А жизнь одна... [Иван Петрович Папуловский] (fb2) читать онлайн

А жизнь одна…

1. Встреча

…Откуда мы? Мы вышли из войны.

В дыму за нами стелется дорога.

Мы нынче как-то ближе быть должны,

Ведь нас осталось в мире так немного.

Шли по войне, шли по великой всей,

И в сорок первом шли, и в сорок третьем,

И после. И теряли мы друзей,

Не зная, что таких уже не встретим…

К. Ваншенкин

Заречный сидел на берегу плескавшегося у ног рукотворного моря и смотрел на уходящую за горизонт серебристую рябь волн, силясь увидеть за этим морем, за этим горизонтом то, чего давно уже не существовало, но жило в нем и виделось ему за дымкой лет ярко и осязаемо. Словно он вновь по развороченной танками и тяжелыми грузовиками зимней дороге проделывал длинный путь из поверженного в прах и пепел Кингисеппа — районного городка в Ленинградской области — до деревушки Усть-Жердянка, тоже стертой с лица земли, но отмеченной на военных картах несколькими черными прямоугольниками при впадении одноименной речушки в спящую подо льдом и снегом широкую Нарову. Могучая река, еще невидимая за деревьями, морозно дышала в лицо таинственно-властной силой. Три недели продолжалось к тому времени мощное наше наступление из-под стен Ленинграда, уже прогремели залпы артиллерийского салюта и в Москве, и в городе на Неве во славу частей и соединений, окончательно снявших блокаду. За Наровой простиралась Эстония, и за темневшим по другую сторону реки лесом в орудийном грохоте и пулеметно-автоматной трескотне, под огненными стрелами «катюш» ширился вправо и влево, вытягивался в сторону неведомых пока Синих гор, до станции Аувере важный наш плацдарм на первых километрах эстонской земли.

За плечами осталось два с половиной года тяжелой войны, и хоть далеко еще было до девятого мая сорок пятого, но после затяжного противоборства на одном месте, когда каждый метр продвижения давался немалой кровью, наконец-то и мы пошли вперед, гоним врага на запад, в ту сторону, откуда он свалился на нашу голову!..

А теперь, полулежа на берегу Нарвского водохранилища, затопившего многие памятные по тому наступлению лесисто-болотистые места и дороги, Заречный невольно прокручивал в памяти всю войну, соединяя в замкнутую цепь эпизоды и события, лица и имена, которые тогда входили в жизнь почти ничем не связанными звеньями, а сейчас стали вехами большой военной страды.

Возле Усть-Жердянки бесперебойно действовала переправа на западный берег Наровы. Артиллерийским огнем и бомбовыми ударами гитлеровцы пытались вывести ее из строя, лед в реке был взломан, огромные синие глыбы лезли друг на друга, от воды шел пар, снег вокруг почернел от пороха и дыма, но по деревянному настилу временного понтонного моста шли на ту сторону машины, повозки, катились орудия и танки, спокойно взмахивали флажками девушки-регулировщицы, направляя колонны техники и военного люда — туда, туда, туда!

Пришла весна, потоки талых вод говорливо устремились к Нарове, к траншеям и придорожным канавам, свежий влажный воздух холодил легкие. По ночам на северо-востоке, за лесами и долами, глухо гремели взрывы и вполнеба полыхало кроваво-черное зарево над гибнущей Нарвой — городом, где все еще сидел враг.

19 апреля 1944 года солнечным, ясным утром фашисты нанесли по всему нашему плацдарму за Наровой мощный артиллерийский удар. Над головой завыли сирены пикирующих бомбардировщиков, огонь и раскаленный металл обрушились на советских воинов по всей глубине обороны. Пять свежих пехотных дивизий, танковая группировка полковника Гитрахбица и множество других стянутых сюда частей 54-го армейского и 3-го танкового корпусов фашистов получили задачу к дню рождения Гитлера сбросить наши войска в разлившуюся бурным половодьем реку, ликвидировать плацдарм за Наровой.

Ни на шаг не отступили тогда наши войска!

А сегодня, несмотря на теплынь, зябкая дрожь подняла Заречного с желтого песка. Он устремил свой взгляд вдаль, как полководец перед принятием важного решения. Потом взял в руки увесистый, отполированный водою голыш с синеватыми прожилками по серой поверхности, переложил с ладони на ладонь и коротким взмахом закинул в волны. Потом второй и третий. Распиравшая гордость — не испугались, не дрогнули тогда! — требовала выхода. Уже не зябко, а жарко стало в плечах, в груди, пылало лицо, а он все еще оставался там, в далеком прошлом, и только фырчание автомобильного мотора вернуло его из юности в день сегодняшний. Вновь, словно через отрегулированные на должную резкость окуляры, увидел и рукотворное море, залившее места нашей воинской славы, и легкие перистые облака в голубом небе, и яркое солнце над лесом.

Трое парней и светловолосая девушка шли от оставленной на валу, под тополями, светлой «Волги» в его сторону. «Не могли проехать дальше!..» — недовольно поморщился он, взглянув на них. В руках девушки заметил какую-то палку, один из ребят держал в руке маленькую консервную банку, двое других подшучивали над ними. «Спиннинг и банка с червями!» — догадался.

— Привет аборигенам! — каким-то бархатным, певучим голосом сказал парень с консервной банкой. — Мы вам не помешаем?

— Мы вас ухой угостим, если, конечно, поймаем хоть одну рыбешку, — задорно, даже с вызовом воскликнула девушка, спускаясь к воде.

— Что ж, подожду, — ответил Заречный. — Давно не ел ухи.

— О, вы человек компанейский, — с явным одобрением оглянулась на него девушка. — И вас зовут Юрий Алексеевич, только не Гагарин. Не подумайте, что вы на него похожи!

— Не подумаю.

— Вы сговорчивы, это хорошо.

— Как говорят русские — с вами кашу сварим, — с еле уловимым прибалтийским акцентом сказал парень, державший банку с наживкой.

Он мог быть старшим братом девушки — яркий блондин, с продолговатым лицом и острым подбородком, золотисто-пшеничные волосы зачесаны на правую сторону. У девушки, конечно же, брови и ресницы подкрашены черным, оттеняя большие голубые глаза, смотревшие на мир с веселой лукавинкой, а у него даже усики почти сливались с цветом кожи.

Парень был выше всех своих спутников ростом, плечи развернуты богатырски. Двое других, чернявые и улыбчивые, явно моложе — не больше двадцати, но тоже загорелые и крепкие.

Легким движением головы девушка откинула свои длинные светлые волосы за плечи, а ее голубые глаза опять задорно стрельнули в Заречного:

— А фамилия ваша… самая русская. Например, Петров, а?

— Заречный, Александр Алексеевич, если можно…

Он ответил шутливо, принимая игру, но не солгав. И даже приставил немного нывшую, простреленную в Курляндии правую ногу к левой, изображая щелканье каблуками, — стоял босой, в темно-синих плавках, без майки.

— Вот видите, все-таки Алексеевич! Да и фамилия — Заречный. Самая русская!

Блондин с любопытством взглянул на него, впервые повернув к нему лицо. И Заречный, не закрыв рта, потрясенно смотрел на парня.

— Вы… Ваша фамилия — Тислер? — наконец спросил Заречный.

— Тислер… — дрогнувшим голосом отозвался парень.

— Ну вот, Тислер! Сын Роберта Тислера, так ведь? — засветился Заречный, словно обнаружил золотой клад.

— А вы… вы знали моего отца?

— Роби Тислера? Знал! Еще как знал!

Александр Алексеевич с большим трудом удержался, чтобы не стиснуть молодого блондина в своих объятиях. Случайно, до нелепости случайно встретились они тут, на песчаном берегу Нарвского моря, но ведь ехал-то Заречный сюда, в Нарву, именно к нему, только к нему! Потому что получил из Риги письмо, в котором сообщалось об отъезде Айвара Робертовича Тислера в Эстонию — к местам, где он начинал свою трудовую биографию.

«Работал в студенческом стройотряде на ударной комсомольской стройке, — писал Заречному работник военного комиссариата, — соседи сказали, что собирался показать ее своим студентам…»

«Своим студентам? — подумал тогда Заречный удовлетворенно. — Значит, преподает в каком-то высшем учебном заведении?»

У постоянно занятого и замотанного текучкой Александра Алексеевича как раз выдалась неделя более или менее свободного от срочных дел времени, и он, охваченный нетерпением, покатил в Нарву. Фирменный поезд «Эстония» показался ему лучшим видом транспорта. Уже рано утром он обошел гостиницы и даже общежития, в которых останавливались туристы, но Айвара Робертовича Тислера не обнаружил. Расстроенный неудачей, решил взглянуть на водохранилище, по нынешнему дну которого в сорок четвертом, двадцатилетним, ходил пешком и ездил на «тридцатьчетверке»… И вдруг такое везение!

В домашнем альбоме Заречного бережно хранится вырезка из фронтовой газеты со снимком бывшего его танкового экипажа с отделением автоматчиков-десантников, а отделением этим командовал младший сержант Роберт Тислер. Довольно четкий снимок на фоне танка. И подпись гласила, что фотография сделана перед боем. Хотя атаки тогда не состоялось, они еще целые сутки с десантниками изучали передний край противника, расположение его огневых средств, особенно противотанковых пушек, и не все вернулись из той тяжелой операции между Мгой и Синявином.

Рядом с вырезкой из газеты Заречный недавно приклеил фотографию скромного, высотою всего в полтора метра обелиска, обнаруженного им в одном из поселков южнее Ладоги. В могиле под обелиском покоились останки пятерых десятиклассников местной школы, расстрелянных фашистами осенью сорок первого. Он не поверил глазам, прочтя в третьей строке имя — Роберт Тислер.

В школе ему сказали, что ошибки в надписи никакой нет, Роберт Тислер — сын бежавших из буржуазной Эстонии коммунистов — накануне войны окончил десятый класс вот в этом, правда, отстроенном потом заново, здании, участвовал в диверсии на железной дороге, был вместе с товарищами схвачен и погиб героем. Показали фотографию — он, будущий младший сержант Роби, как все его звали, командир отделения автоматчиков на танке Заречного!.. О его родных, их военной и послевоенной судьбе в школе ничего не знали.

Директор школы, бывший партизан Великой Отечественной, и заведующий школьным музеем, молодой учитель, недавно отслуживший в войсках ПВО, с изумлением смотрели на Заречного, и он очень жалел, что не взял с собой вырезку из фронтовой газеты.

— Пятеро неразлучных друзей из десятого, — положив большие руки на письменный стол и задумчиво разглядывая примостившийся на самом краю настольный перекидной календарь, Иван Сергеевич с явной гордостью рассказывал историю расстрелянных немцами мальчишек. — Я преподавал им математику, все пятеро по ней имели твердые пятерки. Заводилой был Леня Орлов, сын путевого обходчика. Отец пропал в войну без вести. А первым помощником у Лени — Роби Тислер. Яркий блондин, длинный, светлоглазый, на носу горбинка — хорошо помню ее… Однажды затеяли самолет построить. Вы представляете — настоящий самолет, с мотором. По-моему, в седьмом классе это было. Фанеры, брусьев натаскали в школьную мастерскую. Мотора не нашли — готовый фюзеляж с обломанными крыльями долго валялся как раз там, где теперь их могила под обелиском… Когда война началась, так впятером и в военкомат двинулись. Родители Роби еще весной уехали в Эстонию, его оставили заканчивать школу — и не встретились больше. На войну ребят не взяли, а когда немцы в начале сентября сорок первого подошли ко Мге, они решили податься в партизаны. О героях-партизанах тогда уже говорили и писали, а ребятам нужна романтика. Сняли несколько рельсов на железной дороге — за что и расплатились своими жизнями.

Увеличенные портреты отважной пятерки десятиклассников висели не только в школьном музее, но и в их бывшем классе. «Роберт Тислер» — подпись жирной тушью под средним из портретов. Открытое продолговатое лицо с густыми белесыми бровями, открытый взгляд светлых, умных глаз, прямой нос и острый подбородок. Он, младший сержант, командир отделения автоматчиков-десантников на его «тридцатьчетверке»! Но ведь это ровно год спустя после расстрела мальчишек из десятого? И тоже южнее Ладоги, в Синявинской наступательной операции осенью сорок второго…

Опять стояла осень, бабье лето. Школьный двор усыпан облетевшими с деревьев желтыми, красными, оранжевыми листьями. Молодые березки, посаженные полукругом у могилы рядом с серебристыми елочками, полуоголились. Этот листопад, просвечивающие березки, полутораметровый обелиск с пятью фамилиями, высеченными рубленым прямым шрифтом, навевали грусть.

Их много сейчас, памятников и обелисков. По всей стране, по всей Европе. Очень они разные — от мемориальных комплексов, торжественных и величественных, как на Мамаевом кургане в Волгограде или на площади Победы в Ленинграде, до совсем малоприметных, как этот — в саду поселковой школы, далекий от шедевров Вучетича. Но здесь тоже проходили торжественные построения пионеров и комсомольцев, а по памятным боевым датам звучали залпы ружейного салюта. Салюта лежавшим под обелиском ребятам, не покорившимся жестокому врагу, боровшимся до конца, смертью смерть поправшим.

Мы с Заречным приехали во Мгу на встречу ветеранов 2-й ударной армии — участников кровопролитнейшей, сыгравшей очень важную роль в защите Ленинграда Синявинской наступательной операции 1942 года. С 27 августа почти до середины октября в лесисто-болотистых непролазных урочищах, старых торфяниках, на невысоких, но и неприступных высотах гремело ожесточенное, изумительное по отваге и упорству бойцов, не смолкавшее ни днем ни ночью сражение. В помощь увязшему у стен Ленинграда фашистскому воинству Гитлер перебросил из Крыма свежие дивизии 11-й армии генерал-фельдмаршала Манштейна с частями усиления. Упредив врага всего на несколько суток, войска нашей 8-й армии, а потом и 2-й ударной сорвали «решающий» штурм великого города. Около шестидесяти тысяч гитлеровцев перемололи тогда советские части в синявинско-мгинской мясорубке, навсегда похоронив мечту фюрера о покорении «Санкт-Петербурга» и его уничтожении. Это была одна из самых кровопролитных битв минувшей войны. Жарко было и людям и небу, и справедливо сказал поэт-фронтовик Анатолий Чивилихин:

В наши дни он раздался во все стороны, этот лесной поселок при узловой станции Мга Октябрьской железной дороги. Ветеран войны, почетный гражданин Мги Никифор Ильич Шерстнев, тридцать лет работающий здесь начальником вокзала, седой и однорукий, показывал нам новые улицы, Дом культуры, поликлинику. А ведь фашисты уничтожили Мгу до основания, оставив нетронутым только бывшее графское имение. Тоже мне, классовая солидарность!..

Захватив 8 сентября 1941 года этот поселок, гитлеровские войска замкнули гигантское блокадное кольцо вокруг Ленинграда, и с этого дня, с падения Мги, начался отсчет девятистам нечеловечески страшным, холодным и голодным, огненно-кровавым дням ленинградской блокады.

Отчаянные попытки прорвать фашистское кольцо делались и с Невского «пятачка», и через Любань. А теперь, осенью сорок второго, здесь, южнее Ладожского озера, через Мгу и Синявино. Немецкие генералы потом говорили и писали, что они никогда бы не избрали для наступления столь непригодные для ведения боевых действий синявинско-мгинские болота и леса. Что ж, при других обстоятельствах и мы не избрали бы. Но от Черной речки, где застыла наша оборона со стороны Волховского фронта, до Невы, до ленинградцев по этим непроходимым болотам и лесам, торфяникам и хлябям, высотам среди трясин напрямую оставалось всего двенадцать километров, и именно тут три месяца спустя, в январе сорок третьего, блокада была прорвана!

Так уж случилось, что Заречный приехал во Мгу еще в начале августа, хотя встреча была намечена на конец сентября. Оказавшись в Ленинграде, он не утерпел — так хотелось поскорей увидеть эту таинственную Мгу (одно название чего стоит: Мга!), до которой считанные версты не доходили в сорок втором и даже в сорок третьем; хотелось подняться на Синявинские высоты, которых мы не смогли взять до осени сорок третьего, и с них фашисты били из тяжелых орудий по временной железнодорожной ветке Поляны-Шлиссельбург, связавшей Ленинград со страной, по нашим заливавшимся водою окопам, землянкам, капонирам; прямо-таки тянуло его выйти на памятную всем нашим бойцам линию высоковольтных передач, железные опоры которой через леса и болота уходили на запад, к Неве и Ленинграду, свесив как сережки перекрученные толстые провода и гирлянды коричнево-фарфоровых изоляторов. Вдоль этой линии, петляя, пролегала и основная дорога нашего наступления.

И вот еще в начале августа Александр Алексеевич доехал до Апраксина городка, мельком взглянув на проплывшие мимо окон платформы Мги, и пошел пешком прямо по обочине железной дороги, на восток — до разъезда «65-й километр», потом к станции Назия.

Линия от Ленинграда к Волховстрою теперь двухколейная. Одни поезда шли навстречу Заречному — дальние пассажирские, пригородные электрички, тяжеловесные грузовые составы со стройматериалами, нефтью, продовольствием — в одном насчитал до шестидесяти вагонов и сбился со счета, бросил, — а другие обгоняли его, долго маячили впереди серо-зелеными движущимися картинками из детской книжки, потом превращались в точки и исчезали в дальней дали.

Он шел в легких летних туфлях и ругал себя, что не надел прихваченные из дому резиновые сапоги. Сорок лет не был в этих местах — надеялся, что тут стало посуше?

Густые заросли ольшаника, березы, осины, кусты орешника и вереска подступали к самой насыпи железнодорожного полотна. Узкая тропинка, по которой редко ходили, взбиралась иногда на бровку земляного вала, петляла вдоль колеи, рядом с мощными, просмоленными, присыпанными крупной галькой деревянными шпалами. Обочь, на открывающихся взору полянах, перелесках росла высокая, некошеная трава, красно-розовым огнем, словно узоры огромного ковра, горели метелки кипрея, душицы, вперемежку с ними рассыпаны зеленые колючки татарника с цветами-вазочками, желтели корзинки пижмы, синими блестками вытягивали тонкие шейки с раскрывшимися на их торцах поздними бутончиками нежные васильки. Как же было тогда, в сорок втором? Иногда такие вот ковры вмиг становились черным обугленным полем, а раненные осколками деревья кровоточили совсем по-человечьи…

Под подошвами туфель все больше ощущались даже мелкие камешки. У левого уже оборвался ремешок, и светлая металлическая пряжка годилась лишь для украшения. Идти стало тяжело, надо бы остановиться, отдохнуть, но Заречный заставил себя миновать с ходу пустынную платформу разъезда и упрямо пошел дальше, к Назии. Станцию он тогда не видел, а вот поселки Верхняя и Нижняя Назии жили в его памяти все сорок лет. Вернее, помнилось то, что оставалось от загубленных поселков, — печные трубы на месте домов, опаленные порохом, черные деревья. Даже устоявшая в военном вихре старая скворечня на голом тополе запомнилась…

Он должен был свернуть километрах в двух от Апраксина городка влево, на лесную дорогу, чтоб попасть к Черной речке, найти то место, куда в сорок втором пробились из окружения, но в сплошной стене густых зарослей, раскрашенных в яркие цвета, он не заметил поворота. Попытки отойти от полотна железной дороги были тщетны — он выходил к таким бочагам, залитым водою старым воронкам от разорвавшихся когда-то бомб и снарядов, что вынужден был вновь и вновь возвращаться на полотно и считать уставшими ногами шпалы…

Вечерело, когда слева за деревьями открылся простор убранного ржаного поля. А дальше опять — лес, болота. Постой, постой! Вон далеко, в маревой холодной дымке, возвышаются над лесом мачты высоковольтной линии. Перехватило дыхание: не она ли, т а  с а м а я, из времен войны?..

Он вернулся в Ленинград, а в конце сентября вновь приехал во Мгу.

В мгинской железнодорожной школе, недалеко от станции, я встретил его у входа. Это всего третья наша встреча после тех далеких дней, я почти откровенно и бесцеремонно вглядывался в его лицо, фигуру, руки — с длинными «музыкальными» пальцами и набухшими синеватыми венами кистей, хорошо заметными, когда он клал ладони на стол. Глаза карие, слегка порыжевшие и грустные, как тогда, на фронте, темные волосы все еще густые, на висках — «благородная» седина. Ни усов, ни бороды он не заводил.

Мгинцы сердечно принимали ветеранов войны, провезли и провели их по местам боев, на Синявинские высоты, на Невский «пятачок», где вот уж сорок лет не растут ни трава, ни деревья. А из залитых болотной водою бывших наших землянок по сей день извлекают останки солдат. Иногда их удается сфотографировать: в воде трупы сохранились, минуту-две лица павших остаются как у живых, а потом почти мгновенно темнеют, чернеют, обугливаются на свежем воздухе…

Много, очень много здесь еще безымянных солдатских захоронений, много страшных находок. Даже танки и самолеты поныне вытягивают из трясин!

Мы присели с Сашей на садовую скамейку и для начала помолчали. Предстояла встреча со школьниками — в актовом зале, а потом по классам. Мы будем вести уроки мужества. Мы встретимся с выросшим в последнее десятилетие-полтора юным поколением счастливых, любознательных ребят и девчат, от первоклашек до завтрашних абитуриентов, которые сейчас поглядывают на нас с любопытством, приветливо здороваются и улыбаются.

К сердцу подступает тревога. Лучше бы ничего не знали вы о нас, малыши, не слышали о страшном мире взрослых, в котором опять запахло войной — еще более страшной, еще более разрушительной. И мы, ветераны войны, хотим отвести от вас эту нарастающую угрозу. От вас, от всего человечества!

— Надо Колю Бабушкина найти, — говорю я Саше.

— Бабушкин? Он здесь?

— Здесь, я уже виделся с ним.

— Вот здорово! Так пойдем в один класс! Трое из двадцать девятой танковой бригады, а?..

Коля Бабушкин — из нашей танковой роты. Мы все трое чем-то даже похожи друг на друга. И  т о г д а  были похожи (с одного, двадцать третьего года!), и сейчас, через сорок лет. Богатая событиями жизнь у каждого за плечами, с зигзагами и поворотами, трудовая — без передышки, до сегодняшнего дня. Не разжирели, не обрюзгли, наших лет нам не дают. Даже сослуживцы иногда удивляются, что мы прошли войну…

Коля, или Николай Афанасьевич Бабушкин, приехал из Свердловска со взрослым сыном Олегом, они оба в эти дни много фотографируют, записывают, стараются увидеть, услышать, запечатлеть все, что можно.

Заречный опять возвращается к судьбе Роби Тислера. Он ошеломлен, изумлен своей находкой, встречей в поселковой школе, где в саду на обелиске высечено имя нашего бывшего десантника.

— Ты его когда-нибудь встречал после войны? Что-нибудь слышал о нем? — спрашиваю я.

— После войны — нет. А вот в сорок четвертом в Выборге, вскоре после взятия города, встретил. Командир взвода, две звездочки на погонах. Завел меня в дом, где его взвод был расквартирован. Вместо нар — кровати, славяне отлично устроились. Какая-то финская часть стояла до них. Приволок ворох всякой писчей бумаги — такой белизны, что я раньше и не видывал. Без линейки и в линейку: сверху красная жирная черта с тоненькой, а ниже — еле заметные линейки, так красиво смотрятся. Заставил меня взять для экипажа кипу… Мечтал поскорее в Эстонию попасть. Никогда там не был, только по рассказам родителей знал — Таллин, Тарту, Хаапсалу… Надеялся еще разыскать отца с матерью. Если не погибли, то в советском тылу где-нибудь работают. Так говорил. По секрету сказал, что его часть на днях возвращают под Нарву, к Синим горам. С тем мы и попрощались. «Встретимся в Таллине, у Кадриоргского дворца — приходи! Или в Берлине, у канцелярии Гитлера, на Унтер-ден-Линден!» Он почему-то представлял, что фашистский фюрер обитает именно на Унтер-ден-Линден…

Сын Коли Бабушкина сфотографировал нас втроем на скамейке в школьном саду. Коля ходил взволнованный и гордый тем, что приехал на эту необычную встречу со своим продолжателем и наследником, — танкист-мальчишка из сорок второго, сын сейчас наполовину старше его тогдашнего. Впрочем, у нас с Заречным тоже были уже внуки, их фотографии мы демонстрировали тут не раз!

А вот сын погибшего в сорок втором в районе деревни Тортолово комиссара первого дивизиона 798-го артиллерийского полка 265-й стрелковой дивизии Владимира Немировского выступил перед ветеранами с обстоятельным докладом. О том, что уже сделано для увековечения памяти павших на местах самых жестоких и решающих боев. Преподаватель одного из довольно известных ленинградских вузов, Борис Владимирович много лет пытается найти могилу отца-комиссара, вовлек в это дело студентов, стал лучшим знатоком здешних мест и всех перипетий Синявинской операции. Я впервые увидел его среди ветеранов в плаще-накидке и болотных сапогах с отогнутыми голенищами, озабоченного предстоящим походом в лесисто-болотистые чащи. Захоронение отца он все еще не нашел, зато со своими энтузиастами студентами установил имена многих солдат и офицеров, считавшихся без вести пропавшими.

— Они не пропали без вести, они погибли здесь, на мгинско-синявинской земле, сражаясь до последнего патрона, до последней капли крови! — под гул одобрения воскликнул сын комиссара с трибуны конференции.

Заречный ослабил галстук — стало жарко. Он гордился подвигом сына комиссара Немировского — именно подвигом, иначе нельзя было назвать эти ежегодные его копания в обвалившихся и залитых болотной жижей землянках, траншеях, извлечение из них останков погибших, пролежавших тут сорок лет без погребения, установление сотен имен и фамилий, розыск их родных…

На «встречу» с погибшими отцами приехали и многие другие сыновья и дочери синявинцев. Взволнованные, уже сами отцы и матери семейств, они возлагали венки и букеты цветов на братские могилы во Мге, в Тортолово и Гайтолово, на главной Синявинской высоте, где ныне высится обелиск над целым мемориальным комплексом. Многим запомнилось напечатанное в городской газете стихотворение младшей дочери рядового Александра Шушина — Елизаветы Зайцевой, приезжавшей из Донецка поклониться праху отца:

Мы вернулись в осень сорок второго, мы вспоминали павших однополчан, друзей и товарищей, про которых давно ничего не знали. Тогда, одновременно с Синявинской наступательной операцией под Ленинградом, уже близился перелом в грандиознейшей битве на Волге, хотя немцы еще не чувствовали запаха подготовленного для них Сталинградского котла, они все еще были самоуверенны и наглы, их авиация беспрерывно висела над нашими боевыми порядками.

Такие листовки сбрасывали близ поселка на Ладоге, откуда начиналась знаменитая Дорога жизни.

— Ну… нахалы!.. — мотнул головой Заречный, когда я рассказал ему про эту листовку.

Его карие, слегка посветлевшие, порыжевшие глаза сощурились, он хочет что-то сказать еще, но не находит нужных слов и возмущенно поджимает губы.

Мы договорились встретиться через год в Риге, где Заречный бывал часто в служебных командировках, и еще не знали, что неожиданные новости сведут нас раньше.

Встреча во Мге не только всколыхнула наши воспоминания, но и заставила по-новому взглянуть на всю историю Синявинской операции, которая стала прологом прорыва блокады, важной вехой на пути к освобождению первых метров эстонской земли.

С трибуны научной конференции, организованной во Мге советом ветеранов 2-й ударной армии, выступили военачальники, ученые, рядовые участники Синявинской битвы. Председатель совета, спокойный, уравновешенный, очень основательный Константин Константинович Крупица, слушая выступления, не раз взглядывал на меня, наблюдая мои манипуляции с магнитофоном. Я удобно устроился на сцене сразу за трибуной, водрузив свой микрофон перед выступающими.

Мне пришлось все время держать руку на регуляторе уровня записи, когда выступал бывший военный хирург, подполковник медицинской службы Захар Семенович Колесников. Около десяти тысяч срочных операций сделал в полевых условиях, часто под огнем врага, этот все еще крепкий, с большим выпуклым лбом человек. Голос у него по-молодому звонкий, стрелка на индикаторе моего магнитофона все время прыгала в крайнее правое положение.

— Мне не забыть до конца дней, — говорит он, — как многие раненые, вынесенные санитарами из-под огня, вновь рвались в бой, просили, умоляли нас, медиков, немедленно отпустить их с операционного стола к своим сражающимся однополчанам. И уходили, просто-таки сбегали из палаты медсанбата. Верили в победу. А раны победителей заживают вдвое быстрее, чем раны побежденных.

Я не сразу обратил внимание на скромно одетого, как-то уж очень тихо взошедшего на трибуну невысокого человека с обветренным суровым лицом, густыми бровями, почти сросшимися над переносицей. Бывший командир минометной батареи 1250-го стрелкового полка Алексей Иванович Митькин. Первые же его слова насторожили, в зале стало необычайно тихо. Заречный, сидевший в президиуме, и Крупица почти одновременно взглянули на меня — записываю ли? А рядом, на трибуне, пожилой человек откровенно плачет, слезы не только сбегают по загорелым морщинистым щекам, но и душат его. Я вижу в передних рядах зала лица бывших солдат, и не ордена и медали уже горят в отблесках электрического света, а сверкает влага на глазах сидящих.

Митькин рассказывает о самых трудных днях битвы. Не хватило у нас сил пробиться к Неве — всего-то около трех километров оставалось! Еще не знали мы, что сорвали самый зловещий замысел Гитлера — штурмом группы армий «Север» взять Ленинград и сровнять его с землей, — не знали, что спасли Ленинград, хоть и не прорвали еще блокаду, но враги уже обложили нас со всех сторон, и выход из окружения, прорыв на исходные рубежи к Черной речке стал для каждого новым адом.

— Сейчас не скажу, сколько еще оставалось до своих, когда мы с группой солдат при выходе из окружения наткнулись на наши землянки с тяжелоранеными. Мы сами от ран и усталости еле держались на ногах. Вынести неходячих раненых не представлялось никакой возможности. И они это понимали, они не осуждали нас за то, что мы ничем не можем им помочь. И были с ними три молоденькие девчонки-медсестренки. «Раненых нам не вынести, — сказали мы этим девушкам, — но и вы уже ничем не поможете им. Через час сюда придут фашисты — уходите с нами!» — Минометчик опять сглотнул слезы, сделал паузу, пытаясь справиться с душившим его спазмом. Голос сорвался. — Их стали упрашивать сами раненые: «Сестрички, уходите, милые!» На русском, украинском, казахском языках. И одна миловидная сестра, спокойно продолжая накладывать повязку на голову окровавленного пожилого солдата, сказала за всех: «Как же мы уйдем? На наших сумках — красный крест, и мы не уйдем!»

Они остались. Они не бросили бойцов, с которыми до последней возможности вместе сражались среди болот и топей тут, под Синявином. Сражались в тяжком сорок втором, сражались, веря в грядущую Победу Отчизны. До разгрома фашистов в Сталинграде оставались месяцы, до Курской дуги — меньше года…

Пронзительный этот рассказ по сей день не дает покоя, будоражит мою память. И, как оказалось, не только мою. Через месяц или два после встречи во Мге я получил письмо из Москвы, от бывшего рядового 259-й стрелковой дивизии, взаимодействовавшей с нашей танковой бригадой, Роланда Мамиконовича Мусаеляна. Старый солдат стал ученым-физиком, но мы — побратимы войны, у нас одинаковое отношение ко всему, что связано с нею, и его память тоже не отпускает ветерана из тех дней, возвращает снова и снова в обстановку пережитого.

«…Ты, вероятно, помнишь, как на военно-исторической конференции во Мге выступал один товарищ, рассказавший о трех девушках-санитарках, оставшихся с неходячими, обреченными ранеными. Так вот, мне кажется, что это произошло в нашей дивизии…»

По сей день не могу сказать, прав ли Роланд Мусаелян. А тогда не знал еще и того, что через год услышу неожиданное продолжение взволновавшей всех истории.

Звонок в моей таллинской квартире раздался ночью, часов около двух.

— Если можешь, не уезжай и не уходи никуда, утром буду у тебя.

— Саша, Заречный? Где ты?

— Недалеко, в Нарве.

— Хорошо, я тебя жду!

Он приехал первым утренним поездом, с легким портфельчиком в руке, не выспавшийся, бледный и — счастливый!

— Как Таллин изменился!.. — с порога бросил он, снимая туфли и любимую им, как я понял, неизменную серую кепку. — Расстроили вширь и ввысь, и вокзал другой, и Вышгород над ним какой-то незнакомый. Полмиллиона-то есть уже?

— Почти. Через два-три года будет.

— Ну, ну, молодцы. Очень рад!.. А помнишь, как мы с тобой сокрушались в сорок четвертом, бродя среди развалин в самом центре. Кажется, улица Харью, да?

— Харью. И Суур-Карья. И театр «Эстония» мы с тобой очень жалели, очень сокрушались у его руин. Вот завтра и поведу тебя в театр «Эстония» послушать наших знаменитых гостей — своя труппа в Москве выступает.

— Ишь ты…

Сказано с уважением.

Полез в ванную, через пятнадцать минут вышел чист и свеж, словно не пережил бессонной ночи.

— Помнишь, во Мге я рассказал тебе о том, что нашел имя нашего Роби Тислера на обелиске в саду его школы? Расстрелян осенью сорок первого, а в десанте с нашей ротой был через год, в сорок втором!.. — Александр Алексеевич не спеша надел синий «маратовский» тренировочный костюм с белыми двойными, полосками по бокам, достал из портфеля тапки, хотя я предложил ему свою запасную пару. Выпил чашечку крепкого кофе.

— Так вот, — объявил он почти торжественно, — я нашел сына Роби! И встретил его на берегу Нарвского водохранилища! Вчера!

В глазах Заречного горели лукавые огоньки-бесенята. Их я помню еще по молодым годам. Он опять был подвижен и энергичен, жажда деятельности бурлила в нем: движения резки, походка быстрая и почти невесомая, он напомнил мне нашего первого космонавта, хотя я еще не знал, что девушка со спиннингом назвала его Юрием Алексеевичем.

— Но это еще не все, — сказал Заречный, садясь в мягкое кресло напротив меня. — Помнишь рассказ командира минометной батареи во Мге о трех девушках-медсестрах…

— …которые отказались покинуть тяжелораненых, хотя вместе с ними, видимо, попали в лапы фашистов.

— Вот именно. Попали. Могли выйти вместе с минометчиками, а не вышли! Одна из них спасла Роби в июне сорок четвертого под Выборгом и стала его женой. Сюжетец, а?

Я не мог поверить, и Заречный это понял.

— Проявить пленку можешь? У тебя ведь домашняя фотолаборатория имеется?

— В шкафу на кухне жена отвела одно отделение. Все, что надо, есть, а вот печатаю только вечером — занимаю всю кухню.

— Слушай, сделаем исключение: жены дома нет, мы займем кухню с утра.

Я настолько был рад новой встрече с ним, что не стал возражать. Позвонил к себе в редакцию — срочных дел не предвиделось, мог остаться с боевым другом, давно не приезжавшим в Таллин.

Много времени, как всегда, заняло приготовление свежих растворов, да и бачок у меня допотопный, с неудобной спиралью, в которую в полной темноте я трудно и неловко заправляю пленку.

— Смотри не испорти! — весомо, солидно предупреждает за дверью ванной Саша.

Потом мы занавешиваем окно на кухне и вставляем пленку в увеличитель. На фоне безбрежного водоема — настоящее море! — возникает светлая «Волга» и возле нее двое парней и девушка со спиннингом в руках.

— Печатай! — почему-то шепчет Заречный, словно мы от кого-то таимся, делая что-то недозволенное. — Крупно, двадцать четыре на восемнадцать. И следующие два кадра тоже.

Он хорошо помнит, что и в какой последовательности снимал. При свете красного фонаря лицо его становится загадочным, он весь светел и красив своей неуемностью, даже каким-то взрослым озорством. Невольно вспоминаю весь его жизненный путь: в семнадцать лет добровольцем ушел на фронт, в восемнадцать мать получает похоронную из-под Синявина, в двадцать он командир танкового взвода, после демобилизации в сорок седьмом — комсомольский работник, вскоре — секретарь парткома большого завода, заочно окончил политехнический институт, выдвинут в главные инженеры своего же завода. С директорского поста, после напряженных и счастливых шестнадцати лет, его пригласили в Москву. Если б знали директора некоторых таллинских заводов, какой «ба-аль-шой» начальник из их министерства сидит у меня на кухне и с нетерпением вглядывается в появляющиеся на доске под фотоувеличителем слабые изображения волн Нарвского водохранилища!..

Ага, вот лицо молодого парня крупным планом. Заречный вторым пинцетом сам вынимает снимок из ванночки с водой, сует в закрепитель и неотрывно смотрит на изображение. Наконец толкает меня в плечо:

— Узнаешь? Только вот усиков не было…

Что-то далекое, смутно знакомое чудится и мне в лице довольно красивого блондина с небрежно зачесанными назад волосами, с еле заметными светлыми бровями и горбинкой ниже переносицы.

— Ну, ну?! Неужели не узнаешь?

Саша никак не может понять, почему я немедленно, с первого взгляда не узнаю Роби Тислера. Ведь сын его сейчас в том возрасте, каким мы знали Роби. И похож на отца стопроцентно!..

— Саша, тебе повезло, — объясняю я. — Ты увидел вначале имя и фамилию на обелиске, потом в школе — фотографию Роби, именно в таком же возрасте. Газетную вырезку сохранил. Встретив живого сына Роби вскоре после знакомства с портретами в школе, ты его узнал сразу. А я ведь ничего этого не видел…

— Да, ты прав… — виновато признает он. Виновато и с сожалением. Ему хотелось бы, чтоб я тоже удивлялся и радовался изображению сына нашего автоматчика-десантника Роберта Тислера, которого так хорошо помним — вместе в последний бой под Синявином ходили, из окружения прорывались! Мое спокойствие обижало его.

— Мы с тобой не знали и сотой доли того, что случилось с Роби, — негромко, со вздохом говорит Заречный. — Ведь он действительно был расстрелян еще в сорок первом, но пьяные полицаи промахнулись и к тому же плохо зарыли могилу…

Это уже похоже на что-то знакомое. Случаев бегства расстрелянных из общих могил за войну накопилось множество. Я первым вспоминаю пярнуского милиционера Юлиуса Сельямаа — тоже из сорок первого года. С отрядом бойцов истребительного батальона он попал в лапы фашистов на перекрестке дорог Пярну — Рига и Пярну — Синди. На том месте сейчас тоже установлен памятник. А Юлиус жив и сегодня!

Мы провели с Сашей памятный и трудный день. Рассказывая то, что он узнал о судьбе Роби и его жены — медсестры из-под Синявина, он волновался, иногда горячился, а то вдруг переходил на шепот, словно боялся, что нас кто-то подслушает.

Конечно, сказать уверенно, что Расма Барда — одна из тех трех медсестер, которых встретила группа минометчика Митькина при выходе из окружения между Мгой и Синявином, сегодня никто не может, но обстоятельства столь сходны, что и отрицать этого тоже нельзя.

Фашисты из эсэсовской части обнаружили болотный лазарет с неходячими ранеными часа через два после отхода наших. Три полузалитые водой большие землянки и одна маленькая, стоявшая на отшибе, «охранялись» молодыми, посеревшими от бессонницы и усталости девушками в испачканном болотной грязью обмундировании, но с белоснежными нарукавными повязками с яркими красными крестами. Оказывается, специально постирали, чтоб всем знакомая эмблема милосердия бросилась в глаза.

Расма увидела немецких солдат первой — у входа в свою землянку. Трое эсэсовцев бросали гранаты в соседние блиндажи и землянки, гоготали, как молодые жеребцы на выгуле. После взрыва ждали, когда улягутся пыль и копоть, — тогда совали свои арийские носы в развороченные двери.

«Перебьют ведь всех!» — похолодела от жуткой мысли девушка. Что же делать? Погибнуть вместе со всеми или попытаться спасти обреченных и спастись самой? Она вошла в землянку и оперлась на косяк незакрывавшейся двери. Слабый свет из двух маленьких окошек под самым потолком едва освещал ее, а лежавшие на еловых нарах раненые ей самой казались безликой черной массой.

— Братья! — сказала она. — Немцы бросают во все землянки гранаты. Я остановлю их, я знаю их собачий язык. Вы все — мобилизованные, вы ранены, не можете двигаться, вы — под охраной Красного Креста. Вы согласны со мной?

Холодное молчание раненых было ей ответом. Потом в черной массе наметилось слабое движение, кто-то хрипло сказал:

— Все равно убьют, сестра… Не унижайся.

Вновь последовавшее молчание показалось ей вечностью. А наверху все ближе гремели взрывы.

— Поправимся — сбежим… — неуверенно произнес молодой голос. — Может — пусть попробует сестричка? А, братцы?

Опять движение на нарах.

— Как скажете… — тихо произнесла сестра, и все вспомнили ее такой, какой видели в бою, — смелой, сильной, красивой. Знали, что была она из семьи латышского красного стрелка.

— Умереть успеем, а попытаться можно. — Теперь говорил пожилой снайпер Левачев — Расма узнала его голос. Узнали и все товарищи. Опытный и беспощадный снайпер Левачев! Если фашисты узнают, сколько он за год пребывания на фронте отправил на тот свет их солдат и офицеров…

— Попробуй, сестричка.

И Расма вышла из землянки наверх…

Что было дальше, сын Расмы и Роби Тислера не смог вразумительно и связно рассказать Заречному. Знал, что мать с подругами прошла через все круги фашистского ада. Что гитлеровцы затеяли в захваченных землянках с ранеными «сортировку», перебив более половины неподвижных, беспомощных советских солдат, и никакой «красный крест» им не помог. И правильно поступили бойцы из последней, самой маленькой землянки, подорвав себя вместе с вошедшими к ним фашистами…

Заречный не скрывал своего восторга мужеством и цельностью боевого характера Расмы, он был уверен, что она — и з  т е х  т р о и х.

Он не выпускал из рук только что отглянцованных снимков, откровенно любовался сыном Расмы и Роби.

Мы перешли в кабинет, на маленьком столике дымился ароматный кофе.

— Коньячку? — спросил я, направляясь к бару.

— Знаешь… не хочу. Да ты не хлопочи! — прикрикнул он. — На свежуюголову легче беседовать.

Он вновь принялся вспоминать подробности своей вчерашней встречи на берегу Нарвского водохранилища. Как представился ему вместо разлившегося просторно искусственного моря стоявший тут когда-то смешанный лиственно-хвойный лес, а за ним — переправа в Усть-Жердянке, вытянутый по болотам, лесам и кустарникам к северо-западу наш Аувереский плацдарм. И круглосуточные вздохи орудий разных калибров, вспыхивавший то здесь то там треск пулеметов и автоматов, частые шлепки вражеских мин.

— Почти всю войну мы просидели с тобою в болотах — на Волхове, у Ладоги, за Наровой, даже на Карельском перешейке, — раздумчиво говорил Саша, или Александр Алексеевич, — большой министерский начальник все-таки. — Сколько наших друзей пало в этих болотах, сколько деревьев, кустарников мы погубили, вытаскивая из трясин застрявшие танки, как только не ругали эти болота. Только после войны я узнал, что очень нужны они в природе, нельзя бездумно их повсеместно осушать — нарушается экологическое равновесие… Вот и на плацдарме за Наровой крестили эти болота почем зря, а они, может, помогали нам справиться с напиравшими фашистами.

— Ты хочешь гимн болоту сказать? — подзадорил я друга. И положил перед ним пятый номер «Таллина» за восемьдесят третий год. — В фильме эстонского кинорежиссера Рейна Марана говорится вот это…

Саша прочел вслух:

— Верно сказано. Верно. Только гимн болоту я вычитал у Межирова, кажется, точно не помню…

Саша помолчал, рассматривая снимки, потом начал подтрунивать над собой:

— Ты бы видел, как огорчился я, что эта молодежная компания с Айваром во главе нарушила мое одиночество на берегу Нарвского моря. Ну как же — помешали старому человеку предаваться воспоминаниям о его боевой юности, мечтать о близкой встрече с сыном друга! Не хотел дожидаться его возвращения в Ригу — поехал искать… а тут какие-то юнцы вторглись в мои пределы. Правда, местечко-то я выбрал уютное — мимо не пройдешь, не проедешь. Не подал виду, что недоволен… И вот о чем теперь думаю. Все-таки напрасно мы иногда сторонимся нашей молодежи. Они, конечно, другие, чем были мы в их годы. Так и время другое. Развитой социализм построили, сплошная высокая грамотность, эрудиция. Ловлю себя на том, что боюсь сплоховать перед ними, перед их знаниями, перед их прямолинейностью. А вот заговорил вчера — обыкновенные хорошие ребята, без комплексов, сын Роби уже в институте преподает, а девушка и два других парня перешли на третий курс, планируют в будущем году поехать со стройотрядом в Тюменскую область — возводить нефтегазовые предприятия. Там болот побольше нашего, а не пугаются ребята, не пугаются, понимаешь?..

Нет, не изменили моего друга Заречного минувшие четыре десятилетия. Даже интонация сохранилась: «Не пугаются, понимаешь?..» Когда отделение автоматчиков Роби Тислера разместилось на оставшихся двух «тридцатьчетверках» нашего взвода — там, под Синявином, Саша подошел к моему открытому водительскому люку:

— Ты видел? По-хозяйски как уселись! Понимаешь?

Он всегда, сколько я помню, восхищался автоматчиками-десантниками, располагавшимися перед боем на броне наших танков. Ведь гитлеровцы откроют ураганный огонь по танкам из всех видов оружия, мы, танкисты, все-таки за толстой броней, а стрелки открыты любой шальной пуле, любому осколку. В этом Заречный усматривал даже какую-то несправедливость. Пока командир роты автоматчиков однажды, услышав его, не сказал:

— Э, танкист, ты за нас не переживай. Чуть что — мы уже на земле, окопчик сварганим, а ты пока развернешься на виду у всего света, под огнем пушек и минометов… Хорошо, если успеешь выскочить из горящей машины.

И то верно. Многие, особенно раненые и контуженые, не успевали. Это нам с Сашей повезло, мы под Чудовом успели и под Синявином тоже. И похоронки на нас обоих еще в сорок втором дома получили, а мы по сей день скрипим, ветеранами войны считаемся, каждый год девятого мая в именинниках ходим.

Узнав, что перед ними старый солдат Великой Отечественной, да еще боевой друг Роби Тислера, ребята сразу как-то помягчели, сбросили с себя браваду, заговорили нормальным языком. И тон задавала девушка — Регина. Задорная, пытливая, она показалась Заречному душой этой маленькой компании. Хотя лидерство Айвара Тислера не подвергалось сомнению: он — преподаватель, они — студенты.

Регина больше всех расспрашивала Заречного о бытовых деталях войны — в каких условиях спали, чем кормили в окружении, как жили на войне женщины. Айвар даже засмеялся:

— В свое время мою маму она замучила этими расспросами. Как будто сама на войну собирается.

— А что? — сверкнула глазами Регина. — Ведь еще неизвестно…

Я чувствовал, какой глубокий след в душе друга оставила встреча с молодыми ребятами у Нарвского моря. Словно отвечая на мои невысказанные мысли, Саша вдруг продекламировал:

— Да… — оборвал он на полуслове цитирование из Ваншенкина — нашего с ним любимого поэта-фронтовика. — Все-таки не всех обошла чаша сия. Парни, выполнявшие интернациональный долг… Молодцы, не подкачали! Впрочем, только мы можем сказать о себе: «Откуда мы? Мы вышли из войны. В дыму за нами стелется дорога…» Расма и Роби так могли сказать. Это совсем другое!.. Когда-то мы завидовали героям гражданской войны, играли в Буденного и Ворошилова. Сегодняшние дети не играют в Жукова и Рокоссовского — я не видел этого. Но хорошо, что и они готовы к действию, готовы к подвигу. На том стоим!

Заречный опять начал перебирать свежие фотографии, пока я не усадил его на место, понимая, что он преднамеренно растягивает свой рассказ о нашем бывшем десантнике и его жене, что не без причины его пронзительные карие глаза затуманились, повлажнели.

— Ты представляешь, каково было Расме узнать, что она не спасла раненых, только отсрочила гибель по крайней мере половины из них, — усевшись снова в кресло перед остывающим кофе, сказал Саша. — Погиб Левачев, погибли многие другие. И жалели, что не подорвали себя, как те, в последней землянке. И все-таки, благодаря смелому поступку Расмы, остановившей расправу, многих оставшихся в живых судьба вознаградила. Окрепнув, они боролись, бежали из концлагерей, вливались в европейское Сопротивление, примыкали к партизанам, прошли через тысячи испытаний и остались людьми. Расму и ее подруг отбили партизаны где-то в Белоруссии. Целый вагон отправлявшихся в Германию советских женщин. Но Расма была тяжело ранена — пуля прошла через легкое, ее удалось самолетом эвакуировать на Большую землю, а Валя и Люда остались у партизан — и больше про них никто ничего не слышал…

Заречный опять заволновался, встал, заходил по комнате. Остановился передо мной, долго молчал. Мне давно хотелось спросить его, живы ли Расма и Роби сегодня, но Саша сейчас был с ними там, на войне, и я не смел помешать ему. Меня с детства научили слушать не только себя…

Да, Расма всю жизнь вскакивала по ночам, вдруг услышав голос снайпера Левачева: «Что ж, попробуй, сестрица». И тут же — голос эсэсовца, пытавшего ее в концлагере: «А ну — подставляй свои нежные пальчики!» Он загонял жертве под ногти тонкие иголки и требовал «признаний». Боль от этих иголок помнилась даже во сне. Расма начинала стонать, и внимательный, добрый Роби тотчас просыпался, успокаивал жену.

Она жарко дышала ему в ухо:

— Ведь за нами пришел трехтонный ЗИС, снаряд разбил его прямым попаданием… и мы не смогли отправить раненых в тыл… не успели… И те бойцы, которые наткнулись на наши землянки, — они сами еле держались на ногах.

Расма затихала, потом изменившимся голосом горячо продолжала:

— Как они просили: «Сестренки, через час здесь будут фашисты, уходите с нами!..» Понимаешь, они плакали, уговаривая нас с Валей и Людой. И наши раненые тоже просили: «Уходите, сестрички!..» Но разве мы могли?!

— Успокойся, Расма, дорогая, ты не могла поступить иначе. Не могла! Ты честно прошла войну. А я… а я обязан тебе жизнью, счастьем, сыном!..

Они встретились на Карельском перешейке, в сорок четвертом. В нескольких километрах от Выборга взвод «тридцатьчетверок» с десантом на броне выскочил на открытое поле, тянувшееся вдоль шоссе, и ринулся к замаскированным на опушке леса вражеским минометам, мешавшим продвижению нашей пехоты. Один танк был подбит посередине поля прямым попаданием крупнокалиберного снаряда, два проскочили, сняли фашистскую батарею. Автоматчики Роби Тислера, а он в звании лейтенанта командовал в том бою взводом, соскочили с машин, прочесывая мелкорослый ельник, выкуривая фашистов из землянок и траншей. В какой-то момент Роби почувствовал, что у него с плеча срывается узкий ремешок командирского планшета — он на ходу подхватил его, побежал дальше. Уже в госпитале разглядел, что ремешок был перебит пулей. Помнит, хотел перепрыгнуть окопчик, вырытый в бровке возле болота, и прыгнул в беспамятство. Он не успел почувствовать удара в голову, перед ним внезапно погас белый свет, исчезли звуки стрельбы, скрежет танков. Исчезло все. Военфельдшер, старший лейтенант Расма Барда, видела, как он падал, но ей под ноги шлепнулась мина, к счастью, неразорвавшаяся, и на миг девушка забыла про длинноногого лейтенанта-блондина, давно маячившего перед ее глазами. Бой откатился, Расма взглянула в ту сторону, где прыгал лейтенант, не увидела никого и хотела бежать дальше. Земля, усеянная прошлогодними листьями и иголками, дымилась, за ельником слышался разноголосый рокот удалявшегося сражения. Словно подернутое слезами, из облаков выходило опечаленное, кроваво-красное солнце. Запах сгоревшего тола, горького дыма раздирал нос и легкие. «Но где же этот длинноногий блондин?» — вдруг забеспокоилась Расма.

Пули засвистели над головой, но девушка успела нырнуть в тот окопчик — прямо на обмякшее тело лейтенанта.

Это была ее удача, ее судьба. Гитлеровский офицер, стрелявший по ней и ранивший Роби, сидел в десятке метров от них. В голове Расмы лихорадочно билась мысль: увидят ли наши, хоть кто-нибудь? И вдруг она задела рукой гранату-лимонку, висевшую на поясе сраженного лейтенанта. Еще на Калининском фронте, до второго ранения, бойцы научили ее бросать гранаты, — и Расма решительно сняла «лимонку» с широкого офицерского ремня раненого. Ребристая поверхность гранаты показалась ей теплой. Она осторожно вытащила проволочную чеку взрывателя и легким, но довольно сильным броском выкинула гранату из окопчика, в сторону стрелявшего по ней фашистского офицера. Короткий вскрик там, где раздался взрыв, отозвался в душе радостью: значит, достала!

Подняла над окопчиком свою пилотку — так делали ребята на Калининском. Тишина. Выглянула сама. Фашист, вытянув вперед руку с парабеллумом, неловко лежал на бровке траншеи, в месте ее крутого изгиба.

Она долго искала рану на теле лежавшего в беспамятстве лейтенанта и не могла найти. Какую-то царапину обнаружила справа, чуть ниже затылка, там запеклась капля крови, и ничего более. И никакими средствами, никакими усилиями девушка не смогла вернуть ему сознание.

Но Расма все-таки нашла рану. Левый сапог белобрысого лейтенанта наполнился кровью. С трудом стянув его, девушка почистила края пулевой раны, поняла, что кость не задета. Но от такой раны не теряют сознание, вот что поражало молодого военфельдшера!..

Соорудив из нескольких молодых березок волокушу и кое-как взгромоздив на нее раненого, Расма потянула его в сторону шоссе. Бой откатился уже далеко, здесь по-прежнему слегка дымилась земля, в ноздри лез запах сгоревшего пороха, прелой листвы. Все это было приторно-горьким, трупным, тем более, что и трупов фашистов и наших встречалось довольно много. По лицу Расмы лил горячий пот, лейтенант оказался тяжелым, силы уже покидали девушку, когда она увидела меж деревьев санитара-солдата из своего медсанбата.

— В ногу? И всё без сознания? — удивился солдат и взялся за волокушу.

Около трех недель пролежал Роби в их медсанбате на окраине Выборга. Когда он пришел в себя и санитар рассказал ему про Расму, он захотел немедленно увидеть свою спасительницу. Так они познакомились.

«Ранение в голень ноги и касательное — ниже затылка», — таково было заключение врачей.

— Скоро будешь воевать, лейтенант! — весело сверкнув темными очками, сказал ему хирург-подполковник. — Легко отделался.

Стоявшая рядом Расма ласково смотрела на лейтенанта, и он улыбнулся ей так чистосердечно, распахнуто, что она даже смутилась.

Она пошла провожать его до КПП — контрольно-пропускного пункта на окраине Выборга, где он должен был сесть на попутную машину и уехать к месту дислокации своего полка. Июльское солнце светило в глаза — доброе, ласковое, будто желало им еще раз встретиться и уже никогда не расставаться.

Они сели на краю дороги, и Роби не сразу сообразил, что его правая рука, не встретив сопротивления, крепко обняла девушку за плечи, притянула к себе. Смутившись, лейтенант отпустил Расму, бессвязно пробормотал:

— Извини, я так тебе благодарен… благодарен… сказать не могу, как… — Помолчав, он заговорил: — «Легко отделался!» Хорошо сказал подполковник. Везет мне на войне. Сказать тебе, как я был еще в сорок первом расстрелян, как сбежал из своей могилы, перешел линию фронта?..

Ему захотелось выговориться именно перед нею, он никогда ни до этого, ни после не был столь красноречив. И Расма поняла его, она сама взяла руками его лицо и крепко поцеловала.

Год продолжалась их переписка, о которой хорошо знали его друзья и весь медсанбат, где служила она.

Уже в Курляндии, после Победы, он нашел ее «хозяйство», нашел подполковника, который прочил ему хорошую судьбу.

Это было в лесу близ берега моря. Опять стояла отличная погода, маленькие домики бывшего санатория причудливо белели на склоне лесистого холма, сбегая между буйной зеленью почти к самому пляжу, за которым шумел прибой.

Дежуривший по медсанбату старший лейтенант с узкими погонами привел его в один из этих домиков. Пожилая уютная женщина в белоснежном халатике радушно встретила гостя, восторженно смотрела на него широко открытыми черными глазами («украинка, наверное», — подумал лейтенант), щебетала что-то приятное.

В домике тоже было чисто, уютно, на окнах висели занавески. Давно Роби не видел такого. И глаза тут же нашли свой портрет в рамке, любовно поставленный на тумбочке возле высокой металлической кровати под бежевым покрывалом. Сладко кольнуло в сердце: «Любит, ждет… А это — ее кровать…»

Увидев кого-то за окном, женщина вдруг схватила лейтенанта за руку, увлекла в другую комнату, приложив пальцы к губам, и закрыла дверь.

Он слышал, что в домик вошла она, Расма, его единственная, его любимая, и дернул дверь, чтоб схватить ее в объятия, но женщина предусмотрительно защелкнула дверь на замок.

— У нас кто-то есть?

Это ее голос, он прозвучал для Роби милее райской музыки.

— Поставь спирт, чего держишь такую бутыль в руках! — сказала женщина Расме.

Оказалось, что девушка ходила получать спирт, и женщина вовремя смекнула, что бутыль выскользнет из рук Расмы, если она неожиданно увидит своего «белобрысого» лейтенанта.

Они прожили в домике трое суток вдвоем, наслаждаясь жизнью, Победой, своим нерастраченным чувством.

В сорок седьмом, демобилизовавшись, Роби вместе с Расмой объехали почти все города Эстонии, побывали на хуторе близ Тарту, где когда-то проживали старики Тислеры. Крестьяне той деревни, за которой числился старый хутор, подумывали об организации колхоза, и демобилизованный офицер, проживавший до войны в Советском Союзе, был единодушно признан консультантом по колхозному строительству. К сожалению, Роби мог рассказать о жизни ленинградских железнодорожников, о торфоразработках между Мгой и Синявином, о своей школе, куда он так еще и не собрался съездить, но как организовать колхоз — не знал.

— Поживи у нас, изберем председателем, — предложил ему старый Вилли, друг его деда, хорошо помнивший, при каких обстоятельствах в 1919 году, после падения Эстляндской трудовой коммуны, семья красного эстонского стрелка Вольдемара Тислера уехала в Россию.

— Оставаться дома, конечно, они не могли. Кулаки убили бы всех, а уж твоему отцу не простили бы агитации за советскую власть, за участие в гражданской войне на стороне красных. Нет, не простили бы!

Вилли был очень стар, казалось, все лицо его заросло лохматыми седыми волосами, только глаза да нос остались. Но глаза — живые, любознательные и, пожалуй, с хитринкой. Этого деда деятели местного «омакайтсе» обходили стороной: придраться не к чему, а язык что бритва.

В те годы по лесам скрывались банды «бывших» — кулаков и подкулачников, пособников фашистских оккупантов, классовая борьба в эстонской деревне разгорелась яростная, бескомпромиссная, и Роби, посоветовавшись с Расмой, пошел работать в милицию. Жили они в старом дедовом доме, рядом с хутором Вилли, Расма стала участковым фельдшером, мечтала поступить в университет. Никого из своих родных они не нашли.

Однажды, когда Расма поздно вечером вернулась в свой дом и зажгла лампу в большой комнате, по окнам ударила автоматная очередь. Зазвенели разбитые стекла, погасла лампа, и молодая женщина в страхе прижалась к простенку. Она еще не поняла, что ранена в плечо, ранена в мирные дни. А за окном вновь послышались выстрелы, вскоре ворвался, оставив открытой дверь, взволнованный Роби с двумя бойцами «народной защиты». Оказывается, они выследили банду, к хутору уже выехал взвод солдат во главе с чекистами…

Рана заживала долго, Роби трогательно ухаживал за женой, привел в дом племянницу старого Вилли — уже немолодую вдовую женщину, взявшуюся помогать «хорошему милиционеру». Но и сам милиционер в те дни почувствовал себя хуже — не отпускала тупая головная боль, обозначились частые пробелы в памяти. Пришлось сменить работу — стал автослесарем в мастерских МТС, но и это вскоре начало его тяготить, еле вытягивал норму.

Пошел в уездную поликлинику — к «ухо-горло-носу». Думал, боли идут от ушей. Два года лечился, переведясь в охрану МТС, пока однажды пожилой врач не спросил его:

— На фронте был? Ранен был?

— Был, был…

Врач-рентгенолог бесконечно крутил его между холодными пластинами аппарата — и так и этак. А когда посмотрел готовые снимки головы, поднял на Роби удивленные глаза и долго молчал, не зная, что сказать или как сказать.

Пять лет, как кончилась война, но она ни на миг не отпускала Роби и Расму. Хотели заиметь ребенка — начались один за другим выкидыши. Роби, как мог, нежно успокаивал жену, помогала ему в этом и племянница Вилли — добрая, умная женщина, ставшая для них роднее родных. Но было от чего прийти в отчаяние. А теперь вот этот полный непонятного блеска взгляд врача-рентгенолога!..

Он так и не сказал ничего, рентгенолог, а направил пациента в Ленинград, в институт нейрохирургии. Здесь сделали новые снимки головы, и пожилой профессор, приподняв на лоб большие очки в роговой оправе, посмотрел Роби в глаза.

— Значит, говорите, по касательной ранило вас в голову? В сорок четвертом было, под Выборгом?

— Там. Еще в голень ноги…

Профессор постучал тонкими чуткими пальцами по краю стола, ласково повторил:

— В голень ноги… А пуля парабеллума шесть лет сидит в голове, чуть-чуть до мозжечка не дошла, — это как, по-вашему, называется?!

Операцию откладывали, переносили с месяца на месяц. Профессор, не скрывая своих чувств, сказал:

— Мы к животным туда не лазим, надо ведь череп вскрывать, мозг поднимать… Но и так оставить нельзя!

Двенадцать суток Роби лежал без сознания, сестры и Расма не отходили от его постели. И он, всем смертям назло, выжил! Правда, сразу получил вторую группу инвалидности, много лет сидел без работы, но остался человеком, не потерял жадного интереса к жизни, к делам в деревне, в районе, в стране. Потом ему разрешили заняться надомничеством — стал делать сувениры, игрушки из дерева, жести, глины. Даже про самолет, который в школе строил с друзьями, вспомнил однажды и смастерил целую эскадрилью действующих моделей с резиновыми моторчиками.

Как инвалиду Великой Отечественной ему дали квартиру в соседнем городке, и, когда родился сын, Айвар, они уже были горожанами. Расма окончила-таки университет, работала педиатром в городской поликлинике, жизнь вошла в нормальное русло.

— Сколько лет понадобилось, сколько страданий испили, понимаешь? — почти кричал Заречный, искренне переживая за Роби и Расму. Глаза Саши горели, он не стыдясь глотал слезы, до предела взвинтив и меня.

Сорок с лишним лет назад встретился на нашем пути паренек-десантник Роберт Тислер, сорок с лишним лет мы ничего не знали о его дальнейшей судьбе, а сейчас, казалось, не было для нас роднее, ближе человека. Память вернула нас туда, в синявинские урочища и непроходимые болота, мы снова оказались на войне.

Все предусмотрели тогда гитлеровские генералы — и свежую армию Манштейна перебросили из Крыма, и мощные осадные орудия подвезли, и приказ «сровнять Петербург с землей» подготовили. Над сжатым в тиски блокады, голодным, израненным Ленинградом нависала новая смертельная опасность. И операцию, которая должна была покончить с великим городом на Неве, назвали «Волшебный огонь». В этом огне, по замыслу Гитлера, сгорят все непокорные ленинградцы, вся Балтика станет немецкой, освободятся силы для нового похода на Москву.

Месяц с лишним гремело, свистело, ухало на узком участке фронта между берегом Ладоги и Синявинскими высотами. Неимоверно трудно, просто невыносимо тяжело было пробиваться к Неве через топкие болота, через надежно оборудованную немцами на всю глубину систему дотов и дзотов, основных и запасных позиций, но войска Волховского фронта медленно и упрямо шли вперед, к ленинградцам, к Ленинграду. И Манштейн позднее напишет горькое признание: вместо штурма Ленинграда его армии пришлось вести тяжелое сражение южнее Ладожского озера. А его солдаты скажут: «Лучше месяц воевать в Севастополе, чем один день под Синявином…»

Наша выжидательная позиция располагалась вдоль большой вырубки — метров двести в длину и около сорока в ширину. Здесь мы готовили танки к бою, сюда подвозились горюче-смазочные материалы и боеприпасы. И отсюда, взвыв моторами, наши машины уходили на исходные рубежи, уходили в бой.

Где-то числа пятнадцатого или шестнадцатого сентября через вражеские позиции прорвался тремя «тридцатьчетверками» взвод лейтенанта Меркулова — из нашей роты. Он ушел далеко вперед, круша гитлеровцев огнем и гусеницами. И уже в те дни стал для всех нас живой легендой. Говорили, что танкисты совсем немного не дошли до пробивавшихся навстречу ленинградцев, наверное, они уже видели Неву, но были сожжены фашистами.

Помню, как убивался, беззвучно плакал механик-водитель с танка самого Меркулова, узнав о судьбе взвода. Высокий, худощавый, но довольно жилистый сибиряк, перед выходом в бой он неудачно сманеврировал танком. Я сам видел эту горькую сцену: заросший окладистой бородой лейтенант Меркулов стоял перед своим танком с поднятой кверху рукой и подавал команды водителю, сдававшему машину назад. Меркулов сигналил: вправо, влево, потом поманил ладонью на себя, чуть-чуть вперед. И в этот момент из-под гусеницы сорвалась расщепленная, почти голая ветвь сосны и острием полезла прямо в люк механика. Водитель инстинктивно подставил ладонь, чтоб отвести от себя острый сук — и взвыл от боли: сук проткнул ему ладонь насквозь…

Меркулов отбросил злополучный сук от танка, по-звериному рявкнул водителю:

— Вылазь!..

Вся рота знала, как любили они друг друга, как хорошо воевали еще между Чудовом и Новгородом, а сейчас дикая ярость захлестнула лейтенанта.

Санитар перевязал руку, водитель от боли прыгал перед танком чуть ли не на одной ноге и умолял Меркулова не снимать его с машины. Но лейтенант был неумолим, он посадил за рычаги новичка из резерва и с ним ушел в свой последний бой, из которого не вернулся.

Вот тут-то и появился у наших «тридцатьчетверок» Роби Тислер со своим отделением автоматчиков. И фотограф из армейской газеты. Снимок, бережно хранимый Сашей Заречным, сделан был в этот день.

Всего около недели фронтовой жизни, под постоянными бомбежками, артиллерийскими и минометными обстрелами провели мы вместе с отделением десантников, которым командовал младший сержант Роберт Тислер. Два раза ходили с ним в бой и в третий — прорывались ночью из окружения. Вот тогда и подошел ко мне Заречный. Темная высота маячила впереди, что-то ярко горело в километре от нас прямо на шоссе. Под ложечкой неприятно сосало, щемило, ведь никто не знал, прорвемся ли мы через вражеский заслон и все ли прорвемся. А пехотинцы-автоматчики деловито разместились на броне танков позади башен, делились друг с другом оставшимися сухарями.

— Как дома на печке устроились, не хватает, чтоб теща подала им туда блины!.. — восхищенно сказал Заречный.

Заречный, который только вчера отличился в последнем бою на острие нашего прорыва под Синявином. Он один с утра до вечера просидел в подбитом танке, уложив десятка два фашистов, пытавшихся захватить его машину. Он был из плоти и крови, боялся боли, боялся смерти, но все это уходило куда-то в сторону, когда надо было действовать, когда надо было воевать. Заречный уже умел воевать и по-прежнему умел восхищаться другими. Впрочем, с ним всю жизнь было так…

Часов пять просидели мы с Сашей у меня дома, потом бродили по Кадриоргу, и мой друг восхищался новым обликом Нарвского шоссе, «Русалкой», Екатерининским дворцом и парком, а возле домика Петра, закрытого на ремонт, разразился неожиданно:

— На следы деятельности Петра по сей день натыкаешься всюду, — говорил Саша восторженно. — Умел шить ботинки, строить корабли, на болоте возвел настоящую Пальмиру на севере, был и швец, и жнец, и на дуде игрец. Не царь, а работник, ученый, полководец!..

— Но все-таки царь, — подзадорил я.

— Да, конечно, — вздохнул Заречный. — Но кадры подбирал не по происхождению и знатности, а по деловым качествам!

— Это в фильме…

— Это было так, вот что важно, понимаешь? За все великое пора забыть, что он был царь. Патриот, прежде всего.

Но это — маленькое отступление в историю. Мы весь день прожили на войне. Той, которую прошли, которая не отпускает и не отпустит нас.

— А Роби и Расмы уже нет, — печально сказал Саша, взяв меня за локоть.

Мы стояли возле Лебединого пруда в Кадриорге, наблюдая, как пара изумительно белых, гордых птиц величаво подплывала к своему островку, как выгибали они свои длинные шеи, время от времени окуная головы с длинными красными клювами в воду. Дружно, изящно.

Есть птицы, которые так преданы партнеру, что если погибает одна — не живет и другая. Примерно так случилось с Роби и Расмой. Она не вынесла его преждевременной смерти от инсульта (сказалось, наверное, ранение в голову) и тихо, как-то даже незаметно, ничем явным не болея, скончалась через месяц после похорон мужа. Не дождавшись внуков, которых очень хотела нянчить.

— По нашему квадрату бьет, — то ли мне, то ли себе сказал Заречный, и опять рвущая душу печаль прозвучала в его голосе. — Сколько нас осталось? А тут еще Рейганы да Картеры!.. Очень хочется верить, что благоразумие возьмет верх. Не хочу, чтобы сын Роби, эта Регина, их друзья, твои и мои внуки узнали войну, не хочу! Кстати, Айвар обещал заехать к тебе — прими его ласково. Славный сын у Роби и Расмы.

Ветер с моря разлохматил все еще густые, но изрядно посеребренные волосы Саши, карие глаза прищурились, тонкие губы плотно сжались. Он опять был далеко от этого пруда, от всего сегодняшнего великолепия. Я понял, что он вновь ушел на войну.

Таллин, 1984

2. Возвращение Елены Ширман

1. ПАМЯТЬ

Я вернусь еще к тебе, Россия,

Чтоб услышать шум твоих лесов,

Чтоб увидеть реки голубые,

Чтоб идти тропой моих отцов.

Из стихов неизвестного поэта, найденных в концлагере Заксенхаузен

В объемистом томе «Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне» стихи-эпиграф помещены почти рядом с произведениями Елены Ширман. Под одной обложкой со стихами Мусы Джалиля, Юрия Инге, Павла Когана, Михаила Кульчицкого, Алексея Лебедева, Георгия Суворова… В моем сознании все эти имена встали в одну строку, засияли в одном ореоле много лет спустя после трагической и героической смерти поэтов. Жили мы — люди, родившиеся в двадцатых, в одном времени, одними чувствами. Удивительно ли скрещение наших судеб и знакомств?..

Я хорошо помню Елену Ширман, поэтессу и литературного консультанта пионерских газет. Это о ней в середине шестидесятых годов большой советский поэт Илья Сельвинский сказал:

«До войны Елена училась в Литературном институте имени А. М. Горького и работала в моем семинаре. Многие студенты этого семинара впоследствии стали известными писателями. Кто сейчас не слышал о поэзии Когана, Кульчицкого, Наровчатова, Воронько, Окунева, Снеговой, Слуцкого, Яшина!.. Елена вращалась в этой сильной студенческой группе на равных по культуре и дарованию».

Когда началась война, все студенты из семинара Ильи Сельвинского и он сам пошли на фронт добровольцами.

«От моего семинара, — писал Сельвинский, — таким образом, остались одни девушки. Все, кроме одной. Этой одной была Елена Ширман…»

Татарский поэт Муса Джалиль, будущий Герой Советского Союза и лауреат Ленинской премии, весенним днем 1942 года ехал на редакционном грузовичке со станции Малая Вишера в расположение 2-й ударной армии, пробившей брешь в немецкой обороне на западном берегу реки Волхов и вклинившейся на десятки километров в расположение врага. По той же дороге, пару месяцев спустя, на выручку окруженной фашистами, преданной генералом Власовым 2-й ударной армии спешил от Малой Вишеры маршевый танковый батальон, в котором скромное место стрелка-пулеметчика «тридцатьчетверки» занимал я. Под печально известным местечком Мясной Бор прорывались друг другу навстречу Муса Джалиль с пехотинцами и наша 29-я танковая бригада. Не вышел из фашистского окружения автор «Моабитской тетради», раненым попал в плен. Мне почему-то кажется, что не одни стихи сближают судьбы поэта и его читателей — ровесников и фронтовых побратимов…

На Балтике, во время перехода из Таллина в Кронштадт, погиб на торпедированном судне краснофлотский поэт Юрий Инге. Это случилось 28 августа 1941 года — в тот день в газете «Красный Балтийский флот» появилось последнее стихотворение поэта-моряка. И через много лет общие друзья рассказывали мне о нем были-легенды в городе Таллине, откуда он ушел в последний путь.

Три месяца спустя на подводной лодке погиб и другой поэт — автор «Красного Балтийского флота» — Алексей Лебедев. Незадолго до смерти он писал:

О солдатском поэте Георгии Суворове тепло вспоминали Николай Тихонов, Алексей Сурков, Михаил Дудин.

Я читал его стихи на войне — под Ленинградом. Мы почти три года были с ним на одних участках фронта. Когда лавина наших дивизий, рванув под Пулковом и с Ораниенбаумского «пятачка», погнала фашистов через Ропшу и Русско-Высоцкое, Волосово и Кингисепп, снимая окончательно блокаду, армейский поэт и журналист Георгий Суворов стал командовать взводом бронебойщиков и преуспел в этом тяжком ратном деле. Хорошо помню те морозные снежные дни — дни наступления, дни ликования. И дни невосполнимых потерь. Под Волосово сгорел в танке храбрый комбриг-61 полковник Хрустицкий, — об этом я узнал тогда же, в день гибели отважного офицера-танкиста. И только сравнительно недавно — о том, что 13 февраля 1944 года, на центральном участке нашего наступления, под Нарвой, отражая контратаку фашистских танков, осколками снаряда был смертельно ранен лейтенант Суворов…

Строки лейтенанта Георгия Суворова. Поэта, прожившего на свете всего двадцать пять лет…

Елена Ширман была немного старше. Она написала немало стихов и сказок, еще больше писем — необыкновенных, ободряющих и поднимающих дух; и сегодня, вспоминая о ней, о Кульчицком и Когане, о Инге и Суворове, я ловлю себя на мысли о том, как много они успели — и сказать, и сделать в короткие сроки, столь скупо отпущенные им судьбой…

Полвека назад немецкий поэт Райнер Мария Рильке, которого Елена Ширман любила и переводила, написал:

Их давно нет в живых, поэтов поколения и судьбы Елены Ширман, — даже могил иных никто не знает и не сыщет, — но как они дороги нам, живущим, как будоражат память их живые образы, как будят мысль их неповторимые голоса, что «прозвенели в тиши» и в «звездах отдаленных» отзовутся!

…На моем столе лежат редкие фотографии. Вот хотя бы эти три. С одной, из темного круга, с сердечной добротой смотрит молодая женщина в простеньком светлом платье, с упавшей на плечо волной густых вьющихся волос. Как светла и щедра улыбка женщины — на нее Елена Михайловна не скупилась при жизни…

А вот вторая фотография. На фоне заснеженной площадки перед многоэтажным домом в Ростове настоящий донской казак в полушубке, отороченном черным мехом, в казачьей шапке и ботинках с крепко зашнурованными длинными голенищами. Если бы не эти ботинки да серая юбка — ни дать ни взять удалой хлопец из буденовских войск, готовый на славу и подвиг!

Третий снимок нашли в сарае бывшей немецкой комендатуры в станице Ремонтной Ростовской области, откуда Елену Михайловну и ее родителей увезли на казнь. Последний снимок, последний год среди живых…

Есть и еще фотографии. На них Лена то одна, то с сестрой Алитой, то рядом с молодыми еще Александром Фадеевым, Юрием Либединским, Владимиром Киршоном, Владимиром Ставским. Каждое имя — яркая страница в истории нашей литературы. К ним, по Сельвинскому, можно добавить и тех, кто учился вместе с Леной и с кем она была «равна по культуре и дарованию».

С особым волнением перебираю эти старые фотографии, перечитываю все, что было напечатано о Елене Михайловне за последнее десятилетие в газетах, журналах, сборниках — от югославской «Борбы» до казахстанского «Простора», и во всем узнаю дорогие мне черты удивительного человека, чьи ум и душевная щедрость в свое время открыли для меня, тогда еще мальчишки, необыкновенный мир высоких стремлений и чувств, озарили на долгие годы настоящее и будущее. Помню, в начале октября 1964 года звонит мне один товарищ из Тарту:

— Вчерашнюю «Комсомолку» читал? Нет?! Да ты что?

— Ты — из Свердловска ведь? — продолжает допрашивать мой тартуский собеседник. — И в школе ФЗО учился — редактором стенгазеты, старостой группы был? Был ведь?

— Был…

— И Елену Михайловну Ширман знаешь?

— Елену Михайловну?! Ширман? Да откуда к тебе… Она — жива? Говори же скорей — жива?

— Нет, но…

Я бросил трубку. Нашел газету. Там были опубликованы письма Елены Ширман к школьнице Ляле Яненко, а в них несколько раз упоминался я:

«Хорошие письма мне шлет Ваня из Свердловска. Он как раз хочет идти в трудрезервы… В 16 лет без отца — помогает матери вырастить пятерых братишек и сестренок, работает и учится заочно…»

…Память уже переносила меня в далекое предвоенное прошлое, в год сороковой…

2. ХОЗЯЙКА «СТРАНЫ ЮНОНИИ»

Стоят надо мной вершины,

Доступные, как мечты.

Лежат подо мной стремнины

Нетроганной красоты.

И, к камню прижавшись грудью,

Над пропастью я кричу:

«Пусть будет не так, как будет!

Пусть будет, как я хочу!»

Елена Ширман. «Над пропастью»

Да, она умела делать так, как хотела, как считала нужным. Вот и сказочную «страну Юнонию» она создала потому, что так, казалось ей, было лучше всего — собрать вокруг себя, приобщить к прекрасному большую группу ребят, впервые взявшихся за перо. Должность литературного консультанта пионерских газет позволяла неунывающей студентке Литературного института завязывать самые неожиданные знакомства. И это было важно, в первую очередь, для юных поэтов и прозаиков, чьих имен не знал еще никто. Ибо пропуском в «страну Юно», «страну Юности» могли быть только стихи, рассказы и сказки, написанные тобою собственноручно.

Елена Михайловна не случайно стала хозяйкой «Юнонии», она сама придумала ее, когда была еще руководителем литкружка на Сельмаше, в Ростове-на-Дону. А работа во всесоюзной газете «Пионерская правда» просто раздвинула границы ее кипучей деятельности, умножила возможности.

Однажды шестнадцатилетний уральский парнишка Ваня Папуловский получил из Москвы увесистый пакет со своими «произведениями», а в «сопроводиловке» прочитал:

«Из рассказа можно что-то сделать, если посидеть над ним основательно. А вот стихи просто никуда не годятся. Но ты не огорчайся, не всем же быть поэтами…»

Больше тридцати лет прошло с той поры, а строки эти помнятся. Никогда еще так просто, без околичностей не писали московские литконсультанты. А эти тысяча и один вопрос:

«Кто ты и сколько тебе лет? Есть ли братья и сестренки? Умеешь ли плавать и бываешь ли в тире? Кто твои самые любимые писатели, композиторы?..»

С композиторами вышла промашка. В одном из писем к Ляле Яненко, опубликованных «Комсомольской правдой», Елена Михайловна сообщала:

«…Ванюша прислал мне письмо из ФЗО. У него большая радость — его приняли в ряды ВЛКСМ… Твое письмо он получил и готовится ответить. Но его смутил твой вопрос насчет любимых композиторов… ему стыдно сознаться, что он почти никого из них не знает (ох, я его тайну выдала!..)»…

В течение, наверное, одного-двух месяцев незнакомая поэтесса из столицы стала для меня самым дорогим другом. Больше того: она немедленно связалась со своими свердловскими друзьями-писателями — Ниной Аркадьевной Поповой, Еленой Евгеньевной Хоринской, Клавдией Васильевной Рождественской и повела серьезный разговор о том, как подготовить меня к поступлению в Литературный институт имени А. М. Горького. Тот самый, где она на последнем курсе училась в семинаре Ильи Сельвинского.

Да, только для этого надо было закончить среднюю школу. И категорический совет Елены Ширман — «продолжать учение во что бы то ни стало… ведь можно работать и учиться в заочной средней школе» — нельзя было не выполнить.

Но суровая проза быта постоянно напоминала о себе. Слабая здоровьем мать не могла одна прокормить шестерых ребятишек, и мне, как старшему в семье, приходилось искать дополнительные заработки. Работал я тогда в Свердловском ботаническом саду в должности препаратора за сто целковых в месяц, но этого было мало, и я стал еще ночным сторожем на загородных территориях сада.

Лето сорокового года на Урале выдалось теплое. На жирном черноземе аккуратных грядок, парников и теплиц зрели помидоры, огурцы, дыни, тянулись к солнцу пахучие левкои, астры, гладиолусы. Нравилось мне в этом ярком многоцветье природы. А Елена Ширман еще писала:

«Наблюдай за всеми красками, впитывай, запоминай все запахи!..»

Днем было чудесно. А как начнет смеркаться, беру в руки берданку с холостыми патронами и начинаю обход владений. В шестнадцать лет на далекой пустынной окраине города да еще с ружьем в руках чувствую себя героем. Только что же это такое? Впереди шорох, даже слышится треск забора, а я ничего и никого не вижу!..

«У тебя куриная слепота, это же ясно, — пишет Елена Ширман, — тебе нужны витамины…»

Почти одновременно с письмом пришла посылка — с Кубани, от лейтенанта Красной Армии Михаила Васильченко. Имя это мне было известно: оно стояло на титульном листе прекрасно изданного сборника сказок «Изумрудное кольцо» рядом с именем Елены Ширман.

Копченая колбаса, шпиг, сахар, витамины. Записка от Миши Васильченко:

«Елена Михайловна шлет тебе это для подкрепления здоровья, а от себя добавляю пачку папирос…»

Влетело же ему за эту пачку папирос от хозяйки «страны Юнонии»!

Миша Васильченко был одним из первых граждан чудесной страны. Летом 1935 года ростовские пионеры поехали в лагерь, и там Елена Михайловна услышала его: превосходно рассказывал этот пятнадцатилетний паренек с украинским говорком русские народные сказки. Попросила записать — ничего не получилось. Тогда взялась сама. Отсеяла все, что где-то уже встречалось, отшлифовала до блеска язык, — и пошли с тех пор по свету, очаровывая детей и взрослых, герои «Изумрудного кольца» — крестьянский сын Данила, солдат Илья, богатыри Крутогор, Дубовер да Покати-Горошко. Сеяли всюду добрые семена, гнали взашей царей да богачей и никому не давали в обиду простой народ…

На удивление много и часто писала Лена, Ширман, наставляя адресата на путь и интересуясь буквально всем.

Вскоре стали приходить письма и стихи от других ребят и девчат, которые, оказывается, тожебыли друзьями и воспитанниками Лены, поверяли ей все думы и тайны. И, наверное, так же, как я, внимали каждому ее слову. Граждане «страны Юнонии» устанавливали круговую связь.

Мы жили в замке из света и воздуха. Окружающий мир был прекраснее райских кущ, и Правда и Справедливость царствовали в нашей Стране Юности на равных началах с товарищем Поэзией. Из-под пера обитателей необыкновенного замка выходили баллады и романтические повести, стихи и рассказы о сильных и смелых людях, побеждающих Мрак и Смерть.

В творчестве — самая большая радость, самое великое счастье. Так внушала своим питомцам хозяйка «страны Юно», не позволяя никому из них упасть духом, отступить перед трудным перевалом. Ребята, которые ни разу не видели ни друг друга, ни самого дорогого им человека — Елену Михайловну, чувствовали себя членами единого крепкого коллектива.

Это было удивительно, почти неправдоподобно, но это было!

В течение одного только года, предшествовавшего началу Великой Отечественной, я получил от Лены Ширман не менее полусотни сердечных писем — от записок в пол-листочка до увесистых посланий в десять — пятнадцать страниц. Писала она, помнится, зелеными чернилами, четким крупным почерком, на простой, почти газетной бумаге. Писала обо всем — отвечала на трудные вопросы любого характера, давала глубоко продуманные советы: как помочь матери в воспитании младших сестренок и брата, как самому выйти из крутого положения (например, потерял свой первый паспорт…), что читать, чему учиться. И особенно учила собранности — как беречь время, совмещать работу с учебой, успевать за день все…

Теперь мы, бывшие «юнианцы», можем лишь поражаться, как она сама успевала работать в газете, сочинять стихи, учиться на последнем курсе Литературного института и писать часто, подробно, много  к а ж д о м у  и з  н а с. Она словно спешила жить, спешила отдать всю себя людям — даже таким, как мы, незадачливые юные сочинители.

Хорошо сказал о ней Илья Сельвинский:

«Что поражает прежде всего в ее поэзии? Личность! С самых отроческих лет четко определившаяся личность… Елена Ширман — крупный характер, очень полно и всесторонне выразивший себя в горячих, жарких, огневых стихах… Она остро чувствовала ответственность перед своим временем».

Невозможно, конечно, положить на весы все, что сделала для людей, для своих многочисленных питомцев Елена Михайловна, щедрая хозяйка «страны Юнонии», — ведь она была  л и ч н о с т ь ю,  к р у п н ы м  х а р а к т е р о м  и в поэзии, и в жизни. Она была всегда сама собой. И то, что она была, что она, с ее пониманием мироздания, чести, товарищества, давала нам уроки жизни, осталось с нами навсегда. Стало так, как она хотела!..

3. ЯНКА-КИЕВЛЯНКА, ВОЛК И ДРУГИЕ

Бери его! Он твой — весь мир!

Клубок из боли и блаженства.

Но будь к нему непримирим —

Владей, корчуй и совершенствуй!

Елена Ширман. «Подарок»

Жила-была в славном городе Киеве девочка Ляля, по фамилии Яненко. Училась в школе, писала рассказы. Один из них послала в «Пионерскую правду». Света рассказ не увидел, но он был пропуском школьнице Ляле Яненко в «страну Юно». Елена Михайловна Ширман и для Ляли стала самым большим и внимательным другом. Как и во всех других случаях, в их переписке речь пошла не только и не столько о литературе, — но главным образом о жизни, о значении человека в ней, о высокой нравственности. И опять Елена Михайловна по-доброму, ненавязчиво взяла юную киевскую школьницу за руку, повела вперед, наперекор одолевшим невзгодам.

«…Янка-Яинька!

Тебе грустно, тебе хмуро? И мне тоже. Ну-ка, дай сюда твои пальчики, я их спрячу в свои ладони, хотя они у меня тоже холодные… Две холодные руки вместе все же будет теплее… Ну вот, а теперь потолкуем, что и как. Пришлось бросить школу. Скверно. Но что делать? Надо перетерпеть. Пришлось поступить на курсы Союзторгучета. Придется быть счетоводом, потом бухгалтером. Скучноватая работенка, что и говорить. И все-таки «из каждого свинства можно вырезать кусок ветчины». В каждой работе можно найти хорошие моменты. Изучай людей, типы…»

Это одно из писем Лены Ширман к Янке-киевлянке.

И Янка изучает, Янка смотрит на людей, события другими глазами. Помню, каким интересным и бодрым было первое послание от девочки из Киева, которое получил я. Так уж повелось среди «юнианцев» — не скрывать неудач и не раскисать по пустякам. И немедленно отзываться на просьбу Елены Михайловны ободрить того, кому «сейчас тяжело». Тогда и в Краснодаре, где служил совсем юный лейтенант Миша Васильченко, и в Сибири, где жил Исаак Мордухович — начинающий поэт, и во многих других местах Советского Союза друзья брались за перо…

Однажды из конверта, полученного мною, выпал фотоснимок молодого солдата с насупленными бровями и скульптурно очерченными линиями волевого лица. Елена Михайловна представила мне еще одного друга: это — Волк (верно, похож на волка сей мрачный субъект?); поэт и художник Валерий Марчихин служит на западной границе, оберегая наш покой… Прилагалось примерно полтетради переписанных рукою Лены стихов Валерия, от которого вскоре я тоже получил собственноручное послание.

Судьбу всех «сыновей» и «дочерей» Елена Михайловна определила с возможной точностью: Ляле Яненко надо было кончить среднюю школу, затем — Литературный институт, то же самое предстояло сделать мне и Исайке Мордуховичу. Волку — после службы путь лежал в Академию художеств. Всесторонняя помощь Елены Михайловны обеспечена каждому.

Так намечалось. Но по-своему распорядилась война.

Она застала Лену в родном городе — Ростове-на-Дону. Все пришлось испытать, претерпеть: голод и холод, изнурительную работу за станком и на рытье противотанковых эскарпов, ежедневные бомбежки и боль невосполнимых утрат…

Много позже понял я, почему в первом же письме она спрашивала, умею ли я плавать, бываю ли в тире. Дело в том, что сама Лена с детства была сильной и ловкой, верховодила даже среди мальчишек, по нескольку раз переплывала Дон туда и обратно, отлично скакала на лошади и метко стреляла. Это ее рукою на обороте фотографии, где изображен казак в коротенькой юбке, сделана надпись: «Одинокий хлопец отчаянной жизни…» Только, как мы видели, далеко не одинок был этот «хлопец»…

В тяжелую для Родины годину отчаянный ростовский «хлопец» не собирался отсиживаться за спинами других. На фронт, во что бы то ни стало — на фронт! Но берут медсестер да телеграфисток. Значит, есть выход — курсы санитарок. Донорство. Тяжелая физическая работа и стихи, зовущие к победе. Боевые листки, фотоплакаты. Первая книжечка собственных стихов — «Бойцу Н-ской части». А боец — это Валерий Марчихин, дружба с которым переросла в большую, необычно сложную и трогательную любовь.

Валерий из самого пекла шлет ей солдатские треугольники («вся душа изболелась за него»). Немцы подступили к Киеву (как там Ляльча?). Совсем неясно, на каком участке сражается соавтор «Изумрудного кольца» Миша Васильченко (не знала, что он, командир взвода 137-го горно-стрелкового полка, первым из ее «сыновей» геройски погиб в бою близ станции Искровка Харьковской области).

В октябре сорок первого, в тот самый месяц, когда погиб Миша, последнее письмо получил от Елены Михайловны и я. Уж так случилось, что именно в те же дни военкомат наконец удовлетворил мою просьбу о досрочном призыве в армию (семнадцатилетних с Урала тогда брали со скрипом).

Всего несколько месяцев отслесарил я после окончания школы ФЗО в городе золотодобытчиков — Березовском, близ Свердловска. Получив долгожданную повестку, послал телеграмму матери и стал упаковывать свои пожитки. Бережно обернул в плотную бумагу чудесный сборник сказок «Изумрудное кольцо» с дарственной надписью Елены Ширман, в несколько аккуратных пачек перевязал письма от нее, от Ляли Яненко, Исайки Мордуховича, от родных, сложил свои первые рукописи. Единственный чемодан оказался полон. Но передать его матери не смог: эшелон с новобранцами отправили до ее приезда в Березовский. Попросил старого мастера мехмастерских Василия Петровича Хренова, когда-то работавшего вместе с моим отцом, сберечь чемодан с бумагами, а с фронта написал письмо комсоргу наших мастерских Ане Кругликовой с настоятельной просьбой позаботиться о сохранности моих вещей, самыми дорогими из которых были, конечно, книга сказок и письма Елены Ширман. Вскоре получил ответ, что Аня перенесет их к себе на квартиру — город Березовский, улица Февральская, дом 33.

Увы, пропал след Ани Кругликовой — собиралась ведь тоже идти на фронт, — и по сей день не удалось разыскать фанерный чемодан с «Изумрудным кольцом» и бесценными письмами Елены Ширман.

…Из всех «юнианцев» какое-то время поддерживала со мной переписку только Ляля Яненко. Эвакуированная с семьей из Киева куда-то под Астрахань, весной 1942 года она прислала мне последнюю весточку об Елене Михайловне: кто-то из знакомых сказал, что в ростовской газете «Молот» видели ее стихи…

Страшное, тяжелое для нашего народа время было — год сорок второй. Отброшенные зимою от Москвы, фашистские орды рвались теперь к Нижней Волге и в Закавказье, держали в кольце блокады Ленинград, строили новые планы захвата советской столицы.

Нашу 29-ю танковую бригаду после напряженных боев между Новгородом и Чудовом, на плацдарме западнее реки Волхов, осенью того года перебросили в район Синявина, где была предпринята еще одна попытка прорвать блокаду Ленинграда. Блокады тогда не прорвали, но готовившийся врагом новый штурм города на Неве был сорван.

В последнем бою «тридцатьчетверку» под номером 407, на которой я служил стрелком-пулеметчиком, тяжело покалечило двумя немецкими снарядами и термитной болванкой. Возле машины погиб механик-водитель, а башенного стрелка Лешу Попова ранило осколками мины, когда мы ползли с ним к своей подбитой машине. К вечеру немцы захлопнули «мешок» с остатками советских частей, сражавшихся под Синявином, и нам на нескольких покалеченных и кое-как подремонтированных танках пришлось ночью с боем прорываться из окружения. Но Лешу успели эвакуировать раньше, а обо мне, видимо, кто-то сказал, что я убит в бою. И моей матери и Ляле Яненко по положенной форме послали «похоронную».

Обычная для того времени история.

Долго я не знал о судьбе Елены Ширман. Из редакции «Пионерской правды» 6 сентября 1945 года на мой запрос ответили коротко:

«Сообщить Вам о тов. Ширман, к сожалению, ничего не можем».

Много лет я ждал чуда — вот открою однажды свежую газету или журнал и увижу новые стихи за подписью Елены Михайловны.

Нет, чуда не произошло. Когда в послевоенных газетах и журналах появлялись стихи Елены Ширман, это были стихи двадцатилетней давности.

В предисловии к подборке писем Лены к Ляле Яненко, опубликованных «Комсомольской правдой», была ссылка на готовившийся к выходу девятый номер журнала «Знамя». А в «Знамени», в большом очерке Т. Комаровой, называлось место работы Ляли Яненко! Туда и отправил я письмо.

Так из бывших «юнианцев» первой нашлась Янка-киевлянка — Елена Алексеевна Яненко, коммунист, бывший комсомольский работник. Телеграмма ее пришла в Таллин:

«Брат нашелся через двадцать лет, обнимаю, целую, смеюсь, плачу — Янка».

А потом письмо с рассказом о нашей общей наставнице, о ее трагической гибели.

В те же дни я узнал, что совсем рядом, в Ленинграде, проживает старшая сестра Лены Ширман — Алита Михайловна Резникова. Послал ей телеграмму и вскоре получил ответное взволнованное письмо. А чуть позднее пришла бандероль на имя моей маленькой дочери Марины — новое издание сборника сказок «Изумрудное кольцо», когда-то подаренного мне самой Еленой Михайловной. Примечательно для меня то, что первой большой вещью, прочитанной моей дочуркой самостоятельно от начала до конца, была сказка из этого сборника…

В Ленинграде, в семье Алиты Михайловны, я вновь открыл для себя Елену Ширман. Я брал в руки вещи, письма, стихи, книги, принадлежавшие ей, с утра до позднего вечера слушал нескончаемые воспоминания Алиты Михайловны о разных периодах и эпизодах кипучей Лениной жизни.

— Неуемный характер у Лены был, — как бы заново оценивая деяния младшей сестры, говорила Алита Михайловна. — В юные годы в тракторной бригаде учетчицей работала — поражала всех своими выдумками и необычными поступками, в институте лучшие платья отдавала подругам, а сама довольствовалась тем, в чем была. И никогда ни на что не жаловалась. Зато не прощала подлости, шерстила зазнаек, особую нежность проявляла к детям… Кстати, я ведь помню про ту посылку, что Лена в Свердловск вам отправила — с жирами да витаминами. На почте из Москвы в то время продуктов не принимали, так она через Мишу Васильченко — ведь он служил в армии, ему было можно.

То, что я знал лично и помнил по письмам, обрастало теперь фактами и подробностями, которые с новой для меня стороны освещали силу и красоту духа Лены.

4. ЛИЦОМ К УБИЙЦЕ…

Разве можно, взъерошенной, мне истлеть,

Неуемное тело бревном уложить?

Если все мои двадцать корявых лет,

Как густые деревья, гудят — жить!

Жить! Изорваться ветрами в клочки,

Жаркими листьями наземь сыпаться,

Только бы чуять артерий толчки,

Гнуться от боли, от ярости дыбиться.

Елена Ширман. Из ранней поэмы «Невозможно»

Бывший разведчик Иван Иванович Смирнов, однополчанин и друг Валерия Марчихина, проживающий сейчас в Калининской области, говорят, назвал подвигом то, что совершила перед смертью Лена Ширман. Бесспорно, это подвиг. Но убежден, что подвигом была и вся ее жизнь, только он не бросался в глаза оттого, что был естественным проявлением ее духа, ее существа.

…7 октября 1941 года Лена писала в Свердловск, где в то время училась юная поэтесса из «страны Юнонии» Таня Дудкина:

«…Расскажи людям о том, как героически сражались и умирали советские люди в смертельной схватке с чудовищем фашизма… Я буду умирать, если придется, с радостью, что мы все сражаемся за общее дело коммунизма»^[1].

А через месяц она вспоминает об этом письме и осуждает себя:

«…Я тебе написала паническое письмо. Теперь я его очень стыжусь. Я еще не умерла и, наверное, не скоро умру. Город наш держится стойко!»

22 февраля 1942 года Лена писала:

«…Война суровая, война затяжная… Нужны выдержка, спокойствие, мужество. Умение переносить лишения, умение работать в любых условиях, при любом настроении…»

Что ж, Лена умела работать в любых условиях, при любом настроении. Писала ночами. Боевой листок «Прямой наводкой» с ее стихами, подписями под карикатурами с нетерпением ждали бойцы и офицеры частей и соединений, оборонявших Ростов-на-Дону.

Вскоре перешла на работу в газету.

В станице Буденновской она оказалась вместе со стариками-родителями, с товарищами по выездной редакции. Когда немцы ворвались в дом, в ее руках был легкий дорожный чемоданчик, набитый листками «Прямой наводкой».

Лена любила немецкую литературу, отлично знала немецкий язык и, как я уже говорил, переводила из Рильке, но сейчас на этом языке говорили ее враги, и она молчала. Молчала и в тот роковой момент, когда ее чемоданчик внезапно раскрылся и под ноги фашисту посыпались пахнущие свежей типографской краской листки с карикатурами на Гитлера и его свору…

«Редактор Е. Ширман» — это в конце каждого листка. Да еще маленькая книжица стихов «Бойцу Н-ской части», недавно вышедшая из печати. И этого вполне достаточно, чтобы немцы поняли, с кем имеют дело.

Ее допрашивал гестаповский офицер. Он бил Лену по лицу ее книжкой, на обложке которой был изображен красноармеец, и истошно орал:

— Зачем ты это писала? Зачем, а?!

Через переводчика Лена на сей раз ответила:

— А как же еще писать? Это моя работа, это моя профессия.

— Стихи бойцу Красной Армии — профессия?!

— Да.

Окно комнаты, в которой допрашивали Лену, выходило на двор. Полицаи слушали и поражались выдержке и стойкости нежной, красивой женщины.

Однажды во двор комендатуры въехала машина с закрытыми бортами. Узникам зачитали приказ о переводе на «сборный пункт», отобрали все вещи и приказали грузиться. Лена хотела спасти тоненькую тетрадочку со своими дневниковыми записями, которые вела почти до последнего дня, но гестаповец вырвал ее и отбросил в сторону, в пыль…

При погрузке отец Лены замешкался, и на него посыпались удары. Никто не имел права помочь обессилевшему товарищу, но Лена выскочила из строя и загородила отца. Немец с трудом оттащил ее, наградив бессчетным количеством ударов.

Лена нежно успокаивала родителей, просила их не показывать своей слабости врагам. Она громко сказала, чтобы слышали все обреченные:

— Нас везут не на сборный пункт, нас везут расстреливать. Не плачьте, умирать все равно придется, и надо умереть с достоинством, по-человечески.

Полицаю, вспрыгнувшему в машину, она стала смеяться в лицо:

— Расстреливать везешь? А стрелять-то учился? Смотри не промахнись!

Возле станицы Ремонтной, на территории кирпичного завода, было много ям и воронок от бомб. Привезенных на казнь брали с машины по одному, приказывали раздеваться и становиться на колени лицом к яме. Шофер машины из автомата в упор стрелял в затылок очередной жертвы, и человек падал на дно ямы…

Лена обняла родителей, прощаясь без слов и слез. Когда очередь дошла до отца, он громко сказал:

— Смотрите, как умирают честные люди!..

Выстрел тут же свалил его.

У матери струились по щекам слезы, когда Лена вышла к краю ямы, запрокинула голову к солнцу:

— Смотрите, какое небо, какое солнце! Все это останется после нас!

— На колени! Быстро! — последовала команда.

Но Лена не становилась на колени, она… улыбалась!

Тогда палач ударил автоматной очередью по ее ногам. Только потом в затылок.

Через двадцать с лишним лет нашелся тот последний Ленин дневничок, который перед казнью был брошен гестаповцем в пыль. Его подобрал один из невольных свидетелей и… хранил два десятилетия как укор своей совести и как память о необыкновенной женщине, поведение которой перевернуло ему всю душу. Я держал в руках, я читал этот потрясающий человеческий документ, каждое слово в котором обжигает, зовет на борьбу.

Будто из ее собственных уст слышу я дерзновенные слова:

Таллин, 1966—1976

3. Помнить поименно!

1.

Дежурный по учебной роте растолкал меня в третьем часу ночи:

— Крылаткин, к телефону!

Звонила мать:

— Николенька, приезжай к нам…

Я не узнал ее голоса — столько в нем было растерянности, но только она называла меня этим старомодно ласковым именем.

— Мама, что случилось? — И вдруг меня бросило в жар от собственной мысли. — Дед?

Она сглотнула слезы — я даже представил, как некрасиво сморщилось при этом ее бледное лицо.

— Да, Николенька, дед… Такси, наверное, уже на подходе, запиши номер…

Телефонная трубка стала вдруг тяжелой.

— Мама, повтори номер такси!..

На безлюдных улицах Москвы еще не погасли фонари, но небо светлело с каждой минутой. Фасады домов были украшены красными флагами, плакатами и транспарантами — наступало второе мая. Молчаливый шофер гнал «Волгу» по быстро высыхавшему после дождя асфальту. В этот год пришла ранняя весна. Задолго до первомайских праздников столбик термометра поднялся до плюс двадцати, в одну неделю из набухших почек развернулись нежно-глянцевые липкие листочки, и все зазеленело, преобразив бульвары и парки, улицы и площади столицы.

Пробуждение природы никак не вязалось с тем, что именно сейчас ушел из жизни мой дед — Николай Иванович Крылаткин, ветеран войны и труда.

Он скончался в своей кровати, никого не позвав на помощь, а может, и не успел позвать — так внезапно остановилось его сердце. «Инфаркт миокарда», — засвидетельствовали врачи реанимационной бригады, вызванной моим отцом, Иваном Николаевичем Крылаткиным.

Недомогание дед почувствовал накануне, когда вся наша большая семья, пройдя в первомайской демонстрации по Красной площади, собралась в Останкине, в квартире моих родителей, где после смерти бабушки Ани он жил с нами вот уже более десяти лет.

Вчера я обратил внимание, как тепло, с любовью посматривал он добрыми синими глазами на веселое рассаживание своего многочисленного потомства за длинным праздничным столом в нашем «синем зале». Привычные места занимали отец с матерью и я, получивший увольнение на двенадцать часов, дочери деда — то есть мои родные тети Майя и Раиса Николаевны, их мужья Вадим и Платон, а также их дочери-школьницы — аккуратно причесанные девочки с тугими косами.

Никто особенно не шумел, но четырехкомнатная отцовская квартира гудела как растревоженный улей.

В свое время, когда после кончины бабушки Ани отец и дед съехались, в останкинской квартире было пять комнат, но Иван Николаевич, предвидя будущие сборы всех Крылаткиных, соединил две смежные в одну, поставив посередине раздвижную перегородку, и получился просторный зал, который мы не сговариваясь назвали «синим» — за моющиеся финские обои синего цвета. Мы любили этот «синий зал» с мягкой мебелью вдоль стен и обилием графики на них, любили здесь собираться, разговаривать на всевозможные темы, а моя мать и тети Майя и Раиса Николаевны успевали общими усилиями «сочинить» на кухне отменные блюда, накрывали на стол, вовлекая в дело и девочек.

Дедова комната выходила широким окном в сторону Останкинского дворца. И нередко он подходил к окну, слегка щуря необыкновенной синевы глаза, любовался открывавшейся с пятого этажа картиной. Слева виднелся огромный куб здания Центрального телевидения, пруд, подступавший к Останкинской усадьбе, а справа хорошо просматривались павильоны ВДНХ. И игрушечным казался обелиск в честь космонавтов с устремившейся ввысь серебристой ракетой на Аллее героев Космоса…

Это было еще вчера… После праздничного обеда дед кивнул мне на дверь и ушел в свою комнату. Я застал его сидящим в глубоком мягком кресле возле журнального столика со вскрытым почтовым конвертом в руках. Он извлек сложенный вчетверо лист официальной бумаги и, когда я плюхнулся в кресло напротив, раздосадованно, даже как-то мрачно прочел ответ районного военкома из далекого сибирского городка. Смысл только что полученного письма заключался в том, что разыскиваемый Николаем Ивановичем Крылаткиным его однополчанин из 111-й стрелковой дивизии «в данном районе не призывался и не проживал, а потому нет возможности установить местопребывание вдовы и сына старшего сержанта Касаткина Андрея Ильича, погибшего, по словам заявителя, в бою на Волховском фронте».

— Еще одна неудача, внучек…

Можно было позлословить над «высоким штилем» военкомовского сочинения, автор которого как бы не заметил, что Николай Иванович Крылаткин около сорока лет разыскивает не самого однополчанина Касаткина Андрея Ильича — ведь он погиб у него на глазах! — а его жену и сына. Но сейчас дед так расстроился, что было не до злословия. Он протянул ответ сибирского военкома мне. И сделал это молча, ведь нам обоим было ясно всё. Не оправдалась еще одна попытка найти семью солдата, павшего на войне — в рукопашном бою, сохранить память о нем у потомков, которые, как думал дед, могут не знать обстоятельств его гибели. Более того, имелись веские основания предполагать, что спасший самого Николая Ивановича в той траншейной схватке старший сержант Касаткин Андрей Ильич по сей день числится без вести пропавшим, а это неверно и несправедливо!

Трижды за войну выбывал наш дед из боевого строя, «кантовался по тылам», как называл он свои лечения в госпиталях. Два раза настигли горячие осколки вражеских мин, а в последний раз, уже в Восточной Пруссии, «тотальный фриц» всадил ему в пах короткую автоматную очередь. Хотели даже отнимать всю левую ногу, да нашелся хирург — на вид почти немощный старичок в больших роговых очках, остановил своих коллег, ювелирно выковырял четыре свинцовых комочка, спас молодого офицера от костылей и протеза. За сорок лет после Победы дед никогда серьезно не болел, ежедневно делал несложную зарядку, по утрам принимал прохладный душ и ходил прямо, не сутулясь, — моложавый, аккуратно постриженный мужчина со шрамом на шее, который почему-то отчетливо проступал, если Николай Иванович начинал сердиться. И не поверил дед, что он носит в себе тяжелую ишемическую болезнь сердца.

— Я родился на Урале, все детские годы провел в Сибири, прошел войну без единого насморка, — горячился он, споря с участковым врачом, впервые заставившим его обследоваться. — Тоже мне выдумали болезнь — ишемия… Нет у меня никакой ишемии — и весь тут сказ!

Но недуг уже диктовал ему условия поведения, прогнал на пенсию, когда деду казалось, что он достиг наивысшего мастерства, управляя огромным карусельным станком в ведущем цехе одного московского завода. С трудом привыкал к новому образу жизни — и вот, по-моему, не привык…

Нас было трое — мужчин Крылаткиных: дед Николай Иванович, мой отец Иван Николаевич и я — Николай Иванович младший. Мои имя — отчество — фамилия полностью совпадали с дедовыми, и Николаю Ивановичу старшему это очень льстило.

— Ванюшка — он что? Он — промежуточное звено между мной и тобой, — говаривал дед при всем сборе Крылаткиных. — А ты, Николай Иванович младший, ты есть моя копия, только на новом витке спирали. А это значит — с новой, более счастливой судьбой и в новом, значит, более совершенном качестве.

Дед был неплохим рассказчиком — помню, в детстве он пересказывал мне содержание увлекших его книг с такими подробностями и деталями, что, наверное, позавидовали бы сами авторы этих книг, но особой для него оставалась тема войны — Великой Отечественной, на которую он в далеком сорок первом ушел добровольцем сразу после окончания десятилетки.

Четыре года той страшной войны стали историей, и не такой уж большой отрезок жизни деда составляли они, но чем дальше уходил мир от победного рубежа, тем настойчивее вспоминалось ветерану всё, что было увидено и пережито тогда.

— Эти годы должны помнить все, всегда, — еще вчера, огорченный ответом из военкомата сибирского городка, в раздумье проговорил дед. — И погибших на войне надо помнить всех поименно!

Сегодня эти его слова звучали для меня символически, как завещание.

2.

Я был единственным внуком Николая Ивановича — мальчишкой, и его отношение ко мне было особенным. У тети Майи, старшей дочери деда, растут две девчонки, обе еще ходят в школу, у тети Раи — одна, даже моложе тех двоих. В общем, один внук и три внучки. Но я был намного старше своих двоюродных сестер, я на всю жизнь остался для деда первым внуком, на которого он перенес всю свою любовь. С годами она еще более крепла, только наше общение, естественно, принимало другие формы и оттенки, отличаясь искренней привязанностью, особым доверием «мужчины к мужчине». А как провожал он меня на действительную службу в пограничные войска, какой гордостью светились его бездонные синие глаза!..

Впрочем, мои двоюродные сестры тоже полной мерой испытали любовь своего деда, ведь я подрастал, мужал, а они, как мне казалось, долго оставались маленькими, и дед мог часами возиться с ними и поодиночке, и со всеми сразу, находя интересные занятия, игры, книжки для чтения вслух. Но со мной даже в самом младенческом возрасте, по-моему, и разговаривал он иначе, чем с ними.

Я помню деда всю мою сознательную жизнь. Пожалуй, более осязаемо и уже навсегда — лет с четырех. Помню огромное снежное поле, маленькую кошевку и тройку разгоряченных, дергающих красивыми белыми головами ипподромовских лошадей, заиндевелые ресницы вокруг их умных выпуклых глаз, струи пара, вырывавшиеся в морозный воздух из их ноздрей. Дед привел меня покататься на лошадках — ведь уже в то время эти благородные животные вызывали у детей гораздо большее восхищение, нежели самые совершенные автомобили и вертолеты; и года два-три подряд дед лично водил меня на ипподром, чтоб «с ветерком», под гиканье кучера и звон колокольчиков, проехать несколько кругов по снежному полю.

С этих прогулок «на лошадках» и вошел в мое сознание Николай Иванович. По сей день, когда начинаю думать про деда, перед глазами ярко блестит чистое поле заснеженного ипподрома, едва виднеются розоватые здания конюшен на той стороне, у леса, и звучит в ушах мелодичный звон колокольчиков под дугой коренника, перемежаемый цокотом копыт да храпом стройных белых лошадок. А дед держит правой рукой меня за высокий воротник черной шубы, весело посмеивается и время от времени заглядывает в мои глаза: «Хорошо?..»

С дедом мне всегда, в любом возрасте было хорошо. Его появлению я радовался, наверное, больше, чем матери или отцу, а в какой восторг он привел меня и моих товарищей по погранзаставе, когда однажды летом приехал в Эстонию — к месту моей службы.

Он поселился на целый месяц на даче своего однополчанина Тимофея Дмитриевича Плушина, с которым заканчивал службу в немецком городе Шверине. Я бывал на этой славной дачке, упрятанной в густом сосновом лесу в центре полуострова, на котором разместились две рыбацкие деревушки, пансионат одного министерства и пионерский лагерь большого таллинского предприятия.

Вдоль западного побережья полуострова разбежались по лесистому склону, тяготея ближе к песчаному пляжу, модерновые дачи работников искусств с финскими банями и даже маленькими бассейнами, и только Тимофей Дмитриевич при активной помощи на последнем этапе моего деда соорудил настоящее царство пара и березового веника.

— Ну-ка, подбрось еще!.. — требовал дед, забравшись на полок с распаренным веником. — А ну, похлещи! Сибиряки мы или нет?

Тимофей Дмитриевич крепкой фигурой и осанкой не уступал моему деду, родом был из Красноярского края, и мне, москвичу, было интересно наблюдать за этими двумя старыми солдатами — шутливо задиристыми, но очень предупредительными друг к другу.

— Эх, жаль, Тимоша, что ты не видел еще одного нашего земляка — Андрея Ильича Касаткина! — восклицал дед за столом. — Вот орел был — и в бою, и на отдыхе… Впрочем, какой там отдых — одну ночь и провели-то вместе, а наутро — рукопашная…

Дед посмотрел на меня — юнца в новенькой форме пограничника, отпущенного командиром заставы в увольнение на три дня. Я понимающе ответил на его взгляд, потому что знал, о чем дальше пойдет речь.

Помню, в школе появилось объявление с большим портретом моего деда: завтра на встречу с учащимися придет ветеран Великой Отечественной войны Николай Иванович Крылаткин.

— Колька, это твой предок? — удивились мои одноклассники. — Ишь ты — тоже Николай Иванович Крылаткин… Как ты!..

А я радовался и смущался, словно приход моего деда в школу был проявлением нескромности с моей стороны. «Еще задразнят потом ребята!.. — подумал я тогда. — Скажут, что это я похвастаться привел деда…» Но в душе я гордился боевым прошлым своего «предка», а после встречи с ним, как мне показалось, многие мои товарищи меня зауважали еще больше, потому что Николай Иванович старший не рисовался перед ребятами, не говорил громких трескучих фраз, а очень просто, доверительно рассказал о том, какая тяжелая была война и как вели себя в бою его однополчане.

Мне-то дед рассказывал об этом всю мою жизнь — то по какому-то поводу, то я сам просил его об этом. И с годами случилось так, что я знал про деда все, всю его жизнь — даже по дням и часам, если это были выдающиеся, чем-то особо памятные дни и часы.

Я уже говорил, что Николай Иванович старший умел рассказывать, и делал это так бесхитростно и интересно, что доставал своими «историями» до самых глубин моего мальчишеского сердца, и многое из поведанного им врезалось в мою память. Нередко мы подолгу беседовали, уточняя старое, вспоминая что-то новое, будто все, что пережил и помнил мой дед, стало нашим общим переживанием, нашей общей памятью.

О трех процентах солдат рождения 1923—1924 годов, вернувшихся с войны к родным семьям, я услышал от деда как раз тогда, когда его пригласили встретиться с учащимися моей школы. Николай Иванович назвал себя счастливым, потому что он, пройдя войну с тяжкого первого дня до Победы, оказался все-таки в числе трех из ста, оставшихся в живых.

— Расстрелянные годы… — с глубокой грустью сказал он о своем поколении, почти полностью оставшемся на полях сражений.

Он не считал себя выдающейся личностью, только сказал однажды: «Спина у меня прямая» — то есть не гнулся ни перед кем и ни перед чем, держался всегда с достоинством, унижать себя не позволял.

Вот и перед школьниками он не заискивал, не старался понравиться любой ценой. Моложавый, широкий в плечах, он был одет в скромный темно-синий костюм, вместо орденов и медалей прицепил четыре ряда колодок — ровно шестнадцать штук, как сосчитали ребята, а из кармана достал фотоснимок размером с почтовую открытку и сказал залу:

— Как думаете, ребята, кто это?

Мои одноклассники дружно воскликнули:

— Да это наш Колька… Коля Крылаткин из девятого «Б»!..

— Ваш внук Коля, — вежливо добавила Люся Доброва из восьмого «А» — моя будущая невеста.

— А вот и нет! — довольный, усмехнулся дед. — Это я сам в семнадцать лет, в день окончания школы. В последний мирный день сорок первого года. Но то, что вы приняли меня за моего внука Колю, меня не удивляет. Ведь он, как и я, тоже Николай Иванович Крылаткин, только в третьем поколении. Потому мы столь похожи!..

Он неторопливо прошелся по краю сцены школьного актового зала.

— В общем, ребята, в тот день, когда началась война, я был примерно таким, как мой внук Коля. Мы только что получили свидетельства об окончании средней школы, было это в Ленинграде, где проходил военную службу мой отец, до утра бродили всем классом по набережным Невы, а днем узнали — началась война. И все мальчишки моего класса — все до единого — в тот же день пришли к районному военкому на Васильевском острове. Но не всем исполнилось семнадцать, взяли нас, после недолгих проволочек, одиннадцать человек. Из класса — одиннадцать. С войны вернулся я один… Один из всего класса, потому что другие мальчишки-одноклассники позднее тоже ушли на фронт.

Много имен и фамилий называл Николай Иванович, его память хранила их цепко, некоторые истории однополчан могли бы лечь в основу целого рассказа или повести, но всякий раз он возвращался к тому, что ему выпала доля уцелеть и прожить большую послевоенную жизнь не только за себя, но и за отличных парней, его сверстников, погибших молодыми, не успевшими познать по-настоящему, что такое жизнь, но ставших на ее защиту безоговорочно, яростно, начисто забыв, что они сами уязвимы и смертны.

Забыв, что они из обыкновенной нежной плоти, те парни бросались со связками гранат под фашистские танки, закрывали грудью изрыгавшие свинец амбразуры дотов, горящими живыми факелами, не выпуская из рук оружия, упрямо шли на врага без всякой надежды уцелеть, но с верой в Победу.

Об этом дед рассказывал с жаром, только вот о себе — почти ни слова. И выходило, что вся его боевая и трудовая биография, вся большая и насыщенная событиями жизнь укладывалась в два десятка строк тетрадного листа. Война, несколько лет службы в Германии после Победы, затем увольнение в запас. Очень недолгие поиски своего места в мирной жизни — и почти сорок лет работы на одном московском заводе, в одном цехе! Стал токарем-карусельщиком высшей квалификации, рационализатором и изобретателем, даже избирался депутатом Моссовета, а это кое-что значит!..

Не раз бывал Николай Иванович за границей, имел хороших друзей в Берлине, Дрездене и особенно в Шверине — ведь именно там он и служил в органах советской военной администрации, помогая немцам налаживать новую жизнь…

Рассказы деда о войне, об эпизодах фронтовой жизни его однополчан, с которыми он на равных делил горе и боевое счастье, увлекали и меня и всех других слушателей, как тогда в школе, — они были полны таких ярких деталей, которые невозможно придумать, если сам их не видел, не пережил. В такие минуты я откровенно любовался блеском синих глаз, осанкой, походкой деда — буквально всем. А потом спохватывался:

— Деда, ведь это все было и с тобой! Почему же ты рассказываешь о других и ни слова — о себе?

Он делал вид, что не понимает вопроса:

— Разве я ничего не сказал о себе? Так и времени-то уже не было…

Но однажды он серьезно посмотрел на меня, покачал головой:

— Ах, внучек, внучек! Я получил высшую награду от судьбы — остался жив. Пули и осколки, правда, трижды задели и меня, но ведь рядом со мной они косили насмерть моих друзей и товарищей. По ним мы плачем, вспоминая войну, у их могил горит Вечный огонь. Я был с ними рядом, но остался жив, а их нет среди живых, они сами не расскажут о себе.

Я понимал, что дед глубоко прав, но мне казалось, что он и его друзья-ветераны, оставшиеся в живых, слишком мало говорят о себе, а потому в представлении слушателей выходило, что все погибшие — герои, а сами рассказчики оказывались где-то на втором плане.

— Но ведь ты тоже герой, у тебя вон сколько наград! — в запальчивости, в благородной обиде за деда доказывал я. — Пройти через такие переделки, не отступить — разве это не героизм?

— Ну и что? — спросил Николай Иванович и опять, не мигая, посмотрел мне в глаза. — Ведь ты гордишься тем, что твой дед прошел войну? Для меня твоя гордость не меньше цветов, не меньше орденов. И ты же видишь, какой почет воздают участникам Великой Отечественной. Законы специальные приняты, льготы действуют. Правда, жаль, что многие ушли, не дождавшись этих законов и льгот…

И дед надолго замолчал, думая какую-то свою, наверное, печальную думу.

Каждый раз, когда у нас возникал разговор о минувшей войне, дед словно сбрасывал с себя невидимую пелену, становился совершенно открытым, даже каким-то незащищенным, но чутко следил за реакцией собеседника на имена и эпизоды, которые извлекались из закоулков памяти, начинали жить.

— Деда, тебе было страшно?

Он ответил на мой вопрос мгновенно и просто:

— Было, — и, подумав, добавил: — Неправду говорят некоторые, что на войне не было страшно. Чувство самосохранения бережет человека всю жизнь, это вполне естественное чувство, заложенное природой. И когда в твою сторону летят снаряды и мины, когда рядом рвутся бомбы, свистят осколки и пули, никто не останется равнодушным к опасности. Но если тебе надо подняться, надо сделать бросок вперед в этом огненном смерче, бросок ради успеха в бою, ты заставишь себя преодолеть страх, ты выполнишь свой долг, если ты человек. Храбрый не тот, кто не боится смерти, а тот, кто владеет собой, кто сумеет вопреки страху сделать свое дело в любой опасной обстановке.

— Ты поступал так? — наивно спросил я.

Вот тут Николай Иванович на минутку задумался. Потом столь же доверительно, как в начале разговора, произнес:

— Я старался поступать так.

В тот день я узнал, что настоящий страх пришел к нему даже не в первых боях, а позднее, когда он повидал уже всякое, пережил увечье и смерть товарищей, долго лечился после ранения. На войне люди сходятся быстро, иной раз еще не знают имени друг друга, а готовы заслонить от пули или осколка собственным телом. Так случилось с дедом в первую военную зиму на Волховском фронте. Перед самым боем приметил он из прибывшего накануне пополнения веселого старшего сержанта, которого все звали Сибиряком — но не только за сибирское происхождение, а за стать и хватку, потому что солдаты из Сибири и с Урала нередко отличались особыми боевыми и человеческими качествами и считались наиболее надежными и крепкими бойцами.

— А ведь я тоже долго жил в Сибири! — сказал Николай Иванович Сибиряку.

— Земляк, выходит! — обрадовался старший сержант.

Он пустил по кругу свой ярко расшитый кисет, предложил даже некурящему земляку Николаю Ивановичу. Широкое скуластое лицо его сияло от удовольствия быть щедрым. Белый полушубок сидел на нем ладно, красная звездочка на меховой шапке блестела ярче других, казалось — не тускнела на морозе. Старший сержант будто и не замечал мороза, даже распахнул полушубок, развернув широкую грудь…

— Не куришь, значит? — уважительно сказал он земляку, то есть моему деду, не отходившему от него. — Это хор-ро-шо-о! И не начинай, брат, ни к чему!

Он подробно расспросил, где служил отец Николая Ивановича, в каком звании. А потом достал из кармана гимнастерки фотокарточку, показал новому другу:

— Вот мои… Жену зовут Аля — Алевтина, значит, — а малышку-сына — Ваня, тезка твоему отцу, значит…

И столько нежности и любви зазвучало в дрогнувшем голосе этого большого, минуту назад такого веселого, разудалого человека, что мой будущий дед рот раскрыл от удивления. И пожалел, что у него, восемнадцатилетнего, еще нет нигде ни жены, ни сына.

А утром в траншее возле немецкой землянки Андрей Касаткин схватился врукопашную с тремя рослыми фашистами. Когда дед бросился к нему на выручку, Сибиряк ударом приклада трехлинейки уже свалил одного немца и вдруг заметил, что Николая Ивановича пытается достать штыком вывернувшийся из-за поворота «свежий» фашист… Это произошло молниеносно, — Сибиряк отвлекся от своих двух противников и коротким выпадом вперед штыком отвел верную смерть от деда. Зато получил автоматную очередь в спину и, глотая воздух, медленно опустился на дно траншеи, привалившись спиной к промерзшей заснеженной стенке. Николай Иванович выстрелом в упор свалил убийцу Сибиряка, подоспевшие солдаты роты заняли всю траншею и землянку, внесли туда своего старшего сержанта, но он уже не дышал… Эта смерть ошеломила Николая Ивановича, он десятки раз «прокручивал» в воображении трагический эпизод во вражеской траншее, пытаясь представить иной исход, если бы сам поступил как-то по-другому. Он не мог найти какой-то своей оплошности, но Сибиряк спас ему жизнь и погиб потому, что отвлекся на миг от наседавших врагов, и дед считал себя хоть косвенно, но виновным в смерти веселого земляка.

Он хотел остаться возле своего павшего друга, схоронить его инаписать письмо той красивой черноволосой и черноглазой молодой женщине, фотографию которой Андрей Касаткин показал ему в ночь перед своим последним боем, но в землянку пришел комбат — суровый, озабоченный, и отобрал шесть солдат в том числе моего деда, для срочного дела. Развернув перед ними карту, он показал на точку среди болот:

— Приказываю немедленно выдвинуться на эту высотку и держаться за нее зубами. Ни шагу назад!

Высотка еле маячила впереди — округлая, лысая, по ней уже пробарабанил шестиствольный немецкий миномет. Проваливаясь в снегу, с одним станковым пулеметом и двумя ручными, группа деда двинулась вперед — туда, где рвались снаряды и мины. Воздух холодил легкие, на редких кустиках орешника лежал толстыми пушистыми хлопьями снег, но солдатам, пробиравшимся на высотку, было жарко.

Вскоре завязался тяжелый бой. Бойцы удержали высотку, их сменили ребята из нового пополнения.

— Где похоронили Касаткина? — спросил Николай Иванович у взводного.

— Это ты про Сибиряка? Видишь ли, редко бывает, но — случилось. Накрыл их в землянке тяжелый снаряд. Ничего не осталось…

— Ка-ак?!

— Да вот так, паря!..

Молодой солдат потрясенно смотрел на взводного.

— А фотографии… домашний адрес?

— Что фотографии, что адрес — что, что? — вскричал лейтенант. — Праха не осталось, вот что!..

Тут опять прозвучала команда приготовиться к бою. После такой команды солдат забывает всё, что не относится к предстоящей атаке, и только через неделю или даже через месяц сообразил мой будущий дед, что ведь даже извещение о геройской смерти Сибиряка могло не уйти к его семье. А он, спасенный Андреем Касаткиным от верной гибели, он, Николай Крылаткин, даже не записал и не запомнил его домашнего адреса, не удержал в своей дырявой памяти название области — то ли Омская, то ли Томская, а может — что-то третье…

Стал сниться ему Сибиряк — таким, каким сидел на поваленном снарядом дереве, в распахнутом полушубке, раздавая табак из цветастого кисета.

И вдруг обнаружил Николай Иванович, что перед каждой новой атакой, даже перед мелкой стычкой с врагом сердце его «вещует», сжимается от тяжелой мысли, что совершит он какую-то непоправимую ошибку в бою, которая станет роковой для кого-то из близких товарищей, что у него не хватит находчивости и силы выручить соседа по наступающей цепи. Как ему хотелось быть таким же смелым и умелым, каким проявил себя в то последнее утро Андрей Касаткин, но он почему-то считал себя не способным на такую же удаль и храбрость — ведь для этого надо иметь и ловкость, и отвагу, и физическую мощь Сибиряка, а их-то и не находил в себе критически настроенным умом Николай Иванович, ему постоянно казалось, что он, Николай Крылаткин, проявляет излишнюю осторожность там, где надо действовать стремительно, без оглядки, решения принимать мгновенно. Но это, как я понял, только казалось ему, дед излишне придирался к себе.

Николай Иванович многие годы ни с кем не делился своими воспоминаниями о войне. Видимо, требовалась определенная временная дистанция, и пока рос его собственный сын, ставший моим отцом, еще не настало время углубляться в пережитое. Теперь-то я знаю, что память о войне, о павших товарищах всегда жила в них, ветеранах войны, жгла им душу. Она позвала их на встречи с однополчанами, на поиски боевых друзей. Но это случилось не сразу. Советы ветеранов частей, потом дивизий, армий и фронтов Великой Отечественной возникли много лет спустя после войны, когда бывшие солдаты-фронтовики втянулись в мирную жизнь.

Износив свои фронтовые гимнастерки и шинели, они уже ничем не выделялись из массы других хороших людей, а ежегодные приливы особого внимания к ним повторялись по случаю очередной годовщины Советской Армии и Военно-Морского Флота да в Дни Победы. И все-таки они всегда чем-то неуловимым отличались от других. То ли степенностью и рассудительностью, то ли большей надежностью всего, что делали, или даже просто заботой друг о друге.

А вот когда в мире вновь запахло порохом, когда началось раскручивание гонки ядерных и прочих вооружений, бывшие солдаты Великой Отечественной заговорили в полный голос. Они лучше всех знали, что такое война, они не хотели ее повторения ни в каком варианте. А мой дед с группой ветеранов-однополчан даже обратился с резким и гневным письмом к американскому президенту.

К двадцатилетию Победы появилась первая юбилейная медаль для тех, кто добыл Победу. Дед как-то сказал, что после того юбилея и той медали многое стало меняться в отношении к бывшим фронтовикам. И чем дальше, тем больше. Сквозь годы полнее увиделось то, что совершили они. Не только для них — для всего народа память о великой войне, о двадцати миллионах погибших соотечественников, о страданиях и подвиге старших поколений, на фронте и в тылу ковавших Победу, навеки для нас священна. Что касается меня, внука Николая Ивановича Крылаткина, то должен признаться, что меня никогда не покидало чувство трепетного благоговения перед дедом, перед всеми другими ветеранами, прошедшими через огонь и невосполнимые утраты, добывшими Победу над самым коварным и жестоким врагом. Ведь я знаю, что каждый из них был не просто рядом, а  с р е д и  тех, у чьих могил горит Вечный огонь, они сами смотрели смерти в глаза и каждый из них имел десятки, сотни «шансов» не вернуться с поля боя. Спасибо им за их мужество и отвагу, за добытую ими мирную жизнь на земле!

Вот с такими настроениями стал я относиться к моему деду, и «простая» его биография с годами наполнилась для меня таким не простым содержанием. И когда я слышал неуважительное слово о ветеране войны, я не мог не вмешаться, не мог не одернуть обидчика.

Потому что стоят у меня перед глазами солдаты минувшей великой войны — и дед мой синеглазый, иногда какой-то нескладный и беззащитный, и друг его по службе в, Шверине Тимофей Дмитриевич Плушин — этот заядлый любитель горячего пара и березового веника, и ефрейтор Василий Петрович Щепкин, «найденный» дедом в год тридцатилетия Победы, и, конечно же, — Андрей Ильич Касаткин, Сибиряк, как дружно назвали старшего сержанта в дедовой стрелковой роте, зарывшейся на ночь в опаленный взрывами мин и снарядов глубокий волховский снег…

3.

Мой отец Иван Николаевич Крылаткин, родившийся в красивом немецком городе Шверине — центре земли Мекленбург, не хотел поверить, что его родителя больше нет. Вымахавший ростом с «косую сажень», с большой кудлатой головой, рано поседевшей, он сидел в дедовой комнате, продавив до пола мягкое кресло, и молча смотрел в одну точку, ни с кем не заговаривая. Мама, такая маленькая и худенькая в сравнении с ним, несколько раз пыталась погладить его по могучему плечу, выжать из него хоть слово, но он оставался глух и нем, сурово сдвинув густые лохматые брови, почти сходившиеся над переносицей. Глаза он унаследовал от своей матери — уральской казачки, они были темно-карие, с большими черными зрачками, и почти не мигали.

И вдруг оцепенение у него прошло, он молча встал, заняв собою, казалось, сразу полкомнаты. И, к моему удивлению, голос его зазвучал ровно, почти спокойно.

— Как ты думаешь, — спросил он меня, — надо позвонить или послать телеграмму в Шверин? Не приедут, конечно, но хоть будут знать…

— Надо, отец, надо! — горячо воскликнул я, помня, как трогательно относился Николай Иванович к своим шверинским друзьям, всегда к праздникам посылал им самые красивые поздравительные открытки и по-мальчишески радовался, получив письмо или открытку из Шверина.

Самыми активными его корреспондентами были работник горкома партии Курт Набут, о котором очень хорошо отзывалась бабушка Анна Порфирьевна, и «рыжий Вилли» — так они оба ласково называли своего немецкого друга, работавшего по автомобильной части. Из Берлина писали сын и невестка старого антифашиста Отто Майера. Но я еще расскажу о них подробнее, а сейчас отец поручил мне известить их о кончине деда.

— Да, вот еще что, сынок… Попрошу тебя — приготовь его ордена и медали, посмотри в его столе. По-моему, в левом верхнем ящике…

— Хорошо, отец.

Знаю, как много у моего деда было друзей в разных концах страны, но это были в основном люди его поколения, и в последние годы многих из них не стало. Только в прошлом году дед трижды ездил на похороны, а вот проводить в последний путь своего любимого командира дивизии генерала Рагулина не смог — и переживал по этому поводу до самой кончины. Впрочем, дед умел переживать свою печаль тихо, не досаждая семье, — ведь он всю жизнь отличался какой-то необычайной скромностью. И должно было случиться что-то совсем особенное, чтоб мы увидели Николая Ивановича взволнованным, несдержанным.

— Дед воюет за справедливость, зло будет наказано! — вполголоса сообщал нам мой отец.

И верно, старый солдат становился непримиримым и задиристым, если надо было дать отпор демагогии и чванству, вступиться за товарища, отстоять какую-то принципиальную точку зрения. И все это уживалось в Николае Ивановиче рядом с его неприхотливостью, с его спокойным, даже тихим нравом.

Однажды, когда я еще, наверное, в шестом классе учился, дед устроил шумный скандал новому начальнику цеха, и мой отец в присутствии всей семьи полушутя заметил ему:

— Ведь немолод ты уже, батя, а полез в такую драку.

Дед стрельнул в сына свирепыми синими брызгами округлившихся глаз, его чисто выбритое лицо — ни усов, ни бороды Николай Иванович не носил — заметно побледнело. В воздухе запахло уже семейным скандалом.

— Значит, по-твоему, сынок, надо было спокойно взирать, как мордуют хорошего человека? Используют служебное положение?

— Ну, батя, этого я не хотел сказать…

— А ведь сказал! — грохнул старик кулаком по столу. — И кто? Ты, мой единственный сын!..

За брата вступилась старшая дочь Николая Ивановича — тетя Майя. Она самая озорная и веселая среди всех Крылаткиных, слегка располневшая, но вся светлая и светящаяся добротой и нежностью.

— Отец, ты же видишь — Ваня пошутил, хоть и неудачно. Пошути-и-ил, дошло? Он сам гордится тем, что ты у нас не терпишь зла, склок, ханжества, этому нас учил…

— Учил! — овладев собой, повторил за дочерью дед. — Вот — выучил, для драки за справедливость негожим становлюсь… А не драться нельзя, если видишь такое. Это ты, Ванюшка, за своего коллегу вступился — сам начальник цеха, хоть и на другом заводе. Только не думай — я зазря не придираюсь!..

Тетя Майя, такая же синеглазая, как дед, подошла к нему сзади, обняла за шею, чмокнула в залысевшую розовую макушку:

— Папа, мой папа! Да ведь прав ты во всем, ну до ниточки прав!..

Майя Николаевна — знатная ткачиха, орденом Ленина награждена, «до ниточки» — это ее любимое выражение. Дед пытался избавиться от ее объятия, нетерпеливо ерзал на стуле.

— Больше всего люблю в тебе, мой милый родитель, твою честность в отношениях с людьми, очень-очень люблю это нестареющее, нетускнеющее с годами качество, — продолжала тетя Майя. — Крылаткины, ура деду!

— Ур-ра-а!!! — дружно подхватили все Крылаткины.

В нашем «синем зале», перенаселенном в этот день, словно вдруг стало светлее. Дед исподлобья взглянул на «обидчика», опустившего к тарелке седую лохматую голову, и вдруг улыбнулся.

— Конфликт не состоялся, — громко со своего конца стола воскликнула младшая дочь Николая Ивановича — тетя Рая, и хотя она вложила в свое восклицание явную издевку, однако никто на ее выпад не ответил.

Тетя Рая — полная противоположность своей старшей сестры: колючее, насмешливое существо в цветастых шелках, инженер по профессии и положению, но с претензией на бо́льшую значительность. Дед ее часто высмеивал за эти задирания носа, точнее, носика, лицо ее было миниатюрно-птичьим, но в обрамлении самой модной в то время высокой прически. Отец рассказывал, что в детстве он часто сажал ее на высокий платяной шкаф, чтоб не мешала другим играть, и она, закусив от обиды тонкие губы, сидела там часами и всеми доступными способами мстила потом за обиду, но, к чести ее сказать, никогда никому не жаловалась. В нашем доме жалобщиков не любили ни в первом, ни в последующих поколениях.

Меня заинтересовало, почему все же дед так болезненно воспринял замечание моего отца. История оказалась любопытной.

В пятидесятом году, уволившись из армии в запас, дед вместе с молодой женой Анной Порфирьевной и сыном — моим будущим отцом — поехал поначалу в Свердловск, к каким-то родственникам Анны Порфирьевны. Ведь в этом городе в сорок втором они познакомились: Николай Иванович лежал в госпитале, а Анечка работала там медсестрой. Надо сказать, что моя будущая бабушка по происхождению была уральской казачкой — «с самого Яика», говаривала она, — и в Свердловске прошли ее детство и отрочество. Ни в Ленинграде, ни в другом месте никого из родных у деда не оставалось, и он легко согласился из Шверина переселиться в столицу Урала. Однако там случайно встретил Кирилла Петровича Иванова — старого друга своего отца, начальника крупного цеха в Москве. Узнав, что оба родителя Николая Ивановича погибли в блокаду, Кирилл Петрович предложил молодому капитану поехать вместе с ним в Москву, обещал устроить учеником карусельщика в свой цех.

— Не пожалеешь, Николай, это такая специальность, что при твоих способностях через пару лет станешь уважаемым человеком на заводе. Поселишься со своей казачкой и сыном для начала в общежитии — дадим отдельную комнату, а там все будет зависеть от тебя. Станешь москвичом!

Капитан Крылаткин, еще не споровший погон матушки-пехоты, откровенно усмехнулся:

— Какой из меня москвич? Ленинградец, а еще больше сибиряк…

— Знаю, что сибиряком себя считаешь. Между прочим, с отцом твоим мы и познакомились в омском гарнизоне: он — комбат, а меня к нему в батальон командиром роты определили. Так это же хорошо: закалка у тебя с детства сибирская, здоровье должно быть хорошим, доживешь до ста лет. Плюс фронтовая школа. Не захотел, значит, до конца по стопам батюшки пойти?..

Рослый, весь какой-то огромный, Кирилл Петрович на полметра возвышался над капитаном — жалким и даже растерянным.

— Хочу попрочнее устроиться и — в институт, на инженера, если выйдет, — ответил Николай Иванович. — Девять лет в военной шкуре проходил. Главное сделано, а теперь хочу по-мирному пожить.

— Не осуждаю. Сам, как видишь, из полковника в начальника цеха переквалифицировался. А завод у нас какой… век за совет благодарить будешь!

Так вот и вышло, что привез капитан свою казачку «с самого Яика» Анну Порфирьевну и сына в столицу, за несколько лет стал знатным карусельщиком союзного предприятия, бригадиром. Попытался поступить в вуз, но завалил первый экзамен, а потом откладывал поступление с года на год, пока не понял: работа карусельщика его увлекла — ни на какую другую он ее не променяет!

Покойная бабушка-казачка очень гордилась тем, что Николай Иванович работал не только руками, но и головой — все время что-то изобретал, даже авторское свидетельство получил, вместо института закончил техникум, но выше бригадира в цехе подняться не пожелал.

— Плохих начальников и без меня хватает, — посмеивался он, когда его вновь упрашивали возглавить участок. — А на рабочем месте я сам себе голова. Опять же спина всегда прямая — ни перед кем выслуживаться не надо!..

Отец спорил с ним по этому поводу, говорил, что и он не гнет спину — делает свое дело, и ругается, если надо…

— Так ведь ты мой сын, — обрывал дед, — а яблоко от яблоньки — сам знаешь!..

Только один срок проходил он освобожденным секретарем парткома завода, а на переизбрание ни за что не согласился, боясь потерять квалификацию…

Николай Иванович, человек с большим стажем и опытом, во время того конфликта, о котором я начал рассказывать, выполнял обязанности члена партийного бюро цеха и был одним из тех, кто рекомендовал на должность нового начальника цеха молодого инженера из конструкторского бюро Забродина Карла Васильевича. Первый год радовались этой находке — умело повел цех новый начальник, с людьми жил в ладу, стариков-ветеранов уважал, в честности и принципиальности Карла Васильевича сомнений ни у кого не возникало. Сам Николай Иванович поздравил Забродина с покупкой новой личной машины, не предполагая, чем обернется это приобретение для коллектива.

Поначалу все было хорошо, но потом Карл Васильевич затеял сооружение в красивом месте Подмосковья индивидуальной дачи — и с этого пошло. Заместителем главного бухгалтера в цехе работал недавний выпускник финансово-экономического вуза Шура Петелькин — исполнительный и симпатичный паренек. И как-то случилось так, что Забродин «приспособил» его к поискам и завозу дефицитных материалов для своей дачи, не стесняясь, начал его отрывать от работы на целые дни, а потом заставлял сидеть ночами и в выходные, чтобы успеть с отчетностью.

В цехе заметили это, стали подшучивать и над начальником, слишком увлеченным «стройкой века», и над безропотным Шурой Петелькиным. Пока этот Шура не взбунтовал. Вот тут и начались придирки Забродина по поводу и без повода…

Не стерпел Николай Иванович, пришел в полированный — с полированными деревянными панелями и полированной мебелью — кабинет начальника цеха. Тот как раз по телефону заканчивал очередную головомойку Шуре Петелькину. Еще в дверях мой дед услышал непристойную угрозу, брошенную в трубку Забродиным.

— Это ты кого — Петелькина? — будто бы полюбопытствовал Николай Иванович, усаживаясь в одно из мягких кресел перед столом Забродина.

— А почему вы слушаете чужие разговоры? — нахмурился Забродин, и широкоскулое, какого-то желтоватого оттенка лицо его превратилось в неподвижную маску.

— А потому, что это слышит уже весь цех и возмущается, Карл Васильевич, твоим поведением. Никто тебе не говорил об этом?

— Петелькин заваливает квартальную отчетность…

— Если б не строил твою дачу — справился бы вовремя.

У Забродина маска стала серой, а выпуклые большие глаза полезли на лоб. Но он сдержался: слишком известный и авторитетный человек сидел перед ним, к тому же — член цехового партийного бюро.

— Очень мы рассчитывали на тебя, Карл Васильевич, приглашая на руководящую должность. Мне жаль, что экзамена этой должностью ты не выдержал. Или пересдашь?

Сказав это ровным, спокойным голосом, Николай Иванович поднялся и шагнул от стола. И вдруг услышал:

— Меня утверждали партком завода и министерство.

Дед обернулся:

— Вот как? — И неожиданно для себя самого крикнул срывающимся голосом: — Ты — коммунист нашей парторганизации!.. И если не прекратишь издевательств над Петелькиным, м ы  будем решать, быть тебе или не быть в начальниках!

И быстрым шагом вышел из кабинета.

Это было в пятницу, а разговор за нашим столом в «синем зале» возник на другой же день, в субботу. Дед не любил неясностей в отношениях с людьми, а тут на целых два выходных по существу остался неоконченным разговор с начальником цеха, что томило Николая Ивановича. Он должен был вновь увидеть Забродина и по его лицу, по его поведению понять, какой след остался от его вчерашней вспышки. Главное — дошло ли его предупреждение до разума зарвавшегося начальника?

К счастью, дошло. Уже в понедельник дед рассказал мне, что Забродин пришел с утра на его рабочее место, извинился и клятвенно уверял, что «экзамен пересдаст».

— Подзавалил практическую часть, Николай Иванович, подзавалил, но, уверяю вас, испытываю горячее желание все исправить. Поверьте!..

Дед отходчив — поверил, а позднее сам себя похвалил за то, что поверил. Несколько лет еще возглавлял цех Карл Васильевич Забродин, пошел на повышение и утверждал чистосердечно, что этот урок коммуниста-ветерана Николая Ивановича Крылаткина выбил из него дурь…

Кстати, наутро, узнав о внезапной кончине деда, заместитель союзного министра Карл Васильевич Забродин одним из первых приехал к нам в Останкино выразить свое самое глубокое соболезнование. Я смотрел в его влажные глаза и всем сердцем почувствовал, как искренне скорбит он вместе с нами…

4.

Новое майское утро — второе после смерти Николая Ивановича — опять выдалось теплым и солнечным. Я понял это, едва открыв глаза. Окно в моей комнате было еще зашторено, но и сквозь тяжелые вишнево-лиловатые портьеры, сквозь щелки между тканью пробивались полосы яркого света. Одна створка окна была приоткрыта, свежий поток воздуха приятно обволакивал лицо. Это, конечно, позаботилась мама.

Да вот и она — маленькая, озабоченная. Увидев, что я проснулся, отдернула занавеси на окне, и моя комната наполнилась солнечным золотом, ароматом буйной весны.

— Отец за сутки так похудел… — сказала мама тихим голосом. — Поговорил бы с ним, Николенька…

— Обязательно, мама!

Встретил отца в прихожей, возвращаясь к себе из ванной. Он уже был одет, умыт, но выглядел действительно неважно. Даже шевелюра на голове показалась свалявшейся, кое-как причесанной и приглаженной паклей.

Мы поздоровались. Я сказал, что получил увольнение на четверо суток.

— Это хорошо, — промолвил отец. — Понимают…

— Понимают, конечно!

Надо сказать, что это с легкой руки деда меня после одной успешно проведенной операции на границе направили в известное московское высшее военно-инженерное училище. Как радовался Николай Иванович старший, что его внук станет кадровым военным, продолжит традиции семьи Крылаткиных — ведь прадед, погибший в блокадном Ленинграде, имел звание полковника.

— Мы — мирные люди, — сказал дед тогда, после моего зачисления в училище, — но наш бронепоезд должен стоять на запасном пути. Обстановка того требует.

Вся семья одобряла, искренне радовалась повороту в моей судьбе.

— Военный инженер — это хорошо, — сказал отец. — Специальность и для гражданской жизни подходящая.

Видимо, именно это обстоятельство его устраивало больше всего.

А сейчас отец молчал. В темно-карих, похожих на бабушкины, глазах его застыла неизбывная печаль. Но после завтрака он заговорил:

— Ты бы, сынок, взглянул на архивы деда. Про ордена и медали не забудь.

Мать тут же поддержала:

— Да-да, Николенька, не забудь!

Я пошел в дедову комнату, открыл окно. И хоть не до красот пейзажа было мне, но взгляд невольно задержался на дворцах-павильонах ВДНХ, на серебристой глади пруда перед Останкинским музеем творчества крепостных. Левее возвышался огромный комплекс Центрального телевидения. Вот кто мог бы нам помочь в розысках жены и сына Андрея Ильича Касаткина, подумалось мне. Только жаль, что не было у деда ни одной фотографии ни самого Сибиряка, ни его семьи. Но все же — не обратиться ли туда?

По ровным асфальтированным дорогам внизу уже двинулись троллейбусы и автобусы, редкие в этот ранний час легковые машины…

Комната Николая Ивановича была наполнена множеством интересных предметов, стоявших на столе, на книжных полках, на серванте, на полированной полочке над деревянной кроватью, придвинутой к задней стене. Письменный стол более чем наполовину примыкал к окну — дед любил естественное освещение, когда садился читать или писать. Стол был с широкой столешницей и двумя тумбами для ящиков — по три с каждой стороны. Кресло тоже было старое, но очень удобное, с дубовыми, отшлифованными за годы подлокотниками. Дед любил сидеть за этим столом, в этом кресле, хотя рядом стоял удобный мягкий диван с зеленой обивкой — в цвет ковра на полу — и такое же мягкое глубокое кресло с высокой спинкой. В левом переднем углу стоял большой цветной телевизор, а рядом специальная полка для видеокассет — Николай Иванович увлекся новым делом, стал записывать на видеоленту разные передачи, их уже было до десятка. Особо стояла кассета с лентой, где был записан торжественный вынос Знамени Победы. Прокрутив ее в очередной раз, Николай Иванович выходил из комнаты с повлажневшими глазами…

Все в дедовой комнате, несмотря на обилие разных предметов, книг, поделок из дерева, казалось рационально расставленным, на своем месте.

Я не суеверен, но тут, усевшись в кресло старшего Крылаткина и открыв верхний слева ящик его стола, я вдруг почувствовал во всем теле непонятную дрожь. Даже пальцы мои, прикоснувшиеся к заветной красной коробочке с орденом Ленина, полученным Николаем Ивановичем уже в мирное время, будто сводило судорогой.

Рядом с коробочкой лежала перевязанная зеленой узенькой ленточкой пачка писем, я сразу узнал почерк моей бабушки. Вот, оказывается, как близко, под рукой хранил все годы Николай Иванович письма своей единственной за всю жизнь подруги!

Благоговейно я извлек из пачки одно из писем, достал из конверта сложенный вчетверо листок ученической тетрадки в клеточку. И вдруг словно увидел Анну Порфирьевну — озорную, как тетя Майя, крепко сложенную, полнощекую и кареглазую девушку лет девятнадцати, какой она была на первой странице дедушкиного фотоальбома.

— Моя казачка в год знакомства, — с немеркнущей любовью к покойной представлял Николай Иванович свою супругу, открывая альбом.

Письмо, первым попавшее мне в руки, оказалось интересным, я увлекся чтением и на минуту даже забыл, зачем я тут сижу и что должен делать дальше.

«…Теперь ты на другом фронте, милый, и напрасно переживаешь, что тебя не переправили через Ладогу в блокадный Ленинград. И на Волховском ты помогаешь любимому городу. Главное, чтоб не открылась твоя рана — уж больно долго она не заживала. Я по сей день помню, как впервые в нашем свердловском госпитале тебя перевязывала: весь правый бок твой был сплошной кровавой раной… Ты, помню, очень застеснялся меня, но вскоре привык и просил врачей, чтоб перевязку делала только я. Как мне было жалко тебя — изголодавшегося в блокаде, израненного…»

Бабушке моей всегда и всех было жалко — это даже удивляло деда.

— Ты же казацких кровей, да и по характеру оторви-голова. Восемь лет в госпиталях и медсанбатах оттрубила, теперь — в больнице, должна бы привыкнуть к людской боли.

— Да ты что — к боли привыкнуть? — лицо Анны Порфирьевны залилось яркой краской. — Пусть — чужая, но я-то знаю, какая она, боль!..

— Ну, ну, ясно! — довольный, улыбался Николай Иванович.

Письма бабушки опять напомнили мне начало биографии деда, историю его первого ранения. Ведь не раз, как и тогда в нашей школе, он любил подчеркнуть, что началом своей биографии считает двадцать второе июня сорок первого года.

— В этот день я сделал свой первый важный и вполне самостоятельный шаг — решил идти добровольцем на войну с фашистами. И вскоре меня зачислили в народное ополчение — вместе с одиннадцатью моими одноклассниками и ребятами из параллельного десятого…

Воспоминания о народном ополчении всегда по-особому волновали Николая Ивановича. Начало биографии, начало войны, начало боевого пути. Все необыкновенно, все не так, как читал в книгах о гражданской войне, видел в кинофильмах. Со школьной скамьи, после шумного выпускного вечера и веселой ленинградской белой ночи — во взрослую жизнь, без передышки, без минутки на раздумья о романтике и будущем подвиге, в грохот и кровь, на тяжкое дело, которое только потом назовут подвигом, потому что это действительно был подвиг, величайшее проявление силы духа, самопожертвования без оглядки на свидетелей и будущих летописцев. Батальон ополченцев-добровольцев — рабочих, служащих, студентов, вчерашних школьников, влившийся в третью дивизию ленинградского народного ополчения, стал для юного солдата и семьей и школой — там он получил такие уроки взрослости и мужества, которых хватило на всю последующую жизнь. Молча плакала мать, обнимая его на прощание, по-мужски привлек к груди отец-полковник, командовавший частью, стоявшей в Ленинграде…

Только один эпизод из тех дней вспоминал Николай Иванович с чувством презрения и брезгливости — случилось это на рытье окопов, после очередной бомбежки. Оказался рядом парень из десятого «Б», с которым дружил с шестого класса. Олег Царев, душа школьной художественной самодеятельности, из учительской семьи. Складный и стройный, с нежным иконописным лицом и красивыми черными глазами, он свалился в окоп почти на Николая — одновременно обвально грохнул близкий разрыв большой фугаски, присыпав обоих мокрыми комьями болотной земли.

— Гады… сволочи!.. — истерично кричал Олег Царев прямо в ухо лежавшего под ним Николая. — Разве это люди?!

Мой будущий дед с трудом высвободился из-под тяжелого тела короля школьной самодеятельности.

Царев сел рядом, лицо его было измазано болотной жижей, утратило всю свою нежную привлекательность, а из глаз текли слезы — он их даже не скрывал, не смахивал со щек.

— Ну и влипли же мы, паршивые патриоты, ах как влипли!..

— Ты!..

Николай Иванович сам пережил испуг — слишком близко рвануло, с ненавистью к самому себе ощущал, что у него ознобно стучат зубы, но вид и плаксивые возгласы школьного друга поразили его больше, чем только что испытанный страх. Он кроме короткого «ты!» ничего не сказал Олегу, но потом часто думал, как должен был бы ответить настоящий комсомолец-солдат, и это тяготило его до той поры, пока судьба вновь не свела бывших приятелей.

Олег, оказывается, после легкого ранения всю войну «прокантовался» на какой-то второстепенной тыловой железнодорожной станции, обнаружив там свою полную незаменимость. А к середине шестидесятых годов стал респектабельным директором Дома народного творчества в областном центре. Встретились они с дедом в Москве, но это — особый рассказ.

Изнурительными, безжалостно тяжкими были первые дни и недели боевой службы в народном ополчении. Что говорить, люди пришли в это ополчение по зову сердца, веря, что принесут пользу в борьбе с врагом, но не имея ни малейшего представления о том, как это будет. Но было горячее желание оборонить Отчизну, и необученные быстро учились в бою, становились настоящими солдатами. Правда, и гибли, не успев совершить полезного дела, далеко не единицы…

Пока строили оборонительные сооружения южнее Красного Села, стояла жаркая погода, на небе — ни облачка, и фашистская авиация свирепствовала от зари до зари. Вот когда хотелось дождя, грозы, бури, но природа словно пришла на подмогу врагу. Не всегда приходило спокойствие и с заходом солнца.

В двадцатых числах июля, когда погруженный в эшелон полк двинулся через Гатчину и Волосово к станции Верест, даже ночью на ополченцев опять налетела стая стервятников. Состав, продвигавшийся без огней, словно ощупью, на каком-то переезде дернуло так, что бойцы полетели с полок — это машинист резко затормозил. И все услышали, как неистово взвывавшие бомбы пронеслись над головами и загрохотали впереди состава. Потом так же резко вагоны дернуло вновь, потащило через ночь и лес под включенные сирены пикирующих немецких бомбардировщиков. По крышам, словно горох, застучали пули, но, к счастью, никого не задело. Состав вновь затормозил, вагоны полезли друг на друга, свирепо заскрипели тормоза, клацнули буфера — и опять бомбы рвались впереди эшелона. В общем, переживаний было много, но опытный машинист паровоза перехитрил фашистских летчиков…

Первые тяжелые бои, горечь отступления — всё сполна довелось пережить моему деду. Где-то при переправе через реку Оредеж с группой молодых солдат — остатком своей роты — и получил он первое свое ранение.

…Группа немецких мотоциклистов ранним августовским утром обнаружила пробивавшихся к своим бойцов в излучине реки, на подходе к противоположному берегу. Очереди немецких автоматов вспороли воду у самых ног, несколько человек было убито. Николай Иванович подхватил упавшего в воду рыжеволосого сержанта, помог ему выбраться на берег и спрятаться в кустах, за большим валуном.

— Ко-ля-а-а, пом-моги-и!.. — вдруг услышал он голос Бориса Зайчикова, последнего оставшегося в живых одноклассника.

Обернувшись на голос, он увидел только голову Бориса, попавшего в водоворот почти у самого берега. Схватив валявшийся на траве шест, дед бросился на помощь товарищу. Их обоих заметили немцы, но расстояние спасало от прицельного автоматного огня. Борис ухватился за поданный ему шест, выплыл к берегу, и они через кусты двинулись к лежавшему за валуном сержанту. В этот момент по всему правому берегу завыли, загрохотали немецкие мины. Одна из них разорвалась возле самого валуна, почти рядом с Николаем Ивановичем, и он потерял сознание. Но сержант и Борис, сами раненные, не бросили его. Перевязав окровавленный, искромсанный осколками мины бок Николая, они переждали минометный обстрел и поднялись к деревеньке — ее домики правее сбегали прямо к реке. Борис разыскал брошенную кем-то повозку, погрузил в нее сержанта и Николая и пустился по проселочной дороге на восток, подальше от наступавших врагов. Просто чудом ему удалось на чужой повозке доехать до окраины Слуцка — так назывался тогда город Павловск.

Врачи поначалу считали, что ранение Николая Крылаткина не представляет большой опасности, и не успели его эвакуировать на Большую землю. Но позже, чуть замерзла Ладога, пришлось все-таки переправить его в тыл — так попал молодой солдат на Урал, на встречу со своей судьбой. И только в феврале следующего, сорок второго года он вновь оказался на фронте…

«Со стороны Волхова ты тоже помогаешь Ленинграду», — эта мысль в том или ином варианте повторялась во многих письмах Анны Порфирьевны, и я понял, как Николай Иванович долго переживал, что воюет не в Ленинграде, не делит с дорогими его сердцу питерцами тяготы страшной блокады…

Зато письмо, написанное в начале февраля 1943 года, будущая моя бабушка начинала так:

«Николя мой родной, от всего сердца поздравляю! Проклятая блокада прорвана, и ты вновь на Ленинградском фронте! Как я рада за всех ленинградцев! Буду вновь проситься на фронт — и только на ваш, на Ленинградский. Ближе к тебе — и до полной победы!..»

На меня словно повеяло дыханием тех удивительных, героических дней. Горячая волна подступила к сердцу. Как восхищаюсь я вами, дорогие мои дедушка и бабушка!..

В волнении прохаживаясь по осиротевшей дедовой комнате, я ненароком взглянул в стоявшее на серванте маленькое зеркало и удивился собственному виду: красное лицо, набухшие веки, влажные глаза — такие же синие, как у деда. Не зря Николай Иванович говаривал:

— Уйду я — останется копия в моем внуке.

Внешне — да, но твою изумительную жизнь не повторит никто: другое время — другие песни.

5.

Анна Порфирьевна попала-таки на фронт, только не на Ленинградский. Закончила войну она в Будапеште — старшей сестрой в медсанбате, в звании гвардии старшины. Награждена орденом Красной Звезды, медалями «За отвагу», «За взятие Будапешта» и другими солдатскими наградами. Откровенно писала Николаю Ивановичу в дни, когда он воевал уже в логове врага — в Восточной Пруссии, — об ухаживаниях какого-то незадачливого майора, «да ведь казачки, даже уральские, бабы огневые и в любви верные», поэтому лейтенанту Крылаткину не о чем беспокоиться… Это, так сказать, личный план, а вообще-то Анна Порфирьевна сама была настоящей героиней, спасла жизнь многим десяткам бойцов и офицеров, и письма от них долго еще приходили к ней после войны — и в Германию, и в Москву.

После полного снятия ленинградской блокады старшего сержанта Николая Крылаткина направили на курсы младших лейтенантов, но выпустили его лейтенантом и временно поселили в Москве, в казармах бывшей кавалерийской офицерской школы. Разный народ собрался под крышами этих казарм — и по званию, и по боевому опыту. Бывалый уже фронтовик лейтенант Крылаткин пользовался среди них определенным авторитетом — нередко собирались в круг майоры, подполковники и даже полковники, делились еще свежими воспоминаниями, а когда выяснилось, что молодой, всегда улыбающийся офицер — из Ленинграда, расспросам не было конца. Как жил город в блокаде, как питались гражданские и как снабжались войска, не было ли эпидемий, работал ли водопровод, трамвай?..

Николай Иванович помнит, как его после ранения на Оредеже привезли в Ленинград, на Васильевский остров, и он не узнал любимого города. Разрушений в то время еще было мало, но воздушные тревоги, аэростаты заграждения и зенитные батареи в местах, где он когда-то любил гулять с ребятами или с отцом и матерью, подчеркнутая строгость в облике ленинградцев, военные и гражданские патрули на улицах — во всех деталях жизни и быта чувствовалось, что город попал в неимоверно трудное положение. А потом начались обстрелы из дальнобойных мощных орудий — методические, беспощадные. И пришел голод — даже в госпитале нормы снижались до минимума.

Однажды утром в госпиталь приехали отец с матерью. Полковник Крылаткин был выше своего сына и шире в плечах, участвовал в финской кампании, на его груди поблескивали ордена Красного Знамени и Красной Звезды. В синих, как почти у всех Крылаткиных, глубоких глазах Николай заметил не то грусть, не то затаившуюся боль — таким и запомнил отца на всю остальную жизнь. Бывший буденовец молча взял в большие жесткие ладони голову сына, поцеловал его в губы. Мать, постаревшая, печальная, упала ему на грудь, целовала лицо, руки, даже бинты, в которые ее Николай был замотан от подмышек до пояса, и плакала беззвучно, почти не дыша. Словно чувствовала, что видятся в последний раз…

Я знаю, что мой дед очень любил своих родителей, восхищался боевой биографией отца-полковника, искренне уважал мать — учительницу младших классов, и представляю, каким ударом стало для него известие, принесенное адъютантом отца, о их нелепой гибели от фашистского снаряда, попавшего в переполненный трамвай…

Гитлеровские бомбовозы не всегда доходили до целей безнаказанно, зато артиллерийские обстрелы Ленинграда стали изощренными, жестокими.

— Гады, что делают!.. — слышались гневные возгласы офицеров, когда Николай Иванович заканчивал свой рассказ.

А кто-нибудь обязательно добавлял:

— Но ленинградцы — молодцы! В таком аду продолжать борьбу, не сдаваться!..

Не сдаваться! С детских лет я знаю и нередко возвращаюсь мыслями к подвигу Ленинграда — и вместе с блистательными шедеврами архитектуры этого города, неповторимыми набережными державной Невы в памяти всегда возникает фигура Матери-Родины, бесконечные ряды надгробных плит на Пискаревском кладбище и впечатляющий мемориал героическим защитникам Ленинграда на площади Победы, открытый девятого мая одна тысяча девятьсот семьдесят пятого года. Впервые я увидел их много позже, приехав в Ленинград вместе с дедом.

Представляю, как волновался дед, ступая под своды «Разорванного кольца», возлагая цветы к скульптурной группе «Блокада», направляясь в подземные залы монумента-музея, слушая размеренные звуки метронома, если даже у нас, не знавших войны, все это вызывает благоговейный трепет в душе и застилает глаза слезами!..

Бронзовые фигуры — «Солдаты», «Летчики и моряки», «Народные мстители», «Народные ополченцы», «Строители оборонительных сооружений», гордые «Победители», — вставшие перед сорокавосьмиметровой стелой, кажутся загадочными инопланетянами, которые, даже застыв в металле, еще не стряхнули с себя порох и пепел, еще не передохнули после страшной боевой страды, продолжавшейся долгих девятьсот дней и ночей. Иногда они представляются мне таинственными видениями из невозможного далека, и мне вдруг не верится, что все с ними могло быть так, как было. Но ведь было, было!

Дед наизусть знал строки Петруся Бровки, обращенные к ленинградцам:

Но мемориалы героям блокады, мужеству защитников Сталинграда, Бреста, других наших городов — все это будет потом, потом! А сейчас, в этих московских военных казармах сорок четвертого года, даже офицеры-фронтовики, побывавшие в самом пекле войны, как-то по-особенному тепло смотрели на молоденького лейтенанта Николая Крылаткина, откровенно удивляясь и восхищаясь поразительной стойкостью ленинградцев. Такого случая, такого героизма всего населения многомиллионного города не знала человеческая история. Не знал, конечно, не ожидал такого и Гитлер, планируя свой «блицкриг»!..

И хоть не любил ничем выделяться Николай, но от похвал по адресу дорогих ему ленинградцев у него распирало грудь.

Однажды подошел к нему полковник Рагулин, очень уверенный в себе чернобровый красавец мужчина, высокий и широкоплечий, словно образец прочности и надежности во всем. Мой дед втайне симпатизировал полковнику, даже хотел бы на него походить — мальчишкой ведь был еще Николай Иванович, тянулся ко всему, достойному подражания.

На этот раз бравый полковник Рагулин с видом заговорщика отвел молодого офицера в сторону, где их не могли слышать.

— Лейтенант Крылаткин, есть к тебе дело.

— Слушаю, товарищ полковник, — щелкнул каблуками новых хромовых сапог Николай Иванович.

— Не щелкай… — поморщился полковник и даже замолк на минуту, размышляя, продолжать ли разговор. — В общем, если не возражаешь, возьму тебя адъютантом к себе в дивизию — одним из первых войдешь в логово фашистского зверя. Понял?

— Нет, товарищ полковник, — разочарованно протянул молодой лейтенант. — Извините меня, но в адъютанты — не хочу…

Он думал, что полковник обидится, и удивился, что вышло все наоборот — Рагулин его ответом остался доволен.

— Отлично, я так и думал. Хотя адъютант мне позарез нужен — умный и смелый. Командиром роты пойдешь? В Восточную Пруссию первыми вступим, соображаешь? — понизив голос, сказал Рагулин, и черные брови его смешно полезли наверх.

— Командиром взвода, если можно… — возразил тогда дед, а сам уже в душе ликовал, что именно его отличил симпатичный и бравый полковник.

— Можно. Для начала. Собирай пожитки!

Когда приехали в аэропорт, выяснилось, что полковник отобрал себе целый десяток лейтенантов и младших лейтенантов, в том числе и будущего адъютанта.

Так мой дед оказался осенью сорок четвертого года у ворот загадочной немецкой земли, само название которой — Восточная Пруссия — виделось словно выписанным большими буквами из переплетенных ядовитых змей, готовых в любой моментужалить тебя…

С наблюдательного пункта полка долго смотрел Николай Иванович на одетую в бетон и железо ненавистную землю. Отсюда враг нанес свой главный удар по Прибалтике и Ленинграду. Точно линейкой и циркулем расчерчены основные и даже многие проселочные дороги, идущие к фольваркам и деревням, превращенным в маленькие военные крепости. Аккуратно расставлены на важнейших перекрестках доты и дзоты — все пространство впереди простреливалось по нескольким направлениям. Прямые аллеи, обсаженные могучими тополями, каштанами, липами, ровные поля, чистые леса и перелески… И убийственный огонь отовсюду.

Полк был выстроен на огромной лесной поляне, будто специально предназначенной для подобных построений. Октябрьское солнце висело низко над деревьями, дул прохладный ветер с недалекой уже Балтики, но солдаты холода не чувствовали — слишком важным был сегодняшний день в их судьбе.

Величавый, весь в ремнях, полковник Рагулин, стоя в «виллисе», обратился к строю с короткой, но очень эмоциональной речью:

— Перед фронтом дивизии — Германия. Наши разведчики уже посмотрели, какая она. Даже маленькие хутора — из камня и кирпича, а еще какие подвалы в них: прочнее любого дота. Отсюда с незапамятных времен тевтоны и меченосцы нападали на наши родные земли, отсюда пришла к нам и эта война. Отсюда, с этих юнкерских поселений! Три с лишним года мы добирались до этого волчьего логова — от Москвы, Ленинграда, Сталинграда. Дошли!

Николай Иванович со своим взводом стоял в центре строя и хорошо видел и слышал командира дивизии, с которым так запросто сдружился в резервном полку. Ордена и медали на широкой груди полковника ярко вспыхивали в лучах заходящего солнца, их отблески били в глаза. А еще ярче горели большие глаза комдива: он уже трижды за эту войну был ранен и имел право говорить так горячо, призывая солдат и офицеров проявить военную смекалку, мужество и героизм при штурме восточно-прусской твердыни.

На следующее утро гром мощной артиллерийской подготовки прокатился над передним краем. Краснозвездные самолеты устремились через полыхавшие рубежи на вторую и третью линии обороны фашистов, когда был подан сигнал к атаке.

Взвод Николая Крылаткина одним из первых ворвался в хорошо оборудованную фашистскую траншею. Бойцы кололи штыками и били прикладами гитлеровских вояк, перепуганных только что отбушевавшим здесь железным смерчем, заходили с тыла к их огневым точкам.

Удобно расположенный у перекрестка дорог, на пригорке, за которым начинался лес, в упор расстреливал цепи наступавших бойцов мощный дот под броневым колпаком. Два советских танка уже пылали на подходах к нему, залегла пехота. Правее неприступного дота высились каменные постройки фольварка, опоясанные траншеей. Из подвального окна усадьбы била полковая пушка — видимо, она-то и подожгла наши танки…

Николай с согласия комбата повел взвод через лощину правее фольварка, прикрываясь горевшими танками. Бойцы нагрузились противотанковыми гранатами, ползти было тяжело, над их головами гремело и выло, но молодой лейтенант, продвигавшийся первым, уводил солдат в сторону от боя. А потом круто повернул влево, и через полчаса взвод вышел в тыл фольварка.

Появление русских во дворе усадьбы оказалось для спокойно расхаживавших там нескольких «тотальников» полной неожиданностью. Николай Иванович сносно владел немецким языком; дополняя слова жестами, он быстро выяснил, как пробраться в подвал к пушке (вернее — к пушкам, потому что их насчитали целых три). В подвальных переходах было чисто и даже уютно. Мальчишка-фольксштурмовец провел Николая и отделение советских солдат к железной двери, за которой звучали пушечные выстрелы. Но дверь сама вдруг открылась, и из глубины большого подвального зала на лейтенанта глянуло несколько пар изумленных глаз немецких артиллеристов. Кто-то из них успел выстрелить — пуля прошла возле виска, но уже в следующий момент брошенные лейтенантом Крылаткиным и его бойцами гранаты сделали свое дело. Ворвавшись на огневые позиции врага в этом удобном каменном мешке, мой дед прострочил из автомата вправо и влево, властно крикнул:

— Хенде хох, гады!..

Из-за дальней пушки по нему опять выстрелили, на сей раз пуля царапнула плечо, и в тот же миг гитлеровец упал с разбитой головой: это один из бойцов успел зайти к нему со спины.

— Товарищ лейтенант, вы ранены! — подскочил к Николаю ефрейтор Вася Щепкин, очень ловкий и живой парень с Верхней Волги, которого война застала «в кадрах», только служил он в то время на Дальнем Востоке.

— Вася, потом! — крикнул в ответ лейтенант и по узенькой лестнице устремился в помещения первого этажа.

Минут через двадцать, а может, и меньше, во дворе фольварка уже стояли сорок два плененных гитлеровца, в том числе два офицера, а тот же Вася Щепкин, разрезав на лейтенанте китель, перевязывал его плечо.

— Пуля прошла неглубоко, — приговаривал Вася, словно убаюкивая раненого командира, — кость не задета, до свадьбы заживет…

— Так, спасибо, Вася, — Николай Иванович, поправляя обмундирование, повернулся к немцам и жестко сказал: — Фрицы, война окончена… — Он вдруг забыл, как сказать «для вас». — Будете сидеть под охраной тут (он показал на двери каменного погреба). Шнелль — все туда!

Немцы нехотя полезли в погреб, два солдата и командир отделения Файзулин бегло обыскивали каждого у двери, отнимая ремни, перочинные ножи, зажигалки, которые тут же бросали в общую кучу на землю.

— Давай, давай! — покрикивал на гитлеровцев Файзулин, и многие немцы старались быстрее проскользнуть мимо его широкоплечей, богатырской фигуры.

То ли явно восточный тип лица пугал их, то ли ярко горевший в черных глазах огонь, но пленные, видимо, его боялись. Заметив это, сержант закричал еще более устрашающе, щелкнул крепкими белыми зубами:

— Давай, фашист, давай, а то живым буду есть, у нас в Татарии это лучшее блюдо, — давай-давай, пока я сыт!..

Он сам повесил на массивную дверь погреба такой же массивный амбарный замок, оставил двух бойцов в охране.

Храбрый был сержант Файзулин, но Николаю Ивановичу он на многие годы запомнился именно таким — насмешливым, с горящими глазами, презирающим поверженного врага.

— А теперь — к доту, ребята!

К доту вела зигзагообразная траншея, но она, по всем признакам, была занята фашистами. Николай Иванович распорядился взводу приготовиться к атаке траншеи с тыла — по сигналу красной ракеты, а сам с тремя бойцами через большой сад и огороды пополз к доту с тыла. Так он вместе с Васей Щепкиным, очень подвижным и смелым бойцом, оказался почти у двери вражеского дота с несколькими амбразурами. С тыльной стороны хорошо виден был бронированный колпак дота и огненные стрелы пулеметных очередей, посылавшихся из амбразур по залегшей нашей пехоте.

— Так, Вася, — прошептал командир взвода ефрейтору. — Я даю сигнал ракетой, а ты одновременно со мной кидаешь две противотанковых гранаты в дверь дота. Потом еще по «лимонке» — и заходим внутрь…

— Понял, товарищ лейтенант.

— Приготовились!..

Вася точно исполнил приказание командира взвода. После красной ракеты, почти одновременно, вражеский дот потряс сильнейший взрыв. По всей траншее до самого фольварка прогремело русское «ура», затрещали автоматы и пулеметы. В три минуты с мешавшим нашему наступлению узлом обороны врага было покончено. Николай Иванович дал еще две ракеты — красную и зеленую, и вскоре мимо дота и фольварка промчались с десантами на броне наши танки, волнами прошла пехота.

У дверей дота лейтенант доложил неведомо откуда взявшемуся командиру дивизии о выполнении «поставленной задачи», хотя никто перед ним этой задачи не ставил, кроме него самого.

Полковник Рагулин с минуту внимательно смотрел на прокопченного пороховой гарью, в разорванном кителе, с неумело перевязанным плечом лейтенанта, такого счастливого и смущенного, и глаза полковника потеплели от нахлынувших чувств.

— Ну, Николай Крылаткин, не зря я так хотел тебя заполучить в свою дивизию… не зря. Спасибо тебе, лейтенант.

И он поцеловал в губы совсем растерявшегося офицера.

— А сейчас — в медсанбат!

— Разрешите остаться в строю, товарищ полковник! — мгновенно отреагировал молодой офицер.

— А рана?

— Так… царапина.

— Смотри, лейтенант… — помедлив, проговорил Рагулин. И повернулся к стоявшему рядом командиру полка: — К вечеру, если не будет хуже, передать эскулапам. И представить к награде.

— Есть, — ответил командир полка.

Но к вечеру обстановка в полосе наступления дивизии вновь усложнилась, и взвод Николая Крылаткина, захватив двухэтажный дом на окраине немецкого городка, оказался в полной изоляции от своих. Вскоре это поняли и немцы. Они подкатили к дому самоходку «фердинанд» и в упор начали расстреливать мешавшее их обороне здание вместе с укрывшимися в нем русскими солдатами.

— У кого осталась противотанковая граната? — громко спросил Вася Щепкин.

— Вот… последняя… — отозвался сержант Файзулин.

— Давай сюда.

— Так не добросить же!..

— Давай сюда!

Николай Иванович, стряхнув штукатурку с головы и плеч после очередного выстрела самоходки, подошел к Васе, положил руку на плечо:

— Сиди, я пойду сам…

— Товарищ лейтенант, вы ранены. А я все продумал.

Из разных концов подвала раздались голоса:

— Товарищ лейтенант, пусть Вася!.. Громче всех запротестовал Файзулин:

— Лучше пойду я! Моя граната — мой фашист будет!

Но дед решил, что Вася более ловок, — пусть уж действительно идет он. Они обсудили все детали, и ефрейтор через разбитое окно выбрался наружу.

А дом уже горел и рушился…

— Приготовиться к прорыву в соседний дом, — скомандовал лейтенант.

— Не к своим? — удивленно охнул один молоденький солдат.

— Свои прорвутся к нам, — жестко ответил лейтенант. — Если Вася доползет…

Вася дополз. Он сумел единственной оставшейся во взводе противотанковой гранатой подорвать немецкую самоходку и уползти к своим. «Молодец, Васек!..» — почти с нежностью подумал Николай Иванович о своем находчивом бойце, откровенно радуясь и удивляясь, как тот сумел приблизиться к «фердинанду», сумел все рассчитать и точно исполнить…

Взвод дружно перемахнул через невысокую каменную ограду, отделявшую от соседнего, более массивного дома, и зацепился в его угловых комнатах, выходивших окнами во двор и на улицу.

— Ребята, смотреть в оба! — приказал Николай Иванович бойцам. И поморщился от боли — раненое плечо все-таки жгло.

Ночью через ту же полуразрушенную каменную ограду скользнула черная тень — и сразу неизвестный попал в руки солдат дедова взвода.

— Не давите… черти!.. — выругался человек, пытаясь освободиться от парализовавших его объятий, и все узнали голос своего Васи Щепкина.

Он выпрямился, бросил правую руку «под козырек» перед подошедшим взводным:

— Товарищ лейтенант, разрешите доложить…

— Тише… ты! — зашикали солдаты.

А Николай Иванович даже в темноте разглядел, как озорно сияли Васины глаза.

Вслед за Васей во двор пришла вся рота. Она сыграла важную роль в начавшемся утром штурме города.

6.

Я положил в центре стола отливавший эмалью орден Красного Знамени, которым дед был награжден, как мы говорили, «за Восточную Пруссию». Было еще много других боев — и в октябре, и позднее, в январе сорок пятого, когда советские войска начали основную Восточно-Прусскую операцию, завершившуюся в апреле сорок пятого мощным штурмом Кенигсберга. Но старший лейтенант Крылаткин, назначенный после октябрьских сражений командиром роты, Кенигсберга не брал — новое ранение на несколько месяцев вывело его из строя. И это еще повезло — остался жив, момент был такой, что в автомате и пистолете не оставалось ни одного патрона, а три фашиста буквально загнали его в летний садовый домик у большого пруда, подернутого тонкой пленкой льда. И не было бы деду спасения, если бы не медсестра Ксюша Майорова, Ксюша-молдаваночка, как звали ее в полку.

Она перевязывала раненого солдата недалеко от пруда, в лощине, и видела, как командир роты, оторвавшись от своих, неестественно заковылял, закружил между деревьями старого сада, пытаясь оторваться от наседавших фашистов. Когда дверь садового домика захлопнулась за Николаем Ивановичем, гитлеровцы приблизились на бросок гранаты, дали по домику несколько автоматных очередей. Ксюша поняла, что ротный попал в капкан, но и выхода другого у него не было. «Молдаваночка» быстро стянула со «своего» раненого легкий ППС, поползла к фашистам из глубины сада, с тыла. Она расстреляла их в упор, с расстояния в десять — пятнадцать метров, и таким образом спасла жизнь моему деду. Как когда-то Сибиряк — Андрей Ильич Касаткин…

Николай Иванович долго жалел, что не попросил у Ксюши Майоровой ее фотографии. Он получит ее потом, через двадцать лет после тех событий…

А вот передо мной фотография, сделанная фронтовым фотокорреспондентом на одном из фольварков севернее Кенигсберга: группа советских солдат с освобожденными белорусскими девчатами — изможденными, в рваной одежде, похожими на старух.

Деда поразила встреча с этими невольницами. Все они работали в усадьбе богатого помещика — отставного оберста, жили в сарае, где постелью служила им прошлогодняя трухлявая солома, а питались чаще всего отбросами с барского стола и завидовали скотине, о которой хозяин заботился, конечно, больше. Вот и стали старухами в восемнадцать — двадцать лет…

Я, вспомнив этот рассказ Николая Ивановича, внимательно всматриваюсь в лица девчат, превращенных в рабынь, — пока в них трудно предположить былые молодость и огонь, но в глазах уже читается радость, вернее — боль и радость, ведь кошмар фашистского угнетения только-только кончился.

В самом центре снимка, среди освобожденных белорусских девушек, — бравый молодой офицер с командирской планшеткой на одном боку и кобурой пистолета — на другом. Почти таким выгляжу я в моей курсантской форме, даже копна густых волос и складка над переносицей совпадают. Но на фотографии был мой дед, командир роты автоматчиков Николай Иванович Крылаткин в начале января победного сорок пятого года.

Постой-ка, а на заднем плане — улыбающийся фашист!.. Старенький ефрейтор со светло-русыми волосами, военная форма сидит на нем мешком… Я в недоумении почесал пальцем переносицу — говорят, привычка деда. Стал искать объяснение сему странному факту в письмах Николая Ивановича к своей Анечке, то бишь Анне Порфирьевне — и долго ничего не находил. Наконец натолкнулся вот на эти строки из письма Анны Порфирьевны:

«…Ты пишешь, что белорусские девчата просили пощадить немца-ефрейтора — денщика оберста, помогавшего им едой и советом. Значит, не всех немцев Гитлер так околпачил…»

И все. Больше нигде ни слова… Возможно, дед и рассказывал мне про этого «нетипичного» немца, однако мог и забыть…

Я даже встал из-за стола, прошелся туда-сюда по наполнившейся солнцем дедовой комнате, посмотрел в окно — на панораму Останкино, напрягая память. Перед глазами неизменно возникал образ другого немца — антифашиста и коммуниста Отто Майера, с которым дед встретился накануне Победы уже в Северной Германии, в Мекленбурге, а вот про этого ефрейтора все-таки не помню!

Зато пришел на память рассказ деда о первой послевоенной встрече ветеранов дивизии полковника Рагулина, ставшего в Восточной Пруссии генералом. Случилось так, что генерал Рагулин и бывший командир взвода, потом роты автоматчиков капитан Крылаткин прибыли к месту встречи первыми. Поезд с основной массой однополчан они ожидали на перроне железнодорожного вокзала, оба страшно волновались и оба пытались скрыть друг от друга это волнение. Стояла щедрая, теплая осень; генерал, все еще крепкий и подтянутый, но все-таки заметно располневший, скрипел новыми хромовыми сапогами и щелкал суставами пальцев. Мой дед задумчиво смотрел вдаль, закусив губу. Вдруг Рагулин подошел к нему «с фронта», положил руку на плечо — почти так же, как в сорок четвертом у отбитого фашистского дота.

— Волнуешься, капитан?

— Да, товарищ генерал… Боюсь не увидеть многих…

— Интересно… — хрустнул опять суставами пальцев Рагулин. — И я боюсь этого — столько лет прошло!..

— Васю Щепкина очень хочу видеть, — сказал Николай Иванович.

— А, того орла — ефрейтора?

— Орла, вы правильно сказали о нем, товарищ генерал. А еще — Митрохина, Файзулина и… Ксюшу Майорову…

— Сестричку-молдаваночку? — оживился Рагулин.

— Ага… она меня спасла, это когда в ногу был ранен…

Генерал (он был в полной форме, со всеми орденами и медалями, тонко звеневшими на его обширной груди) совсем повеселел.

— Ксюша Майорова — геройская девушка была. В двадцать лет такую силу таила, даже тяжеловесов, вроде меня, из огня вытаскивала. Два Красных Знамени ей в дивизии дали, а потом, в Померании, сама попала в госпиталь…

Николаю Ивановичу припомнилось, как по поведению Ксюши он судил тогда об армейской жизни своей Анечки, воевавшей где-то в Венгрии. Никому бы дед не признался в этом, но уже после смерти бабушки проговорился, что он видел ее такой же храброй в бою и недоступной для воздыхателей между боями, какой была «молдаваночка» Ксюша Майорова. Именно она заставила его поверить, что «так бывает».

— Женщинам трудней всего было на войне, — сказал генерал, словно продолжая неоконченную мысль. — И как только вынесли они эти трудности?! А ведь вынесли…

«И моя Анечка — вынесла», — с теплотой подумал Николай Иванович о жене, оставшейся на сей раз в Москве.

Поезд подошел медленно, и почти сразу из многих вагонов поседевшие штатские люди с орденами и медалями на груди бросились к тому месту, где стояли Рагулин и Николай Иванович. Их обоих узнали, обоих обнимали и целовали…

Бывший начальник штаба дивизии, совершенно белый от прожитых лет, но все еще энергичный полковник зычно скомандовал:

— Товарищи, построиться по полкам!

Взметнулись вверх щитки с номерами полков — трех стрелковых, одного артиллерийского, — и, казалось бы, отвыкшие от воинской дисциплины ветераны быстро построились, подровнялись. Правда, под одной табличкой людей оказалось больше, чем под всеми остальными, вместе взятыми.

— Вот оно как… — задумчиво произнес Рагулин, приняв рапорт начальника штаба. — Только одному полку повезло больше…

Файзулина — широкоплечего, с веселыми ярко-черными глазами — Николай Иванович увидел сразу, как только тот вышел из вагона. И рядом с ним, вернее, под руку с ним — шла располневшая, в разукрашенной боевыми наградами черной жакетке Ксюша Майорова.

— Ксюша Файзулина, — смеясь поправила она Николая Ивановича и крепко расцеловала вначале его, а потом генерала Рагулина.

— Приятный сюрприз, — восхитился Рагулин. — Когда это вы?

— После демобилизации, товарищ генерал! — отрапортовал Файзулин, приложив руку к козырьку своей серой кепки.

— Живете где?

— Казань, слышали? Почти рядом.

Выяснилось, что бывший сержант Файзулин уже много лет возглавляет крупный оборонный завод в Татарии, а его жена — большой ученый, доктор физико-математических наук, профессор. Вот вам и Ксюша-молдаваночка!

Правда, на «молдаваночку» она походила и сегодня — чернявая, с благородной сединой в густых волосах, и черносмородиновые глаза ее смеялись совсем так же, как тогда…

В стороне от вокзала, в парке, дымили полевые кухни, вкусно пахло солдатским гороховым супом. К повару из действующей армейской части подошел вразвалочку щупленький, улыбчивый ветеран с несколькими боевыми наградами и мирным орденом Трудового Красного Знамени на груди, и собравшиеся вокруг однополчане с интересом их окружили. Боец-повар растерялся, уж очень знакомо даже ему было лицо этого маленького человека в штатском…

— Дай-ка, друг, я тебе помогу!

Боец безмолвно отдал ветерану и черпак, и поварской колпак, а тот ловко вскочил на подножку полевой кухни, широко, очень знакомо улыбнулся и задорно крикнул:

— Эй, пехота, есть охота? Суп гороховый, каша пшенная, славной силой заряженная! А ну, братишки, несите котелки и крышки, да не все сразу — подчиняйтесь моему приказу!..

И его узнали — фронтового повара Ильку Петрова. Но почему его облик напоминает ветеранам еще кого-то?

Все оказалось просто: бывший повар Илья Николаевич Петров стал после войны известным актером кино, а на встречу с однополчанами приехал в звании народного артиста республики.

Были тут полковники и еще один генерал — бывшие сержанты и бойцы рагулинской дивизии, был первый секретарь обкома — рядовой из взвода Николая Ивановича Крылаткина.

— Никогда б не подумал, что довелось командовать таким большим партийным начальством, — с некоторым смущением обнимая располневшего, с благородной сединой в курчавившихся темных волосах и со значком депутата Верховного Совета СССР на лацкане пиджака бывшего рядового Петра Петровича Серегина, Николай Иванович за шуткой пытался спрятать это свое смущение.

Но Серегин, несмотря на свое столь солидное теперешнее положение, стиснул ротного так радостно и сердечно, что все однополчане одобрительно разулыбались. «Петрушу в квадрате», как в шутку звали тогда ладного и в общем-то довольно находчивого, смелого солдата, узнали и приняли. Только над дедом моим посмеивались:

— Капитан, вспомни, сколько нарядов вне очереди удружил тогда Петру Петровичу!..

Радость и слезы, расспросы и разговоры — им не было конца. К сожалению, никто из однополчан ничего не знал о Васе Щепкине, хотя многие хорошо его помнили.

Следующая встреча состоялась через два года, она тоже стала светлой и радостной, хотя под табличками полков народу заметно поубавилось. И с каждым новым свиданием становилось их все меньше и меньше — столь близких, столь дорогих сердцу Николая Ивановича ветеранов-однополчан.

Последний раз дед ездил в бывший восточно-прусский городок, ставший районным центром Калининградской области, весной — было решено отметить вместе очередную годовщину Победы. Однополчан собралось совсем немного, да и сам генерал Рагулин был уже безнадежно болен, однако на встречу приехал, бодрился перед бывшими своими бойцами и офицерами, первым затянул:

И неожиданно задохнулся беззвучным плачем, с трудом, почти шепотом произнес:

Что он думал или что вспоминал в тот момент, никто сказать не мог бы, но слезы заблестели на глазах у всех. Слезы старых солдат…

7.

Не знаю, как долго ходил я от стены к стене по комнате, вспоминая яркие рассказы деда о тяжелых боях в Восточной Пруссии, о рагулинской дивизии, о том последнем Дне Победы, что встретили престарелые рагулинцы вместе со своим комдивом. Машинально остановился возле полки с видеокассетами, даже поставил что-то, не выбирая, и включил телевизор. И невольно вздрогнул, когда на экране вдруг заполыхало Знамя Победы, а дедову комнату словно взорвал мощный шквал маршевой музыки и аплодисментов. Это праздновался юбилей Ленинского комсомола, и в зал торжественного заседания впереди строя молодых воинов знаменосцы-фронтовики вносили священную реликвию Отечества.

По армейской привычке я чуть было не взял под козырек — словно сам находился в том кремлевском зале. Пришли на память стихи, которые несколько лет назад в День Победы наш дед прочел вместо тоста:

Николай Иванович имел право говорить так от собственного имени. Понятие Родины, Отечества для него всегда наполнялось особым содержанием, будто и дух, и кровь, и сила отчей земли пронизывали каждую клеточку его организма, и он нес в себе эту удивительную неотделимость, кровную слиянность с прекрасной, героической частью планеты, где живет такой великий и мужественный народ. А он, его друзья-однополчане, ветераны Великой Отечественной достойно олицетворяли свою Родину и свой народ.

Знамя Победы было для них как бы бессмертным символом их молодости, их судьбы.

Последней заботой Николая Ивановича осталось незавершенное дело Сибиряка — Андрея Ильича Касаткина. Последний разговор со мною — о нем, об ответе райвоенкома из Сибири.

— Понимаешь, ведь живут где-то там его жена и дочь, внуки, наверное, появились, и почти полвека уже с болью в сердце думают, гадают, а то и плачут от этой глухой неизвестности — «без вести пропал»… Семьям погибших на войне — забота и уважение, льготы разные, а им — ничего, ведь никто не знает, что стало с их отцом и дедом. А он погиб в бою, погиб геройски!..

В прищуренных печально глазах деда стояли слезы. Я даже отвернулся, чтоб не видеть их. И пожалел, что недостаточно энергично помогал деду в его святом поиске. А ведь куда только он не писал!..

…Я опять сел за письменный стол, придвинув к себе крупноформатный альбом с красной тисненой обложкой — в нем теперь оставалось много фотографий рагулинцев — и групповых, и отдельно снятых ветеранов дивизии, целый десяток снимков был сделан на полуострове Лосином, на пляжах, в лесу, на даче Тимофея Дмитриевича Плушина. Из задумчивости меня вывел звонок в передней, я пошел открывать. Впрочем, меня уже опередил отец — впустил незнакомых людей, пришедших, видимо, выразить свое соболезнование.

Он и она — оба молодые, светловолосые, скромно, но со вкусом одетые; в его руках небольшой черный чемоданчик. По-русски говорят с акцентом, но вполне правильно — выдает только интонация и «проглатывание» окончаний в трудных словах.

— Здравствуйте, — сказал я, подходя к ним.

— Мой сын Николай, внук Николая Ивановича, — представил меня отец.

Молодая женщина, очень похожая на известную немецкую актрису, протянула мне изящную руку, скорбно сказала:

— Эльза Майер… примите, пожалуйста, наш искренний соболезнований… и от мой муж — Вальтер Майер, его отец был оч-чень хорошо знакомый с Николай Крылаткин…

— Его отец — Отто Майер?! — невольно сорвалось у меня восклицание.

— Д-да, Отто Майер — отец Вальтера, вы совершенно правы! — обрадовалась Эльза, и глаза ее засияли почти счастливо, хотя голос все еще оставался сдержанно-печальным.

Ну, конечно же, это они — Вальтер и Эльза Майеры, с которыми дед обменивался теплыми письмами раз, а то и два в году. Посылая им телеграмму о кончине деда, я конечно, не надеялся на приезд сына и невестки Отто Майера, хотя знал, что Николай Иванович не просто переписывался с ними, но помнил Вальтера еще абитуриентом, встречался с ним лет десять назад, когда ездил в Берлин на похороны своего старого друга.

Вышла в прихожую моя мать, она сразу узнала немецких гостей, потому что лучше нас с отцом запомнила фотографии, которые не единожды показывал дед всей семье.

Мама увела Вальтера и Эльзу в «синий зал», откуда тотчас послышался скрип раздвижной стенки — значит, за нею, этой перегородкой, отводилось немецким друзьям временное пристанище.

— Вот видишь, — проговорил отец даже как-то назидательно, — а мы с тобой раздумывали, посылать ли им телеграмму…

— Хорошо, что послали, папа!

Я удалился в дедову комнату.

Внезапный приезд Майеров заставил меня перевернуть в военном альбоме деда десяток страниц и остановиться на знакомой с детства, давно пожелтевшей фотографии мая сорок пятого года: широкое шоссе уходит в сосновый лес, в бесконечность, и так же бесконечна темная лента измученных людей в полосатой тюремной одежде. А на переднем плане — плачущий от счастья широкоскулый, с изрезанным глубокими морщинами лицом узник обнимает советского солдата-освободителя. Чуть поодаль от них — еще группа наших солдат и офицеров, в том числе и мой дед, старший лейтенант Крылаткин…

Это было знаменательное событие — освобождение на окраине немецкого города Шверина нескольких тысяч узников фашистского концлагеря Заксенхаузен, которых гитлеровцы гнали в порт Любек, чтобы там посадить на баржи и утопить в Балтийском море. Колонна краснозвездных танков с автоматчиками на броне появилась перед этими обреченными внезапно, люди даже не поняли, что произошло. Но конвой понял — одни тут же подняли руки, другие устремились в лес.

Человек, обнимавший нашего солдата, и был Отто Майер, брошенный фашистами за решетку еще до начала второй мировой войны.

Пока Эльза и Вальтер Майеры полощутся в ванной, приводят себя в порядок после дороги, я вспоминаю про те замечательные майские дни сорок пятого года, когда Николай Иванович оказался в Мекленбурге — и на всю жизнь оставил там часть своей впечатлительной души.

— На том месте, близ Шверина, где мы освободили тысячи узников Заксенхаузена — русских, англичан, американцев, французов, бельгийцев, поляков, немцев, — тридцать лет спустя был открыт памятник: скорбящая мать, с головой, закутанной в платок, невидящими глазами смотрит на печальную дорогу смерти… — помню, так начал однажды дед рассказывать свою «мекленбургскую историю».

По этой печальной дороге гнали обреченных лагерников почти от Берлина, отстававших и слабых пристреливали, не раздумывая. Весь двухсотпятидесятикилометровый путь усеян был трупами в полосатых куртках и штанах. Впрочем, оставшихся в живых в конце пути также ожидала мучительная смерть. Люди это хорошо понимали, и когда из-за поворота дороги внезапно вынырнули советские танки, наполняя торжествующим гулом всю окрестность, весь лес, — это было для них настоящим чудом…

Отто Майер знал уже немало русских слов — научился от советских военнопленных, а Николай Иванович не спал на уроках немецкого в школе. Вот и вышло, что именно они стали главными переводчиками в этой необычной встрече.

Подъехали полевые кухни — командование решило прежде всего накормить освобожденных, а потом заняться сортировкой и распределением по разным командам для отправки домой. Отто Майер не отходил от понравившегося ему старшего лейтенанта, снабдил тремя берлинскими адресами, по которым Николай Иванович смог бы найти Отто после окончания войны.

— Так война, считайте, уже кончилась! — задорно сказал мой будущий дед. — Берлин уже взят, над рейхстагом — Знамя Победы.

— Да-да, Победа! — по-русски ответил Отто Майер, и глаза его засияли, как у ребенка. — Гитлер капут! — Дальше он перешел на немецкий: — Один адрес даю — это старая явка коммунистов, другой — моих родителей, а третий — друзей. Так много адресов потому, что не знаю теперь, какой еще действует… Много воды, как говорят русские, утекло, да и Берлин, наверное, разрушен…

Через год дед, оставшийся служить в оккупационных войсках, попал в Берлин и долго ходил по усиленно расчищавшимся улицам, на которых почти не уцелело домов. От Бранденбургских ворот он повернул влево, на юг, дошел до Лейпцигерштрассе, еще налево… Хорошо припекало майское солнышко, но ароматы пробивавшейся кое-где зелени перебивал стойкий запах обдуваемых ветром руин, гари — запах разрушения. На месте дома, указанного Майером в качестве явки коммунистов-подпольщиков, стояла зияющая огромными разбитыми глазницами-окнами коробка без крыши, с торчащими балками межэтажных перекрытий.

В районе Грюнау, на берегу широкой реки, Николай Иванович обнаружил маленький домик друзей Отто Майера. Эту часть Берлина словно ненароком обошла война, дачный поселок благоухал садами, во дворе, куда попал дед, радовала цветами большая клумба. На крыльцо вышла высокая и уже немолодая женщина-блондинка, ее глаза, наверное, были еще синей, чем у побеспокоившего ее советского офицера, а голос — добрый и мелодичный.

— Отто Майер? Извините, герр офици-ир, — протянула она, — не живет здесь Отто Майер. И друзей его здесь нет. Очевидно, потерялись в войну…

Дед встретил Отто Майера двадцать лет спустя. И где же — в концлагере Заксенхаузен! Конечно, концлагерь стал к тому времени мемориальным комплексом, куда люди приезжали на экскурсию, но встреча произошла именно там.

Николай Иванович приехал тогда в Берлин с поездом дружбы в числе трехсот передовиков производства московских предприятий. Это было накануне первомайских праздников, погода вдруг испортилась, даже посыпал снег, но, к счастью, скоро перестал. Десять комфортабельных венгерских автобусов, отъехав от столицы ГДР несколько десятков километров, прошли через уютный и зеленый городок Ораниенбург и остановились напротив высокой стены с белыми сторожевыми башнями чуть не через каждые сто метров. Поверх стены на кронштейнах тянулись два ряда колючей проволоки, виднелись крыша огромного барака и высокий обелиск в виде прямоугольной, сужающейся кверху трубы, символизируя действовавший в лагере крематорий для сжигания узников. Сам крематорий был после войны снесен, гиды провели москвичей к его сохраненному кирпичному фундаменту. У подножия обелиска стояли изваяния непокоренных узников, к пьедесталу под ними люди приносили цветы…

Барак за стеной оказался помещением для экспозиции лагерного музея, а в одном его конце размещался зрительный зал, в котором перед началом экскурсии демонстрировали документальный фильм о Заксенхаузене.

Зрительный зал не отличался высотой и кубатурой — барак все-таки, — но в нем были установлены нормальные кресла и широкий экран. Николай Иванович сел в третьем ряду с левого края и даже вздрогнул, когда почти напротив, всего в пяти-шести метрах от него, перед экраном рядом с гидом возник невысокого роста человек в нейлоновой куртке, слегка сгорбленный, с глубокими морщинами на лице — скорее, это были не морщины, а наслоения кожи от старых шрамов. Что-то пронзительно знакомое почудилось во всем облике этого пожилого мужчины.

— Что — холодно, товарищи? — с улыбкой, которая из-за шрамов и морщин более походила на гримасу, чем на улыбку, спросил он усевшихся по рядам москвичей. Спросил по-русски, ласково, словно дедушка любимых внучат.

— А мы думали — у вас теплее, чем в Москве, — заметил кто-то впереди Николая Ивановича. — Одевались с расчетом на теплую погоду.

— Вот-вот… просчитались, друзья…

Николай Иванович смотрел на него неотрывно, уже предчувствуя, что произойдет через несколько минут.

— Нам всем сейчас здесь действительно неуютно от холода, хорошо бы поближе к печке… А вот представьте себе, какое испытание холодом придумал для узников эсэсовец-комендант Заксенхаузена: в мороз выводили нас из бараков на плац и держали по два — два с половиной часа без движения. Сотни людей замерзали заживо. Я помню, как, вернувшись в барак, заключенные жались друг к другу, помню, как в такие дни сам мечтал о теплом уголке, как о самом великом благе в мире. Подобное стояние на морозе фашисты называли «проверкой», и они устраивались по два-три раза в день. Ведь не жалко им было, что тысячами гибли здесь советские военнопленные, гражданские люди из России, сбитые английские и американские летчики, французы — всего около двадцати стран были представлены. В том числе — немецкие коммунисты.

Мороз по коже пробирал от всего, что рассказывал стоявший перед москвичами бывший узник Заксенхаузена. Николай Иванович слушал его, боясь пошевелиться.

В двадцатилетнем возрасте попал молодой шахтер из Вестфалена в 1936 году в этот лагерь. Какие только трагедии не разыгрывались в его бараках, бункере, откуда уже никто не выходил живым. За его колючей проволокой, словно по строгому графику, ежедневно сжигалось 465 трупов; здесь душили газами и расстреливали в затылок в «кабинете врача», подымали за связанные за спиной руки на дыбу.

— Я вам покажу это варварское приспособление, через которое и мне довелось пройти…

После нападения Гитлера на СССР стали привозить сюда и русских. И хотя это были пленные русские, в сердцах многих узников затеплилась надежда на грядущее освобождение.

— К русским у нас сразу установилось особое отношение, — продолжал бывший узник Заксенхаузена. — Они были оттуда, откуда придет свобода, они уже сами, лично, что-то сделали для этого, но — поскользнулись на крутом повороте судьбы и оказались среди нас. Они здесь вели себя смело, сразу начинали думать о побеге, вносили особую струю во всю лагерную жизнь. К несчастью, и фашисты относились к ним «особо» — люто; русских и нас, немецких коммунистов, они всегда выделяли из общей массы узников, на нас изощрялись в своих издевательствах…

Затаив дыхание, слушатели ловили каждое слово старого немецкого коммуниста. Мир давно жил без войны, среди москвичей более половины составляла молодежь, знавшая про войну только по книгам, кинофильмам и рассказам старших, и им трудно было представить, что люди могли творить такое с другими людьми.

— Нет, фашисты — не люди! — громко, с ненавистью в голосе сказал Отто Майер (это, конечно же, был он). — Фашисты — бывшие люди, потерявшие человеческий облик. Они были хуже диких зверей…

И вот ведь что удивительно: чем больше зверели гитлеровцы, тем больше проявлялась потрясающая стойкость заключенных, торжествовал высокий дух непокоренной человечности, сплоченности, взаимовыручки узников. В лагере возникали группы и целые организации, действовавшие вопреки всем порядкам и установлениям фашистских карательных органов. Так, номерки умерших узников передавались живущим, чтоб спасти их от расправы. Сменили номерок советскому генералу Зотову, прославленному летчику Девятаеву, многим другим. Когда из пекарни пропали семьдесят две буханки хлеба, фашисты повесили за это пятерых узников, но никто из них не выдал организаторов хищения.

— Свобода пришла к нам на окраине города Шверина, и у нее, у Свободы, было прекрасное лицо краснозвездных «тридцатьчетверок» с русскими автоматчиками на борту!.. — почти выкрикнул Отто Майер и горящими глазами взглянул на гостей из России.

В зале стало необычайно тихо, только, видимо, один мой дед непроизвольно сделал движение, и взволнованный немецкий коммунист увидел его. Увидел, изумленно заморгал тяжелыми веками, шагнул в сторону Николая Ивановича. Он узнал бывшего старшего лейтенанта Крылаткина, с которым несколько дней не разлучался  т о г д а…

— Ни-ко-лай!

— Отто!..

Николай Иванович, чувствуя, что ноги стали какими-то ватными, вышел к экрану, и в присутствии трехсот москвичей они обнялись с Отто Майером. Отто откровенно плакал — беззвучно, не в силах оторваться от одетого в гражданское деда. Но он быстро справился со своими чувствами, вытер глаза, повернулся лицом к залу, подняв вверх руку Николая Ивановича.

— Товарищи… это такая для меня радость… Ведь это же Ни-ко-лай, мой Ни-ко-лай! — восклицал он, растягивая имя моего деда по слогам. — Ведь это его рота автоматчиков на танках освободила нас тогда, около Шверина… Он — наш спаситель, товарищи!..

Тишина взорвалась громом аплодисментов. Кто-то из последних рядов крикнул:

— Это наш Николай Иванович, с нашего завода!

Но голос утонул в овации…

В этот вечер Николай Иванович не пошел с товарищами по поезду дружбы на «Прекрасную Елену» в один из лучших берлинских театров — он стал гостем семьи Майеров…

…И вот сын Отто Майера, кандидат физико-математических наук Вальтер Майер со своей молодой женой Эльзой устраивались сейчас на отдых в отгороженной раздвижной стенкой задней половине «синего зала». Они приехали проводить в последний путь человека, чей портрет, завещанный отцом, уже десятки лет висел в берлинской квартире Майеров на почетном месте, рядом с портретом самого Отто.

8.

Нет, я не успел в это майское утро просмотреть и половины дедовых бумаг, грамот, писем. За окном благостно светило солнце, все Останкино купалось в его золотых лучах, звенело шелестом ветра в купах деревьев парка и аллей, сказочными казались дворцы-павильоны ВДНХ…

Мать пригласила Вальтера и Эльзу Майеров и нас с отцом уже на обед, но пока мы усаживались за столом, в дверь позвонили — и высокий худощавый блондин в строгом черном костюме появился в нашей квартире. По-русски он говорил с большим акцентом.

— Извините, товарищи, — произнес он еще за порогом. — Я прилетел из немецкого города Шверина — выразить вам самый глубокий соболезнований…

Отец склонил перед ним свою лохматую большую голову, сдержанным жестом пригласил входить в квартиру. Было бы это другое время, другая обстановка, он непременно сказал бы шверинцу: «Земляк, ведь я родился в вашем городе!..» Но сегодня он только подумал об этом.

— Я прилетел вчера последним берлинским самолетом, — словно оправдываясь, проговорил шверинец, — остановился в гостинице «Россия», но хотел пораньше прийти к вам, выразить семье искренние чувства печали всех жителей Шверина, кто знал товарища Николая Крылаткина раньше… и позже тоже…

Он запнулся, утомленный собственной длинной речью. И шагнул к отцу.

Он по-мужски крепко пожал руки отцу и мне, поцеловал руку моей матери, степенно повесил шляпу на вешалку, в коридоре. Мать пригласила его за стол, а Эльза и Вальтер Майеры уже встали навстречу.

— О-о!.. — удивился, войдя в столовую, представитель Шверина. — Здесь уже есть мои соотечественники. Курт Набут, — представился он. — Работал в Шверинском окружном комитете партии и сопровождал Николая Крылаткина в трех его поездках по нашему округу…

Изумительно уютный и красивый город Шверин, удобно раскинувший свои древние и совсем новые улицы и площади по берегам семи голубых озер, словно специально собранных природой на небольшой территории, чтобы украсить этот славный уголок мекленбургской земли своим жемчужно-изумрудным ожерельем, — для моего деда, для отца, родившегося здесь, и даже для меня, ни разу не бывавшего там, оставался самым притягательным из всех других мест ГДР. Трепетнее чувство всякий раз овладевало моим дедом при одном упоминании Шверина. Оставшись служить в подразделении советской военной администрации, он привез туда демобилизовавшуюся в Будапеште свою казачку Анечку, и это наполнило жизнь молодого советского офицера великой радостью и счастьем. «Шверинские годы» стали важным этапом в жизни деда — не проходило потом дня, чтоб он не вспомнил о них по тому или другому поводу.

— И не только в твоей бабушке дело, —говаривал дед, когда я, выслушав очередную «шверинскую историю», пытался угадать причину его привязанности к Шверину, — нет, внучек, далеко не в ней.

Он садился поудобнее в кресло, хмурил густые сивые брови, легонько касался переносицы — явный знак самоуглубления. И говорил неторопливо:

— Представь себе, внучек: только кончилась война с фашистами, страшная война. Я нахожусь на земле, откуда пришла она к нам, и почти у каждого немца, с которым я встречаюсь, кто-то воевал в гитлеровской армии, жег и разрушал наши города, убивал наших людей… Немецких коммунистов и антифашистов здесь в живых осталось мало. И пришли мы в Шверин не любоваться вот этим герцогским замком или красотой озер. Мы разбили немецко-фашистскую армию, через кровь и огонь прошли до Эльбы, рискуя жизнью, потеряв многих близких и родных… И вот они — немцы, чаще всего старики и дети, больше женского полу, чем мужского, но ведь — немцы!.. «Не каждый немец — фашист!» — это еще с Восточной Пруссии и даже раньше убеждали нас командиры и политработники. Все-таки боялись — не сделаем разницы. Ан нет, сделали, отходчивые русские души. А у меня у самого еще не потускнела в сознании картина, как фашистский снаряд, пущенный с Вороньей горы по Ленинграду, разметал в клочья трамвай, где ехали мои отец и мать. Не зажила та рана в сердце, а я забочусь об организации питания «гражданского местного населения», веду солдат на полевые работы — тоже в помощь «местному населению», помогаю немцам налаживать мирную жизнь… Недоверчиво, с опаской смотрит на нас «местное население» — мы же победители, сила теперь за нами, все будто можем, а вот и не все — мстить не можем, горе свое в кулак зажимаем, чтоб быстрее поверили в нас, чтоб быстрей как люди жить начинали. И вот это начало новой жизни проходило на моих глазах. На глазах менялись люди, поверившие в гуманизм Советской Армии, увидевшие в нас избавителей от коричневой чумы, которая теперь и им виделась чумой, а не благоденствием. Вот ведь как было, Николай Крылаткин младший!..

Дед не забыл при этом сказать, что все в его душе перевернула встреча с Отто Майером — та, на скорбной «дороге смерти».

— Увидел я других немцев, вспомнил Тельмана, Карла Либкнехта, Розу Люксембург. Отто показался мне их родным братом. Значит, и моим…

В середине семидесятых годов вместе с Анной Порфирьевной по приглашению окружных властей, впервые после демобилизации, поехал Николай Иванович в Шверин на празднование Первого мая и Дня Освобождения. Всем, конечно, известно, что в Германской Демократической Республике Днем Освобождения считается восьмое мая, а на следующий день, девятого мая, мы празднуем годовщину нашей великой Победы.

— Как же так — их победили, а они объявили день своей катастрофы праздником Освобождения? — наивно спросил однажды моего деда какой-то дотошный парнишка.

— Катастрофы? — переспросил Николай Иванович. — Днем катастрофы надо было считать приход Гитлера к власти. Днем национальной катастрофы, учитывая то, к чему это привело. А восьмое мая — действительно День Освобождения — от фашизма, от кошмара войны, день начала новой Германии, которая стала первым рабоче-крестьянским государством на немецкой земле. Совпало с Днем нашей Победы? Так ведь это мы освободили немецкий народ от фашизма. В результате нашей Победы пришло к ним Освобождение.

В общем, поехали мои дед и бабушка на празднование Первого мая и Дня Освобождения в прекрасный город Шверин. Я хорошо знаю подробности этой замечательной их поездки, потому что о новой встрече со шверинцами Николай Иванович вспоминал часто.

На берлинском Восточном вокзале у вагона гостей встретил инструктор горкома партии Курт Набут — тот самый, что приехал сегодня в Москву посланцем города Шверина. Только был он тогда моложе — симпатичный блондин с задорным, шутливым характером. Он протянул руку Анне Порфирьевне, безошибочно угадав, что это супруга Николая Ивановича, помог ей выйти из вагона, а другой рукой уже подхватывал желтый, искусственной кожи чемодан, с которым следовал за своей Анечкой сам ветеран. На перроне было прохладно, и Курт Набут побыстрее вывел гостей на привокзальную площадь, на солнышко. Там их ждала бежевого цвета «Волга» с улыбающимся рыжим шофером за рулем.

Когда сели в машину, шофер обернулся к Николаю Ивановичу и, как о решенном, сказал:

— В Циппендорф поедем, да-да!

И поиграл глазами, переводя их с Николая Ивановича на его все еще не старую и красивую супругу.

Дед по этой игре глаз и рыжим волосам узнал старого знакомого:

— Вилли, ты?!

— Яволь, Вилли — ка-анешно! — обрадовался шофер и протянул через спинку сиденья свою широкую пятерню.

Николай Иванович, сидевший позади шофера, ухватился не только за пятерню, а буквально сгреб в объятия рыжую голову Вилли.

— Анечка, ты узнаешь этого балбеса?

Анна Порфирьевна прослезилась, долго искала в сумочке платочек, хотя он все время попадал ей в руки.

— Неужели? Тот самый Вилли?.. — удивлялась она. — Тот самый Вилли? — повторила она по-немецки — за четыре года жизни в Шверине бабушка научилась языку.

— Тот самый, фрау, бывший дурак Вилли. «Рыжий дурак», как назвал меня старший лейтенант Крылаткин.

Это был первый шверинский сюрприз — еще у берлинского вокзала.

Отец рыжего Вилли погиб где-то в снегах России, на Восточном фронте, а старший брат попал в плен к американцам. В сорок девятом Вилли, проживавшему в Шверине с матерью и старшей сестрой, исполнилось шестнадцать, и он, под воздействием некоторых затаившихся противников народной власти, решил отметить свой день рождения «героическим поступком». В Циппендорфе, живописном поселке на берегу большого Шверинского озера, Вилли проник в квартиру советского офицера Крылаткина и похитил планшет с какими-то бумагами. Но в момент, когда он пытался выйти из квартиры, Анна Порфирьевна возвращалась из магазина и обнаружила его в прихожей. Рослый, но очень худощавый парень с огненными густыми волосами встал перед нею на пороге — с искаженным испугом и злобой лицом.

— Что ты здесь делаешь? — спросила женщина по-немецки.

— Ничего. Пустите! — пряча за спиною планшет, он двинулся на нее.

Но не робкая казачка «с самого Яика», к тому же бывшая фронтовичка, вынесшая с поля боя десятки раненых, Анна Порфирьевна схватила парня за широкий поясной ремень и ловкой подножкой опрокинула на пол. И закричала громко, уже чисто по-женски:

— На помощь, люди, на помощь!..

И по-русски, и по-немецки.

Вилли пытался вырваться из цепких рук женщины, стараясь, однако, не потерять планшета, на какое-то мгновение это ему удалось, но тут же был снова сбит с ног, при этом больно ударился головой о половицы.

На крики прибежали две соседки — тоже жены советских офицеров, теперь они уже втроем навалились на подростка, связали ему руки и ноги, отобрали планшет. Таким, связанным полотенцами и ремнями, растянувшимся на полу рядом с кроватью, и увидел его впервые примчавшийся на звонок Николай Иванович с двумя солдатами.

— Вот, пытался похитить твой планшет…

Мой дед взял старый, многое видавший свой планшет, вынул из него тетрадь с переписанными от руки военными стихами Симонова и популярными фронтовыми песнями, несколько крупномасштабных карт Восточной Пруссии — уже не представлявших никакой оперативной ценности. И засмеялся громко.

— Парень-то, видимо, думает, что выкрал важные военные документы, — сказал он. — А тут старье, хотя и очень дорогое для меня. Кто тебя научил это сделать? — обратился он по-немецки к мальчишке, теперь уже со связанными руками и ногами сидевшему на стуле.

— Никто. Я сам!

— Зачем?

Вилли надолго запомнил, как советский офицер расспрашивал его незлобиво и за разговором развязывал ремни и полотенца на его руках и ногах.

— Твой отец погиб на Восточном фронте?

— Он погиб героем!

— Героем? Может быть, может быть… А вот мой отец, полковник Крылаткин, и моя мама погибли совсем не геройски. В Ленинграде — слышал о таком городе? Ехали в трамвае, фашистский снаряд попал в их вагон…

Какое-то подобие мысли тенью пробежало по лицу паренька. Он ожидал, что его сейчас если не пристрелят на месте, то уж изобьют как следует. А этот старший лейтенант беседует с ним почти по-дружески, попросил жену сварить кофе и даже к столу пригласил — правда, рядом посадил двух своих солдат, тоже пьют кофе…

— Мне вспомнились при этом, — рассказывал потом дед, — слова замполита нашего полка: «Социализм и даже коммунизм нам придется строить с теми людьми, которые есть». И подумалось: парень молодой, не забудет он этого эпизода и другим расскажет…

— Я могу, конечно, отправить тебя в комендатуру, там установят твою личность и адрес, но если ты обещаешь мне больше таких поступков не совершать…

В общем, Вилли был отпущен на все четыре стороны. И эпизод с похищением офицерского планшета стал переломным в его жизни. Расстроилась и поразилась его мать, плакала от негодования старшая сестра Гертруда, работавшая в городском самоуправлении и никогда не сочувствовавшая фашистам. По сто раз заставляли пересказывать всю историю приятели — Манфред и Вольфганг, которым «открылся» Вилли, каждый раз по-новому истолковывая поступок советского офицера — и, надо признать, всегда в его пользу.

Вилли вновь появился в Циппендорфе, во дворе дома Крылаткиных, но уже вместе с сестрой. Случилось это дней через десять. Анна Порфирьевна сразу узнала подростка по его огненным волосам и виноватой улыбке, с которой он уходил из их дома тогда. Но теперь улыбка была открытой, простодушной, а стоявшая рядом с Вилли высокая молодая девушка с ослепительно белыми ровными зубами и чуть вздернутым прямым носиком понравилась моей бабушке с первого взгляда.

— Вы… понимайт немецки? — поздоровавшись, спросила Анну Порфирьевну девушка. — Он (она показала на Вилли) мой брат, он говори, что вы понимайт…

— Да я немножко говорю по-немецки.

— О-о, старый приятель!.. — удивленно протянул, появившись на крыльце, Николай Иванович.

— Это он, — быстро сказал сестре Вилли.

Гостей пригласили в дом. Ушли они поздно, Крылаткины провожали их до трамвая. Это стало началом если не дружбы, то очень добрых отношений немецкой семьи с семьей советского офицера. Вилли с помощью Николая Ивановича выучился на шофера, сейчас он работал уже начальником автоколонны, но именно его инструктор горкома Курт Набут пригласил сесть за руль для поездки в Берлин за московскими гостями…

— Как сестра Гертруда поживает? — выпустив из рук рыжую голову водителя, спросил наконец Николай Иванович.

— О, Гертруда хорошо живет! Директор средней школы Гертруда! Муж — офицер Национальной народной армии! Сын учится в Берлине!.. Гертруда и ее муж хотят вас видеть!.. — Вилли говорил одними восклицаниями, восторженно.

Анна Порфирьевна со своего сиденья радостно рассмеялась. Ну и перемены!.. Вспомнила, наверное, каким мастерским приемом она опрокинула тогда этого верзилу, бывшего, правда, на двадцать с лишним лет моложе…

Когда подъезжали к Шверину; Николай Иванович вдруг разволновался, напряженно всматривался в незнакомый ему облик южных окраин города, попросил ехать потише.

— Новый район Гроссер Дрееш! — с гордостью в голосе пояснил Курт Набут.

Но вот начались и знакомые места: миновав перекресток дорог — от Перлеберга и Кривица, машина юркнула под высокий железобетонный мост и по асфальтированному шоссе пошла вдоль старых улиц, мимо одного из внутригородских озер справа — на этой гладкой, тихой водной поверхности еще  т о г д а  устраивались мини-регаты… И вот уже показался старинный герцогский замок — внушительное сооружение с тремястами шестьюдесятью пятью башнями и башенками, вобравшее в себя архитектурные стили сразу нескольких исторических эпох.

На площади перед музеем и Мекленбургским театром Вилли остановился — он помнил, что бывший старший лейтенант Крылаткин любил отсюда любоваться фасадом замка и белым всадником в шлеме и с копьем наперевес в верхнем большом проеме надвратной башни. Как два с лишним десятилетия назад, всадник на вздыбленной лошади стоял на своем месте. По картинкам и рассказам деда я хорошо представлял себе этого всадника, чудесный парк вокруг замка, окруженного со всех сторон водой, запомнил легенду про доброго духа замка — маленького человечка с длинными черными усами, в широкополой шляпе, красном кафтане, высоких ботфортах и с большим кинжалом за поясом. В незапамятные времена поселился этот добрый, славный Петерменхен в одной из комнат герцогского дворца и стал внимательно следить за тем, что люди делают. А замок то ли строился, то ли перестраивался под новую эпоху. И если строители накануне неудачно поставили стену, перекрытие, деталь украшения — к утру ее уже не было, и все понимали, что сделанное не понравилось Петерменхену… И не приведи бог кому-нибудь увидеть этого человечка в черном кафтане — быть беде. Говорят, его несколько раз видели в черном, когда Гитлер пришел к власти и когда фашисты напали на Советский Союз. Зато Петерменхен в красном кафтане — к счастью и радости.

— Как нынче живется-можется Петерменхену? Конечно, щеголяет в красном кафтане? — спросил Николай Иванович, выходя из машины.

Курт Набут мигнул Вилли, и тот достал из багажника упакованную в прозрачный пластмассовый цилиндр фигурку Петерменхена — в красном кафтане.

— Аня, ты видишь? — восторженно обратился Николай Иванович к жене. — Нас приветствует возле замка его добрый дух, сам Петерменхен!

Анна Порфирьевна тоже вышла из машины, взяла сувенир в руки.

— Какие усищи, какие ботфорты!.. — любовалась она фигуркой Петерменхена. — Ишь, кафтан бархатный, шляпа велюровая, пояс широкий!..

Они, сами того не замечая, спустились к причалу, устроенному у берега большого Шверинского озера. В дымке, за переливавшейся на солнце озерной гладью белели строения Циппендорфа, даже желтая полоска знаменитого пляжа хорошо угадывалась отсюда. А весь восточный противоположный берег и два больших острова, расположенных ближе к нему, утопали в буйной зелени.

— Красотища какая!.. — вздохнула Анна Порфирьевна. И помахала рукой пассажирам только что отчалившего от причала белоснежного «метеора» — прогулочного судна на подводных крыльях, изготовленного в Горьком.

«Метеор» виртуозно развернулся перед замком и устремился в северном направлении. Вскоре он скрылся за обсаженным деревьями мыском, правее здания музея с его широкой многоступенчатой лестницей.

Когда вернулись к машине, Курт Набут, вытирая платочком выступивший на лице пот (а было совсем не жарко), торжественно объявил:

— А сейчас, с позволения дорогих гостей, сделаем «круг почета» по центральной части Шверина и удалимся в отведенную вам резиденцию окружкома партии — в Циппендорф. Нет возражений?

Возражений, конечно, не последовало. Вилли вел свою «Волгу» на средней скорости, замедляя ход там, где хотел показать советским гостям что-то новое или, наоборот, хорошо знакомое старое. Так они оказались на площади перед вокзалом, в центре которой высилась окруженная бассейном скульптурная группа, а всю левую сторону, если стать лицом к краснокирпичному зданию вокзала, занимало многоэтажное строение со светлыми большими окнами.

— Гостиница «Штадт Шверин», — сказал Курт Набут, не выходя из машины. — Недавно сдана в эксплуатацию. А площадь теперь называется именем Марианне Грундхалль — помните о ней?

— Учительница?

— Да, учительница Марианне Грундхалль. Здесь, на этой площади, второго мая сорок пятого года она выступила перед скопищем гитлеровских солдат, она осмелилась сказать им правду в глаза: «Солдаты, Гитлер проиграл войну, он обманул вас и весь немецкий народ, бросайте оружие, пока вас не смяли советские танки!..» Примерно так говорила эта отважная женщина.

Анна Порфирьевна, широко раскрыв глаза, вместе с мужем слушала рассказ Курта и вспоминала то, что знала с тех послевоенных лет в Шверине.

— Фашисты ведь тут же повесили ее?

— Да, они повесили ее. Зато имя этой честной немки, которая ненавидела фашизм, навечно останется в нашей памяти.

Последние слова Курт Набут сказал дрогнувшим от волнения голосом, тихо. Вступивший в разговор Вилли тут же поведал о том, что у Курта Набута два брата отца погибли на Восточном фронте, а сам его отец добровольно сдался в плен, стал активистом комитета «Свободная Германия» и в Берлинской битве с микрофоном радиоусилительной установки пробирался в самые опасные места боев и призывал немецких солдат сложить оружие. Хельмут Набут был тяжело ранен в развалинах перед имперской канцелярией, после войны вернулся в Шверин инвалидом, но пытался участвовать в делах, пока предательский инфаркт не настиг окончательно. Его с воинскими почестями похоронили на братском кладбище у Площади жертв фашизма и милитаризма, рядом с советскими воинами, павшими при освобождении Шверина и прилегающих земель…

«Рядом с нашими… — напряженно думал Николай Иванович, когда Курт, взявшийся довести до конца рассказ Вилли о Набуте-отце, произнес эту многозначительную фразу: «Рядом с советскими воинами». — Да, да, этот бывший гитлеровский солдат заработал такое право — покоиться рядом с героями… Вот и сын его стал коммунистом, хороший сын, он мне нравится — молодой, умный, с твердыми убеждениями — это ведь сразу видно… Надо с ним познакомиться получше. Впрочем, он, видимо, «закреплен» за нами на все десять дней — конечно же!..»

Николай Иванович угадал: Курту Набуту горком и окружком СЕПГ поручили сопровождать Крылаткиных вплоть до возвращения в Берлин и посадки на московский поезд. Так они стали друзьями.

А пока Вилли вел «Волгу» уже по залитому солнцем Циппендорфу. Узенькой, хорошо знакомой улочкой они спустились к озеру и по набережной, вдоль пляжа, повернули направо. Анна Порфирьевна, ойкнув, схватила Николая Ивановича за руку, а Вилли притормозил машину: по отмели и пляжу важно шагали огромные белые лебеди. Их Крылаткины помнили еще с сороковых годов. Дорога между тем вновь пошла в гору, повернула еще раз направо, «Волга» проскочила мимо таблички: «Въезд запрещен». Вилли вышел из машины перед воротами экзотичной, спрятавшейся под буковыми деревьями загородной усадьбы, открыл обе створки и через полминуты остановил машину у старинного, но модернизированного под современные удобства двухэтажного особняка под толстой камышовой крышей. Это и была «резиденция», о которой много лет с теплотой будут вспоминать потом мои дед и бабушка…

9.

Приезд Майеров и Курта Набута пришелся по душе не только нашей семье, но и всем друзьям покойного Николая Ивановича — его однополчанам, товарищам по цеху, даже заместитель союзного министра Карл Васильевич Забродин, узнав об этом, к вечеру того же дня заехал на отцову квартиру — познакомиться с немецкими друзьями, «на высоком уровне» поблагодарить их за приезд и сочувствие.

За ужином в присутствии немецких друзей и всей нашей семьи он в юмористических тонах рассказал, как однажды, в бытность его начальником цеха, бывший фронтовик Николай Иванович Крылаткин дал ему урок партийности и справедливости, который заставил его, удачливого молодого инженера, настроиться на новую волну взаимоотношений с людьми. Кто знает, как сложилась бы дальнейшая биография этого инженера, если б не тот урок…

За столом привлек к себе внимание Курт Набут. Он расстегнул ворот рубашки, тепло смотрел на всех нас и вспоминал истории, о которых не знал даже я, всю жизнь считавший себя особо доверенным лицом моего деда.

А Курт мало ел и много говорил…

В сорок пятом, после освобождения Шверина советскими войсками, многие местные жители долго приглядывались к русским солдатам и офицерам, старались держаться от них подальше. Ведь все знали, какое горе гитлеровские армии принесли советскому народу, и боялись, что русские, одержав верх, начнут мстить теперь всем немцам, — и это было бы даже понятно. Непонятными стали сдержанность и миролюбие советских воинов, — не остыв от длинного боевого пути, они весело подзывали к походным кухням детей и женщин, организовали снабжение, военные мастерские чинили тракторы и сеялки, советские патрули строго следили за порядком на улицах.

Рота лейтенанта Крылаткина несла караульную службу — охраняла государственные и общественные объекты, брала на учет памятники архитектуры и культуры, выставляла посты в необходимых по оперативной обстановке местах скопления людей, вылавливала затаившихся эсэсовцев.

Однажды к вечеру, неподалеку от зоопарка, возвращавшийся из города в Циппендорф Николай Иванович услышал из кустов слабый стон. Быстро загнав патрон в канал ствола пистолета, он двинулся на угасавшие звуки. Под старым тополем лежал с разбитым лицом человек в черной кожаной куртке и светлых, испачканных кровью брюках. Увидев советского офицера, он попытался приподнять голову, но не смог.

— Они ушли… — сказал он по-немецки и затих.

Николай Иванович достал из полевой сумки индивидуальный пакет, ватой вытер лицо пострадавшего, расстегнул куртку и отпрянул: из глубокой ножевой раны чуть ниже сердца толчками выбрасывало густую кровь. Испачкав руки в крови, молодой советский офицер довольно умело перевязал потуже рану и попытался поднять раненого. С большим трудом он вынес его к дороге, рассчитав, что скоро должна пройти патрульная машина. Действительно, вскоре послышался слабый рокот автомобильного мотора, вдали мелькнул свет фар. На «виллисе» подъехали солдаты из его полка, хорошо знавшие старшего лейтенанта Крылаткина.

— Немец? — спросил кто-то из них. — Цивильный?

— Цивильный! — ответил Николай Иванович. — Он сказал мне фразу: «Они ушли». Кто — «они», куда ушли?.. Вот что, ребята: везите раненого в наш госпиталь, двое оставайтесь со мной, попробуем разыскать следы ушедших. А вы из госпиталя позвоните в комендатуру — пусть вышлют наряд с собакой.

Так и сделали. Машина с раненым ушла, а оставшиеся с Николаем Ивановичем солдаты всю ночь искали следы преступников, но они оборвались у большого Шверинского озера. Куда ушла лодка, установить тогда не удалось. Однако неделю спустя был задержан бывший деятель местного «гитлерюгенда», обитавший с целой бандой в окрестных лесах; в страхе за свою шкуру он и выдал сообщников, назвал и фамилию того, кто нанес удар ножом.

А раненый потерял много крови, несколько дней не приходил в сознание. Это оказался активист городского самоуправления, и уничтожить его бандиты решили за общественную деятельность и сотрудничество с советскими военными властями.

Старший лейтенант Крылаткин приехал в госпиталь в момент, когда врачи уже теряли всякую надежду спасти раненого.

— О, это вы его нашли, старший лейтенант? — набросился на офицера, выйдя из операционной, маленький, какой-то весь круглый и агрессивный врач-хирург. — Так что вы стоите? Нужна кровь — много крови! Солдаты есть в вашем подчинении?

— Я — командир роты…

— Отлично, старший лейтенант! Спросите желающих дать кровь…

— Да я сам!.. — воскликнул немедленно мой дед.

— Отлично, и вы сами! Но этого мало — зовите своих солдат…

Словом, через двадцать минут у ворот госпиталя стояла в четком строю вся рота во главе с ее командиром. Сам он первым вошел в процедурную. Немецкий товарищ был спасен.

Об этом случае Курту Набуту поведал его отец — Хельмут Набут.

Впервые к Эльбе старший лейтенант Крылаткин ездил из Шверина уже после того, как союзные войска отошли за установленную демаркационную линию. Сейчас по Эльбе в районе Бойценбурга проходила государственная граница между двумя немецкими государствами — ГДР и ФРГ.

Завод «Эльбеверфь» стоит на самой границе — построенные его коллективом комфортабельные речные туристские теплоходы спускаются со стапелей в узенький канал с темной спокойной водой, чуть ниже завода сливающейся с водами Эльбы. А в сотне метров за каналом тянется белое ограждение с колючей проволокой — стена, разделяющая мир социализма и мир капитализма. Из-за Эльбы рабочих завода можно без бинокля узнать в лицо…

Мой дед и бабушка в сопровождении Курта Набута и молодого, энергичного директора завода степенно ходили по цехам «Эльбеверфи», знакомились с людьми. Узнали, что заводу уже более ста восьмидесяти лет, что еще в 1932 году, в период жестокой безработицы, именно заказы молодой Советской страны помогли бойценбургским судостроителям оживить производство, получить работу и хлеб. А после окончания войны с фашизмом маршал Жуков сделал первый заказ — построить шесть катеров для советской военной администрации…

В новом просторном цехе московских гостей окружили рабочие. Директор завода представил высокого, со смуглым морщинистым лицом человека в черной кепке-тельмановке, с жилистыми большими руками:

— Хейнрих Трильк — трудится на «Эльбеверфи» с тридцатого года.

Старый рабочий пожал руки гостям, оглянулся на директора, словно спрашивая — можно сказать?

— В общем, — кашлянув в кулак, произнес он не без гордости, — еще мой отец тут работал. Ну, а теперь и сын Гюнтер встал со мной рядом. Вдвоем, в общем, тут работаем — вот Курт Шоман знает…

Он показал на пожилого мужчину с загорелой обширной лысиной через всю голову — только где-то от висков к затылку тянулась полоска коротко остриженных седых волос.

Оказалось, что Курт Шоман не только знает всех на «Эльбеверфи», но буквально все на заводе и в городе знают Курта Шомана. Начинал он здесь после войны клепальщиком, а теперь руководил бригадой сварщиков на эллинге. Депутат городского Совета многих созывов, член боевых рабочих дружин, кандидат в члены Центрального Комитета СЕПГ… А его двадцатилетний сын Вольфганг — активист Союза свободной немецкой молодежи, работает тоже на «Эльбеверфи», другой сын, Клаус, — строитель и тоже активист ССНМ.

Вечером, на приеме в честь советских гостей в банкетном зале Дома культуры, Николай Иванович и Анна Порфирьевна сидели между двумя Куртами — Шоманом и Набутом — и с интересом слушали их пояснения о теперешнем отношении немцев к Советскому Союзу, к советским людям.

Курт Шоман внимательно следил за содержимым рюмок и бокалов своих соседей, заметил, что Анна Порфирьевна с удовольствием, хоть и небольшими глотками, отпивала еще пенящееся искристое шампанское, — и так же понемногу добавлял в ее бокал…

С Куртом Шоманом Николаю Ивановичу говорить было интересно. Два рабочих человека, никогда не претендовавшие на какие-то должности, а высоко ценившие свое место, один — у станка, другой — на эллинге, они отлично понимали и мысли, и настроение друг друга. Шел ли разговор об организации труда, или о системе оплаты и стимулирования, или о том, как строится и распределяется жилье, как налажен быт, достаточно ли мест в детских садах и яслях… Впрочем, тут уж брала слово Анна Порфирьевна, хоть и владела немецким похуже — подзабыла почти за четверть века. Тем не менее беседа текла доверительно, по-семейному.

Это был чудесный вечер. Николаю Ивановичу надолго запомнилось, как Курт Шоман положил свою морщинистую руку на его руку и очень проникновенно сказал:

— Вот о дружбе много говорим и пишем… Я понимаю так, что дружба с Советским Союзом — дело для нас очень серьезное. И не потому только, что СССР — самый надежный для нас заказчик, ведь сейчас все туристские теплоходы строим для вас, но, главное, мы чувствуем себя уверенно, за нами сила всего социалистического лагеря. Вы понимаете, за рекой, за Эльбой — уже они, совсем иной теперь, совсем чужой для нас мир, хоть и говорят там по-немецки. Столь близкое соседство с ними — через реку, сложные отношения у некоторых наших рабочих даже в семейном плане дают себя знать, и не в общем-целом, а в конкретных проявлениях…

Николай Иванович внимательно слушал Курта Шомана, иногда кивал головой в знак согласия и одобрения.

— Мы довольны, что на «Эльбеверфи» сформировался политически зрелый, закаленный коллектив, — продолжал между тем Курт Шоман. — У нас люди понимающие, каждый пятый — коммунист… С вами, советскими людьми, нас теперь все связывает, все! А с ними — даже общий язык не помогает…

Рядом с Бойценбургом — огромный Гамбург с его капиталистическими порядками, но, оказывается, гамбургские родственники некоторых рабочих «Эльбеверфи» с завистью смотрят на жизнь в маленьком городке за Эльбой, удивляются тому, что в нем не только нет безработицы, но всюду требуются, требуются, требуются рабочие руки…

Тост за великую дружбу с советским народом произнес директор завода. Николай Иванович весь день и весь вечер с симпатией присматривался к этому тридцатипятилетнему энергичному человеку — прямому, с открытым взглядом и, как видно, с деловой хваткой и отменной эрудицией.

— Если говорить обо мне, — сказал молодой директор, — то я сейчас не знаю, где я больше свой: в Бойценбурге? Берлине? Москве? В этих трех городах мне приходится жить, работать, решать вопросы производства, снабжения, социального развития коллектива. Связи с Советским Союзом пронизывают все стороны нашей жизни — и моей личной тоже. Так пусть же дружба наших стран и народов продолжает развиваться и крепнуть, пусть главным показателем чистой совести каждого будет его отношение, его любовь к родине великого Ленина! Прозит, друзья!

Да, это была действительность — добрые слова директора еще звучали в ушах Николая Ивановича, а рядом с ним, за этим праздничным столом, сидели его немецкие друзья, и к нему обращены их улыбки, все не во сне, наяву — ведь и его растроганная Анечка — рядом!

Они вернулись в Шверин ночью, встретившая их у входа в спящий дом под камышовой крышей дежурная предложила ужин, а если не хотите — чашечку кофе, коньячку? Но Николай Иванович и Анна Порфирьевна пожелали Курту Набуту, молодому шоферу, сменявшему Вилли в дальних поездках, приветливой дежурной спокойной ночи и поднялись к себе — в просторную комнату на втором этаже, с двумя кроватями, мягкой мебелью, цветным телевизором. На придиванном продолговатом столике стояли вазы с апельсинами, бананами и яблоками, бутылки пива, кока-колы, лимонада и минеральной воды — что пожелаете, дорогие гости, это все для вас.

Николай Иванович включил настольную лампу и бра, подошел к стеклянной двери, ведущей на балкон, открыл одну створку. За деревьями при лунном свете тускло, прохладно поблескивала свинцово-матовая гладь озера — оно было в сотне метров, не больше. Сразу в комнату, обволакивая стоявшего в проеме двери деда, потянуло какой-то приятной сыростью, запахами влажной земли, прошлогодней листвы и лопнувших почек на деревьях — трудно точно сказать, из чего состоял этот бодрящий, горьковато-ароматный букет весны. До чего ж хорошо!.. Анна Порфирьевна встала рядом, приклонила голову к плечу мужа — так покойно, радостно, уютно было ей в этот славный, счастливый миг.

Самое потрясающее ждало их через день, после чудесной многотысячной первомайской демонстрации, которую они приветствовали с возвышения перед музеем — на площади перед герцогским замком. Курт Набут и Вилли (в праздники он не отходил от гостей) повезли Николая Ивановича и Анну Порфирьевну в Дом офицеров гарнизона. В старинном здании на одной из красивых шверинских улиц оказалось много просторных помещений, в том числе вместительный зрительный зал. В концерте самодеятельности участвовала молодежь, пионеры и школьники Шверина, солдаты расквартированных в округе советских воинских частей и Национальной народной армии ГДР.

Вела концерт розовощекая, с лучистыми глазами и красивым грудным голосом девушка из Союза свободной немецкой молодежи. По реакции зала на ее реплики, шутки, по горячим аплодисментам в ее адрес чувствовалось, что девушку эту здесь знают, любят. Она свободно говорила не только по-немецки, но и по-русски, правда, с милым акцентом, но довольно четко и правильно.

Было показано много удачных сценок, танцев, спето песен, и вдруг, как-то неожиданно для всех, словно по мановению волшебной палочки ведущей, за ее спиною вырос детский хор — девчонки и мальчишки в белых блузах и синих пионерских галстуках. Немецкие дети — здоровые, жизнерадостные, дисциплинированные.

— Как бесшумно выстроились — в один миг, — шепнула Анна Порфирьевна, а Курт Набут, сидевший рядом с ней, довольно кивнул головой.

С достоинством вышел руководитель хора — видимо, учитель пения — в отлично отутюженном сером костюме, больших роговых очках. В зале воцарилась тишина, учитель поднял дирижерскую палочку…

Николай Иванович и Анна Порфирьевна, потрясенные, посмотрели друг на друга: не ослышались ли они? Да нет, немецкие дети своими чистыми, удивительно прозрачными голосами по-русски пели то, чего действительно не ожидал никто:

Великая песня, великий гимн Отечественной войны, прозвучавший впервые в самом начале гитлеровского нападения на нашу страну и непревзойденный по силе чувства, по точности образов ни в годы сражений, ни после…

А под сводами зрительного зала звонкие детские голоса старательно выводили по-русски слова «Священной войны», призывая все кары мира на головы фашистских захватчиков. И девушка-ведущая стояла сбоку от хора и пела вместе со всеми.

Мой дед опять почувствовал, что глаза его стали влажными. А Анна Порфирьевна, как всегда в момент большого волнения, искала в сумочке носовой платок и никак не могла найти, хотя он то и дело попадал ей в руки…

10.

Все заметнее стали редеть славные ряды ветеранов Великой Отечественной. От старых ран, от новых болезней, просто по возрасту уходят они из жизни. Не столь уж много бывших участников обороны Москвы и Ленинграда, великих сражений в Сталинграде и на Курской дуге, в Белоруссии и за Днепром, на Висле и Одере, в Берлине и Праге «дотянуло» до наших дней.

Случилось так, что капитан в отставке Николай Иванович Крылаткин после кончины известного генерала стал председателем совета ветеранов армии. Вначале испугался столь солидной ноши, а потом даже гордился оказанным ему доверием, организовывал новые встречи ветеранов, привлек целые пионерские дружины для оказания помощи престарелым и одиноким бывшим фронтовикам.

— Ну, батя, тебе бы сейчас еще генеральское звание, — посмеивался над дедом мой отец. — А что — предшественник-то твой ведь генералом был!..

— Брысь, мелюзга, — отмахивался дед.

А мне вспомнилось, как отец, учась еще в седьмом классе, очень удивился, когда увидел увеличенный портрет Николая Ивановича на стенде в школьном музее под красочно оформленной надписью: «Родители наших учащихся — орденоносцы Великой Отечественной войны». А ведь был его первенцем, дружили они по-мужски преданно и крепко, и отцовские рассказы о войне подраставший Ваня слушал с восхищением, да вот как-то ни разу не задумался над тем, что отец его может стоять в ряду тех, кого зовут героями Великой Отечественной. Впрочем, не трудно догадаться, почему так случилось: ведь Николай Иванович обычно рассказывал не о себе…

И все-таки понял, почувствовал мой отец, как всем своим существом жил его родитель воспоминаниями о войне, об однополчанах. И даже разобрался, что не ко всем из них относился он с братской нежностью. Особенно не жаловал дед бывшего соученика из параллельного класса Олега Царева. Читатель, может быть, помнит пройдоху, который с легкостью необыкновенной пошел в народное ополчение и растерялся, струсил при первом же налете фашистской авиации, а потом всю войну прослужил на маленькой тыловой станции. После войны он возглавил дом народного творчества, стал респектабельным деятелем культуры, удачно женился — жена помогла ему получить высшее образование, работая на двух работах. Дед хорошо знал и уважал эту женщину, а Царев, «выйдя в люди», бросил ее с ребенком и женился на другой, потом на третьей. И ведь попадали же под влияние прохвоста хорошие женщины — одна выучила, другая одевала с иголочки. Но первых двух обманул и оставил Царев, зато третья сама прогнала его…

Как личную обиду воспринимал дед моральное падение некоторых участников войны, презрительно говорил:

— Честь на мягкую мебель променял? Думал, за твои заслуги боевые тебе все прощаться будет?

Не любил горлопанов, выскочек, корыстолюбивых и нахальных. И не стеснялся сказать им прямо, что о них думает.

Совсем недавно вновь появился Царев на пороге дедова дома. Мама сказала мне, что Николай Иванович не сразу признал в благообразном, но явно опустившемся старом человеке бывшего школьного кумира, а признав, встал в дверях:

— У нас неприемный день, гражданин!..

Гость ошалело посмотрел на хозяина, потом жалко улыбнулся: «Извините, не знал…» Но дед все-таки впустил его в квартиру, часа два они сидели взаперти, потом сухо распрощались без обещаний повидаться еще. И никто не знает, о чем они говорили те два долгих часа.

В совете ветеранов возник у Николая Ивановича конфликт с одним из его членов, который с годами все складнее и складнее повествовал о своих подвигах. Невольно возникало сомнение…

— Врет ведь беспардонно, но уж здорово хорошо!.. — с усмешкой рассказывал про него дед. — Не только школьники — взрослые принимают за чистую монету.

Я видел этого человека — даже в старости он оставался высок и строен, седые волосы шли к его загорелому, почти коричневому лицу, карие глаза не утрачивали блеска.

На каком-то собрании, где Н. (назовем его так) расхвастался уже перед бывалыми фронтовиками и предложил отдать в какой-то районный музей свою старую шинель, Николай Иванович не выдержал:

— Друг ты наш боевой, — сказал он не без ехидства, — ведь шинель в музее — это уже святая реликвия, но твоя-то шинель, по-моему, от меридиана Казани ближе к фронту не была?

У Н. округлились глаза, он беспомощно и смешно вытянул губы, силясь что-то сказать, но так и не произнес ни слова. До сей минуты не знал он, что один из проницательных журналистов навел в архивах справки и выявил, что искусный рассказчик множества боевых историй всю Отечественную просидел в райвоенкомате в Татарии. Делал очень нужную работу, даже на фронт просился — до того, как увидел первых раненых фронтовиков, а потом уж никуда и не просился…

Однажды, еще когда была жива бабушка, а я ходил в школу, дед прочитал в «Правде» заметочку из Калинина: токарь-расточник Василий Петрович Щепкин обучил своей профессии тридцатого ученика…

Дело было в пятницу вечером, я пришел на выходные к деду и бабушке. Помню, включил телевизор, а бабушка Аня устроилась в своем любимом кресле напротив, приготовив вязанье. Дед с газетой уселся на диване. И вдруг он что-то забормотал себе под нос, потом вскочил, взволнованно прошелся перед нами по комнате.

— Нет, ты смотри, что делается! — сказал он громко и хлопнул газетой по своей ладони. — Щепкин Василий Петрович! Токарь-расточник! Наставник!

Бабушка из-под очков посмотрела на него внимательно, отложила вязанье.

— Твой Вася Щепкин? Тот ефрейтор? — почти шепотом спросила она.

— Он! Он! Мой Вася Щепкин! Он же был из Калининской области! Только отчества его я не помню. Петрович! Василий Петрович! Почему бы нет?

Я даже выключил телевизор.

— Из Восточной Пруссии, деда, этот Вася Щепкин, да, деда? — спросил я.

— Верно, внучек, из Восточной Пруссии!..

Ефрейтор Вася Щепкин, Василий Петрович Щепкин, — это он на восточно-прусской земле вместе со своим взводным Николаем Крылаткиным ворвался в подвал каменного дома, откуда били по нашим наступавшим войскам три немецкие пушки. Это он раскроил череп фашисту, стрелявшему в деда. И это он с последней противотанковой гранатой подобрался к фашистской самоходке «фердинанд», расстреливавшей в упор старый дом, занятый взводом Николая Ивановича…

Много еще было разных дел, в которых храбрость и смекалку проявил ефрейтор Вася Щепкин. После Восточной Пруссии дед потерял из виду своего боевого друга, ждал, что вот на какой-нибудь новой встрече однополчан из рагулинской дивизии наконец увидит и обнимет его. Но годы шли, а Вася Щепкин не объявлялся.

На телеграмму в Калинин Василий Петрович Щепкин ответил телеграммой-молнией, а в первую же субботу уже сидел у нас в обнимку с дедом — веселый, быстрый в движениях пожилой мужчина с наголо бритой головой, шутливо называвший себя «Фантомасом».

— Вася, Вася… вот ты каким стал, друг мой сердечный!.. — повторял Николай Иванович умиленно. — Но где же твои кудри, Вася, ведь я б тебя без кудрей на улице не узнал.

— Дурные кудри покинули умную голову, — шутил Василий Петрович, а сам тоже внимательно разглядывал деда. Вздохнув, глубокомысленно изрек: — А ты — молодец, сохранился. Даже глаза твои рассиние ничуточки не потускнели. Ей-бо, молодец!..

Бывший ефрейтор Щепкин на несколько лет был старше своего командира взвода, но на «заслуженный отдых» они вышли в один год. И бравый старый солдат, не утративший живости характера, приехал к деду в Москву на День Победы да так и остался у него почти до конца лета. Я был у родителей, когда Василий Петрович с легким дорожным чемоданчиком, лучезарно улыбаясь, появился на пороге квартиры. Он будто впервые оглядел так понравившийся ему «синий зал», покрутил своей наголо бритой головой:

— Д-да-а, хорошо устроился ты в этом раю, лейтенант, ей-бо, хорошо!

Он привык называть своего взводного по тогдашнему воинскому званию, не желая знать, что в запас и в отставку дед ушел капитаном. Но надо было слышать, сколько уважения и доброй солдатской любви звучало в обыкновенном слове «лейтенант», которым чаще всего называл Николая Ивановича ефрейтор Щепкин!..

И дед молча улыбался, синие глаза его добродушно прищуривались — он безмерно радовался присутствию верного боевого друга и, наверное, все еще видел его тем бесшабашно удачливым, находчивым и бесстрашным бойцом из сорок четвертого года, каким вспоминал целых три десятилетия до первой послевоенной встречи.

Меня восхищала их предупредительность друг к другу и манера «зацепить» приятеля на какой-нибудь мелочи. Не раз в присутствии кого-нибудь из нас Николай Иванович вдруг прикладывал ладонь к «босой» голове Василия Петровича и говорил протяжно:

— Вася, Вася… где же твои русые кудри?

Похоже, он просто не мог привыкнуть к тому, что друг его сбрил свои заседевшие волосы.

Как оказалось, тот приезд ефрейтораЩепкина к взводному Крылаткину стал их последним свиданием. Дед только что оформил пенсию, получил бессрочный пропуск на свое предприятие и пригласил Василия Петровича в родной цех. Кстати, начальником его стал один из бывших учеников деда — Петр Михайлович Нестеров, человек небольшого роста, необычайно подвижный, блестящий рассказчик и балагур. Он с отличием окончил профессионально-техническое училище, стал сменщиком Николая Ивановича на его огромном карусельном станке, а потом заочно окончил институт, Академию народного хозяйства. Под его руководством прошла полная реконструкция этого «завода в заводе», как называли цех в коллективе, сократилось число работников — по насыщенности автоматикой, роботами, ЭВМ предприятие заняло одно из первых мест в Москве.

Петр Михайлович объяснил двум уважаемым старикам принципы действия нового агрегата, познакомил с инженером, возглавлявшим бригаду карусельщиков.

— Бригадир — дипломированный инженер! Вот это перемены!.. — восторгался дед и заражал своим восторгом Василия Петровича.

Они были счастливы, что увидели эту сказку, дожили до удивительного времени.

11.

Накануне похорон деда в Останкине собралась вся наша большая семья: приехали мои тетя Майя и Раиса с мужьями, робко вошли в квартиру их дочери в торжественных школьных платьях — самой старшей недавно исполнилось тринадцать… Вышли познакомиться с ними Вальтер и Эльза Майеры и тут же удивили всех своей предусмотрительностью: вручили девочкам по сувениру — берлинскому медвежонку с золотой короной на голове и набору красок и карандашей. Девочки сделали красивые книксены, но их остановил Курт Набут — вручил каждой шверинского Петерменхена.

Девочки удалились в мамину спальню — они всегда располагались там, о чем-то шептались, крутились перед зеркалом…

Холодными губами поцеловала меня в лоб тетя Рая. Она уже не выглядела, как когда-то, воздушным созданием в шелках, заметно постарела и подурнела за последние годы. А тетя Майя с мужчинами — Вадимом и Платоном — окружили меня:

— Ну, курсант, увольнение получил?

— Получил.

— Да, теперь ты у нас один остался — Николай Иванович Крылаткин. Сам старший и сам младший…

— На новом витке спирали, как говорил дед, — со вздохом сказала тетя Майя.

Она казалась мне самой красивой из всех женщин нашего ближайшего окружения, всегда деятельной и мудрой, даже в трауре она светилась какой-то щедрой добротой, вела себя очень естественно. Она с немым укором посмотрела на свою плачущую сестру, даже раз сказала ей:

— Рая, не надо!..

И я знаю, что тетя Майя очень глубоко переживала утрату, может быть — больше всех, потому что беззаветно любила своего старого отца — солдата, гордилась им, его судьбой, скорбела всем сердцем, но слез своих не показывала. Она очень сдружилась с Эльзой Майер, дружелюбно беседовала и с Вальтером и с Куртом Набутом — ее души и внимания хватало на всех. В какой-то момент, выйдя в коридор, я услышал ее разговор с моей мамой — они сидели вдвоем на кухне, что-то готовили к ужину. Пока я рылся в одном из встроенных шкафов, они вели неторопливую беседу. Голос тети Майи был грустный и ровный, и хоть я не видел их лиц, но почувствовал, как внимательно слушала ее моя мама.

— Нам казалось, что нас он и не воспитывал в том смысле, как это принято, — говорила раздумчиво тетя Майя. — Твоего Ивана Николаевича, пожалуй, выделял только как старшего, который должен приглядеть за младшими, то есть за нами с Раей. Но сам был так ко всем добр и внимателен, что и мы становились добрыми и внимательными друг к другу. Весь дух в семье такой поддерживал. С мамой нашей, Анной Порфирьевной, по-моему, ни разу в нашем присутствии не поспорил, хотя, конечно, случались и между ними разногласия. Только однажды, помню, когда твой Иван уже на втором курсе института решил жениться, — ведь влюблен был в тебя без памяти, как сейчас помню те ваши счастливые дни, — они разошлись во мнениях. Мама считала, что рано, а отец ответил ей: «А вдруг это его единственная любовь — на всю жизнь? Как у нас с тобой? Пусть женится — поможем!» Ну, как помогали, ты и сама, небось, помнишь. Да и нам с Раей, что там говорить, всю жизнь чем-то помогали. Кажется, он тогда только и жил полнокровно, когда знал, что кому-то нужен…

Ох, как верно тетя Майя все подметила!

Я незаметно ушел из коридора, не желая мешать их беседе.

Курт Набут, сидя в глубоком кресле в нашем «синем зале» — в том самом кресле, которое любил Николай Иванович, рассматривал пачки разрозненных фотографий, не вклеенных в альбомы, откладывал и перекладывал их в только ему известном порядке. Вальтер и Эльза Майеры, вернувшиеся из города, тихонько прошли мимо него на «свою половину», за раздвижную стенку, — он их даже не заметил. И лишь появление моей матери, объявившей, что скоро будем ужинать, заставило его поднять глаза. Тогда он медленно встал, подошел к столу и разложил на нем десяток отобранных снимков.

— Смотрите, что выходит… — сказал он негромко и, мне показалось, даже озадаченно. — Между этими фотографиями — десятилетия. А Николай Крылаткин почти не меняется. Вот таким я увидел его впервые на Восточном вокзале в Берлине, а этот снимок сделан пятнадцать лет спустя…

Курт больше других вспоминал первую после демобилизации поездку Николая Ивановича и Анны Порфирьевны в Шверин, он все исчисления производил от той поры, как главной точки отсчета, и, конечно, только в его представлении облик деда не менялся десятилетиями. Впрочем, мы с Куртом не спорили.

Распрощавшись с многочисленными участниками траурной церемонии, приезжавшими из разных мест страны, мы с отцом и мамой на заводском микроавтобусе проводили в аэропорт немецких друзей — Эльзу и Вальтера Майеров и Курта Набута, вылетевших в Берлин одним самолетом. Прощание с ними было трогательным — что говорить, многие друзья нашего деда искренне удивились такой отзывчивости симпатичных немцев на наше горе, своим присутствием они действительно взяли на себя часть нашей скорби, воздали должное человеку, которого почитали при жизни. Знал бы это Николай Иванович!..

Потом я поехал проводить моих родителей в Останкино.

— Зайди, Николенька, кофейку выпей, — заботливо предложила мама, выйдя из микроавтобуса и зябко закрывая плечи шелковым платком.

— Конечно, сынок! — поддержал отец.

Он, по-моему, очень крепился все эти дни, чтоб не дать волю чувствам, не сорваться, и постарел, наверное, сразу лет на десять, не меньше. Кудлатая, слегка вьющаяся шапка волос на его большой голове стала совсем серебристой.

Сколько помню и знаю, мой дед всегда оставался вполне обыкновенным человеком — сыном своего времени, скромным, отзывчивым, иногда — вспыльчивым, даже обидчивым. Но он никогда не вскипал без причины, не таил обид. Мы еще оценим его значение для всех нас, поймем, какой неповторимо богатой личностью он был, какой волшебный луч света погас для нас с его уходом из жизни. Я теперь только понял, что и мой отец, и мои тети Майя и Раиса Николаевны, и я сам, не замечая того, стремились походить на него, подражать ему…

За окном шумел славный месяц май, ранняя теплынь томила столицу. Останкинский парк, светлые павильоны ВДНХ затопило солнце, даже слабое дуновение ветра доносило в открытые окна опьяняющие запахи, громкий щебет птиц, шуршание автомобильных шин по асфальту — там, внизу. Жизнь кипела, переливалась и пенилась, устремляясь вперед, в будущее.

В подъезде мы захватили почту — газеты, письма, несколько телеграмм, оставленных разносчиком в отцовом почтовом ящике. Пока мать открывала дверь квартиры, я вскрыл письмо из Калинина. Василий Петрович Щепкин еще раньше прислал трогательную телеграмму соболезнования, но он лежал в больнице — врачи не пустили в Москву. Письмо же, наверное, было написано раньше…

— Что там? — нетерпеливо спросил отец, когда мы с ним уселись за столом на кухне в ожидании свежесваренного кофе — мама уже колдовала возле плиты.

Я бегло пробежал по крупно выписанным неровным строчкам — и глазам своим не поверил.

«…Нашел я родного сына твоего Сибиряка, Андрея Ильича Касаткина, — писал деду его бывший ефрейтор Щепкин. — Нашел!!! Касаткин Иван Андреевич. Моя дочь Анюта встретила его на ученом симпозиуме — или как их там! — подошла, спросила… А он как стоял, остолбенев, так и сел — хорошо, что диван оказался рядом. Ты прав — всю жизнь они ждали хоть какой-нибудь вести, оскорбительно было это звание «без вести пропавший». Жаль, жена Аля не дождалась — скончалась шесть лет назад. А призывался Андрей Ильич в Кемеровской области…»

Я читал письмо Василия Петровича, а мои родители сидели напротив за кухонным столом и оба беззвучно плакали. Если б это письмо пришло хоть на неделю раньше!..

Смахнув слезы, отец решительно поднялся, заполнив собой всю кухню.

— Вот что, мать… Завтра же полечу в Кемерово. Завтра же! — повторил он грозно, хотя мама не возразила ни голосом, ни движением.

Таллин, 1984—1987

4. Привидения

1.

Гендрик Петрович Купер не любил опаздывать. Но в этот раз его задержали неотложные дела в районном центре, и на день рождения молодой супруги Гуннара Суйтса, своего фронтового друга, он приехал последним.

Из маленького уютного домика с мансардой, стоявшего в глубине большого сада на краю поселка, лились навстречу звуки музыки. Аккордеон гремел на полную мощь, приглашая к танцу. Казалось, еще миг — и сам домик сорвется с каменного фундамента, пустится в пляс, озорно поблескивая очками-окнами. Купер улыбнулся этой неожиданно пришедшей ему в голову мысли и по-молодому взбежал на парадное крыльцо. У распахнутой настежь двери он угодил прямо в медвежьи объятия хозяина дома.

Посаженный на почетное место за столом, Гендрик Петрович стал разглядывать гостей, которых видел здесь впервые.

Внимание бывалого чекиста привлек сидевший напротив мужчина в хорошо сшитом черном костюме, непринужденно и остроумно направлявший общее веселье. Трудно было сказать, сколько этому человеку лет: тридцать пять или сорок пять? Его холеное лицо сияло, в голубых глазах играла лукавая усмешка, рано поседевшие густые волосы волнами обрамляли чистый высокий лоб, а маленькие, аккуратно подрезанные усики и светло-седая бородка придавали лицу импозантный вид…

Что-то очень знакомое, давнее почудилось Гендрику Петровичу в облике этого веселого гостя, который разыгрывал роль доброго волшебника.

Хозяин дома представил их друг другу:

— Гендрик Купер… Освальд Сирель.

Не успел Гендрик Петрович и слова молвить, как к нему подсела милая моложавая приятельница хозяйки и наполнила бокал. А Сирель тотчас же произнес тост за здоровье всех присутствующих и отсутствующих ветеранов, за фронтовых братьев под мирным небом. Вся компания весело поддержала. Снова зазвучала музыка. Соседка пригласила Гендрика Петровича на вальс.

Полковник Купер давно не танцевал, но общее настроение захватило и его, а премилая партнерша нашла, что он танцует отлично… Она была улыбчива и воздушна, ее соломенно-желтые волосы рассыпались по плечам.

— Берегитесь, опасна, как Лорелея, — бросил Гендрику Петровичу Сирель.

Виртуоз аккордеонист между тем обрушил на собравшихся каскад звонких трелей вяндраской польки, и за длинным праздничным столом никого не осталось. В первой паре выступали Освальд Сирель и сама именинница. Задорно кружась, положив руки на плечи партнеру, она почти влюбленно всматривалась в красивое, освещенное белозубой улыбкой лицо Освальда, пока по-медвежьи не вмешался огромный, медлительно-увалистый Гуннар, ее муж, который вдруг так же легко и весело продолжил танец, подмигнув Куперу.

Но последнее слово всегда оставалось за Освальдом. Он уже организовал «казачок», забавно прихлопывая руками, восклицая на исковерканном русском:

— Каза-ссьёк, каза-ссьёк!..

Вальве — так звали моложавую блондинку, приставленную к полковнику Куперу, — была внимательна и тактична. Заметив, что Гендрик Петрович устал, она усадила его на диван, сняла с полки альбом с фотографиями и положила перед ним «для смены впечатлений». И старый чекист, придвинув к себе этот альбом, стал перелистывать его. Но в этот момент Освальд затеял новую шумную игру, и Гендрик Петрович невольно стал следить за ним — за его смешными проделками, за живой мимикой холеного лица. И что-то вновь до боли знакомое почудилось Куперу в его облике в тот момент, когда Сирель, на мгновение задумавшись, сдвинул брови и над его переносицей пролегла глубокая сдвоенная складка…

Гендрик Петрович подвинулся: захмелевший Гуннар плюхнулся на диван рядом с ним.

— Сидишь, старина, картинки разглядываешь? — проговорил он в самое ухо полковника. — А смотри-ка, как Освальд Сирель разворачивается — о-го-го! Не находишь?

— Нахожу.

Гендрик Петрович, помня словоохотливость бывшего старшего сержанта Суйтса, не задавал ему никаких вопросов.

Все-таки как хорошо знают друг друга старые бойцы гвардейского эстонского корпуса!.. От древних Великих Лук до Курляндии пролегли их нелегкие военные пути. А теперь, встречаясь, вглядываются, раздумывают… Да, конечно, постарел, пополнел, чуть-чуть обрюзг… Но это не беда! Главное, брат, как с душой твоей, с сердцем твоим — не постарели, не обрюзгли?..

Всегда нравился Гендрику Петровичу Гуннар Суйтс. Медвежья повадка, медвежья и сила. А душа — добра и чиста. Подружились они еще на Урале, в дни формирования эстонского стрелкового корпуса Красной Армии, вместе были под Великими Луками и освобождали родную Эстонию, вместе встречали Победу в лесах Курляндии. Сегодня бывший полковой разведчик командовал целым колхозным полком. Под его началом объединенный колхоз «Партизан» стал одним из самых известных своими урожаями и надоями во всей республике, а на груди бывшего старшего сержанта выше боевых наград засверкала Золотая Звезда Героя Социалистического Труда… Но что за человек Освальд Сирель? И почему у полковника Купера могло возникнуть навязчивое чувство, будто они с Сирелем где-то уже встречались?..

Словно угадав мысли фронтового друга, Гуннар Суйтс перевернул лист альбома, остановился на любительской фотографии: Освальд Сирель и Гуннар стояли у трактора перед колхозными мастерскими.

— Весной снимались… Работает он агрономом районного управления сельского хозяйства. Теперь вот думаю его к себе перетянуть. Освальд ведь не только веселиться умеет. Другого такого агронома, скажу тебе, во всем районе не найдешь…

— И давно ты знаешь его? — спросил Купер.

— Спрашиваешь!.. — Гуннар довольно усмехнулся. — Еще в сорок первом в истребительном вместе были.

«В истребительном? — думал Купер. — Но я ведь не был там… Черт, почему же этот парень кажется мне знакомым?»

2.

Далеко за полночь закончилось в доме Гуннара Суйтса шумное гулянье. Тут только и выяснилось, что симпатичная блондинка, партнерша Купера, Вальве — жена Освальда.

Под окнами дома стояла новенькая «Волга» — личная машина Освальда. Он предложил Гендрику Петровичу подбросить его в город, хоть и надо было для этого сделать круг километров в сорок — пятьдесят. Но что они для «Волги», эти километры? Сам Освальд жил в небольшом районном центре близ колхоза.

Поехали впятером: кроме Купера и четы Сирелей, еще какой-то районный работник с супругой.

За руль села Вальве. Освальд сказал, смеясь:

— Так уж у нас заведено: на гулянье муж везет жену, а с гулянья жена везет мужа. Справедливо!

Ехали неширокой проселочной дорогой. По сторонам то там, то тут мелькали редкие огни хуторов, небольших деревушек, кое-где маячили контуры колхозных и совхозных животноводческих ферм. Было тепло, но небо затягивали тяжелые, хмурые тучи. В разрывах мелькала бегущая наперегонки с машиной полная луна. Резко очерченный профиль Освальда Сиреля то освещался, то словно затуманивался. И вновь Гендрику Петровичу чудилось что-то необъяснимо знакомое…

Всю дорогу Освальд рассказывал анекдоты, запас которых, видимо, был неиссякаем.

Старого полковника подвезли к его квартире, прощались весело, выражали надежду на новые встречи.

Не зажигая света в спальне, Гендрик Петрович подошел к окну глянуть на уходящую «Волгу». Освальд сменил жену за рулем, развернул машину так, что включенные фары ярким светом брызнули в окно. И Купер невольно прикрыл глаза…

Смешанные чувства владели полковником, когда он укладывался спать. Вечер у Гуннара Суйтса удался, и в том, бесспорно, была заслуга Освальда Сиреля. И все-таки что-то тревожило и даже мучило полковника. И знал он, что не успокоится, пока не вспомнит, где видел давным-давно Освальда, отчего запомнил характерную складку меж его бровей. Старый чекист ревниво относился к своей памяти — для него она была не складом бесполезных воспоминаний, а боевой историей, определявшей и сегодняшний день.

До утра не сомкнул глаз Гендрик Петрович. Перебирал эпизод за эпизодом те годы, когда судьба сводила его то со смельчаками патриотами, то с вражеским охвостьем, таившимся в эстонских лесах. И все чаще возвращался он мыслями к середине июля сорок первого. В те дни войска 8-й армии, бойцы истребительных батальонов бились с фашистами, рвавшимися к Таллину. Обстановка менялась ежечасно, стычек с регулярными немецкими войсками и разными бандами было множество. Но при чем тут Освальд Сирель? Почему память все настойчивее уводит полковника именно к тем дням?..

Холостяцкая, но вполне уютная комната Гендрика Петровича уже наполнилась прозрачным утренним светом, на дворе пропели третьи петухи.

Кажется, он задремал. Даже не понял, в дреме или наяву вновь развернулась перед окнами «Волга» Освальда Сиреля, полоснув по ним ярким светом фар, и вдруг перед глазами возникло полотно железной дороги, ясное небо над ним, густой сосновый лес с обеих сторон. Знойным солнцем залит застывший на песчаной насыпи эшелон из разноцветных и разноклассных вагонов с изрешеченными боками, разбитыми окнами. Эшелон женщин и детей, направлявшийся в советский тыл. Малосильный паровичок взрывом мины опрокинут навзничь, от него все еще идут густые клубы белесо-мутного пара. Вдоль полотна, под вагонами, на скатах дороги, между пнями и кочками стонут, надрывно зовут детей окровавленные, почерневшие от боли и горя женщины. И дети — от грудных до подростков…

Немцы были еще далеко, и расстрел эшелона с женщинами и детьми организовали бывшие кайтселийтчики^[2]. Отряд капитана Купера долго шел тогда по следам банды, тесня врагов к затерявшемуся среди лесов озеру. В отряде были бойцы, хорошо знавшие каждое дерево и каждый овраг на десятки километров окрест, ведь родная земля вокруг, знакомая с детства, как лицо и руки матери. Но и в банде знатоки и следопыты были не хуже…

Однажды утром, поднявшись на пригорок в редком лесу, капитан Гендрик Купер увидел в бинокль бандитов чуть ли не рядом, в полукилометре от себя, — за непроходимой топью. Кайтселийтчики чувствовали себя здесь в безопасности, разожгли костер. Освещенный его пламенем, отчетливо вырисовывался высокий, молодой еще мужчина в расстегнутом офицерском кителе. Резко очерченный прямой нос, тонкие губы, смолисто-черные, в цыганских завитках волосы. Через окуляры мощного бинокля было видно даже, как он нахмурился, сдвинул брови, и тогда над переносицей вдруг прорезалась изломанная сдвоенная складка — странно, теперь казалось, точь-в-точь такая, как вчера у Освальда Сиреля…

Сон и явь, давние и вчерашние впечатления причудливо сплелись. Купер усилием воли стряхнул дремоту. И вновь память открылась, ясная и живая.

…Тогда, в 1941-м, к вечеру бойцы Купера прижали банду Цыгана к озеру, и вспыхнул жестокий бой.

Бой длился всю ночь. А она была сравнительно темной — безлунной и беззвездной, только вспышки выстрелов на мгновение вырывали из мглы фигуры бойцов. Когда же наступил рассвет, в приозерном можжевельнике, в камышовых зарослях обнаружили десятка два трупов да почти столько же раненых. Остальные, воспользовавшись темнотой, переплыли через озеро и скрылись в дремучем лесу за ним.

И вновь то здесь, то там полыхали пожары, гибли под бандитскими пулями, ножами, топорами советские люди. Цыган лютовал. И так стремительно перемещалась с места на место, с хутора на хутор его банда, что оставался неуловимым.

Впрочем, недолго капитан Купер преследовал тогда Цыгана. Немцы оккупировали Эстонию. И капитан уже сражался на подступах к Ленинграду.

…Майор Гендрик Купер, вернувшись с войны, не снял военной формы. Только цвет погон у него стал иным.

Не один год пришлось ему еще гоняться за врагом — по лесам и топям Эстонии. То в одном, то в другом месте вдруг показывали когти банды «лесных братьев». Свои воровские рейды в большой свет «братья» предпочитали делать в темноте, пока люди спят. Спала и семья нового парторга волости Иннувере, когда в дом ворвались лесные гости…

Гендрик Купер всю жизнь будет переживать заново эту страшную ночь в апреле сорок шестого. Тяжелые тучи словно придавили землю, въедливый мелкий дождь сек и сек лицо и руки. На открытой машине маленький отрядик чекистов и работников уездного отдела милиции с трудом пробрался к заброшенному перекрестку лесных дорог и выгрузился на мокрую, еще не совсем оттаявшую землю. Где-то поблизости была база орудовавшей в уезде банды. Накануне вечером стало известно, что на богатом хуторе Ильзе, принадлежавшем «серому барону» Прицке, побывал скрывшийся от советских властей племянник хозяина и долго беседовал с продавщицей местного кооператива Еленой Раамат. Возникло подозрение, что состоялся сговор об ограблении кооперативного магазина.

До хутора оставалось три километра. Гендрик Петрович с группой бойцов решил пройти их пешком, чтобы шум автомашины не спугнул бандитов. Через полчаса хутор был неслышно окружен. Какие-то люди в плащах, с нахлобученными на головы капюшонами и автоматами за плечами, на площади у магазина грузили в телеги ящики, сваливали мешки. Из соседнего домика, где жила семья парторга волости, слышался жалобный вой собаки…

Бандиты грузили товар молча. Только один раз из дверей магазина показался высокий человек в кепке, без плаща, и сердито крикнул кому-то:

— Да заткните ей глотку, черт побери!

И к домику парторга сразу бросились двое.

В этот самый момент с треском взметнулась красная ракета и со всех сторон ударили наши автоматы. В наступившей внезапно тишине раздался голос, усиленный мегафоном:

— Бросай оружие, вы окружены!

Человек в кепке мгновенно скрылся в магазине, из окна резанул по кустам и придорожью ручной пулемет. Бандиты-грузчики тоже сорвали с плеч автоматы, кинулись под телеги. Там они и полегли, изрешеченные пулями.

Пулемет в магазине тоже заглох.

Брезжил рассвет, и это, видно, подстегнуло затаившихся в магазине бандитов. Они решились на вылазку. Вслепую строча из автоматов, швыряя гранаты, они через дворы метнулись к лесу. Трое были убиты уже почти на самой опушке.

Человек в кепке, раненный в ногу, спрятался за старым пнем и отстреливался до тех пор, пока не иссяк весь боезапас. Было уже совсем светло, когда он демонстративно приложил пистолет к виску и нажал курок. Но выстрела не последовало. Его взяли живым. Попался целеньким еще один. Крепко скрутили им руки, посадили в телегу.

Дождик кончился, хотя тучи по-прежнему низко и тяжело висели над землей. Из соседних крестьянских изб робко выглядывали дети, потом появилось несколько женщин, два старика. Но подходить к магазину они не решались, опасливо косясь на телегу, где под охраной сидели пойманные бандиты.

Гендрик Петрович с бойцами поднялся в домик парторга, возле которого все еще скулила невидимая собака, и застыл на пороге…

Полковник Купер прошел войну, видел испепеленные деревни, поверженные в прах города, пережил смерть многих и многих близких друзей, но даже сегодня, через двадцать с лишним лет, не мог вспомнить без содрогания то, что увидел в доме иннувереского волостного парторга…

Жена и четверо детей — от тринадцатилетней девочки до грудного младенца — были зарезаны опытной рукой: кровавые полумесяцы рассекали каждое горло.

Сам парторг был в отъезде…

Возле телеги с бандитами уже толпился народ. Пришли люди с соседних хуторов, приехал председатель волисполкома. Бойцы с трудом сдерживали толпу, требовавшую самосуда.

Гендрик Петрович вышел из дома подавленный. Он и сам еле удерживал себя, чтобы тут же не полоснуть очередью по этим выродкам.

Кто-то уже успел сбить с вожака его серую кепку, и тут чекист узнал в нем старого знакомого. Тот же резко очерченный прямой нос и тонкие, крепко сжатые губы, непричесанная, разлохмаченная шевелюра цыганских кудряшек, иссиня-черных, как вороново крыло. И характерная, с изломом, сдвоенная складка между бровями. Гендрик Купер мысленно снял с этого человека начинавшую курчавиться бороду, надел на него офицерский китель — и ожила давняя картинка, увиденная в бинокль.

Цыган безразлично отвернулся от него.

…Если с Освальда Сиреля снять его нынешние усики и бороду, курчавым волосам вернуть их прежний цвет — он станет похожим на Цыгана, как двойник!..

Ну что за чепуха лезет тебе, Гендрик Купер, в голову! Каким же чудом бандит Цыган окажется вместе с тобой, бывшим чекистом, за одним праздничным столом в доме Героя Труда и вместе с тобой будет поздравлять хозяйку дома со счастливым днем рождения, желать ей всех благ и радостей?.. Как ему появиться на празднике у коммуниста-фронтовика, в завидном качестве доброго друга семьи?.. А потом — разве не сказал Гуннар Суйтс, что знает Освальда еще по истребительному батальону?..

Гендрик Петрович понял, что теперь-то, при дневном свете, заснуть ему больше не удастся. Он встал и умылся холодной водой. Трезвый ум напомнил, что по делу Цыгана, схваченного в Иннувереской волости, был вынесен приговор — расстрел! Правда, как раз в то время чекист Купер уехал учиться в Москву, но какое это имело значение?

В полдень, когда Гендрик Петрович по привычке читал один из новых томов военных мемуаров, под окном остановилась, как ему показалось, вчерашняя темно-бежевая «Волга». Но вышел из нее не Освальд, а Гуннар Суйтс. Он ворвался в дом, шумный, большой, с сияющим лицом.

— Что, брат, домовничаешь, когда на дворе веселый день?

— Ты уже был у Освальда? Это его машина? — спросил Купер.

— Был у своего главного агронома Освальда Сиреля, — лукаво улыбаясь, объявил председатель колхоза «Партизан». — Вырвал-таки я его!.. Но машина, между прочим, своя, колхозная.

Вскоре под окном затормозила и вторая «Волга» — теперь действительно та, вчерашняя. Освальд Сирель явился лично.

— Но что же вы хотите от меня? — недоуменно пожал плечами полковник.

— Ты, Гендрик, мой самый близкий друг. Ведь не откажешься, надо думать, принять участие в товарищеском обеде? Имеется и повод: бюро райкома только что утвердило Освальда в новой должности.

Куперу ехать не хотелось. Но Сирель оставался для него неразгаданной загадкой. И он согласился. Поехали опять той же лесной накатанной дорогой, которой возвращались с Освальдом минувшей ночью.

Этот день не принес Гендрику Петровичу ничего нового, кроме, пожалуй, некоторых фактических уточнений: он узнал, что Освальд и Гуннар в 1941 году, сразу после нападения фашистской Германии, хотя и встретились в одном истребительном батальоне, но вскоре расстались — в бою под Сидекюла Освальда ранило осколком мины, и Гуннар потерял его из виду. Освальд Сирель попал в госпиталь, был эвакуирован, позднее участвовал в боях на Днепре и в Белоруссии, осенью 1944 года демобилизовался…

В схеме этой все казалось естественным. Да и держался Освальд так уверенно и просто, что подозрения должны были развеяться, как дым.

В вопросах хозяйственных Освальд придерживался самых передовых взглядов. Делился далеко идущими планами интенсификации и индустриализации сельскохозяйственных работ, внедрения современнейшей технологии во все отрасли производства на селе. Был убежден, что все его задумки найдут поддержку и в «Партизане», и в районе.

Как и минувшей ночью, он, не чинясь, довез полковника из колхоза до города, ехали на этот раз вдвоем. Беседу вели серьезную и обстоятельную, как добрые товарищи.

Все же сходство Освальда с бандитом Цыганом, как ни высмеивал свою подозрительность Гендрик Петрович, не давало ему покоя. И он решил на другой же день отправиться в Таллин. «Узнаю у наших ребят, — думал он, — есть ли отметка об исполнении приговора по делу Цыгана. Ну а если есть, значит, с души тяжелый камень долой».

«Не от старости ли эта моя подозрительность? — размышлял Гендрик Петрович, сидя в удобном кресле «Икаруса». — Не покажусь ли я людям смешным?»

Семь лет возглавлял Освальд агрономию в крупном совхозе, член партии, был на руководящей работе в солидной районной организации… Да и боевое братство с Гуннаром Суйтсом в истребительном батальоне в самом начале войны… «Ну что по сравнению с этим значит сходство? Да, может, и чудится мне это сходство?»

Но двойная складка меж сдвинутыми бровями у офицера при свете костра и точно такая же складка у Сиреля стояли перед глазами…

Автобус проезжал недалеко от хутора, где жили родители покойной жены Купера. Старый деревянный дом покосился, говорят, в нем одно время был устроен птичник. Гендрик Петрович давно не заглядывал сюда, хотя часто вспоминал и о ласковой жене, и о старшем ее брате, Ильмаре Куузике, которого кайтселийтчики зверски изуродовали тут же, во дворе родительского дома, и повесили на суку столетней ели. За то, что не вступил в их банду. За то, что гордился своим зятем, Гендриком Купером, коммунистом…

Возвратился Купер из Таллина поздно вечером. Сведения, полученные им, не оставляли сомнений. Бандит Цыган носил имя Михкеля Укка, был изобличен не только в убийстве семьи парторга, но и во многих других тяжких преступлениях и расстрелян здесь, на территории республики. Вот, пожалуйста, приговор суда, а вот и отметка об его исполнении. Все настолько точно и убедительно, что спорить не о чем. На приложенной к делу фотографии — он, старый знакомый, Цыган, сходство с Освальдом Сирелем поразительное, но встречаются же на свете двойники!..

Кажется, делу конец. А на сердце не было спокойствия. И во сне явился Освальд Сирель — кривлялся, хохотал: «Жил тогда — живу теперь!»

Сон так подействовал на Гендрика Петровича, что он решил: заболел, лечиться надо, — и долго не выходил никуда из дому.

3.

А в колхозе «Партизан» уже приступил к работе новый агроном. Встретили его здесь отлично. Не сговариваясь, будто авансом за будущие успехи, колхозники одарили Освальда Сиреля дружбой и уважением.

Конечно, секрет такого отношения — в председателе, в Гуннаре Суйтсе. Это он переманил опытного специалиста из районного центра, он, не скупясь на похвалы, представил его вначале правлению, а потом и общему колхозному собранию. Уж на что осторожным и строгим в подборе людей считался Видрик Осила, в третий раз избранный секретарем партийного бюро, но и он снял свои большие роговые очки, зачем-то тщательно протер их платком и дружелюбно улыбнулся Освальду.

А бригадир первой полеводческой бригады Аксель Рауд, человек с маленькой, птичьей головкой, небрежно посаженной на длинное, худущее туловище, похлопал Гуннара по плечу:

— Молодец, председатель, толкового человека выискал. Как со дна морского жемчужину достал!..

У Гуннара была мысль съездить в город, навестить старого друга Купера, да захлестнули дела. А вырвется свободный часок — отдавал его жене.

Долго, очень долго оставался Гуннар холостяком: первая его любовь не дождалась фронтовика, вышла за другого. Думал — и вообще не женится. Но вот приехала в колхоз новая учительница младших классов да так увлекла его, что забыл о всех прежних обидах. Семейная жизнь протекала счастливо — бывший разведчик любил жену, гордился ею, беспрекословно исполнял все просьбы сельской школы, в которой работала его Хельми.

Тринадцатый год председательствовал Гуннар Суйтс в полюбившемся ему «Партизане». Колхоз перешел на гарантированную оплату труда, разбогател и прославился высокими урожаями пшеницы, картофеля, гибридной брюквы. Да только тяжело заболел и вышел из строя чудотворец здешних урожаев старый Пеэтер Янус, отпросился на пенсию. Прямо-таки счастье, что удалось заполучить Освальда Сиреля!..

Шел Гуннар однажды вечером из правления домой.

— Гуннар! — остановил его вдруг знакомый голос.

— Эрна, ты? — узнал он в темноте по белой кофточке да тонкой фигурке проживавшую по соседству доярку Эрнестину Латтик. — Что так поздно?

— Задержалась на ферме… Ну да не в этом дело. Поговорить надо.

— Говори.

Зашагали рядом — теперь медленно, не торопясь. Ждал Гуннар разговора о хозяйственных делах.

— Ты его хорошо… давно знаешь — нового агронома? — вдруг ошарашила его вопросом Эрна.

— А как же! — удивился Гуннар, уловив в голосе и взгляде доярки какое-то беспокойство, почти тревогу. — С войны. Вместе были в одном батальоне. А что случилось?

— Странно.

— Почему странно?

— Да так, наверно, показалось. — Эрна недоуменно пожала плечами, замолчала. Но перед самым домом председателя, прощаясь, переспросила: — А батальон-то чей был? Красной Армии?

— Да ты что, рехнулась? — вспылил Гуннар. — Не фашистский же, надо думать!

Он стоял, озадаченный услышанным.

— Не обижайся, — тихо сказала Эрна, взяв его за руку. — В тебе-то я не сомневаюсь. Слава богу, в здравом уме. А вот новый наш агроном больно похож на одного карателя, которого я видела осенью сорок первого…

— Да сколько же тебе лет было?

— Двенадцать.

Эрна на минутку умолкла, потом заговорила снова. От волнения ее грубоватый грудной голос зазвучал на низкой, будто надтреснутой, ноте.

— Нет, ты не думай, что я была слишком мала. Я все, все отлично помню — этого нельзя забыть, никак нельзя забыть… Они пришли в нашу школу утром — тот, который похож на агронома, и его приятели… Схватили нашу учительницу и давай над ней измываться. «Комсомолка? Пионервожатая? Поганая большевичка?!» Орут да плетью — по лицу, по лицу… А она действительно была у нас комсомолка, первая наша пионервожатая в деревне Катри…

Эрна всхлипнула, и Гуннар ласково обнял ее за плечи.

— Да что ты? Что ты? Ну, было и быльем поросло.

— Нет, ты послушай… Бандиты, значит, хлещут ее, ножами покалывают, а начальник ихний, тот, что с Сирелем схож, отвернулся, вроде ему скучно или противно. Дети в голос ревут. Учительницу кровью заливает. Тогда тот начальничек и говорит так сочувственно: «Пожалеть надо. Детишки очень уж за учительницу свою тревожатся. Дайте ей отдохнуть. — И улыбнулся, гад. — В землице отдохнуть…»

Страшные картины пытки, о которых рассказывала Эрна, вставали перед глазами Гуннара, словно он сам был очевидцем. Словно он, связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту, рвался из пут и ничего поделать не мог. А ребята, школьники, под дулами автоматов копали яму-могилу в школьном дворе. И столкнул в эту могилу вожак еще живую учительницу. А бандиты его, пошучивая да посмеиваясь, засыпали ее землей.

Эрна уже не рассказывала, она плакала, уткнув голову в плечо председателя, и почти беззвучно шептала:

— Ох, как страшно было, Гуннар! Ох, не забыть мне этого! Как погляжу на нашего агронома, как улыбнется он, так и рвется из самого сердца: он! он!.. — Эрна дрожала, как в лихорадке.

Гуннар почувствовал, что его самого трясет озноб. Однако взял себя в руки. Нельзя же было поддаваться внушению: мало ли что рисует пережившей тяжкую беду женщине больное воображение.

— Ну, успокойся. Похожих-то людей много, Эрна. Я сам сколько встречал… — Хотелось припомнить что-то простое, будничное, далекое от трагедии. Припомнил. Заставил себя даже улыбнуться. — Вот послушай. Вижу как-то — идет знакомый, наш деревенский дядя Оскар, а на меня и внимания не обращает. Забыл, что ли, думаю. Кричу вслед: «Дядя Оскар, ты что, не узнаешь меня?» А «дядя» тот оборачивается — и этаким басом: «Сам, друг, что-то путаешь — Юло меня зовут, а не Оскар…» Вот ведь как бывает… Ну, врезалось тебе что-то в память, теперь чудится.

— Может, и так, — все-таки с сомнением отозвалась Эрна.

— Не «может», а точно. И выбрось это из головы! До завтра! — отрезал Гуннар и свернул к своему дому. Понимал: продолжать разговор — только без толку бередить старые раны.

— Ну, заходи, заходи, герой. Я его жду не дождусь, а он, оказывается… — Голос жены прозвучал в темноте, как музыка.

Гуннар шагнул к ней, у порога подхватил на руки. Стал всматриваться в ее лицо, сейчас, в неярком луче света, казавшееся совсем девчоночьим.

— Ну что ты, что ты там увидел, Гуннар? — удивилась Хельми.

Гуннар все еще был под впечатлением разговора с Эрной. «А ведь та катриская учительница была тогда, в 1941-м, такой же юной, как ты сейчас, любимая», — подумал он. И мысль эта затуманила его глаза.

— Да что с тобой? — встревожилась Хельми.

Гуннар бережно опустил жену. Войдя в комнату, вдруг спросил:

— Тебе нравится, Хельми, наш новый агроном?

— Освальд Сирель? Конечно нравится. Уж не ревнуешь ли ты?

— Не ревную.

— Так что же? — Она чувствовала — произошло неладное. — Да говори же, говори!..

И он рассказал жене об истории, случившейся в деревне Катри, о подозрениях доярки Эрны. Рассказал о том, как познакомился с Освальдом еще в начале войны, в первые дни июля. Перед боем познакомился, сигаретами поделился. «Кучерявый» — так его звали все. Покурили, поговорили — и в бой.

Тяжелый был бой. Неудачный. Отступали, рассыпавшись по лесу, на месте сбора сошлись не все. Кучерявого не было.

Гуннар встретился с Освальдом только после войны, лет десять назад, на большом республиканском совещании в Таллине, помнится, в концертном зале «Эстония». Они сразу узнали друг друга. «Кучерявый?» — «Я! Привет дружище!» Обнялись, вспомнили тот давний разговор перед боем, и Освальд пропел вполголоса: «Давай закурим, товарищ, по одной…»

Тогда и рассказал Освальд, как был ранен в начале того боя, как ползком добрался до дороги, где его подхватил газик с эвакуирующимися женщинами, доставил в госпиталь. Выздоровел — воевал снова. Хорошо били фрицев. Жаль только, что не рядом.

— Ну вот видишь, — сказала Хельми, — разве так мог бы встретить тебя враг? Мало ли что показалось Эрне… Ну… у людей, переживших трагедию, всегда есть свои привидения.

— А приведения — дым. — Гуннар вздохнул, потом добавил: — Дунь — рассеются, — и улыбнулся. — Ты у меня умница.

Хельми недавно познакомилась с Освальдом, но давно знала его жену. Не близкая подруга, однако добрая приятельница. Звезд с неба не хватает, чуточку мещаночка, но сердечная, приветливая…

— Никогда Вальве не вышла бы замуж за жестокого подлеца, — сказала Хельми. — И нет такого мужчины, который сумел бы обмануть чутье любящей женщины. Не бывает так, чтобы истинный характер человека ни в чем не открылся.

Гуннар кивнул головой.

— Но знаешь, Хельми, — сказал он, подумав, — у меня такое чувство, что и Гендрик Купер почему-то сомневается в Освальде.

— Ну это вовсе ерунда, — отозвалась Хельми. — Просто мрачный тип твой Гендрик… А если сомневается — значит, помешан на бдительности… Наверное, ему видятся свои привидения…

Гуннар Суйтс с женой спорить не стал. Однако следующим вечером заехал к Гендрику Петровичу. Хотелось окончательно рассеять смутную тревогу. Может, только показалось, что в чем-то подозревает Освальда старый чекист?

Разговор между двумя друзьями на сей раз не клеился. Купер чувствовал себя худо, побаливали старые раны, мучил радикулит. Гуннар говорил о каких-то пустяках, не решался взять быка за рога, боялся он неосторожным словом бросить тень на Освальда. Начнут еще потом расспрашивать-допрашивать безвинного человека, нервы ему потреплют попусту, от работы отвлекут.

— Ты так, проведать приехал, или дело есть? — спросил наконец Гендрик Петрович.

— Так, дела нет, — поколебавшись, ответил Гуннар. — Слушай, а почему тебе наш Освальд Сирель не по душе?

— Заметил?

— Заметил.

— Ну что ж, бывают ведь и симпатии и антипатии, которых не объяснишь, — ответил Гендрик Петрович.

— И все?

— И все.

А что он мог еще сказать? Цыган расстрелян. С того света люди не возвращаются. А если кому-нибудь кажется, что возвратились… Так, значит, кто-то не в своем уме.

— Твоя антипатия без причин? — спросил Гуннар.

— Без причин, — согласился Гендрик Петрович. — А почему тебя это беспокоит?

Гуннар помолчал. Потом решил, что негоже ему все-таки хитрить со старым другом.

— В общем-то ерунда, но доярка одна наша… Эрна… Показалось ей, что Освальд на кого-то похож… Да мало ли кто на кого похож!

— На карателя, на фашиста похож Освальд? — резко спросил Гендрик Петрович.

— Да… Но откуда ты знаешь?.. И тебе Эрна говорила?..

— Тот каратель, мы Цыганом его звали, расстрелян. Точно — расстрелян, — сказал Гендрик Петрович.

Гуннар уехал успокоенный. Жаль, конечно, что Освальд не по душе Гендрику Петровичу. Да ведь это дело личное.

Что же касается полковника в отставке Купера, то для него рассказ о подозрениях доярки не прошел бесследно. Он как бы возродил и усилил его сомнения. Пусть вопреки логике, но, уступая интуиции своей, которой привык доверять, он решил не ставить креста на деле Цыгана.

…Время шло, и оно работало на Освальда Сиреля. Он оказался распорядительным и мудрым хозяином, не ломал традиций своего предшественника, советовался со стариком Пеэтером Янусом, продолжал его дело, внося и свое новое, то, что открывала наука. Работал не за страх, а за совесть. Рано утром и поздно вечером, коли надо, мчался на своей «Волге» из бригады в бригаду, сам вымерял земли, проверял готовность семян, каждому трактористу и комбайнеру показывал, на какую глубину пахать, на какой высоте держать хедер…

Одним словом, очень ко двору пришелся в «Партизане» Освальд Сирель.

4.

Перед самым Новым годом Гендрик Петрович заехал в правление колхоза «Партизан». Накануне выпал обильный снег, ударил мороз, крепкий и свежий. Мохнатым инеем красил брови и ресницы. Обстучав снег с сапог, полковник вошел в жарко натопленную комнату.

Гуннар расхаживал из угла в угол, взволнованный и чем-то раздраженный. В креслах, у его стола, сиделималенькая, сгорбленная старушка и шапочно знакомая Гендрику Петровичу доярка Эрна Латтик.

— Не помешаю?

— Наоборот, поможешь! — сказал Гуннар.

Старушка, нервничая, расстегивала и вновь застегивала пуговицы пальто, потом сбросила с волос тяжелую шаль, обнажив совсем седую голову и, казалось, шире раскрыв такие же седые неулыбчивые глаза. Эрна время от времени поглаживала то руки ее, то колени.

Гуннар остановился перед Гендриком Петровичем.

— Вот ты, бывший чекист, полковник, — сказал он, — можешь объяснить им, что бандитские главари военных лет давно переловлены и расстреляны и что вообще в нашей маленькой республике немыслимо карателю и убийце, кто бы он ни был открыто ходить двадцать лет среди людей и не быть опознанным? Можешь ты это сделать, а?..

— Нет, вообще не могу.

Гендрик Петрович сказал это тихо, но эффект произвел такой, что Гуннар мгновенно осекся, удивленно взглянул на друга.

— Не могу, потому что надо знать конкретные обстоятельства, чтобы судить, что возможно и что невозможно.

Яростно щелкнув суставами пальцев, председатель «Партизана» снова прошелся по кабинету. Седая старушка благодарно посмотрела на бывшего чекиста. Но глаза ее остались печальными. Столько невысказанной боли стояло в них!

— Рассказывайте! — попросил Купер.

— Я мать катриской учительницы, той, что живьем закопали… — сказала старушка и добавила: — Лучше бы уж меня…

В общем, она узнала в Освальде карателя и убийцу. Да-да, старушка хорошо запомнила лицо бандита, его голубые глаза, жесткие завитушки черных густых волос. А то, что поседел… так сединой материнское сердце не обманешь.

— Знакомый портрет Цыгана! — тихо, словно про себя, произнес Купер.

Старушка все-таки расслышала.

— Ага, похож на цыгана. Похож… — повторила она. И медленно, словно через силу, стала рассказывать вновь о пережитом.

…В Катри Цыган появлялся несколько раз — и все в сорок первом году. Из местных кайтселийтчиков, входивших в его банду, ни один не вернулся домой. Но если Освальда Сиреля сейчас привезти в Катри, там найдутся люди, которые вспомнят и узнают его, — в этом старенькая Хелене Паю была уверена. И Гендрик Петрович уже почти не сомневался в том, что она права.

Но кто же тогда казнен был в сорок шестом — за убийство семьи парторга Иннувере? Могла ли произойти ошибка? И как могла? Невероятно!

Нет, чекист и теперь не хотел поддаваться чувству.

— Не будем торопиться, — сказал он. — Не вправе мы обвинять человека только потому, что он похож на бандита, тем более если официально известно, что тот бандит мертв.

— Он жив, он здесь! — выкрикнула с болью седая старушка. — Да поверьте мне — здесь он! Здесь!

Дверь открылась, и в кабинет вошел Освальд Сирель. Холеное, раскрасневшееся от мороза лицо его сияло отменным здоровьем, одет он был по-рабочему, в ватнике и валенках, — только что ездил на фермы.

— Мир народу! — весело приветствовал он всех.

А старушка, увидев Освальда, откинулась на спинку кресла, закатила глаза, теряя сознание.

— Что с ней? Воды, нашатырного спирту!.. — крикнул Освальд.

Он сбросил с плеч ватник, налил в стакан воды и передал его Эрне, а сам полез в аптечку, висевшую в приемной, за дверью председателя.

Нашатырный спирт и вода помогли Хелене Паю прийти в себя, она глубоко вздохнула и медленным взглядом обвела присутствующих.

Гендрик Петрович внимательно следил за лицом агронома. Следили за ним и Гуннар и Эрна.

— Арестуйте его сейчас же, арестуйте!.. — выкрикнула старушка. — Это ты убил мою дочь, мою единственную… ты!.. — бросила она в лицо Освальду. Поднялась и пошла на него.

Освальд невольно отступил на шаг, взглянул на председателя и чекиста. От внимания Гендрика Петровича не ускользнуло, как преобразилось лицо Освальда. Сдвинулись брови, обозначилась жесткая складка. Но все это только на миг.

— Что… Что т-такое? — недоуменно пожал он плечами. Глаза его теперь уже искали поддержку у Гуннара и Гендрика Петровича. — Кто эта бабушка?

Он уже вполне овладел собой.

— Что с вами, милая? — спросил он ласково. — Вы за кого-то меня приняли, не правда ли? За кого же?

Старушка, обессилев, вновь опустилась в кресло. Молчала.

— За убийцу ее дочери, — хмурясь, сказал Гуннар. — Она мать пионервожатой из деревни Катри… Кайтселийтчики убили ее дочь в сорок первом.

Лицо Освальда стало мучнисто-синеватым. На лбу выступил пот. «Помнит… знает, о ком речь!.. — пронеслось в голове Гендрика Петровича. Но тут же он остановил себя. — Да от такого обвинения и чистый человек ошалеет».

Агроном обессиленно плюхнулся на ближайший стул, широко разбросав обутые в валенки ноги.

— Бывает же такое, — сказал он наконец. — Ну и ну… Так что это за деревня Катри? Какие там люди были — свидетели страшного дела? Где они?..

«Сказал: «свидетели», — отметил про себя Гендрик Петрович». И это слово стало для него еще одним доказательством вины Сиреля.

— Я думаю, нам не следует начинать самим следствие, главный агроном, — прервал Освальда Гендрик Петрович. — А чтобы разобраться и отвести от вас подозрения, предлагаю вызвать прямо сюда оперативных работников. Не возражаете?..

— Какие могут быть возражения!.. — поспешно ответил Освальд. — Наоборот, я заинтересован…

Гендрик Петрович снял телефонную трубку. Набрал знакомый номер. Освальд был уже спокоен и холоден. Только брови совсем сошлись над переносицей и двойная складка врезалась глубже.

— Предлагают приехать в райцентр. Поедем, — сказал Гендрик Петрович, закончив разговор. — Поехали, — почти приказным тоном добавил полковник, обращаясь к Освальду и жестом приглашая Эрну и старушку Паю.

…Председатель колхоза «Партизан» весь день был не в себе. Дома не ел, не пил, отвечал жене невпопад.

— Да что с тобой сегодня? — рассердилась Хельми.

Гуннар рассеянно погладил ее волосы и опять весь ушел в свои думы. Он все еще верил Освальду. Не хотел допускать сомнений. И откуда только выкопала Эрна эту древнюю старушку? Да не перепуталось ли у нее от горя и старости все в голове?

Нелепый случай может надолго выбить из колеи его агронома — вот этого Гуннар боялся пуще всего. И с нетерпением ждал знакомого пофыркивания машины Освальда за окном: приедет сразу — так они условились при расставании.

Только поздно ночью в доме председателя резко зазвонил телефон. Гуннар торопливо схватил трубку. На другом конце провода говорил районный прокурор. И по тому, как суровело, наливалось кровью лицо Гуннара, как опять внезапная, так не свойственная ему растерянность прозвучала в его охрипшем голосе, Хельми поняла, что произошла катастрофа. Какая же?

Голос прокурора зазвучал громче. Слышен был в комнате:

— Вашего главного агронома придется до выяснения задержать, улики оказались достаточно вескими.

— Арестовали Освальда? — изумилась Хельми.

— Задержали, а не арестовали, — сердито буркнул муж.

— Объясни. Расскажи. Я же тебе не чужая!

Гуннар рассказывал. Хельми слушала и не верила ушам своим. Освальд — и вдруг преступник? Ну нет! Освальд так тактичен, внимателен, добр — разве преступники бывают такие? Абсурд!

Хельми родилась в семье сельского школьного учителя — человека добропорядочного, считавшего свою профессию самой благородной на свете. Учить детей первым основам знаний, открывать перед ними сложный мир всего сущего было его жизненной потребностью, и он даже в годы оккупации продолжал работу в школе. В политику, по его словам, никогда не вмешивался, но не стал отговаривать своего единственного сына, когда тот впопыхах забежал домой сообщить родителям, что немцы близко и он с ребятами должен уйти в лес. Старый учитель отлично понял, с какими ребятами и в какой лес уходил его любимец и надежда. Достал из жилетного кармашка золотые часы — самую дорогую вещь в доме — и передал сыну. Сдерживая слезы, поцеловал горячий лоб сына, сказал: «Иди… и будь здоров!»

Брата Хельми теперь знает только по фотографиям — пропал без вести. Ходили слухи, что он погиб при отступлении, но где и как — никто не знает. Немцы и омакайтсчики^[3] не раз допрашивали старого учителя и его жену, но репутация самого учителя, «не признающего политики», спасла семью от серьезных потрясений.

Теперь уже никого, кроме Гуннара, не осталось из родных у Хельми. Но отец успел благословить ее вступление в комсомол, завещал единственной дочери свою профессию, подчеркнув при этом, что надо в первую очередь учить детей деревенских, потому что в городе учителей предостаточно…

С Гуннаром Хельми нередко ездила в Таллин и в Тарту, побывали они в Москве и Ленинграде, но привычно и естественно жить казалось ей в милой сердцу деревне. Где рядом шумит-гудит дремучий лес, ветер раскачивает тяжелые колосья в поле. Где нет чужих — каждого знаешь от рождения до смерти.

Полным счастливого очарования был последний год. Хельми передала в старшие классы своих малышей, которых учила четыре года. Сколько людской благодарности было высказано молодой учительнице, сколько шуток и тостов было произнесено по этому поводу Гуннаром и, конечно, Освальдом!.. Как нежно Освальд говорил о детях, какие высокие слова находил для них, учителей!

А сейчас Освальд в тюрьме? Его обвиняют в страшных преступлениях? Да нет же, тысячу раз нет!

5.

Приближался новогодний вечер. В доме Гуннара переливалась разноцветными огнями красавица елка, украшенная руками Хельми. Однако настроение было далеко не праздничное. Хельми, переломив себя, хотела пригласить гостей, но Гуннар сказал, что поздравит молодежь на открытии новогоднего вечера в колхозном клубе, а дома они будут встречать Новый год втроем.

— Ты и я, — сосчитала Хельми, — но кто же еще?

— Еще полковник Купер.

Хельми поморщилась.

Она недолюбливала этого полковника. Старый чекист ей, общительной и веселой женщине, казался и в добрые времена слишком суровым, да и скучным гостем для праздника. Он уже совершил все, что ему надлежало в жизни совершить, ей же были по сердцу люди с будущим. А внезапный арест Освальда, арест, как она думала, несправедливый, резко настроил Хельми против Купера. Пожалуй, это было решающим…

Сейчас Хельми заново изучала каждую черточку на высохшем, будто дубленом лице Гендрика Петровича, оценивала его точно рассчитанные движения. Чем больше она присматривалась к полковнику, тем явственнее чувствовала, что не в штатский темный пиджак, а в китель, стянутый скрипучими ремнями портупеи, должен был быть одет этот хмурый человек.

Тень Освальда Сиреля стояла между ним и ею. Новогоднего веселья не получалось. Прослушав бой кремлевских курантов, мужчины молча чокнулись друг с другом и залпом выпили. Хельми только коснулась бокала губами.

Были тосты, но не те, какие обычно произносил Освальд, — не веселые, не смешные, будто встретились не у елки в теплом доме, а на перекрестке фронтовых дорог и раздумывали о судьбах Родины, а то и всего человечества…

…Ссора произошла под утро, когда уже пора было расходиться. Хельми проскучала новогоднюю ночь и едва сдерживала раздражение. Искала только повода, чтобы сорваться.

— Спасибо вам за все, — сказал Гендрик Петрович. — Мне было хорошо. Хотелось бы, чтобы весь новый год был таким же хорошим.

Хозяйка дома внимательно посмотрела на него и вдруг выпалила:

— Вам-то хорошо! А каково бедному Освальду в тюрьме?

— Жалеете его?

— Жалею. А вам что, это чувство незнакомо?

Полковник вздохнул.

— Знакомо, дорогая. Да ведь жалеют друзей… Жалеют порой и тех добрых людей, которые совершают ошибки… тяжкие. Но жалеть убийц, фашистов жалеть — этого я не понимаю и не принимаю.

Хельми прикусила губу. Бросила вызывающе:

— Но какое отношение имеет это к нашему доброму Освальду?

Гуннар молчал.

— Разве мало двойников на свете? Какой-то выжившей из ума старухе Освальд показался похожим на одного негодяя!.. И этого, по-вашему, достаточно, чтобы посадить человека в каталажку?

Гендрик Петрович не спеша встал, прошелся по комнате. Остановился перед Хельми.

— Как вы думаете: если б вы встретили человека, которого запомнили двадцать лет назад, показался бы он вам незнакомым? Вряд ли. Ну ладно, есть люди с невыразительными, незапоминающимися лицами, но Освальд такой, что его не забыть, не спутать. Я сам отлично помню его…

— Отлично помните, — с горечью повторила Хельми. — А потом выяснится, что память подвела. И как тогда исправить ошибку? Нет, надо верить живым людям больше, чем памяти.

На том и разошлись, недовольные друг другом, каждый со своим камнем на сердце.

О том, что главный агроном арестован и по его делу ведется следствие, колхозники «Партизана» проведали лишь после Нового года. О сути обвинения никто, кроме председателя, его жены, парторга и доярки Эрны Латтик, в колхозе не знал. Следователь просил молчать, пока истина не будет установлена окончательно.

На одном из заседаний правления Аксель Рауд высказал от имени своей бригады требование: объяснить, за что арестован нужный колхозу отличный работник, хороший человек.

Гуннар ответил коротко:

— Точно не знаю. Но связано это со временем оккупации. Что-то там неясно.

— Даже те, кто служил в немецкой армии, давно Советским государством амнистированы, — сказал Рауд. — Почему агронома арестовали теперь? Может быть, ты, уважаемый парторг, объяснишь? — обратился он к Видрику Осила.

Видрик только что вошел в помещение. Крепыш в больших роговых очках на широком носу с горбинкой, он известен был своей прямотой и откровенностью резких суждений. Но на этот раз и Видрик уклонился от прямого ответа.

— Следствие пока не закончено. А раз так, всякая болтовня во вред, — отрезал он.

И Видрик, и Гуннар еще надеялись, что невиновность Освальда будет доказана.

Вскоре Гуннара пригласили для дачи свидетельских показаний.

— Какую фамилию носил Освальд Сирель в вашей части? — спросил его следователь по особо важным делам.

Гуннар задумался. Но припомнить не смог. Может быть, и не слышал никогда.

— Кучерявый его все звали. Кучерявый, и всё, — сказал Гуннар.

— Кучерявый не фамилия, — недовольно сказал следователь.

Гуннар только развел руками.

— Недолго мы были вместе.

— Попробуем по-другому. — предложил следователь. — Я буду называть фамилии. А вы, если какая-нибудь из них окажется знакомой с тех давних времен, остановите меня. Эрм? Элк? Инт? Отс? Мяэ? — Все короткие, как выстрелы.

— Нет, нет, нет!

— Урб? Уус? Укк?

— Укк? — переспросил Гуннар. — Похоже, Укк, помню. Укк был. Слышал на перекличке.

— Так, может быть, Кучерявый и Укк — одно лицо? Одно?

— Не знаю, — признался Гуннар. — Не помню Укка.

Сейчас ему уже казалось, что Укк действительно фамилия Освальда. Сирелей ведь в отряде не было. Однако логика такая была слишком зыбкой. Больше походила на самовнушение.

— А все-таки… Ну о чем вы сейчас думаете? — спросил следователь.

— Хочу вспомнить Укка и не могу, — ответил Гуннар.

— Ладно, вы свободны. Спасибо, до свидания, — сказал следователь.

Пять человек из деревни Катри опознали в Освальде убийцу учительницы.

— Ошибка. Страшная ошибка, — твердил Освальд.

Его спросили, что он знает о расстреле эшелона с женщинами и детьми.

— Да ничего не знаю. И не слыхал даже, — чуть не плакал Освальд.

Не нашлось людей, кроме Гуннара, из тех, кто служил вместе с ним в истребительном батальоне в первые дни войны, — иные погибли, иных развеяло по всей стране. Никакими документами и никем из живущих людей не подтверждались его пребывание в госпитале и служба в Советской Армии — на Украине и в Белоруссии.

Однако кое-что говорило и в пользу Освальда. Он утверждал, что в 1944-м, осенью, после контузии, был демобилизован и отправлен на родину, в освобожденную Эстонию. Больше года работал на железной дороге — восстанавливал пути, сооружал склады, строил жилье. Нашлись и люди, и документы в архивах, подтверждающие справедливость его слов.

…Подняли дело расстрелянного Михкеля Укка. Прочли его показания. Родился он и жил до 1940 года в Латвии. У отца хозяйство было крепкое, батраков, конечно, держал, но и сам от зари до зари гнул спину. Михкель поступил в военное училище не кончил… Все советская власть поломала. Все отобрала. И землю, и власть… А для чего человек живет, как не для богатства и власти? Отец хотел не чужой, а свой дом сжечь, не чужой, а свой скот порезать, чтобы врагам не достались; только поджег, а его свой же батрак топором… Мать — хворая — в дыму задохнулась. Сам Михкель едва в Эстонию ушел — а то б в Сибирь. Одинок, как волк. Как волк и горло перегрызал. «Ни о чем не жалею. Пощады не прошу!..»

Трудно было не доверять таким показаниям. Не вело от них никакой ниточки к Освальду. На том, казалось, и конец.

Но следователь-чекист, начинавший самостоятельную службу еще в отделе Гендрика Петровича и веривший свято в интуицию своего учителя, не прекратил дела. Не прекратил, хоть и вопреки здравому смыслу. Искал Укков по всей Прибалтике. Нашел двух честных работяг. А в латышской деревне, где жил раньше Михкель Укк, вдруг услышал историю, которая осветила все по-новому.

— Приезжал в 1941-м, как же, ходил тут — форма у него новенькая была, вроде офицерская, и собака еще. Землю отцовскую ногами мерил, а слова ни с кем не вымолвил, — рассказывал старый дед Янис, про которого говорили, что только горб его спас от солдатчины и смерти в минувшее лихолетье. — Вон и дед Лаурис со своей старухой тоже видели его тогда… Да вот беда — может, это был Михкель, а может, и не он…

У следователя брови полезли на лоб.

— То есть… как это — не он?

— Так ведь их, сынок, два брата было, близнецы. Михкель и Ивар. Только Михкель-то грубиян был, а Ивар вроде ласковый и хитрун… По голосам, ну, по словам еще только отличали их. А так мать-покойница и то, бывало, путала… Ушли из деревни оба в сороковом, значит, когда советскую власть у нас восстановили…

Теперь кое-что прояснилось. Но только кое-что.

Следователь выложил Освальду все, что узнал. Ждал, как же подследственный станет теперь оправдываться, изворачиваться. Но Освальд изворачиваться не стал. Опустил голову, задумался. Потом заговорил глухо:

— Надоела ложь. Записывайте… Чистую правду. Да, отец — кулак, кровопийца. Михкель — брат, проклятый людьми бандит. Однако мы с ним хоть и были близнецы, а разные люди. Враги. Меня в семье изгоем считали. Я только с батраками дружил. Да, со страху, от растерянности уехал с Михкелем вместе в Эстонию, на землю предков. Только сразу мы рассорились. Я сказал: буду честно новой власти служить. Справедливая власть. А он грозился: пристрелю. Сбежал я от него. Больше не виделись. Работал я в таллинском порту грузчиком. Началась война — добровольно в истребительный батальон записался…

Освальд-Ивар, так он рассказывал теперь, после осколочного ранения потерял сознание, очнулся — никого вокруг, одни мертвецы. К счастью, рана оказалась неопасной. Да что делать? Как найти своих? Ушли далеко. Долго он скрывался в лесах Эстонии и на Псковщине, пытался перейти линию фронта или попасть к партизанам, но не удавалось. Спасибо, кое-где на хуторах подкармливали, но прятать боялись. Однажды, уже весной 1943 года, немцы захватили его спящим в старом стоге соломы и под страхом смерти мобилизовали в фашистскую часть. Но он не участвовал ни в каких боях: не доверяли ему оружия. Когда началось освобождение Советской Эстонии, он сбежал. Да… Не хватило мужества во всем открыться, боялся, что его станут преследовать за службу у немцев, поэтому и сменил фамилию Укк на Сирель, заодно сменил и имя. Работал честно, сил не жалел. О судьбе брата Михкеля не знал и не знает ничего. Теперь ясно, что все обвинения, которые предъявляются ему, Освальду-Ивару, относятся к его брату Михкелю.

Чем дальше говорил Сирель, тем становился спокойнее. Голос его звучал все увереннее.

В общем, он, Освальд-Ивар, никаких преступлений против своего народа не совершал. Что делать, не повезло ему: ранение в бою под Сидекюла спутало все карты, помешало его патриотическим намерениям. Виноват только в том, что некоторое время состоял в фашистской части, но там он исполнял чисто хозяйственные работы. После войны старался честным трудом искупить и эту вину. Что касается жителей деревни Катри, которые признали в нем убийцу учительницы, так причина тому, несомненно, в сходстве с ненавистным ему братом.

Сверка фотографий Освальда и его брата сходство целиком подтверждала. Не было оснований сомневаться в искренности признания Сиреля-Укка. Точнее, не было прямых оснований. А интуиция подсказывала: возможно, это признание — заранее заготовленный на всякий случай вариант. Подсказывать-то подсказывала, а следствие зашло в тупик. Стало ясно: если дело дойдет до суда, Освальда оправдают за отсутствием улик. Интуиция следователя, как известно, уликой не является.

К началу сева главный агроном колхоза «Партизан» Освальд-Ивар Сирель-Укк предстал пред светлыми очами своего председателя. Держался так, как и положено без вины виноватому, ждал сочувствия товарищей по работе…

6.

Весенним вечером к Гуннару в правление заглянул Видрик Осила. Тянулись на огонек и другие — Аксель Рауд, Эрна Латтик, по пути из школы зашла за мужем Хельми. На почетном месте, в кресле у председательского стола, сидел главный агроном. Он не выглядел прежним холеным красавцем, резче выступали скулы, явственнее обозначилась двойная складка на лбу. Однако держался самоуверенно. Рассказывал о своих злоключениях в полуюмористических тонах. И давняя ложь его, и смена фамилии, и служба у фашистов выглядели маленькой, вполне простительной по тем временам ошибкой.

Гуннар слушал с непроницаемым видом, Хельми и Аксель Рауд — с явным сочувствием к рассказчику, однако на тонком усталом лице Эрны все больше и больше проступала плохо скрытая брезгливость.

Видрик Осила протирал свои роговые очки, выслушивая исповедь главного агронома. Потом обыденным деловым тоном сказал:

— Да, бывает всякое. Ну что ж, откладывать не станем, давайте в понедельник проведем партийное собрание. Обсудим персональное дело коммуниста Сиреля… или Укка — как нам теперь величать его?

Сирель-Укк вздохнул.

— В чем виноват, за то отвечу по совести.

Хельми кивнула головой. Одобряюще поглядела на Освальда (узнала его Освальдом и никем другим считать не хотела). Сказала:

— Дело давнее… И обстоятельства давние.

Рауд добавил:

— Гуманисты мы, советские люди. И по сегодняшнему труду человека ценим, а не по старым ошибкам.

— Гуманизм наш, товарищ Рауд, не всеядный. Фальшь и ложь партия не прощает. Признался агроном во лжи только тогда, когда его приперли к стенке. Как и это не учесть?

— А вы бы сразу признались на его месте? — спросила Хельми.

Видрик тем же спокойным, убийственно-будничным тоном ответил:

— А я на его месте не мог оказаться. Мое место было по другую сторону фронта, товарищ Хельми Суйтс.

Гуннар оборвал спор:

— Ну достаточно. Здесь еще не партийное собрание.

По дороге домой он сердито выговаривал жене:

— Ты могла бы язык придержать! Партийное собрание повыше бабьих симпатий.

— Выгонишь его?

— Не знаю… Ничего пока не знаю!

Да, председатель «Партизана» теперь действительно не знал, что ему делать с главным агрономом.

Гуннар был зол на всех и вся. Ну конечно, прежде всего на Освальда. Ловко надул его, бывшего разведчика, бессовестно использовал его доверие, его имя. Гнать его! Гнать из партии, снимать с работы! Казалось бы, ясно. Но перед глазами возникало живое, доброе лицо Освальда, припоминалось, с каким завидным рвением брался он за труднейшие дела, умело распоряжался, ладил с людьми. Что же, это не в счет? Не перекрывает вины? Но вся ли его вина открылась?..

Словно угадав его мысли, Хельми сказала:

— Не ищи ты больше того, что известно. Не надо. Хоть и струсил Освальд, а убийцей стать не мог. Еще подумай: если бы он признался во всем тогда? Что было бы?.. Может, и прав, что скрыл, чтобы честно работать? У каждого своя судьба — ее надо понять…

«Ну и ну! — думал Гуннар. — Прав ли был Освальд, скрывая прошлое? Что за глупый вопрос! Откуда в Хельми это всепрощение? К чему сегодня эти рассуждения о гуманном отношении к людям, которые волею судьбы оказались не там, где должны бы быть? И вообще, при чем тут судьба? Разве человек не сам определяет свою судьбу?..»

Сегодняшний разговор в правлении был прелюдией к тому, что должно было произойти в понедельник на партийном собрании. Гуннар пожалел, что жена состоит на учете в парторганизации колхоза. Как-то она поведет себя? И как должен держаться он сам? Какова его собственная позиция? Считать ли виной Освальда только доказанную вину? Судить за нее строго, но вернуть доверие, или рассудить по-другому: кто солгал однажды, может солгать и ныне? Однако нельзя бить человека подозрениями, не по-советски, не по-ленински это. Но как работать с тем, кому не веришь в самом главном, в самом святом?..

Трудно было Гуннару. Непривычно, неслыханно трудно.

А Видрика Осила серьезно беспокоило настроение многих колхозников. Особенно тех, кто не видел войны, знал ее только по книгам и кинофильмам. Для них прошлое жило в каком-то ином измерении, было только историей, памятью отцов, а не сегодняшней болью. Человек, солгавший четверть века назад под страхом смерти, охотно прощался ими, а убийцы и палачи, казалось им, если и живут еще, то где-то далеко, не в нашей стране, и во всяком случае не рядом, да и выглядят совсем иначе.

— Надо смотреть на все философски, — говорил парторгу, растягивая слова, словно прислушиваясь к ним и любуясь своим красноречием, зоотехник Кадастик — вчерашний студент-отличник. — Война, конечно, была временем суровых испытаний и лакмусовой бумажкой, обнаруживающей порой пятна на совести. Так ведь и на солнце тоже есть пятна!..

— Это что же, философия оправдания подлости?

— Это диалектика единичного и общего, личности и обстоятельств, — отвечал Кадастик туманно. — Надо учитывать равно то и другое. В нынешних обстоятельствах Освальд Сирель величина со знаком «плюс».

— Если совесть человека зависит от обстоятельств, значит, он приспособленец. Это еще в лучшем случае! — отрубил Видрик.

Да ведь отрубить — не убедить!

Не убедить и Акселя Рауда, который при немцах был мальчиком на побегушках у богатого дяди, не испытал на своей шкуре всех прелестей «нового порядка».

А жена председателя? Кажется, умная женщина, безусловно честная, наша до мозга костей. Но и она не хочет думать о том, что настоящее определяется и прошлым, что будущее на всепрощении не построишь.

…Видрика с военных лет мучили сны. Да в сущности, один повторяющийся сон: разрывы бомб, вой включившего сирену пикирующего бомбардировщика в чистом голубом небе, прямо над головой. Траншея мелка, земля с бруствера осыпается под ноги. Он, Видрик, пытается открыть полузаваленную дверь в блиндаж, ему удается оторвать несколько изрубленных осколками толстых кусков доски, но ржавые железные перекладины держат крайние доски. А немцы уже тут, в траншее, они хватают упирающегося Видрика и ведут на расстрел. «Не скажу ни слова, смерть — это один миг…» — думает Видрик и молча отводит рукой мешок, который хотят набросить ему на голову.

— А-а… парторг колхоза «Партизан»!.. — услышал он вдруг знакомый голос. Это уж было новым во сне. От опушки леса шел улыбающийся Освальд Сирель, в черной эсэсовской форме, подтянутый, с плетью в руке. — Оч-чень приятная встреча, оч-чень приятная…

Что было потом, он не помнил: видимо, тут и проснулся. В комнате было светло, через открытую дверь он увидел на кухне жену и одетого по-дорожному председателя.

— Гуннар? — удивился он.

Не сказал Гуннар Суйтс, что сегодня привело его к Видрику в столь ранний час. Да понял сразу парторг, какая забота гложет председателя. Сказал прямо:

— Чем бы ни кончилось, Гуннар, главного агронома надо искать нового.

Гуннар смотрел в окно. В саду распускались первые нежно-зеленые листики черемухи, до горизонта чернело свежевспаханное поле. От дальнего перелеска к дому парторга двигался трактор с широкой сеялкой на прицепе.

— Все-таки дождемся партсобрания, — сказал Гуннар.

…Эрна пришла на собрание в подчеркнуто строгом, черном, почти траурном, платье — не улыбалась, не отвечала на шутки. После информации парторга первой взяла слово.

— К счастью всех людей, война кончилась нашей победой, — сказала она. — А будь по-другому, все пособники фашистов ходили бы сейчас в героях, а не прятались за чужими фамилиями. И не очень пеклись бы о нашем благополучии. Пришел бы тогда Сирель в нашу партию? А может, в нацистскую? Я помню лицо убийцы в Катри, ох, помню…

Она отыскала глазами Сиреля. Смотрела на него в упор. Но и он не отвел взгляда. Сказал тихо, однако отчетливо:

— Понимаю ваше волнение, но это был не я. Брат, а не я.

Эрна покачала головой. Не верила она ему. И прямому взгляду не поверила.

— Будем опираться на факты, Эрна, — сказал Видрик, — на доказанные факты.

Эрна кивнула. Взяла себя в руки.

— Факты: служил у гитлеровцев. Скрыл. Сменил фамилию, обманул партию. Факты и логика фактов, куда она ведет?.-Место такому типу в нашей партии? Место сидеть рядом с коммунистами и решать наши партийные дела человеку с чужой фамилией и грязным прошлым, которого, кстати, мы еще не знаем до конца?

Стояла глубокая тишина. Казалось, люди перестали дышать. И Эрна закончила:

— Я предлагаю: за обман партии, скрытие своего прошлого фашистского прислужника Освальда Сиреля из рядов КПСС исключить. У меня все.

Она села на свое место в первом ряду. А Сирель, поднявшись из третьего, сказал:

— Был слабым человеком, но фашистов всегда ненавидел. Всю жизнь. Прошу судить за действительные ошибки, как учит партия.

— Иные ошибки равны преступлению, — бросил Видрик.

— Прошу слова, — поднялся Аксель Рауд. Его маленькие глазки, глубоко всаженные в такую же маленькую головку, торчавшую из высокого воротника где-то под самым потолком, часто замигали. — Все вроде правильно говорила товарищ Эрнестина Латтик… — начал он и простуженно закашлялся.

— Что значит «вроде»? — бросили из дальнего угла реплику.

— Вроде — это вроде и есть… Это когда одни факты на стол, а другие под стол. Я так думаю, а может, и не один я. Освальд Сирель на протяжении многих лет показал себя замечательным советским работником… Разве не искупил он этим свою вину? Да мне и не кажется его вина такой большой. Ну, мобилизовали, ну, послужил где-то на хозяйственных работах… Так что же он мог поделать против грубой фашистской силы? В общем, я предлагаю ограничиться строгим выговором за сокрытие прошлого.

Тут собрание загудело. Посыпались вопросы:

— А ты уверен, что Сирель и сейчас ничего не скрывает?

— А ты веришь, что два братца у немцев так и не встретились, не сговорились?

— Послушайте, мы ведь опять уходим от фактов в область предположений, — помог Рауду зоотехник Кадастик. — Есть такая штука, называется презумпция невиновности — никто не повинен в том, что не доказано.

— Во всем, в чем ошибся, признался до конца, ничего не скрывая, — снова тихо и отчетливо сказал Сирель.

У жены Гуннара сердце сжалось от жалости.

— Мы разбираем личное дело коммуниста Освальда Сиреля, всем нам известного по работе и дружбе, а не допрашиваем преступника, — сказала она. — А коммунисту, товарищу должны верить, как бы тяжко он ни ошибался в прошлом.

— А я все-таки не верю. — Тракторист Уно Корп, известный своей вдумчивостью и рассудительностью, покачал головой. — Вы говорите: коммунист Сирель, да ведь в партию вступал немецкий холуй Ивар Укк. Вот и выходит, что нет и не было партийца Сиреля. А есть только ошибочно выданный партбилет, который и надо отобрать у Ивара Укка.

Пожалуй, это выступление произвело наибольшее впечатление. И не было уже споров о том, кем мог быть в годы войны Сирель-Укк, хотя и веры лжецу тоже не было. Презрение к обману, к людям, у которых вместо лиц — маски, звучало в выступлениях.

Ждали слова Гуннара. Он сказал:

— Трудно мне сегодня. Хочу начисто выжечь из сердца человека с двойным дном. Хочу, а до конца еще не могу. Почему? Думаю: а может, он уже все пережил, очистился? Что ж, вправе ли мы лишить его будущего…

Тут Эрна не выдержала, выкрикнула с места:

— Не крути, председатель! Нет места подлецу в партии!

И Видрик Осила сказал в заключение:

— Будущего мы никому не закрываем. Что там, в будущем, время покажет. А сегодня, когда не по своей воле, не по своей, — подчеркнул Видрик, — Сирель-Укк вынужден был открыть обман, нет ему доверия и в партии места нет.

При голосовании только четыре коммуниста из тридцати шести поддержали предложение Рауда ограничиться строгим выговором. В числе этих четырех была и Хельми. Сам Гуннар, вздохнув, проголосовал за исключение, сделал это через силу, видно было, как нерешительно поднималась его рука.

— Нехорошо получилось, председатель, — устало сказал ему Видрик Осила, оставшись после собрания. — Коммунисты ждали от тебя другого слова. Да и супруга твоя…

— Что супруга? — неожиданно вспылил Гуннар, хватив кулаком по столу. — Это ее личное дело, за какое решение голосовать!

— Конечно, конечно! — ничуть не смутившись, сказал парторг. — Ну ладно, ее еще могу понять. Молода. Не разумом, а чувством живет… Обмануло ее чувство. А ты? Ты, видно, забыл, что и теперь линия фронта через умы и сердца проходит. Линия фронта — это не шутки, дорогой товарищ, бывший боец…

В тот же вечер, после собрания, на сверкающей своей темно-бежевой «Волге» в районный центр выехал Освальд Сирель — Ивар Укк. Он знал, что на очередном заседании бюро райкома у него отнимут партийный билет. Предполагал, что его снимут с должности главного агронома. Однако считал, что отделался легко, насвистывал мелодию «Лили Марлен» и с благодарностью вспоминал брата, который хоть и родился с ним в один день, но был решительнее и дальновиднее. Это брат, уже в то время признанный вожак большой банды, ждавшей своего часа, в первые же дни войны приказал Ивару вступить в истребительный батальон красных и, разведав, что удастся, — силы, вооружение, путь следования, — тихонько исчезнуть. «Смотри вовремя смойся, — предупредил тогда Михкель, — а то еще мобилизуют в регулярную армию, отправят в советский тыл — и будешь воевать против меня…» Ивар наказ брата выполнил точно и в первом же бою.

…Михкель по-своему любил брата. Берег его. И был крайне самолюбив. Не желал делить славу на двоих, поэтому держал брата больше на запасной глухой базе в лесу. Впрочем, Ивар и не обижался, он тоже умел использовать выгоды своего особого положения: ходил только на безопасные дела во главе десятка верных людей. Лихо это у них получалось. Бывало, чуть ли не в один и тот же час вожак сразу на двух хуторах. Прослыл Михкель вездесущим. Михкель и Ивар, не все ли равно? Михкель попроще — пулей, или петлей, или ножом, — ему ненависть глаза слепила, не до тонкостей, главное — своими руками. Ивар — с выдумкой, чужими. Как с этой учительницей из Катри. А конец — один. Хорошо погуляли…

И когда жила Эстония по немецкому времени, по оккупационному, находилось для них привычное дело — умели вылавливать бывших советских активистов, где бы они ни хоронились. Играли с ними, как кошки с мышами… Никого не оставляли в живых. Ну а стало ясно, что игра проиграна, Михкель приказал брату в советское время врасти. Добыл для него подходящие документы. Верные документы убитого новоземельца — бобыля с глухого хутора, без жены, без детей, без родственников. Шрам от осколка партизанской гранаты, заработанный в 1943-м, был у Ивара на плече. Ну вот он и навел на мысль сказать, что был ранен, когда находился в истребительном батальоне.

В последний раз Ивар встретился с Михкелем на хуторе неподалеку от Тарту.

— Может, и ты со мной? — спросил Ивар.

— Я командир. Мне назад пути нет, — ответил Михкель. — Вдвоем пропадем. А так, если кто узнает, в крайности, все вали на меня. Мне до конца драться. Потом — на Запад. Может, на новой войне встретимся.

Надвинув на глаза кепку, он молча пожал руку Ивару, оставшемуся в бункере, вырытом под конюшней, и дважды стукнул по потолку стволом автомата.

— Через час проводите брата, — приказал он кому-то наверху.

Ивар благополучно добрался до города и сел в поезд. Через неделю ему принесли пустой конверт с еле заметным карандашным крестиком, нарисованным внутри: Михкель взят чекистами…

Теперь-то Ивар знает, кто виноват в гибели брата. Жаль, что не удалось уничтожить тогда, в сорок первом. Когда еще новая война… В тот первый вечер, на дне рождения жены Гуннара, Ивар заметил, что полковник присматривается к нему. Присматривается, что-то вспоминает… Был бы случай пристукнуть без риска — пристукнул бы. Но рисковать очертя голову — нет! Что ж, финал не так уж плох. Теперь таиться нечего, закон оберегает от новых бед. А расчет — расчет впереди.

Жаль, конечно, налаженной жизни. Жаль расставаться и с женой. Хороша была Вальве. Удобна: кроме развлечений, тряпок, кино, ее ничто не интересовало. Спокойно можно было жить.

Кто бы подумал, что и она заговорит, как все эти коммунисты: «Как ты мог так лгать? Как я могу теперь с тобой жить?!»

«Да ну ее ко всем дьяволам! Не нужен мне в доме соглядатай. Мало ли других баб на свете!..»

Все-таки на душе было скверно. Так удачно он, Ивар-Освальд, приспособился к обстоятельствам, так вошел в роль, что порой и забывал о своем тайном, заветном.

Много лет ждал посланцев «оттуда»: должен же был уцелеть, добраться на Запад кто-то из прежних соратников. Но пока никого не было. Рано или поздно должны дойти…

Темнота густо накрыла притихшую землю, и огни одинокой машины, мягко скользившей по накатанной грунтовой дороге, то ныряли в перелесок, то вдруг вырывались из-за пригорка, осветив полнеба. По ровному ходу «Волги» можно было судить, насколько тверда рука ее хозяина, спокоен его дух.

На окраине маленькой эстонской деревушки, у развилки двух расходящихся в разные стороны дорог, на высоком пригорке стоит двухметровый скромный обелиск, огороженный незатейливой железной оградкой. Последнее пристанище, место вечного покоя молоденькой катриской учительницы.

Много лет назад, проезжая здесь по делам журналистским, я вышел из машины, приблизился к оградке — тогда она была еще деревянной, а вместо обелиска на могиле стояла обтянутая красной тканью узкая коническая тумба с вырезанной из жести пятиконечной звездой.

«Здесь покоится прах первой пионервожатой катриской начальной школы Эрики Паю, зверски замученной фашистами в 1941 году», — гласила надпись.

Захотелось узнать, живы ли родные Эрики Паю. Мальчишка, пробегавший мимо, остановился, похлопал синими глазами, махнул рукой под горку:

— Вон в этом доме, у самого ручья, мать ее живет… только она старая очень!..

В приземистой крестьянской избушке было чисто и прохладно, несмотря на жаркий летний день. Хелене Паю, закутанная в черный платок с длинными кистями, внимательно оглядела меня, пригласила в комнаты.

— Про Эрику хотите знать? Фотографии? Как же, вот, пожалуйста. Немного, но есть…

Через десять лет новые события и новые факты заставили меня вернуться к этой истории. Тогда я долго думал, как закончить повествование: оставить так, как есть, как случилось в действительности, приписав лишь от себя мысли Сиреля-Укка?

Да, Освальд все еще гулял на свободе, хотя и был снят с руководящих постов. Больше того, находились люди, готовые простить его: одни — за давностью лет, другие — за то, что хорошо работал.

— Не может этого быть! — убежденно сказал мне один мой товарищ, прочитав рукопись. — Не дураки же у нас сидят в следственных органах! Или Освальд действительно не преступник, или он должен понести более суровое наказание.

Пришлось оправдываться. Пришлось доказывать, что следственные органы сделали все, что могли. Но жизнь гораздо сложнее книг с благополучным концом. Непреложен закон подлинного правосудия: невиновный да не будет наказан, а коль виновен — это надо доказать без малейших оговорок и натяжек. Тут личные догадки и эмоции к делу не пришьешь.

Но кто сказал, что нужных доказательств так и не будет?!

Пока я, по свежим следам, обдумывал конец своей повести, те, с кого писались ее персонажи, продолжали жить и действовать.

Был день, когда проснулся задолго до рассвета наш старый знакомый Гуннар Суйтс, прославленный председатель знаменитого во всей Эстонии колхоза «Партизан». Оделся, наскоро умылся, вышел во двор, завел машину. Махнул прощально рукой жене, прижавшейся лицом к оконному стеклу…

Ночь была дождливой. Из-под колес бешено мчавшейся «Волги» летели серые брызги.

…Гендрик Петрович Купер удивленно вглядывается в лицо раннего гостя.

— Проходи, садись… я сейчас что-нибудь натяну на плечи.

Едва светало. На массивном диване с высокими валиками сладко потягивался разбуженный рыжий кот. На письменном столе белели оставленные с вечера бумаги — хозяин, судя по всему, трудился допоздна.

Гуннар сел в кресло у стола. Гендрик Петрович — на диване.

— Значит, ты с самого начала был убежден, что Освальд… Укк — зверь, фашист, враг… и все прочее?

— Предполагал. — Купер пожал плечами. — Что-нибудь новое? Или так, опять сомнения одолели? Хочешь кофе — я сейчас сварю.

— Кофе? К черту кофе! Едем со мной!

— Куда едем?

— Может, и правда, новое. Верный товарищ зовет. — Гуннар усмехнулся.

— Ну ладно, ехать так ехать! — согласился Купер. — Таинственность напускаешь? Удивить хочешь? Что ж, не возражаю.

…Неподалеку от нынешнего Нарвского моря, облокотившись о кузов «Москвича», ждал Гендрика Петровича и Гуннара тот самый следователь по особо важным делам, который когда-то начинал службу в отделе полковника Купера, а потом вел дело Освальда Сиреля-Укка, еще моложавый и полный сил.

— Ну вот и прибыли наконец, — сказал он, поздоровавшись. — Все-таки, товарищ полковник, сказывается ваша школа. Не мог я поверить, что интуиция вас подвела. Никак не мог. А теперь вот подумал: обидно вам было бы не присутствовать при завершении дела, вами начатого. А председателю наша наука тоже на пользу. Выруливайте за мной!

Машины въехали в старинный парк и остановились перед небольшим флигелем, стоявшим на берегу полузаросшего пруда. Их встретили двеженщины. Одна из них почти старуха, другой, пожалуй, лишь под сорок.

— Жили с дочерью во-он там, в усадьбе, — теперь там Дом культуры, — рассказывала старшая. — В сорок первом, помню, полонили нас немцы да пошли дальше, на Кингисепп. Стали у нас хозяйничать наши, русские полицаи, а потом пришли белые эстонцы. Так вот этот самый Ивар, — она показала на фотографию Сиреля-Укка, лежавшую на столе, — перед своим дружком, похвалялся, что задал, дескать, перцу красным. Все жалел, что какую-то пионервожатую не оставил на ночку себе: уж больно красивая была. И еще про такое всякое, гад проклятый. Бывало, умывается во дворе, у колодца, и петушится перед приятелем…

— Хорошо, бабушка, — нетерпеливо перебил ее следователь, — вы поближе к делу.

— К делу? — машинально переспросила она и тут же согласилась: — Ну хорошо, хорошо… Мылись они, значит, однажды опять у колодца, а этот, второй, спросил у Ивара: «Что это у тебя, приятель, за шрамы под мышкой?» А у того и правда две такие отметины под правой рукой, одна над другой, — издалека заметны…

— Под правой рукой? — переспросил Гуннар Суйтс. — На оспу похожи?

— На оспу! — подтвердила дочка.

— Да, да, похожи, сынок. Ну, значит, спрашивает тот, второй: «Откуда это у тебя?» А Ивар отвечает: «Это — еще мальцом был — два здоровенных чирья вскочили, один после другого. Половину зимы мучился…»

— Мальцом, — повторил Гуннар.

— Примета безошибочная. — Следователь усмехнулся.

Гуннар кивнул головой. Сколько раз он видел эти две отметины! И на речке. И в бане… Дружил ведь с Освальдом-Иваром…

* * *

Вот и вся история. Жизнь дописала ее конец.

5. Трудная любовь морехода

1.

Таллин спал. Тяжелые черные тучи накрыли его удушливым покрывалом, которое, казалось, просвечивало по северному краю, сползая с районов новой застройки, с окаменевшего Вышгорода, через темные, безмолвные улицы, хвойно-лиственные парки к морю, к кипящим волнам прибоя. Только в порту продолжалась жизнь — круто разворачивались на причальных стенках мощные краны, скрипели лебедки, резко звучали отрывистые команды руководителей погрузки-разгрузки. Большие и маленькие теплоходы сгрудились в изгибе берега, а на рейде ждали своей очереди возвращавшиеся из дальних стран сухогрузы, и экипажи на них уже не смыкали глаз…

Белые ночи кончились, разъехались по районам и городам многочисленные гости — участники очередного, как всегда красочного и веселого, Праздника песни.

Айме проснулась среди ночи от неясного беспокойства. Привычным движением включила бра над головой, взглянула на часы, стоявшие на темном полированном комоде: без четверти три. С сожалением, не поворачивая головы, ощутила пустоту на мужниной половине широкой двуспальной кровати. И услышала слабый голос ребенка — за окном пятиэтажного панельного дома. Что-то вроде «ма-а» или просто «а-а», но столько тоски почудилось молодой женщине в этом ребячьем крике, что она уже не могла заснуть и долго лежала при свете бра, боясь пошевелиться, пропустить новые звуки детской тревоги.

Почему-то сразу вспомнился четырехлетний сынишка Лайне Жимкус. В последний раз видела его на Певческом поле с гирляндой разноцветных воздушных шариков. В толпе мать не боялась отпустить мальчика от себя, а он, зачарованный необычным зрелищем, убегал к самой эстраде и смотрел на седовласого дирижера, управляющего пением многотысячного хора. Взмахнет серебряной палочкой — люди поют, а то вдруг сделает какой-то знак — и хор умолкает на самой высокой ноте…

Мама впервые взяла мальчугана на такой большой праздник, а то почти каждый выходной запирала одного в квартире и уходила надолго. Только в дни, когда возвращался из рейса папа — ласковый, с теплыми добрыми руками, мама даже с работы отпрашивалась — никуда не уходила из дому. Это были самые счастливые дни в жизни маленького Антса!

Говорили, что Лайне погуливает без мужа, но Айме как-то не верила слухам. Мало ли что говорят про жен моряков, на долгие месяцы остающихся без мужской опоры и тепла. Айме сама все это отлично знает, никого спрашивать не надо. Ведь ее Эрвин, окончив судоводительский факультет в зрелом уже возрасте, тоже часто уходил в Африку или еще дальше на долгие месяцы, а дни и ночи на берегу для них обоих были столь коротки…

«Уходил»… Теперь уже не уходит — после дикой истории в западноевропейском порту. Закрыли ему визу, уволили из пароходства. Несправедливо, явно для перестраховки, и сей прискорбный факт сбил ее Морехода с привычного фарватера, жизнь с ним вскоре стала невыносимой.

Далекий крик ребенка опять насторожил молодую женщину. Не из многодетной ли семьи, что поселилась в угловой квартире на первом этаже, кто-то не спит? Восемь детей в той семье, и только трое старших ходят в школу. Муж работает фрезеровщиком на заводе, жена — та еле успевает управиться по дому, а ребятишки такие дружные, крепкие, веселые. Два пятилетних мальчугана — близнецы. Что за прелесть эти парни! Почти в любую погоду целыми днями они на улице или во дворе, что-то, пыхтя, переносят с места на место, строят, босиком шлепают по лужам и, кажется, никогда не простужаются. Ничем не болеют. Сколько энергии, сколько деловитости в этих двух маленьких человечках. Семье, наверное, материально живется нелегко, большую хорошую квартиру получили только год назад, а ни ссор в этой семье, ни зависти у ребятишек к маменьким сынкам, получающим дорогие подарки… Да и жена с мужем всем своим видом словно говорят иным сердобольным соседям: «Все в порядке, друзья! Вот подрастут наши богатыри — еще не так заживем!»

И заживут, им можно верить.

А чего не хватало Айме с Эрвином? Как хорошо начинали они свою жизнь — в комнате общежития, не обремененные ни вещами, ни мировыми заботами. Теперь появилось все — и что-то безвозвратно ушло из жизни, надломился какой-то очень важный стержень.

Конечно, Айме понимает, какую жестокую обиду, даже оскорбление нанесли ее мужу этой проклятой историей. Она полностью разделяла его чувства. Но нельзя же топить обиду в водке, так опускаться. А если б у них была куча детей? Повлияло бы это на поведение Эрвина?..

Внизу, за окном, раздались громкие голоса. Кто-то куда-то бежал, тяжело топая сапогами. Уж не Эрвин ли объявился?

Айме, на ходу накинув на плечи легкий халатик, подскочила к окну, слегка отдернув тяжелую занавеску. На улице еще было темно, несколько тусклых фонарей освещали только себя… Но вот проехала «скорая помощь» — значит, в чьем-то доме беда. У женщины сжалось сердце. Опять вспомнила маленького Антса Жимкуса. Как завороженно смотрел он наивными голубыми глазенками на дядю-дирижера, даже наклонив набок светлую головку, а потом быстро бежал к первому ряду, где сидела мама, и что-то рассказывал ей, захлебываясь от восторга. Ярко одетая брюнетка с густо накрашенными полными губами и голубыми, как у сына, глазами, Лайне покровительственно притягивала Антса к себе и, как казалось со стороны, явно позировала перед толпой молодых ребят, сгрудившихся позади нее. Вот она какая красивая и внимательная молодая мама!..

Утром, не выспавшись, Айме спустилась вниз и на площадке первого этажа встретила соседку — полную, страдающую одышкой Мари.

— Слышала? — громко спросила Мари. Она всегда говорила громко, потому что работала в ткацком цехе и к сорока восьми годам стала жаловаться на уши.

— «Скорую помощь» видела…

— Вот-вот, была «скорая». Да не скоро пришла. Врачи сказали, что два перелома у мальчика — ручка и ножка.

Айме почувствовала, как будто что-то оборвалось в груди.

— С Антсом беда?

— С ним, бедняжкой. Проснулся ночью — мамы нет, на вечеринке у приятельницы задержалась. Парень как-то сумел открыть дверь на балкон…

Сердце у Айме уже ныло от дурного предчувствия, губы пересохли.

— С третьего этажа? — прошептала она.

— С третьего. Хоть жив остался. А если бы выше жили?

Страшное известие потрясло впечатлительную душу Айме. «Жив, жив остался!..» — часто повторяла она про себя. И представляла хрупкие ручку и ножку ребенка, сломанные при падении, и прямо-таки на себе ощущала невыносимую боль, которую должен был испытать несчастный малыш.

Лайне она увидела на другой день возле ее подъезда. Уже не столь яркую и накрашенную, но зареванную и несчастную. Почему-то Айме не почувствовала жалости к этой обычно гордой, даже надменной женщине. И прошла мимо, не поздоровавшись.

Надолго запомнилась Айме та страшная летняя ночь, тяжелые облака, закрывавшие небо. Долго еще тревожил и будил ее далекий крик ребенка. И жалела она, что это не ее ребенок — уж она-то уберегла бы свое дитя. И Эрвин стал бы другим. Не пришлось бы закрыть перед ним дверь, когда он две недели назад поздней ночью возник грязный и пьяный.

— Уйди! — жестко сказала Айме. — Ты не человек больше, я не люблю тебя!

Она искала еще более хлесткие, обидные слова, но он не дослушал, он, оскорбленный и не раскаявшийся, молча развернулся на сто восемьдесят градусов, тяжело пошел вниз по лестнице…

2.

Эрвин сидел в «Норде» пятый час. Он не заметил, когда за окном ясный августовский день сменился прохладным и темным вечером, когда в зале включили большой свет. Он сидел за маленьким столиком возле окна. Вначале один (собственно, почти один во всем ресторане!), потом вдвоем с каким-то бритоголовым толстяком, похожим на мясника, затем с кем-то еще, чей образ совершенно не удержался в памяти. А сейчас перед ним сидела улыбчивая молодая чета — он и она.

На ней было ярко-вишневое вечернее платье с глубоким прямоугольным вырезом на груди. Пожалуй, Эрвин вначале заметил этот вырез, затем его внимание привлекли огромные, под жемчуг, бусы, свисавшие на грудь, потом, через долгий промежуток времени он взглянул девушке в лицо. И задохнулся от изумления: обладательница бус, как две капли воды, походила на его жену!.. Светло-русые, вьющиеся волосы, красиво спадавшие на плечи, полные щеки с ямочками, тонкие влажные губы и большие черные глаза — тоже немного удивленные, грустные, проникающие в сердце…

Левая рука Эрвина медленно и судорожно поползла по краю стола и замерла на полпути к пустому графину. Под синевато-белой морщинистой кожей, как жгуты, вздулись толстые вены. Заиграла музыка, и никто не услышал, как скрипнули его прокуренные, но еще крепкие зубы. Сосед по столику увел девушку на танец.

Айме… Он помнил о ней постоянно, в каком бы состоянии ни находился. Уютная, теплая, добрая. Да, именно добрая, хотя и выгнала его жестоко, безоговорочно, навсегда! Сейчас она, наверное, вернулась из своей библиотеки, надела цветастый халатик и мягкие, удобные домашние туфли, которые он, Эрвин, привез для нее с Канарских островов. Что она делает? Пишет письма родным, убирает квартиру, закручивает волосы? У нее всегда есть дело. А может быть… Столько приходилось слышать о скучающих женах моряков!..

Танец кончился, молодая пара вернулась к столику. Парень — высокий, голубоглазый, добродушный. На самом кончике носа крупная коричневая бородавка. «Носорог», — подумал Эрвин со злостью. Ему было обидно, что с девушкой, так похожей на его жену, сидит и по-хозяйски обращается другой.

«Носорог», однако, нисколько не смущался своего нахмуренного соседа слева и даже предложил ему рюмку коньяку: сегодня годовщина их свадьбы.

— Ваше здоровье! — сказал Эрвин равнодушно.

Но коньяк ему понравился, и он заметно потеплел. Второй тост был за вечную любовь молодоженов, а после третьего Эрвин заговорил…

Нет, он не мешал молодым: когда хотел, он умел быть тактичным, интересным. Он много повидал, испытал, передумал. Если хотел, он мог увлечь своим рассказом любого собеседника. Юная женщина, так похожая на Айме, не сводила с него своих проникающих черных глаз, а ее молодой муж курил четвертую подряд сигарету, и на кончике его носа, вокруг глянцево-коричневой бородавки, собрались капельки пота.

Эрвин расстегнул ворот темно-синей «бобочки» — ему стало жарко. На моложавом, хорошо загоревшем лице лихорадочно блестели мутновато-серые глаза, оттененные большими синими полукружиями. Лучи преждевременных глубоких морщин разбегались от уголков глаз к вискам, сверху вниз перечеркивали впалые щеки. Русые длинные волосы свисали на лоб, а когда Эрвин зачем-то нагнулся, на его макушке сверкнула беспорядочно прикрытая волосами розовая лысинка. Серый, с еле заметными коричневыми полосками костюм требовал чистки…

«Носорог» слушал внимательно, судьба нового знакомого, изъездившего полсвета, казалась ему удивительной. Но с какого-то момента в рассказе Эрвина зазвучали горькие нотки. Стало ясно, как тяжело ему сейчас — человеку, отвергнутому женой, забытому старыми друзьями. Правда, чувствовалась какая-то явная недоговоренность в большом и интересном рассказе незнакомца, он чем-то хотел поделиться еще, но — не решился или просто не мог…

Парень и его спутница взялись немного проводить своего нового знакомого. Гардеробщик почтительно натянул ему на плечи старенький, видавший виды плащ и подал морскую фуражку, получив за услуги полтинник.

Город давно спал. Узенькая, мощенная брусчаткой улица, казалось, пробивалась сквозь тесные, близко подступавшие друг к другу холодные громады домов, и лишь вверху тоненькой полоской чернело небо с редкими и робкими звездами. Упершись в крепостную стену, улочка поворачивала влево, и сразу начинался другой Таллин — обновленный, тихий, величавый в своем ночном спокойствии.

— Да, друзья мои, — продолжал захмелевший Эрвин, поддерживая «Носорога» за локоть, — вот такие-то дела… Дружбы нет, все это одна химера, туман, пыль. Нет-нет, вы мне не возражайте, уж я это знаю. Настоящая дружба осталась в романах, ее выдумали писатели. А что с писателя спросишь? Они научили меня понимать дружбу как святая святых. Настоящие друзья шли на все, на самопожертвование, на пытки, на страдания ради друга, даже на смерть. Это была дружба! Нет, нет, друзья мои, не возражайте. Измельчали люди, себя лишь любят. А в оправдание — высокие принципы: другу не потакай, другу скажи прямо в глаза любую гадость!..

В голосе Эрвина клокотала неуемная желчь, злоба. Да, он имел на это право: лучшие друзья повернулись к нему спиной, и именно тогда, когда ему больше всего необходима их поддержка. Один из друзей, Виктор Раков, инженер, уехал к новому месту работы, едва простившись. У второго жена — настоящая пантера, вертит как хочет податливым и добрым Сулевом, а ведь это — директор завода, умнейший человек! Правда, в доме Сулева не отказывают Эрвину, но как быть, если и хозяйка, и даже мать-старуха смотрят на него косо, настороженно следят за каждым его шагом в квартире? И что предпринял Сулев? Думаете, сделал замечание своим домашним? Ничего подобного! Он сделал замечание ему, Эрвину… Конечно, Эрвин ушел от них, сдал в комиссионку свой лучший костюм, продал ружье и пальто…

Они прошли мимо очереди на стоянке такси, пересекли полутемную, притихшую площадь. У подъезда гостиницы стояла светло-зеленая «Волга». Эрвин, увлекшись, не заметил автомобиля, но сидевший в нем человек открыл дверку и окликнул его по имени.

— Кажется, вас зовут, — сказал «Носорог».

Но Эрвин не обернулся. Он подчеркнуто долго прощался с женщиной, так похожей на его жену, затем с молодым человеком. И только когда они ушли, нерешительно подошел к машине, дверка которой все еще была открыта.

3.

— Гуляешь? — строго спросил человек за рулем.

Эрвин не ответил, но б глазах его заплясали зеленые огоньки, а на сжатых в кулаки руках снова жгутами вздулись вены.

— Садись! — коротко, но повелительно бросил сидевший в машине человек и нажал на стартер. Мотор завелся с одного легкого толчка. Потянуло едва уловимым, даже ароматным запахом бензина.

Поколебавшись, Эрвин молча, не глядя на водителя, протиснулся на переднее сиденье. Не дожидаясь, пока он усядется, хозяин машины нагнулся вперед и резко захлопнул дверку с его стороны. «Волга» мягко рванулась с места, сделала крутой поворот и, набирая скорость, помчалась в темноту таллинских улиц.

За всю дорогу они не сказали ни слова. От выпитого у Эрвина немного кружилась голова, по телу разливалось приятное тепло. Стиснув зубы, он угрюмо и упорно смотрел через выгнутое переднее стекло на бегущий под машину холодный и зыбкий в свете фар асфальт. «Волга» плавно свернула на боковую улицу, дорога пошла с выбоинами.

Но вот и знакомый тупичок.

Только перед дверью квартиры, на освещенной лестничной площадке Эрвин опять заколебался и вопросительно взглянул на своего спутника и хозяина.

В квартире, видимо, все спали, лишь на кухне горел свет. За дверью справа послышался приглушенный женский голос:

— Сулев, это ты?

— Я, Фанни. Спи…

И по тому, как за дверью помолчали, затем шаркнули там осторожные шаги, удаляясь в глубину комнаты, можно было догадаться, что Сулев и Фанни хорошо поняли один другого, что они много сказали двумя почти ничего не значащими фразами. Покоем, согласием, теплым уютом напитан был самый воздух этой безмолвной квартиры, а валявшийся в углу прихожей, в детской коляске, рыжий плюшевый медвежонок еще более подчеркивал все это. Эрвин даже представил, как завтра начнется воскресный день, и увидел прежде всего недавно проснувшуюся, еще неумытую и непричесанную двухлетнюю дочурку Сулева, которая с возгласом: «А где мой Мишка?» — схватит медвежонка за красный бант и потащит на горшок…

— Раздевайся.

Сулев изучающе смотрел на поникшую, удрученную фигуру друга. Широкоскулое, тщательно выбритое лицо его постепенно расплывалось в добрую улыбку. И Эрвин не мог дуться, видя эту улыбку.

Они прошли в кабинет, заставленный книжными полками высотою под потолок. На письменном столе стояла бутылка коньяку, рюмки, две чашки для кофе. На диване аккуратно застлана белоснежная постель. «Для меня… ждали…» — понял Эрвин, но зародившуюся было признательность немедленно упрятал под насупленные брови.

— Ну?

Сулев больше не улыбался. Он откупорил бутылку, налил в рюмки, делая все это стоя. При свете одной настольной лампы он казался сейчас суровым, решительным, и золотистый завиток волос, упавший ему на лоб, ничего хорошего не сулил.

Эрвин все еще стоял посреди комнаты. Ярость на друга, на его семью, квартиру, на самого себя закипела в нем с новой силой. Ему хотелось наговорить гадостей и уйти, уйти отсюда навсегда, чтобы не видеть этой двусмысленной сдержанности, не слышать больше двусмысленных расспросов — что и где, не тяготиться этим уютом, распирающим толстые стены дома. Разве это дружба? Разве это друг? «Наказали тебя правильно, хотя не следовало так крепко», — вот его первые слова в тот день, когда Эрвина как щенка выбросили за борт большой жизни. Значит, он согласился с решением Яна Раммо — этого самоуверенного индюка, дорвавшегося до власти, забывшего фронтовую дружбу! А может быть, Сулев и сам поступил бы так же? Ведь он и теперь встречается с Яном — на разных там собраниях и совещаниях, подает Яну руку, про Эрвина, возможно, и не вспоминают, занятые своими высокими государственными делами, а то и просто смеются над его несчастьем?.. Нет, уйти, уйти отсюда немедленно!..

4.

И все-таки он не ушел. Ни в эту ночь на воскресенье, ни на другой день, ни на третий. По утрам Сулев и Фанни вместе уезжали на работу, — Эрвин всегда слышал, как уже в прихожей Фанни давала многочисленные и самые разнообразные наставления бабушке, а та, как автомат, отвечала на все одним тоном: «Хорошо… хорошо… хорошо…» Потом раздавалось неторопливое, баском: «Фанни, опоздаешь!» Щелкал дверной замок — и все надолго смолкало… Эрвина, спавшего в кабинете, никто не тревожил и не будил.

Но он просыпался рано, задолго до того, как в коридоре, стараясь быть совершенно бесшумной, осторожно появлялась бабушка. Это событие служило как бы сигналом к тому, чтобы Эрвин закурил очередную сигарету — уже третью или четвертую за утро. Он страшно много курил — это просто непостижимо!.. Фанни как-то сказала, что на сигареты у него уходит больше, чем на питание, и, возможно, она права. В семье Сулева курящих не было, и Эрвин не раз замечал, что и Фанни, и бабушка, и иной раз малышка Сирье стараются как можно меньше находиться с ним в одной комнате. Особенно оберегают от него дочурку, но это, конечно, удается плохо: сизый табачный дым уже к полудню проникает во все помещения в квартире — как ни странно, даже в продуктовые шкафы на кухне…

Когда Эрвин шел умываться, мать Сулева успевала поставить на стол в самой большой комнате, служившей и столовой, и гостиной, дымящийся кофе, сосиски — любимое блюдо гостя — и положить рядом пачку свежих газет. Читать он начинал сразу после сосисок, а продолжал, лежа на диване, — здесь же в гостиной, поставив прямо на пол массивную, с фигуркой орла бронзовую пепельницу. Он очень внимательно следил за всеми событиями в стране и за рубежом, и газеты, сколько бы их ни было, просматривал от корки до корки. Относительно различных международных дел имел свои неожиданные суждения, и по вечерам довольно часто между ним — с одной стороны и Сулевом и Фанни — с другой завязывались горячие споры. Но это по вечерам, а вот сейчас, после завтрака, поговорить было решительно не с кем: бабушка старалась при нем в комнату не заходить, а Сирье с ее двухлетним жизненным опытом в собеседницы по принципиальным вопросам не годилась.

Увлекшись чтением, он раз по десять зажигал одну и ту же сигарету, а на глянцевом деревянном паркете, рядом с бронзовым орлом, росла кучка пепла. Сирье с куклой или мишкой в руках, румяная и синеглазая, бежала на кухню, и оттуда доносился ее захлебывающийся, восторженный голос:

— Бабуська, а дядя Эльвин апять асыпаль… апять лядом с пеплисей! И а дивань тозе!..

— Ну ладно, ладно, — сухо отзывалась бабушка, и маленькая ябедница, сияющая и довольная собой, возвращалась на свой пост.

— Нажаловалась? — без улыбки, строго спрашивал дядя, неумело подбирая пепел, но на девочку он не сердился: несмотря ни на что, они замечательно дружили.

А на плитках паркета, возле дивана, с течением времени уже четко обозначилось темное пятно. Впрочем, такое же было и в кабинете…

В целом Эрвину в обращении с чужими вещами не везло с детства. В школе он невзначай портил и терял учебники, циркули и линейки одноклассников, в юношеские годы поломал новенький велосипед Сулева, приобретенный с таким трудом, а на фронте, при переправе через Эмайыги, утопил пулемет товарища…

В Таллине в этот день стояла солнечная погода, какие иногда случаются в осенние месяцы. Правда, с утра небо хмурилось, и холодный упругий ветер с Балтики гнул пожелтевшие кроны молодых тополей и березок в саду напротив. Грустные краски осени наводили на Эрвина тоску. Ему опять стало жалко себя и так захотелось выпить, что он, нарушив установившийся в последние три недели порядок, даже не стал смотреть газеты и позвонил Сулеву на работу.

— Ты очень занят, директор?

— Да, у меня совещание, — послышалось в трубку.

— Жаль.

Он со злостью швырнул трубку на телефон. Соскользнув с рычагов, трубка упала на стоявший возле стола утюг и треснула пополам. Наблюдавшая за этим маленькая Сирье стремительно сорвалась с места, и только ее огромный бант и развевающиеся золотистые пряди мелькнули в коридоре.

— Бабуська, а бабуська… он… он тилефонь сламаль!.. — донеслось из кухни, и «он», впервые за последнее время, по-настоящему растерялся.

Бабушка появилась в дверях, нервно вытирая полотенцем худые, натруженные руки. Эрвин вспомнил, что много-много лет назад, когда приключилась история с велосипедом, эта женщина, тогда еще почти молодая и красивая, чуть не упала в обморок, увидев скрюченные колеса и изогнутую раму машины, только что подаренной сыну. Что она скажет сейчас?

Самообладание вернулось к нему.

— Не волнуйтесь, мама, ничего страшного, трубку можно заменить.

— Да-да… конечно!.. — с трудом проговорила она. И зачем-то повторила: — Конечно, Эрвин…

А он увидел, что глаза ее полны слез…

Настроение было испорчено, и Эрвин в самом плохом расположении духа вышел на улицу.

Он бесцельно брел по узким переулкам древнего города, кутаясь в свой старенький, потрепанный плащик и надвинув на глаза морскую фуражку с «крабом».

Мимо него проходили люди — взрослые, дети, старики. Все куда-то спешили, у всех, видимо, были какие-то свои неотложные дела. До его слуха доходили звонкие молодые голоса, отрывки чужих разговоров, отдельные фразы, значение которых нельзя понять непосвященному. Одним словом, вокруг бурлила, пенилась, как вино, несла в океан вечности свои волны пестрая, многоликая, могучая жизнь, и только он один как будто шел по ее кромке, боясь замочить ноги.

Так он дошел до ворот большого завода и как раз в тот момент, когда там кончилась смена. Из проходной парами, группами и в одиночку повалил трудовой люд, и нетрудно было заметить, что все по-особенному возбуждены, чем-то очень довольны, и веселый смех, шутки, анекдоты потекли, как весенние ручьи, вместе с толпами людей в разные стороны.

— Ого, это вы?!

Перед ним вырос голубоглазый, улыбающийся, очень знакомый парень в светлом добротном пальто и серой велюровой шляпе. На кончике носа смешно сидела большая коричневая бородавка, такая глянцево-зеркальная, что в нее, казалось, можно было смотреться.

«Носорог»! — вспомнил вдруг Эрвин и молча пожал протянутую ему руку.

— Куда же вы… собрались? — поинтересовался, наконец, Эрвин, уже с любопытством оглядывая добродушного парня.

— Домой. Кончил работу, иду домой, к молодой жене, — весело ответил тот и даже хитровато подмигнул. — Помните мою жену?

— Помню.

Эрвин хотел сказать: еще бы не помнить, так похожа на Айме — сердце стынет, когда взглянешь, — но ничего не сказал и опять нахмурился.

— Не устроились еще на работу? — не умолкал «Носорог», явно пытаясь его расшевелить. — Ну, приходите на наш завод, — и он кивнул головой в сторону проходной, откуда продолжали выходить веселые и шумливые люди.

— Так это ваш завод? — вдруг удивился Эрвин и снова осмотрел собеседника с головы до ног. — Вы, что же, в конторе?..

— В конторе?! — «Носорог» понимающе засмеялся. — В цехе, слесарь-сборщик я. Только по городу в спецовке не люблю ходить, даже с работы. У нас горячий душ, работает исправно!

— Вы знаете, — с подкупающей мягкой улыбкой сказал «Носорог», положив руку на плечо Эрвина, — я очень рад нашей встрече. Мы с женой вспоминали вас, нам приятно было побеседовать с вами. Но одно хотелось сказать откровенно: насчет дружбы вы, конечно, несли тогда чепуху?

— Чепуху?!

— Ну конечно же! А вы не согласны?

По тому, как потемнели глаза этого странного моряка, как заходили у него под кожей желваки, можно было точно определить, согласен ли он.

— Я живу у друга… — пытаясь справиться с подступившим к горлу комком, прохрипел Эрвин.

— И вас обижают его домочадцы, а он не заступается? — опять миролюбиво и добродушно улыбнулся «Носорог», но в голосе послышалась твердость. — Это частность и, видимо, чем-то она обусловлена. Я не такой бывалый, но поверьте мне, уж я-то знаю, что такое настоящая дружба! В нашей бригаде…

— …борющейся за звание коллектива коммунистического труда? — насмешливо и зло перебил Эрвин.

— Нет, боровшейся. Нам уже присвоили. Да что мы стоим? Пойдемте к нам, на Тынисмяги — не больше километра, жена будет рада. Ну?

— А она, что же, не работает? — с усмешкой спросил Эрвин.

— Работает. Но заканчивает раньше меня.

И Эрвину показалось, что этот почти незнакомый белобрысый парень под самые ребра запускает ему иглу и как бы говорят при этом: «Ну, понял, голова садовая, как все хорошо кругом? А ты…»

«А я? — думал он, вышагивая рядом с Магнусом (так звали «Носорога») и время от времени прислушиваясь к рассказу о том, что такое настоящая дружба. — Кто же я? Неудачник? Лентяй? Прохвост? Почему же оказался в таком невыносимо тяжелом положении?!.»

Как будто нельзя было жаловаться Эрвину на свою судьбу, хоть и было в его жизни немало трудных лет. Главное уцелел в войну, смог продолжить учение, правда, уже в зрелом возрасте, после победы. Но он был настойчив, даже упрям, и золотые нашивки штурмана дальнего плавания заработаны честно. Любой ответственный рейс стал для него радостным испытанием воли и мастерства, работал он увлеченно. К боевым наградам прибавился вполне заслуженный «мирный» орден. Счастливая пришла любовь — нежданно-негаданно. Айме нравилась его увлеченность, прямота, льстило уважение друзей и товарищей-моряков — она гордилась мужем!..

Вот такие воспоминания вновь и вновь растревожили Эрвина. История Магнуса сейчас не увлекла его уже потому, что он слушал ее невнимательно. И удивился, когда тот спросил:

— Верите теперь в дружбу? А ведь у нас без этих аристократических, как в старых романах, страдальческих жестов самопожертвования, у нас никто не требовал, чтобы дружбу доказывали кровью.

И Эрвин вдруг пожалел, что не выслушал рассказа. Он почувствовал, что перед ним стоит интересный и сильный человек. А потом рассердился: что же это, в конце концов, происходит? Какой-то сопленосый мальчишка, с этой противной бородавкой на носу, учит его — Эрвина, штурмана дальнего плавания, исходившего полсвета?!

— Я вас чем-то обидел? — тронув его за руку, очень тихо и сердечно сказал Магнус. — Не обижайтесь, люблю говорить прямо. Идемте в дом, Рита уже заметила нас, видите?

Да, в окне на третьем этаже приветливо махала загорелой оголенной рукой девушка в легком, с короткими рукавами платье, и ее большие черные глаза даже на таком значительном расстоянии больно, в самое сердце кольнули Эрвина. Айме, его Айме — ни дать, ни взять! И ямочки на щеках — ее же!..

Давно ли это было — она так любила его, и он нисколько не сомневался в ее любви, в ее преданности, он был счастлив без меры. Только один раз теща — эта немногословная и мудрая женщина, воспитавшая трех таких красавиц, как Айме, сказала ему: «Хочу, чтоб вы всегда были вместе и всегда веселы. Только не надо смотреть на жену как на красивую игрушку — игрушка может сломаться, даже если она твоя…» К чему это было сказано? На что намекала мать Айме? Уж не выходит ли из всего случившегося за последние годы, что Эрвин не уберег свою «красивую игрушку» и беззаботно сломал ее?

Он тяжело повернулся к изумленному Магнусу. И пошел прочь, едва простившись.

5.

— Есть предложение посидеть! — тоном, не допускающим возражений, гудел Сулев, собственноручно расставляя на столе рюмки и ловко откупоривая многочисленные бутылки с вином, коньяком и прохладительными напитками. — И брось, Эрвин, печалиться, трубку мы в понедельник заменим, а сейчас нас ждет один сюрприз…

«Сюрприз», собственно говоря, уже стоял на пороге, а перед ним, радостно повизгивая, как на пружинах, на одном месте прыгала малышка Сирье. Эрвин ревниво отметил, как обрадовались приходу Виктора и Фанни, и мать Сулева — они буквально не знали, как ему услужить, куда лучше повесить пальто, шляпу, дорожную сумку. А он, счастливо улыбаясь, выволакивал из многочисленных карманов подарки — от себя, от жены, от сына-школьника. Приятная для всех суматоха в коридоре продолжалась минут десять.

Какое-то смешанное чувство, не поддающееся анализу, захватило Эрвина. Ему хотелось поскорее поздороваться с Виктором, он искренне радовался встрече. Но неподдельное сердечное радушие всей семьи Сулева к Виктору неприятно поразило его: он вспомнил, что так радостно здесь еще ни разу не встречали его самого. Комок обиды подступил к горлу, он с трудом сдержал себя.

Но Виктор уже стоял перед ним, и его моложавое, слегка лоснящееся лицо сияло неудержимой солнечной улыбкой. Он был меньше своих друзей ростом, но стройный и необычайно подвижный — рядом с ним никто не мог остаться без движения, усидеть на месте.

— Здравствуй, Мореход! — звонко сказал Виктор, и этот звон, кажется, повторила висевшая над столом люстра.

— Мореход… — горько скривил губы Эрвин. — Налетевший на скалу…

— Но-но! — энергично перебил друг и поддал ему в бока маленькими кулаками. — Безответственное заявление, совершенно безответственное!

— Хандрит, итоги подводит, — шутливо бросил Сулев, подходя к ним и обхватывая обоих своими могучими, длинными руками.

И трое на миг застыли в едином, взволнованном объятии. Вот такой же была их первая встреча в конце войны…

Хотя — нет, не такой.

Эрвин и Сулев прошли войну бок о бок — сначала дрались в истребительном батальоне, потом служили в гвардейском национальном корпусе.

Не могли разлучить их и ранения: они неизменно оказывались рядом — однажды даже в медсанбате. У обоих поровну оказалось и боевых наград. А Виктор пропал после ожесточенного боя на подступах к Таллину, и до января 1945 года друзья не знали о нем ничего. Не хотели верить, что уже тогда, в первых схватках с наступающим врагом, погиб их веселый и неутомимый Тенор, как прозвали его еще в школе за мелодичный и чистый голос, но ведь шла война — и еще какая!.. И вдруг встретились в штабе корпуса, на площадке лестницы, которая вела на второй этаж здания. В первую минуту все трое так растерялись, что остановились, как будто пристынув к плиткам паркета, не в силах оторвать от них подошвы сапог. Потом двинулся вперед Виктор, и три солдата без слов, обнявшись, загородили лестницу. А вечером они сидели недалеко от штаба, где нашла временное пристанище мать Сулева, и не могли наговориться, насмотреться друг на друга.

— Ох, ребята, и не верю, что это вы, — сказала тогда, вытирая заплаканные глаза, мать Сулева. — В таком огне уцелели…

Блестя зелеными глазами, Виктор за всех звонко ответил:

— А мы еще не все сказали, мать, на этом свете. Нам вот Гитлера-собаку закопать надо, разрушенное восстановить, новую жизнь построить. Одним словом, дел много! — И, помолчав, сурово добавил: — Да еще предателей, которые по лесам помогали ловить нас, надо к стенке поставить.

Как оказалось, последнее у Тенора было кровавой кипенью в сердце. За годы партизанской жизни в вируских и тартуских лесах его трижды схватывали молодчики из «омакайтсе», и только чудо спасло от смерти.

А они, эти бывшие омакайтсчики, не дремлют и по сей день. Это один из них, укрывшийся в «нейтральной» стране, стал причиной свалившихся на Морехода неожиданных испытаний.

Сейчас, много лет спустя после той памятной январской встречи, каждый из троих друзей мысленно перебирал пережитое, и даже в ожесточившееся сердце Эрвина проникло тепло от братского объятия. А маленькая Сирье уже с громким криком бежала на кухню.

— Мама, мама… сматли — абнимаются!..

И друзья, любовно посматривая один на другого, расцепили руки, засмеялись, прошли в большую комнату.

— За стол, мушкетеры, за стол! — нетерпеливо подгонял Сулев, разливая коньяк.

Фанни торжественно водрузила в центре стола фарфоровую посудину с еще дымящимся огромным гусем, комната наполнилась вкусным запахом.

6.

Эрвин долго ворочался на своем диване, курил и никак не мог заснуть. События минувшего дня одно за другим вновь и вновь всплывали перед глазами, будоражили мозг, вызывали на размышления. Интересно, спит ли Виктор? Как он вдохновенно, радостно пел весь вечер!..

Странно и порой забавно в жизни складывается. Жили-были в городе трое мальчишек, трое одноклассников. Вместе бегали на Штромку — ближайший пляж и лесопарк на берегу залива, через забор нередко проникали на ипподром — убедиться, что любимые рысаки все еще берут призовые места, ездили в Пирита — покупаться, поозорничать, поглазеть на развлекающихся иностранных и местных «джентльменов» и их томных спутниц, гуляли по аллеям и полянам старинного Кадриорга, отдыхали под вековыми кленами и дубами, посаженными при Петре Великом, и нельзя было сказать, кто из троих верховодит — были все равны, ребячья демократия стояла на самом высоком уровне. Только, пожалуй, Сулева признавали негласным центром троицы, и не потому, что он был крупнее и сильнее, а просто так уж сложилось… А потом мальчишки закончили школу и на правах взрослых пошли искать работу — детство кончилось. Потом — июнь-июль сорокового, революция, советская власть, и не успели улечься страсти, как нагрянула черная буря, подхватила и понесла…

Не попал Тенор в консерваторию, не встал за штурвал корабля Эрвин, не изобрел ничего мечтавший выучиться на инженера Сулев. В истребительный батальон все трое вступили одновременно, без колебаний. Грозное было время!

Кто бы мог сказать, что маленький соловушка Виктор станет бесстрашным бойцом-партизаном, что за его голову немцы, их «служба безопасности» будут обещать большую награду! И опять этот Виктор, друг, которого знал, как самого себя, не похож на человека со столь героической биографией, стал новым, непостижимым — респектабельный интеллигент, правда, по-прежнему быстрый и неугомонный. Вместе с Сулевом заочно окончил политехнический, руководит в Пярну крупным цехом.

А Сулев? «Товарищ директор у себя? Один?» — почтительно осведомлялись о нем рабочие и служащие, когда Эрвин как-то присел напротив секретарши, ожидая друга. Их Сулев — директор! А в войну часто из одного котелка щи хлебали. Возвращаясь из разведки под Нарвой, от одного снаряда были ранены — Сулев тяжело, в спину, а Эрвин в плечо. Пять часов под вражеским огнем, по болотным кочкам выволакивал на себе обессилевшего товарища и только вот сейчас, вспомнив это, подумал, что маленького Виктора вынести к своим было бы куда проще!..

«И все-таки были мы молодцы», — растроганно прошептал Эрвин. Повернувшись на левый бок, услышал гулкие и частые удары сердца — на них тонко отзывались пружины дивана. Лег на спину — сердце стучало так же громко, так же тревожа слух. Не сразу понял, что он плачет, — ведь и веки стали мокрыми. Плачет… Отчего?

И вдруг понял: от зависти, от глубокой, раздирающей сердце обиды! Было их три друга, и вот двое отлично устроены в этой жизни, а третий — измученный и оскорбленный — бездомной собакой скитается по белу свету, без гроша в кармане, без надежды на завтра. О, они, те двое, могли бы не допустить той дикой несправедливости, которая выбила его из штурманской рубки, — и этим бы доказали настоящую дружбу!

Но тогда пришлось бы им поссориться с Яном Раммо, а Ян — солидная фигура. Впрочем, какое это имеет значение? Вчера избрали, а сегодня могут прокатить!

Эрвину жгуче хотелось сейчас увидеть Яна Раммо, бывшего обыкновенного сержанта в полку, низвергнутым с его нынешнего высокого пьедестала. Сытое, выхоленное лицо, цепкие, сурово прищуренные глаза, внушительные золотые шевроны на рукавах. Одну руку всегда держит на столе, а то и обе сразу, чтобы люди не забывали про эти шевроны, благоговели перед ними… Таким запомнился бывший однополчанин Ян Раммо на том заседании парткома, где самым неожиданным образом была решена судьба Эрвина.

— Есть предложение послушать, как это опытный моряк, старый гвардеец, коммунист позволил себе клюнуть на провокацию врага, опозорить за рубежами нашей Родины советский морской флаг.

Именно таким, слово в слово, было вступление секретаря парткома, открывшего обсуждение персонального дела незадачливого штурмана. А в голосе — металл, в глазах сверкнули молнии. Это сразу определенным образом настроило всех членов бюро.

Но Эрвин не считал, что он опозорил советский морской флаг. Его трясло при одном напоминании о случившемся, и он искренне думал, что дал достойный отпор провокатору.

А случилось так. Их судно разгружалось в западноевропейском порту. Эрвин с одним из матросов поздно вечером зашел в небольшую закусочную. На них обратили внимание рабочие парни, сидевшие за соседним столом.

— Советиш?

— Я-а, советиш.

С большим трудом объяснились по-английски. Парни во что бы то ни стало пожелали угостить «русиш товарищ» свежим пивом — и настолько сердечно, что отказываться было невозможно. Однако советские моряки сумели быстро и «без потерь» уйти из закусочной. Народу на улицах уже было мало, но вскоре Эрвин заметил, что какой-то тип неотступно следует за ними. Свернули вправо, потом влево, еще раз вправо — не отстает. Но куда идти дальше? Порт где-то был поблизости, но где?

Эрвин остановился и вместе со своим матросом подождал преследователя. Это был высокий светловолосый человек лет сорока. «Эге, кажется, земляк!..» — подумал штурман и произнес эту фразу вслух по-эстонски. Незнакомец остановился, что-то сказал на незнакомом языке. Эрвин спросил по-английски, как пройти в порт. Потом повторил этот вопрос по-шведски, по-немецки, по-испански, по-русски, по-эстонски, по-французски (каждый моряк должен уметь задать его на многих языках). Человек стоял перед ним с нагловатой ухмылкой, отрицательно мотал головой и бросал короткие фразы на своем непонятном, отрывистом языке.

— «Порт» почти на всех языках звучит одинаково, — удивился матрос, — а этот не понимает.

И вдруг незнакомец сорвался с места, с криком побежал от советских моряков в сторону полицейского, показавшегося на ближайшем перекрестке.

— Бешеный, что ли? — сказал матрос.

— Непонятный тип, — мрачно отозвался Эрвин, наблюдая, как странный незнакомец что-то говорил полицейскому, размахивая руками.

Полицейский вместе с ним направился к советским морякам.

— Этот человек говорит, что вы отняли у него кошелек с деньгами, — заявил служитель порядка изумленному Эрвину. — Я обязан задержать вас и препроводить в участок.

— Вот это фокус! — растерянно пробормотал штурман, и по-английски объяснил полицейскому, что они — советские моряки и в крайнем случае готовы пойти в советское посольство.

— В посольство мы сообщим о вашем задержании, — учтиво сказал полицейский. — Советую не терять времени, может быть, в участке мы быстро разберемся, произведя обыск. Прошу идти вперед и не пытаться что-либо выбросить.

Обыск, конечно, ничего не дал, зато выяснилась личность незнакомца: Арвед Лелле, эстонский эмигрант. Кстати, говорит и по-русски, и по-эстонски, и по-английски. По меньшей мере, мог бы объясниться с Эрвином на трех этих языках.

— Вы сейчас опозорены для вашей советской власти на всю свою жизнь, — заявил этот негодяй морякам-эстонцам на их родном языке — чтоб не поняли работники полиции. — Лучше будет остаться здесь.

И он начал наученно и красочно описывать прелести той жизни, которая ждет Эрвина и его матроса под крылышком эстонских эмигрантскихорганизаций в Швеции, Англии, Канаде — где только захотят они сами.

— Вы героями вернетесь в нашу Эстонию, когда оттуда вышвырнут всех коммунистов!

— А мы сами — коммунисты, понял? — рявкнул Эрвин.

— Предатели! — взвизгнул провокатор. — Вы не эстонцы, вы — паршивые… паршивые клопы!..

Он замахал своими длинными руками перед лицом Эрвина, наступая на советского моряка, чуть ли не хватая его за шиворот. У Эрвина от гнева, от возмущения нахальством провокатора перед глазами поплыли стены, лица, предметы; ярость захлестнула его сознание, и он с силой толкнул Арведа Лелле в грудь. Да не рассчитал: тот, полетев к дверям, до крови разбил о косяк свою голову.

Эрвин тут же понял, что совершил глупость. Дело сразу приняло новый оборот, в него должны были вмешаться судебные власти.

Сутки потребовались нашему посольству, чтобы добиться освобождения моряков. Были уплачены соответствующие штрафы, принесены извинения. Арвед Лелле мог торжествовать.

— Не велика заслуга двинуть провокатору в морду, на это много ума не требуется, — сурово говорил Ян Раммо провинившемуся и членам бюро, которые пытались заступиться за Эрвина. — Не можем мы отпускать за рубеж людей с такими слабыми нервами. Предлагаю объявить строгий выговор с занесением в учетную карточку и уволить из системы пароходства.

После этого рокового заседания бюро парткома его секретарь пригласил Эрвина для личного, товарищеского разговора. Похлопал отечески по плечу, чуть ли слезу не пустил:

— Ты думаешь, мне тебя не жалко? Да я, может быть, больше тебя переживаю, но не могу же я пойти против своей совести, если ты заслужил такое наказание. В партии мы тебя оставили — это главное, но оставить в пароходстве… Какой мы пример другим подадим? Ведь я отвечаю за воспитание каждого моряка — от матроса до капитана, — а что я им скажу, если поглажу тебя по головке?

— Не надо меня гладить по головке! — резко сказал Эрвин. — Я — коммунист, моряк…

— …Фронтовик, — добавил Ян.

— Да, фронтовик! — почти крикнул штурман. — И в сиропе не нуждаюсь.

В общем, разговора не получилось. Эрвин нагрубил секретарю парткома и ушел, громко хлопнув дверью. Он считал, что Ян Раммо — перестраховщик, карьерист и дуб и что своим сегодняшним поведением на бюро он отомстил Эрвину за незначительную критику, с которой тот прошелся по парткому на последней конференции. Ничем другим такую суровость Яна к себе объяснить он не мог.

Еще более необъяснимым показалось ему отношение к его делу Сулева и Виктора. Он ждал, что они возмутятся решением парткома пароходства, немедленно нажмут на «все рычаги» и докажут, что не заслужил Эрвин столь сурового наказания. Верно, и Сулев, и Виктор были потрясены всем происшедшим, они действительно что-то предпринимали для восстановления справедливости, но, видимо недостаточно энергично — ничего ведь в общем-то не добились…

В первые дни после увольнения из пароходства Эрвин надеялся, что кто-то умный, действительно принципиальный заметит всю нелепость положения, в которое попал честный, но излишне горячий человек, коммунист, и скажет тому же Раммо:

— Постойте! Что вы делаете? Вчера считали лучшим работником, а сегодня топите в детском тазике?

Даже не от Сулева и Виктора ждал он этих слов, верил, что они будут сказаны. Но поскольку не заметили это другие, возможно, и не знавшие хорошо деловых и прочих важных качеств Эрвина, то почему об этом молчали его друзья?

И если честно говорить, то и по сей день в самых глубоких тайниках души избитый, полуопустившийся моряк вынашивал надежду на это особое внимание, чуткость, справедливость. Ждал, верил, совершал новые ошибки, усугублявшие дело, и сердился на всех, кто оказывался рядом. Даже на случайного знакомого — Магнуса, «Носорога»…

Да, Фанни вчера рассказала что-то о Магнусе. Эрвин не знал, что жена Сулева работает на том же заводе. Что это было? Он долго рылся в памяти, но почему-то вместо Магнуса и его не очень обычной истории вспоминалась и заслоняла собою все молодая жена «Носорога», так похожая на Айме. Она возникла из темноты кабинета как живая. В самое сердце проникал немного грустный и удивленный взгляд ее больших черносмородиновых глаз. Потом она отдалилась, и вот уже издалека, из окна третьего этажа приветливо машет тонкой оголенной рукой, и ветер ласково треплет короткий рукавчик ее легкого платья — такого же, какие любит носить Айме…

Долго ворочался Эрвин с боку на бок, прикуривая одну сигарету за другой. Кучка пепла возле дивана уже была видна: начинало светать.

7.

Проснулся Эрвин с тяжелой головной болью, поздно: и на сей раз его никто не разбудил. В квартире была полная тишина, и это его встревожило. На столе нашел записку:

«Проснешься, Мореход, без нас — займись утренним туалетом. Идем сдавать бутылки, скоро вернемся. Виктор, Сулев».

Писал записку Виктор — его красивый, четкий каллиграфический почерк с легким наклоном вправо ни с чьим другим не перепутаешь!

У Эрвина тоскливо защемило сердце. Тоже мне, друзья называются — не могли разбудить. Пошли бы в магазин втроем. Или им стыдно идти в компании с ним? Ну, конечно, в этом все дело! Они теперь часто встречаются без него, они с полуслова понимают друг друга, им вдвоем хорошо, а третий, Эрвин, лишний!..

Внезапно пришедшая в голову догадка взвинтила его до предела. Он нервно прошелся по всей квартире, с ненавистью оглядывая ее уютное убранство, и еле сдерживался от желания все крушить и рубить. Ушли! Бросили одного в квартире! Стыдятся, как же с выгнанным отовсюду человеком показаться людям! Когда из-под огня, по болоту вытаскивал на себе — все считалось правильным, а теперь…

Спеша, едва брызнув на лицо водой, он судорожно закручивал кран в ванной, но струя из крана не уменьшалась, а наоборот — шла сильнее. Все попытки остановить воду ни к чему не привели. «А, черт… сорвал резьбу!..» — пробормотал он и почему-то вспомнил сломанную телефонную трубку, которую в понедельник должны заменить. Значит, опять набедокурил! Ничего себе — пустил Сулев постояльца!..

Теперь мысли Эрвина заработали в обратном направлении. Это был приступ убийственного самоанализа, когда все свои отрицательные стороны вдруг видишь крупным планом и даже положительное кажется достойным осуждения.

Действительно, жизнь, как видно, не удалась. Не на прочной основе строилась, если один нелепый случай потянул вереницу других, выбил из колеи. И кто в этом виноват? Только ли Ян Раммо? А если представить иначе все происшествие там, за рубежом? Например, так: в ответ на кощунственные слова Арведа Лелле хладнокровно заявить, что они, советские моряки, не желают выслушивать бредни предателя своей Родины и требуют немедленно прекратить эту комедию. А самое главное — не распускать руки…

Допустим, что это оказалось выше сил. Партком не понял состояния человека, спровоцированного врагом. Тебя лишили любимой работы. Но ты остался человеком, коммунистом. Нашлось дело и на берегу, знай трудись и восстанавливай прежнее уважение к своему честному имени. Да ведь как же, зря обидели! Не поняли! Не оценили! Зато «поняли» и «оценили» сомнительные дружки, которые в таких случаях появляются с непостижимой быстротой, один другого лучше.

А Сулев и Виктор отошли на второй план. Так что же теперь обижаться на них? Ах, видите ли, зависть разбирает — у них решительно все лучше, чем у тебя!.. А ты им помог в этом? Сами, до всего дошли сами и, может быть, еще дальше пойдут: ребята серьезные, талантливые, — что же еще надо для преуспевания? Это ведь не тридцать девятый год, когда Виктору, например, даже его маленький рост стал помехой в устройстве на работу — слаб, дескать, куда такого!

Эх, Эрвин, Эрвин!.. Дружил ты красиво и воевал неплохо, а скатился в подонки. Нахлебником стал у друга, да еще и недоволен…

Он с трудом закрутил кран куском оголенного провода и рукавом нательной рубашки вытер испарину на лбу. А мысли наплывали одна на другую, путались. Да, с ним случилась беда, он проявил несдержанность перед наглостью врага, но ведь свои-то должны были понять его тогдашнее состояние. Но — не поняли. А это очень горько сознавать. Очень обидно! И холеное, сурово нахмуренное лицо Яна Раммо ему сейчас ненавистнее того негодяя из западноевропейского порта, ибо там все ясно — там враг. Пусть так. Но на судоремонтном заводе, куда пришел Эрвин после пароходства, встретили его вполне благожелательно. Не рассмотрел только нутра некоторых «сочувствующих». А ведь без «белой головки» посередине стола с ними и разговор-то не клеился. Что ж, давай ее в центр, наливай по полному стакану! Вместе с хорошими отзывами о работе нового инженера-прибориста расползались по заводу «веселые» историйки о его разудалых приключениях.

Когда уволили и с завода, месяц просидел бирюком в квартире, придираясь к жене по всякому поводу и без повода. В каждом ее шаге, в каждом поступке усматривал новое подтверждение тому, что она не любит его, тяготится им — человеком, выброшенным за борт. Напрасно Айме опровергала его выдумки, напрасно призывала в свидетели свою мать, которую Эрвин уважал и любил, как родную. Нет, ему требовалось какое-то необыкновенное, особое доказательство жениной любви к нему. «Ну что же мне делать? — в отчаянии говорила измученная женщина. — В море броситься или повеситься? Чему ты больше поверишь?»

Эрвин считал, что с ним опять обошлись несправедливо, поторопились от него избавиться. Свои проступки ему казались шалостями, за которые следовало еще раз пожурить, но не выгонять вон. А то, что с ним не раз беседовали и в парткоме, и в дирекции, он за серьезный разговор не принимал, — видимо, потому, что там не стучали кулаком по столу и не топали на него ногами…

«Хорошо приняли — быстро зазнался», — зло думал он сейчас, в десятый раз намыливая руки под другим краном. — Вот и получил по носу! Дождался! А ведь и Айме, и Сулев, и даже Фанни предупреждали тогда…

Да, теперь он вспомнил, как приходили к нему на квартиру Сулев и Фанни, какие героические усилия делала жена, чтобы повлиять на него, сколько материнской мудрости и теплоты потратила на него теща, зачастившая в город, даже сестры жены, как он давал слово исправиться, а на другой день шел «поправлять голову» и к вечеру возвращался в невменяемом состоянии. И ругал на чем свет стоит «чистоплюя» Яна Раммо, испортившего ему честную солдатскую биографию.

Айме предупреждала его, что ее силы на последнем пределе, что он, Эрвин, попав в беду, не хочет из этой беды выйти, превратился в эгоиста и алкоголика.

В последний раз Айме стояла перед ним — такая решительная, непреклонная. Никогда такой красивой — ни раньше, ни после этого — Эрвин не видел жену.

Он медленно спускался по лестнице, на улице долго стоял, а потом удалялся таким маршрутом, чтоб его легко можно было увидеть из окна их квартиры. Но его никто не догонял. И чем дальше он уходил, тем больше и больше покрывался холодным потом, еще не веря, что это все, что Айме не выбежит и не вернет его.

Вот так пришло несчастье…

…За дверью, в коридоре, прозвенел шутливо-насмешливый голос Виктора:

— Мореход, грехи, что ли, не отмываются?

И густой басок Сулева:

— Не иначе.

Они стояли перед Эрвином веселые, добродушные, нагруженные всевозможными пакетами и бутылками. И что-то теплое, до боли родное, смешанное с детством, с давно забытыми мальчишескими запахами, показалось Эрвину в облике, в бесшабашно расстегнутых пальто, в озорных глазах этих двух хороших людей. Он на минуту забыл все свои неприятности. И виновато вздохнул:

— Бросили одного, а я тут аварию учинил. Вот, кран испортил…

8.

Каждому человеку хочется, чтобы о нем и думали, и говорили только хорошее. Не каждый человек может быть уверен, что это так и бывает. Когда-то Эрвин жил с открытой душой и приятным сознанием того, что у него все идет как нельзя лучше, на судне — от матроса до капитана — все о нем самого хорошего мнения, и, что греха таить, его самолюбию льстили случайно услышанные реплики о его высоком мастерстве, отличном знании морского дела. А вот по-настоящему оценил, какое это великое счастье и богатство быть авторитетом в глазах единомышленников и товарищей, лишь тогда, когда ничего этого уже не существовало…

Помнится, как больно резанули слова бывшего кочегара и друга по морским странствиям, работавшего теперь на заводе:

— Эрвин? Был человек хоть куда, в любой поход с ним… А сейчас — и не поймешь, что с ним стало!

Что стало — сам-то он знал. Но не желал признавать изменений, уверял себя, что ему, незаслуженно оскорбленному, простительно некоторое преображение. Надо, конечно, гнать этих прилипал, что любят погулять за его счет, и все станет на прежнее место. Может быть, со временем и на судно вернется — не на всю ведь жизнь отлучили его от моря!

— Если не остановишься — не увидишь моря, — резко и прямо сказали ему однажды Сулев и Виктор в присутствии Айме и Фанни.

К обиде за то, что не сумели отстоять его перед Яном Раммо, примешалась новая.

Но сегодня ему казалось, что он вновь становился равным с ними, что они по-прежнему оставались его лучшими друзьями. Ну, а все-таки, что же это такое — дружба? Есть ли она на самом деле?

Мирное, даже какое-то мальчишеское настроение Сулева и Виктора, от души посмеявшихся над его неприятностью с этим несчастным краном, обрадовало и даже растрогало Эрвина. «Да, они хотят мне помочь, — тепло подумал он, — конечно, хотят! И Виктор специально приехал из своего Пярну… Бросил все и приехал!»

Что поделаешь с человеком! Очень ему хотелось, чтобы все выглядело именно так.

Уже и не помнит Эрвин, когда в последний раз был у него вот такой же чудесный, радостный день. Они втроем пошли на Штромку, потом поехали в Кадриорг и Пирита. Это были их любимые места. Вспомнили связанные с ними эпизоды, иные настолько смешные, что три взрослых человека вдруг перевоплощались в шаловливых мальчишек и смеялись до упаду, передразнивая один другого. Даже строгие залы художественного музея в Кадриорге ничего не изменили в их настроении и поведении.

Они пообедали в ресторане у моря и вышли на мост, переброшенный через реку Пирита в ее устье. В будущем здесь возникнет Олимпийский центр парусного спорта, а сейчас на левом берегу от моста до самой бухты раскинулись легкие, ажурные строения яхт-клуба спортивного общества «Калев» и базы других обществ. У пирса стояли, покачиваясь на волнах, многочисленные яхты, несколько катеров разных классов и размеров. Далеко в море белели паруса. Яхты аккуратными рядами лежали и на берегу, а их огромные ярко-красные кили, словно рыбьи плавники, блестели на солнце.

Снизу, с пирса яхт-клуба, Сулева окликнули:

— Товарищ директор! Спускайтесь сюда!

Сулев приветливо помахал рукой маленькому человеку в черном бушлате, стоявшему внизу. Эрвин взглянул на друга. Большой, в расстегнутом бежевом пальто и велюровой шляпе, слегка надвинутой на правую бровь, он выглядел солидно и красиво.

Эрвин обернулся к Виктору. Изящный и стройный, в таком же, как у Сулева, бежевом пальто, он улыбался одними губами, а зеленые глаза внимательно изучали поднимавшегося к ним человека в бушлате.

«И между ними — я, в старом замызганном плащишке, с «капустой» на картузе… Должно быть, здорово смешно выгляжу!..» — пришла внезапно мысль, и Эрвин даже отступил назад.

Сулев крепко пожал руку человеку в бушлате и с нескрываемой гордостью представил его своим друзьям:

— Прошу познакомиться: мастер нашего завода Аво Кукк, он же — мастер спорта СССР, тренер заводской волейбольной команды и заядлый яхтсмен. Богатая личность.

— Скажете, товарищ директор! — смеясь, возразил Аво, и Эрвин удивился, до чего приятна была улыбка у этого веселого белозубого человека. Его маленькие, немного прищуренные карие глаза смотрели доброжелательно и даже восторженно, словно он, познакомившись с друзьями своего директора, счастлив необыкновенно.

«Подхалим, наверное…» — подумал Эрвин, но тут же, устыдившись, опроверг свое предположение: подхалимы так не держатся — дружелюбно, с простым, спокойным человеческим уважением и совершенно независимо, «на равной ноге». Да и в голосе Сулева он не услышал ни нотки превосходства или покровительства.

— Не хотите пройти по рейду на катере? — спросил мастер. — Ну, товарищ штурман, конечно, часто видит Таллин с моря, а вам ведь интересно.

— Штурман с удовольствием присоединится к нам, — категорически заявил Виктор, хлопнув Эрвина по плечу. — Ну, идем?

Виктор как ребенок обрадовался возможности прокатиться на катере и, спешно опускаясь к пирсу, на ходу вытянул целую фразу из какой-то арии.

— О, да вы настоящий тенор! — изумился Аво Кукк. — Не хуже Виктора Гурьева!

— Жаль, что не лучше! — бросил в ответ Эрвин, искренне гордясь дарованием друга.

Аво оставил друзей на несколько минут и вернулся на пирс сияющий.

— Прошу занимать места, — скомандовал он и сам встал за штурвал маленького досаафовского катера.

Катеришко оказался довольно быстроходным, и минут через десять они обошли все яхты и мелкие суда, бороздившие бухту, и оказались, если можно так сказать, на оперативном просторе. Перед ними вправо и влево раздвигалась неровная, с мириадами кипящих пенистых всплесков, зеленовато-серая гладь большой воды, темнее, контрастнее становился лесистый берег подернутого дымкой острова Найссаар, до которого оставалось не более пяти-шести миль, а за кормой уменьшались, становились игрушечными строения нового Таллина, корабли и подъемные краны в порту. Совсем узенькой светло-желтой полоской бежал вдоль зеленого берега знаменитый пиритаский пляж. И лишь могучая громада островерхой церкви Олевисте, густое нагромождение зданий древнего Вышгорода и высокая ажурная мачта телецентра высились над городом.

— Что за вид!.. — воскликнул Аво.

Он не договорил, но по сиянию глаз, по одухотворенному выражению лица его поняли. Ежегодно сотни раз выходит он на середину бухты, и каждый раз чудесная панорама обновленной эстонской столицы волнует его ум и сердце с новой силой. Он видел до мельчайшей подробности все, что открывалось невооруженному глазу, и видел еще и то, что было скрыто зеленью прекрасных таллинских парков и лесопарков, прибрежными улицами, сиренево-голубоватой дымкой.

Аво заставил всех вспомнить, какой неприглядной была до войны набережная у Кадриорга, а теперь от знаменитой «Русалки» до Пирита она одета в гранит, а чудесный сквер, разбитый вдоль прибрежного шоссе, стал местом прогулок влюбленных. И не доведется старику Юлемисте из старинного эстонского сказания спускать на город воды озера, расположенного выше его, — Таллин строится, бурно растет, он встал из руин большим современным городом, каким раньше и не снился!..

Волнение Аво передалось остальным. Эрвин удивился, что даже его, десятки раз уходившего из этой бухты в дальние рейсы, не оставили спокойным вид родного города и короткие, восторженные комментарии добровольного морского гида. Плотно сжав губы и крепко уцепившись за бортовой поручень, зачарованно смотрел на город Сулев, и встречный ветер безнаказанно лохматил его золотистую шевелюру. А что говорить о Викторе!

Прогулка удавалась на славу.

Не с суши, а с моря смотрели теперь и Сулев, и Виктор, и Эрвин на белые паруса скользивших по заливу яхт, и это было не менее увлекательно. Аво выключил мотор, и маленький катер, словно бегун, последним усилием воли взявший финишную ленту, в оглушившей тишине сделал небольшой вираж и наконец свободно закачался на волнах.

Аво со знанием дела начал рассказывать о классах яхт, мимо которых они только что на большой скорости прошли, о лучших яхтсменах, чьи лица только что видели, о всех соревнованиях, какие здесь проводились в послевоенные годы. И все это говорилось таким тоном и с таким вдохновением, словно ничего на свете не было интереснее, чем история таллинского яхт-клуба и эпизоды многочисленных парусных состязаний на здешнем рейде…

— Да вы, друг мой, поэт! — восхищенно воскликнул Виктор.

— А ты прав, — неожиданно заявил Сулев. — Аво Кукк пишет стихи.

— О море, о соревнованиях яхтсменов, об удачах своей волейбольной команды… — с усмешкой заметил Эрвин.

Его усмешка, видимо, задела мастера: в добрых карих глазах Аво вдруг заплясали чертики. Но он сдержался. Не глядя на Эрвина, ответил:

— Да, о море, о яхтсменах, о волейболе. Обо всем, что люблю. Вы, товарищ штурман, тоже любите море?

Настроение было почти испорчено, но быстрый и находчивый Виктор ловко шутками и прибаутками ликвидировал назревавший конфликт. На берег все сошли бодрые, веселые, смеху и остротам не было конца.

— Замечательный человек! — распрощавшись с Аво и уже поднимаясь на мост, как-то очень тепло и растроганно сказал Сулев о мастере. — Работник, энтузиаст, общественник. Кстати, жена его работает у нас же, а старший сын учится в политехническом и практику проходит под руководством отца.

— Вот тебе и Петух!^[4] — громко и заразительно засмеялся Виктор.

9.

В этот вечер они допоздна засиделись за столом и даже не заметили, как быстро пролетело время. Давно ушли спать бабушка и малышка Сирье, явно устала мужественная Фанни, а их беседе не видно было конца. Давно сняты пиджаки и расстегнуты вороты рубашек, застыли нетронутыми рюмки коньяка, хотя бутылка едва начата, и только кофе варили бесконечно: так велик был спрос…

Сулев — крупный, спокойный, сидел в кресле полуразвалившись, развернув могучие плечи. Щеки его давно порозовели, на лбу отсвечивала испарина. И вокруг него — за столом, в комнате, во всей квартире — словно невидимыми волнами разливалось тепло, уют. И хоть Виктор, как обычно, не мог просидеть на месте и пяти минут, это нисколько не нарушало доброй атмосферы доверия и сердечности, и даже колкие реплики Эрвина, которые он бросал время от времени, никого не кололи.

Говорили о многом. Даже технические проблемы ввода новой автоматической линии, над которой как раз работал в те дни Виктор, и реконструкции одного из основных цехов на заводе, где директорствовал Сулев, были внимательно рассмотрены присутствующими с разных сторон, и только одного вопроса не касались в этот вечер — дальнейшей судьбы Эрвина. Ни разу не было произнесено и имя его противника — Яна Раммо…

А утром Эрвин встал вместе с друзьями и по каким-то неуловимым признакам понял, что для него приготовлен сюрприз. Даже у Фанни, старавшейся не заходить в гостиную, как-то по-особенному блестели глаза.

— А тебе, Мореход, придется сегодня кое-куда наведаться по своим штурманским делам, — объявил наконец без предисловий наиболее решительный и находчивый Виктор. И добавил, двинув в бок нашего радостно растерявшегося героя: — Одевайся и топай.

Коротко и просто.

Совершенно обновленный, с десяткой «на мелкие расходы» в кармане, вышел Эрвин из дому. Виктор еще оставался в Таллине, и на вечер они запланировали культпоход в оперу.

— А миня азьмете опелу? — сводив на горшок своего плюшевого медвежонка, деловито осведомилась у взрослых Сирье.

Решительный отказ мамы, однако, не расстроил ее, она охотно согласилась провести вечер в привычном обществе бабушки и даже кое-что нарисовать в подарок маме, папе, дяде Виктору и дяде Эрвину.

В управлении базы рыболовного флота, куда друзья настоятельно рекомендовали обратиться, Эрвина принял заместитель начальника. С первых же слов выяснилось, что он знал и ждал нового штурмана и, не задумываясь, назвал судно, на котором через неделю тот должен выйти в море, правда, без заходов в иностранные порты. Пока.

Быстрота, с которой решался вопрос о его новой работе, любезность и предупредительность заместителя начальника управления насторожили Эрвина. Он торопливо, сбиваясь, начал объяснять, что из пароходства и даже с завода ушел не по собственному желанию, что водились за ним грешки, но заместитель начальника знал и это.

Очень представительный, внешне напоминающий Сулева, но совершенно седой, остроносый и резкий в движениях, он как будто угадывал даже мысли сидевшего перед ним человека.

— Должен предупредить вас об одном, — сказал, пристально глядя в глаза Эрвину, — судно у нас на хорошем счету, народ там очень хороший, поэтому всякие срывы исключаются. И не морщитесь! — вдруг сердито добавил он, хотя Эрвин, если и «поморщился», то всего лишь мысленно, тайком.

Из управления Эрвин вышел в некотором смятении.

Улица оглушила его солнцем, яркими осенними красками, веселым говором множества людей. Радио передавало зарубежные отклики на успешный запуск нового советского космического корабля, у всех было приподнятое настроение, словно каждый был лично причастен к этому полету.

Проходя мимо винного магазина «Арарат», он в раздумье нащупал в кармане хрустящую десятку…

Соблазн был велик. «Сегодня и даже завтра никуда являться не надо, стаканчик винца не помешал бы», — почти вслух размышлял он. А в ушах звучали слова заместителя начальника управления: «Судно у нас на хорошем счету, народ там очень хороший, поэтому всякие срывы исключаются. И не морщитесь!»

— Здравствуйте! — вдруг услышал он. — Не узнаете?

Нет, как же, он узнал их сразу — Магнуса и его очаровательную жену. Он нашел их красивыми и счастливыми, только Рита сегодня меньше напоминала ему Айме, и глаза у нее оказались совсем не черными, а светло-рыжими, и волосы были не такие же, и ямочки на щеках не те… А вот «Носорог» нисколько не изменился, может быть, только бородавка на кончике носа стала меньше да глаза не такие голубые, как раньше.

Магнус и Рита искренне порадовались за него, узнав, что он снова уходит в море, пригласили заходить в гости. Рита собственноручно вписала в его записную книжку свой домашний адрес.

День шел хорошо, солнечно, но после встречи с Магнусом и его женой Эрвина все больше и больше одолевали думы об Айме, о том, как вернуться к ней, добиться ее прощения. Гуляя по городу, отдыхая в беседке на горке Линды, он провел самый беспощадный самоанализ за всю свою жизнь. И пришел к невеселому выводу, что жил плохо, еще во время работы в пароходстве постепенно превращался в обывателя и эгоиста. Люди относились к нему добрее, чем он к ним, и в этом заключается главный страшный его порок. Ведь еще  т о г д а, задолго до истории в западноевропейском порту, Айме говорила ему, что он окружает себя несимпатичными, случайными дружками, которые любят много выпить, особенно за его счет. Не послушал жену, отшутился. О том же самом по-товарищески предупреждал Ян Раммо. Не послушал и его — лютым врагом стал для него Ян Раммо. А давно ли в «Норде» жаловался на лучших своих и преданнейших друзей — Сулева и Виктора, а ведь это они подали ему руку помощи после увольнения из пароходства, настойчиво призывали не поддаваться унынию, буквально за уши вытаскивают из болота сейчас! Так ему, видите ли, предъявите какие-то особые, исключительные доказательства преданности и любви к нему… То же — с Айме. Методично, с достойным лучшего применения упорством он разрушал все святое, что было в их отношениях, оскорблял ее своим поведением. Ныл, злопыхательствовал, прозябал! И хватило совести обижаться на Сулева и Виктора, занятых такими сложнейшими проблемами, но не забывших и про него — неудачника!..

Если бы кто-нибудь внимательно присмотрелся в эти минуты к Эрвину, многое удивило бы в этом странном человеке с прыгающей походкой, в изрядно потрепанном плаще и фуражке «морского волка». Он шел и не видел прохожих, он весь погрузился в свои мысли. Время от времени, словно доказывая что-то невидимому собеседнику, он рубил рукой воздух, ставил точки над «i».

Ноги снова принесли его к «Арарату». Постоял, поколебался. И не зашел, переборол себя. «Подальше… подальше от этого треклятого места!» — скомандовал решительно и пошел в сторону театра «Эстония», еще не наметив точного курса. Увидев развернувшийся на конечной остановке троллейбус второго маршрута, поспешил подняться в салон.

Он поехал в Мустамяэ. Неодолимо потянуло туда — пройти мимо дома, в котором более семи лет счастливым супругом прожил с Айме.

На остановке его окликнул женский голос. Эрвин повернулся. Рядом стояла женщина с темными густыми волосами и ярко накрашенными пухлыми губами, в опрятном осеннем пальто и модных сапожках. «Откуда я ее знаю? — удивился Эрвин и тут же вспомнил: — Из нашего дома — крайний подъезд… Ну да, жена второго помощника… не помню, с какого судна…»

Лайне Жимкус не скрывала радости, что увидела его. Только Эрвину непонятно было ее настроение — чему же она радуется?..

— Я слышала, вы в ссоре с женой? — она картинно выгнула черную бровь. — Не живете вместе?

— Ну…

Эрвин хотел огрызнуться, но вспомнил историю с малышом.

— А вы?

— Разошлись, к сожалению. Сына оставили ему, забрал к своей матери…

Лайне была не прочь пригласить Эрвина к себе — вместе погоревать, — но он будто не заметил ее приглашения. Он даже не попрощался с нею — молча двинулся в сторону своего дома.

И вдруг увидел жену. Она вышла из подъезда их дома в сопровождении высокого молодого парня в сверхмодных коричневых туфлях и такой же коричневой куртке (почему-то именно эти предметы бросились Эрвину в глаза). Парень что-то протянул Айме, и она быстро спрятала это «что-то» в свою новенькую сумочку. «Ключ… он передал ей ключ! — обожгла догадка. — Значит, он был у нее!..»

Да, да… он начинает припоминать, что видел этого парня и раньше. Так вот ради кого она прогнала Эрвина!

Они шли по аллее рядом, оживленно о чем-то разговаривая. На Айме было новое светлое пальто, волосы едва прикрыты прозрачным газовым платком. Она ступала легко, и пыльные ветки придорожного жасмина, которых она касалась, не пачкали ее. Эрвин вспомнил, что к ней, к ее одежде вообще никогда и ничто не пристает…

Он прямо по газонам пересек сквер, в который свернула Айме со своим спутником, и неожиданно вырос перед ними посреди аллеи, широко расставив ноги, с заложенными за спину руками.

Должно быть, его вид был страшен: спутник Айме, побледнев, даже отступил на шаг. Это был очень молодой парнишка, лет семнадцати, не больше. Его лицо испуганно, по-детски задергалось, глаза наполнились ужасом.

— Товарищ штурман… — жалко пролепетал он.

Эрвин мотнул головой («проходи, не задерживайся!») и продолжал молча смотреть на Айме. О, как она похорошела без него, хотя Эрвин даже не мог представить, что его жена могла стать еще прекраснее, чем была. И рядом с нею — какой-то слюнтяй!..

Кстати, «слюнтяй» уже растворился в воздухе, никто не заметил, как он исчез. А Айме и не пыталась уйти. Если бы Эрвина не ослепила в этот момент дикая ревность, он многое прочел бы в ежесекундно меняющемся взгляде жены: и радость, и боль, и любовь, и мольбу — стать прежним, таким, какого она знала до злополучного последнего года. Но дикая ревность застилала Эрвину глаза, невероятной силой наливались его кулаки.

Он превозмог себя. Сквозь слезы он уже плохо видел светлое лицо Айме. Не сказав ни слова, он круто повернулся и быстро пошел прочь. Он остановил первое же такси и поехал за город, к морю.

Возле будки телефона-автомата Эрвин сделал остановку. Монету ему услужливо одолжил шофер. Когда в трубке послышался голос Сулева, Эрвин не мог произнести ни слова. Он даже не знал, что хотел сказать другу в эту тяжелую минуту. И повесил трубку.

Он щедро расплатился с шофером такси и, направляясь к берегу, подумал, что хорошо бы завладеть чьей-нибудь лодкой и уйти далеко-далеко от берега. Навстречу высоким волнам, штормовому ветру, судьбе. И увидел старенькую лодчонку. Правда, она была на цепи, но маленький деревянный столбик рухнул при первом же натиске Эрвина, а валявшаяся на песке доска вполне заменила ему весло…

Налетевший ветер сорвал с его головы морскую фуражку и швырнул ее в волны, но Эрвин не обратил на это внимания. Он думал о случайно увиденной сцене в сквере, о том, что никогда не сможет простить Айме, поэтому ему теперь безразлично все на свете. Сулев и Виктор, наверное, поняли бы его… Эх, Айме, Айме!..

Слезы обиды и жалости к самому себе душили его, и когда он поднялся в лодке, чтобы посмотреть, далеко ли ушел от берега, кроме сизой дымки над далеким лесом, не увидел ничего. Набежавшая ласковая волна тихонько толкнула лодчонку в низенький борт, и Эрвин не устоял, свалился в воду.

«Какая холодная вода!» — всплывая на поверхность, спокойно подумал он и широкими взмахами сильных рук направил вдруг отяжелевшее тело к опрокинутой лодке. Но волна относила лодку к берегу, и Эрвин не сразу догнал ее. «Теперь надо встать на дно и перевернуть лодку», — хватаясь за скользкий борт, решил он. А сознание все еще держало в памяти встречу с Айме, и оно-то помогло Эрвину тут, в ледяной воде, вспомнить, где он видел парня в коричневой куртке. Это был сын соседа-профессора, всегда восторженно относившийся к «морскому волку» — Эрвину.

Ну как же он не вспомнил этого сразу?! Впрочем, все еще поправимо. Эрвин просушит и отутюжит костюм и сегодня же придет к Айме с повинной. Он порадует жену тем, что снова идет работать по своей специальности, в море, что ни разу больше не сорвется, никогда не поддастся ни на какую провокацию врага и сделает на этом свете еще немало хороших и полезных дел! Только выбраться бы на берег!..

Он попытался достать ногами дно — и не смог. Лодку опять отнесло от него. Соленая, обжигающе-холодная вода лезла в нос и в уши. Что-то непонятное творилось с его ногами. Пальцы будто стянуло железным жгутом, и эта скованность пошла выше, замораживая кровь, парализуя суставы. Судорога! Его старый враг — вот что это такое…

Он сделал усилие, чтобы оглянуться в сторону берега. Еще теплилась надежда, что кто-нибудь заметил его беду. Да-да, заметили! Вон какие-то мальчишки спускают в воду большую лодку… Скорей, братишки, скорей!..

Последние мысли и видения Эрвин унес под воду, не справившись с судорогой.

10.

Ночью ему приснился кошмарный сон: он снова тонул. Холодная вода обжигала спину и грудь, сковала руки и ноги. А лодка уходила от него все дальше и дальше, и чье-то громадное, искаженное злобным смехом лицо заслонило от него весь белый свет.

— Умираешь, моряк? — гремел, разрывая барабанные перепонки, раскатистый голос, и эхо его отдавалось в снежных горах, подступивших вдруг к самому берегу залива.

Дышать стало тяжело, хотя вода отступала, не стало моря, не стало гор. Он попытался крикнуть, но не услышал своего голоса. Какое-то страшное существо давило, и он не мог его отодвинуть, не мог даже повернуться на бок. Он был ранен. Но рядом стонал Сулев — его друг, истекающий кровью. Противное существо исчезло, и Эрвин с трудом сказал:

— Обхвати мою шею, Сулев… вот так… пошли…

Они оба провалились в липкую болотную грязь, они оба стали тонуть: Сулев очень крепко сдавил его шею. Он попробовал резкими движениями встряхнуть Сулева, но тот был слишком тяжел для него. А вот на них пикирует немецкий бомбардировщик — включил сирену, с нарастающим визгом летят прямо в них с Сулевом три черные капли — бомбы. Спрячь голову, Сулев, прижмись к земле!.. Фу ты, пронесло: всегда кажется, что они, проклятые, нацелены прямо в тебя, что нет уже никакого спасения, а грохот раздается где-то далеко позади…

Но откуда взялся Виктор? И когда же они успели доползти до своих? А Сулев в гражданском костюме — поздравляет с победой!.. Нет, не поздравляет, он очень серьезно, очень строго говорит:

— Как же ты так? Мы же с Виктором поручились за тебя! Так сводишь счеты с жизнью? За это мы с тобой проливали кровь?

— Нет, Сулев, не за это… я все теперь понял, я вместе со всеми хочу, — слабо возражает другу Эрвин, но чувствует, что его не слышат, и ему становится совсем горько и страшно.

— Держись, милый, ничего не бойся. Ты скоро поправишься… и я… я увезу тебя домой.

Она, Айме! Эрвин сразу узнал этот самый родной голос, эти мягкие теплые руки! И открыл глаза. В комнате никого не оказалось. На стуле, рядом с диваном, висел его пиджак.

«Сколько сейчас времени? Какое число?» — вдруг забеспокоился Эрвин. Он вспомнил, что должен с утра явиться в рыбный порт. Он должен, должен! Быстро умыться, быстро привести себя в порядок! И никогда больше не хандрить. Айме не любит нытиков — не любит, и все тут!..

Таллин, 1966—1984

6. Бумеранг беглеца

1.

На Ратушной играл духовой оркестр. Вся площадь была заполнена ярмарочными палатками, киосками, лотками под большими полосатыми зонтами и шумными толпами нарядных, веселых людей. Красочные транспаранты на домах и между домами на перекрестках улиц приглашали принять участие в празднике — так отмечаются теперь в Таллине Дни Старого города.

Райму около часа толкался в этом пестром людском половодье. Вокруг звучала родная речь. И это успокаивало, проливало бальзам на сердце. Он знал, что значит слышать справа и слева, сзади и спереди родную речь, знал, что значит не слышать ее годами…

Он завернул в ближайший переулок, в нерешительности остановился перед окном зоомагазина. Иногда он заглядывал сюда, ничего не покупая. Шум площади, бравурные звуки оркестра оборвались за захлопнувшейся за ним дверью тесного помещения, снизу доверху уставленного разных размеров аквариумами и птичьими клетками. Самый вместительный аквариум поставлен у широкого окна, и в нем плавают пышнохвостые золотые рыбки из южных морей. Может, из Средиземного тоже? Там остался прекрасный зеленый остров Ивиса с теплыми лагунами и песчаными пляжами, откуда испанские власти однажды выдворили его и ему подобных без особых церемоний.

Светло-синие глаза Райму близоруко щурились, разглядывая голубых неонов, ярко-красных сиамских петушков, юрких меченосцев, подплывавших к зеленоватой стенке аквариума.

Неожиданно для себя вспомнил давно покинутую жену. И маленькое, в белых кружевах личико сынишки, которого так и не повидал после бегства за границу.

Мысли его путались, перескакивали с пятого на десятое, и сердце начинала давить тоска.

— Вы что-нибудь желаете? — услышал он бархатный голос из-за прилавка. Девушка-продавец, как ему показалось, сочувственно смотрела на него поверх стоящего на прилавке аквариума, и были у нее такие добрые голубые глаза, каких Райму давно не видел.

Он смущенно улыбнулся.

«Наверное, старею! — подумал он, отходя от прилавка. — Сорок пять уже…»

Да, ему уже сорок пять. И никто тут не знает, что из них целых тринадцать лет — с двадцати шести до тридцати девяти — провел он вдали от Родины, в нелепой погоне за призраками, в ежедневной борьбе за выживание. Лучшие годы жизни у любого нормального человека. Закончено образование, начинается работа, заводится семья, обретаются прочные связи, строятся отношения, которые останутся на всю жизнь. И всю жизнь ты будешь кому-то нужен, за тебя будут волноваться и переживать, тебе будут желать здоровья и удачи, да и ты отплатишь тем же. А кто сегодня желает здоровья и удачи ему? Новые товарищи на торговой базе, которых уже с утра тянет к пивному ларьку?

Подавленный нахлынувшими мыслями, неторопливо вышел он из тесного зоомагазина на воздух. И опять донеслись веселые звуки оркестра с резкими ударами медных тарелок и глухим бубумканьем барабана. Эти звуки заполняли площадь, и яркое солнце, ослепительно сиявшее с синего высокого неба, словно окрашивало и шум площади, и маршевую музыку в особые золотистые тона.

Райму остановился возле лотка с мороженым, полез в карман за мелочью. В толпе он был чужой, никто не знал, что ему исполнилось сорок пять…

2.

К двадцати шести у него тоже было всё — семья, работа, товарищи. Была Родина. Ей в торжественной обстановке давал он присягу на верность, когда призвали на срочную службу в армию. А после службы на льготных условиях, положенных ушедшему в запас солдату, поступил в технологический институт рыбного хозяйства. Отличная специальность для человека, рожденного близ моря. Экзамены сдавал без особых трудностей — котелок варил. До третьего курса добрался без приключений. И тут его выдвинули на выборную комсомольскую должность. Вначале это очень польстило. Товарищей стало больше, только вот друзей среди них почти не заводил. То ли не встретил близкого по духу и настроению, то ли еще что… Впрочем, в своих настроениях ему и самому разобраться было не легко!..

Стал замечать, что быстро охладел к жене, не очень обрадовался появлению сына, да и работа вскоре опротивела — вечные заседания, справки, отчеты, критика и самокритика. Не по его характеру такая жизнь. Может, после окончания института пойдет по специальности, что-то изменится…

— Странный ты какой-то, Райму, — недовольно сказала однажды жена. — Хоть бы сына взял на руки, смотри, какими глазенками следит за тобой…

Не обращал он внимания на интерес крохотного человечка к себе, вспыхнувшее было любопытство к сыну быстро иссякло. А недовольный вид жены просто раздражал.

И поездку во Францию в составе туристской группы он воспринял как подарок судьбы. Вспомнились зарубежные кинокартины, где молодые повесы утопали в роскоши. Конечно, советским туристам этого не покажут, но все это будет где-то рядом…

Они побывали во многих французских городах, но больше всего очаровал, пленил его Париж. Да это и не удивительно, Париж есть Париж. Сверкающие витрины, многоцветная реклама! Накануне возвращения домой автобус провез советских туристов мимо здания американского посольства, и вдруг Райму обнаружил, что это совсем недалеко от отеля, в котором они жили. Кровь ударила в голову. Он отчетливо представил себе, как подходит к этому зданию со звездно-полосатым флагом на фронтоне, как доброжелательно служитель открывает перед ним высокие зеркальные двери с резными медными ручками… Что будет там, за этими дверями?

Последнюю ночь в Париже он плохо спал. Отправляясь во Францию, думал оторваться на время от надоевшей рабочей текучки, упреков жены, требовавшей заботы и внимания к себе и сыну, предвкушал развеяться, посмотреть на жизнь другой страны. А когда увидел сияние рекламы и зеркальных витрин, которым полны чужие города, вспомнил слышанное не раз в американских, английских, немецких радиопередачах на Эстонию, что в «свободном западном мире» каждый может добиться успеха. Стать бизнесменом, миллионером, президентом, завести «собственное дело», если ты не дурак и не лентяй…

Соблазн оказался велик.

Вернувшись домой, он должен будет готовиться к отчетно-выборной конференции, должен как-то наладить натянувшиеся до предела отношения с женой, должен, должен… Оставшись здесь, он сразу освобождается от всех своих долгов. Не любил Райму всех этих «должен, должен», не терпел ответственности, о которой ему часто напоминали и снизу и сверху.

Перерубить швартовы, сжечь мосты. Неужели он, такой молодой, здоровый, сильный, не сумеет зажить по-новому — только для себя, только так, как ему хочется?..

Конечно, и здесь его не ждут. Но он знает заветные слова, которые откроют перед ним великолепное будущее. Он знает, что этими словами пользуются все, кто решает не возвращаться в Советский Союз. Стоит их произнести…

Он не умеет смотреть далеко вперед, но почему-то уверен, что обстоятельства сами подскажут ему дальнейшие ходы, главное — решиться на первый шаг.

И он решился.

3.

Райму никогда не забудет тот день, то утро — последнее утро пребывания его туристской группы в Париже.

Товарищи по группе в каком-то восторженно-приподнятом, приятном волнении. Поездили, посмотрели, увозят добрую память о стране, историю которой изучали еще в школе. А теперь — домой!

Вот прошел мимо его номера знакомый таллинский журналист, на ходу проверяя, сколько кадров осталось для фотосъемки. С подружками направилась к лифту известная молодая артистка — любимица эстонской театральной публики. Уходят соседи из номеров напротив — в последний раз пройтись по Парижу.

— Райму, пошли!

— Идите, я догоню!

Но он не стал догонять. Он переждал, пока ушли все, спустился вниз, прихватив свой чемоданчик, тенью проскользил через большой холл гостиницы и оказался на улице. Он уже хорошо знал, куда повернуть, сколько кварталов пройти.

Сердце гулко стучало в груди. Еще где-то в самых глубинных тайниках души прятались страх и сомнение, но соблазн испытать новое, попробовать расхваленное буржуазной пропагандой блюдо взял верх над всеми другими чувствами. Вот уже виден звездно-полосатый флаг. Молодой человек с чемоданчиком в руке убыстряет шаг, он почти бежит.

Его как будто ждали. Высокий американец с легкой сединой красиво уложенных волос и приятной, просто обворожительной улыбкой вышел ему навстречу.

— Я… я советский турист, — дрогнувшим голосом произнес Райму, поставив на ковровую дорожку свой чемоданчик. — Хотел узнать…

— Пройдемте, пожалуйста, в кабинет.

Американец хорошо говорил по-русски. Он с пониманием и явным сочувствием слушал сбивчивые объяснения молодого человека с бегающими светло-синими глазами — человека  о т т у д а, из-за «железного занавеса».

Наверное, произнесет заветные слова — просьбу предоставить политическое убежище, но Райму как-то забыл про эти волшебные слова и нес чушь о невозможности продолжать семейную жизнь, о его необъяснимом, но жгучем желании остаться здесь, в «свободном мире». Американец в удивлении поднял брови. Выходит, этот молодой человек просит убежища не по политическим мотивам, а по семейным обстоятельствам?

Райму не мог сказать прямо, что очарован рекламными огнями французской столицы, тем более, что это была бы не вся правда. А правда заключалась в надежде на фантастические возможности успеха, в надежде на веселую жизнь в свое удовольствие.

В американском посольстве появились два французских чиновника. Словно извиняясь, обходительный американец сказал:

— Вы, конечно, понимаете, что мы не в Штатах, здесь — Франция.

И похлопал растерявшегося Райму по плечу.

15 сентября 1966 года наша туристская группа, недосчитавшись одного человека, выезжала на родину.

Райму на родину не выезжал. День, на который он возлагал столько надежд, закончился для него в парижской тюрьме, куда полицейские чиновники привезли его из американского посольства…

4.

Для начала его поместили в двухместную камеру в подвальном этаже, в которой зарябило от голубого цвета: и стены, и железные койки, поставленные одна на другую, были выкрашены голубой краской. Вместо четвертой стены — частая металлическая решетка. И неба даже «в клетку» отсюда не видно — камера оказалась без окна.

Из посольства — в тюрьму? Такого поворота Райму не ожидал. А ведь как по-голливудски обворожительно улыбался ему благообразный американец. Перебежчик был оскорблен…

Два французских чиновника (а может — разведчика?) допрашивали его весь день. Райму долго талдычил им что-то насчет своих семейных неурядиц, неустроенности в жизни, стремления свободно определиться в свободном мире, но французы тоже не были простаками, они ведь понимали, почему этот взъерошенный молодой человек оказался в американском посольстве. Они не верили, что человек мог предать родину «по семейным обстоятельствам».

— Вы остались в Париже по заданию КГБ, признавайтесь, ведь мы всё знаем!

Разговор велся на русском языке, без переводчика, и это не ускользнуло от внимания перебежчика. Значит, есть тут «кадры» для работы с советскими людьми…

— Кого вы знаете из сотрудников КГБ, находящихся во Франции? С кем из них должны установить связь? Какие пароли и отзывы вам дали?

Вопросы сыпались на него с двух сторон, словно французские чиновники соревновались в каверзности и неожиданности поворотов мысли.

Они долго ему не верили, и вторую ночь он тоже провел в подвальной тюремной камере. Вместо небритого француза к нему «случайно» проник другой, но скоро убедился, что «русский» (а они его считали русским, раз прибыл из СССР) не знает французского языка, и на другой день уже не появился.

Допрос был продолжен наутро.

— Что вы знаете о советской разведке, действующей во Франции? Какие цели поставлены перед вашими разведчиками?

Райму не имел ни малейшего представления ни о советской разведке во Франции, ни о ее задачах. Он даже посмеивался про себя над нелепостью задававшихся ему вопросов и пришел к выводу, что и американцам, и французам — по крайней мере тем, которые его допрашивали, — всюду мерещились тени русских чекистов, умело проникающих во все империалистические тайны.

Но для него дело принимало серьезный оборот. Без прошения предоставить политическое убежище с ним не хотели больше разговаривать. Какое-то время он еще колебался, но выбора не было, и он подписал такое прошение.

Понимал ли он, ставя подпись под прошением, что предает свою родину, предает память отца, мать, семью, товарищей — весь свой народ? Помнил ли он, что в любом цивилизованном обществе, начиная с глубокой древности, измена родине была и остается самым тягчайшим преступлением?

Игрок и авантюрист по натуре, он думал только о сегодняшнем дне. А «игра» завела его слишком далеко. Ему улыбались полицейские чины, он сам улыбался им. Он еще не представлял, что собственными руками сломал свою судьбу.

5.

Месье Легран походил на добродушного кудесника. Сегодня он был возбужден больше обычного, и в душе приведенного из тюремной камеры перебежчика затеплилась надежда.

— Поздравляю вас, месье, вы теперь свободный человек, — услышал Райму долгожданные слова.

Их значение пока имело самый прямой смысл: кончилось его нелепое пребывание в тюрьме.

Сладкая улыбка так и не сходила с лица месье Леграна:

— Теперь мы вам поможем. Вот вам сто франков на первое время.

Он отвез Райму в один из дешевых отелей, и новоявленный «человек без подданства» побежал в ближайший кинотеатр смотреть фильм «Вестсайдская история». И хотя на экране развертывались трагические события, душа у перебежчика ликовала, ему казалось, что жизнь повернулась к нему заманчивой стороной.

Возвращаясь в отель, у входа в метро он увидел спящих прямо на панели бездомных людей, вскоре он увидит и безработных, и бродяг, и проституток, но это его не трогало, он был занят только собою…

Месье Легран, к удивлению Райму, хорошо говорил по-русски. Лет ему было около пятидесяти, в молодости, во время второй мировой войны, он где-то был вместе с русскими военнослужащими и с их помощью быстро выучился говорить на русском языке. Так это или не так, Райму не очень занимало, главное — месье Легран вручил ему новые документы с правом на жительство и устройство на работу, обещал уладить все финансовые вопросы.

И он держал слово, ежедневно навещал своего подопечного, заводил нескончаемые беседы о сложности дел в мире. Но начинал всегда с личных вопросов — где Райму жил и работал до поездки во Францию, интересовался оставшейся в Пярну семьей и всегда возвращался к излюбленной, видимо, теме: как живут люди в Советском Союзе, много ли русских в Таллине и как к ним относятся эстонцы…

— Скажите, дорогой месье Райму, вы ведь служили в Красной Армии, — на территории Эстонии дислоцируются крупные воинские части? Морской флот, авиация, ракетные установки? Не видели?

Райму устроили на маленький химический заводик в пригороде французской столицы — разнорабочим и нашли для него отдельную комнатку. И хотя месье Легран навещал его, жить стало трудно. Рабочий день на заводике длился до десяти часов, а платили не так уж много. После многочисленных вычетов чистыми оставалось у него 650 франков, но из них 250 он отдавал хозяйке квартиры — старушке-пенсионерке. Много уходило на оплату транспорта — автобуса, метро. А еще надо было и питаться, и обновлять гардероб. В душе нарастало недовольство: мечтал о безбедной «шикарной» жизни, а сам еле сводил концы с концами. Изнурительные, тяжелые дни работы на заводе складывались в недели и месяцы, и хоть месье Легран постоянно помнил о своем подопечном, ему от этого легче не становилось. Да и беседы с французом стали его раздражать.

Но однажды месье Легран пришел к нему с интересной новостью.

— Так, так, месье Райму, я думаю, что ваша карьера на химзаводе завершается. Вас ждут дела поважней!

У Райму загорелись глаза. Он сообразил, что кончился кем-то назначенный ему испытательный срок.

— Ваши друзья из американского посольства хотят предложить вам более интересную работу. Они вас не забыли.

Последнюю фразу месье Легран произнес подчеркнуто, почти торжественно. И Райму возликовал. Значит, кончились его страдания на этом проклятом заводишке, уже завтра он не пойдет на смену. Только это стало для него важным в тот момент, он даже не подумал, какой характер может носить работа, предложенная сотрудниками американского посольства. Главное — он заживет хорошо, в свое удовольствие. Войдет в ту обстановку блеска и роскоши, которую видел в телефильмах, в кино, на рекламных щитах, украшающих парижские улицы. Он перестанет завидовать блестящим молодым повесам, улыбавшимся ему с экранов.

И он сделал еще один роковой шаг по скользкому пути предательства, добровольно, по первому зову бросился в объятия заокеанских «благодетелей».

6.

По совету Леграна Райму регулярно посещал курсы французского языка и месяца через три-четыре довольно сносно говорил по-французски. Как говорится, жизнь заставит, жизнь всему научит. Конечно, плохо, что в средней школе он несерьезно занимался английским. Вот сегодня в сопровождении месье Леграна он шел в парижское бюро американской радиостанции «Свобода», а там английский пригодился бы… Впрочем, пока всюду, куда его приводили, с ним разговаривали по-русски. Да и сама радиостанция «Свобода», как выяснилось, располагается в западногерманском городе Мюнхене, а в Париже действует ее корреспондентский пункт.

— Вы когда-нибудь слышали об этой радиостанции? — еще раньше спрашивал предприимчивый француз своего подопечного.

— Нет, не слышал. По крайней мере, передачи ее не слышал ни разу. «Голос Америки», Би-би-си слышал, а «Свободу» — нет…

— Странно, что не слышали…

Райму плелся за своим «благодетелем», который так хорошо заботился о нем, но, в сущности, оставался для перебежчика непонятным, с таинственными связями и, видимо, немалыми возможностями. Тогда Райму еще мало знал о деятельности ЦРУ — американского Центрального разведывательного управления, не знал, как оно всесильно и вездесуще, не догадывался о связях месье Леграна с этой зловещей организацией. Он просто шел туда, куда его пригласили, и не задумывался над значением и тем более последствиями своих новых шагов, новых знакомств вдали от родины. Мысли о родине, о покинутой семье, о товарищах он отгонял. А то, что сами американцы наконец-то вспомнили о нем, даже льстило его самолюбию.

В уютно обставленных комнатах парижского бюро «Свободы» пришедших встретили радушно. Высокая статная дама лет сорока доложила о них шефу. «Очень похожа на армянку», — подумал наблюдательный Райму. И не ошибся. Соня Мегриблян когда-то учительствовала в Ереване, но теперь имела французский паспорт и верой и правдой служила своим заокеанским хозяевам. Она свободно владела многими языками, а для секретарши шефа парижского бюро радиостанции «Свобода» это было немаловажно.

Еще по дороге сюда месье Легран проговорился, что шеф парижского бюро радиостанции «Свобода» мистер Макс Ралис является очень влиятельной личностью, имеет широкие полномочия от своего начальства, много разъезжает, принимает «гостей», сиречь предателей и перебежчиков, в Париже, Лондоне, даже Вашингтоне, в его распоряжении — огромные денежные средства. В воображении Райму возник образ могучего человека с начальственным басом, и он даже оробел перед предстоящей встречей.

В хорошо меблированную приемную к ним вышел маленький немолодой человек, очень подвижный и энергичный, с цепкими внимательными глазами и усами с проседью. Но голос — твердый, не терпящий возражений. «Какой шустрый старичок!» — подумал Райму, с интересом наблюдая своего будущего шефа, полковника ЦРУ, начальника «отдела по изучению аудитории и эффективности передач радиостанции «Свобода». Макс Ралис не только устанавливал контакты с советскими гражданами, вербовал перебежчиков, но и засылал в Советский Союз американских агентов под видом туристов, бизнесменов, деятелей культуры, занимался распространением антисоветской литературы. Но про это Райму узнает много позже, а сейчас Ралис изучающе смотрел на него, непрерывно двигаясь по комнате, словно хотел видеть перебежчика из СССР с разных углов зрения.

— Значит, никогда не слышали передач «Свободы»? Странно, странно. И жаль, конечно. Придется для вашего самообразования кое-что показать. Хотелось бы знать ваше мнение. Вы — свежий для нас человек, это интересно.

По словам Ралиса, радиостанция «Свобода» — беспристрастный, объективный источник информации о делах в мире. Она сообщает о таких событиях и фактах, о которых обычно умалчивают советская печать, радио и телевидение. Райму хорошо понял, какие события и факты имел в виду его новый благодетель, но скромно промолчал. И в голову ему не пришло, что даже это простое молчание или молчаливое поддакивание шустрому американцу тоже равноценно предательству.

Подарив карманного формата книжицу Солженицына, изданную заботами ЦРУ на русском языке, мистер Макс Ралис вручил будущему своему сотруднику тексты нескольких передач радиостанции «Свобода». Определилась плата: 100 франков за пять «мнений», то есть несложных рецензий.

Очень предупредительно встретила его на следующий день эффектная секретарша нового шефа. Внимательным был и сам мистер Ралис.

Тексты передач Райму не понравились — были они крикливы и бездоказательны, просто не интересны, и он сказал об этом Ралису.

Американец энергично протопал по кабинету, потом спросил в упор:

— Скажите, а больше вас ничто не смутило?

— Да нет…

— Вот и хорошо! — весело заключил мистер Ралис. — Рецензируйте еще.

Работа оказалась выгодной, за неделю он зарабатывал столько, сколько удавалось получить на химзаводе за целый месяц. И, главное, появилась надежда на добрые перемены. Что ценой предательства — об этом он не задумывался. Его несло на крыльях обстоятельств, и этим обстоятельствам Райму даже не пытался сопротивляться.

В конце мая 1967 года Райму пригласили в американское посольство в Париже для «деловых» переговоров.

Человек, все еще не утративший надежды на «шикарную» жизнь в свое удовольствие, он с радостно колотящимся сердцем вновь пришел к знакомому зданию. Огромные стеклянные двери будто сами распахнулись перед ним, в вестибюле ему уже улыбался высокий смуглый человек в безупречно сидящем на нем дорогом костюме.

Это был мистер Новак. Лет ему за пятьдесят, чернявый, выправка кадрового военного, разговор отрывистый, быстрый, словно перед строем. Неплохо говорит по-русски, но с каким-то характерным акцентом.

— Вы правильно решили, мистер Райму, остаться в свободном мире, — без обиняков объявил американец, — но это значит также, что обязаны помогать этому новому для вас миру. Ваши анкеты вполне удовлетворительны.

Райму вспомнил, как еще в самом начале сотрудничества с Максом Ралисом он несколько раз заполнял предложенные американцами анкеты, делал для них фотографии. Так вот для чего они требовались!..

Мистер Новак, можно сказать, играл с Райму в открытую.

— Я — офицер американской разведки, — заявил он почти сразу ошеломленному его натиском «клиенту», — и должен кое-что проверить дополнительно.

Спохватиться бы тут Райму, вспомнить, против кого направлена главным образом деятельность сотрудников американской разведки — вспомнить о покинутой им родине, семье, матери, об отце, который погиб под Великими Луками за правое дело, будучи бойцом Красной Армии. Но этого не случилось. Разинув рот, он слушал антисоветские разглагольствования американского разведчика, тщась сообразить, как сегодняшняя встреча повлияет на его дальнейшее благополучие. Правда, он не разделял той ненависти к Советам, к СССР, которая сквозила почти в каждой фразе мистера Новака, более того, находил, что советская власть вообще не причинила ему ничего такого, за что ее следовало ненавидеть, — просто она не дала ему возможности жить в блеске и роскоши, в свое удовольствие, без постоянных напоминаний об ответственности и долге.

А на что он надеялся сейчас? Что Новак даст ему эти блеск и роскошь? Без всяких условий?

Если бы он был в состоянии отвлечься от мыслей «зажить шикарно», если бы он был в состоянии проанализировать выставленные американским разведчиком «условия», то мог бы понять, что здесь-то требуют не больше и не меньше как безоговорочной измены Родине, перехода на службу ее врагам. Не слишком ли высока плата за маячившую пока только в воображении «роскошь и блеск»?..

Да нет, жизнь еще мало стегала Райму, естественные для всякого нормального человека мысли пока не приходили в его голову…

7.

В середине июня 1967 года заканчивался контракт Райму с французами.

— Ничего, пусть это вас не волнует, — сказал ему мистер Новак. — В Мюнхене место для вас имеется, но вначале вы заедете во Франкфурт-на-Майне, предстоят кое-какие формальности.

Стояла отличная летняя погода, характерная для июня в странах Западной Европы. Прихватив свой коричневый чемоданчик с пожитками, Райму отправился на вокзал. На руках у него был билет в спальный вагон второго класса от Парижа до Франкфурта, оплаченный его новыми хозяевами. Просили не забыть, что на вокзале во Франкфурте его уже ждут, только пусть держит коричневый чемодан в левой руке, «Пари матч» — в правой. Походило все это на игру, и не умевший смотреть далеко вперед Райму охотно включился в нее.

Наутро встретил его, к удивлению Райму, сам мистер Новак.

— Вот вам новые документы, с этого дня вас зовут мистер Джонсон, — сказал американец. — Не советую общаться с полицией, так что ведите благонамеренный образ жизни.

Его поселили в маленькой квартирке неподалеку от железнодорожного вокзала. Квартира была неплохо меблирована, С ванной, с электроплитой в уютной кухне и холодильником, предусмотрительно забитым продуктами. Раз в неделю приходила уборщица.

Мистер Новак дал Райму номера двух своих телефонов — по одному он мог звонить днем, по другому — ночью. Но звонить почти не довелось, потому что на второй или третий день пребывания во Франкфурте перебежчика из СССР привезли в красивый особняк в центре города, и здесь началось то, чего Райму уж никак не ожидал.

Нет, нет, с ним обращались по-прежнему вежливо и даже учтиво, и он с интересом оглядел уютную гостиную, обставленную мягкой низкой мебелью, с дорогими картинами на стенах, куда ввел его мистер Новак. Навстречу поднялись три молодых американца.

— Садитесь, мистер Джонсон, пожалуйста, вот сюда, — указал ему Новак. — Предстоит серьезная беседа.

И начался первый изнурительнейший допрос, на котором от вежливости и учтивости не осталось и следа.

— Вы должны быть предельно откровенны, — с солдафонской прямотой потребовал мистер Новак. — Забудьте то, что было в Париже, здесь — американский контроль.

Райму позабавило то, что задают те же самые вопросы — о жизни в Эстонии, учебе, работе, отношении эстонцев к русским, о расположении воинских частей, связях с КГБ, — но теперь это называется «американским контролем». Откуда ему было знать, что во Франкфурте-на-Майне обосновалась одна из главных подрезидентур Центрального разведывательного управления США на территории ФРГ, что здесь американская разведка окончательно отбирает кандидатуры для работы на радиостанциях «Свобода» и «Свободная Европа», что здесь возникают идеи многих коварных шпионско-диверсионных операций американских спецслужб против Советского Союза и других социалистических стран.

За короткие часы прогулок Райму не успел хорошо разглядеть огромный западногерманский город, растянувшийся по обеим берегам реки Майн неподалеку от ее впадения в Рейн, не успел познакомиться со многими историческими достопримечательностями, которыми богат Франкфурт, потому что допросы начинались рано утром и продолжались до вечера с перерывом на обед и послеобеденный отдых на два-три часа.

В системе допросов тоже однажды наступил перелом. В это утро американцы встретили его несколько иначе, чем обычно, хотя существа перемены в их отношении к своей особе Райму не понял. Впрочем, мистер Новак с присущей ему прямотой расставил все по местам:

— Вы, надеюсь, понимаете, что наш контроль должен быть жестким, исключать провалы. Поэтому на помощь мы призовем технику.

Райму все понял. И уже довольно покорно переждал, пока молодые американцы ловко поставили ему датчики от оставшегося за спиной «детектора лжи» — на голову, руки и ноги.

— Теперь отвечайте односложно: «да» или «нет».

Вопросы задавал Новак — быстрые, четким отрывистым голосом.

— Вы жили в Эстонии? Хорошо учились в школе? Хорошая была работа? Вы — сотрудник КГБ? У вас есть сообщники во Франции? Явки? Вам нравится в свободном мире?

Быстро отвечая Новаку, Райму уловил некий порядок «работы». Вопросы были одни и те же — до трех десятков примерно, но задавались они в различной последовательности, то с начала, то с конца.

Видимо, мистер Новак остался в основном доволен проверкой. Перед ним сидел молодой человек без особых идейных принципов и привязанностей. И хоть пытался иногда принимать «позу», чтоб как-то поимпозантнее выглядеть, но это только игра. Такой тип обычно не доставлял особых хлопот своим американским хозяевам, ему можно было поручить любое дело, лишь бы содержали в тепле и довольстве.

Допросы с «детектором» и без него продолжались около трех недель, и уже не очень радовало Райму ни его жилье с набитым продуктами холодильником, ни учтивое обращение американцев. Но не вечной же будет эта пытка!..

В один из «сеансов» Райму поймал на себе внимательный, изучающий взгляд мистера Новака. Не только изучающий, а даже удивленный какой-то. Может, тому и удивлялся американец, как легко этот с виду неглупый молодой человек «оттуда» дал опутать себя иностранной разведке, как податлив он их обработке. Почти год вели они парня из Советской Эстонии к порогу радиостанции «Свобода», деятельность и даже принадлежность которой неизменно окутывается туманом «сверхсекретности», хотя давно весь мир знает, что это самый настоящий радиодиверсионный филиал американского ЦРУ. Наверное, единственным человеком, который об этом не думал, был Райму. Старался не думать… И не знать того, что о нем думает сейчас мистер Новак, поймавший в свои сети очередную птичку с востока.

8.

И вот — Мюнхен. Город, про который доводилось читать, что тут начинал свою деятельность Адольф Гитлер, что мюнхенские пивные были первыми «аудиториями» будущего германского фюрера.

Где-то здесь же действует радиостанция «Свобода». «Вас ждет там интересная работа», — напутствовал новичка мистер Новак. И Райму решил «попробовать». Он по-прежнему видел только первый ход и не думал, что последует за ним. Верил, что следующий ход обдумает потом, когда надо будет решать…

Райму в некоторой растерянности остановился перед новым, из стекла и бетона, пятиэтажным зданием на Арабелла-штрассе, протянувшимся своими несколькими блоками метров на двести, а то и на триста. Потом он узнает, что прямые коридоры проходят через все блоки этого здания, что под ним разместились большие подвалы с гаражами, а на этажах оборудованы огромные современные студии, более десятка редакций, готовящих передачи на языках народов Советского Союза, множество функциональных отделов, среди которых важное место занимал исследовательский. Именно в этом отделе и предстояло «работать» Райму.

Неутомимый Макс Ралис (полковник Макс Ралис — напомним для ясности) уже знал о его прибытии.

— Как доехали? Как самочувствие? Проголодались?

Вопросы сыпались на изумленного Райму, кажется, без единой паузы. «Ралис не в Париже, а здесь? Из-за меня? Или еще дела?» — машинально отвечая на вопросы, думал Райму, идя за американцем по длинным коридорам здания.

Вообще-то он обрадовался встрече — все-таки хоть один знакомый здесь уже имеется. Да и Ралис, непоседливый и шустрый, словно с заведенной внутри пружиной, не вызывал в нем отрицательных эмоций. Он уже привык к манерам и характерному говору мистера Ралиса, сильно напоминавшему еврейский акцент, считал, что мистер, видимо, из американских евреев, но, конечно, и не догадывался, что перед ним выслужившийся на поручениях ЦРУ Марк Израэль, родившийся в России и вывезенный родителями в Америку еще в двадцатых годах.

А коридоры огромного блочного здания РС были действительно бесконечными, по обе стороны высились обшитые железом одинаковые двери.

Поднялись на верхний этаж — в кафе мест на сто. Макс Ралис подошел к широкому окну. Райму увидел вдали цепи лесистых гор.

— Альпы! — сказал Ралис. — Зимой будете из этого окна определять, стоит ли встать на лыжи. Это будут отличные прогулки, коллега!

Он впервые назвал перебежчика коллегой.

Еще один «коллега» сидел за дальним столиком полупустого кафе. Он сосредоточенно, словно отрабатывая урок, помешивал ложечкой кофе со сливками и даже не посмотрел на вошедших.

— Ваш будущий коллега Лев Оскарович Бек, очень опытный наш сотрудник, — кивнул в его сторону Макс Ралис.

Дымящийся кофе уже стоял перед ними. Почему-то Райму вдруг вспомнил, как во Франкфурте ему, опутанному датчиками «детектора лжи», задали вопрос:

— Вы состояли в коммунистической партии?

И он ответил дрогнувшим голосом:

— Да…

А сейчас его «коллегами» стали самые ярые антикоммунисты.

Он еще узна́ет, кто такой Лев Оскарович Бек, невозмутимо допивавший свой кофе за дальним столиком. От него услышит название зловещей антисоветской организации — НТС, Народно-трудового союза, созданного из бежавших из России белогвардейцев, пополненный позднее бывшими карателями, власовцами и другими военными преступниками времен Великой Отечественной. Не один из них с распростертыми объятиями был принят в штат сотрудников радиостанции «Свобода», и тот же мистер Ралис относился к ним с большей симпатией, чем к простым перебежчикам типа Райму.

Спустя много лет он будет оправдываться, что сам не стряпал антисоветчины, что вся его роль сводилась к изучению советских центральных и республиканских газет с молодежным уклоном. Он не выступал с заявлениями, не был ни диктором, ни комментатором РС, но он служил в аппарате враждебной организации, отравлявшей своим вещанием атмосферу вокруг нас, вокруг нашей страны. Взрослый человек не мог этого не понимать.

Райму несло по наклонной, и он не стремился где-то остановиться, оглянуться, за что-то уцепиться и притормозить.

Теперь он понял, что значили «широкие полномочия» Макса Ралиса. Занимая пост начальника отдела по изучению аудитории и эффективности передач радиостанции «Свобода», он сам без конца разъезжает, встречается с интересующими РС (считай — и ЦРУ) людьми по обе стороны Атлантики, изучает, вербует. И отдел его практически один из главных на «Свободе». Через него проходят все, кто остается работать здесь.

Было необычно видеть, что быстрый, очень подвижный Ралис спокойно сидит за столиком и, кажется, с удовольствием пьет кофе. Но это нужно было для акклиматизации Райму в новых условиях. Ралис говорил ему о будущих обязанностях, об открывающихся широких возможностях побывать по поручению РС в различных европейских странах.

— Вы сможете много путешествовать, а это, поверьте, не каждому дано!

Если б уже тогда знал Райму, какую цену заплатит он за свои «путешествия»!..

В разгар «холодной войны» были созданы в западногерманском городе Мюнхене радиостанции «Свобода» и «Свободная Европа». Их голос тут же вплелся в хор западноевропейских радиостанций, вроде «Немецкой волны», английской Би-би-си, разносивших ложь и беспардонную клевету на Советский Союз и другие социалистические страны, а вскоре стал самым громким. Изобретательности в антисоветской стряпне новых радиостанций можно было только удивляться. И хоть многие годы говорилось о «частном характере» «Свободы» и «Свободной Европы», их независимости от администрации США, но вскоре стало совершенно ясно, что существуют они на деньги ЦРУ и вдохновляются тоже этим главным шпионским центром Америки. Когда маскироваться стало уже невозможно, был создан так называемый «Международный совет радиовещания», призванный направлять деятельность «Свободы» и «Свободной Европы». Потом обе радиостанции уравняют в правах с «Голосом Америки», подведомственным правительству США, и попытаются доказать, что к ЦРУ они не имеют никакого отношения. Их даже разместят под одной мюнхенской крышей в Английском парке (Энглишер гартен, 1) и заявят, что задачей РС—РСЕ является установление конструктивного диалога с народами Советского Союза и других социалистических стран. «Забудут» только сказать о маленькой детали: что все отделы здесь возглавляются штатными сотрудниками ЦРУ, вроде Макса Ралиса, а вместо «конструктивного диалога» обе радиостанции имеют поручение включать в передачи больше материалов с критикой внутренней и внешней политики советского руководства, подрывать авторитет социалистического строя и сеять недоверие между социалистическими странами.

А сейчас Макс Ралис сидел за одним столиком с перебежчиком «оттуда». Уж он-то лучше всех знает, какие кадры, кроме самих американцев, работают в этом огромном доме на Арабелла-штрассе. От предателей до военных преступников, вышколенных еще гестапо и послуживших не одному разведывательному органу.

Конечно, этот парень из Эстонии — не орел, но его можно использовать на читке советских газет и соответствующей обработке полученной негативной информации. Был комсомольским работником? Тем лучше — со знанием дела будет листать «Комсомольскую правду», эстонскую «Ноорте хяэль» и другие газеты. А если еще возьмется их комментировать…

Мистер Ралис пока считал, что он завербовал для «Свободы» нужного человека.

Райму молча слушал шустрого американца, прикидывал, что и как будет делать. Но Ралис все-таки не мог бесконечно сидеть без движения, он резко поднялся.

— Идемте в ваш отдел, — сказал он тоном, не допускавшим возражений. — Доктор Бойтер подробнее объяснит вам ваши обязанности.

9.

Где-то в заоблачных высях, по крайней мере для Райму, витала тень тогдашнего директора РС доктора Вальтера Скотта. Надо же — имя и фамилия совпадают с именем и фамилией знаменитого английского писателя. Только автор «Айвенго» и других замечательных книг был гуманистом, а здесь, на Арабелла, 18—20, от имени директора «Свободы» новичку дали подписать бумажку, в которой объявлялось, что в случае разглашения данных о характере своей работы на РС виновный наказывается штрафом в 10 тысяч долларов или тюремным заключением на десять лет.

Прочитав этот текст, Райму на миг почувствовал легкий озноб в плечах и груди, но бумагу подписал. Он уже понял, что здесь все вершится под покровом тайны, заметил, что американцы не называют должности и даже фамилии работников, многие руководители отделов и их заместители надолго отлучаются «по делам» — и никто не спрашивает, где они были. Всякие совещания проводятся только за закрытыми дверями. Вся работа организована так, что почти исключаются контакты между работниками разных отделов — кроме случаев, когда это необходимо для выполнения задания.

Директором исследовательского отдела, готовившего аналитический материал для всей РС, был тогда гражданин США Альберт Бойтер, доктор права. За плечами этого человека среднего роста и среднего возраста была служба в Управлении тайных операций ЦРУ, отдел исследований он возглавлял с 1955 года и поднаторел в своем деле. Потом он станет советником директора по планированию и «особым проектам», а на его место придет из центрального аппарата ЦРУ другой американец — Кейт Буш, племянник бывшего главы ЦРУ и нынешнего вице-президента США…

Вот в этом важном отделе РС и предстояло показать свое прилежание Райму.

Первая встреча с доктором Бойтером произвела на перебежчика впечатление. Сорокалетний респектабельный мужчина с короткой стрижкой, директор исследовательского отдела ходил всегда в хорошо отутюженном костюме, при галстуке, с людьми обычно общался через своего секретаря, никому не позволяя забывать, что он здесь начальник. Почему-то он называл себя доктором русской литературы, хотя далеко не в совершенстве владел русским языком.

Первый разговор шел в присутствии заместителя директора, тоже американца, Питера Дорнана, более доступного, живо интересовавшегося всевозможными европейскими проблемами.

Эти люди хорошо знали, чего они хотят, а именно — увидеть в каждом сотруднике преданного американской разведке работника.

Доктор Бойтер долго говорил о высоком предназначении радиостанции «Свобода», дающей якобы порабощенным коммунистами народам оперативную и объективную информацию о событиях в мире, разоблачающую «происки Кремля». Это благородная миссия, и господин Райму должен гордиться, что он удостоен чести стать штатным сотрудником РС.

— По секрету скажу вам, — понизив голос, разоткровенничался новый босс, — все американские президенты, включая ныне здравствующего, являются членами совета РС.

У Райму перехватило дыхание. Уж если президенты США проявляют такой интерес… Куда же он попал на самом-то деле и будет ли отсюда выход?

Нет, до раскаяния было еще очень далеко. Просто почувствовал холод проруби, в которую предстояло броситься.

Как уже говорилось, в отделе доктора Бойтера поручили Райму «исследовать» проблемы молодежи в Советском Союзе — по советским газетам и журналам. А также проблемы спорта и туризма. «Комсомольская правда», «Советский спорт», эстонская «Ноорте хяэль» и молодежные газеты Литвы, Латвии, Эстонии, выходившие на русском языке, уже с утра лежали на его столе в рабочем кабинете на втором этаже. «Исследование» шло по определенной схеме: выискать и скопировать заметки и статьи с критикой каких-то недостатков, не пропустить данные о новых назначениях и перемещениях руководящих работников, занести их в специальную картотеку. Вот, например, описывается конфликт молодого ученого с начальником лаборатории… Райму почесал в затылке: раз газета выступила — порядок будет наведен, это он знал по собственному опыту. Но нет, надо записать в карточку. Потом один из его «коллег» напишет, оттолкнувшись от этого факта, хлесткую статейку о том, как в СССР зажимают молодых ученых. Статейка пойдет в эфир, успех ей обеспечен.

А вот генерал А. Б. Павлов был почетным гостем у комсомольцев ленинградского предприятия. Занесем в карточку! Со всеми данными о генерале! В эфир пойдет материал о раздувании военного психоза среди советской молодежи, а то и что-нибудь похлеще!

Если в первое время Райму еще задумывался над тем, как его «коллеги» из редакций РС препарируют и извратят извлеченный из его картотеки факт, то скоро он стал выполнять свое дело квалифицированно, глаз его научился быстро отыскивать на газетной полосе именно то, что хотели видеть доктор Бойтер, его заместитель Питер Дорнан, сотрудники других отделов. И конечно же — его главный покровитель Макс Ралис. С волками жить — по-волчьи выть!

И он «выл», как то было заведено на «Свободе», где каждый думал о себе, каждый потихоньку бурчал про незаслуженные обиды, нанесенные бесцеремонными хозяевами радиостанции — американцами, каждый молча зализывал ушибы, полученные в неожиданно возникавших перебранках с «коллегами» из других отделов.

Для Райму рабочий день начинался в 9 часов со слов «Доброе утро, доктор Бойтер», а в 17.30 он покидал отдел со словами «До свидания, доктор Бойтер».

Жил в доме неподалеку от радиостанции, мечтал обзавестись собственным автомобилем — деньги теперь водились, но не столько, чтоб наскрести на новую машину. По счастливой случайности приобрел старенький «Опель», перебрал по винтику, отремонтировал собственными руками — ведь когда-то был шофером, кое-что знал и умел. Теперь в свободное от неправедных трудов время можно было и укатить с какой-нибудь подружкой за город…

Особых привязанностей не имел, общался иногда с соседями-немцами, которые, кстати, не очень-то одобряли его работу на «Свободе». Для них обе американские радиостанции в Мюнхене, и «Свобода» и «Свободная Европа», были скорее бельмом на глазу, чем какой-то достопримечательностью, но об этом старались не говорить…

Не приносила душевного спокойствия и обстановка на радиостанции. Прямо-таки патологическая, почти необъяснимая нелюбовь сотрудников национальных редакций друг к другу угнетала Райму, он не видел хоть какой-нибудь перспективы на перемены к лучшему, постоянно чувствовал, что ходит словно под душным колпаком, опрокинутым над ним и над всем зданием РС. И не удивился, когда один из его «коллег» за очередной попойкой сказал:

— Здесь все фальшиво, все… И каждый день ждешь, что вот именно сегодня с тобой что-то должно случиться…

10.

В качестве корреспондента РС он побывал в разных странах Европы, а после поездок садился за советские газеты и журналы и скрупулезно, аккуратно заносил в карточки факты негативных явлений, конфликтов, перемещений комсомольских работников — до первого секретаря ЦК ВЛКСМ включительно.

Нездоровое оживление вносили сообщения об освобождении от должности или понижении того или иного работника. Особенно злорадствовала в такие дни одна полногрудая дама, называвшая себя москвичкой. Иногда Райму пытался объяснить, что не всякое перемещение в Москве или столицах союзных республик является понижением, но ему никто не верил. И он вдруг ясно понял, что у всех этих всезнающих отщепенцев и особенно у тех, кто не знает советской действительности, сформировалась своя модель нашей страны, которая живет по каким-то странным, выдуманным каждым законам, только не так, как на самом деле.

— Вы вспомните, — говорил новичку и мистер Бойтер, — совпадают ли официальные выступления руководителей в вашем районе с тем, что они говорили в узком кругу. Чем они отличаются? Слышали что-нибудь?

То есть деятелям РС очень хотелось бы убедиться, что в СССР даже партийный руководитель с трибуны говорит одно, а для друзей — другое…

Иногда Райму читал очерки, статьи об интересных делах молодежи, успехах молодых инженеров, научных работников, простых рабочих. Читал, конечно, только то, что привлекало его внимание какой-то новизной, неожиданностью. Вечером в кругу новых друзей пытался блеснуть знанием удивительных фактов из жизни советской молодежи:

— А вот сегодня в «Комсомолке»…

И вдруг чувствовал, что его «коллег» абсолютно не интересовало то, что он вычитал сегодня в «Комсомолке». И вообще никого на РС не интересовало, как живут люди в Советском Союзе, их занимали только те факты, которые можно было препарировать в определенном духе и запустить в эфир через свою зловонную радиокухню.

Жизнь Райму, как и других «сотрудников» РС из эмигрантского охвостья, не отличалась большим разнообразием. Каждый боялся оступиться, вызвать каким-то нечаянным действием гнев американцев, ибо все ключевые посты на радиостанции «Свобода» занимали исключительно сами янки, а их отношение и решения бывали непредсказуемы и категоричны. Под внешней вежливостью всегда могли обнаружиться острые иглы неудовольствия, а то и хуже.

Райму сблизился, если это можно назвать сближением, с несколькими такими же, как он, беглецами из Советского Союза. Бывший москвич Олег Туманов убежал с военного корабля во время визита советских моряков в Средиземное море, Геннадий Плошкин был машинистом торгового флота и покинул свое судно во время стоянки в Копенгагене, Джерри Сухан и Тигран Мегриблян просто не касались темы покинутой ими Родины…

Вот в этой компании, закончив дела на РС, ходил Райму пить знаменитое мюнхенское пиво или белое немецкое вино на Леопольд-штрассе или навещал одну из многочисленных харчевен в Английском парке. Нередко попойки длились до утра…

А потом опять — газеты, картотека.

Доктор Бойтер всерьез заводил разговор о выступлении Райму по радио — хочешь на русском, а еще лучше на эстонском языке, — ведь мощные передатчики «Свободы» несли в эфир изготовленную в ее редакциях «правду» на шестнадцати языках народов СССР все двадцать четыре часа в сутки. Как ему удалось устоять — никто не знает. Потом он будет цепляться за этот факт как за один из главных, чтобы в глазах советских людей и советского правосудия хотькак-то преуменьшить свою вину перед Родиной.

— Ты не хочешь выступить по радио? На родном языке? — удивлялся специалист по советской литературе Лев Оскарович Бек.

Удивлялся и злился. Злился на то, что равнодушно отнесся этот странный эстонец к идеям его любимого НТС, то бишь реакционного Народно-трудового союза.

А эстонец уже хорошо присмотрелся ко всем этим беглецам и отщепенцам, бывшим и нынешним «ловцам удачи», давно убедился, как не сладка жизнь эмигранта даже в лоне столь влиятельной организации, как радиостанция «Свобода», и как не свободны на этой «Свободе» люди в своих поступках и мыслях, жесткие требования полной отдачи антисоветским, антисоциалистическим идеям, исходившие от американцев, от их полумифического, но тем не менее осязаемо реального хозяина (читай — ЦРУ), довлели над каждым сотрудником.

При всей своей общительности вскоре Райму понял, как он здесь одинок, какие они все чужие и жестокие — его «коллеги». И он для всех чужой, никому не нужный человек. В том числе и мистеру Ралису и доктору Бойтеру нужен лишь для осуществления их далеко не благородных целей. Они пользуются им как вещью, которую потом можно выбросить за ненадобностью. Такие фокусы на РС случались…

И в доме, где он жил, не все обстояло благополучно. Однажды соседи-украинцы праздновали день рождения и пригласили Райму. А рядом жил еще русский, и тоже эмигрант, как они. Но его не пригласили. Простодушный эстонец удивился.

— Зачем он нам нужен — русский? — с неприязнью ответили хозяева праздника. — Мы, украинцы, русских не приглашаем. Вот ты — эстонец, это другое дело.

Вспомнились Райму дикие сцены ругани и даже драк между эмигрантами из Советского Союза. Вспомнились скандалы, нередко возникавшие в здании РС — между сотрудниками национальных редакций. Не избежали этого порока деятели Прибалтийского «региона». Ни латыши, ни эстонцы, ни литовцы, собравшиеся под одной крышей «Свободы», не питали друг к другу нежных чувств…

Знакомый мюнхенский адвокат, с которым они вместе побывали в Испании, предложил Райму бросить его зловонную радиокухню и попытать счастья на одном из принадлежащих Испании Балеарских островов.

— Триста двадцать дней в году — солнце, прекрасный уголок Средиземноморья! — нахваливал господин Блом прелести будущего бизнеса. — Откроем отель для туристов с рестораном и баром, будешь преуспевающим барменом.

На РС в те дни кто-то занес слух о ее скором закрытии: в мировой прессе остро дискутировался вопрос о пребывании американских войск в Европе.

— Откажутся американцы от ваших услуг, откажутся, — говорил Блом, узнав о заботах своего молодого дружка. — Идите к своему Бойтеру, уговорите отпустить вас!..

Даже Лев Оскарович Бек, к удивлению Райму, покачал седой головой и, думая о чем-то своем, неожиданно сказал:

— Уезжайте, молодой человек, уезжайте!..

Кто знает, как бы отнесся к просьбе Райму мистер Бойтер, если бы его подчиненный проявил больше способностей в антисоветской стряпне на РС. Но, похоже, ценным кадром для руководителей «Свободы» Райму не стал, и его отпустили, взяв подписку о неразглашении секретов своего шпионско-злопыхательского заведения. Ведь спецслужбы США достанут тебя, в случае чего, хоть со дна моря, чтобы предъявить штраф на 10 тысяч долларов или упрятать за решетку на десять лет!..

11.

Испания славится устойчивой погодой, памятниками седой старины, ее города и провинции окружены романтическим ореолом — и привлекают до двадцати миллионов туристов в год. А лежащие в Средиземном море неподалеку от ее восточного побережья острова Мальорка, Менорка, Ивиса из Балеарского архипелага, несмотря на небольшие размеры, добавляют к этому потоку еще полтора миллиона.

Мюнхенский адвокат Блом поначалу рассчитал все верно, вложив миллион марок в свое «дело». На Ивисе он купил отель, организовал рекламу, и Райму показалось, что наконец-то он получит то, о чем мечтал всю свою предшествующую жизнь.

Но не один Блом был таким умным. Приток туристов на Ивису привлек крупные фирмы, которые быстро застроили весь остров гостиницами и дачами, не очень заботясь о чистоте прибрежных вод. И за пять-шесть лет прекрасный зеленый остров утратил свою девственную красоту и романтическую привлекательность, и туристы все меньше и меньше стремились здесь задержаться.

Зато за пять лет жизни на Ивисе эстонский «бизнесмен» увидел в действии капиталистические законы конкуренции, банкротств, угасания еще вчера процветавших владельцев роскошных отелей, ресторанов и баров.

Восемь месяцев в году длился туристский сезон на Ивисе. Целыми семьями приезжали сюда испанцы и становились основной рабочей силой по обслуживанию веселящихся богатых европейцев и американцев. Владельцы дач и гостиниц в погоне за прибылью старались перещеголять друг друга в изобретательности, открывая новые виды и формы обслуживания, и прогорали один за другим. Так, быстро обанкротилась группа немецких врачей, не достроившая сверхмодного отеля.

— Если не можешь перехитрить друга — в бизнесмены не годишься, — горько признался своему бармену адвокат Блом.

И Райму понял, что даже у преуспевающего бизнесмена никогда не может быть уверенности в успехе, в завтрашнем дне.

Работать приходилось много, иногда чуть ли не круглосуточно — завлекая, заискивая перед разными красотками и их «папами» с толстыми кошельками, и нельзя позволить себе расслабиться, хоть на миг утратить бдительность… Два года работал он в компании с адвокатом, но однажды ему показалось, что компаньон нечестно делит прибыль.

— Какая прибыль? Какие проценты? — взволновался Блом. — Разве ты не видишь, что за доходы мы получаем? Какие проценты с них снимешь?

В общем, «бизнесмены» расплевались, Райму покинул свой пост организатора работы баров. Хотел завести собственное «дело», но тут же прогорел. Тогда устроился в Немецкий клуб на побережье Ивисы — тренером по водному спорту и дискором. Днем обучал желающих искусству катания на водных лыжах, а вечером занимал место за стереопультом танцевального зала. Программа в дискотеке менялась по дням недели, но сутки складывались в один беспрерывный адский праздник. Огонь цветных прожекторов, гром музыки и сверкание серебристых волн за водными лыжами преследовали его даже во сне.

А в межсезонье вообще нечем было заняться — проедал накопленное за лето. И неизвестно, чем бы его «бизнес» закончился, если бы не вмешались испанские власти. Они решили особо не церемониться с иностранцами, которые отнимают заработок у их соотечественников. Конечно, с капиталистами, с важными господами разговор был другой, а вот с подобными Райму перекати-поле можно было и не разговаривать…

С ним и не стали разговаривать. Полицейский чиновник был категоричен:

— Вам следует поискать другое место для вашего бизнеса.

И дал жесткий срок для выезда.

В общем, бизнесмена из Райму не получилось. Распродав имущество, он наскреб кое-какие деньги и за тысячу долларов купил билет в Канаду. Но эта страна готовилась тогда к Олимпийским играм и ограничила въезд иммигрантов. Райму удалось получить кратковременную туристскую визу. Но для этого пришлось купить и предъявить обратный билет — на вылет из Канады в Европу. Только тогда в его паспорте «человека без подданства» появилась отметка о том, что владельцу сего документа разрешается пробыть на территории Канады сорок пять суток — и ни часом больше.

Он легко собрал свои пожитки в маленький чемоданчик — уже привык к неприхотливости и к неожиданным поворотам судьбы. Но годы сделали свое. Четвертый десяток человеку пошел, а у него — ни дома, ни семьи, ни постоянной надежной работы. Мысли все чаще возвращались к столь позорно покинутой им Родине — чем и кем бы мог стать к этому времени он на родной земле? Да нет, нельзя ему возвращаться. Сам, добровольно стал эмигрантом, сам обрек себя на эту жизнь никому не нужного человека.

Самолет совершил посадку в Бонне.

Опять — ФРГ, куда ему еще податься?

Но в ФРГ оказалось не просто получить работу. Экономический «бум» шел на убыль, к иммигрантам отношение стало прохладным. В паспорте должно быть разрешение полиции — только тогда иммигрант имел право обратиться на биржу труда.

Чиновник долго вертел в руках его паспорт человека без подданства — кажется, готов был попробовать на зуб, как фальшивую монету, и вдруг с размаху влепил на нужной странице жирный оттиск штемпеля.

— Считай, что тебе повезло!

Ему действительно повезло. Поколесив по разным городам, начиная с Мюнхена, он обосновался в Гамбурге, где по частному объявлению устроился шофером и экспедитором на одном из подсобных предприятий торговой базы. Но место оказалось ненадежным. Пришлось вернуться в Мюнхен.

Старинный город, являвшийся столицей Баварии, где бессменно в течение десятилетий правил самый ярый западногерманский реваншист и реакционер Франц Иозеф Штраус, председатель Христианско-социального союза, жил своей обычной жизнью, в которой много было тайн и преступлений. В одной торговой базе его взяли шофером — развозить по списку заказанные богатыми гражданами покупки…

По старой памяти завернул однажды на Арабелла-штрассе, и не нашел свою бывшую «контору» на старом месте, хотя знакомое здание охранялось теми же американскими охранниками. Радиостанция «Свобода» переехала в другое здание из стекла и алюминия, заново отремонтированное и окруженное кирпичным забором и металлическими сетками с колючей проволокой — под одну крышу с радиостанцией «Свободная Европа». Теперь этот шпионско-диверсионный центр именовался РС—РСЕ, то есть радиостанции «Свобода» и «Свободная Европа». Первая ведет вещание на языках народов СССР, вторая одурманивает своей клеветнической программой народы других социалистических стран Европы. Строгое разграничение функций…

Оно раскинулось на большой территории — это общее здание РС—РСЕ, став особой приметой Английского парка. С некоторой робостью шагнул Райму через центральный вход в огромный холл. Потом он стал бывать тут часто, даже подрабатывал. Познакомился с созданной недавно эстонской редакцией. Ее руководитель, приехавший из Швеции некий Террас, рассказал Райму, как бывшему сотруднику РС, о заботах своей редакции.

— В штате всего пять человек, а работать приходиться очень много, — жаловался он бывшему соотечественнику. — Ежедневно программа рассчитана на сорок пять минут, но где взять свежую информацию, когда никаких связей с Эстонией у нас нет. Используем советские газеты, эмигрантские издания эстонцев в Канаде и Швеции, прокручиваем нашу программу по несколько раз в сутки…

«Да, невесело вам живется! — подумал Райму, выслушав очередные излияния Терраса. — Хоть и в новом здании…»

Гнетущую обстановку, неуверенность сотрудников-американцев в завтрашнем дне на РС—РСЕ Райму увидел невооруженным глазом. Даже в маленькой эстонской редакции он не обнаружил ни спаянности, ни дружбы. Как-то особняком держались помощник Терраса Пеэтер Ристсоо и диктор Рихо Месилане. Почти вслух говорили о непорядочности, аморальности пьяницы и бабника Яана Пеннарта, возглавлявшего в то время прибалтийские редакции. И хоть действовали эти редакции под началом одного человека, но на контакты друг с другом не шли — каждый помнил только свои интересы. «Сидят, как крысы вокруг рождественского пирога», — подумал Райму, убедившись, что на мюнхенской радиокухне стало еще хуже, чем пять лет назад.

Жизнь его в «свободном мире» явно не складывалась. Не складывались отношения с новыми приятелями — случайными знакомыми по вечерним «прогулкам», появились долги. За бутылкой виски все становились щедрыми, а после вытрезвления объявляли жесткие, нереальные сроки уплаты «ссуд». Да еще угрожали расправой, если не рассчитаешься своевременно…

Вновь и все чаще стали приходить мысли о возвращении на Родину. «Никому здесь не нужен, ни одной близкой души…»

Вернуться тоже было не просто. Понимал, что нашкодил. Простят ли ему его тринадцать лет «сладкой» жизни на Западе, его сотрудничество с врагами Советского Союза? А если осудят, то сколько дадут?

В груди застревал холодок. Что лучше — влачить жалкое существование никому не нужного эмигранта, дрожать перед неизвестностью — будут ли завтра работа и хлеб — или отбыть положенное за «ошибки молодости» и потом жить среди своих и на своей, родной земле?

Вспомнился химический заводик в пригороде Парижа, где «вкалывал» иногда по десять часов в сутки. Странные все-таки порядки у капиталистов: за воротами тысячи людей, согласных на любую работу, а здесь выжимают соки с утра до вечера из тех «счастливчиков», с которыми заключен контракт…

Если вернется на Родину — что ему будет? Придется ли еще труднее, чем на парижском заводике? Больше пяти лет, наверное, ему не дадут, а это уж как-нибудь переможет, отработает…

Бродя по дальним кварталам Мюнхена, наткнулся однажды на русскую колонию. Да-да, тут проживает много русских — древних старичков и старушек из «бывших», удравших из России после Октябрьской революции, и их многочисленных потомков.

Райму пытался заговорить с группой парней, собравшихся в сквере. Они удивленно смерили его недоброжелательными взглядами, возмущенно затараторили по-немецки.

— Я — русский, из Советского Союза, — тыкал он себя в грудь, пытаясь заинтересовать окружавшую его компанию молодых повес. — Эстония — есть такая республика…

И вдруг понял, что эти русские парни не знают русского языка!

А дни летели.

На РС появились новые редакции и отделы, радиостанция, как и РСЕ, как «Голос Америки», теперь официально финансировалась из государственного бюджета США — до 80—100 миллионов в год, но ключевые посты здесь по-прежнему принадлежали офицерам ЦРУ, и невидимые нити еще крепче связывали здание в Английском парке Мюнхена с Вашингтоном, Нью-Йорком, столицами натовских государств. Отдел по изучению аудитории и эффективности передач под именем «бюро Ралиса» переместился в Париж, его филиалы были в Риме и Лондоне, а сотрудники шныряли по причалам и улочкам Гамбурга, Амстердама, Лиссабона, куда заходили суда из Советского Союза и других социалистических стран и где можно было натолкнуться на потенциальных предателей и отщепенцев, столь милых сердцу деятелей ЦРУ — подлинных хозяев РС—РСЕ.

12.

В одном из южных колхозов Эстонии в ноябре 1979 года появился новый шофер. Роста выше среднего, плотный, с какими-то настороженными светло-синими глазами. Впрочем, шофер как шофер, ничего в нем особенного не было, и появление его прошло бы не столь заметно, если б не передача Эстонского телевидения.

На экранах телевизоров появился хорошо известный телезрителям комментатор — обстоятельный, обычно раскованный и неторопливый. На сей раз в студии напротив него сидели трое: молодая, красивая женщина с аккуратной прической — тоже хорошо знакомая эстонской публике актриса, известный журналист и… и колхозный шофер.

Именно с ним начал беседу телекомментатор.

Все трое побывали во многих странах Европы, могли рассказать о достопримечательностях Парижа, Вены, Рима, но, как оказалось, очень по-разному их видели. Актриса и журналист знакомились с жизнью, обычаями, культурными достижениями народов Франции, Австрии, Италии, вынесли немало ярких впечатлений о посещении театров, выставок, картинных галерей, вспоминали с изрядной долей юмора мелкие недоразумения и смешные ситуации, в которые они попадали за границей, и говорили они об этом непринужденно и откровенно, а третий собеседник явно волновался, часто опускал глаза вниз, путался в ответах.

Тогда, много лет назад, они были вместе — туристы из Советского Союза. И парижские улицы, Лувр, Эйфелеву башню осматривали вместе, слушали концерты, веселились — ведь были молоды, были счастливы. Полные впечатлений вернулись домой. Все, кроме него, нынешнего шофера. Он домой не вернулся…

И теперь рассказывал о своей службе на американской радиостанции «Свобода», о проверке на «детекторе лжи», о близком знакомстве с деятелями Центрального разведывательного управления США, заправлявшими всеми делами мюнхенской радиостанции.

Не сладкой вышла его жизнь в «свободном мире», не простым было и возвращение. Первую попытку сделал в Бонне. Не вышло. Из Гамбурга туристом отбыл в Хельсинки, но Финляндия без соответствующей визы не приняла беглеца — пришлось тут же перебраться в Швецию, благо туда пускали без всяких проверок. Хотел в качестве туриста выехать в СССР, подал заявление — и получил отказ в визе. Тогда обратился в советское посольство в Стокгольме. На сей раз с необычайным нетерпением ждал ответа, обдумывал дальнейшие ходы — если откажут. Двинуть в Южную Америку? Из Стокгольма в Гамбург, из Гамбурга — в Рио-де-Жанейро и Буэнос-Айрес. Порты, о которых много слышал. Слышать-то слышал, да кто его там ждет — еще одного притязателя на место под южным солнцем, которых тут и так хоть пруд пруди.

Он едва сдержал слезы радости, благодарности, умиления, когда сотрудник нашего посольства вручил ему документы и билет на теплоход «Антонина Нежданова», следовавший из Стокгольма в Таллин. Он почти бегом бежал к причальной стенке, где стояло огромное белоснежное судно под советским флагом. В три секунды поднялся по трапу. Он словно боялся, что где-то на пути к родине возникнет маленький, шустрый мистер Ралис или внушительный, рослый мистер Новак, но нет — путь к свободе, к настоящей свободе был уже открыт.

«Пять лет дадут, не больше!» — лихорадочно соображал он, сходя с судна в Таллине, сходя на преданную им, бездумно оставленную родную землю…

Он и перед камерами в студии телевидения все еще не мог снять с себя напряжения, владевшего им последние месяцы.

На другой день после телепередачи начальник колхозного гаража как бы между прочим сказал ему:

— А мы тебя вчера видели…

Райму отвел глаза.

13.

Прошло шесть с лишним лет после возвращения «оттуда», надо бы начать нормальную жизнь, но те тринадцать лет, с двадцати шести до тридцати девяти, изломали его судьбу, необратимо извратили его психику — его давит к земле тяжкий груз содеянного, его поднимают с постели воспоминания. Он еще не может забыть ни изнурительного труда на химическом заводике в Париже и поисков работы в Гамбурге, Бонне, Мюнхене, он все еще с видом делового человека может подсчитать проценты необходимой прибыли, чтобы выстоять в конкуренции владельцев отелей, дач, ресторанов и баров на экзотическом острове Ивиса, он слышит голоса Макса Ралиса, доктора Бойтера, Джорджа Бэрри и других деятелей РС, наставлявших его искусству в ясный день наводить тень на плетень и из мелких, частных фактов, вычитанных из советских газет, делать далеко идущие антисоветские выводы…

Его научили многому, и потому он никак не может стряхнуть с себя усвоенные в капиталистическом мире привычки. «Если не можешь перехитрить друга — в бизнесмены не годишься!» — так говаривал его «компаньон» на Ивисе Блом. Но Райму, кажется, пошел дальше — перехитрил самого себя.

Как-то в газете прочитал свежие новости из Мюнхена. Круглые сутки засоряют эфир 46 мощных радиопередатчиков «бесприбыльной» радиовещательной компании «Свобода» — «Свободная Европа». В 1984 году бюджет их достиг 112 миллионов долларов, но хозяевам из ЦРУ и этого не хватило — по инициативе президента Рейгана РС—РСЕ добавили еще 21 миллион. Размах, ничего не скажешь!.. Но ведь надо оплатить новейшее оборудование, которым оснащена РС—РСЕ, надо прокормить ее 1750 сотрудников, надо раскошеливаться и на вербовку новых агентов и корреспондентов.

Сменилось руководство мюнхенской радиостанции. Исполняющим обязанности директора РС назначен опытный советолог Николас Васлеф. А бывший ее директор Джордж Бейли стал «специальным консультантом» по вопросам «пропаганды» на РС—РСЕ. Говорят, ему покровительствует сам Фрэнк Шекспир — нынешний председатель Международного совета радиовещания, куда в свое время был выдвинут директор «Свободы» Вальтер Скотт…

Влиятельные газеты западных стран не поверили в маскарад с переводом РС—РСЕ в разряд бесприбыльных компаний, финансируемых теперь из государственного бюджета США.

«Несмотря на все опровержения, тень ЦРУ по-прежнему витает над РС—РСЕ… — пишет римская «Репубблика». — Не удивительно, что люди, явно связанные с ЦРУ, по-прежнему занимают ведущие посты в администрации РС—РСЕ».

Легкий озноб пробежал по телу Райму. Он-то представлял себе, что означают эти новости из Мюнхена. Какие бы сдвиги ни происходили в отношениях между США и СССР, шпионско-диверсионный филиал ЦРУ, именуемый РС—РСЕ, набирает новые обороты. Здесь задачи остались прежние. Ложь и клевета не утратили цены.

Как это делается, он хорошо помнит. Вот сообщается в нашей печати о новых происках ЦРУ против Афганистана, Анголы, Никарагуа. Срочно забрасывается к их границам новая шпионская аппаратура, душманам, унитовцам и контрас доставляются партии новейшего вооружения. А в Черном море два американских военных корабля вторгаются в территориальные воды Советского Союза. И Райму представил, что делается в огромном здании из стекла и алюминия, стоящем в начале Английского парка в Мюнхене, где теперь размещаются РС и РСЕ. Ясно, что получили «новые направления» все службы и отделы радиостанций, темы ближайших радиопередач уточнили все редакции «Свободы» и «Свободной Европы»…

Впрочем, Райму еще не знает о важных переменах на РС—РСЕ. Например, о том, что литовскую, латышскую и эстонскую редакции перевели теперь в «Свободную Европу» — уравняли с редакциями, «обслуживающими» европейские социалистические страны: ведь американцы не признают вхождение Прибалтийских республик в состав СССР. Но суть и характер их подрывной деятельности не изменились. И кто-то опять сидит над подшивками советских газет и «исследует» их от корки до корки, выискивая факты, которые можно обратить против нас. Другие получают свои задания — разведать, внедрить, завербовать, убрать. Если кому-то и может показаться, что «эпоха шпионов» миновала, то он глубоко заблуждается. В бывшем парижском «бюро Макса Ралиса» и его филиалах в Риме, Лондоне, Мадриде, в подрезидентуре ЦРУ во Франкфурте-на-Майне, в «корреспондентских пунктах» РС—РСЕ по всему свету сидят люди, денно и нощно думающие о нас с вами, дорогой читатель, — как погуще нам насолить, побольнее нас уколоть. А еще лучше — стереть нас в порошок…

Разведчиков из ЦРУ в высоких и невысоких чинах Райму видел, как говорится, живьем. Хотя из всех их только мистер Новак с ходу признался ему, что работает в американской разведке…

Родина простила Райму. Ему не пришлось уезжать в края не столь отдаленные, он не получил назначенных самим же в горьких раздумьях о возвращении пяти лет. Учли чистосердечное раскаяние…

Он сидит напротив меня, по другую сторону полированного редакционного стола для совещаний, и нервно пощелкивает костяшками пальцев. И доверительно рассказывает обо всем, что случилось. В светло-синих грустных глазах его — сама искренность. Он очень хочет, чтоб ему верили.

Сейчас я думаю, как бы сложилась судьба моего собеседника, если б не сделал он рокового шага там, во Франции. Через пару лет он наверняка окончил бы технологический институт рыбной промышленности. Может, появился бы со временем и вкус к общественной деятельности. Стал бы инженером-технологом, показал бы себя на хозяйственной или иной работе. Наладились бы отношения в семье…

Да что гадать! Ведь все открывавшиеся перед ним возможности Райму перечеркнул в один день.

…На Ратушной опять играет духовой оркестр. Ослепительно сияет солнце. Навстречу Райму идут молодые парни в джинсах и стройотрядовских куртках. Студенты! У одного куртка расстегнута, и на рубашке под нею красным отливают три буквы: «БАМ». Ребята едут на БАМ. На Дальний Восток. Эстонские студенты… Помнится, в Мюнхене в таких случаях вещали, что коммунисты нашли хороший способ переселения юношей и девушек Прибалтийских республик в восточные районы страны. Чушь, конечно, думает Райму. Будь он помоложе, пожалуй, отправился бы вместе с ними…

Он спешит на работу — сегодня у него вечерняя смена. Не вышло из него ни бизнесмена, ни ловца удачи. Да и молодость, если начистоту, тоже уже прошла. Только не там, где надо, не на то растрачена. Впрочем, будущее еще не закрыто.

Таллин, 1986

Примечания

1

Выдержки из писем приведены по текстам, подготовленным к печати А. М. Резниковой.

(обратно)

2

«Кайтселийт»(«Союз защиты») — реакционная военизированная организация в буржуазной Эстонии.

(обратно)

3

«Омакайтсе» («Самозащита») — профашистская организация, сотрудничавшая с гитлеровскими оккупантами.

(обратно)

4

Кукк — по-эстонски — петух.

(обратно)

Оглавление

1. Встреча

2. Возвращение Елены Ширман

  1. ПАМЯТЬ

  2. ХОЗЯЙКА «СТРАНЫ ЮНОНИИ»

  3. ЯНКА-КИЕВЛЯНКА, ВОЛК И ДРУГИЕ

  4. ЛИЦОМ К УБИЙЦЕ…

3. Помнить поименно!

  1.

  2.

  3.

  4.

  5.

  6.

  7.

  8.

  9.

  10.

  11.

4. Привидения

  1.

  2.

  3.

  4.

  5.

  6.

5. Трудная любовь морехода

  1.

  2.

  3.

  4.

  5.

  6.

  7.

  8.

  9.

  10.

6. Бумеранг беглеца

  1.

  2.

  3.

  4.

  5.

  6.

  7.

  8.

  9.

  10.

  11.

  12.

  13.

*** Примечания ***