КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Два апреля [Алексей Алексеевич Кирносов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]


Часть первая 1

Очевидно, главным образом от того, сколько мы платим или готовы заплатить за счастье или чувство удовлетворения, и зависит, насколько они велики. Но жадность к счастью у людей неодинакова. Одни платят за чувство удовлетворения очень дешево, другие очень дорого.

Юхан Смуул

Город встретил его неприветливо. Угрюмым, низким небом, пронзительным ветром с Балтики, мокрым снегом, слякотью покатых предпортовых улиц. Тщательно прибранные развалины протянули в небеса корявые пальцы, напоминая о том давнем уже времени, когда авиационный корпус опорожнился над городом, превратив его в дымящееся каменное крошево. Зябко перебирали ветвями под ветром нездоровые березы, выросшие на фундаментах былых человеческих жилищ. Темнели ранами ободранные стены гробницы Иммануила Канта. Сумрачно глядел под ноги бронзовый Шиллер, обреченный скульптором на вечную печаль.

И не верилось, что сегодня весенний месяц апрель, казалось, что поздняя осень подбирает с земли остатки живого и уносит их вихрями в мглистую даль.

Неделю Овцын прожил в гостинице. На «Кутузове» не нашлось электрогрелки для его каюты, а подселяться к старпому или механику он не захотел. Пришлось бы начать деловые отношения с душевных разговоров по вечерам, с опасной, но неизбежной откровенности, с сомнительного, не всегда бескорыстного приятельства, которое непременно возникает у людей, живущих в одной каюте. Можно очень убедительно доказать безнравственность чинопочитания, но все равно потом работа покажет, что дистанция между капитаном и подчиненными должна существовать постоянно. Раз упустив, ее уже не восстановишь. И тогда дело пойдет вкривь и вкось, натужно продираясь через хитросплетения самолюбий.

Когда механики, наконец, расконсервировали вспомогательный котел и соизволили по вечерам протапливать судно (они всем видом своим показывали, что труд этот тяжек, не обязателен, и зажигали форсунку всего на два часа), Овцын занял капитанскую каюту и только тут почувствовал, что он па месте.

Если прежде прожитый день означал немногим более, чем оторванный листок календаря, теперь время приобрело смысл, весомость и наполнилось работой - необходимой и строго распределенной между людьми. Холодный, заброшенный «Кутузов» стал оживать, восстанавливать истинный свой облик по мере того, как матросы снимали с бортов и палуб прочный слой грязи, а механики приводили в порядок машины. К ночи, уже переодевшись в пижаму, Овцын записывал в журнал сделанное за день. Точная служебная запись занимала немного места на странице. Десять человеческих сил медленно справлялись с пассажирским теплоходом в три тысячи тонн водоизмещением. Но времени до выхода в море оставалось достаточно, и не было у Овцына оснований слишком торопить команду. Подчеркнув записанное размашистой, отработанной еще на последнем курсе училища подписью, он брал книгу, ложился и читал, пока не смыкались веки, -привычка давняя, вредная и неискоренимая.

За ночь каюта выстуживалась, изо рта шел пар. Призывая на головы механиков апокалиптические казни, Овцын наскоро умывался - брился он с вечера, когда в магистрали была горячая вода, - и шел к соседу, Борису Архипову, пить кофе. Малютка буксир Бориса Архипова с неожиданным названием «Шальной» тоже обречен был стоять у этого причала, пока не сойдет лед на Финском заливе. Разница с «Кутузовым» лишь в том, что команда на нем полностью укомплектована, стоит полагающаяся вахта и течет нормальная судовая жизнь, в которой все на месте и все происходит вовремя. После необитаемой громадины «Кутузова» туда заходилось как в хорошо и любовно обжитой дом. На маленьком судне все легче и проще.

В середине апреля весна все-таки наступила. Утром Овцын вышел на палубу, увидел голубейшеее небо и солнце, которое сразу так припекло его, что пришлось вернуться и оставить плащ.

Вахтенный матрос сидел на причальном кнехте, задрав рябоватое, с закрытыми глазами, блаженное лицо. У самых ног человека юркие воробышки склевывали крошки. Вахтенный с закрытыми глазами - это вопиющий непорядок.

- Позавтракали, Федоров? - спросил Овцын, сойдя на причал.

Матрос поднялся, разомкнул веки. Воробьи вспорхнули от его сапог и

разлетелись.

- Подкрепился булочкой, - сказал матрос, глядя не на капитана, а в сторону солнца, щурясь и улыбаясь. - А как вы догадались?

- По выражению лица.

- Вы, наверное, на три аршина сквозь землю видите?

- К чему это мореплавателю смотреть сквозь землю? - сказал Овцын.

- Виноват, сквозь воду, - поправился Федоров. - Погода-то какая ласковая, а, товарищ капитан? Так, глядишь, и до праздников в море выйдем.

- И такое может с нами произойти, - кивнул Овцын, взглядом указал вахтенному матросу на место у трапа и пошел направо, к буксиру.

Борис Архипов, не прикасаясь к завтраку, ждал его в своей маленькой, опрятной каюте, которая каждый раз напоминала Овцыну прошлую навигацию. Тогда он вел на север такой же компактный, с высоко задранным носом и уходящей в воду кормой буксир и обитал в такой же тесной каютке. Это была его первая капитанская работа.

Борис Архипов протянул руку, чуть привстав с дивана, кивнул головой на кресло и сразу стал наливать кофе из собственного, замысловатой конструкции кофейника. И кофе у него был особой марки - арабикум, вывезенный из Висмара, где он принимал на верфи буксир. От двух чашек этого напитка исчезала из головы всякая накипь, предстоящие дела становились легкими, заботы - пустячными, а жизнь прекрасной. И весь мир казался курортом, созданным исключительно для твоего удовольствия.

- Жаль, что этот мираж быстро проходит, - сказал Борис Архипов, отставив чашку. - Равно как и всякое самообольщение.

- Выпей еще дозу, - предложил Овцын.

- А сердце? - Борис Архипов сморщился и потер под галстуком.

- Не знаю про такое, - усмехнулся Овцын.

- Тебе тридцать? Недолго осталось. Лет через восемь узнаешь и уже до последнего в твою честь салюта не забудешь, - пообещал Борис Архипов. -Я в твои годы водку пивной кружкой пил, а теперь вот курю не взатяжку.

- Пил бы стаканом, как люди, - сказал Овцын.

- Люди... Что за удовольствие жить, как люди? - проговорил Борис Архипов неодобрительно. - Не люблю жить, как люди. Впрочем, я свое уже отжил. Пора под пресс.

- Врешь ты все, отец, - засмеялся Овцын. - Люди тебе нравятся, и пожить тебе еще охота, и сигаретой затягиваешься.

- Иногда, по забывчивости. А пожить... Пожить, конечно, не мешало бы... Ты сегодня куда деваешь вечер? - спросил Борис Архипов.

- Я не занимаюсь до завтрака этой проблемой, - сказал Овцын. -Впрочем, мне все равно.

- Вот то-то и оно... - задумчиво произнес Борис Архипов. - Для каждого есть только один город, где не все равно, как провести вечер. Там мы заранее знаем номер автобуса, в который сядем, выйдя из ворот порта. Мы точно знаем, на какой остановке сойдем. Мы знаем, где там ближайший «Гастроном» и в какую сторону от входа отдел, торгующий шампанским. Мы знаем даже, сколько ступенек в той лестнице, по которой поднимаемся с надеждой, тревогой и сладостным замиранием сердец.

- Это стихи, - сказал Овцын. - Среднего качества.

- А что ты хотел от старого человека, обремененного семейством? У которого к тому же истрепанное сердце и далеко не блестящая анкета? -Борис Архипов щелкнул пальцами и налил себе еще чашку. - Ты хотел от него «дыша духами и туманами»?

- Хорошая нынче погода, - сказал Овцын.

- Вот именно, - покачал головой Борис Архипов.- Что может быть убедительнее? Пойдем в театр?

- А что там?

- «Сирано де Бержерак». История о человеке, который жил не как

люди.

- Хорошая пьеса, - согласился Овцын, видевший ее давно и помнивший смутно. - Значит, пойдем.

- У тебя здесь еще не завелось дамы?

- Ты знаешь, где моя дама, - улыбнулся Овцын.

- Знаю, - сказал Борис Архипов. - И знаю, что это не то, сынок. Кратковременная эфемерида.

- Отчего же так? - спросил Овцын, и в душе вдруг всколыхнулось тревожное.

- Видал я твою даму... А во-вторых, для чего ты ходишь на междугородный переговорный пункт ? Не говоришь? Так я скажу: только для того, чтобы позвонить в контору Экспедиции и обругать начальство, что долго не присылает команду.

- У нее нет домашнего телефона, - сказал Овцын и тут же сообразил, что позвонить можно и по служебному, если захочется, можно и дать телеграмму с вызовом.

- Оправдываешься, - заключил Борис Архипов.- Что может быть убедительнее?

- Змей... - буркнул Овцын, думая о том, почему же он ни разу не позвонил Марине. - Если хочешь знать, в ранней юности я любил. Пылко, чисто и навеки. Тогда бы я звонил каждый день. Но ведь это не повторяется.

- Романов поменьше надо читать, особенно на ночь, - посоветовал Борис Архипов. - От них мозги становятся раком, пуще всего от нынешних, нравоучительных. И тогда естественная человеческая жизнь кажется пострадавшему субъекту непричесанной, дикой и вовсе безнравственной.

- А ты знаешь, какая она?

- Она большая, - сказал Борис Архипов. - В ней все можно найти. На любой вкус и норов. Ищи - и найдешь. Можно и не искать. Брать, что дают по табели снабжения, вроде рукавиц. Только это... Это как правило... некачественно, - подобрал он после паузы слово. - Ступай работать, сынок.

Да и я делом займусь. В семнадцать тридцать приходи ужинать.

- Объедаю я твой пароход, - улыбнулся Овцын. Ему было неловко, что он никак не может устроить у себя на «Кутузове» нормальную судовую жизнь. Не виноват, - а все же неловко.

- Ради хорошего человека и разориться не обидно, - сказал Борис Архипов.

2


Вернувшись, Овцын все делал как-то невпопад. Без толку вмешивался в работу старпома, оторвал от дела боцмана ради совершенно преждевременной проверки шкиперских кладовок, потом спустился в машину и там нервировал своим присутствием по уши вымазанных в масле механиков. Брался он за чужие дела, чтобы отвлечься от еретических мыслей о Марине, но не вышло. Короткая фраза Бориса Архипова все тревожила его, заставляла копаться в себе. Есть ли она, любовь, единение сродственных душ, чистое, как нынешнее небо, стремление человека к человеку?

Было ли у нас что общее, кроме наслаждения? - думал Овцын, раздражаясь. Была ли хоть искренность? Да, отвечал он себе. Была искренность тела, знающего, что оно не худо устроено, ведет себя естественно и таить ему нечего. А что больше?

Это началось осенью. Он только что вернулся из рейса. Друзья уговорили поехать за грибами. Лес оказался неуютный, сырой, гниловатый. Сыпались на голову листья и корявые сучки, ветки, сбрасывая капли, больно хлестали по лицу. Никакого удовольствия не было. Грибы ему попадались, но все не те, что нарисованы в купленной на вокзале «Памятке грибника», и он их не трогал. Туфли быстро промокли, лицо чесалось от липкой лесной паутины, а когда он сиял г шеи клеща, в душе окрепло брезгливое чувство к этому бессмысленному скопищу подгнивающих деревьев. Потеряв компанию, он не расстроился, не стал драть глотку, а надел на сук выданный ему полиэтиленовый мешочек и пошел на станцию, не зная направления, но уверенный, что инстинкт выведет. Так и случилось. Он поднялся на платформу, выпил в буфете теплого, приторно-сладкого кофе, съел твердокаменную котлету, рассмотрел плакат с выглядывающим из-под колес интеллигентом в шляпе и надписью «Не прыгай на ходу», в которой какой-то циник заклеил бумажкой букву «п», потолкался среди людей - и повеселел. Оставалось мечтать только о том, чтобы поскорее добраться до города, переобуться в сухое да хорошенько помыться, - а то вдруг еще заведутся эти лесные воши...

Когда пришел поезд, он натужно протиснулся в вагон, набитый грибниками и ягодниками. Его давили, пихали локтями и корзинами, возили по лицу букетами из осенних листьев, но он не злился. Сам работал локтями, добродушно отругивался и, наконец, пробрался к стене тамбура, где было чуть-чуть комфортабельнее. На следующей остановке вломилось еще полвзвода, и он понял, что вместимость вагона пригородной электрички беспредельна. «Это уже Ходынка», - подумал он. После следующей остановки стало трудно дышать. Толпа старалась расплющить об него хрупкую девушку в маленькой шляпке на русых кудряшках и с книгой за бортом серого пальто. Девушка была явно не лесного происхождения, наверное, поэтому у него возникло к ней теплое чувство. Овцын напряг все мышцы, плечом выдвинул из угла грибника, не бритого с прошлого воскресенья, крепко взял девушку за талию и протолкнул в освободившийся угол. Небритый только охнул, но протестовать не посмел. Овцын отгородил девушку своим телом, сказал, не отнимая рук от талии:

- Так оно лучше.

- Спасибо, - сказала она. - Сегодня творится что-то ужасное.

- Вы часто ездите?

- С субботы на воскресенье. Мама живет за городом.

- А вы?

- Я живу в общежитии. А вы?

- Я тоже большую часть времени живу отдельно от мамы.

Он немного ослабил усилие, которым сдерживал напиравшую толпу. К исхлестанной ветками шее прохладно прижалась ее щека.

- Ну, и как вас зовут? - спросил он.

Почти все, что он и сейчас знает о Марине, Овцын узнал тогда, в трепливом вагонном разговоре, то, что она сказала ему, не предполагая, что следующие полгода они проживут вместе. Может быть, узнавать о ней больше нечего. А может быть, узнавать о ней больше ему не нужно. Многое не запомнилось из того, что было, но эта первая встреча запомнилась четко.

Он держал Марину за руку, пока не вышли из вокзала на суетливую, посыпаемую мелким дождичком площадь. Они остановились у фонаря, и Овцын закурил, ненамеренно разглядывая ее лицо. Смутившись, она стала говорить. Она опустила лицо и вычерчивала пальцем на его плаще неуловимые буквы.

- Иван, я не знаю, что вы обо мне думаете. Но если вы думаете, что я доступная девица, что я люблю веселые удовольствия и целуюсь с первой встречи, давайте сейчас расстанемся. Доступных девиц немало, вам не придется долго искать.

Он, наконец, догадался, какие буквы рисует она у него на груди. Стало даже жаль, что так обыкновенно - начальные буквы их имен.

- На улице дождик, - сказал он. Взял Марину за плечи. Она подняла лицо. - Ну, а насчет доступности: я считаю, что женщина не баржа, нуждающаяся в буксире. Пусть идет своим ходом, куда хочет.

Они приехали в «Чайку», тихий, уютно освещенный поплавок у Петропавловской крепости. Марина читала меню, и он был рад, что она делает это не вслух, потому что все девушки, с которыми ему приходилось бывать в ресторанах, читали меню вслух, внятно выговаривая цены, и это всегда раздражало. На душе было благостно и покойно. Он смотрел на пышно причесанные короткие волосы, тонкие черты удлиненного лица, гибкие пальцы с ухоженными, коротко остриженными ногтями. Простое серое платье, деревянная брошь на высоковатой для ее сложения груди. Больше никаких бирюлек, никакой штукатурки на лице. Она нравилась ему.

Возможно, это то, думал Овцын. Судьба сама подала ому сокровище, мол, не надо теперь искать по свету, растрачивая нервы и сбивая подметки...

Конечно, Марина - сокровище.

Они сидели в ресторане долго, мало говорили, и постепенно возникала близость, странная для первой встречи.

- Мне кажется, что я знаю вас очень давно, - сказала она. - Даже хочется говорить вам «ты». Отчего это?

- Кто знает, что от чего происходит? - улыбнулся он. - Я много думал о женщине. Каждый думает о женщине. Единственной на свете женщине, которую непременно должен встретить.

- Я на нее похожа? - спросила она.

- Вы кажетесь мне знакомой. - Он положил ладонь на ее руку.

- Человек нравится, если о нем думал раньше, еще до встречи. Правда? - спросила Марина.

- Правда, - сказал он.

Она спросила:

- Иван, вы хороший человек?

- Всяко бывает, - ответил он и погладил ее руку.

- Нет, надо быть каким-то одним, - сказала она. - Плохим или хорошим. Иначе все будут в человеке обманываться. Правда?

- Святая правда, - согласился Овцын, хотя и не верил, что человек может быть каким-то одним. - Подумаешь, как много еще надо, просто оторопь берет. Надо пить минеральную воду, а не вино. Надо утром делать зарядку. Надо дышать свежим воздухом, а не табачным дымом, тратить деньги не на ресторан, а на книги, участвовать в общественной работе, заниматься спортом, повышать культурный уровень и кушать на ночь простоквашу. И спать надо ложиться не позже двадцати трех часов, непременно с открытой форточкой.

- А сколько времени?

- Полночь.

- Мне надо спешить, а то будут неприятные разговоры в общежитии.

- Видите, опять это «надо», - сказал он.

Они не пошли к общежитию, а свернули направо и перешли по деревянному мосту на Заячий остров. Среди стволов вековых деревьев было пустынно и темно. Таинственное величие крепостных стен, непроизвольно объемлющее в ночи душу человеческую, не позволило ему положить руку на плечи Марине. Прибитый недавним дождем песок пляжа не рассыпался под ногами. Они подошли к воде, черной и тихой, только чуть колышущейся у берега. Она спросила:

- Вы в своих плаваниях скучаете по ленинградским набережным?

- И по набережным тоже.

- А зачем вы ездили в лес?

- За компанию, - сказал он.

- Вы не любите, мне кажется, лес?

- Я обхожусь без него, не огорчаясь,- сказал он.

Она сказала:

- Утверждают, что родина - это поля, речки, холмы, перелески, три березки у избы... А для меня родина - вот эти набережные. Здесь я выросла, к трем березкам я равнодушна.

Они обогнули крепость и вышли на Петроградскую сторону. Было пустынно, красиво светились зеленые огоньки неподвижных такси на стоянке, и Кировский мост уже развели. Под ним, кряхтя, проходил буксир с громадным, на две тысячи тонн лихтером.

- Поздно, - сказала она. - А спать не хочется. Правда?

- Правда, - сказал он и положил руку ей на плечи.

Они перешли площадь и сели на скамью. Он поцеловал ее в холодные губы. Она не противилась, только сразу поникла, будто отдаваясь неизбежному, бороться с которым нет сил. Губы потеплели и напряглись, когда он поцеловал снова.

Давно уже свели Кировский мост, а они сидели на скамье, обнявшись, не произнося слов. Потом пришла усталость, холод проник под одежду, объятие не спасало от него.

- О чем ты думаешь? - спросила Марина. - Только не лги и не говори, что ни о чем.

Она сжималась, стараясь унять дрожь. Наверное, холод мучил ее, голове стало худо от выпитого вина, и хотелось ей только крыши над головой и теплой постели.

- Припоминаю, кто из моих друзей еще не женился,- сказал он. -Побудь тут, я схожу позвоню.

К телефону долго не подходили, потом раздался хриплый голос:

- Н-ну?

- Баранки гну! - сказал он, развеселившись. Он представил себе хилого, носатого Соломона, босого, в сиреневом: белье, с одеялом на плечах. - Мог бы повежливее, сухопутный краб.

- Ах, это ты, старая каракатица, - сказал Соломон и зевнул. - Когда прибыл?

- В пятницу. Послушай, кашалот: я хочу сейчас зайти в гости.

- А ты знаешь, сколько сейчас времени? - спросил Соломон.

- Знаю.

- Ну, заходи, - сказал Соломон. - А выпить у тебя есть?

- Выпить будет завтра.

- Что за времена... - громко вздохнул Соломон. - Все неприятности сегодня, все удовольствия завтра. Ну, приезжай.

- Я с женщиной, - сказал Овцын. - Так что надевай брюки.

В трубке раздался свист.

Соломон встретил их в брюках и даже при галстуке. В тепле Марина раскисла, глаза ее сузились. Она старалась не уронить голову и все выше поднимала подбородок.

- Сейчас выпьешь чаю, и мы тебя уложим, - сказал Овцын.

- Здесь только одна кровать, - произнесла она с вопросом.

- А сколько тебе надо?

Соломон принес чайник, принялся суетливо расставлять посуду. Разнокалиберные чашки он добыл из платяного шкафа, ложки из тумбочки, из-за окна вытащил банку с вареньем.

- У меня же есть холодные котлеты! - Он стукнул себя по лбу и убежал на кухню.

- Удивительно трогательный человек этот твой друг, - сказала Марина. - Он тоже моряк?

- Бывший. Испортилось зрение, пришлось уйти на берег. Теперь работает продавцом в мебельном магазине. - Овцын усмехнулся и повел рукой. - Ты же видишь, какая у него мебель.

- Это часто бывает, - сказала Марина.

Соломон принес холодную сковородку с котлетами, но никто их не ел. Потом он сгреб пустые чашки на угол стола, сказал Марине:

- Вы ложитесь. Кровать удобная, только простыни...

- Мне сейчас все равно. - Она поднялась, шагнула к кровати, почти упала на нее. - Разбудите меня в семь часов.

- А мы устроимся, - сказал Соломон. - Пойдем, Иван.

- Я сейчас, - сказал Овцын.

Соломон вышел.

Овцын поднял ее на руки. Она обвила мягкими руками его шею, прошептала:

- Тебе не тяжело, правда?

- Правда, - сказал он.

- Не надо, - шепнула она. - Опусти меня.

Он опустил ее и сел рядом. Он не мог выговорить ни слова, потому что горло сжалось от любви к ней. Она была прекрасна сейчас. Он наполнился ею. Стараясь не глядеть на нее, он видел ее, и, закрывая глаза, он видел ее. Рассудок мутился. Она почувствовала, отстранила его неожиданно сильным движением, вскрикнула, как человек, внезапно увидевший мчащийся на него поезд:

- Только не это!..

И это случилось.

- Вытри слезы, малыш, - проговорил он, с удивлением вслушиваясь в низкий и клокочущий звук своего голоса. - Зачем ты плачешь?

Она оттолкнула его, прижалась к стене, сказала:

- Никто не знает, что от чего. Может быть, потому, что ты не первый. Он вдруг пришел в себя от этих обдуманных слов.

- Все мы вторые, - сказал он. - Первые забыты.

- Ты ее любишь? - насторожилась Марина.

- Первые забыты, - повторил он.

- Наверное, ты лжешь, - сказала она в стену.

Совсем уже спокойный, он поднялся, у зеркала привел себя в порядок, причесал волосы, вытер платком лицо и шею.

- Ты мне противен, - сказала Марина. - Выйди.

Он еще раз оглядел себя, поставил на тумбочку темное, пятнистополосатое зеркало и вышел из комнаты.

Соломон дремал па табурете у газовой плиты, положив лохматую голову на руки. «Удивительно трогательный человек этот твой друг», -вспомнил он. Обнял трогательного человека за плечи, сказал:

- Поехали, сухопутный краб.

Соломон вздрогнул, вскинул голову:

- Куда?

- Куда-нибудь. Скажем, в аэропорт. Дальше будет видно.

- Ты мне плохого не сделаешь, - сказал Соломон.

- Я сделаю тебе рейс.

Соломон оторопел, поднял руки к лицу:

- А глаза? Что ты болтаешь, Иван! Разве так можно шутить?

Он прижал руки к выпуклым глазным яблокам, и пальцы побелели.

- Тише. - Овцын приблизился, обнял щуплое тело. - Возьму тебя вторым штурманом. Все равно капитан стоит вахту с младшим помощником.

- Но не за младшего помощника, - покачал головой Соломон.

- Это зависит от капитана.

- Ты будешь за меня работать на мостике? - спросил Соломон.

- Если потребуется.

- Чушь, чушь, чушь собачья, - затряс головой Соломон. - Никто меня не оформит, ты же сам знаешь, зачем лишний раз треплешь мне нервы?..

Когда они уже оделись, из комнаты вышла Марина.

- Можно, я с вами? - спросила она.

- Тебе же к восьми на работу, - сказал Овцын.

Она обняла его, сказала:

- Не надо так, я люблю тебя.

- Тогда к черту в пекло работу, поехали! - сказал Овцын. - Честное слово, оторвись моя голова, не каждый день слышишь такое.

- Некоторые никогда не слышали такого, - тихо сказал Соломон.

- Я и вас люблю, милый Соломон, - сказала Марина. - Только по-другому.

- Идите вы к бесу! - выкрикнул Соломон. - Нужна мне эта любовь по-другому, как...

В ресторане аэропорта он много выпил, говорил о море и плакал. Марина подвинула свой стул, обняла его и шептала ему на ухо неслышные слова. Глухо ревели невидимые самолеты. Овцын смотрел, как Марина нашептывает ласковое на ухо прослезившемуся Соломону. Впервые в жизни он почувствовал ревность. Понимал, что это глупо, но ничего не мог поделать и озлоблялся все больше.

В половине восьмого Овцын сказал:

- Очарование мое, а не пора ли тебе на службу?

Марина вдруг опустила плечи и поникла. Наверное, была уверена, что я сделаю что-нибудь, чтобы ей не идти сегодня на работу, сказал себе Овцын, без жалости глядя на опущенные плечи. Какая же работа после такой ночи? «Дело не столько в ночи, - продолжал он думать, - сколько в событии. Ведь я все понимаю, но почему ожесточаюсь? Почему мутное заливает душу, откуда потребность мучить доверившееся мне существо?»

- Самое время, - сказал он. - Не дай бог, остановится химический завод, тогда советская женщина недополучит синтетики.

Все чувствующий, все понимающий Соломон разогнулся, вытер глаза салфеткой.

- Это неизбежно? - сказал он. - Давай придумаем что-нибудь, чтобы Марине сегодня не работать.

- М-да? - Овцын закурил, дым попал в глаза, и он - очень, как подумалось, кстати - поморщился. - Если я возьму тебя на судно, ты и в море будешь говорить подобное ?

- Гад, - сказал Соломон. - Ты способен ударить собаку.

Овцын промолчал.

- Пойдем, Соломон, - сказала Марина. - Он выявился.

- Как же мы пойдем?.. Ведь мы вместе... - Соломон откинулся на спинку стула. - Да и денег у меня совсем нет.

- У меня есть три рубля. Нам хватит, - сказала Марина и встала.

- Нет, мы не можем... - пробормотал Соломон. - Так не делается. Мариночка, вы должны...

- То, что я была должна, я уже заплатила, - произнесла Марина и пошла к выходу.

- Не дури! - крикнул Овцын вслед. Она не обернулась.

- Иван, сообрази что-нибудь, сделай, - умолял Соломон. - Она уйдет, ты никогда себе этого не простишь!

- Никуда она не денется, - сказал он Соломону. - Вот деньги, догони ее и вези домой. Я съезжу на завод и попрошу начальство, чтобы ей записали какой-нибудь отгул.

Начальника лаборатории Овцын ждал в проходной минут двадцать. Наконец вахтер указал ему высокого мужчину лет тридцати на вид, в кепке и прорезиненном дешевом плаще. Овцын отвел его в сторону и, когда они встали рядом поближе к тусклой лампочке, услышал, как вахтер сказал висевшему на барьере сонному пожарнику:

- Видимо, брат.

- Всяко бывает, - отозвался разлепивший глаза пожарник.

Он оглядел начальника лаборатории и поразился, как они похожи. Ростом, складом фигуры и даже слегка чертами лица.

- Я слушаю, -Л сказал начальник лаборатории.

- Ты можешь сегодня дать отгул Марине? - спросил Овцын.

Похожий на него человек приоткрыл рот, потом закрыл его, снял

кепку, уставился на клеймо на подкладке.

- Значит, так... - произнес он, тщательно изучив потертое клеймо фабрики имени Самойловой.

- Вот именно, - сказал Овцын.

- А что ты за человек? - спросил начальник лаборатории и глубоко, без бекреня надел кепку.

- Соответствующий.

- Видишь ли... Ей не каждый может соответствовать.

- А я и не каждый, - сказал Овцын.

- Это хорошо. Но знай, что если что... Найду и угроблю!

- Ты не обходи вопрос насчет отгула.

- Отгула? Тоже мне нашел вопрос! Пусть придет и оформит отпуск за свой счет. На сколько вам надо суток...

- Тебя бы к нам в контору, - улыбнулся Овцын.

- Я и здесь пригождаюсь, - сказал начальник лаборатории, отстранил рукой Овцына, загораживавшего ему дорогу, и пошел к проходной вертушке.

Когда он вернулся к Соломону, в окне уже проступало сиреневое утро. Марина, выпрямившись, сидела у стола и читала книгу.

- Прости, я привез ее насильно, - сказал Соломон. - Она не хотела ехать сюда. Хотела пойти на завод.

Овцын положил ладонь на русые волосы, сказал:

- Никуда ты не пойдешь, ты будешь спать на мягкой кровати, сколько захочешь. Длинный в кепке дал тебе отпуск.

- Ты говорил с Николаем... Петровичем? - сказала она сердитым голосом, но улыбаясь.

- Аллах его знает, как его дразнят, - сказал он: - Мы не знакомились. Он хороший парень, но, кажется, я ему не понравился.

- Да, - сказала Марина. - Он хороший человек.

Овцын присел на стол, сказал Соломону:

- Поезжай куда хочешь. К двум часам будь в конторе.

- Как же я приду в контору? - вздохнул Соломон. - Там же знают. Лисопад меня не возьмет.

- Это моя забота, - сказал Овцын. - В два часа будь у лифта.

- Я, конечно, буду, - печально сказал Соломон. - Но что из этого выйдет?

Он нашел в шкафу морскую фуражку, усмехнувшись, надел ее, попрощался и ушел.

В двенадцать часов завыл с переливами и хрипами дряхлый гудок судоремонтного завода. Старший помощник капитана Марат Петрович Филин вытер замасленные руки о чехол брашпиля, подошел к судовому колоколу и отзвонил четыре двойные склянки.

- Баста, кончай труды! - крикнул он и, обращаясь к Овцыну, сказал доверительным тоном: - Его величество приснопамятный император Петр Алексеевич повелеть соизволил, дабы в час полуденный, адмиральским именуемый, выпивали все морские служители по рюмке водки с соленой закуской.

Филин был молод, послушен и трудолюбив. С удовольствием делал всякую работу, а когда не было своей, принимался за матросскую. Эта работа на судне никогда не переводится. Старпом обожал исторические романы и ради этого пристрастия числился в библиотеках всех российских портов. Толстые, отличного рисунка губы и оттененные длинными ресницами карие глаза с маслицем, которые не могли задержаться на одной точке и вечно как бы искали что-то, выдавали неуемное женолюбие, самую сильную страсть старпома, бывшую для него источником счастья, но также корнем всех его неприятностей и бед. Спиртного пил мало, с отвращением, но в разговоре приплетал водку к месту и не к месту.

У свежего человека создавалось впечатление, что в пьянстве он великий специалист. Филин не соглашался с тем, что он таков, каков есть. Говоря о себе, всегда фантазировал, то рассказывал о своих подвигах и сверхъестественных достоинствах, то приписывал себе низменные пакости. К двадцати семи годам он еще не стал взрослым человеком.

Выслушав старпома, Овцын покачал головой и сказал:

- По новым правилам морским служителям велено пить компот. Из сухофруктов. Переодевайтесь,

Марат Петрович. Пойдем в харчевню.

- Механиков позвать? - спросил старпом.

- Вы же знаете, что они не признают распорядка дня, - сказал Овцын, пожав плечами. - Предложите ради формы.

Механики, как всегда, отговорились недоделанной работой, которую бросить невозможно, и на берег в положенное время не пошли.

«Харчевню» выбрали подальше от порта, в районе магазинов и учреждений, где обеденный перерыв у служащих начинается не раньше часа, а до того времени можно пообедать в спокойной, человеческой обстановке.

- Очень вспоминаются слова Петра Великого про соленую закуску, -вздохнул старпом, опуская ложку в гороховый суп.

- Кто ж вам не велит? - весело спросил Овцын, зная, что сказано это ради красного словца и что старпом не стал бы пить, даже если бы ему сейчас поднесли бесплатно.

- Долг службы, - торжественно произнес Филин. - В течение рабочего дня предпочитаю пахнуть смоленой пенькой. Вечером - другое дело. Отложим до вечера.

- Кстати, о вечере, - заметил Овцын. - Попрошу вас сегодня вечером присутствовать на судне. - В ответ на удивленный взгляд старпома он пояснил: - Я пойду в театр.

- Вы меня убиваете, - сказал Филин, приложив руку к сердцу.

- У вас, как всегда, свидание?

- А что, нельзя? - косо посмотрел старпом.

- Отчего же... Можно, - сказал Овцын. - Если в меру. Подумайте о мере и посидите сегодня дома.

- Раз вы приказываете...

Марат Петрович Филин засопел, надулся и стал есть суп, внимательно оглядывая каждую ложку. Овцын мог бы сказать ему, что никогда еще не обременял помощника службой, что сам чуть не все вечера провел на судне, отпуская его после работы на все четыре главных румба. Но он промолчал, потому что говорить о том, что и так известно, - это плохая манера, а поминать при этом свои заслуги или благодеяния тем более.

Допив компот, Овцын пошел на почту и заказал разговор с Ленинградом. Сомнения, которые заронил в душу старый скептик Борис Архипов, уже исчезли, он опять любил Марину, к горлу подкатывала теплая волна, и сердце билось чаще, когда он представлял, как через час услышит ее голос. Он ругал себя бесчувственным поленом за то, что не сообразил раньше позвонить ей, и все выбирал среди приличных для телефонного разговора слов самые нежные и ласковые. Но задуманные слова потерялись, когда он взял трубку и после многих «алло» услышал, на конец, голос Марины.

- Я сразу угадала, что это ты, - сказала Марина.

«Кто же еще мог быть? - подумал он язвительно. - Тоже мне цыганка». Он сказал:

- У нас тут, знаешь, весна.

Марина воскликнула радостно:

- У нас тоже! Такое солнце, что окна раскрыли в лаборатории.

- Это ничего, что я тебе позвонил на работу? - спросил он.

Марина ответила приглушенным голосом:

- Ты хороший. Я рада. Как твои дела? Когда в море?

Он почувствовал облегчение. Простые вопросы, простые ответы. Так и надо. Сказал:

- Дела благополучно. В начале мая думаю выйти... А ты как живешь?

Раздался вздох, потом обиженный голос:

- Ты еще спрашиваешь... Как я живу? Днем работаю. Вечером гибну от скуки и ожидания. Скорее приплывай, слышишь?

«И что будет? - подумал он вдруг уныло и трезво. - Будет неделя отчаянной любви. Может, больше, если продлится стоянка в Ленинграде. Будет неприбранный стол. Постель, забрызганная вином и духами. Пустая и звонкая голова по утрам. Разговоры, для которых хватает дюжины слов. Будут неутолимые восторги, воспоминание о которых потом гонишь от себя...»

Марина еще что-то говорила, но он не слушал и, когда кончилось время, равнодушно повесил трубку. Вышел из душной кабины, и тут вспомнились ласковые и нежные слова, которые он придумал, ожидая. «Хорошо, что у меня вылетело из головы это сюсюканье», - сказал себе Овцын. Он пошел к выходу и в двери столкнулся с Борисом Архиповым.

- Звонил? - поинтересовался Борис Архипов.

Овцын кивнул.

- В контору?

- Не в контору, - сказал Овцын.

- И как? - прищурился Борис Архипов.

- Да так, - сказал Овцын. - Не умею говорить по телефону. Теряюсь, когда не вижу лица собеседника. Ну и говорю всякие «бе» и «ме». Даже неловко.

- Естественно, - усмехнулся Борис Архипов. - В ином собеседнике главное - это лицо. Проверим, нет ли чего до востребования?

- Посмотрим.

Совершенно неожиданно он получил письмо от Соломона.

«...Днями толкусь в конторе, - писал Соломон.- Каждый раз обещают отправить завтра-послезавтра, а завтра снова обещают отправить завтра-послезавтра. Думаю, что к двадцатому твоя команда все-таки приедет. Куда ж дальше тянуть? На Ладоге лед еще не сошел. Какой-то умница догадался его бомбить с самолетов для ускорения начала навигации, но ты ж понимаешь, что из этого получается. Уж так, как немцы долбили Ладогу в сорок втором, никто не сумеет. Но от этого лед раньше не сошел. Звонила Марина, спрашивала, не пишешь ли ты мне. Я сказал, что твои письма затерялись на почте. Мы оба вздохнули и повесили трубку одновременно. Отчего вы не поженитесь по закону, сволочи? Ну, будь, здоров. Надеюсь на скорую встречу.

Иван! Начальник, узнав, что я пишу тебе (пишу тут же, на краешке стола), велел вложить в конверт его записку...»

На оборотной стороне листка настольного календаря с датой 13 апреля было написано:

«Уважаемый Иван Андреевич, привет вам и наилучшие пожелания. Мы тут подумали и решили повара и буфетчицу не присылать. Финансовые дела наши не блестящи, хоть немножко сэкономим. Надеюсь, вам нетрудно будет нанять там повара и буфетчицу. На обычных условиях экспедиции. Желаю успехов.

Крутицкий».

- Еще забота, - сказал Овцын и сунул письмо в карман.

- Худые новости? - спросил Борис Архипов,

- Нет, все в порядке. Только придется искать повара и буфетчицу. Это несложно.

- Контора решила сэкономить на проездных и командировочных? - с усмешкой спросил Борис Архипов.

- На спичках, - сказал Овцын. - Впрочем, мне и лучше. Найду кока, получу продукты и буду питать народ на судне.

- Где ты его будешь искать?

- В отделе кадров пароходства. Там не то что кока, там астроботаника найти можно... Ты сейчас домой?

- Попробую позвонить в Питер. Вот тебе билет на всякий случай, если разойдемся. Ужинать все же приходи, если успеешь.

В коридоре отдела кадров было накурено, тесно и грязновато. Люди всех возрастов, одетые во всевозможные одежды разной степени сохранности, мужчины и женщины и совсем еще безусые подростки, веселые и хмурые, розовощекие и со следами жестокого похмелья, любопытные и мрачно разглядывающие заплеванный пол у себя под ногами, разные люди сидели на деревянных скамьях, слонялись вдоль коридора и подпирали крашеные стены. Овцын стал у стены и некоторое время разглядывал портретную галерею.

Женщины исключались. Он ничего не имел против женщин, но на судне без них проще. Гривастые юнцы в немыслимых куртках тоже отпадали - они пришли наниматься матросами. Злодейские физиономии с клеймом многодневного злоупотребления сивухой он тоже исключил. Не подходили и мужчины в фуражках с командирскими эмблемами. Изучив руки оставшихся и сделав еще несколько исключений, Овцы направился к скамье, где с краю сидел человек лет под шестьдесят, одетый в хорошего покроя, но довольно уже потрепанное пальто. Человек теребил длинными, чисто мытыми пальцами пушистую кепку, лежащую на коленях. Выражение его смуглого выбритого лица было чуть удивленным и в то же время насмешливым. Понятно было, что на этом отделе кадров свет не сошелся для него клином, что он знает себе цепу, и немалую, и вообще делает этому помещению честь своим присутствием.

- Нанимаетесь? - поинтересовался Овцын.

- Здесь у всех одна забота, - сказал человек с пушистой кепкой. -Последние в конце коридора.

- Это понятно, - кивнул Овцын. - Вы, наверное, повар?

- Как вы это определили? - оживился человек с кепкой и перестал теребить ее.

- Методом дедукции, - улыбнулся Овцын.

- Простите, вы сыщик?

- Зачем же так... Я капитан теплохода «Кутузов». Иван Андреевич Овцын.

- Трофимов Алексей Гаврилович, - сказал повар и протянул руку. Пожатие его руки было в самую меру крепким.

- Я так понял, что вам нужен повар, - сказал Трофимов, когда они вышли из коридора и закурили.

- Ну, конечно, - сказал Овцын. - Чего ж тут не понять...

- А что за корабль? Куда он ходит?

- Отличный. И даже оригинальный, - улыбнулся Овцын. - Весь белый и затейливый, как шкатулка. Трехпалубный пассажир. Ходить будет по реке Енисею. Наша задача - довести его дотуда.

- И много это займет времени? - спросил Трофимов.

- Порядочно, - сказал Овцын. - Судя по опыту прошлых лет, до конца августа. Кроме того, никто не будет препятствовать вам на нем остаться.

- Спасибо, капитан, - сказал Трофимов. - Зиму я хочу провести дома. Такая у меня привычка.

- Где это географически?

- В Москве.

- Знаменитый город.. .Как вы сюда попали?

- Длинно рассказывать, - вздохнул Трофимов.

- Если мы столкуемся, Иван Андреевич, у нас будет время поговорить о жизни.

«Если мы столкуемся, вот тогда-то у нас и не будет разговоров о жизни, - подумал Овцын. - Не положено капитану толковать с поваром о жизни. Никаких указов на этот счет, конечно, нет, да просто этого не случается...»

- Вы плавали? - спросил он.

- По Волге-матушке. До Астрахани и обратно.

- А теперь захотелось в море?

- Может быть, может быть... - проговорил Трофимов загадочно. - Где же ваш корабль, капитан?

- Дойдем своевременно. Вы где-нибудь живете?

- Нет, - покачал головой Трофимов. - Только сегодня прибыл.

Он достал из кармана железнодорожный билет и показал Овцыну.

- Отважный поступок. Так и прибыли ни к кому? Приятелей здесь не имеете?

- Так и прибыл ни к кому. В ту пору, когда я заводил себе приятелей, этот город был не нашим.

- Мне показали карту Германии, изданную в прошлом году в Мюнхене, - сказал Овцын. - На ней нет никаких зон, и Германия изображена в границах тридцать седьмого года. На Западе считают, что мы с вами сейчас шагаем по Германии.

- Мне все равно, - сказал повар. - По Германии или по Турции. Лишь бы люди вокруг были русские. Земля - она везде одинаковая.

- А люди, вы считаете, разные?

- Люди... Если правду сказать, Иван Андреевич, для моей души, кроме русского народа, никаких других людей на свете не существует. Кто на свете за меня? Только русские. Они помогут, поддержат, похвалят. Простят, если набедокурю. А другие... Что ж вы не говорите, что пришли? Красавец ваш «Кутузов».

- Это не морская красота, - покачал головой Овцы. - Впрочем, и судно не морское.

- Как же оно через море пойдет?

- С известной долей риска.

Роскошь просторной каюты, гостиной, спальни, ванной, кабинета, да еще и палубной веранды, пушистость ковров, блеск стекла и полированного дерева благородных сортов повергали в трепет и умиление любого гостя. Слабодушные сразу начинали щупать занавеси, стены и мебель. Гости посильнее духом только вращали глазами и некоторое время невпопад отвечали на вопросы. Самые стойкие, похваляющиеся равнодушием к бытовой роскоши, начинали грустить, впервые попав в капитанскую каюту «Кутузова». Алексей Гаврилович Трофимов, оглядев каюту, не переменился в лице, только заметил:

- Вот как теперь лелеют капитанов.

- А отчего бы их не лелеять?

Овцын придвинул к столу два кресла, усадил Трофимова и сел сам.

- Поговорим о делах, - сказал он.

- Поговорим.

Повар достал из внутреннего кармана пиджака свои документы, подал капитану. Овцын внимательно просмотрел бумаги, сказал:

- Вашу трудовую книжку, Алексей Гаврилыч, надо читать для возбуждения аппетита. Что ни запись - первоклассный ресторан. Кое в каких я даже бывал... Однако отчего вы так часто меняли работу?

- Натура непоседливая, Иван Андреевич. Надоедает на одном месте. И люди тускнеют, и стены давить, начинают, да и сам видишь, что весь выложился, Ни крошечки в тебе интересного для окружающих не осталось. Каждая сковородка противеет. На другое место перейдешь - и вроде интереснее жить становится. Порядки особые, свои. В окне другой вид, люди иные, яркие. А пройдет время, привыкнешь - и обратно скука и равнодушие сердца. Каждая кастрюля как личный враг на тебя смотрит. И главное, что люди уже не разевают на тебя рты. Привыкли. Это противно, когда к тебе привыкают. Чувствуешь себя вещью. Поношенной.

- Запивали? - спросил Овцын, представив себе состояние человека, почувствовавшего себя поношен ной вещью.

- Случалось, - кивнул Трофимов.

- А в рейсе случится?

- Летом не пью.

«Прощай вино в начале мая...» - усмехнулся про себя Овцын. Он еще раз прочел последнюю запись в трудовой книжке: «2 апреля. Уволен по собственному желанию. Директор ресторана «Флоренция»...»

«Все ясно, шеф, - думал Овцын, глядя на худое и смуглое лицо повара. - Десять дней завивал горе веревочкой, потом взял билет и поехал куда глаза глядят. Как это у одного американца?.. «Подари на прощанье мне билет на поезд куда-нибудь...» Но, судя по названиям ресторанов, специалист ты, шеф, блестящий. Такие повара на дороге не валяются».

- Семья у вас есть? - спросил он.

- Со старушкой живем, Ириной Михайловной. Два сына, так тена своих ногах.

Овцын сложил документы стопочкой, прикрыл их ладонью.

- Мне эта картина нравится, - сказал он. - Ваши претензии, Алексей

Гаврилыч?

- Каюта будет отдельная?

- Могу дать две.

- Жалованье для моей квалификации не обидное?

- Жалованье большое. Из Диксона в Москву отправим бесплатно.

- А как народ?

Овцын засмеялся. Всякого вопроса он ожидал, а этого - нет.

- Народ отличный, - сказал он. - Добрый, веселый, интеллигентный и не очень привередливый.

- Тогда почему бы и не согласиться? - улыбнулся в ответ ему Трофимов. - Почему бы мне и не согласиться на хорошую работу.

- Вот именно, - сказал Овцын. - Почему бы и не согласиться? - Он подвинул стопку документов к повару. - Завтра с утра пройдете медицинскую комиссию, и я вас оформлю по всем правилам бюрократии.

С палубы послышался бой судового колокола и зычный, протяжный крик старпома:

- Баста, моряк!!! Кончай дневные труды, приступай к вечерним!

Трофимов прислушался, взглянул на часы.

- Ваши вещи в камере хранения? - спросил Овцын.

- Считайте, что так, - кивнул Трофимов.

Овцын покачал головой. Этот старик вызвал в нем симпатию.

- Отчаянный вы мужчина, Алексей Гаврилыч. Деньги у вас тоже, наверное, не при себе, а в сберкассе?

- Естественно, - сказал Трофимов.

Овцын достал бумажник.

- Возьмите десятку. На разное мыло, одеколон и прочее.

Постучавшись, зашел старпом. Оглядел незнакомого человека, потом

сказал:

- Рабочий день окончен, Иван Андреевич. Какие будут указания по вахте?

- Это наш новый повар Алексей Гаврилыч Трофимов, - сказал Овцын. - Завтра с утра спустите катер, возьмете двух матросов и получите в порту продукты. Будем питаться на судне.

Марат Петрович пожал руку Трофимова, сказал:

- Оглашаю окрестность криком «ура». Совсем разорились на этих столовых. Давно бы так.

- Все происходит в свое время. Откройте Алексею Гаврилычу его каюту. Пусть боцман выдаст белье, пока не сбежал на берег. В общем позаботьтесь о человеке. Покажите ему камбуз и прочее.

Овцын поднялся с кресла. Трофимов тоже встал, сказал:

- Спасибо, Иван Андреевич. Все будет первого сорта.

- Какие могут быть сомнения... - улыбнулся Овцын. - Устраивайтесь, Гаврилыч.

Оставшись один, он задернул занавески и включил свет. В батарее отопления забулькала вода, механики сегодня почему-то зажгли котел раньше, чем обычно. Это было очень кстати. Работающий котел - горячая вода в магистрали. Он вымылся под душем и побрился особенно тщательно. Бритва шла легко, а это всегда приятно, когда бритва идет легко. Порой он даже загадывал: если бритва пойдет легко, значит, дела будут ладиться, а если станет скрежетать и драть шкуру, тогда наоборот.

Побрившись, он долго рассматривал лицо в зеркале. Молодое, свежее, мужественное, ясноглазое, не то чтобы красивое, но со смыслом. Не просто так - физиономия. После долгого разглядывания ему даже показалось, что есть в его лице нечто. Какая-то лежит на нем особая печать, знак необыкновенного призвания... Но в душе своей он не находил призвания к какой-либо необыкновенной деятельности, и каких-либо талантов, кроме как побренчать на фортепьяно, у него не было. Когда-то давно это обстоятельство служило поводом для печали. Но прошли годы. Жизнь, сама по себе прекрасная, увлекла его. Овцын перестал жалеть о том, что он не гений, что не дано ему сочинять могучую музыку, потрясать людские сердца страстными стихами, открывать неведомые миры и заседать в Совете Министров. Время жизни было до краев наполнено обыкновенными радостями и печалями. Он был такой же, как все. Каждый мог понять в нем все, и в каждом он мог все понять. Да и не все ли равно, написать поэму или прочитать ее, говорил он себе. Хорошие стихи, как парус, колесо или иголка, принадлежат всем одинаково. Только то, что принадлежит всем одинаково, заслуживает вечности, а оно не имеет автора.

- Мои поэмы работают, - гордо говорил один добросовестный и безвестный конструктор. И это правда.

Одевшись, во все свежее и глаженое, Овцын сидел у стола и тянул время. Идти ужинать к Борису Архипову не хотелось. Да и прилично ли идти в театр с набитым, сытым брюхом?.. Он перебирал бумаги, рисовал на покрывающем стол листе светлого картона кошек с задранными хвостами и вихрастые рожицы. Вспомнил, что не переложил нужные вещи из кителя в тужурку, стал перекладывать, нашел письмо Соломона, о котором успел уже позабыть, и перечитал его.

4


В тот октябрьский пасмурный день он довез так и не выспавшуюся Марину до завода, - чтобы оформить отпуск, - потом поехал в свою контору. У лифта нервно вышагивал Соломон - подтянутый, похорошевший от надежд и высоких мечтаний, в фуражке чуть набекрень и без очков. Они молча поднялись наверх, и там Овцын сказал:

- Жди в коридоре.

Он зашел в отдел кадров, по-дружески поздоровался с Лисопадом, стариком капитаном, так изломанным астмой и ревматизмами, что пришлось ему ошвартоваться у ненавистного канцелярского стола.

Весной это помещение бывает тесно набито нанимающимся народом, к столу Лисопада не протолкнуться, а прокуренный, сине-коричневый воздух становится плотным, как желе. А сейчас в комнате тихо и пусто и воздух свеж, как на бульваре. В это время года моряки редко заглядывают в контору. После полугодового рейса длинный отпуск, карманы полны денег, душа полна забот, и вообще человек весь разбух от нерастраченных страстей. Где уж тут вспомнить о конторе ? Овцын и сам ни за что не пошел бы, кабы не надобность поговорить о судьбе Соломона.

- Баатюшки! Тебя мне бог послал, Иван Андреич, - сказал Лисопад.

- Возможно, - согласился Овцын.

- Пригнали вчера из Тампере последнюю самоходку. Надо отвести ее в Архангельск, чтоб не мозолила глаза целую зиму.

- Ну и отведи ее в Архангельск, - сказал Овцын. - Я не препятствую.

- Штурманов нет.

- Черт меня сюда занес, - выразился Овцын.- Неужто ты думаешь, что я, два дня назад прилетев с Чукотки, поведу в Архангельск твою паршивую лохань?

- Догадлив ты, капитан, - сказал Лисопад. - Именно так я и думаю.

- Скажу честно: у меня чувства.

- Ах, чувства... - закивал Лисопад. - Памятное дело. Исходя из опыта, заявляю, что разлука укрепляет любовь. Да и разлуки-то всего неделя. О чем говорить? Денег подработаешь - заплачу по полярным ставкам. Когда чувства, карманы пустеют быстро.

- А кто пойдет помощником? - спросил Овцын.

- Есть у меня один старикашка нетрезвый. Сгодится на крайний случай. Но лучше ты среди своих ребят поищи.

- Уже нашел. Пойдет Двоскин, - произнес он твердо, глядя прямо в глаза Лисопаду.

- С ума сошел! Он же слепой.

- Он плохо видит.

- Нет у меня права его брать, - сказал Листопад. И больше не предлагай. Это же нарушение всех законов, и наших и международных. Кто узнает, с меня шкуру спустят. А если авария?

- До сведения инспекции Ллойда это, пожалуй, не дойдет. Ну, а отечественное начальство всегда простит, - сказал Овцын и улыбнулся, вспомнив праздничное, одухотворенное лицо Соломона, ожидающего в коридоре решения своей судьбы.

- Не имею права, - повторил Лисопад.

- Все мы довольно часто делаем то, на что якобы не имеем права, а потом оказывается, что это хорошо, - сказал Овцын.

- Ты на что-нибудь намекаешь? - Лисопад глянул на него из-под густо лохматых седых бровей.

- Ни на что не намекаю, - улыбнулся Овцын, сразу припомнивший то, на что можно было бы намекнуть. Но и не из пальца высасываю свои выводы. Короче говоря, без Двоскина я не пойду. У меня отпуск, а я не

добрый дядя.

- нет, милый мой, ты именно добрый дядя! - в сердцах крикнул Лисопад, ткнул в тетрадь карандашом и сломал его. - Ты хоть раздумывал о том, что не сможешь оставить его одного на мостике ? А ведь другого помощника не будет.

- Какое тебе до этого дело? Самоходка придет в Архангельск вовремя и в лучшем виде, - пожал Овцын плечами. - Ты обедал?

- Обедал, - буркнул Лисопад. - И чего тебе дался этот Двоскин?

- Так надо, - серьезно сказал Овцын. - Оформляй его, записывай в судовую роль... Потом спустимся в «Маленькую полундру» - со свиданьицем...

Скромный, мало кому известный кабачок без выписки, где буфетчица Тамара, постреливая порочными глазками, наливала коньяк и сухие вина, моряки называли «Маленькая полундра». Туда заходили с маленькими деньгами, пили понемножку, только для просветления души, и если случались там какие-нибудь неприятности, то маленькие. Потому и назвали кабачок «Маленькая полундра».

Через полчаса они пили коньяк в «Маленькой полундре», и Соломон, обалдевший от жданного и в то же время невероятного счастья, после каждого глотка снова чокался с Лисопадом, говорил о том, как будет разбиваться в лепешку на работе, и угощал шоколадными конфетами худосочную Тамару. Всего навидавшаяся буфетчица не удивлялась, благодарила и, когда Соломон отворачивался, клала конфеты обратно в вазу.

Попрощавшись с Лисопадом, они пешком пошли к набережной, где стояла новенькая и слишком даже изящная для своего названия самоходная баржа.

- А как же ты теперь с Мариной? - вспомнил вдруг Соломон.

- Разлука укрепляет любовь, - повторил Овцын слова Лисопада и улыбнулся.

- Но она берет отпуск?

- На неделю.

- Как неудачно получается! - сказал Соломон.

Он все еще не догадался, что Овцын согласился на этот рейс ради него, что нет для него ничего такого интересного в том, чтобы перегнать в Архангельск самоходную баржу, и не слишком ему нужны деньги, которые он за это получит.

- Все очень удачно, - сказал Овцын и потрепал заросший загривок Соломона. Высокая радость Соломона передалась и ему. А это ведь самое прекрасное в жизни, думал он, оставить одну радость, приобрести другую и знать, что первая ждет тебя. Все очень удачно, сказал он себе, все прекрасно, так редко бывает.

- Послушай, Иван! Ведь можно взять ее с собой. - Соломон остановился и стал трясти его за локоть. - Ты будешь первым олухом на свете, если этого не сделаешь.

- Не сделаю, - сказал Овцын.

- Почему?

- Ни к чему этот салат. Не уважаю.

- Принципы имеешь, - вздохнул Соломон, отпустил его локоть и побрел дальше.

Потом, уже в свеженькой, пахнущей нагретой краской каюте, он продолжил:

- Иметь принципы - это роскошь, не каждому доступная. Когда твердо знаешь, что справишься со всеми обстоятельствами жизни, что нет такой силы, которая собьет тебя, свихнет с пути, тогда можно завести себе принципы. Заводи принципы, поступай в соответствии с ними и чванься...

- А может, наоборот? - спросил Овцын. - Может быть, принципы помогают человеку справиться с обстоятельствами жизни?

- Ерунда, - печально сказал Соломон. - Какой же принцип поможет мне плавать? Нет такого принципа. А извернулся, нашел блат - вот я и на судне.

Он нежно погладил бронзовый обод иллюминаторного стекла.

- В очках ты прилично видишь? - спросил Овцы.

Соломон покачал головой.

- Не очень. Я и цвета не различаю. Весь мир как черно-белое кино. Но ты не беспокойся, Иван. Я всю работу по судну буду делать. Ты только будешь стоять в крахмальном воротничке на мостике - и никаких других забот... - Вдруг он осекся, переменился в лице. Помолчав, он тихо произнес: - Дурак я цельносваренный... Еще и Марину советовал взять... Скажи честно, ты из-за меня на этот рейс согласился?

- Чушь, - сказал Овцын. - Чего это тебе и голову взбрело? Давай заниматься судном. Завтра надо выйти. Тянуть незачем.

Назавтра, с первой разводкой мостов, в неподсильной человеку прекрасности ясной петербургской ночи, оглушенные безумной гармонией прощания, черной невской воды - бегущей, уходящей и нескончаемой, -колдовства огней, выхватывающих из тьмы драгоценное, возвышенные соитием красоты и силы созданного человеком мира, управляя частью этого мира, они ушли в рейс. С плеском падали тросы. На набережной, там, где повисли между пушками старинные цепи, недвижимо стояла Марина. Что творилось в ее душе, кто знает? Могла ли она верить в реальность всего случившегося?

Когда они вернулись, - через десять дней, а не через неделю, потому что пришлось пережидать шторм и Беломорском порту, - полы в Соломоновой квартире сверкали, оконные стекла были вымыты, и посуда стояла не в платяном шкафу, а в симпатичном буфетике. Довольное порядком жизни солнце свободно лилось сквозь мытые окна и сверкало на дверцах этого симпатичного буфетика.

- Позвольте... - удивился Соломон.

- Не позволю, - сказала Марина и поцеловала его в щеку. - Это подарок.

Сгорбившись, и потерев щеку, Соломон произнес:

- Я специалист по мебели. Этот подарок стоит тридцать шесть рублей. Сам продавал.

Он полез за бумажником.

- Не порти праздник, - остановил его Овцын и отослал в магазин.

Когда Соломон, выспросив подробные инструкции, наконец, ушел, они

обнялись и стояли молча, не зная времени, не говоря, не думая, только ощущая друг друга. Весь рейс, все эти десять дней, чертовски тяжелых и необыкновенно значительных, он ждал только этого - обнять ее, замкнуть глаза, ощутить тепло гибкого тела, упругость обвивающих рук и пряный запах женщины, истосковавшейся по ласке.

И когда все улеглось, тоже было хорошо, и дышать, стало свободно. Счастье вдруг потекло медленно, плавно, обволакивая душу покоем, подобным сну. Он раскрыл глаза и увидел, что Марина отстранилась от него, что она просто смотрит - и счастлива.

- Скажи же что-нибудь, - сказала Марина.

- Что можно сказать... - ответил он, отпустил ее и отошел к окну, чтобы прижать лицо к холодному стеклу.

- Что ты меня любишь, что это у тебя впервые в жизни. Скажи.

- Это у меня впервые в жизни, - сказал он. - Я люблю тебя.

«Зачем она так? - подумал он. - Человек должен говорить без слов, только тогда это правда».

- Ты забыл ту, первую? - настойчиво спросила Марина.

- Это другое.

- Почему? Как это было? - продолжала она спрашивать.

Он рассказал:

Тогда мне было двенадцать лет. Когда мне стало четырнадцать, я сказал ей по телефону, что люблю ее, и то лишь потому, что на следующий день ее увозили в другой город. Даже в другую страну, если быть точным. В семнадцать я первый раз поцеловал ее. С тех пор мы не встречались. Надеюсь, больше вопросов не будет.

- Ты любишь ее, а не меня.

- Пускай, если тебе так интереснее, - сказал он.

Она подошла к нему, обняла, прижалась. Но ему стало вдруг одиноко и неприютно, беспокойство овладело душой. Он отодвинул ее, посмотрел в лицо. Лицо было холодным, красивым, чужим.

Он думал, что ей сказать, но раздался шум в прихожей.

- Пришел Соломон, - сказал он.

Соломон принес вина и много вкусных закусок. Он принес холод улицы и простую радость. Марина нашла в кухонном столике мускатный орех и корицу, она слила разные вина в кастрюлю, насыпала пряностей и поставила на плиту.

- Как мы это назовем? - спросил счастливый Соломон, глодая сыр.

- Глинтвейн, - сказала Марина.

- Банально, - отверг Соломон. - Назовем это «Боже мой!».

- Плагиатство, - возразил Овцын. - Было у Грина.

- Я думал, вы не знаете, - смутился Соломон.- Извините.

- Назовите это «Марина», - сказала Марина.- Я не возражаю.

Они пили горячую «Марину», говорили о том, что было, и о том, что будет, и постепенно, глоток за глотком, слово за словом, уходили из предметного мира. Соломой взял книгу и стал читать стихи, простые и исполненные мудрости, той мудрости, которая учит беречь радость, потому что сама родилась в страдании. Соломон читал без очков, при слабом свете, держа книгу далеко от глаз. Проследив взгляд Соломона, Овцын понял, что он читает наизусть.

- Это Заболоцкий, - сказал Соломон. - Тупицы, вы не знаете Заболоцкого, о чем с вами говорить?

Потом он сник и положил голову на скатерть.

- Почему так быстро? - спросила Марина.

- Он очень устал в рейсе, - сказал Овцын. - Не все было так просто и беспечно, как мы тут рассказывали.

- Сам дурак, - пробубнил Соломон в стол.- Заболоцкого не знаешь. Ты и Багрицкого не читал, задница в ракушках, капитан Кукиш... У старой пристани, где глуше пьяниц крик, где реже синий дым табачного угара, безумный старый бриг Летучего Корсара раскрашенными флагами поник... Успокойтесь, голубки-горлинки... Я сейчас уйду. Безумный старый Соломон еще не поник. Его раскрашенные флаги еще реют над морями...

Соломон потянулся за стаканом, но рука его упала на стол, процарапала ногтями по скатерти.

- Иван, сделай что-нибудь, - сказала Марина. - Я не хочу расставаться с тобой. - Она опустилась на пол, положила голову ему на колени. - Не хочу. Наверное, я порочная девушка... - Она подняла лицо, смотрела, ожидая, что он скажет.

- Я сделаю, - сказал он. - Побудь здесь, я скоро, вернусь.

Он поехал на угол Садовой и Малкова переулка, где толпится квартирный «черный рынок». Отличить сдающих комнаты от снимающих комнаты было нетрудно. Первые важно стояли, сохраняя на лицах соответствующее выражение, а когда отвечали на вопросы нервничающих вторых, цедили сквозь зубы и глядели в сторону. Первые могли выбирать. У вторых, особенно семейных, выбора почти не было.

В толпе бродил огорченный чем-то человек лет двадцати пяти, которого невозможно было причислить к тем или другим, потому что он никому не задавал вопросов, но и не имел чванливого вида обладателя излишков жилой площади.

«В ненормальных положениях выручают ненормальные субъекты», -подумал Овцын, приблизился к человеку, непонятно зачем существующему в этой толпе, и спросил:

- Предложение или спрос?

- Предложение, - ответил тот и посмотрел на Овцына умоляющим взглядом. По этому взгляду Овцын понял, что человеку и противно и стыдно торговать жильем, но обстоятельства сложились так, что до зарезу нужны деньги, и никуда от этого не денешься. Он спросил:

- Отдельная?

- Да, пятнадцать метров.

- Где?

- Улица Рубинштейна. Вы один?

- С женой. Съездим посмотрим?

- Съездим, - быстро согласился человек. - Комната хорошая, не беспокойтесь.

Комната в самом деле оказалась хорошей. В не слишком большой квартире старого дома, квадратная, со стенами, выкрашенными оливковой краской, с лепниной на высоком потолке. В ней стоял дубовый стол, старинный и уже порядочно разрушенный, кровать с никелированными спинками, ветхий старомодный шкаф и два стула. Кровать не была прибрана, на столе валялись огрызки, пол замусорен, батарея пустых и немытых кефирных бутылок занимала широкий подоконник. И все-таки комната была хорошая, это было именно то, что надо. Овцын открыл форточку, очистил кусок подоконника, сел и закурил.

- Для начала давайте познакомимся, - сказал Овцын и назвался.

- Меня зовут Леонард, - сказал человек. - Впрочем, это неважно. Что вы скажете про комнату?

- Подойдет. Мусор вы уберете сами.

- Конечно, я уберу. Завтра ухожу в больницу. Надолго.

- У вас дрожат руки, - сказал Овцын.

- А у вас нервы в порядке? Да? Вы счастливый человек. Берегите ваши нервы. Это я вам говорю. Я знаю.

Леонард широкими шагами ходил по комнате, натыкаясь на стулья, сунув кисти рук под мышки.

- Я пролежал шесть месяцев. Думали, что все прошло, и выпустили меня. Но я не смог работать. Я ничего не смог. Мне двадцать семь лет, а я уже развалина.

- Вы шизофреник? - спросил Овцын. Он мало понимал в нервных болезнях.

- Издеваетесь? - Леонард резко остановился и направил на Овцына тяжелый взгляд.

- Нет, спрашиваю.

- Мне показалось, вы смеетесь. Впрочем, откуда вам знать... Вы здоровый человек.

Он снова сунул кисти рук под мышки и заходил по комнате.

- У меня неврастения. Вы знаете, что такое неврастения? Нет? Ну и не надо. Вы спокойно работаете, пьете водку и любите женщин. Зачем вам знать, что такое неврастения?

- Откуда это у вас?

- Работа. Я работал по двенадцать часов, по шестнадцать, по двадцать.

Вы знаете, что такое работа следователя? Тоже не знаете? Вы никогда не совершали преступления? Нет? Жалко. Тогда откуда вам знать, что такое работа следователя?

Леонард ходил по комнате, натыкался на стулья, отшвыривал их ногами и пытался рассказывать, что такое работа следователя. Овцын представил себе этого человека в больничной палате и подумал, что там он окончательно свихнется. А если отправить его и море, хотя бы на полгодика, матросом, то это прошло бы, хотя и там порой приходится работать по шестнадцать часов. Морская работа - это такой курорт, который излечивает от всяких нервов. От дурного глубокомыслия, от подлости, от слабохарактерности и недовольства жизнью. В море не пьют закоренелые алкоголики и наркоманы не глотают свои таблетки. И состояние абстиненции приходит у них с первой соленой ванной. Послать бы его на траулер в осеннее Баренцево море. Но нет. Человека положат в психиатрическую лечебницу, будут лелеять его неврастению, как оранжерейный лимон, огранят и отшлифуют ее до академического совершенства, сделают человека инвалидом и отпустят, довольные, что он будет получать пенсию.

- Ладно, - сказал Овцын. - Я понял. Мне жаль, что у вас так. На вашем месте я не пошел бы в больницу.

- Да? А куда бы вы пошли?

- Мало ли куда. В леспромхоз, валить деревья.

- Вы думаете, я там что-нибудь свалил бы?

- Уверен.

- Много вы понимаете. Здоровые люди черствы и эгоистичны. Скажете, нет? Им кажется, что все больные симулянты, а врачи - шарлатаны. Сытый не понимает голодного, здоровый больного, сильный слабого, глупый умного. Это закон. Можно возненавидеть здоровых людей. Потому что им завидуешь.

- Глупых людей вы тоже ненавидите? - усмехнулся Овцын.

- Ненавижу! - выкрикнул Леонард.

Он сел на стул, тяжело дыша. На лице блестели капельки пота. Лицо было бледным. Овцын отсчитал шестьдесят рублей, положил на стол перед ним.

- За два месяца, считая с сегодняшнего дня. Если за это время не исцелитесь, я завезу в больницу следующий взнос.

- Спасибо, - проговорил Леонард. - Я думал, что труднее будет сдать комнату.

- Мы приедем через два часа. Приберите мусор.

- Да, да. Я постелю чистое белье. У меня есть.

- Не трудитесь. Привычнее спать на своем белье, - сказал Овцын. - И не унывайте. Все будет хорошо.

5


Из театра пошли пешком по темным, тихим и теплым улицам. Шли молча, не торопясь. Не слушая город, а слушая себя. Хотелось, чтобы то доброе, мужественное и бескомпромиссное, что разбудоражил в душе Ростан, сохранилось навсегда, не забылось, не ушло опять в дальние глубины, под мусор повседневности, не покрылось снова ржавчиной, как ржавеет все, чему нет применения.

«В субботу сентября шестнадцатого дня поэт де Бержерак убит рукой злодея».

Хотелось мстить.

Подошел праздношатающийся, попросил закурить, стал болтать несуразное, все разрушил. Отделались от него бесцеремонно. Снова тихо пошли. Овцын спросил:

- Ты когда-нибудь совершал подвиги, отец?

- Совершал, сынок, - сказал Борис Архипов.- Да все как-то по необходимости, в силу стечения неблагоприятных обстоятельств. В жизни всегда есть место подвигам. Один американец поджигал дома, а потом показывал чудеса храбрости при тушении пожаров. Он получил множество наград и стал героем штата. Его показывали туристам. Перед смертью он признался, что сделал семьдесят восемь поджогов. «Я совершил больше подвигов, чем любой генерал»,- сказал он.

- Дурак.

- Конечно. Умные занимаются противопожарной профилактикой.

- Ехидный ты человек.

- Я-то при чем? Чем меньше пожаров, тем меньше подвигов. Чтобы были подвиги, нужны пожары. Когда человечество погасит все пожары, в жизни не будет места подвигам.

- Может, не надо их гасить?

- Сие от нас не зависит. Раз человечество поставило себе такую цель, значит, оно ее достигнет. Человечество не может не достигнуть цели, которую себе поставило. Так уж оно устроено. Оно бессмертно, оно всемогущее, как господь бог. В этом трагедия и того и другого.

Они прошли длинный цементный мост над железнодорожными путями и спустились к набережной. Прямо перед улицей высилась многопалубная громада «Кутузова», немного левее торчала из-за пирса высокая и тощая рубка «Шального». Набережная была пустынна, редкие и тусклые фонари выхватывали из тьмы непросохшие еще лужи. Только нижние палубы судов были освещены ярко.

Их обогнала девушка. Каблучки ее цокали звонко и быстро, от непокрытых волос пахнуло духами. Она свернула влево и скрылась.

- Как мимолетное виденье, - вздохнул Борис Архипов.

- Иди заваривай кофе, а я проверю вахту, - сказал Овцын.

Вахтенный матрос заметил его издали, сунул в карман какое-то

занятие, которого Овцын не успел рассмотреть, и подтянулся.

- Доброй ночи, Федоров, - сказал Овцын. - Все дома?

- Все, товарищ капитан, - сказал матрос, - Кроме вас, конечно.

- Чужих нет?

- Н-не видал, - ответил матрос не сразу.

Овцын заподозрил, что матрос заикнулся не случайно, поднялся наверх и пошел по коридору офицерских кают, намеренно громко стуча каблуками. Он остановился у каюты старпома, побренчал ручкой. Старпом открыл мгновенно и загородил просвет двери широкой фигурой. Лицо у него было красное и какое-то распухшее, глаза бегали.

- Отдыхаете, Марат Петрович? - спросил Овцын, не стремясь зайти в каюту. Он уже понял, почему медлил с ответом вахтенный и почему старпом баррикадой стоит в двери.

- Вроде того, - сказал старпом.

Ворот его рубахи был расстегнут, галстук сбился набок. Рукава выходной тужурки измяты на сгибе. «Черт с ним, - подумал Овцын. - Хуже было бы, если 6 пил. Все мы в конце концов в большей или меньшей степени...» Ему было уже не противно, а смешно. Он с трудом сдерживал улыбку. Улыбаться нельзя. Когда начальник улыбается, глядя на безобразие, подчиненный наглеет и повторяет безобразие. Это аксиома. Можно не заметить, но улыбаться нельзя.

- Все благополучно по вахте? - спросил Овцын.

- Все в порядке. - Марат Петрович стоял в двери, вцепившись руками в косяки, и разглядывал все что угодно, только не лицо капитана.

- Кока устроили?

- Устроили. Интересный старик. Сказал, что электрические плиты - это не то. Для настоящей кухни нужны дровяные.

- Художник, - сказал Овцын - Ну, отдыхайте, Марат Петрович. Надеюсь, нее будет благополучно. А я еще схожу на «Шальной».

- Желаю приятно провести время, - сказал старпом с облегчением. Морщины на его лбу расправились.

- Взаимно, - позволил себе Овцын намек, чтобы старпом и в самом деле не подумал, что капитан олух - ничего не заметил. И тут же пожалел об этом. Старпом, вместо того чтобы по-джентльменски не подать виду, опустил длинные ресницы и улыбнулся игриво.

«Скотина», - подумал Овцын, повернулся и ушел, не прощаясь.

На набережной было все так же темно, тихо и пустынно, только стало прохладнее. Приглушенные паровозные свистки доносились со станции, да похрустывал под ногами щебень. Овцын неторопливо подошел к трапу буксира, поздоровался с вахтенным матросом и, когда заносил ногу на трап, услыхал вдруг всплеск от падения в воду чего-то большого и сдавленный, короткий вскрик. Он понял, что упал человек, судя по голосу, ребенок или женщина, и побежал вперед, откуда донесся крик. Сзади бухали сапоги вахтенного матроса. Овцын обернулся и крикнул:

- Прожектор!

Сапоги забухали обратно.

Добежав до того места, откуда - как ему показалось - донесся вскрик,

Овцын остановился и стал вглядываться в черную, холодно поблескивающую воду. Он знал, что течение здесь не быстрое и человека не отнесло далеко. И никогда человек не тонет сразу. Даже если он лишится сознания, все равно руки и ноги будут некоторое время двигаться и человек еще несколько раз покажется на поверхности. Сердце гулко отбивало секунды, Овцын чувствовал, как набухают глазные яблоки, и ничего не мог различить на поверхности воды.

«Чего они там возятся с прожектором?» - подумал он и тут же сообразил, что не прошло еще и минуты, а за такое время и чехла с прожектора не снимешь.

Не отрывая взгляда от реки, он прошел немного вперед по направлению течения и вдруг, совсем не ожидая этого или думая, что именно в эту секунду не ожидал этого, увидел белое, мелькнувшее на миг и снова исчезнувшее в черноте воды. Он скинул тужурку и туфли, прыгнул головой вниз и поплыл туда, где мелькнуло белое. Вода попала в рот, он почувствовал запах нефти и подумал, что новая английская рубашка с воротником, который не надо крахмалить, погибла. Начав думать о себе, он почувствовал и холод, и вяжущую тяжесть намокших брюк, и страх, что утопающий вцепится в него, потянет за собой на дно, а он не сумеет как следует трахнуть его, чтобы лишить сознания. Но все эти ощущения и мысли были вполне естественны в такой ситуации, и, поняв это, Овцын перестал ощущать холод и перестал бояться. Он нырнул и плавал под водой кругами, пока хватило дыхания. Выплыв, он увидал, что на берегу собрались люди, а по воде ползет луч прожектора. С буксира доносился скрежет и стук. «Отец приказал спустить шлюпку», - подумал Овцын. Так уж у них повелось -издавна: Борис Архипов называл его «сынок», он называл Бориса Архипова «отец». Тогда он только что пришел в контору на должность второго помощника капитана. Борис Архипов был уже капитаном. Теперь он тоже капитан и даже командир отряда из двух судов, Борис Архипов у него в подчинении... «Ну, покажись еще раз, только па секундочку, - просил он белое. - Покажись, теперь с прожектором мы тебя сразу... Теперь это будет просто свинство с твоей стороны, если ты не покажешься. Будет просто свинство с твоей стороны, если ты утонешь...»

И белое мелькнуло снова в луче прожектора. Закричали люди на берегу. Он рванулся, проплыл десяток метров до того места и нырнул, шаря руками в непроглядном, упругом пространстве. Воздух в легких уже кончался, когда рука наткнулась на тело. Стало вдруг жутко, нестерпимо потянуло отбросить это тело от себя, вырваться наверх, скорее выплыть на берег. Он нашарил волосы, зажал их в кулак, отчаянно рванулся наверх, зная, что тело задержит его, и только потом подумал, что это женщина. Воздух совсем кончился, он едва не вдохнул воду.

Женщина была без сознания, лицо ее в голубоватом свете прожектора казалось мертвым. Откашлявшись, Овцын перевернулся на спину и поплыл к берегу, крепко сжимая в кулаке волосы.

- Бросить тебе круг? - спросил с набережной Борис Архипов.

- Не надо, - сказал Овцын. - Давайте канат.

Овцын поймал конец каната и, просунув руку в спущенный ему веревочный трап, завязал вокруг груди и бедер женщины незатягивающийся узел.

- Можно выбирать, - сказал он.

Женщину потянули наверх, а ему вдруг стало холодно и заболели виски. Он с трудом вылез по трапу, подошел к Борису и вынул у него из губ сигарету.

- Все равно не затягиваешься, - попытался он пошутить.

- Это то видение, которое нас обогнало, - сказал Борис Архипов.

- Куда ее теперь? - спросил Овцын.

- Позвонили в «Скорую помощь». Сейчас будет машина. Пойдем, без нас обойдутся.

Он взял Овцына за локоть и повел к буксиру.

Овцын стоял под горячим душем, пока не прошел холод, потом надел пижаму, которую дал ему Борис Архипов. Выпил коньяку, сел на диван. Боль в висках прошла, стало сонливо и уютно. Вахтенный матрос привел человека в коричневом длиннополом пальто, накинутом поверх белого халата. Тот сказал:

- Я врач. Как это случилось?

- Услышали, что человек упал в воду, - сказал Овцын. - Прыгнули вслед и вытащили.

- Эта сторона понятна, - сказал врач. - Но может быть, вы заметили, каким образом она упала в воду? Случайно, столкнули ее туда или... или сама бросилась?

- Этого мы не заметили, - сказал Борис Архипов. - Скажите, доктор, она не до смерти утонула?

- Чуть не до смерти. Хорошо, что до нашего приезда начали делать искусственное дыхание. Жаль, что вы не заметили, - покачал головой врач.

- А вы у нее спросите, - усмехнулся Борис Архипов.

- Благодарю за ценный совет, - хмуро сказал врач. - Позвольте, я запишу ваши фамилии...

Когда ушел врач, Борис Архипов сказал:

- Жаль девчонку. Конечно, сама бросилась.

- В таком варианте я зря испортил рубашку,- сказал Овцын, зевнув. Очень хотелось спать. - Удивительно удобная была рубашка.

- Это еще не самое прискорбное.

- А что самое?

- Читал я где-то, что в древнем китайском государстве был такой закон: если некто спас жизнь человеку, он отвечает за дальнейшую судьбу этого человека.

- Наверное, у древних китайцев было мало забот и много свободного времени, - сказал Овцын.- Они не служили в нашей конторе и не мотались по задворкам белого света по семь месяцев в году.

- Теперь тебе дадут медаль «За спасение утопающих».

- Разве за спасение самоубийц дают медали?

- Она не скажет.

- Когда человеку наплевать на жизнь, он не врет. Зачем ему тогда врать?

- Может быть, теперь ей уже не наплевать.

- Разве это проходит так быстро?

- Есть места, которые второй раз посещать не захочешь, - сказал Борис Архипов. - Скажи, ты не знаешь, отчего больше всего сумасбродничают красивые женщины?

- Она красивая?

- Небесно. Наверное, чем лучше человек устроен, тем лучшей ему требуется жизни. Противно красивому человеку некрасиво жить. А некрасивый посмотрит на себя в зеркало да смирится. Так ли?

- Убедительно, - согласился Овцын. - Только зачем кидаться в Прегель? Что тут красивого? Холодно, грязно, дрянью припахивает.

- В отчаянии всегда есть красота, - вздохнул Борис Архипов. - Как бы оно ни проявилось.

- Пошли, отец, человека на «Кутузова», - попросил Овцын. - Пусть принесет мне плащ и сапоги.

- Дойдешь в моем, - сказал Борис Архипов.- Завтра тебе твою одежку доставят чистой и отглаженной. Буфетчица уже занимается. Хочешь кофе? Или еще коньяку?

- Спать хочу. Серьезный сегодня был день.

Борис Архипов обул его, одел в свой плащ и проводил до трапа «Кутузова ».

- Спать, спать, орлы, - сказал Овцын сгрудившимся у трапа матросам.

6


Он проснулся поздно, ругнул себя за это и сразу принялся за дела. Подписал накладные на продукты, отправил старпома с матросами в порт, а нового повара Алексея Гавриловича - в поликлинику на медкомиссию. Он проследил, как боцман с двумя оставшимися матросами спустили на воду мотобот и ушли на нем к продуктовому складу. Проще привезти продукты на своем мотоботе, чем выпрашивать в порту машину. Потом буфетчица с «Шального» принесла брюки, рубашку и белье. Все было отлично выстирано и выглажено, и даже рубашка погибла не совсем: желтые следы мазутных пятен остались в тех местах, которые не видны под тужуркой.

- Матросы газету купили, - сказала буфетчица. - там про вас написано.

- Хорошо, - сказал Овцы. - Большое спасибо, и передайте капитану, что я скоро приду.

Внушив вахтенному, что он остался один на судне, не считая механиков, с которых спрос невелик, и потому от него требуется повышенная бдительность, Овцын, оглядев еще раз свой теплоход, пошел, наконец, к Борису. Борис Архипов выпил уже несколько чашек кофе и был в

отличном расположении духа.

- Итак, она звалась Ксенией, - сказал он, подавая Овцыну газету. - Об этом объявлено на четвертой странице.

Под заголовком «Мужественный поступок моряка» было написано:

«Капитан теплохода «Кутузов» Иван Андреевич Овцын поздно вечером возвращался на свое судно. Вечерняя набережная была пустынна. Вдруг моряк услышал крик о помощи. «Человек упал в реку»,- мелькнуло в сознании. Рискуя жизнью, капитан бросился в ледяную воду и, преодолевая силу течения, вытащил на берег молодую женщину. Подоспевшие врачи «Скорой помощи» сделали ей искусственное дыхание. Жизнь преподавательницы английского языка рыбного техникума Ксении Михайловны Зарубиной была спасена».

- Ну и слава богородице, - сказал Овцын, бросив газету на диван.-Может, она в самом деле нечаянно свалилась, а мы выдумываем ужасы. Может, у нее добрый толстый муж и белобрысая дочка Катенька. Английский язык располагает к добропорядочности. Красота отчаяния ни при чем. Просто у нее сломался каблук.

- Пусть будет так, - сказал Борис Архипов и подвинул Овцыну чашку. - Пойдешь в больницу?

- Зачем?

- Узнать о здоровье.

- Я уже рисковал жизнью, преодолевая силу течения, - усмехнулся Овцын. - Кроме того, я не древний китаец и работаю на транспорте. Если мне вдруг захочется позаботиться о ее дальнейшей судьбе, придется бросать работу.

- Ты ленив духом, - сказал Борис Архипов.

- Я доволен жизнью и не хочу ее деформировать.

- Ну ладно. Довольных людей немного, их надо поощрять. Пошлю Крутицкому эту газету, он объявит тебе благодарность в приказе.

- Не излишне, - сказал Овцын. - На первом курсе училища я поставил себе цель: к тридцати годам стать лауреатом или Героем Советского Союза. Мне тридцать, и теперь я буду счастлив, если меня наградят значком «Отличник морского флота».

- Выходит, ты не совсем доволен своей жизнью?

- Я доволен своей жизнью, - повторил Овцын. - Я не совсем доволен собой. Сообрази, насколько это прискорбнее, и налей мне еще кофе.

- Конечно, это трагедия личности, - сказал Борис Архипов, наливая в чашку тягучий черный настой. - Утешься тем, что ее переживают все, кроме симпатичных розовых поросят. Симпатичные розовые поросята всегда довольны собой.

- Смотрю я на тебя и удивляюсь: чего это ты та кой мудрый?

- Наследственное, - смеясь, ответил Борис Архипов. - У меня дед -поп. До сего дня священствует в Архангельске. Проповедует евангельские мудрости.

- Сколько же ему лет?

- Восемьдесят с довеском. Поморы - они народ живучий.

- Он тебе не пишет, какая сейчас на Двине ледовая обстановка? -спросил Овцын.

- Его больше тревожат успехи атеистической пропаганды,- сказал Борис Архипов. - На ледовую обстановку ему в общем-то наплевать.

- Бесполезный человек. Ну, я пойду, отец. Спасибо за кофе.

На другой день приехала, наконец, из Ленинграда команда. И хорошо, что Алексей Гаврилович наладил уже свое камбузное хозяйство: люди были голодны, как щуки, и мгновенно опорожнили вместительный бак щей из кислой капусты. Старпом развел их по каютам, потом зашел к капитану.

- Сегодня они не работники, - сказал Марат Петрович.

- Пусть отдохнут от изнурительных тягот, - усмехнулся Овцын.

- Двое суток в хорошей компании - это, конечно, утомительно, -согласился старпом. - Завтра я их напрягу как положено.

- Учтите, что нам осталось стоять здесь не больше десяти дней, западная часть Финского залива уже свободна ото льда.

- За десять дней справимся... Хорошо бы перейти в Таллин, - сказал старпом. - Там бы и подождали, пока вскроется восточная часть Финского залива.

- Здешние красавицы надоели? - поинтересовался Овцын.

- Красавицы живут только в Ленинграде и в Риге,- вздохнул старпом. -Больше их нигде не водится.

- Зачем же вам в Таллин?

- Знакомый город. Почти родной. Три года там работал. На каждом судне по десять приятелей.

- Ничем не могу помочь, - сказал Овцын.- Порт там маленький. Стать нам негде.

- Это верно, - печально сказал старпом. - Нас там держать не будут. Своим тесно.

Старпом ушел, и сразу же явился Соломон Двоскин. Овцын подумал, что Соломон специально поджидал у двери, пока выйдет старпом. Он прекрасно выглядел, был весел, и выпуклые глаза его поблескивали.

- Товарищ капитан, разрешите доложить: второй штурман Двоскин для исполнения обязанностей прибыл!- отрапортовал Соломон, выпячивая живот.

- Прибывают поезда на станцию, - сказал Овцын.

- В таком случае явился, - поправился Соломон.

- Являются черти во сне.

- А что делают вторые штурмана ?

- Пока и вижу, что паясничают, - сказал Овцын. - Здравствуй, краб. Садись. Что нового в славном Питере?

- В Питере весна. Тебе привет от буфетчицы Тамары, от Исаакиевского собора и от Крутицкого. Он к тебе хорошо относится. К тебе все хорошо относятся, не понимаю, за какие заслуги. Вот документы на четырех матросов, четырех мотористов, третьего механика, радиста и меня. Больше никого не получишь. - Соломон положил папку на стол.

- Больше мне никого и не надо, - сказал Овцын. Кока я здесь взял, буфетчика найду, когда понадобится. Что еще нового?

Овцын ждал, что Соломон расскажет о Марине, они ведь встречались в эти дни. Но Соломон говорил о чем угодно, даже о ремонте зданий на Невском проспекте, но не о Марине. Соломон прежде всего должен был рассказать о Марине.

- Что с Мариной? - спросил Овцын в упор.

- А что с ней может случиться? - сказал Соломон и вдруг без надобности надел очки. - Все в порядке. Комнату она оставила, переехала в общежитие.

- Видишь, какие вещи я узнаю на самый последок, - покачал головой Овцын. - А в чем дело? Зачем она переехала?

- Вернулся этот тип из сумасшедшего дома.

- Его вылечили? - спросил Овцын.

- Доконали. Такого шизика я еще не встречал. Трясется, разговаривает, руками машет. Марину перепугал, она вылетела из той комнаты шибче пули. Я потом съездил за вещами.

- Как же его выпустили из больницы? - удивился Овцын.

- Не знаю. Дали инвалидность второй группы и выпустили. Ему бы лучше не жить...

- Я ждал, что этим кончится, - сказал Овцын. - Еще в тот день, когда он мне рассказывал, как сгорел на работе, я понял, что этим кончится. Он слишком уважал свою неврастению. Он был уверен, что она большая, сильная и страшная. Вот она его одолела. Зря он пошел в больницу.

- Сейчас он еще больше уважает свою неврастению, - сказал Соломон. - Сейчас ему дают за нее деньги. Можно кормиться работой, а можно кормиться неврастенией. Кому как больше нравится. Ему нравится кормиться неврастенией.

- Марина жила у тебя, пока не оформилась в общежитие? - спросил Овцын.

- Один день с небольшим, - сказал Соломон. - Какие могут быть разговоры? Я ночевал у приятеля.

- А я ничего и не говорю... Сегодня отдыхай. Завтра получи в навигационной камере карты на переход, лоции и тому подобное. Приведи в порядок рубку, проверь рулевое и поставь компасы в нактоузы. Когда пойдешь в навигационную камеру, договорись об уничтожении девиации.

- Я все сделаю, - сказал Соломон. - Можешь не беспокоиться. Штурманская часть будет в лучшем виде, ты ж меня знаешь.

- Я и себя не очень-то знаю, - усмехнулся Овцын.- Иногда такое в себе найдешь, что сядешь в трансе и диву даешься с отвисшей челюстью.

- Приятное или наоборот? - поинтересовался Соломон.

- Странное.

- Говорят, ты тут кого-то спас, в газете о тебе написали.

- Да, - кивнул Овцын. - Правду говорят. Самоотверженно рисковал жизнью, преодолевая силу течения. Жизнь имярек была спасена.

- Где ты здесь нашел силу течения и кто этот имярек?

- Силу течения обнаружил репортер, а имярек преподает английский язык в рыбном техникуме.

- Тогда я пойду спать, - сказал Соломон. - Все-таки два дня в поезде -это тяжелее, чем переход Диксон - Тикси. Ты не волнуйся, капитан. Штурманская часть будет в лучшем виде.

- И шлюпки! - напомнил Овцын.

- И шлюпки, - сказал Соломон. - Ты ж меня знаешь. Если бы не глаза, я тоже был бы сейчас капитаном.

Механики, получив четырех мотористов, стали отапливать судно по-человечески. Утром изо рта уже не шел пар. И горячая вода весь день была в магистрали. Едва Овцын успел побриться, повар принес на подносе завтрак. Это древнее право капитана - есть отдельно от команды, и до сих пор никто его не отменил. Ноприносить еду - обязанность буфетчика, а не кока. Да и скучновато есть одному.

- Зря вы это, Гаврилыч, - сказал Овцын. - Я буду питаться в салоне. Со всем комсоставом.

- Вы похожи на человека, который положил деньги в сберкассу и отказывается получать проценты,- сказал повар, накрывая на стол.

- Бог с ними, с процентами, - махнул рукой Овцын. - Всего-то две копейки с рубля в год, а прослывешь скрягой.

Только он сел за стол, зашел вахтенный матрос и доложил, что его хочет видеть женщина.

- Просите,- сказал Овцын.

Пока матрос ходил за ней, Овцын гадал, кто это может быть, уж не приехала ли Марина? Или, может быть, это мама кого-нибудь из юных матросов, желающая порасспросить о своем сыне? Такое бывает. Впрочем, как здесь могут очутиться ленинградские мамы?..

Она зашла без стука и тихо прикрыла за собой дверь. Некоторое время молча рассматривали друг-друга. Женщине было лет двадцать пять. Свободный плащ не скрывал стройной, худощавой фигуры. Непокрытые темные волосы слабо вились, свободно свисали на плечи, и обрамленное ими лицо было слишком бледным. Овцын подумал, что Борис Архипов прав. Она красива. Не небесно, конечно, но очень красива. Марат Петрович Филин не остался бы спокойным, увидев эти влажные чуть раскосые темные глаза и длинные, с большим тщанием созданные природой ноги. Марат Петрович не утверждал бы больше, что красавицы водятся только в Ленинграде и в Риге. «За такой девушкой стоило прыгать в мутные воды Прегеля», - с усмешкой подумал Овцын. Он не собирался знакомиться с ней.

- Я рад, что вы в добром здравии, Ксения Михайловна, - сказал Овцын. - Снимайте плащ и садитесь.

Она отдала ему плащ и села па край дивана, плотно сжав колени и не опираясь на спинку.

- Нет, нет, - сказал он, - садитесь к столу. Будем пить, кофе.

Она пересела к столу, и Овцын сел напротив.

- Хозяйничайте, - сказал он. - И не молчите.

Она налила кофе в чашки. Сделала бутерброд и подала ему.

- Я хотел зайти в больницу, справиться о вашем здоровье... - сказал Овцын. Он и вправду подумал вчера, что надо бы зайти в больницу. - Но помешали дела. Приехали новые люди, готовимся к выходу. Возможно, я бы зашел сегодня. Конечно, это лучше, что вы уже не там.

Она пила кофе маленькими частыми глотками, не положив в него сахар. Когда Овцын предложил ей поесть чего-нибудь, она покачала головой.

- Как хотите, - сказал он. - Хотя сыр прекрасный, вы много теряете. У вас сегодня нет занятий в техникуме?

- Я ушла с работы, - сказала она.

- Так... - произнес Овцын и отложил бутерброд;- Скажите мне, наконец, что это за история?

- Зачем? Все уже кончилось, - сказала она.- Все кончилось. У меня не было прошлого.

- Наверное, вы здорово надурили в том прошлом, которого не было? -спросил Овцын.

- Да, - сказала она. - Но ничего этого не было. Понимаете, не было. Моя жизнь началась в ту минуту, когда вы вытащили меня из воды. Я пришла, чтобы сказать вам, что я... что я благодарна вам. За жизнь.

- Это понятно. Но если вы начинаете эту жизнь с того, что бросаете работу...

- Да.

- А что дальше?

- Будет другая работа. Другие люди. Другая я.

- Разве это необходимо? - спросил он.

Она вскинула голову, посмотрела ему в глаза, сказала:

- Я буду работать около вас. Я хочу жить около вас. Я хочу...

Она не договорила, опустила голову.

Овцын похлопал себя по карманам, нашел сигареты, закурил.

- Почему вы молчите? - спросила она.

- Зачем это нам?- спросил Овцын.

- Неужели вы не понимаете? Неужели вы заставите меня все это говорить?

- Ладно, не говорите. Я понимаю. Только это не нужно.

- Вам?

- Да и вам тоже, - сказал он. - Забудьте про меня и начните новую жизнь с того момента, как вас выписали из больницы.

- Нет, нет,- произнесла она, вздрогнув. - Разве можно начинать жизнь произвольно? Угол, в котором жизнь переломилась, находится в одном месте, его не сдвинешь. Если попытаешься себя обмануть, опять все пойдет

кувырком. Опять потеряешь все.

- Ох, какие роковые слова! - засмеялся Овцын, хотя ему совсем не хотелось смеяться, и накрыл ладонью руку Ксении. - Послушайте, Ксения Михайловна, у вас пропасть достоинств, потерять которые невозможно. Вы красавица. У вас хорошая профессия. Я уверен, что у вас честное сердце и светлая голова. Кто может это отнять?

- И это могут отнять,- сказала она. - Я знаю, что это тоже могут отнять. Но это не главное. Сейчас все это не имеет никакой ценности. Ни для кого. Вы спрашиваете, что же главное? (Овцын не спрашивал, что же главное.) Я уже сказала, что для меня сейчас главное. Я не смогу жить иначе. Я не имею права жить иначе. Не бойтесь. Я не буду назойливой. Я буду незаметной, как воздух, которым вы дышите. Поймите меня, Иван Андреевич. Вы можете понять. Вы должны понять.

«Опять я что-то должен, - подумал Овцын. - За что такая напасть?».

- Я не люблю женщин на судне, - сказал он.

- Я не буду женщиной.

- Разве это возможно?

- Это очень просто, если захочешь.

- Все равно это беспредметный разговор, - сказал Овцын. - Вы хотите полететь на Луну. Какую я могу дать вам работу? У меня нет работы для вас. Мореплавание не женское дело.

- Я могу быть судомойкой, официанткой, уборщицей, все равно, -сказала она. - Не подумайте, что мне нужна какая-то особая работа.

- А я и не думаю, что вам нужна особая работа,- возразил он. - Я думаю о том, что у меня нет штатов уборщиц, официанток и судомоек.

Конечно, он подумал, что грешно было бы заставить эту изящную интеллигентную женщину возиться с грязной посудой, вениками и тряпками.

- Возьмите меня матросом. У меня сильные руки. Я слышала, что женщины бывают матросами.

- Женщины бывают матросами на баржах, катерах и речных трамваях, - сказал Овцын. - Все матросы у меня уже есть. Да я и не взял бы вас матросом. Видите, какая это невыполнимая затея...

Она опустила голову. Пряди блестящих темных волос загородили лицо. Тонкие пальцы поворачивали чашку.

- У вас есть родители?

- Мама в Рязани, - тихо сказала она.

- Поезжайте в Рязань, и все будет хорошо. Прошлое останется здесь, на Балтике.

- Зачем вы спасли меня? - сказала она, не поднимая головы. - Чтобы потом не упрекать себя, что не спасли меня? Вы исполнили долг и сохранили чистую совесть, а что будет с человеком, вам наплевать. Что человек почувствует, вам безразлично. Это уже его дело, вы в стороне. Я не поеду в Рязань. Зачем я стала вам навязываться? Конечно, это глупо. Просто испугалась жить в пустоте. Даже не это. Придумала себе какой-то долг. Впрочем, это именно это.

- Я не очень-то верю в слова, - сказал Овцын.- Простите, но я не верю в существование усложненных душ, погибающих от жизненного примитива. Игра - может быть. Самовнушение - может быть. Сумасшествие тоже может быть. Все фанатики - лицемеры или сумасшедшие. Нормальный человек не бывает фанатиком, для него всегда существуют варианты. Утрите ваши слезы, они ничего не доказывают, кроме того, что вы не достигли заранее поставленной себе и хорошо обдуманной цели. Вы захотели совершить великое и красивое. Подвиг благодарности. Вам мало просто сказать спасибо. Ей-богу, это искусственное. Со временем все утрясется и вы успокоитесь.

- Прощайте, - сказала она. - Вы ничего не поняли. Вы ничего не можете понять. Я ошибалась, когда думала о вас.

- Оскорбления тоже ни к чему, - мягко сказал Овцын.

В широкие окна проникло, наконец, солнце. Овцын курил и рассматривал дым, завивающийся кольцами. В солнечных лучах пряди дыма были голубыми, а всходя под потолок, тускнели, расплывались в грязновато-серое облако. Ксения не поднимала головы, не уходила. «Все это не так просто, как я изложил,- думал Овцын, - все это много сложнее, я понимаю, но не могу высказать. Древние китайцы не из пальца высосали свой закон, древние китайцы были дьявольски мудры, они разбирались в людских душах, как мы разбираемся в таблицах логарифмов, из-за которых нам, может быть, и не хватает времени разобраться в душах. Мы стремимся упростить, чтобы было легче, но не упрощаем, а сводим к примитиву. Нам хочется, чтобы человек, испытывающий необыкновенное, оказался лицемером. Мы завидуем ему, а от этого недалеко и до ненависти ко всему тому, чего мы не нашли в своей куцей душонке... Впрочем, почему «мы», когда я думаю о себе?..»

- Давайте выпьем еще кофе, - сказал он.

Ксения налила в чашки остывший кофе и опять стала пить его маленькими частыми глотками. Слезы уже высохли, и глаза ее потускнели, а бледное лицо стало еще бледнее, если оно могло стать еще бледнее. В солнечном свете стали заметными морщинки на лбу и в уголках рта.

Постучался и зашел Алексей Гаврилович - в колпаке, в белом переднике, с чистой салфеткой на левой руке.

- Извините, Иван Андреевич, - сказал он, увидав незнакомого человека за столом.- Думал, можно убрать посуду.

- Присядьте, Алексей Гаврилыч, - пригласил Овцын.

Решение далось ему с трудом, тренированный на рациональных зависимостях рассудок протестовал против этого решения, но сердцем он чувствовал, что его надо принять, именно это решение, и рассудок на этот раз не прав, на этот раз нужно довериться сердцу- оно ведь тоже не совсем дурацкий орган в организме. Порой и в море, когда туман, когда ничего вокруг не видно, и собственный голос слышишь, как через подушку, а берег близко, а морской дьявол натыкал вдоль курса камней и мелей, идешь вперед, уповая на что-то непостижимое рассудком, доверяясь только сердцу, - и не каждый раз такое кончается аварией. Даже, пожалуй, в большинстве случаев такое не кончается аварией. Мудрое сердце управляет тобой, ты управляешь судном, и оно минует опасности. Сердце подсказывает тебе, где положить якорь, а утром в солнечном свете ты видишь перед носом острую скалу, о которую распорол бы борт, проработай машина еще полминуты.

- Вот такое дело, Алексей Гаврилыч, - сказал Овцын, когда повар подсел к столу. - Скоро в море, пора нам брать буфетчицу. Ксения Михайловна предлагает свои услуги.

- Я сперва подумал, это артистка сидит, - сказал Алексей Гаврилович, бесцеремонно оглядывая Ксению.

- Эта девушка будет хорошо работать, - сказал Овцын. - Она будет очень хорошо работать.

- Всегда надо хорошо работать, - сказал повар. Я только опасаюсь, что у нее заведется много помощников. Тогда не ждите в столовой порядка.

Ксения быстро взглянула на Трофимова и снова опустила ресницы.

- А вы в меня глазками не стреляйте, - сказал Алексей Гаврилович. - Я дело говорю.

- Чепуху вы говорите, - сказала Ксения. - Никаких помощников не будет.

- А это от вас зависит? - прищурившись, спросил повар.

- Конечно, от меня.

Повар хмыкнул, но не стал спорить.

- Ксения Михайловна очень строгая девушка, - улыбнулся Овцын. -Она всех помощников выгонит посудной тряпкой. В общем мы ее с завтрашнего дня оформим. Посуду можно убрать, Гаврилыч.

Повар, собрав посуду, вышел.

- Спасибо, - тихо сказала Ксения. Лицо ее просветлело и теперь не казалось таким неестественно бледным, как прежде.

- За что? Нечему радоваться. Теперь я для вас всего-навсего начальник, а пять минут назад был добрым знакомым. Хорошо ли это?

- Хорошо, - радостно сказала Ксения. - Что я теперь должна сделать?

- Сейчас расскажу.

Он достал из письменного стола бланк и выписал направление в поликлинику - Ксении Михайловне Зарубиной, буфетчице теплохода «Кутузов»...

- В базовой поликлинике пройдете медицинскую комиссию, - сказал он, отдав ей бумагу. - Непременно сделайте анализ на бациллоносительство и возьмите справку. Вы теперь, барышня, являетесь работником пищеблока, это положение ответственное.

- Я понимаю, - радостно сказала она.

- После этого сдадите паспорт и справки старпому, а трудовую книжку мне. Я запишу вас в судовую роль, и приступите к работе. Работа будет трудная и грязная. Кроме работы на камбузе и в салоне, придется еще каждое утро прибирать каюты командного состава. Честно говоря, мне приятнее было бы сходить с вами в театр, чем видеть, как вы подаете миски и возитесь с грязным бельем. Честное слово, приятнее было бы сходить с вами в театр, -повторил Овцын.

- Теперь это невозможно? - спросила Ксения.

- Теперь это невозможно, - сказал он.

Он подал ей плащ, и она помедлила воспользоваться этой услугой, как бы сомневаясь, можно ли теперь. Он понял, улыбнулся, одел ее и даже слегка обнял за плечи. Ксения быстро наклонила голову и поцеловала его руку.

- Сумасшедшая девка! - произнес Овцын, отскочив в сторону. Он покраснел. Ему так давно не приходилось краснеть, что от неожиданности ощущения заколебались перед глазами переборки каюты.

- Сумасшедшая девка! - рявкнул он, вытолкнул Ксению в коридор и захлопнул дверь.

7


Выход в море он назначил на вечер 30 апреля. Это было жестоко. Всем хотелось провести два дня первомайского праздника на берегу, а не в море. У всех уже были планы на эти два дня. Сколачивались компании, справедливо распределялись вахты. Овцын знал, что за этими двумя днями последуют два дня депрессии, потому что матросы, конечно, не будут сдерживаться в праздник, да еще перед выходом в море. Так уж это бывает, и вряд ли даже Указом Президиума Верховного Совета можно изменить такое положение вещей.

Терять четыре дня он не хотел, а ледовая обстановка была благоприятной и восточная часть Финского залива вскрылась. Команда роптала, но он был неумолим и приказал готовить судно к выходу в море в двадцать два часа 30 апреля.

- И мне, значит, как полоумному тридцатого апреля выходить? - сказал Борис Архипов. - Может, передумаешь?

- Не передумаю, - сказал Овцын. - Моряки народ несдержанный. Не исключено, что кое-кто среди праздника в милицию угодит на столько-то суток. Жди его потом.

- На отход милиция выпускает.

- Другое может произойти. Праздники - вещь необходимая, но и опасная. Как автомобиль.

- Хороший ты парень, сынок - сказал Борис Архипов, - а людям не верить. Подозреваешь, что все они только и хотят тебе в карман нагадить.

- Я очень даже верю их добрым намерениям, - возразил Овцын. - Но, кроме добрых намерений, у .людей существуют пагубные страсти, которые разбивают порой эти добрые намерения в мелкие брызги. Я не думаю, что мой старпом привел на судно девицу со злодейским умыслом нагадить мне в карман, запятнав судно развратом. Ничего подобного. Он не хотел этого делать, ему было очень стыдно, он ругал себя за это мерзкими словами, но ничего не мог поделать с пагубной страстью. Справедливо ли будет наказывать его? Не знаю. Это выше его воли. В таких случаях надо поступать иначе: не допустить. Вот в чем мудрость руководителя. Поэтому мы выйдем

в море тридцатого апреля.

- Пустое болтаешь, - сказал Борис Архипов. - Если человек чувствует, что ему доверяют, он перебарывает страсти. Доверие - катализатор чувства долга.

- Гипотеза, - сказал Овцын. - Она верна для отрицательных героев современной литературы, которые к концу должны стать положительными. А мои матросы - обыкновенные молодые люди. Самые нормальные. Не отрицательные, не положительные, а живые. У них избыток жизненных сил, и я не думаю, что доверие поможет ему выплеснуться в нужную сторону. Как бы я матросу ни доверял, все равно он не побежит на судно драить медяшку, вместо того чтобы аморально тискать девку в парке. Тут нужно другое. Нужно предотвратить!

Овцын подмигнул Борису Архипову и поднял указательный палец.

- Скучный ты человек, - сказал Борис Архипов. - Не можешь чуток приврать, чтобы стало приятно собеседнику. Я и без тебя знаю, что доверять можно только импотентам с больной печенью. Эти никогда не подведут. Но все равно я буду доверять моим козлам, сколько бы они меня пи подводили. Я их люблю.

- Англичане говорят: кто жалеет розгу, портит ребенка.

- Англичане мне не указ. Я русский от плеши до мозолей. У меня дед священник.

- Ну и молись на своего деда, - сказал Овцын. - А я пойду заказывать лоцмана.

В порту он заказал лоцмана на 30-е число, потом пошел па почту и позвонил Крутицкому в Ленинград. Сказал, что судно готово к выходу, ледовая обстановка благоприятствует и нет смысла пережидать праздники.

- Выходите с богом, - благословил Крутицкий. - Жду вас в Ленинграде. Станете у моста лейтенанта Шмидта.

- Только попросите, чтобы отогнали плавресторан, - сказал Овцын.

- Не знаю, не знаю, - сказал Крутицкий. - Кстати, Архипов прислал мне газету. Поздравляю.

- И только? - спросил Овцын.

- Хвалю.

- И только?

- Объявил вам благодарность. Лисопад запишет в трудовую книжку.

- Так-то лучше, - сказал Овцын.

- Эдак вы далеко пойдете, мой дорогой, - засмеялся Крутицкий.

- Близко ходить мне неинтересно, - сказал Овцын. - Все уже исхожено, цветы сорваны, и трава помята сапогами.

- Не сочиняете ли вы там стихи на досуге? - спросил начальник конторы.

- На досуге я рискую жизнью, преодолевая силу течения, - сказал Овцын.

Потом он подумал, не позвонить ли Марине. Решил позвонить, сказать, что через неделю будет в Ленинграде, заказал разговор, но вдруг передумал, вернул листочек в кассу и поехал домой на трамвае.

После обеда он провел короткое совещание комсостава, и все оказалось в порядке, только старший механик, человек нелюдимый и желчный, пожаловался, что присланные мотористы еще мальчишки, техники не знают, и все перекалечат, когда в море он вынужден будет подпустить их к механизмам. Овцын не расстроился - он знал нрав механика, склонного многократно преувеличивать трудности и беды, он также знал, что старший механик сутками не будет спать, но не допустит, чтобы мальчишки перекалечили механизмы. Он знал, что к концу плавания у старшего механика все мальчишки станут отличными мотористами, даже если сегодня они задумываются, в какую сторону крутить гайку.

Старпом сказал, что его хозяйство в полном ажуре, хоть сейчас идти до мыса Доброй Надежды. Но хорошо бы третьего мая...

- Что такое хорошо, а что такое плохо, мы здесь решать не будем, -сказал Овцын. - Чья завтра вахта?

- Моя, - сказал Соломон.

- Итак, к плаванию мы в общем готовы. Сегодня двадцать восьмое число. Завтра на судне выходной день, - объявил Овцын. - Свободны все, кроме вахты. Марат Петрович, пусть перед концом рабочего дня матросы приведут судно в порядок. Что-то у вас много лишнего набросано на палубе.

- Все уберем, - сказал старпом. - Дело минутное.

После совещания Овцын поднялся в рубку, проложил на картах тонкой карандашной линией основные курсы, потом читал лоцию Балтийского моря, чтобы освежить в памяти особенности театра. Лоция предсказывала туманы, прижимные западные ветры, недостаточные глубины, ледяные перемычки и еще многие неприятности. Весенняя Балтика не расположена баловать мореплавателя. Читая, Овцын взглядывал вниз. Там матросы скоблили палубу, а старпом Марат Петрович Филин, не брезговавший никакой работой, разделся до майки и поливал из шланга.

Вернувшись к себе, Овцын увидел, что каюта подметена, пепельницы вымыты и кресла расставлены по местам. В хрустальной вазе, куда он до прихода на судно Ксении бросал окурки, стоит ветка желтой кавказской мимозы. Ксения и в самом деле была незаметна, как воздух. Ни разу с того дня он не увидел ее у себя в каюте, но каюта постоянно была прибрана и на постели каждый день появлялось свежее белье. Он чувствовал незримую руку, заботящуюся о нем, это было удобно и поэтому приятно. Только однажды стало неловко. Ношеные носки он бросал в ванной под умывальник, каждый вечер собирался их выстирать, но каждый раз откладывал на завтра, и носков накопилась солидная горка. Приниматься за стирку стало уже страшновато. Овцын купил несколько пар носков и успокоился. Однажды, вернувшись с берега, он не увидел этой горки и удивился. «Ну и прекрасно, -подумал он, - меньше заботы». А утром выстиранные и выглаженные носки оказались в шкафу. Ему стало не по себе, он хотел отругать Ксению, но потом подумал, что ругать Ксению в салоне нелепо, а вызывать ее к себе специально для головомойки - значит снова начать тот тяжелый разговор. Вспомнив свое правило предупреждать нежелательное, он стал стирать носки перед сном. Тогда Ксения не постеснялась порыться в ящиках, нашла грязное белье, выстирала его и аккуратно уложила на полке шкафа. Овцын рассердился, но опять промолчал. Он раздумывал, как бы похитрее наказать ее за самоуправство. Самое простое - заплатить за стирку. Но это - он понимал - слишком уж обидно. Надо было выдумать что-то другое. Он думал, но не очень. А когда однажды утром Овцын увидел, что брюки его выглажены, а туфли начищены до яркого блеска, он рассмеялся, махнул рукой и понял, что с этой Ксенией ничего не поделаешь. Ничего не поделаешь с человеком, который ночью тайком пробирается в каюту. С этим надо смириться.

Утром, еще до подъема флага, - Овцын, только что побрившись, завязывал галстук, - пришел Борис Архипов, свежий, помолодевший и пахнущий терпкой, не цветочной парфюмерией.

- Ты тоже объявил выходной? - спросил Овцын, принюхиваясь к необычному и приятному запаху.

- Скажите, сэр, и каком ателье вам крахмалят рубахи и гладит брюки ? - насмешливо спросил Борис Архипов и уселся в кресло.

Овцын чувствовал, что наблюдательный друг догадывается, отчего у него последнее время столь презентабельный вид.

- Это ателье у меня дождется взбучки, - сказал он.

- За что?

- За конспирацию.

- Ах, вот как, - сказал Борис Архипов и вздохнул. - Да, я тоже объявил выходной. Передал все права старпому и сказал, что меня на судне нет. Предлагаю разгуляться.

- Ценное предложение, - сказал Овцын. - Как именно?

- Существуют пять способов, - сказал Борис Архипов. - Но мы выберем самый безобидный. Предлагаю поехать в какую-нибудь окрестность. Говорят, здесь живописные окрестности.

- Окрестность - это хорошо, - согласился Овцын. - Только чтобы была цивилизованная окрестность. С расчищенными дорожками, тавернами на пути и видом на море.

- Ты пижон, сынок, - сказал Борис Архипов.

- Да, этого у меня не отнимешь. Терпеть не могу сучки в волосах, комаров и промокшие туфли.

Он подошел к телефону, набрал номер каюты Соломона.

- Второй штурман Двоскин слушает, - строго ответил Соломон.

- С добрым утром, второй штурман Двоскин, - сказал Овцын. - С хорошей погодой. Кажется, сегодня хорошая погода?

- Тебе сверху виднее, - сказал Соломон. - А у меня иллюминатор

узкий.

- Ты еще и шторки не раздергивал, сонный краб, - сказа Овцын. -Вахту принял у старпома?

- Приму после завтрака.

- Ну, так слушай: меня на судне нет. Понял?

- Понял ясно, - сказал Соломон. - А кто за тебя?

- Ты. Решай все сам и будь здоров.

Он положил трубку, подумал и набрал номер салона. К телефону подошла Ксения.

- Вы очень заняты, Ксения Михайловна? - спросил он.

- Не очень, - ответила Ксения. - Я вам нужна?

- Мне нужен завтрак. На две персоны, - холодно произнес Овцын. - И попросите Алексея Гаврилыча, чтобы кофе сварил покрепче.

- Хорошо, - сказала Ксения.

Она пришла через двадцать минут, расстелила на столе накрахмаленную скатерть, расставила тарелочки и чашки. Борис Архипов раскрыл дверцу буфета и разглядывал этикетки бутылок. Он достал из буфета еще одну чашку и поставил на стол.

- Меня зовут Борис Никитич. Садитесь с нами. А капитана не бойтесь, Ксюшенька, при мне он вас не укусит.

- Мне неудобно, - сказала она, смутившись. - Ведь я на работе.

- Пустое, сегодня выходной день, - сказал Борис Архипов. Он взял ее за плечи и усадил. - Сегодня мы решили разгуляться. Имеем мы моральное право разгуляться перед плаванием?

- Я не знаю, как это у вас выглядит, - сказала Ксения.

- У нас это выглядит благопристойно, — улыбнулся Борис Архипов. -Мы уже в возрасте и глупостей себе не позволяем. Иван Андреевич, позволяем мы себе глупости?

- Бывает, - сказал Овцын. Он подумал, что усаживать за стол буфетчицу, которой сейчас надо накрывать завтрак в салоне, - это поступок не совсем умный. Ладно, Гаврилыч все поймет и накроет сам.

- Вот человек, никогда не даст соврать, - покачал головой Борис Архипов. - Весь прямолинейный, как меридианная сетка на карте Мерка тора. Ксения, не вздумайте влюбиться в своего капитана. Это все равно, что влюбиться в логарифмическую линейку, Лучше влюбитесь в меня. Я человек любезный, покладистый и добрый, как дед-мороз. Помнишь, сынок, мимо нас проскользнуло видение и долго еще в воздухе оставался тонкий запах духов? Ты, конечно, по внутреннему развитию стоишь не выше палубного кнехта, у тебя квадратное сердце, ты ничего не почувствовал в тот незабываемый миг. А я, больной и чувствительный старикашка, сразу постиг связь. Глазами души. Мне открылось будущее, я тогда уже знал, что мы будем сидеть за этим столом и прекрасная Ксюшенька будет наливать нам кофе.

Овцын слушал и посмеивался. Похоже, что отец увлекся этой Ксенией. Шутки шутками, а необыкновенный блеск глаз не скроешь. Просто так, от выходного дня этого не бывает. Он и сам ощущал в сердце некоторое томление, когда глядел на буфетчицу. Очень приятно было глядеть на Ксению. Приятно было слышать ее голос, напоминающий звук какого-то инструмента, сразу не сообразить какого, но специально придуманного, чтобы трогать за душу.

- Разговорился ты, отче, - покачал головой Овцын.

- Лучше я пойду работать, - сказала Ксения. - А то капитан рассердится и уволит меня.

- Снимайте передник, - сказал Овцын. - И не надо говорить о работе, а то я и в самом деле рассержусь.

- Кто же за меня все сделает?

- Повар.

- Мне неловко, - сказала она. - Он и так смотрит на меня косо.

- Пустяки. В плавании расквитаетесь. Вам еще не раз придется обеды готовить.

- Я умею, - сказала Ксения. - Хорошо, я сниму передник, если вы разрешаете.

- Сынок, Ксению мы берем с собой, - заявил Борис Архипов. -Ксюшенька, вы знаете здешние окрестности. Нам нужна живописная окрестность с расчищенными дорожками и видом на море.

- Надо ехать в Ясногорск, - сказала она. - Там очень красиво. Но это далеко, километров сорок. Туда ходит автобус.

- А ты спросил у Ксаны, хочет ли она с нами ехать?

Он назвал ее Ксаной и пожалел. Лучше было бы не терять дистанции. Сидеть вместе за столом - это можно. Форма обращения - это уже другое. Вдруг она назовет его Ванюшей?! Что тогда делать?..

- Ксюшенька очень хочет с нами поехать, - сказал Борис Архипов и пристально поглядел на нее. - Верно, Ксюшенька? Ведь вы очень хотите с нами поехать?

- Как Иван Андреевич, - сказала Ксения, и Овцын облегченно вздохнул. Ваней она его не называет. - Если Иван Андреевич хочет, чтобы я поехала, я поеду.

- А если Иван Андреевич не хочет, но я хочу? - спросил Борис Архипов.

- Тогда я не поеду, - сказала Ксения.

8


Машина мчалась по бетонированному, рассчитанному на танки шоссе, шофер попался лихой, на частых н крутых поворотах он почти не сбавлял скорости. Ксению бросало то на Бориса Архипова, то на Овцына, и им нравилась эта болтанка, нравилась скорость, нравилось пустое шоссе, а когда навстречу ревел какой-нибудь самосвал, нравилось еще больше, потому что шофер не сбавлял скорость, и катастрофа казалась неизбежной, но не происходила. Машина пролетала в девяти сантиметрах от ревущего дизелем

самосвала, и снова была тишина и пустое шоссе.

Вокруг распластывались в разных плоскостях не вспаханные еще поля, возникали вдруг дома с островерхими крышами, вставали черные рощи, засвеченные сверху раскрывающимися почками и солнцем. Все это было красиво, и рядом сидел красивый человек Ксения, и, глядя на светло-зеленую дымку оживающих рощ, Овцын одновременно видел и Ксению, и не жалел, что они сейчас вместе. Пришла какая-то новая жизнь, не имеющая корней в прошлом, и каждый был самим собой, а не тем, кем его заставляли быть.

Когда приехали в Ясногорск, шофер, получив денег больше, чем указал счетчик, любезно сообщил:

- До войны здесь была дача Геринга.

Можно было представить себе, что летом этот тихий старинный городок совсем теряется в зелени парка, парк врывается в улицы, и палисадники перед непохожими один на другой домами тоже кажутся островками парка, а в просвете широкой, наверное, главной улицы виден кусок моря, выбеленный полуденным солнцем.

Ксения повела их в парк, который скоро стал лесом, но лесом прибранным, с извилистыми тропинками, посыпанными белым морским песком. Попадались скамейки, скрытые в нишах из кустов сирени. На перекрестках тропинок стояли затейливые деревянные грибы, под которыми можно укрыться от дождя. Столбы этих грибов были покрыты писаными и резаными мемориалами типа «Коля и Маша здесь были...». На одном столбе Овцын прочел: «Сидел здесь весь вечер первого мая и тосковал. Ты не пришла! Боря». Ниже было приписано корявым почерком: «Эх, Боря! Выпей с горя».

- Юность, - вздохнул Борис Архипов. - Может, это я написал лет двадцать пять тому назад? У меня так было. Сидел весь вечер, ждал, тосковал, а она не пришла. Нет, это не я, - покачал он головой. - Никогда не писал на стенках. И пил с горя, не дожидаясь совета. Я много упустил в молодости потому, что пил с горя. Сынок, ты не пьешь с горя?

- У меня горя не бывает, - сказал Овцын.

- Борис Никитич, почему вы так часто говорите о старости ? - спросила Ксения. - Сколько же вам лет?

- Придем в Ленинград, и стукнет сорок, - скачал Борис Архипов. - Это ли не старость? Интересно, о чем вы, Ксюшенька, будете часто говорить, когда вам стукнет сорок лет?

- О детях.

- Много их у вас будет?

- Много. Две девочки и мальчик.

- Кошмар, - сказал Борис Архипов. - Представляю, сколько будет разговоров.

- А у вас есть дети, Борис Никитич? - спросила Ксения.

- Мальчишка. Двенадцать лет.

- Почему вы о нем не говорите?

- Я же не мама. Да и что о нем скажешь? Двоечник, дерется, на аккордеоне играет. Мать ценит в грош, отца - в три копейки. Сам большой и умный. Увлекательно живет. А родители - люди скучные. Воспитывают, заботятся, деньги зарабатывают. Разве это жизнь? - рассмеялся Борис Архипов. - К тому же прадед у него поп. Как узнал об этом, затосковал, будто горб у себя на спине обнаружил.

- А мне было бы интересно, - сказала Ксения.

- Конечно, - кивнул Борис Архипов. - Знаете, Ксюшенька, раз в сто лет рождается человек с хвостиком. Маленький такой хвостик, мягкий. А бывает и с позвоночками. Безумно интересно! Но без хвоста все-таки лучше. Человек без хвоста ближе к современности. Человеку без хвоста больше доверяют.

- Да ну вас! - засмеялась Ксения, - Вы пессимист.

Они сбежали к морю по крутому, поросшему густым кустарником откосу. Солнце жгло по-летнему, на белый песок мерно обрушивались седогривые валы. Пустынный пляж бесконечно тянулся в обе стороны. Увязая в мелком песке, они подошли к баррикаде из морского мусора, вышвырнутого чистоплотными волнами Ксения подобрала отшлифованную морем палку,

- Люблю копаться в этих кучах, - сказала она,- Кажется, что найдешь множество удивительных вещей... Только никогда ничего не находишь. Тина, ветки, доски, поплавки... Никаких кораллов, никакого жемчуга, никаких запечатанных бутылок с записками от погибающих капитанов... - Она наклонилась и подняла темно-желтый ноздреватый камень величиною с кулак.

- На сей раз вам повезло, - сказал Овцын, - Это янтарь.

- Неужели? - воскликнула Ксения, - Не может быть, - Несмотря на шероховатую поверхность, камень казался прозрачным, он вбирал в себя солнечные лучи, они .сгущались в центре и освещали его изнутри, - Да, это янтарь, - радостно улыбнулась Ксения, - Теперь у меня есть драгоценность.

Овцын взял янтарь, рассмотрел его на свет.

- Жаль, сказал он, возвратив янтарь Ксении.

- Почему?

- Это доисторическая смола, вытекавшая в доисторические времена из доисторических сосен, - сказал он. - Иногда в ней вязли разные доисторические букашки. Жаль, что в этом куске никто не увяз. А то посмотрели бы на зверя, который жил миллион лет назад.

- Живодер, - сказал Борис Архипов. - Как можно жалеть, что букашка не погибла?

- Погибнуть для науки - это высшая доблесть,- усмехнулся Овцын. -Мы отнесли бы камешек в музей, и про нас написали бы в газете. А ученый сочинил бы диссертацию, получил бы степень и прибавку к жалованью. Ему дали бы квартиру. Жена стала бы его больше любить за то, что он такой умный и может многого добиться. Видишь, какая великолепная судьба была бы у букашки, догадайся она погибнуть в смоле миллион лет назад.

Насмотревшись на море, которое выглядело здесь краем океана, а не скромной Балтикой, где воды меньше, чем в озере Байкал, они снова поднялись наверх, прошли парком и внезапно очутились в городе.

Вытряхнув из туфель остатки песку, Овцын сказал Ксении:

- Такую природу я люблю. Чисто, сухо и ласкает взор. Никакой паутины на физиономии, и шея не чешется. Спасибо, Ксана. Я рад, что вы нас сюда привезли.

- Сейчас ты еще больше обрадуешься, - сказал Борис Архипов и указал на вывеску ресторана, проглядывавшую сквозь ветви.

В зале было сумрачно, и они выбрали столик у окна. Борис Архипов торопливо занял стул около Ксении. Овцын, ухмыльнувшись, сел напротив.

- Чему ты лыбишься? - сердито спросил Борис Архипов.

- Народу мало, и нас обслужат быстро, - сказал Овцын.

Он разглядывал арочные своды зала, стены, выложенные декоративным кирпичом, огромный камин из необработанного гранита, где лежали обгорелые березовые поленья. В средневековую декорацию удачно вписался пластмассово-никелевый бар. Считанные посетители терялись в сумраке просторного зала. Взгляд Овцына задержался только на одном из них. В углу одиноко сидел мужчина лет тридцати пяти, в черном костюме, какой надевают только по вечерам. Беспорядок на столе говорил о том, что он сидит здесь давно, и можно было не сомневаться, что он порядочно пьян, потому что галстук сбился на сторону, волосы растрепались, расстегнутый воротничок перекосился и полуприкрытые глаза с бессмысленным вниманием глядели на пустые бутылки.

- Колоритный уголок, - сказал Овцын Ксении, когда она передала меню Борису Архипову. - Вы здесь бывали?

- Да, - сказала она. - Часто.

- Вы говорите это таким голосом, будто жалеете.

- Да, - сказала Ксения. - Это кусок моего прошлого.

- Которого не было?

- Конечно, не было, - сказала она, улыбаясь.- Вы же знаете, когда я родилась.

- Двадцать четыре года тому назад, - сказал Овцын. Так написано в паспорте.

Ксения покачала головой;

- Не верьте паспорту. Верьте мне. Еще не прошло и двух недель, как я родилась.

- Как в тридцать первом веке,- сказал Борис Архипов. - Тогда человек будет рождаться не беспомощным комочком, а сразу инженером, художником или буфетчицей. Какая выгода для общества! Никаких затрат на трехколесные велосипеды и новогодние елки

- Вы жадный, - сказала Ксения. - Пожалели ребенку.

- Простите, я пошутил, - улыбнулся Борис Архипов.- Человек не пчела. Он не согласится лететь на работу, едва родившись. Может быть, в будущем детство продлят до сорока лет. Человечество перестанет воевать, разбогатеет и сможет позволить себе такую роскошь.

Подошел официант и принял заказ.

- Водочки не прикажете? - спросил он разочарованно.

- Водочки не прикажем, - сказал Овцын. - Водочку пить вредно.

- Однако многие употребляют, - вздохнул официант и удалился не спеша. Он подавал на стол медленно, лениво и нелюбезно и досадовал, что люди заняты разговором и их это не раздражает. Он ожидал, что они будут хмуриться, сердито стучать вилками по бокалам, махать ему салфеткой и поймут, наконец, как полезно заказывать водку. Но они разговаривали, смеялись и не замечали коварной политики официанта, так что сердиться пришлось ему самому, а это очень обидно, когда сердишься и не можешь учинить никакой неприятности тем, кто тебя рассердил. Он прибрал после обеда стол и, повинуясь неясному движению души игрока, проигравшего партию, постелил чистую скатерть перед тем, как принести сладкое.

- Ликерчику не прикажете? - спросил официант. - Имеем мараскин. Редкостный ликерчик, нигде не достанете.

- Несите, раз редкостный, - сказал Борис Архипов. - В самом деле, я его лет десять уже не встречал.

- С тех пор и остался,- радостно подтвердил официант. - В погребе обнаружили.

Официант ушел, и Овцын, провожая его взглядом, вдруг заметил, что человек за столиком в углу смотрит на него. Он удивился и напряг память. Нет, незнакомое лицо ничего ему не напоминало.

Официант принес ликер, оказавшийся удивительно вкусным. Овцын брал в рот по нескольку капель и время от времени взглядывал в угол. Человек в черном костюме смотрел не отрываясь. Потом он поднялся со стула и медленно пошел к ним, приглаживая волосы и поправляя галстук. Его увидела Ксения. Она перестала говорить и поднесла руки к лицу.

- Это прошлое, - пробормотал Овцын.

- Что-то мне подсказывало, что я встречу тебя именно здесь, - сказал человек, подойдя. - Ты не могла сюда не вернуться.

- Зачем ты подошел? - спросила Ксения.

- У тебя новые друзья, - сказал он.- Может быть, ты меня познакомишь?

- Нет, не познакомлю. Ты сам знаешь, что знакомство с тобой никому не приносит радости.

- Так ли? - спросил он и хрипло засмеялся.- Помнится, кто-то полтора года подряд радовался оттого, что знаком со мной.

- Зачем ты подошел? - снова спросила Ксения.- Зачем?

Он сжал зубы так, что выступили белые желваки под ушами. Сузившимися глазами он в упор смотрел на Ксению. Он опирался на спинку стула, но никто не предложил ему сесть. «Талия у него тонкая, а плечи широкие,- подумал Овцын. - Кулаки здоровые». Ксения, не глядя ни на кого, рвала салфетку.

- Не надо спрашивать о том, что понятно, - сказал человек. - Я подошел потому, что это ты. Я перерыл весь город. Прости, но и искал тебя

даже через мой аппарат.

- Ты и на это способен, - тихо произнесла Ксения.

- Способен, и ты знаешь почему. Тебя в городе нет.

- Меня в городе нет, - повторила она.

- Где же ты?

- Что тебе от меня нужно? - спросила она подняв, наконец, глаза. - От меня больше нечего взять...

По ее щекам покатились слезы. Овцын подал Ксении платок, и она вытерла глаза.

- По-моему, нам пора, молодой человек, - сказал Борис Архипов.

- И ты решила... Теперь я все понимаю! Теперь я знаю, где ты. Идиот, как я не догадался раньше! - выкрикнул он. Спросил у Бориса Архипова: -Вы капитан Овцын?

- Я капитан Овцын, - сказал Овцын. - Что вам угодно?

- Нет, мне ничего не угодно. Наверное, я должен поблагодарить вас. Я не смог бы жить, если бы она погибла.

Овцын насмешливо поклонился.

- Я вижу, вы не верите?

- Мне нет дела до этого, - сказал Овцын. - Я забуду о вас через минуту. Как только вы вернетесь к своим бутылкам.

- Вряд ли, - сказал он и снова сжал челюсти так, что выступили желваки.

- Любопытно, почему?

- Когда вам придет время уходить, капитан порта не выпустит Ксению Михайловну в море.

- Как так?

- Просто так. Без объяснения причин. У него есть такое право.

- Не перевелись еще негодяи, - произнес Борис Архипов.

- Попридержите язык, - буркнул человек.

- Капитан порта приходится вам родственником ? - спросил Овцын.

- Существуют связи прочнее родственных.

- Он крупная шишка, - брезгливо сказала Ксения.- Он здесь все может. Нехорошо, что мы его встретили, да кто мог подумать, что он выезжает за город пьянствовать? Теперь он устроит пакость.

«Такое вполне может произойти, - подумал Овцын. А неприятности мне ни к чему. Надо придумать что-нибудь мудрое. А что? Бороться с открытым забралом - это долго. Пока докажешь свою правоту, на Финском заливе снова лед станет. На устройство пакости он имеет сутки времени. Для крупной шишки вполне достаточно. Надеюсь, что он еще не знает, когда отход, и не будет торопиться...»

- Не надо так резко, Ксения Михайловна, - сказал Овцын.

- Я устала, - произнесла Ксении.

- Все равно сердиться не надо, - мягко сказал Овцын.

Человек в черном костюме, еще сильнее сжимая пальцами спинку стула, стал говорить тихо:

- Ксения, все будет по-другому. Не думай, что я ничего не понял. Я многое понял. Вернись. Вот сейчас. Встань, попрощайся со своими друзьями...

Она вздрогнула, обхватила руками плечи.

- Нет, - сказала она. - Тысячу раз нет.

- Ты еще плохо знаешь жизнь. Никогда ни у кого не бывает все гладко. Даже самые лучшие и добрые люди, соединяясь вместе, не во всем соглашаются друг с другом. Нужна терпимость.

- Нет, - повторила Ксения. - Уходи.

Он выпрямился, отпустил стул, сунул руки в карманы. Лицо его покраснело и набухло.

- В таком случае мне придется принять меры, - сказал он. - Не надейся, что я спокойно оставлю тебя в объятиях любовника.

- Мерзавец! - сказала Ксения. - Убирайся! Если ты еще раз подойдешь, я позову милицию.

- Милиция - это как раз то, что мне нужно,- криво усмехнулся он и пошел к своему столику.

Ксения вытерла глаза и положила платок в сумочку.

- Все равно я никуда не уйду с «Кутузова», - сказала она. Пусть, делает, что хочет.

«Ох, как просто!» - подумал Овцын, покачал головой, но ничего не сказал.

9


На набережной он высадил из машины Ксению с Борисом, а сам поехал в порт. Рассыпаясь перед начальством мелким бесом, приводя десятки самых убедительных доводов, он добился того, что выход переиграли и дали лоцмана на десять часов утра.

Вернувшись на судно, он впервые за много дней застал каюту неприбранной. Грязная посуда и остатки завтрака так и стояли на столе. Это неприятно поразило его. Конечно, повар не обязан прибирать в его каюте, но мог бы. Грязный стол раздражал Овцына. Он позвонил в каюту буфетчицы. Трубку не брали.

- Позабыт, позаброшен... - проговорил Овцын, нахлобучил фуражку и пошел на «Шальной» к Борису Архипову.

В капитанской каюте «Шального» сидела на диване Ксения и с удовольствием пила кошмарный архиповский кофе. Этот сюрприз тоже почему-то огорчил его. Овцын придвинул к столу тяжелое кресло, уселся в него, отказался от кофе и сообщил, что выход в море перенесен на десять часов утра.

- Для чего это ты намудрил? - спросил Борис Архипов.

- Мне так выгоднее, - ответил Овцын.

- А что скажем команде?

- Команде скажем: по местам стоять, со швартовых сниматься.

- Это из-за меня, - смутилась Ксения.

- В общем - да, - кивнул Овцын. - Взять другую буфетчицу я уже не успею, а преодолевать препятствия, которые может мне наставить ваш приятель, у меня нет никакой охоты.

Ксения поднялась.

- Я пойду, - сказала она.

- Куда вы, Ксюшенька? - всполошился Борис Архипов. - Сейчас будем слушать магнитофон. У меня есть прекрасные записи.

- Уже поздно, - сказала Ксения и ушла.

- Обидел женщину, деревянная твоя душа, - вздохнул Борис Архипов. - Разве можно говорить такие вещи нежному и трепетному созданию ?

- Трепетным созданиям в море делать нечего,- сказал Овцын. - Не та стихия, отец.

- Потому-то одно лишь в море и утешение - это трепетные создания, -улыбнулся Борис Архипов.- Надоедают насупленные брови и волевые подбородки. На кого ни глянешь, все суровость, мужественность, матерность... Это я и в зеркале могу увидать. Отдай мне Ксению.

- А ты мне Марию Федоровну и бочку белил в придачу? - прищурился Овцын. - Может, у тебя дед не поп, а вовсе даже помещик?

- Я пошутил, - грустно сказал Борис Архипов.- Не пойдетженщина. Влюблена она в тебя, сынок. Мы тут поговорили. Не про любовь, конечно, а так, вообще... Она, сынок, в тебе такое видит, о чем ты и сам не подозреваешь.

- Заблуждается, - сказал Овцын. - Молодо-зелено, дурь в голове. Пройдет со временем.

Возвращаясь домой, Овцын думал о словах Бориса и не мог понять, приятно ли ему чувство Ксении: если это так, а не та блажь о служении и долге, которую она произносила в первую встречу. Он все еще относился к ней с высоты возраста и капитанства, намеренно не разрешая себе разглядеть в ней человека, но сегодня в Ясногорске в этом его отношении к ней была пробита некоторая брешь. И конечно, он не стал бы искать другую буфетчицу, даже будь у него на это время. Он боролся бы за Ксению. А сказал он так потому, что был раздражен и надо было как-то это раздражение избыть. Совесть слегка покусывала Овцына, когда он зашел в каюту. Ксения уже успела прибрать стол и подмести, она меняла белье на постели, когда появился Овцын.

- Простите меня, Ксения Михайловна, - сказал он. - Бывают в жизни минуты, когда раздражение души прорывается не по тому каналу. Я сказал не то, что думал,

- Это неважно, - сказала Ксения.

- Но вы обиделись?

- Нет, огорчилась. Хочется, чтобы вы были добрее к людям. Не лично ко мне, а ко всем людям. Неужели вы не понимаете, что людям нужно ,доброе слово, а не только указания и деловые советы?

- Я нахожу доброе слово для того, кто его заслужил, - сказал он.

- Этого мало, - возразила Ксения. - Каждому нужно доброе слово. И тому, кто заслужил, и тому, кто не успел заслужить, и тому, кто не смог.

- И тому, кто не хочет заслуживать? - улыбнулся Овцын.

- Таких не бывает.

- Ох, сколько таких бывает! - покачал он головой. - Я рад, что вы на судне. Мне неловко принимать ваши заботы, но... все равно это приятно.

- Я знаю, - сказала она. - Разве я делала бы то, что вам неприятно?

- Почему вы знаете, что это мне приятно? - спросил Овцын.

- Хотя бы потому, что, вы мне еще не говорили грубостей по этому поводу! - дерзко сказала Ксения, собрала снятое с постели белье и, подняв голову, вышла из каюты.

- Ну, вот мы и квиты, - улыбнулся вслед ей Овцын.

Он вызвал Соломона, старпома и старшего механика, объявил, что выход в десять утра. Соломон и стармех приняли известие спокойно, им нечего терять в этом порту, а Марат Петрович завздыхал. Вероятно, и на завтра у него назначено свидание.

- С восьми утра морские вахты, - сказал Овцын. - На берег никого не пускать. Кончилась гулянка.

Выход и море всегда праздник. Куда бы ни шли вы: с грузом .леса в Антверпен, за селедкой в Северную Атлантику или на промер глубин в недальнюю бухточку, - все равно кажется, что именно и этом рейсе откроются вам не открытые таинственные острова... Заботы остаются на берегу, обиды и печали перечеркиваются и уходят в прошлое. Моряк чувствует, как напрягаются мышцы, как обновляются и организм его, и дух, и мысли. К этому чувству не привыкнешь, оно всегда внове.

Судно, намытое и начищенное, как примерный ефрейтор перед парадом, вздрагивает от работы главной машины. Матросы затаскивают на борт трап. Праздные прохожие на набережной останавливаются и смотрят. Старпом в рубке еще раз проверяет связь с машинным отделением. Увидев капитана, старпом подает команду, и матросы разбегаются по местам. Капитан, пропуская вперед старичка лоцмана, поднимается в рубку. На штурманском столе разложена свежая карта. Напустив на себя невозмутимость, стоит у штурвала рулевой.

- А часики-то у вас, извините, год рождения святой богоматери показывают, - ухмыляется лоцман, окинув рубку быстрым, все подмечающим взглядом.

- В суматохе самые простые вещи... - извиняется старпом, заводит часы и ставит время: девять часов пятьдесят семь минут.

Часы - забота второго штурмана. С ним поговорят позже.

Три минуты капитан и лоцман безмятежно беседуют об общих знакомых. (Все, что касается предстоящей проводки судна, подробно обговорено в каюте капитана, после чего лоцман отведал традиционного коньяку, окончательно расположился душой к молодцу-капитану и возжелал обеспечить ему проводку быструю, безопасную и дешевую, то есть без расходов на буксиры, которые он вправе был потребовать, ибо канал узкий, а маневренные элементы судна еще не известны. Но ради симпатичного капитана можно потрудиться и больше положенного, поволноваться сильнее, чем допустимо в таком возрасте...)

Оборвав разговор на полуслове, лоцман щелкает крышкой своего карманного хронометра, поворачивается к старпому:

- Ну, поехали встречать Первое мая...

С плеском летят в воду канаты. Винты устраивают за кормой пенное озеро. Судно медленно отходит от причала, а зеваки на набережной машут руками вслед.

Тянутся вдоль бортов низкие, поросшие чахлым леском берега канала. Тихо в рубке. Берег близко, доплюнуть можно. Каждый сосредоточен и внимателен, как человек, идущий через пропасть по узкой дощечке. Сами собой исчезают из головы посторонние мысли.

Лоцман подходит к капитану, спрашивает тихо:

- Капитан, у вас есть рулевой поопытнее?

- А этот?

- Слишком старается.

- Поищем.

Капитан включает трансляцию и вызывает в рубку другого рулевого, юношу меланхолического, с созерцательными наклонностями. Он принимает штурвал и глядит не на картушку компаса, а вперед, будто дорога судна нарисована на воде красной линией. Порой позволяет себе скосить глаза на берега.

- Этот годится, - одобряет лоцман по прошествии некоторого времени.

Навстречу, с моря, тоже идут суда. Приходится сбавлять ход и

прижиматься к самой бровке канала. На малом ходу рулевое управление работает скверно, капитан чувствует, что необъезженному судну хочется пошататься от бровки к бровке, но меланхолический юноша творит чудо и заставляет три тысячи двести тонн плыть по ниточке, одному ему видимой на воде.

- Этот годится, - повторяет лоцман, ласково глядя на рулевого.

Канал расширяется, впереди показывается приподнятое над молами

море. Оно темно-синее, с серебряной каемкой, отделяющей его от неба. Судно выходит за молы и становится на якорь против белоснежного домика лоцманской станции. Сейчас оттуда придет катер. Капитан с лоцманом спускаются в каюту. Старик взмок от трехчасового внутреннего напряжения, он коричнево-бледен и глубоко дышит. Капитан ставит на стол коньяк и неведомо откуда взявшиеся в каюте апельсины (впрочем, капитан догадывается откуда). Он предлагает лоцману подкрепиться.

- Где-то я вас видел, капитан, - произносит лоцман, подкрепившись. -Очень знакомо ваше лицо.

Капитан заполняет параграфы лоцманской квитанции. В параграфе девятнадцатом благодарит за отличную проводку, расписывается.

- В пятьдесят четвертом году я на «Вулкане» под вашими знаменами плавал, Митрофан Саввич, - говорит капитан.

- Да, да, да... - вспоминает лоцман. Пальцы его, разламывающие апельсин, начинают дрожать.

Заходит матрос и докладывает, что подан лоцманский катер.

- Строптивым были матросом, помню, как же...- бормочет старик, пряча квитанцию во внутренний карман кителя. - Помнится, я вас даже списать хотел. Да пожалел. Лихость ваша мне импонировала... Помню, как же...

- Истинно так, - улыбается капитан и берет лоцмана под руку.

Уже болтаясь за бортом на штормтрапе, старик спрашивает:

- Какой черт занес вас в перегонную контору? Моряцкая ли это работа?

- Судьба, - улыбается капитан. - Я и в штурманах оказался строптивым. Счастливо оставаться, Митрофан Саввич. Спасибо за проводку!

Улыбаясь, он поднимается в рубку, командует сниматься с якоря.

10


Южнее Гогланда образовалась ледовая перемычка, и Овцын решил отстояться на Таллинском рейде. Когда закончили постановку на якорь, до конца Первого мая оставалось еще два часа. Кок Алексей Гаврилы успел покормить команду праздничным ужином - с салатами, пирожными и всем, что полагается, кроме вина. Вместо него была газированная вода с вареньем. Радист наладил музыку, ужин прошел весело, настроение было бодрое и приподнятое. По очереди танцевали с Ксенией, пока в полночь не пришел старпом с вахты. Марат Петрович узурпировал буфетчицу и танцевал с ней все танцы подряд, позабыв о стоящей на столе вкусной еде, о приличиях и о том, что в восемь утра ему опять на вахту. Овцын время от времени выходил наверх. Чувствовалась близость льда. С норд-оста наплывал холодный туман.

Утром к борту подбежал юркий портовый буксирчик с репортером Эстонского радио. На репортере висел магнитофон, который он потом долго налаживал в рубке. Скучающий старпом дал интервью. Он наплел небылиц про штормы на Южной Балтике, досочинил к проделанной работе пару ярких, мужественных поступков и рассказал, какие кошмарные трудности ожидают «Кутузова» в арктических морях. Довольный репортер, смотав свой магнитофон, долго жал старпому руку.

Передача прошла во время ужина. Радист включил Эстонское радио в трансляцию, и салон подрагивал от дружного хохота.

- Вы мелкий шкодник, старпом, - сказал Овцын. - В двадцать семь лет пора стать серьезнее.

- Пустяки, - сказал Марат Петрович. - Кому от этого худо? Мы повеселились. А слушателям приятно и радостно, что по родной Балтике плавают такие мужественные и умелые люди.

- Ложь всегда безнравственна, - сказал Овцын.

- А вы забыли, как сами в Прегеле «преодолевали силу течения»? Я

понимаю, что вы так не говорили, но могли бы дать опровержение.

- Уел, змей... - усмехнулся Овцын.

Утром радист опять, принял неблагоприятную ледовую сводку. Погода совсем скисла. Плотный сырой туман висел на верхушках мачт. Скрипучими голосами жаловались на судьбу невидимые чайки. Пришел на своей шлюпчонке Борис Архипов.

- У меня поговаривают, что не слишком умно было торопиться с выходом, - сказал он.

- У меня тоже.

- Что будем делать? - спросил Борис Архипов, как будто можно было что-нибудь сделать.

- Ждать благоприятной сводки. Впрочем, ты можешь идти в порт. Твоей скорлупке там место найдут.

- Страдать, так уж вместе, - сказал Борис Архипов.

Борис нервничал. Он притопывал ногой, стучал пальцами по столу, рассматривал углы каюты.

- Долго эта перемычка не простоит, - сказал Овцын. - Сутки, двое. А там восемнадцать часов - и в Питере. Здравствуйте, дорогие жены и дети. Принимайте гостинцы. Так, что ли, отец?

- Да, да, - сказал Борис Архипов. - Я ведь еще не завтракал.

- Сейчас спрошу у Гаврилыча, что там осталось, - сказал Овцын и стал набирать номер салона. - Пусть принесет.

- Не надо, - остановил его Борис Архипов и нажал пальцем рычаг. - Не тревожь старика, у себя поем. - Он поднялся.

- Приходи завтра, - сказал Овцын. - Только не завтракать.

- Посмеиваешься... - вздохнул Борис Архипов.

- Пока посмеиваюсь... Бросил бы ты эту затею, отец. Возьми себя в руки, укрепись духом. Не ищи себе лишних приключений, без них забот достаточно.

- Чепуху мелешь, - тихо сказал Борис Архипов, снял фуражку и стал мять толстый кожаный козырек. Какие затеи, какие приключения! Ты меришь всех на свой плотницкий аршин...

- Слушай, отец, мне становится скучно, - перебил его Овцын. - Вечно я у тебя бревно, деревянная душа, кнехт причальный, сработан топором, без микрометра. А ты человек тонкий, изысканный, как жираф. Зачем нам в таком случае топтать ковры друг у друга в каютах? Тебе от меня скука, мне от тебя одна брань. Может, ограничимся официальными отношениями?

- Пусть так, товарищ командир отряда, - сказал Борис Архипов. -Обещаю впредь не переступать границ.

- Ну вот, понес... - вздохнул Овцын. - То бревном обзовет, то командиром отряда.

- Ты ждал, я буду извиняться? - Он нахлобучил фуражку. - Не считаю себя провинившимся.

- Никто не виноват, все правы, - сказал Овцын. - Что-то нас не туда занесло. Приходи завтракать, отец.

Но утром Борис Архипов не пришел. «Хрен с тобой, думал Овцын, сиди на своей лоханке. Надулся, старая перечница, как еж на сапожную щетку. Слова ему не скажи...»

Туман разошелся, выглянуло солнышко. «Шальной» с одним лишь вахтенным матросом на крыле мостика покачивался метрах в ста пятидесяти от «Кутузова». Шлюпка поднята и зачехлена. Яркий белый брезент выглядел очень официально.

Овцын перестал ждать и пошел в салон. Пока он завтракал, Ксения успела прибрать в каюте, переменить цветы (он удивился: откуда они среди моря?), вымыть ванну и натянуть на фуражку накрахмаленный чехол. Овцын взял фуражку, повертел ее на пальце, подсел к столу... Он спрашивал себя, глядя на белый диск, почему два умных и искренних человека, Ксения и Борис Архипов, упрекают его в одном и том же, говорят обидные слова, отстраняются. Кому другому можно было не поверить, а эти зря не скажут. Вспомнилась Марина. Она ни в чем его не упрекала, иногда только сердилась, что он не так себя ведет, как ей хотелось бы. А что у него в душе, сокровища Эльдорадо или дохлый дромадер... это ее не интересовало. Ее интересовали поступки. А эти двое тычут прямо пальцем в душу: злой, безжалостный, черствый, деревянный... не тонкий!

«Им легко быть тонкими, - думал Овцын, - особенно Ксении. У девицы нежная конституция, пожалуй, она воспитана на стихах и симфонической музыке, а мама до десятого класса заставляла ее ходить в белом переднике, выбирала литературу для чтения и не позволяла возвращаться домой позже семи часов вечера. У нее были благонравные знакомые, которые рассуждали о добром и прекрасном, говорили складно и никогда не клали локти на стол. И я хотел бы так. Но я с пятнадцати лет на палубе. Единственный мой благонравный знакомый, который водил меня на выставки и в симфонические концерты, оказался гомосексуалистом и получил от меня на прощание самую увесистую оплеуху, на которую я способен. Остальным моим знакомым не было дела до музеев и красивых стихов, им нравились душещипательные стихи, спорт и три простонародных удовольствия. К более высоким предметам они относились иронически, скептически, недоуменно и взирали на них, не придерживая фуражку за козырек. И все же они были очень неплохими людьми, несравненно лучшими, чем тот эстет, которому я выбил зубы. Хорошо, что я пристрастился читать книги. Но книги могут научить понимать, они не могут научить чувствовать. Они не могут научить захватить в море запас цветов, чтобы в каюте дорогого человека всегда стояли свежие цветы. Откуда она узнала, что именно с Первого мая моряки носят на фуражках белые чехлы ? Где, черт побери, добыла она этот чехол среди моря? Я бы до такого не додумался. Высшим проявлением моей заботы о дорогом человеке был подарок к празднику. Купленное наспех что-нибудь поувесистее да подороже. Я считаю себя добрым потому, что мало делаю для себя. А много ли я делаю для других?»

Овцын вдруг очнулся, тряхнул головой и бросил гипнотизирующую

его фуражку на кровать.

- Тоже мне Марк Аврелий нашелся, - сказал он, скривив губы, стряхнул с кителя пепел и пошел в радиорубку.

До очередного сеанса связи он беседовал с радистом о черноморских курортах, красоте грузинских женщин, преимуществах грузинского коньяка перед прочими и других волнующих вещах, имевших отношение к происхождению радиста. Потом радист принял сводку.

- Вот это дело, - сказал Овцын, прочитав, что перемычку отогнало к южному берегу залива. - Свяжитесь с Архиповым и передайте, что в пятнадцать часов снимаемся.

Когда снялись с якоря и вышли из Таллиннской бухты, он спустился в каюту поспать немного, чтобы все темное время суток пробыть на мостике. Соломона нельзя было оставлять одного. Старпому Овцын тоже пока не доверял, хоть тот и убеждал его, что ориентируется в Финском заливе лучше, чем в Летнем саду. У Овцына было правило: чем больше человек сам в себе уверен, тем больше следует в нем сомневаться. Дабы не нарушался баланс. В юности он был куда более уверен в себе, чем сейчас, достигнув капитанского чина...

Когда он снова вышел на мостик, было еще светло. Справа проплывали грязные и корявые льдины, солнце, все больше краснея и расплющиваясь, опускалось в лежащую за горизонтом Финляндию. Хотя была вахта Соломона, Марат Петрович тоже стоял в рубке, и Овцын понял почему. Сперва удивился, потом подумал, что так оно и должно быть и что, кажется, старпом - настоящий .моряк. Увидев капитана, Марат Петрович пошевелил плечами, зевнул, произнес деликатное:

- Хотел Гогланда дождаться, да, видно, не судьба. Пойду вниз, с вашего разрешения.

- А что вам Гогланд? - спросил Овцын.

- Что Гогланд? Знаком я там с одним синоптиком. Сильфида! -причмокнул старпом и побежал вниз по трапу, стуча каблуками.

В полночь - гогландские маяки уже едва проблескивали за кормой -старпом пришел в рубку и принял у Соломона вахту. Он определил место по трем пеленгам и нанес его на карту. Убедившись, что все благополучно, старпом закурил и удобно, но не садясь, устроил свое тело на теплой батарее отопления.

- Давно это было, - сказал он вдруг. - Лет пять тому. Даже с половиной. Плавал в балтийской гидрографии самым младшим штурманом. Все эти островки, все шхеры исползал. Как-то осенью зашли мы на Гогланд, на ночь отстояться. Командир наш не любил ночью плавать. Да и штормило. Вы, может, не знаете - там подход к гавани тяжелый, ворота узкие и причальный мол каменный. При норд-остах заходить - это акробатика. Каждый раз бога благодаришь, что на скалах не оказался. Завели мы дополнительные швартовы, поужинали. Я вышел на мол, глянул на море - у меня берет приподнялся: парус мчится. Яхта под стакселем. За мачтой что-то скрюченное, на человека не похожее, однако правит. Проскочила эта комбинация ворота, влетела в бухту и, не спуская паруса, развернулась и в дальний угол, где пятачок песчаного берега. Я туда бегом. Прыгнул на яхту, гляжу - дева. Сидит, зубы лязгают, вся мокрее воды.

«Спустите, пожалуйста, стаксель», - говорит.

Я парус смайнал, пихнул его в форпик, закрепил, что надо, стал ругаться: «Какой тебя леший в море понес на эту погоду?»

«Днем, - говорит, - не было этой погоды. И прогноз был хороший».

Это она верно сказала, я прогноз сам видел. Нежданно-негаданно заштормило.

«Да, - говорю ей. - Подвели тебя синоптики, чуть не утопили. Ни фига они в погоде не понимают. Даром пайки лопают».

«Может быть, - говорит. - Помогите мне выбраться. Я сама, между прочим, синоптик».

«Тогда, - говорю, - простите. Я про других синоптиков».

Вытащил я это сокровище из яхты, повел на горку к метеостанции. Там у нее в домике комнатка. Приличная комнатка - кровать, полка с книгами, стол, шкаф. И плита. На окне занавесочка. Чисто и пахнет очень нежно, по-девически пахнет, понимаешь, что в этой комнатке никто ни разу не закурил. Но холод антарктический. Я мигом притащил с улицы дров сосновых, растопил плиту, а она сидит на стуле скрюченная, зубы развод караулов выбивают, под стулом лужа натекла. И ничего не говорит. Подошел я к ней, задумался, потом махнул рукой и стянул с нее обмундирование.

Она говорит «Ах», но я на это «ах» так цыкнул, что она зжмурилась. Уложил на постель, растер докрасна полотенцем, потом закутал. Стал пищу готовить. Еды в шкафу много нашлось. И мясо, и варенье, и грибы соленые, и сала чуть не пол свиньи. Жарю яичницу на сале. Она смотрит на мои старания, улыбнулась. Зубы уже не стучат, лицо розовое. Тут только у меня отлегло от сердца. Перестал вспоминать, как этот парус летел на мол, а сзади выше него волны вставали... Зато другое перед глазами неотвязно стоит. Гляжу я на яичницу, а вижу, какую я красоту растирал полотенцем. И странное какое-то было чувство, нелогичное. Хотелось усадить эту деву в поле среди цветов, примоститься у ног - и смотреть. Вы не смейтесь.

- Вам показалось, - сказал Овцын.

Марат Петрович опять закурил, переместился на батарее, спросил:

- Может, определиться еще разок, чтобы для полной гарантии?

- Рановато, - сказал Овцын. - Рассказывайте.

- Рассказывать-то нечего, - произнес старпом и помолчал. - Ничего захватывающе интересного не случилось... Подвинул я стол к кровати, расставил еду, посуду. Она приподнялась на локте, плечико прикрыла. Смотреть на нее - и ничего больше не надо. Обхватило это чудо ладонями стакан, дует, отхлебывает, обжигается. На меня умиление накатило. Бывают же, думаю, такие девы на свете. Таким, наверное, стихи посвящают. Я помню чудное мгновенье... Она наелась, повеселела. Спрашивает:

«Вы будете мне писать?»

«Буду», - говорю.

Она смеется:

«Как же вы будете? Вы же не знаете ни адреса, ни имени!»

«Дойдет, - говорю. - Гогланд не велик».

Она все улыбается, спрашивает:

«Почему вы не интересуетесь, как меня зовут? Вам безразлично?»

«А зачем? - говорю. - Ты одна. Такой больше нет. Тебе не надо имени. Не перепутаю».

Не знаю, как она меня поняла, только замолчала, нахмурилась. И я молчу, смотрю на нее. Долго смотрел, голова закружилась. Времени не ощущаю. Она закрыла глаза, сказала:

«Не обижайтесь, милый. Я очень намучилась в море. Не обижайтесь, если я сейчас засну».

«Спи, - говорю. - Ты еще лучше с закрытыми глазами».

Она чуть улыбнулась, глаза не раскрыла, спрашивает:

«А вы здесь будете, когда я проснусь?»

«Нет, - говорю, - не будет меня. С четырех моя вахта. А в шесть выход. Пойдем на Большой Тютерс, потом в базу. А если я не вернусь на судно, все равно найдут. На Г отланде не спрячешься».

Она повернулась ко мне, глаза широко раскрыты:

«А ты хотел бы спрятаться?»

«Смешно, - говорю. - Разве будет счастье, если прятаться?»

Смотрю - она уже спит. Я долго еще сидел. Плиту протопил, чтобы ей было тепло утром. Три, полчетвертого, а мне никак не уйти. Без четверти оторвал себя от стула, поцеловал ее губы в отчаянии... Она не пошевелилась, прошептала: «Иди, милый...»

Добежал до судна точно к четырем. А когда отходили, на молу под фонарем она появилась... Такая история. С тех пор как прохожу мимо Гогланда - в душе демисезон.

Старпом внезапно расхохотался, добавил громко:

- Скорее всего, не могу себе простить, что только одни раз поцеловал ее.

- Писал ей? - спросил Овцын.

Старпом опять закурил.

- Пробовал, - сказал он. - Много раз пробовал. Не получалось. Слова в русском языке для такого дела простоваты... Вот если б по-итальянски!.. Пора определить местечко, а то за разговорчиками и в Финляндию уплыть недолго.

Старпом запахнул куртку и ушел пеленговаться.

- А я думал, Марат Петрович бабник, - сказал рулевой Федоров.

- Думать будете после вахты, - обрезал Овцын. Он очень не любил, когда человек, стоящий за штурвалом, раскрывает рот. - Кстати, не пересказывайте этого своим приятелям.

- Что вы, Иван Андреевич, разве можно! - сказал Федоров.

Вернулся старпом, нанес на карту пеленги маяков.

- Идем как; по рельсам, - сказал он. - При таких компасах да при такой погоде капитану можно и поспать.

- Капитан выспался, - сказал Овцын.

Спать и вправду не хотелось. Он подумал, что неплохо было бы сейчас выпить чаю, да устраивать в такое время чай хлопотно. И кок и буфетчица спят, плита холодная. Он вышел на мостик, поглядел на маяки, на близкие огни «Шального». Вспомнил вчерашнюю ссору. «Надо помириться, -подумал он.- Борис прав, поносил за дело». Озябнув на майском ночном ветерке, вернулся в теплую рубку.

- Что там в мироздании? - спросил старпом.

- Порядок, тишь и благолепие, - сказал Овцын и устроился в правом углу у машинного телеграфа.

С шорохом раскрылась дверь, зашла нагруженная Ксения.

- Куда это поставить? - спросила она. - Темно, я не вижу.

Старпом метнулся, отодвинул карту, принял у Ксении поднос и чайник, поставил на стол. Он включил щелевую лампу, освещавшую только поверхность стола, сказал восторженно:

- Вы сама доброта, Ксения Михайловна. Вы угадали мою сокровенную мечту. - Он уже наливал чай. - Я мечтал именно о чае с теплым пирожком! Иван Андреевич, вам сколько ложек?

«И мне дадут», - про себя усмехнулся Овцын,

- Я не хочу чаю, - сказал он.

Вдруг он увидел себя со стороны, будто другого человека, и стало мерзко за эту мелкую, никчемную, обидную для Ксении ложь. Но никак было не заставить себя сказать, что он хочет чаю, что думал об этом, и рад, что Ксения принесла чай, и понимает, что она принесла чай ему, а не старпому.

Он подошел к ней, взял ее за плечи. Было темно, и он позволил себе прижать ее, почувствовал податливое сопротивление ее груди.

- Ну, разве можно в такой холод в одном платьице, Ксения Михайловна! - сказал он совсем не своим голосом. - Как нам жить, если вы заболеете?

Старпом громко отхлебнул чай.

- Я не заболею, - сказала Ксения, - не беспокойтесь.

11


Сперва Овцын зашел в контору. Сдал документы, и часа через полтора, удовлетворив любопытство начальства и приятелей (почти все моряки в конторе были его приятелями), поехал к матери.

В их отношениях давно уже не было сколько-нибудь ощутимой нежности и тепла. Волевая, суровая женщина, много пережившая в тяжелые годы и выстрадавшая себе строгую систему убеждений, требовательная к людям и постоянная в чувствах, не простила сыну, что пятнадцати лет он бросил школу, ушел из дому и выбрал себе никудышную, позорную для старинного интеллигентного рода карьеру. Воспитание пошло прахом, надежды развеялись... Муж, которому она беззаветно служила, умер, так и не удовлетворив ее честолюбия. Сын совсем обессмыслил ее жизнь. Но он даже не понял этого и не раскаивался. Что ж, каждый в конце концов получает то, чего достоин.

Однако Овцын прекрасно понимал, какой удар нанес матери, какие горделивые надежды развеял в прах. И не от сурового домашнего уклада сбежал он. Море оказалось созданным богом как раз по нему. Он вошел в морскую жизнь и захлопнул за собой дверь. Другое влекло, но кого же не влечет несбыточное? Кто вполне доволен судьбой? Нет таких на земле - и не надо...

Он зашел в квартиру, обставленную с нарочитым пренебрежением к человеческим удобствам и столь же нарочитым уважением к порядку.

- Здравствуй, мама, - сказал он.

- Здравствуй, - сказала мать и поцеловала его холодными губами.

- Вот я и прибыл.

- У тебя все благополучно?

- Да. По внешним признакам.

- О другом и не спрашиваю, - сказала мать. - Другого у тебя и не будет.

За обедом он рассказывал о «Кутузове», о переходе, о людях. Увлекся -и рассказал о Ксении. Мать отнеслась скептически.

- В тебя будут влюбляться, - сказала мать. - Но любить по-настоящему, в высоком значении... Не думаю. Так любят только мудрые женщины, большой души. Едва ли такая женщина захочет посвятить тебе жизнь.

- А немудрая? - спросил он.

- Немудрую ты не пожалеешь. Ты сам оттолкнешь ее, когда пройдет увлечение. И правильно, потому что глупая женщина погубит в тебе послед нее.

- Что же мне суждено? Я не понял, - улыбнулся Овцын.

- Думаю, что судьбе ты вообще не интересен, - сказала мать. - Судьба тобой не занимается. Она не обращает внимания на посредственность. Просто проживешь положенное как придется.

После обеда, отсидев за столом приличествующее время, он стал собираться. Достал деньги, разделил пополам и половину отдал матери.

- Ты стал много получать, - сказала она, пересчитав деньги.

- Видишь, расту, - улыбнулся Овцын.

Мать не ответила на улыбку, спросила:

- Ночевать будешь дома?

Это значило - нет. Провести ночь дома, среди тоскливого порядка вещей, под одной крышей с навеки обиженной и не желающей скрыть обиду матерью - это, конечно, не выше сил, но близко к тому. Привести Марину в каюту тоже нельзя. Не уподобляться же старпому... Снять комнату па неделю? Хлопотно. Для лишних хлопот нет времени. В гостинице потребуют

брачное свидетельство...

Он взял такси и поехал к набережной. В машине он думал, почему Марина не выходит за него замуж. Они провели вместе всю прошлую зиму, и он много раз предлагал ей это, порой настойчиво. Она говорила: «К чему? Разве я и так тебе не жена?» И хотя он считал, что «так» - это еще не совсем жена, приходилось соглашаться. Неловко было признать себя сторонником формальности. Он объяснял себе позицию Марины тем, что негде жить вместе. Что же это за семейная жизнь в чужой комнате? Впрочем, семейная жизнь с человеком, который семь месяцев в году мотается по белу свету, -это тоже не сахар. Может быть, тут причина?

На «Кутузове» было пустынно. Соломон и три матроса обеспечивали вахту, да Ксения, отпустив Алексея Гавриловича любоваться городом, стряпала ужин.

- Приходили речники, которые поведут нас до Беломорска, - доложил Соломон. - Я сказал, что ты будешь завтра. Приятные люди.

- Мы бы и без них прекрасно дошли до Беломорска, - сказал Овцын. -Невелика хитрость.

- Конечно, - согласился Соломон. - Но порядок есть порядок. Моряки водят суда по морям, речники по рекам.

Овцын усмехнулся:

- Слушай, умница. Дай-ка мне ключ от твоей берлоги. Тебе она сегодня не понадобится.

- Что за разговор... - Соломон опустил глаза и суетливо стал открывать ящики стола и искать ключ. - Мне она до осени не понадобится. Живи всю стоянку. Вот ключ, бери.

- Спасибо, краб. - Овцын положил ключ в карман.

- Когда сюда придет Марина? - спросил Соломон.

- Откровенно говоря, я не хочу ее приводить,- сказал Овцын.

- Должен же ты показать ей судно, - удивился Соломон.

- Разве она должна показывать мне свою лабораторию?

Он поехал к заводу и позвонил из проходной. Рабочий день еще не кончился, но Марина пришла сразу, обняла его на глазах у вахтера. «Какие нелепости приходили мне в голову, - думал Овцын, ощущая губами теплое лицо, - чушь собачья, бред недоеной коровы! Я люблю ее, я хочу ее, она -счастье, какого сельдерея мне еще надо?..»

Он спросил, когда вышли на улицу:

- Куда?

- Я не хочу знать заранее, - сказала Марина.- Пусть все будет неожиданно, как твой приезд.

- Ты не ждала меня?

- Глупый, - сказала она, - ты не знаешь, что такое неожиданность. Когда сбывается то, чего очень ждешь, это и есть неожиданность.

- Понятно. - Он остановил кстати проезжавшую мимо машину. - По набережным, - сказал он шоферу.

Тот понимающе кивнул, машина рванулась, на повороте Марину

прижало к Овцыну. Она сказала:

- Сколько лет я мечтала, когда у меня будет много-много денег, столько, чтобы про них совсем не думать, я сяду в такси и скажу: везите меня по ленинградским набережным, везите долго-долго, и день, и вечер, и ночь, и особенно утро, когда солнца еще нет, а в окнах Сената уже пылают стекла.

- Ты хочешь ездить, до утра?

- Конечно, хочу. Но мы поездим немножко, а потом будут еще неожиданности, правда?

- Правда, - улыбнулся он.

Она придвинулась еще плотнее, и он почувствовал биение ее сердца, и они молчали. По мосту лейтенанта Шмидта машина переехала на другой берег.

От снежно-белого «Кутузова» падала на мостовую длинная тень.

- И это неожиданность, - прошептала Марина. - Какой красивый корабль! А я обнимаю капитана. Я важная дама, правда?

- И где этот лайнер будет плавать? - спросил шофер, притормозив машину, и Овцын понял, что весь Маринин шепот ему слышен.

- По Енисею, - сказал он.

- Дорогие на него билеты? - поинтересовался шофер.

- Вот уж не знаю, - ответил Овцын.

- Я думал, капитан все знает, - сказал шофер, повернул голову назад и посмотрел на Овцына с улыбкой.

- Все знать скучно, - сказал Овцын. - Поезжайте.

В половине восьмого он попросил шофера подъехать к цирку. В кассе билетов, как всегда, не было, но судьба подыгрывала ему, и он почти тотчас купил два билета у входа.

- Я безумно люблю цирк, - сказала Марина. - Жаль, что неприлично в этом признаваться.

- Отчего же? - удивился он. Цирк он сам очень любил.

- У нас в лаборатории у всех такие возвышенные интересы! Некоторые даже Чайковского называют эстрадным композитором, а уж про божественного Бизе все говорят, что это кабацкая музыка. И так считают, что у меня низменные вкусы. Я уж молчу про цирк...

- А я считаю, что музыкальные эксцентрики умнее музыкантов.

- Значит, так и есть, - сказала Марина. - И своди меня в буфет, я погибаю от голода.

На этот раз музыкальные эксцентрики ему не понравились. Приезжие клоуны острили визгливо и плоско, а смиренно огрызающиеся львы вызывали острую жалость. Понравилась черная пантера. Она не желала совершать трюки и смотрела под купол, не обращая внимания ни на публику, ни па попавших в рабство царей.

Зрелище утомило. Когда вышли на улицу, Овцын подумал, что не ложился больше суток, пора кончать гульбу и самое время ехать в

Соломоново логовище.

Было без десяти минут одиннадцать. Они едва прорвались в магазин. Вооруженная щеткой уборщица стояла на страже у двери, и пришлось сунуть ей мелочь. Он дал Марине деньги и отошел к пустому прилавку. Подкрался заросший рыжей щетиной субъект в жеваном пиджаке и забормотал зловеще:

- Сообразим втроем, капитан? Давай рубль.

- Ступай, дядя, - сказал Овцын. - Я не пью на рубль.

- Аристократ собачий, - обругал его субъект и смылся.

Вернулась Марина с раздутой бумажной сумкой и сказала, что купила ужасно дорогое вино. Он улыбнулся и погладил ее волосы.

Когда он назвал шоферу адрес, брови Марины сдвинулись, она спросила:

- Соломон тоже будет?

- Соломон на вахте, - успокоил он. - Говорит, что на судне ему даже удобнее. Все подано, начищено, белье меняют. Тут же и компания. Зачем ему домой?

- Дом - это другое, - сказала Марина. - Подано-прибрано тут ни при чем. Дом - это... дом.

- Поэтому ты и не выходишь за меня замуж?

- Думай так, - сказала она.

Проехали Невский, Садовую, Фонтанку, Обводный канал. Город переменился, пошли бесцветные улицы Нарвской заставы.

- Буду думать так, - сказал Овцын. - Ты меня хоть любишь?

- А ты меня любишь? - спросила она.

- Люблю. - Он ласково прикоснулся губами к ее виску.

- Как ту, первую? - спросила она, не шевельнувшись. В голосе слышалась неприязнь.

- Первая есть первая, - сказал он, ощетиниваясь. - Не тревожь ее тень.

- Ну и не болтай, что ты меня любишь.

Она ушла готовить ужин. Овцын загляделся на книжную полку. Поразился, как много на свете поэтов. Поэты, поэты, поэты. Имена слышанные и не слышанные. Не читаные книги. Взял книгу Слуцкого. Это имя он слышал. Перелистнул.

Шел и пел человек,

Совсем не торопился.

Не расхвастался и не напился.

Удержался все же, утерпел!

Просто шел и пел...

Бывает, подумал он и сунул книгу обратно. Взял книгу Багрицкого. Разглядел фотографию - широко расставленные глаза, нечесаный чуб, спущенный на правую бровь, приросшие мочки ушей. Взгляд, будто говорящий: только попробуй, ты у меня получишь! И добрый рот, начисто

выдающий хозяина: взгляд этот нарочно, чтоб не приставали всякие...

Древний ворон каркает, и волчий вой несется. Из какого жбана ты черпал клубящееся пиво, сумасшедший виночерпий? Жаркой горечью пошло оно по жилам...

Дочитал до конца, перелистнул страницы обратно, перечитал. Снова посмотрел на портрет. Косоворотка, кулак на столе...

Он поставил книгу на место, потому что другие стихи читать опасался - вдруг хуже? Взял стоящего рядом Заболоцкого, над которым так млел тогда Соломон. Выпала фотография. Он поднял ее. На глянцевитом произведении фотографического мастерства Марина выглядела безупречной красоткой, хоть сейчас на экран. Сперва он удивился; до какой чудовищной степени можно прилизать человека! Потом стал думать, каким путем карточка попала к Соломону. Варианты надумывались всякие, но даже самые крайние были смешны: разве могла Марина сблизиться с носатым, неловким, неуверенным в себе, нелепым Соломоном? Всколыхнувшаяся было ревность улеглась. Когда Марина пришла с едой, он спросил:

- Как попала сюда эта конфетка?

Она засмеялась беспечно:

- Я дала, конечно. Мы ходили в театр. Соломон провожал меня на улицу Рубинштейна. Расчувствовался, стал мою несравненную красоту превозносить до небес и выше. На лестнице ручки целовал.

- Только ручки?

- Меня и это утомило. Велела ему идти домой.

Он затосковал, стал просить хоть карточку, раз иное ему недоступно.

- Свин Соломон, - сказал Овцын.

- Отчего? - Марина пожала плечами. - Я еще могу нравиться.

Она расхохоталась, обняла его, повела к столу.

- Садись, откупоривай вино, - сказала она.

Все объяснилось просто, но стало гадко оттого, что друг позволил себе такую, прямо скажем, подлость. Сердцу, конечно, не прикажешь. Но языку приказать можно. И в общем-то мерзко - хранить фотографию женщины в любимых стихах и давать ключ от квартиры, чтобы...

- Каково-то ему сейчас, а? - Овцын покачал головой.

- Невесело, - согласилась Марина. - Ты не говори. Никакого портрета ты не видел. Ты бы и не увидел его, не будь Соломон таким растяпой.

- Да? - Овцын укоризненно поглядел на нее.- Разве это хорошо?

- Это хорошо, - твердо сказала Марина.

Он не стал спорить, и они выпили густого ароматного вина и удивились, что сразу не придвинули стол к кровати, а когда сделали это, стало легко обнять ее Марина рванула провод настольной лампы, и было темно, пока ранний рассвет не пробился сквозь запущенные стекла.

Овцын отбился от приятелей, заманивавших его в «Маленькую полундру», и пошел на судно пешком. Сейчас нужен хороший ветер, чтобы он сломал лед па Ладожском озере, но погода - по неписаному закону подлости - была тихой, ни один юный листочек не колыхался на корявых тополях бульвара Профсоюзов. Ветры задуют именно тогда, когда караван выйдет в море. Тут уж они не станут стесняться и разгуляются во всю свою многобалльную мощь. И «Кутузову» с колоссальной парусностью его высоких бортов придется плохо.

Он миновал мост и углядел впереди Бориса Архипова. Тот неторопливо шагал, сунув руки в карманы расстегнутого плаща. Овцын приотстал. Он еще не решил, как вести себя с Борисом. Иногда казалось, что следует подойти, извиниться за резкость, обратить все в шутку. Но в какие-то минуты обида вспыхивала вновь.

Овцын поднялся к себе, улыбнулся, увидев в вазе пару свежих зеленых веточек. Не букет цветов, а именно две веточки. Не подарок, а знак внимания, частица душевного тепла. Почти следом за ним пришел старпом, сообщил, что нагрянули школьники, просят разрешения осмотреть теплоход.

- Много их? - спросил Овцын.

- С полсотни, - сказал старпом, подумав. - И две учительницы. Одна мегера в юбке до полу, другая ничего себе. Пустим?

- Отчего бы не пустить. Проведите их по судну. Только ведите себя прилично с той... которая не в юбке до полу. Все же дети...

- Будет исполнено, - пообещал старпом и вышел.

Донесся топот и гам с нижней палубы.

Овцын с сожалением посмотрел на тщательно застеленную кровать, на трогательные веточки в вазе, надвинул фуражку и пошел к Борису Архипову на «Шальной».

Борис Архипов лежал на диване, читал. Овцын разглядел название книги - «Правила плавания по рекам и озерам СССР».

- Расширяешь кругозор? - спросил он.

Борис Архипов спустил ноги с дивана, отложил книгу.

- Садись, - указал он на кресло. - Думал, ты спишь... Может, какие

дела?

- Стихийное бедствие, - сказал Овцын. - Экскурсия явилась.

- А тебе что?

- Дети. Непременно захотят посмотреть каюту капитана.

- Ах, дети... Тогда пей кофе. - Борис Архипов включил не исчезающий со стола кофейник. - Кстати, о расширении кругозора. Понимаешь, я подумал: что мне мешает сдать экзамен на звание речного судоводителя? Это же раз плюнуть, минимальное напряжение. Изучить правила плавания по рекам, сигналы и системы ограждения. Больше ничего не потребуется от человека, имеющего морской диплом. Сдам простенький экзамен, получу

бумагу, и никаких мне варягов не нужно. Сам буду плавать по рекам, каналам и озерам.

- Ты гений, отец! - сказал Овцын. - Ты понимаешь, что ты придумал? Это же великий почин! Если мы будем плавать сами...

- Пустяки, - отмахнулся Борис Архипов. - Всего две приятные вещи: никаких лишних людей на судне и небольшая экономия для конторы. Впрочем... для Южного каравана будет солидная экономия.

- Крутицкому говорил об этом?

- Дело в том, что надо иметь на каждом судне два речных диплома, чтобы Речной Регистр выпустил... Да Крутицкий может и не согласиться на эту операцию.

- Почему?

- Риск. Сейчас речник отвечает за аварию - тьфу, тьфу, не дай бог, - а если будем водить сами, сами и в ответе. Вот тебе еще одна сторона медали.

- В конторе сейчас денег мало. Крутицкий соблазнится.

- Хорошо бы... Ты завтра пойдёшь в контору?

- Непременно.

- Вот и соблазни его, - сказал Борис Архипов. - Пусть договорится с речным начальством, чтобы собрали экзаменационную комиссию по всей форме.

- Не пойдет, - отказался Овцын. - Твоя мысль, ты и говори. А то еще мне приоритет припишут.

Свистнул закипевший кофейник. Борис Архипов выключил аппарат, налил Овцыну, потом, вздохнув, и себе тоже.

- Мне приоритет ни к чему, - сказал он. - Дарю его тебе.

- Слишком драгоценный подарок. Не принимаю.

- Не умно, - сказал Борис Архипов. - Когда б ко всем твоим заслугам прибавилась еще и эта, может, и наградили бы тебя значком «Отличник морского флота».

- Ядовитый ты и ехидный человек, - вздохнул Овцын. - Змей аспидный, сын кобры и брат скорпиона. Хватит дуться друг на друга, разомкни в улыбку свои обветренные губы. Прости меня, если я тогда не так сказал.

- Я не дуюсь, - сказал Борис Архипов и улыбнулся. - Твоя же была идея, сынок, не топтать ковры друг у друга в каютах.

- Топчи мой ковер, как я топчу твой, и забудем все это к бесу болотному. А почин я завтра обнародую. Организуем архиповское движение. Дело поставим на солидную ногу: часы занятий, учебники, пособия, капитан-наставник из СЗРП, опрос учащихся и взыскания за уклонение.

- Ну уж! - засмеялся Борис Архипов.

- Все как полагается, без кустарщины, - покачал головой Овцын. - К концу стоянки выучим все правила, сдадим экзамены и пойдем в реки без варягов.

Постучавшись, в каюту вошел Марат Петрович Филин. Глаза его поблескивали, выражение лица заключало в себе тайну.

- Ну, не мнитесь, говорите, в чем дело, - сказал Овцын.

- Иван Андреевич, к вам девушка пришла, - произнес старпом сдавленным голосом.

Овцын догадался, что за девушка, сказал старпому:

- Незачем было самому ходить, у вас есть вахтенный матрос для таких оказий.

- Выскочило из головы, - произнес Марат Петрович уже спокойнее и поправил фуражку. - Я, знаете ли, так поразился...

- Что у меня есть знакомая женщина ? Проведите ее в мою каюту. Я скоро приду.

- Ты не торопишься, - сказал Борис Архипов, когда старпом вышел, а Овцын принялся допивать кофе.

- Все подмечаешь, - проговорил Овцын. - Не глаз, а нож вострый. Может, все-таки сам доложишь Крутицкому об идее?

- Я робею перед начальством, - усмехнулся Борис Архипов. - Давай уж лучше ты.

Когда Овцын пришел, Марина стояла у раскрытой дверцы буфета и рассматривала этикетки бутылок. Стало неприятно, что она сразу повела себя бесцеремонно. Никто еще не позволял себе такого.

- Где ты был? - спросила она.

«Еще и отчитываться надо», - подумал Овцын.

- У соседа, - сказал он.

- У тебя здесь красиво, - похвалила Марина.- Как в богатой квартире. Только зачем так много бутылок?

- Порой и бутылки пригождаются в жизни.

- Кто тебе принес эти веточки?

- Обслуживающий персонал, - сказал он. - Хочешь, я покажу тебе судно?

На него вдругнавалилась усталость - все же не спал две ночи. Он не знал, о чем говорить с Мариной. Слишком уж равнодушное выражение было на ее лице, только бутылки да веточки заинтересовали ее, и он не мог определить, от застенчивости это равнодушие или ей неинтересно то, среди чего она оказалась.

- Покажи, - сказала она. - Я для этого и пришла.

- А я подумал, ты по мне соскучилась, - неловко пошутил он и взял из настенного ящика несколько ключей.

Он провел ее по каютам и салонам, Марина с интересом разглядывала убранство и полировку и несколько раз повторила: «Честное слово, это шикарный отель, а не корабль». И Овцыну опять не о чем было с ней говорить, потому что для него это прежде всего был теплоход, а не отель. Отелем «Кутузов» станет для других. Жаль, что Марина из тех.

В штурманской рубке она заскучала. Непонятные приборы не интересовали ее, понравилось только, что высоко и хорошо видно.

- Ты здесь стоишь свою вахту? - спросила она.

- Примерно так, - сказал Овцын.

Сперва он хотел показать ей и радиорубку, и машину, и трюм, и еще многое, но вдруг подумал, что это ни к чему, лишнее утомление и она в свою меру уже знает судно. Она узнала, что помещения для пассажиров оборудованы роскошно, она увидела уже все то, на чем могли бы задержаться ее глаза.

- Мне дали три дня отпуска, - сказала Марина.

- Мало, - отозвался он.

- Больше не дают, срочная работа. И три дня пришлось выпрашивать... Когда ты придешь... туда? - спросила она.

- Давай уж говорить «домой», - сказал он. - Так проще. Думаю, я приду часов в шесть. Ты пообедаешь у нас?

- Если это удобно, - сказала Марина.

Он помедлил и ответил честно:

- Лучше не надо. Будут смотреть во все глаза. Не люблю.

- Тогда я поеду и приготовлю что-нибудь дома.

Он проводил Марину, и на душе стало легче.

- Меня на судне нет, - сказал он старпому, который поодаль пялил

глаза.

Вернувшись в каюту, быстро разделся и лег в прохладную постель, посмотрел на славные зеленые, веточки. Смотрел на них, пока сами собой не сомкнулись веки. Замелькали волны, мачты, облака, человеческие лица - все то, что он видел с тех пор, как последний раз проснулся. Почему-то промелькнула еще и девушка-метеоролог с острова Гогланд и Марат Петрович Филин перед ней на коленях. Он удивился, откуда знает лицо девушки, потом понял, что это Ксения, а на коленях перед ней стоит не Марат Петрович Филин, а он сам. Он рассердился, подумал, а вдруг кто увидит, попытался подняться, но ватные ноги не подчинялись ему, он все стоял и стоял на коленях перед своей буфетчицей.

13


Как он и предполагал, начальник конторы надолго задумался о выгоде экономии и опасности риска.

В обеденное время он прислал человека, который сказал, что никаких новшеств не будет. К концу рабочего дня тот же человек пришел снова, нагруженный книгами и схемами ограждения речных фарватеров. Следующим утром Крутицкий сказал:

- Раз уж затеяли это богоугодное дело, так поторапливайтесь. Я договорился с Речной инспекцией, чтобы через неделю у вас приняли экзамен.

- Дело затеял не я, - сказал Овцын. - Идея совмещения морской и речной профессии принадлежит капитану Архипову.

- Архипову... - поморщился начальник конторы. - Ах, да... Вы же

вчера говорили.

- Во всеуслышание, - подтвердил Овцын.

- Какая разница! - махнул рукой Крутицкий. - Действуйте. Занятия будет вести капитан-наставник Галкин у вас на «Кутузове».

Первое занятие капитан-наставник Галкин начал с заявления, что река - это ни в какой степени не море и что если у кого есть по этому поводу сомнения, тот вправе покинуть аудиторию. Его заверили, что сомнения не возникают. Капитан-наставник продолжил:

- В море вы можете своим плавсредством хоть балет танцевать. Па-деде, адажио и вальс цветов. Акватория позволяет. А что есть река? Река есть провод, и пароход должен бежать по нему, как электрон. Путь на реке один-единственный, и от того, насколько точно вы его придерживаетесь, зависит ваш успех, ваша безопасность, покой и благополучие вашей семьи.

Манера капитана Галкина вести урок понравилась. Шесть часов, три до обеда и три после, не утомляли. На четвертый день занятий капитан Галкин раздобыл речной буксир и устроил практику. Отрабатывая маневры и правила, дошли вверх по пустынной еще Неве почти до Петрокрепости и тут встретили Ладожский лед. Он двигался сплошной стеной, скрежеща, вспучиваясь, выкарабкиваясь на отлогие берега. Люди оттаскивали повыше черные лодки.

- Лед молодец, - сказал капитан-наставник Галкин. - Пошел очень вовремя. Пока он сойдет, отшлифуем полученные знания. Устрою вам зачет, а потом достойных допущу к экзамену.

Буксир повернул обратно. Вернувшись в Ленинград, застали там сырой туман, холод и северо-восточный ветер. Потом всей компанией пообедали на «Кутузове». Хоть время обеда давно прошло, у Ксении все было наготове.

- Гаврилыч опять гуляет? - спросил у нее Овцын.

- Мы через день, - сказала Ксения, и Овцын усомнился, потому что помнил, что вчера она тоже работала.

- Устаете? - спросил он.

- Не смертельно.

Утром Овцын, как обыкновенно, зашел в контору, и Крутицкий поздравил его со вскрытием Ладоги.

- Дней через пять выпущу вас, - сказал он. - Нечего зря место занимать. Правда, на Онежском озере еще лед, но это, бог даст, не надолго. Если что, в Вознесенье отстоитесь. Как ваши занятия?

- К финалу, - сказал Овцын. - Думаю, уже можем сдавать.

- А все сдадут? Ведь я надеюсь.

- Сдадут. Хитрого в этой науке ничего нет.

- Еще одно, - сказал Крутицкий, когда Овцын поднялся со стула и собрался прощаться. - Центральная кинохроника интересуется нашей экспедицией. Возьмете двух корреспондентов?

- Почему бы и нет? - сказал Овцын. - Посмотрим, каковы мы на экране. На весь рейс или до Архангельска?

- На весь, естественно. Самое интересное - Арктика. Если до нее не добраться, так нечего огород городить. На днях приедут, я пошлю их к вам. Устройте.

- Пусть будет кинохроника, - кивнул Овцын.

Он пришел на теплоход, отсидел три часа занятий, пообедал и отправился навестить Бориса Архипова - тот почему-то не был на занятиях. Капитан «Шального» ходил по своему буксиру в праздничном виде, помолодевший, необыкновенно свежий и глаженый, в тужурке с галунами и орденскими планками, из-под рукавов которой спускались на кисти рук белоснежные манжеты.

- Какие новости в конторе? - спросил Борис Архипов.

- Дней через пять выйдем. Мне грузят двух корреспондентов кинохроники. На Онеге еще лед. - Овцын, прищурившись, оглядел Бориса Архипова. - Ты приглашен на дипломатический прием?

- Просто по Неве идет ладожский лед. - улыбнулся Борис Архипов.

- Странная связь.

- Для непосвященных, - подмигнул ему Борис Архипов, взял под руку и повел в каюту.

- Опять пить кофе? - спросил Овцын.

- Сделаем передышку. Сегодня будем пить шампанское.

- Человек-загадка, - вздохнул Овцын и уселся на диван.

Борис Архипов отодвинул вентиляционную решетку, достал из трубы бутылку, осторожно откупорил и налил шампанское в бокалы. Уже подняли их, когда зашел вахтенный матрос и доложил:

- Товарищ капитан, к вам буфетчица с «Кутузова». Пустить?

- Олух царя морского! - рявкнул Борис Архипов и, оттолкнув матроса, выбежал из каюты.

Матрос, не обидевшись на «олуха», протянул руку в сторону стоящего в углу спиннинга, сказал:

- Знаете, это команда подарила.

- Борис Никитич не увлекался рыболовным спортом, - заметил Овцын.

- Спиннинга не было, - рассудил матрос и ушел, не закрыв дверь.

Борис Архипов, сияя, ввел в каюту Ксению. В руках у нее был торт и

пакет, перевязанный розовой ленточкой. Овцын встал.

- Теперь ясно, - сказал он.

Достал из тужурки мозеровский полухронометр, самую драгоценную свою вещь (Борис Архипов это знал), покачал его на стальной цепи перед Борисовым лицом и опустил тяжелую чечевицу в его верхний карман, под орденские планки.

- Владей, - сказал он и поцеловал его в щеку. - И да живешь ты не меньше, чем дед твой, архангельский архиерей. Что ж ты, злыдень, даже Ксению Михайловну предупредил, а мне ни полслова?

- И четверть слова не говорил, - замотал головой Борис Архипов.

Он взял из ее рук пакет и торт, торт поставил на стол, пакет бросил на диван, потом поцеловал руки.

- Говорили, Борис Никитич, - улыбнулась Ксения. Помните, в Ясногорске: «Придем в Ленинград, и стукнет сорок». Выяснить подробности не представляло труда.

- Однако этот тип не выяснил. - Борис Архипов ткнул пальцем в Овцына. - Тем не менее за хронометр спасибо, сынок. Не жалко?

- Еще как жалко! - сказал Овцын. - А иначе какая же в подарке ценность?

Он усадил Ксению на диван и разрезал торт. Борис поставил на стол третий бокал, бережно налил вина.

- За ваше счастье, Борис Никитич, - сказала Ксения серьезно и немножко печально. - Пусть все ладится у вас в жизни. У вас еще будет много хорошего. У вас будет много радости.

- Да... Сорок лет... - проговорил Борис Архипов. - Дата. Цифра.

- Небольшая, - сказала Ксения.

Они выпили вино, сели. Все понимали, что сорок лет - это порядочно и что единственная радость, которая нужна сейчас Борису Архипову, недоступна ему. Поэтому было грустно. Овцын дотянулся до блюдечка, положил на него кусок торта и поставил перед Ксенией. Она ела торт и говорила о том, как ей нравится Ленинград, и вообще все это плавание, и ее работа, и люди, и какое это счастье - не сидеть на одном месте, и как ей было тоскливо, когда она знала только дорогу от дома до техникума, где преподавала английский язык юнцам, которым он был совершенно неинтересен...

Борис налил еще вина, и опять выпили за его успехи.

- Мыть каюты вам тоже нравится?- спросил он.

- Нравится, - сказала Ксения.

- Особенно одну. Капитанскую. - Борис вздохнул, повернулся к Овцыну. - Подай-ка мне, сынок, этот изящный пакетик.

Он порвал розовую ленточку и развернул бумагу.

- Галстуки... - улыбнулся он и ласково посмотрел на Ксению. -Ксюшенька даже заметила, что я таскаю засаленные галстуки... Вот и обновка капитану Архипову. Вы, Ксюшенька, золотая женщина. Переходите ко мне. Честное слово, вас здесь будут больше ценить, чем на том плавающем пансионате.

- Тебе нельзя пить по два бокала шампанского, - сказал Овцын. - Ты начинаешь бредить.

- Возможно, - сказал Борис Архипов. - Попробую выпить третий. А вдруг от него вернется рассудок?

Он добыл из вентиляционной трубы еще бутылку, откупорил, разлил

вино.

- Это выпьем за Ксюшу, - сказал он. - Пусть она всегда будет такой же доброй и прекрасной, как сейчас. Пусть желания ее сбудутся.

- У меня нет несбывшихся желаний, - засмеялась Ксения. - Все равно я

выпью, раз уж Алексей Гаврилович сегодня командует на камбузе.

- Вот мы и сделали из вас моряка, - сказал Овцын. - Представляю, как охнет ваша мама в Рязани, когда вы вернетесь домой и скажете: «А ну-ка, старуха, смотайся па камбуз, пошуруй в бачках, нет ли чего горяченького порубать?»

- Не исключено, - сказала Ксения.

- Не надо, Ксюша, - попросил Борис Архипов. - Не привыкайте к жаргону. Кто бы знал, как мне надоело это заразное соленое словцо! Ну его к аллаху!

Овцын допил вино, сказал:

- Вы народ вольный, а мне пора на занятия. А то капитан-наставник Галкин рассердится.

Он вышел из жаркой каюты, спустился на набережную, и в голове чуточку шумело шампанское. Резкий холодный ветер отогнал от «Кутузова» любопытных, остались лишь стойкие пенсионеры в зимних шапках и длиннополых, застегнутых на все пуговицы габардиновых плащах. По ртутному небу неслись рваные коричневые облака. С каждым глотком воздуха в легкие вливалась сырость. Странно было, что нет дождя. Льдины плыли и плыли по Неве. Из одной, как пушка из борта линкора, торчало черное бревно. На него опустилась чайка, но тут же взлетела, покружилась и села на воду меж льдин.

Овцын подошел к трапу «Кутузова», остановился. Представил, как капитан-наставник Галкин, насупливая седые брови, провозглашает для сведения беззаботных моряков, избалованных широкими акваториями: «От того, насколько точно вы придерживаетесь фарватера, зависит ваш успех, ваша безопасность, покой и благополучие вашей семьи!» Интересно, что сказал бы капитан-наставник Галкин, если бы его попросили пройти от Таллина до Ленинграда?

Овцын засмеялся, махнул рукой и пошел в кино.

14


На старом шкафу, где когда-то хранилось все имущество Соломона, от зимнего пальто до поколупанных кружек, нашлись шашки. Третий вечер подряд они играли в шашки, сидя на неприбранной постели, записывая на листе бумаги счет, играли до полного опустошения головы, поглядывая на часы - когда же наступит ночь и можно будет лечь, стряхнув перед тем с простыни крошки и сигаретный пепел?

Острота желания прошла, новости были рассказаны, анекдоты тоже. Не хотелось гулять по улицам и ландшафтам, продуваемым промоклым нордостом. Хотелось читать, но книг не читали по невысказанному согласию. Это было бы предельно скверно - сидеть друг против друга и читать книги. Играть в шашки - это прилично. Прилично, потому что вдвоем.

Он старался не думать, порой это удавалось, но чаще - нет, и тогда в груди холодело. Неужели так будет всегда? Шашки, потом домино, потом карты, потом бутылка и, наконец, - крах. Крах, тьма и пустота, ничто. Он смотрел на ее красивое холодное лицо и старался угадать, думает ли и она о том же. Никакого смятения не было в ее лице. Ее радовали выигрыши и огорчали проигрыши. Она стремилась выиграть во что бы то ни стало, а он переставлял шашки не задумываясь. И подолгу смотрел на нее.

- Что это ты меня разглядываешь? - спросила Марина.

- Хватит, - сказал он.

Смешал шашки, закурил и отошел к окну. Незамазанное стекло подрагивало от ветра. Дым прилипал к нему, стекал вниз, подобно мутной воде.

- Жаль, - услышал он насмешливый голос. - Я бы выиграла эту партию.

- Партия проиграна, сказал он не оборачиваясь. - Кончено.

- Наша партия и не начиналась, - насмешливо отозвалась Марина, и он понял, что она давно думает об этом и уже все для себя решила. - Зачем ты выдумываешь какую-то любовь? Любовь нас с тобой и крылышком не задела. То, что у нас было, по-русски называется... - Он услышал, как хрустнули пальцы. - Все остальные слова для маскировки.

Он погасил окурок о стекло.

- Как же ты согласилась на это?

- Как? По глупости. Ты был силен и настойчив. Я потеряла голову и приняла одно за другое. Поверила, что любишь. Стала соответствовать. Это наша женская роль в жизни - соответствовать...

- Пожалуй, - сказал он, думая о другом.

- Тебе было легче. У тебя заботы - корабли, друзья, призвание, гражданский долг. Ты задумываешься о высоком смысле жизни, тебе мало просто приятно прожить ее. Ты обдумываешь все что угодно, кроме главного. Ты брякнул: выходи за меня, Марина, замуж.

- Я сказал искренне.

- А разве я сомневаюсь? Ты не лжешь. Даже из милосердия, когда это нужно. Ты не умеешь лгать. Ты всегда прямой. Это скучно и... неверно. Ты знаешь, что у тебя третий день написано па лице?

- Представляю, - невесело усмехнулся Овцын.

- Думаешь, мне, женщине, сладко это наблюдать?

- Не думаю. - Он подошел к столу, распечатал пачку, закурил.

- Дай и мне, - сказала она.

Он подал ей зажженную сигарету, взял себе другую.

- Когда ты предложил мне замужество, я чуть было не согласилась. Подумать, что я за принцесса, чтобы отказаться от такого мужа? - Она морщила лицо, передвигала сигарету языком из одного угла рта в другой. - К тому же мне бешено нравится твое тело. Как и тебе мое. Я буду тосковать по твоему телу. Но замуж выходят не для того, чтобы лежать, обнявшись. Ты понимаешь меня?

- Расходиться будем сегодня? - тупо спросил он, ничего еще не поняв, и подошел к кровати. - Я могу уехать на теплоход.

Марина засмеялась и ногой спихнула с кровати шашки, приподнялась и привлекла его к себе.

- Ты мое чудовище, я люблю тебя каждым мускулом, каждым нервом... Ты мой, пока не уплыл в Арктику...

На вопросы экзаменаторов он отвечал сердито, не задумываясь, но ему поставили отличные оценки. Речные премудрости не слишком отличаются от морских, которые за пятнадцать лет въелись не только в память, но и в самую кровь. Когда кончились экзамены, Крутицкий всем пожал руки, поздравил и сказал значительно, как бы сообщая великую тайну, что московское начальство одобрило начинание капитана Архипова. Вернувшись домой, ввалились капеллой в каюту Овцына, выпили по рюмке за начинание, потом по другой за новые дипломы. Изыскивали повод для третьей, но тут вахтенный доложил, что к капитану пришли. Гости удалились, оглядываясь па недопитое. Овцын сообразил, что пришли корреспонденты московской кинохроники, подумал, что надо бы убрать со стола посуду, - да ладно. Не без причины поставлена, стыдного тут ничего нет.

Небритый мужчина где-то на середине четвертого десятка по возрасту, одетый в просторное и долгополое пальто, зашел первым, сказал:

- Здравствуйте, товарищ капитан.

Этот костлявый субъект с цепким взглядом сразу не понравился Овцыну. Не торопясь ответить на приветствие, он рассматривал его коллегу. Девушка казалась некрасивой, нескладной. Но нескладность эта вызывала симпатию. Девушка была нескладна по-своему. Мол, какое вам дело, мне так нравится. Глядя на девушку, Овцын смягчился, и уже костлявый не был так неприятен, он подумал, что трудно ей будет в плавании, такой хрупкой, легенькой и ухоженной... Он сказал:

- Милости прошу. Снимайте пальто. Крючки у двери.

Корреспонденты разделись, сели к столу.

- Мы от центральной кинохроники, - представился костлявый. - Нам поручено сделать киноочерк об арктическом плавании речных судов. Арктическом плавании речных судов, - раздельно повторил он и покачал головой.

- Меня предупредили, - кивнул Овцын.

- Это очень интересная тема и совершенно не затронутая кинематографом, - продолжал костлявый. - Понимаете, с сорок седьмого года через неприступную Арктику ходят речные суденышки, а широкий зритель об этом ничего, в сущности, не знает.

- Это я немножко понимаю, - сказал Овцын.

- Вот и прекрасно. Я оператор и, видимо, буду режиссером этой картины. Зовут меня Згурский Вадим Викторович.

- Очень приятно. Овцын посмотрел на девушку.

Девушка разглядывала бутылки, пустые стопки, бумажки от конфет. Она молчала.

- Со мной сценаристка, - сказал Згурский. - Эра Николаевна Левтеева. Хорошая журналистка, несмотря на молодость. Ей доверяют большие темы... Эра!

- Да? - Девушка вскинула голову.

- Разговор о тебе.

- Я слышу, - сказала она. - Знаешь, Вадим, у меня все меньше охоты кататься на этом шикарном лайнере. Что мы здесь, увидим? Надо выбрать рабочий корабль. Грузовой, что ли. Или какие они еще поведут. Там не затеряешься в интерьерах. И люди, наверное...

- Продолжайте, - сказал Овцын.

- Рельефнее, - сказала она без смущения. - Как и везде, где труднее. Не думаю, чтобы вам тут было очень уж трудно.

- Будьте снисходительны, Иван Андреевич, - сказал Згурский. - У Эры такая манера разговаривать. Вежливость и такт для нее не существуют. Они придуманы для других. Самолюбие собеседника - это досадное неудобство, мешающее работать. Это для нее мелочи, которые следует отбросить, ибо они затемняют главное.

- Мы приехали работать, а не демонстрировать свою учтивость, -сказала Эра. - Всему свое время. Иван Андреевич меня прекрасно понимает и не обижается. Зря ты делаешь сноски.

Овцын, очень чувствительный ко всему, что касалось «Кутузова», на этот раз и в самом деле не обижался. Во-первых, журналистка говорила искренне, заботясь о своем деле. Во-вторых, она говорила чепуху, которую не трудно опровергнуть. Впрочем, опровергать ее он не собирался. Наоборот.

- Нам будет не очень трудно, - сказал он. - И если вы приехали, чтобы испытать арктические невзгоды и лишения полной мерой, тогда дожидайтесь другого судна. Например, самоходной баржи, - сказал он. - Там вы будете бороться с трудностями с утра до вечера. Всю ночь с вечера до утра тоже будете бороться, можете мне поверить, я на них плавал. Первые дни это бодрит и вселяет гордость: вот я какой, все мне нипочем. Потом надоедает. Уже в середине рейса бесит. Самое отвратительное, что думаешь только о том, как бы уберечь судно и себя. Думать о чем-нибудь другом нет времени и сил. Но вряд ли самоходка сможет взять двух пассажиров - там нет ни одного квадратного фута лишней площади.

Сказав последнюю фразу, он вдруг заподозрил себя в том, что уговаривает людей остаться, умолк и внутренне обругал себя.

- Видишь? - сказал Згурский.

- Слышу, - кивнула Эра. - Иван Андреевич хочет сказать, что мы не сможем работать на грузовом судне. Это печально... Печально, если это так, -повторила она.

«Она еще и сомневается, - раздраженно подумал Овцын. - Была ли она когда-нибудь севернее Архангельска? Вряд ли. Иначе знала бы, как это важно для работы - сухая одежда, нормальная еда, удобное помещение и теплое, извините, отхожее место. Без этого ты будешь думать не о своем сценарии, а о том, что у тебя вода в сапогах, и в тесной каюте грязь, и кок сегодня опять выдаст вместо обеда холодные консервы, потому что у него бачки слетели с плиты. И о том, где присесть написать пару строчек, ты тоже будешь думать, и где переодеться - тоже. Впрочем, ни один серьезный капитан не возьмет эту девочку на самоходку».

- Да... - произнес Згурский. - С такой площадки, как самоходная баржа, стихия выглядела бы колоритнее, чем с комфортабельного теплохода. Даже не знаю, как решить... Почему вы молчите?

- Я сказал достаточно, - ответил Овцын, продолжая злиться.

Этот долговязый перебирает суда, как скупая домохозяйка скумбрию па одесском базаре. Что он знает о стихии? Арктическая стихия и с океанскими судами, снабженными дополнительным поясом обшивки, обращается, как с папиросными коробками. Сжатие - и парохода нет. Команда сидит у полыньи на чемоданах. Капитан упаковывает в непромокаемую бумагу судовые документы. Закоренелый пройдоха-боцман придумывает, какое у него в каюте имелось ценное личное имущество. За него заплатят страховку. А этот костлявый еще опасается, что ему не хватит колорита...

Овцын поднялся, прошел по каюте, постучал ногтем по стеклу барометра. Стрелка сдвинулась на два деления вверх. «Хорошо», - подумал Овцын.

- Не знаю, как быть, - сказал Згурский. - Что вы посоветуете, Иван Андреевич?

Овцын посмотрел в его цепкие глаза, пожал плечами.

- Что я понимаю в вашем кино? Если бы вы спросили меня, в какой парикмахерской вам лучше побриться, я бы посоветовал.

Згурский раскрыл было рот, но Эра не дала ему сказать, заговорила

сама:

- Иван Андреевич, не надо сердиться. Я уже жалею, что начала этот разговор. Простите меня. Я никогда не была к Арктике и не знаю, как лучше, а как хуже. Мне что-то представляется, вот я и болтаю. Я понимаю, что никогда так не бывает, как представляется. Не сердитесь, я вас прошу.

Овцын улыбнулся.

- Если бы я думал, что ваша работа пойдет успешнее на другом судне, я бы немедленно назвал номер причала, у которого оно будет ошвартовано, -сказал он.

- Конечно, мы пойдем с вами, - решила Эра. - Нам просто повезло, что мы пойдем на «Кутузове».

- Ну, ну, не улучшайте, - мягко сказал Овцын. - «Кутузов» и без того отличный теплоход. Не надо посыпать его сахаром.

15


После Охтенского моста Овцын послал старпома спать. Сам он простоял на мостике всю ночь, пока «Кутузов» не вышел в просторную Ладогу. Разрушенный Шлиссельбургский замок скрылся за кормой. Под самым бортом высунул из воды усатую морду тюлень, похожий на отставного николаевского жандарма. Овцын швырнул в него погасшую сигарету. Когда снова пришел старпом, он сдал место и спустился в каюту. Снял китель, пошел умываться. После ночи, проведенной на мостике, теплая вода разморила, и он вышел из ванной со слипающимися глазами.

Ксения расставляла на столе чай и булочки. Он не удивился. Скорее удивился бы, не окажись здесь Ксении с чаем. Он запахнул пижамную куртку и сел к столу.

- Садитесь и вы, Ксана, - сказал он. - Бог с ней, с дистанцией. Чванство это, а не дистанция.

Она села, налила чаю в две чашки, сказала:

- Вот и началось наше плавание.

Овцын покачал головой:

- Это семечки. Плавание начнется за Архангельском.

- Кто вас провожал? Жена? - спросила Ксения.

Овцыну представилась Марина, недвижимо стоящая на набережной. Пустота в душе щемила. Они расстались спокойно и навсегда. К лучшему ли это? Не будешь ли потом колотиться головой о мебель, вспоминая, что было? Нет, к лучшему. Восемь месяцев громоздили какое-то здание, складывали камни. Камни так и остались камнями, здания не получилось. Чем их там скрепляют, эти камни, цементом, что ли? Цемента не нашлось. Рассыпались камни.

- Нет, - ответил он Ксении. - Не хотят за меня девушки замуж.

- Это, наверное, вы не хотите, сказала она. - Девушки потом не хотят, когда почувствуют.

- Мэй би, как говорят ваши любимые англичане, - согласился Овцын. -Девушки умеют чувствовать и смотреть в будущее.

Он взял тонкую руку, стал перебирать тонкие, вздрагивающие пальцы. «добрая и ласковая рука, она так много для меня делает, а я никогда не сказа ей простого спасибо. Не потому, что я не замечал, а потому, что моя глупая гордость не позволяет замечать, что я получаю подарки, за которые не в силах отдарить. И я не замечал их. Принимать все равно приходилось, с этой Ксенией ничего не поделаешь. Спасибо тебе, рука. Ты настоящая и человеческая».

- Будет, - сказала Ксения. Она забрала руку. - Не расстраивайте меня. Я женщина, могу заплакать.

- Плакать надо мне, - сказал он.

- Вам надо спать, - посоветовала Ксения. - Вы устали, нервы напряжены. Вот вас и покусывает совесть.

- Верно, - сказал Овцын. - Вы дьявольски проницательны! Ксана, скажите, вы в самом деле... Впрочем, ладно. Не говорите.

- Ложитесь спать, Иван Андреевич, - сказала она. - Я пойду, а то отнимаю у вас время своей болтовней.

Она стала собирать посуду.

- Нет, мне легко с вами, Ксана. Не уходите, - попросил он. - И

болтайте, что хотите.

- Хорошо, я отнесу посуду и приду. Вы ложитесь.

Она ушла, а он разделся и лег в постель. Далеко глубине судна шумели машины, их мерный рокот баюкал, словно колыбельная. Он почти уснул уже, когда почувствовал, что рядом стоит Ксения.

- Сядьте, Ксана, - сказал он. - Мы в самом деле плывем.

- Разве вы не спите? - спросила она и села.

- Я сплю, я сплю. Почему бы и не поспать капитану, если обстановка позволяет? Ладожское озеро широкое, как море. Градус вправо, градус влево - какая беда? Ничего страшного. Однажды мне стало страшно. Приснилось, что я стою перед вами на коленях. Ох, как я злился на этот сон! А сейчас мне снится, что кто-то положил руку мне на волосы. Вы в самом деле положили руку мне на волосы или это только снится?

- В самом деле, - сказала Ксения.

Он уже спал, но помнил, что она рядом, и чувствовал ее руку. И было легко и светло, как когда-то в детстве, из которого в памяти остались не события, не вещи, а только ощущения, приходящие время от времени опять, кажущиеся отголосками иной, не здешней твоей жизни. Потом он почувствовал прикосновение к лицу теплых губ, но когда выбрался из сна и раскрыл глаза, никого не было в каюте.

В Вознесенье не задержались, потому что льда в середине Онежского озера уже не было, лед стоял только близ берегов да в бесчисленных больших и малых заливах. По озеру вовсю шныряли мелкие суда. Буксиры, исходя дымом и паром, тащили тяжело груженные баржи. Путь этих караванов долог и во времени и в пространстве. Шкипера - карельские мужики - устраиваются на баржах семейно, обставляют каюту, как горницу, заводят на палубе козу и поросенка. И течет жизнь. Неторопливая, солидная, огороженная крепкими бортами. Не хуже какой другой. «Кутузов» проносился мимо почерневших от времени барж, как лимузин секретаря обкома мимо крестьянских возов. Какая-нибудь молодая еще тетка уронит в корыто байковое мужнино белье, разогнет спину и долго смотрит вслед белому чуду, явившемуся из мира, в который ей так охота попасть. А чудо летит - не догонишь. А жизнь ее плетется, хоть прыгай на берег и иди за грибами - не отстанешь. Вздохнет тетка, ругнет свою окаянную баржу беспаспортным словцом, да и опять согнется достирывать.

«Кутузов» занимал весь шлюз, касаясь бортами стен. «Шальной» едва протискивался за ним, становясь наискосок. Такое воспрещалось канальными порядками, но аристократам давали поблажку. В Арктику идут. Как не уступишь? Один начальник шлюза закапризничал, но его свои же и осадили. Молодой, с высшим образованием начальник махнул рукой, ушел в служебное помещение и сел спиной к окну. Та и просидел, нарушая инструкцию, все шлюзование.

Девятишлюзовая Повенецкая лестница изматывает авральной работой нервы штурманов и физическую силу матросов. Хорошо, что после девятого шлюза далеко тянется озеро, как бы нарочно устроенное для того, чтобы команда отдохнула перед спуском к Белому морю.

Кинохроника, до этого квелая и незаметная, на канале вдруг воспрянула. Згурский (опять небритый), бегал взад-вперед, вверх и вниз по палубам, мостикам и трапам, стрекотал длиннодулым аппаратом. Эра носилась по судну своими путями, орудуя одновременно пером и магнитофоном.

- Тоже авралят, - одобрительно заметил рулевой Федоров, обреченный за свое мастерство бессменно стоять за штурвалом всю Повенецкую лестницу.

Глаза старпома в минуты затишья замирали на похорошевшей в работе журналистке. Марат Петрович вздыхал, почесывал подбородок, вдруг принимался бормотать нечленораздельное. Он улыбался, хмурился, тер руки, тряс коленкой и часто курил.

- Что это вы шаманите, Марат Петрович? - спросил Овцын.

Эра побежала на верхний мостик по крутому трапу. Старпом задрал голову.

- Сказка, - вздохнул старпом, когда скрылись стройные ноги.

- По-моему, не очень, - возразил Овцын.

Марат Петрович посмотрел на него пренебрежительно, чего не позволял себе прежде.

- Что вы понимаете... Мне хочется молиться на эту женщину.

- Похоже, что на нее молятся без вашей помощи.

- Что? Вы хотите сказать - Згурский? - Марат Петрович рассмеялся. -Згурский заходит к ней в каюту только затем, чтобы послушать сделанные за день записи. Згурский молится на свою семью. У него жена и двое детей. Если вы скажете, что кто-то посмотрел на Эру Николаевну вожделенно, он ужасно удивится.

- Все равно, Марат Петрович, я прошу вас не учинять на судне пандемониум...

- Простите... - вздохнул старпом. - Если б вы знали, какой это крепкий орешек, вы бы не волновались.

- А вы уже знаете, какой это крепкий орешек?

- Увы. Мне остается только шаманить, как вы метко выразились, товарищ капитан.

Разговор этот вспомнился в Беломорске. Близко была ночь - впрочем, какая то ночь, если свободно можно прочесть объявление на столбе: «Пропала коза. Серая, с рогами...», а на севере, где молы порта, розовый свет так и не гаснет у горизонта.

Овцын только что вернулся из города. Навещал давних знакомцев, оседлых цыган. Познакомился он с ними в пятьдесят девятом. Тогда их усадили, специально улицу построили на окраине... Цыгане перед каждым домом (дали по рубленому дому на семью) поставили шатер, развели костры на улице, тут же и стряпали и плясали. Посмеивались: ненадолго, мол, уйдем. Теперь шатров на улице не было, костры не пылали. Новые дома почернели и уже ничем не отличались от прочих построек. Стали бродяги-цыгане полноправными гражданами...

Он сидел в полутемной каюте и думал, не включая света, что грустно цыганам топтаться на одном месте в каменисто-болотистой Карелии, а с другой стороны, нельзя же допустить, чтобы бродило по цивилизованному государству целое племя, не признающее законов. Что хорошо одному, другому во вред. Если все улягутся смирно, тогда никто никому мешать не будет. Единственный вариант всеобщего удовольствия.

Постучались. Он крикнул:

- Войдите!

Зашла Эра, пригляделась, спросила:

- К вам можно?

- Ко мне можно, - сказал Овцын, не вставая и делая вид, что ему очень, интересно смотреть на розовые штрихи вечерней зари, пересекающие окна. -Садитесь рядышком, Эра Николаевна. Какие боги указали вам путь в мою одинокую келью?

- Я без богов справляюсь, - сказала журналистка и села, но не на диван, а к столу.

- Вот как... Никакой мистики? Знаете свою цель и идете к ней наикратчайшим свыше одобренным путем?

- Разве это смешно?

- А я и не смеюсь.

- Значит, мне показалось, - сказала она. - Я должна извиниться, что пришла так поздно. Но вас не было весь вечер.

- А у вас сегодня по плану интервью с капитаном ?.. - Он улыбнулся. -Я навестил знакомых. Цыган. Отобрали у них кибитки, дали дома, прописали в городе Беломорске. Ни степями от них теперь не пахнет, ни дымом таборных костров. Хромовые сапожки стоптались, плисовые шаровары сносились, поют вразброд. Пушкин не стал бы писать гениальные стихи про таких цыган. Жалко. Вы улыбаетесь?

- Я недавно возвращалась из-за города на электричке, - сказала Эра. -Пол вагона было цыган. У каждого новенький термос.

Овцын расхохотался.

- Грандиозная выдумка! Кочевник с термосом... Как вам живется на «Кутузове»?

- Очень благополучно, - сказала Эра. - Как в гостинице с табльдотом.

- Вам не нравится благополучие?

- Представьте себе, не нравится, - вызывающе, как будто Овцын не был способен представить такого, сказала Эра. - Я слишком благополучно живу. Будто чья-то рука тщательно оберегает меня от трудностей, достающихся другим. - Она усмехнулась. - Стыдно кому-нибудь рассказать: поехала в командировку в Арктику, а каждое утро принимаю ванну и даже не надо переодеваться в брюки. И так всегда у меня... Чего я только не делала!.. Уезжала из Москвы насовсем. Какая-то сила брала меня за шиворот и, как я ни барахталась, возвращала обратно. Пыталась разрушить хоть внешнее благополучие, ушла из дому в общежитие.

- Разрушили?

Эра покачала головой.

- Наоборот. Родители поняли мой шаг по-своему, разменяли большую квартиру на две маленьких и одну отдали мне.

- Вы могли не взять.

- Что вы! Меня бы стали лечить. И без того мне частенько щупают лоб... И кажется, что все в жизни получаешь бесплатно, как бы авансом. Предчувствуешь, что когда-нибудь придется платить за все сразу.

- Может быть, вы расплачиваетесь, да не замечаете этого?

- Я думала о таком, - сказала Эра. - Вряд ли. Конечно, я делаю, что могу. Но так мало... И - честно говоря - не то, что могу, и не то, что могу.

- Пишете вы только для кино? - спросил Овцын.

- Как раз для кино я почти не пишу. Мне больше нравятся газеты. Еще больше журналы, - улыбнулась она.

- А где вы образовывались?

- В университете. Позвольте, кто у кого берет интервью?

- Я и забыл, что вы по делу, - рассмеялся Овцын. - Хорошо, берите вы у меня. Наверное, вас интересуют характеристики «Кутузова» и мои анкетные данные?

- И некоторые сведения из истории вашей экспедиции. Но я не способна писать при таком освещении.

- Через час станет светлее, - сказал Овцын. - Поговорим пока о чем-нибудь другом, что не надо записывать.

- Лучше зажжем свет, - строго сказала Эра. - А то вы человек ловкий и опять заставите меня рассказывать о себе.

- Пусть будет по-вашему, - сказал Овцын.

Незаметным движением он нажал кнопку в подлокотнике дивана, и каюта осветилась.

- Как вы это сделали? - спросила она щурясь.

- Дистанционное управление светильниками, - сказал Овцын, посмеиваясь, и показал кнопку. - Техническая новинка. Поражает воображение журналистов больше, чем гирорулевой или курсограф.

- Доберусь и до курсографа - пообещала Эра, поджав губы.

- Не доберетесь, - сказал Овцын. - У меня его нет. Все-таки судно речное. В речном деле курсограф не применяется.

- Я попрошу вас отнестись серьезнее, - сказала Эра.

Она расспрашивала дотошно, а в блокнот записывала немного - только цифры, имена и даты. Когда она, наконец, кончила допрос и подняла руки, чтобы поправить прическу, Овцын выключил свет. Они вышли на палубу. Только что показалось солнце, красное, расплющенное и щербатое, совсем

неяркое. На него можно было смотреть не щурясь. Они смотрели на солнце.

- Чего мы ждем, почему не выходим в море? - спросила Эра.

- Куда торопиться? - сказал Овцын. - Набирайтесь терпения, Эра Николаевна. Суровая Арктика скована льдами, как городская улица асфальтом, запишите это в свой блокнот. Так что не все ли равно, стоять здесь или в Архангельске?

- Неправда, - сказала Эра. - Я знаю, у вас приказ идти без остановок до Архангельска. Вы бы не стали стоять просто так.

Было прохладно. Она поежилась, и он набросил на нее свой плащ.

- Если вам здесь надоело, завтра выйдем, - улыбнулся Овцын. -Сегодня произведу уничтожение девиации. Механики кое-что наладят в своем хозяйстве. И в путь.

- Так бы и говорили. - Она засмеялась. - А то разыгрываете из себя судовладельца. Почему же вы не спите, если вам днем надо будет работать?

- Разыгрываю из себя железного человека, - ответил он сухо,

- Разве можно сердиться на шутки? Вы недотрога, капитан.

Из-за надстройки вышел Згурский. Увидев Овцына и Эру в его плаще, он споткнулся на ровном месте, потом вежливо приподнял кепку. Повернувшись спиной, он стал прилаживать к глазу аппарат.

- Вы давно знакомы? - спросил Овцын, глядя на оператора.

- Леночка моя подруга. Значит, лет шесть... Странная девушка. В восемнадцать лет вышла замуж, а он на десять лет старше. Уже давно двое детей. Хотят третьего.

- Что тут странного?

- Ничего, это я так... - проговорила Эра. - Перелистываю журнал мод... Пойдемте, Иван Андреевич. Я уже хочу спать. Пусть меня разбудят, когда начнете уничтожать девиацию. Я правильно запомнила?

- Безупречно.

- Скажите, а зачем ее уничтожают?

- Не сдавать же на склад это добро, - пошутил Овцын.

Неподходящее было время, чтобы читать лекцию по теории девиации

магнитных компасов.

Овцын задержался в Беломорске по просьбе старшего механика. Тот хотел прочистить фильтры и навести порядок в электросхемах, запоротых неопытным электромехаником.

- Постоим два дня, зато придем в Архангельск в идеальном виде, -волновался стармех. - Там же начальство встретит.

Овцын согласился и решил заодно устранить девиацию. Хуже нет для моряка наказания, чем сомневаться в своих компасах. За два дня работа была сделана, команда порезвилась на берегу, посмотрела кинофильм, потанцевала в клубе и укрепила бюджет беломорских закусочных. Вели себя вполне прилично, оставив доброе впечатление. К отходу «Кутузова» на причале ранним утром собралась стайка принаряженных девушек. В отдалении остановилась серая «Волга». Овцын пригляделся. За рулем была женщина. Она вышла из машины, закурила и присела на сельдяную бочку.

- Вы вступили на путь в высшее общество - спросил Овцын у старпома.

- При чем тут общество? - сказал Марат Петрович. - Это прекрасная женщина. Пусть она будет хоть пастушкой.

- Золотые слова, - заметил Овцын. - Командуйте, чтобы отдавали носовые...

Сразу как отдали швартовы, женщина поднялась с бочки, эффектно развернула машину на узкой полосе причала и унеслась.

- Вот и прощай... - вздохнул Марат Петрович.

- Она будет страдать? - поинтересовался Овцын.

- Она будет страдать. И я буду, - ответил старпом. - Таковы законы жизни. За радости платят.

- Но вы утешитесь быстрее, чем она.

- Значит, она испытала больше радости. - Старпом пожал плечами. -Закон есть закон. Чем сильнее судно накренилось на правый борт, тем сильнее накренится оно и на левый. Верно я говорю?

- Аналогия не доказательство, - припомнил Овцын вычитанную где-то фразу.

- Я не доказываю, я иллюстрирую, - сказал старпом. - Доказывать тут нечего, все понятно... У этого буя будем ворочать. Какая дьявольская сегодня рефракция!

- Повернем, а от буя плывите сами, - сказал Овцын.

Сделав помощнику столь драгоценный подарок, спустился на вторую палубу, где умостившийся между стоек Згурский снимал Беломорск со стороны моря. Рядом в задумчивости стояла Эра и не мигая смотрела куда-то поверх Беломорска. Она обернулась, как бы почувствовав приближение Овцына.

- Здравствуйте, Эра Николаевна, - сказал он и прикоснулся к фуражке.

Она улыбнулась, но вдруг, спохватившись, стала строгой, опустила

уголки губ, насупила тонкие брови. Рядом извивалась длинная спина Згурского.

- Я не собираюсь с вами здороваться, пока вы не извинитесь, -заговорила Эра. - Мне надоело ваше наплевательское отношение. Да, я многого не знаю в вашем деле, многого не понимаю, но уверяю вас, что и вы в моем деле разбираетесь не лучше, чем я в вашем. И будьте любезны помнить, что я здесь не просто так, а работаю. Ваша глупая ирония мешает моей работе.

- Виноват, исправлюсь, - сказал Овцын, приложив руку к груди. Он любовался новым лицом рассерженной Эры и старался не улыбаться.

- Что вы смотрите? - спросила она, и лицо ее опять изменилось.

- Это моя обязанность, - сказал Овцын. - Смотреть. Всегда случается что-нибудь нехорошее, если недосмотришь.

- Не отвиливайте, я уже знаю вашу манеру, - сказала Эра, опять насупившись. - Почему вы мне сказали, что девиацию уничтожают для того, чтобы не сдавать на склад? Ведь вы...

Она подняла воротник пальто и отвернулась. Он взял ее за плечи и развернул к себе.

- Что «ведь вы»? - спросил он.

- Надо мной издевались, - сказала она, шмыгнув носом. - Разве вы не слышали, как надо мной весь вечер издевались по вашей милости?.. Боцман предлагал мне ведро девиации - все равно ее уничтожать, возьмите, может, пригодится.

- Придем в Архангельск, и я выгоню этого зловредного боцмана, -сказал Овцын, держа ее за плечи. - И прикажу, чтобы никто не шутил с Эрой Николаевной, раз она такая недотрога.

Эра отошла на шаг, вытерла лицо платком, улыбнулась.

- Вас надо выгнать, - сказала она.

- Разве можно говорить такие слова капитану?

Опять ее лицо переменилось, глаза померкли, она шагнула вперед, ближе к нему, стала говорить, глядя на вихляющиеся плечи Згурского. -Капитан - это совсем не то. Я не такими представляла себе капитанов. Почему я не могу видеть в вас капитана, а вижу только человека?

- Я молодой капитан, - сказал Овцын. - Всего вторую навигацию. Еще не привык.

Згурский все сдвигался в сторону кормы, и Эра провожала его глазами. Наконец он скрылся.

- Вчера он выразил мне свое недоумение, что я с вами ночью стояла на палубе, - сказала Эра. - Он бы ничего не подумал, если бы не ваш плащ. На мне был ваш плащ, и он подумал...

- То, что подумал Згурский, для нас не беда, - сказал Овцын. -Главное, чтобы мы сами чего-нибудь не подумали. Вот тогда придется задирать руки.

Эра отошла от него, сказала сурово:

- За меня можете не волноваться. Следите за собой.

«В самом деле крепкий орешек», - усмехнулся про себя Овцын и предложил:

- Пойдем на другой борт, посмотрим Соловецкий Монастырь. Вы видели Соловецкий монастырь? С моря это великолепно.

- Опять вы меня обманываете, - вздохнула Эра. - Отсюда до Соловецкого монастыря чуть не сто километров. Как же его можно увидеть?

- Сегодня дьявольская рефракция, -вспомнил он слова старпома.

- Это что-нибудь вроде девиации?

- Тоже пальцами не пощупаешь, - сказал Овцын, взял ее под руку и повел мимо окон музыкального салопа на другой борт.

Эра сжала его руку, прошептала:

- Это называется фата-моргана...

Высоко в небе плыла окруженная лесом крепость.

Она была резко отчеркнута снизу каменным молом, и ниже мола

отражались в голубизне перевернутые башни, деревья, строения, блестящие луковки куполов и темные шпили. Овцын никогда еще не видел двойного миража.

- Отражение может отражаться, - сказал он,

- Молчите вы, - прошептала Эра.

Он замолчал, потом забылся и сказал:

- Надо кликнуть Згурского, чтоб он снял.

- Не смейте!

Она сжимала его руку, пока видение не заколыхалось, распадаясь на куски. Это произошло мгновенно, будто бомба разрушила монастырь, -только черная точечка приподнятая над морем, осталась на горизонте.

- Вот и нагрелся воздух, - объяснил Овцын.

Эра отпустила руку, взглянула ему в лицо.

- Вы... - сказала она.

- Да, я, - улыбнулся Овцын.

- Это - и вы.

Он понял и спросил:

- А если бы было это - и не я?

- Так не было бы, - сказала Эра. - Не могло быть.

- Почему вы со мной так откровенны? - спросил он.

- Потому что это не опасно, - резко ответила Эра. - Вы скоро забудете мои откровенности. Вы же сам по себе. Бог, царь, капитан, глава своего мирка. Что вам какая-то журналистка? Разве я не вижу, как вы потешаетесь, на меня глядя? Я все вижу. С вами можно быть откровенной. Это вас не заденет, не тронет и ни к чему не обяжет. Когда нет партнера, можно играть в теннис со стенкой.

- Наверное, так оно и есть, - покачал головой Овцын. - Простите, Эра Николаевна, я пойду на мостик. Кажется, старпом скатывается вправо, а там, насколько мне помнится, вредные камни.

- Можно мне с вами?

- Сделайте милость. Только не ставьте магнитофон около компаса. Стрелка реагирует на аккумулятор.

Он поднялся на мостик. В самом деле, «Кутузов» шел правее рекомендованного курса, но настолько немного, что не стоило обращать внимания и обижать старпома. Камни оставались далеко. Овцын сказал только:

- Марат Петрович, когда будете сдавать вахту Двоскину, определитесь поточнее. К тому времени появятся еще два маяка. Имейте в виду, что рефракция искажает пеленги. Про интерполируйте несколько раз.

- Будьте спокойны, -сказал старпом.

Овцын оглядел мостик. Эры не было...

«Кажется, я опять, нагрубил, - подумал он. - Ведь не хотел же...»

Скоплялись суда каравана на Двинских рейдах. Дел было немного. Главное дело - следить, чтобы не разлагались команды. Вечерами Овцын ходил к начальнику Архангельского отряда - собирались интересные старики, знавшие назубок всю историю овладения Севером и помнившие невероятное. После чарки старики яснели, молодели и, поругивая нынешние хлипкие времена, вспоминали былое. В воспоминаниях одна за другой следовали смерти, но это были яркие смерти, не жаль становилось погибшего, а завидно...

Истосковавшийся по семье Згурский улетел в Москву «проявлять пленку». Он звал с собой Эру, но та отказалась. Видимо, ни по кому в Москве не скучала. Рано утром - в это время Овцын шел купаться - Эра уходила и возвращалась на судно к вечеру. Вскоре в местной газете, а потом и в центральных появились статьи про Архангельский порт за подписью Э. Левтеева. На «Кутузове» читали эти статьи и обижались, что Э. Левтеева пишет про другие суда, а не про свой родной «Кутузов». Через две недели оператор вернулся, ругаясь, что новая, не освоенная еще машина погубила сорок процентов пленки. Но ругался весело, чувствовалось, что он доволен поездкой и ему немедленно хочется в Арктику.

- Когда же выйдем? - часто спрашивал Згурский.

Овцын пожимал плечами:

- Лед хозяин.

Несколько дней Згурский снимал Архангельск. Потом заскучал.

- Приходите завтра в «Интурист», - сказал Овцын. - Там соберутся капитаны, вам будет полезно посмотреть.

- По какому поводу? - поинтересовалась Эра.

- Повод романтический: день летнего солнцестояния.

- Это когда самый длинный день в году?

- Совершенно верно, - сказал Овцын. - И по-моему, серьезный повод для торжества.

- Было бы желание, - отозвалась Эра. - Иван Андреевич, вода в Двине очень холодная?

- Прекрасная вода, - сказал Овцын. - Хотите искупаться?

- Очень. Возьмите меня с собой завтра утром. Одной неудобно, никто еще не купается.

- Я позвоню вам, - сказал он.

Овцын проснулся в семь утра, раскрыл дверь на палубную веранду, поежился от прохладного ветерка. Погода уже несколько дней была прекрасной. Двина сияла серебром под солнцем, и по ней, пыхтя, шныряли юркие «макарки». Овцын поиграл гантелями, разогрелся, потом позвонил в каюту журналистки.

- Давно жду, - сказала Эра.

- Спускайтесь на берег, я мигом.

Они дошли до мостков, с которых архангельские женщины, подоткнув подолы под резинки панталон, до позднего вечера полощут свое нескончаемое белье.

Но в этот ранний час архангельские женщины собирают мужей на работу и мостки свободны.

- Отсюда можно нырнуть, - сказал Овцын.

- Я не буду нырять, - отказалась Эра. - Не хочу мочить волосы.

- Нырять придется, - улыбнулся Овцын. - Входить постепенно очень холодно.

- Вы же сказали, что вода теплая.

- Нет, Я сказал, что вода прекрасная.

- Опять надули. Что с вами делать?

- Решите после купания, - сказал Овцын. - Если не понравится, можете казнить меня. На «Кутузов» я подыщу замену.

Она фыркнула и отвернулась. Они разделись. Эра подошла к краю мостика.

- Значит, вы советуете нырнуть? - жалобно спросила она.

- Только так, - сказал Овцын.

Ничего в ней нет нескладного, думал он, глядя на Эру, просто она не умеет одеваться.

- Моя жизнь на вашей совести, - сказала она и прыгнула в воду.

Овцын дождался, когда ее голова показалась на поверхности, и нырнул

вслед. Он подплыл к ней, спросил:

- Позвольте поинтересоваться вашими первыми впечатлениями ?

- Вы злодей, - сказала Эра, отфыркиваясь. - Безумно холодно. Но здорово.

- Казнить не будете?

- Бог с вами, живите.

Он плыл чуть поодаль, погружая голову в прозрачную воду, и думал, что течение здесь сильное, не то что в Прегеле, и надо забирать левее, а то потом трудно будет выплыть против течения к мосткам, а выныривать где-нибудь у пассажирской пристани грязно и неприлично для солидных граждан. Он подумал, сможет ли вытащить ее на таком течении, если она начнет тонуть, и, хотя Эра плыла уверенно, он заволновался и крикнул:

- Эй, не пора ли обратно?

Эра обернулась, засмеялась:

- Замерзли, капитан? Или выдохлись?

- Посмотри, где наши мостки, глупая девчонка! - крикнул он.

Эра откинула волосы, пригляделась и поплыла обратно.

Когда выбрались, наконец, на берег, грудь ее вздымалась высоко и часто, руки дрожали.

- Хорошо, - сказала она. - Еще чуть-чуть, и я пошла бы ко дну. Надо было предупредить, что здесь такое сильное течение. Она достала из сумки полотенце. У вас, конечно, нет полотенца? Возьмите.

Он взял полотенце, накинул ей на плечи.

- Ваше достоинство позволяет вам: вытирать меня, капитан? - спросила

она.

- Какое может быть достоинство у голого человека? -засмеялся он. -

Голые равны. Вы уже почти не дрожите.

- Потому что вы меня почти обнимаете... Стоп. Ноги я вытру сама.

- Несомненно. - Он отдал полотенце, услышал вдруг «С добрым утром» и обернулся.

На перильцах сидел, покуривая, Борис Архипов. выражение лица ехидное, фуражка на затылке, по губам блуждает улыбочка.

- Здорово, - сказал Овцын. - Я и не заметил, как ты подкрался.

- Думаю, если бы сюда прискакал на водопой табун, ты бы тоже не заметил, - сказал Борис Архипов.

Эра натянула платье, кинула на него короткий сердитый взгляд, сказала Овцыну:

- Я пойду, Иван Андреевич. Спасибо. Оставить вам полотенце?

- Я уже высох, - сказал он. - Позвонить вам завтра утром?

- Пожалуйста.

Она пошла вверх по песку, держа в руке туфли.

- Завтра не будет утра, - сказал Борис Архипов.

- Отчего так?

- Оттого, что сегодня будет вечер.

- Ах, да... Языческое празднество по поводу дня летнего солнцестояния... Ты ко мне с делами или как?

- Как посмотреть. Пришел на твой лайнер, вахтенный говорит, что капитан взяли журналистку и ушли купаться. Старпом тут же откомментировал со вздохом, что это обезьяний труд и ничего у капитана не выйдет. Згурский прислушивался, оттопырив ухо, и чего-то про себя ворчал. Видишь, какой резонанс произвело твое купание.

- Стоянка. - Овцын пожал плечами. - Люди сохнут от безделья, всякому событию рады.

- Не забывай, что существует заместитель начальника каравана по политической части. Соберет слухи, пришьет тебе аморалку.

Овцын оделся, причесал волосы.

- Замполит не эскимо на палочке, - сказал он. - У него голова не только ушами снабжена.

- Будет расспрашивать. Тебя. Ее... Ладно, все это бабьи толки. Слушай, Иван... Мне нужен твой совет. Прилично ли мне взять нынче в «Интурист» Ксению?

- Дернул меня черт завести себе друга... - Овцын забарабанил ногтями по перильцу. - Простой человек попросит совета, так любо-дорого дать. Одно удовольствие получаешь...

- Не темни, - сказал Борис Архипов.

Ты же знаешь, отец, что это наш цеховой праздник. Даже помощников не приглашаем. Для нас с тобой Ксения - эта Ксана или Ксюшенька, а для всех остальных она буфетчица с «Кутузова». Была бы она девушка с улицы Павлина Виноградова, тогда будьте любезны. Но она - буфетчица с «Кутузова». Позвольте: собрались капитаны, и вдруг буфетчица? Скандал... Не насупливай брови, отец. Не придавай значения. Да и к чему тебе эта

афиша?

- Это не афиша, сынок. Тут другой смысл... - Борис Архипов сжал кулак и так ударил по перильцу, что планка хрустнула. - Какую-то вшивую кинохронику можно пригласить, а буфетчицу нельзя. Рылом, видите ли, не вышла. Цех не тот. Пусть сидит у себя на камбузе и движется к коммунизму семимильными шагами...

- Не винтись! - сказал Овцын. - Ну, пригласим весь караван, устроим одесский базар, чтоб никому не было обидно. Забудем о нашем празднике. Хорошо будет, отец?

- Ох, плохо, - согласился Борис Архипов. - Но все равно обидно.

- Потому, что тебя коснулось. А ты терпи, - сказал Овцын. - И будь паинькой.

Борис Архипов не пришел в «Интурист», и весь вечер был для Овцына смазан. Думалось, кто же прав. Выходило, что и Борис прав и капитаны правы. Но капитанов много, а Борис один. Он не пришел. Итальянская забастовка. Пожалуй, он поступил верно, но никому от этого не легче. Овцын мало пил, вслушивался в разговор с пятого на десятое, почти не говорил. Он был самым молодым в компании капитанов, капитаны поняли его молчание как симптом подобающей молодому человеку скромности и посматривали на него благосклонно. По мере того как люди пьянели, ему все сильнее хотелось уйти. Танцевали, и Овцын танцевал с Эрой - молча и держа ее на почтительном отдалении. Когда они вернулись к столу, седой породистый капитан Иннокентий Балк сказал, прищурившись:

- Удивительно красивая пара.

Модулирующий бас Иннокентия Балка пророкотал над столом, и снова капитаны посмотрели благосклонно. К ним протянули бокалы, Овцын и Эра еще не успели сесть и выпили свое вино стоя.

- А где Борька Архипов? - спросил Балк, когда Овцын сел.

- Не знаю, - сказал он. - Может, к деду на Кегостров поехал.

- Помню, - кивнул Балк. - Священник. Только не в такой же день его навещать. Не нравится мне Борька. Сплин ходячий. Постарел он, что ли?

Овцын пожал плечами, а Балк, уловив, что вспоминают тот случай, когда караван разметало штормом по двум морям сразу, стал присовокуплять подробности. Овцын хоть и не работал тогда в экспедиции, знал этот случай, знал и все подробности, которые вспоминал Балк. Скучно трезвому человеку прослушивать все это в двенадцатый раз... Эра внимала капитанам, не отводя глаз. Наконец эпизод был вылеплен и всесторонне отшлифован. Разговор заметался от темы к теме, превратившись в нестройный гул.

- Вы так и будете молчать весь вечер? - спросила Эра.

- Так и буду, - сказал Овцын.

- Расстроены, что не пришел ваш друг?

- Может быть.

- А точно?

- Ну, точно.

- У него была серьезная причина не прийти ?

- Была.

- Какая?

- Это не застольный разговор, - сказал Овцын.

- Ну, оттайте, Иван Андреевич, - попросила она. - Если бы здесь был Борис Никитич, вы вели бы себя совсем по-другому.

- Если бы у моего теплохода была паровая машина, он был бы моим пароходом. Если бы моя кошка умела лаять, она была бы моей собакой. Что я должен сделать, чтобы угодить вам?

- Выпейте вина. Все пьют, как подобает морякам, а вы только губы мочите. Или пойдем танцевать. Хотите танцевать?

- Стоит ли... Разве мы красивая пара, только когда танцуем?

- Когда мы плаваем в Двине, мы тоже красивая пара, - сказала Эра.

Он допил из своего бокала вино, взглянул на нее искоса:

- И все?

- Разве вам хочется еще какой-нибудь ситуации?

- Не все хоти, что хочется, - сказал он. - Это первая строчка прекрасного стихотворения, которое сочинил мой давний друг. Бог знает, где он сейчас. Наша профессия не балует встречами... Пойдем танцевать, Эра. Что за нелепое имя дали вам родители! Никак не приклеить ласкательный суффикс.

- Помните, вы крикнули: «Эй ты, глупая девчонка!»?

- Простите.

- Это лучше, чем ласкательные суффиксы.

Они танцевали долго, пока не ушел отдыхать оркестр. Овцын, не отнимая руки от талии, повел ее к столу. Иннокентий Балк, лицо которого побагровело, не утрачивая, впрочем, своей породистости, смотрел на них.

- Жарко, - сказала Эра.

Овцын отыскал бутылку холодного вина и налил ей. Она поблагодарила и выпила вино.

- Сколько золота на одном столе! - сказала она, указав бокалом на капитанские шевроны, устилающие скатерть.

Капитан Балк сообщил барским басом:

- Пока вы танцевали, наша золотая рота решила вас поженить. Бросьте гримасничать, Овцын, Почтительнейше просите руки, девушка создана богом нарочно для вас.

Шум поднялся за столом. Капитаны смеялись, привставали с мест, требовали, чтобы Овцын тут же просил руки. Згурский криво улыбался и поливал вином шашлык. Сперва Овцын посмеивался, отбрасываясь шуточками, потом стал злиться. Но он понимал, что смешно злиться на подгулявших стариков. Все это невинная забава, никто не думает устраивать из него потеху. Только такому неприлично трезвому человеку, как он, это может не нравиться. Но Эра тоже трезва. Что она думает сейчас, опустив ресницы и калеча пальцами апельсиновую корку?

Приятно ли ей все это слушать? Унять их надо...

- Дело было во Владивостоке, - сказал он, и капитаны притихли, внимая. Я купил на базаре краба. Отошел к бережку, сел на камень и стал лакомиться. Подошла цыганка в красных сапожках. Говорит: «Ах, какой красавец, дай погадаю!» Делать мне было нечего, я позолотил ей ручку, и цыганка тут же раскинула потрепанные картишки. Без особого затруднения она догадалась, что я молод, холост и моряк. Это расположило меня в ее пользу, и дальше я слушал очень внимательно, тем более что краб был уже съеден. Карты предсказали мне дальние дороги, счастливые возвращения, волнения сердца и на закуску - две жены. Первую они представили злым, некрасивым и ядовитым созданием, которое меня попытается извести со света, но я вовремя все пойму и прогоню эту жену пинками. Потом я поумнею, найду себе вторую, настоящую жену, скромную красавицу с золотым сердцем, и тут моя жизнь превратится в сплошные именины, и мы будем жить долго и умрем в один день. Теперь вы понимаете, капитаны, что еще не время мне просить руки Эры Николаевны. Сперва я должен пройти испытание и пережить несчастье. Нельзя перечить судьбе.

Зашумели и засмеялись капитаны. Снова полилось вино. Згурский захлопнул рот. Вернулся отдохнувший оркестр и с новым рвением принялся за дело.

Никто уже не требовал, чтобы Овцын просил руки.

- Простите, - сказал он, наклонившись к Эре. - Надо было как-то выкручиваться. Надеюсь, я не сказал ничего обидного.

- Обидно, что вы еще ни разу не были женаты, - пошутила Эра. - А может быть, были? Что за женщина провожала вас в Ленинграде?

- Я хотел жениться на этой женщине.

- И вас отставили? - сказала Эра. - Ах, какое несчастье! Наверное, отсюда ваша злость и ехидство.

- Ехидство я допускаю, - сказал он. - Но неужели я еще и злой?

- Вы? - Она задумалась. - Да, это есть. Но, кажется, в меру. Ваша злость употребляется на добрые дела, Если бы вы тогда так зло не подшутили надо мной, я не знала бы, что такое девиация. Но все равно обидно. Налить вам вина?

- Не хочу, - сказал он.

- Тогда я тоже не буду пить, - она отодвинула бокал. - А вам не стыдно, что мы такие трезвые?

Он улыбнулся, наклонился к ней.

- Это даже хорошо. Капитаны очень взыскательный народ. Они веселятся, а сами все подмечают. Они перестанут молиться на вас, если вы станете хоть капельку развязнее. Сейчас вы создаете первое впечатление о себе.

- Не хочу создавать впечатление, - сказала Эра. - Хочу быть собой. Я имею право быть такой, какая я есть. Глупой девчонкой. Я имею право пить вино, танцевать и даже влюбляться, раз сегодня такой праздник. Вы же сами устроили праздник.

«Да, праздник...» - подумал Овцын. Он опять вспомнил Бориса. Это свинство сидеть здесь, когда другу тошно.

- Валяйте, - сказал он. - Пейте, пляшите, влюбляйтесь. Это можно, раз праздник. Одна жизнерадостная улыбка продлевает нашу жизнь, на три минуты. Кип смайл, дарлинг. Желаю успеха.

Он встал и ушел, не прощаясь. По опустевшим уже набережным добрел до «Шального». Спросил у вахтенного:

- Капитан дома?

- Дома, Иван Андреевич, - сказал вахтенный. - Нездоровится ему сегодня.

В каюте у Бориса сидела Ксения. Она сказала:

- Наверное, я нужна, Иван Андреевич?

Он хотел сказать, что она, как всегда, находится именно там, где нужна, но не сказал этого, а только покачал головой.

- Рано разошлись, - заметил Борис Архипов.

- Рано, - сказал Овцын.

- В прошлом году сидели до утра, - сказал Борис Архипов.

- Сидели, - подтвердил Овцын.

- А я вот занемог. Голова болит, в глазах режет.

- Случается, - кивнул Овцын. - Там сердились, спрашивали, куда ты делся. Я сказал, что, может, к деду поехал. Ну, раз заболел, так оно и лучше.

- К деду... Надо будет съездить. Непременно надо... Хорошо порезвились?

- Сперва все было пристойно, - сказал Овцын. - Потом смешалось. Старички окосели и вознамерились устроить мне свадьбу: потребовали, чтобы я просил руки Эры Николаевны.

- Ну и ты?

- Отболтался.

- Эра Николаевна к вам очень хорошо относится, - сказала Ксения.

- Не вижу причин относиться ко мне плохо. Кстати, Ксана: убирать, в ее каюте - не ваша обязанность. Прошу вас больше этого не делать.

- Почему ты не попросишь не гладить твои брюки? - пробурчал Борис Архипов. - Пускай тебе Эра гладит. Ксюшенька, вы ведь больше не будете обихаживать этого пижона?

- Буду, - сказала Ксения.

- Даже если он спутается со своей журналисткой?

- Даже, - сказала Ксения.

- Бред... - пробормотал Борис Архипов и закрыл рукой глаза. -Кончилась логика. Где старые добрые дважды два? Все вверх ногами. Не люди, а бродячие парадоксы. Морозоустойчивые бананы с шоколадной начинкой... Сынок, дай мотобот. Смотаюсь, к деду, погляжу на нормального человека.

- Бери, - сказал Овцын.

- Ксюшенька, вы поедете со мной? - спросил Борис Архипов.

- Если Иван Андреевич разрешит, я съезжу, - сказала Ксения.

Борис Архипов вскочил с дивана, взметнул кулаки.

- Какое его собачье дело? - завопил он. - Вы свободный человек, поймите! Он может вам разрешать и запрещать только в строго определенное рабочее время, и то вежливо!

- Езжайте, Ксана, - сказал Овцын. - И погладьте по головке этого горлодера. Он успокоится.

Ксения улыбнулась и пригладила Борису Архипову растрепанные волосы. Он сунул кулаки в карманы, сказал:

- Ну, пойдем.

Овцын зашел к Соломону, стоявшему вахту, сказал, что отпускает мотобот до утра. Соломон поворчал, усомнившись в законности такой операции, но быстро успокоился.

- Отвечает тот, кто приказывает, - сказал он, поднялся наверх и помог спустить мотобот на воду.

Проводив мотобот, Овцын сказал Соломону:

- В судовой журнал записывать не надо.

Соломон опять усомнился:

- А вдруг что случится?

- Тогда и запишем. Спокойной ночи, краб. - И пошел к себе.

Он остановился в двери. На диване сидела Эра.

- Я не нарочно, - сказала она. - Постучала, а дверь вдруг открылась.

- Давно произошло это прискорбное событие ?

- Больше чем полчаса.

- Вы ушли сразу после меня?

- Выходит, так, - сказала она. - Мне стало совсем одиноко. А на улице ко мне приставали. Знаете, как это противно.

- Не знаю, - сказал он. - Ко мне не пристают на улице.

- Иван Андреевич, зачем вы снова выставляете колючки? - сказала она. - Вы мною недовольны? Так я уйду.

Он закрыл, наконец, дверь, снял фуражку, подошел к дивану.

- Не знаю, - сказал он. - Во всяком случае, не равнодушен. Такое вас устраивает?

- Такое меня пугает, - проговорила она. - Я тоже не равнодушна. Эта фата-моргана... Это купание... Этот вечер... Я сбита с толку. Я в смятении. Вы не равнодушны, но вы спокойны и холодны. Мы не равнодушны по-разному. Я перейду на другое судно. Капитан Балк приглашал меня к себе, у него есть свободные каюты.

- Ма «Гермесе» вам не придется принимать ванну каждое утро.

- Какую чушь вы говорите!.. Или вы опять иронизируете? опять забрались на свой капитанский мостик и потешаетесь над ничтожной журналисткой? Мне не нужна ванна. То есть мне нужна ванна, но я прекрасно обойдусь мокрой мочалкой, если ее не будет. Мне не нужны эти салоны. Мне нужно увидеть настоящее. Я ищу вечные ценности, которые

нельзя утопить, как все ваши ванны и салоны. Если хотите, я ищу человека. Как Диоген со своим фонарем.

- Теперь я понял, почему вам дали мой адрес, - усмехнулся он.

Не обратив внимания, она продолжила:

- Человек в салоне и человек в работе - это разное. Человек в салоне может обмануть. Только в работе он такой, какой есть. Нужно увидеть человека в работе. Тогда не обманешься.

- Я предпочитаю видеть своих друзей в салоне,- сказал Овцын. - Я радуюсь, когда им выпадает такая минута. Давайте лучше выпьем. Теперь можно признаться... - Он улыбнулся. - Мне весь вечер хотелось выпить с вами. Только с вами. Вдвоем.

И, уже сказав так, он с удивлением понял, что это правда.

- Поэтому вы и не пили там?

- Поэтому, - сказал он и опять удивился, что это правда. Если бы дело было только в Борисе, естественнее было бы, наоборот, пить сверх меры. -Идите сюда... - Она встала, и он подвел ее к буфету. - Что вы будете пить?

Она долго разглядывала бутылки, брала то одну, то другую, наконец выбрала:

- Я буду пить ром.

- Очень смело, - сказал он. - Вы знаете, что бывает после того, как пьют ром?

- Буду знать, - сказала она. - Я у вас дома и ничего не боюсь. Пусть будет что будет.

- Сейчас я вам скажу одну вещь. Скажу сейчас, чтобы вы знали, что это говорю я, а не ром. Мы не равнодушны одинаково, и все прочее от лукавого. От чванства, от застенчивости, от неожиданности и, может быть, от страха.

- А вы уверены? - спросила она. - Может быть, вы опять шутите? Не надо так шутить.

- Глупая девчонка, - сказал он. - Капитан Балк лишил меня последней надежды, что это не так. Он мудр. Он видит, как в земле прорастает зерно. Попадешь на «Гермеса», сама удостоверишься. Там в вазочке конфеты. Поставь их на стол. Другой еды у меня нет.

- Я не попаду на «Гермес», к чему? - Она покачала головой. - Я останусь здесь. Зачем мне «Гермес», что мне капитан Балк.?

Он вынул пробку, и в каюте запахло ромом. Эра села на диван совсем рядом с ним, и он обнял ее.

- Как это все странно! И неожиданно,- тихо сказала она. - Я уже не принадлежу себе. И нет никакой неловкости, что так...

Он погрузил руки в ее волосы, закрыл глаза, а когда он снова стал смотреть, все вокруг было не так, как прежде, очертания предметов изменились и стояли они по-иному, И даже свет в каюте стал другим.

- Я хочу сказать... - начала Эра.

- Говорить, наверное, не надо, - остановил он и снова привлек к себе ее

лицо.

Текло время, и первозданная простота проникновения не нуждалась в словах, и мысли, проносившиеся в голове, были бессловесны, но в то же время отчетливы, как путь молнии в ночном небе. Природа очертила вокруг них магический овал, за пределами которого не было мира.

Мир возник снова, когда в борт стукнулся мотобот и заскрипели блоки шлюпбалок. Овцын накинул тужурку, закурил - первый раз за эту ночь - и вышел на веранду. Тревога - она была, конечно - прошла, когда он увидел Ксению с Борисом на палубе здравыми и невредимыми. Борис и Соломон крутили рычаги лебедки, мотобот плавно всплывал из-за борта и, наконец, мягко сел на кильблоки. Тогда Овцын вернулся в каюту, плотно закрыл дверь и задернул на ней шторку. Он взглянул на лежавшую с закрытыми глазами Эру, потянуло к ней, но он сдержался и заставил себя отвернуться. Пора утихомирить душу. Начнется день, а он для другого.

Овцын зашел и ванную, привел в порядок одежду, умылся и, надев фуражку, спустился к трапу.

Там Борис Архипов прощался с Ксенией и никак не мог проститься.

- Удачно съездили? - спросил Овцын.

- Все в порядке, спасибо, - весело сказал Борис Архипов. Дед, весь свой притч собрал.

- Значит, посидел среди нормальных людей? - спросил Овцын.

- А вы не смейтесь, - вступилась Ксения. - В самом деле нормальные люди. Одеты как все и радио слушают. Дьякон на гитаре играл, сперва романсы пел, а потом Окуджаву.

Овцын услал Ксению отдыхать до обеда и вернулся в каюту.

- Что там случилось? - спросила Эра.

Он сел рядом, сказал:

- То, что случается каждое утро. Начались дела. Сегодня, наконец, узнаем дату выхода. Командир каравана собирает капитанов... Значит, уже скоро... Вы хотите купаться?

- Как быстро все прошло... Вы уже думаете только о своих делах, и я уже не глупая девчонка, я - «вы»... Да я уже и не девчонка. Не думайте, что я жалею.

- Глупая девчонка, - сказал он, - как была, так и осталась. Я думал, ты все поймешь сама, что не придется объяснять. У нас не свадебное путешествие, а проводка морем речного судна. Для того чтобы это судно как-то добралось до своей реки, я обязан думать и работать. А не валяться на диване со своей невестой.

- Как ты сказал?

- Как слышала, - вздохнул он. - Надо публично попросить твоей руки, чтобы ты догадалась? Может быть, ты жалеешь, что я не сделал этого вчера на банкете?

- Не знаю, - помотала она головой. - Ничего не знаю. Может быть, жалею. Может быть, я еще не соглашусь. Сейчас трудно решать. Сейчас я... слишком твоя. Не презирай меня.

- Это скоро пройдет, - сказал он и поцеловал ее руки. - Скоро ты снова станешь сильной, умной и самобытной. И сможешь решить.

- Смешной, - улыбнулась она. Как же я теперь стану самобытной? Мы так и не попробовали ром. И я опять не могу решить, хорошо ли это.

Овцын налил до краев большие хрустальные стопки.

Механики запустили вспомогательный двигатель.

Послышалось несколько отдаленных ударов поршней, затем ровный глубинный рокот.

- А тебе вправду цыганка нагадала две жены?- спросила Эра.

- Это была неквалифицированная цыганка, - сказал Овцын. - Она ошиблась.

- Нет, я не должна, - помотала головой Эра. Она выпила ром залпом и долго не могла отдышаться. - Это жидкий огонь. Иван, я горю, спасай меня.

Он поднял ее и вынес на веранду.

- Дыши, - сказал он.

Двина уже проснулась. Катера и буксиры побежали по ее могучему лону, заметались волны в сваях пристаней, затрепетали на сотнях судов флаги. Со стороны Соломбалы доносились приглушенные расстоянием гудки, тонкие свистки паровозов, грохот и скрежет лесопилок. Длинношеие краны держали в тонких клювах веревочки с пакетами досок и бревен, похожие издали на сказочных аистов, несущих детям подарки.

- Опомнитесь, капитан, - прошептала Эра. - А если вас кто-нибудь увидит!

- Позавидует, - сказал Овцын.

- Не надо возбуждать в людях нехорошие чувства, - сказала она. - Все-таки мне придется уйти от вас на «Гермес», к капитану Балку.

17


Обжившийся на «Кутузове» Згурский никак не мог понять, зачем надо переходить с такого приятного теплохода на какой-то буксир, хоть и флагманский. Эра сказала, что сценарий пишет все-таки она и ей виднее. После этого заявления Згурский поскреб небритую скулу и покорно отправился запихивать в чемодан так удобно размещенные в просторной каюте предметы личного обихода.

Один только капитан Иннокентий Балк и понял, почему Эра ушла с «Кутузова». В перерыве последнего перед выходом совещания капитан Балк придержал Овцына за пуговицу, сказал, укротив барский бас:

- У вас есть характер. И не беспокойтесь, я уж пригляжу, чтобы Эра Николаевна не бедствовала. Конечно, у меня не ваши возможности, но тоже не угольщик.

- Я не беспокоюсь, Иннокентий Юрьевич, - сказал Овцын. - Даже лучше. Болтать вас будет милостивее, чем меня.

- А, - махнул рукой капитан Балк. - Если прихватит, всем одинаково достанется.

До краев наполненный опытом Балк стал припоминать, кому, когда, как и от какого шторма доставалось. После совещания Овцын проводил его

до шлюпки - «Гермес» уже стоял на рейде.

- Ну... берегите свой корвет, - улыбнулся Овцын, прощаясь,

Балк прижмурил глаза, крепко пожал ему руку и молодцевато прыгнул в шлюпку. Через два часа флагман снялся с якоря, и за ним цепочкой потянулись к морю сухогрузные и наливные самоходные баржи. Только к полуночи «Кутузов» замкнул собою колонну.

Марат Петрович глядел на узкие и длинные баржи, поеживался, словно от холода.

- Как представлю себе этих красоток в море, Перекреститься тянет, -сказал он.

- Они уже в море, - заметил Овцын.

- Я не о Белом море говорю.

- Белое море тоже не деревенский пруд. В позапрошлом году нас здесь так прихватило, что потом трое суток у Святого Носа собирались. Кого в Мезень унесло, кого в Кузомень. Всякое бывает на Белом море.

Часа три они молчали. Потом Овцын сказал:

- Сбавляйте ход, старпом.

Желтовато-белая стена впереди одно за другим проглатывала суда. «Кутузов» протаранил ее последним, и сразу переменился ясный ласковый и доброжелательно до этого настроенный к человеку мир. Мир померк, заволок пеленой глаза, наполнился ревом туманных сигналов, потек за шиворот холодной сыростью.

- Пожалуй, шторм - это даже лучше, - сказал старпом.

- Когда его нет, то конечно, - согласился Овцын.

Колонна то сжималась так, что под носом вырастала вдруг чья-нибудь корма, и старпом, отпихнув рулевого, яростно крутил штурвал, то растягивалась на несколько миль, и суда отчаянно гудели ревунами, созывая затерявшихся в непроглядном атмосферном молоке.

Ксения принесла в рубку обед. Лицо ее было напряженно-серьезно, и старпом впервые, увидев буфетчицу, не заулыбался, не стал молоть комплименты, даже не помог расставить на штурманском столе посуду.

Но все на свете имеет конец, кончился и туман.

Овцын поставил на вахту Соломона, услал старпома спать, а сам прилег на кожаный диван тут же в рубке. Когда он проснулся, колонна еще шла малым ходом, собираясь, выравниваясь, поджидая заблудившихся в тумане. Он спустил ноги, сунул их в туфли и тут заметил, что под головой была подушка. «Конечно, не Соломон подсунул, - подумал он. - Впрочем, дело полезное, - он погладил подушку ладонью, - пусть тут и живет».

В Баренцевом море, сразу за Каниным Носом, еще не успела вся колонна лечь на новый курс, налетел вдруг при ясном небе шторм от норд-веста, и тут «Кутузов» показал, что такое высота надводного борта, чуть ли не в десяток раз превышающая осадку. Его валяло на обе стороны и неудержимо несло к берегу, на камни. Самоходки хоть извивались змеями на волне, могли идти своим курсом, а «Кутузова» несло. Овцын связался по рации с Балком.

- Придется попрощаться, Иннокентий Юрьевич,- сказал он. - Я лягу на ветер. Ничего другого не придумаешь.

- Вижу, - сказал Балк.

- Идите без меня, я потом догоню.

- Добро, - разрешил капитан «Гермеса». - Воюйте в одиночку. Постойте, Эра Николаевна хочет сказать вам несколько слов.

- Как она держится - спросил Овцын.

- Как подобает.

- Работает?

- О да, - пробасил Балк. - Бледнеет, но работает.

- Передайте поклон, - сказал Овцын. - А «несколько слов» я выслушаю на Вайгаче. Некогда. Успеха вам, Иннокентий Юрьевич.

- И вам.

Овцын застегнул крышку рации, приказал ворочать, на ветер. «Кутузов», подставив ветру обтекаемый нос, медленно пополз от камней на северо-запад. Караван уходил все дальше, и скоро в штормовом море остался один вычурный речной пассажир. Внушительно выглядел он у невской набережной. Беспомощным и жалким оказался здесь, в чужой ему и недоброй стихии.

- Иван Андреевич, - позвал старпом с крыла мостика. - Узнаете?

- Вот дьявол! - выразился Овцын, вернулся в рубку и включил рацию. Когда аппарат согрелся, стал вызывать: - «Шальной», «Шальной», я «Кутузов», прием...

- Ну, чего тебе, «Кутузов»? - услышал он насмешливый голос Бориса Архипова.

- Ты зачем увязался, отец? - спросил Овцын, стараясь построже.

- По привычке, - ответил Борис Архипов.

- А ты хоть видишь, что на море делается?

- Ничего такого, чего бы я еще не видел, я не вижу, сынок.

- А если твою скорлупу накроет?

- Тогда у меня е будет риска погибнуть под трамваем, - сказал Борис Архипов. - И вообще мне суждено умереть, от инфаркта. Ты не волнуйся. Ты же старый морячина и знаешь, что накроет или не накроет - это зависит не от волны, а от рулевого. Пустяки, здесь казаки на кочах ходили.

- Милый мой, - сказал Овцын, - эти кочи были по шестнадцать тысяч пудов водоизмещением. А у тебя сколько, помнишь?

- Двести сорок тысяч поллитров, - хохотнул Борис Архипов.

- Видишь, в два раза меньше. Валяй обратно, догоняй колонну.

После недолгой паузы Борис Архипов сказал серьезно:

- Слушай, сынок. Раз я за тобой пошел, значит, так надо. Авось пригожусь.

Когда Канин скрылся из виду, Овцын спустился с мостика. На камбузе Алексей Гаврилович, сквернословя, привязывал к плите бачки. На бледном, похудевшем лице повара проступили морщины.

- Почему буфетчица не помогает? - спросил Овцын.

- Пыталась помогать, - проворчал Алексей Гаврилович.

- Ясно... А вы прекрасно держитесь, - польстил он. - Не подумаешь, что первый раз в море.

- Иначе нельзя. Не будет обеда, меня съедят. Приходится держаться, чтоб ему, этому морю...

Овцын терпеливо дослушал все, что Гаврилыч пожелал в сердцах Баренцевому морю, и пошел к буфетчице. Ксения лежала навзничь, вцепившись пальцами в борта койки, упираясь ногами в переборку. Она скосила глаза на капитана, подняла руку, чтобы поправить сползшее с бедер платье, но в этот момент «Кутузова» снова положило на борт. Ксения, охнув, вцепилась в койку. Овцын поправил ей платье с сел рядом.

- Как это страшно! - проговорила Ксения. - Такого со мной еще не

было.

Он вынул из кармана лимон, очистил его.

- Сядьте и съешьте.

- Я не смогу сидеть.

- Сможете, мне лучше знать.

Он усадил ее и держал, пока она, давясь и морщась, ела лимон.

- Теперь наденьте сапоги и пойдем наверх

- Вы с ума сошли! - простонала Ксения.

- Во-первых, капитану так говорить нельзя. Во-вторых, выполняйте, что приказано.

Она взмолилась:

- Зачем вам надо меня мучить? Ради всего святого, дайте мне умереть спокойно! Оставьте меня!

- Ксана, я вас не оставлю, и не заставляйте меня повышать голос.

Она добралась до шкафа, надела брюки, сапоги, куртку.

- Боялась, что меня вырвет, - сказала она, пытаясь улыбнуться.

- Это лимон, - объяснил он.

Овцын вывел ее на палубу, на ветер и брызги, заставил ходить вверх и вниз по ускользающим из-под ног трапам.

- Какое страшное море! - сказала Ксения. - Волны выше нашего корабля.

- Раза в два ниже, - улыбнулся он. - Они выше вон того бедолаги. - Он указал рукой за корму.

- «Шальной»? - изумилась Ксения. - Почему он пошел за нами?

- Чтобы подобрать команду, когда мы перевернемся.

- А мы перевернемся? - спросила Ксения.

- Нам нельзя переворачиваться. Идите, Ксана, помогите Гаврилычу. Если опять станет муторно, поднимитесь наверх и постарайтесь замерзнуть. А потом, не уходя с палубы, постарайтесь согреться.

- Спасибо, что вы вытащили меня из каюты, - сказала Ксения. - Там я умерла бы.

- Это мне невыгодно, - покачал головой Овцын. - Кто же будет ставить цветы в мою вазу?

Ксения вскрикнула:

- Я же .забыла убрать ее со стола! Она разбилась.

- Найдем другую, - сказал Овцын. - В трюме того добра хоть ушами

ешь.

В конце концов он добрался и до своей каюты, и там был совершенный разгром: по ковру метались книги, карандаши, пепельницы, туфли и осколки хрусталя. Приятно пахло ромом. Он заглянул в буфет. Недопитая в то утро бутылка упала и пролилась. Вспомнилась Эра, захотелось увидеть, обнять ее. Как ей там сейчас? Конечно, мучается. Бог даст, это ее последний шторм. В Карском море будет лед, там волне не разгуляться. А вдруг она не выдержала и сломилась, как Ксения? Нет, Иннокентий не позволит сломиться, он поддержит, заставит. Он человек, капитан Иннокентий Балк...

Овцын подобрал вещи, заглянул в ванную, навел и там порядок. Выйдя на палубу, кинул с подветренного борта осколки вазы и бутылку из-под рома. Ветер не стихал, и волны росли, потому что «Кутузов» выходил все мористее. С запада потянулись ничего хорошего не сулящие облака.

В рубке, кроме штурманов, был еще и старший механик. Он смотрел на разбушевавшуюся воду и едва ответил на приветствие капитана.

- Мили три-четыре в час проходим ? - спросил Овцын у старпома.

- Не больше, - сказал Марат Петрович. - До Шпицбергена еще далеко.

- Зато вот эта гадость близко, - Овцын указал на зловещее, обложенное темно-фиолетовыми тучами небо на западе. - Не хочется в нее попадать, верно?

- М-да-с, - причмокнул губами старпом.-И снег и ветер...

Овцын подозвал его к карте.

- Подойдите-ка сюда, Марат Петрович... Попробуем уйти из заряда. Так как если нас обложит, закрутит, мы со своим магнитным компасом надолго заблудимся. Надо удирать.

- Обратно к Канину? - сказал старпом. - Пять часов - и камни.

- Зачем же нам на камни?.. Попробуем выйти на южную оконечность Колгуева. Вы знаете, что у Колгуева высокий восточный берег? Я знаю. Если сумеем обогнуть остров и стать под восточный берег, тогда плевали мы на этот норд-вест и всех его ближних.

- Часов десять до Колгуева, - прикинул Марат Петрович. - Ветер будет и корму, немного слева. Скользящий, не так страшно. Но поваляет. Потом поворот. Бортом к ветру?

- Точно, - сказал Овцын.

Старпом поднял голову от карты и неодобрительно посмотрел на капитана.

- За десять часов в природе кое-что может перемениться, - сказал Овцын. - И не обязательно в худшую сторону. Рассчитайте курс.

Он включил рацию.

- На Колгуеве мы в пятьдесят пятом мину нашли, - сказал старший механик. - Как раз на восточном берегу. Волны вынесли.

- И что с ней сделали? - спросил старпом.

- А что с ней можно сделать? - искоса глянул на него механик. -Поджарили и съели.

Он нахлобучил кепку, вытянул из-под кителя рукава свитера и ушел.

- «Шальной», «Шальной», «Шальной»... - звал Овцын. Буксир не откликался. Старпом уже рассчитал курсы, записал и держал бумажку перед капитаном. - Батареи экономят, чтоб их...

- Правильно, - сказал старпом. - Сядут, где тут добудешь?

- Ладно, погудите им.

Старпом дал несколько гудков, но на «Шальном» не услышали за воем ветра, и рация все молчала. Только после того как Овцын сам выпустил в небо три - со зла - красные ракеты, аппарат зашуршал, забулькал и он услышал голое Бориса Архипова:

- В чем дело, сынок, что за сигнал бедствия?

- Бедствие перед носом, на весте, - сказал Овцын. - Надо ворочать, не то попадем в кашу.

- На Колгуев? - спросил Борис Архипов.

- Не иначе, - подтвердил Овцын - Под восточный берег.

- Риск, - сказал Борис Архипов. - Большой риск. Тебя свалит, когда будешь обходить остров с юга.

- Галсами пойду.

- Разгуляешься там галсами среди кошек.

- С нашей осадкой можно рискнуть.

- Добро, - сказал Борис Архипов. - Рискуем. Не лезть же в это дерьмо. Слушай меня, сынок. Заряд нас скоро догонит, и такое будет свинство, что мы вполне свободно сможем выскочить па Колгуевский берег. С запада он отлогий, пока не сядешь - не увидишь. Я пойду вперед и, как только эта тучка нас накроет, врублю прожектор. Иди все время на мой прожектор и не умничай. Теперь я командир отряда.

- А если ты сядешь?

- Если ты, сядешь, будет хуже.

- Я уже рассчитал курс. Дать тебе?

- Выброси его. Иди мне в кильватер, а свой курс я сам рассчитаю. Поклон Ксении Михайловне. Все, сынок.

После поворота бьющие под корму волны стали швырять «Кутузова» еще беспощаднее. Когда фиолетовая туча настигла судно, сразу стемнело, исчезла линия горизонта и повалил снег. По подсчетам Овцына, пройдена была уже половина пути до Колгуева. «Шальной» включил прожектор, и он маячил впереди бледным, размытым пятном. И оттого, что пятно это не удалялось и не приближалось, возникло малоприятное ощущение, что судно не движется вперед, что обе его могучие машины работают впустую.

- Найдешь теперь этот Колгуевский берег, тудыть его в самую печень, вздохнул Марат Петрович. Хоть бы один маячок, чтобы определиться. Повернуть бы от греха?

- Не хнычьте, -сказал Овцын. - Пессимисты усложняют обстановку. Ветер начинает выдыхаться, чувствуете?

- Не чувствую, - покачал головой Марат Петрович.

- А мне кажется.

- Потому что хочется, - сказал старпом. - Это всегда гак. Особенно у оптимистов, - съязвил старпом.

- А вы возьмите анемометр, замерьте, - посоветовал Овцын.

Косые потоки снега обтекали рубку. Пена, срываемая ветром с гребней волн разлиновала море. Овцын смотрел па карту, прикидывал, на какие берега может их вынести, если Борис Архипов неверно учел угол сноса. Все ближайшие берега были песчаные, низкие. Такие не вдруг заметишь при нынешней видимости.

- Было пятнадцать с половиной метров, стало четырнадцать, - доложил вернувшийся с мостика старпом. Не очень он выдыхается.

- «Шальной» курс переменил, - сказал рулевой Федоров. - Два градуса правее взял.

- Все верно, - заметил Овцын. - Полтора метра в секунду - это величина. Держите вслед.

- Чудно, - произнес рулевой. - Темнота, ни беса не видно, а человек додумывается, куда ему править.

- Мудреное дело, - сказал старпом. - Ты бывал в Арктике-то?

- Бывал, - отозвался рулевой. - В позапрошлом. Сейнерок мы проводили на Камчатку. Маленький, восемь человек команда. Я боцманом.

- Довели?

- Куда там... зазимовали.

- И ты зимовал? - спросил старпом.

- Зимовал, - кивнул Федоров. - Почти уже видел себя дома, а тут случай. Ну и зазимовал.

- Что за случай? - полюбопытствовал старпом и придвинулся к рулевому.

Когда дело дошло до случая, терпение Овцына лопнуло.

- Марат Петрович, оставьте малого в покое, прикиньте, где сейчас наша колонна, - велел он старпому.

Тот не обиделся, не удивился, он вернулся к штурманскому столу и подсчитал.

- У Русского Заворота должна болтаться.

- Сволочное место, - припомнил Овцын. - Если их уже обложило этой хмарью...

- Пожалуй, - вставил старпом.

- Тяжело Балку приходится. Не растерял бы судов... Ну, теперь глядите в оба, старпом.

- Чувствуете, что берег близко?

- Чувствую, старпом, - сказал Овцын.

- И много шансов на него выскочить, - добавил Марат Петрович.

- Не каркайте, будьте оптимистом, - сказал Овцын, подошел к рулевому и положил руку ему на плечо. - Федоров, вы когда-нибудь выскакивали на берег?

- Выскакивал, - просто ответил рулевой Федоров, и Овцын удивился, но ничего больше не спросил.

- Может, послать на бак матроса с биноклем? - предложил Марат Петрович.

- Не излишне, - одобрил Овцын. - Оденьте его в полушубок.

Он видел, как матрос, сунув бинокль под овчину, привязал себя линем к кран-балке, потом достал бинокль, попробовал смотреть, но его тут же захлестнула сзади волна, и после этого матрос больше оборонялся от волн и секущего снега, нежели искал впереди берег. Пользы от такого впередсмотрящего было немного, да и если была бы от него польза, все равно Овцын всегда надеялся больше на свои глаза, чем на чужие, и не считал, что дело становится легче оттого, что вместе с ним его делает кто-то еще.

А глаза уже сдавали. Они не смыкались почти сутки, приходилось напрягаться, заставляя глаза делать свое дело.

- «Шальной» изменил курс на пять градусов вправо - доложил рулевой.

- Старпом, замерьте ветер еще разок, - сказал Овцын.

Он не отнимал от глаз бинокля, но ничего не видел впереди, кроме снежных вихрей, лохматых, придавивших море туч и размытого светового пятна от прожектора «Шального». Уже десятый час маячило впереди это пятно, не удаляясь и не приближаясь, создавая тревожную иллюзию, что «Кутузов» болтается на волнах без хода.

- Двенадцать метров, - доложил запорошенный снегом старпом. - И в самом деле сдает ветерок.

Овцын кивнул и снова впился взглядом в непроглядную хмарь, среди которой - он чувствовал это - очень близко был берег. И вдруг заорал, замахал руками впередсмотрящий, и рулевой вопросительно взглянул на капитана, и тут Овцын понял, что прожектор «Шального» стал ближе и приближается еще. Сердце заколотилось совершенно бесконтрольно, он сбавил ход до среднего, сказал:

- Марат Петрович, разверните судно носом на ветер. - Подошел к рации и включил ее.

Борис Архипов вызывал. Он не сразу ответил, потому что «Кутузов», разворачиваясь, попал под боковой удар ветра, накренился, и все, что было в рубке, покатилось вправо, и рация поехала по столу, и рулевой повис на штурвале. Подумалось, что все кончено, что не превозмочь судну такой крен, но тут волна пнула его под днище, и «Кутузов» медленно, страшно медленно для того, чтобы сразу поверить, стал выравниваться.

- «Кутузов», отвечайте, прием... - выкрикивала черная трубка рации, но у Овцына вдруг высох рот, он думал о матросе, которого послал на бак, который, наверное, слетел за борт. Он добрался по косой палубе рубки до стекол, увидел, что матрос держится двумя руками за кран-балку, и вспомнил, как он привязывался к балке линем. Овцын вернулся к рации, взял трубку, кричавшую одни и те же слова, но так и не мог ответить, пока судно не встало на ровный киль.

- Я «Кутузов», - сказал он, и звук собственного голоса совсем успокоил его. - Что у тебя, отец?

- Потерял твои огни, - сказал Борис Архипов.

- Я развернулся на ветер, удерживаюсь на средних оборотах, -объяснил Овцын. - Ты что, не сидишь ли?

- В общем нет, сынок, - сказал Борис Архипов бодрым голосом. -Слушай: берег от меня и полумиле. Вот тебе координаты места... - Овцын записал цифры. - Иди отсюда на зюйд и выкарабкивайся, как сможешь. Больше ничем тебе помочь не могу.

- Что с тобой? - спросил Овцын.

- Пустяки, - сказал Борис Архипов, - Никакой беды. Я тебя догоню. Иди, не теряй времени.

- Скажи честно: в самом деле пустяки? - спросил Овцын,

- Я же сказал.

- Я могу помочь?

- Не можешь, хоть жертвуй жизнью, Помешать, можешь. Так что проваливай со своим лайнером.

- Это наше счастье, что «Шальной» шел впереди, - сказал старпом.

- Заткнитесь! - оборвал его Овцын и спросил Бориса Архипова: -Скажи, отец, ты справишься?

- Это смотря по тому, сколько еще придется с тобой болтать, - сказал Борис Архипов. - Пощади мое время.

У восточного берега Колгуева был странно тихий уголок, почти спокойная вода, и даже снег прекратился. Удивляло, что в небе с сумасшедшей скоростью несутся рваные тучи. Овцын вывел судно на мелководье и поставил его на оба якоря.

- Теперь твоя работа, краб. - Он похлопал Соломона по плечу. - Нас не буди, пока не проснемся, пока остров не сорвется с места или пока не появится «Шальной».

- А если будет радио с каравана? - спросил Соломон.

- Ты маленький? Овцын потер пальцами набрякшие веки. - Доложишь обстановку, запишешь распоряжения, передашь привет.

- Я не маленький, - сказал Соломон. Но я должен точно знать, что мне делать. И кому передавать привет.

- Эре Николаевне Левтеевой. Теперь ты все знаешь?

- Я уже давно знаю, - сказал Соломон и отвернулся.

18


Через шесть часов Овцын снова поднялся на мостик. Тучи все так же неслись в низком небе. Пришел старпом. Потом, когда наступило время смены вахт, рулевой Федоров.

- А что мы могли сделать? - произнес старпом, думая о том же, о чем думал сейчас капитан. - Ткнуться рядом? Хороша помощь.

Старпом говорил верно, и надо было отвлечься, потому что размышления о возможной участи Бориса Архипова нагоняли тоску.

- Ну, и как же вы выскакивали на берег? - спросил он рулевого.

- Мы выбрасывались, - поправил рулевой Федоров. - Семнадцать сейнеров, от С-142 до С-158 по порядку бортовых номеров.

- Веселая картина, - сказал Овцын.

- И жутковатая, - добавил Федоров. - Капитаны выводили их в бухту, разворачивали носом на берег. Командовали вперед самый полный. Дизеля ревели, как никогда в плавании. Мы двинулись после того, как выбросился С-152. Наш Гурий Васильевич, насупленный, с губами в нитку, забрался на мостик, сказал нам:

«Носовой отдать. Кормовой отдать».

И поползли мы в бухту, хрустя молодым ледком.

Начальник перегона, вконец несчастный, кричал с берега:

«Живее, Гурий Васильевич, ну, живее же!»

Капитан не прибавлял хода. Сейнер полз по воде, как серая тень от облака. Гурий Васильевич развернул его и нацелился. Три раза качнул вперед рукоять телеграфа. Палуба рванулась у меня из-под ног. Капитан дал «стоп», когда до берега осталось десять метров. Сейнер, чудовищно скрежеща днищем по черной чукотской гальке, вырвался из воды на две трети и замер. Тишина долбанула меня по ушам. Неожиданно прозвучала команда: «Боцман, флаг долой!»

Я очнулся, подбежал к мачте, размотал фал и медленно спустил флаг. Аккуратно сложил обтрепанное наше знамя...

Из своего люка выбрался механик Сеня Макушкин, почесался, спросил: «Или мы уже приехали в это Г онолуло?»

Капитан сказал: «Полный отбой, Семен Борисович. Спускайте воду из танков».

Сеня всплеснул черными руками, запричитал:

«Маэстро, вы сумашечий! Золотую пресную воду, которую так экономили? Да из чего поварюга будет варить нам флотский борщ?»

Гурий Васильевич сказал: «Мне странно слышать от механика такие речи. Вы же понимаете, Борисыч, что будет, если танки промерзнут».

Потом Гурий Васильевич спустился на палубу, подтащил к борту сходню, установил ее и медленно сошел на черную мокрую гальку. Он еще долго бродил вокруг сейнера, странно улыбался, то хмурил брови и поглаживал ладонью шрамы и вмятины на повидавших виды наших бортах...

Хоть и выбросились на берег, а ровно в семнадцать поварюга разлил по мискам ужин, бухнул чумичкой в медный бак. Гурий Васильевич понюхал варево, сморщился, сказал мне: «Пойдем, Евгений, в кабаре, что ли...»

Я сказал - неловко идти на чужие деньги - ему, что «только что из загранрейса. Русских денег ни сантима».

Он сказал: «Слова это».

Я спустился в кубрик, переоделся, навел необходимый глянец и взял у старпома пачку сигарет. Мы пошли через порт в поселок. Я споткнулся о какую-то железку, сказал: «Рано темнеет». Гурий Васильевич ответил: «Осень». Идем. Я сказал: «Кабы не льды в проливе Лонга, были бы уже на Камчатке». Идем. Он сказал: «Кабы не льды в проливе Лонга, кабы не туманы в море Лаптевых, кабы не штормы, кабы не головотяпство некоторых лиц... Ты собираешься зимовать?» Я ответил: «Нельзя. У меня учеба. А вы улетите или, может, останетесь?» Просто так спросил, для поддержки разговора, знал, что он не останется. Я уже тогда много знал о своем капитане. А многие решили остаться. За зимовку платили колоссальные деньги, чуть не по три оклада. Горела наша контора. Наделали делов эти льды...

- Значит, вас в Лонге зажало? - спросил старпом.

- Не зажало, - сказал Федоров. - Просто не пробились... Льды в проливе Лонга... И вышло так, что из-за них я, обыкновенный боцманишка, восьмиклассно образованный, подружился с лучшим капитаном отряда. Он весь рейс казался мне нелюдимым и странным, хотя привычки его были простыми и обращение с командой очень простое. Когда нас прихватило в горле Белого моря, он сам стоял на руле, подменяя застрадавшего морской болезнью рулевого. «Зачем тревожить подвахту, - говорил он, - ей тоже достанется в свое время». А ему вроде бы и не доставалось. Но когда на Диксоне поварюга продал мешок капусты - дело, по-моему, простительное, потому что поварюга честно разделил деньги на всю команду и не взял ни копейки сверх своей доли, - Гурий Васильевич за ухо вывел его с судна, а мне велел выбросить на причал вещички. Потом начальник перегона едва умолил капитана взять поварюгу обратно... С другими капитанами он как будто дружил, но никогда не пил с ними, а пил только в Архангельске со стареньким, обтрепанным девиатором Донат Донатычем. Сам раздевал его, пьяного, и укладывал на свою койку. А старик махал на него сморщенным кулачком и обзывал неучем и молокососом. Я привел на сейнер собачку, симпатичную такую лохматую дворнягу. Он велел убрать животное, и за это я дулся на него полрейса. Простил только в проливе Дмитрия Лаптева. Капитан Букин догнал плывущего белого медведя, и его матросы стали бить зверя баграми. Гурий Васильевич прибавил ходу, подошел сзади и долбанул Букина форштевнем в корму. Корпусу это вреда не причинило, но от сейнерной площадки полетели покореженные доски. Скандал был на весь, караван, а медведь спасся. Говорил Гурий Васильевич мало, но смотрел так, что от его взгляда я каждый раз ощущал свою недоразвитость... И вдруг он приоткрыл душу, позволил мне заглянуть в нее. Я тогда путался в хаосе, не различая тропинок. Чем больше вглядывался в жизнь, тем дальше балдел. Всерьез утверждал, что все в жизни определимо только словами «вдруг» и «кажется». И где те опорные точки, которые не зашатались бы под грузом очередной научной, философской или иной сенсации? Гурий Васильевич говорил: «Брось, боцман. Это детский ,лепет и чепуха всякую точку можно сделать опорной, только приложи усилие, чтобы опереться»

Я снова начинал: «Хаос...» - и он переходил на язык примеров: «Что может быть хаотичнее звездного неба?» Я задирал голову, глядел на беспорядочные россыпи. «Между тем каждая звезда имеет место в созвездии, номер в каталоге и роль в человеческих делах», - говорил Гурий Васильевич, и я дивился великости труда ученых работников, расписавших звезды по каталогам. И Гурий Васильевич говорил: «Не старайся, боцман, запихнуть арбуз в рот целиком. Не выйдет. Ты возьми нож и разрежь арбуз на доли. Тогда получишь удовольствие». Но я не понимал, как можно разрезать поток жизни. А потом эти льды в проливе Лонга... Мы в них ткнулись, помяли борта, ободрали краску - и отступили. Не нашлось ни единой щели. Стали на якоря в Чаунской губе. Синоптики обнадеживали: ждите, будьте наготове, лед еще разойдется. А чукчи-зверобои говорили: «Конец, наступила зима». Начальник перегона сказал: «Я больше верю чукчам, чем синоптикам», -увел караван в порт и приказал готовить суда к зимовке. Самолеты все время летали к острову Врангеля, искали воду, но воды не было. Был только паковый лед. Вы помните, что такой лед погубил Джорджа Вашингтона Де Лонга, капитана из Сан-Франциско. Я видел его карточку. Худощавый человек с длинными усами, в золотом пенсне. Он два года вел «Жаннетту» к полюсу. Ему совершенно необходимо было ступить в воображаемую точку, где пересекаются воображаемые круги меридианов. Точка была ему дороже жизни со всеми ее реальностями. Даже на славу он плевал. Он открывал острова и ни одного не назвал своим именем. Богатый человек дал ему денег на экспедицию. И в благодарность - «Жаннетта» уже покоилась на дне морском, Де Донг знал, что деньги пропащие, что сам он вряд ли увидит Сан-Франциско - он назвал остров, который открыли, идучи пешком по льду, именем богатого человека. Он небрежно, погибая .сам, подарил бессмертие какому-то мистеру Беннету. Откуда берутся такие люди?..

Мы добрались до столовой, которую Гурий Васильевич именовал «кабаре». У здания стояла длинная нарта. Чукча в меховой шапке, в гимнастерке с расстегнутым воротом и ватных штанах рубил нерпу и бросал куски собакам. Они скалились, провожали глазами каждый кусок, Но не двигались с места. Хватали только то мясо, которое падало у морды. Мы прошли в зал, просторный, весь в табачном дыму, сели, не снимая плащей. Гурий Васильевич спросил: «Бифштекс?» Мы всегда брали бифштекс. Нам принесли бифштексы из оленины и шампанское. Другого вина в кабаре не водилось. Вообще в поселке не водилось другого вина. Очень, наверное, не доходно возить другое вино на Чукотский берег. Гурий Васильевич улыбнулся невесело, сказал: «Ну, с приездом, боцман...» Я тоже улыбнулся, выпил вино и сказал: «Теперь уж старпом при всем желании не украдет наш сейнер».

- Забавно, - сказал Овцын. - Расскажите-ка, как ваш старпом хотел украсть сейнер?

- Тогда это было не забавно, - сказал Федоров. - Тогда я крепко перепугался. Мы стояли в порту уже с неделю, готовились потихоньку к зимовке, но могли и выйти в море, если в проливе Лонга вдруг волей божьей разойдутся льды. Мы сердились на природу, скучали и украдкой разлагались. Вечерами ходили в Дом культуры. Там были танцы, кино. Существовал и буфет. На судах оставалась вечером минимальная вахта: человек в машине и человек на палубе. Остальные развлекались по возможности. Возможности были ограниченные, поскольку бухгалтер перегона, как его ни материли, денег не давал. В тот вечер я зашел в танцевальный зал и сразу напоролся на своего капитана. Гурий Васильевич поглядел на меня укоряющим взором, сказал кисло: «Придется похлопотать у бухгалтера, чтоб выписал вам аванс». Я сказал: «Хорошо бы, - потом удивился: - А что такое?» Он сказал: «Пообносились, почтенный боцман».

В море я отвык думать, как одет. Кому это интересно в море, моржам, что ли? А тут взглянул на себя и покраснел: яловые сапоги, затасканный по вахтам свитер, брюки не разберешь в какую полоску и пиджак со следами всех смазочных материалов, которые положены сейнеру по табели снабжения. Еще я увидел, что к нам подходит девушка. Очень красивая девушка. Она улыбалась капитану. Я развернулся на сто восемьдесят и полетел на сейнер переодеваться.

Там было тихо и пусто. В порту дизель не гоняли - и топливо не расходуется и механику меньше заботы. Для обогрева топили камелек. Освещались аккумуляторными фонарями. Я спустился в кубрик, и сразу в нос шибанул запах. Такой запах получается, когда в помещении пьют спирт и закусывают чесноком и солеными огурцами. У стола механик Сеня Макушкин втолковывал что-то старпому и водил перед его носом длинным корявым пальцем. Меня за делом в полумраке не заметили. Я присел на койку, прислушался из любопытства. Сеня выкатывал на старпома круглые глаза и спрашивал: «Указание считать Арктику освоенной было» Старпом бубнил ему: «Давно было». Сеня Макушкин снова спрашивал:

«Постановление о том, что Арктика покорилась советскому человеку, было?» - «Читал в газете», - сказал старпом. Сеня поднял корявый палец, спросил: «Что из этого вытекает? Вытекает трусость и малодушие начальства, которое бережет покой души и не желает прорываться к заветной цели через льды и преграды сурового Чукотского моря. Так вытекает?»

Старпом сказал: «Полярная зарплата за месяц из моего кармана вытекает. Премия за выполнение рейса вытекает. Большие деньги вытекают, мать их за уши».

Механик сказал сокрушенно: «Ты сумашечий, старпом. Вечно ты думаешь за деньги. Пойми, что деньги в нашей жизни мелькают, как падающие звезды на небосклоне, оставляя ослепительно яркий, но кратковременный след. Краткий миг обладания забывается, тоска потери ложится на душу чугунным балластом. Не отдавай душу деньгам, старпом, и ты будешь жить долго».

Старпом сказал: «Не балди, Сеня. Деньги - это деньги. Волосан тот, кто бросает их на ветер за краткий миг. И ты волосан».

Надоело слушать белиберду. Я стащил сапоги, сунул под койку портянки и натянул красивые нейлоновые носки. Старпом, тяжко бухая своими полуболотными, полез вверх по трапу. Он вернулся, и под мышкой у него была свернутая трубкой карта. Я опять заинтересовался разговором. Старпом расстелил карту, прижал углы стаканами, ткнул пальцем в правый верхний угол.

«До Шелагского мыса льда нету, - сказал он. - От мыса Шмидта на восток тоже чисто. Льды только в Лонге да севернее Врангеля».

Сеня Макушкин склонялся, тупо глядел в карту, сказал: «Все понимаю. Была дырочка и прикрылась. Неужели даже нашей шмакодявке не проскочить? Должна же быть хоть щелка!»

Старпом сказал, подумав: «Должна, конечно. Где-нибудь под

бережком, на малых глубинах. У пака осадка побольше нашей».

Механик распрямился, вскинул носатую голову, взял бутылку и метко налил спирта. Они подняли стаканы. Карта свернулась в трубку. Сеня сказал: «Я пью за такую картину. Слушай, старпом, своими ушами. Мужественные камчатские рыбаки уже махнули на шикарные сейнера и отправились ремонтировать свои ветхие кавасаки. Вдруг одни рыбак закуривает, по старой рыбацкой привычке смотрит на горизонт и замечает точку. Эта точка растет и приближается. Рыбак выхватывает из-за пазухи подзорную трубу и приставляет ее к глазу. Из окуляра на него мчится шикарный современный сейнер с номером С-153 на борту. «Смотрите все! - кричит рыбак. - Они прошли! Слава им в веках и народах!» В тот же миг вся колхозная оптика направляет свои объективы в нашу сторону. Сбегаются иждивенцы и духовой оркестр. Из Владивостока летит выездной корреспондент крупной газеты. Телеграфист дрожащею рукою выстукивает депешу в Москву. Там ломают умные головы, не в силах решить - дать нам с тобой только медали или же сразу ордена».

Старпом пробубнил: «Или по шеям...»

Сеня Макушкин сказал ему ласково: «Старпом, ты сумашечий. Где ты заметил, чтобы передовикам производства давали по шеям ? Судят ли победителей?»

Тогда старпом оживился: «А ведь верно. Если доведем эту коробку до места...»

Сеня сказал: «Прогремим на всю Одессу и мелкие города!»

Старпом сказал: «...большую премию дадут. А щель найти можно. Это каравану не пройти, а одна коробка всегда проскочит. Под бережком, по мелководью, по молодому ледку».

Он снова расправил карту и повел по ней пальцем.

А Сеня придвинул рот к его уху, стал говорить: «Надо сейчас. На судне никого. Я запущу дизель, ты отвяжешь свои веревки и станешь за руль. Обогнем восточный угол нашей страны и на следующей станции вылезем уже героями. Топлива у меня хватит, ты не волнуйся».

Он стукнул кулаком по столу. Звякнули, посыпались со стола стаканы. «Ты лети с дороги, птица! - Механик смахнул и бутылку. Зверь с дороги уходи! - Он шмякнул огурец в раскаленную дверцу камелька. - Прости-прощай это гнилое Гонолуло. Нам тут нечего терять, кроме ржавых якорных цепей!»

А я оцепенел. Сидел на койке, не в силах произнести слова. Неужели они не шутят? Да если они заберутся во льды - всякая дорога для них замкнется, и туда и обратно. Лед сплющит сейнер в тонкий лист и никто их тогда не спасет.

Старпом свернул карту и пошел из кубрика. За ним выбрался наверх Сеня Макушкин. Помню, как, лязгнул люк машинного отделения, и тогда я, наконец, осознал, что это не шутка. Какие шутки, если пьяный Сеня полез в машину!

Я схватил плащ и помчался в Дом культуры.

Капитан и красивая девушка сидели на диванчике у стены. Капитан что-то стал мне говорить, но я перебил: «Можно вас на минутку?» Гурий Васильевич сказал девушке: «Я сейчас», - пошел за мной, и уже через полминуты мы бежали. Сейнер стоял тогда в укромном месте между высоченной кормой сухогруза из Владивостокского пароходства, застрявшего, как и мы, и тупым форштевнем тысячетонного лихтера. На палубе старпом возился с концами. Над трубой кучерявился голубой дымок. К краю причала Гурий Васильевич подошел спокойным шагом, дышал ровно, будто и не бежал полтора километра. Позвал: «Старпом!»

Тот разогнулся, зачем-то спрятал за спину канат. Он пялил глаза на капитана и притопывал сапогом.

Гурий Васильевич мирно спросил: «Порядок наводите на палубе?»

Старпом ответил: «Точно так. Навожу порядок на палубе».

Капитан одобрил: «Весьма полезное занятие. А Семен Борисович, вероятно, аккумуляторы подзаряжает?»

Старпом снова ответил по-военному: «Так точно, товарищ капитан. Семен Борисович, вероятно, аккумуляторы подзаряжает».

Гурий Васильевич усмехнулся, прошел вдоль борта и обратно. Сказал: «Я вас попрошу, передайте ему, что, когда закончит, пусть придет ко мне в рубку. Вы тоже зайдите».

Старпом кашлянул, выпустил из спрятанных за спину рук канат и пошел к машинному. Тогда Гурий Васильевич сказал мне: «Евгений, ты узнаешь девушку?» Капитан еще никогда никого на судне не называл на «ты». Я почти крикнул: «Как же такую не узнать!» Он сказал: «Ее зовут Лена. Скажи, что и прошу прощения. Я сегодня не приду».

- Веселая у вас была жизнь, - сказал Марат Петрович.

- Нет, скучная, - покачал головой Федоров. - Время медленно течет, когда точно знаешь, что будет дальше. Это скучно, когда время течет медленно. Не торопясь допиваешь вино. Куришь. Потом знаешь, что пойдешь смотреть на медвежат, которые привязаны к столбу во дворе неподалеку. Насмотревшись, сходишь на почту. Потом зайдешь в магазин фактории, полюбуешься шкурами разного зверья. Может быть, заглянешь на рынок, купишь семечек. Они там стоят ровно в десять раз дороже, чем в

Ленинграде. И опять Дом культуры, единственный и неизбежный.

- Капитан наказал этих волосанов? - спросил старпом.

- Даже виду не подал, что знает. Записал им по выговору за пьянство во время несения вахты.

- А за т о?

- Я его тоже спрашивал: "А за т о ?" Он говорил: "За ч т о ?" Ты сам рассказал, что у них была благородная цель. Наказывать за то, что моряки хотели привести камчатским рыболовам необходимое судно, не совсем разумно», Я возмущался: «Они хотели на этом заработать!» Он только улыбался; «Героические поступки всегда вознаграждаются славой, деньгами или еще чем. Даже твой любимый Де Лонг хотел вознаграждения - он искал истину. Стремился к полюсу не бескорыстно. И в общем-то они принесут больше пользы обществу, оставаясь на судне, нежели в исправительном заведении. Понял? Слава тебе, что ты пресек эту затею».

Потом мы посмотрели па медвежат, привязанных к столбу. Они резвились, еще не понимали, что в неволе. Гурий Васильевич сказал: «Вот и цирк».

Пошли на почту. Мне писем не было, да я и не ждал. А Гурий Васильевич получил письмо. Небольшой листочек, но исписанный густо с обеих сторон. Он прочитал его, потом положил руку мне на плечо. Я спросил: «От Нее?» - «От Нее». - «Хорошее письмо?» - «Серьезное. Она месяц отдыхала в Сочи».

Я спросил, не подумав; «Одна?»

Гурий Васильевич ответил сухо: «Женщине неприлично ездить в Сочи одной».

Он все держал письмо в руке и, только когда вышли с почты, спохватился, сунул его в верхний карман кителя.

- Кто же эта Она? - склонив голову набок, спросил Марат Петрович. -У этого капитана должна быть очень интересная дама.

- Не знаю и никогда не знал, - сказал Федоров. - Не знал, красива ли Она, умна ли, добра или зла, чем занимается в жизни, не знал даже, как Ее звать. Знал только, что Гурий Васильевич любит Ее, и сам любил Ее за это. Но сперва ненавидел. У них ничего не получалось. Гурий Васильевич не женился и в каждом порту ходил на почту к окошечку «до востребования». Что это за ситуация такая, я понять не мог. Если бы меня не любила женщина, я вырвал бы из сердца память о ней со всеми корнями и отростками. Я мысленно упрекал капитана, что он не может расстаться с блажью. Разве это так уж трудно? Тем более при нашем моряцком бытии, когда нет возможности караулить на перекрестке, обрывать телефон и ночами торчать под окном. Теория Гурия Васильевича о том, что из всей бесконечности жизни надо брать только нужное и соответствующее своей личности, в этом месте имела трещину. Я силился разобраться и однажды понял, что это стремление к единственному, что влечет тебя, пусть оно и недостижимо. Это стремление сродни стремлению капитана Де Лонга ступить на воображаемую точку пересечения воображаемых кругов. Умники правильно говорили, что невозможно добраться до полюса на шхуне. Де Лонг безумствовал, но кто осмелится назвать его дураком? Я понял это, удивился и полюбил Ее...

Потом мы зашли в магазин фактории, посмотрели на шкуры. Я погружал руки в теплый ласковый мех, прислонял мех к лицу, и становилось печально. Чудилось неведомое и невиданное, а все окружающее уходило в безразличный туман. Я решил, получив деньги, купить шкуру белого медведя. Тем более что она стоила пятую часть моего полугодового заработка и расстелить ее мне негде.

И тут Гурий Васильевич сказал мне: «Евгений, я остаюсь на зимовку».

Медведь потек у меня из рук. Медведь, за которого берут пятую часть полугодового заработка полярного боцмана. Медведь, которого мне негде держать. Белый медведь, которого я уже твердо считал своим, с глазами из янтаря, поставленный на подкладку тончайшего зеленого сукна, оскаливший клыки громадный зверюга упал на пол, навсегда ушел.

Я понял, что не куплю его, потому что он стоит такие деньги - лучше прожить на них безбедно месяца полтора. Не куплю, потому что негде расстелить эту шкуру. Потому что это - блажь. Люди стали людьми, вещи -привычными вещами. Я только спросил: «А как же Она?»

Он сказал: «Она написала мне, что не следует любить фантомы воображения, а следует подумать о себе. Это здраво. Я согласился».

Гурий Васильевич не смотрел на меня. Он бережно разглаживал на столе какого-то полосато-пятнистого зверя. Я спросил: «И вы уже не любите Ее?» Он молчал и гладил зверя. Потом кивнул. Потом скривился: «не обдавай меня потоком презрения, боцман. Мы ходим по земле, а не на три фута выше. Своевременно и ты поймешь, что жизнь отвратительно реальна. Она права. Мне уже тридцать три. Это - возраст».

Вот так бывает... Не было бы льдов в проливе Лонга, спокойно пришли бы мы на Камчатку, сдали сейнеры и разлетелись бы по домам после отвальной в шебутном ресторанчике, который называют то «Китовый ус», то «Моржовый клык», то «Рваные паруса» - смотря по настроению. Остались бы на запоре души. Что заперто, то покойно.

Мы просидели в буфете Дома культуры до позднего вечера. Спирта там не продавали, но где есть закон, там найдется и прощелыга, который поможет вам его нарушить. Доходный промысел. Заходили знакомые моряки, смотрели на наши физиономии и обходили столик стороной. Появилась красивая девушка Лена, помахала нам рукой. Гурий Васильевич, не вставая, позвал: «Идите сюда!»

На столе были две одинаковые бутылки. В одной спирт, добытый прощелыгой, В другой шампанское. Нехитрая уловка, но правила приличия требовали, чтобы была соблюдена видимость. Человека, поставившего спирт на стол в казенной бутылке, немедленно вывели бы из зала. Лена подошла и удивилась: «Вот уж не думала, Гурий, что вы пьете». Я съязвил: «У капитана сегодня праздник». Он вздохнул, попросил: «Помилосерднее, боцман». Я сказал: «Отправляйтесь в больницу, там милосердны ко всяким».

Потом пригласил Лену сесть, стал наливать ей шампанское непослушными руками. Оно, теплое, кипело и лезло из стакана на скатерть. Приходилось ждать с этой дурацкой бутылкой в руке, пока осядет пена. Лена удивилась: «Вы к тому же ссоритесь?»

Гурий Васильевич спросил: «Мы ссоримся, боцман?»

Я не ответил, повернулся к нему бортом, стал разговаривать с девушкой. От непривычки к этому занятию да от выпитого я часто упускал нить разговора, но Лена ловко подхватывала ее, выручала меня из затруднительных положений. Говорила она интересно и - мне показалось, -умно. Тогда я узнал, что она приехала из Владивостока, работает уборщицей па гидрографической шхуне и что жизнь ее устраивает. Я спросил, о чем она мечтает. Лена ответила: «Возвыситься до буфетчицы».

Таких красивых и ловко причесанных уборщиц, мне видеть еще не приходилось. Было странно, но я сказал себе: «Вот и пришлось увидеть, хорошо, что есть и такие уборщицы». Я спросил о предмете, который меня самого ужасно мучает: «Какое у вас образование?» Она туманно ответила: «Достаточное», - и я не стал уточнять.

Капитан не слушал нас, он тоскливо пил под папироску. Лена дотронулась до его рукава, спросила: «Кто же виноват в том, что вы ссоритесь?» Капитан пустил дым в потолок, сказал, не глядя ни на кого: «Льды в проливе Лонга». Лена улыбнулась: «Этой причины мне не устранить ».

Она ушла, а через некоторое время вернулась снова. Без видимой охоты, став сразу очень вежливой, Лена присела к нашему столику, и я начал изъясняться и джентльменствовать. Лицо у Лены стало озабоченным, она сказала, что проводит нас до порта, а я сказал, что нет, это мы проводим ее до лагуны, где зимует ее гидрографическая посудина. Спорить со мной было бесполезно, я увязался за Леной. Гурий Васильевич механическими шагами ступал рядом и молчал. Ночь была ясная, морозная, в моих глазах мельтешили звезды, а среди них плавала луна. Мы миновали поселок, поднялись на вершину холма. И тут я остолбенел...

Я закричал: «Жаннетта!» До сих пор у меня в ушах звучит тройное эхо: «аннета-нетта-тта...»

Зеленовато-белое поле лагуны и освещенная яркой луной, вмерзшая в лед шхуна, покрытая снегом, в заиндевелых снастях. Ничего вокруг, только Великий Ледяной океан, и вмороженная в него шхуна, и один желтый огонек на ней, один огонек среди мертвизны|, один человеческий огонек, как лампа в каюте капитана-мечтателя из Сан-Франциско, при свете которой он пишет судовой журнал «Жаннетты».

Кажется, я потянул ворот, потому что стало трудно дышать. Лена тряхнула меня: «Евгений, что с вами? Вам плохо?»

Тут Гурий Васильевич подал голос: «Мой боцман - романтическая личность и поклонник капитана Де Лонга. Помните, который поперся на полюс, загубил судно и людей, вместо того чтобы с пользой для своего отечества возить кокосы из Папеэте в Портланд.

Лена крикнула: «Перестаньте! Вы - пьяный человек!»

А на шхуне отворилась дверь надстройки, кто-то вышел и бросил окурок за борт, на лед. Лена обняла мои плечи, сказала: «Это не «Жаннетта». Эта шхуна называется «Глобус». Видите, как прозаично».

Я сказал капитану: «А вы дурак». Сел в снег и заплакал...

- Марат Петрович, дайте зеленую ракету, - сказал Овцын, оглядев в бинокль мутный, нечеткий и пустынный горизонт на юге.

Старпом не сразу понял, что от него хотят, помотал головой, спросил:

- Чего? - Потом спросил: - Зачем? - Потом опять потряс головой, улыбнулся смущенно, сказал: - Ах, да!..

Выдвинул нижний ящик стола, достал ракетницу, потом ракету из картонной коробки; он разломил ракетницу, сунул ракету в ствол, защелкнул ракетницу и вышел на крыло мостика; Овцын услышал выстрел и сразу вслед за выстрелом громкое ругательство; он выбежал на мостик и увидел, что метрах в десяти от борта распухает яркое зеленое пятно, будто под водой включили гигантский зеленый светильник.

- Вот такое дело, - сказал старпом. - Нажал.

- Хорошо еще, что так, - сказал Овцын.

Он сходил в рубку, взял два зеленых патрона, отобрал у старпома ракетницу и выпустил ракеты в небо одну за другой. Ракеты догорели, и горизонт в южной стороне остался все так же пустынен. Он взглянул на воду под бортом. Зеленое пятно исчезло.

- Ну и что будем делать? - спросил старпом.

- Будем слушать байки,- сказал Овцын.- Вам приходилось участвовать, в операциях по снятию судна с мели?

- Судьба хранила.

- А мне приходилось. Не раз. Одна такая операция продолжалась трое

суток.

- Умеете вы себя утешать, - сказал старпом.

19


Федоров молчал, и Овцын знал, что он будет молчать, пока его не спросят, потому что он человек дисциплинированный и деликатный, недаром молчал весь рейс до нынешнего дня.

- И весь ваш караван состоял из этих сейнеров? - спросил Овцын.

- Что вы, - сказал Федоров. - Разве их пустили бы через Арктику одних? Были еще траулеры и флагманское судно-рефрижератор. Они ушли обратно, на запад. Прорвались в Баренцево море и всю зиму там работали. Получился какой-то доход, который окупил расходы на зимовку. А мы с консервацией провозились до конца октября. Рабочих нам порт не дал, приходилось все делать своими руками. Гурий Васильевич как только сказал, что остается, его начальник перегона сразу назначил командиром зимующей группы. Днем он мотался по всем семнадцати сейнерам, по всяким складам. Вечером исчезал из порта, возвращался поздно. Утром снова начинал крутиться, до начала рабочего дня успевал договориться в портовых мастерских о материалах, инструментах - особенно доски трудно было достать. Люди уважали Гурия Васильевича. Быстро работали даже остающиеся на зимовку. Им-то уж некуда было торопиться.

Одни раз, понюхав варево нашего поварюги, который совсем разболтался с горя, что не дошли до Камчатки, Гурий Васильевич предложил мне, как бывало, сходить «в кабаре». Так я помотал головой и быстренько ухватился за ложку. Он скривился, сказал: «Истеричка...» И ушел.

Однажды он не пришел ночевать. Не явился и к завтраку. Мне это было уже все равно, и я не думал о нем. Мы ели кашу, пили кофе с печеньем. Раз капитана за столом нет, болтали вольно. Машина уже законсервирована, корпус ошкрябан, засуричен и обишт, из палубных дел остались мелочи. Говорили, как полетим домой, какие подарки привезем, как будем потом веселиться и тратить заработанные деньги.

Старпом сказал: «Через пять минут, между прочим, рабочий день начинается. И где его величество изволит гулять? Надо акты подписывать».

Сеня Макушкин, бойко глотая вторую порцию каши, сказал: «Если так срочно, поищи маэстро на шхуне «Глобус» в каюте уборщицы».

Старпом удивился: «Что он там делает?»

Сеня прищурился, сказал: «Важнейшее дело. Подготавливает себе бытовые условия для долгой зимовки».

Старпом ухмыльнулся, сказал: «Вас понял. Тем не менее...»

Тут в кубрик спустился Гурий Васильевич, и старпом не кончил фразу. Капитан был бледен, даже сер. Никогда я не видел такого злого выражения на его лице. Казалось, что сейчас он будет кричать, обвинять и наказывать. Думаю, у каждого шевельнулась мыслишка: «А что я сделал не так?..» Мы притихли, ожидая. Но капитан сказал спокойно: «С добрым утром, мореплаватели. Старпом, у Вас подготовлены акты?»

Старпом соврал: «Давно уже!»

Я сам видел, как он торопливо дописывал их полчаса назад.

Гурий Васильевич бегло просмотрел бумаги, поставил свою подпись на каждом из многочисленных листков и, возвратив акты старпому, сказал нам: «Итак, мореплаватели, завтра с одиннадцати часов получайте у бухгалтера расчет. Ваш рейс закончен».

Конечно, «ура» взорвалось, как ручная граната. А капитан добавил: «Сегодня подберите хвосты и хвостики, чтобы завтра получить деньги вовремя - и домой без дополнительной стоянки. Мой вам совет: не загуливайте. Сие плохо и для здоровья и для кармана. Боцман, постельные принадлежности и матрасы завтра утром сдадите на склад».

Он не стал есть и пошел на палубу. Поварюга взглянул вслед, выразился: «Покормили...»

- Это должно было случиться, - сказал Марат Петрович.

- И я тогда то же самое думал, - кивнул Федоров, - это должно было случиться. Человек изменил мечте. Что его теперь сдержит? Уважать себя незачем, незачем сопротивляться чарам красивой уборщицы. Я представлял, что он говорит себе теперь: полярная ночь длинна, темна, холодна и тосклива, в такую ночь трудно быть одному, мало ли что может произойти с психикой, если под рукой не будет красивой уборщицы? Думал так, потом плюнул, стал работать. Капитан в этот день никуда не уходил с судна, но и делами не занимался - так, слонялся по палубе и помещениям, делал вид, что проверяет работу, но по лицу видно было, что эта работа его интересует сейчас, как крокодила овощи. Несколько раз останавливался около меня, как бы желая сказать что-то, но отходил, передумав.

Утром я долго провозился со сдачей имущества, пришел в контору за расчетом последним. У двери, неплотно прикрытой, я услыхал зычный голос начальника перегона: «Разве это не подлость? Ты же меня зарезал! Где я теперь буду человека за хвост ловить?!»

Потом был голос Гурия Васильевича: «Я знаю, кто согласится. Только предложите». Он назвал фамилий пять.

Начальник перегона крикнул: «Это не те люди! Тебя тут не заменить»

Гурия Васильевич сказал: «Прекрасно меня можно заменить».

Они еще говорили, потом была тишина, потом начальник перегона метал громы. Потом опять наступила пауза. Я воспользовался ею и зашел. Бухгалтер наш, старенький, вечно углубленный в свои важные мысли, прошедший с нами весь путь, получивший на стоянках столько же матюгов, сколько в море их получила погода, сидел у стола в углу и глядел на скандальную сцену, приоткрывши рот и уронив очки на кончик остренького носа. Он не сразу понял, зачем это я его окликаю.

Начальник перегона вдруг трахнул кулаком по столу, крикнул: «Получите расчет, капитан! И учтите, что я сообщу в Москву о вашем поведении. Не думаю, что после этого вы останетесь в постоянных кадрах министерства. Все. Идите!»

Бухгалтер вынул из стального переносного сейфа пачку моих денег. Я стал совать их в карманы, но бух прикрикнул на меня: «Пересчитай деньги, молодой человек!»

Несколько раз я сбивался в счете, под конец одолел эту математику, вышел с добрым напутствием в коридор, Стал искать сигареты, но во всех карманах натыкался на деньги. Их было слишком много - зарплата за полгода. Это даже скучно - получать сразу столько денег. От этого они теряют важность... Я присел на лавку, отыскал, наконец, сигареты и закурил. Я все думал о том, что надо торопиться, топать в сберкассу за аккредитивами, успеть на аэропортовский автобус. Думал, что день этапный и совсем не время мне сидеть так, покуривая... Когда вышел Гурий Васильевич, мы переглянулись и молча пошли в поселок. В магазине фактории я важно выложил на стол сумму, указал пальцем на шкуру белого медведя и попросил завернуть поаккуратнее. Сверток получился большой, но не тяжелый. В сберкассе мы обменяли деньги на аккредитивы, оставив себе на билет и дорожные расходы. Был ветер, мороз. Снежинки секли лицо. Наступила солидная арктическая зима. В плащах и фуражечках мы чувствовали себя не слишком комфортабельно. Гурий Васильевич потрепал

мое плечо, сказал: «Зайдем, Евгений, в кабаре, что ли...» Снова ели бифштексы из оленины, запивали их шампанским вином. За окном куражилась первая пурга. Вовремя мы смотали удочки. Хорошо, что Гурий Васильевич быстро провернул консервацию. Я спросил тогда: «Кого вместо вас назначат?» Он ответил: «Все равно. Начальнику охраны

законсервированных корпусов можно и не иметь высшего мореходного образования. Потом спросил: «Куда ты денешь этого медведя, Боцман?» Я сказал серьезно: «Подарю вам на свадьбу».

Он сморщился, будто вместо шампанского хлебнул скисшее пиво.

«Свадьбу. Какой ты, брат, скорый! Эту, брат, свадьбу надо еще заслужить».

Я спросил: «Что за интерес получать незаслуженное ?»

И тут вдруг подошла Лена, села, расстегнула шубу. Я обалдел, стал наливать ей шампанское, и снова вино кипело, лезло из стакана на скатерть. Она выхватила стакан из-под струи, я не успел выровнять бутылку, и вино пролилось. Она сказала: «Я не искала вас. Это случайно».

Гурий Васильевич ответил: «Знаю». - «Что вы знаете?»

Он сказал; «Многое, Больше, чем хотел бы».

Она сказала: «Многозначительные глупости. Вчера вы были честнее и проще».

Я спросил в растерянности: «Может, мне уйти?»

Она приказала: «Сидите, Евгений», - и я остался сидеть.

Гурий Васильевич сказал: «Вчера мы прощались, и я говорил, что не могу остаться, что улечу. Я любил тебя. Это длилось одно мгновенье».

Она засмеялась, спросила: «Одно мгновение любви? Ты лжешь, Гурий. Уж я-то знаю, что в это мгновение тебе до смерти нужна была баба. Ты хуже других, потому что оправдываешься».

Он сказал: «Я не лгу. Человек переживает целую жизнь. Очнувшись, он глядит на часы и видит, что на земле прошло всего лишь одно мгновение. У души свое время. Это не расписание самолетов».

Она наморщилась, сказала: «Фу, как красиво!»

Он сказал: «Прости. Не вышло иначе. И ничем не могу помочь тебе».

Она стала быстро говорить: «Глупости, глупости, глупости! Я не нуждаюсь ни в какой помощи, что ты мелешь, мой милый!»

И вдруг поникла, опустились длинные ресницы, сгорбились плечи, рука потянулась к стакану, но остановилась и брякнулась на стол. Я тогда свирепо ненавидел эту красивую пудреную девку в шикарной шубе. На зарплату уборщицы не купишь такую шубу. Я подумал, скольких она соблазнила, как соблазнила моего Гурия Васильевича? Но он не из тех, кого может прибрать к рукам красивая девица. Если она и в самом деле влюбилась, пусть мучается. За прежнее. Но где-то в глубине души я чувствовал, что думаю несправедливо, что недопонимаю чего-то, что мало я еще жил в мире, чтобы понять такое. И я гнал это чувство. Я не хотел быть справедливым.

Я пододвинул к ее руке стакан, вылил в него остатки вина из бутылки.

Лена взяла стакан, выпила залпом. Я сказал: «Больше нет. Да и пора нам, Гурий Васильевич. Автобуса в такую пургу не будет, ребята уйдут, как же мы тогда вдвоем?»

Лена посмотрела на меня с удивлением, потом расправила плечи, вся выпрямилась, сказала: «Ведь верно. Счастливой дороги!»

И мы пошли. Опять вместе, как раньше плавали. Пурга слепила, секла, мешала дышать. Дорога извивалась между столбами, она была совершенно заметена снегом, находили ее по столбам, нашаривая их во тьме карманными фонарями. Вдвоем бы заплутались, это уж точно. Шли мы шумно, перекликались, материли погоду, вытягивали друг друга и сугробов. Знали, что каждый шаг приближает к жилью и тогда вся заваруха останется за дверью.

Ворвались под теплую крышу, как монголы на Русь. Здание было деревянное, тесное, печи жарко натоплены. Отогрели руки и оккупировали общежитие, уставленное двухэтажными казарменными кроватями. И притихли. Потому что пурга не осталась за дверью, она пришла и сюда. Пока она не уймется. И мы будем ждать.

На другое утро пришла еще партия наших ребят. Стало теснееи веселее. Пурга лютовала еще пуще, чем накануне. Через день явились последние отчаянные гуляки. Среди них наш механик Сеня Макушкии, желтый и отощавший. Одессит оттаял у печки и стал просить денег на водку. Он клялся отдать в первом же месте, где найдется сберкасса, чтобы разменять аккредитив. Денег ему собрали, но аккредитив потребовали в залог. Сеня получил деньги, рухнул в койку и спал до следующего утра. Проспавшись, пришел в наш угол. Старпом спросил его: «Ну, как погулял?»

Сеня даже зажмурился от удовольствия: «Гонолуло гнулось, как медная проволока! Набили в буфете посуды на полторы тыщи по старому стилю. Между прочим, видели вашу чудачку, маэстро. Я обомлел, в какой она шикарной шубе выступала по берегу, разглядывая наши плюгавые коробки! Это же графиня, а не женщина!»

Капитан лежал на койке, глядел в потолок и молчал.

«Что она около наших коробок делала?» - спросил старпом.

Сеня ухмыльнулся: «Что может делать на берегу женщина, которую бросил такой видный собою капитан? Она ходит по берегу и приставляет к глазам батистовый платочек. О, что за женщина! Я пал к ее ногам, предлагая сердце, аккредитив и комнату над винной лавкой на улице Бебеля».

Старпом полюбопытствовал: «А она что?»

«Прошла мимо, как Анна Каренина, даже не повернув головы. Честное слово, вы сумашечий, маэстро, что бросили такую женщину!»

Гурий Васильевич сказал: «Уйдите». И Сеня мгновенно смылся.

Я сказал: «Одессит фигов».

Старпом объяснил: «Какой он одессит! Он родом из Могилева, а мореходку кончал в Херсоне. Там и наблатыкался, мать его за уши!..»

А мне вдруг стало жалко красивую уборщицу.

Пурга все выла, на окнах нарастал желтый от табачного дыма лед.

Гурий Васильевич лежал лицом кверху, с немигающими глазами. К ночи шум стал утихать, люди укладывались. Я подумал: всех не пережалеешь. И закрыл глаза.

Тут такое дело - чем раньше уснешь, тем скорее наступит завтра. А завтра, может быть, пурга прекратится и мы скоро будем в Ленинграде. Отпуск с большими деньгами. Надеялся, что куда-нибудь съезжу с Гурием Васильевичем и с Ней... Потом учеба, работа, жизнь...

И Гурий Васильевич сказал: «А тут живой человек». Помолчав, еще сказал: «С сердцем, с душой, С глазами. А, боцман?»

Я сказал: «Не знаю. Живых на свете много, а я не Лев Толстой».

Он сказал: «Тогда спи. Спи, брат, спокойно, пока живых для тебя на свете много. Пользуйся этим и спи. Возможно, в твоей жизни такое время уже не повторится».

Я выругался, сказал: «Вшивый механик наговорил дряни. Завтра разобью что-нибудь об его дурной кумпол. И вы засыпайте, Гурий Васильевич. Доброй ночи».

Он отозвался: «Доброй ночи, Евгений, доброй ночи. Пурга-то какая. Небось замело сейнера...»

Кто-то догадался выключить свет. Я засыпал и думал о ясном небе.

А утром его кровать оказалась пустой...

- Я так и подумал, - вставил Марат Петрович.

- Эх, не то вы подумали! - вздохнул Федоров, помолчал, стал говорить дальше: - Я обегал всю округу, заглянул в кабинеты начальства, в радиорубку, на метеостанцию. Его нигде не было. Такая тоска сдавила мне сердце, не передать. Конечно, я понимал, куда делся Гурий Васильевич. Ушел к ней, к уборщице. Наступил на свою любовь, перечеркнул мечту, второй раз и окончательно. Только тогда я понял его слова о живом человеке. Думал, неужели он прав? Может, так и надо, стремиться не к тому, кто нужен тебе, а к тому, кому нужен ты? И опять все перепуталось в моей башке. Как же тогда мечта о недостижимом, как же быть со стремлением святых людей ступить в воображаемую точку пересечения воображаемых кругов ? Предатель Гурий Васильевич или же он самый самоотверженный, честный и мудрый? Ничего я не понимал ни в себе, ни в жизни.

А днем подъехал чукча на собаках. Кто-то крикнул: Гурия привезли!»

Все повалили на улицу, окружили нарту.

Чукча сказал: «Он потерял дорогу». И попросил папиросу.

Пришел широкоплечий врач. Он подвигал Гурия, попробовал разогнуть ноги, сунул руки в карманы полушубка, сказал: «Пьют аж до смерти».

Я заорал: «Сволочь ты!..»

Меня схватили за руки.

Врач сказал: «Двое, у кого нервы покрепче несите в амбулаторию». И пошел вперед.

Меня увели, уложили. Старпом сидел рядом и опустил руку на мой лоб. У него была широкая жесткая ладонь. Пришел Сеня Макушкин, протянул бутылку. Я поднялся, взял бутылку и спокойно разбил ее о Сенину голову. Сеня покачал окровавленной головой: «Извини, боцман. Не всегда угадаешь, как лучше».

Ночью я, наконец, заплакал и выбежал на улицу, чтобы не слышали моих слез. Когда я уже окоченевал, от стены отделились две фигуры. Старпом и Сеня отвели меня в дом. Я совсем понял слова Гурия о живых людях. И пошел к Гурию. Его распрямили. Он лежал лицом вверх, как вчера на койке, и лицо было задумчивое, не мертвое. Только глаза закрыты. Я потрогал его губами. Лоб и руки холодные, каменные. Я увидел смерть, что-то во мне сместилось, и я успокоился. Я стал как бы прочнее.

Я принес в амбулаторию шкуру, накрыл Гурия. Врач, которого я вчера назвал словом «сволочь», сказал мне: «В гроб ее не положат. Нельзя».

Я сказал: «И не надо. Шкуру я подарил ему на свадьбу».

Врач сказал: «На свадьбу можно. Хороший подарок». И снова стал читать книгу.

А утром я сдал билет, попрощался с ребятами и пошел через пургу в поселок. Ветер уже стихал, поэтому меня отпустили, в общем я добрался легко. Потом сидел в нашей столовой. Одному, без капитана мне долго не приносили бифштекс. В двери мелькнули фигуры старпома и Сени Макушкина. Сразу же скрылись...

- И довели вы свой С-153 до Камчатки? - спросил Овцын.

Федоров покачал головой:

- Нет. Меня начальник перегона не взял. «Собирайся, - говорит, па материк, пока не поздно. Мне гуриевские люди не нужны. Я иначе устроился...»

- А Лена, Лена как же? - спросил Марат Петрович.

- Лена? Лена нормально, - сказал Федоров. - Она ничего не узнала.

- Как так? - изумился старпом.

- Зачем же ей это рассказывать?.. Уехал Гурий и все. Мы с ней виделись, вспоминали. Она все спрашивала, не пишет ли. «И тебя, -говорит,- забыл. Эх, боцман!..»

- А вы узнали, наконец, откуда у нее шикарная шуба? - спросил Овцын.

- Какая разница, - сказал Федоров. - Она хороший человек. Это подло

- подсчитывать, у кого что откуда. И вообще я бы ввел такой закон: хорошее

- хорошим, плохое - плохим.

- А как определить, что такое хорошо и что такое плохо?

- Должны же быть люди, которые умеют, - сказал Федоров. - Кто не умеет, пусть у них спрашивает. Потом и сам научится. А сейчас этим вопросом мало занимаются. Другие вопросы решаю, а про человека забыто. Да и всегда так, наверное, было... Вот и солнышко вышло. Можно, я очки надену?

- Надевайте... Ну, Марат Петрович, кончилась непогода. Ставьте второго на вахту и идите отдыхать. Если к полуночи Архипов не появится, снимемся с якорей и пойдем.

- На восток? - спросил старпом.

- На запад, - сказал Овцын.

20


Его разбудила Ксения, и, когда он раскрыл глаза и увидел, что это она, и сдвинул брови в удивлении, она сняла руку с его плеча и сказала:

- Иван Андреевич, кажется, я вижу пароход.

- Как вы можете видеть то, что не видят с мостика? - спросил Овцын.

- Там же Соломон Борисович, - сказала Ксения.

- Ах, да... Посмотрите пока на дверь, я оденусь.

- Сперва я увидела ракету, - сказала Ксения, глядя на дверь, потом пригляделась - солнце очень слепит в той стороне - и мне показалось, что черная точка. Наверное, пароход...

Овцын поглядел на время. Он проспал три часа. Солнце сейчас должно быть именно там, откуда придет «Шальной».

Поднявшись на мостик, он посмотрел на юго-восток, ничего там не увидел ослепленными солнцем глазами и пошел в рубку.

- Какие новости, краб? - спросил он Соломона.

- Да никаких, - сказал Соломон.

- Рацию слушал?

- Минут сорок назад.

- Включи-ка.

Овцын достал из футляра фильтры, надел на объективы бинокля и вышел на мостик. Он долго шарил биноклем по темно-фиолетовому морю и светло-фиолетовому небу и, наконец, нашарил черный столбик на горизонте, немного правее того направления, откуда он ожидал «Шального», Он отнял от глаз бинокль. Море стало темно-синим, а небо светло-синим, и черный столбик не пропал, а превратился и точку. Если бы, поднявшись на мостик, он посмотрел не под солнце, а правее, он увидел бы ее.

«Тем не менее у Ксении отличные глаза», - подумал он. Впрочем, ей помогла ракета.

- Капитан, - позвал Соломой из рубки. Соломон никогда не называл его по имени при матросах, никогда при матросах не говорил ему «ты». -«Шальной» вызывает!

Овцын отобрал у Соломона трубку, услышал голос Бориса Архипова, стал говорить до противности самому себе нежным голосом.

- Отец, ты меня видишь?

- Давно уже, - сказал Борис Архипов. - Сияешь под солнцем, как айсберг.

- Значит, это ты там на зюйд-зюйд-осте?

- Конечно, кто же еще. Сюда и моржи не заплывают.

- Ты в норме?

- Да так... Процентов на девяносто пять.

- Люди целы? - спросил Овцын. У него захолонуло сердце.

- Целы, целы. И уже обсохли.

- Остальное пустяки, - сказал Овцын, и сердце отпустило. - А все-таки, что у тебя?

- Физиономия помята. Клюз выскочил, пробоинка в форпике.

- От этого не тонут, - сказал Овцын. - Знаешь, кто тебя первый заметил?

- Погоди, дай подумать... Ксюша?

- А как ты додумался?

- Иначе ты бы не спросил.

- Это точно. Она.

- А ты, паршивец, спал?

- Ыгы...

- Друзья - они все такие. Ну, поспи еще час, сынок. До моего прибытия.

- Я не буду спать, отец, - сказал Овцын. - Я буду целый час думать о том, как я тебя люблю.

- Тоже приятное занятие, - сказал Борис Архипов. - А может, ты попросту снимешься, да пойдем к Вайгачу?

- К чертям! - сказал Овцын. - Ты подойдешь, станешь на якорь, можешь даже ошвартоваться у моего борта - море спокойное. И будешь отдыхать ровно сутки. Не спорь, теперь я опять командир отряда.

- А я и не спорю, - засмеялся Борис Архипов. - Команда здорово притомилась. Пусть отдохнет. Сынок, попроси Ксюшу, чтобы она накрыла ужин у тебя в каюте.

- О таких вещах ее просить не надо. Она сама догадывается, - сказал Овцын.

- Вот я и говорю... - Борис Архипов вздохнул так, что в аппарате послышался сухой треск разрядов.

21


Со всех судов взлетали в воздух ракеты, когда «Кутузов» входил в бухту Варнека. Теперь, на спокойной воде, под ярким солнцем, вблизи берегов, он опять казался прекрасным, могучим и совершенным.

«Хорошо, что Эра видит нас так и только так, - думал Овцын, выбирая глазами место, где положить якорь. - Хорошо, что она не видела нас корчащимися и блюющими. Хорошо, что она не знает, как мы не перевернулись одной только божьей волей, когда пошли на зюйд от Колгуевского берега, и волна била и била в борт, и ничего нельзя было сделать, и все технические описания трепетали своими страницами, потому что в соответствии с ними мы давно уже лежали на дне морском». Он подумал, что Эра смотрит, конечно, с «Гермеса», как он становится на якорь, и думает о нем. Может быть, Згурский снимает. И все судят - как, что, умело ли, красиво ли...

Он передал микрофон старпому, сказал:

- Валяйте сами, Марат Петрович. Во-о-он туда, - показал он пальцем. -Ни фута ближе к берегу. Чуть не доходя можно.

Ушел в каюту и позвонил Ксении. Не ответили. Он позвонил в салон, потом в рубку. Подошел матрос, он велел позвать старпома, сказал:

- Марат Петрович, найдите буфетчицу - она где-то на палубе глазеет. Пришлите ко мне.

Он слышал, как гремит якор-цепь, знал, что только идиот может в такой момент отрывать человека, командующего постановкой на якорь, и знал, что пораженный старпом обалдеет и поэтому не станет его презирать. Всегда на него в конце этапа наваливалось что-то бессмысленное и необъяснимое, и он часто совершал такие идиотские поступки и всегда уходил с мостика, и убегал от людей, и хотел не видеть конца. Он никогда не ставил точку.

Он разделся донага впервые за четверо суток, - подошел к буфету, раскупорил коньяк, хлебнул.

Удивился, что нет у него никаких мыслей. Одно стучит в голове: «Эра, эра, эра, эра, эра...» Подбежал к окну, отдернул материю, увидел, что с борта «Гермеса» спускается шлюпка. Отвернулся, чтобы не видеть, как Эра не сядет в шлюпку. Он знал, что она не сядет в эту шлюпку.

Зашла Ксения, прикрыла дверь, спросила спокойно, будто он и не был голым, будто она навидалась голых капитанов по самые уши.

- Я нужна, Иван Андреевич?

- Да, Ксана, - сказал он, тоже не испытывая смущения. - Приведите каюту в порядок. И выберите мне самую чистую одежду. Я по вашей же милости в таком положении, что не знаю теперь, где у меня что.

- Наденете финскую рубашку, - сказала Ксения. - Костюм у вас глаженый.

- А цветы? - спросил он.

- И цветы, - сказала Ксения. - Все будет. Идите в ванную.

Она принесла ему в ванную белье и костюм. Не взглянув на него, намыливающегося, вышла; и тут же Овцын услышал рокочущий бас Иннокентия Балка. Капитан Балк ворвался, поцеловал Овцына в намыленную физиономию, сказал, присев на крышку унитаза:

- Овцын, я изучил ваши маневры. Это поэма.

- Это мучительные судороги утопающего, - сказал Овцын и выключил душ. - Если бы не сел Архипов, сел бы я, и вся поэма превратилась бы в погребальное пение.

- Это хрестоматия, - отмахнулся Иннокентий Балк. Я не о том, Я не могу представить, как вы заставили вашу колымагу при норд-осте в семь баллов обогнуть Колгуев с юга, не перевернуться и не сесть на кошки!

- Этого и я не могу себе представить.

- Я удивляюсь, как вы не поддались соблазну зайти в Бугрино, где вы непременно потерпели бы аварию! И вообще, откуда вы знаете то место, где отстаивались на якоре?

- Когда я тянул военную лямку, мы там тралили. В двадцать шестом квадрате. И отстаивались от норд-веста как раз на том месте. У меня есть некоторый опыт, Иннокентий Юрьевич, - сказал Овцын. - Я молодой капитан, но довольно старый моряк. Я не угону не только что на «Кутузове», но и на арбузной корке.

- На арбузной корке плавать проще, - сказал Балк. - Она непотопляемая.

Овцын подтянул галстук, надел тужурку, поправил перевернувшийся капитанский значок.

- Иннокентий Юрьевич, - сказал он, - мне сейчас наплевать с самого высокого громоотвода на мореходные качества разнообразных плавсредств.

- Здесь ей было бы грустно, - сказал Балк. - Я не взял ее.

- Она просилась?

- Дала понять.

- Так...

Он вышел из ванной, нажал звонок к вахтенному штурману, жал его долго, пока не прибежал всполошившийся Соломон.

- Мотобот на воду, - сказал Овцын. - Быстро!

Не рискнувший спросить что-нибудь Соломон побежал выполнять. Балк прошелся по каюте, уселся на диван, закурил.

- Овцын, - позвал он, - послушайте, ведь люди созданы богом не только для того, чтобы споспешествовать исполнению ваших желаний. Конечно, Эра Николаевна больше хотела, чтобы вы пришли к ней, а не наоборот.

- Слова... - сказал Овцын.

- Тогда не надо было отпускать ее ко мне. Я разочаровываюсь в вас, Овцын, - зевнул капитан Балк. - Вы не умеете держать марку. Боюсь подумать, что все симпатичное в вас от опыта, а не от вдохновения.

- Если во мне есть симпатичное, - сказал Овцын, - так оно от Эры Николаевны. Раньше его не было, можете мне поверить, я честный инспектор для самого себя.

Он надел фуражку и через дверь веранды прошел на шлюпочную палубу. Мотобот был уже на воде. Он съехал вниз по тросу, отодвинул моториста и сам включил двигатель. Рулевой, не спрашивая, повел катер к «Гермесу».

Овцын нашел ее в каюте, и, когда кончилось долгое объятие, она сказала:

- Я страшно волновалась за вас.

- Почему «за вас»? - спросил он.

Она засмеялась:

- Ну, потому что не только за тебя, а за вас всех. Ты очень устал?

- Сейчас уже все в порядке, - сказал он.

- Меня Иннокентий Юрьевич все время теребил, заставлял двигаться, кормил черными сухарями. Стало страшно, когда пошел снег... Ты волновался за меня?

- Нет, - сказал он. - Я знал, что ты геройская девчонка.

- Знал бы ты, как меня мутило! - произнесла она тихо. - Наверное, качка - это самое тяжкое испытание для человека. От снега, от ветра, от холода можно в конце концов спрятаться, уйти. От качки никуда не спрячешься, она везде. Только работа поддерживает. Видел бы ты, какие замечательные кадры я наснимала!

- Почему ты снимала?

- Вадим плохо себя чувствовал, а я не могла допустить, чтобы пропали роскошные сюжеты. Вадим обещал купить мне за это коробку конфет.

- Мало, - сказал Овцын. - Впрочем, он многодетный, грешно с него больше требовать.

Эра вдруг замерла, задумалась, глаза ее сузились и потемнели. Он испытал тревожное чувство, спросил:

- Что с тобой, куда ты уходишь?

- Так, ничего, - сказала она. - Балк говорит, что в Карском море очень тяжелый лед.

- Сегодня тяжелый, завтра полегче. Не завтра, так через неделю. Будем ждать. У полярных моряков терпение хорошо натренировано. Хочешь навестить старину «Кутузова»?

- Хочу.

- Ты скучала по нему?

- Когда был шторм, я хотела быть там, рядом с тобой.

На корме «Гермеса» гудел сварочный агрегат, к борту одна за другой подходили самоходки - заваривать трещины в обшивке.

- Много их покалечено? - спросил Овцын у электромеханика.

- Много, Иван Андреевич! - радостно ответил юный электромеханик. -Чуть не все. Удивительно, как они вовсе не поутопали.

Овцын подумал, глядя на розовые щеки, перемазанные копотью, что механику очень хотелось бы посмотреть, как тонет самоходная баржа, какая поднимается тревога, как вылавливают людей из моря, какие при этом совершаются подвиги. Может, и он бы, розовощекий, совершил подвиг. В таком возрасте очень хочется совершить подвиг, пусть даже ради этого погибнет судно. Построят новое! В таком возрасте кажется, что совершить подвиг - раз плюнуть! Были бы подходящие обстоятельства...

- Не дай бог, - сказал Овцын. - Плюньте три раза через левое плечо.

Вслед за Эрой он спустился в мотобот и сам повел его к «Кутузову».

Капитан Балк еще не ушел. Он сидел у письменного стола и, оснастив

глаза очками, читал судовой журнал.

- Какая бабушка вам колдовала, Овцын? - сказал Балк. - Третий раз перечитываю, третий раз поражаюсь.

- Иван Андреевич в самом деле хорошо работал? - спросила Эра. - Он в самом деле хороший капитан?

- Будто вы этого не знали, - сказал Балк, взглянув на нее поверх очков. - Природный капитан. И не вздумайте забрать его с моря.

- О чем это вы? - смутилась Эра.

- О вазе с ромашками, - усмехнулся Балк.

- Здесь всегда цветы, - сказал Овцын.

- Ах, вот как... - произнес Балк и посмотрел на Овцына мудрыми глазами. - Пресной воды у вас много?

- Порядочно, - сказал Овцын. - Считайте, полные танки.

- Поделитесь с самоходками. Возможно, придется дать им кое-что из продуктов. Рейс затягивается, в Карском сумасшедший лед. Аллах знает, как долго еще здесь простоим.

- Норд-вест должен был погнать лед, - сказал Овцын.

- От норд-веста мало толку. Ничего он не погнал. Нужен южак. Он отгонит.

Раздался звонок. Овцын снял трубку и услышал голос Соломона:

- Люди просятся на берег, товарищ капитан.

- Отпускай, Бори сыч, - сказал он. - Пусть стармех назначит моториста на катер.

- Ну вот, - сказал Соломон, - Теперь слушай. Я получил письмо от Марины.

- Как так?..

- Не сейчас, конечно. В Архангельске. Она выходит замуж. За своего начальника лаборатории.

- Быстро...

- Тебе ли так говорить.

- Справедливо, - произнес Овцын. - Дай им бог.

- Некоторым бог дает даже слишком много. Может быть, поэтому кое-кому не достается ничего, - сказал Соломон. - Значит, я отпускаю мотобот на берег. Если тебе понадобится плавсредство, обойдешься шлюпкой.

- Да, конечно, обойдусь... - сказал Овцын и положил трубку.

Он вышел из каюты и очутился вдруг в музыкальном салоне. Было прохладно, полутемно, пахло краской, свежей холстиной чехлов. Он не заметил, сколько прошло времени, а когда вернулся к себе, ни Балка, ни Эры не было. Но дверь на веранду была раскрыта, и он понял, что Эра там. Через минуту она пришла, покорная и ясная, сказала ему:

- Иннокентий Юрьевич уехал. Он приглашает нас вечером охотиться на уток. Здесь много уток. Поедем?

- Нет, дружок, - сказал он. - Я не хочу. И ты тоже не хочешь ехать охотиться на уток. Вечером мы будем вместе. Вдвоем. И ночью. Все равно мне не на чем отправить тебя домой. И мотобот ушел.

- Я дома, - сказала Эра и подошла, чтобы он обнял ее.

- Ты дома, - повторил он, погружая пальцы в мягкие, теплые волосы. -Интересно, где будет наш дом через месяц.

- У тебя нет дома? - спросила она.

- У меня есть дом, - сказал он, - но не мой. Значит, у меня нет дома.

- Вот и хорошо, - сказала Эра. - Наш дом будет у меня.

- Не далековато ли мне будет ходить на работу? - улыбнулся он.

- Не надо сейчас говорить об этом, - попросила она. - Думаешь, меня это не мучит?

Пришел Борис Архипов. Он ввалился в каюту с ведром. Там плескались живые еще рыбы.

- Освоил, наконец, этот дареный спиннинг, - сказал Борис Архипов. -Представляешь, кого угодно можно изловить на блестящую железку.

- Представляю, - сказал Овцын. - Когда пойдешь ремонтироваться?

- Завтра. В Амдерме есть мастерские.

Он поставил ведро, поклонился Эре, обнял Овцына.

- Ничего, сынок... Все хорошо, что хорошо кончается. Как Ксана?

- Одолела морскую болезнь.

- Страдала?

- И я страдал, - сказал Овцын. - Легко ли трое суток туда-сюда на сорок пять градусов кланяться? Дать ей завтра отгул?

- Ты странный человек, - сказал Борис Архипов. - Откуда я могу знать, что она захочет делать завтра?

- Недолго и узнать, - улыбнулся Овцын.

Он позвонил в салон и попросил Ксению прийти.

Эра сидела у ведра, осторожно трогала рыбьи хвосты и спины.

- Никак не сосчитать, - сказала она.

- Двадцать три, - сообщил Борис Архипов. - Больше не вдавилось.

- Много здесь рыбы?

- За три часа - полная бочка, - сказал Борис Архипов.

Пришла Ксения. Борис Архипов долго держал ее руку в своих обеих, а Эра и Овцын внимательно разглядывали рыб.

- Борис Никитич нам гостинец принес, - сказал, наконец, Овцын. Он поднял ведро. - Отнесите, Ксана, на камбуз. Пусть Гаврилыч поджарит команде к ужину. А четыре штучки, если не трудно, доставьте сюда. А то я нынче откупорил коньячок; боюсь, выдохнется.

- Хорошо, - сказала Ксения, высвободила руку и взяла ведро.

- Какие у вас планы на завтра? - спросил Овцын.

- У меня нет планов на завтра.

- Тогда будете завтра отдыхать.

- Хорошо, - сказала Ксения. - И можно будет съездить на берег?

- Несомненно. - Он посмотрел на Бориса Архипова. - Капитан «Шального» обеспечит вас плавсредствами.

- Только гребными. - Борис Архипов развел руками. - А вечером я уйду в Амдерму.

- Я люблю грести, - улыбнулась Ксения. - А вечером я люблю отдыхать в своей каюте.

- Она ушла и через полчаса вернулась с посудой и жареной рыбой. Борис Архипов снял с нее передник, усадил за стол. Ксения разложила рыбу по тарелкам; и когда подавала тарелку Эре, взгляды их скрестились. Эра приняла тарелку, сказала:

- Спасибо, Ксана.

Ксения улыбнулась.

- Пожалуйста, - сказала она.

Борис выпил коньяку, порозовел, придвинул свой стул поближе к Ксении. Он спросил:

- Помните архангельскую поговорку? Тресочки не поешь - чайку не попьешь, чайку не попьешь - не поработаешь.

- Даже не верится, что это треска, - сказала Эра. - Я еще не ела такой вкусной рыбы.

- Прямо из моря на сковородку. Плюс - ресторанный класс кока, -объяснил Овцын. - А дураки-англичане, прошу прощения, Ксения Михайловна, удобряют треской поля.

- Не такие уж дураки, - возразил Борис Архипов. - На этих полях вырастает колосистый ячмень, из которого варят божественное английское пиво. О, я пил его, когда еще плавал в пароходстве.

- Пил бы его поменьше, до сих пор плавал бы в пароходстве, - сказал Овцын.

- Много ты понимаешь, - проворчал Борис Архипов. - Не в том дело. Годы были жестокие.

- Вы сильно ершились, Борис Никитич? - спросила Эра.

- Бывало, - мягко улыбнулся Борис Архипов.- Но прошло. Теперь я податлив, как перезрелый грейпфрут, как бритый еж, как старая фетровая шляпа. Берегу то, что осталось, и не стремлюсь приобрести новое. Мне так нравится... Сынок, мне тут много порассказали, пока я ловил рыбку. Представь себе картину: несется «Гермес» контркурсом вдоль всей колонны; среди капитанов недоумение - что за маневр? Кругом безумство волн и ветра свист, а он еще и лавирует, носы самоходкам режет. На колонне паника -флагман рехнулся. Наконец разглядели: разгуливает по мостику «Гермеса» Эра Николаевна с киноаппаратом, запечатлевает корчи и судороги каравана...

- Глубоко надо было влезть Иннокентию в душу, чтобы он разрешил такой цирк, - сказал Овцын.

- Не вижу никакого цирка. - Эра пожала плечами. - И в душу я не влезала. Сказала, что мне так надо. Это же для работы, а не для собственного удовольствия.

Овцын засмеялся.

- Если бы Згурский сказал, что ему «так надо», Иннокентий послал бы его к таким отдаленным предкам, что на машине времени не доберешься.

- Меня нельзя посылать к предкам, - сказала Эра.

- Потому Балк и устроил цирк на воде. Ему это припомнят в Диксоне на отвальном банкете.

- Неужели будут смеяться? - спросила Эра.

- Не бойся. Беззлобно, - успокоил Овцын.

22


Утро выдалось ясное, почти безветренное. Он сходил в радиорубку, прочитал сводки; ничего ободряющего в них не нашел. Карское море вполне соответствовало своему древнему прозвищу «мешок со льдом». Он увидел под бортом мотобот. Нашел Соломона и устроил ему корректную головомойку. Соломон стал оправдываться, что погода тихая и вахта смотрит внимательно. Зачем лишний раз таскать наверх тяжеленный катер?

- Ты такие вещи ему толкуй. - Овцын указал пальцем на чугунный кнехт, на котором давно уже покоился заплетенный восьмерками швартовый конец. - А я не желаю слушать. Ночью все шлюпки должны быть на борту. Кстати, вахту сегодня пусть стоит старпом. Можешь сходить на берег.

- Мне не обязательно, - сказал Соломон.

- Сходи, сходи, а то клюквой обрастешь.

- Вот если только клюквы набрать. Люблю клюкву, - улыбнулся Соломон, позабыв о только что полученной головомойке.

- Отличный фрукт, - согласился Овцын. - Пришли-ка в мотобот моториста.

Он отвез Эру на «Гермес»; их встретил Балк и пригласил к себе пить утренний чай.

- Спасибо, - сказал Овцын. - Мне ловчее дома, со своими. Много вчера набили уток?

- Восемь. И все жирные, - похвастался Балк. - Будут к обеду. Приглашаю.

- Посмотрим, - сказал Овцын. Он попрощался с Эрой, спрыгнул в мотобот с невысокого борта «Гермеса», кинул мотористу: - Домой.

Обедать к Балку он не поехал. Стали подходить за водой самоходки, толклись под бортом до вечера. Обросшие и обветренные старшие помощники самоходок выпрашивали продукты - свежего мясца, картошечки, свежей капустки. На самоходках все эти продукты уже подъели или погноили, а в обширных холодильниках «Кутузова» все добро сохранилось в наилучшем состоянии. Овцын выписывал каждому понемножку. Матросы самоходок тащили мешки к себе, хрустя на ходу капустным листом.

Овцын устал от суматохи, когда она кончилась, решил сходить все-таки на «Гермес», но вдруг одумался и завернул мотобот к «Шальному».

- Не ушел еще? - сказал он Борису Архипову, осматривая снизу, с воды исковерканную носовую часть буксира.

- В ночь пойду, - сказал Борис Архипов. - Что там до утра делать?

- Тогда спускай вельбот.

Овцын отпустил катер, и до берега они с Борисом Архиповым добрались на гребной шлюпке. Нашли в поселке Ксению - она любовалась сухоньким, может даже столетним, старичком ненцем, который плел сеть, - и долго бродили втроем по откосам сопок и болотцам, поросшим мягкими, темно-зелеными мхами. Попался Соломон с мешочком перемешанной с брусникой клюквы, дал каждому по горсти, но задерживаться для разговора не стал - мешочек был еще не полон, а время близилось к полуночи.

- Здесь хорошо, сказала Ксения. - Кто бы подумал, что ягоды растут чуть не на Северном полюсе! Интересно, как Соломон Борисович их видит?

- Он их чувствует, - сказал Овцын. - А до полюса отсюда далеко.

Потом Борис Архипов довез его и Ксению до «Кутузова», помахал

рукой, взялся за весла и погреб к себе на «Шальной».

Овцын все замедлял шаги, постоял у двери, думая, что, может быть, каюта не пустая, может быть, там она - забралась на диван с ногами, читает книгу, непременно какую-нибудь неподходящую, вроде мореходной астрономии, и ждет его... Он зайдет, и она удивится, выронит книгу, протянет к нему руки...

Но каюта была пуста. Впервые за все плавание он ощутил, какой пустой может быть эта вылощенная, отполированная, слишком просторная для одного человека каюта. Вспомнились матросские кубрики с койками в два яруса, в которых он жил давно-давно, так давно, что ничего недоброго не помнил из того сурового и беззаботного времени. И тут он пожалел, что не сходил к Балку на обед, не пошел вечером на «Гермес», а зачем-то весь вечер проболтался на берегу третьим лишним.. Он вышел на веранду, долго, пока тот не скрылся в проливе за мысом. смотрел на буксир Бориса Архипова. Розовый свет июльской ночи, и спокойное море, и тишина создавали ощущение незыблемого мира под небесами, бесконечной жизни и несомненного будущего. Не верилось, что в этот час где-то что-то грохочет, что кто-то спит неспокойно или вообще не спит, ожидая беды. Розовое небо Арктики завораживало и умиротворяло душу; и тогда Овцын понял, почему здешние жители не воюют друг с другом и даже перед медведем извиняются за то, что они его убили.

А утром, когда он проснулся, небо было коричневым от туч и в снастях свистел ветер. Целую неделю ветер крутился по румбовой картушке, швыряя на остров то дождь, то туман, то снег, то морось. А то вдруг ненадолго яснело небо, море становилось прозрачным, и видно было, как под бортом снует стаями рябая пикша, подвсплывая к поверхности и обнюхивая каждый окурок. Матросы ходили на берег в сапогах и ватниках. Они накупили у ненцев оленьих рогов и шкур, тапочек и рукавиц. От этого добра в каютах запахло кислятиной. Впрочем, опытные моряки шкур не покупали. Все равно они, плохо обработанные, осыплются через два месяца, а уж каким дубильным веществом они обрабатываются - о том лучше и не говорить...

К концу недели установился южный ветер, он ровно дул сутки, двое, тащил по небу облака к северу, обволакивал мир теплой влагой. На третий день, когда ветер стал ослабевать, Балк вывел караван в Карское море. «Кутузов» пропустил всех мимо себя и занял свое место в конце колонны. Когда он вышел из пролива, колонна уже распалась, никакого строя не было и в помине, каждый капитан воевал со льдами сам по себе.

- Если нарисовать все кривые, которые мы выписываем, интересный, наверное, получится узор, - заметил Марат Петрович.

- Куда интереснее, - произнес Овцын. - Убавьте-ка ход, товарищ старший. Не надо забегать вперед самоходок. «Кутузов» все время должен быть замыкающим.

- Эти ледышки скрежещут по борту прямо как по сердцу, - сказал

Марат Петрович. - Тоскливо становится.

Он подошел к телеграфу и сбавил ход.

- Тонко подмечено, - сказал Овцын. Скрежет его тоже не веселил. Он хорошо помнил скрежет, слышанный им тридцать первого августа тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года в двадцать три часа пятнадцать минут на широте семьдесят семь градусов сорок четыре с половиной минуты. Команда покинула судно на двадцать пять минут раньше. - Думаю, что енисейским речникам придется красить борта заново.

- А может, заплаты ставить? - спросил Марат Петрович.

- Всякое бывает, - сказал Овцын.

- Вы когда-нибудь получали пробоины?

- Охота вам в Карском море задавать такие вопросы, - сказал Овцын, и старпом умолк.

Одолев к концу дня первую тяжелую перемычку, суда вышли на чистую воду и восстановили строй. Вскоре новый лед заблестел на горизонте, ночью вошли в него, и снова каждый стал сам по себе искать разводья. Из этой перемычки, две самоходки вышли с проломленными бортами, и часа полтора над Карским морем сверкали голубые искры электросварки.

Овцын не сходил с мостика, старпом - из солидарности - тоже. Приходил Соломон, выстаивал время своей вахты и, чувствуя, что не нужен в рубке, отправлялся искать себе другую работу. Овцын и старпом по очереди отдыхали на диване. Ксения приносила в рубку еду. Марат Петрович сразу оживал, загорался, выхватывал у нее из рук судки и тарелки, рассыпая звонкий горох комплиментов. Ксения отмахивалась, не улыбаясь. Если в борт ударяла льдина, Ксения вздрагивала и бледнела.

- А все-таки это лучше, чем шторм, - говорил Марат Петрович.

- Не знаю, - качала головой Ксения. - Ничего жизни не видела страшнее моря. Лучше вообще...

- У нас в училище был преподаватель морской практики, так когда у него спрашивали, как в тумане спастись от столкновения, если суда идут навстречу друг другу, он отвечал: «Списаться на берег и идти торговать пивом».

- Вам кажется, что это остроумно? - спросила Ксения.

- Во всяком случае, полная гарантия, - рассмеялся старпом. - А вы еще когда-нибудь пойдете в море?

- Кто знает... - вздохнула Ксения.

23


На шестые сутки впереди показался утыканный мачтами холм Диксона. Овцын, когда начался сеанс связи с флагманом, спросил Балка:

- Куда мне становиться, Иннокентий Юрьевич?

- К причалу, - ответил Балк. - Мне уже радировали, что есть одно местечко. Станете первым корпусом, а и к вашему борту. Можете выходить из арьергарда. Обгоняйте меня... Кстати, я получил радио с Ленской колонны, она милях в трехстах сзади. Есть для вас новость. Не знаю, обрадует ли... Ну, потом поговорим, разговор не краткий.

- Поговорим потом, - согласился Овцын и выключил рацию.

«Кутузов» на полном ходу обогнал колонну и стал головным. Он

первым вышел на рейд Диксона, подошел к свободному причалу и ошвартовался. Не дожидаясь «Гермеса», Овцын спустился в каюту. Как всегда в конце рейса, стало пусто, печально. Исчезла уверенность в себе, нахлынула отупляющая усталость, которой не даешь воли, пока дело еще не сделано, и которой незачем противиться, когда под последней записью в журнале вахтенный штурман подвел жирную черту! Сидя на кровати и прислушиваясь к тому, как расплывается остаток воли, он почувствовал, что подошел «Гермес», несколько раз стукнул бортом - машинально стал представлять себе, как швартуется Балк, и подумал, что сделал бы это красивее. Картина швартовки становилась в воображении все отчетливее, и он подумал, что засыпает. Всегда, засыпая, он видел совершенно реальные картины. В каюту вбежала Эра, и, обнимая ее, он не сразу понял, воображение это или в самом деле пришла Эра.

Зашел Балк и густо кашлянул. Овцын отпустил Эру, нахмурился - это уже реальность, дьявол бы ее побрал! Он ожидал, что Иннокентий станет извиняться, но Балк и не подумал извиняться.

- Очень хорошо, что вы вместе, голубчики, - сказал Балк. - Очень удобно.

«Было бы еще удобнее, если бы ты не врывался без стука», - подумал Овцын и спросил:

- В чем же особая прелесть этого обстоятельства, драгоценнейший флагманский капитан?

- Сейчас поймете, - сказал Балк. - Я говорил вам, Овцын, про радиограмму с Ленской группы...

- Говорили.

- В Амдерме остался капитан «Титана». Инфаркт.

- Прискорбно, - сказал Овцын.

- Вам прискорбно, - буркнул Балк. - А мне... боязно. Как-никак мы сверстники. И меня когда-нибудь так, без предварительного звонка. Был человек - стал бараний рог... Но дело не в этом.

- Конечно, о таком думать не стоит, - улыбнулся Овцын. - Каждого скрутит в положенное время. А в чем дело?

- Начальником Ленского перегона идет Левченко...

- Знаю, - кивнул Овцын.

- Он просил у меня капитана. Все равно людей в Ленинград отправлять за новыми судами.

- Ах, вот как... Мало у нас капитанов на колонне?

- Не дам же я капитана самоходки, - пожал плечами Балк. - Мне просто стыдно будет перед Левченко. Я хочу дать лучшего капитана.

- Польщен, - сказал Овцын. - Я подумаю, Иннокентий Юрьевич.

Завтра на утреннем совещании доложу.

- Надеюсь, если вы засомневаетесь. Эра Николаевна подскажет вам правильное решение. - Балк поклонился Эре и вышел.

Не будь на свете Эры, он согласился бы, не раздумывая. А теперь душа сопротивлялась, и что-то в ней жалобно подвывало в предчувствии скорого расставания.

- Это надолго? - спросила Эра.

- Месяца полтора. Может, два.

Обычно команды Ленского каравана возвращались домой в октябре.

- Ты согласишься?

- Не будем сейчас решать, - сказал он. - Разно нам нечего делать?

- О!.. - сказала она.

С палубы доносился шум, голоса, топот ног, обутых в тяжелые сапоги. Зазвонил телефон, но Овцын не подошел к нему. Постучали в дверь. Он не откликнулся. Потом он спросил:

- Ты давно не принимала свою любимую ванну?

- Целую вечность, - сказала Эра. - Все Карское море обтиралась губкой.

- Тогда залезай в ванну.

- У тебя? - спросила она. - Разве это можно?

- Тебе все можно, - сказал он. - А я пока пойду выясню, кому это я так безумно нужен.

- И бросишь меня одну в ванной?

- Закроешься, - сказал он. - У меня есть второй ключ.

Она стала приглаживать волосы, но он снова растрепал их, поцеловал ее и вышел.

В конце коридора нервно вышагивал Марат Петрович. Он кинулся к Овцыну, заговорил быстро:

- Иван Андреевич, креста на вас нет! Там вас уже полчаса визитеры дожидаются. Плешь прогрызли - подай им капитана! А где я вас возьму?..

- Марат Петрович,- ласково сказал Овцын и положил руку на плечо старпома. - Если вы еще раз позволите себе так похабно ухмыльнуться, я попросту и без чинов смажу нас по физиономии. Это вам будет не только обидно, но и больно, потому что у меня второй разряд по боксу.

- Я не похабно ухмыляюсь... -начал старпом.

- Со стороны виднее, - сказал Овцын. - Что за люди меня ждут?

- Будущие хозяева! - проговорил старпом. - Капитан и старший механик. Золота на фуражках, как у занзибарского адмирала!

- Опять вы неуважительно отзываетесь о людях, - упрекнул Овцын. -А у них небось дети вашего возраста. Куда вы их дели?

- У меня в каюте.

Речники и в самом деле оказались пожилыми людьми. Крепко сбитые фигуры и обветренные, с крупными чертами лица внушали почтение. Но, конечно, сверх меры было золота на фуражках, лежавших перед ними на столе... Овцын пожал жесткие руки, представился.

- Седых, - ответил капитан.

- А я - Белых, - улыбнулся старший механик, и вся обстановка сразу потеряла официальность, стало им втроем просто.

- Молодой ты, Андреич, - сказал Седых, ощупывая Овцына взглядом. - Надо думать, шибко ученый?

- Доктор палубных наук без высшего образования, - сказал Овцын. -Других ученых званий пока не имею.

- Значит, талант имеешь? - спросил механик Белых.

- Другой бы стал скромничать, - ответил Овцын, - а я человек правдивый: имею.

- А чего это ты такой тонкий? - спросил Седых. - В море ты где спишь?

- Где свалит, - улыбнулся Овцын. -Обычно в рубке.

- Отсюда и талант, - заметил Белых.

Капитан Седых взялся за фуражку., сказал:

- Тогда мы тебя сейчас теребить не станем. Иди отдыхай. Утром придем, поговорим о делах.

- Да, - сказал Овцын. - Лучше завтра. И если вам в гостинице неудобно, несите сюда чемоданы. Марат Петрович откроет вам «люкс».

- Нас много, - сказал капитан Седых. - На всех «люксов» не хватит. Примем судно, тогда уж разойдемся по своим законным.

- Самое верное, - согласился Овцын. - Простите, что я вас так неласково встретил. Завтра исправлюсь.

- Все в порядке, - сказал Седых и похлопал его по спине. - Мы же видим, какой ты весь прозрачный. Шесть суток, говоришь? Ну, вот. Иди - и спокойной ночи.

Он спустился в салон выпить чаю; к нему подошла Ксения, сказала:

- Я слышала, что вы будете капитаном на другом судне. Не забудьте взять меня.

- На «Титане» ведь есть буфетчица, - сказал он.

- Меня не касается, кто там есть, - произнесла Ксения.

Она поставила перед ним завтрак и ушла в раздаточную.

«Она права», - подумал Овцын. Но за какие грехи должна страдать буфетчица с «Титана»? У кого поднимется рука уволить ее из-за того, что блажная женщина захотела плыть до Тикси?

24


Они допивали шампанское в маленьком зальце аэропорта, сотрясаемом ревом самолетов. Згурский, долго молчавший, мрачный и опять небритый, наклонился к Овцыну, прошипел в ухо:

- Мне все известно. Я вам этого не прощу. Я буду жаловаться.

- В чем дело? - удивился подслушавший зловещий шип Згурского Соломон.

- Он обесчестил девушку! - громко заявил Згурский.

- Заткнитесь, Вадим, - сказал Овцын. - У девушки не убавилось чести оттого, что она стала моей женой.

- Чхт-то? - поперхнулся оператор.

- Запейте, - сказал Овцын и протянул ему бокал.

Згурский выпил до конца, спросил:

- Эра, это серьезно? Об этом можно сообщить Леночке?

- Всему свету, - сказала Эра.

Объявили посадку. Они пошли позади; и когда идти было уже некуда, он положил пуки ей на плечи.

- Наверное, зря улетаю, - сказала она.

Зябнувшая стюардесса торопила.

Он приподнял Эру, поставил на первую ступеньку трапа.

- Лети, - сказал он. - Ничего не бывает зря. Неужели ты думаешь, что жизнь так расточительна?

- А ты не застрянешь во льдах?

- Я постараюсь.

Стюардесса страдальчески устремила глаза в небо и сунула руки под мышки.

- Ты знаешь, как я тебя буду ждать? - спросила Эра.

- Знаю.

- Значит, ты позвонишь мне, когда придешь в Тикси?

- Нет. Я прилечу в Москву даже без телеграммы.

- Тогда я вышлю тебе в Тикси ключи. Нет, ты возьмешь их сейчас, у родителей где-то валяются вторые. Я отберу.

Она вынула из сумки два ключа на медном кольце и отдала ему. В проеме люка показался пилот. Стюардесса скрючила струнку рта в гиперболу и пожала плечами.

- Иди, - сказал Овцын. - Они не хотят улетать без тебя.

- Дураки, - сказала Эра, притянула к себе его лицо и прижалась к нему губами.

- Теперь уже скоро, - сказал пилот.

Они рассмеялись, даже вконец продрогшая в куцем френчике стюардесса улыбнулась. Эра побежала по трапу, все скрылись в люке, захлопнулась дверца, и аэродромные служители оттащили трап. Самолет заревел, задрожал, покатился, взлетел и скоро исчез, проткнув низкое пасмурное небо. Овцын перевел взгляд на ключи, подбросил их на ладони, покачал головой.

- Вот ведь как бывает, - пробормотал он и опустил ключи в карман. -А что, встретились бы мы в жизни, не случись этой ее командировки?

Он все думал об этом, добираясь с аэродрома к восемнадцатому причалу, где стояли сейчас два судна, на которых он был капитаном. На столе его кутузовской каюты лежал неподписанный еще акт сдачи-приемки, а на «Титане» лежал точно такой же, но уже подписанный акт. Завтра он подпишет первый - и с «Кутузовым» покончено. Все ясно, кроме того, как пристроить Ксению. Она получила расчет па «Кутузове», но не уехала, жила в той же каюте, ничем не напоминая Овцыну о себе. А он помнил о Ксении и не мог решить, что же делать.

Овцын пошел на флагманское судно, к начальнику перегона.

Георгий Сергеевич Левченко, мужчина добродушный, но строгий, благообразной внешности, хорошо откормленныйи ухоженный, самый, пожалуй, авторитетный капитан в экспедиции, встретил Овцына, как издалека вернувшегося родного брата, широко раскинул руки, обнял и некоторое время ласково похлопывал по спине. Наконец спросил:

- Проводили своих?

- Проводил, Георгий Сергеевич, - сказал Овцын. - Только не всех. Один человечек застрял, хочет идти дальше.

- Что же это за такой настойчивый человечек? - прищурился начальник перегона, и Овцын ответил:

- Моя буфетчица.

- Штатов нет, - покачал головой Левченко.

- Я знаю, - сказал Овцын. - И все-таки надо ее взять. Давайте подумаем, Георгий Сергеевич.

- Ей что: заработать надо или другая причина?

- Другая. Вы ведь слыхали ее историю?

- Слышал, слышал... Подумаем, говорите? А что мы можем придумать? - хитро прищурился Левченко, и глаза его пропали в пухлых щеках.

- Я ничего не могу придумать, - сказал Овцын. - А вы можете, Георгий Сергеевич. Не было еще такого случая в истории северных перегонов, чтобы вы не помогли хорошему человеку.

- Такой молодой, а уже льстец, - засмеялся начальник перегона. - Ну, начнем думать. Установим исходные данные: какое у нее образование?

- Высшее филологическое.

- Видите - самое подходящее для арктического плавания, - закивал головой Левченко. - Но допустим, мы не знаем, что оно филологическое, а знаем только, что оно высшее.

- Допустим, - сказал Овцын.

- Теперь следующее исходное: у меня есть штат метеоролога, - сказал Левченко. - Человека на этот штат я ни в Ленинграде не мог раздобыть, ни в Архангельске. А здесь и подавно. Штат, конечно, вздорный, из пальца высосанный, опытный капитан в погоде разбирается лучше среднего метеоролога.

- Вы хотите сказать, что можно взять ее метеорологом? - удивился Овцын.

- Почему бы и не помочь человеку? - пожал плечами начальник перегона. - Разве она не сможет выслушивать метеосводки, наносить стрелки на контурные карты и определять силу ветра анемометром ? За академический час этому научится. Большего от нее не потребуется... И вообще, - он вздохнул, - подлинную нашу специфику ни один метеоролог не знает, а то, что они знают, нам ни к чему. Они у меня бывали на караванах. Насмотрелся.

- Зачем же штат? - спросил Овцын.

- Не я же его вводил... Скажите этой вашей утопленнице, пусть придет ко мне. Кстати, она симпатичный человек?

- Мне нравится, - сказал Овцын.

- Вот и прекрасно, - улыбнулся начальник перегона своей хитроватой улыбкой. - Знаете, Иван Андреевич, скажу вам, как родному, только вы уж меня не выдавайте...

- Не выдам.

- Самая большая мне, старику, радость в жизни - пообщаться с симпатичным человеком... А здешний капитан мне ох как несимпатичен! Проныра, жадина, кулак, подхалим. И фамилия у него неблагозвучная: Жолондзь. Можно, я к вам на «Титан» со своим штабом перейду? Штаб не так уж велик - замполит, доктор и бухгалтер. Примете?

- С радостью сердца, Георгий Сергеевич, - сказал Овцын.

- Ну, радости вам от меня будет мало, - пригрозил Левченко. - Во-первых, я только на берегу такой добренький. Во-вторых, займу вашу каюту. Вам придется жить в каюте старшего. В-третьих - Вы уже не единоначальник.

- В море капитан судна всегда единоначальник,- сказал Овцын. -Пусть хоть сам министр присутствует.

Начальник перегона обрадовался, потер руки.

-Жолондзь со мной так не смел разговаривать. С вами не соскучишься, Иван Андреич. Словом, завтра я к вам и переселюсь. Только уж вы меня почитайте.

- Я вас давно почитаю, Георгий Сергеевич, - серьезно сказал Овцын, потому что и в самом деле давно уважительно относился к капитану Левченко.

Решив судьбу Ксении, он вернулся на «Кутузов». Там было суетно и весело. Речники готовились к выходу. Овцын поднялся в свою каюту. Капитан Седых сидел у стола, обложившись техническими описаниями.

- Вроде все в порядке, Андреич, - сказал Седых. - Давай подпишем

акт.

- Давайте подпишем, если все в порядке, - сказал Овцын.

Седых взял перо и принялся выводить в нужных местах аккуратные подписи. Овцын подписался небрежно, но тоже разборчиво. Потом стоя выпили по рюмке водки, крепко пожали руки.

- Счастливо вам плавать, капитан Седых, - сказал Овцын. - Это хороший теплоход.

- Я вижу, - сказал Седых. - И тебе счастливо. На Лену идешь?

- На Лену.

- Дойдешь.

- Постараюсь.

Овцын положил в карман копию акта и спустился в каюту Ксении. Она лежала на койке, подложив руки под голову, в красивом платье - она была в нем, когда ездили в Ясногорск, вспомнил Овцын, и утром, когда провожали

Бориса. Борис увел «Шального» вверх по Енисею, как проводили его, так она с тех пор, наверное, и лежала. Черные модные туфли валялись у койки.

- Это вы, - сказала она, не двинувшись. - Садитесь.

Он присел рядом, спросил:

- Грустите?

- Грущу.

- Может быть, пора к маме?

Она скосила на него глаза, проговорила:

- Я уже в таком возрасте, когда мама не спасает от грусти.

- А что спасает?

- А надо ли спасаться? - усмехнулась она.

- Пожалуй, надо. Вам нашлось место.

Ксении приподнялась на локте, взглянула ему в лицо, спросила:

- А как же буфетчица с «Титана»?

- Пойдете метеорологом.

- Забавно! - произнесла Ксения, снова легла и засмеялась. - Почему же не штурманом? Хватит у вас могущества, чтобы взять меня штурманом?

- Не хватит, - покачал головой Овцын.

- А метеорологом - это на «Титане»?

- Да. Получилось так, что «Титан» пойдет флагманом.

- И вы будете самым важным на караване?

- Важнее меня будет начальник перегона... Ксана, может быть, не надо? Может быть, поедете домой? Сколько это может длиться? Я ведь не чурбан с ушами, мне не сладко смотреть на ваши муки, мне не радостно чувствовать себя злодеем...

- Какие муки? - перебила она его. - Какое злодейство? Вы смешной человек! Не думайте об этом.

- Я не могу не думать об этом. И в конце концов, - он повысил голос, -если вы не мучаетесь, то мучаюсь я.

- Да... - произнесла она, приподнялась, прислонилась щекой к его плечу. - У вас хорошая душа. Но в глубине. Очень дальней...

И когда он ласково обнял ее плечи, она отстранилась, сказала: - Не жалейте меня. Что вы выдумали? Поверьте, что я не пропадаю. И не пропаду. Идите, Иван Андреевич.

Он встал, напомнил ей:

- Начальник перегона ждет вас, - улыбнулся, - хочет посмотреть, симпатичный ли вы человек. Когда будете заполнять листок по учету кадров, в графе образование поставьте одно слово «высшее». Графу «профессия» не заполняйте.

- Спасибо, - сказала Ксения. - Какую-нибудь пользу я принесу и в этом качестве. Смешно... Метеоролог!

- Только уж обо мне заботиться вам не придется, - сказал он. - Это может быть истолковано превратно.

- Наивный вы человек, - вздохнула Ксения. - Есть вещи, которые невозможно истолковать превратно. У них только один смысл.

- Это вы наивный человек, - сказал он. - Потому что есть люди, которые и эти вещи истолковывают превратно.

25


Капитанскую каюту, с двух сторон протянувшуюся углом по передней надстройке, с великолепным обзором моря, занял начальник перегона. Каюта старпома, и которой поселился Овцын, была похожа на каюту Бориса Архипова - такая же маленькая, с компактными, тщательно продуманными и пригнанными вещами. Жилось в ней уютнее и проще, чем на «Кутузове»; раздражало только, что из квадратного иллюминатора, выходившего на левый борт под трап, ничего практически не увидишь. Овцын подумал, что все равно в каюте ему жить придется мало, опустил жалюзи и включил лампу. «Пусть так и будет до конца рейса, - решил он. - Ничего так ничего!»

Капитан Жолондзь, взбешенный тем, что его отстранили от флагманства, которое, впрочем, не приносит выгоды, кроме близости к начальству, распространил слух, что новый, неведомо откуда взявшийся метеоролог - любовница капитана Овцына, тоже неведомо откуда взявшегося. Серьезный и печальный замполит каравана, исполняя неприятный ему долг, пришел в затемненную жалюзи каюту и начал поначалу уклончивую, но быстро ставшую откровенной беседу.

- Ну, давайте сразу, - сказал Овцын. - Вас интересует, любовница ли она мне? Отвечаю: нет, не любовница.

- Да я и без вас это вижу, - сердито сказал замполит. - Но что-то необыкновенное тут есть. Кто же она вам? Не чужой же человек. Я бы не стал соваться вам в душу, я не настолько свинья, но болтовню на караване надо прекратить. Кто она для вас?

- Сам не знаю, - смущенно улыбнулся Овцын, не решаясь что-нибудь определить. Он старался не задумываться, кто же ему Ксения, хотя прекрасно чувствовал, что она не чужой теперь человек. - Может быть, друг. Это странная история...

- Расскажете? - не требуя, спросил замполит.

- Да я не собираюсь скрывать. Но как такое расскажешь?.. Никаких внешних событий не было, кроме, конечно, самого первого. Все на ощущении... Ну, попробую. Может быть, вы поймете.

После его рассказа замполит долго молчал, постукивал пальцами по столу, вдруг спросил:

- А правда, что у древних китайцев была такая мудрость?

- Говорят, - пожал плечами Овцын. - Лично и теперь думаю, что была.

- Жолондзю я впаяю выговор по партийной линии, - сказал замполит. - Не за это, конечно, зачем трепать имена. Поводов и без этого достаточно.

- Может, лучше я ему по морде дам? - спросил Овцын. - Все же это милосерднее, чем чернить документы,

- Гуманист ты, Андреич, - усмехнулся замполит. - Не ко всякому, товарищ мой, нужно быть милосердным. Милосердие надо отпускать по очень тщательному выбору. - Он снова поглядел на Овцына серьезно и сурово. - А про морды ты теперь забудь. Иначе пропадешь. Одним махом загубишь всю карьеру. Ты уже не штурманишка, которому такое прощается.

В море вышли только в середине августа, когда задул ровный южак и синоптики сообщили, что освободился ото льда пролив Вилькицкого. «Освободился - это, пожалуй, не то слово», - думал Овцын, оглядывая сквозь редкий туман битые поля льда с отдельными крепостями айсбергов, теснившиеся в проливе между мысом Челюскина и замутненными туманом берегами острова Большевик. Но были разводья, и по ним два ледокола за трое суток вывели караван в море Лаптевых.

И снова, определив широту 77°44'5" и долготу 103°57'0", Овцын вспомнил 31 августа 1958 года, двадцать три часа пятнадцать минут по местному времени, как под его ногами вздрагивала, шаталась и гудела льдина, а оставленный полчаса назад пароход все падал и падал на левый борт, и над трубой еще вился парок, и болтались сорвавшиеся с оттяжек грузовые стрелы, и вдруг пароход сунулся вперед носом и, обламывая об лед мачты, трубу, вентиляционные раструбы, стрелы, - все это лопалось, трещало, разбрасывало по сторонам ощепье, - утюгом ушел под воду, унося две тысячи четыреста шестьдесят пять тонн груза. Тогда он отвернулся от черной полыньи, от товарищей, стал искать что-нибудь в ледяной пустыне и подсчитывать, сколько бы железнодорожных вагонов потребовалось для этого груза. Вышло пятьдесят пятидесятитонных вагонов, целый состав, полностью загруженный, - вот какая вышла катастрофа... Тогда он не вышел в море Лаптевых на океанском пароходе, а теперь вот выходит на озерном буксирчике... Море, коричневое от необыкновенного освещения, слегка штормило.

- Пошел бы поспал, Андреич, - сказал Левченко. - А то я подумаю, что красуешься, из-за меня не сходишь с мостика.

- Думайте, думайте, начальник, - ответил ему Овцын, измотанный тремя сутками проводки. - На то вам и голова приставлена.

Однажды он попробовал заснуть в каюте, добросовестно проворочался полчаса в койке, но ему все время грезилась клетка - он не выдержал, поднялся на мостик и улегся на диван. Тут он заснул спокойно.

Наступило тридцать первое августа, и в одиннадцать тридцать по времени сто третьего меридиана он оторвал взгляд от низин дельты Лены, которую огибал караван, поворачивая на юг, к Тикси. Он сказал старпому «командуйте» и ушел в каюту, потому что не хотел видеть море в одиннадцать сорок пять по времени сто третьего меридиана.

На столе, на видном месте лежала открытка, очень смешная открытка: из скорлупы выбирался желтый птенчик, а рядом зайчик с бутылкой молока, утка с лютиком в клюве, ежик и белочка с тортом, веселый медвежонок с голубым шариком и строгий петух - без ничего. А сверху солнце, гордое и довольное, как только что назначенный министр. И тогда вспомнил, что сегодня его день рождения, потому что всегда вспоминал тридцать первого августа сперва пятьдесят восьмой год, а потом уже про свой день рождения.

- Милая Ксюшка, - сказал он. - Это здорово! Ты, как всегда, отличный парень...

Ему стало радостно, и он пошел наверх, не дожидаясь времени, не думая, не вспоминая.

Навстречу шел древний ледокол, патриарх Тиксинского порта. Со всех судов взмыли ракеты и фальшфейеры.

- Вот тебе и иллюминация ко дню рождении, - сказал Левченко, обнимая его. - Извини, Андреич, подарок за мной. Сейчас нету.

Овцын отпрянул. Ксения - это понятно. Ксения - это так и должно быть. Но откуда Левченко знает, что у него сегодня день рождения?

- Вы тщательно изучили мою анкету, - сказал он.

- Когда ты перестанешь дерзить? - приподнял брови начальник перегона. - Наказать бы тебя за непочтение. Ладно, держи. Вот откуда я знаю.

Он протянул Овцыну голубой радиобланк. Овцын медленно развернул сложенную бумагу, прочел: «поздравляю днем рождения жду целую и знаю где ты сейчас эла».

«Почему Эла? - подумал он. - Ведь должно быть Эра. Что это за Эла? Ах, да! Радисты и имени такого не слышали. Нелепое имя. Редкое. Откуда она знает, где я сейчас? Эра. Никак не приставишь ласкательный суффикс...»

- Ну, прекрати пока радоваться, Андреич, - сказал Левченко. - С ледокола сигналят, чтобы нам подойти. Объяви швартовку.

«Титан» ошвартовался у борта широкого, как блюдо, ледокола. Какое-то важное начальство Ленского пароходства в немыслимо раззолоченных речных фуражках прошло в каюту Левченко. Овцын, обычно любопытный к таким визитерам, на этот раз не стал даже спрашивать, кто это, не сошел с мостика. Он прилег на диван, думая о том, что еще полтора суток плыть, суток трое сдавать судно, суток двое с половиной лететь до Москвы, да и то, если будет хорошая погода, а она в это время здесь как раз и портится. Неделя до встречи. Будет неделя, самая длинная в его жизни. Когда остается неделя до встречи, лучше не присылать радиограмму. Все время человек будет думать, сколько еще до встречи, считать часы, и неделя покажется ему самой длинной в жизни.

В рубку зашли люди. Он скосил глаза - Левченко и один из ленского начальства, лица у обоих красные, веселые. Движения чуть развязнее, чем положено таким важным авторитетам...

«Тяпнули», - подумал Овцын, не спеша поднимаясь с дивана,

- А вот и мой капитан, - слишком громко сказал Левченко. - Морячииа хоть куда.

- Хоть на «Куин Мэри»? - игриво спросил речной адмирал.

- Не посрамит, - стал мотать головой Левченко, - не посрамит!

- Ну что, едем дальше, Георгий Сергеевич? - спросил Овцын.

- Руби швартовы, Андреич, выжимай все обороты! - воскликнул Левченко.

Речник сказал:

- Имеем для вас сюрпризик.

- Знаю ваш сюрпризик! - отмахнулся Овцын.- Идти до Якутска за зарплату по полярным ставкам. Дудки! Ищите другого, подурнее. Как ошвартуюсь, мгновенно давайте мне его. Сдам эту помятую лоханку и домой улечу. Трап на борт, швартовы отдать! - скомандовал он матросам.

- Скажите пожалуйста, уже и помятая лоханка! - вывернул голову Левченко, пытаясь посмотреть на Овцына сверху вниз. - Раз дудки, так дудки Ничего не скажем!

- Не очень интересуюсь, - буркнул Овцын и дал полный ход.

Так он и не менял режима работы машин, пока через полтора суток не вошли в Тиксинскую бухту. Он не глядел на знакомый город, на собравшуюся на причале толпу, не дожидался, пока подтянется караван. С последним оборотом винта он ушел в каюту, лег, и опять, как каждый раз в конце рейса на него навалилась многодневная усталость и хотелось одного -чтобы не дергало никакое начальство, не тревожили никакие посетители, не звали ни на какие банкеты. Он сделал свое дело. Пусть теперь кому положено чистит рабочее место, а кому положено - пожинает лавры.

Кто-то сел рядом. Он приоткрыл глаза, сказал:

- Опять снишься.

- А если и снюсь, разве это плохо? - спросила она.

- Плохо, когда просыпаешься, - сказал он. - Ты давно здесь?

- Два дня. Я получила деньги за сценарий и прилетела.

- Вот, значит, как мне повезло, - сказал он. - А если бы ты не получила деньги за сценарий?

- Все равно прилетела бы. И не рычи, чудовище мое.

Послышался шум у двери. Зашел Левченко. Он подмигнул Эре. Скривив пухлую щеку, растрепал Овцыну волосы.

- Теперь Я понял, что за сюрприз, - сказал Овцын. - Вы молодец, что не сказали.

- Да? - Левченко спрятал хитрые глаза в щеках. - Я думал, ты станешь меня колотить. Собирайся, капитан. Через два часа начало банкета.

- Надо торопиться, - улыбнулся Овцын. - Времени в обрез.

За полчаса он вымылся, выбрился и оделся. Достал из стола паспорт, положил в карман. Зашел к Левченко. Тот, будучи уже при параде, инструктировал замполита по части проведения банкета, а также и по части возможных последствий.

- Мне нужны два свидетеля, - серьезно сказал Овцын.

Левченко приподнял брови, откинулся на спинку кресла:

Овцын добавил:

- Жду на пирсе начальники. Поторопитесь, время не потерпит.

Он зашел в свою каюту, подал Эре плащ. Заглянул в лежащую на столе сумочку. Эра выпрямилась и взялась рукой за щеку. Овцын защелкнул сумочку, подал ей, сказал:

- Все в порядке, идем.

- Куда? - спросила она.

- На берег.

Начальник перегона и замполит стояли на пирсе. Увидав Овцына с Эрой, Левченко постучал себя по лбу и что-то шепнул замполиту.

- Куда же мы идем? - снова спросила Эра.

- В брачную контору, о, санкта симплицитас! - сказал Левченко и взял ее под руку.

- Бог ты мой... - проговорила Эра и пошла, потупившись.

Овцын побежал наверх по трапам, настеленным на скалах, а когда кончились трапы и началась улица, он оглянулся. Эра и моряки были далеко внизу, они шли медленно и степенно и беседовали, и широко раскинулось за ними выпуклое, стального цвета море, отражая холодное солнце как раз в том месте, где стоял на якоре неутомимый работяга «Ермак».



Часть вторая 1


Пришлось, наконец, сказать себе: «Пора, пора, рога трубят...» - но он выгадал еще ночь - не уехал с последним поездом, а полетел первым утренним самолетом. На аэродроме Эра, - сгорбившись, глядя так вниз, что он видел ее затылок, - проговорила сбивчиво:

- Знаешь, кажется, я тогда, в тот самый день, ну, помнишь, кажется, я забеременела. Что ты думаешь по этому поводу?

Думать было некогда. Пассажиры поднимались в самолет. Да и голова стала вдруг очень негодной для этого занятия, она кружилась, и часто и остро пульсировала кровь в висках. Он стоял ошарашенный и глупо мигал, хотя такое событие не очень уж неожиданно, если два человека стали мужем и женой. Это он понял потом, а в ту минуту сказал:

- Я думаю, что он родится в марте, но почему ты три месяца молчала, глупая девчонка?

- Я глупая девчонка, - сказала она. - Не понимала, что это.

Москва не Диксон, самолет ждать не станет, и он занял свое место у левого иллюминатора, видел, что ее отвели за ограждение. Захотелось выскочить из машины, пока она еще не покатилась, не взлетела, не унесла его от жены, которую он оставляет в такую минуту. Уже в полете он понял, что минута имеет громадный смысл только для него, а для Эры в ней значительного меньше, потому что Эра давно знает то, что сказала ему сейчас. И это правильно, что он не поддался внезапному ошеломлению, не задержался в Москве. Портфель с документами на два судна, который лежит у него на коленях, нетерпеливо ждут в конторе, так как не могут из-за отсутствия оного свести в бумагах концы с концами, что на бухгалтерском языке именуется балансом.

Прямо из аэропорта он поехал в контору, и Крутицкий строго произнес,

приняв у него темно-желтый портфель:

- Я уж думал, вас и сегодня не будет, Иван Андреевич.

- Вполне могло такое случиться, - сказал он.

- В чем дело? - приподнял брови начальник конторы.

- Я ведь женат, - сказал Овцын и не смог сдержать улыбку.

- Оч-чень оригинальный случай, - покачал головой Крутицкий. -Просто поражаюсь, как у вас хватило самообладания вообще не раскиснуть и привезти документы.

- Я, кажется, никогда вас не подводил, - резко сказал Овцын, обидевшись на тон Крутицкого.

Крутицкий помолчал, глядя на Овцына, потом неожиданно встал, протянул ему руку, сказал, вздохнув:

- За то и лелеем. Поздравляю тебя, Иван Андреевич, с награждением значком «Отличник морского флота». Верю, что ты всегда будешь опорой и гордостью Экспедиции. Знаешь же, что текучка кадров у нас ужасная, хочется сколотить незыблемый костяк. Из таких, как Левченко, Балк, ты...

«Каждому чего-нибудь хочется», - подумал Овцын и сказал:

- Спасибо. Многих наградил?

- Начало церемонии в шестнадцать, в актовом зале ЦК профсоюзов, -сказал Крутицкий. - Всех повидаешь. И своего любимого Архипова -знаю, о ком хотел спросить.

Он успел съездить к матери и отсидеть педантичный обед.

- Где теперь будешь жить? - спросила мать. - В Москве или привезешь Эру Николаевну сюда?

Он вздрогнул, представив вдруг мягкую и ласковую Эру в этом храме порядка, чопорном, с тяжелыми шторами на окнах и так расставленной мебелью, чтобы беззаботный человек непременно стукался о нее боками, под властью женщины, умеющей каждый шаг сделать неестественно и обрядно. Мать пристально смотрела на него и, заметив движение плеч, усмехнулась.

- Не отвечай, - сказала она. - Я понимаю, что мне нет места в твоей семье.

- Да, мама, тут нечего скрывать, - произнес он, жалея мать, которая обиделась бы, узнав, что он осмелился ее пожалеть. - Вместе мы жить не сможем.

- Жить вместе с человеком, каких бы золотых качеств он ни был, не всегда радость, - сказала мать раздумчиво. - Мы с отцом любили и уважали друг друга до самой его кончины. По нередко нам было тяжело вместе. И мы всегда старались не показать этого друг другу. Сестра его оставила мужа, как только ей стало тяжело. Ты знаешь, несчастная женщина погибла.

- Я не знаю подробностей, - сказал Овцын.

- Это лучше. Мне горько, что я их знаю. Многие ждут от семьи только утех и радости. Но семейная жизнь - это прежде всего исполнение долга. Перед обществом. Перед человеком, который связал свою судьбу с тобой.

Перед детьми. Запомни это, сын. Будь готов к тому, что с женой станет тяжело и неуютно. Умей угадывать, когда ей станет с тобой тяжело. Умей делать себя незаметным в такие минуты. Для этого нужна особая тонкость души. Я надеюсь, она придет, если ты любишь. Где ты будешь работать?

- У меня чешутся мозги, когда я начинаю об этом думать, - улыбнулся он, радуясь, что кончилась нотация.

- Опять жаргон... - Мать поморщилась. - Надеюсь, до рождения ребенка ты не уйдешь ни в какое плавание?

- Не могу сказать. Как получится. Наследства у меня нет, ты же знаешь.

- Неужели ты не способен ни к какой работе на суше ? - спросила мать почти риторически. - Неужели ты только и умеешь стоять свои вахты?

- В ближайшее время я этот вопрос решу для себя, - сказал Овцын. -Тогда и тебе отвечу.

Когда он уходил, после всех уже разговоров, после того как мать сказала, поджимая губы, что, несмотря па отсутствие наследства, он всегда будет иметь дом и кусок хлеба уже после всего этого, когда он взялся за дверь, мать обняла и спросила шепотом, едва дотянувшись губами до его лица:

- Скажи, ты женился не потому, что она беременна?

- Я только сегодня узнал об этом, - сказал он, наклоняя голову и целуя глаза матери.

И почувствовал губами слезы. Невероятны были слезы в этом доме, слезы из суровых, никогда на его памяти не менявших выражения глаз. Он опешил, прижал к груди тонкое тело матери, ощутил совсем другого, тайно жданного человека и понял, что этот человек всегда был рядом незаметно; он стал гладить ее волосы, но мать сильным движением отодвинула его, сказала:

- Ступай. Тебе пора получать свой значок. - Она вскинула голову. -Если бы в четырнадцать лет ты послушался родителей, то получал бы сейчас не эту медную бляху.

Вспышка близости погасла. Он не спеша надел фуражку в прихожей у зеркала, неудобного, как и все в этой квартире, - свет падал прямо на него. Ничего, кроме своего силуэта, нельзя было рассмотреть в этом зеркале.

- Каждому - свое, - сказал он. - А лавровые венки тоже ведь делали не из золота. Хватит меня укорять, ничего уже не изменишь. Смирись, прими как факт. Сегодня я улечу в Москву. Я напишу тебе, когда будет удобно приехать.

- Мне будет удобно приехать, когда родился твой ребенок, - сказала

мать.

Церемония уже началась, но сперва говорили речи и вручали грамоты, а до значков дело еще не дошло. Овцын прошел к передним рядам, отыскал глазами Бориса Архипова, сел рядом и положил руку ему на локоть.

- Вот и сбылась голубая мечта твоего детства, - улыбнулся Борис

Архипов.

- Зрелости, - сказал он. - В детстве я мечтал стать Героем Советского Союза и лауреатом Сталинской премии. Даже твои семь орденских планок меня бы не устроили в детстве.

- Твои подвиги еще впереди, - сказал Борис Архипов. - Только не обменяй их на домашние обеды. Удерем с банкета?

- Непременно, - сказал Овцын и пожал его локоть.

Потом они выскользнули из зала, где еще продолжалась говорильня, н в мужском туалете, покусывая сигареты, продырявили друг другу тужурки.

- Внушительно, - похвалил Борис Архипов, поправив значок Овцына. - Теперь каждому видно, что ты не какой-нибудь сельдерей с кисточкой, а отличник. Ну, пойдем. Покажу тебе свою самоходку. Новейшая модель.

- Только ненадолго, - сказал Овцын. - Я сегодня должен улететь.

- Понимаю, - кивнул Борис Архипов.

- Ничего ты не понимаешь, - улыбнулся Овцын.

- Отчего же? - пожал плечами Борис Архипов. - в сумочке твоей супруги уже лежат билеты до Сочи. Ты не знаешь, где Ксения Михайловна?

- Ксения Михайловна скорее всего в Рязани.

- Я засыпал Рязанский почтамт письмами до востребования. Она не из тех, кто не отвечает на письма.

- Она их еще не успела получить.

- Она... Пошла на Лену с тобой?

- А что я мог поделать? Удалось зачислить ее метеорологом.

Борис Архипов остановился, схватил Овцына за борта тужурки, прижал к ограде сквера.

- Убеди меня и том, что между вами ничего нет... - прошипел он. -Убеди меня в том, что ты пи разу не коснулся пальцем этой женщины...

- Нет, - сказал Овцын. - И брось дурить, люди оглядываются.

Борис Архипов отпустил его, сказал страдальчески:

- Все равно ты - дрянь.

- Тогда я пойду направо, отец - сказал Овцын. - Бог с ней, с твоей самоходкой! Мне еще рассчитываться в конторе, билет доставать, а меня жена ждет. В положении...

- Конечно, пойдем направо, - сказал Борис Архипов и поцеловал его.

Они зашли в кабинет к Лисопаду - пустынный и свежий в это время

года, - сравнили свои сияющие значки с поколупанным значком старика, потом Овцын взял со стола лист и написал заявление об увольнении.

- Не понимаю, - сказал Лисопад, прочитав написанное. - Ты рехнулся, фунт с бугра?

Овцын отрицательно помотал головой. Борис Архипов смотрел прямо и возмущения не выражал. Тогда Лисопад сказал:

- Без Крутицкого такие дела не делаются. А он тебя не отпустит. У него на, тебя планы.

- У всех на меня планы, - сказал Овцын. - Я сейчас лечу в Москву, а ты отдашь эту бумагу Крутицкому; и когда он, наконец, поймет ситуацию. и

подпишет, вышлешь мне расчет по этому адресу.

Овцын написал на оборотной стороне листа адрес Эры.

- Ну, .лети, - сказал Лисопад. - Подонок ты!

- Не уверен. Прощай, старина.

Он купил билет, и до аэропортовского автобуса оставалось еще полтора часа.

- Сходим наверх? - спросил он.

- Сходим, - согласился Борис Архипов.

Они поднялись на дубовую галерею и взяли шампанского.

- Она держалась в рейсе, как истинный моряк, - сказал Овцын. - И даже как метеоролог. Соображала неплохо. Нет, прекрасно соображала. Предсказала шторм, когда проходили острова Фадея. Как уж она додумалась, не ведаю. Береговые станции ничего не дали, мы ей и не поверили. Похихикали. Хихикали, хихикали... А потом едва отстоялись у острова 8-го Марта. Ты же знаешь, какие там сволочные места. Я на песке сидел, свой якорь видел. В Тикси сперва захотели нашу с Эрой свадьбу праздновать, но скоро позабыли, и - слава богу! - все пошло законно: банкет в честь благополучного окончания рейса. У Левченко из уст реки меда полились: мол, Ксения ему всю обстановку сделала, караван спасла, никаких ему теперь не надо сводок, давай одну Ксению. Пересел к ней со своего флагманского места и больше оттуда не удалялся. И только все чины как подобает укушались - задуло с берега. У них ледокол - видал, наверное, - старье, хлам, раздолбанный, как мордовский лапоть, одно ценно, что тяжелый: залезет, пыхтя всеми трубами, на лед - и проломит. Унесло его чуть не к Быковской протоке, на западные рифы. Банкет долой! Меня за шиворот -валяй на спасение, поскольку у меня и лошадиные силы и помпа мощная.

Уложил я молодую жену в своей каюте, голову смочил, мокрый чуб зачесал под фуражку, поднимаюсь на мостик - работоспособна треть команды, считая и меня. Отдали швартовы, идем во тьму. Я единственный штурман на судне. Слава богам, рулевой этот рябоватый, Федоров, был в полном комплексе. Думаю: «Как же мне осилить и судовождение, и швартовку, и откачку воды, и буксировку, и еще черта и дьявола?» Хоть плачь! Одним увлечешься, другое проморгаешь и - сам па рифах. С ледокола БОБы сыплются. Радист докладывает, что крену уже тридцать градусов, пробоина два на полтора, вода в нее хлещет, тамошний буксирчик под него понтон подводит, никак по подведет. Увидал, наконец, его перекошенные огни и окончательно решил, что сидеть мне с ним рядышком, если решусь протянуть руку помощи. Но поскольку жена теперь есть, можно и рискнуть. Без передачи в тюрьме не останешься. Жму на него. Вдруг говорят сзади: «Иван Андреевич, вам что-нибудь помочь?» А ветер свищет, пена хлещет, палуба под ногами пляшет. Удивляюсь: «Да как же вы мне, Ксана, поможете?» Она отвечает: «Что вы скажете. то и буду делать. На корму сбегаю, к радисту, прожектором посвечу, команды ваши передам кому надо, мало ли что».

И скажу тебе, отец, что эта золотая женщина, слабое существо, которое больше всего на свете боится качки, все время, пока швартовались, пока откачивали воду из этого бездонного утюга, пока заделывали пробоину, пока брали его на буксир, пока, наконец, штурманы не прочухались от банкета, чтобы их можно было допустить до дела, работала за вахтенного штурмана. Не слишком квалифицированно, но предельно старательно. Ну, время вышло, пойдем к автобусу.

- Сынок, - сказал Борис Архипов. - И я полечу. В Рязань.

Овцын и нахмурился, легкое опьянение от шампанского вдруг прошло.

- Хочешь, чтоб пожалела? - спросил он. - Ну, бросай все. Лети. Она-то, конечно, пожалеет. А дальше что?

- Тьма у тебя в душе, сынок.

Борис Архипов встал и, не простившись, пошел вдоль дубовых перил. Овцын видел, как он медленно, не глядя на людей, спустился с лестницы, прошел зал, остановился на выходе и закурил сигарету.

2


Он постоял перед дверью, ожидая, пока утихнет сердце, и решая, позвонить или воспользоваться ключом. Он отпер дверь сам и через темную прихожую прошел в комнату.

Комната была освещена только торшером. Эра полулежала на диване, и сразу у нее из рук выпали пестро раскрашенные листы. Худой юноша почтительно, но неторопливо поднялся со стула. У юноши было тонкое лицо, красивая седина па висках и борода, которую можно было бы назвать шотландской, будь она рыжей. Когда Овцын подошел к тахте, бородатый юноша деликатно отвернулся.

- Я не знала, что ты так быстро. - сказала Эра

- Нет, знала, - сказал он.

- Да, знала. - Он почувствовал, как дрожит ее тело. - Только мне все еще не верится.

- Ну, будет, - сказал он. - Дай, наконец, обратить внимание на твоего

гостя.

- Обрати, - сказала Эра и села на листы, сминая их. - Он хороший

поэт.

Она включила люстру. Юноша сделал несколько шагов к Овцыну, представился:

- Ломтик. Это не псевдоним. Хорошо, что вы не улыбаетесь. Предупреждаю вас, что, во-первых, я не люблю насмешек над моей фамилией, а во-вторых, я люблю вашу жену.

Ломтик склонил голову и уставился в потолок.

- Не выгоняй его, - сказала Эра. - Он врет. Он говорит такое про каждую девушку. Я не уверена, что Ломтик когда-нибудь целовался.

- Я хотел вас проверить, - сказал Ломтик с такой угрозой в голосе, что Овцын рассмеялся.

- Лучше прочитайте стихотворение, коль уж вы хороший поэт, -ласково попросил он и сел.

- Это я люблю, - сказал Ломтик. - Я прочту «Оду могучему духу». Голос его окреп, стихи прогремели под низким потолком и закончились так:

Не пренебрегай уважением благонамеренных сограждан.

Уважение благонамеренных сограждан пригодится, когда будут определять размер твоего надмогильного памятника,

- Вы коварный человек, - с улыбкой сказал Овцын.

- Вы что-то поняли, - обрадовался Ломтик. - Вам понравились стихи?

- Мне наплевать на размер надмогильного памятника, - сказал Овцын. - Уважение сограждан нужно мне при жизни.

- Вот вы и передернули! - воскликнул довольный Ломтик. -Благонамеренные сограждане, о которых я говорю, - это не те сограждане, о которых вы говорите.

Тыльной стороной ладони он погладил бороду из-под шеи к подбородку. Овцын подумал, что Ломтик всегда делает так, когда доволен собой.

- Почему же вы еще живы, если «звероподобные страсти поднимают свои острозубые головы и впиваются в ваше сердце» так часто? - спросил он ядовито.

- Я предупредил, что это стихи, а не трактат по медицине, - сухо сказал Ломтик. - Надо бы представлять разницу.

- Тебе пора домой, Ломтик, - сказала Эра. - Уже одиннадцать.

- Да, пора, - согласился Ломтик. - Отдавай рисунки.

- Разве ты мне их не подарил?

Ломтик кинул горький взгляд на диван и произнес:

- А разве ты на них не села?

Он собрал пестрые листы в папку. Потом, прощаясь, сказал Овцыну:

- У вас красивая форма. Я люблю эти цвета, черный с золотом; в этом есть что-то от вечности, что-то обреченное на славную гибель. Долго над служить до такой формы?..

Когда он, причесав перед зеркалом бороду и седоватые на висках кудри, ушел, Овцын спросил Эру:

- Какое тебе удовольствие от этого бэби?

- Он славный, - сказала Эра. - Искренний и добрый. Смешной. Мне нравятся такие люди. Он очень бедный, очень робкий и очень талантливый. Но стесняется отнести свои стихи в какую-нибудь редакцию. Впрочем, их все равно не напечатали бы.

- Почему же, если они талантливые? - спросил Овцын.

- Это отпугивает. Как и все необычное. Ты плохо знаешь наши дела. Талантливый литератор должен иметь непоколебимую веру в себя и стальную волю, чтобы утвердиться. Он должен быть настойчивым, нечувствительным к насмешкам и брани, должен занимать четкую позицию и не слушать дурацких советов. Бездарным легче. Они на все готовы, а это нравится... Студенты уже поют песни на стихи Ломтика. Хорошие песни. У Вадима Згурского есть пленки с записями. Может, купим магнитофон, пока у меня есть деньги?

- Борис Архипов думает, что в твоей сумочке уже лежат билеты до Сочи, - сказал Овцын.

- Как у него дела?

- На днях поведет самоходку в Архангельск. Какая-то новая модель, я не успел взглянуть.

- Тебе завидно, что он поведет самоходку в Архангельск, скажи честно? - спросила Эра.

- Не завидно, а как-то... неловко. - Он вспомнил сцену в кабинете Лисопада. - Конец сентября, самая работа, а я уже филоню. Такого не бывало.

- Если мы завтра уедем, ты не будешь об этом думать? - спросила она и обняла его.

- Кто знает, о чем он будет думать завтра. Но ездить, конечно, лучше.

- Значит, завтра мы поедем, - решила Эра. - Что это на тебе за новый значок? Я об него чуть не оцарапалась.

- «Отличник морского флота».

Она вспомнила и улыбнулась.

- О котором ты мечтал?

- Глупости, - сказал он. - Болтал вздор, чтобы все знали, о чем я мечтаю, и не очень приставали с вопросами.

- Никто не может вразумительно сказать, о чем он мечтает, - вздохнула Эра. - И я тоже. Как ты думаешь, может быть, человек стыдится? Вдруг, мол, его мечты, которые кажутся ему красивыми и большими, на самом деле убогие желаньишки обывателя?

- Не думал о таком, - сказал Овцын.

Она посмотрела на него подозрительно.

- А ты думаешь о чем-нибудь, кроме своих кораблей?

- Случается.

- Прости меня, - сказала она. - Я не хотела обидеть. Давай собираться в дорогу.

- В полночь? - удивился он. - А почему не завтра с утра?

- Завтра с утра я тебя выгоню, надо закончить одну работу. Купишь билеты, а заодно поищешь себе в магазинах приличную летнюю рубашку.

- Ну и судьба... - Он засмеялся. - Ты работаешь, а я хожу по магазинам. Прилично ли это?

- Это не имеет никакого значения, - сказала Эра. - Я сама виновата, что задержала работу... Конечно, и ты чуть-чуть виноват, - добавила она, приласкиваясь.

Он поднялся рано, как привык подниматься на судне. Эра еще спала. На кухне он выпил чаю, сунул в рот кусок сыру и ушел, дожевывая его на лестнице. Неяркое сентябрьское солнце освещало непривычные его глазу московские картины - суетливую толпу у громадного и унылого, как турецкая крепость, вокзала; тут же современная, легкой постройки гостиница и длинный ряд деревянных ларьков, с раннего утра торгующих всякой: съедобной и несъедобной всячиной; бревенчатые дома стояли рядом с желтым небоскребом; небритый мужичонка в ватнике, пыльных, стоптанных сапогах, с перетянутым ветошкой мешком за спиной оттирал плечом от окошка стеклянного книжного киоска холеную даму, сильно гримированную и в юбке на три пальца выше колен. Переулок, из которого он вышел, был узок и мощен булыжником. Улица, на которую попал, оказалась такой широкой, что ее не перейти за один зеленый свет светофора. Полого спустившись с холма, улица вдруг становилась вдвое уже, и как раз на этом узком ее пролете вплотную друг к другу теснились столовые, магазины, парикмахерские, фотоателье, телефонный переговорный пункт, тут были собраны остановки всех проходящих по улице автобусов и троллейбусов, аптека, булочная, загородка для арбузов, табачный киоск и пункт приема стеклянной тары. Овцын купил сигарет в табачном киоске и пошел вниз к метро - другим московским транспортом он пользоваться не умел.

Добравшись до агентства Аэрофлота, он купил билеты на четырехчасовой самолет, потом, взглянув на время, пошел в Сандуны и там отдал себя во власть дюжего банщика, силы и юмор которого по причине раннего часа были еще не растрачены. Основательно помятый, исхлестанный, свежий и полный энергии, как после тренировки в спортзале, он ввалился в шумную сутолоку ГУМа - и приличную летнюю рубашку не купил. Может быть, там и имелись приличные летние рубашки, но высматривать их, продираясь плечом сквозь скопище заядлых покупателей, -это было свыше всяких возможностей.

Он выбрался из давки, побродил по Красной площади, спустился в метро и поехал обратно. Постоял некоторое время на набережной. По Москве-реке шныряли юркие теплоходики, трамвайчики, катера. Солидно шествовали работяги самоходки, груженные гравием и песком, машинами и лесом, помятые и обшарпанные, с безобразно - для морского глаза -свисающими с бортов тросами и кранцами, сделанными из разрезанных пополам и неоплетенных автомобильных покрышек. Стало тоскливо от мысли, что есть возможность наняться капитаном такого ломовика, и снова он стал думать, что ему делать в этом чужом, нелепом и оголтелом городе. Он уже не глядел на ломовика, а глядел вниз, под парапет на изжелта-грязную воду.

- За счастье нужно платить, от закона никуда не денешься, -проговорил он, вспомнив серую «Волгу» на беломорском причале и рассуждения старпома Марата Петровича.

Постояв, с омерзением швырнув окурок в медленно текущую воду, он пошел домой; и там его встретила Эра, и мрачные думы пропали, будто их и не было вовсе, и он испытал радость, никакая расплата за нее не показалась бы чрезмерной, будь то даже каторжный труд на алмазных копях проклятой Южной Африки.

- Будет нам целоваться, - сказал он наконец.- В четыре часа самолет.

- Однако у тебя и манера, - сказала она. - Разве можно сообщать такое жене за два часа до вылета?

- Не устраивай семейную сцену, - улыбнулся он. - Все готово со вчерашнего вечера. Надевай плащ и бери сумочку.

- Я хочу есть, - сказала Эра.

- В самолете покормят.

Надевая плащ, она бормотала:

- То плавай с тобой, то летай. Ты умеешь жить дома?

- Не пробовал.

- Тогда пойдем лететь, - вздохнула она.

3


В Адлере удалось быстро добыть машину, но это уже ничего не изменило - когда приехали в Гагру, было совсем темно. Получить номер в «Гагрипше» невозможно было ни за какие деньги, заслуги и посулы. Свободных мест просто не существовало. В коридорах стояли койки, и вестибюль был набит бедолагами. и вдруг тренированное сердце администраторши дрогнуло. Изможденный вид голодной, измученной путешествием через всю Россию Эры тронул ее. Энергичная пожилая матрона, тщательно блюдущая остатки несомненной в прошлом красоты и сохранившая вполне достойную фигуру, дала Эре ключ от своего дома, назвала адрес и пригладила ей растрепавшиеся в машине волосы.

- Придется высоко забираться, моя милая, - сказала матрона, - но там удобно. Как говорится, вдали от шума городского.

Овцын протянул администраторше деньги, но та величественным жестом отстранила их.

Крутая, осыпающаяся под ногами тропинка вывела к освещенной поляне среди буйных тропических колючек, на которой расположились два деревянных дома, сарай, несколько персиковых деревьев, водопроводная колонка и отхожая будочка в стороне над обрывом. Веранды домов были увиты виноградом. Овцын отыскал веранду администраторши и стал работать ключом. Эра с покаянным выражением на лице сорвала кисть винограда.

- Серафима Сергеевна добрая, она не заругается, - сказала Эра и стала обрывать ягоды ртом.

Жилище Серафимы Сергеевны оказалось ухоженным, старомодным и очень милым. На веранде с тремя стеклянными стенами находилась кухонная утварь и швейная машина. В маленькой комнатке, застеленной дешевым ковром, только то, что нужно для отдыха: пышная кровать, небольшая кушетка, чтобы полежать, не раздеваясь, туалетный столик и тумбочка с

приемником, накрытым вязаной салфеткой.

Над кушеткой полочка с книгами. Пахло цветами и свежим бельем.

- Хорошо! - выговорила Эра, глядя на соблазнительную кровать.

- Давай умываться и переодеваться, - сказал Овцын. - Когда проходили мимо ресторана, я почуял, что там жарят барашка.

- Ох, - сказала Эра и опустилась на кушетку. - Что тебе стоит купить его и принести сюда.

- Нельзя, - покачал он головой. - Остынет по дороге.

- Все-то ты предусматриваешь, - вздохнула Эра, опустилась на колени перед чемоданом и стала доставать полотенце.

Они заказали так много еды, что не смогли съесть всего,несмотря на бутылку ароматного, в самую меру охлажденного Псоу. Но они не старались есть, и вдруг официант, похожий на итальянского киноактера Марчелло Мастроянии, величественно опустил на стол бутылку цинандали.

- Это зачем? - приятно удивилась Эра.

Официант указал поворотом головы:

- Прислали ваши друзья с того стола.

- Им две бутылки, - сказал Овцын, кивнув трем грузинам, обволакивавшим взглядами не столько его - и даже совсем не его, - сколько Эру. - А мне дайте счет.

После Псоу Цинандали показалось острым и терпким. Раснлатившись с Марчелло, Овцын сказал:

- Бежим.

- Зачем? - спросила она страдальчески. - Есть вино. И сыр. И курица. Я так хочу съесть эту курицу, но уже не могу.

- Бежим немедленно, - повторил Овцын и слегка повел головой в сторону стола, откуда прислали вино. - Сейчас они пришлют нам четыре бутылки, потом придвинут свой столик, и начнется вздымание тостов, пока не закроется заведение. Я знаю восточную манеру.

- Ах, зачем ты все знаешь! - вздохнула Эра.

Они спустились на улицу, в жаркий, пахучий вечер. Через бульвар, где с разных сторон слышалась шумная музыка, прошли на каменистый пляж, темный и совсем пустынный. Волны с рокотом набегали на камни и откатывались шипя.

- Какие мы молодцы, что приехали сюда! - говорила Эра. - Ты всегда делаешь так, чтобы мне было хорошо. Ты всегда будешь делать так, чтобы мне было хорошо?

- Всю жизнь, - сказал он.

- Не ври, - сказала она. - Не может человек всю жизнь делать только хорошее.

- Я постараюсь.

- Это другой разговор... Хочу купаться.

- Давай купаться.

Она быстро сняла платье и бросилась в воду.

Он едва не потерял ее из виду, пока догнал. Держась за руки, они лежали на упругих волнах и смотрели в звездное небо. Здесь, далеко за буйками, ограничивающими разрешенное для купания место, музыка с берега была едва слышна, она стала мелодичной и таинственной; казалось, что музыка доносится со звезд, где, конечно, тоже живут люди и тоже любят друг друга, тоже радуются жизни и слушают свою таинственную музыку... И тоже, конечно, считают, что не стоит думать о печалях и невзгодах, пока они не придут своим непреложным путем; а когда они придут, не стоит впадать в отчаяние, потому что они уйдут своим непреложным путем, - и снова будет радость, и так до конца, пока не замкнется очерчиваемый тобою в космосе круг.

Гул идущей с юга «Ракеты» вывел из забытья, они разомкнули руки и поплыли к берегу; и когда вышли на камни, около одежды сидел и покуривал военный с автоматическим оружием на коленях.

- Ну что? - спросил военный. - Отвести вас куда следует за нарушение? Сколько вам уже объясняли, что нельзя ночью купаться.

- Мы не здешние, служивый, - сказал Овцын.

Он прекрасно знал, что ночью на берегу находиться запрещено. - Не веди нас никуда, лучше возьми штраф.

- Что я, милиция? - обиделся военный. - Ладно, ступайте. В следующий раз не посмотрю, что нездешние. Так и отведу, как есть, в голом виде. Вообще-то я боялся, что кто утонул, - улыбнулся пограничник, встал, закинул автомат за плечо и пошел своей дорогой, похрустывая сапогами по гальке.

- Симпатичный солдатик, - сказала Эра, посмотрев ему вслед.

- Выпадают такие дни в жизни, когда все люди симпатичны, -улыбнулся Овцын. - Абсолютно все человечество, исключая китайских догматиков.

Когда поднимались по крутой тропинке к обиталищу доброй Серафимы Сергеевны, Эра не разрешила ему поймать светлячка.

- Думаешь, светлячку хочется умирать в такой вечер? - сказала она.

«Глупышка, разве это зависит от погоды?» - подумал он.

Утро они провели па пляже, после обеда тоже пошли туда, хотя вода, взбаламученная сотнями людей, полная холодных маленьких медуз, была не так уж привлекательна. А заплывать за буйки, где было почище, не велели бдительные спасатели, раскатывавшие вдоль берега в аккуратных шлюпочках. Серафиму Сергеевну увидели только вечером. Она хлопотала у вынесенной на двор керосинки и, одетая в байковый халатик, уже не выглядела так осанисто, как на службе. Пока Эра одевалась и причесывалась к ужину, Овцын, проделавший все это за полторы минуты, стоял, облокотившись на перильца у водопроводной колонки, и разглядывал маленький, косо приклеенный к горе огородик. На рыжей комковатой земле росли помидоры, лук и лохматая травка, которой в Грузии посыпают всякое мясо. Он удивился, почему в конце сентября не снят урожай, потом сообразил, что это второй, если не третий - тут не Россия, где два раза в лето успевает вырасти только редиска.

Он вернулся к дому, и Серафима Сергеевна к тому времени уже знала все их прошлое, настоящее и планы на ближайшее будущее. Она смотрела на него благосклоннее, чем вчера.

- Я думала, вы поживете у меня, - сказала она.

- Нет, завтра двинемся дальше, - ответил Овцын. - Тут слишком людно.

- Рассчитываете, в Пицунде меньше народу?

- Несомненно, - сказал он. - Там еще не достроили пансионаты.

- Все равно отдыхающих много.

- Я был там в позапрошлом году, - сказал Овцын. - Знаю места, где их не так уж густо.

- А вы подумали о том, что вашей жене теперь нужно особое питание ?

- спросила Серафима Сергеевна.

До чего же быстро женщины узнают друг о друге самое сокровенное, усмехнулся он про себя и сказал:

- У меня есть знакомая хозяйка. Будет готовить все, что потребую.

- Ваша жена мне этого не говорила, - удивилась Серафима Сергеевна.

- Наверное, только потому, что я ей этого еще не говорил, - объяснил он.

- Перед поездкой надо все обсудить заранее, - назидательно высказалась Серафима Сергеевна.

- Слушаюсь, - весело ответил Овцын и подумал: «Знала бы ты, сколько времени мы собирались!..» - В следующий раз так и сделаем.

Из дома вышла Эра, очень нарядная в широком в подоле белом платье, усыпанном крупными коричневыми и голубыми горошинами. Серафима Сергеевна принялась еще охорашивать ее и, наконец, заявила, что к этому платью необходима брошь. Она вынесла брошь и приколола ее к платью; и в самом деле, брошь показалась Овцыну уместной, но Эра, когда вышли на тропинку, сияла ее и положила в сумку. Он поддерживал Эру на тропинке, и она молчала, а когда вышли на поблескивающую под фонарями асфальтовую дорогу, сказала:

- Еще одна горькая судьба... Мы с тобой радуемся, а она... Боже мой, сколько еще на свете горя!

- Какое может быть горе в солнечной Абхазии? - спросил он.

- Твое бессердечие иногда просто поражает меня, - сказала Эра. -Можно подумать, что в самом деле все твои мысли заняты только пароходами.

- Осади, дружок, - сказал он мягко, предчувствуя ссору и не желая ее.

- Я же еще ничего не знаю. При чем тут бессердечие?

Но она не приняла пальмовую ветвь, сказала резко:

- При том, что ты каждый раз ничего не знаешь, пока тебя не ткнут носом. Тогда ты удивляешься, откуда берется такая неудобная вещь, как человеческое горе. Наверное, ты слишком вынослив и слишком приспособлен к жизни, ты слишком здоров, и у тебя крепкие нервы. На своих пароходах ты слишком хорошо научился плавать по чистой воде. И тебе кажется, что все так. Пойми, что не всем так удается, далеко по всем. У многих .людей история жизни - это история неудач, неприятностей, горя, болезней и разочарований.

- Я знаю, - сказал он.

- Но это тебя не трогает. Это тебя не интересует. Ты даже меня ни разу еще не спросил, что я пережила в жизни, чем я болела, какие у меня случались неприятности...

- Кажется, неприятности начинаются у меня, - произнес он и погладил ее по голове. - Что же рассказала тебе эта достойная матрона, с первого взгляда отличившая тебя в толпе?

- Не корчи из себя клоуна, - сказала она.

Пораженный этой грубостью, он молчал, пока не сели за столик в ресторане. Передал ей меню, спросил:

- Отошло?

- Да, прости, - сказала Эра. - Когда я расстраиваюсь, я бываю несправедливой. Тебе уж придется притерпеться... Сперва я подумала, что Серафима Сергеевна вполне благополучный человек. Она очень гордо держится. Даже высокомерно. Но это совсем другое. Только не спрашивай меня сейчас.

«А мне и не хочется спрашивать, - подумал он.- Мне это в самом деле не интересно. Наверное, потому, что это не касается ни меня, ни моих знакомых. Не такой уж я Иван Яков Руссо, чтобы страдать оттого, что где-то в Австралии сейчас маленький мальчик наступил на колючку...»

Ночью они долго не могли уснуть - то ли от жары, то ли от сумбурного и совершенно бездарного кино, которое смотрели в последнем сеансе, а может быть, просто от тягучих и беспредметных мыслей, всегда копошащихся в мозгу утомленного и не имеющего желаний человека. Овцын закурил, подумал, что Эре неприятен дым, вышел и сел на ступени веранды. Было прохладно, тихо и светло от луны. Вышла Эра, села рядом и положила его руку себе на плечи.

- Когда светит луна, все как-то не так, - сказала она.

- Холодный свет, - отозвался Овцын. - И краденый.

Она вздохнула. Сказала, помолчав:

- У меня были интеллигентные родители. Они не рассказали мне в детстве ни одной сказки.

- Я тоже из семьи деятеля науки, - усмехнулся он. - Хотя вовремя смылся в матросы. Интеллигента из меня не сделали. Мать до сих пор не простила, что я стал моряком.

- А кем ты должен был стать?

Он рассмеялся:

- Академиком, конечно.

- Твой папа был академиком? - спросила она.

- Нет. Он едва пробился в доктора.

- Доктор - это много.

- И кандидат - это много. И просто инженер - это много. Если в голове много. У нас есть боцмана, которых знает весь флот, и есть сотни безымянных капитанов. Плавают безымянными и уходят на пенсию безымянными. И все это без единой аварии.

- Ты испугался стать безымянным доктором наук? - спросила она.

- Конечно, - ответил он серьезно. - Это горькая доля.

- А капитан ты не безымянный, - сказала она радостно. - Я сама убедилась. Ну и будь капитаном.

Он сдвинул брови, взглянул на нее, попросил:

- Давай лучше говорить про луну.

- Нет, расскажи мне сказку. О море. В нем, наверное, много чудес. Не зря же ты пошел именно на море.

- Какой из меня сказочник! - отозвался он. - Я заметку в судовую стенгазету с передовицы «Правды» списываю.

- Это плохо, - сказала она. - Какую же сказку ты будешь рассказывать нашему сыну? Или ты тоже не будешь рассказывать сказок?

- Для сына я непременно придумаю сказку, - возразил он.

Эра потребовала:

- Вот и придумай сейчас. А то я буду знать, что ты не любишь, нашего сына и не ждешь его.

Он засмеялся и прижал ее к себе. Подумал, что у нее очень маленькие и худые плечи, но это почему-то не заметно.

- Если так серьезно, тогда я сейчас придумаю сказку... - Он притоптал окурок и закурил другую сигарету. - Ну, слушай, сын мой, и наматывай на ус. Дело было в общем так... На острове Рароиа, прекрасной жемчужине страны Полинезии, стояла обыкновенная кокосовая пальма. О ней совсем нечего было бы рассказывать, если бы она не стояла чуть-чуть ближе к берегу, чем остальные пальмы. А между листьями у нее росли сорок кокосовых орехов. Все они были братьями и на вид казались одинаковыми, но мама-пальма хорошо отличала одного от другого и знала, кто старше, а кто по младше И вот в начале Месяца сбора орехов к пальме подошли люди, стали что-то говорить на своем непонятном языке, задирая кучерявые головы. Самый младший кокосовый орех, - а он всю свою недолгую жизнь только и делал, что разглядывал, как волны прибоя разбиваются о коралловый риф, - спросил своего самого старшего брата: «Что собираются делать эти странные твари, которым не сидится на одном месте?»

И старший брат ответил ему такими словами: «Думаю, что они собираются сорвать нас и уложить в корзину. И вообще пора тебе знать, что мы уже созрели и нам больше нечего делать под листьями у матери-пальмы».

«М-да? - сказал младший кокосовый орех. - Интересуюсь, какое же дело найдется для нас в этой самой... корзине?»

Старший брат объяснил терпеливо: «В корзине нас донесут до

селения».

«Благодарю вас, братец, я все понял, - сказал младший орех. - Мне неясно только одно: какое удовольствие они получат от этой затеи?»

Самый старший кокосовый орех сказал очень недовольным тоном: «Придется повторить то, что давно знают все твои братья, которые к словам матери-пальмы относились с большим вниманием, чем к бестолковой суетне волн у кораллового рифа. Знай, что мы самые полезные орехи на свете. Это обстоятельство не дает нам права чваниться, но является поводом для законной гордости. Люди пьют наш благородный сок, едят жирную мякоть нашего тела, делают прочную посуду из скорлупы, плетут циновки из волокон...»

Самый младший кокосовый орех не дослушал речи самого старшего брата. Он увидел, как человек обхватил ствол матери-пальмы, согнулся в поясе и пошел вверх, крепко ступая по стволу босыми ногами.

«Э, нет, братцы!» - подумал орех.

Он оторвался от своего стебелька и кувырком полетел вниз.

Орех упал в океан, погрузился в него на полторы сажени, потом всплыл на поверхность, и некоторое время рассуждал, глядя, как его братьев сбрасывают на землю и укладывают в корзину.

«Приятно сознавать, - думал он, - что имеешь столько крупных достоинств. Но зачем тратить их на удовлетворение потребностей каких-то людей, которым я, в сущности, ничем не обязан? Обладая твердой скорлупой, я смогу долгие годы прожить в свое удовольствие. Мое одиночество будет блестящим!»

В эту секунду его подхватила большая волна и вынесла за коралловый риф. Несмотря на то, что орех привык висеть на одном месте, неожиданное путешествие понравилось ему. С переменой положения он не переменил занятий, по-прежнему только созерцал окружающее и размышлял о приятном. К нему подплывали рыбы, трогали носами и уплывали прочь в полном равнодушии. Обижаясь, но не испытывая особой печали, орех думал: «Обыкновенному существу, тем более такому неразвитому, как рыба, не дано понять, какое цепное содержимое таится порой под твердой и неказистой оболочкой».

А однажды матерая тигровая акула прогуливала по океану дочку -подростка. Дочка описала вокруг ореха замысловатую кривулину и спросила маму: «Это что за фрукт?»

Акула-мамаша чертыхнулась: «Спрут меня побери, если это не кокосовый орех!»

Дочка поинтересовалась: «А его едят?»

После некоторого раздумья мамаша посоветовала: «Проглоти на всякий случай. Хуже не будет».

Орех заорал: «Эй вы, невежи!» - но от этого ничего не изменилось в его горькой судьбе. Он продолжил свое путешествие в желудке юной акулы. У некоторых слабых личностей лишение комфорта является первым поводом для раздумий о том, что живешь как то не так и совершил не то, что следовало бы совершить. Орех задумался о путях жизни и попытался уяснить для себя взаимозависимость добра и зла. Однако он не придумал ничего нового, только самостоятельно пришел к довольно пошлому выводу, что при отсутствии добра из двух зол следует выбирать меньшее. И он пожалел, что не полез в корзину вместе с братьями.

Когда матросы голландского барка словили неопытную акулу на кусок тухлой солонины, орех решил, что произошло чудо, - ведь чудо и счастливая случайность настолько похожи, что мы легко путаем их.

- А то, что мы встретились, - это чудо или просто счастливая случайность? - спросила Эра,

- Конечно, чудо, - сказал он и поцеловал ее глаза.

- Счастливое чудо, - повторила она. - Но я хочу знать, что было с орехом дальше.

- Дальше волосатый матрос с серьгой в ноздре вскрыл кривым ножом акулье брюхо. Орех увидел небо, море, людей и невероятно обрадовался. Он решил, что настал его черед последовать примеру братьев, отдать себя на служение и принести пользу. А матрос с серьгой в ноздре сказал: «Фу, как загажен!», размахнулся и бросил орех за борт. Орех шлепнулся в воду и обиделся: «Скажите пожалуйста, загажен! Побывал бы ты со своей серьгой в акульем желудке! И загажен я только сверху. Внутри я чист и свеж, как всегда».

Орех был оскорблен в лучшем чувстве, слабые всегда быстро оскорбляются. Ему теперь не хотелось отдать себя на служение и принести пользу. Тем более что его одиночество из темного снова стало блестящим, и сам он стал блестящим, омывшись в океанской купели. Через сорок дней волны вынесли заскучавший было орех на отлогий берег, поросший непроходимыми джунглями. Снова в нем шевельнулось желание быть замеченным и оцененным по достоинству, но он вспомнил обиду и заглушил в себе это желание.

«Люди пьют благородный сок кокоса, - рассуждал орех, - когда поблизости не организована торговля пивом. Сколько ни давай ослу пробовать черепаховый суп, все равно он будет охотнее поедать сырую кукурузу...»

- Сбиваешься со стиля! - сказала Эра, подняв палец.

Он засмеялся.

- Я рассказываю сказку не даме с высшим образованием, а младенцу сыну, не знающему грамоты.

- Так и не порти ему вкус с юных лет, - сказала Эра.

- Ладно, я постараюсь... В общем с дерева спустилась мохнатая обезьяна и уставилась на орех глупыми глазами.

«Занятный камешек», - сказала она хрипло и пнула орех кривой мохнатой рукой.

Орех подумал: «И эта - дура».

«Он довольно легок для своего размера! - обрадовалась мохнатая обезьяна и подняла его с земли. - Можно сшибать им сладкие плоды, и не

придется забираться на деревья!»

Орех подумал: «Вот и нашлось мне применение; стоило ли появляться в мир, где еще существуют мохнатые и неразвитые обезьяны?»

Обезьяна стала сшибать им плоды с деревьев, и орех почувствовал себя так скверно, как никогда в жизни. Он восклицал: «Почему я должен приносить пользу мохнатой обезьяне?! Разве в этом мое предназначение? Соответственно вполне доказанной теории вероятностей в одни отчаянный день я разобьюсь. Получится, что я, благородный кокосовый орех, сыграл в жизни роль вульгарного булыжника. Даже чашка из моей скорлупы не сохранится в хижине папуаса. Зачем я - о! - не полез в корзину вместе с братьями?!»

Жизнь стала невыносимой. Орех набрался мужества и твердо решил разбиться о камень, чтобы не дать обезьяне разбить его и хоть этим доказать свое превосходство. А наутро мохнатая обезьяна кинула орех слишком высоко, он прочертил в воздухе параболу и шлепнулся в реку. Обезьяна хотела было кинуться следом, но на нее глянул розовым глазом флегматичный крокодил, и мохнатая обезьяна, почесав в затылке правой ногой, убралась в свои джунгли. А кокосовый орех в трепете проплыл мимо мудрого замшелого крокодила вниз по течению реки и скоро снова очутился в океане.

Сорок дней и сорок ночей носился он по волнам, мечтая добраться до острова и подкатиться под ноги первому встретившемуся человеку. Драгоценный сок разрывал его, одиночество стало невыносимым. Наконец большая волна вынесла его из океана и положила на перламутровый песок крохотного островка. На островке не было ни зверя, ни черепахи, ни единой былинки. Орех уже не думал ни о смысле жизни, ни о пользе самоотдачи, ни о добре и зле. Он не думал о своем благородстве; он думал о том, что прожил жизнь напрасно.

«О великие боги, - стонал орех, - дайте мне сделать хоть что-то, прежде чем наступит мой час! Дайте мне сделать хоть что-то, и пусть он наступит!»

Он лежал, палимый солнцем, сок разрывал его. Он почувствовал, что погибает, и вспомнил встречу с юной акулой, как она спросила: «А это что за фрукт?..»

Орех грустно усмехнулся - и пустил корни. Он питал их своим благородным соком, пока они не добрались до влаги земли. Тогда он в последний раз посмотрел на солнце, раскололся и умер, а на его месте остался перистый листок... Что ты так смотришь?

- А что было дальше? - спросила Эра.

- Разве надо что-нибудь дальше? Впрочем, всегда бывает что-нибудь дальше, ничто не кончается. Много лет спустя мимо крохотного островка, поросшего пальмовой рощицей, проходила белоснежная яхта. Она принадлежала здоровому парню, но капитаном был старик голландец, в бакенбардах и с серьгой в ноздре. Потому что парню лень было научиться управлять яхтой, у него были другие заботы - лежать на юте под парусиновым тентом, вскрывать орехи тяжелым матросским ножом и пить их благородный сок. Седой голландец ходил по палубе, заложив руки за спину, и поглядывал на паруса. А когда капитан уставал ходить - он был очень старым человеком, - тогда он облокачивался на фальшборт и смотрел на крохотный островок, пока тот не превратился в сиреневое облачко на горизонте. Вот и вся сказка. Ты согласна, что тут больше правды, чем вымысла?

- Да, да, - сказала Эра. - У тебя в голове не только корабли. Нашему сыну понравится эта сказка.

Он закурил, сказал:

- Надеюсь, что так... Теперь ты заснешь.

- И мне приснится остров Рароиа, прекрасная жемчужина страны Полинезии, да? В самом деле есть такой остров или ты придумал название ?

- В самом деле есть такой остров. Но на нем нет рек и крокодилов.

- А кокосовые пальмы есть?

- Много.

- Тогда все это могло быть.

Он кивнул.

- Все это могло быть.

4


Утром простились с Серафимой Сергеевной, пообещали заглянуть на обратном пути и поехали дальше на юг, в Пицунду. Дорога была извилистой, пыльной и тряской. По ней, кроме машин и людей, двигались коровы, собаки, ослы, свиньи, козы и гуси. До самого железнодорожного переезда вспотевший шофер давил на сигнал то ладонью, то локтем, а на особенно крутых поворотах и подбородком. Здесь дорога ушла вправо, в сторону от магистрального пути, и шоферу стало проще ехать, а когда свернули на равнину, под кипарисы, так и совсем легко.

После общения с Серафимой Сергеевной Эра не так уж безмятежно верила в будущее.

- А вдруг у твоей Таисии Евсеевны все занято? - спрашивала она. -Куда мы денемся?

Овцын посмеивался:

- Выселим ее в курятник.

Евсеевна, кряжистая, мужеподобная вплоть до усов женщина, разглядев Овцына из-за забора, всполошилась, всплеснула руками, бросилась к нему, вышибив животом калитку, и влепила в щеку мокрый поцелуй.

- Сердце ты мое! Золотой ты мой! - взвывала Евсеевна, а он потирал щеку. - Вспомнил бедную бабенку! Приехал наконец! Как мы тут по тебе скучали! И Тамарочка по тебе скучала, и Лидка скучала, и Левон скучал, и дядя Амвросий скучал, и Надька тебя каждый день вспоминала, и Како спрашивал, а уж как Танька твой подарок бережет, это и сказать нельзя! А где же Соломон?

- В этот раз я с женой, - сказал Овцын. - Познакомьтесь, Таисия Евсеевна.

Евсеевна переменила объект и стала причитать над Эрой, влепив ей для начала оглушительный поцелуй.

- Золотая ты моя, сердечко ты мое, до чего же ты красавица, мое солнышко ясное, курочка ты моя брильянтовая...

Овцын закурил и терпеливо ждал, пока выплеснется этот ушат нежности. Он знал, что прерывать Евсеевну нельзя - обидится. Наконец она притомилась, умолкла, и тогда он сказал:

- Каюта нужна, Таисия Евсеевна.

Мощные черные брови Евсеевны сразу сдвинулись на глаза, она помотала головой крайне недоброжелательно.

- Нет у меня никаких кают. Ты же знаешь, Ваня, какой сейчас сезонт. Бархатный сейчас сезонт. Через месяц - будьте ласковы!

- Это хорошо, что «бархатный сезонт», - сказал Овцын. - Он-то мне и нужен. Вы, Евсеевна, где живете? В своей?

- Чего ты от меня хочешь, от бедной, беззащитной бабенки? - еще больше насупилась Евсеевна,

- Хочу, чтобы вы на «бархатный сезонт» в сарайчик переехали, -сказал Овцын. - Это же экономически выгодно.

- Одинокая я, беззащитная, - запричитала Евсеевна, и свежему человеку могло бы показаться, что из глаз ее тут же брызнут слезы. -Вдовица я, никому не нужная, заступиться за меня некому...

Он слушал, посмеивался и вспоминал, что на эту одинокую вдовицу находилось немало охотников из местных жителей, а порой и приезжие старички не брезговали. Пиры за обеденным столом под развесистым тутовым деревом затягивались далеко за полночь. Евсеевнина дочка Тамарочка - тоже девка не промах - то и дело бегала к дяде Амвросию с бутылью. К полуночи дядя Амвросий засыпал, нахлебавшись за день из кишки, при помощи которой переливал вино из бочки в мелкую посуду, и Тамарочке приходилось долго тягать его за уши, прежде чем он раскрывал мутные глаза, натужно поднимался с земляного пола сарайчика и, затянув щенячьим тенорком свою вечную песню без слов, запускал в бочку розовую резиновую кишку, напоминавшую брезгливому человеку о клизме...

Евсеевна причитала долго и всласть, и занятие это ее утомило.

- Проходите во двор, родные мои, - проговорила она наконец. Садитесь за стол, дети дорогие. Уж бедная бабенка для вас постарается, хоть никакой ей нет от этого выгоды. Привыкла за людями заботиться, о себе и подумать некогда.

Она вынесла из кухонной пристроечки бутыль мутного вина (от Амвросия, определил Овцын по цвету), тарелку с хлебом, стаканы, солонку и щедрую горсть мелких помидоров. Промочив горло, Евсеевна рассказала:

- Живет у меня один плюгавик, целую комнату занимает. Не питается, вина не пьет. Зачем ему комнату сдала, сама на себя удивляюсь. Я б туда могла семейных поселить.

Она описала, как скучно «плюгавик» проводит свое время, потом вылила под усы еще стакан мутного вина и заявила. решительно:

- Переведу его в сарай.

- А если он не захочет? - спросила Эра.

- Здесь только я могу хотеть или не хотеть! - сказала Евсеевна басом и со стуком опустила стакан на стол. - Пока идите погуляйте, мои родные, бедной бабенке надо еще на базар сбегать, обед приготовить - как-никак пятнадцать отдыхающих кормлю, а из-за какой выгоды? Копейки ихней себе не беру. Вы у меня будете питаться?

- А как же, Евсеевна.

- В обед приходите. Все сделаем.

«Плюгавик» переместился в сарай без сопротивления. Он оказался математиком по профессии и поэтому не мог найти никакого основания, чтобы возразить против того, что двое имеют больше права на комнату, чем один.

- Надеюсь, мы будем друзьями, - грустно сказал он, взял в одну руку чемодан, в другую портфель, зонтик и плащ, вздохнул с печалью и оставил помещение.

- Жалко человека, - сказала Эра, глядя через, незакрытую дверь на тощую, перекошенную в сторону чемодана спину. - Мне кажется, что этому человеку впервые в жизни повезло: достал отдельную комнату на бархатный сезон. И вот - на тебе! Приехали какие-то ушкуйники, налетели, отобрали.

- Курицу, которую ты съела за обедом, тебе тоже жалко? - спросил Овцын.

- Жалко, - сказала Эра. - Но куда от этого денешься.

- Вот именно! Никуда от этого не денешься, и нечего страдать по поводу того, что законы жизни суровы. Они - законы. Их надо соблюдать. Иначе останешься без курицы.

- Может быть, это и верная философия, по гнусная, - поморщилась Эра - Почему необходимо было выгнать человека ?

- Потому, что ты беременна, глупая девчонка,- сказал он сердито. -Прошлый раз мы с Соломоном жили в том самом сарае и не жаловались.

Она посмотрела на его сердитую физиономию и улыбнулась.

- Я люблю, когда ты называешь меня глупой девчонкой. Это у тебя получается очень ласкательно. Пойдем на пляж.

Не было в поселке дома, расположенного удобнее, чем дом Евсеевны. Он стоял в самом конце Виноградной улицы, упирающейся в рощу реликтовых, нигде больше в мире не растущих сосен. Метров двести довольно прямой тропинки через рощу, мимо зарослей ежевики и диких яблонь - и начинался пляж, почти не освоенный приезжими. Приезжие теснились на цивилизованных, оборудованных лежаками и тентами, обнесенных каменным парапетом пляжах левее острого мыса Пицунда, от которого местность получила название. Постепенно цивилизация подбиралась и к дикому пляжу: у самого мыса высились над рощей три остова будущих пансионатов. Они строились уже два года, и любопытный, хоть раз посмотревший на темп работы, не имел оснований опасаться, что в ближайшие три года дикому пляжу угрожает нашествие пансионеров.

Они прошли тропинку, спугнув с солнечного места ушастого зайца и перешагнув через серую, как бы покрытую пылью змейку, которая не пожелала удаляться, а только подняла голову и раскрыла пасть, предупреждая, что не простит, если ее заденут. Сосны, каждая с жестяным инвентарным номером, шумели ветвями высоко над головой. Очень гармонично рокот моря влился в шум сосен, сперва он был чуть уловим, потом оба звука слились, и по мере приближения к морю рокот все нарастал, а шум сосен слабел и, наконец, совсем растворился в грохоте волн.

Бросив сумку и одежду, они вдоволь поплавали и только после этого принялись расстилать одеяло и искать прохладное место для бутылки с пресной водой. Людей на пляже было немного, лежали они далеко друг от друга, а поэтому почти все женщины избавились от бюстгальтеров, а входя в воду, оставляли на берегу и остальное. Убиенное солнце, хоть и сентябрьское, жестоко палило, и вскоре опять пришлось погрузиться в море. Вернувшись, увидели, что в тени сумки пристроилась остромордая, черная с белым животом собачонка неопределимой породы, но и не дворняжка, потому что признаки многих благородных кровей у собачонки имелись. Короткие кривые лапы и продолговатое туловище были заимствованы от таксы, длинная, очень мягкая шерсть - от японского хина, прямой пушистый хвост свидетельствовал о родстве с сеттерами, а острая мордочка со стоячими ушами не оставляла сомнений в том, что и шпицы к этому произведению причастны. И все-таки собачонка при всем своем нелепом облике была очень мила.

- До чего ж ты, кума, уродлива, - сказал Овцын. - И небось блохаста.

- Очень красивая собака, - возразила Эра. Она легла и стала гладить собачонку, перебирая пальцами густую, даже на вид очень нежную шерсть. -Никаких у нее нет блох. Мы ничего не взяли поесть?

- Дай ей попить, - сказал Овцын. - Видишь, как она разевает пасть.

Эра принесла бутылку, налила воды в ладони, и собачонка вылакала

воду, опять раскрыла рот и часто задышала, глядя на Эру выразительными карими глазами, полученными тоже не от кавказских дворняг. Эра наливала в ладонь воды еще и еще, а потом собачонка закрыла пасть и повернулась на спину, подставив живот, чтоб почесали. Умиленная собачьей доверчивостью Эра стала чесать ей живот, приговаривая ласковые слова. Потом она нашла четыре палки, воткнула их в гальку и прикрепила сверху полотенце. Собачонка все поняла и улеглась в тень. Она свернулась, прикрыла хвостом нос и задремала.

- Ты думаешь, она ничья? - спросила Эра.

- Я ничего не думаю, - сказал он.

- А я думаю, - покачала она головой. - Я всегда очень любила собак. И хотела иметь собаку. Но сперва не разрешали родители. Они считают, что собаки - разносчики инфекции. Потом мне негде было держать. А когда стало, где держать, - некому смотреть за собакой. Я ведь часто езжу.

Он приподнялся на локте и взглянул на нее вопросительно:

- А теперь появился я, есть кому смотреть, и ты хочешь завести собаку? Я правильно понял?

Эра опешила, вдруг порывисто обняла его, прижалась, стала говорить;

- Прости, прости меня! Я ничего такого не думала, ты неправильно понял...

Он отодвинул ее.

- Уймись. Мы здесь не одни, хоть пляж и дикий. Не приручай собачонку, потому что нам очень скоро станет не до собак. А мы ответственны за того, кого приручаем.

- Уходи, противная собака, - сказала Эра совсем не тем тоном, каким следовало бы. - Ну, уходи же.

- Проваливай, - добавил Овцын с улыбкой, но другим тоном, и собачонка покорно поднялась, оглядываясь, затрусила наверх, к роще.

Эра отвернулась и стала смотреть в море.

- Еще одно существо обидели, - сказала она.- И кого? Собаку. Пожалуйста, не убеждай меня, что от этого ей же лучше. Я сама знаю, не думай, что один ты умный. Скажите пожалуйста, - Экзюпери читал, эрудит тамбовский.

- Почему тамбовский? - засмеялся он.

- Сам догадайся, если ты эрудит, - сказала Эра.

Собачонка не убежала совсем, она прилегла под кустиком на краю рощи. Когда они пошли домой, собачонка пристроилась вслед. Эра часто оборачивалась и говорила:

- Ну, и зачем идешь? У нас тебя никто любить не будет.

А собачонка все равно шла, обирая длинным хвостом колючки.

Увидав это нелепое существо, Евсеевна всплеснула руками, запричитала басом:

- Хорошая ты моя, жемчужинка ты моя, родная ты моя Розочка! Золотая ты мои собачка, где же ты два дня от своей несчастной хозяйки пропадала? Я ли тебя не кормлю, мою маленькую, я ли тебя не жалею, я ли тебя не берегу, мое сокровище?!

Она всхлипнула, и, воспользовавшись паузой. Эра спросила:

- Это ваша собака, Таисия Евсеевна?

- Моя, моя собака, золотая девочка, - снова залилась Евсеевна. - Уж как я ее люблю - больше жизни, как жалею! Что сама ем, тем и Розу кормлю. Ни в чем она у меня недостатков не терпит. Где ты ее нашла, красавица моя?

- На пляже, - сказала Эра. - Подошла к нам, легла рядышком.

- Вот куда удирает, паршивка! - нахмурилась Евсеевна. - Опять щенков принесет от кобеля вислоухого. Что я с ними делать буду, беззащитная бабенка?..

Вечером Роза поскреблась лапкой в дверь. Эра впустила ее в комнату и кормила леденцами, пока не опустела коробка. Потом скормила собаке печенье. Всю ночь собака проспала на коврике, а с рассветом, когда проснулись и загорланили Евсеевнины петухи, она, деликатно тявкая, попросилась на улицу. Собака приходила каждый вечер, кушала конфеты и печенье, засыпала на коврике и уходила утром по своим собачьим делам. Днем она провожала их на пляж.

- Боже мой, - вздыхала Эра, - кажется, я полюбила собаку Розу.

5


Прошла неделя, и Овцын почувствовал, что сыт по горло и пляжем, и бездельем, и вечерними пирушками с Евсеевниными приятелями, на которые его с Эрой Евсеевна приглашала со слово обильным радушием, граничащим с насилием. Коробило от прекрасных восточных глаз собутыльников, вспыхивающих плотоядным пламенем при виде его жены. Но отказываться от приглашений было невозможно, Евсеевна смертельно обиделась бы, а в ненависти она так же неистова, как и в приязни.

- Никого отдыхающих не желаю за столом видеть, только тебя, сердце ты мое, и жену твою красавицу! - повторяла Евсеевна.

Приходилось идти, хоть и до чертиков опротивело уже горьковатое Амвросиево вино, пряная, не по-русски пахнущая еда, а особенно непременные к каждому стакану тосты, длинные и извилистые, как горные тропы.

- Трудно с ними белому человеку, - вздыхал покуривавший на завалинке у своего сарая «плюгавик», когда Овцын и Эра среди ночи шли мимо него к себе домой, вполголоса бранясь.

Начался октябрь, но погода не менялась, было все так же жарко и безоблачно, только прибавилось колкой сосновой хвои на тропинке, пожелтела трава и посыпались листья с виноградных лоз.

Овцын все чаще думал о своих: где они, ребятишки, что гонят, куда, каково им в заштормившей, в заледеневающей осенней Арктике? Глядя с пляжа на горизонт, где появлялись порой белые теплоходы Черноморского пароходства, идущие налево - в Батуми и направо - в Сочи, он испытывал ощущение потери, и тогда никакие ласки понимавшей его взгляды Эры не могли привести в равновесие душу. Он был одинок, вышиблен из жизни, ни на что не способен.

- Ну, давай уедем? - говорила Эра.

- Куда?

- Куда хочешь.

- А там что?

- Что-нибудь да будет, - говорила она.

Что-нибудь ему не годилось.

- У нас в училище был комсорг Митя Валдайский. Однажды на бурном собрании по поводу катастрофического снижения какого-то уровня он поднялся с места, воздел руку и заявил: «Товарищи! Хватит переливать из пустого в порожнее. Я вношу конкретное предложение: надо что-то делать!»

- Да, да, - сказала Эра. - Бывает.

Что-то надо было делать, потому что будущее виделось ему все более мрачным и, наконец, стало похоже цветом на то небо, которое нависло над «Кутузовым» в Баренцевом море. Не может человек болтаться, как рыба без пристанища, да и всякое ли пристанище ему годится ?

- Уедем в Ленинград, - сказала Эра. - Будем жить у твоей мамы. Разве это так уж невыносимо?

- Так уж.

- Снимем комнату. Что мы, не заработаем на комнату?

- Глупая девчонка, - улыбнулся он криво, - разве ты вышла замуж, чтобы иметь лишние неудобства? Да и работать в Ленинграде тебе будет неинтересно.

- Ты-то откуда знаешь? - спросила она.

Он сказал:

- Сейчас я ничего не знаю. Сейчас мне все только кажется. Я не знаю, что со мной будет завтра. И ничего в этом нет увлекательного, одна хандра.

Лаская собаку Розу, которая теперь ходила с ними даже, в кино и спала там до конца сеанса под стульями, Эра высказалась:

- Посмотри, собака Роза, мой муж совершенно пал духом. Как мне не повезло, что я связала свою гульбу с таким слабым мужчиной. Оказывается, он всю жизнь делал из себя капитана и не думал о том, что прежде всего надо сделать из себя человека. На что он годен без своей профессии? Тебе жалко меня, собака Роза?

Тихо заурчала истомленная жарой и ласками собака Роза, она уперлась лапами Эре в бедро и выгнула спину.

Он пошел к морю и уплыл далеко; скрылись из виду и пляж и реликтовая роща, только темно-синие вершины гор с нанизанными на них облаками торчали еще поверх округлившегося моря. «Интересно, какая здесь граница территориальной зоны? - подумал он. - Пожалуй, я уже выплыл в международные воды...»

Он раскинул руки и решил полежать здесь, вдали от всех неустройств и забот, наедине с небом, безмятежным и величественным, в море, ласковом и теплом, как сонное объятие. Он думал, что жизнь хороша, что она всегда хороша, - черт бы побрал всех зануд и меланхоликов! - только надо всегда ощущать ее, всякую, и нет на нашем круглом свете места, в котором он сходился бы клином. И права Эра. Он совершенно безобразно расклеился. Не человек, а баба в спущенных чулках...

Внезапно и бесшумно, как бы вывернув из-за угла, появился катер под зеленым флагом, с несоразмерно большим пулеметом на носу. Катер заглушил мотор и на инерции приближался к Овцыну. Два матроса стояли на палубе. Молоденький лейтенант в распахнутом кителе, в фуражке, сбитой на затылок, заинтересованно разглядывал лежащего на воде человека.

- Требуется какая-нибудь помощь? - спросил, наконец, лейтенант.

«Пожалуй, я в международных водах», - подумал Овцын и сказал:

- Благодарю. Стакан чаю, если имеете.

- Ковальчук, стакан чаю, мигом! - крикнул лейтенант, обрадовавшись неожиданной просьбе.

Матрос нырнул и люк под мостиком.

Лейтенант пригласил:

- Забирайтесь на борт.

Овцын влез на невысокий борт катера, отжал воду с волос. Нагретая солнцем металлическая палуба обжигала ноги.

- Поднимайтесь на мостик, - сказал лейтенант. - Здесь у меня комфорт.

Особого комфорта на мостике, конечно, не оказалось, только

деревянный настил палубы и ящик для сигнальных флагов, на который можно присесть. Овцын присел на ящик, улыбаясь, глядел на молоденького лейтенанта, ожидая, что тот скажет.

- Далеко вы заплыли, - сказал лейтенант с уважением. - Тут не часто пловца встретишь. Вообще не встретишь. Спортсмен?

- Любитель, - сказал Овцын, весело глядя на лейтенанта. Ему очень нравилась его румяная рожица с вихром, выбившимся из-под фуражки.

- Моряк, наверное? - Лейтенант указал пальцем на синий якорь, который Овцын в бытность свою матросом выколол на плече.

- Гражданский, - уточнил Овцын.

- Хорошо, - кивнул лейтенант. - В каких чинах плаваете?

- Капитан.

- О! - изрек лейтенант, переменился в лице и крикнул: - Ковальчук, что ты там копаешься?

- Иду, товарищ командир! - высунулся матрос из люка.

Он доставил на мостик стакан чаю в стальном подстаканнике и не приказанную тарелочку с печеньем. Эта тарелочка с печеньем очень тронула Овцына. Он печально вздохнул, глядя на моряков - пусть прибрежных, пусть военных, но моряков, родных ему людей уже потому, что они моряки. Вот они принимают гостя, совершенно незнакомого, с открытой душой, с улыбками, заранее уверенные, что гость честный и хороший человек, потому что сами они - прекрасные люди. Овцын взял стакан с темным чаем, похожим цветом на тот янтарь, который Ксения нашла на берегу в Ясногорске, Чай был чуть недослащен, и от этого выигрывал его аромат.

- У меня отец тоже капитан, - сказал лейтенант. - Родился я в сорок первом, а отца увидел только в сорок шестом. Может, слышали, Левченко его фамилия. Его знают на флоте.

- Знают, - сказал Овцын.

Лейтенант примолк, потом спросил опасливо:

- И вы знаете?

- Если это Георгий Сергеевич, - смеясь, сказал Овцын. Теперь он понял, почему с первого взгляда на лейтенанта ему стало так весело. Как объяснить эту мистику, он не знал но он был уверен, что не будь лейтенант

сыном Георгия Сергеевича, ему не было бы так весело с самого начала.

- Точно!.. - тихо воскликнул лейтенант. Глаза его расширились, и рот остался приоткрытым.

- Вы откуда получили последнее письмо ? - спросил Овцын.

- Из Тикси.

- Там мы с ним и простились, - улыбнулся Овцын. - Десятого сентября сего года.

- Вы были в его караване? - прошептал лейтенант.

- Капитаном «Титана». Слыхали про такую посуду?

- Пер дьяболо, я же вас знаю! - закричал лейтенант. - Ваша фамилия Овцын, батька писал!

Лейтенант вдруг примолк, уставился на Овцына подозрительно. Овцын усмехнулся, подумав, что мальчику не верится в такое.

- Совершенно верно, - подтвердил он и прихлебнул вкусный чай. -Наверное, ваш батька ругал меня, что я не остался на «Титане» до Якутска?

- Как же вы могли остаться? - засмеялся лейтенант, и Овцын понял, что подозрения его кончились. - Вы же в Тикси женились на московской писательнице!

- До чего же болтун ваш батька! - покачал головой Овцын. - Не подозревал за ним такого качества.

- А он подозревал, что мы с вами увидимся? Скажите, а правда, она прилетела к вам из Москвы в Тикси, на край света, чтобы вас встретить с моря?

- Было такое дело, - сказал Овцын.

- Знаете, сколько я об этом думал!.. Это же... - Лейтенант вдруг сдвинул брови и заколотил кулаками по приборной доске.

- На кого серчаете? - удивился Овцын.

- На жизнь! - произнес лейтенант. - Такого человека встретил, и угостить нечем. Один спирт на корабле, и в тот бензин добавлен, чтобы военнослужащие его не лопали.

- Да, обидно, - улыбнулся Овцын, вспомнил свою полку в буфете на «Кутузове» и пожалел лейтенанта. - Ладно, чай - это тоже неплохо. Думаю, если бы вы ожидали встретить меня среди моря, то припасли бы бутылку «КВ».

- «КВВК»! - поправил лейтенант, подняв палец. - Другим вас угощать посчитал бы позором для Военно-Морского Флота... Кто бы мог подумать!.. Случаются же чудеса!..

- Здесь течение от зюйд-оста, - сказал Овцын. - Смотрите, нас скоро в Гагру принесет.

- Плевали! - сказал лейтенант гордо. - У меня ход сорок узлов. Не глядите, что катерок такой утлый с виду. Носится, как торпеда! Сейчас я вас доставлю к самому пляжу.

- Пора, - кивнул Овцын. - А то там моя родственница волнуется.

- Та самая? - тихо, во все глаза глядя на Овцына, спросил лейтенант.

- Та самая.

- Жизнь... - вздохнул лейтенант и дал длинный звонок в машину. - Не то что у нас, мал-человечков... Завидую торговым морякам. Там настоящее море, настоящая романтика... - Раздался ответный звонок из машины, лейтенант дал два коротких звонка и переключил управление на дистанционное. Он взялся за рукоятку, врубил мотор и потом, вращая штурвал, кричал Овцыну в самое ухо: - У вас настоящая работа, настоящие опасности, и подвиги настоящие! II такие случаи бывают, духзахватывает, когда слушаешь!.. Это подумать только, из Москвы в Тикси прилетает девушка - и вы на ней женитесь!.. Нет, я должен вас пригласить, Иван Андреевич! Поедем в Гагру! Или в Сухуми! Куда вам больше нравится?

- Как вас зовут? - спросил Овцын, перекрикивая чудовищный грохот мощного мотора.

- Володя!

- Приходите в гости. Виноградная, двенадцать. Что-нибудь придумаем.

Володя остановил свой катер в тридцати метрах от берега.

Потревоженные ревом мотора люди приподнимались, глядя. Женщины прислонили к пруди бюстгальтеры. Овцын пожал руку Володе и прямо с мостика прыгнул в воду. Когда он вышел на берег, на него затявкала собака Роза.

- Что с тобой, зверюга? - удивился он.

- Я объяснила ей, какой ты злодей, - сказала Эра. - Разве можно уплывать так надолго? Думаешь, здесь никто не волнуется? Конечно, ты бы не волновался... И что это за катер доставил тебя с таким шиком?

- Пограничник. Встретились на рубеже территориальных вод.

- Ты хотел уплыть от меня в Турцию? - спросила Эра.

- Думаю, что никакая Турция меня уже от тебя не спасет. Знаешь, кто этот мальчик на мостике? Сын флагманского капитана Георгия Сергеевича Левченко.

- Не может быть! - поразилась Эра. - Неужели так тесен мир?

- Да. И в нем все может быть. Меня в этом не разубедишь.

Володя пришел около семи часов вечера. Он был на удивление свеж, чист, одет в парадную форму и пах духами. Несмело поздоровавшись, он умолк и сел на предложенный табурет, не расслабив спины. Произнесли несколько обязательных фраз о прелестях Черноморского побережья Кавказа. Потом еще несколько обязательных фраз о том, что среднерусская природа все-таки лучше и добрее к душе человеческой. И еще несколько обязательных фраз о неустройстве быта приезжих.

- Вы давно здесь? - спросила Эра.

- Сразу после выпуска сюда направили, - ответил Володя. Когда был выпуск, он сказать забыл.

- И нравится? - спросила Эра, и Овцын понял, что ее не очень интересует, в каком году Володя выпустился из училища.

- Сперва нравилось, - сказал Володя. - Хочу проситься куда-нибудь на Север.

Отвечая на вопросы Эры, Володя умоляюще глядел на Овцына.

Казалось, он не может смотреть па Эру, Едва взглянув, он отводил глаза и начинал часто мигать. Разговор вяло тянулся, и, почувствовав, что сейчас он окончательно иссякнет, Володя проявил, наконец, инициативу.

- Я хотел вас пригласить... Конечно, я понимаю, что это, может быть, невежливо с моей стороны... но так как Иван Андреевич плавает вместе с моим отцом...- Вопль о помощи был во взгляде, который он кинул на Овцына, но Овцын смолчал.

- В этом нет ничего невежливого, - помогла ему Эра. - Это очень естественно, и нам приятно. Верно?

Овцын кивнул.

- Да?- Володя оживился. - Тогда поедем в Гагру. Вы не беспокойтесь, там у калитки такси.

Эра ласково упрекнула его:

- Почему же вы сразу не сказали, что ждет такси? Зачем было полчаса толочь воду в ступе под перестук счетчика?

- Пустяки, - расхрабрился Володя. - Все равно мне здесь деньги некуда девать.

Замечание о воде в ступе не задело его, и Овцын подумал, как хорошо было в юности, когда и до него такие вещи не доходили.

- Ну, раз вы широкий человек, - улыбнулась Эра, - тогда я позволю себе одеться поприличнее. Идите, ребята, погуляйте во дворике.

В Гагре они отпустили машину и пошли не в «Гагрипш», а через бульвар в «Грузию».

- Там проще, - говорил Володя, - но человечнее. Интимнее. И море рядом, мы сядем так, что его будет видно.

- Я думала, вы любите, что пошикарнее, - кольнула его Эра. - Вроде такси у подъезда.

- Тоже мне шик! - смутился Володя и ускорил шаги.

В ресторане, выбрав столик с видом на море, которого по причине ночной темноты видно не было, он стал читать меню; но вдруг спохватился и, сказав: «Простите, пожалуйста», подал его Эре. Эра не взяла меню, сказала убийственно-ласково:

- Я не умею выбирать, выберите мне сами, на свой вкус.

- И мне, - добавил Овцын, разглядывая зал, официантов, столы, эстраду, публику, - Все-таки вы здесь с самого выпуска, лучше меня знаете здешнюю кухню.

Становилось скучновато. До третьей рюмки Овцын и Эра рассказывали об арктическом переходе. Но после третьей Володя оживился, даже чуточку сверх меры. Глаза его заблестели, появились, наконец, над столом руки, которые он до того старательно прятал под скатертью, хотя надобности в этом не было - руки как руки. Он заговорил, стал расписывать, как с молочных еще зубов мечтал уйти в море, доплавать до чина капитана дальнего плавания и как бес его попутал - прельстил блеском золотых погон и кортиков с ручками из слоновой кости, могучестью красавцев крейсеров, сладким запахом пороха и грохотом сражений, желанной музыкой для уха настоящего мужчины, И рухнула хрустальная мечта. Все рухнуло! Какие теперь при ядерном оружии сражения? Никаких теперь не может быть сражений. Красавцев режут на металлолом, из которого делают акул-субмарин, кортик валяется в шкафу до церемониального случая, и даже золотые погоны срезали с морских офицеров. Пришили черные - может, по причине сокращения расходов на вооружение. А важные капитаны дальнего плавания все так же недостижимо стоят на своих белых мостиках, в фуражках с большими, украшенными золотым лавром козырьками, курят благовонный кэпстен из обтекаемых брюйеров верескового корня, влюбляют в себя широкоглазых красавиц н хладнокровно вводят лайнеры в порты, шумящие порты с названиями, от которых замирает душа.

Потом капитаны покидают шумящие порты и снова ведут суда через штормы, льды и туманы и одолевают стихию, а порой стихия одолевает капитанов, и они, сделав все, что может сделать человек, гибнут в океане хладнокровно и непокорно. Это ли не завидная судьба?

А ты, когда вся душа твоя там, в необъятном, изволь полоскаться в этом несерьезном, приспособленном для бездельников море и выискивать болвана, которому взбредет в голову покуситься на святость государственной границы в таком неудобном месте. Проходит жизнь, а где твоя борьба, где твоя доля, где твоя звезда, твой подвиг? Надевай после службы белые брюки, фуражку набекрень и шатайся по бульвару, делая вид, что ты настоящий моряк. Познакомься с вертифлюшкой, припорхнувшей сюда потешить беса, и уподобься ей, низко чувственной и бездумной. Вот твоя доля. А в это время капитан Овцын, проламываясь через льды, ведет в необжитую даль новое судно, чтобы преобразить край. Он отдает свои силы творчеству жизни, без него что-то осталось бы несделанным. И в него, человека, мужчину, личность, влюбляется богинеподобная Эра Николаевна, летит к нему и соединяет свою судьбу с его великолепной судьбой.

- А ведь это мог быть я... - Володя схватил руку Эры и поцеловал ее. Выпил залпом рюмку коньяку, обмяк на стуле. - Простите... Конечно, это бред... Совсем одичал на этом Кавказе. Мне стыдно...

- Все в порядке, - сказал Овцын. - Главное - это самоосознание. Кстати, Георгий Сергеевич приедет к вам или вы поедете к нему?

- Они с мамой приедут сюда, когда он вернется из рейса. Потом я возьму отпуск и поеду с ними в Ленинград.

- Мудро, - сказал Овцын. - Наверное, я его здесь уже не дождусь. Сейчас он как раз сдает караван в Якутске... Потом дорога, прочие хлопоты. Нет, не дождусь. Передайте ему привет.

- Обязательно, - сказал Володя. - Он здесь пробудет около месяца. А потом вы увидитесь в Ленинграде.

Володя вопросительно посмотрел на Овцына, как бы ожидая приглашения.

- В Ленинграде мы еще не скоро увидимся,- сказал Овцын. - У меня есть неотложные дела в других частях света.

- Жаль... - произнес Володя. - То есть я хотел сказать, что у всех свои

дела...

Он покраснел и потянулся к бутылке, но Эра отставила ее и сказала: - Не так быстро, Володя. Соблюдайте паузу.

6


После того вечера Володя не приходил, и они вспоминали его все реже, потому что и вспоминать-то, собственно, было нечего. На второй неделе октября стало прохладно, небо часто затягивалось облаками, и порой несмело еще накрапывал дождь. Море посуровело и, все еще теплое, забеспокоилось, зашвыряло на берег мутные, с белыми гребнями волны. У Евсеевны появились свободные комнаты. Пиры под тутовым деревом пошли на убыль.

Ночью Овцын, перешагнув через посапывающую па коврике собаку Розу, вышел на улицу покурить перед сном, нашел во тьме груду корявых бревен, припасенных запасливой Евсеевной, зажег сигарету, присел и думал о разном, между прочим и о странном поведении кур, которые устраиваются спать на деревьях, будто они настоящие птицы. Полудюжина этих кандидатов в кастрюлю облюбовала для ночлега росшее у их окна хвойное дерево, породу которого Овцын так и не удосужился узнать. С рассветом куры начинали орать пронзительными голосами, и, конечно, ни о каком сне не могло быть и речи, пока не кончалась их утренняя перекличка. Вечером Овцын сгонял кур с веток камнями; они, вереща и хлопая крыльями, разлетались, но, как только он уходил, возвращались обратно. Гонять их было бесполезно, и он вскоре перестал, а к утренним концертам отнесся философски. И сейчас они сидели на дереве, невидные во тьме, а утром станут орать; он проснется и закурит, слушая, как Эра, не раскрывая глаз, бранит бессовестную живность...

Докурив, он затоптал окурок и пошел домой. Зарыл за собой калитку и накинул крючок. Проходя мимо своего окна, еще раз взглянул на куриное дерево, ощущая желание швырнуть в крону увесистый булыжник. И увидел, что стоит человек, прижавшись к стволу. Овцын вздрогнул от неожиданности. Остановился и в слабом свете, падавшем из окна, разглядел Володю Левченко.

- Ну, привет, - сказал он.

- Здравствуйте, - сказал Володя.

Они помолчали, глядя друг на друга.

- Я вас не приглашаю, - сказал Овцын. - Жена уже легла. Впрочем, вы это знаете.

- Знаю, - тихо сказал Володя.

- Тогда спокойной ночи. И не стойте под деревом. Наверху куры, они могут испортить ваш костюм.

Он повернулся и пошел, но Володя остановил его.

- Подождите, Иван Андреевич. Я должен объяснить. Я просто обязан все объяснить...

- Стоит ли? - спросил Овцын. - Я все понял.

- Стоит, стоит, - торопливо заговорил Володя.- Ничего вы не поняли, если говорите, что вы все поняли. Не подумайте, что я хочу сделать что-нибудь обидное для вас...

- Отойдем от окна, - сказал Овцын.

Они пошли по тихой, пустынной улице почти вслепую, так было темно. Два-три окна светились в домах, да вдалеке мерцала тусклая лампочка над сараем дяди Амвросия.

- Я стал думать об Эре Николаевне с тех пор, как получил письмо от отца, - говорил Володя.- Она казалась мне необыкновенной женщиной. Я мечтал, что за мной тоже когда-нибудь в самую дальнюю даль приедет любимая... И вдруг я встречаю Эру Николаевну здесь, в своей дыре, и она оказалась прекрасной, разве это не чудо - встретить вдруг женщину, о которой мечтаешь, встретить ее во плоти, и она оказывается прекраснее, чем в мечтах? Нет, я все путаю, я мечтал не о ней, я мечтал о подобной женщине, просто представлял себя на вашем месте и переживал все это... Конечно, я люблю не ее, я люблю свою мечту, которая вдруг материализовалась вот так. Никогда у меня даже в мыслях не было прикоснуться к Эре Николаевне. Поймите меня, Иван Андреевич. Я весь перед вами, скрывать мне нечего, потому что я чист и в поступках и в мыслях.

«Бегло излагает, - подумал Овцын. - Давно эту речь подготовил. Но для меня ли? Может, для нее?..»

- Высечь, бы вас, лейтенант, ремешком по попке, - сказал он.

- Ну, ударьте меня, если я виноват, - предложил Володя.

- Ударить? А может, лучше рассказать отцу, какой ты еще сосунок в двадцать три года? Брось-ка ты кататься на этом катере, найди себе порядочную службу. Стыдно, приятель, начинать службу в белых брюках.

- Это не так просто, - сказал Володя. - Я же военный человек, весь под начальством.

- Вот и сделай то, что не просто... Зайдем? - Овцын указал на сарай дяди Амвросия.

- А что здесь?

- Не ресторан «Грузия», но тоже можно утолить жажду.

Овцын просунул в щель лезвие ножа и откинул крючок. Дядя Амвросий спал на лавке, лежа навзничь, сопя, выставив острый небритый подбородок. В темной глубине сарая стояли на деревянных подушках четыре сорокаведерные бочки. Опрокинутый ящик заменял стол. На нем была тарелка с помидорами и луком, банка едучей аджики, ломти хлеба и овечьего сыра - бесплатная закуска для друзей дяди Амвросия.

- Амброс! крикнул Овцын. - Вставай, кинто, вино украли!

- Вай-вай-вай! - пробормотал дядя Амвросий, но не раскрыл глаз.

Овцын приподнял щуплое, легкое тело старика, согнул его, усадил на

лавку.

- Вай-вай-вай! - простонал дядя Амвросий, разглядев Овцына. - Зачем не даешь спать старому человеку.

- Соскучился я по тебе, дядя Амброс, - сказал Овцын. - Налей три

стаканчика своего бургундского.

- Вай-вай-вай! - запел дяди Амвросий тенорком и принялся за привычную работу.

Он заправил розовую кишку в бочку, пососал прибор, сглотнул первый глоток вина и быстрым движением сунул конец кишки в горлышко бутылки.

- Вай-вай-вай! - пел он, пока сильная желтоватая струя наполняла бутыль.

- Ну и техника! - тихо сказал Володя.- Это собственное вино?

- Колхозное, - сказал Овцын. - Не пугайтесь, наша акция не является поощрением частно-спекулятивного сектора.

- Я не пугаюсь, - сказал Володя. - Это интересно.

Они сели на лавку. Дядя Амвросий наполнил стаканы (свой он налил только до половины) и подвинул тарелку с помидорами. Овцын считался другом Амвросия - всегда угощал - и поэтому имел право на закуску.

- Скоро уезжаю, дядя Амброс, - сказал он.

- Вай-вай-вай! - покачал сухонькой головкой дядя Амвросий и проговорил тост-рококо за здравие и благополучие отъезжающих.

Стали пить горьковатое, хорошо утоляющее жажду вино. В это время скрипнула дверь и зашла Эра.

- Я испугалась, - сказала она. - Тебя все нет и нет... Прошла всю улицу... Добрый вечер, Володя.

- Здравствуйте, - сказал Володя и поставил стакан, расплескав вино. -Вот... Встретились с Иваном Андреевичем.

- Неожиданная и удивительная встреча, - сказал Овцын. - Как в романе. Французском. Или испанском.

- Ах, вот что... Я понимаю, - сказала Эра.

- Это нетрудно, - усмехнулся Овцын. - Амброс, еще стакан бургундского для леди.

- Пей, ласточка,- кротко произнес дядя Амвросий, подавая Эре стакан.

Собака Роза протиснулась в неплотно закрытую дверь, села у ног Эры,

подметая земляной пол лохматым хвостом. Овцын кинул ей кусок сыру.

- Ешь,- сказала Эра, и собака Роза стала есть сыр.

Дядя Амвросий, напевая песню без слов, вышел на нетвердых ногах из сарая, и Эра сказала:

- Володя, вы ставите меня в неловкое положение.

- Это не верно, - возразил Володя. - Я ни в какое положение вас не ставлю. Я с вами даже не говорил с того вечера. Я не навязываю своего знакомства, а если есть внимание, то оно незаметно.

- Будто бы... - покачала головой Эра.

- Это случайность и моя оплошность, - сказал Володя. - Все равно вы скоро уезжаете, о чем вам беспокоиться?

- О себе я не беспокоюсь, что мне в этом, - сказала Эра.

- А обо мне и подавно нечего, - произнес Володя, протянул руку, чтобы погладить собаку Розу, но отвел ее и положил на колени.

- Есть еще один человек, - сказала Эра.

Овцын налил себе еще вина из бутылки, макнул сыр в аджику.

- Иван Андреевич все знает, он не поймет меня неправильно, - сказал Володя.

Овцын съел сыр, прополоскал рот вином. «Аджика - это здорово изобретено!» - подумал он.

- Все равно ему неприятно, - сказала Эра.

Вернулся дядя Амвросий и пошел к бочкам, напевая.

- Прекратите эту балладу, - сказал Овцын.- Я устал слушать. Ступайте домой, Володя. И когда в следующий раз втюритесь в чужую жену, застегните душу на все пуговицы, как приличествует мужчине.

- Я не «втюрился» в вашу жену, я... - сказал Володя и осекся.

Овцын подождал, не закончит ли он фразу, потом поднялся и выплеснул остатки вина на земляной пол сарая.

- Что же вы сидите? - спросил он у Володи.

- Я еще побуду здесь, - ответил Володя.

- Амбросу надо спать, - сказал Овцын. - А советскому офицеру надо являться по утрам на службу свежим и готовым к ратным подвигам, а не притаскиваться из дешевого кабака, волоча ноги.

- Конечно,- сказал Володя.- Вы всегда правы.

Он поднялся, и они вместе вышли из сарая.

- Прощайте, - сказал Володя и медленно пошел к шоссе.

- Прощайте, - сказала Эра.

7


Уезжали в холодное, дождливое утро, и капли дождя смешались на лице Эры со слезами, когда она прижала к груди собаку Розу. Собака Роза все поняла и скулила, слизывая с лица Эры дождь и слезы. Потом она долго бежала за машиной, и слышен был ее визгливый лай.

- Задержимся у Серафимы? - спросил Овцын.

Эра держала у глаз платок.

- Все равно дождь, - сказала она сквозь слезы.

- Мы обещали.

- Неужели мы не можем не выполнить какого-то пустого обещания, если нам не хочется, если нам трудно?

- Не можем, - сказал он.

- Тогда заедем к ней... Конечно, надо заехать, - сказала она.

Они поднялись по осыпающейся тропинке, и Серафима Сергеевна встретила их со сдержанной радостью. Вряд ли она ждала, что случайные гости выполнят обещание. Вскоре она мягко, но недвусмысленно дала Овцыну понять, что у них с Эрой есть особый разговор и он тут лишний.

Лишний так лишний... Он надел плащ и пошел на бульвар, где под мелким, как пыль, дождичком гуляли люди, скоплялись у ларьков, фотографов и шашлычных, поднимали на память камешки, шишки, листья магнолий, кормили лебедей в прудах и дивились на чванливого павлина, распустившего пестрый хвост. И на пляже под бульваром были люди, не так много, как в солнечные дни, но порядочно.

Он дошел до пристани. Только что ошвартовалась сухумская «Ракета», из нее вываливались на берег растерянные экскурсанты, и он остановился у парапета, чтобы переждать этот поток. Свинцово-серое море, придавленное низким, косматым от облаков небосводом, ничем сейчас не отличалось по виду от осеннего Белого моря, от Балтики, да и от всех осенних морей, которые ему пришлось повидать. В будущем году экспедиция погонит суда на Амур. Наверное, осеннее Берингово море и осеннее Охотское море выглядят так же. Только увидит ли он эти моря?..

Овцын почувствовал на плече легкую руку и обернулся.

- Ты удивлен?- спросила Марина.

- Немножко, - сказал он.

- Рад?

- Несомненно. Мы с тобой никогда не ссорились, отчего же не порадоваться встрече?

- Это верно, - сказала Марина.- Нам не из-за чего было ссориться. Как живешь?

- В свое удовольствие, - ответил он. - А ты?

- Тоже радуюсь жизни.

- Ты похорошела, отрастила волосы.

- Заметил? - улыбнулась она.

- Ты не любила длинные волосы.

- И ты не любил. А мужу нравятся длинные волосы.

- Почему же ты одна? - спросил Овцын.

- Он остался в Сухуми ловить рыбу. У него такая страсть. Он целыми днями ловит рыбу.

- Соломон рассказал мне, что ты вышла замуж.

- Для этого я ему и написала, - отозвалась Марина. - Мне он тоже все рассказал. Ты счастлив?

- Счастлив.

- Вот и хорошо... Где Эра?

- Дома. Вернее, в гостях. Завтра мы улетаем.

- Мы позже... Какой противный дождь!

- Говорят, в такую погоду рыба хорошо клюет,- сказал он.

- Не язви так мелочно, - поморщилась Марина.- Он очень любит меня. И давно. Он полюбил меня еще раньше, чем мы с тобой встретились. Но он не такой бойкий в этих делах, как некоторые...

- А ты его любишь? - спросил он.

- Люблю, конечно, - медленно проговорила Марина.- Но боже мой, как много разных смыслов имеет это слово...

- Да, слово емкое, - согласился он. - Не всегда угадаешь, что человек имеет в виду, когда говорит «люблю».

- Скажи, Иван, а что ты имел в виду, когда говорил «люблю» той, первой?

- Не знаю, - сказал он и пожал плечами.- Вполне возможно, что ничего не имел в виду. Просто, когда ее увезли обратно в Краков, я попытался перейти польскую границу. Всю ночь перед ее отъездом мы проговорили по телефону. Она сказала, что тоже любит и будет ждать всю жизнь. А я был нетерпелив и поперся через границу. Она была терпеливее, и через четыре года ей удалось приехать в Ленинград. Вот и все.

- Почему все? - спросила Марина.

- Остальное я тебе уже рассказывал.

- После этого «остального» она уехала обратно?

- Не сразу... Но в общем уехала. И я не побежал через границу. И когда потом бывал в Польше, не летел прямо из порта на вокзал, чтобы взять билет до Кракова. И это хорошо, - сказал он.

- Это хорошо,- сказала она, взяла его под руку и повела по набережной, прочь от пристани.

Холодный ветер задул с моря, сразу уполовинил народ на пляже. Остались самые юные и отчаянные. Овцын попытался найти глазами домик Серафимы Сергеевны, но облака, стекавшие вниз по горе, закрыли его. Он подумал, что женщины уже, наверное, обо всем переговорили, что пора бы ему вернуться, но все шел, подчиняясь Марине и не спрашивая куда. Он не мог напрячь волю и разрушить гипнотическое состояние, в которое впала душа. Приятно было подчиниться теплой силе, проникавшей в него из руки, лежащей на его локте. Они вышли с бульвара, стали под высокой колоннадой. Началась улица, по которой люди не прогуливаются, но всегда ходят с определенной целью.

- Здесь недалеко живет моя подруга, - сказала Марина.- Собственно, я и приехала ее навестить.

«Ах, вот как!..» - подумал он, закурил и оперся спиной о колонну. Теперь не было ее горячей руки, и он высвободился от чар той животной силы, которой Марина и прежде, без слов и жестов, покоряла его. И было жаль, что он свободен и нужно было быть свободным.

- Что ж, навести, - сказал он.

- Ты не хочешь пойти со мной? - спросила она.

- Не хочу.

- Боишься?.. - сказала она и усмехнулась.

- Боюсь. А что?

- Значит, ты еще помнишь меня, - сказала она и подошла к нему вплотную.

Он отодвинулся от ее откровенной груди, от полураскрытых губ, поднял руку с сигаретой, загораживаясь от всего, что вызывало желание.

- Да. Поэтому иди к подруге одна.

- Ты считаешь, что это было бы преступлением?- спросила она.

- При чем тут преступление?.. - Он подумал, что зря она поторопилась замуж. - Точка есть точка. После нее ничего не бывает.

- А жаль! - сказала Марина. - Хотелось посмотреть, какой ты теперь. Ну, прощай, мужчина с характером.

Она вырвала у него из губ сигарету, поцеловала в губы, оттолкнула и быстро ушла.

Когда он, надышавшись сырым туманом, поднялся на гору, там был безмятежный покой, а Серафима Сергеевна кормила его жену собственного производства компотом из персиков.

- Где ты гулял так долго? - спросила Эра.

Он сказал:

- С девушкой по бульвару.

- Иван Андреевич шутит, - улыбнулась Серафима Сергеевна. - Я сейчас уйду, вы отдыхайте.

- Не беспокойтесь, - сказал Овцын. - Мы сейчас пойдем куда-нибудь. Разве можно сидеть дома в последний день? Надо ходить и смотреть. Кто знает, когда еще придется увидеть пальмы. Нельзя сидеть дома в последний день.

- Иван Андреевич не шутит, - сказала Эра.

8


От Адлера и до самой Москвы самолет летел в облаках. Эра все время удивлялась, как он находит дорогу. Овцын объяснял, как самолеты находят дорогу, рассказывал о радиолокации и радиопеленгаторах, хоть и не был совершенно уверен, что в авиации это делается так же, как и на море.

- Ты много знаешь, - сказала Эра.

- По сравнению с теми, кто не знает ничего,- пошутил он, но подумал, что это, наверное, так и есть.

Когда вышли из самолета, облака разредились и в просветах показались звезды - звезды, по которым где-то в океанах моряки сейчас определяют свое место и исправляют курсы, никому здесь в Москве не нужные звезды.

- Холодно, - поёжилась Эра. - У нас еще есть деньги на такси?

- Кое-что есть, - сказал он. - Пока не думай о деньгах.

Дома все было так, как они оставили, тот же кавардак, только почтовый ящик разбух от писем. Эра рассыпала их по дивану.

- И тебе корреспонденция, - сказала она. Письмо, перевод на крупную сумму и извещение на бандероль.

«Иван Андреевич, - собственной рукой писал Крутицкий, - все руководство возмущено вашим поступком...»

Он смял лист, не дочитав, и бросил под стол, в корзину для бумаг. С Экспедицией покончено. Он не вернется туда, где возмутились его поступком, где старый товарищ назвал его подонком. В бандероли, конечно, трудовая книжка. Завтра получит ее и пойдет искать работу. А на отпускные деньги купит Эре магнитофон.

- Плохое письмо? - спросила Эра.

- Ничего неожиданного, - сказал он. - Что ты будешь делать завтра?

- Разве у нас уже кончился отпуск? - жалобно спросила Эра.

- У меня кончился.

- Ну и как хочешь, - сказала она. - Я буду отдыхать до двадцать второго, чтобы ровно месяц...

- У тебя странное лицо. Что ты задумал? - Она подошла к нему и взяла за плечи. - Скажи, ты не уйдешь ни в какое плавание ?

- А что в этом странного? - сказал он, зная, что не уйдет ни в какое плавание. - Многие моряки время от времени уходят в плавание. Пожалуй, большая часть моряков время от времени уходит в плавание.

- Я не пущу тебя, не отпущу! - Она схватила его руку и прижала к своему животу. - Ты чувствуешь, он уже живет. Ты никуда не уйдешь, пока он не родится. Потом проваливай на все четыре стороны, мне будет не до тебя. А сейчас ты мне нужен, понимаешь?

- Да никуда я не денусь, - сказал он. - И в Москве люди живут.

Наступило утро, странное утро - без собаки Розы, без густоголосой Евсеевны, без петушиного крика, без сосен, моря и солнца, хилое и беззвучное городское утро, которое и вообще может не наступить, если не отдернуть шторы на окнах.

- Зачем ты уходишь? - пробормотала Эра.- Разве уже пора?

- Спи, бамбино, сказал он. - Твой час еще не настал.

- Позор на мою голову!-лепетала она, силясь приоткрыть глаза. - Я еще ни разу в жизни не приготовила тебе завтрак. Если ты меня бросишь, все скажут, что так мне и надо. Скажи, ты считаешь, что я плохая жена?

- Не в завтраке счастье, - сказал он.

- Тогда я еще посплю, - шепнула Эра и сомкнула глаза. - В конце концов ты сам виноват, что я не высыпаюсь...

Помешкав на кухне с завтраком, задерживаясь у газет по пути, он пришел на почту к открытию, получил трудовую книжку и деньги. Посмотрел на последнюю запись в книжке: «...уволен по собственному желанию...» Подпись Лисопада с птичкой на конце выглядела ядовито, а печать - чувствовалось по оттиску - была пришлепнута с раздражением.

«Нечего об этом думать, - решил он, - со всем этим покончено. Выметем из головы всю эту Экспедицию с ее караванными плаваниями и прочей кустарщиной. О чем жалеть? Добро бы о трансатлантической линии с хорошими стоянками в Лондоне, Нью-Порке, Буэнос-Айресе и Рио-де-Жанейро. Чего это я забыл на Вайгаче или в бухте Марии Прончищевой ? Ничего я там не забыл, кроме стоптанных тапочек. Будем думать о ближайшем будущем».

Сколько он уже передумал об этом ближайшем будущем!.. Но думал как-то вскользь, отодвигая будущее еще на сутки, а вместе с тем откладывая на завтра и серьезные раздумья. Вчера еще можно было отложить. Сегодня час пробил.

Первое, что приходило в голову, - пойти в Министерство морского флота и попроситься на какую-нибудь чиновничью должность. Его, пожалуй, взяли бы без особых разговоров. Но доля чиновника, обязанного семь часов в сутки елозить задом по стулу, казалась ему самой что ни на есть горькой, и он отбросил этот вариант. Перебирал другие варианты, ходил по улицам, глядя на доски с объявлениями о найме рабочей силы. Никакие предложения ему не годились. Вспомнились слова матери: «Неужели ты только и умеешь стоять свои вахты?»

К полудню он устал от бестолковой ходьбы, присел на бульваре на лавочку, подумал, что никуда не денешься от министерства, придется туда пойти, если не за работой, то хоть за советом. Там найдется небось ушлый проныра, знающий ходы и выходы.

Приняв это решение, он сразу ощутил в мыслях легкость, появилась способность подумать о приятном, - например, о летнем Архангельске, о солнечном месяце июне, обжигающей тело двинской воде.

Он вспомнил день летнего солнцестояния, банкет в «Интуристе», Эру. Еще ту Эру, убежавшую от него на «Гермес»... Накануне выхода он встретил на улице Геральда Винокурова, парня - теперь, конечно, не парня, а старпома с солидного парохода, - с которым вместе кончал училище. Они хлопали друг друга по спинам, потом сидели в пропахшей щами столовой, пили какую-то полуторарублевую химию и вспоминали друзей - у кого какая судьба, кому как улыбнулась жизнь. Судьбы вспоминались разные, подчас удивительные. Один приятель ошвартовался механиком цеха на табачной фабрике, другой стал учителем арифметики в начальной школе, третий устроился смотрителем зданий, а один забавник превратился из штурмана в зубного техника. Женился на зубном технике, сперва помогал ей цемент размешивать, а потом махнул рукой и сам во рты полез... Добрались тогда, вспоминаючи, до комсорга класса, вдумчивого Мити Валдайского.

«Знаешь, где он? - сказал Геральд. - В Москве. В Астрономическом институте работает. В университете учится заочно...»

- Эврика!.. - прошептал Овцын н шлепнул себя по лбу ладонью. -Помнится, Митя меня любил. Пойду к нему. Может, и мне найдется место в астрономии, все же в этой науке я худо-бедно разбираюсь...

Он разыскал справочное бюро, узнал адрес института, не сразу нашел его в гомадной, беспорядочной Москве, но все-таки нашел и спросил в отделе кадров у девушки помиловиднее, как повидать Валдайского, которого зовут Дмитрий, а отчество забыл. Миловидная девушка отослала его к другой, покрокодилистее; и та, покопавшись в бумагах, объяснила, что старший лаборант Дмитрий Петрович Валдайский работает в отделе астрометрических постоянных под началом у доктора Кригера. Она дала телефон. Овцын позвонил из вестибюля и спросил Дмитрия Петровича.

- Я вас слушаю, - произнес солидный, совсем ученый голос.

- Здорово, Вожак, - сказал Овцын, припомнив Митину училищную кличку. - Что новенького по части астрометрических постоянных? Каково нынче прямое восхождение точки Овна?

- Равно нулю, как и всегда, - вежливо ответил Митя. - Но простите, я не узнал.

- Не мудрено. Восемь лет не видались. Овцын мое имя.

- Ванька! - заорал Митя Валдайский очень несолидно. - Какими судьбами?!.

- Так я тебе и стану судьбы по телефону докладывать, - сказал Овцын. - Повидаться надо.

- Да где ты хоть находишься ?! - завопил Митя.

- В вестибюле твоего почтенного заведения.

- Бегу! - крикнул Митя.

Раздался стук, топот, потом кто-то положил трубку на место. Овцын улыбнулся и повесил свою.

Митя сбежал с лестницы растрепанный, тонкий галстук съехал набок, руки болтались в воздухе как бы отдельно от тела.

- Ух ты! - восклицал Митя, щупая нашивки и значки Овцына. -Капитан дальнего плавания, отличник морского флота, персона! Ну, говори, где ты, что ты, как ты? Женился? Дети есть? Как попал в Москву? Да как ты меня нашел?

- Если ты перестанешь задавать вопросы, я начну отвечать, - сказал Овцын.

- Начинай, брат, начинай, - рассмеялся Митя, взял его за талию и усадил в низкое кресло у треугольного столика с пепельницами. - Говори больше, а то я уже сто лет никого из наших не видел. Все говори, что знаешь.

Он рассказывал, а Митя все спрашивал и спрашивал... Чувствовалась в его голосе тоска по оставленной морской работе, как человек выспрашивает о судьбе женщины, которую любит, но разлучен с нею обстоятельствами.

- Да, - говорил Митя, - это просто замечательно, это грандиозно, это прекрасно! - И наконец признался: - Иногда так тянет в море, особенно весной. Спасения нет... А что ты теперь собираешься делать? Нашему брату на берегу трудно приспособиться...

- Вообще-то, Митя, я к тебе зашел не совсем бескорыстно, - сказал Овцын.

- Понимаю, - произнес Митя Валдайский и еще раз внимательно осмотрел его значки, нашивки и тяжелую фуражку с тонким золотым лавром на козырьке. - Ты, конечно, думаешь, что если знаешь мореходную астрономию, так уже годишься в научные сотрудники Астрономического института?

- Ну, не совсем так, - возразил Овцын.

- Совсем не так, - сказал Митя. - Люди, окончившие астрономическое отделение физмата, считают за счастье попасть к нам и на первых порах корпят лаборантами. Я здесь пятый год. Во мне отмечено начальством дарование и трудолюбие. Но до сих пор я только и. о. младшего научного сотрудника. Снимут это ослиное и. о., когда окончу факультет.

- Пойми, Мити, я не рвусь в научные сотрудники, - сказал Овцын. -Дело в том, что в Москве астрономия - это единственное, чем я смогу заниматься без скрежета зубовного. Все-таки астрономия - это что-то родное. Я по ней двойки получал - это кое-что значит...

- Не перебивай, я все понимаю, - остановил его Митя. - Несомненно, кое-чем ты мог бы у нас заниматься. Ты опытный малый. У тебя общие знания кругозор, хватка. Ну, а приемы ремесла - это дело наживное. Я не колеблясь порекомендую тебя в наш отдел лаборантом, как раз сейчас имеем свободный штат на обработку наблюдений околозенитных звезд... Но, Иван, милый! Во-первых, это восемьдесят восемь рублей в месяц. А ты привык к капитанским заработкам, да еще и полярным. Ты почувствуешь себя нищим!

- Скажем, это меня пока не волнует. Что во-вторых?

- Во-вторых тоже не сладкое обстоятельство. Представь себе, в какое ты попадаешь общество. Среди какой зеленой поросли окажешься! Мальчики, а больше девочки, только что выскочившие из университета, будут на одном с тобой положении, а сперва даже и выше тебя, потому что они знают ремесло. И ничего другого не придумаешь. Ищем сейчас инженера на электронно-вычислительную машину, но эта работа тебя, по всей вероятности, не заинтересует.

- Ты прав, - Овцын улыбнулся, - к этой работе я равнодушен. А скажи мне, для чего наблюдают околозенитные звезды?

Митя Валдайский стал рассказывать и увлекся.

- Конечная цель - определение координат географического полюса Земли. Другой бы обалдел от этого заявления, но ты-то знаешь, что он гуляет, негодник, не широко, конечно, в квадрате со стороной двадцать шесть метров, это меньше одной секунды дуги меридиана и для практики человечества, в частности для твоей навигации, не делает беды, но при более тонких измерениях эта штука заметна. Приходится брать не средний полюс с координатами ноль и девяносто, а его мгновенное значение. Широта этих мгновенных значений вычисляется по наблюдениям околозенитных звезд. Конечно, мы производим только черновую работу, окончательные координаты вычисляют в специальном центре в Париже по данным всех мировых обсерваторий...

Когда Митя добрался до цепочки астропунктов на тридцать девятой параллели, до новых инструментов и новых методов измерений, Овцын остановил его.

- Митя, - спросил он, - может быть, зеленые девочки - это не так уж страшно? Может быть, в этом даже найдется некоторая положительная составляющая?

Митя засмеялся,

- Тщетная надежда! Все они умные и длинноносые. В прошлом году в фотолабораторию пришла одна чаровница, так ее тут же взяли замуж. Даже полюбоваться как следует не успели... В общем, такое дело, Иван. Ты видишь, чем я располагаю. Не думаю, чтобы в других отделах нашлось что приемлемее. Можно поискать на Службе времени, но это совсем скучно.

- Ты тоже занимаешься полюсами? - спросил Овцын.

- Луной. И пинг-понгом, - улыбнулся Митя. - Думай, капитан... Если тебя устраивает работа и все сопутствующие обстоятельства, приходи хоть завтра. Честно говоря, я был бы чертовски рад, но я обязан предупредить. И если не надумаешь, тоже приходи. Надо собраться, посидеть - ведь восемь лет прошло, представить только! Сколько воды утекло, сколько всего случилось!..

- Соберемся мы непременно, - сказал Овцын.- Но не сегодня. Сегодня я буду думать. А завтра приду. Если увидишь меня в цивильном пиджаке, знай, что вопрос решен в пользу - или к несчастью - астрономии.

- Уж конечно, - одобрил Митя Валдайский. - При таком адмиральском облике в лаборанты тебя взять поостерегутся.

Целые рассуждения проносятся в человеческом мозгу мгновенно, не оформляясь в слова. Мозг, работая по недоступной никаким машинам системе, молниеносно раскладывает по нужным полкам все варианты, сомнения, плюсы, минусы и перспективы, резюмируя этот ворох окончательным «да» или «нет». Порой Овцын пытался проследить эту работу апостериори, восстановить логические цепи; и когда удавалось, поражался -как долго пришлось бы обдумывать, решать и сопоставлять, не будь в голове чудесного аппарата, который работает независимо от медлительного, дисциплинированного и закосневшего в традиции разума. После разговора с Митей на аппарате выскочило табло «да», и он не сомневался, что, последовательно обдумав все детали, придет к тому же решению.

Возвращаясь домой, он купил магнитофон, - не выбирая долго, тот, который приглянулся, - и это оказался хороший магнитофон. Эра хотела именно такой.

- Еще одна мечта сбылась, - сказала она. - Я боюсь, что скоро сбудутся все мои мечты. Как тогда жить?

- Кто-то посмеивался над мечтой подвесить к тужурке значок отличника морского флота, - заметил Овцын.

- Я и над своими мечтами посмеиваюсь, - сказала Эра. - Кто бы подумал, что я буду довольна, просидев день дома и приготовив обед. Принести его сюда или будем есть на кухне?

- Где ты ела раньше?

- Раньше я ела в столовых, - сказала она.

- Поскольку нет четкой традиции, ничто не мешает нам есть в комнате, - решил Овцын. - Пусть лодыри едят на кухне, бросают объедки под раковину и теряют человеческий облик во имя копеечного удобства. Неси сюда обед, который уже стал ужином.

Потом она спросила:

- Почему ты не хвалишь? Неужели так плохо?

- Я ем и не морщусь, - сказал он. Обед в самом деле оказался неважным. - А почему ты не спрашиваешь, как я провел день? Тебя это не

интересует?

- Ты должен понимать, почему я не спрашиваю, - сказала Эра.

- Ничего не следует доводить до крайности. Деликатность тоже.

- Тогда я спрашиваю, - сказала она.

- Кажется, я нашел себе дело.

И он долго, подробно рассказывал о Мите Валдайском, бывшем комсорге класса, том самом, который говорил: «Я вношу конкретное предложение: надо, что-то делать!», об Астрономическом институте и даже о перемещении географического полюса Земли. Сведения о перемещении полюса не произвели на нее ошеломляющего впечатления.

- Я не могу судить, насколько это удачно, - сказала она. - Я ничего не понимаю в астрономии, я даже не понимаю, как ее можно понять. Почему летом тепло, а зимой холодно - это для меня неразрешимая загадка. В то, что Земля вертится, я верю на слово. Но если тебе нравится эта работа - значит, все хорошо.

Овцын, довольный уже тем, что он теперь при деле, не очень задумывался, нравится или не нравится ему эта работа.

9


«Приемы ремесла», о которых несколько небрежно отозвался тогда Митя Валдайский, оказались достаточно сложными и сковали все внимание. Трудно было вдумываться в работу глубже, и в рабочее время Овцын не обращал внимания ни на что, кроме этих приемов. Митя помогал ему как мог. Советами, литературой, проверял его расчеты, деликатно исправляя ошибки, учил обращаться с приборами, учил терпеливо, выбирая самые доступные выражения, многократно повторяя ему сказанное, как старательному, но туповатому школьнику.

Умение, наконец, пришло. И тут он увидел, что не так уж хитры приемы ремесла, что это дело наживное, как сказал Митя еще в первую встречу. Смешно было вспоминать, как неделю назад он тыкал пальцем не в те кнопки приборов, таких простых в обращении, и путался в схеме расчетов, витиеватой, конечно, но не многим более сложной, чем схема вычисления элементов линий положения по наблюдениям трех звезд.

Постепенно он успокоился, обрел веру и уверенность, стал уходить с работы не с чувством отчаяния, как раньше, а сознавая, что выполнил дело, к которому приставлен.

Стало веселее и свободнее. Он начал осмыслять свою работу. Заметил людей вокруг себя, которые были лишь тенями, пока не он владел работой, а работа владела им. Он вспомнил, кого как зовут, и уличил себя в том, что улыбается при встречах. Он стал внимательно приглядываться к людям и их отношениям меж собой. Люди были добры, деликатны и вежливы. Они чисто одевались, всегда были хорошо настроены и вели себя так, будто только и думают, как бы помочь друг другу. Ради этого они с готовностью отрывались от своей работы. Они говорили об экспедициях и обсерваториях, о спектаклях, концертах и поэтах. Казалось, что попасть в экспедицию по наблюдению за солнечным затмением и попасть на спектакль в театр на Таганке им хочется одинаково. И девочки не были такими уж зелеными и длинноносыми, как представил их Митя. И мальчики оказались вполне взрослыми. Во всяком случае, он не сумел бы составить фразу из таких умных и точных слов, как умели эти мальчики. Мальчики были интеллигентны в хорошем смысле слова и спортивны, что тоже украшало их... Овцын порой думал, что хорошо бы и на судах царили бы такая вот деликатность, вежливость, простота обхождения и равноправие без всяких чинов, когда лаборантка Наташа с косичкой, ни капельки не робея, отстаивает свою правоту перед начальником отдела доктором Кригером. Но невозможно такое на судах. Если лаборантка Наташа не сделает свою работу правильно, ничего страшного не произойдет - переделает завтра. А если матрос Вася не сделает свою работу правильно - будет авария. Чем ближе опасность, тем строже должна быть дисциплина. А когда все спокойно и благополучно, тогда люди могут позволить себе мягкость и добродушие. Овцын впервые в жизни попал в такой безмятежный уголок и теперь умилялся душой, глядя на красивых людей, которые даже спорят с улыбкой, не повышая голоса. Он почувствовал вдруг, что внутри его начинает подтаивать корявая вечная мерзлота, из-под которой высвобождается нечто светлое, нежное и зеленое, как весенняя травка. Это было странное и тревожно-любопытственное ощущение черепахи, у которой размягчился панцирь. Жить-то стало легче, да только каждая ехидина может теперь уязвить...

Никто не собирался его уязвлять.

Относились к нему с интересом и сугубым уважением, может быть, немного недоуменно - так, наверное, утки отнеслись бы к залетевшему в их тихую заводь пеликану, удивляясь, что найдет для себя интересного здесь эта чужая, другой жизни птица, как она прокормит себя скромной утиной пищей, как не затоскует без своих братьев по стае. И как, наверное, пеликан, очутившись в чужом водоеме, старался бы познать хозяев и сблизиться с ними, так и Овцын, попав в среду не совсем понятных, но милых ему людей, стремился нащупать, что же у него с ними одинаково, - основу для сближения.

Однажды Эра пришла домой расстроенная, сказала как будто даже виновато:

- Завтра наш очерк выходит на экраны.

- Это прекрасно, - ответил Овцын. - Возьми билеты на вечер.

- Ни за что, - отказалась она. - Я уже не могу его видеть. Иди сам, если тебя это интересует.

Он пошел не «сам», взял с собой Митю Валдайского.

Погас свет в зале. На фоне разбивающихся о скалы валов всплыла надпись: «Один полярный день». Монотонно катились воды, пока из-под облизанных морем камней всплывали титры. Потом появился«Кутузов» у набережной лейтенанта Шмидта. Митя Валдайский вздрогнул, сжал руку

Овцына, и так, рука в руке, подобно влюбленным, они сидели до конца фильма.

- Ну, вот и ты, - шепнул Митя, - а говорил, вырезали.

Овцын, сердитый энергичный, в сбитой на затылок фуражке и замаранном чем-то кителе, впервые появился, когда «Кутузов» - это случилось в четырнадцатом шлюзе - застрял в воротах, переходя из верхней камеры в нижнюю. В картине все произошло быстро и ловко, а тогда пришлось помучиться часа полтора и в конце концов пойти на крайнюю, не имеющую прецедента в канальной практике меру. Двух матросов в аквалангах он вооружил зубилами и послал в воду - вырубить горизонтальные пазы в цементных стенках, между которыми застряло судно. Потом из-под «Кутузова» спустили полметра воды. Он, скрежеща, опустился, и привальные брусья попали в вырубленные пазы. Все было сделано с ювелирной точностью. «Кутузов» перешел из верхней камеры в нижнюю, а память о нем на стенках четырнадцатого шлюза осталась навеки. Овцыну стало немного неловко, что на экране он такой стройный, деловитый, распоряжающийся...

- Любят они показывать аварии, - сказал он Мите. - Правда, только те, которые благополучно кончаются.

- На то и трудная минута, чтобы проявились достоинства, - сказал Митя. - Как тебе начальник шлюза позволил рубить стенки?

- А что ему оставалось делать? Я же канал закупорил. Все движение прекратилось.

Второй раз Овцын появился на экране, когда подошли к плавмаяку принять лоцмана для входа в Двину, а после Архангельска «Кутузов» пропал надолго. Он вспомнил, что как раз эту часть фильма снимала Эра - Згурский валялся в каюте, повергнутый морской болезнью.

Шторм был подан во всей своей ошеломляющей прелести. Водяные горы обрушивались на длинные, гибкие самоходные баржи, форштевень «Гермеса» вздымался к небу, обложенному мокрыми тучами, и, повисев секунду-другую над пропастью, обрушивался в нее, исчезая в потоках вспененной воды. Снежные вихри секли суровое и мужественное лицо капитана Балка. Три танка не видной за волнами наливной баржи торчали над морем, как рубки всплывающих подводных лодок. В зале прекратили кашлять и сморкаться, переговариваться и досадовать на то, что перед художественным фильмом для чего-то непременно показывают документальный.

- Надолго твой лебедь пропал, - сказал Митя Валдайский.

- Мог бы и насовсем пропасть, - отозвался Овцын. - Я пошел в другую сторону, носом на ветер.

- Несло? - догадался Митя. Он ушел с моря всего пять лет назад.

- Кошмарно! Ты же представляешь, какая у него парусность.

- Еще бы! - сказал Митя. Он мог это представить.

Кончился шторм, и Згурский снова взял в руки аппарат. Показывая стоянку на Вайгаче, он не поскупился на свой любимый колорит. Гордо поводили рогатыми головами колхозные олени. Старый ненец рубил плавник сточенным до самого обуха топором. Голопопые младенцы в расстегнутых меховых курточках ползали по травке, пренебрегая нулевой температурой воздуха, а мама с фигуркой гейши развешивала на кольях тяжелые сети. Все это было приятно, однако в последней части Згурский здорово переборщил со льдами. От выхода из пролива Югорский Шар и до самого Диксона он не снял ни одного метра чистой воды. И было непонятно, как суда вообще добрались до Енисея, как они одолели душащий лед, который Згурский снимал к тому же и с трюком; обыкновенный ропак, который самоходка способна оттолкнуть носом, казался громаднее айсберга, причинившего известную неприятность «Титанику». И заделку пробоин Згурский посмаковал всласть. В общем, страху нагнал куда больше, чем было на самом деле. Он как бы хотел сказать: этому капитану Иннокентию Юрьевичу Балку немыслимо повезло, что он не растерял свой караван по дороге...

Когда зажегся свет в зале, старичок сосед произнес сердито:

- Разве можно так рисковать людьми!

Он посмотрел на Овцына, ожидая поддержки, вдруг захлопнул рот и отпрянул. Овцын подмигнул старичку, сказал Мите:

- Фильм не будем смотреть.

- Ну его, - поддержал Митя Валдайский.

Они вышли на улицу, и Овцын предложил:

- Могу познакомить с Гаврилычем.

- Где он сейчас?

- Командует котлами во «Флоренции». Недалеко отсюда.

- Идем во «Флоренцию», - оживился Митя Валдайский. - Черт знает сколько времени я уже не был в ресторанах! И передай Эре Николаевне, что она сделала замечательный фильм... Подумать только - капитан Овцын работает в нашем отделе лаборантом!.. Слушай, Иван: хочешь, я переговорю с шефом, чтобы он разрешил мне перетащить тебя к себе в группу? Будем вместе Луной заниматься. Это перспективное дело. Не пожалеешь.

Овцын подумал, что опять придется привыкать к новой работе, вспомнил, каким олухом чувствовал себя совсем недавно.

- Нет, - отказался он. - Я полюбил свои околозенитные звездочки. И перспективы меня не увлекают, я же не собираюсь делать из астрономии профессию.

- А почему бы и нет? - сказал Митя, помолчав. - Будешь работать у нас, поступишь в университет. Тебе еще не поздно.

- Поздно, - вздохнул Овцын. - Тридцать второй год пошел. Это, знаешь ли, возраст... От моря мне уже грех отрываться. Море - это мое. Море - это для меня.

- Пожалуй, - грустно согласился Митя Валдайский.

Овцын послал официанта за Трофимовым, и бывший кутузовский кок, увидев своего бывшего капитана, всплеснул руками и кинулся к столику едва

не бегом. Овцын встал и обнял старика.

- Ну, как она, жизнь? - спросил он.

- Да разве это жизнь! - махнул рукой повар.- Вы-то как устроились?

- Прекрасно, Гаврилыч, - сказал Овцын. - Пошел по научной линии.

- Как называется наука? - полюбопытствовал повар.

- Астрометрия, - сказал Овцын. - Вот с Дмитрием Петровичем совместно ее развиваем.

- Я вас сразу узнал. - Митя пожал руку Алексея Гавриловича.

- Как так? - не понял повар.

- Кино вышло, Гаврилыч, - сказал Овцын. - Помните наших пассажиров?

- Да неужели? - поразился Алексей Гаврилович. - Такая с виду несолидная дамочка была эта журналистка, а ведь сочинила картину. Вы ее с тех пор встречали, Иван Андреевич?

- Теперь она уже солидная дама, - сказал Овцын.

- И его жена, - добавил Митя.

- Так-так-так, - проговорил удивленный повар.- Замечал я что-то между вами в плавании, да не подумал, что так серьезно. Думал, просто молодость поигрывает... Сниму-ка я на сегодня колпак, при нем мне возбраняется в зале пребывать. Скажу помощникам, чтобы без меня управлялись. Они хорошие ребята, знающие.

- Идите, Гаврилыч, сказал Овцын. - Мы пока закажем.

- Без меня никакого блюда не заказывайте! - велел, погрозив пальцем, Алексей Гаврилович.

Он ушел и через две минуты вернулся без колпака и передника. Подозвал официанта и, называя лысоватого, на пределе средних лет мужчину Степочкой, не спрашивая мнения Овцына и Мити, перечислил, что следует принести.

- Закусить, Степочка, поставишь нам миноги маринованные с луком и балычок осетровый, нарезав его тонко, чтобы просвечивал.

- Непременно, Алексей Гаврилович, - кивал Степочка.

- Лимон отдельно. На первое блюдо поставишь уху стерляжью, зернистой икрой оттянутую. Скажи Петру, что, если мутна будет, уши оборву.

- Слушаюсь, - кивал Степочка, сгибаясь в пояснице.

- Затем, Степочка, поставишь крабов, сваренных в белом вине, с холодной картошечкой и огурчиком малосольным, украсив оное блюдо петрушкой. После чего последует поросенок жареный, целой тушкой. Скажи Григорию, пусть проследит за корочкой, чтобы образовалась она румяная и сухая. Гарнир - каша гречневая. Соус поставишь особо.

- Всенепременно, - кивал Степочка.

- А на сладкое пусть Аркадий собьет мусс медовый, да не тяп-ляп по книжному рецепту, а как я его учил, когда к испытанию готовил. Напитки изобразишь нам следующие: водка московская экспортная, вино ркацители сухое и херес аштаракский.

- Вы Ивана Андреевича и в море так кормили? - осведомился Митя, когда Алексей Гаврилович мановением руки отпустил Степочку.

- В море я Ивана Андреевича кормил, - произнес повар. - А нынче угощаю. Это две разницы.

Они ели вкусную еду и говорили о прошлом; и Овцыну казалось, что Алексеи Гаврилович временами задумывается, хочет сообщить ему что-то важное, но не знает, как это сделать, и уместно ли это.

После поросенка, восхитительного румяного поросенка с хрустящей на зубах кожицей, Алексей Гаврилович, размякнув от водки московской экспортной, ркацители сухого и хереса аштаракского, склонился к Овцыну и сказал наконец;

- Ксенечка-то наша... приходила ко мне. Вспомнила, нашла.

- Как она устроилась? - спросил Овцын.

- Живет в городе Рязани, у мамы, - рассказал повар. - Работает в школе учительницей... Сожитель этот ее бывший, из-за которого вся неприятность получилась, приезжал за ней. Скандалил, власти вмешал. Напортил ей там, как мог, но с тем и уехал.

- Свинья он! - сказал Овцын. - Я его видел. Бык и свинья.

- Где любовь, там и неприятности, - заметил Алексей Гаврилович, согласно и скорбно кивая головой. - И свинства, конечно, много бывает... Спрашивала про вас Ксенечка, не заходите ли ко мне. Один раз, говорю, зашел - и забыл меня Иван Андреевич. Плавать-то вы совсем оставили или как?

- «Или как», - рассмеялся Овцын. - Весны жду, Гаврилыч. Апреля.

- Апрель, - вздохнул Митя Валдайский. - В апреле я себя на работу за шиворот веду, а ночью море снится.

- А вам отчего же? - поинтересовался Алексей Гаврилович.

- Есть причина... - со вздохом ответил Митя Валдайский.

Подошел услужливый Степочка. Овцын достал деньги.

- Не обижайте, Иван Андреевич, - остановил его повар. - Нынче я угощаю. Степочка, запиши на мою фамилию.

- Слушаюсь, Алсксей Гаврилович, - кивнул Степочка и отошел.

- Митя, время еще есть. Сводим Гаврилыча в кино, - предложил Овцын. - Идем, Алексей Гаврилович?

- Спасибо, Иван Андреевич, - сказал старик.- Жаль, Ксенечки нет с нами...

Он вернулся домой близко к полуночи и застал там Ломтика, застенчиво-наглого юношу, сочиняющего стихи. Эра записывала на пленку его новые стихи. Близко держа у рта микрофон. Ломтик читал:

Река времени катится вспять, унося годы, жизни, события.

За ее течением удобно наблюдать из-за укрытия -

вылез на камешек, просушил штанишки и гляди, как барахтаются людишки.

Одни стоят спиной ко времени, заботясь: только бы не свалиться.

У этих мало волос па темени и крайне озабоченные лица.

Другие прут против течения,

причиняя и себе и родственникам мучения.

А самые умные плывут полегоньку по течению вниз, не испытывая утомления...

Могут они и помечтать на зорьке, и оперу прослушать, навострив ушки, и похвалить такого человека, как Горький или, допустим, Пушкин...

Овцын успел просмотреть вечернюю газету, краем уха слушая звонкий голос Ломтика и думая: зачем это нужно выражать всем ясные вещи такими малярийными словами и ритмами? Известно, что человек мыслящий, ищущий и трудящийся достоин хвалы. Зачем повторять это с таким отчаянным заворотом?.. Впрочем, возможно, что банальная мысль, скользящая вдоль сознания, и застрянет в нем, если высказать ее словечком поострее. Да только слова Ломтиковых стихов казались не острыми, а зазубренными. Они царапали сознание, оставляя неприятное ощущение множества мелких заноз.

Ломтик кончил, последний раз тряхнул прической и уселся в кресло с выражением полной опустошенности на бледном лице.

- Правда, это здорово? - спросила Эра.

- Своеобразно, - сказал Овцын и отложил газету.

- Ты совершенно глух к поэзии, - заявила Эра. - Конечно, все настоящие стихи своеобразны, без этого не бывает настоящих стихов. А ты попробуй найти в стихе...

- Иван Андреевич прав. - перебил Ломтик. - Манера бросается в глаза. Значит, стихи плохие. Давай сотрем.

- Глупости, - сказала Эра. - Потом ты будешь гордиться этими стихами. Они станут украшением твоего сборника.

- Когда потом? Кто будет печатать этот сборник ? - произнес Ломтик, улыбнувшись страдальчески. - Я обречен на безвестность, и стихи мои умрут, подобно эфемеридам, которые рождаются утром и погибают с заходом солнца. Пойду-ка я в Мореходное училище. Иван Андреевич, дайте мне адрес. Потому что у меня нет надежды даже на посмертную поэтическую славу. Хоть буду носить красивую форму при жизни, дышать чистым воздухом океана и каждый день хлебать наваристый флотский борщ. Знаете, как мне надоели пельмени?.. Я понимаю, что придется много работать и рисковать жизнью. Я не страшусь. Скучно, когда ты один распоряжаешься своей жизнью. Скучно потому, что наперед знаешь, как распорядишься собой и как оградишь себя от неприятного. Я хочу жить, не зная, что со мной случится завтра, чтобы захватывало дух от ожиданий и предчувствий, чтобы стихии играли мною, как детишки мячиком, чтобы суровые люди распоряжались моей судьбой и посылали меня туда, где нет уверенности, что человек вернется невредимым. Надо жить, а не сочинять. А потом, когда я запишу то, что прожил, пусть какой-нибудь редактор попробует не напечатать мои стихи. Я оторву ему голову, наткну па авторучку и выставлю для всеобщего обозрения в музее литературы.

- Эти стихи мне больше нравятся, - сказал Овцын. - Если до весны не передумаете, я дам вам адрес Мореходного училища.

- Не передумаю, - сказал Ломтик и стал собираться домой.

Когда он ушел. Эра спросила:

- Ты, конечно, был в кино?

- Тебе привет от Алексея Гаврилыча и сердечная благодарность от Мити Валдайского за прекрасный фильм, - сказал он.

- Тщеславный человек, улыбнулась Эра.- Не мог посмотреть один, тебе непременно нужны свидетели твоих успехов. Где ты нашел Алексея Гавриловича?

- Во «Флоренции», - ответил он.

- Ах, вот почему от тебя струится такой волнующий аромат...

- Гаврилыч устроил торжественный ужин.

- И ты съел его без жены, которая как-никак имеет больше отношения к «Кутузову», чем какой-то Митя Валдайский...

Она отвернулась. Он подошел сзади, обнял ее, сказал:

- Я не прикоснулся бы ни к одному блюду без жены, если бы только ей можно было есть торжественные ужины.

- Я бы пробовала понемножку, - вздохнула Эра. - Ладно, я тебя прощаю... И прочти, пожалуйста, письмо, которое лежит в кухне на столе.

- Кому письмо?

- Мне.

- Зачем же я буду его читать?

- Так надо. Иди.

На кухонном столе лежал небрежно надорванный конверт со штампом гостиницы «Метрополь». Овцын вынул густо исписанный, окаймленный голубой полоской листок и сперва взглянул на подпись. Подпись ничего не сказала ему, и, лишь начав читать, он вспомнил.

- Ах, Володя... - пробормотал он. - Ну, привет. Давно не встречались...

«Вчера исполнился месяц, как я не видел вас, - читал Овцын, - и этот день стал для меня самым печальным из всех тридцати. Я бродил по ленинградским улицам под мокрым снегом и вспоминал то время, когда у меня хоть была возможность подобраться в темноте к вашему окну, увидеть, как вы читаете, причесываетесь, говорите или ласкаете милую собаку Розу. После вашего отъезда она пропадала две недели неизвестно где. Вчерашний день кончился тем, что я совершенно глупо сел в поезд. Теперь я в Москве, сижу в гостинице и пишу это письмо, такое же, наверное, нелепое, как и весь мой поступок. Но вы для меня одна на свете; и как я ни пытался застегнуть душу на все пуговицы, ничего не вышло. Надо ли повторять, что я не питаю никаких иллюзий, ничего не добиваюсь и не вымаливаю. Вы для меня святы, как богиня, прекрасная и бесплотная, я поклоняюсь вам - и ничего больше. И только одного я не могу себе запретить - хотеть увидеть вас. Тогда я уеду на службу и, может быть, буду спокойно кататься на своем катере, как выразился некто... Эра, необыкновенная, прекрасная женщина, вы не будете жестокой, вы сделаете мне этот подарок. Я живу в «Метрополе». Сейчас отнесу письмо, сяду у телефона и буду ждать вашего звонка. Еще раз уверяю вас в глубоком уважении к вам и всем, кого вы любите.

В о л о д я».

Овцын налил холодного кофе и стал пить. «Странно, - думал он, - что я не чувствую неприязни к этому мальчику. Мне жаль его. И женщину, которую он полюбит в свое время. Чего-то в той любви уже не будет. Любовь повторяется и не повторяется. Пройдет одна любовь, и отомрет с ней кусок души, а потом придет другая любовь, но совсем по-иному будет любить душа-инвалид...»

Он допил последний глоток кофе, поставил чашку в раковину и вернулся в комнату. Эра смотрела выжидающе. Он спросил:

- Ты позвонишь ему?

- Не знаю, - сказала она. - Я думала, ты посоветуешь.

- Разве у тебя сердечко не дрогнуло?

- Не дрогнуло, - сказала она. - В меня, бывало, влюблялись. И всегда это было приятно. И теперь, может быть, мне понравилось бы. Но... если бы это было честно, открыто. Вместо того чтобы прийти в гости, он торчал под окнами. Возможно, он видел меня раздетой. А я цивилизованная женщина и привыкла, чтобы меня обожали в красивом платье. И сейчас ему надо повидать меня тайком. Почему он обожает меня из-за угла ?

- Он хочет видеть тебя, - сказал Овцын. - Наблюдать плюс к тому мою довольную физиономию - это же для него нож в сердце. Хоть он и клянется в уважении ко мне, но мечтает о том, чтобы ты овдовела.

- Не утрируй, - возразила Эра. - Мы живем в двадцатом веке.

- Век тут не играет роли. Словом, я советую позвонить. Юноша способен на сумасбродства; и я подозреваю, что подглядывание в окна - это еще не предел палитры. Он может опоздать из отпуска, а на военной службе за это карают. Пес с ним, пусть приходит в гости! Я не буду рычать. Пожалуй, я даже выйду на время его визита.

- Ты до такой степени не ревнив? - удивилась она.

- Человек в роли надсмотрщика выглядит немножко дурачком, - сказал Овцын. - А какая у меня еще может быть роль, если мне совершенно неинтересно слушать этого юного Демосфена. Пусть приходит.

- Не я же пойду к нему в номер, - сказала .Эра. - Но, может быть, все кончится телефонным разговором. Он славный мальчик и поймет.

- Однако тебя не слишком возмущает эта история, - сказал он.

- Мне жаль его, - призналась Эра. - Ты считаешь, это плохо?

- И хорошо и плохо, - сказал Овцын. - Как все на свете. Проблема в

том, что надо отделить одно от другого, а кто знает, как?

10


Маленькая лаборантка Наташа (с косичкой) пришла в комнату, где работал Овцын, якобы для того, чтобы разместить негатив на координатном столе. Она постояла у стола несколько минут, теребя косичку, потом быстро выбежала из комнаты, так и не включив стол. Пришел Валерий Попов, массивный, густоволосый инженер-электроник, с которым Овцын прежде только кланялся. Они еще ни разу не поговорили. Попов уселся верхом на стул, обхватил толстопалыми руками спинку, сказал:

- М-да... Вот что, Овцын, я хотел у вас спросить. Не знаете ли вы, как переводятся градусы Фаренгейта, в градусы Цельсия? Лень тащиться в библиотеку за такой мелочью.

- Попробую вспомнить, - сказал Овцын, отодвигая от себя схему расчета широты. - По шкале Фаренгейта от точки замерзания до точки кипения воды сто восемьдесят градусов. По шкале Цельсия - сто. Эрго, один градус Фаренгейта - это пять девятых градуса Цельсия.

Попов отпустил спинку стула, придвинул к себе схему и записал на поле цифры.

- К примеру, - проговорил он, - девяносто Фаренгейта - это будет пятьдесят по Цельсию? Ни чего не понимаю.

- Тут еще одна туманность, - сказал Овцын. - Вся шкала Фаренгейта -двести двенадцать градусов. Точка замерзания - это не ноль, а плюс тридцать два.

- Почему? - поинтересовался Попов.

- Фаренгейт это знал, - улыбнулся Овцын.

- Угу... - кивнул Попов. - Эрго, формула будет... «т» Цельсия равно пять девятых, умноженные на «т» Фаренгейта минус тридцать два... Девяносто Фаренгейта будет... тридцать два и две десятых по Цельсию. Теперь ясно. Спасибо, Овцын.

Попов умолк и опять обхватил руками спинку стула.

- Для чего это вам? - спросил Овцын.

- Читаю сейчас на сон грядущий Джека Лондона, - сказал Попов. - Он все температуры дает по Фаренгейту. Дома литературы нет, справиться негде, вот и смотришь баран бараном, поражаешься, чего это геройские парни зябнут при минус десяти градусах, а оказывается... - он прикинул в уме, - оказывается, это по нормальной шкале будет минус двадцать три и три десятых. Серьезная температура, особенно если до салуна еще далеко ехать на собаках. Вы там, в своей Арктике, очень мерзли?

- Моя Арктика - это летняя Арктика, - сказал Овцын. - Температура ниже тридцати двух по Фаренгейту бывает редко. Серьезный мороз прихватывает только в конце сентября.

- М-да... - сказал Попов. - И не скучно вам после всего этого в нашем заведении?

- Терплю, - сказал Овцын,

- Отвратительное состояние для самобытной личности, - сказал Попов и покачал густоволосой головой. - Хуже не придумаешь.

- Откуда вам известно про мою личность? - спросил Овцын.

Он рассердился на инженера. Какого дьявола полез в душу ворошить больное!..

- Видел, - сказал Попов.

- Вы видели только то, что вам показали. А есть еще многое, чего вам не показывали. Поэтому мне сейчас надлежит терпеть, а вам надлежит этого вопроса больше не касаться.

- Любопытно, - произнес Попов, прищурив глаза. - Я подумал, вы из тех, кто сам распоряжается своей судьбой. Ладно, не буду касаться. Если нас затруднит какой-нибудь мудреный расчет, приходите ко мне на машину. Подсоблю без очереди.

Попов ушел. И до конца рабочего дня даже немудреные расчеты затрудняли Овцына - заметались в голове посторонние мысли, в душу заполз цепенящий холод. Он старался, но не мог уловить логические связи и комбинациях значков и цифр, отодвинул недоделанную работу и принялся выводить рожицы на чистом листе миллиметровки. Пришло на ум, что вот он отложил работу на завтра и ничего от этого не переменится, никто не пострадает. Такая уж это работа: она не медведь, в лес не уйдет. Потому и работают эту работу благодушные, холеные, не спешащие люди. И в конце концов что ему с того, что парижский профессор со славянской фамилией определит по результатам наблюдений всех обсерваторий мира, на сколько миллиметров сместился географический полюс? Он никогда не мерил расстояния на поверхности планеты миллиметрами, он привык к кабельтовым и милям, он всегда знал, что длина земного экватора сорок тысяч километров, а не сорок миллиардов миллиметров...

Он ушел из лаборатории, даже не прибрав на столе, оставив на виду лист с лопоухими рожицами, столь неуместный в солидном научном учреждении. Жены не было дома, но он вспомнил о вчерашнем письме, что существует на свете Володя Левченко, столь несчастливо пораженный ядовитой стрелой Купидона, неразумного и жестокого, как всякий ребенок. Вполне возможно, что Эра сейчас с этим Володей. Где же ей быть?.. Он не испытывал ревности, не гадал и ничего не подозревал. И даже раздражение старался подавить в себе, понимая, что закопошилось чувство собственника, на имущество которого покусились. Это чувство не украшает моральный облик...

Хотелось есть, но всякие кастрюльки и сковородки всегда были для него табу, так приучила еще мать, и в жизни он не прикасался к кастрюле. Он отрезал ломоть хлеба, прикрыл его сыром, налил в стакан коньяку. После такого ужина голод утих, но стало одиноко и тревожно. Зашевелились ревнивые подозрения, еще не переведенные на человеческий язык, и захотелось броситься искать Эру, вырвать ее из чьих-то рук, вернуть домой, себе.

- Совсем прилип к юбке, жалкий слюнтяй! - обругал он себя. - Не хватает тебе еще напиться по поводу того, что жены нет дома.

Он вернул бутылку в шкаф, оделся и пошел в кино, подальше от дома, в центр, где шум и сутолока не дают человеку сосредоточить горькие мысли. Уже купив билет, он сообразил, что кинотеатр находится в том же здании, где и гостиница «Метрополь», поразился, стал думать, случайность ли это или ноги непроизвольно вели его к тому месту, где сейчас может быть Эра. Пытаясь решить вопрос, который решить невозможно, он прошел в зал, снова посмотрел «Один полярный день» и остался на фильм, который оказался совсем неплохим и отвлек его от печали.

Думая о чужих судьбах, он шел, стиснутый тол пой, к выходу и вдруг увидел впереди лейтенантские погоны, фуражку с белым кантом и рядом с нею меховую шапочку. Как будто его ударили. Сразу набухло кровью лицо и заколотилось сердце. Он пробрался вбок, к стене, и стоял, умоляя некую высшую силу сделать так, чтобы они не оглянулись, не заметили его.

Медленно вытекала толпа в узкую дверь.

«Черт побери, какая нелепость! - думал он. - Решат еще, что я их выследил. Шевелись же ты, сороконожка поганая!» - подгонял он толпу, уносящую от него лейтенантскую фуражку и меховую шапочку.

Они не обернулись. Овцын вышел из театра среди последних, почти добежал до площади Дзержинского и спустился в метро. Сердце не унималось. Все в нем было напряжено и сосредоточено, будто он стоит на ринге и ждет удара гонга, после которого начнется бой. Чувства вдруг повернулись другими гранями, совершенно немыслимыми прежде. Жена, любимая и любящая, стала врагом, и мальчишка в офицерской шинели стал врагом, и все люди вокруг стали злобными, уродливыми врагами, и он с наслаждением отхлестал бы их по физиономиям. Засунутые в карманы руки сжались в кулаки. Но он видел себя со стороны, и все понимал, и ничего не мог поделать с собой. Ярость застилала глаза. Он понимал, что бред ревности уже не обида собственника, а дикость самца. «Неужели я не способен с этим справиться? - думал он. - Черт побери, кажется, не способен...»

Он пришел домой, уверенный, что Эры нет, и ее не было. Он уже ненавидел ее, его трясло от ненависти; ему виделось, как он ударит ее, свалит, затопчет ногами, и он приходил в ужас от желания, которое не в силах был задушить. Он долго шагал по комнате, силясь понять, из какого тайника души выплеснулось это звериное, где оно таилось, незамеченное, годы и годы. Потом лег на диван; и когда прошла дрожь, почувствовал себя разбитым, опустошенным и несчастным. Спрашивал себя, что же произошло, и отвечал, что ничего ведь не произоп1ло, но это не помогало. Видимо, произошло что-то, чего он не мог понять.

Эра вернулась в половине первого. Он не поднялся встретить ее, потому что не хотелось подниматься, двигаться, говорить. Ничего не хотелось. Он равнодушно слушал, как она снимает в прихожей пальто, как

переодела туфли, как щелкнула застежкой сумки.

Потом скрипнула дверь. Она тихо подошла и села рядом.

- Ты злишься? - спросила она,

- Нет, - сказал он.

- Я проводила Володю в Ленинград.

Он посмотрел на ее похудевшее и как бы постаревшее лицо. Поразило незнакомое выражение глаз. Этого лица он не видел прежде. Он взял ее за руку, спросил:

- Тебе худо?

- Нет, - ответила она. - Я боялась, что ты разозлишься.

- Это было бы скверно, - сказал он и некрепко сжал холодную руку. Знала бы она, что с ним творилось!..

- Я почувствовала по голосу, как жестоко звать его сюда, - сказала Эра. - Он очень переменился. Я пришла и села. Мы почти не разговаривали. Было тоскливо, как на похоронах, и очень жаль его.

- Он сидел у твоих ног? - сказал Овцын.

- Да, - сказала она, помедлив. - И было такое ощущение, будто мы давно знаем друг друга, и часто встречаемся, и это не встреча, а прощание. Ты прости меня за то, что я все это рассказываю. Потом мы пошли в кино. С тобой я не пошла, а с ним не могла не пойти. Мы сели в такси и поехали на вокзал, но не сразу, а долго кружили по Москве. Но время шло медленно. Оно почти остановилось. Говорить нам было не о чем. На вокзале мы зашли в ресторан. Он бледнел от вина и молчал. Не понимаю почему, но я чувствовала себя виноватой. Какая-то абстрактная вина, которая родилась вместе со мной. И ничем ее не искупить, так она и будет во мне до могилы...

- У вагона ты поцеловала его, - сказал Овцын.

Закрыв глаза, он видел, как они едут в машине, касаясь друг друга, как сидят в ресторане и не находят слов, которыми можно облегчить страдание, как медленно идут вдоль длинного поезда и останавливаются у вагона, как он смотрит на Эру тоскливо и обреченно, слушая голос, объявляющий, что до отхода поезда номер два, следующего по маршруту Москва - Ленинград, осталось пять минут, как сжимает ее руки, которые она не могла не дать ему. И вдруг, когда поезд уже двинулся, она вырывает руки, целует его, и бежит прочь, и плачет о человеке, которому принесла страдание...

- Да, - сказала она. - И за это ты тоже прости меня.

- Глупая девчонка, - сказал он. - Это из другой пьесы. Когда-то давным-давно грозный царь персидский приказал высечь море за то, что оно его огорчило. История сохранила этот факт нам в назидание.

- Значит, ты меня и не простишь и не накажешь? - спросила Эра.

- Значит, так, - сказал он, - Иди с миром.

- Куда? - испугалась она.

- В ванную. У тебя заплаканное лицо.

Эра ушла. Он поднялся и собрал с пола окурки.

«Ни к чему эта мелкая распущенность, - думал он, - ни к чему!»

Шеф отдела астрометрических постоянных Геннадий Михайлович Кригер, профессор, доктор физико-математических наук и член-корреспондент академии, целый месяц не замечавший нового лаборанта, вдруг остановил Овцына в коридоре, взял под руку и отвел к окну.

- Как вам работается, Иван Андреевич? - ласково спросил шеф.

- В общем работается, Геннадий Михайлович, - ответил Овцын.

- Когда работается «в общем», это никуда не годится, верно? -улыбнулся Кригер.

- Куда вернее, - согласился Овцын, думая, к чему это профессор клонит и не собирается ли он предложить лаборанту забрать свою шляпу и покинуть сей институт мирового значения. Ей-богу, он не стал бы упираться. Он равнодушно смотрел на розовую плешь низкорослого профессора и ждал.

- Не думайте, что я за вами не наблюдаю, - заявил Кригер и помотал пальцем перед его подбородком. - я за всеми наблюдаю, я вас всех изучил, все про вас знаю!

- Не сомневаюсь, - сказал Овцын.

- Вот то-то! - Профессор радостно захихикал.- Знаете, услужливый человечек мне даже ваши карикатурки принес. Очень художественно исполнено.

Овцын вспомнил рожицы, которые рисовал на миллиметровке в тот черный день, и стало совестно. Одна рожица, над которой он больше всего старался, была кругленькая, плешивенькая и ушастая: ни дать ни взять шеф.

- Не ожидал, что вы держите при себе услужливого человечка, профессор, - сказал Овцын, раздражаясь, как и всегда, когда он бывал не прав или пристыжен.

- Держу ли? - Кригер скривил рот и пожал плечами. - Скорее, смиряюсь с существованием этого человечка. А смиряюсь потому, что по некоторым причинам личного характера убрать его, сиречь выгнать, не могу. Обижу другого человека, вполне достойного всяческого почтения. Вот как бывает... Иван Андреевич, я подумал, что хватит, наверное, вам заниматься этой девичьей работой. Ничего она не дает ни вашему уму, ни сердцу.

- Я предчувствовал, - сказал Овцын.

- Что вы могли предчувствовать? Мысль пришла мне в голову вчера после кино, я еще ни с кем ею не делился. Вы предчувствовали что-нибудь иное.

- Возможно, - согласился Овцын. - Предчувствия вещь темная.

- Словом, я хочу предложить вам другое дело, более для вас подходящее, - сказал Кригер. - Сейчас на заводе делают новый инструмент -лунную трубу. Кстати, она предназначена для вашего друга Валдайского. И наша обсерватория просит у меня человека, способного наблюдать за этим производством.

- В каком смысле наблюдать? - спросил Овцын.

- Это уже деловая речь, - сказал Кригер. - Наблюдать предстоит в трех

смыслах: во-первых, чтобы все делалось в полном соответствии с нашими требованиями и по согласованным с нами чертежам; во-вторых, все агрегаты должны быть тщательнейшим образом испытаны, дабы они работали безупречно. Третий смысл тоже очень важный - производство должно двигаться в хорошем темпе. Инструмент, видите ли, экспериментальный, и поэтому план у них резиновый. А по нашему плану наблюдения на лунной трубе должны начаться в марте будущего года. Разрыв нас не устраивает.

- Я ничего не понимаю в лунных трубах, - сказал Овцын. - Если меня спросят на заводе, чем лунная труба отличается от водосточной, я не сумею толково ответить.

Кригер захихикал, довольный.

- Это прекрасно, Иван Андреевич! В лунных трубах никто ничего не понимает, в России их еще не было. Что от вас потребуется? Свежий и цепкий глаз. Воображение. Умение читать чертежи. Элементарное знание небесной механики и главное - умение... как это называется... - Кригер подергал себя за мочки оттопыренных ушей. - Да! Умение толковать. То есть уметь убеждать людей сделать сегодня то, что они уже отложили на завтра. Все это в вас есть, не смейте мне возражать!

- Я не собираюсь возражать, - сказал Овцын. - Во мне все это в самом деле есть. Но хватит ли этого, чтобы вытянуть вашу трубу из цеха?

- Конечно, придется кое-что почитать, - закивал профессор. -Литература по зарубежным трубам есть, и наша и переводная. Полагаю, что небольшое напряжение ума вас не затруднит? Или вы предпочтете и дальше механически рассчитывать широты?

- Я поговорю с Дмитрием Петровичем, - сказал Овцын. - И вообще сперва почитаю, что такое лунная труба. Пока ничего не могу вам ответить относительно дела, которого я не знаю.

- Поговорите с Дмитрием Петровичем, поговорите, дражайший Иван Андреевич! - захихикал Кригер.

- А что такое? - насторожился Овцын.

- То, что он фанатик этой трубы! - провозгласил профессор, сунул пухлую руку и быстрыми шагами, приплясывая, пошел по коридору.

Считать широты по наблюденным околозенитным звездам Овцыну надоело смертельно. В этом для него не было уже никакой, даже маленькой тайны. Предложение шефа пришлось кстати, новая пища для ума была сейчас совершенно необходима.

- Конечно, соглашайся! - завопил Митя Валдайский и стал совать ему журналы и сборники, где были статьи о лунных трубах. - Это же, перспективнейшее дело! Это же непочатый край! Я на лунной трубе и кандидатскую и докторскую спроворю!

- Лунная труба предназначена для того, чтобы проворить диссертации? - спросил Овцын,

- И это вошло в конструктивный замысел, - засмеялся Митя. - Не будь пижоном, ступай в университет. Через семь лет на нашей трубе станешь кандидатом.

- В конструктивный замысел моей судьбы это не входит, - сказал Овцын. - Однако статейки я почитаю.

Он отдал папки со своими расчетами маленькой Наташе с косичкой, и она приняла их благоговейно, как библиограф отдела древних рукописей принимает старинный манускрипт. Вдруг он почувствовал себя освобожденным от бремени и ушел с работы на два часа раньше.

Эра писала очерк о выдающемся самодеятельном театре при районном Доме культуры, очерк, давно заказанный молодежным журналом и давно у нее не получающийся. Овцын, привыкший уже не замечать пальбу пишущей машинки, допоздна читал статьи. Он понял назначение лунных труб, узнал историю их возникновения и применения и кое-как разобрался в устройстве

- впрочем, достаточно для того, чтобы в общих чертах объяснить, чем лунная труба отличается от водосточной. Были еще статьи о технике наблюдений, но их он не тронул - голова устала и время было позднее.

Он ссыпал журналы на пол, закурил, прилег плечом на диванную подушку и смотрел, как Эра стучит четырьмя пальцами по клавишам, швыряет слева направо каретку или вдруг, зажав в зубах прядь волос, кладет ладони на грудь и опускает голову, прижимаясь лбом к серой крышке с надписью «Эрика»...

- Заедает? - спросил он.

- Отчаянно, - сказала Эра и подняла голову от машинки. - Никак не свести концы с концами. У меня тут получается, что каждый актер в отдельности стоит профессионального, а вот чтобы весь театр стоил профессионального, так у меня почему-то не получается. Да и у них это не получается, самодеятельность проглядывает изо всех швов. Не пойму, в чем дело.

- В организации, - сказал Овцын.

- Это мне приходило в голову, да и ее только мне, но там организаторы

- не молодежь. Если я стану их критиковать, усмотрят проблему «отцов и детей». В редакциях ее боятся пуще графомании. Яйца курицу не учат - и точка! Разговор окончен.

- Значит, самодеятельность и дальше будет победно торчать изо всех швов, - сказал Овцын. - У нас на флоте не боятся вкладывать старичкам ума, когда они в том нуждаются. Иначе суда потопнут.

- Это веский аргумент, - улыбнулась Эра. - Завтра я приведу твой пример в редакции... Ты уже кончил работать?

- Я учился. Утром шеф загнал меня в угол и убедил переменить научный профиль. Буду теперь ездить на завод и следить, как там делают лунную трубу.

- Ты даже знаешь, что такое лунная труба? - удивилась Эра.

- Теперь знаю. Довольно хитрый следящий инструмент для наблюдения лунной поверхности и фотографирования ее в разных лучах.

- Когда-нибудь я наберусь мужества и попрошу тебя прочесть мне курс лекций по астрономии, - сказала Эра. - Я ужасная, просто неприличная невежда. Это теперь-то, в век, называемый космическим!

- Могу просветить, - сказал он. - А пока вернемся к проблеме «отцов и детей»... Меня давно занимает вопрос, почему твои родители не выражают горячего желания со мной познакомиться?

Эра вздохнула и отвернулась.

- Мог бы и раньше спросить, - сказала она.

- И что бы ты ответила?

- Они старомодные люди. И возмущены моей выходкой. Считают, что я сделала это им назло, чтобы не выходить замуж за приличного юношу, который ухаживает за мной с восьмого класса и много лет приходил по субботам пить чай и разговаривать об умных вещах. Они уверены, что этот юноша - мое счастье. И вдруг я поехала в Арктику и выскочила за матроса. Они тебя иначе не называют. И уверены, что ты меня бросишь или я тебя прежде брошу, убедившись, что грубый матрос не пара для такой интеллигентной девушки. Иногда они пытаются найти во мне признаки раскаяния и, не найдя, начинают говорить, что ошиблись в дочери, что всю жизнь она прикрывала благообразной маской свою черствость, душевную грубость и даже безнравственность. Когда я говорю «любовь», они возражают - «секс». Если я заикаюсь о родстве душ, сходстве характеров, принципов и правил, они говорят, что, катясь по наклонной плоскости, можно где-то и зацепиться за сходство и родство, но по наклонной плоскости следует подниматься вверх и там искать единения с человеком, который еще возвысит тебя. В общем ты понял, что происходит.

- Понял, - сказал он. - Они знают, что ты беременна?

- Что ты! Я не говорю, это будет страшным ударом. Это разобьет надежду на наш развод. Не обижайся, Иван, мне их жалко. Пусть пройдет время, пусть они привыкнут к тому, что мы вместе и это серьезно. Тогда я скажу.

- Тогда ты уже покажешь улыбающегося крошку.

- Да, уже скоро...

Она вырвала из машинки лист, смяла и бросила в корзину. Подошла к дивану и легла, положив голову ему на колени. Он обнял ее и сказал:

- Наступила зима. Слышишь, как воет ветер?

- Слышу. Мне было бы очень тоскливо одной, - прошептала она. -Хорошо, что есть ты. Раньше я была отчаянная, все мне нипочем. А прошлой зимой стала спрашивать себя: почему это я одна? И отвечала, что потому, что нет человека, с которым хотелось бы быть вместе. Множество людей вокруг, а этого единственного человека нет. И вдруг - ты... Я сразу поняла. Помнишь, как я хотела убежать с «Кутузова» еще в Ленинграде? Я испугалась тебя.

- Помню, - сказал он. Ты была очень деловитой.

- Нет, я просто струсила. Я почувствовала, что это добром не кончится, что именно ты перепутаешь мою жизнь. Надо было бежать, чтобы сохранить покой и ясность. Убежала бы - и все. Душа надолго осталась бы спокойной, может быть, навсегда... Я все время думала о тебе, иногда было горько, что ты не обращаешь на меня никакого внимания, и я ругала тебя, что ты чурбан, мраморное изваяние... Ты все равно не замечал меня.

- Зато тебя сразу заметил старпом, - сказал он. - И доложил мне, что ты крепкий орешек.

- А потом ты укрыл меня своим плащом ночью в Беломорске, и ничего не осталось от крепкого орешка. Я стала твоей тогда, а не в день летнего солнцестояния. Давай снова вернемся к проблеме «отцов и детей». Как мы его назовем?

- Ты уверена, что это будет о н?

- Не пугай меня! - вскрикнула она. - Я хочу, чтобы это был он, второй ты. Зачем мне вторая я?

- Может быть, она мне пригодится?

- Нет, ты не будешь эгоистом. Мне нужен он и только он.

- Хорошо. Пусть будет он. Ты сама назовешь его.

- Я сама назову его, - повторила Эра.

Ветер взвывал за окном, швырял в стекла снег, и стекла вздрагивали под ударами. А когда наступала тишина, Овцын слышал ровное дыхание Эры, самого родного ему человека во всем мире, и становилось странно, что еще полгода назад он не знал, не чувствовал, не ждал этого человека.

12


Два дня он изучал лунную трубу по доставленным из обсерватории копиям чертежей, потом, поверив в то, что знает достаточно, поехал на завод.

Раньше он бывал только на судостроительных верфях, да и то мельком, всегда по конкретному спешному делу, которое целиком занимало время и не давало присмотреться к обстановке. Запомнился ему стапельный грохот, суета внутреннего транспорта, авральные натиски достроечных партий, штурмующих план, который почему-то каждый раз был под угрозой срыва. Образовалось представление о заводе как о чем-то шумном, дымном, торопящемся, матюгающемся и опасном для пешего хождения, как переплет железнодорожных путей на подступе к большому вокзалу.

Здесь все выглядело иначе. Не было небритых дядек в ватниках с оборванными хлястиками, покуривающих на штабеле небрежно сброшенных краном досок, не было широкоплечих электросварщиков в прожженных брезентовых робах, укрывших лица под черными забралами, не было грохота, дыма и суеты. А были бесшумные электрокары, проезжающие по асфальтированному и очищенному от снега заводскому двору, и проходили люди в аккуратных синих халатах, на которые они набросили незастегнутые пальто. Мужчины были чисто выбриты и при галстуках, а женщины выглядели модно и кокетливо даже в халатах.

В конструкторском бюро сказали, что инженер Аркадий Васильевич Постников ушел в чертежную, из чертежной девушки послали его в сборочный цех, где он и нашел, наконец, Постникова. Инженер, сравнительно еще молодой и без халата, и мастер, пожилой и в синем халате, склонились над монтажным столом, внимательно и молча глядя на работающий механизм, в котором Овцын угадал фотографическую каретку лунной трубы. Отрекомендовавшись, он тоже стал молча смотреть на медленно поворачивающуюся каретку; и ему казалось, что каретка сделана отлично и работает так, как надо. Он обрадовался, что такой сложный узел уже готов.

- В общем опять ни фига не выходит ? - спросил у мастера инженер Постников, разогнув спину.- Как, Степан Иваныч?

- Ни фига не выходит, Аркадий Васильевич, - согласился мастер. -Трясет ее, заразу, как лихоманкой. Надо пересчитать шестеренки. Крупно ваты они у тебя.

- Думаешь?

- А что же тогда?

- Может, подшипник грешит? - предположил Постников.

- От подшипника такой болтанки быть не может, - покачал головой мастер. - Ну, от силы три микрона он даст. Не восемь же!

- А точность обработки круга?

- Тут в порядке. Я проверял.

- Тогда дело в передаче, ты прав, Степан Иваныч, надо пересчитать шестеренки, - сказал Постников. - Видите, какаяядовитая машинка? -улыбнулся он Овцыну. - Девятый раз ее корректируем, а все ни фига. Упрямится, не желает ровно идти.

Мастер посмотрел на Овцына внимательными глазами, спросил;

- А зачем вам, извините, такая точность?

Его и самого удивляли эти доли микрон, когда он вчитывался в чертежи, и он раздумывал об этом.

- Нужна большая экспозиция, - сказал он. - Поэтому выдержка будет долгой...

- Они будут фотографировать в разных лучах, - вставил Постников.

- И если сложенное движение трубы и каретки не совпадут со сложенным движением Земли и Луны, тогда на пластинке вместо изображения будет каша, - закончил Овцын.

- Зря это, - решил мастер. - Скоро на Луну люди прилетят, все глазами увидят. Сколько до нее расстояния?

- Триста восемьдесят четыре тысячи, - сказал Овцын.

- Ну вот, - сказал мастер. - Что вы с такой дали увидите? Ни фига вы не увидите.

- Увидят, - весело сказал Постников и похлопал мастера по плечу. -Увидят ровно столько, сколько нужно, чтобы туда люди прилетели.

- Зряшная трата денег, - не согласился мастер,

Он махнул рукой и пошел к другому столу.

- Давайте я покажу вам, что у нас уже есть,- сказал инженер Постников. - А на Степана Иваныча вы не обижайтесь. Он в комиссии Госконтроля заседает, приучили его там думать о конкретной выгоде

производства...

- Может, он и прав, - сказал Овцын. - История рассудит, где мы приобретали, а где транжирили.

- Да? - приподнял брови Постников.- Я убежден, что мы и транжиря приобретаем.

Трехметровая стальная труба была уже готова. Покрытая сверху кремового цвета эмалью и зачерненная внутри, она стояла в отдельном боксе, ожидая, когда ей начнут вмонтировать внутренности.

- Думаете, это первая? - спросил Постников. - Четвертая! Три таких изваяния обратно отправили. Две косые оказались, в третьей раковину нашли. Эта, слава богу и литейщикам, в порядке.

- Разве их не проверяют в литейном? - спросил Овцын.

- Наши средства поточнее.

- Ну и переместили бы их в литейный.

- А вы бывали в литейном? - усмехнулся Постников - Нет? Сходите. Там, дорогой мой, даже вот эта линейка, - он вынул из нагрудного кармана короткую стальную линейку, - пульсирует.

Если корпус трубы был, «слава богу и литейщикам», в порядке, то с механизмами и оптикой дело обстояло совсем безрадостно. Собранные агрегаты не желали работать с нужной точностью; их приходилось разбирать, переделывать, подгонять, снова испытывать, испытывать и испытывать.

- Ни фига у нас пока не клеится, - сказал Постников и повел Овцына в оптический цех.

Из двух линз короткофокусного объектива готова была только одна. Она стояла на измерительном стенде, сверкая под мощным светильником алмазным блеском. Оптику Овцын знал настолько скверно, что даже поддакивать благообразным мастерам-оптикам было совестно. Хорошо, что мастера, уверенные, что, кроме них, ни одна собака в мире не разбирается в головоломных хитростях взаимодействия стекла с лучом света, не задавали вопросов. Вторая линза - не линза еще, а глыба зеленоватого стекла,- стояла в шлифовальном станке.

- Долго ее обрабатывать? - спросил Овцын.

- Не так чтобы, - успокоил мастер. - Месяца в два сделаем.

Овцын подумал, что совершенно невозможно будет повлиять на этого неприступного умельца. Он сам знает, что ему делать сегодня, а что завтра. А на совет профана только брезгливо подожмет губу...

И вообще его задача, вчера еще столь ясная, расплывалась и теряла смысл.

Пообедав с Постниковым в чистенькой ИТРовской столовой, Овцын пошел в литейный цех. Был даже повод: отливка чугунного основания трубы, о котором сперва позабыли. И здесь, наконец, он увидел завод, каким представлял его себе прежде. Были и прожженные брезентовые робы, грохот, дым и запах гари, и грязь от рассыпанной формовочной земли, и грубые, исполосованные лица рабочих, и матерщина, и страх, что вдруг плеснет что-нибудь не полезное для здоровья из проплывающего над головой раскаленного ковша. В самом деле, капля окалины ударила в руку, когда он приблизился посмотреть, как заливают форму, но никакого вреда, кроме красного пятнышка в копеечную монету, от этого не произошло. Он примочил пятнышко слюной и пошел наверх к инженерам дотолковываться про основание трубы.

Выбрался он из литейного цеха распаренный, усталый от всего увиденного и слегка ошалевший. И подумал, что лучше бы истратить полмиллиона не на лунную трубу, которая еще бог ее знает какую принесет науке пользу, а на улучшение условий труда литейщиков. Впрочем, много на свете работников, которым надо бы улучшить условия труда, а наука тоже должна получать свое, и в конце концов неравномерность развития - это закон, нарушить который не в силах никакой, пусть самый добросердечный министр...

Когда он следующим утром рассказывал шефу, что увидел на заводе, доктор Кригер восклицал, хлопая в ладоши:

- Так и говорит «ни фига»? Так и не отработали еще каретку? Так и не смонтировали проводку? Так и не наладили следящий механизм? Линзу отшлифуют к февралю?! А сколько времени будут испытывать собранный объектив?!! Да чем они занимались полтора года, щучьи дети!!!

Овцын, видевший своими глазами, что люди на заводе не сидят без дела, спросил язвительно:

- А почему вы не знаете, чем они занимались полтора года? Завод не так уж далеко, всего две пересадки на городском транспорте.

- Да, да, моя оплошность, - нахмурился профессор. - Надо было раньше послать человека, да ведь надеялся на совесть. Теперь все упования на вас, Иван Андреевич. Торопите их, не давайте спать. Думайте вместе с ними, у вас ведь ясная голова!

- У них головы яснее, - сказал Овцын.

Приезжая на завод, он каждый раз заново убеждался в том, что ездит в общем-то впустую, что помочь делу не может, и если есть от этих поездок польза, то только его общему развитию, а не заводу и лунной трубе. Фотографическая каретка после замены узла передачи стала, наконец, вибрировать в допустимых пределах; но и к этому успеху Овцын не имел никакого отношения, он даже не знал, как измерить коварные микроны, пока его не научил мастер Степан Иваныч. Глыбу стекла обдирали и шлифовали без его помощи и с той скоростью, которая нужна была оптикам, а не профессору Кригеру. Кроме того, и первая линза после исследования была признана несовершенной, и ее стали шлифовать заново. Завод работал добросовестно и не нуждался в контролерах со стороны. Да и как бы он, Овцын, мог бы исследовать линзу? Смешно подумать... Может быть, Митьке Валдайскому и следовало бы поездить на завод, поглядеть, как делают его инструмент, в каких муках рождается труба, на которой он будет работать. Но у Мити на это не было времени. Он много раз собирался съездить с Овцыным, но так и не собрался - всегда находились неотложные дела.

Польза, которую удавалось принести по мелочам, утопала в море бесполезно проведенного времени. Все острее чувствовал себя Овцын на заводе лишним. Он стал уходить с завода все раньше и раньше; а когда организовал, наконец, отправку в обсерваторию чугунной, зеркально отполированной по верхней плоскости чушки основания, на следующий день и вообще не пошел, потому что делать ему на заводе было совершенно нечего. Весь этот морозный декабрьский день он пробродил от музея к музею, отогреваясь в светлых и пустынных залах, растравляя зажившие было раны души мыслями о напрасности своего существования, о слишком дорогой цене, которую он заплатил за радость любить и быть вместе... В данном случае проблема «человек - семья - общество» не имела гармоничного решения. Ради семьи человек превращается в пустышку и повисает на горбу у общества. Он смаковал эти термины и мысленно издевался над ними, ибо ничего другого не оставалось ему для утешения рыдающей души. Он свирепел и материл жизнь человеческую, которая, если выразить ее алгебраическим уравнением и решить, есть нуль, ибо на всякую положительную величину в этом уравнении найдется равновеликий по абсолютному значению минус. Икс, итог существования человека, равен нулю - так сказал бы Еклезиаст, когда бы знал математику.

Продрогнув, проголодавшись и устав от хождения и горьких раздумий, он направился во «Флоренцию», чтобы повидать Гаврилыча, единственного в Москве человека, который доподлинно понимает, как ему сейчас тошно. Гаврилыч опять снял фартук и колпак, подсел к его столику, но ни есть, ни пить не стал. Ему предстояло вечером кормить швейцарскую делегацию, приехавшую на какой-то симпозиум в большом числе членов.

- Ладно, - сказал Овцын. - Посидите так, Гаврилыч...

Он пил и рассказывал, рассказывал и опять пил, а повар все понимал и находил нужные слова для сочувствия.

- Очень требовательный вы человек, Андреич, - говорил повар. - Все вам подай высшего качества, с лимончиком. Скажем, Ксенечка наша - уж как она вас любила, как обихаживала, всю себя отдавала вам. Другой бы господа бога возблагодарил пламенно, что встретил такую женщину. А вы? Знаю, почему отвергли. Не девственница она, прошлое подмочено, душа надломлена. С изъяном человек. Сторонитесь вы таких.

- Сердце, Гаврилыч, лишено рулевого управления, - сказал Овцын. -Оно движется по воле стихий. При чем тут изъян?

- Какая воля стихий, - возразил повар. - На всякий человеческий шаг есть причина. Не сделал шага, и этому причина отыщется. Я вас понимаю, Андреич. Сам такой же, ну, конечно, пониже ростом. Все в моей жизни должно идти так, как я сам себе наметил, а не как некий Спирька меня заставляет. Но иногда...

- К черту! - перебил Овцын. - Был ведь человеком, делал дело, жил, уважал себя, не юлил, не обманывал, знал свою цену. А теперь что? Мелочь, килька-человек, пустячок, тряпка для затыкания дыр. И силы ведь много, Гаврилыч, сила бурлит, сила просится в дело! Куда ей деваться? В бутылку?

Верно, можно и в бутылку...

- Иногда приходится потерпеть, - сказал повар. - Смирить себя. На это тоже требуется употребить силу.

- Достоевщина, - усмехнулся Овцын. - Не хочу смирять себя. Никто от этого ничего не выиграет. Надо жить ярко, на виду, чтобы о тебе вспомнили, когда ты уже сгоришь. Даже Герострата я уважаю больше, чем смиренных прихожан храма Артемиды.

- Чтоб я еще знал, кто такая Артемида, - улыбнулся повар.

- Это неважно, Гаврилыч. Важно, что в ночь, когда родился Александр Македонский, безумец Герострат, томимый жаждой славы, поджег храм Артемиды в Эфесе.

- Одна спичка прославила человека навечно,- покачал головой Алексей Гаврилович.

- Он высек огонь из кремня. Но дело не в этом. Тебе не кажется, Гаврилыч, что все человечество, я не говорю о болоте, которое только жрет, совокупляется и спит, состоит из созидателей и разрушителей, из строителей храмов, хрен знает, как его фамилия, и Геростратов? И обе эти должности равно почетны и необходимы, как необходимы свет и тьма, плюс и минус, жизнь и смерть. Тебе так не кажется, Гаврилыч?

- Если красивый храм, зачем же его поджигать? - сказал Алексей Гаврилович. - Никакой в этом нет необходимости, никакого почета. Не так уж много хороших зданий.

- Что такое хорошо, а что такое плохо, кто знает? - проговорил Овцын и почувствовал, что думать - это уже трудное для него дело, язык болтает сам по себе совсем не то, что надо было бы сказать. Он спросил: - Меня не выгонят отсюда, когда придет эта зарубежная публика?

- Хорошо бы вам сейчас домой, Иван Андреевич, - сказал повар. -Самое время.

- Домой? А там что хорошего?

- Жена, - сказал повар. - Она - родной человек. Это много значит, когда рядом родной человек...

- Никого не будет рядом, - сказал Овцын. - Жена театре.

-Как же она без вас пошла? Муж и жена должны вместе развлекаться, когда они вместе живут.

- Это работа. Пишет про театр. Так я еще посижу, Гаврилыч?

- Сидите, Иван Андреевич, - сказал повар. - Никто, конечно, вас отсюда не попросит. Только не пейте больше. Или возьмите винца сухого.

13


Он проснулся в незнакомой квартире, одетый, на старомодном диване с валиками, ощущая жестокую жажду. Нашел ванную, приник к крану и пил ледяную воду, отрывался и снова пил, не обращая внимания на ломоту в зубах. Вернулся в комнату, удивляясь, осмотрел буфет, устланный вышитыми салфеточками, четырехугольный стол под тяжелой скатертью, накрытый бархатным ковриком телевизор и высокие старинные часы, где за стеклянной дверцей бесстрастно мерил свои амплитуды латунный маятник. Часы показывали половину восьмого, дома он вставал в это время. «Какие черти занесли меня в эту купеческую горницу?» - подумал он.

Вспомнил, как вчера ушел Гаврилыч, и он подозвал сутулого, лысоватого Степочку.

- Алексей Гаврилович рекомендовали вам Тибаани, - любезно доложил Степочка.

- К чертям Тибаани! - сказал Овцын. - От него только чаще брызгают. Принеси, Степочка, что-нибудь для взрослых.

Пришла швейцарская делегация и тихо расселась за поставленными буквой «П» столами. Делегаты ели не по-нашему благообразно, и это занимало Овцына, отвлекало его от мыслей, которые метались и орали в голове, как туча чаек над сейнером, выбирающим сети. Поэтому он заставлял себя смотреть на этих людей и думать о них. Он рассчитывал пойти домой в одиннадцать - наверное, к тому времени вернется Эра. Но еще задолго до одиннадцати предметы стали расплываться перед глазами, и швейцарская делегация превратилась в колыхающееся чудище со многими человеческими головами. Тогда он решил, что пора приступать к Тибаани, и велел Степочке принести бутылку.

Горькие мысли оставили его, он понял, что это очень даже прекрасно -шататься по заводу часа три-четыре в сутки, два раза в месяц ездить в институт, докладывать, как прозябает труба, а заодно получать зарплату, которая не уменьшатся количественно оттого, что становится зряплатой. Можно и в университет поступить. А что? Доброе дело. Сколько их, мечтающих поступить в университет и не имеющих такой возможности! А его шеф с Митькой протолкнут, хоть бы он сдал все экзамены на три балла с минусом. Пять лет учиться, два года на диссертацию, глядишь - зрелый ученый муж со степенью. Эркины родители обрадуются и пригласят его в субботу пить чай и говорить об умных предметах. Держись за институт, Иванушка, и не дай тебе дьявол плюнуть в этот симпатичный колодец! А лишнюю силу смири. Накинь на нее узду. Правильно Гаврилыч посоветовал.

Подошел официант Степочка и, взглянув на Овцына, стал писать счет. Он расплатился. Было пол-одиннадцатого, а он твердо решил досидеть до одиннадцати и поэтому медленно цедил Тибаани и не уходил. Вдруг стало полдвенадцатого, а большая стрелка ресторанных часов все двигалась и, догнав маленькую стрелку, указала полночь и застыла. Он смотрел на часы, и была все полночь и полночь. И сразу после этого он проснулся здесь, на диване с валиками.

«Мистика, - подумал он, никогда еще не лишавшийся сознания от спиртного. - Куда делись семь часов времени? Что я натворил за эти семь часов, куда попал?.. А Эра?..»

Зашла маленькая полная женщина лет пятидесяти с липшим, с сильной сединой на собранных узлом волосах. Она сказала:

- Доброе утро, Иван Андреевич. Как выспались?

Он встал и ответил:

- Спасибо, сон мой был крепок. Только не помню, где я заснул...

- Бывает, - доброжелательно улыбнулась женщина. - Ничего страшного нет. Пьяный проспится, дурак - никогда.

«Что это за старушенция ? - мучаясь, вспоминал Овцын. - Какое она имеет ко мне отношение, где я ее видел? Нигде я ее не видел».

- Вчера вы с Леней полвторого пришли, - рассказала женщина. -Говорили толково, только от чаю отказались и раздеваться не хотели. Не велели, чтобы я вам простыни стелила. И глаза были какие-то...

«С Леней?.. Ах, значит, я к Гаврилычу попал, - сообразил Овцын. - Это его супруга. Небось говорили мне, как ее зовут. Стыд-то какой!»

- Ничего не помню, - виновато улыбнулся он и потряс головой.

Зашел Алексей Гаврилович, подмигнул ободряюще, сказал:

- Голова болит, Иван Андреевич?

- Не то чтобы болит... - Овцын потер лоб. - А что-то там присутствует постороннее.

- Сейчас Ирина Михайловна нам закусочки приготовит. Постороннее из головы мигом выскочит, - сказал Алексей Гаврилович.

Овцын отказался:

- Надо идти. Вы ведь представляете, что с Эрой Николаевной.

Но его уговорили, и, пока он умывался и приводил в порядок одежду, завтрак был готов.

- Сейчас из головы все постороннее и убежит,- приговаривал Алексей Гаврилович, наполняя толстостенные стопки зеленоватой жидкостью из четырехугольного штофа.

- Что за зелье? - Овцын припомнил вкус водки и содрогнулся.

- Анисовка, - назвал Алексей Гаврилович. - Между прочим, историческая настойка. Александр Васильевич Суворов обожал.

- Не с утра же, - поморщился Овцын. - Ну ее к аллаху!

- Для поправки здоровья, - сказал Алексей Гаврилович.

«Ладно, - подумал он. - Все равно до обеда на завод не пойду...»

Воспоминание о заводе больно царапнуло душу, но после стопки анисовой утешительно полегчало, появился аппетит и прояснилось в голове. Ничто уже не казалось страшным, даже то, что дома страдает жена. Никуда он не делся, не попал ни под колеса, ни в милицию, не изменил... «Приду домой, - умильно думал он, - и прекратятся страдания. Обрадуется, Опять будет компенсация по принципу «плюс-минус».

Провожая его, Алексей Гаврилович просил заходить, и он обещал. Анисовая просветлила и возвысила окружающий мир, а особенно Алексея Гавриловича и его добрую супругу Ирину Михайловну, и хотелось почаще видеть этих простых и милых людей.

Он быстро добрался до дому и, поднимаясь по лестнице, придумывал слова, которыми обласкает жену. В голове складывались красивые фразы. Эти фразы мгновенно развеют тучи, собравшиеся на небосводе их счастья, и он опять засияет девственно чистым блеском, и эта ночь - будь она неладна!

- канет в вечность и пропадет, как бесследно пропадает оброненный с борта гвоздь.

Он открыл дверь и поразился, увидев в прихожей Вадима Згурского. Длинный и небритый оператор держал в руке шапку.

- Что с вами случилось? - взволнованным голосом спросил он.

- Ничего, все в порядке, - сказал Овцын.

Он прошел мимо Згурского в комнату. Эры не было. Он вернулся, спросил: - Где она?

- Пошла звонить, - сказал Згурский, и в голосе его была неприязнь.

- Куда?

- Куда звонят в подобных случаях... - Згурский поморщился. - Вы, кажется, думаете, что Эра безмятежно проспала ночь?

- Вы давно здесь? - спросил Овцын.

- Давно. Вы не ходите никуда. Я знаю, из какого автомата она звонит. Скажу ей, что вы... появились.

- Жираф небритый... - процедил сквозь зубы Овцын, глядя на захлопнувшуюся за Вадимом дверь. - Сбил настрой души...

Да, она не спала ночь. Это он знал, что ничего не случилось. А что знала она? Разве могла она подумать, что он, брезгающий пьяницами, нахлещется, как верблюд после рейса через Сахару?..

Он разделся, присел на столик. Услыхал медленные, усталые шаги на лестнице, открыл дверь, обнял Эру и ввел ее в квартиру. Снял с нее шапочку, пальто. Поднял на руки, отнес в комнату и положил на диван. Снял с ног сапожки, сказал:

- Спи, детеныш...

- А ты? - Две слезинки вдруг покатились по ее щекам.

- Буду сидеть рядышком и не дышать, - сказал он и вытер слезинки губами.

Эра взяла его руку, положила на нее лицо.

- Ты больше не будешь так делать, - прошептала она. - А теперь иди на работу. Я буду спать спокойно.

- Пойду во второй половине дня.

- Тогда ляг рядом, чтобы и чувствовала, что ты есть, - попросила она. -Это страшно, когда тебя нет. Мне страшно без тебя...

Он приехал на завод в начале третьего и сперва зашел в оптический цех. Заново отшлифованная линза опять стояла на измерительном стенде. Заготовка для второй линзы уже приняла с одной стороны форму чечевичного зерна. Неприступные мастера-оптики холодно и вежливо поздоровались с ним, не отрываясь от своих важных дел. Над воротами дома древнего философа было начертано: «Да не войдет сюда тот, кто не знает геометрии».

«Да не войдет сюда тот, кто ни фига не смыслит в оптике», -усмехнулся Овцын и отправился в сборочный. Там он все-таки не чувствовал

себя болваном.

Его встретил инженер Постников, дружески взял под руку и повел в бокс лунной трубы, стены которой сегодня были увешаны электросхемами. Два монтажника крепили внутри трубы разноцветные жилки, выходящие из толстого, оплетенного стальной сеткой кабеля, удавом распластавшегося на полу бокса.

- Наконец-то разобрались в схемах питания, - сказал Постников, - Вы мне не подскажете, Иван Андреевич, далеко ли от павильона лунной трубы стоят кварцевые часы? И как вы мыслите провести от них кабель?

- Не знаю, где кварцевые часы, - сказал Овцын. - Наверное, в главном здании обсерватории.

- Да, да... - кивнул Постников. - Я понимаю, что кварцевые часы не вешают над воротами. Интересно бы знать, на какой они глубине и мимо каких объектов надо тянуть кабель.

«Придется почитать о кварцевых часах, - подумал Овцын. - Опять попал в калошу...»

Он попытался оправдать свою неосведомленность:

- Я в институте человек недавний, а в обсерватории и вовсе раза три бывал... Завтра утром съезжу, разузнаю все, что вас интересует.

- Буду очень благодарен, - сказал Постников. - А то мне никак не выбраться. И набросайте мне планчик, если вас не затруднит. Кстати, как дела с павильоном?

- Строится, - сказал Овцын. - Есть там такой прораб - Пахом Дорофеич. Живот, как купол нормального астрографа, глазки-бусинки. У него любимая поговорка: «Все надо делать параллельно, сперва одно, потом другое». В силу этого на павильоне больше трех рабочих за раз не бывает.

Он поехал в институт, взял в библиотеке учебник практической астрономии и изучил по нему устройство кварцевых часов. Потом собрался зайти в отдел, но вдруг подумал, что рассказывать ему не о чем. Стыдно говорить про такой рабочий день: пробыл час на заводе, увидел, как тянут провода, проявил серость и уехал повышать уровень малограмотности... Он отправился домой, и по пути его одолевали мысли еще горше вчерашних. Выйдя из дому, он попадает в толпу чужих людей и так до конца дня живет среди чужих дел, чужих интересов, забот и планов, пока снова не вернется домой... или к Гаврилычу во «Флоренцию»... Долго ли так проживешь?

Он зашел в цветочную лавку и купил букетик чахоточных нарциссов -ничего приличнее не было. Но и эти вялые цветы обрадовали Эру. Она бросила в воду таблетку аспирина и поставила вазу около машинки.

- Сегодня надо закончить очерк, иначе не попадет в февральский номер, - сказала она. - Прости, что я ничего не приготовила поесть. Прибежала из редакции, и сразу пришлось сесть за работу.

- Ну и бог в помощь, - улыбнулся он. - Поем в столовой. Даже и лучше - не буду торчать у тебя на глазах.

- Да, пожалуйста, - сказала она виновато. - Задержись подольше. Я не могу сосредоточиться, когда ты дома. Все время хочется забраться тебе на колени, забыть про всякую работу и нежиться... Я понимаю, что нельзя так распускать чувства, но ничего не могу с собой поделать.

- И не надо ничего делать, - сказал он. - Ты должна все время хотеть забраться ко мне на колени.

Он вышел на улицу, постоял у дома, медленно дошел до метро, раздумывая, где поужинать. Подумал, что ничто не мешает ему поехать во «Флоренцию»,- и поехал.

14


- Что это вы сегодня волком смотрите? - спросил Постников вроде бы в шутку.

- Вас, Аркадий Васильевич, это не касается, - сказал Овцын.

- Может, я все-таки могу чем-нибудь помочь?

- Спасибо. Я помогу себе сам. И прощайте. Я жалею, что мы не познакомились поближе.

- Почему «прощайте»? - удивился Постников.

- Потому что я больше сюда не приду, - сказал Овцын. - Мне здесь нечего делать. Шатаюсь тут полмесяца совершенно без толку. Я не привык так работать.

- Не совсем без толку, - возразил Постников. - Мы стали чуть живее копошиться. Да и чем вам здесь плохо?

- Разжижаюсь, - сказал Овцын.

- Что это значит?

- Это длинный разговор, а у меня трещит голова. Хотите выпить на прощанье?

Постников взглянул на часы.

- Хочу, - сказал он.

Вышли за проходную. Постников поднял воротник, прикрывая лицо от снега, предложил:

- Через две остановки шашлычная. Там в это время немного народу.

- Ну и пес с ней, - сказал Овцын. - Я привык завивать горе веревочкой во «Флоренции». Не возражаете?

- Нисколько. Ближе к дому, - согласился Постников.

Степочка встретил Овцына, почтительно и радостно выгибая спину. Он три раза получил по рублю на чай и не сомневался, что четвертый рубль уже шуршит в его кармане. Принимая заказ, он гнулся и называл Овцына «товарищ капитан».

- Почему «капитан»? - спросил Постников, когда отошел почтительный Степочка.

- Я и есть капитан, - сказал Овцын. - Никакой я не астроном, а

природный моряк с пятнадцатилетним стажем.

- Ловко, - улыбнулся Постников. - Как же понимать вашу нынешнюю деятельность?

- Я и сам-то не очень ее понимаю. Впрочем, деятельность окончена. Сегодняшняя поездка в обсерваторию - это мой последний вклад в отечественную астрономию.

- Понятно, понятно, - приговаривал Постников, постукивая вилкой по краю блюдца. - Вы чувствуете себя не на своем месте, и это вас угнетает... Когда я услышал, что вы решили отказаться от такой приятной синекуры, как представительство на нашем заводе, я сперва изумился. Обыкновенному человеку так же несвойственно отказываться от оплачиваемого безделья, как и возвращать найденные на дороге кошельки.

- Дело не в деньгах, - сказал Овцын. - Деньги, которые платят мне, можно получать и даром, греха не будет. Жизнь проходит даром, вот что обидно! За какие деньги вы согласились бы стать пустым местом?

- Сумма должна быть очень большая, - улыбнулся Постников.

- Через месяц вы от нее откажетесь и вернетесь на завод, где вы чувствуете себя личностью, получая маленькие суммы.

Пришел Степочка и накрыл стол.

- Странное существо человек разумный, - рассуждал Постников, заев водку лимоном. - Никакими веревками он ни к какому столбу не привязан. Иди на все четыре стороны. Тем не менее он живет в единственном на свете городе, а заезжая в другие города, чувствует себя неуютно. Другом его может стать кто-то единственный, и бывает, что этого «кого-то» он всю жизнь не находит, но и не заменяет его другим. Единственную женщину он любит, и чаще всего не ту, которая кажется ему самой красивой и умной. Одно единственное дело его увлекает; и если это дело ему недоступно, он чувствует себя несчастным. Трудно человеку разумному... Почему чем лучше работает у человека мозг, тем строже он себя ограничивает? Вы знаете, какая геометрическая фигура самая совершенная?

- Меня учили, что окружность, - сказал Овцын.

- Вот-вот, - произнес Постников, - часто нас учили не тому, чему надо бы учить... Точка - вот высшее из совершенств. Она не имеет ни длины, ни объема, и тем не менее в ней все!

- Что же в ней уместится?

- Все, - повторил Постников. - Что хотите. И сфера, и линия, и окружность, и квадрат, и конус. Любую фигуру я могу путем ряда последовательных уменьшений превратить в точку, и от этого фигура не перестанет оставаться собой. Точка - это самое маленькое все. Общий знаменатель мироздания. Из этого следует, что путь к совершенству -ограничение. Сведение протяженностей и объемов к минимуму, в идеале к точке. Все во мне стремится к моему центру. Мой центр стремится к центру Земли. Центр Земли стремится к центру Солнца. Центр Солнца стремится к центру Галактики - и так далее. Мой центр стремится к центру всех центров, который такая же точка, как и любой другой центр. И когда-нибудь все центры сольются и станут одной точкой.

- Но тогда жизнь прекратится, - сказал Овцын.

Постников рассмеялся, выпил еще рюмку и по трепал Овцына по плечу.

- Потому-то, мой друг, движение и называется формой существования материи. С достижением совершенства всякое существование материи прекращается. Вот как опасно стремиться к совершенству!

- А вы мыслитель, Аркадий Васильевич, - сказал Овцын, отодвинувшись, чтобы его не трепали по плечу.

- Это не оплачивается, - вздохнул Постников.- Вам из особой симпатии приносят такую прекрасную водку? Впечатление, что в ней совершенно отсутствуют сивушные масла.

- Здесь работает шефом человек, с которым я плавал, - сказал Овцын. -Он не велел подавать мне гастрономовскую дрянь.

- Тогда вам есть смысл завивать горе веревочкой именно во «Флоренции»... И все же, нельзя ведь только этим и заниматься.

- А кто говорит, что можно.

Через час Постников ушел, и Овцын остался наедине со своими мыслями и опустевшим графином. Впрочем, расторопный Степочка вскоре заменил его на полный. По мере того как пустел и этот, душа успокаивалась, мягчела, а мрачные горизонты озарялись потоками иззаоблачного сияния. Захотелось вызвать Гаврилыча с кухни, потешить сердце воспоминаниями, но хватило ума не сделать этого. Доконав графин, он пошел домой и, ничего не объясняя удивленной жене, лег спать. Утром вместе с похмельным раскаянием пришли сомнения: может, дотянуть до весны в институте? Как-никак дело. Прочное, спокойное, не обременительное и даже не противное. И заработок, обеспечивающий прожиточный минимум. На то, что его употребляют для затыкания дыр, можно не обращать внимания. Что он найдет лучше?

Выпил кофе и поехал в институт. Но по дороге пересел в другой поезд. Вспомнил, что маленькая Наташа с косичкой делает эту работу вполне профессионально. Поэтому ему надо делать другую работу. Может быть, он занял место какой-нибудь другой маленькой Наташи, которая очень хочет делать эту работу.

Пробродив три часа по городу, он поехал к Алексею Гавриловичу, и тот обрадовался, засуетился, велел жене накрывать на стол.

После вчерашнего в голове опять царапалось, мозг зачерствел и покрылся коркой. Перепутавшиеся его извилины рождали муторные мысли, и казалось, что от стопочки весь ералаш придет в порядок.

- Оставил я свою работу, Гаврилыч, - сообщил он.

Ирина Михайловна сказала испуганно:

- Как же так? Не поладили с кем-нибудь?

- Не поладил, - кивнул Овцын. - С самим собой не поладил.

- Беда! - вздохнул Алексей Гаврилович. - Теперь понятно, отчего вы каждый день во «Флоренции».

- Каждый день? - снова испугалась Ирина Михайловна. - Как же это можно? Как только Эра Николаевна терпит!

- Не будем трогать Эру Николаевну, - сказал Овцын.

- Вам перед ней стыдно. - Ирина Михайловна разгорячилась. - Не понравилась работа, шапку снял с гвоздика и ушел. А с женой вы посоветовались, хоть подумали о ней?

- Ириша, прекрати! - велел Алексей Гаврилович.

- Я знаю, что говорю, - не прекращала Ирина Михайловна. - Сама натерпелась. У него в паспорте три страницы штампов «принят - уволен».

- Я видел, - сказал Овцын.

- Солнышко пригреет, в апреле опять с места сорвется. Плохо ли ему во «Флоренции»? Работа самостоятельная. Заработок дай бог каждому. Все его уважают, ценят.

- Алексея Гавриловича везде будут уважать,- сказал Овцын.

- В том и беда, что слишком в себе человек уверен, - вздохнула Ирина Михайловна. - Скромности у мужчин нет. Опасения перед жизнью.

- Завелась старушка! - покачал головой Алексей Гаврилович. - Рано о весне беспокоиться. Декабрь на дворе.

- Пролетят четыре месяца, и не заметишь, - печально сказала Ирина Михайловна. - Сызнова начнутся мои муки... И дети в него пошли. Разлетелись. Один в Ташкенте живет, другой в Сыктывкаре - прости господи, язык повредишь, выговаривая.

- Разве плохо тебе со мной? - ласково спросил жену Алексей Гаврилович. - Разве тебе когда скучно было? Тридцать два года мы прожили, золота не накопили, зато вспомнить есть что.

- И все из того, что вспоминается, я бы пожелала Ивану Андреевичу. Ему сейчас надо немедленно работу искать. И в твою развратную «Флоренцию» чтобы ни ногой!

- Кажется, нас начинают воспитывать, - сказал Овцын, - Не пора ли нам сбежать, Гаврилыч?

Они нашли на окраине скромненький клуб - последнее место, где еще шел «Один полярный день». Смотрели фильм молча, думая о своем. Когда вы шли па улицу, Алексей Гаврилович произнес грустно:

- До весны-то еще долго...

- Будет наш апрель, - сказал Овцын. - Заглянем во «Флоренцию»?

- Который это у вас день подряд? - спросил Алексей Гаврилович.

- Не считал, - сказал Овцын. - Вроде четвертый.

- Надо завязывать. Дальше будет труднее. Как хотите, Андреич, конечно... Только я не советую. Вы когда-нибудь в жизни запивали? -спросил Алексей Гаврилович.

- Не случалось.

- И не дай бог! Возьмите лучше жену под ручку, сходите с ней на цирковое представление, - посоветовал Алексей Гаврилович. - Водкой меланхолия только на краткий миг вышибается. А потом приходит снова, с головной болью в придачу.

- Все меня сегодня учат, - вздохнул Овцын. - Воспитывают, будто я младенец без понятия. А я терпеть не могу, когда меня воспитывают. Сразу становлюсь отчаянно невоспитанным. Не хотите - не надо. Не настаиваю, не умоляю, не тяну. Пойду один.

- Зачем же такая отчаянность? - сказал Алексей Гаврилович. - Пойдем вместе.

15


Несколько сумбурных дней миновали, покрытые непроглядным дымом, а под ним была бездумная радость и мерзость, умиление и тоска, чванство, свинство и отвращение к себе. Испуганная, ничего не понимающая Эра сжималась и забивалась в угол, когда он возвращался домой. От ее жалкого взгляда становилось еще тошнее.

- Во второй половине беременности женщине надлежит спать в отдельной постели, - сказал он и поставил себе раскладушку.

Теперь она вставала раньше его, а он долго лежал, уткнувшись лицом в стену. Однажды утром она подала ему конверт со штампом Астрономического института. Митя Валдайский писал: «Иван Андреевич, тебе надо показаться на работе, а то может быть неприятность...»

Он поехал в институт, выпив предварительно водки, чтобы не жег

стыд.

- Отправляюсь в Ригу, рыбу ловить, - солгал он Мите.

- Счастливого плавания, - пожелал Митя без радости в голосе. Может быть, он и поверил. - Жаль, что так получилось.

Доктор Кригер подписал заявление об увольнении, ничего не спросив. Ему не было дела, куда девается человек, уходящий из астрономической науки.

В отделе кадров Овцыну выдали трудовую книжку, в кассе - сорок семь рублей. «Четыре скромных вечера во «Флоренции», - подумал он. - На том и кончим, сеньор капитан. Пойдем в министерство, сядем на жесткий стул и будем подсчитывать, например, часы вынужденного простоя судов в Одесском порту. Разве плохо?.. Плохо. Впрочем, зарубежный ученый Эйнштейн доказал, что все на свете относительно. Могло быть и хуже...»

Степочка встретил Овцына у входа в зал, приблизил костлявую физиономию, проинформировал:

- Вас ждут, товарищ капитан. Может, супруга ваша, так я счел долгом предупредить, пока не заметила.

- Все в порядке, Степочка, - сказал Овцын.- Рупь за усердие.

Он отодвинул официанта с дороги и пошел к своему столу, где перед бутылкой лимонада сидела Ксения. Молча целовал ее руки, пока она не отобрала их.

- Садитесь, Иван Андреевич, - сказала она.- Садитесь... Алексей

Гаврилович сказал, что вы здесь бываете. Видите, вот мы и встретились...

Овцын сел, и сразу возник поощренный обещанием рубля Степочка.

- Спасибо, Ксана, что вы приехали,-говорил Овцын. - Знаете, какая это радость - видеть вас...

- Благодарите Алексея Гавриловича, если вы в самом деле обрадовались, - сказала она.

Он сразу все понял. Радость померкла, чувство унижения, испытанное сегодня уже дважды, появилось вновь.

- Прелестно, - произнес он. - Проводим операцию по спасению погибающих. Вызываем вспомогательные силы с периферийных баз. Сколачиваем группу. Так, Ксана? - Она молчала. Овцын обратился к Степочке: - Расстарайся, любезный, мне как обычно, а даме что-нибудь с тонким букетом эфирных масел.

- Имеем импортное токайское, - доложил Степочка.

- Годится. Закуску подбери в соответствии с правилами хорошего тона.

- Слушаюсь, товарищ капитан, - осклабился Степочка.

Когда он отошел, Ксения сказала:

- Уважает вас прислуга.

Он усмехнулся:

- Добавьте, что теперь я «товарищ капитан» только для прислуги. Добавьте, что я потерял мужество и раскис. Добавьте, что я принес горе своей жене, добавьте, что я солгал другу и вообще подвел людей, которые на меня надеялись. Впрочем, вы этого не знаете. Так знайте.

Ксения молчала и внимательно рассматривала его лицо.

- Что вы на меня смотрите, как плотник на покосившийся забор? - зло сказал он.

- Не очень-то вы рады меня видеть, - вздохнула Ксения.

Подлетел расторопный Степочка. Овцын взял с подноса графин, налил водки в неподходящий для нее бокал, выпил залпом, обсосал маслину. Степочка расставил посуду, откупорил токайское, ополоснул горлышко бутылки, налил Ксении.

- Я рад вас видеть, Ксана, - сказал Овцын. - Гаврилыч утверждает, что другой на моем месте пламенно возблагодарил бы господа, что встретил такую женщину.

- Верно, - согласилась Ксения. - Но ее встретили вы, и мне жаль себя. Я уже видела то, что вижу. Я была уверена, что больше никогда в жизни мне не придется смотреть на такое.

- Кто заставляет вас смотреть? - скривился он.- Неужели вы до сих пор испытываете эту дурацкую привязанность? Не слишком ли дорогая плата за то, что вас вытащили из воды?

- Вы ничего не понимаете, - сказала Ксения.- Я давно уже забыла, что кто-то вытаскивал меня из воды.

- Я в самом деле ничего не понимаю. - Он откинулся на спинку стула, посмотрел на нее с любопытством. - Тогда с какого же резона вы донимаете меня своей заботой?

- Мне так нравится. - Она вынула из пачки сигарету, закурила. - И перестаньте грубить. По-моему, вы этого себе не позволяли даже тогда, когда я была у вас в подчинении. И не думайте, что я плотник, которого наняли чинить покосившийся забор. Не думайте, что я хочу на вас влиять. Ничего подобного. Я даже выпью с вами.

- Очень обяжете... - Он налил себе водки, поднял бокал к глазам, и раздражение вдруг прошло. «В самом деле, чего прицепился к девчонке? Спасать или что другое, а приехала - и спасибо!» - подумал он. - Выпьем, Ксана, за то, чтобы и тебе и мне стало радостно жить на свете, - сказал он.

- Выпьем, - сказала Ксения. - Ты это сделаешь, я верю. Вспомни, как раньше всем было легко и радостно жить около тебя.

- Пожалуй, было... - Он опустил голову. - Помнишь, я лечил тебя от морской болезни? Тогда ты хотела, чтобы тебе дали умереть спокойно, больше ничего.

- Я все помню, - сказала Ксения. - Знаешь, я всегда мысленно называла тебя на «ты» и не решалась сказать «ты» вслух.

- Я бы тебе выдал такое «ты»!..

- Даже когда я стала метеорологом?

- А кто тебя сделал метеорологом ? Капитан Жолондзь распустил слух, что ты моя любовница.

- Знаю. Замполит со мной тоже беседовал. Прескверная служба у замполитов, особенно если попадается брезгливый человек. Жолондзю вынесли выговор на партсобрании, уже когда ты улетел с Эрой.

- Что ты имеешь против Эры?

- Она мне нравится, - улыбнулась Ксения. - Я хочу ее повидать.

- А фильм ты видела?

- Его все видели. Ко мне пришли ребята из горкома комсомола, уговорили выступать в клубах с воспоминаниями. Двадцатипятилетняя женщина, бывалый человек, выступает с воспоминаниями. Забавно!

- Тебя слушали?

- А ты что думаешь? С интересом. Даже не обязательно было объявлять после моего выступления танцы, чтобы собрать народ.

- Скажи еще, что ты выступила в областной газете со статьей «Наш дом - Арктика», и я преклоню перед тобой колена.

- Просили, но я не согласилась, - улыбнулась Ксения. - У меня есть чувство меры... Пойдем отсюда.

- В гости к Эре? - спросил он.

- Я приду к ней в гости, когда тебя не будет дома.

- Может быть, это и верно, - проговорил Овцын. - Но все же ты странная женщина.

- Чем же? - спросила Ксения.

- Я понимаю, но не решаюсь сказать.

- Решись, пожалуйста. Мне интересно.

Он наполнил ее бокал, перелил остатки из графина в свой.

- Выпьем, и у меня развяжется язык, - сказал он. - За последнюю неделю я наболтал больше глупостей, чем за всю предыдущую жизнь. Нет, не глупостей. Глупость - это простительно. Это даже мило. Глупость - это порой трогательно. Я болтал не глупости, а мерзости. Обидные для людей. Я не совсем отчетливо представляю себе, как буду жить, когда отрезвею. Смогу ли жить. Смогу ли встречаться с теми людьми, которые слышали мои пьяные откровения. Даже если я выживу, этот камень будет вечно лежать на дне души. Знаешь, у души есть дно, где скапливается всякая гадость... - Он проглотил водку, поставил бокал на дальний кран стола. - Теперь послушай гадость, которая заготовлена для тебя. Я скажу тебе, почему ты странная женщина. Ксения, я сравнил тебя с изображением мадонны, которое пьяный ландскнехт прострелил из мушкета. Ты красавица. Ты воспитана, образованна и умна. Даже больше - ты талантлива. Бездарный человек не посмел бы предсказать тот шторм в море Лаптевых. Это мы, бездарные, не поверили тебе тогда. Обидно допустить в другом достоинства, которыми не обладаешь сам.

- Ты говоришь гадости не обо мне, а о себе,- заметила Ксения.

- А ты слушай. Это редкий случай... О чем это я?.. Да. Ты добра. Ты высоконравственна, отзывчива и трудолюбива. Найти в тебе порок труднее, чем в небе новую планету. Но человека не тянет к тебе, это я знаю по собственному опыту. Человек уважает тебя, пользуется тобой, благодарит тебя. И все. У него нет желания быть с тобой. Дыра от аркебузной пули зияет тьмой и отпугивает. Женщина распалась на части.

- А я и не женщина. - Ксения выпила вина и закурила. - Эта сторона во мне совершенно отсутствует. Все женское, что во мне было, все уничтожил этот прохвост. Женщина умерла. Почти умерла - я безумно хочу ребенка. От тебя. Я смотрю на твое лицо и уже знаю, что ты скажешь.

- Интересно, что? - спросил он, смущенный откровенностью.

- Что-нибудь очень образное и не допускающее двух толкований. Например: «Я тебе не племенной бык».

- Пожалуй, - согласился он. - Это в моем стиле.

Он заметил, что она смотрит на него свысока, с уверенностью, которой прежде в ней не было.

- О, ты еще увидишь, сколько во мне пороков, когда я стану хитрить и добиваться! - сказала она.- Я не пощажу тебя. На дно твоей душевной помойки ляжет еще не один камень. Потому что я безумно хочу ребенка, и мне не все равно, от кого он будет рожден. Кто-то должен расплатиться за злодейство прохвоста. Жребий пал на тебя, Иван.

Он все еще пытался не принимать это всерьез, пытался улыбаться, хотел пошутить, но шутки не приходили на ум. Он спросил:

- Что он натворил? С чего это началось?

- Он заставил меня сделать аборт, - сказала Ксения. - И после этого все покатилось. Не спрашивай больше, мне горько вспоминать. Я хочу говорить о том, что будет.

Он отрезвел, тяжелое предчувствие придавило его к стулу, захотелось подозвать Степочку... Лицо Ксении стало отстраненным и вдохновенным, она не говорила, а изрекала, словно завороженная Пифия, и он знал, что обязан подчиниться ее воле, потому что это не просто желание, а веление силы, создающей мир и овеществляющей себя в нем. Противопоставить ему можно только точно такое же веление и никакие доводы разума или запреты морали, годнойдля обуздания павианьих привычек. Он не мог найти нужных слов и сказал:

- Я верю, что ты одумаешься и благополучно выйдешь замуж.

- Нет, ты в это не веришь, - сказала Ксения.

- Да, не верю, - покорно согласился он. - Где ты живешь?

- В «Метрополе», - сказала она. - Ты хочешь проводить меня?

В его измученном, потерявшем способность сопротивляться кошмарам воображении совершенно вещественно возникли склоненные друг к другу лейтенантская фуражка и меховая шапочка. Куда их вынесла толпа? Да и уехал ли в тот вечер лейтенант? Он будто попал в тиски, и кто-то черный и неодолимый уверенно затягивает винт, сплющивает его, нашептывая на ухо грязные и ядовитые слова.

- Почему же в «Метрополе»? - проговорил он и не узнал в хриплых, сдавленных звуках собственный голос.

- А что? - удивилась Ксения.

- Ничего, - сказал он.

Он ушел в туалет и долго студил под краном лицо. Черное чудовище пропало, и тиски разжались.

- Проводи меня, - сказала Ксения, когда он вернулся.

Он спросил:

- В номер?

Ксения внимательно посмотрела на его слишком серьезное лицо.

- Нет, не бойся, - сказала она. - Гостиничный номер, пьяный мужчина... Это не то, что мне надо. Ты много видишь, Иван, ты хорошо видишь. Но часто ты не понимаешь, что отчего. Ты верно заметил, что людей не тянет ко мне. Но пуля пьяного ландскнехта здесь ни при чем. Мне нечем поделиться с людьми, около меня не тепло. Скоро все будет иначе. Пойдем.

В душе наступил мир, приятна была вечерняя суета московских улиц, разноголосица городских звуков и нарядный блеск огней. Неоновое слово «Метрополь» на фронтоне здания не возбудило в нем печали. Он ничему не удивлялся. Люди сами создают общую свою жизнь, и она должна быть такой, и ни чего лучше не может быть, раз люди создают ее та кой. У гостиницы он обнял и поцеловал Ксению.

- Буль счастлива, Ксана, - сказал он.

- И ты будь счастлив, - сказала Ксения. - Ни чего не случилось. Ты все тот же. Я вижу.

16


В вестибюле министерства он глянул на себя в зеркало - и отшатнулся. Кроличьи глазки смотрели на него из середины чужой, опухшей

физиономии. Раздувшийся нос придавал лицу идиотическое выражение. Он оделся и выбежал на улицу. Никакой речи о поступлении на работу с такой вывеской быть не могло. Кому покажешься с такой вывеской...

Мучила жажда. Он зашел в чистенький и тихий молочный магазин, купил бутылку молока и не отрываясь выпил ее в уголке. Стало легче. Потом он шел наобум и заходил по пути во все молочные магазины и пил молоко. Он сбился со счета, сколько выпил за этот день молока. И не пропускал ни одного зеркала. Только к середине дня стал замечать на маске природного кретина следы работы человеческого сознания. Никогда в жизни он не пил столько молока и столько не смотрелся в зеркала. На улице совсем стемнело, и он, вконец изможденный хождением, последний раз оглядел себя в зеркале спортивного магазина, глухо прорычал: «Ну и рожа...» - решил, что выглядит терпимо, и поехал домой.

- Только что ушла Ксана, - сказала Эра.

- Долго она сидела?

- Долго. Я вернулась из редакции, и сразу пришла она. Тебя кормить?

- Не за что, друг мой, - усмехнулся он.

- Я могу и авансом, я добрая, - сказала Эра.- Мой руки.

Он отказался:

- Я не хочу есть. В самом деле не хочу. Ешь сама. Я буду сидеть рядом и пить кофе.

- Я уже забыла, когда ты ел дома, - упрекнула его Эра.

Она сварила крепкий кофе, и он пил его чашка за чашкой, и после каждого глотка жажда проступала опять, как кровь на золотом ключе Синей бороды. С усилием он оторвался от кофейника, сходил в ванную и попил воды из крана. Взял с полки первую попавшуюся книгу, прилег па диван.

Управившись с посудой. Эра пришла к нему, приласкалась, шепнула на

ухо:

- Сегодня ты хороший.

- Сегодня я никакой, - сказал он, захлопнул книгу и спустил ее на пол. - Я ничто. Нуль. Звено цепи без контрфорса. Исходная точка для отсчета в любую сторону. Дырка. Можешь в меня плюнуть, и плевок окажется на стене.

-А каким ты будешь завтра?- спросила она.

- Не знаю, - сказал он. - У меня нет такого опыта. Постараюсь чем-нибудь стать... Как твои делишки?

- Давно ты не задавал мне такого вопроса, - улыбнулась Эра. -Приятно его слышать. Делишки мои идут бодрым спортивным шагом. Очерк о театре уже в наборе. В перспективе эссе о любви и дружбе для апрельского номера. «Полярный день» посылают в Европу на фестиваль.

- Широко шагаешь, девочка, - сказал он. - Значит, газеты совсем забросила?

- Газеты... - Она улыбнулась и прикрыла глаза. - Моя девическая, первая и чистая любовь... Вчера я заходила в «Трибуну», там у меня все приятели. Умоляют дать очерк на арктическую тему. Это сейчас в большой

моде. А они не могут добыть очевидца.

- Ты согласилась?

- У меня нет ни времени, ни сил, - сказала Эра. - Да и что я могу? Все, что видела, я всадила в картину. Очень жаль ребят. В свое время они мне здорово помогали. Я была совсем глупенькой и неопытной, а они тянули меня за уши. Так хочется сделать им что-то полезное... Иван, скажи, только серьезно, без твоего обычного соленого словца: ты не согласился бы для них написать? Ведь это для ребят будет такая удача. Материал за подписью: «Иван Овцын, полярный капитан».

- Подписывать я умею. В этом у меня громадный опыт, - сказал он. -Не хмурься, я ведь не отказываюсь. Я бы с радостью сердца помог твоим ребятам. Написал бы для них роман с продолжениями, если б умел.

- Значит, ты не отказываешься? - весело спросила Эра.

- Но и не соглашаюсь, - произнес он. - Ничего определенного не могу сказать.

- Это естественно, - согласилась она. - Ведь сегодня ты ничто, нуль, дырка, звено без контрфорса. Как же ты можешь сказать что-нибудь определенное!

- Поносить меня имею право только я, - сказал он.

- Вот новости, - сказала она обиженно. - А я - это разве не ты?

Он опустил голову, улыбнулся невесело.

- Сейчас, к сожалению, нет. Сейчас ты возвышаешься надо мной, как сияющая вершина коммунизма над проклятым болотом эксплуататорского строя...

- Завтра утром мы поговорим всерьез, и ты сядешь писать. Честное слово, у тебя получится. Я не вышла бы за тебя замуж, если бы думала, что ты не сможешь написать простого очерка.

- Надо было в Тикси и проверить, - сказал он. - Нет ли у нас молочка? Сатанински хочется пить.

- Я схожу.

- Ладно, схожу я, - сказал он и поднялся.

Он оделся, вышел на улицу, медленно дошел до «Гастронома» и вдруг поймал себя на том, что думает об очерке. Арктический рейс распался в сознании на цепочку эпизодов, как на картинке, иллюстрирующей гипотезу Джинса, вырванная из Солнца струя материи расчленилась на капли будущих планет.

Утром был длинный «серьезный разговор», после которого Эра усадила его за стол и ушла по своим делам.

- Ну-с, поглядим, каков из меня Мартин Идеи... - проговорил он, опасливо взял в пальцы авторучку и снял колпачок.

Написал страницу, перечитал и взъерошил волосы на затылке. Сказал бронзовому Будде, сложившему ручки на брюхе:

- Почти как в судовом журнале, только меньше цифровых данных. Как

ты думаешь, толстяк, не плеснуть ли нам на это дело красок?

Будда не стал возражать, и он переписал страницу, добавив эпитетов и придаточных предложений.

Прочитал вслух, спросил у Будды:

- Не кажется ли тебе, что теперь глуповато? А что делать, мудрейший? Улыбнуться? Ты прав, о светоч мудрости. Человек должен улыбаться, иначе как отличишь его от моржа? Кстати, о моржах. Помню, однажды резвился в водичке морж со своей подругой, а шалунишка-рулевой направил судно прямо на него. Морж рассердился и так трахнул ластом по борту, что Георгий Сергеевич Левченко выскочил на мостик в полосатой пижаме, подумав, что сели на риф. А эпитеты придется убрать, потому что снег и без меня белый, лед и без меня твердый, а борт и без меня железный.

Снова переписал начало, и теперь оно понравилось ему.

- Не кажется ли тебе, толстяк, что от этой печки уже можно танцевать? - спросил он Будду. Идол, прикрыв глаза, мудро ухмылялся. - Ну, раз ты одобряешь...

Он писал, перечеркивал, рвал листы и переписывал три дня, не выходя из дому. Раскрывал на пять минут окна и дверь, чтобы вынесло сигаретный дым, и снова садился к столу. На четвертое утро опять переписал все шестнадцать страниц, понял, что ничего больше не сможет сделать, хоть вывернется наизнанку, сложил странички стойкой и надел на авторучку колпачок.

- Читай, - кивнул он Эре и пошел одеваться.

- Куда ты? - спросила она.

- Занимать очередь на развод.

- Не спеши, - сказала Эра. - А вдруг что-нибудь получилось?

- Вряд ли, - отозвался он, хоть и надеялся, что написал не совсем плохо. - Когда вернусь, скажешь мне правду. Я умею смотреть в ее холодные глаза.

Он не торопился. Сходил в кино, потом пообедал в вокзальном ресторане (про «Флоренцию» вспоминалось с содроганием плеч), купил у носатой бабки пучок колких веток с красными ягодками и пошел домой, размышляя о том, что завтра, в пятницу, пойдет, наконец, в министерство начинать свое великое терпение...

Эра сидела за машинкой.

- Побудь минутку на кухне, - сказала она. - Как раз успеешь съесть апельсин.

Он не стал есть апельсин. Налил воды в глиняный кувшин и поместил туда веточки. Заметил, что красные ягоды пришиты нитками. «Аферистка цыганская!» - подумал он про носатую бабку.

Эра крикнула ему. «Можешь идти!» - и он вернулся в комнату, присел на стол, спросил, закуривая:

- Ну, и?..

Она подала ему перепечатанный очерк.

- Самобытно.

Он взял рукопись, перелистнул ее.

- Очень плохо?

- Мне понравилось, - сказала Эра. - Я кое-что почистила по мелочам. Так, некоторые неизбежные вещи.

Он читал, спотыкаясь на не своих словах, даже фразах. Сперва ревниво возмущался. Потом, остыв, признал, что Эра исправила его ляпсусы справедливо. Вычеркнутое из очерка - не нужно. Теперь он получился крепким, вещью со смыслом, а не просто описанием того, как люди не дали утонуть разбитому волнами судну.

- Получается не совсем моя работа, - сказал он. - Надо бы и тебе подписаться.

- Какая чушь! - засмеялась Эра. - Я сделала меньше, чем любой редактор. Знаешь, как редакторы правят рукописи? Родной автор не узнает.

- Я думал, редакторы исправляют грамматические ошибки. Что же тогда значит «авторское право»?

- Редакторы исправляют все - от темы до идеи. Авторское право в данном случае значит, что все это делается с согласия автора. Одевайся и иди в редакцию. Нечего тянуть. Найдешь там Юру Фролова, дашь ему рукопись и потребуешь, чтобы он прочитал при тебе. Держись просто, независимо и капельку свысока. В общем будь собой. Впрочем, как бы ты ни держался, за этот материал схватятся. Это не то, что токарь Пеночкин перевыполнил план на три с половиной болванки...

Она подала ему пальто.

В просторной и прокуренной комнате стояли шесть столов. Он спросил Фролова, и его направили в угол. Там за столом сидел сухощавый молодой человек с необычайно яркими глазами на смуглом лице. На столе сидел другой молодой человек, белобрысый и пухлый.

- Семьсот граммов чистого алкоголя без дачи сена убивают лошадь. Ты понимаешь - лошадь! - настаивал белобрысый.

- Без дачи сена лошадь и так сдохнет,- спокойно ответил яркоглазый. Он спросил Овцына: - Вы по мою душу?

- Если вы Фролов, - сказал Овцын.

- Я Фролов. А вы?

Он не успел ответить. Грузный мужчина с мясистым, без признаков интеллигентности лицом подвел к столу заплаканную девушку.

- Помогите барышне, Юрий Владимирович.

Пухлый тихо сполз со стола и исчез. Фролов посмотрел па Овцына, пожал плечами:

- Возьмите пепельницу, посидите в том кресле. Приказ шефа - закон для литсотрудника.

Овцын поместился в низкое кресло и закурил, глядя, как колыхающаяся спина шефа удаляется в сторону обшитой дерматином двери. Потом стал смотреть на девушку, орудовавшую платочком.

- Ну, что стряслось? - спросил ее Фролов, придав улыбке оттенок печали и сострадания.

Она сжала платочек в костлявом кулачке и заговорила громко и требовательно. Она настаивала, чтобы печать разоблачила ее отсталую, эгоистичную маму, которая не велит ей выйти замуж за солдата Колю; и Овцын слушал, прилагая усилие, чтобы не рассмеяться. А Фролов кивал, соглашался, что это консервативная мама, даже вредная мама, но писать фельетон про маму отказался. Маму не надо разоблачать, маму надо убеждать, говорил он; и вообще любовь - это могучая сила, и нет преград, которые она не могла бы преодолеть.

- Вы не знаете мою маму, - всхлипнула девушка. - Из-за нее Колю уже сажали на гауптвахту. С моей мамой можно бороться только при помощи печати. Она не разрешит мне выйти замуж за солдата. Чем я могу ее убедить?

- Фактом, - сказал Фролов. - По-моему, в загсах не спрашивают записку от родителей.

Девушка опустила глаза.

- Я не могу так. Что это будет за жизнь, если мама не согласна?

- Это будет нервная жизнь, - согласился Фролов.

- Что же мне делать? - Она снова принялась орудовать платочком.

- Подрасти, - серьезно сказал Фролов.

- Все так говорят. - Она горько вздохнула и спрятала платочек. -Ничего вы все не понимаете в любви!

- Куда уж нам, старым перечницам! - сочувственно кивая головой, согласился Фролов.

Когда девушка, не простившись, ушла, он подозвал Овцына, сказал, посмеиваясь уголками глаз:

- Парадоксальная статистика. Наибольшее количество браков приходится на зимние месяцы. Где ты, весна, пора любви?

- Браки заключаются па небесах, - сказал Овцын. - В тех краях, где климат не подвержен сезонным изменениям.

- Да? - сказал Фролов. - Надо будет уточнить в отделе науки. Однако давайте рукопись, вон она торчит из левого кармана вашего заграничную пиджака.

Овцын успел выкурить две сигареты. Наконец Фролов дочитал, свернул листки трубочкой, поднялся со стула.

- Есть смысл сходить к шефу, товарищ Овцын, - сказал он.

Редактор сдул с лежавшей перед ним тетради пепел, предложил сесть.

У него были напухшие, иссеченные морщинами веки и нездоровые, в красных жилках глаза. Он спросил:

- Что у вас вышло с девушкой, Юрий Владимирович?

- Душеспасительная беседа. Не писать же хлесткий фельетон под названием «Мать ее так!».

Редактор поморщился и вдруг с любопытством, сверляще уставился на Овцына.

- Полярный капитан Овцын, - сказал Фролов.

- Бывалый человек - это хорошо, - сказал редактор.

Фролов положил на стол рукопись.

- Вот очерк. Я уже прочел.

- Интересно... - произнес редактор, надел очки, прикурил от окурка другую папиросу и склонился над рукописью.

Он прочитал быстро и опять сверляще уставился на Овцына.

- Что вы скажете? - не стерпел Фролов.

- Заметно, что не наш брат по верхушкам скачет, - ответил редактор. -Поставьте в воскресный номер па третью полосу.

- Обсудить не успеем, - усомнился Фролов. - Нынче четверг.

- В понедельник обсудите... Иван Андреевич, вы мобильный человек? - спросил редактор.

- В каком смысле? - не понял Овцын.

- В смысле выехать по заданию редакции. Очерк ваш неплох, но это прошлое. Потому и ставлю в воскресный номер, для чтива. А вот Север сегодняшнего дня меня глубочайше интересует. Если вы не против, зайдите в понедельник поближе к вечеру.

Редактор вынул из кармана патрон, отвинтил крышку, сунул под язык широкую таблетку. Нездоровые глаза совсем закрылись. Фролов мотнул головой в сторону двери. Они бесшумно поднялись с кресел и вышли.

17


Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Эру, он оделся и вышел из дому. Снег несло вдоль улицы вверх от вокзала. Редкие прохожие шли торопливо, сунув руки в карманы и низко пригибая головы. Он миновал несколько закрытых еще газетных ларьков, испытывая облегчение души. Опасался, что, купив газету, не найдет там своего очерка. И когда попался освещенный ларек, Овцын купил «Трибуну», спрятался под стеночкой от ветра и развернул газету, ощущая горячую спазму в горле и предательскую ватность в коленках. Очерк был на месте. Подпись «Иван Овцын» тоже была на месте. Ноги сразу окрепли, но в горле еще долго было горячо, и Овцын подумал, что быть писателем совсем не скучно, коли испытываешь такие ощущения. Он купил еще три номера и пошел домой, и метель уже не мешала смотреть и дышать - может быть, и потому, что шел он по ветру. Все газетные киоски на его пути были уже открыты, и в каждом он покупал по номеру «Трибуны». Последний номер купил на вокзале, потом выпил газированной воды из автомата и отправился домой.

Эра протянула руку и включила лампу. Она лежала на спине, повернув голову к нему, и Овцыну стало вдруг неловко за свое улыбающееся лицо, за то, что он ввалился в комнату, не сняв пальто, облепленное снегом; он почувствовал себя уличенным в мелком грешке, остановился в двери, смотрел на обрисовывавшийся под одеялом выпуклый живот Эры и думал, что совершенно напрасно сорвался с постели в такую рань, что стоило потерпеть, проявить элегантное равнодушие, сходить за газетой после

завтрака, как бы между прочим.

- На улице отчаянная пурга, - сказал он.

Она протянула руку.

- Не кокетничай, давай газету.

- Ах, газету, - сказал он, достал из кармана номер и небрежно кинул его на одеяло.

Он ушел на кухню и, пока грелся кофейник, точил ножи, потом выпил чашку кофе и пошел бриться. Он вернулся в комнату бритый и благоухающий «Шипром», и Эра сказала:

- Очень хорошо. Это можно послать маме. Она обрадуется.

- Пошлю, - сказал он. - Она давно на меня не радовалась.

- Теперь расскажи наконец, что тебе сказал Юра Фролов, когда прочел? Честно, у меня было опасение, что он отошлет тебя с ним в какой-нибудь журнал.

- Юра смолчал. Отвел к шефу. Тот без особых размышлений сказал, что даст очерк в воскресенье в качестве чтива для выходной публики, А вообще-то его глубочайше интересует сегодняшний Север. Предложил командировку.

- И этот злодей до сих пор молчал, - сказала она и улыбнулась. - Иди сюда, я надеру тебе уши! Он сел рядом, сказал:

- Дери.

- Пойми, - сказала она, обняв его и притянув к себе. - У редактора совершенно больное сердце и совершенно безошибочное чутье. Он славен тем, что принимает решения быстро и никогда не ошибается.

- Меня поразил его взгляд, - вспомнил Овцын. - Я чувствовал себя под ним машинкой, которую развинчивают на детали.

- Некоторые чувствуют себя еще более скверно, - сказала Эра. - Я чувствовала себя машинкой, которую не сегодня-завтра сдадут в металлолом.

- Он с тобой плохо обращался?

- Он со всеми обращается одинаково... Понимаешь, один человек показывает тебе, чего он стоит. А другой показывает, чего ты стоишь. Это две основные манеры в отношении высшего к низшему. Редактор очень точно дает тебе понять, чего ты стоишь. И это не радует, если ты стоишь дешево... Только не делай вид, будто ты выше этого, и не смей отказываться от командировки.

- Ты не будешь скучать? - спросил он.

- Конечно, буду, - сказала Эра. - Но ты не будешь скучать.

- Я уже как-то настроился стать на зимний отстой в министерстве.

Эра посмотрела на него, покачала головой:

- Долго ли ты там простоишь? Месяц? Полтора? А потом снова душевная депрессия, волчий взгляд и эта мерзкая «Флоренция»?

Вспомнив засыпанную пеплом скатерть, пустые графины, услужливого Степочку и часы, останавливающиеся в полночь, он вздрогнул, произнес:

- Вечная память...

- Тебе надо двигаться, - сказала Эра.

- Значит, мне надо двигаться, - повторил он.

В понедельник вечером он сидел в кабинете шефа и временами ежился под его препарирующим взглядом.

- Ехать в какую-нибудь тундру - это долго, дорого, да и вам не с руки, - говорил шеф. - Раз уж вы моряк, поезжайте к морю. Будете в родной стихии, все увидите, все поймете и не ошибетесь.

- Сейчас на Севере не замерзло только одно море, - сказал Овцын.

- На Баренцево море и поедете, раз оно одно в рабочем состоянии, -кивнул шеф. - Адрес в командировочной бумаге я напишу так, чтобы он не стеснял ваши передвижения. Например: Мурманская область. А там сами выберете тему. Условие одно: тема должна быть связана с производством материальных благ.

- Транспортировка угля со Шпицбергена - это производство материальных благ? - спросил Овцын.

- Уголь, как писали в годы моей молодости, - сказал шеф, - это есть хлеб промышленности. Если вам все понятно, Иван Андреевич, приходите утром в бухгалтерию и оформляйтесь.

Редактор достал из кармана металлический патрон с сине-белой этикеткой, положил под язык широкую лепешку.

- Мне понятно, - сказал Овцын и встал.

Пожимая ему на прощанье руку, редактор сказал:

- Передайте привет Эре Николаевне. Я слежу за ее успехами. Она -моя воспитанница... Это приятно... - Он откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. - И о вас я слышу уже давно... Поэтому не изумляйтесь, что альянс совершился столь быстро и гладко.

- Может быть, вам помочь? - спросил Овцын, с тревогой глядя на серое лицо редактора.

- Ничего страшного, - тихо ответил шеф. - Идите, капитан...

Овцын вышел и беззвучно прикрыл за собой дверь.

Фролов еще не ушел, он стоял у стола и перетряхивал свой портфель.

- Чищу эту авгиеву конюшню по понедельникам, - сказал он сердито. -Ну, и как ваши успехи?

- Командировка в Мурманскую область, - ответил Овцын. - Не знаю, успех ли это.

- Не помню случая, чтобы шеф после первого материала посылал в дальнюю командировку человека со стороны, - сказал Фролов. - Это начало карьеры, Иван Андреевич.

- На тридцать втором году жизни поздно начинать новую карьеру, -отозвался Овцын. - Не погубить бы старую.

- Эти две карьеры совмещаются. Еще Паустовский говорил, что самое лучшее - это совместить две карьеры: морскую и писательскую. Черт его знает, сколько хламу скопляется в портфеле за шесть рабочих дней... Хотите почитать завтрашнюю газету?

- Давайте, - сказал Овцын. - Никогда в жизни не читал завтрашних

газет.

Фролов перегнулся через стол, достал из ящика верстку, испещренную карандашными пометками.

Бегло просмотрев, Овцын сказал:

- Ваши заголовки могут вселить оптимизм в душу самого закоренелого меланхолика. Это же ода! «На новую ступень», «Триста видов добрых услуг», «Забота о красоте», «Хороший старт», «Плюс триста тысяч киловатт», и так далее, и так далее.

- Вы заскучали по пессимизму? - Фролов вскинул брови. - Тогда почитайте сообщения из-за границы.

- М-да... Англию ожидают неприятности... Причина трудностей -господство монополий...

Овцын прочитал газету до конца, снова стал смотреть первую страницу, потому что Фролов еще копался в своем портфеле. Взгляд его остановился на знакомой фамилии. «Указ Президиума Верховного Совета СССР, - прочел он, - о награждении лейтенанта Левченко Владимира Георгиевича орденом Красного Знамени... За мужество и отвагу, проявленные при охране государственной границы СССР, наградить лейтенанта Левченко Владимира Георгиевича орденом Красного Знамени посмертно...»

У него передернулись плечи, он стал читать снова, отчаянно и наивно надеясь, что теперь не будет последнего слова «посмертно», но слово никуда не исчезло, так и осталось стоять в конце фразы. Его пальцы сжались, скомкав лист верстки.

- Что это вы обнаружили? - удивился Фролов, подошел и забрал у него верстку.

- Вы не знаете подробностей этого Указа? - спросил Овцын.

- Указа? - Фролов покачал головой. - Нет, ничего не поступало. Дело касается охраны границ, а там сплошь секреты. Вы знали этого человека? Да ведь в вашем очерке встречается фамилия Левченко...

- Это его отец, - сказал Овцын. - Впрочем, сына я тоже знал, он был командиром пограничного катера.

- Был... Можно себе представить, что произошло, - печально проговорил Фролов. - Но если погиб катер, почему наградили только командира?

- Значит, катер не погиб. Погиб только командир, - сказал Овцын.

- Он единственный сын?

- Как будто.

- Трудно вам будет утешить отца, - сказал Фролов, и Овцын удивился, откуда тот знает, что он только что подумал о том, что по пути в Мурманск надо задержаться в Ленинграде.

- Я был несправедлив к этому пареньку, - медленно произнес Овцын. -Катерок у него чуть покрупнее мотобота, несолидная с виду посудинка. Удивляло, как он не тонет под грузом пулеметной установки. Носится вдоль кавказских пляжей... Понимаете, все это не кажется серьезным стороннему наблюдателю... Я сказал однажды: «Кончай кататься на своем катере, найди

порядочную службу...»

- Это всегда так, - согласился Фролов, - Ушел человек, и тут-то нас охватывает раскаяние за все недоброе, что мы ему сделали. Теперь не исправишь, не извинишься. Поэт сказал: спешите делать добрые дела. Спешите, люди, спешите, не откладывайте до удобного случая, ибо она на страже. Придет - и никакого доброго дела уже не сделаешь. Не успокоишь совесть цветочком на могилку. Не исправишь причиненного покойнику зла, придавив его гранитом с золотой насечкой. Спешите делать добрые дела... Когда шеф дуба даст, а этого ждать недолго, много народу в редакции потеряют покой и сон, ибо мотали мы его нервы совершенно беспощадно, а радовать не торопимся...

Фролов машинально сгреб все бумаги со стола в свой портфель, поняв, что сделал не то, удивленно поднял брови, потом, махнув рукой, сказал:

- Завтра разберу. Пошли, Иван Андреевич.

Овцын пришел домой печальный. Хоть и старался бодриться, Эра почувствовала неладное.

- Нет, нет, всё в порядке, - успокаивал он ее.

Никак не мог найти слов, которыми нужно сказать о том, что Володи Левченко уже нет. Утром поднялся первый, вынул из почтового ящика газеты, скомкал и спустил в лестничную шахту.

«Зачем так делаю? - подумал он. - Все равно узнает. Рано или поздно. Но лучше поздно...»

- Странно, что нет почты, - сказала Эра, заглянув в ящик.

- Будем завтракать без газет, - отозвался он.- Говорят, что так пища даже лучше усваивается.

- Пища хорошо усваивается, когда человек принимает ее в привычной обстановке, - улыбнулась она, выпивавшая утром порцию газетного чтива, как хронический алкоголик рюмку. - Когда ты поедешь?

- Нынче. Зачем тянуть?

- Значит, в новогоднюю ночь я буду одна.

- У тебя много приятелей.

- Кому в новогоднюю ночь нужна дама на седьмом месяце?

- Пожалуй... Тебе привет от шефа. Он следит за твоими успехами и радуется.

- Как он узнал, что ты имеешь ко мне отношение? - удивилась Эра.

- Я хотел спросить, но у него начался приступ.

- Впрочем, это пустой вопрос, - сообразила она. - Раз он следит за моим творчеством, значит понимает, что капитан Овцын, про которого писала Эра, знает Эру, которая писала про капитана Овцына.

- Юре Фролову моя фамилия тоже не в новость, но подобная мысль ему в голову, кажется, не пришла.

- Юре редко приходят в голову мысли, не имеющие прямого отношения к работе. Он не особенно талантлив и не может позволить себе такой роскоши... Хочешь, я пойду с тобой в редакцию? - предложила она.

- Не надо. Один я быстрее управлюсь.

Он опасался, что, выйдя на улицу, она прочитает газету.

- Знаю, чего ты боишься, - нахмурилась Эра, - Увидят тебя со мной и подумают, что я устроила тебе протекцию. Верно?

- Может быть, - сказал он, не думая об этом. - Да и вообще лучше собери мне чемоданчик.

- Пожалуйста, не думай, что ты мне чем-нибудь обязан, - сказала она, продолжая хмуриться. - Ты все сделал сам.

- Я и не думаю, - сказал он.

- О чем же ты думаешь?

- Надо заехать в Ленинград, - сказал он первое, что пришло в голову.

- Я это знала, - согласилась Эра. - Конечно, заезжай. Ничто тебе не мешает. Повидаешь маму, приятелей. Не забудь газету.

- Какую газету? - вздрогнул он. Слово «газета» вертелось в голове с той секунды, как он проснулся.

- Как какую? - изумилась Эра. - С очерком.

- Захвачу, - сказал он. - Но не думаю, что это обрадует ее так же, как

тебя.

- Неплохо бы и вполовину. Кстати, мои родители обрадовались.

- Ты успела там побывать?

- Мне нельзя там бывать, - сказала она и опустила глаза. - Мы говорили по телефону... Отец впервые назвал тебя не матросом, а капитаном. Кажется, в его голосе промелькнуло почтение.

- Может быть, пора их еще больше обрадовать? - спросил он.

- Не знаю... Глупо, конечно, но я страшно смущаюсь, когда думаю об этом. Постараюсь еще потянуть...

- Ты что, школьница, согрешившая со студентом?

- Если бы я тогда грешила, то не смущалась бы сейчас...

Он быстро получил командировочное удостоверение с очень солидными штампами и печатями, немножко медленнее получил деньги и, сопровожденный отечески-строгим редакторским напутствием, отправился в Аэрофлот и взял билет на ленинградский самолет. Опять впереди была дорога, и он чувствовал прилив сил, душа расправилась, как поднявшийся ввысь баллон аэростата, и весь он стал легче, освобождённее, будто невидимые, но прочные цепи вдруг упали с него. Придя домой, он не мог скрыть радости, как вчера не смог скрыть печали, и подумал, что здорово развинтился за последнее время - раньше он умел не выдавать чувств.

- Смотри не останься там плавать на каком-нибудь дурацком пароходе, - сказала Эра вроде бы в шутку, но в голосе ее слышалась обида.

- Чушь, - сказал он. - Завтра же я смертельно затоскую по тебе. Днем я буду сжимать зубы и гнать тоску работой, а по ночам стану заливать слезами подушку, сунув в рот ее угол, чтобы заглушить рыдания и не беспокоить соседа по каюте.

Он смеялся, и она потребовала:

Терпеть не могу, когда ты паясничаешь.

Хорошо, - сказал он. - И верно, не время паясничать...

Они собрались уходить, когда до вылета осталось два часа. Эра заглянула в почтовый ящик, вынула конверт, разглядела штемпель, произнесла тихо и печально:

- Из Сухуми. Странно. Он обещал не писать мне.

«Он не нарушил обещания, - подумал Овцын, - это письмо написал не

он».

- Я была уверена, что все копчено, - сказала Эра.

«Да, все кончено... - подумал Овцын. - Но не для тебя».

Она заглянула ему в глаза, спросила:

- Ты станешь читать?

- Нет, - сказал он.

- Я тоже не стану.

«Не потому, что тебе не хочется, а потому, что ты не могла бы прочесть его письмо равнодушно», - подумал Овцын.

Эра захотела разорвать письмо, он удержал ее руку.

- Это нельзя рвать, - сказал он.

- Почему? - Она взглянула на него с недоумением.

- Эра, малыш, я поеду в аэропорт один. Ты иди домой и прочти письмо. Написал его не Володя. Володя погиб.

- Что за бред, откуда ты знаешь? - вскрикнула она и схватила его руки.

- Об этом написано в газетах, которые ты сегодня не получила, -сказал он. - Иди домой.

Руки ее упали, она медленно повернулась, дошла до двери, отперла ее, не отпуская ключа, обернулась к нему, сказала:

- Хорошо, что ты улетаешь. Я наговорила бы лишнего... Может быть, я напишу тебе в Мурманск.

Когда дверь защелкнулась, он пошел вниз, стараясь не думать об этом, но думал об этом, потому что слишком резко запечатлелись в глазах мертвенно-бледное лицо жены и большие, немигающие глаза на нем. И горечь, и обида, и злость смешались в душе, и хорошо было понятно ему, почему когда-то грозный царь персидский приказал высечь море, - да что с того толку, все равно пришлось ему беситься па берегу, дожидаясь спокойной погоды... Морозный ветер улицы остудил лицо. Он поднял голову, посмотрел на окно. Штора была плотно закрыта.

18


Жизнь побежала стремительно, и он как будто окунулся в добрые старые времена. Вскоре он уже выходил в море на дряхленьком посольном траулере «Березань», принадлежащем Кольской базе морского лова. Для всей команды Овцын был всего лишь корреспондентом центральной газеты, прилетевшим познакомиться с сегодняшним днем Севера. Старпом отвел его в каюту помполита, которому повезло захворать как раз накануне новогоднего рейса. Каюта находилась ниже главной палубы и поэтому была мрачноватой. На полке вместо привычных лоций, пособий по навигации, астрономии и иным мореходным наукам стояли тома мудрой общественно-политической литературы. Из щелей в надежде на поживу повылазили тараканы. Юнга принес белье, бросил на койку и собрался было уйти, но, подчинившись нешуточному взгляду Овцына, замялся, почесал в спине под курткой и застелил койку.. После очередного обмена взглядами юнга принес обрез и швабру. Он вытряхнул коврик, стер накопившуюся за неделю стоянки пыль, вымыл раковину и застеленную потрескавшимся линолеумом палубу. А когда Овцын разбрызгал полфлакона «Шипра» и выкурил десяток сигарет, каюта приняла совсем обжитой вид, даже едкий запах подтухшей рыбы, пропитавший за десятки лет службы весь пароход, ослабел и уже не мешал существовать.

«Березань» выходила из порта, и сегодняшний день Севера был непроглядной, сырой и морозной ночью. Ничего, кроме огней, большей частью голубоватых, не существовало в этой непроглядности.

Огни маяков, огни на берегах Кольского, узкого и длинного залива, огни встречных судов, огни прожекторов, время от времени полосующие воду и небо.

- Жизнь - это свет, и свет - это жизнь, - произнес капитан «Березани» Федор Пахомович Кошастый.

В первые же часы знакомства с Кошастым Овцын понял, что этот человек видит свое интеллектуальное призвание в том, чтобы находить истины и вещать их человечеству. Капитан Кошастый был белобрыс, мал ростом, упитан, тридцати шести лет от роду, голос имел густой басовитый, идеально соответствующий как профессии, так и хобби.

- Пожалуй, - согласился с ним Овцын.

- Где жизнь, там и свет, - развил тезис капитан Кошастый. - А где свет, там и жизнь. Рождаясь, человек «появляется на свет»...

Овцыну стало весело.

- А умирая, уходит во тьму, - поддержал он.- Когда у тебя в душе тьма смертная, ты заходишь к приятелю на огонек - и начинается веселая жизнь. Не так ли, Федор Пахомыч?

Почувствовав в голосе залетного корреспондента ядовитые нотки, капитан Кошастый переменил тему беседы.

- Не понимаю, почему вас к нам прислали? Что Вы у меня на «Березани» можете найти интересного? Древнее тральщика на всем флоте нет. «Березань» - это славное позавчера нашего промысла. Глядя в прошлое, не увидишь настоящего и тем более будущего.

- Команда у вас тоже позавчерашняя ? - спросил Овцын.

Капитан Кошастый взглянул на него искоса и долго не отвечал, раздумывая, наверное, какой таится в вопросе подвох.

- Отчего же, - сказал он наконец. - Команда вполне современная.

- Вот и прекрасно, - улыбнулся Овцын. - Я ведь не представитель судоремонтного завода, а корреспондент газеты. Интересуют меня люди, состояние техники - это второй план.

Капитан Кошастый не хотел сдаваться.

- Состояние работника зависит от состояния техники так же, как состояние пешехода от состояния дороги, - изрек он. - Запомните эту мысль и отразите в своей корреспонденции.

- Замечательная мысль, - одобрил Овцын.

Знакомый ему Кольский залив все тянулся, и он ушел в каюту. И вообще до начала промысла еще далеко, и можно без ущерба для дела как следует отдохнуть после беспокойных трех суток.

Прилетев в Ленинград, он сперва зашел домой, благо не очень далеко от аэропорта, и мать обрадовалась неожиданному приходу, встретила его ласково, как никогда прежде. Мягко упрекнула за то, что редко писал, да еще за то, что бросил работу в институте. Газета с очерком произвела на нее слабое впечатление, это опять-таки несерьезное занятие, да что поделаешь, если сын таков. Она напомнила об одном знакомом семьи, бросившем науку и ставшем микроскопическим писателем... «Не твоя ли это дорожка? -сказала мать. - Слава богу, что хоть женился по-человечески...»

- Эра Николаевна хорошо влияет на тебя, - добавила она. - Ты тщательно одет, стали мягче манеры. Почти исчезли эти кошмарные варваризмы из твоего лексикона. Я хочу познакомиться с ней.

- Эра обрадуется, если ты приедешь.

- Не сомневаюсь, - кивнула мать. - Я по тебе вижу, что она добрая женщина.

- Порой слишком, - сказал он.

Мать недоуменно взглянула, но промолчала. Он объяснил:

- Мне кажется, что она испытывает физическую боль, когда видит, что кто-то уколол себе палец булавкой, - и усмехнулся.

- Порядочный человек испытывает физическую боль, когда видит голодную собаку, - сказала мать. - Ты обязан беречь жену.

Потом он поехал на набережную Мойки, к Георгию Сергеевичу. Долго поднимался на второй этаж по старинной широкой лестнице, не сразу нажал звонок над столетней латунной табличкой с фамилией Левченко. Тот открыл сам, спросил с усталым удивлением:

- Разве ты не в Москве?

- Я в Москве, - ответил Овцын.

- Проходи, раздевайся, - сказал Левченко.

В комнате был молодой офицер, капитан-лейтенант чином, он кратко представился:

- Лосев, командир части. - Потом сказал: - Я слышал от Владимира Георгиевича, как он выловил вас из моря. Вы пересекли государственную

границу.

- Я не раз пересекал государственную границу, - сказал Овцын.

- А он обрадовался, - сказал Лосев. - Как-то даже переменился с тех

пор.

- В чем? - машинально спросил Георгий Сергеевич.

- Я не умею объяснять такие вещи, - сказал Лосев. - Видишь, что человек не тот, вроде такой же, а не тот. Что в нем изменилось - непонятно. Прежде был просто офицером, как большинство. Вдруг стал не простым. Знаете, на каких-то людей совершенно не обращаешь внимания, потому что существуют они, как обслуживающий персонал при технике. А на других взгляд задерживается. О них думают, о них говорят. Они имеют в себе нечто значительное. От них ждут особенно умных слов и выдающихся поступков. Это везде так. И в таком маленьком организме, как наша часть. Мы вдруг стали думать и говорить о Владимире Георгиевиче. Он перешагнул грань обыкновенного, а как это случилось, почему случилось - никто не понял.

- Я слышал, как он мечтал вслух, - сказал Овцын. - О яркой жизни, большом деле и подвиге.

- Он к тебе ездил в Москву? - спросил Георгий Сергеевич.

- Да, - солгал Овцын и не испытал стыда.

- Он совершил свой подвиг, - произнес Лосев.

Георгий Сергеевич оперся на подоконник, глядя вниз, на покрытую кочковатым льдом Мойку. Голые деревья, загораживая фонари, стлали по льду причудливые тени, Овцын отошел от окна к Лосеву, спросил его:

- Как это было?

- Как всегда, - сказал Лосев. - Ночью обнаружил яхту, которая взяла агента с берега. Дал сигнал остановиться.

- И?..

- Они, как правило, сдаются, по этот оказался зубром. Яхта стала отстреливаться. Он мог бы утопить их в два захода, но что толку от утопленников? Таких надо брать живьем... Вы же видели его корабль -пулеметчик защищен козырьком турели, а командиру укрыться негде. Две крупнокалиберные пули в грудь. Но яхту взяли. Он семь часов жил после операции, из них три часа в сознании. Похоронили его у себя, поставили обелиск с барельефом.

- Георгий Сергеевич, вы еще туда не ездили? - спросил Овцын.

- Поедем... Мать выйдет из больницы, и поедем... А я вот жив. Войну прошел, плен, концентрационные лагеря... Что он видел в жизни? Только и видел одну пулеметную очередь. И хватило. Почему так? - обратился он к Лосеву.

- Это можно объяснить, - сказал офицер, но объяснять не стал.

- Все можно объяснить, - произнес Георгий Сергеевич и прижал лоб к стеклу. - Все можно объяснить, но ничего нельзя вернуть...

Овцын взял Лосева за плечо, отошел с ним к окну. Они молча смотрели на причудливый узор теней на грязновато-сиреневом льду Мойки, на ярко освещенные окна Дома культуры, на прохожих, идущих по старинному,

очень горбатому мосту.

Он ушел поздним вечером и поехал домой, но, проезжая по короткому и уютному Нарвскому проспекту, вдруг остановил машину, расплатился с удивленным шофером и поднялся к Соломону. Дружба их, он чувствовал это, прошла. Виновато было и то, что Соломону пришлось служить под его началом, и, наверное, Марина тоже была виновата. Такая мысль пришла в голову, когда он увидел на стене комнаты большой фотографический портрет, с которого Марина внимательно и оценивающе смотрела на входящего крупными, широко расставленными глазами.

- Бывает у тебя? - спросил Овцын, глядя на этот очень точный портрет Марины.

Можно было не спрашивать. Обновленная мебель, поразительная чистота в комнате, сверкающий паркет и войлочные тапочки на ногах Соломона, большое зеркало, не обязательное для мужского обихода, - все пело о том, что здесь постоянно ждут женщину.

- Не часто, - сказал Соломой.

- Понятно... А чем ты еще жив?

- Торгую мебелью, будь она анафема, туды ее в полировку! -выбранился Соломон. - Если ты не вернешься в контору, я засохну в этой лавке, начну спекулировать гарнитурами и брать взятки. Пока еще блюду себя, но если пропадет надежда - тогда к чему?

- Глаза лечишь?

- Лечу. Это мало помогает.

- Может, тебе съездить в Одессу?

- Филатов давно помер.

- А ученики и продолжатели?

- Они любят совсем слепых. Таких, как я, отсылают в районные поликлиники. Скажи, Иван, разве я плохо работал? Разве я не оправдывал свои деньги?

- Тебе было тяжело, Соломон, - сказал Овцын.

-А в лавке мне легко? - выкрикнул Соломон. - Я там задыхаюсь среди неучей, идиотов и жуликов! Если бы... если бы не Марина, я сошел бы с ума, или повесился, или кого-нибудь прирезал. И если бы не надежда, что вырвусь из этой дыры.

- И если бы не стихи, - улыбнулся Овцын.

- Да, и если бы не стихи, - произнес Соломон смягчившимся голосом. - Марина очень тонко чувствует стихи...

«Соответствует...» - подумал Овцын и сказал:

- Видишь, как много у тебя есть. У иных нет и этого.

- Лавка все перечеркивает, - горько сказал Соломон.

Следующим утром Овцын был уже в Мурманске. Ему понадобилось немного времени, чтобы разыскать трех-четырех приятелей, разведать обстановку и выбрать из всех возможных вариантов Кольскую базу морского лова. Неопределенно пообещав приятелям заглянуть вечерком, он отправился в управление базы и к концу дня определился на траулер «Березань», готовящийся к выходу в море. Полумесячный рейс старенькой, не выходящей за пределы Баренцева моря «Березани» устраивал его по времени, и хотя новые траулеры, совершающие далекие и долгие рейсы, много соблазнительнее для журналиста, но для моряка в старых паровиках есть своя, неповторимая прелесть: они остались стопроцентными судами, а не плавучими предприятиями, в какие превратились современные дизельные гиганты.

Попав на «Березань», он старался не выдать своего морского прошлого. Это оказалось не так уж трудно, потому что на паровиках он не плавал уже лет шесть, а на промысловых судах и вообще никогда не плавал. Его интерес к тому, о чем он знал по учебникам да понаслышке, ко всем этим тралам, лебедкам, консервным и мукомольным машинам, воспринимался людьми как естественное любопытство газетчика. А то, что он ничем не заинтересовался в бедно оборудованной ходовой рубке, капитан Кошастый обосновал таким речением:

- Гений и невежда сходны лишь в одном: оба они все на свете знают.

Речение звучало совсем неглупо, но капитан Кошастый принялся

развивать тезис - и испортил впечатление до такой степени, что Овцын обиделся на «невежду». Он ушел на палубу, и тралмейстер, тоже считавший, что корреспондент не представляет себе, что такое морская работа, посоветовал:

- Вы бы взяли у боцмана сапоги да куртку штормовую. Ввашей форме одежды пропадете. Знаете, как нас обрызгивает...

- Откуда мне знать, - сказал Овцын.

19


В последний день декабря «Березань» промышляла на склоне Эмильевой банки и брала каждым тралом по тонне рыбы. На богатом месте собралось полтора десятка судов, во всех сторонах сверкали их огни, расцвечивая морозную и ясную тьму приполярного полдня. Овцын уже разобрался в технике траловых работ настолько, что - как он, усмехаясь, думал - смог бы работать на траулере вторым штурманом.

Прежде ему казалось, что работа эта проще, не требует от людей стольких усилий, ловкости, а порой и выдумки. Случались ситуации небывалые и неповторимые, не предусмотренные никакими пособиями.

В штормовые дни, когда волны прогуливались по палубе низкобортной «Березани», работа матросов, вымокающих до последней портянки, напоминала комплекс акробатических упражнений. И только благодаря этой акробатике никого не смыло за борт. Рыбу, с таким трудом выловленную, смывало за борт, и это было обидно.

Но в канун Нового года море успокоилось, оно тихо и ровно дышало, баюкая старенькую «Березань», а с неба ушли тучи, обнажив роскошные россыпи звезд. Овцын смотрел, писал и радовался, что материал о сегодняшнем дне Севера будет добротный и свежий, как сыплющаяся па палубу из трала треска.

В двадцать часов Федор Пахомович Кошастый приказал оставить поднятый трал на борту и выключить лебедку. Он протелеграфировал в машину «самые малые обороты» и положил пароход носом против ветра. Дождавшиеся этого момента матросы закрепили трал, с гиканьем бросились к рыбоделу, мгновенно расправились с последним уловом старого года и разбежались по каютам готовиться к празднику.

- Вам приходилось видеть, как в море встречают наступление Нового года? - важно спросил капитан Кошастый.

- Не приходилось, - покачал головой Овцын.

И подумал, что Первое мая встречал в море, день своего рождения встречал в море и вот Новый год встречает в море. Какой теперь следующий праздник? Опять Первое мая? И опять он скорее всего будет в тот день в море...

- Это красиво, - произнес капитан Кошастый и позволил себе улыбнуться. - Я всегда думал, что люди установили праздники для того, чтобы иметь возможность оставить скучные заботы о прокормлении и прочем тленном, вспомнить об окружающем их мире и с благодарностью украсить его. Это то же самое жертвоприношение богам, только называется теперь по-другому.

Капитан вовремя закончил речь и не испортил доброго впечатления от своих слов. Он ушел в каюту, предварительно острастив заступившего на вахту третьего штурмана. Не за что-либо, а для порядка, чтоб не забывался... Пришел второй штурман, достал из кармана полтинник, и они с третьим стали разыгрывать, кому встречать Новый год в салоне, а кому на мостике. Смена вахт третьего и второго ровно в полночь. Выиграв, третий штурман ушел бы с мостика на полчаса раньше, а проиграв, должен стоять полчаса лишних.

Второй положил монету на тщательно уже вычищенный к празднику ноготь большого пальца и щелчком подбросил ее кверху.

- Орел! - загадал третий.

Полтинник повращался в воздухе, со звоном брякнулся на штурманский стол, подпрыгнул и замер близ судового журнала.

- Решетка, мой юный друг! - провозгласил второй штурман. - Итак, до встречи через год. Счастливой вахты!

Он приподнял фуражку, забрал полтинник и ушел из рубки до будущего года. Овцын тоже пошел менять свитер на сорочку с галстуком, ватник на пиджак, портянки на носки и полуболотные сапоги на модельные туфли.

Собрались за полчаса перед полуночью в чисто выдраенном салоне за столами, накрытыми белыми скатертями. Широко раздвинули двери, отделяющие офицерское помещение от салона команды, и на всю катушку врубили трансляцию. Кок с помощником носили и носили из камбуза прихотливо разложенные на блюдах салаты. Серебряные головки шампанского высвечивали из крахмальных салфеток. В углу мерцала огоньками небольшая, но мохнатая, раскрепленная тросами нарядно украшенная елка. Пестрил красками новогодний номер стенгазеты «Вперед за план!». Овцын прошел к своему месту, сел, улыбаясь людям, и сразу попал в атмосферу праздничного братства, доброго и веселого единения раскрытых душ. Нарядно одетые люди были красивы, и речи их были красивы, и все, что они делали друг другу, было красиво, чисто и добросердечно. Люди вели себя так, как хотели, и это было хорошо. Даже лучше, нежели пресная благовоспитанность институтской публики, которая в свое время до того покорила Овцына, что он вздыхал по поводу отсутствия такого на судах отечественного флота. Всему свое место, всему свое время. Там, где природой указано расти соснам, нечего сажать бананы...

Кончилась музыка, и все перестали говорить, ожидая. Наступила тишина, только хлопали пробки шампанского, и ни одной капли не пролилось. Москва начала передавать новогоднее поздравление; моряки встали, подняли бокалы и слушали добрые человеческие слова, какие не часто дождешься от радио...

С первым ударом кремлевских часов капитан Федор Пахомович Кошастый сказал кратко:

- Присоединяемся. - И поднес ко рту бокал.

Кремлевские часы все били, а в салоне уже начался рокот разговора радующихся людей. Потом второй штурман, которому надлежало вскоре уйти на вахту, попросил тишины и прочитал стихи:

Сегодня, в Новый год, произнесу я тост за то, чтоб, обогнав сказания и были, сплели мы сеть из траекторий звезд и всех их, как треску, переловили.

И чтоб распределили их на всех -тебе, и мне, и бабушке, и маме.

Я твердо верю: будет человек повелевать далекими мирами!

От смущения второй штурман побагровел и удрал из салона, не дослушав овации. И поднялся с места капитан Кошастый и сказал:

- Товарищи, есть сегодня среди нас человек, который видит нашу жизнь свежим взглядом; он специально пришел к нам, чтобы смотреть на нас и оценивать нашу работу. Этот человек - Иван Андреевич Овцын, корреспондент всеми нами уважаемой газеты...

- Ура! - крикнул кто-то, и по салону расплескалась овация, заглушая слово «Трибуна», но капитан Кошастый повторил его, когда шум утих.

- ...«Трибуна». Со стороны тебя видят лучше, чем ты видишь себя сам. Это закон школьной психологии. Попросим же Ивана Андреевича сказать, какими он нас увидел за неделю его знакомства с судном и экипажем.

Все закричали, хлопая в ладоши:

- Просим, просим!

Овцын встал, отложил вилку, начал говорить, что думал:

- Дорогие товарищи моряки, Федор Пахомович верно отметил, что со стороны виднее. Я рад, что мне разрешили высказать свои мысли, ибо они не омрачат праздник. За свою жизнь я съел очень много рыб, но не поймал ни одной даже на удочку. Виноват, когда мне было лет семь, я поймал одну рыбу бреднем. А каждый из вас ловит за один только рейс около двух тонн рыбы. Порция для десяти тысяч человек, которые с удовольствием едят ее и запивают компотом. И не имеют никакого представления о том, как мокрый даже внутри, потому что он нахлебался морской воды, матрос, скользя сапогами по обледенелой палубе, напрягая все до единого мускулы, вытаскивает эту порцию из бушующего моря. И о том, как тот же матрос, десять минут отдохнув посла очередного спуска трала, становится за рыбодел, отсекает каждой рыбине голову, вспарывает брюхо, вычищает требуху и делает с этой рыбиной еще многое для того, чтобы она сохранила свой вкус и витамины. Десять тысяч едоков говорят спасибо женам, сварившим рыбу, а не матросу, который уродуется на палубе, а потом спит поверх одеяла, не раздеваясь, до следующей вахты. За неделю я увидел много такого, чего не видел никогда, хотя повидать мне довелось порядочно. И главное, что я увидел, - это ваши прекрасные человеческие качества. Такие люди, как вы, достойны лучшей техники, лучшего быта и большей заботы. Очень возможно, что и большей заработной платы. Я постараюсь написать о вас так, чтобы каждый, кто ест рыбу, представил себе, как она попала к нему на стол. Я постараюсь написать так, чтобы перед вами снимали шляпы. За вас!

Он допил вино и сел. Всплеснулась овация.

- Выйдем, посмотрим на природу, Андреич,- ласково сказал капитан Кошастый.

Они вышли вдвоем на безлюдную палубу, и у Овцына захватило дух от великолепия рыбацкого праздника. Все суда, собравшиеся на Эмильевой банке, были ярко освещены, в небо нескончаемым потоком летела разноцветная пиротехника, отражения ракет и фальшфейеров плыли в колышущемся плавной зыбью море. Слышна была музыка, и выстрелы, и отдаленные людские голоса, и усыпанный бриллиантами черный купол над мачтами, засветленный справа Млечным Путем, в самом деле казался досягаемым...

- Пятый раз наблюдаю этот карнавал, - раздумчиво произнес Федор Пахомович. - Разве на берегу, в городе такое увидишь? Ни тебе воплей, ни толкучки, ни сумятицы, ни слякоти под ногами. Одна красота. Спокойная, вечная. Иногда еще сияние бывает. Не повезло вам, Андреич, что сейчас Год спокойного Солнца. Когда в такую ночь сияние, так это, знаете ли...

Он не подобрал слова и умолк, только махнул рукой.

- Долго вы празднуете? - спросил Овцын, выбираясь из гипнотического очарования.

- Две вахты. В четыре часа первого января спустим трал... Жаль только, что не описать вам этого. Не лично вам, конечно, Андреич, а вообще этой картины человеческими средствами не передать. Может, если цветное кино попробовать снять. Без слов... Да, кто сам не увидел, так и умрет без радости. Ужасно обидно становится, когда подумаешь, что есть что-то прекрасное на свете, а ты не видел. И никогда не увидишь... В те минуты, когда человек не видит прекрасного, он очень просто может вообразить себе непотребство, - изрек, наконец, афоризм капитан Кошастый.

- У вас есть семья? - спросил Овцын.

- Чтобы отдавать зарплату, - коротко и ясно ответил Кошастый.

- А друзей много?

Кошастый взглянул на него с сожалением, сказал:

- Один друг.

Помолчав немного, глядя на огни раскинувшегося вдоль Эмильевой банки рыбацкого города, он добавил:

- Как и положено человеку, имеющему внутреннее содержание и уважающему его... Пойдем-ка, Андреич, навестим консервный цех.

- Не хватает закуски? - улыбнулся Овцын.

- Бывает, что консервщики бражку заваривают в своем котле, - сказал капитан Кошастый. Еще вчера он не сказал бы такого. - Иные капитаны сквозь пальцы смотрят, попустительствуют, потому и не изжить эту привычку.

В пустом и холодном консервном цехе невыносимо пахло рыбьим жиром; только очень уж жаждущий смог бы пить бражку, сваренную в этом помещении. Капитан постучал согнутым пальцем по автоклаву, в котором вытапливают тресковую печень. Автоклав прозвучал колоколом.

- Они меня знают, разгильдяи, - удовлетворенно сказал капитан Кошастый.

- Так уж и разгильдяи? - спросил Овцын.

- Нет, это к слову, - сказал Кошастый. - Ребята хорошие. Отнесись к ним справедливо, и они не подведут. Наверное, и везде так человек?

В четыре часа утра Овцын, дрожа на морозном ветру, смотрел, как спускают первый трал нового года. Тучи, словно сообразив, что праздник кончился, опять заволокли небо. Они спускались все ниже, и вскоре замутнелись, расплылись и исчезли огни соседних судов. Глухо, как сквозь спущенные уши меховой шапки, слышались их туманные сигналы. Свирепо ревел над головой собственный гудок. Капитан, никогда не заходивший в рубку в вахту старпома, теперь стоял у раскрытого окна, напряженно вглядываясь в глухую тьму. Ноздри широкого носа шевелились. Радист, которому туман никогда не мешает делать свое дело, занес в рубку поздравительные радиограммы. Увидев, что никто не обращает внимания на него, радист положил бланки на штурманский стол и удалился.

Внезапно капитан выбежал на левое крыло мостика. Овцын вышел вслед и смотрел туда же, куда смотрел капитан, но он ничего не видел, пока

Кошастый не заорал, вскинув кулаки:

- Куда ж ты прешь... лапоть вяленый... распротак твою... в колено..!

Тогда Овцын увидел три расположенных треугольником слабых пятна.

Треугольник проплывал за кормой на вполне безопасном для «Березани» расстоянии, однако Кошастый ярился, махал кулаками и изрыгал отчаянную хулу.

- ......! - сказал Кошастый, умолк и закрыл лицо локтем.

Через секунду «Березань» вздрогнула и заметно прибавила ходу.

«Трал обрезал», - понял Овцын.

- Старпом, дайте «стоп»! - крикнул Кошастый. - И ведь не узнаешь кто. Ходом идет, подлец, без трала. Его не догонишь...

Он быстро остыл, произнес в утешение:

- Сетка была старая, хреновенькая. Дырка на дырке. Рвань. Я, как туман учую, всегда велю этот трал ставить. Не жалко, а жалко, что кабеля

погибли, да ваеров сколько, ....., оттяпал... Вы этот инцидент в блокнот не

записывайте, везде дураки встречаются, какая работа без них обходится? Не пишите, не стоит того.

- Не буду, - сказал Овцын. - Это ясно.

- Тралмейстер, правый трал к спуску готовить! - проорал капитан Кошастый, и сапоги загрохотали внизу по палубе.

Залязгала лебедка, вытягивая из моря оборванные ваера.

- Бывает, - совсем успокоился капитан Кошастый.

Спустившись в каюту и отогревшись, Овцын сел к столу, раскрыл блокнот и записал все, что запомнилось из виртуозной брани капитана Кошастого. Потом снова поднялся в рубку, глянул, что «Березань» еще дрейфует. В никем еще не тронутой пачке радиограмм нашел на свое имя одну - от матери. Спускаясь обратно в подпалубный коридор, напевал не всерьез и негромко строчки из старинной матросской песни:

Жена найдет себе другого,

А мать сыночка никогда...

20


Читая рукопись, Юра Фролов временами вскидывал брови, потирал руки и чмокал губами. Иногда возвращался и перечитывал несколько страниц. Овцын сидел, покуривал и был уверен, что вещь получилась, а после того, как Эра перепечатала ее, приобрела даже некоторый лоск. Правда, хвалила она сдержанно. За каждым похвальным словом ощущалось невысказанное «но»...

- Годится, - сказал Фролов. - Очень годится. «Умри, Денис, лучше не напишешь!» На морскую тему. Несемся к шефу.

Редактор, еще более обрюзгший и посеревший, протянул Овцыну руку, не приподнявшись с кресла. Прочитав рукопись, он взглянул на Фролова, попросил:

- Вы идите, Юрий Владимирович, а мы тут поговорим.

- Отличная вещь, - высказался все-таки Юра Фролов, прежде чем выйти.

- Совершенно непригодная вещь, - произнес редактор, когда за Юрой затворилась дверь. - И я не вижу, что тут можно поправить. Пожалуй, не стоит править.

- Я и не собираюсь править, - сказал Овцын, удивленный и уязвленный. - Хотя бы потому, что не умею... Можно узнать, почему это совершенно непригодно?

- Можно, - кивнул редактор. - Это невесело, Иван Андреевич. Вы забрались в тему несколько глубже, чем положено газете. Порядочно глубже.

И получилось, что вы говорите то, о чем воспитанные люди обязаны умалчивать. Не потому, что надо скрывать, а потому, что нет доблести повторять, что каждый из нас под одеждой голый. Вы меня понимаете?

- Не очень.

- Жаль, - вздохнул редактор. - Хорошо, выскажусь проще. Ваша работа не годится мне потому, что в ней нет приподнятости, нет стремления к еще не достигнутому, нет вдохновляющего примера для рядового читателя и нет - и конце концов - призыва. Она вызывает душевное беспокойство, понимаете, это при нашем-то тираже. Уже помимо того, что истины типа «человек произошел от обезьяны» не нуждаются в широкой пропаганде.

- Я не пропагандирую эту истину, - заметил Овцын.

- Вы пропагандируете и это и еще много невеселого, - сказал редактор.

- А не думаете ли вы, что ваше перо, оказавшееся вдруг достаточно крепким, обязано послужить делу ободрения человека? Есть много охотников ныть, бранить погоду и показывать из-за спины чистенько мытый кукиш. Разве вы из этой когорты? Вы же здоровый мужик - наверное, получили от жизни радость полной мерой. Может, поделитесь с теми, кому ее досталось меньше?..- Редактор впился в него взглядом, и Овцын опять почувствовал себя машинкой, которую развинчивают на детали. - Хорош тут у вас штурман, который стихи сочиняет. «Сплели мы сеть из траекторий звезд и всех их, как треску, переловили», - процитировал редактор, не заглядывая в рукопись. - Вы это не сами присочинили?

- Нет, это натуральное.

- Видите, как люди мыслят. Видите, чего они хотят. И плевать им на то, что задача сия неисполнима. А вы про что?.. Теперь вы меня понимаете?

- Теперь понимаю, - сказал Овцын. - Короче говоря, «тьмы низких истин нам дороже»...

- Да, дороже! - резко подавшись вперед, перебил его редактор. -Именно потому, что он возвышающий. А рукопись свою возьмите. Она вам еще пригодится как материал.

- Значит, мне надлежит вернуть командировочные и проститься? -спросил Овцын.

- Если вы слабый человек и не умеете доводить до конца начатое дело,

- произнес редактор, ощупывая его взглядом. - Но я вас таким не считаю.

Напишите другое. И заклинаю вас килем вашего парохода, избегайте этого псевдогуманизма...

- Опять не понял.

- Не страдайте, глядя на то, что человек отдает много, а получает за это мало. Тот, кто получает столько, сколько дает, живет на свете зря. Без эдакой публики человечество прекрасно обойдется. Надо стараться побольше оставить наследникам.

- Это верно, - сказал Овцын.

Дома он хотел порвать рукопись, но Эра отобрала ее и спрятала в стол.

- Я все это предчувствовала, - сказала она. - Странно только, что он так легко убедил тебя. Скажи... может быть, ты из-за денег? Мы не разоримся, если вернем командировочные.

- Нет, не из-за денег. Произошла странная штука, - сказал он.- Да, он меня убедил. Но... и не разубедил. Мы правы оба. Мы оба толкаем вперед одну телегу. Он напирает с одной стороны, а кто-то напирает с другой. Сейчас он позвал меня на свою сторону пособить. Возможно, он видит, что на другой стороне собралось больше народу и телега пошла неровно.

- Умеешь ты объяснять, - сказала Эра. - Но принципиальность...

- Некоторым легко щеголять принципиальностью. Они приспособились посередке. Там тепло, уютно и полная гарантия, что поступаешь правильно, ибо не двигаешь телегу ни вправо, ни влево. Принципы достаются бесплатно, как человеку, дога давшемуся поселиться под пальмой, достаются финики.

- Хотела бы я знать, какие принципы у тех, кто бегает слева направо, и дорого ли за них плачено, - сказала она.

- Принцип предельно прост, - сказал он, сердясь и потому все более убеждаясь в своей правоте. - Как, скажем, у маятника, поршня или весла. Платят за них именно тем, что бегают справа налево.

- Ты еще не упомянул руль. Поразительно, до каких фантастических нелепиц может договориться человек, когда он сердится.

- Ну, и не будем сердиться, - сказал он, устыдившись, и обнял ее.

- Что толку сердиться... - Она огорчилась. - Садись, пиши свою голубую повесть... Но не перестарайся. Когда справа напирают слишком усердно, телега сворачивает влево. Не знаю уж, по какому закону. Я не мастер объяснять.

Он погрузился в работу, и его совершенно не занимало, что там творится за пределами комнаты. Бронзовый скептик Будда был его единственным собеседником. Даже спустившись с четвертого этажа, чтобы, перед тем как лечь в постель, вы дышать дневную дозу никотина, он продолжал видеть мир издали и сверху, и мир был необыкновенно хорош и годен для человека таким, как он его видел. К Эре приходили гости, и она сидела с ними на кухне. Однажды, закрыв за кем-то дверь, она пришла в комнату и сказала:

- У Ломтика несчастье. Его будут судить.

- Что натворил этот бэби? - спросил он равнодушно.

- Оказалось, что он тунеядец, - сказала Эра.

- Хорошо, - кивнул Овцын и тут же забыл про Ломтика.

На девятые сутки, закончив работу, он не мог придумать название и даже жанр не мог определить. Он ничего не выдумал, написал все, как было, и все же этого не было. Это он хотел, чтобы так было. И люди, о которых он писал, хотели, чтобы так было.

- То и это, - сказала Эра. - Как такие вещи совмещаются у тебя в голове?

- В жизни это тоже существует одновременно, - ответил он.

- Знаю я твою теорию... Но это неплохо, даже если и выдумано.

- Ничего не выдумано, - возразил он.

- Я хотела сказать: переосмыслено по-своему. Вполне законный прием. Не хуже прочих. Когда на дворе грязно, можно или взять метлу, или надеть калоши. И то и другое помогает.

Он добавил:

- Можно посидеть дома и подождать, пока грязь просохнет.

- Мы договорились не спорить на эту тему, - напомнила она. - Ты и прав и не прав. Я тоже права и не права. Наш спор никогда не кончится. Главное, чтобы намерения были добрыми, тогда все простится.

- Помоги мне придумать название, - попросил он.

Она придвинула машинку, сказала:

- Я перепишу, не меняя ни слова. А название я тебе уже дала, хоть и не думала тогда, что оно так подойдет. «Голубая повесть». А что? Ты часто упоминаешь голубые огни, пронзающие мрак полярной ночи. Они просто занозами застревают в памяти, эти голубые огни.

- Пусть будет повесть, - согласился он и утром отнес «Голубую повесть» в редакцию.

И через пять дней любовался ею в свежем номере газеты. На этот раз редактор не высказал претензий.

И Юра Фролов похвалил его:

- Два подвала - это могучий успех! Вы нашли себя в журналистике, Иван Андреевич. Хотите, устрою вам еще командировку?

- Не хочу, - отказался Овцын.

Он не задумывался, что будет теперь делать. Работа над «Голубой повестью» опустошила его, он дьявольски устал и думал, что не грех несколько дней отдохнуть, не задумываясь ни о чем, побродить по Москве, к которой еще не привык, да почитать книжки, задрав на диван ноги в носках... Он послал газету на «Березань» и матери. Пока шел домой, смотрел, как люди читают «Голубую повесть», вывешенную на стенах. Он останавливался, вглядывался в лица.

Дома Эра в задумчивости сидела над раскрытой газетой. Она ничего не сказала, и он спросил ее:

- О чем ты думаешь?

- Почему это у тебя получилось так легко и безболезненно ? - сказала она. - Сила это или безнравственность...

Он удивился:

- Разве легко? Десять дней я не видел света. Я выпит, выжат и просушен. Я сейчас долго соображал, в какую сторону, чтобы домой.

- Я не о том, - отмахнулась Эра. - Это пустое... Меня удивляет, как можно иметь относительно одной и той же вещи несколько одинаково убедительных точек зрения?

- Возможно, надо смотреть из разных мест, - сказал он.

- Возможно... Конечно, необходимо смотреть из разных мест. Но в результате человек должен прийти к одному мнению. Иначе как же разобраться, среди чего живешь, что хорошо и что плохо? Ведь если у вещи нет окончательной оценки, каждый болтун может доказать свою правду.

- Так оно и случается. Наше дело - не давать,- улыбнулся он.

- Это не всегда исполнимо... Завтра судят бедного Ломтика.

- Ах, да! - вспомнил он. - Ребенок попал в тунеядцы. Кто его будет судить?

- Товарищеский суд при домоуправлении.

Он засмеялся:

- Ну разве это страшно?

- Такому мраморному изваянию, как ты, это, конечно, не страшно. А Ломтик - очень хрупкий человечек. Это может сломить его навсегда. Если приговорят выслать его из Москвы, я вообще не знаю, что с ним будет, как он перенесет... Никакой он не тунеядец! - воскликнула Эра, возражая кому-то невидимому. - Самый нормальный мальчик, прекрасной души, но еще не нашедший себя. Он ощущает свой талант, но еще не знает, как его применить к жизни.

- Это трогательно. Но зачем же ругать меня? - спросил Овцын.

- Прости, - вздохнула она. - Иногда очень надо кого-то ругнуть. Кого же мне ругать, как не тебя? Больше некого.

Вечером неожиданно пришел Вадим Згурский, привел рыжего, широкоплечего режиссера по фамилии Вандалов. Манеры у Вандалова были раздольные, голос - командирский, и звали его Глебом. Отчества Вандалов не сообщил. Он не стал терять время на обнюхивание и неоплачиваемые разговоры, сразу взял быка за рога:

- Вашу «Голубую» нужно снять. Если б Вадим не был вашим приятелем, я все равно вас нашел бы. Снять в цвете! Двести метров одного фейерверка!

- Много, - успел вставить Згурский, пока Вандалов вдыхал.

- Пусть сто, - убавил Вандалов. - Тоже эффектно. Однако - хроника, документальность. Никто не укусит.

- Фейерверк бывает только под Новый год, - сказал Овцын.

- А разве там на облаках написана дата? - прищурившись, спросил Вандалов. - Или, может быть, на складах кончились ракеты?

- Ракет достаточно, - согласился Овцын. - Снимайте, если вам охота.

- Слова не мальчика, но мужа. Садитесь писать сценарий, -скомандовал Вандалов.

- Не умею, - сказал Овцын. - Наймите сценариста.

- Не стройте из себя медвежонка, - возразил Вандалов. - Мне нужна ваша манера. Зачем бы я иначе забирался на четвертый этаж без лифта?

- Я не умею писать сценарии, - четко и раздельно повторил Овцын.

- Кокетничаете, - скосился Вандалов. - Или вы думаете, что сценарий - это пьеса? Или думаете, что вам надо изучить технику киносъемок? Вздор вы думаете, Овцын. Пишите ту же самую прозу, которую вы прилично умеете писать. Только время от времени зажмуривайтесь и представляйте себе, как это будет выглядеть на экране. Да в конце концов ваша жена умеет писать сценарии! Эра, ты умеешь писать сценарии?

- Ну, - сказала Эра.

- Покажешь мужу, по каким рельсам надо ехать. Садитесь, садитесь за машинку, Овцын! - приказал Вандалов.

- Неохота. - Овцын покачал головой.

Режиссер поднялся со стула, сунул кулаки в карманы пиджака. Заговорил, широко расставив ботинки, покачиваясь с носков на пятки:

- Послушайте, Овцын, вы что, подпольный сын Рокфеллера ? Или вы лидийский царь Крез? Или, может быть, вы нашли то озеро, куда потрепанные банды Наполеона бросили награбленные в Москве сокровища ? Вам лень нагнуться и поднять пятьсот рублей, которые валяются на вашей дороге?

- Не в деньгах счастье, - сказал Овцын.

- Когда их много, - вставил Вадим Згурский.

Вандалов зашел с другого конца.

- Ну, а слава? Тоже не в ней счастье? Или, может быть, вы пресытились ею с тех пор, как ваше мужественное лицо промелькнуло на экране? И теперь фамилия в титрах - это для вас мелочь, которая даже не пощекочет самолюбие?

- Не произноси такие громкие слова, Глеб, - заметила Эра. - У документальных сценаристов не бывает славы. Не бывает даже простейшей известности.

- Вздор мелешь, голубушка, - отразил Вандалов. - Я перечислю без запинки дюжину славных документалистов...

- Которых знаешь ты, потому что приходится иметь с ними дело.

- Красавица, не порти песню, - попросил Вандалов. - Вспомни, что через пару месяцев тебе понадобится куча денег.

- Это не твоя забота, - сказала Эра.

- А я о чем тут распинаюсь? - воскликнул Вандалов. - Именно о том, что это забота твоего мужа!

- Мой муж найдет способ не оставить меня в нищете,- сказала Эра.

Вандалов снова уселся, вынул из карманов кулаки, расправил их,

спросил уже спокойно:

- Эра, почему ты против этой работы? Я ничего не понимаю.

- Потому, что мне не нравится «Голубая повесть», - ответила она. -Теперь понимаешь?

- Не могу понять, - потряс рыжей головой Вандалов. - Может быть, тебе не нравлюсь я как режиссер?

- Как режиссер ты не плох, - сказала Эра. - Был бы еще лучше, если б не ходил только по разминированным тропам. Мог бы проложить и новую дорогу.

- А что? - Вандалов состроил надменную гримасу. - Разве я скрываю, что боюсь подорваться? А разве на тех тропах, которые нанесены на карту, мало интересного? Нет, голубушка, это не тот разговор... Овцын, скажите мне честно: вам нравится «Голубая»?

- Нравится, - сказал Овцын.

Вандалов наклонился в его сторону, пристально глядя в его глаза, и Овцын подумал, что этот взгляд не развинчивает на детали, не исследует - он просто добивается своего, и поэтому неприятен.

- Овцын, я вам клянусь, что сделаю фильм, который войдет в сокровищницу мирового киноискусства, - проговорил Вандалов. - Скажи ему Вадим, сделаю я такой фильм?

- На этом материале можно сделать приличный фильм, - согласился Згурский.

- Овцын, я буду снимать этот фильм, - проникновенно сказал Вандалов. - Любой поднаторевший сценарист состряпает по вашему произведению вполне приемлемый сценарий. Но это будет уже не тот класс творчества. Материал останется, душа уйдет. Я это чувствую. А я умею чувствовать, во мне есть для этого приспособление, это подтвердит каждый, кто знает мою работу.

- Ты умеешь чувствовать, - сказала Эра. - Это и обидно.

- Овцын, - продолжал Вандалов, - неужели вы допустите, чтобы из произведения ушла душа и осталось только голое ремесло ? Неужели вам не горько будет видеть на экране развесистую клюкву? А это будет, будет! -Вандалов вскочил со стула, взметнул вверх руку, голос его загремел: - Это будет, я вам предрекаю! Я видел сотни километров морских фильмов. Даже в произведении вашей преуважаемой супруги любимая наша клюква ветвилась пышным шатром. Скажите, разве это не так?

- Не очень пышным, - Овцын улыбнулся и взглянул на непроницаемое лицо Эры. - Но кое-что несообразное было...

- Даже! - Вандалов погрозил Эре пальцем. - И вы представляете, какую оперетту сочинит литератор, видавший море в Коктебеле, а моряков -в ресторане «Арагви»?

- Представляю, - сказал Овцын.

- Будете писать сценарий сами?

- Буду, черт бы побрал ваш ораторский дар! - сказал Овцын.

Эра поднялась с дивана и ушла в кухню.

- Уф-ф-ф-ф... - сказал Вандалов, расстегнул пиджак и потряс на груди

свитер.

- Но не надейтесь, что я напишу его быстро.

- Надо быстро, Иван Андреич, - Вандалов улыбнулся и развел руками. - Оперативность - основное достоинство нашей работы. Мы не художники, мы документалисты, хроника, журналистика, киногазета. Мы должны шагать в ногу с жизнью, а не плестись по пятам у многоуважаемой. Пусть зритель восклицает: «Ах, черти, когда же они успели вставить кассеты в свои аппараты?!»

- Ладно, - сказал Овцын. - Я буду пробовать.

21


На другой день он стал пробовать, но ничего не вышло. Тошно было прикасаться к набившей порядочную оскомину «Голубой повести». Представлялась погашенная пароходная топка, не очищенная еще от шлака. Он лежал на диване, курил и думал, что конец января выдался мягкий и ясный, и что если бы не восьмой уже месяц, то очень прекрасно было бы выехать за город, на лыжах, в лес, который зимой чист, сух и вполне приемлем, - тогда эта топка (в смысле голова) быстро вычистилась бы. Снова засыпай в нее уголь и разводи пары. Но - восьмой месяц. Он чувствовал себя неспокойно, потому что Эра с утра ушла по делам, а мало ли что может случиться в московской толкучке, где и здоровому-то человеку запросто могут кишку выдавить... «И пора ей прекратить всякие дела, - подумал он, -пусть сидит дома, слушает магнитофон и читает веселые книжки. Устрою ей выволочку, если поздно вернется...»

Но Эра вернулась рано, невредимая и веселая.

- Они тебя признали, - сообщила она, еще не сняв пальто.

- Кто меня признал? - не понял Овцын.

- Мама еще называет тебя «твой капитан», но папа уже именует Иваном Андреевичем;.

- И поэтому ты так развеселилась? - усмехнулся он. - Знай, что я существую независимо от того, признают меня или нет. Например, как Германская Демократическая Республика.

- Я не только поэтому развеселилась, - сказала Эра.

- И отчего же ты вся так светишься?

- Иван, я была у них... - тихо произнесла она, по лицу пробежало облачко, след пережитого страха, и оно тут же пропало, снова засветились и засмеялись глаза. - Видел бы ты, какая поднялась суматоха! Мама бросилась поить меня виноградным соком, выкрикивая, что виноградный сок укрепляет плод.

- Так умно и выкрикивала?

- Не вру. Потом мы с ней сели, обнялись и заплакали, а папа ходил по комнате широкими шагами и говорил, что жизнь снова стала прекрасной, потому что теперь будет с кем в баню ходить.

- Веселый папа.

- Он говорил еще много интересного, но я не запомнила, потому что была очень счастлива. Мама дала мне триста полезных советов, их я тоже не запомнила. Я поняла, что они рады. Не просто смирились с неизбежным, а рады. Они пригласили нас в гости...

- Пить чай и разговаривать про умные вещи?

- Но потом сказали, что придут сами, чтобы мне лишний раз не утруждаться. «Теперь ты должна забыть обо всем и беречь плод», - сказала мама. Они вызвали по телефону такси и на лестнице поддерживали меня под руки.

Эра засмеялась и сняла, наконец, пальто.

- Все верно, - сказал он. - Нечего тебе шататься по редакциям, сиди дома и укрепляй плод.

Эра ничего не ответила, только нахмурилась вдруг, а когда часы на серой вокзальной башне отзвонили шесть, она оделась в темное широкое платье и черные чулки, гладко причесала волосы, прикрепила к ушам нефритовые, в тонком золотом ободке клипсы.

- На судилище? - спросил он. - Надо ли?

- Надо, - сказала Эра.

- Добрая душа... - произнес Овцын и тоже стал собираться.

Они поехали на такси и пришли раньше начала. В небольшом зале красного уголка жилконторы было еще пусто и прохладно. Перед рядами стульев стоял стол, накрытый зеленым. На нем - графин с водой, опрокинутый на блюдце стакан, чернильница. Две старушки в последнем ряду стульев скрипуче и невнятно беседовали. Ломтик, скрестив руки на груди, до предела распрямившись, стоял у окна и глядел во двор, на присыпанные снегом грузовики. На другом подоконнике спала серая кошка. Они подошли к Ломтику.

- Здесь холодно, - сказала Эра.

- Скоро здесь будет жарко, - увесисто произнес Ломтик, и на его лице было выражение обреченного на казнь через отсечение головы.

Приходили разные люди, усаживались группами, с любопытством смотрели на спину Ломтика, прямую, как чертежная линейка. Если бы Ломтик повернулся лицом к залу, они, верно, не смотрели бы так беззастенчиво.

- Не каменей, - сказала Эра. - Все будет хорошо. Они разберутся, что ты не хулиган и не тунеядец. Где та мегера, которая подала на тебя заявление?

- Вон та, упитанная, в сером костюме, - указал он пальцем через плечо, и Овцын понял, что Ломтик смотрит не на грузовики, а на отраженный в оконном стекле зал. - Она знает, что я убил бы ее, спокойно вымыл руки и пошел ужинать свои пельмени.

- Почему такое свирепое отношение? - спросил Овцын.

Расплывшаяся дама в сером костюме одна только не смотрела на

Ломтика. Брови ее были сдвинуты, и нижняя челюсть двигалась, будто жуя. Наверное, она мысленно пережевывала хрупкого врага.

- Соседка по квартире, - процедил Ломтик сквозь сжатые зубы. - Сама дура, и сын у нее балбес. Провалился на экзаменах в институты, пришлось крошке идти работать... А я три месяца, видите ли, не работаю. И с голоду не помираю. И даже гости ко мне приходят. Читают стихи, танцуют. Подслушаешь у скважины - стихи читают непонятные, танцуют тоже не кадриль. Это бесит. И вообще моя физиономия ее бесит. Она мне устраивает все гадости, которые еще не включены в уголовный кодекс. Может быть, даже в пельмени плевала. Теперь я не отхожу от кастрюли, пока пельмени не сварятся. И тогда в ее глазах сверкает отчаянная тоска неудовлетворенности страстного желания. А сын однажды пришел ко мне проверять документы. Не сам, конечно, она его послала. Он парень безобидный, покорный, как слон...

Овцын вышел в коридор покурить, и мимо него прошествовали судьи. Двое пенсионеров, один дородный и могучий, с осанкой строевого полковника, другой сухонький и желтый, с некрепкой шеей. В третьем Овцын узнал инженера из отдела астрометрических постоянных Валерия Попова, которому в далекие уже времена объяснял, как переводить градусы Фаренгейта в градусы Цельсия. Попов тоже припомнил его, остановился, приветственно тряхнул черными волосами, которые начинались у него от самых бровей.

- Привет, - сказал Овцын. - Вы еще и судья?

- Общественная работа, - пожал плечами Попов. - Без этого кандидата не получишь. Ученый должен быть общественным деятелем.

- Следовательно, это не призвание?

- Судью нельзя допрашивать, - сказал Попов. - Вы-то как здесь оказались? Не газетка ли прислала?

- Газетка тут ни при чем, - сказал Овцын. - Я знаком с вашим подсудимым.

- С этим Ломтиком? - Губы Попова скривились. - Ну и знакомые у вас, Овцын.

- В душе своей вы уже осудили его до процесса? Разве так полагается?

- Он из тех, которые юлят под ногами, - сказал Попов. - Простите, меня ждут. Дайте курнуть...

Он в три затяжки докурил сигарету Овцына, плюнул на окурок, швырнул его в темную даль коридора и отправился к судейскому столу.

Овцын не стал закуривать другую сигарету и пошел к окну; около Ломтика стоял худощавый, сравнительно молодой человек в грубошерстном свитере с высоким воротником, над которым угрожающе торчал острый подбородок.

- Дарий Бронин, - представился он Овцыну.

- Поэт и общественный защитник, - прибавила Эра. - Ты помнишь, я тебе показывала книжку?

Он помнил, но книжку тогда так и не одолел, споткнувшись на втором стихотворении.

- Меня приглашают, - сказал Дарий Бронин. - Ну, не дрейфь. Ломоть. Когда будут спрашивать, говори медленно, говори мало, говори загадочно.

Бледнеть можно, краснеть не надо. Признай свою вину. Поклянись, что в душе ты любишь мадам Бантикову, как родную тетю, и завтра же пойдешь привлекаться к труду.

- Завтра воскресенье, - возразил Ломтик.

- Есть разница между «завтра» поэта и «завтра» календаря, - бросил Дарий Бронин уже на ходу.

Он подошел к столу и сел с краю. Ломтика посадили в середине переднего ряда стульев.

- Этот Дарий относится к делу несерьезно, - сказал Овцын.

- Он член союза, - отозвалась Эра. - В данном случае это важнее серьезности.

- Не знаю, как старички, а вон тот черногривый его раскусит. На того звание не подействует.

- Ты его знаешь? - встрепенулась Эра.

- Да, видались. Инженер-электроник из Астрономического института. Он сказал: «Ну и знакомые у вас, Овцын».

Пенсионер с осанкой полковника поднялся, постучал карандашом о графин, стал говорить тренированным председательским голосом:

- К нам поступило заявление от гражданки Бантиковой Ираиды Самсоновны, тысяча девятьсот двадцатого года рождения, проживающей в квартире номер четырнадцать... Это заявление я сейчас вам зачитаю... «Заявление... В товарищеский суд жилконторы... В то историческое время, когда весь народ, прилагая героические усилия, строит светлое будущее человечества - коммунизм, отдельные морально разложившиеся подонки общества, затаившиеся в темных углах, проводят время в безделье и оргиях, занимаясь клеветой на советского человека в стороне от честного труда...»

В зале стало томительно-тихо. Ираида Самсоновна Бантикова слушала исполнение своего произведения, наклонившись вперед и приспустив нижнюю челюсть. Серая кошка проснулась, подняла голову и навострила уши.

- «Жилец моей квартиры номер четырнадцать, - продолжал судья, - по фамилии Ломтик нигде не работает, спит до двенадцати часов дня, а по вечерам часто устраивает в своей комнате шумные сборища незнакомых молодых людей и девушек с употреблением спиртных напитков и западных танцев. После одного из таких сборищ у меня пропал кот по имени Кузьма...»

Смех раздался в зале. Попросив тишины, судья читал дальше длинное заявление, перекладывая страницы из правой стороны папки в левую. Конец прозвучал грозно:

- «Я требую выселить из столицы нашей Родины Москвы прогнившего тунеядца, который своим поведением кладет черное пятно на светлый облик советского молодого человека».

Судья сел и вытер лоб платком.

- Гражданин Ломтик, - позвал он, попив воды и отдышавшись. -Встаньте и расскажите нам, почему это у вас так получается.

- Я протестую против формы вопроса! - вскочил с места Дарий

Бронин. - Еще неизвестно, так ли это получается.

- Ладно, ладно, товарищ Бронин, - согласился судья. - Зададим тот же вопрос иначе: расскажите, гражданин Ломтик, что же у вас там получается?

- Ничего хорошего не получается, - произнес Ломтик, встав. - Ираида Самсоновна меня терпеть не может.

- Разве без причины? - подала с места голос гражданка Бантикова.

- А я и не говорю, что без причины, - согласился Ломтик. - Только оргий я не устраиваю, клеветой на советского человека не занимаюсь, кота я у нее не крал, и я не тунеядец. Я много работаю.

- Что вы делаете? - спросил сухонький судья.

- Пишу.

- Вы член Союза писателей?

- Нет.

- Значит, это нельзя назвать работой, - покачал головой судья.

- Позвольте разъяснить! - вскочил с места Дарий Бронин. - В уставе Союза писателей СССР есть статья, говорящая, что в члены союза может быть принят только человек, создавший произведение, имеющее самостоятельную художественную ценность. Такие произведения не создаются за один вечер. Они создаются годами - годами напряженного труда. Все эти годы человек не является членом союза, но тем не менее работает.

- А чем он все эти годы питается? - спросил Валерий Попов.

- Конечно, приходится где-то служить, - пожал плечами Дарий Бронин. - Человек не черепаха, чтобы годами обходиться без пищи. Всяко бывает. Бывает, что и члены союза нанимаются на работу, потому что на них нападает так называемый «творческий застой».

- А не бывает так, что член союза нанимается на работу для того, чтобы поближе познакомиться с жизнью? - спросил Попов.

Дарий Бронин помолчал, усмехнулся.

- Знакомиться с жизнью... Я не признаю этой формулы, - заявил он, позабыв, наверное, где и зачем находится. - «Знакомиться с жизнью» приходится только бездарным литераторам. Талантливый писатель несет жизнь в самом себе. Он создает жизнь, а не знакомится с ней. Создает по-своему, в меру своего внутреннего видения. Льву Толстому не надо было служить, чтобы написать «Анну Каренину», не надо было сидеть в тюрьме, чтобы написать «Воскресение». Федор Достоевский тоже, насколько мне известно, нигде не работал. Основатель социалистического реализма Максим Г орький занимался только литературным трудом и общественной деятельностью. Антон Чехов большую часть жизни прожил на даче. Пушкин никогда не служил.

- И много среди вас таких? - спросил Валерий Попов.

Раздалось хихиканье, но Попов не улыбался.

- Н-н-не очень... - проговорил Дарий Бронин.

- А как это «не очень» выражается в процентном отношении? -спросил Попов издевательски-серьезно.

- Вернемся к делу, - пришел Дарию на помощь судья с осанкой полковника. - Скажите, Ломтик, вы что-нибудь зарабатываете своим писательством?

- Да, - сказал Ломтик. - С октября прошлого года я заработал сорок два рубля.

В зале опять хихикнули.

- На какие же средства вы существуете? - приподнял бровь судья. -Ведь десяти рублей в месяц вам, наверное, не хватает?

Ломтик вздохнул, потупился и вопреки совету Дария Бронина покраснел.

- Побирается! - выкрикнула с места гражданка Бантикова. - Еще находятся среди нас идиоты, которые его подкармливают.

- Среди вас таких не найдется, - громко сказала Эра. - Но у него есть друзья, которые в него верят и не оставят в беде.

- Во что именно вы верите? - спросил Попов, вскинув голову. Он внимательно смотрел, переводя взгляд с Эры на стоявшего рядом Овцына.

- В то, что у него чистая и добрая душа, - горячо заговорила Эра. - В то, что онталантливый поэт, и не так уж на свете много талантов, чтобы ими бросаться. Он честно ищет дорогу, на которой сможет полностью отдать свой талант людям.

- Почему же он ищет эту дорогу, сидя в комнате, да еще по соседству с Ираидой Самсоновной? - спросил Попов. - Дарий Бронин, произнося свою пылкую речь, слегка подтасовал факты. Никто из перечисленных им товарищей в возрасте Ломтика не занимался только литературным трудом, и вообще внутреннее видение у них появилось после того, как полностью развилось внешнее видение. Я не специалист по литературе, но немножко знаю законы, общие для всех без исключения профессий, законы прогрессивной философии. Поэтому меня никто не разубедит в том, что творчество имеет в основе своей познание. «Знакомиться с жизнью» - это, конечно, нехорошая формула. Тут Дарий Бронин прав. Следует создавать жизнь, это он тоже сказал верно. Однако не при помощи внутреннего видения, а посредством активного участия в жизни. Тогда придет познание как необходимое условие творчества.

- Не обязательно видеть Индийский океан, чтобы знать, какого цвета в нем вода, - бросил обиженный Дарий Бронин.

- Все же лучше повидать, - усмехнулся Попов. - Подержать эту воду в горсти, подумать. И тогда поймешь, что цвет воды - это оптическая иллюзия, а на самом деле вода бесцветна.

- Я не всю жизнь сижу в комнате, - произнес, наконец, Ломтик. -Летом я работал в топографической экспедиции.

- Только четыре месяца и был покой в квартире, - сказала гражданка Бантикова, - пока этот тунеядец прохлаждался на лоне прелестей природы.

- Я попрошу, - остановил ее Попов.

Сообщение о том, что Ломтик не совершенный бездельник, несколько разрядило враждебную ему атмосферу. Встал Дарий Бронин, произнес речь, из которой стало ясно, что комиссия Союза писателей по работе с молодыми талантами считает Ломтика одаренным, но еще не нашедшим собственного голоса поэтом. Опровергая свои прежние слова, Дарий убежденно заявил, что Ломтику необходимо влиться в созидательную жизнь общества, найти себя сперва в труде, а потом уже в искусстве. Пожилые судьи смотрели на Дария и слушали его красивую речь с удовольствием. Валерий Попов сидел с опущенной головой, видны были только его буйные черные волосы.

- Какое возмутительное не то он плетет... - шептала Эра.

После речи Дария Попов спросил Бантикову:

- В своем заявлении вы писали о клевете на советского человека. В чем конкретно выразилась эта клевета?

- Мне больно вспоминать, - всхлипнула Бантикова и поднесла к глазам платок.

- Придется вспомнить, - сказал Попов. - Ваше обвинение само станет клеветой, если вы не под твердите его фактами.

Люди смотрели уже не на Ломтика, а на Бантикову. Она опустила платок, сказала:

- Этот негодяй сочинил на меня клеветнические стихи в «крокодил», и скрыл свое подлое лицо под псевдонимом. Вам нужны доказательства? Смотрите!

Она протянула вперед журнал, и его быстро передали по рядам на стол судей.

- Ничего я про нее не сочинял, - сказал Ломтик. - Это не мои стихи. И к тому же плохие.

- Он еще отпирается! - крикнула Бантикова, - Нет, вы прочтите! Его надо посадить в тюрьму за такие стихи.

- Успокойтесь, Ираида Самсоновна, - сказал Попов. - Сейчас прочтем, разберемся, кто писал, про кого писал... «Баллада о бубенчике»...

Однажды инженер Сизов по коридору в семь часов шел с папироскою во рту и наступил на хвост коту гражданки Бантиковой... Та на хриповатый вой кота...

- Ей-богу, это не я! - крикнул Ломтик.

- Разберемся, - сказал Попов. - Торопиться не надо...

примчалась вихрем в коридор, побагровев, как помидор, и изложила вслух, каков в уборной скрывшийся Сизов.

Хозяйки Птицына и Зак признали, что Сизов дурак, нахал, невежа, дармоед, что для него святого нет,

что алкоголик он и вор, и с целью вышел в коридор осуществить свою мечту и наступить на хвост коту гражданки Бантиковой. Плюс он паразит и .мелкий трус, поскольку скрылся в туалет, сидит и думает, что нет управы на него. Балбес!

Как в инженеры он пролез?!

Пусть в этом разберется суд, пускай жилплощадь отберут, покажут этому скоту, как наступать на хвост коту гражданки Бантиковой. Так решили Птицына и Зак...

В зале волнами перекатывался смех. Ираида Самсоновна не очень умно поступила, разрешив читать «Балладу о бубенчике». Попов продолжал и уже даже с выражением:

Ответчик инженер Сизов явился в суд, и пять часов он клялся с пеною у рта, что он не истязал кота гражданки Бантиковой. Ей в кастрюлю не бросал гвоздей, что он на стенках не писал, что он не бабник, не нахал, не мот, не пьяница, не вор, что он из форточки во двор арбузных корок не кидал, и не устраивал скандал на кухне он из-за того, что кот мяукнул на него.

- Тихо, товарищи! - крикнул сухонький судья. - Ваш хохот мешает слушать. То есть ваш хохот мешает товарищу Попову читать, - поправился он.

Попов декламировал все с большим увлечением:

Оставив свой домашний труд, пришли вдвоем в народный суд хозяйки Птицына и Зак; и со слезами на глазах они сказали, что готов ответчик инженер Сизов их растерзать и истребить и что в одной квартире жить не смогут с извергом никак

Попов сделал паузу, чтобы протереть платком глаза. Хохот притих, и тогда он продолжил чтение:

Судья еще раз опросил всех лиц и внятно огласил суда суровый приговор:

«Чтоб не было в квартире ссор, бубенчик привязать к хвосту многострадальному коту гражданки Бантиковой. Впредь обязан под ноги смотреть ответчик инженер Сизов...»

- Железно приговорил! - крикнули из зала.

- Тише, публика! - рявкнул Попов. - Немного осталось.

Уже под утро, в пять часов, пришел Сизов к себе домой.

Бутылку он принес с собой.

Бутылка та была пуста.

Бутылкой он пришиб кота гражданки Бантиковой...

- Это не я сочинил! - надрывался Ломтик, стараясь переорать хохот. -Я не пишу такую порнографию! Разве это поэзия, это черт знает что такое!

- Кота Кузьму пришиб, сознайся? - кричали из зала.

- Не трогал я этого блошивого кота! - орал Ломтик.

Два старика судьи с двух сторон стучали карандашами по графину, скандировали:

- Пре-кра-ти-те! Пре-кра-ти-те! Пре-кра-ти-те!

Ираида Самсоновна Бантикова сидела напряженно, с бесстрастным лицом. Серая кошка поднялась на ноги, выгнула спину, спрыгнула с подоконника и вышмыгнула за дверь, словно все, ради чего здесь присутствовала, она услышала. Наконец люди, устав от смеха, притихли.

- Не буду стыдить вас за этот балаган, - сказал Попов. - Стихи в самом деле смешные. Однако посмеялись - и хватит. Возвратимся к нашему очень серьезному вопросу. Ломтик, значит, не вы написали эти стихи?

- Клянусь, не я, - помотал головой Ломтик.

- Нет, он! - крикнула Бантикова. - Кто поверит этому типу?

- Можно узнать в редакции «Крокодила», - сказал сухонький судья со слабой, не держащей голову шеей.

- Редакция не имеет права раскрывать тайну псевдонима, - сообщил Дарий Бронин. - Но я скажу вам, как профессионал, как человек, знающий писательскую манеру Ломтика. Эти стихи писал не он. Он просто не смог бы написать такие стихи, даже если бы и захотел. У него совсем другой склад

поэтического видения.

- Поскольку мы имеем мнение специалиста, - сказал Попов ,-обвинение Ломтика в клевете на советского человека Ираиду Самсоновну Бантикову,- он подчеркнул, - отпадает. Суд отвергает его. Остается обвинение в беспорядочной жизни и тунеядстве, то есть в паразитическом существовании.

- Это слишком, - сказал Дарий Бронин. - Выбирайте выражения.

- Я выбираю выражения, которые кажутся мне наиболее точными по смыслу, - ответил Попов. - Площадное их значение меня не интересует. Человек, жующий чужой хлеб, какой бы он ни был золотой личностью, паразитирует. И если бы это состояние его угнетало, я бы как-то посочувствовал бедняге, не нашедшему своего пути. Но я не вижу, что это угнетает Ломтика, Почему не вижу? Да потому, что Ломтик не отказывает себе в развлечениях. Человек, несущий в душе беду, не станет устраивать дома пляски. Именно этим нехороши данные пляски, а не тем, что нарушают покой Ираиды Самсоновны.

- А ведь он прав, - сказал Эре Овцын.

- Ломтик еще очень молод, - возразила Эра. - В двадцать лет и человек, несущий в душе беду, может устраивать пляски.

- По-моему, в этом деле все ясно, - продолжил Попов. - Насколько может быть ясно, - улыбнулся он. - Если никто не хочет высказаться... Нет желающих?.. Ну, раз нет, я объявляю перерыв на пятнадцать минут, после которого мы доложим вам наше решение.

Овцын хотел пойти покурить, но Эра удержала его за рукав.

- Поговори с Поповым, - попросила она.

- Какие у тебя умоляющие глаза, -усмехнулся он и сунул сигарету в пачку. - Хорошо, я поговорю с Поповым, но ты же видела, что он человек твердых убеждений.

Он подошел к столу, стоял молча, пока Попов не обратил на него внимания.

- Хотите побеседовать? - спросил Попов.

- Хочу, - сказал он.

- Ну, говорите, - улыбнулся Попов. - Этих товарищей нечего стесняться. Журналист Овцын, - сообщил он судьям. - Может, читали недавно в «Трибуне» его «Голубую повесть»?

- Да, да, очень приятно, - закивали головами оба старика, особенно сухонький, со слабой шеей. Кивая, он поддерживал голову под подбородком.

- Пропагандирует он одно,- ехидно сказал Попов,- а сейчас, кажется, собирается добиться совсем другого. Верно, Андреич?

- Жизнь извилиста и корява, - сказал Овцын. - Эвклидова геометрия давно устарела.

- Что бы вы решили на моем месте? - спросил Попов.

- Парень просил меня помочь ему устроиться в Мореходное училище, - сказал Овцын. - Я обещал. Но если вы испортите ему биографию каким-нибудь резонансоспособным приговором, я не смогу исполнить обещание.

Надеюсь, вы не вышлете его из города?

- Именно это пошло бы ему на пользу, - сказал Попов.

- Надо было подойти к нам раньше, - упрекнул Овцына судья с осанкой полковника. - Я бы сказал, и люди иначе настроились бы.

- После этого стишка все настроены против Бантиковой, - напомнил Овцын. - Вообще я подозреваю, что дама хочет выжить из квартиры соседа.

- Дама свое получит, - строго произнес Попов. - Хорошо, Овцын. Мы все учтем и ничего не забудем.

После перерыва судья с осанкой полковника поднялся с места, надел очки, стал читать решение:

- В товарищеский суд поступило заявление от гражданки Бантиковой о разгульном образе жизни и нетрудоустроенности гражданина Ломтика, ее соседа по квартире. В процессе разбирательства и слушания дела товарищеский суд нашел упомянутое заявление формально соответствующим приведенным в нем фактам. В сущности же, поведение гражданина Ломтика не имеет в своей основе злонамеренного умысла, и его можно объяснить легкомыслием и отсутствием достаточно развитого чувства ответственности. Учитывая здоровую в своей основе личность гражданина Ломтика и его желание поступить в Мореходное училище...

- Ты молодец, - шепнула Эра и сжала руку Овцына.

- ...товарищеский суд выражает гражданину Ломтику порицание за прошлый образ жизни и требует, чтобы он в ближайшие дни поступил на работу, считая, что это нисколько не повредит его поэтическому творчеству и развитию таланта...

Раздались негромкие хлопки.

- Одновременно, - повысил голос судья, - товарищеский суд выражает свое порицание и гражданке Бантиковой за то, что она создала в квартире, где является ответственной съемщицей, атмосферу недоброжелательства и склоки.

- Я буду протестовать! - крикнула Бантикова, вскочила со стула и, ступая по ногам, выбежала из красного уголка.

Потом Ломтик подошел к Овцыну, сказал:

- Я думал, вы тогда не всерьез меня приняли. Мальчишка, пишет стихи, говорит глупости, да еще и Ломтик...

- Ты дурак. Ломтик, - сказала Эра. - Кто тебе мешает разменять жилплощадь с этой фурией?

- Хлопотно, - сказал Ломтик. - И денег надо. Лучше я совсем уеду.

- Ей только этого и нужно, - заметил Овцын.

- А мне не нужно, - сказал Ломтик. - Если я поступлю в училище, зачем мне тогда комната?

- Да, - сказала Эра. - Я долго так думала, зачем мне комната? Прекрасно обходилась... И вдруг... Поедем к нам. Ломтик?

- Нет,- отказался Ломтик. - Одолжи мне еще пять рублей. Я позову ребят, мы будем читать стихи и плясать. Может быть, будем пить спиртные напитки. А потом я поступлю на работу и с первой получки тебе отдам.

22


Утром приехал Борис Архипов - Овцын только что усадил себя к письменному столу. Он каждое утро брал себя за шиворот и усаживал к письменному столу, но ни одной строчки сценария еще не было написано. Он просиживал несколько часов в гипнотическом полусне, воскрешая в памяти бесконечные причалы Рыбного порта, пропахшие рассолом и смоленой пенькой; перекатывающиеся через низкую палубу «Березани» волны; мерцающие огни судов на Эмильевой банке; хозяйскую поступь капитана Кошастого - и все чувства исчезали, кроме тоски и зависти. И не было никаких желаний - только вернуться обратно на это шаткое сооружение, которое лезет на волны, шипя паром и вздрагивая, и будет лезть на волны и делать свое дело, пока не иссякнут силы машины и прочность металла.

На звонок он не обратил внимания, но потом услышал из прихожей громкий голос Бориса Архипова, кинулся туда, отшвырнув стул, вырвал друга из объятий Эры и долго мял ему ребра. Борис Архипов, наконец, высвободился, полузадушенный, и они смогли рассмотреть друг друга.

- Иван, ты обуржуазился, - заявил Борис Архипов. - Туфли, курточка в полоску, упитанность, близкая к средней... Эра Николаевна, помните, что ничего нет в природе противнее жирного мужчины.

- Ты в отпуске? - спросил Овцын.

- Я не идиот, чтобы брать отпуск в феврале, - сказал Борис Архипов. -Еду в Измаил принимать венгерский теплоход. Крутицкий решил использовать мой речной диплом с наибольшей выгодой.

Пока Эра готовила завтрак, Овцын увел Бориса Архипова в комнату, выспросил о делах в Экспедиции.

- Возвращайся, - предложил Борис Архипов. - Поведем караван с Дуная. Это, сам понимаешь, не скучно.

- А что, нужны капитаны? - спросил Овцын.

- Капитанов не хватает всегда и везде, - сказал Борис Архипов с ухмылкой. - Да ведь ты теперь писатель. К чему тебе еще по водным трассам целое лето трепаться?..

- Чушь собачья! - сказал Овцын. - Какой я писатель!..

- Почему же, «Голубая повесть» отменно написана. В духе славной морской романтики. Читаешь, и будто тебе душу вареньем намазывают. Вкусно!

- Издеваешься?

- Какое я имею основание издеваться? Я не Белинский. Это он бы над тобой...

- Как там Левченко? - спросил Овцын.

- Тебе от него привет... Квартиру он переменил, живет теперь на проспекте Гагарина. Ну как? Возвращаешься в контору? - спросил Борис

Архипов.

- В марте - роды... - Овцын указал глазами на дверь.

- Это причина, - согласился Борис Архипов, но уверенности в его голосе не было.

- Пойду плавать в апреле, - сказал Овцын.

- А разве младенец не станет причиной?

- Боюсь об этом думать, - признался Овцын.

- Эх, сынок... - Борис Архипов ласково, погладил его полосатую куртку. - На каждое действо можно найти тысячи причин. Действо станет обоснованным и верным. А по прошествии времени заглянешь внутрь себя -и увидишь вдруг, что в душе вместо золотого слитка лежит куча медных пятаков на ту же сумму. Опешишь, поскребешь в полысевшем темени и задашь себе жалкий вопрос: куда делся юноша, который чувствовал в себе силу разобрать мироздание на кирпичи и воздвигнуть его заново по своему вкусу?

Эра сварила кофе по-мавритански.

- Только мы с вами умеем варить такой кофе, - улыбался довольный Борис Архипов.

- Я почти не работаю, - сказала Эра.- Есть время потренироваться в стряпне. Он вам не рассказывал, какой отравой я кормила его на заре семейной жизни?

- Зато вы сделали из него писателя, - сказал Борис Архипов.

- Все равно он удерет от меня в море, - вздохнула Эра.

После завтрака, оставшись вдвоем с Борисом, он спросил:

- Заедешь в Рязань, конечно? Передай привет.

- Двести километров не крюк, - сказал Борис Архипов. - Может быть, она согласится попутешествовать с нами по Волге... Нет, не согласится. Как ты думаешь, сынок?

- Не согласится, - сказал Овцын

- Ты всегда говоришь правду.

- Во лжи нет блага.

- Однако есть утешение.

- Краткое.

Он проводил его на вокзал; и когда Борис Архипов садился в вагон, сверкало солнце, шумели вокруг беспечальные люди и проводник стоял на посту у двери без шинели. Все было уже сказано, и чувствовалось, что машинист начал передвигать рычаги, чтобы стронуть поезд.

Овцын спросил:

- Надолго мы теперь?

Вагон двинулся. Борис сказал из тамбура:

- Это тебе решать.

Поезд ушел. Овцын стоял на перроне и щелкал зажигалкой, пытаясь прикурить, пока не понял, что кончился бензин.

- Мне решать... - пробормотал он и сунул в карман бесполезную зажигалку.- Может быть, я разучился решать. Может быть, я привык редактора слушаться. Может быть, я уже начал менять слиток на пятаки. Как же прожить в большом городе без разменной монеты...

Человек, которому нечего делать, не торопится. Чем больше времени пройдет без толку, тем лучше. Когда Овцын добрался до дому, не было уже солнца на небе и в окнах домов вспыхивали огни. Поднявшись по лестнице, он вынул из почтового ящика письмо с обратным адресом: «Мурманск, База Морлова, РТ «Березань».

Вскрыл его и прочел там же на лестнице, морщась и сжимая зубы, хотя это было прекрасное, очень лестное для него письмо.

«Уважаемый Иван Андреевич... - писал сам капитан Кошастый, писал басовито и афористично, как привык говорить.- Всегда понимаешь с первого взгляда на человека, что этот человек может сделать и на что он способен. Если человек сделает не то, чего от него ожидаешь, это не значит, что впечатление было ошибочным. Это значит, что человек не постарался, не приложил силы к делу в полную меру. Так бывает часто, отсюда наше разочарование в людях. Мы привыкаем к недобросовестности и не ждем слишком многого. И хотя я по первому взгляду на вас понял, что вы можете написать о нас хорошо, уверенности в том, что вы напишете о нас хорошо, я не имел. Прошу понять меня и простить. Вы прекрасно все написали, и если мы пока живем не совсем так, то непременно будем... Есть опыт, полезный для человека, а есть вредный опыт. Мой вредный опыт общения с людьми, ставящими личное благо выше исполнения долга, а все мы рождаемся на свет должниками, только одни выплачивают долг, а другие увиливают; этот вредный опыт создал во мне сомнения, подозрения и недоверие к незнакомцам, не позволил довериться вам и отнестись по-дружески. Было такое в некоторое мгновение под воздействием красоты мгновения и шампанского, но я тут же прикрыл заслонку души, опасаясь плевка. Ибо уже получал. Теперь я раскаиваюсь. Самые мучительные угрызения совести человек испытывает, когда кто-то, о ком ты подумал хуже, чем он есть на самом деле, думает о тебе лучше, чем ты есть на самом деле... - В конце письма была просьба:- Андреич, если у вас имеются экземпляры «Голубой повести», пришлите нам. Мы были в море, когда вышла газета, и теперь на судне всего два экземпляра... А помполит рвет на пузе волоса, что не пошел в рейс».

«Свин неподобный! - подумал о себе Овцын. - Их ведь сорок человек на судне, каждому хочется иметь газету!.. Почему это не пришло в голову раньше? Из гордости не послал на «Березань» побольше газет. Как бы не подумали, что... Эх!»

Не раздеваясь, он собрал все газеты - их оказалось восемь, - сказал

жене:

- Письмо с «Березани».

- Бранятся? - спросила Эра.

- Напротив.

- Я тоже довольна, когда выхожу на карточке лучше, чем в жизни. Думается: а вдруг зеркало врет, вдруг я и в самом деле красавица?

- Пустая аналогия, - сказал он раздраженно.

- Почему?.. Ах, да! Красивее женщине уже не стать, а стать честнее, добрее и мужественнее вполне в человеческих силах. Так?

- Так, - сказал он.

Он отправил в Мурманск газеты и, вернувшись домой, застал там Вандалова. Его засунутые в карманы кулаки шевелились.

- Начинайте оправдываться! - прогремел Вандалов. Эра сидела на диване и улыбалась в вырез платья. - Что ж вы молчите?

- Вы не на площадке, Вандалов, - сказал Овцын.- Умерьте голос. Здесь малогабаритная квартира.

- Слушайте, вы! - рявкнул режиссер, не умеряя голоса. - Сотни людей приходят в кино, предлагая свои услуги. «Ради бога, возьмите наши опусы!» - молят они. К вам кино пришло само. Предрекаю вам, что второй раз в вашей жизни этого не случится.

- Я предупредил, что не люблю крикунов, - оборвал его речь Овцын. -Кино может выйти так же свободно, как и пришло!

- Браво! - сказала Эра. - Узнаю капитана Овцына.

- То есть как? - опешил Вандалов. - У меня уже группа... Может быть, вы обиделись, что я сразу не предложил вам подписать договор? У нас не делается так, под чернильницу. Но если вы настаиваете, завтра же составим договор, выдадим вам аванс...

- Все не то, Глеб, - сказала Эра. - От Овцына сценария тебе не будет. А напишет кто другой - непременно принеси показать. Иван Андреевич еще посмотрит, разрешить ли тебе работать по этому сценарию. В случае нарушения авторского права он подаст в суд.

- Хуже нет работать со стоящими людьми, - ворчал Глеб Вандалов, уходя. - Надо работать с пустышкой, бездарностью. Цыкнул на него, на бездарность, он тебе и принес что надо на полусогнутых коленках, да еще и десять раз спасибо скажет...

Он вышел, не хлопнув дверью.

- Не задирай носишко, - сказал Овцын. - Мне все так же нравится «Голубая повесть».

- Почему же ты отказался писать сценарий? - спросила Эра. Он ходил по комнате, курил и молчал.

Эра ждала.

- Я должен делать другое, - сказал он наконец.

- А я?.. - тихо спросила Эра.

- Когда-то ты мне говорила, что устала от благополучия, - напомнил он. - Это была только фраза?

- Не будь таким безжалостным... - Она обняла его. - Я еще не устала от счастья. Ты сам дал мне его, а теперь хочешь забрать. Только не изрекай, что избыток счастья нарушает гармонию человеческих отношений, и вообще не изрекай того, что до тебя миллион раз уже изрекли.

- Не изреку, - засмеялся Овцын. - За кого ты меня принимаешь, за Доню Ташкевича?

- Не знаю Доню Ташкевича, - сказала Эра.

- Смешной был парень. Скажешь Доне: «Заставь дурака богу

молиться...» - он продолжит: «...так он лоб разобьет». Скажешь: «Погорел, как швед...» - Доня Ташкевич добавит: «...под Полтавой». Весной везли наш курс на практику, на Черное море. В теплушках. На класс - вагон. Нары, железная печка. Как-то ночью где-то между Запорожьем и Мелитополем лежим мы с Соломоном на нарах, скучаем, томимся, ибо весна и брожение в крови. Я говорю: «Давай поспорим на пол-литра горилки, что Доня Ташкевич сейчас произнесет фразу, которую я при тебе запишу на бумажке, а потом покажу». Соломон говорит: «Доня дрыхнет». - «Ничего, - говорю, -все равно произнесет». - «Ну, пиши», - говорит Соломон. Включил я фонарик, написал, бумажку сложил пополам и отдал Соломону. Поднялся на локте и провозглашаю громко: «Р-раз, два - взяли!» И тут из

противоположного угла доносится сонное такое бормотание: «Кто не взял, тому легче...». Развернул Соломон бумажку, говорит:

«Ты прав, твоя поллитра».

- Я встречала таких людей, - сказала Эра. - Над ними очень легко потешаться. До неприличия легко.

- Опять ты мною недовольна.

- Мне тревожно, - сказала она. - У тебя в глазах безумие. Ты рассказывал о Доне Ташкевиче, а думал о том, как ваш курс везли на практику на Черное море. Почему у тебя дрожат руки ?

Он посмотрел. Руки в самом деле дрожали.

23


Утром снова было яркое солнце. Даже мрачную башню похожего на турецкую крепость вокзала оно высветлило, смягчило, чтобы она не слишком удручала человечество. Овцын настежь раскрыл окно и, вдыхая морозный воздух, почувствовал острый, мучительно знакомый запах. Закрыл глаза, стал вспоминать, откуда этот запах, в какой дали жизни был он связан с громадной, недоступной рассудку радостью. И вспомнил. Тогда было море и сваи разрушенного причала, обросшие темно-зелеными, колышущимися в воде бородами тины, а он только что вылез из окна дедова дома, пока все спали. Он барахтался в море, прыгая в прозрачную глубь со свай, вылавливал из тины рачков, ракушек и прочих смирных жителей, потом побежал вперед по песчаному берегу, потому что впереди за каждым утесом была тайна; а когда изможденный и счастливый вернулся обратно к разрушенному причалу, откуда уже виден маячивший на горушке дедов дом, солнце стояло высоко - возможно, было за полдень.

На свае сидел пятилетний Сашко, который приходился ему, шестилетнему, троюродным дядей.

- Мамка тоби шукала, - сообщил троюродный дядя на очаковском диалекте русского языка.

Мамка есть мамка.

- С ремнем? - спросил он.

Радость ушла, стало жарко, потно, заболели ноги. Отчаянно захотелось

пить.

- До ремня недалеко ходыти, - философски произнес Сашко, поглядев на дом деда. Ему троюродным дядей доводился именно Ванин дедушка, что уже никак не укладывалось в голове.

- Сашко, давай сховаемся,- сказал он.

- От ремня ховаться, тильки бильше нарываться,- произнес мудрый и часто поротый Сашко. Но, отчетливо представляя себе последствия, все же прыгнул со сваи и поплыл вслед за троюродным племянником к рыбацкой пристани.

Рыбаки напоили холодной водой из дубового анкерка, дали хлеба с арбузом. Снова была радость; и только когда вспоминалась мама, вздрагивало сердце и хотелось забраться в отходящий баркас под настил, и чтобы этот баркас многие дни не подходил к желтому берегу, где, как маяк, торчал на горушке дедов дом. К вечеру дед нашел их, вытащил из-под опрокинутой лодки, куда они забились, издали увидав высокого сутулого старика, широкими шагами шествующего к пристани. Дед крепко взял за уши обоих и на таком оригинальном буксире привел домой. Было страшно, пока не выпороли. Тогда снова стало хорошо и весело. Перебивая друг друга, дядя и племянник рассказали свои приключения, до отвала наелись ухи, картошки с курятиной и абрикосов, получили разрешение надеть штаны и убежали в клуб шестой раз смотреть кино про Александра Невского.

- Ты выморозил всю квартиру, - сказала Эра. - Иди лучше закаляться под холодный душ.

«Но почему запах? - думал он. - Откуда в Москве этот запах? Или у меня безумие уже не только в глазах?»

Он закрыл окно и ушел в ванную, подавленный видением невозвратимого. Нет теперь ни деда, ни Сашка, ни разноликих дядей и теток, сестер и братьев разной степени родства. Война разметала и погубила непокорный клан. Стоит на Одесском кладбище памятник одному из братьев. На Очаковском угомонился под четырехгранным обелиском девятилетний партизан Сашко, не боявшийся порки, не испугавшийся и пуль. Деда расстреляли на том самом острове, где когда-то был казнен лейтенант Шмидт... Только дом остался, все так же маячит на горушке и виден с моря. Но живет в нем другая семья, которой больше повезло в те грозные годы.

Эра кормила его завтраком. Он молчал, жевал нехотя, не разглядывая, что жует, и она несколько раз спрашивала:

- Где твои мысли?

- В прошлом, - отвечал он, потом сказал сердито: - Перестань. Нет у меня никаких мыслей.

- Что же тогда у тебя? - спросила она.

- У меня ничего, - сказал он и вздрогнул так, что звякнула ложка в стакане. Страшный смысл слова дошел до глубины сознания.

Хорошо, что раздался звонок. Он пошел открыть дверь.

- Извините, Иван Андреевич, - сказала Ирина Михайловна.

- Что случилось? - спросил он, глядя в ее растерянное лицо.

Она сказала:

- Леня не ночевал двое суток. И не выходил на работу. Думала, может, он заходил к вам.

- Должен был зайти, - сказал Овцын. - Странно, что не зашел.

- Извините, я пойду, - проговорила она, запинаясь. - Каждый год это повторяется, и каждый раз я теряю голову.

- Обождите, - Ирина Михайловна, - удержал он. - Пойдем вместе. Наверное, я смогу вам помочь.

- Помогите, - сказала она. - У меня уже нет сил.

В конце дня, когда уже обошли всех знакомых и множество ресторанов, Ирина Михайловна присела на гранитный цоколь колонны у станции метро, сказала:

- Не могу больше. Я сейчас упаду. Никуда не надо ходить, никуда не надо звонить, пропал - и бог с ним! Даже если вернется, я не обрадуюсь. Она заплакала.

Овцын проводил женщину домой, потом объехал вокзалы. Повара не было ни у касс, ни на перронах, ни в залах ожидания. В ресторанах его тоже не было. Может быть, он уже уехал. Во всяком случае, искать его уже негде.

- День прошел - и слава богу, - издевался над собой Овцын. - Может, и завтра найдется занятьице бывшему капитану...

Он поехал домой, матеря взбалмошного повара, который на шестом десятке не может унять инстинкт дальних странствий. У двери дома оглянулся. На глаза попалась квадратная башня. Это ведь тоже вокзал, и, чтобы совесть совершенно успокоилась, он пошел туда.

«Вот растыка!» - выбранился он, увидев Алексея Гавриловича в громадном зале ресторана, склоненного над столиком. Два человека мотались весь день по городу, а он, нате вам, вот где, под носом! Но злость прошла, когда он увидел большие, тоскливые, совсем не пьяные глаза Алексея Гавриловича.

- Стремление к странствию свойственно славянской нации, - сказал ему повар, будто продолжая давно начатый разговор. - Думаете, почему у нас дольше всех держалось крепостное право? В государствах, где мужик смирный и с интересом сидит на своем месте, крепостное право ни к чему. А русский мужик убежит, если его к сохе не привяжешь. Разве покорный народ Сибирь, такую громадину, завоевал бы? Только упрямый, несмирный, своевольный русский народ, у которого от рождения гвоздик в заднице расположен, мог такое дело сломать...

- Ирина Михайловна плачет, - сказал Овцын.

Повар со стоном вздохнул и махнул рукой.

- Тысячи русских женщин в подобном положении. Плачут, страдают, ломают руки в горе своем... И никакая наша любовь их от этого не спасет. Другая любовь влечет нас с неодолимой силой!

- Хватит деклараций, Гаврилыч, - сказал Овцын.- Еще не апрель.

Повар поднял глаза к высокому расписному потолку.

- Апрель души, Андреич, - это совсем даже не начало второго квартала. В душе уже апрель, и пташки-чижики поют на разные голоса.

- Это можно понять, - сказал Овцын в сторону.

- И зря вы меня обижаете, товарищ капитан, напрасно. Декларации! -выговорил он с отвращением. - Декларации - это когда один другого надуть должен для своей выгоды.

- Простите, - сказал Овцын. - Ирину Михайловну жалко... Может, все-таки подождете меня?

- Не имею возможности, - помотал головой повар.

- А куда?..

- А куда, а докуда... - Алексей Гаврилович пожал плечами. - Где она кончается, человеческая дорога?.. Сперва в Рязань заеду, Ксюшу повидаю. Она мне как дочка... К вам хотел зайти попрощаться. Потому и сижу здесь у вашего дома. Да неловко как-то стало. Вы ко мне не ходите, вроде обиделись.

Овцын почувствовал, что краснеет. Как только повар стал ему не нужен, он не сделал шага, чтобы его повидать. Не подлость ли?

- Чушь это, Гаврилыч, - сказал он.

- Конечно, чушь, Андреич, - подтвердил повар и засмеялся невесело. -Какие же мы с вами дружки...

- Сегодня поедете? - спросил Овцын.

- Кто знает... Может, сегодня.

- Есть где ночевать?

- Вы за меня не волнуйтесь, - сказал Алексей Гаврилович. - У меня теперь все есть. Потому что я человек свободный.

- Свобода духа, - произнес Овцын. Он хотел вернуться к своей иронии, оградиться ею. Издевайся над тем, что тебе недоступно, чтобы не завыть. -Великолепный алмаз, украшающий личность.

Повар понял и усмехнулся в ответ.

- Этому алмазу не всякий позавидует, - сказал он. - За него большим лишением плачено. Иной плюнет и скажет: «На кой мне хрен это украшение за такую цену? Украшу свою личность чем подешевле».

- Странно вспомнить, что недавно вы учили меня смирению, - сказал Овцын.

- И это верно, - кивнул повар. - Пока можешь смиряться, смиряйся. Не мути воду, не волнуй людей. Если можешь смиряться - значит, бунтовать тебе нельзя. Нет, значит, у тебя непререкаемого основания бунтовать.

Вернувшись домой, он сел к столу и написал письмо матери. Раскрыл ящик, стал искать конверт и увидел среди бумаг пожелтевшую уже телеграмму от второго января: «Дорогая Эра Николаевна сообщите когда я могу приехать Овцына».

- Почему она не приехала? - спросил он.

- Меня не было в Москве, - сказала Эра.

Он продолжал в упор смотреть на нее.

- Я вернулась только шестого и послала телеграмму, что когда угодно, и я очень жду и буду рада. Она не приехала.

Он все смотрел.

- Неужели необходимо вслух произносить, что я была в Сухуми? -сказала она. - Я надеялась, ты не потребуешь этого.

Он разорвал свое письмо, написал другое:

«...Эра просит меня передать тебе глубочайшее сожаление, что ее не было в Москве, когда пришла твоя телеграмма. Она просит тебя приехать. Я тоже... Не удивляйся, если не застанешь меня, и не осуждай. Я скомкал календарь, и у меня уже апрель. Эра расскажет тебе почему. Она все понимает...»

- Если что-нибудь случится, ты никогда себе этого не простишь, -сказала Эра. - Хорошо подумай.

Он заклеил конверт, аккуратно вывел адрес. Писал он довольно коряво, но адрес всегда выводил красиво.

- Еще ночь впереди, - сказал он.

- Только одна ночь?.. Ну пусть! Я была готова к этому, не думай, что я ничего не видела... Сварить тебе кофе?

- Я сам. Ложись спать, малыш.

- Я лягу, - сказала она.

Он сходил на улицу бросить в почтовый ящик письмо; а когда вернулся, в комнате было темно, и он не зашел туда. Сварил кофе и пил, глядя на стены, которые недавно покрасил, на пеструю на окне занавесочку, глядя на плиту, раковину, белый шкафчик, глядя пустыми, равнодушными ко всему этому глазами. Он был как бы в каюте, которая стала чужой и чуждой, потому что закончился рейс. Осталось последний раз помыться, подписать акты, собрать вещички, которых у него никогда не бывало больше чемодана, и выйти, посвистывая, размышляя о том, где же пристроит теперь забавница-судьба.

...Из этого дома не выйдешь посвистывая. Отсюда выйдешь медленной поступью, оглянешься на окошко. Будешь считать недели, сколько их осталось до возвращения сюда. Почтальон спокойно уронит в ящик письмо, над которым склонялся ночью, отрываясь, чтобы прислушаться к глубинному рокоту двигателя, к вою ветра, скрежету льда, перезвону машинного телеграфа.

Он чувствовал, как в густой тишине ночи существо его сплачивается в

тяжелый и плотный комок. Тяжесть эта была приятна, потому что он сам был этой тяжестью и этой плотностью, и скапливалась сила, и она не придавливала, она влекла вверх, а легковесные мелочишки, отваливаясь, устремлялись вниз, исчезали и забывались. Он вспомнил рассуждение инженера Постникова о точке, самой совершенной из фигур.

Когда он под утро пришел к жене, она лежала навзничь, и глаза были раскрыты, поблескивали в темноте. Она протянула руку, коснулась его, спросила:

- Что ты решил?

- То, что решил, - сказал он.

- Я знала. Мне казалось, я слушаю твои мысли. А я дура.

- Ты помнишь, когда мы признались друг другу в любви? - спросил он.

- Мы не признавались друг другу в любви, - сказала Эра. - Мы оставили это для сегодня. Я люблю тебя.

- Я люблю тебя, глупая девчонка, - сказал он, нашел ее руку и прижал к губам.

Не двигаясь, она прошептала:

- Обними меня. До рассвета еще есть время...

Утро пришло раньше, чем хотелось бы, и день промелькнул стремительно и до обидного незаметно. Овцын только и сделал, что купил билет и прочитал в библиотеке подшивку газеты «Водный транспорт» за последние два месяца, но чемодан пришлось собирать второпях, перед самым выходом из дому.

У вокзала он не выпускал Эру из машины, хотел, чтобы она в этой машине уехала домой, но она сильно оттолкнула его и вышла.

- Не такая уж я беспомощная, - сказала она. - Наверное, я даже могла бы нести чемодан.

- Героическая девчонка, - улыбнулся он.

- Ты же меня бросаешь, - сказала она. - Теперь мне не на кого надеяться, только на свои силы... Представляю, как ужаснутся родители, когда узнают.

- Может быть, тебе лучше пожить у них?

Эра посмотрела на него укоризненно и свысока:

- Я самостоятельный человек и буду жить в своем доме.

У вагона она не выдержала и расплакалась.

- Зачем плакать? - говорил он, неумело утешая.- Ты же понимаешь, что все к лучшему.

- Я понимаю, - сказала она, - но никогда еще мне не было так горько.

- Нет, было, - улыбнулся он и вытер платком ее лицо. - Помнишь, ты так же ревела, когда прощалась с собакой Розой.

- Даже в такую минуту ты шутишь, - сказала Эра. - Хорошо, я постараюсь не реветь. Чтобы ты не говорил, что собаку Розу и тебя мне терять одинаково горько.

- Ты не теряешь меня...

- Тебя завтра не будет со мной.

- А ты и завтра будешь со мной.

- Правда? - спросила она жалобным голосом. - Ты не совсем бросаешь меня? Ты не забудешь меня в этом гадком море?

- Ох!.. - покачал он головой.

- Да, - сказала она. - Хоть бы оно высохло! И немедленно пришли .мне адрес, куда писать.

Кончилась и эта минута. Поезд тронулся. Овцын последний раз прижал к себе жену, шепнул на ухо:

- Береги себя.

Догнал вагон, впрыгнул, сказал проводнице, взглянувшей на него неодобрительно:

- Все в порядке.

Проводница проворчала:

- Я же за вас за всех отвечаю. Если что случится, с кого спросят?

Он прошел в вагон, нашел свое купе, раскрыл дверь и увидел даму, снявшую платье, но еще не успевшую надеть халат.

- Надо стучаться, молодой человек, - сказала дама, глядя на него приветливо.

«Надо закрываться на задвижку», - подумал он, сказал «простите» и закрыл дверь. Вспомнил, почувствовав голод, что в поезде есть буфет, пошел через гремящие площадки к шестому вагону.

У двери буфета толпились мужчины, утолявшие не столько голод, сколько жажду. На многих в поезде накатывает мучительная жажда, не позволяющая заснуть, пока не утолят ее у буфета. Овцын стал ждать очереди, прислушиваясь к беспорядочным разговорам веселых командированных, освободившихся на краткий миг времени от строгой опеки жен и начальства.

Внезапно что-то стало мешать ему. Это необъяснимое внушило тревогу. Он подумал, что намерение выпить к бутерброду рюмку коньяку разворошило загнанные в глубинные тайники воспоминания о «Флоренции». Обычно у него проходила тревога, когда он понимал, отчего она, но тут беспокойство нарастало.

Когда пришла очередь, он взял свою тарелку, выбрался из тесного буфета, сделал шаг и застыл в растерянности, увидев стоящую у окна Ксению.

- Ну, не железный ли ты человек, - сказала Ксения. - Я гляжу тебе в затылок уже двадцать минут.

- Я не железный человек, - сказал он и подал ей тарелку.

- Разделим по-братски? - спросила она, смеясь.

- Разделим, - сказал он. - Ты знаешь, какой вопрос вертится у меня на языке?

- Знаю. - Она все смеялась. - Пусть вертится!

Вопрос показался ему жалким, и он был рад, что не задал его.

Не все ли равно, как попала она в этот поезд, не надо тратить силы, стараясь понять то, что все равно не понять. Она посмела попасть в этот поезд. И поэтому он не смеет пожелать ей спокойной ночи и отойти.

Что-то вторглось в его судьбу, и высокий смысл жизни открылся ему на мгновение, и он не стал с любопытством бессилия выяснять, к добру это или к худу, да и есть ли в самом деле разница, да и откуда же ей взяться, когда все на свете так неразрывно сплетено, так проникло одно в другое, что никто, кроме тебя самого, не сотворит из хаоса добра или худа. И он удивился, как долго зрела в его сознании эта такая простая мысль.


Оглавление

  • Часть первая 1
  • 2
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 13
  • 14
  • 15
  • 17
  • 18
  • 19
  • 20
  • 21
  • 22
  • 23
  • 24
  • 25
  • Часть вторая 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 12
  • 13
  • 14
  • 15
  • 16
  • 17
  • 18
  • 19
  • 20
  • 21
  • 22
  • 23