КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Здесь птицы не поют (СИ) [Дмитрий Владимирович Бондарь] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Бондарь Дмитрий Здесь птицы не поют

Пролог

Виктор лежал на теплой куче прошлогодней хвои и безмятежно смотрел в небо, голубой краешек которого едва — едва проглядывал в прорехе облачной ваты, несущейся, казалось, прямо над вершинами древних елок.

Он лежал на спине, чувствуя, как с каждым выдохом из него уходит жизнь, буквально убегает по тонкой дорожке вытекающей из груди крови, пропитавшей уже, кажется, все вокруг.

Виктор улыбался. Со стороны его улыбка выглядела вымученной, но какая она еще может быть у человека, меж ребер которого торчит костяная рукоятка кривого шаманского ножа? На самом деле ему уже не было больно, боль ушла, пропала, растворилась где‑то среди тайги, ощущаемой теперь телом как что‑то великое, вечное, личное и бесконечно дорогое. Боль ушла, но обида на судьбу никуда не делась, ведь все должно было произойти совсем не так, как вышло.

Где‑то неподалеку хрипел разорванным горлом последний из «рыбаков» — Геша. Виктор уже давно понял, что остаться, точно как у бессмертных шотландских горцев, должен кто‑то один, но никак не ожидал, не хотел верить в то, что уйдут все. И он, Виктор, беззаботный шалопай, лентяй и бабник, несостоявшийся поэт, лоботряс и тунеядец, тоже окажется в их числе и даже едва не выйдет победителем. Это, последнее, так не вязалось со всей его прошлой жизнью, что даже сейчас казалось невозможным, невероятным, а вот поди ж ты — вот он Виктор, вот они елки, вот он, нож, и никуда не делась куча пропитанной кровью хвои, с каждой минутой становящаяся все мягче и мокрее.

Всюду запах крови и мертвечины, сладковатый, тошнотворный, привычный уже и ненавистный. И, как назло, ветер дует с импровизированного кладбища, где нашли последний приют все — люди и нелюди. И ни звука: ни чириканья, ни стука, ни шелеста деревьев, только этот надоедливый зловонный ветер что‑то бубнит, запутавшись в волосах.

Кто другой, не переживший ужасов прошедшей недели, может быть, и постарался бы дойти, доплестись, доползти до людей, но Виктору, прошедшему за несколько дней через настоящий ад, уже не хотелось даже просто шевелиться. Хотелось лежать, смотреть в облака, удовлетворенно слушать клокотанье крови в Гешиной глотке и забыть обо всем: о мертвых парнях из экспедиции, об убитых «рыбаках», о чертовом «шамане», кем бы он ни был на самом деле.

Впрочем, пройти больше трех сотен километров в таком состоянии он и не надеялся. Уж лучше так, без мучений и почти без боли. Да и других резонов лежать и ничего не делать имелось выше крыши.

Какое‑то насекомое проползло по губе, маленькие лапки громко топали по иссушенной коже, Виктор недовольно дернулся, ощущение чужого присутствия пропало.

Окажись он у людей, на него тут же повесили бы два десятка трупов и не спасли бы никакие отговорки, клятвы и алиби, в которые не поверил бы никакой, даже самый продажный суд. На триста верст вокруг ни души, два разоренных лагеря, пропавшие самородки, занесенные в журнал, сфотографированные и уже учтенные в конторе, полтора десятка кое‑как прикопанных трупов, шестеро «пропавших без вести» — хотя уж кто‑кто, а Виктор сам видел, куда они «пропали». Вот и объясняй следакам, что ты не виноват, что случайно так вышло, что все это время, пока людей резали, душили, стреляли, рвали на части, ты спал в шалаше и ни сном ни духом…

— Нет, это не наш метод, — шепнул сам себе Виктор Рогозин, — не наш…

Губы его искривились в улыбке: в памяти всплыли лица приятелей, захороненных теперь под соседними елками, мрачная морда «шамана», искаженная страхом и болью рожа урода — Геши, так и не поверившего в честное слово Рогозина. Поделом и расплата: лежи теперь, дорогой «рыбачок», пытайся осмыслить, где неправ был.

— А как хорошо все начиналось, — пробормотал Рогозин, прикрыл на мгновение глаза и повернул голову так, чтобы увидеть Гешу.

Со лба на глаза упала совершенно белая, показалось даже — чужая, прядь волос, заслонила обзор и никак не желала сдуваться. Виктор напрасно пытался складывать в куриную гузку непослушные губы, они не желали выпускать из легких воздух. Руки тоже уже совсем не поднимались, обессилели. Налетевший порыв теплого вонючего ветра раздвинул волосы в стороны, показав напоследок уже недвижимое тело Геши. Враг — партнер — помощник перестал цепляться за жизнь, сучить ногами и клокотать кровавой пеной, вытянулся струной, сжал в кулаках какой‑то мусор — шишки, траву, сморщенный гриб — поганку, и тихо отошел в лучший мир.

Над телом Геши вилась серая дымка — мошка собралась, комарье и прочая таежная гнусь, тонкое, полупрозрачное звенящее щупальце потянулось к Виктору. Должно быть, ванилин с открытых рук и лица уже испарился, кровососущее племя почувствовало добычу.

— Счастливого пути, — проворочал непослушным языком Рогозин напутствие другу — врагу. — Я тебя прощаю. За все. Даже за этих кровососов. Бывай, Геша.

Хотел отвернуться, но уже не слушалась и шея. Ветерок потеребил чуб, распушил его и так и бросил, лишив Рогозина даже малейшей возможности наблюдать за происходящим.

Виктор успел подумать, что это даже хорошо, ведь ему совершенно не хотелось смотреть на дохлого «рыбака».

Потом он закрыл глаза и сразу навалилась темнота, какая‑то неправильная, густая, вязкая, необычная, словно завершающая всё, вдох толком не получился, грудь поднялась в последний раз и сразу опала, вызвав короткий приступ режущей боли в межреберье.

— Да и черт с тобой, — хотел сказать Рогозин, но не смог, потому что уже умер.

Глава 1. За три недели до…

Как он попал в этот забытый всеми богами уголок, не смог бы сказать и самый пытливый следователь.

— Жизнь закрутила, — объяснял себе это событие Виктор, скромно умалчивая о многомесячном запое, вырвавшем его из такого уютного Санкт — Петербурга и швырнувшего в непроходимые таежные дебри.

Что происходило с ним в это время, где носила судьба — он даже не желал вспоминать, очень опасаясь, что всплывет что‑то эдакое, страшноватое, подсудное. Не дай бог ограбил кого или даже… убил. Нет, Виктор не хотел вспоминать свой запой. Как надеялся — последний, но как знал — всего‑то «один из»… Последние несколько лет подобные истории происходили с ним регулярно: он устраивался на работу, сходу показывал неплохие результаты, его хвалили, через полгода давали сходить в отпуск и здесь‑то начиналось! Одной недели отпуска хватало ему, чтобы надолго забыть обо всяких работах — начальниках — клиентах. А неуловимая примесь цыганской крови обязательно тянула в очередное приключение.

Но никогда еще авантюрные устремления не заводили его так далеко — аж в Якутию. Обычно — Великий Новгород, Архангельск, Вологда, Кострома. Пермь — это уже очень далеко, на грани рекорда, но о Якутии он не стал бы думать никогда. Раньше‑то просто было: даже оказавшись совсем без денег, уговаривал какую‑нибудь сердобольную женщину позвонить другу в Питер и тот являлся, в блеске вызволителя, почти святой, чтобы спасти непутевого Витька из очередной передряги.

Но теперь даже сообщить о себе была проблема. Сложносоставная.

Радовало только, что в нагрудном кармане ветровки обнаружился паспорт, на удивление никому не понадобившийся. Но это открытие оказалось, пожалуй, единственным светлым моментом в сложившейся ситуации.

Хотя обретался он в этой «заднице мира» уже вторую неделю, язык так и не приучился правильно выговаривать название приютившего несчастного скитальца поселка. Население, состоявшее наполовину из заросших бородами мужиков: промысловиков, охотников, браконьеров и их баб, а на вторую половину — из безбородых аборигенов и метисов, отнеслось к мутной истории Рогозина с пониманием. Даже поначалу пытались восстановить историю его появления, но потом закрутились, забыли и привыкли к бедняге. Отвели жилье в полузаброшенной избушке на краю поселка, пообещали кормить дважды в день в единственной на весь поселок столовке — с отдачей, конечно! — и пообещали, что первый, кто полетит в районный центр, обязательно отобьет телеграмму в Питер другу Ваське, чтоб прислал денег на обратную дорогу.

Первую неделю он просто отлеживался, восстанавливая простейшие рефлексы. Отпаивался, блевал и страдал — все дни прошли как в каком‑то болезненном тумане. На восьмой день своей вынужденной командировки он выполз узнать у людей, как выбраться к цивилизации.

Первая же попавшаяся на разбитой дороге тетка — раскосая якутка Галина — обстоятельно посвятила его в тонкости здешнего транспортного сообщения.

Вертушка бывала в этих краях раз в месяц, облетала обширный район, привозила детей из районного интерната на выходные и забирала посылки «на континент». На ней Рогозин, наверное, и прилетел, ведь недельное путешествие по реке он наверняка бы запомнил. А другим способом в эти края и не попасть, если не вспоминать о несуществующей телепортации и о божественном чуде.

На лодке выбраться пока что тоже было невозможно — все посудины ходили где‑то далеко по реке, а единственная плоскодонка, стоявшая у пристани, не имела мотора.

Каждое утро Виктор выползал из своей избушки, взбирался на пологий холм — единственную возвышенность в районе, оглядывал окрест обширные просторы, надеясь втайне увидеть на горизонте стрекочущую точку вертолета. Ничего не находил и снова брел в свою хибару, скучать, ругать свою тупоголовость и клясться себе, что больше никогда! Ни единой капли!

Со всем можно было мириться, кроме одного: даже если кто‑то улетит на почту и даст телеграмму, денег придется ждать еще три недели, а Виктору уже изрядно приелось однообразие местного шеф — повара, знавшего, кажется, всего полдюжины рецептов: гуляш, картофельное пюре на сухом молоке, с комками, гречневая каша — размазня, щи с какими‑то местными травами, котлеты из оленины и компот из местных ягод. По крайней мере, забесплатно ничего другого ему не давали. Приходилось комбинировать, но за две недели все комбинации были исчерпаны, пюре окончательно обрыдло и как прожить на нем еще целый месяц, Виктор себе не представлял. За одну шоколадную конфету он был уже готов заложить душу и половину доставшейся от деда квартиры, но никто конфет не предлагал.

И хлеб — черный, кислый, очень влажный, будто недопеченный — окончательно убивал в Викторе веру в поварские таланты местного кока и свое светлое будущее.

Где добыть денег на нормальную еду (а он иногда видел в окнах домов такие чудесные разносолы, что слюни текли рекой, но нагло напроситься на обед или ужин не позволяло питерское воспитание потомственного интеллигента), Виктор не знал. Никому здесь оказались не нужны его навыки промышленного альпиниста — самое высокое здание имело всего два этажа и не нуждалось ни в ремонте, ни в мытье окон. А больше ничего полезного Рогозин к своим тридцати двум годам делать не научился. Не считать же полезным умение складывать гладкие стишки? За такое здесь точно никто не заплатит. На охоту его не брали — чтобы под ногами не путался, а в самом поселке работы не было.

Он совсем уже собирался впасть в депрессию, как вдруг на тринадцатый день своего заточения вдруг заметил непривычную суету населения.

Возле здания конторы наблюдалось нездоровое бурление местного люмпен — пролетариата, с которым Рогозин даже знакомиться не желал.

Люди что‑то кричали, доказывали друг другу, толкались и спорили и все‑таки Рогозин соблазнился узнать, в чем там дело.

— Эй, — он подергал за рукав сивоволосого полузнакомого мужичка, от которого здорово разило кедровкой, — дядь Вась, что за беда?

Знакомец посмотрел на него совершенно трезвым взглядом, сплюнул себе под ноги и нехотя процедил сквозь зубы:

— Геологи — от приперлись, на работу зовут.

— А чего орут все?

— Так это… — дядь Вася поскреб узловатой лапой щетинистый подбородок, — три недели всего и плотют копейки.

— Сколько?

— По семьсот рублев в сутки, — сказал еще один персонаж с библейским именем Иммануил и с воровским прозвищем Моня. — Харчи, мундир и инструмент они свой дают.

Был Моня невысок, кряжист и, что называется, себе на уме — по его лицу, как по медвежьей морде, невозможно было понять, что он сделает в следующую секунду: то ли лобзать бросится, то ли в рыло засветит.

— Почти пятнаха, — быстро высчитал Рогозин.

Сумма показалась никакой — в хорошие дни он зарабатывал столько до обеда, а здесь три недели горбатиться? С другой стороны, не сидеть в полусгнившей халупе, а прогуляться по окрестностям, посмотреть на якутские просторы. Потом можно будет телкам всякие интересные истории рассказывать. Предложение показалось ему интересным. И билет на вертушку стоил всего пятеру! Даже если Васян сразу денег вышлет, то можно будет быстренько отсюда свалить! Все сходилось, как говорил Васька — «в пупыночку».

— А что делать‑то нужно? — спросил он у «знатоков».

— Груз по тайге переть, ямы копать, камни собирать, сортировать, — объяснил дядя Вася, отвернулся и побрел к столовке. — Пусть дураков ищут. Я за такие бабки даже с раскладушки не встану. Через неделю другие приедут, нефтяные геологи, те хорошо заплатят, к ним пойду.

— Деньги нужны, — ни к кому не обращаясь, пробормотал Моня.

— Точно через неделю нефтяники приедут? — спросил Рогозин.

— Кто? Куда? А! — Моня энергично махнул рукой, словно что‑то отрубил. — Слушай этого дурака больше. Зачем бы им в одно место пятый год подряд ездить? В прошлом годе ясно сказали: все, братва, табань, больше не приедем. Жаль, хорошо платили. По тысяче двести, да сразу на три месяца нанимали. Хорошо платили, — повторил он и двинулся вперед, раздвигая руками спины будущих коллег, загораживающих крыльцо.

Виктор всегда быстро соображал, и поэтому кинулся вслед за Моней, боясь, что возможную вакансию займет кто‑то другой. Ему уже надоело прятаться от комарья и гнуса, надоело жрать безвкусную баланду, надоело надеяться на то, чего еще очень долго не должно было случиться. Срочно нужно было какое‑то занятие, чтобы занять организм и мозги, и Виктор не стал мешкать.

Оказалось, что брали не всех. А тех, кого все‑таки отобрал длиннолицый загорелый очкарик, еще ждало собеседование с начальником экспедиции — Кимом Стальевичем.

Доцента, как окрестили очкарика конкурсанты, Рогозин прошел на счет раз — два — сказались многолетние занятия альпинизмом. Только мельком взглянув разок на жилистые руки Виктора с отчетливыми мозолями, на просветленный недельным воздержанием лик, длинномордый кивнул и показал подбородком на дверь.

На скамейке перед дверью уже сидели четверо «счастливчиков»: Моня, Юрик — картавящий якут, нашедший Рогозину жилье и пару раз ночевавший там же, Матвеич — неразговорчивый мрачный мужик неопределенного возраста между сорока и семьюдесятью, и последним скромно притулился Арни. Так его звали за незначительное внешнее сходство со звездой Голливуда Шварценеггером. Еще отличался Арни огромными ладонями, больше похожими на странно изуродованные совковые лопаты, и обширной плешью, которую он пытался скрыть жидкими длинными волосами, растущими над правым ухом.

Собственно, отказал Доцент — Игорь Семенович Перепелкин — всего троим, еще четверо из тесной компании местного сброда остались с дядей Васей дожидаться нефтяников по своему желанию. Ряды условно принятых поредели, но не истаяли окончательно.

По отзывам прошедших собеседование доктор наук Ким Стальевич Савельев говорил с каждым отдельно минут по десять, задавал каверзные вопросы, что‑то выпытывал и выспрашивал, двоих тоже попросил остаться дома. И поэтому, когда дошла очередь до Рогозина, тот изрядно нервничал.

— Здравствуйте, юноша, — поздоровался с ним грузный человек в щегольской энцефалитке с носовым платочком в кармашке на груди.

На вид было Киму Стальевичу около шестидесяти, но он не выглядел стариком. На столе лежали его квадратные ладони с короткими пальцами, короткая щеточка усов под носом и «ежик» на голове придавали вид нездешний — словно бы человек из тридцатых годов прошлого века вдруг перенесся через время и пространство, чтобы озадачить своим появлением Рогозина.

— Здравствуйте, Ким Стальевич, — ответил Виктор.

— Значит, желаете поработать?

— Очень, — кивнул Рогозин.

— А какова ваша мотивация, юноша? — начальник экспедиции спросил так, словно ожидал в ответ услышать развернутое эссе — он устроился поудобнее на шатком стуле и внимательно посмотрел в глаза Рогозину.

— Деньги нужны, — не стал мудрить Виктор.

— Деньги всем нужны, юноша. Что вы умеете делать?

— Все, что скажете, Ким Стальевич.

— Ходить много умеете? — геолог перегнулся через стол и посмотрел на светлые кроссовки Рогозина.

— Не знаю, — пожал плечами тот. — По Питеру родственников водил, по пятнадцать километров за день, бывало, наматывали.

— А тридцать? С рюкзаком килограммов на двадцать пять?

— Не знаю, — честно признался Рогозин. — Я альпинизмом занимался когда‑то. Промышленным.

— Альпинизмом? Альпинизм это хорошо, — кивнул Ким Стальевич. — А чем промышленный альпинизм отличается от спортивного?

— Они по одной веревке ползают, мы — на двух, — вздохнул Рогозин, совсем не желая вдаваться в частности, о которых имел весьма отдаленное представление, потому что ни разу за всю жизнь не выбирался в горы. — Они вверх, мы, в основном, если не спасатели, вниз.

— Замечательно. Просто замечательно! И так емко! — одобрил его слова геолог. — Болезни, аллергия какая‑нибудь, еще что‑то, что может помешать, так сказать?

— Нет, здоров.

— Хорошо, юноша, хорошо, — Ким Стальевич достал из кармана пачку Winston, открыл, протянул Рогозину, — угощайтесь.

— Благодарю, не курю, — отказался Виктор.

— О! Совсем никогда?

— Никогда.

— Чудесно! Что ж, вы приняты подсобным рабочим. Пойдете к Перепелкину, он впишет вас в ведомости. Вечером с лодками придет Борисов — ваш бригадир, будете подчиняться ему.

— А мы далеко? — рискнул спросить Рогозин.

— Нет, что вы! Экспедиция короткая. Нужно найти подтверждение позапрошлогодним изысканиям. Туда четверо суток на лодках, обратно — шестеро. Ну и там пара недель на поиск, анализы. Вот и вся программа, юноша. Устраивает?

— Нет, — настроение у Рогозина сразу упало, — не пойдет. Я вертолета жду, а он раньше появится, чем мы вернемся.

— Вам в районный центр? — спросил геолог и, заметив ответный кивок, расплылся в довольной улыбке: — Это просто решается. Пойдете обратно с нами на лодках. Еще дня три — четыре и вы на месте!

Виктор прикинул, что деньги от Васьки раньше объявленного срока все равно не придут. Так зачем тратить заработанное, если можно столоваться в хозяйстве Стальевича?

— Я согласен! — сказал он.

— Замечательно! — обрадовался начальник. — А если раньше вернемся, то, может быть, и на вертолет успеете, юноша. Ступайте к Перепелкину!

Глава 2. Начало

Мерно тарахтел мотор лодки, далеким эхом — впереди и сзади — вторили ему еще два. Три длинных, нагруженных людьми, припасами и инструментом лодки довольно быстро передвигались по рябой поверхности реки.

Иногда, перед очередным изгибом русла, попав в кильватерный след впереди идущей посудины, лодка подпрыгивала на короткой волне, у Виктора клацали зубы и он едва удерживался за веревку, чтобы не свалиться в холодную — даже на вид — воду.

Ему отвели место на каком‑то жестком мешке, туго набитом палаткой и парой спальников. Перед ним маячила спина Иммануила — Мони, позади сидели Борисов — бригадир подсобников, правивший мотором, и Юрик, картаво поющий дикое попурри из репертуара Аллы Борисовны. Иногда он забывал оригинальные стихи и поэтому заменял их своими, выходило забавно.

Борисова звали Олегом, как и его знаменитого тезку — киноактера. Он даже чем‑то был похож на столичную звезду, что старательно подчеркивал перед всеми вокруг: частенько сводил внутренние края бровей вместе, как делал тот, другой Борисов, говорил со знакомыми всей стране интонациями. Прибыл он вечером на четырех лодках, одну из которых, изрядно потрепанную, притащил на буксире — местный охотник утопил двигатель в реке и пытался добраться до поселка на веслах, но, к своему счастью, встретил геологов.

Знакомиться ни с кем из новонабранных не стал, просто поручкался с каждым, что‑то пробурчал, поговорил с Кимом Стальевичем (называя того «товарищ Савельев») и завалился спать, словно и не было у него больше никаких срочных дел.

Всеми текущими делами занимался тощий Перепелкин. По имени — отчеству помощника начальника экспедиции никто не называл, но его, кажется, это обстоятельство ничуть не смущало.

Рогозина действительно внесли в какую‑то ведомость, тщательно переписав паспортные данные, выдали две пачки сигарет, флягу, комбинезон, энцефалитку с капюшоном, бейсболку, противомоскитную маску, добротные ботинки на толстой рифленой подошве, пару тюбиков бутадиона. Познакомили с единственной женщиной в экспедиции — поварихой Оксаной Андреевной, толстухой бальзаковского возраста, в каждом новом знакомце искавшей «того самого, единственного». Она же заведовала фармакологией, потому что когда‑то давно успела поработать медсестрой в каком‑то «полевом госпитале». Поняв, что Виктор ни за что не согласен стать «тем самым, единственным», она скучным голосом прочла ему короткую лекцию о мерах первой помощи при травмах, солнечных ожогах, укусах насекомых. Достала из мешка и выдала пятидесятистраничную брошюру с более детальным описанием местных опасностей.

На этом события прошедшего дня закончились, а теперь, ранним утром три лодки легко скользили по серой поверхности реки.

Юрик закончил петь свою бесконечную сагу о том как паромщик не хочет умирать в Ленинграде, потому что Арлекин срочно нуждается в миллионе алых роз для волшебника — недоучки.

Он перебрался ближе к Виктору, достал из нагрудного кармана бычок, прикурил, толкнул коллегу в бок локтем и неожиданно сказал:

— В плохое место едем, паря.

— Да? — Рогозин даже не представлял, что можно сказать на такое утверждение. Да и нужно ли что‑то говорить?

— Старые люди говорили, паря, что место очень плохое. Много старых сказаний о нем. И ни одного хорошего. Я вчера с Матреной говорил, паря… Плохое нас ждет. Никто из вас не вернется.

— А ты?

— А я вернусь, меня наши духи абаасы трогать не могут, Матрена заговорила. И видишь? — Якут показал Виктору какой‑то обрывок тряпки, — это, паря, кусок подола беременной бабы — лучшая защита от злых духов.

Якут многозначительно замолчал, будто его слова должны были объяснить всё разом.

Рогозин тоже молчал, ожидая продолжения.

— Матрена — внучка шамана Сабырыкы! — как бы нехотя бросил Юрик, но таким тоном, будто только что поведал Виктору, в чем состоит смысл жизни.

И стало еще непонятнее.

Рогозин оглянулся вокруг: серое небо, затянутое тучами, с редкими просветами, сквозь которые падали на землю косые золотистые лучи. В тон небу река, с серой холодной водой, извилистая, словно оставленная тем самым бычком, что «идет, шатается, вздыхает на ходу». Запах тины, сырости, немножко гнили. На реке три лодки, которые хоть и плывут вместе, но выглядят очень одинокими. Густая поросль каких‑то елок по обоим берегам, бывшими отнюдь не такими, какими должны были быть — один пологим, другой крутым. Оба берега состояли из зубатых скал, острыми клыками возносившимися к облакам — видимо, известная Рогозину по первому курсу физфака университета сила Кориолиса в этих краях проявлялась мало. Сквозь прорехи в нестройных каменных рядах прорывалась растительность. Какие‑то птицы, похожие на чаек, но гораздо мельче, чем те, что парили над Невой и рылись в городских помойках, перелетали с дерева на дерево вслед за продвигающимися вперед лодками.

Жутковатое место, которому только и не хватало какой‑нибудь вызывающей дрожь истории. И, кажется, Юрик верно оценил его настроение. Дернул за капюшон, вытаращил раскосые глазенки и громко выкрикнул прямо в лицо:

— Бу!

Рогозин непроизвольно вздрогнул, снова едва удержавшись за веревку, Моня недовольно оглянулся, сплюнул в воду и уничтожающе посмотрел на якута.

— Заткнись! — донеслось от мотора борисовское распоряжение.

— Испугался? — участливо осведомился якут. — Ты не бойся…

— А я и не боюсь, — дернул плечами Рогозин.

— Зря, — загадочно подмигнул Юрик. — Съедят абаасы твой кут, что станешь делать?

— Что съедят?

— Душу, паря, душу.

— Не слушай этого дурака, — посоветовал Моня. — Абаасы в первую очередь прибирают старых якутских пьяниц. А человек под покровительством чужого сильного духа для них недоступен. Ты крещеный?

Рогозину совершенно не нравился разговор. Еще со времен босоногого детства он не любил страшные истории о потусторонних существах. Никогда не смотрел «Омэн» или «Изгоняющего дьявола» и прочую киножуть про зомбаков, чертей и остальную нежить. Хорошие простые комедии он предпочитал любому триллеру.

— Сам ты дурак, — сварливо заявил якут, опередив ответ Виктора. — Вот это видел?

Он показал ему кулак с выпрямленным средним пальцем, но Моня обратил внимание не на откровенное оскорбление, а на тряпку, обмотанную вокруг запястья — ту самую, что пару минут назад Юрик предъявил Рогозину как наилучшую защиту от потусторонних сил.

— Ух ты! Матрена дочкину юбку не пожалела?! Чем же ты ее, старый пьяница, умаслил?

— Не твое дело, паря, — осклабился якут, показав под жидкими усами пожелтевшие от табака зубы, комплект которых был явно не полон. — Тебя как зовут? — обратился он к Виктору.

— Рогозин. Виктор. Даниилович, — отрывисто ответил Рогозин из‑за того, что лодка в очередной раз подпрыгнула на кильватерной волне. Он уже знакомился с Юриком, но тот, кажется, забыл его имя.

— Крещеный?

— Да, в детстве. Но в Бога не верю. Нет его.

— Может и выживешь, — недобро прищурился якут. — Но я в это тоже не очень верю. Не поддерживают духи того, кто в них не верит. Только пакостят. Бойся одноглазых и одноруких чучун. Это слуги Улу Тойона — повелителя нижнего мира! Великого Господина — так его еще называют! Так‑то паря. Ты куришь?

— Нет.

— Давай сигареты мне, а я тебе за это вот такой кусочек дам, — якут принялся разматывать с запястья тряпку. — Он, паря, правда, не на тебя заговорен, но как‑нибудь поможет, наверное.

— Юра! — донеслось с кормы. — Ты мне зачем новобранца запугиваешь?

— Нет, Олег, не запугиваю. Просвещаю! — оправдался якут, одновременно протягивая Рогозину маленький обрывок материи. — Здесь живет сильный иччи — повелитель вещи. Матрена приказала ему помогать мне. Он нас с тобой защитит. Чего вылупился, паря? Сигареты давай!

Рогозин полез в рюкзак. Курить он все равно не собирался.

— Слышь, ты, просветитель, я тебе вот что скажу — если парень откажется ночью смену стоять, то стоять будешь ты. Понял? — громко посулил Борисов.

— Да, — крикнул в ответ Юрик, принял из рук Виктора две пачки и отвернулся на минуту — спрятать их в свою котомку, расшитую кожаными кистями и увешанную металлическими бляхами со странным орнаментом. — Я прочитаю алгыс, попрошу иччи быть с нами обоими. Только ты далеко от меня не отходи, а то иччи не сможет тебя защитить.

Рогозин смотрел на то, как набегающий поток воздуха теребит черные с изрядной сединой волосы якута, как уносится дым от очередной сигареты в зубах коллеги, как поблескивают железяки на сидоре. Нашитые, казалось, без системы, бляхи размером со спичечные коробки не соприкасались друг с другом и звякнуть могли только если кто‑то намеренно стал бы ими стучать друг о друга. На каждой из них присутствовал непривычный узор: словно изгибающиеся в танце червяки плели бесконечный хоровод вокруг шести- или восьмиконечных хризантем. Ничего подобного Рогозину видеть еще не приходилось — чеканка была очень самобытной.

— Ты меня, паря, слушай, а не этих, — приглушенно проговорил Юрик. — Им‑то откуда знать, что происходит в этих местах? А мои предки здесь с сотворения мира живут, все видели, все знают, все объяснят. Ну почти с сотворения…

— Точно, как юкагиров вырезали под ноль — так якутское основание мира и наступило, — заржал Моня, прислушивающийся к разговору. — Это предки, Юрец. Ты‑то здесь при чем, старый? Ты же в Саратове родился и жил на Урале. Сколько ты здесь? Года четыре? Пять? Краевед, еханый бабай!

— Предки с нами говорят здесь, — свирепо посмотрел на Моню якут. — Айыы не дадут сгинуть в своих краях доброму якуту. Не лезь ко мне, Моня! Нажалуюсь на тебя Матрене — никогда больше отцом быть не сможешь!

Иммануил перекрестился и запричитал:

— Свят — свят — свят! Огради меня от козней лукавого! Направь руку и защити чресла!

Рогозину на мгновение показалось, что он попал на какую‑то выездную сессию дурдома, населенного сектантами и мракобесами, когда Моня захохотал полубезумно:

— Как она меня проклянет, если ты только что, старый дурак, всем нам пообещал скорую погибель?!

— Да! — упорствовал Юрик. — Сначала ты сдохнешь!

— А потом висяк настигнет, ага? — веселился Моня. — Зомби — осеменитель, да? Тебе в Москву нужно, к Петросяну, там всяких дураков на работу берут. Чем не дурнее — тем гоже.

— Не слушай его, — порекомендовал якут, демонстративно отворачиваясь от приятеля. — У него мозги водкой сожжены. Меня слушай, я помогу тебе выжить.

Все надолго замолчали, только видно было, как плечи Мони тряслись, содрогаемые беззвучными приступами смеха.

— Почему место плохое? — спросил Виктор через полчаса, когда якут потянул в рот новую сигарету.

— Я расскажу! — обрадовался Юрик. — Слушай, паря. Старые люди говорят, что в тех краях в далекие времена шла большая война. Такая сильная, что звезды горели и огонь этот жег землю, превращая камень в стекло, убивая даже иччи. Никто из живых, кроме сильных шаманов, не мог там появиться, потому что сгорал в огне войны. Только существа из мира духов — иччи, абаасы, айыы могли там показаться и помочь воюющим. Даже водяным — сюллюкюн вход туда был закрыт. Потому что не осталось ничего мокрого, все было сожжено и расплавлено! Война давно закончилась, тысячи лет прошли. Но земля там все еще горячая и не живет никто — ни зверь, ни птица, ни змея. И места там гиблые, охотники пропадают бесследно, пастухи исчезают, геологи не возвращаются! Говорят, Железно…

Закончить Юрик не успел, потому что на очередном повороте с него сорвало панаму — афганку.

Виктор почему‑то сразу подумал о радиации и забеспокоился. Только облучения ему и не хватало для полного комплекта несчастий! Он оглянулся на Борисова, но тот безмятежно смотрел вдаль, сжимая руль.

Однако была в истории Юрика какая‑то недосказанность, неясность, нестыковка. Рогозин постарался припомнить все сказанные слова и сразу ее обнаружил!

— Юр, а воевал‑то кто с кем?

— Какой красивый! — покачал головой якут. — Смотри, хозяин на берег вышел, лапой машет! Очень здравствуй, хозяин!

Виктор проследил за вытянутой рукой и поежился. Метрах в ста от них на берегу стоял огромный тощий медведь, задумчиво провожающий лодки плотоядным взглядом. Вернее, конечно, никакого взгляда из‑за дальности Рогозин не заметил, но почему‑то был убежден, что взгляд медведя должен быть плотоядным.

— А воевали, паря, Джоёсегей Тойон и Улу Тойон. Улу Тойон со своими абаасы рвался в наш мир, а Юрюнг Тойон послал своего брата и Сюгэ Тойона помешать злому Улу в его планах. У них получилось, Улу Тойон был загнан обратно в нижний мир, вместе с ним отправились демоны — шаманы Хара, Аан Аргыл и Кюн Кянгис. Там стоит жертвенник злому Улу Тойону, оттуда он приходит в наш мир и крадет людей, утаскивает в свою подземную темницу и жестоко пытает несчастных, вытягивает мозги через ноздри, перепутывает кишки, чтобы человек мучился, обливает лицо жертвы желудочным соком, а потом съедает истерзанное черными когтями сердце! Но и тогда несчастному не приходит облегчения! Потому что своей злой волей Улу Тойон не дает бедняге умереть, он выпускает его ночами к стойбищам, где говорит голосом своей жертвы через его рот, зазывает родственников и утаскивает их тоже! Чтобы снова жестоко пытать, мучить и сожрать!

Виктор не любил страшилки. Не читал книг Кинга (да вообще никаких книг в последние годы не читал!), не переносил ужастики и поэтому рассказ якута показался ему свежим и до тошноты избыточно подробным.

— А вот и не напугал! — на носу лодки веселился Моня. — Наш‑то аццкий Сотона куда как страшнее будет!

— Здесь Сатаны нет, — насупился Юрик. — Здесь живет Улу Тойон. И только очень сильные шаманы могут противостоять ему. А ваших попов он ест пучками на завтрак! Конечно, не верующих попов, а пришедших в церковь за вознаграждением и верящих только в деньги!

Моня шмыгнул носом, вытер тыльной стороной ладони верхнюю губу и, ничего не ответив, отвернулся с самым презрительным видом.

Вскоре первая лодка свернула к берегу — на нем среди скал обнаружилась отмель, и начальники решили сделать первый привал.

Песчаная коса длиной шагов в тридцать — сорок с редкими кустами, натыканными там и сям, возвышалась над волнами едва ли на четверть метра, но половодье уже прошло, и можно было провести на ней пару часов, не особенно заботясь о безопасности.

— Посмотри наверх, — Юрик потрепал Рогозина по плечу. Виктор едва успел разуться, чтобы помыть запотевшие ноги, как якут — мистификатор оказался рядом. — Вон туда, в распадок, чуть правее.

— Что это?! — по спине Виктора побежали мурашки.

Подобное Рогозин видел впервые. В полусотне шагов перед ним, выше, почти укрытое между двумя скалами росло дерево. Пересохшее, черное, без единого листа, корявое и кривое, зацепилось корнями на серо — белой скале, выросло куда‑то вбок — над пропастью глубиной в три десятка метров. Уже само по себе оно выглядело неземным, но кому‑то и этого показалось мало — каждая ветка уродливого дерева была украшена черепами животных. Некоторые из них имели рога, другие были устрашающе огромными, их было так много, что соприкасаясь под редкими порывами ветра, они издавали непрерывный костяной стук, сопровождаемый шелестом мелких веток.

— Это дерево Улу Тойона, паря! На ветках — жертвы. Чтобы демон не выходил к людям, ему приносят жертвы сюда. Улу Тойон хитрый и сильный, но очень глупый. Если оленю дать человеческое имя, Улу станет мучить его и забудет о человеке. Сам он Улу Тойон страшный — четыре зуба у него, глаза золотые горят огнем, два лица — одно как череп человека, другое как дым, когда Улу сердится, тогда земля трясется, когда Улу задумал плохое — горы начинают гореть огнем. Поэтому лучше Улу не злить. И на каждом его дереве должна висеть свежая жертва. Но на этом дереве все кости белые, давно не было новых жертв. Плохое нас ждет впереди.

Голос у якута был тянучий, тонкий, противный, будто готов он вот — вот сорваться на сип. Такие голоса бывают у людей по пятнадцать раз в году страдающих от простуды и вечного насморка.

— Вас ждет, паря, — вдруг поправился Юрик и заткнулся.

Виктор смотрел на уродливое дерево и уже казалось, что тошнотворный запах тления доносится от него. В одном из черепов угадывался лось. На его рогах висели какие‑то ленты, некогда, наверное, цветные, но теперь выцветшие, разной степени серости

— Разве здесь водятся лоси?

— Якутский лось ходит, — кивнул Юрик. — Колымский иногда в гости забредает. Есть лось, паря. Нравится дерево?

— Страшноватое, — кивнул Рогозин. — Как называется?

— Дерево? — переспросил якут, но ответить не успел.

— Лиственница это, — вмешался Борисов, достававший что‑то из лодки. — Ты, Юра, прекрати мне молодого запугивать. А то еще в бега подастся, а мы уже прошли километров шестьдесят — даже по реке назад один не дойдет. Не бойся, парень, просто предрассудки. Бабкины сказки. Иди отсюда, Юра. Вон топай к Оксане Андреевне, она вроде как ушицу собралась варить, помоги. А ты, молодой, приведи себя в порядок и тоже подходи, нужно со всеми познакомиться, ну и вообще.

Якут недовольно чвыркнул носом, спорить не стал, подхватил в лодке какой‑то мешок и направился к поварихе, которая за что‑то костерила одного из подопечных Борисова.

— Спасибо, Олег, — успел сказать Рогозин в спину бригадиру, помчавшемуся выяснять суть конфликта.

Дерево между тем никуда не делось. Оно тянуло свои сучья к Виктору и, казалось, чем‑то грозило. Чем‑то непонятным, неосязаемым, но от этого не менее зловещим.

— Занятная штука, юноша, не правда ли? — раздался совсем рядом голос Кима Стальевича. — Который раз ее вижу, а все равно жуть пробирает. А по первости, лет тридцать тому, меня так же проводник запугивал как вас Юрик. Потом‑то я много подобного насмотрелся. И деревья, и жертвенники, и истуканы, кровью поенные, и просто места святые или наоборот, проклятые. Здесь такого добра полно — у каждой реки по десятку, на каждой сопке и в любом болоте.

— И ничего не случилось?

Савельев загадочно улыбнулся, пожал плечами и доверительно сказал:

— Здесь, юноша, есть только три повода бояться — первый человек, второй — медведь, а третий — собственная глупость, которая позволит потеряться. А вся эта белиберда про подземных духов… Знаете, я однажды с этнографической бригадой пересекся. Почти неделю на одном плоту шли. Давно, еще при советской власти. Так эти славные девчушки мне таких ужасов понарассказывали, что у меня едва инсульт не случился. Хе — хе… Замечательное было время. Дешевый портвейн, много работы, хорошая зарплата, сговорчивые барышни. Ладно, юноша, вы здесь осматривайтесь, а я пойду. С Перепелкиным поговорить нужно. Ничего не бойтесь и не слушайте этого… краеведа. Это, — он показал на дерево, — просто высохшая коряга с тряпками и костями. Осваивайтесь, скоро обедать будем.

— Да я… — Виктор хотел оправдаться, но Ким Стальевич был уже далеко.

И взгляд Виктора помимо желания снова вернулся к дереву. Оно хоть и не выглядело уже столь зловещим, как‑то съежилось, словно смутилось обидных слов начальника экспедиции, но все‑таки нечто жутковатое из общего впечатления никуда не делось. Ни одной птицы вокруг! Ни крика, ни чириканья — словно вымерло все! Пронзительная тишина, сквозь которую слышен только плеск волн и крики рассерженной поварихи. Даже комарье не звенит. Нет этого обычного звенящего гула, к которому он успел привыкнуть в поселке.

И еще ему показалось, что стало ощутимо прохладнее, несмотря на висящее над самой головой солнце.

Виктор, стуча зубами от холода, помыл ноги в тихой заводи между косой и скалами, растер песком, собирался сменить носки, когда рядом на камень пристроился незнакомый мужик из тех, что пришли на лодках с Борисовым.

По самые глаза заросший кучерявой бородой, он был похож на былинного русского витязя. Только очень худой и рыжий.

— Ноги потеют? — спросил он. — Неприятно. На‑ка, — протянул Рогозину кружку черного чая. — Без сахара.

— Спасибо, — растерянно проговорил Виктор и потянулся губами к краю.

— Стой! — одернул его незнакомец. — Городской, что ли?

— Питерский.

— Городской, значит, — подвел итог рыжий. — Меня Александром зовут. Можно — Саня. Я здесь главный по охоте.

Он протянул правую руку. Худую, с тонкими пальцами, которых был неполный комплект — три. На другой их было тоже три, но там еще торчали пеньки от имевшегося когда‑то полного комплекта.

— А я Виктор Рогозин. Альпинист.

— Хорошо, Виктор Рогозин, альпинист, будем знакомы. — Хмыкнул рыжий. — А чаем ноги обмажь, пока носки не одел. Потеть меньше будут. — Он проследил за взглядом нового знакомого. — Чего, пальцы мои ищешь?

Рогозин смущенно кивнул, а тощий забрал у него чай, отхлебнул, плеснул Рогозину в сложенные ладошки треть, посмотрел на страшное дерево, покачал головой, достал трубку, украшенный бисером кисет, бросил щепоть табака в прокуренное жерло, прикурил. Только после того, как выпустил несколько колец, произнес:

— Это я к тестю как‑то поехал под Новый Год. Из Уптара в Магадан. Сорок километров — ерунда. Сам‑то я магаданский, а в Уптаре работа была. Холодно, ветрено, еду. УАЗ у меня был. Хорошая машина. Только за Снежный выехал, километра три — заглохла, дрянь такая! Ну я же механик — полез разбираться.

Виктор представил себе ситуацию и ему стало зябко. Он даже перестал растирать ступни чаем. В свое время он не хотел получать водительские права именно из опасений оказаться однажды на зимней дороге в заглохшей машине в полном одиночестве. И как лезть в холодное металлическое нутро незащищенными руками — он не мог себе представить и в страшном сне. Наверное, трепетное отношение к своим рукам осталось с детских времен, когда целых три года его водили в музыкальную школу и заставляли мучить виолончель. Наука не далась, но боязнь за целостность рук осталась навеки.

А рассказчик тяжело вздохнул и продолжил печальную повесть:

— Ну вот, стою, ковыряюсь, матерюсь, конечно. Причину‑то быстро нашел — фильтр бензиновый грязный. Засорился. Что делать? — спросил неизвестно у кого шестипалый Санек. — Решил поменять. Снял только неаккуратно — немного бензина на пальцы выплеснулось. Руки теплые, бензин тоже. Испаряться начал активненько так, и я тебе скажу заморозка получилась покруче чем азотом! На таком морозе обе пары пальцев вмиг почернели! А когда я до Снежного все же добежал, уже просто и отвалились. Так‑то. С зимой шутить здесь нельзя. Хорошо еще, что осторожно все делал, а то бы и без руки остался запросто.

Рогозин ожидал услышать кровавую историю о неосторожном обращении с топором или там со станком каким‑нибудь, но вот такая прозаическая вещь как бензин никак не рассматривалась им прежде как средство для ампутации конечностей.

— Сочувствую, — сказал он. — Я бы весь на дерьмо там изошел.

— Брось, Вить, у нас такое не впервой, ученые. Сам дурак, — новый знакомец покрутил пальцем у виска. — Ты со всеми уже знаком?

— Не. Человек пять знаю, — Рогозин стал загибать пальцы, — Моню, Юрика, повариху, Савельева и Перепелкина, Борисова. Тебя вот еще. Семь выходит.

— Ну, уже половина состава. Мы‑то все знакомы, считай. Ну, кроме Перепелкина — он тоже как ты в первый раз здесь. Говорит, раньше по Таймыру ходил, в Саянах, на Камчатке. Если так, то должен быть опытный. Нуи ты. До места еще трое суток, Стальевич тебя последовательно в разные лодки пересадит — для знакомства. Ладно, переобулся? Пошли к костру.

Оксана Андреевна действительно варила уху и сейчас собачилась с Савельевым за полстопки водки — для того, чтобы «уха вышла нажористей». Весь общественный алкоголь находился под контролем начальника в «Бухом фонде» — стальном ящике из‑под инструментов, вмещавшем несколько бутылок. Конечно, у каждого почти была и своя заветная фляжка, но по прошлому опыту повариха знала, что выпрашивать личное практически бесполезно.

Рядом стояли Борисов и Перепелкин и беззвучно ржали над перепалкой. Борисов иногда облизывал сухие губы.

Сашок махнул на лаявшуюся парочку рукой и потянул Рогозина за рукав к хмурому бородачу, похожему на кавказского абрека, что‑то таскавшему из одной лодки в другую.

— Семен, чем занят?

Не оборачиваясь, угрюмый бросил через плечо недовольно:

— Перепелкину приспичило в протоку идти, там какие‑то пробы взять нужно.

— Понятно. — Рыжий наклонился к уху Виктора. — Это Семен, бывший военный. Он у нас безопасностью рулит. В последнее время всякое стало на реке происходить, то охотники друг друга постреляют, то промысловик пропадет, то лодку угонят. Вот Стальевич рассудил, что без военного да без мента в эти края лучше не соваться. Семен — военный, говорят, ротой спецназа командовал, а Виталя, — Сашок показал трехпалой лапой на бродящего возле скал человека в дождевике, — мент. Тоже капитан. Из томской уголовки. Этот в грузчики наниматься пришел, а Стальевич как увидел его, так — хвать за гузно и в ведомость!

— А здесь они что делают? В такой‑то глуши? Вроде могли бы и лучше устроиться?

— Живут, — Сашок пожал плечами. — Что мы все здесь делаем? Ведь можно быть в Москве, или в твоем Питере, или даже в Лондоне! Но мы здесь. Живем. Там места не нашлось, тесно очень. А здесь, — рыжий обвел рукой вокруг, желая продемонстрировать простор, но взгляд всюду утыкался на каменное ущелье и спокойную реку посреди него, — здесь жить есть где.

Виктору показалось, что шестипалый Сашок неисправимый романтик. Рогозин не любил романтиков. Опасался, что ли… И был твердо убежден, что все зло на земле — от верящих во всякую чушь романтиков.

— А Юрик?

— Юрик? Якут? — Сашок почесал в затылке. — Говорит, что этнограф и филолог, но ни одного языка, кроме русского, не знает. Даже якутского. Думаю, студентом был — двоечником. Да он и сам как‑то раз по синьке обмолвился, что отчислили его, а он, уезжая, умудрился глупых соседей по общаге обворовать. Да ладно по — доброму бы обворовал — деньги там, драгоценности, а то… У одного одеяло пуховое спер, у другого — лыжи и куртку — косуху, у третьего — какой‑то древний неработающий компьютер. Вот скажи мне, зачем ему здесь куртка — косуха? Жопу морозить? Несколько лет в поселке болтается. Летом с геологами, зимой с промысловиками. Пару раз на драгу устраивался, но и там не прижился. Дерьмо — человек, балбес. Ни кола, ни двора, ни бабы. А чего он тебе?

Виктор и не заметил, как они оказались у первой лодки — савельевской, откуда абрек Семен перетаскивал часть оборудования в третью — перепелкинскую.

Сашок достал из мешка термос, налил в кружку еще порцию чая и предложил его Рогозину.

— Да все какие‑то местные ужасы рассказывает, — Виктор показал рукой на зловещее дерево. — Про шаманов, каких‑то демонов.

— Испугался что ли? — рыжий Сашок широко распахнул свои голубые глаза.

— Не то чтобы испугался, — замялся Рогозин. — Просто… жутковатое место.

— Не бойся. Здесь еще и не такого наслушаешься, — усмехнулся охотник. — На Алтае, где я родился, такая штука называется борисан. Но там черепа не вешают, а на тряпках пишут молитвы. Чтобы их ветер читал и доносил до бога. Здесь края дикие, писать недавно научились, поэтому традиция при внешней похожести другая. Здесь считают, что в дереве живет особый дух — иччи и если принести верховным духам жертву, и повесить кишки и кости на дерево, то иччи расскажет духам о ней и они станут благосклоннее. Ну или еще бывают специальные шаманские деревья, по которым шаманы на небо восходят и из которых себе бубны делают. Но вот это черное не похоже на шаманское. Но в общем ничего страшного, не забивай голову. Лучше скажи — в карты играешь?

Виктору как‑то раз приходилось в своей жизни сталкиваться в поезде с шулерами и он твердо усвоил простое правило безопасности: с малознакомыми людьми не играть! И не соглашаться учиться.

— Нет, — он покачал головой. — Не умею. И пробовать не хочу. Хочу, чтоб в любви везло, а любовь и карты вместе не уживаются.

— Жаль, — произнес Сашок тоном обманутого в лучших ожиданиях человека. — До места еще трое суток пилить, могли бы время убить. Жаль.

— Вот ты где, паря! — раздался за спиной гнусавый голос Юрика. — Чего, Сашка, в карты играть будем? В очко или преферанс? Давай в лодке пульку распишем на троих, а?

— Не хочет твой друг в карты, — бесцветно ответил рыжий. — Не умеет и не хочет. Ты лучше скажи, что это за чудо с черепами?

Ответить якут ничего не успел, потому что повариха позвала всех на обед.

Спустя час, наевшись самой вкусной ухи, которой никогда не подадут ни у Палкина, ни у Сытина, ни у Чехова, экспедиция погрузилась на лодки и продолжила путь.

Размеренно тарахтел мотор, шумела река, на которой появились перекаты, а Виктор долго смотрел назад, провожая взглядом зловещее шаманское дерево, пока оно не скрылось за поворотом.

До самого вечера болтливый Юрик рассказывал какие‑то запутанные истории из истории народа саха времен Семибоярщины и Лжедмитриев, что‑то о том, как текла «великая» война с тунгусами, как судьба не давала победы ни одному ни другому народу, пока не пришли русские и не положили конец полутысячелетней вражде. В повести нашлось место и героизму, и необъяснимой мистике, и проявлениям божественных сил — всему, без чего не обходится ни одна правильно скроенная легенда.

Виктор слушал вполуха и, памятуя наставления Сашка, не придавал большого значения россказням словоохотливого недоэтнографа, воспринимая их как необходимое зло при знакомстве с новым местом.

Вечером, уже в сумерках, когда солнце почти закатилось за острые верхушки скал, нашли новую стоянку, перекусили сухим пайком, поставили пару палаток — для начальства и поварихи. Остальные ночевали в лодках, потому что места под палатки на отмели больше не осталось. Семен с Виталием расписали график ночных дежурств на три недели вперед и выставили на ночь троих бдящих, но Виктору на первый раз очередь не случилась — его четырехчасовая вахта должна была наступить только на третьей стоянке.

Глава 3. Первая ночь

То ли сильно вымотавшись за свое первое путешествие на лодках — как настоящий рафтер, то ли переволновавшись от непривычных условий, Виктор вырубился сразу, едва голова опустилась на мягкий бок какого‑то баула. Но проснулся уже через два часа от необъяснимого чувства тревоги.

Над стоянкой, расположившейся на поляне перед лесом, с трех сторон окруженной елками, а с четвертой — едва — едва текущей в этом месте рекой, висел стойкий запах репеллентов — от булочной ванили до какой‑то зловонной химии. Тяжелый воздух словно навис над лужайкой и не был подвластен никаким ветрам, которых, впрочем, не наблюдалось.

Виктор протер глаза, достал флягу с водой, вытер лицо смоченным полотенцем — ощущение тревоги не проходило. Рогозин огляделся и прислушался.

У самого леса горели два костра, между ними сидел кто‑то из дежурных — сгорбившиеся плечи мерно поднимались и опускались, выдавая спокойное дыхание сидящего. Виктору показалось, что он спит. Иногда в каком‑нибудь из костров что‑то трещало и в темное небо устремлялись быстрые яркие искры и сразу падали, вырисовывая в полутьме затейливые узоры. Они тлели, почти мгновенно сгорали, превращались в угольки и осыпались на землю уже неразличимыми. За кострами не было видно ничего — языки пламени ярко освещали поляну и почти полностью скрывали собой ночной лес, разграничивая окружающий мир на две части: видимую, почти привычную, точно такую, какой она была вечером, и поэтому безопасную, и ту, что скрывалась за едва различимыми на фоне ночного неба деревьями, чьи черные верхушки вознеслись почти к звездам. Оттуда, из сплошной черноты леса, веяло чем‑то незнакомым, невиданным прежде и потому страшноватым.

Рядом с дежурным спал пес, всю дорогу просидевший в лодке Савельева и не проявивший к Рогозину никакого интереса: даже обнюхивать не подошел. А сам Виктор не очень‑то и хотел знакомиться с этим недобрым псом.

Изредка кто‑то из коллег громко всхрапывал, как встревоженная лошадь, и тотчас успокаивался, переворачиваясь на другой бок. Слышен был плеск волн недалекой реки, но почему‑то совершенно не пахло сыростью, как должно быть ночью на берегу. Где‑то далеко в лесу раздавались какие‑то стуки, доносилось редкое тявканье, а однажды послышался протяжный вой, от которого Рогозин невольно поежился.

Окончательно проснувшись, Виктор встал, почесался, огляделся в поисках укромного места, но как назло вся поляна хорошо освещалась, а те ее части, что скрывались в темноте, не выглядели безопасными.

Луна! Огромная, светлая, низкая, холодная и чужая! Она была рядом — вот только протяни руку! От нее веяло чем‑то мистическим, казалось, что в ее бледном чужом свете сокрыты какие‑то вечные тайны и стоит лишь присмотреться чуть пристальнее и покровы спадут, древние истины откроются, все станет ясным и прозрачным!

Рогозин зажмурился, потряс головой, сбивая наваждение и сделал первый шаг.

Он подошел к костру, вытянул руки над ним, повертел ладошками, согреваясь.

Собака пошевелилась, подняла морду, принюхалась, недобро рыкнула, и вновь опустила голову на тяжелые лапы, потеряв к Рогозину всякий интерес.

— Не шпитщя? — вдруг глухим шамкающим голосом с каким‑то невнятным рокотанием спросил дежурный, который, казалось, мгновение назад еще сам видел десятый сон.

— А! Что?! — Виктор вздрогнул, едва не подпрыгнув на месте от неожиданности. — А? Да, что‑то продрог.

Он тяжело выдохнул, гася нечаянный испуг, но в следующий миг…

Луна скрылась за набежавшей тучей, враз стало темнее, порыв ветра сбил в сторону высокие языки пламени от костров, повеяло чем‑то сырым и гнилостным.

— Пъ — ходъ — ог? — часовой повернул к Рогозину голову и тот едва не шлепнулся на пятую точку!

Под накинутым на голову капюшоном блеснули золотом огромные зрачки, проступили широкие скулы лишенного кожи черепа, а в открытом рту белели всего четыре очень длинных зуба. Каждый размером в половину мизинца, эти ужасные зубы белели, угрожали, приковывали взгляд, не отпускали. Золотые зрачки закрылись и снова открылись под чернотой надвинутого на лоб капюшона, рот распахнулся еще шире, на одном из зубов сверкнула отсветом прозрачная капля чего‑то вязкого…

Рогозин вытянул руки вперед, делая при этом шаг назад, будто это глупое движение могло защитить его от нечистой силы, что сидела в позе уставшего человека не далее чем в трех метрах. Над головой крякнула какая‑то птица, а левый костер выбросил вверх целый сноп искр, в нем что‑то сломалось и осыпалось вниз белой золой. На спине Виктора мгновенно образовался тоненький ручеек леденящего пота, устремившийся меж лопаток куда‑то вниз, по коже прошелся электрический разряд, вздыбив все волоски, а руки предательски затряслись. Он замер, ожидая самого страшного, не чувствуя под собой ног, и почему‑то помня о том, что искал отхожее место — мысль навязчиво лезла в голову. Сердце громко бухало, его было слышно очень отчетливо, оно так старалось, будто кровь в одну секунду сгустилась втрое и теперь, чтобы ее протолкнуть в сузившиеся артерии, сердцу требовалось прикладывать поистине титанические усилия, расходуя на них все запасы энергии организма. Мир вокруг замер, ничего не менялось, время остановилось.

— Щтханно, — прошамкал нижней челюстью монстр. — Въ — оде тепло. Я не жамехж. В аду холоднее будет. Хе — хе…

Сухие, тонкие, необыкновенно длинные и скрюченные пальцы выглянули из длинных рукавов дождевика и потянулись к ближайшему костру — и от них не было тени!

«Улу Тойон» — в мозгу Рогозина пронеслась мысль. Вспомнился дневной разговор с Юриком, в точности описавшим внешний вид потустороннего упыря, сидевшего теперь между кострами. Голова закружилась, ноги подогнулись и черная земля понеслась навстречу…

Виктор все‑таки упал на задницу, но это падение изменило ракурс, и в ночном страшилище он вдруг увидел обычного человека. Золото в зрачках оказалось всего лишь отражением огня, лицо часового и в самом деле было сильно исхудавшим, с туго натянутой кожей без морщин, но щетина на черепах не растет, а у него она была весьма заметна. Передних зубов же было всего четыре — по два снизу и сверху, поэтому они и показались необыкновенно длинными и зловещими. А тень человека расположилась ровно за его спиной и немного под ним, так, что при взгляде сверху оказалась не видна, но зато теперь, снизу, она была заметна.

— Ты што? — склонил голову чуть набок четырехзубый, — кошмаъ пъ — ишнилща?

Сглатывая комок в горле, Рогозин кивнул.

— У меня тоже на непхивычном месте шон не идет, — пробормотал дежурный, разламывая пополам пересохшую ветку. — Всякая дъ — янь шнитща. Поэтому в пе — вую смену я вщегда добховольшем иду. Шам, — он бросил половинки ветки в разные костры. — Пъ — ивыкнешь. Скохо шветать уже будет, ночи ко — откие. А вышпатша и в лодке можно. Тебя как жовут?

Рогозин уже абсолютно пришел в себя. Восстановилось дыхание, пропала слабость в обманувших ногах, высохла спина, оставив неприятное ощущение неуверенности.

— Виктор, — сказал Рогозин и обрадовался, что хотя бы голос его не подвел. — Юрка мне всю дорогу всякие ужасы рассказывал, вот и…

— Юъ — ик? Якут? Этот может. Тот еще… огужок. Ты его не шлушай. Ежели ты не этногхаф, то Юъ — ку не шлушай. Меня Матвеем наживают.

— Да я и не слушал, но как‑то все равно… неуютно.

Рогозин уже освоился и стал поглядывать в темноту — за костры.

— Пехвый хаж в тайге?

— Да. Неуютно. Где здесь туалет?

— Что? — шепелявый сторож словно увидел инопланетянина перед собой: выпучил глаза, открыл рот, только что слюну не пустил.

— Туалет?

— Туалет? — Матвей на целую минуту задумался. — Ото ж! Ближайший чашах в шестидесяти пешего ходу. Там жаимка какая — т была. Или вжад по ыке — к вечоху на плоте дойдешь. А ежели тебе под кушт нущно, то под кущт и иди. Тока в э — ку не щшы. И в лещ далеко не жаходи — под пегвой елкой ощтановишь.

Невнятную речь Матвея Рогозин понял с первого раза, ноги сами отнесли его к дереву. Он во все глаза всматривался в темноту шуршащих веток, ожидая увидеть чего угодно — от голодных волков и медведей, возжелавших человеческой крови, до потусторонних духов — демонов — шаманов, всех этих несчетных Тойонов, иччи, сюллюкюн и прочей местной мерзости. Но целых две минуты, потребовавшихся Виктору для избавления от лишней жидкости, никто не появлялся.

Застегивая на ходу ширинку, Виктор не оглядываясь устремился к спасительным кострам, где сидел странный человек Матвей.

Но того на месте не оказалось, вместо него на складном неудобном стульчике занимал место рыжий Сашок. Пропал и пес.

— Добрый вечер. А Матвей где? — спросил Рогозин, опасаясь уже за свой рассудок, вспоминая, каким привиделся ему четырехзубый коллега в первый миг знакомства и предполагая самое наихудшее.

— Матвей? Какой Матвей? — Сашок почесался и сморщил лоб, будто что‑то припоминая.

А Виктор немедленно начал сомневаться в своем рассудке и почти решил, что и в самом деле видел ночного злого духа. Золотые глаза, череп, четыре зуба — уж не это ли было настоящее лицо Матвея? Или, если верить Юрке, то — Улу Тойона, местного Люцифера? От вновь накатившего ужаса он едва не застучал зубами.

— Шепелявого что ли? — переспросил шестипалый. — Спать пошел Шепелявый. Его Матвеем что ли зовут? Вот не знал. Все — Шепелявый, да Шепелявый. Ну иногда — Шепа, а он — гляди‑ка что: Матвей! Дела! А ты до ветру ходил?

У Виктора уже в который раз за последние сутки отлегло от сердца, но продолжение экспедиции стало внушать ему какой‑то ужас. При мысли о еще одной такой ночке становилось дурно, дыхание учащалось, хотелось лечь и ничего не делать.

Когда‑то давно, общаясь с веселыми студентками Первого Меда, Рогозин услышал медицинский термин «паническая атака». Тогда он не поверил, что с нормальным человеком может случиться что‑то подобное, но, кажется, в последние десять минут осознал, что это такое и насколько ярким может быть.

— Да, — ответил он. — В кусты.

— Медведей видел?

— Ушли они. Меня услышали и ушли. Спать пойду. Пока, Саш.

Рогозин побрел к своему месту через весь лагерь, осторожно ступая на негнущихся ногах, боясь неосторожным движением вызвать у себя новый приступ паники.

Как он добрел до своего места, как устроился и что думал перед тем, как уснуть, Виктор не запомнил. А уже, кажется, в следующее мгновение пришлось просыпаться.

— Вставай, зёма! — кто‑то потрепал его за плечо, глаза мгновенно открылись и над собой он увидел сидящего на корточках Моню. — Хорош спать, скоро выдвигаться будем.

Рогозин кивнул, подобрал под себя ноги и попытался подняться. В коленях что‑то скрипнуло, его шатнуло, он неловко упал на бок и краем глаза успел заметить высоко на скале какие‑то рисунки, нанесенные на камень чем‑то белым.

Виктор замер и посмотрел на скалу внимательнее. На высоте метров двенадцати над землей, посреди почти голого камня кто‑то неведомый изобразил нечто апокалиптическое. И отнюдь не в христианской традиции Апокалипсиса.

Десятки человечков, склонив головы, шагали в пасть какому‑то жуткому чудовищу, похожему одновременно на медведя и дракона. С восемью руками и четырьмя ногами. В каждой из передних когтистых лап медведедракон держал половинку человечка, а позади чудовища громоздилась куча из этих половинок. Не было в рисунке никакого мастерства, видимо, старался не художник: крючковатые руки и ноги у жертв, шарики вместо голов, кривые стручки тел — так рисуют неусидчивые дети, больше схема, чем рисунок. Рогозин пытался вспомнить умное слово, означающее такие вот «произведения», но не смог.

— Как, интересно, он туда залез? — спросил Моня, тоже увидевший картинку. — И почему мы вчера этого не увидели? Не, ну это понятно — в сумерках разгружались. А почему утром никто не обратил на это…

— Там еще что‑то написано? — оборвал его Виктор.

Действительно, вокруг несчастных человечков и монстра вилась по кругу белая лента, которую поначалу Рогозин принял за изображение реки, но теперь ясно различал, что состоит она из чередующихся и иногда повторяющихся значков.

В длину вся композиция занимала метров восемь — девять, три в высоту. Для любого музея — гигантское полотно, но здесь, среди почти первозданной природы она смотрелась как маленькая карикатура на последней странице журнала.

— Пойду‑ка, Юрку позову, — встал на ноги Моня. — И Савельева с Перепелкиным. Может чего путнего скажут?

Спустя пять минут под скалой собралась экспедиция в полном составе, кроме поварихи, которая издалека глянув одним глазом, решила, что ей это неинтересно.

— Сколько раз здесь ходил — вижу впервые, — чесал затылок рыжий Сашок. — Гляньте, морда какая! Жесть!

— А ее не отовсюду видно, — пробормотал Савельев и отошел назад на десяток шагов. — Здесь уже просто скала!

— Не понимаю, как так можно? — тощий Перепелкин вооружился биноклем и последовательно рассматривал изображение — метр за метром. — Однако там действительно что‑то написано. Стальич, ты свой айфон взял?

— На кой он мне здесь? — развел руками начальник экспедиции.

— Сфотографировать нужно бы.

— Верно. Цифровик где‑то есть. Олежка, ты же вещи паковал? Принеси, пожалуйста, — обратился Савельев к бригадиру.

Борисов согласно кивнул и направился к лодкам.

— Что скажешь, краевед? — спросил Савельев Юрика. — Есть мысли?

— Это Улу Тойон нарисован, — уверенно провозгласил якут. — И шаман какой‑то — на куче мертвецов. Под ним — алтарь жертвенный. И, видите, вон там, в самом правом верхнем углу — из дыры лезет еще какая‑то рожа? Думаю, паря, это переход между мирами открылся для духов. Плохая картинка.

— А написано что? Это по — якутски? — к Юрику протиснулся Семен — капитан.

— Это? — Якут достал из кармана на груди сигарету, прикурил. Вид у него был до невозможности многозначительный. — Не знаю, Сема, ерунда какая‑то. Саха суруга другая, паря, совсем другая.

— Не, это не якутский. И не юкагирский, и не тунгусский. Да у них вообще алфавиты на основе кириллицы, — рассудительно сказал Перепелкин. — А здесь что‑то непонятное. Я бы сказал, что это на южноамериканскую письменность похоже. Если рисунок старый, то я даже не предположу, кто эту надпись нанес. И — как?

— Да, — кивнул второй капитан — Виталий. — У здешних своей письменности отродясь не было. Я где‑то читал, что только местные бабы имели свою. На основе пиктограмм. И видел пару картинок — вообще на вот это, — он показал пальцем на рисунок, — не похоже.

— Сам ты баба, — обиделся Юрик. — Все у нас было!

— Это монгол бичиг — традиционное монгольское письмо, — заявил кто‑то Рогозину еще незнакомый. — Бывал я в тамошних краях, при коммунистах еще. Точно такие каракули видел. Очень похоже. Вроде как ящерки с гребешками на спине бегут сверху вниз и обратно.

— Монгольская письменность? Здесь? — Юрик скривил тонкие губы. — Молчал бы, эксперт! Откуда здесь монголы? Ерунду говоришь, паря!

— Да пошел ты! — обиделся оппонент. — Я тебе говорю, что по — монгольски здесь накорябано, значит по — монгольски!

— Да ты на своем русском читать научись сначала, — напористо заорал Юрик. — Грамотей!

— Кто бы говорил, — заржал Моня.

— Жаткнитефь, а? — и Шепелявый Матвей решил поддержать общий разговор.

— Вы еще подеритесь, — хмыкнул Савельев. — Специалисты хреновы. Отвезем фотографии в Москву, там определят точно. Успокойтесь, короче. Олег? Ты сделал снимки?

Борисов, прикусивший зубами окурок, поднял над головой кулак с оттопыренным вверх большим пальцем, показывая, что все успел.

— Тогда собираемся и — на весла! И так полчаса потеряли. Игорь Семенович, — обратился Савельев к своему заму, — ты на карту нанеси точные координаты места, может, и в самом деле что‑то интересное для всяких археологов? Расходимся!

Толпа двинулась к лодкам, а перед скалой остались только Рогозин и Юрик.

— Плохие знаки, однако, паря, — якут прикурил новую сигарету от догорающей прежней, выпустил клуб густого дыма. — Дерево помнишь? Улу Тойон. Это место видишь? Опять Улу Тойон. Скоро и сам он нам встретится. Поверь мне. Если Улу Тойон начал давать нам знаки, значит, паря, он очень хочет нас увидеть. Держи крепче талисман. А эти все, — Юрик бросил короткий взгляд хитрых раскосых глаз на гомонящих у берега людей, — умрут, когда придет Улу Тойон. Страшно умрут.

Рогозин невольно сжал внутри брючного кармана обрывок обменянной тряпки.

— И никак не помочь? — спросил он.

— Им? Как им помочь? — Юрик выпустил очередной, особенно густой клуб дыма изо рта. — Моего иччи на всех не хватит. Хорошо будет, паря, если он нас с тобой от Улу Тойона укроет. А им мог бы помочь сильный шаман, но где его взять? Не каждый шаман может прогнать Улу Тойона.

— Так зачем же мы плывем туда? Может быть, лучше вернуться?

— Так не будет, — Юрик покачал головой. — Никто тебе не позволит сорвать план экспедиции из‑за Улу Тойона. Ведь считается, что его нет. Глупые люди. Как будто если зажмуриться, то медведь сам уйдет!

— А что на рисунке изображено? — почему‑то вполголоса спросил Рогозин.

— Вот на этом? — зачем‑то уточнил якут. — На этом показан ритуал призвания Улу Тойона и открытие… как это? Дверь, калитка, ворота? Нет, похожие слова, но не те…

— Прохода?

— Ну, можно и так сказать. Я такой рисунок у Матрены видел. Не совсем такой. Вон тех мертвых людей на нем не было. Только один мертвяк лежал на круглом камне. А восьмирукий Улу Тойон там был…

— Тебе, Юрик, нужно в большой город перебираться, салон волшебства открыть. Деньги лопатой грести станешь — по ушам знатно ездишь, — неслышно подобравшийся Моня снова заржал. — Пошли уже, пора дальше плыть.

— Дерьмо плавает, — сплюнул сквозь зубы Юрик.

— Лучше плыть как дерьмо, чем утонуть как золото, — философски заметил Моня. — Впрочем, если боишься своего Улу Тойона — оставайся здесь. Савельев, конечно, недоволен будет, но…

— Сам оставайся, — буркнул якут и быстрым шагом, скрипя речной галькой, направился к стаскиваемым в реку лодкам.

Глава 4. Далеко

Берег почти не изменялся. Скалы, ёлки, застрявшие на мелководье коряги. Река тянулась и тянулась. За каждым поворотом хотелось увидеть что‑то новое, но природа словно застыла. Десять верст назад, теперь — разницы никакой. Те же деревья, те же камни.

Только ровный гул мотора, только свежий, почти холодный, ветер в лицо и иногда брызги. На впередиидущей лодке изредка покуривали — набегающий поток доносил запах горелого табака. И на многочисленных изгибах реки моторы сбрасывали обороты, чтобы лодки могли вписаться в русло, — и тогда ветер пропадал совсем. Вот и все разнообразие.

Перепелкин, как и собирался, отстал час назад, свернув в какой‑то приток. Он забрал с собой Шепу, рыжего Санька, Виталия — мента, Монгола — так прозвали знатока монгольской письменности. Еще двух парней, с которыми Рогозину познакомиться еще не довелось, но по обрывкам слов, сказанных другими, он знал, что они оба москвичи, аспиранты — геологи.

Встретиться должны были еще через два дня, уже в постоянном лагере, который команде Савельева предстояло подготовить, пока Перепелкин проводит изыскания.

Теперь речную зыбь резали носами две лодки — савельевская и борисовская. На этот раз Рогозин сидел в лодке Савельева, но здесь было совсем скучно. Здесь не было его прежних знакомцев Мони и Юрика. Молчаливый капитан Семен, спящая повариха Оксана, сам Савельев, да рулевой — Гоча. Вот и вся компания, если не считать сосредоточенного пса Атаса.

Сначала Виктор побаивался этого матерого маламута, — пес отнесся к новому пассажиру холодно и проявлять свойственное подобным породам дружелюбие не спешил. Рогозину же и вовсе было боязно приблизиться к зубатой пасти Атаса. Несмотря на замечательные собачьи стати и ровный нрав, пес совсем не производил впечатления коммуникабельной собаки.

Высотой в холке до середины бедра стоящего человека, весом килограммов на сорок — сорок пять, крупноголовый, светло — серого с темной спиной окраса, весь плотный, крепкий, почти квадратный в любой проекции, пес больше всего походил на борца в отпуске — слегка заплывшего жирком, но совсем не потерявшего умения, скорости и силы. А если вспомнить про усеянную крепкими белыми зубами пасть, то находиться рядом с Атасом становилось жутковато: впечатление возникало сродни тому, которое зритель в цирке обнаруживает, понимая, что у клетки, внутри которой мечется тигр, не закрыта дверца.

Теперь собака расположилась неподалеку — всего в каком‑нибудь шаге от Рогозина, но вела себя так, словно была в лодке вообще одна. Лежала на брошенном на дно тюке и неподвижно смотрела на берег.

Рогозин еще раз с уважением оглядел собаку — от кончика слегка закрученного над спиной хвоста до кончика носа и небольших аккуратных ушей, и в который раз подивился красоте собачьих форм.

— Загрустил, хлопец? — спросил его сидящий неподалеку Ким Стальевич на очередном повороте, когда установилась тишина.

Рогозин хотел ответить, но сразу понял, что спрашивал геолог не его, а своего лохматого пса.

Собака положила морду на колени Савельева и умные черные глаза пса требовательно попросили ласки.

Савельев потрепал любимца за уши.

— Вы его в честь песни так назвали? — спросил Рогозин.

— Атас? Ты про «Любэ»? Господи, какие люди все одинаковые! Нет, что ты! — засмеялся геолог. — Атас по — якутски значит просто «приятель». Мы ведь с ним большие друзья.

Он гладил огромную башку похожего на волка пса, а тот довольно урчал.

— Хороший Атас, хороший. Я, когда еще щенком его увидел, не смог удержаться, чтобы не купить. Такой, знаешь, серьезный волчонок. Да, дружище? — Савельев схватил собаку за уши и неожиданно лизнул пса в черную пуговицу носа.

Атас сначала раздраженно сморщился, а потом принялся частыми движениями огромного розово — красного языка вылизывать свой оскверненный нос.

— Теперь ему этого занятия на пару часов хватит, — хохотнул геолог. — Шесть лет дурню, а все на это попадается! Поздоровайся с Виктором, Атас.

Собака отвернулась от Савельева и стала разглядывать несущийся мимо берег, словно там появилось что‑то запредельно интересное. Нос облизывать пес не прекращал.

— Атас, собака! Быстро поздоровайся с Виктором! — приказал Ким Стальевич.

Пес не тронулся с места, но как бы нехотя поднял правую переднюю лапу и протянул ее Рогозину. Голову при этом Атас демонстративно отворачивал в сторону.

Рогозин принял лапу, легонько ее потряс и отпустил.

Лапа тоже была внушительной — тяжелой и сильной.

— Атас любит в тайге бывать. Это не по зимней Москве бегать, где лапы всякая химическая дрянь разъедает. Здесь для него родина. Место, для которого он приспособлен лучше всего. Хотя, конечно, родился он не здесь.

— Хороший пес, — сказал Рогозин.

Он больше любил котов. Особенно ему нравились коты крупных пород — британцы, турецкие ваны, само собой — мейн — куны и саванны, но и в отличие от большинства кошатников, и к собакам мог тоже снизойти. Но ненадолго.

— А Доцен… Перепелкин далеко пошел? — спросил он чтобы не молчать.

— У него еще своя программа есть, — ответил Савельев, доставая из кармана затрепыхавшую на ветру карту. — Я б тебе объяснил, но тебе это будет скучно и малопонятно. Он ведь твердовик — камни ищет. А я все остальное. Для меня основное — нефть и газ, а для Игоря Семеновича почти все сгодится. Мы вот здесь сейчас, а Игорь Семенович с командой должны быть где‑то… вот здесь. А идем мы вот сюда и искать станем вот в этой округе.

Палец геолога путешествовал по карте, замирая в некоторых местах, изображая круги и квадраты в других. Рогозин ничего не смыслил в чтении карт, издавна считал, что страдает «топографическим кретинизмом» и не стремился от него излечиться, полагая, что есть специально обученные люди, которые всегда лучше него знают, куда, как и на чем лучше ехать. Незабвенное фонвизиновское «извозчик довезет» Виктор возвел в абсолют и даже немного бравировал этим своим свойством. Перемещения по городу он давно доверил автонавигатору, просто слепо следуя голосовым инструкциям: «через двести метров поверните направо, через пятьсот метров развернитесь» — и, когда не зевал, всегда приезжал в нужную точку. Единственные карты, в которых он более — менее разбирался — это схемы московского и питерского метрополитенов.

На его взгляд Савельев дурил ему голову, показывая на карте совершенно одинаковые места, которые просто в принципе невозможно было отличить.

— Вот, Витя, видишь, два русла идут почти параллельно три десятка верст, а вот здесь протока отклоняется к востоку? Мы вот здесь идем, а Перепелкин вот за этой грядой холмов. Здесь всего‑то километров шесть — семь расстояние. Только им противоположный берег реки обследовать нужно. С ним два моих аспиранта, материал для диссертаций ищут. Хорошие парни. Петр и Кирилл. Опытные ходоки. С такими нигде не пропадешь.

В этот момент Рогозину почему‑то стало нехорошо: в голову пришла мысль, что останься он в этих местах вдруг один, даже с картой и компасом, конец можно было предречь, не особенно напрягаясь. И мысленно Виктор себе поклялся никогда в этом нежданном приключении не отставать от знающих людей.

— А остановимся переночевать мы еще вот здесь и здесь, — ногтем подчеркнул Савельев пару мест на голубой ленте реки. — Не унывайте, юноша, — хмыкнул он, заметив и оценив озадаченное лицо Рогозина. — Не всем же нужно умение работать с картами? Хотя соваться в тайгу без оного я бы никому не рекомендовал. Но вы не бойтесь, у меня хорошие предчувствия. И Атас спокоен.

Эта странная манера геолога — общаться на «ты», но когда хотелось вставить снисходительно — покровительственное «юноша», переходить на «вы» — изрядно сбивала с толку, не позволяла определить степень доверительности отношений между Савельевым и тем, с кем он разговаривал. Постоянное скакание «ты — вы» создавало впечатление, что идет какая‑то игра сродни известной женской головоломке «дальше — ближе». К такому Рогозин тоже не привык.

Через час он сообразил, что Савельев из породы таких людей, которые, почувствовав благодарного слушателя, добровольно заткнуться не могут. Геолог трындел без умолку обо всем подряд: о каких‑то профилях, проложенных через болота в Томской области, о «белоленточниках» и несчастном Макаревиче, «на песнях которого вся страна мудрости училась». Говорил о собаках, о женщинах, которых называл «тетками», о космосе, о необходимости скорейшего перевооружения «советской, тьфу! — конечно же российской! Армии» и об интригах в своем институте. И все это он связывал в непрерывную и последовательную цепь событий, в которых из одного следует другое, а из второго — третье.

Сначала Виктор пытался принимать посильное участие в беседе, потом насторожился. Они словно разговаривали на разных языках: на странным образом похожих языках, но все‑таки разных. Каждое слово в отдельности понятно каждому, но связанные вместе в одно предложение, они приобретали очень разный смысл для сказавшего и выслушавшего.

Рогозин долго не мог определить — есть ли в словах Кима Стальевича хоть часть правды? Их жизненные ценности и пути настолько разнились, что факт присутствия в мире людей, подобных Савельеву, казался Рогозину прямым и явным доказательством существования параллельной реальности. Казалось, что Ким Стальевич не ходит по магазинам и не ездит по дорогам, что чужое напечатанное слово для него дороже того, что он видит собственными глазами. Дважды два для него иногда могло принимать значение «четырнадцать», а дождь литься с земли на небо — если этого требовало доказательство его тезисов.

Виктор не знал, чего желают «белоленточники» и почему он должен с пониманием относиться к их позиции; из всего творчества Макаревича он помнил только про «тонкий шрам на любимой попе» и никак не мог соотнести культурную значимость этой песни и жар, с которым Савельев защищает музыканта. Да и все остальное, о чем рассуждал начальник экспедиции, было так далеко от повседневной жизни Виктора, что он даже не имел к предметам повествования выработанного отношения. С тем же успехом он мог бы послушать что‑нибудь из истории становления импрессионизма: многословное, подробное и крайне неинтересное повествование о каких‑то французских художниках с труднозапоминаемыми фамилиями, которое забывалось по мере произношения каждого следующего предложения.

Не сказать, что Рогозин сам не любил порассуждать об НЛО или о незавидной судьбе аборигенов острова Пасхи, — особенно по — пьяни, но он бы никогда не стал увязывать периодичность появления лох — несского чудовища с частотой принятия новых законов в Государственной Думе. Для Савельева же эти явления были вещами одного порядка и из одного обязательно следовало другое и никак иначе! Причем некоторые спорные вещи Ким Стальевич считал очевидными, а другие, столь же недоказуемые — сущим вздором, о чем с горячностью и рассказывал, брызжа слюной на несчастного маламута, не приводя, впрочем, никаких доказательств за исключением набившей оскомину фразы: «каждому образованному человеку ясно, что…»

В голове все его рассуждения укладываться отказывались, Виктор устал внимать непонятное. На все перипетии сложного жизненного пути Савельева ему было ровным счетом наплевать, а на его надежды — накласть.

Еще через полчаса он начал отвечать на редкие уточняющие вопросы Кима Стальевича односложно, потом принялся просто мычать что‑то невнятное, кивать головой и вспоминать про себя последовательно все три формы английских неправильных глаголов. Он знал их — выучил по случаю — полторы сотни и страшно собой гордился. Собственно, этим его знание английского и исчерпывалось.

Стало полегче. В сознание изредка врывался рваный монолог Савельева, но уже не грузил.

Ким Стальевич, казалось, вовсе и не чувствовал открытий Рогозина и продолжал заливаться соловьем, открывая перед неосторожно подставившимся спутником такие странные умопостроения, что вызвал еще не один повод для внутреннего беспокойства Рогозина, не понаслышке знавшего, что если капитан на подводной лодке чокнулся, то команду ничего хорошего не ждет. А с каждым новым десятком высказанных слов геолог все больше производил впечатление спятившего человека. Он верил в такую вопиющую ахинею, которой даже названия подходящего в словаре Виктора не имелось.

Команду «идти к берегу» Рогозин принял с внутренним ликованием — на суше можно затеряться, спрятаться от болтливого начальника, изобразить занятость, в конце концов!

Но едва лишь заглохли моторы лодок, как капитан Семен вдруг заорал страшно:

— Все заткнитесь!

Для пущего убеждения он задрал кверху одну руку, сжатую в кулак, а вторую приставил к оттопыренному уху.

Буквально через секунду вдалеке что‑то бухнуло. Потом еще и еще раз. Через минуту насчитали двенадцать далеких выстрелов.

— Стреляют? — первым нарушил общее молчание Савельев.

— «Сайга», — кивнул бывший военный. — Где‑то там, — он показал рукой на северо — восток.

— Далеко?

— Да разве поймешь? Здесь расстояния иногда странно шутят. Бывает за соседним холмом что‑то бабахает и не слышишь, а то у черта на куличках шептуна пустят — и как гром разносится на всю Якутию.

Семен показал пальцем на вялотекущую реку и добавил:

— По реке все далеко разносится.

— Это не Игорь шмаляет? — уточнил рулевой — Гоча.

— У Перепелкина нет «Сайги», — ответил капитан. — А «Байкалов», которые у него есть, я не услышал.

Рогозин сильно сомневался, что с большого расстояния можно различить такие подробности, но, с другой стороны, никогда хорошим слухом он и не отличался — не зря виолончель ему не далась.

— Якуты охотятся, — объяснил подошедший Моня.

— Не сезон же? — рассеянно пробормотал Савельев.

— Да какая им разница? Кто проверит‑то? — заржал Моня. — Здесь вокруг верст на пятьдесят кроме нас и этих стрелков нет никого.

События последних дней навязчиво напоминали ему, что оказался он в очень незнакомом мире, населенном странными людьми, верящими в черт знает что. Они развешивали черепа животных на деревьях, набивали хитрые рисунки на отвесных скалах, придумывали ужасненькие истории о потусторонней жизни, ездили больше на лодках, чем на машинах, постреливали…

— Ты слышал? — спросил у Мони капитан. — На этом берегу хоть стреляли?

— Да, паря, — ответил почему‑то Юрик. — С этой стороны стреляли.

— Тогда стаскиваем лодки в реку и идем еще вперед на несколько километров. Ночевать будем на том берегу. Мне лишние приключения не нужны, — резюмировал Семен.

Все без команды погрузились в лодки. На этот раз Виктор решил перебраться к Арни и Юрику. Незатейливые страшилки якута и желчные шутки Арни показались ему безвреднее давящего на душу монолога Савельева.

— Однако, как раз к охотникам придем, — минуты через три после запуска мотора объявил Юрик.

Он смачно харкнул в струящуюся вдоль борта реку.

— Жарко сегодня было, — невпопад сказал Рогозин.

— Хороший день, — согласился якут. — Небо чистое очень. С вертолета далеко все видно. Не знаю — зачем мы дальше поехали? У этих охотников точно лодка есть. Здесь без лодки никак. Захотят прийти — придут. Если люди плохие — река нас не спасет. Если хорошие, то зачем прятаться? Что в голове у Семена?

— Устав строевой службы, — засмеялся Арни.

Рогозин смотрел по сторонам, рассчитывая вот — вот узреть где‑нибудь на берегу лодку испугавших всех людей. Но долго ничего не видел, пока за очередным поворотом в опускающихся сумерках не показалась заброшенная пристань.

Мостки, неровные, будто сколоченные артелью слепых, заходящие в реку метров на восемь, полуразвалившаяся хибара на берегу, штабель досок — все было почерневшим, заброшенным, некрасивым. Висящая на одной петле дверь на чердаке хибары качалась на ветру и, должно быть, иногда громко хлопала по стене, но за шумом моторов и воды этого не было слышно. На крыше кое — где росла трава, а под окном заметно было приличных размеров пятно мха. Полузаросшая дорога уходила куда‑то вдаль от пристани, теряясь среди угрюмых скал, словно обжимающих дорожную ленту вместо обочин.

— Что это? — воскликнул Рогозин, показывая пальцем на следы, оставленные когда‑то цивилизацией.

— Это, паря, давно лагерь был, — глотая набегающий ветер, громко ответил Юрик. — При Сталине еще. Очень плохой лагерь. Вечером я тебе всю историю расскажу, сейчас не могу — ветер в рот попадает, задыхаться могу!

— Ага, — осклабился Арни, щеки которого действительно раздувались, наполняемые встречным ветром. Он проорал, но слышно было и в самом деле очень плохо: — Послушай этого… Он расскажет!

Лодки повернули направо вслед за изгибом русла, и Виктор недолго провожал взглядом зловещие полусгнившие мостки — они скрылись за поросшей редким лесом скалой.

Вечером на очередной стоянке, нарубив дров и натаскав воды для общего котла, он только случайно вспомнил о виденном, когда услышал чье‑то:

— Сталина на них нет, сук!

В голове запустился воспитанный образованием шаблон «Сталин — тиран — ГУЛАГ» и перед глазами вновь мелькнули почерневшие мостки, дорога между скал, хибара с травой на крыше — ведь это был запечатленный образ единственного лагеря, который имелся в памяти.

Рогозин нашел Юрика, курящего на берегу какую‑то жуткую смесь из накрошенного сигаретного табака и пылеподобного сушеного мха. Онзабрался на огромный булыжник, принял там позу лотоса и сидел так, совершенно погруженный в созерцание заката. И даже не заметил, как к нему подобрался Виктор. А тот дернул якута за рукав куртки и напомнил:

— Ты про лагерь рассказать обещал.

Солнце почти спряталось за серой сопкой, воздух был прозрачен и свеж (если не считать специфического запаха из трубки). Река с убаюкивающим рокотом катила прозрачные, слегка позолоченные зарей воды по бесчисленным камням. Ветер стих, окончательно запутавшись в скалах.

Если бы Виктора спросили, зачем он хочет услышать еще одну страшилку «от якута», он бы, наверное, ответить не смог. Просто хотелось еще немножко послушать сказки из мрачной якутской мифологии, присутствовало в них какое‑то необъяснимое очарование.

— О! — сказал Юрик и замолчал, попыхивая трубкой.

Солнце закатилось‑таки, блеснуло последним лучом и пропало, погрузив ущелье с рекой в первозданную темноту. Пару минут Рогозину казалось, что рассказчик собирается с мыслями, но молчание затягивалось и Виктор не выдержал:

— Эй, — он снова дернул якута за рукав. — Так ты…

Он не успел договорить, потому что Юрик вдруг завизжал тоненько, упал под камень, на котором сидел, перевернулся на четвереньки, успев, по — видимому, еще в падении каким‑то образом выхватить из ножен на поясе здоровенный тесак, блеснувший отраженным от далекого костра светом в полутьме так угрожающе, что Виктор поневоле закрылся руками.

Но дальше ничего не произошло.

— Кто здесь? — донеслось из‑под камня настороженное.

Голос Юрика странным образом изменился — он стал одновременно глух и тонок.

— Кто здесь? — повторил он еще раз.

— Й — а-а, — проблеял испуганный неожиданной метаморфозой Рогозин.

Из‑под камня донесся облегченный выдох, Юрик поднялся на ноги, уверенным движением бросил нож в ножны, вытер покрывшийся бисеринками пота узкий лоб, отряхнул от песка руки.

— Зачем ты меня напугал? — спросил он.

— Я? — Виктору и в голову не могло прийти, что он может кого‑то напугать.

— Ты — ты, — кивнул якут. — Подкрадываешься, пугаешь. А если бы у меня инфаркт был? Кто так делает?

Рогозин ошарашено замолчал в недоумении — меньше всего он ожидал от Юрика упреков в своем злоумыслии. Немного подумав, одновременно наблюдая за тем, как якут взбирается обратно на булыжник, он развел руки и пробормотал:

— Ну прости, я не хотел.

— Ладно, проехали, паря, — якут устроился рядом. — Так чего хотел‑то?

— Про лагерь там, — показал Рогозин рукой на реку в сторону, с которой они пришли.

— А — а-а! — засмеялся Юрик. — А я‑то думаю — чего он меня пугает?!

— Да не пугал я тебя!

— Ага, а почему я тогда с камня туда, вниз, упал? Ветром сдуло, да?

Разговор приобретал какой‑то дурацкий оттенок, все время возвращаясь к одному и тому же как в какой‑нибудь дешевой пьеске непризнанного гения. Рогозину это не нравилось, раздражало, бесило, но, помня о мхе в трубке якута, он был осторожен.

— Я же попросил прощения.

— Да ладно, я уже и забыл. Но ты меня больше не пугай.

— Не буду, — пообещал Рогозин.

— Хорошо, — улыбнулся якут. Его жидкая щетина над верхней губой, которую он по недоразумению называл «усами», встопорщилась.

И он снова замолчал.

Через четверть часа Рогозин понял, что никакого рассказа не будет и решил идти к костру, устраиваться на ночлег. К тому же одна из ночных вахт — утренняя — досталась ему и он резонно рассудил, что если не выспится как следует, то подниматься будет тяжело.

— Это под самый конец было, — вдруг сказал Юрик, когда Виктор уже слез с камня. — Сталин уже мертвый был совсем. В пятьдесят третьем.

Рогозин хотел вернуться на место, но якут опять умолк.

Так повторялось несколько раз — едва Виктор решался идти к костру, якут начинал говорить. Только делал попытку пристроиться рядом — Юрик затыкался. Подобно буриданову ослу, Рогозин какое‑то время топтался на одном месте, провоцируя приятеля на произнесение отрывочных реплик:

— Сначала‑то здесь лагерь был для всяких иностранцев…

— Ну, знаешь, вот если какой‑нибудь американец или там англичанин с французом в плен попались на войне или еще где…

— В Северной Корее, в основном. Или в Китае. Или во Вьетнаме. Но больше всего в Северной Корее…

— Там же война шла везде. В Корее против коммунистов весь мир воевал — Франция, Англия, Штаты, Турция, Голландия, Канада…

— Испанцы еще… Или не воевали испанцы? Не помню. Колумбийцы точно были…

— Парочка из них даже сбежать смогла…

— Пока до Китая добрались — один американец другого англичанина сожрал…

— Натурально. В Китай только ногу принес в сапоге…

— Это страшный лагерь и страшная история…

— Очень…

— Я бы мог ее тебе рассказать, если бы ты не стал пугать меня…

— И если ты меня пугать больше не станешь, то…

В конце концов Виктор принял половинчатое решение: оперся спиной о скалу и остался стоять внизу, не делая более попыток подобраться к рассказчику поближе.

А Юрик продолжал:

— Потом, перед тем как все случилось, их всех перевели куда‑то на Чукотку, а сюда наших переселили. Наши должны были, паря, строить железку туда, — наверное, Юрик показал направление рукой, но в темноте да снизу этого не было видно. — Долго проектировали в Москве и в Свердловске еще. Знаешь, что такое Свердловск? Это так раньше Екатеринбург назывался. Был я там. Грязный городишко, однако. Люди хорошие, а городишка — грязный. Большой Урюпинск. Даже Якутск не такой грязный.

Якут чиркнул зажигалкой, до Рогозина донесся запах табака, на этот раз без примесей.

— А здесь хотели сделать хранилище для ядерных материалов. Или еще что‑то такое. Недалеко военную часть тогда поставили, чтобы если американцы через Пролив полезут, их было чем остановить. И хранилище и военную часть при ней тоже здешние зэки отстраивали. Бараки поставили, бомбоубежище выкопали глубокое. Все сделали — подготовили. Только солдат не привезли. Не успели. Там вон, — огонек сигареты показал направление, но для Виктора все направления были равноценны. — Там построили большой склад для боеприпасов. Но никто о нем не знал в лагере. Секретность потому что, паря. Вот.

Рогозин, слушая байки забавного якута, смотрел в небо, следил за каким‑то спутником, несшимся в черной бездне. А во след спутнику двигалось облако. Вернее, Рогозин думал, что это облако, ведь ничто другое не способно пожирать звезды одну за другой. Непрозрачное черное облако надвигалось на них, гасило, укрывало, прятало и казалось, что неведомая черная сила преследует одинокий спутник, стремительно уносящийся куда‑то к Млечному Пути.

— Однажды, на седьмое ноября, уже вечером, — продолжал Юрик свою былину, — наверное что‑то произошло. Старые люди говорили, что в хранилище пробрались американские агенты — их тогда много в Союз забрасывали. С подводных лодок, с самолетов, просто на баркасах. Границы‑то совсем не было. Мой дед почти пешком в Америку ходил. Ночь на острове Ратманова спал, рядом с погранзаставой. Потом на Аляску пошел. Никто ему ничего не сказал.

Рогозин хотел напомнить, что речь шла не о почтенном деде Юрика, но тот и сам выбрался из воспоминаний о семейных преданиях.

— И когда американский шпион пришел сюда, он увидел большой склад боеприпасов для войны. Склад большой, а охраны совсем мало — люди здесь почти не ходят, а медведю патроны не нужны. И тогда агент подумал, что сможет взорвать склад. На седьмое ноября взорвал. Сталин тогда уже мертвый был. При нем‑то никакие агенты не смогли бы такой склад взорвать. А после того как умер, все расслабились. И шпионы, вместо того, чтобы по тюрьмам сидеть, стали всякие склады взрывать, экспедицию Дятлова убивать… плохое делали. А там бомб было так много, что потом воронка образовалась шестьсот метров в диаметре и глубиной метров восемьдесят. Или больше — никто до дна достать не может. Там сейчас озеро Круглое.

И Юрик снова заткнулся, будто поведал все, о чем знал.

— А лагерь? — все‑таки Рогозин нашел в себе смелость напомнить о начале повести.

— А в лагере начальник перед вечерней перекличкой увидел, как над тайгой встает огромный гриб взрыва! До неба! Выше неба! Потом пришла ударная волна, повалила пару бараков. Здесь же недалеко, место там ровное, сопок нет почти. Собрались начальник, замполит и другие командиры вместе, стали решать, что им делать. Тогда атомной бомбы все военные боялись. Хиросима, Нагасаки. Гражданским много не говорили, чтоб не пугать, но военные знали и боялись. Поражающие всякие факторы, понимаешь? И решили начальники лагеря, что обязаны сохранить жизни советских людей, хоть и оступившихся в жизни — зэков. Романтики были. Из фронтовиков. Собрали всех и повели весь состав лагеря в бомбоубежище в военной части. И вот там…

Якут снова многозначительно замолчал.

— Что там?

Юрик не сказал ни единого слова, пока не раскурил новую сигарету.

— Люди разное говорят. Врачи говорят: замкнутое помещение, стресс, близость жертв и мучителей. Психология, короче, паря. Закрылись они все в бомбоубежище, а потом там началась кровавая мясорубка. Зеки напали или у кого из охраны нервы не выдержали — никто не знает, однако. Но, когда через два месяца бомбоубежище вскрыли милиционеры с чекистами, там внутри не было никого живого! Только кровь, части тел, вонь. Ни одного целого мертвяка. А я думаю, что если бы врачи были правы — хоть один должен был остаться целиком? А там только кишки, руки — ноги — головы и кровь, ставшая грязью, высохшая и сгнившая.

Рогозин содрогнулся, но секунду поразмыслив, согласился с якутом:

— Ну да, хоть один должен был остаться.

— А его не было, паря! — хихикнул рассказчик. — Ни одного целого тела! Мой дядя тогда был другом шамана Сырбыкты и тот говорил ему, что бомбоубежище выкопали в неправильном месте. Там раньше алтарь Улу Тойона был. Разбудили они его, когда такой толпой пришли. Может быть, даже застрелить кого‑то успели, а дальше все ясно — ведь Улу Тойону нужно только почувствовать запах крови и он сразу спешит в наш мир. Как акула.

Рогозин не мог сходу решить — правду ли рассказал ему Юрик, или наврал с три короба, но теперь клял себя, что не ушел спать сразу, еще когда якут «ловил приход» от своего мха. Теперь ему мнилось, что уснуть точно не выйдет. Перед глазами так и будут стоять кровавые брызги по стенам, оторванные конечности, головы и прочие прелести вскрытого могильника.

— Тогда у кого‑то умного голова хорошо сработала. Бомбоубежище бетоном залили и никому ничего объяснять не стали. Люди успокоились. Улу Тойон ушел в другое место, — закончил свою историю Юрик и спрыгнул с камня. — Пошли, паря, спать. Поздно уже.

Ночью, вопреки ожиданиям, ничего не произошло. Даже дежурство Рогозина обошлось без мало — мальски значимых происшествий, если не считать таким погасший костер.

Следующий день, холодный и хмурый, стал и бестолковым — не случилось ровным счетом ничего, что хоть как‑нибудь повлияло бы на экспедицию.

Глава 5. Лагерь. День первый

В полдень четвертого дня путешествия Ким Стальевич решил, что компания добралась до нужного места.

Ничем особенным выбранный берег не отличался от многих километров точно такого же, оставшегося позади. Скалы, река, лес — если и имелись какие‑то особые приметы, для Рогозина они остались неведомы.

Выгрузились из лодок на каменистый берег и над кучей баулов, рюкзаков и контейнеров Борисов принялся распределять работу по обустройству лагеря. На долю Рогозина выпали лесозаготовки: расчистка от зарослей участка, дрова, жерди для времянок, ну и всякое остальное, добываемое топором и бензопилой. В пару к нему определили рулевого первой лодки Гочу. Вернее, все, конечно, было наоборот — в пару к матерому таежнику Гоче определили Рогозина, потому что квалификации Виктора не хватало для виртуозного обращения с бензопилой, да и опыт подобной работы топором был очень незначителен, ведь в Питербурге не так уж много работы для лесорубов.

Уже через два часа махания топором, таскания чурок и веток Виктор понял, что вымотался до невозможности. Руки еле поднимались, ноги отказывались передвигать тело, а само оно, иссеченное ветками и занозами, провонявшее потом, искусанное комарьем и мошкой, желало где‑нибудь упасть и притвориться бревном.

Мысленно плюнув на все, он уселся на какую‑то кочку, сложил на коленях трясущиеся руки и закрыл глаза.

— Чего, Витек? Устал? — голос у Гочи был неподражаем — со звонкой хрипотцой, и насмешливыми интонациями в каждом произнесенном слове. Даже «доброе утро» он произносил с различимой издевкой. — Отдохни чутку, дядя Гоча все сам сделает. Хе…

Лодочник потащил к лагерю, видневшемуся за редкой порослью деревьев, сразу две охапки хвороста, перетянутые одной веревкой так, что получилось что‑то похожее на мягкое коромысло: с каждого бока Гочи свисала вязанка.

Недолго Рогозин глядел ему в след, потом устало опустил голову и расслабился.

— Тяжело, да? Не получается? — сверху пахнуло табаком.

Виктор даже не успел ни испугаться, ни удивиться неожиданному появлению якута. Он только лишь кивнул.

— Это потому, паря, что места здешние прокляты. Пойдем‑ка, чего покажу.

Виктор недовольно замычал, но прикосновение якута к руке будто придало сил, он поднялся на ноги и заковылял за мелко семенящим по склону холма Юриком.

— Ты так быстро устал, паря, потому что чувствительный очень! Я это сразу заметил. А место здесь проклятое, — трындел Юрик, — высасывает жизнь из человека. Если долго остаться, то можно назад не вернуться. Я тебе покажу сейчас. Покажу!

Не успели они пройти и пятидесяти метров, как лес внезапно кончился. У подножья холма открылась совершенно ровная горизонтальная площадка с одиноким деревом — точно таким же страшилищем, как виденное двумя днями раньше на скале: черное, иссохшее, раскидистое и мрачное, оно так же было увешано выбеленными солнцем и очищенными ветрами костями.

С ужасом Рогозин отметил среди черепушек разных животных и пару человечьих, а справой стороны с дерева свисало… давно ставшая скелетом верхняя часть торса какого‑то бедняги — без головы, но с очень длинными, непропорционально длинными руками. Ноги виднелись под деревом.

— Опять? — на этот раз Рогозин постарался не показать страха, спрятав его за безразличием — он только недовольно поморщился.

— Нет, Витя, не опять! — зло усмехнулся Юрик. — Посмотри, паря, откуда оно растет!

Рогозин вытянул шею, стараясь разглядеть в травяном ковре незамеченные подробности и едва не сел на пятую точку!

Страшное дерево проткнуло насквозь идеально круглую каменную плиту. На верхней плоскости этого гигантского жернова можно было разглядеть какие‑то значки, в части которых Рогозину почудилось что‑то знакомое. Он оглянулся на своего «гида» и вспомнил — такие же «хризантемы», только из металла, имелись на рюкзаке якута.

— Что это? — спросил Рогозин, ожидая услышать еще одну страшноватую сказку.

— Это, паря, земля Улу — Тойона. А вот это дерево — его главный жертвенник. Это один из ростков Аал Луук Мас — мирового дерева, по которому шаманы ходят из мира в мир. Но не это главное. Если на камень под ним прольется человеческая кровь, Улу Тойон придет за жертвой. Сам придет. Не станет посылать подручных абасов и чучун, Великий Господин придет сам! Не веришь? Ха! Мне в Якутске говорили: «что ты выдумываешь, Юра! Главный жертвенник Улу Тойону должен быть как прямоугольная яма на вершине кургана с каменными ступенями вниз, куда шаманы стаскивают жертвенный скот и сжигают его там! А ты ищешь круглый камень!» Ха — ха — ха! Они думают, что если такой алтарь Великого Господина нашли в самом Якутске, под Николаевской церковью, то и везде должны быть такие! Дураки! Посмотри, паря, вокруг!

Якут сопел в самое ухо, нервно стискивая короткими пальцами запястье Виктора, вроде бы как и подталкивая того к алтарю и сдерживая от неосторожного шага.

— Видишь?!

Ровные верхушки сопок окружали жертвенник с четырех сторон, являя собой нечто вроде природой устроенного кургана с четырехугольной ямой в центре и со страшным деревом внутри этого центра.

— Это точно такой же жертвенник, как в Якутске, только в тысячу раз сильнее! — восхищенно пробормотал Юрик.

Виктор вздрогнул от ужаса, внезапно накатившего и так же схлынувшего. На тело нашло какое‑то оцепенение, по позвоночнику выступил холодный пот, стало трудно дышать, во рту потекла ставшая очень жидкой слюна.

— Смотри сюда, — скомандовал Юрик, выпустив из своих цепких пальцев запястье Рогозина.

Якут сделал пару шагов к каменному жернову, развел руками траву и перед глазами Виктора появилось ржавое полукольцо, которое, казалось, вырастало прямо из камня — то ли было каким‑то образом вплавлено, то ли вбито — уже не понять из‑за густой поросли мха на камне.

— По всему кругу так, — отряхнув руки, Юрик быстро отошел от камня. — Здесь привязывали скот. Старое место. Очень сильное место. Улу Тойон очень соскучился по нему, очень хочет прийти, но никто не зовет! Держись отсюда подальше, Витя. Посмотри какие на склонах деревья? Видишь, нет толстых или тонких? Все одинаковые. Так бывает после большого пожара. Здесь горел сильный огонь, когда Великому Господину старые люди приносили свои дары, сжигая овец и оленей живьем. А раньше, когда в костры попадали и люди — Великий Господин отвечал шаманам! А видишь — вон там?

Рогозин проследил за рукой якута, указывающей на правый склон и с удивлением отметил, что тот был надвое рассечен чем‑то отсюда невидимым — словно деревья отказывались расти на какой‑то прямой линии, ведущей от вершины к самому подножью.

— Что это?

— Это, паря, каменная лестница, по которой давно шаманы спускались вниз для чтения своих молитв.

Они еще минуту постояли, глядя на дерево, Рогозин успел опять отметить отсутствие птиц.

— Пошли отсюда, Витя, долго здесь быть нельзя, я тебе говорил.

Якут, сгорбившись, потащился вверх.

— Теперь ты мне веришь, что в гиблое место привез нас Савельев?

— Наверное, он не знает?

— Молись, чтобы это было так, Витя. Потому что если знает и чего‑то хочет — то живыми нам отсюда не выбраться. Ты заметил, что среди нанятых нет ни одного семейного? Никто не будет нас искать.

— А твой иччи? Разве не защитит он нас от Улу Тойона?

— Иччи, может быть, и защитит, спрячет от него. Но он ничего не сможет сделать против злых людей.

— А кто злой?

— Савельев! — якут остановился, развернулся, потянул Рогозина к земле и зашептал: — Я давно понял, что Савельев никакой не геолог. Инструмента мало, о его появлении никто не знал, пока он не приплыл. Нас специально сюда привезли! Здесь готовится что‑то страшное, паря!

Рогозину снова стало не по себе — он меньше всего ожидал узнать, что улыбчивый и болтливый Ким Стальевич какой‑то злодей, но Юрик был столь убедителен, что стоило задуматься.

— Если я прав, — продолжал якут, — то Савельев и Перепелкин — гнусные сектанты или черные шаманы. Если шаманы — то еще ладно, может быть, им удастся удержать Улу Тойона, задобрить его взятками и заставить служить себе. Если сектанты, начитавшиеся глупых книжек, то сдержать его у них не выйдет и все погибнут. Но я все‑таки думаю, что они сектанты. Потому что на шамана учиться нужно и все якуты знают своих шаманов — среди них нет европейцев.

— Что же делать? — спросил он после минутного раздумья.

— Ничего, — пожал плечами якут. — Я могу и ошибаться. Но на всякий случай постарайся далеко от лагеря не отходить в ближайшие дни. Я думаю, что все произойдет завтра ночью.

— Почему?

— Полнолуние, паря. И смена сезона — день, когда Великому Господину принято приносить самые обильные жертвы. Стой!

Якут зажал сухой ладонью рот Рогозину и насторожился. Спустя минуту он отпустил Виктора и захлопав узкими глазами, растерянно сказал:

— Вертушка. Что ей здесь делать?

Рогозин уже и сам услышал далекий частый стук маленьких молоточков, и завертел головой, отыскивая в безоблачном небе знакомый силуэт.

— Вот она, — Юрик снова первым обнаружил вертолет, выскочивший из‑за сопки на высоте метров двухсот. — Не наш, чужой вертолет.

Рогозин уже и сам отметил, что в небе над жертвенным курганом летел не привычный темно — зеленый Ми-8, а нечто цветастое, красно — желто — синее, двухкилевое. Машина снижалась — это было заметно.

Звук работающих двигателей заполнил все пространство вокруг, слышно было только его и еще чуть — чуть — отражавшееся от склонов сопок эхо.

Вертушка прострекотала, перечеркнув небо надвое, и скрылась за тем холмом, за которым находился лагерь. И звук почти сразу затих, пропал, — только поднятый лопастями ветер шевелил листву, но с каждым мгновением и это прекратилось.

— К нам прилетел? — первым спросил Рогозин.

— Не знаю, — развел руками якут. — Пойдем, посмотрим.

И они едва не наперегонки рванули к лагерю. Виктор успел отметить, что куда‑то исчезла усталость, ломота в теле и дышать стало легко, будто не он десять минут назад ловил воздух широко раскрытым ртом, подобный рыбе на берегу.

Но вертушки в лагере не оказалось, зато все, кто в нем оставались, выстроились вдоль берега у лодок и о чем‑то переговаривались, тыкая пальцами в сторону, куда должно быть улетел вертолет.

— На том берегу сел, — первое, что услышал Рогозин, было сказано Гочей. — Полверсты, не больше. Охотники или рыбаки. Рыбаки, наверное. Богатые Буратины. Наберут снастей в столицах и летят сюда испытывать — тайменя им подавай! Я сам таких сопровождал пару раз. Перепьются все, и давай баб делить!

— И бабы с ними? — спросил почему‑то облизнувшийся Моня.

— А то ж!

— Нужно сходить к соседям, познакомиться, — высказался сосредоточенный Семен.

— Да — да, пошли! — загорячился Моня и даже запрыгнул в лодку.

Но едва он схватился за весла, как снова послышался рокот двигателей вертушки, и через минуту она показалась над верхушками деревьев.

— Я этот «танец с саблями», кажется, в Батагае видел, — проорал, перекрикивая грохот, Гоча. — Или в Депутатском.

— Куда это она?

Вертолет полминуты повисел над лесом, словно озираясь вокруг, потом рванулся к реке и низко пошел над руслом, вниз по течению, повернул за утес и вскоре затих где‑то вдали.

— Пойдем, посмотрим на соседей, — напомнил Моня, все так же стоявший в лодке с веслом в руке.

— Да нет там никого, — возразил Семен. — За четыре минуты только спецназ высаживается. Но посмотреть все равно нужно. Во избежание, так сказать. Кто с нами?

Он запрыгнул к Моне в лодку и полез к двигателю.

— Так…, — Ким Стальевич оглядел своих работников, взгляд его остановился на Рогозине. — Давай, Витя, с нами пойдешь. Топор здесь оставь. Остальным — работать! Время не терять, скоро уже вечер, а у вас нихрена не сделано! Мы через час вернемся! Борисов за старшего. И в воду нас столкните.

Через десять минут они пересекли неширокую в этом месте реку, чуть — чуть поднялись вверх, чтобы приблизиться к удобной для подъема на вершину скалистого берега расселине и высадились на противоположный берег. Отсюда хорошо были видны фигурки суетящихся людей в лагере. У среза воды стоял Борисов и приложив ладонь ко лбу наблюдал за высадкой.

— Так, Виктор, остаешься здесь, — распорядился Савельев, когда лодка была надежно привязана к дереву, и до Рогозина дошло, почему выбор пал на него. — Смотри, чтобы наше судно река не унесла.

Савельев, кажется, решил, что Рогозин самый бестолковый участник экспедиции и сторожить лодку посреди безлюдной тайги — самая для него задача. Понимать это было неприятно, но доказывать кому‑то что‑то Виктор совсем не собирался. Этот комплекс он изжил еще в школьные годы.

— Иммануил, Семен, пошли, — на плече Савельева появился охотничий карабин. — Через час будем, не скучайте, юноша.

Начальник потрепал Рогозина по плечу и двинулся вслед за Моней и Семеном.

Бродили они долго, Виктор успел заскучать, задремать, проснуться, покидать в реку камни, выстругать палку, набить камнем на скале белое «Витя был здесь!» и снова заскучать. Он придумал уже десяток версий и причин их задержки, от медведя — людоеда до нашествия инопланетян, и все их отбросил, как ничуть его не устраивающие. Часов у него не было, но по ощущениям прошло никак не меньше трех: солнце почти уже грозилось зайти за скалы противоположного берега.

Но, как не ждал он появления Савельева и компании, заявились они все равно внезапно: зашумели падающие камни, послышались веселый мат Мони, интеллигентное чертыхание Стальевича и Семен сказал уже совсем рядом, негромко:

— Заждался?

— Что там?

— Ничего. Хотели, наверное, лагерь обустроить, но передумали. Покурили, выгружаться не стали. Жвачка на поляне, окурки и вот, — Ким Стальевич достал из нагрудного кармана энцефалитки и показал губную помаду. — Грузимся, юноши.

— А чего так долго? — поинтересовался Рогозин.

— Плутнули чутку, — ухмыльнулся Моня.

— Там русло ручья завалено, пока разобрали…, — добавил Семен, заводя мотор.

На своем берегу их встречал Борисов. Принял веревку, привязал ее к камню и подтянул лодку.

— У нас гости, — он кивнул головой за спину. — Пока вы их там искали, они сами пришли знакомиться. Туристы. Порыбачить прилетели. У них лагерь в трех километрах ниже по течению. Они нас с воздуха увидели, но сесть здесь негде, кроме как нам на голову.

За оставшейся лодкой на песке обнаружилась еще одна: серо — зеленая надувная Solano под сорокасильный мотор. Рогозин видел точно такую же у соседа по даче, поэтому в первый миг даже подумал, что уж не сам ли Леонид Андреевич прибыл за ним, но потом отмахнулся от глупой мысли: сосед сидел в высоком кресле в Смольном, всю жизнь проявлял к окружающим редкое высокомерие и вряд ли бы понесся на другой конец России для спасения непутевого Витька.

Савельев направился к центру лагеря, где уже был сколочен длинный стол с навесом над ним, тяжелые скамьи вокруг и рядом что‑то вроде походной кухни, у которой суетилась Андреевна.

Гостей оказалось трое: два мужика и блондинка не первой свежести, молодящаяся и кокетничающая со всеми подряд.

— Петр, — представился один из мужиков, протягивая Савельеву руку. — Я из Томска, с химкомбината, не слышали?

Рогозину показалось странным, что вся страна должна была слышать о каком‑то сибирском комбинате.

Мужик выглядел внушительно: крепкое тело килограммов на сто десять веса, круглое брюшко, лобастая голова со слегка запущенной стрижкой, белоснежные зубы, выдающие талант установившего их стоматолога и выглядящие очень ни к месту посреди якутской тайги, прямой честный взгляд серо — стальных глаз. И та самая «трехдневная» щетина, которой Рогозин тщетно добивался несколько лет назад на своем лице, считая, что будет выглядеть с нею настоящим мачо — поросль, что покрывала его щеки, придавала вид не мужественный, а бомжеватый, росла клочками там и сям и никак не желала быть одного цвета.

Одет Петр был в камуфляжную куртку и защитного цвета штаны, заправленные в матерчатые сапоги. Вроде бы и обычно, но почему‑то казалось, что стоит его экипировка немыслимых денег.

Второй мужичок выглядел поплоше. Самая заметная черта его облика состояла в обширной плеши, на которой кровавой дорожкой подсыхал прихлопнутый комар. И очки. С толстыми стеклами. Вернее — с очень толстыми стеклами. На минус двенадцать, не меньше. Наверное, без очков мужик был слеп как крот.

— Иван, — плешивый представился неожиданно густым сочным голосом, — я из оперного театра. Народный артист. А это — моя жена, Лара.

— Лара, — хихикнула блондинка, стрельнув глазами в сторону каждого из вновьприбывших. — Еле вытащила этих бирюков к вам. Они такие мизантропы!

Была она ухожена, но на взгляд Рогозина — несимпатична. Такими бывают внезапно разбогатевшие колхозницы. Видно, что денег вложено во внешность много, а толку — чуть, потому что деревенское прошлое так и прет отовсюду: из манеры в бытовых разговорах употреблять плохопонимаемые слова, из чрезмерного количества косметики на лице — даже в тайге она думает, что на нее все смотрят и комплексует выглядеть естественно.

— А мы геологи, — улыбнулся в ответ Стальевич. — Ищем здесь… всякое.

— Хорошие места, — кивнул Петр. — Только птицы здесь не поют. Но мне это даже нравится — тишина. Я здесь через год бываю уже лет девять. Рыба, воздух чистейший. Загадите?

— Мы? Нет, мы не будем, — хохотнул Савельев. — Вот только если те, кто за нами придут. Да и честно сказать, надежды мало, что найдем что‑то. Только странно, что на рыбалку вы в Якутию прилетели. Рыбы здесь никогда густо не было. Лучше уж на Енисей.

— Да нам не столько рыба нужна, сколько края дикие, необжитые, — поправился Петр. — Чтоб дозвониться до нас нельзя было. Иначе — какой отдых? Жалко только, что вскоре, кажется, здесь тоже какие‑то выработки начнутся? Постоянно геологов здесь встречаю.

— Неправильно как‑то, но изо всех сил желаю вам неудачи, — пробасил Иван. — Землю жалко. Лучше что‑нибудь хорошее на севере найдите — там, среди льдов, мало кому навредите.

Внимание Рогозина отвлек Моня, не стесняясь никого глазевший на блондинку. Только что слюна не текла. Он несколько раз облизнулся, почесал небритую щеку и бесцеремонно влез в разговор с гостями:

— А вы здесь надолго?

— Нет, на пару недель, если погода позволит, — ответил Петр. — Будь моя воля, я бы навсегда здесь остался, но… работа, знаете ли. А сюда мой комбинат никто переносить не станет.

— И оперу здесь ставить некому, — добавил Иван. — И не для кого. Так что мы здесь временно.

— И ни одного бутика, — надула губы Лара, но сразу же рассмеялась, показывая, что удачно пошутила. — А вы?

— Мы тоже на пару недель. Немножко покопаем, немножко молотками постучим, образцы соберем и обратно, — ответил Савельев.

Впечатление новизны спало, продолжавшийся разговор стал Виктору неинтересен. Он еще раз посмотрел на шевелящего кадыком Моню, из глаз которого только искры не сыпались от высокого напряжения, усмехнулся и побрел к Андреевне — посмотреть, что будет на ужин и не осталось ли что‑нибудь от пропущенного обеда?

У кухни гудел дизилек, добрая повариха, под включенной лампочкой разгадывавшая кроссворды и время от времени помешивавшая здоровенным черпаком свое варево, проявила сострадание, накормив Рогозина теплым борщом. Борщ был так себе — немного пересолен, жидковатый, из сухой зайчатины, даже топленое сало не очень помогло.

— Санек этого зайца полдня гонял, — заметила повариха. — Не успел заяц жир нагулять. Так что не морщись, а жри, что дают — люди работали.

— Работа работой, но пересолила‑то зачем? — хотел сказать Рогозин, но решил не рисковать — черпак в руке поварихи был длинный и выглядел тяжелым.

Виктор вздохнул безрадостно, запасся хлебом и принялся заливать в себя соленую еле теплую жижу.

— Ужин через час будет, так что сильно не объедайся, — наставительно заметила повариха и вновь погрузилась в филологические дебри.

Виктор ел, смотрел на погружающийся в темноту лагерь и пытался понять — что он делает здесь, на этой реке, с этими людьми? В голову ничего не приходило за исключением промысла божьего, в который Рогозин не верил, или же компенсации за безудержно веселые пьяные дни. А в том, что они были веселыми, Виктор не сомневался, ведь не может печальный нетрезвый человек по собственной воле оказаться в такой… голубой дали? В такой заднице оказываются только люди веселые.

— Специалист по разведению рыбы? — внезапно спросила Андреевна. — Рыбак не подходит.

— Рыбак рыбу ловит, — прочавкал Виктор, проглотил борщ и добавил важно и наставительно: — А рыбу разводит ихтиолог. Или рыбовод.

— Хорошо, спасибо, буду знать, — поблагодарила повариха. — Ты кушай, кушай.

Он уже съел свою порцию, когда гости начали собираться.

Поставили мотор на лодку, поручкались с Савельевым и Борисовым, остальным просто помахали руками, погрузились и отправились восвояси.

Потом был скучный ужин, где все рассказывали друг другу какую‑то неинтересную чушь. Даже вкусные котлеты под такой неинтересный разговор показались пресными.

Зато устраиваясь в своем спальнике на ночевку, Виктор услышал много чего такого, что мешало уснуть.

— Ты видел, какая баба?! — восторженно спрашивал Моня каждого, кто входил в палатку. — Здесь — во! — он показывал на свою бочкообразную грудь. — Попа рюкзачком! Чоткая телка, я бы такой вдул! Да не однажды. Ее вообще не выгуливать в тайге надо, а круглосуточно пользовать со всей возможной фантазией!

— Такая тебе даст, Моня, только в твоих влажных снах, — смеялся над похотливым товарищем шестипалый Санек.

Виктор не понимал восторгов. Тетка как тетка, видали мы и даже имели и получше. Говорить даже не о чем. Разве что списать неуместные восторги на изумление дикой глубинки перед почти столичной штучкой?

— Я бы ее сначала вот так, потом вот так, — продолжал фантазировать Моня, объясняя детали очередному вошедшему. — И на клык еще! Держите меня, мужики, кажется, это любовь!

— Похоть это, — буркнул Юрик, укладываясь рядом с Рогозиным. — Забудь, замужняя она баба.

— Ты видел мужа‑то? Что такой может? Лысый оперный певец. Он поди и ссытся по ночам.

Кое‑кто засмеялся. И Моня, принявший этот смех за поддержку, продолжал:

— Виагру пачками жрет. Видно же по бабе как ей мужской ласки хочется. Спорим, что я ей вставлю?

— Нет, Моня, не стану я с тобой спорить. Плохой это спор, никуда не годный, — якут отвернулся от спорщика.

— А что поставишь? — из дальнего конца палатки подал голос Гоча.

— Зарплату свою за все время! — раздухарился Моня, окончательно уверовав в свое превосходство над тщедушным Иваном.

— А что взамен?

— Тоже зарплату!

— Дурак, что ли? — заржал Гоча. — Тебе значит и удовольствие и деньги? Вот дурной! Твой же риск, ты и должен больше башлять.

— Ну а что тогда? Не знаю.

— Карамультук у Гочи забери, — хмыкнул Юрик.

— Точняк! — обрадовался Моня. — Слышь, если я вдую, то заберу твой карамультук!

Гоча подумал полминуты и согласился:

— Годится, только доказательства должны быть железные!

— Хе, — хмыкнул Моня. — Я тебя в зрители позову, когда время придет.

— Дураки, — пробормотал якут. — Нельзя на такое спорить. Улу Тойону такой спор очень понравится. А здесь и без того места гиблые и птицы не поют.

Глава 6. Трудовые будни

После того, как на второй день прибыл Перепелкин со своими «бойцами», потянулись однообразные дни: люди разбивались на несколько групп — чаще всего на три — во главе которых стояли Савельев, Перепелкин или кто‑нибудь из аспирантов, и топали по составленным накануне маршрутам. Чем короче был маршрут, тем больше камней и песка приносили в рюкзаках.

Поначалу такая работа показалась Рогозину изнуряющей и тупой, но вскоре он почувствовал каким‑то неведомым чувством, как вместе с выходившим из тела потом испаряется тяга к «веселой» жизни. На восьмой день он даже поклялся себе, что вернувшись домой, обязательно закончит брошенный университет и займется нормальным делом.

Текущая жизнь отличалась необыкновенным разнообразием дневных занятий: походы, копание шурфов, собирание камней, заготовка дров, расстановка капканов, охота — Виктор перепробовал все, и утомительным однообразием вечеров. Ни на что кроме двухчасовых посиделок с песнями под раздолбанную гитару у геологов сообразительности не достало. Хотя, после двадцати — сорокакилометровых прогулок с преодолением непростого рельефа мужикам, наверное, было сложно водить хороводы. Люди с радостью вытягивали натруженные ноги, обмазывали их поварихиными зельями и подпевали одному из перепелкинских аспирантов — Евгению, неплохо певшему романсы и шестидесятикуплетное попурри из Высоцкого.

Геологи со своим эскортом тягловых мужичков — мулов исползали все окрестные сопки, два раза перебирались через реку и что‑то искали там, трижды забредали в лагерь соседей, которые расположились совсем недалеко и очень удачно: точнехонько между небольшим озерцом и рекой. Петр радостно потирал руки, рассчитывая запастись и речной и озерной рыбой.

Соседей прилетело десять человек, троих из них Моня восторженно назвал «Бабы!!». Но даже на его непритязательный вкус этому выражению соответствовали лишь две женщины из трех. Уже знакомая геологам Лара, другая — чуть постарше, в очках и с хитрозакрученной фигушкой на затылке серая мышка Наташа. Третья же была молчаливая сосредоточенная толстуха Зоя, которую муж — тот самый красавчик — химик Петр иногда называл Светой. Чуть позже выяснилось, что Зоя — ласковое семейное прозвище, аббревиатура от «змея особо ядовитая».

Мужская часть рыбацкого стойбища выглядела достаточно однообразно, если не считать оперного баритона Ивана. Все остальные были примерно одной комплекции заплывших жиром борцов. Одень их в однообразную одежду и отличить друг от друга их можно было бы только по крестам на толстых золотых цепочках.

На вопросы о профессиях, один из них — Геша, улыбаясь во всю лунообразную небритую рожу, ответил:

— Ерундой всякой занимаемся, бумажки, в основном, подписываем. Юристы мы.

Виктор едва не подавился гостевым чайком, услышав такое. Посмотрел на толстые мясистые руки Геши, на сосискообразные, поросшие волосами короткие пальцы с обломанными и обкусанными ногтями, подумал:

— Такими лапами в царских застенках ноздри рвать, а не «бумажки подписывать», — и, кажется, сказал это вслух, потому что вызвал приступ хохота у всех рыбаков.

В другое время он бы придержал язык, чтобы не нарываться, но в тот раз, после дневного перехода едва не падая в обморок, не смог проконтролировать себя.

— А моими? — сунулся к нему еще один Гешин близнец — Серега. — Во, смотри!

И перед лицом Рогозина появились две еще более ужасные ладони, больше похожие на уродливые лопаты, чем на человеческие конечности.

Такие клешни Виктор уже видел однажды в Youtube, случайно наткнувшись на короткий фильм о знаменитом рукоборце Цыпленкове.

Видимо, лицо его красноречиво отразило эмоции, потому что вокруг снова заржали и Серега довольно захрюкал.

Особое внимание у соседей вызвал Атас — серьезный и независимый. Они наперебой предлагали Савельеву деньги за собаку, а когда тот отказался, то полушутливо пообещали ему умыкнуть пса, на что Ким Стальевич весело сказал:

— Ну давайте, умыкайте. Заодно посмотрим, кому яйца жить мешают. Да, Атаска? Принесешь мне яйца воришки?

Пес дважды важно гавкнул.

Рогозин уже знал, что это гавканье — ответ на условный знак «Атаска», но на рыбаков этот нехитрый фокус произвел впечатление.

Рогозин думал, что после посещения стоянки соседей и знакомства с ее обитателями у Мони отпадет желание завершать дурацкий спор, но, кажется, возникшие трудности в виде возможной мести еще больше раззадорили похоть коллеги. После первого же визита в соседский лагерь тот каждый вечер перед сном однообразно мечтал вслух о том, как овладеет кокетливой Ларой, в какие позы поставит и как она потом будет молить его о новой встрече. Под это бормотанье и засыпали, только, кажется, Гоча все еще считал дни, оставшиеся до получения мониного карамультука.

У рыбаков распорядок дня выглядел полной противоположностью тому, в котором жил последние дни Рогозин. Кое‑как продрав похмельные глаза к полудню, завтракали, готовили снасти и выползали на реку за рыбой. Не все, только самые активные. Остальные загорали на берегу под холодным якутским солнцем. Женщины звенели посудой, что‑то готовили, но тоже еле двигались — как сентябрьские жирные мухи.

Всюду вокруг стоянки рыбаков: между деревьями, камнями, вкопанными в землю палками, мужчины натянуты лески, на которых вялили рыбу. Не столько вялилась даже, сколько тухла, потому что погода установилась не очень‑то подходящая для вяления — постоянная облачность способствовала ровному загару, но отнюдь не заготовке кондевки, омуля, карася и чира. И ежедневно под сочные ругательства обратно в реку отправлялась порция зловонного мяса, но вылавливали так много, что съесть просто не успевали, а все емкости для засолки кончились в первые три дня.

Петр поначалу радовался обилию добычи, сравнивал с предыдущими годами и не находил аналогов, но уже через неделю и он начал просить своих друзей выходить на промысел пореже — чтобы окончательно не провонять протухшей рыбой. И не приманивать окрестных медведей.

Вскоре он даже начал жаловаться, что рыбы слишком много — она будто обезумела и сама прет на берег.

— Это сюллюкюн рыбу гонит, Улу Тойон ему приказал, — твердил Юрок, раскуривая трубку. — Чтобы люди стали жирные. Когда люди вес наберут, Улу Тойон прикажет сюллюкюн рыбу остановить. Пошлет медведя, рысь и ворона, чтобы привели они к нему этих жирных людей. Тогда он их выпотрошит, жир растопит и зажжет, а души сожрет.

Рогозин слушал его бредни, но не очень‑то в них верил, ведь кроме своих слов якут больше ничем не мог подтвердить присутствие в этом месте потусторонних сил — водяных, демонов и прочей нечисти.

К концу первой недели оба соседских лагеря перезнакомились. Не сказать, что стали друзьями, но друг другу не мешали, а при случае оказывали небольшую помощь. Геологи давали попользоваться спутниковым телефоном, а «юристы» ежедневно приносили килограммов шесть свежей рыбы. Соседский чай возвращающимся из дальних переходов и вовсе стал устоявшейся традицией.

И все же напуганные варварской технологией заготовки рыбы впрок, геологи вскоре перестали заглядывать к соседям, опасаясь провонять смрадом протухшей рыбы. Предпочитали обходить приветливых рыбаков стороной, чем обкуривать друг друга дымом.

Почти всегда в паре с Виктором оказывался якут — они оба следили за тем, чтобы не отдаляться друг от друга и не усложнять несчастному иччи работу, когда все начнется. Но ничего не происходило и Рогозин постепенно охладевал к юриковским байкам. Через неделю он уже посмеивался вместе с остальными над страхами якута:

— Что, Юрец, уснул твой Улу Тойон? Забил он на тебя, да?

Якут загадочно улыбался, нопрямо ничего не отвечал, однако всем видом своим показывая, что еще не вечер и когда все начнется (в чем он был бесконечно уверен), лучше для глупого питербуржца будет находиться неподалеку.

— Ты, Витька, что хочешь болтай, но далеко от меня не отходи, понимаешь?

Виктор втайне посмеивался над страхами якута, но сильно перечить до поры не отваживался: ночью, когда опускалась темнота, а над лагерем повисала Луна, было и в самом деле нечто жутковатое в окружающих лагерь холмах.

А однажды ночью, в полнолуние, якут разбудил приятеля и отвел к старому жертвеннику.

— Видишь? — спросил он, подведя Рогозина к камню.

— Он светится! — ответил Виктор, невольно делая шаг назад.

Камень, поросший мхом там и сям, как бомж лишайными пятнами, испускал в этих местах ядовито — зеленоватое свечение, завораживающее и отталкивающее одновременно.

— Если ты спросишь у Савельева, — бормотал якут, присев над алтарем и соскребая ножом тонкие стебельки растения в стеклянную банку, — он скажет: ничего особенного — мох днем запас свет, сейчас отдает. Или скажет про протонемы, отражающие лунный свет. Но штука в том, паря, что вот такой мох не растет на открытых местах. Это схистостега перистая, любит тень, сырость, трещины скал, пещеры. И только в местах проявления силы Улу Тойона она вылезает из тени, как будто стремится соединить два мира — наш и мир духов.

Ровный зеленоватый свет, дважды отраженный — Луной и мхом, — гипнотизировал, приковывал внимание, словно обещал, что вот — вот должно было произойти нечто важное. Казалось, что помимо света от мха раздается какой‑то почти неразличимый, но настойчивый шепот, шелест, зовущий куда‑то. Мох пытался что‑то сказать, как ракушка, приложенная к уху, звала вернуть ее в море.

— Если высушить этот мох, выкурить трубку смеси с табаком, то сам Улу Тойон станет говорить с тобой, — продолжал бормотать Юрик, трамбуя мох в склянке. — Если, конечно, ты сильный шаман. Если ты просто Витька из Петербурга, то абасы утащут твой разум навсегда. И Улу Тойон сожрет твою душу — какому бы богу ты не молился. Потому что тот, кто решился на разговор с Улу Тойоном тем самым отверг своего бога и доверился миру Духов. На нем больше нет защиты ни креста, ни полумесяца, ни Могендавида.

— Ты собираешься это курить?

— Я? Нет, — поднимаясь с колен, Юрик замотал головой. — Мне такое не под силу. Отнесу потомку шамана Сырбыкты и выпрошу за это помощь еще одного иччи. Видишь, мох густой, высокий, такой в пещере не растет. Шаман доволен будет, хорошего иччи даст.

Они вернулись в палатку, но всю оставшуюся ночь Виктора не отпускало чувство прикосновения к чему‑то тайному, ужасному и иррациональному. Он не мог сомкнуть глаз до утра, и весь следующий день расплачивался за эту ночную прогулку тяжелой усталостью. Ноги налились тяжестью уже к полудню, волочились по земле лишь на остатках силы воли, руки повисли безвольными веревками, а тело трясло крупной дрожью, как, впрочем, всегда бывало с ним от недосыпания. Хорошо еще, что в этот день он остался в лагере, а не скакал с аспирантами по сопкам и ручьям.

Работа валилась из рук и Ким Стальевич, в этот день оставшийся в лагере, вскоре обратил внимание на его состояние.

— Юноша, вы заболели? Сходите к Оксане Андреевне — она посмотрит вам давление.

— Нет, все хорошо, — Виктор попытался скрыться с глаз начальства.

И, возможно, ему бы это удалось, тем более, что Борисов отвлек внимание Савельева какой‑то срочной бытовой потребностью, но на пути ретирады оказалась поленница, заплетающиеся ноги задели ее краем и через секунду непрочная конструкция обрушилась на землю, пребольно стукнув Рогозина по голени.

Он обеими руками схватился за ушибленное место, заскакал на одной ноге, но недолго — усталость сказалась. Упав не на поленницу, а уже на твердую кучу торчащих во все стороны дров, Виктор получил еще несколько ушибов, заорал что‑то матерное.

В следующий миг сильные руки выдернули стенающего беднягу из беды.

— Да что с тобой, Виктор? — участливо заглядывая в глаза, спросил Савельев. — Отравился? Что произошло?

Рядом с геологом стоял пес Атас, склонив голову набок и высунув длинный язык, а за спиной Кима Стальевича

У Рогозина не достало сил запираться, он раскололся сразу, сдав своего подельника:

— На алтарь ночью ходили с Юриком, — сквозь подвывание и мычание успевал говорить Рогозин, — там мох светился. Схистотега какая‑то. Луна это отражается. Жутко. Потом всю ночь не спал, ворочался.

— Мох курили?

— Что? Нет! Его еще сушить нужно. Я не курю вообще…

— Знаем мы вас, питерских. Все на грибах сидите, — заржал Борисов. — Псилабыцин, ага?

— Псилоцибин, Олег, — поправил его доктор наук Савельев.

— Я и говорю — псилабыцин, — «согласился» Олег.

— Что с ногой?

— Болит, — проскрипел Рогозин.

— Да вижу, что не цветет. Скинь ботинок и штанину заверни, — приказал Савельев.

Осмотрев ногу, потыкав пальцем в синяк на коленке, распорядился:

— Вроде бы ничего серьезного, но кто знает? Трещина запросто может быть. Завтра никуда не пойдешь. И от работы сегодня я тебя тоже отстраняю. Мне здесь только увечных не хватало. До окончания программы четыре дня. Даже если нужно будет лежать — сильно мне жизнь не осложнишь, мы и без тебя управимся. Однако на полную зарплату сильно не рассчитывай.

Савельев еще о чем‑то подумал и добавил:

— Сейчас пойди к Андреевне, пусть она тебе мазь какую на колено намажет. Олег, помоги пациенту. А ты, Атас, пригляди.

Глава 7. Конфликт

Жаль, что Андреевна не была врачом. Она даже не была фельдшером. И, наверное, опознать перелом смогла бы только по торчащей из кровавой раны кости. Всех ее умений хватило на: ощупать поврежденную ногу, повздыхать горестно, наложить тугую повязку, прочесть молитву (изрядно ее переврав), щедро отсыпать пилюль — витаминов и успокоительного, и, как венец медицинских умений — неловко воткнуть в икру Рогозину шприц с новокаином.

— Все, — заключила повариха, устраивая свой толстый зад на скамью перед аптечкой. — Если не перелом, то дня через два будешь ходить как миленький. А сейчас иди с глаз моих, мне еще суп на вашу орду варить! Съешь в палатке вот этих таблеток: красненьких две и вот эту беленькую и вот эту желтенькую. И поспи, обязательно поспи, сон… он лечит. Вечером посмотрим еще.

И Рогозин в сопровождении Борисова и собаки поковылял к палатке.

Если бы он в самом деле не вымотался за последние дни, не устал сверх всяких сил и Андреевна верно бы рассчитала дозу успокоительного, то к вечеру, глядишь, Виктор бы проснулся. Но Андреевна что‑то напутала, и сон оказался необыкновенно глубоким и продолжительным. Рогозин проспал семнадцать часов и проснулся только к полудню следующего дня. И то — не по своей воле. Он пробудился от криков и выстрелов.

Кто‑то что‑то неразборчиво орал на разные голоса, дважды стреляли, слышались еще какие‑то плохоразличимые звуки. Рогозину стало любопытно.

Он поднялся на ноги — о вчерашней боли напоминала лишь ее слабая тень. Голень практически не болела. Рогозин покачиваясь спросонья, побрел к выходу.

Высунув голову наружу, он увидел небольшую толпу возле кухни, состоявшей по большей части из соседей. Их сытые лица были злы, в руках «рыбаки» сжимали разнообразное оружие — от ружей до дубин. Каждый что‑то орал и обстановка выглядела отнюдь не безмятежной. Ветерок донес запах сгоревшего пороха.

Рогозин застыл на месте, не очень‑то понимая, что делать дальше. Он уже проснулся окончательно, но все еще не мог трезво соображать. Вперед гнало любопытство, он понимал, что никто по доброй воле сам к нему не придет и не расскажет о происходящем, но инстинкт самосохранения вопил, что лучше бы ему спрятаться, а то и вовсе свалить куда подальше.

Должно быть со стороны это выглядело забавным: человеческая голова, торчащая из палатки, моргающая, открывшая рот, что‑то соображающая. Ни дать ни взять — сам профессор Доуэль в зените своей всемирной славы.

— Тихо, паря, — раздалось откуда‑то справа.

Рогозин повернул туда голову, но ничего не увидел — видимо, Юрик спрятался за палаткой, откуда его не было видно соседям.

— Осади назад, скройся, — скомандовал якут — невидимка.

Виктор подался в темноту палатки, присел на колени возле ее правой стенки и спросил:

— Что происходит?

— Моня — дурак спор выиграл, — ответил Юрик, но понятнее не стало.

Только спустя полминуты до Рогозина дошло. Он вспомнил о дурацком споре, но все еще не мог понять — почему соседи пришли в полном составе и чего хотят.

— И что?

— А? Ты же спал…, — объяснил себе его неведение якут. — Тогда держись, паря. Моня спор‑то выиграл, но муж этой шалавы их засек. И полез в драку. Ну ты ж Моню знаешь — дурнее него во всей Якутии никого не сыскать. Отмудохал Моня обоих — и певца и бабу его неверную. Это под утро было. Вернулся сюда, а здесь Борисов с Кимом уже наряды раздают. Он и записался с Арни и Гочей в дальнюю партию. Свалил, ублюдок. Гандон штопанный.

Якут замолчал, видимо, что‑то припоминая. Однако то ли воспоминания оказались слишком глубокими, то ли еще что‑то, но без напоминания он свою печальную повесть не продолжил.

— Дальше что было? — поторопил Юрика Рогозин через пять минут.

— Дальше все плохо, паря, было. Рогоносец добрался до своих, поднял там истерику. Помнишь такого у них — Серегу?

— Здоровый такой кабан? С клешнями как у экскаватора?

— Во — во, он самый. Это оказался братец обиженной Отеллы.

— И что?

— И вот они проспались, да пришли разбираться. А нас здесь всего четверо включая тебя. Аспирант Кирюха, Андреевна и я еще. А они все пришли. С оружием. Даже этот оперный очкарик. Грозятся Моню убить нахер. Или поиметь хором и в тюрьму отвезти. Еще не решили, думают. Мони‑то нет. Он с Арни и Доцентом по сопкам где‑то шляется. Вот они его здесь и ждут. А пока что кухню Андреевне разорили, аспиранту вломили, да мне палец сломали. Больно, сука! Знаешь, думаю, никакие они не юристы, а обычные бандиты.

— Дела — а-а, — протянул Рогозин. — А стрелял кто?

— Геша. Он уже, кажется, бухой сюда пришел. В дугу нетрезвый. У него свои же винтовку отобрали и в жопу пинков напинали. Но, думаю, через час они все станут такими же как он. Злые очень на Моню, а водки в «фонде» Стальевича два ящика оказалось.

— И что же делать?

— Сиди здесь тихо, не отсвечивай. Ты ж больной? Вот и болей, паря. В туалет захочешь — в окошко конец высунь и отлей. Не вылезай, плохо там. Ладно, мне пора, как бы не вспомнили, что я слишком долго гуляю.

Виктор не успел ни о чем спросить — послышался шорох и по пронесшейся по стене тени стало понятно, что Юрик куда‑то ушел.

Рогозин какое‑то время сидел смирно, поджав ноги, отрешенно смотря в одну точку и гадая, чем лично для него может закончиться эта неприглядная история? Однако в голову ничего путнего не приходило, все заканчивалось на «вернется Савельев и все разрулит». Но чем больше проходило времени, тем больше Виктор сомневался в возможности такого исхода: голоса «рыбаков» становились все пьянее, громче, требовательней. Послышались женские крики — вроде как испуганно орала Андреевна. Снова кто‑то выстрелил. Громко смеялись, кого‑то подбадривали, слышалось исполняемое хором пьяное «давай — давай — давай!»

На всякий случай Рогозин оделся и сложил в рюкзак все, что посчитал полезным. Поискал везде, но так и не обнаружил свои кроссовки и поэтому обулся в подошедшие по размеру чужие ботинки, совсем не боясь какого‑нибудь грибка.

Сел на свою кровать и стал прислушиваться к происходящему снаружи.

Потом голос Юрика снова внезапно спросил:

— Эй, альпинист, ты здесь?

— Что там происходит? — кинулся Рогозин на звук к той же правой стенке палатки.

— Плохое. Ты мне не верил про Улу Тойона, а он уже здесь. Андреевну изнасиловали четверо, аспиранту руку сломали и, кажется, ребра. У него кровь изо рта хлещет. Я сам спрятался в лодке. Они пьяные, думать плохо выходит. Скоро, однако, пойдут палатки грабить. Я слышал.

Рогозин молчал, потрясенный.

— Ты это, найди там нож, — продолжал говорить якут. — Потом дырку прорежь и выбирайся. Нужно уходить, пока нас не начали убивать.

— А Андреевна? Аспирант?

— А чем ты ей поможешь? Вместо нее под них ляжешь? Андреевну бабы бандитские уже увели. Водки нальют и напоят, переживет. Кирюха… не знаю. Плохо ему. Точно знаю, что вдвоем мы ничего им не сделаем, поэтому нам выбираться нужно. Наших предупредить. Кого сможем. Тогда только…

Пока Юрик объяснял план дальнейших действий, перечислял список необходимостей для побега, которые непременно нужно прихватить, несколько раз упомянув сигареты, Рогозин нашел нож — здоровенный тесак, — вспорол правый бок палатки, выбрался наружу вместе с наспех собранным баулом и здесь увидел якута.

Тот сидел на корточках и в правой руке баюкал левую, перевязанную какой‑то несвежей тряпкой.

— Болит? — спросил Виктор.

— Нет уже. Почти не болит. Я точки знаю специальные. Марфа научила. Нажмешь — и боль уходит.

— Акупунктура, — кивнул Рогозин.

— Ага, — согласился Юрик и хихикнул. — Акупунктура и промедол. Всегда с собой ношу.

Рогозину стало почему‑то смешно и тревожно. О промедоле он слышал как о сильном обезболивающем, но понятия не имел о сопутствующих обезболиванию побочных явлениях. А вдруг якут начнет глюки ловить? Или еще какой отходняк с ним приключится?

— Ты не бойся, я в норме, — заверил его Юрик. — Пошли к реке. Только тихо. По берегу до распадка доберемся, а там наверх, нужно Савельева с Доцентом перехватить.

Пока они пробирались к берегу, пока, согнувшись в три погибели, брели по колено в воде, спотыкаясь о камни и иногда проваливаясь в ямы по пояс а то и глубже, Рогозину казалось, что он диверсант в стане врага, что за ним следят десятки снайперов и стоит совершить одну единственную ошибку и можно попрощаться с жизнью. Таким осторожным он не был еще никогда прежде, даже когда приходилось рисковать, спускаясь с какого‑нибудь шестнадцатого этажа на разлохмаченной веревке, он не был таким аккуратным и подозрительным.

Вдруг Юрик выпрямился и сказал:

— Все, они нас не увидят. Пошли быстрее!

И добрый часть они карабкались куда‑то по скалам, цепляясь за корни деревьев, за хилую поросль травы, за редкие кусты, да буквально — за воздух! Пару раз из‑под подошвы ботинок выскальзывали камни, из рук выскальзывали ветки, Рогозин боялся за свою поврежденную ногу, но все обошлось. Они влезли на эту чертову вершину! Она почему‑то была совсем лысой — ни единого деревца, ни куста, ни травинки.

— Куда теперь? — крикнул Рогозин, стоя на карачках, вцепившись всеми четырьмя конечностями в скалу.

Под порывами ветра слова рвались и терялись в чистом воздухе, но Юрик услышал, махнул рукой в направлении от реки и странно скособочившись, побрел вниз.

Еще через четверть часа он остановился перед свалившимся деревом, что‑то прорычал неразборчивое и принялся снимать с поврежденной руки тряпки.

— Помоги мне! — зло бросил он Рогозину.

— Что? Что делать? — Виктор не понимал.

— Промедол, кажется, больше не работает, — промычал якут. — Палец болит постоянно, очень болит, голову мутит. Положи на дерево ветку, а на ней мой безымянный палец разогни. Давай, шевелись, дурак!

Виктор хотел обидеться, но якут так скорбно смотрел на свой опухший палец, что Рогозин не решился проявлять характер.

Он сделал все так, как попросил Юрик. Смотреть на вылезшую из‑под кожи молочно — белую, острую в изломе, окруженную корочкой подсыхающей крови косточку второй фаланги было тяжело и к горлу постоянно подкатывало что‑то круглое и противное. Пересиливая себя в каждом движении, Рогозин справился. Когда кое‑как разогнутый палец, под звуки, издаваемые скрипящими зубами якута, устроился на ветке, до Рогозина все еще не дошло — зачем нужно это было делать?

— Дай тесак, — попросил Юрик.

Вот теперь до Виктора дошло — зачем нужны были все эти манипуляции.

— Зачем? — туповато спросил он. — Срастется еще!

— Да? — Юрик даже засмеялся. — Ты видишь где‑то «скорую помощь»? Или вон за той сосной живет доктор Айболит? Я что‑то не знаю о здешних местах? Если ничего не сделать, я могу и без руки остаться — понимаешь? Или сдохнуть здесь.

— Нет, ну…, — Рогозин не знал, что ответить. — Не знаю, — честно признался он.

— А не знаешь, помолчи. Дай мне вон ту ветку, — Юрик показал тесаком. — И достань из рюкзака спирт. Фляга там алюминиевая. И йод.

Когда все запрошенное было извлечено на свет божий, Юрик сказал:

— Дурак я. Надо было рубить, когда промедол работал. В следующий раз так и сделаю. Вот что, паря, если я вдруг отключусь, обработай палец спиртом и йодом. Перевяжи, закрепи, чтобы повязка не спадала, договорились?

Виктор, закусив губу, кивнул.

— Только сначала еще перетяни мне палец вот здесь, — Юрик показал, — ниткой какой‑нибудь, чтобы кровь остановить. Тебе же легче обрабатывать будет.

Виктор, превозмогая брезгливость и тошноту, справился и с ниткой.

— Молодец, паря. Ты крепкий. Если все готово, тогда понеслась, — прошипел Юрик, сунул в рот между зубов деревяшку, подхватил тесак, пару раз примерился, замахнулся и…

Рогозин зажмурился, но ничего, кажется, не произошло.

Когда Виктор осмелел настолько, что открыл глаза, он застал перед собой ту же картину: с тесаком в руке перед деревом на коленках стоял Юрик, его сломанный палец все еще покоился на ветке.

— Ть — фу, — якут выплюнул деревяшку. — Не могу. Не могу! Свой палец‑то! Тебе придется делать, Витька. Сможешь? Или сдохнем здесь оба.

Рогозин тоскливо посмотрел в небо, виднеющееся сквозь деревья, шмыгнул носом… Подыхать он не собирался, да и вскоре должны были геологи начать возвращаться… но в лагере засели бандиты и как там дальше дело повернется — не мог сказать никто.

— Никогда ребрышки что ли не жарил? — усмехнулся Юрик. — Точно то же самое. Отруби там, где нужно и все.

Рогозин обхватил голову руками, пальцами принялся жестко чесать затылок, вскинулся:

— Сейчас!

Побежал куда‑то в сторону, шаря глазами по земле, и скоро вернулся с увесистым булыжником килограмма четыре весом.

— Так проще будет, — объяснил он и сглотнул очередной комок в горле. — Приставь тесак к нужному месту, а я ударю сверху. Понимаешь?

В глазах якута мелькнуло что‑то похожее на удивление, он кивнул, подобрал выплюнутую щепку, снова зажал ее между зубами и приставил заточенный край ножа к своему многострадальному пальцу. После этого он закрыл глаза.

Повисла странная напряженная тишина, кажется, оба даже прекратили дышать.

— М — м-м, — замычал Юрик, видимо, требуя действия.

— Ха — ак! — крякнул Виктор, нанося удар, хотя ничего произносить вслух не собирался.

Не было никакого ожидаемого хруста, только звон камня по железу и тупой стук железа по дереву. Никаких особенных ужасов, только половина пальца вдруг отделилась от кисти, покатилась по круглому боку лесины, упала наземь, вслед ей тоненько брызнул короткий фонтанчик крови и все кончилось. Как‑то буднично и, если не считать выпученных глаз Юрика, похожего в этот миг на сову, до невозможности обыденно.

— Все, — не веря себе, произнес Рогозин.

Налил в колпачок фляги спирт, саму флягу приставил к камню. В колпачок макнул оставшуюся половину пальца приятеля, спирт тотчас окрасился розовым. Не обращая внимания на юриково усиленное сопение, Рогозин залил култышку йодом. Вспомнил, что нормальные хирурги вообще‑то сшивают края обработанной раны, но сил в себе на это не нашел.

— Сшить нужно, — сказал он якуту и тот бешено закивал, все еще держа в зубах щепу.

— Потерпишь?

И якут снова кивнул, на этот раз не так уверенно.

— Ладно, — вздохнул Рогозин.

Он еще раз посмотрел на оставшуюся от пальца кочерыжку и прикинул, как сшивать кожу.

— Промедол есть еще?

Юрик отрицательно покачал головой, в глазах его появилась какая‑то вымученная усмешка.

— Ну да, — сказал себе Рогозин. — О чем я спрашиваю?

Он полез в рюкзак, достал обычные нитки с иголкой, вдел нитку в ушко, завязал узелок, глянул на бледное лицо якута, предупредил:

— Больно будет.

На глаза ему попался раскладной стаканчик.

— Вот и анестезия, — хмыкнул Рогозин.

Он щедро ливанул в стакан из фляги, и, хотя Юрик тянул к стакану руку, опрокинул спирт себе в рот. Вкуса не почувствовал, на языке осталось послевкусие чего‑то сладковатого, а в голодном желудке появилось ощущение жжения.

— Мне тоже дай, Витька, — вытащив изо рта деревяшку, попросил якут.

Второй наполненный стакан Виктор протянул приятелю и содержимое его быстро исчезло под жидкими усами Юрика.

— Ну вот, теперь я понимаю, почему хирурги всегда бухие, — хмыкнул якут, отдышался, занюхал рукавом выпитое и вновь сунул в зубы импровизированную капу.

— Только плохие хирурги всегда бухие, — уточнил Рогозин. — Такие вроде нас с тобой.

Он сел перед якутом, так что тот оказался за спиной, вытянул перед собой трясущуюся и непослушную руку приятеля и принялся за шитье.

На удивление шилось быстро и ладно. Примерно так в голодном студенчестве Виктор зашивал прохудившийся башмак — без эмоций и особых переживаний, он просто делал то, что было нужно делать. А то, что выглядела культя — немного кровоточащая, обожженная йодом — поначалу страшновато, его беспокоить перестало почти сразу. Просто кожа, которую просто нужно сшить.

Алкоголь наполнил мозг какой‑то веселой решимостью и Виктор вновь ощутил то почти забытое чувство, которое заставляло его пускаться во все тяжкие: кураж, желание сделать что‑то никому недоступное…

— Симпатично получилось, — пьяно хмыкнул Рогозин, когда шестью перекрестными стежками стянул рану над костью. — Хоть в учебник по выживанию фотографируй.

— Уф, — за спиной такой же пьяный Юрик выплюнул деревяшку. — Перевязать нужно.

— Тесак нужно было продезинфицировать, — поздно напомнил себе Рогозин. — Обойдется, наверное?

— Перевяжи, а? — Юрик тянул слова. — В моем рюкзаке бинт был. Только вокруг запястья перевязку зафиксируй, чтоб не свалилась.

Рогозин оглянулся на приятеля и заметил, что тот вот — вот и свалится в обморок: щеки его приобрели серый оттенок, глаза бессмысленно блуждали, а на лице расплывалась бессмысленная, блаженная улыбка.

— Шок, — сам себе объяснил происходящее Рогозин, дважды хлопнул Юрика по щекам, добавил: — Ты, это… Не вздумай здесь сознание терять. Нам еще с твоим Улу Тойоном воевать.

— Перевязывай, — уже почти нормальным голосом сказал якут.

Кажется, упоминание об иррациональном ужасе совершенно привело его в чувство.

— И про Улу Тойона в его местах лучше не говори, — попросил якут. — Не надо.

— Как скажешь, паря, — подмигнув ему, ответил Рогозин, завязывая симпатичный узелок на бинте. — Пошли что ли?

Они поднялись на ноги, и якут повел Рогозина по намеченному маршруту. Сам Виктор даже не старался запоминать дорогу, потому что ему было абсолютно безразличны все направления — он так и не научился отличать одну сопку от другой.

Так шли почти час, когда откуда‑то справа раздались далекие крики.

Они остановились и Юрик поднес к своему оттопыренному уху ладошку. Послушав, пожал плечами:

— Не разобрать, но, кажется голос знакомый. Это кто‑то из наших.

— Так пошли, чего мы стоим?

— Не торопись, паря. Это где‑то рядом с алтарем кричат. Страшно мне туда топать.

— Если здесь останемся, точно ничего не сделаем, — напомнил ему Рогозин.

Алкоголь придал ему решимости и прежний слюнявый лентяй в нем уступил место деловитому авантюристу, ищущему приключений и действия.

— Покажи мне, куда идти, я один пойду, если ты боишься.

— Один ты не пойдешь, паря, — возразил якут. — Я не боюсь. Просто делать все нужно… правильно. Понимаешь?

— А то!

— И торопиться — неправильно, — рассудил Юрик. — Сейчас торопиться — очень неправильно.

— Пошли не торопясь?

— Пошли, — кивнул Юрик. — Только по сторонам посматривай. Чтоб рыбакам на глаза не попасться. Они здесь — за сопкой. Мало ли.

— Я буду осторожен как Бампо Длинный Чулок.

— Кожаный, — уточнил начитанный якут — филолог. — Не Длинный, а Кожаный. Длинный — у Пеппи.

— По фигу. Пусть будет Длинный и Кожаный. Веди меня, мой Чингачгук!

— Духи, что за дурак! — прошептал Юрик одними губами.

Но Рогозину было безразлично, что о нем думают другие, ведь только что он сумел прыгнуть выше головы — сам провел настоящую хирургическую операцию! И теперь, под влиянием спирта и неожиданного успеха в неприятном деле, самомнение его взлетела на невиданную раньше высоту.

Пока он шел за якутом, десятки мыслей успел сгенерировать его разум: а не пойти ли учиться на хирурга, а не начать ли проводить такие операции на дому, сколько денег с человека берут в Америке за такую операцию и еще много — много — много всякого.

— Стой! — внезапно зашипел Юрик и бухнулся на коленки.

Рогозин тоже пригнулся, неловко распластался на сухой земле и огляделся окрест. Вся храбрость, явленная тайге несколько минут назад, куда‑то испарилась. Не обнаружив ничего, Рогозин потянул якута за рукав:

— Что, что там?

— Смотри против солнца. Ближе к алтарю, видишь?

— К какому алта… — до Рогозина вдруг дошло, что каким‑то чудным образом они с приятелем оказались на одном из склонов древнего якутского жертвенника.

Того самого, похожего на перевернутую пирамиду, с плоским круглым камнем, с чудовищным деревом. И сейчас по заросшей каменной лестнице, служившей давно забытым шаманам для спуска жертвенного скота к камню, шли трое: Перепелкин, — его длинную неуклюжую, нескладную фигуру можно было узнать издалека, а за ним еще трое, помельче, отягощенные огромными рюкзаками. Они целеустремленно направлялись к алтарю и, кажется, Доцент даже что‑то говорил своим спутникам, но слов было не разобрать.

— Пошли к ним! — Рогозин попытался подняться на ноги, но Юрик дернул его вниз и зашипел от того, что использовал беспалую руку.

— Лежи, дурень! Направо посмотри! Наверх.

Рогозин повернул голову в указанном направлении, но ничего не заметил.

— Не вижу.

— Камень большой из земли торчит — видишь?

— Да.

— Чуть правее и ниже.

Виктор ожидал узреть под указанным камнем все, что угодно — от местных леших до самого Улу Тойона, но действительность оказалась куда прозаичнее: под деревом кучковались «рыбаки». Четверо или пятеро — с сотни метров не разобрать. В маскировочных куртках и штанах, они были почти не видны с такого расстояния. И Рогозин подивился наблюдательности своего напарника.

— Как твоя нога? — спросил внезапно якут. — Бежать быстро сможешь?

— Думаю, да.

— Они сейчас Моню убивать будут. И остальных тоже. После того, что соседи в нашем лагере натворили, у них другого решения нет. Только всех убить. Эти люди, по всему видать, еще и не такое проделывали. Трупы закопают и все. На тайгу и медведей спишут. И нас будут искать. Хорошо, что собак у них нет. Плохо, что отсюда дорога только одна — по реке. По ней и пойдут. Нужно где‑то спрятаться на неделю.

Пока Юрик прикидывал вслух план действий, Доцент с помощниками спустился к самому алтарю. Они втроем стали ощупывать камень, нашли металлические скобы по торцу камня, попытались их выломать. Гоча стоял сбоку — у рюкзаков, сваленных в кучу.

— Предупредить нужно, — тоскливо проныл Рогозин, наблюдая, как незамеченными спускаются по склону «рыбаки».

В их руках отчетливо уже виднелись дробовики и Виктор совсем поверил в предсказание Юрика. Эти люди и в самом деле шли убивать.

А геологи ничего не замечали. Они прыгали по камню, о чем‑то громко переговаривались, перебивая друг друга, пытались отколоть от него куски, соскрести с твердого бока мох, измерить диаметр, отколоть щепку от растущего в середине камня дерева.

«Рыбаки» разошлись в три стороны. Действовали они умело и уже было понятно, что у команды Доцента нет ни единого шанса.

Один из врагов оказался как раз под спрятавшимися приятелями. До него едва бы набралось шагов двадцать. Была хорошо видна его широкая спина, уверенные движения в обращении с оружием. Самоуверенный и слегка пьяный, он ни разу не оглянулся. Зато дробовик недвусмысленно уставился на троицу ничего не подозревающих «геологов».

Рогозин даже, кажется, перестал дышать. Замер неподвижно и Юрик.

— Мочи сук! — кто‑то громко заорал с противоположной стороны ямы и тотчас грохнул выстрел, затем еще и еще один.

Рогозин закрыл глаза и в бессилии опустил голову на землю. Совсем рядом убивали знакомых ему людей, а он ничего не мог сделать. Не то, чтобы Доцент, Моня и Арни с Гочей были ему особенно дороги, но лежать бездеятельно было совершенной мукой. Почему‑то хотелось вскочить на ноги, обрушиться со всей силой и ненавистью на маячивший неподалеку бритый затылок и бить его — камнем или поленом, — бить, бить до смерти.

Но если ему всего лишь хотелось, то Юрик использовал грохот выстрелов для броска. В солнечных лучах мелькнуло длинное лезвие тесака, захрипел что‑то непонятное «рыбак», а якут уже вычищал его карманы и рвал из рук дробовик. Юрика заметили, но стрелять не стали. Спустя секунду Виктор догадался, что они боятся попасть в своего, зажимавшего страшную рубленую рану на шее. Его руки были красными от крови, текущей сквозь пальцы, он пытался что‑то сказать, но до Рогозина доносилось лишь бульканье.

Рогозин посмотрел на алтарь и успел отметить на нем два распластанных тела. Доцент был буквально перерублен выстрелами пополам — его тело изогнулось под невозможным углом и половина грудной клетки свисала с камня вбок, а половина головы оказалась снесена чьим‑то метким выстрелом. Лежавший рядом Арни выглядел целее, но и в нем уже не осталось жизни. Чуть дальше, на склоне лежал лицом в землю истекающий кровью Гоча. Мони видно не было, но Виктор не сомневался, что и он валяется где‑то за камнем. Мелькнула мысль, что подлец Моня даже выиграв дурацкий спор, остался без приза, мелькнула и пропала.

Скопившийся в низине пороховой дым рваными рукавами вытянулся вдоль жертвенника, придавая зрелищу вид какой‑то невозможно киношный, неправдоподобный, слишком натуралистичный. Рогозин все ждал, что оба мертвеца поднимутся, стряхнут с себя наложенные гримерами — художниками кровавые лохмотья и рассмеются, но ничего подобного не происходило.

— Валим, Витя, валим, — над самым ухом прокричал якут, и, проносясь мимо, успел пнуть напарника в ляжку.

Это нехитрое воздействие вернуло Виктора в реальный мир, наполнившийся вонью сгоревшего пороха, криками «рыбаков» и громом вновь начавшейся стрельбы. По счастью, до стрелявших было далековато, они были нетрезвы, боялись попасть в своего, все еще сучащего ногами на склоне чуть ниже, а множество деревьев буквально закрыли собою цели: от дроби во все стороны летели деревянные щепки, трещали израненные стволы, и выглядело все страшно, но было практически безвредно.

Рогозин подхватился, вскочил на ноги, и, цепляясь руками за попадающиеся на пути ветки, поспешил за Юриком.

Они бежали минут десять: взобрались на вершину, сопя как носороги, спустились чуть вниз, свернули направо, по ломанной диагонали пересекли весь склон и выскочили на высокий утес над рекой. Быстрым шагом, уже не бегом, они потопали вверх по течению, прочь от лагеря.

За спиной уже давно не стреляли и окружающий мир казался безмятежным — будто ничего и не произошло.

Рогозин шел буквально на одной злости, он тяжело дышал, переводя дух, и смотрел на маячившую перед глазами спину Юрика, на которой покоился трофейный дробовик. Виктор шел и думал, что очень плохо знает своего спутника. Никак он не ожидал от забавного недоэтнографа такой прыти и кровожадности. Вот так запросто, будто делает это ежедневно по десятку раз, набросился на человека, рубанул по шее тесаком, под выстрелами дружков раненого хладнокровно обыскал его карманы, прихватил ружье и был таков, не получив даже ссадины. Если бы еще час назад Виктору рассказали о подобном, он бы посмеялся над тупостью голливудских сценаристов. Но жизнь гораздо изощреннее любых выдумок.

— Ты зачем его убил? — спросил Рогозин, едва только смог отдышаться.

— Кого? — спросил Юрик, даже не замедляясь.

— Того лысого с ружьем?

— Нам с тобой по тайге еще долго идти, — ответил Юрик после недолгого молчания. — А без оружия этого делать нельзя. Не дошли бы.

— Зато теперь дойдем — прямо в лапы к ментам! Соседи теперь все на нас с тобой повесят, — Виктор так не думал на самом деле, но очень опасался, что случится нечто похожее.

Ему не хотелось в тюрьму. На питерские «Кресты» он насмотрелся вдосталь. Одна из его подружек жила как раз напротив изолятора — через Неву, и выходя на ее балкон, Рогозин каждый раз натыкался глазами на грязно — коричневые с рыжиной стены мрачных тюремных корпусов. Долгая и страшная история этого места, его бесчеловечная романтика создали в сознании Рогозина образ абсолютной дикости и вседозволенности, оно казалось ему патентованным филиалом ада на земле, местом, где царят бездумная жестокость и тотальная несправедливость. И даже довольно крупная церковь во дворе не добавляла этому месту цивилизованности. Меньше всего Рогозину хотелось побывать в чем‑то подобном.

— Не повесят, — легкомысленно сказал якут и похлопал «трофей» по прикладу. — Зато теперь у нас есть шанс выбраться отсюда. Не ментов тебе нужно бояться, паря…, — многозначительно добавил Юрик, тоном, подразумевавшим встречный вопрос.

— Ну да, бандиты ближе, — согласился Рогозин. — Как думаешь, погонятся за нами? Или будут остальных ждать?

— У них раненый на руках, какая погоня? Пока до лагеря донесут, пока проорутся друг на друга, да пока опохмелятся… Часа четыре у нас с тобой есть. А за четыре часа мы далеко уйдем.

— А Савельев? Его же предупредить нужно!

— Не ментов и бандитов тебе нужно бояться, — еще раз ни к месту повторил Юрик, проигнорировав фамилию начальника.

— Кого? Кого мне нужно бояться? Медведя? Росомаху? Тайгу? Или тебя? Стой!

Якут остановился и повернулся.

— Куда мы идем?

— Туда, — Юрик показал рукой направление, в котором они двигались.

— Зачем нам туда идти? Там, — Рогозин оглянулся в сторону брошенного лагеря, — наши, их нужно предупредить.

— Там уже никому не поможешь, паря, — невесело усмехнулся якут.

— Почему это?

— Я же тебе в который раз говорю: не ментов тебе нужно бояться.

— А ты не мог бы говорить менее загадочно? Или мы в «Что? Где? Когда?» теперь играем? Кого мне бояться?

— Ты не поверишь, — криво усмехнулся якут.

— А ты попробуй.

— Пошли, рассиживаться нам некогда. Расскажу.

Они пошли рядом, плечом к плечу.

— Сегодня ночью, когда ты еще спал, а Моня пока еще не натворил своих дел, я ходил к камню, — начал свой рассказ Юрик. — Хотел еще мха немного собрать. Спускаюсь, гляжу: кто‑то там есть. Я притаился и стал слушать. Савельев, однако, это был. Сначала ничего не происходило. Он просто стоял на коленях и кланялся камню. А потом стал камлать.

— Савельев?

Сказать, что Рогозин был удивлен, было бы неправдой. Он был потрясен и не мог поверить в историю Юрика.

— Да, Савельев. Но не по — нашему говорил. Наши шаманы не так разговаривают с духами. Я даже не видел никогда такого камлания. Но это точно было оно. Говорил я тебе, что Савельев не геолог? Говорил. Савельев, паря, шаман. Очень большой силы. Правда, не знаю, какого народа. С запада он. Может быть, чудь, меря, а может быть и лопарь какой‑нибудь.

— Но ведь это алтарь Улу Тойона?

— Да, очень старый и очень сильный.

— Ты же говорил, что он не властен над чужими? Или Савельев — не чужой ему? И что это значит?

— Не ментов тебе бояться нужно. Утром я думал, что Савельев просто поговорил с духами и все, сейчас, однако, думаю, что это он все подстроил.

До Рогозина все еще не доходила мысль Юрика.

— Что подстроил?

— Да все! Бабу эту к Моне подвел, в Моне похоть разбудил, Доцента к алтарю вывел и бандитам злость внушил. Сильный шаман такое может.

— Да ладно! Зачем ему это? — поверить в подобный бред Рогозину и впрямь показалось нереальным.

— Не знаю, — сказал якут. — Не знаю, зачем ему это нужно, но добился он того, что в наш мир придет зло Улу Тойона. Сегодня.

Для якута это пришествие, кажется, выглядело вполне очевидным.

— Почему ты так думаешь? — Рогозину же все это казалось невозможным бредом.

— Заклинание над камнем он сказал утром. Нужна была жертва. И мы с тобой ее видели. Жертва принесена, человеческая кровь на алтарь пролита и Уду Тойон почувствовал ее вкус. Теперь ему осталось собрать своих демонов — абаасов, юэров, других, и вывести их сюда. Этот алтарь для них сейчас как маяк. Только наоборот. Маяк предупреждает, куда идти не нужно, а алтарь зовет к себе, указывает дорогу ко вкусному мясу и глупым душам. В их темном мире он светит красным огнем, приманивая всю нечисть. Они собираются перед ним, и как только позволит Улу Тойон, они тотчас бросятся сюда! Понимаешь?

Рогозин задумался, но даже через десять минут не решил для себя — понимает или нет то, что пытается донести до него якут. Впрочем, понимать это одно, а поверить — совершенно другое. Вот веры, несмотря на всю подготовительную работу Юрика: мох, страшные истории, деревья с костями, наскальные рисунки, несмотря на вполне реальных мертвецов на алтаре, — веры как раз и не было. Мозг, воспитанный в атмосфере воинствующего атеизма, не отказывался принять нечто не поддающееся объяснению как забавный факт, но совершенно игнорировал возможность признать за таким явлением глобальность и силу. Хотя, конечно, было жутковато просто даже думать о чем‑то таком.

— Не понимаю. Чем это нам грозит?

— Те бандиты, которые застрелили Доцента, уже, скорее всего, мертвы и считают в аду свои грехи. Даже не так, для тех, кто попался Улу Тойону и ада‑то нет. Для них нет ничего. Теперь их пустые выпотрошенные оболочки станут прислуживать демонам Улу и пакостить людям. Савельев знает, что Улу теперь здесь. А Улу знает, что здесь есть люди. Мы с тобой, бандиты, Борисов. Есть только один способ избежать встречи с Улу. Нам нужно спрятаться под землей. Земля от зла защитит. Наверное…, — напоследок добавил якут очень неуверенно. — И у нас с тобой есть еще иччи. Только против Улу он… Лучше спрятаться под землей.

Оба замолчали, продолжая пробираться в намеченном направлении.

Рогозин несколько раз оглянулся, и ему даже показалось, что над жертвенником он заметил беззвучные молнии, всплески какого‑то синего огня, но поручаться за достоверность увиденного он бы не стал, — тонкая поэтическая натура Виктора была очень внушаема, чем иногда пользовались окружающие.

Ему уже мнились полчища потусторонних монстров, многоголовых, тысячезубых, голодных и злых, — как в детстве, в летнем лагере, где он впервые наслушался страшных баек у ночного костра, а потом шарахался от каждой тени. Ни те детские, ни нынешние чудовища не имели в представлении Рогозина никакой определенной формы, но гарантированно были прожорливы, неутомимы, злонамеренны и вездесущи. И это отнюдь не добавляло храбрости. К взбесившимся бандитам, убивавшим в общем‑то ни в чем не виновных людей, недоставало только бесовщины, но теперь, если хотя бы на минуту допустить, что Юрик прав, а не обкурился своего мха, имелся полный комплект всех возможных опасностей.

Глава 8. Новая реальность

Все время, пока впереди маячила спина Юрика, уверенно прущего в каком‑то неведомом направлении, Рогозин пытался сообразить, что же теперь делать? Как выбираться из этой глуши, как получить расчет у Савельева, как вернуться в Питер? Ему почему‑то казалось, что стоит ему оказаться на пороге родного дома и все напасти исчезнут, развеявшись, как обычный пьяный кошмар. Вопросы роились в сознании, возникали, возбуждали, забывались под наплывом новых. Но ни на один ответить толком не получалось. Впервые в жизни Рогозин оказался в положении, где от него ничего не зависело. Вообще ничего. Ни от желаний, ни от решений, ни от настроения.

А замолчавший якут пер и пер, не обращая внимания на замотанную тряпьем руку, на палящее солнце над головой, на мошкару, вьющуюся над головами обоих беглецов как взбесившееся облако. Репеллентов по неопытности Рогозин не захватил и теперь расплачивался опухшим и зудящим лицом с искусанной и кровоточащей кожей. Ветка, которой он размахивал над собой со скоростью вентилятора, помогала не очень. Юрик спасался непрерывным курением сигарет — он палил их одну за другой, но эффект от этого был скорее психологический, чем реальный.

— Они нас сожрут, — жаловался иногда Рогозин, тысячу раз проклявший себя за забывчивость и торопливость.

— Не сожрут, — пыхал табачным дымом якут и не останавливался ни на секунду. — Потерпи. На привале хвою разожжем. Может быть, рыбу поймаем. Если жир будет — намажемся.

— Когда уже будет этот привал? — ныл в ответ Рогозин и шлепал себя руками по щекам, избавляя мир от очередного кровососа.

Но наконец Юрик решил, что пора привала настала.

— А что мы в селе скажем? — спросил Рогозин как только якут остановился на небольшой продолговатой поляне.

Юрик посмотрел на него как на деревенского дурачка: жалостливо, снисходительно, и, усевшись на упавшее дерево, проворчал:

— Ну и рожа у тебя, Шарапов! Ты сначала доберись до села, паря. Прыткий какой. Ты думаешь, Улу позволит тебе?

Виктор об этом не думал. И больше чем виртуального Улу Тойона он боялся насквозь реальных лысых громил, одного из которых они наверняка убили.

— Юрик убил, если быть справедливым, но достанется за это обоим — безо всякой справедливости, — думал про себя Рогозин. — И в этом есть справедливость. Ведь если мы были вместе, но решать за себя я доверил этому аборигену, то и виноват в убийстве точно так же, как если бы совершил его сам.

Такая логика показалась ему приемлемой.

А Юрик достал из рюкзака фляжку с пойлом, сделал два глотка между затяжками.

— Ты, Витька, давай, дрова собирай иди. И хвои побольше принеси — для дыма. А я попробую рыбупоймать.

— Где? — Рогозин завертел распухшей головой и почти сразу увидел голубую гладь озера неподалеку — за елками. — А эти, «рыбаки», нашего костра не увидят?

Якут пожал плечами:

— Наплевать, паря, очень. Еще раз говорю тебе, глупый белый человек: не бандитов тебе нужно бояться. А Улу дыма не видит. Он только людей видит. Вернее наши души и нашу боль. Иди за дровами.

Через два часа у весело трещавшего и отчаянно дымившего костра Юрик безмятежно спал, а намазанный рыбьим жиром Рогозин, припоминая события одного лишь дня, качал головой, не очень понимая, что судьбе понадобилось от него, когда она решила его забросить в самую гущу этих кровавых событий.

Самому Виктору не спалось, едва он закрывал глаза, как начинало чудиться всякое: то казалось, что подкрадывается Петр, измазанный кровью и с чудовищной пушкой в руках, то мнился некто дышащий огнем, шестиногий и восьмирукий, вырывающийся из ада, то представлялся рокот далекого вертолета с ментами, разыскивающий двух убийц — якута и Рогозина. В общем, сон не шел.

Вспомнилась Андреевна, но Рогозин даже не представлял, что сказал бы ей, случайно встретив. Повинился бы, что не был рядом? Пообещал бы наказать насильников?

— Как это все глупо! — несколько раз прошептал он себе. — Последний день ведь. Завтра должны были обратно плыть, — и на тебе!

Обхватив голову обеими руками он едва не расплакался от бессилия что‑то изменить и, наверное, все таки бы пустил пару слез, если бы не услышал отчетливый хруст ветки, сломанной чьим‑то сапогом.

— Вот вы где устроились, — голос Мони, злой и сухой, Рогозин узнал бы из тысячи. — Я уже замаялся идти. Есть чего пожрать?

Он стоял на краю поляны, под раскидистой елочной лапой. Левый рукав его был красным от крови, рука кое‑как перетянута выше локтя импровизированным жгутом — распущенной на полосы майки. На голове во все стороны торчали зацементированные пылью волосы, лицо распухло от укусов мошки, под обоими глазами наливались цветом синяки. Его покачивало, от него несло блевотиной, густой запах прорывался даже сквозь дым.

Поначалу Рогозин решил, что переволновался и видит перед собой фантом, приведение, или восставшего из мертвых зомби, ведь он видел, как группу Доцента расстреливали из четырех стволов — в той буре свинца выжить было бы невозможно! Но Моня стоял сейчас перед ним и тяжело дышал!

— Сука, — сказал проснувшийся Юрик. — Довыеживался, скотина?

— Давай потом, а? — сморщился Моня. — Дай пожрать чего‑нибудь, и я готов полчаса послушать твои дикарские нравоучения.

Неожиданно для самого себя Виктор подскочил с места, и едва не с разбега заехал Моне в морду с правой, хотел добавить с левой, но, хоть первый удар и вышел не ловким, ослабевшему Моне хватило и его — он шлепнулся оземь, а левый кулак Рогозина провалился в пустоту.

— Тварь, — Рогозин словно забыл, что лежащий перед ним человек ранен, он принялся бить его по ребрам ногами. Моня извивался, но молчал. А из глаз Виктора сами собой брызнули слезы. Он бил ногами беспомощного Моню и выкрикивал: — Из‑за тебя все, гнида! Доцента убили, Арни, Андреевну, аспиранта! Это тебе за Гочу! Это тебе, тварь, за Юркин палец!

— Оставь его, — незаметно подошедший якут потянул Рогозина за плечо и ловко увернулся от толчка. — Тихо, паря, успокойся, — он обхватил бесящегося Рогозина обеими руками и стал валить на землю. — Нет его вины ни в чем. Улу нашел бы способ… Нашел бы. Был бы не Моня, а я. Или ты. Савельев виноват, он это все придумал. Савельев!

Виктор не хотел соглашаться, брыкался, рычал, но у Юрика оказались неожиданно сильные руки — он не выпускал из них Рогозина как тот ни вырывался.

И говорил, говорил, говорил в самое ухо:

— Дурной ты, Витька. Это Улу к нам эту белобрысую бабу послал. Это его демоны возбудили в Моне похоть. Моня дурак и я с ним на одном поле гадить не сяду, но в том, что Улу здесь — вины Мони нет. Он этого не хотел.

Виктор не слушал, напрягшись так, что на лбу вздулись вены, он пытался вырваться из крепких объятий приятеля. И орал, захлебываясь слюной, что все равно прибьет Моню, стоит Юрику только закрыть глаза. Якут что‑то возражал, пытаясь докричаться до взбесившегося сознания Рогозина, они катались по земле, как маленький смерч, поднимая вокруг себя лесной мусор: травинки, хвоинки, шишки, сучки.

Пока вопящие что‑то неразборчиво — матерное приятели барахтались в редкой траве, Моня подобрал под себя ноги, неловко перевернулся на живот, встал на коленки и так и стоял, наблюдая за борьбой. Кровь тонким ручейком текла сквозь неплотно сжатые губы.

— Она холодная как бревно, — приглушенно, с тяжелой одышкой сказал Моня. — И дура.

— Кто? — эти непонятные слова почему‑то успокоили Рогозина.

Он прекратил сопротивление и повернул голову к Моне. Якут же, напротив, еще сильнее обхватил Виктора, начисто лишив его возможности шевелиться.

— Лариска, — отрешенно объяснил Моня. — Как бревно. То никак знаться со мной не хотела, а вчера сама прибежала, давай, говорит. А сама холодная.

Юрик многозначительно заглянул в самые зрачки Рогозину, словно своими раскосыми глазами пытался что‑то протелепатировать.

— Что? — спросил у него уже совсем успокоившийся Рогозин.

— Шаман ее послал к Моне. К гадалке не ходи.

— Отпусти меня, — попросил Виктор приятеля. — Я в норме.

— Шаман это был, — повторил Юрик, поднимаясь на ноги. — Савельев. Помнишь, как он на Моню наругался за этот дурацкий спор? И все подробности выяснял?

— Ну?

— Он все и подстроил.

— Если бы это был он, Моня был бы уже мертвый на том самом камне, — заявил, отряхиваясь от хвои и пыли, Виктор. — Моня, насильник хренов, как ты выжил?

Подраненный насильник все так же стоял на коленях и глазел куда‑то вверх.

— Да, как ты там живой остался? — вопросом озаботился и якут.

Он подошел к Моне, дотронулся до окровавленного рукава.

— Пожрать дай, косоглазый? Все расскажу.

Юрик посмотрел на Виктора, тот недовольно сморщился, но почти сразу кивнул, а сам попбрел к озеру — смыть с лица грязь.

Через десять минут Моня держал в руке — вторая так и висела плетью — половину запеченной на костре рыбины, сплевывал попадающиеся кости и рассказывал:

— Ты про Савельева говорил, Юрка, теперь я думаю, что так и есть. Это по его просьбе мы на обратном пути через это место пошли, где камень. Он просил там все замерить и сфотографировать. Потому и пошли туда… Когда стрельба началась, я как раз с камня спрыгивал. В руку только и попали. Упал неудачно, мордой в камни, в ушах звон, больно, сука! Однако ж, думаю себе: только высунешься, Иммануил, тут тебе и крышка! Лежу. Хорошо, что камень меня от этих закрыл. А вас я увидел. Как узкоглазый лысого приласкал, как вы побежали… Все видел. А потом эти все подались к лысому, один только остался место контролировать. Ну с Доцентом и Арни все понятно было, а Гочу он добил. В голову. Только нижняя челюсть от башки Гочи осталась. Я видел. Проблевался. А потом этот пошел меня искать. Лежу, сука, зубами оставшимися стучу. Страшно, а ничего делать не могу. Будто держит кто‑то крепко. Как младенец в пеленках. Ни продохнуть, ни пернуть. А этот — Геша это был, подходит, смотрит мне прямо в глаза, но будто не видит. Будто и нет меня там. Потоптался немного и дальше побрел. Так камень кругом обошел, и потом я слышал, как он дружбанам своим говорил, что я смылся. А лысому крышка там еще наступила.

И снова Юрик многозначительно посмотрел на Рогозина, а пальцем дотронулся до куска тряпки, так и обернутой вокруг запястья. Виктору и самому показалось странным, что те, кто шел, в общем‑то, разобраться именно с Моней, вдруг перебили всех вокруг, а самого виновника оставили в живых. Так не бывает. Поневоле поверишь в нечистую силу.

— Но это все ерунда, — вдруг сказал Моня, когда приятели уже решили, что рассказ окончен. — Самое веселое началось, когда они своего трупака потащили в лагерь. Только ушуршали, меня отпустило. Вот только что держало скрученным, а тут — раз! И свободен! Поднимаюсь, думаю за вами идти, ведь понятно, что в лагере мне ничего путнего не светит, и тут… Короче, посмотрел я на камень, а на нем уже не Доцент с Арни, а только какое‑то месиво кровавое. А от него по камню расползается узор. Как красно — черное кружево по канавкам. Кровь, много крови. Я сначала подумал, что это у меня глюк. Пощипал себя даже. Но никуда оно не делось. Хуже еще стало. Кружево это стало объем обретать. Так знаешь, если спиртовую дорожку поджечь — языки потянутся вверх? Ну вот, такая же беда. Только не огонь это был, а… не знаю что. Как столбики света — видно было, как пыль в них пляшет.

Моня перевел дух, принял у Юрика кружку с чаем и продолжил, прихлебывая:

— Стою, череп чешу, даже боль куда‑то отступила. Ничего не понимаю, никогда ничего такого не видел. А наверху, точнехонько над деревом… Ну вы же помните там это чертово дерево? Вот точно над ним как северное сияние, повторяющее лабиринт на камне. И все переливается так как радуга. Не всеми цветами. Красным, оранжевым, розовым. И, главное, все быстро происходит — «рыбачки» только — только за сопкой исчезли, а оно уже и все передо мной во всей красе. И вдруг вижу я, как от той лужицы, что из меня натекла, тоже это дрожащее зарево вверх поднимается. И ко мне тянется! И дерево это сухое тоже ко мне потянулось. И вижу я, что никакое это не дерево, а какая‑то мерзость с щупальцами. Тысяча щупалец: длинные, короткие, растущие друг из друга, все с какими‑то присосками — пупырышками. Страшно — жуть…

Рогозин сидел, открыв рот. Меньше всего он ждал, что мистические страхи Юрика вырвутся наружу. Они, конечно, будоражили кровь, обостряли чувства, но никак не должны были стать реальностью. Какие‑то потусторонние демоны, Улу Тойоны, вся эта нежить до сих пор казалась просто жутковатой сказкой и вот теперь сидящий напротив Моня косноязычно, но по — своему ярко рассказывал о виденном. А в том, что подраненный насильник наблюдал это все своими глазами, у Рогозина сомнений не было никаких: Моня был начисто лишен любых способностей к выдумке. Он даже врать толком не мог — постоянно путался и быстро раскрывался. А уж придумать что‑то отвлеченное был не способен в принципе.

— Стою, ноги трясутся, руки будто не мои. Чувствую — сейчас в штаны нагажу. И думаю себе: нет, Иммануил, так дело не пойдет, пора отсюда валить! Ну и ломанулся вслед за вами. Думал уже, что не найду. Только нашел, а меня по морде! Нет, я не обижаюсь, Витек, ты ж не знал как все было. Да и гад я на самом деле. Заслужил.

Рогозин вздохнул облегченно, главным образом потому, что все кончилось без восставших из земли мертвецов — зомби, без пробудившихся от тысячелетнего сна древнейших монстров и прочей белиберды, которую так любят в Голливуде, но никто не пожелал бы быть ее участником.

А Юрик напряженно всматривался в ту сторону, откуда появился Моня.

— Ты, дурак, понимаешь, что наделал?

Моня и Рогозин не поняли, к кому обращается помрачневший якут.

— Моня, придурок, ты их всех сюда привел! Твоя кровь была на алтаре! Ты сейчас у них на поводке и видят они тебя за тысячу верст! Ты — как факел в темноте. Уходи, уходи прочь! Или я тебя сам здесь прикончу!

Юрик вскочил на ноги, схватил дробовик и направил его на несчастного Моню:

— Уходи!

— Куда я на ночь пойду?

— Это не мое дело. Уходи!

Рогозин уже перестал понимать происходящее: то якут бросается на защиту Мони, то теперь грозит ему убийством. Виктор рассеянно покачал головой и просто стал наблюдать за приятелями.

— Юрик, ты чокнулся?

— У — хо — ди! — по слогам произнес Юрик и щелкнул чем‑то в ружье.

Рогозин успел подумать, что, наверное, это был предохранитель какой‑нибудь.

Моня начал медленно подниматься, Юрик осторожно отступил на пару шагов, все еще держа несчастного на прицеле.

— А ты, Витька, тоже собирайся. Нам отсюда убираться нужно. Очень нужно. Как можно дальше. Здесь оставаться нельзя. За ним придут.

Рогозин провожал взглядом искривленную спину изгнанного Мони, пока тот не исчез за стволами деревьев, окружавших поляну.

— Он все равно за нами пойдет, — сказал он якуту. — Без нас ему раненому не дойти.

— Он никуда уже не дойдет, — холодно бросил Юрик, собирая баул. — Он уже принадлежит Улу Тойону. Кровь пролита, назад пути нет.

— А если и его под землю?

— Забудь, паря. По следу крови абаасы и юэры найдут его в два счета. Думаю, что он пока еще жив — большое чудо. Нам нужно торопиться, Витька. Посмотри на запад.

Виктор вытянул шею в указанном направлении и увидел, как над далекими верхушками деревьев вырастает грозовая туча, из которой били в разные стороны красные молнии.

— Это не Улу, — потерянным голосом сказал Юрик. — Пока еще не Улу. Я думал, что это он, но теперь вижу, что это не он. Может быть, будет и он, но сейчас это не он.

Рогозин, вскидывая нагруженный рюкзак на спину и морщась от вновь появившейся боли в колени, не выдержал:

— Я не понял — это хорошо или плохо?

— Улу нужны только люди. Их кут, их боль. Он судит людей и каждого награждает той болью, которой человек достоин за свершенное в жизни. Хорошему человеку Улу почти не страшен. Но вот это — не Улу. Это кто‑то из мертвецов.

Рогозин почему‑то представлял себе заранее, что без восставших из ада мертвецов дело не обойдется. Поэтому не удивился.

— Разве мертвецы страшны? Что они могут? — легкомысленно спросил он, пристраиваясь в спину спешащему покинуть стоянку Юрику.

— Смотря какие мертвецы. Если это возродился Бордонкуй, то он сожрет все! Он умер от голода, когда сожрал в своем Дойду все: небо, острова, леса, демонов. Он хотел прорваться в другие миры, но не смог и издох от голода. А Савельев теперь его разбудил.

— Это хуже, чем Улу?

— Это Конец Света, Витька, — слышно было, как Юрик тяжело вздохнул. — Улу просто покуролесил бы немножко, а Бордонкуй не успокоится, пока не останется один.

— Зашибись перспектива. Веселая. Но ты говорил, что еще кто‑то может быть?

— Да. Если это не Бордонкуй, то это либо Аан арыл — самый первый, самый великий черный шаман, отринувший творца Вселенной перед его лицом и сожженный им за это. Или же снизу, из подземного мира мертвых, лезет Буар мангалай. Может и еще что‑то, но я этого не знаю. Мне и от того что я знаю уже хочется уехать в Америку.

Рогозин слышал абсолютно новые для себя имена и в голове крутилась одна только мысль: как много в мире того, о чем он не имел даже малейшего понятия, считая себя при этом человеком образованным.

— Лучше бы это был Буар, — просвещал его между тем Юрик. — Ему в нашем мире не выжить. Он может жить только в своем болоте. Он бы просто посмотрел одним глазком на нас, забрал бы Моню и все бы закончилось.

— А если этот, третий, как ты сказал?..

— Если это Аан арыл ойуун, то никто не может сказать, что будет дальше. Он и при жизни‑то не отличался здравым рассудком: то мертвецов оживлять начнет, чтобы они ему оленей пасли, а они начинают людей жрать, то на многие годы уйдет в чужой Дойду и воюет с тамошним хозяином. Это он не постеснялся сказать самому творцу Вселенной Юрюнг Тойону, что того нет. Если придет Аан арыл, то никто не сможет тебе сказать, что будет дальше — черный шаман способен быть добрее вашего Христа, и легко может стать злее Сатаны. Но точно я тебе скажу, что мир уже не будет таким, как раньше. И потом, когда придет все‑таки Улу Тойон, а теперь он обязательно придет, потому что без него здесь дело не обошлось, мы все проклянем ту минуту, когда родились на свет. Ты только представь, какие силы были разбужены, чтобы вернуть жизнь мертвецам?

Трудно поверить было в подобную ахинею, и Рогозин недоверчиво улыбнулся. Даже не сам факт сказочных предположений вызвал у него отторжение, а то, что преподносилось все это с самым серьезным видом. Юрик, кажется, действительно верил в эту белиберду. Если с Улу Тойоном еще можно было как‑то мириться — в мире много непонятного, необъяснимого, таинственного и загадочного, то мертвые шаманы, подземные жители и сожравшие все вокруг себя демоны выглядели уже сущей нелепицей.

Ну а гроза на горизонте — просто гроза. Мало ли какие атмосферные явления могли исказить настоящий цвет молний?

— Расскажи мне еще про черного человека в черной комнате, — попросил Рогозин.

— Дурак ты, Витька, — отозвался якут. — Посмотришь сам.

Некоторое время они молчали, слышно было только тяжелое буханье крепких подошв по каменистой почве.

— Куда ты меня ведешь? — не вытерпел Рогозин и завертел головой во все стороны, опасаясь неизвестности.

— Помнишь, мимо лагеря проплывали?

— Это там, где дом с травой на крыше?

— Да, — подтвердил догадку якут. — Я тебе рассказывал про то, что все заключенные исчезли вместе с конвоем в бомбоубежище?

— Да, рассказывал, — вспомнил Рогозин и от воспоминания по спине пробежали мурашки.

— Вот там и пересидим несколько дней, пока Бордонкуй нас ищет.

«Пока лысые нас ищут» — мысленно поправил его Рогозин. Даже после мистического рассказа Мони он не поверил до конца в потусторонних демонов. Мало ли что могло привидеться раненному человеку? От потери крови еще, говорят, и не такие глюки ловят. Правда, потом глюкнувшие не проходят быстрым шагом десяток километров по пересеченной местности.

И только после всех этих мыслей до него дошел весь смысл фразы, произнесенной Юриком.

— В бомбоубежище? Ты спятил, друг? — Рогозин даже остановился. — Там же мертвяки — ты сам говорил.

— Вычистили все давно, — объяснил якут. — Когда проверку проводили, все и вычистили. Я в прошлом году там был, смог дверь открыть. Холодно там и темно очень. Вытяжка не работает, света нет, грунтовая вода кое — где поднялась. Зато под землей и никто не знает, терпимо, в общем. Нет рядом лучшего места. Так что, паря, выбор у нас невелик. Либо туда, либо демоны нас настигнут.

Рогозин осмысливал сказанное, переводя на нормальный язык. Демонов он, по здравому размышлению, не боялся. Сказки слушать было забавно, интересно, местами жутковато, но слушать и проникаться впечатлением — это одно, а поверить в эту чешую — совсем другое. Гораздо худшим соседством нежели воскресшие шаманы казались ему бандиты. Спутниковый телефон в лагере они наверняка «приватизировали». Теперь, чтобы покончить с Рогозиным и якутом, им всего‑то нужно было вызвать тот модный вертолет, наплести пилоту какую‑нибудь историю о потерявшихся друзьях, с воздуха найти их, бредущих по берегу реки к людскому жилью, привезти обратно в лагерь и… все. Не очень сложная задача, если вдуматься.

— Далеко идти еще? — поинтересовался Рогозин, хотя сам не понял зачем: особого выбора «идти или не идти» у него и не было. С его сложными отношениями с ориентированием на местности рассчитывать в одиночку на какой‑то успех было бы верхом самонадеянности.

Лучше всяких веревок был привязан он к чокнутому якуту и пуще демонов и лысых «рыбаков» боялся остаться один среди этих зеленых сопок и холодных рек.

— Нет, немного осталось. Думаю, час еще. Или чуть — чуть больше.

Через час они вышли к какому‑то ручью, якут заставил Рогозина влезть в него и почти полкилометра протопать по колено в обжигающе — холодной воде.

— Ну и что, что у них нет собак? — бормотал Юрик, прокладывая путь. — Разве это важно? Важно другое. Духи других миров боятся текучей воды, а наши сюллюкюн им служить не станут. Чем больше мы пройдем по текучей воде, тем сложнее им будет отследить нас. Ты лучше поглядывай, чтобы Моня за нами не увязался. Если появится, скажи мне, я его шугану дробью. Сейчас смеркаться будет, он должен близко подойти, если все‑таки за нами пошел. Поглядывай за спину, паря, нам такой след совсем не нужен.

И Рогозин все отчетливей понимал, что теперь они с приятелем говорят на совершенно разных языках. Слова одинаковые, но каждый имеет в виду что‑то свое.

Мокрые, спотыкаясь о коряги в наступивших сумерках, они все‑таки выбрались к расчетному месту.

Посреди довольно широкой поляны меж двух сопок из земли торчали несколько холмиков. Пара повыше, остальные вдвое меньше. Их черные силуэты отчетливо виднелись на фоне песочных склонов сопок.

— Пришли, паря, — устало сказал Юрик и побрел к одному из высоких холмиков. — Здесь вход. Помоги мне. Когда щелчок услышишь — дергай на себя.

Рогозин рассчитывал увидеть металлическую дверь с колесом замка, какие бывают на кораблях и в бомбоубежищах, но реальность оказалась куда проще. Дверь действительно была металлической, но толщиной совсем не в ладонь, как полагалось бы на подобном объекте. Больше всего она напоминала обычную гаражную дверь, сваренную «на коленке» не очень умелым мастером. Нижний край ее был прилично проржавевшим, и Юрик безбоязненно сунул руку в проеденную коррозией дыру.

Он целую минуту чем‑то там шуршал, позвякивал, щелкал. Потом что‑то хрустнуло, раздался звонкий щелчок и Рогозин с силой потянул ручку на себя, а поднявшийся на ноги якут поддержал его, уцепившись за вылезший из паза торец двери обеими руками. Дверь потихоньку поддалась и открылась, противно скрипнув напоследок перекошенными и, кажется, никогда ранее не смазывавшимися петлями.

— Пошли, Витька, доставай фонарь. Там еще две двери. Что‑то вроде шлюза.

Якут аккуратно прикрыл дверь, закрыл ее на какую‑то хитрую систему запоров и прошел вперед, отобрав у Рогозина фонарь.

Они стали спускаться по бетонным ступенькам. И эти бетонные ступеньки — точно такие, как на лестничных пролетах обычных девятиэтажек, только в два раза шире, почему‑то очень удивили Рогозина. Меньше всего он рассчитывал здесь увидеть что‑то такое — из прошлой жизни, безобидное, обычное и привычное.

Но в отличие от девятиэтажек, здешние ступеньки не прерывались межэтажными пролетами. Одна за другой — Рогозин насчитал их семьдесят штук — они вели в черную глубину.

Стены из порядком осыпавшегося бетона кое — где пестрели ржавыми пятнами арматуры, вдоль левой тянулись штыри, на которых когда‑то размещалась какая‑то проводка: возможно, внешнее освещение, внешняя антенна для имевшегося радио или еще для какой‑нибудь надобности. Теперь эти штыри кривыми зубьями торчали из стен и походили на какие‑то средневековые пыточные средства.

— Видишь крючья? — спросил Юрик.

— Да.

— Когда бомбоубежище вскрыли, на них были развешаны расчлененные тела конвоя и начальников. Ступени видишь, какие бурые? Это кровь в них въелась. Представляешь, как люди здесь тогда ходили? На стенах мясо висит, под ногами — кровь свежая чья‑то, мозги, дерьмо…

— Заткнись, а? — невежливо попросил Рогозин, которому уже стало не по себе.

— Кишки… — успел сказать Юрик и замолчал, пока не дошел до следующей двери.

Эта была куда серьезнее наружной. У нее имелось и замок — колесо и толщиной она была не меньше пятнадцати сантиметров.

— Помоги, — еще раз попросил Юрик и потянул колесо на себя.

Дверь не была даже закрыта на замок и открылась, несмотря на массивность, гораздо легче верхней.

— Теперь еще немного вниз, там последняя, — вытирая руки о штаны, сказал Юрик. — Дверь эту не закрывай, ее может заклинить, потом не выберемся. С собой инструмента нет никакого.

Он посветил фонарем вниз, и Виктор увидел как нижняя лестница отклоняется от верхней градусов на тридцать в горизонтальной плоскости. Прикинул, что снизу никак не разглядеть, что происходит у самой верхней двери. И снова они начали спускаться, следуя за скачущим по стенам лучом фонаря.

И опять Рогозин насчитал семьдесят ступеней.

— Это на сколько мы спустились? — спросил он, прикидывая, что высота ступеньки сантиметров двадцать.

— Около тридцати метров, — сообщил якут, ощупывая последнюю дверь. — В прошлый раз я помаялся, ее открывая. Потом шарниры и механизм разобрал и силиконовой смазкой покрыл, должно работать.

— Так ты здесь уже бывал?

— Два дня прожил, — гордо сообщил Юрик. — Хорошее место, спокойное. Даже мертвые не беспокоят. Наверное, попа вызывали отпеть их души.

— Юрик, ты мне друг, конечно, но если еще раз ты начнешь мне здесь плести о тех мертвецах, о реках крови и расчлененке, я тебя стукну, — мрачно пообещал Рогозин. — Заткнись от греха, ладно?

— Как скажешь, па…

Юрик не успел договорить, потому что сверху вдруг раздались удары в дверь, а потом сразу донесся голос:

— Эй, узкоглазый, открывай!

Виктор сразу догадался, что Моня орет в ржавую дыру.

— Я отсюда никуда не уйду, — сверху надрывался Моня. — И пусть все твои якутские черти сюда придут — я им расскажу, где ты спрятался! Открывай, я вижу свет фонаря!

— Сволочь, сам подохнет и нас туда же утянет, — выругался якут. — Нужно было убить его там, на поляне. Теперь придется с собой брать. Надо его заткнуть, а то накличет… Давай фонарь и жди здесь.

Он быстро побежал по лестнице вверх, а Рогозин подивился — откуда у человека столько энергии? Целый день куда‑то идти, драться, а теперь еще и бежать вверх девять этажей? У Виктора и в лучшие годы не было столько сил. И сюда он добрался только на страхе отстать и потеряться в тайге.

Вскоре они спустились оба — Юрик и Моня и якут сразу сказал извиняющимся тоном:

— Если бы я его там застрелил, возле двери, любой дурак догадался бы, где меня искать. Думаю, если сидеть станем тихо, то не найдут они его. К тому же он по ручью тоже вслед за нами прошел, след должен был немножко сбиться. Но ты, Моня, все равно останешься здесь — перед дверью. А мы будем внизу, за ней. Мне совсем не хочется из‑за тебя попасть на обед к Бордонкую. А лысые без собак нас точно не найдут.

— Нет уж, косоглазый, — сквозь пыльную коросту на лице ухмыльнулся Моня. — Вместе так вместе. Спрячемся за дверью, не достанут.

— Ладно, — согласился Юрик. — Но если выживем, ты мне очень сильно должен будешь. Прямо — очень сильно.

— Без базара, — согласился Моня и сделал сложный быстрый жест: прошелся тремя пальцами — безымянным, средним и указательным — по своим верхним зубам, ногтем большого щелкнул по передним резцам и им же перечеркнул себе горло.

— Не нужны мне твои гнилые зубы, — скривился якут. — Ты не медведь и не тюлень. Оставь себе.

— Как скажешь, начальник, — легко согласился Моня и повернулся к Рогозину: — Ты как, Витек? Не против? С кулаками на меня не кинешься?

Виктор демонстративно отвернулся и стал смотреть как Юрик возится с последним замком.

— Ну вот и ладно, — обрадовался Моня. — Спасибо, что в рожу не плюнул!

Последняя дверь открылась легко, словно все прошедшие с ее появления здесь годы за нею кто‑то ухаживал.

Юрик на правах хозяина переступил порог первым и сразу стал распоряжаться:

— Витька, далеко отсюда не отходи, там кое — где пол просел и провалился, вода поднялась. Гадить будете ходить вон туда, — луч фонаря метнулся к дальней стенке, на которой кем‑то была нарисована жирная стрела.

— Под стрелу? — уточнил Рогозин.

— Нет, она направление сортира показывает, понятно? Там увидишь. Но вы сильно не гадьте, нам здесь дней пять пересидеть нужно.

— Так еды нет почти, — резонно заметил Моня. — Чем гадить?

— Я предупредил, — Юрик повернулся в другую сторону. — Вон там — вода. Гнилая. Очень гнилая. Но у меня есть десяток специальных таблеток. На пять дней должно хватить. Так что из лужи не лакать. Фонарь будем включать только для того чтобы до туалета добраться. Моня, сигареты есть?

Иммануил, уже устроившийся у холодной стенки, ощупал свои карманы, демонстративно показал пустую руку.

— Откуда? Все мое добро там, перед камнем, осталось.

— Плохо. У меня тоже всего полпачки осталось.

— Разве здесь можно курить? Воздуха нам хватит? — спросил Рогозин.

— Здесь целый лагерь заключенных прятался. Здесь такие проспекты выкопаны, что хоть костры жги — воздуха надолго хватит, — ответил якут и поспешно добавил: — но мы ничего жечь не будем. Тушенки должно хватить. По две банки на день на всех. Выживем. Теперь — отбой, заткнитесь и… просто заткнитесь. Спать пора.

Спорить с ним никто не стал, все вымотались за этот день сверх всякой меры.

Рогозин какое‑то время таращил глаза в непроглядную темень подземелья и вспоминал все, что с ним приключилось за последние несколько недель. Еще недавно — мокрый весенний Питер, цивилизация, белые ночи и Невский, заполненный туристами, потом — тайга, забытое всем миром село, холодные ночи и отвратительная еда, затем — лагерь посреди тайги, ежедневные походы по непролазным чащам, гнус, глупые развлечения вроде игры в секу, и как апофеоз всего падения — мертвые спутники, нынешняя темнота и сырость подземного склепа. Последовательное путешествие по всем кругам ада — как у Данте. И, кажется, это было только начало, девятый круг еще даже не просматривался впереди, но уже отчаянно хотелось вернуться обратно и забыть это злополучное приключение, вычеркнуть его из памяти навсегда. Злая судьба привела его в это заброшенное бомбоубежище, Бог или собственная глупость — выбрать виновника он так и не смог. Мысль так и вертелась по кругу: «судьба — Бог — глупость — судьба», ни на чем не останавливаясь, и под еле слышное сопение спутников Рогозин отключился.

Глава 9. Новые загадки

Сон Рогозина не был ни тяжелым, ни наполненным сновидениями. Просто закрылись глаза и тотчас открылись. Ничего вокруг, казалось, не изменилось, никто не приходил и не уходил, все та же непроглядная темень подземелья, но все тело будто было изломано, ныла каждая косточка и мышца — боль, равномерная и постоянная сковала руки и ноги, не позволяя разогнуть суставы.

— Пинали меня, что ли? — шепотом прошипел Виктор, растирая колени.

— Это, паря, сырость, — чуть напугав внезапностью ответа, негромко сказал якут. — Сырость и холод.

— Вот и я говорю, передохнем мы здесь все! — так же вполголоса присоединился к разговору Моня.

Юрик ему что‑то ответил злое, а Моня принялся высмеивать «якутские глупости».

Постепенно приходя в себя, Рогозин по оброненным спутниками словам сообразил, что они оба проснулись некоторое время назад и уже долго ругались, споря нужно ли выходить наружу.

— Ты пойми, дубина дикая, — снисходительно говорил Моня, срываясь иногда в сипение, — я ведь ранен. А в такой атмосфере даже с антибиотиками я ласты вмиг склею. Наружу нужно. Если нас за прошедшие сутки не нашли, — он стучал ногтем по светящемуся в темноте циферблату часов, — то нужно выбираться.

Юрик в ответ начинал нести какую‑то эмоциональную околесицу о невозможности нахождения на поверхности, где вся планета захвачена злобными потусторонними существами. В то, что «рыбаки» все еще живы и от них может исходить опасность, он не верил абсолютно.

— Когда вы здесь храпели, — горячился якут, — я слышал, как на земле воют абаасы, слышал гром бубнов Улу, слышал…

— Как ты слышал, если мы храпели? — возражал ему Моня. — Глюковал ты, паря… кху — кху — кху…

В темноте было не разобрать — кашляет он так или же смеется.

— Сам ты глюковал, — с обидой в голосе отбивался от нападок Юрик и сразу же переходил в наступление: — Ухи у тебя есть, слышать ими — совсем нету! Сейчас как дам тебе по башке!

— Тихо ты! — оборвал зарождавшуюся ссору Рогозин. — Дерсу Узала нашелся. Неспустиха с задерихой. Моня прав. Еще пару дней в такой сырости и руку ему можно будет просто отрезать к хренам собачьим. А может и чего похуже. Жар есть уже?

— Не знаю, — даже в темноте легко представлялось как Моня пожимает плечами. — Трясет здорово, но не знаю — от температуры внутри или снаружи. Градусника‑то нету.

— Я тоже раненный, — напомнил якут.

— И тебе здесь тоже лучше бы не задерживаться, — кивнул Рогозин. — Да и мне тоже.

— Нельзя наверх, — не особенно уже надеясь на благоразумие спутников, сказал Юрик. — Лучше бы все успокоилось. Потом можно.

Рогозин откашлялся, не дав Моне произнести очередную гневную тираду о якутской дикости. Мгновение собирался с мыслями и сказал:

— Сам подумай, Юр? Ну просидим мы здесь еще три дня, ослабнем окончательно, вылезем наверх, здесь нам и крышка. И тем более крышка, если, как ты говоришь, из алтаря к нам пришла всякая нечисть. Через несколько дней они как раз самую силу наберут. Вчера мы поистерили, устали, хотели в безопасности ночь скоротать — потому и полезли сюда. Но сегодня нужно решать, как быть дальше. Я имею в виду не через час, а через день, неделю, месяц. Если твой Улу Тойон сверху гуляет, то сидя здесь мы не спасемся. А если наверху только эти лысые бандюганы, то тем более следует осмотреться. Я не прав?

Ему никто долго не ответил. Слышно было, как сипит Моня, как шуршит чья‑то одежда, как где‑то далеко звенит подземная капель.

— Ну? — напомнил Рогозин о поставленном вопросе, когда молчание слишком затянулось. — Прав?

— Прав, — согласился Юрик. — Только всем рисковать все равно нельзя. Нужно чтобы один кто‑то вышел, огляделся и потом рассказал обо всем.

— И кто это будет?

— Не Моня. Если Моня наверх выйдет, абаасы и всякие инчучуны по крови его сразу унюхают.

— Какие инчучуны? — возмутился Рогозин. — Что ты выдумываешь? Еще Виннету сюда приплети. Как будто я не знаю, кто такой Инчучун!

— Я сказал инчучуны? — Юрик напустил в голос недоумение, удивление, разочарование. — Извини, я оговорился. У нас в семье так иногда говорили про остальных, кого поименно перечислять не нужно: «Иван, Макар и инчучуны». Имелось в виду «Иван, Макар и их друзья». Понимаешь? А сейчас я хотел сказать «чучуны».

Рогозин скептически скривился, а Моня в голос заржал, иногда поскрипывая зубами от терзавшей руку боли.

— Но Моне все равно нельзя идти наверх, даже если там нет никаких одноглазых чучунов, — закончил мысль Юрик. — Ему хватит и абаасов, которые там точно есть.

— Тогда…

— И не ты. На сто метров от входа отойдешь и уже никогда не вернешься — потому что просто потеряешься. Даже если наверху все тихо.

— Верно, — шмыгнув хлюпающим носом, впервые согласился с якутом Моня. — Тебя, Витек, только за смертью посылать.

— Сам пойду, — заключил Юрик. — Осмотрюсь. Иччи глаза дурным духам отведет, а от бандитов я сам укроюсь. Если все спокойно, то нам и в самом деле нечего здесь сидеть, а если… Если я не вернусь через шесть часов, поступайте как хотите. Так, паря?

— Моня?

— А чего — Моня? Я согласен. Узкоглазый в таких делах дока.

— Тогда, Юр, собирайся.

Они еще успели съесть на троих банку тушенки, наполнить Юрику флягу очищенной водой, обсудить и согласовать детали вылазки. На все убили целый час, по прошествии которого якут наконец счел, что пора выходить.

Рогозин сходил с Юриком до самой верхней двери, у которой целых две минуты позволил себе дышать чистым воздухом, — пока приятель оглядывался вокруг.

Вечерело, солнце светило из‑за набежавших облаков, его бесконечные лучи то и дело вырывались из перистых прорех, освещая тайгу кусками, и казалось, что ничего в мире не изменилось.

— Ну, я пошел? — с какой‑то тоской спросил непонятно у кого якут.

Они обнялись, и по поводу этого действия Виктор успел подумать, что выглядеть оно со стороны должно комично — два мужика обнимаются, хлюпают носами, будто один другого на войну провожает. Ни дать ни взять — новомодная нынче однополая семья, не хватает только слюнявых поцелуев взасос.

— Давай, Юр, — напустив в голос металла, отстранился от приятеля Рогозин и Юрик сделал первый шаг наружу.

— Когда назад приду, — якут обернулся, — вот так постучусь: тук — тук, тук — тук — тук. Хорошо? Если по — другому стучать буду, не открывай. Пока, Витька.

Рогозин целую минуту смотрел за тем, как приятель делает первые осторожные шаги по земле, потом Юрик исчез из поля зрения, и Виктор спустился вниз, оставив открытыми все двери, кроме верхней.

— Вернется? — спросил его Моня, едва Рогозин выключил фонарь.

— Конечно. Он везде пролезет. Хитрый.

— Да я не о том. Думаю — может, подшутил он над нами, тупыми? Сам уже к деревне чешет, посмеивается над нами. Кто первый участковому доложит — тот и пойдет свидетелем. Остальные по статье пойдут.

— Заткнись, а? И без тебя тошно. Ты время засек?

— Обижаешь, начальник, — скрипнул Моня. — Даже будильник поставил через шесть часов. Только не пойму, что мы все это время делать будем? Вроде выспались. Жалко, что ты не баба, а то бы…

— Заткнись, — беззлобно попросил еще раз Рогозин. — Мы с тобой одни всего лишь пять минут, а ты уже мне надоел, хуже горькой редьки. За что тебя бабы любят — вообще не могу понять.

— Известно за что, — хрюкнул Моня, но продолжить не успел. — Вот у тебя, к примеру…

— Даже слышать не хочу, — прервал его Рогозин. — Еще вякнешь — дам по роже и не стану смотреть, что ты раненый. Понял?

— Понял.

С полчаса они молчали. Рогозин пытался что‑то рассмотреть в темноте, но без фонаря это было невозможно. Тогда он снова начал вспоминать неправильные английские глаголы — чтобы чем‑то занять мозг.

У Мони, кажется, происходили в голове какие‑то схожие процессы, но языками он не владел ни в какой мере, поэтому не выдержал первым:

— Ты хоть знаешь, где мы сейчас находимся?

— В бомбоубежище, — прервавшись на «forget‑forgot‑forgotten», ответил Рогозин.

— Это тебе косоглазый рассказал?

— Ну.

— А чего рассказывал?

— А — а-а, — постарался вспомнить подробности Рогозин. — Вроде как руководство лагеря спятило и людей сюда загнало от ядерной атаки спасаться. А здесь конвойные на охрану напали и всех перебили…

— Кху — кху — кху, — прокашлял — просмеялся Моня. — Экая нелепица. Это он тебе, Витек, передовицу из «Колхозник и колхозница» за пятьдесят шестой год пересказал. В сельской библиотеке, наверное, спер. Этнограф недоделанный.

— А не так все было?

— Нет, конечно. Сам подумай: какому идиоту пришло бы в голову строить здесь, посреди Якутии, бомбоубежище? Медведей спасать что ли? А ведь здесь тысячей рублей не отделаешься. Ближайший цементный завод — в Хабаровске. Лестничные пролеты бетонные нужно аж из Новосибирска тащить! И все ради чего? Ради двух десятков вертухаев и пары сотен ссыльных?

— Так вроде же еще какой‑то артиллерийский склад неподалеку был?

— Был. Только не склад, а аэродром подскока и нефтехранилище при нем. Мне папаша обо всем рассказывал. Он тогда еще пацаном зеленым был, но многое помнит, чего людям по сию пору рассказывать нельзя.

— Так это, по — твоему, не бомбоубежище?

— Это точно не бомбоубежище.

— А как же лагерь?

— А лагерь был. Я тебе больше скажу — лагерные все действительно здесь и приняли смерть. Видели охотники, как их сюда уводят, а вот как обратно ведут — не видели.

— Рассказывай уже, а? — Рогозин на самом деле заинтересовался темой.

— Ладно, — добродушно согласился Моня. — Расскажу. Ну, что сам знаю. В общем, старые мужики в деревне говорили, что здесь была секретная лаборатория. Аэродром неподалеку — не для дальних перелетов, а для доставки грузов на эту базу, лагерь — для содержания подопытных. На зэках эксперименты проводили, сечешь? Башку отрежут, на ее место лошадиную пришьют со встроенным телескопом, мазью намажут, и когда зэк в себя придет — заставляют за Ураном наблюдать! А разместили эту базу так далеко от населенных мест, потому что боялись: во — первых — огласки, а во — вторых — что не смогут с результатами экспериментов управиться. Время‑то тогда знаешь какое было? Ученым только дай лабораторию — они тебе мигом атомную бомбу изобретут и взорвут здесь же под собственной задницей, чтоб посмотреть — как оно?

— И что же здесь делали? Ну, кроме лошадиных голов с телескопами?

Рогозину было почему‑то смешно представлять себе такого «анти — кентавра» с телескопом вместо глаз. Но Моню, подобные страхи, кажется, не смущали.

— Отец рассказывал, что после того как эту лабораторию взорвали, в деревне объявились два бывших зэка из лагеря. Ну наши все тогда думали, что они — зэки. Обожженные, а один вообще без ног и без языка. Он и приволок второго — тот вообще постоянно бредил, никого не узнавал и нес такой лютый бред, что разобрать его никто не мог. Я‑то уже, конечно, сам его не слышал — еще и не родился тогда, но папаша говорил о каких‑то переходах Эйнштейна, квантах, бозонах, нестабильных полях. Короче, наши решили, что это какой‑то иностранец — то ли поляк, то ли словак, а может быть, болгарин. Известно же, что у них языки на наш похожи, но понять о чем трещат еще никому сходу не получалось.

— Так он, наверное, физик был?

— Во — от, — протянул Моня. — Это уже в семидесятых до людей доперло, когда приятель моего отца Женька Шиц вернулся из Якутска, из университета, и все эти словечки «перевел» на русский. Только зэки к тому времени исчезли, а пока они в селе были, никто «бред» физика записать не захотел. Так только, иногда за рюмкой чая вспоминали эту историю, а дядь Женька запоминал.

— И что дальше?

— Дальше я тебе только со слов Шица сказать могу — он что‑то долго в этой теме копал. Пока однажды, в семьдесят девятом, ему кто‑то в тайге головенку‑то не скрутил. Натурально: раньше он вперед смотрел, а когда нашли, то смотрел строго между лопаток. Мертвыми глазами. И больше — ни царапины. Нечистое дело.

— Постой, а как же этого «физика» безногий притащил? Он же без ног?

— Без ног‑то без ног, но бегал — будь здоров! До поры. Я ведь о чем тебе толкую? Лаборатория не простая была. Здесь сразу несколько тем исследовали. Вот из этого безногого делали суперсолдата.

— Без ног?!

— Абсолютно! Вместо ног ему наши кулибины такие специальные механические ходули приделали, а на спину какой‑то движок подвесили. Ну и получилось, что он в такой как бы люльке из металла сидит и на металлических же ногах передвигается. Прикинь, да?

Рогозин выпучил глаза, но в темноте его удивление осталось неоцененным.

— В пятьдесят шестом году? Экзоскелет?

— В том‑то и дело, Витек! В том‑то и дело! Но это еще ерунда. Женька, пока искал, докопался до филадельфийского эксперимента американцев. Знаешь что это?

— Что‑то о телепортации корабля?

— Во, точно, про телепортацию. Дядь Женька был уверен, что здесь делали нечто похожее. Только круче. Перед смертью он рассказал отцу, что встречался с одним человеком, отвечавшим за снабжение этой лаборатории с Большой Земли, и тот рассказывал странные вещи. Сюда такоеоборудование везли отовсюду — из Германии, из Америки, — которого и в Москве‑то в те годы не было. А отсюда в Москву увозили тоже очень странные штучки. Помню, рассказывал дядь Женька про гайку с изменяющейся резьбой. Прикинь, ее на любой болт от десяти миллиметров до шестидесяти накрутить можно — у нее внутренний диаметр и шаг резьбы под болт приспосабливаются!

— Да ладно!

— Точняк! На болт накрутишь, подогреешь паяльной лампой — твердая как железяка, подморозишь, скрутишь — мягкая как резина. Дядь Женька ее сам видел.

— Забавная штуковина, — признал Рогозин. — Так что же здесь было на самом деле?

— Дядь Жень считал, что здесь был пробит специальный переход в иной мир. Или в иное измерение или в другое время — здесь он в показаниях путался. Но точно, что чего‑то такое было. Они туда золото возили, брюлики всякие, изумруды с Урала, а обратно — вот такие странные гайки, экзоскелеты для безногих на тех технологиях разрабатывали. Он вообще странные вещи рассказывал. Будто научились наши мгновенной регенерации живых тканей, научились пробивать такие переходы всюду. Говорит, что уже имелись из числа подопытных зэков бессмертные люди, что появились люди — невидимки, как в кино, что законтачили с какими‑то чудиками из созвездия Ориона что ли… Если б знали, что дядь Жене скоро кирдык придет — записали бы, конечно, каждое его слово… Без него‑то мало кто знает. А после того как ему башку свернули так и вовсе все расхотели узнавать в чем дело. Но то, что здесь была лаборатория и необыкновенные результаты исследований — это точно.

— И что же с нею случилось? Почему она сейчас вот такая?

— Здесь у дядь Жени тоже теория была. Он считал, что в Москве однажды сообразили, что не смогут контролировать подобную мощь и решили лавочку прикрыть. А здесь забыковали. Ну и начальники в Кремле постановили базу бахнуть. Со всем ее содержимым. Втыкаешь? С людьми, с аппаратурой уникальной, со всеми результатами исследований. Пофигу все стало! Наверное, в самом деле, опасная штука была для них. Ну если в Кремле что‑то решили, то ответственным оставалось только кнопку нажать — система самоликвидации еще на этапе проектирования была заложена. Только двоим удалось выбраться наружу. Вернее, в момент взрыва они были снаружи, физик, кажется, «выгуливал» безногого, показания записывал, когда рвануло. Вот они и спаслись, только физика контузило.

— А что с ними потом стало?

— В тайгу ушли. Как только физик блевать перестал, так и ушли оба в тайгу. За ними красноперые приезжали, когда прослышали о наших гостях, но тех уже и след простыл. Шмон в селе устроили, но не нашли ничего.

— М — дя…

— И еще дядь Женька говорил, что те, кто взрывал, — а он добрался и до одного из исполнителей, — зуб давали, что весь персонал успел из лаборатории выйти. На ту сторону перехода. Что‑то там нес про выплески энергетики, про спектры, я в этом не силен. И еще этот телеметрист звенел, что переход работал еще тогда — через двадцать лет после того, как лабораторию бомбанули. Догоняешь?

— Охренеть! То есть, где‑то вот здесь, рядом — реальное окно в чужой мир?

От нового толкования старой истории голова шла кругом. Даже если никакое окно в чужую вселенную пробито не было, за такую историю, вернее — за две истории об одном и том же, да с фотографиями некоторые журналы вроде могли бы прилично заплатить.

— Ага, реальное окно, только присыпанное песочком, — просипел Моня. — Такие дела, мужик. Бомбоубежище… Кху — кху — кху, насмешил Юрик.

Оба надолго замолчали. Рогозин осмысливал услышанное, а Моня просто сопел. Он и не выдержал первым.

— Я ведь в молодости хотел путешественником стать, — сказал он. — Как Федя Конюхов. Бородатым таким, ездить по миру, все смотреть.

— Чего ж не стал?

— Так понимаешь, какое дело. Я про Конюхова‑то много прочитал, вот и загорелся. А потом прочитал про бабу одну. Про американку. Она такая же как Федя Конюхов была…

— Бородатая?

— Что? Нет! — Моня хихикнул. — Не бородатая. Просто такая же.

— Тоже Федей звали?

Моня засмеялся в голос.

— Да нет, не Федей. Я имею в виду, что такая же безбашенная. Тоже путешествовала везде. А потом пропала и ее уже никогда не видели. Ну вот я про нее прочел, и раскинул мозгами: путешествие, оно, конечно, дело хорошее, но вот пропадать черт знает где с концами мне совсем не в масть. Вот и подался в алкаши. Прикинь. Еще одна загубленная мечта. Лучше б я в путешественники пошел, да? Жизнь‑то видишь, как повернулась: все одно подыхать черт те где выходит. А я и за границей всего один раз‑то был. В Швецию ездил. В ноябре. На пароме. Из Хельсинки.

— Зачем?

— Не знаю. Захотелось посмотреть как шведы живут.

— И как?

— Хорошо, земеля. Тепло у них там, не то что в Финке. Но мне не понравилось. Ни одной приличной телочки на улицах нет. Одни старухи и бородатые мужики. Скучно.

— И только поэтому тебе Швеция не понравилась?

— Не, ну не только. Там много всего не понравилось. Какое‑то все не такое.

— Так чем? Что в ней не так оказалось, как ты ждал? Карлсон улетел, Пеппи без чулков оказалась или что?

— Малыш пропал, — Моня грустно продолжил ряд предполагаемых шведских бед.

— У тебя в Швеции малыш пропал? — с намеком в голосе переспросил Рогозин, в душе смеясь над невероятным косноязычием Мони. — Маленький Моня потерялся? Чем же ты тогда эту Лариску развлекал, если твой малыш в Швеции пропал? Или ты его потом нашел?

Моня, не привыкший, что с ним разговаривают в таком пренебрежительном тоне, кажется, хотел ответить что‑то жесткое, но только выдохнул тяжело.

— Ладно, Иммануил, не дыши так, — примирительно сказал Рогозин, — все равно не страшно. Я вот думаю, стоило бы посмотреть, что там, в подземелье осталось? А то какая‑нибудь жертва экспериментов притаившаяся выскочит из темноты… А я очень не люблю бояться. Пойдем? Как твоя рука?

— Горит, — буркнул Моня, и сразу добавил: — Пойдем, посмотрим. В таком месте и вправду нужно осмотреться.

Резанувший по глазам свет фонаря выхватил из темноты кусок стеной с нарисованной на ней стрелой, метнулся по указанному направлению, вернулся.

— Думаю, в сторону толчка идти смысла нет? — спросил Рогозин, регулируя яркость фонаря.

— Ага, точно, — поддакнул Моня, — давай в другую, Витек. А то еще в дерьмо влезем, потом при таком свете не очистимся.

— Я б на твоем месте не дерьма боялся.

— С мутантами я как‑нибудь справлюсь, а вот вонять не хочется.

— Только увидишь мутанта, сразу и обдрищешься, и все равно вонять будешь.

— Свое не пахнет.

— Мне‑то оно не свое.

— А ты не нюхай.

Переговариваясь таким образом, оно углубились в темноту шагов на двадцать и ничто не напоминало о давнишнем взрыве. Пол был чист, на стенах ни единой трещинки, кое — где даже сохранилась краска, отслоившаяся и свисающая лоскутами.

— Странно, — пробормотал Моня, наступив в лужу, — Здесь не так холодно, как я думал. Здесь сейчас градусов шестнадцать.

— А должно быть холодно?

— Должно быть чертовски холодно! Вечная мерзлота вокруг, не игрушки. Здесь даже летом на глубине метра вода в виде льда частенько встречается. Это я тебе как потомственный могилокопатель говорю. А уж на глубине тридцати метров должен быть качественный морозильник. А здесь — лужи.

Рогозин покрутил головой вокруг, нашел еще пару луж, пошлепал гладь одной из них ладошкой — вода оказалась теплой.

— Ключ какой‑нибудь горячий из земли бьет, вот и согревает, — объяснил Виктор.

— Все равно странно. Это каких размеров должен быть ключ, чтобы столько тепла давать?

— Не грузи меня, Моня, пожалуйста, — взмолился Рогозин. — Без тебя тошно.

— Да я что… Смотри‑ка налево: калидор раздвояеца!

Рогозин посмотрел налево и поправил спутника:

— Коридор раздваивается.

— Да пофигу.

— Ну и куда пойдем? Налево или направо?

— По фигу, главное, отметку поставь, чтоб не заблудиться. Чиркани что‑нибудь на стене. Я бы сам, но у меня рука…

Они свернули налево и прошли еще шагов пятьдесят — до закрытой и перекошенной двери. Возле нее стоял какой‑то стол, за столом стул, пыльный, обитый потрескавшимся дерматином.

— Это пост был, — заявил Моня. — Видишь, вот и тетрадь. Журнал отметок.

— Смотри‑ка, видишь, за дверью что‑то есть?

— Да, посвети туда.

Над покосившейся на старых петлях металлической дверью в самом верху проема имелась приличных размеров щель.

— Давай‑ка стол подтащим, иначе нам туда не заглянуть, высоко.

Кое‑как, не столько притащив, сколько притолкав, приладили стол перед дверью.

Рогозин с часто бьющимся сердцем взгромоздился на пыльную поверхность, поднес к щели фонарь и посветил внутрь.

— Ну, что там? — нетерпеливый Моня едва не приплясывал от предвкушения.

— Чувствую себя как Буратино в каморке папы Карло.

— Да пофиг, как ты себя чувствуешь! Что там, за дверью?

— Что там, за дверью? Шахта. Лифтовая шахта, — ответил Рогозин. — И, кажется, про взрыв ты был прав. Здесь швеллеры и двутавры как косички заплетены. Копоть видно. Сколы в бетонных кольцах. Арматура торчит. Знатно бабахнули. Если здесь так, то даже не представляю, что там внизу.

— Я же говорил тебе — никакое это не бомбоубежище! Где ты видел бомбоубежище, которое изнутри взрывается? Точняк, здесь лаборатория была. Не врал дядь Женька! Там где‑то переход в другой мир. Надо как‑то дверь открыть!

Все‑таки осталось в Моне что‑то из неугомонного детства, в котором он мечтал стать путешественником. Наверное, и в самом деле, ему не стоило бояться своей давней мечты?

Рогозин уже не знал чему верить. Мало было ему мистически сдвинутого Юрика, в каждой тени видевшего козни злых духов, так на тебе еще и исследователя — диггера!

— Мы туда не пойдем, — Рогозин спрыгнул со стола. — Работали бы у тебя еще руки, можно было бы попытаться, а так…

— Витек, да ты чего? Я и с одной рукой — ого — го!

— Я верю, — кивнул Рогозин. — Иди.

— Один? Ты смеешься?

— Разве это смешно? Ничуть, не смешно и поэтому заниматься глупостями не стану и тебе не дам. Там лифтовая шахта непонятной глубины с непонятным дном. А у нас ни веревок, ни обвязок, ни даже пары карабинов с собой нет. Я уже молчу о спусковухах. Как ты туда полезешь? По стенам? Я тебе не Патрик Эдлинджер.

— Кто это?

— Скалолаз один известный. Мы туда не полезем. Понятно? Выберемся из переделки, подлечишься, вот тогда и возвращайся с веревками и лезь куда хочешь.

Моня тяжело вздохнул, прощаясь с очередной мечтой прикоснуться к неизвестному.

— Тогда пошли в другую сторону на развилке? Может быть, там что‑нибудь есть?

— Пойдем, — согласился Рогозин. — С этой стороны никаких мутантов можно не бояться. Если они летать не научились, то через шахту им не выбраться.

Они вернулись к отметке на стене и пошли в другую сторону, которая кончилась таким же закутком со столом и дверным проемом, в котором, в отличие от предыдущего никакой двери вовсе не было. Зато имелась лифтовая кабина, застрявшая в шахте, спустившись вниз почти на всю свою высот. Видна была ее крыша с металлическими тросами и еще какими‑то механизмами, о назначении которых ни Рогозин ни Моня не имели никакого понятия.

Рогозин лег на живот и осторожно подполз к узкой щели, оставшейся между потолком застрявшего лифта и полом комнаты. Стараясь не засовывать голову в эту щель — он очень боялся, что ненадежный механизм кабины сорвется и она ухнет вниз, оттяпав его любопытную башку, — посмотрел в глубину. И от увиденного его передернуло.

— Что там? — Моня едва не влез к нему на спину.

— Трупы. Два скелета. Если они застряли в кабине и умерли здесь, то я даже не могу представить смерть хуже. Представляешь, посреди Якутии, в темноте и холоде многие дни помирать от обезвоживания и голода, зная, что никто не придет на помощь? Кошмар!

— А чего не выбрались?

— Не знаю, — Рогозин поднялся и пожал плечами. — Наверное, когда бабахнуло, они наверх ехали или вниз. Может, сломали себе ноги — руки от взрыва. Не знаю. Но эти нам тоже уже ничем не навредят. Пойдем отсюда.

Когда они вернулись, Моня первым делом спросил:

— Ну, чья версия убедительнее? Моя или узкоглазого?

Рогозин достал банку тушенки, разрубил ее пополам тяжелым тесаком, — такой прием он подглядел у покойного уже Арни, — одну половинку протянул Моне.

— Жри. Твоя версия выглядит вернее. С трудом себе представляю лифт в бомбоубежище. В бомбоубежище все должно быть просто и надежно. А лифт… Явно лишний. Но, может быть, есть и другое объяснение? Без чертовщины Юрика и без твоих безумных ученых? Может, все проще — произошла какая‑то авария на секретном объекте?

— Тогда бы из Москвы понаехало золотопогонных, — резонно возразил Моня. — А не приехал никто. Словно и не было объекта.

— Ерунда это все, — сказал Рогозин. — Главное, что никто на нас со спины не напа…

Наверху раздался металлический стук, от звуков которого оба подпрыгнули на месте.

— Твою мать! — выругался Моня. — Напугался, черт! Узкоглазый, кажется, вернулся.

Стук повторился.

— Пойду, открою, — Рогозин поднялся на ноги и, придерживаясь за стену, побрел наверх.

И лишь ступеней за десять до выхода, Виктор вспомнил, что не слышал условного стука. Удары на дверь сыпались безо всякого порядка, словно снаружи шел град. Виктор замер перед самой дверью, не в силах принять какое‑то решение. Юрик должен был постучать иначе. Кто там сейчас бесновался снаружи? Рогозин почему‑то даже не мог думать об этом, мозг, скованный необъяснимым страхом перед неизвестностью, отказывался работать.

Рогозин прислонился спиной к холодной стене, едва не наткнувшись затылком на торчащую из нее арматуру, замер, даже дышать постарался реже. И стал слушать.

Здесь звук от ударов чувствовался совсем не так, как внизу. Не было в нем глухоты и непрерывности, звук был звонким, как будто с той стороны по двери стучали не голой рукой, а чем‑то твердым — камнем, или, может быть, обухом топора.

Только этот звук и ничего больше снаружи — ни слов, ни криков, ни шорохов. Только стук, звон в ушах и далекое эхо, расходящееся по подземелью.

До двери было всего‑то метра три, сквозь дыры в ней пробивался свет, заметно было, как она начинает трястись после каждого удара снаружи. Рогозин смотрел на нее и ясно себе представлял, как срывается она с петель, как падает на лестницу, и в бомбоубежище входит… нечто. Каким оно должно быть и почему это не человек, Рогозин не смог бы объяснить никому, но сам был уже совершенно уверен, что снаружи бесится не неудачливый приятель, а какая‑то нечистая сила.

Он боялся сдвинуться с места, очень не хотел быть услышанным. Стоял в одной позе и осмелился только на засовывание руки в тот карман, где хранил заговоренный обрывок тряпки с подола беременной якутки.

Наверное, так просто совпало, но едва он коснулся этой тряпки, как все прекратилось.

Больше никто не стучал в хлипкую дверь, словно рассеявшееся наваждение исчез этот громкий звон в ушах, установилась привычная тишина. Говорят, человек не способен слышать свое сердцебиение, но в ту минуту Виктору казалось, что сердце гулко бубнит что‑то частое, грозясь вот — вот выскочить из груди. Рогозин широко открыл рот и зачем‑то попытался несколько раз вдохнуть — выдохнуть. К его собственному удивлению это помогло, сердце успокоилось. Рогозин замер, ожидая услышать звук удаляющихся шагов, но ничего не разобрал. Тихонько подвывал ветер, вроде бы шелестела трава… и ничего больше.

Сколько простоял он у выхода, обливаясь холодным потом и одновременно радуясь, что вовремя вспомнил об условленном сигнале, Рогозин не представлял. Он на мгновение закрыл глаза, которые кажется, сильно пересохли, и ровно задышал, успокаиваясь. Окончательно очнулся он сидя на корточках, опершись спиной на стену, с зажатой в ладони тряпицей, мокрой от пота. Кажется, переволновавшись, он вытирал ею лоб.

Очень хотелось выглянуть наружу, посмотреть, кто там колотился в дверь, но ни сил ни смелости на это не хватило. Осторожно, боясь неловко наступить на ступеньку и вызвать этим малейший шорох, Рогозин спустился к первой шлюзовой двери и лишь за поворотом почувствовал себя чуть — чуть получше.

Чем ниже он оказывался, тем более странными ему начинали казаться собственные страхи перед неизвестно чем, а к концу спуска Рогозин уже обрел полную уверенность, что стал жертвой наваждения непонятной природы.

— Что там? — спросил Моня. — Где узкоглазый?

— Это не он, — ответил Рогозин, пристраиваясь на своем месте. — Сколько времени еще у него осталось?

— Сорок шесть минут.

— Подождем еще, — вздохнул Рогозин.

Целую минуту Моня осмысливал ситуацию, потом опять спросил:

— Так кто тогда в дверь стучал?

Виктору очень не хотелось рассказывать о пережитом, не хотелось признаваться в необыкновенной слабости.

— Не знаю. Я не стал открывать, когда понял, что это не Юрик.

— А кто?

— Ты задрал, Моня!! — неожиданно даже для самого себя неосторожно заорал Рогозин. — Убью тебя, гнида! Заткнись и… просто заткнись, ладно?

Наверное, Моня сообразил, что спутник слегка не в себе. Он шумно высморкался куда‑то в темноту, потом виновато сказал, переводя тему разговора:

— Ладно, Вить, я все понял. Смотри, какую штуку покажу. Ты пока наверх ходил, я здесь журнальчик‑то глянул краем глаза.

— Какой журнальчик? — уже почти спокойно спросил Рогозин.

— Ну этот, который перед лифтом нашли. Забыл что ли?

— Нет, помню. И что?

— Никакой это не журнал посещений.

— А что?

— А глянь сам?

— Где он?

— Да вот.

Рогозин включил фонарик и увидел, как Моня протягивает ему пыльную книгу, слегка распухшую от вобранной влаги, с торчащими в стороны страницами.

На первой же странице красовалось отлично прорисованное изображение того амулета, которыми был украшен рюкзак Юрика.

Следующие несколько страниц слиплись, и Рогозин даже не стал их разделять, перелистнув все сразу. И тотчас увидел пентаграмму — точно такую, в круге и с непонятными значками, которую голливудские деятели считали своим долгом нарисовать в каждом втором мистическом ужастике. Под рисунком имелся текст, из которого Рогозин ничего не понял, потому что не нашел в нем ни единого слова на русском. Буквы были латинскими, но язык, на котором был написан текст, Рогозину был неизвестен. А Виктор насмотрелся на разные тексты, когда летом подрабатывал торговлей путеводителями по Санкт — Петербургу: от португальского до венгерского и норвежского. В том тексте, что он видел перед собой, не было ничего знакомого.

— Латынь, что ли? — спросил он себя, но не увидел и известных каждому человеку латинских окончаний вроде «is».

— Это якутский, — неожиданно объяснил Моня. — Будь спок, я их мову на раз просекаю.

— На латинице?

— А чего ж нет?

— И чего здесь написано?

— Да кто ж знает? Я тебе говорю, что определить язык могу. Говорить‑то нет. Разве что «есть хочу», «здрасьте», да «не ссы!». Но здесь этих слов нет.

— Понятно.

Рогозин перевернул следующие несколько страниц и журнал едва не вывалился у него из рук! На весь разворот была изображена та самая безобразная тварь, которую он уже видел на скале.

— Твою мать! — вырвалось у него помимо желания.

— Забавная рожа, ага? — Моне, кажется, она нравилась. — Посмотри, что вокруг нее написано?

В надписи вокруг изображения монстра Рогозин к своему удивлению опознал‑таки латынь. «Patris Domini» и все такое… Непонятно только было, что делает «Отче наш» в компании столь отвратительной твари?

— Молитва, что ли? — влез неугомонный Моня.

— Похоже на то, — согласился Рогозин и перевернул страницу.

Здесь был помещен комикс. Может быть, у человека, нарисовавшего эти шесть картинок, было другое определение для своего труда, но Рогозин с детства был знаком с такого рода картинками и всегда называл их комиксами. Короткая графическая новелла. Иногда с буквами, но часто и без них. В имеющемся ни единой буквы не нашлось. На первой картинке был изображен монстр с предыдущей страницы, достаточно схематично, но узнаваемо. На второй картинке он поедал человека. Точно как на скале: разрывал пополам и сжирал одну половину, отбрасывая вторую в сторону. На третьей с монстром происходила какая‑то метаморфоза: он терял лишние лапы, приобретал антропоморфные черты, но все еще оставался узнаваемым. На четвертой вместо страшилища над половинкой человека стоял уже обычный человек. На пятой таких человечков было уже несколько, а на шестой было нарисовано ночное небо с ковшом Большой Медведицы посередине.

— Понял чего‑нибудь? — спросил Рогозин.

— Вообще, — непонятно сказал Моня. — Ты дальше посмотри.

А дальше шли какие‑то совсем непонятные таблицы, усеянные столбиками цифр, каких‑то незнакомых значков и множеством схем.

— Кодекс Войнича какой‑то, — прокомментировал писанину Виктор.

— Чего?

— Не грузись. Я говорю — не понять ничего. Эту штуку нужно наружу вытащить и посмотреть. Людям знающим показать.

— А — а-а, — протянул Моня. — Ясно. Я вот подумал — что такая ерунда в научной лаборатории делает?

Это и в самом деле было странно. Если здесь трудились физики — механики, то что здесь делает эта мистическая тетрадь? В ней должны быть формулы — сигмы всякие и интегралы. Рогозин всегда относился с уважением к работе ученых, мистические же упражнения казались ему пустой тратой времени, глупостями, уделом недалеких необразованных людей. Все эти Блаватские — Рерихи — Папюсы — прочие оккультисты были ему сугубо противны — тем, что отнимали у нормальных людей время и деньги, суля достижение невозможного абсолютно идиотскими методами. Обычный развод лохов. В сознании Рогозина физика и мистика вместе сочетаться не могли ни при каких условиях. Но тетрадь из мира физиков, испещренная рисунками и непонятными символами красноречиво говорила о том, что не все так однознаяно, как представлялось Виктору.

— Хобби у какого‑нибудь завхоза, — выдвинул версию Виктор и выключил фонарь. — Завхозы они знаешь, какие?

— Знаю, — хмыкнул Моня, и, видимо, задел раненную руку, потому что зашипел: — Твою в бога душу… Знаю, какие завхозы бывают — без колдовства в их деле никак.

Рогозин не обратил на его слова никакого внимания. Он вдруг подумал, что все это на самом деле выглядит странно: суточное сидение в подземелье, оказавшееся не бомбоубежищем, а какой‑то лабораторией доктора Моро; этот странный стук в дверь, смолкший при прикосновении к тряпке иччи; теперь вот еще тетрадь с чьими‑то оккультными упражнениями. Он снова вспомнил о маленьком храбром якуте, отправившемся навстречу своим страхам.

— Сколько времени осталось?

— Девять минут, — Моня уже постоянно смотрел на часы, слегка светящиеся в кромешной темноте. — Да не вернется он. Поди уже до деревни добежал. А нас подыхать бросил, — в голосе Мони послышались обиженно — плаксивые нотки. — Чтоб сдохли мы здесь. А вот хрен тебе, косоглазый, а не дохлый Иммануил! Давай собираться, Витек, что ли? Попробуем до людей добраться? Там я этому уроду покажу кузькину мать!

Рогозину не хотелось разделять тревог Мони, Виктор верил якуту и на самом деле искренне за него беспокоился. Ведь то неизвестное, что ломилось в подземелье, легко могло повстречать Юрика на пути и что теперь с ним произошло, не хотелось даже представлять.

— Сиди здесь, я поднимусь, у входа подожду, — сказал Рогозин. — А то еще не услышим, как он скребется. Как время выйдет, позови меня. Фонарем посвети.

— Ладно, Витек, сделаю. Только зря ты это. Не придет он. Знаю я этот народец…

— Заткнись и жди, — оборвал Моню Рогозин, запихивая в свой рюкзак старую тетрадь, которую все еще держал в руках. — Просто помолчи, Моня, надоел своим скулежом.

И Рогозин снова, на ватных ногах, побрел наверх, и в самом деле не очень‑то рассчитывая уже увидеть Юрика.

Он сел на то же самое место перед дверью, где совсем недавно трясся от страха. В этот раз ничто не казалось ему страшным, дверь выглядела хоть и дырявой, но надежной преградой, способной остановить если не взбесившегося носорога, то крупного волка — точно.

— Чего я боялся? — спросил себя Рогозин, пожал плечами и заключил: — Пить надо бросать. Сидел бы сейчас в кафе на Невском, кушал бы булочку, глазел на девчонок… Нет, твою мать, понесло меня! Что за ду…

Сказать про себя обидное он не успел.

— Тук — тук, тук — тук — тук, — легонько постучали снаружи.

И Рогозин облегченно выдохнул.

Срывая кожу с пальцев, не обращая внимания на ссадины, он бросился греметь замысловатым замком.

— Юрка, это ты?

— Нет, паря, бабай по твою душу пришел, — раздалось из‑за двери, и в следующий миг она распахнулась.

На пороге стоял Юрик — точно такой же, каким уходил шесть часов назад.

— Собирайтесь, идти, однако, пора, — сказал он и уселся на землю.

— Куда? — Рогозин слегка опешил.

— К людям, Витька. Я тебе говорил, что Улу Тойон к нам пришел? Так и есть. Мы теперь его обратно выгонять будем.

Рогозин хотел было уже броситься вниз, за Моней и баулами, даже спустился на пару ступенек, но при последних словах остановился и вернулся.

— Улу здесь?

— Здесь, паря, здесь.

— Но ты же говорил, что не Улу придет, а…

— И они все здесь, Витька. Все плохо совсем. Все здесь — Бордонкуй, Аан Арыл, сам Улу — все здесь.

— Куда же мы тогда?

— Драться будем. Выгоним их обратно. Пока что еще они в силу не вошли. Им время нужно к месту привыкнуть. Сейчас их можно убить. Потом не можно будет. Торопись, Витька. И этого тоже возьми. Только быстро все делай, времени очень мало.

Рогозин быстрыми шагами поспешил вниз, рассуждая о том, как замысловата мысль приятеля — якута: то он собирался вечно прятаться от чудовищ, теперь придумал сражаться с ними.

Моня собрался быстро и даже почти не скулил. Видимо, понимал, что с его ранением под землей он долго не проживет.

Когда все трое встретились на поверхности, Моня даже пустил слезу. Обнял одной рукой якута, похлопал его по спине, похлюпал на плече носом.

— Спасибо, Юрка, — сказал он. — Спасибо, что вернулся за мной.

Юрик стоял растерянный, не очень понимая, как реагировать на эти неуместные сопли.

— Ты, Моня, не плачь, — сказал якут. — А то в морду дам.

— Не буду, — пообещал Моня.

— Тогда пошли, нас уже заждались.

— Кто? — Рогозину показалось странным, что кто‑то может их ждать.

— Семен, — ответил Юрик. — Сашок, Борисов. Виталя еще…

— Ты их нашел?! — обрадовался Моня.

— Пошли, а? — еще раз попросил Юрик и посмотрел на начинающее темнеть небо. — Скоро ночь, а идти не близко.

Глава 10. Прозрение

Едва только вышли из подземелья, как Юрик попросил молчать. Чтобы не услышали монстры, которых живо рисовало сознание Рогозина. Так и шли целых полтора часа по стремительно погружающейся в темноту тайге: Юрик, за ним кое‑как плелся Моня и замыкал короткую цепочку Виктор, несший рюкзак за спиной и тесак в правой руке. Дробовик он отдал Юрику, хотя очень не хотел с ним расставаться: вместе с ружьем он как будто передал какую‑то часть своей уверенности в благополучном исходе приключения.

Первую сотню метров Виктор озирался по сторонам и очень быстро отметил, что как и прежде вокруг не было ни видно ни слышно ни одной птицы — они, вездесущие, словно вымерли. Или предпочитали облетать эти места дальней стороной.

В голове Рогозина вертелись сотни вопросов: куда идем, кто нас там ждет, что станем делать и как, как выберемся потом к людям, и много, много, много других, столь же неотложных и важных. Но, помня о строгой просьбе якута молчать, Виктор не решался.

Шли какими‑то низинами, сырыми и поросшими густой летней травой, усыпанным валунами так часто, что вскоре Рогозин и забыл, что хотел о чем‑то спросить — только успевай следить за ногами, чтобы не споткнуться и не разбить нос. А если добавить к этому необходимость постоянно держать хоть краем глаза спину Мони — чтобы не потеряться в ночи, то стало вообще не до разговоров.

Внезапно Юрик остановился, присел и потянул рукой вниз идущего следом Моню. Сам Иммануил не мог сделать то же самое с Рогозиным из‑за ранения и поэтому Виктор едва не кувыркнулся через приятелей, но успел вовремя затормозить.

— Что такое? — успел прошептать он прежде, чем Юрик закрыл ему рот рукой.

Ему никто не ответил и он повернул голову в ту сторону, куда уже вытаращились приятели.

Далеко, метрах в ста пятидесяти или чуть дальше по склону сопки шло, поднималось вверх нечто. Существо испускало слабое бледно — зеленоватое свечение, примерно такое, какое уже однажды видел Рогозин, осматривая поросль мха на языческом алтаре. Существо даже не шло, оно словно плыло над землей. С такого расстояния да еще ночью Рогозину было трудно разглядеть детали, но и того, что удалось разобрать, с избытком хватило для осознания нереальности происходящего. Светящаяся фигура обладала двумя парами верхних конечностей. Самые верхние были похожи на руки, а вот нижние больше всего напоминали клешни краба. Или какого‑нибудь скорпиона. Голова же, как и облаченное в какое‑то рубище тело, была вполне человеческой — с длинными развевающимися волосами. И это было тоже удивительно, потому что никакого ветра не наблюдалось. Волосы существа будто бы шевелились сами, отклоняясь то в одну, то в другую сторону подобно какому‑то чудовищному флюгеру.

Рогозин почувствовал, как волосы на руках буквально встали дыбом, будто наэлектризованные, челюсть непроизвольно отвисла, а в горле моментально наступила пустынная сухость.

Существо постепенно удалялось, и когда оно перевалило через вершину и исчезло за сопкой, Юрик, лежавший на животе, перевернулся на спину и тихо, едва слышно, выдохнул:

— Спасибо, иччи!

— Что это было? — в один голос зашептали Рогозин и Моня.

— Абаасы, — ответил так же шепотом якут. — Злой дух. Не верил мне, да Витька? А он нас не заметил только потому, что у нас с тобой иччи — помощник. Не будь его, нас бы уже Улу Тойон на части рвал. Этот абаасы специально создан людей выслеживать.

— Твою мать! — просипел Моня. — И что делать?

— Идти, — Юрик поднялся. — Быстро — быстро идти.

— Куда идти‑то? — Рогозин и в самом деле не понимал.

— Тихо, Витька! Если абаасы тебя услышат, то вернется, увидит Моню, и тогда никакой иччи нам уже не поможет. Просто идите за мной и не спрашивайте глупости.

И, не желая слушать возражений, Юрик поднялся, шагнул в темноту и практически растворился в ней.

И снова приятели шли быстрым шагом, боясь потерять друг друга из виду.

Почти через час Юрик остановился, повернулся к Моне и Виктору и сказал:

— Пришли. Вон в той пещере все собрались.

Рогозин не видел никакой пещеры, но поверил Юрику на слово.

— А почему их твои абаасы не увидели? — неуверенно спросил Моня.

Юрик прикусил нижнюю губу и явно без желания объяснил:

— Шепелявого же знаешь?

— Ну?

— Он же бывший монах. Где‑то в монастыре был, пока не проворовался. Он какие‑то значки на камнях нарисовал, молитвы прочитал. Абаасы не видят теперь эту пещеру и всех, кто в ней. Вот так, паря. Пошли, что ли, Витька?

Рогозин кивнул и вскоре действительно увидел слабые сполохи огня — отражение света от костра в глубине пещеры на камнях.

— Кто идет? — донесся до слуха незнакомый голос, старающийся спрашивать как можно тише, и Юрик еще тише что‑то пробормотал в ответ.

— Проходите, — велел часовой.

Юрик хозяйским жестом показал Моне и Рогозину направление.

Предвкушая скорый отдых у нормального теплого костра, Рогозин сделал несколько шагов вперед и только здесь разглядел, кто охранял вход.

Улыбаясь во всю свою круглую морду перед Рогозиным стоял Геша.

Первым среагировал «умиравший» всю дорогу Моня: с необыкновенной прытью он метнулся влево, обо что‑то споткнулся, упал, прокатился несколько метров по земле, подхватился, вскочил на ноги, и, поскуливая и баюкая раненную руку, понесся прочь. Рогозин хотел бежать за ним, уже сделал даже пару шагов, собираясь догнать приятеля, как на плечо его опустилась тяжеленная рука Геши, вцепилась в куртку железной хваткой, и как Виктор не пытался вырваться, не отпускала, а быстрая скороговорка Юрика заставила задуматься и остановиться.

— Стой, Витька, мы теперь вместе. Я не успел сказать, но послушай сейчас… Послушай меня. Семен всех здесь собрал — и наших и рыбаков, тех, которые живые остались. Понимаешь? Мы теперь вместе, понимаешь? Вместе против Улу Тойона! Понимаешь?

Отчего‑то Рогозин поверил этому юриковскому «понимаешь», повторенному многократно, остановился, и тотчас рука Геши скользнула с плеча, а сам он пробасил:

— Быстро в пещеру! Вижу чучуну!

Рогозин успел оглянуться и тоже краем глаза заметил какое‑то движение в той стороне, где скрылся Моня, а уже под сводом пещеры их троих догнал жуткий вой несчастного Иммануила. Шедший впереди Геша размашисто трижды перекрестился, Рогозин тоже обмахнул себя крестным знамением, Юрик вцепился в заветную тряпку и что‑то забормотал.

— Моня?! — обернулся Виктор.

— Нет его больше, — мрачно сообщил Юрик. — Забудь про Моню. Я тебе говорил, что по крови его найдут? Вот, нашли. Это его страх подвел. Если бы он не побоялся Геши, то ничего бы с ним, паря, не случилось. Но Геши он боялся больше. Он сам выбрал себе смерть. Я ему говорил — без защиты иччи здесь теперь не выжить.

— Упокой, Господи, душу его беспутную, — буркнул Геша, вступая в освещенный чертог. — Дурак ваш Моня. Ивана с Петром уже нет. И претензий к вашему Моне тоже нет. Разве что Лариске он не понравился. Но это ее личное дело.

Геша мерзенько так хихикнул и заткнулся, потому что взоры всех, кто находился в пещере, обратились на вошедшую троицу.

— Юрик, а где ваш третий? — спросил Семен, сидевший на камне неподалеку от входа и выстругивавший ножом какую‑то палку.

— Не дошел, — Юрик скорбно потупил взор на секунду и, помолчав, добавил, указывая на Гешу: — Вот он видел все. А вы, наверное, слышали только что.

— Это Моня орал?

— Ага, бедняга. Его абаасы учуяли, выследили и схватили…

— Демоны это! — вмешался в разговор вышедший на шум из глубины пещеры шепелявый Матвей. — Беши, нечишть, слуги Ничиштого!

— Какая разница, Шепа? — скептически посмотрел на него Семен. — Успокойся. Продукты принесли с собой? У нас здесь не особенно густо. И с водой напряг.

— Ешть гажнича, — не успокоился Матвей, истово крестясь и окружавшие его люди, словно заведенные повторяли движение вслед за ним. — Я тебе потом ашшкажу в чем она — пока ты еще не пгодалшя Нечиштому!

Семен презрительно хмыкнул, пожал плечами и велел вновьприбывшим:

— За мной идите. Все имущество Борисову сдадите, он распределять будет.

Юрик с Рогозиным переглянулись, но возразить не решились.

Сама пещера оказалась довольно вместительной: она вытянулась извилистым коридором между двумя каменными стенами, то сходящимися до пары метров, то раздвигающимися до пяти — шести. Высота пещеры тоже не была постоянной — около двух метров при входе, она увеличивалась по мере продвижения и в том месте, где разожгли костер, потолок поднимался метров на десять, был разукрашен причудливо пляшущими по неровному камню тенями и иногда почти полностью тонул в темноте.

Здесь Рогозин увидел знакомые лица: Шепелявого, Борисова, шестипалого Санька, обоих капитанов — мента и военного, дуру — Лариску, нескольких «рыбаков — юристов». Не было глав обоих лагерей — Савельева и Петра. Отсутствовал коротышка Иван, не увидел Рогозин Андреевны и второй тетки томских — Наташи, не было обоих аспирантов — Петра и Кирилла.

— О — о-о! — появление Рогозина и Юрика было встречено радостным, но сдержанным воплем Борисова: — Эксперт пришел! Продукты принес. Живем, братва!

— Идите, — подтолкнул их Геша, — а мне на пост нужно вернуться.

Почему‑то все принялись их тискать, стучать кулаками по спинам, совать под нос куски запеченного на костре мяса, поить горячим чаем. Каждый норовил задать новичкам важный вопрос и, не дожидаясь ответа, спрашивал еще что‑то. Людям как будто важнее было выговориться самим, чем услышать слова пришедших. Все здорово нервничали, но причины этой нервозности Рогозин долго не мог понять.

Несмотря на всеобщее возбуждение, Рогозин отметил, что подъем этот какой‑то истеричный, вымученный, а на самом деле настроение у всех подавленно. Отметил и что люди украдкой часто крестятся и никто не спешит поделиться планами на будущее.

Через четверть часа все немного успокоились, и разговор потек почти размеренно и рассудительно. Сначала капитан Семен подробно выспросил Рогозина о последних днях и, видимо, остался доволен рассказом. К тому же все, толпившиеся вокруг костра, согласно покивали головами и обстановка стала куда разряженнее. Второй капитан угрюмо молчал, словно и не было ему никакого дела до рогозинских мытарств.

— А вы как здесь собрались? — осмелился спросить Рогозин, когда немного освоился с новой ситуацией.

Сидевшие у костра переглянулись, лица их посерели — это было видно даже в неверном освещении пляшущего огня.

— Шпать мне пога, — поднялся Шепелявый. — Шабачья шмена моя. Молитву пегед шном еще шотвоить нужно и печати на входе пговеить. Не дай Бог, ночью дощщь пойдет, жнаки мои шмоет, тогда нам вшем къышка.

— Да, — поддержал его капитан Семен, — тебе пора. Да и нам тоже выспаться нужно. Черт, — он сплюнул через плечо и перекрестился, — знает, что нас завтра ждет. Лучше быть в форме. Санька вам все расскажет. А потом тоже спать ложитесь.

Народ разошелся по углам, где прямо на неровный каменный пол были набросаны какие‑то вещи — вместо матрасов. Почти не разговаривая между собой, люди улеглись.

Все это выглядело так странно, что Рогозин не мог не отметить, что его собратья по несчастью, которых, как он считал, он знает как облупленных, здорово изменились за последние пару дней.

Перед затухающим костром остались только Санек, Юрик и Рогозин. Виктор долго молча смотрел на тлеющие угли и ждал каких‑то слов, но вскоре понял, что, кажется, никто не спешит посвятить его в происходящее.

— Так что случилось? — Снова спросил он Шестипалого. — Где Савельев с Атасом? Где аспиранты?

Тот беззвучно пожевал свои сухие тонкие губы, поскреб увечной клешней заросшую щетиной щеку, отхлебнул из чашки крепчайшего чая с какими‑то таежными отдушками и только после этого ответил:

— Никто тебе этого не расскажет, Вить. Потому что никто не знает. Юрик вон говорит, что это какие‑то якутские подземные черти наружу выбрались, но, знаешь… Мы ведь все — взрослые люди и в чертей мало верим. Геша вот считает, что началось инопланетное вторжение. Он думает, что мы случайно открыли какой‑то межпланетный портал и сюда полезли эти вот… существа. Или не мы открывали, просто так совпало. Начитался фантастики, теперь бредит. Ты видел кого‑нибудь из них?

— Светящегося такого… с четырьмя руками. И еще Моню только что какой‑то чучуна утащил. Но этого я почти не видел — так, пятно темное, шевелящееся.

— Они почти все такие, — кивнул Санек. — Какие‑то размытые пятна тумана, светящиеся уродцы, издалека в бинокль я видел еще двух человекоподобных. Оба такие, знаешь, перекачанные качки, рогатые и с хвостами. Такие, знаешь, качки, как на картинах этого… ну, художник… про Конана — варвара картинки рисовал?

— Вальехо? — Рогозину нравились похожие на чудовищные открытки картины художника, где‑то дома даже валялся дорогущий альбом.

— Да. Видел у него монстров таких — пережравших анаболиков, клыкастых, рогатых, с наростами на спинах? Вот и эти точно такие — будто с его картин сошли. Черти, — сказал, словно выплюнул слово Санек, и тут же рука его совершила уже привычное движение: ото лба вниз, потом от плеча к плечу. — Раньше бы я сам первый сказал тому, кто мне о таком стал бы рассказывать — проспись и больше не пей так много, но не теперь. Теперь я не уверен, что такой совет поможет. И знаешь, что еще я видел? Мне мало кто верит, но это правда!

— Улу Тойона? — жадно спросил Юрик, прикуривая от ветки.

— Не кури здесь, — шлепнул его по руке шестипалый. — Люди спят. Да и вообще. Шепелявый говорит, что мерзким табачищем мы его молитвам вредим и делаемся видимыми для этих…

— Он же сам смолит как паровоз? — удивился якут, но сигарету затушил.

— Бросил. Уже три дня. И мы все бросили. И ты бросишь. Если жить хочешь.

Юрик кивнул, но початую пачку сигарет по — куркульски спрятал в свой обшитый амулетами сидор.

— Так что ты видел?

— Савельева! И будь я… в общем, он командовал этими существами и они повиновались ему! А псина его вела этих тварей по нашему следу!

— Я тебе говорил, говорил, что Савельев шаман, — горячечно зашептал якут. — Видишь, паря! Прав я! Во всем!

— Ничего не понимаю, — устало опустил плечи Рогозин. — Мне кто‑нибудь сможет по порядку рассказать, что произошло?

— А ты думаешь, кто‑то знает? — философски протянул Санек. — Все видели что‑то, какой‑то кусок. Вон, томичи рассказывают, что люди, которые возле алтаря были и раненного вами Серегу принесли, вдруг стали покрываться струпьями, вены и сосуды почернели, кожа стала трескаться и лопаться как пересушенная бумага, а потом они накинулись на Наташу и начали рвать ее на части. В них стреляли, только все бестолку — они словно и не замечали, что их тела рвутся дробью. Мгновенная регенерация. Петр, Иван, Жека — превратились в каких‑то монстров. Потом они сожрали Андреевну с аспирантом, а остальные бросились наутек — через реку. В реку эти не полезли. А Лариса говорит — она плыла через реку последней, что кто‑то в камуфляже появился в лагере и увел этих зомбаков в тайгу. Я думаю, это был Савельев.

— А вы чего видели?

— А мы с маршрута возвращались с Кириллом. Я, Шепелявый, капитан и Борисов. Вашей стрельбы не слышали — далеко еще были. Стали ближе подходить — здесь‑то и началось. На сопку взобрались — вот уже лагерь наш, рукой подать. А из соседнего распадка, ну, где Юрка алтарь нашел, свет из земли бьет! Яркий — аж глаза режет! Семен и говорит: «Стой паровоз!». Шлепнулись мы на землю, лежим, сопим, здесь‑то и услышалистрельбу от лагеря рыбаков. Бах — бах! Глядим — народ в реку бросился и плывет на тот берег. Вот и нас Семен на тот берег потащил. Только и успел я, что на родные палатки в бинокль посмотреть. А там Савельев ходит, важный такой и кобель его за ним вышагивает. А рядом — те два рогача, несколько четырехруких и с десяток, может быть дюжина, темных. И Ким наш Стальевич им так властно ручкой показывает направления, а они ни слова ему поперек: показал на восток и часть черных с четырехруким во главе бросились туда, показал на запад — вторая группа туда понеслась…

— Я говорил, что Савельев шаман, — вставил Юрик.

— Не знаю, — покачал головой Санек. — У меня впечатление сложилось, что он поглавнее какого‑то шамана будет. Виталик мог бы рассказать, что там с Савельевым случилось, он ведь единственный из савельевской партии живой и с нами, но Виталик молчит, словно язык проглотил.

— И вы не заставили его рассказать? — удивился Рогозин. — Я бы первым делом…

— Ты не понял, — хмыкнул шестипалый. — Он вообще молчит. И, кажется, чокнулся. Смотрит в одно место и молчит. Пока приказа не получит — ничего не делает. Скажешь ему «спать» — спит, скажешь «иди» — будет идти. Пока в стену или там в дерево не упрется. И будет об нее лбом биться, но обойти не сможет. Натурально: будто сумасшедший слепой.

— Как же он сюда добрался?

— Мы его из реки выловили, когда вслед за томскими через нее ломанулись. Семен сказал — сначала безопасность, потом расследование. Вот и сховались. У этой савельевской нечисти поначалу какие‑то свои дела были, они за нами не особенно‑то и гнались…

— Моню они искали, чтобы ритуал перехода завершить, — объяснил Юрик.

— Не знаю, может быть, — пожал плечами Санек. — Мы до вечера просидели, прождали, потом Шепелявого с Игорьком… Помнишь Игорька из «юристов»?

— Бровастый такой?

— Во — во, «бровастый». Их на разведку поутру послали, по берегу пройтись, позырить, что там да как. А вернулся только Шепелявый. Эти твари уже к тому времени на наш берег переправились. Темные и светящиеся. Остальных Шепа не видел. Короче, попали они с Игорьком. Томский отстреливаться стал — даже мы это слышали, несколько раз попал. Шепелявый так говорит. Только этим все по барабану. Дырища в теле сквозная, небо в прореху видать, только зарастают они почти мгновенно — все равно что в манную кашу стрелять. Ну вот, пока Игореха геройствовал, наш безоружный Шепа бухнулся на колени и давай молиться, как в монастыре учили. И вот здесь реальное чудо случилось — Игорька они утащили, а на Шепу даже не взглянули, будто и не видели.

Санек перекрестился странной щепотью — составленной из оставшихся пальцев, но всем это отступление от канона, кажется, было безразлично.

— Ну и вот, как Шепа вернулся, так стал всюду кресты малевать чем попало — грязью, кровью, ножом на коре деревьев вырезать, молился много, только трудно разобрать о чем.

— На то он и Шепа, — грустно произнес Юрик.

— Ага, — согласился Санек. — Только молитвы его, вроде бы и в самом деле помогли нам. Несколько раз эти…

— Демоны, — подсказал якут.

— Пусть демоны, — снова кивнул подбородком шестипалый и опять перекрестился. — Несколько раз они подходили прямо к пещере, мы уж друг с другом попрощаться успели, а они словно и не видят ее. Так что теперь у нас несколько вождей образовалось.

В голосе шестипалого слышалась ирония, но была она какой‑то совсем печальной.

— Безопасностью вроде как рулит Семен, хозяйством взялся заведовать Борисов, а духовным лидером стал Шепа. Только общего языка они найти не могут. Триумвират, мать их! Грызутся как суки помойные. Утром увидите. И Кирюха еще сопли распустил. Дурдом на выезде, короче. Утром увидите.

Поутру, действительно, началось странное. Сначала вместо будильника вдруг завыл Шепа:

— Гошподи Ишууше! — и еще что‑то длинное нараспев, отдельных слов не разобрать.

И вся его немногочисленная паства, исключая обоих капитанов, Санька и аспиранта Кирилла, принялась отбивать поклоны, стоя на коленях, креститься и что‑то нестройно подпевать Матвею. Продолжалась молитва с полчаса, — Рогозин успел протереть глаза мокрой тряпицей и выскочить до ветра наружу. Потом люди как будто следуя застарелой привычке, поднялись на ноги, выстроились в очередь и стали прикладываться губами к вырезанному из пары деревяшек кресту в руках у Шепы. Когда скрещенные и перевязанные бечевкой палки перецеловали все, Матвей перекрестил своих прихожан трижды и велел заниматься текущими делами. Выглядело все это как повседневная жизнь какой‑то секты.

— Видел? — вполголоса спросил Рогозина Санек. — Вот такая петрушка уже третье утро. Так уверовали в молитвы Шепелявого, что никаких слов не понимают.

— Юрик говорит, что абаасы не чуют людей под землей. Может, в этом причина? А не в молитвах Шепелявого?

— Кто знает? Я‑то точно без понятия. Единственное, о чем думаю — как бы выбраться отсюда поскорее. Пошли, сейчас тушняк раздавать будут.

Завтрак вышел скудным — банка тушенки и один бич — пакет с картофельным пюре на троих, и сразу, как только перестали звенеть ложки, Семен громко заявил:

— Товарищи! Нужно срочно решить, что нам делать дальше. Запасов продовольствия осталось на пару дней, воды почти нет. Нам следует придумать, как отсюда выбраться. Кирилл? Как там, снаружи?

Аспирант принял из рук Геши остатки еды, закинул кусок в рот и, тщательно пережевывая, стал докладывать:

— С утра, когда Шепа мне вахту сдал, тихо было. Но минут двадцать назад с северо — востока появились двое темных. Один по низу шел, а второй — по деревьям прыгал. Быстро. Очень быстро. Сначала прямо на меня перли, я даже чуть вглубь пещеры отступил и хотел уже тревогу поднимать. Выждал чуть — чуть, выглянул — нету их. Думаю, где‑то рядом бродят.

Рогозин многозначительно посмотрел на Санька, но тот промолчал.

— Ночью, пегед гашветом уже, — встрепенулся Матвей, — мне покажалошь, что Аташ где‑то гядом пошкуливает.

— Обложили, суки! Даже погадить не выйти, — сплюнул под ноги один из «рыбаков» — Сергей.

— Нужно что‑то придумывать, — заключил Семен. — Олег говорит, что нам нужна еда. Предлагаю продумать план эвакуации…

— Дугной что ле? — возмутился Шепа. — Там беши! Вше наши невинные души шожгут!

— Сожгут?

— Шожхут!

— Может и не сожрут, паря, — неожиданно сказал Юрик. — Меня иччи укроет. Я согласен на разведку пойти. С собой вот его возьму, — он пальцем показал на Рогозина. — Одному идти нельзя.

— В самом деле пойдешь? — недоверчиво прищурил правый глаз капитан.

— Я уже ходил, знаю. Если я с Моней, у которого кровавый след от алтаря тянется, сюда от бомбоубежища дошел, то уж без него я и по лагерю абаасы прогуляюсь незамеченным. Главное — на Савельева не нарваться.

Такая храбрость осторожного якута была для Рогозина внове, еще большей неожиданностью стало желание Юрика взять в помощники Виктора. Рогозину совсем не хотелось идти и встречаться с непонятными существами, но, кажется, выбора ему не оставили.

— Мы толком ничего о нашем враге не знаем, — сказал Семен. — Если ты сможешь за ними проследить, понять их слабые и сильные стороны…

— Кхешта они боятшя и имени Гошпода! — уверенно заявил Шепа.

— Хотелось бы верить, — усмехнулся Семен. — Ты, значит, тоже думаешь, что Савельев с ними?

Юрик согласно склонил голову:

— Да, я в этом уверен. Савельев — шаман. Он вызвал из нижнего мира злых духов и теперь они подчиняются ему.

В стороне вдруг всхлипнула Лариса, но кроме Рогозина на нее никто не обратил внимания — наверное, уже привыкли.

— Хорошо, — Семен казался довольным, — когда сможете пойти?

— Да хоть сейчас, — Юрик посмотрел на Рогозина, немножко ошалевшего от столь стремительного развития событий, и кивнул: — Да, сейчас пойдем, пока паря не отказался.

— Я… а, — все, что нашел сказать Рогозин, потонуло в звуках дружеских шлепков по плечу:

— Ни пуха, парень!

— Возвращайтесь.

— Я буду жа ваш молитшя.

— Осторожнее там…

Разведчикам собрали нехитрый паек, сложив туда едва ли не половину оставшегося припаса, каждый подержал за руку героев, Семен хотел сказать напутственную речь, но просто махнул рукой.

Потом все резко замолчали, сделавшись похожими на онемевшего Виталия, и стали безмолвно взирать на сборы Рогозина и Юрика — должно быть, люди уже считали их мертвыми.

Глава 11. Вылазка

Уже перед самым выходом из пещеры их догнал Шепа, схватил за руку Виктора и сунул в нее два криво вырезанных из дерева крестика на тонких бечевках:

— Вожьми, хаб Божий. Намоленные крешты. Может быть, тойько это тебя однажды шпашет.

И Рогозин вдруг понял, что не смотря на все его вновь открывшееся мракобесие, Матвей все‑таки неплохой человек и по — своему заботится о людях. А то, что не может поделить власть с Борисовым и капитаном — так это просто из‑за большой разницы позиций и необходимости очень быстрого принятия решений. Утрясли бы со временем.

— Пойдем, паря, — потянул его за рукав Юрик. — Нечего здесь стоять лишний раз.

Как сутки назад они вышли под тень вековых деревьев. Не хватало только Мони.

— Наденешь? — Рогозин показал Юрику крестик.

— Нет, — отказался якут. — Я в это не верю. Иччи верю, он здесь живет, он меня защитит. А в кресте никого нет — это просто символ. Вернее, там есть свои иччи, только с нами они знаться не захотят. Вот был бы шаман…

— Как хочешь, — оборвал рассуждения приятеля Рогозин. — Тогда я два надену. Моему иччи они не помешают?

— Как они могут ему помешать? Думай, что говоришь. Это же иччи! Они друг с другом всегда общий язык найдут.

Рогозин не заметил, как они удалились от пещеры так далеко, что ее уже не было видно. Он обернулся пару раз, но за частыми стволами деревьев ничего не разглядел, и сердце екнуло: как найти дорогу назад?

— Смотри, Витька, — зашептал вдруг Юрик, бухаясь на колени перед деревом. — Смотри направо!

Рогозин перевел взгляд в указанном направлении и едва не уронил свою челюсть на землю! На глинистой прогалине, перевитой вылезшими из‑под земли корнями деревьев, стояли три человека. Хотя, конечно, невозможно себе вообразить человека, будто зажаренного до состояния угля, с вывернутыми наружу суставами, с кровоточащими трещинами в обгоревшей шкуре, истекающего зловонной жижей при каждом движении и при этом — живого. Они были мерзки, их вид вызывал тошноту, но и странным образом притягивал к себе, приковывал внимание, не позволяя отвести взгляд в сторону.

С большим усилием Рогозину далось даже простое моргание — настолько впечатлило его увиденное.

— Осторожно, — предупредил Юрик. — Не шевелись! Это не абаасы. Это обращенные люди. Вон тот, повыше — Петр, маленький — Иван. Помнишь, Санек о них рассказывал? Они могут нас почуять и тогда даже иччи не спасет. У них нет внутренностей — Улу все вытащил и держит в кулаке, заставляя этих рабов делать все, что ему захочется. Если начнут с нами говорить — бежим! Если сможем…

Но троица дурнопахнущих зомбаков стояла, покачиваясь под порывами ветра и, кажется, не собиралась никого преследовать.

— Удачно мы с подветренной стороны зашли, — улыбнулся Юрик. — Они нас не чуют. Тихонько отползаем, Витька.

Рогозин пристроился вслед за Юриком, перед носом мелькали мягкие подошвы сапог приятеля и продолжалось это так долго, будто якут решил ползком добраться до Москвы.

Очень быстро Виктор привык к ритму, наловчился обползать торчащие из земли коряги, и очень удивился, когда за очередной гнилушкой не обнаружил Юрика. Он остановился, стал озираться вокруг и услышал торопливый шепот:

— Сюда ползи, быстро!

— Что стряслось? — запыхавшийся Виктор был немного зол на Юрика за его постоянные фокусы.

— Петр за нами пошел, — спокойно ответил якут. — Или заметил или просто по секторам ходят, ищут.

— И что?

— Башку ему снесем, вот что, паря! Одним подручным у Улу меньше — нам легче. Убьем его!

— А как? Санек же говорил, что у него регенерация и вообще…

— Подманим. Ты спрячешься за деревом, а я окликну его. Он на меня бросится, а ты сзади его по хребту мачетой своей! Только осторожнее — меня не порань.

От идиотизма изложенного плана Рогозин остолбенел и целую минуту соображал, что можно сказать, пока изо рта не вырвалось:

— Твою мать, Юра! Ты совсем сбрендил? Как я буду человека по шее рубить? Ты дурак, что ли? Я не смогу!

— Это не человек! — возразил Юрик.

— Все равно!

— Давай я буду рубить, — переиграл план якут. — Я на скотобойне недолго однажды работал, не промажу. Только если он тебя покусает, ты не расстраивайся. Хорошо? Он уже близко, решайся!

Мысли Рогозина метались, но выхода он не находил. Хотелось и уничтожить эту нечисть и брезгливая боязнь этого странного существа была настолько сильной, что страшно даже было подумать о том, чтобы к нему случайно приблизиться, не то что приманивать.

— Быстрее, — напомнил Юрик. — Или придется возвращаться в пещеру пустыми.

— А ты точно отрубишь ему голову?

— Я постараюсь, — серьезно пообещал Юрик. — Но, знаешь, если вы будете вертеться, то…

— Давай ружье, — набравшись решимости, потребовал Рогозин. — Мне с ним спокойнее будет. А тебе — вот, — он протянул привычный тесак. — Только не промахнись, а?

— Я постараюсь, — повторил якут. — Сейчас я спрячусь, а ты выскакивай и попрыгай на месте. Он тебя услышит. Будь осторожен, он очень сильный. Его тело питают духи. Он быстрый и сильный. Но ты справишься. Потому что выхода у тебя нет.

Юрик неслышно ушуршал куда‑то в сторону, оставив Рогозина одного.

Виктор на мгновение прикрыл глаза, собираясь с силами, прислушиваясь к звукам и запахам, запоминая все нюансы окружающего мира. Перекрестился, поцеловал оба крестика, пообещал себе, что никогда в жизни больше не возьмет в рот ни единой капли, и в отчаянном порыве поднялся на ноги, держа дробовик перед собой за приклад и цевье.

Обращенный был уже совсем недалеко — шагах в тридцати и едва Виктор сосредоточился на нем, как черное существо, брызгая во все стороны кровью, устремилось к Рогозину. Оно неслось так быстро и столь мощно, что если бы Рогозин не был предупрежден, то непременно попытался бы задать стрекача.

Тридцать шагов эта тварь преодолела буквально за две секунды, Виктор едва успел покрепче вцепиться в дробовик, даже не помышляя о том, чтобы сделать выстрел. С ног Рогозина сбил вонючий черный вихрь, в который превратился обращенный. Они повалились на землю, пару метров тело Рогозина тащила по земле инерция, но никакой боли он не почувствовал, наполненный ужасом, который внушала ему зубастая зловонная почти неузнаваемая харя недавнего знакомца. С огромными зубами, с которых что‑то капало, рычащая, с выпученными глазами, изрезанными красной сеткой раздутых кровеносных сосудов, едва не выпадающими из глазниц, она была ужасна, и страх буквально парализовал Рогозина. Очень удачно в последний миг Виктору удалось воткнуть ружье между зубов монстру и теперь чудовище грызло железо, мерзко скрипели зубы, во все стороны летели брызги какой‑то дряни, иногда попадающей на лицо Виктору.

Ему показалось, что прошла уже вечность, а Юрик все не появлялся. Все окружающее пространство заполнила чернота свирепой рожи обращенного, он вцепился обеими руками с полуразложившимися, но почему‑то крепкими когтями в почти незащищенное горло Рогозина. В глазах Виктора появились радужные круги, захотелось глубоко вдохнуть побольше воздуха, но тот отказывался заполнять легкие, словно не стало его во всей Якутии.

И внезапно все кончилось: на лицо Рогозина пролился холодный кисель, что‑то больно ударило его прямо в лоб — так, что искры из глаз, но в следующий миг над собой он увидел не отвратительный оскал чудовища, а высокое синее небо с парой облаков. Тяжесть лежащего на Рогозине тела, однако, никуда не делась.

Адреналин бушевал в организме, вызывая мощную трясучку, Виктор одним движением сбросил с себя мертвое — теперь уже окончательно мертвое — тело, подтянул к подбородку колени и часто задышал, растирая поврежденное горло. Хотел что‑нибудь сказать, но ни язык, ни губы слушаться не хотели.

— Все, паря, все. Уделали мы эту тварь, — говорил рядом Юрик, гладя Рогозина по голове. — Ты настоящий герой. Я не знаю, смог бы так с ним…

Он еще что‑то говорил, а Рогозин не слышал, полностью сосредоточившись на своих собственных переживаниях, на чувствах, постепенно возвращавшихся, на чистоте лесного воздуха, ворвавшегося в легкие. Но не успел он сделать и десятка полных вдохов — выдохов, как какая‑то необъяснимая сила заставила его подскочить и наброситься на черное тело обращенного. Он пинал неподвижную тушу монстра ногами, молотил кулаками, под руку попалась какая‑то полусырая жлыга и Рогозин сломал ее о тело мертвеца. Затем оглянулся, отыскивая взглядом откатившуюся голову, и нашел ее за деревом — по иссиня — черному следу, оставленному жидкостью, что вылилась из обрубка шеи. Схватив мертвечину за остатки волос, он подбросил голову вверх и точным ударом ноги — как заправский футболист — отправил ее кувыркаться куда‑то в кусты. Боль от этого действия отрезвила его и заставила остановиться.

Рогозин, наконец, полностью пришел в себя, сказал, тяжело дыша и ощупывая ноющую ногу:

— Я обделался, как младенец.

— Нет, нет, — ответил Юрик и тоненько засмеялся. — Ты не обделался. Только обоссался. Я бы на твоем месте весь на дерьмо изошелся…

— А ты ведь знал, скотина, что это за тварь! Поэтому и подставил меня?

— Нет, Витька. Откуда мне про нее знать? Сказки старые слышал. Но они и близко не похожи на… вот на это, — якут пнул дохлое тело монстра в бок.

— В следующий раз ты будешь приманкой.

— Нет, — сказал Юрик. — Не — е-ет, нет… Я не смогу! Я видел все, я не смогу!

— Долго‑то так почему? Кажется, он весь день меня убивал.

— Я только с пятого раза ему башку отрубить смог, — пустился в объяснения Юрик. — Первый раз ударил — клинок завяз, я тянуть стал, а он меня лягнул. Больно, сука! Зато клинок вырвать удалось. Отлетел я вон туда, вскакиваю и к вам, а у него на шее уже даже рубца нет! Ну я, паря, еще раз — хрясь! — промазал, едва тебя не зацепил, потом еще раз, еще! Только с пятого удалось чисто срубить. Намахался так, будто сто верст в лодке против течения прошел. Устал. И кровь из пальца пошла. Смотреть надо.

Рогозину почему‑то вспомнился Гюго с его живописными рассказами о трудностях отделения головы от тела даже для профессионального палача. Виктор устало почесал свою шею, непроизвольно вздрогнул.

— Я тебе это запомню, дружище, — мрачно пообещал он приятелю.

— Запомни паря, навсегда запомни, — легко согласился якут. — Я тебе сам при случае напоминать буду.

— Задницу помыть нужно. Смердю как бомжара какой‑то.

— До реки дойдем, там вода всю грязь смоет, — пообещал Юрик. — Недалеко уже здесь. Мне тоже нужно руку перевязать.

Пошли так же, как прежде — крадучись, вздрагивая нервно при каждом шорохе, при малейшем порыве ветра.

Кое‑как добрались до реки, нашли у берега место, укрытое с трех сторон от чужих взглядов, и Рогозин полез в воду — как был: в одежде и обуви. На этом настоял Юрик. Он сказал, что камни и скалы нагрелись достаточно, чтобы очень быстро высушить одежду прямо на Викторе, а если вдруг появятся абаасы, то лучше убегать от них в тайгу в одежде, а не нагишом.

Вода была даже на вид холодная.

Рогозин крепко сжал челюсти и опустил левую ногу в тихую заводь. И сразу посинели губы.

— Черт, — прошипел Виктор, — как же они эту реку переплывали, а? У меня мошонка уже где‑то возле горла застряла.

— Испугаешься, еще и не в такую реку полезешь, — усмехнулся якут. — Вспомни, как мы сами недавно по воде шли целый час. Холодно тебе тогда было?

Рогозин опустил в воду вторую ногу. И сразу отцепился от камня, сполз вниз и замер, стоя по пояс в воде. Глаза его стали круглыми. Постоял так несколько секунд, привыкая к ощущениям. Но привыкнуть к такому было почему‑то в этот раз невозможно — то ли адреналин кончился, то ли вода и в самом деле стала куда холоднее позавчерашней.

— Нет — тт, т — т-тогда не х — х-холодно б — ббыло, — простучал Рогозин зубами. — М — м-может, т — т-теперь ледник какой раст — т-таял?

— Возможно, — Юрик озирался вокруг, ни на чем надолго не фиксируя взгляд. — Ты, Витька, давай‑ка побыстрее купайся, а то мало ли… И сохнуть тебе еще.

— На х — х-ходу вы — вы — высохну. С — с-сколько до — до лагеря?

— Километра три — четыре по берегу. Не успеешь. Мы сильно к северу взяли, чтоб не наткнуться на…

Чего опасался Юрик, Рогозин знал не понаслышке, поэтому дослушивать не стал, а набрав в легкие воздуха, присел, рассчитывая пробыть под водой с полминуты. Выдержал секунд десять, вскочил и, едва ли не в едином прыжке залетел на теплый камень, лег на живот и прижался щекой к согретому солнцем шершавому боку валуна.

— Т — т-т — т-вою м — м-мать! — прошептал Рогозин. — К‑как же вы з — з-здесь живете?!

— Умеем, паря, — отозвался Юрик. — Раньше говорили, что якут нарты без колдовства не запрягает. Чтобы не замерзнуть, чтобы не заболеть, чтобы не потеряться, чтобы не увидеть злых духов — от всего наговоры были.

— А теперь? — Рогозина отпустила трясучка, одежда была еще мокрой, но по телу уже бежали волны тепла.

Легкий ветерок уносил ощущение принизывающего холода.

— А теперь есть радиостанции, ТЭЦ, автомобили, вертолеты, пуховики, — рассуждал Юрик. — Колдовство большинству людей больше не нужно. Мало знающих шаманов осталось. А великих — вообще нет. Нет, есть один, но он не из моего народа.

— Савельев?

— Да, паря. Это — великий шаман. Если сумел так все устроить, что…

— Юр, давай сожрем что‑нибудь, а? — перебил его Виктор.

— Давай, — согласился компаньон. — Пора уже, далеко ушли, много сделали.

Ножом он пополам разрубил высокую банку, сунул в руки Рогозину одну из половин, а сам принялся вычерпывать содержимое второй.

— Послушай, Юрик, — вдруг вспомнил о несказанном Рогозин, — почему из всех, кто был в пещере, ты выбрал именно меня? Взял бы Семена — он человек умелый, опытный, возможно, он был бы полезнее? Почему ты выбрал меня?

Юрик посмотрел вдаль, воткнул нож в тушеное мясо, отправил кусочек в рот и ответил:

— Ты, Витька, единственный, о ком я точно знаю, что в него не вселился абаас. Я был с тобою все это время, видел, что ты делаешь и только тебе могу доверить свою спину — каким бы нелепым придурком ты ни был. А остальные… я не знаю, паря, — люди ли они до сих пор?

И, считая, видимо, тему исчерпанной, Юрик невозмутимо продолжил поглощать волокна мяса, тщательно пережевывая каждое.

— А может быть, это инопланетяне? Ну там, в нашем старом лагере? Геша в этом уверен, — выгребая пальцем из банки кусочки мяса, спросил Виктор.

— Что делать инопланетянам в такой глуши? Им в большие города нужно. В Якутск или там в Москву. Там власть, там люди — с ними разговаривать надо. А здесь?

— Базу можно устроить на первое время. Осмотреться, попривыкнуть.

— Не, ерунда это, — ничего не объясняя, Юрик замолчал.

— Да я тоже думаю, что никакие это не инопланетяне. Не стали бы инопланетяне первых попавшихся в монстров обращать. Или стали бы?

— Откуда мне знать‑то, Витька? Я ведь не инопланетянин. Абаасы это. Даже не сомневайся. А Геша — дурак, ничего не знает. Только языком молоть умеет. Идти дальше, однако, нужно. Ты как? Идти готов?

Рогозин прислушался к себе, но ничего особенного не обнаружил — ничто не болело, не ныло и не было никаких предчувствий.

— Вроде готов…

В реку полетела чисто вылизанная половина банки, и сразу Юрик поднялся на ноги.

Рогозин смотрел на него и почему‑то думал, что за последние дни этот двужильный якут сильно изменился. Раньше он выглядел обычным горожанином — слегка потрепанным жизнью, немножко образованным, чуточку суеверным, но ничем из толпы, кроме раскосых глаз и тонких усиков, не выделявшийся. Теперь же перед ним стоял и зорко вглядывался в противоположный берег настоящий следопыт. Изменилось все: пластика движений, речь — из нее словно выдавили все «городские» слова, изменились повадки. Если раньше для Юрика мифы его родины были возможностью подшутить над приятелями — инородцами, то теперь он, кажется, свято уверовал в истинность каждого слова во всех древних сказках. Он и сам стал таким, каким должен был быть герой любой из них: хитрый, смелый, предусмотрительный и храбрый до безумия. Нормальному человеку ведь не придет в голову воевать с неизвестным? А Юрик, кажется, этой возможностью с некоторых пор прямо таки упивался.

— Веди меня, мой Вергилий, — Рогозин тоже встал и сразу под налетевшим ветром почувствовал жуткий холод от все еще мокрой одежды. — Какой из кругов ада мы осмотрим в этот раз?

— Первый, паря. Только лишь первый, — Юрик подмигнул правым глазом.

В этот раз маршрут потребовал определенной проворности: они двинулись вдоль речного берега, представлявшего собой нагромождение скал, камней, валунов и остатков полусгнивших бревен. Часто приходилось прыгать, карабкаться, подтягиваться и тянуть товарища — сил требовалось расходовать много, и уже через час Рогозин почувствовал, что высох полностью.

А еще через полчаса Юрик показал ему открытую ладонь и поманил к себе.

— Смотри, Витька, мы дошли, — он показал пальцем на противоположную сторону реки и чуть наискось. — Видишь — дым? Это наш бывший лагерь.

Рогозин осторожно выглянул из‑за уступа и разглядел палатки на противоположном берегу, который был несколько ниже того уровня, на который взобрались разведчики. Трепеща на ветру отвязанными пологами, покинутые людьми палатки так и стояли, до них никому не было дела.

Зато в середине лагеря, там, где прежде стояла кухня Андреевны, теперь возвышалось какое‑то сооружение непонятного назначения. Собранное из того самого бруса, что были заготовлены еще бригадой под командованием Борисова, оно не было похожим на творение человеческих рук. Какое‑то странное деревянное подобие Стоунхенджа. При этом кривое, с торчащими во все стороны бревнами, выглядящее как расширяющийся к верху конус метров двадцати в основании, которое тоже не было идеальным. Угловатое и кособокое, оно состояло из пары пересекающихся под острым углом неправильных эллипсов. Высота конструкции была никак не меньше восьми метров.

В центре ее был сложен костер, который почему‑то не горел, а отчаянно дымил, лишь изредка выбрасывая вверх ленивые языки желтого пламени.

Вокруг копошились десятки непонятных существ. Были здесь и четырехрукие светляки и темные пятна — чучуны и еще несколько форм, прежде неизвестных. Среди них мелькала штормовка Савельева, и иногда доносился радостный лай Атаса.

— Что это? — спросил Рогозин. — Шабаш какой‑то?

— Радиостанцию, однако, нужно, — бормотал о своем Юрик. — Я думаю: почему никаких абаасов не видно? А они все здесь собрались, по тайге только обращенные ходят. Если бы у меня сейчас была рация, я бы сказал Семену: уходите далеко, как только можете — пока злые духи своими делами заняты.

Рогозин поднес к глазам кулаки, сложив их в подобие бинокля — так почему‑то получалось видеть дальше.

— Смотри‑ка, — сказал он через минуту. — Там еще какой‑то человек ходит.

— Где? — Юрик завертел головой в разные стороны.

— Справа от костра, ближе к палатке аспирантов. Видишь?

Якут молчал долго, вглядываясь в мельтешение пятен на противоположном берегу, потом выдохнул:

— Железноногий!

Лишь после этого слова Рогозин понял, что в облике этого существа показалось ему неправильным: его ноги имели суставы, сгибающиеся назад — как у кузнечиков или куриц. А память услужливо подбросила историю, поведанную Моней — о физике из подземелья и его спутнике, которому злые сталинские врачи приделали вместо ног какие‑то странные механизмы, добытые невесть где.

— Что еще за «железноногий»?

Юрик потянул Рогозина за руку и они скрылись за очередным валуном.

— В Верхоянске я слышал одну легенду, — быстро зашептал Юрик. — Старые люди рассказывали, что после войны в этих местах появился лесной дух с железными ногами. Он бегал быстрее любого охотника, был сильнее медведя, а когда бежал по камням, то камни звенели, как если бы по ним бить молотком. За это и прозвали его «Железноногим». Каждого, кто осмеливался прийти на охоту в его земли, Железноногий убивал, а тело уносил куда‑то, и бедняг больше никто никогда не видел.

— Он опасен?

— Как и все остальные возле костра. Это воплотившийся демон.

— Я слышал другое, — пробормотал Виктор.

— Ты тоже слышал про Железноногого?! — в голосе Юрика послышалось искреннее удивление. — Даже в Питере о нем говорят?

— Что?! Нет, нет, в Питере о нем? Нет, — хмыкнул Рогозин. — Я здесь о нем слышал. Мне Моня рассказывал. Про лабораторию, которую ты называешь бомбоубежищем, и двух спасшихся из нее — физике и вот этом… существе.

— Когда это Моня тебе успел что‑то рассказать?

— Когда ты отправился на поиски выживших. Мы даже немножко прошлись с ним по подземелью. Знаешь, оно действительно больше похоже на лабораторию, подземный завод, да на что угодно — только не на бомбоубежище! Ты видел там лифты? Да что я… у меня же тетрадь есть!

Рогозин скинул со спины рюкзак, покопался в нем, выуживая странную монину находку.

— Вот! Посмотри!

Юрик принял в руки ветхую тетрадь, перевернул несколько страниц, брови его поползли вверх.

— Почему ты не показал мне ее раньше? — спросил он, продолжая листать страницы.

— Не знаю, — пожал плечами Рогозин. — Да ты сам вспомни — как ты вернулся, так мы только и делали что бежали куда‑то, а потом забыл как‑то. Ты что‑то разобрал?

— Ни слова, — покачал головой якут и вернул тетрадь Рогозину. — Ее нельзя потерять. Нужно показать ученым. А сейчас расскажи мне монину историю про это бомбоубежище?

— А как же разведка?

— А что мы сейчас можем разведать? Полный лагерь абаасов, Савельев там со своей собакой, Железноногий — нам туда ходу нет. Рассказывай.

Почти час ушел у Рогозина на воспоминания. Сначала он рассказал монину версию событий шестидесятилетней давности — про ликвидацию лаборатории, потом Юрик потребовал отчета по короткому путешествию в подземелье и Рогозину пришлось вспомнить и это тоже. Все это время якут терпеливо слушал, а иногда задавал редкие вопросы. Иногда он высовывался из‑за скалы к реке — посмотреть на противоположный берег, где все это время ничего не менялось: странные существа ходили без всякого порядка возле дымящего костра, а Савельев и Железноногий монтировали какое‑то устройство непонятного назначения.

— Ты же говорил, что был раньше в том подземелье? — вопросом закончил свой рассказ Рогозин.

— Да, был, — кивнул Юрик. — Только далеко не забирался. Страшно было, да и фонаря у меня с собой не было.

— И что теперь скажешь?

— Не знаю. Теперь я слышал две истории об этом подземелье. Раньше я считал абсолютно правдивой первую, но теперь знаю и вторую. Однако, это не исключает того, что они обе — просто болтовня, а правда заключена в какой‑нибудь третьей. Пока была одна — все было ясно и понятно, теперь появилась вторая и я не знаю — нужно ли мне забывать о первой? Чему верить? Не знаю! И подумай — сколько должно быть лет этому Железноногому — если шестьдесят лет назад он был уже взрослым мужчиной? Восемьдесят? Может быть, девяносто? Сто? Что он делает среди абаасов? Почему не боится Улу? И, кажется, они принимают его за своего? Во всяком случае я не вижу, чтобы его рвали на части и мучали — пытали.

— То есть ты по — прежнему думаешь, что на том берегу — злые подземные духи?

— А ты думаешь иначе? Ты видел, что они сделали с людьми? Ты видел как они выглядят? Если ты все это видел, то зачем спрашиваешь — кто они такие? Глаза есть, а видеть — нету? Совсем ты плохой, Витька. Лучше я посмотрю, что там в лагере?

Он снова высунулся из‑за каменного уступа, но на этот раз надолго — видимо, что‑то начало меняться.

— Витька! Пошли! — окликнул Рогозина Юрик. — На тот берег нужно. Ушли все. К алтарю ушли. И собака ушла. Ветер хороший, в нашу сторону дует — не заметят нас.

— Опять в воду?! — Виктору отчаянно не хотелось снова лезть в реку. — Может, ты один?

— Пошли, Витька! Я один много не унесу. Река не широкая, замерзнуть не успеем, а обратно на лодке поплывем. Быстрее, Витька! Рюкзак здесь оставь, потом заберем. Отсюда поплывем. Нас как раз к лагерю течение снесет. А обратно — на лодке!

Пара лодок и в самом деле была привязана к кое‑как сколоченной пристани, а на одной из них был даже мотор — наверное, кто‑то собирался куда‑то плыть в тот злополучный день, когда все началось.

С замирающим от тоски сердцем Рогозин спустился к воде, несколько секунд собирался с мыслями, наконец решился и матерясь сквозь зубы, складывая весьма странные физиолого — лингвистические конструкции, погрузился опять в реку.

В этот раз она показалась еще холоднее, чем несколько часов назад. Рогозин чудовищным напряжением всей своей воли преодолел сильнейшее желание вернуться, упрямо сделал вперед еще несколько шагов, пока течение не подхватило его и не понесло. Он изо всех сил сучил руками и ногами, но продвигался в нужном направлении с черепашьей скоростью. В рот заливалась вода, несколько раз Рогозин захлебывался и пугался, что стремнина утащит его на дно, но все обошлось. Виктор успел даже согреться в этой неистовой борьбе с природой, прежде чем ноги его задели за дно противоположного берега.

Юрик уже брел по пояс в воде. Их снесло чуть дальше, чем он рассчитал, и теперь приходилось возвращаться. Он пару раз оглянулся, помахал Рогозину рукой, но не остановился ни на одну секунду. Виктор,

Потом недолго они лежали на берегу, приходя в себя. Синхронно стучали зубами и снимали намокшую одежду. По пояс голые, повязав мокрые рубахи и куртки вокруг бедер, наплевав на полупрозрачные тучи комарья и гнуса над головами, они побежали к палаткам. Перед носом Рогозина маячила покрытая «гусиной кожей», серая от холода спина якута и он почему‑то думал, что в условиях Севера монголоидов стоило бы называть «серой» расой, а не «желтой».

— Ты в нашу палатку, Витька, возьми там рации, аптечки, фонари, веревки — все набирай, что посчитаешь полезным и тащи в лодку, а я к Андреевне на склад — за продуктами, — скомандовал якут и сам повернул от пристани направо. — Много набирай, все возьми!

Рогозин почему‑то вспомнил, что лагерь должен был быть свернут еще два дня назад и, следовательно, продуктов должно было остаться в обрез. Он хотел напомнить об этом Юрику, но ноги уже понесли его под откинутый полог.

В боку палатки по — прежнему зияла расширенная кем‑то та самая дыра, что проделал он недавно тем тесаком, что и сейчас сжимал в руках.

Рогозин кинулся к ящикам с припасами, не разбираясь, что лежит в каждом, схватил первый попавшийся и потащил его к лодке. Весу в неудобном ящике было килограммов сорок, он не желал покидать палатку, норовил вырваться из скрюченных от холода рук Виктора, и только приложив к строптивому упрямцу все имеющиеся силы, Рогозин смог выволочь его наружу.

Кое‑как удалось забросить его в лодку, и руки, едва почувствовав облегчение, вытянулись вдоль тела, а ноги мелко — мелко задрожали — будто только что пришлось разгружать вагон с цементом.

Отдышавшись, Рогозин вновь побежал в палатку, схватил второй ящик, затем пришла очередь третьего и четвертого.

Юрик принес четверть коробки сгущенки, две дюжины банок тушенки россыпью — в сетках из‑под картошки, которой тоже приволок килограммов двадцать.

Возле лодки они не задерживались даже для короткого разговора: бросив на дно добычу, спешили за новой, боясь не успеть прихватить самое важное.

— Давай, Витька, давай, — сипящим шепотом на ходу подбадривал Рогозина Юрик.

И Рогозин спешил изо всех сил.

Когда Рогозин тащил четвертый ящик непонятно с чем, но такой же тяжелый и неудобный, как и все остальные, в голову пришла простая и неожиданная мысль о том, что лезть нужно было на соседнюю стоянку «рыбаков» — там и рыба копченая и прочий провиант побогаче. Там же должны были быть ружья, таежное снаряжение. И телефон!

Освободившись от ноши, Виктор понесся в палатку, где жил Савельев, но неаккуратные поиски ожидаемых результатов не дали. Спутникового телефона на старом месте, где привык его видеть Рогозин, не оказалось. Зато прямо на столе лежал пистолет.

Подцепив с раскладушки какой‑то пустой баул, Рогозин бросил в него оружие, не разбираясь, есть ли в нем патроны. Взгляд его упал на переносной металлический ящик для ружей и Виктор прихватил и его тоже — в нем что‑то громыхнуло, он больно саданул твердым боком Рогозина в плечо, но судьба его была решена: вскоре он тоже оказался в лодке.

Виктор уже сделал несколько шагов по направлению к палаткам, когда появившийся вдруг Юрик заорал:

— В лодку, в лодку лезь! Атас идет!

Рогозин на секунду остановился и действительно услышал пока еще далекий заливистый лай пса. Ноги сами понесли его к речке. Он забрался в лодку, стал зачем‑то вдевать весла в уключины, вспомнил о моторе и поспешил к нему — проверить бензин в канистре. Бензина оказалось немного — литра четыре, но этого должно было с избытком хватить, чтобы пересечь реку, даже если придется, заметая следы, некоторое время плыть по реке.

Подбежавший якут забросил свою ношу в лодку, взмахом тесака перерубил веревку, державшую посудину у берега, уперся руками в борт и стал выталкивать ее на стремнину.

— Давай, давай, давай, Витька! — почему‑то выкрикивал он.

Что нужно было ему дать, Рогозин не понимал и, как беспокойная курица метался между лавками, спотыкаясь об ящики и путаясь в сетках.

— Руку давай! — наконец и Юрик сообразил, что напарник его не понимает. — Руку дай!

Виктор стукнул себя ладонью по лбу и вскоре уже втянул товарища на борт. Пока с Юрика, висящего на борту, стекала вода, Рогозин поспешил на корму — завести мотор. И, едва пыхнув сизым облаком старенький Marlin завелся, Виктор обессилено упал на скамью, стирая со лба выступивший мелкий бисер пота.

На берегу уже было не протолкнуться от нечисти: темные пятна, рогоносцы, светящиеся четырехрукие уродцы, Железноногий, оказавшийся совсем не старым. Тридцатилетний амбал с простецким лицом рязанского Вани — таков был легендарный Железнобокий.

Когда мотор завелся, до монстров оставалось едва ли метров пятьдесят, видны уже были их глаза: с круглыми зрачками, мерцавшие отраженным светом на белых, чуть отдающих голубизной белках. Глаза на этих странных и страшных мордах, показавшиеся Рогозину неожиданно осмысленными, разумными, почти человеческими. И в миг, когда сквозь сизый дымок чихнувшего двигателя показались эти глаза — гляделки четырехрукого светящегося монстра, — Рогозин впервые окончательно уверился, что никакие это не инопланетяне, а самые настоящие земные, но и одновременно потусторонние абаасы. Такого воплощенного ужаса, узнаваемого и запредельно далекого от всего, чем мог похвастать жизненный опыт Рогозина, по его абсолютному убеждению не могла создать природа ни на какой иной планете, кроме Земли.

А перед самым срезом воды, отступая перед волнами, громко гавкал Атас — пес остался прежним и словно не замечал своего безобразного окружения. Не было только Савельева — он, будучи человеком, не мог угнаться за демонами, Железноногим и собакой.

— Вовремя мы, — счастливо улыбаясь, проорал Юрик. — Я уж думал, не успеем!

Он встал во весь рост, согнул правую руку в локте, левую положил на сгиб и показал получившуюся фигуру толпе демонов на берегу:

— Вот вам, абаасы! Нас хрен возьмешь!

За его спиной радостно захохотал Рогозин.

Какое‑то время они просто смотрели друг на друга и заливисто смеялись. Страх отпустил сразу и, казалось теперь, навсегда, едва лишь лагерь нечисти скрылся за изгибом русла.

— Как мы их, а? Можем ведь! — стучал себя по мокрым коленкам Юрик. — Я такой ору тебе «давай, давай, Витька!», а ты, ой ты дурень, Витька. Чего искал в лодке? Багор, что ли?

— Не знаю, — вторил ему Рогозин, заливаясь смешливыми слезами, — честное слово не знаю. Ты глаза выпучил, орешь что‑то, а я никак не могу втыкнуть: какого рожна тебе нужно?

И они снова хохотали, будто пара сбежавших из дурдома психов.

Лишь когда мотор зачихал и заглох, они спохватились.

Кое‑как сладив с веслами, добрались до берега, с трудом найдя подходящее для высадки место.

— Далеко мы ушли от пещеры? — спросил уже совершенно успокоившийся Рогозин, прикидывая, как много груза они смогут дотащить.

— Нет, — скривил лицо Юрик. — Река здесь извилистая. Мы сейчас даже ближе, чем если бы шли прямо от лагеря.

— В другую же сторону вроде бы плыли?

— Река извилистая, — снова объяснил якут. — Плывешь по реке назад, а приплываешь по суше почти вперед. Петля, понимаешь? А, не парься, — махнул Юрик рукой. — Доберемся быстро, если не наткнемся на… Давай лучше посмотрим, что ты натаскал?

Они с большим трудом, едва не сломав тесак, смогли отогнуть дверцу мобильного сейфа так, что язык замка выскочил из паза. Наградой за труды стали два дробовика «Байкал» с четырьмя коробками патронов к ним и дополнительный магазин к пистолету, который Юрик уверенно опознал как восемнадцатизарядный СПС.

— Хороший улов, — кивнул Юрик. — Давай ящики смотреть. — Сколько их?

— Четыре. С какого начнем?

— Давай с этого?

На ящике висел замок — не особо внушительного вида, но все‑таки замок. Рогозин отыскал на берегу подходящий увесистый булыжник и после нескольких ударов петли с ящика были сбиты вместе с замком, выдернуты «с мясом» из сухой доски.

— Что здесь у нас? — спросил неизвестно кого Юрик, поднял искуроченную крышку, несколько секунд заинтересованно смотрел внутрь, удивленно хлопая ресницами, потом откинул крышку прочь, едва не заехав Рогозину по многострадальной ноге, и заливисто рассмеялся.

— Что там? — Рогозин аккуратно отложил «отмычку» и заглянул внутрь.

Ровными рядами в ящике были уложены камни. Примерно такие, каким только что был сбит замок. Подписанные, пронумерованные белым маркером сколы со всех окрестныхскал, те самые, что две недели не покладая рук собирали аспиранты Перепелкина.

Приятели переглянулись, и одновременно потянулись к следующему ящику. С ним оказалось еще проще: его запор состоял всего лишь из скрученной проволоки, которая в ту же секунду полетела прочь, в реку, жалобно дзинькнула о булыжник и, хлюпнув напоследок водой, навеки исчезла в стремнине.

И в этом ящике тоже лежали камни. Подписанные не так аккуратно, как в первом, другим почерком.

— Кирюхина работа, — задумчиво сообщил Юрик. — Пишет как курица лапой. Как таких людей в кандидаты наук берут?

— А по — твоему, все кандидаты должны быть каллиграфами? — Рогозин уже тащил на берег третий ящик и почему‑то сильно злился на якута. Будто от Юрика зависело содержимое злополучных ящиков. — В Китае одно время так чиновников выбирали — по почерку, и чем это для них закончилось?

— Не знаю, Витька, — развел руками Юрик. — Мне на Китай наплевать. Мне Улу Тойона победить нужно. А если в него этими камнями кидаться, победы точно не будет. Это я тебе как эксперт говорю. Что в третьем?

Через минуту выяснилось, что и в третьем ящике лежат образцы.

— Поспешишь — людей насмешишь, — проворчал Юрик.

Рогозин окончательно расстроился, опустился на землю и обеими руками взялся за голову:

— Что ж ты за дурак‑то такой, Виктор Данилыч? — сказал он сам себе. — Ничего без косяков делать не можешь.

Юрик чиркнул зажигалкой, глубоко затянулся забычкованной сигаретой, выпустил несколько идеально круглых колец дыма, которые тотчас унес прочь легкий ветерок.

— Посмотри на это иначе, Витька, — сказал якут и Рогозин сообразил, что сейчас услышит какое‑то нравоучение. — Утром у нас не было ничего, а теперь? Целый арсенал оружия, продукты и, самое главное — мы научились выживать рядом с воплотившимися абаасами. Это немногим шаманам удается, паря. Плохо не то, что в этих ящиках камни, плохо, что абаасы нас с тобой видели, знают, что мы живы и теперь примутся искать нас вдесятеро усердней. Понимаешь? А если будут искать нас, то могут найти и других.

— Не — не — не, подожди‑ка дружище, — вдруг вспомнив его прежние откровения, воспротивился Рогозин. — Не ты ли говорил, что абаасы не смогут нас увидеть, пока мы под защитой твоего иччи?

— Они и не увидели, — усмехнулся Юрик.

— Они смотрели мне прямо в глаза!

— Это Атас и Железноногий показали им, куда смотреть. «Вия» у Гоголя читал? Ну вот та же механика: должен быть кто‑то, кто покажет чертям жертву. У Гоголя это был вий, а у слуг Улу — савельевский Атас и Железноногий. Он тебе никого не напомнил?

Виктор почесал пятерней затылок, вспоминая киборга, подобно статуе стоявшего на берегу реки. И внезапная догадка озарила его лицо!

— Савельев! Если бы нашему Стальевичу было сейчас лет тридцать — их было бы не отличить!

— Догадался Витька, — якут выпустил изо рта еще одно фигурное облако дыма. — А я думал, что ты совсем слепой. Есть и еще положительные моменты в том, что ты приволок в лодку камни, — неожиданно «вспомнил» Юрик. — Будь в ящиках что‑то ценное, нам пришлось бы топать к пещере и переть это все на себе, так что… не устанем хотя бы. А что в четвертом?

Рогозин нехотя поднялся и поплелся к лодке, но уже возвращаясь, догадался, что с четвертым ящиком что‑то не так: он и сделан был немножко иначе, и весил намного легче и замок на его боку висел солидный.

— Кажется, этот, последний, я упер у демонов не зря, — сказал Виктор, опуская груз перед Юриком.

— Вижу, Витька. Другой ящик. Я даже, кажется, знаю, что в нем. Сбивай замок!

Опять в ход пошел отложенный булыжник — отмычка. В этот раз Рогозин не торопился, боясь снова увидеть груду обломков, но где‑то в глубине души сознавая, что увидит что‑то вообще неожиданное.

И едва крышка открылась, едва свет проник внутрь, как Юрик выдохнул:

— Оно!

Посреди всякой мелочи лежал… лежала… — Рогозин долго не мог подобрать слова для описания этого чуда…

— Вот она, Монина мечта, — произнес маленький якут, поднимая на руки ружье пушечного калибра. — Карамультук!

Он беззаботно улыбался во все зубы, редкие его усы боевито топорщились, а в глазах блестело боевое безумие, какое, должно быть, не понаслышке знали всякие средневековые берсерки и ацтекские куачики.

— Что это такое? — Виктор смотрел во все глаза на чудовищное жерло ствола и думал, что попал в компьютерную игру. — Оно ядерными бомбами стреляет?

Толстый вороненый ствол имел диаметр такой же как у поллитровой пивной банки, ну, если и уступала ей, то совсем незначительно.

— Гочин карамультук, — уважительно произнес Юрик. — Селезень. Четвертый калибр. Точнее сказать — Монин карамультук, ведь спор‑то он выиграл? Посмотри, сколько там к нему патронов?

Рогозин откинул кусок порыжевшего брезента и услышал восхищенное цоканье Юрика:

— Вай — вай — вай, пятьдесят патронов, не меньше! Ой — бой! — на среднеазиатский манер запричитал якут, крутя в руках ружье, прикладывая его к плечу, заглядывая в ствол, едва не облизывая. — Даже если бы ты еще десять ящиков с камнями погрузил, и только один с этим «Селезнем», я бы тебя целовал как девочку!

— Да пошел ты! — Рогозин не понял радости якута и даже немного обиделся — на «девочку».

— Я пойду, Витька, теперь куда захочешь пойду! Только и ты со мной пойдешь.

— Почему это?

— Я маленький, если начну в абаасов из карамультука стрелять — меня просто снесет отдачей, а ты — большой, сильный богатырь, ты защитишь бедного Юрика от Улу! Почти пятьдесят патронов! Пятьдесят граммов крупной дроби в каждом! Четыре грамма пороха! Когда стая уток взлетает, то с тридцати шагов карамультук валит половину! Любого воплотившегося абааса просто в клочья разорвет — никакая регенерация не поможет! Плохо будет тебе, Улу!

Рогозин протянул руки и огромный «Селезень» плавно опустился в ладони. Весу в нем было килограммов пять; прохладный металл приятно холодил кожу, а деревянный приклад показался смутно знакомым. Виктор осторожно, кончиками пальцев погладил ствол и готов был поклясться, что почувствовал короткий разряд электричества. Как говорят в дешевых женских романах: «меж ними пробежала искра».

Новая игрушка выглядела убедительно и Рогозину, ни разу в жизни не стрелявшему ни из чего подобного, тотчас захотелось попробовать ее в деле.

— Заряди, а? — попросил он Юрика.

Якут не заставил себя долго ждать — выхватил из ящика патрон, матерясь на двух языках, зарядил оружие, протянул ружье Рогозину.

— Всем хорош карамультук, но заряжать — замаешься. Хорошо только, что магазин сразу на три патрона.

— Куда стрелять‑то? — глупо спросил Виктор.

— В дерево пальни, — разрешил Юрик и пальцем показал в какое.

До ствола толщиной в пару ладоней было метров пятнадцать, не больше. Рогозин приложил ружье к плечу и оглянулся на Юрика.

— С такого расстояния в черных и нужно бить, — кивнул тот. — Рот только открой и стреляй! Давай!

Рогозин тяжело вздохнул, задержал на секунду дыхание и нажал спуск. Бабахнуло — грохнуло в воздухе, стукнуло в уши, больно и сильно толкнуло в отощавшее плечо, заставив на шаг отступить назад и чуть в сторону, царапнуло по ключице. И стразу же послышался донесшийся как сквозь вату треск дерева — расщепленный ствол несчастного начал заваливаться, но зацепился ветвями за соседние деревья, да так и застрял — уже без малейшей надежды стать когда‑нибудь настоящим лесным великаном.

— Как оно, а? — радостно завопил Юрик и больно ткнул острым кулачком Рогозина под ребра.

Ошеломленный Рогозин потер бок, шмыгнул носом и заглянул в едва дымившуюся черную дыру ствола.

— Если бы ты не сказал мне, что это ружье для гусей, я бы сам решил, что оно для охоты на мамонтов.

— Нет, паря, — покачал головой Юрик. — У мамонта шкура толщиной десять сантиметров. Убить его из карамультука сложно. Нельзя. Пуля нужна, дробь не возьмет. Но дырку сделает хорошую.

Все время, пока они собирались: припасы, оружие, маскировка лодки, — они спорили о том, как правильно охотиться на мамонтов. И хотя Юрик в самом начале признался, что не видел не то что мамонта, а даже и слона, победителем в споре вышел все‑таки он, сочинив убийственный тезис о том, что мамонт не дурак и подставлять висок под ружье не станет, а стрелять в любое другое место почти бессмысленно, ведь предок слона — вообще не утка.

Глава 12. Новые надежды

Возвращение прошло на удивление гладко. Видимо, предводители нежити — Улу, который так и не объявился пока во плоти, да Савельев, — разбирали ошибки, искали виноватых и наказывали причастных, но в лесу было спокойно и даже осторожный Юрик, несший в каждой руке по заряженному ружью, а за поясом — пистолет, к концу путешествия положил оба ствола на плечи.

Рогозин брел за ним, нагруженный продуктами, сжимая в руках заряженный карамультук — утятницу, и даже не сторожился, уверенный, что приметливый партнер вычислит опасность загодя, а ему самому лишь придется, как белому сахибу в индийской охоте на тигра, только выстрелить. Ну и попасть, разумеется.

Однако ничего, кроме механического переставления ног делать не пришлось — уже к концу дороги, метров за триста до пещеры, Рогозин ощущал себя не грозным артиллеристом, а обычным грузовым ослом, возможно насквозь мирным мулом, но отнюдь не боевым носорогом.

Их встретили не овацией. Под внимательными взглядами встречающих они вдвоем прошли сквозь строй молчаливо стоящих друзей и столь же безмолвных бывших врагов, сбросили груз на расстеленное полотно и тяжело опустились рядом.

Сразу откуда‑то появился Шепа и принялся бормотать перед каждым какую‑то молитву, в которой даже Рогозину было понятно одно слово из трех. «Ежи, паки, азы» — все эти архаизмы здорово запутывали смысл произносимых православным шаманом слов, его беззубый шамкающий рот скрадывал половину изреченного, и Виктор уже через минуту перестал его слушать, сосредоточившись на желании задрать ноги повыше, снять усталость с колен и стоп.

В какой‑то момент он совсем перестал слышать скороговорку Шепелявого и, кажется, успел уснуть.

— Эй, Вить, — вдруг потрясли его за плечо, — а ты все это видел?

— Что, а? — Рогозин потряс головой, с трудом включаясь в действительность. — Что?

— Юрий Иванович нам рассказывает, что видел в нашем лагере Кима Стальевича во главе десятка монстров? — терпеливо повторил вопрос капитан — Семен.

— Кто такой Юрий Иванович? — Рогозин знать не знал никакого Юрия Ивановича.

— Юрий Иванович Мясопятов.

— А? — Рогозин такую фамилию слышал впервые.

— Юрик, епта! — не выдержал Семен.

— А! Вон что! И что? Савельев с монстрами?

— Ну?

— Да, так все и есть. Только не десяток, а два десятка. Еще одного мы прикончили по дороге. Только раньше он Петром — рыбаком был. А двое где‑то по лесу бродят. Еще Железнобокого видел, четырехруких… много всего. А нет, не Железнобокого, а Железноногого.

— Как вы убили… — Семен почему‑то не нашел слова и выжидательно уставился на Рогозина.

— Петра?

Виктор окончательно проснулся, огляделся вокруг. Отметил, что почти все население пещеры сидит в центральной ее части вокруг костра, что‑то лопают. Рядом был обычный актив: Семен, Борисов, чуть в стороне, имея непричастный вид — Шепа. Юрика не видно.

— Да.

— Трудно. У него же регенерация.

— Рассказывай.

— Ну, я высунулся, стал орать на него. Нет, сначала дождались пока он окажется один. Потом только я высунулся. Ну он бросился на меня. Завалил. Твою мать, Семен! Я даже вспоминать этого не хочу!

— Нужно, Витя. Пойми нас тоже. Либо мы вам верим и идем воевать, либо не верим и потихоньку все подыхаем здесь от голода. Понимаешь?

— Чаю дайте, — буркнул Рогозин. — Расскажу, конечно.

Два часа, сменяя сладкий чай на чай без сахара, его мурыжили, выспрашивая все — все — все, и Рогозин напрягался, пытаясь вспомнить даже то, чего сам не видел.

Ему уже показалось, что прошла вся ночь, когда вдруг вопросы кончились, капитан — Семен по — доброму похлопал его по плечу, подсказал:

— Иди к Ларисе, она для тебя порцию еды оставила.

И только после напоминания Виктор почувствовал, что очень голоден, голоден страшно и готов сожрать даже сырую ящерицу в ее собственной коже.

А потом, после весьма скудного ужина, наступило время полнейшей релаксации, но даже во сне Рогозин не выпустил из рук своего карамультука.

Потом, в пещерном сумраке, перед тем как Виктор окончательно уснул, к нему подошли несколько человек — прежних коллег из геологической партии и несколько «рыбаков», включая зубоскального Гешу, — жали руку, благодарили и обещали много — много — много всего: быть братьями, никогда не забыть, отблагодарить…

Утром всех разбудило не солнце — как это сложилось за последние дни, а настойчивые вопли капитана — Семена, оравшего, что после завтрака требуется решить какой‑то глобальный вопрос.

— Здравствуй очень, Витька, — поприветствовал Рогозина якут и, почесывая бок, спросил: — Тебя тоже мучили?

— Ну так… немного.

— А из меня все жилы вытянули, — пожаловался Юрик. — То они чего‑то не поняли, то я что‑то не так сказал. Надоели. Для них же стараешься, а они…

— Говноеды, — согласно кивнул Рогозин.

— Вот ты меня, Витька, понимаешь. А они…

Рогозин представил себе допрос Юрика. Якута спрашивают о вещах сугубо материальных, а он лопочет о потустороннем, от него требуют цифр и фактов, а он сыплет легендами, ощущениями и домыслами. Рогозин как‑то в Питере пытался разговаривать с одним известным художником и, хотя говорили вроде бы на одном языке, понять друг друга не смогли — настолько многогранен и гибок оказался русский язык. На допросе Юрика должно было наблюдаться что‑то похожее.

— Козлы, — вздохнул Рогозин. — Какие планы?

— Семен обещал утром все сделать правильно. Думаю, соберет людей и что‑то объявит. Не знаю пока.

Через час, после скудного завтрака и длинной, заунывной и малопонятной проповеди Шепелявого, Семен действительно собрал всех на большое вече.

— Благодаря двум нашим… разведчикам, — капитан быстро перешел к сути дела, — мы сегодня знаем гораздо больше, чем вчера. У нас есть оружие, боеприпасы, немного продуктов. Мы знаем, что монстров можно убивать. По крайней мере, некоторых. Мы по — прежнему не знаем, откуда и зачем они появились, но, думаю, ни у кого нет сомнений, что вторжение это совсем недружественное. Весь вечер вчера мы решали, как нам быть дальше…

Продолжить мысль ему не дали. Стоявший у самого выхода из пещеры шестипалый Санек выкрикнул:

— Вертушка!

Все побежали к нему, Санек показал направление, с которого донесся звук, но теперь ничего не было слышно из‑за общего сопения и вошкотни.

— Тихо! — заорал Борисов, — Заткнитесь все!

Сразу стало тише и в наступившем безмолвии послышался отчетливый, но очень далекий дробный стук мотора винтокрылой машины.

— Сегодня десятое? — вслух спросил Геша. — Кажется, это за нами.

И сразу все загомонили, заволновались:

— Нужно знак подать!

— Пусть она нас всех заберет!

— Жамолчите, шучьи дети!

— Валить нужно!

— Мамочки, заберите, заберите нас отсюда!

— Тихо все! — это поставленным голосом рявкнул Семен. — Юрик, Витя, вы отдохнули? Сгонять на берег сможете?

— Далеко, командир, — покачал головой якут. — Не знаю, однако, не успеем.

— Они всяко останутся возле лагеря и будут искать клиентов, часа два у вас есть.

— Ну не знаю, — протянул Юрик.

По всему видно было, что никуда идти ему не хочется.

— Я с вами пойду, — подвел итог уговорам Семен. — Надо, Юра, надо! Если они нас отсюда смогут вытащить…

— Нет, не смогут, — покачал головой Юрик. — Там рядом абаасы, чучуны, юэры и Савельев, они доберутся до вертолета раньше нас.

— Вот это еще бабушка надвое сказала, — усмехнулся капитан, закидывая на плечо двустволку и проверяя магазин присвоенного СПС. — Пошли?

— И я с вами, — спохватился Геша. — А то мало ли…

И хотя ему самому казалось, что навязался он вполне непринужденно, всем стало ясно, что здоровяк боится — как бы самозваная тройка разведчиков не улетела на подвернувшемся вертолете.

— Хорошо, — нехотя согласился Семен, почему‑то решивший, что это он возглавит вылазку. — Бери «Байкал» и погнали!

Через пять минут четверка уже бежала по освоенному Рогозиным и Юриком маршруту.

На спине Рогозина покачивался карамультук, нагрудные карманы энцефалитки топорщились набитыми патронами, он был полностью уверен в себе и, следуя за проворным Юриком, рисовал в воображении новые победы над вторгнувшимися абаасами.

Вскоре они добрались до поляны, где произошло памятное сражение с перевоплотившимся. Обезглавленный труп все так же валялся, широко в стороны раскинув когтистые лапы. Головы нигде видно не было и Рогозин вспомнил, как запулил ее куда‑то в кусты.

— Знатно вы его разделали, — поцокал языком Геша. — Признаться, думал, что подвираете.

Юрик презрительно поджал губы, и Рогозин решил тоже промолчать.

— Видишь, якутская твоя морда, — пнул черный труп в бок Геша, — выходит, можно эту нечисть мочить!

Рогозину показалось забавным, что человек отсидевшийся в пещере, поучает того, кто самолично снес монстру башку. Виктор беззвучно засмеялся.

— Ничего смешного, — насупился Геша. — Если бы мы это раньше знали, глядишь, ваша повариха и живой бы была. И Наташка.

— Хорош рефлексить, — распорядился капитан. — Торопиться нужно.

Теперь их путь пролегал по незнакомым Рогозину местам: вчера они с Юриком сделали большой крюк, а ныне времени было в обрез, стоило поторопиться, и якут повел команду напрямик. Скорость передвижения сильно упала. Капитан нервничал, Геша открыто бесился, норовя забежать вперед проводника, но Юрика, казалось, не пронимало ничто. Сохраняя постоянную скорость движения, он словно и не замечал желания спутников оказаться на месте быстрее. Рогозин уже привык к роли второго номера и тоже не стремился оказаться впереди паровоза.

— Смотрю я на всю эту долбаную красоту, — останавливаясь и пришлепывая к пухлой щеке целый рой мошек, а затем стряхивая их раздавленные тельца с ладони, вдруг сказал Геша, — и думаю себе: не в ту сторону Ермак Тимофеич поперся! Вот что ему стоило от Дона не направо, а налево пойти? Какая разница — где от стрельцов царя прятаться? Не понимаю, какой черт дернул его на восток шкандыбать? Зачем он сюда рванул? С его энтузиазмом и удачей, да с перепою он пол — Европы захватил бы — не заметил. Там и дороги и города, и какая — никакая культура уже была — все не через дебри пробираться, где и тропинок‑то нету. Сейчас бы мирно сидели на берегу какого‑нибудь альпийского озерца или там в Тоскане на морском берегу, попивали итальянское вино и заедали бы его тюрингскими штруделями. Лепота! Вместо этого кормим гнус и шхеримся от всякой нечисти! Ну разве есть в жизни место справедливости?

Семен с интересом выслушал версию «правильного развития истории» от Геши, пару раз даже улыбнулся:

— Чего ж сам‑то ты сюда поехал? Мотал бы в свою Тоскану, денег‑то поди хватает?

— Да я бы с радостью, — развел руками Геша, — но человек‑то я подневольный. Начальство решило, что на рыбалке ему почему‑то лучше будет, а мне нужно всегда рядом быть, а то из обоймы выпаду. Где теперь то начальство? Скачет где‑то по лесу, аки лютый зверь. Эх, Петя — Петя… И вот еще не понимаю — чего мы полдня плетемся? Здесь же реального ходу — минут на сорок.

— Юрик эти места знает, ему и карты в руки. Я ему верю.

— Нету же никого! — не выдержал Геша. — Они все, наверное, к вертушке побежали наперехват! Давай быстрее!

— Это абаасы, — невозмутимый Юрик ни на шаг не ускорился. — Никто, кроме Улу не знает, куда и зачем они ушли.

— Покажи мне направление, придурок, — останавливаясь, недобро попросил Геша. — Бегом нам нужно, а не ползти как черепахам!

— Иди туда, — показал Юрик рукой.

— Отставить! — тотчас скомандовал Семен. — Разделяться не станем. А ты, Юр, и в самом деле, ускорился бы как‑нибудь? Уйдет ведь вертушка. Без нас уйдет. Или твои абаасы до летунов доберутся — тоже мало хорошего.

— Иди туда, — повторил и ему маленький якут.

Капитан посмотрел на Рогозина, ища поддержки, но тот, тысячу раз убедившийся, что Юрик, несмотря на серьезные мистические загоны, свое дело знает получше многих, только пожал плечами:

— Я пока еще жив.

Геша раздраженно засопел, а капитан распорядился:

— Геша, в арьергарде пойдешь.

Непонятно почему, но своенравный «рыбак» подчинился.

Еще метров через двести Юрик вдруг замер, присел перед невысоким кустом и сорвал с него узенький лист, который осмотрел со всех сторон, понюхал и даже лизнул.

— Что там? — сразу возле проводника оказался капитан.

— Кто‑то из черных рядом, — ответил Юрик.

— Откуда знаешь?

— Иччи шепнул, — Юрик показал повязку на запястье.

Рогозин и в самом деле в тот же миг ощутил, что вроде бы как и на его руке похожая повязка стянулась потуже.

— А листок? — спросил Семен свистящим шепотом. — Что с листком?

— Хороший листок, — кивнул Юрик. — Спелый. Высушить, в чай добавить — вкусно будет.

Семен задумчиво посмотрел на Юрика, закатил глаза под лоб и тяжело вздохнул.

— Где черные?

— Здесь, — ответил якут и повернулся к Рогозину: — Готовь карамультук, Витька, защищать меня будешь.

Рогозин взял свою утятницу в руки, ноги расставил как учил Юрик и приготовился сразить любого монстра, рискнувшего появиться в пределах тридцати метров.

— Один справа, — донеслось от Юрика и Рогозин тотчас повернулся в указанную сторону.

Между деревьев мелькнула быстрая тень, а за спиной послышался тоскливый вой.

— Второй сзади, — сориентировал Юрик. — Капитан и ты, человекообразный бегемот, готовьтесь одновременно в него выстрелить. И я тоже. Витька один справится. Если попадет. А если не справится, то пока его есть будут, нам нужно будет со второй тварью покончить. Приготовьтесь…

У Рогозина меж лопаток пробежала волна раздражающего холодка, но ответить, да даже подумать толком об уготованной ему Юриком роли он не успел — прямо перед ним, в каких‑то пятнадцати шагах показалась ужасная морда существа. Виктор нажал на кнопку предохранителя перед пусковой скобой и повел стволом вслед за пришельцем.

За прошедшие сутки монстр порядком изменился: его голова практически потеряла схожесть с человеческой; уши заострились, челюсти стали массивнее и сильно вытянулись вперед; зубы в раскрытой пасти на манер акульих выстроились в три ряда; на верхних конечностях появились здоровенные когти — по три пятнадцатисантиметровых кератиновых кинжала на каждой. Больше ничего разглядеть Рогозин не успел, потому что оскаленная пасть в два счета приблизилась и палец, кажется, сам нажал на спуск.

Еще непривычно, но уже ожидаемо громко бабахнуло, лишая на время слуха, пространство перед Рогозиным заволокло пороховым дымом, в нос шибануло кислятиной выгоревшего пороха, но сквозь дымку не было уже видно никакого монстра. Рогозин чихнул, посмотрел под ноги и отшатнулся — к нему тянулись когти правой лапы чудовища.

Торс твари был разрублен выстрелом практически пополам, левая верхняя лапа оторвана по локоть, из выбитого глаза на землю толчками выплескивалась темно — бурая густая жидкость, но упрямый убийца все еще норовил ухватить противника за лодыжку.

Виктор отступил на шаг, прицелился в голову и вновь выстрелил, превращая башку монстра в размазанное по земле пятно.

Сплюнув в сторону истерзанных дробью останков, Рогозин повернулся.

В ушах звенело, он не слышал вообще ничего — ни выстрелов, ни криков. А за спиной тем временем шло еще одно сражение.

Геша валялся под деревом, сжимая обеими руками располосованный когтями бок, рядом с ним валялся его «Байкал», сломанный, кажется, пополам, Семен, сидя на заднице, патрон за патроном разряжал СПС в тело извивавшегося на земле существа — близнеца только что убитого Виктором. Маленький якут сноровисто перезаряжал свое ружье. Все побоище было затянуто дымом.

У Рогозина оставался в магазине еще один патрон и, долго не рассуждая, он кинулся в самую гущу сражения, одним выстрелом завершив его: башка второго чудовища превратилась в удобрение для деревьев.

Все было кончено, но в пистолете Семена оставались еще несколько патронов и пока все пули не оказались в теле уже мертвого противника, капитан не мог успокоиться.

Рогозин опустился на землю рядом с Гешей, отвел его дрожащие руки в сторону, разорвал куртку и посмотрел на длинную кровоточащую царапину.

— Что здесь? — послышался над головой голос Юрика.

— Если яда не было, то, наверное, выживет, — ответил Виктор, хотя понятия не имел о тяжести ранения спутника. — Вдохни глубоко?

Геша, часто дышащий, покрытый испариной и весь какой‑то жалкий, кажется, еще не пришел в себя. Широко раскрытыми глазами он смотрел на Рогозина и не понимал ни единого слова.

— Шок, — прокомментировал Юрик.

— Дай‑ка, — на колени перед Гешей опустился капитан.

Он ощупал тело здоровяка, вызвав пару болезненных «охов».

— Пара ребер сломаны. Жить будет, — подтвердил капитан диагноз Рогозина. — Эй! — Он шлепнул Гешу по щеке раскрытой ладонью. — Ну‑ка в себя приходи…

Детина что‑то промычал невразумительное и попытался открыть опухший глаз.

— Когда ты в первый раз выстрелил, — произнес Юрик, объясняя Рогозину ситуацию. — Этот бегемот оглянулся. А здесь этот черный из‑за дерева на нас и кинулся. Мы с капитаном в стороны подались, а абаас как раз башкой в Гешу врубился. Ружье гешино — пополам, сам он кубарем покатился. Мы с Семеном стрелять стали, ногу черному отстрелили, потом руку. Так он оставшейся лапой капитана по сапогу так полоснул! Только брызги в стороны! Надо его ногу осмотреть тоже. Ну вот. Семен — хлоп на пятую точку и давай садить в этого из пистолета, перезарядиться уже не успевал. А здесь и ты подоспел. Без карамультука нам бы туго пришлось. Сдохли бы здесь.

Рогозин уже и сам успел оценить полезность оружия и теперь набивал его патронами, добытыми из карманов — на всякий случай.

— Артиллерист, мля, — криво ухмыльнулся капитан, отстраняясь от пришедшего в себя Геши. — Вовремя, ты подоспел, здесь Юрик прав. Твой‑то как?

Рогозин оглянулся через плечо: отвратительный труп без своей уродливой головы все так же валялся на месте и никуда уходить вроде бы не собирался.

— Вон валяется, — показал стволом спасшего всем жизнь ружья. — Ногу показывай… те.

Рогозин за две недели так и не успел перейти к панибратскому «тыканью» — сказывалось воспитание. Только лишь Моня и Юрик удостоились подобной близости. Но Моня сгинул в лесу.

На сапоге капитана действительно чернел длиннющий порез с влажными от крови краями — во всю голень. Рана даже издалека казалась куда серьезнее гешиной царапины. Семен вынул нож, единым умелым движением до конца разрезал сапог и попросил Рогозина:

— Что‑то хреново мне, Вить. Стяни‑ка, нога распухла, сам не слезет.

Виктор ухватился обеими руками за подошву, потянул на себя, что‑то противно и протяжно чавкнуло — словно кто‑то тяжелый и медленный наступил в грязь, капитан прорычал невразумительное «богадушуматьтвою!» и остался бос на одну ногу. Из искромсанного сапога на землю вылился почти стакан крови, быстро впитавшейся в почву. Секунд пять капитан тяжело дышал, потом скомандовал:

— Юрик, посмотри, что там?

— О — о-о, — вырвалось у Геши, тоже сунувшего свой любопытный, похожий на картофелину нос к капитанской ноге. — Тебе кирдык, майор.

— Юрик? — еще раз настойчивее попросил Семен, не особенно обращая внимания на мрачное пророчество.

— А чего — Юрик, Сема? — спокойно раскуривая сигарету, переспросил тот. — В больницу тебе, паря, нужно, к доктору. А иначе… Болит?

— Не — а, — покачал головой капитан. — Зудит, тянет, чешется… Но нет, не болит.

Он бледнел на глазах. Дыхание становилось прерывистым и нерегулярным. Зрачки расширились — будто наступила темнота, хотя солнце еще даже к зениту не подобралось, а на лбу выступила крупная испарина.

Юрик пощупал пульс, заглянул зачем‑то капитану в рот, провел двумя пальцами по длинной ране с начинающими синеть краями.

— Плохо, паря. Совсем плохо. Если через пару часов ты не будешь в больнице, у тебя разовьется некроз, потом гангрена. А к вечеру ты умрешь. Этот черномордый успел зацепить твой кут. Одна часть тебя еще здесь, другую он утащил за собой в мир духов. У — ффф, — Юрик шумно выпустил струю дыма вертикально вверх. — Кут можно поправить, если вылечить тело, но нужны хорошие лекарства и специалист, который знает, как ими пользоваться. Или можно отрезать часть твоего пропавшего кута от тебя, но нужен сильный шаман, который пойдет в мир духов и сможет это сделать.

Рогозин растерянно моргал, в глазах будто разом пересохло. Перед ним лежал уже почти мертвец — осунувшийся, почти серокожий капитан совсем не был похож на того отставного уверенного в себе вояку, каким знали его все члены экспедиции.

— Есть один способ, — нехотя протянул Юрик, копаясь в карманах. — Но я не знаю, как ты сможешь это сделать.

— Какой? — еле слышно пробормотал Семен.

— Ты сам пойдешь к духам и заберешь у них свой кут.

Все изумленно уставились на якута, не понимая, как капитан сможет сделать хотя бы один шаг.

— Я? — переспросил Семен, едва шевеля губами.

— Да, ты. Подумай. Либо ты умрешь, либо попытаешься остаться в живых. Выбирай. Только времени у тебя совсем мало. Я думал, что ты умрешь к вечеру, но, кажется, твой кут поврежден гораздо сильнее, чем мне казалось. Ты вряд ли протянешь еще даже два часа, — Юрик в этот момент почему‑то показался Рогозину похожим на ГДР — овского Чингачгука — Гойко Митича, он был так же суров и красив в своей убежденности. — Или под когтями этого абааса была какая‑то ядовитая дрянь, которая сейчас тебя убивает, или он утянул твой кут. В любом случае нужна либо хорошая медицина, которая вылечит тело, либо следует отобрать свой кут обратно. Ты должен пойти и сразиться с ним там.

Нога капитана от колена и ниже уже совершенно почернела и стала похожа на головешку — для окончательного сходства не хватало лишь языков адского пламени, пожирающих плоть.

— Как же я пойду?

— Я дам тебе вот это, — в руках Юрика появился маленький пакетик с сушеным мхом.

Рогозин уже видел этот пакет, в который несколько дней назад запасливый якут наскреб с камня — алтаря — портала светящийся мох.

— Ты покуришь и я отправлю тебя в мир духов. А там уж как повезет: либо ты сможешь вернуться, либо они утащут тебя окончательно. Других вариантов нет.

Капитан раздумывал недолго — молчание тянулось едва ли минуту.

— Давай, — выдохнул Семен. — Давай свою дурь.

Геша расширившимися глазами смотрел на них, потом повернулся к Рогозину:

— Они это серьезно? Ущипни меня!

— Толку‑то, — хмыкнул Виктор. — Вы же видели этих тварей — разве могут такие быть в нашем мире? Но если они здесь, то почему бы капитану не прогуляться к ним?

— Вы не языками болтайте, а по сторонам смотрите, — посоветовал им якут. — И будете очень здоровы.

— А мы чего? Мы… смотрим, — Рогозин отвернулся от Геши и уставился поверх кустов, выискивая малейшее неправильное движение.

Юрик между тем уже скрутил «козью ногу» из какого‑то обрывка газеты, нашедшейся в его вместительном сидоре, сунул ее в рот капитану и чиркнул зажигалкой:

— Давай, паря!

— Дурдом, — выдохнул в сторону Геша, осматривавший поверженных «черных». — Всякое видел, но чтобы курением гангрену лечили…

Рогозин не смог более вглядываться вдаль — в глазах рябило от солнечных зайчиков и раскачивающихся стволов. Он встал боком к капитану с Юриком и стал наблюдать краем глаза за происходящим.

Семен глубоко затянулся. Кончик самокрутки разгорелся алым, с небольшими синеватыми сполохами в глубине. Спустя пару секунд капитан выдохнул прозрачный дым и в глазах Рогозина сразу защипало, он стал тереть их руками, желая в деталях разглядеть происходящее с капитаном, боясь пропустить какую‑то очень важную деталь.

— Кхмх, — вырвалось из горла капитана.

— Кури, паря, кури, — настойчиво требовал Юрик, одновременно выстукивая двумя пальцами какой‑то незнакомый Рогозину ритм на натянутой коже своего сидора.

Получалось гулко — как будто что‑то бубнил приглушенный сабвуфер.

Попроси Рогозина кто‑нибудь настучать что‑то подобное и Виктор сломал бы себе голову, вспоминая эту рваную последовательность звуков без четкого ритма, без какой‑либо мелодики, но вместе с тем удивительно гармоничную. Странным образом завораживая, она то замедлялась до почти полной тишины, то ускорялась до частой дроби, но все было так гладко, слаженно и органично, что хотелось слушать и слушать.

Капитан успел сделать четыре затяжки, когда Юрик что‑то тихонько запел — неразборчивое, тягомотное и муторное, но удивительным образом ровно ложащееся на неровный ритм его постукивания, и тотчас голова Семена упала подбородком на грудь, из уголка рта потекла нитка слюны, а рука с самокруткой безвольно опустилась на землю.

— Все, — оборвал стук и пение Юрик. — Он ушел. И нам пора. Пошли отсюда.

Маленький якут живо вскочил с колен на ноги, принялся упаковывать в мешок все, что успел достать из него. Закинув ружье на плечо, бодро потрусил куда‑то в лес.

— Ты, Витька, возьми его ствол, а ты, Гешка, прихвати рюкзак, — проходя мимо них, успел бросить Юрик.

Геша с Рогозиным переглянулись, но оба как бронзовые памятники остались на месте.

— А? — глупо спросил Геша.

— Куда это он?

— Не знаю. Эй, паря! — крикнул Геша вдогонку Юрику. — Ну‑ка ходи обратно!

Юрик остановился, оглянулся, искривил лицо, будто сожрал лимон. Нехотя, словно сильно устал, он вернулся на поляну.

— Ты куда это собрался, орел? — глядя на него ясным взором, поинтересовался Геша. — Ты нас развел, что ли? Куда это ты?

— Так пора уже очень, вертушка ждать не станет, — пожал плечами якут.

— А капитан?

— А капитану уже все равно. У него даже айыы в нижнем мире нет, чтоб помогли выбраться. Пропал капитан.

— Как так? Ты же обещал ему шанс?

— Он умер во сне, тихо и без боли — какой еще тебе нужен шанс, паря? Я сделал все, что мог. Очень хорошо сделал.

— Ты совсем дурак, что ли? — наливаясь кровью, прошипел Геша. — Пока мы вместе и живы, я не дам никого бросить. Посмотри, он еще дышит!

Юрик скосил свои раскосые глаза в сторону Семена, кивнул сам себе:

— Это ненадолго, паря. Если человек не шаман, то в нижнем мире ему делать нечего. Он еще дышит, но он уже, считай, мертвец. Ему не выбраться обратно. Никто не выбирался.

— Зачем же ты тогда?.. Сука! — Геша разъярённой глыбой нависал над тщедушным якутом, но тому, кажется, вовсе не было страшно.

— Не мог же я его зарезать? Он бы все равно не выжил. Его кут…

— Да что ты раскудахтался «кут — кут, кут — кут», как курица! — брызжа слюной, зарычал Геша. — Пока он дышит, нельзя уходить! Ты хоть скажи ему! — Здоровяк повернулся к Виктору.

Рогозин не знал, что делать. Бросать капитана ему совсем не хотелось, но он уже десятки раз успел удостовериться в постоянной правоте Юрика, которая только на первый взгляд казалась извращенной и кривой, но на деле всегда оказывалась точной и конечной.

— Юр, в самом деле… Он же еще жив?

— Прилетевшие на вертушке тоже могут быть еще живы. А потом станут мертвы. Кого спасать станем и как спасаться будем?

— Да иди ты хоть к черту! — зло бросил Геша, усаживаясь на землю перед почти безжизненным телом капитана. — Я никуда не пойду! Десант своих не бросает!

— А ты? — Юрик внимательно посмотрел на Рогозина. — Тоже из десанта? Тоже головой кирпичи ломал?

Рогозин не то что в десанте, он вообще в армии никогда не был, но тоже не мог уложить в голове мысль о том, что еще дышащего человека можно просто оставить в лесу.

— Мы сможем вернуться здесь же? — спросил он.

— Хочешь на обратном пути этого носорога забрать?

— Да.

— Не знаю. Если вертушка цела и мы в нее попадем, то здесь мы больше не окажемся. Ей здесь негде приземлиться.

— Где‑то рядом?

Рогозину отчаянно не хотелось бросать Гешу, проявившему неожиданное благородство и граничащее с ослиным упрямство. В возвращение же Семена Виктор уже не верил. Но даже умерший капитан все равно нуждался в правильном погребении — нельзя было бросать его среди тайги.

— Возможно, — кивнул Юрик. — Место я знаю.

— Тогда пошли, — принял решение Рогозин. — Геша, мы за тобой вернемся!

— Да больно надо! — сварливо рыкнул тот, нервно выстругивая ножом острие на колышке.

Рогозин постоял несколько секунд, не зная, что сказать, потом спохватился и побежал вдогонку за успевшим отойти Юриком.

Рогозин плелся вслед за ловко перелезающим через поваленные деревья проводником — товарищем, но мысли его заняты были отнюдь не запоминанием маршрута или освоением азов ориентирования на местности. Он думал о том, что вот эти люди — оставшийся с умирающим Семеном Геша, сам Семен, и, конечно, Юрик, стали для него в последние дни гораздо дороже и ближе, чем все те, кого он знал в Северной столице. Они казались честнее, благородней и выше любого из его прежних приятелей. Даже не исключая старого кореша Ваську, который, выручая Рогозина, никогда не забывал выставить небольшой «счетец», включавший в себя траты и «плату за услуги». И никто из них не повел бы себя так как Геша, никто не взвалил бы на себя ответственность за остатки экспедиции как капитан Семен. Или в столицах жизнь другая, где важнее не сам человек, а его место среди людей? И если место не высоко, то и рассчитывать на чье‑то участие глупо?

То ли выбирать друзей Рогозин не научился, то ли выбирать было не из чего — вот эта мысль крутилась в голове безостоновочно и на разные лады. И от того, что Виктор не мог найти верного или, по крайней мере, полностью устраивающего его ответа, он изрядно бесился, забывая посматривать вокруг.

Он остановился, когда наткнулся буквально на спину Юрика, спрятавшегося за каким‑то деревом.

— Что там?

— Пришли, — ответил Юрик. — Вон вертушка, видишь?

Рогозин заметил только высунувшийся из‑за деревьев на противоположном берегу хвост аляповато раскрашенного вертолета.

— Ну! Поплыли, что ли? — Виктору не терпелось воспользоваться связью вертушки.

— Смотри лучше! Между палаток.

Рогозин пригляделся и вскоре увидел, как двое в «летчицких» куртках, сидя на корточках, что‑то ковыряют в высокой траве.

— Что это?

— Атас там, — прошептал в ответ Юрик и сразу стало зябко.

Пес Атас прочно уже ассоциировался с Савельевым: если есть пес, то где‑то рядом и хозяин. А нынешняя компания Кима Стальевича совсем не внушала доверия.

— А вот и Савельев, — разглядел бывшего начальника экспедиции Юрик.

И действительно, Ким Стальевич быстрым шагом приближался к пилотам, и отчаянно жестикулируя руками, что‑то пытался им сказать. Монотонный шум реки заглушал его голос, видно было только как открывается рот. Внезапно он остановился, будто натолкнулся на стену, повернул голову и Рогозин готов был поклясться! — заглянул в самую душу Виктору. Лицо Савельева будто скакнуло вперед — как всегда случается, если резко поднести к глазам бинокль: вот оно — что‑то — еще далеко, и вдруг оказывается прямо перед лицом.

Рогозин, несмотря на разделявшие берега реки полторы сотни метров, увидел лицо Савельева резко и отчетливо, так, как если бы тот был в полуметре: каждый неровно сбритый волосок, пару оспин, коротенький шрам на высоком лбу, внимательные, какие‑то злые и отчаянные глаза, черные точки на крупном носу. Увидел и резко отшатнулся от появившейся на этом далеком — близком лице радостной ухмылки, обнажившей даже коренные зубы. Ничего в этом лице не наблюдалось потустороннего и магического, но тем страшнее показалось оно Рогозину.

Морок схлынул, Савельев снова шагал навстречу пилотам, а Рогозин почувствовал испарину на шее.

Юрик оглянулся:

— Что?

— Он заглянул в меня!

— Видишь, Витька, а ты мне не верил. Шаман Савельев. Очень великой силы шаман. Даже иччи не смог нас обоих от него укрыть. Теперь он знает, что ты здесь.

Рогозин недоуменно заморгал.

— А ты?

— А меня иччи скрыл. Во всяком случае, я не видел, чтобы Рогозин посмотрел внутрь меня.

— А что будет с пилотами?

— Сейчас увидим.

И приятели снова уставились на противоположный берег.

— Он их куда‑то ведет?

— Да, Витька. К алтарю пошли. Савельев наверняка рассказал им какую‑то выдуманную историю, подколдовал чуть — чуть, и сейчас они пойдут за ним на край света.

— Зачем?

— Не знаю точно, но, думаю, перевоплощать станет. Отдаст их Улу Тойону, тот высосет из них кут и съест мясо, а внутрь тел поселит абаасов — как он сделал с Петькой и Ванькой. И тогда Савельев получит новых слуг — ищеек, а Улу — рабов, которые станут добывать для него других людей.

Происходящее все меньше нравилось Рогозину. Но и сделать что‑то он не решался. Да и что возможно было сделать? Выскочить на берег, заорать, подать какой‑то знак? Выстрелить из карамультука? Чтобы всполошить вертолетчиков? Он уже скинул ствол с плеча, когда Юрик остановил его:

— Не нужно. Если ты выстрелишь, тебя услышат не только они. Улу разозлится и пошлет за тобой своих демонов.

— И что — пусть они вот так погибают?

Юрик засунул между губ кривую сигарету из помятой пачки, но прикуривать не стал, а, немного искажая слова, спросил:

— Ты хочешь на обратном пути забрать Гешу с Семеном?

Рогозин вспомнил об оставленных на лесной поляне спутниках и кивнул.

— Тогда просто молчи. Иначе из‑за твоей глупости погибнем все четверо.

— Так что же делать?

— Нужно пробраться к вертушке и связаться по радио с людьми, — предложил Юрик. — Такой был план Б. Правда, я не знаю, что говорить. Если я начну им рассказывать про Улу Тойона, они просто решат, что я напился водки, и мне нечего делать. Если я позову на помощь — будет совсем много ненужных жертв: спасатели, охотники. Улу Тойон будет только рад. Много людейпогибнет. Если скажу, чтобы не ходили сюда — они все равно придут: за пропавшей экспедицией, за рыбаками, за вертолетом. Я не знаю, что говорить. Для таких слов нужен кто‑то авторитетный, а не бомж вроде нас с тобой.

Юрик горько усмехнулся и добавил к сказанному:

— Савельев бы подошел.

Рогозин задумался и тоже не смог представить себе, что бы он мог сказать людям с Большой земли.

— Вертушку искать станут, когда она не вернется?

— Да, наверное. Дня через три.

— Почему через три?

— Потому что сегодня пятница. Они прилетели за рыбаками и если сами останутся здесь на два дня — никто ничего не заподозрит. Так часто делают.

До Рогозина, привыкшего, что по транспорту часто можно сверять часы, такое положение вещей было в диковинку, но чем возразить он не знал.

— И что будет, когда найдут?

— Конец света, Витька, как я тебе обещал, — в голосе Юрика на мгновение мелькнула какая‑то обреченность. — Но никто ничего не найдет. Так в этих местах тоже бывает.

— Ты обещал конец еще позавчера, а мы — ничего, все еще живы.

Юрик оглянулся на противоположный берег, пожал плечами и ответил:

— Я не знаю, что еще нужно Савельеву и Улу, чтобы начать. Что‑то нужно, чего‑то очень не хватает, поэтому они все еще здесь, а не в городах.

Рогозин крепче вцепился в карамультук и выпалил:

— Вот именно поэтому нам нужно на тот берег! Мы ничего о них не знаем. Чем они заняты? Чего хотят? Почему топчутся на месте? Мы же разведчики.

— Мне это все неинтересно, — Юрик потер свой амулет — тряпку, потерявшую большую часть первоначального цвета. — Совать голову в пасть медведю не очень‑то надо.

— Юрик, ты же их не боишься! Не ты ли недавно рубился с «черными» до смерти?

— Очень вынужденно рубился, — поправил Рогозина друг. — Я их не искал, они сами меня нашли. Но лезть к ним в логово я не имею никакого желания, паря. От этого люди не очень здоровые делаются.

Виктор помолчал недолго, склонив голову, потом спросил:

— Тогда какого рожна мы тут делаем?

— Пришли бы раньше на полчаса — было бы дело, — развел руками Юрик. — Считай — опоздали.

— Семена потеряли, Гешу бросили черт те где, пилотов не спасли — продуктивненько прогулялись!

— Не мельтеши, — попросил якут. — Смотри‑ка, паря, что это там?

Виктор опять до рези в почему‑то сохнущих глазах всматривался в противоположный берег реки и, когда увидел, как к палаткам выходят трое, даже не поверил себе.

— Это же Савельев? И вертолетчики? — спросил он.

— Они, голуби, — подтвердил его наблюдения Юрик. — Ничего не понимаю. Они же, кажется, нормальные?

Вертолетчики поручкались с Савельевым, потрепали холку сидевшему у его ног Атасу, и, как ни в чем не бывало, направились к своей винтокрылой машине. А Ким Стальевич, едва они пропали из виду, снова вперил свой взгляд в Рогозина, и в этот раз его губы, кажется, что‑то шептали, но Виктор ничего не разобрал.

Он зажмурился, а когда осмелился снова посмотреть на своего бывшего начальника, того уже и след простыл.

— Смотри‑ка, еще и на дорожку им помахал, — тихо — тихо пробормотал Юрик.

— Все страньше и страньше, — протянул Рогозин, приходя в себя. — Почему он их оставил в живых?

— Никто не знает резонов шамана. Можно долго гадать, а в конце все равно ошибешься.

До них донеслось недовольное гудение разбуженного двигателя вертолета, вскоре он поднялся над елками, блеснул напоследок своей совершенно невертолетной раскраской и через минуту превратился в точку на горизонте, чтобы еще через мгновение окончательно раствориться в синем небе.

— Может быть, он вселил в них своих абаасов и приказал лететь к людям? Может быть, решил, что этих лучше отпустить, чтобы преждевременно не нагрянули спасатели? — Рассуждал Юрик, забрасывая ружье на плечо и становясь на ноги. — Может быть, это просто его родственники или подельники? Не зря же они привезли рыбаков прямо к нам — только лишь по другую сторону алтаря? Не знаю. Темное очень дело. Но в твоих словах о необходимости переплыть реку есть здравый смысл.

Виктор обрадованно улыбнулся, собираясь заметить, что не всегда один лишь Юрик прав, но якут мгновенно погасил так и не родившуюся толком улыбку:

— Только разведывать мы ничего не станем — это слишком опасно. Да, слишком опасно.

Рогозин недоуменно уставился на приятеля, уже совершенно не понимая, чего от него хотят.

— Да, — повторил Юрик, — очень опасно. Разведывать не будем. Мы будем воровать бензин. Правда, у рыбаков его остаться много не должно — они же собирались здесь всего пару дней еще пробыть. Но нам хотя бы литров десять — для маневра. Лодка есть, мотор есть. Нужно было у Геши узнать, где они бензу хранят. Бельзина очень нужна, начальнека, — уже дурачась, закончил Юрик.

Глава 13. На земле чудовищ

Переправа на этот раз прошла быстро — река в этом месте изрядно мелела и почти половину переправы заняло скакание по оголившимся камням. На сушу вышли мокрые всего лишь по пояс и даже не замочив оружия. Не то чтобы вышли, вернее будет сказать — выползли, сторожась каждого движения спокойного ветерка и нервно дергаясь от любого постороннего звука.

Десять минут сидели за камнем, ожидая появления нечисти, но никто по их души так и не явился.

— Ты, Витька, на стреме постой. Если увидишь кого — сразу вали, — распорядился якут. — А я, пошустрю по палаткам. Где‑то должен быть оставшийся бензин.

Он скрылся под пологом роскошной четырехместной палатки, а Рогозин улегся на пузо и принялся высматривать подкрадывающихся врагов.

Но все было тихо — в этот раз нечисти, кажется, совсем не было до них никакого дела. И все же Виктор не расслаблялся. Он уже видел, насколько быстрыми могут быть «черные», а о прыти четырехруких и рогатых мог только догадываться, но, тем не менее, больше боялся именно их. Ему мнилось, что пришедшие через портал твари должны быть куда опаснее обращенных здесь. В любой компьютерной игрушке, во всяком случае, дела обстояли именно так. Однако либо звезды так сошлись, либо удача наконец‑то повернулась к несчастным «геологам» лицом, из мрачного леса никто на берег не вышел.

Через полчаса, вывернув наизнанку все мешки, перерыв все ящики и коробки, вернулся Юрик, недовольный и даже злой.

— Ничего нету! Савельев все ценное забрал. Даже ножей нет. Оружия нет, припасов нет. Все подмел. Ничего не забыл!

— Мы у него увели, он у нас, в этом даже есть что‑то справедливое, — рассудительно заметил Рогозин, опуская свой карамультук и успокаиваясь.

— Догадался, наверное, что мы сюда попробуем пробраться. Жаль, — на лице Юрика прямо‑таки написано было, насколько он разочарован. — Я рассчитывал поживиться.

Они застыли на одном месте — посреди полуразоренного лагеря «рыбаков», раздумывая каждый о своем. Рогозин удивлялся тому, что на берегу нет ни одного монстра, хотя Савельев — в этом не было никаких сомнений — прекрасно знал, кто наблюдает за ним через реку. И теперь Виктор мучительно искал причину бездействия Кима Стальевича.

Юрик к чему‑то внимательно прислушивался, даже приложил к ушам ладони, но через минуту разочарованно опустил руки.

— Что дальше‑то, а, паря?

— Тихо здесь? К тому что птицы облетают эти места стороной, я уже привык. Но, кажется, здесь даже мошка передохла. Во всяком случае, как перешли на этот берег, меня еще ни одна тварь не тяпнула. Даже странно как‑то.

— Ты тоже заметил, Витька? Вообще никого! Пустыня. Атас не гавкает. Савельев куда‑то пропал. Он же тебя видел? Внутрь, ты говоришь, смотрел?

— Заманивает, наверное?

— Нужно осмотреться вокруг, Витька. Боюсь поверить, но вдруг они ушли к себе? Получили что‑то и ушли?

Рогозин ненадолго задумался, тряхнул головой:

— Трудно в такое поверить. Ты что‑то задумал?

— Да, да! — глаза Юрика возбужденно блестели. — Нужно идти к алтарю Улу Тойона. Смотреть будем.

В который раз Юрик сумел удивить Рогозина. Всегда осторожный, даже с перебором, порою он вдруг становился одержимым невозможной отвагой и готов был лезть буквально в самое пекло ради странных и совсем неочевидных целей. И каждый раз, когда такое случалось, жалеть о безумном навязанном Юриком приключении позже не приходилось — каждый раз оно оказывалось очень кстати. Поэтому теперь Виктор не сомневался ни мгновения.

— Пошли.

Юрик благодарно кивнул и быстрым, но осторожным шагом двинулся к ближайшему холму. Рогозин поплелся следом.

Когда они продрались сквозь лес на вершину, солнце стояло уже в зените и прекрасно освещало раскинувшийся перед ними жертвенник, не оставив ни единой значимой тени. Все было видно как на ладони: легкую светящуюся дымку на том месте, где прежде высилось безобразное дерево над древним камнем, и несколько уже знакомого вида существ, входивших и выходивших из нее. И каждый раз, выходя наружу, эти существа выносили с собою еще одного, подобного им, но с каким‑нибудь увечьем — то безрукого или безногого, то сплошное месиво из непонятных останков. Вокруг был разбит целый лагерь, в котором, к удивлению Рогозина, он заметил несколько праздноваляющихся четырехруких с неполным комплектом рук и ног, парочку черных пятен с огромными рваными прорехами в телах, верхнюю половину туловища «рогатого», аккуратно «привитую» к какому‑то дереву на манер мичуринской груши на яблоне. Выглядело все так, будто перед ними оказался полевой госпиталь ведущего войну войска.

Ни Савельева, ни Железноногого, ни пса Атаса в этом чудовищном лазарете не наблюдалось.

Юрик потянул Рогозина за рукав вниз, прочь от увиденного.

И только у подножия сопки отважился открыть рот:

— Витька, ты что‑нибудь понял?

Рогозин на всякий случай покачал головой, но произнес:

— Выглядит все так, будто нашим демонам в их аду кто‑то задал жару!

— Я о таком даже от старых людей не слышал, — удрученно сообщил Юрик. — Ну, то есть слышал, что абаасы с юэрами грызутся, когда Улу за ними не смотрит — потому что без гадостей они не могут существовать и только Улу может усмирить их нрав. Но здесь и абаасы, и юэры, и чучуны и все остальные воюют с кем‑то неизвестным.

— Может, восстание в вашем аду? Скинули твоего Улу, на свободу вырвались? Или еще какой‑нибудь древний божок восстал? Ну вроде того твоего обжоры, который сожрал вокруг себя все, до чего мог дотянуться?

— Не говори ерунды, Витька. Нет, что‑то здесь не то, — маленький якут сел на камень, но не расслаблялся — ружье осталось в руках. — И я не понимаю, что происходит. Улу нельзя скинуть, он ведь Улу Тойон, а не рядовой демон. Разве ты можешь скинуть небо? Можешь отказаться от света и пищи? Не будет Улу — не будет абаасов, да и всех остальных тоже. Они без Улу — ничто, просто выдумка. Но сейчас они с кем‑то дерутся и я не понимаю — с кем! Жалко, Витька, что я не шаман! Был бы я шаман, я бы спросил айыы — что происходит? И духи предков обязательно ответили бы мне, но я не шаман! А единственный здесь шаман — Савельев и он еще страшнее любого абааса!

За разговором они совсем выпустили из виду реку, сосредоточив свое внимание на наиболее угрожающих направлениях на суше. Оба были уверены, что со стороны реки им ничто не грозит и поэтому раздавшийся в тишине голос:

— Эй, парни, что здесь такое? — заставил обоих подскочить на месте и развернуть ружья на звук.

— Эй, парни, вы чего?! — от наведенных на него двух стволов, жерло одного из которых больше напоминало авиационную пушку, стоявший в маленькой лодчонке дядя Вася, попятился и едва не перевалился через борт. — Я от смотрю, вы стоите — подплыл. Я ничего плохого!

Тот самый дядя Вася, один из первых знакомцев Рогозина в этом забытом людьми и Богом уголке, держал весло перед грудью, словно хотел прикрыться им от возможных выстрелов. По мере того, как на лицах Юрика и Рогозина проступало узнавание, а испуг сменился выражением крайнего удивления, дядя Вася все более смелел и даже осклабился вполне дружелюбно:

— Вы чего пугливые такие?

— Здравствуй очень, старый. Ты еще откуда здесь? — опуская свое ружье на уровень пояса и поворачиваясь к деду боком, ответил вопросом на вопрос Юрик.

— На охоту ходил, — дядя Вася наклонился в лодке и поднял за уши несколько дохлых зайцев. — Ушанов настрелял. А что?

— Вы же с нефтянниками вроде собирались идти? — спросил теперь Рогозин, помня, почему старик отказался работать на Савельева.

— Так ить не приходили они. Я две недели прождал, время проходит, дай думаю, на охоту прокачусь. Даже не знал, что вы здесь. А где остальные? Где этот дурак Моня? Он мне денег должен. Шесть косарей. Вам уже заплатили?

Рогозин посмотрел на Юрика, тот шмыгнул носом и засмеялся:

— Старый, нам бы твои проблемы! Ты что, сивая борода, ничего не видел?

Дядя Вася, опустил весло в воду и сделал несколько гребков, приблизившись к берегу.

Виктор заглянул на дно лодки — там действительно в ворохе окровавленного меха лежало какое‑то ружьишко, отощавший мешок с припасами и еще какая‑то ветошь.

— Так а что я должен был видеть? Здесь в такую пору все одно и то же: берег да река, — говорил между тем дядя Вася, выбираясь на берег и привязывая лодку к какой‑то коряге. — Вертушку видел пару раз. Тудыть — сюдыть мотаются, керосин жгут. А больше — чего? Больше ничего не видел. Вы собаку мою не встречали? Отбился Карайка. Я и звал его и кричал — нетуть. Утром еще отбился, сразу после ночевки. Скакал — скакал вокруг, а потом пропал. Ты ж, Юрец — холодец, знаешь моего Карая? Не попадался? А вы от кого здесь тихаритесь? И где народ? Где Андреевна?

Друзья потупили взоры, и Виктор ответил, не смотря на дядю Васю:

— Нет больше Андреевны. И о псе своем забудьте. И народа… тоже мало осталось.

Осмысливал сказанное дядя Вася недолго. Бочком — бочком, сгорбившись и пошаркивая ногой, он пробрался к своей посудине, тяжело перевалился через борт.

— Та — а-ак, — протянул он, усаживаясь на лодочную скамью и нашаривая левой рукой что‑то под ногами. — Рассказывайте.

— Здесь нельзя, — отказался Юрик. — Слишком опасно. Нужно уходить отсюда.

— Да что стряслось — от? — негодование дяди Васи было каким‑то наигранным, неестественным, как игра уставшего актера ТЮЗа.

— На тот берег перевезите нас, все расскажем, — посулил Рогозин.

— Я вас повезу, а вы меня — того? Откуда мне знать, ребяты, что это не вы всех тута порешили? — в руках дяди Васи появился… натуральный автомат Калашникова и сразу щелкнул предохранитель.

Не «Сайга», не «Вепрь» или «Вулкан», а нормальный коротыш АКМСУ, простой и узнаваемый, но очень неожиданный в руках, казалось, совсем безобидного человека.

— Ого, — присвистнул Юрик, видимо, подумавший что‑то похожее. — Дядь Вась, а ты непрост, ага?

— А эт не твоего ума дело, паря, — ответил дядя Вася, недобро улыбнувшись. — Рассказывайте, поганцы, чего натворили?

Теперь дядя Вася совсем не походил на того расслабленного бомжа — сибарита, искателя легких заработков и дармовой водки, каким его знали прежде. В этот миг больше всего он напоминал сурового следователя из старых советских фильмов — не как полуприблатненный капитан Жеглов, а, скорее, как постаревшие «неуловимые мстители»: готовый и с поезда прыгнуть и на руках по карнизу Эйфелевой башни пройти, если для дела нужно. Его прищуренный глаз, смотревший на Рогозина и Юрика сквозь рамку прицела, враз лишился привычной мутной поволоки, руки держали оружие твердо, и все тело приняло какую‑то незнакомую боевую стойку.

— «Наверное, для стрельбы с качающейся поверхности?» — успел подумать Виктор.

Он не был большим специалистом в стрельбе, вернее сказать — вообще никогда не был стрелком, но больно уж недвусмысленно раскорячился в своем корыте преобразившийся дядя Вася.

Не сказать, чтобы Рогозин испугался — события последних дней напрочь выбили из него способность полноценно бояться и чему‑то удивляться, но все же мгновенное превращение старого алкоголика в опасного противника как‑то смутило его.

Стрелять в дядю Васю совершенно не хотелось.

Юрик тоже опустил свое ружье вниз, поставив приклад к ноге и положив руку на дульный срез.

— Ты, старый, не торопись выводы делать, — попросил якут. — История длинная. Очень.

— У меня минуты есть, — кивнул дядя Вася. — Ружья — в лодку, а сами — на тот берег, полялякаем.

Рогозину совсем не хотелось сдавать свой карамультук, но он понимал, что старик сумеет настоять на своем и поэтому под комментарий дяди Васи:

— А ружьишко‑то Гочино? И его завалили, поганцы? Быстро в воду!

Рогозин, тяжело вздохнув, полез в реку, следом за ним направился Юрик и вскоре они были уже на другом берегу со связанными руками — сами связали друг другу под настойчивые просьбы взбесившегося дедка.

Еще полтора часа ушло на длинный сбивчивый рассказ, в который, по мнению Рогозина, поверить мог разве что пациент с Пряжки, да и то не каждый. Улу Тойон, шаман Савельев, вечномолодой Железноногий и томские браконьеры в этой истории хитромудро перемешались со сталинскими лагерями, подземными лабораториями, мучительными смертями членов экспедиции, древними алтарями, Концом Света и всеобщим помешательством — так, что к концу повествования и сам Рогозин уже почти не верил, что все это произошло с ним всего за несколько последних дней.

Но дядя Вася и здесь повел себя необычно. Он повесил свой автомат на грудь, ножом перерезал веревки на руках своих пленников, бросил каждому его ствол и попросил:

— Подсобите‑ка, ребятки! — Он стоял в лодке, что‑то выкапывая из‑под завала рухляди.

Под несколькими дохлыми зайцами и тряпьем на самом дне обнаружился хороший металлический ящик, окрашенный матовой краской болотного цвета. Выглядел ящик тяжелым даже на вид.

Весу в нем, по ощущениям Рогозина, принявшего ящик на берегу, было килограммов двенадцать, может быть, чуть больше, а когда он открылся, оказалось, что в нем нашлось место для еще одного «коротыша» АКМСУ, нескольких набитых патронами магазинов, двум пистолетам и спутниковому телефону Inmarsat M — в виде кейса — дипломата.

Телефон тотчас развернули, но звонить боевой дед никуда не стал.

— Антенну нужно на спутник настроить, — пояснил дядя Вася, вертя в руках компас. — Давай, Юрец — холодец, снимай ее и поднимись на скале повыше, покрути ее так, сяк, а я за сигналом пригляжу.

Пока Юрик поднимался, Рогозин успел спросить:

— А куда мы звонить станем? В МЧС?

— Что? — дядя Вася даже не повернул головы. — МЧС? Не, ребяты, есть конторы серьезнее. Нам бы только дозвониться! Стой! — крикнул он уже Юрику. — Повернись направо, подними руки. Да, стой так. Чуть левее. Все! Держи!

Дядя Вася принялся нажимать на кнопки, бурча себе под нос:

— Только бы дозвониться!

Рогозин уже знал, что спутниковая связь, особенно старая, по протоколам двадцати — тридцатилетней давности — это нечто особенное, слегка отличное от привычной простому человеку телефонии. Сигнал с аппарата должен был уйти на геостационарный спутник, с него, возможно, на второй и третий, там перекоммутироваться на подходящую «береговую станцию» на Земле, от нее попасть в общегражданские телефонные сети и только после этого соединиться с абонентом. Там же где‑то между делом происходила тарификация звонка и со счета списывались огромные по разумению любого обывателя деньги. Когда Савельев связывался по гораздо более новой спутниковой станции с Большой Землей — до соединения порой проходила не одна минута, теперь же дядя Вася завис на целых пять.

По истечении которых он в сердцах бросил трубку:

— Твою мать! Опять не успели проплатить! Юрец, топай сюда, нечего там торчать — маячить!

— Ну что? — спросил Юрик, когда оказался рядом. — Дозвонился, старый?

— Какое там! — махнул рукой дядя Вася. — Козлы московские, опять деньги жмут!

— Я ничего не понимаю, — признался Рогозин, опускаясь на камень. — Какие козлы московские, что вообще происходит? Дядя Вася, вы кто такой вообще? Тайный агент Путина? Джеймс Бонд на пенсии? Пограничник Карацупа? Кто вы? Почему вы поверили всему, что мы рассказали? Объясните мне — почему?! Иначе я скоро двинусь окончательно!

Дядя Вася тяжело вздохнул и начал набивать автоматными магазинами свой отощавший сидор.

— Ты же слышал про лабораторию, Витек?

— Ну!

— Так неужели ты думал, что наша страна оставит такой объект без пригляда? Шестьдесят лет мы за ней смотрим. Сначала отец, теперь, последние тридцать пять лет — я. А после меня еще кто‑то будет.

— У тебя, поди, и звание есть, старый? — усмехнулся Юрик.

— А как же! Невысокое, правда. Капитан. И звание, и оклад содержания, пароли — явки и права кой — какие. При необходимости я и здешнего Первого поставить в подходящую позу могу. Если, конечно, связь будет. А ее нет.

— И что ты теперь делать решил, старый? Кого в какую позу ставить?

Не обращая никакого внимания на сарказм якута, дядя Вася вытаскивал из своего сидора какую‑то военную сбрую вроде подсумков, ремней, поясов.

— У нас, мил человек, товарищ Мясопятов, на каждую ситуацию есть соответствующие меры, приняты инструкции, разработаны планы, — объясняя, дядя Вася прицепил к своему автомату какой‑то замысловатый ремень, обвязал выпрямленный приклад тесемками с липучкой, к ним прицепился вторым концом ремня, несколько раз примерился, прицеливаясь, подтянул чуток ремень, — Не боись, товарищ Мясопятов, прорвемся. Показывайте мне ваше логово — где люди сховались.

— По лесу черные рыщут, — протянул Юрик.

— А у меня инструкция, мне некогда черных бояться — нужно параграфы соблюдать. Понял?

Спорить с инструкциями не решился никто и спустя десять минут, когда роли в предстоящем марш — броске были детально расписаны: «ты, товарищ Мясопятов, как человек знающий, пойдешь впереди. Ты, товарищ Рогозин, как человек никчемный, но обладающий огромной огневой мощью, будешь прикрывать нашему проводнику спину. А я, как единственный из нас, кто что‑то умеет, пригляжу за вами и побуду в арьергарде. Вопросы есть? Нету? Ну тогда, топай Юрец, прямо к вашей заговоренной пещере», Юрик повел всех к убежищу на встречу с Борисовым и Шепой.

Глава 14. Новый начальник

Дядю Васю встретили настороженно. Люди уже привыкли к постоянным опасностям, и доверяться кому попало совсем не спешили.

— Где Семен? — вместо приветствия Борисов схватил Юрика за плечи и зачем‑то принялся его трясти. — Где Геша?

Стоявший рядом Шепа бубнил непонятное:

— Я шохханю тебя от годины ишкушения, котоаая пъидет на вшу вшщеленную, чтоб ифпытать живущих на жемле, — крестя себя и вернувшихся разведчиков, он был неутомим. — Бев ишкушения никто не может жделатьфя ишпытанным. Иуда, вошедши в ишкушение фхебхоюбия, не пехеплыв пучины, но погъяж и погиб телешно и духовно. Петъх же вошел в ишкушение отхечения, но вошедши не погъяз, а, мужефтвенно пехеплыв пучину, ижбавилфя от ишкушения. Тако же и мы фтановимшя шильнее вшигда, когда тойко…

Дочитать проповедь ему не дали — Борисов, свирепо сверкнул глазами, прошипел:

— Заткнись, святоша чертов!

Юрик показал грязным пальцем на дядю Васю, буркнул:

— Он теперь главный, с ним и разбирайтесь, — после чего невозмутимо уселся на землю, снял ботинки, мокрые от пота носки, пошевелил молочно — белыми пальцами на ступнях, после чего с видимым удовольствием задрал ноги повыше и положил их на подвернувшийся камень.

— Семен где, твою мать? — Борисов был зол и не спешил доложиться новому начальнику с неясными правами.

— Умер Семен, — ответил вместо Юрика Рогозин. — Черные на нас напали. Ну, наверное, умер. Мы еще туда шли, когда все случилось. Мы дальше пошли, а он в беспамятстве уже был, уже, кажется, и не дышал. С ним Геша остался. Геша тоже ранен, но не сильно. И мы двух черных убили. Еще вот, дядю Васю нашли. Или он нас нашел? В общем, правильно Юрик сказал — дядь Вася теперь главный. Пусть он думает.

— Пойдем‑ка, Олежка, — самопровозглашенный вождь приобнял Борисова за плечи и повел вглубь пещеры.

Юрик с Рогозиным слышали, как постепенно удаляясь, затихает речь дяди Васи:

— Ты список людей составил? Молодец. Список продовольствия, нормы потребления, оружие? Умница. А теперь еще нужно….

Что было нужно еще — следопыты не расслышали, а Юрик даже и не прислушивался — через минуту он тоненько захрапел, успев напоследок попросить Виктора:

— Оружие почисть.

Как это сделать, Рогозин понятия не имел, но оказавшийся неподалеку шестипалый Санек с радостью согласился помочь:

— Вы молодцы, — говорил он, шуруя шомполом в стволе мясопятовского ружья. — Я бы тоже с вами пошел, только оружия у нас совсем мало. И с Юриком у меня отношения… незаладились давно. Что там с Семеном?

Рогозин в нескольких словах рассказал о случившемся, подав Юриков загон с курением мха как единственно возможный выход. Ему совсем не хотелось, чтобы на измученного якута, тянущего в последние дни на себе так много, что ни один человек в здравом уме не решился бы на себя столько взвалить, — чтобы на этого человека еще и косо смотрели. Правда, когда вернется Геша, люди столкнутся с иным взглядом на ситуацию, но это волновало Рогозина не сильно. Да и вернется ли тот Геша после многочасового сидения рядом с мертвецом в лесу, наполненном монстрами? Рогозин отнюдь не был в этом уверен.

— Страшные они? — спросил Санек, принимая в руки рогозинскую утятницу.

— Черные? — переспросил Рогозин и после кивка Сашки ответил: — Вообще жесть. Быстрые твари как зайцы. Когти — во! Зубы в пасти в три ряда! Мяса на лапах — как у Шварцнеггера в лучшие годы! Я чуть не обосрался, — даже Сашке Рогозин решил не говорить правды о своем первом столкновении с лесным пугалом, в которое превратились люди. — И не рычит еще. Тихо так нападает, беззвучно. Если б не Юрик, каким‑то чудом их чувствующий, я бы уже с вами не разговаривал, а таким же черным уродцем по лесу скакал.

— Как же вы с ними?

— Честно? Не знаю. Везет, наверное. Юрик вот про своего иччи все время что‑то бомочет, но я не знаю.

— Ты сказал, что таким же черным уродцем по лесу бы скакал… Они что — людей обращают? Как оборотни?

Рогозин задумался и вдруг понял, что сделал совершенно безосновательный вывод. С чего он взял, что «черные» могут превратить других людей в таких же как они?

— Не знаю я, Сань. Нужно у дяди Васи спросить. Он, кажется, в этих делах поболее всех сечет. А вон, кстати, и дядя Вася.

Отцы — камандиры: дядя Вася с Борисовым и приближенный к ним Шепа, вывели из пещеры оставшийся народ. Из более чем двух дюжин людей, когда‑то составлявших две разных группы, теперь образовалась одна. Гоча, Арни, Перепелкин с аспирантами, Андреевна, Наташа, Петр, Иван… — мертвецов, даже если не включать в их число переметнувшегося Савельева, спятившего Виталия и застрявшего между мирами Семена, оказалось очень много. Даже слишком — для такой небольшой группы людей.

— Буди Юрку, — велел дядя Вася. — Дела не ждут.

Теперь на плече Борисова висел второй автомат из принесенных с собой дядей Васей, Шепа сжимал в руках перед собой на манер кремлевского курсанта один из «Байкалов».

Юрик проснулся сразу, его не пришлось расталкивать. Он только с отвращением осмотрел грязный окровавленный бинт на своей руке — видать, швы снова разошлись, недовольно скривил лицо, но ничего не сказал. Из расшитого магическими символами мешка он выудил пару сухих носков и принялся обуваться.

— Значица так, — твердо сказал дядя Вася. — Мы здесь порешали с Олегом и вот до чего додумались. Товарищ Борисов сейчас берет всех, кто еще может ходить, кроме товарищей Мясопятова и Рогозина, и осторожно выдвигается к складу оружия, чтобы организовать сопротивление захватчикам. У товарища Борисова есть карта и мои инструкции. Главная задача — вынести как можно больше оружия. Мы же втроем — я, и товарищи Мясопятов и Рогозин, проследуем к тому месту, где, возможно, находятся еще два наших человека. После чего возвратимся сюда. Здесь останутся… Лариса Мозырева и Виталий Карпов. Никуда не выходить, ничего не бояться, ждать нас. Вопросы?

Вопросов к такому смелому плану ни у кого не возникло. Дядя Вася был напорист, уверен в себе и распоряжался не допуская двусмысленностей.

Не успев толком отдохнуть, Рогозин снова куда‑то бежал и размышлял о том, что оставить на месте общего сбора испуганную до чертиков бабу и почти спятившего капитана — мента не самая удачная идея дяди Васи.

Впереди привычно маячила спина и стриженый затылок Юрика, а рядом, чуть поотстав, размеренно сопел дядя Вася. Несмотря на возраст и пропитую внешность, держался он бодро. Не останавливался, не замедлялся, несся вперед как упрямый буйвол, и не было такой силы, которая смогла бы его остановить.

— Дядь Вась, — когда Юрик немного сбавил темп, отважился на вопрос Рогозин. — Вы вроде человек знающий? Что здесь вообще происходит? Кто эти монстры?

— Юрец, — окликнул якута капитан неизвестно каких войск. — Привал маленький. Ищи место. Десять минут. Попить — оправиться.

Юрик остановился шагов через двести у торчавшего из земли камня высотой в два человеческих роста. Они расположились в тени, практически невидные уже с полусотни метров, и Рогозин повторил свой вопрос — его и в самом деле съедало любопытство.

Старый вояка сначала оглядел окрестности, заглянул за скалу и лишь после этого решился ответить:

— С чего ты решил, что охранник может что‑то знать об объекте охраны?

— Не знаю. Мне показалось, что это такой объект, о котором вас должны были хорошо проинструктировать?

Дядя Вася, сохраняя бесстрастное лицо, заметил:

— А ты, парнишка, не так глуп, как о тебе думают, да?

Виктор пожал плечами.

— Конечно, я не знаю всего, — вполголоса произнес дядя Вася, раскручивая горлышко фляжки. — Кроме того, я давал серьезные подписки.

— Но?

— Но вы теперь в деле, парни. И кое‑что я вам расскажу. О чем сам догадался или слышал. Но не все. Уж не обессудьте.

Юрик добыл из нагрудного кармана сигарету, но прикуривать не стал, а просто расположил ее между усами и носом и стал внюхиваться в нее.

— Началось это все больше шестидесяти лет назад, — дядя Вася точно так же поступил со своей сигаретой и теперь они сидели с Юриком бок о бок и просто нюхали скрученный в бумагу табак. Когда Сергей Павлович Королев занимался космическими проектами. Ну помните, Гагарин там, Титов?

— Ага, — сказал Юрик.

— Ну да, — припомнил и Рогозин.

— Так вот, ребяты. Здесь разрабатывался альтернативный королевскому космический проект. Мне отец говорил, что здешние, абсолютно секретные разработки, позволяли человеку выйти за пределы солнечной системы уже тогда — в пятидесятых. Но потом все накрылось. Я не знаю подробностей. Так, кое‑что слыхал краем уха, но не очень‑то в это верю. Базу и лабораторию сначала на пару лет законсервировали, а потом и вовсе взорвали. Нас оставили присматривать. Я знаю, что не только я один этим сейчас занимаюсь. Есть еще люди от разных ведомств. Один точно в Батагае живет. Он говорил о еще одном. С батагайским мы как‑то раз вместе картину с монстрами на скале рисовали спецкраской по спецэскизу. Потом он сфотографировал то, что у нас получилось, и в Москву послал. Давно, в восемьдесят седьмом. Нам за этот рисунок хитрый премию выписали.

— В чем хитрость? — уже догадываясь, о каком рисунке идет речь, спросил Рогозин.

— А его не отовсюду видать. Вроде смотришь на скалу — нет ничего, а солнышко чутку опустится — и появляется картина! Там такая уродина людей пополам разрывает и половины отдельно складывает. Ну типа в одноглазых и одноногих чучун людей превращает.

— А зачем рисовали?

— А дак охотников местных отпугивать. Они на землю своих божков лишний раз поостерегутся соваться. Только шаманам туда можно. А шаманов и нет почти. Они нынче все в Якутске деньги зарабатывают на карнавалах. Я сам тогда местных промысловиков к скале вывел, показал страшилу, так они эти скалы за полсотни верст теперь обходят. Плохим местом называют.

Юрик смачно сплюнул в сторону и что‑то прошипел. Виктору тоже показалось смешным, что если бы сфотографированную Борисовым скалу увидели специалисты из Москвы, они бы долго ломали голову над феноменом, который оказался на самом деле не самобытным творчеством коренных народов Якутии, а мазней двух полузабытых агентов на окраине мира — для устрашения аборигенов.

— Так что там случилось — на объекте?! — Рогозин уже устал от загадок и очень желал получить простой и понятный ответ.

— Эй, парень, я просто охранник! — напомнил ему дядя Вася. — Не обычный, как в супермаркете, но все же. Полного допуска к материалам по объекту у меня нет. Да думаю, сейчас вообще ни у кого его нет. Но то, что первые космонавты стартовали не с Байконура, а отсюда — к гадалке не ходи! Стартовали, бывали на других планетах и возвращались. Я видел обрывки журналов внизу…

— Я тоже, — поспешил поделиться Рогозин. — Один до сих пор со мной! Там рисунки и вообще — странное все.

— С собой? Ну‑ка? — дядя Вася требовательно протянул руку и Рогозину не оставалось ничего, кроме как передать ему найденную в подземельях тетрадь.

Осторожно перелистывая пожелтевшие от времени страницы, дядя Вася неопределенно хмыкал, пару раз сказал себе под нос многозначительное «о!!», но вскоре вернул тетрадь со словами:

— Ничего не понял. Но такие значки я видел, когда спускался вниз.

— Ты спускался вниз, старый? — недоверчиво спросил Юрик. — Витька говорит, что там все взрывом раскурочено. Как же ты…

Дядя Вася мотнул головой, пришлепнул на щеке надоевшую мошку, сказал веско:

— Ты думаешь, что знаешь все? Ты ошибаешься, Юрец — холодец. Пристань знаешь?

— Лагерную?

— Ага, ее. С пристани в те подземелья тоже ход есть. Аварийный. В скале. И он не взорван. Но изнутри его не открыть. А ключики от трехтонных дверей — только у меня. Раз в пять лет я смазываю механизмы и вообще… ревизию провожу. Не знаю, на кой черт это нужно, но инструкция есть инструкция. Ее нужно соблюдать…

— Вот заладил старый: инструкция — инструкция, — оборвал его Юрик. — Что ты там видел?!

— Вообще‑то я не должен был там быть. Последний шлюз открывать можно только в присутствии московской комиссии. Но на всякий случай ключ у меня тоже есть. Ну и… грешен, не удержался. Да и не приезжали из Москвы аж с одна тысяча девятьсот восемьдесят первого года. Крайний раз аккурат после Олимпиады были, смотрели. Еще при папаше. А потом все… закрутилось, понимаешь, не до заброшенной лаборатории москвичам стало. Я пару раз столичного куратора спрашивал, но и он, кажется, ничего не знает. А потом нового куратора назначили, но он, кажется… того — пьет постоянно, сука! Все время на рогах. Я его трезвого и не слышал ни разу.

— Так что там? — не выдержал уже Рогозин.

Старик сцепил крепкие сухие руки в замок, сглотнул слюну, коротко бросил:

— Там ад.

Подумал немного и продолжил:

— Помнишь, Юрик, историю про заключенных, поубивавших конвой и друг друга в бомбоубежище?

Якут кивнул, не произнеся ни звука.

— Это все так и было. Только не в бомбоубежище, а там, внутри этой чертовой лаборатории. Когда я туда попал, в первый и в последний раз, стены были буквально залиты кровью. Там такой приступочек между шлюзом и полом, высотой сантиметров в пятнадцать — кровью же залит полностью. И она не сворачивается. Уже больше шестидесяти лет! Так и плещется огромная лужа крови, смердит. Кое — где трупы проглядывают, затылки разворочены, руки — ноги пооторваны. На столе груда шевелящихся кишок. Такая мерзость! Никакая скотобойня не сравнится с тем, что я видел внизу. И всюду по стенам под разводами крови точно такие рисунки, как в твоей тетради, Витек. Звезды — пентаграммы, кресты… всякое. И надписи похожие.

— И какое отношение это имеет к космодрому? — спросил Рогозин пустоту, потому что Юрик уже перекатывался в сторону от камня, а дядя Вася длинным прыжком выскочил из тени, упал на спину и задрал кургузый ствол своего автомата наверх.

Рогозин испуганно посмотрел над собой и обмер: на верхушке приютившего их булыжника стоял четырехрукий светящийся демон, который почему‑то сейчас не светился. Теперь, вблизи, хотя и в неудобном ракурсе, он выглядел по — настоящему страшно! Совершенное человеческое лицо, слегка голубого цвета, с огромными печальными глазами и длинными толстыми волосами, шевелящимися, кажется, по собственной воле и вопреки любым желаниям любых окрестных ветров, возвышалось над тощим телом с четырьмя не руками — конечностями. Нижняя пара — с клешнями, верхняя — похожая на человеческую, но четырехпалая. Вместо ног — какая‑то странная конструкция, похожая на гибкую сочлененную из нескольких сегментов платформу, каждая часть которой плавно обтекала любую поверхность под собой. Но даже не это поразило Рогозина — платформа удерживалась на камне, вцепившись в него многими тысячами сороконожьих лапок. И Виктор понял, почему издалека возникало впечатление, что четырехрукие не шагают, а плывут над землей.

По ушам ударил звук одновременных выстрелов — Юрик и дядя Вася пальнули в монстра не задумываясь и не согласовывая свои действия.

Существо отшатнулось, принимая в грудь свинец, но пронять его этим, кажется, было невозможно. Мелкие лапки зашевелились, монстр зачем‑то засветился голубым — точно как диодный фонарь и двинулся вперед!

Рогозин же, в каком‑то необъяснимом оцепенении сидел на заднице ровно и чего‑то ждал, наблюдая за тем, как покачиваясь под градом пуль и дроби, этот светящийся уродец движется вперед. Казалось, что даже гравитация на него не действует: даже когда существо оказалось на вертикальной стороне камня, тело монстра торчало на два с половиной метра вбок, не изогнувшись ни на градус над платформой, это тело несущей.

Юрик и дядя Вася прекратили стрельбу — якут быстро перезаряжался, а капитан, видимо, не хотел зацепить случайным рикошетом Виктора.

У самого носа щелкнули клешни, и только каким‑то чудом Рогозин успел захлопнуть открывшийся рот и отпрянуть прочь от монстра. Падая, он вскинул свой карамультук и дважды нажал на спуск.

Он готов был поклясться, что оба выстрела, сделанные с расстояния в пару метров, пришлись в тощий торс существа и должны были перерубить того пополам, но этого не случилось. Вместо разваленной туши чудовища на земле валялась отделенная от тела конечность, а само оно, теперь уже «трехрукое», улепетывало тем же маршрутом, по которому прибыло — вверх по камню.

Вдогонку Рогозин послал последний оставшийся патрон, дробь отколола от камня несколько кусков, но от светящегося уродца и след простыл.

Юрик, лежа на спине, вел стволом перезаряженного ружья видимого только ему монстра, дядя Вася спешно менял полурасстрелянный магазин, а Рогозин добывал из кармашков новые патроны.

— Ушел, — вдруг сказал Юрик и перевернулся на живот. — Надо тоже валить отсюда.

— Это что за дрянь?!! — тяжело и часто дыша, просипел дядя Вася.

— А это, старый, такая нечисть нынче в тайге повылазила, — Юрик уже совершенно пришел в себя. — Витька, перезарядился?

— Ага, — вытирая выступивший на лбу пот, кивнул Рогозин. — Я же в него дважды попал! Хоть бы хны! Что это такое?!

— Ты не попал в него, — качнул головой Юрик. — Видел, как он засветился? Он фантом сделал, который пошел первым — на один шаг раньше этого юэра. Глаза вам отвел. Старый все пули в фантом выпустил и ты тоже. Чудом клешню задели.

Якут присел над голубой конечностью и опасливо поковырял ее подобранной палкой.

Рогозин внутренне содрогнулся — даже в таком, мертвом состоянии, клешня выглядела устрашающей, нелепой и совершенно нездешней. А уж прикасаться к ней даже палкой Рогозин не стал бы и будучи пьяным в стельку под дулом пистолета у виска. Она не шевелилась, не двигалась, не пахла, не издавала звуков и, тем не менее, источала вокруг какие‑то незримые флюиды ужаса, заставлявшие любопытных держаться подальше. Черные монстры, которых Юрик называл абаасами, хоть и были страшны и свирепы, не производили впечатления чего‑то потустороннего, неземного и потому были менее противны. Почти родные,

Между тем Юрик перевернул отстреленную конечность, вынул из ножен тесак и попытался сделать надрез на синеватой коже. Получившаяся рана десятисантиметровой длины недолго источала из себя бирюзовую жидкость, буквально через две секунды края надреза соединились и получился бледный шрамик.

— Повезло нам, — заключил пытливый якут. — Если бы все в фантом стали стрелять, он бы здесь никого живым не оставил. Хорошо, что я прямо в него стрелял.

— Почему ты так думаешь? — дядя Вася, по — видимому, окончательно оклемался и вновь обрел способность соображать. — Почему ты думаешь, что попал?

— Мне иччи его показал. Я видел двух — юэра и тот фантом, в который вы лупили как два сумасшедших. Он сначала Витьку не видел, потому что Витьку тоже мой иччи закрывал, он только тебя, старый, видел. А потом, когда я стал стрелять, а потом Витька выстрелил, иччи этого скрыть уже не мог. Идемте отсюда. Никто не знает, кого этот раненный юэр может привести.

Юрик поднялся с колен, протер тесак о штанину, кинул его в ножны.

— Нужно бы с собой эту лапу взять, — заявил якут. — На Большую Землю, в Москву — для исследования. Кто понесет?

— Да ну ее, — передернул плечами Рогозин. — Если, как дядя Вася говорит, мы с ними драться будем, то этих лап у нас еще наберется вагон с маленькой тележкой. Брось ее!

На самом деле ему просто не хотелось даже прикасаться к этой уродливой клешне.

— Вашу мать, ребяты!! Вы совершенно чокнутые!! Вы почему мне сразу не сказали, какие здесь дела делаются? А я, дурик, их лужами крови пугаю! Да этим уродам пули что горох! — дядя Вася, прежде такой уверенный в себе, засмеялся частым дробным смешком и никак не мог остановиться. — Фантомы! Глаза отвел! Вашу мать!

И дядя Вася исторг из себя длиннейший поток площадной ругани, непереводимой ни на один человеческий язык.

— Спятил старый, — резюмировал Юрик. — Нет такого в инструкциях, да, дед?

— Что? В инструкциях? — дядя Вася икнул быстро — быстро несколько раз. — В инструкциях! А — а-а, в инструкциях. Нет, Юрец, ничего такого в инструкциях нет. И ни к чему такому меня не готовили. Знаете, что? Вы как хотите, ребяты, а я сваливаю!Мне в Батагай нужно! Нет, в Якутск! Я должен в Москву дозвониться! Понимаете? Это очень важно. Так и во всех инструкциях написано: сначала установить связь с командованием, доложить обстановку. У меня нет выбора, понимаете, нужно так сделать! Вы тут держитесь, хлопцы, держитесь! Я скоро! Я только до телефона доберусь и мигом обратно! С подкреплением, с новыми инструкциями! Неделя всего или даже того меньше. Держитесь!

Говоря так, дядя Вася мелкими шажками отступал прочь, ствол автомата был почему‑то направлен на спутников, а палец лежал на спуске. Рогозин с тоскою в глазах смотрел на человека, совсем недавно казавшегося ему нерушимой скалой, кремнем, стальным комиссаром.

— Да вали, — пожал плечами Юрец. — Кто тебя держит‑то? Пошли, Витька, нам еще Гешу искать.

Не успели они пройти и десятка шагов, как дядя Вася вернулся, молча пристроился вслед за Рогозиным и, будто ничего и не случилось, пошел след в след за Виктором.

Рогозин на всякий случай хлопнул Юрика по плечу, привлекая внимание, но тот лишь отмахнулся:

— Видел я.

Через двадцать минут осторожной прогулки Юрик присел на корточки и поманил к себе Рогозина:

— Вон Геша прячется, видишь?

Виктор напряг зрение и вскоре действительно разглядел замысловатое нагромождение веток, палок и прочего лесного мусора, сложенные в виде крыши над неглубокой ямой.

— Он там? Ничего не заметно.

— Там. Запах чувствуешь? Паленым мхом пахнет.

Некурящий Рогозин, считавший свое обоняние практически эталонным, повел носом, но ничего не почувствовал. И в этот момент куча мусора шевельнулась. Почти незаметно — чуть поднялась и почти сразу опустилась, словно сама земля вздохнула.

— Там точно не медведь?

— Ты после юэров с абаасами медведей боишься? — и без того узкие глаза якута превратились в две тончайшие щелочки, в которых что‑то весело блестело, отражая заходящее солнце. — Я — нет. Пойдем, посмотрим на этого медведя. Вернее — на человекообразного носорога.

На дядю Васю Юрик демонстративно не обращал внимания. А тот, имея вид побитой собаки, уже и не спешил командовать.

И только теперь Рогозин сообразил, почему дядя Вася передумал добираться до Батагая с Якутском: просто побоялся ходить по такому лесу в одиночку и выбрал единственно верное для выживания решение, вернувшись к тем, кого почти предал.

Глава 15. Кое‑что проясняется

Геша спал. И неожиданное пробуждение его могло стать проблемой, ведь в руках он сжимал заряженное ружье.

— Геша, — осторожно позвал Рогозин, когда вдвоем с Юриком они сняли верхний слой крыши гешиного убежища. — Эй, Геша, просыпайся!

Геша всхрапнул и перевернулся на другой бок.

Зато стал виден Семен. Своим богатырским телом Геша припирал капитана к стенке ямы и подобраться к Семену, не переступив через тело Геши было бы невозможно.

Пергаментная кожа на лице бывшего капитана натянулась и высушилась. Кое — где потрескалась. Губы были полуоткрыты и виднелись гнилые зубы, хотя еще недавно улыбка у капитана была почти голливудской. Глаза же были совершенно открыты и зрачки внимательно отслеживали любое движение снаружи.

— Живой, — удивленно выдохнул Юрик, первым, как обычно, заметивший движение глаз Семена. — Живой! Витька, капитан живой!

— А?! Что?!! — на возглас Юрика первым отреагировал проснувшийся Геша.

Он зачем‑то попытался замахнуться своим ружьем, как здоровенной дубиной, но сделать это из лежачего положения оказалось совсем непросто.

— Тихо, Геша! Это мы! Тихо, тихо, тихо! — зачастил Рогозин. — Мы вернулись за вами! Слышишь? Просыпайся!

— А — а-а, — сдуваясь как проткнутый мячик, выдохнул Геша. — Это вы. Что‑то не больно торопились. Вода есть? Пить хочется и капитану тоже…

— Семен, как ты? — Юрик дотронулся до капитанского лба.

— Он не говорит, — булькнул водой из рогозинской фляжки Геша. — Когда вы ушли, он пару часов кувыркался по поляне как током ударенный, потом глаза открыл, смотрит вокруг, но ничего не говорит. И дышит… редко. Раз в минуту. Или и того реже. Семен, будешь воду?

— Их нельзя убивать, — отчетливо произнес бывший капитан лопнувшими губами.

По его подбородку потекла вязкая кровь.

— Их нельзя убивать, — повторил Семен. — Дайте им спокойно вернуться. Из космоса…

После этих слов голова его безжизненно упала на грудь.

— Заговорил! — пробормотал Геша. — А я уж думал, что он совсем…

— Этого не может быть, — задумчиво произнес Юрик. — Никто не может вернуться из Нижнего Мира. Это не Семен. Я сначала подумал, что это Семен, но теперь понимаю, что это не Семен. Это Улу подослал своих слуг заморочить наши мозги.

— Что здесь происходит? — не вытерпел дядя Вася, но всеми был проигнорирован.

— Он дышит, — сказал Геша. — Я слышу, он дышит.

— О ком он говорил? — Рогозин не мог понять, о чем говорил вернувшийся с того света капитан.

— Он говорил про абаасов, юэров и остальных друзей Савельева, — ответил Юрик. — Он сказал, что их нельзя убивать. Значит, и до Семена добрался Улу и теперь через него внушает нам, что мы не должны сопротивляться. Его надо сжечь!

— Кого? — глупо спросил Геша. — Капитана? Да я тебе ноги выдерну живьем! Никто не будет жечь капитана. Он и без вас натерпелся.

Здоровяк поднялся на ноги, отряхнулся.

— Витек, ты мой ствол потащишь. Я понесу капитана. В нем весу сейчас килограммов сорок — донесу, поди? Веди нас, паря. А ты, старый, будешь нам тылы прикрывать, понял?

И дядя Вася не нашел слов для возражений. Он стоял над безголовым трупом «черного» абааса — одним из двух, убитых в произошедшей накануне стычке, и пытался замерить длину когтей на чудовищной лапе, приставляя к ним свой ботинок сорок второго размера.

И снова они куда‑то пошли, ведомые всезнающим и осторожным Юриком.

К пещере выбрались совсем не с той стороны, откуда рассчитывал подойти Рогозин.

— Жрать хочется, — сказал Геша, опуская Семена на теплый камень, освещенный заходящим солнцем. — Попадись мне сейчас черный — сожрал бы не задумываясь. Еще дня три такой сушки и мне можно будет к титулу «мистер Олимпия» приглядываться. Эй, есть здесь кто? Тащите жрать скорее!

Из темнеющего зева пещеры показалось бледное испуганное лицо Ларисы. Мелькнуло, сверкнув глазами, и пропало во тьме. Но вскоре она вышла наружу, держа в каждой руке по банке тушенки с гречкой.

— Вот, — женщина протянула одну жестянку голодному Геше, вторую — Юрику.

Достала из кармана флягу и тоже передала Геше.

— Остальные не приходили?

— Нет, — она слегка качнула головой. — Не было никого. Но где‑то неподалеку стреляли. Много стреляли. Виталик сначала услышал, скулить стал. Потом и я услышала…

Юрик, разрубив тесаком банку пополам, передал одну ее половину Рогозину, а во вторую полез сам приготовленной заранее ложкой. Лариса на секунду отвлеклась, проследив за манипуляциями якута, затем продолжила:

— Несколько раз часто — часто стреляли, потом одиночными, но погромче…

— Прямо не тайга, а стрельбище какое‑то, — хмыкнул Геша, облизывая пятерню, которой лазил во вскрытую банку. — Ладно, мать, сейчас сгоняем, поглядим, кто там бузит. А ты пока Семена накорми, — он кивнул на похожего на мумию капитана. — Видишь, как исхудал?

— Это Семен?! — Лариса закрыла рот ладонью, словно боялась произнести неосторожное, обидное слово и выпучила глаза. — Господи, божечки!

Рогозин внимательнее посмотрел на беднягу — капитана. Больше всего Семен напоминал теперь мумию. Должно быть, такими бывают какие‑нибудь буддийские монахи, про которых говорят, что они сами себя мумифицируют: умиротворенные, безразличные ко всему, ничего не желающие. Глаза Семена, широко открытые, взирали на мир с необъяснимым глубинным просветлением, казалось, что в этих двух мерцающих отражениями садящегося солнца глазах скрыта вся мудрость мира, спрятаны самые тайные и великие знания, которые он унесет с собой в смерть, в небытие, в вечность. Только нимба над головой не хватало в тот миг Семену. Хотелось бухнуться перед капитаном на колени, покаяться во всех совершенных и только замышляемых грехах и молить, молить о прощении.

Лариса тоненько зарыдала.

— Спокойно, мать! — рыкнул Геша. — Семен нынче из такой задницы вылез, что теперь сущая ерунда осталась. Присматривай за ним и корми, глядишь и выкарабкается.

Несмотря на то, что Геша целых полтора часа тащил на руках Семена, здоровяк не выглядел утомленным, наоборот, Рогозину показалось, что эта тяжелая прогулка придала ему сил.

— Ну и это, Лар… Таблеток каких‑нибудь что ли дай ему? Аспирина там…

Он подхватил Семена на руки и внес в пещеру, но очень скоро выбрался наружу:

— Пошли, орлы! Посмотрим, кто там барагозит.

Лара опять почему‑то всхлипнула, махнула неизвестно чему рукой и пошла, сгорбившись, в убежище.

— Я не пойду, — неожиданно для всех вдруг сказал Юрик. — Мы договорились встретиться здесь, значит, нужно оставаться здесь.

— Ты чего, оленевод?! — нахмурился Геша. — Бычить придумал? Неожиданно. Давай так сделаем: ты для поддержания своего реноме чуть — чуть побычь, а потом бычить переставай, лады?

— Отстаньте от него, Геша, — поддержал Юрика Рогозин. — Я тоже не пойду. Велено было ждать — значит, нужно ждать. Да и куда идти‑то? Она даже не знает, в какой стороне стреляли. То ли наши, то ли не наши?

Геша недоуменно поднял бровь, и посмотрел на Виктора так, будто перед ним заговорило дерево.

— Мужик, ты тоже решил бычить? Совсем неожиданно. Прямо день открытий какой‑то.

— Вам и дядь Вася то же самое скажет, — кивнул на старика Рогозин.

И только сейчас Виктор почувствовал как устал — сделать еще хотя бы сотню шагов казалось ему уже выше человеческих сил.

— А этот сивый хрен с горы мне вообще по барабану, — смерив дядь Васю презрительным взглядом, заявил Геша. — Пойми, дурилка, сейчас в этой тайге все, кто стреляет — наши, а в кого стреляют — не наши? Ву компрене? Так доступно для понимания?

— Да пошел ты, — вяло бросил Юрик и побрел в пещеру. — Наши, ваши. Надоело очень. Скоро ночь. Я устал.

— Стой, усатый! Я ведь тебе ноги сломаю!

— А по тайге тебя потом зайцы водить будут? — буркнул, не оборачиваясь, якут. — Или с медведем договоришься? Темно скоро будет. Нечего в темноте по лесу ходить — сучком глаз выбьешь, совсем слепой станешь.

— С — с-сволочь, — прошипел вполголоса Геша. — Там же кореша твои!

— Я этого не знаю наверняка, паря, — донеслось из‑под свода пещеры: Юрика уже не было видно. — А тайга большая, мало ли кто в ней стрелять придумал?

Рогозин пошел следом за ним, а третьим пристроился дядя Вася, виновато пожавший плечами, когда проходил мимо обескураженного Геши.

— Что вы за люди! — сплюнул тот под ноги. — Да люди ли вы вообще? М — да — а-а. Я здесь побуду. Мне с вами в одном помещении стремно дышать… Задыхаюсь я, душно мне.

Рогозину было обидно слышать подобные слова, но реагировать он никак не стал, ведь если этому амбалу так уж хочется гулять по вечерней тайге — его никто не держит.

Глаза трудно привыкали к темноте, костер по случаю отсутствия людей не горел и только через несколько минут Рогозин сумел разглядеть пристроившегося между камней Юрика, настороженный и недоверчивый взгляд мерцающих глаз полубезумного Виталия, Ларису, пытающуюся ухаживать за Семеном.

Виктор опустился на камень, положив рядом свой карамультук, обхватил голову руками, почесал слипшиеся от пыли и пота волосы, вытряхивая из них на землю какой‑то таежный мусор. Рядом кашлянул дядя Вася.

— Чего вам? — повернулся к нему Рогозин.

— Перекусить бы?

Рогозин сходил на склад, нашел там краюху пересохшего хлеба, кусок запечённого в углях зайца — из тех, что приволок с собой дядя Вася.

— Вот, — протянул он снедь старику, когда вернулся. — Вы что‑то рассказать пытались о первых космонавтах, когда на нас юэр напал? Сейчас самое время…

— Сейчас, Вить, сейчас все расскажу, — пообещал дедок и вцепился зубами в мясо. — Я расскажу все, без утайки, только чуть брюхо набью, хорошо?

— Ладно, — покладистый Рогозин никуда не торопился.

Виктор устроился рядом со стариком и некоторое время изучал «нового» дядю Васю. Видно было плохо, даже отблеск слабого костерка почти не помогал, но даже при таком освещении Виктор успел рассмотреть многое. Старик, совсем недавно претендовавший на лавры спасителя и героя, здорово сдал, утратил весь свой напор, потерял какой‑то стержень и теперь был готов на что угодно за простое доброе слово. Рогозин знал, как это бывает в жизни: в любой дворовой компании всегда есть какой‑нибудь косячник, крупно лопухнувшийся и растерявший авторитет, и поэтому теперь лебезящий даже перед изгоями.

Пока дядя Вася тренировал челюсти, в пещеру вошел Геша, постоял с полминуты в проеме — точно на той линии, что разделяла мрак и свет, потом пошел дальше, повернул за камень и скрылся из виду где‑то в той области, где Лариса ухаживала за двумя капитанами.

— Слухов всяких я много насобирал, — дядя Вася проглотил последний кусок и сразу заговорил. — Только здесь дело такое: слухи разные бывают. Одному можно верить, а на другой — только плюнуть и растереть. К тому же сразу после закрытия лаборатории знающие люди постарались понапустить туману. Одно время все думали, что там уран добывали. Потом люди стали считать, что там было тайное бомбоубежище и в нем приняли страшную смерть несколько сотен политзаключенных. Еще я слышал слух…

— На самом‑то деле как было? — оборвал Рогозин разболтавшегося старика.

— Да кто ж его знает теперь — от? Хотя… Может, в Москве кто‑нибудь жутко секретный и знает, но нам‑то он точно ничего не скажет. Не знаю, Витя, что там было на самом деле, но могу рассказать о том, что думали по этому поводу мой отец, мой коллега из Батагая и еще пара человек, которые меня инструктировали.

— Не тяните уже, а? Спать хочется.

— Вот послушай. За что купил, за то и продаю. Когда Сергей Павлович Королев делал на кульмане еще только первые наброски своих ракет, уже многим было понятно, что на химическом топливе далеко не улетишь. Про формулу реактивного движения Мещерского слыхал? Я тоже не слыхал, но мне знающие люди объяснили, а я запомнил. Чем быстрее хочешь лететь, тем быстрее тебе нужно тратить топливо, а чем быстрее ты его тратишь, тем меньше его остается. Чтобы далеко улететь нужно бесконечное количество топлива и…

— Я понял, — кивнул Рогозин. — На ракетах далеко не улетишь. И что?

— Нашлись люди, которые стали искать другие способы перемещения во Вселенной.

— На лошадях?

— Не совсем, — дядя Вася, кажется, нисколько не обиделся на усталое хамство Рогозина. — Про филадельфийский эксперимент слышал?

— Это где корабль проводами опутывали и невидимкой делали?

— Да, только вместо невидимости умудрились отправить его за тысячу километров.

— Я не помню тонкостей. Слышал, что это была операция по дезинформации Гитлера?

— Чушь! — дядя Вася даже вскочил на ноги. — Телепортацию тогда изобрели! Только управлять ею не сумели! Говорят, там сам Эйнштейн проектом руководил! И Тесла тож.

— Молодцы, что здесь сказать? Только какое отношение Филадельфия имеет к нам?

— А вот здесь есть такой момент: в те годы среди американских умников было полным — полно агентов Лаврентий Палыча, слыхал о таком?

— Берии, что ли? Ну, слышал. И что?

— Ну вот. Эти агенты, значица, сумели утащить проектную документацию эксперимента. И отчеты об испытании. Потом так же атомную бомбу утащили, — дядя Вася окончательно успокоился и сел на камень рядом. — Были каналы. Передали нашим в Москву в какую‑то шаражку, а там Ландау с компанией стали мараковать — как эту штуку к делу пристроить?

Дядя Вася многозначительно замолчал.

— И? — подтолкнул его Рогозин.

— И додумались! — в словах старика слышалась гордость за советских ученых. — Построили механизм, проводов целые километры намотали. Это уже здесь было. Не спрашивай про тонкости — я ведь только охранник развалин. Подключили электричество. Там, — дядя Вася показал рукой направление, — ниже по реке, до сих пор есть руины электростанции — она только этот объект и питала. Жуткие мегаватты. Потом, когда зачищали все, ее тоже подорвали. Жалко… Мы‑то в селе на дизеле до сих пор сидим, а там целая станция была. На сотню таких сел ее быс избытком хватило.

— Дальше‑то что? — с нетерпением спросил Рогозин.

— Интересно стало? Вот послушай. Поставили они эту установку — от, отладили, запустили. А она возьми и сработай — портал открылся! Только куда — никто понять не может! Сладили какие‑то зонды, отправили, да с концами. Телеметрия какая‑то с них идет обрывками, а сами аппараты назад вернуть невозможно. Система ниппель, понимаешь? Здесь передатчик, там просто приемник. Отсюда туда отправить можно и принять тоже можно, а вот оттуда сюда отправить ничего нельзя!

— Засада, — согласился Рогозин. — И как они выкрутились?

Рогозина захватила история дяди Васи, она оказалась куда интереснее версии Мони и уж тем более Юрика.

— Ну, решили, что стоит послать туда несколько добровольцев — чтобы те, значит, на той стороне тоже станцию наладили. Одноразовую. Отобрали несколько человек, натренировали, обучили. Потом привезли скафандры. Тогда уже и королевскую космическую программу испытывали, так что скафандры — что у Гагарина, что у наших молодцов — одинаковые были. Белые такие с надписью СССР на шлеме. Ну да видел, поди, на картинках‑то? Вот точно такие. Сперва, конечно, собак с мышами запускали, только толку от них никакого нет: какое‑то время они по приборам вроде как живут, а потом показания исчезают. То ли мрут собачки, то ли убегают куда подальше от портала — непонятно было. Короче, судили — рядили, сроки горят, результат нужен кровь из носу! Нашли людей. Тогда ведь знаешь как? «Коммунист? — Да! — полезай в пекло!» И ничего, брали под козырек и шагали!

— Жесть, — вздрогнул Рогозин, представив себя на месте такого коммуниста. — А дальше?

— Снарядили экспедицию. Пять человек. Здоровы умные парни все. Страшные лейтенанты. Да и отправили всех на ту сторону с узлами для передающей станции. Несколько дней здесь получали данные, что люди живы и считали, что эксперимент удался. Едва в Москву не доложились. А потом как‑то получили фотографии оттуда. Это было страшно… Батя крестился, когда об этом вспоминал, хотя сам, конечно, ничего не видел, только с некоторыми людьми знаком был. В общем, когда люди в портал входили, какая‑то ерунда с ними происходила и на ту сторону они прибывали уже в состоянии… как бы это сказать? Ну вот, к примеру, если бы мы с тобой отправились, то на выходе наши с тобой тела смешались бы в один организм — четырехногий и четырехрукий с двумя головами. Причем, одна голова могла бы быть внутри другой, а ноги расти из лопаток. Врубаешься, как там эти добровольцы померли?

— Вообще жесть! — Рогозин сглотнул ком, вставший в горле. — А если один человек будет?

— Тогда выворачивает его шиворот — навыворот. Слышал выражение " в рот мне ноги»? Вот там это реальностью становилось.

— На фиг такую телепортацию!

— Не приведи Господь, — перекрестился дядя Вася, вообще‑то совсем не религиозный.

— И как, решили проблему?

— Решили, — кивнул старик. — Только так решили, что лучше бы и не решали вовек!

— Так что же?

— Долго думали, мудрили, потом какой‑то умник выдвинул гипотезу, что для стабильности тела человеку нужен полный контроль над ним — на молекулярном уровне. Чтобы разум все время перемещения контролировал организм и не позволял клеткам или, как говорил этот умник, — информации о клетках — заниматься ерундой. У человека есть ведь сознание, подсознание, инстинкты. Человек, к примеру, не может отрастить себе лишний палец по желанию, или приказать черепу разветвиться рогами?

— Ну насчет рогов не знаю, — хихикнул неслышно подошедший Геша. — Рога — штука странная.

— Помолчите, Геша! — очень вежливо, но твердо попросил Виктор. — Пожалуйста.

— Как скажешь, начальник, — Геша уселся напротив. — Мне и самому интересно такую байку послушать. Давай, дед, трави дальше! Только расскажи сначала, как ты это узнал, если все живые участники наверняка давали тысячу подписок о неразглашении?

— Мне батя рассказал и велел молчать. Но раз уж мы все в это вляпались…

— А ему кто? — настаивал Геша, нагло ухмыляясь.

Дядя Вася поскреб затылок и нехотя ответил:

— Здесь, мил человек, понимаешь, дело такое… В общем, был мой батя как‑то в Москве на стажировке. В начале шестидесятых это было. Отец, еще только — только начавший службу на этом объекте на объекте, познакомился на этих курсах с одним коллегой. Николаем того звали. Он в Западной Украине работал и тоже на стажировку в Москву приехал. А дед того Николая был в те годы, как считалось окружающими и докторами, уже в глубоком маразме. Альцгеймер или Паркинсон или еще что — я в медицине не силен. Так вот, этот Николаев дед без умолку нес какую‑то околесицу о взорванном подземелье в Якутии и космических героях. Ближние‑то думали, что дед съехал, а батя сразу смекнул, о чем старикан бормочет — несколько знакомых названий услыхал. Работал этот маразматик, оказывается, точно на нашем объекте — начальником смены в охране. Тому деду из‑за маразма его накласть уже было на всякие подписки, вот и спешил выболтать все, что можно. Потом его в спецпсихушку увезли, и больше отец никогда его не видел. Но то, что дед успел рассказать, запомнил накрепко и мне передал.

— Гладко, — одобрил объяснение Геша. — Ну, раз так, тогда трави дальше.

— А дальше началось странное, — перешел на полушепот дядя Вася. — Дедок тот спятивший, он ведь тоже не в шибко больших чинах был, мог рассказать только то, что заметил сам. А заметил он, что в лаборатории стали появляться священники. Много, очень много всяких попов: наши, католические, магометанские, буддисты, раввины, какие‑то уж совсем нетутошние, привозили даже несколько сатанистов из самой Америки, но чем они там занимались — то деду неведомо было. Однако ж потом и попы пропали, зато вместо них на постоянную работу устроились несколько якутских и юкагирских шаманов. Реально — с бубнами, с костями своими древними. Да.

Рогозин внутренне напрягся, ожидая, что вот — вот все станет понятно.

— После этого дела у наших космических путешественников пошли на лад, — продолжал свой рассказ дядя Вася. — Специально отобранные ребята, после того, как с ними поработали шаманы, ходили в этот космос как к себе домой. Назад, правда, возвращаться не торопились. Никто не вернулся тогда. Зато стали присылать с той стороны всякие ценности: золотишко там, камушки всякие, устройства какие‑то необыкновенные, много полезного всякого для страны. Тоннами.

— Так в чем дело‑то было — почему людей выворачивать перестало? — не вытерпел Рогозин. — И при чем здесь попы? Как попы согласуются с квантовой механикой и релятивистской физикой? Не понимаю?

— Вот чего не знаю, того не знаю, Вить. Николаев дед ничего и сам не знал. Секретность ведь на каждом шагу. До сих пор голову ломаю — нет у меня ответов. Ну дак я же не Ландау с Капицей, — дядя Вася виновато развел руки.

— И дальше что было? — опять влез Геша.

— А дальше стало происходить странное. Пару раз из того портала в лабораторию приходили… Николаев дед даже названия им не знал. Но я, повидавший черных и светящихся — юркиных абаасов с юэрами, — теперь‑то понимаю, о чем, вернее — о ком говорил дед. В общем, золото золотом, но когда персонал лаборатории был полностью истреблен во второй раз, начальники на самом верху не вытерпели и порешили проект полностью закрыть. Ведь никто из умников не мог ответить на простой вопрос: кто еще может к нам прийти с той стороны?

— Забавная байка, — хмыкнул Геша, стряхивая со штанов какой‑то сор. — Дурацкая. Не очень‑то на государственную тайну похожая. Действительно — бред маразматика.

Он поднялся на ноги и пошел к Ларисе.

— Много ты понимаешь в государственных тайнах! — прошептал ему вслед дядя Вася. — Иной раз такое рассекретят, что просто диву даешься — как руки — от поднялись подобное сотворить?

Он проводил взглядом в спину недоверчивого Гешу и, уже веселее, добавил:

— Честно сказать, я и сам‑то во все это не очень верю с одной стороны. Источник — тот еще. Где он что‑то увидел, запомнил, а где потом уже придумал — сейчас не разобрать. А с другой стороны… в мире так много всякого, необъяснимого.

— А про Железноногого что скажете? — полюбопытствовал Рогозин, не обращая внимания на Гешино мнение.

— Про Железноногого? Не знаю, Вить. Подозреваю, что он тоже из той же лаборатории, может даже из тех самых космонавтов хлопец, но сказать твердо ничего не могу. Встречал его пару раз в тайге, выходил он к реке на своих ходулях и грустно так в след мне смотрел, пока я в лодке отгребал подальше. Он ведь без языка — ни сказать, ни крикнуть ничего не может.

— Может только людей убивать, да? Охотников? А может быть, это тоже ваш подельник — народ от объекта отваживал? Ну из параллельного ведомства?

— Нет, Вить, — отказался от такого коллеги дядя Вася. — Железноногий — это что‑то другое. Он ведь не стареет совсем. Не человек он. Или не совсем человек. Вот приятеля бы его допросить — физика, с которым они из лесу к нам приходили, вот было бы дело. Тот наверняка что‑то знал. Да только где‑то в тайге сгинул. Как пришли из леса, так и пропали в ём. Вот после того как они объявились, а потом пропали, моего батю и поставили сторожить место.

— На нашего Савельева он очень похож. Мы с Юриком его через реку видели. Там узкое русло, хорошо все рассмотрели. Как близнец Савельеву этот Железноногий, но только лет на тридцать помоложе. Хотя на самом деле лет на тридцать постарше должен быть.

— Не знаю, Витя. Вот чего не знаю, того не знаю. Я и без того сегодня уже наболтался, пойду, может, посплю немножко.

Глава 16. Разгром

Ночь, густая, вязкая, совершенно непрозрачная, свалилась как‑то вдруг: вот еще только что потолок пещеры подсвечивался садящимся солнцем, и в следующий миг, будто кто‑то выключил свет — внутренняя тьма пещеры смешалась с внешней темнотой облачной ночи. Свет костра стал гораздо ярче, хотя никто не подбрасывал дров.

Рогозин протер глаза смоченной в воде тряпицей, завершая подготовку ко сну, но лечь ему не дали. Едва Виктор вытянул ноги, как над ним нарисовался Геша и буркнул:

— Твоя очередь дежурить. Часы есть? На моих сейчас ровно полдесятого вечера. Верно?

Рогозин пожал плечами и стал вставать.

— Не знаю, — оказавшись на ногах, ответил он. — У меня часов нет.

— Держи мои, — Геша расстегнул металлический браслет и протянул часы Виктору. — Нас здесь трое мужиков здоровых. Светает где‑то в полчетвертого. Итого — шесть часов темноты. Каждому по два часа. Тебе, мне и узкоглазому, сечешь?

— А дядь Вася? — удивился Виктор, крутя в руках керамические RADO с тремя маленькими циферблатами, размещенными на четвертом.

Геша оглянулся на разобравшего автомат старика, несколько секунд смотрел, как тот что‑то протирает вехоткой, сплюнул сквозь зубы:

— Не доверяю я ему что‑то. Тебя с коротышкой я знаю, а этого… Особенно после того, что он тут наплел. Ты уверен, что у него все дома?

— Ладно, — согласился Рогозин. — Вас в полночь поднимать?

— Прям как в филармонии: «вас, будьте добры, окажите любезность», — засмеялся было Геша, но быстро принял серьезный вид. — Друга своего в полночь поднимай. Он уже пару часов как спит, ему не в тягость встать будет, потом свое доберет. А я крайним побуду.

— Хорошо, — Рогозин закинул на спину карамультук и направился к выходу.

— И эта… Часы мои не прое… не потеряй, понял? Их мне босс подарил за хорошую работу. Они десять штук стоят. Гринов, понял?

На еще теплом камне под звездным небом было как‑то неожиданно уютно. Рогозин положил ружье на колени, а сам принялся рассматривать дорогие часы в лунном сиянии. И хотя в черном небе над головой блестела только половина Луны, ее света хватало, чтобы рассмотреть все в мельчайших деталях. Рогозин прочел все надписи, попробовал подзаводку, покрутил минутную стрелку взад — вперед, натянул браслет на запястье. И сразу снял: кость хозяина часов была слишком широка, на рогозинской руке часы болтались слишком свободно, так, что даже потребовалось растопырить пальцы — чтобы они случайно не соскользнули. Виктор решил положить их в нагрудный карман.

Первую четверть часа он еще как‑то вглядывался в промежутки между ближайшими деревьями, но когда из пещеры раздался богатырский гешин храп, ему это занятие надоело. Внимание потихоньку рассеивалось, Виктор задумался о том, как должно быть сейчас здорово в родном Питере. Речные трамвайчики, болтливые иностранцы, толпы туристов, шныряющих по Невскому и Ваське. Ему вспомнились мосты, узкие колодцы домов в центре, небоскребные новостройки на севере города, Нева, — все это было так далеко, так оказалось прочно заслонено событиями последних дней, что словно никогда и не было.

Виктор поднял голову к звездам, нашел знакомых Медведиц — Большую и Малую, подумал, что, возможно, где‑то там, среди звездной сыпи, находятся сейчас «космонавты» дяди Васи, — старые и еще более безумные, чем сам дядя Вася. «Космонавты» там, а монстры черт пойми откуда — здесь. Вот такой странный чейнч, бартер. Как ни складывал Рогозин «космонавтов» с монстрами, как не придумывал возможную связь, — никакой разгадки происходящему не отыскал.

Погода установилась отличная: не холодно и не жарко, небо чистое, куда‑то попряталась таежная мелкая живность и стало совсем хорошо.

Через час своего дежурства Виктор начал активно зевать, так активно и с чувством, что зажмуриваясь на полминуты выпускал из виду действительность. Он слез с камня и попрыгал на месте, разгоняя зевоту, подрыгал руками и ногами, подергал себя за уши. Эти меры позволили отогнать навязчивый сон.

Рогозин снова влез на успевший остыть камень, зябко поежился и в этот миг услышал знакомый человеческий голос:

— Вот вы где, значит, укрылись?

Виктор дернулся вправо — на звук и к своему изумлению узнал в стоявшем человеке Савельева.

— А мы с Атасом вас ищем — ищем, — продолжал, как ни в чем не бывало, говорить бывший начальник экспедиции, — никак найти не можем. Хорошее место нашли, молодцы. Да, Атаска?

Выглянувший из‑за ноги хозяина пес важно облизнулся, показав острые клыки, и спокойно потрусил к Рогозину, сжимавшему в обеих руках свой карамультук.

— Зря прятались, честное слово, — болтал, приближаясь, Савельев. — У Атаса же нюх! Это человеку трудно человека в тайге найти, а от собаки такой секрет не утаишь.

Ничего в облике Савельева не делало его страшным: обычное лицо, привычная скороговорка трепача — задушевника, добрые, почти детские глаза со смешинкой, — и в то же время оказался он почему‑то способен одним своим появлением внушить Рогозину такой суеверный ужас, что Виктору даже и в голову не приходило воспользоваться ружьем — его словно парализовало.

Атас подошел к ногам Рогозина, потерся теплым боком о штанину и деловито пошел дальше — в пещеру.

За спиной Савельева появилось какое‑то свечение и по светло — голубым сполохам Виктор быстро сделал вывод, что там, в темноте, прячется тот, кого Юрик называл юэрами — четырехлапый светящийся монстр с печальным взором неподвижных глаз.

— Да ты не бойся, Витя, — говорил словоохотливый Савельев, уже стоявший совсем рядом. — Все хорошо будет, — он по — отечески потрепал Рогозина по плечу. — Как же я соскучился по обычной человеческой речи, ты не представляешь. С Атаской‑то не поговоришь толком. Да ты не рад меня видеть, что ли? Зря. Я ведь и зарплату тебе еще не выплатил, а ты от меня бегаешь — разве это правильно?

Виктор хотел что‑то сказать в ответ, но с губ сорвалось только неопределенное, едва слышимое блеяние, потому что именно в это мгновение он увидел появившегося из‑за дерева юэра. А руки почему‑то окончательно задеревенели и совершенно не желали поднимать ружье. Ким Стальевич проследил за его остановившимся взглядом, загадочно усмехнулся и сказал:

— Все будет хорошо, Витя! Где там мои работники? В пещере, верно? Ну, пойду поздороваюсь. А ты пока с моим новым ассистентом познакомься. Его зовут… впрочем, он сам представится. Я уверен, вы подружитесь, — и снова Савельев коротко хохотнул.

Рогозин во все глаза следил за приближающимся юэром, но не мог ничего поделать — Савельев будто околдовал его, лишив подвижности и желания сопротивляться.

Ким Стальевич обошел вокруг окаменевшего Рогозина, еще раз хлопнул Виктора ладонью по плечу, крикнул вперед:

— Атас, где там остальные? Давай, показывай, дружище!

Рогозин глядел на приближающееся существо, за спиной которого виднелось еще что‑то, пока неразличимое — оно шевелилось, скрывало собой освещенные Луной деревья и тоже приближалось. Виктор пытался поднять свой карамультук, но тот словно вдесятеро прибавил в весе — каждый миллиметр движения давался столь тяжелым усилием, что жилы на руках и шее Рогозина натянулись, вздулись узлами, глаза расфокусировались, окружающие предметы стали двоиться, троиться…

Когда до четырехлапого уродца осталось всего четыре шага, Рогозин просто свалился с камня в сторону, и на краткий миг у него появилась возможность выстрелить. Время растянулось в бесконечность. Сосредоточив всю силу тела в коротком движении пальца, Виктор буквально каким‑то чудом смог выжать курок! В ночной тишине и темноте вспышка огня оказалась ослепляющей, бабахнуло так громко, что на секунду показалось, что рухнули горы, а в следующий миг Рогозин уже ничего не соображал: отдачей его опрокинуло, перед лицом теперь возникали то земля, то звездное небо — он покатился к подножию сопки, изо всех сил стараясь не потерять ружье.

Помочь оставшимся в пещере он не мог уже ничем. Или думал, что не мог — разум был целиком захвачен идеей спастись именно сейчас, наплевав на то, что произойдет через час, завтра или когда‑нибудь еще — если оно будет это «когда‑нибудь». Сигнал он подал, а на большее его просто не хватило.

Несколько раз он ударился боком о стволы деревьев, дважды ушиб больное колено о коряги, едва не выпустил из закоченевших рук карамультук, но постепенно замедлился и остановился.

Он лежал на спине под огромной сосной, заслонившей своею кроной полнеба. Он ждал преследования, но за ним никто не гнался. Рогозин прислушался и где‑то высоко вверху расслышал эхо выстрелов — приглушенное, будто стреляли в подушку. Один, два выстрела, после пятого наступила совершенная тишина.

Рогозин пошевелил пальцами — они были послушны, попробовал двинуть рукой — и не ощутил сковывающего оцепенения. Он повернулся на бок, подтянул к груди колени, попытался встать на четвереньки. Из носа по верхней губе потекло что‑то теплое, Рогозин высунул язык, слизнул, ощутив соленое.

— Кровища, — шепнул себе едва слышно.

Прислушался к себе: избитое не самым удачным падением тело ныло, но, кажется, ничто не было сломано, непоправимо разодрано или, не дай бог — оторвано.

Рогозин подполз на карачках к широкому стволу соседней сосны, повернулся, облокотился спиной, сел, вытянув ноги. Сон как рукой сняло, адреналина в организме было с избытком, и снова накатила волна страха, заставившая его нервно озираться вокруг широко раскрытыми глазами.

Попал или нет — об этом Рогозин даже не думал. Достаточно было того, что его выстрел услышали.

Целую минуту он сидел, собирая в кучу мысли, но так ничего путного и не придумал. Только одна мысль терзала его неотступно: бежать, бежать так далеко, чтобы ни предательский пес — Атас, ни юэры, ни еще какая‑нибудь нечисть не смогла за ним угнаться.

Он уже почти поднялся на ноги, поглощенный этой идеей, когда краем глаза вдруг ощутил какое‑то движение неподалеку!

То самое черное размытое пятно неопределенных очертаний, которое ему уже приходилось видеть в старом лагере, едва — едва посеребренное по верхнему краю лунным светом, плавно плыло в шести метрах справа, шарахаясь от вектора своего движения на полметра в стороны — оно шло четко по следу, оставленному катившимся Рогозиным.

Виктор замер, зажмурился и даже перестал дышать. Только карамультук в его руках медленно — медленно двигался, отслеживая перемещение сгустка черного дыма. Он не знал, что с ним может сделать такой противник, но ничего хорошего не ждал, приготовившись драться до смерти.

Клубок черноты на секунду задержался возле сосны, остановившей движение Рогозина, облетел ее кругом, поднялся метра на четыре вверх по стволу, спустился, вернулся по следу шагов на пятнадцать и снова двинулся к сосне.

— Он меня потерял, — подумал Рогозин, опуская глаза к выцветшей тряпке на запястье. — Спасибо, иччи. Спасибо Юрик.

Противник между тем порыскал вокруг сосны, но так ничего и не найдя, пустился в обратный путь — к пещере.

Еще целых полчаса сидел Рогозин под деревом ни жив ни мертв. С трудом возвращаясь в реальность, он ждал появления новых преследователей, но так никого и не дождался.

Пошатываясь, он встал, закинул ружье на плечо и неверным шагом направился прочь — куда глаза глядят.

— Вряд ли там кто‑то мог выжить, — говорил он себе, удаляясь от пещеры в неизвестном направлении. — Карамультук у меня, а с их пукалками против юэров не устоять. Прости меня, Юрик, фиговый из меня часовой. Геша, Лариса, дядь Вася, капитаны — тоже простите меня. Ну и остальные, если вы еще живы.

Куда он брел — он бы не смог сказать и под угрозой немедленного расстрела. Карт читать не умел, да и не было у него никаких карт. За две недели хождения по окрестностям так их и не изучил: все сопки оставались по — прежнему безымянными, где север, а где юг представления он так и не поимел. А когда однажды с умным видом пытался при Юрике определиться со сторонами света по мху на деревьях — здорово лажанулся. Якут обсмеял его, заявив, что мох — не шуба для сосны и растет не на северной стороне ствола, а там, где влажнее, там, где темнее. После того случая Рогозин выбросил из головы все свои следопытские «познания» и больше им не доверял. Возможно, именно теперь он приближался к логову таежной нечисти, но самому Виктору хотелось верить в лучшее и он старался себя убедить в том, что с каждым шагом все больше удаляется от страшных мест.

Раннее утро встретил Рогозин, стоя на высокой скале над изогнувшейся дугой рекой и где он теперь был — он не имел никакого представления. Берег казался одновременно и знакомым и неведомым. Вроде бы такие же скалы, как везде по этой речке, но в то же время здесь они выглядели совершенно ранее не виданными, странными.

За спиной вставало солнце, прогоняя темноту, загоняя ее под камни, за стройные стволы лиственниц. Далеко на западе видны были угрожающе — темные кучевые облака, вскоре должна была разразиться гроза.

Рогозин почувствовал себя непередаваемо одиноким посреди бескрайнего моря шелестящих деревьев, угрюмых скал и безразличной ко всему реки. Здесь как нигде более ощущалось его бессилие перед тайгой, его беспомощность и безнадежность положения. И еще вдруг проснулся утренний голод — пустота в животе настоятельно требовала пищи.

Виктор оглянулся вокруг, подозревая уже, что не увидит никаких зайцев или уток. Впрочем, птиц здесь, кажется, вообще никто никогда не видел. В животе урчало, но ничего съедобного в поле зрения не попадалось.

Неожиданно в голову пришла мысль, что если он знает точно, где сейчас восток и где запад, то вычислить север с югом совсем не сложно. Если восток сзади, а запад впереди, то направо — север, а налево, стало быть — юг. На севере в этих местах живут медведи, а на юге иногда встречаются человеческие поселения. И, хотя Рогозин знал, что до ближайшей деревушки вдоль русла реки придется топать не меньше чем пару недель, он направился налево, твердо решив добраться до людей и обо всем рассказать «кому следует». Потом он вспомнил, что в эти края они добирались по течению, стало быть, сейчас нужно идти против течения!

Он присмотрелся к реке и радостно всхлипнул: река катила свои воды слева направо — стало быть, он совершенно прав! Потом целую минуту его терзало сомнение в том, что перед ним именно та река, но Рогозин не стал поддаваться панике, убеждая себя, что на картах Савельева рядом с этой никаких других рек не было. Хотя на самом деле, в последнем он был не очень‑то уверен.

Еще через полчаса ему в голову пришла весьма удачная идея — он вспомнил, как один из знакомых собачников — таксоводов рассказывал за рюмкой чая о привычке настоящих охотничьих такс перед выходом на промысел ковыряться в каком‑нибудь дерьме, оставленном зайцами или еще какими‑нибудь енотами, — чтобы та лиса, за которой будет идти охота, нипочем не догадалась, что преследует ее храбрая и хитрая такса. Рогозин не знал, сколько правды было в этой истории, но рациональное зерно в ней усмотрел. И, поскольку в числе его преследователей могла оказаться собака, уже однажды отыскавшая людей, он решил не рисковать и стал вглядываться в любую кучу на пути. По большей части попадались комки глины и прошлогодний прелый мусор — листья, ветки, гнилые куски коры.

Вскоре ему повезло — какой‑то лесной великан оставил приличных размеров пирамиду дерьма под деревом. В сортах фекалий Рогозин не разбирался, — лось это был, медведь или росомаха — переросток — он не имел ни малейшего понятия, но не все ли было равно? Главное — не человек. Он храбро наступил обеими ногами в кучу, потоптался. Немного подумав, превозмогая отвращение, запихал увесистый кусок дерьма в нижний карман энцефалитки и застегнул его на пуговицу. Вонища поднялась страшная, но Рогозин блаженно улыбался — за провал предательского пса теперь он был абсолютно спокоен.

— Так‑то, Атаска! — зло прихихикивая, бурчал себе под расквашенный нос Виктор: — Отыщи‑ка меня теперь!

Запах на какое‑то время отбил всякое желание завтракать и Рогозин этому обстоятельству немало порадовался. Одним простым действием он решил на какое‑то время сразу две серьезных проблемы: запутал преследователей и избавился от чувства голода — это ли не успех?

Гроза, которую он увидел вдалеке на рассвете, настигла его внезапно: сначала вспину ударили хлесткие струи дождя и лишь затем потемнело, завыл ветер и затрещали деревья. Рогозин свирепо чертыхнулся и на всякий случай перевесил свой карамультук стволом вниз, подумав, что если внутри окажется вода, то при таком калибре внутрь поместится поллитра — литр воды, который переть на себе совсем даже не хотелось — ведь сил осталось и без того немного.

Куртка мигом намокла, стало холодно.

Рогозин выскочил на открытый участок — на скалу над рекой и невольно присвистнул: насколько хватало дальности зрения, все небо с севера и запада было затянуто тучами, в которых то и дело вспыхивали молнии. Отчетливого грома пока еще слышно не было, так, едва различимый рокот — основная буря развернулась пока еще далеко. Но она непременно должна была настигнуть беглеца.

И здесь, на высоте, его взгляд невольно зацепился за какое‑то пока еще далекое пятнышко посреди потока на реке, еле различимое за все более плотной стеной дождя. Он протер глаза от капель воды, сложил руки козырьком над бровями и спустя минуту уверился в том, что по реке идет лодка. И этой лодкой кто‑то управляет — иначе она давно разбилась бы о выступающие из потока камни. К тому же, — сообразил Виктор чуть позже, — она шла против течения, порою сильно зарываясь носом в волны.

Рогозин поспешил вниз. Подворачивая ноги, царапая руки, прыгая там, где раньше не рискнул бы ни за что на свете совершать на скользком камне подобные кульбиты, он спешил так, словно от быстроты спуска теперь зависела его жизнь. Да, возможно, так оно и было — веры в то, что он, стопроцентный горожанин, сможет добраться до деревни, пройдя триста верст по тайге, у него не было совершенно. Все иллюзии насчет своих талантов рассеялись у Виктора уже давно — две недели назад, а последние события только подкрепили эту новую уверенность. Один в тайге он мог стать только кормом для местной живности.

Выскочив к ревущей реке из какой‑то расселины, Рогозин принялся истошно вопить, размахивая руками. Никакого смысла в его криках не было — он старался просто громко кричать, чтобы пробиться через шум дождя и уже приблизившихся громовых раскатов. Он еще не видел лодки, но по его расчётам она должна была появиться с минуты на минуту.

Плеснувшая в лицо волна заставила его отшатнуться, потерять равновесие и пребольно шлепнуться на задницу. Ружье при этом ударилось об локоть и Рогозин вспомнил о звуковой мощи его выстрела. Скинуть «Селезень» с плеча, упереть в колено и выжать спуск — было делом одной секунды. Грохнул выстрел и Рогозин, немного оглушенный, стал снова вглядываться в серую стену дождя.

Он вымок насквозь, чье‑то прежде сухое дерьмо, упрятанное в карман, тоже промокло, развалилось на куски и теперь стекало по куртке и штанам, превращая их в зловонные тряпки. Но Виктору на это было ровным счетом наплевать — не от опрятности в этот момент зависела его жизнь.

Когда из серости и мокрого, хлюпающего шума показался нос лодки, Рогозин едва не расплакался. Он очень хотел увидеть в посудине Юрика, но, честно сказать, был бы рад почти любому человеческому лицу.

И оно вскоре появилось: неубиваемый дядя Вася стоял на дне изрядно набравшей воды лодки, и изо всех сил подруливал веслом, иногда бросал его и принимался вычерпывать воду, второй рукой управляя мотором. Лодка шла трудно, сильно рыскала по курсу, но дядя Вася упрямо вел ее вперед. На секунду он оторвался от борьбы с потоком, перехватился, бросил весло вниз и показал Виктору рукой направление, выкрикнув:

— Туда иди! Иди! Туда! — он прокричал несколько раз, потому что первый крик был надежно скрыт прогремевшим громом. — Встретимся! Там! Туда иди! — пока он кричал, лодку немного повернуло и, пока она не встала поперек течения, дядя Вася вновь схватился за весло.

Рогозин радостно закивал, соглашаясь. Он сообразил, что если дядя Вася попытается подобрать его здесь, то, скорее всего, они останутся без лодки, ведь река буквально ополоумела: белая пена шипела на гребнях беспорядочных волн, поток убыстрился многократно, течение взбесилось и моталось от берега к берегу, казалось, даже рыбы не смогут выжить в этом грохочущем шейкере.

Рогозин полез вверх по мокрым скользким камням. Сколько времени он поднимался к вершине ему не запомнилось. Потом, наверху, лежа под разбитым молнией деревом, он восстанавливал дыхание, отирал от комьев грязи разбитые в кровь руки и радовался, что ни разу серьезно не сорвался.

Придя немного в себя, Рогозин вскочил и побежал. Со стороны, должно быть, это выглядело комично — ежесекундно оскальзываясь на размокшей сверху, но еще не превратившейся в сплошную грязь глине, он нелепо размахивал руками, пытаясь сохранить баланс, часто падал, но упрямо спешил.

Иногда удаляясь от берега, ведомый рельефом, по возвращении Рогозин всегда оглядывался окрест: не здесь ли причалил дядя Вася? Но того все не было и не было.

Когда уже Рогозин почти отчаялся догнать старика, под ногами вдруг заскрипел гравий. Не то чтобы он не попадался возле скал, но здесь он был удивительно однообразен — будто кто‑то калибровал камни. Только через минуту Виктор догадался, что уже какое‑то время бежит по какой‑то старой дороге, которая ведет его к берегу. И вскоре он действительно увидел реку и даже узнал место. Это была та самая пристань, которую Юрик назвал «сталинским лагерем».

Ее кривосбитые мостки теперь совсем завалились, надсадно скрипели под ударом каждой новой волны, грозясь рассыпаться, но на берегу теперь лежала лодка, а на черный штабель досок облокотился спиной изможденный дядя Вася. В руках он сжимал свой автомат с почему‑то остегнутым магазином.

Рогозин, собрав последние силы, подошел к старику, опустился перед ним на колени и обнял того за шею, всхлипывая слезливо.

— Да будет тебе, Витек, будет, — тяжело дыша, отстранил его дядя Вася. — Живы мы и ладно. Думать нужно.

Лицо дяди Васи было чем‑то исцарапано, рука повыше локтя обернута пропитанной кровью тряпкой и вид его совсем не был похож на того спасителя, каким увидел его Рогозин в своих представлениях о грядущей встрече.

Виктор ничего не мог сказать в ответ — в горле застрял неприятный комок и начисто лишил его возможности произносить слова. Рогозин кивнул, соглашаясь, что подумать было бы неплохо.

— Что‑то дерьмом медвежьим от тебя прет, хлопец, — поведя носом, недовольно сказал старик.

Ничего не говоря, Рогозин просто сел рядом.

По гнилым доскам барабанил дождь, и кроме этого стука не было слышно ничего, вокруг лил дождь и его полупрозрачная стена отлично укрывала все, что было дальше сотни шагов. Но впервые за долгие дни Рогозин чувствовал себя счастливым.

— Сейчас, Витек, передохну немного, пойдем с тобой, — неожиданно произнес старик.

— Куда пойдем? — Рогозин рассчитывал, что дальше он поплывут на лодке.

— На объект, дурилка, — ответил дядя Вася. — Иначе скоро в рыб превратимся. Мне — от жабры совсем ни к чему. А там тепло, сухо. Аптечка есть и кое — какие продукты. НЗ. Как раз для нашей ситуации. По реке сейчас идти все равно нельзя, дальше пороги, побьемся. Так что, путь у нас с тобой один.

Рогозин вспомнил рассказ старика о целом бассейне крови с остатками людей и его передернуло от брезгливого отвращения.

— Может, здесь переждем? — Рогозин показал подбородком на кривенькую избушку с покрытой мхом крышей.

— Нет, Витька, здесь переждать не можно, — покачал головой старик. — Просто поверь мне. Сейчас, еще минуту и пойдем. Здесь недалеко.

Тяжело вздохнув, дядя Вася поднялся с кряхтеньем и скрипом, Виктору даже на какой‑то миг показалось, что он вот — вот рассыплется истлевшей трухой, но ничего страшного не случилось.

Уже во второй раз Рогозина вели в это мрачное подземелье. К нему словно сходились все дороги в этом краю. Теперь Виктор точно знал, что некоторые из них ведут отнюдь не в Рим.

— Там спокойно, — чуть — чуть прихрамывая при каждом шаге, объяснял дядя Вася. — двери толстые, надежные.

— Что в пещере произошло, дядь Вась? — вдруг вспомнил Рогозин. — Как вы спаслись?

Старик остановился, зло сплюнул себе под ноги, его лицо стремительно стало наливаться кровью — то ли от ярости, то ли от стыда.

— Каком кверху!! Не помню я!

Видно было, что он раздражен, но постепенно успокаивается.

Когда он снова пошел, то был уже совсем спокоен.

— Извини, парень, нервы. Помню, как все стрелять начали. Сначала вроде ты стрелял? Потом, когда мы все палить начали, кажется, Юрка подстрелили. Геша этот толстый или капитан второй, не которого мы несли, а тот, что в пещере оставался…

— Виталий?! — Рогозин даже опешил. — Он же — «ни бэ, ни мэ»?

— А он ничего и не говорил, — упрямо продолжал дядя Вася. — Схватил «Байкал», да как начал во все стороны лупить… Того, второго‑то капитана, сразу в клочья. Потом снаружи эти полезли. Вот здесь‑то и началось! Баба эта визжит — ажно уши закладывает, стрельба как в гвардейском тире перед первенством округа, эти уродцы лезут… Я тебе скажу, такого насмотрелся.

— А собака? Атас?

— Маламут‑то этот? — переспросил дед. — Была собака. Только в пещеру она не сунулась. Это я уж потом ее увидел, когда наружу вырвался мимо четырехрукого. А рядом с ней начальник ваш стоял, лыбился, скотина. Я еще в селе понял, что с ним что‑то не так. Потому и отказался.

Рогозин отлично помнил, почему на самом деле отказался от работы дядя Вася, но настаивать на правде не стал — куда важнее было узнать, что сталось с Юриком, Гешей и остальными.

— И что дальше?

— А дальше, — протянул старик, останавливаясь у обычной скалы и что‑то выискивая на ее поверхности, — дальше появились еще люди. Сашка — Три пальца знаешь?

— Ага.

— Шепелявого?

— Знаю!

— Вот они и пришли. И с тыла в девять стволов на всю эту пакость и наехали. С ними еще люди были из ваших, пещерных, но тех я плохо знаю. Только из‑за них мне и удалось наружу выскочить.

— Так наши победили? — обрадовался Рогозин. — Может, и Юрик жив?

— Не знаю, — пожал плечами дядя Вася. — Я ведь как рассудил? Там непонятно как и чем дело закончится, а начальству положено знать о том, что здесь происходит? Положено. И если вся эта катавасия у пещеры собралась, то, стало быть, путь по реке теперь свободен и нужно обязательно уходить, — он вынул из сапога какой‑то трехгранный штырь с насечками и сунул его в расселину. — Вот я к лодке и рванул, пока они между собой там разбирались.

Рогозин смотрел в затылок этого человека и думал, что никогда бы не смог оскотиниться до такой степени — бежать с поля боя, бросив всех. И думал Виктор еще, что не об информированности какого‑то далекого начальства болела голова у дяди Васи, а только лишь за собственную шкуру.

— Как же так, дядь Вась? — спросил он. — Там же все. Там же Юрик, Геша, Шепа? Ты же мог помочь?!

— Мог бы — помог бы! — бросил старик, старательно не смотря в глаза Рогозину. — Сам‑то ты не больно‑то задержался?

— Я думал, что все погибли! Я упал, потом отдача! Я только внизу, под холмом на ноги встать смог! Пока в себя пришел, все уже закончилось! Потом по моему следу черный спустился… Я не знал, что кто‑то мог выжить!

Рогозину хотелось оправдаться, рассказать ход своих раздумий в ту злополучную минуту, вывернуться наизнанку — чтобы только о нем никто не подумал дурного, но по всему выходило, что оправдания ему теперь нет. Его карамультук мог сильно пригодиться тем, кто дрался с монстрами, а он в это время бежал, не чуя под собою ног!

— Ну вот и я пока в себя пришел — все уже закончилось, — после продолжительной паузы в разговоре сказал старик. — Очухался в лодке своей. И кто победил — я не знаю! И по всему выходит, что мы с тобой одинаковые.

Дядя Вася вынул свой хитрый стержень из скалы и поковылял дальше.

— Нам сюда, — он уперся рукой в самый обычный камень и надавил на него. — Помоги, не стой истуканом.

Рогозин толкнул скалу и часть ее, к его большому удивлению, поддалась, открывая черный зев небольшого хода.

— Ворота здесь большие, — сказал дядя Вася, шагая в открывшуюся темноту. — Только чтобы их открыть, нужно привод запускать. А он не работает. Здесь фонарь должен быть. Батарею я по весне менял, не должна еще сесть. Ага, вот он. Закрой за собой ворота, не стой там.

Глава 17. Под землей

Рогозин потянул кусок скалы за металлическую ручку, вмурованную прямо в камень, дверца легко скользнула в пазы и что‑то в них щелкнуло.

Дядя Вася включил фонарь и Виктор понял, что оказался внутри скалы. Далеко в ее глубь уходил длинный туннель. По потолку на восьмиметровой высоте были развешаны светильники, но ни в одном не было целой лампы. По стенам вились жгуты проводки, остатки краски висели отслоившимися лохмотьями, а частью опали на землю.

Здесь не было сыро, как снаружи, здесь не было луж и сверху ничего не капало — Рогозин даже расправил плечи, — но зато пахло почему‑то жженой проводкой.

Фонарь выхватывал из темноты то один, то другой фрагмент стены, потолка или пола,

— Пошли, — позвал его отошедший на десяток шагов дядя Вася. — Нужно съесть чего‑нибудь, а потом придумывать, как выбираться. И перевязаться мне нужно, а то еще заражение какое‑нибудь подхвачу.

Следующая дверь привела их к какому‑то внутреннему посту: в щитовой будке имелся неработающий телефон, а на полу стоял сундук, в котором нашлась аптечка и немного продуктов — очень сухая пастрома неизвестного года выделки, жесткое печенье и пластиковая канистра с какой‑то жидкостью.

— Будешь? — спросил дядя Вася, бултыхнув канистрой.

— Что это?

— Первач. Держу здесь для снятия стресса.

Рогозин отстранился:

— Не — е-е — е, — протянул он и сглотнул появившийся ком в горле. — Я больше никогда этой дряни в рот не возьму. Если бы не она, сидел бы сейчас где‑нибудь в кафе на Невском…

— В четыре часа утра?

— Почему — в четыре утра?

— Потому что сейчас на твоем Невском четыре часа утра, — наставительно заметил дядя Вася, опрокидывая в заросший щетиной рот сразу граммов двести. — Кхе — кхе, — он откашлялся, но закусывать ничем не стал, — часовые пояса.

— Нет, — смутился Рогозин. — Ну не прямо сейчас. Я вообще.

— Ну нет, так нет, — дядя Вася еще раз отпил из горлышка и вытер рот рукавом. — А мне неможется что‑то. Может это отпустит?

Они замолчали, только слышно было как хрустит на зубах печенье.

Через некоторое время Рогозин спросил, озираясь по сторонам:

— А где лужи крови?

— Это дальше, — дядя Вася показал дрогнувшим пальцем, — туда. За следующим шлюзом.

В неверных бликах фонаря видно было, как лоб старика покрылся крупной испариной, черты лица заострились, щетина стала торчать во все стороны как иголки у ежа.

— А можно мне посмотреть? — Рогозину показалось очень важным заглянуть в кровавый бункер.

— Можно, — кивнул старик. — Только сначала перевяжи меня. Вот нож, срежь эту дрянь, а то у меня в голове зашумело что‑то. Стар я для таких подвигов.

Рогозин отложил в сторону карамультук, который постоянно держал в руках, и занялся перевязкой. А дядя Вася, у которого от выпитого, кажется, язык развязался окончательно, принялся бормотать и плакаться.

— Я ведь думал, что это мой последний год. У меня и выслуга — будь здоров. Уйти — от на пенсию должен был еще шесть лет назад. Просто тогда подумал, что если уж за сорок лет ничего не произошло, что может случиться теперь? И вот — на тебе! Ты это, спиртиком, спиртиком протри руку‑то. Мне не больно. Анестезия действует, — кажется, он подмигивал, но Виктор не обратил на это внимания. — Стрептоцидом посыпь. Гуще, гуще сыпь. Не боись, он еще годный. Я бы, может быть, и остался бы там, но ты же видишь, что с моей рукой? Да и патроны кончились. Да и подстрелили меня, видишь как? Пулю нашел? Нет? Наверное — навылет. Я ж кое‑как замотал, даже не глянул — что там?

Он что‑то еще говорил, а Рогозин, тщательно отмывая его рану от засохшей крови и грязи, думал, что, как бы ему ни хотелось, он не верит старому прощелыге ни на йоту. И спину свою этому «охраннику» никогда бы не доверил — знай его чуть лучше с самого начала.

Рана была не огнестрельная. Выглядело все так, будто кто‑то чудовищным когтем поддел кусок мяса на руке старика и попытался его выдернуть. Половина еще крепкого бицепса была разорвана и стало ясно, почему дядя Вася столь нелепо управлял своей лодкой — рулем и веслом. Зрелище было то еще, но Рогозин за последние дни насмотрелся всякого, поэтому даже бровью не повел. Но сразу сообразил, что дело перевязкой не кончится. И не гангрена грозила деду, а кое‑что похуже. Стали понятны и объяснимы дрожащие руки, немочь, пот, ручьем катящийся по лбу — такое Рогозин уже видел.

Когда Рогозин завязал красивый бантик поверх нового бинта, дядя Вася был уже совершенно пьян — за время перевязки он частенько прикладывался прямо к горлу канистры.

— Сходишь сам, а? — едва ворочая языком, спросил старик. — Вот ключ, там все просто. Хорошо? А я пока полежу. А то что‑то как‑то нехорошо мне. Слабость какая‑то, рука ноет, и, знаешь…

Рогозин помнил, как ровно то же самое — про слабость — говорил им Семен, тоже поцарапанный кем‑то из монстров. Но в этот раз под рукой не было даже шаманского мха. И Рогозину стало вдруг стыдно за все свои обидные мысли в адрес старика — каким бы он ни был трусом, такой смерти он не заслуживал. Но чем ему помочь, Рогозин не знал совершенно. Очень скоро старик должен был умереть и Виктор не мог определиться, что ему не нравится больше: быстро остаться одному или долго смотреть за агонией несчастного бедолаги.

— Я посмотрю сам, дядь Вась, конечно.

— Ты только внутрь не заходи, — заплетающимся языком попросил старик. — Нехорошо там.

— Ладно, дядь Вась, как скажете.

Он нашел дверь — массивную железяку со штурвалом, перехваченным цепью, на которой висел замок. Он открыл ее, поддавшуюся неожиданно легко.

В нос ударил железистый запах, а от пола отразился свет фонаря — будто сделан пол был из зеркала. Но стоило Рогозину попытаться встать на него, как нога провалилась по щиколотку ниже поверхности, а по полу пробежала вязкая рябь, вскоре, впрочем, потухшая.

— Кровь, — одними губами прошептал Рогозин и поднял фонарь повыше.

Он хотел удостовериться в том, что это не нефть, не какое‑нибудь протекшее масло из древнего трансформатора — опустил руку к самой поверхности, но так и не рискнул прикоснуться голыми пальцами к теплой жидкости.

Из огромной лужи черно — бордовой дряни действительно тут и там выступали на поверхность человеческие останки: нога, согнутая в колене, лежала отдельно от своего владельца, дальше виднелся череп, даже не череп, а голова с различимыми чертами лица, на которой кожа не покрывала только лоб — как будто кто‑то неумелый снял скальп у несчастного, далее нашлись две грудных клетки с развороченными ребрами, рука, ухватившаяся за что‑то на стене. Шагах в пятнадцати от входа Рогозин увидел стол. А на нем увесистый гроссбух — совершенно чистый, без единого пятнышка, будто и не находился он в помещении, насквозь пропитанном человеческой кровью. И, насколько видно было Рогозину в полутьме, на картонной обложке были нарисованы такие же знаки, которыми была испещрена тетрадь в рюкзаке на его плечах.

Что‑то будто толкнуло Рогозина в спину, он сделал первый неуверенный шаг по кровавому полу, затем следующий — уже тверже и, когда дошел до стола и взял в руки килограммовый журнал, ему уже было все равно — что там плещется под ногами.

Если бы остальные страницы тоже были исписаны уже знакомой тарабарщиной, Виктор вряд ли потащил бы журнал с собой, тем более, что внутри практически каждый лист оказался изорван — будто кто‑то пытался уничтожить записи. Где‑то в середине при беглом просмотре он обнаружил выведенную твердой рукой и железным пером запись, кое — где замазанную черными чернилами.

«14 февраля. После провала обряда, проведенного …исской миссией, тов….идов распорядился привлечь… из стойбища потомка Сырб… М — р Кабаладзе с тремя красноармейцами…»

Дальше полстраницы было залито тушью, но в самом низу запись продолжилась, оставленная другим почерком:

«Сырбыкты — младший обещает полный контроль над телом на молекулярном уровне. Одержимые по воле демона — наездника будут способны отращивать себе лишние пальцы, руки или ноги, жабры, или напротив — избавляться от ненужных органов без ущерба для всего организма».

— Что же они здесь делали? — спросил сам себя Рогозин, оглядываясь вокруг.

Те же руки — ноги, тела. Четыре головы. Парочка из них будто бы раскроены топором, но никаких топоров рядом не видно. Глубокие и длинные царапины на стенах. Такие, наверное, мог бы оставить гигантский медведь. Раскинутые на спинках стульев, стоявших за еще одним столом, внутренности — Виктор уже не сомневался, что они человеческие, — вызвали приступ тошноты и бешеное желание оказаться подальше отсюда и никогда больше не возвращаться. Но Рогозин пересилил себя и снова вчитался в рчастые строки на следующей странице, нанесенные третьим, очень убористым почерком.

«… Сырбыкты не соврал. Абаас — Семенов по команде шамана отрастил себе две руки. Время, затраченное на процесс — два часа двенадцать минут. Отмечалось учащение сердцебиения, повышение температуры, повышение гемоглобина в крови, снижение массовых характеристик в прочих конечностях и небольшое обезво… всего организма. После возвращения в исходное состояние зафиксировано уменьшение веса испытуемого с семидесяти шести до семидесяти трех килограммов. Подробные замеры — в медицинской карте подопытного, стр. 16–17. Проф…. ский настаивает на продолжении эксперимента без возвращения веса. По его предположению должна быть минимальная масса тела для продолжения жизнедеятельности. Отец Арсений снова заявил протест генералу О… Сырбыкты не желае… испытания юэра намечены на 24 февраля»

Запись снова оборвалась и на следующих двух страницах нашлись только рисунки, какие‑то символы, непонятные знаки. Виктор захлопнул журнал и сунул его подмышку.

В столе нашлись пара ящиков, но открыв их, Рогозин увидел только несколько сломанных перьевых ручек, сухую чернильницу и стопку игральных карт. Ничего интересного здесь не было. Виктор сделал шаг ко второму столу, но в задумчивости остановился.

Рогозину на мгновение показалось, что большой палец на левой ноге начал мокнуть — кровь просочилась сквозь швы ботинка. Это открытие вызвало в нем какой‑то суеверный ужас, мгновенно толкнувший его к выходу.

Он прошлепал по глубокой луже обратно, споткнувшись о валявшуюся на глубине безхозную руку и едва не грохнувшись на карачки, быстро и неглубоко дыша выскочил наружу и спиной закрыл скрипнувшую дверь.

С зажатым подмышкой журналом он вернулся к дяде Васе. Тот пока еще не умер. Спал, тоненько похрапывая, даже слегка присвистывая сам себе.

Рогозин сел рядом, раскрыл тетрадь и принялся выискивать редкие строчки на понятном языке.

Местами страницы слиплись, часто были будто бы нарочно залиты чернилами, чаем или порваны, некоторые фрагменты были старательно затерты, но в целом кое‑что прочесть удалось. Журнал оказался совместным дневником, которые вели три анонимных научных сотрудника.

«02 января. С Новым, 1953 Годом, товарищи!

Вчера все работы были ………. по личному распоряжению товарища Скопцова. Со дня на ….. далай — ламу. Товарищ Грёнхаген относится к визиту скептически, но генерал О настроен на решительный успех. Товарищ Грёнхаген напомнил, что опыты с медитациями не дали нужного результата еще в 1939 году в…. Фон Грёнхаген, конечно, бывший фашист и веры ему нет, но пока что он не подвод…..»

«Показатели поля удивительно стабильны. У профессора появилась идея, что энергетическую потребность поле после возбуждения способно поддерживать за счет поглощения малых электрома….»

«14 ….ря. Полковник отказывается предоставлять людей из лагеря, пока не будет выполнен план по строительству дороги. На вопрос генерала — «какая к чертям собачьим дорога в январе?» полковник предоставил планы строительства, утвержденные в Москве. Людей нет, работать не с чем. Два добровольца из числа летчиков …… полка основательно заплыли жиром — медитация по методу далай — ламы других результатов не дает.»

«1…. Отец Арсений проклял Четырнадцатый отдел. Майор Лари….ин пьет белую»

Несколько страниц были исчерканы математическими символами, рисунками каких‑то синусоид, таблицами приблизительных расчетов — такие записи Рогозин просто пропускал, разумно полагая, что если уж в юные годы наука ему не далась, то теперь‑то уж и пытаться не стоит разобрать эту абрукадабру.

Он искал строчки с понятным текстом и постепенно находил их, ровные и рваные, иногда кривые, но чаще будто выведенные по линейке:

«18 января. Проф пропихнул на «ту сторону» самоходную тележку, собранную в Харькове. Инженеры обещали полную автономность. Телеметрия, кажется, работает в одну сторону — аппарат неуправляем, но непрерывно передает данные о меняющемся составе атмосферы. Проф в замешательстве»

«Я лопну здесь от смеха. Лучшие результаты пока что показали католические падре Августин и Бернардо из Испании. Одержимые бесами добровольцы уверенно ходили по потолку, превращались в студнеобразную массу и в антропоморфных существ, рычали, ругались, предлагали лаборантам противоестественную связь, дрались как целый батальон головорезов, однако, установить контроль над сознанием реципиентов и наладить двустороннее общение с бесами святым отцам не удалось. Бесы слишком сильны для ритуаловлюбой христианской церкви и с большой неохотой подчиняются только одному из них — ритуалу экзорцизма. Такого же мнения придерживается отец Арсений. Кроме того, сам ритуал чрезмерно слож…. Вместе с уходом демона пропадают и демонические свойства, что категорически не устраивает генерала О. Память подвергнутого экзорцизму не содержит воспоминаний о пребывании в теле беса. Очередной провал»

«Товарищ Грёнхаген предполагает, что лапландские шаманы были бы не хуже… Но таких, кажется, не осталось. Поиски в Финляндии, Швеции и Норвегии резул…»

«Из Ирана прибыл солнцепоклонник и два имама. Помещения им предоставили в противоположных концах лаборатории. Имамы требуют…. направление на Мекку для совершения намазов»

«Четыре недели экспериментов не дали никаких результатов. Подселенный демон превращает носителя в танцующего дервиша и на…. Кажется, имамы вообще ни на что не способны. Товарищ Грёнхаген порекомендовал полковнику первитин. Полковник второй день на порошке — работоспособность после принятия…..»

«Солнцепоклонник вызвал джинна. Кажется, это предел его возможностей. Джинн в контакт не вступает. Выжег 14 и 15 лаборатории…. Обещает дэва или асура, но товарищ Грёнхаген говорит, что в Аненербе это добром не кончилось и стоило ему места начальника отдела. Катастрофически отстаем от графика. Портал работает второй год, но проникнуть внутрь мы пока не можем»

«Пропала телеметрия. Проф планирует запустить на «ту сторону» собаку. Никита отправился на стойбище за лайкой. Мне уже жалко псину»

«Нам всем прописали первитин. Спим по три часа в сутки. Такое бы снадобье нам на фронт!»

«22 марта. Сегодня нам сообщили, что две недели назад в Москве скончался товарищ Сталин. Как же так? Что теперь будет? Полковник вечером снова пьян. Сырбыкты счел день подходящим для камлания. Сегодня мы ждем прорыв. Если он состоится, то следует посвятить его памяти товарища Сталина! Товарищ Грёнхаген и прибывшие вчера из Ленинграда товарищи Савельев и Шефер надеются на полный успех. Предварительные…»

«Результата нет. Четырнадцать минут сердцебиения на «той стороне» — это не результат. Такое нельзя докладывать в Москву. Поле стабильно и в подпитке не нуждается. Проф предлагает мне исследовать тему энергетики этого поля. Я сомневаюсь. Королев снова что‑то там запустил. Готовится целая серия ракет типа «Р-1» и что‑то совершенно монстрическое. Боюсь, он все же будет «там» первым. Генерал О ругался как одержимый и хотел расстрелять Профа за срыв сроков. Товарищ Савельев распорядился генерала…»

«Сырбыкты не соврал…» — это Рогозину уже попадалось и он перелистнул страницу.

«Поле стабильно. Сижу целый день у рубильника как идиот — неужели полковнику непонятно, что если оно поддерживается само семь месяцев, то нет никакого смысла в моем сидении?»

«Телеметрия зафиксировала сильный всплеск электромагнитной активности. Проф убежден, что где‑то неподалеку от нашего…… …… взорвали атомную бомбу. Если так, то «по ту сторону» есть разумные существа? Или такие всплески там в порядке вещей? Непонятно»

«Потрясающе! Они реагируют на речь, способны к коммуникациям, трансформируют тело по необходимости условий внешней среды или по своему желанию. Для жизнедеятельности не требуют кислорода. Сознание носителя ясное, немного приторможенное. Оперативные действия он выполнять не может. Физико — химические свойства крови……» — дальше на половине странице перечислялись какие‑то цифры лейкоцитов — тромбоцитов, о которых Рогозин не имел никакого понятия и поэтому смело пропустил.

«30–е апреля…… генерал О обещал Сталинскую премию! Проф сегодня танцевал! У нас появилась надежда!! Генерал созванивался с Москвой. Работы в лагере остановлены. Наши удавшиеся эксперименты важнее любой дороги! Послезавтра ждем первую партию лагерных «добровольцев». Сырбыкты ходит важный»

Странным образом в этом журнале переплелись все легенды, услышанные Рогозиным в этих краях: лагерная история Юрика, его же мистические страхи, космическая версия дяди Васи и межпространственно — военная Мони.

«Прибывший три дня назад доктор Левин убежден, что нам стоит попробовать ведьм. Проф посмеялся над ним. Проф говорит, что в каждой деревне этого добра — пучок на пятачок и никто ни в какой космос не отправился. Но товарищи Шефер и Грёнхаген рекомендуют своего коллегу по Аненербе как знающего специалиста, буквально — «лучшего эксперта по ведьмам и охоте на них», и настаи… О согласен предоставить необходимые ресу….»

«11 ….. Разговаривал утром с майором К. По всему выходит, что доктору Л в 1944 удалось создать целый взвод ведьм, наводивших морок на наших разведчиков где‑то в Прибалтике. Тогда же доктор Л был захвачен в плен и надежно спрятан в Подмосковье. Шефер и Грёнхаген были удивлены, увидев его здесь»

«Сырбыкты появлением конкурентов недоволен. Он злится и обещает нам кары от самого Улу Тойона — знать бы кто это? Но товарищ Савельев, кажется, отнесся к обещанию шамана серьезно. Разговаривал с ним четыре часа подряд. Потом перевел Сырбыкты в свою комнату, а сам поселился у ….»

«27 июня. Определен состав первой команды. Врачи дали отвод майору К и старшему лейтенанту С. Не понимаю, из каких соображений? После того как демон овладевает сознанием носителя, он легко может излечить любой физический недуг. Ему нипочем переломы позвоночника и расколотый пополам череп, а у Кузнецова всего лишь… Конечно, Профу виднее, но теперь вместо шести человек «туда» пойдут пятеро». Старшим группы назначен ппк Артюхин. Сдается мне, что мы все очень рискуем. Господь Всемилостивый, прости нам грехи наши, если их можно….»

«02 августа. Завтра пойдет первая команда. Если все пойдет удачно, следом отправятся люди ппк А и м — ра Зв. Мне снятся кошмары, но никто, кажется, моих страхов не разделяет. Савельев в Москве с обоими немцами.»

«… бря. Свершилось. Они там!»

Дядя Вася, о котором Рогозин уже успел позабыть, вдруг захрипел, выгнулся дугой, разбив затылок о стену. Брызнувшая кровь попала на руку Виктору, но сразу скатилась крупными каплями вниз — как будто кожа Рогозина была пропитана чем‑то водоотталкивающим. Рогозин прихватил старика за голову и тотчас в его запястья впились две тощие руки дяди Васи, теперь похожие на изломанные ветки с отросшими когтями. Дернувшейся ногой старик разбил фонарь — зазвенело стекло и стало темно.

Теперь только гешины часы RADO блестели в черноте светящимися цифрами.

— Кончаюсь я, — едва слышно прохрипел дядя Вася. — Все, отмучился…

Рогозин хотел вежливо что‑то возразить, но язык почему‑то не повернулся.

— Ключи в Батагай отдай. Припорову Артему, найди его, — попросил старик. — И уходи отсюда. Может хоть ты…

Он замолчал, и Рогозин заспешил:

— Я журнал нашел на столе. Там…

И снова тонкие сухие пальцы попытались сжать рогозинское запястье, но в этот раз сил уже не осталось.

— Нет, — пересохшими губами прошептал умирающий старик, — не было там… журналов. Кишки, требуха на столах. И ничего больше. Обещай…

Он замолчал и Виктор понял, что остался в подземелье один. Что он должен был пообещать дяде Васе — так и осталось загадкой. Наверное, Рогозину следовало теперь соблюсти какую‑нибудь очередную инструкцию, к которым так трепетно относился старый служака? Но все инструкции, которым он так долго служил, умерли вместе с ним.

Журнал, записи в котором стали откровением для Рогозина, вдруг показался глупым и ненастоящим: кто бы позволил на режимном объекте вести такой дневник? Виктор бывал однажды на обычном питерском «почтовом ящике», видел, как трепетно тамошние секретчики относятся к хранимым тайнам. За любую оброненную промокашку доставалось всем — от главного инженера до технички и грузчика. А здесь, на абсолютно секретном объекте, порядки должны были быть по — настоящему церберовские и каждый попавший сюда листок бумаги должен был быть пронумерован, учтен и либо сдан в архив, либо утилизирован на глазах важной комиссии.

Но все же он был — килограммовый пыльный неудобный гроссбух, в котором содержались страшные тайны лаборатории, и откуда он взялся было непонятно. Он теперь просто еще одна загадка из длинной череды подобных, которыми были буквально напичканы эти места, и ответ на которую не очень много добавит к общему пониманию.

Виктор бросил журнал в сидор, потер затекшую ногу, и от этого движения сухое тело дяди Васи сползло по стене, завалилось набок.

Рогозин уже привык к смертям, окружавшим его в последние дни, поэтому горевал недолго. Посидел минут десять возле тела дяди Васи, хотел приложиться к канистре — помянуть, но едва поднес горлышко к губам, как почувствовал накатывающий приступ тошноты.

— Простите, дядь Вась, — вслух произнес Рогозин и отставил канистру. — Я, мы… злились на вас за то что вы дали нам надежду, но не смогли соответствовать нашим ожиданиям. Простите. Это не ваша вина.

Еще несколько минут ушло на сборы: обыск вещей умершего хранителя подземелья в полной темноте, наощупь, укладка покойника — Виктору почему‑то подумалось, что его следует положить в такую же позу, в какой лежат мертвецы в гробах. Зачем и почему — он не знал, но в тот момент это действие показалось важным.

Через полчаса Рогозин выглянул наружу, но за дверью стеной стоял дождь. Он пузырился на дорожном гравии, стекал между камушков в реку, превращая ту во взбесившийся поток.

Виктор, уставший от темноты, уставший бояться и ждать смерти, сел в полуоткрытом проеме, достал из рюкзака пачку сигарет и по примеру Юрика зажал одну сигарету между губой и носом, вдыхая через тонкую бумагу чуть сыроватый аромат табака. Никогда в жизни ему не хотелось курить, не хотелось и сейчас, но эта сигарета стала для него в этот момент символом его прошлой жизни, к которой, он это знал, вернуться уже не удастся, даже если получится выбраться отсюда.

Шумел дождь, почти такой же как в родном Питере — мощный, громкий, свежий. Воздух напитывался влагой, гремела водою река, все было спокойно и привычно. И казалось, что нет рядом никакого Савельева с его монстрами, нет мертвецов, нет наполненного кровью склепа и нет никаких страхов.

Рогозин не заметил как уснул.

Сон впервые за последние дни был крепким и непрерывным, так что когда Рогозин снова открыл глаза, он почувствовал себя отдохнувшим.

Гроза ушла, вечерело. Мокрые камни блестели в косых солнечных лучах, рассыпали тысячи бликов во все стороны. Было красиво и спокойно. Над рекой висела бледная радуга.

Виктор встал, размялся немного, попрыгал, возвращая телу подвижность. Затем, плотно закрыв за собой каменную дверь, пошел к старой пристани, рассчитывая на дядь Васиной лодке добраться до деревни, названия которой он так и не смог запомнить.

Но лодки у разрушенного причала уже не было — только обрывок веревки свисал с коряги.

Рогозин осмотрел его и решил, что веревка просто перетерлась о камни, а лодку утащила река.

Теперь предстояло пройти по размокшей тайге не одну сотню километров вдоль извилистого берега петляющей реки. Но в этот раз Рогозин был уверен, что дойти сможет — в рюкзаке на спине было достаточно провизии, в руках верный карамультук, а в карманах еще три десятка патронов. Для житья в этих краях — маловато, но чтобы выбраться к людям вполне достаточно.

Глава 18. Дорога домой

Поначалу все внимание Рогозина занимали две вещи: безопасность, — и за каждым кустом ему мерещились орды инопланетных захватчиков — демонов и налипшие на ноги комья грязи, серьезно осложняющие продвижение.

Дождь основательно размыл грунт, наружу повылазили скользкие корни деревьев, на которых Виктор то и дело поскальзывался, а еле видное за серыми тучами солнце совсем не спешило просушить землю.

Так, падая и чертыхаясь, Рогозин прошел шесть часов, то приближаясь к реке, то удаляясь от нее. Дважды терял ее из виду и в панике возвращался по собственным следам. Сколько удалось преодолеть километров, Рогозин не знал, но подозревал, что не очень много. Поход по хлюпающей жиже выходил совсем не скоростным, а вернее сказать — черепашьим. К тому же петляющая постоянно река, единственный его ориентир в тайге, река, отойти от которой Виктору было непередаваемо страшно, отнюдь не способствовала упрощению маршрута. Кое‑как проковыляв эти шесть часов, совершенно вымотавшись и обессилев, Виктор начал подозревать, что по прямой не прошел и шести километров.

Теперь его уже не занимала безопасность — он решил, что возможные его преследователи точно так же должны были бы измазаться в глине и вряд ли могли передвигаться быстрее.

— Хорошо, что не зима, — подбадривал он себя, поднимаясь на очередную сопку. — Зимой я бы кончился уже давно.

Потом мысли его переключились на тех неизвестных подполковников и майоров, о которых он успел прочесть в загадочном журнале, написанном, казалось, самой нечистой силой. Что заставляло их идти на такие безумные эксперименты? Что толкало на… Он не успел до конца додумать мысль, как в голове его вдруг словно включился свет и вся картина, вся эта сумасшедшая история вдруг заиграла новыми красками!

— Конечно! — вслух произнес он. — Все эти светящиеся, все эти черные юэры и абаасы — это те самые люди, те самые подполы и майоры, которые много лет назад ушли через переход на другую планету! А выглядят они так, потому что демоны, которыми они одержимы, перестроили их организмы под условия той планеты! Твою мать!

От новизны мысли он буквально сел на пятую точку ровно на том месте, где эта идея застигла его врасплох.

— Они вернулись! А мы их начали убивать… Или? Они ведь напали первыми? Нет. Все было не так? Я не видел, что произошло на алтаре, когда мы с Юриком бежали от чокнутых «рыбаков». Если «рыбаки» начали их расстреливать при появлении, то неудивительно. Но ведь черные нападали на нас первыми? Или… Ничего не понимаю. А Савельев, выходит, просто вернул своих людей обратно? И если бы не Юрик с его мистикой, все могло бы… И не Моня с его похотью…

Рогозин замолчал, немного ошеломленный своим открытием.

Он не мог сообразить — что ему делать теперь, когда очевидная истина открылась перед ним во всем своем безумии.

Рогозин поднялся с земли, кое‑как взобрался на высокий утес над рекой и расположился под сосной. Вид открывался чудесный, величественный, но немного хмурый. Солнце пробивалось на землю сквозь редкие прорехи в облаках световыми столбами, шумела река и на много верст вокруг всю землю покрывал первозданный лес.

— Представляю, — пробормотал Виктор, доставая из рюкзака уже опротивевшую ему пастрому, — Гагарин приземлился, а ему в лоб из ружья. Обидно, должно быть. Но почему Савельев‑то ничего никому не сказал?

— Я бы мог вам все рассказать, но кто бы мне поверил, — раздалось над головой. — Что за дерьмом от тебя воняет? Медвежьим, что ли? От Атаса прячешься? Зря. Убили моего Атаса мои бывшие сотрудники. Там, в пещере и убили. Зря ты дерьмом измазался.

Рогозин не испугался — теперь он уже вообще ничего не боялся.

— Здравствуйте, Ким Стальевич, — даже не поворачивая головы, сказал он. — Кушать хотите?

— Нет, Виктор, спасибо, — отказался бывший начальник и встал перед Рогозиным, загородив всю панораму. — С едой у меня все хорошо. У меня с лодками плохо — гроза утащила все. А резиновая соседская оказалась прострелена в двух местах. Так что вот, пришлось выбираться на своих двоих.

— И куда вы теперь?

— За тобой иду. Помощь мне твоя нужна. Никого ведь больше не осталось.

— Все погибли?

— Да, Виктор. И мне их искренне жаль. Там были не самые плохие люди. Борисов, Перепелкин, Андреевна. Светлая память. — Савельев присел на трухлявый пенек, но неудачно, потерял равновесие и, неловко взмахнув руками, упал на травянистую почву. — Вот ведь не везет! С демонами не шутят, Вить. До какой‑то поры их можно контролировать, но если он чувствует реальную угрозу, то начинает все делать сам. А убить его, как ты уже знаешь, очень трудно.

— В чью голову вообще эта идея пришла — делать людей одержимыми?

Этот вопрос сильно заботил Рогозина и почему‑то ему казалось, что узнав на него ответ, он поймет что‑то важное.

— Отец Арсений. Хороший был человек. Давно это было. Отец Арсений долгое время изучал бесноватых, — Савельев как будто бы и не старался ничего скрыть, наплевав на подписки и секретность. — Он бы тебе все это во всех подробностях рассказал, любил старик языком помолоть, но, к сожалению, он умер в пятьдесят шестом. А началось все это еще при царе — батюшке, когда отец Арсений проводил обряды экзорцизма. Он заметил, что одержимые не одинаковы. Одни боятся креста,другие нет, с одними можно разговаривать, с другими — нет. Изучал труды отцов церкви, но ничего внятного на эту тему не нашел. Долго рассказывать. Лет за тридцать ему удалось систематизировать каким‑то образом всю эту адскую иерархию и он пришел к выводу, что все зависит от того, какие бесы терзают душу несчастного. В тело плохого христианина никогда не вселится какой‑нибудь индуистский божок, равно и как наоборот — Вельзевулу не нужны души почитателей Кали, они в его понимании и без того уже прокляты. И только атеисты открыты всем духам. Такой вот у нас с тобой бонус.

— И что было дальше?

— А дальше он с одобрения на самом верху создал целый закрытый институт, который пытался приспособить открытый им феномен для службы всепобеждающему учению Маркса — Энгельса. Ну, знаешь, неутомимые труженики, непобедимые солдаты… Этнографы, монахи, мистики, маги — всем у него дело нашлось. У немцев был Аненербе, а у нас — епархия отца Арсения. Потом уже в полном составе здесь оказались, когда здесь научились пространство пробивать.

— А вы?

— А мы с братом…

— С Железноногим?

— С Железноногим? Да, — хохотнул Ким Стальевич. — С Виленом. Он Железноногим стал после неудачного эксперимента с одержимостью. Мы с ним — потомки шаманов. Правда, не здешних, а карельских. Отец Арсений нашел нас в середине тридцатых и привлек к работе. Я постепенно до его заместителя вырос, а Вилен так и остался мальчишкой на побегушках. Ему все хотелось своими руками потрогать. Дотрогался…

— Так сколько же вам лет? Вы что, вечный? — Рогозин недоверчиво улыбнулся.

— Много, Вить, очень мне много лет. Столько не живут. Понимаешь, какое дело, я ведь тоже одержим. Мелким бесом. Он меня и латает, понимаешь? Так‑то, молодой человек.

Рогозин задумался. Информации было слишком много, он не успевал ее принять, переработать и усвоить. И вопросы — вопросы, вопросы один за другим рождались в голове, забывались и заслонялись новыми.

— Я присматривал за этим местом, — продолжал исповедоваться Савельев. — За порталом. Каждый год собирал экспедицию, приглядывался к изменениям здешним. А потом Вилен уговорил меня приехать и попытаться наладить с теми, кто ушел, контакт. Да я и сам хотел. Как видишь, у нас все получилось. Почти все. Не было бы истории с Моней, глядишь, и обошлось бы. Такие дела.

— И как человеку стать одержимым?

Савельев посмотрел на Рогозина так, будто впервые увидел.

— Зачем вам это, юноша?

— Интересно.

— Ну послушай, если интересно. Чтобы стать одержимым, человеку нужно умереть.

Савельев замолчал, задумчиво глядя в серую даль.

— Сначала, конечно, нужно провести определенный обряд, — поправился он. — А потом человек должен умереть. И в те несколько минут, которые доктора называют клинической смертью, в тело входит призванный демон. Лучше, если это будет якутский демон — с ними можно договариваться и потом без труда избавиться от них. Без своего Улу Тойона они не так сильны, как какие‑нибудь христианские или там индуистские. Собственно, за этим я к тебе и пришел.

Рогозин даже немного отодвинулся в сторону:

— Вы хотите сделать меня одержимым?

— Тебя? Нет, что ты! — засмеялся Ким Стальевич. — Меня! Мне нужен сильный демон, чтобы я мог уйти отсюда к ним. Они вернулись обратно. Теперь, наверное, навсегда. И мне нужно с ними. Но мне нужно, чтобы кто‑то проконтролировал мое превращение и проследил, чтобы я ушел правильно, понимаешь? Обряд уже проведен. Юэр здесь, рядом. Он только и ждет, когда мое тело ослабеет настолько, что он сможет проникнуть. Все, что тебе нужно сделать — выстрелить в меня. В нужное место, чтобы я кончался очень долго. Я, наверное, малодушен, но не могу на себя руки поднять…

— А ваши друзья? Им же человека убить, что два пальца…

— Они ушли отсюда. Да и будь они здесь, не стали бы этого делать. Они уже не совсем люди, даже мне их подчас трудно понять. Я спросил и мне ответили — нет. Но мне нужно туда, к ним. И поэтому я надеюсь на твою помощь.

— И юэр вселится в любое мертвое тело?

— Да, если тело даст ему хотя бы минуты четыре на адаптацию. Если умрет раньше — ему придется уйти.

Рогозин понимающе покивал:

— Нужно, чтобы вы умирали долго?

— Нет, что ты! Нужно чтобы я…

Сказать Ким Стальевич ничего не успел: сначала его голова раскололась на тысячу частей и брызнула во все стороны мелкими каплями и обломками, а затем раздался выстрел.

Рогозин схватился руками за свое окровавленное лица, протер глаза и уставился на безголовый труп Кима Стальевича. Ему было ясно, что никакому юэру вселиться в это тело уже не удастся.

— Получай, сука! — выругался поднимающийся с колена Геша, переломил ружье и выбросил гтльзу. — Я его от самого лагеря вел. Осторожный, сука.

— Ты что сделал?! — Рогозин не мог поверить в произошедшее. — Ты… как ты… Козел!

Он встал на ноги и, сжимая в руках тесак, двинулся к Геше.

— Я тебя сейчас…

— И на тебя патроны меня найдутся, — прошипел Геша. — Я тебя сразу раскусил, что казачок ты засланный. Как жареным запахло — свалил, мразота! Сейчас я тебе…

Договорить он не успел — звонко клацнул боек, вышла осечка, а второго шанса Рогозин ему давать не собирался: тесак вонзился в загорелую руку Геши. Громила заорал раненным медведем, отбросил изменившее ему ружье, выхватил из кармана нож Юрика и бросился в бой.

Они ходили по кругу, делали неумелые глупые выпады и Геша беспрестанно бормотал:

— Я сразу понял, что ты решил свалить. Кто первый к людям выберется, тот и будет прав, верно? А лучше даже, если выбраться сможет только один. Можно что угодно лепить, никто не поверит — свидетелей нет, — Геша не обращал никакого внимания на стекающую по руке кровь из широкой раны.

Каким‑то чудом Рогозину удалось не задеть у противника ни артерию ни вену — кровь текла обильно, но не фонтанировала, Геша вполне мог прожить еще достаточно времени, чтобы воткнуть кривой нож в сердце врага.

— Но ты не рассчитал, пацанчик, — продолжал говорить он. — Нас, томских, не проведешь. И сегодня ты сдохнешь, как издох твой начальник. А я пойду дальше и…

Рогозин решился — он прыгнул вперед и одновременно махнул своим ножом, целя в горло громилы.

Наверное, Геша ничего подобного не ожидал, он даже не подумал уклониться от неумелого удара, только загородился ладонью раненной руки, лишившись двух пальцев, но все равно пропустив лезвие к горлу. Но зато он успел нанести встречный удар, попав своим ножом точно меж ребер Рогозину.

Из рассеченного горла Геши пошли кровавые пузыри, он отступил на несколько шагов и упал под елку. Тело его выгнулось дугой.

Рогозин не чувствовал боли.

Колени его подогнулись и он тихо осел на землю.

Теперь Виктор лежал на теплой куче прошлогодней хвои и безмятежно смотрел в небо, голубой краешек которого едва — едва проглядывал в прорехе облачной ваты, несущейся, казалось, прямо над вершинами древних елок.

Он лежал на спине, чувствуя, как с каждым выдохом из него уходит жизнь, буквально убегает по тонкой дорожке вытекающей из груди крови, пропитавшей уже, кажется, все вокруг.

Виктор улыбался. Со стороны его улыбка выглядела вымученной, но какая она еще может быть у человека, меж ребер которого торчит костяная рукоятка кривого шаманского ножа? На самом деле ему уже не было больно, боль ушла, пропала, растворилась где‑то среди тайги, ощущаемой теперь телом как что‑то великое, вечное, личное и бесконечно дорогое. Боль ушла, но обида на судьбу никуда не делась, ведь все должно было произойти совсем не так, как вышло.

Где‑то неподалеку хрипел разорванным горлом Геша. Виктор уже давно понял, что остаться, точно как у бессмертных шотландских горцев, должен кто‑то один, но никак не ожидал, не хотел верить в то, что уйдут все. И он, Виктор, беззаботный шалопай, лентяй и бабник, несостоявшийся поэт, лоботряс и тунеядец, тоже окажется в их числе и даже едва не выйдет победителем. Это, последнее, так не вязалось со всей его прошлой жизнью, что даже сейчас казалось невозможным, невероятным, а вот поди ж ты — вот он Виктор, вот они елки, вот он, нож, и никуда не делась куча пропитанной кровью хвои, с каждой минутой становящаяся все мягче и мокрее.

Всюду запах крови и мертвечины, сладковатый, тошнотворный, привычный уже и ненавистный. И, как назло, ветер дует с импровизированного кладбища, где нашли последний приют все мертвецы — люди и нелюди. Далеко до него, но запашок доносится. Или просто так кажется. И ни звука: ни чириканья, ни стука, ни шелеста деревьев, только этот надоедливый зловонный ветер что‑то бубнит, запутавшись в волосах.

Кто другой, не переживший ужасов прошедшей недели, может быть, и постарался бы дойти, доплестись, доползти до людей даже в таком состоянии, но Виктору, прошедшему за несколько дней через настоящий ад, уже не хотелось даже просто шевелиться. Хотелось лежать, смотреть в облака, удовлетворенно слушать клокотанье крови в Гешиной глотке и забыть обо всем: о мертвых парнях из экспедиции, об убитых «рыбаках», о чертовом «шамане» — Савельеве, кем бы он ни был на самом деле.

Впрочем, пройти больше трех сотен километров в таком состоянии он теперь и не надеялся. Уж лучше так, без мучений и почти без боли. Да и других резонов лежать и ничего не делать имелось выше крыши.

Какое‑то насекомое проползло по губе, маленькие лапки громко топали по иссушенной коже, Виктор недовольно дернулся, ощущение чужого присутствия пропало.

Окажись он у людей, на него, как и говорил Юрик, тут же повесили бы два десятка трупов и не спасли бы никакие отговорки, клятвы и алиби, в которые не поверил бы никакой, даже самый продажный суд — зря на такое надеялся дурной Геша. На триста верст вокруг ни души, два разоренных лагеря, пропавшие самородки, занесенные в журнал, сфотографированные и уже учтенные в конторе, полтора десятка кое‑как прикопанных трупов, шестеро «пропавших без вести» — хотя уж кто‑кто, а Виктор сам видел, куда они «пропали». Вот и объясняй следакам, что ты не виноват, что случайно так вышло, что все это время, пока людей резали, душили, стреляли, рвали на части, ты спал в шалаше и ни сном ни духом…

— Нет, это не наш метод, — шепнул сам себе Виктор Рогозин, — не наш…

Губы его искривились в улыбке: в памяти всплыли лица приятелей, захороненных теперь под соседними елками, мрачная морда «шамана», искаженная страхом и болью рожа урода — Геши, так и не поверившего в честное слово Рогозина. Поделом и расплата: лежи теперь, дорогой «рыбачок», пытайся осмыслить, где неправ был.

— А как хорошо все начиналось, — пробормотал Рогозин, прикрыл на мгновение глаза и повернул голову так, чтобы увидеть Гешу.

Со лба на глаза упала совершенно белая, показалось даже — чужая, прядь волос, заслонила обзор и никак не желала сдуваться. Виктор напрасно пытался складывать в куриную гузку непослушные губы, они не желали выпускать из легких воздух. Руки тоже уже совсем не поднимались, обессилели. Налетевший порыв теплого вонючего ветра раздвинул волосы в стороны, показав напоследок уже недвижимое тело Геши. Враг — партнер — помощник перестал цепляться за жизнь, сучить ногами и клокотать кровавой пеной, вытянулся струной, сжал в кулаках какой‑то мусор — шишки, траву, сморщенный гриб — поганку, и тихо отошел в лучший мир.

Над телом Геши вилась серая дымка — мошка собралась, комарье и прочая таежная гнусь, тонкое, полупрозрачное звенящее щупальце потянулось к Виктору. Должно быть, ванилин с открытых рук и лица уже испарился, кровососущее племя почувствовало добычу.

— Счастливого пути, — проворочал непослушным языком Рогозин напутствие другу — врагу. — Я тебя прощаю. За все. Даже за этих кровососов. Бывай, Геша.

Хотел отвернуться, но уже не слушалась и шея. Ветерок потеребил чуб, распушил его и так и бросил, лишив Рогозина даже малейшей возможности наблюдать за происходящим.

Виктор успел подумать, что это даже хорошо, ведь ему совершенно не хотелось смотреть на дохлого «рыбака».

Потом он закрыл глаза и сразу навалилась темнота, какая‑то неправильная, густая, вязкая, необычная, словно завершающая всё, вдох толком не получился, грудь поднялась в последний раз и сразу опала, вызвав короткий приступ режущей боли в межреберье.

— Да и черт с тобой, — хотел сказать Рогозин, но не смог, потому что уже умер.

Почти незаметной тенью к его телу скользнул ждавший своей минуты юэр.

Эпилог

— А не так уж и плоха эта планетка, — шлепая ластами по обширной луже серной кислоты, заявил Рогозин. — Если бы не война с этими чертовыми инопланетянами, было бы вообще райское местечко, ага, майор?

Железноногий презрительно ухмыльнулся, но комментировать не стал. А майор, только что вернувшийся от полковника Азарова, деловито растягивал всеми четырьмя руками трехмерную карту:

— Помоги мне, Рогозин, — сказал он. — Держи здесь. Смотрите. Эти твари высадились воттут и вот тут развернули какую‑то технику. Нужно им задать жару…

Палкинъ, Сытинъ, Чеховъ, — названия хороших ресторанов в СПб.

Пациент с Пряжки — возле р. Пряжки находится старейшая питерская психушка. Название места давно стало расхожим выражением.


Оглавление

  • Пролог
  • Глава 1. За три недели до…
  • Глава 2. Начало
  • Глава 3. Первая ночь
  • Глава 4. Далеко
  • Глава 5. Лагерь. День первый
  • Глава 6. Трудовые будни
  • Глава 7. Конфликт
  • Глава 8. Новая реальность
  • Глава 9. Новые загадки
  • Глава 10. Прозрение
  • Глава 11. Вылазка
  • Глава 12. Новые надежды
  • Глава 13. На земле чудовищ
  • Глава 14. Новый начальник
  • Глава 15. Кое‑что проясняется
  • Глава 16. Разгром
  • Глава 17. Под землей
  • Глава 18. Дорога домой
  • Эпилог