Я была Алисой [Мелани Бенджамин] (fb2) читать онлайн

Мелани Бенджамин Я БЫЛА АЛИСОЙ

Посвящается Нику за то, что он привел меня к кроличьей норе

Каффнеллз, 1932

Но, милый мой, я так устала быть Алисой в Стране чудес. Звучит неблагодарно? Да. Только я действительно устаю.

Только я действительно устаю.

Я прерываюсь, кладу ручку рядом с бумагой и массирую ноющую руку. Негнущиеся суставы моих холодных пальцев уродливы, словно наросты на дереве. Конечно, в восемьдесят лет от многого устаешь, в том числе и от ответов на бесконечные письма.

Однако сознаться в этом, по крайней мере собственному сыну, я не могу. Впрочем, я не совсем уверена, что именно пытаюсь сказать в своем послании Кэрилу, который с такой заботой справляется о моем здоровье после нашего с ним сумбурного путешествия. Само собой, он ездил со мной в Америку. По правде говоря, перспектива сопровождать Алису из Страны чудес за океан вызвала в нем гораздо больше энтузиазма, чем поездка у самой Алисы.

— Но, мама, — сказал он с робостью, весьма нелепой для мужчины его возраста, на что я тут же не преминула ему указать. — Это наш… твой… долг перед общественностью. Столетие со дня рождения Льюиса Кэрролла вызвало к нему повышенный интерес, и каждому хочется посмотреть на настоящую Алису — почетного доктора наук Колумбийского университета. — Кэрил взглянул на телеграмму, которую держал в руке. — Интервью на радио. Ехать — твой долг. Ты замечательно проведешь время.

— Хочешь сказать, это ты замечательно проведешь время. — Я слишком хорошо знала своего сына, знала его сильные и слабые стороны. Последние, к сожалению, превалировали над первыми, и так было всегда. Когда я думаю о его братьях…

Нет, не буду. Это жестоко по отношению к Кэрилу, да и мне самой причиняет боль…

Неожиданно для себя я действительно прекрасно провела время. Сколько же хлопот из-за меня было! Корабль встречали с оркестром, транспарантами, даже с конфетти; всюду виднелись фотографии, где я за чаем — это так утомительно однообразно, но американцам все мало. Ну как же! Алиса из Страны чудес за чаем! Только вообразите! Просто чудо, что они не попросили Кэрила нарядиться Безумным шляпником.

Однако все эти почести, оказанные мне людьми из научной среды, совершенно неожиданно перенесли меня назад в прошлое, в мое детство, в Оксфорд. Я и понятия не имела, как недоставало мне вдохновляющей академической, несколько помпезной атмосферы с ее нескончаемыми спорами, в которых не было и не могло быть победителей, поскольку затевались они не чтобы одерживать в них верх — дело в любви к самому ораторству, в борьбе страстей.

К моему изумлению — и вопреки всем предупреждениям, — американцы показались мне очень милыми людьми, если не брать в расчет одного несчастного юнца, который прямо перед церемонией в Колумбии предложил мне то, что они называют «жвачка».

— И что с ней делать? — поинтересовалась я и тут же получила бесхитростный ответ: «Жевать». — Жевать? Не глотая?

Последовал кивок.

— И до каких пор? В чем смысл?

Не найдясь, что ответить, молодой человек, смущенно улыбаясь, ретировался вместе с жвачкой.

Но что действительно утомляло, так это мелькавшее на лицах разочарование, которое из вежливости тут же пытались скрыть, однако, как правило, безуспешно. Разочарование от того, что люди ожидали увидеть девочку, умненькую маленькую девочку в кипенно-белом передничке, а увидели старуху.

Ничего удивительного. Я и сама страдаю всякий раз, когда смотрюсь в зеркало. Сначала меня изумляет, какое оно мутное и потрескавшееся… потом вдруг в приступе острого отчаяния я понимаю, что дело вовсе не в зеркале.

Я не тщеславна, хотя признаю, что самомнения мне не занимать. Ведь никому еще из пожилых дам не удалось стать увековеченной в литературе маленькой девочкой, и не просто девочкой, а самым что ни на есть воплощением Детства, а потому никто из них не сталкивается с людьми, которые просят — причем всегда с таким жаром — встречи с «настоящей Алисой»… а затем не могут скрыть потрясения, не могут поверить в то, что Алисе оказалось не под силу остановить ход времени.

Поэтому я действительно устаю. Устаю притворяться, помнить, кто я такая и кем не являюсь, и если порой путаю одно с другим — точь-в-точь как Алиса из сказки, — то это простительно: ведь мне восемьдесят.

А еще я устала от вопроса «почему?».

Почему я продала рукопись, оригинал «Приключений Алисы под землей», написанный мистером Доджсоном только для меня? (Льюиса Кэрролла я никогда не знала — для меня это не более чем слова на бумаге: «автор: Льюис Кэрролл». С человеком, которого я помню, они не имеют ровно ничего общего.)

Почему муза согласилась расстаться с доказательством привязанности художника? Даже американцы с их стремлением на все навесить ценники не смогли этого понять.

Я выглядываю из окон с тяжелыми освинцованными стеклами… Они не такие прозрачные, как хотелось бы. Придется поговорить об этом с Мэри Энн… поговорить о моей гостиной, выходящей на зеленые, поросшие лесом просторы Каффнеллза. Сегодня тучи нависли почти над самой землей, и манящего блеска Солента^[1] не видно. Я вижу луг, где резвились мальчики, Алан с Рексом (и, конечно, Кэрил); поле, где ребята играли в крикет; тропинки, где они учились ездить верхом и по которым в сопровождении готового лопнуть от гордости отца шагали домой со своим первым подстреленным оленем, и понимаю, что приняла единственно правильное решение. Это место — детство моих сыновей, это их наследство, и это все, что у меня осталось.

Мое детство — это другое. Это рукопись в простеньком переплете, присланная мне как-то по почте одним ноябрьским утром, много лет спустя после того золотого полдня, когда она была создана. Вот только мое детство никогда не принадлежало мне в полной мере. И мистер Доджсон понимал это, как никто другой.

Часы на камине бьют дважды. Сколько же я так просидела, уставившись в окно? Чернила на кончике пера высохли. Теперь я часто ловлю себя на том, что вот так, как сейчас, бессмысленно и праздно провожу время. Мои мысли, словно бильярдные шары в лунки, разбегаются в разные стороны. Это бывает, когда я устала, когда ощущаю некое необъяснимое изнеможение. Порой я даже начинаю клевать носом в самый неподходящий момент — например, за чаем или незадолго до полудня, когда нужно просматривать счета.

Даже раздумья о моей неизбывной усталости вызывают у меня зевоту, и я с тоской смотрю на кушетку в углу с перекинутым через ее подлокотник красным вязаным пледом, почти утратившим первоначальный цвет. Мне удается подавить зевок, и я твердо говорю себе, что сейчас всего два часа и у меня еще масса дел.

Я аккуратно складываю послание Кэрилу втрое. Допишу потом. Затем открываю ящик стола и достаю оттуда пачку писем, перехваченных черной шелковой ленточкой. Здесь письма, которые я начала, но по разным причинам не закончила. С годами я поняла, что зачастую самым ценным посланием оказывается именно неотправленное. Сверху стопки письмо, начатое мной почти два года назад:

Милая Ина!

Я получила твое сердечное письмо в прошлый вторник…

Это все, на что меня хватило. «Сердечное письмо» Ины, полученное в прошлый вторник, хранится здесь же, в этой же стопке. Я вытаскиваю его, нацепляю очки (унижение, получаемое нами с возрастом, причем наиболее досадное) и снова его внимательно перечитываю:

Ты, наверное, не помнишь, когда мистер Доджсон перестал приходить в дом декана? Сколько тебе тогда было? Я сказала, что его отношение к тебе стало слишком нежным, когда ты подросла, что мать побеседовала с ним на эту тему и что он, оскорбившись, перестал нас навещать — ведь нужно же было как-то объяснить разрыв наших с ним отношений…

Вот на какое письмо я жажду ответить, а вовсе не на послание Кэрила, заботливо справляющегося о моем здоровье. Я желаю ответить на то письмо с того света моей милой сестры Ины, которой вот уже почти как два года нет в живых. Однако беспорядочные воспоминания, которые ей всегда удавалось пробудить или сочинить, будто она не дама из викторианской эпохи, а какая-нибудь волшебница или ведьма, с ней не умрут.

Умрут ли они с Алисой? Я часто задаюсь этим вопросом и надеюсь, что, прежде чем исчезну из этого мира, прежде чем мои кости упокоятся на церковном погосте, очень далеко от места, где покоится тот, другой прах, чужие воспоминания наконец сотрутся. Когда они не будут путаться с моими, я смогу наконец ясно вспомнить сама, что произошло в тот день. В тот, казалось бы, чудесный летний день, когда мы вознамерились разрушить Страну чудес — мою Страну чудес, его Страну чудес — навсегда.

Так вот, я действительно устаю. Устаю притворяться, что я до сих пор — всегда — Алиса в Стране чудес. Хотя быть Алисой Плезенс Харгривз ничуть не проще. А впрочем, я не знаю. И никогда не знала…

Кто истинная Алиса и кто выдуманная?

Господи! Сейчас мои слова звучат, как одно из стихотворений мистера Доджсона в жанре нонсенс. У него очень ловко получались такие вещи, гораздо лучше, чем у меня, у которой никогда — ни тогда, ни сейчас — не хватало терпения.

Я снимаю очки, потираю переносицу, в которую они врезались. В голове у меня смятение, а я не люблю пребывать в таком состоянии. Откровенно говоря, поездка и впрямь измотала меня. Я устала быть Алисой — и точка. И тем не менее мои воспоминания не дают мне покоя, по крайней мере когда я перечитываю старые письма, а это верный признак того, что я стала дряхлой полоумной старухой.

Кушетка так и манит. Сегодня очень холодно.

Пожалуй, все-таки прилягу.

Глава 1

Оксфорд, 1859

Отрубить им… ноги. Такая странная у меня в детстве была идея.

То, что некоторые люди, в основном королевы, расставались со своими головами — исторический факт.

Однако в моем мире людям с пугающим постоянством не хватало ног. Мужчины в длинных мантиях, женщины в пышных юбках — все скользят, едва касаясь земли, летят, как хлопья ваты по воздуху. Это мое первое и самое яркое детское впечатление.

У детей, я знала, ноги были. Но ноги тут же исчезали, стоило их обладателям подрасти. И если я никогда не подвергала подобную логику сомнению, то, наверное, потому, что уже тогда понимала: Оксфорд — это королевство, которое существует само по себе. Он отличался от остального мира и возвышался над ним. А миром, по моим тогдашним понятиям, была, разумеется, Англия, ибо солнце в те годы над викторианской империей не заходило. В Оксфорде существовали свои правила, там говорили на своем языке и даже жили по своему времени: часы в Оксфорде по сравнению с временем по Гринвичу спешили на пять минут.

И по логике вещей, если Оксфорд представлял собой самостоятельное королевство, а моя мать, миссис Лидделл, по всеобщему мнению, являлась его королевой, то, значит, я была его принцессой — или, точнее, одной из трех принцесс.

Как это ни удивительно для женщины, родившей десятерых детей (нетрудно вообразить, что она постоянно была либо беременна, либо находилась в преддверии беременности, либо восстанавливалась после родов), моей маме удалось превратить дом декана в центр светской жизни Крайстчерча, который, в свою очередь, являлся центром светской жизни Оксфорда. Никто не смел дать вечеринку, устроить благотворительную распродажу или бал, не получив одобрения мамы. Иногда она снисходила, милостиво впуская в этот мир других королев. Однажды у нас останавливалась сама Виктория, но даже перед ней, такой решительной и властной, мама не дрогнула.

Папа же был просто деканом Крайстчерча, курировавшим образование и религиозное воспитание сотен джентльменов, в том числе и сыновей той самой королевы. Но даже когда я была так юна, что смотрела лишь вверх, ибо считала себя слишком хорошо знакомой с землей, я знала, что он — очень важная персона. Преподаватели с ним раскланивались, ученые бледнели в его присутствии, и даже принцы прислушивались к его мнению. Все молодые люди как один вставали, когда он появлялся или покидал помещение.

Однако дома с папой мало считались. Мама его совершенно затмевала, и папу это ничуть не смущало. По Крайстчерчу в те времена даже гулял такой стишок:

Впрочем, до моих ушей этот стих дошел гораздо позже, ибо меня как дочь декана и миссис Лидделл всячески оберегали, по крайней мере определенное время, от большинства сплетен, являвшихся основным занятием некоторых блестящих умов того времени.

«Привилегированное» — именно так я определила бы свое положение в юности, хотя бы только потому, что мне об этом постоянно твердили. Папа еще до Оксфорда был крупной фигурой: личный капеллан принца Альберта, директор Вестминстерской школы в Лондоне. Меня, четвертого ребенка и вторую дочь в семье, крестили в Вестминстерском аббатстве.

Ину в аббатстве не крестили. Я время от времени ей об этом напоминала.

Когда мы жили в Лондоне, наш старший брат, Артур, умер от скарлатины. Папе потом было тяжело о нем говорить. Добродушное лицо отца с аристократическим носом и решительным подбородком (который я, к сожалению, унаследовала) в эти моменты становилось комичным, брови хмурились, словно он, такой образованный человек, не мог найти ответа на простейший и чаще всего задаваемый вопрос: почему?

В 1865 году, едва мне исполнилось четыре года, папу назначили деканом Крайстчерча, и мы переехали в Оксфорд. К тому времени нас, детей, было четверо: Гарри, самый старший, за ним следовали три принцессы — Лорина, я и Эдит. Ина на три года старше меня, Эдит — на два года младше. Итак, мы все, со слугами, фарфором высшей пробы, фамильным серебром, заграничным бельем и прочим скарбом знаменитого дома, переселились в дом декана, который, по указанию папы, расширили и перестроили, чтобы вместить наше постоянно увеличивающееся семейство. Однако для маминых амбиций дом всегда был мал.

Именно об этом мире, об этом Оксфорде мои первые воспоминания. Маленькой девочке этот мир по многим причинам казался странным. Там было мало детей моего возраста, поскольку студентам и преподавателям не разрешалось заключать браки. Только деканы — высшая каста колледжа — могли жениться, однако большинство из них не могло иметь детей уже в силу своего возраста. Папа являлся редким исключением из правил и, думаю, этим обстоятельством гордился.

Возможно, именно потому нас было так много.

Каждый вечер, когда я уютно устраивалась в постели, Старый Том, колокол на внушительной башне в центре колледжа, бил сто один раз (по числу студентов первого выпуска). Даже если мне и удавалось не заснуть при первом ударе, я редко выдерживала до конца. Наш дом, дом декана, располагался как раз напротив башни, в центральной части здания из светлого камня, напоминавшего крепость, стены которого, замыкаясь, образовывали четырехугольное пространство зеленого учебного двора. Из сада на заднем дворе у нас был свой личный вход. Наша семья буквально жила среди студентов. Помню, как мы гуляли с Иной и Эдит — три девочки, всегда одинаково одетые в накрахмаленные белые платьица летом и толстые бархатные зимой — по университетскому двору в сопровождении гувернантки, мисс Прикетт, а молодые люди при нашем приближении снимали шляпы и преувеличенно низко кланялись.

Обитатели Оксфорда говорили неспешно и размеренно. Многовековые традиции требовали их соблюдения, не важно, был ли в этом какой-то резон. Для меня, еще не покинувшей стен викторианской детской, они часто не имели смысла, но именно поэтому я никогда и ни за что на свете не предала бы их. Я истово верила в свою исключительность, и Оксфорд лишь укрепил во мне эту веру. Каждое первое мая мы на рассвете собирались на сером каменном мосту Магдален под сенью гигантских, только расцветающих деревьев, где слушали журчание реки Айзис. Едва первый луч солнца окрашивал пурпурное небо в розовые тона, тут же, как по волшебству, раздавался хор чистых молодых мужских голосов, певших старинные гимны долгожданному лету.

Мой день рождения был четвертого мая. И в детстве я втайне верила, что эта священная церемония устраивалась в мою честь.

Прикс — мисс Прикетт — моего мнения не разделяла. Она, как и все остальные, души не чаяла в Эдит. Та была самым послушным ребенком на свете и во многом благодаря своим ярко-рыжим локонам нравилась решительно всем, кто ее знал. Но Ину Прикс просто боготворила. Будучи самой старшей и обладавшей самыми хорошими манерами, Ина не могла совершать оплошности.

Я одна из всех сестер была обладательницей совершенно прямых волос. Мама сокрушалась, глядя на то, как они, словно водоросли, свисают вдоль моей шеи, а потому как-то раз взяла и отстригла их, дополнив общий вид густой челкой, отчего я почувствовала себя беззащитной, как неоперившийся птенец.

Прикс меня терпела. Хотя с трудом.

— Алиса, что ты сделала со своим платьем? Посмотри на сестер, у них же нет на подоле таких безобразных грязных пятен! Чем ты занималась?

— Играла в грязи, — отвечала я, досадуя на необходимость объяснять очевидное.

— Играла в грязи? Стоя на коленях? В белом платье? Ну кто так делает? Ведь на белом от всего остаются пятна!

— Тогда зачем мы надеваем белое, раз вы знаете, что мы идем в сад играть? Почему не коричневое? Или зеленое, или, может, даже…

— Коричневое? Кто же носит коричневое в мае? Ты будешь носить белое, как того желает твоя мать. Ну надо же сказать такое! Коричневое… Ну что мне делать с этим ребенком?! — восклицала Прикс, после чего воздевала руки к небесам, словно только Всевышний мог научить ее, что со мной делать.

Однако у меня на этот счет были сомнения. Однажды я слышала, как папа сказал: «Когда дело дошло до нее, Господь отступил от правил». И я каким-то неведомым образом догадалась, что он имел в виду меня. Даже в доме, полном детей, лишь обо мне одной отзывались подобным образом.

И, по правде говоря, я этим гордилась.

Прикс была колючкой. Потому-то я и окрестила ее Прикс.^[2] К ее фамилии это не имело никакого отношения. Прикс часто восклицала, часто вскидывала руки. Она сердилась, когда я задавала ей самые обычные вопросы — например, почему ее бородавка на лице покрыта волосами, а бородавка на руке — нет.

— Алиса, — тихо обращалась ко мне Ина в таких случаях, приглаживая свои длинные каштановые локоны. О, как же мне хотелось иметь вьющиеся локоны! Мои короткие черные, как у мальчишки, волосы в семь лет были величайшей трагедией моей жизни. — О таких вещах не говорят.

— О каких?

— О бородавках. Прикс не виновата, что у нее бородавки. С твоей стороны некрасиво обсуждать это.

— Как ты думаешь, она в детстве спала с лягушкой?

— Я… ну, возможно. — Видно было, что этот вопрос, несмотря ни на что, интересует и Ину. Она приняла более свободную позу — сидя на подоконнике классной комнаты, аккуратно сложила руки на коленях и изящно, как настоящая леди, склонив голову, начала качать ногой. — Все равно леди о таких вещах не говорят.

— Ты не леди. Тебе только десять.

— А тебе семь. Я всегда буду старше тебя. — Она с восторгом захлопала в ладоши, в то время как я, хмуро глядя на нее, мечтала вцепиться ей в волосы. Как же несправедлив, как трагичен мир. Я всегда буду младше ее.

— Но ты всегда будешь старше меня, — прошептала Эдит, вкладывая в мою ладонь влажную ладошку, которую я с благодарностью пожала.

— Ой, смотрите, мистер Доджсон! — Ина вскочила и прижалась лицом к окну.

Мы с Эдит последовали за ней; правда, Эдит, чтобы увидеть мистера Доджсона, пришлось вскарабкаться на диванную подушку на кушетке у окна.

Втроем мы следили — я лбом чувствовала тепло нагревшегося на солнце гладкого стекла, — как к дому приближался высокий, худой мужчина, весь, снизу доверху, от шляпы до кожаных ботинок, одетый в черное. Заложив руки в карманы, он брел по густому саду, отделявшему дом декана от библиотеки. Мистер Доджсон не следовал прямым путем, а, останавливаясь посмотреть на цветы и живые изгороди, вел себя, как человек, который хочет, чтобы его заметили и узнали еще по дороге в дом.

В этот момент в нашем поле зрения показался бегущий папа. Его одежда развевалась за спиной, будто крылья какого-то гигантского насекомого. Покачав головой, он взглянул на часы, опасно болтавшиеся на золотой цепочке. Слева под мышкой папа сжимал огромную книгу. Он всегда опаздывал. Я затаила дыхание: отец чуть не сбил мистера Доджсона с ног. К счастью, в последний момент папе удалось его обогнуть, и он даже не заметил, как мистер Доджсон снял шляпу и поклонился.

Затем мистер Доджсон поднял глаза и увидел в окне нас. Ина ахнула и пригнулась, испугавшись, что он заметит, как она за ним шпионит. Ина всегда в его присутствии вела себя странно — она буквально упивалась его вниманием, постоянно придумывала, как разжечь его интерес к себе, но потом, в самый последний момент, всегда шла на попятную. Однако когда я говорила ей об этом — просто желая — помочь, — она либо дергала меня за волосы, либо щипала за руку.

Впрочем, от замечаний меня это не удерживало. Не хочет моей помощи — ей же хуже.

Укоризненно покачав головой и потянув на себя скрипучую раму, я открыла окно настолько, чтобы туда можно было просунуть голову.

— Здравствуйте, мистер Доджсон!

— Здравствуйте, мисс Алиса, мисс Эдит. — Он, как обычно, чопорно поклонился. Однажды я ему заметила, что он ходит так, словно в его сюртук на спине вшита кочерга. Мистер Доджсон глубоко задумался над моими словами, взвешивая их, и, поразмыслив, в конце концов признал мою правоту, но заявил, что ничего поделать с данным обстоятельством не может.

Я сочла его ответ разумным и больше к этому вопросу не возвращалась.

— Алиса! — В комнату решительно вошла Прикс, без сомнения, вызванная Иной. Та стояла на некотором расстоянии от окна, скрестив руки на груди и грозно взирая на меня. — Что ты делаешь? Юные леди не кричат из окон, как обезьяны!

— А мне хочется быть обезьяной! — Я на мгновение забыла про мистера Доджсона. Обезьяны были моими любимыми животными — вместе с котятами, кроликами, ежами, мышами и ящерицами. — Разве это не здоровски?

— Алиса! Где ты взяла это слово? Юные леди так не говорят. — Прикс протянула было руку над моей головой, чтобы закрыть окно, но, увидев мистера Доджсона, стоявшего, задрав голову и с улыбкой взиравшего на нас, остановилась. — О!

— Н-н-не составят ли юные леди мне к-компанию во время прогулки по двору? — Мистер Доджсон снял шляпу. — В вашем сопровождении, разумеется, — поспешно прибавил он.

Я сочувственно покачала головой: он стал заикаться еще сильнее, чем прежде. Бедный мистер Доджсон! (Или До-До-Доджсон, как он это выговаривал.) Однако он, кажется, никогда не переживал по такому поводу, в отличие от Прикс с ее бородавками. Пытаясь от них избавиться, та постоянно пробовала какие-то новые кремы или притирания.

— Ну ладно. — Губы Прикс растянулись в неожиданной, а потому пугающей улыбке, затем она чуть согнулась, лицо ее исказилось, словно от боли, и в завершение ее рот внезапно обнажил почти все зубы. Поправляя прическу, разглаживая юбки, она резко развернулась и внимательно оглядела нас троих, хмурясь на мой грязный подол. — Алиса, иди попроси Фиби немедленно тебя переодеть. Впрочем, вам всем придется переодеться. И мне, возможно, тоже.

— Но зачем? Ведь я снова испачкаюсь. — Мне никак не удавалось понять, отчего ей приходится повторять очевидное.

— Потому что твоей матери придется… в общем, она будет очень разочарована, если я допущу, чтобы ты выглядела подобным образом.

Я была вынуждена признать, что в чем-то она права. Увидев меня, дочь декана, за пределами дома, одетую не в накрахмаленное, свежевыстиранное белое платье — причем чем больше на нем оборок, тем лучше, — мама, конечно, разволновалась бы.

Повернувшись спиной к окну, Прикс громко прошептала:

— Почтем за счастье сопровождать вас, благодарим вас, мистер Доджсон. Мы тотчас к вам присоединимся.

— Да он же не слышит, — напомнила я. — Он глух на правое ухо. Ему нужно кричать.

— О, но я… Ох, ну давай, Алиса, только не кричи. Просто громко скажи.

Я тряхнула головой. Прикс всегда чрезвычайно педантично следовала всем правилам приличия за исключением тех случаев, когда дело касалось мистера Доджсона. Он один мог заставить ее вести себя так, что, если прищуриться и как следует постараться, можно было представить себе, что она тоже когда-то была настоящей маленькой девочкой вроде меня.

— Мы будем счастливы служить вам, — громко и медленно проговорила я глубоким голосом, каким лапа читал проповеди. — Мы сейчас к вам выйдем. — Я наклонила голову.

Мистер Доджсон взглянул вверх на меня, раскрыл рот и расхохотался. Он продолжал смеяться, и когда сел в ожидании нас на скамейку, сначала поддернув на коленях брюки. Мужчины всегда так делали, чтобы не измять их. Только я точно не знала, откуда мне это известно. Я раньше и не подозревала, что обладаю подобной информацией. Когда мне было шесть, я вообще ничего не знала. Теперь же, когда мне стукнуло семь, я диву давалась, до чего становилась умной.

— Идемте, девочки! — Прикс похлопала в свои широкие коричневые ладони. — Переодеваться! Быстро! — Со вздохом оглянувшись на доску, она поспешно выпроводила нас из классной комнаты. — Нам бы вернуться к географии… но денек сегодня такой чудесный. Вместо географии, пожалуй, займемся ботаникой. Для разнообразия. — С этими словами она неожиданно дерзко улыбнулась самой себе.

Я в очередной раз поразилась способности взрослых все приятное превращать в урок. Неужели все это лишь ради нашего блага? И неужели даже в отсутствие детей за обеденным столом или на одном из маминых музыкальных вечеров они не перестают говорить: «Замечательный чай. А знаете ли вы, что его привозят из Индии, которая является частью Британской империи со времени восстания 1857 года?»

Я надеялась, что скоро найду ответ на этот мучительный вопрос, поскольку уже начала участвовать в некоторых развлечениях, проводимых здесь, в доме декана. Не далее как месяц назад мама позволила нам с Иной и Эдит исполнить для гостей колыбельную «Мерцай, мерцай, маленькая звездочка». Особенно выражал свое восхищение мистер Рескин. Когда я шла мимо него, он потрепал меня по голове, после чего мы присели в реверансе и пожелали всем доброй ночи.

Хоть он и потрепал по голове меня, вздох его восхищения относился к Эдит…

— Вы только взгляните на эти тициановские локоны! — воскликнул мистер Доджсон. Помню, на уроке рисования я еще спросила его, что такое «тициановские», на что он, с шумом втянув в себя воздух, заявил, что уровень моих знаний приводит его в ужас, однако на мой вопрос так и не ответил. Не ответил даже после того, как я заметила ему, что он сейчас упустил отличную возможность этот уровень повысить.

— Алиса, поторопись! — Ина схватила меня за руку и потащила по широкой галерее, вдоль которой по стене с одной стороны были развешаны живописные английские пейзажи, которыми так восхищался папа, а с другой тянулись нарядные резные перила, украшенные с противоположных концов свирепыми львами. — Нельзя заставлять мистера Доджсона ждать!

— А почему? Ему все равно некуда спешить. — Хотя мне было известно, что он преподавал математику в колледже, я не сомневалась, что мистер Доджсон всецело этому занятию не отдавался. Он принадлежал скорее нам, чем своим студентам. Он был нашим товарищем по играм, нашим гидом во время многочисленных экскурсий, нашим рабом на галерах (мистер Доджсон часто катал нас на лодке, сидя на веслах, по Айзис. Тогда мы любили представлять, будто он Нельсон, а мы его сподвижники. А мистер Доджсон меж тем выполнял различные маневры на воде, будто мы участвовали в Трафальгарской битве).

Но так стало недавно. Сначала же его любимчиками были мой брат Гарри и Ина. Это началось с того дня, как мистер Доджсон познакомился с нашим семейством, попросив позволения сфотографировать дом декана из сада. Как говаривала мама, в один прекрасный день мистер Доджсон появился у нас со своей проклятой камерой да так и не ушел. Нас с Эдит вызывали из детской лишь иногда и, как правило, для того, чтобы сфотографировать. Однако в тот год Гарри уехал в школу, и мистер Доджсон наконец-то заметил меня и Эдит и, наведываясь к нам, стал вызывать вместе с Иной и нас тоже.

Ине, как я знала, подобный поворот событий пришелся не по душе. Но она ничего не могла с этим поделать и ни разу не показала мистеру Доджсону своей обиды. Нужно отдать Ине должное: ей всегда, независимо от испытываемых ею чувств, блестяще удавалось сохранять внешнее спокойствие и выражение милого простодушия на лице, как это и пристало истинной леди, — не уставала мне повторять Прикс.

— Ну, конечно же, у мистера Доджсона много дел, глупышка. Ведь он очень важный человек. — Втащив меня в детскую, Ина принялась расстегивать пуговицы у меня на спине, в то время как Фиби, наша нянька, порхала по комнате, открывая шкафы, пока не отыскала три одинаковых белых платья, отделанных розовыми сатиновыми лентами, с пуговицами, обтянутыми тем же розовым сатином.

— Вряд ли, — усомнилась я, вспомнив, как мама однажды отозвалась о мистере Доджсоне: «Зануда-математик, самый бестолковый человек из всех, кого я когда-либо встречала». Папа ей тогда мягко возразил: «Ну, ну, дорогая, он как-никак преподает в Оксфорде». Я знала, что папа мог оспаривать мамины утверждения, когда был совершенно уверен в обратном. Однако насчет мистера Доджсона он твердой уверенности явно не имел.

— Алиса, ну почему ты испачкала платье?! — Ина начинала выходить из себя. Она, колыхая нижней юбкой, расхаживала по комнате, скрестив руки поверх нижней сорочки, и кидала на меня гневные взгляды. Сказать правду, резкий изгиб ее высоко поднятых бровей и то, как она сжимала свой маленький ротик, будто только что сосала лимон, почти всегда придавали ее лицу недовольное, сердитое выражение. — Те синие полоски на корсаже мне так идут! Терпеть не могу розовый цвет.

— Прости. — Я искренне раскаивалась. Мне самой не нравилось переодеваться по нескольку раз на дню. Слишком уж утомительным было такое занятие, со всеми этими пуговицами, крючками, завязками и надеваемым на меня слой за слоем тесным шершавым бельем. Сорочка, панталоны, не одна, не две, а целых три нижних юбки, чулки, никогда не сидевшие на мне плотно и постоянно сползавшие, а также пояс для чулок, который постоянно расстегивался.

А дальше будет только хуже, мрачно размышляла я. Когда-нибудь мне придется носить корсет.

— Ну давай же, козочка, — обратилась Фиби к Эдит, стоявшей на коленях перед своим кукольным домиком с тряпичной безголовой куклой в руке. — Давай одеваться.

— Столько хлопот, чтобы только выйти на улицу. — Я подняла руки: Мэри Энн, одна из наших горничных, надевала мне через голову платье, сплошь расшитое ленточками.

— Ну что? Готовы?

Я повернулась к двери. Там стояла Прикс в новом синем шелковом платье с желтым кантом вдоль лифа, которое совершенно не шло к ее смуглому лицу. При этом она, видимо, была вполне довольна собой и даже прикрепила себе сзади шиньон, выглядывавший из-под ее соломенной шляпки и напоминавший пушистого шмеля.

— Да, Прикс, — заговорила я, когда Мэри Энн застегнула мою последнюю пуговицу, а Фиби вручила розовый зонтик. — А вдруг мистер Доджсон пожелает взять нас в Медоу, чтобы позволить нам там скатиться с горки? Тогда я снова испачкаю платье.

— Мистер Доджсон этого не сделает. Он джентльмен, — фыркнула Прикс.

И я снова задумалась, что же такого в нем видят Прикс с Иной, чего не вижу я. Казалось, мы знаем двух разных людей по имени Чарлз Латуидж Доджсон. Таково было его полное имя. Он сообщил это мне после того, как я ему открыла, что мое полное имя Алиса Плезенс Лидделл и что его сложно записать — слишком уж оно длинное. Тогда он заметил, что его имя на одну букву длиннее,^[3] и это меня несказанно развеселило.

Поскольку человеком я в глубине души была серьезным, чего (по крайней мере на тот момент) никто не знал и что меня, к слову, слегка беспокоило, мне хватало ума понять, что именно мистер Доджсон — единственный человек на свете, кто позволил бы мне скатиться с горы. Только он мог позволить мне сделать это, как и многое другое, о чем я мечтала, и даже то, о чем еще не подозревала, но о чем, без сомнения, знал мистер Доджсон.

Особенно остро я это ощущала, когда он смотрел на меня, стоя за камерой с колпачком от линзы в руке и не отрывая своего взгляда от моего, медленно считал, выдерживая экспозицию. Было что-то в его глазах — возможно, их синева, напоминавшая цвет барвинка, растущего под деревьями в Медоу, — отчего мне казалось, будто он способен разглядеть и мои самые сокровенные желания, и мои самые мрачные мысли еще до того, как я сама о них узнавала. Возможно, он даже направлял меня к ним. Я не очень-то любила свои мрачные мысли. Однако, путаные и безымянные, они приходили ко мне, когда я теряла бдительность.

Поэтому я всегда старалась оставаться настороже. Нельзя было расслабляться. Однако чего следовало бояться, я не знала.

— Алиса, идем!

Прикс, Ина и Эдит, державшая зонтик, как всегда, слишком высоко, за середину ручки — ну, сущий ребенок! — уже достигли конца галереи и теперь спускались по лестнице. Я бросилась вслед за ними и тут же почувствовала, как мой правый чулок начал сползать вниз.

— Мисс Прикетт!

Все трое разом застыли. Воспользовавшись моментом, я юркнула на свое законное место, между Иной и Эдит.

— Да, мадам? — Прикс обернулась и, опустив глаза, сделала реверанс.

Мама, медленно вышедшая из библиотеки, двинулась к нам по залу, встретившись с нашей маленькой компанией на нижней ступеньке лестницы.

— Позвольте полюбопытствовать, куда вы ведете моих дочерей? — Мама улыбнулась, но глаза ее при этом оставались серьезными. Они были широко раскрыты и подозрительны.

Мама ничему не верила. Я знала это по опыту. Так было, когда я разбила фарфоровую пастушку, стоявшую уж слишком близко к краю каминной полки в библиотеке. Хоть мне и хватило ума подобрать отколовшийся бледно-розовый фарфоровый бант с передника пастушки и положить его в тот вечер в туфлю Ины в надежде, что подозрение падет на нее, маму провести не удалось.

Возможно, когда-нибудь ее проницательность окажется мне полезной — так сказала мама, в качестве наказания распорядившись в течение недели кормить меня в классной комнате одну. Но даже при таком богатом воображении, как у меня, трудно было представить, что это ее ценное качество мне когда-нибудь пригодится.

— Мы отправляемся на экскурсию, мадам. Маленькую ботаническую экскурсию. Такой чудный день сегодня. — Прикс подняла голову и посмотрела маме в глаза. Она всегда слегка трусила в ее присутствии, но в отличие от остальных домочадцев до слез у нее дело еще не доходило. Надо признать, что Прикс была присуща твердость характера, хотя маме она старалась не противоречить.

Мама промокнула носовым платком верхнюю губу. Погода для конца мая стояла жаркая, и несколько прядей из маминых черных, гладко зачесанных волос все-таки выбились и, влажные, упали на ее высокий лоб. Мама была полнее обычного: она ждала очередного ребенка. Я точно не знала, каким образом полнота связана с появлением малыша, но именно так мама мне это объяснила. Однако на мой вопрос о том, как одно связано с другим, она ничего не ответила — сказала лишь, что юным леди негоже интересоваться подобными вещами.

И все же я подозревала, что от меня утаивают какую-то очень важную информацию, и поклялась когда-нибудь до нее обязательно докопаться. А может, мистер Доджсон все мне прояснит?

— Мистер Доджсон, полагаю, не имеет к этому отношения?

Я встрепенулась. Неужто мама прочитала мои мысли? Но нет. Она обращалась к Прикс.

— Да, предложение исходило от мистера Доджсона, — просто сказала та без нотки раскаяния в голосе.

— Девочки уже гуляли утром, не правда ли? — На сей раз взгляд маминых черных глаз остановился на мне. Она оглядела меня с ног до головы в поисках пятен и слез в качестве доказательства.

Учитывая мой опрятный вид, Прикс могла бы солгать, но она не стала этого делать.

— Да, — только и проговорила она, решив предоставить маме самой делать остальные выводы.

На маму вдруг накатила усталость. Она закрыла глаза, прижала носовой платок ко лбу. Мне стало ее жаль. Должно быть, ждать детей — это очень утомительно.

— Ну ладно, идите. Только смотрите, чтобы девочки не баловались. А ты, Алиса, постарайся не испачкаться.

— Постараюсь, мама.

Она улыбнулась, не открывая глаз.

— Вот и умница.

Мама стала медленно взбираться по лестнице. Широкие мамины юбки так любимого ею красного цвета, украшенные драгоценными камнями, прошелестели вслед за ней. Проходя мимо, она потрепала меня по голове.

— Ну, девочки. — Прикс до отказа натянула вверх перчатку на правую руку. Такая у нее была привычка: она делала это, чтобы скрыть бородавку. Лично я на ее месте скорее беспокоилась бы о той, на которой росли волосы.

Мэри Энн распахнула перед нами дверь, и мы вышли из дома. Раскрывая зонтик, я сощурилась от ударившего в глаза яркого света. Каждый раз появляясь на улице из мрачного, плохо освещенного дома декана с темной деревянной обшивкой и темными перилами, тяжелыми рельефными коврами и гнетущими обоями с цветочным узором, мы испытывали потрясение.

— Мисс П-Прикетт, очень рад. — Мистер Доджсон уже вышел из сада и ждал нас. Он снял черный цилиндр, обнажив длинные каштановые волосы, прилизанные сверху, но вьющиеся на концах, как у Эдит, и поклонился.

Прикс хихикнула, и мне стало за нее неловко.

Ине, должно быть, тоже, поскольку она закусила губу и уперлась взглядом в свои туфли. Эдит же была занята бабочкой и ничего более не замечала.

— Мисс Лидделл, мисс Алиса, мисс Эдит. — Мистер Доджсон пожал нам всем руки так чопорно, что мне стало смешно. Будто это не он в нашу последнюю встречу стоял на стуле в своей комнате и шлепал механическую летучую мышь метлой, изображая Фиби, до смерти боявшуюся всякой летающей живности.

— Что мы сегодня будем делать? Мне не хочется просто бродить по двору перед колледжем. — Я бросилась к мистеру Доджсону. Он, как всегда, с готовностью распахнул передо мной объятия. Я обняла его, и мистер Доджсон крепко прижал меня к себе. Он был довольно худым, и мне удавалось сомкнуть руки у него на талии. С папой у меня этого не получалось — его я могла обхватить лишь до середины.

Мистер Доджсон нагнулся, и шершавая ткань его жилета коснулась моей щеки. На минуту он застыл в таком положении, вдыхая запах моих волос на макушке. Я недавно заметила, что он любил это делать. Но раз у него не было простуды, я не видела в том вреда. И все же каждый раз, когда подобное случалось, по моей спине и шее пробегала дрожь — не вследствие испуга, как это бывало, когда мне ночью приходилось идти по галерее мимо свирепых деревянных львов, а свеча в руке, горевшая слишком тускло, не могла рассеять тьму.

Нет, это происходило совсем по-другому. Казалось, мне либо грозит опасность, либо ждет великое блаженство, но что именно, я не могла разобрать. Когда-нибудь я, возможно, и захочу в этом разобраться. Но только не сейчас.

Мистер Доджсон выпустил меня и обратился к метавшей на нас гневные взгляды Ине. Та вдруг залилась краской, отступила на шаг и, опустив голову, улыбнулась одной из своих дразнящих улыбок, безумно меня раздражавших, словно она знала какой-то секрет и хотела, чтобы я сама до него додумалась.

Вот только я никогда не спрашивала ее, что это за секрет, — ни за что не хотела ей уступать.

Мистер Доджсон пожал плечами, обнял проковылявшую к нему Эдит, которой наскучила бабочка, и наконец выпрямился.

— Какие будут предложения? Весь день я в вашем распоряжении.

— А можно покататься на лодке? — спросила я. — Ужасно жарко!

— Нет, я обещал мистеру Дакворту, что мы пойдем кататься на лодке, только когда он сможет к нам присоединиться: я его раздразнил рассказами о нашем веселом времяпрепровождении. А нарушать обещание нехорошо, не правда ли?

— О нет! Конечно, нет! — Я так энергично замотала головой, что концы моих волос стали щекотать мне уши. Я действительно любила мистера Дакворта, обладателя превосходного певческого голоса. Совсем недавно мы виделись с ним за чаем у мистера Доджсона, где он исполнял для нас отрывки из итальянских опер. Если честно, я удивилась, встретив его там, хотя он был одним из коллег мистера Доджсона по колледжу. Дело в том, что я не привыкла видеть мистера Доджсона в обществе других взрослых, за исключением тех редких случаев, когда мама приглашала его на вечеринки в дом декана. — Нет, конечно же, мы не должны нарушать данное ему слово!

— Я сказала миссис Лидделл, что веду девочек на ботаническую экскурсию, — вставила Прикс.

— Ах, б-б-ботаническую. Отличный повод для прогулки. Особенно в сопровождении преподавателя математики.

Прикс со смехом взяла мистера Доджсона под руку, которую тот ей предложил — я это видела, — подавив вздох. Впрочем, Прикс, думаю, ничего не заметила.

— Хотите в Медоу, миледи? — бросил мистер Доджсон, обернувшись ко мне через плечо.

— О да! — Я запрыгала на месте и, боюсь, закричала чрезмерно громко, от чего группка студентов, что-то бурно обсуждавших, повернула головы в мою сторону. Мистер Доджсон лишь рассмеялся, а Ина и Прикс напряглись. — А можно скатиться с горы?

— Не понимаю, какое отношение это имеет к ботанике, Алиса, — пожал плечами мистер Доджсон. — Ну-ка, п-п-просветите меня на этот счет.

— Хорошо. — Я шла, хмуря брови, стараясь не наступать на кузнечиков, поскольку уже знала, что, если их раздавить, от них получается слишком много грязи. — Ну, мы будем кататься по траве, а трава — это растения, которые потом можно будет изучать, смотреть, примялись они или нет. А это уже самая настоящая наука.

Ина, глядя на меня, прыснула со смеху. Мне так и хотелось ткнуть ее зонтиком, но я этого не сделала, поскольку мы все еще находились во дворе перед колледжем и мама могла следить за нами в окно.

Мистер Доджсон не смеялся. Он выпустил руку Прикс (и ей это не понравилось, ибо из ее груди исторгся вздох, который она даже не попыталась подавить) и хлопнул в ладоши, затянутые в перчатки, у себя за спиной. Я все думала: отчего он никогда не расстается с перчатками? Носит их и в доме, и на улице, и даже в жару. Мне-то без них не обойтись: я же девочка. Но к мужчинам требования гораздо менее строги, а потому это мне было непонятно.

Мистер Доджсон медленно кивнул, тщательнообдумывая мой ответ — и это мне так в нем нравилось. Он был единственным взрослым, который принимал мои слова всерьез.

— Интересная мысль. Право, не знаю, достаточно ли будет веса маленькой девочки, чтобы как следует примять траву. Однако тут нужно учесть и фактор катания, которое будет на эту траву воздействовать.

— Вот именно! — Я пришла в восторг и почувствовала чрезвычайное удовольствие от того, что предложила такой блестящий эксперимент. При этом не смогла удержаться, чтобы, к величайшей досаде Ины, не проскакать пару раз.

— Правда, мы должны принять во внимание и еще кое-что. Можете мне сказать — что?

— Жуков! — весело воскликнула Эдит. Она любила жуков всех видов и мечтала о том, чтобы разводить муравьев в детской. Однако Фиби и слышать об этом не желала.

— Нет, это не жуки.

— Ветер? — похоже, неожиданно для себя самой предположила Ина. Мне так и хотелось показать ей язык.

Мы пересекли раскаленный, лишенный деревьев двор перед колледжем, миновали большой фонтан посреди двора с бронзовой статуей Меркурия и теперь находились под каменной аркой у выхода. Свернув затем налево, мы двинулись по узенькой, шумной улочке Сент-Олдейтс с ее красивыми магазинами. Я надеялась, что мы остановимся купить конфет, и даже похлопала себя по карману проверяя, там ли двухпенсовая монетка.

— И не ветер. — Мистер Доджсон повысил голос, перекрывая стук колес и копыт лошадей по булыжной мостовой, звон колокольчиков на дверях лавок и непрекращавшийся гул голосов, щекочущий ухо.

— Вчерашний дождь? — спросила я.

— И не дождь… хотя, возможно, в другой день он стал бы обстоятельством, которое стоило бы принять во внимание. Однако не сегодня: солнце слишком ярко светит.

— Тогда что? Что это? — Несмотря на мое твердое убеждение, что уроки не должны смешиваться с игрой, меня разбирало любопытство. Я так увлеклась, что даже не заметила, как мы прошли кондитерский магазин, и вспомнила о нем, лишь когда мы миновали еще две лавки и на меня натолкнулась дама с корзиной, в которой лежала большая рыбина. Присев в реверансе, она извинилась и поспешила прочь, а рыба продолжала грустно смотреть в небо.

— А ведь никому из вас не пришло в голову проанализировать появление пятен от воздействия травы на белый… что? Хлопок? Лен?

Остановившись, мистер Доджсон нагнулся и потрогал подол платья Ины. Она вся подобралась, и я заметила, как начали слегка подрагивать ее плечи.

— Это муслин, — подсказала Прикс с терпеливой улыбкой. — Джентльмены не в состоянии отличить одну ткань от другой.

— Ничего странного. Но как бы то ни было, а пятна от травы плюс белые платья маленьких девочек будут равняться очень взволнованной матери.

— Верно, — вынуждена была признать я со вздохом. — Очень верно. Мама просила меня быть аккуратной, ведь я сегодня утром уже испачкалась.

— Я уверен, испачкаетесь и завтра. Однако мне бы не хотелось ускорять неизбежное. А потому мы не станем скатываться с горы. Во всяком случае, сегодня, — грустно улыбнулся мистер Доджсон.

Все его улыбки были немного грустными, словно он знал, что счастье не может длиться долго. Всякий раз, как он улыбался, мне хотелось потрепать его по руке или склонить голову ему на плечо, чтобы немного развеселить.

— Но, может, когда-нибудь? — Я просунула руку в его ладонь и с благодарностью почувствовала его рукопожатие.

— Возможно.

И тут вдруг поднялась суматоха. Дама с рыбой, взвизгнув, уронила ее посреди улицы, Эдит бросилась женщине на помощь. Я тоже хотела последовать за сестрой, которую пытались остановить Ина и Прикс, кричавшая:

— Эдит, чужой ужин — не предмет для игр!

Однако мистер Доджсон наклонился и поймал меня за локоть:

— Алиса, у меня для вас есть приятный сюрприз.

Я остановилась. Мое сердце бешено стучало от возбуждения, вызванного и ситуацией с теперь вяло трепыхавшейся в сточной канаве рыбой, которую какой-то потрепанный мужичок вылавливал палкой, и заманчивыми словами мистера Доджсона. Его рука все еще поглаживала мой локоть, и в этот момент я почувствовала, что пойду куда угодно и сделаю все, что он попросит, лишь бы мы оставались вдвоем, без посторонних.

— Этот сюрприз только для меня? — спросила я шепотом, не решаясь смотреть ему в глаза из опасения ошибиться.

— Только для вас, — также шепотом ответил он.

Значит, теперь уже можно взглянуть ему в глаза, в его добрые, любящие глаза, которые из трех одинаково одетых девочек выбрали меня одну и видели меня одну, несмотря на все мои оплошности, ежедневно перечисляемые Прикс, Иной и мамой. Мое сердце ликовало, рвалось из груди, желая прокричать ему об этом, но я лишь сказала:

— О, как интересно! Что же это? Когда я узнаю?

— Скоро. Когда наступит подходящий день, я пришлю вам записку.

— Да, но как вы узнаете, что день подходящий?

— Он сам прикажет: «Мистер До-До-Доджсон, идите и позовите Алису, потому что я сегодня принадлежу только ей и никому другому, и мы втроем — вы, Алиса и я — должны провести день так, чтобы это навсегда осталось в нашей памяти».

— Как может день провести сам себя? — При мысли о том, что мистер Доджсон разговаривает с днем, голова у меня пошла кругом. К чему он будет обращаться? К солнцу, облакам или воздуху? И вообще как выглядит день? Какой у него голос? Глубокий, грудной? Или радостный, как веселый звон маленьких часиков у мамы на столе, с вращающимися по кругу балеринами?

— Дни, конечно, вещь загадочная. Иногда не заметишь, как летят, а иной раз, кажется, конца им нет. Но все они длятся ровно двадцать четыре часа. Мы многого о них не знаем.

Мне ужасно хотелось все-таки дознаться у мистера Доджсона, как день проводит сам себя, но я решила отложить свои вопросы… на другой день и рассмеялась собственному каламбуру, хотя не вполне была уверена в том, что это каламбур. Когда мистер Доджсон поинтересовался, что меня так рассмешило, я помотала головой, не желая ничего ему объяснять.

Он и не настаивал. Только улыбнулся и, не выпуская мою руку из своей, выпрямился во весь рост в ожидании, когда Прикс с Иной приведут Эдит.

— Ой, не посадила ли она себе на платье пятно? — Я встревоженно оглядела ее. Мамина просьба как бы налагала на меня ответственность за соблюдение чистоты.

— Ни одного, слава Богу! — Прикс оглядела вымокший и испачканный край собственной юбки. — Ох уж эти улицы! Грязь, сырость, лошади, рыба и бог знает что еще! — Перешагивая через гору свежего конского навоза (только что проехала молочная повозка), она повыше подняла юбки.

— Ну так поспешим же в Медоу, где свежий воздух высушит вашу юбку, Эдит сможет побегать за бабочками, а не за рыбой, Алиса посмотреть на гору, но не кататься с нее, а Ина — мило, с задумчивым видом посидеть под деревом.

Эдит захлопала в ладоши. Ина, залившись краской, улыбнулась. Прикс натянула перчатку на запястье и поправила выбившуюся из-под шляпки прядь шиньона.

Я потянула мистера Доджсона за сюртук:

— А вы что будете делать?

— Наверное, буду рассказывать истории. Разве не это я всегда делаю?

Я радостно кивнула. Да, он действительно всегда что-то рассказывал — всякие замысловатые истории о нас, об Оксфорде, о своих знакомых, о местах, где бывал каждый день. Ему как-то удавалось превратить их в далекие, неведомые земли, которые мы никогда не видели, но все равно неким волшебным образом узнавали.

— Какое чудесное семейство! — восхитилась незнакомая дама, когда мы пересекали Сент-Олдейт, чтобы выйти на широкую аллею, тянувшуюся вдоль Медоу.

Дама явно была не местной, ибо здесь каждый знал, что мы три девочки Лидделл. Прикс вздрогнула, а я рассмеялась. Она вскинула голову и вдруг сделалась на удивление мягкой и почти хорошенькой, глаза у нее заблестели, а улыбка получилась вовсе не такая внезапная и ужасная, как обычно. Прикс лишь немного приоткрыла зубы. Интересно, недоумевала я, отчего она не поправила даму? В итоге я решила, что это одна из тех благочинных манер, на которых Прикс была помешана.

Я видела: Ина хотела что-то сказать. Рот ее приоткрылся, она покраснела, борясь со своим желанием, и посмотрела на Прикс и мистера Доджсона, словно бы спрашивая их позволения. Однако Прикс выбрала именно этот момент, чтобы споткнуться и покрепче опереться на руку мистера Доджсона. Я затаила дыхание. Даже без учета ее колыхающейся юбки она была крупнее его, и я побоялась, что мистер Доджсон не удержится на ногах. Но он каким-то чудом устоял, правда, чуть поморщился, но устоял.

Ина прищурилась. Она, как всегда, включила свою фотографическую память. Как белки запасают орехи, так и моя сестра копила информацию. Но не полезную, которую она могла бы использовать в обиходе — например, отчего Фиби сначала макает еду в чай, прежде чем ее съесть (та объяснила, что у нее слабые зубы и ей не хочется лишиться их, прежде чем она слишком состарится для того, чтобы найти себе мужа).

Нет, Ину интересовало другое: взгляды, вздохи и легкие, как бы случайные, прикосновения. Поза мужчины, сидящего на диване возле дамы, расстояние между ними, их молчание. Она понимала значение таких нюансов и иногда обсуждала это со мной, но чаще всего — поскольку я совсем не разбиралась в подобного рода вещах, да и не очень-то хотела — Ина оставляла свои наблюдения при себе, чтобы использовать в будущем для какой-то цели.

Проведенный нами вместе день прошел именно так, как предсказывал мистер Доджсон. Ина с мечтательным видом в живописной позе сидела на низкой каменной скамье в тени высоких каштановых деревьев, то и дело поправляя локоны; Эдит ловила всех насекомых, которые попадали в поле ее зрения; Прикс энергично трясла юбками, пытаясь высушить мокрое пятно. А я с тоской взирала на прекрасный склон, как раз нужной высоты, без торчащих из него опасных корней, с такой зеленой, манящей к себе травкой. Однако я помнила данное маме обещание, а потому довольствовалась тем, что собирала для нее лютики. Впрочем, одну перчатку я все же испачкала, а другую потеряла.

Мистер Доджсон лежал на траве: джентльмены не так боятся пятен, как дамы, — тоже еще одна важная информация, которой я теперь обладала, — и рассказывал истории. Какие-то глупые рассказы, которые я вскоре забыла. Они были похожи на все остальные его истории, длинные и замысловатые, со множеством говорящих животных, а также странных людей, хотя вполне узнаваемых. Мне казалось, я знаю, о ком он рассказывает: мне определенно была знакома читающая лекции рыба, которая постоянно бубнит о небесах и трудной дороге, способной привести туда. Однако в конце концов мне пришлось сдаться. Слишком жарко было думать. Слишком клонило меня в сон.

Правда, один раз он заставил меня встрепенуться, неожиданно пронзительно посмотрев на меня, словно испугался, будто я могу исчезнуть, и хотел хорошенько запомнить. Когда я почувствовала, что краснею, удивляясь неизвестным мне ощущениям, он прикрыл глаза, и мое напряжение прошло. Мистер Доджсон с улыбкой прижал палец к губам, и я сообразила, что он имеет в виду наш секрет. Все внутри меня возликовало от счастья, и я громко хихикнула.

Но тут же остановилась: лицо Ины исказилось, ее маленький ротик неодобрительно сложился в жесткую линию. Глаза уставились в точку и застыли, напомнив мне линзу камеры фотоаппарата мистера Доджсона, немигающую и бесчувственную.

Эти глаза запоминали, регистрировали все, в том числе и секреты, и симпатию, рождавшуюся в сердцах, которую мало кто замечает, даже их обладатели.

Глава 2

Я все ждала и ждала того самого подходящего дня. Я боялась, что не узнаю, когда он придет, а потому постоянно пребывала в состоянии тревоги, ни на миг не теряла бдительности и больше обычного изводила Прикс.

— Алиса, и пяти минут не можешь посидеть спокойно. Вот возьму и привяжу тебя к стулу… кухонной веревкой! — Прикс обвела взглядом классную комнату в поисках веревки, но, разумеется, ее окружали лишь книги, грифельные доски, бумаги, громадный глобус на полке, а также чучело совы, маячившее в дальнем темном углу под скатом крыши. На ее собственном столе с аккуратными стопками промокательной бумаги самой разной фактуры, ее любимым пером, лежавшим возле чернильницы, пачкой линованной бумаги, исписанной ее аккуратным скучным почерком, взгляд Прикс не задержался.

— Не привяжете, — покачала головой я. Как может человек, обучающий меня всему, что требуется, чтобы стать образованной леди, порой быть таким бестолковым? — Вам придется пойти на кухню, чтобы попросить у кухарки веревку, а я тем временем сбегу. Это вовсе не трудно: можно вылезти в окно и спуститься по водосточной трубе.

— К физической силе я прибегать не стану, как бы мне этого ни хотелось. — Прикс со вздохом повернулась к доске. — Но все-таки постарайся брать пример с Ины. Она прекрасно себя ведет.

Ина самодовольно улыбнулась и изящным жестом накрыла рукой с подрагивающими пальчиками другую, лежащую на столе ладонью вниз.

Вот уж никогда и ни за что я не стала бы вести себя так тошнотворно фальшиво. Однако я постаралась сидеть тише, поскольку действительно не хотела досаждать Прикс. Последнее время она неважно себя чувствовала — была бледна (насколько может быть бледным очень смуглолицый человек), волосы ее потускнели, и даже свои бородавки Прикс перестала мазать кремами.

Казалось странным и поведение Ины с ее шумными вздохами и расслабленными позами. Она также вздрагивала при каждом стуке в дверь.

И, хотя я не считала себя большим знатоком женских душ, мне не составило труда понять причину этих странностей. Их виновником был мистер Доджсон. Он стал заходить к нам гораздо реже. И, как ни удивительно, я, кажется, знала почему.

Подсказку мне дал мистер Рескин.

Папа говорил, что мистер Рескин — гений. Он мало о ком так отзывался, хотя о нем самом подобное говорили нередко. Со своим другом мистером Скоттом папа уже давно писал книгу, одну и ту же книгу без конца и без начала, как истории мистера Доджсона. С помощью этой книги можно было переводить слова с одного языка на другой, а именно с греческого на английский. И называлась эта книга «словарь». Хотя я и считала их предприятие скучным и довольно бесполезным (лично я никогда не задумывалась о том, как по-гречески, скажем, «бегемот»), другие думали иначе. Так вот, папа и мистер Скотт часто обсуждали мистера Рескина, и папа — всегда понижая при этом голос — называл его гением.

Зная, что папа такими словами попусту разбрасываться не станет, я, не долго думая, решила, что если, по его мнению, мистер Рескин гений, значит, так оно и есть.

Вот только скучный он был, этот мистер Рескин. Он не принадлежал Оксфорду — только наезжал сюда из Лондона каждые несколько недель читать лекции и давать уроки искусства. Когда он появлялся, мама непременно приглашала его в дом позаниматься с нами, девочками. И хотя рисовать я любила, когда рядом находился мистер Рескин, мне это занятие почему-то не доставляло удовольствия.

Не то чтобы мне казалось, будто он меня недолюбливает. Я точно знала, что нравилась ему. Однако как-то по-другому, чем мистеру Доджсону. Но в чем разница, я определить не могла. Мистер Рескин восхищался мной. Он часто подолгу смотрел на меня, склонив ко мне свой длинный орлиный нос, и как только ему представлялась такая возможность, гладил меня или прикасался к моему платью. И все же в отличие от мистера Доджсона его, кажется, никогда не интересовало то, что я говорила.

Вот он никогда бы не позволил мне скатиться с горы. И о чем я думаю, мистер Рескин меня никогда не расспрашивал, как видно, полагая, что я вообще ни о чем не думаю. Всякий раз, как я подавала голос во время занятий, он откладывал в сторону карандаш или мел и со вздохом бормотал: «Служить у Медичи было бы проще».

Он любил поговорить, но только не с нами, девочками. Его самым большим другом была мама — по крайней мере когда она находилась рядом, поскольку я подозревала, что, когда ее вместе с ним нет, он не так верен их дружбе: очень уж мистер Рескин любил посудачить о других, об обитателях Оксфорда — кто с кем в ссоре, кто писал любовные письма юной дочери хозяина лавки, который из сыновей священника, по слухам, просадил все свое содержание на вино и женщин…

Кто из преподавателей математики ухаживает за гувернанткой дочерей декана?

— Так говорят, дорогая моя, — посмеивался он, беседуя в один из дней с мамой за чаем в гостиной.

Я в это время спускалась в кухню посмотреть, не осталось ли у кухарки чего-нибудь со стола для моего котенка Дины. Мы с Эдит нарядили ее к чайной вечеринке, но Дине, судя по всему, это не очень-то нравилось. Наверное, оттого, решили мы, что котята не слишком любят печенье. Поэтому я отправилась на кухню раздобыть ей какую-нибудь другую еду, лучше всего рыбные остатки.

— Ну, это, конечно, нонсенс, — фыркнула мама. Послышался звон фарфора — должно быть, она от досады стукнула чашкой о блюдце.

Остановившись за дверью, я поднялась на цыпочки и, сделав несколько шагов назад, прижалась к стене — очень осторожно, так, чтобы мои юбки не выдали меня своим шорохом. Когда на тебе такая пропасть одежды, подслушивать чрезвычайно трудно. Но я не сдавалась.

— Почему же нонсенс? Со стороны это кажется абсолютно логичным. Ведь он и впрямь много времени проводит с ней, — высоким тонким голосом проговорил мистер Рескин. Его голос всегда казался мне странным, если учесть, какие необычно густые у него на голове и на щеках росли волосы, а брови так кустились, что напоминали гусениц.

— Он проводит время с детьми. Он ходит к ним. А то, что мисс Прикетт сопровождает их во время прогулок, совершенно естественно. Иначе я бы и не позволила.

— Бытует мнение, что он проводит время с мисс Прикетт, а с детьми общается постольку-поскольку.

— Нонсенс! Еще чаю?

— Да, пожалуйста.

Последовало молчание, и мои мысли на это время вернулись в детскую. Интересно, удалось ли Эдит удержать Дину в платье? Я надеялась, котенок не разорвал его своими когтями. Ведь я позаимствовала платье у одной из кукол Ины.

— Он довольно надоедлив, — возобновила разговор мама. — Этот человек. Доджсон.

— Бесспорно. Все так говорят.

— Постоянно их фотографирует… я о девочках. Водит их на прогулки, пикники, катает на лодке… будто у него других друзей нет. Кстати, у него есть друзья?

— Вот уж не знаю, — фыркнул мистер Рескин.

— Да что о нем вообще известно? Только то, что он сын священника. Никаких сведений о достойных родственниках. Я ему не отказываю, потому что девочки еще очень малы, и его общество им, видимо, нравится. И потом, мисс Прикетт, без сомнения, так легче: иначе гувернантка и девочки надоедят друг другу. Однако его фотографии, должна признать, очаровательны. Девочкам так нравится ему позировать. Только в этом случае Алиса может сидеть спокойно.

Услышав собственное имя, я почувствовала, как мои уши начинают гореть. Я чуть не засмеялась, но вовремя зажала рот рукой.

— Я едва знаком с этим человеком, — сказал мистер Рескин, как-то поскучнев. — Вряд ли, когда девочки подрастут, у вас будет полон дом преподавателей математики.

Мама рассмеялась.

— Конечно, нет! Мои дочери не выйдут замуж за преподавателей колледжа. У меня более высокие притязания!

— Ну, разумеется. Будь это иначе, вы бы меня разочаровали: ведь они у вас настоящие жемчужины. А потому на аукционе должны быть отданы только тем, кто предложит наивысшую цену.

Я была сбита с толку: ведь на аукционах раньше продавали только рабов, но это давно объявлено противозаконным. Так нам объяснила Прикс на уроке истории.

— Мне хотелось бы, мистер Рескин, чтобы вы выбирали выражения. Сказанное вами прозвучало грубо. — Мама произнесла это ледяным тоном, каким умела говорить только она. Со стороны ее слова прозвучали даже учтивее, чем обычно, но напомнили одну из маминых улыбок, когда бывало ясно, что улыбается она лишь для вида.

Снова послышалось звяканье фарфора, звон серебра. Тихо тикали часы на каминной полке. Я уж было собралась пройти на кухню, как мистер Рескин вновь подал голос:

— Стало быть, вам нет дела до сплетен о Доджсоне и вашей гувернантке?

— Это нонсенс, — повторила мама. Я недоумевала, отчего она не может подыскать какое-то другое слово, ведь обычно в ее распоряжении их имелось множество. — Особенно притом, что он давно к нам не заходил.

— Только потому, что слухи до него, без сомнения, дошли.

— В таком случае это тем более неправда. Иначе бы он поставил нас в известность о своих намерениях. Так что… повторяю вам: это нонсенс. — В голосе мамы послышались торжествующие нотки. Она так любила, когда победа в споре оставалась за ней.

— А я и не утверждал, что это правда. Я просто заметил, что об этом ходят слухи… Хотя, безусловно, реальность такова, какой мы ее воспринимаем.

— Наверное. Как это скучно. Так трудно найти хороших слуг, особенно гувернантку и нянек. Я думала, эта окажется другой. И ведь не красавица.

— Верно! — рассмеялся мистер Рескин.

И хотя я никогда и никому, даже архиепископу Кентерберийскому, в этом не призналась бы, сейчас мне стало обидно за Прикс. Ведь не ее вина в том, что у нее бородавки и неприятный цвет лица. Впрочем, в присутствии мистера Доджсона она могла бы вести себя и поумнее. И я подумала, что, возможно, скажу ей об этом. Ей явно здесь требовалась моя помощь. Ведь она и понятия не имела, что люди вроде мистера Рескина распускают о ней сплетни.

В общем и целом мистер Доджсон, держась подальше от нас, по моему мнению, поступал умно, хотя я и скучала по нему. Ясно, что ему нет дела до Прикс, что понимал каждый здравомыслящий человек, но только не наша гувернантка. И это вызывало во мне недоумение: ведь она действительно много всего знала — по большей части скучные вещи, конечно, но сказать, что она какая-то темная, было нельзя.

В голове у меня образовалась путаница. Как же глупо взрослые ведут себя — никогда не скажут прямо, что имеют в виду. А объясняются вздохами, взглядами, расстоянием, на котором садятся друг от друга. До чего ж это опасно! Ведь ничего не стоит понять вздох или взгляд неверно. Я была уверена, что, даже когда вырасту, ни за что в таких делах не разберусь. У меня в отличие от Ины не имелось стремления поскорее понять этот особый, ни на что не похожий язык.

Наконец мама с мистером Рескином перешли на другие, не имевшие для меня никакого интереса, предметы, а потому я на цыпочках двинулась по коридору к кухне. Там я получила прекрасный рыбный хвостик для Дины, который она и съела, поглядывая на меня с укоризной за то, что я нарядила ее в платье.

Я тем временем приняла к сведению услышанное о мистере Доджсоне и Прикс. Стараясь сидеть смирно и не вертеться на уроках, я видела, как Прикс вздрагивает от каждого звука, а Ина, трепеща ресницами, печально вздыхает. Покачав головой, я решила, что пора прояснить ситуацию: атмосфера стала невыносимой, тяжелой от несбывшихся надежд, незаданных вопросов.

Ответы знала только я и хранить столь впечатляющую информацию про себя не желала.

— Мистер Доджсон перестал ходить к нам, — начала я. Мои глаза не отрывались от классной доски с написанными на ней Прикс цифрами.

Гувернантка выронила мел и наклонилась, чтобы его поднять. Я увидела, что губы ее задрожали — хотя это было едва заметно, — а потом сложились в недовольную гримасу.

— Не вижу, какое отношение это имеет к нашему уроку, Алиса! — отрезала она.

Сидевшая рядом со мной Ина подобралась и медленно повернула голову в мою сторону. Неподвижный взгляд ее больших серых глаз остановился на мне, отчего она стала похожа на сову с длинными локонами.

— Просто… я подумала, что, может, вы хотите знать почему, — пояснила я Прикс. Вспоминая, что говорили о ней мама с мистером Рескином, я исполнилась к ней сочувствия. Я искренне желала ей помочь. — Мне кажется, что, возможно, вам станет от этого лучше, поскольку последнее время вы ужасно нервничаете. Не мажете кремами ваши бо… не мажетесь кремом.

Прикс рывком завела левую руку за спину, а правой закрыла подбородок — инстинктивное движение, чтобы скрыть противные бородавки, — и сурово сверкнула на меня глазами.

— Продолжай.

— Ну, — проговорила я, вытягивая ноги и шевеля пальцами, отчего туфли сползли у меня с пяток, и — в кои-то веки — ни Прикс, ни Ина при этом меня не одернули. — Я слышала… как кое-кто… сказал, что мистер Доджсон будто бы за вами ухаживает. — Прикс резко нагнула голову, но я успела заметить, как мягко заиграл свет в ее карих глазах, как сгладились ее обычно резкие черты. Это заметила и Ина — она с побледневшим лицом, не мигая, застыла, глядя перед собой. — Вот только дело в том, — продолжала я, торопясь прояснить ситуацию, — что на самом деле это не так. Потому-то он нас и сторонится. Из-за вас, Прикс.

Ина ахнула… и вдруг разразилась безудержным смехом. Словно от боли, она схватилась за бока, грозя опрокинуть чернильницу.

Однако Прикс не смеялась. Она вдруг, поразив меня, опустилась прямо на пол, где стояла — словно у нее вдруг вырвали ноги, — и стала все глубже и глубже погружаться в громадные горы серого муслина, пока ее кринолин не приподнялся спереди, приоткрыв нижние юбки. Невольно я отметила про себя пожелтевшие, вытертые края юбок там, где износились кружева. Прикс даже не потрудилась примять кринолин, казалось, ей было все равно, что я это заметила. Она, по-моему, вообще не могла пошевелиться — лишь рот ее беззвучно открывался и закрывался.

— Перестань смеяться, — недовольно сказала я Ине, потрясенная до глубины души. Ведь это она всегда твердила о хороших манерах, а теперь смеется над бедной некрасивой Прикс. — Прикс не виновата, что она некраси… ну, то есть что у нее бородавки, — продолжала я, вспомнив слова мамы. — Потому-то мистер Доджсон и не ходит к нам: он не хочет, чтобы люди сплетничали о нем и Прикс, потому что это нонсенс.

— Ты — злая девчонка! — Прикс вдруг оказалась возле меня. Ее глаза налились кровью, широко раскрытый рот исказился в уродливой гримасе, а руки дрожали, даже когда она схватила лежавшую у доски указку, которую занесла надо мной.

Вот тогда Ина перестала смеяться. Она сжала мою руку и потянула к себе, словно желая оттащить меня от гувернантки.

Я остолбенела, сердце сковал ужас, я не могла дышать, хотя каждый нерв моего тела побуждал меня к бегству. Даже моя кожа пульсировала от желания бежать, но я оставалась на месте. Я не могла бежать. Ибо я не могла себе представить, что Прикс — или кто-либо вообще — может меня ударить.

Я знала, что некоторых детей регулярно бьют, например, девочку со спичками из сказки. Но ни меня, ни Ину или Эдит никто никогда и пальцем не тронул. Поверить, что Прикс на это способна, я не могла, а потому внутренний голос говорил мне, что бежать глупо — все равно ничего не произойдет.

Ничего и не произошло. По крайней мере в тот момент. Прикс окатила меня ледяным, тяжелым взглядом, и мое сердце сжалось от того, что этот взгляд мог означать для меня и сейчас, и в будущем. Плача, она выронила указку, закрыла лицо руками и отбежала в угол комнаты. Дрожащим голосом она попросила нас оставить ее одну — наверное, уже пора обедать, и Фиби будет нас искать.

Ина выпустила мою руку (пыталась ли она меня защитить?) и, взяв за руку Эдит, вывела ее из комнаты. Я на цыпочках приблизилась к Прикс, но она остановила меня, вытянув вперед ладонь, и я на дрожащих ногах проследовала за сестрами. Я искренне не понимала, что сделала не так.

Мне казалось, Ина на меня разозлится (она всегда и во всем принимала сторону Прикс), но та, к моему удивлению, обняла меня.

— Ох, Алиса, — выдохнула она мне в ухо. — С тобой все в порядке? Милая ты моя!!!

Я вырвалась из ее объятий. Мне не нравилось, когда меня обнимают, хотя к папе и мистеру Доджсону это не относилось.

— В чем дело? Почему все так странно себя ведут? — Глаза мои наполнились слезами, ибо я знала: случилось что-то страшное, и я каким-то образом в этом виновата, хотя всего лишь желала объяснить Прикс, что жить станет всем гораздо проще, если в присутствии мистера Доджсона она не будет вести себя так глупо.

— Какой ты еще ребенок! Ты не знаешь… но это ничего. Это даже хорошо. Никто не должен знать до поры до времени. Прикс должна была это услышать. Ведь она вела себя как дура!

— Чего я не знаю? — Я чувствовала, что на самом деле я знаю, знаю даже слишком много, но просто не вижу в этом смысла.

— Не важно. Но благодаря тебе я теперь уверена. Уверена более, чем когда-либо. Ох, Алиса! — Она захлопала в ладоши, заскакав в веселом танце. Ее длинные каштановые волосы подпрыгивали у нее на спине, щеки порозовели, а глаза потеплели.

— Уверена в чем?

— Ты слишком мала, чтобы понять. А я нет! Я нет, я нет! Я так рада! — Она взяла Эдит за руку и стала махать ею вверх и вниз. Я думала, она вот-вот вскочит на стойку перил и попробует взлететь, и какой возбужденной, какой непохожей на леди она сейчас выглядела. Если в обычных обстоятельствах я бы ей об этом заявила напрямую, то теперь я была слишком сбита с толку.

— Почему мы не идем обедать? — спросила Эдит, валясь на пол и вытягивая перед собой ножки в маленьких черных туфельках. — Разве еще не пора?

— Ох, ну кто же может есть в такое время? Но ты иди… Я с тобой. В конце концов, мы пообещали Прикс, бедняжке. Теперь нам нужно вести себя с ней хорошо, лучше, чем когда-либо. Ее надежды разбиты, и я ей сочувствую. — Ина успокоилась и с томным, как и пристало истинной леди, вздохом поплыла к детской, высоко подняв голову и придерживая юбки, словно они были такими же длинными и объемными, как мамины. Однако, когда я ей об этом сказала, она не стала ни ворчать, ни дергать меня за волосы, как обычно.

Ина лишь улыбнулась одной из своих дразнящих, отработанных улыбок. Она всегда страстно желала, чтобы я спрашивала, отчего она улыбается, но хотя я никогда не задавала подобных вопросов, Ина все равно продолжала улыбаться.

Мне не нужен был ее секрет, равно как я не хотела, чтобы она знала мои секреты, тем более о Подходящем Дне. Поразительно, что ответственным за все эти секреты и улыбки, за то, что Прикс, закрыв лицо руками, рухнула на пол, за то, что ее указка дрожала надо мной, за дикий, безудержный смех Ины оказался мистер Доджсон. И подслушанная у гостиной сплетня.

Я не могла понять, сколько ни пыталась, как один человек — один застенчивый человек с фотоаппаратом, заика и неиссякаемый источник разных историй… мог стать причиной такого грандиозного беспорядка.

Глава 3

Дорогая мисс Алиса,

нынче утром Подходящий День постучался ко мне в окно.

Он сказал, что после уроков Вы должны быть готовы к Приключению. Не будете ли Вы возражать, если Ваш глупый старый дядя Доджсон присоединится к Вам?

Ничего не знаю относительно Вас, но лично мне надоело быть самим собой.

А Вам? Не хочется ли Вам стать кем-нибудь другим — всего на день?

Ваш

Чарлз Латуидж Доджсон

(22 буквы против Вашей 21)

Откуда он узнал, что сегодняшний день действительно как нельзя более подходил для того, чтобы незаметно улизнуть из дома и отправиться на поиски приключений? И что мне действительно надоело быть самой собой — неуклюжей, ленивой, беспечной Алисой (и это лишь некоторые характеристики из данных мне Прикс, мамой и Иной за последние несколько недель)?

Я на миг замерла, восхищаясь его проницательностью. А потом принялась строить план побега, который не предвещал особых трудностей, поскольку сегодня ожидалось появление еще одного малыша и все в доме были заняты. Мама находилась у себя наверху. Вот уже целый день, как она не спускалась. Фиби мелькала между детской и маминой спальней со стопками свежевыстиранных полотенец и простыней и все таскала и таскала связками свечи, хотя на улице ярко светило солнце. Никогда прежде я не видела столько свечей, даже в церкви.

Доктор Экланд с папой тихо беседовали в холле возле маминой спальни, время от времени прерывая разговор смехом, и, казалось, в общей суете не участвовали. Доктор Экланд привел с собой нескольких женщин, которые сейчас находились у мамы, из чего я заключила, что у них там, наверное, что-то вроде чаепития, а папа с мистером Экландом их ждут снаружи.

Прикс с Иной вели себя как-то необычно. Прикс отменила на сегодня занятия, чтобы не нарушать покоя: классная комната находилась прямо над маминой спальней. Предполагалось, что они с Иной будут помогать Фиби в обустройстве детской, но пользы от них, по-моему, было-мало. Ина требовала всюду расставить свежие цветы, тогда как Фиби настойчиво требовала их убрать, бормоча под нос, что они пахнут улицей и в них наверняка полно всяких насекомых. Прикс же тем временем с мечтательной улыбкой на лице раскачивалась в кресле-качалке. Теперь, когда мистер Доджсон возобновил свои визиты, она опять стала вести себя довольно глупо.

По тому, как Прикс на меня смотрела — всегда чуть задерживая дыхание, словно только один мой вид напоминал гувернантке о ее наихудших опасениях, — мне было ясно, что она не забыла того дня, когда я выложила ей все, что знала. Я не понимала смысла произошедшего, но могла поклясться, что это не уйдет, навсегда останется между мной и Прикс и я никогда больше не попытаюсь ей помочь.

Какие же требовательные эти младенцы, размышляла я, наблюдая за суетой вокруг. Этот еще не появился, а дом уж перевернут вверх дном! Мне не составило труда незамеченной спуститься вниз к входной двери (не забыв положить в карман юбки компас, носовой платок и четыре печенья в шоколаде, ибо я не знала, что затеял мистер Доджсон, а потому решила быть готовой ко всему), и теперь мне оставалось только ждать.

Меня заметил лишь один человек. Мэри Энн (всех горничных мама называла Мэри Энн — говорила, так проще) неслась мимо из кухни, держа за ручку обернутый кухонным полотенцем чайник с горячей водой. Увидев меня, она остановилась, и вода выплеснулась из чайника, намочив ее и без того мокрый передник. Мэри Энн нахмурила красное, потное, как у всех горничных, лицо. Из-под ее белого чепца выбился завиток волос.

— Силы небесные! Что ты здесь делаешь, моя овечка? Разве мисс Прикетт не станет тебя искать?

— Она отправила меня с поручением, — ответила я, удивляясь, как легко мне врать, и спрашивая себя, зачем я вообще это делаю. Что мне, собственно, скрывать? Нечего. Ну разве только кое-что. — Мне нужно сбегать к торговцу канцелярией и купить бумаги для малыша. Малышу нужна бумага.

— Ну хорошо, хорошо, — рассеянно пробормотала Мэри Энн. — Смотри не испачкайся, — предупредила она и побежала наверх, стараясь не расплескивать воду по ковру.

Я вздохнула. Ну почему все — даже горничные — повторяют мне это изо дня в день?

Посчитав за лучшее выскользнуть за дверь, а то вдруг Мэри Энн встретит Прикс и сообщит ей о моих планах, я осторожно открыла дверь (обычно поскрипывавшая, как почти все двери, сегодня она решила вести себя примерно) и вышла на улицу, на яркий солнечный свет. Затворив за собой дверь, я оглядела двор перед колледжем. Двор был полон студентов, поскольку семестр только начался. Вглядываясь в толпу, я искала глазами принца Уэльского. Он недавно прибыл в Оксфорд, и это было так здорово! Даже будучи очень толстой, мама настояла на том, чтобы первый прием остался за ней. И мне позволили не ложиться вовремя спать, только чтобы познакомиться с принцем. Он был очень весел, пожал мне руку, оставил автограф в моем альбоме, сказал, что я очень мило делаю реверанс, что у него есть брат моего возраста по имени Леопольд, отличный малый, и что мне он, наверное, очень понравится.

А потом меня, как обычно, увели в детскую.

Мистер Доджсон рассказывал, что он просил у принца позволения сделать его снимок, но тот ему отказал. Конечно, позировать перед камерой порой утомительно, но принц не знал мистера Доджсона. Тот все превращал в игру — сначала ставил нас в разные позы, потом садился и рассказывал нам истории, иногда что-то рисовал. Когда мы увлекались историями, он бежал готовить пластинку, вставлял ее в фотокамеру и, попросив не двигаться, снимал с линзы колпачок. Он всегда считал вслух, иногда до сорока пяти, иногда в обратном порядке, а иногда с середины — начиная с двадцати двух, шел то назад, то вперед, пока не говорил: «Сорок пять, один… Готово!» И мы тогда наконец могли расслабиться, а он продолжал рассказывать свою историю.

Вот в такое забавное занятие он превращал съемки — мы никогда не скучали, нисколечки! А потом мы в качестве награды помогали мистеру Доджсону проявлять стеклянную пластинку, и от смеси запахов — кислых, химических и тонкого аромата гвоздики, всегда сопровождавшего мистера Доджсона в сочетании с невыветрившимся каминным дымом из его комнат — у меня кружилась голова. Иногда эти запахи меня, кажется, пьянили. Что точно подразумевают под таким словом, я не знала, только слышала от мистера Доджсона, что герои его рассказов часто ощущали опьянение. А опьянев, вели себя не как все и странно разговаривали, и папе от этого становилось смешно.

На сей раз принца я не увидела — во дворе толпилась лишь обычная ватага студентов, которые стояли поодиночке либо группками, а некоторые из них отходили назад, продолжая разговоры, и все что-то с энтузиазмом обсуждали. Однако даже при этом всегда находилось несколько человек, которые лениво прохлаждались у фонтана или махали во дворе колледжа битами для крикета, хотя на это, как правило, смотрели с неодобрением.

В тот момент в пределах видимости я была единственной девочкой. Такое случалось нередко, а потому меня это не беспокоило. А мое присутствие, как видно, не беспокоило студентов. В окружении десятков взрослых мужчин — ни один из них не удостоил меня даже взглядом, ну разве что некоторые небрежно мне улыбнулись — я чувствовала себя безопасно, так же, как в детской в окружении женщин. Женщины и мужчины, конечно, отличались друг от друга, я это понимала. Однако мне и в голову не приходило, что кто-то из них опаснее других.

— Мисс Алиса! — Передо мной возник мистер Доджсон. Я и не заметила, как он приблизился ко мне. Он приподнял свой черный шелковый цилиндр. — Как ваша матушка?

— У них, наверное, чайная вечеринка. Она сейчас с дамами, которых привел мистер Экланд. Малыш скоро будет здесь.

— О!

Мистер Доджсон посмотрел на меня с каким-то странным выражением лица, словно не мог решить, смеяться ему или нет. В конце концов он удовольствовался простым кивком.

— Прикс с Иной заняты в детской, а потому сказали, чтобы я шла без них, — снова солгала я и снова подумала, зачем я это делаю. Сегодня мои мысли определенно не желали меня слушаться!

— Я предвидел, что в этот день они скорее всего будут заняты.

С удивлением я подняла на мистера Доджсона глаза. Так вот почему сегодня Подходящий День: он знал, что Прикс с Иной не смогут к нам присоединиться! (Оставшаяся в детской Эдит безмятежно играла с куклами.)

— Так в чем сюрприз? — Я не могла устоять и запрыгала на месте. Как долго я ждала этого! Целых несколько месяцев, во время которых мистер Доджсон уезжал на каникулы. Мы же обычно проводили лето в Уэльсе, где папа собирался строить дом, но в этом году у мамы не было сил, чтобы путешествовать. Она сказала, что в поезде слишком трясет. Поэтому я провела лето дома, в Оксфорде, тихом и сонном во время каникул — никакого сравнения с учебным годом, когда в воздухе ни на миг не смолкает всюду настигающий тебя гомон.

Но, даже прыгая от радости, я с беспокойством заметила, что в одной руке мистер Доджсон сжимал свою аккуратно сложенную в деревянную коробку фотокамеру, а другой — придерживал лежавший на его плече штатив.

— Это и есть сюрприз? — Сердце у меня оборвалось. Я застыла на месте. Опять фотографироваться? Так вот для чего нужен Подходящий День?

— И д-да, и нет. Позвольте мне сделать еще один ваш снимок. Но на сей раз все будет иначе. Хотели бы вы походить по траве босиком?

— Без туфель? — Я посмотрела на него снизу вверх, не веря своим ушам. Ходить — а может, даже бегать — по траве, ощущая ее кожей ног! И никакой досадной, сковывающей оболочки или тесных туфель между мной и землей? Это было одним из моих самых сокровенных желаний, о котором я никогда даже словом не обмолвилась мистеру Доджсону. Но он каким-то неведомым образом все равно узнал о нем. Об этом говорили его голубые глаза, один чуть выше другого, внимательно смотревшие на меня, словно он видел во мне ответ на вопрос, который не мог себя заставить задать. Он всегда так много знал обо мне.

— Без туфель, как бродячая цыганка. Хотите сегодня побыть цыганкой, Алиса?

— Побыть кем-то другим, как вы написали в записке?

— Конечно.

— О, это же здорово! Можно снять туфли сейчас? — Мне так хотелось сделать ему приятное.

Он грустно посмотрел на меня, словно уже рисовал меня в своем воображении в роли цыганки, с улыбкой положил камеру, слегка нагнулся — как всегда, с трудом — и погладил меня по щеке. Его обтянутая перчаткой рука была мягкой, как одеялко, которое я нынче утром положила в новую кроватку для малыша.

— Не сейчас. — Он отдернул руку и оглянулся через плечо, словно боялся, будто кто-то нас мог увидеть. — Пойдемте в дальний угол сада. Я уже отнес туда тент и футляр. Освещение идеальное.

Обо мне он уже не думал — теперь его занимала только фотография: хорош ли свет, не слишком ли силен ветер, не испортятся ли реактивы, нет ли трещин на стеклянных пластинках? Я отлично знала, как много всего могло подпортить дело. Подумав об этом, я разволновалась.

— Вы думаете, получится? — Я проследовала за ним под арку, ведущую за дом в наш личный сад. Споткнувшись о выпирающий из земли камень, я оцарапала мысок туфли. Сердце у меня оборвалось: ну вот, уже испачкалась.

— Кто знает? Разве не интересно будет узнать?

Я кивнула. Конечно, интересно. Это самое веселое, когда фотографируешься, — никогда не знаешь, каким получится снимок. В результате наступал момент, когда в ванночке с химикатами проявлялся образ — сперва на стеклянной пластинке, словно призрак, выплывающий из прошлого, но сразу никогда не было известно, получится изображение отчетливым или навсегда останется размытым. В этот момент у меня всегда захватывало дух. Ощущение напоминало то волнение, с которым распаковываешь подарки.

— Ой, подождите! — воскликнула я.

— В чем дело, Алиса? — Мистер Доджсон терпеливо обернулся ко мне.

— Что на мне должно быть надето? У меня нет цыганской одежды!

— Зато есть у меня. Мне одолжила ее настоящая старая цыганка.

— Правда? — Мне так хотелось ему поверить, поверить, что в двери его комнат вся в кольцах, звенящих побрякушках, обвязанная платками, постучала старая цыганка и вручила ему маленькое цыганское платьице.

Однако мой неусыпный голосразума спросил меня: «А доводилось ли тебе видеть во дворе перед колледжем цыганку? А на Хай-стрит? А в Медоу? И откуда бы она узнала, где живет мистер Доджсон? И чего ради ей нести ему платье?»

Иногда я презирала этот голос.

— Все было действительно так, Алиса. Неужели вы мне не верите?

Я вздохнула. Мне так хотелось ему поверить.

— Вы мудры не по годам, Алиса. Вам об этом известно? Большинство детей вашего возраста с восторгом бы ухватились за идею о цыганке. Но не вы. Вы слишком разумны.

Я не знала, что на это ответить. Мистер Доджсон смотрел на меня так мечтательно, с такой надеждой. Я знала, что, если скажу хоть слово, разочарую его. Потому я просто улыбнулась, позволив себе радоваться этой минуте, этому Подходящему Дню.

Но, отворив ветхую калитку в сад, я не пошла к месту напрямик. Я двинулась вдоль каменной стены, окружавшей сад, хотя так было гораздо дальше. Мистер Доджсон не спрашивал — почему. Он знал. Он знал, что я не хочу, чтобы нас увидели из дома. Я воображала себе — я хотела надеяться, — что никому там до нас нет дела. И все же мама очень бы рассердилась, увидев меня босиком в роли цыганской девочки, возможно даже, рассердилась настолько, что уронила бы малыша. Уж за что, за что, а за это я точно не хотела быть в ответе. Однако меня больше беспокоили Ина и Прикс. Если кто-то из них увидит меня с мистером Доджсоном наедине… При одной мысли о такой возможности все у меня внутри затрепетало. Их ведь не позвали, и чем дольше они находились в неведении об этом, тем лучше для всех, и в первую очередь для меня.

— Вон ваши комнаты, — сказала я, отдалившись от нашего дома на приличное расстояние. Окна на задней его стене выглядели, как маленькие прикрытые глазки — и я почувствовала себя в безопасности. Я указала через весь сад на библиотеку напротив дома декана. — Вы видели, как мы вчера играли в крокет? — Я знала, что мистер Доджсон иногда наблюдал за нами из своих окон, но никогда раньше ему об этом не говорила.

— Боюсь, что не видел, — лаконично ответил он, и я почувствовала, что мы не должны далее обсуждать этот предмет, хотя и не могла взять в толк — почему.

В тени сада было прохладно: стоял октябрь. Я обхватила себя руками, чтобы не озябнуть, и задумалась, не замерзну ли босиком, но решила не показывать мистеру Доджсону, что это меня беспокоит.

Наконец мы очутились в самом дальнем от нашего дома углу сада, который скрывали полыхавшие осенними красками деревья. Там-то и установил свое оборудование мистер Доджсон. Здесь стоял его черный кожаный чемоданчик с реактивами, тонкий прозрачный навес на шестах, затенявший угол, образованный двумя соприкасавшимися стенами (навес приглушал солнечный свет, когда мистер Доджсон снимал нас на улице), а также темный полотняный тент, такой симпатичный и маленький. Он был с меня ростом, а потому мистеру Доджсону приходилось очень низко наклоняться. При этом я едва удерживалась от смеха.

— Ну, где мое цыганское платье?

— За тентом. Но давайте-ка сперва снимем вас такой, как есть.

— Как есть? — Я не смогла скрыть разочарования. Мне и впрямь надоело быть самой собой.

— Да, такой, какая вы есть, но ведь это прекрасно. Просто Алиса. — Мистер Доджсон улыбнулся, и я воспрянула духом.

— Ненавижу свои волосы, — не удержалась я от вздоха. Качнув головой, я ощутила, как кончики волос щекочут мне сзади шею. Моей мечтой было почувствовать тяжесть длинных волос, ниспадающих вниз по спине.

Мистер Доджсон рассмеялся.

— Разве вы не знаете? Ведь это ваши волосы делают вас ни на кого не похожей! Я могу сфотографировать любую девочку в Оксфорде, и волосы у всех будут одинаковые — длинные локоны с бантами. Вы же выделяетесь среди всех. Потому-то мне и хочется фотографировать вас. Стать моей цыганочкой можете только вы.

— О! — Я никогда не думала об этом в такой плоскости. Подобная мысль согрела мне душу, и я улыбнулась. Сияя, я наблюдала, как мистер Доджсон возился со штативом и камерой. И как это у него так получалось? Как ему удавалось заставить меня почувствовать себя особенной? Интересно, думала я, есть ли в его жизни человек, который то же самое делает для него? Наверное, нет: иногда он выглядел таким одиноким.

— Ваши волосы… у вас тоже очень красивые волосы. И ваши перчатки мне тоже очень нравятся. — Его перчатки, правда, мне не нравились. Всегда либо черные, либо серые, они были такими же странными и отталкивающими, каким окружающим порой казался и сам мистер Доджсон. Однако мне он таким вовсе не казался, и я поклялась говорить ему об этом как можно чаще.

Я думала, что каждому в его жизни, независимо от возраста и от собственных странностей, нужен был такой человек.

Мистер Доджсон остановился. Его глаза расширились, лицо порозовело. Мне даже показалось, будто у него задрожали руки.

— С-спасибо, Алиса, — только и сказал он, после чего продолжил манипуляции с камерой. И пока я стояла и смотрела, едва не дрожа от холода, он трудился так энергично, что, в конце концов сняв цилиндр и черный сюртук, аккуратно сложил их на каменную скамью. Он также закатал рукава белой рубашки, но своих серых перчаток так и не снял. — А теперь встаньте в угол, пожалуйста.

— Так? — Я застыла, опустив руки по швам: по опыту знала, что в такой позе проще не шевелиться.

— Да, только повернитесь влево… Не так сильно! Чуть-чуть. А голову ко мне. Можете так постоять?

Встав потверже, я прижала руки к юбке. Шея у меня уже затекла, но я не собиралась жаловаться.

— Да, думаю, да.

— Молодец! А теперь отдохните минутку, но не шевелитесь. Я пойду приготовлю пластинку. — Он юркнул под тент, но часть его тела — задняя часть — осталась снаружи. Я не посмела засмеяться.

Вместо этого я оглянулась на наш дом — посмотреть, нет ли какого движения в окнах. Большая их часть оказалась скрыта за ветвями деревьев, и я вздохнула с облегчением: раз я никого не вижу, значит, и меня тоже никто не видит. Поэтому я расслабилась и позволила себе помечтать о том, какое оно, цыганское платье. Я надеялась, что на нем есть пятна, а может, оно даже разорвано.

— Теперь снова примите позу! — Мистер Доджсон появился из-под навеса с фотопластинкой в руке. Вставив ее в фотоаппарат, он подождал, когда я сделаю глубокий вдох. Затем снял с линзы круглый колпачок и начал считать: — Один, три, два, четыре, шесть, пять, восемь, семь, десять, девять… — И я подумала, что весьма неразумно с его стороны дурачиться, когда я стараюсь не шевелиться и смотрю на линзу, в этот круглый, немигающий глаз. Наконец он досчитал до сорока пяти и закрыл линзу колпачком. Я, сдерживавшая до этого дыхание, вздохнула и рассмеялась. Он подбежал меня обнять. — Вот умничка! — Затем поспешил обратно к фотоаппарату, вытащил держатель линзы и бросился под навес.

— Можно, я его промою? — спросила я, тряся руками и ногами, крутя во все стороны головой, разминая затекшую шею. Мне нравилось обмывать пластину в корытце, ожидая, когда проявится изображение.

— Не сейчас. Я уже начал. В следующий раз — обещаю.

— А где мое платье? Давайте я переоденусь?

— Под тентом напротив. Переодевайтесь, но постарайтесь, пожалуйста, быть с ним поаккуратнее.

— Хорошо!

Я обошла навес и нашла накинутый на угол тента кусок выцветшей тряпки. Я не сразу сообразила, что это платье. Смотреть тут, в общем, было не на что. Ничего похожего на мои обычные многослойные платья с оборками — да одни рукава моего платья состояли из трех слоев!

Держа в руках эту тряпочку — ибо именно так для меня выглядела предложенная одежда, — я почувствовала, как сильнее забилось сердце. Я не сомневалась, что маме не понравится, если я в нее оденусь, тем более перед джентльменом, пусть даже это и мистер Доджсон. На мою ночную сорочку пошло больше материи, чем на такое вот платье.

— А… нижние юбки оставить? — Мой голос меня не слушался — он вибрировал трелями, как соловьиная песня. Шею сзади щекотало какое-то насекомое, и я прихлопнула его рукой. Здесь, когда я пряталась в дальнем углу сада, под тентом, сжимая в руках странное девичье платье, у меня возникло странное ощущение. Мне казалось, будто я не у себя в саду, а где-то в другом месте. С таким же успехом я могла бы сейчас быть в Африке — идея, в обычное время вызвавшая бы у меня восторг. Однако в тот момент эта мысль у меня едва возникла.

— О нет. Разве цыганские девочки носят нижние юбки? — донесся до меня приглушенный голос мистера Доджсона. Я слышала плеск воды в корытце, ощущала резкий запах кислоты.

— Наверное, нет. А нижнюю сорочку? — Я представила, что стою в одной сорочке, и по моему телу пробежал озноб.

— Я не… ваша нижняя сорочка? Даже не знаю… вряд ли у цыганских девочек много одежды, помимо платья. Так что наденьте одно платье, пожалуйста.

— О! — Я взяла платье, подняла его в руках, затем бросила на землю. Сомкнув руки на собственной юбке, я сжала жесткое знакомое кружево. И тут поняла кое-что важное.

Я поняла, что никогда прежде не раздевалась сама.

Все это делала за меня Фиби или одна из Мэри Энн. Все пуговицы были на спине. Каждый вечер я покорно поворачивалась спиной к кому-нибудь из них, чтобы мне расстегнули все мои одежды и помогли выбраться из вздымающейся горы ткани. Каждый вечер кто-то мне помогал раздеваться.

Тем не менее подвести мистера Доджсона я не могла, а потому решила все сделать сама. Я завела руку за плечо, пытаясь нащупать верхнюю пуговицу. Я шарила и шарила рукой, но найти ее не могла. Затекшее плечо заболело, а спина покрылась испариной. Я расслабилась, сделала глубокий вдох и попробовала еще раз.

Наконец нащупав верхнюю пуговицу, холодную и твердую, я смогла протолкнуть ее в петлю. Но их было еще столько! Мои глаза наполнились слезами: я не знала, что делать, но беспокоить мистера Доджсона мне не хотелось. Господи, а что же делают цыганские девочки, когда им нужно раздеться? Мне вдруг стал понятен смысл тонкого однослойного платья. По крайней мере девочки-цыганки зависели от взрослых в меньшей степени. Раньше я и не подозревала, до чего я беспомощна — не лучше новорожденной.

Часто моргая, я всеми силами сдерживала слезы, поскольку знала, что если заплачу, мой нос покраснеет и снимок не выйдет. Я попыталась еще раз. Дотянувшись до середины спины, я все пыталась и пыталась ухватиться за пуговицу, пока не послышался красноречивый звук разрываемой материи. Я в панике опустила руку. Как я объясню разорванное платье маме?

— Постойте. Позвольте вам помочь, — раздался за моей спиной мягкий голос. Я не обернулась. Я плотно зажмурилась. Я дышала прерывисто и тяжело, но не плакала. И тут я почувствовала руки — руки мистера Доджсона — на своей спине. Сначала одна пуговица. Затем другая. Он аккуратно — и неловко — расстегнул их все сверху донизу, и лиф моего платья упал с моих плеч. Прохладный ветерок защекотал мне плечи, пробираясь вниз к талии. С ветерком смешивалось теплое, равномерное дыхание, и от этого сочетания по моему телу пробежала дрожь. — Вам холодно? — забеспокоился мистер Доджсон.

— Н-нет, — солгала я.

— Ничего, скоро окажетесь на солнце.

— Я знаю.

Мое платье было расстегнуто. Я начала вылезать из него, но запуталась в подоле. Положив руки мне на плечи, мистер Доджсон удержал меня. Его руки оказались теплыми и холодными одновременно. Они были не как всегда. Они…

Они были обнаженными. Он снял перчатки.

Во рту у меня вдруг отчего-то пересохло. Захотелось лимонада. Или чая.

— Постойте. Давайте снимем с вас все остальное, — мягко и терпеливо произнес мистер Доджсон.

Однако руки его нельзя было назвать мягкими и терпеливыми. Они дрожали. Когда он расстегивал мои нижние юбки, я обернулась и увидела, что кончики его пальцев испачканы черной краской. Я надеялась, что он не испачкает мои юбки.

— Вы поэтому всегда носите перчатки? — Я пыталась не обращать внимания на то, что меня беспокоило. Это было нечто слишком смутное, чтобы определить его словами. Однако я действительно хотела получить ответ на свой вопрос, хотя и сообразила — впрочем, слишком поздно, — что спрашивать об этом, наверное, не слишком вежливо.

— Н-нет, вообще-то нет. Пятна от химикатов, — пояснил он, поворачивая меня к себе лицом.

И теперь, когда я увидела его лицо, его доброе, грустное лицо с мягкими щеками и длинными ресницами, длинными, как у девочки, я забыла о беспокойстве, обосновавшемся в солнечном сплетении. Я с готовностью стала ему помогать. Мы быстро освободили меня от нижних юбок. Он, кажется, не оставил на них пятен. Я стянула с себя через голову нижнюю сорочку.

И тогда он отвел взгляд в сторону, закрыв глаза рукой, словно у него разболелась голова. Я быстро надела цыганское платье. Тонкое и изношенное, оно мягко ласкало кожу.

— Оно такое рваное! — Платье действительно свисало с моих плеч лоскутами. Моя рука была почти голой. К тому же платье оказалось очень коротким и едва доходило мне до колен.

— Давайте-ка немного поправим. — Мистер Доджсон потянул за ткань неловкими испачканными пальцами. И вдруг опустил руки, поднялся и велел мне — довольно резким тоном — заняться платьем самой. Затем он, обойдя навес, вернулся к месту, где стояла камера.

Я проследовала за ним, одергивая на себе платье, но что-то, казалось, все равно было не так. Может, разорвать платье посильнее? Испачкать его в грязи? Я чувствовала себя не такой неряшливой, как ожидала. Я все еще была собой. Алисой.

— О, мои туфли! — сообразила я и села на траву, в конто веки не боясь испачкаться. Холодная сырая земля коснулась моих голых бедер: платье было слишком тонким и не могло от нее защитить. Я сняла чулки с туфлями и отбросила их в сторону. Затем вскочила на ноги и почувствовала под ногами землю. Трава щекотала, твердые камешки врезались в пятки. Я пошевелила пальцами. — Здорово! — подняла я глаза на мистера Доджсона. Он стоял, склонившись к фотокамере, и пристально смотрел на меня со своей грустной и серьезной улыбкой. Я почувствовала, как моя кожа, моя голая, ничем не прикрытая кожа горит под его взглядом. — Как я смотрюсь?

— Как девочка-цыганка. Как маленькая дикарка, попрошайка. Ну, давайте же, бегайте, побегайте вволю, можете покататься по земле, если хотите. Я знаю, что хотите!

— Хочу, хочу! — И я действительно этого хотела. Я прыгала и скакала, пиная ногой ветки на земле. Они, слегка корябая и жаля, хлестали меня по пальцам ног. Ухватившись за ствол, я бегала вокруг дерева и терлась о него, ощущая под руками грубую кору, царапавшую меня сквозь платье. Я бегала и бегала кругами, наслаждаясь свободой, и могла поднимать ноги так высоко, как хотелось, потому что мне не мешали нижние юбки. И бежать могла так быстро, как хотела, поскольку платье не жало в талии. Я могла свободно, глубоко дышать.

В конце концов я, как некое дикое существо, стала кататься по земле и валяться в траве. К моему платью и волосам липли листья и ветки. А когда я поднялась, у меня так кружилась голова, что я снова повалилась на землю. «Алиса, не пачкайся». «Алиса, смотри не разорви платье». «Алиса, не потеряй перчатки».

Со мной был только мистер Доджсон, он один неотрывно наблюдал за мной, глядя на меня так, словно ему тоже хотелось поваляться со мной на земле, но размышлять на подобную тему казалось слишком глупым. Он улыбался и ничего не хотел от меня, кроме того, чтобы я наслаждалась этой минутой. И чтобы ему было позволено разделить ее со мной.

— Достаточно ли дико я выгляжу?! — прокричала я, хватая и сжимая пальцами пригоршню земли.

— Вполне. Может, даже слишком… Нам нужно будет выбрать из ваших волос листья.

— О! — Я снова вскочила на ноги и принялась трясти головой. В кои-то веки я порадовалась своей короткой и простой прическе. Трудно себе представить, каково было бы вычесывать листья и веточки из копны Эдит. Да на это ушли бы дни, даже если вместо гребешка использовать вилы конюха.

— Остался еще один. — Мистер Доджсон привлек меня к себе и наклонился, отряхивая мои тоненькие волосы. Его рука — его сухая, обнаженная рука — задержалась на моем виске, и я, закрыв глаза, прижалась к ней. Я запыхалась и была рада отдохнуть, прильнув головой к его ладони. Ему, думаю, тоже стало приятно, ибо, когда я раскрыла глаза, на его губах играла улыбка — мечтательная и вовсе не печальная, как обычно. Кончики его ярко-голубых глаз, более ярких, чем всегда, впервые приподнялись. Так мы и стояли какое-то время и дышали в унисон, пока над головой не пролетела птица, бросившая на нас тень. — Скоро начнет темнеть. — Мистер Доджсон взглянул на небо. — Ну что, вы готовы, маленькая цыганочка?

— Да, добрый джентльмен. Цыганочка будет для вас позировать.

— Вот и отлично. Тогда встаньте, пожалуйста, в угол… Вон на тот выступ, видите? Сумеете устоять на нем?

— Да. — Я устояла, хотя каменный выступ оказался холодным и немного скользким, так что мне пришлось вцепиться в него пальцами ног.

— Ну вот. Не могли бы вы держать руки спереди?.. Обе.

— Так? — Я повернула руки перед собой ладонями кверху, точь-в-точь как нищие дети на улицах, которых я видела во время нашей последней поездки в Лондон. Их было очень много, бледных, худых и грязных, но мама сказала, что их нечего жалеть. Они знают свое место.

Я не поняла ее слов. Может, они и знали свое место, но явно были им не слишком довольны. Иначе зачем некоторые из них просились с нами?

— Да, хорошо. Можете так постоять?

Я кивнула.

— Только приготовлю пластинку. — Он снова исчез под тентом.

Я подавила зевок усталости. Валяться на земле оказалось ужасно утомительно. Не менее утомительно было позировать.

Вернувшись, мистер Доджсон вставил пластинку в фотокамеру. Однако, вместо того чтобы поспешить ее экспонировать, он приблизился ко мне, поднял мои руки повыше, а платье с одной стороны одернул вниз. Затем он пригладил мои волосы, вытащил еще один застрявший в них листок и вернулся — очень медленно, ни на миг не отрывая от меня глаз — к камере.

— Чуть опустите голову, Алиса, теперь чуть поднимите глаза. Посмотрите на меня.

Я повиновалась.

— Нет, только глаза — поднимите на меня только глаза, Алиса. Смотрите только на меня.

Его голос звучал как-то странно, хрипло и неуверенно. Я, не поднимая головы, посмотрела вверх, ожидая, что он вот-вот снимет крышку с линзы фотоаппарата и начнет считать.

Но он этого почему-то не делал.

— В-вы мне снились, Алиса, — проговорил он, стоя возле фотоаппарата. Его руки неподвижно висели по бокам, белая рубашка была измята, лицо горело. — Вы мне снились именно в таком образе. Вам снятся сны, Алиса?

Я взглянула на него, не зная, что делать. Чего он ждал от меня? Чтобы я ответила на вопрос и в таком случае пошевелилась? Если бы я это сделала, то снимок оказался бы испорчен. И тем не менее вид у него был такой странный, такой потерянный, словно он забыл о камере.

— Д-да, снятся, — медленно подтвердила я, стараясь не шевелить головой.

— Что вам снится?

— Я обычно не запоминаю сны. Иногда снятся животные, иногда дни рождения. Я, право, не помню.

— Мне порой снится, что я бодрствую. — Он по-прежнему не касался камеры и единственно силой своего взгляда удерживал меня в прежней позе. — Мне редко снятся сны ночью. Но днем иногда… У меня случаются головные боли, Алиса. Я н-никому об этом не говорю. Но они у меня случаются.

— Мне очень жаль.

— Не стоит жалеть. Я не жалею об этом из-за снов, которые вижу, пока не наступила боль. Знаете, что мне снится?

— Нет, — прошептала я. Я боялась пошевелиться. Я боялась не пошевелиться.

— Мне снитесь вы, Алиса, — так же шепотом продолжил мистер Доджсон. — Необузданная, очаровательная, вечно юная и при этом мудрая. Вы снитесь мне вот такой, как сейчас… и такой, какой хотели бы стать. И какой я хотел бы видеть вас.

— Такой, какая я сейчас? — Я отчаянно пыталась понять, о чем он, но его слова ускользали, и их смысл не давался мне.

— Вы та, какой хотите быть. Вы всегда такая.

— Можно мне сейчас побыть просто девочкой-цыганкой? — Ноги у меня готовы были задрожать, поскольку долго находились в одном и том же положении. Хотелось передернуть плечами. Каждая клетка моего тела жаждала движения. Мне становилось все холоднее и холоднее — ничто не защищало меня от осенней прохлады.

Наконец мистер Доджсон спохватился и вспомнил о фотокамере. Он слегка вздрогнул, качнул головой — что меня встревожило: мне не хотелось, чтобы у него разболелась голова, — и снова обратил взгляд на меня, но теперь его взгляд скользил по мне, не проникая внутрь. Он видел лишь то, как я держу руки, в каком положении моя голова. Сейчас он больше ничего не видел. Вернее, никого.

— Хорошо, хорошо. Посмотрите на меня. — Я повиновалась и с облегчением обнаружила, что он стал прежним. Мистер Доджсон снял с линзы колпачок, состроил уморительную гримасу и принялся считать, хотя и в обычном порядке. — Сорок три, сорок четыре, сорок пять. Готово! — Он снова надел колпачок, вынул пластинку и юркнул под тент, даже не обернувшись на меня.

Я соскользнула с выступа, на котором стояла — свод стопы ныл, — и огляделась по сторонам. После странной возникшей между нами близости (в тот момент мне казалось, будто мы с мистером Доджсоном остались единственными людьми на Земле) я почувствовала себя покинутой. Грустная цыганская девочка, брошенная на произвол судьбы. Как это трагично! Как несправедлива жизнь к несчастным девочкам, вынужденным попрошайничать на улицах и оставленным на милость джентльменов, добрых джентльменов, правда, возможно, не столь добрых, как мистер Доджсон. В первый раз я задумалась о том, что некоторые джентльмены могут оказаться не такими понимающими, как он, отчего мне стало еще больше не хватать его. Хотя мистер Доджсон и находился всего в нескольких футах от меня, я чувствовала себя так, будто нас разделяет нечто огромное, как Вселенная или океан. А будем ли мы еще когда-нибудь настолько же близки, как несколько минут назад, подумалось мне.

Я почувствовала себя обделенной и несчастной, но вот мистер Доджсон наконец показался из-под тента с пластинкой в руке, собираясь снова меня фотографировать. И я громко рассмеялась от счастья. Должно быть, мой смех оказался заразительным, поскольку мистер Доджсон тоже начал посмеиваться, потом откинул назад голову и, глядя в небо, от души расхохотался. Я никогда не слышала, чтоб он смеялся так искренне. Его смех звучал свободно и удовлетворенно, словно шел откуда-то из самой глубины его существа. Мы оба смеялись, хотя никто из нас не мог бы сказать почему.

Вдруг перед нами возникла Ина с бледным изможденным лицом, дрожащими руками и горящими глазами.

— Где ты была, Алиса? — спросила она высоким натянутым голосом. Казалось, Ина еле сдерживала плач. — Я тебя повсюду ищу.

— Я увел ее, — улыбнулся Ине мистер Доджсон, заговорщицки подмигивая мне. — Я ее похитил.

— Вы? — Теперь я видела, что Ина действительно вот-вот заплачет. Она часто заморгала и, как только мистер Доджсон повернулся к ней для приветствия, отступила назад.

— Боюсь, что да. День стоял такой чудесный, и я отправил Алисе нынче утром записку.

— Одной Алисе? — Ине удалось смягчить выражение лица, обратив на мистера Доджсона обманчиво спокойный взгляд.

— Да. Видите ли… я знал, что сегодня вашей матушке понадобится ваша помощь, и не мог быть эгоистичным настолько, чтобы посылать и за вами тоже. Как, кстати, чувствует ваша мама, позвольте полюбопытствовать? — Он невозмутимо улыбнулся Ине.

Я не могла не восхититься им. Я знала, что мне не удалось бы так быстро и мастерски сплести ложь. Мне и в голову не могло прийти, что он способен на обман. Сегодняшний день стал для меня откровением — во многих смыслах.

— Она… чувствует себя хорошо. У нас появилась сестренка по имени Рода. Именно поэтому я и разыскивала Алису.

Еще одна сестра! У меня и так было уже две. Даже думать не хотелось о том, что делать еще с одной. Братья лучше. Гарри я уже почти не видела, но когда он приезжал домой, мама с папой так радовались, что каждый день походил на праздник. Очередная сестра — невероятное разочарование. Я не смогла подавить вздох.

— Прекрасно, — сказал мистер Доджсон.

Ина просто пожала плечами, потом повернулась ко мне и вздернула свой маленький носик, будто пахло от меня так же противно, как я, по ее мнению, выглядела.

— Что это на тебе такое, Алиса?

— Разве она не очаровательна в этом наряде? — Мистер Доджсон заговорил прежде, чем я успела раскрыть рот. — Мне в голову пришла идея о необычной, как вы сами видите, фотографии, и Алиса мне очень в этом помогла.

Они стояли рядом, совсем близко друг к другу, однако не вместе, и смотрели на меня. И я, почти нагая в этом разорванном платье, почувствовала себя уязвимой и преданной… но затем вдруг ощутила в себе страшную силу. Ведь это меня они искали. На меня смотрели. Это я, одетая в тряпки, снилась мистеру Доджсону.

Не Ина.

Я осознала свое превосходство. Обретя уверенность, я бросала вызов. Уверенность в том, что это именно я опять и опять влекла мистера Доджсона в наш дом, вызывая у людей толки, беспокойство у мамы, вздохи и нелепое поведение Прикс и… заставляя Ину бледнеть, дрожать и совершать безумные поступки.

Ина теперь тоже была уверена в этом — чего мне, возможно, стоило опасаться, но в ту минуту, неистовая, сильная победительница, я ее не боялась. Я уперлась рукой в бок, вытянула вперед другую руку — маленькая цыганка, которую не стоит жалеть.

— Стойте так, — выдохнул мистер Доджсон, бросился к камере и вставил в нее пластинку. — Не двигайтесь… Отлично!

Я не двигалась. Не могла, ибо смотрела прямо на Ину, стоявшую рядом с мистером Доджсоном. Глядя в ее бледное с чуть приоткрытым ртом, покрасневшими глазами лицо. Сотрясаясь всем телом, она во все глаза смотрела на него. Она во все глаза смотрела на меня. Запечатлев увиденное в своем сознании, она не вымолвила ни слова.

Я тоже. В этом не было нужды. Я победила.

— Сорок пять, — сказал мистер Доджсон и с громким щелчком надел колпачок на линзу, оставаясь в счастливом неведении, что он — главный приз.

— Я не забуду тебе этого, Алиса, — прошипела Ина, злобно прищурившись, когда мистер Доджсон исчез в тени тента. — Все равно я старше тебя. Ты всего лишь дитя. Я раскрою ему глаза.

— Он и так все видит, — огрызнулась я, в кои-то веки понимая больше, чем Ина.

Пока мистер Доджсон убирал стеклянные пластинки, опасаясь их разбить, я ждала затаив дыхание. Мне не хотелось, чтобы сегодняшние доказательства треснули, разбились или исчезли как-то еще. Я хотела продолжать жить, навсегда оставшись маленькой попрошайкой, его цыганочкой, дикой, проницательной победительницей.

Но, несмотря на свою только что обретенную мудрость, я не понимала, что другие могли меня не увидеть… могли просто не захотеть меня увидеть такой же.

Глава 4

Какой бы умной я ни была в семь лет, мои познания в то время не шли ни в какое сравнение с тем, что я знала в восемь, потом в девять, десять и в одиннадцать лет.

В восемь я по маминой инициативе начала брать уроки танцев в компании еще нескольких оксфордских детей. Наша дружба с ними вне уроков не поощрялась, но ничего не поделаешь — танцевать кадриль только втроем невозможно.

Также в том возрасте я усвоила, что хотя к старым девам и принято относиться по-доброму, в действительности об этих женщинах злословят у них за спиной, сетуя на излишне высокие расходы по их содержанию.

Когда мне исполнилось девять лет, я стала учить французский. Моим преподавателем был дородный мужчина, питавший слабость к розовым жилетам и непременно целовавший нас в обе щеки, хотя от него вечно несло сардинами.

Примерно тогда же я поняла, что бесполезно пытаться убедить гувернантку в том, что хоть «девочкам легче поймать мух на мед, чем на уксус», на самом деле лучше всего мухи ловятся на лошадиный навоз. Гувернанток, пришла я к выводу, не заботит практическая сторона дел.

В десять лет я начала учить латынь с преподавателем, таким же замшелым и старомодным, как и язык, который он преподавал. Всякий раз как он открывал рот, я ждала, что оттуда полетят паутина и пыль.

Еще в десять лет я узнала о вечной «проблеме со слугами», которая существовала хотя бы для того, чтобы дать дамам определенного класса предмет для беседы, относительно которого их мнения бы сходились.

В одиннадцать лет (возраст, в котором я начала учиться домоводству, чтобы тоже когда-нибудь иметь эту самую «проблему со слугами») я наконец поняла, что имел в виду мистер Рескин тогда, у мамы в гостиной, сказав, что «реальность такова, какой мы ее воспринимаем».

Ибо моей реальностью стало восприятие Ины. При этом мне предстояло осознать, что оно может стать реальностью и для других людей тоже.

Однако реальности предшествовала Страна чудес.

Эти годы роста и учения я распускалась и цвела, согреваемая теплыми лучами присутствовавшего рядом мистера Доджсона. Случившееся в тот день в саду навсегда осталось со мной. С нами. В своих письмах он называл меня иногда «дикой цыганочкой» и время от времени спрашивал, помню ли я, каково это — валяться на траве.

Я помнила, но ни с кем говорить на подобную тему не могла и не знала, как писать о таких вещах в письмах. Каждый раз, как я пыталась это сделать, выходило совсем уж нелепо: Дорогой мистер Доджсон, конечно же, я помню, как трава касалась моей спины, а Вы стояли и смотрели на меня.

Тут я вставала в тупик. Почему он на меня смотрел? Тогда мне все казалось совершенно естественным. Однако на бумаге… в написанных мной словах ничего естественного не было. Они почему-то тревожили меня и никак не вязались с образом мистера Доджсона, которого я знала, и не имели ничего общего с той счастливой, безоблачной минутой, которую мы пережили с ним вдвоем.

Я нервно вычеркивала слова, комкала бумагу и в конце концов швыряла ее в огонь, ибо не хотела, чтобы кто-нибудь видел написанное мной. Потому что если я не осознавала в полной мере случившееся, как мог в этом разобраться кто-то другой? Тогда я сочиняла очередное — не такое откровенное — послание, в котором справлялась, не мучают ли его головные боли, и чувствовала при этом, что каким-то образом разочаровываю его.

Я не спрашивала, продолжает ли он видеть сны.

А он часто в своих письмах вспоминал тот день, однако фотографию мне так и не показал. Я же просто жаждала ее увидеть. Жаждала получить доказательство того, что однажды была настоящей дикаркой. Шло время, и мои наряды стесняли меня все больше и больше, а юбки становились длиннее. Я знала: настанет день, когда я уже не смогу вспомнить ощущение ветра на обнаженных плечах, ощущение травы нежной кожей между пальцев ног. Мне казалось, что если б я только могла увидеть запечатленным тот миг — увидеть себя, — уже никогда не забыла бы этого.

Но мистер Доджсон не счел нужным показать мне снимок. Не знаю почему — оттого ли, что полагал, будто мне это неинтересно, или по какой-то иной, не столь очевидной причине. А я все никак не могла заставить себя спросить его о снимке, хотя и уверяла себя, что в том нет ничего страшного — ведь это же, ей-богу, всего-навсего чудаковатый старый мистер Доджсон.

Пройдут годы, прежде чем я увижу желанный снимок.

Ина ни разу не вспомнила тот день. Она просто ждала. С терпением, которым я поначалу восхищалась и которое позже стало вызывать во мне жалость, а потом и страх. Ибо я чувствовала клокотавшую в ней обиду, которую она еле сдерживала, напоминая кипящий чайник. Я неоднократно пыталась разогреть этот чайник до такой степени, чтобы содержимое наконец перелилось через край, но все оставалось неизменным.

Между тем мы с мистером Доджсоном в свободное время — я от занятий в классе, а он от лекций — продолжали ходить на прогулки. Удивительно, как мало мы все знали (или нас это просто не заботило) о жизни мистера Доджсона вне нашего круга. Будто другой жизни у него и не было. Разумеется, мы видели его на церемониях и в церкви в черной, как у всех преподавателей, одежде. Обычно, наблюдая за ним в толпе, я всегда испытывала некое волнение собственницы. Наверное, мир, в котором он существовал, был гораздо шире известного нам, вот только мистер Доджсон не чувствовал себя в нем вполне комфортно. Его жизнь имела смысл только с нами. Со мной.

Никогда более мистер Доджсон не выделял меня из числа остальных, как это было в тот день в саду. Напротив, он теперь обязательно включал в наши развлечения Ину с Эдит. Однако я знала, что только из-за меня он появляется в нашем доме, о чем говорила его обращенная ко мне улыбка, но еще больше об этом свидетельствовал серьезный взгляд мистера Доджсона. Иногда он в моем присутствии был слишком печален, иногда, рассказывая какую-нибудь историю, вдруг замолкал на полуслове. Тогда Ина с Эдит нетерпеливо хмурились и переводили взгляды на меня, а он терял нить, заикался сильнее, чем обычно, и его странные глаза, один выше другого, подергивались мечтательной поволокой. Я знала, что он грезит обо мне.

Никто никогда не действовал на него так, чтобы он смог забыть, о чем рассказывал. Как никто и никогда не вдохновлял его на создание историй. Сказку о девочке по имени Алиса он впервые рассказал нам во время одной из наших лодочных прогулок.

Тот день начался, как и все другие. И вначале, право, не было никаких причин помнить его. Поэтому я часто задавалась вопросом: действительно ли в моей памяти сохранился тот самый день, или мое воображение создало некую компиляцию? Наверное, я никогда не смогу с уверенностью ответить на этот вопрос. Но если допустить, что воскресающий в моей памяти день включает в себя тот самый «золотой полдень», о котором столь часто говорят, начался он так.

Мистер Доджсон послал маме записку с просьбой отпустить нас троих с ним и мистером Даквортом отправиться на лодке по Айзис к Годстоу, одному из наших излюбленных мест для пикников.

Мы любили Годстоу из-за его близости, потому что до него ничего не стоило добраться двум мужчинам, пытающимся обучить трех девочек тонкостям гребли. (При этом мистер Дакворт, зарекомендовавший себя как шутник и весельчак, неутомимый певец и желанное, пусть и нечастое дополнение к нашей маленькой группке, демонстрировал меньшее терпение, чем мистер Доджсон. Когда кто-нибудь из нас терял весло, он обычно долго вздыхал.)

К тому же в Годстоу был роскошный, расположенный в низине с пологими берегами и видневшимися тут и там стогами сена девственный луг, по которому разгуливала разная живность — коровы, пони, лебеди и гуси. Поблизости находились руины старинного монастыря, где мы, девочки, любили играть, хотя Прикс нам твердила, что там обитают привидения. Но это, конечно, лишь подогревало наш интерес.

— Нет, уже достаточно, — сказала мама, хмуро глядя на записку. Она была худа как никогда: у нас уже давно не появлялось новых детей. Когда мама не была толстой, она выглядела очень статно. Яркая, с блестящими черными волосами и крупными, решительными чертами лица, она напоминала испанскую императрицу с какой-то картины. — Разве вы не катались с ним на лодке всего две недели назад?

— Месяц назад, мама, — елейным голоском возразила Ина, хотя это было неправдой.

На самом деле мы катались все же две недели назад, но, к счастью, когда вопрос касался неофициально одобренных развлечений, мама могла допускать неточности. Она помнила дату и время каждой вечеринки, каждого ужина или бала, наряды до мельчайших деталей, причем не только своих, но и наших. При этом ее порой мало интересовало, что мы, дети, делали в отсутствие посторонних глаз. Я ее понимала: у нее было так мало времени. И потом, чем еще заниматься Прикс, как не нами? Я, например, не видела, чтобы у гувернантки, кроме нас, было еще какое-то полезное дело.

— Месяц, говоришь? — Мама приподняла бровь. Ина же просто кивнула в ответ, глядя на нее широко раскрытыми невинными глазами. Я затаила дыхание и закусила губу, но, как меня ни подмывало, я не собиралась на нее ябедничать. По крайней мере сейчас. — Ну что ж. — Мама приблизилась к окну гостиной, которое выходило в сад, но даже при этом тяжелые бархатные портьеры почти не пропускали в комнату солнце. — Погода чудесная, и компанию мистера Дакворта я одобряю, хотя он и не из Крайстчерча, а из Тринити-колледжа. Декан Лидделл говорит, у мистера Доджсона блестящие перспективы и декан может рекомендовать его на место при дворе: одному из принцев требуется преподаватель. — Она решительно дернула за шнурок с кисточкой, вызывая слуг.

— Да, мадам? — Возникшая на пороге комнаты Мэри Энн присела в реверансе.

— Позовите ко мне мисс Прикетт.

— Мама, а ей обязательно сопровождать нас? — Ина с улыбкой потупилась и провела пальчиком по полированной спинке кресла красного дерева.

— Почему ты спрашиваешь?

— Просто она последнее время неважно выглядит, и мне пришло в голову, что день на жаре не пойдет ей на пользу. Я не права?

— Что значит неважно выглядит? — обратилась ко мне мама.

У меня не было желания лгать вместе с сестрой, но защищать Прикс хотелось еще меньше.

— Ина права, мама. Прикс плохо выглядит, и мне кажется… кажется, недавно вечером после ужина у нее случился обморок.

— Обморок? У гувернанток не бывает обмороков. Даже слушать об этом не желаю. Мисс Прикетт!

Прикс, стоявшая в дверях в одном из своих уродливых платьев (даже в десять лет я понимала, что горчично-желтая шотландка делает более заметными пигментные пятна на лице), испуганно смотрела на маму.

— Слушаю, мадам?

— У вас был обморок после ужина на днях?

— Что?.. Нет-нет, мадам, не было. У меня никогда не было обмороков!

— А Алиса сказала, что вы потеряли сознание.

— Я сказала, мне показалось, — поправила я маму. — Я не говорила, что видела.

— Все равно, по общему мнению, у вас случился обморок. Можно полюбопытствовать, отчего?

— Мадам, у меня не было обморока. — Прикс твердо и вежливо смотрела маме в глаза.

— Хм. — Мама подошла к ней, смерила взглядом Прикс с головы до ног и чуть ли не понюхала ее, как охотничья собака. — Действительно, по-моему, вы выглядите ужасно. Стало быть, решено. Девочки отправляются на лодочную прогулку с мистером Доджсоном и мистером Даквортом: все равно в записке сказано, что в лодке лишь пять мест. Так что радуйтесь свободному дню. Я попрошу кухарку прислать вам поднос с ужином наверх, чтобы вас не беспокоить.

— Но я…

— Благодарю вас, мисс Прикетт.

Мама повернулась к ней спиной, и Прикс ничего не оставалось, как сделать реверанс. С пылающим лицом и трепещущими раздутыми ноздрями, она очень походила на моего пятнистого пони Томми. Перед тем как развернуться и уйти, она задержала на мне гневный взгляд, и я с удовольствием ответила ей тем же.

Я презирала слуг. Исключение составляли повариха и Балтитьюд, помощник конюха, а также Фиби. И еще Мэри Энн с кухни: она иногда совала нам кусочки сахара с чайного стола — с карамельными цветочными лепестками на них, которые мама приберегала для особых гостей.

— Хорошо, девочки, бегите возьмите зонтики. И пусть Фиби выдаст вам чистые перчатки. Эдит, не забудь положить в карман носовой платок: ты вечно на улице хлюпаешь носом.

Эдит, хлюпавшая носом и летом, и особенно в начале осени, молча кивнув, покорно последовала за нами с Иной наверх.

— Почему ты не хочешь, чтобы Прикс пошла с нами? — поинтересовалась я у Ины. Впервые мы были с ней заодно, и меня это обрадовало гораздо больше, чем я ожидала. Она уже давно вела себя по-особому. Откровенно говоря, последнее время бывали моменты, когда я по ней скучала, хотя физически Ина всегда находилась рядом.

— Что ты имеешь в виду? — Спускаясь по лестнице, Ина приподняла юбки, что выглядело смешно, поскольку они не доходили до пола, хоть и стали длиннее.

— Ну, я, например, не хочу, чтобы она испортила нам веселье своим глупым поведением, к тому же она обязательно будет заставлять мистера Доджсона выполнять ее прихоти. Потому-то я и сказала, что с ней случился обморок. А почему не хочешь ты?

— Боюсь, я не понимаю, о чем ты, Алиса. Я действительно за нее переживаю, потому что, по-моему, она плохо выглядит. — Ина покачала головой, вздохнув при этом в недавно освоенной ею манере пресыщенной, утратившей вкус к жизни особы. (Как-то раз я застала ее перед зеркалом репетировавшей подобные вздохи, а также прочие дамские штучки и различные позы.)

— Но тебе ведь наплевать на Прикс!

— Алиса, детка. Ну когда ты только поймешь, что меня больше не занимает твоя детская неприязнь к бедной Прикс?

Моя рука так и чесалась дернуть ее за длинный локон. Но я твердо сказала себе, что ничего хорошего из этого не выйдет — она лишь завизжит, а мне скорее всего влетит, и меня не пустят кататься на лодке.

И все же я это сделала. Казалось, моя рука действовала самостоятельно — она вдруг схватила Ину за каштановый локон и так сильно дернула, что голова ее наклонилась.

— Ой! Алиса! Какого черта! — Ина развернулась, щеки ее запылали, а глаза метали молнии.

— Задавака! И вовсе не из-за мнимого нездоровья Прикс ты не хотела, чтобы она не пошла с нами, а сама знаешь почему. Отчего ты всегда такая фальшивая? Хочешь, чтобы я почувствовала себя совсем… совсем… уж дурой из-за того, что я думаю, будто мы с тобой играем в одну и ту же игру…

— Какую игру, Алиса? В отличие от тебя я уже выросла и давно не играю ни в какие игры. Я вообще не понимаю, о чем ты говоришь, кроме того, что это, как всегда, нонсенс. — Взбесив меня, она развернулась и спокойно проследовала наверх, остановившись лишь раз, чтобы медленно, театральным жестом помассировать затылок.

Почему она ничего не ответила по существу? Отчего более не хотела воспринимать меня в качестве достойного противника? Я знала, что она, как и я, не желает делить мистера Доджсона с Прикс, но при этом Ина отказывалась признать, что нас объединяют некие общие чувства и помыслы относительно него и относительно чего бы то ни было в принципе. Я слишком мала, чтобы понимать жизнь, — вот что она обо мне думала. И что всегда мне твердила.

Неужели она забыла, что я уже одержала над ней победу — в тот день, в саду? С тех пор минуло почти три года. Стоит ли мне ей об этом напомнить?

Кипя от ярости, я поклялась, поднимаясь по лестнице (Эдит, уже шмыгая носом, тащилась за мной): когда мне исполнится тринадцать, я ни за что не буду такой злюкой. Не буду повторять Эдит, что она слишком мала, чтобы что-либо понимать. Впрочем, насчет Роды я не была так уж уверена и подозревала, что она для меня навсегда останется маленькой — ее до сих пор укладывали днем спать.

Фиби раздала нам зонтики и перчатки. Рода с пухленькими ручками и ножками ковыляла за нами в своем коротеньком платьице, цепляясь за юбки Фиби всякий раз, когда ей требовалось стоять на месте.

— Как же я буду рада получить наконец свою комнату, — мечтательно вздохнула Ина,оглядывая светлую, с белеными стенами детскую. Это была самая веселая комната в доме, с простыми крахмальными занавесками, с полами, на которых лежало лишь несколько плетеных ковриков, с удобной и симпатичной, а вовсе не чопорной и декоративной мебелью. — Мы с мамой уже обсуждали это. А вы, дети, можете оставаться в детской. Мой будуар мама готовит в одной из комнат для гостей.

— Мне кажется, — проговорила я, чувствуя, что готова озвучить замечательную мысль, от которой мой рот заранее растягивался в озорной улыбке. — Мне кажется, ты становишься слишком взрослой, чтобы играть с мистером Доджсоном. Будь осторожнее, не то тебя станут обсуждать, как Прикс.

Ина, сосредоточенно застегивавшая свою левую перчатку, медленно повернулась ко мне, но на меня так и не взглянула — тактика, которую, как я начала понимать, она применяла, когда хотела сказать свое веское слово.

— На твоем месте, Алиса, я бы не слишком пеклась о моей репутации. По-моему, тебе есть о ком всерьез поволноваться.

— Что? Что ты хочешь сказать? — Я даже забыла, что злюсь на нее, так мне хотелось узнать, кого она имеет в виду. Я действительно желала знать. Я боялась, что становлюсь похожей на мистера Рескина.

Ина отказалась отвечать на вопрос, сводя тем самым меня с ума. И в этот самый момент появившаяся на пороге комнаты Мэри Энн объявила, что прибыли джентльмены. Поэтому, оставив Фиби с Родой (Прикс скорее всего находилась у себя наверху, замышляя для меня какую-нибудь страшную месть), мы присоединились к мистеру Доджсону и мистеру Дакворту, которые обменивались в холле любезностями с мамой. У них с собой была замечательная корзина, и мне не терпелось узнать, что в ней. Мистер Доджсон всегда приносил наивкуснейшие пироги. И я надеялась, что в корзине лежал один такой с моим любимым сливочным кремом.

— Надеюсь, девочки не доставят вам много хлопот, — сказала мама, когда мы направились к выходу. — Очень мило с вашей стороны пригласить их.

— По-почтем за честь, — заикаясь, выговорил мистер Доджсон. Разговаривая с мамой, он всегда заикался сильнее, чем обычно. — Мы всегда так весело проводим в-в-в…

— Мы весело проводим время, — с теплой улыбкой договорил за приятеля мистер Дакворт. Я очень любила мистера Дакворта, круглощекого, с расширяющимися книзу бакенбардами и теплыми глазами. Широкой души человек, он был одним из тех, кто приближает к себе чудаковатых, одиноких, всеми позабытых людей. Я очень радовалась, что он сдружился с мистером Доджсоном, ибо переживала, что, когда меня с ним нет, он чувствует себя одиноким. — Ваши дочери делают вам честь: они великолепно воспитаны и так очаровательны.

— Благодарю вас. — Мама выглядела довольной, и ее глаза улыбались вместе с ее губами.

— Ну что ж, идемте, леди? — Мистер Дакворт с поклоном открыл перед нами дверь.

Мы строем вышли на улицу. Джентльмены были в белых льняных костюмах, соломенных шляпах вместо обычных черных шелковых цилиндров и с корзиной, в которой позвякивал фарфор.

— Как ты думаешь, сколько там пирогов? — спросила меня Эдит шепотом, но, как оказалось, недостаточно тихо, ибо мистер Доджсон, рассмеявшись, сказал, чтобы она не волновалась: скорее всего у нас даже еще что-то останется, чтобы покормить лебедей на реке.

Так мы шествовали по городу, пересекая людные узенькие улочки, пока не вышли на свободную дорогу к реке. Но вот дорога кончилась, и мы проследовали подарочным, покрытым мхом каменным Фолли Бридж к лодочной станции Солтере. Мистер Доджсон любезно попросил Ину выбрать самую лучшую лодку. Она, само собой, делала это очень долго — расхаживала туда-сюда по берегу, подробно расспрашивая лодочника о судоходных качествах каждой лодки. Наконец выбрала одну, которая по виду ничем не отличалась от других, и забралась в нее. Сиденья были мокрые, и я обрадовалась, что мне никто не наказывал быть аккуратной, поскольку сразу же стало ясно, что не испачкаться тут не получится. Мистер Дакворт с мистером Доджсоном сели на весла, а меня попросили занять место у руля.

— О! — Я взялась за узловатый канат, с помощью которого поворачивали руль, и перебросила его вперед, чтобы можно было повернуться к моим спутникам лицом. Возложенная на меня ответственность заставила сердце биться быстрее. — Надеюсь, я не пущу лодку плавать по кругу.

— Хорошо бы, — улыбнулся мистер Доджсон. — Но воплотить это в реальность непросто.

И я была с ним согласна. Затем мистер Дакворт отвязал лодку и оттолкнул ее от причала веслом — мы поплыли вверх по реке. Было тепло и безветренно — отличная погода для лодочной прогулки. Однако джентльмены, кажется, не очень усердствовали — весла плескались в мутной воде равномерно, но лениво. Я всеми силами старалась удерживать руль в прямом положении. Мои руки устали, но я ни за что никому в этом бы не призналась.

Ина с Эдит сидели по обеим сторонам от меня. Наши одинаковые юбки слились, образовав одно целое, так что нельзя было отличить, где чья. Мистер Дакворт располагался на дальней скамейке, а мистер Доджсон прямо перед нами.

— Мисс Лидделл, смею заметить, вы очень повзрослели! — выкрикнул мистер Дакворт. Однако кричать вовсе не требовалось. Его музыкальный голос разносился далеко над спокойной рекой. — Не правда ли, Доджсон?

Ина, набрав в легкие воздух, выпрямилась, всеми силами пытаясь не смотреть на мистера Доджсона.

— Несомненно, — ответил тот, равномерно и вдумчиво работая веслами в такт с мистером Даквортом. — Боюсь, даже слишком повзрослела, чтобы соглашаться на наши предложения и в дальнейшем делить общество таких глупых стариков, как мы. Предвижу, ей вскоре более по душе придутся молодые лебеди.

— Вы… вы совсем не старый! — выпалила Ина и залилась краской. Руки ее дрожали, хотя она крепко сцепила их у себя на коленях. — Я знаю, что вам только тридцать.

Мистер Доджсон вскинул бровь, а мистер Дакворт подавил улыбку.

— Ах, право, я уже очень стар. Но вот Даку всего двадцать восемь. Мне же скоро придется выступать только в качестве вашего наставника.

Ина отрицательно покачала головой. Она еще больше покраснела, что, надо признать, ее очень красило. Хотя мы до сих пор и одевались одинаково, ее юбки стали длиннее, а в ее силуэте наблюдалось больше изгибов. И тут я с болью в душе вдруг поняла, что моя сестра и впрямь уже превратилась в юную леди, о чем она говорила, не только чтобы досадить мне. Я не знала, как на это реагировать. Завидовала ли я тому, что не доросла еще до леди, или печалилась из-за грядущих для всех нас перемен? Ведь мама уже заговаривала о молодых людях с «потенциалом», и, хотя никогда при мне не развивала эту тему, я понимала, что она имела в виду.

Я впервые поняла, что детство когда-нибудь закончится. В своем желании поскорее вырасти и поумнеть я до настоящего момента не понимала, что конец детства — это на самом деле конец привычного мне мира: конец ночей в одной комнате на трех узеньких кроватках, расставленных в ряд, с сестрами; езды верхом с папой по тропинкам в Медоу ранним утром — единственное время, когда он принадлежал исключительно нам; бесконечным путешествиям по реке; посещениям знакомых, безопасных и восхитительных, мест…

Мои глаза обожгли слезы, а сердце пронзила боль потери. Все еще окруженная любящими меня людьми (да, я даже Ину включала в их число), я уже чувствовала их отсутствие.

— Очнитесь, Алиса, нас относит вправо! — выкрикнул мистер Дакворт.

Я тряхнула головой и, крепче ухватившись за канат, стала тянуть его, пока мы не выровняли курс.

— О чем вы думали, Алиса? — мягко поинтересовался мистер Доджсон. — У вас был такой вид, будто вы спите наяву.

— О, просто… просто я подумала, как это трагично, что детство кончится.

Мистеру Дакворту, наверное, в рот залетел жук, потому что он поперхнулся и чуть было не выронил весла. Ина, зажав рот рукой, засмеялась. Эдит пнула пухленькими ножками борт лодки и спросила:

— А долго еще плыть?

Мистер Доджсон, казалось, единственный из всех понял меня, ибо кивнул, глядя на меня добрыми голубыми глазами, которые были так же серьезны и печальны, как и мои.

— Ох, Алиса, ты еще слишком мала, чтобы размышлять о подобных вещах! — Ина сняла перчатки, чтобы поводить рукой в воде, точь-в-точь как на иллюстрации к роману.

— Милая маленькая Алиса, не стоит так переживать. Ваша сестра права. У вас будет еще масса времени поволноваться из-за этого. — Мистер Дакворт снова взялся за весла.

— А хотели бы вы навсегда остаться юной, Алиса? — спросил мистер Доджсон. — Никогда не повзрослеть?

— Ну… и да, и нет. — Вряд ли я могла остановить ход времени. — Я не хочу заниматься с Прикс, зубрить глупые стихи и делать уроки, не хочу, чтобы Ина мне без конца твердила, что я слишком мала. — Я гневно посмотрела на сестру, в то время как та тренировала свой мечтательно-задумчивый взгляд на мистере Доджсоне (который — я с удовлетворением для себя отметила — не обращал на нее никакого внимания). — В то же время я не хочу носить корсет и длинные юбки, не иметь возможности выйти из дома без сопровождения, притворяться, что я не голодна, в то время как хочу есть. Но больше всего я не хочу стать слишком взрослой потому, что вы не будете брать меня с собой на прогулки. — Я сама удивилась своей страстности. Я говорила все быстрее и быстрее, громче и громче и наконец ощутила, как мои глаза наполняются слезами. Мне пришлось закрыть лицо ладонями, вновь позабыв о руле, и лодка опять резко повернула к берегу.

— Алиса, Алиса… не плачьте! — В голосе мистера Доджсона звучала тревога.

Я почувствовала у себя на плече его руку. Он беспомощно потрепал меня по плечу. Между нами стояла корзина, и мы так плотно набились в лодку, что он не мог придвинуться ко мне ближе.

— Не буду. — Я хлюпнула носом, и Эдит передала мне свой носовой платок, чтобы я высморкалась.

Какое-то время мы дрейфовали. Ина недовольно поджала губы, а я вытирала платком глаза. Наконец мое лицо перестало гореть, и мне уже не стыдно было его открыть. Мимо проплыла лодка, в которой сидели два молодых человека и две юные леди (в сопровождении строгой наставницы, которой, по-видимому, хотелось оказаться где угодно, только не с ними), со смехом распевающие песню менестреля. Даже когда они обогнули излучину реки, до нас все еще долетал сильный тенор, выводящий: «Весь мир печален и тосклив, всюду я брожу».^[4]

— Кто хочет послушать историю? — вдруг спросил мистер Дакворт, беря ситуацию в свои руки. Он подобрал весла, толкнул мистера Доджсона ногой и кивком показал мне, чтобы я правила обратно к середине реки.

— Я хочу! Я хочу! — захлопала в ладоши Эдит.

— Леди не говорят о корсетах, Алиса! — откинувшись назад, прошипела Ина, потом выпрямилась, и на ее лице застыла выжидательная улыбка.

— Алиса? — услышала я низкий и теплый голос мистера Доджсона.

Я кивнула, боясь поднять глаза. Когда я их все же подняла, то была вознаграждена полным любви взглядом. Не знаю, как я поняла, что это любовь. Ее ли я видела в его глазах в тот день в саду, когда он сказал, что я ему снюсь? Возможно, но это было уже очень давно.

Я знала только то, что под таким взглядом чувствовала себя… красивой. Красивой и свободной говорить все, что пожелаю, думать, о чем хочу. Я не могла ошибиться. Не могла ошибиться в его глазах голубого цвета.

— Да, пожалуйста, расскажите нам историю, — попросила я.

И он рассказал.

— Жила-была девочка по имени Алиса… — начал он.

— О! — не удержалась я.

Мистер Доджсон рассказывал нам сотни историй, историй, действующих лиц которых мы узнавали, даже если у них были имена совершенно абсурдные, непохожие на обычные. Однако никогда прежде он не использовал наши имена. Я улыбнулась ему, ожидая продолжения. Ина, кипя от злости, уставилась взглядом в свои колени.

— Алиса начала уставать сидеть с сестрой на берегу реки, — продолжил он, к моему великому восхищению, не называя сестру по имени.

Так он повел рассказ о девочке Алисе, белом кролике (который всем нам напомнил папу вплоть до мелочей, до карманных часов. Даже Ина смеялась!), о падении в кроличью нору, о безумном приключении со странными существами…

— Все страннее и страннее! — воскликнула я, а сюжет истории тем временем кружил, завивался и закручивался узлами.

Мы добирались до Годстоу целый день, но, словно загипнотизированные мистером Доджсоном, никуда не хотели торопиться. Тонкий голос мистера Доджсона, такой тихий, что нам приходилось склоняться к нему, делал рассказ лишь еще более захватывающим. Голос то повышался, то понижался по мере развития действия. Даже мистер Дакворт жадно ловил каждое слово.

— Доджсон, вы сами все это сочиняете? — один раз прервал он рассказ.

— Шш! — вскинулась на него Эдит. — Продолжайте!

Мистер Доджсон повернулся и кивнул:

— Боюсь, что да.

Но, по-моему, мистер Дакворт ему не очень-то поверил.

Как это ни поразительно, его рассказ растянулся на весь день. Когда мистер Доджсон начинал замолкать и у него иссякали слова, один из нас обязательно просил рассказывать дальше, и он продолжал. Мистер Доджсон прерывался лишь при необходимости: когда мы высаживались на берег в Годстоу, где он помогал нам выбраться из лодки, привязывал ее и нес за нами, девочками, корзину, а мы бегали, разминали ноги после долгого путешествия. Мы нашли подходящий стог сена (в Годстоу обычно ставили огромные стога, в которых всегда имелась возможность приютиться, потому что располагались они достаточно далеко от реки и земля была сухой, а жуки не очень страшными). Расстелив одеяло, мы стали пить чай с пирогами из корзины. Мистер Доджсон пил чай галлонами (должно быть, потому, что слишком много говорил и у него пересохло во рту). Он возобновил рассказ с того самого места, на котором остановился, — с гусеницы.

Так мы провели тот золотой день (однажды все-таки ему пришлось основательно прерваться, чтобы мы с Эдит могли полазать по монастырским развалинам. Обвалившиеся камни, темные углы и запах плесени всегда приводили меня в восторг, хотя я так никогда и не видела привидений.) Потом мы собрали вещи и поплыли вниз по течению домой. Когда мы пересекли Том-Куод,^[5] усталые и умирающие с голода (с тех пор как были съедены пироги, прошло довольно много времени), все еще жадно ловя каждое слово мистера Доджсона, уже смеркалось. Наконец он подошел к концу, к тому месту, когда сестра разбудила Алису и ее сон закончился.

Мистер Доджсон умолк. Мы стояли посреди двора перед колледжем, возле тихого фонтана, поверхность воды которого сплошь покрывали листья кувшинок, — и молчали. Мы не могли говорить. В голове моей жили персонажи истории. Мне было грустно. История кончилась, как скоро кончится и мое детство. Мне подумалось, что мистер Доджсон за все время знакомства рассказал нам сотни историй. Но сейчас мне не удавалось вспомнить ни единой подробности хотя бы одной из них. А ведь когда-то они тоже наполняли мое сознание картинками, мыслями — словом, мечтами.

Мне не хотелось, чтобы исчезла и эта история. Не хотелось, чтобы закончился этот день. Мне не хотелось взрослеть.

— Запишите ее, — в конце концов попросила я, когда мы собирались попрощаться и войти в наш дом с приветственным, уютным фонарем над входной дверью. — Запишите ее, пожалуйста, прошу вас.

— Что, моя Алиса? — Мистер Доджсон выглядел растерянным. И еще очень, очень усталым. Его прекрасные, вьющиеся каштановые волосы были взлохмачены более, чем когда-либо, а губы потрескались от солнца. Когда он сильно уставал, асимметрия его глаз становились еще более заметна — левый казался сильнее опущенным книзу.

— Историю… мою историю. Она ведь моя?

— Если хотите.

— О, хочу! Хочу! — Я протянула руку и смело взяла ее, эту историю, полная уверенности, что она предназначалась мне, как была уверена в том, что только я могу быть цыганочкой мистера Доджсона. Не важно, насколько Ина старше меня, она никогда не смогла бы держаться с ним так уверенно, как я. И я знала, что сестра ненавидит себя за это.

— Тогда история — ваша, — сказал мистер Доджсон. — И в определенном смысле детство навсегда останется с вами.

— Именно об этом я и говорю! — Мне даже не верилось, что мистер Доджсон так хорошо понял, что у меня на сердце. Лишь позже я сообразила, что для этого ему достаточно было заглянуть мне в глаза. — Если вы ее запишете, я никогда не повзрослею! Не на самом деле, конечно, но в этой истории. В ней я навсегда останусь девочкой. Вы ее запишете?

— Не знаю… Я постараюсь, Алиса. Но не уверен, что смогу вспомнить все, что рассказывал.

— Конечно же, сможете! Я знаю, что сможете… а если не сможете, я вам помогу!

— Алиса, — перебила меня Ина, беря Эдит за руку. — Нам нужно идти, уже поздно. Вам с Эдит пора в постель, хотя я, само собой, еще не лягу какое-то время… достаточно долго!

— Да-да, — кивнул мистер Дакворт, стуча в дверь. — Было очень приятно, леди. День сегодня выдался исключительный. Надеюсь вскоре снова вас увидеть.

Дверь отворила одна из Мэри Энн, и мистер Дакворт с мистером Доджсоном, прощаясь, сняли свои соломенные шляпы, чуть потерявшие форму после долгого пребывания на солнце.

— Не забудьте! — Я обернулась, чтобы в последний раз увидеть мистера Доджсона.

— Не забуду, — пообещал он, вскинув голову и озадаченно глядя на меня, после чего развернулся и последовал за мистером Даквортом.

Я знала, что моя просьба представлялась ему необычной. Я никогда не просила ни о чем подобном и была не вполне уверена, что мистер Доджсон до конца понял причину моей настойчивости.

Дверь за мной затворилась, прежде чем я успела сказать что-нибудь еще. Я ощутила поднимающуюся во мне панику, но попыталась ее подавить. Ведь наша встреча с мистером Доджсоном вскоре состоится снова. Тогда ему можно будет напомнить еще раз.

— Он не будет записывать эту дурацкую историю, — проворчала Ина, когда мы поднимались по лестнице. Мэри Энн, поскольку уже стемнело, вручила каждой из нас по свече. — До чего ж неучтиво с твоей стороны просить об этом. Ему есть чем заняться в свободное время.

— Ты просто злишься оттого, что он рассказал историю не о тебе, — огрызнулась я, уверенная в своей правоте.

— Почему же? Я — это сестра, читающая книгу!

— Возможно. — Мне же казалось, что с Ины срисован и еще один персонаж — страшная королева, хотевшая всем отрубить головы, но сказать об этом Ине я не осмелилась. — И все равно он назвал девочку моим именем, а не твоим. Он запишет историю, я в этом уверена.

— А если нет? Что тогда? Что случится тогда? — Ина повернулась ко мне. Ее лицо, сделавшееся большим и загадочным, застыло против моего. Пламя свечи отбрасывало на него зловещие тени. — Тебе все равно придется повзрослеть. И тогда ты станешь для него слишком старой. — Ее губы задрожали, а глаза заблестели: я поняла, что Ина вот-вот заплачет. Слезы обиды закапали ей на руку, которой она сжимала оловянный подсвечник.

— Нет, не буду. Я никогда не буду для него слишком старой, — сказала я, хотя знала, что мои слова ее ранят. Я попыталась обнять сестру, поскольку, даже не вполне понимая, о чем Ина говорила (как может кто-то из нас стать слишком взрослой для мистера Доджсона, ведь он всегда будет намного старше нас?), не хотела, чтобы она плакала. Ина никогда не плакала. Трудно было припомнить ее в слезах, грязной, в пыли или порозовевшей на солнце.

— Будешь. Вот увидишь… Будешь. — Ина стряхнула с себя мою руку и, громко топая, зашагала вверх по лестнице. Эдит уже ушла вперед — она слишком устала, чтобы слушать нас.

Я покачала головой. Ина не могла понять, что со мной у него все по-другому. Я была его цыганочкой… его Алисой, которой хватало смелости противостоять королевам и королям, а также разным странным разговорчивым существам.

Я очень надеялась, что мистер Доджсон не забудет записать историю. Ибо боялась, что иначе такой рассказ ничего не стоит забыть. Мне, например, уже с трудом удавалось вспомнить, о чем была история мыши.

Глава 5

Но он ее не записал.

Во всяком случае, после моей первой просьбы. Равно как и после второй. Я не переставала напоминать ему об этом при каждой встрече, но вскоре после той лодочной прогулки мы уехали в Уэльс, в наш новый дом, который папа построил прямо на скалистом берегу, и мне пришлось довольствоваться только письменными просьбами. А письма я писала мистеру Доджсону во время каникул каждую неделю. Потом начался учебный семестр, и жизнь превратилась в бесконечную череду уроков, в том числе уроков хорошего тона, а мама снова растолстела. Уж хоть бы на этот раз родился мальчик, мечтала я.

В конце концов мистер Доджсон объявил, что начал записывать историю. Сказал, что ни на минуту не перестает о ней думать, а потому, к счастью, все помнит. Еще он сказал, что писать ее совсем не то, что рассказывать. У него уже были опубликованы несколько стихов и коротких, простеньких рассказов под именем Льюис Кэрролл. Но они совсем не походили на эту историю. Хоть она и писалась только для меня и больше ни для кого, мистер Доджсон считал, что история все равно потребует много времени. Когда начинаешь излагать различные сюжеты на бумаге, объяснил он, они порой заводят тебя в такие дебри, о которых раньше и не помышлял.

Тогда смысл его слов был мне не совсем ясен, но, раз он все-таки начал писать, ломать голову над объяснениями мистера Доджсона мне не хотелось. Я решила, что соображу все потом, когда прочитаю сказку, когда увижу на бумаге свое имя, принадлежащее девочке, с которой происходят приключения в фантастическом подземном мире. Я знала, что никогда не расстанусь с этой сказкой. Я спрячу рукопись в шкатулку красного дерева, украшенную кусочками обкатанного морскими волнами стекла, где я хранила свои любимые вещи: жемчужный браслет, подаренный мне бабушкой в тот день, когда я родилась; совершенно черный круглый голыш, некогда найденный мной в Медоу; розовую шелковую нить, вплетенную в упавшее с дерева гнездо, которое я обнаружила в саду; чайную ложку — ею пользовалась королева, когда они с принцем Альбертом приезжали в дом декана, чтобы навестить принца Уэльского. (Правда, если честно, я не вполне была уверена, что это та самая ложка, но я взяла ее с подноса, на который составляли посуду со стола после их отъезда, так что в принципе она могла быть той самой ложкой.)

Они заводят тебя в такие дебри, о которых раньше и не помышляя.

Так случается в историях, так случается и в жизни. То же самое происходило и со мной этой зимой: я как бы уже и снялась с якоря, но еще не причалила к берегу. Я чувствовала неудовлетворенность, все чего-то ждала, вот только чего именно, не знала. Вообще казалось, что в состоянии ожидания пребывали все и всё. Все были слишком рассеянны, чтобы поступать как надо. Огонь в каминах не разгорался, слуги во время обеда исчезали за дверью, письма отправлялись, но не доходили до адресатов.

Наша семья не стала исключением. Ине исполнилось четырнадцать лет, ей выделили отдельный будуар и личную горничную. Ина была не по возрасту высока и невероятно худа. Приехавший домой на Рождество Гарри держался в ее присутствии весьма неловко, словно не знал, с какой стороны подойти к этому странному существу, которое некогда являлось его сестрой. Вообще нам, сестрам, от Гарри никогда не было толку — мы не умели играть в крикет и нас не интересовали разговоры об «отличных ребятах» в его школе, — однако в этот год пропасть между нами увеличилась еще больше. В основном Гарри проводил время с папой, поскольку Прикс понятия не имела, что с ним делать. Теперь, когда он перерос ее, она робела в его присутствии.

Я внешне, к своему величайшему облегчению, осталась прежней. Каждый день, изучая себя в зеркале, я с трепетом выискивала признаки своего превращения в леди, но, к счастью, их не обнаруживала. Правда, волосы мои наконец стали чуть длиннее и пышнее на концах, но я по-прежнему носила над синими глазами черную прямую челку, закрывающую лоб, а мой подбородок по-прежнему оставался остроконечным. Постройнее, я, однако, не выросла высокой, как Ина. Все мои платья были мне пока впору, а это означало, что мне, хотя бы еще какое-то время, не наденут корсет. (Ина, впрочем, никогда не жаловалась на корсет, ибо благодаря тугой шнуровке, ее лицо еще больше бледнело, что было в то время модно.)

И все же иногда по ночам, лежа в детской и прислушиваясь к равномерному дыханию Эдит, к тихому похрапыванию Роды и едва слышному бормотанию Фиби, я завидовала, что у Ины своя отдельная комната. Я жаждала личного пространства, чтобы продолжить изучать себя — не только свою внешность, но и собственные реакции на некоторые идеи, на новые, незнакомые мне раньше, желания. А не это ли, думала я тогда, и называется взрослением?

Эдит в свои девять была почти с меня ростом. С густой копной рыжих волос и белой кожей, она превращалась в настоящую красавицу. Однако в отличие от Ины собственная внешность ее, по-видимому, не заботила. Красота была ее естественным состоянием. Она снизошла на нее свыше, как бабочка, опустившаяся на плечо. Эдит неизменно оставалась добродушно-веселой и беззаботной.

Теперь я обращала внимание на мистера Доджсона еще больше, чем прежде. Я помнила о его возрасте и занималась глупой калькуляцией, например: если мне, когда мы познакомились, было пять, то ему, выходит, двадцать пять. Сейчас мне десять, почти одиннадцать, а ему всего тридцать один. Разница между тридцатью одним годом и одиннадцатью почему-то представлялась мне гораздо менее значительной, чем разница между двадцатью пятью и пятью. Почему, я понять не могла.

Внешне он совсем не изменился. Ну разве что стал ходить чуть более скованно, однако никаких других перемен я в нем не замечала. Обращая особое внимание на его возраст, я также уделяла внимание внешности мистера Доджсона и постоянно сравнивала его с другими знакомыми мне мужчинами, словно они участвовали в каком-то соревновании. Например, волосы мистера Доджсона так и остались длинными, вьющимися и светло-каштановыми. При сравнении его с мистером Даквортом, у которого волосы на макушке начали редеть, мистер Доджсон для меня представлялся героем любовного романа.

Сравнивая мистера Доджсона с мистером Рескином, становящимся с каждым разом, как я его видела, все полнее и полнее, я использовала эпитет «стройный». Мистера Доджсона можно было представить верхом на белом коне — мечтатель, Дон Кихот верхом на Росинанте, слегка подавшись стройным телом вперед, отважно скачет навстречу ужасным великанам. Мистера Рескина же я видела лишь Санчо Пансой со свисающими по бокам искусанного блохами мула толстыми ногами.

Одежда мистера Доджсона тоже ничуть не изменилась (недавно я решила, что его вечные перчатки — признак постоянности и утонченности его натуры); впрочем, что касается одежды для джентльменов, то это обычное дело. Мода постоянно меняется только для дам. В эту зиму 1863 года юбки, которые всего несколько лет назад имели форму колокола, стали пирамидальными и такими широкими, что, к большому неудовольствию Балтитьюда, которого повысили от конюха до кучера, только одна или в лучшем случае две дамы могли уместиться в экипаже. Поэтому, доставляя дам на приемы и обратно, ему приходилось делать по нескольку ездок.

И все же главное, чем запомнилась мне эта зима, было плохое самочувствие мамы. К тому времени я уже знала, что дети появляются из материнских утроб, поэтому матери, ждущие младенца, всегда бывают толстыми. Обычно мама, ожидая ребенка, почти вплоть до появления малыша вела активный образ жизни. Но на этот раз все было не так. Теперь она по нескольку дней не выходила из своей комнаты, где с лицом землистого цвета, с тусклыми, примятыми волосами полулежала в шезлонге у камина. Хоть это обстоятельство, само собой, и омрачало жизнь нашего семейства (просто уму непостижимо, насколько мы зависели от ее энергии и решительности; без них, без ее указаний мы, казалось, просто шли ко дну), в нем было одно преимущество.

Маме вдруг потребовалось мое общество.

Уж не знаю, отчего она выделила из всех меня. Конечно, мама пристально наблюдала за Иной — насколько это было возможно из ее комнаты. У Ины наступает «опасный возраст», сказала мне мама: от того, как она проведет эти годы, зависит ее будущее — оно будет либо счастливым, либо нет. И мама решительно выбрала для Ины первое.

Меня удивляло, что всякий раз, как маме хотелось поговорить, а это случалось нередко, она обращалась ко мне, хотя одно только присутствие Эдит всегда ее успокаивало. Уже тогда я понимала, что маму тревожило предстоящее освобождение от бремени, хотя она уже родила шестерых детей. Чувствовала ли она, что на этот раз удача ей изменит?

Как бы то ни было, она всегда просила Прикс прислать к ней меня — иногда даже среди урока, — чтобы посидеть вместе. Обычно я приносила с собой книгу, хотя у нее в комнате их было великое множество, что по тем временам казалось весьма необычным. В нашем доме имелась великолепная библиотека, но мама пожелала, чтобы ее любимые книги находились при ней. Они якобы ее успокаивают. Вот уж никогда бы прежде не подумала, что маму потребуется успокаивать.

В один из таких дней (на улице было темно, мокрый снег глухо стучал в окно) мы говорили о будущем. В камине ярко пылал огонь — мама не скупилась на уголь и гордилась тем, что в доме всегда, в любое время года, тепло. Накрытая красным шерстяным пледом, она тяжело откинулась назад. Мама лежала почти неподвижно: ей было больно поворачивать голову. Она хмуро смотрела на огонь, в котором плясали искры. Интересно, думала я, чем они ее так привлекают?

— Мама?

— Да?

— О чем ты думаешь?

— О многом. Столько всего осталось несделанным.

— Что, например? Разве Ина не распорядилась об ужине, как ты ей велела? Могу пойти поговорить с кухаркой, если хочешь.

— Нет. — Она ласково улыбнулась. Так мама улыбалась только членам семьи и то редко. — Я не о практических вещах. Забыла, что ты иногда воспринимаешь вещи буквально.

— Прости.

— Не извиняйся, милая. Тебе не стоит так тревожиться из-за нас всех, иначе на твоем лице навсегда останется хмурое выражение. Знаешь, как ты сейчас выглядишь?

Она жестом велела мне посмотреть в зеркало, которое стояло на туалетном столике розового дерева. Взглянув на себя, я и в самом деле увидела у себя между глаз едва заметную складку.

Я вернулась к низкому бархатному табурету, на котором всегда сидела возле мамы. Рядом стоял маленький мраморный столик с необходимыми ей вещами: яркой настольной масляной лампой с плафоном из белого матового стекла, носовыми платками, графином с водой, лупой, которую она держала в книге (мама жаловалась, что иногда у нее болят глаза), серебряным колокольчиком для вызова горничной, дымчатой коричневой бутылкой с лекарством.

— Нет, Алиса. — Мама указала рукой на графин, и я, стараясь не пролить, налила ей в маленький стаканчик воды. — Я думала о будущем. О твоем, Ины и Эдит прежде всего. Вы превращаетесь в молодых леди… Ина уже ею стала, скоро станешь и ты.

— Еще не очень скоро, — сказала я, думая — надеясь, — что, если я буду это постоянно твердить, желаемое станет правдой.

— И глазом моргнуть не успеешь, — настойчиво произнесла мама, сделав глоток воды и поставив стакан на столик. Она откинулась на подушки и на миг прикрыла глаза. — Ох, на этот раз все совсем иначе.

— Что иначе?

— Этот ребенок. — Она показала на свой раздутый живот. Остальное ее тело было очень худым, тогда как живот продолжал расти. Мне виделось в этом нечто противоестественное, словно внутри у нее сидело какое-то чудовище, питавшееся ее плотью.

— Мне жаль, мама.

— Алиса, — сонно улыбаясь, проговорила она. Но в следующую минуту вдруг открыла глаза и устремила на меня неожиданно яростный взгляд. — Ты обязательно выйдешь замуж удачно. Обязательно. Тебе это дано по праву: я так старалась для вас, девочек.

— Не волнуйся, мама, прошу тебя. Позвонить Ивонн? — Ивонн была ее горничной.

— Нет-нет. — Мама нетерпеливо, капризно — так иногда делала Рода, когда упрямо не желала спать, — махнула рукой. — Ты должна выслушать меня, Алиса. Дитя мое, я полагаюсь на тебя, на твой разум. Я это вижу. Несмотря на твои ошибки, я вижу, что у тебя есть голова на плечах. Ты не бываешь рассеянной, как Эдит, и не ищешь за каждым словом некий скрытый смысл, как Ина.

Мне польстило сказанное ею, но одновременно и встревожило. Я всегда мечтала услышать мамины похвалы, но только произнесенные не таким исступленным голосом. Голосом, в котором сквозило отчаяние.

— Может, подождать, пока тебе станет лучше, и тогда ты мне скажешь…

— Нет, возможно, не будет… откладывать ни к чему, Алиса. Все бы тебе откладывать.

— Знаю, — вздохнула я, радуясь, что она снова нашла, к чему во мне придраться, и удивляясь, до чего все переменчиво в мире: вот сейчас мамино недовольство меня успокоило.

— Мне нужно убедиться, что и ты, и твои сестры выйдете замуж удачно. За достойных мужчин из хороших семей… Но не удовлетворяйтесь малым. Вы трое достойны чего-то особенного. Всегда помни об этом. Я воспитывала вас так, чтобы вы чувствовали себя свободно даже с царственными особами. Я не хочу, чтобы вы растрачивали себя на заурядности.

— Хорошие мужчины — это такие, как папа?

— Ну да. — Она улыбнулась. — Ваш отец — славный человек. Посмотри, чего он добился: в Оксфорде нет никого выше его по положению.

— Что… что делает мужчину таким, как папа? Почему ты… почему ты захотела выйти за него замуж?

— Его превосходная семья, его научные заслуги, его безграничный потенциал, — произнесла мама скороговоркой, что заставило меня подумать, уж не велено ли ей было в свое время выучить это наизусть. Но вот она снова улыбнулась. Ее задумчивые глаза светились добротой. — И конечно же, я его любила.

— Он старше тебя. — Последнее время меня очень занимали мысли о возрасте. Я знала, например, что принц Уэльский всего тремя годами старше своей невесты.

— Да, он на пятнадцать лет старше меня. Почти сравнялся со мной. — Мама иронично вскинула бровь.

— Что ты имеешь в виду?

— Мужчинам нужно больше времени, Алиса. Они взрослеют не так быстро, как мы. Мужчина постарше — отличная пара.

— Правда? А возможно… возможно ли, чтобы мужчина был старше лет на двадцать?

— Возможно.

— А как ты поняла, что любишь папу? Это он тебе сказал?

— Боже правый! Конечно же, нет. Мужчины и про себя-то никогда ничего не знают, и нам приходится им все растолковывать. Нет, дитя мое, это я сказала ему, хотя, конечно, лишь после помолвки. Но я дала ему все понять раньше. Видишь ли, есть разные способы это сделать. Но помни, прошу тебя, Алиса: любовь — еще не все. Кроме нее, есть семья, образование и потенциал. Ну и состояние, разумеется.

Я не вполне ее понимала. Какое-то состояние было и у меня. Какое-то состояние имелось у всех, кого я знала. Исключая слуг, конечно.

— А еще должно быть… должно быть некое взаимное чувство. Взаимоуважение, взаимная симпатия, доброжелательность — вот, пожалуй, как бы я выразилась.

— Доброжелательность и симпатия?

— Да. Ты сама поймешь… увидишь все это в его глазах.

Мое сердце затрепетало, лицо загорелось: я вспомнила глаза. Ярко-голубые глаза, глаза, преследовавшие меня повсюду, куда бы я ни направлялась. Я чувствовала на себе их взгляд, даже оставаясь одна. Особенно… особенно это случалось по ночам, когда сестры спали, а я лежала на спине с открытыми глазами. В очень тонкой, почти невесомой хлопковой ночной сорочке, имевшей, таким образом, некое сходство со стареньким платьем цыганской девочки.

Я удрученно покачала головой: последнее время я потеряла бдительность. Мысли могли и удивить, и шокировать меня. Я не знала даже, откуда они берутся, однако чувствовала, что пока еще сама могу за ними уследить.

— Бедный Берти, — пробормотала мама.

— Кто это?

— Принц Уэльский.

Я обрадовалась возможности отвлечься от своих мыслей и думать о чем-то другом, ибо подозревала, что мои мысли опасны, хотя и не могла объяснить — отчего.

— Почему он бедный?

— Потому что члены королевских семей никогда не женятся по любви. Любовь — это, конечно, не все… вряд ли я сочла бы ее единственным поводом для брака. Но я знаю Берти. Он доставил твоему отцу много хлопот, пока жил здесь. Он никогда не будет счастлив с маленькой славной принцессой, как бы красива она ни была.

— А она красива, правда? — Я с восхищением разглядывала портрет принцессы Александры в газете. Она поражала своей красотой: темные волосы, чудесные большие глаза и самая тонкая талия из всех, что мне доводилось видеть.

— Да, но ее красоты недостаточно, чтобы удержать Берти. Однако это не наша трудность, правда? Бедная королева — она до сих пор в трауре.

После смерти принца Альберта более года назад мама заказала для нас несколько зимних платьев — черных и серых с черной каймой. Когда я узнала, что нам больше не нужно их носить, то очень обрадовалась.

— Мама, а какое состояние должно быть у джентльмена, чтобы он считался подходящей парой? — Я взглянула на мать, приготовившись к новым подсчетам. Но увидела ее закрытые глаза и услышала ее ровное дыхание.

Медленно поднявшись, осторожно, чтобы ничего не задеть на столе своими широкими рукавами, я наклонилась и поцеловала ее в лоб. Он оказался липким, и я слегка подула на него, желая развеять мамины беспокойные мысли. Затем подошла к окну и плотнее задернула тяжелые парчовые гардины, чтобы в комнату не проникал неослабевающий шум улицы.

Делая это, я бросила взгляд через весь сад на старую библиотеку с выгнутой куполообразной крышей и маленькими окошками, где жил мистер Доджсон. А потом на ум мне пришел принц Уэльский, у которого должна была состояться свадьба.

В те дни мне казалось (ибо меня тоже захватила свадебная лихорадка, хотя я бы ни за что в этом не призналась; картинка с изображением принца и его невесты лежала у меня под подушкой, где ее никто не мог найти), будто сам воздух пропитан любовью. Впрочем, наверное, мы просто ждали ее. Любовь овевала обнаженные ветви деревьев, согревала камни двора перед колледжем в солнечные дни. Хотелось верить, что счастливая любовь существует не только в сказках или выдуманных историях. Хотя в историях, рассказанных мистером Доджсоном, ее не было вовсе. Мне внезапно пришло в голову, что его истории почти всегда отличались скупостью чувств. Почему? Может, он нуждался в ком-то… кто мог бы его вдохновить?

Однако такой рассказчик, как он, без сомнения, должен был в глубине души верить в счастливую любовь. Возможно, он мог бы завершить ею мою историю. Рассуждая в таком ключе, я покраснела, но не отказалась бы ни от одного своего слова. Они не прозвучали вслух, они остались внутри меня, где-то в отдаленном уголке моего сердца. Как знать, может, еще не все потеряно — ведь история еще не написана.

Я верила, что еще не поздно ее изменить. Мне нужно только одно — попросить его об этом, — ведь он никогда и ни в чем мне не отказывал. Алиса могла быть высокой, бледной девицей с короткими черными волосами и несколько озабоченным лицом. Могла бы гулять на закате рука об руку с высоким, стройным мужчиной с голубыми глазами и вьющимися светло-каштановыми волосами. Они могли бы жить долго и счастливо, как принц и принцесса Уэльские. Вопреки маминым словам мне хотелось верить, что они очень любили друг друга. Ибо если принц с принцессой не могут жить, как в сказке, на что тогда надеяться нам, простым смертным?

Что это? Не огонек ли загорелся в окне в противоположном конце сада? Не свет ли это в комнатах, где я много раз бывала и при одной мысли о том, что еще раз могу там оказаться, мое сердце трепетало, во рту пересыхало, а голова шла кругом от фантазий о сказках, принцах, любви и достойных мужчинах? Я поспешила задернуть шторы, собираясь уйти, словно призраки ночи могли увидеть меня и прочитать мои мысли.

На цыпочках я прошла мимо спящей мамы. Красный плед, которым она была укрыта, равномерно вздымался и опускался в такт ее дыханию. На миг остановившись, я посмотрела на нее, пытаясь угадать, какие сны видят мамы…

И что значит для них счастливая любовь — то же, что и для нас?

10 марта состоялось венчание принца и принцессы Уэльских. В Оксфорде грянули торжества. Мама слишком хворала, чтобы переживать из-за невозможности стать распорядительницей одного из них, и ее недомогание беспокоило меня больше, чем те странные откровения, которыми она до этого со мной делилась.

Ее все же хватило на то, чтобы выбрать для меня и Ины с Эдит платья, которые мы должны были надеть на нашу первую официальную церемонию. Каждая из нас посадила дерево в честь королевской четы. Свое я посвятила принцу Альберту, после чего произнесла короткую речь (которую, по словам Ины, никто не слышал, поскольку мой голос звучал не громче шепота). А потом мы с папой и бабушкой Рив, приехавшей помогать маме, бродили по узеньким улочкам Оксфорда, наслаждаясь всеобщим весельем — ярмарками и играми на траве, танцами и звучавшей отовсюду музыкой. Никогда прежде я не видела такого количества музыкантов. Многие были в военной форме, и, когда они дули в свои медные трубы, их лица становились красными под стать их мундирам. Несмотря на солнце, воздух дышал прохладой, но это никому не мешало, потому что на каждом углу горели костры, за которыми присматривали веселые трубочисты со старьевщиками, разодетые в свои самые лучшие черные сюртуки и залихватски сдвинутые набок цилиндры.

Ина была не в духе, несмотря на заразительное веселье вокруг: на улицах незнакомые люди брались за руки, дерзкие юноши, к великому ужасу бабушки, срывали поцелуи у молодых женщин. Мама позволила мне нынешним вечером посмотреть фейерверки и иллюминации и при этом разрешила пригласить в качестве сопровождающего, кого я сама захочу. И я, не колеблясь, выбрала мистера Доджсона.

— А ты уже слишком взрослая, чтобы выходить на улицу вечером без компаньонки, — сказала мама Ине. В ее голосе звучало явственное раздражение: до появления ребенка оставались считанные недели.

— Но я очень хочу посмотреть иллюминации! Это так романтично! — Ина метнулась вперед и, задев юбками мамин мраморный столик, чуть не опрокинула графин. Я затаила дыхание.

— Ина, успокойся. — У мамы был такой вид, будто ей вот-вот станет плохо. Она сжала губы и закрыла глаза. Ина ошарашенно застыла на месте.

— Мама, налить воды? — прошептала я со своего места на табурете.

Мама покачала головой, тихо вздрогнула и открыла глаза, пустые от изнеможения.

— Итак, — заявила она слабым, но решительным голосом, являя бледное подобие прежней мамы. Меня возмущало, что Ина не замечает, как ей плохо, и мне хотелось встряхнуть сестру, да так, чтобы она клацнула зубами, нотолько после того, как мы выйдем из маминой комнаты. — Итак. Алиса была для меня добрым ангелом, и она заслужила развлечения. Правда, ума не приложу, с чего это ей вздумалось идти с мистером Доджсоном… Мистер Рескин полностью к ее услугам, если она пожелает. — Тут мама посмотрела на меня. Застывший в ее взгляде вопрос усиливали багровые пятна под глазами.

Я наморщила нос и покачала головой. Мистер Рескин? Что за охота ему меня сопровождать? Я научилась поменьше болтать во время уроков, но мистер Рескин, кажется, по-прежнему видел меня не такой, какая я есть на самом деле, а кем-то, о ком он уже составил окончательное мнение.

К тому же теперь, повзрослев, я уже не была, как прежде, защищена от сплетен, неизменно, будто облако пыли, окружавших мистера Рескина, где бы он ни показывался. Не все сплетни шли от него, много сплетничали и о нем самом. Кругом, к примеру, говорили об истинной причине, по которой его брак был признан недействительным; эту причину никто не называл публично, но она тем не менее заставляла дам краснеть, а джентльменов посмеиваться в кулак. Мне не хотелось продлевать с ним знакомство, а он, напротив, очень желал продолжать его со мной, раз за разом предлагая мне свое общество.

— Ну, как хочешь. Пусть будет мистер Доджсон, хотя не знаю, что уж тебя так в нем привлекает. Если б он хотя бы не был таким бестолковым заикой! Полагаю, позволить ему дружить с вами, детьми, это по-христиански. Уверена, что у него нет других друзей, кроме мистера Дакворта, но это и не считается. Мистер Дакворт расположен ко всем.

Кулачки Ины были сжаты так же, как и мои. Ни одна из нас не желала, чтобы о мистере Доджсоне говорили с пренебрежением. Ну почему другие не видели его таким, каким видели его мы? В очередной раз мне пришлось удивиться, до чего неодинаково один и тот же человек может восприниматься разными людьми.

Выражение лица Ины, однако, оставалось незамутненным и спокойным, как и ее голос:

— А разве это не было бы по-христиански, если бы я тоже пошла погулять сегодня вечером? Ведь ты сама сказала, что у мистера Доджсона, кроме нас, почти нет друзей. А с нами ему, как видно, действительно комфортно.

— Заикается или нет, но он все-таки мужчина, а ты юная леди, Ина. Вы не можете показываться вечером вместе. Даже в сопровождении мисс Прикетт… Тем более ее нет, она сейчас сидит с больным отцом. Нет, ты сегодня вечером останешься со мной, а Алиса может посмотреть фейерверки.

— Спасибо, мама! — Забывшись, я вскочила и захлопала в ладоши. Мама недовольно поморщилась. — Ой, прости!

— Ничего. А теперь, девочки, мне нужно отдохнуть. Развлекайтесь, но помните, что вы дочери декана, и ведите себя соответственно. Ох, Боже мой! — Она прижала платок ко рту и взмахом руки попросила нас уйти.

Мы направились к выходу, и как раз в этот момент в комнату влетела Ивонн с чистым горшком, накрытым льняным полотенцем. Бедная мама, бледная как смерть, поманила к себе Ивонн. Меня передернуло. Я поспешно закрыла дверь.

— У меня никогда не будет детей, — объявила я, чувствуя, как у меня самой из сочувствия к маме к горлу подступает тошнота. — Это все ужасно. А у мамы их уже столько!

— А по-моему, дети — это очень мило. — Ина вскинула голову, однако, услышав душераздирающие звуки из-за двери, побледнела, и мы поспешили прочь.

— Возможно, и мило, но достаются они уж слишком тяжело.

— Откуда ты знаешь? — Повернувшись ко мне, Ина скрестила руки на груди, в точности повторяя Прикс, и с подозрительным прищуром воззрилась на меня.

— Я… ну, я… — Вот оно. То, чего я не знала, для чего была слишком мала и пока не надеялась узнать, но Ина, конечно же, знала. Мне всегда становилось противно, когда она смотрела на меня с таким вот превосходством, потому я солгала: — Ну, конечно же, я все знаю о детях. Знаю об этом уже сто лет.

— И что именно ты знаешь?

— Если честно, Ина, я просто не в состоянии помнить все на свете…

— Тебе кто-то рассказывал?

— Ну…

— Или показывал?

— Да! Точно… кое-кто мне показал.

— Кто-то постарше тебя?

— Конечно!

— И как давно ты знаешь?

— А как давно знаешь ты? — ответила я вопросом на вопрос, за что была вознаграждена потрясенным взглядом Ины и румянцем на ее щеках.

— Я… ну, я не совсем уверена… но все равно знаю.

— Ну и ладно. — Я заторопилась вперед, мимо нее, потому что нам нужно было переодеться для церемонии посадки деревьев. Мама выбрала для нас новые одинаковые платья из синей тафты с черными фестонами посередине лифа и по краю подола. — Мы обе знаем. Представь себе, Ина, ты не одна, кому кое-что известно!

— Я не очень уверена в твоих словах, Алиса. — Ина невозмутимо прошла вслед за мной, затем остановилась перед позолоченным зеркалом на стене и, загадочно улыбаясь, пригладила волосы. — Я знаю, я вижу больше, чем ты. Но скажу только одно: будь сегодня вечером поосторожней с мистером Доджсоном.

— Что? — Сбитая с толку, я застыла на месте. — О чем ты? Чего мне остерегаться?

— Я просто волнуюсь за тебя, Алиса. Ведь я твоя старшая сестра, и я переживаю из-за тебя, из-за нашей семьи… но прежде всего из-за тебя. Помни… помни, что я всегда думаю о тебе.

— Хорошо, но… что ты имела в виду, упомянув мистера Доджсона?

Ина продолжала смотреться в зеркало. Ее взгляд в зеркале встретился с моим, и мне на миг почудилось, будто там, в зазеркалье, за позолоченной рамой находится кто-то совсем мне незнакомый. Какая-то чужая, опасная девочка. Не моя сестра.

И она не желает отвечать на мои вопросы — но лишь прижимает палец к губам и молча улыбается.

Я вспомнила эту улыбку и этот зловещий жест, когда вечером мистер Доджсон зашел за мной со своим братом Эдвином, приехавшим его навестить. Несмотря на теплый плащ, я не могла унять дрожь.

Однако едва мы вышли из дома (где я в последнее время чувствовала себя довольно мрачно вследствие маминой хвори, а также поведения Ины, которому не находилось объяснений; все это усугублялось моими собственными тревожными мыслями в сочетании с обычной нагоняющей тоску серостью оксфордской зимы), как я ощутила, что печаль отступает. Ночь сверкала разноцветными огнями, до сих пор отовсюду слышалась музыка (интересно, подумала я, останавливаются музыканты хоть на минуту, чтобы передохнуть или перекусить?), все вокруг дышало любовью. Принц Уэльский женился! Теперь у молодоженов появятся маленькие принцы и принцессы, а сами принц и принцесса в один прекрасный день станут новыми королем и королевой. Наша нация — величайшая в мире. Британская империя вечна, а Оксфорд — бриллиант в ее короне. Я ужасно гордилась своей страной, гордилась своим домом. Все страхи исчезли, кругом царило веселье.

— Эдвин, позволь представить тебе мисс Алису Лидделл. — Мистер Доджсон сделал жест в сторону своего младшего брата — бледную, смазанную копию самого себя. У них были одинаково асимметричные глаза, один ниже другого — однако у Эдвина это больше бросалась в глаза, — и одинаково маленькие рты с чуть опущенными книзу кончиками, вот только в отличие от старшего брата рот Эдвина всегда был чуть приоткрыт.

Ранее я уже познакомилась с несколькими братьями и сестрами мистера Доджсона. Два его брата, Скеффингтон и Уилфред, были студентами и иногда участвовали в наших лодочных прогулках. (Никто из них не пел, и всякий раз, как я роняла весло, они оба вздыхали, причем невероятно шумно.) Однажды мистера Доджсона навещали две его сестры. Женщины показались мне чересчур толстыми и любопытными. (Самая толстая из них, Фэнни, поинтересовалась, надевает ли на меня мама шелковые нижние юбки!)

Поэтому насчет Эдвина меня беспокоили некоторые сомнения. Впрочем, я убеждала себя быть беспристрастной.

— Рада знакомству, — проговорила я и, приседая в реверансе, фальшиво улыбнулась, взяв пример с Ины.

— Очень приятно. — Эдвин поклонился.

— Ну, Алиса, куда мы пойдем сначала? — Мистер Доджсон взял меня за руку. Наши ладони скрывались под перчатками, но я до сих пор хранила в памяти ощущение его обнаженной руки в своей в тот день в саду: она была сухой и мягкой, прохладной и одновременно теплой. Я крепко сжала ее сейчас, будто тем самым могла воскресить былое чувство. — В каждом колледже своя иллюминация. И мне сказали, что в Мертоне она особенно хороша.

— А можно просто побродить? Мне не хочется спешить.

— Отличный план! Будем просто гулять, наслаждаться вечером и же-желать королевской чете счастья.

Мы пересекли двор перед колледжем. На круглом бордюре каменного фонтана, скользком от воды, балансируя, стояли студенты. Их было много, и я надеялась, что хотя бы один из них упадет в воду, но, к сожалению, никто так и не упал. Пройдя через большие железные ворота, отделявшие двор перед колледжем от Сент-Олдейт, мы очутились в гуще шумной, оживленной толпы. И нам не оставалось ничего другого, как следовать за ней.

— Алиса, держитесь за меня крепче, — распорядился мистер Доджсон.

— Хорошо.

Эдвин схватил меня за другую руку, и я обрадовалась этому, потому что боялась, как бы меня не унесло толпой. Тогда я, подобно Оливеру Твисту, могла бы стать жертвой похитителей детей, хотя никогда не слышала, чтобы подобное случалось в Оксфорде. Нас окружала прорва народу, и, вглядываясь в толпу, я не заметила ни одного знакомого лица, что было очень необычно и слегка щекотало нервы. Поэтому я решила, что похищение нынешним вечером вполне возможно.

Как только я прониклась этой мыслью (я была уверена, что, если меня схватит шайка похитителей детей, в итоге обнаружится мое благородное происхождение, как это случилось с Оливером, хотя надеялась, что такое произойдет не раньше, чем меня обучат тонкостям карманных краж), мы завернули за угол и очутились на Хай-стрит, где толпа поредела. Вдруг все люди разом как один подняли головы и закричали. Я затаила дыхание. Прямо над нашими головами, над разными по высоте крышами с крутыми скатами с шипением разлетелись ракеты, замелькали вспышки, так что казалось, будто небо в огне. Острый запах обжег мне ноздри изнутри, словно разом вспыхнула тысяча спичек.

— О! — Я резко остановилась, заставив мистера Доджсона и Эдвина споткнуться. Эдвин выпустил мою руку, и я продолжала держаться только за его брата.

— Разве это не великолепно?! — восхитился мистер Доджсон, проследив за моим взглядом.

Я только и смогла, что кивнуть. Никогда и нигде, даже в Лондоне, я не видела, чтобы небо освещали так ярко. Повсюду, где только можно, виднелись громадные свечи: они висели на стенах домов, были прикреплены к кормушкам для лошадей и даже воткнуты в землю. И все они так ярко горели, что, проходя мимо, я чувствовала исходивший от них жар.

Вдруг пылающее колесо в небе накренилось, и на толпу посыпались искры. Послышались крики и смех. «Артур, я горю!» — воскликнула какая-то женщина, на что Артур так же громко ответил: «А разве ты не всегда горишь, любовь моя?» За его словами снова последовал смех.

Мистер Доджсон крепче сжал мою руку.

— Идемте дальше.

— Но ведь бедняжка горит… — Я повернула голову, пытаясь разглядеть, кто в толпе мог воспламениться.

Но мистер Доджсон с неожиданной силой потянул меня сквозь гущу людей. Эдвин шел следом. Его лицо стало ярко-малиновым, и я гадала, от чего — не от фейерверков же ему стало так жарко.

Люди ночью выглядели совершенно иначе. Днем они, разрядившись во все самое лучшее, даже бедняки в ужасающе старых коротких сюртуках и вышедших из моды узких платьях, изо всех сил старались соблюдать приличия. Однако вечером все держались более непринужденно: мятые воротнички, мятые юбки, устало свисавшие со шляп сломанные перья. Утром людское ликование выглядело довольно сдержанным, являя карикатуру на королевское достоинство. Сейчас все, забыв про гордость, кричали от радости и танцевали, выражая свое восхищение королевской чете.

Находились и смелые романтики. Мы прошли мимо пары, притаившейся в темном дверном проеме. Мужчина, стоя за спиной дамы, целовал ее в шею. Глаза женщины были закрыты, и я не могла определить, нравится ей это или нет. Затем она развернулась к мужчине и потянулась к нему губами, изящно обхватив его рукой за шею. Никто, кроме меня, эту пару не видел, и я почувствовала себя ответственной за сохранность ее секрета и исполнилась важностью взятой на себя миссии. Однако я не могла не оглянуться назад. При виде прижавшихся друг к другу мужчины и женщины в дверном проеме мне стало жарче, чем от фейерверков.

— В чем дело, Алиса? — Мистер Доджсон взглянул на меня, не выпуская моей руки. Эдвин шел на несколько шагов впереди.

— Ничего, просто… просто все кругом влюблены! — выпалила я, не в состоянии хранить секрет.

Мистер Доджсон приподнял брови, но улыбнулся:

— Все вокруг дышит любовью, как говорится?

— Все сегодня такие милые. Все так замечательно. Не правда ли? Разве это не чудо?

От окружавшей красоты у меня закружилась голова. Фейерверки, музыка (каждый оркестр, казалось, играл какой-то свой венецианский вальс), иллюминации, светившиеся буквально повсюду. Некоторые из иллюминаций представляли собой набор подсвеченных изображений принца и принцессы, другие — их имена или поздравления им, буквы которых были составлены из пылающих свечей в разноцветных стеклянных лампах.

Но особенно меня привлекали пары, которые прогуливались, взявшись за руки, сидели и со счастливым видом беседовали на скамейках… стояли с закрытыми глазами в темных дверных проемах.

— Да, это самое настоящее чудо. Видели бы вы себя сейчас. — Голос мистера Доджсона звучал мечтательно — так же, как тогда, в саду. До меня вдруг дошло, что мы с тех пор ни разу не оставались наедине… до настоящей минуты. — Блестящие волосы, горящие глаза, пламенное сердце.

Я не знала, что сказать, ибо именно нечто подобное и желала услышать. Мне так хотелось стать частью волшебства этой ночи. Я жаждала быть особенной, красивой… я жаждала быть любимой.

У меня не было желания показывать мистеру Доджсону, как он меня осчастливил, а потому я молча уставилась в землю. Удивительным образом мои чулки не сползли, а черные кожаные туфли по-прежнему выглядели аккуратно — очередной признак взросления. Последнее время то же стало происходить и с моей одеждой, моей прической и вообще со всей моей внешностью.

— Я скоро стану юной леди, — пробормотала я, внезапно возненавидев себя за то, что мои слова точь-в-точь повторяют слова Ины. Зачем, ради всего святого, я это сказала? Слова сами сорвались у меня с языка.

— Да. — Мистер Доджсон подвел меня к незанятой скамье. Вытащив носовой платок, он протер ее, поскольку на подлокотнике стоял полупустой бокал эля. Мистер Доджсон поставил бокал на землю, и мы сели. Эдвин пошел вперед, к киоску, где торговали чашками и прочими сувенирами, посвященными знаменательному событию.

— Мне так сказала мама, — продолжила я, тут же пожалев о сказанном, но не в силах остановиться. — Вы знаете, скоро мой день рождения, мне исполнится одиннадцать. Я почти уже взрослая для того, чтобы… — Закончить свою мысль я не сумела, ибо она не окончательно оформилась у меня в голове. Там вертелось столько всего. А для чего я еще не повзрослела?

— Почти уже взрослая? Разве может человек быть достаточно взрослым? Или всегда будет чего-то недостаточно?

Мистер Доджсон улыбнулся, забавляясь, и если в другое время я бы приняла его игру, в эту ночь она вызвала во мне лишь досаду. Она показалась мне нелепой, ведь нам нужно обсудить столько всего более важного. На минуту я почти увидела его мамиными глазами: чудак, живущий фантазиями, говорящий нонсенс.

Но это продлилось лишь миг. Мистер Доджсон задержал дыхание, словно лишь сейчас осознал смысл сказанного мной. Затем он закрыл глаза. А когда открыл, его поразительно голубые глаза всецело сосредоточились на моем лице. Мне пришлось отвести взгляд, ибо сейчас, я знала, он видел меня совсем по-другому, и, хотя именно этого я и добивалась, произошедшая с ним перемена меня испугала.

— Достаточно взрослая, чтобы думать о л-л-любви? Как принц и принцесса Уэльские?

Наши колени соприкасались. Через его шерстяные брюки я чувствовала тепло и твердость его тела. И не решалась посмотреть ему в глаза.

— Да, я действительно думаю, что… что сегодня ночью невозможно… невозможно о ней не думать.

— Стало быть, это естественно, не так ли? Фантазировать, питать надежды? — Мистер Доджсон снизил голос так, что мне пришлось поднять на него глаза, чтобы убедиться, что он действительно это сказал. Теперь он на меня не смотрел. Вообще казалось, что он разговариваете кем-то другим. Однако, кроме меня, рядом никого не было. — Грезить — это естественно.

— Такое ведь случалось с вами прежде? Когда вы говорили о своих головных болях и снах о… обо… — Я почему-то не могла произнести вслух то, что настойчиво нашептывал мой смелый внутренний голос: «Обо мне».

— Да, в некотором смысле. — Мистер Доджсон наконец повернулся ко мне. В его сияющих ласковых глазах отражались волшебные огни: мерцающее пламя свечи в фонаре за нами, звезды, разноцветные фейерверки, то и дело вспыхивавшие в небе над головой. — Теперь мои грезы о другом, — продолжил мистер Доджсон монотонным голосом, так не похожим на тот, что звучал на реке, когда он рассказывал мою историю. — Сначала они меня пугают. Но потом я вижу их в истинном свете, чистыми и священными, как любовь, какой она может быть, и я думаю… я надеюсь… что все может сложиться именно так, но эта мысль меня тоже пугает.

— Вам не стоит бояться, — порывисто сказала я, гадая, сколь часто он терзался, ощущая, как разрывается мое сердце оттого, что я не могла быть с ним в самые трудные для него минуты.

— Не стоит? — Его глаза… в них светилась надежда. Он вглядывался в мое лицо в поисках ответа, который я вряд ли знала.

И все же я отрицательно покачала головой.

— Ах, если б я только могла вам помочь. — На глазах у меня выступили слезы, слезы отчаяния, ведь я никогда не могла оказать реальной помощи тем, кого любила.

— Милая Алиса. — Губы мистера Доджсона изогнулись в грустной улыбке, более печальной, чем обычно. — Знаете ли вы, как помогаете мне всего лишь тем, что существуете на свете?

— Правда?

— Да. Только тем, что существуете, тем, что никогда не повзрослеете, тем, что останетесь моей цыганочкой-дикаркой.

— Но я взрослею… Я только что вам об этом сказала. Да вы и сами знаете. Я уже почти юная леди.

— Но вас ведь это не изменит, правда, Алиса? Не изменит, как всех остальных? Вы особенная. Вы уже были зрелой, будучи юной, а значит, останетесь юной, даже когда состаритесь.

Я ничего не могла на это ответить. Следовать его логике — означало предаться собственной мечте, мечте, скорее всего мне не дозволенной. Поэтому я просто взяла его руку, затянутую в перчатку, и ощутила длинные, сужающиеся к концам пальцы, которых так жаждала коснуться, поводить по ним своими пальцами, сравнить, насколько они длиннее моих. Я забавлялась с его рукой, переворачивала ее ладонью кверху, прижимала к его ладони свою, затянутую, как и у него, в мягкую кожу перчатки, и, несмотря на два слоя кожи, чувствовала тепло живой мужской руки.

Он судорожно сглотнул, словно у него вдруг пересохло в горле. Его запястье с бьющимся пульсом коснулось моего, но мне этого было мало. Почему нас разделяет столько преград — одежда, приличия, время, возраст и благоразумие? И все же разве не я его маленькая дикарка? Цыганочка, о которой он мечтал? Раньше мне требовалось позволение кататься по траве, почувствовать жизнь своей обнаженной кожей. Теперь мне никакого позволения не нужно.

Я выгнула руку, совсем чуть-чуть, и наши запястья вновь соприкоснулись — плоть коснулась плоти. Мистер Доджсон резко вдохнул и задержал дыхание.

Я же продолжала дышать ровно. С восхищением глядя на наши соприкасавшиеся обнаженные запястья — мое розовое и нежное, его бледное и мускулистое, с мягкими коричневыми волосками, щекотавшими мне руку, — я поражалась своей смелости. Что еще мне оставалось? Что еще могла я получить? Я вновь почувствовала себя победительницей, ибо мне принадлежало сердце мужчины и его рука. Я это знала так же верно, как и то, что принц и принцесса Уэльские будут жить долго и счастливо. Я знала, что мистер Доджсон будет аплодировать любым моим словам и даст мне все, чего бы я ни попросила. Сознание этого освобождало меня от всяческих запретов.

— Дождитесь меня, — прошептала я, раскрывая свою мечту.

Губы мистера Доджсона затрепетали. Рука тоже. Я накрыла ее своей и сжала, чтобы остановить дрожь.

— Ч-что?

— Дождитесь меня.

— Я не… о чем вы меня просите?..

Оставив его руку, я опустила свою ладонь себе на колени, затем бесстрашно и спокойно, не мучаясь более никакими детскими сомнениями, подняла на него глаза. Твердо встретив его взгляд, я впервые не стала дожидаться, пока он мне скажет, что со мной, что мне делать и как себя вести. В глазах мистера Доджсона стояли слезы. Он был изумлен. Я понимала его состояние, ибо чувствовала то же самое.

— Вы знаете, о чем, — едва прошептала я, не в силах произнести вслух то, о чем просила. Я не могла сказать, чтобы он подождал, пока я повзрослею. Тогда бы мы смогли быть вместе, как многие мужчины и женщины. Правда, я еще не знала точно, что там между ними происходит, но он уже касался меня дрожащими руками; он уже видел меня и в порыве страсти, а также мягкой и женственной. На мой взгляд, во всем этом не было ничего неестественного или запретного, но я все же понимала, что другие могут со мной на сей счет не согласиться — если принять в расчет, что мне одиннадцать, а ему тридцать один.

Однако когда я наконец повзрослею и мне исполнится пятнадцать, а ему тридцать пять (ну вот, я снова возвращаюсь к своим подсчетам!), никому до этого не будет дела. Никаких объяснений не потребуется. Мы будем свободны.

— О, Алиса, — прошептал он, склоняя свою голову к моей, и его теплое дыхание коснулось моего лба. Я закрыла глаза, как та дама в дверном проеме.

— Алиса? Мистер Доджсон?

Он ахнул и отстранился от меня. Мы оба подняли головы и увидели…

Прикс. Она стояла и взирала на нас сверху вниз. Прикс тяжело дышала, раздувая ноздри.

— Мисс Прикетт! — Мистер Доджсон одернул жилет и вскочил на ноги. Его лицо побагровело, кончики волос наэлектризовались. Мистер Доджсон так крепко сжал свою шляпу, что я испугалась, как бы он ее не сломал. Затем, суетливо поклонившись, он чуть не ударился головой о край скамейки.

— Здравствуйте, Прикс, — холодно приветствовала я ее. Отчего мне удалось остаться такой же сдержанной и спокойной, как Ина, было непонятно. Но одно я знала точно: в тот момент я оказалась сильнее мистера Доджсона. — Как ваш отец? Ему лучше?

— Да, намного.

Прикс переводила взгляд с меня на мистера Доджсона. Ее маленькие — поросячьи, подумалось мне — глазки были широко раскрыты от испуга. Я чувствовала ее страх, хотя и не понимала его причины. Она то теребила в руках и одергивала свою широкую юбку, то подтягивала перчатки, то ощупывала пуговицы на изношенном плаще.

— Простите… Ваш отец нездоров? — Самообладание мало-помалу возвращалось к мистеру Доджсону, хотя теперь он старался не встречаться взглядом ни со мной, ни с Прикс. Он смотрел куда угодно, но только не на нас.

— Спасибо за участие. Да, он был болен, но теперь ему лучше. Поэтому я приехала посмотреть на праздник. Там, у нас дома, знаете ли, очень тихо. Мы живем вдали от людей, очень обособленно. — Прикс отчаянно, как-то дико улыбнулась мистеру Доджсону, приоткрыв рот.

— Какое счастье для нас, — машинально произнес мистер Доджсон. — Теперь нас четверо.

— Четверо?

— Да, с нами мой брат Эдвин. А вот и он. Эдвин, позволь мне представить тебе мисс Прикетт, гу-гу-гувернантку Алисы.

Эдвин, нагруженный чашками с надписями, посвященными торжественной дате, ленточками и чехлами для чайника, приблизился к нам. Поклонившись, он с улыбкой указал на свою шляпу, желая сказать, что не может ее снять.

— Очень приятно, — произнес Эдвин.

— Посмотрим еще иллюминации? — Я поднялась и застегнула верхнюю пуговицу шерстяного плаща: похолодало.

— Не хочу вам мешать, — начала было Прикс. Опустив голову, она снизу вверх сквозь бледные тонкие ресницы смотрела на мистера Доджсона.

— Чепуха. Вы сделаете нам честь, — без выражения ответил тот.

— Да, — подтвердила я, затем шагнула к мистеру Доджсону и взяла его под руку. Он крепко прижал мой локоть к себе.

— Эдвин, разреши помочь тебе с твоими подарками. Чего ты там понакупал? — обратился мистер Доджсон к брату.

Эдвин снова улыбнулся и очень понравился мне в эту минуту. Казалось, ему так легко угодить. К тому же я завидовала его покупкам и надеялась, что он подарит мне что-нибудь, хотя и сознавала, что принять этот подарок будет дурным тоном. И все же чашка с инициалами принца и принцессы была очень недурна.

— Просто несколько сувениров. Не мог удержаться — их кругом продают.

— Что ж, мы с Алисой поможем тебе все это донести, чтобы ты мог сопровождать мисс Прикетт. — Мистер Доджсон передал мне чехол для чайника с вышитым на нем портретом принцессы.

— Сказать правду, я порядком устала. — Вид у Прикс действительно был усталый: плечи поникли, уголки рта опустились книзу. — Благодарю вас, мистер Доджсон, но я, пожалуй, пойду в дом декана. Алиса, может, ты проводишь меня? Уже очень поздно.

Она пыталась. Она пыталась оставаться моей гувернанткой. Сдвинув брови, Прикс склонила голову набок в этой учительской манере, словно ждала, пока я проспрягаю глагол. Однако в эту ночь она была мне не наставница. И даже мне неровня. Ибо я умела то, что ей недоступно. И это было важнее всего.

Я умела заставить мистера Доджсона трепетать. Я умела вызвать в нем изумление. Я умела заставить его ждать.

Ибо он, конечно же, будет ждать меня. Я твердо это знала, когда мы попрощались с Прикс, которая одиноко побрела сквозь толпу мимо гуляющих пар, мимо пар, державшихся за руки, мимо пар, неподвижно застывших и просто молча смотревших друг на друга. Она куталась в свой уродливый зеленый плащ, обхватив себя за локти — от холода или для того, чтобы хоть как-то притупить чувство одиночества. Мне стало ее очень жаль.

А вот я была не одна. И никогда не буду одна.

Мы с мистером Доджсоном, разглядывая иллюминации, остановились полюбоваться одной, устроенной в маленьком дворике перед каменными экзаменационными корпусами. Из ярких разноцветных лампочек была составлена фраза: «Да будут они счастливы». Пока мы восхищались этим зрелищем (ни одна из иллюминаций на огромной платформе не затмевалась другой, а ловко устроенные между лампами и листьями в гирляндах маленькие зеркала создавали некий волшебный ореол), мистер Доджсон прошептал:

— Да будем мы все счастливы.

— О, мы будем достойны счастья! — Я подняла на него глаза. Мои щеки горели от жара, исходившего от огней. В эту минуту, держась за руку моего избранника, я была так разумна, так уверена в себе. Меня переполняло счастье: я ощутила могущество любви и ее поразительную способность делать сильных слабыми, а слабых сильными.

Но вот сердце у меня оборвалось: я увидела лицо мистера Доджсона. Взгляд его глаз, казавшихся темными в янтарном свете танцующих огней, был направлен на меня. Мистер Доджсон не разделял мою радость. Уголки его глаз, его губы, даже его подбородок были горестно опущены. Он так печально смотрел на меня, будто я не находилась с ним рядом, будто я не держала его за руку. Его веки дрожали, как у человека, который вот-вот проснется и расстанется с заветной грезой.

— Ну, теперь вы запишете мою историю? — вдруг растерявшись и даже испугавшись за него, спросила я. Мне стало так страшно, что захотелось напомнить ему о том, как крепка между нами связь, а наша история стала первым, что пришло мне в голову. — Вы помните начало?

— Это не трудно, милая Алиса. — Мистер Доджсон грустно улыбнулся. Он смахнул с моего плеча кусочек обгорелой бумаги: в воздухе, на земле — повсюду носились жженые клочки. — Трудность в том, чтобы понять, чем все закончится.

Я сердито, но все же снисходительно покачала головой. Ну что за человек! Отчего он так переживает из-за этой истории? Ведь что тут нужно? Всего ничего — просто записать ее, прожить ее. Быть ею.

Я отвернулась от иллюминации. Одна из гирлянд загорелась, и какой-то человек стал забрасывать ее песком. Второпях он опрокинул еще несколько ламп, и слово «счастливы» слегка накренилось.

Так вышло, будто оно более не являлось частью целого.

Глава 6

В начале апреля мама родила мальчика, которого назвали Альберт. В начале мая мне исполнилось одиннадцать. А в конце мая Альберт умер.

Вот так много событий произошло за столь короткое время. Мы, разумеется, бесконечно радовались появлению брата. Я испытала огромное облегчение от того, что мама быстро встала на ноги и снова стала направо и налево раздавать распоряжения. А еще мы очень гордились, когда принц Уэльский дал согласие стать крестным отцом нашего Альберта.

Однако Альберт серьезно заболел. Так серьезно, что праздник по поводу моего дня рождения пришлось отменить, на что я себе сказала, что одиннадцать лет уже достаточно серьезный возраст, чтобы не переживать из-за такого пустяка. Мама с папой ходили с встревоженными лицами. Доктор Экланд постоянно находился у нас, а Фиби ни на минуту не отлучалась из детской. Рода, не понимавшая, что происходит, все время требовала к себе Фиби, и мне было ее очень жаль: ведь до последнего времени весь мир для нее замыкался на Фиби. Теперь же она, как и все мы, вынуждена была терпеть Прикс.

И вот Альберта не стало. Мы даже не успели толком его узнать: он был такой крошечный и слабенький, что никому из нас не разрешали брать мальчика на руки. Все, что мы запомнили, — это сморщенное, бледное личико, выглядывавшее из белого вязаного одеяльца, и почти синие губы. Из его раскрывавшегося малюсенького рта вылетал слабый, хриплый крик, похожий на писк птенца.

Папа был безутешен. Вечером он устало входил в классную комнату, где обычно появлялся крайне редко, крепко обнимал кого-нибудь из нас и, не стесняясь, плакал, роняя слезы нам на головы.

От мамы никто не услышал ни слова. Я пыталась быть примерной. Мне хотелось поддержать ее, как раньше. Но когда я как-то вечером, через неделю после похорон, постучалась к ней в комнату, она открыла мне с выражением удивления на лице:

— Алиса! Чего тебе? — Она снова похудела. Ее блестящие волосы были аккуратно причесаны, две строгие пряди уложены волнами по обеим сторонам головы, напоминая крылья ворона. Вокруг глаз появились новые морщины, но болезненные фиолетовые пятна исчезли. Мамины темные глаза смотрели на меня проницательно и недоверчиво, как прежде, и не позволяли приблизиться.

— Я думала… я думала, может, ты хочешь, чтобы мы посидели вместе.

— Зачем? Мне ничего не нужно. А вот тебе… — Она отступила назад и оглядела меня, словно оценивала, сколько за меня дадут на аукционе. — Твое платье чересчур коротко.

— Это платье Ины, оставшееся со времени траура по принцу Альберту. — Я потянула платье на талии, где оно меня теснило, и попыталась одернуть юбку. Черная колючая шерсть была не по сезону жаркой, но мы тогда еще не получили новой траурной одежды от швеи.

— Попроси Мэри Энн отпустить его.

— Хорошо. Но… Мама, я думала… если тебе хочется отдохнуть, я могла бы…

— Мне ничего не нужно. У меня много дел, а от отца сейчас мало проку. Я должна подробно изучить список требований принца и принцессы Уэльских, которые прибудут в июне и остановятся в нашем доме. Список очень длинный, и я просто не знаю, как за всем этим услежу. Ну, ступай же, дитя мое. Увидимся утром. — Она небрежно поцеловала меня в щеку и, прошелестев юбками, порывисто закрыла дверь, прежде чем я успела сказать хоть слово.

Я осталась стоять, уставившись в закрытую дверь с натертой до блеска латунной ручкой, затем приложила ладонь к прохладной дверной доске из грецкого ореха. Толщина двери составляла всего несколько дюймов, но на самом деле нас разделяла гораздо более существенная, непреодолимая преграда. Будто и не было тех длинных зимних вечеров, которые мы провели в откровениях. Но одно то, что сердце мое разрывалось от тоски по ним, делало их реальностью. По моим холодным щекам побежали слезы, и мне пришло в голову, что я ни разу не видела, как мама плачет, и не представляла, печалится ли она о ребенке вообще.

И кто знает, плакала ли она когда-нибудь из-за меня, как я плакала о ней.

А потом пришло лето. День поминовения со всеми его церемониями, ставший в этом году особенным благодаря участию принца Уэльского, устраивала наша семья. Мама радовалась: она оказалась в своей стихии, энергичная и деятельная, несмотря на траур. Наш дом бурлил от возбуждения и был полон королевской прислуги. Не помню, где она вся размещалась, но я то и дело натыкалась на какого-нибудь джентльмена в форме, украшенной лентой, маявшегося от безделья.

Но меня все это не особенно беспокоило. Из-за траура по умершему младенцу Альберту и веселой суматохи по поводу визита королевской четы мистер Доджсон постоянно находился рядом. Просыпаясь поутру и открывая глаза навстречу новому дню, я не гадала, как прежде, увижу ли его — он всегда находился тут, заполняя собой вакуум, оставленный мамой и папой: тот был полностью поглощен своим горем, унесшим его в неведомые дали, где он и пребывал в одиночестве; мама же с головой погрузилась в светские обязанности.

Я не могу вспоминать эти месяцы, эти насыщенные событиями месяцы, не думая о мистере Доджсоне. Казалось, мы оба чувствовали некое ускорение времени и удачу и заключили молчаливое соглашение получить от создавшейся ситуации все возможное. Мама была слишком поглощена своими делами, чтобы заметить, как часто он являлся без предварительного письменного уведомления или не испросив на то позволения. Как правило, мама не выносила подобной фамильярности. Теперь же ей было не до того, и я более не слышала от нее слов о «занудном преподавателе математики».

Не протестовала и Прикс. Впрочем, и с замиранием сердца, как раньше, его визитов она теперь не ждала, но просто тупо сопровождала нас, тихо сидела, уткнувшись в книгу или занимаясь вязанием, и даже больше не напоминала о том, чтобы я вела себя, как пристало леди.

Ина также стала против обыкновения молчалива. Она, как и Прикс, сидела в стороне, но в отличие от гувернантки не переставала наблюдать за происходящим. Ее немигающие серые глаза все примечали, особенно когда мистер Доджсон вдруг замолкал посреди истории, или замирал во время игры в крокет, или днем в саду переставал рисовать странных животных (гиппопоталошадь, крокоутку, кенгальва) и останавливал взгляд на мне. Мы часто смотрели друг на друга. Когда наши взгляды встречались, по телу мистера Доджсона пробегала дрожь, словно он схватил простуду и его знобит. И тогда он сразу же отводил глаза в сторону.

Я не вздрагивала и не отводила взгляда. Чего мне было бояться? Теперь мы вполне могли наслаждаться обществом друг друга и с удовольствием думать о нашем совместном будущем. Зная, что будущее мое уже устроено, я ослабила бдительность и позволила себе жить настоящим, снова стать ребенком.

Еще один золотой полдень. Еще одна прогулка по реке. Я думала, впереди у меня еще великое множество таких прогулок. Почему бы нет?

На сей раз собралась большая компания — десять человек, включая маму и папу, присутствие которых было весьма необычно. Однако еще более необычным оказалось то обстоятельство, что мама сама заранее пригласила мистера Доджсона и попросила его взять на себя хлопоты по организации прогулки. Когда же пришло время собраться у Солтерз, где нас ждала огромная лодка о четырех веслах, стало ясно, что мистер Доджсон был для мамы скорее прислугой, чем гостем. А честь быть гостем мама уготовила новому студенту, лорду Ньюри.

Лорд Ньюри оказался удалым и жизнерадостным ирландским аристократом с черными вьющимися волосами и глазами с поволокой, одним из тех, что полагали, будто правила Оксфорда писаны не для них. Это мнение всячески поддерживалось и моей мамой, которая имела обыкновение выбирать студентов-любимчиков, как правило, титулованных особ.

Ради чего же в этот полдень собралась столь разношерстная компания? Лорд Ньюри со своими друзьями шумно веселился, молодые люди передавали друг другу фляжки, даже не пытаясь скрыть сие от посторонних глаз и постоянно грозя опрокинуть лодку. Мы все еще носили траур по Альберту, и среди белых льняных костюмов мужчин наши черные муслиновые платья смотрелись мрачно и громоздко, как дождевые облака. Мистер Доджсон каким-то образом держал нейтралитет: он не примкнул ни к сдержанному в проявлении эмоций семейству, ни к беззаботной молодежи. Я изо всех сил старалась, чтобы мистер Доджсон почувствовал себя комфортно, и во время прогулки по реке попросила его рассказать историю, но он отказался.

По прибытии в Ньюнем с его живописными парками, особняком Ньюнем-Кортни из светлого камня, выглядывавшим из-за пестревшего деревьями холма (Эдит всегда уверяла, что в один прекрасный день непременно будет жить в таком же великолепном доме, как этот), мистер Доджсон был тих и молчалив, но полезен. Он помог маме выбрать подходящее место под высоким дубом, занимался спиртовками для приготовления чая и отгонял жуков и пауков от разложенных угощений. Как только мы собрались пировать, расположившись на ярких лоскутных одеялах, он тихо сел в стороне от прочих мужчин, а мы с Эдит и Родой, не долго думая, устроились подле него, поставив тарелки себе на колени.

Мама позвала Ину сесть рядом с собой, так, чтобы моя сестра оказалась поближе к лорду Ньюри. И тогда я поняла, зачем мама его пригласила. Ина, как это ни странно, о маминых мотивах не догадывалась, потому что, проигнорировав ее просьбу, тоже выбрала место рядом с мистером Доджсоном.

— Лорд Ньюри, прошу вас, поделитесь с нами своими впечатлениями о первом годе пребывания в Оксфорде, — ослепительно улыбнулась молодому человеку мама. — Нам не терпится услышать, как вы, молодые люди, ладите между собой. Не правда ли, декан Лидделл?

— Что? Ах да, конечно, — опомнился папа, на миг оторвав взгляд от реки. Издалека доносился гомон соседних пикников: между деревьями звучали смех и говор. Летом Ньюнем был излюбленным местом встреч на природе, потому что каждый четверг граф Ньюнем-Кортни милостиво открывал свои земли для всех желающих устроить здесь пикник.

— Ваше потрясающее гостеприимство стало для меня приятным сюрпризом, — начал лорд Ньюри. Его глаза блестели, питаемые каким-то чувством, которое он пытался скрыть: я подозревала, что он втайне забавлялся, потому что, поймав его взгляд, друзья лорда сразу же активно начинали заниматься своими тарелками — накладывали туда вареную курицу и лобстера под майонезом.

— Благодарю вас, — ответила мама.

— Все ранее слышанное мной о поразительной архитектуре города, конечно же, оправдалось.

— Верно, верно, — закивал один из его приятелей с таким энтузиазмом, что чуть не опрокинул бутылку с лимонадом.

— А что касается пабов, то они гораздо лучше всех тех, где мне раньше доводилось бывать, — не удержался другой приятель лорда, после чего компания разразилась бурным хохотом и все стали похлопывать сказавшего это молодого человека по спине.

— Вот как? — Мамин голос, как и ее спина, сделались жесткими.

— Гибсон! — Лорд Ньюри, сдвинув брови, посмотрел на своего дружка, однако в глазах у него тоже плясали чертики. — Примите мои извинения за Гибсона, мадам. Он, кажется, не в себе.

— Мне жаль об этом слышать, — сказала мама. — Он болен?

— Нет, не совсем. — Лорд Ньюри подавил улыбку.

— Нет, мадам, я совершенно здоров, — еле ворочая языком, с набитым лобстером ртом выговорил Гибсон. — По крайней мере физически. За голову, правда, не ручаюсь.

— Да, бедняга не в своем уме с тех пор, как в первом семестре оставил сердце в постели любовницы, — заметил другой молодой человек и, хохоча, повалился прямо мне на колени. Я уловила запах алкоголя.

— Сэр! — Мистер Доджсон вскочил, поднял меня на ноги и встал между мной и студентом. — Извинитесь перед дамами.

Все замерли. Выглянув из-за спины мистера Доджсона, ощущая, как колотится сердце оттого, что я оказалась в обществе безнравственного типа (с такими мужчинами я, к сожалению, была слишком мало знакома) и что самый благородный джентльмен на свете стал на мою защиту, я подавила смешок, ибо молодой человек, беспомощный, как насекомое, лежал на спине у ног мистера Доджсона, хотя на его блестевшем и красном от жары лице продолжала играть веселая самодовольная ухмылка.

— Мама? — обратилась я к ней, не зная, что делать.

Я спрятала лицо в жестких складках белого жилета мистера Доджсона. Его худая спина вздымалась и опускалась от прерывистого дыхания, а руки, затянутые в перчатки, сжались в кулаки. Я никогда не видела его таким разъяренным. До меня вдруг дошло, что я вообще никогда не видела, чтобы он злился. Его благородный порыв вызвал во мне душевный отклик и романтические чувства. Я видела себя Дульсинеей, а его Дон Кихотом. Пусть Ина и старше меня, но никто никогда не вставал на защиту ее чести и достоинства. Обернувшись, чтобы поймать ее взгляд (они с Эдит и Родой во все глаза, открыв рты, как обезьянки, наблюдали за развернувшейся сценой), я отметила про себя, что позже надо бы напомнить ей об этом.

— Прошу простить меня, миссис Лидделл, декан Лидделл, девочки. — Лорд Ньюри поднялся. Повернувшись к мистеру Доджсону, он поклонился, как джентльмен джентльмену, хотя и не произнес его имени. — Ну-ка, Маршалл, пойдем пройдемся. — Лорд Ньюри помог приятелю подняться на ноги, и они с остальной компанией покорно побрели к маленькой рощице, в пол-акре от нас.

— Благодарю вас, мистер Доджсон, — сказала мама, когда они с папой тоже встали и оба замерли, наблюдая за молодыми людьми. — Вы не поможете девочкам? Мне нужно поговорить с деканом Лидделлом.

Мама взяла папу под руку. Тот во время этой сцены, как ни странно, не произнес ни слова и выглядел очень отстраненным. В первый раз я пожалела, что у него нет и толики маминой жесткости и неугасимой энергии. Его безутешные переживания вызвали во мне раздражение, я боялась, что он теперь навсегда останется таким потерянным.

Мама увела папу, что-то настойчиво ему втолковывая, тогда как тот только кивал, соглашаясь со всем, что бы она ни говорила. Затем он сунул руки в карманы, сел на землю, вытянув перед собой свои короткие ноги, и уставился на реку.

Мистер Доджсон, Ина, Эдит и я старались прибраться на месте пикника как можно чище. Но Рода все время рвалась нам помогать (она разбила по крайней мере две тарелки, прежде чем я пересталавести подсчет нанесенному ею ущербу), а потому уборка продлилась дольше, чем обычно. Когда мы закончили, я подошла к папе и прижалась щекой к его щеке с колючими бакенбардами, уже не такими роскошными, как прежде. В ответ он потрепал меня по плечу, по-моему, даже не сознавая, которая это из дочерей, но я все равно поцеловала его и вернулась к остальным.

— Да, — произнесла мама, недовольно поджав губы. — Должна отметить, манеры этих молодых людей просто ужасающи. Однако он лорд, и это нужно принимать во внимание. Но вам, девочки, лучше вернуться домой другим путем. Прошу вас, мистер Доджсон, будьте так добры, проводите их, пожалуйста, домой поездом. Вокзал Эбингтон-роуд не так далеко; впрочем, для Роды это, пожалуй, далековато. Поэтому она останется со мной.

— Но, мама! — Рода топнула ножкой и тряхнула блестящими каштановыми кудряшками. Она с каждым днем нравилась мне все больше и больше. Я видела в ней идеальную союзницу в моей непрекращающейся войне с Прикс. — Я тоже хочу с мистером Доджсоном!

— Нонсенс! — Мама грозно вскинула брови, и Рода, надув губки, подчинилась.

— П-п-почту за честь. — Мистер Доджсон неловко поклонился. — Р-р-рад служить.

— Да, — только и сказала мама, уже позабыв о нем. Она плавно заскользила прочь на поиски лорда Ньюри, волоча за собой по сухой траве черную юбку, которая на примятом лугу оставляла круглые следы.

Мы четверо — Ина, Эдит, мистер Доджсон и я — с улыбками переглянулись. И солнце вдруг засияло веселее, а воздух наполнился ароматом полевых цветов и свежей травы. Нежно обняв папу на прощание, мы зашагали по полю к узкой дорожке, которая вела к вокзалу Эбингтон-роуд, находившемуся почти в двух милях. Мы не торопились, хотя и не знали расписания поездов. Думаю, мы бы не огорчились, опоздай на последний поезд, ибо день наконец-то стал принадлежать нам, тогда как раньше мы лишь брали его взаймы.

Рассказал ли нам мистер Доджсон еще одну историю в этот прекрасный день, пока мы шли по пыльной загородной дороге, собирая цветы, сдувая пух с одуванчиков, рассматривая кроличьи и мышиные гнезда? Рассказал, хотя я, к своей досаде, не могу вспомнить, о чем она была. Но нынешняя история заставила меня напомнить ему о той, другой.

— Вы записали ее? — Отломив от дерева ветку, я потащила ее за собой. Скользя по камешкам, устилавшим дорогу, она издавала приятный моему уху свистящий звук.

— Что записал?

Мистер Доджсон снял соломенную шляпу и вытер лоб платком. Хотя день уже близился к вечеру — солнце плыло за деревьями, — было еще довольно жарко, особенно в траурном платье. Казалось, весь дневной зной застрял в складках моей черной одежды, липшей к телу и утяжелявшей мои нижние юбки. Пот струился по спине и груди под лифом платья, сердце тяжело билось, а кожа, казалось, горела огнем. Глядя на сестер, я знала, что и им также жарко. Локоны Ины распрямились, а волосы Эдит, напротив, завились еще больше, образовав вокруг головы огненное облако.

— На реке, наверное, прохладнее, — с завистью проговорила Эдит.

— Вы записали мою историю? — не отставала я. — Историю Алисы?

— Это не история Алисы, — прошипела Ина, — а просто история. Просто старая история.

— Я усердно над ней работаю. — Мистер Доджсон говорил так, будто не слышал слов Ины. Он был прекрасно воспитан! После событий сегодняшнего дня его манеры меня покорили. — Уверяю вас, Алиса, она будет закончена и вы получите милое маленькое воспоминание об одном чудесном дне.

— Я же сказала тебе, что он запишет, — уколола я сестру.

— Поверю, когда увижу ее написанной, — не осталась в долгу Ина.

— Девочки, — тут же вмешался мистер Доджсон, — давайте поиграем в бабушкин сундук. Мне начинать. Открыв бабушкин сундук, я нашел там т-трубкозуба-антипода. Теперь ваша очередь, Эдит.

— Открыв бабушкин сундук, я нашла там трубкозуба-антипода. — Представив себе эту картину, Эдит захихикала. — И шмеля, — прибавила она, поскольку шмель только что сел ей на шляпку.

— Открыв бабушкин сундук, я нашла там трубкозуба-антипода, шмеля и рогатку, — продолжила Ина.

— Открыв бабушкин сундук, я там нашла трубкозуба-антипода, шмеля, рогатку и стрекозу, — продолжила я, подбирая новую палку с обочины, потому что предыдущая сломалась.

В эту минуту я была счастлива. Избавившись от тех ужасных мужчин, мы шли теперь все вместе — я, мои сестры и человек, который любил меня и, без сомнения, знал лучше всех. После суматошных месяцев, после головокружительного падения с поднебесных высот, каковым стал для меня праздник по поводу бракосочетания принца и принцессы Уэльских, в разрывающую сердце пучину горя, то есть смерть Альберта, это ощущение было в высшей степени приятно. Оно напомнило о том, что будут еще впереди солнечные дни.

Шагая так по дороге, играя в слова и рассказывая истории, мы вскоре, к нашей радости, увидели маленький, обшитый белыми досками вокзал, где можно было попить холодной воды из ведра и, расположившись в тени, подождать поезда.

Где-то через четверть часа с мягким шипением и лязгом подкатил поезд. Протестующе заскрипели колеса: кондуктор приступил к своим обязанностям. Мистер Доджсон заплатил за билеты, и мы поднялись в вагон первого класса.

— Открыть окно или закрыть? — спросил он.

— Закрыть! Терпеть не могу, когда сажа летит в глаза! — закричала Эдит.

Мы уселись на жестких, обтянутых лошадиной шкурой сиденьях. Мистер Доджсон устроился рядом со мной, хотя Ина намеренно заняла место напротив меня, вынуждая его сделать выбор. Ехать до Оксфорда было всего ничего — миль пять, то есть менее часа, — но я, сонная и утомленная зноем, почти сразу же после отправления поезда почувствовала, что начинаю клевать носом под мягкое и равномерное движение поезда. «Ба-дамп-ба-дамп-ба-дамп!» — стучали колеса.

Глаза у меня против воли слипались. Я усиленно моргала, пытаясь сфокусировать взгляд на Ине, которая, поерзав на месте, повернула голову к окну, демонстрируя всем чистую и безупречную линию своего профиля на тот случай, если вдруг кому-то придет в голову им полюбоваться. Но скоро, очень скоро я перестала ее видеть, ибо глаза мои окончательно закрылись, и я начала куда-то падать. Я падала, падала… в кроличью нору? Я хихикнула и что-то тихо ответила на вопрос мистера Доджсона, который не совсем поняла.

Я все падала, падала и, наконец, приземлилась — очень мягко — во сне. Во сне о счастье, о солнечном свете, о медленно текущих водах, о младенцах, завернутых в крошечные одеяльца, о бесконечных рядах младенцев, примостившихся на стеблях, как подсолнухи, качающих головами и дремлющих со счастливыми улыбками на лицах. Вот передо мной явился какой-то большой седой человек с одной ногой. С часами в руках, похожими на папины, он шел по вьющейся дорожке, дотрагиваясь до всего, что попадалось ему под руку, и шептал: «Слишком рано, им слишком рано».

Затем на той же тропинке показался еще один человек, худощавый мужчина в черном шелковом цилиндре, серых перчатках, державшийся немного скованно. Потом наступила ночь, дети куда-то исчезли, а вместо них появились магазины и темные дверные проемы, небо, расцвеченное фейерверками. «Да будут они счастливы», — повторял снова и снова мужчина. Я подумала, что он говорил о младенцах. Но вот он повернулся и как-то сразу сник. В его полных слез голубых глазах застыла печаль, и в этот миг я поняла, что он говорил обо мне. Взглянув поверх его плеча, я заметила в дверном проеме пару. Изящно выгнув руку, женщина обхватила своего кавалера за шею и, подставив ему губы, стала привлекать его к себе все ближе и ближе.

«Алиса, — нежно проговорил мужчина в цилиндре. — Алиса, будьте счастливы. Будьте счастливы со мной». — «Конечно, — ответила я, радостно вздыхая. — Конечно».

— Алиса! — Я почувствовала у себя на лбу теплое дыхание, жесткую ткань под моей щекой. — Алиса, милая! Алиса, проснитесь. — На моих плечах лежала чья-то рука, которая слегка меня потряхивала.

Не губы ли я почувствовала на своих волосах? Я глубже и глубже прятала лицо, не желая расставаться со сном.

— Алиса, проснитесь! — вновь раздался голос.

Я с трудом открыла глаза. Передо мной, совсем рядом с моим, было его лицо, большое и розовое. Мягкие каштановые волосы вились над ушами, покрасневшие от солнца щеки осеняли ресницы, на верхней губе протянулась едва заметная полоска пота. Дыхание мистера Доджсона было теплым, чуть кисловатым, что не вызывало у меня, однако, отвращения, а напротив, это дыхание делало происходящее реальным, слишком реальным для сна и подчеркивало его принадлежность мужчине.

Пока я вглядывалась в лицо мистера Доджсона, его губы шевелились, повторяя не то вопрос, не то мое имя — не важно что, итог был один: в моих пылающих ушах зашумели волны прибоя, заревели мощный водопад и горная река одновременно. Мои глаза не видели ничего, кроме его глаз, его носа, пушка на его щеке.

Руки грациозно вытягивались, губы двигались, чтобы найти и дать единственно возможный ответ.

Мужчина, который считал себя ребенком, и девочка, воображавшая себя женщиной, в один знойный летний день повернулись друг к другу. Они думали только друг о друге и ни о чем больше, включая сестру, которая молча сидела напротив, наблюдала за всем происходящим и все запоминала.

Однако ни для кого из них время не стояло на месте. Поезд прибыл на станцию, где его ждали другие люди.

С резким толчком, с лязгом, последним тонким одиноким свистком, пронзившим воздух, заставившим всех вздрогнуть, поезд остановился.

Через год с утренней почтой я получила рукопись в зеленой кожаной обложке — «Приключения Алисы под землей». Я открыла тетрадь и увидела посвящение «Рождественский подарок милому ребенку в память об одном летнем дне», написанное весьма витиеватым почерком. Первая глава начиналась со слов: Алиса начала уставать сидеть с сестрой на берегу реки…

Я открыла последнюю страницу. В конце текста, под заключительным абзацем, в рамке из цветов и виньеток я увидела свою фотографию, вырезанную и приклеенную сюда из снимка покрупнее. Это была не я нынешняя и не та Алиса, его девочка-дикарка.

В рукописи оказался мой портрет в платье с высоким воротником, сделанный, когда мне исполнилось семь лет. Я посмотрела на эту девочку с темными кругами под глазами, с невинным взглядом, решительным подбородком, жиденькими волосами, как у мальчишки, и совершенно не узнала ее.

Я захлопнула книгу, отнесла наверх к себе в комнату и спрятала в ящик стола.

И потом очень долго ее не открывала.

Глава 7

Оксфорд, 1875

— А правда, вы та самая Алиса из Страны чудес?

— Думаю, вы сами знаете ответ на свой вопрос, Ваше Высочество.

— Не называйте меня так.

— Думаю, вы сами знаете ответ на свой вопрос, Леопольд.

— Нет, ну произнесите же, произнесите то, что я хочу услышать.

— Думаю, вы сами знаете ответ на свой вопрос. — Я покраснела и сделала паузу, затем, опустив глаза на свои изящно сложенные на коленях, затянутые в перчатки руки, прошептала: — Лео.

— Вот так-то лучше. — Он накрыл мою руку своей, с длинными тонкими пальцами в перстнях с драгоценными камнями и с изображением герба, рукой белой и мягкой, словно рука ребенка. И тем не менее в ней чувствовалась сила. Сила владыки.

Читавший лекцию мистер Рескин прервался, взглянул на нас из-под кустистых бровей и, погладив подбородок, продолжил:

— Дерзость и праздность стали лозунгом английских художников.

Я поспешно высвободила руку из-под ладони того, кто ею завладел, — Его Королевского Высочества принца Леопольда, который, хмуро сдвинув брови, пристально взирал на меня круглыми голубыми глазами с длинными золотистыми ресницами.

Несколько минут мы сидели, притворяясь, будто внимательно слушаем мистера Рескина. Тот теперь почти все время жил в Оксфорде и в качестве старшего преподавателя искусствоведения, приглашенного из Школы изящных искусств Слейда в Лондоне, читал свои знаменитые лекции. На сей раз это была первая из серии лекций, посвященных двенадцати речам сэра Джошуа Рейнолдса.^[6]

Выступления мистера Рескина собирали массу слушателей и часто проводились в громадном помещении театра Шелдона или в Британском музее. Однако данная лекция предназначалась исключительно для студентов, и поэтому на сей раз мистер Рескин выступал в большой аудитории Университетских галерей — бесконечные ряды жестких дубовых скамей и поблескивавшие на стенах газовые лампы.

Я сидела на одном из задних рядов переполненного зала. Казалось, с каждым годом Оксфорд принимал все больше и больше студентов. Великобритания переживала беспрецедентный период мира и процветания: после Крымской кампании 1856 года мы забыли про войны, и молодые люди, избравшие военную карьеру, наверное, не видели для себя будущего.

Женщин в университет, конечно, не принимали. Однако все большее их число старалось посещать лекции, особенно выступления мистера Рескина. Несмотря на демонстрируемое мистером Рескином на публике недовольство подобным новшеством («Видеть не могу эти нелепые костюмы в отвратительную зелено-фиолетовую клетку, так любимые многими дамами, не говоря уж о шляпках с мертвыми птицами»), на самом деле он был вовсе не против присутствия женщин и, как говорят, даже хвастал данным фактом на вечеринках. Однако нарушение порядка не одобрял в любом случае, не важно, кто был зачинщиком этого, мужчина или женщина, ведь его лекции походили скорее на театральное действо. Читая их, он активно жестикулировал и расхаживал по залу.

Я постаралась сосредоточиться на том, что он говорил. Будучи дочерью декана Лидделла, я на лекциях никогда не оставалась незамеченной и чувствовала, что мое присутствие приветствовалось. Но могла ли я слушать лекцию, находясь рядом с Лео? Мое сердце пело от радости, когда я называла его так! Опустив голову, я посмотрела на свое платье: ничего отвратительного, ничего зеленого или фиолетового. Только небесно-синяя фестончатая тафта, собранная сзади в виде турнюра, удачно заменявшего на жесткой скамье лектория подушку.

Я искоса взглянула на Лео. Тот сидел в непринужденной позе, в простой, как у всех остальных, черной студенческой мантии, под которой скрывались отлично пошитые сюртук и брюки, а также темно-серый жилет, в кармане которого, насколько я знала, хранились золотые карманные часы с миниатюрами его сестры, принцессы Луизы, и дорогого его сердцу покойного отца. Белая рука изящно лежала поверх набалдашника простой трости черного дерева, другую он небрежно, словно поддразнивая меня, свесил с подлокотника стула, и она находилась так близко, что я могла до нее дотронуться. Казалось, принц был всецело поглощен лекцией мистера Рескина, однако давал понять о неослабевающем внимании ко мне. Об этом свидетельствовала его поза — он сидел, откинувшись назад, но немного сдвинувшись в мою сторону и склонив ко мне голову. Я чувствовала, как он дышит, легко и ритмично, слышала, как принц иногда тихо откашливается, сглатывает, двигая кадыком, и даже видела, как он моргает: аудитория была набита до отказа, и мы сидели гораздо плотнее, чем обычно.

Я решительно перевела взгляд на мистера Рескина: тот, оставив заранее заготовленные конспекты, теперь расхаживал перед слушателями.

— Английское общество постепенно разлагалось, а это привело к тому, что наша аристократия лишилась сохранявшихся за ней испокон веков привилегий, уступив их промышленникам.

— Боюсь, мне непонятно, какое отношение имеет мнение мистера Рескина о загнивании английского общества к взглядам сэра Джошуа. По-моему, эту лекцию стоило бы назвать «Бессвязные и полные самомнения рассуждения мистера Джона Рескина», — шепнула я Леопольду.

— Ставлю полкроны на то, что вы никогда не скажете ему этого в глаза. — Леопольд погладил свои аккуратные усики.

— Сэр, я возмущена! Вы заключаете пари с женщиной?

— Сами виноваты: вы меня растлеваете. До знакомства с вами я был невинным, наивным юнцом.

— Ну конечно. Ведь только женщины способны растлевать, — лукаво пробормотала я.

Мистер Рескин, откашлявшись, снова посмотрел на нас, на сей раз весьма многозначительно. Все слушатели как один заинтересованно повернули головы в нашу сторону. Подавив смешок, я потупилась, а Леопольд лишь кивнул — как и положено королевскому отпрыску — и улыбнулся мистеру Рескину. Тот в ответ поклонился и продолжил лекцию.

Наконец она закончилась, и раздались бурные аплодисменты, к которым я, однако, не присоединилась. Глядя в восторженные лица вокруг, я подумала, что, прочитай мистер Рескин слушателям алфавит, он получил бы ничуть не меньшую благодарность, а может, даже и просьбу выступить на бис.

Принц Леопольд поднялся и помог встать мне. Вслед за толпой мы прошли через заднюю дверь в вестибюль, где нас с нашими плащами ждали моя горничная и камердинер принца. Прическа у Софи сзади была смята и растрепана. Уж не прикорнула ли она, ожидая меня, подумалось мне. Придется позже сделать ей внушение.

— Мисс, — обратилась она ко мне, приседая в реверансе и протягивая зонтик, — кажется, начался дождь.

— Какая досада! — повернулась я к Лео. — Пропала наша прогулка.

— Сэр, позвольте предложить вам вернуться в Уайкенхем-Хаус. Вам требуется отдых, — твердо произнес камердинер Лео, пожилой военный, служивший еще принцу Альберту.

Лео вздохнул. Он быстро стер с лица гримасу досады, но скрыть разочарования в голосе ему не удалось.

— Должно быть, я единственный из студентов Оксфорда, кто вынужден ежедневно соблюдать тихий час.

— Вам нужно беречь силы, — утешила я его. — Вы всем нам, в том числе и моим родителям, очень дороги. Вам нельзя утомляться. Как нам быть, если вы вдруг заболеете? Не будьте эгоистичны, подумайте о других. — Я улыбнулась, пытаясь не позволить дурному настроению овладеть им.

Принц вел жизнь полуинвалида и не мог нести свой крест совершенно без жалоб. Ежедневные послания королевы, выражавшие ее мучительное беспокойство о младшем сыне, родившемся с гемофилией, лишь усугубляли дело. То обстоятельство, что ему вообще позволили учиться в Оксфорде, Леопольд считал чудом, сравнимым с религиозным. Лишь под влиянием мистера Дакворта, его бывшего преподавателя, королева согласилась выпустить сына из-под своей опеки.

Принц мне много рассказывал о своем детстве — о слугах, единственной обязанностью которых было следовать за ним повсюду, чтобы подхватить его, если он вдруг начнет падать; об одиночестве, которое он испытывал, оставаясь единственным мальчиком среди женщин: братья покинули дом, чтобы учиться и делать военную карьеру; о тяжелой атмосфере вокруг королевы, пребывавшей в постоянном трауре; о странном мире, где одежду покойного принца Альберта каждое утро выкладывали, чистили и гладили лишь затем, чтобы вечером снова убрать, — и мое сердце разрывалось от жалости. У меня в голове не укладывалось, каким образом при всем этом Леопольду удавалось радоваться жизни. Потому я считала своим долгом относиться к его маленьким капризам снисходительно.

— Я дорог вашим родителям? А вам разве нет? — улыбнулся Лео.

Завладев моей рукой, он пытался положить ее поверх своей. Я же настойчиво старалась ее высвободить, стесняясь на людях подобной вольности.

Мы вышли в вестибюль, как и подобает, на почтительном расстоянии друг от друга. Помещение было полно студентов, ищущих внимания мистера Рескина. Они расступались перед нами, образуя узенькую дорожку в толпе, и быстро и почтительно кланялись принцу.

Но он как будто ничего не замечал, только пристально, не отводя взгляда, смотрел на меня, и я была вынуждена ответить на его вопрос.

— Ну конечно же, вы мне дороги, — пробормотала я, стараясь, чтобы меня не услышали посторонние.

— Но вы так и не ответили на мой второй вопрос. — В его голубых глазах заплясали озорные искорки. Он дернул себя за мягкий золотистый ус.

— Простите?

— На тот, что я задал раньше. Вы так и не сказали: правда ли, что вы та самая Алиса из Страны чудес?

— О, принц… Лео, вы очень хорошо знаете ответ на этот вопрос. — Я нетерпеливо, возможно, даже с раздражением, вздохнула.

— Значит, это правда. Перед моим отъездом сюда Дакворт сказал, что я встречу настоящую Алису. Вы знаете, что это одна из любимых маминых книг? Она не слишком любит читать, но к вашей истории относится необыкновенно трепетно.

— Я польщена, — автоматически ответила я с вежливым равнодушием, к которому стала прибегать уже давно, когда речь заходила об этом предмете. Испытывала ли я когда-нибудь гордость, называя ту историю «моей»? Лишь раз, было это давно. Но с тех пор столько воды утекло.

— Хотя признаюсь, меня удивило, что вы не длинноволосая блондинка. — Улыбаясь, он тронул рукой черную прядь моих волос, выбившуюся из прически.

Я взглядом ударила его по руке. Порой мне казалось, что недуг сделал принца излишне дерзким, словно он считал, будто может позволить себе игнорировать общепринятые правила приличия.

— Для иллюстраций позировала не я. Изначально эта была история двух… двух друзей. — Я старалась говорить как можно более равнодушно. — Но я, разумеется, очень довольна, что она стала чем-то большим и доставила столько радости другим.

— А вы рады, что именно она свела нас с вами? Именно в таком ключе я думаю о ней. Как о части какого-то более грандиозного замысла… — Лео прервался: его слуга поспешил вперед распахнуть перед ним дверь.

Мы раскрыли зонтики и вышли на улицу, в туманный октябрьский день. Зонты защищали от моросящего дождя, но, продолжая разговор, нам теперь приходилось повышать голос.

— Что вы имеете в виду?

— Ну разве можно назвать простым совпадением то, что Дакворт стал моим преподавателем? Словно все неким мистическим образом направляло меня к вам. При нем вам рассказали эту историю, а теперь — пожалуйста, я с вами. Вы не против, Алиса? Вы не против того, что я так счастлив с вами?

Он приблизился ко мне вплотную, так близко, что голова принца оказалась под моим зонтиком и я ощутила на своем лице его теплое дыхание. Он улыбался мне и был так мил в своей искренности, что мое сердце, наверное, выпрыгнуло бы из груди от чувств, не будь лиф платья таким тугим. Я не смогла выдержать его взгляд, поскольку уже была не такой храброй, как в детстве, когда не боялась заявлять о своих желаниях во всеуслышание.

— Нет, не против, — прошептала я застенчиво, как положено дамам. Даже Ина одобрила бы. И все же я не удержалась от счастливой, уверенной улыбки.

Но я вовсе не была той, за которую принял меня Лео, и той, какой воспринимала себя я.

Довольный, Лео вернулся под свой зонтик, подставил мне руку, как это сделал бы любой джентльмен в такую сырую погоду, и повел по натекающим между камнями мостовой лужам. Мы шли по Сент-Олдейт. Софи с камердинером принца следовали сзади, как и полагалось, в трех шагах от нас.

— Как странно сознавать, что Доджсон — это Льюис Кэрролл. До поездки сюда я воображал Льюиса Кэрролла эдаким добрым старым дядюшкой. Жизнерадостным толстяком с бакенбардами. А он, оказывается, просто придирчивый преподаватель математики, причем весьма посредственный и не имеющий авторитета! Впрочем, Дакворт всегда говорит о нем с теплотой. Они ведь старые приятели, не так ли?

— Полагаю, они до сих пор дружат, хотя я не видела мистера Дакворта много лет, с тех пор как он уехал в Лондон. — Мне с трудом удавалось сдерживать дыхание. С каждым упоминанием о мистере Доджсоне оно все ускорялось и уже почти попадало в такт каплям усиливавшегося дождя, стучавшим по моему зонтику. Но, даже задыхаясь, я не могла сдержать дрожь.

— Старина Дак все тот же… О, бедняжка, да вы, похоже, совсем замерзли! — Лео остановился, с тревогой глядя на меня.

— Да, весьма.

— А это значит, вам надо домой. Я вас провожу. — Он было собрался со мной на противоположную сторону улицы к входу во двор перед колледжем.

— О нет! Не надо… вам пора отдыхать, тем более на улице так скверно. Я прекрасно дойду сама. Если мы с вами распрощаемся здесь, вы скорее окажетесь дома.

— Я увижу вас завтра вечером?

— Конечно! — Я одарила его ободряющей улыбкой. — Мама с восторгом ждет вашего визита. Ведь вечер она устраивает в вашу честь.

— Тогда до завтра. — Лео взял мою руку, прижался к ней губами и поклонился.

Сделав реверанс, я задержалась, глядя вслед его удалявшейся стройной и изящной, но в то же время внушительной фигуре. Он шел под большим черным зонтом, в то время как его угрюмый камердинер тащился следом с непокрытой головой, облепленной мокрыми жиденькими волосами.

Мы с Софи перешли на другую сторону улицы, прокладывая себе путь в море зонтиков. Толку от моего зонта уже не было никакого: юбка, как и туфли, уже промокла насквозь и весила, казалось, не меньше двенадцати стоунов.^[7] Как только мы достигли двора перед колледжем, я, подняв голову, посмотрела на окна к северу от башни. Там горел свет, за занавесками что-то темнело, но никакого движения я не заметила.

И все же я не могла отделаться от ощущения, будто за мной — с тех самых пор, как я с сестрами играла в саду в крокет, — кто-то наблюдает. Вот только я уже не ребенок. И теперь играю в гораздо более сложные игры.

— Ну, скажите же, — проурчал мистер Рескин, увлекая меня за руку в угол, — буду ли я в скором времени обращаться к вам Ваше Королевское Высочество?

Мы находились в столовой нашего дома, залитой светом двух громадных люстр с весело блестевшими на них свечами. В промежутках между музыкальными номерами подавали напитки и закуски. Мама, по-прежнему статная, хотя в темных волосах ее теперь серебрилось несколько седых прядей, порхала в изумрудно-зеленом сатиновом платье со смелым декольте, открывавшим ее внушительный бюст. Она внимательно оглядывала выставленные на столе и в буфете закуски и напитки: блюда с холодным языком, пирамиды фруктов в двух низких медных вазах, тонкие фарфоровые тарелки с желе и мороженым и огромные граненые чаши с пуншем. Встревоженно подняв глаза, мама передвинула блюдо с языком как раз в тот момент, когда на него грозила упасть капля воска.

Папа занимал гостей за дверями комнаты рассказами о маленьком Лайонеле, которому всего шесть, но который уже подает большие надежды в науке. Наконец-то у папы появился сын, способный сравниться с ним по интеллекту. Отличавшийся добротой и великодушием Гарри не оправдал его надежд.

До окончания детородного периода мамы в нашем семействе еще появилось прибавление в лице Вайолет, Эрика и Лайонела. Семья выросла и окончательно сформировалась. Ина в прошлом году вышла замуж за аристократа из Шотландии, Уильяма Скина. К безграничному удовольствию мамы, его семья владела множеством имений, а то, что Уильям принадлежал к академической среде, вызывало отклик в сердце папы. Когда Уильям Скин познакомился с Иной, он был стипендиатом в Колледже Всех Святых. Таким образом, часть года они проводили в Оксфорде.

— Мистер Рескин, — пробормотала я, — если бы нечто подобное произошло, вы бы первым узнали об этом.

— Лукавство, мисс Алиса, вам не к лицу. — Он посмотрел на меня из-под буйно кустившихся бровей. Его голубые глаза ярко блестели. — Я бы узнал об этом последним.

— Из моих уст. Но сначала вы, конечно же, узнали бы об этом от кого-то другого. От одного из ваших источников. — Я озорно улыбнулась и пошла прочь в глубь зала, к лестнице, которую украшали в живописных позах стоящие там пары. Женщины были в ярких вечерних платьях, по цвету сочетавшихся с украшавшими дам драгоценными камнями. Сшитые по последней моде платья имели плотно облегающий лиф и узкую переднюю часть юбки, которая сзади собиралась в ниспадающий каскадом турнюр, украшенный лентами, кружевами и бантами. На груди делался глубокий вырез, на рукавах — крошечные буфы, и дополняли наряд короткие кружевные или сетчатые перчатки. Кавалеры в черных фраках, белых жилетах, белых рубашках с новенькими воротниками-стойками со скошенными концами ухаживали за дамами и держали для них тарелки. От круглых, шарообразных газовых ламп, недавно установленных в нашем доме, на темные цветастые обои падал мутный желтый свет, хотя мама до сих пор не могла отказаться от свечей.

— Не скрытничайте со мной, Алиса, — рокотал мистер Рескин, следуя за мной по пятам и чуть не наступая на шлейф моего переливчато-синего платья от Уорта, подарка на мой день рождения от Ины и мистера Скина. — Я наблюдал за вами на своей лекции. Вам, по-видимому, было очень хорошо вдвоем. Интересно, а королева знает?

— Я уверена, что Лео… принц… ничего сколько-нибудь важного от нее не скрывает.

— Лео? — Брови мистера Рескина взметнулись к линии волос.

— Принц, — твердо повторила я с пылающим от совершенной мной оплошности лицом.

— Хмммпф. Стало быть, королева одобряет?

— Я сказала, что он не скрывает от нее ничего сколько-нибудь важного. Мы с ним друзья, и только.

Сделав над собой огромное усилие, я подавила поднимавшееся во мне смущение и одарила мистера Рескина кокетливой улыбкой, той, которая, как я знала, оказывает на него благотворное воздействие. Я часто прибегала к ней во время наших уроков рисования, когда он склонялся к моему плечу слишком уж низко. Я любила живопись и по-прежнему продолжала брать уроки в неизменной компании не имевшей моих способностей Эдит просто потому, что это было единственным доступным мне образованием. Мои школьные годы завершились Грандиозным Туром. Путешествуя по Европе с сестрами впервые без сопровождения родителей, я волновалась, думая о том, чем займу себя по возвращении. Хорошо, что я хотя бы жила в Оксфорде, где посещение лекций молодыми дамами и чтение книг не вызывали такого шока, как, например, в гораздо более консервативном Лондоне.

Однако из-за своего стремления к искусству я все чаще и чаще оказывалась в обществе мистера Рескина. Оттого-то мне и приходилось терпеть кокетливые улыбки и игривые фразы.

— Вы с принцем просто друзья, дорогая моя? Верится с трудом. Как может мужчина довольствоваться просто дружбой? — Сойдя с моего шлейфа, он вновь приблизился ко мне так близко, что от его дыхания у меня по спине побежали мурашки. — Тем более если речь идет об Алисе из Страны чудес? Как по-вашему, королева в курсе этих дел?

— Мне бы не хотелось, чтобы вы называли меня так, — прошипела я, морщась и порываясь уйти. Но мистер Рескин, с которым мы стояли в углу за лестницей, преградил путь, и мне ничего не оставалось, как выслушать его до конца. — И будьте добры, объясните, что вы подразумеваете под «этими делами».

Мистер Рескин самодовольно улыбнулся, приподняв уголки своего огромного рта, наполовину скрытого буйными бакенбардами, щедро политыми сладковатыми духами, по запаху напоминавшими какой-то перезрелый плод. Почувствовав тошноту, я отвернула голову.

— Ну, ну, Алиса, не смотрите так. Мы же с вами друзья. У нас много общего, и, мне кажется, я могу вам помочь.

— Помочь? — Я посмотрела на мистера Рескина сверху вниз: с возрастом он начал горбиться, а я за последние годы превратилась в высокую девушку. Окинув взглядом его фигуру — мистер Рескин был широк как в плечах, так и в бедрах, но до странности тонок в талии, что наводило на мысль о корсете, — я подавила усмешку. — А я и не знала, что мне нужна помощь.

— Милая Алиса… милая, невинная, наивная Алиса, — проговорил, посмеиваясь, мистер Рескин на манер доброго, старого ученого, каковым его многие считали. — А мистеру Доджсону известно об этой вашей новой дружбе?

Я вся подобралась, выпрямившись в полный рост — ведь как-никак я была дочерью своей матери, — и постучала веером по плечу мистера Рескина, вынуждая пропустить меня.

— Мне нет смысла лгать. Я уверена, что мистер Доджсон, как и все мои друзья, лишь пожелал бы мне счастья. Если бы на то была причина, но ее нет.

— Как мило, — проурчал мистер Рескин, отступая в сторону, — что вы до сих пор верите в Страну чудес. Это одно из множества качеств, что делают вас такой очаровательной, дорогая моя.

Я резко развернулась, собираясь возразить ему, ибо давно уже перестала верить в страну, где реальность не вмешивается в ход дел, но остановилась, поскольку поняла, что снова позволила себе в нее поверить — ведь Лео вошел в мою жизнь, в мое сердце.

Его Королевское Высочество, принц Леопольд, появился со всеми подобающими ему церемониями, очередная царственная особа в качестве студента, которой отец должен был оказать радушный прием в Крайстчерче. Я, кстати, до сих пор помнила, как мне еще совсем маленькой принц Уэльский рассказывал о своем младшем брате. Помня о прошлом и прислушиваясь к маминым предостережениям на будущее, я поначалу смирилась с тем, что останусь в тени, и с интересом наблюдала, как мама подталкивает Эдит к щеголеватому принцу, сажает их рядом за ужином и на концертах, устраивает, как сегодня, романтические музыкальные вечера.

Однако принц не пожелал следовать назначенной ему роли. Увидев меня, державшуюся на вторых ролях, он проигнорировал мою мать, которая не привыкла к подобному обращению с ней, и вытащил меня на свет. И тогда я, к своему великому удивлению, поняла, что все еще хочу верить в сказки.

Но как сказки могли обернуться реальностью, когда я по-прежнему находилась здесь, в Оксфорде, во власти своего прошлого и даже во власти собственного имени? Во власти глаз, смотревших на меня отовсюду, некогда добрых. А сейчас… я не знала. И не желала знать. Я хотела лишь одного — забыть то самое прошлое.

— Алиса, где ты была? — Ко мне подплыла Эдит. Ее волосы, теперь темно-рыжие, были уложены в ниспадающие каскадом локоны, собранные с ее гладкого белого лба назад и закрепленные бриллиантовыми заколками. Ее ярко-зеленые глаза сразу же заметили, что мне не по себе. Эдит накрыла ладонью руку мистера Рескина и очаровательно улыбнулась ему, отчего на ее щеках заиграли ямочки. — Мистер Рескин! А я вас разыскиваю повсюду! И очень сержусь на Алису за то, что она вас монополизировала!

— Милая девочка! Милая, милая девочка! — приосанившись, затараторил мистер Рескин, как злобная сорока. Поглаживая бакенбарды, он пошел было прочь, увлекаемый Эдит.

— О, Алиса! Рескин! Вот вы где! — Принц Леопольд присоединился к нам, к несчастью, прежде, чем Эдит успела увести мистера Рескина. При виде меня лицо Лео озарилось искренней и счастливой улыбкой. И я в очередной раз удивилась, что такого особенного он видел во мне, что вызывало в нем эту улыбку.

— Ваше Королевское Высочество. — Мистер Рескин поклонился, а мы с Эдит присели в реверансах.

— О, ради Бога, перестаньте. Ведь мы постоянно общаемся здесь с вами, а потому давайте без формальностей.

— Не помню, чтобы ваш брат, принц Уэльский, будучи студентом, предлагал что-то подобное, сэр, — заметил мистер Рескин.

— Конечно, Берти ничего такого бы не предложил. Я так рад, что застал вас обоих, — сказал Леопольд с озорной улыбкой. — Мы тут с мисс Алисой заключили пари — оказывается, я очень дурно на нее влияю — и должны довести дело до конца.

— О, принц! — Я со смехом покачала головой, пытаясь увести его от мистера Рескина.

— Ну будет, Алиса. Я свое слово держу.

— Что? Вы заключили пари насчет меня?

Слова принца были излишни, поскольку пробудили в мистере Рескине гипертрофированное самомнение.

Я покачала головой, глядя на Лео, который, в свою очередь, уставился на меня невинными глазами, в глубине которых плескался смех.

— Мистер Рескин, — начала я, стараясь, чтобы мой голос звучал весело и беззаботно, — как вы изволили заметить, вчера я имела удовольствие присутствовать на вашей блестящей лекции. Тем не менее я не поняла, какое отношение имеет ваше мнение о разложении современного английского общества — и это мнение, кстати, едва ли является оригинальным — к речам сэра Джошуа Рейнолдса. Ну вот. Где мои полкроны? — Я протянула руку Лео.

Тот рассмеялся, достал из кармана монетку и, положив ее на мою ладонь, медленно и уверенно сложил на ней мои пальцы. Эта церемония не укрылась от проницательного взгляда мистера Рескина.

— Что ж, как всегда, приятно услышать женское, едва ли оригинальное, мнение относительно научного предмета. — Мистеру Рескину не вполне удалось скрыть свое презрение под улыбкой. — Мисс Алиса, сделайте одолжение, просветите меня. Мне бы очень хотелось продолжить нашу беседу. — Он вскинул кустистые белые брови. — Может быть, завтра днем? У меня в комнатах за чаем?

— О Боже! У меня, кажется, на это время назначена встреча с портнихой? — Я посмотрела на Эдит, которая тут же слишком оживленно закивала. Она не умела лгать так искусно, как ее старшая сестра.

— Да, точно, Алиса. Встречу с портнихой назначили уже давно.

— Ну, полагаю, ради старого друга вы можете ее отменить, не так ли? — Рескин поклонился, наконец позволив Эдит увести себя… но, уходя, успел шепнуть мне на ухо: — Одна.

Меня передернуло. Я повернулась к Лео, мечтая схватить его за руку и убежать… А куда, собственно? Нам некуда было идти. На нас смотрело множество глаз. В том числе и мамины, встревоженные. Я видела, как она хмурит брови, как сжимает губы, стоя в дверях столовой. Я отвела взгляд. Мне не хотелось прочитать подтверждение собственным мыслям на ее лице.

— Странный малый. Что он имел ввиду? — Лео наблюдал, как Эдит ловко ведет мистера Рескина к столу с закусками.

— Не могу сказать.

— Алиса, вам нездоровится? Вы бледны.

— Нет-нет, я совершенно здорова. Но мне достанется от мамы, если я монополизирую вас: ведь ей тоже хочется насладиться вашим обществом.

— Я сидел возле нее во время квинтета Баха, потом принес ей бокал пунша и обещал стать почетным гостем на ее зимнем балу. Теперь же требую вознаграждения за мое терпение.

Он погладил мою руку поверх сатиновой перчатки, прижимая ее к своей груди. Я не препятствовала этой вольности до тех пор, пока не почувствовала ладонью биение его сердца, и тогда деликатно высвободила руку.

— О, Лео, — произнесла я, жалея, что не могу уткнуться лицом ему в плечо, чтобы скрыть свой стыд, свое прошлое, свои страхи.

— Что? Алиса… вы плачете? В чем дело, дорогая моя? — Он притянул меня к себе и, тревожно округлив глаза, заглянул мне в лицо. На его лоб упала прядь золотистых волос, сделав его похожим на мальчишку.

Я покачала головой, сморгнула слезу и обвела взглядом зал, отчаянно пытаясь обнаружить что-нибудь забавное, что помогло бы мне прогнать мрачные мысли.

Однако ничего подобного не нашла. Тут до меня дошло, что мы слишком долго оставались наедине, и спокойно и целенаправленно двинулась по направлению к прихожей, где на стенах рядами висели семейные фотографии, в том числе трех одинаково одетых девочек Лидделл в раннем детстве.

— Какая замечательная фотография! — Лео остановился перед нашим изображением. Ина, Эдит и я были в одинаковых коротеньких кружевных платьицах, в панталонах и носочках с крошечными гитарами. Из нас троих я единственная смотрю прямо в камеру или, вернее, на мистера Доджсона. Как нас фотографировали, я не помнила. Скорее всего это было у мистера Доджсона и, наверное, по маминой просьбе.

— Мама любила наряжать нас для фотографий, — сказала я Лео. — В те времена она ничего не имела против мистера Доджсона.

— Это фотографировал мистер Доджсон? — Лео по-прежнему внимательно разглядывал снимок.

Я улыбнулась, гадая, что такого интересного он увидел в том ребенке, которым я была когда-то.

— Да, он отличный фотограф.

— Человек многих талантов. И большой прозорливости, поскольку снова и снова выбирал своей музой вас! — Не отрывая глаз от фотографии, Лео скользнул рукой вниз и сжал мою ладонь, а я, прежде чем отстраниться, позволила ему задержать ее на минуту дольше положенного.

— Необязательно — просто тогда мы были близкими друзьями, жили практически бок о бок, — тихо проговорила я, наблюдая за мамой, которая двинулась в нашем направлении.

— Я хочу вашу фотографию. — Лео повернулся ко мне как раз в тот момент, когда к нам присоединилась мама.

Она почтительно склонила голову. Ее лицо побледнело: должно быть, мама слышала, что сказал принц.

— Сэр? — обратилась она к нему, вроде бы улыбаясь нам обоим, хотя в мою сторону ни разу не взглянула.

— Я говорил Алисе, что хочу иметь ее фотографию. У меня нет ни одной. При этом я только что узнал, что рядом с нами живет одаренный фотограф! Не соблаговолите ли вы, мадам, попросить мистера Доджсона сделать снимок Алисы? Можно по этому поводу устроить вечеринку: процесс фотографирования меня необыкновенно увлекает. У меня самого есть фотоаппарат, но я весьма неловок в обращении с ним.

— Сэр, я буду рада заказать фотографии моих дочерей — ибо уверена, вы имели в виду и Эдит тоже — одному прекрасному фотографу, что живет тут, в Оксфорде. Вы, конечно же, слышали о миссис Кэмерон? Девочки уже и раньше ей позировали. У нас в библиотеке висит очаровательная фотография Эдит. Если позволите, я вам ее покажу. — Уверенно, но почтительно положив руку на руку принца, мама пригласила его жестом пройти вдоль холла к библиотеке.

— Почту за величайшее одолжение, если вы все же попросите мистера Доджсона, — твердо сказал Лео. — Не могу упустить возможность получить фотографию Алисы из Страны чудес, сделанную Льюисом Кэрроллом.

Я застыла на месте с приклеенной к лицу учтивой улыбкой, чувствуя себя совершенно беспомощной и не в силах смотреть маме в глаза, полные осуждения, поскольку не могла попытаться заставить Лео отказаться от его прихоти. Во всяком случае, не здесь, не в присутствии мамы.

— Я понимаю вас, но вы даже не представляете, какие замечательные фотографии делает миссис Кэмерон…

— Я сказал: мистер Доджсон.

Никогда прежде я не слышала, чтобы голос Лео звучал так повелительно. Мама тоже. Однако она сразу поняла, что это королевский приказ. Ей ничего не оставалось, как сделать реверанс и объявить гостям, что музыканты вернулись, а потому — просьба всем занять свои места.

Весь оставшийся вечер, сидя рядом с Лео (по другую руку от него мама решительно и сердито посадила Эдит), я притворялась, что наслаждаюсь изящными трелями квартета Моцарта. Но на сердце у меня был камень, а затылок горел от гневного и осуждающего маминого взгляда. Я знала, кого она сделает виноватым за все эти дела, как изволил легкомысленно выразиться мистер Рескин.

Неужели мне не было спасения от прошлого? Я знала, что пока я здесь, его не будет. Однако вырваться из Оксфорда самостоятельно я не могла. Нужен был человек, который бы похитил меня. Я представила себя запертой в сундуке или чемодане, который выносят из ворот двора Том-Куод, скрытую от глаз, от этих любопытных надоедливых глаз.

Я боялась, чторуки у Лео слишком слабы. Слишком слабы и непривычны, чтобы нести кого-то.

Особенно того, кто отягощен своей ношей.

Вечером, готовясь ко сну, я услышала стук в дверь.

— Это я, — прозвучал тихий голос Эдит.

— Секунду! — Вздохнув с облегчением, я улыбнулась. В присутствии Эдит становилось спокойно на душе и куда-то улетучивались сомнения. Она могла успокоить мои расстроенные нервы, ибо сама я никак не могла отделаться от неприятного осадка после очередного игривого напоминания мистера Рескина, сделанного им перед самым уходом, о нашем завтрашнем «милом чаепитии». — Можешь идти, Софи, — сказала я горничной, которая, сделав реверанс, подобрала упавшие с меня на пол турнюр с сеткой из ленточек, корсет, нижние юбки, панталоны, шелковые чулки, сатиновое платье. Маленькая и хрупкая, как мышка, с вечно усталым выражением на лице, Софи пошатнулась под тяжестью этой ноши. Облачившись в пеньюар, я открыла дверь и впустила Эдит.

— Мне не спится. — Без булавок и заколок ее волосы казались неким ярким электрическим облаком. Отодвинув розовые парчовые занавески полога, стоявшего на четырех столбиках, она плюхнулась на мою кровать. — Тебе понравился сегодняшний вечер?

— Да. — Устроившись за туалетным столиком, я начала вынимать из прически шпильки, которые со стуком падали на маленькое фарфоровое блюдо с волнистым краем, затем стала расчесывать волосы. Впрочем, времени на это потребовалось немного. Хотя мои так и оставшиеся прямыми волосы были не столь густые, как у Эдит, я с удовольствием ощущала их тяжесть у себя на спине. Я посмотрела на свое отражение в зеркале с золотой рамой. — Почему ты спрашиваешь?

— Просто любопытствую.

— Хочешь сказать, беспокоишься?

— Алиса, повзрослев, ты стала невероятно мнительной. — Заблестевшие глаза Эдит расширились, губы как-то странно поджались, будто она удерживала во рту пригоршню камешков.

— Я и всегда была мнительна. А ты никогда не умела лгать. Ведь тебя прислала ко мне мама, не так ли?

Сестра свесила с кровати свои белые ноги и вздохнула.

— От тебя ничего не скроешь, Алиса. Ты в этом отношении, как мама.

— К несчастью для меня. — Оставив расческу на туалетном столике, я села рядом с сестрой и потянула ее за руку вниз. Мы улеглись, уставившись в полог над кроватью. — Ну что ее беспокоит на сей раз? Я пролила пунш? Разорвала платье? Выдала месторасположение семейного склепа? — Что тревожило сейчас маму, я, конечно, знала, но мне хотелось рассмешить Эдит.

И мне это удалось.

— Алиса! — весело и мелодично засмеялась сестра, будто снова стала девочкой, что мне и было нужно. Слыша ее заразительный смех, расхохоталась и я.

— Ну разве не хорошо? — грустно вздохнула я, когда мы уже устали от смеха.

— Очень. — Эдит с довольной улыбкой склонила голову мне на плечо.

— Как будто мы снова девочки у себя в детской и рядом с нами Фиби, милая Фиби. Она так постарела. Как она справляется с Вайолет?

— Ей нелегко. Вайолет всем верховодит — настоящая маленькая тиранка.

— Что правда, то правда. Мне не хотелось бы этого говорить, но я почти жалею, что здесь больше нет Прикс. Она бы мигом ее приструнила.

— Прикс на днях справлялась о тебе, — после паузы произнесла Эдит.

— Как это произошло? — Повернув голову, я посмотрела на сестру. Мы лежали так близко, что можно было сосчитать бледные веснушки у нее на носу. Я называла их призрачными, потому что, если не вглядываться, они были почти незаметны.

— Я навещала ее в гостинице. Прикс рада видеть нас… то есть меня и Роду.

— Жена хозяина постоялого двора. Ей это идет.

— Она всегда с теплотой отзывается о тебе, Алиса.

— Теперь-то конечно, после того, как сделала свое черное дело. — Я отвернулась, скрестив на груди руки. — Как же она все-таки нелепа; удивительно, что Прикс в ее возрасте удалось заполучить себе мужа: ведь она буквально кидалась на… на тех, у кого вкус получше.

Эдит в ответ промолчала, просто ждала, когда я снова повернусь к ней и возьму ее за руку, и тогда она пожмет мою руку, выражая поддержку.

— Ты так и не сказала, в чем твоя миссия, — вздохнула я, наконец собравшись с силами, чтобы выслушать ее. Последнее время мама редко говорила со мной напрямую. Да что там последнее время! Она уже долгие годы не разговаривала со мной. Будто боялась проговориться о том, что у нее действительно на сердце. Или боялась, что это сделаю я.

— Я не собираюсь выполнять эту миссию, — объявила Эдит, радуясь и гордясь своим маленьким актом неповиновения.

Не в силах сдержать улыбки, я повернула к ней голову, вдыхая свойственный ее волосам запах розовой воды, напоминающий о лете.

— Она просила, чтобы ты уговорила меня меньше оказывать внимания принцу Леопольду, правда?

— Да, но я не хочу, чтобы ты так поступала, делай как знаешь. О, Алиса, ты кажешься с ним настолько счастливой! Мне нет дела до того, что мама присматривала его для меня. Он мне совсем не нужен, поскольку… мне нравится… другой. А ты, я вижу, и впрямь счастлива, вижу блеск в твоих глазах, улыбку и очень этому рада, потому что не видела ничего подобного давным-давно!

Я обняла сестру. У меня из глаз брызнули слезы, которые намочили розовый фильдеперс пеньюара на плече у Эдит, но она не обратила на это внимания. Сестра была так дорога мне! Так бескорыстна в своей любви! Это был единственный человек, который относился ко мне по-прежнему, как до того разрыва. Ибо именно так я видела свою жизнь — первая ее часть прошла в стране ничем не замутненной радости, краю пряничных домиков, сахарных облаков и солнца в виде лимонного леденца. Но однажды страшное землетрясение перевернуло все вверх дном, я потеряла почву под ногами и оказалась выброшена на какой-то темный, чужой берег.

Я знала, что это смешно. Ни одно детство не проходит без потрясений, и доверять моим воспоминаниям нельзя — ведь именно так все говорили? И все же для меня жизнь разделилась на две половины или две страны. Она разделилась на «до» и «после».

— Я рада, что ты пришла, — сказала я Эдит, в кои-то веки говоря искренне. — Ну ладно! — Я смахнула со своего лица, а также с лица сестры слезы и села, взбив подушку и разгоняя вылетевший из нее пух, затем откинулась на спинку кровати. — Скажи, кто покорил твое сердце: я знаю, этот джентльмен не просто тебе нравится. Ведь слово «нравится» не из твоего лексикона.

На щеках Эдит заиграли ямочки. Она перевернулись на бок и подперла голову рукой.

— Помнишь мою детскую мечту о том, чтобы жить в таком же роскошном доме, как Ньюнем-Кортни?

— Да, но… Эдит! Не хочешь ли ты сказать, что влюбилась в Обри Харкурта?

Эдит залилась краской, а ее светящиеся, как звезды, глаза подтвердили мою догадку.

— О, это так чудесно! Он достойный молодой человек, ну и, конечно, все его состояние, включая Ньюнем-Кортни!.. Мама будет без ума от радости! Ты правда его любишь?

— Да. — Эдит намотала левой рукой на безымянный палец прядь своих волос, которая стала похожа на обручальное кольцо. — Он не принц, конечно — по-настоящему блестящую партию я оставляю тебе, — но, думаю, я ему нравлюсь. Очень нравлюсь. А он нравится мне.

— Тогда я тоже буду думать о нем с нежностью. Хотя даже мысль о том, что мы с тобой расстанемся, мне нестерпима. — Я потянулась к сестре и ухватила ее за руку, словно цепляясь за свое детство. Как быстро мы все-таки выросли.

— Но не навеки же ты со мной расстаешься, к тому же по крайней мере до лета ничего такого не произойдет. Скорее это я расстанусь с тобой. Боюсь и надеюсь. — Она улыбнулась, устраиваясь под моей рукой.

Я ничего не ответила. У меня в сердце действительно жили и страх, и надежда. Вот только вместе уживались они плохо, думала я, кладя руку на грудь, чтобы успокоить поднимавшуюся внутри бурю.

— Не знаю, — в конце концов прошептала я, желая рассказать сестре о своих страхах в надежде, что, озвучив их, я, возможно, пойму, что они безосновательны. — Боюсь, к тому много препятствий.

Эдит кивнула, вынужденная согласиться. Моя сестра была милой маленькой оптимисткой, но отнюдь не глупышкой. Она тотчас поняла, что я имела в виду.

— Мама говорила, что нам надо сфотографироваться? — поинтересовалась я.

— Да. И чтобы это сделал мистер Доджсон?

Я кивнула, не в силах взглянуть сестре в глаза.

— Странная просьба со стороны принца, не правда ли? — Эдит говорила очень мягко, очень осторожно.

Я снова кивнула.

— Значит, как видно, до его ушей не дошли никакие сплетни… то есть никакие разговоры. Наверное, поэтому мама решила устроить сеанс. Она, кажется, видит в этом некую возможность.

— Возможность унизить меня перед принцем? — вырвалось у меня. Я вскочила с кровати и принялась расхаживать по комнате, машинально то завязывая, то развязывая пояс на пеньюаре, но осознала это, лишь обнаружив, что моя рука крепко обмотана шелком.

— Возможность показать, что оснований для… для разговоров, которые кто-то вел в прошлом, сейчас нет. — Эдит, свесив ноги с кровати, наблюдала за мной.

— Но этот кто-то продолжает вести их по сей день. — Я вспомнила мистера Рескина с его полуприказом-полуприглашением явиться к нему на чай.

— Значит, для этого фотосеанса еще больше причин, Алиса. Принц по-настоящему любит тебя. Я это вижу!

— Однако все мамины хлопоты только о тебе. Она желает тебе счастья. Не мне.

— Это не так, Алиса.

— Это так. Принц предназначен не мне. Если она так стремится показать сплетникам, что Лидделлы не боятся общаться с мистером Доджсоном, то вовсе не с целью восстановить мою репутацию: слишком уж тут далеко зашло дело — а для тебя, для того, чтобы обелить доброе имя семьи.

— Но разве ты не понимаешь, что в результате будет все то же самое?

— Нет. Потому что я не знаю, что будет… как можно к этому вернуться… к нему… к… ох, я не знаю. Не знаю! — Я снова бросилась на кровать. Моя голова оказалась на коленях у Эдит, и она стала гладить мои спутанные волосы. Наконец мое дыхание выровнялось, руки и ноги отяжелели, и я, зевая, почувствовала, как уже поздно.

— Алиса, Алиса. Я знаю, что тебе было ужасно трудно, и уверена, что все худшее у тебя позади. Ты сильная… очень сильная! Гораздо сильнее меня.

Я посмотрела в ее милое, встревоженное лицо.

— Ты ничуть не слабее меня. И ты, и я — мы дочери своей матери и навсегда ими останемся.

— Не сомневаюсь, что она желает тебе счастья, Алиса. Я искренне в это верю.

— Знаю, что веришь.

— А я знаю, что ты знаешь. Я молюсь, каждый вечер усердно молюсь, чтобы ты была счастлива, — прошептала Эдит, потом нежно поцеловала меня в щеку и подняла мою голову со своих колен. Затем встала и бегом направилась из спальни к себе.

— Да будем мы счастливы, — пробормотала я, не вполне сознавая, что говорю — просто фраза показалась мне знакомой. Призрачное послание из страны детства, подумала я сонно, вставая, чтобы задуть свечу на туалетном столике. Задержавшись возле него, я взглянула на себя в зеркало, выискивая в своем отражении признаки той маленькой девочки, которой была прежде.

Я до сих пор носила челку и имела все тот же решительный подбородок. Но в остальном в бледной деве, серьезно взиравшей на меня из зеркала, не осталось и следа от той юной победительницы. Что такого разглядел в этой деве Лео, что так его очаровало? Какую добродетель, какую невинность? Я не могла понять. Я видела себя такой, какой видели меня другие, какой видела меня моя мать. Стоит ли мне молиться, чтобы и он увидел меня такой же и своей любовью смог меня оправдать? Или молиться о том, чтобы я неким чудесным образом освободилась от своего прошлого и стала такой, какой видел меня он?

— Да будем мы счастливы, — повторила я и задула свечу. Снова забираясь под одеяла, я подумала, что было бы хорошо, если бы Софи принесла мне грелку: ночи становились все холоднее. — Да будем мы все счастливы, — пробормотала я в подушку.

Затем с потрясающей ясностью — при этом по всему моему телу распространился холодный, липкий ужас — я наконец вспомнила, где слышала эти слова, вспомнила, кто сказал их мне.

И поняла, что никакая медная грелка нынешней ночью не приведет меня в чувство.

Глава 8

На следующий день я, надев свое самое строгое платье — бордовой шерсти с узкими рукавами на пуговицах, высоким воротом и кружевной отделкой, приколов к прическе самую невыразительную шляпку, вышла из дома в сопровождении семенившей за мной Софи и порадовалась, что не придется идти по двору перед колледжем, где я каждую минуту ощущала бы на себе его взгляд.

Несколько лет назад мистер Доджсон переехал в другие комнаты, попросторнее. Теперь он жил не через сад за нашим домом, а через двор перед ним.

Прошли годы после того достопамятного летнего дня, и все это время мы виделись редко, а когда все же такое случалось, чувствовали себя в высшей степени скованно. Встречи наши всегда происходили на людях и потом обязательно обсуждались в обществе. Мистеру Рескину хватило деликатности сообщить мне об этом. Понятно, что совсем избежать толков было невозможно: ведь мы жили рядом. А Оксфорд, хотя и пользовался заслуженной репутацией научного центра, по сути являлся деревней. Приезжали и уезжали студенты, из бедных слоев постепенно вырастал и креп новый энергичный средний класс, требующий к себе внимания, но костяк оксфордского общества оставался незыблемым. Тут ссорились, ревновали, завидовали и интриговали, как в обычных деревнях, описанных в романах мистера Троллопа.

Мистер Доджсон наконец постарел. Причем значительно. Он поседел и стал заметно прихрамывать, его худое тело окончательно утратило гибкость. Встречаясь в публичных местах, что было неизбежно, мы всегда держались с ним корректно. Но никогда не смотрели друг другу в глаза. Разве что издали, из противоположных концов двора перед колледжем, или забитого до отказа лектория, или в полной прихожан церкви. И я всегда ощущала, как его глаза выхватывают меня из толпы во дворе перед колледжем и провожают до самого моего дома, до тех пор, пока я не скроюсь в нем. Теперь меня это не радовало. Теперь я не чувствовала себя от этого особенной и любимой. Теперь я этого боялась. Боялась, что он может наконец увидеть меня — увидеть такой, какая я есть на самом деле, что часто делал его фотоаппарат, — и узнать правду.

Я тоже наблюдала за ним. Наблюдала, как он ходит на пикники с другими девочками. Наблюдала, как он водит их к себе в сопровождении гувернанток. Наблюдала, как он катает их по Айзис, и не могла не спрашивать себя: а рассказывает ли он им свои истории? Фиксирует ли своей камерой их души, их желания?

Ощущал ли и он на себе мой взгляд?

Этого я не знала, но знала другое: от него нет спасения. После публикации сказки «Приключения Алисы в Стране чудес», которую Льюис Кэрролл решил назвать «Приключения Алисы под землей», наши судьбы соединились навеки. Это произведение тут же стало классикой, и мистер Доджсон прилежно высылал мне каждое новое издание, включая иностранные. Опубликованное «Зазеркалье» он прислал мне тоже и в своей странной, уклончивой манере посвятил обе книги мне.

И что мне с этого? Только то, что благодаря человеку, из-за которого повзрослела скорее, чем мне хотелось бы, я навсегда осталась семилетней девочкой? У меня ушли годы, чтобы решить его последнюю, самую запутанную головоломку. Но я сомневалась, что разгадала ее до конца.

И все же воспоминания о нем преследовали меня. Везде, куда бы я ни направлялась. Его глаза, его слова всегда были со мной. Алиса в Стране чудес. Я чувствовала, что мне никогда не стать кем-то другим.

Даже в угоду Лео, вздыхая, думала я. Ведь он приехал в Оксфорд, уже готовый влюбиться в меня, я это знала. Инвалид, до последнего времени живший взаперти. Не естественно ли то, что он влюбляется в девушку, сотканную из его грез, из слов и картинок в книге, а не из плоти и крови и сомнительного опыта?

Порой я задавалась вопросом, о ком он мечтал — обо мне такой, какая я есть, бледной девушке с прямыми черными волосами и челкой? Или о златокудрой девочке в передничке? Я не могла спросить его об этом. Ибо боялась услышать ответ.

— Софи, не отставай! — резко бросила я горничной, шагая по дороге мимо библиотеки.

Свернув направо, я очутилась на Мертон-стрит, намного более узкой и менее людной, чем Хай-стрит или Сент-Олдейтс. Тут в основном располагались университетские здания, магазинов почти не имелось. Мне было ненавистно всюду появляться в чьем-то сопровождении, но что делать — я больше, чем другие девушки, могла подвергнуться риску общественного осуждения. К счастью, от Софи легко отделаться, хотя бы в гостях — она была существом бесхитростным, и ее внимание легко отвлекалось на сплетни прислуги. Обещание чая с пирожным в обществе экономки мистера Рескина, такой же сплетницы, как и он, займет Софи на время моей неизбежной встречи с самим хозяином.

Я быстро дошла до Корпус-Кристи, небольшого колледжа, примыкавшего к Крайстчерчу (оба граничили с Медоу), где жил мистер Рескин. Каблуки моих ботинок громко стучали по камням: я шагала по укромному мощеному дворику в форме прямоугольника к зданию Феллоуз, самому большому зданию Корпус-Кристи. Мне его фасад напоминал Букингемский дворец с крутой крышей по центру над имитацией колонн.

Я остановилась, хотя, даже в туго зашнурованном корсете, ничуть не запыхалась, и поправила шляпку. Софи, однако, вытерла лоб рукавом пальто.

— Ну и быстро же вы ходите, мисс!

— Ты просто не в форме. Ну-ка, живо поднимись по лестнице и постучись в дверь.

— Слушаю, мисс.

Я последовала за ней по ступеням на первый этаж. Софи постучала, и дверь открыла Полная краснолицая экономка с царственной, до смешного, осанкой.

— Мисс Алиса Лидделл к мистеру Рескину! — задыхаясь, объявила Софи.

— Входите, — произнесла нараспев экономка.

Проскользнув мимо нее в дверь, я передала ей мою визитку, затем, сняв шляпку и пальто, бросила их на руки Софи и стала ждать, когда меня проведут в гостиную к мистеру Рескину.

— Софи, сейчас время вечернего чая, а потому я уверена, ты не против пройти на кухню и полакомиться пирожными с экономкой мистера Рескина.

— О, благодарю вас, мисс! Это было бы замечательно!

— Ну ступай. — Я кивнула ей, а экономка между тем, чопорно присев в реверансе, отворила передо мной дверь в гостиную.

— Мой дорогой дружок! — Мистер Рескин поднялся с большого удобного кресла перед камином и, встречая меня, вышел на середину комнаты. Он был в своем обычном наряде: черном старомодном сюртуке, ярко-синем галстуке и жестких твидовых брюках.

— Только умоляю, не разыгрывайте, пожалуйста, удивление. Ведь я явилась к вам по вашему приказу, не так ли? — Я позволила ему поцеловать меня в обе щеки по континентальной моде, удивляясь, откуда только у него взялась эта привычка. Должно быть, из последнего путешествия в Италию.

— И давно вы стали так мнительны, моя милая? С каждым днем вы все больше и больше напоминаете мне вашу дорогую матушку. — Посмеиваясь от удовольствия, он жестом пригласил меня к стоящему в паре с другим креслу у камина. Кресла разделял стол, сервированный к чаю двумя хрупкими чашками с явно итальянским узором, таким же чайником, тарелками, серебряными приборами и маленькими пирожными.

Сняв перчатки, я оглядела гостиную. За четыре года, что мистер Рескин жил в Оксфорде, я ни разу не посетила его. Мы с Эдит обычно занимались с ним в нашем доме. Признаюсь, мне было любопытно взглянуть на его жилище, ибо я много слышала о том, как странно оно обставлено. Я увидела комнату, переполненную книгами, гравюрами и прежде всего картинами и фотографиями. Все это висело на стенах, стояло на мольбертах, прислоненных к мебели, на полу. Кроме того, здесь размещалось два застекленных шкафа с камнями всех форм и цветов, и каждый экспонат был снабжен аккуратной этикеткой с подписью. Словом, не комната, а музейная экспозиция.

С улыбкой — ибо в соседстве холодных научных артефактов, каждый из которых имел краткое описание, с близкими к абстрактным, пронизанными светом пейзажами Тернера, так любимыми мистером Рескиным, было что-то до странности привлекательное — я направилась к креслу, чтобы сесть, но застыла на месте.

Возле кресла, на низеньком круглом столике, в простой серебряной рамке стояла сделанная мистером Доджсоном фотография, где я была снята в роли попрошайки.

— Откуда она у вас? — Трясущимися и внезапно похолодевшими руками я взяла снимок. С него на меня смотрела я сама в семилетнем возрасте, одетая в цыганское платье. Упираясь одной рукой в бок и лениво протягивая другую вперед, я, дерзко усмехаясь, устремила победоносный взгляд ребенка, открывшего в себе женщину, в объектив.

Закрыв глаза, я прижала холодную и тяжелую фотографию к груди и оказалась во власти воспоминаний, от которых комната вокруг меня закружилась в бешеном темпе. В отличие от снимка, который так очаровал Лео, эта фотография вдруг заставила меня отчетливо вспомнить каждую деталь того прохладного осеннего дня. Я вспомнила, как на глазах у мистера Доджсона, но скрытая от посторонних глаз, переодевалась за тентом, снова ощутила его обнаженную руку у себя на плече, на моей талии, вспомнила, как нежную кожу между пальцев ласкала мягкая трава. Кажется, это было так давно! Как мало я тогда знала о жизни, и, глядя в эти блестящие темные глаза — так непохожие на те, что каждое утро устало взирают на меня из зеркала, — видела сейчас, насколько тогда была самонадеянна, считая, будто знаю очень много. О мужчинах, о женщинах, о грезах и желаниях. О будущем.

Мне вспомнились его письма — письма, что он писал мне потом: Помните ли Вы, как Вы валялись в траве, а я наблюдал за Вами? — непрошеные обрывки мыслей, снов.

Давно уж нет и этих снов, и этих писем. Я сама видела, как они горели в камине детской. Мама, в ярости разорвав письма на клочки, все подталкивала их зажатой в руке кочергой, при этом бранясь и рыдая, однако запрещая плакать мне.

Но снимок «цыганки» сохранился как реальное напоминание о прошлом. Раньше я так жаждала его увидеть. Но так и не смогла заставить себя спросить мистера Доджсона о нем. Будучи по-детски наивной, я верила, что он никому не отдаст ту фотографию — ведь создание этого образа было чем-то очень интимным. Мне не хотелось, чтобы посторонние — тем более мистер Рескин! — видели его.

Я мечтала навсегда остаться цыганочкой, я хотела остаться маленькой девочкой, стремительно летящей вниз, в кроличью нору. Но возможно, благодаря этим двум желаниям я так и не получила пропуска в будущее и оказалась закована в цепи, крепко-накрепко связавшие меня с прошлым.

— Да, это вы, — сказал мистер Рескин.

— Я узнала… просто испытала потрясение, увидев это через… через столько лет.

— Прелестно, не правда ли? Фотография покорила меня сразу, как только я ее увидел.

— Когда это было?

— О, давно, много лет назад. Вскоре после того, как фотография была сделана, если не ошибаюсь.

— Он… мистер Доджсон… ее подарил вам?

— Он напечатал много копий. Среди почитателей фотоискусства вы весьма известная личность, дорогая моя.

— Так ее видели и другие? — Я в тревоге подняла на него глаза, борясь с желанием прикрыться, словно не семилетняя девочка, а я сейчас, в свои двадцать три, оказалась вдруг полуодетой и оттого уязвимой.

— Отчего вы так удивлены? — Склонив лицо со своим аристократическим носом, мистер Рескин, взглянув на меня, улыбнулся. Улыбка получилась недоброй. Такая могла быть у кота, загнавшего в угол мышь и еще не решившего, что с ней делать — поиграть или съесть.

— Не знаю, наверное, это нелепо… Но, конечно, я должна была бы понять, что он покажет ее другим.

— Не сердитесь, Алиса. — Странно, но мистер Рескин как будто обиделся на мои слова. Недовольно надувшись, он склонил голову и с мольбой посмотрел на меня. Его театральные приемы, очевидно, не ограничивались залом лектория. — Мне и в голову не приходило, что вас это огорчит. Если б знал, никогда бы не принял сию фотографию. Но вы с мистером Доджсоном такие добрые друзья… или, может, прошедшее время здесь уместнее?

— Думаю, вы знаете ответ на свой вопрос. — Мне не хотелось играть в его игры. Я подавила эмоции и холодно и спокойно поставила фотографию на место. Теперь я превратилась в обычную скромную девушку. Но Ина пришла бы в восторг, знай она, насколько я была близка к обмороку.

Возвращая фотографию, я заметила рядом на столике еще одно маленькое изображение — портрет молоденькой девушки с выгнутыми дугой бровями, бледно-голубыми глазами и рыжевато-золотистыми волосами. Ее бледное, какое-то бесплотное лицо производило впечатление почти неземного. Мне оно показалось знакомым. В Оксфорде этот секрет был известен всем.

У мистера Рескина имелся свой скелет в шкафу, своя собственная скандальная любовная история. Ее обстоятельства были ужасающи: молодая женщина, детский портрет которой я сейчас созерцала, недавно скончалась, лишившись рассудка. Поговаривали, будто она являлась религиозной фанатичкой и отвергла мистера Рескина ради Господа. Однако я отчего-то не могла найти в своем сердце ни капли жалости к мистеру Рескину. Мне никак не удавалось убедить себя в искренности его чувств. Слишком уж с большой готовностью он всегда обращался к любой стороне своей жизни — не важно, насколько она была трагичной, — как к средству подогреть к себе интерес.

— Присаживайтесь, Алиса, и сделайте одолжение, выслушайте меня. — Заняв свое место, он наблюдал за тем, как я устраиваюсь в кресле.

— С удовольствием. — Я взяла чайник и разлила по чашкам чай, добавив в чашку мистера Рескина, по его просьбе, лимон.

— Ну вот, — проговорил он, погружаясь в кресло с высокой спинкой. Оно было таким глубоким, что человек мог запросто в нем исчезнуть. — Разве не уютно?

— Уютно. — Я размешала свой чай и сделала глоток. Чай был отличный, чуть пряный и бодрящий. В радушии мистеру Рескину нельзя было отказать. Он, безусловно, умел подготовить сцену, расставить декорации.

— Мы с вами старые друзья, не так ли?

— Раз вы так считаете.

— Я так считаю? Алиса, отчего вы стремитесь быть какой-то загадочной? Впрочем, это часть вашего очарования. И все же я порой задаюсь вопросом: нравлюсь ли вам хотя бы чуть-чуть?

— Ну, такому известному и влиятельному человеку, как вы, незачем подвергать сомнению преданность кого-то вроде меня.

— Вот, вы снова увиливаете от ответа! — Он с восторгом ударил ладонью по колену. Я сдержанно улыбнулась, глядя в свою чашку, теперь уже уверенная в том, что он в моей власти. — Алиса, не скрою, вы мне нравитесь, и я считаю своим долгом сказать, что вас на вашем нынешнем пути подстерегает множество опасностей. Ну вот, наконец-то откровенная реакция! Я вижу в ваших глазах сомнение. Желаете, чтобы я продолжил?

Я поставила чашку и сложила руки на коленях. Уставившись на завораживающее пламя в камине, исполняющее некий гипнотический танец заклинаемой змеи, я задумалась над вопросом мистера Рескина. Хотелось ли мне, чтобы он продолжил? Нет, решительно не хотелось. Однако я ему нравилась — мне это было известно еще с детства, — а потому, если я откажусь его слушать, он может повести себя, как отвергнутый воздыхатель. И потом, следовало учитывать его большое влияние, причем не только здесь, в университете, но и в королевской семье. Некоторые из ее членов являлись покровителями новой школы рисунка, которая была учреждена мистером Рескиным. Сам Лео входил в ее совет попечителей.

Я взглянула на мистера Рескина, так мило устроившегося в кресле. Ходили слухи, множество слухов о моей дружбе с мистером Доджсоном — что послужило причиной разрыва между ним и нашей семьей. Слухи эти пока не достигли ни ушей Лео, ни ушей его придворных. Вчерашний вечер тому подтверждение. А кто был источником большей части слухов, гулявших по священным коридорам университета?

Человек, сидящий напротив. Он помешивает чай, вот он слегка проливает его себе на брюки и, сокрушаясь по поводу своей неловкости, качает головой. При этом он продолжает улыбаться, как некий кот из одной любимой детской книжки.

Неужто я никогда от этого не избавлюсь?

— Продолжайте, — царственно кивнула я.

— Ну вот и умница! — Мистер Рескин погладил бакенбарды, и на меня пахнуло ароматом его духов. — Во-первых, позвольте мне удовлетворить мое давнее любопытство. Правда ли, что мистер Доджсон много лет назад просил у ваших родителей вашей руки?

Я испытала потрясение. Сердце мое забилось так оглушительно, что я уже не слышала ничего, кроме шума собственной крови в ушах. Было трудно себе представить, что он поведет себя столь прямолинейно. Подобные разговоры находились за пределами наших тем общения.

Увидев мое смятение, мистер Рескин даже не попытался его унять, а просто сидел в кресле и наблюдал за мной. Его глаза блестели, отражая огонь в камине. Он взял пирожное и, отправив его в рот, со вкусом прожевал.

— Я… то есть мне кажется, с вашей стороны довольно неучтиво задавать подобные вопросы!

— Знаю, знаю и прошу меня извинить. Но я не смогу вам помочь, если у меня на руках не будет всех фактов.

— Фактов? Каких фактов?

— Фактов о вашем прошлом, дорогая моя. Не будьте дурочкой. Не можете же вы думать, что вас допустят до королевской семьи в качестве невесты сына королевы Виктории, не привлекая пристального внимания к вашим прошлым поступкам?

— Я вам уже сказала, что не думаю об этом. Мы с принцем Леопольдом просто хорошие друзья.

— Но что касается вашей несравненной матушки, то я о ней более высокого мнения. Никогда не поверю, чтоб она без боя выпустила из рук такую партию, как Леопольд.

— Наверное, всем известно, что королева для своих детей ищет лишь отпрысков королевских домов.

— Учитывая ужасную болезнь Леопольда, а также то, что он стоит в самом конце линии наследования, не могу не предположить: в данном случае Виктория может отступить от своего принципа. Вашей матушке это, без сомнения, известно. Вам, думаю, тоже.

Услышав свое самое заветное желание, изложенное в этой хирургически холодной манере, я почувствовала, как мои щеки запылали. Мне не было дела до того, что мистер Рескин собирает сплетни обо мне — по крайней мере в приватной обстановке этой комнаты, — но я сокрушалась при мысли, что он распространяет сплетни о Лео. Тот был слишком рафинирован, слишком чист для словесных инсинуаций мистера Рескина.

— Между прочим, Эдит является принцу более подходящей партией, чем я, но этот вопрос, уверяю вас, ею даже не рассматривается. — Я сделала глоток чая. Мое горло, мой язык, даже мои губы пересохли.

— Верно, но только потому, что она любит другого, а тот ее. — Глаза мистера Рескина победоносно вспыхнули.

Откуда ему известно про Эдит? Даже мама ни о чем не догадывается.

— В очередной раз заявляю вам: между принцем Леопольдом и мной ничего нет, — повторила я, словно это повторение могло произвести на мистера Рескина какое-то впечатление.

— Вы ничего не утверждаете, но и не отрицаете сказанного мной по поводу вашей сестры. Ваша матушка хорошо вас воспитала. Ну ладно, я вижу, вы своих позиций так просто не сдадите. Не стану изображать удивление и сразу перейду к делу. Не волнуйтесь, дорогая моя, закройте глазки — я вижу, вы устали, у вас подергивается левое веко — и выслушайте меня. У меня есть небольшой план.

Коснувшись левого глаза, я поняла, что мистер Рескин прав: маленький мускул у внешнего кончика века пульсировал под моими пальцами. И я решила покориться. В конце концов я должна знать, что мне грозит.

— Итак. Факты таковы: вы влюблены в Лео, а он в вас. Не спорьте, — остановил он меня, когда я протестующе взмахнула руками. — У меня есть глаза. И вопреки тому, что вы обо мне, очевидно, думаете, у меня есть сердце.

От удивления я резко раскрыла глаза. Может, и правда оно у него было?

— Да, дорогая моя. Вижу ваше изумление. И, если хотите, могу посвятить вас в подробности своего недавнего… разочарования. — Он бросил взгляд на стол, где стояла миниатюра молодой женщины. Сделав над собой большое усилие — плечи его при этом напряглись, — он вздохнул и продолжил: — Когда-нибудь, наверное, я вам расскажу. Но сначала мне нужно знать все о вас. Доджсон действительно просил вашей руки?

— Не знаю, — ответила я, все еще надеясь когда-нибудь понять, что случилось в тот день и что после. Ведь правду от меня всегда скрывали. Ты еще мала, твердили мне. Поэтому мне нечего было помнить. Я мечтала, чтобы однажды, когда я окажусь далеко отсюда — с Лео, единственным человеком в моей жизни, принесшим мне надежду, а не сожаление, — я, возможно, вспомню и пойму правду о себе самой. — Даю вам слово, что ничего не знаю, — откровенно сказала я, подняв глаза на мистера Рескина и мечтая о скорейшем завершении разговора, поскольку у меня так болела голова, что свет мерк в глазах и я жаждала поскорее остаться наедине со своими сумбурными мыслями. — Вам придется спросить об этом мистера Доджсона, потому что я была еще слишком мала, а мама не разрешала мне ни разговаривать с ним, ни переписываться.

— Я его спрашивал.

Мое сердце затрепетало. Казалось, правда вот-вот откроется мне. Я и хотела, и боялась этого одновременно. Я живо подалась вперед, словно желая добраться наконец до истины… или убежать от нее как можно быстрее.

— Что… что он сказал?

— Он велел мне спросить вас.

— Что? Нет! Как он мог такое сказать? Откуда мне знать? Неужели вы считаете, что моя мать сказала бы мне такое, если бы это действительно имело место? Неужели вы думаете, что мы обсуждаем подобные вещи? Мы и с вами-то не должны были этого делать!

— Нет, я так не считаю, но мистер Доджсон, возможно, считает.

— Тогда… тогда он совсем не знает нашу семью.

— Не мудрено. Он никогда долго не задерживался в реальном мире.

— Впрочем, все это уже не важно, — устало проговорила я, не веря собственным словам. — Срок давности вышел, и я хочу только одного — чтобы мне позволили быть счастливой. Какое все это имеет значение сейчас?

Конечно. Конечно, я все понимаю. Надеюсь, вы не принимаете меня за дурачка?

— Ну что вы, как можно подумать о вас такое.

Мистер Рескин поднялся и, сделав несколько шагов, встал за моим креслом, так что я не могла видеть его лица, но могла лишь слышать его голос.

— Я действительно желаю вам счастья, Алиса. Поверьте. Даже если факты вашей… маленькой драмы… туманны, они тем не менее имеют значение. Реальность такова, какой мы ее воспринимаем, тем более когда она касается дел сердечных.

В моей памяти шевельнулось еще одно воспоминание.

— Вы очень любите это повторять, — заметила я.

— Это правда. Я прекрасно понимаю, отчего вы не желаете посвящать меня в подробности ваших отношений с принцем. Очень мудро держать их в секрете, и поэтому советую вам вести себя более разумно, чем недавно на лекции. Принц в отличие от своих братьев и сестер не привык бывать в обществе. Королеве идеально удавалось, когда это было возможно, оберегать его от внешнего мира, но, боюсь, в результате он не так осторожен, как должен быть. Вряд ли он влюблялся когда-нибудь раньше: бедный малый, у него не имелось такой возможности. Поэтому в вашей паре обладателем здравого смысла должны быть вы.

Я прикусила губу. Он был прав.

— Вот мое предложение. Я в состоянии сделать так, что ваш юный принц останется в неведении относительно каких бы то ни было… ваших секретов. А если и прослышит, то, полагаю, мне удастся это опровергнуть: я уже говорил, что пользуюсь уважением в королевской семье. Кроме того, можно сделать так, чтобы и Доджсон ни о чем не узнал. Такого бестолкового человека, как он, я еще не встречал. Вряд ли он видит роман, который разворачивается под его собственными окнами.

Я молчала, поскольку не могла поверить в сказанное: я-то постоянно чувствовала на себе взгляд глаз мистера Доджсона.

— Не отрицаю: до последнего времени вы были очень осторожны — оставались в тени, когда Ина выходила, а потом вышла замуж. Вы поступали очень мудро.

— А вы считаете, что это происходило по моей воле? Мне до последнего времени просто не давали свободы. С позором отправили на континент… О, конечно, со стороны все выглядело вполне пристойно: три девочки Лидделл, как и все светские юные леди, отправились в свой Грандиозный Тур! Но мама была бы просто счастлива, найди я себе какого-нибудь скромного графа во Франции, чтобы остаться там навсегда. Но я вернулась, и она, конечно, поняла, что держать меня взаперти на чердаке, как сумасшедшую, ей не удастся. В конце концов я должна была появиться в обществе. Вот. — Я сделала глоток чая, раскрасневшись от собственного откровения. С чего это мне вдруг вздумалось довериться мистеру Рескину, ума не приложу. Должно быть, меня обезоружила его прямота.

— Я, правда, не знал этого, — произнес мистер Рескин.

Он долго молчал, расхаживая взад-вперед у меня за спиной, и я слышала лишь скрип досок под его ногами, потрескивание огня в камине, отдаленный смех Софи и экономки да тихое тиканье часов. Наконец я встала, натянула перчатки, тем самым заявляя об окончании нашей аудиенции. Пора было вернуться в деловое русло: дамские обмороки не для меня.

— Ну, так чего же вы хотите за вашу скромность? Ведь именно об этом шел наш разговор, не так ли?

— Вы абсолютно непредсказуемы, моя дорогая мисс Лидделл: то робкая, а то прямолинейная.

— Я принимаю ваши слова за комплимент. А теперь все же скажите, чего вы хотите взамен.

— Ничего, кроме вас.

— Меня? — рассмеялась я. Как, однако, это было предсказуемо! — Надеюсь, нас обоих не ждет сцена из дешевого романа: не собираетесь же вы, право, меня соблазнять.

— О, Алиса, вы и впрямь меня забавляете. — Мистер Рескин усмехнулся. — Конечно же, нет. Мне просто хочется вашего общества. Нас с вами многое объединяет. — Тут он снова взглянул на маленький портрет на столе. — У нас обоих в прошлом были друзья, с которыми мы более не можем поддерживать связь, делиться тем лучшим, что есть в нас. — Он умолк, продолжая смотреть на девушку с ясными глазами.

— Роза ла Туш. В Оксфорде существуют тайны. В том числе и ваша. — Несмотря на данное себе обещание сохранять отстраненность, я положила ладонь на его руку, заметив в глазах мистера Рескина слезы.

— В определенном смысле она была моей Алисой. Мужчинам вроде меня, вроде Доджсона нужна муза, для того чтобы сохранять молодость и жизненные силы. В одиночестве у нас это плохо получается.

— Но я… я уже не ребенок. Чем я могу вам помочь сейчас?

Мистер Рескин повернулся ко мне. Его глаза были затуманены слезами и печалью, подернуты утраченной надеждой, и я поняла, что смотрит он не на меня. Он хотел увидеть — он искал — другую.

— Просто заходите ко мне, — прошептал мистер Рескин. — Время от времени заходите посидеть у камина, чтобы я мог посмотреть на вас. Поговорить с вами. А потом… — Наконец он взял себя в руки и прогнал от себя своих демонов. Его голова дрожала. Казалось, дрожь поднималась снизу вверх по всему его сгорбленному, дряхлому телу. — Тогда я помогу вам с принцем. Даю слово.

Я молчала, потому что не видела другого выхода. Я словно бы заблудилась в каком-то темном, гнетущем лесу, где деревья представляли собой мое прошлое… а теперь стали также и прошлым мистера Рескина. Они препятствовали каждому моему шагу, пока я искала дорогу из темноты к свету, туда, где меня ждал Лео, чтобы наконец унести меня прочь.

Что еще мне оставалось? Весной Лео окончит университет. Так что побыть другом мистера Рескина мне придется недолго. И в качестве моего друга он станет мне помогать. Но, оказавшись моим врагом, он может меня уничтожить. Это я знала точно.

— Хорошо, — наконец согласилась я. Мой голос прозвучал монотонно и невыразительно. — Я буду к вам приходить. Как друг. Ничего более.

— Я и не прошу ни о чем больше, — грустно улыбнулся он, склонившись, чтобы поцеловать меня в щеку сухими, шершавыми губами. Я закрыла глаза, но не смогла отключить обоняние, чтобы не чувствовать тошнотворный запах его духов — комбинации лаванды, розы и гелиотропа, — даже невеста не украсила бы себя таким количеством цветов.

— До следующей встречи. — Я мягко отстранилась и протянула ему руку. Мистер Рескин ее тепло пожал, затем поднес к губам и поцеловал с испугавшей меня страстью — словно он был умирающим грешником, а моя рука даровала ему спасение.

— В это же время через неделю, — сказал мистер Рескин, демонстрируя все ту же страсть. Потом, отвернувшись, он с тоской уставился на столик, где, как пара сирен, стояли моя фотография и портрет Розы.

Я ждала, когда мистер Рескин проводит меня из гостиной, но он так и не сдвинулся с места. Тогда я развернулась и, тяжело ступая, с тяжелым камнем на сердце пересекла комнату.

Я знала, что стану презирать эту гостиную и все, что так недавно казалось мне в ней очаровательным. Я знала, что стану презирать мистера Рескина.

И также знала, что стану презирать себя.

Глава 9

23 января, 1876

Любовь моя,

я извелась от тревоги за тебя. Мне следует держаться отстраненно и с достоинством, внешне проявляя умеренное беспокойство, ибо как дочь декана я, разумеется, должна с нетерпением ждать вестей о твоем здоровье.

Однако фраза «ждать с нетерпением» не передает и малой толики тех мук, что меня терзают. Я изнываю от желания быть рядом с тобой. Завидую врачам, которым выпало счастье ухаживать за тобой. О, если б это моя рука вытирала твой влажный лоб, сжимала твою руку, подавала тебе суп! Вот видишь, до чего я дошла! Можешь представить себе мисс Алису Лидделл с супницей в белоснежных ручках?

Я бы сделала и больше, будь на то моя воля, будь это в моей власти. Я бы стирала твое постельное белье. Я бы сама зарезала для тебя курицу и смолола ее (ведь это, кажется, так делается? Я об этом не имею ни малейшего представления!), чтобы сварить тебе суп. Я преодолела бы пешком любое расстояние, чтобы достать для тебя лучшее лекарство. Если б только мне такое было дозволенно.

Однако все это мне недоступно, а посему я должна довольствоваться редкими известиями (для меня они были бы достаточно частыми лишь в том случае, если б я получала их каждую минуту!), милостиво присылаемыми твоим секретарем и передаваемыми мне папой. Я должна жить, как и прежде, здесь, в Оксфорде, с улыбкой на устах, с радостью в душе, со всеми пышными атрибутами, которые так неутомимо культивирует моя матушка, словно меня в жизни ничто не занимает, кроме мыслей о том, какое платье надеть и в каком экипаже выехать.

Но знай, что мои мысли, мое сердце с тобой в Осборне, и каждую секунду я изнываю от желания самой оказаться там.

Ты поправишься. Должен поправиться. А когда это произойдет, я буду рядом и непременно явлю себя потерявшей всякоедостоинство дурой — брошусь тебе на шею, расплачусь и стану вымаливать поцелуй и немного ласки.

А пока этот приятный, хоть и весьма сентиментальный момент не настал, остаюсь, как всегда, твоя.

Твоя и только твоя. Ты слишком меня избаловал, чтобы я могла принадлежать кому-то еще. Так что ты по всему просто обязан поправиться, иначе мне придется доживать свой век жалкой старой девой, а ты, без сомнения, не хочешь быть за это в ответе!

Приезжай скорее, прошу тебя, любовь моя.

Твоя Алиса

Часто моргая — ибо не хотела ни единой слезинкой, выкатившейся из моих глаз, испортить написанное, — я взяла тяжелое бронзовое пресс-папье и аккуратно промокнула бумагу. Затем сложила письмо втрое и достала из ящика стола пачку аналогичных писем, обвязанных черной шелковой ленточкой. Прижав свое послание к губам (я знала, что поступаю смешно, но в тот мрачный, холодный зимний день мне было необходимо облегчить душу), я просунула его под ленточку в пачку и снова спрятала ее в ящик.

Однажды я покажу Лео эти послания, эти фотографии моего сердца, моего отчаяния. Но сейчас я не могла рисковать, отослав их ему: я не знала, в состоянии ли он читать корреспонденцию или за него знакомится с ней секретарь. Известно было только то, что Лео с брюшным тифом лежит в Осборн-Хаусе, в доме королевы на острове Уайт, где королевская семья справляла Рождество, что он заболел перед праздником и что его состояние в течение нескольких недель оставалось тяжелым. До сих пор ничто не указывало на связь его нынешней болезни с гемофилией, но мысль эта незримой тенью присутствовала в моей голове.

Я окунула перо в бронзовую чернильницу и достала еще один лист бумаги, собираясь начать новое письмо, которое действительно намеревалась отправить. Но вместо того чтобы писать, застыла с пером в руке, уставившись на маленький портрет в рамке на моем столе — фотографию Лео, сделанную мистером Доджсоном в тот ноябрьский день, когда мы все явились к нему фотографироваться.

Портрет вышел удачным. Лео сидел, чуть откинув голову назад, сжимая рукой трость, глядя куда-то мимо камеры. Круглые глаза, аккуратные усики, подтянутая фигура — все выглядело лучше некуда, кроме того, что в принце не чувствовалось жизни. На самом деле Лео был истинным воплощением силы духа и стойкости перед лицом своего недуга. Именно в этом состояло его очарование, запечатлеть которое не могла ни одна фотография.

Что касается моего снимка, сделанного в тот же день (я хотела надеяться, что мой портрет сейчас лежит возле постели больного Лео), он получился совершенно невыразительным. Правда, Лео отказывался это признавать, но я-то все равно понимала, что фотография его разочаровала.

Могло ли быть иначе?

Мистер Доджсон предупредил маму: он не может ручаться за успех, поскольку сейчас зима и мало света — даже несмотря на то, что колледж, по его просьбе, устроил для него студию с застекленным потолком на крыше. Однако Лео продолжал стоять на своем, и в один из редких солнечных дней ноября мы вчетвером — мама, Эдит, принц Леопольд и я — поднялись по узкой сумрачной лестнице в корпусе через двор напротив нашего дома, к черной двери с надписью «Его преподобие^[8] Ч. Л. Доджсон».

Эдит сжала мою руку, на что я с благодарностью ответила ей тем же, чувствуя, как сильно забилось у меня в груди сердце. Мне показалось, что мой корсет затянут слишком туго. Последний раз я наведывалась к мистеру Доджсону, когда мне было одиннадцать. Обычно, вбегая в его комнаты, я сразу же, ни о чем не думая, бросалась в его объятия. Теперь же… так много воспоминаний, хороших и дурных, ясных и смутных, закружилось в голове, что стало трудно дышать, даже зрение застила пелена, и я боялась, что не смогу переступить порог этого дома.

О чем тогда думала мама? Не знаю — она не смотрела в мою сторону. С тех пор как мы вышли из дома, она не переставала громко и весело разговаривать с принцем. Наш визит к мистеру Доджсону не остался незамеченным. Все, кто в это время находился во дворе перед колледжем, обратили на нас внимание, и я уже предвидела, как завтра мистер Рескин забросает меня вопросами.

Лео постучал тростью в дверь. Отворившая нам экономка с изможденным лицом впустила нас внутрь и, приняв наши плащи, почти полностью исчезла под грудой одежды. Затем появился и сам мистер Доджсон, который провел нас в гостиную.

Мне показалось, что в доме по обеим сторонам коридора много комнат. Новое жилище мистера Доджсона было просторнее старого, над библиотекой, где, как я помнила, единственная гостиная казалась чересчур загроможденной вещами.

Гостиная, в которой я сейчас оказалась, выглядела иначе. Это была просторная комната с манящим красным диваном и большим камином, обложенным красно-белыми изразцами с изображениями самых невероятных существ — драконов, морских змей и странных кораблей, похожих на судна викингов. Места всем хватало с лихвой, но я продолжала стоять, как застенчивый ребенок, оказавшийся на дне рождения у незнакомых людей и не знающий, как себя вести.

— П-п-прошу вас, садитесь, мисс Алиса, — послышался тихий робкий голос, и, подняв глаза, я на миг встретилась взглядом с мистером Доджсоном. Его глаза были все теми же — голубыми, один выше другого, но только теперь их опутывала сеточка морщин. В волосах, по-прежнему вьющихся, серебрилась седина. Как и в молодости, он носил черный сюртук и серые перчатки.

Жестом руки, затянутой в эту самую перчатку, мистер Доджсон указал мне на стул, и я села. Закусив внезапно задрожавшую губу, я уставилась на свои руки, крепко сцепленные на коленях.

— Мой дорогой мистер Доджсон, какое счастье для нас навестить вас. Боюсь, мы слишком редко виделись с тех пор, как я поступил в университет, но ведь это обычное дело, не правда ли? — Лео устроился на диване возле мамы, широко раскинув на нем руки, словно находился у себя дома. Его манеры всегда отличались крайней непринужденностью. Везде, где бы он ни был, Лео чувствовал себя как дома.

— Сэр, ваш визит для меня большая честь. — Мистер Доджсон неловко поклонился, и я вспомнила, как часто дразнила его в детстве, говорила, что он ходит так, будто в его сюртук на спине вшита кочерга. До чего же злой девчонкой я была! И как он только меня терпел?

Именно в тот момент мистер Доджсон перехватил мой, устремленный на него, взгляд. На его щеках выступил румянец, и я подумала, что и он, возможно, сейчас вспомнил о том же.

Я отвела глаза, а Лео с мистером Доджсоном начали светскую беседу, предметом которой был университет. Мама активно присоединилась к обсуждению университетских дел, словно ничто другое в жизни ее не занимало. Необыкновенная говорливость мамы явно поразила мистера Доджсона. Эдит с улыбкой всем поддакивала, время от времени бросая в мою сторону встревоженные взгляды.

Пока они беседовали, я рассматривала комнату. Просторная, она все равно выглядела типичным холостяцким жилищем, простым и скромным. Никаких цветных скатерочек или салфеточек на пустых столах или на спинках кресел. В качестве украшений интерьера выступали лишь черная ваза с павлиньими перьями у камина да несколько акварелей, в основном с изображением университета. И еще фронтиспис книги «Алиса в Стране чудес» в рамке на стене. Небольшой по размерам, он висел не на самом почетном месте и как-то терялся, словно вокруг предполагались еще некие картинки.

Так или иначе, мы находились в безупречно чистой комнате чрезвычайно аккуратного человека. Несмотря на простор, комната как-то давила. С неожиданной для себя болью в сердце я отметила, что сама эта дотошная аккуратность не оставляет здесь места еще одному человеку. Собирался ли мистер Доджсон когда-нибудь разделить свой дом — свою жизнь — с женщиной? С любой из женщин?

Впрочем, если места для жены здесь не было, то место для ребенка или, вернее, детей определенно имелось. Ибо, присмотревшись, я заметила, что его комната, как и раньше, полна игрушек. Только теперь игрушки не валялись повсюду, а в идеальном порядке были разложены по шкафам, стояли ровно в ряд на кушетке возле окна, выглядывали из потайных углов. Фарфоровые и тряпичные куклы, мягкие зверюшки, деревянный Ноев ковчег, музыкальные шкатулки всех форм и размеров. Особенно я засмотрелась на одну игрушку из моего детства — некую хитрую штуковину квадратной формы с большой ручкой, что-то вроде шарманки. Помню, эта штуковина проигрывала разные мелодии. Круглые музыкальные открытки мистер Доджсон тщательно систематизировал и хранил в отдельной коробке. «Последняя роза лета» была моей любимой песней. Меня вдруг охватило неодолимое желание порыться в коробке, посмотреть: сохранилась ли эта открытка?

Словом, комната мистера Доджсона с годами почти не изменилась. Изменился ли он сам? На этот вопрос у меня не было ответа. Я боялась его пристально разглядывать, боялась заговорить с ним из страха получить ответ на свой вопрос. Однако, осматривая комнату, я несколько раз на себе чувствовала его взгляд. Какой он хотел увидеть меня: такой, какая я есть сейчас, или какой я была когда-то? Казалась ли я, повзрослевшая, ему теперь неуместной в его комнате? Или, напротив, знакомой, до боли знакомой… как сон?

Было душно, я мечтала открыть окно.

— Алиса! — услышала я и, качнув головой, обернулась. Лео в некотором недоумении смотрел на меня. Я так обрадовалась, что он рядом (я, кажется, совершенно забыла о его присутствии), что на глаза навернулись слезы. Но я сумела их сдержать — я просто улыбнулась, чувствуя, как успокаивается мое сердце и гаснут воспоминания. В его глазах я была женщиной. А не девочкой.

— Да, сэр?

— Я только что говорил, как это замечательно, что Льюис Кэрролл и настоящая Алиса живут практически рядом! И как это странно, что никто из вас не говорит о книге. Однако, я полагаю, она вызывает приятные воспоминания?

— Позвольте мне ответить за Алису, — вмешалась мама, и мне ничего не оставалось, как предоставить ей это. Я метнула взгляд на мистера Доджсона. Тот с преувеличенным усердием выравнивал перекосившуюся картину на стене. Его худые плечи неестественно сгорбились и напряглись от усилия. — Да, сэр, это драгоценный дар, но за пределами семьи мы стремимся о нем не распространяться. У нас не принято привлекать к Алисе внимание столь публично… вы как истинный джентльмен, без сомнения, меня понимаете! Что до мистера Доджсона, то за него я, конечно, не могу говорить. — Хотя вид у мамы был такой, будто она хотела сказать и за него тоже, ибо устремила на него столь гневный взгляд, что я удивилась, когда Лео на это никак не отреагировал.

— Я храню самые нежные воспоминания о нашей совместной речной прогулке и всегда буду благодарен Алисе за ее настойчивые просьбы записать эту сказку, — тихо проговорил мистер Доджсон, по-прежнему не глядя на нас. — У меня много приятных воспоминаний о нашей д-д-дружбе, и книги связаны лишь с одним из них. — Наконец он повернулся к нам.

Я не смотрела ему в лицо, не хотела, не могла видеть его грустную улыбку, которую так хорошо знала. Глаза мои наполнились слезами, и я, пока Лео ничего не заметил, попыталась их смахнуть. Отчего вдруг так защемило сердце? От ощущения потери? От сожаления?

Или от чувства вины? Ибо, несмотря на игрушки и музыкальные шкатулки, в этих комнатах царила невыразимая пустота. Застывшее во времени предательство леденило воздух. Я не могла не повзрослеть. Он же остался прежним. Каким был всегда.

— А теперь позвольте предложить вам приступить к съемке. Иначе уйдет свет, — сказал мистер Доджсон и повел нас по узкому коридору к еще более узкой лестнице.

Мы поднялись по ступеням и оказались в просторном помещении, где свет оказался таким ярким, что я от неожиданности прищурилась. Это была студия со стеклянной крышей, где одна сторона напротив кирпичной представляла собой сплошной ряд окон. Здесь находились сундуки с костюмами, оставшиеся такими, какими я их запомнила, и тот же коричневый кожаный саквояж, в котором мистер Доджсон носил реактивы и фотоаппарат. Фотоаппарат в корпусе из розового дерева с тем же большим немигающим глазом, который некогда запечатлел мою душу.

За плотно закрытой дверью располагалась еще одна комната. Фотолаборатория, предположила я.

У мистера Доджсона появился еще и дополнительный реквизит: диван, кресла, столы, стремянки и даже какие-то разрисованные задники, возможно, оставшиеся от студенческих театральных постановок. Он явно до сих пор не оставил свое хобби. С легким раздражением я исподтишка смотрела на розовую сатиновую тапочку в арабском стиле с загнутым кверху мысом, выглядывавшую из одного из сундуков с костюмами. Кто, интересно, теперь его любимая модель?

— Кто желает позировать первым? — спросил мистер Доджсон, снимая сюртук, закатывая рукава… и стягивая перчатки.

Вид его рук, бледных, худых, все с теми же темными пятнами на кончиках пальцев, вызвал во мне трепет, ноги задрожали. Я резко опустилась в кресло, ощущая на себе подозрительный взгляд маминых глаз.

— Его Королевскому Высочеству, я уверена, угодно первой увидеть Эдит: она так великолепно получается на снимках, — сказала мама, отворачиваясь от меня, и в кои-то веки ее резкость не вызвала во мне неприятия, в отличие от Лео, негодующе выгнувшего светлую бровь.

Мистер Доджсон жестом предложил Эдит кожаное кресло с высокой спинкой и, усадив ее, сделал снимок. Тихо, почти неслышно, он досчитал до сорока пяти, а мне при этом вспомнилось, как мистер Доджсон дурачился, когда мы были маленькими. Затем мама убедила Лео позировать рядом с Эдит, что он и сделал с учтиво скрываемым раздражением. При этом мистер Доджсон попросил у Лео позволения сфотографировать его отдельно для своей собственной коллекции.

— Ну а теперь очередь Алисы, — нетерпеливо сказал Лео, когда мистер Доджсон появился из темной комнаты с новой пластинкой. Кивнув, тот начал сосредоточенно вставлять пластинку в фотоаппарат и чуть не уронил ее.

Я подошла к креслу. Все взгляды устремились на меня. Что такое они увидели, недоумевала я, чего от меня ждут? Опустившись в кресло, я повернулась к мистеру Доджсону в ожидании указаний.

— Н-н-не могли бы вы… мо-может, если вам угодно… я не уверен, н-н-но думаю, если вы п-п-просто… — В первый раз на моей памяти недостаток мистера Доджсона так затруднял его речь. Наконец он оставил всякие попытки заговорить и покачал головой. Он не мог сказать мне, что делать. Он был так же напуган, как и я.

Мне хотелось подойти и успокоить его, сказав, что все хорошо, — как я неоднократно это делала в детстве. Мне было больно видеть тоску мистера Доджсона и знать, что только я в силах его спасти. Но теперь между нами не было того, что раньше, и никогда уже не будет, и каждый из присутствовавших здесь, в необычной комнате под стеклянной крышей со странными костюмами и раскрашенными в неестественные цвета сказочными декорациями, знал этому причину и тяготился ею.

Лишь один человек сейчас не чувствовал невыносимого бремени прошлого.

— Почему бы вам немного не откинуться назад? — услышала я голос и обратила невидящий взгляд в том направлении, откуда он донесся. Сквозь горячие слезы я разглядела Лео. Он подошел ко мне и, положив руку мне на плечо, другой нежно откинул прядь волос с моего лица. Я закрыла глаза, склоняясь к нему и желая лишь одного: чтобы мы с ним оказались сейчас где-нибудь… все равно где, только не здесь — и одни.

Мама откашлялась, и я резко открыла глаза. Мистер Доджсон удивленно взирал на нас. В его взгляде, кроме удивления, читалось и что-то еще, какое-то другое чувство, понимать которое я не хотела. Я вспыхнула и мягко отстранилась от Лео. Сдерживая дыхание, я выпрямилась в кресле, наклонила голову вперед и посмотрела исподлобья, выискивая глазами некую нейтральную точку на стене за фотокамерой, где я могла бы остановить взгляд.

«Смотрите на меня, Алиса. Смотрите только на меня», — странным эхом отдалось у меня в ушах. Я не понимала, кто это говорил и говорил ли вообще: может, до меня долетали воспоминания из другого времени и пространства. Я уперлась взглядом в стену и заставила себя не двигаться.

Мистер Доджсон снял колпачок с линзы и тихим, монотонным голосом сосчитал до сорока пяти. Одним быстрым движением вытащив стеклянную пластинку, он поспешил с ней в темную комнату. Я выдохнула (должно быть, я до сих пор сдерживала дыхание) и поднялась с кресла. В отсутствие мистера Доджсона в нашей компании вдруг воцарилось неловкое молчание. Даже Лео не знал, что делать.

— Ну вот, готово. — Мистер Доджсон появился из темной комнаты. Прихрамывая, он прошел к тому месту, где оставил сюртук и перчатки, и снова надел их.

Мы молча следили за ним, все еще чего-то ожидая. Сделали мы то, что должны были сделать? Или что-то упущено? Что-то было недосказано?

Конечно, было. Атмосфера стала гнетущей от невысказанных слов. Слова обвинения, мольбы, разумных доводов, вопросов носились в воздухе этой светлой комнаты, так что мне наконец захотелось закрыть уши. Даже Лео, казалось, почувствовал их, ибо неловко переминался с ноги на ногу, тихо покашливая.

— Я больше не печатаю свои снимки сам: отправляю их в лабораторию, — наконец проговорил мистер Доджсон. — Как только они будут готовы, тотчас пришлю вам.

— Хорошо, хорошо… не знаю, как вас благодарить. — К Лео наконец вернулось самообладание. Он обменялся рукопожатием с мистером Доджсоном. — Я, право, с большим нетерпением буду ждать готовые снимки. Мы с вами должны чаще видеться. Быть может, теперь встретимся на одном из многочисленных милых вечеров, которые так часто устраиваются в доме декана? — Он обернулся к маме.

— Разумеется, — ответила она ровным ледяным голосом.

Мистер Доджсон поклонился, но едва заметная кривая улыбка на его лице говорила, что приглашения он не ждет.

Мы оставили хозяина дома в гостиной. Стоя перед камином к нам спиной, он, протянув к огню, грел затянутые в перчатки руки.

Когда через неделю пришла фотография и я распаковала обертку, у меня замерло сердце: какую невидимую часть моего существа запечатлел его фотоаппарат на сей раз?

Печальную, запутавшуюся; ту часть меня, что требовала спасения. Мои глаза уныло смотрели мимо камеры, лицо было бледно, рот мал и капризно надут. Я не могла разделить восторга Лео, хотя с радостью узнала, что отныне мое изображение, заключенное в серебряную раму, будет находиться у него на столе, так же, как его портрет в серебряной оправе теперь стоял на моем.

Неужели это все, что мне останется от Лео, думала я, внезапно вернувшись к ужасной неопределенности в настоящее, где страх был таким же гнетущим, как и невысказанные обвинения прошлого. Однако, решительно тряхнув головой, я прогнала прочь свои беспорядочно роившиеся мысли, покрепче сжала перо в руке и приступила к письму, которое от меня ждали, к размеренному и продуманному посланию дочери декана любимому студенту.

ЕГО КОРОЛЕВСКОМУ ВЫСОЧЕСТВУ ПРИНЦУ ЛЕОПОЛЬДУ

Дорогой сэр!

С великим беспокойством я пишу Вам, чтобы справиться о Вашем здоровье и сказать, что Вашим друзьям здесь, в Оксфорде, Вас очень недостает. Праздничные дни прошли почти незаметно, ибо каждый из них был омрачен известием о Вашей болезни. Спешу сообщить, что папа очень обеспокоен и, как говорят, при получении последнего письма от Вашего секретаря о Вашем состоянии все бормотал себе под нос: «Милый друг, милый друг…»

— Алиса? — Эдит тихонько постучала ко мне в спальню и, открыв дверь, просунула голову внутрь. — Не помешаю? Мне показалось, тебе хочется с кем-то пообщаться.

— Есть какие-то письма? Новости? — Я вскочила со стула и чуть было не зашвырнула перо в угол комнаты, однако вовремя взяла себя в руки и сунула его в чернильницу. Подбежав к двери, я втащила Эдит в спальню, так крепко схватив ее за руку, что сестра вскрикнула.

Деликатно высвободившись, она обняла меня за плечи.

— Мне жаль, милая, но папа сегодня еще не получал писем. — Я послушно позволила сестре подвести себя к мягкому креслу у камина. Усадив меня, Эдит опустилась на колени рядом и взяла меня за руки. — Алиса, твои руки как лед! — Она начала энергично растирать их. — Ты сегодня ела?

— Не помню. — Тупо уставившись на огонь, я ничего не видела перед собой — лишь слышала тихое потрескивание тлеющих углей. Перед глазами стояла лишь одна картина: лежащий на постели Леопольд. Его лицо бледно, его прекрасные, добрые глаза закрыты, а роскошные золотые ресницы касаются щек; возможно, он умирает…

Зажмурившись, я отвернула голову, но не смогла сдержать слабого стона, исторгшегося из самого сердца. Я так долго сдерживала свои истинные чувства, что каждый мускул, каждая часть моего тела обнажились и затвердели. Почему я не могла быть там? Почему не могла сесть в карету… нет, не в карету — в поезд! — и помчаться в Осборн, затем украсть лодку и, сев на весла, самостоятельно доплыть до острова, подойти к дому и потребовать, чтобы меня провели внутрь?

Я пала духом. Только сейчас я осознала истинное значение этих слов, ибо дух мой действительно пал, измученный тревогой. Порой мне казалось, я не выживу, сердце мое разорвется, не сможет более выносить страх и тоску. Молчал мой голос, но только не сердце. Каждый его удар был воплем.

— Мама желает, чтобы сегодня вечером ты спустилась к ужину, — мягко сказала Эдит, поглаживая мои руки.

— Желает?

— Велит, если хочешь. Она против того, чтобы ты и дальше оставалась у себя. Ты же знаешь, что она об этом думает. И боюсь… боюсь, ей не хочется видеть тебя в плохом настроении, поскольку она не признает твои истинные чувства к принцу.

— Естественно. Может, она пожелает, чтобы я, к всеобщему удовольствию, еще и весело станцевала?

— Алиса, — Эдит прижалась щекой к моей руке, стараясь меня успокоить, — по крайней мере ты не растеряла свое остроумие. Значит, не все так плохо.

Я улыбнулась сестре, глядя в ее обеспокоенное лицо.

— Нет, так далеко я еще не зашла. Понятно, что никому от моей хандры у себя в комнате лучше не становится — и Лео меньше всего. Но Боже, как же мне хочется быть с ним! Ну почему я лишена возможности находиться с теми, кого люблю, особенно когда они страдают? Мне невыносимо думать, что он, возможно, боится, страдает от боли, и это без меня. Вдруг… вдруг я ему нужна, вдруг ему тяжело без меня. Я сильнее его, гораздо сильнее. И я поделилась бы с ним своей силой, если б мне только это было позволено! — Мое сердце подскочило к самому горлу, глаза наполнились слезами, которые я не смогла сдержать, и они пролились, облегчая мне душу, давая выход моим страху и тоске. Обняв сестру, я прижала к себе ее теплое живое тело и позволила себе выплакаться у нее на плече. Наконец мне не нужно было молчать. Боль осталась, но слезы все-таки принесли облегчение, и на меня опустилось странное умиротворение.

— Ах, если бы и я могла передать ему хоть часть своей силы, я бы сделала это. — Эдит вытерла свои слезы и высвободилась из моих объятий. Не выпуская мою руку из своей, она пододвинула ко мне другое кресло и села.

— Знаю, — улыбнулась я. Эдит дышала здоровьем. Розовощекая, с приятными округлыми формами, она напоминала деревенскую молочницу. Я, к сожалению, была склонна к худобе. Черты моего лица гораздо более острые, а от отсутствия аппетита последние несколько недель моя внешность лучше не стала. Если — когда — Лео вернется, то может меня испугаться. Под глазами у меня образовались синеватые круги, которые не мог скрыть даже свет, падавший от свечи. — Сколько времени? — Я вдруг заметила, что за окном темнеет.

Эдит посмотрела на приколотые к ее платью часики с бриллиантами:

— Половина пятого.

— Мне пора. — С усилием оттолкнувшись от кресла, я поднялась и подошла к туалетному столику. Ущипнув себя за щеки, пригладив волосы и заколов несколько прядей, я, насколько это было возможно, привела себя в порядок. Затем позвонила Софи.

— Алиса, так ли необходимо тебе идти сегодня? Разве не… разве он не поймет тебя, если ты отправишь ему записку, объяснив, что сегодня больна? — Потемневшие глаза Эдит смотрели с тревогой. И подозрением.

Я отвернулась, чтобы она не видела моего лица.

— Нет, мистер Рескин — очень требовательный преподаватель. По его мнению, я мало внимания уделяю эскизам. Хотя это, право, желанное отвлечение. Там я… я совсем не думаю о Лео! — Резко развернувшись, я выдавила из себя улыбку и снова посмотрела сестре в лицо.

Однако мне не удалось ее провести. Качая головой, она положила ладонь на мою руку, и как раз в этот момент в дверь постучала Софи. Она вошла с моей меховой пелериной, шапкой и муфтой.

— Алиса, хочешь, я пойду с тобой? Мистер Рескин любит мое общество, — предложила Эдит обеспокоенным тоном.

— Конечно, любит. Но это просто урок рисования, и тебе ни к чему там скучать. — Повернувшись к Софи, которая застегивала на мне пелерину, я услышала сдавленный вздох сестры.

— Постарайся по возможности получить удовольствие. Если будет известие из Осборна, я сообщу тебе.

— О да, пожалуйста! Спасибо! — Я обвила Эдит руками, расцеловала в обе щеки и выбежала, оставив ее, расстроенную, стоять возле туалетного столика.

Когда я летела вниз по ступеням (мистер Рескин не любил, когда я задерживалась), у подножия лестницы вдруг появилась мама. Поразительно, как ей это удавалось, как она умела внезапно появляться, без звука, без шороха юбок или скрипа корсета.

— Алиса.

— Да, мама?

— Тебе, полагаю, лучше? — Склонив голову набок, она окинула меня холодным, оценивающим взглядом.

— Да, мама.

— Хорошо. Я против того, чтобы молодые дамы завтракали, обедали и ужинали в одиночестве. Значит, ты спустишься к ужину?

— Конечно, мама. — Я пронеслась мимо нее, на ходу натягивая черные кожаные перчатки. Софи семенила за мной. Я чувствовала, как она дрожит. Не знаю, сказала ли она маме за все то время, что служила у меня, хоть слово.

— Алиса… подожди.

В мамином голосе мне послышался робкий призыв, и я, опешив от удивления, остановилась, выбирая зонтик из большой китайской вазы возле двери.

— Да?

Я не обернулась, оставаясь стоять у двери. Мое сердце бешено забилось в надежде, в предчувствии чего-то приятного. Было слышно, как мама сделала шаг по направлению ко мне.

— Ты… то есть я хотела сказать, что сегодня никаких вестей из Осборна не было. Это на тот случай, если мистер Рескин тебя спросит.

Мои глаза наполнились слезами. Мне безумно хотелось — я изнывала от этого желания — подбежать к матери, которая обняла бы меня и, нежно укачивая, одарила бы своей любовью. Мне снова захотелось стать маленькой девочкой, единственная неприятность у которой — ссадина на колене, и излечить ее мог даже материнский поцелуй.

Однако… когда я была этой девочкой? Когда моя мать утешала меня? Я вспоминала чужое детство, не свое.

— Спасибо, мама, — прошептала я. И вышла, так и не решившись обернуться.

Глава 10

Что-то нереальное. Сон. Опиумный туман.

Каждый раз, являясь к мистеру Рескину в его гостиную, я ощущала все больший дискомфорт И в то же время сидела, будто загипнотизированная. Стоило лишь мне, устроившись в кресле у камина, начать послушно разливать чай, раскладывать пирожные и льняные салфетки, как на мои мысли и даже части тела словно бы опускалось какое-то странное опиумное покрывало и я переносилась в иную реальность.

Однажды, сидя и наблюдая за мистером Рескином, истерически хохочущим над какой-то только что посетившей его мыслью, я подумала: «Так вот, значит, какое оно, чаепитие у Безумного шляпника».

Вот только в отличие от Алисы из книжки я не могла встать и уйти. Меня связывало слово, и я была вынуждена не просто оставаться, но и возвращаться сюда каждую неделю.

Поначалу мистер Рескин мило болтал о том, как провел день, о своей работе или же пересказывал мне последние сплетни. Наши встречи пролетали быстро, и, хотя с замиранием сердца я их не ждала (иногда мое появление его даже будто и не радовало, словно этот визит являлся всецело моей прихотью; иногда он распекал меня за то, что я на минуту опоздала или ушла на минуту раньше), все же выполнение взятого на себя обязательства не слишком меня обременяло. Кроме того, мистеру Рескину нельзя было отказать в его удивительной и достойной восхищения широте познаний в области живописи и архитектуры. Даже его рассуждения по поводу состояния современного общества вызывали у меня интерес. Правда его открыто декларируемая любовь к нарождавшемуся среднему классу меня удивляла, поскольку никак не вязалась с его извечным пристрастием к утонченной роскоши.

Впрочем, даже в наших первых встречах присутствовала какая-то зловещая составляющая, некий негласный долг, ждущий оплаты. Это отражалось в пытливых глазах мистера Рескина, внимательно изучающих меня, даже когда я делала что-то обыденное — помешивала ложечкой чай в чашке, перелистывала страницы книги или интересовалась происхождением той или иной картины. Я всегда старалась ему польстить, но меня никогда не покидало ощущение, что этого мало. Я знала: он ждет от меня чего-то большего.

К концу марта неуравновешенность мистера Рескина достигла высшей точки. Этот период странным образом совпал по времени с возвращением в Оксфорд Лео.

Когда я впервые получила письмо, написанное твердым почерком самого Леопольда — и лишь лаконичность послания выдавала его слабость, — я бессильно опустилась на колени у себя в комнате и заплакала от счастья. Он писал, что быстро идет на поправку и единственное, что ему требуется для полного выздоровления, — это усадить меня к себе на колено, погладить по руке и добиться моего позволения высказать множество недостойных, но романтических чувств. Осушив слезы, я написала ответное послание, в котором явственно прозвучали отголоски желания Лео, и отправила письмо, не заботясь о том, что его могли прочитать другие. Мной руководило лишь одно стремление — донести до него как можно яснее, что его чувства находят отклик в моем сердце. Глядя вслед лакею, удалявшемуся с этим письмом, я ощутила огромное облегчение от того, что Лео выздоравливает, и я в кои-то веки махнула рукой на необходимость скрывать собственные чувства. В ту ночь я спала как младенец, а когда проснулась, круги под моими глазами исчезли.

Нам был известен точный час его возвращения в Оксфорд. И лишь он появился, я, ожидавшая Лео в дверях нашего дома, поскорее втащила его внутрь, пока нас не увидел кто-нибудь из слуг. Лео был ужасающе худ. При виде болтавшегося на его шее воротничка и выступающих на лице под тонкой кожей костей я не смогла сдержать отчаяния. Однако сила его духа, его живость остались теми же. В голубых глазах Лео появилась целеустремленность, и я была уверена, что цель, которую он поставил себе, связана со мной. Ибо при встрече он обнял меня, увлек в темный угол холла и страстно поцеловал. Мои слова приветствия потонули в поцелуе.

Его губы оказались мягкими, но настойчивыми, они искали ответов и обещаний, которые я жаждала ему дать. Наконец очнувшись от оцепенения, в котором пребывала последние несколько недель, я ответила на его поцелуй. Я смотрела на Лео и не могла насмотреться. Мои надежды исполнились: он жив. Мы тесно прильнули друг к другу. Никогда прежде я не сознавала с такой остротой, как много преград стоит между нами, но все равно, ощущая его страсть, его тепло, я изнывала, изнывала от желания почувствовать его руки на моем теле, на моем обнаженном теле…

Наконец я, задыхаясь, отпрянула назад. Я дышала неглубоко и слишком часто, и от этого у меня закружилась голова, и комната поплыла перед глазами. Лео потянулся ко мне (я почувствовала, что в его руках все же оставалось довольно сил, чтобы унести меня) и схватил меня за плечи как раз в тот момент, когда колени подо мной подогнулись.

— Алиса!

— Все хорошо, право. У меня просто захватило дух! — рассмеялась я, падая на стул. — Сэр, я выражаю свой протест! Я ожидала увидеть еще не вполне оправившегося после болезни инвалида, а не… не…

— Любовника? — Лео опустился на колени возле меня и взял за руку. Его круглые голубые глаза сверкали от удовлетворения и удовольствия на сильно осунувшемся лице, а усы выглядели непропорционально большими.

— Лео! — понизила я голос до шепота. Наверху в галерее, ведущей к лестнице, послышались шаги родителей.

— Не голос ли принца я слышу? — донеслись до меня папины слова.

— И это лишь начало, Алиса, предупреждаю. Я хочу, чтобы отныне каждая минута, что мне осталась прожить в Оксфорде, стала более памятной, чем предыдущая, особенно время, которое мы проведем с тобой вместе. До Дня поминовения остались считанные недели, а у меня столько планов, любовь моя! С того самого дня, как я слег, мама была трогательно нежна и уступчива, и у меня есть основания надеяться, что сейчас она не сможет мне ни в чем отказать. Решительно ни в чем. Сделает все, о чем бы я ни попросил. Знаешь, что это значит?

— Кажется, да. — Я не могла поднять на него глаз, но уголки моих губ, словно к ним были привязаны ниточки, идущие от моего певшего от радости сердца, радостно приподнялись в улыбке. В первый раз Лео намекнул на будущее, на возможность получить королевское благословение.

— Это значит, что мы будем вместе, обещаю. Я слишком долго пробыл вдали от тебя. И не хочу, чтобы мы снова расстались.

— Я твоя, ты знаешь. О, Лео, если б ты только видел письма, что я тебе писала! И которые я не решилась тебе отправить, но… о, ты бы смеялся. Это было безумством с моей стороны! Но теперь все в прошлом. Ты здесь, и ты здоров. А больше мне ничего в жизни не надо. — Я искала в глазах Лео награду, награду за то, что была сдержанна, что не выдавала своих страхов, что не дала маме повода меня отчитывать. И за то, что подчинилась мистеру Рескину.

Я искала эту награду и нашла ее. В глазах Лео блестели слезы. Он прижал палец к моим губам, поцеловал меня в лоб и тихо проговорил:

— Мне тоже больше ничего не надо — я нашел свою настоящую любовь. Мою Алису. Мое сердце откликается лишь на твое имя.

Я закрыла глаза и поняла, что никогда не буду более счастлива, чем в эту минуту. В минуту, когда решила, что, несмотря ни на что, заслуживаю счастья.

— Леопольд! Вы ли это? — Папа преодолел последнюю ступеньку лестницы. Мы с Лео вскочили и отстранились друг от друга как раз вовремя. — Мой милый мальчик, мой милый мальчик! Как я рад вас видеть в добром здравии! — Всхлипнув и быстро тут же смахнув непрошеную слезу с глаз, папа рванулся к Лео, который, в свою очередь, сделал движение навстречу ему. Они сжали друг друга за плечи и обменялись рукопожатиями. Мне было радостно видеть, как тепло эти мужчины относятся друг к другу.

Наконец к ним присоединилась мама, лицо которой также озарила радушная улыбка. Однако при этом она не удержалась от изучающего взгляда в мою сторону. Что она хотела увидеть? Последнее время я совсем перестала понимать, почему мама так пристально вглядывалась в меня: какие знаки, царапины, признаки увядания она искала во мне? Или признаки измены?

Однако у меня не было времени раздумывать об этом. Шел пятый час, и меня ждали в другом месте. Я попрощалась с Лео. Он поцеловал мою руку на прощание, и я не могла не пофантазировать о его других, более откровенных поцелуях. Моя шея болела от желания почувствовать их. Сделав над собой гигантское усилие, я высвободила руку и в сопровождении Софи поспешила к мистеру Рескину.

— Вас целовали, — сразу же после приветствия заявил он. Капризно выпятив нижнюю губу, мистер Рескин тяжелой поступью побрел к своему креслу.

— Это правда. Сегодня утром меня в щеку поцеловала Рода, когда я позволила ей надеть мое новое зеленое платье для верховой езды. — Лицо мое горело, губы все еще пульсировали от поцелуев Лео, но я тем не менее сумела изобразить благопристойную улыбку. Устроившись в кресле, я начала, как обычно, разливать чай, который сегодня казался невероятно горячим. Фарфоровый чайник обжигал мои пальцы.

— Я не о том. Чай слишком горячий. — Он сделал глоток, поморщился и поставил чашку на стол с такой силой, что чай выплеснулся прямо на пирожное.

— Смотрите, что вы натворили. — Я принялась промокать стол салфеткой.

— Не делайте мне выговоров. Я не ребенок. И не дряхлый старец! — прорычал он. Кровь бросилась ему в лицо, и мистер Рескин в эту минуту действительно стал похож на капризного мальчика, желавшего, чтобы непременно все вышло так, как он хочет.

— Но и разумным ваше поведение тоже не назовешь. Держите себя в руках.

— Ну вот, опять! Делайте это, делайте то. Вас целовали, говорю я вам. У вас такой вид: вы — словно подбитый фрукт, готовый, чтоб его сорвали. Кто он? Кто?

— Я не намерена продолжать разговор в этом духе! — отрезала я, чувствуя, как кровь в моих жилах превращается в лед, остужая меня и позволяя взять ситуацию под контроль. — Я не положила вам лимон. Он охладит ваш чай.

— Так это он, не правда ли?! — прорычал мистер Рескин и так сильно подул на свой чай, что его бакенбарды встали дыбом.

Вспомнив нашу с Лео страстную встречу, я не смогла сдержать улыбки. По моему телу разлился жар.

— Ага! Я так и думал. Счастливый черт. Только посмотреть на вас: румянец на щеках, щебечете, как пташка. Как милая маленькая пташка. Ну почему он? Почему он, а не я?! — Он снова стукнул чашкой об стол, да так, что на сей раз она разбилась. Чай разлился по всему столу, залил ковер с цветочным узором, попал на ширму перед камином, намочил мне юбку.

— Да что с вами? — Я ошеломленно взглянула на мистера Рескина. Теперь он уже не был похож на мальчика. Его взгляд отяжелел, брови напоминали грозовые тучи, губы сложились в ужасную гримасу.

— Почему он? Потому что он моложе? Поэтому?

— Что за вопросы?

— Ах… да вы только посмотрите на себя! Я оказался прав. Это он целовал вас, этот человек… Доджсон! Ведь так? Не отнекивайтесь, дорогуша. У меня нет надежды.

— Мистер… мистер Доджсон?

— Да, мистер Доджсон. Почему он, а не я?

— Да о чем вы? — Собираясь было встать с кресла, я так и застыла на полпути. Слишком много мыслей, воспоминаний вдруг пронеслось в голове: губы, руки, надежды и грезы, летние дни, взгляд невинных глаз Лео, когда он сказал всего несколько минут назад, что я принадлежу ему. Было ли это?

— Доджсон. Почему он, почему вы принимаете его поцелуи, когда знаете, что я тоже хочу поцеловать вас? Я наблюдал за вами с тех самых пор, как вы были ребенком. Алисой, Алисой, милой Алисой из Страны чудес. Что в нем такого? Что вас в нем очаровало? Ведь он просто заика-глупец, а вы выбрали его.

— Право, не знаю, о чем вы… он не… мистер Доджсон? Что вы имеете в виду? Я же вам сказала, что он более не… я думала, вы говорите о… — Однако произнести имени Лео я не могла.

— Ох уж эти маленькие девочки с их чарами, — усмехнулся мистер Рескин, вцепившись в подлокотники кресла. — Посмотреть на них — сама невинность. Но как они соблазнительны. Вы сами искали его внимания, просили его, как просите и сейчас. Вам не надо рассказывать, что вы делали в тот летний день, правда?

Я закрыла глаза — воспоминания снова нахлынули на меня: ритмичное покачивание поезда, бархатный мрак навеянного летним зноем сна, странное пробуждение. Глаза Ины, округлившиеся и немигающие, которые видели то, что она хотела увидеть. Что я хотела, чтобы она увидела…

— Нет! — Я покачала головой. — Нет! Я была слишком мала! Я была слишком мала, чтобы помнить!

— Вот и она тоже так говорила. — Мистер Рескин сидел неподвижно, гневно уставившись на меня.

— Кто?

— Роза. Моя Рози, моя лапушка, моя кошечка. В один летний полдень. И ведь всегда, всегда это полдень, не правда ли? Она говорит, что слишком юна. Говорит, что не станет со мной разговаривать, хоть я и прошу, прошу ее. И вы не станете со мной разговаривать. Ваши родители не позволяют вам. Почему? — Теперь он покинул кресло и с безумными глазами, со вздыбленными волосами стал расхаживать по комнате. Руки его дрожали, и он даже не пытался этого скрыть.

— Мои родители? Что вы имеете в виду? Зачем вам было их спрашивать?

— Потому что я джентльмен, вот зачем! — прокричал он, выводя тем самым меня из состояния ступора.

Я нашла в себе силы подняться с кресла и трясущимися руками расправить облитую чаем юбку. На подгибающихся ногах я начала потихоньку продвигаться к двери.

— Мистер Рескин, боюсь, вы нынче нездоровы. Пожалуй, я оставлю вас — вам нужен отдых.

— Нет! — Он резко остановился, преграждая мне путь. Затем стремительно развернулся и, сжав руки в кулаки, вперил в меня полный боли взгляд. Я отпрянула, сердце у меня бешено стучало, кожа дрожала от страха. — Нет! Не теперь, когда мне удалось вас сюда залучить… вернуть! Вы всегда уходите, ускользаете у меня из-под носа. Сначала Алиса, а теперь вот моя кошечка, моя лапушка… Рози, прошу тебя, не уходи! Я исправлюсь. Я сделаю все, что ты скажешь. Прошу тебя. — Вдруг по сразу ввалившимся щекам мистера Рескина медленно поползли крупные слезы, которые он, хлюпая носом и шаркая ногами, вытер рукавом сюртука — жалкий, как маленький мальчик.

Потрясенная до глубины души, я наконец поняла, что происходит. Он был болен. Болен, утомлен, и его разум помутился. Шагнув навстречу, я протянула ему руку, как раненому животному.

— Мистер Рескин, пожалуйста, я не Роза. Я Алиса. Алиса Лидделл. Вы не помните?

Он уставился на мою ладонь. Затем его взгляд медленно пополз вверх по моей руке и наконец достиг лица. Густые белые брови мистера Рескина хмуро сдвинулись, и он метнул в меня злобный взгляд.

— Конечно, помню. О чем вы? Где чай? Алиса, я, кажется, просил вас разлить чай. Посмотрите на себя… Вы что, пролили его?

Он позвонил миссис Томпсон. Та торопливо вошла в комнату, окинула взглядом камин и так же торопливо вышла, затем вернулась с ведром воды, тряпкой и совком. Умело и бодро она вытерла разлитый чай и принесла свежий.

Опустившись на колени, миссис Томпсон собрала осколки разбитой чашки — с узором из синих незабудок, — затем на миг замерла и посмотрела на мистера Рескина. Тот стоял, уставившись в окно в сторону Медоу, бледно-зеленого в первом весеннем цвету. Дни стали заметно длиннее, и во время вечернего чая было еще светло. Миссис Томпсон перевела взгляд на меня. Наблюдая, как она наводит порядок, я растерянно стояла посреди комнаты, не зная, что делать. Миссис Томпсон поймала мой взгляд, нахмурилась, словно пыталась решить сложную головоломку, и осторожно и очень сдержанно улыбнулась мне. Закончив свою работу, она, более не глядя в мою сторону, покинула гостиную.

— А теперь разлейте чай, пожалуйста, но только постарайтесь быть аккуратнее. Когда, скажите, Эдит собирается объявить о своей помолвке? Бедный Обри весь извелся. — Мистер Рескин снова устроился в кресле и при видепоставленных возле него пирожных стал энергично потирать руки.

Медленно двигаясь, словно преодолевая под водой мощное течение — звуки стали плохо слышны, окружающие предметы менее отчетливы, — я вернулась к креслу. Все вроде бы вернулось в прежнее состояние: в камине танцевали языки пламени, на подносе стоял свежезаваренный чай и лежали чайные принадлежности, а мистер Рескин с вожделением смотрел на пирожные. Единственное, что напоминало о недавней странной, неприятной сцене, были мокрые, неприглядные пятна от разлитого чая на моей легкой шерстяной юбке.

— Ну вот, умница, — похвалил меня мистер Рескин, когда я снова разлила чай по чашкам. У меня возникло ощущение, будто я уже разливала его, но только в своем воображении. — Вы, Алиса, доложу я вам, сегодня несколько бледны. Я-то думал, вы расцветете с приездом Леопольда, который, как я понимаю, нынче прибыл в дом некоего декана, а? — Мистер Рескин издал тихий смешок. — Хочу вас предостеречь: не поддавайтесь чрезмерному восторгу. Очень важно, чтобы вы оба вели себя сдержанно. Но мне можете доверять. Я на вашей стороне. Я всегда за любовь. — Легко и непринужденно он пригубил чай.

Следуя его примеру, я сделала глоток, но вкуса не почувствовала. Даже не могла понять: горячий чай или холодный. Мои губы, мой язык онемели, и я не могла выговорить ни слова.

— Как вы отнесетесь к игре «разори соседа»? Я сегодня не прочь поиграть в карты, потому как у меня болит голова. Мне кажется, игры, не требующие умственного напряжения, как нельзя более соответствуют таким случаям, вы не находите?

Широко улыбнувшись, он кивнул на шкаф, где хранились карты. Я встала, достала их и вернулась на место. Мистер Рескин перетасовал колоду, я ее сняла, и он раздал карты.

Весь остаток дня я не произнесла ни слова, но мистер Рескин будто этого не замечал. Я сидела перед камином, играя в детскую игру с выдающимся человеком, который весело смеялся, жадно забирая мои побитые карты.

Когда я уходила, он попросил передать Леопольду наилучшие пожелания и поцеловал меня в щеку с беззаботной нежностью доброго дядюшки. Если бы не пятно на юбке и не повышенная забота, с которой миссис Томпсон пожелала мне доброго вечера, я бы не поверила, что случилось нечто из ряда вон.

Выйдя из дома, я подняла голову и посмотрела вверх. Мистер Рескин стоял у окна и наблюдал за мной, сжимая в руках портрет Розы ла Туш. Я отвела взгляд и как можно скорее поспешила прочь.

Я торопливо шагала по Мертон-стрит, не заботясь, поспевает ли за мной Софи, и, наклонив голову, пыталась собрать свои мысли воедино и разложить их по полочкам, когда вдруг услышала, как кто-то окликнул меня:

— Алиса… ми-ми-мисс Алиса, э-это вы?

Я подняла глаза. И чуть не столкнулась с человеком. Передо мной стоял высокий, худой мужчина с голубыми глазами, один выше другого. Он был одет только в сюртук, в свой обычный сюртук, на руках — серые перчатки, хотя воздух еще дышал зимней прохладой.

— О! — Я от неожиданности отступила на шаг и обнаружила, что хлюпающая носом Софи оказалась ко мне гораздо ближе, чем я предполагала. — Здравствуйте, мистер Доджсон.

Он поднял шляпу и поклонился.

— Надеюсь, я не задерживаю вас. Вы, кажется, спешите.

— Нет, вовсе нет. Я возвращаюсь от мистера Рескина, с… урока рисования. — На противоположной стороне улицы какой-то джентльмен открыл дверь в паб. Хлынувший оттуда поток света и музыки пролился в сточную канаву, и меня передернуло от веселого бренчания фортепьяно.

— Вы здоровы? — встревоженно поинтересовался мистер Доджсон. Он протянул руку, как когда-то — готовый помочь, успокоить.

Смешавшись, я вспомнила его привычку склоняться над моей головой и утыкаться носом в мои волосы, когда я была маленькой. Я сделала еще шаг назад, хотя он, отдернув руку, спрятал ее за спиной.

— Да, здорова. Надеюсь, и вы тоже, — пробормотала я, смутившись за нас обоих.

— Благодарю вас. Скажите, не получали ли вы вестей от принца Леопольда? Он тут всеобщий лю-любимец. Мы все с нетерпением ждем возвращения принца.

В его мягком голосе слышалась неуверенность и не чувствовалось никакой насмешки или подтекста. Собравшись с духом, я наконец посмотрела мистеру Доджсону в глаза, чего не смогла сделать тогда, у него дома.

Его голубые глаза оказались по-прежнему добры, в них не было места подозрительности. И все же я сказала себе, что не знаю нынешнего мистера Доджсона: я сильно изменилась, наверняка и он тоже не остался прежним.

— Очень мило, что вы интересуетесь принцем, — наконец проговорила я, веря в его искренность. — Принц Леопольд, не далее как сегодня днем, прибыл в Оксфорд. — Неужели сегодня? Какая же это загадочная вещь, дни… Что там однажды сказал мистер Доджсон по данному поводу? «Иногда не замечаешь, как они летят, а иной раз, кажется, конца им нет. Но все они длятся ровно двадцать четыре часа. Мы многого о них не знаем». — А помните?.. — начала было я, но прервалась на полуслове и перевела дух. Обмен воспоминаниями никому из нас не принесет радости.

— Что ж, я очень рад слышать эту приятную новость о принце. Право.

Я собралась с силами и снова посмотрела ему в глаза. И снова не увидела в них ничего, кроме доброты.

— Спасибо. Я непременно передам принцу, что вы о нем справлялись… то есть попрошу это сделать папу. А теперь, если позволите, я должна идти: меня ждут дома с урока.

— Доброго вам вечера. — Мистер Доджсон отступил в сторону, пропуская меня. Я кивнула с благодарной улыбкой и сделала несколько торопливых шагов… но тут мне вдогонку раздался его голос: — А г-г-где ваш альбом, Алиса?

Я остановилась и посмотрела на свои руки: в них была только муфта. Софи тоже шла с пустыми руками. Я закусила губу, проклиная собственную глупость, после чего повернулась к нему с одной из жеманных улыбок из арсенала Ины.

— О Боже, должно быть, я его забыла! Софи, беги скорее к мистеру Рескину и возьми его.

— Но мисс, вы не…

— Живо, Софи.

Испуганно ахнув, она посеменила обратно, туда, откуда мы только что пришли. Ее выцветшее красное пальто едва различалось в сгущавшихся сумерках.

Пожав плечами, я укоризненно зацокала языком, выражая порицание рассеянным слугам. Затем развернулась, чтобы уйти, но тут мистер Доджсон окликнул меня снова.

— Бу-бу-будьте осторожны, Алиса. В какие бы игры он с вами ни играл… он не совсем надежен, если вы понимаете, о чем я.

Я застыла как вкопанная, не зная, кого он имеет в виду. Лео? Мистера Рескина?

— Простите, я знаю: это не моего ума дело, — поспешил исправиться он. — Простите меня, пожалуйста.

— Нет… то есть мне не за что вас прощать. Спасибо за заботу, но прошу вас не утруждаться. Не то чтобы я… не то чтобы мы… просто это ни к чему.

— Не то чтобы мы оставались друзьями. Вы это хотите сказать?

Его голос звучал мягко, успокаивающе, грустно. Я знала, что в его глазах в этот момент тоже стояла тоска. А в его улыбке с опущенными книзу уголками рта — печаль.

Но я не обернулась, чтобы ее увидеть. Я просто ускорила шаг, продолжая путь домой.

Желая поскорее отдалиться от своего прошлого.

Глава 11

На следующей неделе я снова навестила мистера Рескина. Он был такой, как всегда, — то сердился, то неустанно говорил, то раздражался, то раздувался от чувства собственного достоинства. Он называл меня моим именем и ни разу не вспомнил о прошлом — ни о своем, ни о моем. А какое-то время спустя он уехал в Озерный край, где у него имелся дом, и я получила свободу. Свободу вести долгие разговоры с Лео, и не важно о чем, о серьезных вещах или пустяках. Наши сердца бились в такт, мы были очень близки по духу, поэтому любая беседа доставляла нам огромное наслаждение. Мы знали, что вместе можем разрешить любые мировые проблемы. Все, что нам требовалось, — это время.

Иногда мы просто молчали. Лео мог сидеть и смотреть, как я рисую реку или только что появившиеся цветы в Медоу. Однажды я даже попыталась изобразить его портрет. Однако моя рука, обычно твердо владевшая карандашом, на сей раз меня не слушалась. Мне удалось довольно верно передать глаза и нос Лео, но вот рот никак не выходил: я не могла смотреть на него без желания почувствовать эти губы на своих. В конце концов затею пришлось оставить. Я сказала Лео, что, прежде чем попытаюсь нарисовать его еще раз, ему следует немного подстричь усы.

В эту весну погода радовала теплом, воздух был мягок, цветы благоухали как никогда, приближение лета чувствовалось так остро, так осязаемо, что при мысли о нем на глаза наворачивались слезы. Я спала с распахнутым окном, словно стремилась сообщить лету — и даже самому Господу, — что готова быть счастливой, что жду обещанного мне.

Однако когда вернувшийся из Озерного края мистер Рескин вновь призвал меня, оказалось, что зима еще не ушла, по крайней мере из его гостиной. Закрытые окна не впускали свежий воздух, а огонь в камине ярко горел, как всегда. В комнате было так жарко и душно, что мне показалось, я вот-вот задохнусь. Однако мистер Рескин вопреки моим настойчивым просьбам отказался открыть окно.

— Лучше посидим в тепле. Все эти долгие прогулки по лесу в Медоу… я знаю, понимаю. Стало быть, вы решили пренебречь моим советом соблюдать осторожность?

— Да, мы решили, что нам незачем скрывать свои чувства друг к другу.

— Хм. А что королева?

— Ее Величество очень переживала по поводу болезни сына и сейчас рада слышать, что он в добром здравии. Ну а как вы? Как ваша поездка на озера? Надо думать, там в это время года чудо как хорошо. Надеюсь, вам удалось немного отдохнуть. А то последнее время вид у вас был очень… усталый.

— Со мной все хорошо, — отмахнулся мистер Рескин, закрывая тему. Опустившись на колени возле шкафа у стены, он в нем что-то искал.

Я закрыла глаза, чтобы ничего не видеть: ни этого огня в камине, ни этих так надоевших мне чайных принадлежностей. Мне опостылела эта гостиная, эти визиты (по-моему, несмотря на настойчивость мистера Рескина, они и ему едва ли доставляли большое удовольствие), однако спрашивать, когда мой долг будет считаться исполненным, я не решалась. В тот день мистер Рескин был как-то особенно взвинчен — почти не пил чай и, будто детская игрушка попрыгунчик, то и дело вскакивал с места. Впрочем, возможно, это с ним происходило от прилива сил после хорошего отдыха.

— А, вот он! — Мистер Рескин вскочил на ноги, держа в руках большую книгу в черном кожаном переплете. Он открыл обложку, перевернул одну-две страницы, затем подошел ко мне и, не предупредив, бросил книгу мне на колени.

— Что это? — Тяжелый том чуть не соскользнул с моей юбки на пол, но я вовремя его подхватила. Это был альбом. Альбом с фотографиями.

— Посмотрите! Загляните внутрь! — Как-то странно посмеиваясь, он принялся расхаживать взад-вперед за моим креслом.

Вздохнув, я открыла альбом. На первой странице красовалась моя фотография девочки-попрошайки. Я захлопнула альбом.

— Я уже видела это.

— Нет-нет… Дальше! Смотрите дальше! — Мистер Рескин перегнулся через мое плечо и снова открыл альбом. — Листайте.

Стиснув зубы, я перевернула страницу и увидела снимок девочки в плаще с капюшоном. Она спускалась по веревочной лестнице из открытого окна. Следующий снимок запечатлел еще одну девочку, на сей раз полулежащую на диване. На знакомом мне диване. Это был диван мистера Доджсона в его студии.

Я продолжила смотреть фотографии. Все они изображали девочек приблизительно того же возраста, в каком была я, когда позировала в образе попрошайки. Я узнала фотографии — не моделей (я и понятия не имела, кто они), а чья это работа. Только мистер Доджсон мог уговорить детей сниматься в таких позах.

Глядя на эти фото, на этих девочек — на ноге одной из них была розовая туфля, замеченная мной недавно в студии мистера Доджсона, — я почувствовала, как внутри меня медленно закипает гнев, гнев ревности. Рассказывал ли он и им свои сны? Говорил ли с той же грустью о счастье? Неужели такими же нежными становились его глаза от горевшего в них желания? Теперь, уже будучи взрослой женщиной, я по крайней мере понимала, что к чему, ибо то же самое увидела в собственных глазах, отражавшихся в зрачках Лео. Видела я это и в глазах девочки-цыганки, блестевших на меня с фотографии.

Нет, мистер Доджсон мечтал лишь об одной девочке — обо мне! Только обо мне и ни о ком другом. И пусть теперь он — герой не моего романа, мне нужно было верить, что я осталась единственной, кто целиком владеет его сердцем. Я всю жизнь свято верила в это.

Я отодвинула от себя альбом, и он с глухим стуком упал на пол. Мистер Рескин, стоявший позади, удовлетворенно закудахтал.

— А! Теперь видите? Видите, какой он? А вы-то небось думали, что вы единственная, да, душа моя? Держу пари, вы даже убедили себя в том, что вы особенная, что ваша дружба свята. А он после вас искал вам замену и нашел. Видите! Вы это видите по фотографиям. Ну и что вы об этом думаете?

— По-моему, очень странно, что вы показали их мне. С какой целью вы это сделали? — Я нетерпеливо поднялась с кресла: слишком уж я разозлилась, слишком была сбита с толку, чтобы продолжать сидеть. Несмотря на жару, я стала расхаживать по гостиной, еле сдерживая желание по-детски пинать ногами, раскидывая в стороны все, что попадалось мне на пути: какие-то непонятные предметы, скамейки для ног, картины. — Что вам с того, что вы показали мне эти фотографии?

— Я просто хотел, чтобы вы увидели его истинное лицо. Ведь он вас использовал. Разве вы не понимаете?

— Понимаю. — И я действительно это понимала. В некотором смысле я всегда это понимала. Например, наша сказка. Он извлек из нее для себя пользу, в том числе и благодаря мне.

— Вы были не более чем объектом — очаровательным, но все же объектом. Вы и не подозреваете, что вас ждет погибель.

— Что вы подразумеваете под словом «погибель»? — Резко развернувшись на каблуках, я уставилась на мистера Рескина, желая высказать ему в лицо то, что думаю, поскольку мне надоел и он, и его…

Игры. Мистер Доджсон пытался предупредить и все время оберегал меня.

— А то и подразумеваю: вы сгубили себя ради мужчины, который вас не заслуживает, а теперь не можете соответствовать тому, кто вас достоин. Ведь именно этого вы боитесь больше всего, не так ли?

Я промолчала. Хотя когда-то, возможно, согласилась бы с ним. Однако за последние несколько недель я словно заново родилась, словно получила второй шанс. Я увидела себя глазами Лео.

— А! Разумеется, я прав. Я всегда прав в таких делах! — Даже малейшее сомнение, посетившее меня, не могло укрыться от мистера Рескина. Его глаза торжествующе заблестели.

— Я не считаю, что погублена, как вы говорите… Ничего подобного! Если б это было так, я никогда бы не стала поощрять Лео, ибо слишком высокого о нем мнения. Отчего вы говорите обо всех нас такие вещи, такие ужасные вещи? Вы заставляете меня ходить к вам, обещая за это дружеское покровительство.

— И я сдержу свое слово. Просто мне хотелось, чтобы вы видели, насколько я отличаюсь от него. Мои чувства постоянны. Моя любовь чиста. Я никогда не искал вам замены. Вы — моя единственная душечка, моя кошечка… разве вы не видите, Роза, что я не таков, как все?

— Я не Роза. — Я старалась не повышать голоса — мне не хотелось, чтобы пришли миссис Томпсон или Софи, — но в то же время было нужно, чтобы он услышал меня раз и навсегда. Нужно, чтобы он меня узнал. — Я Алиса. Я не девочка-попрошайка, не девочка из сказки и не девочка с портрета, на которую вы сейчас смотрите! — Я, вскрикнув, смахнула портрет Розы со стола. Он упал на пол, и маленькая деревянная подставочка, на которой он стоял, развалилась надвое.

С каким-то животным воем мистер Рескин упал на колени. Схватив потрет, он прижал его к сердцу.

— Зачем вы это делаете? Почему вы пытаетесь уничтожить единственную вещь, что мне осталась от нее? Роза, моя Роза, моя кошечка… Ну почему ты меня так огорчаешь?

— Я не Роза!

— Не говорите так… не говорите. Мне нужно, чтобы вы были ею, разве непонятно? Нужно, чтобы вы были моей Розой, ведь она — это вы, она живет в вас. Вы с ней — одно целое, точно так же, как Доджсон и я. В этом вы не лучше нас. Мы все грешники. Даже Роза, чистая, милая Роза… она согрешила и умерла.

— Вы совсем не то, что он. А я никогда не буду ею. И никогда не пойду у вас на поводу, не опущусь до вашего уровня, до вашего бесчестья. Я не буду такой.

— А вы уже такая, — ухмыльнулся мистер Рескин. Его обвинение поразило меня, словно кинжал, вонзившийся глубоко в сердце.

— Вы не правы. — Я опустилась на колени возле мистера Рескина. Тот, продолжая покачиваться, прижимал к груди портрет. Он выглядел жалким, но при этом так злорадно улыбался, что исключал к себе всякое сострадание. — Прекратите, мистер Рескин… вы сами не понимаете, насколько вы жестоки! Я не Роза, Роза умерла. Я Алиса. И я не заслужила…

— Алиса из Страны чудес! — насмешливо проговорил он.

И тут я заметила, как бессмыслен и туманен его взгляд, сюртук сбился набок, жилет застегнут не на те пуговицы, а на рубашке возле воротничка виднелось желтое пятно. Бакенбарды мистера Рескина были против обыкновения растрепаны, и теперь от них несло не противными духами, а несвежей пищей.

— О, мистер Рескин… вы… вы явно не в себе. Позвольте вам помочь…

— Что вам наговорили? — Взгляд мистера Рескина вдруг отяжелел. Он бросил портрет, поднялся без моей помощи и недобро уставился на меня сверху вниз. — Что вам там обо мне наговорили?

— Не понимаю, о чем вы…

Схватив меня за руку, он со злобной ухмылкой рывком вздернул меня на ноги.

— Я знаю, что вам сказали. Это Эффи, Эффи вам сказала, не правда ли?

— Эффи? Ваша жена? Я никогда с ней не встречалась! — Я попыталась отстраниться, но вопреки кажущейся немощности мистера Рескина он оказался сильнее меня. Причем значительно.

— Эта гнусная шлюха наплела вам про меня черт знает что? Так?

— Не смейте говорить со мной подобным образом. Отпустите меня, пожалуйста.

— Эта гнусная шлюха сообщила вам подробности нашей брачной ночи? Сказала, что я не смог ее удовлетворить? Ведь так? Это ложь, гнусная ложь, и я могу доказать обратное. Богом клянусь, я могу доказать… — Отпустив меня, он начал снимать с себя сюртук.

Меня охватил ужас, я хотела уйти, однако чувствовала, что не могу оставить его в таком состоянии. Но как я буду смотреть мистеру Рескину в глаза, если позволю ему унизить меня и себя?

Как только он швырнул на пол сюртук, бормоча: «Шлюхи лгут, они лгут и стоя, и лежа, все равно», я, стиснув зубы, решительно шагнула вперед и влепила ему пощечину. Мою ладонь обожгла боль. Мистер Рескин отпрянул, в его глазах появился опасный блеск. Он сделал движение мне навстречу, словно собирался схватить меня за запястье. Но вдруг кровь отлила у него от лица, мистер Рескин обмяк и бессильно опустился на колени. Спрятав лицо в ладонях, он начал всхлипывать. А я продолжала стоять, пытаясь успокоить свое дыхание. Корсет, как тисками, сжимал мне грудь, но я и думать не смела о том, чтобы упасть в обморок.

— Простите, — прорыдал мистер Рескин, даже не пытаясь скрыть свой стыд. — Простите. Алиса… пожалуйста, простите меня.

— Простить вас? За что? За то, что чуть не набросились на меня? Или что назвали меня грешницей?

— И за то, и за другое. За все.

Я молчала. Я могла помочь ему, но разве тем спасла бы его?

— Прошу вас.

— Вы понимаете, что я более не смогу приходить к вам?

— Только не это! — Полный страдания, мистер Рескин подполз ко мне на коленях и схватил за руки, затем поднес их к губам и страстно поцеловал. — Нет! Я впредь буду держать себя в руках, обещаю… Просто я устал. Это больше не повторится, можете быть покойны. Я так полюбил наши с вами дневные встречи, ведь мне иногда очень одиноко…

— Нет. Я не могу. Вы устали, это бесспорно. — Я с усилием выдернула руки. И вновь сила мистера Рескина меня удивила и напугала настолько, что я осталась неколебима в своем решении. — Вам нужен отдых. Учебный семестр почти закончился. Скоро День поминовения. Вам следует продолжить каникулы в Озерном краю. Я больше не приду.

— Я и так только и делаю, что отдыхаю, но мои мысли по-прежнему терзают меня. Вы мне нужны, разве это не ясно? Мне нужно слышать вас, чтобы поправиться. И я вам тоже нужен, если вы помните свои слова. Как вы это назвали… ваш долг за мою скромность? Я сдержал свое слово. Вы почти получили своего принца, и не хотелось бы, чтобы неожиданное препятствие стало на пути вашего счастья, Алиса.

— Именно для того, чтобы сохранить нашу дружбу, я и не смогу больше приходить. Мои визиты лишь усугубят ваше душевное страдание, и вы наконец можете сказать — или сделать — нечто, что навредит нам обоим. Гораздо сильнее того, чем вы можете угрожать. Ведь вы не хотите этого?

— Нет. — Мистер Рескин нахмурил лоб, его голос звучал низко и задумчиво. — Нет, не хочу.

— Я всецело вам доверяю и полагаюсь на вашу скромность, как и вы можете полагаться на мою. Ни одна душа не узнает от меня о вашем… недуге. — Со спокойствием, которого вовсе не чувствовала, я улыбнулась мистеру Рескину. — И от всей души надеюсь на счастливое продолжение нашей с вами дружбы.

— Безмерно благодарен вам за доверие. Я очень тронут.

Внезапно осознав, что он до сих пор стоит на коленях, я в смущении отвернулась, дав ему возможность подняться на ноги, взять себя в руки и лишь после посмотрела на него. Мне не хотелось бежать от мистера Рескина со всех ног. Напротив, я решила прощаться не торопясь, как подобает добрым друзьям.

— Уверена, мы скоро увидимся. Скорее всего на церемониях, посвященных Дню поминовения. Папа с мамой, разумеется, пригласят вас на ужин, как это обычно бывает.

— Да. Думаю, да. В доме декана всегда встречаешь радушный прием.

— Ну, тогда желаю вам всего доброго, мистер Рескин? — Отчего мне казалось, что я не могу уйти без его позволения, не знаю. Но я его ждала.

— И вам всего доброго, Алиса. — С холодным взглядом и нахмуренным лбом мистер Рескин нехотя мне это позволение даровал.

Он поклонился, я сделала реверанс и покинула его гостиную навсегда, чувствуя, как мистер Рескин провожает меня взглядом, пока я выходила из комнаты и спускалась в узкий двор. Мне хотелось, подгоняемой легким ветерком, со всех ног броситься домой, ибо меня не покидало ощущение, что он может последовать за мной и, еще больше запутав, вернуть назад. Однако я сдержалась. К удивлению и облегчению Софи, я шагала чинно и чопорно, как квакерша, направлявшаяся на собрание, стараясь не привлекать к себе особого внимания.

Однако дома я бросилась наверх к себе в спальню, переоделась, вымыла руки, стараясь смыть с себя всякие следы, напоминавшие о мистере Рескине, о его болезненных, путаных мыслях и о том, что он собирался сделать.

Затем я устроилась за туалетным столиком и долго вглядывалась в свое отражение в зеркале. Глаза мои покраснели от напряжения. Я искала в своем лице добродетель, которую видел в нем Лео, и молилась, чтобы она не исчезла.

Так я продолжала сидеть, пока день не сменился ночью, а ночь, в свою очередь, не сменилась днем. Однако как ни пыталась, я более не могла эту добродетель увидеть.

Глава 12

Ты очаровательна. Этот розовый тюль поверх тарлатана просто чудо! О, если б и я могла пойти! — Прикрывая лицо носовым платком, Эдит зашлась в кашле и бессильно упала на подушки, разметав по ней спутанные локоны. Ее лицо покраснело и почти слилось с рыжими волосами.

— Хороша бы ты была там со своим кашлем! Обидно, конечно, да и Обри огорчится, но ты же помнишь, что сказал доктор Экланд: лежать в постели как минимум неделю.

— Вот досада! В кои-то веки у меня появился шанс стать королевой бала вместо тебя! Ведь папа собирался сегодня огласить помолвку. — Эдит со слабой улыбкой повернула голову и, остановив взгляд на висящем в шкафу восхитительном платье из синей тафты, вздохнула.

— Это я в твоем присутствии не могу быть королевой, а потому сегодня воспользуюсь случаем. Можно взять твою заколку с бриллиантовой звездой?

— Конечно… Она подойдет к твоим бриллиантовым серьгам!

Благодарно улыбнувшись, я принялась рыться в ее шкатулке с драгоценностями. Затем, пританцовывая, приблизилась к зеркалу над каминной полкой и приладила найденную заколку к волосам над левым ухом.

— Как по-твоему, так хорошо?

— Замечательно. О Боже! — У сестры начался новый приступ кашля.

— Бедняжка! Я позвоню сиделке: доктор Экланд не велел нам к тебе приближаться — вдруг это корь. Хотя мне бы очень хотелось поцеловать тебя на прощание. Я сегодня очень взволнована… Глупо, конечно, но это так! Сколько балов в честь Дня поминовения у меня уже было?

— Ни одного такого, как этот, — продолжая кашлять, еле выговорила Эдит. Наконец приступ прошел, и она снова откинулась на подушки. — Как ты думаешь, принц сделает тебе предложение?

— Право, не знаю, хотя… не исключаю. — Из суеверия я боялась сказать что-то более определенное, однако и от улыбки в предвкушении грядущего события не удержалась. Последние дни мы с Лео только и занимались тем, что строили планы, ибо его учеба в Оксфорде подходила к концу. Некоторые наши проекты были неосуществимы (к примеру, я очень сомневалась, что королева поддержит идею Лео о его переезде в Америку, с тем чтобы заставить недавно освобожденных рабов помочь Британии вернуть двои колонии), другие — более приземленными. Я знала, что Лео уже разговаривал с моим папой. Оставалось получить позволение королевы, и я все не решалась спросить, писал ли он ей об этом.

Тем не менее я его чувствовала, свое будущее, которое было близко, так близко: казалось, только руку протяни — и оно тут же окажется в ней. Или, точнее сказать, он. Как знать, может, именно сегодня Лео возьмет, да и увезет меня из Оксфорда у всех на глазах.

Придерживая юбки, из-под которых выглядывали мои новые шелковые бальные туфли, я со смехом закружилась по спальне Эдит. Сестра тоже хотела засмеяться, но снова закашлялась, и я остановилась.

— Ох, тебе при мне только хуже! Закончу туалет у себя. А ты, душа моя, отдыхай. Я сохраню для тебя бальную книжку и утром перескажу все последние сплетни.

— О, как же и мне хочется пойти! — Эдит с лучезарной улыбкой выглядывала из горы подушек, в белой ночной сорочке похожая на печального ангела, но затем все же не удержалась и проронила слезу. — Не бросай Обри одного! Жду не дождусь утра, когда смогу тебя поздравить!

— Спокойной ночи! — Я послала сестре воздушный поцелуй и, выбежав из комнаты, тихо прикрыла за собой дверь.

Внизу, возле дома, слышались ворчание и тяжелые шаги Балтитьюда. Должно быть, уже подали карету. А где же Софи? Она должна была взять мои перчатки и накидку. Я сама направилась в свою комнату.

— Алиса! — Статная и видная в новом красном шелковом наряде с турнюром в виде каскада белых сатиновых оборок с черными бархатными бантиками, по холлу плыла мама.

— Да, мама?

— Мне нужно поговорить с тобой до отъезда.

— О чем, мама?

— Об этой твоей истории с принцем Леопольдом. Отец со мной беседовал сегодня вечером по данному поводу.

— Правда? — Может, Лео получил известие от королевы? Я не могла скрыть отразившуюся на моем лице надежду. Будучи не в состоянии и не желая сдерживать радость, я сморгнула непрошеную слезу.

Однако мама сделала вид, будто ничего не заметила, поскольку фыркнула, прежде чем продолжить:

— Да. Он бестолков, твой отец. Симпатия к принцу застит ему глаза. И он не может трезво взглянуть на ситуацию.

— Понимаю. — Мои слезы сразу высохли. Я взглянула матери прямо в глаза. — А ты?

— Я могу. Могу, несмотря на то, что ты обо мне думаешь.

— А что я думаю? Могу тебе об этом сказать. По-моему, ты смотришь на вещи исключительно глазами пресыщенной особы, мама. Полагаю, ты не можешь смотреть на меня, не видя… не видя того, что хочешь увидеть, а ты хочешь увидеть, что я недостаточно хороша для принца. Ну, признайся же, мама. Признайся, что считаешь, будто Лео слишком хорош для меня. — Я повысила голос, и даже волосы у меня на затылке, казалось, встали дыбом, как у животного, вовлеченного в смертельную схватку. Но мне было все равно. Наконец-то мне удалось добиться внимания матери, заставить ее говорить со мной на равных… пусть даже для этого и потребуется выслушать от нее нелицеприятную для меня правду.

Мамины темные глаза заблестели, брови приподнялись в виде треугольника. Думаю, она невольно восхищалась мной: мало кто решался ей противоречить. Однако мама отрицательно покачала головой, опровергая только что сказанное мной.

— Мне известны те стороны жизни, о которых ты не имеешь представления. Я знаю королеву и знаю, что возможны… что начнутся всякие расспросы. Вот ты обвиняешь меня в том, что я тебя недооцениваю. А приходило ли тебе когда-нибудь в голову, что я стараюсь тебя оградить? Защитить твое сердце от боли? Когда-то я считала тебя самой практичной из своих дочерей, Алиса. Но теперь все больше в этом сомневаюсь. Последнее время ты стала такой отчаянной. Такой безрассудной.

Почему всякий раз, как я пыталась сама творить свою судьбу, меня называли безрассудной? Может, таков удел незамужней женщины? Видно, так оно и есть.

— И я на самом деле отчаянная! И, если это делает меня безрассудной, значит, так тому и быть! Я отчаянно влюблена, отчаянно стремлюсь поскорее вырваться из этого дома… Мне двадцать четыре года, мама! Двадцать четыре! Мне нужно замуж, мне нужен свой дом, а меня держали взаперти, мне уготовили участь старой девы. Лео же нашел меня и спас! Теперь и мне кое-что известно о жизни… Уж поверь. Я приняла кое-какие меры, чтобы защитить себя. — В этот момент я подумала о мистере Рескине, о том последнем ужасном дне в его гостиной и содрогнулась.

— Алиса. — Лицо матери смягчилось. В ее глазах загорелось нечто, похожее на понимание. И я вспомнила ту давнюю зиму за год до прибытия Альберта, когда мама постоянно призывала меня к себе. Тогда в ее глазах появлялось это же выражение. Но только тогда и никогда после. — Алиса, я и в самом деле желаю тебе счастья. Я хочу, чтобы у тебя была своя семья, свой дом, как у Ины и как это скоро будет у Эдит. Хочу, чтобы ты и Леопольд… Скажи, Алиса, неужели ты и впрямь полагаешь, будто он будет держать рот на замке? Что он не скажет ни слова, видя, как ты собираешься замуж за другого, тем более за принца? — Мамин рот искривился, словно сама мысль о нем была ей ненавистна, и я поняла, что речь идет о мистере Доджсоне.

— Думаю, он желает мне счастья, — с вызовом произнесла я слова, в которые искренне верила, ибо и сама желала ему счастья.

— Вот как? — приподняла бровь мама. — Ну, значит, ты еще большая дура, чем мне казалось.

Ее слова ударили меня, словно пощечина. Назови она меня уродиной, я бы не обратила внимания, но я была уверена, будто мама считает меня разумным человеком, и очень это ценила. Однако я и бровью не повела, ничем не выдала своей боли.

— Я присоединюсь к тебе в карете через минуту, мама. Мне нужно найти Софи. — Не глядя ей более в глаза, я проскользнула мимо и направилась к себе.

Но не успела дойти до двери, как услышала:

— Алиса.

Мамин оклик прозвучал не как приказ, а почти как мольба. Но, проигнорировав ее призыв, я вошла в свою комнату и закрыла за собой дверь.

Софи, как послушный ребенок, в ожидании сидела возле моего туалетного столика. Я велела ей подать мне накидку и перчатки и, ради Бога, поберечь мой букетик по дороге на бал. После этого я еще раз подбежала к зеркалу, чтобы взглянуть на себя. Не помню, когда еще я так часто смотрелась в зеркало. Пристально вглядываясь в собственное отражение, я наконец сбросила с себя мамины слова. Потом отдышалась, дождалась, пока щеки немного остынут, и сморгнула слезу. Я пыталась вернуть себе тот восторг, который чувствовала в комнате Эдит, но знала, что вновь обрету его лишь в объятиях Лео.

Меня с невыразимой силой охватило желание поскорее увидеть его. Я буквально выбежала из комнаты — Софи, еле поспевая, последовала за мной — и, едва накинув плащ на плечи, слетела вниз по ступеням.

Присоединившись в карете к Роде, Обри Харкурту, который в отсутствие Эдит выглядел крайне бледным и угрюмым, и родителям, я, слушая стук колес, всем телом подалась вперед, словно могла силой воли заставить лошадей лететь. К счастью, путь оказался недолгим. Совсем скоро мы подъехали к новому зданию Хлебной биржи, что за городской ратушей, где устраивался бал в честь Дня поминовения 1876 года.

Мне приходилось сдерживать себя — ибо мое нетерпение пульсировало с невероятной силой, чтобы не броситься бегом из кареты, выкрикивая имя Лео.

Вместо этого я, поддерживая юбки, чинно спустилась из экипажа и проследовала за родителями в здание, чтобы — в очередной раз — услышать: «Мисс Алиса Лидделл, дочь декана и миссис Лидделл».

— А ведь, наверное, многие молодые дамы заглядываются на вас, Ваше Королевское Высочество, питая несбыточные надежды на то, что вы запишетесь в их книжках хотя бы на один танец.

— Разве? Не имею представления, ибо не могу смотреть ни на кого, кроме вас.

— Однажды вам это надоест, — поддразнила я, не веря собственным словам. — И вы затоскуете, а может, и пожалеете о днях, когда могли танцевать с кем угодно.

— По-моему, вы говорите о себе! А ну-ка признайтесь, Алиса, хотите вы танцевать с кем-нибудь из тех скачущих студентов-новичков? Видите ватагу за углом? Вид у всех такой, будто они позаимствовали жилеты у своих отцов. Желаете променять меня, бедного, на одного из них? Это вы боитесь пожалеть, а не я!

— О Боже, вы видите меня насквозь! От вас ничего не скроешь!

Лео со смехом закружил меня в танце — правда, не совсем в такт исполняемой оркестром мелодии, — так что все завертелось кругом, но я не обращала на это внимания. Глядя в улыбающееся лицо Лео (он наконец-то стал поправляться после болезни: скулы на лице уже не так выступали, как прежде), я полностью доверилась его надежным, уверенным объятиям, и он повел меня в танце между других пар, даря мне несказанное облегчение. В тот вечер мне не хотелось думать, не хотелось тревожиться. Моим единственным желанием было смеяться, улыбаться, танцевать и да… возможно, даже флиртовать. Однако больше всего прочего я желала любить и быть любимой.

Чувствуя даже сквозь броню корсета огненную ладонь Лео на своей талии, я ощутила не только радость, которую искала, но и уверенность в том, что я, без сомнения, любима.

Хлебная биржа — обычно продуваемое со всех сторон помещение с высокими потолками, широкими, открытыми взору балками и усыпанными опилками полами — в тот вечер преобразилась. Полы были вычищены и до блеска натерты воском, полые внутри стены закрыты бархатными малиновыми драпировками, на больших позолоченных консолях возвышались истекающие воском канделябры и стояли букеты цветов, обмотанные кружевами и бечевкой. Приятным дополнением стала находившаяся в глубине зала громада ледяных плит, которые помогали охлаждать зал, нагретый свечами и жаркими телами танцующих.

Мой наряд, разумеется, оказался одним из самых элегантных. Однако недостатка в роскоши на балу не было. Разнообразие самых легких тканей — шепчущего муслина, тонких кружев, шуршащего тарлатана, газового тюля весенних расцветок — радовало глаз. Турнюры в тот сезон были расположены ниже, а количество складок на них уменьшилось. Элегантные и подтянутые мужчины щеголяли в облегающих черных брюках и фраках, открывающих большие манишки, на которых поблескивали золотые или бриллиантовые украшения. И конечно же, каждый был в белых лайковых перчатках.

Бальный зал услаждал все органы чувств: многообразие цветовых гамм, кружившихся, сливавшихся и расходившихся; чарующая музыка оркестра — низкие, сочные басы, отсчитывающие такт, и скрипичная мелодия, порхающая по залу; медово-сладкий аромат горящих восковых свечей, который соединялся с благоуханием тысяч тепличных цветов. А надо всем этим колыхался, то поднимаясь, то опускаясь, гул голосов — кто-то смеялся, кто-то кого-то поддразнивал, над кем-то подтрунивал, кто-то кому-то делал серьезные предложения.

— Право, люблю балы, — вздохнула я, довольная, что сегодня здесь я просто одна из многих красавиц-девиц.

— Сие наименее глубокая мысль из всех, что я когда-либо слышал из ваших очаровательных уст, но именно за это и люблю вас. — Лео снисходительно и даже, можно сказать, по-отечески рассмеялся. И я ему позволила это, ответив скромной, как и подобает девице, улыбкой.

— Что? Неужели я иногда кажусь вам чересчур серьезной? Наверное, вы предпочли бы болтовню о перчатках, бантах да зонтиках беседам о книгах, искусстве и идеях?

— Вовсе нет! Мне слишком много времени пришлось провести в обществе таких безупречных леди…

— Так, значит, вы не считаете меня безупречной леди? — Выгнув спину, я слегка отклонилась назад и, надув губы, изобразила негодование.

— Нет-нет, что вы… О Боже! — Лео беспомощно рассмеялся, подрагивая плечами. — Это один из тех разговоров, которые я никогда не смогу достойно закончить. Скажу лишь, что вы безупречны во всем, и я не желаю, чтобы вы изменились хотя бы на йоту. Ну вот… Я прощен?

— Пожалуй. — Я изо всех сил старалась сохранить серьезный вид, но не смогла удержаться от улыбки. Он мило смутился и стал похож на мальчишку. Я видела в его обращенных на меня глазах блеск и знала, что мы с ним равны во всех отношениях и именно поэтому он восхищается мной.

Мелодия закончилась бравурным скрипичным пассажем. Танцующие зааплодировали. Лео отдал поклон, а я сделала реверанс. Как-то так вышло, что мы оказались в центре зала. Все взгляды устремились на нас, и я поняла, что быть одной из многих, пожалуй, не желаю. Я хотела быть единственным предметом вожделений принца Леопольда, которым восхищаются, которого изучают, которому завидуют. Гордо подняв голову, с горящими щеками и блеском в глазах я смотрела вокруг и радовалась, что все на этом балу говорят обо мне. Я уже испытала, что такое дурная слава, но на сей раз моя слава была иного рода. Сейчас она пьянила, и, кажется, я дала лишний повод для толков, поскольку смеялась чуть громче обычного, чаще, чем требовалось, прикасалась к руке Лео, уводившего меня после танца. Но мне в тот вечер были безразличны окружающие.

— Алиса, моя дорогая! Дай-ка на тебя посмотреть!

Подавив вздох, я развернулась и оказалась лицом к лицу со своей старшей сестрой, только что прибывшей из Шотландии. Она явилась на бал в серебрившемся синем платье из тафты, лиф которого украшали вертикальные ряды крошечных розовых бутончиков из шелка — изобретательный способ привлечь внимание к верхней части лифа. Впрочем, не заметить очевидного было невозможно: Ина раздалась. Другого слова и не подберешь. После рождения первого ребенка моя сестра располнела и приобрела вид почтенной матроны.

Ее муж, высокий и худощавый Уильям Скин, был славным малым и обладал безграничным терпением. Я любила своего ученого зятя. Он напоминал нашего папу, всегда витающего в облаках, но при этом обладал и холодной практичностью. Сестра же как две капли воды походила на мать. Уильям Скин и Ина были отличной парой: мужчинам-мечтателям всегда хорошо с энергичными, деятельными женщинами.

— Дорогая моя, ты великолепно выглядишь. — Я обняла сестру. — Какое милое платье! Где ты нашла такой серебристый оттенок серого? Он почти в точности повторяет цвет твоих глаз!

— Ну разумеется, в Лондоне. В Эдинбурге ничего не найдешь. Я сказала Уильяму, что просто обязана съездить в Лондон перед балом.

— Я уверена, что ты была права, — сказала я с легкой улыбкой, вспоминая, как часто в прошлом Ина говорила со мной вот таким же покровительственным тоном. — Поездка того стоила. Платье вышло на редкость удачным.

— Миссис Скин, какое счастье! — Лео поклонился и поднес пухлую руку Ины к губам.

Сестра вспыхнула, присела в реверансе и начала энергично обмахиваться веером, выбрав одну из своих дразнящих улыбок. Впрочем, эта улыбка теперь не была так эффектна, как в четырнадцатилетием возрасте Ины.

— Мне весьма приятно видеть вас снова, Ваше Королевское Высочество. Очень рада, что вы, судя по всему, полностью оправились от болезни.

— Благодарю вас. Конечно, ведь у меня был мощный стимул для выздоровления. — Лео с улыбкой взял мою руку и прижал ее к себе локтем.

Ина вскинула брови, поджала губы и, как я заметила, обменялась взглядом с мамой, стоявшей у входа в небольшую комнату, приготовленную к вечеринке специально для принца.

Поймав взгляд Ины, мама ринулась вперед, чуть ли не волоча за собой Роду.

— Сэр, — начала мама с обеспокоенной улыбкой, — очень надеюсь, вы не откажетесь потанцевать с моей милой Родой… в ее бальной книжке вдруг образовался пробел, а она так надеялась на польку.

— Боюсь, я занят. — Лео бросил взгляд на бальную книжку, висевшую у меня на запястье.

— Но Алиса, разумеется, согласится пропустить один танец ради сестры? — Мама заулыбалась еще яростнее. Вскинув брови почти до самых волос, она обратила взгляд на меня.

Кровь закипела в моих жилах, но свой гнев на подобное вторжение я оставила при себе.

— Конечно, — процедила я сквозь зубы. — Я совсем не против. Извольте.

Бедная Рода (ей явно претило то, что ее использовали подобным образом — во время разговора она стояла, уставившись в пол, с приклеенной к лицу улыбкой) присела в реверансе, а Лео поклонился. Как только оркестр заиграл музыку, они пошли танцевать.

— Ты была на редкость деликатна, мама, — заметила я, встретившись с ее осуждающим взглядом. — Что дальше? Бросишь ему Ину, лишь бы разделить нас?

— Алиса, я же не могу танцевать, — оскорбилась Ина, с тоской наблюдая за движением пар. — Ведь я теперь замужняя дама.

— Это была шутка, Ина.

— Алиса, я действую в интересах принца, — ровным голосом произнесла мама. — С его стороны неучтиво танцевать с одной и той же дамой. Нельзя, чтобы до королевы дошли слухи о его неприличном поведении.

— Даже если бы Лео танцевал один, никто не обвинил бы его в дурных манерах. Просто ты хочешь, чтобы не я была той единственной дамой.

Мама ничего не ответила. Она величественно развернулась и присоединилась к папе, находившемуся в компании друзей, которые жадно наслаждались гостеприимством Лео: в оборудованной для него приемной были выставлены отличные напитки и закуски.

— Не серди так маму, Алиса, — едва слышно проговорила Ина, приглаживая идеально круглые, как сосиски, локоны, щекотавшие ей шею. Каштаново-коричневые, они не совсем совпадали по цвету с остальными волосами, хотя от каких-либо замечаний на сей счет я воздержалась. — Ты последнее время ужасно груба.

— Груба? — Я взглянула на сестру, на мою сестру-святошу, образчик обманчивой безмятежности и добродетели. Ее серые глаза смотрели на меня не мигая.

— Внимание принца, кажется, ударило тебе в голову, Алиса.

— Наверное, лишь один человек в семье искренне желает мне счастья. Милая Эдит, как жаль, что тебя сегодня нет здесь!

— Мне тоже жаль, — послышался голос, который я меньше всего хотела бы слышать. Мои ноздри заполнил запах дешевых духов. Я через силу развернулась — мои руки и ноги вдруг сковал ужас — и оказалась лицом к лицу с мистером Рескином.

После того кошмарного дня мы с ним ни разу не встречались. Заметив опасный блеск его глаз под белыми, хмурыми, как грозовые тучи, бровями, я поняла, что и он помнит тот день. К моему величайшему облегчению, выглядел мистер Рескин как обычно — одет чисто, густые бакенбарды ухожены, однако его рассудок все же вызывал во мне опасения. Каким именем он назовет меня сегодня? Никогда прежде на моей памяти он не появлялся на балах, раз и навсегда объявив их нелепой тратой денег и времени. Что же привело его сюда?

— Мистер Рескин. — Ина присела в реверансе.

— Моя дорогая Ина. Не хватает только Эдит, иначе я бы снова имел счастье видеть милых девочек Лидделл вместе. Ина, Алис, Эдит — истинные жемчужины, как были, так и есть.

Ина, больше похожая на устрицу, чем на жемчужину, жеманно улыбнулась и покраснела. У меня же кокетничать с ним, как это бывало раньше, не имелось желания: слишком он мне казался опасным. Слишком много я могла потерять из-за него.

— А вы, моя дорогая Алиса, просто мечта. — Мистер Рескин оглядел меня с головы до ног, и под его холодным, наглым взглядом я почувствовала себя раздетой и беззащитной.

— Спасибо. — Несмотря на жару в зале, я вздрогнула.

— Вы с принцем такая удачная пара.

— Неужели?

— Истинная правда. Вы точно цветок в его руке. Прелестный цветок.

Я ничего не смогла на это ответить — слишком сильно забилось мое сердце в груди под тесным корсетом.

— Точнее сказать, роза. — Он наклонился ко мне так близко, что его дыхание защекотало мне шею. — Вы похожи на прекрасную… розу. — Последнее слово было произнесено шепотом. Положив ладонь на мою руку, мистер Рескин легко, словно бутон, открывающийся под его прикосновением, погладил меня по ней.

— Я… то есть я должна… принц Леопольд!

А принц уже был рядом, он привел раскрасневшуюся после танца Роду. Я и не заметила, как стихла музыка.

Смеясь и с трудом дыша, я потянулась к нему. Лео взял меня за руку и привлек к себе. Я вновь оказалась под его защитой.

— Мистер Рескин! — Лео пожал ему руку с явным удовольствием и удивившим меня дружелюбием.

— Сэр. — Мистер Рескин поклонился.

— Позвольте еще раз выразить свою благодарность за вашу… помощь в этом деле. — Лицо Лео озарилось широкой искренней улыбкой. Его обращенные на меня глаза блестели от удовольствия, вызванного, как казалось, обладанием некоей приятной тайной. Он снова перевел взгляд на мистера Рескина.

— Для меня это честь. Рад был вам помочь, тем более мне сие ничего не стоило. Лишь бы это пошло вам на пользу.

— Очень надеюсь, что пойдет. Очень надеюсь.

— Что это там за секреты у вас от меня? — Я постаралась, чтобы мои слова прозвучали как можно более легкомысленно, постаралась сохранить на лице безмятежное выражение, хотя на самом деле ужас тяжким камнем залег у меня в солнечном сплетении. Меня отнюдь не радовало, что мы с Лео оказались замешаны в какие-то секретные дела, тем более с участием Джона Рескина.

— Вам еще рано об этом знать! — Лео поднял висевшую у меня на запястье на тонкой золотой цепочке бальную книжку и прочитал записи. — Хм. Интересно, кто такой этот принц Леопольд? — И не успела я сказать мистеру Рескину и двух слов, как Лео стремительно закружил меня по залу.

— Лео! Да что такое? Ведь оркестр едва начал!

— Я не могу дождаться той минуты, когда вы окажетесь в моих объятиях! — Его лицо пылало, глаза горели любовью.

Мне ничего не оставалось, как подчиниться ему, позволить кружить себя, при этом натыкаясь на другие пары, наступая на чужие шлейфы и не останавливаясь даже для того, чтобы извиниться. Мы оказались возле выхода в противоположном конце зала, куда Лео и затянул меня через маленькую дверь.

Тут он остановился, и мне удалось немного отдышаться и привести себя в порядок. Мое платье помялось, а кружево на турнюре наверняка порвалось. Оставшись наедине — звуки музыки приглушенно доносились из-за двери, — мы с Лео, молча переглянувшись, рассмеялись, как двое нашкодивших детей, словно нас связывал некий общий секрет или нам удалась какая-то шалость.

— Наконец-то мы одни, любовь моя!

— Лео, я из-за вас никак не могу отдышаться!

Тут он вдруг наклонился и поцеловал меня в губы, затем схватил за руку и потащил вперед по коридору.

Я держала его за руку не раз, чувствовала его прикосновение, смотрела ему в глаза. Но никогда прежде не ощущала в нем такой твердости, уверенности, смелости. В его поведении сейчас, когда он вел меня мимо прислуги, жмущейся при виде нас, торопливо шагавших по холлу, к стенам, появилось нечто новое: в нем чувствовался хозяин, любовник — быть может, даже муж? — и мое сердце затрепетало, нервы напряглись, как струны, я жаждала покориться и отдаться ему.

— Сэр, я не шучу: я, по вашей милости, в буквальном смысле слова задыхаюсь! — рассмеялась я, хотя говорила серьезно: Лео двигался так быстро, что я едва за ним поспевала, и сильно тянул меня за руку.

— Прости, дорогая моя! — Замедлив шаг, он с улыбкой повернулся ко мне. У него словно выросли крылья, принц улыбался во весь рот. — Я совсем забыл, что наряды дам так дьявольски… так дьявольски сковывают движения. Хотя, по-моему, сегодня ты выглядишь очаровательно… Я говорил тебе об этом?

— Несколько раз. Но мне никогда не наскучит это слышать.

— Бойтесь своих желаний! — Снова улыбнувшись и снова блеснув голубыми глазами, Лео свернул в следующий проход. Узкий коридор с выщербленным полом тонул во мраке, и я не видела перед собой даже собственных рук. Оставалось лишь довериться Лео и бездумно следовать за ним, что я с радостью и сделала. — Осторожно, ступенька!

Послышался скрип двери, и я споткнулась о низенькую ступеньку. Ничего не видя, я поднялась на возвышение и, перешагнув порог, вышла в ночь. Щурясь от света, который по сравнению с оставшейся за нами кромешной тьмой показался очень ярким (луна была хоть и на ущербе, но светила прямо на нас), я обнаружила, что мы оказались на просторной рыночной площади за зданием городского совета. Вечером площадь, конечно, пустовала, землю здесь покрывала солома, и поблизости виднелось несколько деревянных яслей и скамеек.

Лео подвел меня к одной из них, и, когда я тяжело на нее опустилась и наконец перевела дух, рассмеялся.

— Прошу меня простить, но мне так хотелось поскорее остаться с тобой вдвоем!

— Я вам безмерно благодарна, сэр, но прилично ли это? Ведь мы абсолютно одни! — улыбнулась я.

Лео вдруг посерьезнел. Его вид прогнал улыбку и с моего лица. Я стала внимательно вглядываться в него, желая запечатлеть в памяти эту минуту на всю жизнь.

— Алиса. — Лео опустился на колени возле меня. «Не испачкает ли он себе колени?» — вдруг отчего-то пришло мне в голову. — Дорогая Алиса, дай мне, пожалуйста, свою руку.

Я, трепеща, повиновалась.

— Дорогая, нынче вечером я получил удивительнейшее послание от мамы с наилучшими пожеланиями.

— Как великодушна Ее Величество, — машинально ответила я, с одной стороны желая, чтобы он поскорее переходил к делу, но с другой — продлить еще это сладкое мгновение, когда свет любви в его полных надежды, задумчивых глазах тихой радостью заполнял все страждущие, пустые уголки моего сердца.

— Да… она знает теперь, как… с какой нежностью… я отношусь к тебе. Я сообщал ей об этом с великой осторожностью. Боюсь, я был слишком скучным корреспондентом, ибо писал лишь об одном предмете. О тебе.

— О, стоило ли вам докучать королеве рассказами обо мне?

— Это еще не все — я привлек на свою сторону и других лиц.

— Вот как?

— Да… Я не доверил наше счастье лишь собственному беспомощному перу. Именно об этом мы с мистером Рескином недавно и толковали. Я попросил их с Даквортом — они ведь ваши давние друзья — написать маме. Эти люди пользуются ее уважением, и она знает, какого высокого мнения они о вашем отце, знает об их давнем знакомстве с вашим семейством. Я поступил разумно, вы со мной согласны?

Что произошло? Словно облако заслонило луну или это страх еще больше омрачил ночь, пронзив меня холодом до самых костей? Однако я поспешила себя утешить: ведь если б королева не дала ему повода надеяться, Лео не стоял бы сейчас возле меня на коленях. Что такого в конце концов мог сказать мистер Дакворт? Он приятный человек. Кроме того, он ближайший друг мистера Доджсона.

А мистер Доджсон великодушен, я прочла это в его глазах. Он желает мне счастья… «Да будем мы счастливы»…

— О, Лео! — И все же сердце у меня упало. Почему мистер Рескин не упомянул мне о письме к королеве раньше? Разве не сказал бы он мне этого, если действительно желал нам помочь?

— Что такое, дорогая? У тебя такой расстроенный вид… тебе холодно? Вот, возьми мой фрак… я забыл про твою накидку. — Качая головой, он с выражением милой обеспокоенности — как человек, который рад вдруг оказаться ответственным за другого, — снял с себя фрак и накинул мне на плечи.

— Спасибо, — поблагодарила я, глядя на него снизу вверх.

Руки Лео задержались на моих плечах. Он наклонился и поцеловал меня почти с благоговением. Его губы, его мягкие, полные губы ждали большего. Он сел рядом со мной на скамью и сжал меня в объятиях.

Я, ахнув от неожиданности, чуть отстранилась, мои руки и ноги ослабли, и лишь руки Лео продолжали удерживать меня. Я вдруг почувствовала, что хочу продолжения, и, с жадностью прильнув к губам Лео, ощутила вкус его языка. Моя рука обвила его шею. В животе вдруг возникло какое-то странное трепетание, и я вскрикнула, требуя большего.

И Лео был рад мне дать желаемое. Он склонился и начал наваливаться на меня всем телом, пока наконец я уже не могла больше удерживаться в вертикальном положении. Я отклонялась назад, опускаясь все ниже и ниже, и вот моя спина почти уже коснулась скамейки.

— Я… я… о, дорогая! — Лео вдруг отпрянул, освободился из моих объятий и отодвинул меня за плечи. Руки его дрожали. Он тряхнул головой, словно желая прояснить мысли.

Вглядываясь в его лицо, я все еще желала продолжения, все еще желала обладать им. Я стремилась к такому обладанию, чтобы ничто — ни слова королевы, ни слова мистера Дакворта или мистера Рескина — не могло разлучить нас.

— Да, Лео? — Отчаянно пытаясь выпрямиться, я почувствовала, что мои волосы распустились, и увидела блестевшую на земле возле скамьи бриллиантовую заколку Эдит. С тревогой я взглянула на принца. Мне так хотелось угодить ему.

— Боюсь… нам не стоит заходить слишком далеко… по крайней мере сейчас. Мы должны подождать, моя дорогая. — Лео сжал руки в кулаки и долго сидел так, затем наконец разжал их и снова с улыбкой повернулся ко мне, хотя я заметила, что он все же не смог справиться с тяжелым дыханием.

— О! Да, конечно, я понимаю. — Я действительно понимала, что у мужчин все по-другому: им гораздо сложнее сдерживать страсть.

— Впрочем, надо признать, дорогая Алиса, целуешься ты очень умело. Словно тебя уже целовали раньше, причем неоднократно!

Я знала, что он дразнит меня. Его глаза блестели в ожидании моего ответа, и я ему лукаво улыбнулась:

— Да, целовали… вы же и целовали меня!

— Ах, оказывается, я гораздо талантливее, чем полагал. — Очень осторожно, словно боясь об меня обжечься, Лео положил ладонь на мою руку, и мы так сидели некоторое время молча, пока наше дыхание не успокоилось. — Но ты сбила меня столку. Я, кажется, говорил о чем-то очень серьезном, о деле, важном для нас обоих.

— Да, конечно… продолжайте, пожалуйста. — Я постаралась, чтобы мои слова прозвучали так же непринужденно, как и его, хотя в это время боролась с поднимающейся во мне паникой. Может, я оказалась чересчур нетерпеливой и тем самым отпугнула его? Сознавая, что во многих отношениях равна ему, я всегда держалась с Лео уверенно, но тут вдруг оробела и уже не видела себя на одном с ним уровне. Исполнение моего заветного желания казалось таким близким, что лишило меня способности соображать, принимать решения, действовать.

— Как я тебе уже говорил, я написал маме, и она понимает, кому принадлежит мое сердце. Оно, конечно же, отдано тебе. А сегодня днем я получил от нее послание, весьма обнадеживающее послание…

— Алиса! Алиса! — послышался чей-то странный голос.

Мы с Лео испуганно подняли глаза. К нам кто-то бежал по рыночной площади.

— Алиса… Вот вы где! Мы ищем вас повсюду! Идемте скорее… нам нужно немедленно ехать! — Это был Уильям Скин. Рубашка выбилась у него из-под пояса брюк, пальто еле держалось на плечах. Он наклонился, упершись руками в колени, пытаясь отдышаться, а когда поднял голову, я в свете луны увидела, как мертвенно-бледно его лицо.

— Что? Что стряслось?

— Эдит. Эдит… быстрее, нам нужно домой. Ваши родители с Иной и Родой уже уехали… А я остался, чтобы забрать вас в свою карету.

— Эдит? — Я только и могла, что повторять ее имя, поскольку мои мысли никак не могли ухватить суть. Эдит? Ведь Эдит дома, в постели. Совсем недавно я танцевала в ее комнате, собираясь на бал. — Что случилось с Эдит?

— Ей плохо… очень, очень плохо. Доктор Экланд тоже уехал. Идемте… нельзя мешкать. Принц Леопольд, помогите мне!

Я не поняла, что он имел в виду, но вот Лео стал подталкивать меня — мягко, но настойчиво — по направлению к Уильяму, который уже спешил назад по рыночной площади. Потом я очутилась перед Хлебной биржей, и меня усадили в экипаж. Я слышала, как зять громко приказал кучеру поторапливаться — времени нет, — и самообладание вернулось ко мне настолько, что, когда карета тронулась, я выглянула в окно на Лео. Я осознала, правда, слишком поздно, что продолжаю кутаться в его фрак, который пах лунным светом, теплым ветерком, увядшим жасмином. Хранил он и мой собственный запах — я узнала его, — смешавшийся с запахом Лео.

Принц стоял на обочине в круге света, лившегося от уличного фонаря. Его подсвеченные волосы казались золотым нимбом, однако лицо оставалось в тени, поэтому я не видела его глаз. Он поднял руку в прощальном жесте, приоткрыл рот, словно собираясь что-то сказать.

Карета завернула за угол, и лишь тогда я услышала, я была уверена, что он произнес лишь одно слово:

— Алиса.

Глава 13

Перитонит. Корь. Перитонит.

Доктор Экланд не мог понять, что вызвало внезапное ухудшение состояния Эдит. Он прощупывал ее пульс, заглядывал в расширенные зрачки, пальпировал живот, даже сделал разрез на ее запястье, чтобы изучить кровь. В конце концов он лишь покачал головой и попытался успокоить Эдит. Однако и этого ему не удавалось. В полубреду сестра стонала, извивалась, жадно ловила ртом воздух и о чем-то молила, бормоча какие-то бессмысленные, хоть и проникавшие в самое сердце слова.

Я находилась рядом, не оставляя ее ни на минуту. Мама сидела по другую сторону кровати. Мужчины — убитый горем папа и мертвенно-бледный Обри — не могли выносить этого, а потому, потрясенные и недоумевающие, ждали за дверью, переговариваясь вполголоса. Ина важно заявила, что останется с ними в качестве поддержки, поскольку в комнате больной не осталось места.

Дежуря возле сестры, я не проронила ни слезинки. Мама тоже. Словно безмолвные часовые, мы несли вахту, не разговаривая, по крайней мере друг с другом. Мы пытались облегчить страдания Эдит, успокоить ее, вытащить из огненного котла боли, но она нас не слышала. Ее измученное, бледное лицо, на котором появилась какая-то сыпь, пусть и немного, покрывала обильная испарина, потемневшие от пота волосы разметались по подушке. Все ее тело было изогнуто и скручено, как мокрое посудное полотенце. Она почти не открывала глаз, но когда открывала, то, тусклые и мутные, они были затуманены болью. И я понимала, что Эдит нас не видит. Оставалось надеяться лишь на то, что она чувствует наше присутствие, мою руку, сжимавшую ее ладонь, через которую я пыталась влить свою силу в хрупкое, измученное тело сестры.

Но даже во время этого бдения (спала ли я? Ела ли? Не помню) я сознавала одно.

Что Лео не пришел.

Я ждала, что он будет рядом, и если, учитывая слабость его собственного здоровья, поостережется войти сюда, то по крайней мере пришлет записку со словами утешения и поддержки, справится об Эдит, поскольку относился к ней с теплотой, как и все, кто знал ее мягкий, добрый нрав.

Отсутствие Лео было заметно. Даже ждавший в холле папа, как я слышала, не преминул это отметить.

Мама же хранила молчание. Лишь раз она заговорила со мной после одного особенно мучительного приступа, во время которого все части тела Эдит одеревенели, спина, оторвавшись от постели, выгнулась в пароксизме боли. При виде мучений сестры я сжала губы, чтобы не разрыдаться, и наконец обратилась к Богу с мольбой прекратить ее страдания любым способом, какой Он сочтет нужным. Я поклялась, что никогда и ничего больше у Него не попрошу (разве мне что-нибудь еще будет нужно, если я стану жить с Лео?), лишь бы сестра перестала мучиться.

Наконец руки и ноги Эдит расслабились, боль отпустила ее, и сестра вновь погрузилась в забытье. Бессильно откинувшись на спинку кресла, мама поднесла платок ко рту, и из ее груди исторгся душераздирающий стон. Когда же я подняла на нее глаза, которые не видели ничего, кроме боли сестры, она убрала платок, и проговорила:

— Ну почему, почему не ты на ее месте? Я не видела от тебя ничего, кроме боли, тогда как она дарила мне только радость.

Я знала, что мама говорит ту правду, которую чувствует, и знала, что запомню ее слова и позже заплачу от их жестокости. Позже, когда во мне проснутся эмоции и появятся силы для собственных переживаний.

Но в ту минуту я могла лишь одно — безмолвно внимать, глядя на мать, и благодарить Бога за то, что хотя бы кто-то из ее детей вызывает в ней искренние переживания.

На второй день нашего бодрствования доктор Экланд очень твердо заявил, что я должна подышать свежим воздухом, иначе у него на руках будет еще один пациент. Я поднялась — шея затекла, поясница ныла, и стоило мне встать на ноги, как тут же закружилась голова — и неровным шагом вышла из комнаты Эдит, умоляя доктора Экланда тут же позвать меня, как только сестра проснется или…

Того, что еще могло случиться, я не произнесла вслух. Не хотела. Я закрыла глаза, но горячие слезы, слезы усталости против моей воли покатились по щекам. Не знаю, как мне удалось спуститься по лестнице — ибо ноги мои, как и мои чувства, онемели — и выйти в сад. Посмотрев на яркое солнце, голубое небо и увидев расцветающие розы, я машинально отметила про себя, что день нынче выдался чудесный. Надо бы взять с собой Эдит, чтобы и она порадовалась…

Упав на каменную скамью, я закрыла лицо руками и выпустила наружу свои страхи, которые тут же взяли надо мной верх, лишив всякой надежды. Разве она могла поправиться? Я знала, что этого уже никогда не будет. Как это жестоко, что Эдит уходит от нас, когда ее жизнь только начинается. Я вспомнила недавно заказанное ею свадебное платье и радость в ее глазах, когда она рисовала цветы для своего свадебного букета. Мое сердце рвалось на части, и я все никак не могла понять: как такое могло случиться? Ведь она была здоровой и сильной, полной любви. Разве добродетели… разве любви Богу не достаточно?

К горлу подступила желчь. Меня стало выворачивать наружу, хотя из моего горла не выходило ничего, кроме рыданий. Громкие и мучительные, они сотрясали мое тело, мое усталое, исстрадавшееся сердце. Я не могла примириться с мыслью о потере сестры. В моей груди, в том месте, которое раньше занимала Эдит, уже зияла пустота. Эдит действительно всегда была в моем сердце. К кому же мне пойти, если ее не станет? Кто заменит ее мне? Сестра была моим единственным другом, не считая Лео, но вот его сейчас нет рядом. Где он? Что может означать его отсутствие? Мне не пережить еще одну потерю. О, это невыносимо!

И вдруг я увидела Лео. Подняв залитые слезами глаза, я была не вполне уверена, что вижу его. Может, это видение или моя греза о нем — слишком уж ярко золотились на солнце его волосы. Но вот мои руки обвили его шею, моя голова склонилась ему на плечо, и он гладил мой лоб, бормоча мое имя.

— Лео, Лео, где ты пропадал? Ты был так нужен мне… Но теперь ты здесь, — невнятно лепетала я: у меня совсем не осталось сил, чтобы собраться с мыслями. Нервы мои были обнажены и истерзаны.

— Дорогая моя, прости меня. Я… я… то есть как она? Скажи, как Эдит?

Он нежно усадил меня на скамью и устроился рядом. Я опустила голову ему на плечо. Прикрыв глаза, я почувствовала его силу и надежность, и мне захотелось сидеть так вечно. Если мы будем и дальше так сидеть, все закончится благополучно. Эдит будет ждать меня у себя, дуясь оттого, что не может поехать на бал. А я навсегда останусь с Лео, и надоевшее мне бремя постоянно соблюдать бдительность и осторожность из-за того, что я являюсь объектом всеобщего пристального внимания, наконец падет с моей души.

— Она… о, Лео, ей так плохо! Она в бреду и в горячке, страдает от боли, а доктор Экланд ничего не говорит, но я знаю, знаю, что он уже потерял надежду! — Каждое слово с болью вырывалось из моего измученного сердца, в котором ничего не осталось, кроме слез, раздиравших его остатки.

— Шшшш, шшш… молчи, — прошептал Лео.

Мы долго сидели так, прежде чем утихли мои рыдания, оставившие после себя болезненные спазмы в груди. Теплый ветерок шевелил тонкий цветастый муслин моего платья. Я с удивлением посмотрела на свои рукава, не понимая, когда успела сменить бальный наряд.

Продолжая оглядываться вокруг, я, к своему изумлению, услышала отдаленный стук колес, ржание лошадей, звон колокольчика. Время не остановилось, и за пределами комнаты Эдит жизнь продолжалась.

Лео тоже стал другим. Изменилась не только его одежда — сейчас на нем был простой белый льняной костюм, уже начавший мяться от июньской жары, — но и он сам. В его поведении чувствовалась какая-то неуверенность, а объятия казались неестественными. Он ни разу не посмотрел мне в глаза.

Отстранившись от него и пригладив растрепавшиеся волосы, я принялась искать платок, но так и не нашла. Лео молча протянул мне свой, и я постаралась осушить слезы.

— В чем дело? — глухо спросила я. Мои раздраженные покрасневшие глаза горели. — Что случилось? Ты не такой, как всегда.

Лео промолчал. Он отвернулся, провел рукой по глазам и на несколько минут застыл, уставившись на дерево вдали. Когда наконец Лео повернулся ко мне, в его глазах стояли слезы.

— Не могу… я не могу сейчас увеличивать твои страдания, — проговорил он с мукой в голосе и искаженным от боли лицом. — Я не могу.

— И тем не менее ты должен. — У меня не осталось сомнений. Ужас, который долгие недели жил в моем сердце, в моем бедном, измученном сердце, ужас, усилившийся за эти два дня из-за отсутствия Лео, теперь накрыл меня с головой, притупив чувства и приглушив голос.

— Да, боюсь, что… должен. — Он сжал руки в кулаки и напрягся всем телом.

Я видела, как отчаянно Лео старается не потерять самообладание. Несмотря на собственную боль, я была тронута этим до глубины души.

— Ты получил известие от королевы.

— Да.

— И она не одобряет наш… меня.

— Прошу тебя, перестань… дай сказать мне, разреши взять на себя хотя бы часть твоего бремени, ибо тебе и так выпало много! — Голос его не слушался, и Лео снова отвернулся.

Я смогла лишь кивнуть, желая сбросить с себя некую странную возникшую во мне отстраненность, и вместе с тем я понимала, какое для меня благо, что я не могу этого сделать.

— Мама решила, что мне, подобно братьям и сестрам, лучше искать себе в супруги особу королевских кровей. У меня была надежда, что мои… обстоятельства… склонят ее к другому мнению, и она действительно дала мне повод так думать. На днях… перед балом я получил от нее послание, в котором нашел этот повод. Однако в конце концов она решила не отклоняться от своих принципов. — Теперь голос Лео звучал так же глухо, как и мой. Он явно отрепетировал свою речь заранее, а может, цитировал текст письма.

Сохраняя все ту же странную отстраненность (словно меня от остального мира отделили, заключив в непроницаемую банку), я задала ему вопрос, который не могла бы задать в других обстоятельствах. Но сейчас мне нужно было заменить эмоции информацией.

— Я хотела бы кое-что уточнить: упоминалась ли в письме некая давняя история, связанная, возможно, с мистером Доджсоном?

Издав сдавленный возглас, Лео закрыл лицо руками и кивнул.

Его отчаяние было столь велико, что меня так и тянуло положить ему руку на плечи и успокоить. Он не умел, как я, противостоять боли, и мне было очень жаль его.

— Скажите, кто поднял эту тему, мистер Рескин или мистер Дакворт?

— Оба. Они оба упомянули о некоей… имевшей место в прошлом непонятной истории, которая кончилась разрывом между вашим семейством и мистером Доджсоном. Мистер Рескин, к моему удивлению, был более прямолинеен. Когда я попросил его о помощи, то даже не предполагал в нем такого энтузиазма в выполнении моей просьбы. Однако он поклялся, что действует и в твоих интересах тоже, ибо слышал, что вновь стали расползаться старые сплетни. Однако последнее слово оставалось за мистером Доджсоном, которого попросили либо подтвердить, либо опровергнуть их — как раз сегодня утром.

— И что же?

— Он ни подтвердил их, ни опроверг. Он вообще не пожелал говорить об этом.

— Он промолчал?

— Да.

Во мне вдруг словно что-то щелкнуло, будто недостающая деталь какого-то механизма наконец встала на свое место. Я вспомнила. Я вспомнила тот забытый день.

Вспомнила молчание. Мое собственное молчание в ответ на те же вопросы. Понимая — или, возможно, надеясь, — что нельзя вполне доверять собственной памяти, ибо слова и образы прошлого заполнили мое сознание одиннадцатилетнего ребенка противоречивыми чувствами, я находила убежище в молчании. И именно то молчание (теперь я отчетливо понимала это, несмотря на великодушие, светившееся в его глазах) навсегда ранило мистера Доджсона. Я действительно оскорбила его, поэтому когда пришла очередь мистера Доджсона прояснить ситуацию, он тоже не мог заставить себя говорить. В конце концов получилось так, что он разрушил мое счастье, как я разрушила его.

Ведь нас связывало только одно — Страна чудес. Страна чудес — это то, в чем нам обоим отказано. Я отказала ему в его Стране чудес — он отказал мне в моей.

— Мне очень жаль, — наконец сказала я Лео. Поворачиваясь к нему — собираясь с силами, чтобы встретить его боль и его отказ, — я положила ему руку на плечо и приняла назначенную мне кару.

Наказание настигло меня в виде муки и упрека, стоявших в больших глазах Лео. Глядя на его искривленные губы, можно было понять, какое усилие он делал, чтобы не обвинять меня больше ни в чем. Щеки его впали, и я с болью в сердце осознала, что причинила Лео больше страданий, чем тиф.

— Нет! — Вскрикнув, Лео схватил меня за руку, как тонущий хватается за крепкий канат, поднес ее к губам и страстно поцеловал. — Нет, я не поверю ни единому слову. Ты все еще моя Алиса, мое сердце. Может, мне и нельзя быть с тобой, но я не могу допустить мысли, что ты не та женщина, которую я знаю и люблю. Скажи мне по крайней мере это. Прошу тебя!

Но было ясно: что бы я ни сказала, всего будет мало. Когда ты в Зазеркалье, все совсем не так, как кажется.

— Моя любовь к тебе неизменна. Мое сердце принадлежит тебе, оно твое навсегда. Я не могу изменить ни прошлое, ни сказанное другими. У меня был шанс… позволить… использовать себя… чтобы заручиться молчанием мистера Рескина, ибо он вопреки твоей уверенности вовсе не друг ни тебе, ни мне. Но я не могла пойти на это… а значит, я та самая женщина, которую ты любишь!

Закрыв глаза — то ли от моих слов, то ли от боли, которую они ему причинили, — Лео закусил губу, стараясь удержаться, чтобы не задать еще один вопрос, который в конце концов все равно вырвался наружу:

— Он… он когда-нибудь прикасался к тебе?

— Мистер Рескин? Нет.

— Нет… Доджсон?

Руки на моих плечах, губы на моих…

— Я не помню… ты должен мне верить! Я была ребенком… и я не… я не понимала, что… что происходит. Знаю лишь одно: через какое-то время ему запретили видеться со мной. И с тех пор я и пяти минут не провела в его обществе, пока он не сделал для тебя мою фотографию.

Подавляя стон, Лео прижал палец к моим губам и притянул меня к себе, своей нежностью показывая, что прощает меня. Прижимаясь головой к груди Лео, я услышала биение его сердца, выстукивающего мое имя, и на какой-то миг почувствовала, что обрела покой.

— Что же мне делать? — прошептал Лео, касаясь губами моих волос. — Что я буду делать без тебя?

— А я без тебя? — Моя оборона дала трещину. Я подумала о том, что будет завтра, послезавтра, о дне, что последует за ним, о неделях, месяцах и годах, в течение которых я не увижу его, не услышу его голос, не узнаю, о чем он думает, о чем болит его сердце. Никогда больше мне не почувствовать себя такой любимой, как сейчас. И, осознав это, я уже не могла остановить свои устремившиеся вперед мысли, мысли о том, чего я лишаюсь. Мне не придется больше видеть, как он в задумчивости приглаживает усы двумя пальцами, слышать его веселый смех, невинный и чистый, как смех ребенка, наблюдать его ничем не замутненную радость жизни, легкость в общении, реагировать на его юмор, его любовь.

Он называл меня просто Алиса. Никаких других слов не требовалось. Не «дорогая Алиса», не «Алиса, моя радость», не «мисс Алиса». Я просто была его Алисой.

— Я не могу уйти. Не могу тебя оставить. — Объятия Лео стали крепче. — Мне не хватает сил.

— Мне тоже. — Я заплакала, теперь уже тихо, благословляя его своими слезами. На меня снизошла почти умиротворяющая печаль. Мне безумно хотелось забыться в объятиях Лео, пока меня силой не оторвут от него.

— Вот. — Не снимая мою голову со своего плеча, Лео достал из нагрудного кармана что-то блестящее и протянул мне. Ярко блеснули отразившиеся от камней солнечные лучи.

— Что это?

— Твоя заколка. Она упала, когда… когда мы были… Словом, я вернулся и поднял ее.

Я взяла маленькую серебряную заколку, украшенную россыпью бриллиантов, и сжала ее в ладони. Заколка оказалась холодной и на удивление тяжелой.

— Это заколка Эдит, — прошептала я, закрывая глаза. — Она одолжила ее мне. Я была так счастлива… она была так счастлива…

В эту минуту раздался крик, который доносился из противоположного конца сада:

— Алиса, скорее! О, Алиса… иди, пока не поздно!

Звала Рода, стоявшая у калитки сада, она бешено махала руками.

Я вскочила, внезапно почувствовав прилив сил к каждому нерву, к каждому мускулу своего тела. Сердце бешено билось, я знала, что меня ждет, и знала, что делать.

Я побежала. Лео до последней минуты держал меня за руку, мои пальцы касались его пальцев, и вот между нами ничего не осталось. Ничего, кроме правды. Но вот я услышала его крик:

— Беги, я подожду тебя!

— Нет! — Я не стала оглядываться. Я смотрела только вперед. Мои пальцы еще крепче сжали заколку, застежка впилась в ладонь, но я не ослабила хватку. Я бежала, едва касаясь земли, калитка, которую только что захлопнула Рода, еще продолжала болтаться на петлях. — Нет, не жди… Ради Бога, уходи сейчас, пока я в силах держаться!

Тогда я могла держаться. Только вбежав в дом, где уже слышались настойчивые, громкие голоса, хлопанье дверей, отчаянный вопль, я поняла, что у меня нет сил видеть, как и он покидает меня.

В ту минуту мое сердце раскололось надвое. Одну половину взял с собой Лео, другую — моя сестра. Я попрощалась с обоими и знала, что эти потери невосполнимы.

Мою сестру Эдит хоронили в чудесный июньский день. Солнце светило так ярко, а птицы заливались так громко, что это могло либо усугубить боль, либо успокоить ее.

Эдит положили в гроб в свадебном платье, которое доставили накануне. Рода, Вайолет и я шли за гробом, облаченные в платья подружек невесты, которые выбрала для нас сама Эдит. Вместо привычного венка на крышке гроба покоился свадебный букет. Обри Харкурт страдал больше всех. Его рыдания не умолкали на протяжении всей службы.

Принц Леопольд нес гроб среди прочих. На его левом рукаве была черная шелковая лента. Многие из присутствующих, заметив, как он печален и бледен, отметили его привязанность к семье декана.

Наши взгляды встретились лишь раз. Когда гроб поставили на постамент, принц отошел назад и сел. Но, прежде чем сделать это, он остановился, повернулся и пристально посмотрел мне в лицо. Увидев в его прекрасных голубых глазах печаль, а на лице безмолвное горе, я поняла, что на самом деле у него на сердце. Не отводя взгляда от его глаз, я поднесла пальцы к губам, поцеловала их и послала ему воздушный поцелуй. Мои глаза обжигали слезы, и я ничего не видела, кроме лившегося через витражи окон великолепного света.

Моя любовь прошествовала по проходу между рядами прочь от меня. Я знала, что никогда больше не увижу его.

Глава 14

Каффнеллз, 1914

— Алиса, ты только послушай: тут один малый пишет книгу о покойном короле. Так по его словам, несчастная старая королева позволила миссис Кеппел посетить короля на смертном одре. Что ты об этом думаешь?

Опустив «Таймс», я приподняла брови и через стол воззрилась на мужа, скрывавшегося за собственной, только что принесенной его дворецким газетой. Я продолжала смотреть на мужа до тех пор, пока он не опустил ее и с робкой улыбкой не посмотрел мне в глаза.

— Королева всегда проявляла большое понимание во всех этих… делах, — сказал муж и снова поспешно спрятался за газетой.

— Да. Разве это не трогательно? Королева проявила такое понимание по отношению к любовнице короля… ко всем им. Она, Александра, очень великодушна.

— Кое-кому не мешало бы последовать ее примеру, — буркнул муж из-за газеты.

— Ты о чем, Реджи?

— Ни о чем. Просто я всегда восхищался королевой, только и всего.

— Да, — фыркнула я, вспоминая. — Она святая. Мама оказалась права: маленькой славной принцессы Берти всегда было мало.

— Твоя мать во многом оказалась права. Она была очень мудрая женщина.

— Хм.

— Я с ней всегда хорошо ладил.

— Да.

— Хотя и не как твой отец.

— Верно.

— А вот еще, послушай! «Нью-Форест» разгромил «Хэмпшир»! Бедняги, им бы хорошего подающего!

— Ммм… Хм. — Теперь, когда он завел разговор о крикете, я уже почти перестала обращать на него внимание. Однако бросив взгляд на его тарелку, заметила, что копченую рыбу он доел. Нажав ногой на искусно закамуфлированный в ковре электрический звонок, я стала ждать появления горничной.

— Мэри Энн, мистер Харгривз желает еще рыбы. А мне еще кофе.

— Слушаю, мадам.

Едва присев (даже приличного реверанса не удосужилась сделать. До чего ж нахальные пошли слуги!), она вышла из комнаты, а я вернулась к своей газете. Я перевернула страницу, и мои глаза выхватили заголовок, от которого сердце будто сковало льдом.

Кайзер угрожает царю.

— Реджи, — прервала я его разбор особенно захватывающих иннингов.^[9] — Когда Алан приезжает в отпуск?

— Не знаю. Кажется, в этом месяце, а как по-твоему?

— Понятия не имею. Поэтому и спросила.

— Ясно. Извини.

— Я только что прочитала заголовок статьи о кайзере и России. Как ты… как ты думаешь, дойдет дело до войны?

— Не могу сказать… О! — Он наконец опустил газету и не мигая уставился на меня. Его бакенбарды поседели, лоб избороздили морщины, а покрасневшим лицом он стал напоминать типичного английского помещика. На его физиономии, как всегда, отразилась работа мысли: вот она прошлась по лбу, приблизилась к выгнутым дугой бровям, подступила к глазам, в которых постепенно загоралось понимание, и наконец достигла губ, растянув их в бесхитростной улыбке. — Беспокоишься? Об Алане? Что ж, как бы то ни было, а, по-моему, долго это все равно не продлится. И потом, он теперь капитан, поэтому ему найдут какое-нибудь тепленькое местечко. В конце концов, он уже не мальчик. Сколько ему? Уже почти сорок?

— Тридцать три. Нашему старшему сыну в октябре исполнится тридцать три.

— Точно. Боже правый, неужели столько лет прошло?

— Да, столько. — Я не удержалась от улыбки. Его реакция всегда проявлялась с опозданием, но зато трогательно и искренне. Как только он осознал, сколько прошло времени, то просто онемел от изумления.

Я снова взялась за газету, но уже не могла сосредоточиться. Боже мой, а ведь и правда — как давно это было!

Я завтракаю напротив Реджи каждый день вот уже тридцать четыре года, с 1880-го. К тому времени минуло четыре года после смерти Эдит. Четыре года после того, как на ее похоронах я в последний раз видела Лео.

Все эти четыре года, оставленная теми, кого любила, я прозябала, словно беспомощно увязая в болоте, не в силах избавиться не только от их призраков, но и от призраков высоких, изящных шпилей самого Оксфорда. Я становилась старше — студенты моложе. Я уже не была прекрасной принцессой Крайстчерча, королевой бала в День поминовения. На меня бросали косые взгляды, обо мне шептались. Синий чулок. Старая дева.

После смерти Эдит мамина феноменальная энергия пошла на спад. Или это случилось после отъезда Лео? Не знаю точно, что послужило тому причиной. Знаю лишь одно: когда я осталась одна, мама прекратила свою бурную деятельность. Ина вышла замуж, Эдит умерла, а я «разочаровалась» — этим словом в те дни обозначали брошенную возлюбленным женщину. Не было больше трех маленьких принцесс. А Рода и Вайолет к браку почему-то никогда не стремились.

Однако в итоге те четыре года пошли мне во благо, ибо за это время поблекли воспоминания, исчезли люди, затянулись сердечные раны. Мистер Рескин наконец сорвался — однажды во время одной из лекций начал выкрикивать непристойности, и его силой вывели из зала. А то, что случилось в давний летний день между требовательным преподавателем математики и дочерью декана, синим чулком, абсолютно никого не интересовало. Все королевские отпрыски закончили образование, и королеве больше некого было отсылать в Оксфорд.

А Алиса из Страны чудес жила себе дальше. Переиздания, театральные постановки, всевозможные игрушки и игры. Никого не волновало — никто, кажется, и не знал, — что Алиса давно выросла и впереди ее ждет одинокая старость.

Реджинальду Джервису Харгривзу, эсквайру, все было нипочем. Реджи Харгривз книгами вообще не интересовался. Они его так мало занимали, что у него вместо обычных четырех лет ушло целых шесть на то, чтобы закончить Оксфорд.

Когда же я впервые встретила Реджи? Даже не припомню, хотя он настаивает, что случилось это на том роковом балу 1876 года в День поминовения. По его словам, он видел меня под руку с принцем и никогда в жизни не встречал создания прекраснее. Он смотрел на меня с благоговением, но понимал, что принцу не соперник. А потому дожидался благоприятного момента и, кажется, не замечал, что я уже порядком перезревший фрукт. Он ждал, пока я упаду с дерева, чтобы поднять меня.

Типичный английский помещик, Реджи занимался спортом, играл в крикет. Для меня это было чем-то совершенно новым, не имевшим места в моей жизни и абсолютно безынтересным. Реджи не имел титула, но его состояния хватило даже на то, чтобы впечатлить мою маму. Его семейство сделало деньги коммерцией. Всего поколение назад они торговали текстилем, и этот факт, бесспорно, немного портил его репутацию. Или, вернее сказать, портил бы, будь на моем месте какая-то другая женщина. В моем же случае мама с готовностью закрыла глаза на это досадное обстоятельство.

Реджи был высок, широк в плечах и хорош собой. Шатен, он небрежно причесывался на прямой пробор, его кожа имела красноватый оттенок. Чуть неправильный прикус он скрывал под жесткими усами. Я знала, что никогда не полюблю его так, как Лео. Знала, что никогда не смогу так же разговаривать с ним, смеяться и шутить. Реджи даже в молодости не отличался особым чувством юмора, и я быстро привыкла держать свои острые, саркастические замечания при себе, иначе рисковала провести полвечера, растолковывая их.

Он сделал мне предложение во время нашей лодочной прогулки по Айзис в июле после Дня поминовения. Звучало оно в духе Реджи:

— Здорово мы с вами плывем, как вы думаете?

— Да, пожалуй.

— А что, если нам с вами так и плыть вместе по жизни? Ну, я о том, чтобы пожениться. Вы меня понимаете?

— Ну что ж, можно и пожениться.

— Отлично!

Несмотря на комичную сжатость этого диалога, я была тронута. Он по крайней мере попытался быть поэтичным, и по тому, сколько раз Реджи повторял этот обмен репликами друзьям, я поняла, что он собой очень гордился.

Мы поженились в сентябре, по моему настоянию — в Вестминстерском аббатстве, а не в соборе Крайстчерча. За два дня до венчания (замысловатая церемония, скорее позабавившая меня, чем завладевшая моим вниманием, к которой я отнеслась как к своему прощальному подарку маме) Лео прислал мне брошь в виде маленькой бриллиантовой подковки на счастье. Я приколола ее к своему свадебному платью из серебристой парчи и белого сатина. Эту брошь я ношу и по сей день.

Реджи, далекий от ревности, гордился, что принц такого высокого мнения о его невесте, что даже прислал ей личный подарок. Он так благоговел перед королевским домом, что, думаю, не стал бы возражать, если б Лео — или лучше сам принц Уэльский — предложил ему лишить меня девственности в первую брачную ночь. Реджи, наверное, даже вырезал бы объявление об этом знаменательном событии из «Таймс», а комнату после той славной ночи оставил бы в ее первозданном виде.

Мистер Доджсон тоже прислал мне свадебный подарок — маленькую акварель с изображением двора Том-Куод. Двор был передан очень точно, и я не видела причин скрывать ее в отличие от многих других свадебных подарков. Эта акварель сейчас красуется на стене моей спальни.

Через год Лео женился на довольно блеклой принцессе с европейской периферии. Свою первую дочь он назвал Алисой, а я своего второго сына — Леопольд Реджинальд, хотя мы звали его Рекс. За два месяца до рождения своего второго ребенка, сына, Лео во время пребывания во Франции, упав, умер от внутреннего кровотечения. Мистер Дакворт был так великодушен, что тотчас телеграфировал мне — еще до того, как я прочитала об этом в газетах.

Узнав о смерти Лео, я заперлась у себя в спальне от Реджи и мальчиков с их безмятежной гармонией. Они и понятия не имели, что в это время солнце упало с небес. Ибо дажезная, что никогда больше не увижу Лео, я все же каждое утро просыпалась с мыслью о том, что он существует на этой земле, что, пробудившись, видит тот же розовый рассвет и спит подтем же ночным небом. Мы редко писали друг другу, а когда такое все же случалось, то наши послания всегда были крайне учтивы и официальны. Тем не менее я постоянно ощущала его присутствие в своей жизни и знала, что и он все время чувствует меня. Рассматривая какую-то картину, читая книгу, наблюдая за редкой птицей или любуясь прекрасным цветком, я знала, что он воспринимал бы все это точно так же, как я. Наши сердца бились в унисон. Я жила и наслаждалась жизнью только потому, что делила ее с ним.

После смерти Лео я лишилась части своей души. Именно так, по-другому и не скажешь. Реджи мог держать меня в объятиях, целовать, заявлять о своем супружеском праве на меня — и я никогда не могла упрекнуть его в недостатке нежности, — но никогда он не был частью меня, как Лео. Когда Лео покинул этот мир, меня стало меньше.

Не хочу, чтобы создалось впечатление, будто я была совсем равнодушна к Реджи. Вовсе нет, я хорошо относилась к нему. Он был последовательной личностью. Его единственным недостатком являлось то, что он не Лео. Человек мягкий, Реджи редко давал повод для ссор. Но если временами потворствовал своим слабостям, как и большинство мужчин его сословия и поколения, то по крайней мере старался делать это незаметно и потом всегда заглаживал свою вину поездкой к ювелиру, с которым мы хорошо друг друга понимали. (Реджи, к сожалению, не мог похвастаться хорошим вкусом. Вообразите, однажды он купил мне кольцо с бирюзой! Мистер Соломон, однако, вскоре научился склонять его к менее вычурным драгоценным камням, например, к аметистам и изумрудам.)

Мне почти не на что жаловаться. Бог свидетель, я была не самой нежной женой, но благодарность моя Реджи за то, что он спас меня, поистине безмерна.

Ибо в конечном итоге не кто иной, как он похитил меня из Оксфорда и умчал в Страну чудес, где меня знали лишь под одним именем — миссис Реджинальд Харгривз. Реджи принадлежали сто шестьдесят акров земли и добротный загородный дом, Каффнеллз, в деревне Линдхерст, в самом центре Хэмпшира. Дом располагался на покрытой буйной растительностью плодородной земле. С верхнего этажа дома открывался вид на Солент. У нас имелось даже маленькое озеро с рыбой. Во время летних каникул мальчики любили жить там в разбитом ими лагере, самостоятельно разделывали и жарили рыбу себе на завтрак.

Сам дом оказался гораздо роскошнее, чем даже могла желать мама, хотя, увидев его в первый раз, она лишь фыркнула и сказала, что для меня это совсем неплохо. Не скрою, я втайне злорадствовала, показывая ей двухэтажный особняк из светлого камня, балкон, тянущийся вдоль всего верхнего этажа, огромную оранжерею, впечатляюще широкую лестницу, бильярдный зал, библиотеку, громадную столовую с высокими потолками, гостиную, украшенную фризом работы итальянского художника. И все это я получила лишь за согласие выйти замуж за человека, которого не любила, но который в конечном итоге оказался единственным, кто сделал мне предложение.

В общем и целом сделка вышла выгодной для нас обоих.

Я управляла большим хозяйством — наконец-то и я смогла похвастаться проблемами с собственными слугами! — и это занимало большую часть моего времени, чему я даже радовалась.

В Линдхерсте жизнь протекала очень спокойно; дни, казалось, шли медленнее, чем где бы то ни было. Вместо оксфордского неумолкаемого жужжания голосов здесь словно бы стоял сомнамбулический храп. Если кому-то вдруг приходила охота поразмышлять над прошлым, настоящим и будущим, то времени здесь на это хоть отбавляй.

Я не была склонна к подобным размышлениям, а поэтому с жаром занялась превращением Каффнеллза в веселый, бурлящий центр культуры и светской изысканности, пытаясь превзойти мамины достижения в Крайстчерче. Она могла пригласить струнный квартет играть на лестничной площадке дома декана. У меня оркестр играл в оранжерее. Музыканты, как эльфы, скрывались между освещенными деревьями. Мама развлекала королеву за чаем. Я в Каффнеллзе с наслаждением демонстрировала гостям комнату, обставленную и отделанную исключительно золотом — там была позолоченная мебель, золотистые парчовые занавески, ковры, — в которой провел одну ночь король Георг III и которая после этого осталась в неприкосновенности, чтобы и будущие поколения могли прикоснуться к высокому.

Мама довольствовалась организацией лодочных прогулок по Айзис, а я однажды снарядила украшенную фонариками шхуну для путешествия по Соленту в «летнюю ночь». Гостей я попросила нарядиться шекспировскими персонажами, а кульминацией вечера явился полуночный пикник на острове Уайт. Этот вечер впечатлил даже Ину. Она, по собственному настоянию, все-таки нарядилась Титанией,^[10] хотя походила не на бесплотную королеву фей, а скорее на пухлую пчелку.

Реджи, человек весьма общительный, был рад моим изыскам, хотя шекспировским празднествам предпочел бы тихие уик-энды или охоту. Человек простой и бесхитростный, он гордился своей светской и образованной женой.

Тридцать четыре года пролетели, как один миг, рассеялись, как туман. В моей памяти сохранились все подробности разговоров с Лео, мелкие детали наших совместных прогулок — все это вставало передо мной так же живо, как в тот день, когда происходило наяву. Например, я отчетливо помню ту странную, идущую от реки каменную дорожку, которую мы с Лео однажды обнаружили. Все камни были одинакового белого цвета, одинаково выпуклые и очень тщательно уложенные. Однако длиной эта дорожка была всего футов десять и резко обрывалась в канаве.

Моя жизнь с Реджи в противоположность прошлой — и несмотря на наши экстравагантные развлечения — представлялась одноцветной и как бы шла с одной скоростью. Порой мне казалось, что я вряд ли смогу вспомнить, как выглядит Реджи, если он не будет ежедневно сидеть со мной за столом.

Со вздохом свернув газету, я аккуратно положила ее возле своей тарелки: в голову не шло ничего, кроме удручающе многочисленных заголовков о возможном начале войны. Я угрюмо пила кофе.

— Реджи, значит, Алан приедет в отпуск? Раз уж пошли разговоры о войне, хотелось бы надеяться, что он все-таки приедет домой, а не пустится в какие-то глупые авантюры вроде организации поросячьих бегов в Индии. Или что он там делал в прошлый раз? Как ты думаешь?

— Дорогая, ты, я вижу, и впрямь волнуешься? — На его лице снова отразилось по-детски наивное удивление, которое, впрочем, не помешало ему оставить газету и с аппетитом наброситься на копченую рыбу.

— Да, очень. Через бурскую войну мы с ним уже прошли. Я-то полагала, что мы достигли того возраста, когда нам уже не придется беспокоиться о наших сыновьях, и вот тебе раз. Если Алана мобилизуют, что станет с другими мальчиками? Рекс тоже непременно отправится на фронт, хотя бы для того, чтобы досадить мне, это в его стиле. — Я помешала кофе с такой силой, что он чуть не выплеснулся на блюдце. Рекс с самого рождения только и делал, что стремился мне досадить.

Какая ирония, иногда думала я: одна из трех принцесс Крайстчерча родила трех маленьких принцев. Алана, Рекса, Кэрила. Трех маленьких мужчин, одного за другим. Привыкшая к обществу сестер, я поначалу, недоумевала: что же я буду делать с мальчиками? Спортсменами, охотниками, нерадивыми школьниками, точь-в-точь такими, как их отец?

Однако Алан, старший из всех, бесспорный лидер, не доставлял мне особых хлопот. А самый младший, Кэрил, так стремился угодить, что это даже немного раздражало — впрочем, хватало одной улыбки или взгляда, чтобы его успокоить. Но Рекс! О, Рекс, средний сын, о котором мой отец с ласковой усмешкой говорил: «Когда дело дошло до этого, Господь отступил от правил».

Второй ребенок в точности повторял меня в его возрасте, что всегда забавляло мою мать, которая никогда не уставала указывать на это.

— Что же мне делать с твоим чубом? Его никак не пригладишь, — говорила я, когда он был маленький, почти каждое воскресенье, пока мы стояли в ожидании кареты, собираясь ехать в церковь. — Пожалуй, нужно просто состричь его, и дело с концом.

— Ну давай, — обычно отвечал он, равнодушно пожимая плечами. — Это всего лишь волосы. Правда, я буду похож на заключенного, но я не против. Это на самом деле может быть Даже интересно. Так что стриги, если хочешь.

— Конечно, не хочу! Всего лишь волосы? Заключенный? Ну уж нет! Иди домой и намочи его, как это и следовало сделать. Сейчас же!

И обычно Рекс повиновался, напоследок бросая на меня такой насмешливый взгляд, что мне приходилось сжимать руки в кулаки, чтобы не броситься вслед за ним.

Или вот еще…

— Рекс, каким образом тебе в ботинки попала штукатурка? — Я изумленно наблюдала за тем, как он, преспокойно сидя на моем лучшем чиппендейловском стуле, с торжествующей улыбкой снимает с ноги тяжелый, промокший ботинок, из которого на мой обюссонский ковер стекают вязкие потоки штукатурки. — Да как же такое вообще может случиться с ребенком?

— Неудивительно, что не знаешь, — отвечал он, скупо покачивая головой с видом умудренного жизнью человека. — По-моему, ты и ребенком-то никогда не была.

— Вы говорите дерзости, молодой человек. Уверяю вас, что ребенком я была… Однако не пытайтесь уклониться от ответа! Отвечайте!

— Он пытался перепрыгнуть через стену, которую сейчас строят в саду, и увяз, — услужливо подсказал Кэрил, с интересом наблюдавший за сценой.

— Доносчик! — с усмешкой огрызнулся Рекс.

— Рекс! Сейчас же извинись и шагай в детскую переодеваться… и ради Бога, только не снимай здесь второй ботинок!

Рекс слез со стула, оставляя после себя пятна грязи, с улыбкой маленького чертенка залихватски отдал мне честь и убежал, пока ему не досталось еще. Пока я не расхохоталась. Этот ребенок всегда вызывал во мне противоречивые чувства! Почему он не мог себя вести, как братья, например, как Алан, который никогда не пачкался?..

Поджав губы и вцепившись в складки юбки, словно старалась удержать себя, чтобы не броситься вслед за Рексом вверх по лестнице, я оглядывала испорченный стул или разбитую вазу, порванную портьеру или еще какой-то нанесенный им ущерб, а потом звонила Мэри Энн, чтобы та все исправила. После этого я искала убежища в гостиной, где брала иголку и набрасывалась на наволочку для подушки, которую вышивала, чуть ли не разрывая материю, не зная, на кого больше злюсь — на Рекса или на себя.

Даже вот сейчас, вспоминая это, я уже почти разорвала салфетку. Несмотря на все попытки заполнить свою жизнь какой-то деятельностью, я обнаружила, что последнее время, когда мальчики выросли, я не в силах держать прошлое на замке. Как и будущее. Меня вдруг осенило, что если Рекс пойдет в армию, то и Кэрил сделает то же, просто чтобы не отставать от брата.

Вот и будет у меня тогда три мальчика-солдата.

Кажется, Реджи почувствовал мое беспокойство (должно быть, я вздохнула). Он отложил в сторону вилку и нож и, потянувшись ко мне через стол, накрыл мою руку своей грубой, сухой лапищей.

— Они уже не юные мальчики, не забывай… не такие, каких предпочитают в армии. Так что вряд ли им там сильно достанется.

— Думаешь? — Мне редко требовалось, чтобы муж меня успокаивал, но в ту минуту я в этом нуждалась.

— Думаю. И потом, долго это не может продлиться! Один малый в клубе говорит, что сами немцы ненавидят кайзера, и скорее всего у них там начнется гражданская война.

— Правда? — Я в это не верила. Подобное утверждение было похоже на те слова, которые мужчина говорит женщине, лишь бы успокоить ее. Но мне так хотелось поверить, что я все равно кивнула, пытаясь убедить себя в этом.

— Правда. Почему бы тебе не заказать себе новое платье, или шляпку, или еще что-нибудь? Это тебя немного взбодрит. — Он просиял, радуясь, что нашел средство от моих страданий.

Мне не удалось подавить вздох.

— К сожалению, вряд ли покупка нового наряда остановит кайзера от нападения на Россию.

— А я и не говорил, что остановит, — проворчал Реджи, и на его лице отразилось уныние.

Я почувствовала досадный укол совести. Реджи был очень добр. Он по-своему, бесхитростно, как умел, пытался отвлечь меня от тревожных мыслей.

— Но все равно спасибо тебе. Пойду поговорю с поварихой относительно ужина, а потом у меня встреча с комитетом по поводу шоу цветов. Как ты думаешь, к тому времени ничего не случится? Мне бы ужасно не хотелось отменять его. Сельчане ждут не дождутся, когда смогут провести день в Каффнеллзе, осмотреть владения. Это для них такой подарок.

— Да разрази меня гром, если я позволю этому старому фрицу отменить мое цветочное шоу! Нет, не волнуйся. Мы все равно проведем его, что бы ни случилось. И вряд ли вообще что-то случится. Не беспокойся так, а то у тебя опять между бровей появилась эта морщина. Не могу же я спокойно смотреть, как волнуется моя девочка, правда?

— Правда. Заказать на ужин баранину?

— Отлично!

Я поднялась из-за стола и направилась к двери, однако, дойдя до нее, остановилась. Угрызения совести продолжали меня терзать, и я чувствовала, что это надолго. Развернувшись, я быстро подошла к мужу и поцеловала его в щеку. Он поднял на меня карие глаза, в которых сначала отразилось удивление, а потом удовольствие.

— По какому поводу, миссис Харгривз?

— Мне не нужен повод, чтобы поцеловать мужа, — обиделась я, но все равно улыбнулась, невольно тронутая тем, как много радости доставила ему эта малость.

— Я не жалуюсь, вовсе нет, — буркнул он, с удовлетворенной улыбкой на лице потянувшись за газетой.

Развернувшись, чтобы уйти, я подумала, не стоит ли мне поклясться — не заключить ли сделку с Господом? — быть впредь с мужем помягче. Ведь ему в конце концов так мало нужно, ничего такого, чего бы я не могла ему подарить.

Но в следующую минуту вспомнила, что Господь не слишком тщательно выполнял условия сделки со своей стороны. И кайзер, бесспорно, прекратит свои вызывающие выходки. Ведь они с царем и королем Георгом как-никак двоюродные братья. Сделки и клятвы — удел слабых и рассеянных. Они не для меня.

Не обернувшись, я вышла из столовой, и, пока уверенно шествовала по холлу, слуги при виде меня прижимались к дверям, уступая путь. Мне не терпелось поскорее услышать объяснения поварихи по поводу вчерашней оленины. Мясо было ужасным — сухим и жестким, как старая соломенная шляпа. Если она собирается сделать сегодня то же самое с бараниной, не исключено, ей стоит подыскивать себе другое место.

— Рекс, ну что ты так накинулся на суп? У тебя впереди еще несколько блюд. Разве в Канаде едят не так, как у нас?

— Мама, прошу тебя. Неужели и дня нельзя прожить без твоих упреков в адрес бедного доминиона? Ты, кстати, единственная за этим столом, кто никогда там не был.

— Мне вовсе не обязательно присутствовать в каком-то месте, чтобы составить о нем свое мнение. Краснокожие, деревья и медведи… Не вижу, что может быть привлекательного в этой стране и зачем тебе проводить там столько времени.

— Ну все, мама села на любимого конька, — подначил меня Алан.

Теперь, сменив свою устрашающую военную форму на простой костюм с галстуком, он снова стал похож на моего мальчика. Его мягкие, неуложенные волосы падали ему на глаза.

— С нами обедает королева Алиса, — подколол меня Кэрил, с отсутствующим видом доставая из кармана пачку сигарет, но, поймав мой неодобрительный взгляд, покорно убрал их назад.

Домой на шоу цветов приехали все три мальчика — редкое событие в те дни. По долгу службы в стрелковой части Алан жил вдали от нас и не всегда, будучи в отпуске, мог приехать в Англию. Поэтому его нынешний приезд (мой высокий темноволосый мальчик больше всех походил на меня; в его глазах я видела себя) стал для нас особой роскошью.

Рекс, вылитый отец, занимался бизнесом и имел офисы в Канаде, где и проводил большую часть времени. Однако и он тоже в конце этого июля не поленился приехать домой. Я была счастлива видеть Рекса, хотя и скрыла свою радость, выказав неодобрение по поводу его жесткой бороды, которую он отращивал, и грубой одежды (будто во всей Канаде нельзя сыскать приличного портного). Я, конечно же, знала, почему он дал себе труд приехать. Домой его привели разговоры о войне, а вовсе не перспектива сидеть возле меня на подиуме, когда я буду вручать главный приз старому Смитсону за его чудесные азалии.

Что до Кэрила, то я не могу сказать с уверенностью, чем он занимался вдали от нас. Мой младший сын брался за многое и ни в чем не преуспел. Он жил в Лондоне, приезжал домой на выходные, часто в сопровождении не очень подходящих друзей, каких-нибудь художников или музыкантов. Кэрил был ниже ростом и худощавее братьев, с волосами какого-то неопределенного, мышиного цвета, не имевшими ничего общего с золотисто-каштановыми, как у Рекса, или черными, как у Алана. В общем, он выглядел их бледной копией вплоть до геройских маленьких усиков. Видимо, руке, создававшей его, не хватило твердости, и он получился каким-то незавершенным. Я признавала это, как и то, что именно я ответственна за его появление на свет.

Впрочем, в тот вечер я не думала о подобных вещах. Все снова оказались в сборе за обеденным столом — для меня не было большего блаженства. Я уж и забыла, сколько всего могут вместить в себя мужчины в расцвете сил!

— Ох, да прекратите же вы все! — сказала я, хотя их поддразнивания меня ничуть не огорчали. Мне, единственной женщине среди них, нравилось находиться в центре внимания. В отличие от Реджи я не сокрушалась об отсутствии невесток и внуков. На это у сыновей оставалась еще масса времени.

— Мальчики, вы сердите маму, а расплачиваюсь за это всегда я один, — подал голос Реджи. — Так что перестаньте. Алан, лучше расскажи мне о последнем матче в поло. Как твоя лошадь?

— Отлично, сэр! — просиял Алан и стал совсем юным.

Мое сердце вдруг заныло: невольно вспомнился тот день, когда Алан принес домой крошечную сову, которую нашел в лесу на упавшей с дерева ветке. Он умолял меня позволить ему оставить ее дома. Его лицо тогда выглядело точно так же, как сейчас — светилось искренними, добрыми намерениями.

— Мама, — обратился он ко мне тогда обеспокоенно и серьезно, слишком низким для такого маленького мужчины голосом. — Можно, я оставлю ее у себя в комнате? Обещаю, что буду за ней ухаживать, попрошу Рекса помочь мне ловить мышей и все прочее, чтобы кормить ее, тебе не придется ничего делать.

Не помню, позволила ли я ему тогда оставить сову. Хотя сейчас мне это вдруг почему-то показалось очень важным. И я все хотела спросить о том случае Алана, ведь он наверняка помнил. Но я так и не спросила. Я проглотила вопрос, зная, как нелепо он бы сейчас прозвучал. Да и какая в конце концов разница? Это случилось по крайней мере двадцать пять лет назад. Бедной совы уж давно нет на свете.

Я строго покачала головой, сделала глоток вина и заставила себя присоединиться к общему разговору, который, по сути, шел ни о чем — о последней сделке Рекса, предполагавшей использование какого-то инновационного метода измельчения дерева для производства бумаги; о новом командире Алана, чья жена заставляла его писать ей по три раза на дню и при этом к каждому письму прикладывать прядь волос, так что в итоге бедняга остался почти лысым; о вечеринке, устроенной другом Кэрила в «Симпсонс», с которой хозяин вечера ушел до того, как принесли счет, попросив перед этим Кэрила позаботиться обо всем… Услышав такое, Реджи вскинул брови почти до самой линии волос.

В общем и целом мы были пугающе веселы и оживлены и решительно избегали поднимать тему, которая сидела в голове у каждого из нас. Это продолжалось до тех пор, пока Реджи не поднялся и, поблагодарив меня за ужин, не пригласил сыновей в бильярдную комнату к портвейну и сигарам. Разом умолкнув и посерьезнев, мальчики последовали за ним. По дороге из столовой каждый остановился поцеловать меня в щеку.

Именно тогда, оставшись одна, медленно обойдя затихший дом (лишь из столовой доносились звуки убираемой после ужина посуды) и наконец устроившись в библиотеке, где по моей просьбе лакей развел огонь, я пожалела, что у меня нет невесток. Хорошо, если б рядом был кто-то, с кем можно разделить эти тихие часы, кто мог бы отвлечь меня от моих мыслей. В такие минуты, как сейчас, я скучала по сестрам. Особенно тосковала по Эдит, хотя сейчас была бы рада и обществу Роды, или Вайолет, или даже Ины. Теперь, после смерти Уильяма, когда имение в Шотландии перешло к ее сыну, она жила в лондонской квартире.

Наверное, я могла бы потребовать прекратить этот обычай сидеть с сигарами за портвейном, могла бы в свои почтенные годы стать суфражисткой, хотя на самом деле презирала миссис Пэнкхерст и ей подобных. До чего ж неотесанные, вульгарные женщины! Вечно лезут из кожи вон, лишь бы их фотографии напечатали в газетах! Тем не менее эта мысль, пусть и мимолетно, меня посетила. Впрочем, поразмыслив, я поняла, что мне совершенно не хочется наравне с мужчинами разговаривать о лошадях, крикете и машинах.

А вот о войне — другое дело.

Я прошлась по комнате, поправляя абажуры. Не включить ли граммофон, подумалось мне, но скоро я отказалась от этой мысли, поскольку сумела отыскать лишь пластинки с ариями Вагнера, которые на дух не выносила. Столько драмы! Наверное, это Кэрил привез их, когда приезжал последний раз. По привычке я провела пальцем по книжным полкам (неплохо бы вытереть пыль с верхних; утром нужно будет поговорить с Мэри Энн). В нашем грандиозном собрании книг были такие, которые перешли к нам из папиной библиотеки в Оксфорде. Многие из них я дарила Реджи в надежде, что, возможно, он откроет и прочитает хоть одну. Но моим чаяниям не суждено было сбыться, хотя библиотекой муж очень гордился и любил демонстрировать ее гостям по пути в бильярдный зал.

Я взяла свою любимую книгу «Простаки за границей» Марка Твена — мне хотелось немного развеселить себя — и устроилась в обитом английским ситцем кресле у камина, затем долго сидела, забыв о книге, а когда вспомнила, не смогла открыть.

Отбросив ее в сторону, я пересекла комнату и приблизилась к низкому застекленному шкафу под окном. Опустившись возле него на колени, я открыла стеклянные дверцы и вытащила оттуда книгу.

У меня в руках оказалось маленькое старомодное издание. «Приключения Алисы в Стране чудес». Кожаный переплет, хоть и до сих пор твердый и совсем не потрепанный, потемнел и приобрел красноватый оттенок. Страницы тоже начали желтеть. Они были толще современных и с неровными краями, потому что разрезались вручную. Возможно, я сама их разрезала, хотя точно не помню.

Все мои экземпляры изданий об Алисе хранились в этом шкафу. Мистер Доджсон аккуратно высылал мне каждое — в особом переплете и надписанное им, — иностранные издания, издания для самых маленьких, переиздания. Сначала я просто убирала их поскорее с глаз долой в ящик письменного стола в спальне, но с годами стала ценить такие книги как фамильную реликвию и наконец заказала этот шкафчик, в который не проникала пыль.

Я никогда не читала «Алису в Стране чудес» сыновьям, когда те еще не выросли, — просто не видела в этом смысла: их детская и без того была до отказа забита книгами, которых им вполне хватало. Воспоминаниями о собственном детстве я с ними также не делилась и никогда не упоминала о том дне на реке, когда мистер Доджсон впервые рассказал мою историю. Скорее всего я так поступала неосознанно.

Но однажды летом, когда мальчики приехали домой на каникулы (Кэрил, как помнится, только что закончил первый класс; он был маленьким, но выглядел в своей школьной форме щеголем, хотя и носил короткие штанишки), я зашла в библиотеку проверить цветы — Мэри Энн вечно ленилась доливать воды в вазы.

— Леопольд Реджинальд! Что, ради всего святого, ты здесь делаешь?

Рекс сидел, скрестив ноги, на полу возле открытого шкафа с книгой на коленях. Остальные валялись вокруг. При этом он жевал шоколадное печенье, роняя крошки прямо на ковер.

— Читаю, — как ни в чем не бывало ответил он, не прерываясь, даже чтобы поднять на меня глаза. — А что еще делают с книгами?

Я сжала губы, борясь с не вовремя подступившим к горлу смехом в ответ на его забавную рассудительность.

— Ты отлично понимаешь, о чем я. Почему ты не на улице? День сегодня чудесный. Ты же знаешь: я против того, чтобы мальчики сидели дома, когда нет дождя.

Он пожал плечами.

— Решил, что это неплохо для развития. Ты же сама сказала, увидев мои оценки за прошлое полугодие, что мне нужно развиваться.

— И заодно устроил здесь свинарник. — Я пододвинула к нему низенький табурет. — Как всегда.

— Да, — согласился он, вздыхая. — Это точно.

— И что же ты читаешь?

— Вот. — Он показал мне первое издание «Приключений Алисы в Стране чудес». — Я слышал об этой книге. В школе. Она есть у некоторых ребят.

— О!

— Мама, — личико Рекса наморщилось, словно он размышлял о какой-то важной и сложной материи, — мне нужно задать тебе очень необычный вопрос.

— Да? — Я старалась не улыбаться, но уж больно вид у него был серьезный.

— Это то же самое? — Он поднял рукопись в зеленой обложке, первую, присланную мне мистером Доджсоном книгу: «Приключения Алисы под землей».

— Ну, в некотором смысле. — Я застыла в ожидании, внимательно глядя на сына. Мое сердце затрепетало от радости и страха, как будто мы играли в прятки в саду и меня должны вот-вот обнаружить.

Сын пролистал маленькую книжку от начала до конца, изучил приклеенную к последней странице мою фотографию в семилетнем возрасте и перевел взгляд на меня. Его по-детски мягкие мальчишечьи каштановые волосы с вихрами по обеим сторонам лба взъерошились, словно он чесал голову. Устремленные на меня широко раскрытые глаза были так серьезны, как только могут быть серьезны детские глаза.

— Дело в том, мама, что, по-моему, это ты!

Хоть смех буквально клокотал у меня в горле от строгого тона, которым он это произнес — словно отчитывал меня, — я сдержалась. Сохранив на лице такое же важное выражение, как и у Рекса, я кивнула:

— Да; боюсь, это правда.

— Я так и думал. У бабушки есть такой же снимок. А как ты попала в книгу?

Казалось, он испытал облегчение. Позже я не раз задумывалась: не представлялась ли ему до этого безумной мысль, что его мать могла иметь отношение к такой важной вещи, как книга?

— Ну, видишь ли… — Я с сомнением посмотрела на сына, терпеливо ожидавшего ответа. Стоит ли посвящать его? Не станет ли эта новость для него бременем, которое я несла на себе долгое время? Но отступать было поздно. Рекс уже знал, что девочка из книги — это я, а сказанного не воротишь. — Когда я была маленькая, чуть помладше тебя сейчас, то познакомилась с одним джентльменом, который любил рассказывать разные истории. Однажды он взял меня, тетю Ину и тетю Эдит (помнишь, я тебе о ней говорила?) на реку, там, где живут дедушка с бабушкой. И вот, катая нас на лодке, он сочинил эту историю про девочку, которую звали так же, как и меня. Я попросила его записать сказку, и он, записав ее, сделал книжечку, которую ты сейчас держишь в руках. Но после того как сказку прочитали и другие, им захотелось, чтобы ее могли прочитать все — каждая девочка и каждый мальчик. Так вышла вторая книжка, которая у тебя сейчас тоже в руках. Та, что есть у ваших ребят в школе.

Пока я это говорила, Рекс все ближе и ближе придвигался ко мне и наконец оказался у меня на коленях. Я почувствовала нечто особенное. Не помню, чтобы я когда-либо держала Рекса в своих руках после того, как он вышел из младенческого возраста. Мне было приятно ощущать тяжесть и тепло его тела, прижатого к моей груди. На секунду приблизила лицо к его голове. От Рекса пахло землей, фланелью и парным молоком.

Затем он открыл книгу — настоящую, не рукописную тетрадь — и, указав на первое слово, неподвижно застыл, словно боялся дышать. Словно боялся, будто я не пойму, чего он хочет.

Но я поняла. И тут страшно стало мне.

— Глава первая, — шепотом начала я. Как много лет я не слышала этих слов. Не слышала с тех пор, как… Откашлявшись — в горле вдруг запершило, — я облизнула внезапно пересохшие губы. Сердце снова учащенно забилось — на сей раз от страха, от страха услышать эти слова, вновь услышать эту историю и понять правду. Правду о моем детстве, о том, кем я была и кем не была, ибо если я была не девочкой из сказки, то кем тогда? Однако еще больший страх на меня наводила мысль о том, что я действительно была той самой девочкой из сказки. И что все кругом (все иностранные издания, которые мистер Доджсон мне присылал!) знали это, знали мои желания, мои мечты, мои поступки, которые вызвали столько суеты и в итоге привели к краху.

Только благодаря моим поступкам — ибо они являлись моими и только моими, мистер Доджсон лишь записал их — я оказалась здесь, так далеко от Оксфорда, от того места, где я любила и была любима; они привели меня в этот дом, где я обрела этого ребенка, того, что сейчас сидит у меня на коленях с невинным желанием послушать историю.

Мою историю.

Рекс заерзал у меня на коленях, его пухлый указательный палец (грязь под ногтем, со странной отстраненностью подумала я; нужно сделать внушение няне) все еще тыкал в слова, написанные рукой мистера Доджсона.

— «Вниз по кроличьей норе», — снова начала я, но мое тело сотрясала дрожь, от чего голос тоже дрожал и застревал в горле.

Рекс знал, что мне страшно. Как он мог этого не знать? Ведь моя дрожь передавалась и ему. И тогда этот ребенок — мой ребенок — попытался мне помочь. Он нежно прижал руку к моим губам, заставляя замолчать, и начал сам:

— «Алисе наскучило сидеть с сестрой без дела на берегу…»

— Нет, — твердо пресекла я его попытку. Мой голос вдруг окреп и прояснился. Я так решительно захлопнула книгу, что Рекс, вздрогнув, подпрыгнул от резкого звука. — Нет, я… боюсь, у меня сегодня нет времени. Может, в другой раз…

Я резко столкнула Рекса с колен. Обернувшись, он растерянно и обиженно воззрился на меня. Его темные глаза блестели от слез, круглый маленький подбородок дрожал. Мое сердце словно пронзили мной же выкованные и пущенные стрелы.

Я прекрасно осознавала, что произошло. Я помнила, как стояла за дверью маминой спальни, не понимая, почему она не открывает мне.

— Мама, я везде тебя ищу! — В комнату ворвался задыхающийся, раскрасневшийся и вспотевший Кэрил. — Ты знаешь, что Рекс проехался по новому кусту на велосипеде?

Рекс резко втянул воздух и еще дальше отодвинулся от меня. Теперь я поняла, почему он находился дома. А еще я поняла — и от этой мысли к горлу подступила дурнота, — что он не только разочаровался во мне, но и стал меня бояться.

С минуту я молчала, вперив взгляд в закрытую книгу в моей руке, затем посмотрела на Кэрила, глаза которого торжествующе сияли.

— Не ябедничай, Кэрил. Джентльмену это не к лицу. Иди займись чем-нибудь полезным.

Рекс уставился на меня широко раскрытыми от удивления глазами. Волосы у него на голове стояли дыбом, и я хоть смотрела на него без улыбки, но и не хмурилась. Затем мы с Рексом начали убираться — я молча собирать книги, он крошки от печенья, а Кэрил с пунцовым лицом выбежал из комнаты.

Мы никогда не вспоминали тот день, хотя я точно знаю: Рекс сообщил братьям, что я — Алиса из Страны чудес, и те приняли новость крайне серьезно, словно бы она налагала на нашу семью какую-то огромную ответственность. Кэрил больше прочих любил информировать как своих друзей, так и посторонних (надо было отучать сына от этого!), что его мама — которая теперь уже взрослая — Алиса из Страны чудес.

Я не знала, когда сыновья прочитали книгу, но, поскольку некоторые подробности сюжета время от времени упоминались ими на протяжении лет, я сделала вывод, что с книгой мальчики знакомы. Однако вопросов об этом я им никогда не задавала, а сами они данную тему не поднимали.

Полагая, будто знают, кто такая Алиса, мистера Доджсона из ее детства мои сыновья никогда не видели. Выйдя замуж, я получила от него несколько посланий, которые мне сейчас не нужны: это в основном учтивые описания последних изданий «Алисы». Затем, в 1891 году, перед тем как отправиться в Оксфорд на торжества по случаю папиной отставки, я получила письмо следующего содержания:

Дорогая миссис Харгривз,

буду очень рад, если Вы найдете время в любой удобный для Вас день заглянуть ко мне на чай.

Возможно, Вы пожелаете прийти в чьем-то сопровождении. Оставляю выбор за Вами. Замечу лишь, что если Ваш муж тоже приедет, я буду ему в высшей степени очень рад. (Я вычеркнул «в высшей степени», потому что оно звучит двусмысленно, как, боюсь, почти все слова вообще.) Не так давно мы встречались с ним в нашей профессорской. Трудно было осознать, что он муж той, кого я даже сейчас не могу представить себе иначе, как семилетним ребенком!

Всегда искренне ваш,

Чарлз Доджсон.

Ваши приключения пользуются большим успехом. Продано уже свыше 100 000 экземпляров.

Я задумалась над приглашением. Реджи действительно встречал его несколько лет назад. Он сказал, что мистер Доджсон вел себя довольно странно и все пялился на него, по выражению Реджи, «как будто у меня на голове были панталоны!».

Ответ я отложила на потом. Когда же мы прибыли в Оксфорд и наше семейство в последний раз собралось под крышей дома декана, я не могла заставить себя пойти на чай, стоило лишь только подумать о вежливой формальности и времени, которое все это займет. Тем не менее однажды утром я вышла с мальчиками на улицу под предлогом посещения могилы Эдит. Но перед тем мы пересекли двор колледжа и поднялись по узкой лестнице.

Прежде чем постучать в дверь с выцветшей надписью «Его преподобие Ч. Л. Доджсон», я повернулась к сыновьям — те в одинаковых матросках беспокойно переминались с ноги на ногу. Шарфик Рекса уже развязался, и я наклонилась, чтобы поправить его.

— Пожалуй, лучше не говорить бабушке, что мы сюда приходили, — объявила я с деланной беззаботностью.

— Почему? Разве она не любит мистера Доджсона? — удивился Кэрил, растягивая пояс своих брюк, будто бы ему слишком тесных. Неужели он успел вырасти за ночь?

— Не тяни. Да, бабушка не очень любит мистера Доджсона. — Мне вдруг пришло в голову, что честность, несмотря на мое нынешнее лукавство, в данном случае лучшая политика.

— Так ты хочешь, чтобы мы обманули бабушку? — Алан всерьез забеспокоился. На его щеках проступили два багровых пятна, а темные глаза внимательно вглядывались в мое лицо.

— Нет, не совсем… Просто не поднимайте этот вопрос, и все. И тогда вам… нам… не придется ее обманывать. — Я вдруг занервничала и ужасно разозлилась на себя. Что такого, если после стольких лет я решила привести своих сыновей к старому другу? И все же, оказавшись под крышей дома декана, где на торжество в честь папиного ухода в отставку собралось множество детей и внуков, я не могла не вспомнить старые привычки. Так, накануне я вдруг поймала себя на том, что спорю с Иной, кому достанется самое большое печенье к чаю.

— Я не скажу, мама, — заговорщицки улыбнулся Рекс, — потому что понимаю тебя. В конце концов, я от тебя тоже многое скрываю.

— Спасибо… что? Что ты имеешь в виду?

Вместо ответа Рекс протянул руку и постучал в дверь. Я смерила его гневным взглядом и попыталась пригладить его вихры, но тут горничная открыла дверь.

За день до этого я посылала записку, посему мистер Доджсон вышел нам навстречу и стоял за спиной у горничной. Взволнованный, он провел нас в гостиную. Мистер Доджсон был, как всегда, в черном старомодном сюртуке, который носил еще в молодости, — но теперь весь седой. Голос его стал тонким, и слух, как видно, еще больше ухудшился.

— Очень п-приятно снова вас видеть. Ра-располагайтесь, чувствуйте себя как дома. О… а как я рад познакомиться с вашими де-детьми!

И вот я снова очутилась здесь, в его комнатах, теперь совершенно взрослая, в сопровождении уже не сестер, а сыновей. Как же давно это было, целая жизнь прошла. И все же, закрыв глаза, я снова увидела нас троих: Ину, Эдит и себя, в одинаковых коротких платьицах с широкими юбками — какими нелепыми они казались сейчас! — в кружевных панталончиках, с чудными старомодными зонтиками.

А если зажмуриться, то можно увидеть еще и его, каким он был тогда… но нет. Довольно воспоминаний о детстве, которое прошло рядом с этим человеком. Я и от прочих воспоминаний не знала куда деться. Поэтому оставила глаза открытыми и продолжила наблюдать за мистером Доджсоном.

Вместо того чтобы наклониться и пожать руки мальчикам, он стоял столбом, заложив руки в перчатках за спину, и, когда я представляла ему детей, осторожно кивал каждому. Причем Кэрил учтиво, словно при дворе, поклонился.

— Так, значит, это вы написали о маме книжку? — весело спросил Рекс.

Мистер Доджсон кивнул, но развивать тему не стал.

— По-моему, книга вышла очень даже неплохая, хотя я вообще-то читать не люблю. — Алан, засунув руки в карманы брюк, поднял нос вверх, точь-в-точь как Реджи. — Жаль, что в ней, кроме крокета, не описываются никакие игры. Вот бы вам там описать матч в поло. Так, было бы лучше.

— Я… поло? — Мистер Доджсон, явно сбитый с толку, растерянно моргая, посмотрел на меня. Неужели он успел отвыкнуть от откровенных детских разговоров?

— Алан! — вскинулась я на сына. — Это невежливо.

— Ну, я же сказал, книга хорошая. — Сообразив, что оплошал, Алан залился краской. — Простите, сэр. Примите, пожалуйста, мои извинения.

Мистер Доджсон ничего не ответил. Он просто продолжал стоять, пристально взирая на моего сына, пока Алан, все еще красный, не отвернулся, сделав вид, будто заинтересовался каким-то желтовато-зеленым растением на столе.

Мистер Доджсон приблизился к окну и стал возиться с жалюзи, пытаясь их поднять. (В комнате было чрезвычайно темно и пыльно, и я отметила про себя, что перед уходом следует сказать об этом горничной.) Жестом велев мальчикам сесть, я подошла к окну и дотронулась до руки мистера Доджсона, боровшегося со шнурком. С удивлением я обнаружила, что он дрожит, и тогда я поняла, что мистер Доджсон боится. Точно так же, как я тогда в библиотеке с Рексом.

Чего мы оба так боялись?

— Прошу вас, — сказала я нетерпеливо, потому что он продолжал возиться со шнурком, — не беспокойтесь так из-за нас. Мы к вам ненадолго. Сядьте. — Боюсь, это прозвучало как команда, но мистер Доджсон, кажется, был рад повиноваться и со вздохом упал в кресло.

— Мы не можем оставаться, потому что бабушка не знает, что мы тут, — объяснил Рекс.

Мистер Доджсон взглянул на меня. В его слезящихся асимметричных глазах застыл вопрос. Но я не стала ничего объяснять и вместо этого поздравила мистера Доджсона с проданным стотысячным экземпляром «Алисы».

— Значит, вы очень богаты? — поинтересовался Кэрил.

— Кэрил! — одернула я его, но мистер Доджсон, кажется, ничего не расслышал. Он склонил набок голову и поднес руку к правому уху. Взгляд, брошенный мной на Кэрила, убедил сына не повторять свой вопрос.

Мистер Доджсон, качая головой, разглядывал мальчиков: он никак не мог — или не желал — признать, что я могла стать матерью.

— Нет, просто в голове не укладывается. У моей Алисы свои дети? Каким странным стал этот мир! О… похоже, они ни минуты не могут посидеть спокойно.

— Но ведь я тоже была такой же в детстве, — улыбнулась я, хотя чем дольше он глазел на моих сыновей, качая головой, тем сильнее я ощущала поднимавшееся во мне раздражение. Ведь не в первый же раз мистер Доджсон видит детей. Почему он так странно держится с моими?

— Нет, вы, девочки, были очень послушными, всегда так мило сидели рядышком, у меня сохранились самые чудесные воспоминания о тех днях… О Господи! Вот тот непоседа сейчас опрокинет стол!

Хотя Рекс и близко не подходил к столу, я все равно схватила его за руку. Этот жест, казалось, успокоил мистера Доджсона.

— Ну, расскажите, чем вы занимаетесь последнее время, — обратилась я к нему с твердым намерением завести приятную беседу.

— Да почти ничем, в основном вашими приключениями, конечно. Как я и сказал в своем письме, они мне помогают занять время, иначе мне было бы очень одиноко.

— Нет… теперь это уже не мои приключения. Теперь они ваши. А я обычная хозяйка загородного имения и мать, и у меня нет времени гоняться за кроликами. Впрочем, гоняться за мальчишками по сути то же самое!

— Ты никогда за нами не гоняешься, никогда! Ты слишком старая, — покачал головой Рекс. — Хотя, если б ты за нами гонялась, я бы, наверное, поддался тебе, просто из уважения.

— Очень благородно с твоей стороны, — криво усмехнулась я, глядя на мистера Доджсона.

Я пыталась втянуть его в свой мир, но он продолжал разглядывать моих сыновей, словно они были какими-то говорящими призраками. А когда мистер Доджсон, приоткрыв рот, перевел затуманенный взгляд на меня, я поняла, что и вместо меня он видит призрак. Призрак темноволосой девочки в накрахмаленном белом платьице. Маленькой цыганочки. Давно позабытый сон.

Я заерзала на стуле (он, конечно, ошибся — я росла непоседливым ребенком; мне вдруг припомнилось, как были тесны и как кололись мои многочисленные одежды), не в силах выдержать его взгляда, а потому начала озираться по сторонам. Атмосфера в его комнатах и впрямь напоминала дом с привидениями: старые вещи, духота, запах плесени, лежащие тут с незапамятных времен игрушки.

Кэрил взял потрепанного мягкого зверя и со вздохом отбросил его в сторону. Рекс встряхнул старую китайскую куклу, у которой чуть не отвалилась голова, и в воздух поднялось облако пыли. Я рассказывала им о сокровищах мистера Доджсона, хранившихся в его комнате специально для детей, но сейчас поняла, что эти игрушки вовсе никакие не сокровища. По крайней мере для современных детей.

Особенно для мальчиков, которые привыкли к оловянным солдатикам, каруселям и пожарным машинам.

Мистер Доджсон вдруг прикрикнул на Рекса, чтобы тот положил куклу на место, и, хотя меня это рассердило (запрещал ли он когда-нибудь мне или сестрам играть в игрушки?), теперь он по крайней мере перестал смотреть на меня с такой неизбывной скорбью. Наблюдая за его суетой и волнением, я изо всех сил старалась удержать на лице приятную улыбку, что мне плохо удавалось. И когда он успел превратиться в такого нервного старика?

Велев Кэрилу поднять мягкую игрушку, мистер Доджсон продолжил сокрушаться о ходе времени:

— Как это печально, стареть! Я стал слишком старым для моих друзей! Боюсь, даже для вас… я стар? Нет, ничего не говорите! Лучше вспомним более приятные времена. А помните, как вы…

— Как ваши сестры? Надеюсь, хорошо?

— Так хорошо, насколько это возможно, ибо все мы сталитакими немощными. Алиса, дорогая моя, помните, какими были вы с сестрами милыми и аккуратными девочками? Помните?

Мне совсем не хотелось предаваться воспоминаниям. Я пришла не затем. Начни я ворошить прошлое, мне на ум могло бы прийти совсем другое.

Так зачем же, если не для воспоминаний, я пришла в эти комнаты? Зачем я решила познакомить сыновей с автором книги, которую даже сама не могла читать?

У меня не было ответа. Глядя, как мистер Доджсон спешит поправить абажур, которого Кэрил и не касался, мне стало ясно, что, явившись сюда, я совершила ошибку. Я злилась на мистера Доджсона. Злилась на себя — прежде всего за то, что пришла, за то, что стала искушать прошлое.

И в кои-то веки я не сердилась на сыновей: они вели себя безупречно, и я ими восхищалась. Вот почему, оказывается, я сюда пришла, вдруг осенило меня — показать мальчиков. Показать мистеру Доджсону — и, возможно, напомнить себе, — что я пошла дальше, не осталась стоять на месте, и что теперь моя жизнь наполнена смыслом. Но мистер Доджсон отказывался видеть это и хуже того — твердо решил показать мне, что сам остался жить в прошлом.

— Не станем больше отнимать у вас время. — Я встала.

Однако мои слова вопреки ожиданиям отнюдь не вызвали у мистера Доджсона облегчения. Напротив — он изменился в лице.

— О, неужели вам уже пора?

— Боюсь, что да.

— Но… все мои маленькие друзья вырастают и покидают меня. Вы были первой, кто так поступил со мной, и это очень обидно. Н-но мы-то с вами не как все, правда?

Он посмотрел на меня сверху вниз — вовсе не такой высокий, как мне казалось когда-то. Теперь я уже выросла, и наши глаза находились почти на одном уровне, но мне все же пришлось поднять голову, как в детстве.

— Не как все?

— У нас с вами есть ваша история, а значит, вы никогда не повзрослеете.

— Боюсь, это не совсем так. — Мне хотелось, чтобы он наконец увидел меня такой, какая я есть, ведь когда-то ему это удавалось лучше, чем остальным… во всяком случае, я так считала. Впрочем, теперь я не была в том уверена. Не обманывался ли он насчет меня? Всегда ли он был так же слеп?

— Но это же правда. Страна чудес останется с нами навсегда.

Взгляд его темно-голубых глаз вдруг стал мечтательным, подернулся поволокой, точно он смотрел вдаль, куда уходила длинная дорога, идти по которой у меня не было желания. И мне захотелось встряхнуть его, смахнуть паутину с его сознания, пыль с плеч, содрать завесу с его глаз. Подобные мужчины не вызывали во мне ничего, кроме раздражения. Удивительно, что я не чувствовала этого прежде.

Ведь как долго все мои мечты замыкались на нем. Даже мечты о Лео. Сейчас я не могла представить, чтобы в этих слабых, дрожащих руках — по-прежнему затянутых в серые перчатки — находилось для меня нечто очень дорогое.

— Что ж, прекрасная мысль. Страна чудес, говорите? Я рада, что эта мысль поддерживает вас. А сейчас нам, правда, пора.

Я протянула мистеру Доджсону руку для прощания, хотя его прикосновение мне было неприятно. Его рукопожатие оказалось вялым, и сквозь ткань перчаток я почувствовала, какая липкая у него ладонь. Я быстро убрала руку, борясь с детским порывом вытереть ее о юбку.

Повернувшись, чтобы уйти, я вдруг услышала знакомый мягкий, исполненный томления голос:

— Вы не забудете меня, Алиса?

— Простите?

— Вы не забудете меня?

— О, мистер Доджсон, я…

— Мама, идем. — Рекс нетерпеливо дернул меня за руку.

— Минуту, Рекс.

— Меня зовут Леопольд! Леопольд Реджинальд! — воскликнул он, топнув ногой.

Я в изумлении уставилась на него: он терпеть не мог свое имя и никогда раньше не называл себя так.

Мистер Доджсон ахнул. Я не в силах была посмотреть ему в глаза. Мои щеки вспыхнули, и мне вдруг показалось, будто мои тайные мысли стали всем доступны — в том числе и мальчикам.

— О, Алиса… я… все эти годы я так и не мог себе п-п-простить, вы должны понять, почему я…

— Не надо! — прервала я его, резко вскинув голову, и посмотрела ему прямо в глаза. — Не нужно переписывать прошлое. Оставьте все как есть. Я живу полноценной жизнью, и мне хотелось, чтобы вы смогли в этом убедиться. — Когда-то у меня имелись вопросы, много вопросов! Теперь я желала лишь одного — жить дальше. Дома нас ждали на факультетский чай, и, кроме того, мы еще не навестили могилу Эдит. — Нам надо идти. Спасибо за гостеприимство.

— Вы понимаете, почему я так не люблю мальчиков, моя Алиса?

— Я не… — Я с трудом контролировала свой голос, еле удерживаясь от гнева. Я не «его», я не принадлежу ему. — Что вы имеете в виду?

— Да то, что они вырастут и станут мужчинами. Мужчинами вроде меня, — проговорил он с грустной улыбкой, которая раньше так волновала мою душу.

Однако сейчас она лишь подлила масла в огонь и разозлила меня еще больше. Ведь он намного старше, чем я. Почему же я всегда чувствовала, будто счастье мистера Додж сона зависит от меня? С его стороны было нехорошо вешать на юную Алису такой груз. Это несправедливо.

— Неправда. Не все, — сказала я тихо, чтобы мальчики не услышали. — Мои не станут.

Три маленькие пары липких рук вцепились в мои юбки, вытаскивая меня вон из прошлого на свежий воздух, обратно в современность. И я с готовностью последовала за ними. Повернувшись, я направилась к выходу, прежде чем он успел сказать что-то еще. Больше я никогда его не видела.

Чарлз Латуидж Доджсон умер в 1898 году. Я не могла присутствовать на его похоронах, поскольку в то время находился при смерти мой отец. Он скончался через несколько дней после мистера Доджсона. А после их кончины мне уже незачем было возвращаться в Оксфорд.

— Мама?

Я подняла глаза и с минуту не могла справиться с изумлением, увидев перед собой высокого усатого и темноволосого — все с теми же вихрами — мужчину. Я так глубоко погрузилась в воспоминания, что ожидала увидеть мальчика с измазанным лицом.

— Да, Рекс?

— Мы так и думали, что ты здесь.

Позади маячили Кэрил с Аланом. Опершись о руку сына, я поднялась с кресла. Боюсь, я уже не такая гибкая, как прежде.

Оправив узкую юбку, доходившую, по нынешней моде, лишь до лодыжек, я пригладила волосы, коснулась броши — той, что подарил Лео, — поправила ворот и обратила взгляд на сыновей. Они избегали смотреть мне в глаза, и тогда мне все стало ясно.

— Значит, собрались на фронт? И Кэрил, и Рекс?

— Да, мама. — Алан, лидер, говорил за всех. Вопрос о его военном будущем был и так очевиден.

— Я так и знала. Я сразу поняла, что вы сбежали в бильярдную совещаться именно об этом. Какое нахальство! Что же, я, по-вашему, такая нежная, что не гожусь для подобных разговоров?

— Мне такое никогда не пришло бы в голову, мама, — поспешил разуверить меня Кэрил.

— Нам тоже. Это все отец… он хотел кое-что обговорить и не желал волновать тебя, — пояснил Рекс.

Я оглядела сыновей. Высокие и сильные, они стояли передо мной. В тот миг я пожалела, что мистер Доджсон не может видеть, какие отличные, храбрые мужчины у меня выросли. Всем своим видом Алан выражал уверенность в себе — ведь у него за плечами имелся армейский опыт; Рекс — нетерпение, поскольку он больше других любил приключения; Кэрил казался самым безучастным, словно речь шла об очередной веселой вечеринке или проказе, устроенной одним из его друзей.

Сыновья отчетливо сознавали свой долг перед отечеством и не просили моего позволения уйти на фронт. Они словно искали моего благословения, и я знала, что должна им его дать, причем так, чтобы их выбор не вызвал у них сожаления. Я не желала вешать на сыновей тяжкое бремя, которое носила сама.

— Не желал волновать? — Я хмуро покачала головой, будто поймала их на какой-то мелкой проказе вроде набега на банку с печеньем. — Очень мило со стороны отца, но он заблуждается. Я в состоянии говорить об этом. Вы, надо думать, обсуждали завещания и тому подобное? Что ж, очень разумно. Нам всем неплохо бы иногда заниматься подобными вещами. Надеюсь, вы бы сделали это даже в отсутствие войны. Да мне и самой должно отдать соответствующие распоряжения, раз уж о том зашел разговор. Вы уже знаете, в каких войсках будете служить, Кэрил, Рекс? Не в стрелковых?

— Нет, — поспешно ответил Алан, едва Кэрил открыл рот, чтобы заговорить. — Я за свою службу усвоил несколько вещей и считаю, что братьям лучше служить в разных полках. Иначе дело может весьма… осложниться, можно так сказать.

— Понятно… очень разумно с вашей стороны. Так куда ты собрался? — Я повернулась к Рексу. На моем лице не шевельнулся ни один мускул, даже челюсть свело, но я не сорвалась, я держалась и вела себя так, словно спрашивала о какой-то ерунде, вроде того, что они предпочтут на завтрак — копченую рыбу или почки.

— Пожалуй, попытаю счастья в ирландском гвардейском полку, — небрежно бросил он, словно говорил о чем-то несущественном.

— Хорошо. А ты, Кэрил?

— Наверное, в шотландский гвардейский полк, — ответил Кэрил, усердно подражая непринужденной манере Рекса.

— По-моему, хороший выбор, — кивнула я. Кэрил больше старших братьев нуждался в одобрении. — Сегодня был очень насыщенный день, как по-вашему? А завтра цветочное шоу. Если позволите, я, пожалуй, пойду спать, а то завтра у меня дел невпроворот. Вы встанете пораньше, чтобы помочь?

— Конечно, мама, — снисходительно улыбнулся Алан, словно знал, как отчаянно я хочу остаться одна… и тем самым разбил мне сердце. И когда только он успел стать таким мудрым? Это неправильно. Не надо было ему меня утешать.

— Вот и славно. Увидимся утром.

Я быстро прошла мимо, боясь коснуться кого-либо из сыновей, боясь, что, если это случится, я не сумею сдержаться. Покинув библиотеку, я прошла холл, у лестницы поговорила с одной из Мэри Энн по поводу завтрака (я все же остановилась на почках) и стала взбираться по уходящим высоко вверх широким ступеням, не дотрагиваясь до перил, хотя с каждым шагом мои глаза все больше наполнялись слезами. Наконец я дошла до своей комнаты (я слышала, что Реджи, находившийся у себя напротив, позвал меня через открытую дверь, но сейчас я не могла к нему подойти) и, закрывшись, достигла кровати прежде, чем из глаз скатились первые слезы. Я молча сидела, ощущая на щеках влагу, и ни о чем не думала, ничего перед собой не видела…

Пока не опустила глаза на колени. Тогда я удивилась, потому что в руке у меня оказалась книга «Приключения Алисы в Стране чудес». Все это время я держала ее в руке.

— О! — Я прижала книгу к груди так крепко, словно пыталась уберечь хотя бы ее… зная, что не могу уберечь собственных сыновей. «Почему я не прочитала эту сказку Рексу?» — исступленно думала я, вспоминая тот момент в библиотеке. Чего я боялась? Разве я тогда знала, что такое страх?

Тогда не было войны. А теперь мой мальчик — солдат. И теперь все уже не имеет значения.

Я раскрыла книгу и начала читать первую главу. Я читала сквозь слезы, часто моргая и напрягая зрение, пока слова не становились достаточно отчетливыми, чтобы их можно было разобрать.

— «Алисе наскучило сидеть с сестрой без дела на берегу реки», — прочитала я вслух. Когда слова застряли у меня в горле, я остановилась, перевела дух, снова сморгнула слезы и продолжила: — «Разок-другой она заглянула в книжку, которую читала сестра…»

Снова закрыв книгу, я дождалась, пока слезы высохнут.

Я почитаю ее им потом, сказала я себе. Когда они вернутся домой. Я почитаю ее им, когда они вернутся домой целыми и невредимыми и, собравшись за ужином, будут дразнить меня, раздражая тем самым отца. После ужина я позову их в библиотеку и прочитаю им книжку. И пусть это глупо и абсурдно, что мать читает сказку взрослым сыновьям. Они не будут возражать. Они поймут меня. Уж как-нибудь они поймут меня.

Я кивнула собственным мыслям, выцветшей книге в моей руке с моим именем на обложке и повторила едва слышно, почти как молитву…

Я почитаю ее им, когда они вернутся.

Глава 15

— Как хорошо уехать из Лондона! Говорят, в любую минуту могут начать бомбить. Эти гадкие дирижабли! По-моему, они ужасны.

Ина наморщила аккуратный носик и недовольно поджала губки — как раньше. Вот только теперь она была не девочка, и ее жеманство выглядело почти смешно. Ина поседела и, по-прежнему оставшись грузной, как-то одрябла, хотя почти не имела морщин — одно из преимуществ полноты в почтенном возрасте. У милой девочки всегда был двойной подбородок. Теперь же он как будто расплавился и слился с шеей.

Я, наоборот, с возрастом стала жилистее, костистее и сохранила стройность, правда, морщины стали более заметны. Темные волосы у меня преобладали над сединой, и глаза остались такими же большими, а взгляд настороженным, лоб обрамляла все та же челка, только теперь мне требовались очки. Особенно когда приходилось рассматривать что-то вблизи — например, сейчас я вязала.

Мы с Иной сидели в гостиной Каффнеллза. Было раннее майское утро, поэтому камин не топился. Двустворчатые стеклянные двери открыты. Через них в комнату проникал свежий, полный весенних ароматов воздух. За дверьми виднелся сад в цвету — огромные розовато-белые цветы лириодендронов, великолепные розовые бутоны вишневых деревьев, более нежные кипенно-белые соцветия диких яблонь. Даже в этот пасмурный день цветы наполняли окружающее пространство светом, создавая приятный контраст с более мягкими оттенками зелени дубов, кленов и сосен.

Декор гостиной, даже без огня, радовал глаз. Довольно с меня было гнетущих викторианских обивок, обоев и ковров, которые мне претили уже в юности. Для этой комнаты, которая являлась скорее моей, чем Реджи, я выбрала светло-розовые ковры, ярко-синюю с розовым и белым ситцевую обивку для мебели, а стены велела побелить. Многочисленные столики украшали вазы с ветками цветущей яблони и небольшие акварели.

— Мы, разумеется, рады твоему приезду, — сказала я Ине не вполне искренне.

Когда она написала, спрашивая позволения приехать, Реджи разволновался.

— Не выношу этой женщины, — откровенно заявил он. Ина была единственным знакомым мне человеком, который вызывал в нем такие бурные эмоции. — Ехала бы в Шотландию да жила бы там со своим трусливым сынком.

— Монкриф хоть и не в армии, но трудится для фронта, Реджи, — слабо возразила я. Сохранять лояльность к оставшимся в тылу мужчинам, в то время как наши сыновья сражались на передовой, было непросто.

В октябре, всего через месяц после объявления войны, Алан уже успел получить ранение. Его отправили в отпуск. Я так радовалась приезду Алана, что первые несколько ночей спала в кресле перед комнатой сына на тот случай, если вдруг ему понадоблюсь. Однако по прошествии двух недель мне стало очевидно, что он тяготится вынужденным отпуском. Алан изменился — похудел, в его глазах застыло какое-то затравленное выражение, словно его на каждом шагу преследовали привидения. Он стал нетерпелив, даже раздражителен, без конца говорил о своих солдатах, беспокоился о них и, не удовлетворяясь поверхностными газетными сводками, искал всю возможную информацию о последних боевых действиях. Не скажу, что мне стало легче, когда он вернулся на фронт. Напротив, мне показалось, что Алан забрал с собой часть моего сердца. Мне пришлось буквально прижать руку к груди, словно только так я могла сберечь там хотя бы какие-то остатки.

Как мне ни хотелось удержать сына дома целым и невредимым, я понимала, что не могу этого сделать. Я понимала, что вдали от фронта он не будет цел и невредим. Перед самым отъездом Алан наконец стал более похож на себя — то есть на серьезного маленького мальчика, которым когда-то был.

Мы стояли на подъездной дорожке, ожидая, когда прогреется машина, в то время как водитель грузил снаряжение в багажник (Алана должны были отвезти на вокзал в Линдхерст, а оттуда — на фронт). Сын робко опустил голову.

— Мама, прости меня. Я знаю, вам обоим нелегко, но я должен вернуться к своим. Это отличные ребята, и им там очень тяжело. — «Очень тяжело» он произнес как-то слишком безразлично, словно война для него была не более чем игра в крикет с большим перевесом одной из сторон.

Но я знала, что это не так — о чем говорили его ночные кошмары, которые никто из нас не обсуждал. Они случились у Алана раза два, но были ужасны. Услышав громкие, душераздирающие крики, я вбегала в комнату Алана, за мной Реджи, бледный, в ночной рубашке и с растрепанными волосами. Я летела к сыну и думала, что никогда так не кидалась к нему, когда он был маленьким. В то время ночные кошмары являлись заботой няньки.

И вот теперь мы сами заботимся о нем, измученном, израненном в боях мужчине. Глаза Алана в эти моменты бывали широко раскрыты, но он нас не видел. Сын выкрикивал незнакомые нам имена и видел только ужас войны. Позже я навела справки об этих людях и нашла их в списке погибших.

— Не извиняйся, — сказала я ему. — В этом нет нужды. Ты же наш сын, наш милый мальчик и, что бы ты ни делал, что бы ни говорил, останешься им навсегда.

— Мама. — Алан наклонился, чтобы я могла его обнять.

Я обхватила сына за плечи, но не смогла почувствовать его тепло — мешала грубая шерсть обмундирования, толстого, как броня, которое, однако, не смогло Алана защитить. Я поцеловала сына в щеку, свежевыбритую, пахнущую грушанкой, щеку мужчины, а не мальчика.

— Алан, я тут все думала… помнишь, у тебя в детстве жила сова? — Я не могла не спросить. Тайна совы не давала мне покоя с тех самых пор, как Алан вернулся домой.

— Сова?

— Да, сова… ты спросил меня, можно ли…

— Ты опоздаешь на поезд, если не поторопишься! — крикнул Реджи из машины. — Лучше поспеши.

— О! Конечно, сейчас не время, — торопливо проговорила я, смахивая невидимую пылинку с его плеча.

— А что с совой, мама?

— Да так, ничего… чепуха. Тебе нельзя опаздывать.

— До свидания, мама.

— До свидания, мой мальчик.

Алан быстро наклонился и поцеловал меня. Я опять прильнула к нему, на сей раз почувствовала тепло и тяжесть его тела, прижавшегося к моей груди. Дойдя до двери, я еще раз обернулась напоследок. Алан, высокий и бледный, стоял возле Реджи, который, закусив щеки, силился, как истинный английский джентльмен, сохранять хладнокровие. Тут Алан, мой храбрый мальчик, поднял руку в прощальном жесте и послал мне улыбку, искреннюю и милую. Я ответила ему тем же и закрыла за собой дверь, чтобы не видеть, как он уезжает.

Это произошло в марте, когда деревья еще стояли голые, а небо было серым. Сейчас наступил май. Все вокруг цветет; надо думать, и во Франции тоже.

— Кажется, сейчас должны привезти почту? — спросила Ина и, с нетерпеливым вздохом отложив вязанье, потянулась за кольцами, которые сняла и положила на стол рядом. Мы вязали шлемы для Красного Креста, и Ина жаловалась, что кольца цепляются за серую пряжу.

— Да, надо думать. — Я взглянула на часы на каминной полке. — Почти два. Во сколько приедет репортерша?

— В два.

— Поезда ходят плохо, так что она может и опоздать. Вообще-то я не знаю, почему позволила тебе уговорить меня на это, Ина.

— Я дружу с ее матерью и как-то обмолвилась о нашей дружбе с Льюисом Кэрроллом. И это заинтриговало нашу милую девочку.

— Как-то раз обмолвилась? — Я пристально посмотрела на сестру, мирно сидевшую и восхищенно разглядывавшую свои многочисленные кольца.

— Да, просто зашел разговор. А что тут такого? Теперь, когда мамы нет, по-моему, нам пора… то есть я хотела сказать, тебе… поведать всем, что Алиса жива. Что тут такого?

— Что тут такого? Ох, Ина. — Я не могла понять сестру. Ведь она лучше всех должна знать, почему я никогда публично не говорю об «Алисе» мистера Доджсона, обо всем «этом деле», как когда-то так прозаично выразился мистер Рескин. — В прошлом моя… связь… с мистером Доджсоном не пошла мне на пользу, или ты забыла?

— Ты была слишком мала, дорогая моя. По-моему, у тебя все перепуталось в голове… Разве не помнишь, как чудесно мы проводили время вместе? Шутки, проказы, приключения?

— Если у меня, по-твоему, в голове все перепуталось, то только по твоей милости! — Я в изумлении покачала головой, раздражаясь на сестру, на те слова, которые она подбирает, смешивая их в зелье, от которого голова идет кругом. Вообще-то Ина говорила правду. И все, что она когда-либо говорила, формально всегда являлось чистой правдой. И тем не менее сестра никогда не была совершенно честна.

— Вот чего ты никак не можешь взять в толк, моя дорогая Алиса, так это то, что людям нет дела до мистера Доджсона и Алисы Лидделл: их интересуют Льюис Кэрролл и Алиса в Стране чудес. — Ина продолжала нанизывать одно за другим кольца на свои пухлые пальцы.

— Почему ты в этом так уверена?

— Я сужу по времени, в котором мы живем, душа моя. Всем хочется детской простоты, разве не так?

— Пожалуй.

— Ну вот, поэтому любая ассоциация с «Алисой в Стране чудес» публику будет только радовать, разве ты не понимаешь?

— Боюсь, не понимаю. — Но я, конечно, знала, что книга любима и дорога миллионам, что она имеет успех, и в глубине души гордилась, что внесла свою лепту в ее создание. Тем более сейчас, когда не стало мистера Доджсона, Прикс, мистера Рескина и моей матери. Столько демонов погребено, а я и книга остались. Может, Ина права и книга отныне станет вызывать у меня лишь положительные эмоции?

И все же оставались вопросы без ответа, вопросы, которые последнее время, когда у меня появился досуг, терзали мою душу сильнее и сильнее, и Ина осталась единственной, кому я могла их задать. Хотя ее памяти я доверяла не больше, чем своей.

— Помнишь тот день, когда мы ехали в поезде? — Мой указательный палец покраснел и болел от спицы. Я обмотала пряжу вокруг вязанья, остановившись перед широким узором на шее, и положила его в корзину.

— Не уверена. Какой день? Как тебе известно, мы часто ездили на поезде. — Ина сощурила свои серые глаза.

— Тот день, когда мы не поплыли на лодке с мамой и папой и теми ужасными студентами, а отправились домой на поезде с мистером Доджсоном.

— Вообще-то нет. Хотя помню, что порой мистер Доджсон был очень смел в своих поступках, если ты об этом. Очень смел.

— Нет. — Я покачала головой. — Нет, я запомнила другого человека — совсем не того, который был способен на поступки. Он говорил и жил в каком-то нереальном мире.

— Алиса, ты была тогда совсем маленькой. Ты не понимала…

Слова Ины прервало появление одной из Мэри Энн, которая внесла почту на серебряном подносе. Вопросы о прошлом тут же были забыты и сменились надеждой на весточку от кого-нибудь из мальчиков. Мне пришлось сдерживать себя, чтобы не вскочить и не выхватить поднос из рук нерасторопной девушки.

Я вздохнула и, вцепившись руками в колени, ждала, пока она поставит поднос на стол возле меня и сделает книксен (опять же никакого реверанса!), после чего я схватила стопку конвертов в поисках рваной, грязной открытки, пусть даже похожей на простой бланк, с французской маркой.

— Сегодня ничего. — Я бессильно откинулась в кресле. — Нет, сегодня ничего, — повторила я, поднимая глаза, поскольку знала, что Реджи уже в дверях смотрит на меня с надеждой.

— А я сегодня ничего и не ждал, — угрюмо обронил он, как всегда, когда не сбывалась его надежда. — Я просто думал: может, счет из клуба пришел.

— Уверена, завтра что-то обязательно будет, — постаралась ободрить его я, как делала это изо дня в день.

Он кивнул. Я улыбнулась ему, и Реджи, шаркая, в своем мешковатом твидовом костюме, мятом и покрытом табачными пятнами, отправился в библиотеку. Последнее время он очень небрежно относился к одежде. Раньше одевался очень стильно, а теперь, если б я не протестовала, каждый день ходил бы в одном и том же костюме.

Теперь Реджи с обеда до вечера сидел в библиотеке, и если не просматривал последние сводки с фронта, не чистил ружья или не полировал призы за крикет, то проводил время за мрачными раздумьями над военными картами, которые вырезал из газет. Он редко выходил из дома и даже не наведывался, как прежде, в крикетный клуб.

— Он так грустит, — тихо сказала Ина.

Я вся подобралась: мне не понравился ее тон, ибо в нем я услышала жалость.

— Он просто волнуется, как и я.

— По-моему, мужчины все это переносят гораздо тяжелее женщин. Помнишь, как папа убивался, когда умирали дети?

— Да. А мама нет. Ни слезинки не проронила.

— Да. Ну… папа оплакивал мальчиков. Мама плакала по Эдит.

Я с удивлением взглянула на сестру: она не так уж забывчива, какой хочет казаться.

— Верно, папа не так переживал из-за Эдит. Во всяком случае, не так, как из-за мальчиков. Как странно.

— Это типично. Мальчики всегда ценятся больше. Повезло тебе… Тебе бы замуж за члена королевской семьи: у тебя одни сыновья… О, я хотела сказать… Прости, Алиса. — Впервые в жизни я поверила, что эмоции сестры искренни. Она закусила губу и нахмурилась, не решаясь поднять на меня глаза.

Я промолчала. Как часто эта мысль приходила в голову и мне! Сколько раз, глядя на мальчиков, я жалела (Господи помилуй, я действительно жалела об этом!), что они сыновья Реджи, а не Лео. Несмотря на всю мою деятельность, решимость жить полной жизнью и не сидеть без дела, я не могла освободиться от подобных мыслей, особенно когда мальчики были маленькими. С моей стороны это было отвратительно, безнравственно. Столько раз я себе говорила, что результат непредсказуем. Ведь выйди я замуж за Лео, моя жизнь пошла бы совсем иначе. Мои мальчики — наша с мужем кровь, и я любила их, несмотря на все сомнения, терзавшие меня после того, как мы с Реджи поженились и начали строить семью. Я, право, всех их любила.

И все-таки иногда я спрашивала себя: какие дети могли бы быть у нас с Лео? На кого они оказались бы похожи, на него или на меня? Была бы у них та же стройная фигура, мягкие светлые волосы и добрые голубые глаза?

Я знала, что любить этих своих сыновей сильнее, чем любила их я, невозможно. Но уже никогда не узнаю, могла ли любить других сыновей сильнее, выйди я замуж за человека, к которому действительно стремилась моя душа.

— О Боже, хоть бы поскорее приехала эта репортерша! — Я встала и принялась расхаживать из стороны в сторону перед камином. Нужно было чем-то заняться, растянуть мышцы, дать какую-то нагрузку сердцу. В те дни праздность была моим врагом. Чтобы прогнать от себя грешные, бесполезные мысли, мне требовались физические упражнения. Я резко развернулась и направилась к стеклянным дверям. — Пойду на улицу. Идем со мной.

— Что? — пробормотала Ина, отталкиваясь от дивана. — Что ты хочешь делать, Алиса?

Я взяла пару садовых ножниц, хранившихся на террасе.

— Хочу обрезать плющ.

— Ты… что? Ведь на это есть садовник! — Ина вышла вслед за мной на улицу, но тут же опустилась на плетеный диван, словно несколько ступеней, которые она преодолела, совершенно ее обессилили.

— Да за ним не поспеешь. Не люблю плющ, а ты? — Подойдя к низкой садовой ограде, я с жаром набросилась на цепкие плети, сбрасывая их на траву, чтобы садовник потом все это убрал. С улыбкой я посмотрела на сидевшую, сцепив руки, сестру, которая заметно дрожала на теплом воздухе. — От него так просто не избавишься. Раз он появился, уже никогда не исчезнет.

— Не знаю, — фыркнула сестра, устраиваясь поудобнее среди полосатых подушек. — У нас в Шотландии этим занимаются садовники, да и в Лондоне о таких вещах тоже волноваться не приходится.

— Меня все беспокоит мысль, что это была ошибка. — Я остановилась, чтобы перевести дух. Натруженные руки уже давали о себе знать, но я наслаждалась этим ощущением, ибо оно означало, что я еще жива, еще гожусь на что-то, еще могу влиять на события. Сделав глубокий вдох, я закрыла глаза. Ветерок шевелил мои волосы. Приятно было находиться на улице среди всего, что растет, стремясь ввысь к небу. Надо бы вытащить из дома Реджи. Ему это пойдет на пользу… Может, посадит небольшой огородик.

— Что ошибка? Плющ? — не поняла Ина.

— Нет-нет… разговоре газетчицей! Просто чувствую себя одной из этих ужасных суфражисток! Мама бы в могиле перевернулась!

— Маму бы многое привело в ужас из того, что нам приходится делать сегодня, — поддакнула сестра. — Хорошо, что она вовремя умерла.

— Это правда. Однако…

— Миссис Харгривз, к вам пришли. — В дверях террасы стоял лакей, с ним рядом молодая женщина, одетая по последней моде: на ней был зеленый шерстяной костюм, длинный жакет на поясе, короткая юбка — почти шесть дюймов от пола! — гораздо более широкая, чем моя, и подол ее колыхался. Голову покрывала аккуратная шляпка с полями, а в руках женщина сжимала записную книжку в кожаной обложке.

— Миссис Скин, как приятно вас видеть… Мама шлет вам привет.

— Дора, дорогая моя, да ты совсем уже взрослая! — Ина поднялась и приняла от молодой женщины приветственный поцелуй.

Я отложила в сторону ножницы, но осталась на месте. Пусть подойдет ко мне сама.

— Миссис Харгривз, какая честь! — Женщина ринулась ко мне, протягивая руку в этакой небрежной, беспечной манере, столь типичной для молодого поколения. Даже не стала дожидаться, пока Ина нас представит.

— Да, очень приятно, мисс?..

— Дора. Дора Кимболл.

— Да, мисс Кимболл. Присаживайтесь. — Я указала ей на стул и устроилась рядом с Иной. Наши юбки, как когда-то в детстве, слились воедино.

— Настоящая Алиса из Страны чудес! Думаю, вы произведете фурор. Страна может открыть еще одно национальное достояние! Вряд ли в наши дни многие знают, что прототипом для героини сказок послужила реальная девочка.

— Юная леди, об этом, конечно же, многие знают! — Я понимаю, что мои слова прозвучали нелепо, как придирка сварливой старухи, но ее утверждение показалось мне оскорбительным. Хотя, вполне возможно, она была права.

— Простите, я не хотела вас обидеть.

Лицо мисс Кимболл под затвердевшим слоем пудры побледнело, и именно тогда я заметила, что женщина очень молода, едва ли ей минуло двадцать. Каким образом девушка в ее возрасте стала журналисткой такой уважаемой газеты? Наверное, потому, что все мужчины воюют. В каком необычном мире мы сегодня живем.

— Сыновья миссис Харгривз на фронте. Сами понимаете, она переживает, — поспешила объяснить мою реакцию сестра.

— Ина! — Мне захотелось, это желание уходило корнями в далекое прошлое, дернуть сестру за волосы, если б только у нее их осталось побольше, ибо волосы милой Ины порядком поредели. — Это не касается мисс Кимболл. Ну, давайте приступим. Я давать интервью не привыкла, но постараюсь отвечать на ваши вопросы точно и по существу. Начинайте.

— Хорошо. Что ж… стало быть, вы в детстве дружили с мистером Кэрроллом?

— Мы знали его под именем мистер Доджсон… Вы же знаете, что Льюис Кэрролл — это псевдоним? — Я испытующе и с сомнением посмотрела на девушку. Та, покраснев, кивнула. — Но в самом деле, когда мы с сестрами Иной и Эдит были маленькими, то с ним дружили.

— О… значит, вы выросли в Оксфорде?

— О да! — вмешалась Ина, прежде чем я успела выразить недовольство неосведомленностью мисс Кимболл. Ина мило сложила пухлые ручки на утонувших в складках тела коленях и жеманно улыбнулась. — Да, к вашему сведению, наш дорогой папа был деканом Крайстчерча! Мы выросли в доме декана, располагавшемся в противоположном конце сада напротив комнат мистера Доджсона. Он с нежностью относился к нам — я знаю: для меня в его сердце было отведено особое место — и постоянно брал на лодочные прогулки и не только на лодочные.

— Однако историю он в итоге написал для меня, — напомнила я с легкой улыбкой.

Ина метнула в меня гневный взгляд и поджала губы.

— О! Как все это очень интересно! — Мисс Кимболл что-то бешено строчила в записной книжке. — И историю об Алисе он рассказал на одной из тех прогулок?

— Да, именно так.

— Вам нравится девочка в книге? — улыбнулась мне репортерша. Ее лицо лоснилось от пота, и я подумала, что шерстяная одежда в майский день не слишком удачный выбор.

— Я… то есть… — Вопрос застал меня врасплох. Проклиная себя за то, что не предвидела его, я вынуждена была солгать: — Вообще-то я об этом никогда не задумывалась.

— Не задумывались?

— Нет.

— Но когда читали сказку, разумеется, видели в этой девочке себя…

— А я — сестра, сестра, сидящая на берегу. Запишите это, — снова вмешалась Ина, указывая взглядом на застывшую в ожидании руку мисс Кимболл.

— О да, конечно. — Репортерша, опомнившись, с виноватым видом сделала запись в блокноте.

Как я могла ей признаться, что я — по-видимому, единственная из всех грамотных людей — не прочла книгу полностью? Как я могла признаться, что понятия не имела, действительно ли я — это Алиса из книги, или действительно ли Алиса — это я? Ибо пока мы жили с Алисой, изо дня в день взиравшей на меня из Зазеркалья, я никогда не решалась спросить ее, насколько мы похожи — или, наоборот, не похожи.

Однако некоторые факты, некоторые итоги мне были очень хорошо известны. Когда мистер Доджсон сочинил эту сказку, мне исполнилось уже десять лет, тогда как Алисе в книжке — семь: как раз тот возраст, в котором мистер Доджсон фотографировал меня в образе попрошайки. Мое имя благодаря книжной Алисе обрело бессмертие, но разве моя душа, мое сердце, только пробуждавшееся тогда, не продолжали жить в босоногой, оборванной девочке с торжествующим блеском в глазах? Разве не в этом было наше истинное сотрудничество? Сколько раз он спрашивал меня в письмах, помню ли я, как на его глазах валялась в траве?

Я жила и в сказке, и на фотографии, навечно оставшись той семилетней девочкой, которая, однако, была не ребенком.

Однажды Ина уже предупреждала меня, что я когда-нибудь стану слишком взрослой для мистера Доджсона, но я отказывалась в это верить. «Да будем мы счастливы», — сказал он в тот день, и мне показалось, мистер Доджсон говорил о…

— Миссис Харгривз?

— Простите. — Я тряхнула головой, вспоминая, на чем мы остановились и кто я сейчас. — Что вы сказали?

Но мисс Кимболл молчала. Ко мне обращалась Мэри Энн. Она стояла передо мной, мертвенно-бледная, со струящимися из глаз слезами. Открыв было рот спросить, не больна ли она, я заметила ее протянутую руку… и конверт в ней.

— Нет! — услышала я словно со стороны свой громкий и страшный голос. Я снова и снова отрицательно качала головой, тогда как тело окоченело. Застыло во времени. Я отказывалась брать конверт. Если я не возьму его, если не открою, то не узнаю, что там.

Наконец я услышала с трудом доходивший до меня голос Ины, зовущей Реджи. Она вскочила и очень быстро, гораздо быстрее, чем я могла себе представить, побежала в гостиную.

— Прошу вас, миссис Харгривз, — умоляющим тоном проговорила Мэри Энн. — Прошу вас, мэм. — Она все-таки вручила мне конверт — просто сунула его в мою руку, — после чего, всхлипывая, неверным шагом направилась в дом.

Я похолодела. Весеннее тепло сменилось ледяным ветром, пронизавшим все мое существо. Трясущимися руками я пыталась разорвать конверт. Кое-как я все же с ним справилась. Пальцы онемели и не чувствовали бумаги. Теперь мне предстояло прочитать это. Прочитать короткое и казенное извещение, отпечатанное жирным шрифтом: С прискорбием сообщаем Вам, что Ваш сын, капитан Алан Ниветон Харгривз, погиб во время боевых действий.

— Нет, — произнесла я на сей раз гораздо тише, покорно.

Передо мной был Реджи. Встав на колени, он хватал меня за руку, пытаясь вытащить телеграмму из моих пальцев, но я упорно ее не выпускала.

— Что? Что это? — По его багровым щекам уже бежали слезы. Он тряс мою руку, крепко, до боли хватал меня за плечо. Впервые он сразу понял, что произошло. У него не имелось времени подготовиться к случившемуся, но я поняла, что Реджи был готов. Он уже давно, долгие месяцы был готов ко всему.

Как и я. Но от этого пережить такую новость оказалось ничуть не легче. Она ударила меня волной, настолько мощной и быстрой, что я задохнулась. Что-то стучало мне в грудь, какой-то тяжелый, злобный кулак ударял в меня, бил в мои легкие. И это что-то оказалось моей собственной рукой со все еще зажатой в ней телеграммой.

«Папа оплакивал мальчиков. Мама плакала по Эдит» — эти слова не имели для меня смысла и все-таки снова и снова звучали в моей голове, которая вдруг запульсировала от боли.

Но нет, ко мне те слова не относились. Я вспомнила, как в последний раз обняла Алана, тогда еще не зная, что действительно обняла его в последний раз, и мои руки заныли от этого воспоминания, слезы полились из глаз, и даже сквозь боль мне отрадно было сознавать, что я не как моя мама — я могу плакать по собственному сыну, своему ребенку…

Кто-то тоже плакал. Это был Реджи. Он сжал мое лицо своими руками, своими огромными сухими лапищами. Он звал меня:

— Алиса, Алиса, помоги, я не могу этого вынести.

И я сквозь слезы увидела этого мужчину, мужа… его отца. И я знала, что Реджи говорит правду — он не в силах вынести подобный груз. Его лицо, его бесхитростное, простодушное лицо, на котором горе прочертило тысячи морщин, было обращено ко мне, он нуждался во мне…

Он говорил, что из нас двоих я должна быть сильнее. Как мама.

И я подняла глаза, хотя Реджи стоял передо мной на коленях. Рядом, возле стеклянных дверей, ждали слуги. Одна Мэри Энн плакала, другая качала головой, но все они смотрели на нас. На Реджи, который у них на глазах, как античная статуя, буквально разваливался на куски. Они смотрели на наше горе, на то, что никому нельзя видеть.

— Уйдите! — закричала я. От злости во мне прорезался голос. Я вскочила на ноги, сделала шаг по направлению к ним, размахивая рукой с зажатой в ней телеграммой, как оружием. — Оставьте нас! — Мне удалось сдвинуть Реджи с места, так что я оказалась между ним и домом. Потом я обхватила его руками, защищая от любопытных глаз, ибо не могла позволить им видеть мужа в таком состоянии. — Оставьте нас, — прошептала я, а Реджи, рыдая, обвил меня руками за талию.

Так я стояла, прижимая его к себе и гладя по голове. Мои собственные слезы высохли, так и не успев пролиться. Я шептала успокаивающие слова, даже не слова, а звуки и вздохи, ибо это было все, что я могла ему дать, но я знала, что этого довольно.

Вдруг я почувствовала некую первобытную силу, заполнившую меня с головы до ног, которые внезапно показались мне корнями деревьев, крепко державшими меня на земле. Я превратилась в могучий дуб, густой листвой укрывавший от всех своего мужа, дававший ему место для скорби. Я не подведу Реджи. Я буду его защищать, я буду сильной ради него, я смирюсь с потерей сына, как моя мама, как все матери Англии. Это случилось со мной, как я и предвидела… Разве я не знала, что шанса выжить, пройдя через две войны, просто нет? Но я буду сильной, я должна быть сильной, потому что это нужно Реджи. Я так часто подводила его, что больше не могу позволить себе ничего подобного.

Я продолжала обнимать мужа, который по-прежнему, не стыдясь, рыдал, но моя спина оставалась надежной и сильной. Тени сгустились и вытянулись. Вдали тоскливо ухала сова, и я улыбнулась этому звуку, хотя ее жалобный крик и пронзил мое сердце. Ина ушла, мисс Кимболл тоже, слуги — я молила Бога, чтобы это было так — скрылись где-то в недрах дома.

И мы с Реджи наконец остались одни.

Глава 16

После гибели Алана наши с Реджи отношения изменились — иногда мы держались друг с другом с преувеличенной почтительностью и осторожностью, а иногда проявляли недопустимую снисходительность, позволяя говорить и делать почти обидные вещи и притворяясь, будто нас это не трогает.

Я до сих пор не забыла Лео и все старалась понять, что упустила в жизни, потеряв его, а что приобрела, выйдя замуж за Реджи. Скорее всего, решила я, приобрела этот образ жизни — тепло и уют, ощущение надежного плеча рядом с добрым мужчиной, который теперь сдал буквально за одну ночь.

Вся наша жизнь заключалась в наших мальчиках. Мы молились на них и теперь так и не сумели примириться со смертью Алана. Он стал для нас фантомной болью: мы привыкли, что у нас три сына, три маленьких солдата, и воспринимали их как единое целое. Одного нет — и остальные выглядят потерянными. Интересно, думала я, чувствовали ли и мои родители то же, когда не стало Эдит?

Впрочем, и Рекса с Кэрилом мы, можно считать, не видели. И тот, и другой лишь по разу приезжали на короткую побывку. Война бушевала весь 1915 год, а сейчас подходил к концу 1916-й. Кровопролитные бои все продолжались, и конца-краю им, казалось, не было. В стране объявили всеобщую мобилизацию, говорили о нехватке угля, немецкие субмарины отрезали подступы с океана, чтобы воспрепятствовать ввозу продовольствия. Количество прислуги у нас сократилось до минимума: мужчины ушли на фронт, а женщины либо поступили в Земледельческую армию,^[11] либо трудились на военных заводах, так что нам пришлось закрыть многие комнаты. Реджи прилежно ухаживал за устроенным в саду огородиком, где выращивал овощи, с гордостью показывал мне свой урожай и изводил повариху указаниями, как правильно все это консервировать.

И все-таки мы жили ради оставшихся сыновей, регулярно писали им, молились, радовались их бесценным отпускам: Кэрил приезжал на побывку летом 1915 года, Рекс — в начале зимы 1916-го. Они, как и Алан, изменились, хотя Кэрила эти перемены, кажется, затронули в меньшей степени. Он продолжал рассказывать о розыгрышах и проказах — к примеру, о футбольных матчах в грязи на поле боя, где могли оказаться необнаруженные мины, а потому требовалась особая осмотрительность. И хотя, говоря о случае с одним малым, которого разорвало на куски, когда он пнул ногой то, что принял за импровизированный мяч, Кэрил стиснул зубы, спал по ночам он спокойно. Моего младшего сына кошмары не мучили.

Рекс, мой Рекс, мой милый и такой трудный мальчик нам ни о чем не рассказывал. Он вообще говорил мало — и это Рекс, который ничего не держал в себе, независимо от обстоятельств. В этих всегда озорных глазах застыла тревога, и царившая в доме тишина была ему невыносима. Она явно действовала ему на нервы. После ужина он приспособился сидеть в гостиной и, покачивая ногами, слушал включенный на полную мощность граммофон — Рекс делал все, что угодно, лишь бы избежать тишины и вопросов. Ведь мы с Реджи, разумеется, хотели знать о войне все, интересовались мнением Рекса о перспективах ее окончания, но он не мог говорить о ней без боли, а потому мы перестали его расспрашивать.

Однажды я застала Рекса в библиотеке. Он сидел, уставившись в окно на крикетное поле, теперь потемневшее и заросшее сорняками. Я направилась было к нему — он сидел ко мне спиной, — но тут же остановилась. В его руке я заметила нож, маленький перочинный ножик, острие которого он воткнул в ладонь другой руки. Тоненькие струйки крови бежали по запястью и капали на ковер, который мне в кои-то веки было не жаль. Я застыла, не в силах пошевелиться, я онемела — все мое тело свело судорогой от страха засына. Он сидел в каких-то трех футах от меня, но на самом деле находился вне пределов досягаемости, и я поняла, что мне уже никогда не приблизиться к нему.

По-видимому, он не замечал ни крови, ни боли.

Сотрясаясь всем телом, я вышла из библиотеки и встала в холле, как часовой, по другую сторону закрытой двери, охраняя Рекса от Реджи и от прислуги. Я не впустила бы их. Я никому не позволила бы стать свидетелем этого. В тот вечер, покинув библиотеку и направляясь к себе в спальню, Рекс не удивился, заметив меня у двери, — лишь на миг остановился, чтобы с отсутствующим видом поцеловать меня в щеку. А я после этого взяла таз с водой, разорвала свою нижнюю юбку, поскольку понятия не имела, где Мэри Энн хранила тряпки, отыскала в кладовой отбеливатель и попыталась самостоятельно отмыть ковер от кровавых пятен. Совсем вывести их мне не удалось, и я заставила пятна мебелью.

Через неделю Рекс вернулся на фронт. Я ни разу не говорила с ним о шрамах на его руке, хотя он их никогда не пытался скрыть.

Каффнеллз из величественного загородного имения превратился в призрачный реликт, в комнатах которого витали лишь отзвуки смеха, былых вечеринок, ушедшей радости. Он был под стать нам с Реджи. Я представляла, как шушукается прислуга у нас за спиной. Иногда я видела нас их глазами: двое старичков, живущих воспоминаниями, ибо разговоры о настоящем приносят им слишком много боли.

Я часто находила Реджи в комнате Кэрила. Он сидел, уставившись в окно на лес, на тропинки, по которым, играя, бегали мальчики. А меня он часто заставал в комнате Рекса с одной из его любимых в детстве книг — «Островом сокровищ» или «Черным красавчиком».^[12]

В таких случаях никто из нас не произносил ни слова. Довольно было знать, что мы присматриваем друг за другом.

Как-то одним холодным октябрьским утром в дверь позвонили. Реджи сам открыл дверь, поскольку ждал, когда привезут луковицы, и хотел проследить за тем, чтобы их выгрузили в доме садовника. Меня привлекла странная, неестественная тишина, воцарившаяся внизу. До этого наверху в холле я наблюдала, как вешают новый папин портрет. И вдруг все замерло, так что мне стало не по себе. Звонок прозвучал, но за ним я не услышала ни голосов, ни шагов. Словно из дома в одночасье выпустили весь воздух.

И тогда я все поняла.

Выронив молоток, который держала в руке, потому что один из немногих оставшихся у нас лакеев отмечал карандашом на стене точку, я медленно приблизилась к лестнице.

— Реджи? — тихо позвала я.

Он стоял у открытой двери с маленьким конвертиком в руке, затем медленно отступил назад, прислонился к стене и выронил письмо, которое плавно спланировало на пол. Муж безмолвно поднял на меня глаза, превратившиеся от горя в черные зияющие дыры.

Я слетела вниз по ступеням, уже зная, что это за телеграмма — разве я не запомнила первую? — и в моем сердце звучал лишь один вопрос: «Кто на сей раз?» В сознании на секунду мелькнула нелепая мысль, что выбор за мной; мы потеряем того сына, имя которого сейчас возникнет у меня в голове. И к моему вечному стыду — мне всегда будет больно вспоминать об этом, — в уме у меня действительно появилось, прозвучало шепотом имя сына, но в телеграмме, которую я подхватила с пола, значилось другое: С прискорбием сообщаем, что Ваш сын, Леопольд Реджинальд Харгривз, пал смертью храбрых во время боевых действий.

Я тупо уставилась в телеграмму. Этого не может быть, думала я, ведь Леопольд давно умер. Разве я недостаточно оплакивала его?

И тут до меня дошло: речь шла о Рексе. У меня забрали Рекса. Моего второго сына, самого любимого — теперь я это точно знала. Сына, которого я назвала в память о моей первой любви. Я сама его убила — дав ему имя Лео, я обрекла сына на погибель. Даже сгибаясь от пронзившей меня боли, словно из моей растерзанной груди безжалостно вырвали сердце, я знала это. Большей боли, большей пустоты быть не может. Хватаясь за Реджи, как он хватался за меня — поодиночке мы бы не устояли на ногах, — я ловила воздух ртом, сглатывала комок в горле и усиленно моргала, твердя про себя, что нужно быть стойкой. Из нас двоих сильной всегда была я.

Однако на этот раз мне никак не удавалось остановить поток образов, хлынувших вдруг в мое сознание: вот Рекс лежит на поле боя в разорванной военной форме. Разве я не бранила его всегда за разорванную одежду? Но тогда на нем была другая одежда — не изодранная, не изрешеченная пулями военная форма. Вот сердце Рекса истекает кровью, его большое, полное сострадания, пытливое сердце. Он зовет меня, недоумевая, отчего я не могу прийти… «Ты никогда за нами не гоняешься, никогда! Ты слишком старая… Хотя, если б ты за нами гонялась, я бы, наверное, поддался тебе, просто из уважения…»

Теперь холодное тело Рекса — неподвижно, невидящие глаза широко раскрыты, губы застыли. Он больше никогда не произнесет моего имени.

— Алиса, — в отчаянии звал меня Реджи.

Он махал руками в воздухе, его ладони искали у меня утешения. Но на сей раз я не могла ему помочь, пусть все это и происходило на глазах у лакея, наблюдавшего за нами у перил. Мне нужно было убежать от Реджи, от его горя. И я бросилась вдоль по холлу, чувствуя, как горе гонится за мной. Я влетела в библиотеку и захлопнула за собой дверь.

Оставшись одна, я упала на колени, и из моей груди вырвались рыдания, слезы, которые больше не нужно было сдерживать, свободно полились по щекам. Мой мальчик, мой маленький мальчик. Я помнила, как он забрался ко мне на колени в тот день. Его крепкое, теплое тельце прижалось к моей груди, прямо напротив сердца, а я не захотела держать его на руках. Я столкнула сына с колен, отказавшись читать ему книгу, эту проклятую книгу! Она всегда вставала между мной и теми, кого я любила! А теперь все поздно, слишком поздно! Я никогда больше не обниму его… Как я смогу прожить еще хоть минуту, зная, что никогда не обниму своего Рекса, не побраню, не почитаю ему?

Сдерживая рыдания, я заставила себя сесть на скамеечку (не ею ли я загородила пятна его крови?) и вперила свирепый взгляд в циферблат часов на каминной полке. Сквозь слезы я наблюдала, как секундная стрелка делает круг. Я стала считать вслух: один, три, два, четыре… кажется, так когда-то считал мистер Доджсон? Наконец я дошла до шестидесяти и задержала дыхание… но боль стала лишь острее, словно зазубренные осколки стекла разрывали мое сердце, а стрелка продолжала свой ход. Она никогда не остановится. Никогда не остановятся все эти часы, дни, годы, которые мне предстоит прожить без моего родного мальчика, зная, что он лежит в могиле, один. Там, куда я не могу добраться.

Вдруг я ощутила на себе чьи-то руки. То были руки Реджи.

— Моя милая девочка, — прошептал он, усаживая меня к себе на колени. Никто и никогда, даже в детстве, не усаживал меня к себе на колени с такой нежностью. — Моя милая, милая девочка, шшшш. Я с тобой, я здесь.

Его объятия были такими нежными, такими совершенными… и такими неожиданными. Лучше бы их не было. Зарыдав еще сильнее, я через тридцать семь лет наконец поняла одну вещь.

— О! — выдохнула я, когда сумела наконец сделать вдох, с трудом прорываясь сквозь новый приступ слез. — О, прости меня, прости меня! Прости! — просила я прощения за то, что каждый раз, глядя на Реджи, желала видеть Лео; за то, что представляла Лео отцом своих детей и фантазировала, какие бы у нас с ним были сыновья.

И все это время Реджи находился рядом. Реджи любил сыновей. И любил меня такой, какая я есть. С ним мне нечего было бояться, нечего скрывать. И я знала это, всегда знала… однако вплоть до настоящего момента не знала одного…

Я не знала, что люблю и его тоже. Всегда любила — я сейчас окончательно поняла. Как глупо, как эгоистично с моей стороны было не видеть этого.

— Прости меня, — повторила я Реджи, Рексу, Алану. И Кэрилу. — Я так виновата. — Поток слез не иссякал (пусть теперь не такой бурный), словно они поднимались из какого-то глубокого, скрытого во мне до поры источника, который вдруг переполнился.

Реджи по-прежнему сжимал меня в объятиях, и я сидела, прижавшись к нему. Почему я не позволяла ему раньше быть сильным со мной? Наши слезы смешивались, и я наконец ощутила, как на меня опускается покой. Тогда я прошептала «Спасибо» Рексу.

Ибо от него я получила дар, который в прошлом не сумела преподнести ему, когда он просил об этом, уютно устроившись у меня на коленях, как я сейчас на коленях у Реджи.

Как тяжело, как невыносимо терять сыновей. Все говорили об этом, но никто не мог ничего поделать. И, пока длилась битва при Сомме, по всей Англии родители оплакивали своих детей. На фронте у нас оставался еще один сын, и он нуждался в наших молитвах и нашем благословении.

Сын, чье имя мелькнуло у меня в голове перед тем, как я развернула и прочитала телеграмму. Я никогда бы в этом не призналась, но понимала, что я ничем не лучше своей матери. Я всегда клялась, что никогда не стану отдавать кому-то из моих детей предпочтение, как мама. Однако в решительную минуту я словно обезумела, и в голове возникла нелепая мысль, что в моей власти выбрать, кого из сыновей оставить. Вот тогда-то я и поняла, что во многом похожа на свою мать. Сколько вокруг разговоров о грехах отцов, но именно грехов матерей труднее всего избежать.

— Ведь они теперь должны перевести Кэрила в Англию, правда? — спросила я Реджи в очередной раз, и он, как всегда, сколько бы я его об этом ни спрашивала, уверил меня, что обязательно переведут.

Я поймала себя на том, что беспокойство о младшем сыне стала выражать вслух гораздо чаще, чем прежде о его братьях, словно хотела доказать себе, что я не чудовище. Наверное, я повторяла этот вопрос так часто, что мои мольбы были услышаны, и в конце 1916 года мы с радостью узнали, что Кэрила перевели в Англию. Пусть он не с нами, но по крайней мере уже не во Франции. Тем не менее тревога отпустила нас лишь в День примирения.

Наконец-то воцарился мир. Но что это означало? Для нас не было мира. В этот непривычно тихий, грустный день мы отправились в церковь, чтобы помолиться вместе со всеми. Вот только теперь мы сидели на нашей скамье в приходской церкви Линдхерста под мемориальной доской с именами наших двух погибших сыновей.

Алана похоронили во Флербе, Рекса — в Гийемонте, в точно таких же могилах, как тысячи других. Я никогда туда не ездила, лишь получила две фотографии с белыми крестами, стоящими предположительно на месте их упокоения, хотя там ли мои сыновья, бог весть. Утешение я находила у мемориальной доски и памятника в церковном баптистерии, где перечислялись все сыновья Линдхерста, павшие в боях.

Однако я всегда ходила туда, когда не было народа, когда могла остаться наедине со своими мыслями. Я была не просто одной из матерей, которые оплакивают сыновей, а мои мальчики не просто падшими в боях солдатами. Я была Алиса из Страны чудес, а они лордами Каффнеллза. Поэтому мне представлялось неправильным, что их имена упоминались среди тех, кто находился у нас в услужении.

Ну вот и закончилась война. И я все надеялась, что жизнь вернется в прежнее русло и мы заживем, как прежде. Однако моим надеждам не суждено было сбыться. Скольких бы людей я ни приглашала на ужин, за столом всегда оставалось два пустых места. Вообще-то даже три, поскольку Кэрил вернулся к себе в лондонскую квартиру и приезжал в Каффнеллз лишь изредка на выходные и то с неохотой. Я сумела набрать более приличную прислугу, но только по сравнению с предыдущей. Горничные грубили, торговались по поводу жалованья, а единственный лакей даже курил на кухне.

— Что, черт возьми, вы делаете! — вскинулась я на наглеца, который только что прикурил от огня из топки и теперь стоял, привалившись к печи.

— Курю. — Он с некоторым удивлением посмотрел на собственную сигарету.

— Что, простите?

— Я сказал, курю, мадам, — пожал он плечами, продолжая попыхивать своей ужасной штуковиной.

Я вызвала экономку с намерением уволить лакея, но она сообщила (все это время наглец стоял себе как ни в чем не бывало и, наблюдая за нами, в открытую веселился), что лучше лакея сейчас все равно не найти, тем более за деньги, которые мы предлагаем.

— Все порядочные молодые парни, — сказала экономка, — полегли во Франции, остались лишь мерзавцы вроде этого. Я не жалуюсь, мадам, вовсе нет, но признайте, что времена нынче тяжелые.

— Да. — Я вышла из кухни, не отреагировав на ее недвусмысленный намек. Скоро Рождество, и она получит свой фунт на праздник.

Реджи едва ли замечал, как трудно мне было содержать дом в порядке, хотя я отчаянно пыталась привлечь его к делу. Как только закончилась война, он сразу стал выглядеть намного старше меня, хотя мы были ровесниками. Реджи почти оглох и в хорошую погоду ходил в крикетный клуб, а в плохую просто слонялся по дому, ковыляя за мной по пятам, как ребенок, но моими делами никогда, в сущности, не интересовался. Он все ныл и ворчал по поводу мотовства Кэрила, которое я, кстати сказать, тоже не одобряла, но, помимо этого, ничто в доме его не интересовало. Оплата счетов, ремонт — все было на мне. Земля уже не приносила такого большого дохода, как прежде, а налоги взлетели до небес, поэтому я старалась убедить Реджи продать несколько участков.

Мало-помалу Каффнеллз приходил в упадок, как, к сожалению, и мой муж. Я волновалась из-за него, брюзжала, заставляла потеплее одеваться зимой и пить прохладительные напитки летом, но все же отдалить его конец не могла. Казалось, он воспринимал себя как часы, которые больше нет надобности заводить.

В феврале 1926 года он сильно простудился (Реджи упрямо срывал с себя шарф, который я так же упорно надевала ему на шею утром и вечером) и слег. Болел он тяжело, однако ему хватало сил улыбаться тому, как я хлопочу вокруг него.

— Что это? — прохрипел Реджи, когда я села возле него, уговаривая проглотить хотя бы ложечку говяжьего бульона. — Что это? Миссис Харгривз собственноручно кормит меня?

— Успокойся и поешь, — нахмурилась я, стараясь скрыть свое беспокойство. Только что приходил врач, который предупредил, что у Реджи слабые легкие и это не просто сильная простуда. Он подозревал пневмонию.

— Слушаюсь, мадам, — кротко проговорил Реджи, попытавшись отдать мне честь, но не сумел поднять левую руку. И все же он улыбнулся, радуясь, что я рядом.

Я чуть не заплакала, видя, как он счастлив, чувствуя мои внимание и заботу. Почему же я так мало пеклась о нем все эти годы?

В ту минуту я наконец осознала, что Реджи — единственный человек, которого я могла сделать совершенно счастливым. Он был единственным, кто не искал во мне того, чего во мне не было. Ведь даже Лео хотел видеть во мне сказочную Алису из Страны чудес.

Но Реджинальд Джервис Харгривз, эсквайр, нуждался только во мне, реальной Алисе. Алисе Плезенс Харгривз — теперь двадцать четыре буквы вместо двадцати одной. Сидя возле его постели, гладя его по руке, я размышляла, кем стану без него.

Я поставила миску с бульоном на поднос и пощупала лоб Реджи. Он оказался липким и холодным. Я видела, что Реджи стало труднее дышать. И, чтобы ему хоть немного полегчало, с трудом приподняла его (хоть и сильно похудевший, муж по-прежнему оставался высоким мужчиной; а каким крепким и ширококостным он был в молодости!) и подоткнула несколько подушек Реджи под спину. Потом помогла ему снова лечь и поцеловала в небритую щеку.

— По какому поводу, миссис Харгривз? — прошептал он, снова бесхитростно и по-доброму улыбаясь.

— Чтобы поцеловать мужа, мне не нужен повод, — проворчала я. Но голос мой дрожал, и, взяв меня за руку, Реджи пожал ее.

Через два часа он умер. Я все еще сидела с ним, все еще сжимала его руку, когда Реджи в последний раз улыбнулся и прошептал, что передаст мальчикам привет от меня… И вот его не стало. А я все глядела, как за окном комнаты мужа растет снежный сугроб, и жалела, что была недостаточно хорошей женой, но все же надеялась, что в итоге Реджи хватило любви, которую я смогла ему подарить.

В посвященном Реджи некрологе упоминалось, что в 1880 году он женился на Алисе из Страны чудес. Хочется думать, что ему это было бы приятно, хотя он единственный, для которого данное обстоятельство не имело ровно никакого значения.

И вот впервые в жизни Алиса осталась по-настоящему одна. Страна чудес канула в Лету. Мне остались большой дом и еще более внушительные, бесконечные счета. Конца-краю им не было, а мой доход опасно сокращался. Налоги, в том числе на наследство, пугающие расходы угля… По ночам я лежала в постели без сна, все складывая в голове цифры, и результат этих калькуляций всегда оказывался неутешительным.

При этом у меня остался крайне непрактичный сын, которого мои трудности, судя по всему, не заботили. Даже когда Кэрил все-таки приезжал домой, не могу сказать, что я воспаряла от счастья видеть его, собственно, как и он от радости видеть меня. За длинным и пустым обеденным столом нам было неуютно вместе. Я не могла делать вид, что одобряю его мотовство. Сколько раз я твердила ему, что его братья, конечно же, распорядились бы своей жизнью с большим толком, чем он, будь у них такая возможность. Но это лишь толкало Кэрила на еще более легкомысленные поступки. Например, как-то раз он погнал на машине в Лондон и по дороге проколол шину. Вместо того чтобы просто поменять колесо, он нанял фермера, который дотащил его на буксире до Эпсома, где Кэрил продал свою машину и купил новую, более дорогую, на которой продолжил путь.

С каждым его приездом наши ссоры становились все серьезнее, что, я уверена, было предметом живейшего обсуждения среди слуг. Сознавая это, я злилась еще больше. Как они смеют шушукаться обо мне! Ситуация с прислугой была просто ужасающей. Дошло до того, что мне приходилось прятать свои украшения вместо того, чтобы их носить, ибо я никому в доме не доверяла. Если бы я могла найти им замену, то уволила бы всех до одного.

И все же ужинать с Кэрилом, несмотря на существовавшую между нами напряженность, было лучше, чем сидеть одной, как это часто случалось, когда я, нарядившись в выцветшее вечернее платье (без драгоценностей, отчего я чувствовала себя голой), разглядывала на стене картины — старые папины писанные маслом пейзажи английской провинции, теперь порядком потемневшие, поскольку я не могла позволить себе их отреставрировать.

— Очень мило с твоей стороны позволить мне здесь остаться, — сказала я Кэрилу, когда темы нашей светской беседы исчерпали себя за супом, еще до того, как подали второе блюдо. — Ведь именно ты — законный наследник Каффнеллза.

— Нет, мама, это твой дом. Вряд ли я бы захотел его. — Он огляделся по сторонам в большой пустой комнате, и я в первый раз увидела дом его глазами: старые обои, небрежно опутанная электрическими проводами люстра, потрескавшаяся на потолке штукатурка. — Тебе никогда не приходило в голову пустить сюда жильцов или сдать весь дом в аренду? Это помогло бы сделать ремонт и даже увеличить наш с тобой доход. В Лондоне, знаешь ли, все безумно дорого.

— Жильцов? — Я уставилась на сына, небрежно евшего суп. Чужие люди в моем доме, там, где я создавала семью? Как ему пришло в голову предложить мне такое? — Нет, я не пущу жильцов! — холодно отрезала я и нажала на звонок, вызывая Мэри Энн. — Суп почти холодный. Заберите его и передайте поварихе, что я с ней потолкую позже.

В тот вечер, после того как Кэрил уехал в Лондон (теперь он редко оставался даже на одну ночь, хотя перед отъездом все-таки извинялся передо мной), я устроилась в библиотеке, чтобы разобрать счета. Я слишком тревожилась о будущем, чтобы позволить себе роскошь вспоминать прошлое. Когда-то я пришла к выводу, что избежать печали можно, лишь двигаясь вперед. Я вспомнила, как рвалась из Оксфорда после смерти Эдит и отъезда Лео.

Однако теперь, когда мое горе стало безмерным, я не желала от него бежать. Я будто висела над пропастью, всеми силами цепляясь за Каффнеллз, и никого не было рядом (о Кэриле и говорить нечего. Надо же предложить такое, пустить жильцов!), кто бы мог подхватить меня, когда я все же сорвусь. Я жалела, что у меня нет ценностей, которые можно продать, чтобы сохранить память о Рексе и Алане, ибо лишь здесь, в Каффнеллзе, я могла вспомнить, как они выглядели. Только здесь я могла видеть их и Реджи — гуляющими по ныне запущенным владениям, так много для них значившим, и слышать отголоски мужского смеха из бильярдной. Сколько раз они делали ставки друг с другом, хотя знали, что я этого не одобряла!

Я просто не могла их снова потерять.

Я встала, размяла затекшие пальцы и стала бродить по комнате, разглядывая полки в поисках каких-нибудь ценных книг, может быть, первых изданий, хотя знала, что таких не имелось. И все же я искала, надеясь, что, может, Реджи приобрел что-нибудь без моего ведома. Хотя — я с нежностью улыбнулась — Реджи за всю свою жизнь не купил ни одной книги.

Наконец я остановилась у окна и устремила взгляд вдаль. Стемнело, и я видела лишь свое отражение в стекле — мои волосы, теперь совершенно седые, но все с той же челкой; мои серьезные, настороженные глаза, решительный подбородок, уже сморщенный от старости. «Вот уж поистине Зазеркалье», — подумала я. Ибо в моей жизни не было логики. Я путешествовала, искала, сомневалась, любила, к чему-то стремилась — все делала с таким усердием, а в результате оказалась здесь, не получив на свои вопросы ответов. Страны чудес не существовало. Никогда. Реальной являлась только я, которая взирала на себя в запятнанное зеркало и была не в силах в своем отражении узнать ни девочку из собственного детства, ни теперешнюю женщину, одинокую, не имеющую ничего за душой, кроме старого разваливающегося дома…

Но вот я вновь уставилась на застекленный шкаф. Пододвинула к нему скамеечку, ибо теперь, опустившись на колени, я рисковала вообще не встать, присела на нее. Потом открыла дверцу шкафа, просмотрела книги, многие из которых были на каких-то неизвестных языках, но все с моим именем, выделенным особо, и осознала, что все же кое-что ценное у меня имеется. Если только мне хватит сил признать это.

«Приключения Алисы в Стране чудес». Все дорогие первые издания, даже рукописный оригинал были на месте. Я их всегда считала фамильной ценностью. Но теперь у меня не осталось семьи — лишь память о ней, которая живет здесь, в Каффнеллзе.

Все прошедшие годы я не хотела читать эту книгу. Боялась увидеть на ее страницах себя. Но что я тогда знала о страхе? Теперь я потеряла сыновей на войне, похоронила мужа и того гляди лишусь дома. Вот что такое страх — это ужасное чувство, от которого замирает сердце, когда не знаешь, где земля и коснутся ли ее мои ноги снова. Страх — когда не знаешь, удастся ли сохранить память о тех, кого любила, пусть даже эта любовь пришла ко мне слишком поздно. Но я обрела ее и уже не могла предать.

Сейчас ничто не мешало мне открыть и прочитать книгу, и образ сына у меня на коленях снова возник в моем сознании — ведь это случилось именно здесь, в библиотеке. Теперь я уже не боялась того, что могу найти на пожелтевших страницах. Боюсь только, ждала я слишком долго.

Сделав глубокий вдох, я вытащила книгу, которую Рекс когда-то просил меня почитать. Открыв ее, я перевернула первую страницу. Вниз по кроличьей норе… Алисе наскучило сидеть с сестрой без дела на берегу реки… Мой голос звучал тихо, но ровно. Я продолжала читать вслух, хотя слушать было некому. Я продолжала надеяться, что, возможно, Рекс слышит меня.

Когда я дошла до того места, где Белый кролик посмотрел на карманные часы (точь-в-точь как это делал папа. А ведь я и забыла совсем!), то начала посмеиваться, сначала тихо, однако, по мере продвижения вперед, мой смех становился все громче, пока одна из Мэри Энн не заглянула в комнату. Но я махнула рукой, отсылая ее, и продолжила читать вслух, не заботясь, что теперь она обо мне скажет остальным, поскольку не желала отвлекаться от книги: мне не терпелось узнать, что же будет дальше.

Ибо в конце концов, по прошествии стольких лет, после путешествия по извилистым дорожкам, снова и снова возвращавшим меня назад, в темный, опасный угол моей памяти, я смогла увидеть «Алису в Стране чудес» такой, какой, наверное, ее видели другие и какой видела ее я в тот давний полдень в лодке с сестрами, — это чудесная, очаровательная сказка об очень спокойной, невозмутимой девочке, попавшей к абсурдным болтливым существам и не торопящейся их покинуть.

Но я не была той девочкой. Теперь я это точно знала. Даже мистер Доджсон, которого я умоляла записать сказку, чтобы навечно остаться ребенком, понимал, что такому не сбыться никогда. Он уже в то время тосковал по мне. Об этом говорил грустный конец сказки, когда сестра Алисы думает, что та вырастет и забудет свой сон.

Знал ли мистер Доджсон, что именно из-за него я повзрослею так скоро? Мне кажется, что даже я сама предвидела это, однако мое детство закончилось вовсе не из-за той сказки, что он подарил миру. Оно закончилось из-за нашей с ним личной истории.

И я сейчас сделаю то же самое — верну сказку миру, потому что больше не боюсь ее. И это будет моим спасением. Он спасет меня. Мистер Доджсон, не любивший мальчиков, так и не сумевший примириться с тем, что я выросла, вышла замуж и стала матерью, дал мне средство сохранить дом моих сыновей и их детство.

А я всего лишь расстанусь со своим последним вещественным доказательством.

Глава 17

Лот 319 — ОРИГИНАЛ РУКОПИСИ «ПРИКЛЮЧЕНИЯ АЛИСЫ ПОД ЗЕМЛЕЙ»

Ч. Л. ДОДЖСОНА.

Собственность «Алисы» (Миссис А. П. Харгривз)

Нацепив очки, я внимательно изучила зажатый мной в руке каталог. В крепком переплете, отпечатанный красивым, отчетливым шрифтом, он был замечательно оформлен. Свою репутацию «Сотбис», безусловно, оправдывал, и я убедилась, что сделала правильный выбор. Интерес проявили, конечно, и другие аукционные дома, но ни один не мог сравниться по своим масштабам с «Сотбис».

— Мама, толпа просто невероятная!

Кэрил был вне себя от восторга, совершенно нелепого для мужчины его возраста. Ведь ему скоро сорок, и на голове и в усах у него уже кое-где виднелась седина. Я никак не могла осознать, что этот импозантный джентльмен средних лет с небольшим животиком — мой младший сын.

Впрочем, поверить, что восседавшая рядом с ним пожилая дама в элегантном черном костюме (по последней моде 1928 года, уверяла меня продавщица, хотя отказаться от корсета я так и не смогла: без него одежда на теле как-то болталась), — та самая «Алиса», наверное, тоже было трудно. После объявления аукциона вокруг меня возник ажиотаж, в особенности всех интересовало, почему я решила продать рукопись. Сейчас об этом повышенном интересе ко мне свидетельствовал переполненный зал. Некоторые, по всей видимости, относились к аукционам как к зрелищному виду спорта. Неужели людям больше нечего делать?

— У нас еще никогда не собиралось столько народу, интересующегося обычной книгой! — с придыханием сказала встретившая меня молодая леди, представительница аукционного дома.

— Ну, это не совсем обычная книга, не так ли? — возразила я. — Это моя книга. — Следуя за женщиной сквозь толпу, я почувствовала нечто странное. — Все страннее и страннее, — пробормотала я себе под нос, но Кэрил услышал и издал смешок.

Мне показалось, будто я наконец очутилась в Зазеркалье, где время движется вспять, только теперь мне тут все было понятно. После стольких лет жизни в качестве мисс Лидделл, потом миссис Реджинальд Харгривз, матери трех сыновей и вдовы, я вдруг снова и, возможно, уже навсегда стала просто Алисой.

Именно так меня называли совершенно незнакомые люди. Как будто они меня знали! Кто-то прошептал: «Вот она, та самая Алиса», и эти слова, подхваченные другими, молниеносно, как огонь, распространились по всему залу. «Это Алиса из Страны чудес! — слышалось со всех сторон. — Настоящая Алиса, представляешь?» Я хотела было отпустить замечание по поводу подобной неучтивости, ибо очень немногим из ныне живущих я бы позволила называть себя по имени, но тут до меня дошло, что все они просто счастливы меня видеть. Хотя именно тогда я впервые заметила, как потрясены окружающие тем, что я не девочка с золотистыми локонами.

Впервые меня связывали с героиней сказки, не подразумевая никакого подтекста. Эти посторонние для меня люди просто радовались встрече со мной, возможности пожать мне руку, задать невинные вопросы о моем детстве и мистере Кэрролле. Никто не упоминал его как мистера Доджсона, и, пожалуй, мне так даже проще было говорить о нем, рассказывать то, что от меня хотели услышать — а именно, что он был добрым человеком и моим близким другом, оставившим о себе множество светлых воспоминаний.

Впрочем, это было правдой. По крайней мере частью правды.

Не обошлось, конечно, и без неприятных вопросов о том, почему я решила продать рукопись, и я с готовностью отдала право отвечать на них от моего имени Кэрилу. Надо сказать, он рвался говорить от моего имени на любую тему, но я, к его явному разочарованию, и сама не промах.

— Моя мать решила разделить радость своих детских воспоминаний со всем миром.

Когда я услышала это в первый раз, мне пришлось прикусить язык. В Кэриле, бесспорно, текла кровь его тетки: так ловко ему удавалось передергивать правду. Впрочем, мы все преуспели в подобном деле. Наверное, именно этот урок из всех, преподанных мне мистером Доджсоном, я усвоила лучше всего.

— Как вы думаете, сколько мы получим за нее? — услышала я вопрос Кэрила, обращенный к аукционисту, когда мы шли к кафедре.

Подавив в себе желание дернуть его за ухо и выгнать из зала, я прошипела:

— Кэрил, помолчи, пожалуйста.

Я села прямо, стараясь держать горделивую осанку — моя спина не касалась спинки стула, я так сидела с двенадцатилетнего возраста, — и устремила взгляд в толпу. Мы находились в большом зале с картинами на стенах. Прямо перед кафедрой стоял изогнутый в виде полукруга стол, за которым устроились участники аукциона. Позади тянулись ряды стульев, занятые остальными присутствующими — просто любопытствующими. «Таких около трехсот человек», — с придыханием сообщила мне девушка из «Сотбис». Уж и не знаю, что их привело сюда. По-моему, ничего интересного в аукционах нет, если только на них не выставлена твоя вещь. Однако толпа замерла в предвкушении действа, и я наконец поняла, что собралась она ради меня. Ради того, чтобы проследить за моей реакцией. Только непонятно, что в этом интересного.

— Номер три девятнадцать, — тихим голосом объявил аукционист, худощавый мужчина в отличном костюме. Я-то думала, на аукционах говорят гораздо громче.

— Пять тысяч фунтов, — поднял палец один джентльмен за столом.

— Шесть тысяч, — бросил другой.

— Семь тысяч, — произнес третий.

И так далее. С каждым разом ставки увеличивались на тысячу фунтов. В аукционе участвовали четыре джентльмена, один из которых, как я поняла, представлял интересы Британского музея, еще один (эту новость шепотом передавали из уст в уста как сенсацию) был американцем. Не удержавшись, я заинтересованно подалась всем телом вперед. Как когда-то, в тот давний полдень, я боялась пропустить хоть слово мистера Доджсона, на ходу сочинявшего сказку, так сейчас я напрягала слух, чтобы расслышать сумму, предлагаемую за книгу.

Вот уж правда, все страннее и страннее.

Ставки выросли до четырнадцати тысяч фунтов, до пятнадцати тысяч — Кэрил так крепко сжимал мою руку, что я уже не чувствовала кончиков собственных пальцев, — и вот в конце концов два джентльмена вышли из игры, а американец (его акцент не оставлял сомнений на сей счет), внешне довольно старомодный, в каком-то нелепом пенсне, слишком маленьком для его лица, предложил пятнадцать тысяч четыреста фунтов, и молоток, заглушаемый ревом толпы, опустился.

Публика неистовствовала, явно взбудораженная тем, что лот достался американцу. Мне даже стало страшно за маленького, старомодного человечка — слишком уж злобные в него метали взгляды. Аукционист вытирал лицо носовым платком, но вот к нему приблизился американец, и мужчины на минуту склонили друг к другу головы, что-то серьезно обсуждая.

Кэрил вскочил было на ноги, собираясь издать победный вопль, но, заметив мой осуждающий, хмурый взгляд, снова занял свое место, хотя так и не смог успокоиться окончательно и все повторял:

— Ну, что скажешь, мама? Что скажешь?

Я, само собой, была довольна. Посылая улыбки толпе, я почувствовала удовлетворение, ибо впервые за долгое время обрела уверенность в завтрашнем дне. Однако не успела я встать, чтобы обсудить с молодой женщиной из «Сотбис» все детали дела, аукционист снова ударил молотком.

— Доктор Розенбах, — он указал на выигравшего лот джентльмена, — заявляет, что готов отказаться от книги в пользу английского народа за ту цену, которую только что сам предложил.

Послышался шум, вокруг джентльмена из Британского музея собралась толпа, но больше никаких объявлений не последовало.

— Повлияет ли это как-то на получение мной чека? — не удержавшись, шепотом спросила я Кэрила, когда тот помогал мне подняться со стула.

— Думаю, нет. Впрочем, я сейчас узнаю.

— Прошу прощения, миссис Харгривз, что вы можете сказать по поводу баснословной суммы, полученной вами за лот? Полагаю, это самая большая сумма, когда-либо полученная в Англии за книгу. — Рядом стоял репортер с записной книжкой в руке.

— Вот как? — Мне удалось скрыть свое удовлетворение за величавым кивком. — Это замечательно. Что ж, я довольна суммой. Это большие деньги, и я еще не решила, как ими распорядиться. Едем домой, Кэрил. — Я постучала сына по плечу концом трости, и он повел меня сквозь толпу, которая расступалась передо мной, как перед королевской особой. Я направо и налево расточала улыбки и кивала, вспоминая, как когда-то в Оксфорде толпа расступалась перед Лео.

Прежде чем мы ушли, молодая женщина из аукционного дома поинтересовалась, не желаю ли я в последний раз взглянуть на рукопись. Но я, поблагодарив, отказалась. Она мне больше была не нужна. Она и так дала мне немало.

— Мама, думаю, у тебя впереди еще масса возможностей, — сказал Кэрил, как только мы уселись на заднем сиденье авто. Он укрыл мне колени одеялом. Путь до Каффнеллза предстоял неблизкий.

— Не понимаю, о чем ты, дорогой. — Мой взгляд скользил по людным, грязным улицам Лондона, на которых появилось множество уличных попрошаек или просто сидящих на перевернутых ящиках из-под фруктов мужчин, даже не пытавшихся найти достойную работу. Все это были жертвы войны. Мне не терпелось поскорее добраться до дома.

— К тебе теперь такой интерес. Думаю, мы сумеем извлечь из этой ситуации пользу. У меня возникло несколько мыслишек о том, как нам заработать еще. Хочешь послушать? Например, я подумал, что мы могли бы открыть чайную «Настоящая Алиса». Тебе ничего не придется делать, только показываться там каждый день. — Он извлек из внутреннего нагрудного кармана маленькую записную книжку.

— В белом передничке, полагаю? — вскинула я брови. — Боюсь, мне это неинтересно.

Кэрил нахмурился, выпятив нижнюю губу, что под его седыми усами выглядело нелепо.

— Но, мама, — заканючил он своим высоким льстивым голоском, раздражавшим меня, уже когда ему было шесть лет, а теперь, когда ему сорок, почти вынуждавшим меня выругаться.

Я крепче сжала ручку палки. Мальчик просто забыл о своем возрасте! Что же до дурацких прожектов Кэрила, то у него всегда имелся какой-нибудь в запасе, на их осуществление всегда требовались деньги и его планы никогда себя не оправдывали. Мой младший был столь несобранным, столь… бездарным. Ничего общего с его братьями…

Я ослабила руку на трости, глубоко вздохнула и, сделав над собой усилие, улыбнулась моему единственному оставшемуся в живых сыну.

— Расскажешь о своем плане потом. — Я потрепала его по руке, напоминая себе, что он до сих пор нуждается в моем одобрении. — Я очень устала, сам понимаешь. Пожалуй, я просто тихо посижу и подумаю, с чего начать… В первую очередь, пожалуй, надо постелить новые ковры. А с тобой мы все обсудим позже.

— Но действовать надо сейчас, пока ты в новостях…

— Я сказала, потом. — Закрыв глаза, я откинулась на спинку сиденья с красной обивкой, слегка побитой молью. Наверное, новое авто тоже стоит купить.

Мы ехали, покачиваясь, по неровной лондонской мостовой, останавливались и снова трогались вместе с потоком других машин. Хорошо бы поскорее выехать на загородное шоссе.

Хорошо бы поскорее попасть домой. Ибо это мой дом до конца жизни. До самого последнего вздоха я смогу называть дом моих мальчиков своим, и он останется в моей семье. Кэрил поговаривал о женитьбе на какой-то оставшейся после войны вдовой женщине, надо думать, не девочке. Хоть я и не могла одобрить этот брак (по-моему, вдовы не должны выходить замуж вторично), по крайней мере он действовал как человек, намеревавшийся продолжить законный род, и это приносило мне некоторое облегчение и даже удивляло.

Я начала зевать — меня стало укачивать в машине. Но тут в голову пришла мысль: не сменить ли покрытие крикетного поля, чтобы вернуть ему прежний вид, такой, какой был, когда на нем играли мальчики с Реджи? Теперь это можно сделать. Теперь с нашим домом можно сделать столько всего хорошего.

Не отягощенная ничем, кроме широкого выбора возможностей, мысли о которых доставляли мне удовольствие, я улыбнулась. Какое-то время я пыталась понять, отчего не нахожу причины для беспокойства, и наконец осознала, что, к моему величайшему удивлению, я просто счастлива.

«Да будем мы счастливы». Я очень надеялась, что мистер Доджсон тоже счастлив где-то там, на небесах.

Глава 18

«Ты, наверное, не помнишь, когда мистер Доджсон перестал приходить в дом декана? Сколько тебе тогда было? Я сказала, что его отношение к тебе стало слишком нежным, когда ты подросла, что мать побеседовала с ним на эту тему и что он, оскорбившись, перестал нас навещать — ведь нужно же было как-то объяснить разрыв наших с ним отношений…»

Ох, Ина, Ина.

Я просила ее не разговаривать с биографами, которых, право, было так много, словно они падали с деревьев, как обезьяны! В свете приближавшихся торжеств по случаю столетнего юбилея мистера Доджсона всем вдруг пришла охота написать о нем книгу.

Я получала письмо за письмом, в которых говорилось одно и то же:

Уважаемая миссис Харгривз, пишу Вам с просьбой об интервью, так как изучаю наследие Чарлза Л. Доджсона, или Льюиса Кэрролла, с целью опубликовать книгу о его жизни. Поскольку Ваша судьба, очевидно, тесно связана с его жизнью, уверен, Вы не откажетесь помочь мне разглядеть реального человека за мифической личностью. Особенно интересны и ценны ваши воспоминания о создании сказки об Алисе, впрочем, как и любые другие сведения о характере ваших взаимоотношений с мистером Доджсоном.

Характер взаимоотношений с мистером Доджсоном.

Подумать только, какая дерзость! Они представляют мою жизнь как дешевый роман. Какое им всем до этого дело?

Я была не против того, чтобы меня иногда использовали как Алису из Страны чудес, если это служило на пользу, например, благотворительной организации или чему-то вроде того. На мероприятиях, которые устраивали подобные учреждения (приглашения на них стали поступать сразу после аукциона), всем просто хотелось меня видеть, сфотографироваться со мной — и, как правило, с мягкой игрушкой в виде кролика или человеком в дурацком цилиндре с чашкой в руке, — а также задать несколько простеньких вопросов. «А правда ли, что он рассказал вам сказку во время лодочной прогулки?» «Позировали ли вы для иллюстраций?» «А правда, что у вас был котенок по имени Дина?» Вот рамки, за которые не выходили задаваемые мне вопросы. Людям просто хотелось убедиться, что моя жизнь соответствовала жизни девочки со страниц книги, и я была рада им это подтвердить. Тут я лукавила, в чем, однако, не усматривала вреда (правда, через какое-то время я стала от таких вопросов уставать).

Другое дело — биографы (терпеть не могу это слово, потому что всех их, скорее, можно назвать охотниками за сенсациями). Они приходили, вооруженные информацией, называли оксфордские имена, упоминали случаи, которые уже стерлись из моей памяти, но тут же всплывали, стоило о них заговорить, причем это не всегда было приятно. Некоторые доходили до того, что интересовались причинами нашего разрыва с мистером Доджсоном. Среди них была некая миссис Леннон, которую Ина впустила к себе в дом и чьи расспросы заставили ее написать мне вышеприведенное странное послание. Задавая вопросы, эта женщина была весьма прямолинейна, почему я и отказалась с ней беседовать.

Однако Ина оказалась более сговорчива и теперь в некоторой панике, подтасовывая факты, приводила какие-то путаные оправдания (милая Ина, без сомнения, уже начинала впадать в старческое слабоумие), а может, искала у меня ободрения или прощения. Или пыталась меня предостеречь?

Не имею понятия, и хотя я начала было писать ей ответ — Дорогая Ина, я получила твое милое письмо в прошлый вторник… — дальше так и не продвинулась. Мое перо просто застыло на месте, как и мое сознание, которое оказалось не в силах направить меня по верному пути. Что еще сказала Ина той женщине? Во что сестра сама хотела верить? Во что она хотела, чтобы верила я все эти годы?

И во что я действительно верила?

У меня не было сил, и я не видела необходимости заканчивать ответ сестре именно сегодня, а потому просто сложила недописанное послание, вытащила из ящика стола перевязанную шелковой ленточкой пачку писем — некоторые из них пожелтели и выцвели, другие хранили на себе следы слез — и положила в нее письмо Ины вместе со своим незаконченным ответом, после чего снова спрятала пачку в стол. Допишу потом как-нибудь.

Однако воспоминания, которые письмо во мне пробудило и которые за последние несколько лет после смерти мальчиков почти уже стерлись из памяти, стали преследовать меня, и, прежде чем я сумела в них разобраться, Ина скончалась. Милой Ине шел восемьдесят первый год. Она прожила долгую жизнь, более долгую, чем того заслуживала, и я не стыжусь говорить такие слова: стоит лишь вспомнить всех, кто умер в молодости — Эдит, Леопольда, Алана, Рекса… Хотя это и жестоко с моей стороны. Ведь на все воля Божья, а не моя.

Думаю, когда придет мой час, у меня будет к Нему много вопросов.

После кончины Ины смысла копаться в собственных мыслях, пытаясь собрать воедино разрозненные фрагменты прошлого, больше не было. Все, для кого бы это имело значение — кроме меня, конечно, — умерли. Даже биографы перестали донимать меня, хотя сие, наверное, не означало, что они утратили интерес к теме. Я не сомневалась: биографы все равно напишут так,как хотят, что бы от меня ни услышали.

И все же письмо Ины не давало мне покоя. Время от времени меня тянуло к нему, я доставала ее послание, брала перо и снова откладывала его. Казалось, я никогда не успокоюсь, пока не напишу ответ.

А потом пришло приглашение из Америки.

Я поплыла туда с Кэрилом, который настоял на том, чтобы мы по такому случаю обновили свой гардероб. Там мне присвоили почетную степень (наверное, в академической мантии и головном уборе с квадратным верхом я выглядела неважно, но ничего по этому поводу не сказала), а я, стараясь оправдать ожидания, с теплотой рассказывала о мистере Доджсоне, безропотно терпела бесконечные вопросы, просьбы сфотографировать меня и инсценированные чаепития.

Затем, за несколько дней до отъезда, я познакомилась с одним молодым человеком, которому на вид не было и тридцати, не старше Алана с Рексом, когда те погибли. Мне его представили сотрудники Колумбийского университета как Питера Люэлина-Дэвиса, послужившего мистеру Барри^[13] прототипом Питера Пэна. При этом седые, важные профессора вдруг засияли, как мальчишки на Рождество.

— Ах! — Я сразу сообразила, о чем речь. — Как чудесно! Настоящий Питер Пэн!

— И настоящая Алиса. Как же они могли упустить такую возможность. Я приехал в Америку по делам, и тут они меня поймали. — Питер пожал мне руку.

Мы завязали светскую беседу, а фотографы со своими ужасными шумными вспышками щелкали нас со всех сторон. Процесс фотографирования очень изменился со времен мистера Доджсона.

В Питере было что-то завораживающее. Особенно странный взгляд его темных глаз, взгляд очень пожилого человека, который я тотчас узнала. У меня самой был такой же, но ведь мне уже восемьдесят, а он еще столь молод.

— Я, право, устаю быть Питером Пэном, — признался он мне, когда представители Колумбийского университета оттеснили фотографов и мы с ним и с Кэрилом наконец остались одни в холле, похожем на просторные аудитории из моего детства с портретами мрачных, древних преподавателей, которых никто не знал. — Да я им на самом деле и не был… родственники считают, будто прототипом послужил мой брат Майкл. И дядя Джим тоже был не совсем таким, как его считают. Но людям нравится представлять жизнь сказкой, и, кажется, мне от этого уже никогда не отделаться. А как вам удавалось так долго жить Алисой из Страны чудес?

Я улыбнулась, оставив без внимания невежливый намек на мой почтенный возраст. Его так разбирало любопытство, он так трогательно надеялся, что я одним только словом, или рукопожатием, или поцелуем в щеку как-нибудь да смогу ему помочь.

— Мой милый мальчик, я не знаю. — Сказать правду, я тоже начала уставать быть Алисой из Страны чудес. Все мое существо стремилось к простой жизни в Каффнеллзе, где никто от меня ничего не ждал, кроме оплаты счетов и распоряжений об обеде, и где я еще долго не выпью чашки чая. Однако парень выглядел таким разочарованным и потерянным (его карие глаза были какого-то особенного мягкого оттенка, и мне захотелось взять Питера с собой в Каффнеллз и устроить в одной из спален моих мальчиков), что я заставила себя о чем-то говорить. — Полагаю, в определенный момент нам всем приходится решать, какие воспоминания — реальные или нет — сохранить, а какие отбросить. Скорее всего я этому так и не научилась. Но может, скоро у меня станет получаться; может, скоро.

— Но вы… вы… ну… — Бедняга залился краской, но я лишь беззлобно рассмеялась.

— Хотите сказать, что я старая?

— Да. Простите, но… да.

— Наверное, лучше посмотреть на это под таким углом: мы с вами, возможно, единственные два человека в мире, которые точно знают, что будет написано на наших могильных камнях. На моем: Здесь покоится Алиса из Страны чудес. Разумеется, в моей жизни происходило много всего, очень много. Но именно как Алису и никак иначе люди хотят запомнить меня. — Качая головой, я попыталась сдержать поток вдруг нахлынувших на меня воспоминаний. — Остальное принадлежит нам. И только нам. Поймите это и дайте публике то, что они хотят. В конце концов правда, я надеюсь, выйдет наружу. — Последние слова я произнесла шепотом, ибо, памятуя о письме Ины, знала, что это не так.

— Наверное, вы правы. — Казалось, он не очень внимательно слушал меня, а просто старался проявить учтивость по отношению к пожилой даме, старой перечнице, несущей всякий вздор. И все равно я решила простить его и на прощание поцеловала в щеку.

— Я не просил этой славы! — вдруг выпалил Питер, схватив меня за руку.

— А я просила. — Слова сорвались у меня с языка, прежде чем я успела их обдумать. Я с удивлением отдернула руку. Что заставило меня, глядя на этого беднягу, судя по всему, одинокого, так разоткровенничаться? — Наверное, именно в этом и заключается разница между нами. Я, разумеется, просила о славе… и о многом другом в молодости.

— Вот как? Да, наверное, разница в этом. — Он вежливо улыбнулся, но его ласковые карие глаза, похожие на оленьи, грустно блестели.

Мне стало тревожно за него, ибо Питер, по всей видимости, не обладал той силой характера, которая, как я считала, была свойственна мне.

— Милый мальчик, у вас большая семья? — поинтересовалась я, хотя знала, что это неучтиво. Но он выглядел таким одиноким.

— Нет, в живых мало кто остался.

— У меня тоже… только Кэрил. — Я оглянулась, внезапно осознав, что не включила сына в беседу, и мне стало стыдно. — Кэрил, позволь представить тебе Питера Люэлина-Дэвиса.

Кэрил с готовностью шагнул вперед:

— Очень рад знакомству. У меня возникла чудесная деловая идея, Питер… Вы, бесспорно, знаете, что авиакомпании растут как на дрожжах. И можно ли найти лучшего представителя для них, чем Питер Пэн? Что вы об этом думаете?

— Кэрил, ради Бога, прошу тебя…

— По-моему, это звучит весьма привлекательно, — перебил меня Питер с неподдельным интересом на лице. — Буду рад обсудить это подробнее… Авиакомпании, говорите? Я буду в Лондоне в следующем месяце.

— Вот вам тогда моя карточка. — Кэрил протянул ему визитку, и мужчины обменялись энергичными рукопожатиями.

— Пожалуй, мне пора. Было очень приятно.

Питер повернулся ко мне, и, несмотря на его улыбку, я не могла отделаться от чувства, что он не Питер Пэн, а скорее один из Потерянных Мальчиков. Меня охватило странное желание обнять его и защитить от того, что ждет впереди. Я не могла сказать, что именно, лишь знала, что боюсь за него.

— Будьте осторожны, мой милый. — Я решила все-таки ограничиться рукопожатием, и мои глаза неожиданно обожгли слезы. Боже правый, я стала такой чудачкой! Яростно заморгав, прогоняя слезы, я шмыгнула носом. — О Господи, кажется, я простудилась. До свидания, Питер!

— До свидания, Алиса!

Мы переглянулись и рассмеялись, что вышло несколько неестественно. Я посмотрела вслед его удалявшейся фигуре, такой одинокой, и повернулась к сыну.

— А теперь расскажи мне об этом предприятии, связанном с авиакомпаниями. — Я взяла его под руку, и мы двинулись вперед по коридору.

— Это просто невероятное совпадение, но как раз прежде, чем мы с тобой сели на корабль, я разговаривал с одним малым…

Кэрил был на седьмом небе и сиял, как мальчишка. Он без умолку говорил четверть часа, и из всего им сказанного я поняла только одно: мой сын счастлив поделиться со мной своими планами, а я счастлива, что могу подарить ему это счастье.

Некоторое время спустя, после длинной череды дней, полных чаепитий, помпы и пышных встреч, мы наконец-то отправились домой, в…

КАФФНЕЛЛЗ, 1932

Но, милый мой, я так устала быть Алисой в Стране чудес. Звучит неблагодарно? Да. Только я действительно устаю.

Только я действительно устаю.

Я так устала, что откидываюсь на спинку шезлонга возле камина и натягиваю на свои изношенные, ноющие кости старый красный плед (это еще мамин, одна из немногих ее вещей, сохранившихся у меня). Письма по-прежнему раскиданы по столу, слова стучат в мою голову, заставляя прислушаться к ним. Не получившие ответов вопросы Ины… Ты, наверное, не помнишь, когда мистер Доджсон перестал приходить в дом декана? Сколько тебе тогда было?

Слова, фотографии, вопросы и, наконец, сны. Ведь все всегда начинается со сна, не так ли? Со сна о Белом кролике, который видит на реке задремавшая, положив голову сестре на колени, Алиса. И с моего сна тоже. С моих снов. Мне запомнился один из них, который я видела, когда была совсем маленькой.

Это случилось в летний день после одной длинной прогулки. Я заснула в поезде, прислонившись головой к плечу мистера Доджсона, и мне приснились младенцы на цветочных стеблях, среди которых расхаживал плачущий папа, а с ним какой-то скованно державшийся мужчина в черном цилиндре и серых перчатках.

— Да будут они счастливы, — шепнул он мне, вызвав улыбку на моем лице.

Ночь, фейерверки, пара в темном дверном проеме. Она изящно обвила мужчину рукой за шею, наклоняя его лицо к своим устремленным к нему губам.

— Алиса, — нежно промолвил человек в цилиндре… вот только теперь это был Лео. — Алиса, будь счастлива. Будь счастлива со мной.

— Конечно, — удовлетворенно вздохнула я. — Конечно. Я всегда буду счастлива с тобой, любовь моя.

Но нет… мужчина в цилиндре вовсе не Лео и не Реджи. Это мистер Доджсон. Я открыла глаза, свои девичьи глаза, ясные и зоркие — никаких очков, — и увидела перед собой только его. Мягкие каштановые волосы, вьющиеся на концах, добрые голубые глаза, один выше другого.

Он был смел в своих поступках — ведь так выразилась Ина? Но нет. Это неправда, он не был смел. Он был застенчив и добр, он любил семилетнюю девочку. Однако тогда мне исполнилось одиннадцать, и я не страдала застенчивостью.

Смелой былая. Я понимала, чего хотела, и смело брала желаемое. Но тогда я еще не знала, что не всегда можно требовать любовь, не всегда она принадлежит мне. И, не зная этого, я потянулась за ней. Моя рука изящно обвила мистера Доджсона за шею, приближая его лицо к себе, мужские губы оказались мягкими, они искали ответа, задавали вопрос…

Нет.

Это мои губы искали ответа и задавали вопрос, не его. Он просто пытался меня разбудить, мягко расталкивая, целуя в макушку. Это я первая потянулась к нему… и поцеловала со всей страстью, мои губы раздвинули его губы и попросили мистера Доджсона быть счастливым — «Да будем мы счастливы». И в ту минуту, вне всяких сомнений, мы оба действительно были счастливы.

Но вот он, ошеломленный, оттолкнул меня. Но не сразу, ибо я успела почувствовать его волнение, его удивление, к которым примешивалось, однако, и удовольствие. Я чувствовала вкус его губ, двигавшихся под моими…

Пока он не оттолкнул меня.

Я оскорбилась. Я растерялась. Я выпрямилась, протерла все еще сонные глаза и посмотрела на сестру, сидевшую напротив. Ина наблюдала за нами. Она всегда наблюдала за нами, уставив на нас серые немигающие глаза-фотоаппараты. На ее лице выступил румянец, глаза горели огнем. Она ахнула, поднялась с места и, выглянув в окно, увидела Прикс, стоявшую на платформе, ибо поезд только что остановился у перрона.

Ина не переставала всхлипывать, хотя мистер Доджсон, державший ее за руку, и пытался ей объяснить:

— Ина, подождите… вы расстроены!

Отрицательно качая головой, она вырвалась и стала биться в дверь, пока подошедший кондуктор не открыл ее.

Все еще оставаясь на своем месте, я, до странности спокойная, наблюдала за происходящим, хотя и не понимала его сути. Ина ринулась к Прикс. Она потянула гувернантку за руку, указывая на поезд… на нас с мистером Доджсоном, стоявших рядом. Перчатки мистера Доджсона вдруг покрылись пятнами пота. Я подняла на него глаза и хотела было успокоить, потрепать по руке, поскольку чувствовала, как он взволнован, но мистер Доджсон отпрянул от меня, словно отвергая, словно стыдился меня.

Прикс решительно зашагала к вагону. Она протянула руки к Эдит и помогла ей спуститься. Соскользнув с сиденья, я приблизилась к верхней ступеньке — всего в двух вагонах от нас от двигателя валил пар — и посмотрела на Прикс. Я стойко выдержала ее взгляд. А она размахнулась и со всей силы влепила мне пощечину. Из глаз у меня брызнули слезы, но и сквозь них я видела ужасную улыбку, расколовшую ее уродливое темное лицо надвое.

Не говоря ни слова, она схватила меня за руку и грубо сдернула с поезда — я вывихнула лодыжку, еще чуть-чуть, и я бы упала с последней ступеньки — и потащила меня прочь к ожидавшему нас экипажу. Но я все же успела бросить взгляд назад. Мистер Доджсон остался стоять на платформе один с цилиндром в руках. Его лицо было бледно, нежные, чувственные губы слегка приоткрыты, и он впервые не находил слов. На сей раз у него не оказалось для меня истории, которая помогла бы мне понять, что произошло. Он просто стоял, высокий, стройный, но вдруг ставший для меня менее мужественным.

Казалось, он только что лишился чего-то очень ценного.

Я долго не видела его после этого. Прикс с Иной заморочили маме голову правдивыми словами, которые, однако, не были полной правдой. Я слышала, как они шептались и, словно две гарпии или ведьмы, строили козни. «Когда я нашла их, на ней почти не было одежды. Когда я видела их на фейерверках, она сидела, склонив голову ему на грудь. Она сказала, будто знает все о том, откуда берутся дети. Мама, они целовались, я сама видела. Он целовал ее, как папа целует тебя. Я тоже это видела, мадам… я видела это в его глазах».

Затем мама приказала мне показать его письма:

Помните ли Вы, как Вы валялись в траве, а я стоял и смотрел на Вас?

С ужасным, душераздирающим — и гневным — криком мама ворвалась в детскую и стала шарить в моих вещах: в прелестной шкатулочке, где хранились мои сокровища, в моих рисунках, в моих шкафах и сундуках. Она что-то искала, она искала нечто большее. Она взяла письма и, бросив в камин детской, стала перемешивать их и разрывать кочергой, при этом не переставая кричать и говорить вещи, которых я не понимала:

— Гадкая, гадкая девчонка! Ужасный человек! Ты погибла, вот что это значит! Погибла! Теперь тебя никто не возьмет!

Я дергала ее за руку. Все это казалось мне насилием.

— Ты не можешь читать мои письма! Не имеешь права! — Горячие, злые слезы побежали по моим щекам при виде горящих бумаг.

Одним лишь своим взглядом, одним уничтожающим, полным отвращения взглядом мама запретила мне плакать.

Впрочем, говорить она мне не запрещала. Но я молчала. За все это время я больше не проронила ни слова. Я просто сидела и слушала, как они уничтожают мистера Доджсона из-за меня — из-за нас — навсегда. Они по-всякому обзывали его и уговаривали папу уволить мистера Доджсона из колледжа. Лишь много позже, когда у меня появились собственные дети, я задалась вопросом: отчего действительно папе не пришло в голову уволить его?

Я не сказала ни слова в защиту мистера Доджсона. Зная, что он невиновен, я прежде всего пыталась оправдать себя. Я пряталась за свой возраст, ибо по крайней мере мой возраст для них являлся неоспоримым оправданием: они говорили и мне, и друг другу, что я, к счастью, мала, слишком мала. А вот мистеру Доджсону оправданий не нашлось. Ведь он в конце концов взрослый человек. А взрослые, как мне казалось, за пределами Страны чудес должны вести себя по-другому. Взрослые должны знать — что к чему.

Таким образом, своим молчанием я закрыла ему путь в Страну чудес. Через много лет он так же поступит со мной.

И это будет единственным, чего мы оба заслужили вместо счастья.

Я открыла глаза. Вытянувшиеся тени сгустились. От огня в камине осталось лишь уютное мерцание. Тлеющие угольки лениво подмигивали мне. Мое тело затекло от неподвижного лежания на кушетке, и я пошевелилась. Должно быть, я так пролежала около часа, не меньше.

Сев на шезлонге, я завернулась в плед, как в шаль, часто моргая старыми слезящимися глазами, но усталость прошла. Вдруг я ощутила прилив сил. Мысли мои прояснились, от былой сумятицы, подозрений, затмевавших сознание, не осталось и следа.

Мне все стало ясно. Наконец-то мои воспоминания стали воистину моими.

В памяти воскресли собственные слова, сказанные юному Питеру: «Полагаю, в определенный момент нам придется решить, какие воспоминания хранить, а какие отбросить».

Я направляюсь к письменному столу. Письмо Ины все еще там, я до сих пор на него не ответила. Усевшись за стол и снова водрузив на нос очки, я развязала ленточку, которой были перехвачены послания, и дрожащими пальцами развернула их, заставляя себя еще раз, последний, прочитать их:

Любовь моя,

я извелась от тревоги за тебя. Мне следует держаться отстраненно и с достоинством, внешне проявляя умеренное беспокойство, ибо как дочь декана я, разумеется, должна с нетерпением ждать вестей о твоем здоровье.

Мои письма к Лео, те, что я писала во время его болезни, но не отправила. Я собиралась когда-нибудь показать их ему, но этот день так и не настал.

Есть тут и другие письма: Алану и Рексу, написанные после их гибели. Письма убитой горем матери своим павшим в бою сыновьям. Письма, которые я никогда не показывала Реджи, хотя теперь понимаю, — слишком поздно, — что, возможно, он нашел бы в них успокоение.

Вот письмо Ины. А также письмо к ней, которое я начала, но так и не закончила. Письмо, которое до сегодняшней минуты я не могла написать.

И все-таки писать его я не стану. Не мне на него отвечать.

Я беру письма и решительно иду к камину. Пододвинув к нему низенькую плетеную скамеечку, я сажусь на нее и прижимаю пачку к сердцу — ведь в них как-никак заключена моя любовь, которая живет во мне. Слишком смело я начала. Слишком хотела любви и верила, что все последовавшие затем события случились по моей вине: потеря Лео, Эдит, жизнь с человеком, в своей любви к которому я убедилась, когда уже было слишком поздно, рождение трех сыновей, двое из которых пали на поле брани. Все, кого я любила, умерли, а я продолжала жить. Это ли не трагедия?

Или это фантазия? Чудесная детская сказка?

Ибо сказка о девочке до сих пор существует.

Прочие истории — воспоминания — принадлежат мне, и я могу поступать с ними, как мне вздумается, ибо миру интересна лишь первая сказка. Так и должно быть. Она — я — должна продолжать жить в образе счастливой, храброй девочки, которая все головоломки решает с помощью здравого смысла и терпения.

Я подношу пачку писем к губам, целую их — ибо если я не могу дать волю своим чувствам сейчас, в восемьдесят лет, когда еще я это сделаю? — и медленно бросаю на тлеющие угли. Я не толкаю их кочергой и не рву. Я просто смотрю, как темнеют кончики листов бумаги, которые затем сворачиваются и горят.

И все же они не исчезли. Они остались во мне, все до одного — Лео, Эдит, Алан, Рекс, Реджи. Уходя, я заберу их всех с собой. А до этого уж недолго осталось, что я чувствую своим изможденным сердцем, сердцем, которое много раз разрывалось на части и сшивалось снова. Нитки вытерлись и истончились, как черная шелковая ленточка в моих руках. Скоро они не выдержат.

«Это не мой выбор», — сказал Питер.

«Он мой», — сказала я. Так оно и есть, я его сделала. Я делаю его и сейчас.

Все восемьдесят лет я была то цыганочкой, то музой, то возлюбленной, то матерью, то женой. Но для одного человека и для всего мира я навсегда останусь семилетней девочкой по имени Алиса. Вот единственное послание, которое должно сохраниться. Вот память, которую нужно оставить, решила я, глядя на то, как исчезает все остальное, превращаясь в угольки, пепел и, наконец, в дым, который поднимается вверх по каминной трубе и, вырвавшись на холод, медленно опускается на мирные земли Каффнеллза.

Я Алиса, Алисой и останусь.

Я всегда была Алисой.

От автора Алиса в Стране чудес — Правдивая Голливудская История

Путеводитель по роману

Дана Плато, Гэри Коулман, позже Джоди Суитин^[14] — все они в прошлом звездные дети, каждый со своей трагической историей о цене славы и утрате невинности. История не нова, далеко не нова, хотя для нас она, как правило, ассоциируется только с Голливудом.

Однако путь к литературному бессмертию тоже означен трагедией утраты невинности. Жизнь мальчиков Люэлин-Дэвис, знаменитых подопечных Дж. М. Барри, которые стали прототипами его «Питера Пэна», сложилась трагически. Во всяком случае, один из них, сам Питер, покончил с собой. Смерть его брата Майкла также долго считалась самоубийством. Кристофер Милн, сын А. А. Милна, увековеченный в образе Кристофера Робина, очень страдал от своей славы. Извечный объект безжалостных шуток в школе, повзрослев, он возненавидел отца, поскольку тот, как считал Кристофер, эксплуатировал его детство. В результате между отцом и сыном возникло отчуждение, и остаток жизни Кристофер Робин посвятил тому, чтобы как можно больше дистанцироваться от своего тезки из сказки.

Однако всем этим детям предшествовала девочка по имени Алиса.

Мы все знакомы с Алисой из Страны чудес. Это милая девочка с длинными светлыми волосами, в неизменном накрахмаленном белом передничке. Ее создал человек по имени Льюис Кэрролл, и она навсегда осталась семилетним ребенком в занимательном мире улыбающихся котов и говорящих цветов.

Однако существовал и реальный прототип девочки Алисы. Именно ее жизни и посвящен мой роман «Я была Алисой». В ее жизни столько трагедии и столько триумфа, что с ней не сравнится никакая «Правдивая Голливудская История».

Алиса Лидделл была дочерью декана колледжа Крайстчерч в Оксфорде, где их сосед, сочинивший сказку, преподавал математику. Темноволосая, а не светловолосая девочка носила стрижку, а соседа-сказочника звали не Льюис Кэрролл, а его преподобие Чарлз Латуидж Доджсон. (Льюис Кэрролл — литературный псевдоним, взятый им позже.)

Чарлз Доджсон любил фотографировать Алису и ее сестер, водил их на прогулки и рассказывал им сказки. Однажды Алиса уговорила его записать одну из этих историй, которая и подарила им обоим бессмертие.

Однако та сказка трагическим образом повлияла на их жизнь. На близкую дружбу Алисы и Доджсона в викторианскую эпоху смотрели неодобрительно. Когда Алисе было одиннадцать, а Доджсону тридцать один год, между ними произошло нечто, приведшее к разрыву их отношений, что, в свою очередь, породило многочисленные слухи. Мать Алисы сожгла все письма Доджсона, написанные ее дочери, а родственники Доджсона позже удалили часть его дневника, касающуюся этого загадочного «нечто».

Всю оставшуюся жизнь Доджсон старался найти замену Алисе, которая остаток жизни провела в попытках убежать от него. Она пережила бесперспективный роман с принцем, который видел в ней девочку из сказки: книгу о «Приключениях Алисы» любила его мать, королева Виктория. В итоге Алиса вышла замуж за человека, которого, может, и не любила, но который, за всю жизнь, наверное, не прочитав ни одной книги, видел в ней только реальную женщину. Он увез ее далеко от Оксфорда, где об Алисе не утихали сплетни, и от Доджсона, по-прежнему жившего напротив дома Лидделлов. В размеренной сельской жизни она обрела покой. Но вот началась Первая мировая война, и три сына Алисы ушли на фронт, где двое из них погибли.

В конце жизни, рискуя лишиться загородного имения, в котором она находила умиротворение, Алиса была вынуждена объявить об имевшемся у нее рукописном оригинале книги, который очень долго не могла прочитать. В восемьдесят лет, представ перед публикой как та самая «Алиса», она продала оригинальную версию «Алисы в Стране чудес», первоначальный вариант сказки, которую когда-то попросила Чарлза Доджсона записать для нее.

Даже дети, ставшие прототипами героев сказок, и голливудские дети в конце концов вырастают, навсегда оставшись невинными на экране и на страницах книг. Некоторые из них стали музами невольно. Прочие, вроде Алисы Лидделл, сами смело попросили о бессмертии.

Однако всем им приходится за это расплачиваться. Так было сто пятьдесят лет назад, так есть и сейчас. Алиса Лидделл первая из детей-муз поняла это.

Первая, но ни в коем случае не последняя.

Девушка на фотографии

Мелани Бенджамин

Что стало с Алисой, когда она выросла и Страна чудес осталась в прошлом? Именно на этот вопрос мне захотелось получить ответ, когда я увидела фотографию Алисы Лидделл в семилетнем возрасте, сделанную ее другом Чарлзом Латуиджем Доджсоном, вскоре после этого прославившемся как Льюис Кэрролл. Алиса была его музой, которую он увековечил в образе семилетней девочки и заставил повзрослеть скорее, чем им обоим хотелось бы. История о том, что произошло между ними, влекла меня больше, чем любая фантастическая сказка о Стране чудес, и я поняла, что хочу рассказать об этом.

Начиная работать над книгой «Я была Алисой», я пребывала в блаженном неведении. Мне просто хотелось рассказать интересную историю, не налагая на себя обязанность соблюдать историческую правду. Мне кажется, автор исторических романов всегда задает вечный вопрос истории, в то же время пытаясь на него ответить: «Что было бы, если бы?..» Именно это и привлекает меня в данном жанре.

Однако на состоявшихся у меня в течение года после выхода книги в свет многочисленных встречах с читателями и членами книжных клубов мне всегда задавали другой вопрос: «Что в романе правда, а что вымысел?» Именно на этот вопрос я сейчас и постараюсь ответить.

Алиса Лидделл, родившаяся 4 мая 1852 года, стала четвертым ребенком из десяти детей Генри и Лорины Лидделлов. Ее детство проходило в основном в обществе старшей сестры Лорины, которую называли Ина, и младшей сестры Эдит. Генри Лидделл был восходящей звездой в научных кругах и личным капелланом принца Альберта. Когда Алисе исполнилось четыре года, его назначили деканом Крайстчерча в Оксфорде.

В Крайстчерче преподавал математику Чарлз Латуидж Доджсон. Он жил прямо через сад, напротив дома декана, и познакомился с членами его семьи, однажды попросив позволения сделать их фотографии в саду. Вскоре он начал проводить много времени с детьми декана, сначала со старшим сыном Гарри и Иной, а потом — почти исключительно с тремя девочками, которых часто фотографировал. В то время фотография являлась новшеством, и миссис Лидделл поначалу очень радовалась тому, что ее дочери будут запечатлены подобным образом.

Обстоятельства того дня, когда была сделана знаменитая фотография семилетней Алисы Лидделл в образе попрошайки, я выдумала. Дело в том, что они никому не известны, не известно даже, в каком месяце сделан снимок. Имеется лишь один факт — потрясающее фото маленькой девочки.

Однако фотографиями дело не ограничивалось — Доджсон начал брать девочек на прогулки по Оксфорду, как правило, в сопровождении гувернантки мисс Прикетт. Эпизод романа, где мистер Доджсон и его брат ведут Алису смотреть фейерверки после венчания принца Уэльского — подлинный факт. Они действительно провели этот вечер вместе.

Доджсон с сестрами Лидделл довольно часто ходили гулять вплоть до того момента, когда Алисе исполнилось одиннадцать. В одну из таких прогулок Доджсон со своим другом Робинсоном Даквортом катались с девочками на лодке, и Чарлз Доджсон рассказал им сказку, впоследствии ставшую «Приключениями Алисы в Стране чудес». Именно тогда десятилетняя Алиса Лидделл попросила Доджсона записать историю, чего раньше ни разу не предлагала.

Когда Алисе исполнилось одиннадцать, их отношения с Доджсоном прекратились. Обстоятельства разрыва никому не известны, хотя в то время поговаривали, будто Доджсон просил у Лидделлов руки одиннадцатилетней Алисы. Страницы дневника Доджсона, относящиеся к тому времени, были, как сказано выше, удалены родственниками писателя, хотя кто-то из историков недавно объявил, будто нашел их, и, по его мнению, разрыв произошел по другой причине: вроде как Доджсон был влюблен не то в мать Алисы, не то в ее сестру Ину, не то в гувернантку Прикетт. Однако эти утверждения не имеют под собой фактического основания и опровергаются потомками писателя, тем более что вскоре после загадочного разрыва мать Алисы уничтожила всю ее переписку с Доджсоном.

Потом они практически не общались, хотя, как это ни странно, когда Алисе было восемнадцать, ее мать назначила встречу с Доджсоном, чтобы сделать фотографии Алисы и Ины. В романе я перенесла данное событие на несколько лет вперед — Алисе на тот момент уже двадцать три, — и вместо Ины к Доджсону с ней приходят Эдит и принц Леопольд.

После Грандиозного Тура, в который Алиса ездила с сестрами, они вернулись в Крайстчерч, где продолжал жить Доджсон. К тому времени он переехал из своих комнат, располагавшихся через сад напротив дома декана, в квартиру просторнее, в противоположном конце Том-Куода. Он уже прославился как писатель Льюис Кэрролл, хотя отвечать на письма, адресованные Кэрроллу, отказывался: он всегда четко разделял личность писателя и личность преподавателя Оксфорда.

Хотя Доджсон и пообещал Алисе быстро записать сказку, на самом деле у него на это ушло два года. В первое Рождество после их с Алисой загадочного разрыва он прислал ей рукописный текст в простом переплете под названием «Приключения Алисы под землей», снабженный его собственными иллюстрациями. Друзья Доджсона, прочитав рукопись, стали убеждать его опубликовать историю, что он и сделал, переименовав ее в «Приключения Алисы в Стране чудес» и подписав псевдонимом. Пока Алиса жила в Крайстчерче, он сочинил продолжение — «В Зазеркалье», которое тоже посвятил ей. Все это время они, по-видимому, мало общались, хотя Доджсон исправно присылал Алисе каждое новое издание и держал в курсе событий.

Еще одна известная фигура, сыгравшая роль в судьбе Алисы, — всеми уважаемый викторианский искусствовед и писатель Джон Рескин, который знал Алису с детства. Он читал лекции в Крайстчерче и иногда давал Алисе и ее сестрам уроки рисования. Джон Рескин стал первым преподавателем из Школы изящных искусств Слейда, который читал лекции в Оксфорде. У него тоже была «маленькая подруга» — девочка по имени Роза ла Туш, которая умерла, лишившись рассудка и оставив Рескина бороться со своим душевным расстройством. В автобиографии Рескина «Praeterita»^[15] он говорит о том, что молодая женщина Алиса Лидделл его околдовала. Рескин тоже высказывался по поводу истинной природы разрыва между Доджсоном и Алисой. Так или иначе, убедительных доказательств того, что отношения Доджсона с Алисой, описываемые мной в книге, действительно развивались подобным образом, у меня нет.

Когда Алисе шел двадцать третий год, в колледже Крайстчерч учился принц Леопольд, младший сын королевы Виктории, рожденный с гемофилией. Его детским учителем был Робинсон Дакворт, свидетель того, как Доджсон рассказал Алисе и ее сестрам знаменитую сказку. Будучи студентом Крайстчерча, принц Леопольд регулярно наведывался в дом декана, к Лидделлам. Высказывалось множество предположений по поводу романа принца с одной из сестер. Мнение историков разделилось: некоторые говорят о романе принца с Алисой, другие — с Эдит. Однако непосредственно перед отъездом принца Леопольда из Оксфорда Эдит была официально помолвлена с Обри Харкуртом, да и Ина к тому времени уже вышла замуж. Так что в итоге Алиса остается единственно возможной кандидатурой. И потом, нельзя забывать тот факт, что Алиса постоянно носила брошь, подаренную ей принцем Леопольдом в день ее свадьбы.

Был ли вообще роман с принцем, а если был, то кто — миссис Лидделл или сама королева — положил ему конец, достоверно неизвестно. Слухи ходили самые разные. Принц Леопольд покинул Крайстчерч через несколько дней после смерти Эдит Лидделл. Алиса осталась кем-то вроде синего чулка и вышла замуж лишь в двадцать восемь лет, причем за человека, как нельзя более далекого от научного мира, к которому она принадлежала.

Реджинальд Харгривз женился на Алисе Лидделл в 1880 году в Вестминстерском аббатстве и увез ее в Хэмпшир, в имение Каффнеллз. Спортсмен Реджи Харгривз был заядлым игроком в крикет, и чтобы окончить Оксфорд, ему потребовалось шесть лет вместо четырех.

Согласно имеющимся свидетельствам, Алиса легко переняла образ жизни в провинции, пользовалась всеми ее благами и путешествовала. У нее родилось три сына — Алан Ниветон, Леопольд Реджинальд (которого в семье звали Рекс) и Кэрил Лидделл Харгривзы.

Принц Леопольд тоже женился и свою дочь назвал Алисой. Он умер незадолго до рождения единственного сына.

Переписка Алисы с Доджсоном все эти годы была весьма отрывочной и очень формальной. В основном она состояла из его сообщений о «ее приключениях», как он называл свои пользующиеся постоянным успехом книги. Доджсон остался жить в Оксфорде, написал и издал «Охоту на снарка», а также продолжал фотографировать девочек приблизительно до 1880-х годов, когда наконец навсегда оставил это занятие.

Последняя встреча Доджсона с Алисой состоялась в 1891 году — она приезжала в Оксфорд на торжества по случаю отставки своего отца, декана Лидделла. Перед приездом она получила письмо от Доджсона с приглашением на чай. Хотя на чай она не пошла, но все-таки ненадолго заглянула к Доджсону в сопровождении сестры Роды. Я решила, что в книге она придет на мучительную встречу с человеком, подарившим ей бессмертие, с сыновьями, а не с сестрой.

Чарлз Латуидж Доджсон и декан Генри Лидделл умерли с разрывом всего в несколько дней в 1898 году. При жизни Доджсона ни он, ни Алиса, ни кто-либо еще из ее семьи никогда не говорил открыто о причине прекращения их отношений.

После начала Первой мировой войны все три сына Алисы ушли на фронт. К несчастью, старший сын Алан, а затем и Рекс погибли во время боевых действий во Франции. В 1926 году умер Реджинальд Харгривз, и Алиса осталась в Каффнеллзе одна. Кэрил жил по большей части в Лондоне, и, когда приезжал навестить мать, они, по свидетельствам слуг, довольно часто ссорились. Каффнеллз пришел в упадок, и, чтобы получить средства на содержание имения, Алисе пришлось продать часть земли. Наконец продавать больше стало нечего, и, по слухам, дом уже был готов к сдаче в аренду, но в это время Алиса нашла еще одну сохранившуюся у нее ценность.

В 1928 году с аукциона «Сотбис» ушел рукописный оригинал «Приключений Алисы в Стране чудес», называвшийся «Приключения Алисы под землей». На глазах у Алисы рукопись была продана американцу доктору А. С. Розенбаху. Алиса получила за нее самую высокую в то время цену, которая когда-либо выплачивалась за книгу. В газетах писали, что Алиса держалась крайне невозмутимо и была очень довольна вырученной суммой. Получив деньги на содержание имения, она прямо с аукциона отправилась в Каффнеллз, который теперь могла привести в порядок.

После этого она все чаще упоминалась в прессе как настоящая Алиса. В конце концов она, кажется, приняла все, что предполагает слава прототипа героини книг, хотя о причинах разрыва с Доджсоном по-прежнему молчала. Она просто мило, но довольно уклончиво рассказывала о своем детстве в компании Льюиса Кэрролла, подтверждая, что у нее, например, когда-то действительно имелась кошка по имени Дина, и повторяя уже ранее написанное Доджсоном и Даквортом о том полдне на реке, когда она впервые услышала сказку об Алисе.

В 1930 году, когда отмечалось столетие Доджсона, интерес к ней возрос. В нескольких жизнеописаниях — особенно в биографии Флоренс Беккер Леннон, беседовавшей с Иной, — начал вновь муссироваться вопрос о причине разрыва между Доджсоном и одиннадцатилетней Алисой.

После интервью Лорина в панике написала Алисе письмо, начинавшееся словами:

Ты, наверное, не помнишь, когда мистер Доджсон перестал приходить в дом декана? Сколько тебе тогда было? Я сказала, что его отношение к тебе стало слишком нежным, когда ты подросла, что мать побеседовала с ним на эту тему и что он, оскорбившись, перестал нас навещать — ведь нужно же было как-то объяснить разрыв наших с ним отношений…

Однако Алиса отказывалась разговаривать с биографами и молчала на эту тему.

В мае 1932 года в сопровождении Кэрила и сестры Роды она в качестве прототипа героини «Алисы в Стране чудес» морем отправилась в Соединенные Штаты на торжественную встречу в Колумбийском университете. Она дала много интервью на радио, неоднократно позировала фотографам и даже встретилась с прототипом Питера Пэна — Питером Люэлином-Дэвисом, который впоследствии покончил жизнь самоубийством, по-видимому, из-за того, что так и не смог жить со свалившейся на него славой.

Вскоре после возвращения домой Алиса написала письмо Кэрилу, которое начиналось так: «Но, милый мой, я так устала быть Алисой в Стране чудес. Звучит неблагодарно? Да. Только я действительно устаю».

Состарившись, Алиса продолжала жить одна в Каффнеллзе. Ина умерла в ноябре 1930 года. В 1929 году Кэрил женился на женщине, оставшейся после войны вдовой, и наконец подарил Алисе ее единственную внучку по имени Мэри Джин.

В 1934 году, в возрасте восьмидесяти двух лет, Алиса Харгривз скончалась.

Она так и не раскрыла причину разрыва с Чарлзом Латуиджем Доджсоном. Как не сказали об этом и члены ее и его семьи. Историкам остается рассчитывать лишь на страницы его дневника, неизвестно, удаленные или нет, найденные или, напротив, навсегда утерянные. Тайна остается, хотя каждые несколько лет кто-то заявляет, что открыл правду, а другой — что эту «правду» развенчал.

Но являются фактом замечательные фотографии музы Доджсона, сделанные им самим, и классическая литература, до сих пор вдохновляющая художников слова, — «Приключения Алисы в Стране чудес» и «В Зазеркалье».

И остается неизменным наше вечное любопытство к необычным отношениям музы и творца.

Моральная дилемма

После выхода в свет книги «Я была Алисой» я имела удовольствие неоднократно встречаться с читателями и членами книжных клубов для обсуждения своего произведения. Из каждой встречи я выносила для себя что-то новое, но со временем научилась и предвидеть вопросы, которые возникают регулярно.

Одна из постоянно обсуждаемых тем — отличие современного мировосприятия от викторианского; ведь историческая литература нередко воспринимается в контексте нашего времени. Однако работая над книгой, я стремилась передать именно викторианские мировосприятие и атмосферу, и мне нравится устраивать в беседах с читателями небольшой экскурс в викторианскую эпоху, который дает возможность посмотреть на мое произведение под иным углом… и всегда вызывает еще более бурные дискуссии!

Например, некоторым нашим современникам очень трудно смотреть на фотографии Доджсона (на них много детей, особенно девочек), не видя в этом чего-то противоестественного, если не сказать возмутительного. Признаюсь, что моя первая реакция на снимки, которые я увидела на выставке «Мечты в картинках: фотографии Льюиса Кэрролла», была такой же. Читатели недоумевают: почему родители позволяли фотографировать своих детей в той или иной степени обнажения? И почему фотография юной Алисы Лидделл оказалась у Джона Рескина?

Дело в том, что в 1850-х годах фотография являлась новшеством, очень необычным явлением. Людей, умевших фотографировать, было мало, а те, кто умел это делать, снимали в основном пейзажи. Фотографировать людей, тем более детей, оказалось намного труднее, поскольку натурщик не меньше минуты должен был сидеть совершенно неподвижно. Именно поэтому снимки детей ценились на вес золота. Сама Алиса Лидделл писала, как терпелив был Чарлз Доджсон со своими маленькими натурщиками, как ловко ему удавалось превратить процесс в игру, как он рассказывал им истории, рисовал картинки, а дождавшись, когда они увлекутся, спешил экспонировать пластинку.

Сначала и мать Алисы была рада, что их сосед так рвался фотографировать ее дочерей, и с удовольствием наряжала девочек в соответствии с выбранным образом. Должно быть, ей казалось, будто для Доджсона это редкостная удача и даже привилегия: ведь ее дочери как-никак считались принцессами Крайстчерча!

Вскоре фотографии стали коллекционировать, как открытки. Ими обменивались, их даже продавали и покупали. Во многих викторианских салонах гордо демонстрировали альбомы со снимками, даже если запечатленный на них человек не имел никакого отношения к обладателю фотографии.

Так что нет ничего удивительного в том, что снимок Алисы оказался у Джона Рескина. (Кроме того, Рескин писал, что был очарован Алисой; в своей автобиографии «Praeterita» он рассказывал, как с нетерпением ждал вечера с Алисой и ее сестрами в отсутствие их родителей и всегда расстраивался из-за раннего ухода девочек.) Не исключено, в коллекции Рескина имелись и другие фотографии детей, особенно женского пола.

Нашим современникам нужно (хотя и сложно) понять еще одно: в викторианскую эпоху детьми восхищались как чем-то божественным. Викторианский «культ ребенка» подробно отражен в документах: детские, еще не сформировавшиеся тела считались отражением всего самого чистого, самого идеального, что есть в человеке. Викторианские рождественские открытки изображают детей в виде херувимов. Люди викторианской эпохи видели в полуодетом ребенке ангела, а не сексуальный объект. Естественно, были и такие, кто сексуально эксплуатировал детей, о чем писал еще Диккенс. Однако викторианцы жили не в нашу эпоху Amber Alert^[16] и предупреждений «Осторожно: незнакомец». Тревога не являлась их первой реакцией.

И все-таки возникает вопрос: почему мать и отец позволяли маленькой Алисе проводить так много времени в обществе взрослого мужчины?

В викторианских семьях, особенно семьях высшего сословия, к которому относилась семья Алисы, существовало строгое разделение по возрасту и половой принадлежности. Мужчины в доме не имели никакого понятия о повседневной жизни своей семьи, и это особенно верно в случае с отцом Алисы, который был всецело поглощен делами колледжа. Женщина во время, свободное от производства на свет потомства, видела детей в основном по вечерам. Маленьких детей содержали в детской под надзором нянь и кормилиц. Когда же ребята становились старше, мальчики переходили на попечение учителей, а потом отправлялись в интернат, почти навсегда покидая дом. (Отчасти поэтому на фотографиях Доджсона в основном девочки — мальчиков вокруг почти никогда не было.) Девочки же со временем переходили под надзор гувернантки, вроде мисс Прикетт, которая в основном и занималась их воспитанием.

Мужчина, преподаватель, представитель церковного сословия (к нему в то время относились все преподаватели Оксфорда), который был рад время от времени облегчить работу гувернантки, скорее всего воспринимался в семье как желанный гость.И потом, Алиса с сестрами вообще росли в окружении мужчин. Они жили в Оксфорде и являлись любимицами всех молодых людей, желавших угодить их отцу. Так почему родители должны были в чем-то сомневаться, отправляя девочек днем на прогулку в компании джентльменов, тем более хорошо им знакомых?

То обстоятельство, что между Алисой и Доджсоном существовала любовная связь, мне кажется неоспоримым. Они вместе чувствовали себя менее одинокими. Им было хорошо друг с другом, и из этих взаимоотношений выросло нечто прекрасное (ведь они подарили миру Страну чудес) и в то же время трагичное. Что бы ни случилось между ними, оно преследовало обоих до конца жизни. Доджсон, по-видимому, постоянно искал Алисе замену; Алиса, кажется, отчаянно пыталась его забыть. Если бы они встретились в другой период жизни, возможно, дело закончилось бы иначе, но тогда мы наверняка не получили бы «Приключения Алисы».

Девочка, взирающая на нас с той замечательной фотографии, стала абсолютно викторианской женщиной, продуктом своего времени, пола и сословия. Поэтому нельзя рассказать ее историю, не поняв сути викторианской эпохи. Конечно, мы сейчас воспринимаем жизнь Алисы иначе, у нас возникают другие ассоциации, но в этом и заключается один из интригующих аспектов исторической литературы. Мы рассматриваем историю в контексте нашего времени, и она оживает.

Однако история Алисы — все же история викторианской эпохи. Это история о строгих поведенческих ограничениях, особенно для женщин. Это история о том, как важно постоянно сохранять лицо, о последствиях, которые влечет за собой, меняя всю жизнь, один-единственный, не до конца продуманный поступок.

В конечном итоге это история взаимоотношений мужчины и ребенка, художника и музы, история, которая продолжает очаровывать нас на протяжении ста пятидесяти лет. Важно понимать, что Алиса и Доджсон жили в эпоху, совершенно не похожую на нашу, хотя переживаемые людьми чувства универсальны и не могут не трогать наших современников.

Чтобы понять чувства человека, их вовсе не нужно рассматривать в исторической перспективе. Счастье и особенно трагедия Алисы кажутся совершенно правдоподобными, и эта сторона ее истории никогда не вызывала у читателей вопросов.

Примечания

1

Солент — пролив в северной части Ла-Манша, отделяет остров Уайт от южного берега Великобритании. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Колючки (англ.).

(обратно)

3

В английском написании.

(обратно)

4

Из песни «Старики у себя дома» (1851) американского композитора, поэта и певца Стивена Фостера (1826–1864).

(обратно)

5

Самый большой четырехугольный двор в колледже Крайстчерч.

(обратно)

6

Известный английский живописец; речи, произнесенные им в качестве президента Королевской академии художеств, неоднократно издавались.

(обратно)

7

Стоун — мера веса, равна 14 фунтам или 6,34 кг.

(обратно)

8

В описанное время все штатные преподаватели Оксфордского университета имели религиозный сан.

(обратно)

9

Иннинг — часть игры в крикет; в каждом иннинге команды отбивают и подают по одному разу.

(обратно)

10

Персонаж комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь».

(обратно)

11

Женская земледельческая армия — создана в марте 1917 года, специализировалась на сельскохозяйственных работах.

(обратно)

12

Имеется в виду «Черный красавчик. Автобиография лошади» — роман английской писательницы Анны Сьюэлл (1820–1878).

(обратно)

13

Имеется в виду Мэтью Джеймс Барри (1860–1937) — шотландский драматург и романист, автор известной детской сказки «Питер Пэн».

(обратно)

14

Голливудские актеры.

(обратно)

15

Былое (лат.).

(обратно)

16

Программа по поиску пропавших детей, осуществляемая под эгидой министерства юстиции США.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

От автора Алиса в Стране чудес — Правдивая Голливудская История

*** Примечания ***