страшное и совсем нечеловеческое, как двинет себя по животу, как двинет себя по губам, как обмочится вслед и после от неожиданности совершенного на себя нападения и зарыдает потом, жалкий, тревожно и слезообильно… Он ничего не видел вокруг себя. Никогда. Ни в детстве, ни в отрочестве, ни в юности, ни в молодости, ни теперь вот уже в зрелости. Хотя зрением обладал превосходным на редкость. Все в этом мире сливалось в его глазах в единую вязкую серую массу. Краски-то он различал, но он их не видел… Он ничего не слышал вокруг себя. Никогда. Ни в детстве, ни в отрочестве, ни в юности, ни в молодости, ни теперь вот уже в зрелости. Хотя слухом обладал превосходным на редкость. Все звуки в этом мире сливались в его ушах в единое неприятное раздражающее шипение. Звуки-то он различал, но он их не слышал… Работал он — иногда — подсобным рабочим (не лишен был способности несложно подсоблять рабочим не подсобным — обыкновенным), работал он — иногда — помощником слесаря в домоуправлениях, ДЭЗах, ГРЭПах (не лишен был способности без ущерба здоровью окружающих и без вреда государственному имуществу и имуществу личному помогать слесарю обыкновенному), работал он — иногда — подносчиком посуды в приемных пунктах стеклотары (не лишен был способности подносить посуду своими, не похожими друг на друга ни по длине, ни по цвету руками) — сладкое место, но его почему-то все время там били, бутылками, и не платили ему совсем денег и ни долларами, и ни рублями, не нравилось, видно, судя по всему, приемщикам посуды, как он вдруг взрыкивал ни с того ни с сего огорченно, как потом вскрикивал вдогон ошалело, и как принимался после дубасить себя очумело, и как мочился затем под себя, и как после всего этого плакал тревожно и слезообильно.

Девочкой длинноволосая женщина длинных волос не носила. Ее в раннем детстве папа и мама всегда стригли наголо, а с семи лет, то есть с того времени, когда длинноволосая женщина, а тогда еще совсем ничем не примечательная лысая девочка, должна была пойти в школу, с сопротивлением и отвращением, папа и мама ее, простые и незатейливые, уступив настойчивым просьбам будущего дочкиного классного руководителя, позволили девочке, с самого рождения всегда прежде лысой, лысой, лысой, отрастить все-таки немного волос… Пинали и пихали бедную девочку и иногда оставляли ее без ужина и обеда, часто и без завтрака тоже, и без мягкой постели, и без мыла, вот так, за то, что она появлялась теперь на людях и у них, у родителей, у самих на глазах, не уродливая, не лысая, а даже вроде как и достаточно (для того, чтобы кому-нибудь, например, просто понравиться) привлекательная — волосатая, похожая на девочку, а не на мальчика, а не на зверушку, а не на неизвестно кого… Бледная, неуклюжая и недозрелая во всем, в чем, собственно, можно было бы быть недозрелой, девочка, хоть и не лысая уже какое-то время, не казалась в своем классе вовсе чем-то особенным и необычным. Дети в ее классе попадались через одного и похуже — косые, горбатые, косолапые, с трудом вспоминающие, как их зовут и как называется все-таки то место или то здание, так скажем лучше, в помещении которого они нынче сидят за деревянными партами, — не недоразвитые, не «дефективные», нет, не больные, а совершенно банально обыкновенные советские дети, советские дети обыкновенных советских людей, тех самых, которым в действительности все по хрену в этой жизни, всегда и везде, тех самых, которые никуда не идут и никуда не стремятся, тех самых, которые ленивы и которые нелюбопытны, тех самых, которые считают, что мир отвратителен и тошнотворен и, разумеется, несправедлив и, безусловно, несовершенен, тех самых, которые нипочем и ни при каких обстоятельствах не в состоянии отождествить себя самих с самими собой же, тех самых, которые могли бы на нашей земле, и без всякого, между прочим, какого-либо ущерба этой земле, никогда, честно признаться, и не рождаться…

Девочка мычала, крякала и кудахтала. Ее с трудом понимали одноклассники, и с ней не без истерики общались учителя. Да, собственно, все дети в ее школе, да и не только в ее школе, а и во всех других школах, во многих других школах в нашей замечательной, великой и могучей стране, мычали, крякали и кудахтали. Они не говорили, мать их! Они не произносили слова и предложения, фразы… Они мычали, крякали и кудахтали. И мяукали еще, и тявкали, и чирикали, и каркали, и шипели, и сопели, и сипели, но только не говорили… И они все, все без исключения, дети, они же школьники, и во всех школах страны, во всех школах без исключения, с трудом и нежеланием понимали друг друга, и с ними не без истерики общались учителя, и не без злобы еще, и не без отвращения, разумеется.

И я был такой же когда-то. И кудахтал, и крякал — не умел говорить. Я помню это отлично. Я лет до шестнадцати вообще пребывал в бессознательном состоянии. Хотя я читал книги и неплохо учился. Прийти в себя предпринял попытку лишь в институте. Я просто сделал усилие. У меня хватило тогда на подобное действие воли. Мне в один определенный момент в туалете моего факультета вдруг показалось, когда я смотрел внимательно на себя в зеркало, причесывался, разглядывал свои зубы, что я очень некрасивый мужчина… Или юноша все-таки. Или даже, возможно что, мальчик… Я увидел, что я по-дурацки причесан и что соответственно скверно пострижен. Я заметил, что я перекручен и скособочен, что косолап, что сутул. И что в лице своем читаю растерянность, и неуверенность, и готовность еще согласиться со всем и со всеми. И что нос у меня не классический, и что губы у меня пухлее, чем это принято у достойных, приличных мужчин, и что глаза мои отличаются неожиданной мелкостью… Я добуду уверенность, сказал тогда я себе (и поверил себе, что важно, поверил безоговорочно), и возьму со временем обаяние и красоту… Лицо свое я, конечно, не переделаю, но я постараюсь переделать его выражение. И тогда тотчас же исправятся губы, и подровняется нос, и больше по размеру будут казаться глаза… «А что мне особенно нужно для того, чтобы я изменился?» — спросил в тот же день я себя… И ответил быстро, почти не раздумывая: «Желание, любопытство, энергия… И знания, разумеется. Много знаний. И о себе. И о мире…»

В квартире девочки пахло дерьмом и тухлятиной. Перепревшим пóтом несло из стенных шкафов и почему-то из кухонного буфета. В окнах мутнел город — почти невидимый. Ни летом и ни весной, а тем более уж ни осенью и ни зимой окна отец открывать не разрешал. Мать мыла их только с одной стороны. Да и то не придирчиво часто. Примерно раз в год. Или в два года однажды… Ничего не менялось в жизни родителей девочки никогда. Каждый день был бескомпромиссно похож на прошедший. Он являл себя точно таким же бессмысленным и тупым. Родители рано ложились спать. Ни за что ничего не читали. Сонно иногда наблюдали вечером за телевизором. Вместо разговоров мычали, крякали и кудахтали. Равнодушно не смотрели друг другу в глаза. Не смотрели просто друг на друга внимательно. Орали неожиданно без всяких причин друг на друга, не крякая, но матерясь — неорганично и без гармонии…

Девочка чувствовала, что что-то происходит неправильно, но, что конкретно, объяснить себе не могла — не умела, не знала, как это делается… Книги читать казалось ей скучным. Иногда ей хотелось забраться в экран телевизора. И часто ей хотелось забраться в экран кинотеатра. В страну начали привозить американские фильмы. Там все было красиво. Там все было не так… Вот ей десять лет. Вот ей двенадцать лет. Девочка сидит в кинотеатре, мычит, крякает, кудахтает и показывает пальцами беспокойно и жалобно на экран… Вот ей тринадцать лет. Вот ей четырнадцать лет. Девочка сидит в кинотеатре, мычит, крякает, кудахтает и показывает беспокойно и жалобно на экран… Ей тоскливо, ей грустно, ей больно. Она знает, она ощущает, она понимает, что никогда с ней не случится, без сомнения, того — это ясно и не требует никаких доказательств, — что случается обычно с красивыми девушками, женщинами, девочками на экране… Она кричит, она плачет, она дубасит маленькими кулачками по своим острым и узким коленкам. Она боится еще и того, что кино — это в общем-то враки, это выдумки и это обман и что жизнь, хочешь ли ты того или не хочешь, приятно тебе это или нет, везде и повсюду на самом деле-то совершенно другая — вот такая же, наверное, как у нее, без сомнения, точно такая же, как у нее…

Вот ей пятнадцать. Она хорошенькая. Но слишком обычная. Очень простая. Никто ею не занимается. Она корява и неуклюжа. Хотя и хорошенькая. Просачивается секс. Природный, верно. Как и у матушки ее в те же самые годы. Но сексуальность свою девочка не развивает. Потому что не знает, разумеется, как это делается. А обучить ее подобному знанию некому. Вокруг только сор, перегной и отбросы. Вокруг такие же обыкновенные и простые. Дерьмо. Мудаки и мудачки. Не различающие запахов. Жаждущие пустоты в голове. Не терпящие преград. Прячущиеся от проблем. Не желающие ничего — не желающие даже что-то желать…

Ей пятнадцать. Мать ее устроилась работать уборщицей на дачу к некоему богатому кооператору. Кооператор раньше был ученым. И достаточно по советским меркам успешным — но не призванным для этого, как выясняется, и не предназначенным к этому тем не менее. Что не жаль… Раз в неделю мать ездила из Москвы на Митину Гору, в дачный поселок ученых, артистов и режиссеров, по понедельникам. Чистила дачу. Жена ученого, а ныне кооператора, местным мужчинам, женщинам и детям не доверяла. И собакам, и кошкам тоже. И правильно, кстати, делала. Именно местные совершали на дачах всегда кражи и грабежи. Именно местные дачи те жгли или банально калечили. А собаки и кошки таскали беззастенчиво все, что плохо лежит. (А также и то, что лежало неплохо.)

Однажды мать взяла дочку с собой. Мать с утра опохмелилась жестоко. Долго блевала. Вышла из туалета синяя. Не поеду никуда я, на х…, сказала. А потом все же поеду, на х… сказала. Тщательно терлась висками о стенки, придирчиво смотрела на себя в зеркало, лицо собственное не узнавая. Поедешь вместе со мною, уродина, попробовала что-то сообразить наконец, все уберешь там, помоешь, как положено, и подметешь, а я вот посплю во дворе, в гамачке — как белая, как большая, как человек…

Мать выпила бутылку водки из бара в гостиной и к вечеру, к приезду хозяев, так проснуться и не сумела. Хрипела смрадно и душно на гамаке, пукала неправдоподобно и попораздирающе… Девочка встречала ученого-кооператора и его предусмотрительную жену, сидя, съежившись, на ступеньках крыльца, сгорбатившись еще и подсунув руки под ноги, оцепенев деревянно лицом и ожидая — привычно — мата, истерики, боли и ненависти.

Ученый-кооператор искренне хохотал, показывая пальцем на спящую в гамаке мать, хрипящую и пукающую, а жена его качала головой и невесело усмехалась, волоча женщину в дом и укладывая ее на широкую кровать в спальне первого этажа. Ни боли, ни мата, ни криков, ни ненависти… Ему было лет сорок, а жене, наверное, тридцать пять-тридцать шесть. От них сокрушительно и головокружительно пахло, у них были незнакомые, странным образом тревожащие, смущающие вниманием и искренним интересом глаза, и они говорили точно так же, как и герои художественных кинофильмов и телевизионных спектаклей… Учителя девочки так в ее школе не разговаривали и так на своих учеников, да и друг на друга, собственно, не смотрели и не пахли, разумеется, даже похоже. Хотя ведь и пользовались определенно духами и одеколонами, но, верно, не теми, что нужно, или просто недорогими… Или они сами по себе, бывший ученый и его нынешняя жена — все в целом, — и кожа их, и одежда, и зубы, и уши, и глаза, и ступни ног, и промежности, подмышки пахли совершенно иначе. Кровь их, так показалось сначала девочке, пахла совершенно иначе…

Не идеализируй этих людей, милая, — вышли мы все без надежд из народа. Мы все, все, без всякого, поверь, исключения… Кто-то лучше просто был, а кто-то похуже. Так распорядился Создатель. И так потом каждый из нас персонально собой распорядился… Но отличия в сословиях советских тем не менее имелись. И разительные, я помню. Особенно отличались от всех других те, кто долгое время работал за рубежами. Но не в посольствах или в торгпредствах (необучаемых и корявеньких в посольствах и торгпредствах было достаточно — социальный заказ, актуальный отбор), а те, кто работал по так называемому обмену, необычайно в те годы редкому, но все-таки имевшему место как институт, несмотря ни на что. Ученые, педагоги, иногда актеры, иногда архитекторы трудились почти без надзора, точно так же, как и все остальные, наравне, без дискриминации, во всевозможных, гуманитарных, как правило, структурах западных стран. По несколько счастливых лет идеологический и физиологический советский рубанок не калечил строго и непримиримо этих везучих людей. И они становились, эти люди, другими. Но, естественно, становились другими только те, кто имел изначально такую способность — меняться. Не всякому такая способность дана. Только умному и только очень талантливому… Долгие годы потом от этих людей действительно здорово пахло. И может быть, именно от непосредственно крови этих людей так здорово пахло. А уж от кожи-то ухоженной наверняка… Они всегда улыбались, те избранные, и им всегда были интересны люди вокруг. Они старались жить безупречно, и полно, и ярко, насколько возможно это могло удаваться в советской стране. Старались не все. Но подавляющее большинство… Они хоть что-то увидели в своей жизни. И они хоть что-то хотели…

Ученый-кооператор, как выяснилось позже, через час, через два, работал несколько лет в университетах Англии и Америки, преподавал математику… Наша девочка и ее очнувшаяся, но не окончательно тем не менее матушка уехали только утром… Наша девочка уезжать домой вовсе даже и не хотела. За прошедший вечер и за прошедшую ночь она убедительно и окончательно поняла, что та жизнь, которую она видела только в кино и на телеэкранах, существует, между прочим, и в действительности…

Ее не тошнило от лобстеров, и у нее не образовалось отрыжки от севрюги с форелью. Она все время улыбалась и даже попыталась однажды что-то сказать. Друзья ученого-кооператора, которые в обильном количестве приехали ближе к ночи, заигрывали с ней и кокетничали с ней. Она мычала, но очень мелодично, она крякала, но очень ритмично, она кудахтала, но не без обаяния… Люди рассказывали непонятные вещи, говорили друг другу приятные слова и открыто и со вкусом смеялись… Они не орали друг на друга, не матерились бестолково и не сверлили друг другу лбы ненавистью и отвращением. Они не кидались друг в друга какашками и не хватались то и дело за разделочный нож. Они не мочились в штаны и не блевали кисло-горько под стол. И еще они, что самое важное и самое главное, не мычали, не крякали и не кудахтали — они говорили, они складно и связно говорили… И еще они слушали друг друга — пристально, пристрастно и с любопытством. И еще… И еще… И еще на них было просто интересно смотреть. Наша девочка никогда до сего дня даже и не подозревала, что на людей так бывает интересно смотреть… Не на всех, правда, но на многих…

Ночью не спала. Утром в школе материла всех вокруг. Не щадила ни учителей, ни уборщиц, ни безобидную беременную двенадцатым ребенком одноногую и безухую от рождения буфетчицу Люсю. Плевалась на ботинки директору у него в кабинете. Плакала, наказанная выговором и вызовом родителей, в школьном дворе под яблоней, обработанной человеческим навозом, доставляемым директором из собственного туалета на загородной даче.

Заставила мать взять ее в следующий понедельник снова с собой. Мать долго отказывалась, била стаканы и оконные стекла на кухне, топтала пальцы девочке на ногах, пинала болезненно девочку в грудь, и в живот, и в промежность еще, колотила по почкам ее и по суставам рук и ног кастрюлями и сковородками… Но все-таки не устояла. Девочка сильнее и ловчее матери оказалась. Когда толстый разделочный нож, прохладный и равнодушный, надрезал ей, матери то есть, кожу под подбородком, она конечно же на все предложения девочки тотчас же согласилась.

Ученый-кооператор подарил девочке много глянцевых журналов с фотографиями красиво одетых красивых женщин и мужчин, а жена кооператора подарила ей совсем новые французские кофту, юбку и две пары три или четыре раза надеванных туфель. Запах вещей дурманил и вызывал сладкое беспокойство и яростное томительное жжение внизу живота. Девочка как можно чаще бегала в туалет, но с жжением тем не менее справиться не сумела. Видимо, что-то требовалось еще для удовлетворения подобного жжения, верно и разумно решила она… Она снова вкусно поела и плотно и с восхищением еще насытилась славными звуками…

Девочка рассматривала иностранные журналы мод и искренне плакала. Девочка зарывалась лицом в подаренные доброй женой ученого-кооператора вещи и безнадежно и крупно стонала, бедная, бедная, бедная… Девочка отдавалась — лишалась осознанно девственности и освобождалась таким образом, догадливая, от яростного и томительного жжения внизу живота — самому приличному своему однокласснику и едва сдерживала, терпеливая, тошноту и рыдания… Первый секс показался ей мукой и глупостью. И ради такого вот говна люди тратят столько усилий?! Жжение поутихло, но совсем не исчезло…

Секс с учителем пения вызвал мышечные спазмы, судороги и истерику…

Секс с ученым-кооператором на теплой полянке в теплом лесу принес неведомое до этой поры наслаждение и удовлетворение справедливостью жизни — на тот конкретный момент, разумеется…

Ей шестнадцать. Раз в месяц, не реже и не чаще — кто такой распорядок установил, можно уже догадаться — бывший ученый и нынешний кооператор с пониманием и удовольствием, нежно и жестоко одновременно, ласково и причиняя нестерпимую боль, нашептывая романтические словечки и без всякого стыда выкрикивая непристойности, виртуозно — мат и затейливо и изобретательно специфические медицинские термины — занимался с нашей знакомой девочкой сексом.

Другой мир, другая жизнь. Лучше, лучше, лучше… Вершина наслаждения. Наркотик. Бессмертие. Рай. Непридуманное реальное счастье… Другая жизнь. Другой мир…

Ей семнадцать. Ученый-кооператор, и его жена, и его дети уехали жить в Америку…

Она сначала хотела убить своих родителей — не имела больше сил и терпения смотреть на них без ненависти, злобы и рвоты… А потом она решила убить всех своих одноклассников и учителей и вообще всех, всех, всех тех, кто находился с ней рядом, на большом расстоянии или на малом, в Москве, Волгограде, Торжке, Оренбурге, Тобольске, Коломне, Твери, Вятке, Смоленске, Кушке, Калининграде и где-то еще и где-то еще, всех этих маленьких, меленьких, грязненьких, тупеньких, убогоньких, всех этих крякающих, мычащих, кудахтающих — на улице, в автобусе, в троллейбусе, в метро, в магазине… Она не хотела больше этого мира, она хотела теперь мира совершенно другого…

Но потом все же благоразумно и резонно решила покончить персонально с собой. Извести весь этот ненавистный ей мир — мир примитивных инстинктов, банальных поступков, мир лени, равнодушия, невнимательности, безынициативности, немотивированной агрессивности, отвратительных запахов, уродства, безвкусия, скуки и монотонности — ей ясно и непререкаемо сегодня, ныне, было, разумеется, никак не под силу — она не имела необходимых и надежных для этого дела способностей, и она не обладала, что не менее важно, необходимыми и надежными для этого дела познаниями, но вот извести с этого света, и бесследно почти, лично себя она в данное определенное время безусловно смогла и сумела бы.

Когда увидела кровь, выпрыгивающую из вены, запаниковала, испугалась, забарахталась в ванной, поскальзывалась несколько раз, падала в воду обратно, билась затылком о металлический край. Но успела все-таки — перетянула вену выше локтя полотенцем. Мокрая, голая, побежала к соседям… Ревела зверино целую неделю. Не пускала врачей. Материлась на милиционеров… Поумнела за те сумасшедшие дни. Повзрослела. Поняла, что для той жизни она не годится. Не годится сейчас. Но, может быть, что-нибудь случится потом. Догадалась, а не исключено, что и сообразила, что для той жизни нужно просто родиться. Либо… Либо нужно очень усердно трудиться. Очень усердно. Если имеются способности, конечно, если есть одержимость и фантазия, разумеется…

Три раза выходила замуж за мужчин из нужного ей круга — или сословия, нынче, слава богу, можно сказать и так, — и три раза выбранные и спеленутые ею мужчины покидали ее — обиженные, оскорбленные и униженные, как им казалось, и озлобленные еще, гневные, негодующие. «Почему? — спрашивала она в отчаянии каждого из тех, кто ее покидал. — Почему? Почему? Почему?» — «Ты меня обманула, — отвечал ей первый из них. — Секс меня съел. Соски и влагалище оказались на какой-то, слава богу, что на короткий, период важнее ума, знаний, стремления к пониманию и к удивлению. Тебе надо побольше читать…» «Ты меня обманула, — объяснял ей второй ее муж. — Секс заколотил мне мозги. Поначалу… Но ты, как выяснилось чуть позже, и сексом-то, собственно, занимаешься плохо. Ты просто хорошенькая и в достаточной степени ладненькая. Но этого мало. Этого не хватает. Секс — это прежде всего работа ума, как ни странно это звучит… Тебе требуется почаще задумываться. И о многом…» «Ты меня обманула, — в тысячный раз уже плотно и крепко облепив глазами ее лицо, объявил ей перед самым своим уходом третий ее избранник. — Вернее, не ты сама, а конкретно твое лицо меня обмануло. За макияжем, ужимочками и гримасками все эти недолгие, но утомительные вместе с тем месяцы, пока мы с тобой встречались, трахались и пока мы с тобой жили вместе в нашей квартире, оно очень удачливо и довольно умело скрывало себя настоящее — реальное, не припрятанное, естественное, неподдельное. Твое лицо, девочка, на поверку-то оказалось чрезвычайно простым. На него, оказалось, деточка, совсем не интересно смотреть. Непростые люди не носят простые лица. Ты понимаешь? Лицо ведь всегда отражает твою немнимую подлинность. И это действительно так. Это не миф. Это не легенда. Это не замена существующего желаемым. Это воистину так, так, так, так, так, так, так, так, так, так, так… Это тааааааааааааак!»

Не вышло. Жизнь побежала обратно. Не помогли ни стремления и ни мечты. Она не сумела разобраться даже в оргазмах — когда же они приходят и отчего же в конце концов они наступают. Оргазм мог заявиться и через мгновение, а мог не притащиться и вовсе, как бы она ни старалась. Ей хотелось измениться больше, чем ей даже хотелось, собственно, жить. Просто жить не умирать. Ради того, чтобы хотя бы на одну минуту почувствовать себя измененной, можно было бы, между прочим, и умереть.

Она попробовала учиться… Утомление знанием и старанием буквально сшибало ее с ног. Память отказывала — рыдания сотрясали. Все, что происходило в мире, и все, что в нем происходит сейчас, было ей исключительно не любопытно. Ее не возбуждали даже чужая смерть и собственный голод. Ее не возбуждал даже только и предназначенный-то именно для этого, для возбуждения, секс. Она понимала, что ей необходимо им заниматься, но волнения, радости, наслаждения и удовлетворения от секса, после того как исчез с европейской карты континента ученый-кооператор, она больше не получала… Она не жила теперь — осознающая нереальность исполнения своего по-прежнему неутомимого желания, — она умирала…

Она нашла вчера еще одного представителя так обожаемого — единственно — ею круга и сегодня пришла с ним в означенный клуб… И тут проявилась откуда-то эта СУКА!

Длинноволосая женщина, бедняжка, девочка, неуспокоенная, не смирившаяся, но отлично все понимающая, наблюдала какие-то минуты назад за нами, за мной и за моей женщиной, за тем, как мы отдавали удовольствие друг другу, как мы сотрясались в сладких и радостных судорогах, побитая, расцарапанная, измазанная в крови и не пытающаяся ее даже остановить, убегающая от боли, дрожащая, хнычущая, но встречающая боль — когда та все-таки догоняла ее — с готовностью, без сопротивления и без удивления, и разъедающе — разрушительно, зажигательно-вредоносно — для себя самой, разумеется, только — завидовала нам… Она хотела меня. Она ясно и безудержно чувствовала, что со мной она сможет получить нечто похожее на то, что она испытывала когда-то с ученым-кооператором, а может быть, что-то даже и более лучшее.

«И наверняка даже что-то более лучшее», — засмеялся я, когда уловил эти самые на данный момент последние желания длинноволосой бедняжки девочки-женщины.

Она подплыла ко мне под ноги, облизывала меня глазами, чмокающе, хлюпающе, слащаво-засосливо, сухая икота истязала то и дело ее романтично-сентиментальное гондольерское пение…

Я — воин, сияющий силой, блестящий от исторгаемого телом душистого сока, вооруженный снова заряженной пушкой, длинно- и толстоствольной, той именно, которая в самый раз, взирал на нее сверху, обозревал ее миролюбиво и снисходительно, прислушиваясь, насколько возможно внимательно, к прорывающемуся из самого центра ее все агрессивней и агрессивней желанию, не брезговал нисколько ее мочой, обнимающей сейчас и целующей сейчас мои ноги, липко, клейко, но тепло и не грубо, отталкивал подальше момент, когда смогу наклониться к ней с потной, похотливой улыбкой, неясной, невнятной, но точно и неукоснительно потной и похотливой, и нежно и невесомо дотронуться до нее, определить гладкость щек и шершавость ресниц, влажным кончиком члена провести по мокрым соленым и приторным одновременно от роскошной помады губам, смаковал свое желание, перебрасывал его из одной половинки мозга в другую, играючи, предвкушая с затаенным восторгом ощущения Моей Женщины (которые непременно начнут транслироваться и внутрь меня самого обязательно тоже), когда она станет смотреть — невольно — на то, как мы отчаянно, грязно и без каких бы то ни было правил примемся совокупляться с длинноволосой женщиной — здесь же, на полу женского туалета, барахтаясь в жирной теплой пахучей жидкости, — и наслаждался, наслаждался, наслаждался…

Икота калечила садистски и узконаправленно ее желудок, ее пищевод и ее горло…

Женщина-девушка подскакивала на ягодицах, как на туго надутых мячиках. Икота росла, взрослела и расширялась. И развивалась еще. Совершенствовалась. Обретала более мощный звук и даже некоторое подобие видимости… Я еще никогда не занимался любовью с икающей женщиной. Это может меня впечатлить. Я рассмеялся — мои мысли мне очень понравились.

Моя женщина родилась. Из зародыша, терпящего неподвижность в тесной, холодной раковине, немого еще и слепого еще, не имеющего еще никаких мыслей и не отвечающего соответственно в связи с этим ни за какие свои поступки, она вдруг превратилась неожиданно, но ожидаемо в визжащего, и орущего, и неуправляемого пока еще никоим образом, разве что только с применением силы, новорожденного человечка — уже не слепого и, понятно, что уже окончательно и не немого и обладающего уже неким необходимым набором оценок и мыслей, но пока еще тем не менее — рано, я думаю все-таки — не имеющим по-прежнему возможности отвечать за сотворенные собою поступки.

Бело-синим ливнем обливал ее всю с ног до головы верный свет туалета, сверху, с потолка и со стен, с трех сторон, отгадывал самые привлекательные и возбуждающие ее места и местечки, легко, свободно, текуче и без надрыва, ровно, не рвано, почтительно и уважительно, заботливо и уверенно украшая ее, мою женщину, что-то нашептывая тайное ей почти неслышно, подталкивая тем самым, то есть всем своим нынешним поведением, женщину к действию и движению.

Она улыбалась непросто — и чувственно, и невыносимо нежно, и грубо-отталкивающе, — когда сползала с гладкой, снежной раковины на пол, когда втекала в свои остроносые туфли на шпильках, когда отстраивала нетвердые, но весомые и решительные шаги в сторону длинноволосой женщины.

Мои глаза, как объектив киноаппарата, бесстрастно следовали за неторопящейся новорожденной…

Качнулась стена туалета, скосился потолок под острым углом, заскользили белым-белым расплавленным воском по неспокойно шевелящемуся кафелю оплывшие вмиг, как запаленные свечи, раковины и унитазы…

Голое тело, почти совершенное, излишне тонкие ноги, насытилось властью и силой, налились, я видел, обаятельно некоторые — необходимые — мышцы на хрупкой, но стойкой спине…

— Убью, на х…! — захрипела жестоко моя женщина — запредельно и буйно, как не человек, как смертельно больной или искромсанный врагами, но живой еще зверь. — Не кончишь икать, убью, на х…, твою мать, грязная сука!

Вбила двумя короткими ударами рук икоту в длинноволосую женщину обратно вовнутрь — пузыри надулись от неожиданности на глазах у длинноволосой женщины и лопнули со звуком разбитого стекла оба одновременно…

За головой потянулись и плечи, покрытые инеем, заледеневшие, трескучей корочкой изуродованные, а за плечами и грудь, и живот. Воткнулись лопатки в лужу мочи, жирные и мутные брызги несдержанно возмущая, подпрыгнула ватно голова на подушке из жидкости, не коснувшись даже поверхности кафеля, руки распятием раскинулись, едва за плечами и головой поспевая, радужную на свету влагу запоздало расшвыривая…

Иголки неутомимых мысков кололи длинноволосой женщине бедра, ребра и ягодицы. Длинноволосая женщина хныкала, ныла, пыхтела, икала, но продолжала тем не менее петь свои романтичные, сентиментальные, гондольерские песенки.

— Не кончишь икать — разорву!.. Раздеру на кусочки, мать твою, беспомощная, ссаная тварь!.. Ты не имеешь права, сучка, даже смотреть на него, а не то что икать, когда он находится рядом! Ты не имеешь права даже смотреть на меня, а не то что икать, твою мать, когда я, я, я, я, я тут стою рядом! — свирепела, не утешая себя, отдохновенно и беспрепятственно моя женщина, жевала удовольствие, проглатывала наслаждение, и все искренне, ничуть не играя для чьего-либо постороннего взгляда — взгляда, например, моего…

— По-моему, все-таки тебя зовут Настя, — раздумчиво и отрешенно заметил я, без интереса почесывая ресницей зазудевшую бровь.

Женщина вытянулась, по спине растряхнув свои не короткие тоже, чуть подзавитые волосы, руки назад отвела, с явным усилием их выгнула, до дрожания пальчиков даже, словно собиралась теперь запеть «Бухенвальдский набат», имеется в виду вот это: «Люди мира, на минуту встаньте, слушайте, слушайте!..» и т. д. И позабыв или подзабыв на какое-то время, и не исключено, что в общем-то и навсегда, о длинноволосой женщине, в собственной крови, в собственной моче и в собственной же неполноценности захлебывающейся, развернулась ко мне и сказала, тихо и внимательно поглядев на меня предварительно:

— Это имя так далеко от сегодня… Я столько времени имела имена совершенно другие. Я столько лет не имела имени вовсе… И так печально это имя теперь вспоминать… Настя, Настя… Звучит как трепет легкого девичьего платья на теплом весеннем ветру… Настя… А в этом имени есть, кстати, секс… Отец был пижон, а мама красотка… Отец назвал меня так в соответствии с тогдашним МГИМОшенским выпендрежем… Мама смеялась, но потом согласилась… Будучи Настей, я впервые влюбилась… Скажи: Настя…

— Настя, — сказал я, — Настя, Настя, Настя, Настя, Настя…

Моя женщина вычистила губы от сухости — ловко и быстро — маленьким язычком.

— Еще, — попросила она. — Еще…

— Настя, Настя, Настя, — говорил я, говорил я, говорил я.

— Господи, так можно кончить, — полуоткрыв рот, выдохнула женщина наружу горячий шепот. Глаза ее трогали меня за каждый мой палец на ногах поочередно. Прикосновение царапало и ласкало одновременно. — Наверное, это все-таки по-настоящему единственное мое имя? А? Как ты думаешь?.. Мужской голос, произносящий это имя, заставляет меня снова и снова требовать секса… Твой голос, порождающий это имя, вынуждает меня объясняться тебе в любви…

Свет в окошке. На пыльной внешней стороне — кусочки черного дегтя можно было заметить, наверное сажа — ползали мушки, паучки и комарики — не дружили, кувыркались, суетились; стучались в стекло, нервничая и кривляясь, не желая признавать правду — что они всего-то навсего букашки и таракашки, что они в общем-то дерьмо и помойка — означали себя чем-то или кем-то обязательно важными, пробовали не зря — в глазах окружающих лишь — прожить свою жизнь…

Врать, врать, врать… Всегда и везде. И при любых обстоятельствах. Вранье — это то же, что сочинительство. Вранье — это истинная вторая реальность. Вранье — это один из способов остаться счастливым. Вранье — это один из методов, с помощью которого в этой жизни можно хоть чего-то добиться…

Люди доверчивы и беспокойны. Люди никогда не знают своих настоящих желаний и всегда сомневаются в происходящем. Люди требуют руководства и страдают без объяснений. Люди просят совета и тревожатся — и необычайно болезненно — о собственном будущем. И еще люди убеждены отчего-то — но безосновательно совершенно, — что завтра для них наступит безоговорочно… Многие гениальные умницы использовали и используют по-прежнему, разумеется, в своих благородных, а иногда, случалось, случается, что и исключительно в неправедных целях, все перечисленные человеческие глупости и условности. На самом-то деле они, эти гениальные умницы, все без исключения, точно такие же, что и все остальные люди на этой планете, кроме разве что тяжелых больных и окончательно нездоровых. Они тоже тревожатся, страдают и сомневаются. И просят советов еще — и у Бога, и у дьявола, и у воды, и у огня, и, конечно же, у людей. И ровно настолько же, как и все, которые рядом, надеются на бессмертие… Просто однажды в какой-то момент, после какого-то, возможно, события, они начинают вдруг понимать, и ясно очень, и прозрачно невероятно, что для того, чтобы подняться над людьми — а об этом мечтает обязательно каждый, — и для того, чтобы объявиться для них неоспариваемо исключительным, и для того, чтобы доказать им, что ты являешься избранным, необходимо вовсе даже немного — надо только наврать людям, — но очень убедительно при условии, что неведомы тебе нипочем в твоей героической жизни такие глупости, как тревоги, страдания и сомнения, наврать, наврать — но только предельно правдиво, — что ты безапелляционно уверен в собственной гениальности, в мистической неуязвимости и божеской милости — наврать, наврать…

Даже мушки и тараканчики, и особенно, конечно же, паучки, если бы способны были бы мыслить и говорить, меленькие, слабенькие, безобидные, тихонькие, ничем не примечательные и никак не заметные, тоже сумели бы наверняка, как и люди и как и те из них, которые становятся гениальными умницами, призвав в работу воображение, выдумку и вранье, превратиться, и не без успеха, определенно во что-то необыкновенно могущественное и влиятельное, в кого-то чрезвычайно могущественного и влиятельного… Люди склоняли бы смиренно перед ними свои безвольные головы, прятали бы от них робкие и смущенные от искренней покорности взгляды и прислушивались бы внимательно и пристрастно к каждому бы произносимому или производимому ими звуку…

Вот к какому, мать его, выводу я пришел, глядя в окошко женского туалета, — теперь, обнаженный, все еще сияющий силой и блестящий от исторгаемого телом душистого сока, — нынче замерший рядом с дурманящей меня женщиной, отозвавшейся вдруг недавно на простое, но не атрофированно сексуальное во всех отношениях имя Настя, в двух шагах, то есть неподалеку совсем от не вовремя и не в том месте — как в общем-то и неподдающееся подсчету большинство жителей этого мира — объявившейся неудачливой женщины!

— Банальная история, собственно говоря, — сказал я, раскачивая головой, забрав брови подальше в глазницы, наблюдал за чем-то в памяти женщины Насти. — Таких тысячи, а может быть даже и миллионы. Об этом пишут газеты. Об этом рассказывают друг другу люди… Неизлечимое естество. Обретающийся в генах изъян. Подавленность разума чувствами… Короче, папашка тебя трахал в детстве как гребаный кот, мать его, ненасытный… Но ласково. Одиннадцать тебе было или двенадцать. Любил с тобой поговорить после секса. И до секса, разумеется, тоже. В любое время хотел с тобой говорить… Плакал часто… Считал тебя удивительно, удивительно умной, все понимающей, его понимающей, именно его понимающей… Он бы на тебе безусловно женился, если бы такое было возможно. Он действительно в первый и в последний раз в своей жизни был в кого-то влюблен… Пробовал несколько раз покончить с собой… Но слабак. Попытки никогда не доводил до конца. Клял Бога, что ты его дочка, а не какая-нибудь там посторонняя девочка… Трагедия, на хер, сплошная трагедия… Но зато как насыщена жизнь…

Я видел свою фантастическую женщину сейчас одновременно и спереди, и сзади, и сверху, и с боков, и с одного, и с другого; она прекрасна, она единственна, она безудержно и неутолимо желаема. Свист в ушах — я как пуля из пистолета «беретта», я как снаряд из противотанкового орудия промчался, сосредоточенно отыскивая вход в гиперпространство, под ее влагалищем, дотронувшись на ходу до влагалища языком, широко, сочно, обильно… Вход, разочарованный, не нашел, но зато уперся безрадостно, но захватывающе в глаза незадачливой женщины с длинными волосами… Оттолкнулся от натянутой поверхности смело, засвистел теперь к потолку, вдыхая воздух во все свое металлически-мускулистое тело… Висел наверху, прикрепившись к потолку на какое-то время, пусть выпавшее из потока, пусть неучтенное, и рассматривал ревностно и настойчиво, с удовольствием наркотическим и восторгом старого девственника мою ненаглядную женщину.

Моя женщина, Настя она же, подо мной, макушку ее вижу, плечи, краешек остреньких чистых локтей, черные кожаные пятна мысков, кончик носа, шевелящийся по-детски, будто Настя хотела чихнуть или пыталась к чему-то принюхиваться, подрагивала, стояла, как на морозе, может быть даже еще притоптывала, — нагнулась трудно и только по необходимости, подняла с пола свои трусики, и колготки еще, и юбку, и кофту, раздумчиво, печально-мечтательно, вспоминая и не радуясь никак этим воспоминаниям, но быстро тем не менее надела на себя все свои вещи и проговорила после того, как спрятала наготу, громко, но с неоткашлянной, сознательно или бессознательно, хрипотой, глядя в пространство, не на стену, не на зеркало, не в угол и не на дверь, а на воздух, который прозрачно тек перед ней:

— Это мама… Не папа… Мама… Я в первый раз кончила именно от ее губ, от ее рук… Мама, сука…

В шаги силу вложила, чтобы дойти до двери — хотела упасть на пол и плакать с обидой и жалостливо, мать сурово кляня и отца своего безответного тоже на всякий случай, и школу родную вдогонку, и тупых одноклассников плюс, и подлых, коварных, завистливых, безграмотных учителей, и свою советскую родину, и саму советскую власть, и развратную, но совершенно не сексуальную тем не менее партию большевиков, и лично вместе с ней, разумеется, товарищей Ленина, Сталина, Маленкова, Хрущева, Брежнева и кого-то, понятно, еще — обнимала и целовала волю, и та отвечала ей взаимностью, благодарная, руководила ею и вела ее твердо. Проходя мимо меня, того самого меня, который внизу, коснулась пальцами легких волос у меня на груди — Настя, не воля — и сухо выдохнула, и горячо:

— Я боюсь тебя, и я восхищаюсь тобой… Ты лучший, ты худший… Бог, червь… Передо мной явился ты, как гений чистой красоты! Ты помнишь чудное мгновение… Когда вспомнишь, на х…, расскажешь, на х…!

Дверь оставила за собой. Дверь оказалась за ней. Настя. Настя. Настя… Куда-то ушла или сохраняла за собой прежнее место — впереди двери? Невидимая моимглазам… Я сорвался с потолка и приземлился на холодный кафель, без серьезных ушибов и каких-либо неудобств.

Длинноволосая женщина облизывала мои щиколотки. Как палочки от эскимо, пуская пузыри, гыкая и агукая, задорная и заливистая. Возбуждаясь от личной отваги и собственной радости. Она решилась на это в тот самый миг, как только за женщиной Настей захлопнулась дверь. Смеялась смехом, похожим на стон. Цеплялась, как кошка, ногтями за мои голые ноги. Я не подумал дожидаться, пока она доберется до моего члена, до моих губ и до моего языка. Я взял ее как куклу, как котенка, как щенка, как слоненка, как поросенка, как ягненка, как лягушонка и т. д. под мышки и поставил ее рядом с собой. Запах мочи нервировал и услаждал. Я был в себе, и я был готов! С легкостью и удовольствием приподнял длинноволосую барышню и посадил ее на снежную раковину, на ту самую, на которой только что жила и любила женщина Настя, моя женщина. Задавил поцелуем икоту. Заинтересованные, участливые губы возбуждали еще острее и ярче. Я съедал засохшую на женщине кровь и разрывал бесстыдно обороняющие ее одежды… Вот, вот, вот… Я помню чудное мгновение, я помню, помню, помню… Говорил что-то самому себе непонятное, грубо и жестоко дышал, не контролировал руки — они взбесились, они вытворяли чудовищное… На какие-то мгновения забитыми потом глазами взглянул на женщину, на ее лицо, на ее плечи и на ее грудь, на коленки, на щиколотки и ступни… Выдохнул шероховато. Заматерился отвратительно. И неэротично. Подал себя назад. Отвел себя на шаг или на два. Размазывал пот по соскам своим, по волосам на груди, по шее, по животу.

— Не получится, — грузно сказал. — Не смогу я. Что-то не так. Или в тебе. Или во мне. Я очень хотел бы, но не смогу. Ты прости меня… Ты другая, понимаешь? Совершенно другая…

Я не хотел ее обижать. Я не хотел ей говорить, что она, допустим, дышит не так. Ну не так вот, и все. Как педагогически, мать ее, запущенный, дворовый мальчишка (не девочка именно, а точно мальчишка, как ни прискорбно), как простуженная беспородная собачка под осенним дождем, как пьяная бабка во сне на лавочке в парке, как, как, как… Я не сумел бы сказать славной женщине, что неправильно она поворачивает голову — неправильно для меня, уточняю, — что иначе, чем следовало бы, закрывает и открывает глаза, что не в пример моей женщине Насте нетерпеливо и невпопад дергает бедрами, не гладит, а карябает мои ягодицы, что слова произносит во время ласк формальные и ненужные, прочитанные где-то когда-то, услышанные от кого-то недавно или давно, что-то типа «О, какие у тебя сильные руки…», «О, какие у тебя крепкие зубы…», «О, какие у тебя огромные уши…», «О, какие у тебя жаркие губы…»

Она выла, когда я одевался. Она блевала, когда я выходил…

Она скоро умрет. Покончит с собой или погибнет от какой-нибудь невнятной болезни. Но если все-таки пока и не исчезнет до поры до времени из этого мира, то жизнь разрушит свою явно и без сомнений. Преступлениями. Стремлением к самоуничтожению. К самоуничижению. Любовью к боли и самопрезрению… Она вроде как бы и есть, и ее на самом-то деле вроде как бы и нет. Она никак не востребуема. Мужчины, которых она выбирает, проходят не то чтобы мимо нее, они проходят словно бы пронзая ее, словно бы сквозь нее — не замечая ее… Она понимает, да, что таких, как она, незамечаемых и невостребуемых — никогда и ни при каких обстоятельствах, — подавляющее большинство в этом мире, а в нашей стране, в России, их даже больше самого-самого что ни на есть подавляющего большинства, но она тем не менее ни за что с таким положением вещей не желает мириться… У нее есть Сила, но у нее нет Пути — не реального, не настоящего, не ЕЕ, а того самого, который она себе намечтала и навоображала… Она должна в такой ситуации либо согласиться на тот Путь, который ей нынче предложен, либо просто и обыкновенно как можно быстрее убраться с этого света… Она скоро умрет… Она не скоро умрет…

Женщину Настю распяли на стене, ровно напротив женского туалета…

Я вышел из туалета — дверь осталась за спиной, рев и клекот, исторгаемые длинноволосой женщиной, тотчас же стихли — и ударился глазами о Настю. В глазах заломило, но привычно и закономерно, от нелепости и яркости представшей картинки. Мне всегда ломит глаза, когда я вижу неумелые, но претенциозные картинки перед собой…

Это я здесь главный. Я — Бог. Это я создал Старика, а не Старик создал меня. А создание чье-либо, неважно чье, а тем более создание конкретно мое, само по себе, без моего непосредственного участия создать ничего не может, не в состоянии — во всяком случае ничего талантливого и впечатляющего…

Настю приколотили к стене. Толстые гвозди с декоративными шляпками — такими гвоздями скрепляют мебель, на такие гвозди вешают картины, такие гвозди используют часто при обивке богатых дверей — пробили Настину одежду и приклеили ее таким образом вместе с самой бедной Настей к коридорной стене. Десятки гвоздей. Сотни гвоздей. Ровными рядками. На рукавах. На юбке. На туфлях — гвозди вбиты в мыски туфель, между пальцами, и загнуты еще изощренно… Лицо Насти и ноги Насти, да и, собственно, большая часть одежды Настиной исстеганы пестро всякими красками — синей, красной, желтой, черной, белой. Полосы и мазки наносились бессистемно и хаотично — для демонстрации своей силы всего лишь или для демонстрации в крайнем уж случае явного своего присутствия (на первый, но не всегда верный взгляд). В глазах моей женщины ужас и гибель. Задеревеневшие губы по желанию не шевелятся. Оледеневший язык никак не оттает.

Старик оставил свой знак. Старик обратился — в первый раз за прошедший вечер и начавшуюся ночь — с помощью этого знака ко мне. Значит, этот сукин сын все-таки существует… Так не бывает. Это фантазии… Это мои страхи. Или это самые заветные, самые затаенные и самые трепетные мои мечты. Мечты о чем? О материализации Старика? Чушь! Страхи чего? Страх, например, оказаться окончательно неуспешным и оттого навсегда и всеми забытым. И теперь и потом. И ныне и в будущем… Возможно… Но обладает ли этот страх вместе с тем такой силой, чтобы столь быстро и столь совершенно материализовать Старика? Глупость. Нелепица. Паранойя. В действительности — больное, воспаленное, уставшее, саднящее воображение того, кто хочет, кто требует, кто взывает, чтобы все, кто вокруг, называли его Великим Художником…

Кто-то подобный, похожий случайно на моего Старика дразнит меня в этот вечер и меньшую часть начавшейся ночи, руководствуясь некими неуяснимыми никогда уже теперь мною соображениями или примитивно банально принимая меня за кого-то другого. Скорее, я думаю, так… Это единственное устраивающее меня сейчас объяснение.

Я готов был вырывать гвозди из стенки зубами. Ужас и страдание женщины я принимал, без преувеличения, как свои. Боль кромсала мои коленки и грызла сладострастно и издевательски вместе с тем мои плечи. Я вспоминал чудовище, которое пришпилило меня какие-то секунды назад к коридорной стене, перед тем ниоткуда возникнув, смрадно воняя, ощутимо толкая меня жаром докрасна раскаленного тела или видимости только этого тела, подавляюще и пугающе рыча, стреляя кипящей слюной, и мне хотелось, отчаянно и безнадежно, как можно скорее отсюда бежать, и мне хотелось лишиться сознания и не видеть больше его, того, кто вогнал меня в боль и бессилие, и не слышать больше его и, значит, не бояться больше его, мне хотелось исчезнуть и объявиться через какое-то время вновь, например у себя дома в своей постели с книжкой «Улисс» Джеймса Джойса в руках…

Кто-то процитировал доктора Лектера. Молчащие ягнята вот уже сколько лет не дают покоя ни гениям, ни бездарностям. Чудовище, не человек, животное, призрак или все-таки человек, я не знаю, не знаю, с особым тщанием и грубой старательностью расписал краской, черной и красной, густо, жирно, обильно именно брюшную часть моей женщины Насти… Метров с трех, то есть с того места, где я стоял, разглядывая женщину, можно было подумать, что в совершенном теле ее кто-то пробил — чем-то, или кто-то выел, возможно, кто-то выгрыз, так даже вернее, зубами, наверное (сам доктор Лектер или преданные его последователи), неправдоподобно огромную дыру с рваными лоскутно краями…

Музыка свалилась с потолка. Пригнула меня книзу, сдавила мне шею, наступила на спину. Я не дышал почти, но я восхищался. Я что-то мяукал и мурлыкал, вместо того чтобы орать и визжать, и я наслаждался… Колотились трубы в хрупкие перепонки. Скрипки, вкрадчиво, но настойчиво, улыбаясь, дежурно и холодно забирались в мозг через ноздри. Глаза пульсировали в такт барабанам… Я где-то уже слышал похожую музыку. Когда-то. Вчера. Месяц назад. Дома. В своей комнате. Ночью. Перед тем, как заснуть. Утром — после того, как проснулся. Но не так мощно и не так властно, правда, она звучала тогда. Она появлялась не из радиоприемника или телевизора, не из магнитофона или еще из какого-либо иного источника опосредованного музыкального звука, не от соседей сверху, снизу или за стенками, которые спереди, сзади или с боков. Она возникала внутри меня самого. Рождалась. Складывалась. Исполнялась, в конце концов… Но исполнялась тогда — раньше, не сегодня — всего на одном инструменте, на фортепьяно, например, или на фортепьяно, например, или, например, на самом обыкновенном и банальном что ни на есть фортепьяно…

Но вот сегодня эту музыку преподнес свету целый оркестр. Все музыкальные инструменты мира творили сейчас мою музыку — мне так казалось, во всяком случае. Восторг, наслаждение, изумление, и гордость, и ощущение бессмертия, и осознание собственного всемогущества не оставляли места в эти мгновения во мне для чего-нибудь так называемого человеческого — для сострадания, милосердия, сочувствия, доброты, отзывчивости, сопереживания и еще для чего-то и еще для чего-то такого же уютно-привычного, но такого же мусорно-бесполезного — я находился сейчас в истинном состоянии СЧАСТЬЯ… Я хочу РАБОТАТЬ! Я хочу рисовать эту музыку! На этот раз я сделаю непременно то, чего не делал еще никто и никогда в этом мире!..

Язык справился с оледенением, и моя женщина заговорила — губы поддались (пришло наконец время) требованиям инстинктов и приказаниям воли:

— Так все было быстро и страшно. Он или оно, я не знаю, я не знаю, не охватываемое взглядом все сразу одновременно, ускользающее, прячущееся, убегающее, то раскаленное, то убивающе-холодное, страшно, страшно, неземное, обнял меня, обняло меня, поднял меня, подняло меня… Я видела нос, я видела рот, я видела брови… Я ощущала панику и потрясение… Черты лица плавали, менялись друг с другом местами, путались, перемешивались… Я видела, что он смеялся, и я видела в то же время, как он, оно рыдал, рыдало, он, оно, сука, на х…, б…..его мать, гнида, урод!.. Кто это был? А? Ты скажи, на х…, кто это был? Страх трясет меня до сих пор… Я хочу трахаться! И как можно скорее… Как только ты войдешь в меня, я тотчас же забуду об этом дерьме…

Я почти выпрямил гвозди, забитые в мыски туфель женщины Насти. Я сломал лезвие своего перочинного ножа, когда выпрямлял эти гвозди. Я разрезал остатками лезвия перочинного ножа кофту и юбку на женщине Насте. Я вскинул женщину на плечо, что-то бормочущую, что-то командующую мне, что-то рассказывающую мне, на что-то мне жалующуюся, за что-то ругающую не только меня — понятно, за что, ясно, за что, — и понес ее не тяжело, с удовольствием, напиваясь ее запахами и ее теплом, могучий, единственный, самый лучший, умиротворенный, все понимающий и о многом догадывающийся, и понес ее с наслаждением и упоением прочь из громкого и душного помещения…

Уаууууууууууууу! Как славно!..

— Там город. Там люди. Там скучно… — Я стоял у окна и смотрел на размазанные дождем огни. — Люди натыкаются нарочито друг на друга и ищут друг в друге ответы. Они, маленькие, слабенькие, безропотные, не пробуют найти ответы в самих себе, они хотят найти ответы в ком-то другом… Они мало знают о себе и об этом мире. Они знают настолько мало, что даже не знают того, что они знают так мало. Они требуют помощи, но сами ни за что не желают никому помогать. Они требуют нежности, но сами даже не догадываются, а что же это такое… У них у всех разное представление о хорошем… Только у мастеров одинаковое представление об этом мире. Только у тех, кто упрямо и жертвенно идет к совершенству, одинаковое представление об этом мире. У всех других исключительно разное представление обо всем, что вокруг, в том числе и о том самом пресловутом хорошем… Они желают видеть себя владельцами мира и, более того, даже почти уверены, что таковыми являются, и вместе с тем даже и не представляют себе, что нужно сделать для того, чтобы об этом узнали все остальные, что нужно сделать для того, чтобы их желание и пусть неполная, но уверенность в том, что они являются владельцами мира, царями мира, королями мира, приносили им хоть какую-нибудь реальную пользу…

— Отец заставлял меня много читать. Он угрожал мне, что выгонит меня из дома, если я не буду каждый вечер читать те книги, которые он мне предлагал, и не расскажу ему после того, как их прочитаю, о том, что нового из этих книг я узнала… Он бил меня даже несколько раз, когда я не могла ответить ему сразу и точно на вопрос о том, зачем та или иная книга написана и для чего вообще она на этот свет появилась… Он не любил читать сам… Но он говорил, что я обязана это делать безоговорочно… Он говорил, что я должна быть лучше, чем он… Он говорил, что я должна привыкнуть к мысли о том, что этой жизнью следует наслаждаться, а не уставать от нее и не мучиться ею, как это получается у большинства живущих на этой планете людей… Самые лучшие книги те, в которых автор не придает нашему миру никакого значения. Ничего в этом мире не имеет значения, говорит автор. Мы просто играем. Мы просто выживаем. Мы просто получаем удовольствие от выживания и игры. И все… Быть хозяином мира — это ведь тоже игра. Ведь так? Верно?

— Алан Уотс.

— Что?

— Алан Уотс сочинил незадолго до смерти статью под названием «Игра и Выживание». Ты сейчас повторила те самые слова, которые он там написал…

— Наверное. Я не помню… Наверное, я читала Алана Уотса. И наверное, я только что произнесла придуманные им слова… Но ведь это так и есть в действительности, правда? Лучшие авторы — это те, которые не придают никакого значения ничему существующему и ничему происходящему в этом мире, а стремление стать хозяином этого мира — это ведь на самом деле ничуть не более чем просто Игра, опасная, возбуждающая, воодушевляющая, но Игра, Игра…

— И кто-то играет лучше других.

— Таких мало.

— Но они прекрасны.

— Им завидуют, их ненавидят.

— Но в них нуждаются.

— Они как поводыри для всех остальных, как опекуны, как богатые, влиятельные родственники, дальние, правда, как приемные родители, в конце концов.

— И их все хотят. Особенно мужчин. Меньше женщин…

— Мужчин всегда хотят, даже самых обыкновенных, даже сами мужчины, женщин реже, тем более женщины…

— Женщина, которую не хотят, не женщина.

— Женщина, которую не хотят, это кусок дерьма. Такой женщине вовсе не стоило бы никогда и рождаться. Она только занимает место. Она только отвлекает внимание — и бесполезно… Чем больше вокруг таких женщин, тем меньше тестостерона и эндорфинов у находящихся рядом с ними мужчин. Зачем они, для чего они? Они даже не могут достойно и качественно выполнять функции малоквалифицированных рабочих и служащих… Некрасивая, несексуальная женщина всегда зло. Она несет уныние, отчаяние, жалость, негодование, гнев, ненависть в этот мир… Некрасивая, несексуальная женщина не любит себя и переносит эту нелюбовь на всех окружающих. Это они виноваты, считает она, что она такая некрасивая, необаятельная, грубая, глупая, ленивая и нелюбопытная…. Я не была с детства хорошенькой девочкой. А от секса меня отвратила милая матушка… Я сутулилась, я перекатывалась с боку на бок, когда шагала, как тощий, неуклюжий утенок, склоняла голову в тупом изумлении то и дело к плечу, кажется, к правому, никогда не закрывала рот и вообще выглядела всегда печальной и жалкой… Мне противно было, когда мать лезла ко мне в трусы, я хотела блевать, когда она, сука, обсасывала мои губы. Она мочилась на меня, она заставляла меня ласкать ее искусственным членом, она яростно материлась, когда кончала… До пятнадцати лет я считала, что секс — это страшная, гадкая, мерзкая, вынужденная повинность…

Мне надоело наблюдать за городом, и я повернулся к нему спиной.

Ночь занимала комнату только наполовину. Другую половину комнаты, дальнюю от окна, занимал свет от толстенькой, похожей на переросший гриб масленок напольной лампы. Настина комната. Настина квартира…

Настя сидела на спинке дивана, перекинув ногу на ногу, стянув плечи вперед, взяв себя пальцами крепко за локти, и смотрела мимо моего левого уха в окно, голая, совсем, окончательно, возбуждая меня точно так же — болезненно и неуправляемо, как и тогда, когда я увидел ее в первый раз, один или два часа назад, в ночном клубе, возле женского туалета.

— А что ты думала про секс уже после пятнадцати лет? Что-то изменилось? Что-то случилось? Ты смирилась? Матушка вдруг начала доставлять тебе удовольствие? Ты решила сама проявить активность в отношениях с ней? Ты встретила настоящего мужчину? Ты прочитала нужную книжку? Ты ударилась головой? Ты обкакалась на уроке эстетики и сразу же пробудилась после этого, то есть достигла истинного просветления? Ты все-таки нашла утешение в совокуплениях со своим отцом? Ты поняла, что жизнь не бесконечна и тебе тоже когда-нибудь придется в конце концов умереть?

— Я просто посмотрела на себя в зеркало. Но совсем по-другому, чем раньше… Однажды во время секса с мамочкой я совершенно случайно, вовсе даже того не желая, более того, даже всегда до этого опасаясь чего-то похожего — тени своей нечаянной, мелькнувшего отражения, я совершенно случайно увидела себя в зеркале, оно стояло рядом с кроватью, и, признаться, едва не потеряла тотчас сознание, а может быть даже и потеряла, я не помню, я не помню… По сравнению с матерью я казалась просто уродиной. Съеженная, перекошенная, с выпученными глазами, потная, сопливая, слюнявая, со свалявшимися волосами, костлявая, мелкогрудая, длиннорукая, длинноногая, с вывороченным ртом, бесцветными бровями… Мать тогда впервые меня возбудила. Она была роскошна. Она была изумительна. Яркая, изящная, изысканная, ухоженная, тонкая, не худая — тонкая, большеглазая, длинноротая, уверенная, сильная, узкобедрая, с круглой грудью и круглыми ягодицами, плывущая, ненасытная… Если бы я знала, что такое умирать, я бы, конечно же, умерла в тот момент, я бы заставила себя пережить тогда все без исключения этапы обязательной смерти: боль, возмущение, негодование, боль, сопротивление, равнодушие, безумие, смирение, боль, страх, страх, страх и боль еще раз, и боль еще раз, и боль еще раз… Мир превратился в грязный сортир. Я была полностью, до отказа набита дерьмом… Я никто. Я ничто. Меня нет. Понимаешь? Меня нет… Я похожа на всех. Я так же тиха и уродлива. Я так же пуглива и неповоротлива… Меня нет. Меня нет… Я не знаю, что во мне нашла моя матушка, не знаю… Или ее возбуждал сам факт того, что я ее дочь?..

— Именно в тот час, когда ты посмотрела на себя в зеркало, ты и получила настоящий сексуальный опыт. В первый раз. Ты познала чувство отвращения к себе. И ты позавидовала другой женщине, более красивой, чем ты, пусть даже матери, женщине, которую ты заставляла кончать, это важно, пусть даже это была твоя мать. Неудовольствие собой, а может быть даже и ненависть к себе и зависть к более совершенному человеку, чем ты, намного более заметному, привлекающему внимание, вызывающему либо желание и любовь, либо злость и раздражение, впервые в жизни позволили тебе ощутить подлинное, не придуманное, не сконструированное волей возбуждение… Трагично, драматично, но сильно и очень приятно… Только ради таких вот мгновений истинный человек и живет.

— А ты сам истинный человек? Ты сам живешь ради таких вот или похожих на такие мгновения?

— Нет. Я так пока не живу. Все, что я говорю про достойную жизнь, это пока всего лишь самая обыкновенная декларация. Я еще не готов… Мне что-то мешает. Мне мешает страх… Мне мешает… не знаю, недоверие к себе, может быть, не жалость, не ненависть — недоверие… Однажды мне показалось, что со страхом своим я наконец-то расправился. Но прошло потом время, немного, немало, и уверенность, что страх больше не терзает и не жжет мои внутренности, у меня отчего-то исчезла…

— Чувства, которые я тогда испытала, рядом с матерью, перед зеркалом, поломанная, растоптанная, искореженная, глупая, безвольная, жалкая, некрасивая, униженная, были, я помню, намного сильнее, чем удовольствие или неудовольствие от оргазма… Я готова в те минуты была разорвать весь этот окружающий меня мир на части, весь на части, этот сраный, зассанный, мерзкий, ничтожный, гнусный мирок… Я с наслаждением, если бы у меня имелась бы, конечно, такая возможность, лично, руками, голыми, пустыми, передушила бы все население этого хренова мира… А потом умерла бы. И без всякого сожаления в конечном итоге…

— Мой страх вновь обнаружился вдруг в то самое время, когда я решил, что к своему умению рисовать я должен начать относиться серьезно. Я с детства рисовал… Я сколько себя помню рисовал… У отца был приятель, художник, преподаватель из Строгановки, он со мной занимался… Так просто… Между делом. Потому что я ему нравился… Потому что отец ему нравился… Потому что он был, так скажем, Мастером… Он занимался со мной за удовольствие… Ты лучший, сказал он мне как-то — грустно, но с искренним воодушевлением. Все мои студенты говно по сравнению с тобой, и прежние, и нынешние… Тебе стоит только очень того захотеть — и ты легко сжуешь и без особых усилий проглотишь весь этот пока еще даже не догадывающийся о твоем существовании и о твоем подлинном предназначении мир… Тебе стоит только очень этого захотеть… Но я тогда этого вовсе даже и не хотел… А когда все-таки захотел, то тотчас же и испугался — а вдруг, несмотря ни на что, у меня ни хрена не получится. Испугался…

— Или живи или умри. Так говорят. И так будет правильно. Третьего не дано. Никто третьего еще не придумал. Господь распорядился совершенно конкретно. Чисто конкретно. Не мусорно. В педаль. Как отжал. Вынес потраву. Залохматил базар… Короче… Короче, я решила, что обязательно буду жить! Я строго и сурово к себе отнеслась — буду жить!.. И началось… Насилию я себя подвергла — с тогдашней, с прежней в смысле, моей точки зрения, в прошлом ты всегда глупее, чем в настоящем, — безобразнейшему. Невыносимому. Мучительному. Болезненному… Книжек накупила каких-то дурацких, журналов, брошюр… Начала с гимнастики. Драла свое тело как сумасшедшая… Отращивала волосы. Рисовала лицо… Тайком все делала. Осторожно. Опасливо… Воровала деньги у матери и бегала советоваться в парикмахерские и в косметические салоны… Мать замечала что-то, мать отмечала нечто. Я изменялась, конечно. И мать это видела. Но никак не могла понять, догадаться, каким способом я добиваюсь тех самых подсмотренных ею во мне изменений. Я становилась лучше. Я становилась красивей… Я наблюдала за кокетливыми и сексуальными ужимочками Мишель Пфайфер и Ким Бейсинжер в больших американских фильмах, я выспрашивала, отпихнув смущение и запинав стеснение, у самых разных мальчиков и мужчин о том, а какой же стиль поведения их больше всего привлекает у барышень…

— Страх насилует меня до сих пор. Он завистник и неудачник. Он ненавидит меня. Потому что отлично понимает, что когда-нибудь он проиграет, непременно. Через день, через два, через год, через десять… Я отбиваюсь, как могу, как умею. Пока не умею. Но обязательно научусь. Если не умру. Если успею… Страх посылает мне сны. Они отвратительны. Мне снится в тех снах, например, что все люди на этой земле говорят о себе, что они великие и гениальные, все, все до единого, все без всякого и какого-то ни было исключения… На самом-то деле они, конечно, нипочем не великие и вовсе даже никак и не гениальные. Они ничего не могут и ничего, разумеется, не умеют — и я понимаю это во сне, и я знаю об этом во сне. Мне известно также, что и они сами тоже безусловно догадываются о своей обычности и о своей ординарности. Но это их тем не менее нисколько не стесняет и ни за что не останавливает. Они отплевываются, гневно и негодующе, оскорбленно, но горделиво от подобных глупых догадок и продолжают, ничуть не смущаясь, и дальше утверждать, что они чудовищно гениальные и неоспоримо великие… Одни говорят, что они великие и гениальные врачи, хотя в реальной жизни работают пока только экономистами, другие говорят, что они великие и гениальные ученые, хотя в действительности работают сегодня сантехниками, третьи говорят, что они великие и гениальные политики, хотя по правде вещей они работают обыкновенными инженерами, четвертые говорят, что они просто-таки готовые уже президенты страны, хотя работают по-настоящему всего-то водителями катков и асфальтоукладчиков, но в основном-то, конечно же, люди заявляют, что они самые что ни на есть великие и гениальные Писатели, или на крайний случай Художники, или Композиторы… Но Писателей среди них, разумеется, гораздо больше… Все эти люди не выбирали свои профессии. Просто так сложилась их жизнь. Им категорично не нравится то, чем они занимаются. Но им не хватает ни воли, ни силы, чтобы хоть как-нибудь такую свою жизнь изменить. Не хватает еще и веры, и отваги, и решительности, и энергии, и самого еще обыкновенного, банального любопытства. Военачальники работают капитанами дальнего плавания, зоологи — слесарями, лесники — официантами, машинисты — министрами, летчики — газодобытчиками, убийцы — воспитателями в детских садах, любовники — спортсменами, актеры — юристами, комики — прорицателями, завоеватели далеких планет — священнослужителями… У людей на этой земле никогда не было выбора — у простых людей, у обыкновенных, у непростых выбор был, это так. Направлялись они, те, которые простые, которые обыкновенные, как правило, в те учебные заведения, в которые попасть было просто, — высшие, средние, специальные, двухнедельные, годовые, пятилетние… Сублимация. Замещение… Или как там это еще можно назвать… Люди не удовлетворены своей профессией. Они хотят срочно ее поменять. Но даже и не подозревают вместе с тем, к несчастью, и своему и общему, разумеется, кто же они такие в действительности — отличные строители, классные расточники, добросовестные мотальщики, безукоризненные надзиратели… И поэтому в фантазиях своих они сочиняют для себя профессии более, понятное дело, высшего уровня. Они — писатели, политики, финансисты, адвокаты, художники, ученые, политики, президенты своих родных стран, президенты не своих родных стран… И конечно же, великие и, конечно же, гениальные… Сон доставляет мне боль. Я всякий раз плачу, когда его вижу. Я просыпаюсь на мокрой подушке… Дело в том, что в злополучном моем сне все эти несчастные, считающие себя без всяких на то оснований великими и гениальными люди не могут совершенно ничего оценить… Все, что производится на этом свете людьми другими, они считают просто говном. Понимаешь, говном? Все без исключения. Мы можем гораздо лучше, если вдруг того захотим, кричат эти люди. Только вот пока мы этого не хотим…

— Я стала другой. Я стала видеть себя. Это важно. В зеркале теперь меня встречала совсем не похожая на меня прежнюю девочка. Не девочка даже. Девушка. Почти женщина. Уверенная и самостоятельная. И хорошенькая… Без боли и обиды в глазах. Вру… Все еще с обидой и все еще с болью в глазах. Но с меньшей все-таки болью и с меньшей, к счастью, обидой… Мать вдруг начала бояться меня. Я заметила это. Больше трех месяцев после того дня, как я решила измениться, она точно так же, как и последние десять лет, вынуждала меня заниматься с ней сексом, но потом… Но потом вдруг словно почувствовала — сначала, а после и увидела ясно, что я превращаюсь во что-то совершенно противоположное тому, кем была раньше… Я не отказывала матери, хотя и пришло уже то время, когда я могла бы ей отказать. Я не сопротивлялась матери, хотя за прошедшие месяцы я достаточно уже подготовилась для того, чтобы предъявить ей убедительное сопротивление… Она мать. Я дочь. Она начальник. Я подчиненный. Так сложилось. Так получилось. Такое положение закономерно. Оно отвечает правилам. Химия тела. Вековые инстинкты. Я знала, что могу, я ощущала, что готова, но что-то мешало мне, что-то меня останавливало. Понимала, наверное, подсознательно, что жизнь моя категорично изменится после того, как я сделаю первый шаг к подобному сопротивлению… Какая-то часть меня, может быть даже большая часть меня, требовала, чтобы все в моей жизни оставалось по-старому… Я теперь пахла иначе. Я слышала это сама. А лицо превратилось в чужое. В красивое, эротичное, но чужое. Не поправились губы, не уменьшился нос и не сделались крупнее глаза — лицо просто приобрело теперь выражение. На нем, на лице, нынче можно было вычитать силу, желание быть, решительность, усмешливость и любопытство… Без любопытства нет человека. Любопытство — это движение. Любопытство — это познание… Эта сука все-таки испугалась! Правда, правда… Она стала меня бояться… Я видела страх и недоумение в ее роскошных глазах. Я чувствовала, как стесняться начали меня в последнее время ее мягкие, быстрые руки. Мать теперь не отдавалась полностью удовольствию, она старательно и усиленно следила за мной. Она уставала теперь, дурочка… И вот подоспел-таки тот самый час, когда все наконец разрешилось… Я ей расколошматила нос — в сопливое, кровавое месиво, — и я ей рассекла еще на мгновения позже губы. Двумя быстрыми и жестокими ударами. Пришедшими ниоткуда. Непроизвольно и невольно случившимися. Но в результате оказавшимися вместе с тем органичными, то есть объявившимися вовремя, в тот самый миг, когда нужно, когда назрела в них явная необходимость… Она, сука, не посмела даже орать. Она только забулькала кровью и запердела в испуге. Хотела уползти, вздрагивая и попискивая, но я тогда хватила ее по позвоночнику пяткой, жаль не сломала, сил не хватило, убила бы гниду, убила бы, но жалко вдруг ее сделалось, ее упругая задница сразу обмякла и сморщилась, а на ногах нарисовались прожилки, синие и фиолетовые, она плакала, слезы с кровью красили грудь, я видела, я видела, зашла к ней с другой стороны, спереди, подняла ей голову за волосы, смотрела в глаза, долго, долго, долго, долго, долго, все, что могла из них высосала, все, что наметила, в них закачала, всю ненависть свою, всю свою боль, все свои страхи, всю оставшуюся свою неуклюжесть, я теперь хозяйкой своей матери стала, а она прислугой моей, ничтожной, безмолвной рабыней, восторгу моему не было в те минуты предела, восторг владеет мной даже теперь, он теперь, конечно, уменьшился, он превратился обыкновенно в привычку, но он есть, он есть, и он сейчас для меня даже более ценен, потому что он со мной постоянно, он не покидает меня ни на мгновение, это кайф, словно я глотаю без перерыва наркотики… Я ушла, конечно, из дома. Мне тесно там теперь было. Понимаешь, тесно? Я могла бы и дальше жить с матерью, и спокойно, и без всяких проблем, она теперь как собачка ручная была, но мне там было действительно тесно, тесно просто, и все. Я выросла уже из этого дома, хотя мне и исполнилось только шестнадцать…

— Работа — это тот же секс. Или даже работа сильнее, чем секс. Да, я уверен, она, работа, гораздо сильнее, чем секс. Оргазм длится долго, когда что-то получается. У меня получалось несколько раз. Я возбуждался так, как никогда до того не возбуждался от секса… Но я подозревал вместе с тем, что существуют ощущения и еще более тонкие, и еще более качественные, и еще более мощные, в конце концов, чем те, которые я уже успел испытать. Они возникают только тогда, когда создаешь что-то прежде никогда этому миру не ведомое, что-то обязательно новое, придуманное только тобой одним, имеющее огромное количество отличительных от всего ранее произведенного признаков… И я именно такое сочинил, по-моему, недавно. Только что совсем. Этим вечером. Этой ночью… Я захлебывался от наслаждения. Я забирал себе в те мгновения разом все удовольствия целого мира. Или Вселенной… Такие минуты или часы, такое время, дарят, дарит творящему еще лишние годы для жизни, я знаю, я знаю, много лет дарят, дарит, десятки, я убежден… Это счастье. Это то, ради чего единственно стоит жить… Я раньше, во всяком случае до ныне все еще длящейся ночи, хоть и со страхами, хоть и с сомнениями, и со стеснением неясным, и не должным смущением, но предлагал все-таки людям, обычным любителям, критикам, журналистам, искусствоведам, свои работы увидеть — оценить, отвергнуть, принять, но вот после того, как написал работы сегодняшние, сейночные, вчерашне вечерние, я отдавать их на обозрение людям, наверное, уже себе не позволю, не стану, не соберусь, и, более того, я ищу сейчас всякие способы, чтобы куда-нибудь их подальше припрятать, укрыть, поглубже и понадежней, припрятать их так, чтобы самому их больше уже никогда не найти, укрыть… Нет, я ни за что не хочу те картины убить. Они, без всякого сомнения, обязаны жить. И я сам должен твердо знать, что с ними никогда и ничего не случится. Но их тем не менее не должны видеть ни зрители и ни сам автор. Я столько удовольствия, неземного, волшебного, получил, когда писал те картины, что ни за что теперь и никогда уже не захочу испортить воспоминания об этом великом удовольствии, об этом непревзойденном еще пока наслаждении унылым наблюдением за насмешливыми, брезгливыми, пренебрежительными, а то и попросту равнодушными лицами тех самых, разглядывающих эти мои бесценные картины людей, то есть лицами обычных зрителей, критиков, искусствоведов и журналистов… Не хочу…

— Я себе нравилась теперь. Я смотрела на себя с удовольствием. Не пугалась, как какие-то месяцы еще назад, своего отражения, а, наоборот, издеваясь над прошлым, ласкала отражение, разговаривала с ним, сюсюкалась, шушукалась, целовала часто зеркальную поверхность, и не без истомы и не без возбуждения, гладила ее, терлась о нее сосками, лобком — невольно, неосознанно раскачивая в себе чувственность, училась опосредованно и подспудно настраиваться на наслаждение, удовлетворяться даже малым, находить приятное и в не самом приятном — на первый, на непосвященный взгляд в не самом приятном… Отец снимал мне квартиру. Когда я уходила, вопросов не задавал. Все знал, наверное, и все понимал. Он милый. Но слабый. Он не хороший. Он милый. Просто милый, и все. Дело в том, что хороший человек слабым не бывает. Все хорошие люди — это сильные люди… Так мне кажется. А все слабые люди — это скверные люди. Это никчемные люди… Так мне кажется… В институте я поняла, что мужчинам я нравлюсь почти всем поголовно. Я поступила на истфак поздно, когда мне исполнилось уже девятнадцать… А до этого времени я совершенствовалась. Я так вошла уже в ритм, мне так полюбилось уже это занятие!.. Я работала с телом, я много читала, и я наблюдала за сексапильными женщинами, и в жизни, и на экране… И я в довершение всего еще ни с кем не спала — сознательно сдерживала себя, терпела, хотела выстрадать, выносить первый секс… Первый с мужчиной… Мастурбировала, конечно. Иногда разглядывая порнографические картинки… Даже тогда, когда и не очень-то хотела кончать, заводила себя, заставляла себя, вынуждала себя, понукала себя, орала, визжала, извивалась перед зеркалом, потела, не удерживала слюну, забываясь, задыхаясь… Но чаще, но чаще мастурбировала, разглядывая мужчин в бинокль на улице. Случалось, попадались мужчины достойные, но в основном, к сожалению, я видела обыкновенное мясо… Я могла кончить теперь даже от одной мысли о сексе, от двух мыслей, от трех, от пяти, но не более, нет, нет, поверь мне, не более… Я могла кончить теперь также и от простого, легкого прикосновения сильного, обаятельного, отлично пахнущего и не обязательно даже красивого мужчины. Так происходило уже несколько раз. В каких-то ресторанах, всяческих клубах, в театре, в автомобилях. Я даже не дотрагивалась до себя в те моменты, но у меня между тем все получалось… К девятнадцати годам секс сочился из меня бурным потоком. Сокурсники, однокашники, мальчики, юноши и преподаватели, мужчины, старики и женщины тоже — все, все пялились на меня, как на чудо, без стеснения, не в состоянии руководить собой, изумленно разваливая рты и по-детски перекатывая от одной щеки к другой безвольные языки… На втором курсе я перешла все-таки от теории к практике. Решительно и быстро. Я выбрала партнера и приступила с его помощью к делу. Мужчину я отыскала себе отменного: высокого, темноволосого, ловкого, усмешливого, крепкого — пятикурсника, любимца всех факультетских девочек. И не факультетских девочек тоже. Но секс случился обычный. Парень в отличие от меня многого не знал и ничего за редким исключением не умел… Почти все мужчины в России такие — это я уже выяснила позже… После сложного обучения мой первый партнер все-таки начал доставлять мне некоторое удовольствие. Но только некоторое, к сожалению… Следующим партнером моим явился журналист, комментатор с телевидения, решительный, злой, ироничный, спортивный, с гармоничным, симметричным лицом. Занимался со мной любовью отдохновенно и с энтузиазмом. Но тем не менее не особо умело… Обучение его длилось недолго. Ровно через полтора месяца он начал понимать меня с полувздоха. Было хорошо. Было очень, очень, очень, очень хорошо. Но чего-то вместе с тем все-таки не хватало… Очередного своего партнера, профессионального яхтсмена и серфингиста, красавца, просто красавца, я подвела к настоящему только через три месяца. Я кончала к тому времени благодаря этому славному парню уже чуть ли не ежеминутно… Но все равно, все равно что-то, мне кажется, я упускала… Я трахалась потом и с тремя, и с четырьмя, и с пятью партнерами одновременно. Пусто. Глупо. Хотя и приятно. Я занималась любовью после и с мальчишками и стариками, с уродами и инвалидами, с грязными и стерильно очищенными — для любопытства, для поиска новых форм совершенствования… И я совершенствовалась, да. Я нынче могла с полной ответственностью заявить о себе как о Мастере. Но чего-то мне в моей жизни все равно не хватало… У меня были деньги, квартиры, машины… Партнеры мои безропотно меня содержали. Еще бы — с таким сексом, они, дурачки, не сталкивались никогда… Мне тридцать лет. Я не люблю моря, и я не люблю снега. В городе, в котором я живу, я чувствую себя очень тоскливо. Летом мне досаждают мухи, а осенью я плачу, когда вижу желтые листья. В общественных туалетах воняет. Люди не смотрят на себя в зеркала. Им не хочется любить себя, и им не хочется любить всех остальных. Почему в этом городе так мало красивых людей? Почему вообще в этом мире так мало красивых людей? Когда смотришь на красивого человека, то в тот самый момент точно осознаешь, что ты не зря появилась на свет… Я никогда не требовала от мужчин денег. Они всегда давали мне деньги сами. Они не то чтобы даже обыкновенно и банально предлагали мне эти деньги — бесстрастно, безрадостно и равнодушно — нет, не так, они, сукины дети, просто-таки запихивали, засовывали в меня эти деньги, как еще ровно за мгновения до этого запихивали и засовывали в меня свои члены. Именно этим, наверное, я на сей день и отличаюсь от проститутки-профессионалки. Ха, ха, ха, мне смешно… Конечно же, и не только этим я отличаюсь от будничной проститутки. Я работаю не за награду. Я работаю для того, чтобы с каждым днем и с каждым часом становиться все лучше и лучше — красивее, обаятельнее, сексапильней. Обильный секс всего лишь издержка моего неутомимого и качественного развития… Мною восхищаются. Передо мной преклоняются. Таких мало, как я. Таких на весь город скорее всего единицы. Но отчего же мне, мать твою, так тоскливо-то, на х…? Было тоскливо. Еще, может быть, даже час назад было тоскливо… Но сейчас почему-то тоска моя немного смягчилась. Почему? Тоска попятилась, мне кажется, именно в тот самый миг, когда я увидела, как ты в коридоре танцуешь на тараканах… Я никогда никого не любила. И меня, я думаю, никто никогда не любил…

— Я не там и не здесь. Я между мирами. Одна половина моя в нашем измерении, а вторая в каком-то другом. Я не на земле и не в небе. Мне хочется пить, но мочевой пузырь мой давно уже полон. Мне хочется думать, но мыслями забита голова и так до отказа. Я хочу спать, но заснуть мне ни за что не удастся… Я вовсе не понимаю, что происходит. То мне кажется, что картина моя ожила и тот человек, которого я написал, бродит беспокойно сейчас среди нас. То понимаю ясно вдруг, что на самом-то деле он существует всего лишь в моем рыдающем воображении… Но потом я вдруг снова вижу его. Он убегает от меня, он подходит ко мне, он тускло смеется издалека… Это он, между прочим, распял тебя на стене. И он же раскрасил тебя всякими красками… Или не он… Или кто-то другой. Кто-то случайный. Кто-то обдолбанный или пьяный. Ты помнишь его? Ты помнишь? Давай, повтори описание! Он выглядел как старик? Тебя Старик приколачивал к стенке?..

— Ты смотрел на меня не так, как другие. Ты видел во мне что-то еще, кроме секса. Я, может быть, и не права, но мне, поверь, очень так хотелось бы думать. Очень-хотелось-бы-так-думать. Честно… Ты тотчас же без подготовки принес мне истинное насыщение. Такое со мной случилось впервые. Я не думаю, что ты лучший мужчина из тех, что у меня были, я имею в виду, разумеется, только секс, но ты сразу же, в отличие от всех от других, наполнил меня удовольствием… Может быть, может быть, я боюсь даже думать об этом, между нами что-то возникло?

— Повтори описание! Повтори описание! Повтори описание! Он выглядел как старик? Тебя Старик приколачивал к стенке?

— Старик? Ты говоришь «Старик»? Какой Старик? Что за Старик? О чем ты?.. Я не знаю. Я не помню. Ты спрашиваешь, кто прибил меня к стенке? Я не уверена. Он менялся все время. Он то стоял на руках, то лежал на боку. У него были липкие красные губы, нет, черные губы, нет, серые губы, я не уверена, но они все время прилипали к моему лицу, к моей юбке… А за его глазами я видела кого-то еще… Я не помню. А за его глазами… Да, за его глазами я видела, я видела, я теперь помню… тебя! Да, да, это точно! Это так! Это так, ну конечно же, господи! Из глаз этого… этого типа, этого гада, этого монстра, этого нечто на свет выглядывал именно ты!..

— Я не верю тебе!.. Значит, он все-таки есть… Значит, он все-таки здесь… Я не верю тебе! Это паранойя! Это галлюцинации!

— Мы, кстати, это можем просто проверить. Мы можем поехать к тебе домой и удостовериться, что все на картинах осталось по-прежнему. Или не удостовериться, наоборот. Если ты ехать не хочешь, то я могу поехать одна. Если ты боишься… Если ты устал, если тебе… если ты решил сам больше вообще уже никогда не смотреть на эти своикартины, то я могу все это сделать одна… Ты только скажи. Я готова исполнить любое твое желание. Любое. Ты можешь, например, даже убить меня, если тебе это понадобится. И я не стану от тебя убегать, а уж тем более плакать или сопротивляться…

За спиной город и вода, беременные тучи, оконное стекло, отражение моих лопаток, затылка и ободочков ушей, я не вижу, но знаю, птицы прячутся под навесы, спутникам и космическим станциям дождик не страшен, бездомные мокнут на чердаках, тормозной путь увеличивается до смертельного, кто-то полысеет после того, как возвратится домой, психически не адекватным грозит обострение, кому-то повезет, и пуля убийцы его не достанет (нож выскользнет из руки, мокрая удавка разорвется на части, закапризничает граната, электрозаряд пролетит мимо бомбы), он примет ее за другую, а когда наконец поймет, кого целует и кому шепчет стыдные непристойности, уже не сможет без нее обходиться…

Я бредил, и Настя моя бредила тоже. Мы выкрикивали то громко, истерично, болезненно, а то тихо, почти бесшумно и плачуще слова о наслаждении, силе, нетерпении, негодовании, гневе, истоме, беспамятстве, о наших руках, ногах, волосах, глазах, сперме, слюне, запахах, голосах. Распаленные, раскаленные, расплавленные, мы беспрепятственно протекали друг в друга, теряя сознание и убегая от времени, умирали, единственно жили… На полу, на диване, на кресле, на стуле, на подоконнике, на унитазе, в ванной, на ночной лестничной площадке, на балконе, над городом, в воздухе в полете, развенчивая мифы о гравитации…

— У тебя есть ребенок. — Руки дрожали еще, губы подпрыгивали, я лежал на холодном паркете и разглядывал дымок, затаившийся под потолком. Наши тела могли высечь сегодня огонь. — Мальчик. Ему три или четыре… (Девочка — я знал. И постарше гораздо.) Ты его сначала очень не любила, целых полгода даже, может быть, после того, как он родился, а потом отчего-то его полюбила… Ушки разные. В половину ягодицы родимое пятно, красное и в волосах. Он оскорбительно на тебя посмотрел, когда ты впервые взяла его на руки. Моча его пахнет тухлятиной. Он криворук и коротконог и напоминает тебе нищую бабку из дома напротив. У нее под ни разу не стиранной юбкой круглый год прячутся мухи… (И хорошенькая девочка, я видел… Не говорил правду — не хотел пугать женщину видением. Я сам его боялся неодолимо. Откуда оно? Старик?..) Он похож на ребенка, родившегося у обычных людей. На нем нет отметины Бога, на нем нет отметины Дьявола. Он ординарный. Он точно такой же, как и все остальные. И это, кстати, самое страшное. Для тебя самое страшное, мне так кажется…

— Девочка. — Настя пряталась в кресле, как какие-то часы еще назад пряталась в раковине. Лежала на боку, подобрав под себя ноги, подтянув подбородок к коленям, не гладкая, сморщенная — напоминала младенца в утробе, нисколько не сексапильная ныне, обыкновенная, никакая. Что печально. Стиль — состояние беспрерывное. Хотя, может быть, дело совсем и не в Насте. Я хочу верить, что она осталась определенно такой же, какой и была. Это я был склонен сейчас, наверное, меняться. После секса всегда относишься к женщине немного иначе… Но только все-таки не к женщине класса и уровня Насти. Не знаю, не знаю… — Не мальчик. Девочка. Пять лет. Я хотела, чтобы она родилась с зубами. Я уговаривала ее. Я требовала. Я хотела, чтобы она родилась, обладая уже навыком человеческой речи. Хотя бы навыком. Я внушала ей. Я приказывала. Я хотела, чтобы она родилась уже изначально красавицей. И чтобы такой, разумеется, оставалась и дальше. И после. Я просила ее. Я настаивала… И она послушалась меня, моя деточка, она родилась восхитительной!

(Что-то неверно, я вижу, не красавицей вовсе девочка родилась, наоборот, Настя придумывает, она фантазирует, так мечтает, так успокаивает себя.)

— …Как я любила ее! Как я любила ее! Задыхалась без ее запаха. Плакала, когда не видела ее минуту, две или три. Искренне плакала. Не обманывала себя. Чувствовала тоску и разочарование, если не находилась с ней рядом какое-то время — две минуты, три минуты, десять минут… Вкус ее снился мне ночью. И днем. Вкус ее я ощущала во всем, что попадало мне где-либо и когда-либо в рот: в воздухе, в пыли, в снеге, в мужском члене, в колбасе, в помидорах, в чьих-то пальцах, в моих пальцах, в зубной щетке, в сигаретах, в зубочистках, в инструментах врача-стоматолога… Ее глазки, ее носик, ее ротик я находила в кошачьих головах и собачьих физиономиях, в искореженных гримасами похоти лицах любовников, и, это, кстати, было веселее всего, в радиаторных решетках проезжающих или стоящих автомобилей, в кремлевских курантах, в полной луне, в портретах Ленина, Сталина, Гитлера и Горбачева — в портрете почему-то Маркса не находила, в портрете Ельцина тоже, — во всяком цветке, в волнующихся, шепчущихся кронах деревьев, непременно в облаках, а в солнечную погоду особенно, в проливном тяжелом дожде… Хотя насчет дождя я, кажется, не права… Ее стерильно-свеженький голосок я слышала… Одним словом, через два года я поняла, что ожидаемого облегчения мне моя девочка не принесла… Я сотворила ее для облегчения, ты понимаешь? Ты понимаешь. Ты должен… Дети женщинам облегчения не приносят. Дети всего лишь подмена. Суррогат принимает вид настоящего… Дети всего лишь скромный довесок к уже имеющимся гармонии и комфорту, если такое возможно вообще, конечно… Я имею в виду комфорт и гармонию… Но если ничего нет, и если никого нет, и если тебя самой на самом деле тоже нет, иногда нет, не всегда нет, то ты есть, а то исчезаешь, то ты есть, а то пропадаешь, то тогда… то тогда дети — это все, буквально, только самое главное, чтобы они стали с тобой одним целым, неотъемлемой частью, как тогда, когда ты была еще беременной… Я ненавижу себя за то, что я такая, какая я есть. И в то же время я умерла бы, если бы я так и осталась бесполезной, незаметненькой мышкой, тихой, пустой, приносящей только вред этому миру — своей глупостью, своей тоской, своей обыкновенностью, своей… своей некрасивостью, не уродством именно все-таки, но некрасивостью… Мне требуется сейчас человек, с которым я могла бы хотя бы поговорить, — я не смею сегодня даже задумываться о чем-то другом. Только поговорить. Он должен быть обязательно равен мне. И может быть, даже лучше меня. Я нуждаюсь сейчас, и эта нужда тяжкая и утомительная, в том, кем я могла бы искренне восторгаться, перед кем бы я радовалась преклоняться… Женщина в действительности умирает без Бога. Но без живого Бога, осязаемого, с ногами и руками, глазами, губами, ушами, зубами…

Дождь прострелил потолок. Квартира девушки Насти вставлена под самую крышу. Раньше здесь имел свое место чердак, как и в любом другом непримечательном доме, обычном, без затейливости и излишеств… Капли, на излете уже ослабевшие, калечили мою голову — в первую очередь и мое тело — отчего-то менее болезненно, чем все-таки голову. Капли рассекали кожу и прокалывали глаза. Не в состоянии были пробиться сквозь зубы. Зубы мужественно не пускали их в рот. Я мог шевелить языком и издавать отдельные звуки — в необходимом количестве для того, чтобы объяснять свои заключения и свои намерения. Грубый, вредный, назойливый ветер выдувал без усилий окаменевший раствор между кирпичами. Врываясь в квартиру, в спальню, жестоко и студено резал меня. Из огромных разверзнутых ран с энтузиазмом валила черная кровь… Мои раны видел только лишь я один. Девушка Настя даже и не догадывалась, насколько я был ныне истерзан… Уползти, убежать, улететь… Умереть, уснуть и видеть сны… Родиться заново и смотреть на мир противоположно иначе. Измениться, не умирая. Застолбить заметно и громко свой личный участок во вселенском пространстве…

— Не тот Бог помогает и оберегает, который повсюду и который участвует, присутствует, живет в моей жизни без всякого на то моего позволения или разрешения. — Отчетливо и детально Настя видела сейчас перед собой того самого своего живого, реального Бога. Я вздрогнул и съежился, когда тоже вдруг различил перед глазами Настиного избранника. Бог отличался от меня только лишь бестелесностью, то есть бесплотностью, то есть в данном конкретном случае значительной неосязаемостью. Но он двигался, корчил гримасы и даже что-то пробовал говорить — хотя и беззвучно пока. Настя только-только, как я понимаю, его сотворила. И у него еще попросту не было времени для того, чтобы принять необходимые меры для собственной материализации. Бог имел не только мое лицо. Бог имел также и четыре мои родинки возле пупка. Бог мне понравился. А Настя вот — милая — попала под подозрение. — А тот, которого я, несмотря на постоянное и исключительно жесткое сопротивление мира, выбираю сама. Осознанный выбор предполагает ответственность. А любовь без ответственности, как мы знаем с тобой, это только лишь звук… — Нечаянный Бог внезапно пропал, и его место заняли промокшие и продрогшие мухи. Мухи матерились и плевались нам с Настей в глаза. — Я не думала называть тебе мое имя. Имя лишает человека тайны. Как только ты узнаешь имя человека, то тебе тотчас же начинает казаться, но всего лишь казаться, и только, что носитель этого самого имени тебе уже неплохо знаком… За далью не рождается даль. Все шторки открыты. Пуговицы треснуты. Молния сломана. Человек известен — так кажется, только кажется, — известен до самого дна. Пропадает прежде имеющееся, разумеется, тонкое свечение вокруг его тела, и тускнеет, хоть и не исчезает совсем, неизбежный, изменчивый и у каждого разный, конечно же, свой, только его, с ним вместе рожденный нимб вокруг головы… Это печально, и это даже трагично. В какой-то момент ты вдруг начинаешь осознавать, вернее, так, догадываться, все-таки догадываться, что в мире для тебя тайн уже никаких не предвидится, в человеке, я имею в виду, в человеке. Это не так, безусловно, и разумом ты находишь тому подтверждение. Но ты с разумом тем не менее не хочешь ни за что согласиться… Я не называла тебе своего имени. Однако ты ясно и уверенно его произнес. Ты знал меня раньше? Или ты просто его угадал — мое имя?.. Я ничего, как ты помнишь, не говорила тебе и о ребенке. Но ты точно назвал между тем его возраст… Почти точно… Ты был знаком со мной раньше? Или… или, я даже не знаю, что или…

— Или, конечно. — Сталь перестала выплавляться внутри меня этой ночью, но не сразу, как только ночь началась, а вот исключительно лишь в эти минуты. Блеск без сопротивления обращается в матовость. Твердость с позором проигрывает мягкости. Я мог бы сейчас растаять — так тают снеговики с приходом весны. Не любил больше себя — навсегда, на какое-то время? — требовал от себя простить весь этот мир и всех людей, его населяющих, неумолимо и строго. Хотелось прижаться щекой к земле, ласково, нежно, почтительно, униженно, раздавленно, и плакать, всхлипывая и пофыркивая, ай-яй-яй, ай-яй-яй… хо-хо-хо, ха-ха-ха, ну и так далее и тому подобное. В говно, короче, я превращался, в нелепое и тупое, — я чувствовал, я видел, я понимал… И вместе с тем, нет, я вовсе не желал теперь от всего происходящего внутри меня пугливо удирать или, наоборот, мужественно, допустим, обороняться. Получал удовольствие от своей — сейчас именно — второсортности. Стану маленьким. Таким маленьким, чтобы больше никто и никогда меня не заметил. Примусь всем угождать, всех терпеть, перед всеми испытывать почтительный трепет. Буду с этой минуты всем помогать, как смогу, конечно, никогда не ругаться и злых мыслей ни в отношении никого не держать… В Славе и Величии теперь не нуждаюсь. Про громкое место в истории напрочь забыл… Не командовал уже какое-то время собой. Плыл по течению ощущений и чувств. Успокоился сейчас. Почти умер. Без сожаления… — Или, конечно, — повторил с удовольствием, слова обцеловывая, облизывая, обсасывая. — Конечно, или. Я не знаю тебя. И я не был знаком раньше с тобой. Если бы я хоть однажды увидел тебя, то вряд ли, уверен, мог бы тебя не запомнить… Я и понятия не имею, откуда я узнал твое имя. Оно просто возникло само по себе у меня в голове. Залетело откуда-то в память. Настя… Подобного раньше со мной не случалось. Это так. Это правда. Только вот нынешней ночью происходят со мной и происходят вокруг меня разные милые вещи… Вижу свой мозг… Вижу дерьмо, корячащееся в кишках пробегающего сейчас мимо твоего дома раздутого героином мальчишки… Вижу обратную сторону солнца. Там холодно. Там чудовищно холодно. Там совершенно невозможно распевать свои любимые песенки. Слова замерзают, еще даже не добравшись до горла… Вижу, как на экране — то есть четко, подробно и ясно, — двадцатилетней давности свадьбу твоих соседей из квартиры напротив — отчего-то именно свадьбу и отчего-то именно соседей напротив… Все гости с плоскими ненужными лицами. Их тела отвратительны и тошнотворны — неровные, неловкие, тяжеловесные… Их жизни вредны. Их дети производят только мочу и какашки. Жених и невеста ничуть, и это понятно, не догадываются о собственной ничтожности и никчемности… Теку вместе с кровью по своим кровеносным протокам… скорость меняется — я то стремителен, то необъяснимо медлителен… Я чувствую, как я нуждаюсь в себе. Я умру, если однажды вдруг мне придется покинуть себя хоть на мгновения… И в то же время я вижу сейчас, например, своего двойника. Ровно в эти минуты он возбужденно и с удовольствием прогуливается по нью-йоркскому Гринвич-Виллиджу… Я не люблю прошлое. Оно всегда мертвое. Радость детства мне кажется всего лишь моей фантазией. Или так — только лишь мечтой о совершенно неизвестном мне моем прошлом. А имел ли я ту радость или не имел я ту радость, ответить доподлинно и правдиво я не могу… Помню, что что-то похожее на мое нынешнее состояние я испытывал, когда мне было какое-то совсем малое количество лет, может быть десять, а может быть пять… Но не исключено, что свое прошлое я сейчас опять сочиняю… Великан пришел ко мне тогда. Сильный и властный. Красивый до унижения. От него провоцирующе пахло. С ним хотелось дружить. Его хотелось любить… Ненависть к нему грызла жестоко мой позвоночник… Я болел. Но после того как он появился, я окончательно выздоровел. Тотчас же… Он был живой. Он был настоящий. Я трогал его… И с удовольствием. И с воодушевлением… Уходя, он несколько раз оглянулся. За все то время, пока мы находились с ним рядом, он не произнес совершенно ни единого слова. Но когда он уходил, он тем не менее несколько раз оглянулся… Какое-то количество дней еще, после того как он ушел от меня, но количество, правда, ничуть не великое, я мог исключительно запросто заглядывать и в далекое, и в близкое прошлое самых различных представителей населения нашей планеты — татар и казахов, амазонских пигмеев, проституток с Садового кольца, продавщиц мороженого и президентов самых что ни на есть развитых стран. Хотя сведения мои почему-то всегда отличались неточностью. В основном-то я видел все неограниченно верно, но вот в деталях, к несчастью, обязательно ошибался… Или, может быть, я просто не хотел следовать обыкновенному диктату правдивости. И мне требовалось право на некоторую самостоятельность… Мир таинствен, хотя и удивительно прост. Жизнь, смерть, бессмысленное стремление — у избранных, разумеется, — к совершенству. Удовольствие от безупречной работы. Секс… И наверное, все. А вот тайны начинаются уже после смерти. Реже — при жизни — при условии, если повезет… Мне повезло. Я второй уже раз за прожитые свои годы обрел способность заглядывать в прошлое… Тайна. Мистика. Чудо…

Мои мысли скопились под потолком. Сгрудились. Им было там тесно. Они то и дело отчаянно дрались между собой. Лучшие места доставались только самым умным и самым перспективным. Я попробовал сосчитать свои мысли, но на третьей тысяче безрадостно отказался от невыполнимой затеи. Превращаясь в слова, мысли отправлялись гулять. Они рвались на волю, и я им не пытался препятствовать. Если мне понадобится, говорил я себе, то я с легкостью сумею восстановить их в том же объеме. И в том же качестве. И уверен, что даже в качестве лучшем… Так должно быть. И поэтому именно так и бывает.

— У меня очень мало времени, и я не хочу терять ни минуты. У женщин в отличие от мужчин вообще очень мало времени. Старость к мужчине приходит гораздо позже, чем к женщине. Сексуальная привлекательность, если, конечно, она имелась, собственно, изначально, у многих мужчин не теряется до самой далекой и поздней кончины… Я спешу. Я очень и очень спешу…

…Настя ползала по комнате, собирала одежду, я не помогал ей, я наблюдал за ней, с удовольствием, с сожалением, с пониманием, с зажигающейся уже тоской — скука на меня наступала, я терял возбуждение, не сексуальное конкретно, сексуального хватило бы еще на троих таких же, как я, красивых и сильных, а возбуждения от самого факта явления жизни, что важно, что важно, беспричинная радость внутри меня угасала — отчего? — маленький зад Насти, голый, гладкий, идеальный, оптимальный, смешно качался то и дело перед моими глазами, совсем близко, совсем рядом, кончики грудей колыхались под Настей, как зрелые апельсины на теплом южном ветру, как яблоки на дереве, которое самозабвенно трясет невоспитанный мальчишка, как воздушные шарики, ускользнувшие из неловких рук под тень потолка (точно как мысли мои в настоящее время — они по-прежнему болтаются под потолком, я вижу, я слышу, я знаю…), мне хочется целовать ее детские пяточки, мне хочется лизать ее тоненькие коленки, мне хочется с нарочитой злостью и грубостью выматериться ей в самое ухо, мне хочется больно ухватить ее за волосы и снова впиться в ее славное тело, воткнуться в него, ворваться в него и в который раз уже вылить в него, теряя контроль и забывая о мире, все накопившееся у меня за последние десять — двадцать минут желание, хочется, хочется, хочется, — но только одного желания, наверное, мало уже, теперь мне, я понимаю, нужно что-то еще, восхищение, наверное, почтение, любопытство, заинтересованность, удивление, зависть, однако же у меня имеется на данную минуту всего-то одно лишь желание; я лежу на холодном полу и наблюдаю пристрастно за Настей, вот надела она свои трусики, вот, я вижу, втиснулась в платье, вот ножки ее втянулись в узкие туфли, вот присела она на диван…

Взгляд ее отскакивает от оконного стекла и бесшумно скачет по комнате, бьется о стены, рикошетит от пола. На съеженном лице вдруг расплескались морщины:

— Быть спокойным — значит быть мертвецом. Нервные клетки, как мы знаем теперь, восстанавливаются. Чем больше опасностей, тем дольше живешь. Чем меньше условностей, тем крепче здоровье. Я требую от жизни силы и опьянения. Мне наплевать на нравственность и справедливость. Нетерпение и неудовлетворенность — вот что понуждает этот мир к развитию и прогрессу. Больные, гипертрофированные амбиции — вот что является залогом реального счастья, реального, а не выдуманного, не мифического… Мне надо было бы, конечно, родиться мужчиной… Но я ни в коем случае не хочу менять пол, нет, нет, нет… Я женщина стопроцентная, без примесей и без фальши. Просто мне жаль, что я не имею в своем распоряжении тех самых сил, что даны были Богом мужчинам… Случается, что пламя, колотящееся у меня внутри, опаляет мне горло и губы. Я замечаю иногда, как языки огня выпархивают у меня изо рта… Но никто вокруг не видит моего огня. Мое пламя мало кого обжигает. Не пламя секса, с этим делом, как мы знаем с тобой, у меня все в порядке, а пламя жизни, то есть пламя, рождающее цели, устремления, планы, обиды, ненависть, восхищение, радость, изумление, неудержимую тягу к опасностям и переменам, наслаждение от контроля, наслаждение от сотворения нового… Я спешу, я очень и очень спешу… Я ищу, я тяжко и кроваво ищу. Инстинкт смерти и инстинкт убийства — вот что должно двигать каждым из нас… Должно… Но у меня эти инстинкты еще развиты скверно… Я — женщина… Эти инстинкты, между прочим, отлично правят тобой. Я вижу. Я чувствую… Ты обязан сознаться…

— Я сознаюсь. Конечно. Я сознаюсь, что я раньше никогда не думал об этом. Правда. Не думал. Инстинкт смерти и инстинкт убийства… Да, верно… Да, определенно… Я, разумеется, слышу эти инстинкты в себе. Постоянно… Но их звучание подавлено. И приглушено. Я всегда смеялся над ними. Я не думал о них, но я смеялся над ними. Вскользь. Мимоходом. Не концентрируясь. Не сосредоточиваясь… Хотя однажды что-то случилось и… — Я почесал затылком паркет под собой. Я приложил одно ухо к паркету. Потом приложил к нему ухо другое. Паркет какое-то время, видимо, скучал в одиночестве и теперь, понятное дело, требовал ласки. После того как я почесал его и погладил его ушами, он потеплел. — Не уверен… Не знаю… Мне кажется, ты ошибаешься… Я полон страха. Я полон иллюзий. Я наивен и прямодушен. К цели я иду напролом. Планов своих не скрываю. Я хочу много чего придумать и много чего создать и хочу, чтобы миру это понравилось… Если миру то, что я создал, несмотря ни на что, не понравится, я все равно заставлю его это принять, а потом, возможно, заставлю его это и полюбить… Заставлю… Заставлю… Инстинкт смерти и инстинкт убийства… Не знаю… Не убежден… Может быть…

— Ты умный. Но зачем-то притворяешься глупым… Конечно же, ты думал о том, какие инстинкты управляют твоим поведением и даже твоими мыслями и, разумеется, твоими мечтами и планами. Конечно же, ты думал… Ты думал… Милый мой, хороший, ласковый, добрый, отзывчивый, чистый, хоть и немного порочный, и мягкий, улыбчивый, чувственный, чувствительный, милосердный, тихий, доброжелательный… Ты, мать твою, сука отдолбанная, сам только что признался, что ты все прекрасно знаешь и понимаешь, мать твою!

— Что знаю?! Что понимаю?! Не знаю… Не понимаю…

— …«Если миру то, что я создал, несмотря ни на что, не понравится, я все равно заставлю его это принять, мир, а потом, возможно, заставлю его это и полюбить»… Ведь так ты сказал, так? Я не соврала? Я не перепутала последовательность твоих слов? Я не ошиблась в тоне, в акцентах и в ударениях?.. Так вот, эти слова, мать твою, мог произнести только тот, у кого инстинкт убийцы развит приоритетно!.. То есть ты родился, мать твою, уже решительным, безжалостным и… усмешливым. Только ты об этом пока еще не догадываешься. Хотя и знаешь про себя на нынешний день уже многое…

Я катался, голый, весь, как есть, по теплому теперь уже полу, паркету, — мои почесывания и мои ласки убедили пол, паркет, в моей нежности и симпатии — и нелюбезно и невоспитанно хохотал, громко, шершаво и издевательски — я над кем-то, судя по всему, судя, во всяком случае, по смеху, издевался, может быть и над девушкой Настей… но скорее всего, конечно же, над собой. Стенки комнаты больно и обидно били меня по ногам, по плечам, по рукам, а ножки стульев, стола, кресел, дивана сурово и враждебно пинали меня по голове — так беспокойные ноги футболиста пинают в сердцах назойливый мячик…

Кто-то одновременно со мной в эти мгновения думает совершенно о том же, кого-то тоже пинают ножки столов и стульев, кому-то точно так же сейчас неуютно, темно и уныло, кто-то исключительно так же, как и я, сейчас желает мочиться, рыгать, чихать и обязательно плакать, ну если не плакать, то, во всяком случае, выть, хрипеть и стонать — без сомнения. В Африке, в Австралии, на космической станции, на пляжах Марбельи, в палатке в тайге, на кладбище перед могилой врага, в камере смертника, в машинном отделении океанского лайнера, на верхушке чикагского небоскреба, в Пакистане, на острове Мадагаскар… Я вижу этого человека. Я люблю этого человека. Я убью этого человека… Я очень хочу найти подобного мне… Каждому из нас требуется доподлинно знать, что существует еще кто-то, с кем мы можем, допустим, молчать и с чьей помощью мы можем, например, защищаться от всегда недоброго мира, на кого мы сможем положиться и кто нас без каких-либо объяснений в любую минуту сумеет понять, кто ясно и определенно знает, чего он ожидает от жизни и чего он от этой жизни берет, кем можно любоваться и с кем не надо договариваться о взаимных правах — все понятно и так, достаточно взгляда, достаточно запаха, достаточно жеста, достаточно звука… Я давно и отчаянно стремлюсь найти себе такого вот человека… Хотя и знаю тем не менее, что последует дальше… Насладившись друг другом — и искренне на самом деле, и доверчиво, просто, — мы в какой-то миг (уж я-то, во всяком случае, непременно) почувствуем вдруг острое желание поскорее избавиться друг от друга. Мы не потерпим существования такого же второго, как мы… Я не потерплю существования такого же второго, как я… Я — единственный. Я — лучший. Я, и только я осуществляю полный контроль… Но как же горько все-таки пребывать в одиночестве… Инстинкт смерти и инстинкт убийства… Не знаю, не знаю…

Не знаю… В десятом доме жили плохие ребята. Они были простыми ребятами, а значит, они были плохими ребятами. Их такие же простые, полуграмотные папы, и мамы, и тети, и дяди работали на железной дороге. Кольцевая дорога проходила совсем рядом, в двадцати, в тридцати, в сорока метрах от дома. Я жил в двенадцатом доме, а плохие простые ребята жили в доме десятом. Мне было восемь лет, а им было тринадцать, четырнадцать, пятнадцать. Их боялись все малолетки нашего микрорайона. Сотрудники милиции относились к ним снисходительно и добродушно. Работники милиции вышли же в этот свет точно из такого же племени, что и эти плохие простые ребята из десятого дома. Ребята много пили и до удушья накуривались анашой. Они никогда не мылись, как я догадывался, и отвратительно одевались — засаленные отцовские или братовы брючки с солевыми разводами на ширинках, нестираные никогда тельняшки, сшитые из белых скатертей рубашки, или из штор, или из простыней, рваные кеды или еще какая-нибудь хренотень в виде обуви, тапочки, может быть, детские сандалии с отрезанными мысками.

Плохие ребята все как один были удивительно друг на друга похожи. Все как один. Они отличались, разумеется, ростом, телосложением, посадкой, походкой, но они обладали при этом все вместе одним и тем же лицом. У них на плечах сидели совершенно разные головы, круглые, продолговатые, овальные, неровные, с разросшимися затылками, с мелкими лбами или, наоборот, со скошенными затылками и с неправдоподобно раздутыми висками, но все они при этом, будто родственники, хотя таковыми, я знал, не являлись, имели схожие лица. На их лицах не проглядывалось выражения. Отражались, конечно, там некие поверхностные оттенки эмоций, но только-то и всего. Что-то подобное злости можно было прочитать иной раз, например, на тех лицах, что-то подобное страху, что-то подобное удовлетворению, как на мордах дворовых деревенских кислоглазых собак, но не более того. Тошнотворное зрелище. Гнездо червячков. Двор десятого дома напоминал мне гнездо розовых голеньких скользко-влажненьких червячков.

Самый короткий путь от моего дома, двенадцатого, до той школы, где я учился, проходил именно через двор десятого дома… Плохие ребята ни в какие учебные заведения, я знал, никогда не ходили. Вообще. Во всяком случае, в близлежащих школах упоминаний о себе они не оставили. И утром и днем они сидели во дворе и играли в домино за деревянным столом, или в карты, или еще в какую-нибудь дребедень. Вечерами они бродили по микрорайону и сладко куражились. Грабили детей, например. Внаглую. Никто не сопротивлялся. А взрослые не заступались. Все вместе червячки, то есть простые плохие ребята, выглядели довольно зловеще. Реже грабили взрослых. Тем и жили, как я понимаю. (Уличная преступность при советской власти была чудовищная — авторитарное государство всегда испытывает нужду в преступниках и преступлениях. Испуганный народ почти без сопротивления позволяет собой управлять.)

В основных у них ходил Саша Харин, уже с отсидкой по малолетке за спиной, злобный, угрюмый, щербатый — злобнее всех выглядел и угрюмее многих. Ему было пятнадцать, и от него пахло тухлятиной. Саша Харин — сука!.. Малыши лизали ему задницу — буквально, — я видел это однажды, а плохие ребята, что постарше, сами подставляли ему свои грязные, зловонные жопы. Саша Харин был педерастом, как я догадываюсь ныне. Саша Харин — сука пидорина!

До школы я добирался всегда дальней дорогой. Всегда. С первого класса. Никто из моего дома не шел в школу через двор десятого дома. Все знали, что такие походы могут закончиться скверно. И заканчивались иногда…

Я ненавижу свое советское детство. Но о некоторых эпизодах я иногда вспоминаю с восторгом.

Всего однажды я прошел-таки через этот злосчастный двор и долгое время потом еще, но не всю жизнь, конечно, а только лишь, а всего лишь долгое время еще об этом жалел. Ровно три дня я об этом жалел. А потом жалеть перестал. И принялся откровенно и безудержно радоваться тому, что однажды я все-таки прошел через этот самый засрано-обоссанный двор… Я просто очень спешил. Я опаздывал. Я поздно проснулся, а потом и долго еще собирался. Я не хотел опаздывать на урок физики. Я боялся опоздать на урок физики. Учитель физики Евсей Кузьмич непременно бил колбы, слава богу, пустые, о головы тех учеников, которые опаздывали к нему на урок. Я видел, я видел, как он раскалывал лбы моим одноклассникам, я слышал, как страшно кричали они от неожиданной боли (моим же одноклассницам Евсей Кузьмич бил металлической указкой по пяткам, по голым пяткам, сдирал, урча и слюнявясь, с моих одноклассниц обувь и бил их указкой — металлической — по пяткам… по пяткам, по пяткам, по пяткам! Получше все-таки относился к девчонкам, я думаю…), я задыхался от запаха крови, которая выпрыгивала норовисто из разверзнутых ран…

Наудачу я решился прошмыгнуть через двор десятого дома. Семенил по-мышиному, быстро-быстро, утопив под веками блестящие глазки, придавив к груди подбородок, съежившись и ссутулившись, серенький, незаметненький, тихонький… Говно, одним словом… Червячков учуял по запаху. Они воняли, сволочи, будто только что обосрались. Изо ртов несло непереваренной пищей. Рвота молотила какие-то мгновения меня по груди и по горлу. Саша Харин ударил меня в живот, а затем несколько раз добавил мне по уху. Я запищал сначала испуганно и униженно, а после еще хлюпко заплакал. Плохие ребята потоптали меня на всякий случай еще, покряхтывая и матерясь, а потом выцарапали у меня из карманов мелкие деньги — на завтрак, на конфеты, на какие-то классные сборы — и выпихнули лениво меня со двора…

Евсей Кузьмич разбил-таки мне голову колбой — я опоздал…

Родители пожаловались в тот же день на учителя физики Евсея Кузьмича директору школы. Директор школы ответил им на это, что Евсея Кузьмича он никогда и никому в обиду не даст, что Евсей Кузьмич, кто бы что бы о нем ни говорил и кто бы что бы про него ни рассказывал, необыкновенно достойный и чрезвычайно уважаемый в преподавательских кругах человек, ветеран партии, между прочим, и что нечего взрослым и образованным людям возводить на него зазря столь нечистоплотную и оскорбительную напраслину. А таких врунов и болтунов, как я, например, следует уничтожать еще в материнской утробе. Уничтожать просто, и все. Без следа… Мама рыдала, задыхаясь, а отец то и дело хватался за то место, где у него когда-то, то есть тогда, когда он служил еще в армии, висела кобура с пистолетом… А директор школы в свою очередь по-большевистски открыто смеялся…

Сопливые, облезлые, чумазые голыши, длиннорукие, кривоногие, с сухими хрустящими перепонками между пальцами, с вывороченными пупками, чернозубые, со змеиными раздвоенными языками, синими, покрытыми серым налетом, с белыми глазами, не имеющими зрачков, — именно так и выглядели на самом-то деле плохие простые ребята, вот такие они были истинные, настоящие, без грима, без маскировки, ровно в таком виде и сотворил их изначально Господь (сотворил, я думаю, только лишь для того, чтобы хорошие ребята получали удовольствие, их убивая, только для этого, я убежден, Господь предсказуем и незлонамерен, и он нас отчаянно любит) — всю ночь, твари обоссанные, тискали меня за задницу и за член, и больно довольно-таки между прочим, а кое-кто даже пытался поцеловать меня в губы и бил наотмашь при этом колючим своим языком по моим щекам, по носу и по ушам… Кожа слезала, больно, с моего лица и с моих ягодиц, голыши сдирали ее со сладострастными стонами и непристойными выражениями и запихивали ее, комкая, себе затем во всякие полости, покрикивая от удовольствия при этом и разбрызгивая вокруг блекло-желтую сперму. Я страдал, задыхался, погибал, но тем не менее сопротивлялся. Я как самое дорогое в своей коротенькой, маленькой, не нужной никому еще жизни защищал свои губы и свой задний проход. Извивался, брыкался, плевался, блевал… Проснулся на полу — не в постели, на коврике рядом, с синяками по всему телу, с онемевшими ногами, с трудом — почти предсмертным — пережевывающий воздух.

В комнате пахло дерьмом и водочным перегаром. Между ковриком и кроватью жирно блестела лужа блевотины. Меня знобило, и у меня разваливалась голова. Евсей Кузьмич постарался. Не заживется он долго на этом свете, уверен. Что-то случится. Что-то такое произойдет, пока мне еще нисколько неведомое, что заставит его навсегда исчезнуть с нашей земли. Я чувствую это, я это вижу… Воспоминаний у меня тогда еще, в те годы, собственно, и не имелось. А значит, прошлое на будущее не проецировалось. И оттого я видел его, то есть будущее, разумеется, более ясно, более чисто и более точно, чем нынче. Опыт и воспоминания притупили в дальнейшем, к сожалению, мое предощущение приходящих событий…

Поезд катит, куда фары светят. Составы бьются о рельсы. Я слышу, как вагоны стонут и плачут. Им неприятно. Им вовсе не хочется куда-то катить. Они обезумели от однообразия. Всегда одна и та же дорога. И невозможно свернуть. И невозможно вернуться назад… И им очень больно, когда их бьют по колесам… Чугунным голосом диспетчер разводит поезда по направлениям. «Двадцать пять пятнадцать, бис, отходите на пятый путь. У вас ровно десять минут. Не задерживайтесь… Семеныч, — ты слышишь меня? — не задерживайся…» Но Семеныч обязательно задержится. И Петрович задержится. И Михалыч. И Митрич. Может быть, молодой Андрюшка не задержится только. Ему, мудаку, еще все в новинку. Ему еще кажется, что на этом свете вполне можно благополучно и счастливо жить. Но Петрович-то с Митричем знают, что жизни их сраненькие закончились уже ровно в тот самый миг, как только они начались. Как только заорали они, выдавившись тесно из материнской утробы, так определенно в тот самый для них знаменательный час их жизнишки вместе с тем и закончились. Скучно, пьяно, монотонно и пусто… И разве все это называется жизнью? Семеныч, Петрович, Михалыч и Митрич, может быть, толком и ясно этого и не понимают. Но они это очень отчетливо чувствуют. Скучно, пьяно, монотонно и пусто… И на хрена корячиться, мать твою? Все равно все уже кончилось. Впереди ничего. И никогда и ни за что не предвидится никаких изменений…. Через пятнадцать минут диспетчер медным теперь уже голосом начнет материться: «Уйди на пятый путь, Семеныч, гнида отдолбанная! С Сортировочной идет шестнадцатый без остановок. Уйди, сволочь, уйди на хрен!..» В последнюю минуту Семеныч суетливо и дергано уберется все-таки на обозначенный путь, напуганный, недоумевающий, растерянный, будет ругаться, плеваться в сторону диспетчерской, крутить у висков всеми своими корявыми, черными, негнущимися пальцами… Потом закурит, выпьет полстаканчика водки, закусит вареной картошечкой и успокоится… Если его спросить теперь, почему же он таки, сукин сын, не ушел с путей через десять минут после того, как от него такого маневра потребовал диспетчер, он ответить на этот вопрос нипочем не сумеет. Он просто искренне не знает ответа на этот вопрос…

Комната моя едет куда-то вместе с трясущимися, подпрыгивающими поездами. Я все время в дороге, и днем и ночью. Я никогда не стану проводником и никогда не пойду в машинисты. Я скорее всего стану сапером. Всю оставшуюся жизнь я буду взрывать теперь к чертовой матери все эти хреновы поезда…

Из душных чернильных углов моей комнаты на меня снова надвигаются голыши. Я стискиваю зубы и прикрываю задний проход…

Утром я решил, что в школу сегодня снова пойду через двор десятого дома. Страх колотил меня по животу и гнул добросовестно мои ноги. Уши мои тряслись, а глотка с возмущением выталкивала назад кофе и бутерброды. Но я знал, что пройти сегодня через двор десятого дома я просто обязан. Я должен. И у меня нет никаких прав от этого отказаться. Объяснений своему решению я тогда не искал. Я понимал, что правильных логических объяснений я сейчас не найду все равно… Забудь, сказал бы, наверное, себе на моем месте кто-нибудь другой. Не попадайся больше теперь на глаза этим гнусным ребятам, и все будет замечательно. А время после обязательно расставит все по местам. Многих из них непременно посадят. А сам ты, не исключено, переедешь скоро на другую квартиру. Живи и радуйся. Не думай о скверном. Уйди от опасности. Не встречайся больше со страхом. Будь выше, да, да, будь выше. Выкинь все это дерьмо из памяти и из души… Так бы на моем месте обязательно сказал бы себе кто-то другой. И я думаю, что этот кто-то другой наверняка с такими своими словами был бы согласен. Но я таких слов тем не менее себе тогда не сказал. Я просто подумал тогда мимоходом о них, но сочинять их и формулировать из них необходимый мне смысл я отказался… Дело в том, что я бы таким своим словам все равно никогда не поверил. Или, вернее, так — я бы после произнесенных в свой адрес подобных отвратительных слов очень плохо бы себя мог почувствовать. Вот просто плохо мог бы себя почувствовать, и все, плохо…

Саша Харин настаивал, чтобы меня убили. Но в шутку настаивал, не всерьез пока еще, колошматил лениво, но очень болезненно, меня, лежащего, ногами и наказывал своим корешкам, чтобы они отнесли меня сейчас на железную дорогу и положили на рельсы. Корешки смеялись и кидались в меня пламенеющими бычками… Я не плакал, когда Саша Харин стучал меня кулаком по ране, которую приделал к моей голове учитель физики Евсей Кузьмич, но я разрыдался, когда Саша Харин, сопя и покряхтывая, начал снимать с меня штаны и рубашку. Я орал, как свинья, которую уже принялись резать. Саша Харин пнул меня мыском рваного ботинка по голым яичкам и пообещал мне, что в следующий раз он меня обязательно в…т… Все деньги, конечно, Саша Харин у меня отобрал.

Саша Харин очень расстроился, когда на следующее утро снова увидел меня во дворе. «Во бля, — сказал он, после того как привычно двинул меня по зубам. — Ну ты, бля, козел… На х…!»

Плюнул мне в рот и высморкался мне в глаза. Пел в уши мне патриотические советские песни. Громко. Громче уже невозможно. Уши мои бегали по голове (по моей же), прячась от Сашиного голоса, обезумевшие, перепуганные, ссохшиеся, шуршащие, с хрипом и треском трепещущие, уши, уши, уши, уши мои нежненькие, беззащитные, мамины, папины, когда-то розовенькие, сладкие, толстенькие, и кричали что-то, я слышал, Саше в ответ, что-то тихое, нестрашное, безвольное, слезное, как могли, унижались, как умели, молились… Птицы, пролетающие мимо, какали мне на лицо. На Сашу не попадали, на дружков его тоже не попадали, пачкали бело-серо-зелено-вонюче прицельно меня одного, и не только лицо, но и шею, и руки, одежду, ботинки, дыхание, мысли, планы, желания… Из окон десятого дома высовывались грязные, толстые, потные тетки с пустыми ртами и орали что-то одобрительное — Саше и его закадычным товарищам. Выпирающие из других окон полуголые, комкастые мужики, кривые, сопливые, косоглазые, мутноглазые, дурноглазые, вынимали из драных штанов свои синие, слабосильные, короткие члены и дрочили, слюнявые, посапывая и попукивая, глядя на то, как Саша Харин разрывает мне уши…

Воздух играл на ударных инструментах. Голова моя прыгала на его волнах — бурно и больно, — расплескивая в стороны, во все стороны, жидкость, в которой счастливо до этой поры болтался мой мозг. Я ничего не чувствовал, я понимал только лишь, что смерть уже исключительно близко. Воздух пиликал неумело на скрипках. Струны визжали, пищали, скрипели, шипели, орали вдруг и угрожающе плакали, ревели, рыдали, по-слоновьи трубили… Взрывалась изнутри голова. Я видел, как отлетали от моего черепа окровавленные куски — поворачиваясь ко мне то черным, то красным, то четом, то нечетом…

Сашины дружки кривлялись, хихикали и тугонько писали на меня. Водка и пиво отчаянно гонят из организма мочу.

Цеплялись друг за друга вагоны на кольцевой железной дороге — будто целовались, будто трахались, чмокали, хлюпали металлически. Диспетчер матерился безвредно. Два оскорбленных классным руководителем пионера в ожидании поезда лежали на рельсах. Недоброкачественная, мятая женщина стояла у пакгаузов и блокгаузов и поднимала и опускала свою пыльную юбку — семафорила разрешающе таким образом проходящим и проезжающим машинистам и их помощникам, а также проводникам, стрелочникам и сцепщикам. Выпархивающие из-под юбки летающие насекомые женщину не беспокоили. Она давно уже привыкла к осиному гнезду у себя между ног…

Зависший надо мной жирный плюшевый шмель, размером с воробья, нудно гудящий в утробе, лениво трогающий пустоту лапами, посмотрел мне в лицо своими сотовыми, сетчатыми, клетчатыми, ромбовыми глазами и сказал мне внятно и ясно, без осуждения, буднично: «Ты говно! Ты гадкое, мерзкое, тухлое говно! Ты был говном, ты есть говно, и ты всегда будешь говном… Всегда…»

Саша Харин уже выдрал меня из рубашки. Меня тошнило, и я замерзал. Брюки и трусы с меня срезали Сашины друзья и приятели, человек семь-восемь — икающие, рыгающие, гогочущие, — старыми, истертыми, точенными-переточенными охотничьими ножами, сопливо шмыгая носами, копошась, суетясь, рыская глупыми глазками уже в нетерпении по моему голому телу, плохие ребята, простые ребята, бяки обыкновенные, буки безобразно банальные…

— Хорошо, хорошо, хорошо, — обессиленно прошипел я. Не слышал себя, но чувствовал тем не менее, что что-то я все-таки говорю. Горло мое съежилось и мешало теперь самому же себе говорить и дышать. — Не надо больше меня бить. Не надо меня колотить. Пожалуйста, я прошу вас, я умоляю вас. Я не буду больше сопротивляться. Я сделаю все, что вы захотите. Правда, правда… Я могу доказать это, да, да, да, я могу доказать это… Вот я сейчас, например, встану и поцелую вас, Саша. А потом присяду и полижу вашу жопу, Саша. Я знаю, что вам очень нравится, когда вам вылизывают жопу, Саша. Я видел однажды, как вы кричали от наслаждения, когда вам вылизывали жопу, Саша… Вот я сейчас встану и добровольно и даже, может быть, с удовольствием и непременно крепко вас поцелую… Я встаю, я встаю…

— Стоп! — сказал Саша, вздрагивая веками и вздергивая носом, кружил зрачками по белкам, предчувствуя привычно-приятное, рефлекторно, как собачка, как хомячок, как обыкновенная морская свинка, отпихнул растопыренными, заинтересованными руками от меня своих дружков-корешков, тер коленками друг о друга, бился вздувшимся членом о зассанные трусы,сука…

Я встал на ноги и вытянулся во весь рост, не стесняясь своей наготы, красуясь, более того, своей наготой, возбуждаясь даже от того, что все вокруг рассматривают внимательно мою наготу, забирая и силу и настроение у тех, которые сейчас видели мою наготу, улыбался разукрашенным кровью ртом, строил — кокетливо — забитые слезами и страхами глазки, шевелил похотливо и призывно пальцами на руках, покачивал обольстительно тощими бедрами, дурашливо, озорно и необычайно, как мне вдруг показалось теперь, сексуально… Поднялся на цыпочки, смял руками нежно Сашины плечи, вынул губы навстречу его лицу, будто песенку про веселых утят и гусят собрался запеть, про медвежат и волчат, про поросят и телят, притек ртом к его горлу, лизнул умильно и игриво его кадык, один раз, другой раз, третий раз и впился после, для Саши Харина, конечно же, совсем неожиданно, в его шею, чуть ниже левого уха, зубами, разумеется, и глубоко, и без отвращения, и с наслаждением, трясясь от насыщения и удовлетворения, выкачивая с клекотом из вен его кровь и глотая эту кровь затем с приятностью и упоением.

Висел на визжащем и скачущем Саше, как обезьяна на банановом дереве — во время урагана, допустим, — сомкнув руки на его шее, переплетя ноги на его бедрах, урчал, рычал, стонал, полный сил, молодой, перспективный, не говно уже, человек уже, человек еще: драл Сашину шею — необученно, но жестоко, напивался кровью, набирался от нее жизни, обжигался, терпел, переполненный восхищением, опьяненный восторгом, теперь неправдоподобно выносливый и без ограничения целеустремленный… Так волшебно тогда было, бог мой, я помню, так славно… Сашины дружки-корешки пробовали оторвать меня от него, лупили меня чем попало по спине, по плечам, по затылку… Но бесполезно. Боль тогда мне тоже приходилась не в тягость. Я кончил в тот день, кажется, в первый раз в своей жизни… Саша Харин, обессиленный и отяжелевший, рухнул через какое-то время на землю, точно в детскую песочницу, на замки, на домики, на куличики… Чесал о воздух свои квелые глаза, брыкался конвульсивно ногами, задыхался, что-то жалко мурлыкал… Толстые тетки в окнах перестали орать. Комкастые мужики запихнули свои мелкие члены обратно в штаны. Растерявшиеся, обескураженные Сашины дружки-корешки снуло и заторможенно кружили вокруг песочницы — к нам с Сашей не приближались, боялись чего-то, наверное, не знали, что делать с нами, наверное…

Инстинкт убийцы… Не знаю. Возможно…

Саша на меня в милицию не заявил. Не из-за благородства, понятно, а из-за страха потерять в районе авторитет. Рассказал врачам «скорой помощи», что на него напала собака. Дружки его эти слова подтвердили… Едва не умер Саша в больнице от шока и от потери крови. Бедный придурок. Простой плохой паренек… Все оставшиеся до окончания школы годы через двор десятого дома я ходил спокойно и важно. Саша Харин и его дружки затихали и опускали глаза, когда я ступал на их территорию.

Два года из тех лет Саша отсидел по хулиганке. А вот в самый день моего выпускного бала его уже посадили надолго. В тот вечер он убил нашего учителя физики Евсея Кузьмича. Зарезал его, мерзавца, во время танцев в актовом зале. То ли ему не понравилось, как Евсей Кузьмич с ним разговаривал — грубил, может быть, по привычке, а то и пытался ударить Сашу Харина колбой по голове, — то ли он решил вдруг ни с того ни с сего отомстить за мою хорошенькую одноклассницу, которую Евсей Кузьмич хлестнул несколько раз металлической указкой по оголенным пяткам во время танцев, то ли это я попросил Сашу Харина, чтобы он научил Евсея Кузьмича корректно и воспитанно все-таки вести себя среди уважаемых и достойных людей. Не помню уже. Правда… Помню только, что ни того ни другого мне было после всего произошедшего совершенно не жаль…

Инстинкт убийцы. Возможно…

— Мне требуется в нынешний час человек, с которым я могла бы хотя бы поговорить. Только поговорить. О чем-то еще и думать не смею. Я… Он должен быть обязательно равен мне. Он должен быть, вполне вероятно, возможно, я допускаю, даже выше меня. Я нуждаюсь в настоящие минуты, секунды, мгновения, и эта нужда тяжкая и утомительная, в том, в таком, в некоем, кем я могла бы искренне восторгаться — упиваться, умиляться, в присутствии которого теряться, забываться и перед кем бы я радовалась еще преклоняться, кому подчиняться, ему… Женщина в действительности умирает без Бога. Но без живого Бога, осязаемого, с руками и ногами, глазами, губами, ушами, зубами…

Настя слышала сейчас музыку внутри себя. Оркестр Бессмертие исполнял кантату под названием Жизнь. Легкие теперь с новой силой, как когда-то в детстве и как еще раньше в младенчестве, строго, пристрастно и оттого с особой ответственностью и категоричной тщательностью выбраковывали из воздуха всякую вредную дрянь и пропускали в организм только полезные и нужные элементы и вещества. Сердце работало весело и с удовольствием. Пел проникновенно желудок, переваривая основательно ранее непереваренное. Глаза заново промылись, а уши вне очереди прочистились… Генеральная уборка и капитальный ремонт удачно сегодня совпали по времени… Захотелось тотчас желать, и объявилась незамедлительно неукротимая потребность в движении. Солнце сияло одновременно со всех сторон, и птицы пели, казалось, из-под самой земли… Если рай не порождаем мы сами, то кто же тогда это делает вместо нас?!.

— Я уверена, что мне повезло. — Насте повезло. — Я догадываюсь, что тот самый мой Бог, осязаемый и живой, с ногами и руками, властный, победительный, возбуждающий, находится сейчас совсем рядом со мной… Я чувствую это… Каждому из нас требуется доподлинно знать, что существует в этом мире еще кто-то, с кем мы можем, допустим, просто молчать и с чьей помощью мы можем, например, защититься от нашего всегда такого недоброго мира, на кого мы сможем положиться и кто нас без всяких объяснений в любую минуту сумеет понять, кто ясно и определенно знает, чего он ожидает от жизни и что он от этой жизни берет, кем можно любоваться и с кем не надо договариваться о взаимных правах — все понятно и так, достаточно взгляда, достаточно запаха, достаточно жеста, достаточно звука… Я страдаю без того, кто легок и силен одновременно, кто весел, и усмешлив, и серьезен, и сосредоточен одновременно, кто быстр и кто вместе с тем, разумеется, и основателен, кто отрешен, кто беспристрастен и кто, несмотря на это, готов в то же время к порыву, к болезненному чувству, к острой эмоции, кто довольствуется всем, что он имеет в данный момент, и который с сумасшедшим восторгом между тем принимает любой вызов, который бросает ему его жизнь.

Настя смотрела на себя со стороны — от окна, возможно, или с того самого места, где находился сам я, с пола, с паркета, или с потолка, а почему бы и нет, или даже с улицы, что не исключено, продираясь сквозь вязкую, упрямую структуру стекла, — и понимала, как же она сегодня прекрасна. Она отмечала свое совершенство и радовалась собственной уникальности. Она наслаждалась своим безупречным здоровьем и упивалась полным отсутствием привычной усталости. Она смеялась над своим прошлым и с нескрываемым удовольствием подманивала свое будущее.

— Я вовсе даже не имею в виду любовь. Нет. Любовь на самом деле совсем даже и не является для меня чем-то необыкновенно важным и чем-то уж таким жизненно необходимым. Без любви я безболезненно и просто сумею всегда обойтись. Всегда. Во всякие времена. Даже когда настанет час смерти. Даже когда наступит время самых жестоких, самых трагических, самых чудовищных жизненных испытаний. Любовь не является для меня тем самым чувством, которое дает мне силы существовать и которое позволяет мне или, так скажем, вынуждает меня творить нечто правильное и нужное на этой земле… Важнее для меня гораздо это просто и примитивно видеть рядом с собой человека, мне равного, — полностью и во всех отношениях, то есть равного даже в оттенках, я не говорю уже о вкусах, пристрастиях, оценках, целеустремленности, энергии, силе… Важнее для меня гораздо это просто и примитивно видеть рядом с собой человека, который намного и давно уже превзошел меня в своем развитии… Может быть, даже гения… Да, да, да, скорее всего, конечно же, даже гения…

Мой крепкий, маленький, тренированный, гладкий зад, совсем немного волос между ягодицами, да и те короткие, мягкие, рук и языка не царапают и смотрятся, между прочим, отлично, волосы, и издалека и вблизи, вертелся заманчиво перед ее глазами, разбуженными, теплыми, в меру допустимо слезящимися, завлекал, подмигивал, хвастался своей полноценностью, лишал воли, контроля и разума — женщинам нравятся мужские зады, не ущербные, совершенные, конечно же, мужские зады, я это знаю — то поднимался, то опускался, то отдалялся, то приближался — это я собирал свою одежду в комнате по полу, рядом с диваном, и под диваном, и на диване, и за диваном.

Настя, бедная, охнула разочарованно, когда трусы скрыли мои ягодицы, Настя, умная, вздохнула тоскливо, когда брюки спрятали мои ноги, Настя, славная, махнула рукой в мою сторону и отвернулась, когда рубашка упала на мои плечи и на соски моих же грудей…

По поводу любви я с Настей согласен. Любовь к женщине или любовь к мужчине не есть, уверен, тот самый смысл жизни, который люди так пытаются постигнуть, не все, но особо одаренные, разумеется, те, которые пробуют задумываться, не простые, те, которые стремятся хотя бы постараться подступиться к величию, и которые, все-таки тем не менее в глубине души, далеко-далеко, так далеко, что дальше даже и не придумаешь, понимают всю бессмысленность, никчемность и пустяковость своей надежды на какой-либо смысл, любовь не есть смысл жизни, любовь дарит нам всего лишь удовольствие и успокоение, удовольствие от секса и от чувства защищенности или, наоборот, покровительства, власти, а успокоение от осознания некоей, несмотря ни на что, полезности собственной жизни… Любовь к Миру — согласен, это Высшее. (Но тоже не смысл.) То есть я принимаю все, что передает мне в пользование Мир, и все, что приготовила для меня моя Судьба. И с благодарностью принимаю, и с восторгом, и с наслаждением, и с почтением, и с изумлением, и даже, может быть, чуть-чуть с недоверием — неужели это все мне, мне одному? Любовь к Сотворению Нового, к Созиданию — согласен. (Но тоже не смысл.) Человек без подобной любви — зверушка, ничто, никто, ненужный и вредный, ошибочно появившийся на земле организм, дерьмо. Встретиться с равным, найти себе равного, добыть его, достать его, завоевать его, или равного, или того, который все-таки сильней тебя, талантливей, удачливей, а значит, доброжелательней тебя, веселей тебя, подвижней тебя, да просто, в конце концов, правильней тебя — согласен, это Счастье, единственное, истинное, открытое, безусловное… (Но все-таки, наверное, не смысл. Нет смысла и вправду, я подозреваю…)

…Настя — чудесная девушка. Женщина. Девочка. Не простая. Дорогая. (Я имею в виду то количество мастерства и усилий, которые затратила на ее создание Природа.) Сексом брызжет неудержимо, неукротимо и неправдоподобно обильно. Умница. Чувственная и чувствительная. Обожженная и обнаженная. Обаятельная как никакая другая женщина (девушка, девочка), которую я когда-либо встречал в своей жизни. Пахнет сытно и вызывающе. Дышит мелко и тихо. Влаги в глазах, на губах и на языке ровно столько, сколько необходимо для того, чтобы завести любого мужчину, без исключения. Много знает и много умеет. Не боится жить и не боится умирать. Это так, это так, это так…

Но не равная.

Я должен все время говорить ей ласковые слова. И обязательно ласковым тоном. Потому что, если я не буду говорить ей ласковые слова и ласковым тоном, она непременно на меня обидится, и искренне, непритворно, без каких-либо планов и вовсе не желая в дальнейшем развития какой-либо интриги, пусть даже незначительной, пусть даже, может быть, и не сразу заметной… Я вынужден постоянно уделять ей внимание, замечать ее, прислушиваться к ней — и даже тогда, когда делать мне этого совершенно не хочется. Потому что, как только я перестану уделять ей внимание и не буду больше замечать ее и прислушиваться к ней, она тотчас же расстроится, она тотчас же опечалится, она тотчас же затоскует и, возможно, даже заплачет… заплачет, заплачет, и опять-таки искренне и непритворно, и не пытаясь нисколько из такого вот своего расстройства извлечь хоть какую-нибудь выгоду… Когда мне потребуется остаться одному, а такое случается часто, и я в какой-то определенный час покину ее неожиданно — уйду — и, возможно, даже очень надолго уеду, улечу, убегу, скроюсь, спрячусь и устроюсь где-нибудь потом накапливать силы, то она тотчас решит, разумеется, что я просто-напросто бросил ее, послал ее на хрен, нашел себе другую равную или другого равного и унизил ее, понятное дело, тем самым оскорбил ее, посмеялся над ней, поиздевался над ней, и решение ее такое, между прочим, будет, снова, конечно же, очень открытым и очень чистым, и без всякой примеси, разумеется, злого умысла или какой-либо подлой и коварной корысти…

Равный никогда не обидится на мою грубость и на мой невежливый тон… Равный никогда не расстроится оттого, что я не уделяю ему достаточного внимания, не замечаю его и, случается, что даже и не прислушиваюсь… Равному никогда и в голову не придет решить когда-нибудь, что своим неожиданным отъездом, например, или отлетом, уходом я его оскорбил, или унизил его, или я таким образом предпринял попытку грязно и оскорбительно поиздеваться над ним. Он равный, а значит, он сильный, все понимающий, самодостаточный… Он не желает привязанностей. Он имеет лишь цель. Цель для него чрезвычайно важна… Да, но и к ней-то он, собственно говоря, привязан не более, чем и ко всему остальному на этой земле, или, допустим, ко всем остальным… Он управляет собой, а значит (что, признаться, к сожалению, уже давно стало банальностью, но это тем не менее действительно так), управляет и миром…

— Давай просто помолчим, — предложил я девушке Насте. Тон сочинил себе пренебрежительный и раздраженный. — Давай, мать твою, просто посидим и помолчим! Меня достала уже, мать твою, эта наша мудовая и бесполезная болтовня!.. Давай помолчим…

Настя поймала свое отражение в черном оконном стекле. Две звезды попали ей точно в оба ее недоумевающих глаза. Недоумение вскоре вскарабкалось к негодованию. Тонкий каблучок застучал по паркету. Левая рука потянула платье к коленям, а правая задумала, треща жестоко ногтями, пощипать немного, совсем немного, диван под легкими и тугими одновременно, круглыми Настиными ягодицами. Изо рта Настя выдыхала плавящий губы жар, а носом Настя вдыхала парализующий ноздри холод. Диван под своими прелестными ягодицами Настя порвала уже через какие-то мгновения в клочья. Раны на диване пульсировали и кровоточили. Насте было мокро и неловко сидеть на той ране, но она тем не менее продолжала на ней неблагородно сидеть.

— Если тебе что-то не нравится… — проговорила Настя сквозь прикусанную губу, нижнюю, сбивая частыми, порывистыми взмахами ресниц слезы со сменивших уже некоторые мгновения назад тихое негодование на кричащую обиду глаз. — Если тебе что-то не нравится, то тебя тут никто не держит. Обязательства отсутствуют, двери открыты… Я не смею навязываться. Я не имею права даже тебя о чем-то просить… Господи, как же я на самом деле ненавижу тот мир, который ты создал, Господи!.. Когда-то… Не подумав. И не решаясь все эти миллионы лет хоть однажды признаться в совершенной ошибке…

Нет, не равная…

Два фуэте, три пируэта, один за другим, неумело, но со старанием, отдохновенно и с искренней верой в то, что я самый лучший даже в производстве фуэте и пируэтов, взлетел к потолку, буравя темечком набеленную плоскость, известка, как перхоть, сыпалась на рубашку, упал на пол, даже ноги не подогнулись, подпрыгнул на мягких подошвах…

С лучезарным, одухотворенным, сияющим лицом, пламенеющим, ослепляющим, обвалился на колени, смеялся сквозь плач и плакал сквозь смех, отталкивался руками от пола, охая и кряхтя, тащил-волочил себя к дивану и к сидящей на нем замечательной девушке Насте, но не равной…

— Давай просто помолчим… — медово пел, источая нежность и желание из глаз, и вроде как непроизвольно, и словно бы случайно, и будто бы невзначай, скромно демонстрируя, сделав вид, что не в силах больше руководить собой и сдерживать себя, свою сексуальную распущенность, ха-ха-ха, и, можно даже сказать, извращенность, массировал правой рукой свой спрятанный под тонкими летними брюками вздувшийся член. — Давай, мать твою, просто посидим и помолчим! Меня достала уже, мать твою, эта наша мудовая и бесполезная болтовня!.. Давай помолчим… Мы много говорим, — прошептал влажно и горячо, подобравшись уже в тот самый момент к какому-то Настиному уху, кажется к левому. — Мы мало занимаемся делом…

…Рычал, матерился, задыхался…

Забыл, как меня зовут.

Наплевал на свою прошлую жизнь и на свою будущую смерть.

Взбирался отчаянно и самозабвенно к осознанию себя Богом…

Не щадил девушку Настю, точно так же как, собственно говоря, не щадил и самого себя…

Упивался бесконечным, непрерывным, непрекращающимся наслаждением. Но и не верил вместе с тем, что подобное наслаждение случается.

Одежду у Насти не отнимал.

Надежду у Насти не отбирал.

Сам приспустил только свои брюки и свои трусы. Освободил от стеснения рубашки свою грудь.

Секс в одежде возбуждает и приносит еще больше удовольствия, чем секс без одежды.

Заговорил вдруг в момент наивысшего счастья на мертвом и давно забытом уже всеми языке индейцев ассинибойя.

И Настя меня поняла…

— Твоя девочка сейчас с тобой не живет… — Измятый, погнутый, расцарапанный, надкусанный в некоторых местах, вымытый Настиным языком, просоленный Настиным потом и своим потом, разумеется, тоже, благоухающий спермой, испитый до безукоризненной пустоты, я почти что сейчас уже спал. Почти… — Она куда-то уехала. Ее куда-то увезли. И вовсе не родственники, как мне кажется. А кто-то другой. Один, двое, трое… Нет, их было, по-моему, двое. Несколько месяцев назад. И ты даже не догадываешься теперь, где она. Тебе просто в какой-то день сообщили, что она жива. И только-то… Бог мой, а это ведь все действительно правда. Я знаю, что это самая что ни на есть настоящая правда…

Настя вылила себе на лицо половину стакана минеральной воды. Вода вскипела тотчас на Настиной коже, свернулась потом в прозрачные шарики и исчезла уже после бесследно, с шипением, оставив вместо себя в воздухе, над Настиным лицом, на какие-то доли мгновения легкий, едва заметный парок или дымок.

— Девочка… Она страдает. Она в темноте. Она в безвестности. Ей снятся зеленые шарики. Ей снится ее судьба. Она видит себя хозяйкой огромной страны… Она стоит на трибуне, нет, она стоит на балконе, украшенном зелеными шариками, и рассказывает бедным, несчастным людям, что пришла к ним только затем, чтобы им ответственно и скоро помочь. И люди ей верят. Они аплодируют ей, и они подбадривают ее добрыми криками, и хохочут еще и танцуют, кувыркаются, прыгают. — Я аплодирую себе и подбадриваю себя громкими криками, не кувыркаюсь и не прыгаю, но танцую, отплясываю… Я весел, светел и истинно безмятежен. — Ты можешь, и очень быстро притом, это ведь в реальности дело мгновения, один неглубокий надрез на горле, и жизнь просачивается сквозь глаза за долю секунды, ты можешь лишиться великого человека. Или, может быть, ты завидуешь ей, своей дочери, ее началу и ее будущему, то есть самому, например, факту того, что у нее еще имеется Будущее?

Настя разглядывала себя в отражении своих отполированных, светящихся, волнующихся искренне в предчувствии чего-то необычайно хорошего, но укрытого еще пока до необходимой поры таинственной, загадочной, волшебной завесой времени ногтей и несчастливо улыбалась.

— Девочка… Она мечтает о равном. Ей нужен тот, с которым она бы могла бы быть такой, какая она есть — и была, и будет — на самом деле — когда грубая и капризная, когда ласковая и кокетливая, когда совсем набитая дура, а когда умом превосходящая всех самых умных из ныне живущих умников мира… — Я бродил по комнате и лицом терся о стены. Успокаивались зудящие веки. Зрачки отдавали с облегчением бумажным обоям лишнюю влагу. Только никак не унимались копошащиеся под бровями яркие, многонаселенные, цветные картинки. — Но равного в ее жизни пока так и нет… Она пока что сама выше всех, выше всех тех, кто встречался и встречается на ее пути… Она объединила все страны Европы и сама встала во главе этого союза… Ей поклоняется весь мир… Господи, что за чертовщину я вижу перед своими глазами, что за абсурд, что за бред!.. Или это правда…

— Самая великая мечта всех на свете мужчин, большинства, да и некоторых женщин, конечно же, тоже, многих — это хотя бы однажды трахнуться с реально и объективно красивой женщиной, хотя бы однажды, кто бы что ни говорил и как бы кто от этого ни отнекивался… — Настя забрала себя — всю, без остатка — в руки и воткнулась уютно в угол дивана — маленьким, мягким, тихим, но вовсе между тем не вялым, не слабым и не безобидным комком, нервно подрагивая и с ясно читаемой готовностью по первому же сигналу опасности превратиться в быстрый, крепкий и все разрушающий на своем беспощадном пути снаряд. — А они знают, все без исключения, и простые и непростые, и хорошие и плохие, что такое по-настоящему красивая женщина… Они врут, когда говорят, что их жены и их любовницы самые красивые женщины в мире — пусть даже только для них самих красивые, врут нахально и не во спасение. У них блевотина поднимается, у мудаков, к самому горлу, когда они своих чешуйчатых, вспученных уродин называют красавицами. Дай этим придуркам, всем без исключения, из ста фотографий, учитывая и фотографии их жен и любовниц, выбрать фотографию самой красивой женщины, но анонимно, анонимно, и они ровно все как один и тоже без всякого исключения выберут один и тот же портрет! Проверено. Изучено. Доказано… Мать их!.. — Настя пальцами размешала глаза. Зрачки растворились в белках… Обрели прежние очертания не сразу. Волновались до того еще несколько секунд. — ЭТИ ДВЕ ТВАРИ познакомились со мной на улице, ЭТИ ДВЕ ТВАРИ!.. Вернее, так — просто подошли ко мне на улице и предложили мне трахнуться с ними, за деньги, за большие деньги. Они сказали, что вот уже час идут за мной и весь этот час обливаются спермой. Они сказали, твари, что никогда в своей жизни еще не видели более красивой и более сексуальной женщины… Обыкновенные простые дядьки. Обыкновенные плохие дядьки. Молодые еще. До пятидесяти… Простые. Но качественно и дорого тем не менее одетые, с «ролексом» и «патек филипом» на руках. Где-то неподалеку, видимо, прятались их богатые автомобили. Я улыбнулась им воспитанно и сообщила, что они непоправимо ошиблись. Я не проститутка и не нимфоманка, и у меня на сегодняшний день имеется с кем заняться любовью… И после развернулась и быстро направилась прочь… Я просто вышла погулять. Мне было нечего делать, и я просто вышла погулять. Гулять, гулять. Просто я шла… Но они не отставали. Они пристроились рядом и вновь повторили свое предложение. Они были вежливы и улыбчивы. Они не грубили и не хамили. И судя по их виду и по их лицам, по их глазам в частности, им можно было поверить, действительно, что они, оба, хотели меня мучительно — клинически, патологически, так… Меня хотели и хотят многие мужчины… Меня хотели и хотят все мужчины, которых я знаю и которые знают меня. И не единожды некоторые из этих мужчин достаточно бестактно, а иной раз и вовсе не любезно предлагали мне стать их любовницей или склоняли меня просто и без каких-либо условностей заняться с ними любовью. Случались даже, но не часто хотя, и попытки насилия. С тех пор, как я догадалась, узнала, почувствовала, какое впечатление я произвожу на мужчин, я без устали повторяю себе, что я постоянно должна быть готова ко всякому, к любому, даже самому неудачному повороту событий. И тем не менее подобные события для меня каждый раз неожиданность. Спасает только одно — осознание того, что я избранная, что я единственная, что нет в этом мире никого, на кого я была бы похожа… Я закричала в какой-то момент громко, тыкая им обоим пальцами в лица, остро, вон, закричала, у…е на хер от меня, вонючие, тупые скоты, вон, вон, иначе ментовки вам не миновать, я им заявлю, что вы меня пытались сначала ограбить, а потом попробовали изнасиловать, сукины дети, пидоры обоссанные, козлы кривоглазые, кричала, кричала… Они отстали, суки. Смеялись, когда я уходила. Улюлюкали и попукивали мне вслед, суки… Шла домой облитая потом, как дождем. Солнце не могло меня высушить, будто искупалась в вязкой соленой воде, не исчезающей и не испаряющейся. Плыла, взмахивая пальцами и губами. Подарила проходящему подростку свой голос. Он убегал от меня, что-то глупое моим же голосом напевая. Готова была ко всему. Но не готова была ни к чему. Птицы спят на облаках, как на ветках деревьев. Я видела, видела… Они позвонили мне тем же вечером. Как нашли телефон мой, я точно не знаю. Проследили за мной, суки, скорее всего. Так я думаю… Один из них сказал мне, гнусненько похихикивая при этом и коряво и неровно дыша, похлюпывая и рыгая, что отъе…т они меня, несмотря ни на что, несмотря на мое нежелание или, допустим, сопротивление, все равно, но теперь уже за просто так, задарма, денег они мне предлагать уже никаких больше не станут, ушло уже, мол, то самое время, когда они хотели прослыть добрыми и любезными и сулили мне от этой вот своей доброты немалые заработки… Я дура, дура, дура! Я не думала, что все произошедшее тогда со мной так серьезно. Я не вызывала милицию и не обращалась к своим имеющим хоть какие-то рычаги влияния в этой стране друзьям… Дура, дура, дура!.. Эти две твари звонили мне каждый день. Они встречали меня на улице и кричали мне вслед, когда я от них убегала: «Соглашайся, соглашайся, тебе это пока будет стоить гораздо дешевле!» Они догоняли на своей машине, каждый раз разной, мою машину и кричали мне через окно то же самое… Подлинный смысл их слов я в те дни еще понять не сумела… И что же они на самом деле имели в виду, я смогла догадаться уже только после того, как они украли у меня мою девочку… Маленькую-маленькую, слабенькую-слабенькую… Остановили нашу машину, здесь, в городе, нагло, без всякой опаски, перекрыли двумя машинами мне проезд вперед и назад, нагло, мерзко, и вытащили из моего автомобиля, из нашего автомобиля, мою доченьку, не сами, какие-то их молодцы, не скрываясь, не надевая даже на свои гнусные рожи очков или чего-нибудь там еще, масок, косынок, шарфов, чулок, носков, трусов, ничего, ничего, смеялись, воняли чесноком, хватали себя за члены через брюки, имитируя вроде как мастурбацию, выпячивали мне свои задницы и матерились, будто дышали… Не дергай ментовку, сказали-предупредили. А как, на хер, заявишь, так тотчас же девчонку твою тогда и завалим, оттрахаем сначала для порядка, правда, а потом и завалим… Вот так, значит… А когда тебе позвонят, дура, то сразу же на все безоговорочно и соглашайся, на все, что тебе непременно предложат, на все… Поняла?! Но сейчас, к сожалению, твое согласие будет стоить уже намного дороже, чем раньше, — для тебя, разумеется, только для тебя, и ни для кого больше другого… Два с половиной месяца они уже держат ее у себя. Два с половиной месяца я по ночам плачу, а днем хохочу… Ты понимаешь? По ночам плачу, а днем хохочу. Нынешней ночью вот только не плакала — потому что встретила тебя. И знаю теперь твердо, что и все оставшиеся до ее конца ночи, часы больше плакать не буду — потому что встретила тебя… Встретила равного… Они трахали меня сами, эти две твари, и вдвоем и поодиночке. Они мочились на меня. Они гадили на меня. Они валяли меня в своем говне. И кончали от этого как бешеные… Они действительно с ума сходили только при одном моем появлении… Как ни ужасно это звучит, но такое их наслаждение мной мне было необычайно приятно и приносило мне явное удовлетворение. Какое-то время… Это ужасно звучит, правда? Но тем не менее именно так все и было… Они отдавали меня своим шестеркам. И наблюдали за тем, как те придурки меня трахают. Они отдавали меня своим проституткам и дрочили, глядя на то, как эти неумелые сучки меня достают. Они били меня, эти две хреновы твари!.. Они вставляли мне во влагалище всякую гадость, бутылки, палки — и хохотали при этом как перед смертью… Мне больно. Теперь мне от всего этого больно. Никакого удовольствия, и это понятно, и никакого удовлетворения… Только унижение, оскорбление, боль. И страх. Страх за себя и за мою девочку. Я умоляла их. Я просила их. Я плакала. Я рыдала… Они дают мне раз в неделю видеться с девочкой, но только и всего. Мы будем трахать тебя, суку, до тех самых пор, пока ты не начнешь стариться, или, может быть, до тех еще пор, пока не уймется окончательно наше желание. Вот так они говорят…

Я бы тоже трахал тебя до тех пор, пока ты не состаришься и пока не иссякнут твоя красота и твое обаяние, или до тех пор, пока не исчезнут, не истощатся, не ослабнут, не раскиснут, не успокоятся моя похоть, мое желание, мой интерес. Именно так я и думал еще какое-то время назад, тридцать две минуты, я знаю, назад — я смотрел на часы. Еще тридцать две минуты назад я отлично понимал тех самых злодеев, которые дерут алчно и зверино два последних месяца тебя во все твои полости и отверстия, которые тискают голодно и жадно твою пятилетнюю дочку и которые искренне и истинно наслаждаются всем нынче собою творимым — без сожаления и с пониманием, смакуя… Тридцать две минуты назад я хотел тебя мучительно и всепоглощающе. Я не знал еще твоей истории, и ты мне виделась тогда, до того, как ты мне рассказала свою историю, и до того, как ты рассказала мне свою историю, только лишь объектом для моих яростных и неудержимых сексуальных претензий. Ты была блестяща, роскошна, шикарна. Умна. Остроумна. Энергична. Отважна. Иронична. Цинична. Решительна. Брутальна. Уверена в себе. Жестока… Была. Тридцать две минуты назад… А на самом-то деле ты обыкновенная, заурядная женщина — увидел я, после того как ты мне рассказала свою историю. Как жаль… По сути своей заурядная и обыкновенная, я имею в виду. Твоя роскошь и твоя сексуальность не переживут, я уверен, даже твоих тридцати двух лет, ну тридцати трех максимум. Сил не хватит драться с Судьбой, не хватит радости, беспричинной обязательно, восторга, беспредметного обязательно, тщеславия и честолюбия (обыкновенная, заурядная женщина — это такая женщина, у которой даже пусть при наличии мощного моторчика внутри нее на дальнюю дорогу никогда не хватает топлива). Ты скоро подсохнешь, подвянешь, утихнешь. Ты примешься сначала искать любовь, а потом примешься отлавливать мужа, а затем уже и просто друга или просто товарища. А годам к сорока, возможно, ты и окончательно умрешь для этого мира…

А сейчас ты пока все еще действительно хороша… Волнующая. Восхищающая. Душистая. Особенная. Ясная. Утренняя… Но я уже не хочу тебя так, как хотел еще тридцать две минуты назад. Как жаль…

Из гнева и разочарования рождается Великое.

Злодейство непременно будит талант или гений — если они, конечно, имеются — изначально.

Сожаление и раскаяние приводят к стремительной деградации и ранней смерти.

Бог — это есть долг. А долг — это есть Бог. Я так думаю — один пока. Так мне кажется — одному пока. Я смеюсь и прыгаю на левой ножке. Стоечку на голове я уже сделал. Вчера…

Я требую от жизни беспокойства и неразрешимых проблем — я понял теперь это окончательно и определенно, сегодня, после того, как встретился с девушкой Настей, после того, как говорил с ней, после того, как занимался с ней любовью — незабываемо занимался, единственно, такое у меня ни с кем другим больше не повторится, ни с женщиной, ни с мужчиной, ни с ребенком, ни с самим собой, — после того, как услышал ее историю, после того, как убедился, что не хочу ее сейчас так первобытно и неукротимо, как хотел ее еще тридцать две минуты назад, и после того еще, как с грустью и огорчением, но вместе с тем и ожидаемо узнал в ней неравного…

— Ты хочешь, чтобы я спас твою девочку и наказал тех негодников. — Я смотрел в окно, как в телевизор. Там жизнь, в которой я тоже желаю участвовать. И не второстепенным далеко персонажем. А в качестве персонажа самого значительного — того, который принимает основные решения. Но о подобной участи, как я слышал, мечтает в этом мире достаточно еще много людей, и некоторые из них, то есть самые лучшие, как я понимаю, даже пытаются указанной вершины достичь — не просто мечтают, а пытаются этой вершины достичь… Ну что ж тут поделаешь тогда — тогда будем драться. — Я это сделаю… Я спасу твою девочку и накажу тех негодников… Если, конечно…

— Убей их. Просто убей их. Найди их, мать их, и убей их! Я хочу, чтобы кровь выстреливала у них из ран, как шампанское из бутылочного горлышка. Я хочу, чтобы они мучились и орали перед смертью. Страшно орали. И я хочу, чтобы ты им сказал перед тем, как они умрут, почему и зачем ты их убиваешь… — Настя говорила и тыкала длинным, острым, жестким, ровным, круглым, тонким, похожим на карандаш пальцем мне в грудь. Заточенный красный ноготь пробивал мне кожу и выковыривал безответственно из-под кожи капельки крови.

— Я сделаю это… Я спасу твою девочку и накажу тех негодников… Если только…

— Надо было наказать этих пидоров раньше. Заказать, мать их, и наказать. Надо было договориться с ментовкой или с кем-то еще. С такими ребятами, как ты, например. С теми, кто меня любит. С теми, кому я дарю удовольствие… С теми, кому с помощью секса я, собственно, спасаю их жизни. Надо было сделать это все еще месяц или два назад… Надо было… Но я боялась… Я боялась, что они, суки, повредят мою девочку. А может быть, и вовсе убьют.

— Я сделаю это… Я спасу твою девочку и накажу тех негодников… Но при условии, если…

— Я боюсь за девочку и теперь. Я мерзну внутри, я покрываюсь инеем сверху, когда представляю себе, что же с моей маленькой может случиться. Они ведь, суки, могут оторвать ей ручки и ножки. Могут ведь, правда? Они могут вырвать ей глазки. Они могут отрезать ей ушки. Они могут впихнуть в нее свои грязные, зловонные члены… Ведь правда? Ведь правда? И они могут ведь еще просто, например, повесить ее. Подвесить ее, допустим, за шейку на дверце кухонного буфета и раскачивать ее после, девочку мою сероглазенькую, или кареглазенькую, или, или, неважно… и раскачивать ее, и раскачивать, и раскачивать, напевая со старанием при этом сонные колыбельные песенки… Я видела это, видела, видела… И вижу отчетливо до сих пор… Ее кровь я чувствую на губах. А ее крик ворочается в моих ушах… Если бы я обратилась в милицию или если бы я попросила бы мне помочь каких-нибудь сильных ребят вроде тебя, то они, эти бы суки, эти отморозки отдолбанные, злодеи-насильники-похитители, я уверена, именно так бы с моей девочкой и поступили бы, именно так, как я тебе нынче и рассказала… Ну как тут не бояться, скажи мне, пожалуйста? — Настя прыгала на диване. С каждым мгновением все выше, и выше, и выше. Неистовствовала. Прикусывала то и дело в бешенстве прыгающий вместе с ней потолок. Штукатурка сыпалась перхотью на ее волосы и на ее плечи. — Но я не хочу уже больше эти муки терпеть. Я устала. Я болею. Я умираю. Еще немного, еще чуть-чуть, и я распадусь на несвязанные кусочки. Отдельно ручки, отдельно ножки, отдельно зубки, отдельно реснички. Умру я, и умрет моя девочка. Я устала. Я болею… Надо рисковать. Уж хуже, я знаю, не будет…

— Я сделаю это, я спасу твою девочку, и я накажу тех негодников… Но сделаю я это тем не менее только при наличии нескольких условий. — Я поймал Настю после очередного прыжка и посадил ее на диван. Настя царапалась и плевалась. И стонала еще — будто кончала. А может быть, кончала и вправду. Задыхалась. Выдавливала воздух из себя толчками, словно кашляла, но не кашляла. Готовилась к тому, чтобы заплакать, наверное. Или, вполне вероятно, чтобы закричать оглушительно, разорвать мне затем зубами лицо, поломать мне руки и ноги и с мятежным и неподъемным рыданием потом опять начать прыгать на безответном диване. — Я должен быть твердо и ясно уверен, во-первых, в том, что ты говорила мне все это время исключительно правду и одну только правду…

— Это легко проверить. — Настя брызнула своими слезами мне точно в глаза, сразу в оба. Глаза мои растерянно защипали, и я перестал на какое-то время вообще что-либо видеть. Тер веки, чертыхаясь и матерясь, пинал ногами наугад валяющуюся и плачущую на диване девушку Настю. Когда попадал иной раз в нее пяткой или мыском, она в ответ мне икала эротично сквозь кипящие слезы. — Ты просто придешь к кому-то из этих мерзопакостников и обыкновенно спросишь у него о моей доченьке, о моей кровинушке, о моем зернышке, о моем цыпленочке, о моей былиночке, о моей тютечке, о моей нюнечке, о моей мусечке. И он все расскажет тебе несомненно… Если ты его, конечно, рассказать все это заставишь… Я покажу тебе, если хочешь, ее фотографии или те фотографии, где мы сфотографированы с моей деточкой вместе, с моей кровинушкой, с моей былиночкой, с моей тютечкой, с моей этой самой, как ее… ну неважно. Хочешь я найду их прямо сейчас?.. Не хочешь… А вон там, за стенкой, ее комната. Там ее игрушки, ее кроватка, моей мусечки, моей кровинушки, моей фунечки, моей… ну понятно… А вон, вон кассета, я забыла совсем, ну конечно же, вон кассета с первыми их угрозами и распоряжениями после того, как они отняли у меня мою девочку, мое зернышко, моего цыпленочка, мою черноглазенькую… Вон там можешь взять ее, кассету, на журнальном столике, на стопке американских изданий по квантовой механике и прикладной математике…

Настины слезы ели мои глаза. Горели веки, фиолетовые сейчас, наверное, подвернутые вовнутрь — ресницы подметали зрачки, — вздрагивающие нервно и испуганно, будто их кололи иголками или тыкали в них оголенными электрическими проводами. Дышали мешки под глазами, ох-ах, ох-ах, надуваясь и опадая, как кузнечные мехи или как мехи волынки… Мне было не больно и не обидно, и никто, слава богу, не грозил мне в окно, и пальчиков я не отмораживал, и на ноги никто мне не наступал, и по голове, я помню, не бил и не колотил, и не стрелял в меня, и не пытался пырнуть меня ножиком, — мне было приятно и незнакомо, вот нынче, вот сейчас, вот теперь, в квартире девушки Насти, возле самой девушки Насти, на диване, со слезящимися от Настиных слез глазами, вот сейчас, вот теперь: солнце всходило где-то внутри меня, а ночь убегала, а луна растворялась, радость переполняла меня до отказа, сила гудела в каждом миллиметре моего тела, моего организма…

Настя тому виной? Не уверен… Настя всего лишь как средство… Это возможно.

Я вдруг осознал в какой-то момент, что я сам и есть истинный Владелец самого же себя и что на самом-то деле это весь мир вертится вокруг меня, а не я, бедный и несчастный, верчусь вокруг этого мира. Я могу влиять, между прочим, и я могу изменять. Я, я сам. Я — лично. Вот оно как…

Еще какие-нибудь часы назад, один, два, три, четыре, пять, мне бы даже и в голову не пришло и никуда-либо, конечно же, еще, и ни в сердце, и ни в позвоночник и ни в наш второй мозг — солнечное сплетение в том числе, не пришло бы мне никуда согласиться, безоговорочно и безоглядно, на свое же собственное, сделанное самому же себе предложение спасать чьих-то там не знакомых мне и не нужных мне совершенно детей из рук каких-то там подлых и гадких негодников — и опасных, судя по всему, негодников, а не только подлых и не только гадких.

— Я не буду их убивать, — сказал я, прозревая окончательно наконец и разглядывая словно после долгого-долгого перерыва любовно и с тихим волнением Настины маленькие белые трусики под коротким задравшимся платьем. — Одному из них я поломаю, не обсуждается, руки, а второму без каких-либо предупреждений перебью с удовольствием ноги… И этим, я думаю, накормлю их достаточно. Достаточно для того, чтобы они забыли, сукины дети, о тебе навсегда.

— Ты с ума сошел! Я не верю твоим словам, и я не хочу верить своим ушам. Мы же равные. Ты забыл? Ты же сам говорил об этом. Сам, сам… — Настя смотрела по сторонам и искала в комнате того, кто мог бы меня в этот вечер, в эту ночь облагоразумить, кто бы мог бы сейчас сбить меня с ног, повалить меня на пол и прошипеть мне в самое ухо важные и необходимые указания. — Ты желаешь того же, чего желаю и я. Мы же равные. Мы сильные, умные и безжалостные… Эти люди заслуживают смерти. Эти люди преступники. Эти люди не люди. Они животные — тупые, взбесившиеся животные. Ты понимаешь это? Ты понимаешь?

Нет, не равная…

И именно поэтому я буду тебе помогать.

Нет, не равная. Но ты принесла мне за эти полночи удовольствия больше, чем все мои прежние женщины за всю мою прошедшую жизнь, вместе взятые.

Я буду тебе помогать еще и потому, что девочка твоя, я это вижу, я это предвижу, вернее, мне так кажется, во всяком случае, я так предполагаю, и я готов даже верить этому — те картинки, что появлялись у меня под веками, не могут меня обмануть, не должны меня обмануть, — твоя девочка, если я спасу ее и она останется жива, и здорова, и невредима, принесет этому миру много доброго и много радостного, она во многом изменит его, этот мир, к лучшему, разумеется, она обретет Величие…

Я буду тебе помогать еще и потому, что точно и убежденно знаю — я МОГУ это сделать…

— И еще одно условие. И не просьба даже, а именно условие. И как я решаю, условие главное. — Я принюхивался к запаху, поднимающемуся от Настиных беленьких трусиков, хлопал ноздрями, пробовал воздух языком — на вкус, а на цвет пробовал воздух глазами. Ежил лицо, выказывая удовлетворение. И расположение. И Желание. Щупал запах руками, перебрасывал его бережно с ладони на ладонь и с пальца на палец. Умопомрачительный запах и ни с чем и никогда не сравнимый. Волшебный. Неземной. Фантастический. Ради обладания подобным запахом, ради власти над женщиной, которая является источником подобного запаха, мужчины во все века самоотверженно и с радостью ввязывались в самые безнадежные драки и войны — и на всех континентах. — Я спасу твою девочку и накажу тех негодников. Но после этого мы с тобой уже больше никогда не увидимся. Никогда… Это третье мое условие. И последнее мое условие.

Удар слева, удар справа. Открытой ладонью одной руки. Открытой ладонью другой руки. С длинными, демонстративными замахами. Мои щеки отяжелели сразу же вслед за ударами, скатились затем вниз и загорелись уже после, через секунды, через мгновения — недолгие, скорые — изматывающе и больно…

Настя добавила мне еще кулачком по носу и коленкой чуть выше паха — сохраняла, не отдавая в том, верно, себе отчета, дорогой для себя и любимый, наверное, ею и востребуемый в настоящий момент с особой яркостью и с особым пристрастием принадлежащий мне и предназначенный всего-то лишь для секса и для мочеиспускания орган…

— Мы же равные. — Настящерилась, и очень эротично кстати, и едва сдерживала себя — я видел, а если и не видел, то чувствовал — это наверняка, — чтобы не кинуть с силой и скоростью свои зубы к моей шее и не высосать из меня за такие мои обидные и оскорбительные слова всю мою молодую, бурлящую, душистую, деликатесную кровь без какого-либо остатка. — Мы единственные! Мы избранные! Мы предназначены для власти и наслаждения! Мы из расы господ! Мы знаем и умеем больше, чем все остальные люди на этой земле, чем подавляющее большинство проживающих на этой земле женщин и мужчин, детей и гермафродитов, а также даунов, дебилов, олигофренов и микроцефалов!.. И мы… мы беззаветно и самозабвенно хотим друг друга! Наш секс — это секс гигантов! Это секс Правителей мира! Это секс, своей энергией заставляющий нашу Землю быстрее вертеться! Так зачем же и отчего же нам именно сейчас с тобой расставаться?! Это неправильно! Это преступно!.. Зачем?! Отчего?!.

— Я требую от жизни беспокойства и неразрешимых проблем! Я страдаю без неутолимого неудовлетворения и необратимых лишений! Я пробую идти в сторону страха! Я хочу доказать себе, что в жизни ничто не имеет никакого значения и что вместе с тем, одновременно, все, что в этой жизни нас всех окружает, все без всякого исключения, имеет тем не менее значение бесконечное и непреходящее! — Я гордо, оптимистично, и благородно, и немного азартно, и совсем чуточку гневно — я аккуратно и внимательно следил за каждым своим движением, я любовался собой, я упивался собой — вскинул голову и вытянул вперед подбородок. А когда я еще развел в завершение всего, вроде как демонстрируя девушке Насте силу и мудрость сказанных мною слов, в разные стороны руки, я стал удивительно напоминать себе Иисуса Христа в момент прочтения им известной Нагорной проповеди…

Скоро, совсем скоро меня приколотят ржавыми гвоздями к скрипучему кресту — я слышал уже в ушах особый, насыщенный деревянно-утробно-желудочно-металлическим звоном голгофский ветер — скоро, совсем скоро я буду страдать, терпеть и другим велеть…

Я обниму мир и отдам его людям, но уже другой мир, уже измененный. Мой крест — это крест всего сущего… Я приму боль за всех тех, кто даже и не догадывается вовсе о том, что я был, и о том, что я есть. Я научу людей любить вечное. Я помогу им стать истинными хозяевами самих себя…

Я, Я, Я, Я…

Лик мой светился, а тело мое пело от переизбытка силы и счастья…

Я не стоял перед девушкой Настей, упершись коленями в диван по обе стороны ее растопыренных ног, я висел над девушкой Настей, я летал над девушкой Настей, я парил над девушкой Настей…

— Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут им. Потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят его… Царствие Божие внутри нас… внутри нас… внутри нас… внутри нас…

Я любил себя. Я наслаждался собой. Я восхищался собой. Я был могуч и всемогущ. Я был красив и сексапилен. Я был спортивен и строен. Я был богато и стильно одет. Я был безукоризненно и дорого пострижен…

Я смеялся.

Я хохотал так, как давно уже не хохотал в своей жизни.

Я развлекался.

Я духарился…

Бедная Настя, стянув вперед плечи и подобрав под себя ноги, смотрела на меня снизу вверх со страхом, умилением и почтением…

— Но зачем все-таки? И отчего все-таки? — едва слышно прошептала она, когда я уже замолк и успел приземлиться. Из ее рта вышмыгнуло застенчиво облачко пара — Настя полыхала изнутри, видимо, испепеляющим пламенем горечи. (А откуда еще в теплую московскую пору у ее рта могло взяться облачко пара?)

— Что «зачем»? Что «отчего»? — вернулся я к Насте и прежде всего, конечно, к себе. — О чем ты меня спрашиваешь, моя дорогая?.. Да, вспомнил… Ты спрашиваешь меня, отчего я больше не хочу тебя видеть и зачем и для чего я так скоро собрался с тобой расставаться?.. Так ведь ты только что сказала сама, что мы с тобой равные. Верно? А встречи равных, к твоему непросвещенному сведению, никогда не случаются преднамеренно долгими. Равные ждут подобной встречи всю свою жизнь, это правильно и не оспаривается, но когда все же встречаются вдруг в некий час, то быстро потом тем не менее расстаются. Одной и недолгой встречи бывает для равных более чем достаточно. Равные не терпят привязанностей. Или, так скажем, сильные не терпят привязанностей. Привязанности опутывают их по рукам и ногам. — Я веселился. Я развлекался. Я духарился.

Пока произносил буквы по буквам, склонял голову все ниже и ниже, отпускал голову туда определенно, куда ей хотелось — она одинокая, и ей требуется общение, голове, иногда — к маленьким беленьким трусикам девушки Насти; теплым, не горячим языком лизнул напористо и с настроением Настину нежную гладкую кожу, мокро, скользяще, возле самых трусиков, глубоко уже совсем между ног, еще, и еще, и еще, прикусил лобок ее не больно, еще, еще и еще, помассировал его затем подбородком, почти плакал от желания и удовольствия, но без слез, только с кряхтением, со стонами и со всхлипами, возбуждался и нервничал все грубее и острее…

Настя закричала вдруг, вытянувшись и задрожав, корчила в морщинистой гримасе лицо, то ли наслаждаясь, то ли страдая, но скорее всего наслаждаясь, конечно… конечно, колотила истово вытянутыми руками по спинке дивана, крючила пальчики на руках конвульсивно, неконтролируемо и хныкала еще с нажимом и громко, словно переживая боль или унижение…

— Я убью тебя… — выдохнула вместе со стонами и хныканьем. — Я убью тебя, если ты уйдешь от меня! Я так долго тебя искала… Равного… Я люблю тебя… Я убью тебя…

Топтал слова и сминал мысли,

подчинялся и с вожделением, только чувствам и только эмоциям, — плыл, летел вслед за ними, вместе с ними, мчался, обжигался, смеялся,

верил, что буду жить вечно,

взрывался, умилялся, утихал, погибал,

ревел, возрождаясь,

разрывал пространство, проникал в неизвестное измерение,

после того как выплеснул из себя животворную влагу, все-таки заплакал — и на этот раз уже со слезами…

…Московских окон негасимый свет… Где-то горели и вправду. Некоторые, кто за окнами, спали со светом. А некоторые, большинство, что-то делали еще. Сегодняшней ночью мне удивительно тяжело жить. И счастливо как никогда. Тяжело и счастливо нынешней ночью особенно… Если я вдруг теперь, вот в эту ночь — и началось все это после того, как я нарисовал Старика, где он теперь? найдет он меня? найду я его? и существовал ли он в мире вообще? я хмыкнул без радости, — а его портреты все так же у меня в багажнике, по-прежнему, надо их спрятать, но есть еще время, успею, успею, — если я вдруг теперь вот в эту ночь сосредоточиваюсь, невольно, сам того в общем-то не желая, просто так, мимоходом, мимолетом на ком-то, не на чем-то, а именно на ком-то, то тотчас же я начинаю жить жизнью этого человека, все быстро очень происходит, но тем не менее ярко и необыкновенно контрастно. Вернее, даже не так — я начинаю видеть жизнь этого человека, этих людей, хотя и с неточностью во многих деталях, признаться… Это утомительно и разрушительно изнуряюще. И вдохновляюще и возбуждающе одновременно — что важнее… И страшно. Я пугаюсь всякий раз, когда подобное видение появляется за моими глазами. Я заболел? Я рехнулся? — думаю я. Или я заступил уже на иной, на более совершенный и редкий уровень сознания? Не хочется болеть. Но побывать на другом уровне сознания — это цель и это мечта любого с восторгом и состраданием относящегося к себе человека… Не желаю пить, не желаю есть, но желаю наслаждаться своей утомленностью и своей неординарностью…

«Только одно следует делать в этом мире — захватывать все больше и больше власти. Все остальное — химера». Это Наполеон. Он извлек из бытия основное. Бандит, злодей, маньяк, серийный убийца, некрофил — но гений тем не менее. Кто сказал, что гений и злодейство несовместны?.. Все, кто живут, думают об этом, о власти, я имею в виду, мечтают о ней, строят планы, но всегда боятся говорить об этом, стесняются говорить об этом, то есть о власти и обо всем ей сопутствующем, и всегда потому говорят о другом, чаще о вовсе противоположном, хотя под каждым словом своим подразумевают исключительно стремление к власти, говорят о морали, о нравственности, о милосердии, о добре, о приличиях, о сердечности, о любви, и еще о всякой разной глупости, и еще о какой-то там чепухе… Отчего объявляются на свете диктаторы — эта самая сраная в мире публика, хотя и незаурядная? Да оттого, что вот они-то уж точно нисколько и нипочем не боятся и не стесняются говорить о своем параноидальном стремлении к власти и никогда не врут, но если только совсем немножко и только в самом начале своей карьеры, что-то там о человеколюбии, о сочувствии, о сопереживании… «Я не такой человек, как другие, принципы морали и приличия не для меня». Это снова Наполеон… Те, кто не стесняется говорить о своих истинных целях и устремлениях, ничуть не боятся и действовать. И как действовать!.. А те, кто ломает себя, кто считает, и, возможно, даже более чем искренне, в силу воспитания, образования, происхождения, считает, что его истинные, настоящие, неподдельные, базовые желания в нынешнем мире проявлять неуместно, то все без какого-либо, пусть случайного, исключения становятся жертвами. И как мучительно доживают последние свои мгновения… Чем больше людей в этом мире будут без всякой робости подчиняться своему врожденному, безусловному инстинкту — инстинкту власти, — тем меньше у мира начнет появляться шансов получить себе второго Наполеона, Гитлера или Сталина…

А за окнами вот что я увидел, пока ехал по городу.

…На Кутузовском, когда меня остановил гаишник за превышение скорости, на втором этаже десятиэтажного кирпичного дома. Просто посмотрел на эти горящие окна, и все… У нее два мужа, один бывший, один будущий, и оба живут вместе с ней. Зовут ее, кажется, Ира или Наташа. Одно из двух — или Ира, или Наташа. Ира — короче. Назовем ее Ира. Один муж, будущий, мелкий, круглоголовый, жирноносый, багровый всегда, с бородавкой над верхней губой, слева от носа, ему сорок два, лысый, ему некуда идти, а так бы он, может быть, уже давно и ушел бы от Иры (хотя она ему нравится), даже не дожидаясь намеченной свадьбы; кроме этой квартиры, у него нет другого жилья, так случилось, первая жена, любимая кстати, выгнала его из дома и не пускает обратно вот уже целых два года тому как, год и восемь месяцев назад он прибился вот к Ире. Ира познакомилась с ним, когда он привез к ней в бухгалтерию какие-то документы, он экономист на госпредприятии, шуршит носом постоянно, потеет, Ира его бьет, а он только потеет… Второй муж — бывший — накачанный крепыш, но тоже низкорослый, ушастый, косоглазый, ему тридцать восемь, он водитель троллейбуса, носит портрет покойной матери Терезы на шее, хотя толком-то, собственно, и не знает, а кто она была или есть такая, эта самая мать Тереза, она ему просто очень понравилась, когда он в первый раз увидел ее портрет, иногда он мастурбирует, глядя на портрет (пускает слюну по-детски от вожделения и наслаждения) — Ира частенько, случается, отказывает ему в любви. Ира, между прочим, бьет и крепыша тоже. И больно… У крепыша имеется своя квартира, но он в той квартире один жить не желает. Крепыш боится жить один. Одному холодно и тоскливо. И страшно. Как только он остается один, ему тотчас же начинает мерещиться, что он умирает. Женщинам он не нравится. Ни одна из тех немногих, с которыми он пробовал познакомиться, не пожелала остаться у него в квартире хоть сколько-нибудь долгое время, день, два… Они его не понимают, все эти женщины, успокаивает он себя, а вот Ира, его бывшая жена, его понимает — так ему кажется, он в это верит, — хотя и разошлась с ним (но не выгоняет же, а живет вместе, несмотря ни на что), хотя и бьет его, и пребольно… Ира почти удовлетворена сложившейся ситуацией. Она ощущает себя Человеком. Она чувствует свою значительность. Она понимает, что она Хозяйка. Она наслаждается своей властью. Хотя ей, разумеется, хотелось бы, чтобы мужья ее, и бывший и будущий, были бы все-таки помоложе и посимпатичней… Сама Ира не имеет правой ноги и трех пальцев на левой руке. А вчера ей исполнилось пятьдесят шесть…

…На Хорошевке, когда остановился у светофора, — на пятом этаже двенадцатиэтажного дома… Его зовут или Петр, или Святослав, или Дмитрий. Одно из трех… Петр — короче. Значит, пусть будет Петр. Он что-то покупает и что-то продает. Кажется, продукты. Но не исключено, что и вещи. Был челноком. Купил квартиру. Создал небольшую фирмочку. Обзавелся крохотным офисом. Ему тридцать пять, судя по моим ощущениям, а может быть даже и сорок. Скорее всего, все-таки сорок… Последние два года часто плачет, особенно по ночам — не сдерживая себя, громко, с зябкой, ознобливой дрожью. Он считает себя неудачником. Некоторые его однокурсники сегодня уже владеют концернами, корпорациями, холдингами. Общаются с ним пренебрежительно, скороговоркой. Он завидует. Ему обидно… Он пытается. Он старается. Он работает по двадцать часов в сутки. Но у него мало что получается… В детстве его били. В отрочестве он бил сам. В юности его опять стали бить, более всего досталось ему в армии. В институте он снова разбирался с обидчиками, как и в недалеком своем отрочестве. Занимался единоборствами. Играл в настольный теннис, в шашки, в лото, в карты… Последний раз дрался три месяца назад — с бывшей женой. Выиграл… Двигается, несмотря на занятия спортом, неуклюже и тяжело. Так бывает. Часто походка зависит больше от головы, то есть от наличия в ней ума, то есть даже так — от наличия в ней желания тот самый ум иметь, а не просто от развитости мышц, связок или скелета… Взгляд у него медленный, сонный, недоброжелательный, надбровия толстые, веки вспухшие, длинные залысины ото лба и к затылку, полукруглая, широкая нижняя челюсть, неровный, бугристый нос. Обыкновенный человек. Простой российский гражданин… К вечеру дурно пахнет. Утром не помнит, в чем был одет вчера. Носит костюмы одного цвета и одного фасона… Синие носки к коричневым ботинкам. Клетчатый галстук к полосатой рубашке. Ну и так далее…

Раздутая задница. Покатые плечи…

Собирает игрушечные модели легковых автомобилей. Каждый вечер, прежде чем лечь спать, играет с ними на ковре, пыхтит, рычит, бибикает; смеется заливисто и от души, когда катает их по квартире…

Кулинарит. Варит себе супчики по утрам и по вечерам. Работает с самыми, казалось бы, несовместимыми ингредиентами: рыба — мясо, сахар — соль, перец, варенье — чеснок, фрукты — мясные копчености, табак — порох, пиво — молоко, дерево — металл, камень — вода… Млеет, пьянеет, когда пробует то, что приготовил. Часто блюет. Мается животом. Но млеет и пьянеет тем не менее, когда ест то, что приготовил… Любит мух. Не любит пауков. Мух ловит и засушивает. Пауков давит, если видит, нещадно, с гневом и криками — где угодно: дома, в лесу, в магазине, на работе, в поликлинике… В первые полгода сотрудники его фирмы его слушались. Всего-то их пять человек. Потом они его слушаться перестали. Невольно. Вроде, собственно, сами того и не желая. Им плевать даже на то, что он в любое мгновение может их выгнать. Они просто на физическом уровне не желают этому мудаку подчиняться. Кто такой, мать его? Кто, бля, такой, на х…?.. Как этот урод вообще заработал имеющиеся у него теперь деньги? Каким образом? Каким способом? Его же никто не видит. Его же никто не замечает. А если вдруг кто его и видит или кто-то невзначай замечает, то тут же от него потом отворачивается и тут же о нем без всякого усилия забывает. Его не видят даже тогда, когда он что-нибудь, и, может быть, необыкновенно громкое, говорит. Его не заметят даже тогда, когда он начнет вдруг, несчастный, на глазах у кого-нибудь кувыркаться и строить идиотские рожи… Люди от него уходят. А он нанимает новых… Почти все деньги, заработанные им челночными поездками в Турцию и Египет, фирма его проела. О доходах нынче предпочитают молчать… Он всем завидует и на всех обижается — Петр…

Бывшая его жена вышла замуж и отдала ему их общих детей, четырнадцатилетнего мальчика и десятилетнюю девочку. Она влюбилась. А когда женщина влюбляется, то на детей ей с той самой поры глубоко наплевать — если она, конечно, действительно влюбляется, а не просто предполагает внутри себя наличие некоего похожего на состояние влюбленности чувства — мужчина важнее…

Он кормил детей супчиками и заставлял их ловить и засушивать мух. Дети блевали и маялись животами. А мух они недели через две уже просто не могли видеть без содрогания и озноба — где угодно и когда угодно. Они шарахались от мух и на улице, и в школе, и, разумеется, дома. Бедных детей дразнили, над ними смеялись, а учителя вызывали даже несколько раз для них врачей из психоневрологического диспансера. Дальше — больше…

Он таскал детей по лесам и долам. И по взгорьям непременно. И по брошенным домам и по неухоженным садам. И по соседним квартирам. Петр и его дети давили во всех этих местах и помещениях маленьких и больших пауков… Петр по-мефистофельски хохотал, когда наблюдал, как дети его, подражая ему самому же, топчут что есть силы на полу и на земле испуганных и ошарашенных пауков… Если дети не хотели есть супчики, ловить и сушить мух и давить пауков, то Петр их, детей, тогда сурово и с удовольствием наказывал. Иногда он их раздевал догола и бил. Когда ремнем, а когда веревкой. Но чаще руками. С особой приятностью и несказанным расположением бил руками свою десятилетнюю девочку. Пах еще сквернее, чем обычно, когда бил свою девочку… Иногда раздевал детей догола и заставлял их имитировать совокупление. Только имитировать, и больше ничего. Он же ведь не изверг какой-нибудь там, в самом деле. Он же ведь отец… И вообще он нормальный и достойный вполне человек. И с высшим образованием, между прочим… Девочка плакала всегда, когда Петр наказывал ее и ее брата, а мальчик бледнел, белел зрачками и начинал порывисто и неровно дышать и сжимал кулаки то и дело, разрывая кожу на острых костяшках…

А Петр теперь розовел и полнел. И больше не рыдал уже совсем по ночам. И не завидовал почти никому, и перестал в последнее время на всех подряд по поводу и без повода обижаться. Теперь он чувствовал себя красивым, сильным, решительным и ни на кого не похожим. Еще несколько недель назад он был похож на всех жителей города Москвы сразу — на большую, вернее, часть жителей города Москвы сразу, то есть на тех самых, которые вялые, неприметные и нелюбопытные. А сегодня вот он отличается от них категорически. Сегодня он — исключительно другой человек. Сегодня он — ЧЕЛОВЕК!

Есть нынче на этой земле люди, жизнь которых полностью сегодня зависит только от него одного. Понадобится ему, он их казнит, а не понадобится, он их помилует. И в любое удобное для него время. Не для них — никогда, — а именно для него… В их глазах страх и почитание. И еще ненависть. И это замечательно. И это норма. Твою власть твои подданные должны обязательно чуть-чуть ненавидеть. От этого ее, то есть ту самую власть, чувствуешь еще острее и ярче.

Работал он теперь без всякой охоты. Зато домой возвращался возбужденный и в предвкушении… Дети не убегали из дома. Границы он пока не переступал — балансировал на грани дозволенного и недозволенного… Дозволенного и недозволенного обществом, но не им самим… А что ему, собственно, это самое общество?! Общество — говно. Маленькие, плохонькие, трусливенькие людишки…

Дети должны были всегда, каждый вечер, к его приходу с работы находиться дома. Они это усвоили твердо и определенно. Однажды мальчик нечаянно все-таки опоздал и был за это, естественно, сурово и беспощадно наказан. Петр раздел мальчика, он всегда раздевал своих детей перед наказанием, и заставил его испражниться и помочиться прямо на глазах у его десятилетней сестры. Одеваясь тогда, мальчик хрипел и икал безостановочно. Выдавливал от бессилия глаза из глазниц… Но не плакал… Дети мыли его, Петра, — в ванной — теперь почти каждый день, потому что к вечеру он по-прежнему отвратительно пах — запах потом, правда, исчезал всего-то лишь на какие-то десятки минут… Дети готовили ему пищу (супчики по его же рецептам) и кормили его. Буквально кормили — зачерпывали или цепляли еду вилкой или ложкой и отправляли ему ее в рот, не поднимая головы и преданно глядя ему точно в снующий по шее кадык… Называли его на «вы» и низко кланялись ему, когда обращались. Вопросов не задавали, он подобное извращение запретил строго-настрого, они ему только лишь что-то рассказывали, и обязательно доброе, приятное и веселое, и односложно и четко отвечали на задаваемые им вопросы… Спали вместе с ним в одной постели. Грели его, когда холодно. Обмахивали его мокрыми полотенцами, когда было жарко…

Он мог сделать с детьми все, что ему было угодно. Так ему казалось, во всяком случае. Так он ощущал. Так он понимал. Он был для них Богом… Он наслаждался. Он упивался. Он впервые в своей дерьмовенькой жизни чувствовал себя ныне счастливым. Истинно счастливым. Единственно счастливым…

Но когда однажды, вернувшись домой немного пьяным, а потому говорливым, шаловливым и излишне оттого похотливым, он попробовал мокрым и пахучим, разумеется, ртом присосаться к губам своей дочери, а руками забраться к ней под юбку и стянуть с нее трусики, то сделать ему этого, несмотря на его действительно неограниченную власть, к его искреннему изумлению, не удалось. Ему помешали. Мальчик ему помешал. «Не надо», — сказал мальчик. «Это нехорошо», — сказал мальчик. «Ты же ее отец», — сказал мальчик. Он стоял за спиной отца и мял неспокойно в руке двухкилограммовую гантелю — Петр заставлял мальчика заниматься силовой гимнастикой каждое утро — опрометчиво (что поделаешь — простой человек, простые люди непоследовательны и противоречивы; обыкновенный человек, принадлежащий к той самой категории организмов и особей, которые ни на что не влияют и никому не нужны). Петр разорвал девочке ухо зубами и длинным ударом свалил мальчика на пол. Отлетевшая гантеля разбила стекло в серванте… Девочка заливалась кровью. А мальчик, смяв губы и веки, кряхтел и сопел. Белая кожа на его лице светилась, как лампа дневного света.

…К девочке в тот вечер Петр больше не подходил. Что-то заставило его в тот вечер неожиданно встревожиться.

Вывез детей в ближайшее воскресенье за город. Вроде как под предлогом давить пауков. Но на самом деле задумал их особо жестоко и картинно примерно, ясное дело, наказать. Дома их столь незнакомо и мучительно, как решил, наказать испугался. Мальчик мог снова схватится за гантелю, а девочка могла раскричаться от неизведанного еще ею ужаса. Петр хотел раздеть детей догола и подвесить их за ноги на деревья (планируя прежде подобную экзекуцию дома, вбил несколько дней назад в стену гостиной два кованых крепких крюка — ровно под потолок). Дети висели бы, покачиваясь и волнуясь, а он читал бы им тем временем лекцию, он ее прошлой ночью написал уже заранее, о вреде и беде сыновьего и дочернего непослушания. Для более глубокой убедительности своих слов он приготовился пощипывать плоскогубцами гениталии своих нерадивых детишек. Отдельно предвкушал, как он будет разбираться с первичными половыми признаками своей девочки… Едва не обмочился от удовольствия в электричке, когда представлял себе, как он будет копаться плоскогубцами в чистеньком и свеженьком влагалище своей родненькой дочечки…

И обмочился все-таки. Но только лишь после того, как мальчик, сынок его четырнадцатилетний, двинул его сзади тяжелым куском дерева по затылку — опередил папу… Падая уже, чувствовал, как горячая струя неприятно щекочет ему кожу под брюками… Закрутились перед глазами верхушки деревьев. Хороводили. Цеплялись лапами-ветками друг за друга и пели печальные песенки. Кружились все быстрее и быстрее. И улетали вдруг наверх — словно небо всасывало их в себя. От земли поднималась музыка. И стволы отражали ее, звеня, музыку. Звон заливался к нему в уши и ни за что не собирался выливаться обратно. Птички все как одна, в любом месте леса, повернули свои головы в его сторону. Поскрипывали клювами, пощелкивали язычками и ничуть ему не сочувствовали. А одна птичка, самая смелая, вернее, так — самая умная, подлетела к нему и сказала ему, что он мудак, и добавила еще, что он говно, и заключила потом, что он всегда был таким, что он есть такой и что до самой своей смерти именно таким и останется, то есть мудаком и говном… Из глаз Петра полилась кровь, и он заплакал униженно и подобострастно — кровью же…

Мальчик бил его куском дерева по лицу, по животу, по пульсирующему члену, по коленям, по шевелящимся червячками в ботинках пальцам ног. А девочка в свою очередь рвала ему волосы, ресницы и уши. Хохотала вольно. Освобожденно кричала.

«Я хозяин в этой семье, — приговаривал мальчик, прыгая одухотворенно на его животе. — Я хозяин, а не ты. А ты мудак и говно! Ты говно и мудак! Я долго терпел. Я думал, что я слабее. Но когда ты, сука, забрался под юбку к моей сестренке, я вдруг понял, что я сильнее… Я даже не помню, как гантеля оказалась у меня в руке. Если бы ты не отстал от нее, я бы убил тебя! Я это знаю… Когда ты бил меня, ты был уже точно слабее. Слабее… Ты — сука!! Теперь ты будешь выполнять все, что я тебе говорю… И попробуй у меня отказаться!..»

Потел папочка, попукивал и пускал слюну. Слюна смешивалась с кровью и окрашивала розово папины подбородок, шею, грудь, рубашку. С красным носом и розовым подбородком папа Петя все больше и больше становился похожим на клоуна — то ли на Бима, то ли на Бома, то ли на Потерявшего-все-в-одночасье-придурка.

Агукал и попархивал ручками, смеялся, кривясь и растирая зубы, перетирая, явно невеселый и поблекший, потерявший взрослость, и зрелость, и значительную часть невеликих еще до той поры ума и соображения.

Ох-ох-ох, ах-ах-ах, столько времени жил со своими детенышами, но ничего не видел, ничего не замечал, ничего не чувствовал. А можно ведь было отметить, как мальчик менялся за эти дни, недели и месяцы — не отметил; невнимателен, прост, примитивен, такой уродился, пыль, но вредная пыль и злобная пыль, инфицированная, мать ее…

Трещали коленки, вспух, раздулся избитый член, не гнулись локти, взрывалась болью шея при первом же движении, и при втором тоже, и при третьем, и при четвертом, а череп, казалось, и вовсе уменьшился вдруг в размерах и месил теперь мозг что есть силы и не без удовольствия, что отвратительно — смерть рядом, смерть улыбается ему, смерть уже трогает его игриво за задницу…

Мальчик счистил ему кровь с лица своей мочой. Девочка помочилась ему на грудь. Плевалась, когда мочилась, прицельно ему в лицо — в нос, в глаза, в рот.

Они подождали, пока он придет в себя, вымыли его, вялого, тихого, икающего и рыгающего, неуклюжего как никогда до этого, в какой-то ямке с дождевой водой, обтерли его листвой и поволокли его затем в сторону электрички. Сияли гордостью и торжеством весь путь, совсем как некогда молодцы-пионеры, только что обнаружившие гору металлолома и кучу макулатуры и спешащие поскорее рассказать о своей находке любимому пионервожатому.

Полюбил вдруг Петр детишек своих. И сильнее, чем прежде. И искренне-искренне. Сам себе удивлялся. Даже голос теперь не повышал. Почти шепотом ныне всегда разговаривал. Понимал, осознавал, чувствовал, что, если голос свой вдруг в какой-то момент изменит, может тотчас же и по голове чем-нибудь получить — молотком, например, чайником, сковородкой, резиновым прутом со свинцовой начинкой (мальчик специально этот прут для таких именно случаев приготовил, умненький мальчик, предусмотрительный). От окрика даже вздрагивал. Выпускал на свет тотчас улыбку заискивающую, как слышал чуть недовольный тон. И все искренне-искренне. Не играл, не лицемерил, ему и на самом деле доставляло удовольствие так улыбаться и вздрагивать даже, и подчиняться, и прислуживать — а он прислуживал действительно, варил обеды, ужины, завтраки, чистил квартиру, стирал белье, стелил постели, ну и так далее, и так далее, и так далее — добрался наконец до своего истинного предназначения — угождать, угождать сильному, даже не то чтобы сильному физически, мальчик был слабее его, это понятно, а сильному по сути, изнутри, по духу.

Мог не раз пришибить и того и другую, своих детишек родненьких, в те часы, пока они спали. Все, что угодно, мать их, мог с ними, суками, сделать, пока они спали. Но до сих пор, до самых, так ничего и не делает. Не в состоянии. Что-то мешает ему. Страх — есть предположение. Но не страх последующего наказания, а страх того, что у него что-нибудь может не получиться… Мальчик проснется прежде, чем он убьет его, и вырвет ему сердце одним или двумя быстрыми и беспощадными движениями, и съест его, сердце, чавкая и булькая кровью, у него же, у Петра, на глазах — у все живого еще Петра и какие-то мгновения все еще понимающего… Он уверен, что именно так все и случится, если он вдруг сдуру или пребывая в состоянии временного помешательства попробует зайти к мальчику в комнату в те часы, когда тот беспомощен и беззащитен — на первый взгляд только, разумеется, вроде бы как, то есть не по правде…

В последние дни стал замечать (приметливость все-таки некую обрел благодаря неудачному опыту власти), что девочка, та самая его хорошенькая и славная дочка, ровненькая, гладенькая и чрезмерно для своих десяти с половиной лет сексуальная, слишком много требует и слишком много командует. Мальчик в свою очередь поглядывает на нее с растерянностью, но и с нескрываемым уважением. Необыкновенно предупредителен. Не спорит с ней. Не ругается, как какие-то еще дни или недели назад. Волнуется, когда касается ее. Опасается часто бывать у нее на глазах. Демонстрирует, как умеет, ей любовь и заботу. Всегда улыбается… Они теперь вообще все трое друг другу без конца улыбаются. И без натуги. И без усилия… Им, собственно, совсем и неплохо вместе живется сейчас… А особенно будет им вместе замечательно жить, когда новой хозяйкой их ныне крепкой и дружной семьи станет его, Петра, девочка, его дочка. Ждать осталось недолго…

…На проспекте Маршала Жукова, когда я вышел купить сигарет в ларьке… После того, как положил пачку в карман, посмотрел мимоходом на открытое окно на первом этаже пятиэтажного кирпичного дома. И вот что увидел…

Собака и Женщина. Или так, по справедливости, соблюдая этику, имея некое, слабое, правда, представление о приличии — Женщина и Собака. Женщина обыкновенная. Одинокая. Не злая. Но некрасивая. И не девочка уже. Около пятидесяти. Но выглядит хорошо. Хоть и толстенькая. Но не расползшаяся. Круглое лицо, короткая стрижка, темные волосы, круглые глаза, круглый нос, подтекшие чуть-чуть книзу щеки. Печальная. Часто вздыхает. И выдыхает соответственно… Учительница. Преподает в начальных классах. Но может и в старших. Много читает. Много мечтает. Да, да, все еще продолжает мечтать… Была замужем. Мужа любила. Думала, что любила. Полагала, что любила. И очень. Очень-преочень. А муж не любил. Зачем женился, хрен его, дурака, знает. Так бывает. Мужчины иногда толком-то даже и не осознают, зачем они женятся. Несет по течению и несет. Несет и несет… Прожили десять лет. Мучились оба. Он тоже учитель, вернее, преподаватель, преподавал физику в техникуме… Любовью с Женщиной, ее зовут, кажется, Марина, Вера или Наташа, Вера — короче, пусть будет Вера, любовью с Верой занимался за все время совместного проживания раз пять, наверное, не больше. Говорил, что она его не возбуждает. Неэротичная, говорил, ты у меня, кособокая, коротконогая и фригидная… Пытался уйти несколько раз. Но она его не пускала. Плакала, плакала, плакала… Грозилась покончить с собой. Секса хотела умопомрачительно. Думала и вправду свихнется. Так бывает. Редко, но все-таки так бывает у женщин…

Вылизывала своего стервеца. Буквально. А он вырывался, плевался, царапался, хныкал, убегал из квартиры и сидел часами в палисаднике на соседней улице… Обыкновенный человек. Точно такой же, как и Вера. Тащило и тащило его по жизни, как что-то там по реке… Инерция. Папа и мама учились в институте. И он учился в институте. Папа и мама работали преподавателями, и он работает преподавателем… Ничего не хочет. Ничем не интересуется. Ему неинтересно н-и-ч-е-г-о… Зачем живет?

После того как Вера попробовала показать ему стриптиз, не выдержал — ушел-таки. Даже не собрав вещей… Едва не сблевал, когда она начала снимать трусики, пританцовывая и гримасничая, тараща свои круглые глазки и болтая по-дурацки языком меж губами…

Ныла, выла, поливала слезами потолок, топила пол в поту из-под мышек, хрякала, хрюкала, мечтала о девственности, трезвая, не пьяная, стригла ногти и танцевала на них, остреньких, голыми, то есть неодетыми, пятками, глаза какое-то время не могла сдвинуть с места, они смотрели только туда, куда поворачивалась голова, а уши, в свою очередь, теперь постоянно слышали чьи-то крики; кого-то мучили, наверное, где-то или кого-то убивали, возможно, далеко или близко, и кто-то в связи с этим поэтому, естественно, обреченно и отреченно кричал, и бедная Вера, судя по всему, именно этого «его» или «ее», крики и вопли их, «его» или «ее», каким-то образом слышала, толстела, не худела, ела до боли в животе, пила до треска и клекота в мочевом пузыре, плевалась и рыгала при слове «секс», искренне, без кривлянья, и готова была сломать об колено члены всем мужчинам в мире без исключения — и даже тем, которые уже умерли или которые только что родились…

Пробовала ласкаться, приятно неожиданно сначала, кстати, для самой себя, с безответственной и отягощенной грузом поисков новых ощущений и впечатлений школьной подругой, тоже толстенькой и тоже потливой. Ни та ни другая так ни разу и не кончили, хотя возились, подвыпившие и разгоряченные, стеснительные, но упорные, где-то примерно около часа… Расстались нелюбимыми. Знали, что больше теперь не встретятся никогда. Если только случайно, конечно…

Первоклассников, второклассников, третьеклассников, четвероклассников теперь ненавидела, особенно мальчиков, да и девочек, собственно, тоже, а также, ко всему прочему, ненавидела теперь еще и пятиклассников, и шестиклассников, и семиклассников, и восьмиклассников, и девятиклассников, и десятиклассников, и одиннадцатиклассников, и студентов еще, и курсантов, и аспирантов, и слушателей, и ординаторов, доцентов, профессоров, адъюнктов, заведующих кафедрами, лабораториями, отделами, ректоров, проректоров, деканов, старших и младших научных сотрудников, директоров, председателей, начальников, ведущих и главных, заместителей, вице, консультантов, помощников, советников, секретарей, референтов, шоферов, поваров, сторожей, офицеров, ветеринаров…

К ветеринарам относилась все-таки без дурноты. Будто предчувствовала, что они ей скоро понадобятся. Но не сейчас. Сейчас они ей только снились иногда. Всегда. Каждую ночь и день, если она засыпала днем. Каждый час. Минуту. Секунду. Минуту… Во сне целовалась с ветеринарами и застегивала им подтяжки… Брючные ширинки на молниях имели все ветеринары. Ни одной ширинки на пуговицах. А ширинки на пуговицах часто вновь возвращаются в моду — хоть и неудобные. Ширинки ветеринарам не расстегивала. Только целовалась с ветеринарами и заботилась по-матерински об их подтяжках. Во сне еще любила мышей, хотя в жизни к ним относилась с брезгливой суровостью. Целовалась во сне и с мышами… Однажды ей приснился лохматый ветеринар в широких кожаных подтяжках со стальными заклепками. Волосатый ветеринар и его кожаные подтяжки возбудили ее до такой степени, что она даже кончила во сне. Рвала голос, билась в эротических судорогах. Ласкала себя — терзала себя… Проснувшись, поняла, что ей необходима собака… Когда тем же утром увидела посередине кухни злобно и оскорбительно тявкающую толстую мышь, то в своем решении укрепилась уже окончательно. Вот оно как…

Лабрадора назвала Зигмунд, в честь великого Фрейда.

Это самая добрая из всех добрых собак на свете, рассказали ей специалисты, и похожа на собаку. Большая, сильная, складная, красивая.

Через полгода у собаки появились обаяние, уверенность, снисходительность, усмешливость, действительно сила и на самом деле красота, голос, взгляд, ум… Вера заметила все эти изменения как-то разом — в один день. И ей тотчас же стало страшно. И ей сразу же сделалось хорошо…

Она любила и ухаживала. Она командовала и наслаждалась. Она играла и учила. Она сердилась и умилялась.

Вера похудела и похорошела. И не так обильно и зловонно уже потела. К людям окружающим начала относиться терпимо. А детям из первых четырех классов даже несколько раз смогла улыбнуться — хоть и вымученно, но с желанием.

Пропитана, насыщена, наполнена была Зигмундом так, что несколько раз с зябким изумлением ловила себя на мысли, что не терпит его даже убить как можно скорее. Высокое чувство… Рыдала, глядя на него спящего. Молотила подушкой стены, и пол, и потолок, и окна своей спальни, заслышав его трогательный, безмятежный и беззащитный храп, доносящийся из-под кровати, из-под ее собственной кровати, разумеется…

Мыла его, Зигмунда, каждый день — вопреки всем существующим собачьим нормам и правилам. Гладила, расчесывала, вычесывала. Пыхтела, высунув язык. Бегала за Зигмундом, играясь, на четвереньках по квартире… Била его. Испытывая жалость, возбуждение и что-то похожее, наверное, на зарождающуюся страсть, что-то похожее. Отдавала без пауз и перерывов несчастной собачке указания и приказания… Дрессировала. Следовала точно за инструктором, нога в ногу, рука в руку, ресница в ресницу, когда тот занимался собакой. Инструктор гнал Веру, а она не уходила. Материлась, сопротивлялась, но не уходила…

Инструктор по этому поводу напивался каждый вечер. А напившись, разглядывал тоскливо в бинокль хорошеньких девиц из соседнего с его домом общежития МГУ…

Гуляла с Зигмундом дозированно, десять минут утром и вечером. С поводка не отпускала. Ревновала его к другим собакам, особенно сучкам, и к их хозяевам, особенно женщинам. На собачьей площадке не появлялась. Когда видела на улице собаку, с хозяином или без хозяина, неважно, бежала от той собаки опрометью прочь и тащила за собой, понятное дело, и своего встревоженного и недоумевающего Зигмунда. Когда кто-то пристально и с удовольствием смотрел на Зигмунда, едва сдерживалась, кипятясь и негодуя, чтобы не перепахать этому отвратительному кому-то кирпичом по его или по ее подленькой и похотливенькой физиономии.

«Ты мой, мой, мой! — шептала в ухо Зигмунду, обняв его, сидя на диване, перед телевизором, вечером, каждым вечером, силой лишая его возможности отойти от нее, заставляя его сидеть, лежать рядом с ней столько, сколько она, и только она, захочет. Била его по морде, по затылку, по загривку, если он вдруг порывался подняться, спрыгнуть на пол или отползти в сторону. — Мой, мой, мой! Только мой и больше ничей! Ты мой раб! Ты моя собственность! Ты единственное в этом мире, что принадлежит только мне! Ты единственный в этом мире, кто принадлежит только мне! Я захочу, буду кормить тебя, а захочу, уморю тебя голодом. Захочу, оставлю тебе жизнь и подарю тебе радость. А пожелаю, заставлю тебя мучиться или лишу тебя жизни, твоей никчемной, пустой, маленькой жизни…»

Раздевалась перед Зигмундом, пританцовывая и кривляясь, то есть изображая вроде как (и все это серьезно, серьезно) эротическую боль или предвкушение сексуального наслаждения, топырила глаза — веки краснели, брови пульсировали, — прыгала языком по зубам и по губам, докладывая, видимо, таким образом о своей полной готовности, мастурбировала, кричала, улетая вместе с оргазмом куда-то далеко, но, судя по всему, ненадолго…

Зигмунд реагировал на представление вяло, наклонял голову то влево, то вправо недоуменно, встряхивал ушами, сопел, гортанно хрипел, чуть сдавленно, словно пытаясь что-то сказать, а потом укладывал морду на передние лапы и печально принимался разглядывать пол, вздыхал, скучал… В самый важный и ответственный для Веры момент засыпал… То есть не видел исхода. Стервец! Не наблюдал, подлец, за самым приятным и сокровенным…

Был несколько раз жестоко избит за это, то есть за свое равнодушие, естественное или показное, неважно. На боль не отвечал. Не мог. Был не в состоянии. Может быть, только и мечтал об этом, но не мог. Может быть, и желал этого единственно — ответить, но был не в состоянии. Веками вырабатывался в его породе ген доброты и благожелательности. Папа с мамой его слыли патологическими добряками и весельчаками. И бабушки с дедушками рождались такими же тоже. И прабабушки, и прадедушки. И прапрабабушки, и прапрадедушки. И дальше, и больше, и раньше, и глубже…

Через какое-то время — неглупый все-таки песик — научился с томной восторженностью реагировать на Верины представления. Тявкал страстно, жалобно-просяще скулил, вертелся волчком на одном месте, словно бы таким образом утоляя желание.

Мучился, мучился, мучился. Страдал от неуверенности, беспокойства и непредсказуемости. Даже и предположить не мог, что его могло ожидать, допустим, в следующую минуту или в следующее мгновение. Его могли приласкать или его могли ударить, его могли погладить, поцеловать или его могли с хохотом (или без хохота, со слезами, например) прижечь сигаретой. Лабрадоры терпеливы и добры, но они тем не менее никогда не терпели оскорблений и унижений. Они любят хозяина, но они не любят диктатора. Они никогда не отдают власть, они только лишь заключают с людьми временный договор.

Разгоряченная, но не удовлетворенная собственным стриптизом и яростной мастурбацией, Вера, и возбужденная оттого погранично — дальше безумие или смерть (самоубийство, допустим, разного рода приступы, удары и так далее и так далее), попробовала однажды заставить Зигмунда, вынудить Зигмунда и одновременно научить Зигмунда с ней, с сочащейся жаром и похотью Верой, совокупляться. Сначала Зигмунд искренне не понял, что же от него все-таки требуют, а потом уже, когда наконец-то догадался об истинных причинах буйного и бурного домогательства Веры, после борьбы и криков, истерики, истязаний, уговоров, приказов и боли, боли, боли, совокупляться со своей хозяйкой, со своим диктатором, несмотря на возможные драматические или даже трагические последствия такого своего поведения, наотрез отказался — заполз под кухонный стол и собрался там в твердый, мускулистый, в любое мгновение готовый к обороне комок… Кусать, грызть хозяйку-диктаторшу не посмел бы никогда. Не вышло бы, не получилось бы — имел право позволить себе только лаять, ворчать, пререкаться визгливо и нервно, мочиться и испражняться там, где не следовало бы, прятаться и убегать… Убегать…

Вера, выуживая его из-под стола, сумела накинуть ему на голову специальную проволочную петлю — она купила эту петлю на всякий случай у ловцов бродячих собак, сердобольных и жалостливых, вечно пьяных и вечно плачущих мужичков —пес Зигмунд сопротивлялся, — но какое-то время, несмотря на свои силу, тренированность и сноровку, безуспешно: дух его запрещал ему применять или, скажем так, использовать себя в борьбе с хозяйкой с максимальными допусками… Орал рвано, умоляюще, мочился и пускал газы, брызгался слюной и очумело вращал глазами, со свистом, с шипением, страшно, обреченно. Готовился умирать… Не знал, как облегчить себе последние мгновения.

Но остался жив все-таки, к счастью его или к несчастью, это ему, славному, трудно еще было определить, не дорос еще до выяснения и уточнения подобных чувств и эмоций, не подучился, не приобрел пока необходимого опыта — Вера, дурочка, устала, притомилась в какое-то время и ослабила хватку… Пес Зигмунд выдернул голову из петли, поранив уши и шею, вытолкнул себя грубо и пискляво из-под стола, где был все эти часы и минуты, где терпел, где собирался умирать, и выкинул себя затем в открытое окно, без сомнений, без раздумий, одним большим, отчаянным, безоглядным прыжком.

Сначала Вера плевалась в окно и швыряла вслед своей слюне разные предметы кухонно-кулинарного обихода, как то: вилки, ложки, тарелки, отодранный от стены кафель, вырванные с гвоздями плинтуса, водопроводные трубы, секции отопительных радиаторов, картошку, помидоры, перловую кашу и только вчера еще пойманные где-то, кажется в Тихом океане, и живые еще пока, разумеется, лобстеры… Но потом, когда опомнилась и сообразила, что же это такое в ее жизни произошло, начала плакать и материть свою горькую, мать ее, на хрен, женскую долю… Растрепанная, за какие-то минуты поседевшая с избытком, носилась, размахивая руками и ногами, губами и ушами по соседним дворам и улицам, скверам и палисадникам, газонам и спортплощадкам, подворотням, подъездам и магазинам и звала своего любимого песика, и звала его, и звала, и звала, и звала…

Ночь не спала. Прыгала на кровати, целовала подстилку, где ОН лежал, видел сны, храпел, скулил, о чем-то думал, смеялся, лазала по стенам, ползала по потолку, все выпила, что было в доме, все съела, что в доме осталось, внюхивалась до головокружения в разные участки квартиры, стараясь отыскать ЕГО запах, вглядывалась — глаза пузырились от надежды и напряжения — в синюю черноту ночи, в серо-фиолетовую тьму, в болотно-лиловую беспросветность, пробуя найти там ЕГО силуэт, заприметить хотя бы знакомое, родное движение, некую узнаваемую черточку, пусть одну, но столь дорогую, близкую, вдохновляющую.

Днем развешивала объявления, размещала объявления в газетах и все так же, как и вчера, бегала по улицам, дворам, скверам, палисадникам, паркам и спортплощадкам, и не только близлежащим, но непременно и дальним, и многолюдным, и не особенно. Спрашивала людей, требовала от них ответа, висела на них, трясла их за ворот, за волосы и за ремни, кого-то била, от кого-то получала сдачу, не плакала, не ныла, поднималась, утирала кровь и двигалась дальше.

Одна, одна, опять одна. Смерть за порогом. Когда ты один, когда ты одна, смерть всегда за порогом. Жизнь не нужна. Невыносимо тяжко заставить себя что-то делать, когда ты одна, чем-то заниматься, зарабатывать, например, деньги, или… или просто, допустим, ходить по магазинам, зачем, мать твою?! бессмысленно; везет тем, у кого имеется Дар, кто чем-то может заполнить свою жизнь, чем-то реальным, ощутимым, настоящим… полезным, в конце концов; хотя это, то есть польза, в любом деле человеческом и не является, собственно, чем-то уж таким важным и необходимым, польза-довесок, польза-придаток… Ее тошнило всю ночь. Свело желудок. Словно горячей ядовитой пылью кто-то забил ее бронхи и ее легкие. Она каталась по полу и задыхалась. Утром, когда попробовала умыться, не узнала себя в зеркале, постарела на два десятка лет за какие-то недолгие, но неисчерпаемо долгие тем не менее часы. Одна, одна, одна, одна, одна, одна, одна, одна, одна, одна…

Закаркала и зачирикала, закуковала искусно, затявкала и замяукала, засвистела бездумно, оторопело, но филигранно и с энтузиазмом, рвала волосы из ноздрей, кустами, больно, кроваво, не чувствуя боли и не обращая никакого внимания на кровь, закачалась как под убедительным ветром и что-то запела затем на чистом литературном итальянском языке, которого, разумеется, и знать не знала до этого мгновения нисколько и никогда, когда увидела вдруг под окнами своей квартиры лабрадора по имени Зигмунд.

Зигмунд сидел на земле гордо и благородно, чуть высокомерно даже и немного чванливо, с деланной сонливостью моргал вяло и с нарочитой брезгливостью уместно скалил клычки при дыхании… Показывал — если все начнется сначала, то я уйду теперь уже навсегда. Какое-то время мне было с тобой хорошо, милая Вера, и я даже незаметно, но основательно крепко к тебе привязался, я вкусно ел у тебя в доме, и я сладко и с удовольствием спал у тебя под кроватью… Но мне очень не понравилось, признаюсь, то, что случилось с нами потом. Ты мучила меня, и ты издевалась надо мной. Я позволил тебе отобрать у меня слишком много силы и власти. Теперь, я решил, подобного ни с тобой и ни со мной ни за что и ни при каких условиях уже больше не повторится… Если повторится, то я тотчас же умру тогда без всякого сожаления… Нет, не так, я просто уйду тогда без всякого сожаления. Насовсем. До конца твоих дней. До конца своих дней…

Вера передала лабрадору Зигмунду свою спальню в пожизненное пользование. Стучалась теперь, когда заходила к нему в комнату, к Зигмунду. Улыбалась воспитанно, любезно, и дружелюбно, и искренне, что самое главное, когда разговаривала с ним. Осторожно и бережно просила каждый раз разрешения его помыть, если приходило, конечно, для этого время. Просила разрешения его причесать. Просила разрешения его накормить. Ну и для того, чтобы напоить его, просила разрешения, позволения соответственно, разумеется, у лабрадора Зигмунда тоже. Гуляла с ним нынче без поводка. Водила его по первому же его требованию на спаривание, на случку, на секс, на любовь. Больше перед Зигмундом не раздевалась и не склоняла его, как некогда прежде, к серьезным отношениям и сожительству.

С восторгом подчинялась. С восхищением угождала.

Условия своей новой благополучной жизни принимала полностью и с пониманием.

Знала, что повторного расставания с Зигмундом уже точно не выдержит. Заболеет. Умрет. Покончит с собой.

Власть отдала не всю, но большую тем не менее ее часть.

И счастлива была подобным исходом.

…Знал теперь, пришел нужный возраст и определился и обрел ясные очертания опыт о неизгладимой бесполезности и бессмысленности всего сущего. И оттого мне в последние дни было особенно радостно и терпимо. Все, кто ни жил, ушли в никуда. И не вернулись. Извечная проблема. Безответный вопрос. Важно и интересно сейчас только одно — а кто же лучше, кто элегантней, кто изысканней и изящней его поставит, вопрос, и кто уверенней и харизматичней попробует просто порассуждать и поразмышлять над этим вопросом. Так, наверное… Движение ради движения. Вот как сейчас, например, на дороге, на шоссе, в автомобиле, качая педаль акселератора… Движение. Некое подобие удовольствия — но полный мрак бесперспективности. Все равны перед смертью, и все перед ней беспомощны. Все как один. Банально, но мало кто это осознает. Необходимо повторять эти слова как можно чаще и громче… Никто мертвецов не любит. А большинство их обыкновенно ненавидит и презирает — хотя и делает часто вид, что уважает их и относится к их наследию с неподдельным трепетом и благоговением. Немало персонажей из тех, кто с удовольствием читает их книги, мертвецов, любуется их живописными полотнами, скульптурами или наслаждается их музыкой, чаще всего даже не знают имен и фамилий тех не живущих уже ныне на свете авторов, кто эти книги, картины и музыку придумал и сочинил. Это страшно и лишает желания двигаться… Но двигаться тем не менее надобно. Движение наше по жизни вынужденно и безальтернативно.

Уподобляюсь потому страусу, прячущему в песок голову — сознательно, — все прекрасно понимая вместе с тем и оценивая — пробую плевать на неизбежную конечность бытия и на свою собственную конечность, разумеется, тоже и передвигаться по жизни теми самыми тропами и дорогами, которые приносят мне наивысшее и наибольшее удовольствие своей красотой и неизведанными еще опасностью и новизной.

Где Старик? Исчез? Или объяснимо привиделся мне. Я много работал. Я устал. Я много думал. И от мыслей своих тоже устал. И мозг решил освободиться от лишнего груза и подсунул мне помощника для нейтрализации злости, раздражения, разочарования и неудовлетворения в виде того самого моего Старика.

Мне в последние дни или, лучше даже вот как — мне в последнюю особенно ночь на самом деле удивительно радостно и терпимо. Может быть, помогает Старик. А может быть, просто окончился период некоего накопления и количество в одночасье и разом оформилось в качество. Я ощущаю и осознаю теперь твердо, и ясно, и убежденно, и непререкаемо, что я вышел из ниоткуда и что когда-нибудь обязательно туда же, в никуда, и вернусь… Что бы, и как бы, и где бы это что-то я ни делал в своей жизни, я все равно вернусь в никуда…

А значит, зачем и для чего мне тогда подавлять, не замечать или еще, того хуже, перепрограммировать свои появившиеся вместе со мной на этот свет, а то не исключено что, возможно, намного и раньше, инстинкты, зачем ломать себя, свою суть, свое подлинное «я» в угоду неким общепринятым приличиям, правилам и условностям и оттого мучиться и страдать потом, через какие-то дни, месяцы или годы, и пусть даже сначала на первый взгляд и не так чтобы уж и заметно, но со временем тем не менее все более и явственно и ощутимо? Зачем?

Лучше все-таки — я все с большей и большей ясностью прихожу в последние часы к подобному убеждению — последовать легко и свободно за своими инстинктами. Лучше им без какого-то ни было сопротивления, я полагаю, предполагаю, безотлагательно подчиниться. И без оглядки. И без раздумий. Так, и я теперь в этом уверен уже почти окончательно, будет, несмотря ни на какие мои сомнения и страхи, естественней и органичней. И уместней. И полезней. И дальновидней.

Я вырвал свое решение из самой середины себя, с болью и с кровью; говно выплескивалось из меня в разные стороны, когда я докапывался до сути себя, я задыхался от его вони, я захлебывался его обилием и густотой. Я не принял решение, я его просто нашел. Оно жило во мне еще и задолго до того, как я подумал начать его поиски. Оно скромно пряталось. Оно определенно было уверено, что когда-нибудь обязательно придет его время — наступит час его торжества, сложится с неземной точностью момент истины и оно обретет надо мной безграничную власть… Сколько бы я ни работал и сколько бы я ни совершенствовался, мой опыт и мое мастерство в конечном итоге все равно не принесут никому ни ощутимой материальной пользы и ни качественного изменения здоровья, духа или судьбы. Но инстинкт тем не менее говорит мне — тот самый инстинкт, на основании которого внутри меня, в чистой, нетронутой, беззащитной середине меня, глубоко-глубоко, и зародилось именно то, с таким трудом недавно найденное мною решение — что я должен, обязан, вынужден, иначе заболею, иначе умру, я слышу это, я чувствую это, продвигаться по жизни ровно вот этим путем, только этим, одним-единственным, важным, нужным, значительным и одновременно никчемным, пустым, мало чего стоящим, а вовсе даже и не каким-либо путем другим.

Я рисую, я пишу, я придумываю, я сочиняю, я творю новый мир, я приношу в эту жизнь то, чего до меня еще на нашем свете не было и в помине. Вот мой Путь. Вот чем вынуждает под страхом гибели меня заниматься мой инстинкт. И я рад всему со мной происходящему безмерно. Хотя и понимаю прекрасно, что плоды моего Пути никому, собственно, в этом мире и не нужны. Но я рад. Но я горд. Но я счастлив…

Старик охраняет меня. Он где-то рядом. Он издевается надо мной. Он дразнит меня. Он угрожает мне. И может быть, даже он и ненавидит меня. Но он охраняет меня… Он многое обо мне знает. Гораздо больше, чем что-то знаю о нем я. Он наблюдает за мной. Он дает мне советы. Он подсказывает мне тот или иной мой выбор… Чушь! Херня! Я брежу! Я схожу с ума! Я ничего не хочу больше слышать об этом сраном, об этом гребаном, мать его, Старике!..

Скоро мне предстоит бой, и я возбужден уже в предвкушении его начала. С усилием пробивается слюна через горло. Веки покрылись изнутри строгим клеем. Чешется под коленями. Сердце бухает нервно, хотя и мускулисто. Однако легко дышать. Легко и свободно. И приятно. Нет повода для веселья, но хочется тем не менее захохотать безудержно и выкрикнуть что-нибудь бессмысленное, глупое и матерное.

Я сегодня вновь следую сам за собой. Я следую за своим инстинктом. Девочку требуется выручить. И выполнить такую работу, кроме меня, в этом городе не сможет больше никто. Я подготовлен. Я информирован. Я сосредоточен. И я готов. К работе и к любому ее исходу. Я готов даже к собственной смерти. Хотя мне и страшно. Вот оно как… Но не надо только тем не менее ничего усложнять. Все просто и обыкновенно. Причина примитивна и элементарна. Я могу это сделать, и потому сделать я это обязан. И порядочность или благородство тут совсем даже и ни при чем… Если я отступлю сейчас, то вряд ли я в будущем создам в своей жизни еще что-нибудь стоящее. Я потеряю восторг, я потеряю радость, я потеряю кураж… И, что самое главное, я потеряю любовь к себе и безграничное уважение… Человек, всякий, без исключения, для того чтобы жить комфортно и счастливо, должен необъективно и преувеличенно любить себя и чрезмерно себя уважать… Я сегодня вновь следую сам за собой…

…Тиха московская ночь. И темна. По обеим сторонам дороги в кустах автоматчики и пулеметчики. Ждут меня. Нетерпеливые. Беспокойные. Недовольные. Завистливые. Не понимающие, для чего они и зачем они. Знают о моих замыслах и о моих помыслах. Выпрашивают у начальства слезно и умолительно разрешения открыть по мне как можно скорее щедрый и шквальный огонь… Шепчутся. Ворочаются. Вспоминают о доме. Целуют фотографии жен и детей, собачек и кошечек, крысок и свинок. Мучаются диурезом и несварением желудка. Не курят — запрещено. Пьют воду, приглушая бульканье. Смотрят то и дело на часы. Сочиняют убедительные рапорты об увольнении. Представляют себя бизнесменами или большими начальниками. Мысленно режут, и с настроением, своих руководителей и командиров… А за их спинами стоит Старик. Щерится, скалится, предвкушает.

Я бью ногами по кустам, тыкаю стволом пистолета во все стороны, вытираю пот рукавом со щек и со лба… Я видел его только что, Старика. Вот здесь вот, в этом именно месте, рядом с кустами, за спинами автоматчиков и пулеметчиков. Я видел автоматчиков и пулеметчиков тоже. Видел, мать вашу, я могу поклясться!.. Но все они разом исчезли, как только я выпрыгнул из машины. И Старик исчез вместе с ними…

В машине закурил и еще раз проверил боеспобность пистолета. Пистолет мне дала Настя. Макаров. Она купила его на Митинском рынке. Она готовилась убить своих обидчиков и мучителей. Врет, наверное. Ни хрена она ни к чему не готовилась. И вообще никто ее и никогда не обижал и не мучил. Она просто хочет этих несчастных мужичков завалить моими руками. Зачем только, зачем, зачем? Все врет, сволочь, все врет!.. Я ей не верю.

А пистолет системы Гастона Глока пропал, тот самый, который предложил мне Старик, в машине я пистолет не нашел, хотел иметь два, а остался только один, два лучше, чем один, но не нашел, хотя искал с фонарем, и аккуратно, и кропотливо, и везде, и повсюду; кто-то выкрал, или выскользнул нечаянно в некую невидимую ныне мне щелку, или я сам его в горячке погони за Стариком сунул не в машину куда-то, а под машину куда-то… Так, наверное. Или не так…

Я выкурил одну сигарету и тотчас же закурил другую… Я сейчас всего лишь навсего излишне и избыточно возбужден. И мне все еще по-прежнему умопомрачительно страшно… Я ей верю, конечно же. Она была очень искренна и естественна. И еще она, ко всему прочему, отлично, я убежден, понимает, что слова ее в случае необходимости можно было бы всегда легко и просто проверить.

Воткнулся в Серебряный Бор, как в черный туман. Выключил фары, и машина пропала. И я пропал тоже вместе с машиной. Я неточно и нечетко видел сейчас только свои руки на руле и больше ничего. Когда глаза привыкли к темноте, различил и кончик своего носа, и язык, который то и дело весело и игриво этого самого кончика, блестящего от пота, касался…

Зубы протер пальцем, как в детстве, они скрипели, чистые, значит, засмеялся, было невесело, вдохнул-выдохнул несколько раз, скоро придется нырять в опасность, роскошное слово «опасность», и волшебный смысл имеет его значение, я люблю опасность, я сторонюсь опасности, я не верю, что я могу справиться с опасностью, хотя и справлялся уже на самом-то деле не раз, а это все оттого в действительности сомнения и неверие, что с самого раннего детства, издавна-издавна, казался сам себе нереальным, то есть не существующим по правде, никак не мог себя все свое детство, отрочество, и юность, и молодость тоже, никак не мог убедить себя, что раз я думаю, как говорил классик, то, значит, я и существую, мать мою, а как же быть вот с такой, например, мыслью, возражал сам себе — то ли мне снится бабочка, то ли я снюсь этой бабочке, смешно, конечно, но и жутковато одновременно, если честно признаться; то есть мои ощущения и мои мысли — это, вполне вероятно, мысли, и чувства, и эмоции кого-то совершенно другого, того человека, допустим, который меня придумал и меня материализовал, создал, зачем-то создал меня, так даже лучше, скажем, и который сейчас за мною следит и мною руководит, а не мысли и ощущения меня самого как такового (я думаю то, что я думаю, или это не я думаю то, что я думаю? я сам мыслю или это за меня мыслит кто-то иной или что-то другое? я не знаю, не знаю…) или не человека, а какого-то неведомого существа, не умещающегося, например, в моем куцем, неорганизованном сознании, если таковое у меня у самого, конечно, имеется и вправду; я не вижу своего лица, и, значит, именно поэтому я не обладаю ни единой возможностью полностью себя узнать, до конца себя изучить и обследовать и искренне, и без игры, и без лицемерия, после себе понравиться и себя полюбить; зеркало врет, кинокамера врет, даже голос на магнитофонной ленте, пусть на самой дорогой и на самой совершенной, звучит в ста случаях из ста вовсе не так, как его слышу я, когда он купается в моем горле и скачет на моем языке; вместо лица — пустота, тело — иллюзия, мысли — собственность кого-то или чего-то неизвестного и таинственного, я смеялся, пока еще сидел и готовился к тому, чтобы без страха и с удовольствием выйти из машины и отправиться мужественно и отважно делать то дело, которое решил делать, несмотря ни на что и несмотря ни на кого (я решил или кто-то другой решил?), смеялся, смеялся, хохотал, заливался, закатывался, трясся, не сдерживаясь, — если я это не я, мать мою, если я — это иллюзия и пустота, а мысли мои — это всего лишь проекция мыслей некоей неизведанной, заповедной для меня еще силы, то плевать ведь мне тогда откровенно, как бы я сам с собой ни спорил и как бы ни ругался, и при всех неучтенных условиях и прочих обстоятельствах на любую и на всякую, на какую бы то ни было и без какого-либо исключения опасность, и это так, и это правда, и плевать ведь мне тогда также, собственно, и на саму эту малозначительную безделицу, которая называется среди подобных мне существ (существуем все-таки или не существуем?) конечностью, переходом в иное состояние или смертью — если данное, конкретное понятие вообще, конечно, имеет право быть целенаправленно применено к кому-либо или к чему-либо в нашем мире или на этом свете (в каком мире и на каком свете?)…

Свет в поселке жил вечером. Ночью его укоротили. Экономят. Но для меня так даже лучше. Выпью ночь. Стану невидимым. Страх забыл. Оставил в машине. Хотя не полностью. Кожа выдавила испарину — на лоб, под нос, на щеки. По спине тек пот быстро и испуганно, двумя тоненькими ручейками. Или тремя… Дышал глубоко и чисто. Я. Убирал шумы из дыхания. Я. В летнюю ночь дыхание слышно издалека… Дождь кончился. Но с листьев еще капало. Это Толстой. Или Чехов. Не помню. Толстой — гений. Чехов — девушка, по определению того же Толстого. Толстой знал, что в России надо непременно быть изгоем. В России по-настоящему популярны только те, кого все искренне ненавидят. Потому и сцепился с церковью. Все сделал для того, чтобы его отлучили. Реклама. Паблисити. Если хочешь стать великим, соверши в своей жизни или в своей работе нечто такое, после чего к тебе все вокруг начали бы относиться со злобой и отвращением. Вот это и есть слава и популярность. Или наоборот, может быть, популярность и слава. Толстой был одержим славой. И нашел-таки ее. Он раскручивал себя, как только мог и умел. Когда еще пил и играл, рассказывал всем, какой он великий пьяница и какой непобедимый игрок. Когда трахал подряд всех встречавшихся ему хорошеньких женщин — имелись в его жизни и такие замечательные годы, — рассказывал всем, как он силен, темпераментен и вместе с тем терпелив. Когда принялся писать повести и романы, уверял всех вокруг, и очень убедительно и серьезно, что он самый лучший, самый выдающийся в мире писатель… Кто-то верил. Потом поверили все. Гений!.. Чехов писал тихо, без страсти и не кровью. Сомневался всякий раз, когда садился за письменный стол, а стоит ли ему вообще, собственно, терять время на такое неблагодарное и бесперспективное занятие, как литература, и не лучше ли сегодня же вечером отправиться в Париж и пройтись там по бордельчикам и отовариться после сорочками, панталонами и шлафроками… Но до славы был жаден вместе с тем почти что точно так же, как и Толстой. Вовремя умер. Проживи он еще хотя бы с десяток лет, сгинул бы в полуизвестности ровно так, как и Потапенко, или Шеллер-Михайлов, допустим, или Терпигоров, или Златовратский… Господь на самом деле Антона Павловича очень любил. Но все-таки менее ревностно, чем Льва Николаевича…

Шел между заборами. Без спешки. В темноте резкие движения заметны особенно. Лаяли собаки по-деревенски, захлебываясь, кашляя — будто и не Москва вовсе. Раздвинул не без труда тучи руками, они сопротивлялись, пыхтели, кряхтели, облизал звезды, с вожделением. Они вкусные — вкус тайны в каждой из них… Живем только для того, чтобы открывать или создавать другие миры (это при условии, конечно, если все-таки живем тем не менее). Тех же, кто живет не для этого, нужно со всей ответственностью считать неродившимися.

Принюхался к доскам. Пахло жареным. Запах плыл свежий. Прислушался, что за досками. А там голоса. Не птичьи — человечьи. Задорные, веселые, пьяные. Скоро светает, а они выпивают. Это жители будущего. Или прошлого. Сейчас так подолгу уже не гуляют — тем более в будние ночи. Люди приучились больше работать. Работать все-таки приятней, чем отдыхать. И полезней… Барбекю. Добирают последнее мясо. Прячутся в доме. Я сидел на корточках, опершись спиной о забор, и принюхивался, прислушиваясь… На травинке качался кузнечик. Но я его не видел. Я просто знал, что именно так все и было. Он качался на длинной гибкой травинке и пел свои насекомые песенки… Я возле нужного дома. Я чешусь спиной о тот самый забор, о котором и рассказывала мне девушка Настя. Он резной наверху. Резьба похожа на дамские кружева. Главный инженер строительного управления Масляев, наверное, особо ценил в себе женщину…

…Я тоже в детстве ценил в себе женщину. Я надевал мамины чулки, юбку, прозрачную кофточку, парик или шиньон, не помню уже сейчас, и отчаянно мастурбировал перед зеркалом. И с удовольствием…

Над забором колючая проволока, и не исключено, что насыщена током. Вот так. Так что перебираться через забор мне совсем не имеет смысла.

В соседнем доме, там, где забор решительно ниже, чем у дома инженера Масляева, припечаталось к окну белое круглое лицо. Привидение? Труп? Жертва бессонницы?..

Белка на плече. Шепчет что-то сопливо мне в ухо. Доверяет. Знает наперед, что я ее не покалечу и не убью. Хороший знак. Подобное доверие в моей стране редкость. Что-то начинает меняться…

Домик с охранниками сбоку от ворот. Над дверью или по сторонам двери в домик охранников объективы мини-видеокамеры. Охранники, а их, по словам Насти, всего двое в домике, видят меня нынче отлично. Свет красит меня завораживающе в белое. Я сегодня, без преувеличения и без преуменьшения и вполне объективно и ясно, вроде как гитарная, а может быть даже и фортепьянная, струна. Когда до меня дотрагиваются, то я тотчас же, без проволочек и промедления, звеню и пою. Милосердно и добросердечно. Сочувственно и проникновенно… Вот какой я сегодня хороший! Охранники увидели в свои камеры мое благостное лицо и без единого вопроса открыли мне дверь… Придурки. Обыкновенные простые ребята.

Воняло у них в домике, в их комнате, там, где пульты и мониторы. Запахи гуталина, натертой кожи, курева, перегара, немытых ног и желудочно-кишечных отходов царапали ноздри, носоглотку и мое деликатное сердце… Я морщился и плевался, когда бил одного охранника рукояткой пистолета по переносице, я рыгал и икал, когда тыкал другому охраннику стволом пистолета в его левый заспанный глаз. Простые ребята. Обыкновенные и дурные.

Ничего любопытного, возбуждающего, воодушевляющего в их жизнях я не увидел. Охранника, которому я сломал переносицу, мать два раза выбрасывала на помойку, после того как его родила. Первый раз его нашли соседи по дому. Вернули матери в тот же день, отряхнув его, понятное дело, предварительно и отлепив от него рыбную чешую, окурки, конфетные обертки, засохшую блевотину, — предположили, что она обронила маленького в помойку случайно, такое происходит иногда в российских селениях, много важных дел, много неотложных забот, обычная человеческая невнимательность… Второй раз его нашел милиционер, участковый. Непорядок, приговаривал, хмурясь, когда нес его в отделение, хулиганство просто какое-то или, можно сказать, даже огорчительное озорство… Привлек мать помоечного младенца к ответственности, отняв у нее все накопленные попрошайничеством за последние несколько часов деньги. Она как раз к тому времени, веселая и довольная, собиралась отправиться в магазин за водкой и пивом… Его потом, охранника того самого, которому я только что разбил переносицу, всю жизнь выбрасывали бог знает куда, в том числе и опять не раз на помойку. Из школы выбрасывали, из техникума выбрасывали, из спортивных секций выбрасывали, из пивных и закусочных выбрасывали, из метро и трамваев выбрасывали, и из автомобилей выбрасывали, и из электрички, и из кинотеатров, и из церквей. Судьба такая… Два дня он всего охранником проработал, после того как его выбросили из отделения милиции, куда он по старой, еще младенческой памяти пришел переночевать, и вот теперь я его выбрасываю из здоровья ненадолго и из охранной деятельности — может быть, навсегда… Мне не жаль его. Он никто. Он дерьмо. Он все простил матери. И он до сих пор все прощает тем, кто его унижает и выбрасывает.

Второго, того, кому я стволом пистолета в глазу безжалостно поковырялся, покряхтывая и порыгивая, мать никак не могла решить, с какой груди начать кормить, когда ей принесли его только что вылупленного, скользкого еще и подслеповатого, встревоженным тараканчиком на спине копошащимся, невеселого, страдающего даже, напуганного. Левой грудью начать потчевать его, любименького, хоть и страшненького, или правой грудью, какой лучше, какой правильней, какой полезней, какой выгодней, какой надежней? Левой или правой, левой или правой, левой или правой, левой или правой? Слезы из глаз, слюна из ноздрей. Мальчик кричит. Жить ему уже меньше малого. Сестры и врачи рвут на себе волосы и ломают друг другу руки. Тоже кричат. Матерятся. Любую грудь засунь ему, мать твою, дура, кричат, любую, какая, хрен, разница?! Разница есть, разница великая — от того, какой я начну кормить мою сюсеньку, мою фусеньку грудью, будет зависеть его дальнейшая жизнь, плачет, дерет себе уши в кровь бедная женщина. И она оказалась права впоследствии, между прочим… Пришел главный врач роддома, положительный и серьезный мужчина, треснул женщине несколько раз по щекам и сунул после ее левую грудь младенцу точно в его беззубый, но жадный уже и неуспокоенный рот… Рычала женщина потом долго, бранилась, орошала кипящей слюной все окрест, свирепостью неожиданной пугала птиц за окном — кляла главного врача родильного дома. Испортил ты, мать твою, всю жизнь сейчас моей сюсеньке, ревела несчастная, испоганил, измордовал, ухайдакал!.. С правой, мол, надо было начинать, с правой, с правой, с правой, дурная твоя башка акушерская!.. Вместе с отцом они много-много времени потом никак не могли определить, в какой детский сад его, маленького, записать, дрались, ругались, бросали монетки, считались, как перед игрой в прятки, гадали на Конституции… Тесть все решил. Разбил пару тарелок, серчая, в доме своей дочери, топая ногами и сатанея, и решил. То же самое потом и с выбором школы происходило, и с выбором института. Институт измученный юноша так и не закончил — полагал какое-то время, что выбор и его и родителей, а в большей степени дедушки и бабушки был совершенно неверен. Уходил из института и через несколько дней возвращался обратно, потом уходил снова и затем возвращался опять… А в конце третьего курса его обыкновенно отчислили… Занимался с восьми лет то футболом, то волейболом, то баскетболом, а потом опять футболом, а потом опять волейболом. Отец его не знал, какой из секций отдать предпочтение. Так нервничал, что даже терял сознание несколько раз… Все решил брат отца. Он отвел одуревшего мальчика в секцию бокса — потому как сам был когда-то боксером…

Мальчик тренировался упорно и упрямо. И настырно и уперто. Ему нравился бокс. Он любил молотить груши, биться с «тенью» и работать в спарринге с тренером. С партнерами, то есть с соперниками, со своими сверстниками, драться не любил. Всегда проигрывал. Всегда. Потому как каждый раз никак не мог точно решить, победит он сегодня своего противника или все-таки не победит. Мучился. Пыхтел, сопел, кряхтел, стонал, даже плакал, случалось не однажды, на ринге… А вдруг проиграет, думал! А может быть, и не проиграет, думал! А вдруг все-таки проиграет, думал!.. Съесть яйцо на завтрак или бутерброд с колбасой, тоже решал с усилием, нервничая и терзаясь. С какой девушкой встречаться и встречаться ли с девушками вообще — прикидывал, просчитывал и никоим образом не мог никогда прийти к единому своему мнению. Выпивать водки или не выпивать? Поехать на трамвае или на автобусе? Пойти по одной стороне улицы или направиться по другой стороне улицы? Посмотреть прямо или посмотреть направо? Облизать языком губы или облизать языком зубы? Помочиться или не помочиться? Заснуть или просто полежать с закрытыми глазами?…Выбирал, выбирал, выбирал… И всякий раз выбор свой определял потом как неверный и неразумный. Опрометчивый даже… В охранники его устроила двоюродная бабушка, полковник милиции в отставке. Настояла жестко и строго. И он подчинился, конечно, — как всегда… В тот самый час, когда я макнул ствол своего пистолета в его левый глаз, он уже окончательно и бесповоротно убедился в том, что на этом свете он появился ошибочно. Мама и папа его сделали в свое время неправильный выбор…

«Не выбрасывайте меня! — попросил меня первый охранник. — Здесь тепло и светло. Есть туалет. И по телевизору показывают мультики. Не выбрасывайте меня, хорошо?..»

«Убейте меня! Нет, не убивайте меня! — попросил меня второй охранник. — Свяжите меня! Нет, не связывайте меня! Поцелуйте меня! Нет, лучше плюньте в меня!.. Да сделайте же вы свой выбор, в конце концов! Да примите же вы побыстрее хоть какое-нибудь решение!»

Я их поцеловал обоих, а потом плюнул на них обоих. Телевизор оставил включенным. Посмеялся над Томом и Джерри. Искренне и до влаги на щеках под глазами. Больше жестокости и насилия, чем в детских мультфильмах, я не видел еще нигде. Даже в жизни. И это правильно. Дети должны точно знать, что жизнь их в будущем ожидает беспощадная и свирепая…

Двух мух придавил мимоходом.

Накрыл обоим бойцам рты клейкой лентой. Прицепил обоих бойцов к радиатору отопления стальными наручниками.

Белочки рядом. Цокают. Цикают. Орешки мне несут сосредоточенно в лапках. Видимо, дружки и подружки той самой белочки, которая какие-то минуты назад шептала мне в ухо всякие приятности и любезности — доверяла… Ворон прошелестел перед глазами, вверх-вниз, влево-вправо — закрывал обзор дома. Подмигнул, я заметил. На что-то намекал? Или обыкновенно меня приветствовал? Я отправился за вороном. И он привел меня в беседку под соснами, в кустах сирени, среди цветов, спрятанную и укрытую, укромную и таинственную… Между соснами недалеко от беседки крепился дом. Трехэтажный, с балкончиками и башенками. Впился в московскую землю надолго. Бабские вкусы. Настоящие мужчины любят простые вещи — в данном случае дома. Но качественные и обладающие классом. Но это настоящие мужчины…

В беседке я встретил женщину…

Село под Кунгуром. Вокруг — лагеря и леса… А девочка хорошенькая. Хотя и незамысловатая. (К тридцати годам уже что-то подпортилось в лице. Но в основном остался еще во внешности некий порядок.) Как и все девчонки из села, бегала на лесоповал. В скорых шалашиках отсасывала заключенным за малые деньги — какой-никакой, а приработок… Вор Синюшин, или Краснюшин, или Чернушин, не понял пока еще, ну пусть будет Синюшин, ее отметил. Ходил только к ней. Женщиной ее сделал. Нежен с ней был. И научил ее даже чему-то — книжки давал ей читать. Заставлял. В зонах, случается, много читают. Правда, чаще всего ни хрена не понимают из того, что читают. Но это уже значение имеет второстепенное. Главное, что читают. Взял ее с собой, когда откинулся. Не в любовницах держал. А просто в подружках. Жалел. Но чаще использовал. Подкладывал ее под нужных людей…

Она мочилась посередине беседки. Тонкий запах свежей женской мочи настраивал на близкое удовольствие.

Я попросил разрешения присоединиться. Она разрешила, не удивившись. Я встал рядом и расстегнул ширинку. Женщина качнула несколько раз маленькими ягодицами и, поднявшись, натянула ловкими движениями маленькие же трусики. С интересом наблюдала за мной. Переводила глаза с тугой струи на не менее тугое мое лицо. Улыбалась мутно. Глотала слюну громко. То отступала на шаг, то возвращалась на место. Пьяненькая? Наширявшаяся?.. Ты мне поможешь, девочка. «А ты красивенький, — сказала. — Но я тебя не помню». — «Это ты красивенькая, — ответил я. — А я только что пришел». — «У меня есть выпивка», — сказала женщина и подняла с пола бутылку текилы. Мы выпили. «Здесь все такие уроды, — сказала женщина. — Ты тоже строитель? Или торгаш? Или мент? Или этот, как его, политик?.. Не похож, твою мать!.. Ты мужик… Просто мужик, и все… От них от всех так воняет… Хоть и парфюма на них море. Воняет… А от тебя так оторванно пахнет… Я чумею, бляха муха… Чумею… Дай понюхать, а… Дашь, да?» Она укусила меня за мочку уха, а потом за подбородок, а потом за левый сосок, а потом за краешек пупка, а потом… «Потом, — сказал я. — Чуть-чуть попозднее… бляха муха…» — «Ты обещаешь?» — грустно спросила женщина. «Я обещаю!» — бодро ответил я. Мы выпили…

Мы обнимались и тихо пели «Вихри враждебные». Она хохотала, а я смеялся. Она рассказывала мне про своих любовников. Их было много, и они были неприятны. Они все время ныли и жаловались. И плакались. От них исходила энергия, но от них не исходило силы… А я рассказывал ей про знакомых собачек, кошечек, белочек, кузнечиков и всякого рода пернатых, про воронов, например, про одного ворона, например. А где он, кстати?.. От них исходило настоящее и незыблемое. Женщина слушала меня, словно кончала. Стонала, гримасничала, порывисто и отрывисто дышала… Ей нравились мои рассказы про зверушек и насекомых…

Мы выпили…

С момента моего явления на территории дома главного инженера строительного управления Масляева прошло двадцать две минуты…

Женщина сказала, что ее зовут Катя или Лида. Нет, все-таки Катя. Это раньше ее звали Лида, а теперь вот ее зовут Катя. Ее другу не нравилось, что ее зовут Лида, и он тогда назвал ее Катя. А до Кати он хотел назвать ее еще Жанна, Диана, Регина, Анжелика, Офелия, Джульетта, Дездемона, Мадонна, Стрелка или Блестящая. Но назвал ее все-таки Катя. Его первую любовь, как она поняла, звали Катя. У них с той Катей был долгий и буйный роман в детском саду. Он рассказывал, что у них с этой самой Катей однажды даже приключился почти настоящий секс…

Сюда Катя пришла с депутатом Баюновым. Но депутат Баюнов нажрался, мудак, и спит теперь где-то в кустах малины, мудак…

Мы выпили…

Катя попробовала зубами расстегнуть мне ширинку, но упала и ударилась затылком об пол.

«Я люблю тебя, — заявила Катя мне с пола. Давила тошноту. Икала. — Ты мой кумир! Ты мой Бог! Ты мой король!»

Входили в дом, целуясь и обнимаясь, разгоряченные и неудержимые. Ругались на всех, кто нам не улыбался и нас не приветствовал. Кого-то били еще и кого-то кусали. Побитые, поруганные и покусанные нам не сопротивлялись. Они были уже пьяные и усталые. Сонные и измученные. И недовольные. Но шевелились еще… Мы тянули «Варшавянку» и дробили чечетку. Кто-то нам аплодировал, а кто-то настоятельно требовал у нас предъявить ему или им документы… Мы царапались, и плевались, и шлепали еще бдительных граждан по рукам, по ушам, по ляжкам, по задницам и по ширинкам. Бдительным гражданам наши действия, без сомнения, нравились.

Три мордатых, короткошеих седых мужика, морщинисто-загорелых, запели вдруг скрипуче и коряво, но задушевно и с энтузиазмом песню «Течет река Волга». Обнимали друг друга за плечи на полу, жали, не скрываясь, слезу, томились, сами того не подозревая, в неизбывной и глупой тоске по бессмертию… Две толстые тетки с допотопными «халами» на головах ввязались в песню на втором куплете. Молотили в сердцах пухлыми, мясистыми кулаками по подлокотникам кресел. Мотали головами как задуревшие лошади, раздували щеки, плескали ноздрями. Жалели о просранной жизни — видели себя худенькими, стройненькими, сексуальными, любимыми — счастливыми…

Один из мордатых мужиков мечтал о карьере медика, пытался лечить, и с восторгом, всех своих детсадовских и школьных подруг и приятелей — до криков отчаяния и мольбы о пощаде с их стороны, а превратился вот в торгового работника. Сегодня владел сетью больших магазинов, но ему по-прежнему все еще почти каждую ночь снились скальпели, шприцы и реанимационные аппараты.

Другой мордатый мужик готовил себя — вплоть до самого выпускного школьного класса — к высокому искусству кулинарного дела. Испытывал наслаждение почти сексуальное, когда представлял себя вершащим Новый Вкус на кухне какого-нибудь дорогого и изысканного ресторана. А прибился вот в конце концов к строительному бизнесу. Организовывал работы по строительству коттеджей, дач, офисов, ремонту квартир. Втайне от всех на роскошной кухне, упрятанной в подвале своего загородного дома, изобретал увлеченно и кропотливо невиданные еще миром блюда… Счастливым чувствовал себя только в подвале…

Третий мордатый мужик ненавидел сушу и любил море. С детства. От тверди его мутило, а в море он выздоравливал — цвет лица его даже менялся. Смеялся все время в море, становился энергичным, быстрым, ловким, сноровистым, властным. Воображал себя всегда, сколько себя помнил, капитаном, первопроходцем, первооткрывателем — дрался со штормами, с морскими бандитами, спасал тонущие суда, снабжал питьевой водой и пропитанием нуждающихся в них жителей прибрежных поселков и деревень… Но закончил после школы тем не менее всего лишь институт стали и сплавов. А теперь вот служит всего лишь обыкновенным, хотя и высокопоставленным, но все равно тем не менее обыкновенным на самом-то деле чиновником в московской областной администрации… Когда порой, случается, попадает на берег моря — отпуск или командировки, — то топчет и бьет его каждый раз, море, нещадно и беспощадно, и ногами, и руками, и камнями, и палками — винит именно море отчего-то в том, что жизнь его на нынешний час сложилась так уродливо и неудачно.

Первая женщина из тех двух, которые с «халами» и которые старились сейчас на Волге вместе с тремя мордатыми несчастливыми мужиками, сколько себя помнила, все время писала стихи — даже во сне без конца сочиняла. Утром восстанавливала, если не забывала. Как Некрасов. Как Тургенев. Как Гоголь. Брала в постель вместо игрушек, вместо медвежонка там, допустим, или какой-нибудь, возможно, куклы томик Ахматовой, но чаще Цветаевой — не учила наизусть, но училась, как собирать и склеивать всякие, разные и не всегда удобные и готовые к немедленному употреблению слова в хоть что-то значащие для любого искушенного или, наоборот, пусть даже вовсе и не искушенного слушателя или читателя и хоть как-то звучащие, с неким подобием, например, темпа и ритма стихотворные фразы и предложения… Только стихами жила. Все остальное, с чем сталкивалась в реальной жизни, считала неважным, ненужным и бесполезным… Сочиняла каждый год речь, которую должна была бы произносить на вручении ей Нобелевской премии в области литературы — если бы такую премию, конечно же, в тот самый год именно ей бы и отдавали… Сегодня работает главным бухгалтером в строительном управлении номер шесть… Ходит почти ежедневно по книжным магазинам, покупает немногочисленные стихотворные сборники современных российских поэтов, строго и сурово, безжалостно и со сладострастием правит их потом специально для этого выбранной толстой и длинной фаллосообразной ручкой с кровавыми чернилами, а после сжигает их с наслаждением во дворе своего шестнадцатикомнатного загородного дома…

Вторая женщина, у которой голова тоже перевязана «халой», сложносочиняемой постройкой, требующей некоторого времени и качественного труда, всю свою жизнь, немалую, но и невеликую еще, чаще одинокую, чем семейную, от самого ее начала, как затрепетал только ветерок на ее горячей и мокрой макушке, — выпихивала себя, энергично и ожесточенно отталкиваясь толстенькими ножками от материнских внутренностей; почувствовав мир, тотчас же заверещала панически и предсмертно и скоренько заспешила обратно, откуда и объявилась, — всю свою жизнь возбуждалась от вида и особенно от запаха животных, любых… Разводила, потакаемая и поощряемая слабоумной матерью, у себя в маленьком домике в подмосковном поселке козочек, барашков, кошечек, собачек, крысок, хомячков и морских свинок. Жила вместе с ними в сарае — спала, и ела, и готовила уроки… Каждую неделю ездила в Москву, в зоопарк. Цепенела всякий раз, когда видела слона, или тигра, или обезьяну, или жирафа, или зебру, или кенгуру. Втискивала в себя безразмерно насыщенный звериными запахамивоздух… Во время каникул работала в зоопарке смотрительницей, уборщицей. Приходила на работу раньше всех, а уходила, понятное дело, позже всех. Иногда ночевала в зоопарке. Пела зверям на ночь колыбельные песенки, утром мыла их, причесывала их, разговаривала с ними, обнимала их, целовала их и нюхала их, нюхала, нюхала, нюхала… Перед сном или сидя в туалете — только в туалете чувствовала себя истинно защищенной и по-настоящему свободной, — путешествовала по заповедным паркам Кении и Намибии, лечила зверей в джунглях Южной Америки, спасала от уничтожения и вымирания тигров Азии и Дальнего Востока, руководила московским, нью-йоркским, лондонским, берлинским зоопарками — смеялась, плакала от радости и наслаждения, жила… Закончила после школы текстильный техникум, а потом через несколько лет и курсы повышения квалификации работников легкой промышленности. Добралась до должности заместителя директора крупного и любимого партией и народом ткацкого предприятия. Люди боялись ее. Она казалась им нахальной, злобной, глупой и неуправляемой. Именно поэтому-то они и выбрали ее почти единогласно директором этого самого предприятия, после того как предприятие акционировали. Дешевые ткани хорошо покупались. Директор и она же фактически владелица этого самого предприятия, естественно, богатела… Сидя на унитазе в туалете, орала истошно и обреченно, когда путешествовала по паркам Кении и Намибии, когда руководила московским, нью-йоркским и берлинским зоопарками, когда спасала тигров, когда лечила кенгуру…

Говорили о поиске компромисса между любовью и ненавистью, между жизнью и смертью, между дилетантством и мастерством, между красотой и уродством. Не война, а соглашение, говорили они (в тот момент, когда мы с Катей подошли к ним поближе, говорил, правда, пока один только из них), не вытеснение, а объединение, не крики, а ласковый шепот… Мужчина выглядел молодо, но некрасиво. Пьяно сопел, обтирал галстуком потное лицо, вздрагивал тазом то и дело, будто стряхивал таким образом последнюю капельку с опустошенного члена… Дилетантство поглотит мастерство, а любовь обязательно сдастся на милость ненависти, уродство убьет красоту, а жизнь непременно окончится смертью, отвечала собеседнику женщина. Тоже молодая и тоже не особо хорошенькая. Запихивала руку к себе под юбку, основательно, будто вбивала ее, а потом, уже выпростав руку, нюхала одухотворенно свои влажные, скользкие пальцы.

Завораживающее зрелище. Я любовался…

Катя лизала мое ухо и приказывала мне настойчиво, чтобы я сегодня же родил для нее ребенка.

«Для нас, для простых, для обыкновенных и незатейливых, ребенок — это единственное, ради чего стоит жить!» — объясняла мне Катя мотивы своего неожиданного желания.

Потолки в зале, в которой мы находились, высокие, в прыжке не достанешь; если только я встану на плечи к Кате, а мне на плечи поднимется та не особо хорошенькая женщина с мокрыми пальцами, то таким вот способом мы предложенное нам сегодня пространство вполне одолеем. По стенам пояском внутренним привязаны балконы. За перилами книжные стеллажи. Балконы, наверное, старинно скрипят, когда по ним кто-то ходит…

С балконов в залу развернулась широкая, но отлогая лестница. Лестница отчего-то манит. По ней хочется поскорее взобраться. На верху лестницы, как на вершине мира. Ты на всех и на все влияешь, и ты все и всех без исключения контролируешь…

Заросший густо прыщами юноша, только глаза одни видны, только уши, чистые, по бокам головы безвольно трепещутся, назидательно что-то рассказывал некрасивому мужчине и нехорошенькой женщине. Он рассказывал: «Ум — это самое важное и самое дорогое, что носит в себе любой человек. Мужчина ли тот человек, или тот человек является женщиной, не имеет в нынешнем мире совершенно никакого значения. На уме можно даже жарить котлетки, ха-ха… Сексуальность — говно, обаяние — говно, приятные запахи — ну просто, признаюсь, говнистей говнистого! Только ум делает нас хозяевами и владыками всех и всего!.. Врут, суки, когда говорят, что умный и талантливый человек всегда обаятелен и сексуален!.. Это легенды и мифы, придуманные так называемыми красавчиками… Нет, гений и красота — две вещи несовместные!.. Кривая походка, скверные запахи, врожденная увечность, диспропорциональность в лице, диспропорциональность во всем теле, растерянное, заискивающее или, наоборот, иной раз злобное, ненавистническое выражение глаз, дешевая, безвкусная, не новая, пропитанная пóтом и дождями одежда; косноязычная, невнятная речь — среди чужих, разумеется, и для чужих, разумеется, а среди своих, бесспорно и несомненно, цветистая и уверенная, как вот у меня сейчас, например, как вот у тебя или у тебя сейчас, например, — вот это все и есть в действительной реальности истинные и непререкаемые признаки великого гения… Так называемых сексуальных красавцев природа не пожалела. Она распылила их ум, их желания и их эмоции… Им требуется для их внутреннего комфорта сначала почитание, преклонение, восхищение, слава, женщины, удовольствие, наслаждение, а потом уже только осознание собственного ума, наличие воли, творчество, созидание… У подлинного же гения соблазнов только лишь два — ласкать и лелеять свой ум и свой Дар… Врут, когда говорят, что некрасивый, уродливый человек не может оценить настоящую красоту и не может придумать и воплотить в жизнь красоту новую, никому до сих пор еще не известную… Может! И тому массу примеров мы видим в истории… А еще говорят, что некрасивый человек якобы красоту ненавидит… Да, это правда. Некрасивый человек красоту ненавидит… Но это не мешает ему тем не менее видеть красоту и мастерски и безукоризненно ее конструировать и воспроизводить… Хотя что такое, собственно, есть эта самая злополучная и пресловутая красота? Полезна ли она? Имеет ли она какое-либо прикладное значение? На красоте, между прочим, шашлычков не пожаришь, ха-ха… Ну а теперь что касается так называемого компромисса между красотой и уродством, между мастерством и дилетантством, между жизнью и смертью. Сей компромисс, к сожалению, на самом-то деле уже давно и успешно достигнут. Мир уживчив и терпелив. Уродство никогда не победит красоту. А красота, в свою очередь, никогда и ни при каких условиях не одержит верх над уродством…»

Шуршанием, клекотом, шелестом застигнут был. Не вздрогнул, но обернулся. Словно кто крылья за спиной складывал. В рост человеческий крылья могли быть, судя по объему и увесистости звука. Балконы допотопно скрипели. Вспомнились фильмы про английскую старину. Прорезал стены взглядом. Распилил на несколько частей потолок. Опилки бело запорошили пьяных и усталых… На вершине лестницы увидел кого-то… Он только что вышел из двери, распахнутой точно из книжных полок. Это он складывал за спиной у себя крылья? Это он доносил до меня шелест, шуршание и клекот?.. Без плеч и без шеи, с узкой спиной. Крыльям негде было бы спрятаться. Расплющенный таз. Короткие, толстые ноги. Лысая большая голова с полосочками серо-черных волос по бокам. Прямой длинный нос. Круглые глаза. Длинные тонкие руки. Господин Масляев. Хозяин дома. Тот, которого я должен сегодня загрызть…

Человек мне понравился.

В глазах не читалось раздавленности или ненависти. Гордость и уверенность управляли движениями. Он давно уже рассчитался со своей внешностью и сегодня покорял мир только своими волей и решительностью. И еще, наверное, чем-то вроде интеллекта и эрудиции. И энергией…

Настя мне описывала Масляева совершенно другим. Я узнал его чисто интуитивно или случайно — исходя из ситуации, наблюдая за обстоятельствами… Одна старая-престарая тетенька однажды мне, помню, сказала: «Как ты мне нравишься, мальчик! Ты высокий, стройный, черноволосый, быстрый, ловкий. Ну просто вылитый Берия…» Она служила несколько лет у Берии горничной. И она видела его именно таким — высоким и стройным… Насте Масляев тоже показался милым и симпатичным. Феномен. Парадокс. Мы видим не то, что есть в мире на самом деле. А то, что диктует нам наше чересчур легко, как правило, адаптирующееся к любым жизненным явлениям воображение.

Любовался и наслаждался мгновения собой — взирая на всех, находящихся внизу, под ним, снисходительно и с добрым пренебрежением. Клекот, шелест, свист разбежались в очередной раз из его рта, что куда. Птица. Но не ворон. И не сокол. И не кондор. И точно уж не орел. «Хороший ты мужик, конечно, Масляев, но не орел…» Или примитивно у него какие-то проблемы с дыханием или с горлом.

Сбежал по лестнице без затруднений. Хотя явно было видно, что чуть пьяноват. Голосить про Волгу мужики и бабы тотчас же перестали. Масляев улыбнулся по-отечески и с невеликой долей усталости и, взмахнув руками по-дирижерски, преподнес всем присутствующим замшево-приглушенно: «Отдыхайте, наслаждайтесь, расслабляйтесь… Но только не спите. Бодрствуйте, бодрствуйте… Гуляем всю ночь… Я так хочу!.. Я обо всем позаботился. Вам не стоит сегодня думать ни о чем, кроме секса, выпивки и праздной, ни к чему не обязывающей болтовни…»

Несколькими скорыми шагами, после того как замолчал, подошел к нам с Катей, вцепился глазами в мое лицо, кривя верхнюю губу, будто маялся зубом, и спросил отрывисто и без удовольствия:

— Кто вы такой? Я вас не знаю!

— Зато я знаю, мать твою, сукин ты сын! — выбила из себя Катя громкие слова. — Это я его пригласила. Это кореш Циркуля и мой е…рь по совместительству… Ты понял, да? Этот мудак, депутатик, нажрался, сука, и заснул, на х…! А мне, бля, че делать, а? Ну че делать-то?

— О’кей. Нет проблем. — Масляев заулыбался радужно и просахаренно, растопырил ручки худенькие в разные стороны, будто к русскому с выходом приготовился. — Если кореш Циркуля, то нет проблем. Свои люди. Радуйтесь и удивляйтесь!.. Очень приятно вас видеть и жить вместе с вами в одной стране и на одной планете! Пейте и мочитесь! Кушайте и испражняйтесь!

Взметнулся огненным язычком, дружелюбный и человеколюбивый, вверх по лестнице.

Вслед за ним неуклюже и суетливо поползли-полезли по лестнице некрасивый мужчина, нехорошенькая женщина и прыщавый молодой человек.

…В жизни масляевской бесполезность и бессмысленность спорили — иногда дружелюбно, а иногда и с серьезными и суровыми угрозами жестокой и беспощадной расправы… Кому он, собственно, необходим? Кто в нем, в Масляеве, преданно и беззаветно нуждается? Нуждался? Умрет — и через полчаса все забудут, как его звали. Хотя сегодня он все богатеет и богатеет, и без устали и неумеренно укрепляется влиянием и властью, и с примерным усердием обзаводится уважением — со стороны людей, разумеется, и со стороны также самого себя обязательно… Но для того чтобы остаться в истории, требуется много больше, чем богатство, влияние с властью, уважение и самоуважение. Человек обязан что-то создать для того, чтобы остаться в истории, — то, чего еще не было до него, например. Или кого-то, допустим, спасти он обязан, и желательно целые нации, государства или народы. Или кому-то обязан помочь, и желательно тысячам или десяткам тысяч людей, и в том числе — и это самое важное условие — художникам, композиторам и писателям, которые-то уж в истории останутся точно и непременно (а заодно и потянут за собой и всех тех, кто их любил, кто их ненавидел и кто им оказывал необходимую и безвозмездную помощь) — даже самые меленькие, самые плохонькие, самые слабенькие из них. Масляев все это, ясное дело, понимает — не дурак же, в конце концов, но вместе с тем также и не желает с подобной постановкой вопроса добродушно смиряться. Если смирится, унизит себя таким образом, полагает, поставит себя по жизни упомянутым способом ниже, не сомневается, того уровня, где пребывает сегодня в неизбывном и нескончаемом удовольствии (как ему кажется) вся эта вредная, самовлюбленная и самонадеянная свора писателей, художников, композиторов, архитекторов, режиссеров, ученых… Я круче! Я больше! Я слаще! Я здоровей! Я мускулистей! Я предпочтительней! Я! Я! Я! — кричит он беззвучно, когда уходит от людей и когда ничто не мешает ему думать и размышлять. Я! Я! Я!.. Хотя в истории почему-то и отчего-то остаются именно эти вредные, самовлюбленные и самонадеянные…

Он боится жизни, и жизнь боится его. На первый взгляд кажется, что он живет насыщенно и опасно, но в действительности он живет скучно и монотонно. Его не возбуждают открытия — его собственные, и его не возбуждают идеи — неважно уже кому принадлежащие. Его не воодушевляют ни сотворение, ни совершенство, ни мастерство. Только секс — да и то не в достаточной мере — помогает ему пока смотреть на мир без злобы, отвращения и тошноты. Он ничего не производит и никому ничего не отдает. У него даже не возникало никогда такого желания — отдавать. Отдавать — это для слабых, не стесняется говорить он, сильные только берут. Он даже и не догадывается о том, что на самом-то деле все более чем наоборот… Простой человек. Пока простой… Потому как Дар есть. И возможно, когда-нибудь он разовьется. Я помогу ему поработать над своим Даром. Именно для этого-то, между прочим, я сюда и явился…

Дар! Вот в чем его Дар. Люди ему верят. Он не умеет говорить. Он не умеет убеждать. Он не обаятелен. Он мало знает. У него серьезные проблемы с логикой. У него мелкое воображение. Но люди ему тем не менее верят. Почему? Мистика. Волшебство… А любой Дар — это и есть, между прочим, мистика и волшебство. Природа отдает кому-то из нас часть своей тайны. Не объясняя причин и не заботясь о последствиях, дарит вполне заурядному на первый взгляд человеку исключительное могущество и неправдоподобную силу… Но страх объяснился ему, Масляеву, еще в детстве в любви. Любил так, что мешал ему, как мог и как умел, достичь истинных вершин и реализоваться в той мере, в какой определила ему подобную реализацию непредсказуемая и противоречивая высшая сила. Со страхом проще всего было, конечно же, справиться самому, то есть без помощи кого-то или чего-то посторонних или потусторонних — самому, — тем более что природа всегда предоставляет нам, и с радостью, такую возможность. Господь хоть нас и не жалеет, но зато вдохновенно и искренне любит и потому, одарив нас чем-нибудь исключительным, предоставляет нам вместе с тем и полную свободу выбора. Хочешь — убей страх, а хочешь — трахайся с ним до конца своей жизни — мучаясь, терзаясь, истекая желчью и харкая кровью. Масляев не решился убить страх. Он испугался нападать на страх. Мучился и терзался. Истекал желчью и отхаркивался кровью… Сам лично посадил себя в тень. Без явного умысла, скорее всего. Так случилось, так вышло, а он просто не препятствовал ходу событий… Имел и власть и влияние. Только тайные. И уважение и почитание. Только не показные. И богатство. Только строго укрытое. Главный инженер строительного управления. Всего-то. А советоваться с ним и просить его о помощи к нему приходили и финансисты, и промышленники, и почти все государственные и правительственные чиновники…

Заряжался насилием. Бытовым, обыденным, мелким. Калечил шоферов, поваров, охранников, горничных. Кончал даже, мне кажется, когда бил безответных, беспомощных и слабых людей. Мстил за свой страх… Он боялся даже своего нынешнего влияния. Он изумлялся своей власти и каждое утро с покорностью ожидал, что сегодня-то уж она точно уйдет от него и больше уже никогда, разумеется, не вернется.

В школе мог уговорить преподавателя не ставить ему двойку и даже тройку за не выученный урок. Слова выковыривал из себя при этом не особо весомые и часто в такой ситуации глупые и неуместные, и, более того, даже не органично друг с другом по смыслу и на слух тоже сочетающиеся… Но преподаватели соглашались тотчас же с ним и ставили ему в журнал и в дневник вместо двойки четверку или пятерку. К уроку-то он подготовился, оправдывались они друг перед другом и прежде всего сами перед собой, но просто стесняется отчего-то все им выученное доходчиво изложить. День на день не приходится, как мы знаем… А вообще-то он еще добрый, отзывчивый и старательный. Хотя и робкий. И нервный ко всему прочему. И сверх меры болезненный… И еще он, кстати, умеет по-слоновьи хлопать ушами…

На улице мог уговорить хулиганов не вытряхивать у него из карманов рубли и копейки или не бить ему от глупости или от скуки его тихое и благостное лицо. Нес какую-то чушь, заикаясь… Что-то о великой миссии советского пионера, что-то о горбушке хлеба, которую всем нам следует делить между родственниками, товарищами и соседями, и что-то еще о вредной и свирепой российской погоде… И хулиганы, поутихшие, погрустневшие, пожимая плечами, удалялись от него безропотно и бесшумно.

Заметил такую особенность за собой. Уже в институте. Маленький. Неровный. Некондиционный. Один глаз ниже другого — или выше. Пальцы на руках одинаковой длины. Хрустящее дыхание. На лице всегда опасливость и растерянность. Если бы не имел Дара, то никто и никогда бы его и нигде не отмечал бы, не узнавал бы. Таких не видят. И к таким соответственно не обращаются с вопросами. И таким не отвечают… Вот что он заметил. Когда он приходит куда-либо — в институтскую аудиторию, допустим, к кому-нибудь в гости или в некую, положим, государственную или частную организацию, одним словом, когда он приходит туда, где собирается или где постоянно присутствует много людей, то все эти люди тотчас же при его появлении на какие-то мгновения умолкают, все-все, без какого бы то ни было счастливого исключения, и принимаются потом или открыто, или украдкой его разглядывать и изучать… Когда начинает говорить, все слушают. Когда врет, все верят. Когда призывает, все соглашаются. И простые, и непростые…

Начальник строительного управления, где Масляев работает главным инженером, верит, что Масляев держит в своих худеньких, слабеньких, корявеньких ручках — и строго — всю московскую систему правоохранительных органов — и милицию, и ФСБ, и налоговую полицию, и прокуратуру, и суд. Люди из милиции и ФСБ верят, что он дружен с администрацией президента и с крупным российским бизнесом. Администрация президента верит, что он может влиять на губернаторов и на большую часть Государственной Думы. Чиновники из правительства верят, что он способен помочь им в случае крайней нужды и острой необходимости запросто выбить дополнительные кредиты из Международного валютного фонда… Соседи Масляева по даче верят, что он оземлевший и обрусевший пришелец с далекого созвездия Альфа Центавра…

Но есть такие, которые и не верят ему. Их мало. Но они тем не менее очень настойчиво и активно мешают его задумкам и планам. Президент страны — неплохо звучит. И сколько же это можно отнять у вашей мудовой страны, пребывая на таком славном посту!..

Его жизнь ушла из меня — как вытекла. Я на пол посмотрел. Ни лужицы. Ни следа. Ни застывшей радужной пленки. И в воздухе ни облачка. Где жизнь? Исчезла вместе с ним за дверью, которая встроена в книжные стеллажи на высоком балконе… За ним, набитым всякой всячиной, банальной и необыкновенной, проползли в дверь торопливо и с робостью и полупустые некрасивый мужчина, и нехорошенькая женщина, и прыщавый молодой человек….

Под лестницей два толстяка неясно какого пола тискали друг друга под песню о Волге.

Песня вспенилась снова. Ее подхватили во всех углах залы. Там шуршали и копошились и мужчины, и женщины. Что они там делали, мне было не видно. Пускали газы. Выкачивали пот и слюну. Подманивали сперму. Спорили о достоинствах и недостатках либеральной политики и рыночной экономики.

Пухлопалый мужик с затылком военного взобрался яристо на плачущую морщинистую тетку, предварительно свалив ее на пол неуклюжей подножкой, и запрыгал на ней со всей присущей ветеранам войны и труда серьезностью и оголтелостью…. Порывисто призывал давить инородцев и расстреливать всех, кто хочет сношаться. Я сам не хочу, орал, я только делаю вид…

Вони скопилось в зале в избытке.

Блевотина раскрасила столы.

Метались газы и выхлопы гнилого дыхания.

Некоторые мазали друг другу лица дерьмом. Я слышал запахи. Я видел предметы…

Одинокая женщина, без мужчин, без подружек, опираясь на стену, мелконогая, раздутобедрая, с совиной головой, в бешеном макияже, лет пятидесяти по возрасту, пятидесяти пяти, с короткой стрижкой, в отсутствие шеи — я видел ее как-то по телевизору, что-то она делает, я помню, в правительстве — рвала безуспешно юбку на себе, подвывая и покряхтывая, и вскрикивала то и дело тоскливо и громко: «Ну, ну, ну?! Ну кто еще, бля, хочет попробовать комиссарского тела?! Бля…» Никто не хотел…

Катя попросила у меня счастья. Потом, сказал я, не сейчас. Определи день, назначь дату, канючила Катя. Зачем ей жить, дурочке, без счастья — подобная жизнь только для сильных. Она уверена, что счастьем называется нечто, даруемое извне… Катя хныкала и топала ножками. Дал ей конфетку. Девочка успокоилась… Я ступил на ступеньку и толкнул себя вверх… Когда добрался до середины пути, Катя бросилась мне на спину… «Моя судьба взяла твое имя, — шептала мне в ухо, — покажи мне жизнь, преподнеси мне спокойствие».

Обратил внимание, попробовал сбросить, она не поддалась, жгла горло криком, до крови впилась ногтями мне в плечи. Пнул локтем в живот, заныла, запела, заметно утихла, поползла по бедру, по ноге на пол… Мне сделалось ее жалко. Такое вот чувство. Я не знаю эту девочку. И мне истинно и неограниченно на нее наплевать, но вот отчего-то сделалось бедную жалко. Поднял ее с пола за руку, тянул, как репку, девочку Катю, обиженную и беззащитную. Уходи, сказал, иди вниз, я скоро приду, у меня тут дела, уходи, я скоро приду, сказал, сказал…

Отдай радость, умоляла, у тебя много радости, я это чувствую, я это вижу, я это понимаю, отдай, она руководит тобой, эта радость, ведь именно оттого ты такой быстрый, упрямый, сильный, красивый, от радости ведь, от радости, на чем она основана, твоя радость, расскажи, объясни, ты родился вместе с ней или ты где-то свою радость нашел?.. Самое прекрасное место на этой земле — это место рядом с тобой. Твоя радость питает не только тебя…

Я не смог устоять. Такие слова редко слышит любой, даже самый, я уверен, Великий. Пошли, пошевелил пальцами, только не мешайся, делай безропотно, что я скажу, соберись, сконцентрируйся, превратись в кошку или в тигренка, анализируй всякий шум и опасайся любого движения. Взяла? Поняла?

Дверь не взломать. Тяжелая, наверное металлическая. Что там, мать твою, за дверью? Спальня, кабинет, баня, бассейн? Ни ручек, ни скважины для замка, открывается, судя по всему, автоматически. Плюнул на книжки, обильно, которыми дверь была от меня отгорожена, отправился искать другие двери и коридоры. Так, так, так… В углу проход — под полукруглой, затейливой аркой. Бегу. За спиной задыхается Катя. Одна дверь закрыта. И другая не поддается. И третья…

Еще коридор… Большой дом. Много комнат. Много коридоров. Много лестниц. Мало окон. Со стороны дом не кажется таким уж внушительным и вместительным. Или это темнота так горазда обманывать.

Найти и загрызть суку. Но не до смерти. Еще большим страхом, чем у него уже на сегодня имеется, стимулировать дальнейшее и, может быть, даже более успешное развитие его уникального Дара… или оставить его без особых раздумий и каких-либо последующих сожалений обычным калекой — как он выберет. И узнать, самое безусловное, все, что возможно, про Настину дочку. Пистолет в ухо, и ногой по мошонке…

Тесная винтовая лестница кружила голову и лапала перилами бока, пока я сквозь нее прорывался. Катя букала и агукала за спиной. Заматерилась, когда спустилась. Обаятельно и эротично… Коридоры. Пустые комнаты. Эти открыты. Первый этаж. Спальни. Гостиные. Каминная. Осколки гостей в разных местах. Кто-то сонно танцует без музыки. Кто-то лениво и уныло дерется. Есть такие, которые пробуют трахаться. Молодых мало. Все чаще встречаются те, кому больше пятидесяти… Кривляются, сверлят пальцами непробивные виски, выдувают пузыри жирной слюны изо рта, скалят зубы, подмигивают, машут угрожающе руками, топчут нетерпеливо ногами.

Вывалился из камина один. Человек? Черт? Искусно разукрашенный сажей — кругами, треугольниками и квадратами, — с ощеристой улыбкой на все черно-белое лицо. Не похожий на трубочиста. Без хвоста и без рожек. Будто из теплого моря вышел на утренний, сонный берег. А сам разбуженный уже давно. Все, кто в каминной, те спят, даже если танцуют, дерутся или пытаются трахаться. А этот разбуженный. Сам себя разбудил? Или кто-то посторонний, или, ха-ха, потусторонний ему помог? Или это все-таки не человек? Он способен на действие. Видно. Ощущается. Ни мгновения без движения… Выступил из камина, остро, осознанно и для какой-то цели явно улыбающийся. Не просто так улыбающийся, как все, а заготовленно, выразительно и с нарочитым значением… Лицо — как зебра. Нет, лицо как у арлекина. Света мало, я не могу разобрать черты его лица, но в походке и манерах я отмечаю что-то знакомое. Хотя все, собственно, правильные мужчины похожи друг на друга. У них почти одинаковые походки, почти одинаковые жесты, они одинаково поворачивают голову, фиксируют взгляд…

Осмотрелся. Каждого оглядел внимательно. Так мне показалось. Я еще далеко от него был. Я только к нему приближался. Катя стонала за спиной и царапала пол металлическими кончиками тонких шпилек. На седых волосах у него черный обод сажи ото лба до затылка, как корона. Я узнал эти волосы. И глаза узнал, жирно замазанные сажей, потом. И уши, и губы, и нос… Я закричал, стиснув голову — туго, сдавливал веки до мокроты, спрессовывал зубы до боли и крови, мелко подпрыгивал на одном месте, как перекачанный мячик… Выла девочка Катя позади, тужась и приседая, как в туалете на унитазе… Старик…

Старик… Со мной снова воюет безумие? Так стремительно, правда, я знаю, люди не сходят с ума. Я читал много книг. Я консультировался, когда была в том нужда, с психиатрами (как я могу писать Человека, не изучив предварительно клиники и патологии его психики…). Безумие? Не уверен. Или Старик действительно проживает реальность — материализованный моим воображением, одаренным Богом в свою очередь силой почти схожей с его, Господа, собственной…

Я отнял руки от головы, вдыхал и выдыхал воздух толчками, беспорядочно, рвано бросился назад — втягиваясь взглядом в полуоткрытый Катин рот, хрипел, давя истерику и нарождающееся буйство: «Ты видишь? Ты видишь? Вон там, у камина, голый человек, седой, измазанный сажей! Ты видишь его?! Скажи мне сейчас же, без паузы и без раздумий, мать твою, что ты видишь его!»

Катя поцеловала меня неожиданно в глаза и засмеялась без удовольствия… На бровях вздрагивали пылинки. По языку катались нежные пузырики слюны, бесшумно лопались, прятались в жаркой сырой глубине. В ноздрях коротенького носа безвольно и трусливо тряслись меленькие, весящие меньше земного воздуха волоски. Добрые зубки ждали чего-нибудь сладкого или возбуждающего. По шее стекала тоненькая вена, плотно забитая кровью… Я смял Кате шею руками, прибил ее щеку к своей щеке, как припаял. «Смотри! — сказал с явной угрозой уже. — И отвечай!»

У камина наяривал теперь псевдорусского или эрзац-комаринского волосатый дед с орденскими планками во всю левую полу пиджака. Генералиссимус? Стократный Герой Советского Союза? Булькала неусвоенная еще водка в его вялом желудке.

Старика штормило уже в дверях. Он тряс плечами, вихлял задом и отбрасывал назад с угрожающей старательностью грязные пятки. Бежал от кого-то. Или куда-то…

Катя осталась с любовью, но без меня… Так гнал, что сбил по дороге, подвывая и ухая, двух ковыряющихся друг у друга в зубах увесистых теток и одного веселого мужичка средних лет. Вертясь в самой середине каминной, мужичок зазывал всех присутствующих обрести покой на только что купленном им роскошном и комфортабельном подмосковном погосте, на кладбище то есть, — и без промедления, и не откладывая. Светел был истинно и задорен.

Пью пот. Задыхаюсь, негодуя. Он проливается отъетыми прозрачными червяками со лба на нос, со лба на глаза, со лба на щеки, а после уже и в рот. Кашляю. Матерюсь. Стон и звон от мата беснуются по всему дому… Но так мне только лишь видится, если признаться, а на самом-то деле я преследую Старика без всякого шума. Только подошвы ботинок стучат по паркету. Только локти и костяшки кистей бьются о стены…

Я забыл напрочь — но надолго ли? — зачем я сегодня пришел в этот дом. Я сдохну, честно, если не узнаю правду о моем Старике. Или о своем сумасшествии…

Коридор. Лестница. Проходная комната, наверное очередная гостиная или столовая. Мужчины и женщины воровато и злобно, галдя и повизгивая, запихивают в себя варенье, печенье, пирожные, торты… Коридор. Лестница. Кухня. Два повара встречают меня разделочными ножами и чугунными сковородками. Старику, как я понимаю, удалось проскочить. Он промчался мимо них, как НЛО, вернее, как НБО, как неопознанный бегущий объект. Вроде только что был, а может быть, и обыкновенно почудилось… Вырываю из пояса пистолет и тыкаю им поварам в их гладкие лица. Поварам на пистолет наплевать. Русские люди никогда не верили в глупые россказни о неизбежности смерти. Луплю поварам пистолетом по лицам. Повара искренне возмущаются, но отступают…

Лестница. Второй этаж. Третий этаж. Старик не позволяет мне упускать себя надолго из виду. Он словно бы сбавляет темп и ждет меня, если я слишком уж очевидно начинаю от него отставать. Иди за мной, говорит мне Старик. Или иди со мной… Я иду. Я хочу понять. Я хочу разобраться. Мне страшно. И любопытно отчаянно одновременно…

Очередной коридор. Теперь узкий. Темный. Не живой. Не обжитой. Без запаха человечины. Заявлял о невостребованности и заброшенности. Жаловался — скрипел паркетом, который не поношенный еще, хотя и хоженный в некоторые времена — забытые и далекие. В конце коридора стена, не дверь, видимость в темноте неточная и невнятная, слева от стены единственное окно. Когда я ступил в коридор, Старик уже стоял на подоконнике. А как только я добрался до условной середины коридора — скорость курьерская, для меня предельная, — Старик, гадкий провокатор, уже шагал в пустоту. Я рывком просунул голову в окно и тотчас же убрал ее опять в коридор. Успел увидеть справа широкий карниз и за ним просторный балкон, размером, наверное, с площадку для игры в бадминтон. Старика не нашел. Лег на подоконник и посмотрел за окно снова. На балконе услышал мелкий кашель и тихонькое смехотворение… Только слухом мог сейчас пользоваться. Не зрением. Не глазами. Ушами. Дальняя часть балкона совсем черная. Ближняя же освещена вяло и жадно. Свет, верно, выпадает из двери или из окна, соединяющих этот балкон, который для игры в бадминтон, с неким помещением, возможно опять коридором или не исключено что и комнатой.

Выдохнул как выстрелил. Где-то недалеко на ночных деревьях вспыхнули стаи птиц. С угрожающим шелестом пронесли себя мимо окна. Все как одна смотрели на меня — осуждали, предупреждали… Галки? Скворцы? Не вороны… Я помахал им вслед пистолетом и треснул несколько раз кулаком левой руки по подоконнику. Избил подоконник до трещин и нездорового скрипа.

…Катя попросила у меня прощения и объявила, откусывая при этом весомые куски свежего воздуха, выпирающего из окна, и вколачивая их трудно в бронхи и легкие, я даже подумал — без всякого волнения, правда, и явного неудовольствия, — что бедную Катю, возможно, недавно даже вешали или душили, и объявила, что больше уже никогда и ни за что меня не покинет. Она тискала мои уши и слюнявила мою шею. Катя сообщила также, что она потеряла меня где-то в районе второго этажа, но путь ей тем не менее подсказали приятные шумы действия и движения и тревожащие запахи моего рта и моего тела.

«Я за тебя не отвечаю, — соврал я Кате, хлестал больно указательным пальцем ее по носу и по губам, девочка все терпеливо и покорно сносила, восторженно… — И поэтому, ежели попадешь в дерьмо, выкручивайся сама. А именно туда ты уж попадешь обязательно…»

Полз по стене как по полу или по земле, по-пластунски, — но по стене. Ширкал подошвами по карнизу. Щекой полировал кирпичи. Щеками. То одной, то другой. Стеклянными пальцами — боялся, что они вот-вот расколются и рассыплются, — цеплялся за мелкие выемки между кирпичами. Карниз широкий. Но с высотой мы не особо всегда обожали друг друга. Мосты меня, кстати, ненавидели тоже. Переживал, когда передвигался по мостам. Терпел. Убеждал себя, что, собственно, а на хрена. Обходилось — и с мостами, и с далекими этажами домов. Обойдется и сейчас. Инстинкт смерти. Жизнь уже, как я понимаю, с самого рождения готовит каждого из нас к тому, что придет час — и она нас непременно и безвозвратно покинет…

На балконе отдышался. Размял пальцами рук коленки. Коленки дергались и норовили согнуться. Приклеился потно к стене… На балконе пусто. Нет Старика. На балконе вообще никого нет… Кроме, разумеется, меня и, мать ее, разумеется, Кати, которая только что спрыгнула с перил, встала рядом и взяла меня под руку. Сопела слюняво, смеялась шепотно — секретно.

Я мягко-резиново отправился по периметру балкона, смотрел то и дело вниз, на траву, на клумбы, на асфальтовые дорожки, на кучки кустов, в пенистую, воздушную мутность деревьев. Знал, что Старика не найду, но все равно смотрел и смотрел… За стеклянной дверью действительно виден свет. Там комната. А в комнате… Я пошел нетерпеливо ближе к двери. А в комнате… Катя сказала «Уаууу!» за моей спиной и отчего-то после присела — вроде бы будто снова решила пописать…

А в комнате — некрасивый мужчина, нехорошенькая женщина и прыщавый молодой человек терзали, как могли, и с удовольствием, и с мукой, и с наслаждением, страдая и упиваясь, голого, чистого, наверное, недавно вымытого, не высохли капельки воды еще на его коже (воды — не пота, капельки прозрачные, легкие, не жирные, я стоял совсем близко, меня отделяла от пространства комнаты всего лишь стеклянная тонкая дверь) инженера Масляева. Масляев полусидел-полулежал на высокой короткой кушетке, опираясь на толстенькие подушки, расставив ноги, с раздутым, окаменевшим членом, с шалыми, дурными глазами, а двое мужчин и одна женщина, еще пока не раздетые, но уже с расстегнутыми рубашками, брюками, задранным платьем, разорванными трусами, мяли его, гладили его, кусали его, щипали его, царапали его, шлепали его, целовали его, вылизывали его… Стонали, матерились ожесточенно, возбуждали себя мастурбацией — и двое мужчин и одна женщина, уродливые и отвратительные до тошноты, на мой взгляд, конечно, но не на взгляд Масляева, как я понимаю, — не замечали того, как слюна течет у них по губам и по подбородкам, как кривятся и выворачиваются их разгоряченные, воспаленные лица…

Прыщавый молодой человек вертел в разные стороны, точно как рукоятки настройки приемника, остренькими пальчиками Масляеву его соски и кричал ему, Масляеву, в самое лицо, хныча и мокро облизываясь: «Ну скажи мне, что я красивый! Скажи мне, что я самый, самый, самый красивый!.. Признайся! Не терпи! Скажи! Я, я, я…»

«Вот, мать их, на хрен!» — прошептала за моей спиной Катя и, обхватив меня, после того как прошептала, обеими рукам, взялась расстегивать мне уверенно и безотлагательно ремень на брюках… Я почему-то не сопротивлялся.

Некрасивый мужчина, гримасничая и пританцовывая — шотландский степ, что-то из классического вальса, пародия на летку-еньку, отмороженный дискотечный драйв, — мял, тискал, щипал, царапал инженеру Масляеву его ягодицы, запихивал в его задний проход, когда требовалось (а требовалось часто) прослюнявленный большой палец своей правой руки, резал горло оттоптанным, запершенным голосом: «Я ведь самый сексуальный, правда? Самый сильный? Самый мужественный? Самый умный? Самый талантливый? Так? Нет? Так?! Нет?! Меня любят женщины и обожают мужчины? Это верно? Это правда? Ответь мне! Ответь мне!»

Катя взбиралась и опускалась сзади по мне, как обезьянка по дереву — по кокосовому, по банановому, — всхлипывала, вроде как рождая рыдание, сдавливала до едва терпимой боли мою мошонку, прокусывала мой льняной пиджак, впиваясь сквозь него в мои плечи, лопатки, ягодицы…

Нехорошенькая женщина пела песенки члену инженера Масляева. Песенки звучали прочувствованно и любовно — по-матерински, так поют долгожданно новорожденным, уже изначально самым любимым, о которых все помыслы и на которых единственная надежда, то есть определяется вдруг некий смысл в существовании с появлением такого вот новорожденного, а может быть даже и цель… Член Масляева родился много лет тому. Но нехорошенькая женщина обнаружила его гордое и великое, спасительное наличие в этом мире, верно, всего лишь только очень и очень недавно… Нехорошенькая женщина целовала и мусолила его и говорила ему восхищенно и назидательно в коротких перерывах между нежными песенками: «Ты агрессивен и воинствен. Ты несешь смерть и наслаждение. Ты тверд и могуч. Ты раскален и воспален… Ты в состоянии ныне уничтожить весь окружающий тебя мир, если не получишь немедленно то, к чему так яростно и страстно стремишься… И ты стал таким, между прочим, исключительно благодаря мне, мне — самой шикарной, самой роскошной, самой обворожительной женщине на свете! Я такая, да, да, да! Именно, именно… И ты чувствуешь это, и ты возбуждаешься от этого, и ты вдохновляешься этим! Ну не на мужиков же, в конце концов, направлены вся твоя сила и вся твоя энергия, не на тех же, например, двух унылых, неприглаженных и непромытых, которые возятся сейчас неуклюже и нерасторопно возле тебя и меня. Верно?.. Я — Царица Мира!.. Только я несу людям восторг и желание! Только я смогу удовлетворить твои самые тайные, тщательно спрятанные и пугающие тебя же самого потребности и ожидания!»

…Вколотил себя в Катю ожесточенно и недоуменно. Понимал, что произошло, — не понимал, почему я так безропотно и быстро согласился на это. Катя меня заставила или я сам себя заинтересованно и убедительно об этом попросил? Я не помню… Захватывающую и возбуждающую я наблюдал и наблюдаю картинку. Мужчины в розово-фиолетовых тонах, женщина в бежево-черно-красных. Мастерски слепленная группа отрешенных на какое-то время от реального мира людей. Копошатся — толсто, медленно, потно, как отъетые удавы, скользкие, маслено блестящие. Упорно, последовательно двигаются к одному результату. А он, тот результат, действительно всего лишь один-единственный для всех без исключения. Способы его достижения лишь иногда отличаются… Так отталкивающе, что трудно удержаться от немедленного оргазма. Моча, слезы и сопли, фонтанирующие из мужчин и женщины, выдавливают из тебя тошноту и эрекцию… Открыв рот и глотая густую горько-соленую слюну, я смотрел, не мигая и не отрываясь, на пульсирующих, волнующихся, упивающихся друг другом трех мужчин и одну женщину и втыкался кровожадно и остервенело в Катино тело… Кате нравилось. Катя хрипела задушенно, материлась и выкрикивала осажденно, что хочет заниматься со мной этим ежеминутно и ежесекундно, бесконечно и даже после случившейся смерти…

Почему я так безропотно и быстро согласился на это? Отказывался от удовольствия с Катей — сурово и строго — какие-то минуты и секунды еще назад, уверен был, что раз и навсегда, видел, что девочка обаятельная и заводная, с преувеличенным темпераментом, скорая и любопытная, и жадная еще, и голодная еще, но не хотел отвлекаться и растрачивать — и, возможно, впустую — остатки желания…

Принудили меня к спонтанному и хаотичному, но необыкновенно приятному сексу с Катей трое мужчин и одна женщина, которые за стеклянной дверью — шевелятся, вспухают, лопаются, взрываются, опорожняются, наполняются вновь, счастливые. Заставили со всей жестокостью и неумолимостью… Им было так здорово! Волна похоти и наслаждения не теряла своей силы, даже пробиваясь сквозь стеклянную дверь… Каждый из них, сколько себя помнил, всякий раз покупал секс, когда хотел его получить, и дорого, если в полном объеме. Никто в здравом уме и твердой памяти по своей воле ни с кем из них заниматься любовью ни за что не желал… А вот сегодня, вот ныне, вот теперь, вот сейчас они любят друг друга добровольно — запланированно и с превеликой охотой. Они ни за что сегодня не платят. Им не надо сегодня торговаться за свой секс. И не надо его вымаливать и выпрашивать. Им нет необходимости этой ночью требовать от партнера доброты и нежности, внимания и участия, слуха и правильного ответа. Все у них нынче получается естественно и без неловкостей и проволочек…

И еще им хочется красоты. Они сцеплены, склеены, связаны, спаяны, сварены одной целью — превратиться в красавцев и красавиц. Красота поругана и растоптана ими — на словах. И высмеяна. И оскорблена. И унижена. И научно-философски не оправдана как нечто выдающееся, важное, необходимое, полезное и из ряда вон выходящее. Красота — зло и зараза, нахально и по-хамски врут они сами себе. Не верят… Ум — вот самое великое богатство, которым наградил человека Создатель, доказывают они друг другу и всем, кто находится рядом или неподалеку…

Их тайна делает их секс еще более мощным и непредсказуемым. И завораживающим для стороннего наблюдателя, то есть сегодня для меня и для Кати, заманивающим, заражающим, заряжающим…

Все кончали одновременно — и мы с Катей (я контролировал ситуацию: я тормозил себя и руководил Катей; я мечтал зарычать, закричать в унисон, в один голос вместе с инженером Масляевым и вместе с остальными его уродами), и трое мужчин и одна женщина за тонкой стеклянной дверью…

Занервничала комната. Захлопал потолок, открываясь и закрываясь, подпрыгивая и опускаясь на место — с болезненным ознобом, как крышка закипающего или уже закипевшего чайника. На полу затрещал, выламываясь, выворачиваясь наружу, паркет, со стен полезли вниз, скручиваясь толчками, с хрустом и шепотом обои, потекла с наждачно-рашпильным шипением раскрошившаяся известка, мебель полетела к осатаневшему потолку, кувыркаясь, разваливаясь в воздухе… Рассыпались в пыль и в мелкие осколки перила на балконе под Катиными руками. Куски кафеля катапультировались из пола и вонзались мне в ягодицы, в мышцы рук, в подошвы ботинок. Уже не живые, но еще и не мертвые птицы — между собакой и волком, между рысью и кошкой, между сыщиками и ворами, между плохими и сомневающимися, между дымом и паром — падали рядом с Катей и рядом со мной, кусали нас за ноги — предсмертно, а потому особенно злобно, — задыхались, хрипели, били крыльями, но немощно уже вспотевший предутренний воздух…

Вздымался сахарно-бело, на короткой кушетке, волновался, как забродившее тесто, фыркал, вздыхал, ахая, инженер Масляев, остывал, исходя паром, отворив рот обессиленно, скинув вниз по бокам кушетки тоненькие ручки, змеино шевелящиеся, возвращался из другого мира, самого совершенного, похожего на рай, привыкал к угрозе действительности, терял силу, радость, удивление…

Что-то похожееиспытывал сейчас и я сам, оторвавшись от девочки Кати и усевшись неразборчиво на побитый и расколотый кафельный пол балкона… Любил прошедшую минуту — ненавидел минуту будущую, боялся перспективы или, вернее так, — боялся отсутствия перспективы, не верил в освобождение от сомнений, надрывался в бесшумном крике, ужасаясь своему бессилию в борьбе со страхами и надеждами…

— Все вон! На х…! — сказал Масляев ясно, но тихо, без злобы и беспокойства, просто и задушевно. — Все вон! На х…! И побыстрей, на х…! Я хочу отдохнуть, мля… Один… Уснуть и видеть сны. Я вам не флейта, в конце концов, чтобы на мне без спросу играть. Час назад разрешил на себе играть. А вот сейчас запретил на себе играть, мля… — Болтал длинным языком во рту, показывал его потолку, сгибал-разгибал пальцы на ногах — один за другим по очереди, выталкивал наружу пупок, улыбался себе, любовался собой, не собирался одеваться, возбуждался от собственной наготы, но непрочно уже после тяжелого секса…

Двое мужчин и одна женщина заспешили, заторопились, поднимаясь, вставая с тех мест, куда попали после того, как накричались и освободились на какое-то время от желания, насладились, наново родились, с пола, с кресел, с дивана, потянулись к выходу, застегиваясь и оправляясь на ходу, усталые, но довольные, глядящие на мир очищенными глазами, ненавидящие красоту и жаждущие ее вместе с тем точно так же, как и собственного бессмертия…

Вошел в комнату словно через открытую дверь, остренькие стекла сыпались мне на голову, без вреда, длинные рваные клинья, торчащие с боков, царапали мне руки, без крови, подошвы ботинок резали прыгающие осколки и скачущие щепы тонких деревянных рам, без следа.

Приклеил ствол пистолета к глазу инженера Масляева и заорал ему в ухо страшным голосом, сам себя пугаясь, с удивлением искренним и с уважением к самому себе:

— Убью, на х…! Расколочу башку, на х…! Сожру мозги, на х…! Ты понял, сука?! Ты понял, сука, на х…?!. Где девчонка? Маленькая девчонка, которую ты и Кудасов утащили у ее матери, на х…! И спрятали ее потом, на х…! И заперли ее потом, на х…!.. Ща выдавлю один глаз, а потом выдавлю второй, бля! А потом разворочу башку, твою мать!.. На х…!..

Бесновался — поливал ошалевшего, оцепеневшего и не моргающего, и не глотающего, и едва дышащего уже Масляева горячей слюной, корчил жуткие, угрожающие гримасы, заходился истерикой, проминал под собой пол ногами, топая, стервенея, долбил Масляева кулаком левой руки по его пухлому, студенистому животу…

Катя изучала мой новый голос и мое новое лицо. Боялась, но не удивлялась. Ожидала чего-то подобного, судя по ней, по ее готовности, например, принять меня и таким, любым, разным, даже самым скверным и отвратительным. Склоняла голову то к левому плечу, то к правому плечу, разглядывала мои глаза, мой рот, мой нос — стояла у изголовья инженера Масляева, на него самого никакого внимания не обращала.

Инженер Масляев икнул и заплакал. Шлепал себя языком по губам. Опять икнул. Опять икнул. Опять икнул. Слезы пузырились в правом глазу. Просачивались из-под ствола пистолета и в левом глазу. Булькали. Пенились… Рывками дышал. Коротко. Длинно. Коротко. Длинно. Три раза длинно. Три раза коротко. Три раза длинно. Три тире. Три точки. Три тире. Спасите наше судно…

— Она в цирке. У Кудасова, мать его, — продышал расплющенным голосом Масляев, ползал по зубам фиолетовыми, твердеющими губами, лицо графическую контрастность вдруг приобрело, тени. — Там много всяких хитрых, неиспользуемых помещений… Где-то… Хорошая девочка. Плохо кушает. Не поправляется. Не растет… Мы ее так и не попробовали, мля…

Я вынул ствол пистолета у Масляева из левого глаза, стряхнул на пол его слезы с металла, обрызгал ботинки, выматерился бесшумно, только лишь шевеля губами. Раздражение и злость не проходили. Успокоения не объявлялось. Я закурил. Смотрел на голого Масляева. Думал…

— Оденься. — Катя кинула Масляеву рубашку и брюки, ежила щеки брезгливо, сглотнула несколько раз быстро. — От твоего уродства тянет блевать…

Масляев медленно и с трудным усилием сел на кушетке. Растирал правой рукой грудь. Член его скрутился, как хвостик у поросенка.

Предупредит дружка своего. Это так. И тот уберет девочку из цирка. Я знаю.

— Где Кудасов живет? — спросил, снова поднося пистолет к лицу Масляева.

— Господи, — задыхаясь, выговорил Масляев, тер грудь теперь двумя руками, губы из фиолетовых превратились в белесые, огрубели, словно их обсыпали известью, облепили — высохли. — Я этого больше не выдержу… Сердце… Тяжело… Нельзя бояться…

— Где Кудасов живет? — повторил я вопрос и ткнул стволом пистолета теперь в правый глаз Масляева. Выплеснулась жидкость из глаза. Опять закапала мне какой-то ботинок.

— В цирке, — выхаркнул слова Масляев, закашлялся, цапал воздух губами.

— На счет три выдавлю тебе глаз, — сказал я. — А на счет шесть прострелю тебе голову…

— В цирке… Там живет. Он один. Без семьи. Цирк не любит. Но привык уже… Я не вру. В квартире у него пусто. Кровать… Даже стола нет… Он больной… Но мы понимали друг друга… Мля… Я не вру… Не вру… — скрипел сухим ртом, прыгающие губы отталкивались друг от друга, как магниты с одинаковыми зарядами, бледные, раздутые неестественно, теперь уже не тер, а царапал ногтями себе грудь, кровь проступала ярко на белой, пупырчатой коже. — Нельзя бояться… А я боюсь… Сердце…

— А если неправда? — Я втиснул ствол пистолета глубже в глазницу Масляева.

— …Там ничего нет, — прошептал Масляев. — Ни ада. Ни рая. Там пусто… Там темно и пусто. Я это вижу сейчас ясно. Вот сейчас, вот сейчас… Темно и пусто… Господи, я не хочу…

Масляев подался ко мне и повис неожиданно на стволе пистолета, пялился открытым левым глазом в мое лицо, складывался медленно, как резиновая игрушка, голова заваливалась назад, грудь выпячивалась вперед, гнулась пластилиново шея, я его, Масляева, едва удерживал в сидячем положении — зачем-то… Когда понял наконец, что произошло, что случилось, втиснул за пояс пистолет, зацепил Масляева двумя руками за плечи, подхватывая его, уже сползающего на пол, и осторожно положил на кушетку…

— Ну ни хрена себе! — сказала Катя и, расставив в стороны руки, полуприсела привычно на корточки, будто собиралась пописать.

В глазах тишина и червячки. Масляев безмолвен теперь навечно. Обмакнулся в черноту и скоро сам почернеет. И его сожрут червячки, если родственники, или друзья, или кто-то еще, кто будет заниматься его похоронами, его не сожгут. Я их заметил, червячков, в его глазах. Они еще его не едят. Они только предупреждают… Я долго не мог убрать своего взгляда от его лица. Лицо менялось с каждым мгновением. Становилось все более мелким и равнодушным.

Где-то рядом зависла душа. Наблюдала за всем происходящим бесстрастно…

Беспокойство меня не трогало. И не навестило меня сожаление. Я подмигнул несколько раз душе Масляева, повернувшись во все стороны, подняв лицо к потолку и опустив его к полу — она меня видела, это точно, душа, и проговорил ей про себя после — она меня слышала, душа, это ясно: «Я не хотел причинять тебе вреда, но тем не менее я ничуть не огорчен, что все случилось именно так, как случилось. Мне не жаль тебя… И на прощание мое тебе пожелание: не появляйся больше, пожалуйста, на этом свете. Придет время, и Создатель снова отправит тебя обратно. Непременно. И уже не так милосердно, между прочим, как нынче…»

Весело, но без задора, радостно, но без эйфории, так, как следует, правильно, ощущая комфорт и справедливость, востребованность (людьми, зверями, птицами, насекомыми, водой, огнем… Богом…) и свободу, воодушевление и одухотворенность, волнение и одержимость, расхохотался отпущенно и неумеренно и посмотрел с удовольствием и пониманием на весь МИР разом…

И МИР мне понравился. Второй, третий… а может быть даже и первый, раз в жизни…

Увлеченность собой. Ласка и нежность. И ни в коем случае не ненависть. И не злость. И не негодование. И ни единого упрека. И без упоминания о претензиях… Чем более я совершенен, тем больше от меня пользы. Я хочу дарить и не называть ни в коем случае при этом своего имени. Достаточно того, что я сам получу от творимого удовольствие. Самый важный подарок в жизни, для любого, умного или глупого, энергичного или ленивого, уродливого или красивого, — это возможность выбора. Не у всех хватает для достижения этого силы, и воли, и врожденных способностей. Те же, кто в состоянии предоставить себе такую возможность, обязаны помочь добиться подобного также и всем остальным…

Воздух мира ароматен и сладок. Он пробуждающий. Он животворящий. Не желаю спать, отдыхать, успокаиваться, расслабляться. Мечтаю о вечной нервотрепке, но осознанной, о злости, но осознанной, о раздражении, неудовлетворенности, страдании, безумии, риске, опасности и наслаждении всем этим, и заряженности новыми силами от всего этого…

Воняет газами и говном мертвеца. И мочой и спермой всех тех, кто еще несколько минут назад в этой комнате находился. И пóтом. И протухшей слюной. И гнилыми зубами… Но все это тоже ведь является воздухом мира… И я его принимаю. Не брезгуя, не пренебрегая, не морщась… Волнуюсь и трепещу, пережевываю его зубами, перекатываю его языком от щеки к щеке, загоняю его в носоглотку, пробую на вкус, на вязкость, на чистоту… А он, между прочим, действительно ароматен, и сладок, и душист, и животворящ. И еще величествен без сомнения…

Ухожу. Надо действовать. Меня ждет работа. Меня уже дурманит предстоящее дело… Я обязательно, и скоро, напишу все то, что сегодня увидел. Трое мужчин и одна женщина. Никакие. Такие же, как и все. Требуют счастья, стремятся к удовлетворению, пыхтят, копошатся, прилипают друг к другу, скользкие, отклеиваются, утирают сопли, строят нелепые, тошнотворные гримасы, пачкаются выделениями… Живут как могут, как умеют. Подбираются к возможности выбора… Воздух мира ароматен и сладок…

Катя меня провожала. Хотя и не знала еще, что просто меня провожает, а вовсе даже и не уходит из дома покойного инженера Масляева вместе со мной. Она думала, что я ее заберу с собой. Она полагала, что я мудак. Она висела у меня на плече и счастливо хохотала. Тискала меня, и чувствительно, то и дело за ягодицы, приятно, не скрою, но уже и утомительно вместе с тем (сколько можно, в конце концов?), заглядывала мне в глаза, забегая вперед, пританцовывала, задирая юбку, показывала проходящим, пробегающим и проползающим старикам и молодым язык, кукиш и выпростанный из кулака и вытянутый вверх средний палец какой-то руки.

…Текла река Волга, и всем казалось, что им ничуть не больше семнадцати. Тетки и мужики. Мордатые мужики и тетки с головами, закрученными в «халы». Измученные и растерянные. Не готовые умирать. Так ничего толком-то в жизни и не совершившие. Не догадываются, зачем родились, и не понимают, зачем умирают. Живут по инерции. Текут, как река Волга…

Двое мужчин и одна женщина толклись в углу залы — обиженные. Пробовали улыбаться, трогали друг друга за плечи, за руки, за лица, нарочито участливо, серьезно, сосредоточенно, сминая таким образом неловкость, обескураженность, неудовлетворенность, пытаясь забыть о незавершенности. Раздумывали, уйти или не уйти, заметно было, в порыве пребывали: чье-то слово, решительный жест и побежали бы вон — без радости, но предощущая спасение. Но еще готовность не созрела. Слишком зависели от Масляева. Он их собирал. Он им показывал жизнь. Понимали, что ведомые. Другого хозяина до сего дня не знали.

— Здесь мы расстанемся, — сказал я после того, как мы вышли на улицу из дома, в липнущую к глазам сырость, окунулись в росу, по щиколотку, по колено — увидел вдруг на какие-то осколки мгновений свое дачное детство: просыпался внезапно в тревоге перед рассветом, лет семь-восемь-девять-десять мне было, и шел отчего-то и зачем-то из дома под серо-черное, низкое, ночное еще почти небо — боялся вечности, наверное, замкнутости, безмолвия, одиночества, конечности, умирал от нежелания жить, возвращался в еще теплую кровать, пытался разобраться, откуда столько тревоги, жалости к себе, печали, тоски появляется именно в эти часы… Не разбирался. — Не провожай меня дальше. Я как-нибудь сам. Я уже большой мальчик. И дорога тут ясная и прямая. Заблудиться невозможно. Уходи… Иди в дом… Мокро. Холодно. Хреново. Пакостно…

— Я в дом не пойду. Там хреново, мокро, холодно, пакостно. — Катя расставила в стороны руки, невысоко подняла, ниже плеч, на уровне талии примерно, и полуприсела, точно так же как и еще несколько минут назад, как и еще раньше, как и еще раньше, будто решила пописать. Она, когда сталкивалась с чем-то не особо знакомым, когда волновалась, наверное, когда нервничала, всякий раз, как я могу догадываться, разводила руки в стороны и полуприседала, словно определяла строго и ответственно, и не шутя, без сомнения, здесь же на месте и помочиться. — Меня там стошнит. Я залью своей блевотиной весь этот обоссанный и обосранный дом… Я больше туда никогда не пойду. Ты понимаешь? После того, как я встретила тебя, после того, как целовала тебя, после того, как я трахалась с тобой, после того, как слышала тебя, после того, как нюхала тебя, после того, как я видела, что в тебе и что за тобой, я больше от тебя никуда не пойду, не уйду. Даже и не думай…

— Я теряю время, — сказал я, мял росу, не останавливаясь, без злости и отвращения, но со старанием. — А у меня его очень мало. У меня его почти что уже нет совсем. — Забыл, собственно говоря, уже о Кате, слушал ее без явного понимания, терял черты лица ее, пока шел.

— Нет. Ты не имеешь права отказываться от меня. — Катя не писала, но бежала за мной, убивая грубо и ненавистно спящих жучков и паучков своими длинными, отточенными, беспощадными каблуками. — Ты сильный. А значит, твой долг помогать всем слабым, которые попали в поле твоего зрения. Я читала об этом, я читала, читала… Послушай, послушай… Когда я смотрю на тебя, когда я трогаю тебя, я… я вижу себя, да, себя, в роскошном вечернем платье среди дорого и изысканно одетых людей — решительных, энергичных, остроумных, усмешливых, сексапильных мужчин и красивых, молодых и не очень, быстрых, шумных, веселых и доброжелательных женщин. Мы что-то едим, мы что-то пьем, разговариваем… И меня все слушают. И всем кажется, что я умная. Меня ценят, у меня спрашивают совета, ко мне относятся серьезно… Ты стоишь рядом, умопомрачительно классный, возбуждающий, совращающий только лишь одним свои запахом — любую, любого — и одобрительно улыбаешься, глядя на меня… — Катя отмолотила неожиданно кулачками воздух впереди себя, то ли отбивалась от комаров, то ли отгоняла от себя некие невидимые простому глазу сущности, злые, наверное. — Когда я дотрагиваюсь до Циркуля, мать его, козла сраного, или до этого гнусного, мертвяка уже теперь, Масляева, мать его, суку обоссанную, на х…, не дотрагиваюсь — дотрагивалась, слава богу, когда я дотрагивалась до них, и до того, и до другого, да и до всех, если признаться, остальных, кого знала, кроме тебя, конечно же, тоже, то всегда видела себя сидящей, мать мою, за огромным ресторанным столом, закиданным, заброшенным всякой жратвой, обильной, но неаппетитной, дорогой, но невкусной, рядом с какими-то горластыми, потливыми, толстыми, беззубыми, но обляпанными вместе с тем с головы до рук и с рук до головы золотыми перстнями и кольцами, брошами, бусами, цепочками, сережками и еще чем-то массивным и еще чем-то многостоящим, тетьками и дядьками, молодыми и старыми, вонючими и не окончательно… Все чего-то орут, все чего-то поют, куски непережеванной еды сыплются у них изо ртов… Не хо-чу!!! Больше не хочу!!! Ты слышишь?! Ни-ко-гда!!!

Пхнул ногой по Катиной лодыжке, смял Катины же волосы пальцами, упрямым качком бросил голову вниз к земле, посадил девушку на колени. Ввел ствол пистолета под левую Катину бровь. Сказал с неудовольствием:

— Выбор — это лучший подарок для любого из живущих на этой земле… Выбирай: или останешься без глаза или без ноги, глаз я выдавлю, а ногу покрошу и покромсаю пулями, или тихо и покорно вернешься в дом и со смирением примешь все, что приготовила для тебя твоя неблагородная и неблагодарная жизнь…

Катя обмякла — заструилась вся вниз, поползла, потекла, не руководила больше мышцами, забыла за ненадобностью уже о красоте… Надула правый глаз слезами. Я отнял пистолет от другого глаза, испугавшись. И другой глаз тотчас же тоже надулся слезами — ровно так, как и правый.

Я нагнулся и поцеловал Катю в губы, в нос, в глаза, в лоб — с непридуманной лаской, и нежностью, и благодарностью.

— Славная, чудная, милая девочка, — сказал с удовольствием и одобрением, почти с любовью…

Откуда столько тревоги, жалости к себе, печали, тоски появляется именно в эти часы?

Но сегодня, кстати, всего этого оказалось внутри меня несколько меньше, чем раньше… Не намного, но меньше…

Так было. Не показалось…

…Через всю Москву. Пробиваю город с азартом и одержимостью. Не терплю незавершенности, истинно точно как те трое — двое мужчин и одна женщина, которые обиженные, которые остались без хозяина… Хотя цель моя уже, собственно, помутнела. Я не вижу больше ее очертаний. Хотя знаю по-прежнему, что она тем не менее все еще есть.

Зачем мне Катя? Она другая. Ее феромоны меня не заинтересовали. Секс с ней не так удачен, как, допустим, с Настей или еще с сотней или тысячей всяких-разных женщин в моей стране и на этой планете. Не хватает ей химии, то есть неких веществ и их причудливых сочетаний и соединений, для того чтобы измениться — встать на уровень Насти, предположим, обрести класс, достигнуть требуемой формы (параметры и правила доступны и широко известны). Что еще? Разрез глаз не соответствует. Не так, как положено, шевелятся губы. Без всякого эффекта работает профиль. Она, Катя, стоит не так. Поводит плечами неправильно… Все красивые женщины мира похожи друг на друга. Катя не похожа, хотя и очень мила… У нее свой Путь. И вовсе не рядом со мной. Пусть идет…

Все вранье! Мне на нее просто глубоко наплевать. Она мне обыкновенно не понравилась. Феромоны негодные — действительно.

Заметил вдруг руки на руле. Они высвечивались серо-бело заглядывающими неохотно в кабину уличными фонарями. Руки ведут машину, подумал, это понятно, а где же в таком случае сам я? Внизу ноги обнаружил, почти неразличимые. А где же все-таки сам я? Где мои глаза, мой нос, мой рот? Где мое лицо? Где моя голова?.. Столкнулся со своим отражением в зеркале заднего вида. Задышал глубоко и мерно, слава богу, кажется, успокаивался…

Портреты Старика в багажнике. Остановиться, посмотреть, на месте ли?.. Не уверен, нужно ли мне сегодня это. А если есть холсты, но нет на них самого изображения Старика? Придется решать, сошел ли я с ума, или подобное и в самом деле случается в жизни. Пока буду разбираться, потеряю время — сомнения, страхи, растерянность, желание убежать и спрятаться, зарыться в землю, и не дышать, свернуться в комочек, мстительно умирать, и затем успокоение, анализ, воля, смирение с реальностью, принятие себя любого, даже сумасшедшего, и так далее и так далее… Нет. И все-таки не сейчас. Когда-нибудь потом. Когда-нибудь после. Пусть история закончится. Если закончится…

Мир выдуманный подавляет мир реальный. Мир выдуманный красочней, эротичней, брутальней, пестрее, непредсказуемей, свирепее, контрастней, энергетичней и живее, как ни парадоксально, да и просто интересней, гуще, насыщенней и сильнее, сильнее, конечно же, чем мир реальный. Мир фантазии убивает мир реальный. Нет сомнения. Только стоит посмотреть на Джотто, на Эль Греко, на Босха (на Босха особенно), на Дюрера, на Констебля, на Пикассо, на Шила, на Хокни, на Бальтуса, на Бэкона, на Фрейда (Люсьена, внука Зигмунда), почитать Шекспира, Мелвилла, Джойса, де Сада, де Куинси, Торо, Ницше, Маркеса и, может быть, Достоевского, если останется время, и все тотчас же становится ясно. И не очень умным, и не очень образованным людям тоже.

Другое дело, что, может быть, мало кому захочется в этом признаться. Жизнь богаче, закричат они и от негодования затопчут ногами и замашут руками, жизнь мудрее, жизнь прекраснее… Не захотят говорить о себе, что они дерьмо. А все, кто не придумывает иные миры, в действительности-то все дерьмо…

Человечество делится на три касты, как уверял нас и доказывал нам классик, — на простых людей, которым остается только их жалкая вера, на начальников, организаторов и воинов, и на священную касту поэтов, творцов иллюзий и определяющих ценности, поэты — это самая высшая, разумеется, каста. Поэтами стремятся стать все в этом мире, Творцами, имел в виду классик, все без исключения, потому как все, и опять-таки без какого-то ни было исключения, хотят власти и все хотят править, то есть создавать иллюзии и определять ценности… Но не каждому это дано — не многим, единицам. Все остальные, которые не единицы, осознав в какой-то момент, что они никто, начинают мстить миру за свою бездарность, уверяют всех, например, что реальная жизнь богаче и мудрее, чем жизнь вымышленная, хотя и понимают, конечно же, что это вовсе не так, становятся диктаторами — на любых уровнях, на уровне семьи, допустим, — бьются, и с помощью самых суровых приемов, как правило, за чиновничью карьеру, организовывают бизнес, применяя при этом, часто, чаще, чем следовало бы, нарочито преступные методы…

Старик сильнее реального мира. И он в состоянии этот мир уничтожить или, во всяком случае, в состоянии нанести этому миру не поддающийся воображению и подсчету ущерб — если он и вправду получил в эту ночь каким-то образом настоящую жизнь, Старик…

Опять Старик!.. Я же сказал уже себе, что потеряю время, если начну разбираться со Стариком. Я могу не успеть в гости к цирковому жителю Кудасову, если начну разбираться со Стариком. Нет. Не сейчас. Как-нибудь потом. Как-нибудь после. Пусть история закончится. Если закончится…

…Цирк пахнет. Я подъехал не близко, а запах уже услышал. Навозом только совсем немного. Пóтом и пудрой больше. И несвежим деревом. Мочой, разумеется. И тихо — звериным лежбищем. Я не знал раньше запаха цирка. Вернее, не помнил. Я был там только в детстве, как и большинство… Много работы в этом месте. Я люблю, когда много работы. Работа — это смысл и это самоцель… Хочу работать, мать мою, хочу работать! Работать, работать, работать!.. Не знал такого гона и такого давления давно уже. Старик этой ночью не в счет. Писал его словно в забытьи, в угаре, так даже скажем, в угарном забытьи, вроде как пьяный, вроде как обдолбанный наркотой… Не в счет…

Троллейбусы и автобусы не ходят, милиционеров поблизости не видно, бессонные автомобили сверкают на проспекте, один, два, три, четвертого пока не замечено. Милиционеров действительно нигде нет… В этом цирке на проспекте я не был точно ни разу. В старый меня мама водила, а в новый как-то вот не случилось. Но я знал, что тут иногда артисты выступают или выступали и на льду, на коньках, а не только на обыкновенной арене. Странно, наверное, все это выглядело, но интересно… Милиционеров тем не менее по-прежнему не вижу ни одного…

Кровь, остуженная теперь, толчется, медля, по жилам. Будто кто-то подул на нее, еще недавно кипящую, сложив что-то там дудочкой, когда дул. Не знаю зачем и надо ли… Вопросы себе задавать вредно, особенно после того, как решил что-то делать — раз решил, значит, это необходимо. Я этого сейчас не понимаю, но чувствую. Ну что мне от того, не понимаю, найду я Настину дочку или не найду я Настину дочку? Бессмертием наградит меня Господь? Отменным здоровьем? А власть у меня есть и так. Я — Художник. Я дарю иллюзии. Я определяю ценности…

Милиционеров не наблюдается, как и прежде. Но скоро должны прибыть. Я позвонил из автомата в службу «02» и рассказал им, невежливой барышне с тухлым голосом и южнорусским акцентом и магнитофону, который нас в это время записывал, что в здание цирка кто-то пытается пробраться, причем через служебный вход, применяя лом, отмычки и сварочную аппаратуру. Не один, их трое.

Милиционеры пинали закрытую дверь служебного входа и выхода руками, ногами, плечами, прикладами автоматов, матерились, плевались, связывались с отделением, что-то орали в рацию, недовольное и оскорбительное, и пинали дверь снова… Когда им наконец открыли, и это замечательно, что открыли, а то я уже начал опасаться, что в цирке действительно никого нет, кроме злодея Кудасова, ни охраны, ни обыкновенного банального сторожа, ни всякого рода дежурных или ответственных за безопасность, когда милиционерам открыли, они принялись о чем-то спрашивать охранников, а потом кричать на них и ругаться на них… Уезжали нервно и с ревом, перегружая топливом мотор слабенького «жигуленка», на ходу со значением хлопая дверями, злобные…

Ушел из ночи в утро. Там, там и там светлеет, а вон там, там и там все еще темно. Я перешагнул границу уходящего и наступающего. Она как раз обосновалась возле служебного входа в здание цирка… Издевался над дверью, как мог, как умел. Избивал ее и руками, и ногами, и плечами, и ягодицами, царапал найденными рядом и далеко булыжниками и кирпичами, давил звонок — двумя руками и носом поочередно, матерился, заходился от возмущения и негодования… Предполагая, что меня видят в скрытую видеокамеру и слышат через скрытый радиомикрофон, несколько раз грубо, и с ожесточением, и с угрозой, разумеется, выкрикнул среди прочих слова «милиция», «мои бойцы только что приезжали», «уголовный розыск», «старший оперуполномоченный», «всех закрою!» и «отдам пидорам на ночь!».

…Попал стволом охраннику в щеку. Хотел в глаз — привычно и опробованно. Но неважно. Охранник все равно испугался и мне без всякого сопротивления и с готовностью подчинился — низенький, широкий, пухлоногий, мордатый, красный, как после неудачной попытки расправиться с запором, с убитыми, и давно уже, при рождении, судя по всему, или несколько позже глазками, припрятанными за толстыми веками, с носом-пузырем, клоунским — цирк как-никак, смешно…

…Матери его они оба не нравились — и ни он сам, и ни его отец, то есть ее муж. Какие же вы, господи, страшненькие-то у меня, говорила она им иногда или со злостью, или с сожалением, кривясь обычно брезгливо и пренебрежительно. Ушла от них. Нашла себе жену — длинную, мелкоголовую тетку, баскетболистку из команды второй лиги. Полюбила ее как Джульетта Ромео… Плакала от восторга, когда брила ее по утрам. Скребла острой бритвой по любимым щекам и плакала. Скребла и плакала…

Отец, инженер-кораблестроитель, подрабатывал извозом. Десятилетние «Жигули» дышали скверно, но все еще двигались. Возил с собой сына всякий раз. Оставлять трехлетнего мальчика было не с кем. Ни бабушек, ни дедушек в наличии не имелось. Яслям не доверял… Кто-то однажды предложил ему, отцу, поработать с проститутками… Проститутки видели, что мальчик еще маленький, и поэтому совсем его не стеснялись. Переодевались, мастурбировали, трахались, делали клиентам минет… Отец сначала переживал за мальчика, а потом переживать перестал. Не выкидывать же, в конце концов, парня из машины на улицу. Летом еще куда ни шло. А зимой?.. Прошел год. Потом второй. Дело прибыльное. И отец пока бросать его не собирался.

…Рано понял, что к чему. Много скорее, чем все другие. К шести годам уже мастурбировал. Безрезультатно, правда. Девчонки смеялись и помогали. Возбуждался до тошноты, когда наблюдал за совокуплением, или за минетом, или за мастурбацией, или за простым и самым тривиальным раздеванием. К семи годам уже тискал девочек безудержно, страдал и ревел после отказов в самом главном и самом желанном. Все знал уже, все умел, только на практике не применял…

До четырех, до пяти даже лет считался ребенком резвым, быстрым, агрессивным. Дрался с отцом. Дрался со сверстниками. Годам к шести агрессивность свою потерял. Сделался примерным и послушным, тихим. Вел себя, в том числе и в школе, достойно, воспитанно и корректно. Отец радовался и благодарил Бога.

Под отца нашли статью и посадили. Не смогли привязать к нему сводничество, вменили ему хулиганство. Некие плохие девчонки (под давлением злобных оперов, разумеется) написали заявления о том, что он их избивал, оскорблял, что издевался над ними, что измывался над ними, ну и так далее и тому подобное — обычный набор…

Мальчика тоже посадили. Только в детский дом — не в тюрьму. Жил дурно. Но шевелился и даже карабкался. Годам к одиннадцати все мальчишки, жившие вокруг, заволновались, занервничали, не все сразу, конечно, кто-то раньше, кто-то позже, но очевидно заметно. Рыскали в поисках порнографических открыток, дрочили в сортирах и под одеялами, заглядывали училкам под юбки… Только нашему мальчику было на женщин, на девочек искренне наплевать. Ему было, собственно, вообще на все наплевать. Он ничем не интересовался. Читал только то, что требовалось по программе, да и то не все. Не смотрел телевизор. Ни с кем не спорил, ни с кем не ругался, ни с кем не дрался, никому не завидовал, никого не хотел победить… Учителя обожали его. Администрация детского дома ставила его всем и повсюду в пример…

От нечего делать, устав все-таки от монотонности проживания, доживания, так, наверное, начал заниматься спортом, легкой атлетикой — бегал, прыгал, достиг даже каких-то результатов, не радовался, принимал это как неизбежное…

Спорт сыграл свою роль. Мальчика призвали в десантные войска. Через несколько месяцев, разобравшись, что к чему, перевели его в интендантскую службу… Мальчик не желал никого побеждать. Мальчик был тихим и вялым.

Иногда по ночам ему снились отцовские девчонки-проститутки. Они водили с ним хороводы и дарили ему мороженое и конфеты… Задирали юбки кокетливо и показывали ему самое сокровенное. Но даже во сне не возбуждался. Перетерпел. Перегорел. Убегал теперь от избытка увиденного. Защищался от собственной памяти, и от чувств, и от боли, которые она у него вызвала — всегда. Не игрок уже. Потерял основные человеческие движители — амбиции, жестокость, одержимость, упоение победами. В обыкновенного превратился. В «приличного» и «положительного».

Помог как-то одному сержанту получить новое обмундирование. Просто так помог. Тот попросил, и наш мальчик помог. И сержант в знак благодарности начал мальчика опекать… Сержант был крикливый, злой, грубый, всегда ничем не довольный, вспыльчивый, не терпящий возражений, задиристый, драчливый, но унылый и сонный мальчик — классическая его противоположность — ему отчего-то понравился. Феромоны… Рассвирепел от радости, сержант, когда через несколько лет после демобилизации встретил вдруг на улице своего старого армейского друга, пинал его задорно коленями по животу, рвал рубаху на груди, матерился, лупил прохожих в две руки, злобно и с удовольствием… Узнав, что мальчик до сих пор без постоянной работы, уже два года как или три, сказал, что берет его в свое подчинение и принимает его с сегодняшнего дня на должность охранника в службу режима нового цирка…

Расстреляяяяю, на х…! — орал, блажил, покрошу, мать вашу, всех к хренам собачьим! Буйствовал, головой болтал, щеки о зубы шлепались звучно… Мордой вниз, мордой в пол, на х…! Убью, бля! Убьююююююю, суки! Волок мальчика, уже не мальчика, хотя все еще тем не менее по-прежнему мальчика, за собой, левой рукой задавив ему шею, прижав его голову к своим ребрам, по вестибюлю, по коридору, освещенным бледным ленивым светом, туда, где горел ярко, желто, возбужденно дверной проем… Их всего только двое, признался мне еще возле входной двери напуганный мальчик, второй в комнате охраны, именно там, где желтый проем двери…

Второй охранник, сержант, понятное дело, громоздкий, с раздутыми запредельно — анаболики? — руками, со сплющенным лицом, лысой, продолговатой от уха к уху головой, с чудовищными ступнями, обутыми в такие же чудовищные ботинки, как у клоуна Карандаша или у клоуна Олега Попова, когда-то, смешно, цирк… вышел уже из комнаты — еще, верно, тогда, когда я бился, куражась затейливо, во входную дверь — и стоял теперь в бледном коридоре, полуприсев в вопросительном ожидании и накинув руку на кобуру.

Расстреляяяяяю, на х…! — орал, блажил, покрошу, мать вашу, всех к хренам собачьим! Мордой вниз, мордой в пол, на х…! Убью, бля! Убью, суки!

Сержант — из расплющенного лица брызгала ненависть, перемешанная со страхом, — встал на одно колено, увесисто вдавив его в пол, руки поднял к голове, сцепив пальцы за затылком, облизывал без остановки сухие губы, свистел дыханием, как старик, как смертельно больной в последние мгновения, склонился книзу, опустив на пол после уже и второе колено, замер, застыл, давая таким образом понять, что он выполнил на этот раз однозначно и без исключения все, что нынче от него так грубо и настойчиво требовалось.

…Он тоже без родителей большую часть своей жизни жил, как и его армейский товарищ. Мама с папой наукой, он знал, основательно занимались. Какими-то премиями даже награждались, за границей учились. Милыми их помнил, доброжелательными, веселыми, громкими, суетящимися, ругающимися… Развелись… Когда ему было четыре, умер отец. Когда ему было пять, мама вышла замуж за американца и уехала соответственно в Америку, к мужу, — жить. Звонила, писала письма, приезжала раз в год, говорила, что любит, плакала, но с собой его в Америку не забирала… Как, собственно, и свою маму, то есть его бабушку. Именно у бабушки он все это время и жил. Жил и после, до самой армии… Бабушка после войны закончила филфак университета. Всю жизнь работала в издательствах, чаще в тех, в которых готовили к печати партийную литературу.

Мальчик бабушку особенно не тревожил и не беспокоил. Пока. К миру относился добродушно, с любопытством, с надеждой и даже, как с благостью и удовлетворением отмечала его бабушка, и даже с немалой долей сочувствия и сострадания. Ему отчего-то иногда бывает удивительно жалко всех живущих вместе с ним на этой планете людей, заявлял он не однажды своей любимой и любящей бабушке.

В десять ложился, в восемь вставал. Не писался по ночам. Одевался самостоятельно. Читал недетские книжки по утрам, до завтрака, но те, которые рекомендовала ему бабушка, как то, например, беззлобные и безобидные повести и романы, поэмы про веселых и трудолюбивых колхозников и крестьян — про нашу советскую, счастливую деревню, про рабочих-ударников, про лукавых главных инженеров и старых и опытных, суровых и строгих, но благородных, как выяснялось непременно впоследствии и удивительно душевных на самом деле директоров, из первой еще плеяды ленинцев-коммунистов… За обеденным столом сидел прямо, прикрытый салфеточкой, не разговаривал, не кривлялся, не капризничал; даже когда неважно себя чувствовал, приготовленные бабушкой блюда все равно съедал без остатка. Во дворе почти не гулял. Скучно, говорил. Играл дома в умные игры, создавал что-то талантливое из обыкновенного конструктора.

Бабушка запрещала ему общаться с девочками, рано еще, не время, вредно, они дурному научат. Не позволяла смотреть фильмы, где дерутся и грубо разговаривают. Выключала также телевизор, когда показывали бокс или борьбу или даже любые спортивные единоборства, в том числе, между прочим, и большой теннис. Разврат, говорила неприязненно бабушка про теннис, позор… Старикам в него играть еще куда ни шло, но молодым… Неправильные мысли могут возникнуть у молодых во время игры и, скорее всего, даже после игры. О существе тех неправильных мыслей бабушка ему никогда не рассказывала… Мальчик смотрел только футбол и хоккей, и то лишь тогда, когда рядом с ним находилась бабушка. Она, бабушка, закрывала ему ладошкой глаза, если на площадке вдруг начинали задираться друг к другу хоккеисты или футболисты…

В кинотеатрах они смотрели только добрые и веселые фильмы. В театрах они бывали только на добрых и веселых спектаклях. Музыке бабушка доверяла тоже только доброй и только веселой.

Присланную мамой из Америки одежду и обувь, роскошную, яркую, модную, брезгливо прятала на антресоли. Одевала мальчика исключительно в неуклюжие советские брючки и в дурно сшитые советские рубашечки и пиджачки. Ты не имеешь права выделяться, говорила она мальчику, ты обязан быть точно таким же, как и все остальные. Ты один из многих, ты в коллективе, как коллектив пожелает, так тебе и следует всегда поступать…

Дочку я упустила, призналась бабушка однажды мальчику, слезы со щек не убирала, пока говорила, молодая была, дура, работа, общественные нагрузки, любимый муж, в конце концов; она читала, что хотела, она встречалась, с кем хотела, она ходила, куда хотела, я как-то у нее в портфеле даже нехороший журнал нашла, очень нехороший, с мужчинами и женщинами… И вот результат — вышла замуж за капиталиста и уехала в эту страшную Америку, буги-вуги, хали-гали…

Год прошел, второй, третий, четвертый, пятый… Учителя не жаловались, но предупреждали. Присматривайте за ним, наказывали они бабушке. Он неуправляемый, случается, грубит, у него часто меняется настроение, то он веселый до икоты, то злобный до истерики… Нет, нет, нет, не может этого быть, отмахивалась, посмеиваясь, бабушка, вы говорите о ком-то другом, но только не о моем сладеньком, славненьком мальчике. Он такой тихий, мягкий и вежливый. Он воспитывался на добрых книгах, на добрых фильмах, на доброй музыке… «Присматривайте за ним!..» Я ни разу еще не отпустила его от себя ни на шаг. Он остается последние четыре года без меня только за стенами вашей школы. Даже когда он гуляет, я тайно и секретно всякий раз веду за ним наблюдение. Не всегда, правда, оно у меня получается, это наблюдение, но я тем не менее пробую и стараюсь, не отступаюсь…

В какой-то день, ясный, не ясный, летний уже почти, весенний, она увидела — просто случайно проходила мимо, — как во дворе той самой школы дерутся два мальчика, вернее так — один мальчик примитивно дубасит другого мальчика, безжалостно и остервенело и чем попало — досками, камнями, кулаками, ногами. И рычит при этом, и взвизгивает, и матерится. Заспешила разнимать… В рычащем и матерящемся мальчике узнала, цепенея, умирая, своего любимого внука. Он обернулся, ощеристый, только крови на клычках не хватало, прошипел низко и с угрозой, чтобы она, бабка, сука, поскорей убиралась, и продолжил с еще бóльшим ожесточением калечить другого мальчика… Мальчиков разняли прохожие… Бабушка не умерла, но жить теперь не хотела.

Мальчик долго извинялся, просил прощения, плакал, стучал об пол коленями, кусал свои кулаки, молотился головой о стенку. Бабушка простила, но не поверила…

Еще год, еще год, еще год… Справиться сама теперь с ним не могла. Он не слушал ее. Он плевал на нее. Он не разговаривал в последнее время с ней. Он ей приказывал. Если она не выполняла то, что он ей приказывал, он ее бил. Не больно, но ощутимо. Она боялась жаловаться в школу. Она боялась заявлять в милицию. Ей было неудобно. Ей было стыдно… Однажды он на ее глазах на кухне ее квартиры изнасиловал девочку, свою сверстницу… Ревел оглушающе, неправдоподобно, когда кончал… Она, дура, еле уговорила девочку никому об этом ничего не рассказывать… Бабушка боялась даже жаловаться собственной дочери. Она столько раз ей говорила, дочери, что она-то уж точно знает, как нужно воспитывать современных детей… Как? А просто — в добре и бесконфликтности. Дети не должны знать о жестокости жизни и о ее несправедливости, они не должны до поры до времени видеть горе, несчастье, насилие, а тем более секс…

Еще год, еще год… Его несколько раз выгоняли из школы. Она бегала к директору, умоляла его, обнимала его за ноги, целовала его колени… Мальчик дрался все время — в школе, на улице, во дворе. Но не со сверстниками и тем более не с теми, кто старше, а с теми, кто меньше и кто слабее. Несколько раз избивал девочек. Особую ненависть испытывал именно к девочкам.

Тоскливо дрочил по ночам, не получая удовольствия, грустя после, задумавшись, не понимая, отчего так все неясно и скверно… Злость и раздражение вызывает у него весь мир вокруг, и потолок и стены в его комнате, и дверь, и его кровать, и потрескавшаяся краска на раме окна, соседи, паучки и тараканчики, птицы, кошки, собаки, некогда любимая бабушка, розовые трусики под форменной юбкой школьной красавицы Оли, мать ее, сучку! Сперма растекалась неприятно по животу, скользко подрагивала, как сопля. С омерзением стирал ее полотенцем, отворачивался от запаха — как же вокруг все безрадостно и вонюче… Готов сожрать всех и все, переварить и высрать на хрен все непереваренное, с треском и отдохновением, и выблевать то, что осталось. Ненависть душила. Отчего?..

В книгах, которые он читал, и в фильмах, которые он смотрел, жизнь удавалась — всем, даже самым вроде как несчастным и обездоленным, плохие ребята попадались не часто, и их наказывали обязательно, красота и умиротворение, так хорошо, так хорошо, петь хочется облегающим голоском; какашки утром в сортире — казус, настоящие люди не какают и не писают, а детей им выдают в исполкомах под расписку, конец семидесятых-начало восьмидесятых — все именно так. Никто никого не хочет победить, подавить, перегнать, растоптать. Презрение — невозможно. Ненависть только в отношении врага. Взаимопомощь и взаимовыручка — религия…

Но на самом-то деле все оказалось противоположно не так. Кровавая драка без правил в действительности наша жизнь. Люди только и думают о том, как бы им побольней и поощутимей повредить своего ближнего и дальнего, с удовлетворением. А разрушить окончательно еще желательней…. Книги врали, фильмы врали, люди вокруг врали, все, все до единого, и бабка, гнида, тоже врала! Отодрать ее в жопу палкой, бутылкой, рукояткой от сковородки, чтоб кровью харкала, сука, а потом убить, на х…! Он не готов был к такой правде. Он растерялся… Теперь добренькие книжечки и славненькие фильмики только провоцировали его агрессию… Страхи, тревоги, сомнения выкарабкивались наружу, он пытался защищаться, доказывать себе, что он не говно… Страхи и сомнения в других — возбуждали. Отсутствие сопротивления утраивало агрессию… Бедный мальчик. Хорошо, что генетически, врожденно не способен был на серьезное преступление, а то Большая Беда пришла бы на нашу землю… Чикатило расстроился бы явно, извелся бы, изошелся бы от зависти там, в аду или в раю, а почему бы и нет, когда узнал бы о подобном сопернике.

Армия наказала пинками, подзатыльниками, отбитыми яйцами и расколотыми зубами. Жег энергию на тренировках. Наслаждался, когда смотрел, как бьются друг с другом его корешки, солдатики из разведбатальона его десантной дивизии, как вопят, как пердят, как матерятся, но не сдаются, теряют сознание, блюют… Тише со временем стал, легче, веселее… Фельдшерицу местную, страшненькую, но удивительно сексапильную, такое случается, драл во все дырки бешено — выстреливаемая им сперма долетала до ее горла… Женщинам теперь был рад, любовался ими, всякими, с хорошенькими откровенно кокетничал… Легче стал,тише, понятливей, справедливей, участливей, отзывчивей… Получал удовольствие от того, что пытался делать другим хорошо. Однако покуролесить по-прежнему любил. Но беззлобно…

К радиатору отопления проводами от настольной лампы и электрического чайника их привязал, и того и другого. Был мил с ними и доброжелателен. Они мне не нравились, но они имели право на достойную жизнь. Я это понимал, хотя и не чувствовал. Мне их не жалко. Если бы они сейчас умерли бы вдруг, я бы совсем не расстроился. Но они тем не менее имели полное право на большую и достойную жизнь. И я, между прочим, это их священное право обязан, сколько живу, всеми имеющимися у меня силами и всеми доступными мне средствами исправно и безропотно защищать. Остановился, оглянулся, посмотрел внимательно в свои глаза. Почему обязан? Думал недолго, но интенсивно. Ответа не нашел, но с необходимостью примирился. Мы пришли в этот мир, чтобы облегчить жизнь другим… Так, наверное… А кто это такие мы?

Нет, не стал рот им забивать тряпками или заклеивать скотчем, оставил их губы и языки на свободе. Знал зачем.

Они, оба парня, томились сейчас неизвестностью, и неудобством, и униженностью, и зависимостью. По лицам и по телам их все это видел. Слов не требуется. Не понимали, что делать с руками и ногами и с вопрошающими и страхом поцарапанными глазами…

— Расскажи приятелю о тех чертях, какие жуют тебя изнутри, — обратился к тому, который с носом-пузырем, как у клоуна. — И тебе, и ему полезно будет. Я уверен… Ты же ведь ему об этом еще не рассказывал. Боялся… Правда?.. Об отце, о матери, о проститутках. Сколько лет-то на твоих глазах большие злые и грязные дядьки и тетьки трахали твоих старших подружек? Пять, шесть? А тебе сколько было тогда самому? Три, четыре, семь, восемь?.. Расскажи…

А ты расскажи, — повернулся к тому, который в чудовищных туфлях на чудовищных ногах, — а ты расскажи о том, как ты жил с бабушкой. Как она тебя любила, как она тебя оберегала. О тех книжках расскажи, которые читал, о тех фильмах, которые смотрел, о тех сказках, которыми грезил, о тех снах, которые тебе снились… И не забудь о подробностях…

Не знал где, что, но пошел, чувствуя долженствование и осознавая правильность грядущего действия. От недовольства, от злости, от безжалостности, от свирепости до радости и веселья даже нет и полшага, все в одном, все вместе. Действие, события забирают у меня возможность всякий раз, а это и есть совершенство (так мне кажется), возможность страдать от уверенности в собственной бренности, завершенности, смертности, нет разницы, восемьдесят лет или восемь человек живет, разница в делах и глубине духа — так мне кажется…

Налево, направо, как подскажет инстинкт, шагнул направо — качнуло точно туда. Коридоры в цирке полутемные, не все, остальные просто черные, где-то можно дотронуться до выключателя, но не следует, это отразится на моей незаметности, в руке фонарь, я украл его из собственного автомобиля, дыхание бьется о ноздри, о щеки, предощущение тайны возбуждает. Повороты, лесенки, закуточки, шевелится пол, щелкает по ступне, не больно; определяю меру ответственности за то, что делаю, вот именно теперь, вот именно сейчас, но понимаю одновременно и ясно, что пределов ответственности нет, она безгранична, я отвечаю за весь мир, незнакомое ощущение, сильное настолько, что кажется, будто летаешь, эндорфины вскипают безудержной эйфорией, я счастлив как никогда, я иду по Пути, осознал вдруг осколочно, бликово…

Бойцы не признались, где Кудасов, но он в цирке, они подтвердили, ночует он в комнате, которая рядом с их комнатой, но сейчас его там нет, он в других местах. Есть вероятность, что на арене, сидит посередине, думает, просто спит, или в комнатах у иллюзионистов, роется в реквизите, не ворует ничего, просто возится с реквизитом, ему это нравится, или у зверей, там, где их пристанище, кормит их неурочно, ластится, бьет.

Ни шороха, ни движения, присматриваюсь к себе, но не в первый раз, пристально и озабоченно, требовательно, пристрастно. Вижу наконец направление, пускаю себя куда надо. На один этаж спустился, на два этажа поднялся. Кто-то поцеловал меня на ходу, я сел на пол от неожиданности, вздрагивая, покатился фонарь, ветер это, ветер, я не сомневаюсь, что это ветер, кто-то шепчет в самое ухо: «Воткни в меня побольней, грязный ублюдок, я хочу, чтобы прыснуло изо рта и ушей!» Я радуюсь такому предложению, но не догадываюсь даже, от кого оно исходит, от мужчины, или от женщины, или от какого-нибудь животного…

От животного…

Я не слышу, и это понятно, слов, но я знаю, что животное хочет. Оно хочет, чтобы в него воткнули, и побольней. Кто-то помог мне обрести эти странные способности. Старик?.. Не нужны они мне. Я обязан стать самым лучшим и великим живописцем. Зачем мне чтение мыслей и видение чужих образов? Желание зверя услышал впервые… Жизнь его не прошла через меня. Правда, если только совсем немного… Увидел голого потного мужчину, будто покрытого жиром, с палкой в одной руке и с хлыстом в другой руке, в глазах ненависть и похоть, по зубам текут слюна и кровь. Потный бьет его… Кого? Львенка, не тигренка, еще маленького, самочку, девочку, не рысь, не пантеру, уже сильного, но еще беспомощного, голодного, голодного, голодного…

Львица-дитя жмурится, ежится, морщит кожу на загривке, ждет, валится на спину, знакомая уже с болью, с унижением, с обмороками от недоедания, от отсутствия воды… Что им всем надо от нее? Надо, чтобы она скакала с тумбы на тумбу, чтобы прыгала через обруч? Так скучно… Она может же ведь значительно больше… Острие палки прокалывает ей кожу на шее, а хлыст ложится точно вдоль ребер, дымящиеся полосы оставляет. Член голого мужчины дергается в приступе единственного удовольствия… Мужчина — это хозяин, дрессировщик, как я понимаю. Не Кудасов. Кудасов здесь ни при чем.

При чем…

Кудасов воткнул в нее больно. Она вертелась перед ним, кусая лапы, выдыхая жар, ожидая, когда прыснет изо рта и из ушей. Кудасов старался, голый, но не такой грозный на вид, как ее хозяин, бледный, но потный, без вспухлых мышц, без ненависти в глазах, хотя и с похотью, стонал, рычал вместе с ней в один голос, оттягивал краешки губ к вискам… Она сегодня уже почти выросла, но не сделалась еще такой крупной и сильной, как взрослая львица. Кряхтела, сопела, взвизгивала, как человек, как занимающаяся любовью, и обожающая это занятие, женщина (что редкость, а жаль).

Когда открыл дверь, неприметную, как почувствовал, проходя-крадясь мимо, свет и запах потревожили лицо — глаза, нос, рот. Бесшумные петли, меня не увидели, ни он и ни она, в клетках замерли, оцепенели звери, какие спали, какие дремали, а какие в недоумении и злости разглядывали шевелящихся-копошащихся львицу и Кудасова.

Кудасов закрылся… Он сейчас весь целиком готов был только к удовольствию. Сконцентрировался на достижении оргазма настойчиво и самозабвенно, умело, явно имея немалый опыт, совершенствуясь, верно, на регулярных тренировках…

Я разглядывал его лицо… Совиные глаза, близко друг к друг прилепленные. Продолговатое лицо. Тяжелые щеки — внизу мешочками. Круглый подбородок. Короткая стрижка. Некоторые волосики на лбу. Большие, оттопыренные уши. Непостроенное тело. Обыкновенное, вялое, но не худое. Белое. Не увлекательное зрелище…

Мне показалось, что несколько пуль одна за одной вдруг попали в Кудасова — в голову, в грудь и чуть ниже пупка. Голова откинулась, грудь выпятилась, живот взорвался, все тело окаменело на мгновения, а потом задрожало то крупно, то мелко, разбрасывая пот по сторонам. Кудасов заорал, заматерился, захаркал, пустил вниз — через подбородок — тягучую паточную слюну, не контролируя себя… Охал, ахал, долбил бешено беспокойными бедрами по мягкой и пушистой заднице красавицы — львицы.

Уф, аф, оф, отдувался Кудасов, тряся безвольно головой, утомленно, опустошенно, удовлетворенно, потеряв силы и предощущая в восхищении и в восторге их незамедлительный и насыщающий приход.

Вот сейчас я его увидел…

Жил никому не нужной жизнью, как и все остальные, — исключения имеются, и они всегда очень заметны. Сначала не понимал, потом догадался. Но поздно. Хотя, если бы догадался раньше, вряд ли что-нибудь в своей судьбе решил изменить. Не знал тогда, что менять, и не знал тогда, как менять… Ненавидел нежность и ласку. Очень желал всю свою жизнь этого, потому и ненавидел. Никто и никогда ему ласки и нежности не дарил. Даже не делал попытки, даже не намекал, даже ни разу об этом и не задумывался… Мать относилась к нему как к неизбежному злу. Нежеланным пришел на этот свет. Рано. Он матери не понравился уже тогда, когда врач поднес его к ее лицу. Ей тотчас же захотелось блевать… И он это понял, маленький Кудасов. Ведь Бог наградил его Даром — за что-то, ни за что…

Отец не любил мать, то есть свою жену, женился по инерции, так получилось, подобное возникает часто у мужчин, особенно у тех, у которых ум еще только начинает формироваться, у которых ум еще только подросток. Жену не любил и поэтому сына не видел, смотрел на него, но не видел. И не слышал. Не обращался никогда к нему, не отвечал на его вопросы. Натыкался на него не однажды, как натыкаются на стол, стулья, задумавшись, рассеянно, улыбался или матерился в зависимости от настроения, обходил его, потирая ушибленное место… Ушел к женщине, которая старше его на двадцать четыре года, рассказывали, счастливо жил как никогда, в покое, заботе и ласке — верно, мама его тоже его не видела ни разу в своей жизни, натыкалась на него не однажды как на фонарный столб и не слышала его, не обращалась к нему и не отвечала на его вопросы.

Кудасова и сверстники тоже не видели. Относились к нему с опаской, сторонились, но не видели. То есть видели, конечно, но не принимали в расчет, не придавали ему значения, он не нес им новой информации о мире, им было с ним неинтересно, он не привлекал их, но и не отталкивал, собственно, вместе с тем он оставлял их искренне равнодушными, хотя они и сторонились его, и относились к нему с немалой опаской отчего-то… Он не знал тогда еще о своем Даре, а то мог бы в какой-то подходящий момент им точно и к месту воспользоваться и, возможно, даже приобрел бы что-нибудь таким образом, например некие преимущества — в играх, допустим, в отношениях с учителями, со старшеклассниками.

Завидовал старикам, что прожили так долго. Завидовал стали, что она такая твердая и холодная или, наоборот, испепеляюще горячая, если ее нагреть. Завидовал огню, что он на все влияет, даже на то, что не в состоянии сжечь. Завидовал воде, что она течет. Завидовал мухам, что они умудряются пробираться куда угодно. Завидовал девочкам, что у них имеется влагалище. Завидовал красивым, да и просто неуродливым, не таким, как он, скажем так, мальчикам, что они в это влагалище могут попасть. Завидовал тем, кого слушали, и с удовольствием. Завидовал тем, на кого смотрели, и с наслаждением. Завидовал тем, кто подчинил себе свое тело — спортсменам, танцорам, циркачам. Завидовал тем, кто научился преображаться и меняться до неузнаваемости — жалостливо и негодующе вместе с тем одновременно, задыхаясь от бессилия, почти плача, поскуливал, когда смотрел на артистов. Завидовал тем, кто поет. Завидовал тем, кто умеет рисовать. Завидовал тем, кто пишет стихи или рассказы, а то и повести и романы. Завидовал тем, которые владеют властью и знают, что такое богатство… Завидовал тем, кто никогда не умирает. Был уверен, что таких земля породила немало…

Провалился на экзаменах во все театральные вузы, и на экзаменах во ВГИКе провалился тоже. Хотел умереть, но боялся умереть. Хотел кого-нибудь убить, все равно кого, но боялся убивать. Хотел зайти по очереди во все театральные вузы и отматерить всех находящихся там студентов и преподавателей, оскорбить их, унизить, обидеть, но боялся даже представить себе, как он будет подобное совершать.

Не любил себя на экзаменах в цирковое училище, здесь еще не сдавал экзаменов и не проваливался поэтому, и не любил преподавателей, которые сидели напротив него, безликие, бесстрастные, усталые, нелюбопытные, вздыхали, пили воду из графинов, вертели нетерпеливо сигаретки в руках, поглядывали в окно на солнце, на зелень, скучали по дачам.

Терпел, держал злость, когда читал что-то вслух, когда показывал какой-то этюд, не отпускал на волю раздражение, зажевывал, заговаривал крик… Никто даже не понял, что он уже закончил. Все молчали. Он долго тер руками лицо, скрывая таким образом выражение истового негодования… Идите, вы свободны, сказал кто-то из комиссии, один из тех, который с сигареткой в руках и у которого дача под Владимиром с огородами, с парниками, с курами, с двумя чушками и одним хряком, вам сообщат… Но особо не надейтесь, вы, как нам кажется, еще не готовы…

Отнял руки от лица Кудасов, отчаяние пересилило страх. На лице угроза и явная решимость привести эту угрозу нынче же в исполнение, прошептал громко, не осознавая уже, что делает: «Задавлю, суки, на х…! Задавлю, вашу мать!»

Первыми испугались ноги, у тех, кто сидел за столом, они задрожали и зашлепали затем по полу, будто кому-то зааплодировали. Сигаретки поломались среди пальцев. В графинах запузырилась вода. Члены комиссии захихикали глупо и принялись хлопать друг друга по плечам и по спинам воодушевленно. Одна из двух женщин — членов комиссии обмочилась обильно — заметно. Вторая съехала со стула под стол, порвала толстые трусы при этом об острую заусеницу на деревянном сиденье, и там, под столом уже, начала громко кричать, что она ни в чем на данный момент, собственно, не виноватая и что это он сам к ней сегодня пришел — без приглашения какого-либо и без всякого принуждения…

Чушки на хряка напали, били его копытцами, визжащего, медленного, тяжелого, красноглазого, зеленозубого, грязного, жалкого, драли его уши, заглатывая их в рот целиком, чушки пинали его пятаками в бока, пукали ему в ноздри гадко, нечисто, куры клевали собак, рассвирепевшие, бесстрашные, накачанные волей и радостью; коты гонялись в небе за парящими соколами и орлами, звезды плевались на землю расплавленными осколками, солнце пинало луну, обжигаясь о ее холод… Тот, у которого дача под Владимиром, председатель приемной комиссии, увидел все это тотчас же после того, как Кудасов пробормотал свои нехорошие слова; председатель не хихикал, как все остальные, и не бил товарищей по плечам бодренько и вдохновенно, он хохотал — яростно и тоскливо, с напором и нажимом, подтягивая легкие к горлу, вот-вот уже пытаясь выдавить их из себя вместе с желчью и ужасом.

«Простите, извините, — сказал он, кашлял теперь уже грустно и печально, отсмеявшись, отрыгавшись, бордовый, обрызганный жирной влагой, в промокшей одежде, вонючей. — Строжайше и нижайше, — сказал, — прошу, простите и извините, непочтительны были-с, исправимся. Наказывайте, как пожелаете, все стерпим-с, и безропотно-с, ха-ха-ха, хи-хи-хи. Ошиблись, перепутали-с… Вы приняты, конечно, разумеется, безусловно. Больше экзаменов сдавать не надо. Никаких и никогда… Извольте, извольте-с…»

Не верил увиденному, думал спит или пьяный кто-то всыпал какой-нибудь крепкий транквилизатор или буйный антидепрессант в компот ему в студенческой столовой, или подсунул сигаретку с планом, или он сошел с ума, что тоже принимается, или члены приемной комиссии его разыгрывают, особенно похожий на нестриженого хряка председатель комиссии, хохочет, плачет, опять хохочет, извольте-с, говорит, никаких экзаменов, мол, и никогда-с, конечно, говорит, безусловно, говорит, и разумеется…

Но оказалось, что ошибки не случилось. Он не спал, и опьянение его не дразнило, и таблеток и порошков он никаких не глотал, и сигаретки с травкой ему никто не подсовывал. Это так он всех своими словами напугал. Всего лишь. Словами и видом, выражением лица.

Когда из училища вышел, проверил. Укушу, сказал со значением продавщице мороженого в киоске, и та, заволновавшись улыбчиво, не мешкая, отдала ему тотчас же двадцать порций разных сортов бесплатно, кричала вслед, что всегда рада быть ему полезной и необходимой, любимой — совсем простая женщина, кстати, ленивая и нелюбопытная.

У милиционера потребовал документы, и тот предъявил, моргая безнадежно, закрывая лицо руками, словно подманивая избиение и убийство — себя самого, понятное дело.

Катался на такси по городу полдня, ел бананы, пил пиво, лапал каких-то девчонок, подсаженных у трех вокзалов, таксист лукаво поглядывал на него и с готовностью приговаривал: «В любой день, в любой час, в любую минуту, в любое мгновение!»

…Соседи по дому теперь закупали ему продукты на неделю. Начальник ДЭЗа звонил каждый день, интересовался, не надо ли чего. Участковый пел ему колыбельные под окном поздними вечерами. Местные красавицы записывались к нему в очередь на ночевку. Он выбирал…

Его боялись. Люди его боялись. Правда, не все, но большинство… Он имел Дар. Он внушал страх. Недоделанный, недостроенный, необработанный, недовинченный, непротянутый, кривой, перекрученный, шаткий-валкий, без центра тяжести, подтухший, липкий Кудасов получил от Создателя Дар. За какие заслуги, во имя каких целей? Почему?

Изменился за несколько лет. Ноги, руки выпрямились, голова приемлемую форму приобрела, лоб подрос, затылок увеличился, лицо отвердело, вялое, безвольно болтающееся до того. Уверенность в движения влилась. Самоуважение в манерах проявилось.

Должностей не терпел — ответственности много. Но власти желал. Пусть не публичной. Пока. А потом придет время, возможно, он будет готов и к публичной. Мешали те, которые не боялись его. Их было немного, но некоторые из них принимали решения… В цирке один такой тоже был, но умер. Заместитель директора. Упал в люк на манеже, при непонятных обстоятельствах, разломал шейные позвонки. Перед смертью все шептал, несчастный, одно только слово: «Кудасов, Кудасов…» Все, кто были рядом, подумали тогда, что это он преемника своего таким образом обозначает, а не того, кто ему, возможно, умереть помог, возможно… Учился в училище легко. Оно и понятно. В цирк распределился тоже легко. И это понятно также без объяснений. Занимался административной работой. Иногда для развлечения работал под куполом воздушным гимнастом. Работал плохо, но с удовольствием. Никто не смел отказать… До директорского поста добираться не хотел. Метил в местечко повыше — но со временем.

За двадцать лет обобрал цирк, как мог. Правил единолично — хотя занимал должность всего лишь старшего администратора. Все министры культуры боялись его, и все прокуроры, которые не однажды пытались проверить работу цирка, — боялись. Некоторые люди из администрации президента не боялись. И они мешали ему. Ублюдки. Говнюки. Пидорасы…

Женщин имел много, но ни одной из них нипочем и нисколько не нравился, все обыкновенно боялись его. А он хотел нравиться, между прочим. Это так. Вот такой монстр, а ведь тоже хотел нравиться. Не нравился. Никому. Ни женщинам, ни мужчинам. Барышень тошнило после отбытого с нелюбимым любовником секса. Но страх тем не менее их привлекал — женщин. Они приходили к нему бояться. Соперничали, дрались, двое, самые истеричные и экзальтированные, покончили с собой — бросились поутру в клетки со львами… Страшная история… Бесился, рыдал, бил зеркала… Ему уже больше сорока, а он так все еще по-прежнему никому и не нужен… Страшная история вот уж действительно…

Домá в России, домá за границей, автомобили, яхта — чушь, говно; радость только при покупке, а затем тягость. Зачем? Какая цель? Комфортное существование? Ему комфортней было гораздо в однокомнатной квартирке в районе Ленино-Дачное.

С рисованием не сложилось. Не знал как и не знал что. Пробовал брать уроки. Преподаватели боялись его и поэтому правды не говорили. Но один не испугался — редкость — швед, очень модный и очень популярный в Европе, он заявил безысходно: «Ты — пустой! Бросай это дело к богу! Займись лучше чем-нибудь другим — простым и спокойным!»

Стихи завязывались не раз. В детстве тоже. Гением себя ощущал, когда что-то получалось, Властелином Мира. Это каждый ощущает, кто создает другие миры. И в юности сколачивал слова. Не часто, но с настроением — будто парáми самого дерзкого наркотика в те мгновения дышал.

Это самое лучшее, что собрал в своей голове, остальные строки, и те, которые до, и те, которые после, напоминали раннего Пушкина, то есть выросли из графомании — хотя и без радости, но с упорством, с дурной и бесцеремонной настырностью…

Нью-йоркский поэт Лютаев, владелец всяких американских премий, пишущий по-русски и по-английски, плакал, когда читал его строки про море и про возбуждение, но потом сказал: «Такие стишки каждый мудак написать может. Но только однажды. А поэзия — это профессия, это состояние духа, это кровь… За сорок два года только эти стишки ты сделал, а остальное все в стиле „муха села на варенье“. Ты обычный. Ты такой же, как и все. Забудь… Давай я лучше напишу тебе рекомендательное письмо в президентский гольф-клуб…»

Обиделся на Лютаева, который его не боялся. Гневаясь и негодуя, ворвался в непрерывное сочинительство. Все бросил, только писал, писал, писал… Утомился. Тяжко. До тошноты, до головокружения тяжко, бесит, калечит изнутри… Муха села на варенье. Ревел. Рвал пальцы зубами — до мяса, в лохмотья…

Всех напугает, мать их, сук, станет главным, на хер, в этой стране! Станет, станет, обязательно станет, с его-то гением, с его-то Даром!.. Но для чего? Чтобы извести этот пакостный, этот сраный народишко, бездарный, сонный, равнодушный, мелкодушный, боящийся жить и боящийся умереть, ненадежный, слабосильный, медлительный, слезливый, презирающий всех и вся, мнящий себя Богонародом, но не подозревающий даже на самом-то деле, а что же это такое?! Покомандовать всласть этими смехотворными писателишками, поэтишками, художнишками, композиторишками — муравьишками по сравнению с ним, блошками, вошками?! Или еще для чего-то? А для чего?..

…Отнял себя с неохотой, облизывая губы, съедая пот, улавливая жажду, с мукой, со смятением, не позволяя себе еще расслабиться, рано, выдыхал горячий воздух из губ, которые трубочкой, облизывал их и выдыхал через них, в глазах — неподвижность, отсутствие желания, отдых, времени сейчас у него больше вечности, можно столетия еще ничего не делать, отнял себя с сожалением — клейкий сок на ногах шевелился — от маленькой львицы, особенно вертлявой сейчас, игривой, дурашливой.

Отступил, воздух на вкус пробуя, отъедая от него толстые кусочки, наслаждаясь, одобряя, требуя добавки, повторения. Смеялся слабенько, сам того не замечая — львица упала у его ног, вылизывала бархат брюшка сосредоточенно.

Звери в клетках гудели, успокаиваясь; укладывались спать, урча укоризненно, но без непримиримости уже и без неудовольствия, без ожидания — не бесились больше от похоти и вожделения, слабли, покорялись течению жизни.

Львица первая пистолет увидела. И он ей сразу же не понравился. Смотрела только на него, верхнюю губу вверх задирая, молча пока; поднялась на ноги бесшумно, из разнеженной, расслабленной, смятой, невесомой в литую, дюжую, крепкую превратилась, будто кто-то надул ее, как резиновую игрушку.

— Руки за голову, натуралист хренов! — сказал, перебираясь через порог, нес пистолет впереди себя, держал, как учили, двумя руками, без излишнего усилия. — И не орать, на х…! Гаркнешь что-нибудь, член отшибу. И шепни своей Джульетте, чтобы не рыпалась…

Кудасов закрыл ягодицы руками и покраснел, я видел его профиль, лопатки задергались, как маленькие крылья, он растерялся, Кудасов, и не понимал сейчас, что происходит. Он совсем недавно еще так абсолютно себя чувствовал. Только боги могут дарить себе такие ощущения. И вот пожалуйста — что-то случилось… Он недостойно выглядит, он голый, и он еще потный, взъерошенный, невнятный, выкачанный, опустошенный. Перед посторонними людьми нельзя ни в коем случае показываться в таком виде…

Я знал, о чем думает сейчас Кудасов, я чувствовал его. Он думает о не опасном. И это хорошо…

— Ты хочешь попробовать? — спросил меня Кудасов. Он не оборачивался. Грел затылок обеими ладошками. Ветер щипал мягкие волоски у него под мышками. — Я могу устроить. Это несложно. И бесплатно… Я только прикажу, и ты будешь полностью удовлетворен… С женщиной скучно. С мужчиной тем более… А вот со зверушками необычно. И ново, и непонятно, и опасно, и интересно, и странно… Ты не боишься меня?

Боюсь, хотел ответить я. И это было бы правдой. Страх купался — и нахально, грубо — во всем моем теле. Кудасов еще не угрожал мне, не строил еще строгих гримас, но я уже боялся его; как только я переступил порог помещения, где он находился, я тотчас же начал бояться его, Кудасова. Это правда, правда. Я не ожидал подобного от себя. Я был разочарован собой. Я был напуган собой. Я был напуган не только Кудасовым, но и искренне самим собой…

Отступить на шаг, закрыть за собой дверь и бежать отсюда к чертовой матери, по темным коридорам, на свет и на запах свежего воздуха, вон, вон, в реальность, к людям, в ясное уютное московское утро, или в неясное, но все равно уютное московское утро.

Значит, я совсем простой и обычный, значит, я обыкновенный и заурядный, не избранный, не отмеченный, если я так сильно боюсь Кудасова. Я же знаю, что его боятся только ординарные люди, люди без воображения и любопытства, люди, подчиняющиеся привычкам и устоявшимся традициям. Люди, которые не желают беспокойства и не хотят перемен. Люди, которые не знают, что такое смерть, и не догадываются о том, что же такое жизнь… Я так же несчастен и мелок. Так же нечистоплотен и непредсказуем. Так же некрасив и беспомощен…

Еще недавно, еще какие-то минуты, мгновения назад я искал и находил в себе Героя и Гения — я ведь уже бил страх, и я ведь уже по праву сильного прощал негодяев, так что же мне еще нужно?! — и вот сейчас оказывается, что в действительности-то за Героя и Гения я всегда принимал Труса и Мудака, всего лишь…

Нет, я не позволю, не разрешу, я порву себя, я разгрызу себя, я убью себя, но в мелкого, слабого, тихого, обыкновенного больше не обернусь — никогда.

Я не хочу быть несчастным, как все простые и малозначительные люди. Я не хочу тереться безвольно в тесноте обстоятельств, как все обыкновенные и заурядные люди. Я не хочу ныть и жаловаться потом и сейчас, как все непроснувшиеся, как все ординарные люди, которые не понимают, что живут, которые только думают, что они думают, а на самом деле всего лишь что-то вспоминают или что-то повторяют. Не хочу спать без сна и ожидать беду. Не хочу плакать от слабости и бессилия — всегда не вовремя и всегда неловко. Не хочу не уважать себя, и не верить себе, и не рассчитывать на себя, и не располагать собой, как все, которые не знают и не узнают никогда, что они есть именно они, а не кто-то другой, а не какие-нибудь другие. Не хочу сожалеть о пустых днях, о пустых годах, страдать от бесполезности, ненужности (страх все опустошает вокруг, рушит, уничтожает, это его задача, это его Путь), от невостребованности — людьми, самим собой, жизнью, счастьем, то есть гармонией, то есть той самой целью, ради достижения и постижения которой бегу, падаю, опять бегу, дышу, обороняюсь, нападаю, теряю, нахожу, теряю, нахожу, думаю о смерти, принимаю решение умереть, но не умираю, потому что не должен пока, рано, не взял еще, не отдал еще, не сочинил, не построил, не защитил… Сотворю Абсолютную Живопись, ту, которой до сих пор не было, ту, которую никому, никогда и ни при каких условиях больше не задумать и ни за что и нипочем и при любых обстоятельствах больше не воспроизвести — вот что должен…

— Ты хочешь попробовать? — спросил я у Кудасова, пережевывал дрожь в голосе и выплевывал ее затем незаметно, посмеивался как после удачной мысли или безупречного действия. — Я могу устроить. Это несложно. И бесплатно… Я только… нажму, и ты будешь полностью удовлетворен. С женщиной замечательно, конечно, но буднично и обыкновенно — привычно. Мужчины и дети не возбуждают совсем. А вот со свинцово-стальными пулями необычно. И ново, и непонятно, и опасно, и интересно, и странно… Ты не боишься меня?

— Ты остроумный… И ты не боишься меня. Вот сейчас не боишься, а еще минуту назад боялся. Я чувствовал. Но что-то за эту минуту произошло. И ты перестал меня бояться. Я не знаю, что произошло, но я хотел бы знать… Правда. Очень. — И щека его, и ухо его, я видел пока все еще профиль Кудасова, побледнели, а ягодицы запульсировали багрово-фиолетово, как будто их долго били до того, безжалостно и беспощадно; по спине, по ногам поползли червячки вен, булькали, хлюпали. — Знание не всегда — скорбь. Знание — чаще радость и удовольствие, смысл, движитель, средство для подзарядки наших внутренних аккумуляторов. Жизнь — говно, но прожить ее надо. Наверное… И самое главное, чтобы не было потом, в конце, мучительно больно за бесцельно просранные годы… Ты меня слышишь? Ты меня понимаешь?.. Тебе такие мысли знакомы?.. Знакомы. Я слышу это в твоем голосе. Я чувствую это в биении твоего сердца. Ты много думаешь и о многом. Ты страдаешь и иногда, нет, часто, получаешь от такого своего страдания удовольствие. Ты хочешь победить жизнь, и ты хочешь полюбить смерть… И ты, между прочим, это уже делаешь. Да, да, делаешь, и удачно, и успешно, я вижу, я ощущаю… Я вижу, я ощущаю… У меня же ведь Дар. Но ты, мне кажется, уже знаешь о том, что у меня имеется Дар. Откуда? Тебе кто-то рассказал обо мне? Но кто? Никто даже и понятием не обладает о наличии у меня какого-то там Дара. Никого это не интересует. Никто не видит талантливых людей. Никто не хочет видеть талантливых людей. Все ненавидят талантливых людей — тайно или явно. Это действительно очень и очень обидно — осознавать, что рядом с тобой, простым и обыкновенным, живут талантливые люди… Я вижу талантливых людей. Ты за минуту расправился со своим страхом, и ты совершенно непонятным для меня образом догадался о моем Даре. Ты талантливый человек. У тебя тоже имеется Дар… Мы равные. Мы похожие… Ты хочешь убить равного? Ты только нашел его и тотчас же хочешь убить?.. Глупо. И просто неправильно… Ты соскучился по нормальному, естественному, ненаигранному, непритворному разговору, открытому и откровенному? Ведь так? Так, я знаю… Я тоже соскучился… У меня, правда, есть один человек, с которым я могу поговорить или помолчать. Он тоже равный, но с ним в последнее время становится скучно. Он не изменяется. Он не совершенствуется… Ох, ох… Ах, ах… Как мне грустно… Ты соскучился по быстрым, решительным, образованным и точно так, как ты хочешь, на все вокруг реагирующим людям? Я тоже… Судьба недаром свела нас с тобой — сегодня. Господь не зловреден и не злонамерен, и он ничего не делает просто так.

— Это не Господь, это я свел нас с тобой — сегодня. И я действительно не зловреден и не злонамерен и ничего не делаю просто так. Я не хочу тебя убивать, пока я хочу только узнать, где ты прячешь девочку. Мне нужна только девочка. Маленькая девочка. Девонька. Ребеночек. Дитятко… Да и, кстати, ты мне не равный, мать твою! Ты грязь под моими ногтями, мать твою! — Пистолет сам по себе, без моей помощи, я даже сопротивлялся, метился Кудасову проверенно и уверенно в середину лба, я пробовал сместить пистолет в сторону, или вверх, или вниз — не получалось. Я посмотрел на себя в поисках помощи, или сочувствия, или сострадания, но не нашел у себя по отношению к себе ни первого, ни второго, ни третьего. Я требователен был сейчас к себе и жесток, садистски жесток, изуверски жесток — и мне это отчаянно нравилось. — Свинцово-стальная пуля — строгая, неприступная, и разнузданная, и бесстыдная одновременно, добропорядочная и развратная, красивая и уродливая; она возбуждает и уничтожает. Она самая лучшая любовница в мире. Никакая женщина, никакой мужчина, никакая зверушка, львица, волчица, рыбка, лягушка с ней никогда не сравнится. Она непредсказуема, она противоречива… Она неподражаема. Если она полюбит тебя, то до смерти… Знаешь, что она делает, когда влюбляется? Она влетает, хохоча и напевая, тебе в рот, мудаку, и начинает ласкать изнутри твой гребаный череп. Она безумствует, она рвется к оргазму, она кромсает с содроганием и восторгом твой мозг. Ты еще жив какое-то время, и ты наслаждаешься… Кусок черепа на затылке откалывается наконец, и она вылетает на волю — просветленная, хоть и помятая, но удовлетворенная… У меня их целых восемь штук с собой, и все они тебя уже безудержно любят… Скажи мне, где девочка, и я тотчас же заставлю их тебя разлюбить. Обещаю…

— Не равный. Это правда… Так скучно… Но умный и талантливый. Но не равный. Не ценит игры. Отрицает новаторство… Так скучно. — Стекли руки с затылка, скатились медленно к бедрам, кожа выдавливала пот толстыми каплями, Кудасов повернулся ко мне, туго, увесисто, смотрел на меня исподлобья с тихой усмешкой в глазах, кривил губы причудливо из-под носа, словно разминал их для игры на трубе или на саксофоне, член, не успокоенный до сих пор, мокрый, облепленный звериными волосками, угрожал готовностью недвусмысленно — мне, сонной львице под собой, кому-то другому. — Я разочарован. Я думал, ты искатель приключений. Артист. Художник. Поэт. А ты всего лишь навсего обыкновенный наемник. Тебя купили. Тебе приказали. У тебя есть обязательства, и у тебя есть конкретная задача. И ты делаешь это все ради чего-то… Скучно… Весь кайф-то именно в том, чтобы делать нечто не ради чего-то, чего-то серьезного, важного, судьбоносного, а просто так, ради возбуждения, ради испытания удачи… Я полагал, что ты все решаешь сам. Я надеялся, что ты пришел ко мне по собственной воле… — Кудасов отпустил глаза, и они зажили тотчас же самостоятельно, кружились, прыгали, бились о глазницы, мягко, нежно, небольно, играя, забавляясь, плескались слезами. — Я вижу твою жизнь. Но очень мутно. Неконтрастно. Многое закрыто для меня… Твой двоюродный брат бьет тебя лыжной палкой, вижу, кажется в туалете, кажется в ванной, ты вырываешься, орешь, а он сдирает с тебя штаны, ворчит что-то, хрипит, трется о твои ягодицы своим голым, неправдоподобно длинным и толстым членом. Тебя рвет…

Не двоюродный брат, а двоюродный дядька, и не в ванной или туалете, а в сарае на даче. От него, от дядьки-хренатьки, несло водкой и какашками, он плакал от наплыва похоти, мастурбировал сзади меня шумно, будто тер по дереву наждачной бумагой. Как ты это увидел, сука?! Негодование било под горло. Указательный палец скакал ненадежно на спусковом крючке. Убью, на х…! Убью!..

— Вот вижу, как старшеклассники волокут тебя в туалет, ты даже не сопротивляешься, понимаешь, что бесполезно, в туалете они бьют тебя и шарят по твоим карманам, дышат зловонными слюнявыми ртами тебе в лицо. Ты мочишься и испражняешься в штаны от страха.

Палец месит спусковой крючок уже серьезно. Рука начинает краснеть, волоски на ней поднимаются, вытягиваются, звенят от напряжения. Еще немного — и я раздавлю рукоятку пистолета. Ствол смотрит теперь ровно в сердце Кудасову…

Стон мой восходит от живота. Горло раздувается — невозможно дышать. Ты труп, сука, ты труп!.. Не старшеклассники, а старшеклассницы. И не ради того, чтобы вытряхнуть из меня какие-то деньги, а ради того, чтобы просто хоть чем-то развлечься. Портвейн на девчонок влияет строже, чем на мальчишек. И я действительно мочусь в штаны. И не только мочусь…

Пустота ствола дышит то в сердце Кудасову, то в голову, в лоб, в оба глаза по очереди, в рот, то следует за кадыком, невольно, но нервно, то опускается к промежности, к коленям, дышит, дышит, задыхается, так же как и я, бесшумно, задавленно, протестующе, но воспитанно пока, но деликатно пока… Пальцы сплющиваются о рукоятку пистолета, лопается кожа, высовывается кровь, с охотой, но и с осторожностью, не обильно, ради приличия только — пока; указательный палец обнял спусковой крючок, греет его, душит его, толкает его — назад, раздутый, воспаленный, синий — больной от возбуждения и нерешительности. «Ты труп, сука! Ты труп, труп!» — шепчу я, съедаю пот с верхней губы, тру веки друг о друга то и дело, глаза щиплет, в них ураган словно густо задул, с песком, грязью и еще с чем-то мерзким, отвратительным и ядовитым… Вот сейчас, вот сейчас, вот сейчас… Пуля оторвет ему его вонючий член, или выдерет кадык, или расколотит череп на множество скользких, дымящихся, окровавленных кусков…

Пистолет падает вместе с рукой. Рука вздрагивает еще несколько раз. Кто-то другой внутри меня ей сигнал подал — знакомый мне, но не любимый мной. Я заматерился, выплевывая горькую слюну. Яростно, обжигаясь сам о себя, заколотил кулаками по коленям, по бедрам, полоскал лицо в теплом воздухе, веками хлопал звучно, как четырьмя жестянками, убивал зубами нижнюю губу, как приговоренную к смерти. Убийство — это же ведь на самом деле необыкновенно простая штука. Убивать легко — тем более тому, кто с инстинктом убийцы родился, и не с примитивным инстинктом, таким, как у всех, а с гипертрофированным инстинктом, довлеющим, доминирующим — я знаю, что это так, я чувствую, что это так, с довлеющим, доминирующим…

Кудасов все видел.

Он понял, что.

Ему это не свойственно.

Или было когда-то.

Он сам пуглив, но убить бы сейчас смог, хотя это дело сильных, тех, кто пугливость свою умеет давить — если не окончательно, то на время. Он сильнее меня, наверное…

Кудасов понял отчего. От несовершенства. Я мало работаю. Над судьбой, то есть над созданием обстоятельств, то есть над своей силой. Много сомнений. А значит, все еще по-прежнему много страха… Нет, нет, все херня, мало страха, и только на самом дне меня, глубоко и засекреченно! Тогда почему же я так и не выстрелил, мою мать, придурок, не требуемый самим собой же, некондиционный, но с умыслом неотбракованный (кем-то, чем-то), один из табуна?!

Кудасов поскреб воздух пальцами и сказал что-то короткое, громко, как выхаркнул непрожеванный кусок мяса, застрявший в горле, или прорычал нечто не по-русски, не по-человечески, пнул львицу мыском после…

Львица заширкала по полу когтями, поднимаясь, собираясь в прыжок, скорчила морду нелепую, вроде как грозную, взбесившиеся глаза нарочито тараща, вспухла, как надулась. Отняла себя от пола и вверх-вперед себя направила — в меня, на меня, и все быстро-быстро так случилось, что я не сумел даже с обстановкой освоиться, пистолет так и остался висеть на указательном пальце моей правой руки.

Я на ступню успел отступить, только-то и всего. Ни бежать ни стрелять. Рука вспомнила о пистолете не вовремя, опоздала. Я увернулся машинально и избежал потому столкновения с мордой львицы, уже заслюнявленной и закипевшей. Она толкнула меня лапами в грудь, в плечо. Платяной шкаф, набитый вещами до отказа, упал на меня — так я понял…

Падая, потерял глаза, они взлетели к потолку, все основательно осмотрели и потом снова вернулись на место — как на веревочках, точнее, как на резиночках.

Кудасов, как в масле выкупанный, потом измазанный, отражающий свет всеми частями тела, смотрел какие-то мгновения, невеликие, с любовью вслед поспешившей ко мне навстречу маленькой львице и после без промедления уже побежал к двери, смеялся, будто икал, когда бежал.

От маленькой львицы воняло — зло — свалянной мокрой шерстью, мочевиной, тухлым дыханием, прокисшим дерьмом и славно духами, не воняло, благоухало, пахло, кажется, «Ангелом» Тьерри Мюглера… Страх сам испугался и застыл где-то в середине меня. Не на дне уже, со дна поднялся, но до сознания не добрался… Я все понимал и в состоянии был принимать решения. Не дергался, не суетился, не паниковал, не отдавался безвольно и бессильно постороннему воздействию, набору обстоятельств, увлекающему маняще течению, сопротивлялся, дрался и, более того, знал сейчас, как сопротивляться и каким образом драться…

Вмял львице большой палец левой руки в глаз. Когти ее драли мой пиджак, до тела доставали хоть и ощутимо, но пока не больно… Глаз катался под моим пальцем, гуттаперчевый, не лопался, не плющился. Львица орала, зубами грохоча возле моего лица… Жалко мне ее. Без вины виноватая, использованная и выброшенная, обыкновенная несчастная женщина — только звериная, доверчивая, доброжелательная, податливая, без особого труда приручаемая, бедная, бедная…

Но моя жизнь со мной еще дружит. И может быть, даже любит меня. Так же, как и я ее — наверное… Надо будет после подумать… И правда, а стоит ли любить жизнь? Может быть, следует просто идти по Дороге? Надо будет подумать… Я хочу еще жить, то есть думать, смотреть, разрушать, творить, двигаться, изменяться и идти по Дороге, то есть поступать так, как должен (а это удовольствие! и какое!), и поэтому, как бы мне ни было жалко маленькую львицу, но я должен был нынче причинить ей несовместимый с ее здоровьем, благополучием, а возможно, что даже и жизнью, вред.

Я выстрелил ей под ребра, туда, где сердце, три раза, рука подчинялась на сей раз беспрекословно и с энтузиазмом. Львицу тряхнуло грубо и бесцеремонно три раза вслед за выстрелами, закорчило и погнуло потом. Она елозила на мне еще несколько секунд, удивленно и беспомощно глядя левым, не продавленным глазом в глаза мои, в оба, то в один, то в другой по очереди, не понимая, что происходит, спрашивая, и затихла затем, так ни о чем, судя по всему, и не догадавшаяся, умирая…

Увидел последнюю картинку ее сознания, кажется — заросший рыжими волосами Кудасов обнюхивает что-то ожесточенно у нее под хвостом…

Нет света почти, контрольные лампочки, как ночники, в коридоре, едва вижу свою тень, забыл о фонаре — потерял? подарил невидимому встречному? сознательно усложнял себе задачу? — отчего-то; спешил, но вокруг себя заметил свечение и потому понимал и видел, куда шел, я светился легко и неровно, как недобросовестно покрытый фосфором; здесь, в цирке, много неясностей, странностей, не чудес, но чего-то такого, что стимулирует воображение, например запахов, шумов, утаенных помещений, незнакомых предметов, неожиданных вспышек, то там, то там, то там, как бенгальские огни кто-то зажигает и гасит через мгновения, не исключено, что измазался где-то фосфором и вправду — или это я сам светился от нарождающейся святости или от пребывающей силы, — я меняюсь все быстрее и быстрее, я это чувствую.

Найду и убью, или ущипну за задницу, или оттаскаю за член, или прищемлю нос, выверну его из лица, как выворачивают лампочку из патрона, или настучу щелбанов, или сделаю саечку — накажу, одним словом, сурово и назидательно, чтобы неповадно было повторять подобное ни в этой жизни, ни в другой, ни на этом свете, ни на том. Это последний мой бой на Земле, битва,драка, и я должен провести их, его, ее со всей возможной для меня тщательностью и безупречностью — всякий час жизни, вполне вероятно, заключительный, завершающий, а значит, самый важный, решающий, действия, совершенные в этот час, и их качество дадут мне силы, когда наступит неотвратимое, достойно умереть…

Он не закончит игру, не уйдет; если спрячется, то не укромно, а почти открыто, то ноготок покажет, то волосок, возбуждается от своего Дара, здоровеет от людского страха, заталкивает в себя энергию, поет про себя, а случается, что и вслух, что он может ВСЕ в этом мире, и никто ему не враг поэтому, и никто ему не друг поэтому, все может, все, все, все; точные и тонкие поединки любит, но только тогда, когда у него имеется преимущество — вот сейчас, сегодня у него как раз преимущество, это его земля, и он увидел еще, что я на какое-то время все-таки, пусть даже на короткое, испугался его.

Все равно, куда теперь иду, доберусь до него обязательно, рано или поздно, лучше рано. Я собран, организован и чувствую себя всего — подобное редко случается, но в нынешнюю ночь все чаще и чаще; мне кажется, что я начинаю узнавать что-то такое, что поможет мне когда-нибудь, лучше раньше, обрести настоящую жизнь и настоящее бессмертие.

В мутных зеркалах, в пыльных стеклах дверей и пожарных ниш цеплял свое отражение, не узнавал себя, я вырос, я сделался краше, я улыбался… Касался головой потолка, а плечами стен. Смеялся. Только выдохом мог разрушить все здание. И похоронить в нем Кудасова. Но я вынужден сначала определить, где он спрятал, сучий пидор, Настину дочку… Шепчут женские голоса что-то о взаимности, спокойствии и удобстве. Мне эти звуки только кажутся или коридоры цирка в данный час действительно заполнены призраками? Плачут мужские голоса о стабильности, перспективе и отсутствии перемен, о сне, как о самом счастливом занятии, об отдыхе на берегу речки под сосенкой или под березкой, о теплой женщине и теплом обеде. Неужели так плохо здесь было? Призраки не жалуют свою прошедшую жизнь… Артист, мне всегда казалось, должен быть одержимым, артист должен быть безумным, языки пламени, видимые, должны то и дело вырываться у него из глаз, из ноздрей, изо рта… Я пока что не слышу шепота восторга и удовлетворения. Никто или ничто не рассказывает мне о том, что миссию свою они или он выполнили, выполнил до конца, о том, что свое предназначение полностью реализовали, реализовал, и о том, что удовольствие от жизни они, он получили, получил неземное и божественное… Мне страшно… Всем людям почему-то так хочется жить совсем другой жизнью… Не всем. Мне не хочется…

Я стучался во все двери, заходил в открытые, звал Кудасова, чаще ласково, реже злобно и оскорбительно. Поднимался по лестницам, опускался, поднимался, катался на перилах, считал ступени, следил за дыханием, улыбался, улыбался… Не останавливался.

Самое простое и верное решение поиска пришло ко мне последним. Я уже испробовал сложные пути и теперь повернулся к самым банальным и примитивным, то есть к тем, которые приходят к тебе первыми, но ты их тем не менее отбрасываешь, считая, и чаще всего правильно, что заявившее о себе первым решение всегда ошибочно… Но не так случилось сегодня… Когда вышел вслед, через какое-то время, конечно, и не короткое, вслед за Кудасовым в коридор, оставив за спиной отданную в жертву, еще недавно такую счастливую, влюбленную, собирающую удовольствие львицу, увидел арену, на мгновения, мелькнула картинка перед глазами и пропала, освещенную бело в самой середине, черную по краям, и кого-то, вверх руки воздевшего в луче запыленного света… Не поверил себе — слишком доступно, настоящее не бывает доступным; точные и оптимальные, единственно необходимые знания, выводы, открытия, решения добываются с трудом, с боем, с потом, со страданиями, с лишениями, и они никогда не просты, не обыкновенны, не избиты, не затасканы… Кудасов уготовит мне некие испытания в сложном, причудливом чреве цирка, озадачит меня загадками, станет провоцировать меня на неадекватные реакции, попытается вынудить меня опять испугаться его, думал я. Ошибался. Кудасов оказался грубее, жестче и злее, и потому, наверное, умнее… Игры — это для тех, кто жаждет самоутверждения, потому что сомневается… Или рассчитывает на развлечение, потому что скучно… Скучно всем и когда бы то ни было. Таким родился мир. Не скучно, если ты всегда жив, всегда… А если иначе, то предчувствуешь (смерть) и тебе оттого на самом деле, глубоко, в самой тайной части тебя, все равно, ты ко всему равнодушен, тебя ничто и ни к чему не побуждает и не вынуждает, все неважно… Самоутверждение, развлечение — два способа скрыться — из многих бессчетных других, спрятаться и полагать, что все, что за пределами твоего укрытия, к тебе не относится, там умирают, там страдают, а к тебе это не придет никогда, ты исключение, такое случается, наверное, такое должно случаться… Кудасов что-то знает о жизни и потому видит, что никуда не деться. Зачем длинная и пустая игра, когда в общем-то ВСЕ РАВНО? Легко устать, забыться, заснуть и проиграть потому. Лучше все сделать скорее, и эффективней, и эффектней, и точнее.

Окунулся, плыву, темнота гладит щеки, пальцы, она густая и теплая, нежная, как мех, ворсинки забираются в нос, хочется чихать и смеяться, я смеюсь, я уверен в непредсказуемости мира и в его вечности. Подо мной арена, черная по краям, в середине ее круг света. Свет жжет арену и человека, который стоит посередине круга, воздев руки к небу, к потолку цирка или обыкновенно вверх, смотрит в мою сторону, словно знает, где я, и улыбается, по-прежнему голый…

— Когда вытягиваю руки вверх, я себя чувствую. — Кудасов не снимал с лица улыбку, тянул кончики губ все так же к вискам, как и в тот миг, когда я увидел его, мышцы вздрагивали то там, то здесь, то тут, как у лошади в зной под мухами, член, не полно накачанный, тревожился на сквозняке. — Не идентифицировал себя с собой лет до десяти. Вроде был, а вроде и не был. Осознание себя не каждому удается. До конца жизни многие, большинство спят, срут, трахаются неприятно, так и не понимая почему, для чего и что понуждает, кто… Так и я спал… Долго. Как и все… Даже если и спешил, то по инерции, без необходимости и без удовольствия. Не знал, что такое удовольствие и зачем. Никто не объяснил, не показал, не подарил… Сам дознался. И не просто, а даже классифицировал его. Удовольствие от вкуса, от цвета, от девочки, от мальчика, от идеи, от нового, от безупречности — хорошо, удовольствие от осознания себя, от понимания того, что ты что-то можешь и от контроля над собой, — все… Пробовал, не удавалось. Пробовал. Не удавалось. Пробовал, мать мою, бля! Не удавалось, на х…! Ни осознания, ни понимания, ни контроля! Так слаб, так слаб… Убивал себя. Но понарошку — чтобы пожалеть потом себя же… Что дает ощущение не зря потраченного времени и ощущение величия, что не менее важно? Сотворение тобой того, чего еще не было. Не любовь, не добро, не внутренняя гармония и даже не цель, а именно сотворение тобой того, чего в этом мире еще не было, в твоем мире…

Ты труп, пришептывал, без ярости теперь и даже с сочувствием и без ненависти, это уж наверняка; ненависть всегда слабость, я добился понимания этого от себя — недавно, сострадание и доброжелательность к противнику — вот это настоящее; я убиваю кого-то или я просто, допустим, что-то делаю кому-то скверное, вовсе не потому, что не люблю этого кого-то или ненавижу, а всего лишь потому, что должен подобное сделать, обязан, вынужден, не имею права не действовать, такой мой поступок принесет пользу, он окажется правильным, востребуемым, ты труп, ты труп, ты труп… Теперь решусь. Рука, без сомнения, послушается. Она уже дрожит от нетерпения. Еще несколько метров. Совсем немного ступеней.

— Дети? Они же тоже умрут. Мне страшно производить их на свет. Пусть кто-то другой берет на себя эту ответственность. Я жесток. Но не до такой же степени, в конце концов. Мне их жалко. Мне их жалко. Мне их жалко. Как и себя… — Поднятые руки побелели и высохли, вены, жилки, сухожилия отвердели, вспучили кожу, пальцы, ладони меловые, совсем как гипс, может быть, умерли. — Влиять на мир, изменять его — также мудрое и божественное занятие… То-то и так-то было сегодня, и вчера, и позавчера, и сто лет назад, и двести, и всегда, а я сделаю по-другому, лучше… Могучее ощущение. Как такое осуществить?.. А у меня же ведь Дар! Я внушаю страх. Не всем, к сожалению, но многим и очень часто и, как правило, тем, кто решает… Размел цирк к е…й матери! Убрал всех. Видел, что тяготятся своим делом, мечтают о другой жизни и мужчины и женщины, смотрел на них всех и говорил с ними с отвращением, вялые, спят, ничего не желают… Набрал тех, в ком видел задор и движение… Нашел наслаждение и удовлетворение собой. Сделаю лучше… Изменять мир — значит тоже укрываться от неизбежного. Но укрываться таким образом — значит, во всяком случае, приносить вместе с тем и пользу — миру, себе, кому-то из людей, хотя бы одному… Когда энтузиазм прошел и пришла работа, выяснилось, что большинство из тех, кого я набрал, тоже на самом деле желают себе другой жизни…

Наступил на опилки, вот я уже рядом, ствол примеряю к промежности Кудасова, у руки нет возражений, и у пальца, и у плеча, и у глаза; скажи мне, где девочка, или ты действительно труп; молчу, только слушаю, говорить мне пока нечего, я не определяю повода; опилки принимают ноги с готовностью, уютно, ожидая, скромно, без звука; в какую сторону я ни отклонялся бы, Кудасов следит за мной глазами и зубами, торчащими меж губами, губы, натянутые вдоль десен, одеревенели, посинели, а руки, наверное, отваливаются уже вовсе.

— Не одержимы были, постны и притушены, приглушены, в глазах нелюбовь и безрадостность, говорят в свободное время о чем угодно, но только не о деле, мрачнеют, грустнеют, глупеют, когда вдруг вспоминают о деле. — Кудасов связал пальцы над головой, чтобы легче, наверное, удерживать их было наверху, локти сгибались то и дело, часто, связанные пальцы качались, как на ветру, и не тихом, но не падали тем не менее. — Кто-то из них короля в себе выращивал, кто-то ненаяву писал роман, другая рассказывала себе про любовь красавца-миллионера-интеллектуала с Восточного побережья, третий засматривался оцепенело на проезжающие черные бронированные автомашины с охраной, в воображении сидел внутри, говорил, важный, гордый, по всем телефонам одновременно, командовал. Все мудаки… Никто не понимал, что спички всегда лежат в кармане каждого из нас, надо только потрудиться достать их и зажечь…

Остановил себя там, где еще нет света, граница ясная, черное, белое, без теней, без полутонов, такой источник, высокие технологии, американское качество, а может быть и европейское, а может быть еще и советское, но качество, свет не рассеивается, идет плотный, насыщенный, дорической колонной, непривычно упитанным столбом; он, свет, будто от Бога исходит, можно задохнуться от восторга, оказавшись под ним, в нем, внутри него, я убежден, я бы задохнулся, но не насмерть, конечно, не позволил бы себе вот так просто; Кудасов не задыхается, но ему приятно, он чувствует себя там могущественным и на все способным; руки совсем истончились, я видел движение крови по их венам и артериям, кровь разного цвета, как и описывается в учебниках, темнее, светлее; изнутри колонны света не видно, мне казалось, того, кто стоит за ее границей, так оно и было, наверное, на самом деле, но Кудасов всякий раз поворачивал голову именно в ту сторону, где оказывался я, и сейчас вот он тоже смотрел точно на меня, несмотря на то что я и оставался по-прежнему в темноте, пусть, возможно, и непоправимо близко, хотя взгляд его, а я только недавно это заметил, минуту, меньше, нисколько на самом деле не сосредоточенный, не сконцентрированный, рассеянный, мутный, как у слепого.

— Не стоит бегать за призраками. Надо обыкновенно посмотреть в себя. Ты единственно реальный в этом мире. А значит, только ты и решаешь. Ненавижу тех, кто не знает, как реализоваться. Но не просто реализоваться, а правильно, то есть так, как следует по предназначению. Грезящие о другой жизни и ничего не предпринимающие для того, чтобы свою нынешнюю жизнь изменить, — сор. — Уголки губ Кудасова не падали, как приколотые булавками, невидимыми, поддерживали улыбку, но он злился, но он нервничал. — Они несчастны и бесполезны. Они вредны. Они бедны. Им ничего не интересно. Они ни во что не верят. Они не имеют стимулов. И не ищут их. Сонно принимают происходящее. Сомневаются. Рыдают, когда не так уж и плохо. Сомневаются. Умирают, когда есть еще миллионы возможностей… Но спички, вместе с тем, всегда лежат в их карманах. Требуется только догадаться об их существовании. Это трудно. Но тем не менее исполнимо… И ты это доказал. Ты догадался об их существовании. И даже попытался несколько раз осветить себе ими дорогу. Спички зажигались, но быстро затем затухали… Дело в том, что ты так все еще до конца и не поверил, что они у тебя есть и были всегда. Ты не веришь, и они гаснут. Ты не веришь, и они гаснут. Ты не веришь… Если бы верил, то никогда бы не остановился в том месте, где стоишь, например, сейчас. Это иррационально, это метафизично, называй как угодно, но это действительно так — если бы ты верил, ты бы никогда не наступил на то место на арене, на котором оказался сейчас…

Топнул ногой по опилкам как в сердцах, облачко пыли скакнуло вверх вбок, опилки обсыпались с неприметной мелкой кочки под ногой Кудасова, и вместо кочки появилась черная прямоугольная коробочка, пластмассовая или металлическая, я не видел, не различал, хотя и подался вперед, и щурился, и хмурился, любопытный и любознательный, и сопел носом прерывисто и отрывисто и иногда ртом, не понял значения последних слов Кудасова, не там стоишь, не туда идешь, веришь — не веришь, придурок он и есть придурок… Но не он придурок, как выяснилось, а я придурок, случилось…

Но это я уже сообразил только тогда, когда на бешеной скорости мчался вниз головой и кверху ногами под купол цирка — слюна сыпалась на арену, пистолет ее опередил…

На арене Кудасов спрятал петлю, завязанную на конце тонкого тросика лонжи, запорошил ее опилками, скрывая, утаивая, маскируя, ждал, когда я наступлю, когда моя нога или сразу две попадет, попадут в зону охвата, действия петли; вот что Кудасов, теперь ясно, имел в виду, когда заявлял о том, что, если бы я верил, я бы именно вот на этом самом месте сейчас не стоял, на котором еще мгновения тому назад все-таки стоял, и он прав, не стоял бы точно, если бы был Мастером (и неважно, в каком ремесле, в каком-нибудь), то есть если верил бы, то есть если не сомневался бы…

Под своей ногой Кудасов хоронил пульт управления, поднять-опустить, майна-вира — но до этого я потом только уже додумался, когда болтался, качался, подвешенный за две ноги, недалеко от сферического потолка, рядом с трапециями, колыхался рядом с какими-то веревочками, какими-то проволочками, какими-то тросиками, какими-то струнами; дуло с потолка, с купола в потную промежность; языком вылизывал холодный сквозняк, как пил… Сердце билось так, что каждый удар его — а удары наносились по грудной клетке часто, чаще только перед смертью — сотрясал меня и подбрасывал меня.

Так страшно!

Но я уже что-то сделал — то, чего еще не было в этом мире. Успел. Могу быть, собственно, теперь спокоен. Жаль, конечно, что рано. Но никто не в состоянии определить на самом деле, что такое рано, а что такое поздно. Я смирился. Но я вместе с тем также и должен бороться. Бесстрастно. Без эмоций. Просто совершая необходимые действия. Только и всего. Не так уж, признаться, и сложно. Сложно, как никогда и ни у кого…

Я боюсь, несмотря ни на что.

И я одновременно люблю свой страх…

Я люблю его, потому что владею им. Он моя собственность…

Я засмеялся.

Мой страх — моя собственность! Я его Хозяин! Я, мать вашу, и никто другой, мать вашу!..

Мне сверху видно все, ты так и знай. Кудасов знал. Поэтому представление продолжал. Он неглупый и много говорит правильного и необходимого, может быть, даже единственно верного, но, слушая его, сопротивляешься ему, не желаешь принять его, не желаешь довериться ему… Что-то не так в нем, а значит, соответственно и в его словах, его слова больные… Кудасов разнял руки, они, крутясь, как листочки осенью, попадали вниз, все вместе, или какая-то раньше, а какая-то позже, Кудасов кричал, притоптывая на месте, разворачивал влево, вправо с силой плечи, бил непослушными, высохшими, шуршащими руками себя по груди, по спине.

— Больно! — Выгонял голос из горла, неподатливый, упирающийся, незнакомый. — Ты себе не представляешь, как больно! Но зато я чувствую себя! Чувствовал, когда из них уходила кровь, и теперь чувствую, когда она проникает обратно… Я страдаю, и я наслаждаюсь… Когда руки заполнятся наконец, я себя опять потеряю. Я исчезну. Меня не будет. Я перестану ощущать себя. Начнется другая жизнь. Без меня… Я понимаю, все это фантазии, да, да, наверное, и я в реальности существую, здесь и сейчас, и не вчера и не в будущем, это так, это так, я уверен, конечно, но… но а вдруг, мать вашу, меня действительно нет?!

Бил руками по бокам, как птица, которая истязает себя ударами крыльев, когда не может взлететь, тряс головой, наклонившись вперед, будто что-то клевал в воздухе, птица, птица, суетился, прыгал меленько, топтался, туда-сюда поворачиваясь, за круг света заступал, возвращался обратно, охал, ахал, кряхтел, искал, искал, не находил, искал, искал… Нашел!

Конец другой лонжи.

Тоже в опилках.

Там, в темноте. За светом. За дыханием. За сердцем. За правильным и строгим обменом веществ. За теплом. За уютом. За чем-то таким, что, возможно, похоже на радость.

Заежился, застонал, когда обмакнулся в темноту. Окрасился тотчас же. Жмурился. Хныкал. Плевался. Не надеялся. Не верил. Только искал. Но теперь уже не конец другой лонжи, а, как я понимаю, догадываюсь, вижу, средство для поддержания жизни… Дышал часто и крупно, много, килограммами, литрами, десятками, сотнями — впихивал в себя воздух руками… Так хочется жить! Так хочется. Господи! И вечно, вечно, вечно!!! Чтобы не страдать от времени. Не слышать его звона, гула, свиста — оглушающих, подавляющих, разрушающих. Не чувствовать боли, которую оно беспрестанно, жестоко, издевательски, сознательно, умело и с удовольствием вколачивает в каждую частичку твоего слабого, ненадежного тела… Чтобы не жалеть и не печалиться. Не надеяться и не бояться. И любить, любить, любить! И никогда, и ни к кому, и ни к чему не испытывать ненависти. Чтобы собирать наслаждение — от всего-всего и от самосовершенствования более, чем от чего-либо еще. И отдавать, отдавать, отдавать! Дарить… Чтобы создавать. И много. Бесчисленно. Разного и полезного. Нового. Того, без чего можно, конечно же, пока обойтись, но лучше тем не менее все-таки в будущем не обходиться… Но где же такое средство?! Нет, нет его! И не может, наверное, быть! Сейчас. Сегодня. Вот нынче. Возможно, когда-нибудь потом… Но он не доживет… Нет страха. Сожаление. Пытка бессилием. Грустью. Тоской. Отчаянием. Реальностью. Правдой…

Стряхивал пот, смеясь, мелкой водяной пылью насыщая столб света, на ресницах качались жирные капли, член надувался-сдувался, обеспокоенный бездельем и ожиданием, рот рассказывал о чем-то самостоятельно — о запахе керосина, свежего молока и горячего черного хлеба в комнатах какого-то уютного дома, о невыправляемой восьмерке, что горько и обидно на самом деле, на переднем колесе велосипеда «Орленок», о затертом, пятнистом, нагретом солнцем, пахнущем до сих пор кожей футбольном мяче, застрявшем в кустах малины у дачного забора, о дырявой лодке на реке, о скрипучих, щербатых веслах, о худенькой, длинноволосой девочке Анечке, переодевающейся на берегу — ранним утром, почти еще ночью, о первой сигарете, о первом глотке портвейна, о первой поллюции, о первой мастурбации, о первом осознании неизбежности собственной смерти, о первой злости на жизнь, о первом желании убивать…

Облепил живот, поясницу и бока кожаным поясом, напичканным металлическими пластинами. Сзади тонким голым хвостиком потянулся трос лонжи, вздрагивал, подскакивал, вилял, закручивался в колечки.

Я хотел закричать, но не мог уже. Кровь набилась в голову. Распухло горло. Попробовал осмотреться, но не сумел уже. Глаза набухли. Разорвутся, лопнут… Различал только смутно-мутно сияющие плечи Кудасова — он будто для чего-то, для еще большего, может быть, устрашения меня наклеил себе на кожу пылающие истовым пламенем погоны… Сердце пыталось выкатиться наружу из горла, но я держал его самоотверженно зубами и языком, проглатывал, заглатывал. Сердце пробовало протиснуться ожесточенно между ребер, но я запихивал его обратно беспощадно и непримиримо руками, заталкивал, уминал…

Вот сейчас явится иная жизнь. Кудасов ждал. Скреб глазами темноту вокруг себя. Она где-то рядом, где-то близко, вон там, вон там, за кончиками пальцев, за дыханием, за фокусом взгляда… Не искал, а обыкновенно ждал. Вот сейчас он нажмет на зеленую кнопку — и явится другая жизнь. Он взлетит на лонже к цирковому куполу и еще в полете переберется в чужое измерение — которое совсем скоро, несомненно, станет окончательно родным и неправдоподобно знакомым.

Восторг и возмущение. Горечь и наслаждение. Уверенность и разочарование. Вот что он испытывал постоянно всю свою жизнь. Одновременно. Каждый час, каждое мгновение… Амбиции душили его. Любопытство воодушевляло его. Когда он устанет от секса со зверями, он начнет заниматься любовью с рыбами, с осьминогами, с каракатицами, с лягушками, со змеями, мать их, а после и с деревьями, с автомобилями, с поездами, с самолетами, с воздухом, с солнцем… Когда ему опротивит людской страх, он примется пугать Бога…

Был готов кончить в полете. Кричал, сдерживая извержение, рвал горло, рвал ноздри — кожа на носу трескалась под напором воздуха. Вдруг отчего-то стыдно стало перед самим собой — нет вовсе нынче совершенно никакого повода у нормального человека для того, чтобы заливать нынче же бесконтрольно цирковую арену своей свежей, дымящейся спермой, чтобы пачкать ею воздух, засорять, менять его цвет, пусть даже на какие-то секунды, и химический состав, и запах. Предстоящий переход в другое измерение — это не повод, это обыкновенная формальность. Жизнь в другом измерении — вот это действительно повод.

Под куполом, когда остановился уже, болтался, покачиваясь, неровно подпрыгивая, легко-легко, как на нежной пружине, осмотрелся, огляделся, обратил внимание на себя, неожиданно быстро и без препятствий забрался к себе внутрь и… обнаружил — заболел позвоночник тотчас же, а затем и правое ухо, левая нога, центр тяжести и точка отсчета мыслей, — что он все еще по-прежнему, как и раньше, точно так же, как и еще какие-то минуты назад, пребывает в своем старом, опостылевшем, сраном, вонючем, мать его, измерении.

— Бой, противостояние, выживание, преодоление, победа, поражение равного, смерть ближнего и дальнего, наблюдение за смертью ближнего и дальнего и одновременно спасение жизни, и одновременно рождение новой жизни — вот что только, наверное, и придает некое подобие смысла окружающей нас мутной и вязкой бессмыслице… — слизывал слезы с губ, с носа, со щек, длинно, шершаво, старательно, Кудасов. — Я не сказал еще о Сотворении Нового. Но это доступно не всем. Для Сотворения Нового требуется Дар. А вот драться, противостоять, пытаться победить, пытаться убить, пытаться спасти, пробовать выживать могут все без исключения, все, если хотят жить, конечно же, и выжить…

Я пил свою кровь. Из своего рта. Кровь выливалась обратно из горла. И я опять хотел пить. Пот брызгал из меня струями. Штаны намокли от мочи. Не сумел уловить и впоследствии откорректировать. Не думал просто об этом. Умирал. Пробовал выжить…

— Битва и секс. Власть — говно. Власть унижает властвующего. Битва и секс — вот два направления в жизни, которые я определил для себя как приоритетные… Я уже не молод и потому не требую от жизни перспективы. — Кудасов раскачался на лонже, вроде как без усилий, привычно, буднично, и поймал висящую неподалеку, в трех метрах, в четырех метрах, трапецию. — Выиграешь — найдешь девчонку. А не выиграешь… а не выиграешь — умрешь. Просто умрешь, и все. Вот обыкновенно умрешь, и все. И так и не узнаешь, что будет с девчонкой, что будет со мной, со страной, со Вселенной, и вообще и вообще. — Кудасов швырнул в мою сторону трапецию. С раздумчивым шипением, неохотно, трапеция рассекала воздух…

Дышал буйно, бурно, бешено. Я. Ушами дышал. Глазами дышал. Пупком дышал. Задницей дышал. Членом дышал. Висел на трапеции, как мокрая простиранная игрушка на бельевой веревке, как медвежонок, как слоненок, как собачонок… Когда отдышался, освободил ноги от петли. Лонжа тотчас же ушла к потолку, мать ее. Кудасов смеялся…

Он владел другой трапецией, воткнутой в воздух ровно напротив меня, не так далеко, в нескольких метрах, доступно, сидел на ней как на качелях, болтал ногами, веселился, что-то пел, ерзал ягодицами по перекладине, толкал себя вперед-назад почти незаметно, сгибался-разгибался, то подавался ко мне, то отдалялся… Я чихал от собственного запаха, сопливился, сморкался, блевал… Лицо Кудасова книзу плыло. Когда он попадал в столб обваливающегося сверху света, я видел, что белки у него под нижними веками фиолетово-желтые… А еще я видел в его глазах просьбу, явную, открытую. Только что он у меня так откровенно просил, я еще пока не догадывался.

Он попал мне ногой в плечо. Метил в голову, но я увернулся. Он рисковал. Не боялся, что упадет. Страховался лонжей. У меня лонжи не было, и я потому мог и вправду упасть. Я не ударил его в ответ. Берег силы. Заботился о безопасности… Высота мучила меня и изводила меня — изуверствовала. Я боялся и плакал. Я плакал и боялся. Думал безобразно: «А на хрена мне эти, мать их, усилия, боль, тошнота, отчаяние, а на хрена мне вообще эта жизнь, это говно?! Легче умереть. Спокойней умереть. Это нетрудно. Трудно жить. А умереть нетрудно. Мать вашу, мать вашу, мать вашу, бля, на х…! Вот стоит только разжать сейчас руки и качнуться назад или качнуться вперед…»

Он бил качественно и квалифицированно. При повторном сближении потоптал мне грудь двумя ногами поочередно — успел. Я закашлялся, заикал и повалился назад. Пальцев не разжимал, хотя именно этого сейчас и желал. Но так и не разжал… Несколько секунд висел на руках, а потом подтянулся и снова взобрался на перекладину. Боялся и плакал…

— У тебя была тройка по русскому в десятом классе, я вижу, я вижу, у тебя была тройка, я вижу. — Кудасов искренне любовался своим воспаленным распухшим членом, строил ему умильно и любовно нелепые, дурацкие рожицы. Раскачивался сейчас без страсти и без азарта, тихо, умеренно, миролюбиво, стыдливо даже как-то, неуверенно, съежившись. — Учитель русского, как его звали — не различаю, Михаил Тимофеевич, Анатолий Тимофеевич, Василий Тимофеевич, молодой еще, лет тридцати пяти, предложил тебе сделку, сука блядская, пидор обоссанный! — Кудасов засмеялся весело и освобожденно. — Пидор обоссанный, на хрен! Он предложил тебе поколотить его. Кнутиком. Голого. Было, было? А, сознайся, было, а? А он тебе за это четверочку, а может быть даже и пятерочку, в аттестат должен был поставить… Тебя такая перспектива пугала, но не так чтобы уж очень особо. Необычайно хотелось заполучить в аттестат пятерочку по русскому. Ведь тогда, как мы помним, при поступлении в институт учитывался и средний бал школьного аттестата… Бам-бум по заднице, по плечам. Он в кожаных самодельных трусах, или дерматиновых, или сшитых на живую нитку из обыкновенной клеенки, доморощенный садо-мазо, мать его, нелепый, неуклюжий, но довольный, но счастливый, с пенящейся слюной на губах, со слезящимися глазами, рычащий, урчащий, пукающий… Потный, дрожащий, кряхтящий… Он попросил тебя раздеться. И ты разделся. С готовностью. Быстро… Сам подобного от себя не ожидая. Ты возбудился. Это правда. Ты не хотел в это верить, но ты возбудился, ты возбудился… Он тряс ягодицами и выгибал спину. И матерился — грубо и безответственно. Грязно, похабно, но нежно вместе с тем и волнующе… Ты бил его, захлебываясь восторженным криком и бурлящей горячей слюной… Ты наслаждался! Я вижу, я вижу!.. Ты наслаждался… Когда он запихал, сопя, причмокивая, мурлыкая и постанывая, твой член к себе в рот, ты этому даже, собственно, и не удивился. Ты был уже к этому готов, дурачок. Более того, ты к тому времени уже сам того даже желал… Ты корчился и рыдал. Стискивал до боли, до крови обезумевшими пальцами свои соски. Ты кончил бурно и обильно. Ревел по-медвежьи… Подобного наслаждения ты не испытывал уже больше никогда в своей жизни… Ни разу…

Земля стреляет. Люди падают. Пули прокалывают их снизу доверху. Входят между ног, выходят из темечка, унося за собой огромные куски этого темечка. У всех до одного… Никто не виноват. Так случилось. Людей убивает Земля. Слишком много их, людей, скопилось на ее невеликой поверхности. Земля освобождается от них. Она расстреливает их… А мы-то, придурки, думаем, думали, что это Сталин, или Гитлер, или Наполеон, или кто-то из нынешних, из мудаков, из завистников, из неудачников, из уродов, из тех самых, мать их, кто плохо одевается… А все оказывается-то на самом деле очень просто. Приходит время — и Земля возмущается…

Нет, нет, нет, все не так! Это все-таки мы, говно сраное, а не Земля, возмущаемся, мы, мы… а насчет бунтующей Земли — это всего лишь успокаивающие, щадящие, украшающие реальность предположения…

Сила уродства и ущербности велика. Это самая грозная сила в мире. После силы созидания, конечно…

Появляется вдруг однажды недоношенный, недоделанный, недолюбленный, маленький, меленький, криворожий, мутно мыслящий, но злобный, чрезвычайно злобный некто (отчего злобный? да от своей же глупости и от свого же уродства), но не только злобный, но и с явным запасом, к несчастью для мира, недюжинной энергетики и принимается яро и исступленно мстить окружающему его миру — правда, до поры до времени, пока судьба не вынесла его к власти, мстить неуверенно, опасливо и несущественно… Но зато потом — уже после того, как другие придурки, другие завистники, другие неудачники, другие уродцы, только менее энергичные и менее озлобленные, напрочь, навсегда забыв об истории, а может быть, даже и не зная ничего об Истории, дарят ему перспективу!.. Зато потом он отрывается, мать его, пидора гнойного, без удержу и без оглядки — потому что туп и потому что несчастен — во всех известных ему направлениях…

Нет, нет, нет, все не так! Он не просто так появляется, абы как и неизвестно откуда. Известно откуда. Мы сами, все вместе, порождаем его своими мечтами, своими фантазиями, своим желанием, животворящей силой своего подсознания… Мы, слабенькие и ни в чем не уверенные, трусливые, не осознающие, кто мы на самом деле, искренне полагающие, что Господь нас бросил и что Господь нас забыл, несчастные, вопрощающие всех и вся, твари трепещущие действительно, классик прав, жаждем, алчем, ждем нетерпеливо и торопливо, подталкивая время, пиная его, сердясь на него, всегда, во все века, чтобы нашелся все-таки кто-то, тот самый некто, например, кто наконец-то и с удовольствием отодрал бы нас во все имеющиеся у нас, ничтожных и невесомых, щели, полости и отверстия — и с оттягом, и безжалостно, и беспощадно. Нам это нравится. Не всем, конечно, но большинству. Мы получаем наслаждение от страданий, от горя, от лишений и от ясного осознания близкой и мучительной смерти — правда, не своей, ни в коем случае, а исключительно только тех, которые находятся вокруг и предпочтительней, конечно же, тех, которые рядом. Вот это так.

…Я ждал необычного. Пусть неприятного. Или даже отталкивающего. Но нового. То есть необычного. Скучно. Жил одномерно. Школа. Дом. Двор, футбол, портвейн. Советская власть еще связывала нас по рукам и ногам. И мозгам. Нет перспективы. Нет движения. Нет азарта. Нет возбуждения. Путь известен. И наверху и внизу — говно. Воняет одинаково… И я все это чувствовал. И настолько остро, что хотелось стонать и орать… Я слаб и никчемен. И никому и ничему не нужен. Даже я, как мне казалось, мальчик симпатичный и умный. Я не нужен… Требовалось тогда ориентироваться на сильного. Или на того, который хотя бы провозглашал себя тем самым сильным. Аморальность и жестокость всегда были и будут в нашем мире в почете и уважении. И это правильно — с их помощью гораздо легче, чем с помощью, допустим, таланта, ума, искренности, непримиримости добиться полной реализации своих задач и своих целей… Если бы тогда, не сейчас, нет, а тогда, в те годы, в те дни, появился бы вдруг кто-то, подобный вот тому, допустим, пресловутому некто, мудаку, уроду и неудачнику, но энергичному и амбициозному, то я пошел бы за ним непременно… Но этого самого пакостного и отвратительного некто, слава богу, в стране моей любимой в те времена, как мы знаем, так и не объявилось. И я пошел тогда за учителем истории. Не за учителем русского языка, а за учителем истории. И звали его Алексей Тимофеевич… В обмен на четверку в аттестате по истории он предложил мне на тот момент моей жизни действительно нечто Новое. Я был тогда еще девственником. Девочка Дина в доме отдыха под Одессой, хорошенькая, несколько раз целовала мне уже прошлым летом член своими толстыми губками, и однажды я, разумеется, ожидаемо и подготовленно кончил — но без впечатления, приятно, но без удивления… «Растерзай меня, разорви меня, загрызи меня! — шептал мне в ухо, когда проходил мимо, тридцатилетний качок, душистый, чистенький, свежий, живой, приветливый, доброжелательный учитель истории Алексей Тимофеевич, не уродливый, достойно, дорого, не по-советски одетый. — Вскрой мне кожу. Возбудись от моей крови. Стань моим хозяином, моим властелином! Накажи меня! Уничтожь меня!..»

Я впервые оказался нужен. Я впервые получил власть. Сладко…. Я хлестал плетью по голому, потному, мускулистому, большому, долгому телу и видел, и чувствовал, как оно восторженно откликается на каждый удар. Мускулы прыгали, перекатывались с места на место, сталкивались друг с другом, взрывались. Тело наслаждалось… Мой замечательный учитель истории то и дело терялся из виду, пропадал, уходил в иные пространства… Я не знаю, проваливался ли в магму или тек в небеса, но то, что он исчезал на время после очередного моего удара из этого мира, об этом я могу заявить точно… Как я завидовал ему!..

Этот сучонок, Кудасов, прав — когда ищущие, голодные, любящие губы учителя втянули в себя мой распаленный, раскаленный, накачанный силой и властью член, я этому в тот самый момент никак и нисколько не удивился. Я ждал этого уже. Я был готов уже к этому. Я закричал тогда и заплакал… Кончил быстро, истерично, дерганно, рвано, но тем не менее единственно по-настоящему, как мне тогда показалось, так, как должно, так, как планировалось, наверное, самим Создателем изначально…

Смешно и вольно. Как будто не было прошлого и как будто никогда уже больше не объявится будущее, ни хорошее, ни дурное. Я был пуст и бесконечен. Отбирал холод у пола — спиной, ягодицами, затылком, ладонями. Сердце билось с усердием и удовольствием. Я чувствовал собственную значимость и наслаждался собственной востребованностью. Сегодня, нынче, вот только мгновения назад, да и теперь, вот сейчас, разумеется, тоже я был единственно нужен кому-то, я нужен кому-то, необходим, именно я и только я, а не некий другой, не абстрактный там какой-нибудь складненький, стройненький мальчик, а определенно, конкретно, строго и безошибочно я.

Потом я блевал в туалете. Что-то шептал себе под нос унизительное и оскорбительное и блевал. До желчи. До крови. Дрожь изнутри, как землетрясение, ломала все постройки на теле и в теле. Трещал череп. Хрустели, крошась, ребра. Раскалывались кости на руках и ногах.

Учитель Алексей Тимофеевич лежал на розовой постели и строил славные гримаски своему красному, насыщенному напряжением члену, забавлялся, веселился, предчувствовал, предвкушал… Мужчина, не женщина… Не хорошенькая, легкая, сексапильная женщина, о которой я мечтал не одну вот уже сотню ночей, вечеров, дней, а обыкновенный, некрасивый, неуклюжий, неповоротливый мужик, мать его!

Насрать на четверки и на всякие там пятерки, на хрен, в аттестате!

Я — дерьмо! Я — никто! Я — вред!

И это ты меня сегодня таким сделал, сука, меня, сука, маленького, неопытного и несмышленого!

Я разбил учителю Алексею Тимофеевичу лицо тяжелой фарфоровой пепельницей. И когда он, как мне показалось, потерял сознание, стянул его с кровати и долго топтал ногами!.. Суку!..

Ни разу ко мне он так больше и не подошел близко с того дня, учитель истории. Но пятерку, не четверку, а именно пятерку, в аттестат все-таки добросовестно и покорно поставил.

…Нога Кудасова втиснулась мне в живот и достала до позвоночника. Я проглотил дыхание и свалился с трапеции. Висел на руках. Трепал воздух зубами — не в состоянии ни вдохнуть, ни выдохнуть. Обессиленный, обескураженный, тихий, неподвижный, но недобитый, но злой…

Те, которые ничего не хотят, — все мертвецы, разложившиеся, разлагающиеся, пожираемые уже червями и опарышами, осклизлые, почерневшие, все до одного. От них воняет, когда они подходят ко мне близко. А они всегда близко. Весь город воняет. Вся страна воняет…. Кудасов многого хочет. Хотел. (Но не знаю, будет ли хотеть то же самое в будущем. Будет ли вообще чего-либо хотеть.) И он достоин за это, безусловно, великого уважения. И может быть, даже великой любви. Я не люблю его. Но я его уважаю. При других обстоятельствах, я уверен, мы смогли бы отлично с ним как-нибудь поболтать и, может быть, даже чуточку подружиться. Но не сейчас. Я сожалею…

Дыхание выздоровело, и я попробовал подтянуться. Не успел. Кудасов угодил мне все-таки долгожданно каблуком в лицо, посмеивался, покрякивал при этом, покрикивал, развлекался, забавлялся — куражился.

«Разжать руки и поскорее покончить со всей этой хренотой, — думал трудно, больно, медленно, с сопротивлением. — А действительно, а правда, а на самом деле, зачем мучиться? Смысл? Я не вижу смысла. Я все равно когда-нибудь сдохну. Раньше, позже… Что я выиграю от того времени, которое еще проживу?.. Что держит меня? Что держит меня?..» Что-то держало. Нечто иррациональное, тайное, глубоко спрятанное, неправдоподобно сильное, неземное… Узнаю ли я когда-нибудь, что это? Может быть. Если, конечно, повезет, если безусловно доброкачественно потружусь, если буду этого непреклонно и несгибаемо хотеть, если буду… Вопрос тупой, мудацкий, банальный, тривиальный, но при всем при том необычайно важный и необыкновенно решающий. Может быть…

Кудасов промахнулся. Перед тем, как он, воя и строя, воздвигая, рисуя, ваяя в охотку и с удовольствием на своем лице нелепые угрожающие рожи, подлетел ко мне на своей трапеции, перед тем, как изготовился ударить, и перед тем, как, собственно, и ударил, я подманил к себе все-таки силы, жестоко и уничижительно их для этого оскорбляя, и успел наконец подтянуться — хрипел, пучил глаза, хлестал себя по вискам, но не больно, признаться, опавшими вдруг, обезволившимися, мягонькими ушами.

Лицо в лицо я его встретил — суку. Не стал бить, хотя мог и был к такому исходу, более того, возбужденно готов. Я прыгнул на Кудасова. Грудь к груди, живот к животу, пенис к пенису. Обнял его уже в воздухе, хохотал ему в ухо, строгое по-прежнему, не размякшее, как у меня, мокро, жарко, оглушающе.

Кудасов не удержался. Не вынес от неожиданности моего веса. Соскользнул с перекладины трапеции вниз. Повис вместе со мной на тросике лонжи… Забирал воздух в себя неровно, громко, судорожно, невидимыми огромными комками, не надеясь нисколько даже вроде как на то, что за этим вдохом может в общем-то последовать и следующий вдох, и следующий вдох, и следующий вдох…

Сердился на меня Кудасов. Колотил меня криками — сначала, пока растерян еще был, пока обижен — по глазам, и по носу, и по ушам — по все тем же. Ругался. Истово и неистово. Невнятно, но грубо и самозабвенно. Слюняво и смрадно… Никак не ожидал, дурачок, от меня подобного действия. Не был готов. Знал про себя, что он уже победитель. Жег себя эйфорией. Обзывал себя беззастенчиво Богом. Полагался на лонжу и на свою способность внушать необъяснимые страхи…

Я укусил его за нос и надорвал его правое ухо. (Бедные, бедные, бедные, бедные наши уши!) Плевался в глаза, языком шершавым, сухим царапал его лоб до крови, тыкал острым, заточенным кончиком языка в глазные яблоки, не протыкал, давил их, сплющивал, рвал ресницы зубами, но не все сразу, а по одной ресничке, глумясь, издеваясь, досаждая болью и унижением, недобрый, нехороший, гадкий, безжалостный, просто даже и не подозревающий, а что же такое жалость в действительности, а что же такое сострадание, а что же такое милосердие, но правильный, но настоящий.

Лицо Кудасова убегало то в одну сторону, то в другую, пробовало прятаться, запрокидывалось вверх, перекидывалось за плечи — бесполезно, шея толстая, короткая, непослушная. Пукал. Шумно и напористо. Как бы не испортил, мерзавец, мне мои брюки своей упущенной от волнения мочой. Потел, как баба. И пах точно так же… Выхаркивал хрипы. Высмаркивал сопение, сипение, шматки слизи…

Я облепил его руками и ногами, руками — шею, ногами — бедра. Не собирался отпускать. Отпущу — умру. «Ну и славно, ну и чудно, ну и мудро, если умру, если отпущу и умру. И все кончится тогда тотчас же. И не будет больше разочарований и не потребуется больше усилий, изматывающих и разрушающих». Но не отпускал.

Не отпускал, даже несмотря на то что Кудасов щипал меня, тискал меня, щекотал. И бил. То щипал, то бил. То щекотал, то бил. Кулаками по ребрам, по спине, по голове, по ушам (по ушам, по ушам), а коленями по ягодицам, по копчику, по пояснице. Если попадал в некоторые особые места, слабые, ненадежно защищенные — на копчике, на ребрах, например, — я мяукал от боли, а когда, случалось, и лаял. Он имел силу, циркач. И отбойные кулаки. И еще он меня очень не любил. Я ему не нравился. Он вообще никогда в своей жизни, я это знаю, я это чувствовал, не любил таких, как я. Такие, как я, если он на таких в какие-то времена своей жизни натыкался (нас мало), каждый раз его искренне раздражали, а иногда даже приводили и в ярость. Они, мол, не обладают вовсе таким редким и великим Даром, как я, но отчего-то и почему-то счастливы или, во всяком случае, выглядят таковыми, счастливыми. Высокие, быстрые, стройные, улыбчивые, уверенные в себе, независимые, нравятся девкам. Нравятся девкам! Девки их не боятся. Девкам они просто нравятся!..

Злился, страдал, переживал — то есть отвлекался от дела, не желая, невольно… Придурок! Никогда не следует отвлекаться от дела, даже если злишься, даже если страдаешь, даже если переживаешь. Сосредоточился на мне — забыл о себе. Не тревожился за свою жизнь, желал лишить жизни меня. Бессознательно и осознанно. Без страхаи без сомнения.

Я легко забрал пульт управления лонжей. Вырвал его из-за кожаного пояса Кудасова… Подарить себе пульт, то есть жизнь, оказалось сейчас вовсе не трудно… Теперь я не умру, хотя все-таки надо было бы, наверное, стоило. Годами раньше, годами позже… Все глупо. Все обыкновенно. Все просто. Все одинаково. У всех. И во все времена. Нет тайны. И не было никогда. И мы знаем сегодня об этом наверняка. Скучно…

Я нажал нижнюю кнопку, и мы отправились вниз. Почти падали. Кудасов плакал. Его слезы закатывались мне в нос, и я чихал… Надавил на «стоп» метрах в трех от земли, от арены. Подпрыгивали мы, склеенные, на тонком стальном тросике еще какие-то мгновения — похожие на любовников, получающих возбуждение только от экстремального секса… Я несколько раз сурово, тяжело ударил Кудасова лбом по переносице. Хыкал, гыкал, пыхтел, старался, когда бил, то есть бил серьезно, со всей строгостью, на которую был способен, со всем умением, которое когда-то успел получить. Бил, бил, бил… Разжал неверные объятия только тогда, когда Кудасов стал захлебываться собственной слюной или кровью, когда отнял от меня руки, когда забил тревогу ногами, судорожно заплясавшими вдруг в пустоте — непроизвольно.

Не разбился. Потому что упал на руки и на ноги, мягко, на четвереньки, перевернувшись в воздухе и самортизировав, как кошка, как огромная, сильная и умная, разумеется, кошка; кот, конечно же, тот самый, который гуляет и принимает решения исключительно один, без друзей, без родственников и без каких-либо сторонних советчиков.

Еще лежа, еще задыхаясь, еще матерясь непристойно, отвратительно, не по-людски, как нелюдь действительно, как нежить, как что-то еще — неизвестное, но, ясное дело, ужасное, — утопил до конца верхнюю кнопку на пульте управления лонжей.

Забрался наверх Кудасов скоро, раз, два, до трапеции дотянуться, правда, не сумел, хотя она плавала вроде как и близко, — я не дал, я — коварный, я — мстительный… Смеялся я, хохотал, чрезвычайно жалел, что на самом-то деле я не такой, корил себя, хотя и смеялся, жестко требовал от себя полного и немедленного исправления, хотя и смеялся.

Плененный Кудасов не жаловался. Беспомощный, ни о чем не молил. Но и не выглядел вместе с тем решительным и точно знающим, что он желает. А что и вправду можно желать, качаясь одиноко, покинуто, брошенно на цирковой лонже, высоко, среди ничего?

Я закурил, а Кудасов заговорил. Вот что он говорил:

— Никто и никогда меня не любил. Матушка моя только исполняла долг. Отец до двенадцати моих лет одевал меня девочкой и ласкал меня, забываясь… кончал. Спасибо еще, что не трахал. Я терпел. Родителей уважал. Отчего-то… Говно и та и другой!.. Оба тяготились мной. Оба тяготились друг другом. Оба тяготились жизнью. Страсти мелкие. Мечты примитивные. Свято верили, как и все придурки на свете, что они бессмертные. Не бессмертные. Это я знаю теперь определенно, ха-ха… Оба уже умерли. Один за другим. От безделья. От лени. От тоски. От самоуничижения. От безрадостности. От отсутствия той самой знаменитой бетховенской беспричинной радости… Я не жалуюсь, как ты заметил, наверное уже, я рассказываю. Это важно на самом деле то, что я рассказываю. Моя жизнь очень похожа на многие другие жизни, на многие и многие другие жизни… Никто со мной первым не заговаривал. С детства… Никто ко мне серьезно не относился. Никто ко мне с удовольствием не относился. Никто мне не звонил. Никто меня никогда никуда не приглашал, никуда не звал, даже погулять… А я старался. Я много читал. Я что-то всегда интересное рассказывал. Как мне казалось, интересное. Но мне так только казалось. Мальчики и девочки, тетеньки и дяденьки, дедушки и бабушки не видели меня, не слышали меня… Я привлек их внимание, я оказался для них интересен только тогда, когда они вдруг ясно и откровенно поняли, что на самом-то деле им следует опасаться меня, им необходимо бояться меня. Они смотрели на меня теперь, пожирая меня, они слушали меня теперь, пьянея от меня — не все, но большинство… Я использовал их страхи в своих целях, конечно же. Я был бы полным идиотом, и это бесспорная истина, если бы не применил этот свой великий Дар для качественного и скорейшего улучшения своей жизни, своей судьбы… Командовал. Властвовал. Подавлял. Направлял. Но незаметно… Управлять тайно — это высшее наслаждение. Все знают о тебе. Но все молчат о тебе. Боятся. Публичная власть никогда не заменит власть тайную. Удовлетворение, насыщение от такой власти, от тайной власти, предельное, полное. Жизнь окунается в праздник. Эйфория как после самого продвинутого наркотика. Эндорфины мечутся по тебе как сумасшедшие. Ты осознаешь свое значение, свою силу, свое влияние, свою избранность, свое величие… Подобное осознание стоит всех ценностей, всех чудес этого мира, вместе взятых. Всех, но только не любви, банальной, тривиальной, примитивной любви, просто любви… Год, два, три, четыре назад я вдруг понял, что я так ничего за всю свою долгую жизнь и не принес настоящего этому миру, не отдал, не подарил. Я ничего не построил, ничего не создал, ничего не изобрел, ничего не открыл. И никого не любил… Бог с ним, пусть меня самого никогда не любили, только боялись, но не любили, и женщины, и мужчины, и дети, и старики, и кошки, и собаки, и хомячки, и морские свинки, и волнистые попугайчики, и канарейки, и крыски, и мышки, и даже вон та самая сучка, маленькая львица, которую я так славно трахал, когда ты тут объявился, меня тоже в реальности никогда, собственно, не любила… Но я-то ведь и сам, между прочим, тоже еще никого не любил… Чудовищно! Нет, правда. Я совершенно искренен сейчас. Я ничего не создал, и я никого не любил! Я проживаю свою жизнь зря!.. Я — говно. Я — пыль. Я — ничто. Я, и это самое страшное, точно такой же, как и все остальные… Мой Дар так и не дал мне, не подарил мне ни единой возможности стать на самом деле исключительным, ни на кого не похожим, особенным… Я стеснялся. И мне было стыдно. У меня дрожал голос и дрожали руки. И сохли губы. И воздух царапал глаза. Я моргал, я моргал… Пот наполнял ботинки. Я едва сдерживался, чтобы не убить ее. Голыми руками. Свернуть ей шею, на хрен… Вот что я испытывал, когда впервые увидел ее, когда познакомился, когда попробовал разговаривать с ней… Я знал, что она первая и последняя в моей жизни… Я заболел ею… Она разрушала меня. Она начала разрушать меня тотчас же, как только я дотронулся до нее… Настя… Ее звали Настя… Она не боялась меня. Все боялись, а она, сука, не боялась… Я был для нее всего лишь несвежим, зловонным куском мяса с толстым, жилистым, некрасивым отростком, мать ее… Она убила, гнида, весь мой прежний, такой волнующий мир. Она показала мне, какой он на самом деле мутный, серый, невзрачный… Я хотел видеть ее всегда, эту женщину, эту самую совершенную в мире женщину. Я хотел слышать ее всегда. Я хотел дышать ее дыханием. Я хотел утолять жажду ее потом, ее мочой… Восторг испытывал, упоение, и горечь, и злобу, и раздражение, и бессилие — все вместе, все вместе… Мы истязали ее, эту подлую тварь, мы издевались над ней… Мы, то есть я и один мой милый и славный приятель. Мы утащили ее девчонку… Мы привязали ее этим к себе. Эта женщина должна была принадлежать нам полностью, принадлежать мне полностью!.. Она была так несчастна. Господи, а это ведь я сделал ее такой несчастной, я, и никто больше другой. Мой приятель не в счет. Он — мелочь. Он — мой придаток. Он безвреден и безопасен… Я полюбил! Наконец-то! Но мне теперь хотелось и взаимности! Мне хотелось тепла, участия, сочувствия, нежности, заботы. Мне хотелось, чтобы она каждое утро, когда я еще сплю, целовала мое лицо, все-все, целиком… Она не боялась меня, и она не любила меня… Я рыдал по ночам, стонал, скулил, визжал, вопил и бил себя, и бил себя… Я упивался своим страданием… Ну вот моя мечта все-таки исполнилась — я полюбил, да, и что дальше?! Все изменилось, это верно. Но только в сторону дерьма изменилось. Мой прежний мир мне был теперь совершенно не нужен, а мой новый мир, мир с Настей, так, к несчастью, и не сумел зародиться — не организовался, не образовался, не состоялся… И тут появляешься ты, мать твою! Ты ее любовник?! Ты ее трахаешь?! Она любит тебя?! Или она тебя обыкновенно наняла?!. Но, собственно, какое это сейчас для меня имеет значение? Я уже все решил… Раньше, позже. Зачем мучиться? Смысл? Я не вижу смысла. Я все равно когда-нибудь сдохну. Раньше, позже. Что я выиграю от времени, которое еще проживу? Что держит меня? Что держит меня?.. Всего лишь какая-то лонжа…

Вот как просто. И, как я понимаю, без всякого сожаления. Или только делал вид. Когда он летел, лицо его плющило от воздуха. Выражения я не отметил. Глаза открыты. В них слезы — надуваются, как детские шарики, скоро лопнут, сейчас лопнут… Он одним движением, ловким, привычным, быстрым, отстегнул от себя тонкий стальной тросик… Не барахтался в воздухе, не кувыркался, летел ровно. Я матерился и топал ногами яростно, пока он приземлялся. Мне было плевать на него. Пусть подыхает. Хотя и жалко. Не такая уж он и сволочь. Но мне нужно было узнать от него, где же находится девочка.

Упал лицом вниз. Подпрыгнул на опилках. Шары пыли вокруг себя поднял. Его «ох» и его «аааааааа» какое-то время еще терлись под куполом, после того как он упал. Он не кричал в воздухе, он стонал, и кряхтел, и по-стариковски охал. Охнул и когда вколотил себя в арену. Один его тапочек свалился совсем рядом со мной. Тапочек пах…

Сколько несчастных людей на свете. Даже сильные несчастливы. Даже талантливые. Даже те, которые обладают Даром. Скверно распорядился ты своим Даром, приятель, — это правда. Что-то когда-то случилось, наверное, с твоей головой — ты плохо учился, читал не те книжки, мало думал и о малом. Или обыкновенно таким родился… Говорил ты удивительно складно. Но все не о том. Ты лучше блевал бы. Или плакал бы. Или сморкался. Твой ум был наполнен болезнью. Ты видел мир разорванным и разобщенным, разным, чужим. А он един. Он одинаков. Он жесток может быть и свиреп, но он родной нам тем не менее, весь без исключения, он наш…

Топырил ему глаза пальцами — они закрылись, когда он оказался на земле, — тискал пульс на шее, совал пальцы меж ребер, дотрагиваясь до сердца. Мертв…

Спел похоронную, что-то типа «Мое сердце будет биться» и еще «Вы жертвою пали…», отдал дань, как сумел; смерть — обратная сторона жизни, и ее надо уважать точно так же, как и саму жизнь, а жизнь, кстати, мало кто уважает, а смерть только боятся; брел по арене, зарываясь в опилки, злился, ругался, не веселился, сжимал руки в кулаки, стряхивал пот с лица, принюхивался к себе, морщился от своего запаха; отважно смотрел на трибуны, видел лица всех тех, кого когда-либо встречал в своей жизни; тех, которые нравились мне, оказалось только двое или трое, четверо, тех, которые не нравились, — много больше, то есть все остальные, но я знал тем не менее, что я за них, за всех вместе, за всех обладателей этих лиц, пока жив, пока в состоянии действовать, строго и безусловно ответствен, за их жизнь, за их благополучие, за их безопасность, за их здоровье ответствен, я знал это… Они не рукоплескали мне — даже те, которые мне нравились. Они смотрели на меня с неприязнью и неудовольствием, не любили меня, судили меня, упрекали неодинаковостью, не соглашались с моими словами и с моими мыслями, готовы были признать меня сумасшедшим, негодовали, оценивая мое поведение и мои действия, ненавидели меня за то, что я всегда и повсюду и при любых обстоятельствах им улыбался, был с ними вежлив и был с ними любезен… Я уходил с арены в тишине. В недоброй и нарочитой. Но я улыбался и с удовлетворением махал им, всем, которых знал, рукой на прощание… Грел за поясом пистолет, озябший, очищенный от пыли и от опилок, тихий сейчас, но ко всему — и без раздумий — готовый…

По коридорам, по черноте бежал, топтал ее, невесомую, раздвигал руками, надеясь что-то высмотреть, слева, справа, впереди, сзади и наверху, под ногами, шарил руками по стенам, находил выключатели, толкал энергию к свету, и дальше потом снова мчался по темноте, мял ее, бил ее, кусал ее, пробивался слухом сквозь нее — ничего не слышал, никого не слышал, наседал на каждую дверь, в те, которые открыты, вступал, те которые закрыты, ломал, и кричал, и кричал. «Девочка моя, — кричал, — девочка моя, девочка моя!!!» Услышит — отзовется. Где бы ни была — если жива.

Спотыкался, падал, поднимался. Задыхался от обилия новых запахов. Жмурился от грязи и дешевой нелепой роскоши, чихал, отплевывался, и бежал, бежал, бежал. «Девочка моя, девочка моя!!!»

Лег на пол, тер щекой его — паркет, доски, линолеум? — что-то шершавое, занозистое. Рычал, пыхтел, стонал, не отгонял злобу, разогревал злобу. Разорвал бы сейчас весь цирк, если понадобилось бы, расщепил бы его на мелкие кусочки, разобрал бы до винтиков, гаечек и гвоздей… Треть пути уже прошел, почти все открыл, почти все осмотрел. В те двери, которые отпереть не сумел, бился, громко, яростно, кричал, ругался, звал девочку, оглушал себя своим же голосом… Вот сейчас отдохну, склеюсь, соберусь, завинчусь, подтянусь и одержимо вперед, с нежностью, с рассудочностью и с угрозой.

Разговаривал с Богом, не просил помощи, просто пробовал добыть информацию, беспристрастно советовался, не спорил, но и не со всем соглашался; ты не Хозяин, ты всего лишь судья или, может быть, даже обыкновенно опытный и квалифицированный аналитик.

Хриплю, реву, от усердия и старательности полыхаю звоном, толстым, настойчивым, непреклонным, непримиримым. Ступни вколачиваю в здание, как бетонные сваи в мерзлую землю. Хриплю, реву, ору. «Девочка моя, девочка моя, девочка моя!!!»

Двери сковыриваются с петель. На плечах уже мозоли. Пятки разбиты и размочалены. То винный жар выстреливает в меня из комнат, то липкие тучи дурной парфюмерии, разбавленной духом пота, забивают мне ноздри и горло. Надвигаюсь, бушую, все меньше места оставляю секретам и тайнам… Лестницы, тупики, мостики, коридорчики, коридоры, лифты, и комнаты, и залы, и каморки, и подсобки, вентиляционные шахты, импровизированные склады, помойки. Дальше, дальше, дальше…

Там, где нет света, там, где бьется, волнуется темнота — я не добрался до сих пор до нужного выключателя, то есть не направил электричество в необходимое место, — там мелькнула невнятная тень — неясная, неразборчивая, я не разобрал ее принадлежность, девочка, мальчик, мужчина или женщина, одетые или голые… Ринулся, воздух кромсая, весомо, неотвратимо, отшвыривая грубо и решительно куски его в стороны. Опять тень зачернела в конце долгого мутного коридора… Вытягиваю руки вперед, шарю в пустоте, в трех метрах от себя, в десяти метрах от себя — пух, клочки бумажек, пыль, соринки, опять же опилки, комары, мухи, летающие муравьи, блошки, крохотные паучки, что-то похожее на летящие пули, птицы, белки в прыжке и… и все, и больше ничего, и больше никого.

В неправильном, изменчивом, мигающем серо-желтом свете дежурных лампочек и фонарей увидел залепленное мускулами, потное, как обвалянное в жире, тело, Старика — я знаю его тело, я помню его тело, я сам создавал это тело, — его седую, углами обтесанную голову, не знающие бесстрастности и равнодушия глаза. Старик разнимал зубы и тянул кончики губ к вискам и ушам — улыбался… Покачивал головой, несколько раз склонял ее вбок, кивал мне, выставив вперед подбородок, как Муссолини, надменно и пафосно и не как Муссолини с иронией и усмешкой — звал за собой… Окрасился снова темнотой после шага, исчез, пропал. Но я знал теперь, куда мне надо идти…

И я шел…

Старик то прятал себя от меня, то снова дарил мне возможность с удовольствием на себя посмотреть, двигался вкрадчиво, но уверенно, знал точно, что делал, был безукоризненно убежден в правильности своей жизни и в необходимости сегодня, сейчас своего праздничного появления. Он мне нравился, мать его! Я любил его…

Падаем низко. И еще ниже, и еще ниже. Спускаемся, колотясь по мелким, узким ступенькам; перила не пускают бедра, даже у меня, такого худого и относительно тренированного. Томимся в лифтах. Старик в одном, я в другом. Падаем глубоко. И еще глубже… Я бы здесь заплутал, если бы оказался один, помер бы от голода и от отсутствия дневного света, от бессилия, от злости, от унижения. Тут, внизу, под цирком, затейливей и причудливей, чем наверху, таинственней и опасней. Можно провалиться, можно пройти сквозь стену, можно исчезнуть в каком-нибудь сундуке или ящике или просто исчезнуть, много техники, много механизмов, много рычагов, много блоков, много рубильников, много пыли, воняет какашками и мочой, застойно водкой и табаком, свежо гуталином и вазелином. Я наслаждаюсь…

Я смирился теперь со Стариком. Я смеюсь теперь над ним и над самим собой. Мой смех не нарочитый и не придуманный. Он открытый, естественный и искренний. Я не боюсь теперь своего сумасшествия — если это, конечно, сумасшествие, и я не боюсь теперь этого неожиданного и неожидаемого чуда — если я все-таки на самом деле не сумасшедший и если Старик действительно существует, то есть ожил, и живет, и не исчезает, и не умирает, то есть возник ниоткуда, то есть был сотворен исключительно моими красками, моим воображением и моей энергией и теперь ходит, бегает, машет руками, смеется, подмигивает и что-то соображает, и не просто, между прочим, соображает, а отлично, между прочим, соображает.

То рука Старика мелькнет, то ноготь, там волосок затрепещет, там глаз замерцает, там второй заморгает, то пятку увижу, то коленку, то локоть вслед за плечом. Тут, внизу, света искать не надо. Он тут повсюду. Может быть, не такой ясный, и яркий, и радостный, и теплый, и надежный, как солнечный, или хотя бы как тот, но без тепла, который истекает от лампочек дневного света, но он есть, есть, и это самое главное. При свете я вижу свое лицо и различаю на нем окончательно удовлетворенную, хотя и немного напряженную, ухмылку.

Найду девочку и разберусь с тобой, Старик. Так оставаться не должно.

Ты мешаешь мне отдохновенно и безмятежно спать, глубоко; просыпаюсь, вскакиваю, будто кто-то хочет откусить мой нос или сжечь мои волосы, суки, по несколько раз за ночь; ты не позволяешь мне спокойно, и ответственно, и сконцентрированно, и скоординированно думать днем и утром, конечно, когда двигаюсь, иду, например, когда сижу в туалете, когда занимаюсь сексом; я болен, я должен знать, или все происходит на самом деле и ты, как может выясниться после, когда-нибудь, скоро или через некое долгое время, обыкновенное паранормальное, аномальное явление, аналоги которого кто-то когда-то уже фиксировал, и неоднократно изучал, и докладывал о них, может быть и не часто, но не однажды, на всяких и разных конференциях, симпозиумах, собраниях, съездах, писал о них в газетах и журналах, рассказывал по радио и на телевидении — в Америке, в Африке, в Австралии, в Азии и вполне вероятно, что даже в России…

Воспалился от нетерпения. Даже волосы пульсировали. Глаза палили все предметы, на которые я смотрел, — дымок от предметов поднимался легкий тотчас же. И запах… Как в детстве, когда выжигал на дереве, когда выпиливал лобзиком себе фанерные пистолеты. Старик для чего-то привел меня сюда. Он что-то мне показывал и теперь на что-то будет мне указывать. Когда?

Вот, в нынешний час. Старик указал мне на свою сухую, мускулистую задницу, гладкую, намазанную потом, как маслом, словно начищенную, отполированную и покрытую лаком. Задница высовывалась из-за угла коридора, совсем неподалеку от меня. Я засмеялся — в заднице я видел свое отражение… За углом я Старика не нашел. Там был свет, яркий, но ненадежный и не теплый, и много пространства. Отштукатуренные стены, крашеный пол, подкопченный потолок, мотоциклы, велосипеды, самокаты, коляски, кареты, автомобили. Настоящие, на ходу ли, не знаю.

Не сразу заметил дверь. Возле нее как раз и стоял Старик. Именно отсюда он и топырил в мою сторону свою зеркальную задницу. Теперь исчез. Я не вижу больше нигде его ноготков, волосков, пальчиков, локотков, пяточек и забрызганных слезками уничтожительно-приветливых глазок, ох-ох-ох, ах-ах-ах…

Дверь непробивная. Металлическая. Литая. Толстая. Замкнутая. Недоступная. Презрительная… Я долго, матерясь и свирепея, бросался в нее самокатами и велосипедами, запускал в нее заведенные мотоциклы — мотоциклы взрывались и горели, потеха… Тщетно. Бесполезно. И глупо.

Разворотил о дверь (она смеялась брезгливо и пренебрежительно) три машины «багги», укрепленные, подтянутые, усиленные, отрегулированные, то есть специальной сборки, то есть необычные, то есть необыкновенные, то есть мощные, увесистые и словно предназначенные для тарана… Не победил дверь, мать ее, не выиграл у нее, у запертой и упертой…

Угрожал беспощадной и садистской, мучительной расправой двум не крупным, но и не маленьким тракторам, если они не заведутся. Трактора, верно, предназначались для уборки арены, для перевозок тяжелых грузов, для подавления (в буквальном смысле) звериных бунтов и всякого такого прочего другого.

Завелись. Испугались. Не молоденькие, но исправные.

Не чаяли нового хозяина, не радовались, но желали жить и работать, пересилили отвращение, хоть и с перебоями, легкими, устранимыми, тарахтели, шелестели, пожирали с наслаждением солярку, испражнялись обильно и жестоко, смрадно, черно, дышали жизнью, такой недолгой. Оба. Два…

Отмотал по одному промасленному, скользкому толстому тросу от каждого трактора, обвязал их концами тросов, металлические же ручки на дверях, и тоже литые, увесистые, сытые, словно дверкины детки, приваренные грубо, уродливо, криво, но навсегда, придавил своим весом трактор, выкачав лишний воздух из его сиденья, и ударил после нагло и бесцеремонно по акселератору — с азартом, с энтузиазмом и с нарочито подогреваемой злобой… Размял руль грудью, лбом одновременно стекло лобовое выгнув, — дверь трактор не пустила дальше нескольких сантиметров, но шелохнулась, шелохнулась, я видел, щель между нею и косяком стала шире, и из нее ветры задули, особенно приятно было разгоряченным ушам (ах, уши, эти уши, мои милые уши)… Еще усилие. Еще несколько усилий. И не одного трактора, а двух непременно, как я и планировал изначально. А как второй заставить двигаться без меня, я не придумал. Что-то тяжелое стоит положить на педаль акселератора — кирпич, чугунные тиски, чемоданчик с инструментами — и потом быстро, как только возможно, нестись к другому трактору, так, наверное. Попробовал. Определил себя как шустрого суслика — кидался безрезультатно от одного трактора ко второму, похожий на потного, задыхающегося, но увлеченного своим мудацким делом придурка; кирпич скатывался, а если не скатывался, то трактор тогда прыгал и дергался, меня сбрасывая, уходил один без присмотра вбок, куролесил как хотел на расстоянии троса, чуть не сшиб меня и едва не переехал несколько позже…

Гневу и мату я не отметил предела. Содрогался от ненависти к себе и бессилия, визжал, колотя себя по ягодицам, наотмашь, со всей силой…

Когда почувствовал зарождение эрекции, бить себя прекратил.

Когда курил, передыхая, грезил, что окурок, после того как накурюсь окончательно, брошу в топливный бак какого-нибудь трактора-подлеца — пусть все тут сгорит к ядерной матери, к хренам кошачьим, мля, твоего отца! Сам уползу предварительно. Сатанински хохоча, буду смотреть издалека, пьянея, на огонь, пережевывающий в ничто доказательства моей глупости и позорной неспособности точно и правильно что-либо делать необходимое…

Старик отшвырнул кирпич из-под ног, захрустел рычагом переключения скоростей. На лице Старика я читал сожаление и презрение. Он кривил губы и качал головой — все равно красивый и возбуждающий, по-прежнему голый, точно такой же, каким я его придумал и сотворил, построил, собрал… Он меня не любит сейчас. А я его обожаю. Я его готов был сейчас задушить и расчленить, обжигаясь его кипящей кровью, наслаждаясь его всхрипами, пуками и конвульсиями… Кто ты такой, мать твою?! Кто ты такой?! Что ты хочешь от меня?! Я сейчас подберусь к тебе и убью тебя!.. Нет, нет, лучше я все-таки потом, чуть позже, подберусь к тебе и убью тебя — уже после того, как ты, сукин сын (мой сын?), поможешь мне расправиться с этой сволочью, то есть с этой настырной, с этой хамской, с этой недальновидной и безответственной дверью.

Опять вопросы. И они тоже без ответов останутся пока. Разве можно что-то объяснить в этом мире… Знания поверхностны или, того более, — неверны. Логика не работает. Связь причины и следствия не обнаруживается — если только в несущественных мелочах… Как возник Старик и почему? Или… или почему, например, я делаю сегодня, вот нынче, то, что делаю сегодня, вот нынче? Я этого необыкновенно хочу? Исключаю такую попытку ответа. Имею выгоду? Полное и наглядное отсутствие. Влюбился в девушку Настю? Только в неистовый секс с ней влюбился. А секс и любовь — вещи мало друг с другом совместные… Потребуется, я себе подобную партнершу, может быть, конечно, чуть хуже, а может быть, собственно, и даже чуть лучше — а почему бы и нет? — найду без кропотливого и длительного труда, хотя… может быть, и с трудом, но все-таки найду…

Отправился, не раздумывая, не примеряясь, ничего наперед не просчитывая, по просьбе девушки Насти в безграничную неизвестность — опасную, как сейчас выясняется, рискованную, предельно строго и непосредственно угрожающую моему здоровью, и физическому и психическому, и самой — без сомнения — подаренной мне зачем-то и кем-то жизни… Без сожалений действовал и действую, без оглядки, уверенно и вдохновенно и с воодушевлением, хотя не всегда мастерски и своевременно… Отчего не останавливаюсь, отчего упрямо и с упоением двигаюсь вперед? А оттого, а только оттого, что знаю, что делаю правильно, а оттого, что чувствую, что делать это обязан…

Старику не терпится, он дразнит педалью мотор неограниченно, прислушивается к звукам, сам себе улыбаясь, как к музыке, которая позволяет какое-то время не думать о дурном, о собственной беспомощности и о собственной бесполезности, например, и еще о… Старик не человек, я убежден, в истинном, прямом смысле этого слова, он аномалия, он нонсенс, он парадокс, он материализованное порождение моей фантазии, или… или я его порождение, порождение его сна, его воображения, нет, нет, нет, чушь, я смеюсь, я обыкновенно издеваюсь над собой, только и всего; а если он не человек, то, значит, разумеется, он не может и ни о чем думать, и в частности о своей беспомощности и о своей бесполезности, например… Старик просто дразнит мотор, прислушивается внимательно к нему и сам себе улыбается. Ему не терпится. Он готов приступить ко взлому неприступной и надменной двери в любое назначенное для этого мгновение.

Я знаю, что все делаю правильно, и я чувствую, что делать это обязан…

Так уже случалось однажды. Четыре года назад. Тоже летом. Обязанность — как боль. Она могла убить меня или в лучшем случае показательно покалечить…

…В Большом зале Консерватории звук неточный, хотя все говорят обратное. Ах, акустика, ах, акустика, такая прозрачная, такая совершенная… Только в середине зала слышны все инструменты разом. А если вдруг находишься где-нибудь сбоку, справа, слева, то те инструменты, которые ближе к тебе, звучат ярче, а те, которые дальше от тебя, притушиваются ощутимо — незаслуженно. Сегодня, например, контрабас меня донимал, бум, бум, буму, бум, пи-пи, ля-ля, пу-пу, ля-ля… Я не великий знаток и не обученный ценитель и с музыкальным слухом с самого детства еще так и не приноровился справляться, но дисгармонию слышу, вижу, чувствую беспрепятственно и без усилия… Не понравилось мне то, что я сегодня видел и слышал. Музыкантов не возбуждала их работа. Они думали о доме, о телевизоре, о грядках и огородах, о выпивке, об отпуске, о футболе и о девчонках в мини-юбках из первого ряда, но только не о музыке — не о сексе думали, глядя на девчонок, а просто и незатейливо только о том, что в первом ряду сидят смешливые и свеженькие девчонки в мини-юбках, и все. Если бы думали о сексе с этими девчонками, и жарко, и с предвкушением, и с горькой, загустевшей слюной в начале горла, то играли бы сейчас провокационно и животворяще, как и вынуждает исполнителя, настоящего исполнителя, настоящая музыка… Я был недоволен и раздражен… У подружки своей Манечки, нежненькой, гладенькой, скромненькой, но матерящейся в постели так, как я даже и придумать не сумел никогда бы, не остался, укусил ее за коленку и отправил домой, непреклонно и непререкаемо…

Сидел в машине недалеко от ее подъезда, на набережной Шевченко, курил, смотрел, как автомобили катятся по мосту, как самолеты, мигая бело, пробираются между звезд, как в окнах домов люди показывают ночи свои руки и плечи, а иногда и лица, как смеются, как плачут, а чаще как уныло и неподвижно глядят перед собой, как печалятся, как горюют — скучно им, они никак не могут догадаться о том, что живут… Слышал запахи сгоревшего бензина, кипящего масла и нагретой проводки — у автомобилей; превратившегося в бесцветный пар керосина, казенной еды, нечистых, тронутых уже разложением или перевариванием выдохов трехсот пассажиров, нестиранных вещей в багажном отделении, слюны командира корабля, размазанной по влагалищу молоденькой, миленькой, плачущей от удовольствия стюардессы — у самолета; тухлых зубов, обосс… описанных трусов и брюк, и диванов, и кроватей, и стульев, и кресел, запахи богатых духов, разукрашенных глаз, отмытых ушей и кисло-солено преющих ног, засаленных волос, нездоровых выделений из сосков груди и из членов, свежих дорогих дезодорантов, молодых, тренированных, талантливых тел (мало, мало, мало вокруг молодых, тренированных, талантливых тел!), перегнившего дерьма и забродившей мочи, выстиранных наволочек и простыней, пыльных ковров, вонючих освежителей воздуха, удушливых помойных ведер, нагретой от трения человеческой кожи, силы, денег, уверенности (мало, мало, мало вокруг этих самых силы, денег, уверенности), дешевого табака, отборного табака, выдохшейся водки, йода, зеленки, блевотины, опаленных ногтей, тошнотворно фабричных пельменей, тушеного недоброкачественного мяса с недоброкачественной же капустой (потому что дешево) и возбуждающе душисто охлажденной свинины и парной баранины, рыбы тюрбо и рыбы дорады, рыбы ре и рыбы соль, тунца и морского языка, только что приготовленной лазаньи и маленьких хрустящих пирожков с мясом и овощами (потому что вкусно), газа метана, валидола, валокордина, корвалола, валерьянки — из квартир недалеких домов.

По боковой дороге, узкой, которая параллельно мостовой на набережной, между домами и деревьями, ветки с листьями отросли густо и длинно, с набережной дорогу не видно, две машины торопились навстречу друг другу, вдруг объявились, я даже не заметил откуда и как — все приглядывался к автомобилям на мосту, к самолетам меж звезд, к людям в квартирах за окнами, все принюхивался, думал зачем-то и о чем-то; большая и маленькая, «Жигули» седьмой или пятой модели и черный, громоздкий, угловатый джип «мерседес», моя автомашина на тротуаре стояла, темная, вроде как пустая, тихая, я еще, предусмотрительный, съехал вниз по спинке сиденья, когда и «Жигули», и «мерседес» замерли, покачиваясь недовольно, оба, радиатор перед радиатором, в сантиметрах друг от друга, в миллиметрах, только полголовы моей торчало над торпедой, но я все видел.

Поливали друга друга огнем фар. «Жигули» робко и тускловато, «мерседес» нахально и обжигающе. Не объехать. Дорога только в один ряд, кому-то придется сдать назад и возвращаться к тому месту, откуда он на эту маленькую дорожку въехал. Обе машины тонко, едва слышно, но низко и неукротимо гудели от истового негодования, праведного, неправедного, неясно.

Услышал голос водителя «Жигулей».

— Пожалуйста, — говорил он, — пожалуйста. — Из открытого окна его автомобиля слышал я его голос, судя по тембру голоса и по тону этого голоса, водитель уместился на сегодня в пятьдесят лет, немного больше, немного меньше, скорее больше, и существовал пока человеком обыкновенным и бесполезным, не злым и не добрым, не умным и не глупым, не красивым и не уродливым, такие умирают незаметно — для всех, но иногда и чрезвычайно трагично. — Пожалуйста! Пожалуйста, пропустите меня. Мы непоправимо нынче опаздываем… А сам я отступить назад сейчас не сумею. У меня второй день уже отчего-то не включается задняя скорость… Мы едем забирать нашу девочку. Ей сделали операцию — вырезали гланды. Ее часто мучила ангина… Пожалуйста!

— Твою мать, бля, на х…! — ему отвечали из джипа, голос представлял жестокую и недоразвитую суку, но с волей, и с энергией, и с амбициями, может быть с меленькими, но амбициями. Лет на тридцать тянул такой голос, высокий, сиплый, неправильный, неухоженный. — Уеб…й, падла! Порву, на хер! Покрошу, на х…! Крути назад, на х…! Ты че, пацан, еб…й рот, ты че, гнида?! Ты че, бля, не понял, что ль, ничего?! Убью, сявка!.. Убери тачку, притырок, на х…! На счет раз, мудель, на х…!

— Хорошо, хорошо. — Водитель «Жигулей» смирился, почти плакал, страдал от унижения, от несправедливости, от того, что сейчас за его ничтожеством, бесспорным, явным и определенным, наблюдает его жена (возможно) или его подруга (что тоже, понятно, возможно), сидевшая в автомобиле с ним рядом. — Только помогите мне тогда ее оттолкнуть назад. Я один этого сделать буду не в состоянии. Мне нельзя поднимать тяжести…

— Ему нельзя поднимать тяжести! — крикнула из другого открытого окна «Жигулей» женщина, сидевшая с водителем рядом, его жена? его подруга? — Слышите, вы, подонки, ему нельзя поднимать тяжести! Он по-настоящему нездоровый человек!.. Я понимаю, что вы не имеете стыда. Я понимаю, что вы не имеете совести. Вы такими родились. И вас уже нипочем и ни за что не исправишь. Но вы хотя бы имеете глаза и имеете уши. И поэтому просто выслушайте нас и поэтому просто посмотрите на нас… Мы не самые молодые люди на этой планете. И действительно не самые здоровые… И машина у нас старенькая и тоже больная. И у нее на самом деле не работает задний ход…

В «мерседесе» заревели звери — волки, собаки, гиены, шакалы — застонали, зашипели, завыли, защелкали зубами, зашелестели языками, застучали лапами об пол нетерпеливо и угрожающе… Одна за другой двери отлипли от корпуса. Чмокали, отворяясь. Три двери. Двое мужчин вышли из автомобиля и одна женщина, в темноте я видел их без лиц, отмечал только контуры их фигур, что-то мог сказать об их манерах и о характере их движений и жестов, что-то; когда они добрались до калено-белого, почти синего, совсем нежаркого света фар своего «мерседеса», мне открылись их ноги, бедра, грудь — у всех, и подбородки у мужчин, и половина лица у женщины. Подбородки мне не понравились — толстые, сальные, а половина лица понравилась — милая, капризная, мягкогубая, сексуальная… Все молодые, как я и предполагал, дорого, видно это, но нескладно одетые, неумело, без привычки, а потому что неуклюжие, потому что дети из неблагополучных семей, из злых семей, из всегда и ничем недовольных, из завистливых, из малограмотных, из семей не людей, а и взаправду зверушек, даже не гиен и шакалов, а неведомых зверушек, не поддающихся изучению и классификации, кое-как без удовлетворения выдуманных (ошибочно!), без желания, труда и удовольствия собранных (зачем-то!), уродливых, скособоченных и никогда и никем не востребуемых.

Немолодой, нездоровый мужчина из своих «Жигулей» тоже выступил, ногу правую из салона долго тянул, лицо вспухшее с ожесточением сминая… Я видел нездорового немолодого мужчину всего целиком, с ног до головы, и лицо его, значит, разумеется, видел тоже, он вырос маленьким и поэтому фары «мерседеса» освещали даже его макушку…. Женщина, сидевшая рядом, также тотчас же дверцу открыла и ноги из салона выставила и потом встала на них, подняла лицо кверху, когда выпрямлялась, смотрела на небо, на звезды, мне показалось, что плакала, — она, верно, что-то уже знала о своем будущем и о будущем своего спутника? мужа? приятеля?

Никого, кроме меня, рядом, пусто, тихо, прохожих ни сзади, ни спереди, с набережной малую дорогу почти не видно, да и некому оттуда смотреть, машины, редкие, приходят и уходят стремительно, свист и шелест оставляя после себя, тающие, только красные огни габаритов успеваешь отметить, в иллюминаторы самолетов, нас, мелких, на земле не видно, на звездах, возможно, разумная жизнь появится еще не скоро; я испугался, забирал и выбрасывал из себя воздух рвано, неравными порциями, обнимал голову ладонями, чтобы не лопнула, потел, особенно под мышками и на лице, ненавидел консерваторию, ненавидел музыкантов, ненавидел нежную матерщинницу Манечку, ненавидел жестоко и проникновенно самого себя, разумеется… Следовало бы выйти, конечно, и мне тоже из машины и помочь мужчине и женщине, немолодым и нездоровым, или отыскать телефон-автомат и позвонить в милицию, или остановить какую-нибудь машину на набережной, или сделать что-то еще, но сделать, сделать, но не торчать, во всяком случае, в автомобиле, опустошенно и отрешенно, как торчал сейчас я, напуганный, ссохшийся, сморщенный, однако меня будто как кто приклеил к сиденью, приварил, припаял, пришил, привязал и еще в дополнение налил тяжестью, отнял необходимость движения, поменял кровь на свинец, утопил в переизбытке стремления к самосохранению…

Те, которые из джипа, спросили что-то про подонков, мужчины дрыгали подбородками, женщина шлепала губками, мол, ты нас, сука, твою мать, на хер, подонками, на хер, называешь, на хер, бля, твою мать, бля, подонками? это кто, мол, подонки, бляха муха, мы, на х…, подонки, бля, на х…, мы, да?! ах ты сявка, твою мать, желторотая, фраеришка, е…ь тебя, козла, в жопу, захарчеванный! на колени, вонючки обосранные, на х…, лизать пыль нам на ботинках, на х…, и быстро, на х…, и без разговоров, на х…, и оба, на х…!

Немолодой мужчина собрал плечи к голове, руками руки свои обхватил, подбородок в грудь воткнул, икал, что-то говорил, женщина стучала кулаками по крыше автомашины, кашляла, хрипела, голос вырывала тщетно, лопатки бегали по ее спине как бешеные, на затылке ее мне открылась лысина, хоть и не обширная, женщина, по-моему, еще обмочилась, мне так показалось; немолодой нездоровый мужчина выбивал из себя воздух с рокотом, словно полоскал горло, тер колени друг о друга, нет, сказал, нет, никогда, говорил не он, кто-то другой говорил, но от его имени, ни за что, это исключено, я ни в чем не виноват, я… я… этого не заслужил, я достойно прожил свою жизнь, я никогда и никому не делал подлостей, я… я… нормальный человек…

Один из тех, кто из джипа, какой-то тот, который с толстым и засаленным подбородком, толкнул кулак в сторону мужчины, голова мужчины свалилась назад, поднималась резиново, качками, за что, за что, за что? — спрашивал он с изумлением сквозь застывшую, затвердевшую слюну, я не враг вам, я вас не знаю…

Лизать, на х…, ботинки, на х…, и без базара, на х…, зашибу, на х…, загрызу, на х…, подбородок опускался и поднимался, как ковш экскаватора, как говно в испорченном сортире, как обессиленный член, подманивающий эрекцию.

Мужчина по-прежнему пробивался сквозь раздувающую его рот, уже раздувшую, почти каменную сейчас слюну, слова его мялись, и после крошились, и после сыпались невидимой пылью, идите-ка вы вон отсюда, подонки, чтоб вы сдохли, чтоб вы исчезли с лица нашей земли, чтобы вы узнали хотя бы один раз в своей жизни, что такое страх, страдание, унижение, а только потом уже сдохли…

Женщина добралась наконец до своего голоса и кричала теперь в лицо, точно в рот, стоящей с ней рядом девушке с мягкими, сексуальными губами, придавленно, придушенно, но с отчаянием и с отречением, кричала: сволочи, звери, нелюди, подонки, подонки, подонки!!!

Теперь не кулаком бил тот, который из джипа, один из двоих, толстый, сальный подбородок его елозил из стороны в сторону, ножом, тонким и длинным, в горло, под сердце, в живот… Я потерял дыхание, я умирал, грудь билась моя о руль больно и негодующе… Второй, который из джипа, подбадривал первого, вскрикивал что-то задорное, хлопал себя по бедрам, по ляжкам, по пяткам — вскидывая ноги, будто танцуя… Девушка с мягкими сексуальными губами вытянула из-за спины бейсбольную биту. Мне увиделось вдруг, что девушка улыбается, она опустила голову, заглядывая женщине в глаза, и лицо ее тотчас же попало в поток бело-синего света. Улыбка демонстрировала робость, застенчивость, понимание вины и предвкушение счастья. Девушка действительно оказалась миленькой и хорошенькой, хоть и из скверной семьи, из ленивой и равнодушной, такое случается, хотя и редко, дурное происхождение выдавало выражение глаз, явно тугое, с приторможенной реакцией… Бита села точно на лысину немолодой женщине. После второго замаха, тоже бокового и тоже широкого, почти из-за спины, бита вколотила женщине нос внутрь головы. В третий раз девушка опустила биту на голову женщине сверху, крякнув, хрюкнув, пискнув в момент раскалывания теменной кости и заворчав после сыто, доверчиво и удовлетворенно.

Пальцы какой-то руки, своей, кажется, правой, уже не помню, все пять, скомканные, навалил в рот, чтобы не орать, волосы дрожали, я чувствовал, все до единого, или это дрожала голова, кусал пальцы острыми зубами, как можно жестче, боли не отмечалось, блевотину держал другой рукой, она прыгала у горла, наглая, нахальная, обжигала пищевод, шумела, плескалась, пузырилась, забивала кислым, жирным запахом ноздри, грозила дыханию; я скулил, моргал сухо, но часто и с резью, и чесал старательно и надежно зазудевшие вдруг яростно ступни — непонятно отчего — о подошвы своих спортивных тяжелых ботинок…

Все три раза нож в меня тоже вошел, я слышал звук разрывающейся кожи, хлюпала кровь, боль прыгнула сразу во все концы тела, коверкала зрение и разъедала дыхание, сердце горело, как в крематорской печи, я вдыхал, ломая горло, как выдыхал, неизвестно, я упал боком на соседнее сиденье, слезы толчками выплескивались из глаз, голова вздрагивала, ерзала по сиденью, бейсбольная бита комкала ее, как спущенный мячик…

Вот так. Я похоронил себя. Я никто. Именно подобное случилось. Бог с ней, с любовью к себе, уважение к себе — вот что последнее и самое надежное, что цепляет тебя за эту жизнь. Я позволил страдать двум людям. Они не заслужили такой жестокости по отношению к себе, они не заслужили такой смерти. О чем я говорю!.. Да даже бы если бы и заслужили, определять им меру наказания и наказывать их после в соответствии с приговором должны были бы вовсе не эти суки из «мерседеса»… Я сидел, мать мою, и смотрел. Не шевелился. Не в состоянии был… Я знал, что я убийца. Я нисколько не сомневался тогда, в своем автомобиле, лежа боком на двух передних сиденьях сразу, выстуживаемый ознобом, обжигаемый самоуничижением, что это конкретно и определенно я их убил, двух нездоровых и немолодых людей, а совсем даже никак и ничуть не эти суки из черного «мерседеса»!

Вот так все обыкновенно. Неуправляемо страшно. Тотчас же не захотелось жить. Если все так просто, если каждый изнас ценности никакой ни друг для друга, ни для Бога совершенно не представляет, то зачем же тогда, собственно, жить или, скажем так, зачем же тогда что-то делать, к чему-то стремиться, что-то планировать, о чем-то мечтать? Лечь и спать незатейливо до самой смерти. Пить неограниченно водку или какие-то еще иные нелегкие напитки. Надуваться до отвала наркотиками. Жить в подвалах и на чердаках, разлагаясь от жажды, от голода и от изнуряющей жалости — к миру, к самому себе. Убить в конце концов себя… Вот так я примерно думал тогда, я помню, лежа в автомобиле сразу на двух сиденьях…

Я, потолстевший, как показалось, онемевший, окоченевший, когда поднял голову, со стоном, потрескивая и скрипя, икая, рыгая, почти блюя, отплевываясь, они уже сдавали назад, те, которые в «мерседесе». На асфальте остались нездоровые и немолодые мужчина и женщина, по бокам своего маленького автомобиля, мертвые или еще живые, не уверен, что не мертвые, сомневаюсь, что живые… Все дальше «мерседес» уходил, дальше, а я так все по-прежнему и сидел внутри автомашины, распухший и онемевший, глядя на него, на «мерседес», не моргая, затухая, погибая…

Я должен!.. Я должен сделать это! Неясен и невнятен источник возникновения этого чувства, и труден, верно, для понимания, и недоступен для поисков, так мне кажется, хотя, может быть, я и не прав, но оно, это чувство, тем не менее пришло ко мне очень ярким и контрастным, необычайно четким и точным — я должен сделать это, и я непременно и обязательно сделаю это!.. Сделаю, сделаю… Теперь я уже нисколько не сомневался в своих намерениях…

Руки потеплели, сдулась опухлость, невесомое, чистое дыхание в легких родилось, зрение убыстрилось и обострилось, птичек на деревьях вдруг увидел, радость под горлом неожиданно запрыгала, но не разгульная и удалая веселость, нет, конечно, а именно необходимая для здоровой и полноценной жизни радость, та самая, без наличия которой никто и ничего достойного еще на этом свете не совершал, недостойное совершали, и много; сила в мышцы залилась, объявилось желание, и сексуальное тоже, забилось возбуждение, сконцентрировалось сознание…

Скоро, как мог, добежал до несчастных «Жигулей». Безрезультатно. Зря. И мужчина и женщина мертвы, у женщины не голова — мокрый черный кусок мяса на кости, у мужчины тело в трех местах распорото, расковыряно, не загустевшая еще кровь пенится в ранах. Матерюсь, матерюсь, чтобы не позволить себе пусть даже на время расслабиться, на шеях пульса нет, на руках пульса нет, я безутешен, но собран вместе с тем и подобающим образом мобилизован…

Видел, куда «мерседес» ушел, направо перед мостом, отправился туда же. Испугался, отчаялся, когда на дороге перед собой его не нашел, выл, ревел, выгибал руль от себя, на себя, лупил ногами по полу, еще немного — и высадил бы днище наверняка на асфальт. Догнал сучью заразу у Триумфальной арки. Джип ехал быстро, но не гнал — ясно, его хозяева опасались, что их могут задержать за превышение скорости, сейчас им такого вовсе не требовалось бы, понятно…

Я за рулем давно. Юношеские права получал еще в шестнадцать лет. Занимался тогда в автошколе на Песчаной, недалеко от стадиона ЦСКА. Но по-настоящему водить научился только в армии. Меня призвали через год после окончания Строгановского училища. Я был рад тому — что призвали. Маялся тогда, в те дни, месяцы, что сделал неправильный выбор. Тошнило от рисования уже к концу четвертого курса. Запах загрунтованного холста даже не мог слышать… Рисовал много. Но с отвращением. Но тем не менее рисовал. И много… Отчего все так? Странно… Служил в мотострелках, недалеко от Тулы. Через четыре месяца после присяги меня аттестовали в звании лейтенанта — отцовские друзья помогли, я отучился на курсах плюс высшее образование… Я качественно рисовал, хотя и с отвращением, и мне отдали всю наглядную агитацию, мать их всех, без какого-либо исключения, вояк недоношенных… Негодовал долго. Ведь вроде как только-только удрал от рисования. И с восторгом. И с отдохновением. Но в конце концов пришлось с неизбежным смириться. И я не пожалел об этом потом. Меня никто не донимал, и меня никто не контролировал. Спрашивали только результат. А результат был. И существенный. И чрезвычайный. И чрезвычайно существенный… Командование округа меня не раз поощряло. Начальники цокали языками, качали головами, предлагали по маленькой, а бывало даже такое, что и по большой, разглядывая мои стенды, стенгазеты, плакаты. Из других подразделений приезжали ко мне за помощью — из Тульской десантной дивизии, например, приезжали… Приезжал полковник, не мальчик уже, за пятьдесят далеко, тоже пробовал рисовать, но безуспешно, тоже отвечал у себя в дивизии за наглядную агитацию. Мы с ним целый день вместе провели. А в конце дня он меня попросил, научи, мол, старого дурака рисовать, Христом Богом молю, научи, с детства мечта. Он мне понравился, полковник. И я ему, по-моему, понравился тоже… И я стал его учить. Он был неспособным, но не растерял к своим годам одержимости. Построю такие картины скоро, как никто и никогда, все приговаривал, размалевывая у меня на уроках холсты всяким бездарным дерьмом. Я учил — но с безответным материалом сложно, результаты могут оказаться оскорбительными и неудобными для обоих. Но полковник говорил, я сделаю, я добьюсь, я стану, едва не плакал, топал ногами, тужился до почернения, спирая пихающую его изнутри энергию… Что-то вдруг, через три, по-моему, месяца стало получаться, так показалось, во всяком случае некая пропорция и уверенность в его картинах появились, полковник радовался и скакал на одной ножке, на здоровой, вторую некогда ему повредили. Вот что, сказал мне тогда полковник. Я тебе отплачу. Не деньгами, конечно, деньги не ценность, я тоже буду учить тебя, я отдам тебе за оставшееся твое время службы все, что могу. Вот так… Полковник, как выяснилось, в разведке дивизии всю свою жизнь служил, вот уже тридцать четыре года. Строгим специалистом являлся по диверсионным и спасательным работам. В Афганистане пять лет бился — со злодеями, с личным составом и с самим собой. Три ранения: нога, голова, легкое. Не ушел в отставку, не комиссовался, умолял начальство министерства его оставить. Знал, что умрет без армии. Такое бывает. Он не единственный. И его оставили — он теперь культпросветработой занимался. Не жаловался… Он учил меня стрелять, убивать пустыми руками, учил жрать собственное дерьмо и горячие вонючие внутренности — не человека пока, обезглавленных кур, забитых коров, учил выживать — в лесу, на воде — и учил, разумеется, качественному и квалифицированному вождению автомобиля. Времени мы с ним имели тогда достаточно. С меня спрашивали только результат. А с полковника не спрашивали ничего… Полковник, как я только потом уже понял, когда что-то пережил, что-то прочитал, что-то захотел, полковник не сумел ничего тогда мне, маленькому и глупенькому, рассказать, о правилах применения воли и духа и о боевой стратегии и тактике жизни, которые так активно и агрессивно пропагандируют все великие учения мира и плодами которых, пусть даже не всегда зрелыми и нередко в несоответствии с требуемой технологией выращенными, так активно и агрессивно пытаются пользоваться элитные подразделения многих и развитых, и неразвитых стран. Полковник об этом просто не знал. Его самого этому никогда не учили… Однако к концу моего пребывания под армейскими погонами я все-таки тем не менее легко, как дышал, стрелял, несколько хуже, не легко, но вместе с тем достаточно грамотно дрался, не боялся крови, ни своей, ни чужой, и точно знал, что не растеряюсь и не запаникую, хотя, может быть, конечно, и отвратительно и омерзительно испугаюсь (от страха своего родного-природного я так и не избавился, умерил его всего лишь только немного благодаря полковнику, но так по-прежнему и не избавился), если окажусь в пустыне, в тайге или посередине океана. И умел еще чувственно и жестко, и грубо одновременно, водить машину — будто занимался любовью с отвязанной нимфоманкой… Через два года после моей демобилизации полковник убил заместителя командира дивизии — заместитель командира дивизии прилюдно посмеялся над живописными полотнами полковника, выставленными в фойе Дома офицеров.

…Я, незаметный, как все, как большинство, обыкновенная автомашина, всего лишь ВАЗ под номером девять, двадцать один ноль девять, пыльная, мятая, провисел на джипе целиком Кутузовский, затем Минское шоссе до развилки с Можайским и ушел вместе с ним, с «мерседесом», на Можайское, то за две, то за три машины за спиной джипа держался; мой автомобиль как к руке привязан или как к ноге, научил полковник, царство ему небесное, расстреляли, я полковника любил, и я его благодарю… Глубоко за Большими Вяземами джип отправился направо; на тесной местной дороге зияюще пусто, кроме джипа, никого, я свет выключил, полз, как жук по асфальту, колесами, словно лапами, шкрябал, не дышал, не моргал, слюну не сглатывал — во рту жарко, отставал, отставал, но габариты джипа по-прежнему видел. Когда въехали в лес, отчаялся, потерял, потерял… От мокрого воздуха лицо отсырело, двигался, возбуждая инстинкт, вслепую, запахи леса вытолкнули из памяти какие-то осколки детства накоротко, руки и ноги действовали от сознания отстраненно, знал, что проберусь по темноте неповрежденным и необиженным — деревьями, пеньками, хищными животными, лесными духами, — не знал, найду ли теперь удравший-исчезнувший джип.

Нашел. В древнем дачном поселке. Одном из тех, где хорошо. Дачи, как в начале века, деревянные, резно-кружевно спроектированные, двухэтажные, трехэтажные, несколько фонарей освещали поселок, было что-то видно, забитые деревьями участки, деревья немолодые, кусты никто не стрижет, и правильно делают, здесь спокойно и вечно, пахнет нагретой смолой, горящими углями, кофе, жареной картошкой с луком, грибами…

Увидел, как ворота шевелятся на участке в сотне метров от себя, на главной улице, там, где светлее всего, задышал глубоко и сконцентрированно, машину в тихий проулок посадил, уши потер крепко и не щадя, виски, лоб, щеки, выпрыгнул как катапультировался, побежал вдоль забора, лопатка саперная за поясом, страх грызет желудок, хочется мочиться нестерпимо, мелкие слезы скачут по глазам… Не добегая до ворот, перевалился через забор, лежал в траве на спине с полминуты, на белые пятна звезд смотрел, плевался в них бесшумно, матерился на них, себя подбадривая, корчил лицо в презрительной гримасе.

Кто-то был уже в доме, через щели ставен свет вытекал, скудный, медно-желтый; один у джипа пока терся, туда-сюда, от двери водителя к багажнику, от багажника к двери водителя, один, один точно, я в этом уверен, я в этом не уверен, но обязан быть тем не менее в этом уверен, это тот, который был за рулем, тот, который подбадривал и одобрял, ноги клеются к траве, идти не хотят, но я должен, я должен, и никак иначе… И я иду… Обнял подлеца сзади, черенок лопатки ему на кадык, двумя руками лопатку на себя тяну, коленом по копчику луплю… Дал гаду время подумать пятнадцать секунд, считал, зашептал потом в ухо — нарочито надрывно, нарочито истерично — и все дубасил по копчику, молотил: «Кадык вырву, на х…, позвонки сломаю, на х…, глаза выгрызу, на х…, понял, сука, понял, сука?! Хер отсеку, сожрать заставлю, понял, сука! Ты видишь уже, что я это сумею сделать, и легко, ты видишь, на х…?!» Кивал туго, резиново, мерзавец, что-то выпискивал меж зубами, меж губами, пукал несносно, мог ведь, падаль, и обмочиться от страха. «Так что гаркнешь, вякнешь, все, п…ц, нет жизни больше для тебя, сука!»

Отнял черенок лопатки от горла негодника, пошарил у него под курткой, нашел то, что искал, пистолет Макарова, не газовый, боевой, знакомая штучка, не одну тысячу патронов я из него высадил когда-то; лопаткой плашмя несколько раз с оттяжкой по затылку стервецу набил, он на колени упал, заклокотал горлом, проблевался, уткнулся потом мордой в блевотину. Я его за шиворот потянул на себя, поднял, поволок к дому, быстро-быстро.

Дверь открыта. Прихожая почти темная, почти светлая, вялая лампочка в бра на стене, пол скрипит, воздух пахнет ссохшимся деревом, пылью, водкой, сигаретным дымом, потом, дорогими духами, старой одеждой, вон она на вешалке, много, не умещается, горбится, и в углу под лестницей комьями валяется, зачем она? кому она? Я видел, что верхние ступени лестницы светлее, чем все остальные. Те двое, что нынче для меня так категорично важны и так мне непростительно катастрофично нужны, верно, в этот час там, наверху, смердят…

— Пришел? — вопрос сверху. — Скачи сюда. Решать проблему будем, на х…! Руки, на х…, пляшут от кайфа. Я пламенею, на хрен, я пламенею, вроде как наширялся понтово!.. Прошлый раз, бля, меня ровно так же гоняло по кайфу… Я самый большой в мире х…, на х…! Я король, на х…! Я Бог, на х…!.. Это ты там или не ты там? Чего молчишь-то, на х…?!

«Как тебя зовут, милый?» — спросил я мною битого, шептал, прикусывая его ухо, кровь на губах невкусная. «Валентин, — ответил мною надкусанный, шипел доверительно и любезно. — В честь дедушки, ветерана войны и труда. Он мотальщиком всю жизнь проработал. Сорок пять лет на одном месте мотал. Я не любил его. Он был злой и жестокий…» — «А корешка как твоего называют и девчонку, скажи?» — «Он Иван, она Натаха. Они хорошие, но дурные. Плачут по ночам оба, я слышал… Не маленькие уже, не детки. Ей под тридцатник, ему за тридцатник. Они даже учились где-то. Образованные. Но повернутые… Я их боюсь… Любят фильмы, старые, советские, про любовь смотреть… Порыдают, порыдают, после того как посмотрят, и давай крушить все вокруг… Я-то сам индийские фильмы больше люблю…» — «Объясни им, что это ты, и доложи, что ты уже поднимаешься». — Я щекотал Валентину затылок стволом пистолета Макарова.

— Да это точно я, и через мгновения уже подлетаю, — рассмеялся простуженно, ангинно (горло-то я повредил ему), но обаятельно. — Бля, на х… — сообщил в завершение.

Подгонял Валентина, бедрами толкая его вперед, пистолет у его затылка, со стороны, верно, мы как совокупляющаяся парочка, но в одежде, но бесстрастные, не покряхтываем, не стонем, вверх по лестнице назойливо пробираемся, дышим душно, я улыбаюсь, Валентин только делает вид, он меня уже полюбил, потому что боится, и потому что болит голова, и потому что надорвано ухо…

Кого-то ждали, но не двоих, Валентина в одиночестве, а он явился с грозным довеском, то есть со мной.

В глубокой и высокой комнате сориентировался быстро, все видно, все слышно, воздух прозрачный, хоть и накурено, диван, маленький столик, на нем бутылки, бутылки, два кресла, телевизор, музыкальный центр, стены выкрашены в бежевое, пол бордовый, на полу Натаха, она же Наташа, она же Наталья, на диване Иван, глаза вдавлены внутрь далеко, лицо белое, цементный подбородок, волосы черные жирные назад зачесаны, уши перпендикулярны голове, тонкие, но жесткие — кричал восторженно и необузданно, себя в меленькое квадратное зеркальце рассматривая… И я кричал тоже, вторгаясь сурово и неотвратимо в комнату, изображал из себя бурю-ураган-тайфун-циклон: «Всем на пол, на х…! И быстро, на х…! Убью, суки, убью, на х…! Высажу мозги, на х…! Твою мать, е…й рот, в п…у, на х…! Мордой в пол, твари, мордой в пол!» Орал, истериковал, глаза закатывал, слюну пускал, пистолетом тряс, его рукояткой Валентина несчастного по голове долбил… Иван пукнул, свистнул, съежился, на пол послушно покатился, мыском по доскам стучал, как чечетку выкладывал. Наташа заматерилась, лицо некрасиво на какое-то время приморщив, ссутулившись косо… и засмеялась после понимающе и обреченно, легла спиной на пол, не лицом, смеялась, головой вздрагивая… Я пнул Валентина подошвой ботинка в зад, и он тоже тогда безропотно и покорно к полу припал, охая и похныкивая, мы же вроде как только что покорешились, бормотал, а теперь, значит, ты меня вроде как предаешь, влага из носа его на пол капала шумно… Обрыскал Ивана и вслед Наташу без воодушевления, Наташа пустая, у Ивана ТТ вытянул из-за пояса. Для острастки, для окончательного подавления несколько раз, и сильно, приложил Ивана каблуком по голове. Иван пыхтел, трещал горлом, но молчал…

Длинный, широкий, острый столовый нож, им яблоки только что, недавно, до моего нежного появления еще, резали, сбросил со стола ногой, точно под руку Ивану.

— Бери, сука! — сказал. — Бери и вставай…

— Не хочу, не хочу, не встану, не встану, — зашелестел Иван невнятно и торопливо. — Не возьму, не возьму и не встану, не встану.

— Шанс тебе даю, выжить, мудак, — сказал. — Если не возьмешь и не встанешь, убью, если возьмешь тем не менее и встанешь, возможно, подумаю. Вставай, на х…!

Расставался Иван с полом долго и с жалостью.

— Ты кто? — спросил Иван, когда вскарабкался наконец по воздуху и встал неудобно. — Ты кто, а? Мент? Или от Панциря? Ты кто, кто ты, а? Или от Мамочки? От Мамочки, да?

Пистолет ТТ полон боезапаса, только затвор передернуть. Два ствола Ивану в два глаза, улыбался, хотя сердце колотилось без пауз и будто оторванное, тыкал, пугал, щерился злобно и отвратительно, меленько приближался к Ивану…

— Ударь ее в живот, а потом в грудь, а потом в горло, — предложил непререкаемо, цедя слова, выжимая их из себя со значением, основательно, каждую букву отдельно. — И тогда, может быть, выживешь. Есть подобная вероятность… Скоро не будет…

— Ты… — Иван скомкал лоб, ладонь левую о рубашку вытер, на рубашке осталось мокрое пятно. — Ты все знаешь?..

Я воткнул ствол Макарова ему в левый глаз, неожиданно и жестко, кожа на пальцах потрескалась от напряжения:

— Бей, сука!

Иван затопал ногами по полу, дробно, звучно, как гаучо на привале, после ужина перед сном, танцуя, заныл скороговоркой, уронив лицо вниз:

— Прости, девочка, я не хочу, я не хочу, но я ничего не могу сделать, прости…

Наклонился, больше не раздумывая, ловко и скоро, и вбил нож Наташе в живот — не полностью — рука сорвалась, — нож сантиметров на пять только лишь утопился. Иван отвалился назад, на диван, на спинку, глаза тер, то ли плакал, то ли отбивался от боли, занесенной пистолетным стволом.

Наташа выбрасывала крик порциями, покричит, покричит и прислушается к себе, покричит, покричит и прислушается, лицо ее текло безудержно вниз, когда она смотрела на нож у себя в животе. Я наступил ей на лицо и сказал, чтобы она замолчала, сука, давил ей рот ожесточенно… Обмотал рукоятку ножа салфеткой и вынул его, бросил на колени Ивану, кровь на лезвии, как масляная краска на полотне, липкая, быстро сохнет…

— Ты ничего не понимаешь. Ты ничего не понимаешь, — качал Иван головой туго, отталкиваясь подбородком от груди. — Тотальное превосходство — вот смысл жизни. Тотальное превосходство — вот удовольствие, вот наслаждение, это выше секса, это круче власти. Ты превосходишь всех, и этих всех ты превосходишь во всем. Ты — над. Ты независим. Ты свободен. И от себя самого в том числе. От тех жестоких и несправедливых условностей, которые ты впитал в свою суть уже с плотью матери и со спермой отца, еще будучи обычной говняной, одной из миллионов яйцеклеткой, дожидающейся своего часа, своего мгновения удачи… Ты учишься, и одержимо и самозабвенно, для того, чтобы больше знать и уметь, и лучше уметь, чем все остальные, уметь все, что угодно, разводить костер, например, класть кирпичи, командовать армиями, предсказывать погоду, печь хлеб, охотиться, управлять кораблями, проектировать дома, исполнять приказы, отдавать указания, подметать улицы, отменно готовить, спасать умирающих и еще много-много всякого, и еще много-много другого… И еще принимать быстрые и точные решения… И еще перевоплощаться в иного, совершенно противоположного тебе по сути, по характеру и даже по внешности человека… И еще контролировать каждый свой шаг, каждое движение, насыщать движение смыслом, выполнять любое действие для чего-то и ради чего-то… И еще, разумеется, убивать, и мастерски, и безупречно, осознанно, наверняка полагая, да и просто будучи уверенным в том, что для мира этот человек бесполезен и, более того, даже не годен… Ты занимаешься творением своего тела. И оно тоже ведь должно быть обязательно лучшим. Ты одеваешься так, как никогда и нигде не одевается никто другой, не богаче, нет, но точнее, осмысленней, экстравагантней, элегантней… Ты живешь, как играешь… Тотальное превосходство…

Пистолет Макарова за пояс заправил, правой рукой в горсть Наташины волосы собрал, подбивая мыском ее по плечам, по шее, понес Наташу вверх, бедную, икающую, задыхающуюся, изумленную, толкнул ее к столу, когда она на ногах наконец утвердилась.

— Возьми полную бутылку шампанского, — сказал низко, с нажимом, с надрывом, над ухом у женщины губами маяча. — И сломай ему затылок. Бей словно бейсбольной битой. И улыбайся, улыбайся, чуть-чуть робко и чуть-чуть виновато… Не ударишь — умрешь… Ударишь — я, возможно, вызову к тебе «скорую»…

Наташа заквакала и запела потом что-то по-соловьиному, трубила, как слон, лаяла, как гиена, плакала, как сова, руками по бедрам в судорогах стучала, как напуганная утка, швырялась слезами из глаз, капли толстые, увесистые, шлепались на пол, причмокивая…

— Они — никто. Но они позволили себе тем не менее мне не уступать. И более того, они позволили себе развязать со мной диалог, и я не говорю уже сейчас о тех отвратительных оскорблениях, которые они мне наносили. — Иван торопился объяснить, выщелкивал слова, как выдувал вишневые косточки из-за губ, закрывался от Наташи руками, наблюдая с отчаянием и обреченностью, как женщина отделяет от стола, сопротивляясь себе же, но пока без успеха какого-то либо, к несчастью, еще не вскрытую бутылку шампанского. — Они должны видеть. Они должны понимать. Они должны осознавать. Они должны чувствовать, в конце концов, если не понимают и не осознают, чувствовать, что я совершенно другой, чем они, отличный, лучший, для них ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах не достижимый. Я наверху, а они внизу. Я кто-то, а они никто. Я говорю иначе, я выгляжу иначе, я пахну иначе, я думаю иначе. Я могущественней. Я счастливей. Они должны почитать меня, они должны уступать мне, они должны бояться меня…

Бутылка прокатилась по пальцам Ивана, плюща их, дробя их, Иван закричал обиженно, руку убрал, бутылка добралась до затылка, с глубокого замаха отпрыгнула от затылка, после того как тот затрещал. Наташа выкачивала из себя воздух через жесткую трубочку губ, завелась, возбудилась, я не успел ее остановить, и она достала до затылка Ивана бутылкой шампанского еще раз. Иван замолотил бесшумно глазами по глазницам, по бровям, бросил уголки губ в стороны конвульсивно, что-то хотел сказать, но только слюна пенистая через нижнюю губу перевалила.

— Я ненавижу плохо одетых людей. Я ненавижу неухоженных людей. Я ненавижу людей, не следящих за своей походкой, за своими жестами, за своими манерами, не оценивающих их, не контролирующих их. — Наташа уперлась коленом в диван, рядом с охающим Иваном, кровь обеими руками обратно в затылок заталкивающим; опускаясь вниз, терлась бедром о шуршащий, дорогой шелк обивки, попробовала заткнуть пульсирующую, булькающую рану на животе пальцем — неудачно, вздрогнула, отвердела, густо задышала, отрывисто. — Я ненавижу их не за то, что они, эти люди, бедны, провинциальны, безвкусны или обыкновенно невежественны, я ненавижу их за то, что они, собственно, даже и не пытаются никогда, даже и не желают ни за что становиться красивыми, ухоженными, отменно одетыми, сексуальными, контролирующими и оценивающими свои жесты, походку, манеры… Даже и не пытаются, даже и не желают… Но что-то просят тем не менее от жизни, что-то требуют от нее, чем-то недовольны, чему-то возмущаются, на кого-то обижаются, кому-то завидуют, плачут, оскорбленные и никем не любимые… Они пренебрегают собой, да, я понимаю, им открыто на себя наплевать, они себя уже давно умертвили, может быть, еще тотчас же даже после рождения, и пусть их, и пусть их. Но отчего же они тогда вместе с тем испытывают подобную же неприязнь и лично ко мне, отчего они меня так категорично не любят и отчего меня так жадно и настойчиво не уважают. Да и не только меня, в общем-то, а и всех тех, которые вынуждены постоянно находиться рядом с ними на улице, в магазинах, в театрах, в учреждениях… Отчего они так страстно желают столь безжалостно опечалить меня, нас, своим видом, своим выражением лица, своей одеждой, своим голосом, столь беспощадно расстроить меня, нас, разозлить меня, нас, одарить меня, нас унынием, наградить меня, нас тоской… Они портят наш мир. Они вредят ему. Они его развращают. Они его уничтожают… Они нарушают гармонию. Они коверкают будущее… Я не хотела убивать эту грязную, некрасивую, старую тетку, поверь мне. И не убила бы, конечно, если бы она не стала вдруг так много болтать. Это воистину отвратительное зрелище, некрофильское, преступное, оскорбительное — некрасивая, грязная, зловонная, без остановки болтающая тетка…

Иван выплюнул охи и ахи, посмотрел здраво и чисто вокруг, скреб окровавленными руками окровавленный затылок; когда опустил руки на колени, испугался их, зашлепал веками о брови, плечи назад отвел, словно сторонился чего-то, потом привык, смирился, протянул взгляд наконец тяжело и неприятно к Наташе…

Неправильный, искореженный, с раздувшейся головой — волосы разрыхлил, утишая рану, ало-черный, потек ящером по дивану в сторону Наташи, скоро и живо, корчился урча и шипя, оттолкнулся от дивана левой рукой, левой ногой, воткнул правой рукой нож в грудь Наташе, замеревшей, вяло моргавшей, под себя глядящей, и еще правой ногой после от пола отбросил себя вверх и вставил нож Наташе теперь под горло уже точно, до рукоятки, с хлюпаньем и чавканьем, воздух пополз из распоротого горла с бесстыдными звуками…

— Они нарушают гармонию. Они коверкают будущее… — вынимал слова изо рта вместе со слюной, с шершавым дыханием, передразнивал обескураженную, умирающую девушку, издевался над ней, затухшей уже, неподвижной уже. — Я ненавижу плохо одетых людей. Я ненавижу неухоженных людей, мать твою, прошмандовка, на х…! И не за то ненавижу, что они бедны, провинциальны, безвкусны, а за то, что они просто не хотят хорошо одеваться, не хотят быть ухоженными, красивыми, сексуальными… Тьфу, на х…, кошелка обоссанная!.. Да кто бы говорил, на х…! Это я тебя, на х…, заставил быть красивой, ухоженной и сексуальной, яяяяяяяяя!.. А то ты бы этого сама захотела бы хоть когда-нибудь!.. Захотела бы, а?! Хоть когда-нибудь?! Хрен-та!.. Мне и так хорошо и приятно, пищала ты мне в ухо, когда я таскал тебя по магазинам, спортзалам, парикмахерским, мне и так комфортно и весело, пищала, пищала, и ничего мне не нужно больше, и никого мне не нужно больше! Я неуклюжая и непривлекательная, незаметная?! — спрашивала ты меня после того, как переставала пищать… — Но ты же вот заметил меня, выбрал, забрал… Да, заметил, да, выбрал… Но только лишь потому заметил, твою мать, и только лишь потому выбрал, и забрал после, и привел к себе жить, только лишь потому, что ты числилась подружкой детства и любовницей моего убитого братца, только и всего, только и всего, на х…!.. А на самом деле до встречи со мной ты была самым настоящим говном! От тебя воняло помойкой… Ты даже не брила ноги, мать твою, суку!

Иван подполз на коленях по дивану, кровь с ножа и с головы роняя, к телу Наташи, остановил свои дымящиеся глаза напротив ее замерзших глаз, проговорил сквозь липкую горячую слюну:

— Не следовало было бы тебе бить меня нынче второй раз. И с таким удовольствием… Подобное у нас не прощается… Подобное выходит за рамки понятий… — Задумался, заключил:

— На х…!..

Так трогательно, что слезы заклокотали, забуянили за глазами, брыкались, стучались, просились на волю, ах, ах, ах… Я засмеялся негромко, слабенько, но с удовлетворением. Хорошая работа. Я делаю сейчас очень грамотную и качественную работу. Страх спрятался и только изредка пощипывал меня то здесь, то там, очень мстительный. Затопчу ли я его, прогоню ли, загрызу, разорву, не знаю, но стремлюсь. Пока, как понимаю, тщетно, но с некоторыми тем не менее элементами успеха… Я наслаждался собой. Мастерством. Неожиданным образом оказалось, что я могу, в состоянии превратить любое человеческое дело в искусство. Даже убийство. Как точно и тонко все пока у меня получалось. Как убедительно и оптимально. Без красивостей и без излишеств…

Пинками поднял с пола Валентина. Валентин подпрыгивал ожесточенно на месте, будто хотел необузданно писать, хотя уже, собственно, пописал, на ширинке и ниже на левой брючине я видел неровное мокрое пятно — пахло. Ублюдок. Мудак… Хотя, в общем-то, все естественно… Валентин прыгал. Смотрел мне в рот жалостливо. И преданно.

— Добей его! — Я пошевелил пальцами в сторону Ивана. — И я подумаю, как мне с тобой поступить… Возьми бутылку и добей…

— Я никогда не любил его, — прыгал Валентин. — Говно. Сволочь. Подлюга. Ни с кем не делился. Всех, эта, значит, ненавидел… Думал, эта, что все хотят ему навредить… Обуть его, значит, помыть там у него чего-нибудь, того самого, или и вовсе, может быть, завалить его, пидораса… Пидораса, точно, на х…! Он меня, сука, оттрахал несколько раз. Орал как бешеный, когда кончал, пидор, пидор… За что мне, того самого, значит, его любить? А, за что, скажи, бля?!. А кончал, кстати, хе-хе-хе, скоренько, как пацанчик… Тотальное превосходство, бля… Наташка рассказывала, что он и ее точно так же потрахивает, сунул-вынул-убежал… Тотальное превосходство… Злобный был, значит, но всего боялся, на х… Машину, бля, даже водить боялся, того самого. Если бы не авторитет братана его, покойника, давно бы уже шестерил бы где-нибудь среди сявок, на х…

Припрыгал к Ивану и с энтузиазмом принял бутылку шампанского из рук Наташи, как эстафету, и завершил дело наконец — с приятностью. Хрюкал, язык высунув, когда месил затылок Ивану, покаркивал с усердием, скрипел каблуками об пол.

Точка. Теперь нужна точка. Завершающая. Изящная. Экстравагантная. Изысканная… И вовремя.

Я не узнавал себя.

Я пьянел от себя.

Так сон иногда случается, редко, возбуждающий, воодушевляющий, позволяющий тебе какое-то время думать о себе, что ты есть Некто, может быть, даже что в какой-то степени и Бог — власть без конца и без начала над собой и над миром…

А после, правда — так всегда происходит, к сожалению, — сон забывается, сон размывается, и вот тебе, пожалуйста, ты уже прежний, такой же, как все, обыкновенный и простой: виноватый, терпеливый и сомневающийся…

Через два шага, бесшумных, но скорых, прилепил ствол к виску Валентина и выстрелил не мешкая.

Валентин в одну сторону, я в другую.

Попятился, зацепился за угол стола, упал назад. Не больно. Не вредно…

Сидел — не верил. Уговаривал себя, что все придумал, все-все-все… Я же художник, а значит, сочинитель, фантазер… Не ведал, плакать или смеяться… Нет, не придумал, нет, все правда… Убил человека… Это должно было бы меня, наверное, потрясти. Это должно было бы превзойти, наверное, все мои самые бредовые и сумасшедшие фантазии. Не потрясло. Не превзошло. Жалел себя — горестно и одновременно восторгался собой — упивался… Весь из страха состоял поначалу, а потом загнал его, рассвирепев внезапно на какие-то мгновения, куда-то далеко, глубоко… Наблюдал за ним, за страхом, любопытствовал, знал, где он всегда, даже очертания его внутри себя мог описать, до деталей, до точечек и черточек, разглядывал внимательно и с интересом, будто он не мой — чужой, мог, казалось, его потрогать и даже имел возможность, думалось, его двигать, налево-направо, вперед и назад, вверх-вниз, имел силу руководить, так удивительно, был горд и нескончаемо счастлив, я сумел, у меня получилось, радость распирала меня, я верил в бессмертие, знал, что если подпрыгну сейчас, то взлечу, захохочу, станцую в воздухе неведомый доселе никому на земле танец, бешеный, неукротимый, МОЙ МИР — МОИ ПРАВИЛА, только так и никак иначе!..

МОЙ МИР — МОИ ПРАВИЛА!

МОЙ МИР — МОИ ПРАВИЛА!

МОЙ МИР — МОИ ПРАВИЛА!

МОЙ МИР — МОИ ПРАВИЛА!

МОЙ МИР — МОИ ПРАВИЛА!

МОЙ МИР — МОИ ПРАВИЛА!

МОЙ МИР — МОИ ПРАВИЛА!

Сидел — не верил. Уговаривал себя, что все правда, правда, правда, что я видел страх и мог, казалось, его потрогать и даже имел возможность, думалось, его двигать — обладал силой руководить, это было, я уверен, я знаю… Сидел — не верил. Так происходило всего лишь какие-то мгновения. Я добрался до пика, я присутствовал на вершине. А теперь вот все кончилось…

Только тем себя возбуждал, питался — осознанием, что работу совершил мастерскую, что был точен, свободен и безупречен.

Только потому себя теперь не жалел, не ругал, не оскорблял и не унижал, что ясно понимал, что был должен все это сделать, был обязан, так требовалось, лишь исключительно подобное могло считаться в МОЕМ МИРЕ по-настоящему правильным и без сомнения необходимым.

Короче, все умерли…

Стер отпечатки своих пальцев — там, где мог их оставить, таких мест накопилось немного; еще свои следы за собой попробовал, на участке, на дороге за участком, саперной лопаткой разрубить, закопать; ботинки потом сожгу, салон в машине почищу, колеса помою… Пистолет не закоченевшими еще пальцами Валентина обнял, обмял…

За рулем уже, когда карабкался-крался по узкой дороге через лес, без света, маскируясь, вспомнил вдруг не без явного удовольствия и с неожиданным настроением вдохновенные слова убиенного Ивана: «Тотальное превосходство!»

…Следую за Стариком, как он еще несколько часов назад следовал за мной, за моей волей, за моим воображением, за моей рукой, за моей кистью, за моим Даром — рождался…

Он отвечает мне. Он отдает мне долг. Он благодарит меня за то, что может теперь дышать? двигаться? говорить? думать? за то, что живет? Так или не так… Я люблю его и ненавижу его. Я не знаю, существует ли он или нет. Я вижу — значит, верю. А если я болен?..

Следую за Стариком, как он еще несколько часов назад следовал за мной… Мы сейчас вдвоем выдернем дверь, а потом уж, после я все-таки доберусь до него и все наконец узнаю про него и про себя, и не исключено, что я убью его затем, когда все узнаю, уничтожу его, раздавлю, задавлю, чтобы не мучил он меня больше так тяжко, так изуверски, так издевательски, так не по-человечески, не помыкал мной, не насиловал мое сознание, мой дух, мои мысли, мое сердце…

Так безжалостно вмял педаль акселератора во внутренности трактора, что он заорал от боли, и неожиданности, и неуважения, наверное, еще и скакнул вперед, как взорвался, ревел, выл, отплевывался судорожно и остервенело.

Старик не опоздал ни на долю мгновения — снял свой трактор с места и бесцеремонно, и жестоко, вместе со мной, синхронно, и точно так, как и требовалось мне именно в этот момент…

За нашими спинами сзади, я не оборачивался, смеялся, радовался, догадывался уже, чем закончились все наши усилия, лопались стены, со вздохами ужаса и сожаления, билась в эпилептическом припадке на полу металлическая дверь, словно заходился в безумном бреду неправдоподобно гигантский, невиданный, не придуманный еще пока никем пулемет, метеоритным градом сыпались на пол, на дверь, на автомобили, мотоциклы, велосипеды, стоявшие вокруг, кирпичи, осколки бетона, куски арматуры…

Я не испугался, но поберегся — едва только услышал, как сыплются кирпичи, бетон и арматура, забрался между рулем и сиденьем, руками голову накрыл, не уставал смеяться, ногами сучил, барабанил пятками по полу, плевался во все стороны пенистой, горячей слюной… Чуть только поутихло, выбрался наружу, готовый ко всему, собранный, сконцентрированный, нисколько не утомленный — хотя казалось бы, — как только что сладко и беззаботно проснувшийся после долгой и доброй ночи.

Старик исчез. Разумеется. Это не ново. Но раздражает. Но злит. Но провоцирует бешенство. Трактор его еще работал, послушный, безропотный, попыхивал черным выхлопом из опаленной дребезжащей трубы.

Провал, а в провале свет, там, где дверь только что была, она еще дрожит на полу и тонко, неясно звенит, радуется освобождению, жалеет о прошлом, в прошлом в ней навязчиво нуждались, а сейчас она может разве что пригодиться — на данный, конкретный, определенный момент.

Все в провале, внутри, в розовом — стены, потолок, пол, абажур под потолком, столик, он невеликий, стульчики, они под размер столика, креслица, кроватка под балдахином в углу и игрушки, и там и там стоящие, сидящие, лежащие — мишки, слоны, собаки, обезьяны, девочки, мальчики.

Я вступал в комнату за провалом, шипел песок, сыплясь по искалеченной стене сверху мне на голову, на плечи, как сухой дождь, вступал с изумлением и благоговением, окунался в незнакомый аромат, он возбуждал и успокаивал одновременно, окутывался теплом — и свежестью вместе с тем, — свет любовно целовал мне глаза… Облизал губы, на них известь, после того как снял пыль — языком — и сплюнул ее — за спину, за порог, ощутил на губах привкус пудры, я с детства его помню, любопытный был, рассматривал, нюхал мамину косметику, пробовал замазывать пудрой прыщи и угри, сладко, и приятно, и волнует… Поймал в зеркале свою улыбку. По улыбке можно было определить, неопытному и невнимательному, что я мудак. Я улыбался бездумно и тупо. Я получал удовольствие в этой комнате, я потерял напряжение… Вокруг зеркала лампочки, как в театральной гримерной, на столике мази, кремы, тюбики губной помады, карандаши для бровей, кисточки для ресниц, пудра… Носочки, чулочки, трусики на стульчике перед кроватью, все маленькое, чистенькое, розовое, розовое, розовое, трусики понюхал мимоходом, предварительно помяв их в руке, пахло карамелью, шоколадом, персиками, не женщиной, но женским…

Постель еще теплая, сморщенная…

В ванной пар, благоухание — просто, беззаботно, безопасно, уютно, укромно, комфортно — остаться, никуда не уходить, никогда, что бы ни случилось, и только если заставит смерть, и думать, и фантазировать, и мечтать, не об этом мире, а о другом мире, о том, которого нет, но о том, который непременно когда-нибудь будет…

Все розовое: кафель, полотенца, унитаз, сама ванна, вода в ванной, лепестки роз на воде — сомкнуты плотно, без просветов, теснятся, друг на дружку налезают, мнут — голова хорошенькой девочки над водой.

— Ты кто? — спросила девочка, накрашенные губы не смыкаются, незачем пока, жирно блестят, полуоткрытые, зовут, упрашивают о чем-то. — Я должна тебя знать? Ты помощник дяди Жана-Франсуа? А где сам дядя Жан-Франсуа? Я хочу видеть дядю Жана-Франсуа! Я очень соскучилась по дяде Жану-Франсуа! Скорей, скорей, скорей позови мне сюда дядю Жана-Франсуа!

— Сколько тебе лет? — Я сомневался. Подозревал, что ошибся. Настя мне рассказывала совершенно о другом ребенке, тихом, незаметном, обыкновенном. Или она мне ничего не рассказывала подробно. И мне так только показалось. Портрет девочки нарисовался сам собой. Надо же ведь как-то представлять того, о ком тебе упоминают, говорят, пусть даже не так уж и много, пусть даже без интереса, пусть даже вскользь. — Сколько тебе лет? И как тебя зовут?

— Почему ты не знаешь? Тебе не говорили? Дядя Жан-Франсуа тебе не доверяет? Он объяснял мне, что есть несколько людей в цирке, которым он не доверяет. Ты один из них? — На ресницах тушь, а на веках тени. Аккуратно, умело нарисовано. Без излишества, но с намеком. Намек добирается до желания… Но не представляешь, что требуется делать с пятилетней девочкой (если ты, конечно, не педофил,) когда вдруг, вот так, как сейчас, например, ощущаешь желание. — Как ты оказался здесь? Я сейчас закричу! Мне не нравится, что ты здесь один! Дядя Жан-Франсуа никогда не пускал сюда никого одного! — Девочка выдула губки вперед, розовые-розовые, густо, со значением напомаженные (кем-то? самой девочкой? не уверен), обиженно, подбила щеки к глазам невольным судорожным движением, зашлепала веками. — Уходи, уходи, уходи!!!

— Я друг твоей мамы. — Может быть, это все-таки она, пятилетняя дочка девушки Насти, может быть, я показал девочке пустые ладони, протолкнув их к ее лицу — воздух в пару, отяжелел, мешал обычным движениям, — улыбнулся непритворно, не усердствуя с заигрыванием. — Она послала меня за тобой. Она сказала, что ты в опасности. Она сказала, что ты в плену. Она просила меня, чтобы я привел тебя к ней обратно… Тебя похитили. Ты разве не помнишь? Тебя украли, проще говоря. Плохие ребята угрожают твоей маме, что сделают тебе больно, а может быть, даже и вовсе убьют тебя, если она не станет выполнять те действия, которые они от нее требуют… Мама плачет… Мама страдает…

— Мне пять лет. Меня зовут Дезире. И я нисколечко не хочу к маме… — Девочка роняла брови на веки, рождала злое лицо. Получалось неточно. Отсутствовала привычка. На лице читалось то удивление, то недоброжелательство, то каприз, то неуверенность, то разочарование, то недоумение, то неистовость, то страх, то удовлетворение, но никак не злость, никак не жестокость, никак не агрессия.

— Дезире? — Я оценил. Без скепсиса. Не иронизировал. Уважительно покачал ушами, волосами и носом… Надо садануть этой маленькой дуре по голове и скоропалительно и с удовольствием поволочь ее к осиротевшей, обворованной матери, дуру… — Это твое настоящее имя? — Я обаятельно и мужественно улыбался, нависая над благоухающей, распаренной девочкой.

— Это имя, которое дал мне дядя Жан-Франсуа. Оно мне очень нравится. Оно нежное. Оно делает меня красивой… — В глазах девочки наконец нашелся интерес ко мне и еще ощутимая доля симпатии, отваги и любопытства.

— А кто такой дядя Жан-Франсуа? — Я погладил девочку по волосам, умилился малости ее головы, теплу, источаемому темечком.

Я знал, конечно же, кто такой дядя Жан-Франсуа. И более того — я его сейчас даже ясно, отчетливо и убедительно видел, этого дядю, этого Жана, который вместе с тем одновременно и Франсуа…

…Пляшет на арене коряво, громоздко, задыхаясь, растирая то и дело пухлую грудь, в шуршащем домино, бело-черном, в рыжем парике, с красным огромным носом, вокруг глаз черно-белые круги, похож на идиота, подбрасывает ноги вверх, вперед, вверх, вбок, хорошо, что пока еще не отбрасывает, что-то поет, трам, та-ра-рам-пам-пам, та-ра-рам, обпивается приятностью, захлебывается радостью, разжал себя, отпустил себя, барахтается в эмоциях, неуправляемо, неконтролируемо, единственно счастливый, добравшийся уже почти до рая…

Девочка сидит на трибуне в третьем ряду, повсюду никого, она одна во всем цирке, ерзает, елозит по сиденью, в розовом летнем платье, с розовым бантом, в розовых босоножках, в розовых же носочках, отбивает кулачками дробь по подлокотникам, держит глазами клоуна, не отпускает, не моргает, потерялась, забылась, вот хмурится, вот удивляется, вот прикусывает язык, не замечая, вот хохочет, вот почти плачет, вот хохочет, вот хохочет, вот хохочет.

…Ползает по слону, заливается, слон снисходителен и достойно игрив. Она посылает воздушные поцелуи Кудасову. Он ждет ее на арене — с конфеткамии шоколадками в руках. Видно, что бессмертен сейчас, неуязвим, всемогущ, благороден, богат — удовлетворен без изъяна.

…Он разукрашивает ей ресницы, брови, губы, мажет лицо тон-пудрой. Оба смеются, о чем-то шепчутся, она целует ему руки, он целует ее волосы.

…Как два дружка-приятеля, девочка его обнимает, прислушивается к его сердцу ушком, почти спит, но улыбается, катаются по цирку на электрической машине, он показывает ей свою удаль, свой класс… Что-то говорит про их имена. А говорит примерно такое вот. Давай, мол, предлагает, имена наши с тобой поменяем. Скучные какие-то наши имена, невыразительные, не романтичные. Давай мы назовем тебя Дезире, а меня означим как Жан-Франсуа, давай!

…Кудасов и девочка одеты по-вечернему. Он в смокинге, благостный, гордый, с прилизанными волосами, бликующими бриллиантово. Девочка в сияющем розовом длинном платье, в маленьких розовых туфельках на каблуках; украшена без меры, с неуемной восторженной щедростью кольцами, браслетами, колье, сережками, цепочками с кулонами, звенит, блестит, переливается, слепит, в глазах подкрадывающееся осознание собственной значимости, важности, уникальности… Кудасов и девочка сидят за длинным столом, по разные его стороны. Стол стоит на арене. На столе скатерть, на скатерти зеркально отполированная золотая посуда, похожая на золотую, закуски, бутылки вина, свечи, музыка, кажется Моцарт, кажется Бетховен, кажется Фрэнк Синатра, кажется Ольга Воронец…

Кудасов рассказывал всякое про себя. Вынужденно и без удовольствия. Видно, что в первый раз, понятно, что раньше никогда и никому. Томить в себе чревато. Можно заболеть или сойти с ума. Если уже не поздно… Он помнит себя еще в утробе. Там было не темно, там было розово. Там было хорошо — лучше, чем еще где бы то ни было. Он с удовольствием сейчас бы вернулся обратно туда, в розовое… Мама требовала от Создателя девочку, но появился он, мальчик. Он не виноват. Но мама думала, что виноват именно он. Папа ничего не думал, но он тоже хотел девочку. Мама злилась на него, на маленького Кудасова, и заставляла его писать, как девочка, сидя. Он и до сих пор писает, как девочка, — сидя. Мама и папа долго не стригли ему волосы, позволяли им отрасти ниже плеч, а потом завивали их в мелкие кудряшки, как у манекенщиц, как у самых сексапильных актрис… Иногда подкладывали ему под одежду искусственную грудь и фотографировали его в таком виде, возбуждались, он видел, трогали друга друга за разные приятные места, когда фотографировали… А потом у них наконец родилась девочка, они так долго пробовали, так долго пытались, пять лет ему было. О нем забыли. Помнили только о девочке. Любили, наслаждались, заботились, пугались, убивались, восторгались, лечили, выхаживали, не спали, не спали, целовали, облизывали, обнимали… Так год, так два, так три. Он один. Не плачет, и от этого еще хуже. Не может никак научиться писать стоя. Погода всегда плохая. Солнца не видит, даже когда оно и открыто. Кто с ним говорит, тому не нравится. Убегают. Учителя смеются, определяют, что дефективный. Пишет жалостливые истории, ночью, под одеялом, при фонаре. Истории получаются не жалостливые — тупые, каменные… Когда вдвоем с сестренкой оставался, казни ей придумывал: колесовал, четвертовал, расстреливал, вешал, но в реальности даже касаться ее не решался, она ему нравилась, признавался (признавался трудно, со стеснением, краснел, закашливался)… Руками не трогал, не касался и, когда спихивал ее с подоконника, лыжной палкой только ткнул несколько раз, она спросила его: «А что такое психохроник?» — прежде чем перевалиться, восьмой этаж… Родители рыдали. Дрались. Пили. Когда успокоились, попытались ему опять волосы завить, как у бесстыдных манекенщиц и сексапильных актрис. Маленький Кудасов тогда отцу лыжную палку в колено забил… Мама потом как-то через несколько лет уже рассказала Кудасову по пьянке, что она неожиданно кончила в тот момент, когда он это сделал… Писал повести и романы, тайно. Понимал, что только это и настоящее. Но так и не научился объяснять, что думал, что чувствовал, какой мир, какой сам, что было, что будет, и почему, и как быть, и в какую сторону идти, и зачем. Не имел подобного Дара. Зато, как выяснилось вскоре, имел Дар совершенно другой… «Все боялись, — рассказывал девочке, — но никто не любил. И я сам никого не любил… В маму твою, показалось, все-таки влюбился. Нет, неправда… Когда увидел тебя, подумал, что умер, как взлетел, как провалился. Вот ради чего все мне было. Ты как огонь, как кровь, как движение, как Абсолютное, с сестренкой моей бедной, несчастной одно Лицо. Я не отдам тебя никому. Ты награда. Ты смысл… Одиночество кончилось. Я снова явился. Я могу улыбаться, могу смеяться, могу петь, могу жить. Ты как дочь будешь — сначала. Когда подрастешь — разберемся…»

…Так случилось, что все кончилось. Я инициировал, но я не провоцировал. Не вынуждал, не влиял, то есть, понятно, не угрожал. Я не жалею. Я не испытываю угрызений. Все произошло так, как и следовало бы. Он хотел меня убить, но я не желал даже нисколько отвечать ему тем же. Хотя давно уже знаю, что такое лишать жизни. Это неправильно — лишать жизни, — но это дарит силу тем не менее и убеждает тебя в том, что ты действительно существуешь… Я сочувствую девочке и даже, вполне вероятно, страдаю сейчас вместе с ней, за эти месяцы она, как я вижу, как узнал, его самоотверженно и искренне полюбила, Кудасова, но также знаю доподлинно, что он нынче занят совершенно иными делами, Кудасов, и в исключительно недосягаемом для каждого из нас, живущих, пока месте, и к нам, то есть все к тем же, живущим, это ясно и не обсуждается, уже больше никогда не вернется, кто бы того ни желал, ни просил и ни требовал — я, девочка или сам, может быть, Бог… Так что плевать на сопение, на пыхтение, слезы. Я выполняю то, что задумал, и то, что считаю на сегодня важным, полезным и необходимым.

Девочка барахталась у меня под мышкой, как в воде, если бы не умела плавать, норовила попасть по члену, отмахиваясь от меня правой рукой, пяткой не доставала до моей ягодицы, хныкала и взвизгивала, извивалась, неуемная, предполагая выскользнуть, теплая, уютная, душистая, уже сильная и ловкая и беззащитная и нежная вместе с тем, животным нутром ощущающая уже свою привлекательность; слюна ее, как мед, я попробовал, она плевалась в меня несколько минут назад, между ножек пахнет головокружительно, никогда не любил детей, не люблю их и сейчас, но эта девочка совсем не ребенок — женщина; настаивает на внимании, может быть и невольно, что-то знает о сексе, может быть и на уровне инстинкта всего лишь, но особого инстинкта, обостренного, гипертрофированного…

— Ты плохой! Ты гадкий! Ты вредный! — облегчалась криком, пока я терся по коридорам, путаясь, спотыкаясь, матерясь и стервенея, растеряла пудру и помаду по дороге, только черные меховые ресницы остались нетронутыми, бант прибился к уху, под платьем узкие, прозрачные, розовые трусики — и еще по этому поводу я нервничаю. — Ты красивый, но подлый. А дядя Жан-Франсуа некрасивый, но добрый. Он лучше, чем ты. Он… он… честный, да, да, он честный… И еще от него пахнет домом — пирожками и жареной курицей, а ты… ты пахнешь так, что тебя хочется… укусить… да, да, да, укусить, укусить, укусить… Отдай меня обратно дяде Жану-Франсуа, отдай сейчас же, я приказываю, и немедленно, и немедленно… А к маме я не хочу, ни за что, никогда, мама слишком мокрая и слишком сладкая, она сначала не любила меня, а потом полюбила, а потом опять разлюбила, а потом опять полюбила… Она хочет, чтобы я была с ней одним целым, она хочет, чтобы я слилась с ней и растворилась в ней, это она так говорит, я помню, я помню, она говорит, что она мечтает о том, чтобы упрятать меня снова к себе в животик…

Нашел дверь, за которой спасение, я чувствовал чистый воздух, как зверь, дверь, если не открыта, взломаю, я справлюсь теперь с чем угодно, слишком устал и слишком разозлился, сел прямо на пол, две минуты сейчас мне помогут, доставая сигарету, увидел Настю в роддоме.

…Так смотреть на ребенка нельзя. На любого. Это преступление против мира, с омерзением, отвращением и презрением, но Настя смотрит на то, что ей только что принесли, именно так. «Господи, она такая уродливая, — говорит Настя. — Этого не может быть… Вы что-то перепутали… Вы подсунули мне совершенно чужого ребенка. Вы, суки, на хрен, вонючие, вы подсунули мне совершенно чужого ребенка! Вы посмотрите на меня и посмотрите на нее! Меня хотят все мужики в этом городе, да и все бабы, я думаю, тоже, а эту какашку даже в руки-то не возьмешь без вываливающейся из глотки блевотины!.. Нет, нет, нет, увольте, я не желаю больше этого видеть! Унесите, унесите, и, прошу вас, как можно скорее. И принесите мне другого ребенка, моего, настоящего, неподдельного… Другого нет? И это действительно мой? И вы в состоянии это мне доказать? Тогда оставьте его себе. Или отдайте лучше его, ее в какой-нибудь обезьянник. Среди людей этой гадости жить не положено!..»

…Настя воет, ноет, плачет, царапает лицо и кается, кается, растирает коленями пол, ползут дырки на тонких колготках, маленькая юбочка подпрыгивает на вздрагивающих ягодицах, прошло два года, за это время многое изменилось, сделалось противоположным, отдельные слова нынче имеют вовсе не знакомое доселе значение, кается, кается: «Прости, убей, хочешь, умру, была гнидой и тварью, нет, даже не так, была самонадеянной дурой, невежественной и необученной, терзаюсь, страдаю, я никому не нужна, я одна, я одна, мужиков много, но все они вялые, я быстрее, любопытнее, они со мной трахаются, да и то хреново на самом деле, но они не знают, о чем со мной говорить, и они просто не умеют меня любить, и я, как выяснилось, тоже не знаю, что такое любить… а хочется… Ты не красавица, но это неважно, теперь неважно, сегодня, а тогда было важно, тогда я думала, что весь мир стоит передо мной на коленях, как вот я сейчас стою перед тобой, и мне ни в коем случае не следует поэтому иметь рядом с собой такую уродину, как ты. Весь мир же тогда может, встревожившись и насторожившись, подняться с колен и убежать от меня. Уродство — это же ведь инфекция, уродство же ведь заражает… Самонадеянная дура, невежественная и необученная, небитая… Поняла теперь, как страшно одной, вою, ною, плачу, царапаю лицо и каюсь, каюсь, каюсь, прости, не прогоняй, соберись, помоги себе, полюби нас обеих, я обещаю нам счастье…»

Девочка еще действительно пока некрасивая: длинный носик, тонкие губки, глазки большие, но кругленькие, растопыренные, удивленные, как у филина. Смотрит на маму искоса, не надеется шевельнуться, что-то хочет, а что именно, определить невозможно, не исключено, что — незатейливо — писать, два года всего-то, мычит, не говорит, про мир на нынешний час знает только недоброе, и это учитывая, что…

…Облизывает целиком, без остатка, не упускает ни единого миллиметра, девочка моя, дочечка, зернышко, сердечко, кровинушка; девочка ворочается, корчится — недовольна, на диване, отмахивается руками, отбивается ногами, ворчит, кряхтит, понятно и ясно не говорит, зубки в слюне — искрятся, голая, но не мерзнет, в доме тепло; Настя задыхается от восторга, от упоения, от наслаждения, стонет, глаза текут, водит невольно бедрами туго вперед-назад, обожаю, обожаю…

…«Ты — это я. Я — это ты. Я красивая, ты уродливая. Не выправляешься. Хотя и пора бы уже. В четыре года видно начало. Нос неумеренный, хотя и обмеренный, и не однажды и даже не дважды, губки — как ниточки, глазки монетками. Ты — это я, а я — это ты. Дисгармония разрушает мир. Я болею, когда смотрю на тебя. Я обожаю тебя, но я болею, когда смотрю на тебя. Я придумала, как тебе сравняться со мной. Это опасно — хотя и несложно. Так будет правильно. Я обещала нам счастье. Неправильно, как сейчас. Неправильно, если не действовать… Только терпеть, дочечка, надеяться не обязательно…»

Девочка на операционном столе, крови много, врачи нервничают, потеют под шапками и под повязками, Настя видит, как дрожит щиколотка у хирурга, а медсестра все время чешет лобок; не лицо — месиво, реаниматоры рядом, в коридоре, за дверью хнычет мужчина, кто-то умер, не лицо — пульсирующая воспаленно ало-черная слизь, неужели случится хорошее…

Если сегодняшнее прибудет в назначенный пункт и в нужное время, без случайностей и без осложнений, у девочки родится лицо матери, вот тогда станет настоящей дочерью, а то будто бы возникла из ничего или от кого-то другого, так утомительно думать об этом, хотя и знаешь, на самом-то деле, что все совершенно иначе; доктор рисовал на лице девочки, бесстрастный и невеселый, лицо Насти, так, как и было заказано, приговаривал, матерясь, не стесняясь: «Располосуем, не соберем, мать твою, если соберем, назначим себя гениями, демоны покорятся, завоюем Вселенную, располосуем, не соберем, мать твою, если соберем, демоны покорятся…»; сейчас за операционным столом исключительно отдавал указания, больше ничего не говорил, только лодыжка тряслась и на халате вдоль позвоночника проступал пот глянцевыми каплями, не видел, как медсестра то и дело чешет лобок, и с каждым разом вся яростней и яростней, закатывает глаза, заводясь, задыхаясь, любил свет, но хотел во тьму, спрятаться и молчать, не шевелиться, не надеялся и не верил, просто работал, вдохновенно, сосредоточенно и без ограничений. «Вот с ним хоть сегодня, хоть вот нынче, на глазах у всех, так еще приятней, — рассказывала себе Настя, охлаждая лицо ладонями, глотая слюну трудно и липко, безуспешно унимая зуд в самом низу живота. — Он настоящий, он знает, что хочет, он сильный, он выбирает главное, и потому он красивый, истинно красивый и непридуманно сексуальный, я могу кончить, только лишь глядя на его спину, на его пот и на его вздрагивающую пятку, слушая голос…»

За причиной появляется следствие, но следствие влияет и на причину — так есть. Изменит лицо девочку — обязательно, так будет. Судьбу матери не повторит, Настя рассчитывала, но будет так же нравиться, нервировать и возбуждать и, может быть, даже и заставит кого-нибудь себя полюбить и отыщет или сотворит в себе талант любить кого-то сама — что важнее. До нынешнего часа девочка боялась себя, мерзла, появляясь на людях, даже в жару, даже в протопленной комнате, плакала, заметив свое отражение, ясно видела, что меньше ростом, чем все ее сверстники и сверстницы — хотя это и было вовсе не так, полагала уверенно, что все ее вокруг ненавидят, надсмехаются над ней, плюют в нее, блюют, вспоминая о ней… Изменится — обязательно…

…Демоны покорились. Какие? Откуда? Но не имеет значения. Доктор ожидаемо полюбил себя и впервые применил к себе неподдельное и непростительное уважение, за все свое существование на этом свете, другого пока не знал, наполнился наконец счастьем, и до самых своих пределов, требовательный, между прочим, и отчаянно ненасытный, брызгался им, счастьем, по сторонам благодушно; так принялся вдруг обожать мир, что пожелал заняться его переустройством и переоборудованием — глобально, ныне, правда, еще не решил, как — скорее всего пока начнет ездить по миру, выискивать особо некрасивых людей и вынуждать их немедленно заняться своей внешностью, догадывался с удовлетворением, что не будет ни в коем случае отказываться от принуждения и силового… Девочка действительно у него получилась восхитительной.

Настя переименовала девочку в Настю. Как девочку звали прежде, тотчас забыла. Спала рядом. Каждую ночь вылизывала ее, как кошка новорожденного котенка, пробовала несколько раз, безрезультатно, понятно, запихнуть девочку к себе обратно вовнутрь — страдала, терзалась, мучилась, что они с девочкой не являют сейчас собой вдвоем единого целого, приклеила ее к себе однажды клеем, которым лепят друг к другу металл — девочка потеряла сознание, когда хирург разрезал их опять на отдельные части…

Не оставляла девочку дальше чем на метр, два, три, дома рядом и на улице, вместе покупали продукты, одежду, мылись вместе, прицепившись друг к другу, прижавшись друг к другу, печальные и тихие обе, разглядывали друг друга, когда смывали мыло, одна с любопытством и настороженностью, другая с нежностью и вожделением; заявились проблемы с деньгами — с мужчинами Настя-старшая теперь не работает, хотя желанием сама сочится, но волей тем не менее себя усмиряет, никто не содержит, даже тот, кто необыкновенно этого и хотел бы — не за что, а тех, которые любят, просто любят примитивно, и все, и за это платят с достоинством и серьезно, таких на данный момент, к сожалению, не имеется и не имелось, так что Настя-старшая проедала свои сбережения, экономила, конечно, злилась, сердилась, материлась оттого — не привыкла экономить, не привыкла себя удерживать; праздники устраивала иногда, убегала из дома с Настей-маленькой в дорогие рестораны, Настю-маленькую одевала в вечерние наряды, недетские, жесткий, агрессивный, сексуальный макияж девочке на лицо прилаживала, наслаждалась, пьянела, нюхала лицо, нюхала, ноздри разрывала, губы трескались бесшумно от напряжения; вела себя с девочкой в ресторане как с подругой, нет, не так, как с партнершей, явно, то есть кокетливо, услужливо, ластясь, капризничая, те, кто замечал, не знали, что думать, — и потому не думали ничего — мало, кто замечает, мало, кто думает…

…Она владеет девочкой безраздельно. Нет претендентов. Ни единого. И никогда. Не позволит. Не позволит… Но есть тот, мать его, пидора гнойного, часть плоти и крови которого имеется в девочке изначально. Это тот, который забил в Настю-старшую, когда-то, еще шесть лет назад, скользкие и теплые плевки своей на редкость пригодной для животворения спермы, мать его, мать его, мать его!.. Отодрал он ее тогда, как никто и ни разу… Мастер… Она помнит этот день до сих пор — всякий раз исходя влагой… Сегодня ей его не достать, но когда-нибудь она его убьет обязательно. Он живет в Америке. Далеко. Что-то здесь покупает — что-то там продает… Она его убьет. Как только он появится в России, так тотчас же она его и убьет. Если не появится, то она сама поедет в Америку и убьет его там. Убьет, убьет — не сомневается, уже готова, уже знает как, уже слышит его хрипы и запахи его дерьма и мочи… Не имеет права жить тот, чья кровь течет в тельце маленькой Насти, даже часть крови, даже самая мизерная, даже самая крохотная, не имеет права. Его жизнь влияет на девочку несомненно. И более того — он может ведь когда-нибудь позвать ее за собой, девочку, и она вдруг послушает его, глупая, и последует за ним, дурочка, с удивлением, охотой и любопытством, ощущая необъяснимо, что он близок ей и что откуда-то она его знает, и, между прочим, давно, еще даже до своего, возможно, рождения…

Приготовила две петли на крайний случай, одну большую — для себя, одну маленькую — для девочки. Хранила в металлическом ящике под кроватью, ящик достался от отца, а тому от его отца, в таких ящиках немецко-фашистские офицеры перевозили секретные документы, отец хранил там порнографические фотографии, купленные у инвалидов на Курском вокзале, на многих фотографиях рваные, желтые разводы от жирной влаги — от чего, интересно, разводы, от какой такой влаги? Настя-старшая фотографии не выбросила, там были впечатляющие, вынимала содержимое металлического ящика иногда — рассматривала, чаще петли, реже фотографии. Фотографии возбуждали, особенно те, которые с разводами, петли возбуждали сильнее… Если что-то произойдет глупо и дурно, она повесит сначала девочку, а потом повесит тотчас себя, не медля — они с дочечкой, с Настенькой, с зернышком, с кровинушкой — одно целое, они вместе, они навсегда… Самоубийство — роскошь, позволительная только человеку, — хотя однажды Настя читала, что имелись факты в истории жизни и самоубийства животных — нонсенс, исключение, мистика, случайность, совпадение, вранье… Самоубийство уникально. Оно — радость для живущего, его спасение, счастье, вернее, не само самоубийство как таковое, а осознание того, что ты в любое мгновение имеешь возможность лишить себя жизни. Мы не контролируем свое рождение, что неправильно, несправедливо, оскорбительно, но пока неизменно, но тогда пусть мы будем хотя бы обладать способностью контролировать свою смерть, даже частично. Мы становимся оттого могущественней и спокойней, терпимей, точней, уверенней…

…Каждую ночь вот уже несколько лет снится мужчина без лица. Она слышит во сне даже его запах. Когда он появляется — во сне, во сне, — Настя понимает, что счастлива. По-настоящему. Высоко… То есть совсем даже отчего-то и не так, как наяву — рядом с девочкой…

Ствол врос в висок, сейчас уже теплый, не такой, как еще две, три минуты назад, зябкий, неуютный; пистолет торчал, как рог, а за ним рука, лишняя на самом-то деле, хотя и волнующая, будоражащая: невесомая, тонкая, изысканная, нежная и невидимая, наверное, сейчас, в такой темноте, а пистолет все-таки поблескивает, хотя и скудно, откуда-то свет, от звезд, от луны, от фонарей, которые далеко… Я матерюсь, колочу беспорядочно, без ритма, ногами по полу между педалей, разъяренный действительно, но обессилевший вдруг, выдохнувший только что последний воздух, а вместе с ним последнюю радость; мне кажется, что колочу, мне кажется, что матерюсь, хриплю, шиплю в реальности и с ненадежностью шевелю ногами… Умирать не хочется, но есть прямая тем не менее и невыдуманная угроза…

— Мы сильные и равные, а у сильных и равных по определению жестокие объяснения. Дело в том, что каждый из них всегда склонен идти до конца. А иначе зачем, мать ее, вся эта наша хренова жизнь, ежели не идти до конца! — Настя касалась дыханием моего уха (опять уха!), вспотевшим пальчиком тыкала меня в отяжелевшую шею, пистолет держала твердо, мне было даже удивительно; зачем я ей отдал его? машинально, скорее всего, не придавая своему действию никакого значения, ведь это же ее пистолет, в конце концов; пропитана негодованием, и, судя по голосу, по решительности, негодованием искренним, определила цель, пусть вредную, пусть неверную, и движется к ней, невзирая на сомнения, на страхи, на отсутствие надежды. — Я убью тебя. Это так просто. Хотя и больно. Хотя и обидно… Без тебя исчезнут и мои сны, а я их так люблю, так же как и тебя… Ты же знаешь о моих снах… Я же рассказывала тебе о моих снах… О Мужчине без лица… Или не рассказывала…

Девочка все время, пока ехали, обнимала то мою руку, то мою ногу, то мою голову, мешала вести машину и контролировать дорогу, сама того не понимая, конечно, не плакала, не смеялась, розовая по-прежнему, бледно-розовая только теперь. «Верни меня дяде Жану-Франсуа или оставь меня у себя, пожалуйста, миленький, пожалуйста, я умная, я красивая, я тебе еще пригожусь, честно, честно…» — говорила, задирая платьице и выбрасывая бедра вперед порывистыми толчками, слизывала с губ помаду томно и истово одновременно мокрым маленьким язычком. Я смеялся, тер девочку ладонью по волосам и ничего не говорил. А что, собственно, мне следовало говорить?.. Я думал, что Настя-старшая станет последней в моей жизни женщиной, которую я действительно буду желать, не имея ни силы, ни воли, ни каких-либо иных возможностей это свое неведомое мне ранее желание унять, подавить, удержать, ничем и никак, но нет, я, как выяснилось несколько позднее, глупо и бездарно на этот счет заблуждался, но добросовестно, правда, идиот!

Попинать условности и всякое такое дерьмо так приятно — страх останавливает, естественный, заложенный в каждого из нас еще изначально, охранительный, но ты его все-таки преодолеваешь, и трезво, а не просто так, без умысла и по инерции, то есть, наоборот, преднамеренно, все осознавая, все-все, точно и ясно, с предвкушением, но и с дрожью стыда вместе с тем, что делает подобное преодоление еще более приятным безусловно, отдаваясь полностью грядущему наслаждению, контролируя себя только едва-едва, следя прицельно всего лишь за тем, чтобы вовремя и без каких-либо серьезных потерь все затеянное завершить — без всякого притворства умирая и забываясь тем не менее иногда на неправдоподобно длинные и совсем не утомительные мгновения…

Влил машину в тихий, глухой, синий рассветный переулок, продавливая рвотно грузную, сопротивляющуюся слюну в пищевод; сухим языком по сухим губам наждачно протянул туда-сюда, когда остановился, себя боялся, терпел озноб, стеснялся выплеснувшегося вдруг изо всех без исключения пор на теле пота, но не успокаивал вместе с тем объявившуюся во всей полноте эрекцию, провоцировал даже более того ее, кладя, например, девочке свою руку на ее мягкие трусики и склоняясь к ее сладко-душным губам и покрывая своим коленом часть ее тонких, стройных, возбужденно подпрыгивающих ножек…

Глотал ее дыхание, розовое по цвету, розовое по вкусу, макал в него свои ноздри, свой язык, свои губы, заболевал, не терпел больше озноб, поддавался ему, дрожал крупно, с удовольствием, слышал свои стоны, свои безвольные вскрики. Руки не подчинялись теперь мне, работали самостоятельно, невзирая на мои предупреждения, угрозы, оскорбления, руки принимали решения и в соответствии с этими решениями действовали — мяли, тискали, пощипывали, шлепали девочку, поощряемые ко всему прочему ее ласковыми словами и воодушевляемые ее нескрываемым возбуждением, рвали ее одежду, сдирали ее грубо и бесцеремонно с маленького манящего тела. За руками последовали и ноги, и быстро, почти без паузы, одно колено рьяно и добросовестно массировало теперь хрупкие, неспокойные, волнующиеся сейчас бедра девочки, второе подбиралось вкрадчиво, но успешно тем не менее к ее тугоньким, ладненьким ягодицам. Не опоздали и бесконтрольные и неуправляемые губы и язык, и зубы вслед. Они целовали девочку, лизали ее, покусывали…

Выкатился из автомобиля с ревом, злобой и ужасом. Злоба ковырялась в глазах, ужас выдирал кадык, а рев приканчивал голос. Побежал от автомобиля, колотя себя по щекам, по животу, по ушам (бедные, бедные, бедные уши), задыхался, втягивал рвоту обратно в желудок, икал, икал, запихивая ее все глубже и глубже, думал заплачу, но все-таки не заплакал…

ТОТАЛЬНОЕ ПРЕВОСХОДСТВО. Превосходство во всем и над всеми. И прежде всего превосходство себя над собой. ИГРА и ВЫЖИВАНИЕ — вот мой СМЫСЛ. А теперь еще и ТОТАЛЬНОЕ ПРЕВОСХОДСТВО. Над всеми. Над собой. Во всем. Я засмеялся. Все просто. И не следует никогда и ничего усложнять. Все просто…

Походка изменилась, когда возвращался.

Убегал, разбрасывая ноги по сторонам, сгорбившись, скорчившись, спотыкаясь о песчинки, пылинки, окурки, хромая ломко на затекшей ноге…

Возвращался надежно, уверенно, с настроением, вольно, расслабленно, не виноватый, с тихой, понимающей улыбкой, разобравшийся с собой, договорившийся с собой, надолго ли?..

Девочка все время, пока ехали, обнимала то мою руку, то мою ногу, то мою голову, мешала вести машину и контролировать дорогу, сама того не желая, конечно, не плакала, не смеялась, только спрашивала все время, а отчего и почему это я так быстро от нее убежал, все было ведь так приятно и так неожиданно…

— Что движет нами? Каждым? Иногда голод и жажда. В основном секс, смерть, стремление к власти, стремление к величию, женщины знают еще о такой категории, как любовь. — Настя рассматривала мое ухо основательно и внимательно, каждый изгиб, все волоски, родимые пятнышки, цвет, гладкость, наличие нечистоты, с надеждой, сожалением и нежностью одновременно, прощаясь, забираясь взглядом внутрь уха, пытаясь таким образом проникнуть внутрь меня самого, ко мне в мозг, предполагая узнать, верно, там мои планы и сорвать их или что-то изменить, может быть, в моих чувствах, прощаясь. — Все остальное говно, то есть несущественно. Только эти базовые категории эротичны. Только мысли о них, воспоминания о них в состоянии приносить возбуждение, воодушевление, удовольствие, радость, взывать к действию, понуждать к совершенствованию. Всегда не о том говорим, всегда не о том думаем… Сверяться нужно беспрерывно именно с этими категориями, что бы ни делал — искусство, бизнес, политику… Секс предполагает жестокость, власть предполагает жестокость, величие предполагает великую жестокость. Чтобы стать кем-то, ты обязан быть монстром… Уничтожить условности, разрушить ограничения, поломать рамки… Монстр — это завораживает… Это настоящее… Я хочу стать монстром. Я хочу насладиться величием… А тот, кто следует по этому Пути или только готовится следовать по этому Пути, тот никогда, и никому, и ничего не прощает… Прощение — это самый что ни на есть постыдный и самый что ни на есть унизительный грех на этой земле…

Девочка целовала меня демонстративно, я уворачивался и щипал ее за коленку, грозил ей пальцем, организовывал страшные рожи, ловил зубами пролетающих мух, плевался ей в ноздри и выдергивал с темечка у нее волоски, а она обнимала то мою руку, то мою ногу, то мою голову и демонстративно и показательно целовала меня, я уворачивался — в квартире Насти-старшей, ровно напротив нее, сидя на длинном, глубоком диване…

Настя-старшая тоже обнимала меня и целовала меня, когда я привел к ней девочку (взялась целовать еще настойчивей и еще прожорливей после того, как я рассказал ей о смерти ее печальных обидчиков — донес, правда, до девушки все без суровых подробностей), вдавливала слезы обратно в глаза, запыхавшаяся, мокрая от пота и слюны, с обкусанными губами, с обкусанными ногтями, ясно, что боялась, переживала, много думала, о чем только? и девочку к себе прижимала, умиляясь, обнюхивала ее, пробовала на язык, щекотала ей пяточки, чесала за ушками, забавно урчала, задорно мяукала…

Когда девочка беззлобно, но с неудовольствием, морщась, оттолкнула ее от себя, вытиснулась из ее рук и побежала ко мне, села на диван рядом, зачмокала губками возле моего лица, удивилась. Постороннюю улыбку, найденную в воздухе случайно, не соответствующую по цвету глазам, а только — выражению взгляда, прибила к губам, поворачивалась налево-направо, как высматривая кого-то, но только делая вид, играя, под ноги, наверх, нахмурившись, качала головой, разлетались руки по сторонам, мама твоя рядом, мама твоя здесь, мама твоя — это я, а дядя тебе тот чужой, он никто, ты его не знаешь, мама твоя рядом, ты не видела меня несколько месяцев, и ты даже по мне нисколечко не соскучилась.

Девочка прятала свое лицо у меня под мышкой, вдыхала ее запах, зажмурившись, насыщаясь, матери не отвечала, только отмахивалась одной рукой от нее, а мне шептала, шурша губами по моему пиджаку под мышкой: «Верни меня дяде Жану-Франсуа или оставь меня у себя. Я уже не маленькая, я уже большая. Особенная. Другая. Я взрослая. И мне кажется, что уже старая. Я пригожусь тебе. Ну пожалуйста. Я тебе не доставлю забот. И хлопот. Только удовольствие… Ты пахнешь так, что тебя хочется укусить…»

Что ты с ней сделал, что ты с ней сделал?! Настя-старшая встряхивала кулачками возле груди, терла коленки друг о друга, приседала то и дело, будто твист танцевала — забытый.

Странно, что люди ничего не хотят знать о себе, пугаются, когда вдруг, без умысла, правда, добираются до самой сердцевины себя, не желают чувствовать себя, не желают ничего слышать о себе, от себя же самих или от кого-то другого. Я тоже был таким же еще вчера. Сегодня я этот страх уже успешно преодолеваю — мне думается… Поговори с собой, милая Настя, и, возможно, что-нибудь о себе и узнаешь. Просто поговори, искренне, грубо и без всякой пощады. А для начала все-таки постарайся вспомнить о смерти…

Ты мне враг? Что изменилось за прошедшее время? Похолодело солнце? Сошла с орбиты луна? Ты любил меня… Ну хорошо, ты хотел меня. Ты болел мной. Ты был заражен мной — добровольно, истово и без остатка. Настя-старшая растаптывала каблучками пол. Щепки летели из-под металлических наконечников. Мы равные, мы равные… У меня все осталось по-прежнему… Я умоляю тебя. Стань таким же, каким был еще сколько-то часов назад, немного. Ты хотел уйти от меня… Мы равные… Но я знаю, что это неправда, — ты врал мне, ты врал мне… Ты не смог бы, ты не сумел бы — тебе слишком уж хорошо было со мной. И мы же ведь равные, мы равные… Ты мне враг теперь? Что изменилось?..

Мужчина без лица, который мне снился столько лет, нынешней ночью это лицо обрел. Это твое лицо. Я танцевала от счастья. Настя-старшая перебрала несколько вальсовых шажков, приближаясь, отдаляясь, блестела зубами, на бровях точечки сигаретного пепла… Без тебя страшно. Тебя не было, и я умирала. Здесь, там, повсюду нет места. Ломка как после того, как закончила с наркотиками… Одна потеря и скоро, возможно, вторая. Сначала девочка, дочечка. Было так же страшно. И я тоже умирала. Как осталась — не расскажу никому. Когда женщина одна — она не живет. Не видит, не слышит, не чувствует. Что-то говорит. Невнятное и неважное. Ест, пьет без пользы. Ругается с миром. Разрушает построенное, сама того не желая. Болеет. Не подозревает даже, что такое начало. Подманивает невольно конец… Нет, нет, совсем даже и не тот конец, о котором ты, конечно, подумал… Я могу сейчас шутить, я могу сегодня смеяться. Может быть, дурно шутить, но пока еще с удовольствием… Пока еще…

У каждого свой смысл. Единого нет. Однако тем не менее смысл одного похож всегда на смысл другого. Так неизбежно. Иначе мы были бы не людьми. Я права… Самое главное — добраться до главного. Гений тот, который говорит только о главном — остальное не имеет значения, да и просто неинтересно. Надо найти. Я бесилась столько лет от своей бесполезности. Но вот появилась девочка, а потом я узнала тебя. Одна дополняет другого. Хотя если бы у меня была одна она или у меня был бы один ты, я бы тоже себя не бранила. Но вместе — это действительно счастье. От подобной только мысли эндорфины пенят мою загустевшую кровь… Все прошлое вон. Я наконец получила возможность догадаться, что такое начало… Твой смысл мало чем отличается от моего, я уверена; все, я думаю, вертится вокруг полной реализации, безукоризненности, то есть мастерства, игры, секса, превосходства над людьми, власти… Настя разглядывала меня, девочку ощутимо, будто трогала нас, серьезно и строго, будто в первый раз, будто в последний раз… Ты врал мне, что уйдешь от меня, ты врал?

Нет, не врал, надеялся говорить примирительно, хотя и не спокойно вместе с тем, спокойствие настораживает и злит: или ты бесчувственный дурак, или пробуешь оправдаться, или запросто обмануть, контролировал себя, не размахивал руками и не срывался на крик, гладил головку девочки у себя под мышкой, нет, не врал, жить вместе с тобой не собираюсь, я уже предупреждал об этом, и, более того, это было моим единственным условием в ответ на твою просьбу выручить девочку и наказать негодяев. Я не люблю тебя, секс и любовь — вещи разные, и, может быть, даже категорически противоположные… Я говорил ей не всю правду. Не хотел обижать ее тем, что считаю ее нисколько не равной, хотя и осознаю ясно ее необычность — секса в ней столько, сколько выдержать, по-моему, не может никто, словно она отвечает за всех… Не заявлял и о равнодушии, которое подоспело после того, как я узнал что-то о ней и о ее девочке, и еще всякое, всякое… Девочку твою спас, потому что должен был. Понимал и чувствовал. Знал, что правильно. Единственно. А вовсе не оттого, что эта девочка — твоя дочка. Просто девочка. Просто человечек. Беспомощный и беззащитный. И попала в мое поле зрения… И потому благодарности я не жду и не хочу… Хотя ты, собственно, к благодарности и не готова…

Настя держала спиной стену, или это стена держала ее спину, так пробуют поставить себе осанку, плечи и затылок назад, лопатки ерзают по обоям обрубленными крыльями, выявляется вдруг потребность глубоко и длинно дышать, выплевывая отработанный воздух как отраву.

Я отнял девочку от себя, а она не захотела идти, кряхтела, кашляла, сдавливала щеками глаза, царапала полы моего пиджака, ломала ногти, я слышал, трескался маникюр… Настя-старшая звала ее тихо, но настойчиво, губы трудно шевелились, почти белые, я люблю тебя, выдыхала, я люблю тебя, теперь только ты — мое реальное и единственное спасение, я люблю тебя, я люблю тебя…

«Иди, иди! — шептал я жестко и жестоко, и с угрозой еще, через сомкнутые зубы. — Иди, иди, это же твоя мать. Вы нужны друг другу. Она пропадет без тебя. И ты пропадешь без нее. Я знаю…» — «Верни меня дяде Жану-Франсуа или оставь меня у себя, — шептала мне девочка сквозь пузырящуюся слюну. — Я хорошая, я пригожусь… А мама мокрая и липкая, и она трогает меня все время там, где я не люблю… И еще рядом с ней всегда неуютно… И еще она ругается по ночам и плачет во сне… И еще она приказывает мне ее раздевать… И еще она заставляет меня сидеть подолгу в платяном шкафу, в темноте, за что-то наказывая… И еще она показывает меня иногда, голенькую, каким-то не знакомым мне тетям и дядям… И еще…» — «И еще ты достала меня, мать твою! — выявил я неожиданно громкий, трескучий голос, ощерился по-звериному, по-собачьи. — Я остохренел от тебя, сучка, мать твою! Твое гребаное нытье уже истрепало окончательно мои бедные, нежные уши, мать твою! А твою притворно-невинную морду я давно не терплю обблевать уже, мать твою! Я не люблю детей. Не люблю, потому что жалею. Они скоро вырастут и скоро умрут. Но пока они еще даже и не догадываются об этом, о том, что умрут. Зачем рождаются?! Уходи, мать твою, уходи от меня и как можно быстрей!» — «Особенно мне нравятся слова „мать твою“. Я согласна…» — без явной иронии и с ясной надеждой заметила Настя…

Не сумел перехватить смех, выплеснул его наружу.

Заколотил обратно почти тотчас же, прожевал, проглотил.

Выдавил из-под мышки девочку, прилипшую слезами и потом, отжимал ее от себя еще сколько-то, недолго, руками, ногами, рыча, свирепея, посмеиваясь про себя, но грустно… Она хорошая, и я играю нынче, конечно, в гадливость и омерзение по отношению к ней, это понятно, притворяюсь, но она мне вместе с тем действительно ни в каком виде и ни при каких условиях ничуть не нужна. Я равнодушен к ней. Доволен и удовлетворен только тем, что мастерски и без каких-либо осложнений выполнил свою работу — ту, за которую взялся, сделав выбор предварительно и оценив и обдумав решение.

Девочка упала, оторвавшись от меня, на попке подскочила как на мячике, стиснула лицо снизу вверх и сверху вниз, измочив себе в тот же час щеки, подбородок и шею. Смотрела на меня сквозь линзы влаги, жевала, как старушка, губы, отталкиваясь руками от пола, плыла по полированному паркету, как на лодочке, спиной, в сторону матери. Настя-старшая ждала ее, неподвижная, с кроткой улыбкой.

…Я один. Все другие мешают. Отбирают время. Ничего не дают взамен. Доказывают настырно то, о чем только догадываются, слышали, не пробовали, не примерили, не испытали. Не воюют с собой, а если и воюют, то не за главное, а за частности, за мелочи, за детали, и все равно проигрывают, сами себе, всякий раз. Вялые. Медленно говорящие. Неуклюжие. Зловонные. Никогда не насыщающие смыслом каждое свое движение, действие. Не контролирующие свои мгновения, секунды, минуты. Пугливые. Нерешительные. Неосознанно жестокие и коварные. Слабенькие и оттого завистливые и злобные, но всегда и повсюду тем не менее заявляющие, что никогда и никому не завидуют и никогда и никого не обижают, добрые, добрые, добрые, сострадательные и сочувственные, милосердные, справедливые… И, что самое, наверное, важное, совсем ничего не хотят! НИ-ЧЕ-ГО!

Нет рядом равного. Жалко. Возможно, я стал бы лучше и счастливей, если бы все-таки нашел себе равного, если бы этим равным оказалась бы, допустим, та же самая красавица Настя…

Я еще сомневался, но вот теперь знаю уже исключительно точно, что создавать и отдавать — вот подлинное наслаждение. Наркотик — ничего по сравнению с таким наслаждением. Секс? Что-то похожее. Но не замена…

Всякое может случиться с девочкой, что не очень приятно осознавать. Но она мне не нужна. Она миленькая. Это так… Удушить ее мать и отдать ее самое в детский дом — вот что следует немедленно сделать… Но я не вправе. Я не знаю, будет ли лучше. Это ее судьба — это не моя судьба. Девочка мне не нужна… Даже если погибнет (а с такой матерью можно предположить и подобное), я не расстроюсь, может быть, только пожалею немного, вспомню о ее мягких трусиках и вздрагивающих ножках… Отвечаю только за то, за что в состоянии и хватает сил. Какая-никакая, а мать, не убьет же она ее, в конце концов, во всяком случае, смею поверить, в ближайшее время, а там уже девочка будет пытаться стать взрослой, обретет способность защищаться… О чем, о чем, о чем я, мать мою?!. Мне решительно плевать на все, что когда-либо произойдет с этой неприкаянной парочкой. Я сделал свое дело, и отлично сделал, и могу теперь, разумеется, удовлетворенно уйти. И уйду…

Настя опустилась на пол вниз по стене. Копчиком с хрустом задела плинтус. Шелестела, пока опускалась. Царапала лопатками обои. Оставляя дымящиеся борозды. Приняла подплывшую девочку на колени. Поцеловала ее в затылок, пососала, жмурясь, и облизала ее ушко, девочка вминала голову в плечи, дышала с клекотом.

— Она теперь не моя. Она меня теперь не любит. Она пришла ко мне не добровольно. Она пришла ко мне только потому, что это ты ей сказал прийти ко мне. Из нас двоих она теперь выбирает тебя. Чужого, незнакомого, а потому опасного для нее человека… Но она выбирает тебя… Ты отнял у меня сначала самого себя, а сейчас отнимаешь еще и мою любимую девочку…

Я улыбался, поднимаясь, не знаю зачем и не знаю кому, просто так, потому что воспитанный, вежливый и любезный.

— Отвези нас куда-нибудь. — Настя тоже улыбнулась в ответ. Приготовила застенчивый, просительный взгляд. Новое выражение испортило ее лицо. Подурнела. — Я не могу оставаться дома. Мне плохо. Неспокойно. Хочется бежать, бежать, понимаешь? Мудацкое состояние. Вроде как я пустая. Все приятное и славное вытряхнули из меня… Вот так. Отвези нас… нас… на Сокол. Там живет моя подруга. Там у нее как на даче. Свой дом. Свой сад…

…Пистолет в висок, в машине, сука, не ожидал, хотя ко всему, надеялся, был готов, зачем отдал ей пистолет? — удивлялся, но ведь это же, в конце концов, ее пистолет, дернулся, она курок взвела, знала, сука, как делается, девочка беспокоилась на заднем сиденье, я не видел, но слышал, думал о ней, не желал бы, чтобы она присутствовала при подобном происходящем; ни улыбку вытащить, ни слезу через веко перевалить, окончательное бесстрастие, жалко девочку, она что-то там бормотала сзади, переползала с места на место, я слышал ее запах, стучала ножками или ручками в спинку моего кресла, на улице все и всё в синем, собаки, там, тут, людей нет, свет кое в каких окнах уже появился, в редких; жизнь не жалко, в том беда, что ничего так толком-то и не совершил, проживая ее, уйду никаким, хотя Старик, Старик, я не прав, остался Старик — картины, они безупречны, которые примет История, и ведь примет же!.. Теперь легче…

— Прощение — это самый что ни на есть постыдный и самый что ни на есть унизительный грех на этой земле! — Настя-старшая мастурбировала, мне показалось, потому что охала и ахала между звукамии между словами, жар тек от нее, терлась задом о сиденье мелкими рывками. — Прощение — это прародитель зла. Прощение — это признак слабости, глупости и ничтожности. Ты прощаешь кого-то только потому, что надеешься, что когда-нибудь кто-нибудь простит точно так же и тебя самого. Если бы люди разучились прощать, то они скоро бы разучились и совершать дурные поступки. Я не прощу тебя. Великие никогда, никому и ничего не прощают. Я убью тебя… Одного выстрела в висок будет достаточно. А потом я просто вложу пистолет в твою руку, и все. Самоубийство. Обыкновенное самоубийство в собственном автомобиле. Сколько раз подобное мы видели по телевизору… Я возьму удовлетворение. Забуду о собственной смерти, но чувствуя ее неотступное приближение тем не менее. Я женщина. Я творю жизнь и поддерживаю ее. Мне это предписано. А кто сказал, что не предписано лишать? Почему только Всевышний берет на себя эту великую миссию? Кто сказал, что никто не может другой?.. Я не хочу убивать, хотя это и дарит ощущение господства и долгой и полной жизни — но на время, не хочу убивать, несмотря на всю пользу, разрушать неправильно, создавать правильно, но я не хочу прощать. Что-то останется незаконченным в этой жизни, в моей жизни, если я начну прощать всех без разбору, в том числе и тебя… Великие никогда, ничего и никому не прощают. Я не прощу… Великим становится тот, кто решает им стать, я читала, это де Голль. А почему бы и нет?.. Я женщина, я всегда при ком-то, я всегда помогаю, я всегда сопровождаю, я ведомая. Мне не вредно побыть и ведущей… Пусть стану первой такой… А что мне еще остается?

Всыпала воздух в рот со звучным трением, как горсть соли, или сахарного песка, или конфет монпансье, намочила мне ухо, и щеку, и висок дыханием, в ухе булькало. Кончила… Или мне так только кажется, что что-то было. Ничего не было, просто она волновалась. Было — чтобы отвлечься от томящего страха. И еще, чтобы докопаться до Высшего Наслаждения — неосознанно, инстинктивно, глубинно…

Девочка сзади рвала пальчиками кожаные сиденья, получалось, я слышал, икала, как стреляла очередью, слова не пробивались сквозь густую икоту, но я различал все-таки некоторые, догадывался: «Умри ты… Не люблю… Где дядечка Жан-Франсуа?.. Пахнет так, что хочется укусить… Я все равно убегу от тебя… У него нежные и сильные губы… Я отомщу… Я не прощу…»

— А что мне еще остается? Мне тридцать. Много. А я еще никто. Была матерью. Сейчас не мать. Я имею в виду в высоком смысле этого слова. Ты виноват… Она во мне теперь не нуждается. И более того, она меня теперь обыкновенно не любит… И не любила, наверное, все-таки, я вспоминаю, нынче ты спровоцировал ее искренность… Мужчины нет. К женщинам я равнодушна. Мужчины нет… Я надеялась, что Господь наконец-то меня наградил. Я пришла к тебе. Но получилось, что это только иллюзия. Ты отказался от меня… Ты виноват. Я сделала все, что могла. Я дала тебе наслаждение. Я показала тебе свой ум. Я не скрывала от тебя свое сердце… Ты виноват… Но зато вот я теперь и вправду смогу узнать, а что же это такое — начало… Я давно и часто мечтала, между прочим, об этом, то есть о величии, то есть о том, чтобы остаться в истории, и неважно как, но главное, чтобы только остаться. Смеялась и издевалась жестоко всегда над собой. Ты и вдруг великая — какая нелепость. Дурой — не дурой, но слишком мелкой и незначительной казалась себе для достижения подобной мечты. Но сегодня вот не смеюсь и ничуточки не издеваюсь. Я решила. Я добьюсь или бездарно и позорно погибну… Все сначала… Это поразительное ощущение. Чувствуешь себя так, будто всего-то мгновение назад родилась, будто тебе только что подарили бессмертие… И твоя смерть окажется для меня идеальной точкой отсчета. Решила и сделала! Я решила и сделала! Не простила. Показала себе непосредственно и наглядно, что могу быть, если потребуется, и совершенно другой — противоположно…

Все засохло. Крови нет. Ни слюны, ни мочи. Ни желудочного сока. Ни воды, что самое главное. Все засохло. Испарилось. Я видел себя мумией. Ноги, руки, шея двигались с хрустом, треском, скрипом, писком, скрежетом, если двигались, крошась, кожа падала лоскутами, порхала, как листки бумаги на ветру, рассыпалась внизу, касаясь пола автомобиля. Смерть рядом, разминается уже нетерпеливо у глаз, вернее, у виска, топчется неспокойно, мурлычит, терпит приятности от предвкушения… Никаких картинок не наблюдаю. Жизнь не пробегает в сознании ни туда, ни обратно… Только ждешь слюны. А ее по-прежнему нет… Глотание оглушает. Не понимаешь, страшно тебе или нет. Не веришь, что скоро все кончится, может быть, вот уже через какие-то доли мгновения, но догадываешься, но предчувствуешь, определяешь правду зверино… Единственно, что оставил после себя достойного, так это Старика… Три картины, его изображающие, поставят весь мир на колени (если я их этому миру отдам, если захочу, пока не хотел, может быть, после смерти; сделаю так, чтобы мир их увидел только лишь после моей смерти, не скоро) — на колени благоговения. Да, да, картины те будут рассматривать исключительно на коленях, я в этом убежден. Иначе глядеть на них люди просто не смогут. Такая сила… От осознания этого действительно становится легче. Но не намного… Умру, мать твою, от руки какой-то никчемной, затраханной суки! Как мудак! Как пацан! Как мерзкая, дрожащая тварь! Тварь я дрожащая?! А?! Тварь, спрашиваю?!. Если честно, то она, разумеется, вовсе даже и не никчемная, Настя-старшая, хотя и безусловно затраханная. Она не спит, она хочет, и это делает ее несомненно особенной. Но сейчас, вот в данный, конкретный момент, она угрожает мне, она готовится реально меня умертвить, застрелить, а значит, все-таки она и вправду никчемная, несмотря ни на что, и грязно и отвратительно затраханная… Я уже злюсь, и я уже рассуждаю. И даже пытаюсь иронизировать, и даже отыскиваю возможность острить. Это знак… Слюна засочилась во рту. Кровь двинулась по телу — пока трудно… Свалю голову быстро вниз и одновременно правой рукой ударю Настю снизу в запястье, кулаком, костяшками пальцев, чтобы было больно…

Сзади пришло неизвестное… Спинка сиденья лягнула меня в позвоночник, в поясницу. Катапульта. Я сейчас вылечу через потолок. Парашют раскроется в нескольких десятках метрах от земли. Я не погибну… Грудь выгнулась, поплыла к лобовому стеклу, голова запрыгала толчками назад, руки заплясали в воздухе, как в невесомости.

Выстрел оглушил.

Пуля садняще протекла по затылку…

Девочка подросла? Налилась мощью и непобедимостью, принялась куражится, раскурочивая автомобиль? Под нами взорвалась бомба? Землетрясение?

Неважно.

Важно теперь не растеряться. Определить приоритеты…

Хватил два-три раза правым локтем по ребрам Насти-старшей. Руки у нее были подняты, запрокинуты назад. После тем же локтем по подбородку — ухая, выжимая воздух из себя с силой, коротко… Рука ее с пистолетом упала наконец к ней на ноги, на бедра, уже безвредная, уже непослушная. Я вырвал, матерясь, пистолет из пальцев женщины, грубо, стервенея, раздирая глотку, разрывая рот в запредельном, свирепом, нечеловеческом вопле, и саданул ее рукояткой пистолета по лицу, негодуя буйно, не сопротивляясь себе, бил, бил… Смял ее волосы в кулаке левой руки, горстью, выбирая последние слезы, плюясь кровью из надкусанных губ, придавил ее голову к ее же коленям, вогнал ствол пистолета в ее мягкий, пульсирующий глаз и заорал ей в ухо что-то громкое и непристойное… Матерился. Просто матерился, и все. Вдохновенно и забываясь. Освобождаясь. Восстанавливая потерянное. Набирая энергию и настроение…

Так раскалился, что зажег стекла, они ощетинились лентами пламени и плавились, текли, будто вода по стенкам кабины, как потревоженные змеи, шипели потому что и извивались. Язык воспалился от мата, дымился, искрился, я видел, резал себя до крови о зубы, путался в щеках, бился о нёбо, пытался кричать, немой от рождения, противился моей власти, требовал самостоятельности — выбора, верил счастливо, что убьет себя непременно, когда останется наконец без контроля и управления.

Один путь мне выпадает — расколоть ее череп толстой короткошеей пулей пистолета Макарова, не простить и остановить таким образом свои злость и обиду, освободиться по-настоящему, полностью, не оставляя сомнений, подозрений и сожалений, примитивно в висок, как я делал уже однажды, и вложив затем пистолет в ее руку, в руку умирающей дуры.

Девочка прыгала на сиденье высоко, я не смотрел на нее, я матерился и тер глазами затылок ее матери, но я ловил движение, агукала, как младенец, в такт прыжкам, плевалась в разные стороны, как младенец, хлопала в ладоши мягко, негромко, как младенец, и, может быть, даже еще и смеялась неровно и неумело, мне так показалось — как младенец; не вспоминала про дядю Жана-Франсуа, не заявляла, что ей хочется меня укусить, не говорила о том, что не простит, отомстит, убежала в незнание, в совсем маленькое детство, в младенчество, спряталась — может быть, даже и не вернется…

Я выдавил, пыхая ртом, надувая пузыри слюны и пота, хватаясь руками за сиденье и руль, Настю-старшую наружу; ногами ее выкатывал, хнычущую, ноющую, гудящую непрерывно, вздрагивающую непредсказуемо и тяжело, будто только что наглотавшуюся электричества и не ведающую, как его переварить… Настя упала на асфальт с растопыренными ногами, я увидел снова у нее под юбкой все, что мне нравилось и нравится до сих пор, но не ощутил тем не менее оттого томления и вожделения, устал, верно, или понял, что все уже кончено, сам так решил, не кто-то еще, хотя сладко кольнуло несколько раз в середине сплетения, над желудком.

Раскоряченная, покореженная, некрасивая сейчас, выбиралась Настя с моей помощью из автомобиля, согнутыми неправильно руками цепляясь за дверцу, приминая нос ко лбу, губы к подбородку — хорошо, что именно такой я видел ее в эти мгновения…

Без слов, все потеряла, кружилась по асфальту, пытаясь встать, но безуспешно, тощие коленки тыкала друг в друга, расползающимися руками отталкивалась от земли, падала обратно. Кожа содрана на ладонях, каблуки поломаны, в глазах жалость к себе, нет злости, негодования, ненависти, угрозы, только жалость к себе… Я захлопнул дверцу и потерял тотчас же Настю. Нет ее. И не было никогда. И не будет.

Девочку успокоил. Прилепил ее к креслу ударом по плечу. Улыбался, смеялся, поворачиваясь к девочке, ласковые, нежные слова произносил, трепал ее по щекам, по волосам, щекотал под мышками, между ножек — без всякого теперь и подобия даже какого-либо возбуждения. Девочка пускала слюну и сопельки и тыкала наманикюренным пальчиком мне в нос и в глаза…

За раскрошившимся задним стеклом и за смятым и порванным багажником — сморщился, безжалостно выгнутый край выставил вверх, вроде как протестуя, защищаясь — не двигался, как забылся, оцепенел или задумался, замечтался черный иностранный автомобиль под названием «хаммер». Я его знаю. Я его помню. За черным стеклом кто-то черно шевелился, можно было мне различить, приходило уже как-никак утро, свет всегда умел пробираться в прозрачное.

Старик… Он опять спас меня. Если, конечно же, действительно существует. Если жив потому, что я его оживил — своим Даром, желанием Великого, накопившейся Силой. Если, если… Вот теперь я с тобой разберусь обязательно. Или с собой. Вот сейчас я тебя уже не отпущу ни за что. Или себя. Вот скоро я все-таки узнаю наконец, кто ты такой. Или кто такой я…

Я отдал девочке свои губы, она вскрикивала удовлетворенно, кусая их и облизывая их, заходясь, топоча ножками по полу, мои руки держали, стискивая крепко и больно, ее бедра, ее ягодицы, добегали не раз и не два до ее сосков и до ее влагалища… Забрав в себя в какой-то миг ее беспокойные губы, плотно, безвоздушно, оторвал вдруг жестко, без терпения их от себя с тугим, мокрым щелчком… Выдохнув ароматно и душно, девочка проговорила, глядя мне ясно в глаза, безнадежным шепотом: «Ты пахнешь так, что тебя хочется укусить…» Вернулась обратно, слава богу. Я так на это рассчитывал… А теперь вон!

А теперь вон!

Вышвырнул ее за дверь без усилий — подталкивая ее матерком, угрозами и громким, нарочито злобным и прохрипленным голосом…

Пистолет не удержался, пока я дверь закрывал, повис сначала на пальце, на одном, отлепившись от других, и упал затем. Я искал, шлепал рукой по коврикам, под сиденьями, по бокам, выл от жалости к себе, и от избытка силы одновременно, и от потери надежды, и от тоски по вере, и от предчувствия любви…

В руку попал другой, не Макаров, а тот, который отдал мне Старик несколько часов назад, на Тверской, вывалив его на асфальт из окна «хаммера», и который я так и не нашел уже после у себя в автомобиле, хотя прятал его там точно, помню — меньше чем несколько часов назад — произведение Гастона Глока, почти совершенство…

Если не откроет дверь, я выстрелю в стекло. У меня оружие, и я готов ко всему… Убью неопределенность. Она враг. Она делает меня слабым и глупым. Она вынуждает меня терять уважение к себе и уверенность. Нет — вот сейчас все случится совершенно иначе, чем раньше. Я возьму тебя и буду мучить невыносимо и отвратительно потом и пытать, сурово и без стыда — не подпуская удовольствия, конечно, но с убедительным осознанием необходимости…

Ответы, предчувствую, меня сегодня найдут непременно…

Капли на ресницах мешают мне видеть, мелькнули мой глаз, кусок щеки, ухо в зеркале, осколки, часть портрета, как у художника Пикассо когда-то, разбит на квадраты и треугольники, черно-бежево-коричневый; ощущение движения и пространства я отметил в отражении, такое бывает нечасто, потому что зеркало — плоскость, там всего два измерения, потом плечо, потом пальцы, опутавшие пистолет, — я выставил себя из автомобиля немедленно и без уважения, порвав что-то на пиджаке от усердия, рассадил темечко, возможно что даже и в кровь, о низкий верхний косяк двери…

Достать и принудить — вот задача — заставить, обезволить, выпытать, прояснить… Приготовился стрелять с ходу в лобовое стекло — напугаем, подавим, а там поглядим… Не успел уронить предохранитель и вскинуть оружие, как «хаммер» отвалил назад с ревом, тужась, так быстро, как только на гонках, крошки стекла бились на асфальте белыми, мутными брызгами, будто асфальт кипел, «хаммер», замерев на мгновения, — качался — тяжеловесно, громоздко, тучный, присел, оттолкнулся и с неотвратимым напором полез на меня, и скоро, вот неожиданно. Я отвел себя влево и растекся спиной по собственному автомобилю…

Я стрелять знал как, пистолет не в первый раз тешится в ладонях, вровень с глазами поднял, сердце наступало на горло, пихало рассерженно руки, утомился, не спал — ночь нервничала, не давала покоя; пока уговаривал сердце, «хаммер» махнул выхлопной трубой, сизый дымок улыбался мне победно, высовываясь из-за угла…

В автомобиль свой не забрался — ворвался, хныкал обиженно, но и азартно, шлепал языком по губам, смачивая их скудной слюной кое-как.

Не принял двигатель стартера, ни в первый раз, ни во второй и ни в третий — что-то сдвинулось после удара, что-то погнулось, что-то нарушилось…

По городу где полз, где летел, не касался ногами земли или раздирал колени о камни, глотал песок, воду из луж, собственный пот, сопли, облака и тучи, спустившиеся на меня посмотреть, колотился о стены домов, резался о края, что-то пел или о чем-то молился, где крался, где бежал, где прыгал, где катился под гору, облепленный и испачканный синяками, шишками, ссадинами и порезами, сметал дыханием листья с деревьев, фонари со столбов, птиц с проводов, сеял трещины на стеклах домов криками отчаяния и возбуждения, давил подошвами, сейчас чугунными, всех, кто попадался, и все — людей, одиноких, ранних, изумленных собак, кошек, не на смерть, слава богу, неосторожных мышек, крысок, питонов, крокодилов, дубася воздух кулаками по определенным, особенно болезненным местам и расслаивая его затем, раздвигая, как воду, и просачиваясь, чтобы быстрее — потому как я все-таки не машина с двигателем внутреннего сгорания и тем более не американский всепланетник под названием «хаммер».

«Хаммер» по улицам, по мостовым, на колесах, я по непроездным проулкам, переулкам, по дворам, сквозным подъездам — если о каких-то знал, а о каких-то я знал — на ногах…

Еще вчера бы он от меня непременно ушел, если бы именно вчера я бы гонял его по рассветному городу, пустому, зевающему, и легко ушел бы, издеваясь и забавляясь, а сегодня вот не уйдет, не получится, не случится, не отыщет больше необходимых путей — я постараюсь. Так будет… Нынче такая ночь. Я взял Силу из этой ночи и теперь никому уже ее не отдам, знаю, чувствую, да, устал, ног не слышу, руки в отсутствии, не спал, дыхание рвется, но я набит тем не менее Силой как никогда…

Вижу «хаммер» там, слышу его здесь, вот в ста метрах он, вот в двадцати, теряется за поворотом, я через скверы, палисадники, пустыри и помойки, скорость велика, нет равных мне в мире по марафону и бéгу с препятствиями, через подъезд и окно первого этажа, бегу, карабкаюсь, кувыркаюсь, ныряю, прыгаю, и снова бегу, и снова лечу, не касаясь земли ногами, подошвами, только отталкиваясь от воздуха ладонями и коленями…

Я решил, и я делаю — все так просто — то, что приносит единственно радость и удовольствие, насыщение, удовлетворение, единственно, пусть и страдания иногда тоже, и отчаяние, и уныние, и злость; если Великого Дара вдруг нет — вовсе неважно — это я понял только недавно, вот истекающей ночью, если нет, создам тогда Стиль, как Джотто, как Эль Греко, как Пикассо, как Магритт, как Бальтус, как Бэкон, решу и создам, и он будет как Дар — я владею, я командую и собой и миром, не повинуюсь никому и ничему, смерти разве что, может быть, да и то в какой-то лишь степени, в малой, я думаю!..

Вот оказался на одной улице с «хаммером», почти коснулся его, когда выглянул из мелкого пешеходного переулка; по длинной прямой вперед на несколько сот метров ни одного поворота, или только во двор, но откуда он знает, что там нет тупика?

Не хотел стрелять — но придется, остальные способы все оказались негодными — полагал, когда отправился за «хаммером», что смогу перекрыть какие-то дороги, по-разному исходя: грузовиками, троллейбусами, рвами, надолбами, ежами, маломощными минами, телами мертвецов, стеной из живых — но не справился… Хотел, хотел, хотел на самом деле стрелять — и придется — искал только возможность объявиться действительно близко и на прямой.

Отжал предохранитель, сердце теперь не мешает, руки как стальные, пистолет словно с прикладом, дышу чисто, с удовольствием, будто сплю, улыбаюсь…

Сколько-то из обоймы выбил, даже отдачи не почувствовал, два колеса разорвал…

Шестнадцать патронов — могу не скупиться…

«Хаммеру» на ободах тяжело — много тонн, через сотню метров его занесло, какого-то мальчишку и его собаку едва не снес, фонарный столб выдрал из асфальта, как дерево — с корнями, — провода, стальные прутья, земля.

Остались мгновения на счет. «Хаммер» еще дрожал от позора и удара, а я уже долгими прыжками стелился над улицей.

Не успел… Но так даже эротичней. Эндорфины и тестостерон бушуют как никогда.

Все-таки Старик… Теперь больше уже не споткнусь о сомнения.

Только поговорить, кричал я, только поговорить, я же должен знать, в конце концов, что происходит… Ты существуешь в реальности или живешь всего лишь исключительно в моем бреду и в фантазиях?! Я должен ведь знать, я должен знать, я должен знать! Все происходящее — явь или я только снюсь — всего-то — какой-нибудь бабочке, или слону, или собаке, или коту, или себе самому же?..

Старик не отвечал, не останавливался, искрил серебром обнаженной лаковой кожи в первых лучах, работал, как машина, голова чуть вперед, зафиксирована жестко, локти друг за другом, скользко касаются ребер… Вот сейчас втянется в любой двор, и там я уже его не достану…

Только поговорить, только поговорить, я же должен знать, в конце концов, что со мной происходит…

Если так всю жизнь, то можно ее потерять, отдать добровольно или просто упасть и больше живым уже не подняться. А действительно — тебя преследует (даже пусть иногда и помогает) некто голый, немолодой. Кто? Не отвечает. Ничего не говорит. Обыкновенно даже не остается без движения перед твоими глазами. И более того, этот кто-то, он же некто, ровно тот же самый, что и на трех портретах, написанных тобой и хранящихся ныне в багажнике автомобиля, на котором ты ездишь. Ты болен или ты волшебник? Необходимо же это выяснить когда-нибудь, я так думаю. И как можно быстрее — так лучше…

По ногам попаду — не убью. Пуля грозная, недобрая у Гастона Глока, может, правда, и эти самые ноги оторвать, если не повезет. Но я тем не менее стрелять буду — попробую, так случится, не исключено, что все и обойдется. Другого решения я, к сожалению, пока еще не отобрал — Я… Без горячки, скоропалительности, дурости и вполне осознанно. Я понимаю, что делаю, и я готов ко всему тому, что за этими моими деяниями когда-нибудь, наверное, последует. Что-то последует…

Я о руки свои мог бы зубы сломать, если бы начал вдруг их кусать сейчас целенаправленно, а у меня зубы здоровые, крепкие — руки титановые, как у Мастера, не шелохнутся, только палец, охраняющий спусковой крючок, мягкий, послушный, податливый.

Без отдачи, словно игрушка. Вместо патронов пистоны. Однако бабахает по-настоящему. Попал по правой ноге — видел. Но Старика не удержать. Даже не захромал. А нога между тем — загорелась!.. Огонь начинался у пятки, бегал беспорядочно по икре… Я вытряхнул еще три пули из пистолета. Загорелась теперь и вторая нога. Пламя с шумом сжирало воздух вокруг себя. Ноги чернели, дымились.

И я тогда тоже побежал, нельзя отставать, нельзя потерять, другого такого шанса, явного, конкретного, скоро, уверен, не получу, а может быть даже что никогда; тонул в поту, в ботинках хлюпало, веки разбрызгивали влагу, когда открывались, сердце жаловалось, дыхание просило отдыха и прощения, и нет вокруг никого, кто бы мог бы помочь, ссадины на горле — чувствовал — от загустевшего, ощетинившегося воздуха… Ступни больно бились об асфальт, так хрустели, что казалось, будто кто-то их или что-то их ломает всех вместе одновременно, пополам, допустим; а колени трещали, словно сухая древесина, когда ее раскалывают на щепы… Вот не пройдет и каких-то секунд — упаду, толкну головой Землю, она покачнется и, может быть, даже сдвинется, сойдет с орбиты, улетит в другую Галактику, я, я, я, я, я, я свяжу себя руками, туго, так, насколько получится, чтобы почувствовать, как я себе нужен, как я себя люблю, и заплачу, а потом усну — плача… Неееееееееееет!!!

Тотальное Превосходство! Я обязан быть лучшим во всем! Только так, и никак невозможно иначе! Тогда удовлетворение всегда, тогда спокойствие, тогда не страшно умирать, тогда величественней жить!

Не головой толкнул Землю — коленями. Она покачнулась действительно, но с орбиты так и не сошла, и хорошо… Руки теперь, как свинец, могу надкусить, зубы всего лишь покарябаю заметно или не очень… Четыре выстрела, две пули в спине, я видел отчетливо. Старик даже не вздрогнул. Локти скользко трутся о ребра, голова вперед, черные ноги полыхают напористо — пламя кажется твердым, можно пощупать.

Заполыхала теперь и спина, из двух дыр взметывались пульсом взрывчики пламени, растекались красно-белыми лоскутами по лопаткам, по плечам, по пояснице, палили волосы дымно…

Жарко и ногам, и спине, и затылку моим тоже, словно лист раскаленного железа ко мне приложили.

Не доел обойму до конца. Одна пуля из четырех еще мною отправленных неподдельно воткнулась в голову. Голова вспыхнула тотчас же. Толстый, красно-черный столб пламени отрос стремительно и яро. Что происходит?

Высокими, длинными прыжками покрываю Землю. Так могут бежать только звери — люди никогда… Вот рядом уже совсем. Вот какие-то недолгие, быстрые метры отделяют меня от Старика. Он трескается, я уже вижу — от головы, от рук отлетают куски, как отстреливаются… Я, кажется, тоже в огне. Горят пиджак, рубашка, брюки. Нет, пламени все-таки не отличаю. Это, наверное, иллюзия… Могу взлететь, знаю, в состоянии. Только посильней и пожестче отшвырнуть от себя землю… И наконец — миллиметры до пламени, еще мгновения — и ногти расплавятся, пальцы обуглятся, кожа на вытянутых вперед к Старику руках запузырится; остановлю Старика, повалю, своим телом убью пламя… Кто ты?! И существуешь ли ты?!

Пальцы только тронули пламя, даже ожога не почувствовали, я опоздал, Старик сделал неожиданное — хотя для себя единственно правильное, он перекатился через парапет и свалил себя в воду, я успел всего лишь поскрести камень ногтями там, где только что видел Старика — так собака, которая просится гулять, скребется по двери… Как Старик выбрал набережную, я не помнил точно, понял лишь в какой-то момент, что мы на самом деле отправились в сторону реки, но не извлек отчего-то из того никаких особенных, решающих выводов — хотя следовало бы, конечно, но с другой стороны — а что бы я мог тогда противопоставить происходящему, да ничего, собственно, все то же самое — скорость движения, пистолет… Даже когда река забралась запахами, сыростью в нос, не догадался, что мы уже совсем близко от нее и что Старик попробует сейчас унять — единственно водой — клокочущее на нем пламя, а может быть даже и избавиться от него вовсе и навсегда…

Только круги и пар… Несколько горластых, смеющихся птиц. Две из них, задиристые, поцапались над кругами, над паром, перья кувыркались, вздрагивая, над водой, не опускались, не тонули; солнце втекало в город, наливало улицы желтизной, закрашивало светлым ночную черноту реки…

Круги отгладились, пар растворился. Я поворачивался туда-сюда, трепал воду глазами, взглядом, нетерпеливый, возбужденный, вымокший, забирающий воздух ненасытно, грубо, жаркий, но остывающий уже все-таки, и уверенно, и быстро, продолжал скрести ногтями по камню непроизвольно, не замечая… Вода пенилась встревоженно там, куда я смотрел.

Никого…

Потерпел еще несколько минут и прогнал от себя пистолет — теперь бесполезный и опасный. И он мешался еще мне. Вода приняла его просто и обыденно, как и Старика, без всплеска.

Никого…

Или вынырнет где-то далеко справа или слева, вверх по течению реки или вниз по течению реки, в сотне метров, отличный пловец, с развитым, натренированным дыханием, весь окутанный на пределе возможного работающими мышцами, любимыми и ухоженными, обладает паранормальными способностями, скорость его под водой несравнима со скоростью его над водой или на суше, человек-рыба, с жабрами вместо легких, гибрид с дельфином или акулой, секретный проект сумасшедших ученых-милитаристов, мутант, аномалия радиационной зоны, или вынырнет…

Никого…

Лицо вымыл потом, ладони тотчас же липкие, ветерки подули с разных сторон, всякого напора, лицо студили, сушили, неприятно, кожа натягивалась как после косметической маски…

Долгими прыжками заспешил вниз по течению реки, волновался, гудел изнутри, как трансформатор, не выявлял источник, но именно там, понимал, где-то, где источник, аккумулировалось желание, стремление, одержимость, интерес, долг — я должен был найти Старика или удостовериться, что он исчез навсегда — не верил; мне было любопытно узнать, как и откуда он появился, я причина его рождения, или кто-то другой, или что-то другое, неизвестное, незнакомое, неизвестный, незнакомый? страдал от того, что вдруг не достану ситуацию до конца, не пройду всеми путями, которые знал.

Километр одолел. Воздух вокруг меня шипел от бешеной скорости, забивался плотными кусками в ноздри, в рот, обрывая дыхание. Лицо разгладилось, я чувствовал, походило, наверное, сейчас на лицо младенца.

Никого…

Теперь вверх по течению. Хватал в шаг по два-три метра, воздух сек лицо, до крови даже, может быть, оттягивал уши назад больно (уши, уши…), топтал равнодушно глаза… Много света. Слишком много света. Я отвык. Вскипаю, пузырюсь, кажется, как вампир, который вдруг нечаянно выпадает из темноты… Но холодно… Вскипаю и замерзаю.

Никого…

В канализационные стоки ушел, какие-то были, я видел, и с одной и с другой стороны реки, в гранитных стенках берегов, и теперь чавкает пятками по дерьму, с двумя пулями в спине, с двумя пулями в ногах и с одной пулей в голове, прогоревший сверху до угля, плюхает веселый, взбудораженный, счастливый по расплавленно-пластилиновой вони, посвистывает, напевает, ковыряясь в ране на голове, не морщась… Он умер, конечно же, и давно уже — если и вправду когда-нибудь действительно жил — десять, двадцать, тридцать минут назад, такие раны совместимы разве что только с жизнью Бессмертного… Или не умер…

Укутался пиджаком, рукава болтаются, полощутся — голова над плечами, удавленная воротником шея, наверное, бледный сам и весь в пузырях. Вскипаю и замерзаю. Свет меня убивает. И люди меня убивают, а они уже ходят по улицам и ездят на автомобилях, и в троллейбусах, и в автобусах, и в трамваях, на мотоциклах и велосипедах, двое-трое, двадцать-тридцать, триста-четыреста, не спят, как и я, хотя и рано, чуть только солнце обнажилось, да и то даже не полностью, люди совсем другие, нежели те, которых я видел некоторое время в темноте, они бесплотные, невесомые, хрупкие, и думается, что даже прозрачные, они пугают меня, они ненастоящие… Мягкие, много влаги, ничего основательного, перекусить могу каждого, и зубы, полагаю, не пошевелятся.

Не смел показывать и самого себя им, людям, они ужаснутся, я ведь весь в пузырях и трещинах, дымился; гул изнутри оглушал меня и сотрясал меня; изводила и себя и меня рвота под горлом, маялась, томилась, кисла; я закрыл лицо пиджаком, только глазам оставил свободу, видеть надо было, от кого укрываться и кого и почему опасаться… Метался вдоль реки, покрикивая вместе с птицами, почти взлетая, полы пиджака — как крылья…

Он вернется к машине. Если жив. Если вообще когда-либо жил. Да, да, да… Смеялся-кашлял, крутился на одном месте, на одной ноге, на одной пятке, отталкиваясь другим мыском легко — как Барышников, как Майкл Флетли, как Джин Келли, лучше, как Я…

Руки отдал обратно рукавам — иначе неудобно, а надо идти или, так случится, бежать, но прятал лицо в пальцах, на груди, ежели руки мне требовались для чего-то еще, лопались пузыри на щеках, но я их не нащупывал, трещины на лбу плевались кровью, но я ее не видел, я знал, но не видел. Вскипаю и замерзаю… Дыхание отпиливало куски от бронхов и легких, так устал, но ночь, был убежден, еще не закончилась, хотя день уже и прогонял ее вон — рассерженно и с азартом…

В тени плавлюсь, на солнце леденею, точит гул, дрожь катается по телу сверху вниз и снизу вверх…

С улицы на улицу перегоняю себя. Не помню, на какой остановил «хаммер», размочалив его задние колеса — громко сказано, — банально продырявив колеса, не помню.

Били меня стены домов, передавая друг другу, как футболисты мячик, фонарные столбы пинали по ягодицам, падал несколько раз, драл ладони, колени, лоб, лил литрово на тротуары, мостовую слюну, как уборочная машина, или слезы… На десятках улиц себя показал, с лицом между пальцев; там, где они, улицы, длинные и прямые, «хаммера» не обнаружил, нет его; всякие не такие машины стоят-едут, заводятся, паркуются, а «хаммера» нет, ни следов, я и следы тоже пытался найти… Справлялся сквозь ладони. Редкие отвечали, что не видели, что не понимают, о чем я говорю, что не слышали никогда даже об автомобиле с подобным названием… Люди не шарахались от меня, не боялись, рассматривали с интересом, с любопытством, не все, самые лучшие, внешне во всяком случае, все еще по-прежнему, правда, для меня бесплотные, невесомые, люди, но пальцами я тем не менее закрывал теперь только рот, привыкал, кажется, медля, к свету, прилаживался к нему, обживался в его присутствии…

А может быть, и не стрелял я в «хаммера» никогда вовсе, не калечил его колеса?.. Но ведь было же такое, было, было, было! Рука еще до сих пор пахнет порохом… Машину укатили милиционеры, понравилась она им. А почему бы и нет?.. Старик, потому что не сумел бы так быстро поставить на «хаммер» запаску, нереально. Все нереально, и милиционеры, и Старик. Никто из них машину не трогал, тем более что Старик мертв, так я думаю. Машина, ясно, там же, где и была, на коленях, жалкая. Это просто я сам не помню, где ее расстрелял, забыл примитивно… Когда-нибудь…

Я вот нынче огляделся вокруг как в первый раз за те часы, которые прошли, не решая дела, не оценивая обстановку, не приглядываясь к окнам и лицам, не прислушиваясь к шагам и голосам, и догадался приятно и поджидаемо, что я живу, вот просто — дышу, смотрю, чувствую, думаю и получаю удовольствие от того, что дышу, смотрю, чувствую, думаю… Обнял себя, поцеловал воздух… Недолго получал, осознавая и проникаясь… Огляделся вокруг и догадался еще о том, что я совсем рядом с домом, где живет Настя. А во дворе этого дома моя машина. А в машине портреты Старика…

Машина уже отгорела. Нет краски. Капот, крыша вздыблены, вспучены — возмущение металла. Колеса испустили дух, вывороченные, показывают сопливое нутро, слипшиеся кое-где с ободами, еще пузырятся. Дверцы свернулись вовнутрь, не все, держатся кое-как на растопленных только что петлях, шепчут что-то шершаво, туго, когда шевелятся. Жара задирает воздух, который вокруг, хочет биться, но слабеет, стынет уже без подпитки. Запах ядовитый кромсает с готовностью, последний уже, горло, бронхи… Я кашлял и блевал одновременно, с растянутыми веками донельзя, глаза вот-вот выпадут…

Все ближе, ближе, ближе подшагивал к автомобилю, клеил ко рту, к носу мокрую от пота рубашку, вытянув ее из-под брюк, рубашку. Нет, не всюду еще огонь закончил работать, изнутри багажника он еще колол дыры в смятой, погнутой крышке, стебли его красные, короткие, тонкие, суетливые…

Там, там, там, он там, Старик, там! Под крышкой, где без надежды доживает пламя. Сжег кожу на пальцах, когда дотронулся до металла, кровь капала на сизую, волнующуюся крышку багажника, испарялась тотчас же, облачка бурые, топал ногами по асфальту, асфальт ломался, крошился, пальцы отмокали во рту, все обожженные, шесть, восемь, стонал, ревел, воздух из носа выдирал вместе с черной прорезиненной слизью… Орал, выбирая пальцы изо рта, озираясь, осматриваясь в поисках разного, что могло бы помочь; кусок арматуры приволок к автомобилю, охал, ахал, больно, больно, губы, язык искусал, щеки, долбил по багажнику тупо, там, где предполагал, что заклинило, не моргал вовсе, веки словно пришили к бровям, а глаза покрылись прозрачной защитой, стеклом, хрусталем, глазам не терпится, они хотят многое увидеть…

Крышку отъял от машины с ненавистью. Несколько стебельков пламени потянулись ко мне, как к спасителю, и увяли почти тотчас же, съежившись, сморщившись, потекли обратно к своим иссякающим уже истокам.

…Только пораненный домкрат, но живой и готовый немедленно к действию, баллонный ключ, металлический каркас насоса, обляпанный кусками разваренной резины диск запаски, и все, и больше ничего внутри, хотя нет, комья сажи еще, перья пепла, обугленные неровные куски то ли дерева, то ли кожи еще с копошащимися до сих пор кое-где на них бордовыми огоньками… Нет картин. Нет Старика. Пепел и сажа…

Нашел то, что ищут все, так насыщен от того уверенностью и удовлетворением был — способ изъять из сознания смерть. Те три картины… Они бы меня оставили в мире навсегда. Я жил бы и после смерти. И наверное, как Бог, как живут все те, кто ЧТО-ТО СДЕЛАЛ, пусть не Великое, никто не знает ничего о Величии и Великом, Величие и Великое можно только чувствовать, как Любовь, например, пусть не Великое, но мастерское, с кровью…

Я пришел к равновесию — возможно, условному и недолгому, но все-таки. Мои картины, вот те самые три, лучшие, отняли у меня смерть, не убили ее, но лишили ее способности так же разрушительно влиять на мою жизнь, как она влияет на жизнь всех остальных других, которые ничего не сделали, не сумели или не захотели и которых опасное и жестокое большинство…

И что сейчас? Я снова такой же, как и все?

Бесполезный…

Ни единого, ни человека, ни зверя еще минуту назад — рядом, около машины, слева, справа, — а теперь вот люди и там, и тут, и возле меня совсем близко тоже. Слышал, как подъезжали машины с сиренами, красные и белые, догадывался, что меня о чем-то спрашивали, отвечал, если не отвечал, то кивал — кто-то в мундирах с погонами, в белых халатах…

Бесполезный…

Теперь снова замечаю смерть…

Заглядывали в глаза, ощупывали вверху и внизу, читали документы, требовали признаться, не курил ли в салоне, не забавлялся ли со спичками или зажигалками, не состою ли на учете в психоневрологическом диспансере, откуда здесь, почему, зачем, каким образом, с кем из этого дома знаком, кого предварительно подозреваю, что-то подписывал… Такой же, как и все…

Некие рассказали, кажется дети и старушки, что видели возле машины женщину с ребенком, с девочкой, женщина запихивала в бензиновый бак длинную тряпку, возможно шарф… Бесполезный. Простой…

Посчитал минуты. Оказалось, что машина загорелась в одно время со Стариком, с тем, в которого стрелял…

Не видел теперь ничьих жизней. Люди теснятся, толпятся, касаются меня, и я до кого-то дотрагиваюсь в свою очередь тоже, но жизни никого из них так и не вижу. Вот пожарный, фиолетовый, сухогубый, кто ты, от кого скрывался, кого любил, кого предавал, кому помогал и почему?.. Не вижу, не вижу… Вот фельдшер, желтый, слезящийся, зачем живешь, что тебя держит, наблюдал ли хоть однажды, как мать с отцом занимаются сексом?.. Не вижу, не вижу…

Пожарные передвигаются туда-сюда, не торопясь — бессмысленно, не сознавая, что теряют… Фельдшер спиной на своей машине — почти стоит, почти лежит, почти курит, почти спит… Люди потягиваются, ежатся, но не уходят, чешутся, трут лица, неумытые, но не уходят.

Все нынче, как прежде. Обыденно. Ровно. Медленно. Тихо. Бесстрастно. А если и страстно, то безрезультатно. Никому я не любопытен…

Так отправился прочь. Все, что за спиной, — прошлое. Не стану оглядываться. Даже несмотря на то, что зовут…

Нет теперь причин, чтобы опять не считать смерть своим самым страшным личным врагом.

Картины в пепле…

И все произошедшее тотчас же утратило свои обаяние, необходимость и смысл.

Способностей читать чужие жизни больше отныне уже не имею.

И не человек потому выходит, как казалось еще недавно, не настоящий человек, не избранный, не высокий, а обыкновенная, банальная, перезревшая мозоль. Таков итог…

Но сожаления, горечи, печали, тоски отчего-то сейчас ничуть не испытывал. Я удивился…

Попробовал взлететь. Несколько секунд провисел в воздухе. Приземляясь, отбил пятки. На два, на три метра поднялся?..

Солнце открыло себя уже полностью…

Дышал незаметно, не так, как всегда, не так, как вот только что еще — среди людей, у своей несчастной машины, глаз не чувствовал, сожженные пальцы о боли не заявляли…

НИ СОЖАЛЕНИЯ, НИ ГОРЕЧИ, НИ ПЕЧАЛИ, НИ ТОСКИ…

Не знаю, где кончаюсь — так глубоко. Протискивался в себя настойчиво, навязчиво, понимал, что должен пройти, сколько могу. Но и там, в глубине, не нашел…

…ни сожаления, ни горечи, ни печали, ни тоски. Там — радость. Вот так…

Что-то во мне теперь объявилось неизменное. Как ни топчи, ни бей, ни ломай, ни терзай — она неизменна. РАДОСТЬ…

Она была всегда — догадывался. Но далеко пряталась. Я сам ее прятал, сам, сам, заколачивал условностями, не главным. Открылась неожиданно. Но готовилась — это очевидно. Всю мою жизнь… Уходящая ночь вынудила ее действовать незамедлительно.

Без воли моей нынешней ночью разное случалось-происходило. Решения принимались помимо. Кем-то. Чем-то. Я томился в неведении, догадывался обо всем только по мере прихода событий…

Радость…

Не контролировал ничего, банально следовал за…

Сегодня иначе.

И виной этому — радость, первобытная и беспричинная.

Собрались, накопились эмоции, знания, вера. Количество в качество. Взрыв… Я шел, значит, в верном и выгодном направлении. Осознавая или нет. Чувствуя. Не сопротивляясь желанию. Не воюя с инстинктом…

Картины построю такие, какие еще никто и никогда не строил раньше — нигде, даже я сам. Старик покажется детской забавой. Так будет.

Понадобится увидеть чужую жизнь — начну. Отпадет надобность — вернусь…

Я ТЕПЕРЬ КОМАНДУЮ, И БОЛЬШЕ НИКТО!

Обыденность мира разрушу, как только пожелаю. И возведу заново, если потребуется — мне же самому потребуется, конечно, а не кому-то другому и не чему-то…

А захочу летать — полечу. Я уже попробовал недавно. И у меня получилось.

Так…