КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Избранные произведения [Александр Хьелланн] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Л. З. Лунгина. Александр Хьелланн

Когда в страшной нищете и полной безвестности, затравленный местными столпами общества, умер Кристиан Эльстер, один из самых своеобразных и глубоких норвежских писателей, Александр Хьелланн, потрясенный его безвременной смертью, написал, что родина всегда была для Эльстера злой мачехой. Для самого Хьелланна, напротив, Норвегия, казалось, всегда была любящей матерью. Недаром буржуазные скандинависты на все лады твердят о счастливой звезде этого крупнейшего норвежского романиста XIX века. Словно добрая фея коснулась своей волшебной палочкой его колыбели, — ему во всем как будто сопутствовала удача.

По рождению Хьелланн (1849–1906) принадлежал к одной из самых богатых и известных в стране патрицианских семей, то есть к той старой, потомственной просвещенной буржуазии, которая в Норвегии играла до некоторой степени роль дворянства. С раннего детства он рос в атмосфере беспечной жизни. Он был одним из самых образованных людей Норвегии и вместе с тем светским человеком с изысканно-аристократическими манерами. «Хьелланн был самым статным и красивым среди нескольких тысяч гостей, собравшихся во дворце, — писал знаменитый норвежский писатель Бьернсон, вспоминая свою первую встречу с Хьелланном в Версале, на приеме у французского президента, — …он держался словно посланец великого, могучего народа. Все на него смотрели, и казалось странным, что грудь его не украшена орденами. Он выглядел как настоящий принц, приехавший из далекой заснеженной страны. И я не скрою, что был горд, когда он подошел ко мне и заговорил по-норвежски».

Первая книга Хьелланна — сборник «Новеллеты», вышедшая в 1879 году, имела шумный успех и сделала его имя известным, вторая — роман «Гарман и Ворше», опубликованная через год, принесла ему славу. С первых своих шагов в литературе он входит, наряду с крупнейшими современными ему писателями Норвегии — Генриком Ибсеном, Бьернсоном и Йунасом Ли, в так называемую «четверку великих». И с каждой новой книгой Хьелланн завоевывал все более широкую популярность не только у себя на родине, но и за границей, особенно в Германии.

Впрочем, счастье, как это отмечают все посвященные Хьелланну официальные юбилейные статьи, не изменило ему и в XX веке — его книги никогда не знали периодов полного забвения; знаменитый еще при жизни, он стал классиком после смерти: его издают роскошными, дорогими изданиями на глянцевитой бумаге с золотым обрезом, блестящие образцы его прозы норвежские дети читают в своих школьных хрестоматиях и даже учат наизусть, ему посвящаются многочисленные статьи, исследования и монографии, в которых критики, не скупясь на эпитеты, восхищаются изящной сдержанностью его фразы, тонкостью его иронии, неповторимой прелестью его пейзажа.

Казалось, не узкой, тернистой тропинкой, как Эльстер, а широкой, прямой дорогой пришел Хьелланн в Пантеон и сразу же прочно занял там почетное место.

Как же тут не родиться легенде об «алладиновской» судьбе писателя? Ведь даже сам «старый фельдмаршал» — так Хьелланн шутливо называл Георга Брандеса, возглавлявшего в 70-е годы на севере борьбу за проблемную реалистическую литературу, — писал: «А. Хьелланн — редкое явление в истории нашей новейшей литературы: это человек, который с самого начала своей деятельности пользовался беспримерным счастьем». Так, с легкой руки Брандеса и пошла по свету сказка о «счастливчике Хьелланне». Но, несмотря на все ее внешнее правдоподобие, эта сказка о легкой, счастливой судьбе художника в капиталистическом мире, как бы ее ни расцвечивали и ни расписывали биографы Хьелланна, остается только сказкой, фантастической и кощунственной, потому что она противоречит всему духовному облику и творчеству великого реалиста, поистине выстрадавшего свою беспощадную критику буржуазного общества и свои радикально-демократические убеждения.

Нет, не легким путем шел Хьелланн в литературу. Сначала — утрата привычных, традиционных представлений своей среды, овеянных поэзией детства, затем — утрата духовной связи с людьми своего круга, в том числе с горячо любимым отцом, и, наконец, как итог многолетних наблюдений над жизнью современного ему общества, — утрата иллюзий и надежд, обретенных такой дорогой ценой. Таковы вехи этого горького и мужественного пути, прерванного тем глубоким идеологическим и политическим кризисом, который в конце 80-х — начале 90-х годов переживала Норвегия и который не только внес пессимистические, а подчас и глубоко трагические ноты в последние романы Хьелланна, но и привел писателя в безысходный идейный и творческий тупик, заставив его в полном расцвете славы и сил, на 42-м году жизни, навсегда уйти из литературы.

* * *
Художественному творчеству Хьелланн отдал всего двенадцать лет, но за это время он успел выпустить три сборника новелл, несколько пьес и девять романов, каждый из которых явился событием в литературной жизни Норвегии. Поражает интенсивность его писательской деятельности, но еще больше поражает идейная зрелость и художественная завершенность всего, что он написал. Уже в первых своих вещах Хьелланн показал себя не только вполне сложившимся, но и тенденциозным в лучшем смысле этого слова художником, борющимся за ясные и определенные политические, социальные и эстетические принципы. Он выступил как буржуазный гуманист, демократ и просветитель, глубже связанный с идеями французской революции, чем с современной ему бескрылой и плоской буржуазной мыслью позитивистского толка.

Вслед за Ибсеном Хьелланн решительно встал на защиту человека, его прав и свободы, попираемых буржуазным государством; вслед за Ибсеном он стремился придать новый смысл старым идеалам буржуазной революционности, выступая за дальнейшую демократизацию общества и за полное раскрепощение личности; вслед за Ибсеном, который своей социальной драмой обновил европейский театр, Хьелланн своим социальным романом во многом определил не только лицо норвежской реалистической литературы, но и то ведущее место, которое она занимает среди других западноевропейских литератур второй половины XIX века.

Однако прогрессивное мировоззрение сложилось у Хьелланна не сразу — он сознательно выработал его «ценой огромного напряжения и честной работы», как он писал в одном из своих писем жене. Когда в 1871 году он окончил юридический факультет в Кристиании, вернулся в свой родной Ставангер, купил там небольшой кирпичный завод и с головой окунулся в практическую деятельность, он был еще очень далек от тех социальных проблем и политических идей, которые восемь лет спустя толкнули его на путь творчества.

Все эти годы Хьелланн, как деловой человек Ставангера, изо дня в день встречался с людьми самых различных социальных слоев — будущими героями своих книг: просвещенными и солидными коммерсантами старой бюргерской формации, европеизированными дельцами, охваченными спекулятивной горячкой, купцами-хаугеанцами, этими норвежскими пуританами, по копейке сколотившими огромные состояния, ретроградными чиновниками, усердно служащими «королю и отечеству», бывалыми моряками, предприимчивым мелким городским людом и рабочими, у которых уже начинало пробуждаться классовое сознание. Он не мог не видеть, как стремительное развитие капитализма в Норвегии взрывает все политические, экономические и нравственные устои традиционной жизни, все патриархальные связи людей.

По мере все более глубокого проникновения в явления окружающей жизни, по мере накопления наблюдений и опыта, у Хьелланна росла потребность разобраться в идейных движениях современности, найти ответ на те мучительные вопросы, которые все настойчивее ставила перед ним сама действительность. И Хьелланн сел за книги: он начал упорно и методично читать философскую, историческую и естественнонаучную литературу. Именно в эти годы, а не на университетской скамье он получил действительно широкое образование, основательно проштудировал дарвинизм, познакомился с новейшими буржуазными мыслителями.

Не случайно желание писать возникло у Хьелланна вместе с освобождением от реакционных идей своего окружения. Стремление передать свой новый, разумный взгляд на жизнь другим людям, помочь им в свою очередь освободиться от «привидений» прошлого, от отживших идей и представлений — вот что было его творческим импульсом. Однако всерьез Хьелланн отдался литературе лишь со времени своего пребывания в Париже, летом 1878 года. Решающую роль здесь сыграло, конечно, не то, что во время своей поездки он ближе познакомился с французским искусством, французской литературой и, в частности, с французской новеллой, оказавшей известное влияние на формирование его стиля, а то, что в Париже Хьелланн приобщился к жизни развитого капиталистического общества и как бы увидел завтрашний день Норвегии во всей остроте его противоречий.

Вернувшись на родину, Хьелланн издал весной 1879 года свою первую книгу — сборник «Новеллеты».

Эта книга была во многих отношениях чем-то совершенно новым для северных литератур. Прежде всего, новым был сам жанр. Такой сжатый, предельно лаконический рассказ, обнажающий те или иные стороны жизни современного общества, оказался своего рода откровением для Норвегии, где до Хьелланна повествовательный жанр был представлен главным образом романтической крестьянской идиллией. Но, конечно, не столько сам жанр новеллы поразил современников (французская и отчасти немецкая новеллы были уже знакомы норвежской читающей публике), сколько резко выраженное общественно-социальное звучание этих новелл, раз и навсегда определившее место Хьелланна в бурной идейной борьбе его времени. Судя по многочисленным рецензиям, появившимся по выходе «Новеллет» в столичной и провинциальной печати, это сразу же отметили и единомышленники и противники. А на страницах органа радикальной оппозиции «Дагбладет» Бьернсон торжественно провозгласил Хьелланна надеждой «новой, критикующей общество литературы».

* * *
«Новая, критикующая общество литература» создавалась целой плеядой замечательных норвежских реалистов второй половины XIX века, новой литературной школой, которую Хьелланн возглавил наряду с Ибсеном и с которой теснейшим образом связана вся его писательская деятельность.

По своей общей гуманистической направленности и обличительной силе, по своей художественной значительности и цельности норвежский критический реализм является не только величайшим достоянием национальной норвежской культуры, но и частью того мирового литературного наследия, без освоения и переработки которого не может развиваться культура нашего времени. «…за последние двадцать лет, — писал Энгельс в письме к Паулю Эрнсту в 1890 году, — Норвегия пережила такой подъем в области литературы, каким не может похвалиться за этот период ни одна страна, кроме России. Мещане они или не мещане, но эти люди творят гораздо больше, чем другие, и налагают свою печать также и на литературу других народов, не в последнюю очередь и на немецкую».[1]

С последних десятилетий XIX века театр Ибсена и Бьернсона начинает занимать одно из ведущих мест в европейском репертуаре, а журналы и издательства России и Западной Европы печатают романы Йунаса Ли, Кристиана Эльстера, Александра Хьелланна и Арне Гарборга. Литература Норвегии, маленькой, «провинциальной», мелкобуржуазной страны, быстро выходит на мировую арену и становится едва ли не вершиной западноевропейской литературы второй половины XIX века.

В то время как в литературе развитых стран Запада основным объектом изображения делается пошлая проза буржуазного существования и начинают преобладать натуралистические тенденции, норвежский критический реализм отображает мир, в котором, по определению Энгельса, «люди еще обладают характером и инициативой и действуют… самостоятельно».[2] Норвежская литература ищет подлинного героя, достаточно сильного духом, чтобы восстать против норм буржуазного общества. В таком утверждении рационально-волевого начала в человеке, что имело в период засилия натурализма на Западе глубоко гуманистический характер, проявился устойчивый демократизм норвежского общества, социальной основой которого было свободное крестьянство, никогда не знавшее крепостничества, базой государственного устройства — Эйдсволлская конституция 1814 года, «гораздо более демократическая, чем все, существовавшие тогда в Европе»,[3] а основным содержанием истории страны на протяжении всего XIX века — борьба норвежского народа за свою национальную независимость.

Однако деятельность волевого, активного героя норвежской реалистической литературы все же носит или абстрактный, или объективно буржуазный характер. В неуменье норвежских реалистов найти исторически конкретное положительное содержание этой деятельности сказалась другая сторона норвежской крестьянской демократии — ее ограниченность и даже прямой консерватизм, вызванные поздним развитием капитализма и слабостью пролетариата, общей неразвитостью и отсталостью норвежской жизни. Эта двойственность норвежского общества, органическое переплетение в нем прогрессивно-демократических и реакционно-консервативных черт, наложила печать на весь характер норвежского критического реализма и обусловила его сложную, противоречивую природу.

Норвежский критический реализм сложился в обстановке широкого национально-освободительного движения против унии со Швецией, в годы огромной политической активности широких народных масс, боровшихся за последовательно-демократические реформы, в годы зарождения организованного рабочего движения.

Будучи зеркалом переходной эпохи, норвежский критический реализм чужд метафизического представления о мире, столь типичного для буржуазной литературы второй половины XIX века: ему, напротив, свойственно ощущение всеобщего брожения, борьбы противоположных начал, ломки всех традиционных норм, смутное предчувствие грядущих перемен.

В своих лучших произведениях норвежские писатели-реалисты, и в первую очередь Ибсен и Хьелланн, выступали не только как национальные писатели той эпохи, когда в стране происходили значительные социальные сдвиги, но и как европейские писатели предимпериалистической эпохи, то есть того исторического периода развития Европы, когда уже не могли не стоять, хотя бы в самом общем виде, проблемы коренного социального преобразования общества.

Идейно пережив общеевропейский исторический опыт, практически еще не пережитый их страной, Ибсен, Хьелланн и другие норвежские реалисты в своих лучших произведениях были значительно радикальнее, чем это определялось социально-экономической и политической жизнью их родины.

Они разоблачали не только грязную практику буржуа, но и его идеалы и в своей обличительной критике капиталистического мира порой подходили к пролетарской идеологии, хотя в целом не могли, как мы уже говорили, выйти из плена буржуазной мысли.

Их творчество, возникшее на глубоко национальной почве, остро критическое и насыщенное боевым гуманистическим духом, стало в то же время как бы литературно-идейным откликом на те политические, экономические и моральные проблемы, которые уже возникли в это время на Западе. Именно поэтому норвежский критический реализм во многом предвещает проблематику литературы XX века.

* * *
Уже в «Новеллетах», хотя в них еще не проявились в полной мере все черты национального своеобразия норвежского критического реализма, Хьелланн показал себя писателем больших социальных обобщений и страстного общественного темперамента. Очень типична в этом смысле новелла «Народный праздник», построенная на противопоставлении благополучной видимости и отвратительной внутренней сути буржуазной действительности: богатые и счастливые молодожены, гуляя в парке, где царит веселая ярмарочная суета, случайно попадают на грязную боковую аллею и видят, как старый паяц, только что смешивший толпу, ворча и ругаясь, считает медные деньги, а маленький мальчик в нелепом красно-зеленом трико и шутовском колпаке безутешно плачет, потому что мать отняла у него заработанные с величайшим трудом гроши.

Весь рассказ держится на отдельных ярких контрастах, которые сливаются в один огромный социальный контраст. Пестрые, размалеванные балаганы и их убогие задворки, беспечный праздник и горестные будни вырастают в метафорический образ современного буржуазного общества, несущего в себе, при всем своем внешнем процветании, тайное неблагополучие. А одна из новеллет («Бальное настроение») превращается в своего рода притчу о непримиримом конфликте роскоши и нищеты, который грозит разрушить беспечное благоденствие тех, кто видит лишь фасад этого мира.[4]

Таким образом, в «Новеллетах» тот огромный запас размышлений и наблюдений, который Хьелланн накопил за время своей практической деятельности и парижского путешествия, начинает, словно перенасыщенный раствор, кристаллизоваться в определенную социальную концепцию. Это и определяет их значение в творческом становлении писателя. Однако сам многогранный жизненный материал, из которого эта концепция возникала, оставался, как правило, за пределами новелл: они содержали только вывод из него, как бы проиллюстрированный ситуацией, обычно довольно схематично построенной. Тенденция здесь не возникает, как в романах Хьелланна, из конкретного раскрытия реальных общественных отношений, а подается читателю в готовом виде, и поэтому ранние новеллы нередко грешат абстрактностью. И если их сила, их значение для норвежской литературы заключается именно в их боевой тенденциозности, то их известная художественная слабость состоит в том, что эта тенденциозность выражается порой слишком прямолинейно.

Это относится ко многим, но не ко всем новеллам Хьелланна. Есть у него и такие «новеллеты», в которых сюжет вообще имеет второстепенное значение, являясь лишь поводом для зарисовки пейзажа, передачи настроения, создания образа. Это своего рода наброски «с натуры», и вся их прелесть — в полноте воспроизведения реальной действительности.

Такие новеллы-этюды («Увядшие листья», «Старый ворон» и др.) полны поэзии конкретного видения мира, в них чувствуется влюбленность художника в каждую деталь, запечатлевшую неповторимость пережитого момента, но та чудесная сила, которой владеет здесь Хьелланн, обычно замыкает нас в малозначительном эпизоде, произвольно выхваченном из многообразия жизненного потока.

Конечно, и в «Новеллетах», особенно в тех из них, которые вошли в более поздние сборники (1880 и 1882), Хьелланну порой уже удавалось слить обе эти линии своего творчества, и тогда он создавал свои лучшие вещи — «Чистую совесть», «Усадьбу пастора», «Верный», которые по праву занимают почетное место в мировой новеллистике. Но в целом «Новеллеты» явились для Хьелланна скорее творческой лабораторией, где он, с присущей ему на этом этапе односторонностью, еще только нащупывал тот художественный метод, который сделал бессмертными его романы.

Первый роман Хьелланна «Гарман и Ворше» был опубликован в 1880 году. Если большая часть «Новеллет» написана на материале иностранной жизни (главным образом — французской), материале, легко поддававшемся схематизации именно в силу своей чужеродности, — то уже в первом романе Хьелланн обращается к Норвегии, к своему родному городу Ставангеру, более того — к своей собственной фирме «Хьелланн и Сын», которую он и вывел в романе под именем «Гарман и Ворше». Перед ним встала задача — показать жизнь норвежского провинциального города так, чтобы обнажить ее скрытые социальные противоречия, но при этом не потерять ничего из ее живого, яркого многообразия и из ее поэтичности. Задача эта и подвела его к окончательному органическому слиянию тех двух тенденций, которые в его «Новеллетах» выступали еще раздельно.

«Гарман и Ворше» открывает собой цикл романов о семье Гарман, который в свою очередь входит в цикл книг о Ставангере, обнимающий все лучшее, что написал Хьелланн, и образующий своего рода «Человеческую комедию» Норвегии второй половины XIX века.

«Гарман и Ворше» — это роман о столкновении старого, уходящего времени — эпохи медленного созревания капиталистических отношений в недрах традиционного сословно-ограниченного и замкнутого уклада Норвегии — с новым, ознаменованным стремительным приобщением страны к зрелым формам общеевропейского капиталистического развития на том его этапе, когда все уродливые и бесчеловечные стороны капиталистического прогресса проявились уже в полной мере.

Жизнь, описанная в романе, это еще жизнь «старой, доброй Норвегии»: в городе почти безраздельно господствует устойчивый бюргерский быт, старинная фирма «Гарман и Ворше» сильнее и могущественнее всех новых, модернизированных предприятий, между хозяевами и рабочими сохраняются патриархальные отношения, дети подчиняются родительскому авторитету. Еще все по-старому, еще ничего не изменилось, и только кое-где робко пробиваются ростки каких-то новых явлений, отношений, идей. И все же читателю совершенно ясно, что этот, казалось бы незыблемый, уклад обречен на гибель, а будущее принадлежит тем новым общественным отношениям, которые пока только смутно намечаются.

В романе нет ничего застывшего, окостеневшего, все находится в движении, в развитии, в становлении, в борьбе. Это диалектическое ощущение жизни, органически присущее Хьелланну, как писателю переходного времени, определило не только проблематику романа и систему образов, но и особенности его построения — почти полное отсутствие больших описательных и повествовательных пассажей, которые Хьелланн вводит лишь в экспозиции или в наиболее значимых и эмоционально насыщенных частях романа, показ героев и даже пейзажа в движении, в изменении, обилие диалогов и косвенной речи, широкое обращение к простому предложению, как к средству убыстрения темпа рассказа, и т. д. Все эти особенности стиля Хьелланна еще усиливаются в дальнейшем и вырастают в очень своеобразную и стройную систему динамического изображения жизни через стремительную смену небольших эпизодов, порой напоминающих в своей отчетливости и зримости кадры фильма.

Хьелланновская концепция исторического, социального и культурного развития Норвегии раскрывается в «Гарман и Ворше» на жизни трех поколений семьи Гарман.

Непосредственно уже не фигурирующий в романе «старый консул», при котором торговая фирма «Гарман и Ворше» достигла наивысшего расцвета (об этом времени Хьелланн подробно рассказывает в другом своем романе — «Шкипер Ворше»), принадлежал к деловым людям того героического периода начала века, когда норвежская буржуазия была еще революционной силой и боролась за общенациональные интересы. Как представитель эйдсволлской Норвегии, он был связан с идеями Просвещения и рационализмом XVIII века и жил общественными интересами своего времени. Конечно, «старый консул» — купец, но купец, если можно так выразиться, «ренессансного» склада, делец в нем еще не поглотил человека, и поэтому он еще гармонически развитая, универсальная личность. Однако в следующем поколении тип «старого консула» как бы расщепляется на два начала. Его сын — «молодой консул» — унаследовал деловые качества отца, но зато «деловой человек» подавил в нем просто человека. В этом сухом, «до черта корректном» «молодом консуле» нет и следа блестящей разносторонности и размаха отца, но он образцовый коммерсант, воплощающий весь кодекс старомодных буржуазных добродетелей. А аристократическая изысканность и просвещенность «старого консула» возрождается в его младшем сыне Рикарде, который своей импульсивностью и абсолютной неискушенностью во всех практических делах является прямым отрицанием буржуазной предприимчивости. Но этот блестящий кавалер выступает в романе, как чужак и отщепенец, выброшенный за борт жизни.

Эта полная контрастность натур «молодого консула» и Рикарда не является только очередной вариацией излюбленного хьелланновского приема антитезы, а имеет глубокие корни в самой действительности и говорит о силе реализма Хьелланна. Объективным основанием ей служит тот процесс отчуждения буржуазной культуры от породившей ее среды, который становится все более заметным в буржуазном обществе по мере того, как оно все больше проявляет свой прозаический, своекорыстный характер. Так Хьелланн подходит к теме, которая в какой-то степени предвосхищает тему судьбы художника в буржуазном мире у Томаса Манна. Надо сказать, что «Будденброки» по своей концепции смены поколений буржуазной патрицианской семьи, по постановке вопроса о традициях буржуазной гуманистической культуры, по всей элегически-поэтической интонации, а также по самому колориту жизни торгового приморского города очень близки к «Гарман и Ворше» и, видимо, написаны под определенным влиянием хьелланновского романа.

Антитеза «молодого консула» и Рикарда — это антитеза бескрылого практицизма и беспочвенного порыва. И такая поляризация практики и духовности свидетельствует о глубоком кризисе той культуры, которую представляют герои Хьелланна.

Уходящий благородный, хотя и узкий, косный бюргерский мир сталкивается в романе с рождающимся миром зрелого капиталистического общества в лице алчных, наглых, лишенных «предрассудков», то есть совести и чести, дельцов (к которым относится и сын «молодого консула» Мортен), предприимчивых, корыстных священников и лакействующих чиновников.

Однако есть в романе еще одна сила, тоже порожденная новым временем. Это — «недовольные» (по первоначальному замыслу роман так и должен был называться), то есть неудовлетворенные, беспокойные, ищущие натуры, которые видят мертвящую убогость старых форм жизни так же, как и бесчеловечность новых, и поэтому безотчетно стремятся к какому-то обновлению норвежского общества. К ним сперва относится и молодой теолог Йонсен, который произносит смелую, почти вызывающую проповедь о необходимости жить не отступая от правды, но потом, под давлением пробста Спарре, быстро капитулирует.

Образ Йонсена полемичен и весьма существенен для понимания идейных позиций Хьелланна. Этим «энергичным и сильным» характером Хьелланн выразил свое недоверие к формальной этике, к кантианскому категорическому императиву, к отвлеченной проповеди морального ригоризма, которую Ибсен вложил в уста своего Бранда, короче говоря, ко всякой подмене назревающих в обществе конкретных освободительных устремлений требованиями в духе абстрактного волюнтаризма. Именно потому, что Йонсен стремился лишь к абстрактному воплощению воли, а не к разрешению определенной социальной задачи, пробсту было так легко переключить его на реакционную религиозную деятельность, которой он и отдался со всем рвением, присущим его максималистской натуре.

Йонсену противопоставлены в романе молодой, радикально настроенный коммерсант Якоб Ворше и Ракел, образованная, волевая и деятельная дочь «молодого консула». Оба они глубоко страдают от неблагополучия окружающей действительности — именно к ним в наибольшей мере и относится хьелланновское понятие «недовольные». Но у Якоба Ворше есть на все случаи одно «домашнее средство». «Его употребляли отец и мать, — говорит он. — Работать. Работать с утра до ночи». Роман завершается браком Ракел и Якоба, которые рука об руку идут «работать».

Любопытно отметить, что это тот же вывод, к которому приходят Аня и Петя Трофимов в «Вишневом саду» Чехова.

Старая бюргерская Норвегия умирает, но Ракел и Якоб Ворше несут вперед эстафету буржуазной гуманистической культуры (не случайно она — дочь «молодого консула», а он — его любимец. Хьеллан подчеркивает этим преемственность культурных традиций). Они воплощают веру Хьелланна в будущее Норвегии, в буржуазный прогресс.

Однако именно в образе Якоба Ворше сказалась буржуазная ограниченность мышления Хьелланна. Противопоставление абстрактной проповеди Йонсена конкретной работе Ворше — иллюзорно, поскольку никакой реальной сферы деятельности, кроме купеческой, Хьелланн для своего идеального героя найти не мог. Но это значит, что его практическая работа направлена на утверждение того порядка, против которого он выступает. Из этого замкнутого круга Хьелланн не смог найти выхода. У Ибсена деятельность Бранда, при всей своей абстрактности и вопреки всем антигуманистическим тирадам Бранда, носит все же гуманистический характер, так как она ставит себе целью пробудить людей, и именно в этом и заключается возможность ее героизации. Между тем деятельность Якоба Ворше, напротив, объективно носит эгоистический, буржуазно-своекорыстный характер, так как она в конечном счете обращена на личное процветание и замыкает героя в мир буржуазной прозы. Эта ложная ситуация, в которую Хьелланн поставил своего героя, стремясь найти реального носителя позитивного начала, не могла не сказаться на художественной убедительности образа: Якоб Ворше, как истинный резонер из классической комедии, так и не обрел плоти и резко выделяется среди брызжущих жизнью персонажей этого замечательного романа.

Второй роман Хьелланна — «Трудовой люд» (1881), посвященный жизни столичных чиновников и крупной буржуазии, направлен против всей системы государственного управления, полностью оторвавшегося от народной жизни. Однако, несмотря на остроту обличения, книга эта занимает несколько обособленное место в творчестве Хьелланна, поскольку она не свободна от схематичности и во многом соприкасается с поэтикой натурализма.

В том же 1881 году выходит также повесть «Эльсе» с иронически-полемическим подзаголовком «Рождественская история». Здесь Хьелланн опять возвращается к Ставангеру, правдиво и просто рассказывая грустную историю о том, как честная, работящая девушка оказалась на дне. Повесть звучит гневным приговором фальшивой буржуазной морали, прикрывающей пристойности ради дешевой филантропией ужасающую социальную изнанку буржуазного мира.

В следующем году выходит роман «Шкипер Ворше». Сюжетно он тесно связан с «Гарман и Ворше», но действие в нем развертывается в более ранний период — в 30–40-е годы, когда хаугеанское религиозное движение, близкое по духу английскому пуританству, делается в Норвегии серьезной общественной силой. Через личную драму, разыгравшуюся в хаугеанской семье, Хьелланн сумел дать очень точную социальную характеристику хаугеанства, показать его перерождение из демократического крестьянского движения в буржуазное, из крамольной ереси в философию накопления новоиспеченных буржуа.

Все эти романы вызвали сильные нападки со стороны реакционной прессы, которая развернула против Хьелланна настоящую кампанию травли и клеветы. За Хьелланном твердо закрепились прозвища «апостола безнравственности», «творца бесстыдной поэзии», но вместе с тем и утвердилась репутация радикального, ультрарадикального писателя, самого радикального из всех. Известный норвежский писатель и публицист Арне Гарборг опубликовал в «Дагбладет» серию статей о Хьелланне, в которой показал, что из его книг вырастает целая программа социальных реформ общества.

Свое творчество, свой талант Хьелланн сознательно ставит на службу своим идеям. «Прежде всего ты человек, а лишь потом — художник», — писал Хьелланн в 1877 году своей сестре Китти. Эта мысль лежит в основе эстетики Хьелланна, и она раскрывается полностью при сопоставлении с выдержкой из другого письма к сестре (тоже 1877 года): «Стоит ли завидовать людям, которые довольны собой и всем вокруг, которые успокоились, как андерсеновские утки под капустным листом, где они родились и где кончается для них мир, и тем, которые „отвоевали“, бросили якорь, „нашли покой“, или как это там еще называется? Неудовлетворенность является паром, приводящим в движение жизнь, и точно так же, как мощность машины измеряют лошадиными силами, можно измерить внутреннюю цену людей по степени их неудовлетворенности».

Все, что побудило Хьелланна стать писателем, заранее определило и его отношение к искусству, как к такому виду человеческой деятельности, который должен служить обществу. Хьелланну были чужды всякого рода эстетские теории «искусства для искусства», «чистого искусства» и т. д. «Быть честным приверженцем „полезной поэзии“ — моя гордость, это ты должен, наконец, понять, если хочешь что-то написать обо мне», — писал Хьелланн в письме к Георгу Брандесу в 1881 году.

Искусство в понимании Хьелланна обязано активно воздействовать на жизнь и направлять ее развитие, а не только объективно отражать ее. Хьелланн был истинным просветителем и не боялся обвинений в предвзятости, преднамерении, тенденциозности. Защищая присущие его творчеству односторонность и преувеличения, Хьелланн писал: «Искусство заключается в том, чтобы нагромождать друг на друга массы этой божественной односторонности. И когда кричат: „преувеличение“, то это так же отрадно, как буря приветствий, так как показывает, что намерение понято, мысль кажется ясной и односторонне заостренной. Значит, сквозь ткань произведения тенденция вышла наружу» (письмо к Ланге, 1880).

С этих позиций Хьелланн и подошел к центральной проблеме норвежского критического реализма — к проблеме становления характера, которой посвящена его трилогия об Абрахаме Левдале.

Если романы первого периода, прежде всего «Гарман и Ворше» и «Шкипер Ворше», обращены к прошлому, то трилогия об Абрахаме Левдале, которой знаменуется второй период творчества Хьелланна, изображает современную Хьелланну жизнь Ставангера. Проследив истоки и формирование современного норвежского общества, Хьелланн обращается теперь к его изучению.

Трилогия об Абрахаме Левдале — это своего рода «роман воспитания», но, в отличие от классического романа воспитания, где показывается, как жизненный опыт формирует молодого человека, она повествует о том, как под влиянием школы и церкви и всей жизненной практики буржуазного общества разрушается характер. Абрахам Левдал — это не просто безвольный, слабый герой западноевропейской литературы второй половины XIX века типа Фредерика Моро у Флобера. Это также не герой натурализма, чьи поступки определяются темпераментом и наследственностью. Хьелланновский герой — человек по природе сильный, сын тех «настоящих людей», которые «еще обладают характером, способны к инициативе и действуют самостоятельно». Но современная государственная машина, весь строй современного буржуазного общества подавляют его индивидуальность, ломают его волю, растлевают его. Иначе говоря, Хьелланн пишет о превращении гражданина в верноподданного, о процессе духовной гибели личности.

Первая книга трилогии с красноречивым заголовком «Яд», изданная в 1883 году, посвящена школьным годам Абрахама Левдала. Абрахам-юноша полон благородных задатков, он смел и великодушен, способен на бескорыстную дружбу и даже самоотверженность, то есть обладает всеми данными, чтобы в свою очередь стать «настоящим человеком» — подлинным героем норвежской литературы.

Все эти черты он унаследовал от своей матери, красавицы Венке, происходившей из просвещенной купеческой семьи, тесно связанной с национально-освободительным движением. Отец Абрахама, напротив, вышел из среды столичных чиновников и воплотил в себе присущий ей консерватизм, который он и стремится передать сыну. С первых же страниц романа Хьелланн намечает антагонизм характеров матери и отца и их борьбу за влияние на Абрахама. Сначала в юноше берут верх естественные человеческие чувства: он, не колеблясь, защищает товарища от издевательств учителя. Но после этого первого «бунта» общество через семью, школу, церковь усиливает свое давление на «мятежника», дерзнувшего пойти против авторитетов. И юноша не выдерживает этого наступления — он подчиняется.

Так начинается история разрушения его характера. Процесс этот ускоряется после самоубийства матери. Уже в школе Абрахам вступает на путь лжи (конфирмация против совести) и даже прямого предательства (он выдает директору проступок своего товарища Мортена), уже в школе он начинает вести двойную жизнь (тайно посещает мадам Готтваль, в кругу товарищей зло издевается над тем, перед чем публично преклоняется, и т. д.). Таким образом, тема двурушничества намечается уже в «Яде», однако полное свое развитие она получает во втором романе трилогии — в «Фортуне» (1884).

Яд, зароненный в душу Абрахама, все больше разъедает его личность. Из университета он возвращается уже «цивилизованным», то есть оппортунистом и трусом, неизменно из боязни опасных последствий отказывающимся от своих благих намерений. Абрахам еще не чужд критического отношения к действительности и не утратил активности: он чувствует в себе потребность к энергичной деятельности во всех областях, потому что все ему представляется дурным и извращенным. Он сближается с рабочими, проникается к ним сочувствием и симпатией. Знакомство со слепой Гретой, дочерью рабочего Стефенсена, покоряющей его своей красотой и благородством, еще теснее связывает его с рабочим движением.

Однако при первом же удобном случае Абрахам злоупотребляет доверием рабочих, одолжив своему отцу деньги рабочего больничного фонда — гроши, собранные ценой жестоких лишений, и деньги эти гибнут при банкротстве Карстена Левдала. Это предательство по отношению к рабочим и знаменует окончательное падение Абрахама Левдала, который раньше уже не раз отступал, но до этого момента еще не утратил веры в себя, надеялся стать таким, каким он сам себя изображал в разговорах с Гретой.

Крайне важно для понимания концепции Хьелланна, что все кульминационные моменты в душевной жизни Абрахама связаны с рабочими. Момент его наивысшего взлета (сцена праздника) приводит его к рабочим, втягивает его в рабочее движение. Точно так же момент его окончательного и бесповоротного крушения, его духовной гибели, полного торжества над ним буржуазных общественных отношений ознаменован его предательством интересов рабочих, которые он поклялся защищать.

Проблема становления характера Абрахама связана таким образом с рабочей проблемой, которая выдвигается на первый план в «Фортуне». В этом романе Хьелланн уже совсем иначе, чем в «Гарман и Ворше», рисует и рабочих и их отношения с хозяевами.

В «Гарман и Ворше» бунтующим, непокорным, полным ненависти к хозяевам выступает один только брат Марианны, бездельник, пьяница и отщепенец, поджигающий корабль. Хотя Хьелланн и не сглаживает остроты социальных контрастов, рабочая масса в этом романе не проявляет враждебности к Гарманам — между хозяевами и рабочими царят скорее патриархальные отношения. Напротив, в «Фортуне» Стефенсен, носитель рабочей идеологии, пользуется у рабочих уважением и авторитетом, хотя они и побаиваются открыто к нему примкнуть. Важно отметить, что он движим не злобой, завистью или политическим карьеризмом, а классовым сознанием, и смысл всей его жизни — пробудить классовое сознание в рабочей массе. Такой фигуры сознательного рабочего — агитатора и руководителя — еще не было в норвежской литературе.

Среда, формирующая Абрахама, представлена в «Фортуне» прежде всего его отцом, профессором Левдалом, который, возглавив химическую фабрику «Фортуна», забросил свою медицинскую практику и стал купцом душой и телом. Так выявляется истинная сущность этого псевдоученого, для которого наука была лишь случайно найденной, чисто внешней формой респектабельного буржуазного существования. Такой же внешней формой становится для него благочестие, когда после банкротства он надевает на себя маску покорности и смирения воле божьей, становится ханжой, святошей. В удивительно емком и художественно завершенном образе Карстена Левдала, который с такой легкостью приспособляется ко всем обстоятельствам, воплощен тип «человека-луковки», лишенного всякого прочного стержня. Таким образом, в своем разоблачении буржуазной беспринципности Хьелланн приближается к Ибсену, который в Пер Гюнте дал незабываемый образ человека, то и дело меняющего свое обличие, чтобы приноровиться к окружающей его среде.

Если на протяжении двух первых романов трилогии образ Абрахама Левдала предстает перед нами в движении, в развитии и борьбе противоположных начал, то в третьей книге — «Праздник Иванова дня» (1887) — он статичен. Абрахам уже не личность, а «верноподданный» — верноподданный шведского короля, норвежского правительства, пастора Мортена Крусе, который завладел городом. Он опустился, стал бояться всех и каждого и научился беспрекословно подчиняться. Он привык лгать, нарушать слово, отрекаться, писать, что прикажут. Он готов оказать власть имущим любую услугу. И его статья в газете Мортена, красноречиво опровергающая то, что он сам писал два дня назад, — глубоко закономерное проявление его предательской сущности. Ренегатство стало его профессией, и он с ней отлично справляется.

Однако то, что венчает бесславный путь постепенной душевной деградации Абрахама Левдала, то, что является результатом распада его характера, что символизирует его полное ничтожество, а именно — отречение по приказу, из трусости, от публично высказанного мнения, делают и все остальные действующие лица этого мастерски построенного романа, все почтенные столпы местного общества — и всемогущий директор банка Кристиансен, и представительный амтман, и независимый пастор Дупе, и «вышедший из низов» купец Эллингсен. Таким образом, Хьелланн ставит как бы знак равенства между Абрахамом и всем буржуазным обществом в целом, придает своему анализу распада личности Абрахама эпохально-обобщенный смысл. Современное буржуазное общество состоит из Абрахамов Левдалов — вот вывод, к которому подводит трилогия.

По своему общему тону третья книга трилогии сильно отливается от двух первых. Если в «Яде» и в «Фортуне» фон, на котором разворачивалось действие, был разнороден, изображая различные, более или менее независимые друг от друга сферы жизни города, так сказать пестроту жизненных явлений, то в «Празднике Иванова дня» поражает гнетущее однообразие городской жизни. А вместе со всем индивидуальным, самобытным пропали и инициатива, активность, личное мнение. Все словно оглядываются друг на друга, притаились, молчат, выжидают; словно какая-то железная рука легла на город и придавила его; словно не люди там живут, а марионетки, и нити, которыми их приводят в движение, тоже зажала этатаинственная железная рука. И постепенно читатель понимает, что это страх так все преобразил, страх перед пастором Крусе. Целая армия «кротов» (так называли в городе шпионов и доверенных лиц пастора) работает на него, и вскоре его люди занимают все ключевые позиции в городе. Пастор становится своего рода диктатором, контролирует не только дела, но и помыслы людей, вершит их судьбы. И хотя он возвышается как религиозный деятель, религия лишь традиционная форма его деятельности: он использует ее условную фразеологию, но цели, которые он себе ставит, и средства, которыми он их достигает, остаются совершенно мирскими. Крусе хочет власти и достигает ее методом экономического принуждения, умело сочетая угрозы и обещания, шантаж и помощь. И нет в городе силы, которая оказала бы ему сопротивление. Все становятся его, Мортена Круса, верноподданными, все здесь исходит от него и приводит к нему. Так тема разрушения характера Абрахама Левдала органически сплетается с историей возвеличивания жадного и завистливого священника, лавочника по происхождению и призванию — диктатора фашистского типа — Мортена Крусе.

Страшная картина, которую удивительно умело, как бы между делом, не отрываясь от нити повествования, рисует Хьелланн, навеяна огромными социальными сдвигами, происходившими в мире в предимпериалистическую эпоху, и предвосхищает, употребляя выражение Ленина, «наступление реакции по всей линии», которое и приводит в последующий период к установлению фашистских диктатур.

«Праздник Иванова дня» — это горькая книга, плод хьелланновских разочарований, раздумий и прозрений. В ней нет и следа беззаботной веселости, мягкого юмора и упоения жизнью романов первого периода. И все же в ней пробивается вера в конечное торжество демократических и гуманистических идеалов.

Безобидный народный праздник, который пытались организовать в Иванов день Кристиан Фредрик Гарман, внук покойного «молодого консула», и его друзья, кассир Рандульф и секретарь амтмана Холк, праздник, которому так радовался весь город и которому обещали содействие столпы местного общества, сорван; его оплакивают девушки, еще не ведающие, что «страх живет среди нас всех», но большинство обывателей делают вид, что никогда и не помышляли принять участие в празднике, и, несмотря на чудесную погоду, раньше обычного запираются в домах. Рандульф уволен из банка, а Холк вынужден подать в отставку. И за всем этим стоит Крусе, всемогущий Крусе со своими «кротами». Он торжествует победу. Но где-то вдали, на горизонте все же дымят костры — традиционные костры, которые жгут в Иванову ночь. Значит, есть еще места, не подвластные Крусе, где юноши и девушки имеют право радоваться жизни. Эти дымящиеся на горизонте костры вырастают в образ (конечно, очень абстрактный) неистребимости народной жизни и вносят светлую ноту в мрачный колорит этого блестящего памфлета, вплотную подводящего к проблематике критического реализма XX века и во многом близкого такой книге, как «Верноподданный» Генриха Манна.

* * *
Романы, входящие в трилогию, написаны на протяжении всего четырех лет, но мы видим, как от книги к книге все глубже становится критика современного общества, все острее обнажается непримиримость его социальных противоречий, все полнее раскрывается его полная бесчеловечность. Недаром в третьей книге обычную хьелланновскую иронию сменяет гневный сарказм.

Этот перелом в творчестве Хьелланна явился прямым отражением того тяжелого идейно-политического кризиса, который переживало норвежское общество после прихода к власти либеральной оппозиции. Радикальной норвежской интеллигенции, всей своей деятельностью подготовившей полную победу либеральной партии «Венстре» в 1884 году, очень скоро пришлось убедиться, что правительство Свердрупа, лидера этой партии, отнюдь не собирается радикально перестроить общественную жизнь страны, а сам премьер «вовсе не проявлял столь решительной склонности к парламентаризму, какую в нем предполагали».[5] Решительно отказавшись от обещанных реформ, «Венстре» практически продолжила курс политики ненавистной народу, консервативной партии «Хойре». Для передовой норвежской интеллигенции предательство вчерашней оппозиции было совершенно неожиданной и страшной катастрофой, которая наложила неизгладимый отпечаток на всю идеологическую жизнь Норвегии конца 80–90-х годов и завела многих честных радикалов в безысходный идейный тупик. Это трагическое разочарование испытал и Хьелланн, которому очень скоро представился случай на собственном опыте убедиться в реакционном курсе либеральной партии.

В 1885 году Бьернсон и Ли обратились в стортинг с просьбой назначить Хьелланну такую же стипендию за писательскую деятельность, какую получали они и Ибсен. Борьба за эту стипендию, вошедшая в историю норвежской общественной жизни под названием «Дело Хьелланна», но по существу быстро переросшая рамки персонального дела, захватила множество людей и, словно лакмусовая бумажка, определяла на протяжении трех лет их принадлежность к тому или иному лагерю. Но, несмотря на широкий резонанс, который получила эта борьба, она не увенчалась успехом: стортинг нового созыва, где абсолютным большинством располагала «Венстре», три раза высказывался против предоставления стипендии Хьелланну, чтобы «не поддержать и своим признанием не апробировать писательскую деятельность, которая во многом противоречит моральным и религиозным понятиям нации».

Выявление реакционного характера новой буржуазной власти повлекло за собой крах иллюзий о возможности надклассового демократизма в рамках буржуазного общества и поставило для Хьелланна вопрос об идейном размежевании с либерализмом, но вместе с тем вызвало у него ощущение бесперспективности исторического развития вообще. Ленин в своей статье о Герцене писал о скептицизме, связанном с процессом умирания буржуазной демократии.[6]Хьелланн пережил трагедию, аналогичную герценовской.

В трагическом взгляде Хьелланна на действительность в конце 80-х — начале 90-х годов немаловажную роль сыграл и тот общий идейный разброд, который наблюдается в этот период в широких кругах норвежской интеллигенции. Вместе с разочарованием в политике партии «Венстре» приходит разочарование в политике вообще, утрата веры в общественные идеалы; утверждается нигилизм и скептицизм, а в искусстве торжествует крайний натурализм, вошедший в историю норвежской литературы под названием «движения богемы», и различного рода неоромантические течения.

В этом новом климате общественной и духовной жизни Норвегии большинство писателей, выступивших в начале 70-х и первой половине 80-х годов как реалисты, изменили своим старым боевым знаменам. Они стремились не отстать от нового поколения, которое проповедовало теорию «искусства для искусства» и призывало к уходу от современности. На фоне этой идейной капитуляции радикальной интеллигенции в 90-е годы, когда элементы символизма широко вторгаются даже в реалистическое искусство Ибсена, Хьелланн был едва ли не единственным писателем, который остался полностью верен своему радикально-демократическому мировоззрению и своему реалистическому методу изображения жизни.

В 1891 году Хьелланн опубликовал свой последний роман «Яков» — историю выскочки, наглого и лживого, мстительного и вороватого крестьянского парня Тереса Волле, который с железным упорством, ценой преступлений и предательства, поднимается с самого дна и становится в конце книги всеми уважаемым «столпом общества», «опорой церкви и трона». Образ Тереса Волле, как и образ пастора Крусе, мог возникнуть только в преддверии империалистической эпохи. Новое в Волле — это его абсолютная свобода от всех и всяческих моральных норм и «условностей», от всех и всяческих человеческих связей. Он ненасытен в своей погоне за золотом и властью, он по своей природе — монополист, и его господство в Ставангере знаменует собой полную концентрацию всей деловой жизни и всех капиталов в одних руках. Хьелланн с удивительным художественным чутьем обнажает человеконенавистническую сущность этого капиталиста новой формации, его глубокую враждебность культуре и связь с самыми реакционными силами.

Однако «Яков», один из лучших норвежских романов XIX века, не имел успеха. Его суровый реализм и жгучая острота социальной проблематики не могли вызвать интереса в литературном мире, где успех книги определялся утонченным психологизмом, проникновением в «стихию подсознания» и прочими модными категориями.

В атмосфере 90-х годов Хьелланн чувствовал себя глубоко одиноким. Преследуемый реакцией, осмеянный натуралистами и неоромантиками, отвергнутый своими прежними соратниками, Хьелланн, однако, по-прежнему стойко держится своих убеждений. Не видя выхода из того идейного тупика, в который он попал из-за своего неуменья распознать силу, на которую можно было бы опереться в борьбе с наступающей реакцией, он уходит из литературы в полном расцвете творческих сил, но уходит таким же последовательным демократом и материалистом, каким пришел в литературу двенадцать лет тому назад, — уходит, чтобы в своей практической деятельности, в качестве редактора, а потом амтмана, бороться за те же незыблемые для него идеалы 70-х годов.

Александр Хьелланн прожил сложную и мужественную жизнь. Вся его деятельность, и творческая и практическая, была проникнута пафосом борьбы за лучшее будущее своей родины, за торжество демократии и свободы. На свои книги он смотрел как на средство «выжигать социальное зло», «выкорчевывать низкорослый кустарник официального лицемерия», «дать людям струю свежего воздуха».

Правда, никто не пытается низвергнуть Хьелланна с того пьедестала, на который его еще при жизни подняла волна народного признания, но зато современные буржуазные критики всячески стремятся умертвить живую ткань его произведений, рассекая ее на «совершенную форму» и «устарелое содержание». Но они бессильны превратить Хьелланна в хрестоматийного классика. Книги его и сегодня продолжают быть действенным оружием в борьбе норвежского народа за демократию, а современная прогрессивная норвежская литература продолжает его высокие реалистические традиции.

Л. Лунгина

РОМАНЫ

Гарман и Ворше

Перевод Т. Г. Гнедич

I
Ничего нет в мире огромнее и терпеливее моря. Как добродушный слон, носит оно на широкой спине своей крохотных пигмеев, населяющих землю, а его огромная зеленоватая глубина поглощает все земные невзгоды. Неправда, что море коварно: оно никогда ничего не обещает. Чуждое желаний, чуждое привязанностей, спокойно и свободно бьется его огромное сердце — единственное, что есть здорового в нашем исстрадавшемся мире.

А когда пигмеи совершают свой путь по его волнам, море поет свои старые песни. Многие вовсе не понимают этих песен, но всем, кто их слышит, они кажутся разными, потому что море обращается с особой речью к каждому, кто сталкивается с ним лицом к лицу.

Сверкая зелеными волнами, оно улыбается босоногим ребятишкам, которые ловят крабов; оно поднимается синими громадами перед кораблем и бросает на палубу свежие соленые брызги пены; тяжелые серые валы разбиваются о берег, и усталые глаза человека долго следят за беловато-серыми бурунами, между тем как длинные полосы пены, сверкая как радуга, омывают гладкий песок. В глухом шуме разбивающихся волн есть какой-то тайный смысл, и каждый думает о своем и утвердительно кивает головой, словно море — его друг, который все знает и помнит.

Но никому не понять, чем является море для прибрежных жителей, — они никогда не рассказывают об этом, хотя проводят лицом к лицу с ним всю свою жизнь. Море заменяет им человеческое общество, море для них и советчик, и друг, и враг, море — их труд, море — их кладбище. Потому-то они все немногословны, а выражение их лиц меняется в зависимости от того, что выражает море, — то спокойное, то тревожное, то упрямое.

Но возьми такого приморского жителя, перенеси его в горы или в прекраснейшую долину, дай ему лучшую пищу и самую мягкую постель, — он не притронется к пище и не заснет в постели, он будет безотчетно карабкаться с горы на гору, пока далеко, далеко на горизонте не забрезжит что-то голубое, знакомое. И тогда его сердце радостно забьется, и он будет всматриваться в маленькую голубую полоску, блеснувшую ему вдали, пока она не разрастется в синеву моря. Но он не скажет ни слова.


Часто горожане говорили Рикарду Гарману: «Как это вы, господин советник, можете выносить одинокую жизнь там, на своем маяке?»

И старик всегда отвечал: «Да видите ли, в сущности, никогда не чувствуешь одиночества, живя у моря, если хорошо его знаешь. И, кроме того, со мною ведь моя маленькая Мадлен!»

И он говорил искренне. Десять лет, проведенные здесь, на уединенном берегу, были лучшими годами его жизни, прежде достаточно бурной и яркой. Но что бы ни было причиной его уединения — усталость ли от бурной жизни, привязанность ли к маленькой дочери или привязанность к морю, — ясно было одно: он нашел здесь успокоение и, казалось, даже не помышлял о том, чтобы покинуть Братволлский маяк.

Сначала никто не мог этому поверить. Когда разнесся слух, что господин советник Рикард Гарман, наследник одного из крупнейших торговых домов города, выступил соискателем на скромный пост смотрителя маяка, большинство потешалось над новой затеей «сумасшедшего кандидата».

«Сумасшедший кандидат» — таково было прозвище, данное горожанами Рикарду Гарману, и нельзя было отрицать, что он заслужил это прозвище.

Он не так уж долго жил на родине, с тех пор как стал взрослым, однако его бесшабашную и веселую жизнь горожане знали все же достаточно и при упоминании о нем осеняли себя крестным знамением, втайне удивляясь и восхищаясь. К тому же каждый его приезд на родину был связан с каким-либо значительным событием: так, молодым кандидатом он приехал на похороны своей матери, а потом сломя голову примчался из Парижа к смертному одру старого консула, — в таком костюме и с такими манерами, что привлек внимание большинства местных дам и поверг всех мужчин в замешательство.

С тех пор он долго не показывался на родине, но молва о нем не умолкала: то какой-то коммерсант видел его в отеле Цинка в Гамбурге, то говорили, что он живет во дворце, то уверяли, что он шляется где-то в доках и пишет матросам письма за стакан водки.

Но вот в один прекрасный день к пристани подъехала большая роскошная карета торгового дома Гарман и Ворше. В карете были владелец фирмы — консул К. Ф. Гарман и юная фрекен Ракел. Младший сын, маленький Габриель, сидел рядом с кучером.

Жадное любопытство томило горожан, толпившихся на пристани. Большая карета редко появлялась в городе, а теперь сидевшие в ней, несомненно, ожидали прибытия парохода из Гамбурга. Наконец маклер, который вел дела фирмы, решился подойти к окну кареты и спросить, кого ожидают. «Я ожидаю моего брата, советника, и его дочь!» — отвечал консул Гарман, характерным движением поправляя гладко выбритый подбородок в туго накрахмаленном воротничке.

Эта новость разожгла всеобщее любопытство. Рикард Гарман — «сумасшедший кандидат» или советник посольства, как его иногда называли, приехал неожиданно, и притом с дочерью. Каким образом все это получилось? Неужели он был женат? Что-то на него непохоже!

Но вот пароход подошел к пристани. Консул Гарман поднялся по трапу на палубу и вскоре возвратился со своим братом и маленькой черноволосой девочкой, по-видимому его дочерью. Рикарда Гармана узнали сразу, хоть он немного и располнел, — стройность, элегантные манеры, пышные черные усы — все было прежнее. Волосы были такие же густые и курчавые, как в былые дни, но с легкой проседью на висках. Он любезно раскланивался на все стороны, идя к карете, и не одна дама почувствовала на себе быстрый взгляд его улыбающихся карих глаз.

Карета покатилась к городу и дальше, по длинной аллее, к обширному родовому имению Сансгор.

В городе говорили об этом событии много и долго, но толком никто ничего не знал: дом Гарманов надежно хранил свои тайны.

Одно было ясно — что Рикард Гарман растратил все свое большое наследство; иначе он, конечно, не вернулся бы на родину жить у брата из милости! Но, с другой стороны, отношения между братьями были, во всяком случае внешне, — хорошие. Консул дал большой обед и пил «за здоровье своего брата, советника» и при этом выразил надежду, что тот почувствует себя хорошо на родине.

Ничто так не раздражает общественное мнение, как обманутые надежды на скандал. Рикард Гарман через некоторое время без шума принял место смотрителя маяка в Братволле и стал там спокойно жить год за годом. Не имея никаких надежд на то, что произойдут какие-то значительные события, каждый обитатель маленького города счел себя лично оскорбленным. Удивлялись и тому, что Гарман, казалось, не замечал, насколько это раздражало все общество.

Да и сам-то советник толком не отдавал себе отчета в том, как все это произошло. Кристиан Фредрик всегда казался ему странным человеком. Когда Рикард встречал своего брата или получал от него письмо, сам он как-то менялся: то, что не могло бы ему раньше и в голову прийти, оказывалось вдруг простым и легким, и он совершал поступки, которые позже немало удивляли его самого.

Когда Рикард, подавленный и впавший в отчаяние, последний раз писал домой, чтобы попросить брата позаботиться о маленькой Мадлен, он думал лишь о том, чтобы, как только дочь будет пристроена, поскорее покончить с бесполезной жизнью. Но неожиданно он получил удивительное письмо с вложенным в него векселем. В письме было много трудных коммерческих выражений. Там говорилось о «ликвидации», о «неоформленных счетах», которые «настоятельно требовали его присутствия», и среди этого множества трудных слов попадались совершенно другие фразы, которые, казалось, заблудились в этом коммерческом языке. Так, например, там стояло «мой старый товарищ по играм» или «мое искреннее желание по-братски жить вместе», и, наконец, он прочитал, правда посредине длинного и запутанного предложения, слова: «Дорогой Рикард! Не падай духом!» Это воодушевило Рикарда Гармана: он собрался и поехал на родину.

Когда он увидел брата, поднимавшегося на палубу парохода, на глазах у него выступили слезы. Он хотел было обнять брата, но консул только протянул руку и сказал спокойно: «Добро пожаловать, Рикард. Вещи у тебя с собой?»

С того времени они больше не разговаривали о том, что произошло. Единственный раз Рикард рискнул намекнуть на последнее письмо. Но консул, видимо, подумал, что брат хочет уладить денежные расчеты, о которых в письме шла речь. Рикард почувствовал себя почти оскорбленным, так как у него и в мыслях не было ничего подобного. «Удивительный человек этот Кристиан Фредрик! — подумал Рикард. — Но все-таки он прежде всего коммерсант!»

Однажды консул Гарман сказал брату:

— Послушай, Рикард, не хочешь ли проехаться в коляске в Братволл посмотреть на новый маяк?

Рикард охотно согласился. С юных лет любил он это своеобразное морское побережье, с темными полосами вереска, песками и большим открытым морем. Маяк ему понравился, и когда братья сели в коляску, чтобы ехать обратно в город, он сказал:

— Знаешь что, Кристиан Фредрик, нельзя выбрать более подходящего места для такого обломка крушения, как я! Вот бы мне быть смотрителем на этом маяке!

— Ничто не мешает тебе стать им, — ответил брат.

— В самом деле? Но как же это устроить? — спросил Рикард, стряхивая пепел с папиросы.

— Послушай, Рикард! — вспыхнул консул. — Единственное, в чем я тебя упрекаю, это в недостатке самоуверенности! Неужели ты не думаешь, что с твоими способностями и знаниями ты мог бы получить гораздо более значительный пост, если бы только захотел попробовать!

— Нет, но, Кристиан Фредрик… — воскликнул пораженный советник и пристально поглядел на брата.

— Как я сказал, — уверенным тоном повторил консул. — Раз ты хочешь получить это место, оно, естественно, будет предоставлено тебе, а если бы возникли какие-либо трудности, то, я полагаю, достаточно будет одного словечка амтману, и все уладится.

Так это дело и устроилось. Рикард Гарман был назначен смотрителем маяка в Братволле, то ли на основании своих знаний и способностей, то ли на основании «словечка амтману».

Монотонность и размеренность нового существования благотворно действовала на старого щеголя. Нетрудные обязанности, которые он должен был выполнять, придавали ему вес и значительность в собственных глазах. Свободные часы он проводил по большей части куря папиросы и глядя на море в большую подзорную трубу, полученную в подарок от Кристиана Фредрика. Он вернулся на родину действительно утомленным и теперь удивлялся, как мог он прежде находить удовольствие в безалаберной жизни за границей.

Но одно обстоятельство удивляло советника еще больше: ему удавалось жить на свой заработок! Существование на две тысячи крон в год казалось ему прежде невероятным, и все же он теперь неплохо жил на эти деньги! Само собою разумеется, он имел еще небольшие дополнительные доходы, но Кристиан Фредрик всегда повторял, что доходы эти «все равно что ничего». Сколько их было и из чего они состояли, эти маленькие дополнительные доходы, Рикарду никогда не разъясняли. Каждый год аккуратно присылали ему текущие счета от Гармана и Ворше, составленные самим консулом. Часто получал он какие-то коммерческие письма от брата. Но ни то, ни другое не разъясняло управляющему маяком сущности этих операций. Он подписывал свое имя на всех бумагах, где, как ему казалось, было специально оставлено свободное место. Порою он получал векселя «для заполнения» и делал это с большой старательностью, но все это оставалось для него туманным и неясным.

Одно было бесспорно: он постепенно выпутывался из своего тяжелого материального положения, и выпутывался наилучшим образом: он держал уже двух помощников на маяке, у него была верховая лошадь, именуемая Дон-Жуан, и рабочая лошадь, а в доме водилось вино, и всегда было немного свободных денег, которым в данный момент он не мог найти применения.

Поэтому он советовал всем, кто жаловался на трудные времена, переехать за город, к морю. Просто невозможно поверить, насколько там дешева жизнь!

За десять лет, которые он прожил на маяке, Мадлен из восьмилетней девочки превратилась в восемнадцатилетнюю девушку. И на нее новый образ жизни подействовал гораздо лучше, чем можно было ожидать; когда она вполне освоилась с языком, — ведь ее мать была француженкой, — она стала проводить большую часть времени вне дома — на окрестных хуторах, а охотнее всего у моря, в небольшой бухте, где рыбаки держали свои лодки. Ее знали и любили все в округе.

Множество гувернанток в свое время занимались ее воспитанием, но воспитанию она поддавалась с трудом. Кроме того, отец не выносил некрасивых гувернанток, а когда им как-то раз попалась красивая, оказалось, что это еще хуже — правда, несколько в ином смысле.

Управляющий маяком часто посещал Сансгор — либо на своем Дон-Жуане, либо в охотничьей коляске Гарманов и Ворше. У Мадлен после этих посещений надолго оставалось неприятное впечатление от холодного старого дома и его благовоспитанных, надменных обитателей. Даже кузина Ракел, которая была лишь несколькими годами ее старше, ей не нравилась. Поэтому Мадлен большею частью оставалась дома, а отец отлучался не более как на один-два дня.

Зато всей душой она была привязана к рыбакам и лоцманам на берегу и в хуторах. Ее, веселую и бесстрашную, охотно брали с собою в море в хорошую погоду. Она рано научилась рыбачить, ставить паруса и различать контуры судов на горизонте.

У Мадлен был закадычный друг по имени Пер. Он был тремя-четырьмя годами старше ее и жил на хуторе у самого маяка.

Пер был высокий и сильный, с жесткими золотисто-белыми волосами и с большими руками, — его ладони стали от гребли твердыми, как рог. Глаза у него были маленькие и взгляд острый, как обычно бывает у людей, привыкших с детства плавать по морю в дождливую и туманную погоду.

Отец Пера был вдовец. Первая жена оставила ему лишь одного ребенка. Но когда он женился во второй раз, дети пошли один за другим. Перу советовали требовать раздела хутора, но он заявлял, что «подождет и поглядит».

Однако чем дольше он ждал, тем больше становилось у него совладельцев. Соседи немножко подсмеивались над ним, и однажды кто-то назвал его «Пер Подожду-ка». Эта шутка оказалась удачной и стала его прозвищем.

Но Пер был не из тех, над кем смеются: самый ловкий в море и самый миролюбивый на земле человек, он не искал случая отличиться, но умел работать на славу и ничего не боялся. Поэтому люди считали, что Пер Подожду-ка такой парень, который все равно пробьется.

Дочь смотрителя маяка и Пер Подожду-ка были большими друзьями. Вначале парни пробовали было отбить девушку у Пера. Но однажды Мадлен и Пер были в море, когда дул сильный северный ветер. Шлюпка и снасти Пера были всегда в отличном порядке, так что опасаться было нечего. Однако смотритель маяка, увидев лодку в свою подзорную трубу, пешком пришел на берег и направился прямо к причалу.

— Это отец! — сказала Мадлен. — Пожалуй, он боится за нас!

«О, у него другое на уме!» — лукаво подумал Пер.

Но у советника ничего иного на уме не было, кроме некоторого беспокойства за дочь. Когда же Пер уверенной рукой направил шлюпку и, повернув ее к причалу, спокойно ввел в маленькую гавань, это произвело на старика большое впечатление. «Он знает свое дело», — пробормотал Рикард Гарман, помогая дочери выйти из лодки, и вместо выговора, который он было приготовил, сказал только:

— Ты умелый парень, Пер! Но я не давал тебе разрешения уходить в море с нею вдвоем.

Поблизости не было никого, кто мог слышать, что именно сказал старик, но все, кто наблюдал за ними из ближайших сараев или из хуторов, могли видеть, что оба раскланялись и что Мадлен даже протянула руку Перу; и всем стало ясно, что отныне отношения Пера со смотрителем маяка наладились. С этого дня как-то само собой установилось, что Пер имеет привилегию кататься в лодке с молодой барышней.

Пер долго раздумывал, кого ему брать с собой на рыбную ловлю. Он хорошо понимал, что все удовольствие оказалось бы испорченным, если бы, скажем, с ними был один из его товарищей. Наконец он выбрал на одном хуторе очень бедного придурковатого парня, который был к тому же туг на ухо. Соседи не могли понять, зачем Пер брал Дурачка-Ганса с собою в лодку. Но Пер был доволен своим выбором, да и Мадлен тоже, и когда она через несколько дней, заглянув в комнату отца, весело крикнула: «Я поеду кататься с Пером!» — она с чистой совестью могла добавить: «Он, конечно, взял с собой еще одного парня, раз уж ты на этом настаиваешь!»

Про себя она посмеивалась, спускаясь к берегу в лодку. А смотритель маяка подошел к своей подзорной трубе. Все в порядке. На корме сидел Пер; вот сейчас в лодку быстро спрыгнула Мадлен; а у мачты сидела некая личность мужского пола в куртке из грубой шерстяной ткани. Они шли на юго-запад.

— Bien![7] — успокоенно произнес старик. — Это хорошо, что с ними есть посторонний человек. Хорошо во всех отношениях!

II
Самой высокой точкой растянувшегося на много миль плоского песчаного берега был Братволлский мыс. Здесь был построен маяк на краю склона, спускавшегося к морю так круто, что у каждого, кто отваживался сбегать вниз, замирало сердце. Овцы с незапамятных времен протоптали по этому крутому склону сложную сеть тропинок, казавшихся издали темноватыми полосами и фестонами.

К югу от самой высокой и широкой площадки мыса, на которой стоял маяк, берег крутыми зигзагами отступал назад, а на другом конце полукруга расположились большие хутора Братволла — густое скопление домов, похожее на деревушку.

Внизу под хуторами на берегу была маленькая пристань, защищенная молом из тяжелых гранитных глыб. Пристань была видна с маяка, и Мадлен всегда могла различить лодку Пера, которую она знала не хуже, чем свою комнату.

Маяк был построен на юго-западном краю мыса, — он был не выше жилого дома. В комнате Мадлен — необычайно просторной и светлой — одно большое окно было обращено к морю, а другое на север, на обширные песчаные равнины, поросшие вереском и диким овсом.

В рабочей комнате смотрителя маяка были книги, письменный стол и наиболее важный для него предмет — подзорная труба. Ее можно было поворачивать на штативе и наблюдать местность, расположенную к северу, а также открытое море. У Мадлен в этой комнате были цветы и рабочий столик; красивая мебель, заказанная дядей Гарманом в Копенгагене (советник надивиться не мог, до чего дешево эта мебель обошлась!), была особенно хороша в этой светлой приятной комнате.

В длинные вечера, когда зимние штормы дули прямо с моря и обрушивались на маленький маяк, отец с дочерью уютно сидели за толстыми стенами и запертыми ставнями, а свет от фонаря маяка ровным ослепительным лучом струился на волны, кипевшие и клокотавшие внизу, у берега. Этот постоянный шум моря вплетался в их разговоры, в их смех, в музыку Мадлен, и вся жизнь их была проникнута свежестью постоянно меняющегося моря, которое дышало внизу, под окнами.

Мадлен почти полностью унаследовала от отца его легкий нрав; но ей была свойственна еще какая-то настойчивость: одна из гувернанток называла это упрямством. Поэтому, когда она выросла, оказалось, что характер ее сильнее, чем у отца. Отец обычно уклонялся от прямых объяснений; это теперь был его излюбленный метод в обращении с нею; он смеялся над своим маленьким тираном, а она трепала его густые вьющиеся волосы. Когда старик, отчасти по рассеянности, принимался рассказывать истории, которые грозили принять рискованный оборот, Мадлен строго останавливала его. Но если случалось, что отец из-за какого-нибудь пустяка бывал действительно недоволен ею, Мадлен принимала это близко к сердцу и долгое время не могла забыть. Она была веселой и смелой, но, как растение, нуждалась в солнечном свете и боялась непогоды: когда отец бывал угрюм, Мадлен казалось, что это ее вина, и она сразу становилась грустной.

Мадлен унаследовала от отца темно-карие блестящие глаза и походила на него стройностью и грацией движений. Но рот у нее был слишком велик, цвет кожи — темноват. Каждый согласился бы назвать ее интересной девушкой, но никто не назвал бы ее хорошенькой; многие молодые люди были даже того мнения, что она просто некрасива.


В один прекрасный солнечный день ранней весной Пер сидел в своей лодке, неподалеку от причала, и поджидал Мадлен. На этот раз он не взял с собою Дурачка-Ганса, так как и он и Мадлен были согласны, что это совершенно ни к чему, ведь придется идти на веслах; да притом нужно было только переменить на ночь наживку в сетях для омаров.

Один за другим выезжали рыбаки, обгоняя маленькую парусную лодку; каждый из них успевал бросить Перу лукавое словцо, и снова это было все то же назойливое «Подожду-ка!» Он злился, неподвижно держа в руках весла и глядя прямо на холм.

Там все было тихо. Крепкий маленький каменный дом мирно и уютно покоился в ярком солнечном свете. Солнце блестело и на влажных веслах Пера и на красном колпаке маячного фонаря. Пер видел, как по маленькой галерее на маяке ходили мальчишки, которые чистили и протирали стекла.

Наконец-то Мадлен показалась на лестнице. Через мгновенье она уже была во дворе, перебежала лужок, примыкавший к маяку, и, отворив калитку, со всех ног помчалась вниз по обрыву.

— Ты ждал? — крикнула она, подбегая к краю причала.

«Не прыгай!» — хотел он крикнуть, но было уже поздно: с разбегу Мадлен спрыгнула с мостика прямо в лодку, поскользнулась и невольно села на переднюю доску; подол платья оказался в воде.

— Черт, а не девушка! — воскликнул Пер. Он сотни раз говорил, чтобы она не прыгала в лодку. — Ну, небось ушиблась?

— Нет! — отвечала она.

— А я вижу, что ушиблась!

— Только чуточку! — сказала Мадлен, глядя на него в упор, но на глазах ее были слезы, потому что она действительно сильно ссадила себе ногу.

— Ну, покажи! — сказал Пер.

— Нет, нельзя! — отвечала она и расправила платье. Пер стал грести к берегу.

— Что ты хочешь?

— Достать водки: я хочу растереть тебе ногу.

— Но я же сказала, что этого делать нельзя!

— Ну, а тебе вообще-то нельзя и быть со мною! — отвечал Пер.

— Хорошо! Тогда пусти меня! Я сойду на берег! — и раньше, чем лодка пристала к берегу, Мадлен прыгнула на камень, взобралась на мол и быстро пошла вверх. Она сжала зубы потому, что идти было действительно очень больно, но все же она быстро шла по знакомой тропинке, опустив глаза в землю.

Она прошла мимо сараев, весел, старых снастей и разного мусора, разбросанного на берегу: повсюду валялись скрюченные клешни крабов и полуистлевшие головы рыб, и в глазницах у них медленно ползали большие ленивые мухи.

Мадлен уже почти подошла к маяку, ни разу не оглянувшись, так как не хотела видеть Пера; все же на вершине она остановилась отдышаться и оглянулась, чтобы посмотреть, далеко ли ушла его лодка.

Мадлен знала, что другие рыбаки вышли в море раньше и значительно опередили Пера; поэтому она искала его где-то посредине между берегом и рыбачьими судами; однако лодки Пера не было видно. Вдруг она заметила знакомую лодку не позади всех, а почти рядом с последней лодкой флотилии. Пер, вероятно, налегал на весла как бешеный! Она знала толк в этом деле и понимала, насколько это трудно. Забывая свою обиду и то, что она одна и никто не может ее услышать, Мадлен с сияющими глазами воскликнула, указывая рукой на лодку Пера:

— Посмотрите-ка на него! Уж этот-то парень умеет грести!

А Пер налегал на весла с такими отчаянными усилиями, что все в лодке трещало. Он как будто хотел наказать себя этим огромным напряжением. Мадлен становилась все меньше и меньше по мере того, как он уходил в море, и, наконец, совсем исчезла. «Я заслужил это! Черт побери эту девушку!» — повторял он и продолжал отчаянно грести, словно вопрос шел о жизни и смерти.


На следующий день опять была восхитительная солнечная погода. Море лежало тихое-тихое, каким может быть только море. Английская шхуна для ловли омаров стояла в виду берега на полуспущенных парусах. Видно было, как они тихонько шевелились на мачтах, когда судно покачивалось на слабых волнах.

Мадлен сидела у окна, ей не хотелось выходить из дому. Она следила взором за давно знакомым судном: это была шхуна капитана Крабба «Flying fish»[8] из Гулля.

Мадлен знала, что и Пер должен был этим утром выехать на ловлю омаров; ей не терпелось узнать, хороший ли у него улов.

«Только бы он не надорвался вчера!» — подумала она, подходя к обрыву, и посмотрела вниз, на бухту. Лодка его была на причале. Неужели Пер заболел?

Внезапно ей пришло в голову сбежать вниз и спросить о нем у человека, который стоял на берегу около сарая. Но на полпути она заметила, что кто-то шел ей навстречу вверх по обрыву. Вначале Мадлен не могла разглядеть его из-за крутого поворота тропинки, но теперь она сразу узнала Пера и замедлила шаг.

Пер тоже, вероятно, увидел ее, хотя и шел, опустив глаза, потому что в нескольких шагах от нее он сошел с главной тропинки на другую пониже. Когда они поравнялись, Мадлен оказалась немного выше его. На спине Пера была корзина, и Мадлен увидела, что в ней улов. Никто из них не сказал ни слова, но оба тяжело дышали от волнения.

Она сделала еще один шаг, оглянулась и спросила:

— Что у тебя в корзине, Пер?

— Омары! — ответил он, сбросил корзину со спины и поставил на тропинку.

— Покажи мне! — сказала Мадлен.

Он быстро снял покрышку и вытащил огромного омара, шевелившего широкими клешнями.

— Да это какой-то исполин! — воскликнула она.

— Да, не из маленьких!

Что ты собираешься с ним делать?

— Спрошу смотрителя маяка, не захочет ли взять его…

— А сколько ты хочешь за него? — спросила Мадлен, хотя отлично понимала, что это будет подарок.

— Ничего, — коротко ответил Пер.

— Это мило с твоей стороны, Пер.

— Ну, ничего особенного в этом нет… — ответил он, поправляя сетку на корзинке.

Теперь, очевидно, наступило время расстаться.

— Как твоя нога? — сумрачно спросил Пер.

— Спасибо, хорошо: я растерла ее водкой.

— Болит?

— Нет, не очень.

— Ну и правильно сделала! — сказал Пер и поднял глаза, которые оказались на уровне ее подбородка.

Теперь уж явно следовало расстаться: говорить было больше не о чем; но Мадлен показалось, что Пер до крайности ненаходчив.

— Всего доброго, Пер.

— Все доброго! — ответил он, и оба двинулись в разные стороны.

— Послушай, Пер, куда ты поедешь, когда продашь улов?

— Никуда! — отвечал Пер.

Нет, он был положительно глуп… И все-таки Мадлен обернулась еще раз и крикнула:

— А я пойду к северу, к дюнам. Там очень красивые места! — И с этими словами она убежала.

— Ладно! — отвечал Пер и, как кошка, вскарабкался на берег.

На бегу он повыбрасывал из корзины всю мелочь, оставив только огромного омара, и, распахнув дверь кухни, положил морское чудовище на скамейку, крикнул: «Вот! Пожалуйста!» — и был таков.

Служанка узнала его по голосу и выбежала было, чтобы заказать свежую рыбу на пятницу; но Пер уже был у подножия холма. Служанка изумленно поглядела ему вслед и пробормотала:

— Видно, с этим Пером творится что-то неладное!

Необозримые золотисто-белые пески, поросшие зеленоватым диким овсом, простирались далеко-далеко к северу. Извилистая береговая линия была испещрена мысами, мелкими заливами и бухтами. Местами у причалов покачивались лодки. Чайки и морские утки бродили по песку, а прибой катился мелкой зыбью волн, блестевших на ярком солнце.

Пер быстро нагнал Мадлен, потому что на этот раз она шла медленно. Сорвав несколько свежих травинок, она старалась прикрепить их к ленте своей шляпы.

Размолвка вчерашнего дня тяжело ощущалась обоими: это было, в сущности, первое событие, нарушившее их добрые отношения, и они, вероятно каждый по-своему, чувствовали, что стоят у решающей черты. Поэтому они изо всех сил старались не коснуться того, что занимало их мысли. Разговор складывался из кратких безразличных фраз, отрывистых и как бы усталых. Наконец Мадлен попробовала заставить его разговориться и спросила, много ли омаров он наловил в прошлую ночь.

— Двадцать семь, — сказал Пер.

Это было ни много, ни мало, и опять оказалось, что говорить не о чем.

— Ты очень быстро шел вчера на веслах… — сказала она и опустила голову, чувствуя, что близится развязка.

— Это… это потому, что я был один в лодке… — пробормотал Пер, заикаясь. Он сразу понял, что сказал глупость, но делать было нечего.

— Быть может, тебе больше нравится быть одному в лодке? — резко спросила Мадлен и взглянула на него; но он стоял перед нею такой жалкий, смущенный, беспомощный и в то же время такой большой, сильный и славный, что она легким прыжком бросилась ему на шею и сказала, полусмеясь, полустыдясь: — Ах ты, Пер, ты, Пер!

Пер не имел никакого представления о том, как следует вести себя с барышней, ежели она бросается тебе на шею, и потому стоял неподвижно. Он взглянул на чернью волосы, гибкую спину Мадлен и, трепеща за свою смелость, бережно обнял ее своими тяжелыми руками.

Они пришли к дюнам, и она села на теплый сухой песок за одним из самых высоких холмов, поросших травой. Пер опустился на песок возле нее.

Он сидел и оглядывался по сторонам; временами он нерешительно и робко посматривал на Мадлен, явно не понимая, что же, собственно, произошло. Он показался ей таким смешным, что она вдруг расхохоталась и, вскочив, сказала:

— Пойдем, Пер! Давай-ка побегаем!

Они то бегали, то шли друг за другом; его тяжелые морские башмаки оставляли на песке широкие следы, а следы ее маленьких туфель казались рядом такими смешными, что оба оглядывались и хохотали. Они забавлялись, как дети, забывая, что они уже взрослые, и Перу пришлось обещать, что он перестанет жевать табак. На светлом извилистом берегу, у самого края большого свежего моря, эти два юные сердца радовались празднику своей жизни, а прибой по-прежнему катился мелкой зыбью волн, блестевшей на ярком солнце.


Управляющий маяком только что закончил письмо к брату: одно из обычных скучных коммерческих писем с вложенными в конверт бланками векселей. Так и не мог он понять, где и как он должен подписывать свое имя на этих ужасных продолговатых листках толстой бумаги. Но — удивительное дело! — брат упорно утверждал каждый раз, что «все в порядке», а Кристиан Фредрик был чрезвычайно точен в подобных делах. Отправив, наконец, письмо, старик вздохнул свободнее. Подойдя к окну и взглянув вниз, он заметил две фигуры, идущие к северу по песчаной равнине. Погруженный в раздумье, он машинально навел на прогуливающуюся парочку свою подзорную трубу.

— Гм, — сказал он, — так они, оказывается, снова вместе!

Вдруг он резко выпрямился:

— В чем дело? Она, кажется, сошла с ума!

Советник снова нагнулся к своей подзорной трубе и отложил папиросу: да, совершенно верно! Это была его Мадлен в объятиях Пера Подожду-ка.

Он яростно протер стекла носовым платком. Да! Теперь они спокойно шли рядышком. Их окружали заросли дикого овса, — а вот они зашли за большой склон и исчезли из виду. Старик предусмотрительно направил подзорную трубу на противоположный край холма и стал ждать.

— Однако! — произнес советник и снова протер стекла. Они всё еще не показывались. Прошло еще несколько минут, и смотритель маяка стал уже всерьез нервничать. Но вот он увидел, что на склоне показалась одна фигура, за нею — другая. Подзорная труба была великолепна, и старый щеголь совершенно точно оценил положение — не хуже, чем если бы сам сидел там с ними в дюнах.

— Ну, ну! Это еще ничего! — пробормотал он. — Но может все же и плохо кончиться! Лучше бы увезти ее в город!


За обедом смотритель маяка сказал:

— Знаешь ли, Мадлен, в доме дяди уже давно заходил разговор о том, что следовало бы тебе погостить некоторое время в Сансгоре.

— Ах нет, папа! — перебила Мадлен и умоляюще взглянула на него.

— Да, дитя мое! Сейчас это особенно своевременно!

Я знаю, что говорю! — В голосе его была необычная решимость.

У Мадлен мелькнуло подозрение, что он знает все, и она вдруг представила себе, до чего, в сущности, странно и необычно провела она это утро… Теперь, когда она сидела здесь, в нарядной комнате, лицом к лицу с отцом, таким элегантным и изысканным, и берег и все происшедшее предстало перед ней в совершенно ином свете. И вместо смелого чистосердечного признания, которое она приготовила, когда возвращалась домой, Мадлен только опустила глаза и густо покраснела.

На этом дело и кончилось. Мадлен была довольна тем, что отец, казалось, не заметил ее смущения, а советник был счастлив, что очень удачно разрешил этот вопрос. Старик ведь был в подобных случаях слабейшей стороной и часто оказывался вынужденным уступать дочери.

На следующий день он отправился верхом в город.

III
— Avoir — avant — avu! Так! Так! Avant — avu! Это правильно, мой мальчик! Avoir — avant![9]

Теперь весь класс понял, что адъюнкт полностью погрузился в свои мысли: он ходил большими шагами взад и вперед по комнате, полузакрыв глаза, время от времени жестикулируя и упорно повторяя исковерканный вспомогательный глагол.

На передних скамьях начинали фыркать; на задних, где ученики не так тонко разбирались во французских глаголах, смеялись просто за компанию. Но тот несчастный, которого экзаменовали, сидел и трепетал, ожидая, когда адъюнкт заметит удивительные формы спряжения.

Этот незадачливый ученик был Габриель Гарман — младший сын торгового дома, стройный юноша пятнадцати — шестнадцати лет с умным лицом, большим носом и изящными манерами.

Габриель сидел на одной из последних скамей класса, что являлось большим позором по мнению учителей, которые считали его способным мальчиком. Но это был юноша со странностями! В некоторых предметах, как, например, арифметика и даже математика, он явно преуспевал; основные же предметы — греческий и латынь — он был почти не в состоянии осилить. А ведь было решено, что он должен поступить в университет!

Когда общая веселость в классе проявилась несколькими полусдавленными звуками, адъюнкт оглянулся, словно очнувшись от своих размышлений, и взялся за книгу, чтобы продолжать экзамен; но, к несчастью, он снова повторил: «avoir — avant!» — и очнулся окончательно.

— Avu! — крикнул он высочайшим дискантом. — Ах ты, верблюд! До сих пор ты не можешь выучить глагола avoir! Ну что из тебя получится?!

— Купец! — кратко отвечал Габриель.

— Что ты говоришь? Так-то ты отвечаешь своему преподавателю? Ты еще и дерзишь! Я тебя выучу!! Где классный журнал? — Широкими шагами он поднялся на кафедру и низко нагнул голову, разыскивая там нужную бумагу.

В этот момент дверь внезапно отворилась, и показалась странная небольшая аккуратная голова в синей матросской шапочке, с длинной американской козлиной бородкой и с красным носом.

— Мастер[10] Габриель! — прошептала эта голова. — Мастер Габриель, вы всё здесь? Подумать только: он все еще тут сидит! И в такой духоте, poor boy![11] Я хотел вам только сказать, чтобы вы пришли на верфь, когда отпустят из школы. Мы начнем…

Но фраза осталась неоконченной, потому что при виде длинноногого адъюнкта, который спускался с кафедры, пораженный этим нарушением школьной дисциплины, вышеуказанная голова оборвала свою речь и с искренним: «Вот дьявольщина! Да это ж привидение!» — исчезла, и дверь закрылась.

Этого было более чем достаточно, чтобы вызвать дружный смех школьников. А так как в этот момент звонок сторожа оповестил, что время занятий истекло, — весь класс бросился врассыпную; адъюнкт, кипя негодованием, побежал жаловаться ректору.

Габриель тоже поспешил покинуть школу, чтобы нагнать приятеля, своим появлением нарушившего школьную дисциплину. Но тот уже исчез — вероятно, направился в город подкрепиться.

Это был кораблестроитель Том Робсон, как называли его после возвращения из Америки. В сущности, до отъезда его имя было Томас Робертсен, но в Америке оно несколько изменилось, а потом таким и осталось.

Том Робсон был самый опытный кораблестроитель на западном берегу, но он любил выпить, и те, кто пользовался его услугами, должны были приглядывать за ним и, даже при этом условии, запастись изрядным терпением. Он часто работал для фирмы Гармана и Ворше, но корабль, который сейчас стоял в доках около Сансгора, обещал быть его шедевром. Это был крупнейший корабль из всех до сих пор строившихся в городе — водоизмещением в 450 тонн, и консул Гарман отдал приказ ничего не жалеть для строительства, чтобы корабль получился образцовым.

Поэтому Том теперь выпивал только изредка, завершая значительные этапы в своей работе, как, например, сегодня, когда уже дошли до обшивки корпуса.

Габриель не нашел ни своего приятеля, ни коляски из Сансгора, обычно ожидавшей его у школы, и пошел домой пешком по длинной аллее, которая вела к имению Гарманов. Тут было добрых полчаса ходьбы, и пока юноша брел, таща тяжелый груз опротивевших ему книг, он предавался горьким размышлениям.

Каждый день на пути из школы он встречал молодых конторщиков, идущих обедать в город. Они выглядели усталыми и измученными, но все же Габриель завидовал им: ведь они весь день работали в конторе, в этом огромном святилище, к которому он, он — сын владельца фирмы — не имел ни малейшего отношения ни словом, ни делом. Ему приходилось ограничивать свою деятельность посещением верфи, где было множество интересных уголков и куда консул лишь изредка заходил после обеда. Большой корабль был гордостью Габриеля: он облазил все внутри и снаружи, сверху донизу, и знал каждую доску, каждую планку и каждый забитый гвоздь.

В конце концов юноша завоевал симпатии всех на верфи, а в лице Тома Робсона, старого Андерса и других корабельных плотников, невысоких и сутулых, приобрел добрых друзей.

Каждый раз, думая об этом великолепном корабле, юноша почти забывал бремя греческого и латыни! Из отрывочных разговоров дома Габриель знал, что возникли многочисленные разногласия между отцом и Мортеном — старшим братом, совладельцем фирмы, — и разногласия эти возникли сразу же, как только зашел разговор о постройке корабля.

Мортен полагал, что лучше всего купить в Англии пароход нового типа, не деревянный, — купить одним или в компании с несколькими фирмами в городе. Он уверял, что недалеко то время, когда парусные суда окончательно уступят место пароходам.

Но старик был принципиальным сторонником парусных судов; а кроме того, для него была невыносима мысль, чтобы Гарман и Ворше вошли в компанию с этими вчерашними торгашами из города!

Все было сделано так, как желал глава фирмы: корабль строился из собственного леса, на собственной корабельной верфи, силами рабочих, которые из поколения в поколение строили корабли Гарману и Ворше.

Когда Габриель подошел к морю так близко, что мог уже различать изгиб берега, где находилось имение Сансгор, первое, что он стал искать глазами, был корабль.

Да, вот он стоял на главной верфи со своими могучими, отлично закрепленными шпангоутами и красиво изогнутой кормой. Был обеденный час, и все рабочие либо разошлись на отдых в маленькие хижины, тянувшиеся по западному краю берега, либо спали тут же на верфи, на грудах опилок.

Габриель стоял на вершине холмика, откуда дорога плавно спускалась к поселку, и, глядя вниз на все это богатство, уже с давних времен принадлежавшее Гарману и Ворше, становился все грустнее и грустнее. Вот перед ним возвышается старинное синее главное здание, раскрашенное в голландском вкусе, с разными пристройками и окнами в крыше. От дома к югу тянется большой сад с аллеями, подстриженными зелеными изгородями, с маленькой плотиной, наполовину заросшей жимолостью и густым кустарником; на север, к морю — шоссейная дорога, а дальше — большой двор со старыми липами в центре; еще дальше, друг за другом, — четыре желтых с коричневыми дверьми склада, а за ними, в начале бухты, — верфь.

Несколько выше дороги, которая поворачивала к югу вдоль берега, лежал так называемый «хутор» Гарманов. Там были конюшни, склады и жилые дома; широкая немощеная дорога проходила мимо мельницы, скотных дворов и других хозяйственных построек.

Эта часть владений Гарманов никогда особенно не интересовала Габриеля, — и все же если бы только ему можно было взять на себя управление этими угодьями, стать сельским хозяином! Ведь тогда он все-таки остался бы вблизи фирмы, моря и кораблей! Но ему предстояло учиться, и отделаться от этого не было никакой возможности.

Консул К. Ф. Гарман был не из тех, кого легко отклонить от раз принятого решения. Отец его в свое время поступил так же, предназначив старшего сына для коммерции, а младшего — для занятий науками. И он собирался последовать этому примеру. Непокорный Габриель временами думал, что дядюшка Рикард плоховато применил свои знания, полученные в результате занятий науками, но высказать эти мысли вслух юноша не решался.

Фру Гарман полагала, что для молодого упрямого ума полезно побеждать свои влечения; ничего не могло быть вреднее, чем поддаваться соблазнам плоти.

Таким образом, помощи ждать было неоткуда. Габриель брел по аллее, волоча за собой тяжелый груз книг, и вдруг заметил далеко на юге, на дороге, огибающей имение, всадника, которого он сразу же узнал; это был дядюшка Рикард на Дон-Жуане.

Юноша прибавил шагу, сразу позабыв о тяжелом бремени мыслей и книг, и стал думать о развлечениях и вкусных кушаньях, которые всегда сопутствовали появлению в доме дядюшки Рикарда. Габриель поспешил сперва на кухню — сообщить о приезде дядюшки йомфру Кордсен, а затем к отцу, который всякого, кто сообщал о приезде советника, встречал как человека, принесшего самое приятное известие.

— Ах! Господи Иисусе! Растопи-ка скорей печку, Марта! — вскрикнула йомфру Кордсен и побежала за чистым чепчиком.

— Хорошо, мой мальчик! — сказал консул Гарман, дружелюбно кивнув Габриелю. Консул первые годы учился в Копенгагене и поэтому слово «мальчик» любил говорить по-датски, да и некоторые другие норвежские слова произносил как датчане.

Габриель был очень доволен: он добился того, что йомфру Кордсен произнесла свое «господи Иисусе!», а это случалось не часто, да и отец был на редкость ласков: ведь консул Гарман вообще был человеком, мало склонным к излиянию чувств.

«Младший консул», как все его называли с тех времен, когда «старый консул» был еще главою торгового дома, казался рядом с братом высохшим и поблекшим, — тот с течением времени немного располнел. У младшего консула были гладкие густые седоватые волосы, которые он старательно зачесывал вперед, светло-голубые проницательные глаза и немного оттопыренная нижняя губа.

Всегда гладко выбритый и тщательно начищенный, в блестящих ботинках, с тугим белым воротничком и палкой с серебряным набалдашником, он всем своим видом являл солидность и довольство. Каждое его слово и движение, вплоть до маленького характерного жеста, которым он поправлял подбородок в тугом крахмальном воротничке, — все было четко, уверенно, суховато и корректно. Слово корректность особенно соответствовало натуре младшего консула, как будто это слово было специально для него придумано; и его личность и его жизнь — все носило ясный, чистый, холодный отпечаток корректности.

В наследство консулу Гарману достались не только большой торговый дом и крупный капитал, — у него сохранилось также чувство безграничного удивления и уважения к покойному отцу. Мортен В. Гарман — старый консул — в свое время после смерти родителя получил наследство далеко не в блестящем состоянии: земли были отягощены долговыми обязательствами, а дела торгового дома оказались в большом беспорядке. Чтобы поправить все это, Мортен В. Гарман вступил в компанию с богатым старым шкипером по имени Якоб Ворше. Отсюда и пошло название торгового дома. Благодаря притоку капиталов старого Ворше близкое к банкротству дело оживилось, а огромная предприимчивость Мортена Гармана уже через несколько лет превратила фирму в одну из самых крупных на всем западном побережье.

Но когда старый Ворше умер и вступил в фирму его сын, оказалось, что Мортен Гарман и молодой Ворше не могли работать вместе. После «полюбовного соглашения» Ворше вышел из состава компании со значительным капиталом, а Гарману остались фамильное имение Сансгор и фирма. С этого-то времени Гарманы и начали богатеть по-настоящему, тогда как Ворше в короткий срок промотал свои деньги и умер банкротом. Поговаривали, что Ворше поступил необдуманно, поторопившись выйти из состава фирмы как раз когда начинались хорошие времена; но, в сущности, все дело было в том, что Гарманам вообще везло.

Впрочем, «Вдова Ворше и сын» владели небольшим предприятием в городе, и можно было думать, что постепенно они выпутаются из затруднений. Однако все это не имело никакого отношения к разделу между Гарманом и Ворше, и никто не имел оснований обвинить Мортена В. Гармана в нечестном ведении дел. Сын его, Кристиан Фредрик, старался идти по стопам отца, всегда мысленно решая, как поступил бы отец в том или ином случае.

Таким образом, состояние Гарманов неуклонно росло, дело развивалось планомерно, однако с годами «младший» консул становился «старым», и его старший сын, Мортен, вернувшийся из-за границы, вступил в фирму. Вот с этого-то времени и начались всякие перемены.

У молодого «негоцианта», как он себя называл, голова была набита новыми чужеземными идеями: ему нужно было носиться по городу, писать и телеграфировать во все стороны земного шара, предлагать, рекомендовать, — а это было ново для фирмы Гармана и Ворше и казалось даже унизительным.

— Пускай они к нам обращаются! — говорил консул.

— Да нет же, дорогой мой отец! — восклицал Мортен. — Ну разве ты не видишь, что отстаешь от века! Сейчас уже нельзя спокойно сидеть дома, как в былые дни! Надо постоянно глядеть по сторонам, и глядеть во все глаза: если просто сидеть и ждать, обязательно упустишь хорошее дело, и тебе достанутся только объедки!

Мортен так много и часто разговаривал на эту тему, что консул, наконец, позволил ему завести контору в городе, — но только под собственным именем. Фирма Гарман и Ворше осталась такой же, как прежде: с конторой в Сансгоре, и тот, кто желал иметь дело с торговым домом, должен был взять на себя труд добраться до Сансгора.

Между тем немало дел совершалось и через контору «негоцианта» Гармана в городе. Консулу это не очень-то нравилось, но он придерживался принципа помогать старшему сыну, ибо так именно делал и его отец; поэтому торговый дом заключал уже сделки, до которых консул раньше ни за что бы не снизошел.

Для всего персонала конторы младший консул был каким-то высшим существом. Когда он проходил по конторе, все склоняли головы, чувствуя, что эти холодные синие глаза видят все насквозь: и книги, и счета, и письма, и даже личные интимные дела каждого служащего. Все знали, что он помнит каждый лист главной книги, может назвать каждую страницу многочисленных счетов, и если только где-нибудь вкрадывалась какая-нибудь неточность, можно было держать пари, что она не ускользнет от взора консула.

Поэтому среди служащих господствовало твердое убеждение, что если все кредиторы, или представитель коммерческого суда, или даже сам дьявол в один прекрасный день явятся в контору, им не удастся найти ни единой ошибки ни на одном листе этих толстых, добротно переплетенных книг.

И все же был один текущий счет, относительно которого никто ничего не знал. Это был текущий счет советника. Его не видел еще ни один смертный! Некоторые предполагали, что он, вероятно, находится в красной книге самого консула, другим же казалось, что его и вовсе нет. Даже деловую корреспонденцию с советником вел сам младший консул лично; и замечательно, что письма эти никогда не переписывались. Конторские служащие много раз обсуждали это обстоятельство и пришли к выводу, что младший консул просто не хотел, чтобы кто-нибудь знал, в каких отношениях находится Рикард Гарман к делам фирмы.

Одно только было бесспорно и подкреплено долгими наблюдениями, а именно, что глава фирмы придавал большое значение письмам, которые приходили от смотрителя маяка: консул читал их прежде всех писем, полученных с последней почтой, и если случалось, что кто-нибудь входил в тот момент, когда он еще не закончил чтение, — неизменно прикрывал недочитанное письмо листком бумаги.

Один молодой конторщик утверждал, что он как-то раз видел в письме от советника вексель! Но этому утверждению мало кто верил, так как всем было отлично известно, что в делах фирмы не было ни одной бумаги, подписанной именем Рикарда Гармана. Еще невероятнее было сообщение другого конторщика: однажды, в тот момент, когда только что пришло письмо из Братволла, он, этот конторщик, вошел в кабинет главы фирмы для доклада. Младший консул стоял у конторки с письмом в одной руке и с двумя векселями в другой — красный и словно задыхающийся. В первый момент конторщик подумал, что с консулом случился удар, но… (тут уже каждому слушателю становилось ясно, что все это ложь!) — но конторщик утверждал, что ясно слышал, как консул разразился вдруг коротким, однако отчетливым смехом! Нет! Это было, конечно, какое-то недоразумение: ведь каждый знал, что младший консул не умеет смеяться!

IV
Когда Габриель, сообщив о прибытии дяди, вышел, консул встал и, подойдя к шкафчику для ключей, снял с гвоздя огромный ключ. Затем почистил костюм, поправил подбородок в воротничке, пригладил свои густые волосы и вышел из конторы.

Это был темный старинный дом с длинными коридорами и широкими лестницами. В левом крыле находились служебные помещения с отдельным входом со стороны моря; к югу, с видом на сад, были расположены спальни и жилые комнаты. Весь второй этаж был занят парадными комнатами для приемов: посредине находился танцевальный зал и по обе стороны его много больших комнат. По воскресеньям, а также в те дни, когда в доме бывали гости, обедали здесь, чаще всего в маленьком зале с окнами на северо-запад и с видом на верфи и море.

В третьем этаже, или, точнее, в мезонине, расположены были многочисленные комнаты для гостей: комнаты самых разнообразных форм, обусловленных прихотливыми изгибами крыши.

Мебель была вся из старого красного дерева с конским волосом. Высокие темные шкафы, зеркала с позолоченными гирляндами цветов, фарфор, тяжелые люстры и лампы по стенам — все было солидно и добротно.

Консул встретил горничную в коридоре:

— Что, приехал советник?

— Господин советник посольства пошел к фру Гарман, — отвечала горничная. Ей стоило немалого труда произносить этот замысловатый титул, но она знала, что надо говорить именно так: консул не терпел и не мог слышать слова «смотритель маяка».

Фру Гарман обычно в теплую погоду предпочитала просторные комнаты второго этажа. Эта очень солидная дама пребывала в постоянной борьбе со своей полнотой. Однако, с какой бы стороны вы ее ни наблюдали, она всегда представляла собою гладкие роскошные округлости, обтянутые черными шелками.

Можно было только удивляться, что фру Гарман могла так располнеть: вероятно это был, как она сама выражалась, «ее крест». За обедом она всегда ела очень мало, изумляясь аппетиту других. Лишь иногда, оставаясь одна в своей комнате, она разрешала себе удовольствие немножко покушать, и тогда йомфру Кордсен приносила ей что-нибудь «перекусить», — то что в эту минуту оказывалось под рукой.

Когда консул вошел, его супруга сидела на диване и беседовала с советником.

— Здравствуй, здравствуй, Кристиан Фредрик! — весело воскликнул тот и сделал несколько шагов навстречу брату. — Видишь, я снова у тебя в гостях!

— Добро пожаловать, Рикард! Мне приятно тебя видеть! — отвечал консул, заложив руки за спину.

Рикард совсем растерялся: он всегда немного терялся при встречах с братом. Иногда, правда, Кристиан Фредрик бывал весел и общителен, как в давние школьные дни, но вдруг он оказывался холодным, сухим — отчужденно-корректным, как истый коммерсант.

— У нас сегодня кто-нибудь обедает, Каролина? — спросил консул Гарман.

— Да, пастор Мартенс любезно согласился представить нам нового директора школы, — отвечала супруга. — По крайней мере он собирался это сделать.

— Вероятно, это тоже богослов? — сухо заметил консул. — Тогда придется послать коляску за Мортеном и Фанни и попросить, чтобы они тоже захватили с собой кого-нибудь из молодежи, ну, например Якоба Ворше.

— Но зачем это? — спросила фру Гарман тоном, в котором чувствовалось, что она собирается возражать.

— Потому что ни Рикард, ни я не сможем находиться в обществе, где нет никого, кроме священников! — отвечал консул таким тоном, который лишил его супругу всякого желания возражать и спорить. — Будь так добра, обсуди с йомфру Кордсен меню обеда!

— Ах, эти меню обедов! — вздохнула фру Гарман, уходя. — Я никак не могу понять, почему люди придают этому такое большое значение!

Советник проводил невестку до двери, и когда, отвесив последний почтительный поклон, он оглянулся на брата, то увидел, что Кристиан Фредрик стоит посреди комнаты, широко расставив ноги и заложив одну руку за спину. В другой руке он держал огромный ключ, приложив его, как лорнет, к глазу, и созерцал брата с проницательно-хитрой миной.

— Узнаешь ты его? — спросил консул.

— Mais oui![12] — восторженно воскликнул советник, сразу узнав Кристиана Фредрика таким, каким он бывал во время их «экспедиций» в винный погреб. Оба старых господина рука об руку прошли по всем комнатам, направляясь и кухню, чтобы спуститься в погреб.

У двери кухни они остановились, и консул крикнул:

— Фонарей!

За дверью началась беготня, и через минуту вышла сама йомфру Кордсен с двумя старинными ручными фонарями в руках.

Каждый взял свой фонарь (в этом они никогда не ошибались), и оба отправились вниз по крутой, черной, как сажа, лестнице погреба.

Сначала они вошли в большой, сравнительно светлый погреб, где хранились главным образом столовые вина: сен-жюльен, рейнское, грав и французская водка. Здесь командовала йомфру Кордсен, так как, в силу незыблемого правила, установившегося еще со времен старого консула, на ее обязанности лежало точно регламентировать подаваемые к столу сорта вин, распределяя их в зависимости от величины и значительности приглашенного общества. А в самом темном уголке погреба имелась старая замочная скважина, которую умел находить только один консул, но зато уж он-то умел находить эту скважину даже в темноте. Во всяком случае полагалось убирать фонари и именно искать в темноте, и младший консул никогда не забывал подчеркнуть, как искусно старый консул устроил потайную дверь.

Ключ повернулся два раза с характерным ржавым звуком, который оба брата узнали бы среди всех звуков мира. Дверь открылась. Навстречу им пахнуло запахом сырости и вина. Они вошли. Консул запер дверь и сказал:

— Ну вот! Теперь пусть мир часок-другой обойдется без нас!

Внутренний погреб, казалось, был старее самого дома; его своды напоминали старинные своды монастыря. Потолок был настолько низок, что советнику приходилось нагибаться, поэтому и консул, войдя, немножко сгорбился.

Разной формы бутылки, покрытые пылью и паутиной, лежали рядами. Выше, в углублении стены, у окна с решеткой, замурованного извне, стояли два старых голландских бокала на ножках, там же в углу лежала большая винная бочка. Около бочки стоял пустой ящик, а перед ним кресло без спинки, с вылезающим из сиденья вьющимся волосом, и старая ломаная лошадь-качалка.

Они поставили фонари на край ящика и сняли с себя сюртуки: чтобы повесить их, у каждого брата был собственный гвоздь.

— Ну, как ты полагаешь, с чего бы нам сегодня начать? — сказал Кристиан Фредрик, потирая руки.

— Неплохо бы с портвейна! — заметил советник, взглянув на ряды бутылок.

— Портвейн тут был замечательный! — отвечал консул и посветил фонарем. — На! Погляди-ка! В самой глубине лежат еще десятка два бутылок, содержимого которых мы никогда не пробовали; я, пожалуй, догадываюсь, что это такое!

— Вероятно, бабушкина ягодная настойка! — сказал Рикард.

— Ну уж едва ли! Неужели ты думаешь, что отец мог держать старую настойку в самых недрах погреба?

— Возможно, что он ценил все старое, как это делают и некоторые другие из тех, кого я знаю! — сказал советник.

— Ах, ты теперь всегда чертовски остришь! — проворчал консул. — Вот бы нам достать эти бутылки!

— Тебе придется полезть за ними, Кристиан Фредрик! Я немножко толстоват!

— Ну да! Я и собираюсь это сделать! — отвечал брат, снимая с себя часы с тяжелыми брелоками, и осторожно пополз между рядами бутылок.

— Одну я уже достал! — воскликнул он.

— Возьми сразу две, раз уж ты там!

— Охотно! Только тогда тебе придется тащить меня за ноги!

— Avec plaisir![13] — отвечал советник. — Но не глотнешь ли ты немного бургундского, пока ползаешь среди бутылок?

Это, вероятно, было очень смешное замечание, потому что консул захохотал и сквозь смех воскликнул:

— Ох! Я задыхаюсь! Задира! Ну, тащи же меня, сатана!

Кличка «Задира» осталась за Рикардом с детских лет. Что же касается до шутливого упоминания о бургундском, то дело обстояло так: однажды, когда младший консул полез сквозь ряды бутылок, чтобы найти какую-нибудь редкость, он нечаянно стукнулся головой о бутылку, лежавшую выше, и стукнулся с такой силой, что горлышко отлетело, а вся бутылка бургундского вылилась ему за воротник. С тех пор каждый раз, когда один из них намекал на этот случай, они смеялись, и советник порой бывал настолько неосторожен, что делал такие намеки даже в присутствии посторонних.

Он мог, например, сказать, сидя за столом, когда заходила речь о красном вине:

— О! Мой брат консул изобрел совершенно особый способ употребления бургундского!

И за такой фразой неизменно следовали припадки сильного кашля у обоих братьев, и они обменивались между собой таинственными знаками.

Молодежь их дома много раз пыталась проникнуть в тайну этого «бургундского», но тщетно; одна только йомфру Кордсен, которая в тот достопамятный день помогала консулу переменить рубашку, была посвящена в это дело; но йомфру Кордсен умела молчать о тайнах и посерьезней этой.

Наконец консул вылез, смеющийся и сияющий, с пыльным животом и паутиной в волосах. После того как они еще вдоволь посмеялись над шуткой (хорошо, что своды погреба были такие толстые!), советник открыл одну бутылку по всем правилам искусства: это ведь была его специальность!

— Гм! — сказал консул. — Какой своеобразный букет!

— Просто прокисшее вино! — сказал советник и сплюнул.

— Фу! Да ты прав, задира! — воскликнул Кристиан Фредрик и сплюнул дважды.

Дядюшка Рикард открыл вторую бутылку, понюхал и сказал уверенно:

— Мадера!

Светлое золотое вино заискрилось, насколько это было возможно в старых бокалах, которые по традиции никогда не мылись.

— Да, это вот другое дело! — сказал младший консул и сел верхом на старую лошадь-качалку: это было его обычное место.

Лошадь-качалка была любимой игрушкой его раннего детства. «В былые дни всё делали крепче и основательнее!» — часто говаривал Кристиан Фредрик, и когда однажды эта лошадка, вместе с другим хламом, попалась ему на глаза, он велел отнести ее в винный погреб.

Много раз за долгие годы он сидел на этой детской лошадке, попивая старое вино из старого стакана со старым товарищем детских игр. А советник сидел в ветхом кресле, скрипевшем от тяжести его тела, рассказывал разные истории и смеялся, вспоминая старые дни, и тоже пил сверкающее вино. Никогда никакое вино не казалось ему вкуснее и никакой зал не представлялся его взору прекраснее этого погреба с низко нависшими сводами, освещенного двумя чадящими фонарями.

— Просто безобразие, что ты еще не получил свою часть из этой большой бочки портвейна. Я пришлю тебе на днях немножко вина в Братволл, чтобы у тебя было что-нибудь под рукой, пока мы с тобой не «откупорим» чего-нибудь в следующий раз.

— Но, послушай-ка, Кристиан Фредрик! Ты так часто присылаешь мне вино! Я уверен, что уже давно получил мою половину, если не больше!

— Да что ты говоришь, задира! Уж не ведешь ли ты учет вина?

— О нет! Боже упаси!

— Ну вот видишь! А я веду! И ты, без сомнения, должен был это заметить по нашему текущему счету за прошлые годы…

— Да, да! Конечно! Пью за твое здоровье, Кристиан Фредрик! — поспешил перебить его Рикард: он очень боялся, как бы брат не начал употреблять коммерческие термины.

— А ведь бочка огромная!

— Да, конечно, огромнейшая бочка!

Оба старых господина подняли свои фонари и направились к бочке. Правда, один из них думал: «А ведь бочка-то почти пуста! Хорошо, что брат не знает об этом!»

Бочка издавала жалобный звук, когда стучали по дну, а под нею с незапамятных времен образовалось черное мокрое пятно.

С последним стаканом оба встали и чокнулись, затем каждый захватил свою бутылку бургундского, которую им должны были подать за обедом, и, взяв свои сюртуки, оба поднялись наверх, на свет божий.

Встречать их, когда они возвращались из винного погреба, строжайше запрещалось, и йомфру Кордсен должна была каждый раз позаботиться о том, чтобы все пути были открыты. Нужно признаться, оба брата выглядели крайне необычно, особенно корректный Кристиан Фредрик, когда, красные и сияющие, в пыли, в одних жилетках, поднимались они по лестнице погреба каждый с бутылкой и фонарем.

Через час оба встретились за обедом: советник — завитой и тщательно одетый, со своей любезной улыбкой дипломата, а консул — подтянутый, торжественный и корректный до кончиков ногтей.

V
Обедали наверху — в малом зале, выходящем на север, — и все общество предварительно собралось в двух так называемых парадных комнатах, которые окнами выходили в сад.

Фру Гарман носила только черный шелк, но на сен раз этот шелк был особенно тяжелым и блестящим. Она радовалась было мысли спокойно провести время за обедом с пастором Мартенсом и новым директором школы, но оказалось, что понаедет множество всяких гостей, настроенных совсем на мирской лад. Поэтому фру Гарман была в дурном настроении, и йомфру Кордсен приходилось применять все свое дипломатическое искусство. Но, вообще-то говоря, йомфру Кордсен имела большой опыт в этом деле: фру Гарман всегда была нелегкой хозяйкой, а в особенности в последние годы, когда ее «одолела религия», как выражался легкомысленный дядюшка Рикард.

Фру Гарман в действительности не управляла домом. Все шло так размеренно, по неизменным правилам, установленным со времен старого консула, что она уже давно отказалась от мысли вводить какие-либо изменения, ею изобретенные. Поэтому, не имея возможности влиять на события в доме, она ограничивалась тем, что говорила «нет» каждый раз, когда замечала, что кто-нибудь из домашних чего-нибудь желал. Таким образом, она сохранила нечто вроде отрицательной власти; даже когда эти ее «нет» и не производили никакого эффекта, она все же сохраняла за собой право быть обиженной и портить настроение другим, встречая их с видом незаслуженного страдания и христианского терпения.

Именно с таким видом слушала она длинного адъюнкта Олбома, который разглагольствовал о том, каким слабосильным и хилым растет новое поколение. Фру Олбом сидела поодаль у окна и притворялась, что слушает консула, красноречиво и подробно описывавшего, как был распланирован сад при его покойном деде; но в действительности она слушала только своего мужа, перед которым благоговела. Фру Олбом была высока ростом и необычайно худа: все ее тело с головы до ног было костлявым и угловатым. Губы у нее были тонкие, а зубы желтые и большие.

Ожидали еще коляску из города и пастора. Дочь консула, Ракел, стояла, прислонясь к большой старинной кафельной печи, весело болтая с дядюшкой Рикардом, и когда дверь открылась и вошел пастор Мартенс с новым кандидатом, она рассмеялась еще громче, так что мамаша внушительно взглянула на нее.

Кандидат Йонсен ни разу прежде не бывал в Сансгоре, и пастор Мартенс представил его всем, подводя к каждому в отдельности, и в первую очередь к дамам.

Наконец кандидат Йонсен подошел к группе у печи. Советник приветствовал его изысканными комплиментами, но Ракел едва оглянулась, мельком посмотрела на нового знакомого и продолжала разговор с дядюшкой Рикардом.

К великому своему изумлению, она заметила, что «этот посторонний господин» остался стоять около нее. Она повернулась к нему и подняла свои холодные голубые глаза, так как он был немного выше ее. И тут с нею произошло нечто необычное: ей пришлось опустить глаза. Он вовсе не выглядел таким, каким она его себе представляла, — неловким и смущенным, оробевшим от незнакомой обстановки; наоборот, по всему его поведению было заметно, что он сам сознает всю странность своего поведения, но все же решил держаться именно так. Ракел растерялась.

— Вы, господин директор школы, бывали уже в западной Норвегии? — спросил дядюшка Рикард, желая прийти ей на помощь.

— Никогда, — отвечал тот. — Я никогда еще не видел моря, кроме как в Кристианийском фиорде.

— И какое же впечатление произвела на вас наша природа? — продолжал старик. — Я предполагаю, что вам уже знакомы все чудесные виды в окрестностях города?

— Очень сильное впечатление! — отвечал кандидат Йонсен. — Но природа здесь кажется мне такой огромной, могучей, всеобъемлющей, что чувствуешь себя как-то напряженно в этом окружении.

— Так вам здесь все кажется слишком мрачным? — спросила Ракел в тоне легкой болтовни.

— О нет, вовсе нет, — отвечал он спокойно. — Я скорее хотел сказать, что природа здесь имеет… как бы это назвать… что-то зовущее, она внушает такое чувство, будто ты должен совершить что-то значительное, грандиозное, совершить такое, что было бы видно издалека.

Ракел посмотрела на молодого человека с удивлением, но советник сказал добродушно:

— А вот меня теперь пустынные просторы берегов и огромного моря настраивают скорее на раздумье и мечты и никак не побуждают к действию!

— Когда я доживу до ваших лет, господин советник, — отвечал кандидат Йонсен, — и если мне к тому времени удастся что-нибудь совершить, я, возможно, буду смотреть на жизнь теми же глазами, что и вы.

— Ну, помоги вам бог! — вздохнул дядюшка Рикард с меланхолической улыбкой. — А что до того, чтобы «совершить», так…

В это мгновенье дверь открылась, и в комнату вошла фру Фанни Гарман. Она была так ослепительно хороша, что все взгляды невольно обратились на нее. Фасон ее светло-серого шелкового платья с бледно-красным шлейфом явно свидетельствовал о его заграничном происхождении. Но на нее и на ее платье хотелось смотреть не только потому, что они представляли редкое явление в этом кругу, — нет, с первого взгляда каждый видел, что они неотделимы друг от друга: эта тонкая шуршащая материя и эта стройная, изящная женщина со сверкающими глазами.

Она легко и весело прошла по комнате, чтобы поздороваться со своими родственниками. В ее походке и во всем ее существе было что-то уверенное и беспечное, чрезвычайно непохожее на ту смесь осторожности и тщеславия, с которой молодые женщины обычно носят дорогие шелковые платья со шлейфами.

— Господи! Опять она в новом! — заскрежетала зубами фру Олбом.

— Mais, mon dieu, comme elle est belle![14] — прошептал советник с восхищением.

За фру Фанни шел маленький щупленький кандидат Дэлфин, представитель фирмы ее отца, за ним — Якоб Ворше и, наконец, Мортен Гарман.

Последний был высок и тяжеловат; он, казалось, унаследовал от своей матушки ее «крест» — полноту, но носил он эту полноту бодро и как будто пока не тяготился ею.

У Мортена Гармана было красивое, но немного одутловатое лицо, и глаза уже начинали заплывать.

Георг Дэлфин полгода прожил в городе, как представитель фирмы Хулст, и поскольку Фанни Гарман была дочерью владельца этой фирмы, Дэлфин сразу вошел в круг семьи Гарманов и стал постоянным гостем в Сансгоре.

Поэтому и теперь Мортен прихватил его с собою из конторы своего тестя, когда большую коляску из Сансгора прислали за подмогой.

Якоба Ворше они встретили по дороге, когда уже были в коляске, и, собственно говоря, окликнула его фру Фанни.

Якоб Ворше отнюдь не был одним из близких друзей Мортена, хотя в ранней юности они не раз проводили время вместе. Зато консул Гарман был чрезвычайно приветлив с молодым Ворше, и многие поговаривали, что консул не прочь бы снова включить имя «Ворше» в свою фирму, например посредством брака!

Но все, кто имел возможность наблюдать их поближе, уверяли, что из этого дела ничего не выйдет. Фрекен Ракел терпеть не могла Якоба Ворше, а для фру Гарман он был вообще страшилищем, после того как пастор Мартенс уверил ее в том, будто он вольнодумец.

Консул повел к столу фру Олбом, как самую старшую даму; Георг Дэлфин удостоился счастья подать руку Фанни, а Ракел обернулась к советнику и сказала:

— Прости, дядя! Сегодня я уж займусь нашим новым гостем. Господин кандидат Йонсен, будьте добры повести меня к столу!

Тот подал ей руку с некоторой натянутостью, но без неловкости, и направился с ней в столовую.

— Что за черт? Что случилось с нашей Ракел? — прошептал Мортен, обращаясь к Ворше. — Она ведь никогда не выносила маминых богословов!

Якоб Ворше не ответил и с почтительным поклоном предложил руку своей постоянной даме — йомфру Кордсен. Что касается Габриеля, то он тем временем потихоньку расстегнул пряжки на жилете и на брюках, — он знал, что теперь воспоследует.

Впрочем, это нетрудно было сообразить тому, кто знал обычаи дома. Во-первых, будет мясной суп с морковью и мясными клецками, затем окорок и свиные котлеты с кислой капустой, потом жаркое из молодого барана и жаркое из теленка с приправой из портулака и свеклы, а на десерт — крендельки с ванильным кремом.

Поначалу разговор шел в верхнем конце стола, главным образом между адъюнктом и Дэлфином. Они были оба из восточной Норвегии, и адъюнкт изо всех сил старался вызвать у своего собеседника какое-либо нелестное суждение о западной Норвегии и ее обитателях, так как знал, что консул и советник терпеть не могли таких суждений; а адъюнкт Олбом косо смотрел на всех новичков, которые втирались в дом Гарманов.

Но Дэлфин был чересчур хитер и либо намеренно, либо искренне говорил не то, чего хотелось добиться адъюнкту.

Природа здесь, уверял он, в высшей степени интересна, и притом он очень польщен многими новыми знакомствами, которые приобрел среди местных жителей.

У советника было свое постоянное место в самом начале длинного края стола, по левую руку от консула, который один сидел во главе стола. Он приподнялся и, наклонившись над адъюнктом и Ракел, протянул бокал новому директору школы и сказал:

— Господин кандидат Йонсен! Поскольку вы о нашей природе того же мнения, что и господин Дэлфин, я надеюсь, что вы так же скоро, как и он, уживетесь с местными жителями! Господин директор школы, могу я иметь честь чокнуться с вами?

Консул наблюдал за своим братом с некоторым удивлением: не часто случалось, чтобы советник выказывал расположение к молодым людям, которые появлялись в доме, в особенности же если это были богословы.

— Видишь ли, — шепнул ему дядюшка Рикард. — Этот все-таки не дурак!

Фанни тоже обратила внимание на ту честь, которая оказывалась новому богослову, сидевшему напротив нее. Она остановила на нем свои прекрасные глаза и нашла его интересным. Правда, он не так элегантен, как Дэлфин, и не так красив, как Ворше, но все же она несколько раз бросала взгляд в его сторону.

Ни молодой Ворше, который сидел справа, ни Дэлфин, который сидел слева от нее, уже не занимали ее. Якоб Ворше всегда держал себя, при всей своей почтительности, так, словно он даже и не замечал ее лично; ну, а то, что Дэлфин влюблен и околдован, не имело для нее большого значения: это была неизменная участь всех без исключения поверенных фирмы ее отца, с того времени как она стала взрослой.

Кандидата Йонсена втянули в разговор. Дэлфин по началу отнесся к нему немного свысока, но после нескольких ответов со стороны этого спокойного и серьезного собеседника представитель фирмы отказался от тактики нападения и заговорил дружелюбным тоном.

Однако адъюнкт Олбом не так легко менял свои намерения. Он сердился уже на то, что ему не удалось вызвать на поединок представителя фирмы, и теперь рассчитывал натешиться всласть над новым гостем.

Полупочтительным, полунасмешливым тоном, с каким многие любят обращаться к молодым богословам, он начал нападение на директора школы. Адъюнкт Олбом делал это тем более уверенно, что знал отвращение, какое питали к богословам оба брата Гарман, а что до фру Гарман, сидевшей на противоположном конце стола, то она была совершенно поглощена беседой со своим соседом — пастором Мартенсом.

— Вы, вероятно, рассчитываете на обильную жатву в нашей сильно подверженной религиозным воззрениям среде, господин кандидат Йонсен? — сказал адъюнкт с усмешкой.

— Жатву? — кратко переспросил Йонсен.

— Ну, скажем, «улов»… я не знаю, в каких символических образах вы предпочитаете представлять себе свое призвание, — небрежно возразил адъюнкт.

— Мое призвание, во всяком случае, пока что состоит в том же, в чем состоит и ваше призвание, господин адъюнкт: обучать детей; и я люблю представлять себе свои обязанности ясно и четко, без всяких символических образов! — спокойно ответил молодой богослов, но в голосе его была нотка, которая заставила адъюнкта отказаться от риска нападения.

Фру Фанни и Дэлфин не могли удержаться от улыбки, но фру Олбом заскрежетала зубами: «Так ответить такому человеку, как Олбом!»

Тем временем консул продолжал начатый разговор, расспрашивая Йонсена относительно положения сельской школы. Консул Гарман несколько лет был председателем школьной комиссии. Несмотря на небольшое расстояние от города, Сансгор относился к сельской местности.

Ракел нравились короткие, энергичные ответы ее соседа. Особенно пришлось ей по душе, что новый директор школы с большой решительностью настаивал на некоторых переменах и на увеличении расходов для школы, которые консул находил излишними и слишком дорогими.

Не часто встречала она людей, которые проявляли столько силы характера и любви к делу, как этот молодой богослов. И каждый раз, когда он спокойным, уверенным тоном говорил: «Это можносделать, значит это будет сделано!» или что-нибудь подобное, она полупрезрительно поглядывала в сторону Дэлфина, который с увлечением показывал фру Фанни какой-то фокус при помощи пробки и двух вилок. Но когда ее взгляд падал на Якоба Ворше, он приобретал иное, вызывающее выражение, которого он, однако, как будто и не замечал, — он был увлечен полушутливой, полудружеской беседой со старой экономкой йомфру Кордсен.

Как только Якоб Ворше стал постоянным гостем в Сансгоре, между ним и старой дамой завязалось нечто вроде дружбы. Йомфру Кордсен была обычно суховата и чрезвычайно сдержанна, но он нашел какой-то путь к ее сердцу, и она доверяла ему больше, чем кому-либо другому.

Адъюнкт был настолько рассержен, что съел один почти всю свеклу, — советник все время любезно подкладывал ему на тарелку. А юный господин Габриель посвятил все свободное от еды время наблюдению за адъюнктом, и каждый раз, когда адъюнкт поглядывал на тот конец стола, где сидел Габриель около йомфру Кордсен, юный наследник фирмы брал стакан и осушал его со спокойным видом совершенно взрослого человека. Он ведь знал, что это бесило адъюнкта.

Мортен, которому досталось место между кандидатом Йонсеном и пастором Мартенсом, забавлялся тем, что наполнял до краев бокалы обоих богословов. В остальном он не очень-то интересовался тем, что происходит во время обеда, — особенно после того, как он устроился так, что у его прибора оказалась одна из бутылок бургундского.

Был тихий, теплый весенний день. Когда подали десерт, косые лучи солнца, проникавшие в открытые окна, добрались до стола. Сперва они заиграли на черных шелках фру Гарман и окружили светловолосую голову пастора Мартенса тоненьким нимбом, затем косые полосы света упали на стулья, на белую скатерть, на высокие графины. Мортен поднял свой стакан и залюбовался его блеском.

— Посмотрите, как хорошо выглядит фрекен Ракел в солнечном освещении, — шепнул Дэлфин, обращаясь к Фанни.

— Ах, да… Вам так кажется? — ответила Фанни.

Через несколько минут она попросила одну из прислуживающих горничных спустить гардины немножко пониже: солнце резало ей глаза!

Теперь разговор на верхнем конце стола стал очень оживленным. Особенно горячо говорили о воспитании юношества. Адъюнкт распространялся на свою излюбленную тему о том, что невозможно преподать юношам настоящие знания, если не будет телесных наказаний; он предрекал, что высшее образование исчезнет, если вовремя не будут поставлены границы современному гуманизму, иными словами — испорченности.

Фру Олбом поддерживала его от всей души, а советник — потому, что это забавляло его. Но консул несколько колебался; он высоко ценил доброе старое время, но считал все же, что телесные наказания можно бы применять и в меньшем объеме, чем это выпало на его долю.

Директор школы подчеркивал важность религиозного воспитания и влияния домашней среды, семьи.

— О да! Семья! Семья! — воскликнула фру Олбом. — Школа и семья должны идти рука об руку!

— Именно! — подхватил адъюнкт. — И если мальчика накажут розгами в школе, он обязательно должен быть также наказан и дома, в семье!

— Но ведь семьи бывают разные, — сказал Йонсен. Он впервые сказал фразу, которую Ракел нашла недостаточно убедительной.

— Ах! Но все равно! — воскликнула фру Олбом, склонила голову набок и посмотрела на потолок. — Движения сердца! Семья! Материнские чувства! О, семья! Семья!

— В конечном счете все дело в том, фру Олбом, какова семья! — внезапно вмешался в разговор Якоб Ворше. Все взоры устремились на него: он выпрямился, лицо его зарумянилось, и глаза светились.

Последовала маленькая пауза; затем консул сказал, с улыбкой поднимая свой бокал:

— Ну, теперь я советую всем быть осторожнее: выступает Якоб Ворше! Я слышал уже два раза речи этого господина и знаю, что когда он выступает, бывает жарко! Но давайте, пожалуй, перенесем поле битвы на веранду: там мы могли бы сражаться, так сказать, «под сенью дерев». Если мои уважаемые гости согласны со мною, — то добро пожаловать!

Все общество поднялось. Советник весь содрогался от еле сдерживаемого смеха и благодарил Ворше, спускаясь с ним по лестнице, за удачное вмешательство в разговор. Якоб Ворше и сам готов был смеяться, и под конец смеяться стали все, кроме Олбома и его супруги: они были оскорблены.

Ракел недоумевала, почему ее отец побоялся, чтобы Ворше заговорил. Она тоже несколько раз слышала, как он принимал участие в споре, и дивилась страстности, которая внезапно проявлялась в нем. Мнения его были, правда, несколько оригинальны, но ведь не должен же он из-за этого скрывать их! Она считала трусостью со стороны Якоба Ворше, что он позволил принудить себя к молчанию.

Во время обеда пастор Мартенс много раз делал попытки вмешаться в общий разговор. Но это ему не удавалось. Все были слишком заняты новым интересным гостем — директором школы, и, кроме того, фру Гарман, его соседка, совершенно завладела им. И после обеда в гостиной ему пришлось сидеть на диване рядом с фру Гарман, а молодежь отправилась на крокетную площадку в тени невысокой липовой аллеи.

Адъюнкт Олбом расхаживал «в когтях своей супруги», как выражался Дэлфин, взад и вперед по широкой площадке перед домом и ожидал кофе. Он был еще в дурном настроении от своей неудачи и от нанесенной ему обиды. Фру Олбом обняла супруга и старалась успокоить его:

— Ну как может такой человек, как ты, Олбом, раздражаться от подобных выходок! Из-за подобных людей! Когда эта молодежь, эти «новые» некоторое время побудут здесь, то вскоре так или иначе обнаруживается, что им здесь не место. А мы ведь все-таки были и остаемся в доме первыми: разве ты не видел, как консул вел меня к столу?

— Ах, да что ты мне говоришь! Я не обращаю на них никакого внимания! — отвечал ей супруг. — Что мне до этих толстосумов! До этих торгашей! Что они мне?! Но чтобы человек с моим образованием, с моими заслугами в области литературы и педагогической деятельности, был вынужден выслушивать дерзости от таких желторотых выскочек, от этаких… — и адъюнкт извергнул из своего богатого запаса оскорбительных эпитетов поток самых отборных слов, что принесло ему некоторое облегчение.

Супруги Олбом жили как раз на полпути между имением Гарманов и городом, и вначале это было причиной того, что их стали приглашать к Гарманам. Теперь отношения между ними были настолько хорошие, что обычно именно Олбомов приглашали каждый раз, когда были гости или намечалась какая-нибудь прогулка. Консул также помог однажды адъюнкту в некоторых непредвиденных расходах в связи с изданием «Краткого очерка возникновения французского языка и его исторического развития. Для школьного преподавания». Впрочем, из-за низменных интриг и зависти этот перл научной мысли так и не был принят в качестве пособия ни в одной школе страны.

Оба брата Гармана обычно после полудня спали в смежных комнатах; но на сей раз спали они недолго, потому что скоро начали переговариваться, обсуждая предстоящий приезд Мадлен в город. Она должна была приехать через два-три дня, и комната для нее отведена была наверху, рядом с комнатой йомфру Кордсен.

Габриель тем временем стащил у кого-то папиросу и в самом радостном и праздничном настроении отправился на верфь — осмотреть корабль и поболтать по-английски с мистером Робсоном.

VI
Первое знакомство, которое Мадлен свела в новом окружении, было знакомство с портнихой, потому что Мадлен, конечно, должна была выглядеть вполне прилично — хотя бы внешне.

Самое семейство в Сансгоре она знала немного — она редко там бывала, и чувство холода, которое она всегда ощущала среди этих людей, и теперь владело ею. Мадлен была по натуре отнюдь не робкой, даже наоборот, — смелой и решительной девушкой, но переход от неограниченной свободы под открытым небом к строгой размеренной жизни в чинном доме был для нее слишком резким. Она тщетно старалась приспособиться к новому окружению, но первые недели очень скучала и томилась.

Все это она описывала в своих письмах к отцу, сама не зная, собственно, зачем она это делает.

Кузен Габриель был единственный, кто говорил с нею весело и дружелюбно. Все остальные члены семьи держались с ней натянуто и отчужденно, словно думали только о себе.

Даже с кузиной Ракел она тоже не могла сойтись: обе девушки никогда не чувствовали друг к другу особой склонности.

Ракел Гарман была немногим старше своей кузины, но ее знания и жизненный опыт были значительно больше. Характер у Мадлен был легкий и ясный, как солнечное сиянье, а в глубине холодной и скрытной натуры Ракел таилось беспокойное стремление добиться чего-то, совершить что-то, все равно — что, лишь бы действовать.

Еще недавно у нее была большая размолвка с отцом. Придя к нему в контору, она потребовала, чтобы ей предоставили возможность работать и быть полезной фирме. Консул Гарман никогда не терял самообладания, но на сей раз он был, можно сказать, на грани этого. Размолвка, правда, закончилась так, как заканчивался всякий спор против принципов консула: полной победой последнего. Но с этого времени дочь стала еще холоднее и отчужденнее.

Ракел со свойственной ей проницательностью легко поняла маленькую кузину и скоро убедилась, что в этой девушке «нет ничего особенного», — она только грустила и скучала о чем-то, но без всяких намерений действовать, совершить что-то значительное. Поэтому Ракел предоставила Мадлен идти своим путем. Между ними установились отношения, какие могут быть между взрослым и ребенком: дружелюбные, но без всякой близости.

Фру Гарман тоже была не особенно благосклонно настроена к новой гостье, потому что вопрос о ее приезде был решен без участия и согласия фру Гарман. И даже добрая йомфру Кордсен вначале отпугивала Мадлен своей сухой высокой фигурой и накрахмаленными чепчиками.

Что касается портнихи Гарманов, то это было бледное, хилое существо, со странными большими робкими глазами, которые постоянно словно молили о прощении. Она еще сохранила следы былой красоты, но выглядела увядшей и подавленной. Щеки у нее были впалые — было заметно, что многих зубов уже не хватает.

Мадлен в первые дни почти все время проводила с портнихой, так как раз она уже приехала, то ее следовало, как говорила фру Гарман, одеть «в стиле дома», а потому консул дал йомфру Кордсен соответствующее распоряжение. Для Мадлен, которая чувствовала себя очень одинокой, было утешением, что она может быть ласковой с этой маленькой запуганной женщиной и выказать ей свою дружбу.

Однажды вечером, когда портниха уже ушла, Мадлен спросила о ней йомфру Кордсен. Экономка пристально поглядела на Мадлен и ответила, что Марианна — внучка старого Андерса, работающего на верфях. Несколько лет тому назад у нее был ребенок. Жених ее, сказала йомфру Кордсен, опять строго взглянув на Мадлен, уехал в Америку, а ребенок умер. Так как раньше она служила в Сансгоре, Гарманы помогли ей материально; она научилась шить и теперь постоянно работает в доме.

Большего Мадлен не узнала, да и не расспрашивала, и йомфру Кордсен совершенно успокоилась.

Ведь то, что старая дама рассказала Мадлен, было довольно далеко от истины. В истории портнихи скрывалась одна из семейных тайн Гарманов, а охранять эти тайны йомфру Кордсен считала делом своей жизни.

Марианна, возвращаясь вечером домой, думала именно об этом прошлом. Мысль о нем никогда не оставляла ее.

Но доброта и приветливость фрекен Мадлен, такой непохожей на остальных Гарманов, с особенной яркостью оживила это прошлое. Девушка была уверена, что Мадлен еще не знала о ее позоре; она не могла допустить и мысли, чтобы, узнав об этом, фрекен Гарман оставалась такой же милой и ласковой, и с ужасом думала, что кто-нибудь расскажет Мадлен обо всем. Ведь людей, которые могли рассказать, было не мало! Но никто не знал, сколько страданий она перенесла.

И теперь, когда она шла домой, перед нею вставали скорбные картины ее несчастья. Она вспомнила сперва, как красив был он — сын хозяина фирмы, когда только что возвратился домой из-за границы, когда еще не было и речи о его женитьбе на дочери амтмана; как долго и настойчиво он уговаривал ее и как долго она сопротивлялась. А потом — этот страшный день… Ее позвали в контору, к консулу. Для Марианны так и осталось тайной, как хозяин узнал обо всем. Ведь был только один человек, кто мог кое о чем догадываться, — йомфру Кордсен. Еще менее она понимала, как она-то сама позволила себя уговорить или принудить, почему она вообще согласилась на то, что потом произошло! Но ведь разве мог кто-нибудь противиться воле консула! И вот ее выдали замуж за Кристиана Кюкс… Это было самое тяжелое, что она пережила. Он уехал в Америку. Ребенок родился и был назван Кристианом. Затем она ясно помнила только ту ужасную ночь, когда ребенок умирал. Все другие воспоминания теснились неясно, как тяжелые серые тучи.

Она думала, что позор убьет ее. Нет. Он только терзал ее всю жизнь. В Сансгор, куда она дала себе слово никогда не заглядывать, она вынуждена была ходить каждый день, и каждый раз, когда встречала кого-нибудь «из них», в особенности фру Фанни, у нее замирало сердце. Но все они были с нею так холодны, так спокойны, словно ни о чем не знали или даже словно все то, что было, вообще их не касалось. Много раз встречала она и его. Вначале оба они быстро проходили мимо, но позже он как будто позабыл обо всем случившемся и каждый раз любезно приветствовал ее тем же прежним знакомым голосом: «Добрый день, Марианна!»

Казалось, эти люди жили за могучей стеной и маленькая судьба ее просто разбилась об эту стену, как хрупкое стекло.

Марианна шла прямым путем, мимо верфи, где как раз в это время плотники делили между собою и укладывали в мешки обрезки дерева и щепки. Среди них был и дед, который тоже закончил работу в смоловарне, и все направились теперь к дому.

Старый Андерс жил в самом последнем из маленьких домиков с красными крышами; хижина его находилась под крутым обрывом на западной стороне бухты Сансгор.

Вдоль берега тянулась тропинка, которая вела к двери каждого дома, потом огибала дом и шла дальше. На берегу валялись гниющие внутренности рыбы и клешни. За домами обычно виднелась яма, куда выливали помои и выбрасывали мусор. Тропинка здесь представляла собою не что иное, как ряд больших камней, и для того, чтобы не спускаться вниз, приходилось перепрыгивать с камня на камень.

Домики были тесно заселены, особенно зимой, когда моряки бывали дома. Все это были рабочие «Гармана и Ворше». Фирме принадлежало все, что они имели: их лодки, их дома, почва под их ногами — все это искони было и оставалось собственностью Гармана и Ворше.

Когда мальчишки подрастали, они начинали служить на кораблях фирмы, наиболее бойких из девушек принимали на службу в доме или в имении. В других отношениях им предоставляли устраиваться, как они хотели. Фирма никогда не взимала квартирной платы с обитателей этого местечка, но совершенно и не заботилась о нем — об этом «West End»,[15] как народное остроумие в шутку окрестило небольшую кучку маленьких домишек.

Дом старого Андерса был самый крайний и самый маленький. Но ему теперь и не нужно было много места: он жил с внуком и внучкой — Марианной и Мартином. Прежде, когда была жива его жена и когда в доме жили три взрослых сына, из которых один был женат, — конечно, было тесновато. А теперь жена была на кладбище, а сыновья в море.

Андерс был древний, сутулый старик. Вьющиеся белые волосы его густо лежали над ушами под плоской шляпой, которая напоминала блин. В юности он совершил рейс в Средиземное море на корабле «Надежда семьи», но был уволен на берег, так как имел физический недостаток: он заикался.

Андерс мог говорить довольно долго не заикаясь, но уж раз заикнувшись, он лишался всякой возможности сказать что-либо: он стоял и отчаянно пытался продолжать речь; это приводило его в такое неистовство, что у него делались спазмы. В юности к нему боялись подходить близко, когда он заикался, потому что он приходил в ярость, когда заикался, и заикался, когда приходил в ярость. Помогало ему только пение. Поэтому порой, когда что-нибудь особенно важное застревало в его глотке, он обращался к этому отчаянному средству и начинал петь — для этой цели у него в запасе была маленькая веселая мелодия. Рассказывали, что ему пришлось петь и тогда, когда он объяснялся в любви своей будущей жене. Теперь уже трудно решить, правда ли это, но одно было ясно: ему редко удавалось изъясняться с помощью пения, и плохо приходилось тому, кто рисковал сказать «А ну, спой-ка, Андерс!»

Да… Но, впрочем, и это было в более молодые годы: теперь он был уже совсем сломлен, и каждый мог безнаказанно говорить ему что угодно. Поэтому не представляло уже никакого удовольствия дразнить старика, и его оставили в покое. Среди рабочих он пользовался большим уважением, потому что проработал на верфи более пятидесяти лет, но главным образом потому, что он принял много горя на свою старую голову. Хуже всего получилось с Марианной, которую он берег как зеницу ока, как самое драгоценное в жизни. От Мартина он вообще имел одно беспокойство: это был несносный парень. Когда корабль, на котором он плавал, недавно пришел в гавань, шкипер пожаловался, что Мартин совсем от рук отбился, и не захотел его больше брать с собою. И вот теперь Мартин сидел дома, бездельничал и пил.

Вечер был туманный: собирался дождь. Когда Марианна с дедом подошли поближе, они увидели в домике свет.

— Опять, верно, пьянствуют! — сказала она.

— Да уж конечно! — отвечал Андерс.

Она подошла к окну. Маленькие рамы были завешены изнутри, но в одном окне была щель, и свет проникал через нее.

— Они там все четверо! — прошептала Марианна. — Ты можешь посидеть у двери в кухню, дедушка!

— Да, дитя мое, да, дитя мое… — пробормотал старик.

Когда они вошли в комнату, четверо сидевших за столом собутыльников замолчали. Они, видимо, только еще начали и были на первой стадии любезной веселости.

Мартин воскликнул развязным тоном, которым хотел усыпить свою неспокойную совесть:

— Добрый вечер, старик! Добрый вечер, Марианна! Идите сюда! Выпейте по глотку пива!

Густой дым от первой затяжки трубок еще висел над столом, собираясь около маленькой лампы без абажура. На столе был табак, спички, стаканы и полупустые бутылки, а подальше, у скамьи, стоило еще несколько полных бутылок, ожидавших своей очереди.

Том Робсон, сидевший прямо против двери, поднял свою кружку. У него была своя собственная большая кружка, которая постоянно стояла у его приятеля Мартина, и он запел, приложив руку к сердцу:

O my darling,[16] вижу я!
Мери-Энн — любовь моя!
Это была песенка, которую он сам сложил в честь Марианны, к большому негодованию своего худощавого друга, типографского подмастерья, сидевшего за столом, рядом с ним.

Густав Оскар Карл Юхан Торпандер был бы настоящим шведом, если бы только пил. Он обладал и преувеличенной любезностью и французским легкомыслием, которые обычно свойственны недостаточно солидным представителям этой нации.

Увидя Марианну, он встал и продолжал стоять, застыв в поклоне, слегка сгорбив плечи — левое немного повыше, и склонив голову набок, но ни на минуту не спуская глаз с молодой женщины. В то время как Том Робсон затягивал свою песенку, швед покачивал головою, сочувственно улыбаясь, как бы желая выразить Марианне свое сожаление по поводу того, что им приходится встречаться в таком плохом обществе.

Четвертый из компании сидел спиной к дверям и не двигался; он был глух. Наконец, заметив, что швед встал и кому-то кланяется, он тоже наполовину повернул свое тяжелое тело и лениво кивнул.

Имя этой личности почти стерлось в памяти людей — настолько крепко пристало к нему его прозвище. Все знакомые звали его «Клоп», и когда воспитанные люди желали упомянуть о нем, они говорили или иносказательно: «насекомое, живущее под обоями», или даже «тот… ну… вы знаете… стены… словом, простите, пожалуйста!»

Зарабатывал себе на жизнь Клоп тем, что целыми днями сидел в полутемном углу конторы амтмана, где он или спал, или запечатывал и увязывал пакеты и документы. Но тем не менее он был абсолютно необходим в конторе, ибо у него была способность помнить все и давать точнейшие разъяснения относительно каждой бумаги, — чего бы она ни касалась, — которая за последние двадцать пять лет имела отношение к конторе. Он мог стоять среди комнаты и, указывая пальцем на полки вдоль стен, говорить не задумываясь, что находится в каждой папке и чего не хватает. Поэтому-то он и переходил от амтмана к амтману, как ценная мебель, и чем больше возрастало его искусство, тем более значительное вознаграждение старался он себе выпросить, чтобы безудержно отдаваться двум своим страстям: пить пиво и читать по ночам романы.

Марианна прошла по комнате, пододвинула стул поближе к двери кухни и взглянула на деда: тот кивнул в знак того, что понял ее взгляд. Затем она пожелала старику покойной ночи и вышла в кухню. Оттуда маленькая темная лестница вела наверх, где у нее была своя комнатка.

Марианна заперла дверь и легла в постель. Каждый вечер она возвращалась настолько усталой, что раздевалась почти в полусне и как только ложилась в постель, сразу засыпала. Внизу мужчины буянили, играли и проклинали кого-то. Это вплеталось в ее сны, и она спала тяжело и часто тревожно просыпалась. Утром она замечала, что ночью у нее был жар, потому что волосы и подушка были влажны; ее знобило, и она чувствовала себя еще более усталой, чем накануне, когда ложилась спать.

Разговор в нижней комнате скоро возобновился. Мартин рассказывал о том, как он днем был «наверху, в конторе». Он собирался поговорить с самим консулом и пожаловаться на оклеветавшего его капитана, но пробиться к консулу не удалось; вместо этого один из конторщиков — «какой-то проклятый наглец в пенсне» — вышел к нему и объявил, что он, Мартин, не получит места ни на каком корабле фирмы, если зимой не поступит в штурманское училище и не бросит пить.

Когда он все это рассказывал, молнии сверкали в его глазах. Они были такие же большие и блестящие, как глаза Марианны, но более проницательные и суровые; на бледном лице его был тот же отпечаток болезненности, что и на лице сестры, но Мартин был высок и угловат, с большими крепкими руками. Рассказывая, он размахивал ими, то и дело ударяя по столу. Раздражение разгоралось в нем всегда, когда он пил и бранился. Он не желал идти в какую-то «школу» по приказу Гармана и Ворше, а то, что он пьет, вообще не касалось консула. Но придется ведь подчиниться! — и с крепкими ругательствами он грозил кулаком в сторону Сансгора.

— Это все верно, парень! — воскликнул Том Робсон, смеясь. — Ах, черт тебя побери! Ну посмотрите-ка! Ведь он молодец! — Мистер Робсон бывал особенно доволен, когда ему удавалось довести Мартина до крайней ярости. Добиться этого было нетрудно.

Мартин еще с детских лет отличался горячим нравом и всегда был чем-нибудь недоволен. Из школы он вынес репутацию самого способного, но и самого непокорного ученика. С того времени он только и делал, что действовал наперекор всем и всему.

Они нередко собирались здесь втроем, чтобы выпивать, а Торпандер — чтобы находиться вблизи любимой. Обычно говорил Мартин. Клопа оставляли в покое, потому что он был трудный человек; когда мистер Робсон, который был чем-то вроде председателя этих сборищ, изредка предлагал ему взять слово, Клоп употреблял в своей речи столько иностранных оборотов, что никто его не понимал.

Карл Юхан Торпандер не имел обыкновения говорить много. Единственным значительным событием каждого вечера было для него возвращение Марианны, а затем он обычно сидел тихо, в безмолвном восторге. Но в этот вечер он поддержал Мартина в его яростном нападении на Гарманов, которых Торпандер тоже ненавидел, и даже произнес тираду о тирании капитала и тому подобном.

— О! Черт тебя подери с твоим проклятым шведским языком! — вскричал председатель. — Давайте послушаем, что там бурчит про себя Клоп!

— Видите ли, господа, — вдруг начал Клоп, — права пролетариев… права класса…

— О каком классе вы говорите! — воскликнул Мартин.

Клоп не слышал этого восклицания и продолжал говорить свое, переводя внимательный взор глухого на каждого из присутствующих, стараясь уловить, слушают ли его.

Но Мартин не мог больше молчать; он снова принялся ругать и проклинать Гармана и Ворше, и капитал, и капитана, и весь мир, непрестанно прихлебывая пиво и прикуривая трубку на лампе.

Старик Андерс сперва сидел у двери кухни. Но нынче вечером, как ему показалось, было совсем тихо. Притом он любил послушать, когда разговор шел о фирме; поэтому он придвинулся поближе к столу. Том Робсон освободил ему место на скамейке и предложил свою кружку.

— Спасибо, господин Робсон! — сказал старик и выпил.

Том Робсон был не только председателем, но еще и заведовал запасами — он распределял напитки. Около него на скамейке стояла бутылка рома, из которой он время от времени подливал в стаканчики всем сидевшим вокруг стола. В свой стакан пива он также наливал хорошую порцию рома, «чтобы заглушить привкус воды», как он выражался. Теперь он сидел и крошил кусочек табаку для своей трубки.

— Замечательно тонкий табак, мистер Робсон! — сказал старик Андерс.

— Пожалуйста, набивайте свою трубку, if you please,[17] — ответил добродушно Том.

— Спасибо, господин Робсон, — обрадованно сказал старик и протянул трубку. Чубук был всего в полтора пальца длиной, а трубка смолисто-черная, как все, что принадлежало Андерсу.

Он прижал влажный табак в трубке как можно плотнее, — надо было набрать побольше, чтобы хватило денька на два! Затем он разыскал горящий уголек в печке и положил его сверху. Не так-то легко было раздуть трубку, но зато какой получился чудесный и крепкий вкус дыма! Так он и сидел, сгорбившись, на скамейке, старательно повторяя каждый раз, как Том подносил ему кружку: «Спасибо, господин Робсон!» — и потом сплевывал, утирал рот и пил.

А Мартин все больше и больше раздражался.

— Разве недостаточно, — кричал он, — что мы изнуряем себя непосильным трудом для этих людей? Они хотят еще контролировать каждый кусок, который мы съедаем, каждый стакан, который мы выпиваем! Поглядите только, как они живут! Как они живут-то там, наверху! И кто все это для них создал? Да мы же, отец, мы, которые ездим на север рыбачить, ежегодно уходим в море на их кораблях — из поколения в поколение, сыновья вслед за отцами! Мы изнуряем себя, сражаясь по ночам с волнами и ветром под градом и снегом, чтобы привозить к ним, в их пристани, их богатства. И посмотрите, что получается? Мы живем рядом со свинарниками, да и то наши домишки нам не принадлежат. Ничто не принадлежит нам, а те, наверху, — те владеют всем! Им принадлежит все: наше платье, обувь, еда, питье, дом, тело и душа… every bit![18]

Старик Андерс покачивался взад и вперед, сплевывал и потягивал из трубки.

— Собственность — это кража, — начал Клоп, заметив, что наступила пауза.

Но Мартин не хотел, чтобы его остановили:

— Нет ни одного человека в мире, — закричал он, — ни одного человека в мире, который стерпел бы это! Почему мы не придем к ним и не скажем: разделите, разделите все это с нами, с теми, кто работал на вас! Довольно пить нашу кровь! Так нет же! Мы просто старые, болтливые бабы! Мы не мужчины! Разве в Америке такое бы стерпели?..

— Ха-ха-ха! Ну, тут уж ты увлекся! — засмеялся Том Робсон. — Ты, может, думаешь, что в Америке люди делятся между собой по-братски? Нет, мальчик мой! Там ты заговорил бы уже по-другому!

— А что, разве рабочие в Америке живут так же, как и мы? — спросил Мартин немного нерешительно.

— Нет, но они делают то, что ты не умеешь, — отвечал Том.

— Ну так что же они делают? — спросил Мартин.

— Они работают, голубчик! А этого ни ты, никто из твоих земляков не умеет! — воскликнул Том Робсон и крепко ударил кулаком по столу. Он начал пьянеть.

— В каком смысле работают? Я, черт меня побери… — начал швед.

— Придержи язык! — воскликнул Том. — Пусть скажет свое слово старик.

— Ты грешишь, Мартин, — заговорил Андерс, не заикаясь. Он уже несколько раз выпил, и старые глаза его были влажны. — Ты жестоко грешишь, когда говоришь о фирме! Здесь и отец и дед твой имели хороший, верный заработок; и ты мог бы иметь, если бы вел себя лучше. Старый консул был, можно сказать, первый человек на свете, да и младший консул человек честный, дай ему бог здоровья!

— А! — вспыхнул Мартин. — Я не знаю, о чем ты говоришь, дед! Мне кажется, что тебе-то их не за что особенно расхваливать! Что сталось с моим отцом, и с дядей Свеном, и с дядей Рейнертом? Ушли в море на кораблях консула? А что ты получил за это? Две праздные руки и немного пищи, чтобы поддержать жизнь! Или, может быть, тебе кажется, — прибавил он с неприятным смехом, — что мы приходимся им родственниками из-за Марианны?

— Мартин, я тебе не поз… не поз… не поз… — старик покраснел до корней волос, он встал, словно боролся с непокорным словом, но от этого ему становилось только хуже.

— Выпей, старик, — добродушно сказал Том Робсон и протянул ему кружку.

Старый Андерс утих и перевел дыхание.

— Спасибо, мистер Робсон! — сказал он и глотнул из кружки.

— Что сказал прародитель? — спросил Клоп с притворной серьезностью.

Но эта шутка оказалась чересчур тонкой для остальных, и Клопу пришлось смеяться одному.

Том Робсон делал знаки всем остальным, чтобы старика оставили в покое. Старый Андерс положил трубку в карман жилетки, встал и пошел в маленькую комнатку рядом с кухней, где он спал. Крепкий ром на миг разбудил в нем юношескую горячность, но никогда его бессилие не казалось ему таким тяжелым бременем, как в этот вечер.

Долго еще все сидели и пили, пока на столе ничего не осталось. Лампа начала чадить, потому что масло все выгорело. Тогда все разошлись. Клоп пошел по направлению к «West End», Том Робсон вскарабкался по тропинке, которая вела вверх по обрыву, позади хижины Андерса. Он жил у вдовы в шкиперском поселке, примыкавшем к Сансгору.

Торпандер пошел с Робсоном, отчасти потому, что он опасался идти один через «West End», а отчасти — потому, что хотел бросить последний взгляд на окно любимой, которое выходило на обрыв.

Мартин закрыл за ними дверь и стал вытирать тряпкой скамейку, на которой собирался лечь. Он не заметил, что на скамье лежало несколько пустых бутылок: они покатились по полу и ударились о раковину. Тряпка выпала у него из рук, и, не пытаясь раздеться, он упал на скамью, словно в мягкую постель.

Остаток масла окончательно выгорел, последнее голубое пламя вспыхнуло и погасло. Затем густой серый дым заволок стены, веселыми спиралями завился около окон и тонкими нитями протянулся на полу комнаты, в которую уже проникали слабые блики рассвета.

Ничего не было слышно, кроме глубокого дыхания спящих. Старик дышал часто и размеренно, Мартин метался по скамейке, то смеялся во сне и хрипел, то вскакивал, разгоряченный всем выпитым и сказанным.

Долго еще красный уголек фитиля лампы светился во мраке, и дымок тонкими кольцами весело вился над ним и рассеивался в темноте.

VII
Фру Фанни Гарман поначалу отнеслась к Мадлен особенно дружелюбно и даже приглашала ее посещать их в городе. Но дальше этого не пошло; даже не слишком опытная в тонкостях человеческих отношений Мадлен все же поняла, что ее приглашали только из вежливости.

Однажды в воскресенье Мадлен остановилась перед большим зеркалом в одной из верхних комнат. На ней было светлое платье, и ее густые, темные, слегка вьющиеся волосы немного спускались на затылок. Фанни, проходя мимо, увидела в зеркале свое отражение рядом с Мадлен.

Красивая женщина остановилась и внимательно взглянула на девушку. Темные волосы и немного смуглый цвет кожи Мадлен замечательно хорошо гармонировали с чистым белым лицом и светлыми волосами Фанни. Правда, фигура Мадлен была немного стройнее и грациознее, но зато лицо было некрасиво! Совсем некрасиво! Фанни внимательно разглядывала оба отражения, делая вид, что поправляет волосы Мадлен. Закончив свои наблюдения, она взяла молодую девушку за талию и повела с собою.

— Слушай, милая Мадлен! — начала она, хмуря брови. — Я, право же, сержусь на тебя за то, что ты еще ни разу не была у нас в городе. В наказание я сегодня вечером просто увезу тебя. Мортен сядет рядом с кучером.

Мадлен посмотрела на тонкое лицо Фании и невольно подумала, что оно прекрасно. Так хороши были большие синие глаза, так изящна посадка головы, линия шеи, а выражение рта так менялось каждое мгновение, что, когда она говорила, трудно было отвести глаза от ее губ.

— Ну, что ты уставилась? — спросила Фанни шутливо.

— Ты замечательно красива! — искренне отвечала Мадлен.

— Ну вот, это действительно деревенский комплимент! — засмеялась молодая женщина, но все же немножко покраснела от удовольствия и от этого стала еще более сияющей.


Мадлен гостила у Фанни несколько дней. Позже она часто ненадолго заезжала к Фанни. Молодая фру Гарман брала Мадлен с собою на немногочисленные празднества, которые устраивались в городе, приглашала ее к себе, когда в городском доме Гарманов собирался небольшой кружок гостей. Повсюду их видели вместе, и одна подчеркивала другую своеобразным контрастом внешности или кокетливым сходством и различием в туалетах.

Старый дом Гарманов был известен тем, что каждый из его обитателей имел право делать решительно все, что хотел: когда угодно уходить, приходить, кататься в коляске или верхом; словом, делать, что вздумается. Дом был так велик и в нем помещалось так много людей, и гостей и служащих, которые встречались только за обедом или за ужином, что было не особенно заметно отсутствие того или другого из них.

Поэтому Мадлен не замечала, чтобы кто-нибудь в доме слишком скучал о ней. Фру Гарман была постоянно словно чем-то огорчена, а Ракел держалась очень отчужденно, потому что, как объясняла Фанни, она «подобрала себе нового исповедника!»

Один только консул, казалось, в какой-то мере интересовался Мадлен. Когда она возвращалась из города от Фанни, он всегда говорил:

— Ну вот! Добро пожаловать, моя девочка! — и гладил ее по волосам.

Однажды, когда она уже собиралась сесть в коляску фру Фанни, чтобы ехать в город, консул как раз вышел из дверей.

— Ах, ты опять от нас улетаешь! — сказал он ей дружелюбно, проходя мимо.

Мадлен сразу почувствовала упреки совести. Сердце ее сжалось; она пролепетала смущенно, что уезжает ненадолго… Неужели же дядя мог подумать, что она скучает и потому уезжает в город?!

— Да боже сохрани! Ничего подобного! — сказал консул, погладив ее по головке. — Ты вообще имеешь право делать все, что тебе нравится, дитя мое!

Мадлен решила все-таки ехать. По дороге в город она думала об этом разговоре с дядей и почувствовала какую-то неловкость: ей казалось, что она самое наивное и глупое существо на свете! Как это она могла предположить, что здесь о ней кто-то заботится, что кто-то интересуется, где она бывает! Скорее она была здесь в тягость. Через несколько дней, когда она возвратилась в Сансгор, дядя уже больше не погладил ее по волосам.

В сущности говоря, девушка почти не понимала окружающих ее людей. Все сложилось совсем иначе, чем она себе представляла, когда расставалась с Пером Подожду-ка. Они обменялись немногими словами. Но когда он пошел вниз, к берегу, Мадлен долго-долго стояла и глядела ему вслед.

Она тогда обещала себе «держаться крепко», что бы ей ни говорили в городе, полагая, что там все будут против нее. Прощаясь с морем, она чувствовала себя крепкой и смелой, чувствовала, что у нее хватит сил вести борьбу за свою молодую любовь.

Но оказалось, что никакой борьбы и не нужно вести.

Мадлен была уверена, что слухи о ее отношениях с Пером дошли до Сансгора; ей казалось, что там было много разговоров о ее веселой и свободной жизни в Братволле, и вначале она чутко прислушивалась к малейшему намеку. У нее был готов решительный план защиты. Она так прямо и скажет: «Ну да! Так оно и есть! Он — простой крестьянин, рыбак, а она — Мадлен Гарман — любит его!»

Однако, на какую бы тему ни заходили разговоры, она не находила в них ни малейшего намека. Она даже не могла выяснить, действительно ли здесь было что-нибудь известно о ее прошлом, словно само собою подразумевалось, что она до сих пор вела себя, как подобает фрекен Гарман. Казалось, никому даже в голову не приходит, что она могла бы вести себя по-иному, — и именно это лишало ее сил.

Фру Фанни держала дом в образцовом порядке, и это был очень элегантный дом. Здесь, конечно, не было ни старого красного дерева, ни конского волоса. Все было новое и нарядное. Мебель — из Гамбурга, резной орех с плюшевой обивкой; на дверях — тяжелые портьеры; во всех углах и перед окнами стояли изящные столики с цветами, на подставках красовались растения с большими листьями, а среди комнаты, вокруг стола, было поставлено множество кресел — мягких, хорошо обитых красиво вышитой материей.

Квартира была небольшая, но когда открывались все двери, видна была прелестная анфилада комнат, обставленная мебелью и дорогими вещами, картинами, коврами и многочисленными зеркалами в золоченых рамах.

В Сансгоре в больших комнатах, где мебель стояла вдоль стен, было так холодно и неуютно, что Мадлен невольно проходила по этим комнатам тихо, осторожно и решалась сесть лишь где-нибудь в уголку. У Фанни, наоборот, казалось, что драпировки и мягкая мебель толпились вокруг нее, а кресел было так много, что она никогда не знала, какое из них выбрать, чтобы сесть.

Даже хозяин дома, казалось, никогда не чувствовал себя вполне свободно в своей собственной квартире: тесновато было там его тяжелой фигуре. Фанни не обращала на него ни малейшего внимания, и он в конце концов устроился так, как ему было удобно, и жил своей жизнью.

Мортена Гармана считали сердечным и добродушным человеком, но его легко было вывести из себя. Чтобы вступить с ним в деловые отношения, нужно было действовать очень осторожно. Одно случайное слово могло сразу рассердить его и испортить все, потому что потом урезонить его было чрезвычайно трудно. Иногда молодой негоциант, взглянув на часы, сразу прерывал переговоры, садился в коляску и уезжал в Сансгор или еще куда-либо, оставляя своего собеседника в полном недоумении по поводу нерешенного дела.

Старики поэтому предпочитали ездить в Сансгор и заключать сделки с младшим консулом. Это, правда, получалось не так быстро, но зато уж точно и с полной гарантией!

Фру Фанни никогда не надоедала мужу излишней нежностью и еще меньше ревностью. Она достаточно хорошо знала его и понимала, что если она порою пользовалась его снисходительностью, это давало и ему право поступать так же, хотя бы для того, чтобы не оставаться в долгу.


— Вот идет твой обожатель, пастор Мартенс! Посмотри-ка, Мадлен! Как он на нас оглядывается, этот слуга божий! И кланяется! Здравствуйте, господин пастор! — сказала Фанни, отвечая на приветствие пастора, и сделала ему знак.

Пастор проходил по другой стороне улицы. Одно мгновенье он, казалось, размышлял, следует ли ему посетить дам.

Тем временем фру Фанни позвонила горничной и велела приготовить шоколад. Эти послеобеденные часы за чашкой шоколада или стаканом вина были ее страстью; и притом она все время не спускала глаз с улицы.

Капеллан Мартенс принадлежал к числу ее частых посетителей. Последнее время ей казалось, что пастор увлечен Мадлен.

В сущности, ничего не было странного в том, что фру Фанни старалась подыскать для капеллана подходящую партию: многие его прихожане занимались этим вопросом, ибо Мартенс был человек лет тридцати, приятной наружности, и вот уже полтора года, как потерял свою первую жену; поэтому думать о второй было вполне своевременно.

— Доброго утра, фру Гарман! Доброго утра, фрекен Гарман! Как вы себя чувствуете? — сказал пастор, входя. — Я не смог устоять, увидев ваш дружеский жест, хотя я знаю из опыта, что посещать вас опасно: никак не можешь уйти вовремя!

— О! Вы слишком добры, господин пастор! Я не раз удивлялась вашей снисходительности к такому мирскому существу, как я! — сказала фру Фанни, мельком взглянув на Мадлен.

— Слишком многие уже удивляются этому, — отвечал капеллан, не поняв намека.

— Неужели? Ну и кто же именно? Кто? — воскликнула Фанни с любопытством.

— Ах, вы же знаете! — возразил Мартенс, пожимая плечами. — Вы же знаете, до какой степени мы, бедные священники, являемся мишенью для сотен глаз наших прихожан. Нашлись уже некоторые честные старушки, которые обратили внимание на мои частые визиты в Сансгор и к вам.

— Нет, это забавно! Слышишь, Мадлен! — воскликнула фру Фанни, сияя.

— Да, вы вот смеетесь, сударыня, — добродушно сказал капеллан, — а это все могло бы очень плохо кончиться для меня, не будь я на хорошем счету у пробста.

— Значит, у вас хорошие отношения с пробстом Спарре?.. А я-то думала, что между вами…

— Вначале, только вначале между нами получилось маленькое недоразумение, — возразил пастор. — И я не постыжусь признаться, что виноват в этом был я. Видите ли, я поначалу сблизился здесь в городе с несколькими так называемыми «прозревшими» — это, конечно, знающие, достойные люди, сохрани меня бог сказать о них что-нибудь плохое! Но, видите ли… они не совсем… как бы это выразиться… не совсем…

— Comme il faut?[19] — спросила фру Фанни.

— Ну, — отвечал он, улыбаясь, — это не совсем то слово… Но пусть будет так: вы понимаете, что я имею в виду?

— О, вполне! — рассмеялась фру Фанни, принимая от Мадлен чашку.

— Ну вот. Таким образом, у меня создались не совсем дружелюбные отношения с начальством, и мне пришлось пережить некоторые неприятности, пока я по-настоящему не узнал пробста Спарре; но затем все уладилось наилучшим образом, и теперь я смею сказать, что отношения между нами почти такие же, как отношения между отцом и сыном! О, это редкий человек! Это редкий человек! — повторил капеллан.

— Да, в самом деле! — воскликнула фру Фанни. — Притом это самый красивый из всех священников, каких я когда-либо видела! Если даже не понимаешь ни одного слова из его проповеди, все равно очень поучительно наблюдать, как он совершает богослужение! А какие чудесные стихи он пишет!

— Да, я ставлю его последний сборник «Мир и Искупление» выше всего, что появилось в нашей литературе за последниедесять лет. Вы только подумайте, сударыни! Ну, что может быть чудеснее стихотворения, которое начинается строчками:

Я мирным вечером сидел
У хижины смиренной…
— Разве он был беден? — быстро спросила Мадлен.

Фанни рассмеялась, а капеллан любезно и обстоятельно разъяснил ей, что стихотворение было написано уже после того, как Спарре был назначен пробстом и что «хижина» в данном случае — поэтический образ, символизирующий его большую скромность и непритязательность.

Мадлен почувствовала, что задала нелепый вопрос, отвернулась и стала молча глядеть из окна на улицу.

— Да, — продолжал капеллан. — В этом человеке есть что-то… что-то необъяснимое. Я никогда не могу вполне уловить, в чем это заключается, но если бываешь с ним лицом к лицу, сразу испытываешь чувство чего-то могучего, высшего и в то же время какое-то обаяние. Когда он будет епископом…

— Епископом? — переспросила Фанни.

— Бесспорно! Нет никакого сомнения в том, что пробсту Спарре предназначается первое вакантное место епископа. Об этом уже говорят открыто.

— В самом деле? Представьте себе, я никогда этого не думала! — воскликнула молодая женщина. — Но это очень хорошо! Он будет выглядеть великолепно: эта могучая фигура, эти седые локоны и большой золотой крест на груди! Какая досада, что в нашем городе нет епископата. Епископ! В самом деле, это так интересно! Мадлен, ты видала когда-нибудь живого епископа?

Мадлен оглянулась и, густо покраснев, пролепетала:

— Что?.. О чем ты меня спросила, Фанни?

Но острые глаза фру Фанни уже заметили Дэлфина, который переходил улицу, направляясь к дому. Она ответила на его поклон и сказала Мадлен, внимательно следя за нею:

— Будь так добра, приготовь чашку господину уполномоченному, милая Мадлен!

— Разве кандидат зайдет сюда? — спросил капеллан и стал искать свою шляпу.

— Да, но вам не разрешается уходить, господин пастор. Мы отлично посидим все вместе.

Дэлфин вошел. Фру Фанни приветствовала его фамильярным кивком и продолжала:

— Теперь вы именно, как пастор, поможете нам обратить на путь истинный безбожного кандидата Дэлфина!

— Излишний труд, излишний труд, сударыня! — весело воскликнул Дэлфин. — Я уже обращен на путь истинный — настолько, насколько это вообще для меня возможно. Директор школы Йонсен уже позаботился об этом, у нас с ним был длинный, глубокомысленный разговор.

— А мы тоже беседовали сейчас на религиозные темы! — сказала фру Фанни.

— Разве вы сейчас от директора школы Йонсена? — спросил капеллан. Он нашел свою шляпу и встал, решительно собираясь уйти.

— Нет, я проводил его немного по дороге в Сансгор, — отвечал Дэлфин. — Он говорил, что приглашен туда!

— Сегодня опять? — воскликнула фру Фанни.

— До свиданья! До свиданья! — поспешно повторил пастор. — Нет! Вам не удастся уговорить меня остаться; я и так уже пробыл здесь слишком долго. Всего доброго, фрекен!

Мадлен как раз в этот момент входила в комнату. Капеллан сделал было шаг, чтобы протянуть ей руку, но она несла поднос с чашками, и ему пришлось удовольствоваться возможностью бросить на нее взгляд, полный сердечной почтительности.

Спускаясь по лестнице, он раздумывал о многом и досадовал на Дэлфина, который всегда становился ему поперек дороги. По натуре Северин Мартенс был очень добродушен, но уполномоченного Дэлфина он не выносил. Каждый раз, как тот вступал в разговор, все в капеллане словно переворачивалось: у Дэлфина был свой особый способ придраться к отдельным словам, исказить их и изобразить все в карикатурном виде, вызвать смех: все это часто бывало чрезвычайно неприятно.

Капеллан также был немного недоволен директором школы Йонсеном: этот на вид столь беспомощный молодой человек отлично умел устраиваться!

— Он почти ежедневный гость в Сансгоре… гм… — пробормотал пастор Мартенс, уже выходя на улицу…

Тем временем наверху, в маленьком салоне фру Фанни, Дэлфин занял место пастора, и направление разговора сразу изменилось.

— Нашему доброму капеллану не понравилось, что Йонсен бывает в Сансгоре! — сказала фру Фанни.

— Потому-то я и рассказал об этом, фру Гарман!

— О, я отлично поняла! Вы ведь всегда изысканно злокозненны! Но кто бы мог мне разъяснить, что происходит с моей ученой belle soeur?[20] Ракел — холодная и недоступная, как ледник, вдруг сама идет навстречу, даже переходя грани дозволенного! Да! И самое удивительное — кому? Богослову!

— Ваша belle soeur увлекается мрачной силой…

— Ах, — бросила молодая женщина. — Ничего в нем нет особенного! С первого раза он мне тоже показался довольно интересным. Знаете, во вкусе ибсеновского Бранда или что-то в этом роде. Но, боже мой, до чего он, в сущности, утомителен со своими краткими «сильными фразами»! Он швыряет их в общий разговор, как булыжники!

— Я — человек из народа, и в народе мое место! — сказал Дэлфин, подражая голосу и манерам директора школы.

Фру Фанни засмеялась и захлопала в ладоши. Мадлен тоже засмеялась; она всегда смеялась, когда Дэлфин бывал весел. Впрочем, она знала его и серьезным. Это случалось чаще всего, когда они оставались одни. У него появлялась искренняя открытая манера говорить, и это ей было особенно приятно. Она могла говорить с кандидатом Дэлфином о многом, о чем у нее не было ни желания, ни настроения говорить с другими. Одно было уже ясно, — правда, только для Фанни, а не для Мадлен, — что молодой человек посещал дом преимущественно в те дни, когда Мадлен бывала в городе.

Так они сидели, весело болтая на всевозможные темы. Фру Фанни, которая не спускала глаз с улицы, вдруг воскликнула:

— Нет! Поглядите-ка на Якоба Ворше! Он проходит мимо моих дверей, даже не взглянув наверх, чтобы мне поклониться. Он разговаривает с кем-то у двери… Кто бы это мог быть?!

И любопытная Фанни выглянула в окно.

— О! — рассмеялась она. — Да он, оказывается, разговаривал с маленьким Фредриком. Фредрик! — крикнула она, глядя вниз. — Иди-ка сюда, к маме, если хочешь шоколаду!

Маленький Кристиан Фредрик — беловолосый, толстенький мальчуган лет пяти-шести, — с трудом поднялся по лестнице. Горничная впустила его, а мать спросила, ставя перед ним чашку:

— С кем это мой мальчик разговаривал внизу у двери?

— С большим дядей! — отвечал ребенок и круглыми глазами поглядел на свою чашку.

— Большой дядя — это Якоб Ворше, а маленький дядя — это вы, кандидат Дэлфин! — пояснила Фанни, смеясь. — Мой юный сын еще не усвоил салонных манер. Ну, что же спрашивал тебя большой дядя? Кто сидит наверху, в гостях у мамы?

— Он спрашивал, в городе ли тетя Ракел! — отвечал малыш и жадно схватил чашку.

Мадлен, в сущности, не поняла, почему это обстоятельство показалось таким смешным Фанни и Дэлфину, но она все-таки засмеялась вместе с ними, потому что маленький Фредрик был ее любимцем.

— Вы опасная дама! — сказал Георг Дэлфин, прощаясь. — Я все же предостерегу моего друга Ворше!

— Да? Только посмейте! — воскликнула фру Фанни и погрозила ему маленьким, белым, тонким пальчиком.

В характере Фанни было что-то не совсем приятное для Мадлен, хотя она и не понимала, что именно ей не нравилось. Чаще она чувствовала это, когда бывали гости, особенно мужчины, но порою, даже когда они с Фанни оставались вдвоем, Мадлен испытывала какое-то чувство неловкости. Она не привыкла к такого рода разговорам, шуточкам, намекам, всегда задевавшим кого-то. Но в конце концов она оказалась так опутана сетями своей жизнерадостной и разговорчивой подруги, что стала терять прежде свойственную ей неосознанную уверенность в себе, а порою ее охватывало что-то вроде страха, словно она шла чему-то навстречу, чему-то неотвратимому и непонятному.

Фру Фанни стояла у окна и смотрела вслед Дэлфину. Он был не такого уж маленького роста… Фигура у него безупречная, и костюм на нем всегда сидел как вылитый. Вьющиеся волосы и черные усы придавали его наружности оригинальность. На этого человека всегда обратят внимание! Странно только, что она это заметила теперь в первый раз!

Фру Фанни оглянулась на Мадлен, которая убирала со стола, и с минуту пристально наблюдала за нею.

VIII
— Одно меня постоянно удивляет в вас, господин кандидат Йонсен, — говорила Ракел, — почти во всех наших разговорах на серьезные темы мы всегда наталкивались на тот или иной вопрос, который внезапно возбуждал целый ряд сомнений у нас обоих, и, мне кажется, более всего у вас…

— Это потому, что вы с дерзкой проницательностью вносите в разговор остроту и смелость мысли!

Ракел пристально взглянула на него. Много уже раз в продолжение этого интересного знакомства она настораживалась при каждом слове, в котором мог таиться хоть самый слабый оттенок комплимента. Но каждый раз, когда она рассматривала суровое, несколько грубое лицо, она успокаивалась. Поэтому и теперь она ответила:

— О! Совсем не нужно большой проницательности, чтобы понять, что когда два человека обсуждают какой-нибудь вопрос вместе, это может дать больше, чем если бы каждый раздумывал об этом же вопросе один. Но меня удивляет, что вы до сих пор не разрешили ни эти проблемы, ни эти сомнения.

— Вы открыли мне глаза на многое, что ранее…

— Но, послушайте! — перебила его Ракел немного нетерпеливо. — Вот мы сейчас, прогуливаясь по аллее, уже добрых полчаса говорим о многих противоречиях и коллизиях, с которыми может столкнуться священник, если он будет одновременно и слугой бога и слугой государства. И каждый раз, во всяком случае много раз, вы говорили: «Да, вы правы! Я прежде об этом не думал!» или что-нибудь в этом роде. — Ракел остановилась посреди широкой аллеи, окаймленной кустарником, и взглянула ему в глаза.

— Как же это может быть, господин кандидат Йонсен, что вы, человек, изучающий богословие и поставивший себе целью со временем стать священником, что вы уже давно не задумались об этом и не приняли определенного решения?

Кандидат опустил глаза под этим честным, чистым, проницательным взором и ответил:

— Сомнения и искушения у меня, конечно, были. Никто из нас не свободен от них. Но когда вам кажется, — и я должен признаться, что так оно и есть! — когда вам кажется, что одна основная идея поглощает меня, то я скажу, что причиной этому некоторые особенности моей судьбы и моего развития. Видите ли, я из бедной семьи, из очень бедной семьи… (он снова постепенно обретал уверенность в себе). Не имея особых способностей, я пробился прилежанием. Поэтому мне приходилось очень много работать, когда я учился. И я пришел к выводу, что тот, кому приходится действительно много работать, не имеет времени для сомнений. А кроме того, в самом учении и в характере людей, которые руководят обучением, есть что-то… как бы это назвать?.. что-то успокаивающее… Нет… Я сказал бы — утверждающее! Они воздействуют на сомнения так, что эти сомнения представляются как бы нашедшими уже свое разрешение. Но вся моя жизнь, а теперь мое знакомство с вами, фрекен Гарман, открыло мне глаза на многое!

— Вы помните наш первый разговор? — спросила она.

— Мне кажется, я не забыл ни одного слова, сказанного нами друг другу.

— Это было одно из первых воскресений, которые вы провели в Сансгоре.

— За столом разговор шел о войне, вы ведь имеете в виду именно этот день? — спросил он.

— Да, именно, — отвечала Ракел. — Кандидат Дэлфин, как обычно, развязно и поверхностно рассуждал о том, что в новых условиях можно бы покончить со злом, называемым войной, если только избавиться от королей и священников. Помните, пастор Мартенс был очень возбужден и настаивал на том, что священники именно слуги мира и дело их — дело мира. А кандидат Дэлфин ловко ответил ему, что любой, у кого явится желание просто пойти в церковь как-нибудь в воскресный день, сможет услышать, как красиво этот слуга мира, пастор Мартенс, молится о ниспослании сил воинству «на земле и на водах».

— Я хорошо это помню! — отвечал директор школы с улыбкой. — Я тогда возражал…

— Да, и вы уверяли, что никогда, если станете священником, не будете упоминать о «воинстве» в своих молитвах.

— И не буду! И никто никогда не принудит меня к этому! Никогда!

Ракел посмотрела на него: вот таким она всегда хотела бы его видеть.

— Я напоминаю вам об этом, — продолжала она, — потому что теперь знаю, что есть и много других обязанностей священника, которые вы не сможете выполнять с совершенно чистой совестью; вы в наших разговорах не раз высказывали серьезные сомнения в связи с обрядом венчания, исповеди, конфирмации и многого другого; теперь, мне кажется, вы должны либо отказаться от мысли стать священником, либо вам придется лгать.

— Лгать я не могу! — воскликнул он. — Скорее уж откажусь от своего будущего!

— Но разве этого достаточно?

— Что вы хотите сказать, фрекен?

— Вам кажется, что вы сделали все, что могли, просто свернув с пути в силу своих убеждений? Будь я мужчиной, — Ракел выпрямилась, — я именно искала бы битвы, а не пряталась бы в кусты!

— Я тоже не спрячусь в кусты! — ответил кандидат Йонсен.

— Надеюсь, что вы этого не сделаете: здесь хватает людей, которые именно так поступают. — Она взглянула на дом, к которому они теперь подошли вплотную. В открытых дверях, ведущих в сад, стояла фру Фанни и шутливо болтала с Дэлфином. Пастор Мартенс и Мадлен направлялись к крокетной площадке, а Якоб Ворше с папиросой во рту глядел им вслед.

Ракел быстро обернулась к кандидату Йонсену:

— Я не знаю ничего более жалкого, чем бездействие человека, который не решается ни словом, ни поступком доказать, насколько он враждебен привычным, общепризнанным мнениям. Тот, кто пытается ловко лавировать в жизни, тот в моих глазах — трус!

Сказав это, она быстро направилась к дому; директор школы постоял еще мгновенье и пошел вниз по усыпанной песком дорожке, погруженный в глубокие размышления.

Якоб Ворше спросил ее, когда она проходила мимо:

— У вас нет настроения сыграть партию в крокет? Мне кажется, грешно оставлять вашу кузину одну играть с капелланом.

— Вы можете оставить свое сочувствие при себе, господин Ворше! — ответила Ракел таким тоном, что он только отступил и поглядел на нее. — Я думаю, наоборот, Мадлен отлично чувствует себя в обществе пастора. Это общество как раз по ней!

— Прошу прощенья! — отвечал Ворше добродушно. — Я не собирался быть назойливым, но у меня создается впечатление, что ваша юная кузина обладает огромной жизнерадостностью, которую ей негде применить.

— Не знаю, действительно ли в Мадлен столько скрытой любви к жизни. Откровенно говоря, мне не нравятся люди, которые не решаются открыто высказывать то, что в них таится…

— Не решаются? — переспросил он с удивлением.

— Да. Я именно сказала: «не решаются»! Чем же иным, как не отсутствием смелости, можно назвать это стремление скрыть свое внутреннее я, свои убеждения, жить, играя комедию с утра до вечера? Пожалуй, уж лучше поступать так, как ваш приятель, вон тот, — она кивнула в сторону Дэлфина, — который выставляет напоказ свои убеждения и разбрасывает их повсюду в виде парадоксов и острых словечек.

Якоб Ворше теперь понял, что Ракел склонна беседовать на более серьезные темы, чем он ожидал.

— Я часто замечал, — сказал он, переходя на серьезный тон, — что вы, фрекен Ракел, считаете, будто долг каждого человека всегда прямо высказывать свое мнение, когда он чувствует, что задеты его убеждения; но позвольте мне объяснить вам…

— Я не нуждаюсь ни в каких объяснениях, — перебила она. — Вы и не обязаны мне их давать. Но я повторяю: это — трусость!

Она раскаялась в этом слове, как только произнесла его. Оно сорвалось лишь потому, что она только что употребила его в разговоре с Йонсеном. Но тем не менее Ракел вошла в дом, не вступая в дальнейшие объяснения.

Якоб Ворше стоял, задумчиво попыхивая папиросой. Недовольство и дурное настроение, которое он уже давно замечал в ней, наконец разразилось вспышкой. Он знал, что Ракел имела в виду: она считала его трусом.

Их взаимоотношения сразу приняли товарищеский оттенок, который исключал всякое ухаживание. Она с самого начала сказала ему, что так и должно быть, если они хотят быть друзьями. Он согласился, и они много разговаривали, но в последнее время эти беседы почти прекратились.

Оглянувшись, Якоб Ворше увидел прямо перед собой Йонсена, идущего по аллее с опущенной головой. Ворше сразу сообразил, что было причиной необычайного раздражения Ракел, но это открытие не способствовало улучшению его настроения.

Амтман Йуорт и адъюнкт Олбом уединились в старой беседке за плотиной. По воскресным дням, бывая в гостях в Сансгоре, они охотно держались вместе и склонны были немного позлословить.

Амтман Йуорт принадлежал к старой служилой аристократии и ревниво оберегал свое достоинство. Но после замужества дочери (Мортен Гарман был лучшей партией, какую можно было найти во всей округе) его слишком чувствительное самолюбие все чаще сталкивалось с непоколебимым самомнением, которое развилось в семье Гарманов на почве их все растущего богатства.

Поэтому адъюнкт мог развязать свой язычок и позлословить вволю, к чему он был особенно склонен после хорошего обеда.

— Они спят, господин амтман! Я готов держать пари, что они спят оба! — воскликнул Олбом. — Разве вы, господин амтман, не обратили внимания на то, что советник и консул каждое воскресенье после обеда куда-то исчезают.

— Мне только показалось, что я обычно не вижу их за кофе, но они отсутствуют какие-нибудь четверть часа, — отвечал амтман и ловким движением пальцев сбросил пепел с правого борта своего сюртука, на котором был прикреплен его новый орден Северной Звезды.

— Так принять такого человека, как вы, господин амтман! — продолжал адъюнкт. — И особенно этот так называемый советник, который претендует на нечто вроде…

— Ах, что там! — перебил амтман. — Я считаю его поведение скорее демонстрацией против аристократического сословия. Рикард Гарман, как и все подобные ему полупогибшие существа, крайний радикал!

— Без сомнения, господин амтман. Да и консул не очень-то надежен: никакого уважения к высшему образованию!

— Но, в сущности, большего и ожидать не приходится от этих торговцев…

— От этих лавочников, господин амтман, — прошептал адъюнкт и осторожно оглянулся по сторонам. — Ну, посмотрите-ка! Что за черт! — продолжал он. — Дождь пошел?! Ну, кто бы мог подумать! И всегда ведь так: чуть только солнце хорошо посветит до полудня, после полудня уж обязательно дождь. Эх, что за климат! Что за страна! Что за люди! — Так, обменявшись несколькими фразами, полными гнева и жалоб на все окружающее, они обогнули плотину и достигли дома как раз когда начался уже настоящий дождь.

После обеда, когда погода бывала хорошей, все общество обычно находилось в нижнем этаже, в средней комнате, где были большие открытые зеркальные двери в сад. Но на этот раз погода была дождливая, южный ветер шумел в цветах и старых виноградных лозах. Поэтому все отправились наверх.

Трудно сказать, действительно ли старые братья Гарман спали после обеда с целью произвести демонстрацию против чиновничьего сословия, или их отсутствие было случайным. На сей раз оба были на месте. Советник стоял, прислонившись спиною к печке, а консул — под старыми стенными часами занят был разговором с Якобом Ворше.

Все считали, что благодаря этим неизменным воскресным беседам с Ворше младший консул был всегда прекрасно осведомлен обо всем, что происходило в городе.

Мадлен сидела у окна и смотрела, как идет дождь. Ее очень удивило, что пастор Мартенс оказался очень приятным человеком. До сих пор ее знакомство с этого рода людьми ограничивалось по большей части не очень-то лестными характеристиками, которыми наделял их ее отец.

Но пастор Мартенс был человек живой и даже почти веселый. Он не сделал ей ни одного замечания, только попросил бить посильнее, когда она крокировала. Играл он в крокет очень хорошо и с большим увлечением. Жаль, в самом деле, что пошел дождь и помешал им доиграть партию.

Наступил такой вечерний час, когда еще не настолько темно, чтобы зажигать свет, но уже достаточно темно, чтобы помешать заниматься чем бы то ни было. Если к тому же еще идет проливной дождь, такой летний вечер в семейном кругу может показаться довольно длинным, если не появятся дамы, карты, ноты и грог.

Фру Гарман и фру Олбом сидели на диване и болтали. Фру Фанни, которая в продолжение дня заслужила множество «косых взглядов» со стороны своей свекрови за то, что слишком усердно кокетничала с Дэлфином, теперь, в качестве кающейся грешницы, сидела с пожилыми дамами, и пастор Мартенс присоединился к ним.

Но у камина, около советника, собрался кружок, состоявший из амтмана, адъюнкта и Георга Дэлфина. Мортен вышел неизвестно куда.

Дэлфин тоже мечтал улизнуть из компании, чтобы найти удобный случай для tête-à-tête[21] с Мадлен, но советник крепко уцепился за него. Георг Дэлфин принадлежал к тому типу людей, которые очень нравились Рикарду Гарману: старик видел в нем что-то от своей юности — ему нравились живой, уверенный светский тон Дэлфина и его подлинное уменье вести разговор.

У старого дипломата была слабость потихоньку натравливать людей друг на друга, причем сам он попеременно помогал обеим сторонам, заботясь о равновесии сил участников спора и о том, чтобы он велся в хорошем тоне. В этом отношении Георг Дэлфин был настоящей находкой. Он обладал именно этим свойством ума: дразнить, приближаясь к самому краю дозволенного, но так тонко, что никто не мог бы упрекнуть его в недостатке хороших манер. Для дядюшки Рикарда было настоящим праздником видеть, как амтман Йуорт со своим апломбом корчился под маленькими ловкими булавочными уколами Дэлфина. Адъюнкт Олбом, напротив, совсем не был так утончен и потому часто нарушал хороший тон, к великому смущению амтмана и советника.

Сегодня дядюшка Рикард затеял разговор на такую тему, которая, как он знал, приведет к поистине интересной дискуссии. Это был общий вопрос о преимуществах родины перед чужими странами.

Амтман побывал в Париже при Луи Филиппе; Дэлфин два года тому назад, летом, совершил поездку по Европе, а адъюнкт был однажды в Копенгагене на студенческом празднике.

Дэлфин с подъемом описывал свое путешествие. Высшие похвалы он воздавал Парижу. Амтман, наоборот, утверждал, что Париж — опасный, беспокойный и развращенный город. Это он ясно заметил в 1847 году, и, как известно, потом стало еще хуже. Адъюнкт старался втиснуть словечко о музее Торвальдсена.

Разговор начал оживляться, советник оказывал помощь каждому из спорщиков со своей обычной легкостью, и когда ему казалось, что он заходит слишком далеко, поддерживая амтмана, он начинал перемигиваться с Дэлфином.

Все с большим жаром переходили от темы к теме. Неожиданно всплыл женский вопрос. Амтман негодовал по поводу французской развращенности, но, к сожалению, принужден был сдерживать себя при обсуждении этого вопроса в присутствии дам.

Олбом, как автор «Возникновения и исторического развития французского языка», почувствовал здесь твердую почву под ногами и поспешил на помощь своему другу амтману, приводя опаснейшие цитаты начиная от Рабле и до Золя. При этом оба дружно говорили о «женщине нашей родины», о «северной женщине», о «подлинной женщине», «о той, натура которой так глубока», и т. д., и т. д., и поднимали ее на щит. Советник и Дэлфин были слишком галантными людьми, чтобы возражать против этого, и триумф победы достался противной стороне.

Тогда Якоб Ворше встал и подошел к беседующим. До известной степени он уловил суть разговора у камина и вдобавок, раздраженный после встречи с фрекен Ракел, почувствовал, что не может больше молчать. Консул улыбнулся, видя, куда он направляется, и сказал вполголоса:

— Я буду следить за вами. Если вам придется уж очень туго — я помогу!

Как только в разговор вступил Якоб Ворше, советник почувствовал, что нити управления спором ускользают из его рук. Ворше шел прямо, напролом, как берсерк.[22]Не то чтобы он говорил слишком громко или употреблял неподходящие слова, нет, его воззрения были настолько необычны, настолько подрывали все основы, что остальные участники разговора на мгновенье умолкли.

Он быстро отбросил все эти разговоры о женщинах «нашей родины», как якобы единственно здоровых «духом и телом» и т. д., и перешел к вопросу о положении женщин вообще. Амтман пренебрежительно спросил его, не является ли он сторонником «эмансипации». Когда Ворше ответил утвердительно, амтман снова спросил с улыбкой, полагает ли он, что его удовлетворила бы эмансипированная супруга. На это Ворше ответил, что сейчас вопрос идет не о том, что удовлетворяет мужчин, а о том, что справедливо по отношению к женщинам. Приходят к концу те времена, когда принимали во внимание исключительно то, что удобно для мужчин; можно надеяться, что молодым людям нового времени будет стыдно пользоваться такими доводами.

Это было уже открытое оскорбление, брошенное не только амтману, но и всем пожилым женатым людям. Адъюнкт вспыхнул, фру Олбом ощетинилась, а пастор Мартенс подошел к спорящим.

Ворше вошел в азарт. Он говорил резко, и голос его звенел скрытым гневом: на каких лживых, порочных принципах воспитывали у нас женщин? Сколько тысяч женщин погибало, как запуганные, замученные жены? Способности пропадали, и силы растрачивались понапрасну. А целомудрие, — можно ли говорить о нем в обществе, в котором мужчине дано все знать и он обладает правом на все, тогда как женщина обладает лишь одним правом — правом ничего не знать.

При первой же паузе адъюнкт рванулся вперед с бурным протестом от имени женщин. Амтман поддержал его, Мартенс присоединился к ним, и спор разгорался все жарче и жарче. Дэлфин улизнул к Мадлен, и Ворше сражался один против врагов, нападавших на него со всех сторон. Спорившие заглушали друг друга, перебивали один другого, голоса становились все громче, мужчины раскраснелись и разгорячились.

Советник, заложив руки за спину, с некоторой тревогой наблюдал бурю, которую сам же вызвал, но не в силах был усмирить.

Директор школы уже раза два пробовал вмешаться, но спор был такой яростный, что никто не желал слушать его размеренных, веских замечаний; Ракел с интересом следила за спором, но все время сердилась, когда кто-нибудь говорил глупость, а когда ей приходилось признать, что Ворше прав, она сердилась еще больше. Все раздражало ее: вот эти самонадеянные мужчины обсуждают, в сущности, ее судьбу, ее положение так, словно она и другие женщины — это животные, которые даже не присутствуют здесь, в комнате, и ни одному из этих мужчин не приходит в голову спросить ее мнение о своей собственной судьбе.

Спорившие уже давно отклонились от женского вопроса. Якоб Ворше тщетно старался держаться именно этой темы; перешли к обсуждению новой литературы, причем изрядно покритиковали немало книг; затем затронули и внешнюю и, наконец, внутреннюю политику; спор становился все острее и оживленнее, и деление на партии обозначалось все яснее. Теперь больше говорил пастор. Голос Олбома дошел до самых высоких нот, амтман ни разу не мог продвинуться дальше вступительных речей, — он несколько раз ударил себя по ордену Звезды и сказал: «За бога и короля!», и прежде чем кто-нибудь успел ему возразить, разговор уже перекинулся на «безверие нового времени!»

Якоб Ворше попробовал было возразить против такого отклонения от темы, но пастор Мартенс, голос которого был так же спокоен, как в начале беседы, объявил, что вокруг этого, по сути дела, и вертится весь их спор: «безверие нового времени» — вот фон для всего, что теперь происходит! И все, что сейчас было изложено «с определенной стороны», коренится именно в этом!

С этим согласились и амтман и адъюнкт, но Якоб Ворше снова выпрямился резким движением, лицо его побледнело, и он начал:

— Господа…

Тогда консул сделал знак йомфру Кордсен, и она открыла двери в столовую. Яркий свет из открытых дверей озарил комнату широкими ослепительными полосами. Только теперь все заметили, что проговорили до полной темноты. Мужчины пополи дам в светлую уютную столовую.

Теперь можно было передохнуть после битвы, но все так сильно переживали ее, что общее настроение оставалось все-таки несколько напряженным.

— Где ты достала таких великолепных омаров, мать? — спросил Мортен, который внезапно оказался на месте; никто не заметил, как и откуда он появился: он не пропускал ни обеда, ни ужина.

— Омары прибыли с дядюшкой Рикардом, — отвечала фру Гарман. — Насколько я знаю, у него там, в Братволле, есть рыбак, который доставляет ему прекрасных омаров!

Она уже взяла немножко икры. Фру Гарман кушала только икру: она была такая свежая и кораллово-красными полосами выделялась на белом блюде.

Щеки Мадлен стали почти такого же цвета, как омары; она низко наклонилась над своей чашкой чая. Пер и все прошедшее были теперь так далеко от нее, что, когда она подумала о своем решительном плане открыто рассказать обо всем, эта мысль показалась ей безумной. Как хорошо, что никто из присутствующих здесь не имел ни малейшего представления о том, что она чуть было не влюбилась так нелепо!


Вечером, когда все собирались ко сну, братья беседовали о событиях дня. Комнаты их были смежными, и хотя советник каждый вечер курил, что было для консула хуже чумы, считалось, что дверь должна оставаться открытой всю ночь.

У каждого из них была своя манера раздеваться: консул медленно снимал с себя каждую часть одежды в определенном порядке и затем укладывал на определенное место. Дядюшка Рикард, наоборот, срывал с себя платье и бросал куда попало. Затем он укутывался в свой шлафрок и усаживался курить, пока брат не кончит раздеваться.

— Черт, а не парень этот Ворше, — сказал советник и потянулся в кресле. — Просто полезно и приятно послушать, когда человек говорит прямо, что думает!

— Он слишком горяч и не знает меры, — отвечал консул из своей комнаты.

— Ба! Соблюдение меры — оно может изрядно опротиветь, это соблюдение меры! Хорошо, что молодежь отводит душу: это ее право!

— Ну, что это за непозволительные речи, задира! — воскликнул консул из своей комнаты и подошел к двери. — Какая к черту польза миру в том, что молодежь получит разрешение шуметь по всякому поводу?

Дядюшка Рикард не боялся брата, когда они бывали с глазу на глаз. Он величественно поднялся, предоставляя халату соскользнуть с плеч. Оба брата стояли друг против друга, и хотя были оба в «négligé»,[23] выглядели совершенно по-разному.

Младший консул был в ночной кофте и фланелевых штанах, подвязанных у колен шнурком. Худые ноги были облечены в длинные серые чулки, вязать которые умела одна йомфру Кордсен.

Советник был в турецких туфлях, в гладком трико, туго обтянувшем его красивые ноги, в тонкой накрахмаленной рубашке, в которой он обычно спал ночью. Ни одна из слабостей Рикарда не казалась его брату такой абсурдной и противной, как эта.

— Видишь ли, Кристиан Фредрик! — сказал дядюшка Рикард и положил руку на плечо брата. — Будет ли большая польза миру от того, что молодежь пошумит, этого я пока сказать не могу, но вот что мы оба не принесли миру ни капельки пользы, хотя всю жизнь держали язык за зубами, в этом я совершенно уверен!

— Как?.. Что?.. Это болтовня, Рикард! — сказал консул не особенно приветливо и пошел в свою комнату. Оба легли спать и потушили свет.

— Спокойной ночи, Кристиан Фредрик!

— Спокойной ночи! — коротко ответил консул.

Но уже почти засыпая, дядюшка Рикард услышал, что брат окликает его:

— Задира! Задира! Ты что, уже спишь?

— Нет, — ответил тот и приподнялся в постели.

— Слушай! — прозвучало из комнаты консула. — В том, что ты сказал, возможно, есть смысл. Спокойной ночи!

— Спокойной ночи, — отвечал советник и тихо засмеялся в подушку.

Через несколько минут оба старых господина уже мирно похрапывали.

IX
Густав Оскар Карл Юхан Торпандер, молодой подмастерье из типографии, изнывал от тихой любви. Все деньги, которые ему удавалось отложить, тратились им либо на украшение собственной особы, либо на угощение брата той, которую он любил. Ей же лично еще ни разу не осмелился он сделать какой-нибудь подарок.

Этот окольный путь к предмету своей любви был не особенно приятен шведу, а попойки в доме старого Андерса, на которых он вынужден был присутствовать, чтобы хоть мельком увидеть Марианну, казались ему отвратительными.

Вначале Марианна была очень огорчена обожанием Торпандера. Она с юных лет привыкла давать отпор мужчинам, потому что была очень красива. Но после случившегося с нею несчастья все почтительные восторги, которыми прежде докучали ей, стали просто нахальным приставанием. Ее отвращение принималось либо с недоверчивой улыбкой, либо с грубыми шуточками и намеками.

Было что-то неописуемо тяжелое для нее в том, что мужчины не хотели больше верить ее искренности, когда она отвергала их домогательства, и она стала испытывать страх перед каждым, кто пытался к ней приблизиться.

Но, увидев, что Торпандер продолжал держаться вежливо до почтительности, она постепенно привыкла к нему и даже испытывала что-то вроде сочувствия. Но к Тому Робсону у нее было непреодолимое отвращение.

Правда, она видела Тома с самой плохой стороны, когда он бывал пьян. Между тем днем мистер Робсон вполне походил на джентльмена: он носил синие костюмы, цветные рубашки, а в жаркую погоду — американские парусиновые ботинки.

Младший консул с большим удовольствием обходил по утрам верфь вместе с мистером Робсоном. Работа шла успешно, и уже было ясно, что корабль будет и красив и отлично построен. Консул Гарман так же, как и все, знал слабости Тома Робсона. Но если только он был достаточно усерден на работе, Том имел право использовать свободное время, как ему заблагорассудится. Старый, унаследованный от предков принцип фирмы, был таков: чем меньше вмешиваться в работу «людей», тем лучше они работают и тем меньше бесполезной болтовни.

— Я думаю, к весне он будет готов? — сказал однажды в начале июля младший консул.

— Если зима не будет слишком сырая! — отвечал Том.

— Я хотел бы спустить его этак к пятнадцатому мая! — сказал консул вполголоса. — Но вы никому не называйте этой даты. Понимаете, мистер Робсон?

— All right, sir![24] — отвечал Том.

Даже своему другу Габриелю Том не выдал этой тайны, обещая только, что это будет весной, и Габриель был вполне удовлетворен. Но зато он сгорал желанием узнать, какое имя будет дано кораблю. Том клялся, что не знает, а Мортен отвечал: «Это не касается школьников!» Из этого Габриель делал вывод, что ни один из них ничего точно не знает, — во всяком случае Мортен уж бесспорно ничего не знал!

Все лето дела Габриеля в школе шли неважно: от него требовали, чтобы он сидел над книгами, а там внизу, на верфи, весь день кипела работа, слышались крики и стук молотков. Его школьный журнал имел печальный вид, и каждый месяц, являясь показывать журнал отцу, юноша готовил маленькую речь, смысл которой сводился к просьбе разрешить ему не учиться, а работать в конторе или плавать на кораблях. Но каждый раз, когда он стоял перед отцом и видел его светлые холодные глаза, все, что он хотел сказать, бесследно улетучивалось из его памяти, и Габриель выглядел таким глупым и смущенным, что консул только покачивал головой ему вслед: «Удивительное дело! Когда же этот мальчик станет взрослым?»

В первое время после приезда Мадлен в Сансгор для Габриеля было большим утешением доверять ей свои мысли. Но теперь Мадлен стала слишком умной для него. Она уже больше не пугалась, когда он угрожал, что сбежит на каком-нибудь корабле или подсыплет крысиного яду в грог адъюнкту Олбому. В конце концов Габриель стал ревновать ее к кандидату Дэлфину.

Уполномоченный открыто уделял Мадлен много внимания и времени. Фру Фанни давно это заметила, и чем больше ее светлые блестящие глаза наблюдали, что происходит вокруг, тем яснее она понимала, что ей приходится играть очень неприятную роль «ширмы».

Она знала, что Дэлфин занимает уже значительное положение в обществе. Он не был так «молод и зелен», как его предшественники. Ей приятно было видеть его.

Но когда молодой человек с первого визита стал восторгаться ею, она с досадой подумала: «Фу ты! Он такой же, как и все!»

Теперь, напротив, она стала уделять ему больше внимания. Быть может, не стоило все-таки совсем упускать его из рук. Красивая женщина усмехнулась, глядя в зеркало. Это же просто смешно: иметь такую внешность и играть роль ширмы!

Фру Фанни устроила так, чтобы Мадлен брала уроки музыки в городе, и кандидат Дэлфин немедленно узнал часы занятий Мадлен. Он почти постоянно попадался ей навстречу, и они обычно гуляли немного по улицам или по парку. Эти маленькие встречи забавляли Мадлен. Она весело и откровенно болтала с ним.

— Послушайте, господин кандидат Дэлфин, — сказала она ему однажды. — Почему вы бываете таким злым и придирчивым в обществе, а вот теперь, когда мы одни, вы много приятнее?

— Потому что когда я говорю с вами одной, фрекен Мадлен, я как-то раскрываюсь, становлюсь самим собою, а когда в разговоре участвуют многие, я невольно ухожу в себя.

— Вы уходите в себя? — переспросила она и засмеялась.

— Да, я хочу сказать — мне неприятно, чтобы каждый проходящий заглядывал в мое «я», и я предпочитаю опускать гардины.

— Ну да! Теперь я понимаю, — отвечала она серьезно. Едва ли Мадлен заметила, что этой фразой он подчеркивал свое особое отношение к ней; нет, Мадлен только подумала, что и сама она прячет очень многое за спущенными гардинами.

В одной из маленьких улиц около гавани навстречу им попалась группа рыбаков, с удочками, непромокаемыми плащами и корзинами с рыбой. Они, видимо, были ночью в море.

— Фу! — сказал Дэлфин, когда они прошли. — Не могу переносить запаха рыбы! А впрочем, это полезно для здоровья. Вы, фрекен Гарман, вероятно привыкли к этим «odeurs»[25] с детства там у себя, в Братволле?

— О да! — отвечала Мадлен и немного смутилась.

Дэлфин сказал весело:

— Я могу искренне утверждать, что я человек из народа с ног до головы, но вынужден признать, что когда мой возлюбленный народ подходит чересчур близко к моему носу, мои симпатии к народу остывают. Есть что-то в этой смеси рыбы, табаку, дегтя и мокрой шерстяной одежды, чего я не могу преодолеть.

Мадлен поняла, к кому это относилось. Он говорил о людях, среди которых она жила, и косвенно о том, кто был ей так близок. О! Как хорошо она сделала, что никому ни в чем не призналась!

Когда они проходили по площади, Дэлфин показал вверх, на дорогу в Сансгор.

— Смотрите-ка! И в самом деле, директор школы Йонсен идет в Сансгор и сегодня! Вы знаете, фрекен, что он помешался?

— Нет, об этом я ничего не слыхала!

— Как же, он помешался! — уверял ее Дэлфин. — Но пока еще не вполне установлено, от чего: от любви или от религиозных размышлений. В пользу первого предположения, то есть в пользу любви, говорит то обстоятельство, что он почти каждый день бегает в Сансгор и в уединении беседует с фрекен Ракел. В пользу второго предположения, то есть в пользу религиозных причин, говорит то, что он собирается произнести громовую проповедь в одно из ближайших воскресений. Вы, вероятно, пойдете послушать его?

— Не знаю, право, если другие пойдут в церковь, тогда…

— О нет! Обещайте мне, что вы пойдете в это воскресенье! — попросил он, выразительно взглянув на нее.

Она не успела ответить: они были уже у двери, и Мадлен заметила Фанни за гардиной в комнате наверху.


Тем временем директор школы Йонсен продолжал свой путь. Он действительно направлялся в Сансгор. Однако Дэлфин преувеличивал, говоря, что он бывает там каждый день. С того воскресенья, когда у камина шел столь горячий спор, он еще не был в Сансгоре, но все эти дни думал только о своем последнем разговоре с фрекен Ракел в саду.

Эрик Йонсен происходил, как сам он часто рассказывал, из более чем скромной семьи. В доме консула Гармана он в первый раз увидел вблизи ту роскошь, которую с давних пор научился презирать. Йонсен сразу решил не позволить одурачить себя никому и ничему и потому во время первого визита в этот дом старался держать себя сурово и надменно.

Но он был поражен размеренным и простым, хотя и комфортабельным укладом жизни этого дома, а узнав Гарманов поближе, поколебался в своем предвзятом мнении о богачах. Богатство представлялось Йонсену чем-то шумным — чем-то вроде шампанского и застольных речей. Но спокойные и мирные люди, тихие и корректные во всем домашнем быту, и прежде всего фрекен Ракел, совершенно опрокинули его прежние представления.

Однако удовольствие, которое он испытывал в Сансгоре, побывав там несколько раз, скоро заставило его насторожиться. Он был начеку, остерегаясь всего, что могло отвлечь его от его призвания. К своему призванию он относился очень серьезно: если он сам происходит из бедняков, из малых мира сего, то он и обязан работать среди народа и для народа, в сельских школах.

А между тем уж не раз он ловил себя на том, что в сомнении останавливался перед зданием школы, содрогаясь перед необходимостью погрузиться в эту тяжелую, удушливую атмосферу. Вначале эти колебания его очень огорчали.

Но его отношения к Ракел становились для него все важнее и важнее. Нет, его притягивал не роскошный дом, в этом он был совершенно убежден! И он не испытывал к этой молодой девушке других чувств, кроме одного — глубокого и серьезного интереса.

Ракел действительно обладала удивительной властью над ним. Когда она говорила, ее слова, казалось, озаряли ярким разящим светом многое из того, что он раньше не замечал. Как и все люди, он таил в сердце своем ростки сомнений, но он был так молод и неопытен, что все эти ростки так и не распустились, хотя ни один из них еще не увял окончательно. Эта исключительная девушка, так неожиданно встретившаяся на его пути, привела в движение всю его духовную жизнь, разбудила в нем кипучую энергию, и жажда деятельности росла в нем с каждым днем. Заниматься нудной, изнурительной повседневной работой казалось ему теперь трусостью. Нужно было делать что-то иное, чтобы полнее, ярче выразить свои убеждения. Это ведь сказала она сама!

Теперь он шел к ней, готовый ринуться в любую битву, куда бы она его ни послала.


Фрекен Ракелпривыкла делать дома все, что она желала. Все те сотни условностей, с которыми должны были считаться молодые девушки ее круга, для нее не существовали, — ведь она была не такой, как все другие.

Поэтому мать почти не удивилась, когда Ракел предложила Йонсену пойти в сад, едва лишь он, войдя, обменялся с фру Гарман несколькими словами. Ракел уже давно была на голову выше матери и, кроме того, если уж так суждено, то это необычайное предпочтение, которое она выказывала к богослову, было в конце концов не самое безумное из того, что могла совершить Ракел.


Они пошли в сад, где обычно гуляли. Йонсену было трудновато найти основную нить того, что он хотел высказать, и он проговорил несколько неуверенно:

— Я… много думал о нашем последнем разговоре… Да… точнее говоря, я ни о чем, кроме нашего разговора, не думал. Если вы позволите, я хотел бы продолжить с вами разговор на эту тему.

— Мне всегда приятно говорить с вами, — отвечала Ракел, взглянув на него. Это были те же умные синие глаза, что и у консула. Ракел лицом очень походила на отца: даже нижняя губа у нее была немного оттопырена. Темные волосы имели рыжеватый оттенок, особенно у висков; она была высокой и крепкой девушкой, и вся ее внешность могла скорее поражать, чем прельщать. Молодежь опасалась ее; она слыла девушкой очень ученой и дьявольски острой на язык. Это, конечно, многих огорчало; она была все же «блестящей партией».

Йонсен ни о чем подобном не помышлял. Он старался только правильно выразить суть своей мысли. Наконец ему это удалось. Он говорил все с большим и большим увлечением о перемене, которая произошла в нем, потому что она не только разбудила в нем мысль, но вызвала потребность деятельности. И вот теперь он пришел, чтобы услышать от нее, как и когда он должен начать действовать.

Ракел была немного озадачена.

— Это не так легко для меня, — отвечала она. — Ведь я, как женщина, лишена возможности сама что-нибудь предпринять, даже если бы мне и хотелось этого, — как же я могу посоветовать вам, господин кандидат, с чего начать.

— Я готов на все! — воскликнул он горячо. — Я готов выступать с речами или в печати против всех злоупотреблений, которые я теперь вижу! Я брошу свое место, если это потребуется! Я не хочу утаить ничего из того, что кроется во мне: я хочу провозгласить свои убеждения открыто, как подобает мужчине!

Молодая девушка была слишком умна, чтобы увлекаться до такой степени, и эта внезапно возникшая восторженность показалась ей подозрительной.

— Я считаю, что вам надо подумать, — начала она. — То, о чем мы говорили, сводится ведь, в сущности, к некоторым частностям. Едва ли есть неразрешимые противоречия между вашими взглядами и общими принципами христианства.

— Но христианство надо принимать либо полностью, либо вовсе не принимать! Именно этой половинчатости я не приемлю и не согласен жить такой половинчатой жизнью.

— А в таком случае, — продолжала она, — я скажу вам откровенно, что эти догмы и формы имеют для меня очень мало значения. Наши разговоры часто касались этой темы главным образом потому, что вы богослов.

— Но ведь мы беседовали совсем не об этом! — воскликнул он. — Вы хотели вызвать у меня чувство личной ответственности, которое порождается подлинной убежденностью. Вокруг этого, по сути дела, и шли все наши споры.

— Да, — отвечала она, — это верно! Этого я действительно хотела!

— Богослов я или не богослов — это безразлично! Главное — быть человеком, человеком, имеющим убеждения и способным защищать их!

Йонсен, казалось, преодолел неуверенность Ракел. Он стоял перед нею такой сильный, такой убежденный в своей правоте, что она ответила торопливо и словно с облегчением:

— Да! Все дело в том, чтобы быть верным своей внутренней правде, а это встречается так редко! Я сама не могу полностью претворить это в жизнь. Да и какое значение имеют убеждения женщины в нашем кругу? Но я всегда с теми, кто борется. Поэтому я теперь верю, что вы на правильном пути, на пути борьбы с ложью! В самом деле, лучше пасть в борьбе, чем мирно жить бок о бок с ложью!

Умные синие глаза Ракел сияли, когда она говорила. Йонсен восторженно взглянул на нее и сказал, сразу же взяв себя в руки, что было характерной его чертой, — сказал спокойно и почти тихо:

— Я не буду жить бок о бок с ложью!

Он сделал еще несколько шагов и сказал медленно и веско:

— Я попрошу разрешения пробста произнести проповедь в следующее воскресенье. Я уже откровенно говорил с ним. Теперь я поговорю с прихожанами, с общиной.

— Может быть, не имеет смысла пока что спешить с этим, — сказала Ракел.

— Нет! Таково мое убеждение! Я буду говорить о том, что нужно оздоровить жизнь, я прямо скажу, что во многом сомневаюсь, что бога нужно искать в искренности, а не в догматах. Я смело восстану против моих собратьев, ибо знаю, что большинство из них погрязли в формальностях.

— Это может плохо отразиться на вашем будущем; во всяком случае вы приобретете много врагов.

— Но, может быть, и нескольких друзей!

— Мою дружбу вы приобретете, — сказала она и протянула ему руку. — Если только это даст вам какую-нибудь поддержку, на меня вы можете рассчитывать, хотя бы даже все остальные отвернулись от вас.

— Спасибо! — сказал он почти торжественно и пожал ей руку. Затем он быстро пошел по аллее, но не направился к дому, — он повернул на боковую дорожку и вышел из сада.

Ракел долго стояла и смотрела ему вслед вдоль аллеи. Наконец-то она встретила человека, который мог на что-нибудь отважиться! У Якоба Ворше никогда не хватило бы духу на это.

X
Мать Якоба Ворше была одной из самых своеобразных обитательниц города. После смерти мужа она осталась в таком тяжелом финансовом положении, хуже которого и вообразить себе нельзя. Последние годы своей жизни он продолжал вести дело, выдавая направо и налево векселя, и вместе с тем до последнего дня его дом был одним из самых роскошных в городе.

Когда он умер, от всего этого осталась только груда долговых обязательств. Люди качали головами и выражали сочувствие вдове. Явились все: и друзья и враги, но все это были кредиторы. Одни предлагали сразу все распродать, другие считали, что надо некоторое время подождать, третьи хотели только купить по случаю лошадей, а партнеры покойника по игре в бостон сложились, чтобы предоставить его вдове ежемесячную поддержку.

Фру Ворше ничего не понимала в делах мужа, но всегда была убеждена, что они очень богаты. И вот теперь, неожиданно узнав, что она разорена, она была оглушена и расстроена. Вечером, после похорон, она осталась одна с сыном Якобом — мальчиком семи-восьми лет.

Неожиданно в комнату вошел маленький суховатый седой человек и почтительно поклонился. «Добрый вечер, фру Ворше», — сказал он, подошел к столу и положил на него конторские книги и бумаги.

Фру Ворше хорошо знала этого человека, господина Педера Самюельсена, известного под именем Питер Нилкен; он управлял лавочкой в заднем флигеле дома Ворше. Старое предприятие Ворше занимало целый квартал: фасадом оно выходило на море и пристань, а позади дома была темная узенькая улица; там-то Питер Нилкен и сидел в маленькой лавочке.

Купец Ворше не любил говорить об этой лавочке; ему казалось унизительным и недостойным заниматься розничной торговлей. «Я терплю эту лавчонку только ради Самюельсена, — говаривал старый Ворше. — В таком предприятии, как мое, она не имеет значения!»

Так же думала и фру Ворше. Но в этот вечер она узнала кое-что иное. Из разъяснений и подсчетов господина Самюельсена вытекало, что лавочку эту презирать не приходится. Под конец она почувствовала, что именно эта лавочка поддерживала жизнь всего предприятия.

Оба они сидели и подсчитывали далеко за полночь. Вначале фру Ворше казалось, что не стоит и слушать; все, что друзья и кредиторы ее мужа разъясняли ей за последние дни, было так сложно и полно таких трудных слов. Но с Педером Самюельсеном дело обстояло иначе. Он не успокаивался, пока не замечал, что она все понимает. Наконец что-то начало для нее проясняться, и она повторила несколько раз: «Нет! Господи! Это же ясно, как божий день!»

На следующий день она велела заложить лошадей и одна поехала в город. Негодование, вызванное этим поступком, не поддается описанию. Только подумать: она, у которой и платья-то собственного не было, осмеливалась разъезжать на паре лошадей перед носом всех, кого муж ее водил за нос! Вначале отношение к ней было еще довольно благосклонное. Казалось, что весьма поучительно видеть, как высокомерная фру Ворше живет ежемесячным подаянием; но теперь отношение к ней резко изменилось и стало жестким и беспощадным.

Но и фру Ворше, казалось, стала более жесткой со вчерашнего дня, и когда она вошла в контору Гармана с бумагами Питера Нилкена в руках, шаг ее был по-мужски уверенный.

Конечно, прошло много лет с тех пор, как Ворше вышел из фирмы, но между ним и Гарманом всегда сохранялась какая-то враждебность; покойный и К. Ф. Гарман никогда не могли выносить друг друга. Поэтому вдове нужно было иметь большое присутствие духа, чтобы обратиться к консулу Гарману. Но Самюельсен сказал, что без гарантии от Гармана и Ворше и думать нечего о том, чтобы сохранить предприятие.

Увидев входившую фру Ворше, младший консул подумал, что она пришла с каким-нибудь подписным листом, чтобы собрать немного средств на обучение сына или на что-нибудь в этом роде. Предложив ей место по другую сторону стола, он мысленно прикидывал, на какую сумму он сможет подписаться.

Но после того как она заговорила и разъяснила положение своего предприятия согласно расчетам Питера Нилкена, выражение лица консула изменилось. Он встал, обошел стол и занял место рядом с ней.

Спокойными холодными глазами он просматривал каждую бумагу; проверил расчеты и калькуляции; наконец внимательно прочитал гарантийный документ, план которого был набросан Самюельсеном.

— Кто помогал вам в этом деле, фру Ворше? — спросил он.

— Господин Самюельсен, — отвечала она сдержанно.

— Самюельсен… Самюельсен? — переспросил консул.

— Да, то есть Питер Нилкен. Быть может, господин консул лучше знает его под этим именем?

— А, верно, верно! Маленький человек из мелочной лавки. Гм! Что ж? Господин Самюельсен желает вступить с вами в компанию?

— Я спрашивала его, но он предпочитает оставаться в своем прежнем положении и помогать мне в делах.

Консул поднялся и взял с собой гарантийный документ. Одно из его чудачеств состояло в том, что он не мог расписаться своей официальной подписью, подписью главы фирмы, если не сидел в своем привычном месте. Но когда он уселся в старое твердое кресло, он написал большими прямыми буквами со многими унаследованными росчерками и завитушками: «Гарман и Ворше».

Заручившись этим документом, фру Ворше и господин Самюельсен начали расчищать развалины. Сперва было продано то, что можно было продать. С помощью консула Гармана удалось спасти старый большой дом. Вся часть этого дома, выходившая на улицу, была сдана в аренду, и фру Ворше перебралась в задний флигель. В лавочке она чередовалась с Самюельсеном; она была на месте в любое время, разговаривала с клиентами, продавала табак, свечи, соль, кофе, вощеные нитки, селедки, рыбий жир, парафин, парусиновые плащи, краски и несчетное количество прочих предметов.

Но, изменив образ жизни, фру Ворше с годами стала настоящей женщиной из простонародья. Высшие слои городского общества никак не могли простить ей ее прогулки в коляске по городу, а еще больше они возмущались тем, что она, дама, опустилась до того, что стала простой лавочницей. Но трудовой народ, наоборот, полюбил фру Ворше и охотно посещал маленькую темную лавочку. Поэтому, вопреки всем недобрым предсказаниям, «дело» мадам Ворше шло хорошо, — ведь это дело было совсем простой мелочной лавочкой.

Верный господин Самюельсен работал за троих. Это был маленький седоватый запыленный человечек с лицом, похожим на сухую винную ягоду. Возраст его определить было трудно: ему могло быть и сорок и шестьдесят. В монотонной жизни Самюельсена был только один значительный момент: тот вечер, когда он пришел к фру Ворше со своими книгами и расчетами. А затем он честно и преданно помогал ей выбиться из многочисленных затруднений.

Но и сам господин Самюельсен тоже вел ожесточенную личную борьбу — со всей городской детворой. С давних пор любимым развлечением ребятишек было «петь песенку про Питера Нилкена». Проделывалось это так: собирались толпой — чем больше, тем лучше, — главным образом в сумерки, и осторожно подкрадывались к лавочке Ворше. Когда вся маленькая банда оказывалась под окнами господина Самюельсена, дети запевали вдруг на старинный мотив:

Питер Нилкен — малыш!
Хвост поджал и сидишь!
Чем дольше сидишь ты,
Тем меньше, малыш, ты!
Проказники повторяли эту песенку все громче и громче, пока раздосадованный Нилкен не перескакивал через прилавок с металлической линейкой в руке.

Тогда детвора с криком и топотом разбегалась по узкому переулку и темным улочкам: ведь ходили слухи, что на металлической линейке запеклась человеческая кровь! А господин Самюельсен спокойно возвращался на свое привычное место. За долгие годы такие скачки через прилавок вошли у него в привычку — это был единственный способ иметь хоть часок покоя.

Никто не мог бы упрекнуть фру Ворше за то, что она боготворила сына; пожалуй, это ведь было единственное, из-за чего ей стоило трудиться и страдать! Якоб тоже был хорошим сыном и вообще постепенно выравнялся. В детстве он стоил матери многих слез, когда, бывало, приходил домой в синяках и оборванный после драки. Дело в том, что «в мальчике было слишком много пороху», как говаривал ректор; и когда Якоб вспыхивал, он охотно бросался в драку с самыми сильными школьниками. Но с годами характер его становился ровнее, а когда он возвратился из-за границы и принялся за организацию своего предприятия, он был (и такого мнения держалась не одна только фру Ворше!) самым красивым и воспитанным молодым человеком в городе.

Якоб Ворше взял старую контору своего отца в старом здании, выходящем на базарную площадь и на пристань. Он занимался частично посредническими делами, частично торговыми операциями. Во всяком случае в торговле зерном, которая до сей поры была почти исключительно в руках фирмы Гармана и Ворше, он начал удачно конкурировать с этой фирмой. Впрочем, она имела столько связей во всех концах страны, что куда бы Якоб ни обращался, он сталкивался с Гарманом и Ворше.

Мортен предложил было раз навсегда прекратить эту борьбу, придушив мелкого конкурента, прежде чем он станет опасным. Но консул Гарман не хотел и слышать об этом. Он воспылал необъяснимой нежностью к молодому Ворше. Во всех делах консул сознательно уступал ему, и, наконец, дошло до того, что «конкурент» стал постоянным воскресным гостем в Сансгоре.

Вначале Якоб Ворше не хотел оставлять мать одну по воскресеньям, но фру Ворше сказала:

— Пожалуйста, не выдумывай, дурачок! Неужели ты воображаешь, что нам с Самюельсеном хочется, чтобы ты сидел дома и смеялся над нами, когда мы играем в рамс? И кроме того, — она чуть-чуть толкнула его в бок при этих словах, — ты ведь знаешь, что там есть кому тебя поджидать!

— Ах, мама! Пожалуйста, оставь намеки! Ты же сама видишь, что из этого никогда ничего не выйдет!

— Слушай, Якоб! — сказала фру Ворше, подбоченившись. — Как ты ни умен, а все-таки ты большой болван, поистине болван, когда дело касается женщин. Ты подумай, как все могло бы хорошо устроиться! Говорят, что она немножко чудаковатая, эта фрекен Ракел, но ведь не совсем же она сумасшедшая! Ты только не упускай своего — и в конце концов все получится как следует! И как тогда все хорошо устроится!

Это был излюбленный припев во всех рассуждениях фру Ворше на эту тему. И сын понимал, что противоречить ей не имеет смысла. Также не имело смысла предлагать ей, чтобы она прекратила заниматься мелочной торговлей или хотя бы поручила это кому-нибудь другому.

— Я от безделья заболею водянкой, а Самюельсен через две недели совсем высохнет, если у нас не будет этой лавочки! — обычно говорила она.

— Да, но… — возражал Якоб. — Теперь ведь тебе не нужно больше работать! Ты заслужила право отдохнуть на старости лет! Притом у тебя ведь ноги болят… суставы.

— Суставы! — восклицала фру Ворше, ударяя себя по ляжкам. — Будь уверен! Суставы у меня еще достаточно здоровые для хорошей лавочницы!

— Ну купи себе по крайней мере лошадь и коляску. Средства на это ведь у тебя есть!

— Я уже раз прокатилась по городу, и с пользой для себя! — отвечала мать. — И я думаю, что прокачусь еще раз, но это будет уже тогда, когда я покончу со всеми земными заботами!

С ней ничего нельзя было поделать. Так они с Самюельсеном и остались в милом их сердцу заднем флигеле, а Якоб водворился в главном здании. Бывая в комнатах своего сына, фру Ворше с величайшим наслаждением разыгрывала из себя «даму». Но возвратившись в заднюю пристройку, она заливалась смехом и хлопала себя по ляжкам: она действительно стала настоящей женщиной из простонародья.


Однажды в субботу, после обеда, кандидат Дэлфин вошел в контору Якоба Ворше с книгами, которые он брал читать.

— Знаете ли, я ведь купил себе лошадь! — сказал он весело.

— Да ну! — отвечал Ворше. — Что это за новое безумие?

— Нет, понимаете ли, я забрал себе в голову, что фрекен Мадлен должна увидеть меня верхом на лошади. Полагаю, что это произведет на нее неизгладимое впечатление! Вот: я появляюсь на хорошей лошади с развевающейся гривой — на манер генерала Прима,[26] — вот так! — Он галопом промчался по комнате и остановился перед Ворше. — Вот так! Да еще мрачный взор, направленный вниз! Эффект будет огромный — не правда ли?

Якоб Ворше не мог не рассмеяться, хотя ему не нравилась та легкомысленная манера, с которой относился Дэлфин к Мадлен.

— Вы, надеюсь, не поедете в Сансгор сегодня верхом?

— Нет! К несчастью, не поеду! Это будет неразумно: я ведь не могу поехать в специальном костюме для верховой езды, а ехать верхом на лошади в простом штатском — смешно! Нет! Но вечером я думаю проехаться мимо, этак между шестью и семью — понимаете? Освещаемый последними лучами заходящего солнца, я только проеду мимо забора сада, поклонюсь издали — и все! О! Этому будет трудно противостоять!

— Я боюсь, или, вернее сказать, я надеюсь, что фрекен Мадлен просто не умеет ценить вашей изысканной манеры ухаживать за нею, — сказал Ворше полушутя, полусерьезно.

— О глубокоуважаемый! Вы не знаете женского сердца! И откуда бы вам знать его, вам, который ищет идеала в женщине, борющейся за равноправие: в этакой большой мускулистой особе с усиками над верхней губой и книгой «Рабство женщин» под мышкой!

— Довольно, черт вас побери! — воскликнул Ворше. — Вы в самом невозможном настроении! Идите-ка лучше к фру Фанни. Вы ей сегодня покажетесь очаровательным.

— Хорошая мысль, которая, впрочем, у меня уже была! — отвечал Дэлфин, беря свою шляпу. — Таким образом я, кроме того, абонирую себе место в коляске на завтра!

— Со мной проехаться не хотите? — крикнул Ворше ему вслед.

— Нет, спасибо, я предпочитаю коляску фру Фанни, и главным образом ради удовольствия видеть ее супруга на козлах!

С этими словами он ушел.

Якоб Ворше поглядел ему вслед. Вначале он ценил знакомство с Дэлфином. В городе было не много молодых людей, с которыми он находил о чем разговаривать, а Дэлфин был все же ловок, начитан и в разговорах наедине бывал интересен. Но постепенно легкомыслие и беспечность его стали ярче и сильнее обнаруживаться, и Ворше начинал немного уставать от своего приятеля.


Фру Фанни сидела и скучала. Маленький Кристиан Фредрик ушел гулять с няней; улица была отвратительна: пыльная, душная и заполненная простым людом, который делал субботние закупки. Фанни даже не смотрела в окно. Откинувшись в одно из самых мягких своих кресел, она сидела и зевала перед зеркалом: жаль, что она не пригласила утром Мадлен. Уже несколько дней как девушка не была в городе, но, с другой стороны, опять рисковать оказаться ширмой? Или, может быть, самой начать наступление? А почему бы и нет? Но «он» приходит только когда Мадлен в городе. О, как скучно! Зеваешь так, что можно вывихнуть себе челюсти!

Когда Дэлфин внезапно вошел в комнату, она вздрогнула, но осталась в прежней позе в кресле и протянула ему левую руку, которая была ближе.

— Добро пожаловать, господин кандидат! А я как раз сидела и думала о вас в своем одиночестве.

— Это очень мило с вашей стороны! — отвечал он и сел против нее.

— Ах! О каких глупостях только ни думаешь, когда сидишь так вот, одна…

— Надеюсь, что я не самое глупое, о чем вы думали! — отвечал Дэлфин весело. — Но, вообще говоря, это правда, что вы слишком много бываете одна в последнее время!

— Да, но если у меня есть к тому причины…

— Может быть, вы разрешите мне осведомиться об этих причинах?

— Возможно, лучшее, что я могла бы сделать, это рассказать именно вам об этих причинах, — сказала Фанни и внимательно посмотрела на кончик своего ботинка, который высовывался из-под платья. У нее были маленькие узкие парижские ботинки с вырезанными полосками, сквозь которые виднелись гладкие темно-синие шелковые чулки.

— Уверяю вас, сударыня, что я буду так же благодарен, как и скромен.

— Мадлен так молода! — сказала Фанни, как бы продолжая развивать свою мысль. — Я, в известной степени, обязана приглядывать за нею и…

— Разве это настолько уж необходимо? — спросил он.

— О да! Когда молодая девушка, такая наивная, как Мадлен, вступает в соприкосновение с людьми, которые — как бы это сказать, — которые так проворны, как вы, господин кандидат Дэлфин, то… — Она посмотрела на него и остановилась.

— Вы оказываете мне слишком большую честь, — засмеялся он. — Притом, с чего бы это мне пришло в голову воспользоваться…

— Ну! — перебила она и подняла брови. — Эти разговоры мы знаем! В этом отношении вы такой же, как и другие; уж будто вам и в голову не приходит воспользоваться каждой, даже самой незначительной возможностью, — не правда ли? Ну, скажите прямо!

— Ну что ж! — отвечал он и встал. — Если уж вы так настаиваете, признаюсь, что когда я вижу землянику, на которую никто не обращает внимания, то, конечно, как правило, я срываю ее…

— Да, именно вот эта жадность мужчин всегда кажется мне и опасной и удивительной!

— Ах, сударыня, но ведь земляника так заманчива и так очаровательна!

— Да, когда она спелая… — отвечала Фанни.

Последние слова были произнесены с необычайной мягкостью, в которой было что-то кошачье. Георг Дэлфин в это время ходил по комнате. Он быстро оглянулся и поймал только последний отблеск взгляда, который был брошен на него при этой фразе.

Дэлфин редко терялся в подобных случаях. Он, кажется, сделал открытие… Но не показалось ли ему это? Неуверенность и внезапная радость заставили его смутиться. Он пробормотал что-то, покраснел и молча смотрел на Фании.

Она лежала, откинувшись в кресле, и так прекрасна была изогнутая линия ее тела от маленькой головы до самого кончика парижского ботинка! Ее красота была так самоуверенна и безмятежна в каждом изгибе, в каждом движении!

Фанни поняла, что теперь достаточно, и встала, как бы не замечая его смущения.

— Знаете что! — сказала она вдруг и громко рассмеялась. — Это ведь смешно, что я читаю вам проповеди! Каждый должен сам для себя служить примером, а мне вот, кстати, нужно поехать на примерку платья. Надеюсь, что вы меня извините? Всего доброго, господин кандидат! Желаю вам, чтобы земляника пришлась вам по вкусу!

Дэлфин стоял совершенно пораженный; но прежде чем он пришел в себя и взял шляпу, Фанни выглянула из приоткрытой двери, улыбающаяся, сияющая, и воскликнула: «Вы едете со мной на прогулку завтра?» — и, не ожидая ответа, исчезла, слегка кивнув головой.

Все еще полурастерянный, Дэлфин предпринял свою обычную поездку верхом. Но из мимолетного поклона через забор сада ничего не вышло. Он никого не увидел ни в окнах, ни на лестнице. Да, по правде говоря, он был слишком захвачен впечатлениями этого дня, чтобы вполне точно воспринимать все окружающее.

Когда фру Фанни в первое время их знакомства пренебрежительно отвергла его попытку к сближению, он сразу же смирился со своей участью: Георг Дэлфин был не из тех мужчин, которые теряют время и душевное спокойствие на безнадежное обожание. Он считал, что в любой лотерее немало достойных выигрышей и кроме самого крупного.

И вот сегодня внезапно открылась возможность надеяться на крупный выигрыш, на удивительную и ослепительную фру Фанни. Сердце его наполнилось гордостью, и Якоб Ворше, без сомнения, вспомнил бы о генерале Прима, если бы мог видеть, как Дэлфин поглядывал на прохожих.

На следующий день Фанни и Мадлен гуляли в Сансгоре рука об руку весь вечер. Дэлфин не мог улучить минутки, чтобы поговорить с той или другой отдельно. Единственный раз он застал Фанни в гостиной около рояля, но она сразу же встала и вышла из комнаты.

Вечером, когда они ехали вместе в коляске, не сказано было почти ни одного слова. Фанни все время любовалась фиордом, который поблескивал между стволами деревьев. Был неподвижно тихий осенний вечер. Дэлфин находился в необычайно напряженном состоянии. Каждый раз, как он делал движение, ее широкое шелковое платье, которое заполняло почти всю коляску, слабо шуршало. Они оба сидели тихо и неподвижно, пока не доехали до города.


Но в последующие дни Мадлен стала снова постоянной гостьей в городе; Фанни удвоила свою любезность по отношению к ней, а Дэлфин приходил еще чаще, чем прежде. Но зато на улице она его больше не встречала и рассказала об этом Фанни.

Фанни улыбнулась и заявила, что это очень хорошо со стороны Дэлфина и доказывает его порядочность. Люди уже начинали поговаривать об их прогулках по улицам.

Мадлен со страхом думала, как много надо осторожности, чтобы жить в этом мире. Через некоторое время она все-таки встретила Дэлфина. Прогулка вдвоем показалась ей очень приятной: он был такой веселый и любезный.

Фанни стала за это время еще более сияющей, чем обычно. Когда она в зеркале наблюдала Мадлен рядом с собой, что сделалось теперь ее привычкой, на лице ее появлялась самодовольная улыбка. Они обменялись ролями, хотя Мадлен и не замечала этого, и теперь пьесу можно было поставить, потому что красивая женщина считала, что роли распределены правильно.

XI
Все барышни Спарре, — а их было пять, — бросились к окнам.

«Это Йонсен!» — «Директор школы!» — «О! Я вижу издали!» — «Да, да, это он!» — «Это председатель Комитета помощи бедным!» — «Ты, может быть, думаешь, что я не узнала Йонсена?» — «Он сделал себе новый костюм!» — «Ах! Он идет к нам!» — «Клементина, ты взяла мои манжетки! Да, ты, ты!» — «Они лежали на рояле!» — «Но он, верно, зайдет только к папе!» — «Клара, Клара! Ты наступила мне на подол!» — «Он входит!» — «Он к нам с визитом!» — «Ах, господи! Кто же взял мои манжетки?»

Фру Спарре мгновенно указала каждой, где она должна сидеть: дверь в комнату была нарочно оставлена открытой; все ожидали, напряженно затаив дыхание; фрекен Барбара, старшая, должна была сказать: «Войдите!» Она совсем побледнела от избытка чувств, и все в упор смотрели на нее. Раздался стук в дверь. Но это был стук в дверь кабинета пробста; тот ответил: «Войдите!» Дверь открылась и закрылась, и в соседней комнате начался разговор вполголоса.

«А, что я говорила? Я говорила, что он идет к папе!» — «И я это говорила!» — «Не знаю, почему ты как полоумная металась в поисках за своими манжетками!» — «Я так не бегала!» — «А ты бегала! Да, да!»

— Тсс, тсс! Интересно, что ему нужно от папы? — сказала супруга пробста.

Все умолкли, но всё же ничего не могли расслышать из глухо доносившегося разговора.

Кандидат Йонсен пришел просить разрешения произнести проповедь в следующее воскресенье. Пробст ведь несколько недель тому назад был так добр, что обещал ему…

Пробст хорошо помнил свое обещание и с радостью готов был выполнить его. Он даже хотел поблагодарить кандидата Йонсена! Молодой человек был так добр, что облегчил труд старика, выполняя его обязанности.

Директор школы отвечал, что он не хочет притворяться, что им руководило не столько это соображение, сколько совершенно личные мотивы: он хотел поговорить с прихожанами, с общиной.

И это пробст вполне одобрил. Понятно, что директор школы Йонсен должен испытывать потребность обратиться с речью к родителям тех детей, воспитание которых ему доверено.

Да нет же! Кандидат Йонсен собирался говорить вовсе не об этом. Многое, очень многое может тяготеть на совести мыслящего человека! Это тяжелое бремя! И лучше всего облегчить свою совесть, выступив честно и правдиво.

Это намерение пробст также находил похвальным. Первая обязанность каждого христианина, а тем паче обязанность священника, — быть правдивым. Но правдивость — это редкое сокровище жизни человеческой, и часто оно скрыто за многообразными формами темноты бытия! Следует быть осторожным и внимательно проверять себя, обращаясь к священному писанию!

Но Йонсен, как ему казалось, мог смело утверждать, что он пришел к своей точке зрения после долгой серьезной борьбы и раздумий, что он долго проверял себя. Его убеждения — плод многих одиноких часов суровой самопроверки.

Пробст заметил, что и он знал эти одинокие часы суровой самопроверки. Зато как велико благо, получаемое от них! Да… Но он хотел также добавить, — он знал это из личного опыта, — что одинокое обособленное размышление не всегда приводит на верный путь. Потому-то ведь и писание советует открывать свою душу друг перед другом, работать в содружестве, помогая друг другу.

— Потому-то я и собираюсь обратиться ко всей общине!.. — отвечал кандидат.

Они сидели друг против друга за письменным столом пробста и смотрели друг другу прямо в глаза. Йонсен был бледен и нервно вздрагивал, словно собирался вскочить.

Пробст Спарре сидел, немножко откинувшись на спинку кресла; в руке он держал большой нож из слоновой кости для разрезывания бумаги и ножом этим как бы отмерял свои слова. Он не жестикулировал и не ударял по столу, но время от времени сильным жестом проводил этим полированным ножом по лежавшей перед ним пачке бумаги.

Обращаться к общине — это, бесспорно, во всех отношениях дело хорошее и вполне соответствует священному писанию, но ведь можно высказать даже такие мысли, которые, вообще-то говоря, не предназначены для всех ушей! Поэтому-то церковь предлагает иную, более ограниченную форму выражения своих мыслей, которая притом полностью соответствует слову божию и которая много раз облегчала скорбные сердца!

Директор школы привстал, собираясь прощаться.

Да, он испытывал огромное желание обратиться к общине. Это он должен сделать прежде всего, чтобы каждый, кто хочет, ясно понял его точку зрения и чтобы ничего невыясненного не оставалось между ним и общиной!

Пробст тоже встал и протянул ему руку для прощания. Он пожелал своему молодому другу благословения божьего в его намерениях и просил его помнить, что он, пробст, всегда готов помочь делом и советом, если Йонсен в какой-нибудь мере будет нуждаться в его помощи.

— Вы запомните это, дорогой молодой друг мой, не правда ли? — сказал старый пробст, глядя на Йонсена отеческим взором.

Кандидат Йонсен пробормотал какие-то слова благодарности и вышел. Он вдруг утратил то настроение, в котором пребывал последние недели. Было что-то особенное в этой прохладной тихой комнате, наполненной книгами — большими, почтенными, старыми книгами; и было что-то возвышенное в личности пробста, в одно и то же время и серьезной и кроткой. Молодой богослов почувствовал какое-то замешательство, почувствовал, что с ним случилось что-то неожиданное и непонятное.

Он совершил длинную прогулку и, наконец, по боковой улице подошел к Сансгору со стороны поселка. Отсюда он поглядел вниз на сад, имение и на главное здание. Затем перевел взгляд на широкую посыпанную гравием аллею, по которой Ракел и он часто прогуливались, и разговоры их с новой силой воскресли в его памяти.

Он стоял долго и чувствовал, как дух его снова крепнет. Чего бы он сейчас не отдал за то, чтобы Ракел появилась хоть на мгновенье на лестнице! Но он не хотел идти туда. Нет! Никакое иное чувство не должно примешиваться к священной страсти, наполнявшей его сердце. С твердым решением он повернул и пошел к городу. Он снова обрел самого себя.

В воскресенье, когда директор школы Йонсен должен был произнести свою первую проповедь, церковь была переполнена. Количество любопытных, всегда жаждущих послушать нового оратора, увеличилось еще из-за интереса к этому суровому, серьезному молодому человеку, которого уважала даже городская знать.

Фру Гарман с дочерью сидели на своей семейной скамье. Фанни и Мадлен тоже были в церкви. Пробст Спарре со своей супругой и фрекен Барбарой сидели в самом первом ряду. Дальше можно было разглядеть пастора Мартенса и остальных девиц Спарре, а позади всех мадам Расмуссен — экономку капеллана.

Народу собралось так много, что пение псалмов звучало крайне торжественно, словно на рождество. И когда проповедник прошел на кафедру, все поющие медленно повернули головы в его сторону.

На узкой лесенке, где ни один взор не мог его видеть, Йонсен на мгновенье почувствовал приступ слабости, словно он тащил тяжелую ношу. Он не мог впоследствии понять, откуда у него взялись силы, чтобы сделать эти последние шаги, но, взойдя на кафедру и увидев сотни глаз, устремленных на него, он сделал над собой усилие и теперь стоял спокойно. Почти все присутствующие утверждали, что никогда не видели молодого священника, так свободно державшего себя на кафедре.

У кандидата Йонсена было хорошее зрение; он узнал многие лица. То, что фрекен Ракел сидела прямо перед ним на скамье Гарманов и Ворше, он почувствовал прежде, чем увидел ее. Он сознательно отводил глаза от этой скамьи, чтобы не смутиться. Немало женских сердец билось и внизу, у самой кафедры, — семейные скамьи были расположены амфитеатром. Когда хор пропел последний стих псалма, Йонсен позволил себе бросить взгляд вниз, на все эти пары глаз; одни были острые, любопытные, другие скромные, благочестивые, а иные такие глубокие и удивительные, что, казалось, глядишь в глубину колодца.

После вступительной молитвы Йонсен прочитал текст евангелия четким и уверенным голосом. Затем начал кратко разъяснять евангелие. Он собирался только в последней части проповеди коснуться личных вопросов. Но чем ближе подходил он к этой последней части, тем меньшей становилась его уверенность в себе.

Начиная проповедь, молодой богослов устремил глаза в одну точку. Эту точку — голову пробста Спарре — он отыскивал каждый раз, когда отрывал глаза от бумаги. Белые волосы и ослепительный воротник ярко выделялись на темном фоне, и чем дольше говоривший смотрел на эту благообразную голову, тем больше он страшился конца своей речи.

Йонсен подошел к тому месту проповеди, где он собирался начать говорить о правде жизни, о том, что нельзя жить бок о бок с ложью. Но он не знал, как это случилось: сильные, страстные слова, которые он собирался сказать, так мало подходили к светлой, приветливой улыбке и ко всей почтенной фигуре пробста, исполненной серьезности и гармонии, что все смешалось в мыслях молодого богослова, и он не мог продолжать речи; в церкви наступила мертвая тишина, пока Йонсен медленно вытирал пот со лба.

Но когда он поднял снова голову, он намеренно не взглянул на пробста и в отчаянии обратил взор на ту, которая, в сущности, была виновницей всего происходящего.

И он не обманулся. Ибо в тот самый момент, как он устремил глаза на это открытое, смелое лицо, он почувствовал как бы прилив сил. Ее глаза смотрели на него в упор с вопрошающим, почти тревожным выражением; он понял взгляд девушки: она не должна обмануться в нем! С новой силой, спокойным, ровным голосом он начал последнюю часть проповеди.

Все громче и увереннее звучал его голос; он становился прекрасным, наполнял всю церковь, и эхо его отдавалось под сводами. Все слушали внимательно; некоторые старушки плакали и сморкались. Но какая-то смутная тревога стала передаваться от одного к другому во всем этом сборище людей.

Что за странная речь! Эти резкие требования быть абсолютно правдивым и смелым, это решительное осуждение всех формальностей, всякого церемониала, всех мелких, повседневных компромиссов — это было слишком уж смело, слишком преувеличенно!

Он сомневался и открыто признавался в этом; он был не единственный, кто сомневался, но он был одинок со своим признанием. Он хороша знал все это — эту тонкую сеть успокоений и умиротворений, которой оплетают человеческую совесть. Он знал это по людям одной с ним профессии, по духовным лицам, которые более чем кто-либо должны были бы быть правдивыми и ни в чем не отступать от истины, от строгой и ясной истины, которую презирают, ненавидят и преследуют в испорченном мире. Но, смотрите, к чему все сводится на деле? Мы видим, как удобно устроившееся, всеми почитаемое сословие живет, обманывая себя и других, прячет сомнения, глушит и смиряет могучую силу отдельных людей, чтобы вся жизнь в целом шла тихо, размеренно, спокойно и бесшумно. Истина — это обоюдоострый меч! Она чиста, как кристалл! И если истина проникла в человеческую жизнь — это болезненно, это мучительно, как рождение ребенка. И вот, вместо этого, мы ведем дремотную жизнь во лжи и формальностях, жизнь, в которой нет ни силы, ни крепости, ни смелости — ничего кроме путаницы, путаницы без конца!

Он постепенно увлекся, отложил в сторону бумагу и говорил уже многое из того, что не дерзнул бы написать; после решительного нападения он закончил свою речь краткой страстной мольбой о даровании силы себе и всем тем, кто хочет противостоять человеческой лжи, кто собирается жить в истине.

Затем Йонсен совершенно иным голосом прочитал молитву, и Ракел заметила, что он пропустил упоминание о «воинстве на земле и на водах».

Слушая спокойный, тихий голос, которым он прочитал молитву, все присутствующие вздохнули свободнее — словно после бури. Впрочем, некоторые перешептывались: «Скандал, форменный скандал!» — таково было их мнение. «Его, без сомнения, вызовут в консисторию!» — говорили люди, знакомые с законами.

Многие женщины не знали, как отнестись к тому, что они слышали, и обращали вопрошающие взоры в сторону мужчин; всегда ведь есть отец, муж, брат или другое авторитетное лицо мужского пола, суждение которого женщины привыкли считать и своим суждением. Но большинство глаз обращалось на пробста.

Пробст Спарре сидел спокойно, как и во время всей проповеди, немного отклонившись на спинку скамейки, с большой книгой псалмов в руках — подарком его прихода. Через верхние окна, обращенные на юг, мягкий теплый свет падал на его фигуру; на лице его была обычная печать высокой душевной безмятежности; никакого оттенка беспокойства или порицания не отразилось на нем в продолжение всей речи, и это действовало на прихожан успокаивающе. Настроение вообще было тревожное, лихорадочное, но большинство все-таки еще воздерживалось от произнесения окончательного приговора.

Пастор Мартенс, которому нужно было совершать службу, поднялся со своего места сразу после проповеди. Его обычно суховатый голос дрожал от внутреннего волнения. Наконец-то выяснилось, что таится в этом директоре школы! Капеллан не мог воздержаться от чувства некоторой радости при мысли, что теперь-то уж пробст вынужден будет похвалить его. Ведь это он считал, что не следовало разрешать Йонсену читать в церкви проповедь во время воскресного богослужения, что нужно было прежде проверить его знание библии, что в виде пробы его следует сперва допустить лишь к вечернему богослужению. Но теперь все уже свершилось! Полный разрыв со всем духовенством и перед всеми прихожанами! Интересно, как теперь поступит пробст?

Закончив службу, Мартенс тотчас покинул алтарь и направился в ризницу, куда, как он видел, вошел пробст.

— Ну? Что вы на это скажете, господин пробст?! — воскликнул он, задыхаясь от волнения, как только закрыл за собой дверь.

В высокой сводчатой ризнице пробст Спарре сидел в кресле и читал большую книгу псалмов. На вопрос капеллана он поднял голову с выражением кроткого упрека по поводу того, что ему помешали, и сказал рассеянно:

— Как? Что вы разумеете?

— Ах! Проповедь! Конечно, проповедь! Это ведь настоящий скандал! — горячо воскликнул капеллан.

— Ну, видите ли, — отвечал пробст, — я, конечно, не скажу, чтобы это была во всех отношениях хорошая проповедь, но, если принять во внимание…

— Но, господин пробст… — перебил его капеллан.

— Мне кажется, и это не в первый раз, что вы, дорогой мой Мартенс, никак не можете ужиться со своим новым сотоварищем, кандидатом Йонсеном, а ведь именно среди нас он должен был бы найти поддержку.

Капеллан опустил глаза. Какой чудесной силой обладал этот человек! Еще мгновенье тому назад Мартенс был так уверен в своем суждении, но как только этот ясный взгляд упал на него, все изменилось.

— Мне жаль, что приходится говорить вам это, дорогой мой Мартенс! Но я сказал это с самыми добрыми намерениями, и притом — мы ведь одни…

— Но разве вам не кажется, господин пробст, что он был дерзок и резок, слишком дерзок и резок? — спросил капеллан.

— Ну да, конечно, конечно, — добродушно согласился пробст, — он был дерзок, как все начинающие, пожалуй он самый дерзкий из всех, каких я слышал. Но мы ведь знаем, что таким образом часто начинают в наше время, — Мартенс невольно вспомнил о своем первом выступлении, — и было бы несправедливо требовать полной зрелости духа от молодых людей.

— Но он сказал, что мы, священнослужители, более чем другие живем во лжи, в мертвых, бессмысленных формальностях!

— Преувеличение! Это большое и опасное преувеличение! В этом отношении вы вполне правы, дорогой мой Мартенс! Но, с другой стороны, кто из нас будет отрицать, что церковные обряды — хоть они и очень красивы, очень глубоки — с течением времени от частого повторения теряют многое, что прежде захватывало. Посмотрите же, кто бросает первый камень! Конечно, молодежь, которая не знает еще утомительного и упорного труда тех, кто остается верным до конца; и в этом заключается преувеличение, опасное преувеличение!

— Но, —продолжал пробст, — давайте мы оба согласимся рассматривать его речь в правильном освещении, потому что судьбы многих зависят от нас. Если мы оттолкнем его сейчас, он может быть потерян для добрых дел; у меня же большие надежды на этого молодого человека. Он со временем займет достойное место, скажем, в большом городе, может быть даже в столице, и станет выдающимся церковнослужителем, который будет поистине болеть душой за свое призвание. Это я решаюсь предсказать.

При этих словах капеллан еще раз взглянул на своего начальника. В одно мгновенье он понял, что именно в облике пробста было так неотразимо. Это была улыбка, улыбка, которая видоизменялась и таилась, но никогда совершенно не исчезала с его благородного лица; она была настолько теплая и мягкая, что как бы озаряла солнечным светом все его слова; капеллан невольно подчинился этой улыбке. Он понял, почему мускулы его рта тоже невольно растянулись в улыбку…

Мадам Расмуссен поражалась, с какой терпимостью отнесся капеллан к проповеди Йонсена. Сама она была крайне раздражена. Но когда ее квартирант сказал: «Поверьте мне, мадам Расмуссен, — из него получится очень хороший столичный священник», — ей показалось, что он со своей терпимостью заходит слишком далеко.

Но он был такой милый, этот пастор Мартенс; он прожил у нее вот уже два года, и ни разу они не сказали друг другу ни одного дурного слова.

Мадам Расмуссен, молодая вдова, толстенькая, красивая и веселого нрава, была бездетна, и ей доставляло подлинную радость ухаживать за капелланом, готовить его любимые блюда и держать его платье в порядке.

Единственным человеком в городе, которому было известно, что пастор Мартенс носил на голове маленькое ухищрение, именуемое париком, была мадам Расмуссен, но она никому об этом не рассказывала, да это никого и не касалось.


Фру Гарман, возвращаясь из церкви в коляске вместе с Мадлен и Ракел, отрицательно отзывалась о проповеди Йонсена.

— Не подобает! Совсем не подобает молодому человеку выступать таким образом! Конечно, это дух времени; пастор Мартенс развивал те же идеи в прошлое воскресенье, но пастор Мартенс, — о, пастор Мартенс это совсем другой человек! Неправда ли, Мадлен? — спросила фру Гарман, потому что Ракел не проронила ни звука.

— О да, да! — рассеянно отвечала Мадлен. Она сидела и раздумывала, откуда взялся Дэлфин, который так внезапно оказался около нее и Фанни в толпе у церкви. Он дружелюбно поклонился Мадлен, но когда подъехали коляски, он и Фанни как-то вдруг исчезли, даже не попрощавшись.

Ракел, как обычно, предоставляла своей мамаше говорить сколько ей хотелось; тем временем она обсуждала серьезность всего происшедшего и раздумывала, что теперь будет с Йонсеном. Ясно, что весь город будет одного мнения с ее мамашей, а у многих это недовольство примет более резкие формы.

Она видела, как молодой богослов стоял спокойный и непоколебимый. Да! Наконец нашелся действительно смелый человек.

За столом Дэлфин, правда с некоторой осторожностью, так как немного побаивался фру Гарман, воспроизводил, как он выражался, «драматические отрывки» из проповеди, и советник заливался смехом. Ракел таила свой гнев. Она знала, что серьезно разговаривать с Дэлфином невозможно.

Но Мадлен не могла удержаться от смеха, — в самом деле, Дэлфин был такой веселый и в таком хорошем настроении. Мадлен в последнее время немного сердилась на Фанни за то, что она обращалась с Дэлфином как-то особенно легко и небрежно, но молодой человек, казалось, не принимал этого близко к сердцу. Наоборот, он, видимо, от досады становился еще веселее. Вообще у него был, вероятно, очень хороший характер.

У Мортена Гармана тоже был хороший характер, так говаривали многие. Он так невозмутимо позволял кандидату Дэлфину увиваться вокруг фру Фанни. Трудно было даже сказать, замечает Мортен что-нибудь или нет и почему он ведет себя таким образом: потому ли, что полностью доверяет жене, или потому, что у самого совесть не чиста?


Понедельник и вторник Ракел провела в лихорадочном напряжении; что-то должно было произойти — так ей казалось. Общее настроение было против Йонсена и могло вылиться во что-нибудь более серьезное. Ракел знала, что он будет искать ее в трудную минуту, и ждала его.

XII
В среду на той же неделе Фанни и Мадлен собирались на вечер, где должны были быть исключительно дамы. Ракел сказала кратко и просто: «нет, спасибо», но к таким ответам все уже привыкли.

— Ах! У меня такая ужасная головная боль! — простонала Фанни, входя к Мадлен, которая одевалась, чтобы ехать на вечер. Мадлен приехала в город еще в воскресенье вечером.

— Бедная Фанни, — искренне сказала Мадлен. — Опять головная боль!

— Да, у меня почему-то появляется головная боль, когда я переодеваюсь. Ой, до чего болит!

— Мне кажется, у тебя последнее время участились головные боли, Фанни! Тебе следовало бы поговорить с доктором!

— Это бесполезно! — отвечала Фанни и, чтобы охладить лоб, приложила к нему маленькое ручное зеркало. — Единственное, что помогает мне, — это свежий воздух и тишина! Уф! Здесь на улицах так шумно! И только подумать, что я целый вечер просижу в душной, жаркой комнате. О, этого я не перенесу!

— Можешь и не ездить, если так плохо себя чувствуешь, — сказала Мадлен с готовностью. — Я сумею извиниться за тебя и объяснить, что ты больна.

— Ах, если б я могла побыть дома или, еще лучше, если б я могла съездить в Сансгор. Там так тихо! — вздохнула Фанни.

— Ну, так и сделай это! — воскликнула Мадлен. — Садись в коляску, в которой я сюда приехала, и поезжай! Тем более, я вижу, погода проясняется: наверно, будет чудесный тихий лунный вечер!..

— Ах, это для меня не имеет значения, — сказала Фанни со слабой улыбкой. — Но как тебе кажется — удобно ли будет, если я…

— Об этом ни минуты не беспокойся; я извинюсь за тебя в таких красивых и вежливых выражениях, что ты будешь вознаграждена за все труды, которые потратила на мое воспитание. Погляди-ка! Вот так я войду! — и Мадлен, еще не успевшая надеть платье, сделала вид, что входит в гостиную, поклонилась, улыбнулась и легко заговорила об «ужасной головной боли нашей дорогой фру Фанни».

Фанни засмеялась, но голова вдруг заболела еще сильнее, и она слабо застонала. Она позволила уговорить себя, и Мадлен поехала в гости одна.

Мадлен начинала чувствовать себя совсем хорошо в новой обстановке. Фанни была с ней так добра и ласкова, что молодая девушка, наконец, преодолела свою застенчивость и рассказала подруге всю историю с Пером Подожду-ка и все, что за этим последовало. И Фанни совсем не смеялась, наоборот, она сказала, что завидует Мадлен; эта маленькая романтическая любовная история — прекрасное воспоминание на всю жизнь.

Но когда Мадлен робко сказала, что для нее это больше чем воспоминание, что она считает себя связанной обещанием, она встретила такой решительный отпор, что совсем растерялась.

Подобные нелепости, сказала фру Фанни, всегда бывают в жизни молодых девушек в раннем возрасте. Она сама была влюблена до безумия в трубочиста, в настоящего трубочиста! Так что Мадлен может себе представить, что бывает!

Чем дольше Мадлен жила в городе, тем более глубоко запрятывала она свои прежние чувства, и только каждый раз, когда оставалась одна, прошлое явственно вставало перед нею. Но она отгоняла воспоминания. Быть может, все это действительно нелепость; Мадлен никогда не соглашалась поехать с отцом на несколько дней домой, в Братволл; она стыдилась снова увидеть море.


Ракел и этот день прождала напрасно. Она уже начинала беспокоиться: почему же он не приходит? Он ведь должен знать, как ей хочется поговорить с ним, поблагодарить его, — как это хочется ей, принимавшей такое большое участие в его выступлении. Ведь не мог же он подумать, что и по ее мнению он зашел слишком далеко. Она решила ему написать, если он не придет завтра.

Ужин прошел тихо. Консул был немного угрюм и лаконичен. Он обычно держался так, когда оставался один с дамами. Фанни, приехавшая, чтобы излечиться от головной боли, молчала и страдала. В десять часов в доме было так тихо, словно все вымерли; только Ракел сидела в своей комнате и смотрела в пространство перед собою. Читать она была не в состоянии; несколько раз бралась она за перо, но не знала, что писать. Так ничего у нее и не получилось; она погасила свет и села у окна, глядя на фиорд, блестевший в лунном свете.

Что, если он придет вот сейчас, покинутый всеми, и попросит от нее большего, чем дружба? Она была готова к этому и уже приняла решение. Она готова последовать за этим смелым человеком. Она была счастлива, что встретила такого человека. Но почему она не испытывала радости?

Ракел сидела у окна до тех пор, пока не услыхала стука коляски, которая привезла Мадлен из гостей; тогда она быстро разделась и легла в постель.


Когда Мадлен ехала домой, коляска почему-то остановилась около клуба, и какой-то мальчик сказал несколько слов кучеру.

Кучер был старый Пер Карл. Много лет тому назад он приехал из Дании к младшему консулу с парой лошадей. Теперь уж и он и лошади вышли в отставку, но порою Пер Карл любил показать себя; он запрягал старых вороных в коляску и сам садился на козлы. Так было и в этот вечер, когда везти пришлось только добрую фрекен Мадлен. «Она сама, вероятно, не прочь ехать тихо, а не с какой-то безумной быстротой», — думал про себя старый ютландец.

Вдруг Пер Карл обернулся к Мадлен и сказал:

— Оборони господь! Фрекен, тут, видите ли, получается загвоздка! Молодой хозяин хочет ехать с нами. Когда он увидит, что у меня запряжены «старики», так уж…

Через мгновенье Мортен занял место рядом с Мадлен, рассыпавшись в извинениях. Он хотел повидаться с Фанни, пояснил он. Она так плохо выглядит! Да притом так прекрасно прокатиться в коляске в лунную ночь. Он уютно уселся и затянулся папиросой, но вдруг вскочил:

— Стой! Что это?

Одна из лошадей немного споткнулась, и коляску тряхнуло.

— Так ведь это же «старички»… и Пер Карл! — воскликнул Мортен и приподнялся. — Черт побери! Что же это значит?!

— О! — проворчал Пер Карл — он был готов к бою. — И старичков презирать не за что. Но, конечно, когда бы знать заранее, что господин хозяин захочет с нами ехать, то, конечно…

— Хватит! Больше чтобы «старичков» никогда не запрягать! Вы же это отлично знаете, Пер Карл! Я поговорю с отцом: их пристрелят завтра утром.

Мортен считал себя большим знатоком лошадей, но, кроме того, он был в настроении «отчаянной деятельности», которое часто появлялось у него после ужина в клубе.

Мадлен пробовала было уговорить своего кузена, но это лишь испортило дело.

— Ты посмотри только, как они ступают на ноги! Вон та, левая!

— На переднюю, вы говорите, господин Гарман?

— Ах! Черт вас подери! И на переднюю и на заднюю! Вон та, левая кобыла. У нее опухоли величиной с подушку на обеих передних ногах. Я видел еще весной.

— Нет, не на обеих, — упрямо отвечал Пер Карл.

— Нет, на обеих! Это мы сейчас выясним; я хочу раз навсегда положить этому конец! — раздраженно сказал Мортен. Сегодня он решил истреблять непорядки в корне.

Когда они подъехали, Мортен не успел помочь Мадлен выйти из коляски, главным образом из-за своего рвения поскорее установить эту опухоль, и девушка слышала, поднимаясь по лестнице, как они еще разговаривали и шумели в конюшне.

Комната Мадлен выходила на запад. Окно было открыто, когда она вошла. Она хотела его закрыть, но сад был так хорош в чистом лунном свете, что, подойдя к окну, она встала коленями на стул и стала смотреть вниз.

Луна поднялась еще не настолько высоко, чтобы светить прямо в окно. От угла дома на кустарник падала косая тень, и треугольник у стены дома оставался в темноте.

Выглянув в окно, Мадлен увидела, что и окно йомфру Кордсен открыто. Она хотела было окликнуть старушку, с которой была уже в дружеских отношениях, но решила лучше насладиться одиночеством в этот чудесный осенний вечер.

В этой части сада было особенно много больших деревьев и заросших аллей. Старый пруд, в котором в былые дни водились карпы — они, наверно, водились там и теперь, но никто ими не интересовался, — поблескивал, окруженный тростником, а с другой стороны стояла старая беседка, почти скрытая кустами, которые никогда не подстригались.

Сад был почти заброшен. Ухаживали только за той частью его, которая примыкала к главному фасаду.

Вдоль стен росли ряды осин, листья которых уже начали желтеть и осыпаться на дорожки аллей. По почти на всех других деревьях листья еще держались, хотя уже был сентябрь. Рябина начинала краснеть, и в ярком лунном свете блестели большие гроздья ягод среди листвы, лишь местами позолоченной и пестревшей ярко-красными полосками. Старые буки, посаженные еще в годы юности прадеда младшего консула, далеко простирали свои зеленые ветки; блестящая темно-зеленая листва образовала пышные арки, свешиваясь до земли, а на тоненьких ветках сидели буковые орехи с золотисто-зелеными кисточками.

В саду было тихо и таинственно. Лунный свет проникал сквозь листву, касался стволов, растекался по траве и, наталкиваясь на длинные черные тени, исчезал.

На осинах еще жили овсянки, зяблики, дрозды и другие осенние птицы. Они сидели тихо и чистили перья; только немногие молодые птицы еще прыгали с ветки на ветку. Старые поглядывали на них и, вероятно, думали, как хорошо быть молодым и наивным.

Вся природа была спокойна. Она уже забыла буйный шум весны; и птицы — самцы и самки — усталые и спокойные, мирно сидели рядышком. Никто ничего не хотел, никто ничего не домогался. Любовь со всеми ее безумствами утихомирилась до будущего года.

Лишь красавицы стрекозы — существа с четырьмя большими крыльями и телом тонким, как грифель, продолжали свою любовную игру над прудом. В августе было много дождей, и поэтому стрекозы снова появились и носились в сиянии тихого лунного вечера.

Самцы сидели на стеблях тростника и смотрели во все стороны вытаращенными глазами. Если один подлетал к другому слишком близко, начиналась битва. Прозрачные крылья, как тонкие-тонкие листочки серебра, бились друг о друга со свистом, и можно было даже слышать, как их одетые панцирями тела сталкивались, затем снова наступала тишина, пока не появлялась стрекоза-самка.

Она подлетала тихо и нерешительно, приближалась, потом металась в разные стороны, потом поворачивала и снова приближалась к пруду. Вероятно, ее маленькое сердце сжималось от страха: мало ли что могло случиться с беззащитной красавицей лунной ночью! Наконец она решалась и летела прямо к тростнику.

Немедленно пять-шесть самцов окружали ее, гарцевали друг перед другом, как рыцари в плащах и панцирях, сражались, разлетались в разные стороны с шумом, напоминающим слабый звон крохотного оружия.

Но он, единственный счастливец, он предоставлял им сражаться, а сам осторожно, минуя других, подкрадывался прямо к красавице. Их крылья одно мгновенье звенели в притворной борьбе, как это полагается. Затем они улетали вдвоем, уносимые теми же легкими крыльями, словно обнявшись в лунном сиянии, улетали в веселом свадебном полете высоко-высоко над оглушенными участниками битвы искать себе уединенного местечка, где-нибудь в зарослях тростника.

Со стороны «West End» доносились звонкие девичьи голоса; мелодия была бесконечно трогательной. Мадлен могла уловить каждое слово в тишине вечера.

С тобой, дружочек милый,
Сегодня я прощусь,
Но не гляди уныло,
Я скоро возвращусь!
Мадлен вдруг почувствовала, что сердце ее как-то странно сжалось, как в воскресенье в церкви; образ Дэлфина внезапно возник в ее сознании. Многие мечты сплетали тонкие сети в ее душе, а луна расстилала таинственные сети своих лучей над тихой ночью.

Вдруг вниманье Мадлен привлек какой-то звук из сада. Она ясно слышала, как скрипнули двери беседки на ржавых петлях. В то же время раздались тяжелые шаги Мортена по лестнице. Он, видимо, закончил разговор о лошадиных опухолях. Было время ложиться, но Мадлен все стояла у окна и смотрела в сторону беседки.

Вдруг она заметила две фигуры, которые медленно шли по аллее, ведущей к калитке в стене сада. По обе стороны дорожки росли густые кустарники, и девушка только время от времени могла видеть головы идущих по аллее. Думая, что это была одна из горничных со своим возлюбленным, Мадлен хотела закрыть окно: ей ведь ни до кого не было дела.

Но в это время пара приблизилась к тому месту, где аллеи перекрещивались. Луна ярко освещала это место. Мадлен все-таки заинтересовалась, кто бы это мог быть, и осталась стоять у окна, опираясь рукой на раму.

Влюбленные остановились, словно почувствовали, что им предстояло пересечь опасное место. Наконец решились и быстро промелькнули в полосе лунного света.

Но недостаточно быстро… Мадлен узнала обоих. Сердце ее остановилось. В груди что-то сжалось, и, не произнеся ни звука, она опустилась на пол у окна.

Вдруг Мадлен услышала в коридоре около своей двери шаги Мортена, который, ворча, вышел из комнаты, где обычно супруги останавливались, когда бывали в Сансгоре. Он не нашел там жены.

Сознание тотчас же вернулось к Мадлен. Одно мгновенье… Он сойдет по лестнице в сад, и тогда… Их нужно спасти! Зачем? Этого она не знала, не знала, как это сделать, но надо спасти, это она знала твердо. Сначала Мадлен хотела только захлопнуть окно с сильным стуком, но не решилась встать. Увидя графин на столике, она протянула руку, взяла его и, не поднимая голову, поставила на подоконник и затем столкнула вниз. Через секунду послышался звон разбитого стекла и плеск воды, которая, вероятно, лилась по стене дома. Мадлен лежала тихо, съежившись под окном.

Раздались легкие торопливые шаги и шелест женского платья. Нервы Мадлен были напряжены до предела. Она слышала, как открылись и закрылись стеклянные двери, ведущие в сад.

Супруги поднимались по лестнице. Проходя мимо ее двери, Мортен сказал:

— Ты ждала меня? Позволь, а как же ты узнала, что я приеду сюда сегодня?

— О! Это обычно чувствуешь! — отвечала Фанни.

Мадлен задрожала: именно так звучал голос Фанни, когда она бывала особенно мила и ласкова.

Через час девушка поднялась, закрыла окно, поспешно разделась в самом дальнем уголке комнаты и бросилась в постель. Слезы ручьем лились из ее глаз. Она почти не замечала их. Она чувствовала себя совершенно разбитой и скоро заснула крепким тяжелым сном.


Вскоре после того, как она заснула, дверь тихо отворилась, и высокий призрак осторожно прокрался в комнату и поставил графин на столик.

Луна теперь поднялась настолько высоко, что светила в окно прямо на постель Мадлен. Белая фигура старательно задвинула гардину, но в этот момент свет луны упал на ее лицо, изборожденное бесчисленными маленькими морщинами. Ночной чепчик с накрахмаленной оборкой был крепко подвязан под самым подбородком. Привидение так же беззвучно, как оно вошло, выскользнуло из комнаты, и дверь закрылась.

XIII
На следующий день шел проливной дождь. Мортен и Фанни уехали в город сразу после завтрака. Мадлен лежала в постели: ее лихорадило.

Ракел была дома и заглянула к ней. Мадлен показалась ей такой странной, что она решила пригласить доктора, но йомфру Кордсен заявила, что лучше всего предоставить больной полный покой, и все уладится… со временем.

Ракел все же послала бы за доктором, если бы не забыла об этом, придя в свою комнату. Она была занята своими собственными мыслями. Неужели он не придет и сегодня?

К имению подъехала коляска. Фру Гарман, которая только что докушала маленький «приватный» завтрак в своей комнате, опустила журнал на колени и сказала:

— Господи боже мой! И приезжают же гости в такую погоду!

Ракел почувствовала, что краснеет. Она узнала «его» голос в коридоре. Чтобы не выдать волнения, она села за рояль и принялась перелистывать ноты.

Дверь открылась, и вошли: первым пробст Спарре, а за ним кандидат Йонсен.

Ракел повернулась на стуле и так сильно облокотилась на рояль, что нечаянно ударила по нескольким басовым клавишам. Она не отрываясь глядела на Йонсена, словно каждое мгновенье ожидала, что он заговорит и объяснит, почему он пришел в сопровождении пробста.

Пробст Спарре очень приветливо поклонился дамам, мягко упрекнул Ракел за то, что она никогда не бывает у них, и передал ей множество приветов от «девочек».

Фру Гарман сразу примирилась с гостями, когда увидела их: ей всегда было приятно разговаривать с людьми духовного звания.

Сперва темой разговора была неустойчивая погода. Ракел не сводила глаз с директора школы. Он не смотрел в ее сторону; лицо его было бледно, губы сжаты.

— Мы очень хотели, мой молодой друг и я, — сказал, наконец, пробст, — посетить вас, сударыня, вместе! Очень, очень многое можно выяснить — можно уладить многие недоразумения, если поговорить, и притом поговорить откровенно.

Пробст остановился и взглянул на директора школы. Тот сделал усилие, чтобы заговорить, но не смог.

— Было бы неправильно, — продолжал пробст, — если бы из-за нескольких мало обдуманных слов среди прихожан создалось впечатление, что существуют разногласия или даже раскол между людьми, которые должны все вместе служить церкви.

Ракел встала и подошла прямо к директору школы.

— Это ваше мнение? — спросила она.

— Позволь, Ракел, что ты! — перебила ее фру Гарман. Странности Ракел переходили все границы.

— Это ваше мнение? — повторила молодая девушка строго, как следователь.

Йонсен быстро поднял голову и взглянул на нее.

— Позвольте мне объяснить вам, фрекен… — Но он не мог вынести взгляда холодных синих глаз; взор его скользнул в сторону, и он замолчал. Тогда Ракел решительно повернулась и, не сказав ни слова, вышла из комнаты.

— Я принуждена, — сказала фру Гарман, — просить вас, господа, извинить мою дочь! Ракел последнее время такая странная! Я не понимаю…

— Молодежь, дорогая фру Гарман, — кротко сказал пробст, — молодежь вообще немного странная в наши дни; но мы должны понимать… — и он провел по воздуху своей осторожной мягкой рукой.

После их ухода фру Гарман чувствовала себя как после хорошей проповеди.

Пробст за три-четыре дня добился удивительной перемены в кандидате Йонсене, что было для Мартенса новым источником изумления, между тем как весь город испытывал большое облегчение, видя, как пробст и Йонсен разъезжают в коляске вдвоем.

Все то достопамятное воскресенье после проповеди Йонсен ходил взад и вперед по своей комнате. Он повторял отрывки произнесенной им речи. Некоторые мысли он не успел высказать, в некоторых местах можно было говорить жестче, острее. Но в общем он был доволен. Доволен не потому, что полагал, будто совершил что-то большое, но доволен как человек, который, наконец, вздохнул полной грудью. Ветер наполнил паруса. Даже если он грозил бурей, все же это лучше, чем мертвый штиль.

Во всяком случае, речь его должна была отозваться во всех дремавших душах; многие, вероятно, уже сидят и пытаются совладать с теми могучими мыслями, которые он швырнул им. Поглядывая на улицу, он с удивлением замечал, что город так празднично тих и спокоен.

После обеда он ожидал пробста, уверенный, что тот придет, и приготовил уже целую речь, которой он встретит своего патрона.

Он не склонит головы! Нет! Скорее уж откажется от места, а тогда… Тогда он знал, кто обещал ему дружбу, даже в том случае, если все повернутся к нему спиною. Время шло, в комнатах начало смеркаться, а так как никакой пробст не появлялся, «она» стала все ярче и ярче рисоваться в его воображении. Он видел ее рядом с собою. Вдвоем они вступили бы в бой со всем миром! Полный надежд и бодрости, он лег спать.

Когда он проснулся на следующее утро, ветер и дождь шумели по крышам. Пустые повозки проезжали по улице мимо его окон. Обычная суетливая жизнь понедельника шла полным ходом в это тусклое, грязное осеннее утро. Сегодня в восемь часов нужно быть в сельской школе, чтобы начать неделю молитвой. Об этом он не подумал вчера.

Он вспомнил, как дурно пахнет от детей, когда они приходят в школу в мокром платье, вспомнил нестройное пение и монотонную унылую суету, из которой обычно состояла вся школьная жизнь от понедельника до воскресенья; вся эта ничтожная повседневная работа представлялась ему особенно безнадежной и унылой. Для чего все это?

Сидя за завтраком, Йонсен раздумывал о том, чтобы послать в школу служанку, сказать, что он болен; внезапно в дверь постучали, и пошел пробст Спарре. Молодой богослов тотчас же стал восстанавливать в памяти приготовленную им вчера речь. Но он мог бы с таким же успехом запеть арию из «Лоэнгрина» или заговорить о чем-нибудь, вообще не имеющем никакого отношения к тому, что произошло вчера. В это холодное сырое утро он почувствовал себя беспомощным, видя только огорченную улыбку на лице пробста.

А пробст без околичностей, прямо перешел к делу, но совсем не с той стороны, с которой ожидал Йонсен. Во-первых, он совершенно просто выразил предположение, что Йонсен влюблен, может быть даже обручен с фрекен Ракел Гарман, и что во вчерашней проповеди он высказывал главным образом ее, конечно, оригинальные, но немного преувеличенные и экстравагантные мысли. Фрекен Гарман, без сомнения, одаренная девушка, но…

Все попытки Йонсена отклонить пробста от этой темы, разъяснить ему, что он ошибается в своем предположении, что между ним и фрекен Ракел не было ничего похожего на такие отношения, — все оказалось тщетным.

Пробст дружелюбно и терпеливо выслушивал Йонсена и, когда тот умолкал, продолжал свое. Наконец он спокойно и просто спросил:

— Так вы не любите эту девушку?

Йонсен хотел было сразу сказать «нет», но не мог выговорить это слово, смутился и сказал:

— Я не знаю.

С этого мгновенья пробст взял верх. Директор школы пробовал было отложить разговор, взглянув на часы, которые показывали около восьми.

— Вы, как добросовестный человек, беспокоитесь о занятиях в школе, не правда ли? — сказал пробст. — Но вы можете не тревожиться: я по дороге к вам зашел туда и сообщил, что сегодня вы не сможете прийти. Учитель Паллесен проведет утреннюю молитву вместо вас.

Йонсен сел на свое место, совсем потеряв присутствие духа. Он чувствовал себя так, словно его вдруг поймали и заперли.

А бархатный голос пробста продолжал звучать. Он не касался прямо ни одного места проповеди. Он говорил о том, что земная любовь — прообраз высшей любви — часто приводит людей на ложный путь. Он знал это по личному опыту, он не собирался выставлять себя лучшим, чем другие; но необходимо, особенно в молодости, всегда быть настороже. Йонсен сам мог видеть, как далеко он позволил себя завести.

— Вы тем и отличаетесь от многих, дорогой молодой друг мой! — продолжал пробст. — Потому-то я всегда возлагал и возлагаю такую большую надежду на вас, что в вас есть эта прямота, это стремление к правде и честности, которое как бы является скрытым родником вашей натуры. Но, дорогой друг, где же тут прямота, если человек выступает с речью и восклицает: «Смотрите! Я люблю Истину больше всего на свете! Сердце мое полно любви к высшей, чистой Истине и правдивости!» — а оказывается-то на деле, что любовь, которой полно его сердце, — простая земная любовь к женщине, внушившей ему все эти мысли! Ну можете ли вы отрицать, что так оно и было?!

Конечно, Йонсен не мог полностью отрицать это, и пробст воспользовался этой половинчатой уступкой и стал неутомимо развивать свою тему. Он собрался уходить, когда было уже далеко за полдень.

— Я к вам загляну завтра после обеда, — сказал он. — Вам, конечно, следует подумать о многом, и сегодня вам не нужно выходить. Да и вообще так было бы лучше.

Все последующие дни Йонсен сидел дома; пробст заходил к нему утром и вечером. Наконец перелом совершился. Молодому богослову стало вдруг ясно, что он был близок к тому, чтобы сойти с правильного пути. Все сомнения, которые он ощущал во время своих первых посещений Сансгора, проснулись в нем. Он ведь чуть не забыл своего призвания и чуть не отказался работать для народа, для бедноты, из которой сам вышел. Да! Теперь глаза его открылись. И даже своей любовью, силу которой он только теперь впервые почувствовал, он решил пожертвовать во искупление того, что чуть было не изменил себе самому и своему призванию.

Он вскочил и схватил руку пробста:

— Спасибо! Спасибо! Вы спасли меня!

Глаза его сияли. Крепкая широкая грудь стала как бы шире; в это мгновенье пробст мог бы послать его на верную смерть, и он пошел бы не задумываясь.


По дороге из Сансгора пробст с любопытством наблюдал за своим молодым другом. Посещение Гарманов прошло не так гладко, как посещение других семейств, куда они заезжали и где директор школы своим спокойным, достойным видом производил прекрасное впечатление. «Может быть, не стоит больше никуда ездить? — подумал пробст Спарре. — Ведь дело уже пошло на лад». И они поехали прямо к пробсту выпить чашку шоколаду. Разливала шоколад фрекен Барбара.


Йомфру Кордсен приходилось ухаживать за двумя пациентками, потому что и фрекен Ракел несколько дней не выходила из своей комнаты. Старушка подходила то к одной молодой девушке, то к другой. Трудно было сказать, понимала ли она, в чем дело. Рот, окруженный мелкими морщинками, был крепко сжат, и она никогда ни о чем не рассказывала. Беззвучно и неустанно двигалась йомфру Кордсен по всему этому большому дому. Ее накрахмаленный чепчик мелькал то вверху, то внизу, и от платья ее распространялся старомодный запах лаванды.

Ракел целыми часами сидела молча, глядя в пространство перед собою и ничего не делая. Только подумать, как все это кончилось! Неужели невозможно найти человека со смелым сердцем и горячей кровью? Сама она была лишена возможности как-то действовать, приговорена к этому праздному, пустому времяпрепровождению. И разум ее ожесточился в первую очередь против того, кто обманул ее, а потом уж против всех людей.

Мадлен, наоборот, испытывала не столько горечь, сколько страх — все растущий страх! Ее поражала бесчестность подруги, бесчестность такая необузданная и бесстыдная, какую невозможно даже вообразить. А потом «он»… И ведь надо же было случиться, чтобы это был именно «он», единственный среди этих чужих людей, кто казался искренним и к кому она чувствовала какое-то влечение. Снова и снова возвращались эти мысли и терзали ее; она чувствовала, что потеряла точку опоры. В жизнь ее проникло что-то нечистое, это делало ее робкой и подозрительной; ей было невыносимо существование среди людей, которые или пренебрегали ею, или обманывали ее.

Наутро после той ночи, едва только начало рассветать, ее разбудила Фанни, которая пришла полуодетая. Фанни тоже плохо спала: ее мучили сомнения и предположения — кто же ее предостерег? Она не сомневалась в том, что это было предостережение. И оно могло исходить либо от йомфру Кордсен, либо от Мадлен. У обеих окна были открыты. Если Мадлен, то положение опасное… Настолько опасное, что Фанни не могла придумать, как ей быть. Если йомфру Кордсен — это, конечно, довольно плохо, но все же значительно лучше. Судя по звуку, это был стакан воды или что-то в этом роде. Как только рассвело, она встала, пока Мортен еще похрапывал: она хотела убедиться точно.

Мадлен поднялась с постели, когда вошла Фанни.

— Прости, Мадлен! Я пришла выпить у тебя стакан воды! В наш графин попал паук…

Фанни отодвинула шторы. На столике стояли графин и стаканчик. Красивая женщина вздохнула с облегчением, но когда она вышла, Мадлен еще долго лежала и пристально смотрела на графин, ничего не понимая.

XIV
Начались настоящие осенние дожди. Изо дня в день шел дождь. По ночам можно было слышать, как дождь хлещет в окна, а по утрам, просыпаясь, можно было видеть, как капает с крыш.

Сначала дожди шли при юго-западном ветре; ну, тут уж не приходилось возражать: юго-западный ветер, зюйд-вест, — искони ветер дождливый, но когда на четырнадцатый день дождь продолжался при северном ветре, понимающие в этом люди сказали: «Ну уж если идет дождь и при северном ветре, то ему конца не будет».

Наконец в одно прекрасное утро ветер утих. Небо было обложено тяжелыми темными тучами; сведущие люди покачивали головами и говорили: «Ну, теперь уж начнется самое худшее!» Однако дождь шел только в начале дня. Небо стало светлей и чище, затем стало совсем светло-серым, и начало моросить.

Дождь шел и проливной, и частый, и мелкий, и крупный, и прямой, и косой; но хуже всего было, когда шел мельчайший дождь, равномерный и неумолимый, с утра до вечера.

Новый месяц начался дождем и кончился дождем, и все дни календаря, в которые, по приметам, полагается перемена погоды, были одинаково ненастны, а ветер дул со всех сторон, собирал все туманы с моря и все тяжелые дождевые тучи с гор, смешивал все это, и дождь лился, лился, лился по всему западному берегу.

Шторм также бушевал не на шутку, шумел в старых деревьях аллей и свистел в снастях кораблей, стоявших на зимнем причале. В большом доме в Сансгоре у каждого ветра было свое излюбленное место нападения, которое он находил, возвращаясь каждый год. Северный ветер с завыванием набрасывался на фасад, обращенный к морю; южный обрывал мокрые листья в саду и бросал их пригоршнями на оконные стекла; восточный задувал в трубы так, что во всех комнатах пахло дымом, а специальностью западного ветра было хлопать тяжелыми ставнями в коридоре в продолжение всей ненастной ночи.

Консул прохаживался по комнатам, поглядывал на барометр и постукивал по нему, чтобы посмотреть — поднимается стрелка или падает; но, по правде говоря, это не имело особого значения, падает она или поднимается: дождь и ветер неистовствовали, и так было неделю за неделей вплоть до самой зимы.

На верфях дела шли медленно. Фирма Гарман и Ворше была не такая, чтобы по новой моде «строить под крышей». Но мистер Робсон все-таки рассчитывал закончить работу в срок, хотя была «чертовская погода!»

Но больше всех бранил погоду, западный ветер и все к нему относящееся адъюнкт Олбом. Когда он выходил из дому по утрам, ветер и дождь били по его лицу, а когда уходил из школы, они были так любезны, что провожали его до самой двери дома. В одной из аллей ветер однажды набросился на его зонтик, дергал и рвал его до тех пор, пока не вывернул наизнанку, потом вдруг повторил тот же маневр, проскользнув между зонтиком и длинными ногами адъюнкта, насквозь пронизал глухо застегнутый дождевой плащ и поднял его кверху, вывернув наизнанку. Адъюнкт чуть было не взлетел на воздух.

Так прошли октябрь и ноябрь, и люди, любившие пошутить, уже поговаривали, что они забыли, как выглядит солнце.

XV
Наконец, в один из декабрьских дней погода как будто на часок угомонилась. Небо совершенно прояснилось, и на нем не было видно ни одного облачка, вызывающего подозрение.

Ночью было несколько градусов мороза, и дороги, которые уже долгое время были просто невыносимыми для пешеходов, стали сразу твердыми и сухими. На лужах появился первый лед, чистый и прозрачный, как оконное стекло, и мокрые поля были слегка посыпаны инеем.

Капеллан шел в Сансгор, сияя какой-то новой, особенной улыбкой. Хорошая погода оживила его и озарила его душу лучом надежды и утешения, ибо капеллан шел свататься.

Прошло уже добрых два года с тех пор, как он потерял свою первую жену. Он любил и помнил ее, но ведь времени-то прошло достаточно.

Притом было бы во всех отношениях зазорно, если бы такой молодой вдовец остался неженатым дольше срока, требуемого традициями и правилами для лиц духовного звания. Да и прихожане этого не одобрили бы. Конечно, капеллан знал, как и всякий другой, что неженатый пастор обладает особым обаянием, во всяком случае в течение некоторого времени. Но он был также совершенно согласен с пробстом Спарре, который недавно сказал:

— Для того чтобы прихожане воспринимали своего духовного отца как источник умиротворения и успокоения, этот духовный отец должен на глазах у всех вести мирную семейную жизнь, иметь приятную пасторшу и, желательно, многочисленное потомство.

Кроме всего прочего, пастор Мартенс был влюблен. Мадлен Гарман уже давно, с того момента как она приехала в город, покорила его сердце своим скромным сельским обликом. И никакой низменный расчет не примешивался к любви капеллана. Он знал, что у Рикарда Гармана не было ни гроша, и он был достаточно свободен от предрассудков, чтобы не придавать значения слухам о том, что отец Мадлен не был по церковному обряду обвенчан с ее матерью.

В Мадлен он надеялся найти ту кроткую, скромную женщину, которую искал. За последнее время она стала особенно тихой, и это как будто сблизило их; ему казалось, что она очень мягко и женственно шла ему навстречу.


В Сансгоре он нашел фру Гарман в гостиной. Он признался ей в своих намерениях. Сначала фру Гарман была как будто неприятно поражена, но, пораздумав, приняла его признание дружелюбно. Она пришла к выводу, что рано или поздно это должно все-таки случиться, и уж лучше пусть ее милый пастор будет в какой-то степени родственником. Поэтому она в конце концов сказала:

— Да! Да! Если вы действительно считаете, господин пастор, что Мадлен может быть вам хорошей женой перед богом и людьми, то я искренне желаю вам счастья и одобряю ваш выбор. Мадлен дома. Она в зеленой комнате.

Пастор Мартенс вошел в зеленую комнату и возвратился через четверть часа. Но каково было удивление фру Гарман, когда она узнала, что он получил отказ.

— Расскажите! — простонала она. — Расскажите каждое слово… Ах, бедное, заблудшее дитя!

— Каждое слово я вам повторить не могу, сударыня, — отвечал Мартенс, бледный от волнения. — Притом я еще слишком опечален и…

— И потрясен! — закончила фру Гарман. — Да, да! Это вполне понятно! Но что же с нею случилось? Какая причина?

— Она много не говорила, — отвечал пастор. — Мне показалось даже, что она испугалась меня. Она подошла к двери, заплакала и сказала…

— Что? Что она сказала?

— Она сказала ясно и членораздельно: «нет!», — уныло сказал капеллан.

Фру Гарман не могла прийти в себя от изумления.

Яркий солнечный свет не казался уже таким живительным и радостным пастору Мартенсу, когда он шел обратно в город, но он старался подчинить своей воле и настроение и выражение лица. Это испытание он должен перенести со всей кротостью.

Но ему было неприятно, что он раньше времени открылся фру Гарман.


Сватовство пастора Мартенса усугубило тяжелое состояние, в котором Мадлен находилась с той памятной осенней лунной ночи. В известной мере капеллан был прав, полагая, что Мадлен как бы шла ему навстречу и была очень дружелюбно настроена. Именно в той почти отеческой благожелательности, с которой он обращался с ней, было что-то успокоительное для ее испуганного сердца. Ее тянуло полностью довериться кому-нибудь, а этот спокойный, серьезный пастор казался ей очень далеким от всего того, чего ее беспокойное воображение так страшилось.

Но вот он пришел и заговорил о том же, правда в совершенно другом тоне, — это она понимала; но все же это было то же самое, что теперь так отталкивало ее. К тому же фру Гарман принялась ее отчитывать за неподобающий и нелепый отказ такому человеку, как пастор Мартенс. Это так расстроило Мадлен, что она заболела. Доктора признали у нее жестокую горячку.


Георг Дэлфин сразу же узнал от Фанни о том, что старая йомфру Кордсен видела их в саду и своевременно предупредила об опасности. Это было для него большим облегчением, чем подозревала Фанни. После первой гордой радости по поводу своей блестящей победы Дэлфин все сильнее чувствовал нечто вроде угрызений совести каждый раз, как думал о Мадлен. Порвать связь с Фанни он не хотел, да и не решался. Но, будучи легкомысленным и ловким, он подумывал о том, чтобы начать двойную игру с обеими. Со временем он мог бы добиться Мадлен, и тогда, если бы она оказалась достойной этого, можно бы и порвать связь с блистательной фру Фании.

Но на третье воскресенье после того неосторожного вечера он понял, что напрасно успокоился. Фанни не было в Сансгоре: у маленького Кристиана Фредрика была корь. Дэлфин скучал и попытался было завязать разговор с Мадлен в том добродушном, искреннем тоне, который установился между ними. Но одного испуганного взгляда ее было достаточно, чтобы он опустил глаза, умолк и под каким-то предлогом ушел сразу после завтрака.

Притом он обещал в тот же день после обеда заглянуть к Фанни. Она ожидала его в очаровательном халате в комнате своего больного ребенка и побежала ему навстречу, протянув руки, когда он вошел.

Дэлфин не взял ее рук и сказал серьезно:

— Теперь я знаю, кто видел нас в тот вечер; это была не йомфру Кордсен.

— Это я давно предполагала, — отвечала Фанни, улыбаясь, — но я не хотела пугать тебя. Притом Мадлен чересчур глупа, чтобы суметь повредить нам.

В этот момент он почувствовал нечто вроде страха перед ней. Он не мог заставить себя остаться с нею, хотя она настойчиво просила об этом.

Фру Фанни смотрела ему вслед, кусая свои алые губы; на глазах ее были слезы, и она крепко вцепилась в гардину, за которой скрывалась, стоя у окна. Да! Это была ее победа, но она-то сама попала в плен, и победа обернулась против нее. Она влюбилась в него и отлично понимала это.


Святки подошли и миновали. Традиционные праздники прошли в доме Гарманов обычно, только в этом году как-то уж вовсе не весело. У каждого была своя забота, свое горе, которое он таил от всех. Притом и маленький Кристиан Фредрик, единственный ребенок в семье, лежал дома больной с шелушением после кори. Даже советник не мог обрести своего привычного «святочного настроения». Его огорчало странное состояние Мадлен. С того момента, как он перестал наблюдать за нею из маяка в свою подзорную трубу, она совсем ушла из поля его зрения, проводила много времени в городе, а когда они изредка оставались вдвоем, Мадлен всегда начинала плакать; этого он уж совсем не понимал.


Мортен вместе с отцом трудился над годовым отчетом. В сущности, его предприятие можно было считать филиалом Гармана и Ворше, если бы не часть сделок и операций, которые негоциант за эти годы заключил самостоятельно. Это требовало составления двух раздельных балансов. Кроме того, отец всегда желал ознакомиться с тем, сколько денег уходило у Мортена за год на хозяйство, — и здесь приходилось составлять отчет особого рода.

Особенно неприятно себя чувствовал Мортен, когда они, сидя вдвоем в конторе консула, подводили окончательныеитоги в последний день года. Мортен никак не мог отделаться от мысли, что сколько бы он ни изворачивался, как бы ни хитрил, — светлые голубые глаза отца всегда видели насквозь все его маневры. Эта комедия, которую они разыгрывали друг перед другом, казалась ему совершенно излишней.

В этом году, закончив работу, консул положил палец на графу годового прихода и сказал:

— Слишком мало!

— Время было трудное, — отвечал Мортен. — Я уверен, что в будущем году…

— Времена бывали похуже, — перебил младший консул, — с таким капиталом, которым мы располагаем, можно было получить раза в два больше прибылей. Во времена моего отца мы зарабатывали больше с половиной нынешнего капитала.

— Да, да! Времена были тогда другие, отец.

— Да и люди были другие! — резко ответил консул. — Тогда продвигались медленно, зато уверенно; тогда не разбазаривали кредит, не теряли достоинства, заключая сомнительные сделки с разными спекулянтами.

Мортен, затаив досаду, ответил:

— О, я не думаю, чтобы Гарман и Ворше утратили хоть в какой-то мере свой кредит в наши дни.

— Торговый дом уж не тот, чем он был, — сказал младший консул отрывисто и захлопнул тяжелую книгу. Затем он протянул руку через стол.

— Спасибо за прошлый год, Мортен.

— Тебе спасибо, отец, — отвечал Мортен и мгновенье смотрел старику в глаза.

Младший консул думал о тех временах, когда сам он стоял там, где теперь стоял Мортен, а старый консул сидел в кресле. Насколько все было по-иному в те дни!

Этим закончился годовой отчет, и Мортен был очень рад.


После святок в городе состоялся целый ряд вечеров и балов. В Сансгоре вообще давали только один большой бал в году — в день рождения младшего консула, пятнадцатого мая.

Мадлен никуда не выезжала всю зиму и больше не ездила к Фанни. Поступки Ракел, как всегда, невозможно было предвидеть: то она отвечала своим знакомым «нет, спасибо», то ей могло взбрести в голову нарядиться, приехать на бал и быть или любезной, или резкой, как случится.

Разочарование, которое она пережила из-за кандидата Йонсена, еще больше ожесточило ее. О нем самом она больше не думала, она вычеркнула его из своей жизни, как она себе говорила, и, поскольку это было уже сделано, она с полным равнодушием узнала об огромном успехе, которого он добился, начав по вечерам в молельне толковать библию.

Ракел чувствовала, что душа ее опустошена, и это пугало ее, она относилась ко всему безучастно. В таком настроении безразличия она могла поехать и на бал.

В феврале в клубе состоялся большой бал, на который поехали Ракел и Фанни. Фру Фанни была в голубом шелковом платье, в голубых туфельках, с голубыми цветами в волосах, с голубым веером, но голубизна ее глаз была ярче ее наряда.

Ein Meer von blauen Gedanken
Ergisst sich über mein Herz![27]
сказал Дэлфин, когда она вошла в зал. Этим комплиментом она жила весь вечер. Она уже не скрывала от себя, что боится потерять его. Она никогда не упрекала его, понимая, что как только начнутся ссоры, он может уйти, а этого она была бы не в силах вынести.

Якоб Ворше танцевал «en Française»[28] с фрекен Ракел. Во время пауз он несколько раз пытался навести разговор на оскорбление, которое она ему однажды нанесла, назвав его трусом. Сначала она просто уклонялась: это была слишком серьезная тема для разговора на балу, но Ворше не сдавался. Не так уж часто он имел случай говорить с нею. Наконец Ракел полушутя обещала ответить на его вопрос, когда кончится танец.

Они сели в уголку одной из боковых комнат. В зале продолжали танцевать. Она сказала:

— Я прошу у вас извинения за мои слова в тот раз. Вы ничуть не трусливее, чем все другие.

— Нам следовало бы когда-нибудь условиться с вами о том, что́, собственно, вы понимаете под словом «трусость», — сказал Якоб Ворше.

— О, это вы очень хорошо знаете!

— Что же, неужели вы действительно считаете трусом человека, который, не разделяя взглядов большинства в религиозных, политических или других вопросах, не высказывает своей точки зрения? Неужели вы полагаете, что причина его молчания только в том, что он, как вы это называете, трус?

— Именно так, — ответила она. — Я это утверждаю.

— С другой стороны, вы, конечно, признаете, — продолжал Якоб Ворше, — что не всякая оппозиция одинаково своевременна; часто бывает, что она может скорее повредить, чем…

— О, я знаю эти отговорки и уловки трусости, — перебила она горячо. — «К чему это? Что я могу один изменить?» — говорят подобные господа и с этими словами укладываются спать! Это именно и есть трусость par excellence.[29]

— Но я могу вам сказать, фрекен Ракел, — отвечал Якоб Ворше, и кровь прилила к его лицу, — что многих людей в продолжение всей их жизни тяжко гнетет невозможность… да, именно невозможность сделать свои взгляды действенными или просто заявить о них всему миру. Но не думайте, что этим людям не хватает смелости. Нет, вовсе нет!

— Можно подумать, что вы говорите о самом себе, — сказала Ракел почти равнодушно.

— Да, именно! — отвечал он торопливо. — Я всегда был человеком тяжелым на подъем, но у меня есть нечто, чего обычно нет у таких людей. Я вспыльчив. Еще мальчишкой я знал это и старался подавить в себе эту черту характера всеми возможными средствами; но порой какая-то сила внезапно охватывает меня всего — как раз тогда, когда более всего необходима рассудительность. Я увлекаюсь, слова льются как водопад, и я почти с ужасом слушаю, что говорю. Да. Вы сами однажды слышали, как я говорил в таком состоянии, фрекен! — добавил он и улыбнулся. — Но вы можете себе представить, как мало подходит для борьбы с предрассудками человек моего типа; ведь для этого нужно терпение и хладнокровие.

— Вполне вероятно, что свойства, которые вы сейчас назвали, полезно иметь, — отвечала Ракел, — но тем не менее неопровержимо, что человек, который имеет убеждения, обязан проводить их в жизнь; в какой мере это ему удается, это не важно, но он обязан попытаться.

— Я расскажу вам, что получилось из моей первой попытки, — сказал Якоб Ворше. — Когда я вернулся домой, два-три года тому назад, я был полон вольных мыслей, вывезенных из-за границы, и первое, что бросилось мне в глаза здесь, на родине, были невероятно плохие условия, в которых живут наши рабочие и ремесленники. Дома, пища, воспитание детей, образование, степень культурности — все, все было значительно хуже, чем, по-моему мнению, должно быть.

Ракел перебила его:

— Я тоже часто думала об этом, но отец говорит, что это вина самого народа: они не хотят жить иначе.

— Это один из наихудших предрассудков вашего уважаемого родителя. Но я-то начал с того, что просто создал объединение; это у нас довольно легко сделать. Вначале все шло хорошо. Когда стали выбирать председателя, кто-то сказал: Ворше будет председателем. Все согласились. К тому же это было довольно естественно. Я стал председателем и руководителем объединения и положил много сил, чтобы научить людей тому, что они вполне могли понять и что им могло пригодиться в жизни. Но вот со всех сторон я стал слышать намеки на то, что, мол, многие удивляются, почему не было настоящих выборов председателя. Я не обращал на это особенного внимания, но назначил день для выборов нового председателя. Да… так вот… день этот пришел, и председателем выбран был другой.

— Пастор Мартенс, не правда ли? — спросила Ракел.

— Да, именно! Я был ошеломлен и не скрывал этого. Пастор Мартенс никогда не посещал ни одного заседания объединения до того вечера, когда он был выбран! Это было для меня необъяснимо; но поскольку у нас нетрудно разузнать о чем бы то ни было, если только не стесняться расспрашивать, я скоро убедился в том, что затеял все это пробст Спарре. Я, конечно, пошел прямо к нему.

— Нет! Это неслыханно! — воскликнула Ракел. — Ну, и что же сказал пробст?

— Ничего! Он действительно совершенно ничего не сказал мне; и не подумайте, что он молчал; наоборот, он говорил, говорил своим красивым голосом, приветливо, улыбаясь, почти одобрительно. Но с его уст не сорвалось ни одного слова, которое относилось бы к делу. Я не мог, вызвать его на обсуждение хоть какого-нибудь вопроса, не мог получить объяснения, почему вообще он оттеснил меня от руководства объединением и выдвинул на мое место своего капеллана; он ничего не отрицал и ничего не утверждал, и, наконец… видите ли — в этом всегда мое несчастье! Наконец я настолько рассердился, видя, как он сидит, откинувшись в кресле, видя его белые локоны и эту, вечную улыбку, что я осуществил одну из самых неудачных моих атак и произнес поистине громовую речь.

— Ну, и что же пробст? Возмутился? — спросила Ракел.

Ворше рассмеялся:

— Да легче из гнилушки высечь искру, чем заставить пробста возмутиться. Нет. Пробст был все так же тих и ласков, и когда я уходил, пожал мне руку и выразил надежду в самом скором времени увидеть меня снова. Но позже я получил вознаграждение за этот визит.

— Каким образом? — спросила она.

— Да, видите ли, после этого меня многие стали как бы чуждаться. Это выражалось в самых различных формах: в делах, в обществе — повсюду. Бедная матушка моя слышала это в своей лавочке от покупателей; постоянное скрытое недоброжелательство в форме сожаления о «вольнодумце», о «безбожнике», и т. д., и т. д. Я уверен, что большинство из них считает исключительно удачным случаем то, что мне вовремя помешали совращать и портить, именно так: совращать и портить наше почтенное рабочее сословие. Ну вот тогда-то я и сказал себе: если существует столь большое различие между моими воззрениями и воззрениями тех, которым я хотел помочь, да еще при моем характере, — мне ничего иного не остается, как уйти в свою работу и сидеть смирно.

— Смирно! Да вот снова это самое! — воскликнула Ракел и посмотрела вперед. — Но нет! Нет! Вы не имеете права!

— Разрешите мне теперь сказать кое-что о вас, фрекен Гарман, — сказал Якоб Ворше, набравшись смелости. — Ни я, ни кто-либо другой из вашего окружения не сможет по-настоящему выполнить то, чего вы требуете. Но я назову вам одного человека, который сможет: это вы сами! У вас, фрекен Гарман, имеются все условия, которых нам всем недостает!

— Я? Женщина? Хуже того: «девушка хорошего общества»? — Ракел посмотрела на него с величайшим удивлением. — Но каким образом, хотела бы я знать?!

— Вы должны писать.

Ракел удивленно и недоверчиво взглянула на него.

— Я слышу это не в первый раз. Некоторые говорили мне это раньше; сейчас писательство считается чем-то вроде дурной привычки всякой эмансипированной женщины.

Якоб Ворше сильно покраснел.

— Я мог стерпеть, когда вы назвали меня трусом, фрекен Гарман! Но когда вы предполагаете или делаете вид, что предполагаете, будто я отношусь ко всему этому так несерьезно, как… — Он вскочил.

— Нет, нет! Не уходите, прошу вас! — воскликнула Ракел с тревогой и положила руку на его руку. — Я сказала это без злого умысла, но я так недоверчива; простите! И, пожалуйста, забудьте эти слова! Но… Неужели вы в самом деле считаете, что мне следовало бы писать?

— Без сомнения! — отвечал Ворше. Он сразу смягчился. — Вы сидите дома, и у вас множество оригинальных мыслей, у вас есть энергия, которая преодолеет любую трудность, а уж в смелости вам отказать никак невозможно!

Среди суеты окружавшего их шумного бала вдвойне удивительными показались ей эти ободряющие слова, которые сразу открывали новые перспективы.

— Но что же я стала бы писать? Что я знаю такого, чего уже не знают без меня? Нет! Нет! Вы ошибаетесь, господин Ворше! Я не могу! — Она поглядела на свой бальный туалет, и весь этот разговор показался ей глупым.

— Предугадать заранее, что вы будете писать, конечно невозможно… — отвечал он. — Но одно ясно, что бесконечно многое мир может узнать от женщины, и он ожидает такой возможности. Вам стоит только пожелать! Вы переживаете в настоящее время кризис, и это кризис брожения, созревания…

— Мне кажется, вы рассматриваете меня больше как химический состав, чем как человека, и еще того меньше как светскую женщину! — сказала, смеясь, Ракел.

— Возблагодарим богов за то, что вы так мало похожи на светскую женщину! — откровенно сказал Якоб Ворше.

В это время начался новый танец, и кавалер Ракел увел ее.

Якоб Ворше с минуту поглядел ей вслед, затем взял пальто и ушел домой.

Он хорошо понимал, что, разбудив в ней эту мысль, он еще более отдалял всякую возможность того, что составляло тайную мечту его жизни. Но он был твердо убежден, что иначе прекрасные способности Ракел совершенно заглохнут в этом затхлом окружении; во всяком случае он верил, что был совершенно честен перед самим собой, когда говорил, что не хочет останавливать ее, мешать ей выйти на путь, по которому, как он чувствовал, она должна идти. Он не хотел останавливать ее даже если бы, помешав ей идти своим путем, он мог добиться наивысшего счастья.

Но когда он пришел домой в свои пустые комнаты, ему стало тяжело. Он почувствовал, что если только Ракел вполне поймет, какими способностями она одарена, дом станет для нее слишком тесен, и замужество — такое замужество, какое он мог предложить ей, — не будет иметь для нее никакого значения.

В задней пристройке еще горел свет. Было не более одиннадцати часов. Якоб Ворше пошел к матери, которая уже была в ночном халате; она причесывала на ночь свои жиденькие волосы.

Не удивительно, что глаза доброй фру Ворше засветились гордостью, когда ее высокий, красивый сын вошел к ней во фраке. Но он бросился на диван, закрыл лицо руками и сказал:

— Ах, матушка, матушка!

Совсем как в далекие школьные годы, когда он, бывало, совершал что-нибудь явно глупое, мадам Ворше погрозила кулаком какому-то незримому врагу и пробормотала:

— Ну, мыслимое ли дело, чтобы мальчик приходил домой в таком виде?

Она сказала это совсем тихо, про себя, подошла к нему, прижала его голову к своей груди и, поглаживая пальцами его волосы, повторяла с непоколебимой уверенностью:

— Да, да, мой мальчик! Только будь спокоен: все еще как-нибудь уладится.


Ракел тоже охотно уехала бы домой сразу, но фру Гарман слыхала, что новый повар клуба славится умением как-то особенно приготовлять филе, и поэтому осталась дожидаться ужина.

XVI
Наконец зима поползла по озерам на север, как ленивое чудовище с длинным пушистым хвостом из блестящих снежинок и мелких сине-черных льдинок.

И сразу же по ее следам ворвалась весна. Немало потратила она труда, чтобы разукрасить зеленью и принарядить природу на короткое время, пока чудовище опять не приползет обратно с новым снегом и новым блестящим льдом.

Было четырнадцатое мая. Дядюшка Рикард ехал на своем Дон-Жуане по городской дороге из Братволла. Завтра предполагался большой праздник в Сансгоре. Корабль собирались спустить с верфей в полдень, а вечером должен состояться большой ежегодный бал.

Старик задумался, а Дон-Жуан выступал как на параде, поворачивая в разные стороны свою красивую голову. Ветер, порхавший вдоль берега, перебрасывал за шею пряди его гривы и шевелил пышными волосами хвоста. Дорога шла вдоль зарослей вереска, хорошо обработанных участков, болот, пустырей, заваленных гранитными глыбами. Ни одного деревца не было видно на множество миль вокруг, куда только хватал глаз, а глаз видел далеко-далеко: и море, и равнины, и даже первые отроги гор за много миль в глубь страны.

На всей этой влажной земле было так много жизни, которая рвалась наружу, столько ароматов, которые поднимались ввысь, столько оттенков, которые переплетались между собой, столько легких облаков тумана, которые плыли над водой, висели над пашнями и ложились на болота; в ясном солнечном воздухе суетилось множество жаворонков, которые пели в вышине, множество чибисов, которые гонялись друг за другом, множество поморников, бекасов, скворцов, диких уток; все было наполнено жизнью и ликующей деятельностью, а вдали, на западе, лежала сияющая полоса золотого песка вдоль темно-синего моря.

Советник едва ли замечал все это сегодня. Всю зиму ему было не по себе. Дома ему недоставало Мадлен, а когда он приезжал в Сансгор и видел ее — это его тоже не радовало.

Она рассказала, что пастор Мартенс сватался к ней; но об этом уже нечего толковать, думал советник, раз она отказала ему. Вероятно, у нее на уме был кто-то другой. И сегодня он собирался спросить Кристиана Фредрика. Ведь консул мог дать совет по всякому поводу. Кроме того, советник хотел, наконец, набраться смелости и спросить брата, в чем все-таки суть всех этих векселей и текущих счетов. Неплохо было бы разобраться в своих собственных делах.

В доме Гарманов он застал предпраздничную суматоху. Во втором этаже передвигали мебель, подметали, вставляли свечи в люстры. Внизу был уже накрыт стол к ужину. Пощадили только спальни стариков и помещение конторы, а на окне в кладовой стояли желе и все прочее, что должно подаваться в холодном виде.

— Ах, господи! Какая суета! — стонала фру Гарман. Она велела перенести свое кресло в буфетную около кухни. Здесь она сидела целый день, требуя, чтобы ей приносили на пробу все, что готовилось на кухне. Кухарки трепетали, словно перед экзаменом.

А йомфру Кордсен скользила взад и вперед по всему большому дому; строгая и тихая, она несколькими словами приводила в действие весь механизм подготовки к большому приему; скатерти, ножи, вилки, ложки, лампы, посуду, серебро, стекло и хрусталь — все она помнила и хранила в своей старой голове и все умела правильно устроить: и комнату, в которой дамы могли привести в порядок свои туалеты, и ужин для приглашенных музыкантов.

Но если в доме было много хлопот, то еще больше было их на верфи. Том Робсон сдержал слово: корабль стоял весь сверкающий, готовый к празднику, — «как невеста», говорил Том. Теперь нужно только подогнать работу так, чтобы все было в порядке, когда на следующее утро соберется весь город смотреть, как будут спускать корабль.

— В котором часу прилив, мистер Робсон? — спросил младший консул, когда он с дядюшкой Рикардом обходил верфи после обеда.

— В половине одиннадцатого, сэр! — отвечал кораблестроитель.

— Хорошо! Устройте так, чтобы все было готово завтра к половине одиннадцатого, ровно к половине. Вы меня понимаете: ровно к половине одиннадцатого.

— All right, sir![30] — отвечал мистер Робсон, приподняв шляпу.

Но Том Робсон ничего не хотел откладывать до следующего утра. Сегодня вечером он хотел потешить свою душу. Мартин уже получил деньги для грандиозных закупок, а времени выспаться до половины одиннадцатого было достаточно.

Поэтому Робсон все привел в порядок еще до вечера. Стапеля были тщательно смазаны салом и зеленым мылом и уложены куда следовало. Крепления подготовлены к снятию; все, что могло в самой бухте помешать удачному выходу корабля в море, было отведено в сторону и пришвартовано.

Корабль стоял кормой к морю, а высоко вздернутым носом к суше. Около носа корабля лежало все, что было нужно для завтрашнего торжества, — подпорки и клинья, рычаги и лебедки. Все, вплоть до деревянного молотка с длинной рукояткой включительно, было на своем месте.

Габриель ходил за Томом по пятам в этот знаменательный день. Он хотел точно знать все и добился этого. Только одно, что он ужасно хотел знать, — название корабля, осталось тайной, которую Том никак не соглашался открыть. А именно Том, выполняя приказание консула, сам прибил гвоздями доску с названием, поздно вечером, когда уже совсем стемнело.


Вечеринка у старого Андерса была в тот день очень оживленной; особенно шумел Том Робсон. Еще не было и десяти часов вечера, а он уже был совершенно пьян. Клоп — тоже. Но Карл Юхан Торпандер был трезв, как обычно, и, как всегда, смотрел на дверь каждый раз, как слышал какой-либо звук. Вечером поднялся сильный свежий юго-западный ветер. Он проносился над шкиперским поселком по направлению к фиордам. В старой хижине все трещало, когда ветер кидался на нее, и Торпандер каждый раз вскакивал: ему казалось, что открывается дверь, и это каждый раз доставляло огромное удовольствие мистеру Робсону.

Мартин пил молча и выглядел еще угрюмее, чем обычно. Всю зиму он был без работы. Том Робсон давал ему деньги в долг, но это лишь ожесточало его: он был по-своему горд, и благодарность была не в его натуре.

Наконец пришла Марианна. Торпандер поклонился ей со своей обычной почтительностью, и она слабо улыбнулась в ответ. Она выглядела так, словно готова была упасть от усталости, и торопливо прошла по комнате к себе.

— Hallo! — закричал Том, увидев ее лишь тогда, когда она была уже у двери кухни. — Вот пришла моя возлюбленная! Mary Ann, my darling![31] Теперь корабль кончен, и у Тома Робсона завелись деньги! Мы можем отпраздновать свадьбу, если желаешь, даже нынче ночью! Come along![32] — и он хотел было встать со скамейки.

Но Мартин оттолкнул его.

— Ну, ты! Оставь мою сестру в покое!

— А что? Может, она слишком хороша для честного моряка после чертовых негоциантов…

Закончить фразу ему не удалось. Мартин вскочил и ударил его по уху. Марианна быстро убежала, а Торпандер отважно набросился на своего старого врага с другой стороны, и завязалась ужасная потасовка.

Том Робсон, как он ни был пьян, ловко извивался на английский манер, отбиваясь руками и локтями, как боксер. Сперва он бросился на Мартина полушутя, но, получив несколько увесистых ударов и почувствовав боль, выскочил на середину комнаты, чтобы было где развернуться.

Густав Оскар Карл Юхан Торпандер меньше всего знал, как полагается драться. С быстротой махового колеса он молотил своими худыми руками, руками типографского рабочего, то по Робсону, то по воздуху, куда попало. Мистер Робсон предоставлял шведу вдоволь молотить себя по спине, но все же один раз дал ему тумака, от которого все кости затрещали.

Клоп некоторое время созерцал все происходящее с удовольствием, пока ему не пришла мысль, что им всем следует уйти. Сам он сделал это очень решительно, впрочем несколько раз споткнувшись, и, наконец, вся компания вышла из дому. Старик Андерс подал им шляпы и запер дверь.

Свежий ветер сразу охладил их пыл, и по настоянию Клопа было заключено перемирие. Дабы подкрепить это перемирие, принято было решение пойти к Тому Робсону выпить по стаканчику и съесть по кусочку английского сыра.

Они карабкались вверх по крутой тропинке позади дома Андерса. Том Робсон шел впереди всех. Но, поскольку в самых крутых местах он помогал себе руками, цепляясь за землю, случилось так, что он схватился за камень, лежавший на земле; и, то ли с досады, то ли спьяну, он вдруг швырнул этот камень в окно комнаты Марианны, в котором еще был свет. Камень с такой силой ударился о раму, что переплет не выдержал и куски стекла со звоном посыпались на землю.

— Это Том Робсон! — закричал Мартин, который шел последним. — Пустите меня! Прочь с дороги! Я с ним расправлюсь! — Он пробежал мимо своих двух товарищей и нагнал Тома как раз в тот момент, когда он выбрался на ровную дорогу.

Мартин напал на Тома с такой яростью, что у того не нашлось времени принять оборонительное положение. Удар за ударом сыпались на него, пока он, полуоглушенный, не свалился с ног. Но Мартин и тут бросился на него, уперся коленями ему в грудь и принялся бить по лицу, потом ногами куда попало, пока не выбился из сил.

Другие подошли к ним, но в драку не вступали. Мартин совершенно озверел: он размахивал кулаками, выкрикивая проклятия и злобно ругаясь.

Том Робсон приподнялся и хотел было проползти мимо, но Мартин, заметив это, снова набросился на него так, что Том упал на землю как мертвый. Через некоторое время все четверо все же подошли к шкиперскому поселку; но когда здесь Мартин в третий раз хотел наброситься на Тома, неожиданно на дорогу выскочил высокий стройный мальчик и стал между Томом и Мартином. Это был Габриель Гарман.

— Оставь его, Мартин! — крикнул он, задыхаясь.

— А-а! — закричал Мартин. — Один из кровопийц! Ты пришел как раз вовремя! Я сейчас выпущу из тебя кишки, проклятая собака!

Но в тот момент, как он рванулся на Габриеля, он почувствовал, что его схватили сзади за оба локтя.

— Ты с ума сошел, Мартин! Ведь это Габриель! Сын консула! Ты совсем потерял голову, парень! — воскликнул Клоп; они вдвоем со шведом навалились на Мартина и крепко держали его.

Но Мартин кричал и отбивался; наконец, обессиленный, он откинулся назад и утих.

Том Робсон уже почти ничего не соображал, но все же плелся к своему дому, который был в нескольких шагах.

— Вы можете не опасаться, господин Габриель! — сказал Клоп заискивающим тоном. — Мы его держим крепко.

— Вам следовало сделать это раньше, — отвечал Габриель. — Я бы как-нибудь сам справился с ним.

Он был такой тонкий и стройный, что, казалось, Мартин мог бы раздавить его в припадке ярости. Когда Габриель ушел, Клоп, глядя ему вслед, сказал:

— А вот ведь все-таки заметна в них кровь-то!

Мартин, которого они только что отпустили, поднял голову:

— Кровь? Ты говоришь — кровь?! Да, кровь в них есть! Это кровь бедняков, которую они сосут из поколения в поколение, и всю эту кровь они перерабатывают в золото — красное, блестящее, кровавое золото. Но, — прибавил он таинственно, — я выбью из них это золото, я! И это золото засияет ярче крови над всем Сансгором! Только подождите!

И быстро, как зверь, он побежал вниз по обрыву.

Клоп и швед переглянулись и пошли каждый своим путем, не сказав ни слова.


Испуганная звоном разбитого стекла, Марианна сразу потушила свет. Она сняла нижнюю юбку и попробовала заткнуть ею окно. Но ветер так сильно задувал снаружи, что укрепить ее никак не удавалось. Марианна вся продрогла, пока стояла у окна, и, усталая, забилась в постель. Но при каждом порыве ветра ома ощущала холодную струю воздуха и никак не могла согреться.

Внизу бродил дед и что-то бормотал, допивая остатки эля. Марианна сложила руки и стала молиться, чтобы ей поскорее умереть. Среди ночи она снова проснулась: ее охватил дикий ужас, она дрожала всем телом: ей казалось, что она слышит крики и вопли множества людей.

XVII
Фру Гарман уже легла в постель после длинного, утомительно-трудного дня. Мадлен тоже исчезла; она теперь уходила к себе каждый раз, когда в доме бывала Фанни.

Мортен и Фанни были в этот вечер в Сансгоре. Красивая женщина держалась с Мадлен так же, как и прежде, все так же ласково улыбалась, и Мадлен часто спрашивала себя — не приснилась ли ей эта, уже далекая, лунная ночь.

Было около одиннадцати. Габриель только что вернулся из своей «экспедиции» в шкиперский поселок. Когда он выходил, чтобы определить направление ветра, он услышал наверху шум.

Консул с дядюшкой Рикардом играли в шахматы. Мортен, Фанни и Ракел говорили о завтрашнем бале и время от времени обращались с вопросами к йомфру Кордсен, которая сидела у печки и чистила серебро.

— Кажется, южный ветер, Габриель? — сказал консул, прислушиваясь к порывам ветра, шумевшего в листве деревьев.

— Сильный зюйд-вест, отец, — отвечал Габриель.

— Хорошо, — сказал младший консул. — Это нам не повредит, лишь бы не было северного; он нагоняет воду в верфи.

Дамы встали, чтобы пожелать спокойной ночи, а Мортен — чтобы опрокинуть еще один стаканчик; вдруг снизу донеслись возбужденные голоса. Кто-то бежал вверх по лестнице, прямо к гостиной. Дверь распахнулась, и в комнату ворвался старик Андерс. Лицо его было бледно, насколько это допускали сажа и смола, въевшиеся ему в кожу; жесткие волосы торчали во все стороны. Держа шляпу в руке, он бросился к консулу и начал:

— Вы… вы… вы…

Он повторял это слово все быстрее и быстрее, но был не в состоянии добавить к нему хоть один звук; все поняли, что он хотел сказать что-то очень важное. Он страшно покраснел от усилия:

— Вы… вы… вы…

— Да пропой, черт тебя побери! — воскликнул младший консул и топнул ногой.

Тогда старик пропел на мотив старинной веселой песенки:

— А в смоловарне начался пожар…

В тот же момент кто-то в саду закричал изо всех сил:

— Пожар! Пожар!

Мортен быстро раздвинул гардины, и все сразу увидели красноватый отблеск за темными стеклами. Все бросились к окнам.

— Тихо! — зазвучал голос консула. Все остановились и взглянули на него. Этот сухой, небольшого роста человек стоял выпрямившись; глаза его были спокойны и ясны, нижняя губа выпячена. Глава дома сказал:

— Горят верфи! Ты, Мортен, бери оба пожарных насоса, ключи висят в прихожей. Возьми и ведра.

Мортен выбежал исполнять приказание.

— Задира! Ты иди во второй этаж среднего здания, там лежит большой парус; его надо бросить в море, а затем накрыть им материальный склад. Понимаешь? Материальный склад нужно спасти, иначе…

Но дядюшка Рикард уже поспешил из комнаты вместе со стариком Андерсом.

— Габриель! Ты беги наверх, в хутор… Габриель… — позвал консул, но Габриеля уже и след простыл, он выбежал в другую дверь.

— Ах! Ну и бездельник же этот мальчишка! — невольно вырвалось у младшего консула.

Жуткий черный дым и темно-красное пламя разрастались с каждой минутой, словно набираясь сил и торопясь укрепиться, прежде чем люди сумеют оказать сопротивление. Но Габриель ничего не боялся; он видел только красное облако над кораблем, которое поднималось очень высоко в серое небо, и Габриель смело бросился в шкиперский поселок. Когда он увидел, что кораблю грозит опасность, его первой и единственной мыслью был Том Робсон, и мальчик побежал к дому, где его давно хорошо знали.

— Мистер Робсон! Том! Том! — закричал он, заглядывая и темную комнату, в которой стоял запах как в старой винной бочке. — Пожар! Том! Корабль горит!

Он бросился к постели и стал трясти мистера Робсона. В эту минуту вошла хозяйка — высокая, полная жена шкипера — и внесла лампу; она только что, как смогла, раздела Тома.

— Да? Неужели? Это вы, господин Габриель? — сказала она, застегивая халат. — Неужели пожар? Мистер Робсон! — окликнула она и стала помогать Габриелю будить Тома.

— What is the matter?![33] — пробормотал Том и повернул к Габриелю разбитое окровавленное лицо.

— Ай-ай-ай! Ну, подумайте! — простонала женщина. — Он пьян как свинья! Ну, не грешно ли, что такой порядочный человек становится такой свиньей! Том! Том! Ах, господи боже мой! Какое безобразие!

Габриель, не долго думая, вылил ему на голову воду из корыта. Мистер Робсон сопел и отдувался. Приподнявшись на локте левой руки, он лениво помахал правой и крикнул:

— Да здравствует Мортен В. Гарман! Hip! Hip![34] — но прежде чем крикнуть «ура», он повернулся на бок и захрапел.

Габриель вышел. Он понял, что с Томом ничего нельзя поделать. Ветер проносился над шкиперским поселком и гнал густой дым от смоловарни к фиорду. Вокруг главного здания было светло, как днем; красноватые полосы перебегали по земле там и сям, освещая фасад какого-нибудь белого дома, а в шкиперском поселке и в тени большого корабля было темно. Над городом что-то блеснуло и загрохотало — это была стрельба, извещавшая о пожаре.

Сверху, из хутора, по полям, а особенно по дорогам, идущим в город, стали приближаться люди; они выбегали из домов по нескольку человек, пока толпа из города не запрудила дорогу, — как плотная черная масса с бело-красными точками. Когда Габриель прибежал, он почувствовал себя бессильным что-либо сделать. Он прислонился к стене сада и громко зарыдал.

Какой-то человек бежал вдоль городской стены; это был адъюнкт Олбом. Узнав Габриеля, он остановился.

— Ну да! Разве я не говорил! — торжествующе воскликнул он. — Болван! Ишь ты! Стоит и ревет! Хотя бы воду помог носить, бездельник!

Габриель сразу пришел в себя, словно его озарило откровение; он оттолкнул адъюнкта в сторону и побежал вниз, к верфям.

— Невоспитанный, каналья! — пробормотал адъюнкт и пошел дальше — найти себе место поудобнее, откуда он мог бы хорошо видеть пожар.


Ракел сразу почувствовала желание что-нибудь сделать, но подходящей для нее деятельности не было; она стояла на лестнице около дома и смотрела, как толпа двигалась из города, как огонь бросал все более и более яркий отсвет на все дороги из города, запруженные народом.

Вдруг она услышала знакомый голос:

— Дорогу! Дорогу пожарной машине! Поберегитесь! Пожарная машина! Прочь с дороги!

Народ расступился и дал проехать красной пожарной машине, которую на длинных канатах тащили несколько человек, по двое в ряд. Якоб Ворше выбежал вперед, кричал и отдавал распоряжения; он мельком торопливо поклонился Ракел. Машина прогрохотала дальше. Ракел поразило, что его лицо было, пожалуй, единственным, на котором выражалась тревога и участие; все остальные были равнодушны; многие даже не скрывали, что рассматривают этот пожар как прекрасное развлечение. Ракел повернулась и вошла в дом.

Консул Гарман стоял в маленькой гостиной у углового окна, обращенного на северо-запад. Смоловарня была уже вся охвачена пламенем; огонь вырвался из дверей и горел на самой земле: это текла пылающая смола. Толстые каменные стены раскалились докрасна. Люди отшатывались, как только подходили слишком близко. Дым стлался так низко, прибиваемый сильным ветром, что консул почти не мог разглядеть людей и пожарных машин. Но высоко на крыше материального склада он увидел дядюшку Рикарда и несколько других фигур, возившихся с мокрым парусом.

Материальный склад находился в нескольких футах от смоловарни и так близко к корме корабля, что корабль можно было заранее считать погибшим, если только огонь перекинется на этот склад.

Консул видел, как натянули мокрый парус, но в этот момент обрушилась крыша склада горючего; огонь внезапно вырвался высоко в небо и, отклоняемый ветром, ринулся на материальный склад. Советник и те, кто был с ним, принуждены были слезть с крыши по другую сторону здания.

В это мгновение консул услышал, что кто-то бежит вверх по лестнице.

— Отец! Отец! — воскликнул Мортен, ворвавшись в комнату весь мокрый и задыхающийся. — Отец! Нам нужен порох! Материальный склад нужно взорвать.

— Спасибо за совет, — сухо ответил консул. — Склад находится около самого корабля.

— Это неважно! — крикнул Мортен. — Нужно что-то предпринять! Какого черта, что можно сделать с этими старыми, плохими насосами!

Младший консул выпрямился; он почувствовал в этих словах отголосок их постоянных столкновений, которые происходили между ним и его сыном, столкновений старого и нового; он ответил кратко и сухо:

— Я еще пока глава дома. Иди обратно и делай свое дело, как я распорядился!

Мортен резко повернулся и вышел. Мысль о порохе нравилась ему, хотя это была и не его мысль. Какой-то инженер, стоявший сзади него около горящего здания, заложив руки в карманы, как обычно стоят инженеры, сказал, как обычно говорят инженеры:

— Если бы спросили моего совета, черт возьми, все пошло бы иначе!..

— А что бы вы сделали? — спросил Мортен.

— Порох! — отвечал инженер коротко и четко, как обычно отвечают инженеры.

Мортену трудно было отказаться от мысли о порохе, и он пробормотал немало крепких ругательств, спускаясь по лестнице.


После ухода Мортена консул снова взглянул в окно и невольно схватился рукой за гардину. За эти несколько минут произошла решающая перемена.

Мокрый парус на крыше материального склада почернел и покоробился в одну секунду, и внезапно вся стена здания запылала желтым ярким пламенем. Над крышей в густом дыму заблестели искры, и длинные языки огня стали уже лизать корму корабля.

Консул знал, что хранилось на складе: краски, масло, деготь. Корабль в безнадежном положении. Прекрасный, новый корабль… Его гордость! Едва ли кто-нибудь мог предполагать, как этот корабль ему дорог.

После первого потрясающего впечатления он начал мысленно вычислять. Потери велики, очень велики: это отразится на делах фирмы. Это будет очень тяжелый удар на долгое время.

Но все-таки не это угнетало суховатого корректного человека, угнетало настолько, что у него подгибались колени. Корабль означал для него больше, чем просто «деньги». Это был труд, который он выполнил в честь «старого» против «нового», вопреки советам сына и с мыслью об отце, почти на глазах у покойного, как ему казалось. И вот теперь это все так трагически погибало!

Большая пожарная машина из города подавала воду настолько высоко, что могла поливать левую сторону корабля до самой палубы. Но под корму струя воды не попадала, и скоро маленькие острые языки пламени стали появляться и с этой стороны. Консул понял, что огонь пробрался в рулевую часть, в перо руля.

Левая сторона корабля, обращенная к пожару, теперь настолько нагрелась, что шел пар каждый раз, когда его окатывали тяжелые струи воды. Но вдруг темный кусок борта покрылся маленькими искорками пламени, как будто в него бросали пригоршни мелкого золота; они зашипели на сильном ветру и укрепились узенькими параллельными полосками в щелях между досками, густо смазанных дегтем. Струи воды согнали их прочь, но они появились снова, словно цепляясь тысячами крохотных ног, побежали вверх, к борту, к сразу бросились на доску с названием корабля; золоченые буквы четко виднелись при свете пламени. Все могли прочитать, даже консул; там стояло «Мортен В. Гарман».

Это было имя старого консула. Его корабль, его имя, и вот…

— Посмотрите-ка на младшего консула! Какой он бледный! — сказал один из зрителей своему соседу.

— Где? Где? Я его не вижу!

— Он стоял только что в угловой комнате, бледный как труп. Могу вас уверить!

Но младший консул уже не стоял у окна. Он лежал навзничь на полу, вцепившись в тяжелую гардину, которую сорвал при своем падении.

Йомфру Кордсен проходила по комнатам. Увидев его, она вздрогнула и прижала руки к груди, но ни одного звука не сорвалось с ее губ. Одно мгновенье она обдумывала, что делать; затем опустилась на колени, осторожно высвободила гардину из сжатых пальцев консула и приподняла его длинными сухими руками.

Он был не тяжел, и Кордсен приподнялась с колен, держа его на руках. В этот момент взор ее упал на большое зеркало, висевшее прямо напротив. Старая женщина вздрогнула и с трудом удержалась на ногах.

Вихрь воспоминаний пронесся в ее голове. Вот он лежит на ее плече, и она обнимает его обеими руками — его, этого старого безжизненного человека.

Йомфру Кордсен крепко сжала губы, выпрямилась и пронесла его, как ребенка, в своих длинных высохших руках через все комнаты — двери были открыты — прямо вверх по лестнице. Там она приказала одной из горничных помочь ей.

XVIII
Дядюшка Рикард, принужденный спуститься с крыши материального склада, понял, что всякая надежда потеряна, и направился к пожарной машине. Он как будто заглушил свою боль, когда работал, и теперь, накачивая воду изо всех сил, время от времени поглядывая в сторону дома, думал: «Бедный Кристиан Фредрик!..»

Якоб Ворше руководил работой; он велел свалить высокий дощатый забор, окружавший верфи, чтобы очистить место для пожарных машин и этим ускорить подачу воды. Праздную публику он прогнал наверх, в хутор. Когда он пробегал мимо дядюшки Рикарда, тот спросил:

— Вы считаете, что есть еще надежда, Ворше?

— Нет, — отвечал тот кратко, — я работаю с отчаяния…

Советник кивнул:

— И я тоже! Бедный Кристиан Фредрик!

В этот момент в толпе прокатился шепот; все прочли имя наверху, на корабле: «Мортен В. Гарман». Значит, корабль собирались назвать в честь старого консула.

Дядюшка Рикард еще раньше знал это название от брата; он взглянул вверх, где имя его отца стояло, написанное золотыми буквами, окруженное легким пламенем, уже игравшим вдоль борта корабля.

Якоб Ворше сам схватил пожарный рукав и одним усилием направил струю воды так высоко, что на этот раз она совсем сбила пламя.

Но теперь все поняли, что судьба корабля уже решена. И если среди зрителей были такие, которым доставляло удовольствие, что на долю Гармана и Ворше пришелся тяжелый удар, то сейчас и для них гибель этого гордого корабля была трагическим зрелищем.

Мортен вернулся от отца. Теперь он стоял рядом с дядюшкой Рикардом; все смотрели на корабль.

Огонь ширился с каждой минутой; сильное пламя выбрасывалось над крышей материального склада, и с каждым новым порывом ветра огонь все больше вырывался вверх, — становилось жарко даже около пожарных машин. Чем выше поднимался огонь, тем тише становилось в толпе. Уже не слышно было ни приказаний, ни подбадривающих возгласов моряков; насосы работали уже не так ритмично; даже Якоб Ворше, казалось, потерял присутствие духа.

И вдруг маленький мальчишка из «West End», вскарабкавшийся на мачту какой-то яхты, стоявшей перед рыбачьими хижинами, закричал:

— Ой! Смотрите-ка! Ой! Как пошел-то! Ур-ра!! Ой! Как пошел-то!

В толпе пробежал ропот негодования от этих глупых слов, но…

— Смотрите-ка! Ведь в самом деле! Посмотрите! — пробежало в толпе; одни кричали, другие еще сомневались.

— Да! Нет! Пошел! Пошел!

Корабль пошел. Никто больше не качал воду. Все застыли в напряженном ожидании. Гул голосов на верфи стал быстро нарастать. Он докатился до имения, поднимаясь все выше, пока не перешел в торжествующий крик сотен голосов: мальчишки, женщины, взрослые мужчины — все кричали, сами не зная что. Это было общее бурное ликование: ведь действительно — корабль пошел!

Огромный черный гигант сдвинулся; понемногу с нарастающей быстротой могучий остов двигался сквозь пламя. Блестящие бока то исчезали в дыму, то сверкали в золотистом отблеске пламени, и высоко, словно торжествующе, нос корабля поднимался над волнами, а корма погружалась глубоко в воду.

Когда горящий борт корабля зарывался в волны, раздавалось шипенье, словно кто-то бросал в воду сотни раскаленных кусков железа, а волны пенились вокруг всего борта, и легкие языки пламени, игравшие на нем, сметались сильным ветром.

А на берегу ветер, словно набравшись новых сил, когда корабль сошел со стапелей, бросился на огонь и закрыл клубящейся завесой огня и дыма корабль, скользивший в открытое море.

Теперь на месте корабля, где образовалась огромная пустота, стояла только небольшая кучка сутулых, замазанных дегтем людей, которые шляпами стирали пот со своих лиц. А среди них был высокий, стройный мальчик, ярко-красный в отсветах огня.

— Габриель! — закричал дядюшка Рикард.

— Габриель! —повторили окружающие.

Советник протолкался к нему; многие следовали за ним, но остановились, образовав почтительный кружок около героя дня.

Дядюшка Рикард обнял Габриеля, затем оглянулся на окружающих и провозгласил:

— Да здравствует Габриель Гарман! Ур-ра! — Он хотел было помахать шляпой, но вспомнил, что пришел с непокрытой головой.

— Ур-ра! — подхватила толпа так, что зазвенело в ушах. Все кричали дружно.

— Ур-ра плотникам! — закричал Габриель; его мальчишеский голос сорвался на дискант, но это было несущественно. Раздалось могучее «Ур-ра плотникам!», потом кораблю, потом фирме. Толпа ликовала.

— Идемте со мной! — обратился Габриель к рабочим. — Отец хотел угостить вас завтраком, но теперь вместо завтрака будет ужин!

Все плотники засмеялись этой шутке, но тут и кандидат еще добавил от себя:

— Вы по-настоящему заслужили и завтрак и ужин!

Это показалось им так забавно, что они смеялись до слез, и выражение «кандидатский завтрак» сделалось поговоркой на многие годы.

Тем временем склад материалов и все, что могло гореть на этом краю верфи, сгорело, Огонь начал забираться кверху, охватывать желоба.

Но это уже никого не беспокоило: корабль спасен. Это самое главное. А ветер дул теперь с суши. Мортен распорядился поставить сторожей на ночь; пожарные машины остались стоять на случай, если ветер снова переменится.

Они шли к дому рука об руку — дядюшка Рикард и Габриель. Юноша рассказывал со всеми подробностями, как все это получилось. Габриель нашел корабельных плотников, собравшихся кучкой около корабля, и вдруг начал распоряжаться.

— Распоряжаться! — воскликнул дядюшка Рикард. — Вот, чертов парень, каким ты оказался!

— Тогда, — продолжал Габриель, — они подвели под корабль желоба, выбили клинья и сдвинули корабль. Крепления были сняты мгновенно; сам старик Андерс сбил последнюю крепь уже весь охваченный огнем и дымом, и корабль пошел почти что в последнее мгновенье. Во всяком случае, Тома Робсона следовало похвалить за то, что все было готово к спуску корабля и находилось в наилучшем порядке.

Ракел встретила их на лестнице. Подойдя прямо к дядюшке Рикарду, она шепнула ему на ухо:

— Не тревожься, дядя! Не будем портить вечера Габриелю, С отцом случился удар; он лежит у себя. Там уже доктор.

Советник молча вошел в дом. Ракел обняла брата за шею и сказала:

— Ты смелый мальчик, Габриель!

— Мальчик?! — спросил Габриель.

— Ну, мужчина. Это я и хотела сказать! — ответила Ракел с улыбкой. — А где твои люди?

Вскоре явились и плотники. Ракел пошла на кухню и принесла эль, вино, колбасу, копченое мясо, печенье, сдобный хлеб и множество других вкусных вещей. Габриель рассмеялся и сказал:

— Ну, ты гораздо щедрее, чем йомфру Кордсен. Я уверен, что жареные цыплята предназначались для бала.

Да, верно… Завтрашний бал. Ракел стало, наконец, так тяжело видеть Габриеля веселым и радостным, что она больше не могла этого вынести.

— Послушай, Габриель! Бала завтра не будет. Отец заболел.

Габриель не стал расспрашивать. Он понял, что случилось что-то серьезное. Плотники, пришедшие с ним, стояли у лестницы, нагруженные прекрасным угощением, и не знали, куда деваться.

— Идемте-ка обратно на верфь! — сказал им Габриель. — Там мы у себя дома; и там достаточно тепло.

По его голосу Ракел почувствовала, что слезы подступают ему к горлу; она невольно подумала о том, что этот мальчик сразу стал взрослым.

Горевшее здание уже обрушилось, но развалины еще догорали. Нужно отдать справедливость мистеру Робсону, верфи были в таком образцовом порядке, что сторожам не стоило особого труда помешать распространению огня. К полуночи ветер совсем стих, и густые облака дыма поднялись высоко в небо и медленно поплыли над фиордом.

Сойдя со стапелей, корабль пошел прямо по ветру и стал борт о борт со старым бригом, принадлежавшим фирме. Всю ночь продолжались крики и песни бесчисленных добровольцев, которые вызвались привести корабль в порядок.

Корабельные плотники сидели маленьким тесным кружком на верфях, настолько близко к горевшим зданиям, что им было тепло. Они получили гораздо больше угощения, чем могли вместить, и потому угостили на славу подошедших к ним сторожей.

Все были веселы и довольны. Портило их радость только заявление Габриеля, что ему нужно быть дома, потому что консул заболел. Ему не хотелось, чтобы плотники подумали, что он гнушается ими и не хочет остаться из гордости.

Они пили за здоровье Габриеля и за здоровье многих других, кого только могли вспомнить. Пили непривычные вина, ели изысканные кушанья, пока уже не в силах были продолжать.

Остатки они разделили между собой по жребию, совершенно так же, как порой делили щепки, и хохотали при этом до колик.

Затем все пошли домой, в «West End», нагруженные колбасами, бутылками, цыплятами и прочими прекрасными яствами. Солнце только что вышло из-за гор на востоке города и сияло во всех оконных стеклах. Казалось, что весь «West End» иллюминован.

В это утро уж наверное ни одна жена не попрекнула мужа за то, что он немножко перехватил. В домах плотников ели, пили, болтали, шумели; на лестницах и по улицам сновали люди. Ребятишки сидели в кроватках, удивленные, ослепленные утренним солнцем, и уплетали колбасу, еще не вполне уверенные, точно ли они едят колбасу или все это просто чудесный сон, один из тех снов, какие часто снятся голодным.

Солнце сияло над бухтой Сансгор. Новый корабль стоял на причале, а с берега «West End» далеко в море доносился веселый шум.

Дома у старика Андерса Марианна лежала в постели и говорила в бреду что-то непонятное. Соседка утверждала, что у нее горячка; да и сам старик Андерс сидел, обмотав голову мокрым полотенцем: он обжег себе на пожаре одну сторону лица.


Горожане, наконец, разошлись по домам. Иные — усталые, словно не замечая солнца, сразу отправились в постель; другие не ложились, бродили и болтали весь день. Больше половины населения города побывало в эту ночь в Сансгоре или во всяком случае наверху, на холмах, чтобы посмотреть на пожар.

Один из немногих, кто не обратил на пожар никакого внимания, был Клоп. Расставшись со шведом наверху, в шкиперском поселке, он пошел прямо к городу и около первого же дома встретил людей, бежавших вниз. Как он ни был глух, он все же явственно услышал два пушечных выстрела. Проходя мимо церкви, Клоп увидел, что дверь открыта и что в помещении колокольни на полу стоит фонарь. Клоп увидел ноги человека, которые то поднимались кверху, то опускались вниз, подгибались и снова поднимались кверху. Он решил, что, видимо, бьют в набат большим колоколом.

Клоп обратил внимание на то, какое время показывали церковные часы, и пошел домой, обдумывая, что отвечать полиции: он ожидал допроса в связи с этим пожаром.

XIX
Консул Гарман уже три дня лежал в постели. Вся левая сторона была парализована; но доктора полагали, что все может пройти, поскольку пациент выжил первые дни. Консул не произносил ни слова, но двигал глазами, точнее, правым глазом; левый был полузакрыт и рот перекошен.

Дядюшка Рикард все время сидел у постели и пристально смотрел на брата, пока их глаза не встречались; тогда он отводил взгляд в сторону, стараясь изобразить на лице полнейшую беспечность. Ведь доктор предписал, чтобы больного тщательно оберегали от какого бы то ни было волнения.

Оставаясь с больным наедине, советник всегда боялся, что тот начнет говорить; но консул как будто специально ожидал этого и, наконец, сегодня, как только ушел доктор, обратился к брату:

— Послушай, Рикард, — сказал он, невнятно произнося слова, — надо бы сделать кое-какие изменения…

«Ну вот, начинается!» — подумал советник.

Консул подождал немного, затем продолжал:

— Это большая потеря, которая отразится на нас всех; корабль был не застрахован.

— Да… Видишь ли, Кристиан Фредрик… — отвечал дядюшка Рикард совершенно неподобающим беспечным тоном. — Совершенно удивительные… Совершенно удивительно… что… гм… что… ну, словом, совершенно удивительные вещи случаются иной раз… Скажем, например, с кораблем…

Консул поглядел на него.

«Что же теперь будет?» — подумал дядюшка Рикард и огляделся в поисках помощи.

— Что ты хочешь этим сказать, Рикард?

— Да… да… да… Вот наш-то Габриель! Молодец мальчик… — пробормотал советник и попробовал улыбнуться. — Не то чтобы в школе, конечно, но вот, например, скажем, на верфи..

— Что случилось с Габриелем? — быстро спросил консул.

— С Габриелем? Ничего! Ничего, кроме хорошего… Замечательно хорошего… Неужели ты думаешь…

В этот момент вошла Ракел, и дядюшка Рикард вздохнул с облегчением.

Ракел сразу поняла, что отец заговорил, и прямо подошла к постели.

— Расскажи мне все, Ракел! — попросил больной.

— Я с удовольствием рассказала бы тебе все сразу, отец, потому что все новости только хорошие, но я не уверена, сможешь ли ты перенести потрясение, радостное потрясение? — говоря это, она спокойно взглянула ему в лицо.

Больной сделал нетерпеливое движение. Ракел продолжала, держа его за правую руку:

— Видишь ли, корабль был готов к спуску. Совсем готов. И он пошел в назначенное время, прежде чем успел загореться, понимаешь? Корабль был вовремя спущен на воду, и теперь он спасен и цел. Ну вот, отец, теперь ты знаешь все.

— Но Габриель? — спросил консул и посмотрел на брата.

— Габриель именно и сделал все это, потому что Том Робсон не пришел, — сказала Ракел.

— Был пьян, видишь ли, совершенно пьян! Лежал в постели мертвецки пьяный! Понимаешь? — пояснил теперь дядюшка Рикард различными жестами.

— Ну вот, отец! Теперь тебе не о чем спрашивать, — сказала Ракел успокоительным тоном. — Теперь ты знаешь все.

Отец посмотрел на нее, и она почувствовала слабое пожатие его руки.

Затем Ракел увела дядюшку Рикарда из комнаты больного и запретила ему приходить туда одному, что советник счел вполне разумным.


Йомфру Кордсен приходилось очень трудно все эти дни с больным, за которым она ухаживала сама, не допуская к нему никого, кроме Ракел, и с хлопотами по приведению дома в порядок после приготовления к балу. Но у старухи за это время составилось высокое мнение о фрекен Ракел.


После сватовства пастор Мартенс ни разу не разговаривал с Мадлен наедине. Но в эти дни тревог и волнений он очень часто приезжал в Сансгор. Фру Гарман слегла в постель — никто точно не знал, почему, и часто случалось, что в гостиной не было никого, кроме Мадлен, когда он приходил.

Вначале она была смущена и держалась замкнуто, но, заметив, что он нисколько не сердится на нее, решила, что это хорошо с его стороны. Именно он относился к ней в эти дни особенно участливо, потому что отец ее думал только о больном.

Через несколько дней консул, долго лежавший спокойно, сказал Ракел:

— Пусть Габриель придет ко мне!

Отец подал юноше правую руку, которой он мог теперь двигать немного лучше:

— Спасибо, мой мальчик! Ты спас нас от большого убытка и показал себя мужчиной; ну вот… Ракел мне говорила, ты желаешь впредь оставить занятия науками…

— Если ты не требуешь этого, отец… — несмело проговорил юноша.

— Ты можешь ехать в торговую академию в Дрезден, и когда закончишь ее, вступишь в фирму.

— Отец! Отец! — воскликнул Габриель и нагнулся, чтобы поцеловать руку старика.

— Ладно, ладно, мой мальчик! Поглядим, как ты научишься работать и что из тебя получится. Я еще попрошу тебя оказать мне услугу: найти другое имя для корабля; нужно изменить его название, — медленно произнес консул.

Огромная честь, которую отец оказывал ему этой просьбой, потрясла Габриеля. Но внезапно блестящая мысль пришла ему в голову, и он воскликнул: «Феникс»!

Консул слабо улыбнулся правым углом рта.

— Ну, хорошо, пусть называется «Феникс». Позаботься о новой доске.

Выйдя из комнаты отца, Габриель встретил йомфру Кордсен. Он бросился ей на шею, стал целовать ее и душить в объятиях, повторяя: «Феникс! Дрезден! Фирма!»

— Мальчишка! Озорник! — ворчала йомфру Кордсен, отбиваясь; кричать ей не пристало. Но «мальчишка» был слишком силен для нее, и старушка не стала противиться судьбе.

Он побежал дальше, а йомфру Кордсен, поправляя плойки на чепчике, бормотала про себя:

— Это у них у всех в крови!

Но когда Габриель прыгнул из сада в кухню и дал толстой кухарке Берте дружеский шлепок пониже спины, старуха всплеснула руками и воскликнула:

— Ах, господи! Смерть моя! Этот будет хуже всех!


Консул несколько раз вел долгие разговоры со старшим сыном, и Мортен умел делать важное лицо, когда появлялся на людях. Он с удивительным достоинством сидел в старом кресле конторы в Сансгоре.

Фанни мало видела мужа и еще меньше замечала его отсутствие. Чувство к Дэлфину овладело ею с такой силой, какой она еще никогда не знала. Она боролась всеми средствами за то, чтобы удержать любовника.

Но с того дня, как Дэлфин узнал, что Мадлен догадалась о его связи с Фанни, эта связь стала для него почти обузой. Он хотел разорвать ее, но не мог; у него не хватало силы воли высвободиться из той ситуации, в которую он попал, — и он продолжал играть старую игру, усталый от лжи, порой испытывая чувство стыда, и все же был не в состоянии покончить со всем этим.

Часто разговор между ними обрывался сам собой; он чувствовал, что Фанни понимает, почему это происходит, словно бы общая тайна тяготела над ними, но Фанни начинала смеяться, целовать его и болтать, болтать без умолку, чтобы заглушить все это!


Одно обстоятельство приводило всех в изумление: почему так небрежно относились к поискам поджигателя? Никто не сомневался в том, что это был поджог.

Правда, несколько раз были произведены допросы очевидцев, но между этими допросами проходило много времени, и никакой ясности они в дело не внесли. Некоторые считали, что это не удивительно, а если послушать старух и мальчишек из «West End», так получалось, что самых подозрительных-то как раз и не допрашивали.

Старик Андерс был вызван, но начальник полиции заявил, что старик «на основании телесной слабости и недостатка разума» не может быть свидетелем, и его оставили в покое.

Предчувствия Клопа не сбылись: ни его, ни шведа, ни Мартина не вызывали, и после нескольких злостных выпадов в газете дело замерло и забылось.

И жители «West End» и простые люди в городе улыбались, таинственно подмигивали и покачивали головой. Немало дурного, конечно, можно было сказать и о Гармане и Ворше, но одного во всяком случае нельзя было отрицать: своих людей фирма не давала в обиду, и, поскольку с кораблем все обошлось благополучно, не стоило доискиваться, как все это случилось. Люди помнили, что однажды стряслось с Марианной. Теперь можно считать, что все квиты. Начальник полиции, сидя в своем кресле, выглядел очень почтенно, спрашивал и записывал, словно действительно хотел обнаружить истину. Ну что ж? Это так и полагается порядка ради. Но в конце концов, как всем заранее было известно, дело повернулось так, как этого хотели богатые люди; уж если Гарман и Ворше не желали, чтобы виновный был найден, то будь даже начальник полиции самим чертом, он все-таки никого не нашел бы.

Такие вещи обычно вызывали раздражение и досаду, но на этот раз все было к лучшему. Заодно каждый мог из случившегося извлечь урок — если еще имелся кто-либо, не знавший этого, — а именно, что хорошие отношения с богатыми людьми чрезвычайно полезны, даже если при этом приходится кое-чем жертвовать самому.

Зато все теперь сторонились Мартина. Он избежал ареста и суда, этих общих врагов простых людей, но был все же теперь человеком меченым. Родные и друзья неоднократно говорили ему без всяких обиняков, что ему лучше всего убраться из этих мест подобру-поздорову, и чем скорее, тем лучше.

XX
Младший консул умирал. В течение двух недель ему становилось то лучше, то хуже. Порою казалось, что перевес возьмет правая, здоровая сторона, но затем, и с каждым разом все определеннее, начинала одерживать верх левая, больная сторона.

Йомфру Кордсен слышала, как доктор сказал советнику:

— Может быть, еще несколько часов, но ночи он не переживет.

Старушка вошла в комнату больного, а затем поднялась наверх. В ее комнате, душной и старомодной, обитало былое. Здесь все хранилось в ящиках, запертых на ключ. Каждая вещичка лежала на своем месте, все было чисто, аккуратно и полно таинственности…

Когда она открывала комод, в комнате распространялся запах чистого белья и сушеной лаванды, а в маленьком секретном ящике, под грудой накрахмаленных чепчиков, хранился тщательно завернутый портрет-миниатюра в черной рамке.

Это был портрет молодого человека в зеленом, обшитом галунами, камзоле с широким бархатным воротником. Волосы золотисто-рыжего цвета начесаны вперед по моде тех времен, с большими локонами над ушами; глаза синие и ясные, и нижняя губа немного выпячена.

Йомфру Кордсен долго смотрела на портрет, и слеза за слезой капали на другие сокровища, хранившиеся в том же самом комоде, среди чистого белья и сушеной лаванды.


Дядюшка Рикард сидел и не отрываясь смотрел на брата. Слова доктора отняли у него всякую надежду, и тем не менее он не был в состоянии понять, как же это все-таки возможно.

— Со мной скоро все будет кончено, Рикард, — слабым голосом произнес больной.

Советник не выдержал, наклонился над постелью и залился слезами, положив голову на одеяло.

— Вот я тут, еще сильный и здоровый, — всхлипывал он. — И все-таки ничего не могу сделать, чтобы помочь тебе. А я ведь всегда был для тебя только обузой, доставлял тебе только одно беспокойство!

— Полно, Задира! — отвечал консул. — Ты был для меня самым дорогим в жизни. Ты и фирма. Но я должен кое за что попросить у тебя прощения, прежде чем умру.

— Ты? — Дядюшке Рикарду показалось, что брат его оговорился.

— Да. Видишь ли, — сказал консул, и какая-то тень улыбки прошла по его уже наполовину омертвевшему лицу. — Я тебя дурачил. Никаких векселей у меня не было, Рикард. Это была просто шутка. Ты не сердишься на меня?

— Сержусь ли? Я-то?! — Дядюшка Рикард уткнулся лицом в иссохшую руку и лежал так, тихо вздыхая, зарывшись кудрявыми волосами в подушки. Он был похож на большого мохнатого ньюфаундленда.

Вошел доктор.

— Господин консул! Это уж никуда не годится! Господин советник! Лежа таким образом, вы затрудняете больному дыхание! Притом вы не…

— Мой брат, — перебил младший консул тоном, который еще напоминал его прежний «конторский» голос, — мой брат, советник, будет лежать там, где он лежит.

Затем он добавил с усилием:

— Пожалуйста, позовите сюда всю семью.

Доктор вышел. Немного погоди больной глубоко вздохнул и сказал:

— Прощай, Задира! И спасибо тебе «за все, начиная с младенческих лет»!

Это было в первый раз, что консул Гарман цитировал стихи.

— Бургундское возьми себе… Все устроено… Мне бы следовало все это оформить еще лучше, но…

По лицу его прошла слабая судорога, отдаленно напоминавшая движение, которым он обычно поправлял галстук; затем младший консул тихо и почти беззвучно произнес:

— Но торговый дом уже не тот, чем он был прежде…

Это были его последние слова. Прежде чем доктор успел позвать в комнату больного остальных членов семьи, младший консул умер — спокойно и корректно, как и жил.

XXI
В тот же день Густав Оскар Карл Юхан Торпандер шел по дороге в Сансгор. Он взял себе выходной день в типографии, хотя это было не в его обычаях.

На голове его была высокая серая фетровая шляпа из того сорта, который называют «банкротским». Мастер, делавший ее, уверял Торпандера, что именно эта шляпа предназначалась для «негоцианта» Мортена Гармана, но оказалась ему чуточку мала. Зато именно Торпандеру она подошла в точности, и он купил ее, как дорого она ни стоила. Ему казалось, что было какое-то удивительное стечение обстоятельств в том, что вот он сегодня надел шляпу, от которой отказался Мортен Гарман.

Демисезонное пальто тоже было куплено по случаю — правда, не совсем новое, но необычного светло-коричневого цвета. С брюками дело обстояло хуже всего; но пальто было достаточно длинное. Торпандер мог бы, конечно, купить и брюки, но не хотел тратить слишком большие суммы из своих сбережений, пока не выяснится, что принесет ему сегодняшнее объяснение. Если все сложится хорошо, «она» получит все, что ему принадлежит, а если плохо, тогда он уедет к себе домой в Швецию; дольше выносить такое положение он не в силах.

Особенно больших надежд он, говоря по правде, не питал. Он недавно узнал, что Марианна больна. Быть может, она страдает и от стыда, которым покрыл их дом Мартин. Если он, Торпандер, посватается именно теперь, быть может это произведет хорошее впечатление; но все-таки… Он не решался надеяться на такое счастье.

Был чудесный солнечный день, и длинная светло-коричневая фигура Торпандера двигалась быстро, машинально жестикулируя, словно Торпандер заранее подготовлял речь, которую произнесет при своем сватовстве. Из левого кармана его пальто выглядывал уголок фулярового платка, который уже давно был его мечтой; золотисто-оранжевый, со светло-голубой каймой.

Платок этот не предназначался ни для чего влажного! Нет! Для этого Торпандер имел красный бумажный платок с портретом Авраама Линкольна, но фуляровым платком можно было похвастать. Каждый раз, когда кто-нибудь попадался ему на дороге, перед кем стоило себя показать, — а таких было немало, — он вытаскивал блестящий носовой платок, осторожно проводил им по лицу и клал обратно в карман, с наслаждением ощущая, как шелк крохотными ноготками вцеплялся в загрубевшую кожу его пальцев.

Около верфи он встретил Мартина; тот быстро шел вниз.

— Дома твоя сестра? — спросил Торпандер.

— Да, ты застанешь ее дома, — ответил Мартин с недоброй усмешкой; и Торпандер пошел дальше по направлению к «West End».

Неподалеку от дома Гарманов в Сансгоре Мартин встретил пастора Мартенса, шедшего из города в сутане. Мартин приподнял кепку:

— Не зайдете ли к моей сестре, господин пастор? Она при смерти.

— А кто такая твоя сестра? — спросил пастор.

— Марианна, внучка старого Андерса.

— А! Да! Я помню ее, — отвечал пастор: он знал всю историю. — Но я никак не могу зайти именно сейчас. Мне нужно сначала в Сансгор. Консул Гарман ведь тоже кончается. Потом, друг мой, попозже…

— Ну да! Этого я ожидал… — пробормотал Мартин и хотел было идти.

— Подожди, молодой человек! — окликнул его пастор. — Если ты считаешь, что нужно поспешить, я пойду к твоей сестре. Это ведь крайний дом, не правда ли? — и с этими словами он пошел по направлению к «West End».

Мартин остановился изумленный, даже будто разочарованный, а пастор спокойно продолжал свой довольно трудный путь в узких улицах поселка. Оборванные ребятишки перебегали через дорогу, девушки и старухи высовывали головы и глазели на него. Группа маленьких мальчишек, которые лежали и копались в песке, закричала ему: «Ур-ра!» От всего, куда ни повернись, веяло бедностью и безобразием.


Не получив ответа от старого Андерса, который сидел, сгорбившись, в углу, Торпандер пошел прямо и постучал в дверь Марианны. Никто не ответил «войдите», и он осторожно заглянул в дверь.

Бедный! Он так испугался, что едва удержался на ногах. Она лежала в постели — его возлюбленная Марианна! Рот ее был полуоткрыт, она стонала часто, страшно часто. Ее впалые щеки были покрыты синеватой бледностью, и в темных углублениях вокруг глаз блестели капли пота. Он и понятия не имел, что ее болезнь зашла так далеко. А он-то явился свататься!

Марианна открыла глаза; она узнала его, в этом он был уверен, потому что она слабо улыбнулась; это была ее обычная приветливая улыбка. Но ему показалось, что зубы ее стали какими-то непривычно большими. Говорить она уже не могла, но несколько раз перевела свои большие глаза с него на окно. Ему, наконец, показалось, что она просит о чем-то.

Торпандер подошел к окну. Рама была новая, сделанная Томом Робсоном. Когда Торпандер положил руку на раму, Марианна снова улыбнулась. Он открыл окно и увидел по ее лицу, что она благодарила его.

Полуденное солнце светило в узкое ущелье между склоном обрыва и стеной дома, и лучи его падали прямо на новый оконный переплет и освещали кусочек пола. Далеко в городе в церкви звонили по покойнику. Звуки как бы ударялись о край обрыва и глухо отдавались в комнате.

Марианна повернулась к свету, и глаза ее стали удивительно ясными. Слабая тень румянца появилась на ее щеках. Торпандер никогда не видел ее такой прекрасной.

Пастор Мартенс вошел в комнату. Он тоже, как и Торпандер, был поражен видом больной, но в другом смысле. Она не показалась ему умирающей, и он не мог подавить в себе досаду на Мартина, который до такой степени преувеличил положение сестры, а ведь из-за этого он, пастор, может слишком поздно прийти к смертному одру консула Гармана.

Не понравилась ему и эта чудаковатая светло-коричневая фигура, которая беспрестанно кланялась ему. Возможно, что все это повлияло на слова, с которыми он обратился к больной.

Пастор сел около постели, заслонив окно. Большие глаза Марианны были устремлены на него. Он не хотел быть суровым, но эта женщина, которая лежала в постели перед ним, была ведь все-таки падшая женщина. В конце такой жизни вполне своевременно серьезно поговорить о греховных наслаждениях и о горьких последствиях порока.

В глазах Марианны появилось беспокойство; она посмотрела вокруг, взглянула на пастора, на Торпандера и с усилием повернулась лицом к стене.

Пастор собирался, конечно, закончить речь словами об «искуплении» даже и такой жизни; в тот момент, когда он говорил о раскаянии и прощении, вошла соседка, — она уходила домой, чтобы пообедать.

Женщина остановилась в ногах постели и, увидев лицо Марианны, сказала:

— Простите, господин пастор! Она умерла!

— Умерла?! — воскликнул пастор и быстро выпрямился. — Это поразительно!

Он взял свою шляпу, простился и вышел.

Женщина взяла руки мертвой и тщательно сложила их; затем засунула свои руки под одеяло и расправила ноги, чтобы труп не окоченел с согнутыми коленями.

Рот был полуоткрыт. Она закрыла его, но подбородок отвалился снова. Торпандер понял, чего искала женщина, и протянул ей свой фуляровый платок. Как хорошо, что платок не был в употреблении.

Женщина недоверчиво посмотрела на платок, но, убедившись, что он чистый, сложила его в узкую ленту и подвязала голову Марианны.

Торпандер стоял и смотрел на маленькое измученное лицо, окаймленное его красивым фуляровым платком, и ему казалось, что все-таки он, наконец, занял какое-то место в ее жизни: ее последняя улыбка, ее последний взгляд были обращены на него и к нему, она приняла от него первый и последний подарок. В сущности говоря, его сватовство окончилось лучше, чем он мог ожидать. Он поник головой и тихо заплакал, вытирая слезы портретом Авраама Линкольна.

Старик Андерс вошел, сел и стал в упор смотреть на труп; со дня пожара он был словно не в себе.

— Пойти мне к Захарии Снеткеру заказать гроб? — спросила соседка.

Не получив никакого ответа, она пошла заказать гроб по собственному усмотрению; конечно, он был ничем не лучше, чем все обычные гробы для людей из «West End».


Тем временем пастор Мартенс спешил в Сансгор. Смерть Марианны произвела на него удручающее впечатление, усугублявшее его дурное настроение.

Старухи и девушки снова высовывались из всех окон; пастор в «West End» — это было значительное событие! Компания мальчишек промаршировала мимо него; они нашли на берегу дохлую кошку, которую старший из мальчишек волочил за собой. Сзади всех шел крохотный мальчуган с материнским деревянным башмаком в руках и бумажным колпаком на голове. Все дети выступали чрезвычайно горделиво и звонкими голосами распевали народный гимн, вернее остроумный вариант его, очень популярный в «West End»:

Да, мы любим землю эту:
Это все поют!
А не будешь петь как все ты,
Так тебя побьют![35]
Пастору пришлось пройти мимо этой маленькой шайки: их пение резало ему уши. Притом он мельком взглянул на кошку: она уже наполовину разложилась, и кожа клочьями висела на ней. Пастор Мартенс зажал рот платком: он опасался, что это зловоние вредно отразится на его здоровье.

Он шел так быстро, как только позволяли сутана и лужи грязи на улицах; он спешил поскорее выбраться из «West End» и, наконец, вздохнул с облегчением, остановившись у двери дома Гарманов. Но он пришел слишком поздно.

Консул умер полчаса тому назад, и пастор Мартенс отправился обратно в город. Было уже два или три часа пополудни, и в длинной черной сутане было очень жарко.

Мадам Расмуссен выбежала ему навстречу:

— Милейший господин пастор! Уже половина третьего! У вас такой изнуренный вид!

— Нужно радоваться, мадам Расмуссен, — отвечал пастор с тихой улыбкой, — нужно радоваться, когда нам посылаются тяжелые испытания!


— Ах! Какой замечательный человек этот пастор Мартенс! Какое у него ласковое и приветливое выражение лица, когда он сидит за обеденным столом; как он прекрасно выглядит! Ну, никто бы не мог заподозрить, что он носит парик!

Мадам Расмуссен решила, что надо будет вышить несколько подушек и положить их между рамами; ведь капеллан терпеть не мог сквозняков!

XXII
Смерть консула Гармана вызвала большое оживление в городе. Удивительное происшествие с кораблем уже и без того было темой для разговоров в течение нескольких недель, а теперь еще и эта смерть со всем тем, что с ней было связано, и с ее возможными последствиями; материала для сплетен было столько, что весь город буквально гудел и жужжал.

Коммерсанты исподтишка подмигивали друг другу. Старик из Сансгора был для них трудным противником; теперь у всех руки развязаны, а Мортен не опасен.

Приготовления к похоронам были торжественные. Гроб покойного надлежало перевезти из Сансгора и поставить в церкви. Там пробст Спарре произнесет речь, а капеллан проведет церемонию похорон на кладбище.

Все корпорации должны прийти со своими знаменами; приглашенные музыканты репетировали всю ночь. Скопление народу было такое, как семнадцатого мая, и даже был организован специальный комитет, который распоряжался торжествами.

Якоб Ворше не принимал участия во всех этих приготовлениях. Он искренне горевал о консуле, который всегда относился к нему почти как отец.

Фру Ворше сердилась больше, чем огорчалась.

— Ведь этакое несчастье! Ну, прямо настоящее несчастье! — бормотала она. — Ведь надо же было, чтобы старик умер! Он бы все уладил: ведь он был разумный человек, а теперь дома остались одни женщины, потому что этот посольский попрыгун немногим отличается от женщин! Гм, гм! — думала старушка. — Хоть бы уж эта Ракел, дочь такого умного отца, была порассудительнее!

В доме Гарманов в Сансгоре было пусто и тихо во всех этажах. Покойник лежал наверху в маленьком зале. Во всех окнах второго этажа висели белые гардины.

В доме не слышно было ни единого звука, кроме равномерных шагов, глухо звучавших в пустых комнатах: дядюшка Рикард с того дня, как умер его брат, беспокойно ходил из конца в конец по комнатам верхнего этажа и взад и вперед по залу. Он то подходил к покойнику, то уходил снова, и так бродил целый день и далеко за полночь.


Ракел сильно горевала об отце; когда он был жив, она даже не думала, что будет так огорчена его смертью. За последнее время в душе ее совершился перелом. Те большие требования, которые она прежде предъявляла к другим, она стала предъявлять к себе и тут-то заметила, как много ей нужно еще исправить в себе самой. Ей стало также ясно, что она сама виновата в отчужденности, которая существовала между нею и отцом. Только во время его болезни они оба поняли, сколько у них было общего и чем они могли быть друг для друга. Теперь было слишком поздно, и она безнадежно глядела вперед, на свою бесполезную жизнь. Совет, данный Якобом Ворше, не имел для нее никакого смысла.


Накануне похорон Мадлен сидела на террасе. Был свежий весенний день с мелким дождем и юго-западным ветром. Она закрыла дверь в сад. В верхнем этаже гулко отдавались тяжелые шаги отца, которые приближались, звучали над самой головой и удалялись в другие комнаты.

Никогда не чувствовала она себя такой печальной, никогда у нее так не болело сердце, никогда она не ощущала такого одиночества в этом большом доме, наполненном тишиной, которая обычно окружает покойника.

В дверь постучали, и вошел пастор Мартенс. Фру Гарман просила его каждый день заходить в это время.

— Добрый день, фрекен Мадлен! Как вы поживаете сегодня?

— Спасибо, — отвечала она. — Ничего… То есть как всегда…

— Иными словами, не совсем хорошо, — сказал пастор участливо. — Если б я был вашим врачом, фрекен, я прописал бы вам на лето курорт.

Он держал шляпу в руке, но стоял в дверях; она сидела в самом уголке дивана, в глубине комнаты.

— Грустный день сегодня: совсем не похожий на весну! — продолжал пастор, глядя в сад. — И этот дом, который только что посетило холодное дыханье смерти, печальное место…

Мадлен слушала его, склонив голову, но не произносила ни слова.

— Такой дом, — продолжал он, — дом, в котором лежит покойник, подобен человеческой жизни. Ведь многие из нас имеют покойника в глубине души своей: какую-нибудь умершую надежду или горькое разочарование, которое мы похоронили в самом темном уголке своего сердца.

Он заметил, что девушка склонила голову еще ниже, и продолжал очень серьезно, словно говорил с самим собой:

— И вот тогда хорошо для всякого человека не оставаться одному; тогда-то хорошо иметь рядом руку, на которую можно опереться, если горькая правда жизни бросает тень на всю нашу жизнь…

Мадлен вдруг заплакала. Он заметил это.

— Прошу прощенья! — сказал он, подошел к дивану и положил шляпу. — Я говорил под влиянием моего собственного настроения; я огорчил вас, а ведь мне скорее следовало ободрить вас, бедное дитя мое!

Слезы ее полились градом, и она уже не могла скрывать волнение.

— Дорогая фрекен Мадлен! — сказал пастор Мартенс и сел на диван рядом с ней. — Вам нехорошо. Я это давно вижу. Поверьте, мне очень больно приходить сюда и видеть, что вы страдаете, и не иметь права помочь вам.

— Вы всегда были добры ко мне, — всхлипывала Мадлен. — Но мне никто не может помочь; мне так больно, так больно!

— Знайте, дорогая фрекен, что нет такой душевной боли, как бы сильна она ни была, которую невозможно облегчить. Больному сердцу приносит большое облегчение искреннее отношение к другу, который понимает вас. Но именно потому, — прибавил он со вздохом, — мне вдвойне тяжело, что вы не можете, что вы не хотите позволить мне быть для вас таким другом…

— Я не могу, — пролепетала она смущенно. — Вы только не сердитесь на меня. Это не потому, что я неблагодарная. Вы ведь единственный, но я так боюсь… Я ничего не понимаю… Не сердитесь на меня… — и она нерешительно протянула ему руку.

Пастор Мартенс взял ее руку и задержал в своих руках.

— Вы знаете, я желаю вам только добра, фрекен Мадлен! — сказал он серьезным и успокоительным тоном.

— Да, да… Я знаю это! Но… Но вы думаете, что я… — Она испуганно поглядела на него.

— Я думаю, что душа ваша в смятении, и надеюсь, что смог бы стать для вас надежным спутником на всю жизнь. Вы не захотели принять мое предложение, и я не упрекаю вас, но знайте: все, что я имею, принадлежит вам!

— Но если я не… Если я теперь не… — Она закрыла лицо руками. — Нет! Я не могу.

Он по-дружески, почти по-отечески привлек ее к себе и мягко сказал:

— Скажите, Мадлен, разве вы не чувствуете, что это судьба? Когда я просил вашей руки, вы отказали мне сразу, наспех, необдуманно, осмелюсь сказать! Смотрите: а вот теперь я держу вашу руку.

Она слабо попробовала высвободить руку, но он удержал ее и продолжал:

— Судьба вела нас друг к другу: вы как бы предназначены для меня. Теперь вы чувствуете себя такой одинокой и потерянной среди своих близких. Ведь, не правда ли, Мадлен, вы очень одиноки?

— Ах, да! Очень! Так одинока! Так печально-одинока! — сказала она с огорчением.

И потому ли, что он притянул ее к себе, или Мадлен сама склонилась к нему, она положила голову ему на плечо устало и безвольно. А его голос звучал над нею кротко и успокоительно, и она чувствовала облегчение, словно после долгой тяжелой болезни.

Вдруг пастор поцеловал ее в лоб. Она вскочила. Пастор тоже встал, но удержал ее руку в своих.

— Мы ни о чем не будем больше говорить сегодня, — сказал он просто, — прежде всего по причине семейного горя, но только зайдем к фру Гарман и попросим ее благословения. Тем более что твой отец…

— Нет! Нет! — воскликнула она. — Отец не должен ничего знать; ах, боже мой, что же я наделала! — пробормотала она, проведя рукой по глазам.

Он тихо улыбнулся и взял ее руку в свою.

— Ты еще немного смущена, дитя мое! Но это скоро пройдет. — С этими словами он повел ее в комнату фру Гарман.

— Нельзя ли отложить это до завтра, — попросила Мадлен, — у меня так болит голова.

— Мы только представимся твоей тетушке, — сказал он кротко, но твердо, отворяя дверь.

Фру Гарман сидела в кресле в своей большой теплой спальне. Перед нею был поднос с графинчиком воды и маленькой, завернутой в солому бутылкой кюрасо. На тарелке была разложена цыплячья грудинка, нарезанная маленькими квадратиками, а посередине высилась спаржа в масле, увенчанная красиво нарезанной петрушкой.

Когда обрученные пошли, она как раз держала на вилке маленький белый кусочек цыплячьей грудинки и обмакивала его в масло. Но, увидев их, равнодушно отложила в сторону вилку и сказала:

— Я надеюсь, Мадлен, что ты не забыла поблагодарить всевышнего за то, что он смирил твой упрямый дух, а вам, господин пастор, я хотела бы пожелать, чтобы вы никогда в этом не раскаялись.

На мгновенье какой-то огонек загорелся в глазах Мадлен, но ее жених сказал все так же мягко:

— Моя дорогая Мадлен еще слишком потрясена. Не лучше ли тебе, дитя мое, пойти наверх, в свою комнату? Мы увидимся завтра.

Мадлен была ему очень благодарна за это и ответила маленькой слабой улыбкой, когда он проводил ее до двери.

После ухода пастора фру Гарман подумала, как странно меняются люди, когда они помолвлены. Она предчувствовала, что впредь общество капеллана уже не будет ей так приятно.

Пастор Мартенс был счастлив; он даже не спал после обеда. Погода прояснилась. С ночи над берегом остался только туман, как часто бывает с морскими туманами весной.

Все казалось солнечным и прекрасным пастору Мартенсу, когда он возвращался от ювелира, где заказал кольца. Но он умел владеть своим лицом, он понимал, что не подобает ему выглядеть сияющим накануне похорон дяди своей возлюбленной.

На площади пастор встретил директора школы Йонсена.

— Вы собираетесь быть завтра на похоронах, господин директор школы? — спросил Мартенс, чтобы завязать разговор: ему очень хотелось поделиться своими чувствами.

— Нет! — кратко ответил Йонсен. — Я читаю доклад на благотворительном базаре миссионеров.

— Днем?! — воскликнул пораженный капеллан. — Но половина города будет на похоронах!

— Я буду говорить для женщин, — веско ответил директор школы и продолжал свой путь.

— Гм! — подумал пастор Мартенс. — Он удивительно изменился. Доклады для женщин! Благотворительные базары! Толкование библии для народа! Его просто не узнать!

Немного дальше в саду ему встретился кандидат Дэлфин на лошади. Пастор так забавно выглядел, что Дэлфин, придержав лошадь, воскликнул:

— Добрый день, господин пастор! Чем это вы так довольны? Не проповедью ли, которую собираетесь произнести завтра на похоронах?

«Речь на похоронах… Речь на похоронах…» — пронеслось в голосе пастора. Речь ведь еще не была готова. Хорошо, что Дэлфин напомнил о ней. Мартенс ответил:

— Видите ли, если, несмотря на мое… гм… несмотря на общее наше горе, я, быть может, выгляжу веселей, чем подобает, то это по чисто личным причинам, чисто личным…

— Осмелюсь спросить, что это за личная радость, которую вы так переживаете? — беспечно спросил Дэлфин.

— Да, видите ли, это еще рано разглашать, но вам, — пастор понизил голос, — вам я скажу: сегодня я имел счастье обручиться.

— Ну что ж! Поздравляю! — воскликнул Дэлфин весело. — Я даже, кажется, могу угадать, с кем! — Он собирался назвать мадам Расмуссен.

— О да! Я думаю, вы догадываетесь, — спокойно ответил Мартенс, — с фрекен Гарман, с Мадлен.

— Вы лжете! — воскликнул Дэлфин, натянув поводья.

Пастор осторожно отошел на несколько шагов, приподнял шляпу и пошел дальше.

Дэлфин быстро поехал вверх, по дороге к Сансгору, все ускоряя галоп, пока лошадь не покрылась пеной. Так он проскакал больше полутора миль. Берег стал низким и песчаным. Показалось открытое море; солнце освещало голубую поверхность; вдали, словно стена, подымался морской туман. К ночи туман снова достигнет берега.

Дэлфин оставил лошадь на крестьянском дворе и пошел пешком по песку. Большое спокойное море притягивало его к себе; он почувствовал потребность остаться наедине с самим собою и погрузиться в свои мысли глубже, чем обычно.

Георг Дэлфин редко предавался серьезным размышлениям; он был слишком легкомыслен, и настроения его часто менялись. Но теперь нужно было подвести итоги. Он бросился на песок, нагретый горячим полуденным солнцем.

Сначала мысли его клубились, как прибой, набегавший на берег. Он прежде всего негодовал на пастора Мартенса. Кто бы мог подумать, что он, Георг Дэлфин, позволит околпачить себя капеллану, да еще притом и вдовцу! А Мадлен? Как она могла согласиться? И чем больше думал он о ней, тем больше понимал, насколько любит ее.

А все могло сложиться иначе; да, многое могло сложиться иначе в его жизни — теперь он это видел совершенно ясно. Он вспомнил о Якобе Ворше, который совсем отошел от него. С Дэлфином часто случалось, что люди не могли выносить его подолгу; только Фанни он не надоедал.

Он снова попытался вызвать в памяти ее образ, прекрасный и обаятельный, но это ему не удавалось: Мадлен заслоняла все. Затем в его памяти возник пастор, и мучительные мысли начали его преследовать снова.

В жизни Дэлфина не было точки опоры. Все было проиграно, испорчено, опустошено, и, наконец, он стал противен сам себе. Что же он такое? Человек, не имеющий подлинного друга, находящийся в фальшивой связис женщиной, которую он не любит, и презираемый тою, которую любит?

Туман широкими полосами приближался к берегу; он прополз над прибоем и песком, задержался на мгновенье над красивым человеком, лежавшим на песке, пополз дальше и разостлался за густыми зарослями морской травы. Серая стена, возвышавшаяся над морем, поднялась кверху, приблизилась к послеполуденному солнцу и поглотила его. Сразу стало серо и прохладно, а туман все больше сгущался.

Дэлфин потянулся на песке и положил голову на левую руку, усталый от скачки и от тяжелых мыслей. Длинные беловато-серые полосы прибоя приближались, завивались гребешками и падали на берег с глухим равномерным ворчанием.

Дэлфин задумался над тем, как легко покончить с этой жизнью, которая в данный момент казалась ему такой ненужной. Только скатиться вниз, на несколько шагов, и волны прибоя подхватят тело, унесут его — быть может, куда-нибудь далеко-далеко — и выбросят на чужой берег.

Но Дэлфин сознавал, что на это у него не хватит смелости. Он долго лежал таким образом, разглядывая свою собственную жизнь, и, наконец, задремал, а прибой продолжал свое монотонное пение, и слабый вечерний бриз, который следовал за туманом, обдавал его своим холодным дыханием.

Все линии ландшафта расплылись в серой мгле. Туман сгустился и спускался все ниже и ниже. Очертания человека, лежавшего на берегу, все более и более растворялись в нем. Наконец фигура человека исчезла совсем — море словно стерло его огромной тряпкой. А туман над берегом двигался все дальше и дальше, приближался к крайним хуторам, забивался в каждый уголок и веял холодом в открытые окна и двери.


Но быстрее, чем туман, и уж конечно изворотливее, чем туман, проникал во все щелки, распространялся по всему городу слух о помолвке капеллана. Этот слух заполнял комнаты, открывал двери, наполнял все дома и даже мешал движению на улицах.

«Вы слыхали новость?» — «Помолвка?» — «Что?» — «Кто?» — «Фрекен Гарман!» — «Я слыхал это уже час тому назад!» — «Слышали новость!» — «Капеллан помолвлен!» — «Господи!» — «Совершенно поражена!» — «Уж можно было бы все-таки подождать, пока не похоронят консула!» — «Послушайте!» — «Вы не знаете, правда ли это?» — «Говорят, он уже был у ювелира — заказывал кольца!» — «А вы слышали новость?» И так весь день новость распространялась из дома в дом. И когда, наконец, усталый город стал укладываться спать, то каждый его обитатель слышал о помолвке по меньшей мере раз пять. Это было замечательное время, богатое чрезвычайными событиями.

Но как иной раз маленький серебристый ручеек впадает в большую реку и течет с нею вместе, упорно сохраняя свою узенькую золотисто-серую полоску, обособленно от широкого чистого потока, так рядом с большой новостью распространялась маленькая сплетня. Она сопутствовала основной новости, как-то каждый раз умудряясь вынырнуть; она произносилась шепотом, иными даже опровергалась, но повторялась непрестанно.

Это была сплетня о том, что пастор Мартенс носит парик. Трудно было этому поверить, но разве можно усомниться, если сама мадам Расмуссен рассказывала об этом!

XXIII
Подобно всем хорошим правителям, полагающим, что они должны отмечать начало своего правления добрыми и милостивыми поступками, Мортен дал Пер Карлу разрешение запрячь в катафалк «старых вороных», которые должны были окончательно выйти в отставку на следующий день.

Старый кучер готовил их к «похоронному процессу», как он выражался, и чистил их неутомимо три дня; всю последнюю ночь продежурил он в конюшне, наблюдая за тем, чтобы лошади не легли и не испачкались.

Поэтому вороные блестели, как никогда. В одиннадцать утра в субботу они стояли впряженные в катафалк перед дверьми Сансгора.

Есть три сорта катафалков, и в них можно ехать на кладбище совершенно так же, как ездят по железной дороге: можно ехать в первом, во втором и в третьем классе; бывают, правда, случаи, когда покойник расстается с жизнью в таком убогом состоянии, что к месту последнего успокоения его просто несут на руках друзья.

Консул Гарман ехал на кладбище в первом классе, в катафалке с ангельскими головками и серебряными гирляндами. Пер Карл сидел под черным балдахином с флером на шляпе и смотрел с печалью и гордостью на своих старых вороных.

Когда гроб, покрытый цветами и белыми шелковыми лентами, несли по лестнице, внизу стояла йомфру Кордсен, а позади — вся женская прислуга. Старушка приложила руку к сердцу и низко поклонилась, когда консула проносили мимо. Затем она ушла наверх в свою комнату и заперла дверь.

В закрытой коляске ехали дамы и дядюшка Рикард, чтобы присутствовать на церемонии в церкви; Мортен и Габриель ехали в открытой коляске. Все служащие фирмы и многие горожане, которые не хотели ограничиться проводами покойника из церкви до кладбища, последовали за катафалком пешком, когда процессия тронулась. Весеннее солнце играло на серебряных гирляндах и ангельских головках и на черных блестящих крупах вороных, которые торжественно, шаг за шагом, совершали свой последний печальный выезд.


Очень неудачно было то, что в тот же день хоронили и Марианну. Мартин попытался не допустить этого, но в церковной конторе ему отказали, разъяснив, что для него не будут делать никаких исключений и что, напротив, все складывается чрезвычайно удачно: пастор уж заодно будет на кладбище. Ведь он должен прочитать над ней только молитву, а не речь?

О нет, нет! Никакой речи!

Около хижины старика Андерса собралось несколько молодых матросов из «West End», знавших Марианну, несколько дальних родственников из города, Том Робсон, Торпандер и Клоп.

Старика Андерса не было. Как его ни уговаривали, он настоял на своем: он должен был проводить главу фирмы.

Среди провожавших Марианну не было распорядителя похорон, и молодые матросы шли быстро, неся гроб на плечах. Поэтому они подошли к городу как раз в тот момент, когда тело консула вносили в церковь.

Не могло быть и речи о том, чтобы они прошли первыми по городу и по улицам, ведущим к кладбищу, которые в честь консула Гармана были украшены зелеными листьями, сиренью и ракитником. Им пришлось подождать, пока закончится отпевание консула в церкви.

Во дворе гроб сняли с плеч и поставили на каменную лестницу. Нести покойницу в праздничных костюмах было жарко, и некоторые сняли пиджаки, чтобы прохладиться.

На другой стороне улицы находилась распивочная «Продажа эля и вин»; многим из провожающих очень хотелось выпить кружечку эля, и мелкой монеты на это дело хватило бы; но, пожалуй, это было неприлично при таких обстоятельствах.

Провожавшие Марианну стояли и перешептывались, пожевывая табак; в горле у них пересохло, а церемония все никак не кончалась. Дверь в распивочную была открыта; кружки стояли на прилавке; там казалось так прохладно и уютно; улица была пуста, все находились в церкви или церковном дворе. Один из принесших гроб перебежал улицу и шмыгнул в распивочную; двое последовали за ним.

Похоже было на то, что все провожавшие покойницу не прочь присоединиться к своим товарищам. Но Том Робсон подошел к группе и сказал, держа в руках ассигнацию в пять крон: «Мы можем выпить на всю эту сумму, но с условием, что уходить должны только по двое!»

Это условие было принято безропотно, и очередь соблюдалась очень аккуратно; но много кружек эля выпито было на пять крон!

Мартин и Том Робсон не поддались искушению; Клоп держался дольше всех, но в конце концов не устоял.

Карл Юхан Торпандер сидел в уголку во дворе и пристально смотрел на гроб. Фуляровый платок по его упорному настоянию остался на покойнице, а на крышке, над ее сердцем, лежал букет, за который он заплатил три кроны; иначе гроб был бы уж слишком убогим. Большинство цветов, какие нашлись в «West End», были куплены горожанами для младшего консула, иначе у Марианны было бы больше цветов.

Наконец народ хлынул из церкви. Провожавшие Марианну должны были подождать, пока большая процессия не войдет на кладбище. Тогда матросы поплевали на ладони и принялись за дело с новыми силами. От ассигнации в пять крон не осталось и следа.

Никто не мог припомнить такой длинной процессии, как на похоронах младшего консула. Она растянулась почти от церкви до кладбища, находившегося за чертой города. Процессия, медленно двигавшаяся по дороге, представляла собою целый лес шляп самых разнообразных фасонов: тут была и новая парижская шляпа Мортена и широкополая шляпа пробста Спарре, были старые шляпы, похожие на трубы, но почти без полей, были поля, нависавшие как швейцарские крыши; некоторые на солнце имели красноватый оттенок, другие были гладкие, как замша. Здесь были представлены и смешаны двадцать лет самых разнообразных мод и фасонов одежды. Только один старый Андерс шел в своей старой шапке, похожей на ком смолы.

Множество ребятишек и подростков двигались с двух сторон процессии, и даже окрестности кладбища, расположенного на склоне холма, были запружены зрителями гармановских похорон.

У входа на кладбище были укреплены два высоких флагштока, увитых зелеными гирляндами; флаги, прикрепленные на половине высоты столбов, свешивались почти до земли и тихо колыхались, колеблемые слабым ветром. Музыканты городского оркестра умолкли; они без передышки, от церкви до самого кладбища, играли что-то неудобопонятное; только уже после, вечером, прочитав в газетах программу торжества, публика узнала, что это, оказывается, был траурный марш Шопена.

Регент со своими мальчиками — «чертовыми служками», как он называл их, когда бывал сердит, — запел псалом. Самые первые коммерсанты города сняли гроб с катафалка и понесли его.

Это было замечательное зрелище, когда большое траурное шествие, в котором мелькали и мундиры, торжественно двигалось со множеством увитых флером знамен среди толпы женщин и детей, стоявших плотной стеной между могилами и даже на могилах по обе стороны дороги.

Провожающие столпились около глубокой ямы, куда должны были опустить гроб с телом покойника. Коммерсанты, которые несли его, казалось, почувствовали облегчение, когда его опустили вниз, на вечный покой: он был для них тяжеловат и при жизни и после смерти. Пение прекратилось, стало тихо. Пастор взошел на холмик земли над могилой.

Последний раз обдумывая свою предстоящую речь над могилой покойного, капеллан почувствовал, насколько затруднительно стало его положение по отношению к усопшему после помолвки с Мадлен.

Нужно было держаться строго и беспристрастно; ни в коем случае не увлекаться излишними похвалами, ибо это будет плохо звучать в его устах, поскольку теперь он уже почти член семьи Гарманов; притом пробст Спарре еще в церкви достаточно много сказал по поводу заслуг покойного, как члена общества, как крупного предпринимателя, «который, как отец, обеспечивал сотни трудящихся хлебом насущным и распространял вокруг себя счастье и благосостояние». Поэтому пастор Мартенс начал свою речь так:

— Печальное собрание! Когда мы глядим вниз, в эту могилу шести футов длиной и шести футов глубиной, мы видим черный гроб и думаем об этом теле, которому предстоит разложение. Дорогие друзья! И когда мы говорим себе: вот перед нами лежит богатый человек, очень богатый человек, — тогда каждый из нас должен испытать сильнейшее душевное волнение. Ибо к чему теперь блеск богатства, который бросается в глаза столь многим, где теперь те преимущества, которые для нас, недальновидных, представляются сопутствующими земным богам? Здесь, в этой темной яме шести футов длиной и шести футов глубиной, заключено все.

О друзья! Прислушаемся же к этому молчаливому красноречию кладбища! Здесь грань, здесь конец всякому неравенству, которое в жизни есть следствие греха; здесь, в священном мире кладбища, все почивают бок о бок; и богатые и бедные, и знатные и простолюдины! Все равны перед могуществом смерти, и вся суета и тщета земная спадает здесь, как изношенное платье. Шесть футов — это все, и этого достаточно всем!

Легкий весенний ветер колебал шелковое знамя торговой корпорации, приподнимал тяжелые кисти, висевшие вдоль шеста, и весело забавлялся этими шелковыми игрушками. Этот же ветер доносил слова проповеди до старух, сидевших на надгробных камнях, до девиц и дам, стоявших на склоне холма. Да, ветер доносил эту длинную торжественную речь до самого дальнего края кладбища, ее слышали и у могилы Марианны. А ведь в речи как раз и были слова, предназначенные и для бедных и для богатых, — слова о равенстве и слова о непрочности земных благ.

Но те, кто стоял у могилы Марианны, почти не слушали этой речи, даже Торпандер, который стоял молча и не отрываясь глядел на свой одинокий букет на ее убогом гробе.

Клоп не слушал потому, что не мог слышать. Но вместо этого он занимался сопоставлениями и философическими размышлениями, что было в его обычае.

На куче мелкого гравия, выброшенного из могилы, лежало несколько костей — целых костей и обломков — и два черепа. Эта часть кладбища, где принято было хоронить бедноту, была кладбищем уже давным-давно. Могилы, за которые не уплачивались взносы в продолжение двадцати лет, снова продавались, согласно обычаю и предписаниям церкви. Поэтому часто при погребении могильщики натыкались на гробы, которые рассыпались в прах под ударами лопаты; мертвецы лежали тесно и порой по нескольку человек в одной могиле.

Но то, что кости остались лежать полдня, до того момента, как прибыл новый покойник для погребения, было беспорядком, большим беспорядком. Могильщик и церковный служка Абрахам, обычно называемый церковный пьянчужка Абрахам, получил приказание немедленно отнести кости в специальный сарайчик в углу кладбища, где их уже накопилось так много, что, пожалуй, к каждому черепу можно было подобрать целый скелет.

Когда кто-нибудь из вышестоящих бранил церковного пьянчужку Абрахама за его медлительность, он облокачивался на лопату, морщил свой красный нос и отвечал, улыбаясь:

— Видите ли! Помилуй нас боже! У бедняков все не ладится и в жизни и после смерти. Никак они не могут умереть как воспитанные, порядочные люди, поодиночке, по очереди. Нет, норовят умирать скопом. Сюда являются по нескольку человек сразу, и все хотят сразу попасть в могилу. Особенно зимой, когда земля такая крепкая! Да и весною тоже! Помилуй бог! Это же просто глупо! Ну, подумайте! Весною сюда натаскивают несчетное количество малышей! Ох! Помилуй бог, сколько малышей! Да и взрослых немало. И все хотят в могилы в самое неподходящее время, обязательно в самое неподходящее время! И хоть бы кто-нибудь из них удовлетворился могилой меньшего размера! Куда там! Поверьте мне, никто не следит так строго за размером могилы, как бедняки: шесть футов длиной и шесть глубиной — этого они требуют, и ни на дюйм короче! Потому-то оно так и получается, видите ли! Потому-то и не успеваешь убирать эти кости до появления новых покойников из бедноты. Нет, нет! Оно именно так, как я говорю: у бедных, помилуй нас боже, у бедных все не ладится: и в жизни и после смерти.

Однажды новый пономарь хотел уволить Абрахама за то, что тот ходит по кладбищу в пьяном виде и этим возбуждает негодование прихожан. Но пробст сказал:

— А чем займется этот бедный человек? Он будет в тягость нам или мне. Потому-то я его и держу, и буду держать, пока я здесь, и переношу его дурное поведение. Поистине у меня рука не поднимется прогнать его! — И прихожане согласились с необходимостью оставить церковного пьянчужку Абрахама, как залог доброго сердца пробста Спарре.


Клоп стоял около костей, погруженный в свои философические мышления, и ему мерещилось что-то вроде вызова в той гримасе, с которой один из черепов глядел на него. Он, Клоп, думал, что этому черепу, может быть, представлялся крайне странным тот покой, который выпал на его долю в священной земле кладбища. Но ведь и сарай, где хранились кости, тоже был укромным местом; а когда ни церковь, ни пробст, ни пастор, ни капеллан, ни пономарь, ни старший могильщик, ни младший могильщик, ни органист, ни церковный служка, ну, словом, когда никто из них не получает причитающегося ему вознаграждения, то тут уж ничего не поделаешь. Чем более внимательно он, Клоп, рассматривал эти кости, тем более явственно ему казалось, что у этих выброшенных из могилы костей и у этих отполированных черепов было выражение растерянности, несмелости, то выражение, которое он так часто видел в жизни, — выражение, свойственное людям, когда они не могут заплатить.

Тем временем благозвучный голос пастора Мартенса еще раздавался на кладбище. Речь уже приближалась к концу. Снова повторялись «шесть футов», как некая краткая тема, на которую композитор пишет целую симфонию. И каждый раз упоминание об этих шести футах производило все большее впечатление. Конечно, когда в вечерней газете сообщалось, будто «ничьи глаза не остались сухими», это было преувеличение. Но действительно плакали многие, и не только старушки, а и мужчины; даже некоторые коммерсанты вытирали глаза.

Потому что речь была действительно замечательная. Сначала она звучала немножко угрожающе: о богатом человеке, об очень богатом человеке. Можно было опасаться неподобающего упоминания притчи о верблюде и ушке игольном, но пастор Мартенс нашел правильный тон. Бедноте полезно было услышать, как невелика, в сущности, сила этих земных благ, как мало в них такого, чему стоит завидовать, если разобраться как следует. А фраза о шести футах просто хватала за сердце.

Когда надгробная речь закончилась, выступил церковный пьянчужка Абрахам, держа в руках плоский ящик с землей, которую следовало бросить на гроб.

Стараясь побороть внутреннее волнение, пастор взял лопатку, наполнил ее землей и обнажил голову. Окружающие поснимали шляпы разных фасонов и обнажили столько же голов разных фасонов: тут были и гладкие и кудрявые, на иных были длинные волосы, иные были прилизаны, как кожа на чемодане, там и сям мелькал череп белый и блестящий, как бильярдный шар.

Пастор совершил обряд предания земле глубоко взволнованный, словно выполнение этого обряда было для него слишком тяжело. Слышно было, как земля, брошенная на гроб, шуршала в цветах и шелковых лентах. Еще одна краткая горячая молитва, и священнодействие закончилось, и все шляпы снова оказались на головах.

Музыканты, которые стояли кучкой среди участников похорон и держали инструменты под сюртуками, чтобы они не промерзли, теперь вдруг грянули изо всех сил по знаку распорядителя.

Это произвело сильное впечатление. Как при падении в воду большого камня волны расходятся во все стороны по кругу, так могучая волна звуков раздвинула стоявших во все стороны, и около музыкантов образовалось пустое место.

Этим воспользовался распорядитель церемонии. Он стал во главе шествия, и траурная процессия двинулась назад в том же порядке, в каком пришла. Сразу за музыкантами шел регент с «чертовыми служками»; он был глубоко оскорблен присутствием музыкантов и очень опасался, как бы огорченные члены семьи покойного не упустили из виду, каких усилий ему стоило так хорошо организовать хор.

Но распорядитель был вполне доволен музыкантами, которые играли всю дорогу, и, возвратясь домой к жене, сказал ей:

— Может быть, моя барабанная перепонка немного пострадала, но духовую музыку я все же ставлю очень высоко! Ничто не может заменить ее, когда нужно провести среди черни траурную процессию по городу за почтенным покойником.

Отойдя от могилы, пастор оставил процессию и пошел обратно на кладбище. Поскольку он уже был далеко и его не могли видеть издали народные массы, он пошел напрямик через могилы. Могилы в этой части кладбища все были низкие и поросшие травой. Порою он приподнимал сутану и переступал через могилу, попадавшуюся на пути.

Церковный пьянчужка Абрахам позволил себе добавочное угощение в этот день в честь именитого покойника; он шел, покачиваясь, за капелланом, держа черный ящик; ящик был тот же самый: он употреблялся для всех покойников без различия.

Когда пастор приблизился к могиле Марианны, сюда же подошли и старик Андерс и некоторые обитатели «West End», возвращавшиеся с похорон консула.

Капеллан снял шляпу и вытер лоб, оглядываясь. Он искал глазами Абрахама. Все остальные обнажили головы.

Наконец подошел церковный пьянчужка Абрахам, и три горсти земли поспешно и равномерно упали на убогий гроб.

— Земля еси, в землю и отыдеши! В прах вернешься и из праха снова восстанешь, аминь!

Пастор поспешил обратно, шагая через могилы. Можно было не стесняться: ведь это были только могилы бедняков, а время уже было позднее.

XXIV
Смерть младшего консула не повлекла больших изменений ни в укладе жизни дома, ни в делах фирмы. Все шло четко, размеренно и продолжало идти, как хорошая машина. Но новый хозяин машины выглядел каким-то озабоченным, и многие считали, что тончайшие части сложного механизма фирмы едва ли будут хорошо работать в его руках.

Вообще никто не мог бы сказать, что Мортен взялся за свои новые обязанности без увлечения. Его почти невозможно было найти на месте: он все время разъезжал между городом и Сансгором; коляска стояла и ждала его в самых невероятных местах: внезапно он мог вынырнуть из-под моста, так как сошел где-то с лодки, потом снова садился в коляску, ехал в контору, вызывал кого-нибудь из бухгалтерии и уходил опять.

Но когда бухгалтер бросался за ним, чтобы спросить, каковы будут распоряжения, он успевал только увидеть, как коляска патрона поворачивала за угол.

Коммерсанты города еще и прежде говорили — конечно, только в узкой компании, — что легче вести дела «против» Мортена Гармана, чем «вместе» с ним. Фирма Гарман и Ворше начала терять свое доминирующее положение в деловой жизни города, но ее влияние переходило не в одни руки, а распределялось между многими. Годы эти были неудачными для плавания; большинство кораблей фирмы возвращалось или с убытками, или с очень маленькой прибылью. Лучшим из них был «Феникс», который перевозил гуано. Он оставался любимцем города, и газеты следили за ним с напряженным вниманием.

Один из поэтов города написал даже песню в честь «Феникса»:

Стреми же гордо, сын огня,
Свой остов опаленный!
Именно этот образ — намек на «остов», который побывал в пламени, — был удачной находкой сочинителя и обеспечил его произведению почетное место среди городских песен.

На основании прямого распоряжения покойного Якоб Ворше был назначен опекуном Ракел и Габриеля; все наследство в целом перешло к фру Гарман, а управление им было поручено Мортену; каждому из младших детей была выделена основательная сумма — примерно столько же, сколько получил Мортен, когда он стал жить собственным домом.

В связи с этим Ракел пришлось несколько раз обращаться за разъяснениями к Якобу Ворше, потому что она хотела иметь четкое представление о своем материальном положении. Ворше отвечал ей спокойным, размеренным, деловым тоном.

— Значит, эти деньги, — сказала она однажды, — в полном смысле слова мои? Я одна распоряжаюсь ими?

— Да, вы можете распоряжаться всем, кроме вашего капитала, который вложен в фирму, — пояснил Ворше. Разговор происходил в конторе. — А когда ваша матушка умрет, то часть ее состояния также перейдет к вам. Тогда распоряжаться этим имуществом будете вы или ваш будущий муж…

— Я надеюсь, что мой будущий муж позволит мне самой распоряжаться моим имуществом, — сказала Ракел.

— Вероятно, он так и сделает, но — как вы, может быть, знаете — выходя замуж, вы юридически считаетесь под опекой мужа.

— В таком случае я никогда не выйду замуж!

— Я тоже считаю, что вы можете сделать что-нибудь более разумное и значительное, чем выйти замуж! — сказал Якоб Ворше.

Ракел пристально посмотрела на него, но не смогла разгадать смысла его слов.

— Дивлюсь я вашей холодной рассудочности, — сказала она немного насмешливо. — Вы предписываете себе самому или кому-нибудь другому тот или иной план действий, и этим, по-вашему, все исчерпывается. Затем вы спокойно следуете по своему пути и ожидаете, что и те, кому вы дали совет, будут неуклонно ему следовать, так же спокойно и уверенно. Вы совсем как мой отец: вы слишком корректны!

— Я принимаю это как величайший комплимент из всех, какие я когда-либо слышал, — отвечал Ворше, улыбаясь.

— Но отец ведь был во многих отношениях человек старомодный, полный предрассудков прошлого. Многие из новых идей, которыми вы так увлекаетесь, были ему чужды или даже ненавистны.

Она сказала это больше для того, чтобы испытать Ворше, чем для того, чтобы бросить тень на отца.

— Консул Гарман, — сказал Ворше, вставая, — консул Гарман был человек недовольный. Вся его жизнь была непрестанной борьбой между старым и новым. Мне он оказывал удивительное доверие, у него были идеи, которых никто не подозревал в этом корректном, старомодном коммерсанте. Но он не мог примирить все разнородные течения в русле своей жизни. Все незрелое, буйное, «некорректное», что есть в новом времени, всегда казалось ему неприемлемым; и когда присущая ему исключительная справедливость принуждала его признать разумным многое, что таилось в этом новом, он почти сердился на самого себя. Поэтому-то он искал, мне кажется, точки опоры в своем непомерном почитании старого консула Гармана.

— Но разве дед не был замечательным человеком, как вы думаете? — спросила Ракел с интересом.

— Я скажу вам, что я думаю, фрекен. Он был человеком своего времени — времени, к которому он прекрасно подходил; и тогда вообще было много легче и проще жить.

— Что вы хотите сказать? Разве в то время было легче жить?

— Да, бесспорно, — продолжал Ворше, быстро шагая взад и вперед по комнате, что он всегда делал, когда начинал волноваться. — Разве вы не видите, что жизнь становится сложнее с каждым годом? Непрерывно делаются новые открытия, производятся новые исследования, сомнения проникают все глубже и глубже и подкапываются под все существующее; почтенные, укоренившиеся убеждения рушатся, и старики в смятении теснятся вокруг подгнивших подпор, прячась, прижимаясь к ним, в страхе проклиная молодежь и предрекая конец мира. Дед ваш стоял на вершине образования своего времени и жил в обществе спокойном и самоуверенном. Он знал все, что полагалось знать аристократу, и не знал ничего, что аристократу знать не полагалось. Отец ваш был уже взрослым человеком, когда движение захватило нас. У него уже были твердые убеждения, когда волна нового обрушилась на него; отсюда эта длительная борьба и неудовлетворенность. Но нам, младшему поколению, когда мы вошли в жизнь, старые взгляды и убеждения были только слегка привиты школьным воспитанием, — а между тем все вокруг было неустойчиво: всюду сомнения, неуверенность в себе и во всем; сегодня — бурное ликование, завтра — безысходная скорбь. Куда мы ни ставим ногу, почва колеблется, а когда мы собираемся сесть, невидимая рука выхватывает из-под нас стул. Вот мы и мечемся в борьбе, к которой мы не были подготовлены, и очень многие из нас погибают. А отцы стыдят нас и негодуют, а матери плачут, потому что мы изменили вере своего детства; из битвы жизни в семейную жизнь вторгаются злободневные оскорбительные слова и партийные клички. Один не понимает другого, люди перекликаются в кромешной тьме, исчезло различие между искренним убеждением и вздорной болтовней. Все смешалось, и сети враждебности, недоверия, лжи, шарлатанства и лицемерия опутали все общество.

Ракел смотрела на него широко открытыми глазами; наконец она сказала:

— Но как же вы можете все-таки переносить подобную жизнь и молчать, таиться, когда внутри вас все бурлит и кипит?

Якоб Ворше остановился, и лицо его стало спокойным, когда он сказал:

— У меня есть домашнее средство, которому научила меня мать. Ваш отец тоже применял его: это средство — работать. Работать с утра до вечера, начинать день огромной пачкой заграничной корреспонденции, которую кладут вот сюда, на конторку, и заканчивать вечер, чувствуя усталость и зная, что все сделано — все сделано на сегодня. Таково мое средство: оно поддерживает во мне жизнь; вот на это я гожусь, а на большее моих способностей не хватает.

— Я только что уже сказала, что завидую вашей холодной рассудочности, и притом я сказала это не очень-то любезным тоном… Но ведь вообще я прихожу сюда часто… не знаю почему… чтобы поговорить… чтобы поговорить с вами… — Она смутилась и немного покраснела.

— Довольно искренне, вы хотели сказать? — И Ворше рассмеялся. — Позвольте мне надеяться, что вы находите меня достойным этого.

Она снова взглянула на Якоба, но он смотрел на карту, висевшую над ее головой.

— Хорошо, пусть, — сказала Ракел. — Возможно, что это так. Но чему я действительно завидую в вас — это вашей охоте работать, или, вернее сказать, не столько охоте, потому что она и у меня есть, а тому, что вы нашли дело, которое успокаивает вас… Я завидую тому, что вы можете работать; в этом все дело… — прибавила она задумчиво.

— Я всегда имел о вас определенное мнение, фрекен, и знаю, что праздная, бессмысленная жизнь, которую приходится вести у нас девушке вашего круга, рано или поздно станет для вас невыносимой.

— Я не могу работать, — ответила она уныло.

— Ну хоть попробуйте по крайней мере!

— За что же мне взяться? Ведь даже отец никогда не позволял мне работать.

— Отец ваш не мог вас понять; да и вообще вы едва ли найдете удовлетворяющую вас работу здесь, дома. Но поезжайте путешествовать! Оглядитесь кругом! Вы богаты и независимы; есть другие страны, где женщины трудятся; там вы, может быть, найдете себе применение.

— Вы советуете мне уехать, господин Ворше? — спросила Ракел.

— Да… то есть… да, я считаю, что это будет самое лучшее для вас; вы не сможете вполне развиться здесь, на родине… Вы… короче говоря, я считаю, что вам надо ехать… — При последних словах он овладел своим голосом и спокойно смотрел ей в глаза.

— Но куда? Мне, одинокой девушке, не имеющей знакомых? Я боюсь, что вы переоцениваете мои силы, — сказала Ракел немного недовольно. Ей как будто не нравилось, что Якоб советует ей уехать.

— А вот послушайте, — начал он торопливо. — У меня есть в Париже друзья; это, собственно, американская фирма «Barnett brothers»,[36] но у них филиал в Париже, а господин Фредерик Барнетт — мой личный друг.

— Вы, кажется, давно и долго обдумывали, как бы отправить меня отсюда! — сказала Ракел. — У вас, я вижу, готов уже весь план!

Он немного смутился, потому что у него действительно имелся продуманный план. Но он всегда надеялся, что этим планом не придется воспользоваться.

— Да, — отвечал Якоб и попробовал улыбнуться. — Как ваш опекун, я считаю своей обязанностью в меру своих способностей помочь вам устроить свое будущее.

— Но вы хотите послать меня в Париж одну?

— Нет, я думал предложить вам в спутники Свенсена. Вы, конечно, знаете старого Свенсена, моего бухгалтера? Он несколько раз бывал в Париже, и на него прекрасно можно положиться. Я уверен, что вам понравится весь уклад жизни дома мистера Барнетта. Дом поставлен наполовину на английский манер, и это, я считаю, подойдет вам лучше, чем французский стиль.

— Ваш друг принимает приезжающих с пансионом? — кратко спросила Ракел.

— Вообще нет, насколько я знаю; это вам обойдется много дороже, чем обыкновенный пансион, но я почти уверен, что и мистер и миссис Барнетт — она француженка — придутся вам по душе; и притом в этом американо-парижском мире у вас будет больше возможностей найти себе занятие, если вы пожелаете. Во всяком случае, вы можете пробыть в доме мистера Барнетта до тех пор, пока не найдете чего-нибудь лучшего.

Он говорил так уверенно и убедительно, как будто все это было уже давно решенное дело. Ракел сама не знала, как это все получилось; но когда она встала, чтобы проститься, ее решение уже было принято. Она была отчасти обрадована и с интересом думала о предстоящей ей новой, более разнообразной жизни, но отчасти и недовольна… Нет… Не то что недовольна — пожалуй, огорчена… Нет… и это не то слово. Но, так или иначе, ей показалось странным, что именно он так настаивает на ее поездке в Париж.

Якоб Ворше, проводив ее до дверей, вышел из конторы и, перейдя через двор, направился в заднюю пристройку к своей матери.

Через месяц Габриель и Ракел уехали в сопровождении старого Свенсена. Габриель поехал в Дрезден, а Ракел в Париж.

Мадлен тоже покинула Сансгор. Ее жених, поддерживаемый врачами, настаивал на том, что ей нужно полечиться на морском курорте, и мамаша Мартенса, вдова пастора из Эстланна, должна была сопровождать ее туда.

Советник был совершенно ошеломлен, когда узнал, что его Мадлен собирается выйти замуж за пастора; ему начинало казаться, что он в свое время сделал бы разумнее, если бы никогда не выпускал ее из поля зрения своей подзорной трубы. Но старик, который и прежде никогда не был особенно силен в серьезных размышлениях, стал от горя еще медленнее соображать и, поскольку он не мог уже спросить сонета у Кристиана Фредрика, сдался.

Мадлен была больна. Вялость и равнодушие почти ко всему на свете сопутствовали ее болезни. После того как важный шаг был совершен, она охотно делала все, что от нее требовали. Ей было даже приятно, что ее жених заботится обо всем, думая и действуя за нее. Но когда она прощалась с отцом, ей стало дурно, и ее отнесли в коляску в обмороке.

Пастор Мартенс сразу же понял, что если он хочет сделать Мадлен женой себе по вкусу, то он должен прежде всего увезти ее подальше от Сансгора. Поэтому он стал добиваться назначения в глубь страны и получил его, так как был на хорошем счету у вышестоящих; и через год после обручения он отпраздновал свадьбу в доме своей матери.


После своей прогулки по берегу Георг Дэлфин серьезно простудился. Болезнь его настолько затянулась, что пришлось взять заместителя в контору. Как только Дэлфин настолько поправился, что был в состоянии писать, он сообщил амтману, что будет очень благодарен, если ему дадут возможность считать себя свободным от обязанностей уполномоченного.

На это амтман согласился с большой готовностью; он всегда недолюбливал Георга Дэлфина.

Но Фанни все время находилась в нервном напряжении. Не могло быть и речи о том, чтобы навестить больного или каким-либо путем связаться с ним. Ей приходилось довольствоваться сведениями, которые она получала либо случайно, либо через Мортена, но она не смела расспрашивать так подробно и так часто, как ей бы хотелось.

Однажды, стоя перед зеркалом, она заметила три маленькие морщинки возле левого глаза; когда она смеялась, морщинки ее не портили, но когда она была серьезна, морщинки эти явно старили ее. Никакие наряды более не были ей к лицу — даже траурный туалет, в котором она всегда так эффектно выглядела. Она так страдала, как только вообще была способна страдать; и вот однажды она получила письмо, в котором Дэлфин прощался с нею: «Я уезжаю сегодня ночью, чтобы избавить и себя и тебя от мучительных минут. Прощай!» Это было все.

Ее прекрасное лицо почти посерело, но только на мгновение. Всю ночь она лежала без сна и слушала, как муж мирно похрапывал. Но уже на следующий день она сидела у окна, спокойная и сияющая.

Пришли приятельницы, как она и ожидала, но Фанни обманула их всех. Разговор зашел о внезапном отъезде Дэлфина. Она говорила вместе с другими, смеялась и шутила, в ней невозможно было заметить никакой перемены, а ведь столько было сплетен и разговоров о связи фру Фанни с уполномоченным. Теперь ясно, что все это были пустые выдумки.

Но сама-то Фанни замечала перемены и запоминала их, как только видела свое отражение в зеркале.


В небольших местностях примечательные события случаются сразу во множестве. Жители добропорядочного городка, о котором здесь идет речь, были прямо выбиты из колеи теми происшествиями, и радостными и грустными, которые последовали за пожаром в Сансгоре. Досужие языки повторяли и обсуждали привычные темы, а годы шли и шли, и больше ничего особенного не происходило.


Том Робсон взял Мартина с собой в Америку, и оба исчезли. Но Густав Оскар Карл Юхан Торпандер не поехал домой в Швецию, как собирался. Он откладывал поездку со дня на день: то ему казалось, что могила недостаточно красива, то он сомневался, достаточно ли надежно она охраняется; он все откладывал свой отъезд и, наконец, перебрался к старому Андерсу.

У старика в голове было не все в порядке. Каждую субботу он получал свое недельное жалованье, хотя никакой работы ему не поручали. Но дома, в его хижине, всем хозяйством небезуспешно управлял Торпандер, и оба они часто уютно сидели у печки в длинные зимние вечера и рассказывали друг другу все те же истории, повторяющиеся из года в год, — о ней, о той, которая для них обоих была и осталась солнечным лучом их жизни.


Дядюшка Рикард сразу оставил пост смотрителя маяка. Он и фру Гарман поделили между собою большой дом в Сансгоре. Внизу фру Гарман каталась в специальном кресле на колесах. Она велела снять пороги у всех дверей, так что могла без посторонней помощи передвигаться по всем комнатам прямо до кухни.

А наверху дядюшка Рикард неустанно бродил взад и вперед, взад и вперед, совершенно так же, как он бродил в первый день после смерти брата. Однажды он велел оседлать Дон-Жуана, но когда сошел с лестницы, ему показалось, что на улицах слишком уж светло. Он провел рукой по глазам, пошел в дом и велел отвести Дон-Жуана назад в конюшню.

Так он продолжал — зимою и летом — день за днем ходить по комнатам. Во всех комнатах проложены были мягкие ковровые дорожки во всю длину дома, отчасти для того, чтобы смягчить звук его шагов, отчасти для тепла. Зимой он ходил в длинном, опушенном мехом халате, меховой шапочке и мягких туфлях из оленьей кожи. Некоторые даже утверждали, что когда шел дождь, он ходил по комнатам под зонтиком.

В маленьком зале, обращенном на север, стоял буфетик, и там всегда была бутылка бургундского. Проходя мимо него, старик останавливался, выпивал стаканчик и глубокомысленно глядел на себя в большое зеркало. Затем он несколько раз покачивал головой и продолжал свою прогулку.

Йомфру Кордсен совершенно не изменилась. Шуршание накрахмаленного чепчика и запах сушеной лаванды следовали за нею, когда она ходила по дому, и по-прежнему все семейные тайны надежно хранились у нее вместе с ее собственными. Крепко сжатые губы, окруженные мелкими морщинками, были крепким замком, который ничто не могло бы разомкнуть.

XXV
Так прошло шесть лет. Пробст Спарре действительно стал епископом. Его предшественник был человек властный и сильный; поэтому в его епархии подчас ощущалось недовольство и брожение.

Но как только на епископскую кафедру взошел пробст Спарре, недовольство улеглось, все пошло тихо и гладко. Так бывает, когда в старом рояле молоточки обтягивают новым сукном: острый звук уступил место мягкому приятному звучанию, и, после того как патентованное сукно епископа Спарре было введено в механизм, инструмент стал работать тихо и беззвучно, к всеобщему удовольствию.

Епископ не забыл своего молодого друга — директора школы Йонсена, на которого он возлагал «такие большие надежды». Он устроил Йонсена капелланом в областном городе. Злые языки острили, что «большие надежды» епископа оправдались полностью, когда пастор Йонсен, вскоре после своего назначения, обручился с фрекен Барбарой Спарре.

Но прежний облик директора школы претерпел большие изменения; после всего случившегося с ним произошел коренной перелом, как и следовало ожидать от его энергичного характера. Он уже никогда больше не позволял себе увлекаться высшей философией и не стремился к высшему обществу; наоборот, он был настоящим пастором, того типа, к которому особенно благоволят женщины. Проповеди его были строгие, очень строгие, и те, кто слушал внимательно, замечали, что он никогда не упоминал в своей молитве «воинские силы».


В темном уголке, в мелочной лавочке мадам Ворше, торговля шла хорошо и ровно. Маленький Питер Нилкен, наконец, дошел до такой степени иссушенности, в которой и фрукты и люди могут сохраняться невероятно долго без всяких изменений. Он так же вскакивал, легкий, как сухая вобла, из-за прилавка, когда хор ребятишек чересчур докучал ему, и могущественная стальная линейка все еще наводила на детей панический ужас.

Фру Ворше, наоборот, немного отяжелела с годами; ноги у нее уже не так легко «балансировали», как она выражалась. Но коляску покупать она все-таки не желала, «прежде чем все не устроится». Впрочем, она считала, что теперь ожидать долго не придется.

Когда все устроится! Только с такой слепой верой, как вера фру Ворше, можно было еще ожидать чего-то! Ракел уже шесть лет жила в Париже и ни словом не обмолвилась, что собирается домой. Якоб Ворше не знал даже, чем она, собственно говоря, там занята.

Каждый раз, отсылая ей деньги — она тратила удивительно много денег, — Ворше писал ей несколько строк. Она всегда отвечала, но отвечала кратко и сдержанно. От своего друга мистера Фредерика Барнетта он тоже не получал подробных известий. Он знал только, что Ракел продолжала жить в доме Барнеттов и что они ее очень уважали. Салон миссис Барнетт был местом встречи для всей американской колонии в Париже; там бывали многие богатые и влиятельные люди, это он знал; каждый день могло прийти известие о ее помолвке.

Обычно по утрам Якоб читал газеты и завтракал в задней пристройке, у своей матери. Однажды фру Ворше, которая обычно посвящала почти все утро своей газете, прочитала сыну вслух о том, что пастор Мартенс назначен старшим священником в сельский округ, центром которого был их город.

— Подумай! Опять они к нам возвращаются! — воскликнула фру Ворше. — Я хотела бы поглядеть, какой стала маленькая Мадлен после замужества! — вздохнула старуха; она знала, что в замужестве всякое случается.

Это сообщение пробудило в Якобе много грустных воспоминаний, и он долго ходил взад и вперед по конторе, не решаясь взяться за заграничную почту, лежавшую в большом пакете на конторке.

Среди писем было одно от «Barnett brothers» в Париже; он узнал почерк; но на конверте не было печати конторы. Когда он вскрыл конверт, его удивило прежде всего, что письмо было очень длинное. Якоб быстро взглянул на последнюю страницу — внизу стояла подпись: «Ракел Гарман».

Якоб Ворше прочитал:


«Дорогой господин Ворше! Теперь, когда я пишу вам, чтобы, наконец, после стольких отсрочек объясниться с вами, я чувствуютакое странное волнение, что мне приходится принуждать себя писать каждое слово. Но раз уже объясниться необходимо, пусть все будет сказано кратко и ясно.

Я, как вы теперь, может быть, знаете, вела отдел норвежской корреспонденции в конторе „Barnett brothers“ эти несколько лет. В моих частных письмах к вам я нарочно изменяла почерк, чтобы не выдать себя.

Я хотела прежде всего убедиться, могу ли стать чем-нибудь в жизни. Теперь я убедилась. Я научилась применять советы и жизненный опыт вашей матушки. Передайте ей привет от меня. Теперь я могу работать.

В ваших дружеских письмах, за которые я вам очень благодарна, я, как мне казалось, замечала несколько раз нечто вроде недоумения; вы не понимали, на что я трачу все свои деньги. Теперь я могу сказать вам: они вложены в наше предприятие. Я говорю „наше“ потому, что „Barnett brothers“ приняли меня как компаньона в свою парижскую фирму. Этого я добивалась и горжусь этим.

Вы дали мне однажды совет, — вы видите, я излагаю все, пункт за пунктом, чтобы не сбиться, — не тратить напрасно слов и ничего не забыть. Так вот, ваш совет стать писательницей не показался мне тогда разумным. Позже я много думала об этом, даже делала кое-какие попытки, и теперь благодарю вас за хороший совет; за многое я благодарю вас.

Теперь, когда я могу работать, я уже не так робею перед жизнью; вы были правы, говоря: много есть такого, что должна сказать женщина, особенно у нас на родине. У меня независимое, счастливое общественное положение — „bonheur oblige“[37] — и у меня есть смелость, поэтому я попробую.

Но я хочу на родину, домой, не только потому, что я соскучилась, как ребенок; я знаю, что вскоре опять уеду. Но я уверена, что если я хочу чего-нибудь достигнуть, мне нужно быть среди тех, кому я хочу помочь. Я еще буду путешествовать и постараюсь жить деятельной жизнью, но мне нужно иметь опору дома, я должна иметь такое место, куда смогу вернуться, когда захочется.

И вот теперь-то появляется большое но, которое, в сущности, и составляет главное содержание моего письма, и это „но“ — вы, господин Ворше.

Я не вернусь на родину, прежде чем наши отношения с вами не будут выяснены. Насколько я знаю, вы не питаете ко мне недобрых чувств за то, что я вела себя с вами тогда так, как я себя вела. Но больше я ровно ничего не знаю, и если нечего больше знать, то мы встретимся, я надеюсь, как добрые друзья. А если есть нечто такое, чего я не знаю, прошу вас написать мне.

Ну вот, теперь все сказано! Давайте же поймем друг друга, и будьте честны и откровенны со мной. В одном вы можете во всяком случае быть уверены, — что я ваш очень хороший друг.

Ракел Гарман».


Якоб Ворше, прочитав это письмо, вскочил, схватил шляпу и зонтик и побежал в свою контору на пристань.

— Ушел пароход в Гамбург?

— Нет, только что был первый свисток! — ответили ему.

— Есть у вас деньги, кассир?

— Да… то есть… нет, немного, — сказал кассир.

— Отдайте мне все, что у вас есть, и пошлите Томаса в кредитный банк взять еще несколько тысяч крон.

Молодой клерк бросился выполнять поручение с пачкой бумаг и маленьким холщовым мешком.

— Я уезжаю, Свенсен. Недели на две или около того, не могу сказать точно. Вот тут мой адрес! — и с этими словами принципал вынул из-за уха господина Свенсена перо и написал наискось на большом листе, на котором бухгалтер только что начал писать деловое письмо: «Pavillon Rohan, Paris».

На пароходе дали второй свисток.

— Да! Да! Свенсен, распоряжайтесь тут, как найдете нужным; по мере надобности телеграфируйте; ключи мои в конторке.

В дверях он оглянулся и крикнул:

— Да, вот еще важное поручение, Свенсен. Зайдите к моей матушке и скажите ей, да, скажите только, что «все устроилось».

С этими словами он выбежал из конторы.

Старый Свенсен стоял молча и смотрел ему вслед, растирая воображаемый табак между указательным и большим пальцами, как он обычно делал в затруднительных обстоятельствах.

Все двери настежь, один стул в кабинете принципала опрокинут, а сам принципал в шляпе и с зонтиком уже на пути в Париж, и вслед за ним мчится Томас с холщовым мешком; перед кассиром разбросаны желтые обертки от пачек банкнот и свертков золота, словно, кассу только что ограбили, а когда старый Свенсен взглянул на письмо, испорченное им от изумления в тот момент, когда принципал вбежал в контору, он заметил на своих пальцах большую чернильную кляксу. А между тем уже лет тридцать, как у старого Свенсена не бывало клякс на руках. Вероятно, принципал задел его пером. Старый бухгалтер несколько раз переводил глаза с кляксы на весь окружающий беспорядок и обратно на кляксу и, наконец, повторил медленно и явственно, словно заклинание, которое должно было вывести его из этого бредового состояния:

— Зайдите к моей матери и скажите, что все устроилось.

Но когда он, часом позже, предстал перед фру Ворше в ее лавочке, случилось нечто еще более странное: не успел он произнести магическое «все устроилось», как фру Ворше бросилась к нему и поцеловала его прямо в губы.

Поцелуй да еще в придачу клякса сделали этот день незабываемым для старого Свенсена, и он впредь вел счет времени от этой достопримечательной даты.


В тот же день по почте пришло, среди других, маленькое письмецо, адресованное Мортену Гарману; он распечатал письмо, странно улыбнулся и отослал его жене.

В конверте Фанни нашла две карточки: на первой стояло женское имя — фамилия была знакома Фанни, это было одно из самых богатых семейств столицы, на второй карточке стояло: «Георг Дэлфин».

Молодая женщина подошла к зеркалу с карточкой Дэлфина в руках и стала внимательно наблюдать за своим лицом. Она чувствовала, что непритворные страдания, которые она пережила из-за него, превращаются в обиду и горечь. Но все это происходило в ее душе, а на лице не отражалось почти ничего. Она приучила себя к таким упражнениям перед зеркалом; на этот раз ей предстояло решительное испытание — и она это испытание выдержала. Только мелкие морщинки около глаз стали чуть заметнее; но Фанни улыбнулась, и они стали очаровательными. Никакое душевное потрясение не должно было вредить ее красоте, и, несмотря на эти шесть лет боли и горечи, она выпрямилась и стояла перед зеркалом спокойная и прекрасная, как всегда, вполне владея собой. Вошел домашний врач.

— Вы говорили с моим мужем, доктор?

— Нет, фру! Он жалуется на что-нибудь?

— Жалуется ли он на что-нибудь! Меня просто удивляет ваш вопрос! — резко сказала Фанни. — Неужели вы не видите, что он истомлен, что он перенапрягает силы; ему нужно в этом же году поехать в Карлсбад, иначе он погибнет!

— Да, да, фру Гарман! — сказал доктор добродушно. — Это безусловно принесло бы ему пользу. Но вы ведь знаете, он всегда отвечает, что у него нет времени и…

— Пустяки, — сказала фру Фанни и отвернулась, — неужели врач не может преодолеть такие возражения!

Доктор сразу же пошел в контору и перепугал Мортена до такой степени, что отъезд был назначен на следующую неделю.

«Исчезновение» Якоба Ворше, как назвали его отъезд, вызвало много разговоров, но удивление достигло предела, когда пришла телеграмма о его помолвке с фрекен Ракел Гарман. Одновременно он просил Мортена приготовить все к свадьбе, так как они рассчитывали венчаться сразу после возвращения на родину. Мортен ответил, по совету жены, что доктор «приказывает» ему немедленно ехать в Карлсбад, и предложил помолвленным встретиться с ними в Копенгагене и обвенчаться там. На это последовало согласие, и день свадьбы был назначен.

Мортен очень одобрял этот брак. Все эти шесть лет он много раз подумывал о совете, который покойный отец дал ему в последние дни своей жизни: принять Якоба Ворше в компаньоны. Мортен никогда никому не говорил об этом. Такой проект казался ему унизительным. Теперь все устроилось само собой и наилучшим образом, именно когда он собирался уехать. Ворше теперь сможет войти в курс дел, пока он, Мортен, будет отсутствовать. В делах фирмы было несколько нечистоплотных махинаций, которых Мортен стыдился. Он считал, что легче разрешить такие вопросы письменно.

И вот Якоб Ворше и Ракел Гарман обвенчались в Копенгагене. Габриель тоже был там. Он некоторое время работал в какой-то конторе в Англии. Помолвленные вызвали его телеграммой, и он встретил их в Кельне. Было уже почти решено, что Габриель займет место Ракел в конторе «Barnett brothers» в Париже, и юноша был очень доволен.

Свадебный обед устроили в одном из больших зал гостиницы «Angleterre»,[38] около Королевского нового рынка. Настроение у всех было веселое, и Мортен произнес речь о том, что фирма Гарман и Ворше снова «соответствует своему названию».

— А как мой старый недруг Олбом? — воскликнул Габриель за десертом.

— О! Он все тот же! — ответил Мортен. — Он недавно произнес яростную речь в одном обществе по поводу «династии Гарманов». Он очень оскорблен, что его теперь никогда не приглашают.

— Бедный Олбом! — сказал Габриель задумчиво. Он был очень счастлив, и ему хотелось всем делать приятное. Он сел к столу у окна и очень прилежно и тщательно нарисовал статую короля на площади. Он решил преподнести этот рисунок адъюнкту Олбому.

На следующий день все разъехались: Мортен и Фанни — в Карлсбад, Габриель — в Англию, чтобы подготовиться к переезду, а новобрачные — в Норвегию.


На пристани Якоба и Ракел ожидала прекрасная коляска с новым кучером и новыми лошадьми, а в коляске сидела фру Ворше в шелковом платье и новой шляпе. Все это она заказала по телеграфу в Копенгагене комиссионеру фирмы, у которого уже давно хранились деньги, предназначенные ею специально для этого.

На козлах блестящей коляски сидел господин Самюельсен и весь съеживался от смущения. Его невозможно было заставить сесть рядом с фру Ворше. Ему казалось, что и без этого все это какое-то безумие.

Вокруг, конечно, стояла толпа мальчишек, чтобы посмотреть на лошадей и чтобы не упустить робкого Питера Нилкена. Вдруг один из маленьких каналий придумал самый лучший способ подразнить свою жертву: не спеть песню — этого они не решались, — а только двигать губами, произнося слова шепотом. Этот совет был одобрен всеми, и несчастный господин Самюельсен мог прочитать на губах «хора» знакомую песенку:

Питер Нилкен, малыш,
Хвост поджал и сидишь!
От этого можно было сойти с ума!

Чем дольше сидишь ты,
Тем меньше, малыш, ты!!
Наконец пароход подошел к пристани. Новобрачные сели в коляску и поехали в город. Фру Ворше все время смеялась сквозь слезы и, сияющая, кланялась во все стороны. Когда коляска повернула к дому, новая шляпа фру Ворше сползла на левое ухо и, наконец, упала на землю, когда коляска остановилась.

Добрый господин Самюельсен прыгал вокруг, страстно желая помочь дамам; но он запутался обеими ногами в лентах шляпы, несмотря на то, что уже заранее заметил эту опасность.

Трудновато было вести фру Ворше вверх по лестнице — так безудержно она смеялась; но смеялись все: смеялся кучер, смеялись горничные, смеялись новобрачные, все, кроме господина Самюельсена.

Он шел сзади всех и, опустив глаза, нес за одну ленту новую шляпу мадам, между тем как другая лента волочилась по лестнице, — новую, дорогую шляпу, которая уже больше не была шляпой!

Обедали в комнатах молодых, где фру Ворше разыгрывала тонкую даму и даже говорила немножко на языке, который она называла «францюзским». Но вечером, после того как Ракел с мужем побывали в Сансгоре, все перебрались в заднюю пристройку.

И там смеялись, рассказывали, пили пунш, пожимали друг другу руки и ликовали до тех пор, пока даже Питер Нилкен не перехватил через край и сам не предложил спеть «любовную песню точильщика», которая была очень модной в его юности. И он запел при общем одобрении каким-то странным голосом: казалось, старик вдруг снова обрел мальчишеский голос — высокий, срывающийся и неровный, но очень выразительный. И взгляд его покоился на фру Ворше, когда он пел:

Дева, тебя вопрошаю влюбленно,
Можешь ли сердце мое разгадать?
Дева, молю, согласись благосклонно
Скромного парня невестою стать…
а мадам Ворше отбивала такт вязальным крючком и подпевала припев:

Спурр, спурр,
А я молчу,
Прялку верчу,
Тихо, но весело ножкой стучу.
XXVI
Под ярким летним солнцем, далеко на север, расстилались необъятные просторы золотисто-белого песка с зелеными островками морской травы. Береговая линия изгибалась, образуя мысы и бухты; по отмелям бродили стаи морских птиц, а прибой набегал мелкими завитками волн, ярко блестевших под солнцем.

Вдоль поросших вереском холмов, уходивших в тихие дали, ехала коляска; сидевшая в коляске чинная пара только что прибыла с почтовой каретой и теперь направлялась по узкой песчаной дороге, ведущей к Братволлскому маяку.

Это было наперекор желанию Мадлен, но ее супруг, случайно услышав от кучера, что до маяка всего лишь час езды, тотчас же дал приказание повернуть к Братволлу: ведь надо же было где-нибудь передохнуть после такого долгого пути.

Пастор с супругой ехали на запад, намереваясь посетить округ, в котором должна была протекать деятельность Мартенса, — вступить в должность он должен был только с осени. В городе они собирались нанять домик и, между прочим, навестить старых друзей и родственников.

Как ни радовала Мадлен возможность снова увидеться с отцом, но известие о том, что ее муж получил новое назначение, скорее огорчило ее, хотя это произошло по настоятельному требованию епископа Спарре и сам пастор считал свое назначение большим повышением.

Впрочем, Мадлен все же почти не возражала: она никогда этого не делала — пастору Мартенсу действительно удалось воспитать ее супругой по своему вкусу.

Она сидела, забившись в угол коляски — пастор за последнее время порядком раздобрел — и мало чем походила на ту Мадлен, которая когда-то чувствовала себя дома в этих краях. Она выглядела не то чтобы больной, но бесконечно усталой. Ведь в большом пасторском доме в деревне работать приходилось много, да и трое детей доставляли немало хлопот.

В первый год замужества она впала в состояние полного отчаяния — несколько раз в ней даже вспыхивало ее прежнее своеволие. Но у ее супруга был совершенно особый метод усмирять ее. Он никогда не бывал резок: чем больше Мадлен горячилась, тем мягче он отвечал ей, с кроткой улыбочкой поглаживая ее плечо.

Но когда Мадлен успокаивалась и приходила в себя после вспышки досады, он принимался читать ей нравоучения, незаметно приводя все в желаемое русло. Так повторялось много раз, и под конец она привыкла и смирилась.

Приветливое открытое лицо пастора Мартенса являло себя на сей раз в не совсем выгодном свете: он жестоко страдал от морской болезни. Именно по этой причине они сошли с парохода, чтобы последнюю часть пути совершить по суше.

Упитанная физиономия пастора имела болезненно зеленый оттенок, он время от времени высовывался из коляски и с гримасой отвращения сплевывал слюну.

Пастор Мартенс был счастливым мужем и благодарил за это судьбу. Мадлен, против всякого ожидания, самым удивительным образом преобразилась к лучшему под его влиянием. Прежнее упрямство и своеволие теперь уже почти никогда не проявлялись, а если даже иной раз нечто подобное и случалось, он был вполне уверен в силе своего метода. Много раз он с благодарностью вспоминал о досточтимом епископе Спарре, у которого он многому, многому научился и который руководил его поступками с подлинно отеческой заботливостью.

По мере того как они приближались к морскому берегу, на западе все шире и шире становилась темно-синяя полоса, блестевшая на ярком солнце. Мадлен пристально глядела вдаль, и старые чувства, мысли и воспоминания вздымались в ее сердце, как высокие волны.

Молодые чибисы кружились около коляски и перелетали дорогу под самыми копытами лошадей, перекликаясь веселым, хорошо знакомым Мадлен, чириканьем. Множество жаворонков наполняло воздух легким крылатым ликованием, которое, казалось, проникало ей в самое сердце; ветер уже доносил свежий соленый привкус моря, запах водорослей и рыбы, весь насыщенный воспоминаниями.

Мадлен выглянула из коляски и полной грудью вдыхала воздух. Это был привет, посланный ей морем, тем морем, которое она знала и которое знало ее еще со времен ее счастья, со времен быстро промелькнувшего лета ее любви.

Она как будто хотела наполнить все свое существо этим чистым, свежим морским воздухом так, чтобы каждый темный, пыльный уголок в ее наглухо запертой душе мог как следует проветриться. Ведь за все долгое время, пока она была далеко от родных мест, в жизни ее накопилось так много нечистого, пыльного, затхлого. Теперь, снова оказавшись лицом к лицу с морем, она стыдилась, что вернулась к нему такою. Ей хотелось бы лежать в этой прохладной глубине и чувствовать над собою только движение чистых, свежих волн.

Когда коляска обогнула последний холм, когда хутора Братволла и маяк возникли перед нею, она закрыла лицо обеими руками и застонала.

Муж ее, конечно, не заметил этого; он смотрел в сторону берега, так как, чувствуя себя не совсем еще здоровым, опасался смотреть на морскую рябь.

— Где мы остановимся? — спросил он у кучера.

— Самый лучший дом принадлежит Перу Братволлу, но здесь вообще хорошие хутора.

— Давай остановимся у Пера, — сказал пастор.

Мадлен долго не понимала, знает ли Мартенс о ее отношениях с Пером Подожду-ка. Но через несколько месяцев после замужества ей стало ясно, что разговоры об этом давно уже дошли до пастора. Она почувствовала, не взглянув на него, что его глаза устремлены на нее с той особой улыбкой, с какой он обычно подчинял себе ее волю.

Пер Подожду-ка был в сарае, когда подъехала коляска. Он выглянул в щель и невольно сплюнул в сторону порцию табачной жвачки, когда увидел в коляске Мадлен. Он ведь ждал ее. Ждал долго. Потом пристрастился к табаку; потом опять долго-долго ждал и, наконец, женился.

Жена Пера ввела пасторскую чету в лучшую комнату, рассыпаясь в извинениях: ведь здесь все не так, как к этому привыкли такие персоны!

Пока она уходила позвать Пера, пастор обошел всю комнату и осмотрел все, что в ней находилось. Мадлен сидела у окна и пристально глядела в пространство. Она не знала, почему свежее и довольное лицо жены Пера причиняло ей такую боль.

— Нет! Ты погляди-ка, Лена! — восклицал пастор каждый раз, как обнаруживал что-нибудь новое.

«Лена» было ласкательное имя, которое он дал ей, несмотря на все ее возражения. «Лена» звучало так уютно и так по-пасторски. В имени «Мадлен» был какой-то чужестранный, французский оттенок, совершенно не подобающий его жене.

В комнате действительно находилось немало достопримечательностей. Во-первых, картинки, изображающие Везувий днем и Везувий ночью, затем корабль «Три сестры» из Фарсунка. Тут же был Фредерик Шестой с длинным крючковатым носом, в красном мундире, а над постелью, на которой были нагромождены пуховые подушки почти в рост человеческий, висел великолепный рог изобилия из белого картона с наклеенными буквами из золотой бумаги: «Плодитесь и размножайтесь». Это был, вероятно, свадебный подарок новобрачным. На раскрашенном комоде стояли друг против друга две алебастровые статуэтки: желтая канарейка на красной груше и красный щегол на желтой груше. Посыпанный песком пол сиял чистотой. Оконные стекла были мелкие и неодинакового цвета, а над одним из окон была прибита доска, вероятно обломок разбитого корабля, на которой было написано золотыми буквами название корабля «L’éspérance».[39]

Наконец вошел Пер. Он протянул руку сначала пастору, потом Мадлен и приветствовал их словами: «Здравствуйте, добро пожаловать!»

Коснувшись этой широкой грубоватой руки, Мадлен невольно отдернула свою руку и отвернулась, не ответив условным приветствием: она не могла произнести ни слова.

Вошла жена Пера и шепотом попросила его наколоть немного дров для растопки. Торфом топить долго, а она хотела поскорее приготовить кофе. Пер ушел, а пастор тоже удалился — он последовал за маленькой толстенькой крестьянкой, которая повела его осмотреть усадьбу.

Мадлен несколько раз прошлась взад и вперед по комнате, потом вышла.

Она остановилась на пороге, под навесом. Прямо перед нею была маленькая пристань. Она смотрела на тропинку, которая вела наверх, к маяку. Это был ее прежний родной дом: те же толстые каменные стены, тот же фонарь под красным колпаком.

Мадлен отвернулась: ей тяжело было смотреть в эту сторону. Услышав, как в сарае Пер рубит дрова, она, почти не сознавая, для чего это делает, подошла к сараю и остановилась возле Пера.

Пер перестал рубить дрова, выпрямился и поглядел вдаль, на море, как будто не замечая ее присутствия. За эти годы у Пера появилась маленькая шкиперская бородка, лицо его стало старше, серьезнее и грубее, но все же она узнавала в нем каждую черточку.

Мадлен подошла к нему и хотела взять его за руку, но он отдернул руку. Она не могла больше владеть собой, бросилась ему на шею и крепко прижалась головой к его груди.

Дэлфин когда-то верно все это подметил: она почувствовала специфический запах рыбы, табака и мокрого холста, но, как бы то ни было, здесь было ее место; в этот момент она поняла это, и ей стало также ясно, почему сердце ее сжалось, когда она встретила жену Пера. Она ведь завидовала этой женщине, завидовала ее мужу, дому, жизни — всему, всему, потому что все это ведь принадлежало ей, здесь была та жизнь, которую она понимала, тот человек, которого она любила.

Ах! Как они все обманули ее! Как дурно поступили с нею все эти образованные, утонченные люди. Какую жизнь она вела! Какую бессмысленную жизнь! Она стала женой человека, которого не любила, она вела его дом, рожала ему детей, жила в душной атмосфере предрассудков, церемоний и чванства.

Мадлен все крепче и крепче прижималась к широкой сильной груди Пера, и в это удивительное мгновение счастья и страдания сердце ее переполнилось, бедное выдрессированное сердце, и вся ее молодость, вся ее любовь воскресли в ее душе. Она зарыдала.

— Я не виновата! Я не виновата! — жаловалась она, как нечаянно разбивший что-нибудь ребенок.

Он поднял свою тяжелую грубоватую руку и мягко, ласково, осторожно погладил ее по полосам; теперь и он все понял, но не нашел, что сказать.

— Лена! Лена! — послышался голос пастора из дома. — Поди сюда! Ты только посмотри, какие близнецы! Лена! Да где же ты? Поскорее! Вот прекрасная жена, подумай только! С первого раза близнецы!

Трудно сказать, о чем думал Пер Подожду-ка, когда остался один. Он смотрел на море. Да… Волны были всё те же: в бурю и в ясную погоду они неизменно катились одна за другой, многие годы, пока он ждал, ждал, ждал. И вот час его пришел. Он глубоко вздохнул, лицо его просветлело. Он молча несколько раз покачал головой, словно хотел что-то сказать этому морю.


Жена Пера, как и подобало, очень извинялась за скромное угощение. Но на столе были и сметана, и сладкие лепешки, и масло, и яйца, и кофе, и даже сахарные бисквиты с кремом и, наконец, миска с маленькими крабами. По словам хозяйки, «совестно» было подавать «таким людям» таких маленьких крабов; кабы на ту пору были крабы покрупнее, так уж, конечно…

Но тут пастор принялся усердно развивать свою излюбленную теорию о том, что именно мелкие крабы — самые лучшие, что они на вкус гораздо приятнее, чем крупные. Он был в отличном настроении и даже отпускал невинные шуточки по адресу приветливой хозяйки.

Пер тоже вошел и сказал: «Пожалуйста, уж покушайте!» — и, как и подобало по всем правилам приличия, уселся на скамью перед печкой, упершись локтями в колени.

Солнце весело светило сквозь маленькие квадратные стекла. Комната была такая опрятная и уютная, пол такой белый, сливки такие жирные, а маленькие крабы такие аппетитно красные, что пастору захотелось произнести речь.

Он заговорил сначала о том, что ему незадолго до того рассказала хозяйка: Пер выстроил весь свой домик из досок разбитого бурей французского брига, потерпевшего крушение у северного берега. Доска, прибитая над окном, носила название этого брига.

Пастор заговорил о шаткости всех мирских мечтаний и начинаний. Как часто мы обманываемся, как часто ошибаемся! Но всегда и во всем можно проследить некую ведущую нить.

— Посмотрите! — говорил он. — Посмотрите на этот гордый корабль, построенный самонадеянными французами и носящий многообещающее имя. Ибо слово «L’éspérance», друзья мои, означает «надежда». И вот корабль этот уже не более как жалкие обломки, выброшенные на бедный наш берег. Не такова ли судьба многих человеческих жизней! Как много праздных, вздорных надежд, пустившихся в плаванье под парусами и с флагами, превратилось в жалкие обломки в суровой буре жизни. Но взгляните! То, что буря разметала и разбила, превратилось в новый дом, собранное неутомимыми руками человеческими! Так жизнь возникает из смерти, надежда из развалин, счастье из скорбных обломков! И вот перед нами жизнь, целиком построенная из обломков.

Последняя искра старого своеволия проснулась в сердце Мадлен, и она, перебив речь мужа, сказала: «Вот так мы все и живем!»

В то же мгновение Пер встал и вышел из комнаты. Жена его никак не могла понять, почему Пер поступил так неподобающе.

Но пастор Мартенс понял все. Он решил поговорить об этом попозже, если окажется необходимым. В данный момент не стоило портить прекрасный час обеда. Он подал жене сливки с самой приветливой улыбкой и погладил ее по плечу.

Затем он снова принялся за маленьких крабов, которые казались ему замечательно вкусными.

Яд

Перевод М. М. Зощенко

Фру Луизе Древсен, урожденной Коллин, посвящает автор.

I
Обычно маленький Мариус сидел в классе неподвижно и тихо. Слишком большие карие глаза придавали его бледному невзрачному личику испуганное выражение. Неожиданный вопрос заставлял школьника густо краснеть, и тогда, отвечая, он начинал заикаться.

Маленький Мариус занимал предпоследнюю парту. Он сидел немного сгорбившись, — у школьных скамеек не было спинок, а прислоняться к следующей парте строго запрещалось.

Шел урок географии. Был теплый августовский день после каникул. Солнце освещало сад ректора, и на маленькой яблоньке отчетливо вырисовывались четыре больших яблока.

Одно окно в классе было задернуто голубыми занавесками, а на подоконнике другого Абрахам искусно начертил солнечные часы и тут же охотно сообщал всем желающим узнать, сколько времени осталось до конца урока.

Учитель за кафедрой подул на перо, только что им очиненное, и негромко спросил:

— Еще какие города?

Учитель Борринг имел привычку чинить за уроком перья. В каждом классе, где он вел занятия, лежала кучка изящно отточенных гусиных перьев, которыми никому не разрешалось пользоваться, за исключением ректора. Тем не менее учителю Боррингу не удавалось содержать перья в должном порядке. Нередко выискивался какой-нибудь злонамеренный ученик, который в перемену совал перья в чернильницу и крутил их там до тех пор, пока не приводил в негодность.

Явившись на очередной урок, Борринг всякий раз с отчаянием восклицал: «Боже ты мой! Кто испортил мои перья?!»

И на это весь класс хором отвечал: «Олбом!»

Да, все отлично знали, что учителя Олбом и Борринг недолюбливали друг друга.

Сегодня все перья Борринга были опять испорчены. И учитель весь урок усердно скоблил их перочинным ножиком, бормоча тихие проклятия Олбому.

Наконец, сдунув с кафедры тонкие белые и фиолетовые стружки, учитель Борринг снова спросил:

— Так еще какие города?

Этот вопрос был обращен к долговязому Толлейву, сидящему на последней скамейке. Ответа не последовало, и тогда учитель повторил свой вопрос:

— Так еще какие города имеются в Бельгии?

Теперь молчание в классе долгое время ничем более не нарушалось.

Сегодня учитель Борринг спрашивал последнюю скамейку, а как известно, ученики, сидевшие там, никогда не готовили уроков. Но ради порядка и для того, чтобы поставить отметку в табеле, их все же спрашивали раз в месяц.

Несколько парней, которые занимали последнюю скамейку, ничуть, казалось, не беспокоились — ответят ли они учителю или нет. И поэтому никто в классе не брал на себя напрасного риска подсказывать им.

Но сегодня долговязый Толлейв, отвечая, заметно волновался. Сидя за партой, он беззвучно шевелил губами и нервно теребил закрытую географическую карту. Она была закрыта потому, что по заведенному порядку и тот, кто отвечает, и его соседи должны были захлопывать свои карты. «Заниматься географией по карте — дело не мудреное», — любил говорить Борринг.

Беспокойное состояние Толлейва объяснялось тем, что на этот раз он, вопреки обыкновению, немного подготовился к уроку. Он дважды прочел его дома и один раз в школе. И сквозь туман прочитанного удержал в своей памяти название еще одного бельгийского города, кроме Брюсселя.

Вот об этом городе Толлейв и собирался сообщить учителю. Однако удручающая тишина в классе, среди которой по временам раздавался возглас: «Еще какие города?», и необычайность того факта, что он отвечает, — удерживали его в молчании. Помимо того, Толлейву казалось, что любой его ответ непременно вызовет всеобщий хохот в классе. И это тоже отчасти не позволяло ему открыть рта.

В общем, долговязый Толлейв предпочитал молчать, хотя название бельгийского города уже, можно сказать, висело на кончике его языка.

Остальные ученики последней скамейки с холодным спокойствием ожидали своей участи. Это были самые крупные и сильные мальчики в классе. Они собирались по окончании школы отправиться в плавание, и им, в сущности, было решительно наплевать на какой-то там табель. Лишь один из них незаметно раскрыл учебник географии и знакомился с тем, что там было сказано о бельгийских городах, и с последующими параграфами.

Маленький Мариус тихо сидел за предпоследней партой. Его большие глаза были устремлены на учителя, но в то же самое время руки школьника были чем-то заняты под столом — казалось, что он завязывает какие-то узлы и изо всех сил туго стягивает их.

Теплый полуденный час располагал школьников заниматься своими делами. Некоторые, впрочем, ничего не делали. Засунув руки в карманы, они сидели, устремив свой взор в пространство. Один ученик мирно спал, положив голову на руки. Другой, заставив себя книгами, списывал латинские слова. Третий, сидя у окна, пристально разглядывал четыре яблока в ректорском саду, размышляя о том, сколько яблок может расти на той стороне дерева, которую он не видит, и при этом решал задачу — с какой стороны ограды лучше всего перелезть в сад, когда стемнеет.

Два школьника, склонившись над большой картой Европы, плыли на кораблях, которых изображали две щепки, срезанные с парты. Над Ла-Маншем дул чертовски крепкий зюйд-вест, и поэтому корабли предпочли обогнуть Шотландию с севера. Но над Гибралтарским проливом хищно склонился третий школьник с длинным огрызком карандаша, который он обмакнул в чернила. Этот огрызок карандаша представлял собой алжирское пиратское судно.

Учитель Борринг, снова подув на перо, спросил:

— Ну? Так какие еще города?

И тут Толлейв неожиданно ответил:

— Намурр…

Почти все ученики в классе с удивлением посмотрели на ответившего. А один из школьников был настолько нетактичен, что тут же заглянул к Толлейву под парту, чтобы выяснить, нет ли у него на коленях учебника географии.

— Намюр, а не Намурр! — поправил учитель и, мельком бросив взгляд в лежащий перед ним учебник, добавил: — Нет, до твоего Намюра очередь еще не дошла! Ранее Намюра идут, представь себе, еще три города. Какие это три города? Ну, отвечай! Какие это города?

Но этим исчерпывались все познания Толлейва, и он теперь с тупым безразличием посматривал на учителя, который всякий раз, подув на перо, приговаривал: «Какие это города?»

Маленький Мариус, очевидно, закончил свою таинственную работу под партой. Он бросил какую-то вещь своему соседу, и тот в свою очередь отбросил полученное дальше. А сам Мариус закрыл свое лицо руками, и только его глаза следили за тем, что происходит в классе. Кругом ученики заулыбались. Всем были хорошо известны «крысы» Мариуса, которых он делал из голубого носового платка. Все признавали, что Мариус с удивительной ловкостью мастерит их, и особенно ему удаются крысиные уши и лапки.

Один из учеников, схватив голубую крысу за хвост, бросил ее на подоконник в тот самый момент, когда Абрахам подправлял свои солнечные часы. Это рассердило Абрахама, и он, не оборачиваясь, с раздражением отбросил от себя голубую крысу.

Но тут случилось непредвиденное происшествие. Голубая крыса Мариуса упала на Испанию и сбила на пол оба корабля и алжирского пирата. Владельцы этих трех кораблей, ведя упорный бой перед Гибралтарским проливом, подпрыгнули от неожиданности. И это заметное обстоятельство отвлекло учителя Борринга от его планомерного занятия.

— Что там такое? — спросил он.

И на это ученики хором ответили:

— Крыса…

Когда крыса Мариуса была за хвост поднята с полу, весь класс разразился хохотом. Но это рассердило учителя, и он брюзгливо сказал виновнику происшествия:

— Фу, Мариус! Опять ты со своими дурацкими крысами! Ведь ты уже вырос, и тебе пора бросить ребяческие шалости!

Смущенный Мариус, получив свой носовой платок, стал развязывать узлы. Но смех по временам охватывал школьника — ему казалось чрезвычайно смешным, что Абрахам отбросил крысу, даже не оглянувшись на класс.

Урок был на исходе. Учитель Борринг посмотрел на часы и бережно отложил в сторону свои обожаемые перья. Затем он с шумом защелкнул перочинный нож и сдул с кафедры весь оставшийся мусор. После чего, закрыв книгу, сказал:

— Нет, Толлейв, ты, как всегда, ничего не знаешь! — И тут, обратившись к соседу Толлейва, учитель торопливо сказал: — Может быть ты, Рейнерт, ответишь мне, какие города имеются в Бельгии, кроме Брюсселя? Только учти: Намюр уже назван. Ну, какие это города? Впрочем, конечно, и ты ничего не знаешь! Все вы, лентяи, слеплены из одного теста!

Сухим рассерженным тоном учитель назвал еще одну фамилию ученика, сидевшего на последней скамейке:

— Серенсен! А ты как? Какие города в Бельгии? Ну?

Приоткрыв дверь класса, школьный сторож возвестил:

— Уже был звонок…

— Ну, конечно! — воскликнул учитель Борринг. — Целый час мы зря потратили на лентяев, которые не желают учиться! Нет, тут нужна хорошенькая трепка! Будь моя воля — вы получили бы эту трепку от меня!

Склонившись над журналом, учитель стал выставлять неудовлетворительные отметки всем, кого он спрашивал. Затем, перекрывая шум, который поднялся в классе, он громко крикнул:

— К следующему разу — до рек во Франции!

— До рек во Франции! — пронеслось по всему классу. Первый ученик в классе Брок тотчас же сделал в книге отметку ногтем. Абрахам загнул в книге угол страницы. А два брата, у которых была одна книга на двоих, с беспокойством забегали от парты к парте, стараясь поточней выяснить, до какого места задано.

— До рек во Франции! — звонко крикнул Рейнерт и, схватив перо, посадил огромную кляксу на странице своей книги. Затем он крепко захлопнул эту книгу, чтобы листы ее хорошенько склеились.

Маленький Мариус со страхом и удивлением смотрел на Рейнерта.


После урока географии класс разделился на две группы. Реалисты, к которым, само собой разумеется, принадлежали ученики последней скамейки, оставались здесь на урок английского языка. Классики же, собрав свои книги, отправились в другое здание, где занимались младшие школьники.

Малыши заканчивали свои занятия несколько раньше, и поэтому классикам на последний урок предоставлялась одна из их комнат.

Направившись в эту комнату, классики во главе с Абрахамом не без труда прокладывали себе путь сквозь толпу малышей, которые с гиканьем носились по коридорам и по лестнице.

Едва войдя в класс, где перед этим занимались малыши, Абрахам брезгливо крикнул:

— Фи! Здесь нужно хорошенько проветрить после этих скунсов из породы вонючек!

Тотчас все окна были открыты. И некоторые зазевавшиеся скунсы, которые еще копошились возле своих вещей, были безжалостно вышвырнуты в коридор.

Малыши подняли дикие вопли за дверью. Они кричали о мщении всякий раз, когда очередной скунс вылетал из класса в коридор. Но классиков это не тревожило. Они закрыли дверь и перед ней, как перед воротами крепости, поставили надежную охрану — самого дородного ученика Мортена. Этот пухлый Мортен терпеливо носил кличку Толстозадый. И нам было бы неловко пояснять, почему его так прозвали.

Между тем скунсы отнюдь не сочли себя побежденными. Полагаясь на свое численное превосходство, они столпились в коридоре и теперь шумно колотили в дверь и неистово трясли дверную ручку.

Брок, этот первый ученик в классе, склонный произносить воинственные речи, предложил напасть на противника всей армией классиков. Однако общее настроение оставалось мирным. Абрахаму даже захотелось посмотреть, как эти несчастные скунсы успевают в науках. И с этой целью Абрахам полез на кафедру, чтобы достать их классный журнал.

Но вдруг в коридоре раздались какие-то громкие торжествующие возгласы. Мортен Толстозадый, слегка приоткрыв дверь, испуганно крикнул:

— Скорей! Они нашего крысиного короля поймали!

Абрахам тотчас соскочил с кафедры, за ним к дверям бросились все остальные, последним пошел Брок — надо было выручить маленького Мариуса, который попал в плен к малышам.

Этот маленький Мариус всегда причинял классикам немало хлопот. Он был ростом не выше обычного скунса и к тому же не собирался больше расти. Поэтому его постоянно приходилось брать под охрану.

А сегодня, разыскивая какие-то свои словари и записи, он замешкался, и о нем позабыли. Нагруженный книгами и тетрадями, он подошел к дверям класса и уже собирался было войти к своим товарищам, но тут был схвачен скунсами.

Не менее тридцати маленьких грязных лап оттащили Мариуса от двери. И теперь он, плотно стиснутый своими врагами, делал слабые попытки отбиться от них, что не представлялось возможным, ибо маленький Мариус не слишком возвышался над скунсами. Впрочем, испуганные его глаза все же можно было увидеть на уровне стриженых голов противника.

Враги атаковали его со всех сторон. Они дергали его за волосы и за уши. Пребольно щипали сзади. Пинали в живот. И швыряли в голову его же собственные книги. При этом разодранные драгоценные тетради Мариуса то и дело взлетали в воздух.

Классики нанесли малышам внезапный и стремительный удар. Скунсы были отброшены в сторону и обращены в бегство.

Освобожденного Мариуса привели в класс. И крепостные ворота снова были плотно закрыты.

Но уже через минуту толпы ликующих скунсов опять заполнили коридор. Это рассердило Абрахама, и он крикнул своим:

— Месть!

— Мы должны им отомстить! — горячо подхватил первый ученик Брок и при этом почему-то подальше отошел от входных дверей.

Абрахам кратко сказал маленькому Мариусу:

— Ты будешь разгневанным Ахиллесом!

Сверкнув глазами, маленький Мариус согласился на это.

Всякий раз, когда Мариус изображал разгневанного Ахиллеса, он взбирался на плечи Абрахама и, сидя, как на коне, колошматил длинной линейкой по головам своих смертельных врагов.

Классики бросились к оружию. Полка с линейками тотчас была опустошена. Стрелки из луков и метатели снарядов обильно запаслись кусками мела, взятыми из ящика у классной доски.

Брок схватил самую маленькую линейку и стал ею воинственно размахивать, отойдя для этого в другой конец класса, за кафедру.

Абрахам наскоро изложил свой тактический план. Как только разгневанный Ахиллес даст знак, Мортен Толстозадый откроет крепостные ворота, и все легионеры издадут ужасающий боевой рев, который несомненно устрашит противника. Вместе с этим метатели снарядов пусть тотчас же обрушат свой беспощадный удар на дрогнувшего врага. Засим конница, охраняемая тяжеловооруженными воинами, ринется в гущу противника и, заняв площадку лестницы, отрежет им путь к отступлению. Это позволит поодиночке переловить всех скунсов. И тогда можно будет достойным образом казнить их.

Войска классиков тотчас же приняли боевой порядок. Фаланга копьеносцев и стрелков вплотную подошла к дверям. Разгневанный Ахиллес вскочил на коня и, готовясь к сражению, взмахнул своим тяжелым мечом.

Теперь можно было начать наступление.

Мортен Толстозадый широко распахнул крепостные ворота. И тогда под ужасающий рев классиков воздух потемнел от града метательных снарядов.

Но за всем этим страшным гамом и суетой никто не заметил, что над лагерем противника нависла какая-то странная тишина, казалось бы чреватая несчастьями.

И вдруг эта глубокая тишина, словно поднятая из подземного царства, внезапно поползла дальше и приостановила сражение в самом его начале.

Войска классиков были парализованы и замерли на пороге своего класса.

В коридоре, у крепостных ворот, появился полный человек, невысокого роста, в очках и в сером сюртуке, застегнутом на все пуговицы. На животе этого человека зияло большое меловое пятно от метко пущенного метательного снаряда.

Подошедший к крепостным воротам был заметно ошеломлен. Он остолбенело переводил глаза с одного ученика на другого и не был в силах что-либо произнести.

Брок, увидев ректора, тотчас кинулся к парте и уткнул свой нос в латинскую грамматику.

Копьеносцы спрятали линейки за спины. И куски мела выпали на пол из рук стрелков.

Разгневанный Ахиллес сжался и съежился на плечах Абрахама и, как насытившаяся пиявка, отделился от его спины.

Ректор, обретя, наконец, дар речи, крикнул:

— Это что тут у вас?! Я покажу, как устраивать подобные дикие сцены! Я проучу вас!.. Кто, кто затеял это безобразие?.. Брок, я вижу, не участвовал в этом возмутительном балагане.

Брок с кроткой улыбкой произнес:

— Нет, я не участвовал, господин ректор.

Взглянув на своего любимца, маленького Мариуса, ректор горько посетовал:

— Но от тебя, Мариус, я этого не ожидал. Ну, как моглослучиться, что ты вдруг взобрался на спину Абрахама? Зачем? Для чего ты это сделал? Отвечай!

Маленький Мариус дрожащим голосом ответил, подняв на ректора свои испуганные глаза:

— Я… я изображал разгневанного Ахиллеса…

Тут ректор вынужден был на некоторое время отвернуться к окну, чтобы не снизить всей серьезности момента. Но потом, снова взглянув на Мариуса, он сказал:

— А ведь именно таким я всегда и представлял себе разгневанного Ахиллеса. Да, ты годишься для этой роли.

Весь класс понял, что гроза миновала. Тем не менее на лицах учеников было написано величайшее раскаяние, когда они слушали дальнейшую речь ректора, основные положения которой свелись к доказательству, что главным виновником беспорядка был несомненно дежурный учитель, коего в нужный момент не оказалось на месте.

Сказав это, ректор тотчас же пошел выяснять имя главного виновника.

И тут следует сказать, что сердце преподавателя Борринга преисполнилось невыразимым блаженством, когда он, встретив ректора на лестнице, смог доложить ему, кто именно был дежурным учителем. Дежурным учителем был адъюнкт Олбом, который, видите ли, и сейчас еще спокойно сидит себе в читальном зале и как ни в чем не бывало просматривает там газеты.

II
Маленький Мариус и Абрахам крепко дружили. Точнее сказать: Абрахам был идеалом для своего маленького друга.

Обычно Мариус приходил к Абрахаму и вместе с ним готовил уроки. Без такой дружеской поддержки Мариус вряд ли справился бы с занятиями. Он отставал по всем предметам, за исключением латыни. Но латынь была его любимым предметом, и он знал ее.

Маленький Мариус и в самом деле отлично разбирался в сложных лабиринтах латинского языка. Он знал любое правило, любое исключение из правил и даже любую оговорку в учебнике Мадвига. Более того, он мог наглядно пояснить справедливость той или иной синтаксической формы, которая в данном случае казалась незакономерной.

Такую склонность к латыни ректор заметил в маленьком Мариусе буквально с первых же дней пребывания его в школе, — с того урока, когда было объяснено склонение слова mensa.

Именно поэтому ректор лично посетил его мать, которой сказал, что ее сыну предстоит блестящий путь, если, конечно, прилежание и усердие не покинут его. Ему будет предоставлено бесплатное обучение в школе. И помимо того, в дальнейшем ректор пообещал лично последить за судьбой способного мальчика.

Мать маленького Мариуса с радостным облегчением выслушала ректора. И после его визита она постоянно внушала сыну, чтобы он ценил благосклонность ректора, который дает ему возможность учиться в школе, если он будет хорошо успевать по-латыни. Таково было ее твердое убеждение.

Поэтому каждое слово, которое произносил ректор, крепко входило в сознание Мариуса и держалось там прочно, как гвозди в стене.

Его голова была вместительной, пожалуй, даже великоватой для его тела, однако вскоре выяснилось, что в ней не хватало места для всех остальных предметов.

Латынь ректора безмерно разрослась там, как чертополох в сказке. Эта латынь поглотила всю память Мариуса и отняла его способности к восприятию. Она совершенно заглушила все его интересы, жажду знаний и даже не оставила места для любопытства.

Маленький Мариус, как торжественно объявил директор, становился ярко выраженным латинистом.

Ректор ходил взад и вперед по классу и сиял от восторга. Еще бы: маленький Мариус мужественно и без единой ошибки расправлялся с длинными глагольными формами, на которых можно было сломать язык:

monebor

moneberis

monebitur

monebimur

monebimini

monebuntur

Мариус произносил эти слова легко, без запинки. Но только при этом пальцы его ожесточенно стягивали узлы на носовом платке, из которого получалась крыса.

Ректор, потирая руки, с восхищением бормотал:

— Верно, мой мальчик… Совершенно верно…

При этом ректор решительно не мог понять, как могло случиться, что этот блестящий ученик Мариус отставал по всем остальным предметам.

Между тем на Мариуса жаловались все учителя. И поэтому ректору волей-неволей приходилось иной раз распекать своего любимца. И даже как-то однажды пришлось намекнуть ему, что он обучается в школе бесплатно и не следовало бы упускать это из виду.

Однако все забывалось, когда маленький Мариус Готтвалл так легко и даже, мы бы сказали, изящно справлялся с труднейшими спряжениями. Тут же, поглаживая по голове своего любимца, ректор говорил:

— Все, все будет хорошо, малыш! И с математикой будет хорошо, и с остальными предметами мы отлично справимся — когда немного подрастем. Что касается латыни, то в этом деле ты уже и теперь настоящий маленький профессор.

Тут надо сказать, что у ректора была честолюбивая мечта сделать из маленького Мариуса великого человека, великого ученого — нечто вроде автора латинского учебника Мадвига. При этом ректор мысленно соглашался со своей скромной ролью — быть наставником гения, быть свидетелем его первых шагов на пути к Парнасу.

Но сам маленький Мариус не особенно задумывался над своей дальнейшей участью. По единодушному мнению учителей и школьных товарищей, он был совершеннейшим ребенком. И, по правде сказать, если б не латынь, он не добрался бы до этого класса.

В школе подшучивали и подтрунивали над Мариусом до той поры, пока Абрахам Левдал не взял его под свою защиту.

А это была надежная защита: Абрахам был сильным мальчиком и способным учеником. При этом отец его — профессор Левдал — занимал видное положение в городе.

Мариус и прежде втайне преклонялся перед Абрахамом, но когда Абрахам предложил ему свою дружбу, он чуть с ума не сошел от радости.

Дома Мариус в восторженных словах рассказывал матери о своем замечательном друге. Но восторг его еще более усиливался в присутствии Абрахама.

Была основательная причина, по которой Абрахам взял Мариуса под свою высокую защиту. Фру Левдал как-то сказала, что мать маленького Мариуса — одна из несчастнейших женщин в мире: одинокое, покинутое существо. Эти слова глубоко запали в сердце Абрахама, и он с особенным вниманием стал посматривать на маленького Мариуса. И когда однажды увидел, что школьники дразнят Мариуса и скунсы преследуют его, — Абрахам со всей решительностью выступил в качестве защитника Мариуса Готтвалла.

Спустя несколько дней мальчики стали неразлучными друзьями.

Абрахам ничего не имел против безмолвного обожания. К тому же Абрахам был безнадежно влюблен, и для него было большим облегчением изливать свою печаль верному другу, который никому не проболтается об этой его сердечной тайне…

Маленький Мариус, затаив дыхание, выслушивал горестные излияния Абрахама. Новая роль, в которой Мариус увидел своего друга, повергла его в великое изумление и еще более усилила преклонение. Перед Мариусом был взрослый человек и, более того, — несчастный влюбленный. Это было несколько выше его понимания, но это не умаляло восторженного состояния, в котором Мариус непрерывно пребывал.

Подростку казалось, что, выслушивая исповедь друга, он и сам становится почти взрослым человеком — хранителем тяжелой и роковой тайны.

Иной раз Мариус встречал на улице избранницу Абрахама. Это была одна из взрослых дочерей пробста Спарре. Встречая ее, Мариус бросал на нее взгляд своих больших карих глаз, в которых можно было прочитать упрек и обнаружить радость соучастия в тайне.

Однажды вечером маленький Мариус зашел к Абрахаму, чтобы совместно приготовить уроки.

Абрахам, казалось, не заметил вошедшего в его комнату. Он неподвижно сидел у стола, подперев голову руками.

Мариус подошел к своему другу и осторожно положил руку на его плечо. Абрахам вскочил, — он был охвачен смятением и не мог собраться с мыслями. Однако во взгляде Мариуса было столько участия и тепла, что несчастному влюбленному стало легче.

— Ты видел ее сегодня? — тихо спросил Мариус.

На это Абрахам торопливо ответил:

— Не говори о ней, Мариус! И не называй ее имени! Если ты мне друг, поклянись никогда больше не называть ее имени!

Ни о чем не расспрашивая Абрахама, маленький Мариус взволнованно прошептал:

— Клянусь…

Эта клятва несколько успокоила Абрахама. Он закрыл лицо руками, тяжко вздохнул и несколько минут сидел в каменной неподвижности. Затем, не поднимая головы, он глухим и зловещим тоном произнес:

— Все пропало! Она обманула меня. Она уже помолвлена…

Услышав эти роковые слова, Мариус тихо ахнул, однако, памятуя о клятве, не решился расспрашивать о событии.

После некоторого молчания Абрахам вяло добавил:

— С телеграфистом Эриксеном…

Всплеснув руками, Мариус воскликнул:

— Как? С ним? Да ведь он дважды с треском провалился, когда пытался сдавать экзамен на аттестат зрелости!

— Так ли это, Мариус? — взволнованно переспросил Абрахам.

— Да, это так, — торопливо ответил Мариус. — Мне об этом рассказывала мама. А она хорошо знает Эриксена.

Презрительная улыбка пробежала по губам Абрахама. Он тихо сказал:

— В таком случае, Мариус, я, пожалуй, не стану его убивать.

— А ты разве собирался его убить?

— Да, мне казалось, что тут нельзя обойтись без крови. Я или он. Но теперь я решил отомстить ему иным способом.

Абрахам взъерошил свои волосы и больше ничего не добавил. Затем он достал с полки книгу и бросил ее на стол.

— Мы начнем с математики, Мариус. И ни слова, прошу тебя, о других делах!

Мальчики взялись за математику. Абрахам неплохо разбирался в этом предмете. Он толково объяснял одну теорему за другой. При этом всякий раз спрашивал Мариуса — понимает ли тот, о чем идет речь. На это маленький Мариус отвечал утвердительно. Однако это была чистейшая неправда. В математике Мариус решительно ничего не понимал. И менее всего понимал сегодня.

Но вот уроки на завтра были приготовлены. И тогда Абрахам, захлопнув книгу, сказал своему маленькому другу:

— Вот чем я отомщу телеграфисту Эриксену!

Мариус вопросительно взглянул на Абрахама. Тот добавил:

— Я отомщу наукой! Я постараюсь закончить университет с отличием. И если я встречу ее тогда с этим жалким телеграфистом, я так посмотрю на них, что им, клянусь, не поздоровится! Вот в чем будет заключаться моя месть!

Абрахам сурово сдвинул брови и так посмотрел на Мариуса, что тот наглядно понял: эта месть и в самом деле будет ужасной!

В коридоре, который соединял комнату Абрахама со спальней родителей и вел дальше на кухню, послышались шаги. Абрахам сказал:

— Это моя мама идет…

Фру Венке Левдал вошла в комнату с тарелкой орехов и яблок.

— Добрый вечер, маленький Мариус, — сказала она. — Как поживает твоя матушка?

Мариус поднялся и смущенно ответил:

— Спасибо, хорошо.

— Кушайте, мальчики. Вам, бедняжкам, необходимо подкрепиться после всей этой сухой премудрости.

Эти слова фру Левдал произнесла на торопливом, звучном бергенском наречии. Затем, улыбаясь, она стала приглаживать сыну его взъерошенную прическу, которая все еще напоминала о несчастном событии в жизни влюбленного.

Фру Венке Левдал была очень красива и так по-девически молода, что всегда с истинным удовольствием знакомила с гостями своего высоченного сына, которому пошел пятнадцатый год.

Да, пятнадцать лет прошло с тех пор, как она вышла замуж за Карстена Левдала, молодого глазного врача, который тогда только что вернулся из Парижа с блестящими аттестациями от медицинских светил. Помимо того, у Карстена Левдала были отличные европейские манеры, и это окончательно решило вопрос о замужестве. В ту пору ей было всего девятнадцать лет. Он был лет на пять старше.

Фру Левдал подсела к мальчикам и начала чистить яблоко.

— Ну, позвольте узнать, — спросила она, — какую чепуху вам задали на завтра?

Абрахам принялся перечислять то, что было задано: математика, греческий, латынь…

Фру Венке Левдал сказала:

— Мне кажется, что греческий язык — это нечто отвратительное!

Маленький Мариус не привык к такой оценке классики, и поэтому он с жаром заговорил:

— Мы изучаем «Илиаду» Гомера. Это о греческих воинах, которые сражались под Троей…

Абрахам прервал своего маленького друга:

— Уж не думаешь ли ты, что мама не знает «Илиаду» Гомера?

Мариус густо покраснел, но фру Левдал сделала вид, что не заметила его смущения, и многозначительно взглянула на сына. Улыбаясь, она сказала мальчикам:

— Не вижу ничего хорошего в том, что вы изучаете этих греков. И что это может вам дать? Конечно, мы не очень-то знаем, какими они были в древние времена, но сейчас, в наши дни, по словам моряков, это, пожалуй, самые вероломные люди.

Фру Левдал поспешно добавила:

— А разве в прошлом у нас не было героических воинов? Были, и даже получше, чем греки!.. Абрахам, где у тебя Снорри?[40]

— Снорри? Он, кажется, на полке…

— Да ты, видимо, даже не перелистал эту книгу?

Абрахам с комической мольбой поднял руки, как бы защищаясь от слов матери.

Фру Левдал шутливо бросилась к сыну, чтоб оттрепать его за волосы.

— Вот тебе сейчас достанется от меня, несчастный грек!

Абрахам, смеясь, отбивался от матери. И эта шутливая борьба так насмешила Мариуса, что он едва не свалился под стол.

Борьба кончилась не в пользу фру Левдал. Ее волосы растрепались, и пряди их падали на глаза и уши. Брошка оказалась на полу. А манжеты совсем помялись.

Сын открыто торжествовал победу, Мариус — втихомолку.

Приведя себя в порядок, фру Левдал сказала сыну:

— А теперь вам придется все же с головой окунуться в настоящую древнюю норвежскую сагу.[41]

— Ой нет, мама, избавь нас от этого!

— Нет, не избавлю! А за то, что ты пренебрегаешь Снорри, ты послушаешь теперь повествование о нем.

Взяв с полки книгу, фру Венке стала читать, и читала она превосходно, так как хорошо знала стиль саг и любила их.

Когда-то, в девические ее годы, в доме ее отца — весьма состоятельного Абрахама Кнорра — собирались все те бергенцы, которые оставались истинными патриотами-норвежцами, несмотря на разгул сине-желтой реакции.[42]

В доме ее отца сходилось пестрое, разнообразное общество — и дюжие моряки и всякого рода национальные гении. Но все были истинными сторонниками всего норвежского. Появились первые сторонники ланнсмола[43] — упорные и восторженные люди, которые носили одежду из домотканого сукна. И на их костюмах были пришиты роговые пуговицы — норвежские роговые пуговицы.

Многословие не считалось в то время добродетелью. Собравшиеся предпочитали говорить кратко, но в их веских, хотя и затрудненных изречениях, таились глубины народной мудрости.

В восторженных сердцах этих людей пылала истинная любовь к отечеству, свободе и народу — пылала любовь, к которой, как к каждой любви, примешивалось некое полуосознанное сомнение.

В своей борьбе эти люди были ожесточены и непримиримы, хотя они и не были уверены, что стоят на совершенно правильном пути. Тем не менее они до конца были преданы своей борьбе, так как им что-то подсказывало, что надо крепко держаться своего дела.

Среди таких людей выросла Венке Кнорр, и она была до некоторой степени их валькирией и вообще много значила для них. Ее семья принадлежала к старинному роду в Бергене. Этот род из поколения в поколение передавал любовь к родине и чувство национального достоинства, того высокого достоинства, которое обычно крепнет в борьбе там, где была одержана победа над иноземной кровью.

Венке Кнорр была полна национального воодушевления. Более того, во имя свободы и народа она готова была пойти на любую жертву. Будучи девушкой, она ходила в платьях из домотканой материи и умела говорить на ланнсмоле. И постоянно огорчалась тем, что от нее не требовалось чего-нибудь большего.

И вот в один чудесный день она обручилась с новоиспеченным профессором Левдалом, происходившим из старой датской чиновничьей фамилии, крайне сухой и закостеневшей. О нем мало что было известно. Знали только, что он отлично закончил университет. И был видным кавалером на танцевальных вечерах в столице.

Это неожиданное обручение доставило бергенцам немалое разочарование. В этом событии многие увидели как бы даже поражение самого народа. А более горячие сердца склонны были считать это обручение бедствием для всей страны.

Да, сейчас каждый из неженатых борцов за ланнсмол и ревнителей свободы охотно женился бы на ней либо уступил бы ее любому из своих товарищей, только бы не видеть свою божественную валькирию рядом с этим лощеным шарлатаном Левдалом.

К свадебному дню бергенцы сочинили двадцать одну песню, обращенную к невесте, причем в шести из этих песен явно сквозила эта вышеуказанная печаль и даже отчаяние.

Однако были некоторые основательные причины, повлекшие за собой этот брак. Венке Кнорр проживала в тот год в Кристиании, в аристократическом предместье, где в ту пору находился шведский королевский двор. Среди красивых и элегантных людей она увидела еще более красивого соотечественника Левдала. Он долгое время пробыл за границей, и Венке показалось, что в нем чудесно соединилось то, что она так любила, — европейский лоск в сочетании с истинным духом Норвегии. Именно поэтому Венке согласилась стать женой Левдала.

Фру Венке не потребовалось много времени для того, чтобы увидеть свою ошибку.

Венке осталась точно такой же, как была прежде, — истинной норвежкой, неустрашимой в своем свободомыслии, тем не менее ее друзья уже не питали к ней прежнего непоколебимого доверия. Но ей стало совсем не по себе, когда она переехала в маленький старомодный город и там оказалась совсем одна среди друзей своего мужа.

По временам ее угнетало мрачное настроение, и тогда она чувствовала, что теперь ничего хорошего ей не следует ожидать от жизни. Такое настроение приходило к ней в особенности в те дни, когда перед ней снова оживали идеи ее юности.

Абрахам, слушая чтение матери, сначала дурачился — строил Мариусу гримасы, но вскоре помрачнел, вспомнив о своей несчастной любви.

Маленький Мариус, напротив того, внимательно слушал чтение. Его заинтересовали герои саг — эти воинственные люди, которые рассыпали сокрушительные удары направо и налево и буквально не расставались с мечом. Да, их тревожное существование напоминало Мариусу его собственную жизнь среди постоянно нападающих скунсов.

Неожиданно Абрахам сказал:

— Отец идет!

Фру Венке прервала чтение, но прежде чем закрыть книгу, она про себя дочитала абзац до конца.

Профессор Левдал вошел в комнату. Он был без пиджака, с засученными рукавами, с полотенцем в руках.

— Добрый вечер, мальчики, — сказал он. — Что ты им читала, Венке?

Улыбаясь отцу, Абрахам ответил:

— Мама читала нам Снорри.

— Фу, я так и думал! — воскликнул Карстен Левдал. — Тоже нашла что читать цивилизованным молодым людям.

— Я читала им о героических подвигах наших предков!

— Ай, какие это герои! Убийцы, разбойники, поджигатели — вот кто наши предки! Нет уж, лучше я послушал бы о Гекторе, метающем тяжелое копье, или же о быстроногом Ахиллесе. Не так ли, ребята?

— Конечно, отец! — воскликнул Абрахам. И маленький Мариус сейчас же согласился со своим другом.

Фру Венке с сердцем поставила книгу на полку и хмуро сказала:

— На это мне нет охоты вам отвечать.

Прохаживаясь по маленькому коридору между своим кабинетом и комнатой Абрахама, профессор весело шутил и смеялся.

Уходя, фру Венке сказала сыну:

— Ты потом зайди ко мне, Абрахам.

И, прощаясь с Мариусом, просила передать привет его матери.

Вскоре Мариус ушел домой. И тогда профессор сказал сыну:

— Неплохой мальчуган этот маленький Готтвалл. Но все же меня удивляет твоя дружба с ним. Вы так неразлучны…

— Да, это мой лучший друг, — ответил Абрахам не совсем уверенным тоном.

— Лучший друг! — иронически засмеялся отец. — Да, конечно, в мальчишеском возрасте возникают такие союзы «на всю жизнь». Когда-то и я не избежал этого! Но, к счастью, от такого содружества обычно ничего не остается. Я говорю: к счастью, ибо такая скороспелая дружба, если бы она действительно продолжалась до самой смерти, внесла бы неловкость в жизнь тех людей, которым предстоит многого достичь в жизни.

У Абрахама был такой вид, словно он не понимает отца, и тот продолжал:

— Видишь ли, мой друг, вы, школьники, почти равны между собой, но по окончании школы у каждого из вас начинается своя жизнь — далеко не равная, не одинаковая. Один, представь себе, поднимается вверх по общественной лестнице, а другой, напротив того, опускается вниз, либо остается там, где был прежде. Сам сообрази — возможно ли продолжать мальчишескую дружбу при таких условиях? Нет, жизнь разумно устроена: такие мальчишеские союзы «на веки вечные» недолго тянутся.

— Но ведь Мариус будет учиться, отец! — поспешно сказал Абрахам.

— Да, конечно, он будет учиться и, быть может, несколько выдвинется в жизни. Но не в этом дело. Говоря о дружбе, я не имел в виду именно Мариуса. Но если хочешь знать мое мнение о нем, то я повторю: он славный мальчик, и ты вполне можешь с ним общаться. Однако в его общественном положении есть нечто такое, что… Впрочем, ты вряд ли поймешь то, что я собирался тебе сказать. Короче говоря, тебе пока не следует ни о чем беспокоиться. Вместе с тем я должен тебя предостеречь от так называемой сентиментальной дружбы «на всю жизнь». Поверь, мой друг, сентиментальность не к лицу нам, мужчинам.

Абрахаму всегда льстило, когда отец беседовал с ним не как с сыном, а как со своим молодым приятелем. И особенно Абрахаму нравилось, когда отец причислял его к категории мужчин.

Какой-то неясный намек на то, что с Мариусом не все обстоит благополучно, пробудил любопытство Абрахама. Но об этом он не стал расспрашивать отца, так как по его лицу понял, что тут не следует задавать лишних вопросов.

Между тем Карстен Левдал переоделся, достал чистый носовой платок и, напевая, вышел из дома. Он собирался побывать в клубе до ужина. Это посещение клуба было уже заранее намечено. И профессор не любил нарушать своих привычек. Он вел размеренную жизнь. Во всех делах и даже во взглядах он был точен, корректен и безукоризнен.

Левдал был ненамного старше своей жены, однако разница в годах казалась значительно большей. Он даже в крайней юности стремился держаться с тем положительным достоинством, которое приходит к людям с годами. Ему нравилось все старое, надежное, то, что имело прочные корни. Она, напротив того, обычно восхищалась всем новым, всем тем, что подавало надежду или же быстро росло. Именно это явилось главной причиной того, что они разошлись во всех своих взглядах.

Когда кто-нибудь спрашивал Левдала, почему он все же покинул столицу и даже отказался там от должности профессора — столь почетной для его возраста, почему он похоронил себя в глуши, в этом далеком от науки маленьком городе, — Карстен охотно рассказывал историю из первых лет своей супружеской жизни.

Вот что обычно рассказывал профессор Левдал своим собеседникам:

— Моя жена, как вам известно, уроженка Бергена. Она бергенка душой и телом. По своему нраву она настоящая энтузиастка, которой необходимо жить среди людей восторженных и увлекающихся. В Кристиании же все было не по ней. Лично я, если хотите, европеец. Иными словами, я могу ужиться всюду. Но, конечно, не в Бергене. О нет, только не в этом Бергене! Вот у нас и получилась дилемма: жене непременно хотелось уехать из Кристиании, а я ни за какие блага в мире не соглашался на Берген. Но мы пошли друг другу навстречу и поэтому местом жительства избрали этот наш благословенный городок.

Левдал рассказывал почти что истинную правду. Все иные причины переезда были его сокровенной тайной. Впрочем, злые языки уверяли, что Левдал никогда не покинул бы Кристианию, если бы его положение в университете было бы сколько-нибудь сносным. Дело в том, что молодые кандидаты критически относились к нему и не раз выискивали случая посадить на мель этого, в сущности, ограниченного человека и реакционного профессора, который пользуется поддержкой влиятельных людей.

Впрочем, Левдал все же был в достаточной мере умен для того, чтобы понять дух нового времени. Он увидел, что ему надо вовремя уйти из университета, чтобы сохранить непоколебленной свою репутацию первого глазного врача страны.

Здесь, в городе, он получил хорошую практику. Временами он занимался научными трудами и бережно поддерживал свою славу небольшими осторожными статьями, какие он иногда помещал в отечественных и заграничных журналах.

Крупное состояние жены позволяло Левдалу вести именно такую жизнь, в которой он так настоятельно нуждался, — жизнь беззаботного, обеспеченного человека.

Было вполне естественно, что профессор Левдал занял в маленьком городе самое высокое, если не сказать, господствующее положение. Еще бы: имя его что-то обозначало в науке, свои статьи он писал даже по-французски, а уж в отношении роскоши и в знании светских правил он мог вполне тягаться с самыми богатыми коммерсантами.

Итак, влияние его в городе было почти безграничным. Его уважали и любили все — и мужчины и женщины. А если иной раз и подтрунивали над ним, то с добродушной улыбкой. Подтрунивали над его страстью овладевать любым разговором и при этом говорить долго, в изящной манере и в поучительном, хотя и корректном тоне.


Дома, за ужином, Мариус Готтвалл не переставая болтал об Абрахаме. Мать Мариуса никак не могла понять, как это фру Левдал позволила своему сыну драться с ней и трепать себя за волосы.

— Но ведь это была шутка, мама! — почему-то обиженно возразил Мариус. — Они дрались и возились шутливо, не всерьез.

— Да, конечно, я понимаю, что это была шутка, — ответила фру Готтвалл, желая успокоить сына. Однако у нее никак не укладывалась в голове эта сцена возни матери с сыном. Даже на минуту она не могла представить себе, что ее маленький Мариус, допустим в шутку, дерется с ней.

Фру Готтвалл (как ее в городе вежливо называли, хотя всем было прекрасно известно, что она никогда не была замужем) несколько лет назад приехала сюда откуда-то с Востока. Приехала с маленьким сыном и с какими-то небольшими деньгами. Кроме того, у нее было рекомендательное письмо к профессору Левдалу от какого-то его коллеги.

Профессор Левдал помог ей открыть магазин мод. И фру Левдал прилагала все усилия, чтобы поддержать это коммерческое предприятие.

При магазине имелись две комнатки, в которых она жила с сыном. Второй же этаж она целиком сдавала квартирантам.

Итак, ужин проходил под оживленную болтовню ее сына. Наконец с едой было покончено, и тогда маленький Мариус сказал матери:

— Ну, а теперь сними шляпу — мы должны еще позубрить.

— Как? Ты опять собираешься учиться? Уже девять часов. Тебе надо отдохнуть.

— Что с тобой, мама! Я должен выучить то, что задано по латыни!

— А что же ты делал у Абрахама?

— Мы с ним готовили уроки по остальным предметам.

— А разве вы не вместе учите латынь?

— Нет, латынь мы тоже вместе учим, но Абрахаму не нужно так много знать, как мне. Я должен отлично подготовиться к латинскому уроку, иначе Олбом пожалуется ректору.

Фру Готтвалл с тревогой сказала сыну:

— Не надо, не надо тебе больше заниматься сегодня! Ведь это вредно для твоего здоровья.

Мать подошла к сыну и обняла его, но у мальчика не было времени для таких нежностей. Он вырвался из ее объятий и взялся за латинскую книгу.

— Мама, мы начнем вот отсюда. Ты спрашивай меня и следи за каждым словом.

Бедная фру Готтвалл действительно научилась «спрашивать» сына. Но так как из его ответов она не понимала ни слова, то эти уроки для нее были чрезвычайно утомительным завершением рабочего дня. И тут даже преклонение перед ученостью сына не всегда позволяло ей держать глаза открытыми.

Фру Готтвалл механически прочитывала латинское слово, после чего Мариус торопливо говорил все, что полагалось сказать об этом слове.

— Candescere, — сонным голосом произнесла фру Готтвалл.

В ответ маленький Мариус быстро затараторил:

— Candescere — candi — candes can…

Но тут Мариус неожиданно осекся и густо покраснел. Он забыл, что следовало дальше. Пальцы мальчика, механически совершавшие свою работу над носовым платком, нервно забегали теперь по книгам в поисках учебника Мадвига.

Фру Готтвалл стряхнула с себя сонное состояние. Она с тревогой следила за сыном, так как уже не раз видела его таким: что-то в нем вдруг останавливалось, и он становился словно невменяемым. Мать знала, что тут необходимо энергичное средство — немедленно отправить его спать.

Поэтому фру Готтвалл, схватив сына за руки, решительным тоном сказала:

— Ну нет, хватит на сегодня! Тотчас же ложись в постель. Я уверена, что завтра ты встанешь со свежей головой и тогда отлично вспомнишь то, что сейчас забыл.

Маленький Мариус, стараясь вырваться, упрашивал мать:

— Но я только на минутку взгляну в учебник! Я должен найти это слово! Я даже помню, на какой оно странице. Мамочка, пусти мои руки. Позволь мне перелистать учебник.

В больших испуганных глазах Мариуса была мольба, но фру Готтвалл держалась мужественно и с силой тащила сына в спальню.

В спальне она стала его раздевать. Он не сопротивлялся, но все время негромко бормотал латинские слова. Он бормотал эти слова даже засыпая. Его руки вздрагивали при этом. А голова была горячей и сухой.

Фру Готтвалл долго сидела у постели сына. Мрачные мысли обступили ее со всех сторон. Это были мысли, которые обычно бесцеремонно подходили к ней и глазели на нее, как на свою хорошую знакомую. Это были мысли об унижении, о стыде и раскаянии.

Но сегодня фру Готтвалл не слишком обратила на них свое внимание. Ее глаза не отрывались от маленького бледного личика. Какое, однако, измученное лицо у ее сына, и какая глубокая синева под его глазами!

Фру Готтвалл как-то раз пыталась поговорить с ректором об этой латыни, о том, что слишком много приходится сыну заниматься этим предметом. Конечно, такой разговор с ректором не был, вероятно, тактичным со стороны одинокой женщины. Тем более что ректор любил Мариуса именно из-за этой латыни. Да и латынь помогала Мариусу переходить из класса в класс.

Беседовала фру Готтвалл и со школьным врачом. Но он оказался принципиальным противником современной болтовни о перегрузке детей уроками. В его время школьники изучали латынь не в меньшей степени, и при этом их лупцевали розгами за каждую провинность. А сейчас вместо розог — баловство и предупредительность, при виде которых становится просто противно.

— Конечно, — сказал врач, — вашему сыну необходимо хорошее питание и прогулки на свежем воздухе. Что же касается латыни, то латынь тут ни при чем. Однако надрываться не следует ни в каком деле.

Да, и ректор и врач были очень доброжелательны к ней. Все это очень хорошо. Но все-таки странно, что ее маленький Мариус даже во сне поднял свою ручонку и трет свой висок.

III
На полугодовых экзаменах Абрахам поднялся на несколько мест выше, чем прежде. Но маленькому профессору Мариусу не помогла его латынь — он скатился вниз и стал последним учеником в классе. Даже Мортен Толстозадый оказался впереди него.

Учитель математики объявил маленькому латинисту, что если он в следующее полугодие не сделает чрезвычайных успехов, то не перейдет в четвертый класс и останется на второй год.

Абрахам был далеко не прилежным учеником, но ему помогла его педагогическая миссия — он тащил за собой Мариуса и волей-неволей приготовлял и свои уроки. Такая подготовка давалась ему легко: достаточно было один раз прочитать заданное. Мариус же, наоборот, все часы после школы, иной раз даже до самой ночи, зубрил уроки.

Теперь их классическое образование достигло наивысшей вершины: каждую неделю они имели девять часов латыни и пять часов греческого. Они теперь отложили в сторону Федра и Цезаря, чтобы укрепить свой ум речами Цицерона о старости. А после того как их молодые языки в достаточной мере поупражнялись в спряжении второго класса глаголов, они вместе с Ксенофонтом перекочевали в божественную Элладу.

Целый лес из чертополоха буйно разрастался в их молодых головах. Уже стерлось различие между тем, что было приятно учить, и тем, что было мучением. Теперь все становилось для них почти одинаковым, безразличным, однако расположенным в порядке того значения, какое придавала предмету школа.

Все, что в обучении могло непосредственно перекликаться с жизнью, с реальным миром, — все это в значительной мере отступало на задний план. На первое место выдвигались длинные вереницы мертвых слов о мертвых делах. Подчеркивались правила и перечень исключений из правил, которые вколачивались в восприимчивые мозги, чтобы на веки вечные занять там прочное место. Это были чужие звуки чужой жизни. Это была древняя пыль, которая обильно посыпалась всюду, где свежие ростки юности пытались подняться.

Возраст Абрахама и Мариуса — от четырнадцати до пятнадцати лет — труднейший период. Глаза подростков были широко раскрыты на окружающий мир. Ненасытное желание расспрашивать было похоже на мальчишеский аппетит. Пробуждались способности и желание все понять и все охватить. Возникала пламенная потребность завоевать мир и все, что находится за миром и внутри его. И вдруг — обильная пыль! Древняя, тончайшая пыль, которая засыпала все открытые поры, все возникающие вопросы и все малейшие ростки, если только они не являлись ростками чертополоха.

Но все проходит. К семнадцати годам пыль прочно осядет. Любопытство погаснет. И молодой человек усвоит, что ему не следует спрашивать о том, о чем следовало бы спросить. Помимо того, молодой человек смутно поймет, что чертополох посажен для его же пользы. Ведь с помощью этого чертополоха ему выпадает счастье быть одной из привилегированных улиток общества.

Однажды, промозглым зимним утром, когда дул южный ветер, а на улице было грязно, холодно, сыро и полутемно, маленький Мариус в своем дождевом плаще тащился в школу. Ноги у него промокли до самых колен. И в таком виде было неприятно идти против свистящего ветра.

Мариус больше всего старался уберечь от дождя свои драгоценные учебники. Он нес их под непромокаемым плащом и поэтому был похож на какое-то уродливое животное, у которого вздулся горб на боку.

В классе было темно и холодно. Мортен Толстозадый стоял перед печкой на коленях и подкладывал в топку дрова. Собравшиеся ученики расположились возле печки — все промокли и озябли.

Было субботнее утро. И поэтому ни дождь и ни холод не могли испортить школьникам их предпраздничного настроения.

Мариус сначала насухо вытер книги, потом себя — все тем же голубым платком, из которого он делал крыс.

На стене класса висели «школьные правила», наклеенные на картон со светло-зеленой окантовкой. Абрахам Левдал вслух читал эти правила, стараясь придать своему голосу ректорские интонации. Читая, он нарочно останавливался, как бы для того, чтобы набить свой нос нюхательным табаком.

Абрахам читал:

«Параграф четвертый. Ученики обязаны приходить в школу всегда чистыми и аккуратными. Пальто, шапку и т. д. они должны оставлять в специально предназначенных для этого местах, с соблюдением порядка и осторожности, и снова забирая Таковые».

Засмеявшись, Абрахам сказал:

— Но почему «Таковые» с большой буквы? Что это значит? И к чему относится это слово?

— Слово «таковые» относится к местам, — высказал предположение Мортен Толстозадый.

Один из учеников стал утверждать, что это слово «таковые», напротив того, относится к «порядку» и «осторожности». Вокруг этого завязался грамматический спор.

Маленький Мариус не принимал участия в этом диспуте. Он сидел на последней скамейке, где было почти темно, и там, уткнувшись носом в грамматику, зубрил спряжения.

Расписание уроков на субботу было таково:

с 8 до 9 — греческий,

с 9 до 10 — история,

с 10 до 11—норвежский язык,

с 11 до 12 — арифметика,

с 12 до 1 — латынь,

с 1 до 2 латынь.

В субботу школьники занимались до двух часов, в то время как в остальные дни их отпускали на час раньше.

Но вот, наконец, пришел старший учитель Бессесен. Войдя в класс, он молча и медлительно стал возиться со своими галошами, дождевым плащом, зонтиком, перчатками и напульсниками.

Появление этого престарелого учителя в классе не произвело на школьников ни малейшего впечатления. Мортен Толстозадый, подкладывая дрова в печь, даже не обернулся. Никто ничего не сказал. И только Абрахам Левдал довольно громко произнес: «Ага, глядите, старый ёж пришел».

Старик, разоблачившись, поднялся на кафедру, и уж только тогда молодые господа с великой неохотой стали занимать свои места для того, чтобы приступить к изучению греческого языка.

Старый ёж, покопавшись в своей записной книжке, куда он обычно заносил свои отметки, неожиданно сказал:

— Начнем с Абрахама Левдала…

Абрахам огорченным тоном ответил учителю:

— Видите ли, вчера у меня болела голова, и поэтому я не смог приготовить урока.

Мариус с удивлением посмотрел на Абрахама. А старый ёж, улыбнувшись, покачал головой и вызвал другого ученика.

Старший преподаватель Бессесен в течение многих лет сеял пыль древних времен. Он уже давно справил двадцатипятилетний юбилей своей преподавательской деятельности. Область его знаний была невелика, но в ней он был невероятно тверд, как хороший замок.

То, что в школе требовалось по греческому языку, он знал в совершенстве. Он заранее мог сказать, какой вопрос будет задан ученику на экзамене по тому или иному отрывку из предписанных авторов.

И эти свои знания он медленно и кропотливо внедрял с своих лучших учеников. С плохими учениками он не считал возможным возиться, так как полагал, что они всё равно не будут допущены к сдаче экзаменов на аттестат зрелости.

За кафедрой учитель Бессесен сидел сгорбившись и казался совсем маленьким, потонувшим в собственном сюртуке. Рыжие волосы учителя были коротко острижены и торчали во все стороны. Красноватые его глаза лишь изредка поднимались над кафедрой, подбородок уткнулся в книгу.

Это был не то чтобы добродушный, но миролюбивый учитель. Если в классе подсказывали или заглядывали в шпаргалки, он не обращал на это внимания и делал вид, что ничего не замечает и ничего не слышит. Опыт долгой жизни научил его не вмешиваться в течение школьных дел. Кроме того, он не видел дурного в том, что плохие ученики изыскивают для своих знаний какую-либо помощь.

Однако восприятия его совсем не были притуплены. От малейшей ошибки или даже неточности в употреблении имперфекта или аориста он вздрагивал, как от укола иголкой. Впрочем, такая чувствительность относилась только лишь к его предмету. Все остальное в классе как бы не касалось его и было позволительным, за исключением слишком уж большого шума.

В течение ряда лет он неотступно, словно совершая небольшими переходами знаменитый поход десяти тысяч греков,[44] вел молодых людей в глубину веков. И молодые люди короткими дневными маршами покорно следовали за ним, как за предводителем, который со знанием пути ведет их к Софоклу, Гомеру, Ксенофонту и Плутарху.

Впрочем, на этих путях самым важным было отличить имперфект от аориста. А все остальное, как в стихах, так и в прозе, почти совсем не замечалось. Иной раз школьники, переводившие Геродота, начинали смеяться над каким-либо его забавным анекдотом, и тогда еж искренне впадал в изумление — он решительно не мог понять, как это за греческим текстом можно вдруг увидеть что-либо смешное или непосредственно связанное с жизнью.

Итак, в это серое утро урок греческого языка протекал спокойно и мирно. Тот, кто не хотел отвечать, ссылался на нездоровье, и тогда ёж выискивал другого ученика, который был бы способен выдержать его напор, и сидел, вооруженный переводом, словарем и примечаниями.

В девять часов ёж собрал все свои вещи и пошел в другой класс.

Следующий урок тоже прошел тихо и мирно. Это был час адъюнкта Борринга с его перьями. Помимо географии, он преподавал историю. Так как в классе теперь остались только латинисты — Толлейв и Рейнерт стали моряками, остальные просто исчезли, — ученики отвечали только с помощью подсказки.

Историю Борринг преподавал по своей особой методике. Обычно он спрашивал ученика именно так, как спросил сегодня Мариуса, вызвав его отвечать:

— Скажи, Мариус, в каком году счастье отвернулось от Карла Двенадцатого?

Мариус неплохо вызубрил отрывок о Карле Двенадцатом, но он позабыл, что счастье отвернулось от Карла в 1708 году. И поэтому Мариус промолчал.

Подув на очиненное перо, Борринг снова спросил:

— Ну, когда от Карла отвернулось счастье?

Тут Абрахам подсказал Мариусу. И Мариус, к всеобщему удовлетворению, вспомнил, что счастье отвернулось от Карла в 1708 году. И тогда все остальное сошло гладко.

Между тем в классе стало невыносимо жарко. Мортен Толстозадый накалил печку докрасна. И в перемену пришлось открыть все окна.

Начался урок норвежского языка. Это занятие вел ректор. Он вошел в класс с тетрадями для сочинений и тотчас спросил:

— Кто подкладывал дрова в печку?

Ответа не последовало, и тогда ректор повторил свой вопрос, но уже более строгим тоном.

Первый ученик класса Брок ответил:

— Мне кажется, что дрова в печку подкладывал Мортен Крусе.

Ректор сердито сказал Мортену Толстозадому:

— Так вот ты чем занимаешься! А ну, подойди сюда и отыщи мне тот параграф школьных правил, где говорится, что ученики должны сами топить печи!

Квадратный и грузный Мортен подошел к картону со школьными правилами и уставился на них.

— Ну, ну, голубчик, отыскивай поскорей этот параграф! Или тебе надо помочь в этом?

Тут ректор одной рукой дернул Мортена за ухо, а другой рукой указал на какой-то параграф и при этом сказал:

— Читай пятый параграф! Но читай громко и отчетливо.

Басовитым голосом Мортен стал читать:

— «Параграф пятый… В школьном помещении ученик должен тотчас же отправиться на свое место и никогда не учинять шума или беспорядка. Он также никогда не должен покидать свое место без разрешения».

— Ну-с, — сказал ректор, — теперь ты сам видишь, как ученик должен вести себя в классе! Но, может быть, по-твоему тут что-нибудь сказано относительно печки с дровами? А?

Ректор все более и более тянул вверх ухо Мортена, так что Мортену пришлось встать на цыпочки.

В классеподнялся хохот. Ректор велел Мортену занять свое место.

Между тем Брок роздал тетради для сочинений, заглянув в каждую из них, чтоб узнать отметки.

Мариус получил четыре с половиной, что при двенадцатибалльной системе было немного хуже, чем обычно. В общем, эта отметка для Мариуса была маленьким разочарованием. Ему понравилась тема — она была сформулирована так пространно, что сам заголовок, если написать его большими буквами, должен был занять четверть страницы. А маленькому Мариусу всегда лишь с большим трудом удавалось писать достаточно длинные сочинения.

Тема звучала так: «Сравнение Дании с Норвегией с учетом природных данных этих стран и характера и рода занятий народов».

Критику сочинений ректор начал со слабых работ. Он сказал маленькому Мариусу.

— Ты, Мариус, пишешь удивительно плохо. И что за глупости ты нагородил на этот раз? Посуди сам. Ты написал: «Когда сравниваешь Норвегию с Данией, то видишь большое различие между этими странами. Норвегия — гористая страна. В Данни, наоборот, равнинная местность. В Норвегии, где преобладают горы, развито горное дело, которого нет в Дании, потому что там нет гор. К тому же в гористой стране всегда имеются долины…»

Укоризненно покачав головой, ректор сказал:

— Ах, дорогой маленький Мариус, все это, конечно, верно, что ты написал, даже совершенно верно, но ведь нет необходимости рассказывать о том, что и так всем ясно. Твое сочинение, Мариус, выглядит незрелым, печально незрелым…

Ректор с огорчением заходил по классу, о чем-то думая. Маленький Мариус понял, что ректор думает о невозможности перевести его в следующий класс.

Неожиданно ректор, проходя мимо Мортена Толстозадого, крепко хлопнул его рукой по затылку. И при этом с раздражением сказал:

— Этакую жару устроил в классе! Боже ты милостивый, право ведь дышать нечем!

Снова вернувшись к сочинению Мариуса, ректор стал читать:

— «Горы служат Норвегии хорошей защитой на случай войны. Врагам нелегко будет переправиться с пушками через Хьелен,[45] особенно зимой…»

Ректор, нахмурившись, сказал:

— Это ужасно, Мариус, что ты настроен так воинственно! Ну сам посуди — кому нужно переправляться через Хьелен с пушками? Шведам? Шведы — наши лучшие друзья и братья. И с этим братским народом мы давно слились бы воедино, если б вовсе не было этих гор. Кстати, скажу: один из вас как раз и проводит эту светлую мысль в своем классном сочинении.

Первый ученик Брок скромно заметил:

— Такая мысль проводится в моем сочинении.

— Да, это у тебя написано, Брок! И это очень хорошо. А Мариус, напротив того, предпочитает воинственные возгласы.

Тут ректор с раздражением закричал:

— Нет, вы только послушайте, что он дальше пишет! Он пишет: «Если сравнивать народы, то каждому станет ясно, что датчане народ мягкотелый в сравнении с норвежцами».

Невыносимая жара в классе сделала ректора еще более раздражительным. И он, свирепо почесав свой затылок, сердито заговорил:

— И в нескольких других сочинениях говорится об изнеженности датчан! С какой стати потребовалось писать об этом? Да, конечно, похвально любить свою родину, но патриотизм не должен переходить в национальное высокомерие! Это грубая ошибка! Нельзя свысока смотреть на другие нации и восхвалять только свою собственную! Это, я бы сказал, комично для такого маленького и бедного народа, как наш народ, которому, вообще говоря, и нечем особенно гордиться…

В классе стало невыносимо жарко. И поэтому отличное сочинение Брока не было зачитано. Ректор велел открыть все окна и двери. Однако поднялся сквозняк, и тогда ректор велел всем ученикам выйти во двор. В порядке наказания в классе остался только Мортен Крусе.

Во дворе было грязно и холодно. Дождь перестал, но ветер усилился. И школьников не порадовала прогулка во дворе.

Маленький Мариус топтался по грязи и с беспокойством думал о следующем уроке. По его подсчету выходило, что учитель арифметики непременно вызовет его.

Абрахам вчера прошел с ним все, что было задано, и он как будто бы все понял и во всем разобрался, однако почему-то был уверен, что у черной классной доски он не сможет ответить учителю, сколько будет два плюс два.

В класс вошел старший учитель Абель. Он вошел слегка танцующей походкой и при этом что-то негромко напевал, вернее — мурлыкал. Это было явным признаком его отличного настроения. Но это вовсе не утешило маленького Мариуса. Именно в таком настроении учитель Абель имел привычку едко подтрунивать над учениками.

На руке учитель почти торжественно нес свой белый непромокаемый плащ. Среди учителей Абель считался франтом. Он и в самом деле постоянно поражал своих коллег оригинальными нарядами — какими-нибудь светлыми брюками либо галстуком в красную крапинку. В настоящее же время гордостью учителя был этот белый дождевой плащ из гуттаперчи.

Коллеги Абеля, которые не следили за модой, да и подчас носили не совсем опрятные воротнички, почтительно ощупывали и даже обнюхивали шикарный плащ Абеля. При этом спрашивали о цене и получали должный ответ.

Что касается педагогического принципа Абеля, то он был таков: учитель делил школьников на две категории — на тех, кто может изучать математику, и на тех, которые совершенно неспособны к ней. За один какой-нибудь месяц учитель Абель брался определить, к какой категории следует отнести того или иного мальчика.

Исходя из этого педагогического принципа, он всячески тянул способных учеников, а остальных со спокойной совестью оставлял на том уровне знаний, какой они уже имели.

Итак, учитель Абель вошел в класс. Но прежде чем сесть за кафедру, он своим шелковым платком смахнул пыль со стула.

Засим учитель достал из кармана записную книжечку и принялся просматривать ее.

Маленький Мариус задрожал, полагая, что сейчас вызовут его. Однако учитель вызвал Брока. Мариус едва мог поверить в свое счастье. Было похоже на то, что Абель станет вызывать учеников по алфавиту, и тогда очередь до Мариуса не дойдет.

В классе только недавно начали изучать уравнения первой степени с одним неизвестным. И маленький Мариус вместе со всеми старательно решал многочисленные задачи — в поисках этого неизвестного икс.

Нередко в классе говорили, что этот икс будто бы найден. Более того, все задачи с этим иксом и их решения в конце концов оказывались и в тетради самого Мариуса. Но даже и тогда этот загадочный икс оставался для него по-прежнему далеким и неизвестным.

Обычно Мариус не спускал глаз с икса, когда его выводили на доске. Он честно списывал себе в тетрадь, как этого икса, словно лисицу, гоняли со строки на строку, преследуя его умножениями, сокращениями, дробями и всевозможной чертовщиной, пока несчастное, измученное животное не оказывалось загнанным в одиночестве на левую сторону — и тут неожиданно выяснялось, что этот страшный икс был всего-навсего совершенно безобидным числом, например — 28.

Маленький Мариус с трудом стал уяснять, что этот икс имеет различное значение в различных задачах. Но для чего придумали этот икс? Зачем надо гнаться за ним сломя голову через всю доску и через все страницы тетради? И почему, наконец, этот загадочный икс оказывался обыкновенным числом — 28 или 15? Вот этого маленький Мариус решительно не мог понять, хотя и старательно записывал в свою тетрадь все примеры, которые решались на классной доске.

Вот и сейчас Мариус списал в тетрадь задачу, которую учитель Абель задал Броку:

«Пифагора спросили, сколько у него было учеников. Мудрый человек ответил: „Половина моих учеников изучает философию, одна треть — математику, а остальные, которые упражняются в молчании (вместе с тремя недавно поступившими), составляют четвертую часть тех, которые занимались у меня раньше“. Спрашивается: сколько учеников было у Пифагора до того, как к нему поступили три последних ученика?»

Мариус сидел за партой, а не стоял у доски, и поэтому он почти весело подумал, что такую замысловатую задачу решить немыслимо. Однако Брок стал быстренько манипулировать у доски. Мариус с трудом следил за его мелом.

В особенности Мариуса сбило с толку слово «раньше». Раньше чего? Вот на этот вопрос Мариус не решался себе ответить. Затем мысли Мариуса обратились к той бедной «третьей части» учеников, которые изучали математику. Нет, Мариус предпочел бы оказаться среди «остальных», которые у Пифагора «упражнялись в молчании».

Но тут размышления Мариуса внезапно были прерваны — его вызвали к доске.

Вероятно, учитель заметил, что Мариус сидел задумавшись, но, может быть, он и по своей записной книжке увидел, что настала очередь спросить Мариуса Готтвалла. Так или иначе, Абель отослал на место Брока, для которого эта задача была слишком легкой, и вызвал Мариуса.

Маленький Мариус автоматически подошел к доске. И на ней, среди многих цифр, он увидел несколько непонятных ему иксов. Но вот на доске мелькнуло что-то знакомое. Это была одна треть, что несомненно обозначало несчастную третью часть учеников, изучавших у Пифагора математику.

Учитель Абель, взмахнув своим пенсне, воскликнул:

— Nunc — parvulus Madvigius! Qvid tibi videtur de matrimonio?[46]

Едко усмехаясь, учитель продолжал говорить, обращаясь к маленькому Мариусу:

— Конечно, тебе, Готтвалл, ничего не стоит решить эту маленькую задачку! Ведь ты же отлично знаешь Пифагора, не правда ли, мой дорогой Madvigius? Pythagoras, qvi dixit, se meminisse gallum fuisse… Так вот продолжайте, господин профессор, не стесняйтесь! Тем более что задача почти готова. Брок, прежде чем пойти на свое место, показал нам, как следует ее решить. Или, быть может, маленький профессор занимался чем-либо иным, вместо того чтобы нас слушать? Маленький Готтвалл не должен огорчать свою бедную мать! Он должен подумать, как бы ему перейти в следующий класс.

Мариус стоял лицом к огромной доске и теперь чувствовал, как смех и шутки всего класса пронзают его спину. Но когда учитель Абель заговорил о матери, Мариус почувствовал горячие слезы на своих глазах. И с этого момента он перестал что-либо видеть и о чем-либо размышлять.

Все ученики класса, способные к математике, от души веселились. Ведь старший учитель Абель был неотразимо остроумен, когда он спрашивал «бессловесных» — так он называл тех, кто был неспособен к математике.

Только один Абрахам сердился. Он сердился, что издевались над его другом и что маленький Мариус и в самом деле выглядел у доски каким-то олухом. Быть может, поэтому Абрахам по временам смеялся вместе со всеми.

Учитель Абель надел свое пенсне и развернул записную книжку.

— Сейчас мы найдем ему достойного помощника, — сказал он. — А ну-ка, Мортен, обладающий неким прозвищем, поднимись с места и помоги своему духовному собрату.

Мортен Толстозадый нехотя поднялся. В нем чувствовалась скрытая непокорность, которая, однако, никогда не выражалась иначе, чем в бормотании и кислых минах.

В математике Мортен был не сильнее Мариуса. И поэтому они оба, один большой, другой маленький, одинаково тупо уставились на классную доску.

Но тут какой-то проблеск мысли осенил Мортена. Он взялся за ящик с мелом, позабыв, что в руке у него уже был изрядный кусок мела.

Учитель Абель, заметив это движение, воскликнул:

— Правильно, Мортен! Для того чтобы решить задачу, нужен прежде всего мел! Бери ящик с мелом под мышку, тряпку засунь в карман и садись верхом на линейку. Вот тогда ты будешь полностью вооружен для решения математических задач! Ах, Мортен, Мортен! Ты удивительно глуп, и мне кажется, что с каждым днем ты все больше глупеешь.

Некоторый проблеск мысли потух в Мортене. Теперь он стоял у доски, бормоча проклятия, которые отчетливо доносились до Мариуса.

Класс продолжал веселиться. А первый ученик Брок от смеха буквально лежал на парте. Но это не мешало ему с восхищением взирать на кафедру.

Учитель Абель воскликнул:

— В таком случае объявим мобилизацию!

И тут учитель вызвал к доске еще четырех бессловесных, которые были неспособны к математике.

Наконец объединенными усилиями задача об учениках Пифагора была решена. И тут маленький Мариус, которого совершенно оттеснили в сторону от доски, должен был выступить вперед, повторить весь ход решения и объявить, что искомый икс на этот раз был равен 72.

Учитель Абель с воодушевлением воскликнул:

— Ну-с, а теперь, подобно Наполеону, мы будем оперировать массами!

Весело взглянув на учеников, стоявших у доски, Абель продолжал:

— Ведь тут у нас скопились отборные войска, которые напоминают некую величественную силу, как она выводится на сцену в театре Кортеса. Мы имеем в виду барабанщика Йергена и еще двух жалких статистов, кои должны были олицетворять собой цвет французского дворянства… Так вот задача нашим отборным войскам: «Здравствуйте, двадцать гусей…»

— Мы вам не гуси, — пробурчал Мортен Толстозадый.

Учитель Абель весело продолжал:

— «Здравствуйте, двадцать гусей!» — сказала лиса. Гуси ответили лисе: «Нас не двадцать, но если бы нас было столько, сколько нас есть, да еще половина этого, да еще полтора гуся и один гусь — вот тогда нас было бы двадцать гусей». Спрашивается: сколько же было гусей?.. А ну-ка, Мортен, ответь нам — сколько было гусей?

Однако ни Мортен, ни кто-либо из бессловесных не придвинулся к доске, чтобы испробовать свои силы для решения этой задачи. И тогда старший преподаватель Абель, найдя, что комедия у доски слишком затянулась, сказал вызванным:

— Ступайте домой, отдохните. По дороге можете спеть старинную песенку: «Отдохни теперь, бюргер, ты это заслужил». Однако ваши совместные братские усилия у доски требуют равного к вам отношения. Поэтому каждый из вас получит свою шестерку. А ежели вы пожелаете выслушать мое суждение о вашем будущем, то оно таково: я не думаю, что вы найдете в жизни иное применение, чем высиживать куриные яйца. Что касается тебя, Мортен, обладающий неким прозвищем, — то ты, быть может, достигнешь в жизни некоторых высот — будешь помощником заместителя служки пономаря.

Развернув свою записную книжку, преподаватель Абель произнес:

— Абрахам Левдал, пожалуйте к доске!

Маленький Мариус, сидя на своем месте, увидел, что Абрахам чрезвычайно быстро составил задачу о гусях: 2x + ½x + 2½ = 20. Однако Мариус был слишком утомлен, чтобы удивляться. Помимо того, он был удручен новой шестеркой, которая, несомненно, еще в большей степени затруднит переход его в следующий класс. Но особенно угнетала Мариуса мысль о матери. Опять, опять она скорбно нахмурится, когда увидит новую шестерку в его табеле.


Часы пробили двенадцать. Старуха, продававшая классикам баранки и пряники, уже стояла на площадке лестницы:

Ученики четвертого латинского класса солидно прохаживались в своих сюртучках по коридорам. Школьники третьего класса, одетые в куртки, стояли группами и жевали. А счастливые малыши, которые закончили занятия в двенадцать часов, вихрем неслись к выходу, как это бывает только в субботу.

Погода прояснилась. Ветер дул с запада, но было похоже на то, что к ночи он станет северным. Тогда, пожалуй, ударит мороз, и, стало быть, лед к завтрашнему утру окрепнет.

Маленький Мариус одиноко стоял и ел свой пряник, не обращая внимания на скунсов, которые, пробегая мимо, дразнили его «крысиным королем», а то и другими обидными прозвищами. Мариус чувствовал удивительную пустоту в голове, а ведь впереди было еще два урока. Правда, эти уроки — латынь, которой Мариус не боялся. Но урок математики, кажется, доконал его.

Толстый Мортен и другие бессловесные совсем не обращали внимания на постоянные издевки старшего учителя Абеля, но маленький Мариус был очень чуток к насмешкам. И в особенности у него закипала кровь, когда он слышал какие-то непонятные или двусмысленные слова по адресу его матери.

Преподаватель латыни, адъюнкт Олбом, войдя в класс, раздраженно сказал:

— Это какая же свинья так жарко натопила печку?

Сейчас в классе вовсе не было жарко, но об этой жаре рассказал ему ректор, и поэтому адъюнкт Олбом счел возможным сказать Мортону:

— Ну, конечно, это твоя работа, толстый осел!.. Так с какого же места я вам задал? Да, стих сто двадцать второй — qvas deas… Готтвалл, читай!.. Нет, громче, громче читай, а не бормочи себе под нос! Так ли читают громко? Ну — qvas deas per terras! Шире раскрывай свою глотку! Нет, эти ленивые вестландцы не могут рта своего раскрыть как следует! Сидит и гнусавит, как крот, негодный мальчишка! Ну, читай!

В такой манере адъюнкт Олбом обычно начинал свой последний урок, поскольку к этому часу он становился нервным и раздражительным. А впрочем, он брюзжал и бранился, начиная с восьми утра.

Школьники уже привыкли к такой манере преподавателя, но все-таки склонили свои головы, как перед грозой.

Маленький Мариус дрожащим голосом продолжал чтение. И снова получил изрядную головомойку за то, что не кричал достаточно громко.

Для Мариуса было большим несчастьем, что в течение двух предыдущих лет латынь преподавал сам ректор. И вот теперь адъюнкт Олбом никак не хотел признать за маленьким Готтваллом тех чрезвычайных успехов, каких он будто бы добился прежде. Отчасти Олбом опасался ректора, который, чего доброго, станет утверждать, что его любимец начал отставать, как только перешел в другие руки.

По этой причине Олбом требовал от Мариуса многого, но никогда не хвалил его.

И вот теперь адъюнкт Олбом, как хищный зверь, ходил взад и вперед по классу, выжидая ошибку, чтобы наброситься на свою жертву. Олбом был необыкновенно длинный и тощий субъект. И при этом чрезвычайно близорукий. Так что все ученики, и даже любимчики, называли его слепой кишкой.

Мариус постарался громче читать и добился успеха. Но зато когда он кончил отвечать — силы совсем оставили его, и он почти спал.

Урок, сопровождаемый головомойками и скандалами, закончился. Однако впереди оставался еще один час. На этом последнем уроке писали сочинение по-латыни. Олбом дал ученикам задание из сборника упражнений Хенриксена. Сам же он уселся за кафедру и, покачивая ногой, уставил свой взор в пространство.

Все ученики так устали, что никто не заботился о своем сочинении. Все, и в том числе Мариус, писали кое-как. Так что можно себе представить, что это было за сочинение.

Но вот, наконец, уроки закончились. Была суббота, и поэтому даже утомленные классики вышли на улицу оживленной и шумной толпой.

Селедка, компот и блинчики — что может быть вкусней этих блюд, которые по субботам подавались на обед во всех домах города!

Погода и в самом деле прояснилась. Был ясный морозный лунный вечер.

Ученики четвертого латинского класса прогуливались с полувзрослыми девочками. А их младшие товарищи тут же бродили толпами, пели и толкали друг друга на проходящих влюбленных.

Абрахам и Мариус, взявшись за руки, ходили по тротуару, презрительно посматривая на окружающих. Впрочем, время от времени Абрахам останавливался и грозил кулаком в сторону мирного жилища пробста Спарре, где, как он предполагал, телеграфист Эриксен сидел у предмета его бывшей страсти.

Сегодня вечером Мариус приглашен к Абрахаму. Родители в гостях. В распоряжении мальчиков весь дом.

На ужин молодые люди получили горячие сосиски и пиво.

И главное — никаких уроков на завтра! Ничего не надо сегодня учить! Можно беззаботно спать до десяти утра!

И все-таки иной раз в воскресное утро не один мальчик просыпался с тревогой: нужно вставать, бежать в школу, а в спальне холодно, полутемно, на столе гора книг, и он ничего не знает. Мариус вскакивал с постели и вдруг вспоминал, что сегодня воскресенье. Тотчас же опять под одеяло! Ну разве это не восхитительно!

IV
Уже давно поговаривали о фабрике, которую собирались построить недалеко от города. Поговаривали, что это будет филиал одной большой английской фирмы искусственных удобрений.

Но для этого дела неплохо было бы привлечь и местный капитал. А так как в городе никто не имел понятия об искусственных удобрениях, то прибыл специальный человек, который должен был переговорить с заинтересованными лицами и объяснить им, какие доходы можно было ожидать от задуманного предприятия. Помимо того, он должен был купить уже облюбованный участок земли.

В связи со всем этим у родителей Абрахама состоялся званый вечер.

Приезжий, — его звали Микал Мордтман, — как и большинство людей, посещавших город, был снабжен рекомендациями к профессору Левдалу.

Впрочем, профессор еще раньше немного знал его по университету. В свое время Мордтман начал было изучать медицину. Но потом случайно он побывал в Англии и там благодаря связям своего отца познакомился с одной семьей, которая владела большими химическими заводами.

Совершенно неожиданно новые знакомые предложили Мордтману отличную должность. Конечно, ему захотелось испробовать свои силы на новом поприще. И по этой причине он остался в Англии на несколько лет.

В дальнейшем он узнал, что такая перемена в его жизни вовсе не была случайностью, как он сначала полагал. Его отец возглавлял крупную торговую фирму в Бергене — Исаак Мордтман и К° — и имел значительный коммерческий оборот. Но каков был его основной капитал — никто не знал.

Исаак Мордтман был весьма живой, предприимчивый коммерсант, и он, естественно, огорчался, что единственный его сын решил стать врачом. Однако глава фирмы Исаак Мордтман и К° обладал немалым терпением и выдержкой. Без всяких споров он позволил сыну поступать как ему вздумается. После чего он сам устроил ему поездку в Англию, и там, не без его содействия, сыну предложили занять должность на химическом заводе. Таким образом, отец одержал победу — его сын стал химиком и предприимчивым дельцом, а не каким-то жалким районным врачом, проживающим где-то у черта на куличках, среди голых скал.

Теперь намерение отца было таково: Микалу надлежало основать новую фабрику и стать во главе ее. Однако Исаак Мордтман не имел возможности вложить в это дело сколько-нибудь значительный капитал. Английская же фирма придерживалась осторожной тактики — она только лишь позволила в выпущенном проспекте назвать своим филиалом вновь задуманное предприятие. Эти обстоятельства понуждали Исаака Мордтмана отыскать капитал в самом городе, где для нужного дела был уже облюбован соответствующий участок земли.

Миссия Микала Мордтмана именно в этом и заключалась, и тут он проявил себя весьма деятельным человеком. Чопорная английская манера, с какой он держался, придавала ему известную солидность и внушала доверие. Это дало свои результаты: многие почувствовали желание вложить свои деньги в новое предприятие, хотя они не имели ни малейшего понятия о нем.

Сам профессор Левдал привык осторожно обращаться со своими деньгами. Он охотно покупал в Копенгагене и в Гамбурге заграничные акции и государственные бумаги, но отнюдь не был склонен вкладывать в местные предприятия деньги своей жены. Он не стремился окунуться в местный торговый мир, который налагал на своих купцов немало обязательств в связи со всякими ссудами, субсидиями, гарантиями и разными там поручительствами.

Именно поэтому профессор отказался от первого места среди здешних купцов и предпринимателей. А это первое место он несомненно занял бы, если б разместил в самом городе крупное состояние своей супруги.

Многие интересовались, что сделал профессор со своими деньгами, тем более что было приблизительно известно, какое наследство он получил после смерти старика Абрахама Кнорра. Как бы там ни было, профессор имел хорошую ренту и втихомолку стриг свои купоны.

Приехавший Микал Мордтман прежде всего обратился к профессору. Все-таки задуманное предприятие имело видимость научного учреждения, поскольку оно касалось химии. А уж это до некоторой степени имело отношение к медицине. Во всяком случае никто другой в городе, кроме профессора Левдала, не разбирался в этих анализах и во всей этой научной фосфорно-кислой болтовне. Так или иначе, без профессора Левдала нельзя было наладить дело.

Микал Мордтман стал постоянным гостем в доме профессора. И на четырнадцатый день его пребывания в городе профессор устроил большой званый вечер в его честь.

Фру Левдал вскоре весьма разочаровалась в Мордтмане. Он был на три или четыре года моложе ее, однако она хорошо помнила, что дома, в Бергене, он был живым молодым человеком — восторженным борцом за ланнсмол, поборником свободы женщин, народа и всего народного.

Теперь перед ней был чопорный англичанин, который целые дни мог беседовать со скучнейшими людьми о соде и о костяной муке. Фру Венке едва обменялась с ним десятью словами. И она сразу нашла, что для своего возраста он был необычайно пресным.

Но сегодня во время торжественного обеда она тем не менее заметила, что он, одетый по английской моде, все же выгодно выделялся среди всех этих будничных людей, которых она слишком хорошо знала.

Обед проходил натянуто. Были приглашены только мужчины, причем некоторые из них прежде вообще здесь не бывали. Но в данном случае их пригласили, так как знакомство с ними могло быть полезным для молодого Мордтмана.

Однако сам профессор был весьма оживлен и, как обычно, любезен. Он провозглашал тосты за здоровье почетного гостя и желал ему всяческих успехов в его предприятии. Причем профессор поздравлял город с таким крупным и, несомненно, доходным делом.

Впрочем, многим было известно, что сам профессор не взял еще ни одной акции этого выгодного предприятия, которое он так расхваливал и за которое он пил.

Микал Мордтман и сам чувствовал в этом деле некоторую неувязку, и поэтому в своей ответной речи он попытался шутливо иронизировать над медлительностью вестландцев и над их чрезмерной осторожностью. Но в заключение своей речи Мордтман все же счел нужным сказать, что дело это пойдет на всех парусах, как только все за него возьмутся. Во всяком случае он, Мордтман, хочет на это надеяться, и так далее и тому подобное.

Произнесенная речь была бы просто-таки замечательной для Бергена. Фру Венке несколько раз покатывалась со смеху. Но, увы, в этом деле она была почти одинокой. Все эти бывшие шкиперы и засольщики сельди — из которых многие были хаугианцами,[47] — вовсе не годились для такого тонкого юмора. Они молча и с недоумением посматривали друг на друга.

Микал Мордтман встал из-за стола раздосадованный. Он понял, что проиграл игру.

Когда он приходил к этим людям и беседовал с ними с глазу на глаз в какой-нибудь там их полутемной конторе, он был серьезен и вел разговор в солидном тоне. А тут, за праздничным столом и за стаканом вина, его бергенская кровь легко пришла в движение — он вдохновился и вот, видите ли, произнес игривую речь. А ему, конечно же, надлежало говорить сухо и, так сказать, на фосфорно-кислом наречии, как он первоначально задумал.

Дом, в котором проживал профессор Левдал, был очень большой и старомодный. Даже с садом, что для центра города казалось не совсем обычным. Профессор откупил этот дом у муниципалитета, который в прежние времена устраивал здесь праздничные увеселения, а также торжества, в тех случаях, когда приезжал король или какой-нибудь принц.

В этом доме были огромные и высокие комнаты, к которым так хорошо подходила несколько старомодная мебель, привезенная сюда фру Венке.

Сегодня все комнаты этого здания были использованы, так как собралось пятьдесят человек. Даже в приемной профессора была устроена курительная. Тяжелые портьеры несколько задерживали табачный дым, который все же проникал в ту комнату, где сидела и разливала кофе сама фру Левдал.

В других помещениях были поставлены карточные столы. И теперь там группами собирались гости. За грогом, который подан был тотчас после кофе, они обсуждали цены на соль и другие коммерческие вопросы. Некоторые же из гостей шептались о новой фабрике.

Микал Мордтман с неудовольствием прохаживался по комнатам. Ему казалось, что теперь по всему видно, какую он совершил глупость. Эта мысль крепко засела у него в голове, и ему, конечно, представлялось, что дело обстоит значительно хуже, чем это было в действительности.

Эта неудача чрезвычайно задела самолюбие Микала Мордтмана. Тем более что несколько дней назад он написал отцу об отличных перспективах, на которые он рассчитывает. Должен ли он теперь сообщить отцу о своем позоре — о том, что он забылся за обедом и своей речью отпугнул от себя народ?

В Англии Мордтман сделался коммерсантом и душой и телом. И теперь ему становилось смешно, когда он вспоминал, что когда-то яростно боролся за ланнсмол и что его идеалом было жить для народа и вместе с народом.

Английский комфорт, постоянное омовение теплой водой, душ и привычка носить ослепительно белое белье в корне изменили его вкусы и отдалили его от народа. А то, что осталось в его крови от прежней жизни и от прежнего вдохновения, — обратилось теперь (так же, как и у отца) в живое желание спекулировать, обратилось в потребность кипучей деятельности, в потребность проявить себя и утвердиться в жизни.

Глубокое презрение к тому, чем он прежде сильно увлекался, породило в нем недоверие к сильным страстям вообще. Он стал холодным и крайне осторожным даже с женщинами, что ему также пошло на пользу.

Со своим отцом он был теперь в самых коротких отношениях. Они вместе продумали этот план насчет новой фабрики. Вместе решили, что сын будет директором, отец — управляющим и, кроме того, представителем английской фирмы. В общем, здесь были неплохие перспективы отличной прибыли. В случае же неудачи пропали бы только чужие капиталы.

Но вот если теперь эти чужие капиталы не появятся?

Микал Мордтман бросил в пепельницу сигару, выпил стакан грога и пошел в комнату фру Левдал.

Пить кофе уже закончили, и теперь служанка уносила посуду на кухню.

Вокруг фру Венке собралось несколько гостей, которые не курили или которые случайно остались за столом, продолжая беседовать с ней. В большинстве своем это были должностные лица, а также друзья дома, которые сегодня чувствовали себя лишними в этом пестром обществе.

Фру Венке приветливо воскликнула:

— Благодарю за вашу речь, господин Мордтман!

Мордтман чопорно поклонился и с некоторым недоверием посмотрел на нее.

В углу обширного салона он отыскал укромное место за этажеркой и там принялся перелистывать альбомы.

Между тем фру Венке возобновила прерванную беседу с гостями. Не без горячности она сказала ректору школы:

— Так вы говорите, что я должна успокоиться и должна надеяться на лучшее? Но я, господин ректор, не могу с этим согласиться, не могу уступить в этом вопросе.

Ректор, улыбаясь, сказал:

— Простите, фру Венке, но таких слов не было мною сказано. Я сказал, что если образование ребенка и его духовное развитие доверяются людям, которые сочетают свои знания и опыт с честным стремлением выполнить свой долг, то в этом случае родителям следует верить и надеяться, что их ребенок с божьей помощью попал в хорошие руки.

— Да, но кто мне поручится, что этот долг будет выполняться действительно с честным стремлением?

— Порукой этому — государство, правительство и сама система образования в нашей стране. Поверьте мне, фру Венке, наша система образования отнюдь не ниже, чем в любой европейской стране. А в религиозном и в нравственном отношении мы, несомненно, превосходим большинство других.

Фру Венке воскликнула:

— Да, но я своими глазами вижу, что дело у нас обстоит плохо — поразительно плохо, даже ужасно! Что же в этом случае прикажете мне делать?

Гости добродушно засмеялись над горячностью фру Венке. Вместе с ними засмеялась и она сама, хотя этот разговор был для нее серьезным и вовсе не смешным делом.

Набивая свой вместительный нос нюхательным табаком, ректор, снова улыбаясь, сказал ей:

— Вы — очень строгая дама, фру Левдал. Я и несколько учителей, которые присутствуют здесь, без сомнения ощущают себя виноватыми перед вами.

— О, извините меня, господа! Я и не подумала об этом! — воскликнула фру Венке, с улыбкой поглядывая на гостей. — Во всем виновата моя злополучная бергенская кровь, как утверждает Карстен. Когда мне приходит какая-нибудь идея, то я должна все, решительно все высказать. У меня уже давно сложилось убеждение, что наша школьная система чрезвычайно плоха!

Здесь, за столом, кроме ректора были еще учителя — заведующий народной школой кандидат Клаусен и старший преподаватель Абель, которому весьма нравилось, что по городу ходили слухи, будто он ухаживает за фру Венке.

Несколько позже к ним присоединился еще адъюнкт Олбом, который тотчас спросил:

— Не будете ли вы столь добры, фру Левдал, ответить нам, что именно в нашей школьной системе в особенности плохо?

— Все плохо! С самого начала до конца все плохо!

— Вы имеете в виду, фру Левдал, также и народные школы? — спросил кандидат Клаусен.

— Народные школы я не знаю, но я уверена, что если школа для детей состоятельных родителей так плоха, то в ваших училищах для детей бедняков дело обстоит значительно хуже!

Резкие слова высказывала сегодня фру Венке. Даже более резкие, чем обычно. И поэтому гости стали переглядываться между собой. Однако добродушная и несколько лукавая улыбка ректора одержала верх и, так сказать, задала тон всеобщему настроению. Ведь, в сущности, кто говорил все эти страшные вещи? Всего-навсего дама.

Старый ректор любезно сказал:

— А ведь я догадываюсь, фру Венке, об одной вещи, которая вас больше всего раздражает!

— О какой вещи?

— О том, что вы не можете взять все школьное дело в свои прекрасные энергичные маленькие ручки, и о том, что вы не имеете возможности навести порядок среди учителей и хотя бы оттрепать за уши самого ректора.

— Ну, конечно! — воскликнула фру Венке. — Именно это меня и раздражает! Нет, господа, я вижу, что вы смеетесь надо мной, но я говорю совершенно серьезно; я ничего, ничего не могу сделать для моего сына, хотя я отчетливо вижу, что он духовно опустошается и что его силы растрачиваются впустую.

— Ну-ну, дорогая фру Венке, я уверен, что дело так далеко не зашло. Помимо того, вы не должны говорить, что решительно ничего не можете сделать для своего сына, если считаете школу столь виноватой! Ведь любое ваше обращение к нам…

— Ах, дорогой господин ректор, зачем вы так говорите? Ведь вы же сами отлично знаете, что ребенок в школе окружен тройными каменными стенами. И горе тому отцу или тем более матери, которая собирается сунуть свою руку в это осиное гнездо!

Кандидат Клаусен счел нужным вставить тут свое замечание. Он сказал:

— Я только могу сообщить вам, фру Левдал, что в моей школе не проходит дня без того, чтобы четыре или пять баб не стояли в моих дверях и не высказывали бы своего мнения о том, как мне надлежит обращаться с их драгоценными чадами.

— Извините, господин заведующий школой, — сухо произнесла фру Венке, — но эти бабы, как вы изволили выразиться, в муках рожали своих детей, чего мне не приходилось слышать о каких-нибудь заведующих школой. И хотя бы по этой причине они имеют право следить за своими детьми, если эти дети по необходимости переданы в руки совершенно чужих людей.

— Ну, если б мы захотели выслушивать всю эту материнскую болтовню, то, поверьте, началось бы целое нашествие матерей. И если бы в школе было даже десять заведующих, они все бы не выдержали этого и умерли.

— Мне это совершенно безразлично, — снова сухо ответила фру Венке. — Матери имеют право и должны сопровождать своих детей на их жизненном пути. И дай боже, чтобы они сопровождали их подольше, как только могут. И пусть при этом заведующие школами мрут как мухи! Я прошу извинить меня, господин кандидат!

Ректор воскликнул, умоляюще протянув к ней руку:

— Но… но… дорогая фру Венке! Вы, кажется, хотите, чтобы матери и отцы собирались в школе для обсуждения наших дел, и всякий раз…

— Нет, — сказала фру Венке, смеясь, и дружески пожала руку ректора. — Я только хочу, чтобы со стороны нас, родителей, появился бы живой и глубокий интерес к школьному делу. И тогда будет найдена та или иная форма нашего участия. Быть может, тогда мы смогли бы получить какое-нибудь влияние или какой-нибудь контроль над тем, что происходит за толстыми стенами школы.

Адвокат Карс до этого времени спокойно сидел и переваривал свою порцию обеда. Адвоката даже забавлял этот спор между людьми, совершенно неосведомленными в юриспруденции. Но теперь, когда в салоне фру Левдал собралось много гостей, он счел своевременным внести в разговор немного логики и порядка. Он начал говорить, и комическая серьезность появилась на его красном лоснящемся лице:

— В последней реплике фру Венке было нечто такое, что побуждает меня задать вопрос. Высокочтимая фру Венке, кажется, полагает, что интересы родителей должны найти свое выражение в том, чтобы оказывать фактическое влияние на все дела школы?

— Именно так!

— Стало быть, вы говорите о некотором, что ли, представительстве родителей?

— Да, нечто такое я имею в виду.

Карс улыбнулся и сделал вид, как будто он попал в чрезвычайно затруднительное положение. Он сказал:

— Но, извините меня, фру Венке, это уже имеется у нас.

— Разве? Я не слышала о чем-нибудь подобном, — ответила фру Венке и покраснела. С ней случалось это в тех случаях, когда она в разговоре затрагивала вопрос, о котором не имела понятия.

Адвокат Карс сказал:

— Меня просто удивляет, фру Венке, ваша неосведомленность в делах, к которым вы питаете такой горячий интерес. В наших государственных школах уже имеются такие представители от родителей. Это, как известно, осуществлено у нас в эфорате — да, в эфорате школы.

— В эфорате школы? — неуверенно переспросила фру Венке. — Вы говорите об эфорах?[48]

Но тут, прежде чем Карс или кто-нибудь другой мог торжествовать победу, кто-то сухим и ясным голосом спросил:

— Прошу извинить, господа, но разве кто-нибудь из присутствующих видел когда-нибудь живого эфора?

Глаза всех присутствующих устремились на Микала Мордтмана, который задал этот вопрос, корректно стоя у этажерки. Но вот глаза его встретились с глазами фру Венке. И тогда фру Венке громко и весело рассмеялась.

— Спасибо, господин Мордтман, — сказала она. — Тысячу раз благодарю за помощь! И теперь я открыто спрошу, господа: что такое эфор? Кто является эфором здесь, в нашей школе?

Ректор, несколько ошеломленный этим вопросом, воскликнул:

— Но, фру Венке, вы, значит, и в самом деле не знаете, что ваш супруг, профессор Левдал, является одним из эфоров нашей школы!

— Мой муж? Карстен? Нет, это просто великолепно! Дорогой господин Абель, не позовете ли вы сюда моего мужа? Я хочу посмотреть на этого эфора.

Старший преподаватель Абель, словно пушинка, вылетел за дверь и вскоре вернулся с профессором, у которого в руке были карты.

— Что за шутки, Венке? — весело спросил профессор.

— О, бесподобные шутки, Карстен! Они говорят, что ты эфор!

— Да, конечно, я эфор…

— И ты представляешь интересы родителей в школе?!

— А разве ты не видела, что на торжественных актах, после экзаменов, я обычно сижу в кресле рядом с хозяевами города? — беспечно сказал профессор. — Однако, Венке, позволь мне уйти, у меня полная рука козырей.

Многие подумали, что если бы профессор присутствовал при начале разговора, он не ответил бы так неосторожно. И тут фру Венке сразу же стала серьезной. Она сказала:

— Вот теперь вы сами видите, как у нас обстоят дела. Это громкое слово «эфор» я вовремя подвергла осмеянию, как оно того и заслуживает. Впрочем, сначала я вообразила себе, что тут, кажется, хорошо и мудро продумано сверху, и нам, маленьким людям и женщинам, можно будет помолчать и предоставить всему идти своим чередом. Но тут я еще раз благодарю за помощь господина Мордтмана! Теперь уже никто больше не обманет меня громкими словами. Уж если Карстен — эфор, то, значит, эфорат — не что иное, как звено в цепи административного обмана, в котором мы все задыхаемся и которым нас одурманивают.

— Как можно так говорить, как можно так говорить, дорогая фру Венке! — возразил ректор. — Должна же быть администрация! Ведь мы не можем управлять школой все вместе.

— Я и не требую этого. Но в каждом деле должны распоряжаться только те, кто несет фактическую ответственность. И в данном случае в деле воспитания детей ответственность прежде всего несет тот, кто произвел на свет ребенка. Но тут у нас явный обман с эфоратом. Эфор не несет никакой ответственности за дела школы и не участвует в ее делах. Он только на торжественных актах сидит в кресле рядом с хозяевами города. О, как это похоже на все наши порядки! Никакой ответственности не найти у нас и днем с огнем, потому что она пересыпана громкими словами и звонкими титулами. И тут сама госпожа безответственность строит себе надежную пирамиду с острейшей вершиной, которая до такой степени безответственна, что считается священной.

— Охладите свой пыл, любезнейшая фру Венке! — воскликнул адвокат Карс.

Он все еще улыбался, потому что перед ним была только дама. Однако такие слова как будто не следовало бы произносить в доме столь высокопоставленного человека.

Фру Венке и в самом деле не подумала об этом. В своем доме она привыкла свободно говорить. Ее муж никогда не сердился на это, но он обычно смягчал и сглаживал все ее резкости.

Некоторое время Микал Мордтман прислушивался к словам фру Венке, а потом у него появилось непреодолимое желание принять участие в разговоре. Да, правда, он был подавлен и удручен своим коммерческим поражением, но дело все равно было проиграно, и, быть может, поэтому ему захотелось сбросить с себя английскую чопорность и выступить в качестве прежнего приверженца свободы и борца за ланнсмол.

Он подошел ближе к столу и принялся излагать свое мнение красивыми и отточенными фразами, сохраняя полное спокойствие, что в высшей степени раздражило гостей, в особенности адъюнкта Олбома.

— Мне тоже всегда казалось странным, — сказал он, — и, пожалуй, даже возмутительным, что наша школа и все, что относится к ней, — это закрытая арена, где ведут свою борьбу только лишь педагоги, прикрываясь своей ученостью и компетентностью. Между тем родителям, которые внесли в это дело самые дорогие вклады, предоставлены здесь самые скромные места для зрителей, места, откуда можно наблюдать только лишь филологическую пыль, поднявшуюся над стенами школы.

Фру Венке, восхищенная этими словами Микала Мордтмана, громко воскликнула, протянув ему обе руки:

— Браво!Браво! Вот уж я не ожидала от вас этого. Откровенно говоря, я думала, что вы… Ну, да что об этом толковать… Я рада, что ошиблась в вас… Идите же сюда скорей, и мы тогда объединимся против наших многочисленных врагов!

Теперь в салоне стало почти тесно, так как сюда подошли многие гости, которых вовсе не интересовала карточная игра. Это были главным образом мелкие коммерсанты, не слишком привыкшие бывать в большом обществе. Теперь они проскользнули сюда и теснились возле стола. Их заинтересовал оживленный разговор, который вела фру Венке.

Между тем адвокат Карс снова заговорил, обращаясь только лишь к фру Венке. Однако он заговорил теперь в более сухом тоне: все дело принимало другой оборот, раз столь крайние взгляды излагал Мордтман — человек с университетским образованием. Он сказал:

— Если вы, фру Венке, недовольны несчастным эфоратом, то изложите нам — каковы должны быть практические меры, с помощью которых родители смогут принимать участие в работе школы.

Фру Венке искренне ответила:

— Охотно изложу! Прежде всего я бы хотела, чтоб все отцы и матери, чьи дети учатся в одной и той же школе, устроили бы общее собрание, чтобы избрать…

Микал Мордтман с беспокойством сказал:

— Простите, фру Венке, что прерываю вас! Вы предложили мне заключить с вами союз, и вот теперь я, как союзник ваш, должен отсоветовать вам давать практические инструкции для проведения в жизнь нашей школьной реформы.

Адвокат Карс, впервые обратившись к Мордтману, высокомерно спросил:

— А почему фру Венке не должна этого делать?

— Да хотя бы потому, что среди огромной толпы, которая всегда противится любой реформе, непременно найдется тот или другой, кто извратит эти практические предложения и постарается превратить их в шарж и карикатуру, чтобы этим доказать несвоевременность реформы.

— Вы сказали: «Постарается превратить в шарж, чтобы доказать несвоевременность реформы!» — снова высокомерно крикнул адвокат. — Однако я позволю себе сказать, что несвоевременность реформы уже доказана тем, что практическая неосуществимость ее является всеми признанной.

Адъюнкт Олбом всякий раз приходил в ярость, когда слышал что-либо, пахнущее оппозицией. И вот теперь Слепая кишка разразился речью. Олбом с возмущением крикнул Мордтману:

— Да-с, молодой человек! Теория может быть прекрасной, но надо придерживаться практики. Практика, практика прежде всего, молодой человек!

Микал Мордтман с английским спокойствием взглянул на адъюнкта и затем снова обратился к адвокату:

— При реформах, о которых здесь идет речь, практическое проведение в жизнь является второстепенным вопросом. И тот, кто начинает с этого, — начинает с конца и зря растрачивает на это свои силы. Мне кажется, что в этом деле прежде всего надо пробудить интерес у родителей. И если этот интерес будет достаточно сильным, то практические шаги будут сделаны без усилий. А вот если этот интерес не возникнет у родителей в должной степени, то совершенно бесполезно ссориться из-за каких-то практических трудностей.

Слепая кишка снова с яростью крикнул:

— О, я знаю молодежь, отлично знаю молодежь нашего времени! Ей бы только уничтожить все существующее, ничего при этом не создавая. Да, от задачи создать что-нибудь они наотрез отказываются. Они решительно ничего не могут создать. Это возложено на нас и на будущее. Да-с, все уничтожать — это легкое дело!

Микал Мордтман ответил Слепой кишке:

— Да, конечно, бессмысленно уничтожить что-нибудь, — ну, хотя бы, например, ту же молодежь, — это весьма легкое дело. Но уничтожить что-нибудь вредное так, чтобы оно исчезло, не менее трудно, чем построить что-нибудь заново. И поэтому будет не легко убрать все, что противостоит школьной реформе фру Левдал. Тут помешает лень и равнодушие, высокомерие и глупость. Предстоит необыкновенно трудная работа, и мне кажется, что мы с вами протянем ноги прежде, чем все будет завершено. Но все-таки я уверен, что эта сокрушительная работа будет сделана.

Фру Венке горячо воскликнула:

— Все нужно заново перестроить! Все равно наступит время, когда все поймут, что бесчестно приносить в жертву целые поколения ради старых предрассудков и ради отживших доктрин.

Адвокат Карс колко произнес:

— Хм, мы здесь услышали немало красивых и возвышенных слов. И тут мой простенький практический вопрос, пожалуй, будет излишним.

— Не нужно столько яда, господин адвокат! — крикнула фру Венке. — Извольте, спрашивайте. Я не страшусь никаких ваших вопросов. Тем более что на моей стороне господин Мордтман.

— Извольте, кратко спрошу: зачем вы посылаете вашего сына в школу? Что вы хотите, чтобы он там изучил?

— На это я отвечу с истинным удовольствием. И пусть мой союзник будет совершенно спокоен — я буду отвечать осторожно. А кроме того, об этом вопросе я и сама не раз уже думала. Итак: мы — отцы и матери — сами чувствуем, как много нужно знать, чтобы хоть отчасти понять свое время, свое место в жизни и, прежде всего, свою задачу воспитателей детей. И конечно, если мы отдаем наших детей в школу, то главным образом для того, чтобы они вовремя приобрели те знания, которые требует жизнь. На основе своего горького опыта мы убеждены, что это так.

— А разве вам не кажется, что школа работает именно для этой цели?

— Нет! Школа чрезвычайно от этого далека. Возьмите, например, моего Абрахама… Ах, но где же мой мальчик? Он сегодня пропал на целый вечер…

Профессор Левдал, который как раз в этот момент вошел в салон, поспешил сказать своей жене, что он только что отослал Абрахама спать и что тот просил ее зайти на минуту к нему — пожелать спокойной ночи.

— Бедный мой мальчик! Я совершенно о нем забыла! Сейчас зайду к нему… Однако на чем я остановилась? Да, я сказала: возьмите, например, Абрахама. Вот уже девятый год он ходит в этот благословенный храм науки. Сначала все шло хорошо. Но в последние годы он, по-моему, поглупел и почти перестал чем-либо интересоваться. При этом он проявляет ужасную неосведомленность в любых житейских вопросах. Но самое горькое то, что он стал с презрением относиться ко всем реальным и полезным знаниям о нашем окружающем мире.

Микал Мордтман осторожно сказал:

— Ваш сын, фру Венке, живет в мире науки, и он, видимо, поднимается на высокий Парнас духа. Мне знакомо это состояние — я в свое время проделал этот обходный путь вокруг Парнаса.

— Что вы хотите сказать этими словами? — спросил адъюнкт Олбом.

— О, я могу вам пояснить, что означают слова господина Мордтмана! Я чую, о чем идет речь! — воскликнул адвокат Карс. — Нет сомнения, господин Мордтман принадлежит к современным противникам классического образования. Могу держать пари — он ненавидит латынь!

— Совершенно правильно, я ненавижу ее.

Тут захотели говорить многие, однако слово получил профессор Левдал. Он сказал Мордтману:

— Но ведь вы не станете отрицать, что этот прекрасный язык вырабатывает в любом ребенке способность к строгому и логическому мышлению?

— Я заметил, господин профессор, — ответил Мордтман, — что лишь в одном отношении латынь воздействует на любого человека — она делает его спесивым.

Адвокат Карс пробормотал, бросив злобный взгляд на Мордтмана:

— Некоторых из нас она действительно делает спесивыми…

Фру Венке, улыбаясь, сказала Мордтману:

— Вы несомненно правы! Я помню, в детстве меня ужасно сердило, когда мои долговязые двоюродные братья хвастались латинскими изречениями, в которых, по-моему, было не так уж много смысла. А, впрочем, меня и теперь раздражает, когда пожилые, солидные люди, не без горделивой усмешки, переглядываются друг с другом и цитируют латинские фразы.

Старый ректор, который до сего времени уклонялся от разговоров, поскольку беседа стала слишком горячей, поспешил воскликнуть:

— Но, дорогая фру Венке, это же невинное удовольствие — цитировать латинские изречения! Мы, латинисты, имеем же право радоваться нашей общей собственностью. Это у нас в некотором роде масонский знак!

Микал Мордтман, которому вдруг захотелось возражать до конца, сказал ректору:

— Вот именно это и является характерной особенностью старинного образования. Прежде считалось благом не просто знать что-то, а знать что-то такое, чего не знали другие. Это придавало некоторую пикантность науке, но и ограничивало ее узким кругом людей. Однако в наше время только очень немногие посылают своих детей в школу, чтобы их там учили на такой старинный манер.

После этой речи Мордтмана наступила пауза. И тогда фру Венке поднялась, чтобы пойти пожелать доброй ночи своему сыну. Кроме того, было уже поздно, и надлежало распорядиться об ужине.

Речь Мордтмана вызвала крайнее возмущение среди ученых мужей. Напротив, кое-кто из старых коммерсантов был даже втайне доволен сказанным.

Адвокат Карс, у которого появилось неистребимое желание продолжать эту дискуссию, поспешил сказать фру Левдал:

— Очень жаль, но с вашим уходом угаснет этот интереснейший разговор. Вы собирались рассказать нам о практических вопросах — что именно следует изучать. Быть может, вы перечислите предметы?

Фру Венке торопливо ответила:

— По-моему, следует изучать естественную историю, медицину, законоведение, астрономию…

Профессор Левдал переспросил жену:

— Ты, кажется, назвала медицину?

— Да, конечно, необходимо знать свое собственное тело, его болезни и лекарства.

— Нет, Венке, это ни к чему…

— Однако, Карстен, ты сам не раз говорил: если человек с юных лет заботится о своих глазах, то ему не угрожает перспектива быть полуслепым калекой. А как наши дети могут заботиться о своих глазах? Ведь в школе они слышали о них только изречение: если твой правый глаз соблазняет тебя, вырви его! А как они могут заботиться о своем теле, если школа учит их, что наше тело является только лишь жалкой и недостойной оболочкой для бессмертной души!

Адъюнкт Олбом, ярость которого возрастала с каждым услышанным словом, нашел, наконец, повод для того, чтобы наброситься на своих противников. Слепая кишка крикнул фру Венке:

— Вы сказали: законоведение, юриспруденция! Так неужели, по-вашему, мальчики должны изучать в школе науку о крючкотворстве?!

— Разумеется, они должны знать законы своей страны, должны понимать — как и кем соблюдается порядок и справедливость… А вот, например, спросите моего Абрахама: как, допустим, ведется судебный процесс? Да он слова не сможет ответить на этот вопрос! А ведь Абрахам вообще способный мальчик.

Микал Мордтман сказал:

— A вот curules, aediles, tribuni plebis[49] и т. п. ваш Абрахам расскажет бойко и со знанием дела.

— Да, этим старинным вздором у него, у бедняги, заполнена голова! И при этом он ничего не знает о своей родине, о конституции и о борьбе народа за свою свободу…

Некое лихорадочное состояние охватило всех присутствующих. Многие громко заговорили. Послышались возгласы:

— Но ведь это политика!.. Это уже чистая политика… Неужели, по-вашему, наши дети должны изучать политику?

Микал Мордтман счел возможным твердо ответить:

— Да! Несомненно, дети должны изучать политику.

Среди гостей возникло какое-то волнение. Многие явно возмутились. И даже фру Венке почувствовала себя несколько озадаченной. И тут гул голосов перекрыл высокий дискант адъюнкта Олбома.

— Боже ты мой милосердный! — взвизгнул Слепая кишка. — Сжалься над нами! Уже, по их мнению, мальчики должны толковать о политике как взрослые!

Мордтман поспешно заметил:

— Явление не редкое, когда взрослые обсуждают политику как мальчики. Господин адъюнкт, кажется, считает это более приемлемым?

Фру Венке улыбнулась, взглянув на Мордтмана, и поспешила к своему сыну.

Однако воинственное настроение у гостей не исчезло с ее уходом. Гости, впрочем, разбрелись по другим комнатам и там чуть не до смерти напугали мирных игроков в карты — они толпами стояли между столов, продолжая спорить, а по углам они сходились один на один, кричали и, словно петухи, наскакивали друг на друга. Их раскрасневшиеся лица и всклокоченные волосы довершали воинственную картину.

Пожалуй, никто из гостей не соглашался полностью с дикими идеями фру Венке и этого чужака Мордтмана. Однако многие считали, что в этих идеях есть нечто разумное. Впрочем, люди, получившие классическое образование, доказывали обратное и спорили как бешеные. Еще бы: они не привыкли, что кто-нибудь из их рядов так открыто и прямо изменил бы им, да еще в присутствии всех этих селедочных шкиперов и мелочных торговцев.

Весь ужин прошел в горячих спорах. И даже когда гости покинули дом, на улицах в эту тихую ночь слышались громкие слова: реформа… латынь… эфор… политика…

Когда Микал Мордтман прощался с хозяйкой, она опять протянула ему обе руки и опять горячо и с улыбкой благодарила его за отличную помощь.

Мордтман пробормотал в ответ несколько любезных слов и прямо посмотрел ей в глаза. Ее смутил столь непривычный взгляд, и она поспешила отвернуться к другим гостям.

Но когда все гости ушли и профессор Левдал удобно расположился в кресле, чтобы просмотреть газеты, фру Венке сказала ему:

— Нет, как удивил меня этот молодой Мордтман! Я и не подозревала, что́ кроется в нем. Надо будет почаще приглашать его к нам. Вот, наконец, человек, с которым я могу поговорить.

Профессор Левдал был несколько раздражен тем, что в его доме велись сегодня такие некорректные разговоры, и поэтому ответил жене с подчеркнутой прямотой:

— О, по-моему, ты, черт возьми, с любым можешь поговорить!

— Ну-ну, господин эфор! — сказала фру Венке, вынимая шпильки из своих густых волос.

Но при слове «эфор» Венке вдруг рассмеялась и пошла в спальню. Профессор Левдал вскочил с кресла, чтобы возразить своей жене, но та уже скрылась за дверью. И тогда профессор, что-то пробормотав, снова уселся в кресло.

V
В резьбе высоких остроконечных окон собора и в четырехугольных стенных отверстиях наверху, на башнях, жили совы.

В течение шести столетий они беззвучно летали от окна к окну и от трубы к трубе собора, летали вдоль узких и длинных монастырских коридоров и там, в воротах и в проломах стен, они встречали ученых мужей, которые в своих войлочных туфлях куда-то спешили, с книгами и пергаментными свертками в руках.

В бурю и в темные ночи совы жались к камням возле маленьких сводчатых окон. И там, за окном, в полоске света, они иной раз видели какого-нибудь человека с бледным лицом. Шум ночной непогоды заставлял его креститься и поднимать свои очи от неясных мест Тацита к распятию на белой стене.

Но вот в один прекрасный день распятие со стены было сорвано и засунуто в мешок. По длинным коридорам и по ветхим винтовым лестницам забегали испуганные монахи. В монастырь ворвались какие-то люди с окровавленными топорами. Эти люди, одетые в шкуры зверей, рылись в ящиках и в сундуках, выгребая оттуда серебряные чаши и священные сосуды. Затем эти люди зверски пытали монахов, чтобы узнать — где спрятаны сокровища монастыря. Затем они гнались за епископом по всем его покоям и через потайной ход — вплоть до главного алтаря. И там они зарубили его, так что кровь текла по каменным плитам до самого амвона.

Маленькое рыбацкое селение, которое жалось у монастырских стен, было тотчас же сожжено. И в огне погибли все жалкие деревянные домики вместе с церквами и часовнями.

Через некоторое время, впрочем, домики снова были отстроены. Богатые дары и тяжелые подати — десятина с моря и с земли, полновесные серебряные скиллинги — опять стали стекаться ко двору епископа. Монастырь вновь стал кишеть монахами и канониками. Это были чужеземцы — тучные, крепкие англичане и черноволосые южане с благородными лицами.

Власть и ученость этих людей помогли им вновь воздвигнуть разрушенные монастырские стены и башни. И тогда дым ладана опять наполнил огромную и величественную церковь, где клирики пели священные песнопения для тех рыбаков и крестьян, которые распростерлись ниц на каменных плитах и там бормотали то, чего они сами не понимали.

Иностранные корабли то и дело приставали теперь к причалам. Они привозили сюда шитые золотом ризы, церковные колокола и крепкое вино для прохладных монастырских погребов.

А в узких переулках рыбацкого села, позади яблоневых садов, монахи подкарауливали девиц. И в те часы, когда в соборе служили мессу и пели, раздавались песни и в сводчатых погребах под покоями епископа. Там, в погребах, ярко горели лампы и рекой лилось вино. И там взвизгивали девицы, и монахи отплясывали так, что содрогались их рясы.

Но пришел конец и этому веселью. Куда-то исчезло все монастырское великолепие. И обезумевшие клирики оставили в покое девиц.

На огромном костре перед церковью были сожжены все книги в золотых переплетах и в переплетах белой телячьей кожи. Тут были сожжены документы, бумаги и пергаменты собора с большими восковыми печатями. А все, что напоминало золото или серебро, — все это было собрано, отбито, содрано со стен и даже соскоблено до последнего гвоздика.

Теперь здесь, внутри и снаружи, вместо блестящих украшений всюду появлялась известка — белая, сухая и, как смерть, холодная.

Теперь для сов наступила чудесная пора, ибо монастырь и его пристройки стали превращаться в руины. То, что время делало неторопливо и постепенно, люди завершили энергично и быстро.

Вскоре монастырские стены и старые яблоневые сады были снесены, и тут вместо них появилась улица с крошечными деревянными наивными домиками. А вскоре была разрушена и изящная часовня епископа — его «capella domestica»[50], потому что госпоже пасторше захотелось соорудить на этом месте свинарник.

От былого папского великолепия здесь остался лишь собор с его ветхой штукатуркой. И остались совы.

Куда-то исчезли беспредельная власть и высокая ученость. Известка похоронила все, что в свое время сверкало и блестело. Однако латынь осталась. Она прилипла тут к своему месту. Прилипла вместе с плеткой и грамматикой.

Церковные певчие превратились в маленьких пономарей, потом в школьников и, наконец, в учеников классической гимназии. Сначала школьники ютились в монастырских пристройках, но потом для них было отстроено четырехугольное здание, похожее на ящик. В это здание, у которого были голые стены и тусклые окна, переселились школьники вместе с плеткой и латинской грамматикой.

Совы, надо полагать, принимали участие в этих переменах. Они теперь усаживались на больших буковых деревьях перед кабинетом ректора. И там, за окном, они иной раз видели ученого мужа, который, как и прежде, вздрагивал, когда совы кричали особенно жутко, и поднимал свои глаза от все тех же интересных, но неясных мест Тацита.

Чуть ли не вся наука за много столетий почти целиком исчерпывалась этим прекрасным и гибким языком, тем не менее не было создано ничего такого, что можно было бы без затруднения читать по-латыни.

И вот и теперь, как и шесть столетий назад, ученейшие мужи потирали свои лбы над этими интересными, но туманными местами у Тацита.

Да и все дальнейшие поколения вместе с плеткой и грамматикой шли к тому, чтобы выделить из среды молодежи наиболее одаренных — тех, которые смогли бы потирать свои лбы над Тацитом.


Буковые деревья не были старыми по сравнению с окружающими руинами. Но все же эти деревья уже более сотни лет простирали свои кроны над обширным школьным двором и над небольшим деревянным городом.

Под их ветвями радостно шумели юные поколения, которые время от времени сменяли друг друга.

Под ветвями этих буковых деревьев постоянно чередовалась безмолвная тишина уроков с необузданным шумом перемен, когда сотни маленьких ног утаптывали землю, а в воздухе стоял пронзительный гул, сходный только лишь с криками диких птиц.

Но когда заканчивался день и учителя уносили с собой свою скуку и деспотизм, школьный двор опять наполнялся неистовым шумом и забавами измученной детворы.

Теперь все, что было вокруг, — деревья, лестницы, ворота, — приобретало свою особую жизнь и свои особые названия. На мертвых уроках перечислялись мертвые имена и штудировались правила и формы, лишенные жизни. Но теперь на школьном дворе юность ничем не обуздывала свою фантазию. Теперь здесь слышались имена и названия, находящие прямой отзвук в маленьких сердцах и в иссушенных головах.

Вот несколько школьников, собравшись за углом дома, отправляются в кругосветное плавание. За деревьями проносятся пираты. Под лестницей притаились в засаде разбойники.

А вот за деревьями совершаются смелые подвиги, идет какое-то маленькое сражение, и в нем ясно проявляется дух рыцарства, нерушимая дружба и верность.

Гаснет день. Сумерки стерли остатки воспоминаний о жестокой дрессировке дня. И теперь на школьном дворе пробудились силы, прежде подавленные и неиспользованные.

По вот уже сумерки совсем сгустились. И это позволило индейцам и браконьерам покинуть свои хижины для опасных ночных операций. Поглядите, как браконьеры осторожно прокрадываются в тени. Они бесшумно шагают по опавшим буковым листьям, которые сторож не успел еще убрать, а ветер не успел размести.

А вот сквозь бурю и непогоду пробирается сам злосчастный Стюарт — претендент на престол. Он явно плетется на огонек к избушке старухи Бетти.

Там, в темноте, под деревьями, несомненно пылает костер, вокруг которого теснятся круглолицые воины в тяжелых сапогах с отворотами и железными шпорами. Их плащи сушатся вокруг водосточной трубы, а их мечи с крестообразными рукоятками стоят у стены.

Но вот старая Бетти сняла с огромного котла круглую деревянную крышку, обгоревшую по краям. И тут вдруг потянуло крепким запахом баранины, капусты, картофеля и пряностей, которые варились вместе. Ведь это же любимое блюдо жителей гор!

В подвалах, под всем зданием школы остались какие-то потайные ходы и переходы между старинными монастырскими погребами. Туда иной раз пробирались наиболее отважные школьники. И всякий раз они возвращались оттуда покрытые пылью и известкой.

А то, что рассказывали эти школьники, передавалось из класса в класс. И эти их легенды подводили под ненавистную школу весьма зловещий фундамент, основанный на старых монастырских историях и ужасных происшествиях, в которых участвовали мертвые, но ожившие теперь монахи. А сквозь небольшие окна падали полоски мертвенно-бледного лунного света.

Все игры на школьном дворе прекращались, когда становилось совсем темно. Тогда начинали кричать совы, и тогда школьники, собравшись в тесный кружок, пугали друг друга привидениями, которые они будто бы видели в темноте.

В эти минуты веяло ужасом от собора с его высокими башнями и от всех этих старинных монастырских погребов. И тут школьники спешили домой, чтобы заняться уроками.


Но вот однажды на школьном дворе произошло событие. Одно высокое красивое буковое дерево стало неожиданно вянуть. И в следующем году оно засохло. А вслед за ним стали хиреть и все остальные деревья. Их тяжелые ветви настолько сгнивали изнутри, что зимний ветер легко срывал их.

Все те, кто знали толк в деревьях, строили немало догадок и высказывали различные предположения. Одни полагали, что земля была слишком утоптана у корней и что ее следует немного разрыхлить. Другие считали, что солнце недостаточно проникает сквозь пышные ветви, и поэтому советовали срезать верхушки деревьев.

Однако никто не хотел понять, что сама земля здесь была истощена. И никто не учитывал, что сами деревья были уже старые и что никакое искусство не сможет задержать их увядания и гибели.

Но по мере того, как хирели деревья, казалось, будто какая-то тяжесть ложилась и на школу и на молодежь.

Нет, плетка тут уже больше не плясала вместе с грамматикой. Плетка в школе теперь была отложена в сторону. Но сама госпожа грамматика после этой разлуки стала заметно чахнуть, словно вдова, потерявшая своего драгоценного супруга. Латинская грамматика не захотела более процветать как следует. И тут уже все увидели, что знание этого прекрасного языка в школе с каждым годом явно ухудшалось, несмотря на все старания и хлопоты.

Теперь школьники не изучали по-латыни и половины того, что полагалось знать лет тридцать назад, однако молодежь выглядела измученной и переутомленной. Грустно было глядеть на этих бледных карликов, которые в наше время с трудом одолевали жалкую программку к экзамену на аттестат зрелости. Невольно вспоминались те молодцы, которые существовали в прежние времена.

Приходили и уходили учителя, множество увядших и черствых людей, которые всегда отличались странностями, а постепенно стали карикатурны. Но все они сидели за кафедрой и посыпали молодежь той филологической пылью, в которой эта молодежь совсем не разбиралась.

Но тут многие заметили, что латинская школа стала чахнуть. Со всей страны стали поступать об этом соответствующие наблюдения и жалобы. И тогда все учителя пришли в движение и уткнули свои носы в бумаги, подняв целые тучи необычайно тонкой филологической пыли.

Некоторые учителя полагали, что все пойдет по-хорошему, если ученики получат отдельные парты и зеленые пеналы, не раздражающие глаз. Другие учителя подняли вопрос об устройстве новой, более совершенной системы вентиляции в классах. Нашлись и такие учителя, которые гарантировали новый расцвет учености, ежели центр тяжести в преподавании будет перенесен с латыни на греческий язык. Именно тогда, говорили они, здоровье нашей дорогой молодежи значительно улучшится.

И никто, казалось, не захотел понять, что сама школьная система устарела и сама ученость сгнила в своем основании. И уж тут никакое искусство не могло воспрепятствовать мертвому отравлять живое.

По вечерам, когда луна освещала школьный двор и весь город, который переживал период расцвета, ректора нередко охватывали тревожные мысли. Школа явно хирела. С каждым годом становилось все меньше надежных учеников-латинистов. А между тем в школе было немало бойких мальчишек, которые бросали учение и уходили в плавание либо уезжали за границу, чтобы там изучить торговое дело.

В большом саду, по другую сторону дома, у ректора было укромное любимое местечко под старой грушей. Летними вечерами ректор обычно сидел здесь, задумчиво нюхая табак. Но даже и здесь, за высокой стеной собора, вдали от города и от всего света, ректор не находил себе покоя. Его тревожило новое хлопотливое время. И его по-настоящему пугало столь явное пренебрежение к занятиям классическими языками — это казалось ему возвратом к варварству.

Однако ректор не терял мужества. Еще, слава богу, остались старые классики, не превзойденные никем из людей позднейшего времени! Эти классики возвышаются над современной эпохой, как возвышается своими благородными линиями этот прекрасный собор над дурацким городом рыбаков.

И ему казалось, что от собора исходит некое освежающее дуновение, которое проносится и над руиной, и над школой, и над ним самим. И тогда он, чувствуя прилив новых сил, поднимался со скамьи и шел в свой кабинет, чтобы там поразмыслить над текстами Тацита.


Совы теперь не мешали ректору. Школа и город стали для них слишком шумными. И поэтому они куда-то исчезли и более сюда не возвращались.

VI
Микала Мордтмана, в первые же дни после званого вечера у профессора Левдала, ожидал сюрприз.

На следующее утро Мордтман известил своего отца, что их планы, видимо, не оправдались. И, написав об этом отцу, утешился тем, что своей речью на банкете он неплохо напугал тут всех этих престарелых сов.

Потом Мордтман стал думать о том, как хороша была фру Венке. Она очень красива и удивительно молодо выглядит. Конечно, в этом городе он вряд ли долго задержится, и поэтому надо будет почаще бывать у нее. Дело с фабрикой явно не налаживается. Так не следует упускать никаких развлечений, которые можно найти в столь скучном городишке.

Микал Мордтман обычно обедал в клубе. И вот сегодня днем, когда он направился туда, к нему на улице подошел толстый Йорген Крусе, пожал ему руку и сказал:

— Спасибо вам, господин Мордтман! Спасибо за вчерашнее. Вы отлично отделали всех этих ученых господ. А то, что сказала фру Левдал, — это точь-в-точь совпадает с тем, что я думал об учениках латинской школы. Взгляните хотя бы на моего сына! Честью клянусь, мой Мортен всегда был у меня проворным и бойким мальчиком. Еще будучи совсем крошечным, он уже копил медные скиллинги и помогал мне торговать в лавке. А вот теперь, когда латинская премудрость въелась в него, он жутко поглупел. И хотя ему теперь, слава богу, скоро шестнадцать лет, но я даже и на полчаса не рискую уже доверить ему мою лавку. Да и он сам не особенно теперь стремится встать за прилавок. Нет, в латынь я начисто не верю, и если б не мамаша Мортена, то я завтра же взял бы его из школы.

Микал Мордтман решительно не знал, что ему надлежало на это ответить. Впрочем, слова ответа возникли у него, когда он попрощался с Крусе и тут же на улице встретил адъюнкта Олбома. Адъюнкт, что-то мурлыкая про себя, проследовал мимо, отвернувшись от Мордтмана.

Однако не только толстяк Йорген Крусе, но и многие из купцов дали сегодня прямо или косвенно понять Мордтману, что его выступление у профессора весьма понравилось им.

Постепенно он понял, что его вчерашнее выступление было своего рода праздником для всех этих состоятельных коммерсантов, которые прежде слышали о себе только презрительные отзывы, — считалось, что они не интересуются ничем, кроме накопления скиллингов. Еще бы: в самой среде людей с классическим образованием нашелся человек, который резко выступил против всех этих надутых и высокопоставленных ученых господ.

«Что ж, — думал Мордтман, — тем лучше для меня, если они увидели во мне своего союзника. Сейчас основное дело — капитал. А уж по этой части вряд ли следует что-либо ожидать от школьных учителей и чиновников. Осуществить мой план помогут коммерсанты, и с их помощью я избегну унизительного отступления».

С этого дня Микал Мордтман с удвоенной энергией стал посещать конторы местных коммерсантов. Его там принимали очень хорошо и внимательно выслушивали его фосфорно-кислые речи. Но как только дело доходило до подписки на акции, Мордтман неизменно наталкивался на непреодолимые препятствия. И тут он понял, что камнем преткновения был профессор Левдал.

Пока профессор оставался в стороне от задуманного дела, все ограничивалось простой болтовней. Ведь, в сущности, он был единственным человеком, который разбирался в этом производственном вопросе. Он был в достаточной мере компетентен и богат. И если он почему-либо не желает принимать участия в создании будущей фабрики — стало быть, тут что-то неблагополучно при всех отличных перспективах.

Йорген Крусе именно так и сказал Мордтману:

— Да пусть сначала подпишется профессор Левдал. Тогда и я подпишусь. И многие другие тогда подпишутся.

Микал Мордтман не слишком долго ломал голову над этой проблемой. Он надел свой длинный английский фрак и пошел к фру Венке с визитом.

— Наконец-то вы явились! — воскликнула она.

— Прошу прощенья, фру Венке! Мне следовало бы значительно раньше зайти, чтобы поблагодарить вас…

— О нет, господин Мордтман! Этот чопорный тон я прошу вас оставить. Вы потеряли право держаться со мной по-английски. Вы мой друг, мой земляк, и вся ваша излишняя корректность здесь решительно ни к чему. Я отлично помню вас в роли честного радикала и пламенного борца за ланнсмол. И если теперь этих разгневанных богов вы как-нибудь сможете примирить с вашей отвратительной содой и фосфором, то я буду очень этому рада!

Мордтман пробормотал:

— Простите, фру Венке, я…

Но тут и он и хозяйка разразились веселым смехом и от души пожали друг другу руки, — они вспомнили прошлую встречу и поняли, как нелепо вести беседу каким-то вычурным языком. И тут в одно мгновенье между собеседниками установились такое доверие и такая сердечность, какие вряд ли возникают даже и при долгом общении.

Фру Венке снова взялась за прерванное шитье. Мордтман расположился на низком пуфике, рядом с ее столиком для рукоделья. Фру Венке сказала:

— Да, Мордтман, вы оказали мне большую услугу в прошлый четверг… Но самое главное не это. Для меня очень много значит, что я встретила, наконец, человека моих взглядов, человека, который не боится высказывать свои мысли. Правда, здесь есть люди, которые не прочь поболтать о новых прогрессивных идеях. Например, к этому склонен старший учитель Абель. Но он обращается с этими идеями как будто это опасные взрывчатые вещества.

Мордтман, улыбаясь, сказал:

— Впрочем, это так и есть, фру Венке! Вы сами видели, это ваши словесные бомбы нагнали ужас и на Абеля и на всех этих ученых господ.

— Ах, я никогда в жизни не забуду лица адъюнкта Олбома! Мне показалось, что еще минута, и он задохнется от ужаса… Кстати, господин Мордтман, вы были весьма неосторожны и не подумали о тех последствиях, какие могут вам причинить ваши дерзкие слова, произнесенные в тот вечер. Здесь, в нашем городе, не терпят этого. Со мной — иное дело. Во-первых, я женщина, а во-вторых, все знают, что я неисправима! Но вы…

— Фру Венке, я не придаю значения, что будут думать обо мне в этом добропорядочном городе.

— Но позвольте, сударь, вам чрезвычайно важно произвести в нашем городе хорошее впечатление.

Мордтман задумчиво произнес:

— Да, людям почему-то всегда хочется оставить по себе хорошую память.

— Нет, я не об этом говорю, господин Мордтман! Я имею в виду вашу соду и все прочие отвратительные вещества, которые вы намерены изготовлять.

— Ах, вы говорите о фабрике? Но ведь из этого дела ничего не получится.

— Разве? Но Карстен мне сказал, что настроение деловых людей на этот счет весьма благоприятное.

— Увы, профессор Левдал ошибается. Я думаю иначе. И даже в скором времени собираюсь покинуть ваш город.

— Вы хотите уехать от нас? Куда?

— Обратно. В Англию.

— Значит, вы отказываетесь от вашей идеи построить здесь фабрику?

— Да, из этого сейчас ничего не выйдет.

Тут фру Венке воскликнула:

— Но позвольте, как же так! Я только что нашла человека, с которым могу поговорить, — и вдруг он уезжает! Нет, нет, это решительно никуда не годится! Расскажите мне хотя бы, почему вы отказываетесь от этого дела? Какие препятствия стоят на вашем пути? Вероятно, ниши господа коммерсанты и эти наши селедочные короли боится за свои скиллинги? Не так ли?

— Это еще не самое худшее, фру Венке.

— Быть может, наши крупные фирмы держатся в стороне от вашего дела?

— Берите выше.

— Выше? Я, право, не понимаю вас.

— Фру Венке, могу ли я доверительно поведать вам, кто посадил на мель мою фабрику?

— Ну конечно же! Вы можете говорить со мной совсем откровенно.

— Ваш супруг…

— Кто? Мой муж? Карстен? Этот эфор?.. Но ведь он так горячо интересуется вами.

— Да, профессор в высшей степени любезен со мной, однако…

— Однако?..

— Однако он не хочет подписываться на мои акции.

— Вот как? Но это удивительно! Карстен, как мне известно, деловой, практичный человек. Послушайте, Мордтман, скажите мне откровенно, так сказать, между нами… верите ли вы сами в ваше предприятие?

Мордтман ответил, порывшись в кармане:

— Вот посмотрите, фру Венке, наш проспект.

— О нет, избавьте меня от этого! Вы просто ответьте мне: вы сами верите?

Мордтман снова заговорил серьезным и деловым тоном:

— Вот взгляните, фру Венке, тут у нас опубликованы анализы.

— Да оставьте вы меня в покое с вашими отвратительными анализами! — засмеялась фру Венке.

Однако Мордтман и после этого продолжал говорить деловым тоном, пытаясь ознакомить свою собеседницу с подробной сметой будущего предприятия. Это позабавило фру Венке. Ее, впрочем, позабавили и те рассказы, в которых Мордтман с живостью воспроизвел свои беседы с местными бюргерами.

Засим Микал Мордтман поднялся и попрощался с хозяйкой.

Но когда он ушел, фру Венке не без досады задумалась. В самом деле, было бы огорчительно, если б Мордтман уехал. Надо будет порасспросить Карстена, почему он не желает взять хотя бы несколько акций, раз из-за него задерживается все начинание.

За обедом фру Венке спросила мужа об этом. И профессор тотчас ответил, что он принципиально не вкладывает деньги в местные предприятия.

— Но ведь это же коммерчески выгодное предприятие! — воскликнула фру Венке.

— Да, может случиться, что дело будет выгодным.

— Ответь, Карстен: ты сам веришь в эту фабрику?

— Откровенно сказать — нет. Впрочем, возможно, что я плохо разбираюсь во всех этих вопросах практической химии. Однако остальные наши дельцы и вовсе в этом не разбираются. Обычно из таких предприятий ничего путного не получается.

— Да, но управлять фабрикой будет Мордтман! А уж он-то, наверно, отлично разбирается в этих практических вопросах.

— Может быть, да, а может быть, и нет. Во всяком случае, фирма его отца не очень-то уважаемая фирма. А что касается английского дома, о котором говорится в проспекте, то сей английский дом, сколько мне известно, не состоит пайщиком будущего предприятия.

— Но ведь в Англии Мордтман сам управлял крупным предприятием, которое давало прибыль…

— Ты что, Венке, недавно беседовала с Микалом Мордтманом?

— Да, сегодня утром он был у меня с визитом. И он рассказал мне о своих затруднениях. Наши местные торгаши не хотят подписываться на акции, прежде чем не подпишешься ты!

Профессор Левдал, усмехнувшись, сказал:

— A-а, теперь мне понятен твой разговор. Господин Мордтман весьма ловко рассчитал свои шаги.

— Фу, Карстен, — произнесла фру Венке, — не все же люди так расчетливы, как ты сам. Мордтман говорил со мной простодушно. Ему и в голову не пришло просить меня, чтоб я вмешалась в его дела. Да я и сама тогда совсем об этом не думала.

Профессор снова усмехнулся:

— Ну, этот Мордтман — истинный…

— Ты хочешь сказать: «истинный бергенец»? — не без горечи спросила фру Венке.

— Да, я хотел сказать что-нибудь вроде этого, — ответил муж. — А впрочем, Венке, если ты хочешь принять участие в предприятиях Мордтмана, то, ради бога, — я возьму столько акций, сколько ты пожелаешь. Ведь, в сущности, деньги твои.

— Карстен! Ты отлично знаешь, что я не занимаюсь денежными делами. И уж во всяком случае я не желаю, чтобы ты ради меня покупал какие-нибудь акции!

Такого рода разговоры нередко приводили фру Венке в раздражение, и это обычно заставляло мужа быть мягким, сдержанным. Поэтому он добродушным тоном сказал:

— А по-моему, дорогая Венке, ты должна иметь хотя бы несколько акций Мордтмана. Во-первых, тебе хочется их иметь, а во-вторых, мы этим удержим дорогого гостя в нашем городе.

Абрахам сидел за столом и украдкой посматривал на родителей. Он ничего не понял из их разговора, но вместе с тем ясно увидел то, что нередко видел и прежде, — мать сердится и раздражена, а отец приветлив и даже благодушен.

После обеда Абрахаму предстояло обычное занятие — готовить уроки с маленьким Мариусом. Однако охоты к этому у Абрахама не было. Стояли первые дни мая, и школьникам надлежало тщательно проштудировать все предметы для того, чтобы подготовиться к ужасным экзаменам, которые решали судьбу маленького Мариуса.

Тот и в самом деле усердно сидел над книгами, но Абрахам с каждым днем терял это усердие. Быть может, потому, что теперь все ярче и ярче светило солнце, в небе не было ни облачка, а на кустах крыжовника уже появилась молодая зелень.

Сегодня у Абрахама было сумасшедшее настроение. Вместо занятий греческим и математикой он предпочел шутить и дурачиться, что привело в ужас маленького Мариуса. Мариус то смеялся, то принимался упрашивать Абрахама, чтобы тот перестал шутить. Наконец Абрахам сбросил книги со стола и неожиданно сказал:

— Мариус, пойдем покатаемся на лодке! Захватим удочки! Поудим рыбу…

Конечно, у маленького Мариуса не хватило мужества противостоять предложению. И этот прелестный тихий весенний вечер ребята провели в лодке, усердно занимаясь ловлей мальков.

По этой причине следующий день прошел для Мариуса весьма неблагоприятно. Уже одно сознание, что он готовил уроки не столь старательно, как обычно, смущало Мариуса и придавало его ответам излишнюю неуверенность.

К тому же на урок латинского языка пришел сам ректор, чтобы послушать ответы отличных учеников.

Для преподавателя Олбома такое посещение имело особое значение. Он решил показать ректору, как успешно продвинулись в своих знаниях его лучшие ученики. Сообразуясь с этим, Олбом вызвал сначала Брока, а затем Мариуса.

Абрахам сидел как на иголках. Он знал Мариуса как свои пять пальцев и видел, что сегодня большая голова Мариуса легко может запутаться от малейшего пустяка, от малейшей трудности. Уже на предыдущем уроке греческого языка Мариус отвечал чрезвычайно плохо, и Абрахам через парту громко подсказывал ему чуть ли не каждое слово. Но там господин Ёж со своим либеральным отношением к подсказке не помешал этому делу.

Во время перемены маленький Мариус сказал Абрахаму с явной укоризной:

— Ах, Абрахам, ты вчера зря заманил меня ловить рыбу. Ты сам теперь видишь — я решительно ничего не знаю. А между тем я уверен, что меня сегодня вызовут по всем предметам. Дело, конечно, кончится очередной шестеркой, а тогда меня не допустят к экзаменам.

Абрахам только сейчас осознал всю трудность положения Мариуса. Об этом Абрахам раньше никогда всерьез не задумывался. Но теперь, когда маленький Мариус, делая множество ошибок, читал оду Горация, Абрахам живо ощутил, что его лучший друг и в самом деле может не перейти в четвертый латинский класс. А это означает, что маленький Мариус останется на второй год, останется в новом классе и с новыми школьными друзьями.

Маленький Мариус, отвечая Олбому, то и дело ошибался. Но адъюнкт Олбом не осмеливался раздражаться в присутствии ректора. Благостным тоном он говорил Мариусу:

— Нет, нет, дорогой Готтвалл, ты говоришь не то! Ты говоришь: Fallo, fefelli… это так… Но далее как будет, дорогой мой мальчик?

У Мариуса не было в голове ни одной цельной мысли, и он беспомощно заикался:

— Fa… fe… fe…

Строгий взгляд ректора сдерживал Олбома, но все же адъюнкт свирепо сказал:

— Ну?! Говори!.. Что за удвоение ты ищешь в супине? Ты же отлично знаешь эти глаголы! Их не больше трех-четырех. Вспомни: pello, pepuli, pulsum… А тут? Тут?

— Pulsum… — пробормотал Мариус, судорожно накручивая на свои пальцы голубой платок.

Голос Олбома дрожал отярости, когда он крикнул:

— Вздор, Готтвалл! Ты просто издеваешься надо мной!.. Да, да, господин ректор, ко всему этому надо относиться совершенно спокойно… Ты знаешь эти глаголы как свои пять пальцев, но только не хочешь мне отвечать!.. Ну, спокойнее, мой мальчик! — Голос учителя дрожал от бешенства. — Итак, начнем: amo, amavi, а теперь супин: ama…

Маленький Мариус молчал, уронив свой носовой платок.

Адъюнкт Олбом, позабыв о ректоре, снова крикнул:

— Ну, это уже слишком! Отвечай, отвечай, упрямый болван! Отвечай хотя бы, как будет по-латыни круглый стол? Ну — круглый стол! Да будешь ли ты, наконец, отвечать?!

Мариус молчал. И тут Олбом с яростью кинулся к школьнику, словно намереваясь ударить его, несмотря на присутствие ректора. Собирался ли он и и самом деле ударить Мариуса или же просто хотел устрашить его — осталось неизвестным, так как в этот момент Мариус упал. Он упал на пол между столом и скамейкой, прежде чем адъюнкт Олбом достиг парты.

Перегнувшись через стол, Олбом с недоумением смотрел на лежащего на полу Мариуса. Торопливо подойдя к Олбому, ректор спросил:

— Что с ним? Он упал?

Адъюнкт не успел ответить, так как в это мгновенье в классе раздался чей-то взволнованный голос: «Как вам не стыдно?!»

Все обернулись на этот окрик. Абрахам Левдал с исказившимся лицом стоял, бледный как полотно. Губы его снова повторили: «Как вам не стыдно!» И тут Абрахам, замахнувшись кулаком на Олбома, отчетливо произнес:

— Вы… вы дьявол!

Этой сценой ректор был устрашен более, чем когда-либо в жизни. За всю свою долгую педагогическую деятельность ему еще не приходилось видеть что-либо подобное. Адъюнкт Олбом стоял окаменевший, позабыв о маленьком Мариусе, который не двигаясь лежал на полу.

Наконец ректор пробормотал, посматривая на Абрахама:

— Ты… ты, кажется, сошел с ума, Абрахам… Абрахам Левдал!

Но тут Мортен Толстозадый решительным шагом подошел к упавшему Мариусу и приподнял его. Глаза Мариуса были закрыты, и смертельная бледность не сходила с его лица.

— Принесите воды! — скомандовал Мортен, не опуская Мариуса.

— Да, да, принесите скорей воды, — залепетал адъюнкт Олбом. — Мальчик несомненно болен. Это чистое безобразие — посылать в школу больных учеников…

Между тем ректор, подойдя ближе к Абрахаму, долго и неподвижно глядел на него, а затем тихим и строгим тоном сказал ему:

— Немедленно отправляйся домой, Левдал! Сегодня же я буду беседовать с твоими родителями о твоем поступке.

В классе стояла мертвая тишина, когда Абрахам принялся собирать свои книги. Ожесточение, которое кипело в его сердце, когда Олбом мучил Мариуса, с необычайной быстротой рассеялось. И теперь, проходя по пустому школьному саду, Абрахам стал обдумывать, что, собственно говоря, он сделал. И как об этом он поведает своему отцу.

Выйдя из школы, Абрахам не сразу пошел домой. Он оставил свои книги у знакомого булочника и направился к восточной окраине города, где он никак не рисковал встретить своего отца.

Между тем маленького Мариуса побрызгали холодной водой, и тогда он очнулся от обморока. После этого он не менее получаса лежал на диване в гостиной ректора. Засим ему дали гофманских капель и в сопровождении сторожа отправили домой. Фру Готтвалл жила недалеко от школы.

Маленький Мариус едва передвигал свои ноги. Он был бледен и опирался на сторожа, который нес его книги. Скунсы носились вокруг, стараясь заглянуть ему в лицо. Некоторые из скунсов не прочь были снова подразнить крысиного короля, но тут кто-то из старших школьников сказал:

— Оставьте его! Разве вы не видите, что он болен?

Таким образом маленький Мариус, кажется, впервые спокойно и без насмешек миновал школьные лестницы и коридоры.

Конечно, ректор уделил бы значительно больше внимания этому несчастью с его маленьким профессором, если бы поступок Абрахама Левдала не взволновал его до глубины души.

То, что ученик заболел среди урока, — это случалось и раньше. А маленький Мариус явно был нездоров — ведь он даже делал ошибки в ударении, когда читал оду, чего прежде никогда с ним не бывало. И тут адъюнкт Олбом несомненно был прав, когда крикнул, что это безобразие со стороны родителей посылать в школу больных детей. Но вот история с Абрахамом Левдалом, поступок этого дерзкого и мятежного мальчишки — это уже было слишком! В этом поступке — открытый вызов и даже, если хотите, бунт. Здесь под благовоспитанностью и непосредственностью скрываются опаснейшие ростки!

Ну, будь Левдал сыном грубых и необразованных родителей, таких родителей, которых сейчас немало, — это было бы понятно, естественно. Но Абрахам — сын профессора Левдала, сын благородного, гуманного и образованнейшего человека! И вдруг единственный его сын проявляет такие опаснейшие склонности, в которых поистине чувствуется мятежный дух!

Адъюнкт Олбом, беседуя об этом происшествии с ректором, осторожно упомянул о характере фру Венке, всегда настроенной оппозиционно. Говорить более прямо он не решился, так как знал, что она пользуется большим почетом у ректора. Но тот вспомнил последний спор в доме профессора и предпочел не дать Олбому никакого ответа, рассеянно поглядывая по сторонам.

Поэтому же ректор не пошел к Левдалам, хотя и собирался это сделать. Он предпочел написать профессору серьезное, обстоятельное письмо, в котором высказал свои убеждения и как педагог и как старый друг дома. Его мнение сводилось к тому, что только величайшая строгость, примененная без всякого благодушия, может истребить те дурные задатки, которые, к сожалению, проявились в характере их милого Абрахама.

Это письмо ректора профессор получил в свои приемные часы — от двенадцати до часу. Но это письмо так взволновало профессора, что он прервал прием и просил своих пациентов пожаловать завтра.

Нет, никогда еще в голову профессору не приходило, что его родной сын может повести себя в школе таким предосудительным образом. Всю свою жизнь профессор отличался благовоспитанностью и, главное, — корректностью. При этом он, конечно, никогда и не перед кем не унижался и даже удерживал людей на почтительном от себя расстоянии. Но он никогда не выступал против кого-нибудь, кто стоял выше его по положению. И никогда в его душе не возникало настроения, сколько-нибудь похожего на мятеж или бунт.

Каким же образом такой мятеж мог возникнуть в душе Абрахама? А ведь этот мятеж возник, и даже возник в те минуты, когда дело непосредственно не затрагивало самого мальчика. Ну, допустим, учитель немного вспылил, слушая Готтвалла. Какой же тут резон подвергать себя величайшей опасности ради кого-то другого?

Во всем этом деле, несомненно, виновата эта дурацкая мальчишеская дружба и эти разные там восторженные идейки о верности, о солидарности. Источники этих идей отлично известны профессору. Уже давно он собирался побеседовать об этом с женой, Давно хотел повести с ней решительную борьбу из за сына. Но он всякий раз откладывал эту схватку, поскольку ненавидел домашние раздоры.

Но теперь все говорило профессору, что наступил решительный момент. Ведь еще не погасли пересуды после того званого вечера, на котором велись поистине скандальные разговоры. Этот званый вечер, можно сказать, неприятной страницей вошел в историю города. Во всяком случае, профессор имел немало душевных огорчений по этому поводу.

Помимо того, со вчерашнего дня, после разговора об акциях фабрики Мордтмана, между профессором и его женой возник новый разлад.

В тот же день профессор посетил Торговое общество и там подписался на десять акций по пятьсот специадалеров. Да, конечно, как он затем признал и сам, это была значительная сумма, но зато он поступил в соответствии с тем методом, которого придерживался по отношению к своей жене.

История с Абрахамом ставила профессора в чрезвычайно выгодное положение. Теперь он мог с помощью колких и едких слов решительно поговорить со своей женой. И хотя он был крайне удручен и расстроен тем, что случилось с мальчиком, этот предстоящий разговор давал профессору чувство какого-то морального удовлетворения.

В течение нескольких лет семейная жизнь профессора шла хотя и тихо, но не совсем блистательно. Нередко фру Венке раздражалась и даже не всегда скрывала того презрения, которое она постепенно стала испытывать к мужу. Своей сдержанностью муж уравновешивал ее поведение и даже не терял надежды победить ее и доказать ей, что на мир следует смотреть не ее, а его глазами.

Войдя в гостиную с письмом в руке, профессор Левдал сказал своей жене:

— Ну вот, дорогая, случилось то, что я все время ожидал, — ты испортила нашего мальчика своими восторженными идеями. Вот письмо, которое я нынче получил от ректора. Наш Абрахам, представь себе, поднял бунт в школе!

— Я не понимаю, Карстен, о чем ты говоришь?

— Я говорю: Абрахам восстал против своих учителей! Он назвал адъюнкта Олбома дьяволом и даже угрожал ему кулаком.

Фру Венке, засмеявшись, сказала:

— Ну, слава богу, что не случилось худшего!

— Худшего? Это восклицание, Венке, отлично характеризует тебя. О, конечно, ты всегда на стороне тех, кто возмущается и протестует. Однако, высокоуважаемая фру Венке, я должен тебе сказать вот что: теперь моему долготерпению настал конец. Мальчик в одинаковой мере принадлежит мне, и я не желаю вырастить из него мечтателя-радикала, который, к стыду и огорчению семьи, закончит свои дни среди подонков общества! Я слишком терпимо смотрел, как ты пичкаешь его своими сумасбродными идеями. Это дало свои плоды. И надеюсь, что ты извинишь меня, если теперь я, как отец, проявлю свою власть, чтобы спасти нашего сына от гибели, если это еще возможно. Где он сейчас? Дома?

— Я еще не видела его.

Фру Венке не решила еще, как ей следует отнестись к столь необычайной горячности своего мужа. Помимо этого, она в точности не знала, в чем именно заключался поступок Абрахама. А расспрашивать мужа об этом ей не хотелось, поскольку он стал говорить с ней столь неподобающим образом.

Но вот, наконец, Абрахам, усталый и голодный, вернулся домой. Он тихонько проскользнул в гостиную и предстал перед своей матерью бледный и подавленный.

Она спросила его:

— Что там произошло, Абрахам? Что ты там натворил?

Абрахам пристально посмотрел на мать — на свою единственную надежду. Но прежде чем он смог ответить ей, профессор открыл дверь своего кабинета и громко позвал сына.

Профессор долго и строго беседовал с ним. Фру Венке не слышала, что он говорил Абрахаму, но ей была невыносима эта беседа. Однако войти в кабинет к мужу ей не хотелось, и поэтому она ушла в столовую.

Свою речь перед сыном профессор начал серьезным и даже скорбным тоном.

— Ты причинил мне большое горе, Абрахам! — сказал профессор. — Я рассчитывал воспитать из тебя честного и полезного гражданина, который доставил бы мне радость и которым я мог бы гордиться, но вместо этого ты обнаружил уже в столь раннем возрасте такие тенденции, какие непременно приведут тебя к гибели, если ты своевременно не одумаешься. Обычно с годами проходит лень, юношеское легкомыслие, необузданность. Но вот дух мятежа почти всегда остается там, где он пустил глубокие корни. Мятежный человек начинает с насмешек над учителями. Затем он свысока посматривает на своего отца и на свою мать. И, наконец, он уже не прочь поиздеваться над самим господом богом!.. Но ты должен знать, Абрахам, к какому сорту принадлежат все эти мятежные люди. Это обычно преступники, подонки нашего общества, которые противятся законам и заполняют наши тюрьмы. Вот поэтому я сегодня больше чем потрясен. И свое горе я даже не берусь высказать словами. Больше того: я не в состоянии бранить тебя или наказывать. Но вместе с тем я не знаю и не решил еще — смогу ли я, вообще говоря, оставить в своем доме такого сына.

С этими словами профессор Левдал вышел из своего кабинета.

Этот молчаливый уход и вся хорошо продуманная речь оказали свое воздействие на Абрахама.

Выйдя из школы и шатаясь по улицам, Абрахам, казалось бы, заранее обдумал все наихудшее, что ему угрожало, — все выговоры и наказания. Но скорбная речь отца, печальный тон и жесткие слова превзошли ожидаемое. Кроме того, возникла угроза, что его ушлют куда-то из дому, лишат матери. Все это заставило Абрахама разразиться слезами. Он долго лежал на диване и горько плакал. Как, в сущности, странно и как непонятно, что с ним случилась вся эта история. Что же теперь ожидает его?

Но вот отец приоткрыл дверь кабинета и позвал сына обедать.

Фру Венке все еще не знала как следует, что именно произошло в школе. По всей видимости, Абрахам и в самом деле вел себя на уроках неприлично. Однако ничего особенно страшного в его поступке не было, и все это, казалось бы, не должно было причинять ей такую тяжесть, какую она вдруг испытала. Тем не менее тяжесть на ее душе все более разрасталась, и дошло до того, что Венке почувствовала себя совсем несчастной. Ей вдруг захотелось броситься на шею сына и горько выплакаться.

Однако обед прошел в глубоком молчании.

Абрахам, подавленный, сидел над своей тарелкой. И в эти минуты он был до чрезвычайности непохож на того героя, который, сжав кулаки, поднялся на своего учителя, адъюнкта Олбома, и обозвал его дьяволом.

VII
Между тем дела Микала Мордтмана пошли теперь чрезвычайно успешно. В этом отношении предсказание Йоргена Крусе полностью сбылось. Профессор Левдал, подписавшись на десять акций, положил начало спекулятивной горячке, какую еще не знала тихая и размеренная деловая жизнь города. Подписной лист в Коммерческом обществе с каждым днем все более заполнялся.

Спустя четырнадцать дней Микал Мордтман телеграфировал отцу, что подписка на акции уже достигла суммы в 96 тысяч специадалеров.

Молодой коммерсант Мордтман буквально сиял. Еще бы: перед ним была перспектива стать во главе блистательного предприятия. Помимо того, его тешило, что он так успешно и ловко провел всю эту деловую игру. На косые взгляды и кривотолки ученых латинистов он попросту не обращал внимания. Ему надлежало завоевать торговый мир реалистов — и этого он добился.

Вскоре Мордтман получил письмо с признанием его заслуг от фирмы Исаак Мордтман и К°. Фирма давала подробную инструкцию относительно дирекции, какую следовало выбрать. Профессор Левдал непременно должен войти в ее состав.

Об этом Мордтман поднял вопрос в ближайшее же воскресенье. По этим дням он обычно обедал у профессора. Правда, после происшествия с Абрахамом обстановка в доме была весьма тяжелая, неблагоприятная для дел. Отец обращался с сыном холодно, и по держало мальчика в мучительном напряжении.

Профессор сначала отклонил высокую честь вступить в состав дирекции. Нет, он решительно не годится для таких дел. Кроме того, у него значительная практика. Да и принципиально он против суеты коммерческой жизни.

Конечно, никто не думает обременять профессора новыми делами, сказал Мордтман. Вся фактическая работа будет возложена на директора банка Кристиансена. Тут речь идет всего лишь о формальной стороне дела — состоять ли профессору Левдалу в списке членов дирекции.

Профессор отказывался, и поэтому Мордтман, взглянув на Венке, сказал ей:

— Помогите мне, фру Венке, уговорить вашего мужа.

Фру Венке ответила, не поднимая глаз:

— Мой муж сам принимает решения во всех своих делах такого рода.

— Но если ты желаешь, мой друг, я охотно вступлю в состав дирекции! — приветливо произнес профессор.

Фру Венке взволновали эти слова мужа. Она нервно ответила:

— Я желаю? Кто тебе сказал об этом? Как могло тебе прийти это в голову?

— Но ведь ты же интересуешься фабрикой господина Мордтмана! Да мне и самому хотелось бы оказать услугу нашему молодому другу… Итак, господин Мордтман, я согласен вступить в состав дирекции вашей будущей фабрики.

Мордтман, подняв бокал, радостно сказал:

— От души благодарю. Теперь все в порядке. Обещаю вам — теперь уже недалеко до того времени, когда фабрика начнет работать.

В своей радости Мордтман не заметил той неприязни, какая промелькнула в лице фру Венке. Фру Венке испытывала явное огорчение. То доверие, которое возникло у нее к Мордтману, теперь стесняло ее. Она отлично видела, что муж следит за каждым ее словом и за каждым взглядом, которым она обменивалась с Мордтманом. Несомненно, муж полагал, что в деле с фабрикой между ней и молодым Мордтманом существует особая договоренность.

Это сердило ее, потому что не соответствовало истине. Но вместе с тем Венке чувствовала, что все ее попытки защититься в этом ни к чему не приведут. В своем подозрении муж более чем уверен, и все ее слова только запутают дело.

Такое вынужденное молчание сердило Венке и делало ее еще более неуверенной в своих отношениях и к мужу и к гостю.

К тому же она впервые с горечью почувствовала, что ее сын может стать для нее чужим. И уж во всяком случае между ними может поколебаться то безграничное доверие, которое до сих пор всегда сопровождало их отношения.

Когда, наконец, Венке узнала от самого Абрахама всю его школьную историю, она обняла сына и громко воскликнула:

— Боже мой! И только за это они ругали тебя?! Ты поступил смело, Абрахам! Ты не обязан был спокойно взирать на то, как они мучили твоего лучшего друга!

Эту историю Абрахам рассказал матери, не поднимая своих глаз, содрогаясь сам перед тем, что он сделал. Но теперь он с испугом взглянул на нее. И Венке отчетливо видела, что сын не доверяет ее словам. Правда, ее слова были косвенно направлены против мужа, против отца Абрахама. В сущности, она хвалила сына за то, за что порицал его отец.

Фру Венке еще раньше предвидела, что, вероятно, наступит такой момент, когда сын увидит все огромное несходство во взглядах отца и матери. И вот теперь, кажется, приблизился этот страшный момент.

Сын подрастал, становился почти взрослым. С ним предстояло говорить открыто и честно о многих делах. Предстояло сказать и о религии, о церкви — сказать о том, что она не верует во все то, во что принято верить.

Уже несколько раз фру Венке пробовала заговаривать об этом с сыном. Это было весьма нелегко, но она не теряла надежды, что полная искренность с ее стороны поможет ему понять: во всем, во всем без исключения он может положиться на нее и довериться ей, хотя она лишена той веры, которую приписывают себе другие. Она надеялась, что с ее помощью он и сам разберется во всем том лицемерии, в котором живут люди.

Профессор Левдал, посещая церковь, иной раз брал с собой Абрахама. И мальчик видел, с каким усердием молился его отец и с какой верой восклицал: «Господи, боже наш!» Однако фру Венке в точности знала, что в душе ее мужа нет и капли веры и нет даже зародыша того, что составляет характер истинного христианина.

Вот об этом Венке ничего не могла рассказать своему сыну. В этом и заключалась огромная трудность ее разъяснительной роли. Впрочем, ей казалось, что Абрахам пока только лишь формально относится к религии, относится к ней как к школьному предмету, который надо как следует изучить, и рассматривает ее с точки зрения того выражения, которое надо придать своему лицу, когда направляешься в церковь.

Но когда он, например, спрашивал ее: «А почему ты никогда не ходишь в церковь, мама?» — она ясно чувствовала, что этот вопрос ему кем-то подсказан. Кто-то, — она не знала только, кто именно, — обращает внимание сына на ее отношение к религии.

В общем, Венке питала надежду, что ее сын Абрахам, подрастая, сам разберется в тех сомнениях, с которыми он в дальнейшем столкнется. Он сам увидит свою мать в лагере неверующих, и уже это одно побудит его сделать серьезный выбор — спасти свою душевную свободу или же трусливо спрятаться в огромной толпе лицемеров.

Однако последнее происшествие с Абрахамом изменило дело. Этот, в сущности, маленький школьный случай оказался необыкновенно значительным, так как он резко обнажал огромную пропасть между двумя людьми, которые сообща владели сыном. Тут и в самом деле пришел момент, требующий немедленного решения.

Мнение ее сердца было таково, что Абрахам поступил смело и правильно. Его поступок понравился ей. Но вместе с тем она ясно поняла, что хвалить сына за это она не имеет права, так как эта похвала была бы направлена против отца и против школы.

Конечно, если б этот случай с самого начала не был расценен так серьезно, она, пожалуй, справилась бы с задачей — шутливо потрепала бы сына за волосы и призвала бы его к рассудительности. Но ведь этот случай немедленно превратился в принципиальное происшествие. И тут Венке не нашла пути для его решения.

Она глубоко задумалась, когда Абрахам, рассказав свою историю, взглянул на нее. Более того, она и сама беспомощно взглянула на своего мальчика, который в этот момент показался ей боязливым и неуверенным. Нет, она не нашлась сделать ничего иного, кроме того, что сделала, — она тотчас же заключила его в свои объятия и тихо воскликнула: «Бедный ты мой маленький мальчонка! Что теперь с тобою будет?»

Это восклицание матери еще в большей степени заставило Абрахама переполошиться. В самом деле, теперь в школе обращались с ним как с опасным преступником — мягко и кротко беседовали, как бы желая этим остеречь его от еще более тяжких поступков. Даже сам адъюнкт Олбом был подчеркнуто приветлив. И эта его приветливость почему-то заставляла Абрахама дрожать от волнения.

Школьные товарищи сначала восхваляли Абрахама за его доблестный поступок, однако предсказывали ему ужасные наказания. А так как никаких наказаний не последовало, то школьники пришли к мысли, что не так уж опасно проявлять доблесть, будучи сыном профессора Левдала.

Однако Абрахам сам жаждал хоть какого-нибудь наказания вместо тупой торжественности и непонятного дружелюбия, с какими он теперь повседневно сталкивался. Подросток был по-прежнему напуган и даже замкнут в себе, считая, что он и в самом деле подонок общества, которого, по всей видимости, ушлют в какое-нибудь дальнее учебное заведение.

Его лучший приятель — маленький Мариус — был тяжело болен. У него оказался менингит. И добрейший ректор, крайне огорченный этим, чуть ли не каждый день навещал своего маленького профессора-латиниста.

На уроках же ректор неприветливо посматривал на Абрахама. Перед ним всякий раз возникала та возмутительная сцена, которая говорила о безграничной дерзости молодого Левдала. Эта дерзость почему-то теперь переплеталась в уме ректора с несчастной болезнью маленького Мариуса. И ректору в конце концов стало казаться, что в тяжкой болезни Мариуса повинен Абрахам. По этой причине ректор, видя Абрахама, невольно хмурился и никогда не обращался к нему с какими-либо вопросами.

Между тем профессор Левдал втайне наблюдал за своим сыном. Воспитательный метод, который отец избрал, согласовав его со школой, оказался вполне действенным. Теперь Абрахам, возвращаясь из школы, старался всякий раз бесшумно проскользнуть домой. Мальчик по-прежнему был напуган и потрясен. Отец от всего сердца жалел его, однако старался выдержать характер и не проявить мягкость раньше положенного времени.

Но вот однажды отец счел нужным сказать Абрахаму:

— Ну, теперь давай обсудим дело. Мы, то есть твои родители и школа, пришли к нижеследующему решению: хотим попробовать сделать из тебя порядочного и полезного человека, и поэтому ты можешь по-прежнему оставаться в школе и дома.

Абрахам бросился к отцу и громко зарыдал. Еще бы: мальчик был вконец запуган неопределенностью и всякий день, мучаясь в постели от бессонницы, ожидал, что его отошлют куда-нибудь к чужим людям. И вот теперь, когда отец объявил сыну, что ему разрешено остаться дома, — такая отцовская милость показалась Абрахаму ошеломляющей.

Выдержав некоторую паузу, чтобы еще более укрепить впечатление от сказанного, профессор добавил:

— Теперь я полагаю, что ты, с божьей помощью, уже не причинишь нам тяжких огорчений.

Нет, конечно Абрахам никогда более не доставит своему отцу огорчений и никогда не станет проявлять непокорность.

Мальчик чувствовал себя разбитым, даже раздавленным. И теперь был благодарен отцу за его мягкий тон и за его прощение.

В маленьких комнатах фру Готтвалл было печально и тихо. Колокольчик у двери, замотанный тряпкой, молчал. Нанятая девушка управляла всеми делами магазина.

Болезнь маленького Мариуса протекала в тяжелой форме. Доктор со всей прямотой сказал профессору Левдалу, что лучшим уделом для маленького Мариуса была бы смерть, ибо полный рассудок уже не вернется к мальчику.

Конечно, фру Готтвалл не знала об этих словах доктора, и она каждую минуту тихо твердила: «Он не должен умереть, не должен умереть…»

В самом деле, она так много страдала, и только одно утешение осталось в ее жизни — Мариус. И вдруг потерять его — нет, это было бы невыносимо, немыслимо!

Маленький Мариус лежал в постели в сильном жару, с полузакрытыми глазами. Пальцы его рук то и дело дотрагивались до простыней, из которых он судорожно пытался устроить крысу. Губы Мариуса не переставая шептали латинские склонения и глаголы. Бедный мозг мальчика был совершенно забит и опутан учебником Мадвига, по страницам которого школьник брел теперь ощупью, в темноте.

Стояли чудесные светлые весенние дни, как бы созданные для радостей и надежд. Отчаяние фру Готтвалл по временам сменялось надеждами. Она пыталась убедить себя, будто в состоянии больного наступило улучшение.

Но вот однажды вечером фру Готтвалл со всей ясностью поняла, что дело идет к концу. Маленький Мариус бредил теперь все более несвязно и все более торопливо.

— Мариус, маленький Мариус, — тихо восклицала мать, — ты не умрешь, ты не покинешь меня! Ведь в тебе вся, вся моя жизнь! Ответь же скорей своей матери, что ты не уйдешь от нее!

Маленький Мариус бормотал в ответ:

Monebor

Moneberis

Monebitur

Monebimur

Monebimini

Monebintur…

— Да, да, — шептала мать, — из всего класса ты самый способный латинист. Об этом мне опять сегодня сказал ректор. Ты только не узнал его, когда он склонился к твоей постели… Но разве ты и меня не узнаешь? Ответь, мой мальчик: узнаешь ли ты свою маму? Ну, ответь, ответь мне!

— Ad, adversus, ante, apud, cirea, citeris… — бормотал маленький Мариус.

— Нет, нет! — с отчаяньем воскликнула фру Готтвалл. — Не надо тебе бормотать по-латыни. Я знаю: ты способный и так много знаешь, а я глупа и ни в чем не разбираюсь. Ты ответь мне хотя бы кратко, что ты любишь меня и что ты не уйдешь никуда, останешься со своей матерью! Ну, скажи мне хотя бы два слова: милая мама. Или даже одно слово: мама!

— Fallo, fefelli, fulsum, — бормотал маленький Мариус.

— О, боже, боже мой! Какой ужасный язык! Что, что они сделали с тобой, мой бедный маленький мальчик?

За дверью послышались чьи-то шаги. Фру Готтвалл показалось, что это пришел доктор. Она бросилась к двери, чтобы сказать врачу, чтоб крикнуть ему:

«Ведь он умирает! Он умирает, даже не назвав имени своей матери, своей негодной и тщеславной матери, которая помогла отнять жизнь у своего сына ради этой проклятой учености!»

Но за дверью оказался не доктор, а один из квартирантов ее дома. И поэтому фру Готтвалл вернулась в спальню.

И тогда она вдруг увидела улыбку на лице ее маленького Мариуса. Всплеснув руками, фру Готтвалл радостно воскликнула:

— Слава богу! Тебе, кажется, лучше, маленький Мариус? Ты улыбнулся, да?

— Mensa rotunda, — пробормотал маленький Мариус. И умер.

VIII
Микал Мордтман приобрел привычку заходить к фру Венке в двенадцать часов дня. В этот час он обычно возвращался со строительства фабрики.

Толпы рабочих уже приступили к расчистке того обширного места, где предполагалось воздвигнуть капитальные стены и дымовые фабричные трубы. Многочисленные строения протянутся здесь вдоль набережной, которая будет облицована камнем.

Первоначальный капитал акционерного общества уже достиг ста тысяч специадалеров. В конце концов город настолько осмелел, что решил не предлагать английской фирме принять участие в подписке на акции, раз она сначала так высокомерно держалась в стороне.

Весь капитал был собран только лишь усилиями местных коммерсантов. И теперь фабрика, окрещенная в потоках шампанского пышным наименованием «Фортуна», стала поистине любимым детищем города.

Мордтман был счастлив и преисполнен высоких надежд. Еще никогда он не испытывал такого удовлетворения от своей особы и от всех окружающих. Он — прежде подчиненный человек в чужих краях — становился руководителем нового предприятия, основанного им самим.

А так как дирекция и члены акционерного общества не имели никакого представления о практических делах предприятия, то Микал Мордтман вскоре стал настоящим оракулом и не скупился на эффекты. Там, где не хватало его знаний, он пускал в ход громкие слова, которые покоряли всех своей значительностью.

Огромное количество трудового люда заполучило у Мордтмана постоянную работу. Он сам по субботам выплачивал рабочим жалование. Нередко жены рабочих приходили к нему за авансами. В общем, Мордтман за короткое время приобрел популярность и даже любовь как в среде мелкого люда, так и в пышных домах богачей. Только в чиновничьих кругах и среди явных реакционеров Мордтмана все еще презирали и с сочувствием говорили о профессоре Левдале, жена которого столь неразборчиво тащит в свой дом людей столь сомнительного сорта.

Однако Мордтмана ничуть не тревожили такие пересуды. Всякое утро он в чудесном настроении шел на окраину города — на свое строительство. Конечно, местные рабочие несколько отличались от английских рабочих, которые обычно с головой уходили в работу. Здесь наблюдались иные характеры — рабочие не прочь были поболтать с Мордтманом и уж во всяком случае, сняв шапки, сказать ему: «Доброе утречко».

Не без гордости Мордтман взирал, как в соответствии с планом росло и ширилось его строительство. Некоторые возведенные постройки уже казались чудесными в своем внешнем оформлении. Да и все это великолепное предприятие, столь энергично начатое, вся неограниченная власть хозяина и обилие денег безмерно радовали молодого деятельного человека.

Надо сказать, что Мордтман с первых же дней пребывания в этом городе имел главным образом соприкосновение с деловыми людьми. Знакомых женщин было у него немного, да он и не стремился к общению с ними, поскольку его день был столь перегружен работой. Клуб и дом профессора Левдала — вот все, что было у него за пределами деловой жизни.

У профессора же Мордтман бывал нередко, чувствуя себя там желанным гостем. Он имел все основания полагать, что любезность и предупредительность хозяина не были деланной. Однако Мордтман посещал фру Левдал, а не профессора. И это ни для кого не составляло тайны.

Всякий раз, около двенадцати часов дня, Мордтман заходил к фру Левдал, чтобы выпить с ней стакан вина и весело поболтать о том, о сем.

Однако в дождь и в скверную погоду он избегал этого визита. Он только лишь подходил к ее окну и, показывая на свои замызганные сапоги и мокрую куртку, уславливался о вечерней встрече.

Фру Венке обращалась с Мордтманом с материнской заботливостью. Это ей почему-то не стоило труда, хотя разница в их годах была не столь уж ощутима.

Мордтману не слишком нравилась его роль, однако он не отваживался требовать иного отношения. Фру Левдал держалась с ним шутливого тона, и поэтому многие его слова и взгляды звучали совсем не так серьезно и глубоко, как он бы этого хотел.

Она, казалось, очень хорошо к нему относилась, весьма ценила общение с ним и, быть может, поэтому не хотела замечать, что он ухаживает за ней. Пожалуй, в такой же степени она не замечала ухаживания старшего учителя Абеля, который уже в течение многих лет вздыхал по ней.

Конечно, Мордтман был человек иного душевного склада, нежели Абель, но в этом отношении фру Венке не хотела бы делать какого-нибудь различия между ними. Однако не потому, что она боялась сплетен, — нет, фру Венке всегда поступала так, как находила нужным.

Что касается мужа, то и этот вопрос не мог повлиять на ее поведение. Муж никогда не ревновал ее и с первых дней женитьбы проявлял исключительную любезность ко всем молодым людям, которых сколько-нибудь привлекала красивая внешность его супруги. И даже как-то однажды фру Венке показалось, что Карстен Левдал слишком уж далеко зашел в этой своей либеральности. Но в дальнейшем она всякий раз признавала, что его благоразумное поведение все же достигает своей цели и, главное, сглаживает то, что в супружеской жизни могло бы стать неприемлемым.

Впрочем, фру Венке еще никогда и никем всерьез не увлекалась — быть может, именно потому, что ее жизнь текла так спокойно и свободно. И это несмотря на то, что уже сразу после замужества фру Венке заметила, как мало она и Левдал подходят друг к другу. Во всех делах муж был до смешного осторожен и раздражительно корректен. И эта его особенность казалась ей трусостью и неуверенностью. Но вместе с тем что-то изящное и тонкое имелось в его характере, и это отчасти подкупало Венке. Да, конечно, муж ей не очень нравился, и она не слишком высоко ценила его, но она и не отвернулась от него окончательно, и поэтому не ощущала полного одиночества и пустоты.

В довершение всего она, несомненно, уже постарела. Ведь у нее полувзрослый сын и огромный жизненный опыт! К чему же теперь терзать себя угрызениями совести, если порой она находит удовольствие в обществе молодого человека? Было бы, пожалуй, даже комично, если бы она вообразила себя какой-то опасной или обольстительной женщиной.

Итак, она не обращала внимания на сплетни, — а сплетен о ней ходило по городу немало. Ей нравился этот красивый, образованный и свободомыслящий человек, и ей было приятно, что он ежедневно посещает ее и с восхищением слушает все то, что ее муж иронически называет «экзальтированными идеями».

Но эти ежедневные беседы с Мордтманом, несомненно, влияли на ее отношение к сыну, хотя она и не замечала этого. Она теперь все меньше и меньше следила за Абрахамом. Впрочем, значительную роль играли тут и перемены, происшедшие в подрастающем мальчике. Он сам не стремился к ней, как это было прежде, он больше не задавал ей сотни вопросов и не требовал, чтобы она дурачилась с ним или играла с ним в шашки. А кроме того, она так и не преодолела какого-то чувства неуверенности по отношению к Абрахаму, — и это делало ее обращение с ним менее свободным и непосредственным.


Во время похорон маленького Мариуса фру Готтвалл выразила желание, чтобы Абрахам шел сразу же за гробом, рядом со священником. По мнению госпожи Готтвалл, это было бы вполне естественным, поскольку у ее сына не имелось родственников, а Абрахам считался его лучшим другом.

Ректор, однако, воспротивился этому. Он считал, что Абрахам Левдал должен быть вполне доволен тем, что ему разрешают следовать в общей толпе школьников.

Такой конфликт с ректором еще более усилил пересуды — и в школе и в городе — об Абрахаме. Считалось, что с ним произошла какая-то темная история.

Профессора радовало, что его воспитательный метод принес сыну столь значительную пользу, и теперь все дело сводилось к тому, чтобы его прощение не произошло ранее срока. Профессор уже испытывал сострадание к бедному мальчику, который был так одинок и привлекал к себе всеобщее недружелюбное внимание, и принуждал себя не слишком торопиться в этом вопросе. Приветливые слова и короткие улыбки — это уже было началом полного прощения.

Эти первые улыбки отца подействовали на Абрахама, как живительный дождь на пересохшую землю. Теперь исстрадавшемуся мальчику казалось непонятным, как это он мог причинить такое горе своему добрейшему и справедливому отцу. Теперь во всех мелочах жизни Абрахам старался заслужить отцовское благоволение. Он был услужлив и внимателен за столом, а по вечерам подавал отцу его домашние туфли. Что касается близких экзаменов, то Абрахам готовился к ним более усердно, чем когда-либо прежде.

Обычно фру Венке присутствовала на торжественном празднике после экзаменов. Еще тогда, когда Абрахам был в самых младших классах, для нее было удовольствием сидеть в рядах и терпеливо ждать, когда его назовут. Мальчик подходил к кафедре и, получив свой табель, отвешивал поклон. В этом его поклоне фру Венке всегда принимала некоторое участие — она тоже кивала головой, как бы благодаря школьное начальство.

Но в этом году вся предстоящая праздничная процедура ей показалась отвратительной. И она решила остаться дома, когда увидела, что ее муж, собираясь на это торжество, надевает белый галстук, чтобы подчеркнуть этим свое высокое положение эфора, — прежде ей казалось, что он отправляется на праздник из-за любви к ее маленькому Абрахаму.

Она не хотела больше принимать участие в том блистательном торжестве, которое заставляло школьников позабыть о тяжких мучениях целого года. Ей не хотелось снова увидеть мужа среди начальства, восседающего в кресле с высокой спинкой и олицетворяющего сотрудничество родителей со школой. Ей стало невыносимо услышать возвышенные слова ректора о воспитательных задачах школы и о родителях, которые должны способствовать этим благородным задачам.

Свои горькие слезы Венке не хотела бы мешать с теми материнскими слезами, которые будут трогательно пролиты тотчас после красивых слов ректора.

Поэтому Венке, не объясняя причин, просила мужа пойти с Абрахамом без нее. Профессор понял ее душевное настроение и не стал ни о чем расспрашивать.

Хотя Венке твердо решила не идти на школьное торжество, тем не менее все же чуть-чуть, совсем немножечко, ей этого хотелось. Тем более что ей предстоял томительный день, скуку которого, быть может, рассеет только лишь длительная прогулка.

Было уже тринадцатое июня, и погода стояла летняя, ясная с северным ветром.

Венке надела шляпу и, взяв зонтик, пошла по направлению к фабрике. Микал Мордтман нередко приглашал ее взглянуть на его великолепное строительство. Почему же ей в самом деле не воспользоваться этим приглашением? Ничего зазорного нет в этом посещении. Уже множество людей побывало на этой фабрике. Да и, в сущности, кому какое дело, что она идет туда?

Но все же фру Венке испытала некоторое сердцебиение, когда она поднялась на вершину холма, внизу которого красовались новые фабричные здания.

Микала Мордтмана фру Венке увидели еще издалека. Он стоял на набережной, взобравшись на какую-то гранитную глыбу. В одной руке он держал сверток чертежей, а другая его рука была картинно протянута по направлению к пристани, — видимо, он отдавал приказание рабочим начать разгрузку парохода.

Серый костюм красиво облегал стройную фигуру Микала Мордтмана. С его летним одеянием отлично гармонировали английская шляпа и парусиновые башмаки с желтыми ремнями — теплая сухая погода позволила ему заменить ими высокие сапоги. Нельзя было представить себе, чтобы «труд» принял более элегантное обличье. Чрезвычайно интеллигентный и самоуверенный на вид, возвышаясь на своем постаменте и держа в руках сверток чертежей, он напоминал памятник, высеченный из гранита в честь современного инженера.

Мордтман увидел фру Венке тоже издали. Именно тогда он и поспешил взобраться на гранитную глыбу, которую он вскоре покинул для того, чтобы приветствовать в своем королевстве долгожданную гостью.

Ему захотелось тотчас же показать ей все свое строительство.

— Но ведь вы же заняты, — возразила Венке. — Вероятно, вам нельзя покинуть рабочих. Да еще ради моей особы.

— О, это сущие пустяки! — воскликнул Мордтман. — Я привел их в движение, и теперь они справятся и без меня!

«Да, вот уж это верно!» — подумали рабочие, которые не сразу поняли, почему их шеф вдруг взобрался на гранитную глыбу и оттуда стал отдавать приказания. Впрочем, когда рабочие увидели фру Венке, они разобрались в его поведении.

Итак, фру Венке и Мордтман неторопливо пошли мимо фабричных зданий. Мордтман давал пояснения, и фру Венке с истинным удовольствием рассматривала все эти удивительные сооружения. Ее наивные вопросы были чрезвычайно милы и заставляли обоих от души смеяться.

В веселом настроении спутники дошли до конторы. И тут Мордтман пригласил фру Венке зайти в помещение для того, чтобы попробовать его превосходный портвейн.

На фабричных часах было уже двенадцать, и теперь рабочие группами направлялись в город или к поселку, где имелась столовая.

Служащие конторы тоже закончили свою работу и покинули канцелярию, как только их шеф со своей гостьей вошли в помещение.

Весь коридор конторы был тесно уставлен строительным инструментом и какими-то деталями из стали и меди — они были временно сложены здесь, чтобы не загромождать двор, а кроме того, они были здесь в большей безопасности. Мордтман попросил извинения у фру Венке, что так нелегко добраться до его личных комнат.


Наконец фру Венке, миновав коридор, вошла в кабинет и расположилась там на диване, обитом зеленой кожей. Казалось, что из всей фабрики пока что полностью построен только этот кабинет, обставленный комфортабельно и красиво, в английском вкусе.

Здесь, в кабинете, было удивительно тихо. Сюда не доносился грохот парового молота и лязг железных листов. Не слышно было даже голосов. Лишь кто-то быстро пробежал мимо, очевидно торопясь поесть.

Фру Венке стала несколько сомневаться — правильно ли она поступила, зайдя в контору Мордтмана.

Было очень тепло. Развязав ленты своей шляпы, она сказала:

— Но я вскоре должна уйти…

— Зачем же вам так торопиться? Ваш муж вряд ли ждет вас домой раньше обеда.

— Нет, Карстен не ждет меня. А кроме того, он сегодня в качестве эфора присутствует на школьном торжестве.

Эти слова фру Венке произнесла веселым тоном и тотчас же раскаялась в этом. Да, правда, она вместе с Мордтманом нередко подшучивала над своим мужем и над его высоким положением эфора, но сейчас эта шутливость показалась ей излишней. Тем более что Мордтман, улыбаясь, сказал:

— Вероятно, ваш супруг более занят делами, чем это ему желательно?

— Я не поняла ваших слов.

— Нет, я хотел сказать, что любой человек, имея такую жену, как вы, вероятно сожалеет, что его счастье нередко прерывается делами.

— Я бы не сказала, мистер Мордтман, что ваши слова вполне корректны!

— Вы никогда не требовали от меня, фру Венке, излишней корректности!

— Но теперь я требую этого. И требую именно в этом пункте. Надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю.

— Нет, я не понимаю вас, но повинуюсь. Любое ваше слово для менязакон.

— Не надо ваших речей. Лучше пейте вино!

— Вино, фру Венке, плохое лекарство против любви!

Фру Венке уклонилась от взгляда Мордтмана и стала надевать свою шляпу.

— Вы хотите уйти? Вы рассердились на меня?

— Нет, я не рассердилась, но боюсь, что вскоре могу рассердиться.

— Но почему? Вы не можете запретить мне любить вас.

— Господин Мордтман, это дурно с вашей стороны, и, право же, вы поступили неумно, разрушив нашу дружбу! Разрешите мне уйти.

— Но я ничего не сказал такого, чего бы вы не знали раньше, — ответил Мордтман почтительно и вместе с тем удрученно.

Он открыл дверь кабинета и добавил:

— Позвольте мне проводить вас до города.

— Нет! — ответила фру Венке и торопливо вышла в коридор. Но, усердно стараясь придать себе грозный вид и скорее уйти, она натолкнулась в коридоре на какие-то машинные части. Что-то загремело, что-то угрожающе залязгало. И тут Мордтман схватил фру Венке за талию и с силой втолкнул в кабинет, — в этот момент у дверей с грохотом упал какой-то огромный поршень или что-то в этом роде.

Отодвигая упавшую громадину в сторону, Мордтман сказал почти весело:

— Извините, фру Венке. Но, вообще говоря, это безобразие, что тут имеются такие вещи, которым место на складе. Идемте со мной, однако осторожней. Держитесь ближе к стене.

Фру Венке была все еще напугана падением этого огромного поршня, и теперь ей импонировало спокойствие Мордтмана. Она воскликнула:

— Я вижу, что это опасный дом! Я могла тут расстаться с жизнью.

Фру Венке вышла из конторы на лестницу. Почтительно склонив голову, Мордтман сказал ей:

— Приходится пожалеть, что ваше посещение было столь несчастливое.

Фру Венке стояла на лестнице и надевала перчатки. Не оборачиваясь к Мордтману, она сказала:

— Ну что же вы? Идете со мной в город или нет?

— Но вы запретили мне проводить вас.

— Да, но после запрещения вы спасли мне жизнь, — сказала фру Венке, смеясь. — Идемте, но только ни слова больше о том, что нас чуть было не поссорило.

Мордтман пообещал не говорить лишнего и побежал в кабинет за шляпой.

К удивлению фру Венке, он сдержал свое слово — всю дорогу говорил весело и больше не делал попыток намекать о своем чувстве. И даже во взглядах его, когда они расставались, не было ничего такого, что могло бы смутить ее.

Фру Венке была довольна собой — она раз навсегда показала ему границы. Но она была довольна и Мордтманом — он, несомненно, понял, что его прежнее поведение ни к чему. Это позволит ей с приятностью и без излишних строгостей продолжать с ним знакомство, не опасаясь каких-либо необдуманных шагов с его стороны.

Фру Венке вернулась домой в отличном настроении. Уже давно она не чувствовала себя так радостно, молодо и легко. Ее совесть была совсем спокойна. Она сказала Мордтману всю правду в глаза. Стало быть, теперь все будет в порядке!

В ожидании мужа и сына она села за рояль. Однако перед этим она у зеркала тщательно поправила свои волосы. Затем стала играть, тихонько напевая.

В это время Абрахам сидел в большом актовом зале, переполненном школьниками и взрослыми, Было нестерпимо жарко и душно.

Неутомимый ректор, стоя за кафедрой, раздавал табели и зачитывал отметки. Он громко выкликал имя каждого мальчика в том порядке, в каком ученик был переведен в следующий класс. Впрочем, перед выдачей табелей ректор сказал несколько предварительных слов тем выпускникам, которые, закончив школу, предполагали поступить в университет.

Засим ректор перешел к ученикам старшей группы.

— Ханс Эгеде Брок! — произнес он, вызывая к кафедре первого ученика четвертого латинского класса.

Вслед за этим было названо имя Абрахама Кнорра Левдала.

У Абрахама перехватило дыхание. Он, правда, успешно сдал экзамены, однако никак не предполагал, что его вызовут вторым по счету.

В течение нескольких секунд Абрахам оставался неподвижным и только потом встал со скамейки. Профессор Левдал ловил его взор, чтобы приветливо кивнуть головой, но Абрахам шел к кафедре не поднимая глаз.

Ректор, протянув ему табель, сказал:

— Ты был прилежен, Абрахам, и поэтому так успешно сдал экзамены. Надеюсь, что в следующем году мы — твои учителя — будем довольны тобой и во всех других отношениях.

Эти слова тотчас погасили радость Абрахама. Он автоматически вернулся на свое место. Ему показалось, что в зале наступила тишина и вокруг повеяло холодом от сотен холодных глаз, устремленных на его грешную особу.

Профессор Левдал громко закашлялся. Ему не понравилось, что его сыну сделали замечание. Уже давно пора забыть об этом школьном происшествии, а не возвращаться к нему, да еще публично.

Выдача табелей продолжалась. Родители с напряженным вниманием вслушивались в объявляемые имена. Лица у них оживлялись, когда их драгоценное чадо стояло у кафедры. Но потом это родительское оживление сменялось безразличием либо раздражением на непомерную духоту в зале. Уж скорей бы ректор приступил к своей заключительной речи!

Однако для маленьких школьников вся эта процедура с табелями была чем-то совершенно иным. Среди малышей всколыхнулись все чувства. Честолюбие и тщеславие, разочарование и отчаяние, вплоть до полного отупения, зависть и ненависть, гордость и злорадство, вплоть до жажды мести, — все эти чувства пришли, казалось, в движение. Было похоже на то, что эти чувства прогуливались по всем рядам стульев, где сидели малыши.

Еще бы — здесь перед малышами разыгрывались поучительные сцены. Здесь была показана наука — как пробиться в жизни и как обогнать другого хотя бы на один-единственный шаг. Да, это была наука житейской борьбы — за свое положение, за следующий чин либо за пышную похвалу. Дружеские чувства и равенство были излишними в этой борьбе. Завидовать тем, кто выше, и презирать оставшихся внизу — вот что в конечном счете заменяло все остальные эмоции.

За весь долгий учебный год школьникам ни слова не было сказано о том, что утомительное приобретение знаний может стать радостью в совместной житейской борьбе. Да и теперь, по окончании учебного года, никто ничего не сказал о равенстве и содружестве на трудных путях науки. Напротив, сегодня, на торжественном акте, еще в большей степени, чем когда-либо раньше, разъединялось братство и зачеркивалось товарищество. Сама наука была здесь использована для того, чтобы перенумеровать и тщательно расклассифицировать всех школьников.

Но вот, наконец, триста девятнадцать табелей были оглашены и розданы. Ректор вытер платком свой лысый лоб и наградил себя основательной понюшкой табака.

Засим он приступил к своей заключительной речи, первая часть которой была посвящена прощанию с выпускниками — с четырьмя бледными, долговязыми юношами, застегнутыми в длинные и, казалось бы, негнущиеся фраки.

Ежели древо узнается по своим плодам, то было поистине удивительно видеть, что такой обширный школьный аппарат с многочисленными и переполненными классами выделил из себя всего лишь эту худосочную четверку юношей, достойных продолжать учение в университете.

Ничего не поделаешь — путь к Парнасу долог и труден. Немало людей отсеивается в пути. Но зато достигшие цели представляют собой, надо полагать, уже подлинный экстракт науки.

В своей заключительной речи ректор прежде всего выразил пожелание, чтобы эта четверка достойных выпускников поддержала бы честь школы и на дальнейших своих путях. В особенности ректор просил выпускников сохранить в нетронутом виде детскую душу и ту детскую веру, которая была им привита школой. Затем он стал разбирать понятие школы и исходным пунктом для этого избрал древнее значение, вкладывавшееся в это слово: «Школа — это убежище для молодежи, которая, еще не изведав, что такое житейские невзгоды…»

— Ай, ну его к черту! — пробормотал Мортен Крусе, толкнув под бок Абрахама.

Однако Абрахам не шевельнулся и ничего не сказал в ответ. Он был по-прежнему напуган, и ему не хотелось, чтобы здесь кто-нибудь заподозрил его в недисциплинированности, тем более что мысли его были теперь направлены на то, что в школе он выдвинулся на второе место. Столь высоко он еще никогда не поднимался.

Между тем ректор, оттолкнувшись в своей речи от исходного пункта, стал успешно разъяснять, каким образом школа подготовляет юношей к вступлению в жизнь и каким образом она прежде всего формирует нравственность школьников.

— Наши великие учителя — греки и римляне, — воскликнул ректор, — полагали, что именно нравственность и является высшей и благороднейшей задачей образования, но для нас это лишь несовершенное и слабое наименование для конечной цели нашей! Ибо над нами сияет солнце откровения, и сквозь земные туманы мы видим иную высокую обитель. Перед нами светлая и прекрасная надежда — обрести это небесное отечество по ту сторону земной жизни. Вот это и обязывает нас воспитывать наших молодых людей так, чтобы они были не только гражданами, не только людьми, но и подлинными христианами. Так пусть же свет религии озарит науку, и тогда на путях ее мы узрим эту нашу конечную цель и те исходные истины, к которым мы неустанно стремимся!

Тяжелая дремота охватила школьников. Духота и длинная речь ректора, скучная, как проповедь в церкви, полностью доконала их.

Летнее солнце между тем пробивалось сквозь тонкие голубые занавески. И голубоватый цвет — цвет смерти и распада — падал на группу одетых в черное учителей, теснившихся по левую сторону от кафедры.

Учитель греческого языка Ёж стоял навытяжку и, видимо, спал. В школе вообще ходила легенда о том, что ему удается спать стоя. Старший учитель Абель лорнировал дам. Адъюнкт Борринг, казалось, выжидал удобного момента, чтобы приступить к очинке гусиных перьев. А Слепая кишка стоял, погруженный в раздумье, и при этом по привычке гримасничал, что забавляло школьников, так как гримасы его в данный момент являлись как бы ответом на христианскую речь господина ректора.

В общем, все учителя имели неподобающий вид — словно им все осточертело и они жаждут конца всей этой затянувшейся комедии.

Между тем голос ректора уже вибрировал от волнения.

— Что касается вас, мои дорогие коллеги, — сказал он, обращаясь к педагогам, — то вы посвятили себя воистину трудному и прекрасному делу — вести молодежь к вершинам знаний и к христианским идеалам. Так пусть же всевышний дарует вам силу, дабы и впредь вы с таким же усердием и любовью выполняли ответственнейшее дело вашей жизни. Примите личную мою благодарность и благодарность школы за этот истекший год. Пусть поможет нам бог снова встретиться здесь в добром здравии, дабы вновь приняться за работу во имя Иисуса Христа.

Затем ректор обратился в своей речи к самым маленьким школьникам. Он убедительно просил малышей покрепче освоить все заповеди христианской морали, чтобы в дальнейшем шествовать по путям добродетели, как приличествует христианским детям.

Здесь матери, сидящие в зале, пролили свои первые слезы, а добрый ректор с новой силой заговорил о детях вообще и о детском сердце и детской вере в частности.

Взволнованная речь ректора была закончена пламенной молитвой. И тогда все присутствующие в зале поднялись со своих мест и запели:

Узри наше стремление отцовскими очами,
Ты, который властен создавать миры…
После этого ректор еще раз обратился с мольбой к всевышнему, и на этом торжество закончилось.

При выходе из зала возникла ужасная давка. Правда, школьникам велено было покинуть помещение в строгом порядке, по классам, и после того, как выйдут все гости. Но это приказание отнюдь не помешало многим школьникам повскакать со своих мест и, протаранив толпу дам, ринуться к выходу. И уж тут никакие силы не смогли бы противостоять этому движению.

Растроганные матери вышли, наконец, на школьный двор. Отцов было крайне мало.

Родители с умилением поглядывали на толпу молодежи, теснившуюся возле школы. Приятно было вспомнить чудесную речь ректора о воспитании школьников. Однако с одним пунктом речи родители никак не могли сейчас согласиться. Ректор в конце своей речи заговорил о равнодушии родителей к делам школы. Во всяком случае, в таком равнодушии нельзя упрекнуть присутствующих здесь родителей. В этом, пожалуй, можно обвинить тех, кто не явился сегодня. Например, не пришла фру Левдал, которая, кстати сказать, избегает бывать там, где можно услышать слово божие. А ведь муж этой дамы, к сожалению, считается эфором.

Школьный двор вскоре заполнился родителями и детьми. Положительные мальчики с табелями в руках чинно следовали рядом со своими мамашами. Мальчики иного порядка носились по двору, издавая дикие вопли. Некоторые из ребят, разорвав на клочки свои табели, топтали их ногами.

Четыре негнущихся фрака проследовали по двору на квартиру ректора, чтобы там вместе с преподавателями торжественно выпить по бокалу вина.

Абрахам шел домой со своим отцом. Профессор Левдал был все еще взволнован. Однако он спокойным тоном сказал сыну:

— Ты был прилежен, мой мальчик, и этим, я вижу, ты старался загладить свои ошибки. По этой причине мы не будем больше о них вспоминать. Помимо того, я замолвлю словечко ректору, чтобы и он не напоминал тебе о минувших событиях.

Абрахам вбежал в комнаты с радостным криком:

— Мама! Мамочка, я стал вторым учеником в школе!

Сияющая фру Венке бросилась к сыну. Она обняла его, расцеловала и принялась с ним танцевать. А когда профессор вошел со своим обычным восклицанием «Тише, дети!», он засмеялся, увидя, что происходит, и позвал танцующих к столу. Было подано вино. И это обстоятельство превратило обед в маленький семейный праздник.

Абрахам чувствовал себя беззаботной птицей. А когда профессор чокнулся с ним, ему показалось, что его отец — величайший и прекраснейший человек в мире.

Однако сегодня и к матери Абрахам чувствовал огромную привязанность, какой он уже давно не испытывал. Нет сомнения, он сегодня с одинаковой силой любил обоих, и это несказанно радовало его.

Что касается школьного происшествия, то оно казалось ему теперь темным воспоминанием, которое следует начисто забыть.

После обеда фру Венке рассказала мужу о том, где она побывала днем.

На это профессор с добродушной усмешкой воскликнул:

— Ну вот, я же говорил, что ты проявляешь исключительный интерес к этой фабрике!

Фру Венке засмеялась в ответ и больше ничего не сказала мужу. Сегодня она чувствовала себя удивительно счастливой.

IX
Конфирмация Абрахама откладывалась из года в год. Вернее сказать, об этом деле в доме избегали говорить.

Профессор знал, что фру. Венке будет противиться конфирмации. Ведь она сказала, когда Абрахам был еще совсем маленький: он не будет конфирмоваться.

Левдал смолчал тогда, не стал возражать, однако подумал: «Придет время, и я позабочусь об этом». Не в характере профессора было заранее поднимать какую-либо сумятицу. По этой причине он и отложил это дело на последний срок. Но теперь Абрахаму пошел шестнадцатый год. А в городе, согласно обычаям, возраст этот считался крайним сроком для конфирмации.

Профессор твердо решил, что Абрахам будет конфирмоваться в этом году и что, стало быть, не позднее осени его следует записать к священнику.

И вот однажды утром, когда Абрахам ушел в школу, профессор сказал жене тем спокойным тоном, который, казалось, был весьма естествен для такого безапелляционного разговора:

— Мне думается, Венке, что мы должны в будущем месяце записать Абрахама к пробсту Спарре.

Фру Венке сидела перед зеркалом и причесывала свои пышные волосы. Но тут она, резко повернувшись на стуле, спросила мужа:

— Записать Абрахама? Куда? К пробсту Спарре? Боже мой, да ты о чем говоришь?

— Я говорю о конфирмации, мой друг. Разве ты забыла, что Абрахаму скоро исполнится шестнадцать лет?

— Я-то не забыла об этом, но, мне кажется, ты позабыл о нашем условии, что Абрахам не будет конфирмоваться.

— О нашем условии? Нет, Венке, такого условия у нас не было!

— Но я же сотни раз тебе говорила, что Абрахам не должен конфирмоваться.

— Да, но это не было нашим условием.

— Однако ты соглашался со мной и никогда не возражал.

— Я не возражал заранее потому, что не в моих правилах тратить слова впустую. Но ты достаточно хорошо изучила меня, и тебе следовало бы знать, что я не хочу нарушать наши обычаи и традиции. Мальчик должен конфирмоваться.

— Ты хочешь пойти на это, Карстен, только лишь ради обычаев и традиций? А ведь вопрос этот так серьезен.

— Дорогая Венке, давай обсудим этот серьезный вопрос без излишней горячности. Такая горячность ни к чему хорошему не приведет. Ну подумай сама, — имеешь ли ты право ставить своего сына в какое-то особое положение, которое во многих отношениях для него же будет мучением и помехой в жизни.

— Это особое положение, о котором ты говоришь, будет благодеянием для нашего сына — он явится исключением среди всех остальных лицемеров и лгунов.

— Ах, дорогая Венке, это лишь громкие слова! Ты, кажется, думаешь, что твой сын так и останется частицей тебя и никогда не станет самостоятельным.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Этим я хочу сказать, что наш Абрахам в дальнейшем может стать истинным христианином. Я знаю, что ты не веришь в мою религиозность, однако такую возможность не следует исключать из жизни нашего мальчика.

Фру Венке задумалась и поглядела куда-то вдаль.

— Об этом я думала не раз, — сказала она. — И, поверь мне, я ни в чем не хотела бы противодействовать Абрахаму и не сочла бы несчастьем, если бы он стал религиозным. Мне нужны только полная искренность и правдивость во всем и отсутствие лицемерия — вот что должно быть основой жизни моего сына.

— Но если ты требуешь полной искренности, ты должна признавать и полную свободу в поступках.

— Да, я признаю такую свободу — Абрахам сам должен избрать то, что считает верным…

— Прости, ты не предоставляешь ему полной свободы выбора, если заставляешь его перескочить через такой этап развития, который проходят все остальные молодые люди.

— Но ведь этот этап развития, как ты его называешь, — ведь это и есть, по моему глубокому убеждению, начало всей лжи в его будущей жизни.

— Я знаю, что ты так считаешь, Венке! И действительно, против конфирмации можно привести немало доводов; но ведь сейчас идет речь не о твоей вере и даже не о моей, а о вере Абрахама. Я желаю, чтобы мой сын был воспитан в христианской вере не потому, что я сам… у меня самого… гм… — их взгляды в этот момент встретились в зеркале, — да… у меня самого иное религиозное начало, чем у тебя. Но с моей точки зрения ни ты, ни я не имеем права лишать сына чего-то, что может помочь ему совершить свой выбор в дальнейшем, не имеем права толкать его на такой шаг, который вообще сделает для него невозможным совершить такой выбор. Мы поступим с нашим сыном справедливо только в том случае, если скажем ему: хочешь ли ты испытать сам себя? Или ты уже заранее сделал свой выбор?

— Как ты все искажаешь, Карстен!

— Нет, я ничего не искажаю.

— Ну, хорошо! — воскликнула Венке. — Пусть Абрахам сам решит, будет ли он конфирмоваться.

Но тут же фру Венке добавила к своим словам:

— О нет, Карстен! Это будет неразумно. Абрахам еще совсем мальчик! Он, конечно, выберет то, что делают другие, это спокойней. Нет, нет, Карстен, мы возьмем на себя великий грех, если пошлем нашего сына, ведая об этом, в царство лжи и обмана.

— Я бы хотел знать, Венке, как долго ты намерена руководить жизнью твоего сына? Похоже на то, что в дальнейшем ты станешь выбирать для него жену?

— Ты говоришь вздор, Карстен! Я постоянно твержу: Абрахам должен быть свободен в своем выборе.

— Но тогда это странная свобода! Например, сейчас Абрахам хотел бы конфирмоваться…

— Только потому, что он как следует не разбирается в этом вопросе!

— А если через несколько лет он не сможет как следует разобраться, какую девушку взять ему в жены, так ты и в этом вопросе станешь навязывать ему свои убеждения? Этим ты сделаешь его несчастным.

— Это просто мученье — разговаривать с тобой, Карстен! Ты нарочно путаешь вместе эти вопросы.

— Не надо такой горячности, Венке, это ни к чему. Мне представлялось, что мы так разумно и с должным спокойствием разобрались в нашем первом вопросе. И этот вопрос я вовсе не путаю со вторым. Однако мне кажется, что ты, безмерно любя Абрахама, невольно примешиваешь в свое чувство нечто от тирании. Быть может, по-твоему, это неотделимо от любви? Желая ему добра, ты постоянно решаешь за него. И вместе с тем утверждаешь, что нет ничего лучше, чем когда люди сами свободны в своем выборе.

— Карстен, с тобой опасно говорить. И поэтому я так нервничаю. Я чувствую, что ты водишь меня по кругу и снова возвращаешь меня на то место, откуда мы вышли. Я тебе всегда говорила, что конфирмация Абрахама была бы для меня невыносимой. А сейчас как-то получилось, что я чуть ли не согласна с тобой.

Профессор Левдал оделся и уже собирался выйти из комнаты. В дверях, обернувшись, он сказал жене:

— А я думаю, что на этот раз не твоя точка зрения, а моя ближе к твоим принципам.

Фру Венке крикнула мужу:

— Во всяком случае заявляю тебе: в то утро, когда Абрахам соберется в церковь, чтобы дать там свой злосчастный обет, я на правах матери спрошу его — сознает ли он то, что делает. И если в этом вопросе он не будет полностью правдив и честен, то никакое духовенство всего мира не заставит моего сына пойти на обман!

— Ты поступишь как найдешь нужным, — ответил профессор, уходя.

Он уже почти добился своего, и теперь ему вовсе не хотелось продолжать спор. «Придет это утро, — подумал он, — и там будет видно, как поступить».

Фру Венке была взволнована и огорчена. У нее оставалось мучительное ощущение, что муж одурачил ее — вынудил дать согласие на конфирмацию, на этот отвратительнейший обман.

Она поговорила об этом с Мордтманом, однако этот вопрос не слишком его интересовал. Впрочем, он признавал, что она целиком права, и даже не без горячности доказывал это.

Вечером, когда профессор был в клубе, Венке позвала сына, чтобы серьезно потолковать с ним. Открыто и ясно она рассказала ему, что такое, по ее мнению, конфирмация и почему духовенство придумало этот обман.

Она разъяснила сыну, что эта клятва, которую священники требуют от несовершеннолетних ребят, — есть надругательство над серьезнейшим делом, самое настоящее издевательство, потому что идеалы, к которым стремятся подлинные христиане, могут быть осознаны только лишь взрослыми людьми. А между тем детей толпами заставляют отмечать свое вступление в жизнь грубой ложью — хуже того, клятвопреступлением. Так вот — хочет ли Абрахам участвовать в этом обмане или же он не боится избрать себе иной путь — без церковного обязательства, которое установлено для того, чтобы его нарушали? Если Абрахам выберет себе этот путь, то она, Венке, будет верно и преданно ему помогать.

Абрахам сидел молча, опустив глаза. Ему всегда было не по себе, когда кто-нибудь заговаривал с ним о религии. Религию в школе преподавали так же, как другие предметы; и только ректор время от времени произносил патетические речи, преисполненные набожности, — главным образом в те дни, когда в школе происходило что-нибудь экстраординарное. Что касается отца Абрахама, то иной раз и он упоминал ими божие, говоря например: «Надо просить нашего господа, чтобы он уберег нас от…»

И когда произносились такие фразы, Абрахам знал, как и с каким выражением лица он должен выслушивать их. Больше того, он даже знал, что надо пробормотать в ответ, чтобы не нарушать достойного тона беседы. Но он все же всякий раз испытывал неприятнейшие ощущения, пока длился такой разговор.

Но теперь, в беседе с матерью, он чувствовал себя совсем нехорошо. Она говорила с ним в том тоне, при котором было бы бесполезным бормотать в ответ что-либо неопределенное. Мать требовала от него серьезного ответа.

Что ж, Абрахам, конечно, был бы не прочь конфирмоваться, как это делают другие. Уже давно он испытывал чувство неловкости, что в этом деле он остался последним из всех своих сверстников. Казалось бы, тут и спрашивать нечего. А вот мать видит в этом нечто необычайное, и даже такое, что является поворотным пунктом всей жизни.

Мать продолжала говорить сдержанно и серьезно о том, что надо любить правду во всем и в особенности в тех вопросах, которые касаются веры и религии. Абрахам с удивлением думал, что мать, говоря об этом, имеет в виду конфирмацию. Ведь ректор, которого все считали особенно набожным человеком, и профессор Левдал, который был религиозен в меру, да и все люди в городе высоко почитают конфирмацию. И все слова, направленные против этого священного таинства, считают богохульством.

Мать сама не раз говорила Абрахаму, что она не очень-то верит в бога. И, что еще хуже, ему приходилось слышать об этом от посторонних людей. Так почему же она более серьезно и более торжественно, чем верующие, относится к тому, во что сама не верит и о чем, следовательно, не может иметь истинного и беспристрастного понятия, — почему же она относится так к конфирмации? Зачем же она сама, лишенная религии, ставит ему такие высокие требования, которых не ставят даже самые религиозные люди? Это изумило Абрахама, и, думая об этом, он ощущал в себе нечто вроде досады и нетерпения.

Некоторую нетерпеливость в конце концов проявила и фру Венке, видя, что ее сын, беседуя с ней, уподобился бессловесной дубине. Она сказала ему:

— Ну, отвечай мне, Абрахам! Что ж ты молчишь? Ты хочешь пойти на конфирмацию? Или нет?

— Не знаю, — ответил Абрахам.

— Но ты должен знать! Ты уже достаточно взрослый, чтобы разбираться в таких вопросах. Подумай и реши сам. У тебя еще есть несколько дней на размышления. Но только я хочу сказать тебе то же, что уже сказала вчера отцу: в тот день, когда пойдешь в церковь, ты сначала исповедуешься передо мной; и если ты не сможешь мне, твоей матери, с полной искренностью сказать, что у тебя есть желание принести клятву, то ты не будешь присутствовать на этом празднике лжи. И это так же верно, как то, что меня зовут Венке.

Вскоре вернулся домой профессор. Однако за ужином родители не поднимали разговоров о конфирмации.

В течение нескольких дней Абрахам находился в тяжелом раздумье. Конечно, он будет конфирмоваться — и в школе он твердо заявил, что к священнику запишется, но все же слова матери смутили его и заставили помучиться. Впрочем, мать больше не расспрашивала его ни о чем. И отец молчал. Так проходили дни.

Особенных перемен в школе не было. Прибавилось только количество часов на латинских и греческих уроках. Да еще как-то само собой у Абрахама возникло сближение с Броком, которого он прежде недолюбливал. Но теперь эти два первых ученика сидели за одной партой и соперничали в прилежании.

Маленький Мариус после своей смерти не оставил никаких следов. Он попросту исчез. И его порядковый номер в школе занял кто-то другой. Его поглотил поток жизни, и имя его никто не произносил в школе, потому что все вскоре позабыли его. У тех, кто день изо дня мучился все в той же комнате, изучая все те же предметы, на все тех же уроках, имея все тех же соседей по парте и учителей, вскоре исчезло всякое воспоминание о том, что перестало существовать; вскоре им стало казаться, что Мариус Готтвалл был маленьким мальчиком, которого они знали много лет назад, когда они сами были маленькими и начинали учиться в школе.

Только Абрахам сохранил в своей душе некоторую память о Мариусе. И его воспоминания были связаны не только с тем неприятным школьным инцидентом, о котором Абрахам старался поменьше думать.

Что касается фру Готтвалл, то она теперь целиком была погружена в воспоминания о своем милом маленьком Мариусе. Ничего иного у нее не осталось в этом мире. И поэтому она почувствовала большую привязанность к лучшему другу Мариуса. Всякий раз, когда Абрахам проходил мимо ее домика, она выбегала, чтобы поговорить с ним, или стучала в окно.

Абрахам старался избежать этих свиданий. Ему было крайне неприятно, если кто-нибудь видел его входящим в дом фру Готтвалл. Да и разговоры с ней в одинаковой мере не нравились ему.

Но фру Готтвалл иной раз все же удавалось затащить Абрахама к себе. Она усаживала его на диване и тотчас принималась говорить о маленьком Мариусе. Ведь она думала о нем целые дни и ночи, и ей не с кем было поделиться своими мыслями.

Она жила одиноко. Подруг у нее не было. А ее обычные вечерние гости — тяжкие мысли о своем позоре и неудачной жизни — обычно только тревожили и мучили ее.

И вот теперь среди этих вечерних гостей появился новый, самый страшный гость — гнетущий упрек, что она из-за своего тщеславия заставляла сына сидеть над книгами значительно больше, чем его бедная голова могла перенести.

Конечно, об этой своей душевной тревоге фру Готтвалл никогда не заговаривала с Абрахамом. Она вспоминала только лишь старые школьные истории и всякий раз просила Абрахама подтвердить ей, что ее Мариус и в самом деле отличался огромными способностями к латыни.

Абрахам уверял ее в этом, и тогда его собеседница — эта бледная, анемичная женщина с маленьким увядшим ртом — принималась болтать о том, как ее сын пламенно любил Абрахама Левдала и взирал на него как на какое-то высшее существо. С легким смехом она признавалась в том, как, быть может, по глупости своей, она ужасно ревновала сына к этому самому Абрахаму Левдалу. Пусть сам Абрахам взглянет на этот словарь — на его последней странице рукой Мариуса написаны следующие слова: «А. Л. самый большой герой в нашей школе».

Фру Готтвалл смущенно добавляла:

— А ведь буквы А. Л. — это и есть ты… вы…

Она смущалась еще больше, так как не знала, вправе ли она называть Абрахама на ты. Ведь он держался с ней так чопорно и совсем как взрослый.

Всякий риз Абрахам, посетив ее, стремился поскорей уйти. Но однажды фру Готтвалл угостила его вином и пирожками, и это в дальнейшем позволило ей продлевать его посещения.

Спустя некоторое время Абрахам уже по собственному почину стал заходить в ее дом — обычно в сумерках — и с должным терпением выслушивал знакомые школьные истории. Были даже такие минуты, когда Абрахам сам припоминал что-либо из школьной жизни. И такая словоохотливость подростка доставляла бедной фру Готтвалл истинное наслаждение.

Однако Абрахам с какой-то особой осторожностью и почти крадучись заходил к фру Готтвалл. В душе он отчетливо понимал, что его отец весьма не одобрил бы это общение с матерью маленького Мариуса.

Но в шестнадцать лет не так-то легко устоять перед слоеными пирожками и хересом.


Между тем строительство фабрики «Фортуна» в основном подходило к концу. И Мордтман с еще бо́льшим усердием занялся делом.

Но вот начались осенние дожди, и Микалу Мордтману невесело было ежедневно шагать на стройку. По этой причине он открыл контору в самом городе.

Своими отношениями с фру Венке Мордтман не был по-настоящему доволен. Они развивались недостаточно быстро, — а может быть, и совсем не развивались. Однако он чувствовал себя влюбленным в нее больше, чем прежде. Эта красивая женщина, муж которой предоставлял ей полную свободу, чрезвычайно нравилась ему. Кроме того, он отчетливо видел, что и она неравнодушна к нему. Это сказывалось во многих мелочах жизни.

Впрочем, за последнее время с Венке творилось что-то непонятное. Они были настроена крайне нервно. По временам она упорно молчала, устремив свой взор куда-то в пространство, либо, напротив того, говорила не умолкая. И такая словоохотливость ее казалась странной и даже мучительной.

Мордтман был уверен, что это он является причиной ее душевной неуравновешенности. И эта уверенность заставляла его терять привычную осторожность в общении со своей очаровательной собеседницей.

Теперь он заходил к ней вечерами, а не в обеденные часы, как прежде. И приятные интимные их беседы обычно происходили при красном свете пылающей печки. Хозяйничая, фру Венке деловито ходила вокруг стола, и это ее спокойствие в еще большей степени волновало Мордтмана.

В эти вечерние часы профессор почти всегда отсутствовал, а иногда, являясь раньше домой, заходил к ним побеседовать. И не было случая, чтобы кто-нибудь из троих почувствовал бы какую-нибудь неловкость или смущение.

Сегодня вечером фру Венке была настроена мрачно. Она говорила все больше о печальных вещах и даже о смерти. Мордтман, немногосложно отвечая, соглашался с ней, и оба они вскоре пришли к мысли, что жизнь, в сущности говоря, не такая уж веселая штука.

Это убеждение никак не соответствовало настроению Мордтмана — он просто соглашался с ней, чтоб не спорить. Его душа, напротив того, была переполнена счастливой надеждой и нетерпением поскорей разрушить все преграды. Он более не мучился сомнениями, и никакие последствия его теперь не страшили. Он с трудом сдерживал себя, чтоб не схватить Венке в свои объятия, когда она проходила мимо него.

После невеселых разговоров о смерти они долго молчали. Потом Венке, подойдя к дивану, где он, как обычно, сидел, сказала, поглядев на него в упор:

— Я чувствую, что вы говорили мне совсем не то, о чем думали.

— Да, это так, — ответил Мордтман. — Я сам не знаю, что со мной. Я даже не помню, о чем я говорил. И почему я здесь. Я только знаю одно: мне не хватает сил вынести все это мучение.

Мордтман обнял ее за талию и с силой привлек к себе. И она, ярко освещенная пламенем печки, села на его колено.

Он поцеловал ее в щеку, пробормотав:

— Мы не должны больше таиться друг от друга.

Венке несмело положила руку на его плечо и тихо ответила:

— Да, может быть…

Но тотчас она почти бережно освободилась от его рук и поднялась.

— Нет, нет! — сказала она с какой-то растерянностью в голосе.

Он подбежал к ней и, снова обняв, стал бормотать страстные, но бессвязные слова.

Этот его порыв как бы пробудил Венке от сна. Она снова, и теперь с горячностью, крикнула:

— Нет, нет! Не подходите ко мне! Не сходите с ума! И не думайте, что я собираюсь иметь двух мужей!

Он продолжал страстно твердить:

— Но ты моя… только моя…

— Нет, нет, Мордтман!.. Одумайтесь…

— Но ведь ты сама говорила мне, что надо защищать свою любовь, не бежать от нее!

— Не теперь… и не так… Не сбивайте меня с толку, Мордтман!.. Оставьте меня в покое. Я не хочу разрушить мою семью. Пусть у нас будет как раньше. А если это нельзя, то уезжайте. Прошу вас об этом…

— Но как же так? Я не могу без тебя. Что со мной станет…

Она взяла его за плечи, повернула к свету и стала всматриваться в его лицо. Оба они были взволнованы и порывисто дышали. Его побледневшее лицо казалось угнетенным и подавленным. Он все еще сжимал ее руки и бормотал невнятные слова.

Всматриваясь в его искаженное, страдальческое лицо, Венке воскликнула:

— Боже мой, что я наделала!

— Но ведь ты моя! Ты выбрала меня. Скажи, что я не обманываюсь хотя бы в этом.

— Да, я не обманываю вас, мой друг.

— Но тогда сделай последний шаг, будь моей!

— Нет, Мордтман! Прошу у вас хотя бы немного благоразумия. Мы оба сейчас невменяемы… Однако я, как старшая, должна показать пример…

Он нетерпеливо прервал ее речь, но она закрыла рукой его рот.

— Уходите, — сказала она. — Уходите, дорогой. Мы должны всё обдумать, взвесить. Нельзя в опьянении решать то, что может принести неизгладимое горе — и нам и другим… Приходите ко мне через несколько дней… Послушайтесь меня — ведь вы знаете, что я права.

Он не хотел слушать ее, но она умолила его подойти к дверям. Здесь, у выхода, он еще раз страстно обнял ее и поцеловал. И вышел в переднюю, почти не соображая, что с ним и почему он уходит.

Венке бросилась на диван и закрыла глаза руками. Его поцелуй жег ее. Нет сомнений, она полюбила. Но теперь все мысли ее были парализованы каким-то страхом, который причинял ей невыносимую боль и вместе с тем блаженную радость.

Она хотела заставить себя подумать о муже, о сыне, но мысли ее тотчас ускользали, и смутное беспокойство, с которым она боролась, превратилось теперь в болезненное замешательство.

Минутой позже вернулся ее муж. Он прямо из передней направился в свой кабинет. Она слышала, как он, перебирая связку ключей, открыл маленький шкафик, где у него хранились некоторые редкие лекарства, — в городской аптеке далеко не всегда можно было найти все, что нужно.

Войдя в свой кабинет, профессор Левдал тотчас достал из шкафа какие-то капли и принял их, размешав с водой.

Затем, подойдя к зеркалу, профессор взглянул на свое лицо — оно было чрезвычайно бледным.

Некоторое время постояв в своем кабинете, профессор погасил свет и через гостиную отправился в спальню, чтобы помыть руки, как он всегда делал после посещения больных.

— Добрый вечер, — сказал он, проходя мимо жены. — Почему у тебя темно? Не зажечь ли лампу?

— Да, зажги, — ответила она, не сделав никакого движения на своем диване.

Абрахам сидел, склонившись над книгой. Незадолго до этого он вместе с Броком был у Мортена Крусе. Там он накурился табаку, и теперь голова у него кружилась и где-то в затылке больно покалывало. Мальчик чувствовал себя не очень-то хорошо.

Профессор, прохаживаясь по комнатам и кончая переодеваться, спросил его:

— Ну, как ты решил насчет конфирмации? Надо поторопиться с записью, если ты не раздумал.

— Нет, я очень хочу пойти на конфирмацию.

— Отлично! Тебе предоставлена полная свобода в этом отношении. Но все-таки ты должен сказать маме о своем решении.

— Нет, папа, лучше ты сам скажи ей об этом.

— Нет, нет, я тут ни при чем. Поговори с мамой. Она у себя.

Абрахам, робея, вошел в комнату матери. Он присел у печки и, некоторое время помолчав, сказал:

— Послушай, мама, я собираюсь пойти к священнику.

Фру Венке как бы очнулась от своих мыслей, которые витали где-то далеко. Она почти сурово сказала:

— Да, я должна была этого ожидать.

Эти простые слова обескуражили и даже потрясли Абрахама. Как могла она так говорить, когда еще совсем недавно она так любовно и откровенно предоставила ему право выбора.

Смущенный, Абрахам выскользнул из комнаты. И не без страха подумал о том утре, когда мать перед его конфирмацией учинит ему допрос о честности и правдивости перед самим собой.


Шатаясь как пьяный, Микал Мордтман вышел из передней на парадную лестницу. И здесь, на лестнице, он лицом к лицу столкнулся с профессором Левдалом, который возвращался домой.

Профессор, с удивлением взглянув на Мордтмана, отстранился к стене и поздоровался. Мордтману показалось, что профессор собирался что-то ему сказать. Кажется, он даже и начал о чем-то говорить, но вдруг прервал свою речь. Быть может, Мордтману померещилось, но лицо у профессора было в этот момент чрезвычайно странное, искаженное.

Однако Мордтман был так переполнен своим происшествием с Венке, что не слишком обратил внимание на эту беглую встречу с профессором. Он торопился домой, чтоб скорей остаться с мыслями о своем счастье.

Дома Мордтман бросился в кресло, но тотчас вскочил и принялся из угла в угол ходить по комнате. Потом достал из стола портрет, который недавно получил от Венке, и, всматриваясь в ее черты, стал бормотать ласковые слова. Он был горд и счастлив, что эта женщина была почти завоевана.

Но вот бурное волнение Мордтмана поутихло, и он стал с некоторым беспокойством думать о своей встрече с профессором. Сомнений не оставалось — лицо у профессора было искаженное и странное, когда они оба столкнулись на лестнице.

Это встревожило Мордтмана. В сущности, и он и Венке вели себя крайне неосторожно. Это было и в самом деле сумасшествием. Ведь профессор мог вернуться минутой раньше, и тогда он застал бы их в том волнении, которое нельзя было бы скрыть или утаить.

Что ж, надо будет как-нибудь понадежней обставить эти их свидания, если они в дальнейшем наладятся.

Все мысли Мордтмана устремились теперь на решение этого вопроса.

Он уселся в кресло и закурил сигару, чтоб обмозговать это дело со всех сторон.

X
Пробст Спарре занимался с конфирмантами в старинном доме, где обычно устраивали свои собрания хаугианцы.

Конфирмантов было много, но они казались крошечной кучкой в этом огромном низком сером зале, где происходили занятия.

Здесь конфирмантов размещали в том особом порядке, который подчеркивал глубокое различие между ними.

На скамье возле кафедры сидели хорошо одетые мальчики. Это были главным образом ученики латинской школы. И среди них, рядом с самим пробстом, сидел Абрахам Левдал.

Позади стояла длинная скамья с учениками народной школы. А затем следовали скамьи, где теснились дети бедняков, проживающих на окраинах города.

У пробста Спарре всегда было много конфирмантов. Все отлично знали, что у него значительно легче выдержать испытание, нежели у других священников. Самые тупые парни и даже почти идиоты, которые прежде терпели неудачи в этом деле, легко проходили у Спарре.

Однако это происходило совсем не потому, что Спарре будто бы сквозь пальцы смотрел на их познания в области христианской науки. Те люди, которые присутствовали в церкви во время опроса конфирмантов, всегда поражались, что тупые и отсталые парни отвечали священнику с необыкновенной бойкостью. И даже некоторые ответы сыпались с их языка буквально как горох из рваного мешка. А ведь многие вопросы священника, в особенности те, которые касались толкования катехизиса, отличались особой трудностью.

Это удивительное обстоятельство прославило пробста Спарре в большей степени, чем он заслуживал, ибо никто не догадывался, что он пользуется некоторыми тайными уловками в этой своей церковной игре.

Пробст Спарре (как, впрочем, и другие священники) отлично понимал, что ни один подросток из простонародья не в состоянии разобраться во всех сложных вопросах толкования катехизиса. Но вместе с тем он знал, что даже в самых тупых мозгах что то такое застревает, что-то заучивается и на некоторое время сохраняется в памяти.

Да, конечно, наиболее одаренные подростки могли ответить на любой вопрос толкования катехизиса, если только спросить их слово в слово так, как этот вопрос был сформулирован в книге. Но зато имелась еще и другая, более обширная группа конфирмантов. Эти конфирманты способны были возделать только лишь самый незначительный участок своего мозга, где умещалось никак не более одного ответа.

Вот тут-то пробст Спарре и применял свой особый метод. Он тщательнообследовал эти малые, но плодородные участки своих конфирмантов. И эти их возделанные поля он брал на заметку в свою записную книжку.

В торжественный день конфирмации было удивительно глядеть ни пробста Спарре. В церкви, перед лицом всей общины, он спрашивал конфирмантов, бросал вопросы то одному, то другому подростку и хаотично перескакивал с темы на тему. Но за всей этой суетой как-то выходило, что его питомцы неплохо и даже, пожалуй, отлично подготовлены.

Пробст Спарре порядком опасался, как бы его тайна не раскрылась. В своей записной книжке возле каждой фамилии конфирманта он проставлял только лишь цифры, которые можно было принять за оценки, выставленные им ученикам; и все же ему становилось не по себе, когда он думал, что секрет его успеха может быть истолкован превратно.

Однако совесть пробста была совершенно чиста и спокойна. Он не совершал никакого зла. Он только учитывал, что духовные дары неравномерно распределены среди людей. Один человек с легкостью заучивает толкование, другой добивается этого тяжким трудом, и было бы вопиющей несправедливостью отказывать в святом причастии и в праве быть членом христианской общины тем, кто вовсе не одарен способностью заучивать наизусть священные тексты.

Ведь, так или иначе, конфирмоваться нужно было всем. Когда кому-нибудь отказывали в конфирмации, это вызывало лишь раздражение в общине. Зачем же в таком случае излишней требовательностью создавать себе огорчения и трудности? Ведь именно нищим духом принадлежит царствие божие.

Но порой ученики пробста Спарре оказывались уж слишком нищими духом, так что ему нередко внушали некоторую тревогу ученики латинской школы, которые, видимо, кое о чем догадывались и даже нередко задыхались от смеха, украдкой поглядывая на своего священника. Вот по этой причине пробст Спарре сдержанно и холодно относился к таким ученикам, и в особенности к Абрахаму.

Этот парень казался ему слишком уж взрослым среди остальных его конфирмантов, да и вообще о нем ходили нехорошие слухи; помимо того, пробст был наслышан об излишнем свободомыслии его матери.

Однако на занятиях Абрахам держался всегда крайне почтительно и серьезно. Он не кривлялся перед своим духовным отцом и не строил ему гримас, как другие. Напротив того, он во всех мелочах проявлял любезность — помогал пробсту одеться, подавал ему книги и даже бросался на пол, чтобы скорей поднять упавший карандаш.

Такое серьезное поведение смягчило пробста и заставило его иначе думать о молодом Левдале. Более того, пробст, для которого эти уроки, по сути дела, были пыткой, даже стал находить некоторое удовольствие в том, что с ним рядом сидит столь хорошо воспитанный молодой человек.

Вскоре между пробстом и Абрахамом завязался своего рода дружеский союз. Они обменивались взглядами, если на занятиях что-нибудь происходило. И любая латинская цитата, произнесенная пробстом, вызывала у Абрахама одобрительную полуулыбку, которая, впрочем, не всегда означала, что цитата понята им.

В общем, подготовка к конфирмации проходила для Абрахама не без приятности. Ему весело было уходить из школы на два или три часа раньше, чем обычно. И кроме того, ему нравилось сидеть рядом с пробстом и чувствовать себя первым после него.

Что касается изучения катехизиса, то эту науку он одолел еще в школе и многие вопросы знал наизусть. По этой причине он вовсе не испытывал того экзаменационного страха, который заранее заставлял некоторых ребят бледнеть, дрожать и таращить глаза.

Для таких ребят конфирмация являлась в их жизни сложнейшим событием, какое по трудности своей можно было приравнять только лишь к происшествию с верблюдом, которому надлежало пройти сквозь игольное ушко.

Однако для Абрахама такого рода событие не требовало какого-либо напряжения духовной мощи. Самое неприятное, что его ожидало, — это была скука, которую он мог бы почувствовать на занятиях. Однако и этого не случилось, поскольку у него с пробстом установились приятные отношения.

Пробст Спарре только один раз задал Абрахаму вопрос по толкованию катехизиса. И этот его вопрос в сочетании с ответом Абрахама скорее напоминал беседу по теологическим вопросам между собратьями по церковной науке. Так или иначе, этот краткий разговор между Абрахамом и пробстом заставил большинство конфирмантов не без удивления глазеть на обоих, между тем как другие ученики старались незаметно подготовиться к следующему вопросу.


Пробст Спарре перешел к вопросам из второй части катехизиса, посвященной символу веры.

— Уле Мартиниус Педерсен, не можешь ли ты мне ответить — сколько существует богов?

— Существует два рода богов, — бойко ответил Уле Педерсен, — добрые и злые.

— О нет, мой мальчик! — воскликнул пробст Спарре. — Ты ответил мне хорошо, однако твой ответ относится к другому вопросу, а не к тому, что я тебе задал… Кто может сказать — на какой вопрос ответил мне Педерсен?

Маленький рыжеволосый мальчонка, сидящий у печки, звонко крикнул:

— Он вам ответил об ангелах!

— Правильно, Хансен! Педерсен ответил мне на тот вопрос, который относится к ангелам. Ангелы, это верно, бывают двух родов, а именно: добрые и злые. Что касается бога, то он только один. Не так ли, Уле Педерсен?

Уле Мартиниус Педерсен считался наиболее способным среди учеников, сидящих на длинной скамье. Он поспешно воскликнул:

— Да, именно так — бог только один!

— В таком случае ответь мне, каким образом его божественная суть раскрывается в словах священного писания?

— Она раскрывается в святом триединстве: отец, сын и дух святой, которые образуют единство и именуются святой троицей.

— Но можем ли мы понять нашим разумом, что бог один, и вместе с тем он в трех лицах?

— Нет, это понятие, хотя и не противоречит нашему разуму, но оно выше его. И поэтому является символом веры, а не предметом разума. Бог не был бы богом, если б наш разум целиком понял его.

— Отлично, Уле Мартиниус Педерсен! Ты неплохо разбираешься в этих вещах, если тряхнешь своей головой… Теперь я попрошу Монса Монсена ответить мне: являются ли отец, сын и дух святой тремя различными существами или же это различные наименования и качества бога и ничто более?

Монс Монсен ответил с удивительной быстротой:

— Нет, это больше, чем простые наименования или качества, ибо каждому из них приписывается нечто особое, что не соединяется с другими.

— Не торопись, не торопись, мой мальчик! Ответь, подумавши, в чем состоит это различие?

Монсен ответил не менее торопливо, чем начал:

— Это различие состоит не в их сути, как сказано, не в их сути, но… но слово, которое соединяется с водой…

Пробст прервал Монсена, сказав ему:

— Нет, нет, мой мальчик, ты перескакиваешь на что-то другое. Я задал тебе вопрос: «В чем состоит это различие?» Итак, это различие состоит не в их сути, как ты сказал, а в некоторых…

— А в некоторых личных, изнутри идущих проявлениях, как… как… как, например, одежда, обувь, еда и питье, дом и очаг, супруга, дети, поле, скот…

— Нет, нет, Монс! Ты снова перескочил на что-то другое; в некоторых деяниях, которые свойственны…

— …которые свойственны каждому из них как таковому; а именно отец, который ни от кого не происходит, порождает своего сына из вечности, сын порождается отцом, а святой дух исходит от обоих. Все это совершенно справедливо и верно…

— Нет, нет, Монс! Все это является глубокой…

— Все это является глубокой тайной веры, и ее не в состоянии исследовать наш разум.

— Вот теперь правильно, Монс Монсен! Ты способный мальчик, но почему ты всегда так спешишь? Ты болтаешь с такой быстротой, что у тебя все начинает путаться. Кстати, здесь имеются некоторые расхождения в книгах. Ученики латинской школы, — пробст обратился к Абрахаму, — быть может, уже заметили это. Многие мальчики из народной школы и из деревенских школ учились по старому изданию.

И в этом пробст шел своими особыми путями, вызывая восхищение у одной части своих собратьев и негодование у другой.

Дело в том, что, по мнению большинства пасторов, катехизис должен быть абсолютно одинаков для всех — только в этом случае наставления в христианской вере при подготовке к конфирмации будут помогать сплочению всех членов общины; поэтому они обучали молодежь по последнему изданию катехизиса Понтоппидана, снабженному королевской рекомендацией, и не допускали никаких иных книг.

Между тем Спарре считал приемлемыми ответы по любому катехизису, лишь бы конфирмант хорошо заучил свой ответ наизусть. Поэтому-то он и обладал такой поразительной осведомленностью в области различных изданий катехизисов, старых и новых, — без этого он не мог бы так варьировать свои вопросы и находить подходящий материал для ответов у своих конфирмантов.

Затронув вопрос о различных изданиях катехизиса, пробст задумался об одном горемычном конфирманте, которого он заполучил в этом году. Некий пастор Мартенс публично обозвал его олухом и отказался конфирмовать.

Этот конфирмант, по имени Осмунд, был крупным восемнадцатилетним парнем, который казался великаном среди остальной детворы. Уже в течение нескольких лет Осмунд пробовал пройти конфирмацию, однако всякий раз срывался из-за своей непомерной глупости, вызывая всеобщий восторг своими бессмысленными ответами.

На первых порах даже пробст Спарре пришел в отчаяние из-за него. Однако все же стал за ним наблюдать и прислушиваться к тем хаотичным словам, какие Осмунд бормотал в ответ на заданные вопросы.

Эти хаотичные слова, несомненно, являлись бесформенными кусками каких-то знаний. Но каких именно знаний? И как поймать нить этих знаний? Например, вчера Осмунд более торопливо, чем обычно, произнес фразу о святых дарах. Не является ли текст об этих дарах тем вспаханным участком, который пробст безуспешно разыскивает в туманном мозгу конфирманта Осмунда?

Взглянув на своего горемычного конфирманта Осмунда, пробст сказал ему тем мягким и дружеским тоном, который располагал к ответу:

— Не можешь ли ты, мой дорогой Осмунд Осбьернсен Сэуамюр, ответить мне на вопрос: какие имеются святые дары?

Не более минуты Осмунд Осбьернсен Сэуамюр пребывал в молчаливой неподвижности. Но вот он встал со своего места, уверенно заговорил. Он заговорил сначала однотонно и негромко, но затем звук его голоса все более нарастал и вскоре стал напоминать мощное гудение. Причем слова, произнесенные Осмундом, слетали теперь с его языка с такой неслыханной быстротой, какая явно затрудняла его дыхание.

Осмунд Осбьернсен говорил:

— Святые дары — это справедливость Христа, прощение грехов, отеческая забота о нас, сыновье наше доверие и сладчайшая радость божьей любви. Святые дары — это наш доступ к богу, вера в милость его и уверенность, что молитвы наши будут услышаны. Святые дары — это всепрощение бога, пощада его к нашей слабости и защита его против всех наших врагов — видимых и невидимых. Святые дары — это предвкушение вечной жизни, это блаженство в святом духе, а также сияние, мощь и сила этого духа; освобождение от господства грехов, от божьего гнева и проклятия, от сатаны, от власти ада и смерти, от всего мирского и от дурной совести; обращение всего, что выпадает на долю человека в жизни, и даже его жесточайших страданий, на благо верующего, живая надежда на блаженство, которая в конце концов будет увенчана неизреченным счастьем и великолепием на небесах, и так далее.

— Вот видите! — торжествующе воскликнул пробст Спарре, что-то занося в свою книжку. — Я так и думал, Осмунд, что ты не так глуп! Тебе, может быть, не так легко, как городским мальчикам, разобраться в вопросах толкования катехизиса! Но все-таки дела твои не столь плачевны. Оставайся только таким же внимательным и прилежным. И я уверен, что конфирмация сойдет для тебя благополучно.

Латинисты были разочарованы ответом Осмунда. Они собирались повеселиться, как это они всякий раз делали, прослушав вздорные ответы Осмунда. А все сидевшие на длинной скамье с величайшим удивлением посматривали на него.

Осмунд Осбьернсен и сам был удивлен тем, что случилось. До сих пор никто и никогда не хвалил его. И теперь похвала пробста до крайности поразила парня. Раскрыв рот, он глядел на пробста — единственного из всех многочисленных священников, сумевшего обнаружить в его голове обширный, но единственный кусок текста, прочно засевший в памяти.

Этот кусок текста об евангельских дарах запал в голову Осмунда, когда он был еще подростком и проживал со своим отцом в деревне. Там он пас скот и нередко брал с собой на пустошь книгу, в которую заглядывал в добрые минуты. Слабый разум Осмунда не позволял ему разобраться в прочитанном, но один раз парню все же удалось сделать героическое усилие над собой — и он воспринял и раз навсегда запомнил те слова, которые относились к вопросу об евангельских дарах. Полностью и без ошибок он запомнил этот длинный текст, и так часто в минуты малодушия твердил его, что он уже мог бы распасться на составные части лишь в том случае, если бы распался на части и весь его непрочный ум.

Но как мало помогло Осмунду до сих пор это его знание евангельских даров!

Все люди вокруг издевались над злосчастным парнем, который из года в год, к горю своих родителей, проваливался на конфирмациях как в деревне, так и в городе.

Осмунд вместе со своим отцом, который стал работать каменщиком на фабрике, переехал из деревни в город, но парень не мог найти здесь никакой работы. Ему не удавалось поступить ни рассыльным в контору, ни приказчиком в лавку. Никто не брал на работу глупого или испорченного юношу, который к восемнадцати годам еще не был конфирмован. Ему не было никакого прока от того, что он был высоким и статным парнем, — слабость в ногах не позволяла ему заниматься ремеслом отца, да и на какое вознаграждение мог претендовать неконфирмованный юноша? Даже пароходная компания отказалась от его услуг.

Нет, Осмунд Осбьернсен вовсе не рассчитывал занять в обществе высокое положение. Его требования были более чем скромные, и, казалось бы, они довольно легко могли осуществиться. Но фактически все пути перед ним были закрыты, потому что ни на одном из них он не мог обойтись без помощи пастора, который согласился бы признать его годным для конфирмации. А каждый пастор, к которому он обращался, в конце концов отсылал его прочь, осыпая насмешками.

И вот теперь выход найден! Такой пастор нашелся — он обнаружил в уме Осмунда прочные знания и даже одобрил их.

Это одобрение пастора взволновало нашего парня-великана. Сейчас, сейчас он вернется домой и расскажет матери о том, что случилось. И тут слезы радости обильно потекли по его лицу.

Неожиданные слезы и всхлипыванье Осмунда развеселили всех конфирмантов. И даже Абрахам добродушно усмехнулся, увидев улыбку на лице пастора.


Абрахама в общем радовали его отличные отношения с пробстом Спарре.

Он испытывал страх лишь тогда, когда задумывался о тех словах, какие ему надлежало сказать матери в день конфирмации. В этот торжественный день мать потребует правдивого ответа и, конечно, сразу поймет, что́ у него на душе. Абрахам много раз представлял себе будущую сцену этого разговора и про себя бормотал те слова, какие он должен будет произнести перед матерью. Подготовка к конфирмации никак не могла настроить его на серьезный лад и глубоко захватить его, а ведь в разговоре с матерью ему ни в коем случае не удастся отделаться общими фразами.

Между тем время шло, и приближались пасхальные дни.

Абрахам все более убеждался, что Брок неплохой товарищ. Оба они дружили теперь с выпускниками, которым предстояло сдавать экзамены на аттестат зрелости. Все эти парни курили, поигрывали в карты и по вечерам гуляли по улицам с полувзрослыми девицами.

К Абрахаму они относились с уважением и даже почтительно. Этот их младший товарищ импонировал им своей едкой насмешливостью, какая появлялась у него взамен заглушенного стремления к оппозиции. Свое остроумие Абрахам постоянно оттачивал и в области религии и во всех сколько-нибудь серьезных вопросах. Дома и в школе он вел себя смиренно и кротко, но в тесном товарищеском кружке его трудно было узнать: он издевался решительно над всем, с чем сталкивался.

Такое ироническое настроение Абрахама веселило Брока и не раз заставляло его чуть ли не падать от хохота. Это воодушевляло Абрахама и еще в большей степени усиливало его насмешливость, которая никого и ничего не щадила, когда он мог дать себе волю.

В четвертом латинском классе долгое время ходила по рукам карикатура, нарисованная Абрахамом, — она изображала ад, где преподаватели Олбом и Борринг поджаривали друг друга на огне. Вокруг них в диком танце кружились советник Мадвиг и Эрик Понтоппидан.

Однако положение Абрахама в школе весьма упрочилось. С преподавателями он вел себя почтительно и даже иной раз льстиво, что умилостивило всех, и даже Олбома, который простил ему «дьявола». Впрочем, ректор продолжал еще хмуриться, когда речь заходила об Абрахаме.

Что касается профессора Левдала, то за это время он сблизился с сыном и даже по воскресеньям совершал с ним длительные прогулки, во время которых беседовал с мальчиком как со взрослым.

Это происходило по двум причинам: отцу хотелось окончательно завоевать сердце мальчика, а кроме того, профессора что-то угнетало в его личной жизни, и поэтому он стремился почерпнуть силы в общении с бодрой юностью.

Между сыном и отцом возникли отличные отношения и даже такое доверие, которое позволяло Абрахаму откровенно рассказывать все, о чем он прежде бы умолчал.

Так, например, однажды Абрахам — наполовину против собственной воли — рассказал отцу об одной недавней школьной истории. В классе было разбито окно. Все ученики знали, что окно разбил Мортен Крусе. Однако никто не пожелал выдать его, когда ректор спросил об этом. В этот день Брок отсутствовал по болезни, и, таким образом, Абрахам Левдал находился в классе на положении первого и, так сказать, образцового ученика.

Ректор был возмущен и раздражен упорным молчанием класса. В этом он усматривал упрямство и даже, пожалуй, сговор не выдавать виновного, а такие вещи приводили его прямо в бешенство.

И вот ректор, подойдя к Абрахаму, крикнул:

— Берегись, Левдал, вторично провиниться в непослушании! В тот раз тебе сошло это, но теперь, я говорю, бойся повторения! Отвечай немедленно — кто разбил стекло?

Профессор Левдал, которому Абрахам рассказывал эту историю, не без страха прервал сына. Он спросил его:

— Надеюсь, ты ответил ректору?

Абрахам, смутившись, сказал отцу:

— Да, пришлось ответить.

— Ты сказал, что стекло разбил Мортен?

— Да, потому что он ведь это сделал.

— Ну и правильно. На твоем месте было бы безумием промолчать. И в особенности в такие дни, когда ты готовишься к конфирмации.

Помолчав, отец добавил:

— Конечно, есть люди, которые болтают всякий вздор, когда речь заходит о том, что нельзя предавать своих друзей и т. п. Но ты не обращай внимания на такую восторженную болтовню. Наш первейший долг — во всем слушаться своего начальства. Именно это качество является высшей добродетелью каждого порядочного молодого человека. Ну, а тот, кто заступается за злодея, — сам становится таковым. Нет, уж лучше разоблачать виновных и зло. Этим ты принесешь пользу и себе и окажешь содействие истине.

Некоторое время отец и сын молчали. По потом отец, как бы между прочим, сказал:

— Эту историю ты не рассказывай своей матери. Это не предмет для разговора с ней.

Абрахам промолчал, опустив глаза. Но и профессор Левдал, посоветовав сыну утаить от матери эту историю, не взглянул на него. Получалось так, что у них уже были тайны от матери. Впрочем, одобрение отца успокоило Абрахама, и поэтому он не стал размышлять о том, что мать, вероятно, иначе отнеслась бы к этому школьному происшествию.

Фру Венке, надо сказать, вела себя за последнее время крайне странно. Она была словно сама не своя. Казалось, что в жизни ее произошло что-то еще, помимо увлечения Мордтманом. Внутренняя тревога, охватывавшая все ее существо, перешла, наконец, в полную уверенность, наполнившую ее мучительным горем. Она стыдилась этого горя и тщетно пыталась его подавить. А заключалось это горе в том, что у нее уже больше не оставалось сомнений: ей снова предстояло родить ребенка.

XI
Прошло несколько дней, в течение которых фру Венке не видела Мордтмана. Однажды в обеденный час он, возвращаясь с фабрики, прошел возле их дома, но она отошла от окна, спряталась.

В эти дни Мордтман отступил в ее мыслях на задний план. Теперь она главным образом думала только о том, что ей предстояло: она еще раз должна стать матерью.

В те годы, когда Абрахам был еще совсем крошечным ребенком, она страстно хотела, чтобы у него была еще и сестренка. Но шли годы, и она отказалась от этого сомнительного счастья. Ведь теперь ее взгляды изменились, и она была рада, что у нее всего лишь один ребенок, за которого она несет ответственность.

Да и муж ее теперь вряд ли порадуется, узнав о такой ее новости.

Но более всего Венке удручала мысль о ее отношениях с Мордтманом. Эта мысль была ей просто невыносима. Фру Венке краснела всякий раз, когда вспоминала об их последнем вечере.

Он целовал ее и нашептывал, что она принадлежит только ему. А что она ответила ему на это? И как она должна была поступить в этом случае?

Эти мысли угнетали ее, и она даже была близка к отчаянию. Она не могла оставаться с ним один на один. Что ей следовало сделать? Кого выбрать? Ей казалось, что рассудок ее не выдержит такого испытания.

Как-то вечером, в сумерках, ей захотелось подвести итог прожитой жизни. Она уселась на диван и приказала служанке никого не впускать, в том числе и господина Мордтмана.

Но ей стало страшно думать о своей жизни. Ей казалось, что она уже погрязла во лжи. Ведь прежде она была такой бесстрашной во всех своих действиях, не допускала никаких компромиссов и требовала от всех полнейшей правдивости и отсутствия фальши. Она полагала, что правда поможет и ей и людям честно пройти сквозь жизнь, которая до краев заполнена трусостью и ложью.

И вот теперь она сама погрузилась во всю эту житейскую грязь. Была ли она теперь цельной и искренней в своих отношениях к людям — к тем людям, с которыми она была связана самыми крепкими узами?

Она решила мысленно обозреть все эти отношения, одно за другим, — и прежде всего Венке задумалась о своем сыне.

Что произошло с Абрахамом? Прежде она была с ним близка и замечала даже самое малейшее движение его души. Прежде она так отчетливо понимала каждую мысль, каждое сомнение, которые зарождались в его юном уме.

А теперь? Что знает она теперь о своем сыне?

Нет, это слабое утешение — сказать, что его отобрали от нее! Именно это она должна была предотвратить! Надо было неотступно оберегать его, еще крепче держать мальчика в чистом и ясном воздухе правды. Нет, ей нельзя было уступать, нельзя было склоняться. Надо было неустанно вести борьбу.

Ведь когда ее сын был совсем маленький, она тысячу раз обещала себе до конца довести эту борьбу за него. И вот он теперь вырос. И больше всего нуждается в том, что она обещала. А разве она может ему сейчас сказать: «Вот перед тобой — твоя верная мать!»

Разве может теперь Абрахам чувствовать к ней то же доверие, что и раньше?

— Нет, — громко произнесла Венке. И эти ее слова глухо и печально прозвучали в пустой комнате. — Нет, не может.

Да, нет никакого сомнения — она проиграла. Она проиграла и тогда, когда произошел этот инцидент в школе, проиграла и в вопросе о конфирмации. Она отказалась от своих принципов, изменила самой себе. И навсегда потеряла доверие сына. Он прежде никогда не видел ее неуверенной и колеблющейся. Но в этих двух случаях — самых значительных в жизни Абрахама она потерпела поражение.

И чем, какими мотивами она оказалась побеждена? Боже мой! Все эти мотивы и доводы казались ей теперь такими жалкими по сравнению с ее высоким долгом перед сыном. Но нет, не в этих доводах дело. Не доводы, а Мордтман отнял у нее все ее силы. Это из-за него, поглощенная им, она оставила сына. Оставила? Не оставила, а предала сына!

Венке задумалась о своих отношениях к Мордтману. И теперь эти отношения показались ей грязными и недостойными. Да, конечно, она любила его. И даже временами ей казалось, что это счастье — принадлежать ему, быть рядом с благородным и смелым человеком, свободным от предрассудков и лжи.

Но все же, была ли Венке готова пожертвовать ради него своим домом, своим добрым именем, своим сыном, своим положением и мужем? И когда она взвесила одну за другой все эти ноши, которые ей приходилось нести, а затем боязливо взглянула на свою любовь, то сам собой получился вывод: она слишком немолода, чтобы отдаться этой ни с чем не считающейся любви, которая искушала блаженством и была требовательна, как долг. Она достаточно хорошо знала жизнь и поэтому не строила себе никаких иллюзий; помимо того, она была слишком порядочна и верна семейному долгу.

Однако мысль о том, что ей придется продолжать прежнюю жизнь с мужем, показалась ей еще более невыносимой. Она содрогнулась от всей той фальши, которую Карстен нес с собой. И поэтому спасти ее, все ее внутреннее существо, мог только разрыв — разрыв со всей его болью, нестерпимой и оздоровляющей. Только после разрыва могла у нее начаться, невзирая ни на что, новая жизнь — жизнь с Мордтманом.

И вдруг оказалось, что она не могла пойти на разрыв с мужем — ведь она ожидала ребенка.

На мгновенье Венке забыла всю свою печаль. Она почувствовала острую жалость к этому будущему ребенку, которому его мать не протягивала навстречу рук с нетерпением и любовью и которому вообще никто не будет рад.

Нет, она не может быть настоящей матерью для будущего ребенка. И она не друг для своего сына, не истинная жена для своего мужа. Она ничего собой не представляет. И разве не лучше для нее уйти своим путем?

Нет, смерть никогда ее не страшила. И Венке нередко обращалась к мысли добровольно уйти из жизни. Она точно знала, что мужество не покинет ее, если такое решение будет принято. Она всегда иронически улыбалась, когда слышала высокомерные суждения о том, что люди, решившие исключить себя из числа живущих, — трусы. Мысль о самоубийстве была издавна так близка Венке, что она знала — чтобы решиться на это, требуется мужество.

Вихрь всех этих мыслей крайне утомил ее, и она погрузилась в тихое и мрачное раздумье. Да, да, будет лучше всего — и для нее и для других — признать себя побежденной жизнью и уйти совсем, вместо того чтобы жить ложью и по частям отказываться от того, за что она боролась. А боролась она за полную и ясную правдивость и на словах и на деле. И вот именно это она и предала.

Но ведь она не одна. Имеет ли она право увести из жизни другое существо? Смеет ли она погасить свет жизни, прежде чем он будет зажжен?

Новые и тяжелые сомнения охватили Венке. Она почти реально ощутила возле себя беспомощную детскую головку, которая доверчиво тянулась к ней.

Как поступить в таком случае? Какой избрать выход? Кто, кто сможет посоветовать ей?

Но вот в передней раздались шаги. Это пришел муж, которого она не ждала так рано — был всего девятый час вечера.

Вероятно, с мужем она обязана поговорить об этих своих сомнениях? Ведь он — ее муж, и он владеет половиной той маленькой жизни, которую она решила было погасить.

Муж оставил в передней свою трость и приоткрыл дверь ее спальни.

— Тут кто-нибудь есть? — спросил он.

— Да, — ответила Венке, не поднимаясь с дивана.

— Ты одна?

В голосе мужа были какие-то нотки, которые побудили Венке встать и торопливо зажечь лампу. Однако при этом руки ее так дрожали, что зазвенело стекло, ударяясь о колпак.

— Что-нибудь случилось с тобой? — спросил муж, беспокойно прохаживаясь по комнате.

Он задал этот вопрос с какой-то злобной и кривой усмешкой на губах.

Венке ответила с упрямой настойчивостью:

— А по-моему, с тобой что-то случилось.

— Да, ты права — со мной кое-что произошло. И об этом я хотел с тобой поговорить… Однако, боже мой, как ты дурно выглядишь!

У Венке было расстроенное и заплаканное лицо, но она не захотела говорить мужу о своем душевном состоянии. Ей вдруг захотелось сделать вид, будто она не понимает, что он имеет в виду ее заплаканное лицо, и, воспользовавшись случаем, сказать ему о своей беременности. Она произнесла:

— Я дурно выгляжу? Ну, это понятно почему. Мне казалось, что ты знаешь о причинах…

— Знаю о причинах? О каких причинах?

— Нет, ты не понял меня…

Венке замолчала. А муж, схватившись руками за голову, пристально посмотрел на жену тем взглядом, каким обычно врач осматривает своего пациента. При этом он бормотал что-то невнятное.

— Карстен, ты о чем говоришь?

— Я? Нет, я говорю: посмотрим, посмотрим, что будет…

— Я боюсь, что ни у тебя, ни у меня не лежит сердце к малютке.

— К какому малютке?

— К нашему ребенку, Карстен. К бедному нашему малышу.

Профессор Левдал резко повернулся к жене. И тут его бледное лицо исказилось уничтожающей усмешкой.

— Ты говоришь — к нашему? — произнес он отчетливо.

Венке, ничего не понимая, на секунду взглянула в его искаженное лицо.

— Карстен! — крикнула она. — Что ты сказал?

Муж, не отвечая, направился к двери, чтобы уйти, однако у выхода он снова обернулся к жене. Полуседые волосы его были взлохмачены, и глаза горели, как у зверя, который вырвался из клетки на свободу. Оскаленным ртом он крикнул ей хрипло и задыхаясь:

— Я не верю тебе ни в чем!

Она с криком бросилась за ним и подняла руку, чтобы его ударить. Но он поспешно вышел из передней. И тогда Венке отказалась от этого намерения. Однако она оставила это свое намерение только лишь потому, что не смогла бы ударить его с той уничтожающей силой, которая свалила бы его с ног.

Минуту Венке стояла в дверях, охваченная дрожью. Потом она вернулась к себе и, позвав служанку, сказала ей, что муж не будет ужинать и что она тоже уходит и не скоро вернется. Она возьмет с собой ключ от входной двери. И пусть никто не дожидается ее.

В этот вечер Абрахам играл в карты у Брока. Венке очень хотелось повидать его. А впрочем, пожалуй, будет лучше не тревожить его.

Венке оделась и вышла на улицу. Она пошла к Мордтману. Он жил теперь недалеко от их дома.

По дороге Венке ни о чем не думала. Но одна мысль, впрочем, не оставляла ее — она была теперь свободна, полностью свободна от мужа.

Она шла к Мордтману, чтобы обо всем ему рассказать. Тогда, наконец, вновь наступит ясность и правдивость в ее жизни. На счастье она больше не рассчитывала.

Раньше она не бывала у Мордтмана, но она знала те его окна, которые выходили на улицу. Сейчас там горел свет. И поэтому Венке направилась к дверям и постучала.

Микал Мордтман стоял в дверях в пальто и и шляпе. Он было собрался в клуб и, закурив сигару, хотел уже погасить лампу. С легким ароматом сигары в комнате смешивался запах еды — Мордтман ужинал дома.

— Добрый вечер, Мордтман! — сказала Венке и улыбнулась ему мужественно и печально. — Вот я пришла к вам. Но только дайте мне минуту собраться с мыслями.

Мордтман снял свое пальто и отложил в сторону сигару. Он не находил слов, чтобы сказать ей что-нибудь приветливое.

Эти дни охладили его кровь. Искаженное лицо профессора предсказывало, что вся эта его любовная затея может принять зловещий характер. Да и сама фру Венке была, так сказать, слишком тяжеловесной для тех легких отношений, к которым он стремился.

Вот, не угодно ли, она вошла в его комнату, уселась на диван и снова произнесла: «Вот я пришла к вам…» Но ради всех святых, что же прикажете ему делать? В каком тоне, черт возьми, надо с ней говорить? И как ему выпутаться из всего этого?

Да, конечно, она красива, даже восхитительна. Ей идет эта бледность, несколько растрепанные волосы и та поза, какую она приняла, усевшись на диван. Но к чему этот приподнятый и торжественный стиль ее разговора?

Мордтман налил ей стакан вина.

— Милейшая фру Венке, — сказал он, — у вас что-нибудь случилось? Произошло что-нибудь ужасное?

— Нет, — ответила Венке, снова улыбнувшись, — ничего ужасного не произошло. Напротив, случилось то, чего вы, кажется, желали.

— Ну, рассказывайте же! — воскликнул Мордтман тем бурным тоном, который должен был обозначать нетерпеливую восторженность.

Поглощенная своими мыслями, Венке не заметила ничего особенного в его тоне. Слишком важные вещи она должна была поведать ему. Ей предстояло сказать, что она рассталась с мужем и теперь согласна завязать новую жизнь с другим.

Вот поэтому Венке начала говорить медлительно и спокойно, как бы приглашая его этим терпеливо выслушать ее длинную и серьезную историю:

— Да, дорогой Мордтман, я, наконец, разошлась с мужем и пришла к вам… Однако позвольте мне сначала рассказать о другом…

— Вы… вы разошлись с мужем? — переспросил Мордтман, перебив ее. Он тотчас понял, что эта ее истории вызовет в городе немалый переполох. Еще бы: жена профессора Левдала убежала от мужа, чтобы остаться на ночь в его холостяцкой квартире!

Фру Венке мельком взглянула на Мордтмана. Легкая дрожь охватила все ее существо. Однако она по-прежнему сказала спокойно и даже как бы между прочим:

— Видите ли, у меня была бурная сцена с мужем… И вот я пришла сюда, чтобы просить вас о добром совете.

— О, я все сделаю для вас, милейшая фру Венке! Однако, признаюсь вам, вы меня сначала очень напугали. И, кстати скажу, вы чрезвычайно неосторожно поступили, придя сюда в столь поздний час.

Микал Мордтман пересел к ней на диван. Лицо Венке окаменело. Резкие морщины застыли возле ее рта. Она, сама всегда говорившая правду, обладала острым слухом на малейшую фальшь. И вот теперь Венке в точности поняла, что собой представляет Мордтман.

Она не разобралась в нем прежде потому, что в ее сердце зародилась к нему любовь. И это чувство сделало ее доверчивой и слепой. Кроме того, она и в самом деле чувствовала в нем подлинную страсть — особенно в то их последнее вечернее свидание.

Но вот теперь, как только у нее появилось малейшее сомнение, она приготовила ему западню, в которую он сразу же попал. В его голосе было так много облегчения, когда он услышал о том, что ее история не столь уж серьезна — это всего лишь бурная сцена с мужем, и ничего больше.

Венке в одно мгновение поняла, что она хотела было уйти от лицемерия и трусости и теперь чуть не попала в руки самой низкопробной фальши.

Фру Венке встала с дивана и посмотрела в глаза Мордтману. Он тоже встал и, глядя на нее, старался отпарировать ее пристальный взор, вонзившийся и его глаза. Он пытался что-то сказать. Но через несколько секунд ему пришлось отвести глаза. Он был бледен и даже приподнял руки, как бы желая защититься от нее и от невыносимой тяжести, которая может раздавить его.

Но в этот миг для фру Венке Мордтман уже больше не существовал. Она почти непроизвольно протянула руку к стакану. Но, сделав величайшее усилие, она удержалась на ногах и вышла из комнаты. Ей на минуту стало страшно, что она может потерять сознание здесь, у него.


Она теперь шла по тихим и пустынным улицам. Шла так долго, что уже закончилась линия газовых фонарей. Но она заметила это, лишь когда стало совсем темно и трудно было разглядеть дорогу.

Здесь, на окраине города, громоздились какие-то большие камни, и слышались тяжелые удары волн о скалы. Волны с грохотом откатывались назад, и тогда долго слышался шум от морских водорослей, которые, всхлипывая, цеплялись за них.

Городские огни тускло светились на взморье. Но фру Венке отвернулась от них; пройдя несколько шагов, она села на камень и стала всматриваться в темноту.

— Бедный мальчик, бедный мой мальчик, — бормотала она вслух.

Да, это был единственный человек, кто связывал ее с жизнью, это было единственное существо, с кем она прощалась.

С Мордтманом она покончила счеты, покончила раз и навсегда. Сейчас ей было просто стыдно, и она чувствовала себя униженной, запятнанной, что так долго позволила этому человеку дурачить ее. Нет, не только ее любовь он развеял в прах; все ее идеи, все ее самые заветные и самые смелые мысли стали ей внушать теперь, по его вине, отвращение. Ведь после этой истории она никому не может доверять. И даже себе.

Никаких обвинений к мужу она больше не предъявляла. Все, что их раньше связывало и что как-то поднимало его в ее глазах, было теперь полностью вычеркнуто. Вычеркнуто его жестокой насмешкой, в которой слышалась беспощадная грубость мужского превосходства, которое она более всего ненавидела и которое он прежде так тщательно скрывал от нее.

Нет, обратно к нему она не хотела бы вернуться!

А то маленькое несчастное существо, которое она обрекает вместе с собой на смерть, вовсе не причиняет ей никакой тревоги. Это будет благодеянием, последним ее благодеянием — погасить свет жизни, прежде чем он возникнет, избавить жалкую крошку от сомнительного дара — жизни.

Она ощущала ужасающее одиночество — одиночество на краю своей жизни, от которой она вынуждена отказаться. Но в этот миг она вдруг почувствовала, что в ее сердце зажегся свет материнской радости, словно она держит на руках маленькое плачущее существо и уносит его с собой куда-то в благословенное забытье.

Но Абрахам! Ведь это ее дитя, которое существует. И кто может сказать ей — потерян ли он для нее или же еще есть возможность снова завоевать его?

И опять и опять решала она эту арифметическую задачу, и опять все путалось в ее голове, когда решение, казалось, было совсем близко.

Одно только ясно, что ее жизнь, в тех новых условиях, которые должны будут теперь сложиться, — ничего не сможет ему дать.

А вот память о ней может стать ему поддержкой. Вся ее надежда была теперь в том, что он, быть может, когда-нибудь вспомнит, что мать всегда стремилась сделать его правдивым и смелым и что это другие люди отравили его юность и сделали его неуверенным и трусливым.

В голове Венке все путалось и мешалось. Но одно было для нее совершенно ясно: надо кончать.

Долгие расчеты с жизнью утомили ее. Мысли стали совсем короткие и отрывистые. Венке заметила это сама; она встала с камня и подошла к ближайшему газовому фонарю, чтобы посмотреть на часы.

Было уже двенадцать.

Венке все эти последние часы уже знала совершенно точно, как выполнить то, что она задумала. Она не забывала о тех, кто останется жить после нее.

Фру Венке запахнулась плотней. Посмотрела на фиорд, за которым светились городские огни. В своей памяти она собрала все то солнечное и яркое, что было в ее жизни, всю свою радость, все свое счастье.

И все это в неясных очертаниях прошло перед ее взором, но она отвернулась от этих блестящих видений и — усталая, но без колебаний и твердо — избрала мрак.

Торопливо шагая, Венке пошла через город домой.

XII
Профессор Левдал остался в клубе после десяти часов вечера и даже пил грог. Это вызвало всеобщее изумление.

Ведь он всегда отличался необычайной точностью — как часовой механизм. Только по пятницам профессор задерживался в клубе. Все же остальные дни он возвращался домой ровно к девяти часам. А сегодня, во вторник, — он ужинал здесь и даже играл в карты с какими-то молодыми людьми.

Профессор, впрочем, и сам посмеивался над этим удивительным происшествием.

Он вернулся домой около одиннадцати вечера и был неприятно поражен, не найдя своей жены в постели. Он был уверен, что она будет дома и притворится спящей, когда увидит своего мужа, вернувшегося так поздно. Но отчасти он запоздал потому, что ему не хотелось сегодня продолжать разговор в том нервном состоянии, в каком он находился.

Профессор стал размышлять — где сейчас может находиться его жена. Приятельниц у нее было не много. Правда, все-таки имелось три-четыре дома, куда она могла пойти без приглашения и не предупредив заранее о своем визите, — настолько близки были эти люди семейству Левдал. Но во всяком случае к половине одиннадцатого она должна бы вернуться.

Сначала профессору и в голову не приходила мысль, что с женой могло что-либо случиться. Он посмотрел, взяла ли она запасной ключ от входной двери. Этого ключа не оказалось на месте, и поэтому профессор вытащил свой ключ из замочной скважины, чтобы она могла открыть дверь.

Нет сомнения, что о ней позаботятся и проводят ее домой в столь поздний час. А впрочем, никакие опасности не могли угрожать фру Венке в городе — ее тут слишком хорошо знали.

Профессор быстро разделся и лег в постель, решив притвориться спящим, когда она вернется домой. Надо непременно отложить до утра начатый сегодня разговор. Теперь, ночью, они только еще раз обменялись бы резкостями и еще больше озлобились бы друг на друга. Утром же можно будет спокойно и без горячности обсудить самые жгучие вопросы. В прохладном утреннем воздухе они покажутся просто пустяками.

Профессор хорошо знал, что сегодня, беседуя с женой, он забылся и нанес ей тягчайшую рану. И теперь ему было крайне досадно, что при его корректности он все же обнаружил при ней свое истинное душевное настроение, которое, по чести говоря, надлежало бы скрывать.

Нет, те злобные слова, которые сорвались с его языка, оставались только лишь словами. В глубине души профессор был уверен, что его подозрения неосновательны. И Венке, конечно, сама поймет, если поразмыслит, что его грубый окрик был лишь результатом нервной вспышки.

Но, пожалуй, досадней всего — известие о предстоящем рождении еще одного ребенка. Вот это уже роковая история.

Профессор за долгие годы привык к мысли, что у него единственный сын. У него даже сложилось твердое убеждение, что многие семейные горести происходят главным образом от излишнего количества детей. Это свое мнение профессор почерпнул и из своей собственной медицинской практики среди бедняков и из статистических данных. И устно и письменно он резко выступал против многодетных семейств.

И вот теперь оказывалось, что на склоне лет он практически выступает против своей же теории. Разве он не становился просто смешным? Можно предвидеть, какие пойдут улыбки, намеки и злобные остроты.

Помимо того, в доме нарушится порядок. Возникнут всякие неудобства и хлопоты. Все это, быть может, не трудно перенести молодому человеку, которому все в новинку. Но для человека солидного, привыкшего к определенному режиму, такая перемена только лишь уничтожит домашний уют.

Он и без того был последнее время в дурном, раздраженномсостоянии духа. А теперь этого нового удара оказалось достаточно, чтобы он, сдержанный и благовоспитанный человек, потерял самообладание. Он даже, пожалуй, некоторым образом выдал свою тайну, хотя, по сути дела, он сам совсем не думал того, что сказал своей жене, — и ей бы следовало понять это.

Но ничего, — завтра утром все войдет в свою колею. А что касается факта, то тут ничего не поделаешь. Все случившееся — неизбежно. А все неизбежное надлежит принимать с чувством достоинства. Впрочем, он согласен извиниться перед женой и чем-нибудь искупить свою вину. Но все это можно будет сделать завтра — спокойно, с известной дозой шутливости и не теряя своего достоинства. Все это придет к завтрашнему утру.

Профессор Левдал погасил лампу. Хотелось бы скорей заснуть. Но, как назло, заснуть не удавалось. С каждой минутой сон все дальше уходил от него. Нервное возбуждение усиливалось. Стало непомерно жарко. Ухо улавливало каждый малейший шорох. Казалось, что тихая городская ночь за окном наполнилась шумом шагов и звоном.

И вдруг, в глубоком мраке, какой-то страх охватил профессора. Этот страх принял фантастические очертания и все ближе и ближе подступал к нему, становясь все ужаснее и мучительнее. То и дело он зажигал спичку: ему казалось, что он пролежал в темноте четверть часа, — на самом деле прошло лишь пять минут.

Где же Венке? Уже более половины двенадцатого! Теперь ясно, что случилось что-то ужасное.

Их последний разговор, ее крик и его бегство, чтоб не длить разговора, — все сейчас предстало перед ним во всей реальности.

Ах, эти восторженные натуры! Эта ее вспыльчивость и подчас бесцеремонность! Чего только ей не придет в голову! Ну, где она сейчас? Быть может, бесцельно бродит по пустынным ночным улицам. А быть может, волны залива уже прибили ее тело к крутым скалам.

У профессора закружилась голова. Он сел в постели и зажег свечку. Он пробовал говорить сам с собой тоном врача, который успокаивает тяжелобольного пациента. Но это не помогало.

Наконец послышались шаги на лестнице. Это была Венке.

Профессор тотчас же погасил свечу, улегся и принялся глубоко и мерно дышать, словно он спал уже давно. В душе он чувствовал бесконечное облегчение и теперь даже посмеивался над своим недавним страхом.

Фру Венке вошла в комнату, зажгла свет и сбросила с себя платье. При этом она внимательно поглядывала на мужа, который, казалось, крепко и спокойно спал.

С большой осторожностью Венке положила свою руку на связку ключей, которая лежала на ночном столике возле мужа. Стараясь не звякнуть ни одним ключом, она взяла эту связку, взяла лампу и вышла из комнаты.

Муж заметил, что Венке куда-то вышла, но сейчас ему не хотелось ни о чем думать. Все его заботы исчезли — жена дома, и завтра все окончательно выяснится. Измученный волнениями дня, он теперь спокойно дремал и сам не заметил, как сладко и крепко заснул.

Часа через два или три он проснулся и не без страха увидел, что постель его жены пуста и холодна. Он снова зажег свечу, торопливо огляделся, прислушался. Все было тихо. Часы показывали четвертый час. Снятое платье Венке по-прежнему лежало на стуле.

Сердце профессора Левдала сжалось и замерло. Ему стало ясно, что все-таки произошло что-то ужасное. Профессор взял себя в руки и призвал на помощь все свое душевное спокойствие, столь свойственное его натуре и дополнительно развитое его профессией.

Полуодетый, со свечой в руках, он вышел из спальни, чтобы поискать жену.

Он сразу заметил свет в своем кабинете, дверь которого была приоткрыта. Несколько мгновений он не решался шагнуть в свой кабинет, так как он теперь с точностью знал, что́ там случилось. Подсвечник в его руке дрожал, и профессор сделал усилие, чтобы он не выскользнул на пол.

В большом кресле в окаменевшей позе лежала фру Венке. Свеча на столе почти догорела. В руке фру Венке был судорожно сжат небольшой пузырек, который обычно находился под замком в аптечке профессора.

Профессор Левдал поставил подсвечник на стол и хотел было броситься к умершей жене, но тут одна мысль поразила его. Он подумал о том, что нужно что-то сделать, чтобы, по возможности, скрыть от людей случившееся. Эта мысль сделала профессора холодным и сильным. Пришел момент, когда надлежало быть мужчиной.

Усилием воли профессор подавил все лишние чувства. Он подошел к жене и приложил к ее губам зеркало. Впрочем, он и без зеркала знал, что смерть последовала мгновенно, — ведь пузырек был пуст.

Профессор приподнял свечу, чтобы отыскать на полу пробку от опорожненного флакона. Этот флакон с пробкой он поставил в свой аптечный шкафчик и закрыл его на замок. И связку ключей спрятал в карман.

Затем профессор, отвернув лицо в сторону, наклонился над фру Венке, поднял ее на руки и понес через комнаты в спальню.

В спальне он зажег все свечи и огляделся вокруг. Теперь, кажется, можно было позвать служанок. Но, конечно, Абрахама пока тревожить не следует.

Одна из прибежавших служанок тотчас же вышла из дома, чтобы скорей привести районного врача господина Бентсена — фру Венке заболела, тяжко заболела, даже, может быть, она при смерти.

Когда профессор снова остался один, он опять подошел к своей аптечке и кое-что достал из нее.

Прибывшего Бентсена профессор встретил в коридоре и сказал:

— Все уже свершилось, милый друг! Ничего уже нельзя сделать… Паралич сердца… И совершенно внезапно.

Бентсен, крепко пожав руку профессора, сказал ему:

— Бедный друг, неужели я запоздал, чтобы помочь тебе?

Левдал ответил:

— Нет, не ты, а я в некотором роде запоздал со своей помощью. Понимаешь, я уже спал. Она легла позже меня. А сердечный припадок начался у нее внезапно и тихо. Когда я проснулся, она была без сознания и уже умирала.

Профессор Левдал говорил торопливо и обстоятельно, как убийца, который желает придать своим словам полную искренность.

Доктор Бентсен, склонившись над умершей, с удивлением спросил:

— Ты, кажется, давал ей мускус?

— Да, что мне было делать?.. Охваченный отчаянием, совершенно одинокий, я растерялся и схватил то, что у меня было под рукой. Впрочем, она была уже несомненно, мертва, когда я сделал попытку влить мускус ей в рот… Ах, я всегда боялся за ее сердце! Но кто мог думать, что так все кончится?!

Бентсен положил руку на его плечо.

— Будь мужчиной, Левдал! — сказал он. — Мы с тобой немало видели в жизни людского горя. И поэтому надо быть в особенности сильным, когда это горе поражает и нас. Впрочем, я вижу, что ты держишь себя в руках, и ты, слава богу, знаешь, где и в чем ты можешь сыскать истинное утешение.

В обычное время доктор Бентсен постоянно бранился либо рассказывал скабрезные анекдоты, но при исключительных условиях его уста всегда произносили какие-нибудь божественные сентенции.

Попрощавшись, Бентсен ушел, и когда дверь за ним закрылась, профессор Левдал почти что рухнул на постель. Да, положение было спасено, все наихудшее скрыто, но силы оставили его, и душа, казалось, совсем надломилась. Лежа в постели рядом с мертвой, он застонал, как от боли.

Вот так, значит, закончилась его супружеская жизнь. Для него она была длительной борьбой, в которой он постоянно проигрывал. Но, в сущности, он и на этот раз проиграл.

Он боролся, чтобы завоевать свою жену, но завоевать не любовью. Она должна была признать его авторитет и полностью склониться перед его мировоззрением.

Тщеславие Карстена Левдала было основой его характера. Все, с чем он встречался в жизни, так или иначе питало это его тщеславие. И только одна Венке постоянно третировала его и не хотела склониться перед ним.

И чем лучше супруги в совместной жизни узнавали друг друга, тем яснее становилось Левдалу: остается все меньше и меньше надежд на то, что она с восторгом подчинится ему. Это, впрочем, не мешало ему с еще большей энергией добиваться победы.

Ведь рано или поздно с полной очевидностью и для нее станет ясно, что она не может обойтись без его руководства. И все ее восторженные идеи окажутся тем, что они и есть на самом деле, — окажутся пустыми и громкими фразами.

И все же Венке импонировала ему. Его подавляли и приводили в смущение ее непримиримость и смелость, ее твердый и пронзительный взор, который нередко останавливался на профессоре, когда он, непринужденно болтая в кругу гостей, несколько отклонялся от истины. Профессора особенно раздражало, что ему никогда не удавалось заронить ей в душу неуверенность и сомнение.

Только в одном пункте он одержал победу над ней — это в борьбе за Абрахама. Но одновременно с этим событием произошло нечто иное, и даже наихудшее, что несло с собой полное поражение.

Тут была его тайна, которую он тщательно от всех скрывал. В глубине своей души он был ревнив, чрезвычайно ревнив. Но так же как его тщеславие никогда не становилось хвастовством, так и его ревность никогда не проявлялась в горячности или же в опрометчивых поступках.

Он всегда помнил слова, которые где-то вычитал в юности: ревнивый муж смешон всегда, но он особенно смешон, когда бросается на виновных с кинжалом.

Карстен Левдал полагал, что быть смешным — это крайний предел человеческого падения, что более жалкой участи не бывает. И по этой причине он дал себе слово — никогда ни на кого не бросаться с кинжалом.

Более того, он вел себя так, что и тень обиды или неудовольствия никогда не появлялась на его лице, даже если он, при своей крайней чувствительности, ощущал себя глубоко задетым или обиженным.

И в браке он избрал точно такой же метод. Он всегда любезно и приветливо встречал тех молодых людей, которые ухаживали за его женой. И о них он всегда отзывался столь похвально, что Венке иной раз досадовала на это.

При этом сам Левдал держался на заднем плане. Такая позиция позволяла еще более отчетливо видеть все рыцарские черты его персоны: он неизменно оставался тактичным мужем и верным другом своей жены. Быть может, поэтому юная фру Венке, так и не полюбив мужа, всегда возвращалась к нему после всех своих беспокойных историй. Все-таки она испытывала к нему доверие — большее, чем к другим людям.

Однако Левдал понимал, что такие душевные встряски почти не по силам ему и что в дальнейшем ему будет еще тяжелей. И это было одной из причин, почему он оставил столицу. Здесь, в маленьком городе, жизнь протекала как-то спокойнее.

Конечно, старший учитель Абель ухаживал за его женой, и это несколько раздражало профессора. Но какими скромными были эти ухаживании! И профессору начало даже казаться, что его чудовищная ревность постепенно вообще перестает его мучить. Но вот тут-то и появился господин Мордтман!

Правда, Венке сначала выказывала полнейшее равнодушие к этому молодому человеку. По этой причине и отчасти по чувству долга профессор и устроил тот злосчастный званый обед, на котором Венке так сдружилась с молодым Мордтманом.

Но начиная с этого обеда, с того момента, когда Венке взглядом поблагодарила молодого бергенца за помощь в споре о школе, Карстен Левдал уже в точности знал, что теперь между Венке и Мордтманом начнется сближение. Впрочем, он, конечно, и не подозревал, как далеко эти отношения зайдут. Но он все же предвидел новое испытание и сразу же применил свой прежний метод: с любезнейшей улыбкой он стал приглашать Мордтмана, подписался на акции фабрики «Фортуна» и даже вошел в правление.

Но все это удавалось ему далеко не с прежней легкостью. С каждым днем ему становилось труднее владеть собой. И теперь ничто более не ускользало от его глаз: он все знал, все понимал и отчетливо видел, как завязывалась и росла близость между его женой и Мордтманом. Он понял все это значительно раньше, чем поняла сама Венке.

В нем все кипело. Нельзя было длить комедию. Прежний его метод уже не помогал — ведь семья могла действительно развалиться. Необходимо было так или иначе вмешаться в это дело.

В тот вечер, когда Левдал, возвращаясь домой, встретил на лестнице Мордтмана, на лицо которого можно было прочесть все возбуждение после предшествовавшей страстной сцены, — в тот вечер профессор ограничился тем, что с силой стукнул палкой по лестнице, хотя и почувствовал, что заставил себя сдержаться в последний раз.

В течение нескольких дней он ходил сам не свой, но сегодня он пришел домой с тем, чтобы все высказать своей жене. Он собирался сегодня поведать ей обо всем, что мучило его с первых дней их брака. Он больше не думал об унижении, он хотел жаловаться — и на это он имел право. Он хотел призвать ее к выполнению долга, от которого она, как порядочная женщина, не смела уклониться.

Но тут злополучная новость о ребенке — о чем он даже не подозревал — сбила его с толку. Он потерял ту рассудительность, какую с величайшим трудом сохранял. И, конечно, он был вне себя, когда бросил ей в лицо последнее оскорбление.

Да, он собирался предостеречь ее. Он пришел тогда для того, чтобы, если окажется нужным, жестко и прямолинейно поговорить с ней, сказать, что больше не верит ей, что он стал сомневаться в ней. Но он был далек от намерения оскорбить ее.

Он знал — и это-то все время и страшило его, — что она может окончательно разлюбить его. Но он никогда всерьез не думал, что она ему неверна. И уж во всяком случае он знал, что она сама придет к нему и расскажет, если сделает иной выбор.

Она была вне подозрений — он знал это. И в особенности он был уверен в ней сейчас, в этот момент, когда он, погруженный в свои тяжкие думы, смотрел на нее — умершую.

Она лежала такая чистая и спокойная, такая недосягаемая, бесстрашно осуществив свое намерение.

Он явственно ощущал, что она одержала новую победу над ним.

Эта победа ее была решительной, ибо в поражении своем он потерял то, что она наиболее ценила в нем, — дух рыцарства, который он при всех случаях старался сохранить. Она считала его трусом и лицемером, но рыцарство его она высоко уважала и не сомневалась в нем.

Но эта последняя злосчастная встреча продемонстрировала его в безобразнейшем, далеко не рыцарском, виде. Он, как назло, вывернул наизнанку все наихудшее, что в кем таилось. И вот с этим впечатлением о нем она и покинула мир.

Левдал поднялся с постели, охваченный жесточайшими и горькими чувствами. Всю свою жизнь он пытался вызвать ее почтительное восхищение, и едва ли не это и составляло основу его любви к ней. И если бы ему удалось добиться своей цели, он, несомненно, в свою очередь восхищался бы ею. Но теперь он был безжалостно уничтожен. Она с презрением повернулась к нему спиной — и ушла.

И тут все его горе, все разочарование его и весь остаток любви, еще не поглощенный тщеславием, тотчас же превратились в новое чувство — в ненависть к Мордтману. Да, он сделает целью своей жизни — отомстить Мордтману. Он поставит его на колени и этим возьмет реванш за свое поражение. Иного пути нет и не будет.

Впрочем, у него еще остался сын, Абрахам. Он ведь едва не позабыл о нем.

И тут мысли о сыне смягчили душевную горечь отца. Мальчика он заставит преклоняться перед собой, мальчик с признательностью ответит ему любовью на его любовь. Что ж, если не удалось одержать победу над женой, то есть еще сын, которого он сформирует по своему образу и подобию. Он поведет сына за собой и вознесет его необычайно высоко, со всей силой своей любви; и это будет для него тем утешением, какого он не испытывал в отношениях с Венке.

Но прежде всего надо будет помочь Абрахаму перенести горечь утраты. И тут дозволительно будет, если мальчик поплачет и попечалится.

Профессор Левдал взял лампу и направился в комнату Абрахама, чтобы разбудить его и со всей осторожностью рассказать сыну о потере матери.

Служанки больше не ложились спать. Они, затопив в комнатах печи и сварив кофе, удалились на кухню и там с нетерпением поджидали утра, чтобы разнести по городу последнюю новость.

Абрахам сквозь сон почувствовал, что в его комнате затопили печь. И поэтому ему показалось, что уже пора идти в школу.

Отец подошел к нему, и тогда мальчик тотчас вскочил с постели, подумав, что он проспал.

— Разве уже восемь часов? — спросил он с беспокойством.

— Нет, мой мальчик! Сейчас не больше шести. Но я разбудил тебя, чтобы сообщить нечто печальное. Однако будь сильным, Абрахам! И пусть господь бог укрепит твое сердце! Этой ночью, друг мой, мы с тобой понесли большую потерю: твоя мать внезапно заболела и…

— Мама умерла! — с отчаянием крикнул Абрахам и руками ухватился за отца.

— Спокойней, мой мальчик! Взгляни на меня — я спокоен. И хоть ты молод, но я требую, чтобы и ты был мужчиной. Господь бог возложил на нас тяжкое испытание: болезнь твоей матери возникла так внезапно, что никакие силы небесные и земные не могли ей помочь. Но слава создателю — ей теперь хорошо. А что касается нас, то мы с тобой остались одни.

Абрахам с трудом уяснил слова, сказанные отцом. Схватив свой костюм, он стал поспешно одеваться, чтобы скорей пойти туда, где лежит его мать. Но отец удержал его, сказав:

— Нет, нет, мой мальчик! Еще рано, и ты пока должен остаться в постели. У тебя, бедняжка, будет достаточно времени, чтобы предаться горю.

— Но, папа, папа… Неужели мама умерла?

И тут Абрахам, рыдая, бросился на подушки.

Отец долго сидел возле постели сына и поглаживал его голову.

Абрахам утих, и тогда отец поднялся, чтоб уйти. И уходя, он сказал:

— Эти дни, Абрахам, ты не будешь посещать школу. Поэтому ты можешь лежать в постели, пока не рассветет. Впрочем, я вскоре зайду к тебе.

Отец ушел, и тогда мальчик стал твердить про себя:

— Мама умерла… Больше нет мамы… Она умерла…

Нет, нельзя разумом постичь этого. Нельзя представить себе, что мать куда-то безвозвратно ушла, умерла, ее нет, и никогда ее больше не будет.

Абрахам сел в постели и громко зарыдал, но потом, всхлипывая, снова уткнулся в подушки. На минуту мелькнула приятная мысль, что не надо идти в школу. Но тут слезы опять брызнули из глаз. Он долго и горько плакал, пока не заснул.

Он спал долго. Однако сквозь сон ощущал, что ему предстоит что-то невыносимо тяжелое, если он проснется.

В школу не надо было идти, и поэтому Абрахам проснулся только в одиннадцать часов. Ему принесли завтрак в постель. Однако есть совсем не хотелось.

Абрахам оделся и вышел из комнаты. Он миновал узкий коридор и направился к комнате родителей, но дверь оказалась запертой. И тогда Абрахам пошел через кухню.

Его удивило, что на кухне хозяйничала повариха, та самая повариха, которую обычно приглашали родители, когда в доме ожидался какой-нибудь званый вечер с гостями. На этот раз повариха энергично орудовала у плиты, где уже кипел котел с мясным супом.

Из кухни Абрахам прошел в гостиную — с тем чтобы войти в комнату родителей. В гостиной он встретил фру Бентсен — супругу районного доктора. Кроме того, в гостиной находилось еще несколько знакомых дам. Все они были одеты в черное, а на диване лежали груды белой материи. Всюду ощущался сладковатый запах мускуса.

Шли какие-то спешные приготовления, непонятные Абрахаму. Но он отчетливо понял, что случилось, когда подошел к постели матери.

Она лежала недвижимая. Это было совершенно очевидно.

— Мама, — сказал он совсем тихо. И затем воскликнул: — Мама!

Что-то сдавило горло Абрахама. Он разом понял, что такое смерть, неумолимая смерть, но плакать он не мог.

К Абрахаму тихо подошел отец и дружеским тоном сказал ему:

— Ну вот, мой друг, мы остались вдвоем, и теперь нам нужно держаться вместе. Мамочка отстрадала свое, и теперь ей спокойно. Взгляни, как мирно и тихо она лежит.

Взяв под руку сына, профессор Левдал вывел его из спальни.

Между тем в доме царило интимное настроение и шла хозяйственная спешка. Торопливо занавешивались окна белой материей. Окон же было великое множество — дом выходил на две улицы.

Отец и сын вошли в кабинет. Здесь можно было отдохнуть от всей суеты. Сюда не полагалось входить посторонним.

Профессор, горько вздыхая по временам, принялся составлять телеграммы. Абрахам, подойдя к окну, бесцельно смотрел на улицу — там моросил мелкий осенний дождь.

Но вот занятия профессора были прерваны приходом какого-то постороннего человека. Абрахам вспомнил, что этот бледный и вежливый человек — распорядитель похорон. Отец принялся с ним беседовать, и тогда Абрахам вышел из кабинета и снова направился в спальню родителей.

Там он сел на стул возле матери и, не плача, долго и пристально смотрел на нее. Какое неподвижное, окаменевшее лицо у его матери! Но, может быть, произошла ошибка, и она не умерла? Может быть, она сейчас повернет к нему свою голову и воскликнет: «Мой бедный, маленький мальчик, я не умерла».

Опять явился отец и опять, мягко взяв сына под руку, увел его из спальни.

В гостиной профессор что-то шепнул красивой маленькой супруге полицмейстера, и та почти немедленно, но как бы случайно обратилась к Абрахаму с просьбой:

— Будь такой добрый, Абрахам, подержи эту лестницу, на которой я стою. И дай мне, пожалуйста, булавки — зашпиливать гардины.

Абрахам, прекрасно понимая, в чем тут дело, подошел к жене полицмейстера и стал ей помогать. И вскоре все дамы старались чем-нибудь занять Абрахама и при этом превозносили его проворность и ловкость.

Таким образом прошел день до обеда. За обедом Абрахам понял, зачем была приглашена повариха.

В столовой стоял длинный стол, за который уселись все дамы, присутствующие в доме.

Абрахам занял за столом свое обычное место. Но когда он поднял глаза, то увидел, что рядом с ним сидит фру Бентсен. Она сидит возле миски и разливает суп по тарелкам. Тут Абрахам разразился громкими рыданиями. И он так горько и неутешно рыдал, что должен был встать из-за стола и выйти из комнаты.

Только сейчас невыносимое горе до боли сжало его юное сердце. Только сейчас это неутешное горе — огромное, как океан, — захлестнуло все его существо.

Взрослые полагают, что даже огромное детское горе быстро проходит, потому что его оттесняет множество новых впечатлений. Но такое священное горе не исчезает полностью — в глубине души оно оседает особой, непреходящей болью, из которой потом вырастает все, что наполняет наше сердце.

Жизнь и годы сгибают и меняют человека. Все раны его затягиваются, зарастают. Однако рубцы от большого горя, от самой тяжелой потери остаются у тех, кто, раз пережив его, приобрел способность все понимать и страдать.

XIII
Зима прошла для Абрахама тихо. Мальчик много грустил и в особенности первое время тяжело ощущал, что с ним нет его матери. Не раз он усаживался возле печки в ее пустой комнате и горько плакал.

Отец бережно заботился о нем. Он беседовал и гулял с сыном. И даже разрешил ему всегда, когда он захочет, приглашать к себе Брока и всех остальных друзей.

Впрочем, теперь все люди старались позаботиться о бедном мальчике. Весь город испытывал сострадание к сироте, который остался без матери. Однако большинство из этих людей в откровенных беседах высказывалось, что без такой матери Абрахаму будет, пожалуй, даже и лучше.

Внезапная смерть фру Венке явилась для многих горожан тревожным и даже потрясающим событием. Некоторые люди, давно не посещавшие церковь, стали ее ревностными прихожанами. Они теперь с трепетом прислушивались к пастырям, которые произносили грозные проповеди о тех грешниках, кои погрязли в своих грехах и в упрямстве, а засим стали добычей смерти.

Профессор Левдал, сидя на своем стуле со сложенными руками, внимательно вслушивался в эти проповеди. И тогда его лицо приобретало печальное, но эффектное выражение. Абрахам сидел рядом с отцом и тщательно старался уклониться от любопытных взглядов окружающих людей.

Абрахам не знал, что ему думать о матери. Он только знал, что она уже никогда больше не войдет в его комнату и перед конфирмацией не станет его допрашивать, что он думает о религии.

А ведь она непременно допросила бы его перед конфирмацией! И при этом взглянула бы на него своими глазами, от которых никуда нельзя скрыться! Ну что он ответил бы ей?

Конечно, теперь эта забота отпала. Абрахаму было совестно, что мысль об этом являлась для него каким-то облегчением. Тем не менее это было все же так.

Профессором Левдалом многие и прежде интересовались, но теперь он стал предметом всеобщего внимания и поклонения.

Из уст в уста передавался подробный рассказ о той ужасной ночи, когда профессор проснулся и нашел свою жену умирающей. А из того мужества, с которым он нес свое горе, и из той обаятельной манеры, с которой он искал утешения в религии, каждый мог почерпнуть много назидательного.

Но всего более занимали людей те обстоятельства, которые были связаны с последним вечером фру Венке. В самом деле, где она была?

Жена полицмейстера уже в самом скором времени смогла удовлетворить это любопытство: фру Венке была у Мордтмана. Правда, она была у него недолго — минут десять. Но эти десять минут, при некотором желании их растянуть, так легко превращались в двадцатиминутное свидание. А кроме того, ведь и за самый короткий срок можно было немало вещей… обсудить. Мордтман в тот же вечер уехал в Берген.

Но так как пароход на Берген отходил ровно в полночь, то поневоле возникал законный вопрос: где именно находилась Венке в период от начала десятого до одиннадцати часов ночи? Вот это обстоятельство придавало делу ужасный характер.

Однако тут выступили фру Вит и фру Бентсен; они не могли утаить, что знали, а знали они, и притом совершенно точно, где именно Венке провела свой последний вечер, — она провела его у этой так называемой фру Готтвалл, которую иногда посещала. Ведь фру Венке обычно общалась с людьми, репутация которых была далеко не безупречна.

Эта весть разрушала все построения жены полицмейстера и сбила с толку добровольных следователей, тем более что, по словам Готтвалл, профессорша, посетив ее, якобы жаловалась на крайнее нездоровье.

Надо сказать, что в тот вечер фру Готтвалл и в самом деле встретила профессоршу. Причем это случилось на улице. Фру Готтвалл весь день провела на кладбище у своего маленького Мариуса и, возвращаясь домой, увидела Венке у последнего газового фонаря. Нет, она даже не подошла к профессорше, так как на лице ее прочитала такое страдание, которое невозможно забыть.

На следующий день фру Готтвалл, узнав о слухах, которые появились в связи со смертью Венке, пустила в ход свою маленькую ложь о том, что жена профессора Левдала будто бы посетила ее перед своей внезапной кончиной.

Ведь Венке была матерью Абрахама — единственного друга маленького Мариуса. А помимо того, и сама Венке была единственной женщиной в городе, которая относилась к Готтвалл благожелательно и с искренним уважением.

Все же тот факт, что истинные мотивы смерти Венке так и не всплыли, объяснялся только тем, что никому в голову и не пришла бы истинная версия — это было бы слишком ошеломительно. А так как профессор и доктор Бентсен, служанки и фру Готтвалл рассказывали о прискорбном событии тоном, в котором не ощущалось ни малейшей неуверенности, то для каких-нибудь сомнений не оставалось места.

А ведь как возликовали бы набожные сердца горожан, если бы они узнали о том, что произошло! С каким наслаждением их быстрые и язвительные языки обрушились бы на безбожницу — на ту, что дружила со свободомыслящими и никогда не посещала церковь!

Короче говоря, фру Венке получила обстоятельную эпитафию.

Но, слава богу, имелось и немало других вещей, которые можно было порассказать о фру Венке, и на ее долю досталась длинная-длинная эпитафия, в которой ни одна мелочь не была забыта.

Вся атмосфера в городе была так наполнена этими пересудами, что до Абрахама не раз кое-что из них доходило. Он теперь остерегался упоминать о своей матери, и это смущало его в его горе — особенно в эти последние недели, когда он усиленно готовился к конфирмации. Дважды в неделю, кроме воскресений, он посещал теперь пастора.

Мальчик очень изменился за это время. И такая перемена в особенности была замечена в школе. Даже сам ректор отказался от своего предубеждения, — он теперь признал, что Абрахам Левдал является образцовым учеником, которым вправе гордится школа.

Все учителя разделяли это мнение и начисто позабыли историю, связанную с маленьким Мариусом.

Способный и ко всем почтительный, Абрахам, по мнению многих, стоял теперь в школе наряду с Хансом Эгеде Броком.

Только в кругу своих близких друзей он был прежним Абрахамом, даже еще более язвительным и насмешливым. Через несколько недель после смерти матери он снова занял первенствующее положение среди приятелей.

Все окружающие люди, так или иначе, одобряли Абрахама. И в особенности пробст Спарре держался лестного мнения о нем. Прежнее недоверие пробста превратилось теперь в чуть ли не восторженное отношение.

Душа пастора расцветала, когда он посматривал на своего тихого, скромного и почтительного ученика, обладающего редкой способностью отлично мыслить. Превосходное знание церковной науки дополняло эти качества.

Пробст Спарре неоднократно говорил профессору Левдалу о том, что Абрахаму следовало бы изучать теологию, ибо он отличается выдающимися умственными способностями.

На это профессор уклончиво отвечал:

— Все будет зависеть от господа бога…

По правде сказать, профессор отнюдь не считал теологию чем-то привлекательным для карьеры его сына.

Но пробст Спарре был почти что влюблен в Абрахама — он то и дело давал ему книги по теологии и даже стал приглашать юношу в свой дом.

С удивительным чувством Абрахам переступил порог этого дома. Еще год назад юноша бросал пылкие взоры на окна этого жилища. Ведь там проживала та, которая была целью его пламенных надежд.

Но она, как известно, вышла замуж за своего телеграфиста. И вот теперь Абрахам снова увидел ее в кругу ее многочисленных незамужних сестер. Она была почему-то печальна, и лицо ее было томным.

Так или иначе, сказочный дворец, воздвигнутый Абрахамом, окончательно рухнул. Время рыцарства, когда он рассказывал о своей любви верному маленькому Мариусу, миновало. И теперь над этими прежними чувствами, пожалуй, следовало бы посмеяться.

В общем, на другой день Ханс Эгеде Брок давился от смеха, когда Абрахам иронически рассказывал ему о вечере, проведенном в доме пробста, весьма наглядно изображая свою бывшую возлюбленную.

Между тем близилась пасха, и вскоре предстоял день конфирмации. Об этом Абрахам думал теперь с чувством страха и досады, как о неприятности, которую нельзя избежать, но которая в дальнейшем несомненно принесет свою пользу.

Профессор Левдал, напротив того, относился к конфирмации сына с превеликой серьезностью.

В одиноком доме, среди мучительных мыслей и воспоминаний, профессор Левдал проникся стремлением как можно скорее превратить сына во взрослого человека. Он обдумал каждую мелочь, связанную с предстоящим шагом. Абрахам явится в церковь во фраке. И новая комната с альковом будет ему приготовлена во втором этаже дома.

Абрахам горячо воспротивился фраку. В последнее время это было не принято. Конфирманты были теперь такими юными и тщедушными, что носили либо куртки, либо короткие сюртучки. Но профессор Левдал растолковал мальчику, в чем заключается его ошибка, — Абрахам значительно старше обычных конфирмантов, и он выглядит совсем взрослым и возмужавшим. И поэтому фрак ему совершенно необходим.

Эти мотивы поколебали протест Абрахама, тем более что ему давно уже хотелось иметь фрак. А теперь этот фрак он, по словам отца, получит вместе с золотыми часами. Помимо того, отец намерен был дать в скором времени разрешение сыну курить дома.


В день конфирмации, перед тем как проснуться, Абрахам увидел сон. Он явственно увидел свою мать, которая вошла в его комнату, — она вошла именно так, как он это представлял себе множество раз.

Абрахам поднялся с постели. Какая-то робость и страх овладели им. Ему показалось, что глаза его матери в упор взглянули в его глаза. И теперь этот ее испытующий взор, наверно, будет сопровождать его всюду.

За окном Абрахам услышал первый церковный звон. Значит, пора идти в церковь. Там предстоит ему встать в первом ряду и при всем приходе дать свой обет.

И тут Абрахам снова почувствовал, что глаза его матери будут следовать за ним по пятам, — она приходила, чтобы услышать его чистосердечную исповедь. И смеет ли он теперь идти в церковь?

Новенький, изящный фрак на шелковой подкладке, который так радовал его, показался ему сейчас чем-то совершенно неподходящим, и он даже отложил его в сторону.

Абрахам стал думать о том глубоком значении, которым, по сути дела, обладает сегодняшняя церемония. А как обстоят дела с ним самим? Подготовлен ли он к конфирмации? Не написано ли у него на лбу, что он лицемер и обманщик?

Именно о таком лицемерии и обмане говорила ему его мать.

Да и пробст Спарре еще вчера, когда конфирманты принесли ему деньги, также уговаривал всех хорошенько и со всей серьезностью обдумать этот свой шаг, чтобы не оказаться перед лицом бога обманщиком.

Абрахам взял Новый завет и, раскрыв книгу, стал читать; однако мужество оставило молодого человека — он чувствовал дрожь во всем теле, и его зубы стучали.

Но тут он услышал шаги отца и тогда тотчас же облачился во фрак.

Профессор вошел в комнату сына полностью одетый — в широком белом галстуке и с тремя орденами. У него было больше орденов, чем у кого-либо в городе.

— Доброе утро, мой мальчик! — благостно произнес отец. — Пусть сам господь бог сегодня благословит тебя.

Сказав это, отец протянул Абрахаму большой футляр. Абрахам взял его и держал, не решаясь открыть.

— Открой этот футляр, — сказал отец, — там лежат твои часы, которые я дарю тебе в день твоей конфирмации.

Абрахам открыл крышку футляра. На белой шелковой материи лежали золотые часы с цепочкой и медальон.

Абрахам поспешно открыл медальон, и в тот же миг он вздрогнул. Он увидел глаза, от которых нельзя было скрыться, он увидел тот пристальный взор, какой пробудил его утром.

Профессор Левдал, обняв сына, растроганно сказал ему:

— Этот медальон — подарок от твоей покойной матери.

Абрахам пролепетал слова благодарности и надел часы. Теперь фрак выглядел значительно нарядней, лучше. Как будто даже прибавился рост, увеличилась стройность. Однако в лице Абрахама было еще что-то ребяческое. Кожа была в прыщах, и нос слишком уж выделялся — он был не совсем пропорционален остальным чертам.

Отец осматривал Абрахама с гордостью. Увидев раскрытый Новый завет, профессор дружески похлопал сына по плечу.

— Правильно, мой мальчик! — сказал он. — Я вижу, что ты относишься к конфирмации со всей серьезностью.

Пасха в этом году выдалась ранняя. Она пришлась на начало апреля.

Сегодня был первый солнечный и сравнительно теплый день. Улицы с утра заполнились народом. Церковь была переполнена, и многие стояли у входа, чтобы лучше увидеть, как пойдут конфирманты.

Какие-то не в меру бойкие мальчишки из мелочных лавок расхаживали среди толпы в своих светло-серых пиджачках и в широченных брюках, заправленных в сапоги. Рукава у этих парнишек были засучены по локоть. Но такое одеяние было еще не по сезону — в тени стоял ледяной холод.

Но вот конфирманты, собравшиеся на площади, направились в церковь. Впереди шествовали виновники торжества, за ними — родители и ближайшие родственники.

Все девочки-конфирмантки гладко зачесали свои волосы и тяжелые русые косы зашпилили на затылке. Длинные серые или же черные платки, наброшенные на плечи, достигали краев нижних юбок.

Казалось, что эти узкоплечие и тонкие девочки в тесно прилегающих к телу платьях только что вытащены из воды.

Несколько девочек из богатых семейств приехали на площадь в экипажах, закутанные в дорогие венские шали.

Но если девочки казались столь маленькими и тонкими, то мальчики почему-то выглядели совсем невзрачными. Короткие куртки и пиджаки, со многими складками и спереди и сзади, и большие шапки, свисавшие на уши, не придавали им должной солидности.

Глаза всех конфирмантов были устремлены вниз — на новые сапоги. В руках они держали книги с духовными песнопениями. Благочестиво и смиренно шествовали они к церкви. Казалось, что для них было самым пустым и нетрудным делом отречься от дьявола и от всех его злодеяний.

И действительно, уже завтра они станут совсем другими. Тому, кто не был в церкви и не слышал разъяснений пробста о том, как глубоко и серьезно изменились эти подростки в результате совершенного над ними таинства, нелегко было бы узнать на следующий день всех этих кротких и благочестивых мальчиков, в одеждах, предусмотрительно сшитых на рост. Ликующие и полупьяные, они завтра заполнят улицы, гордясь тем, что прошли, наконец-то, сквозь игольное ушко и утвердили союз с богом, заключенный в момент их крещения.

Но вот и на площади и в церкви по толпе прошел шепот, — появился профессор Левдал со своим сыном, столь непохожим на всех этих крошечных конфирмантов в коротких куртках. Абрахам был почти такого же роста, как и его отец. Но красивая седеющая голова отца и его три больших ордена поистине сияли над толпой прихожан.

Начался священный обряд.

Абрахам стоял в первом ряду, с самого края. Только лишь один раз он поднял глаза, но тут же встретил столько любопытных взоров, что снова поспешил опустить свою голову.

С девочками дело обстояло несколько хуже. Многие из девочек были мертвенно бледны, и ноги под ними подкашивались. Их охватил непомерный страх, что они не сумеют ответить на вопросы пробста. Впрочем, некоторые из девочек, с отчаянием вспоминая заученное, бормотали про себя какие-то тексты.

В обоих рядах конфирмантов чувствовалось нервное напряжение. Многие из благочестивых мальчиков думали: «Дело дрянь, но все-таки как-нибудь выплыву».

Абрахам не очень-то страшился предстоящих вопросов пробста, однако он был крайне подавлен. Глаза матери, увиденные во сне, заставляли его по временам вздрагивать. Такие испытания были ему не по плечу.

Неожиданно он подумал — а что было бы, если бы в церкви сейчас вдруг раздался голос, — быть может, голос его матери, — который прервал бы все это фальшивое церковное притворство и разоблачил бы всю эту комедию, которую люди разыгрывали друг перед другом. Или если бы этот голос назвал его имя, имя Абрахама, готового первым произнести ложь.

Но, может быть, среди всех остальных только лишь один Абрахам был лжецом и лицемером?

Абрахам стал посматривать на тех мальчиков, которые стояли вблизи. Нет, он был отнюдь не самым плохим из них. Тем не менее мучительное волнение все более и более охватывало его, и до его сознания совершенно не доходили те псалмы, которые он пел вместе с остальными мальчиками и девочками.

Но вот пробст Спарре, отойдя от амвона, стал медленно приближаться к конфирмантам, чтобы начать опрос.

Лицо пробста стало серьезным и задумчивым; на ходу он заглянул в свой требник — в него были вклеены листки, на которых значились фамилии конфирмантов, а перед фамилиями стояли столбики цифр.

Да, нелегкое дело провести экзамены с той точностью, которая позволила бы каждому конфирманту получить именно свой вопрос. Нелегкий труд — задать эти вопросы так, чтобы прихожане и капеллан не заметили бы, как пробст перескакивает от темы к теме.

Но когда пробст Спарре остановился перед Абрахамом, лицо его просияло. Вот тут не приходится бояться. Тут можно будет задать любой вопрос. И поэтому пробст Спарре решил начать опрос с Абрахама.

Он задал мальчику тот вопрос, который случайно пришел ему в голову первым.

— Скажи, мой дорогой Абрахам Левдал, в какую личность ты веруешь! Ответь мне на это, согласно тексту второго раздела.

— Я верую в сына нашего господа Иисуса Христа, — твердо ответил Абрахам.

Пока пробст приближался к нему, Абрахам дрожал всем телом. Когда он услышал первый вопрос, он сразу же успокоился. Он привык ежедневно упражняться в ответах на вопросы катехизиса, и теперь, когда его спросили, все вошло в свою обычную колею, и вся церемония лишилась той торжественности, которая чуть было совсем не подавила его.

Теперь на все вопросы он готов был отвечать уверенно и твердо, глядя прямо в лицо пробсту. Тот начал:

— Состоит ли величайшее благо в том, чтобы знать Христа?

— Да, ничто другое не может дать спасения; ибо во всей поднебесной нет ни одного другого имени, данного людям, которое могло бы даровать нам спасение.

— Скажи, Абрахам, — продолжал пробст, — каким образом Христос спас все человечество?

— Он принес самого себя в качестве жертвы за всех.

— Но ведь остались же люди, проклятые им?

Глаза Абрахама скользнули по длинному одеянию пробста Спарре. Тихим голосом он ответил:

— Да, остались…

— Но что же явилось причиной их проклятия?

— Их собственное неверие и нераскаяние в грехах.

— Совершенно верно, мой друг! Их собственное неверие и нераскаяние в грехах! — сказал пробст, удовлетворенный ответом.

И тут, закончив на этом вопросы по катехизису, пробст решил совершить богословский экскурс, дабы тем самым блеснуть своим лучшим конфирмантом. Он спросил Абрахама:

— Всегда ли неверие человека проявляется в дурных и безбожных поступках?

Не поднимая глаз, Абрахам ответил:

— Нет, не всегда.

— Совершенно правильно! — торжественно произнес пробст и обвел глазами прихожан, чтобы порадоваться тому восхищению, которое, должно быть, возникло у слушателей благодаря отличным ответам его любимца.

Однако пробст Спарре был крайне поражен. В церкви стояла полнейшая тишина. Прихожане, вытягивая свои шеи, смотрели на Абрахама, но в этих взорах не было восхищения, напротив, чувствовалось злое и язвительное любопытство.

И тут пробст Спарре в одно мгновенье понял, что его вопросы, заданные конфирманту, были растолкованы прихожанами как вопросы, относящиеся к матери Абрахама.

Испугавшись, пробст взглянул на профессора, а засим на Абрахама: нет сомнения, оба они именно так и расценили эти вопросы. Профессор Левдал пристально смотрел на пробста, а его сын готов был упасть — он даже закрыл свое лицо носовым платком и, казалось, хотел провалиться сквозь землю.

Пробст Спарре смутился еще более. Он растерялся, что допустил такую глупость. И в своей растерянности выглядел совсем несчастным. Менее всего он хотел быть назойливым или нетактичным по отношению к своему любимцу, к тому же сыну профессора Лендала.

Желая найти какой-то выход из неловкого положения, пробст положил руку на плечо Абрахама и произнес похвальную речь в его честь. Он с жаром сказал:

— Для меня, дорогой Абрахам, былоудовольствием — более того, истинной радостью — подготовлять тебя к священному акту сего дня. Редко встречал я молодого человека, столь хорошо одаренного умственными способностями и в одинаковой мере снабженного лучшими качествами сердца и души. Ныне ты становишься взрослым членом общества, и я с твердой надеждой ожидаю, что ты для старших явишься светлой радостью, а для младших — достойным и поучительным примером.

Но тут случилось нечто неслыханное: выслушав речь пробста, капеллан Мартенс, сидя за зеленой занавеской в своем просторном кресле, тихо фыркнул от смеха, что вызвало всеобщее внимание.

Однако прихожане, напротив, тотчас смягчились по отношению к Абрахаму. Им было приятно услышать из уст пробста, что есть еще надежда спасти этого сына заблудшей матери.

Сам Абрахам не знал, что ему думать о себе: предстоит ему быть превознесенным над другими? Но ведь это не может хорошо кончиться.

Пробст Спарре вытер свой вспотевший лоб и направился по рядам дальше. Эта первая неудача сделала его теперь вдвойне осмотрительным. Он приступил к катехизации и провел ее с бо́льшим блеском, чем когда-либо прежде.

Капеллан с возрастающим удивлением выслушивал отличные ответы всех этих тупых парней и кретинов, от которых он в свое время отказался. Но капеллан Мартенс едва не опрокинулся со своим креслом, когда заговорил конфирмант Осмунд Осбьернсен Сэуамюр. Тот своим певучим крестьянским говором исполнил настоящую бравурную арию на тему о святых дарах.

Немало времени понадобилось пробсту Спарре опросить всех конфирмантов. Одна из девочек, закутанных в венскую шаль, почувствовала себя дурно, и ей разрешили пойти в ризницу, чтобы выпить воды.

После нервного напряжения Абрахам тоже почувствовал крайнее утомление, но вместе с тем его беспокойство прошло. Он не видел больше вокруг себя враждебных глаз, от которых нельзя было скрыться. Напротив, все смотрели на него весьма благожелательно. И он без страха и уверенно подошел к пробсту, чтобы получить его торжественное благословение.

Пробст Спарре серьезным, но сердечным тоном громогласно сказал ему:

— Итак, отдай богу свое сердце, а мне руку!

Абрахам протянул руку и ощутил пожатие мягкой и гладкой руки пробста.

Торжественный акт был закончен. Он продолжался с девяти утра до трех часов дня. Немощные девицы в дорогих венских шалях нуждались теперь в посильной помощи — их на руках пришлось снести в коляски. Да и многие другие девочки со своими светлыми косами и узкими плечиками выглядели не лучше — теперь казалось, что их вытащили из воды в самый последний момент.

Кроткие мальчики и благочестивые юноши, не поднимая глаз, смиренно взирали на свои сапоги.


Повариха в доме профессора Левдала была в отчаянии. Она давала самые страшные клятвы, что никогда в жизни она больше не согласится готовить парадный обед для гостей в день конфирмации.

Обед ожидался значительно раньше, чем закончилась конфирмация, и повариха трижды напрасно начинала варить картошку. Правда, в пригласительных билетах, разосланных гостям, время обеда указывалось уклончиво — после окончания церковной службы. По об этом окончании повариха то и дело получала неверные сведения от караульных. И это вводило ее в заблуждение.

В ожидании обеда гости прогуливались по саду профессора Левдала и по площади. Иные, впрочем, вошли в комнаты и, скучая, произнесли немало благочестивых проклятий по адресу Спарре, который никогда не умеет кончить вовремя.

Только лишь в половине четвертого гостей пригласили к столу, в центре которого был посажен главный виновник торжества — Абрахам. Сам профессор сидел справа от сына, а пробсту было предоставлено место по левую его руку.

Среди гостей присутствовали почти все учителя Абрахама во главе с ректором. Помимо того, присутствовали некоторые городские чиновники и врачи — все это были избранные друзья и коллеги профессора. Из сверстников Абрахама был приглашен только лишь его лучший друг — Ханс Эгеде Брок.

Абрахам с трудом освоился с тем, что он сегодня является главной персоной среди столь уважаемого и серьезного общества. Но постепенно, под воздействием вина, все оттаяли и развеселились за столом.

Это был первый званый обед, устроенный профессором после смерти своей жены. И все гости были рады, что они снова встретились в гостеприимном доме. Сам профессор очень любил принимать у себя большое общество и был сегодня весьма оживлен.

Было еще одно обстоятельство, которое способствовало отличному настроению. Общество на этот раз было подобрано осмотрительно, и никакого разногласия здесь не могло возникнуть, даже если речь заходила о политике.

Первые тосты были произнесены в честь Абрахама. Эти первые тосты были провозглашены пробстом и ректором. После этого пили за короля, королеву, кронпринца, кронпринцессу и за все королевское семейство. Засим, при общем ликовании, пили за весь царствующий дом, за унию и за Швецию.[51]

За столом становилось все веселее. С Абрахамом чокались все почтенные гости, и он даже перекинулся взглядом с Броком по поводу неумеренной веселости стариков.

Слепая кишка и господин Еж, ухмыляясь, сидели за графинчиком старой мадеры, который они поставили возле себя. Старший учитель Абель, с рюмкой кюрасо в руках, счел приятным долгом увести Абрахама в укромный уголок и там заговорил с ним о его замечательной матери. В конце концов он так растрогался, что заплакал.

Гости разошлись сравнительно не поздно, так как серьезный повод, по которому они собрались, исключал игру в карты.

Когда все гости разошлись, профессор Левдал сказал сыну:

— Ну, спокойной ночи, мой милый Абрахам! Ты, по всей вероятности, устал, и поэтому я только лишь кратко тебе скажу: ты, наконец, вступил в жизнь, как взрослый человек, и я со всей откровенностью тебе замечу, что я весьма доволен тобой. Как сложится твоя дальнейшая жизнь — это, как справедливо заметил пробст Спарре, все в руках божьих. Однако дальнейшее течение жизни не в меньшей степени зависит и от тебя самого. Природа не обделила тебя способностями; по рождению ты занимаешь видное место в обществе; со временем ты получишь достаточно значительное, по местным масштабам, состояние, и кроме того, я, как отец твой, помогу тебе своими связями и влиянием на том пути, который ты себе изберешь. Таким образом, ты один из тех, кто может занять в нашем обществе видное, можно даже сказать, очень видное положение.

Но есть один пункт, которого я коснусь, надеюсь, в последний раз. Этот пункт внушает мне некоторые опасения. Я говорю о той печальной тенденции, которая проявилась в тебе года два тому назад. Ты сам знаешь, о чем я говорю. Так вот, благодаря богу та прежняя школьная история закончилась более благополучно, чем ожидалось. Тебе помогло, что ты сам тогда разобрался в своем заблуждении и сам, сколько я заметил, сделал все, чтобы исправиться. Однако позволь мне сегодня — в этот торжественный день — снова предостеречь тебя от того, что, быть может, еще сохранилось и таится в твоей крови.

Видишь ли, друг мой, в каждом обществе, даже в самом образцовом, имеются недовольные элементы — это обычно накипь, горсточка людей, состоящих наполовину из мечтателей, а наполовину из преступников — людей без совести, без истинной любви к отечеству, без бога в сердце! Повсюду на земле ты встретишь таких людей. Обычно они выдают себя, — и вот поэтому-то я и хочу тебя предостеречь, — за защитников угнетенных и произносят красивые слова, направленные против сильных мира сего.

Дорогой Абрахам! Именно такого сорта людей ты — и именно ты в первую очередь — должен более всего сторониться, ибо они — вредители общества и развратители народа. Они постоянно стремятся подорвать общественные устои. И вот я, твой отец, даю тебе честное слово, что за всем тем, что они болтают и делают, скрываются сознательная ложь и злоба, высокомерие и жажда власти! И если ты станешь слушаться такого рода людей — ты безвозвратно погибнешь. Так вот, выбирай, мой друг, с кем тебе идти — с твоим ли отцом или с твоей… или с другими.

В пылу своей речи профессор чуть-чуть не проговорился окончательно, но Абрахам, протянув ему обе руки, сказал:

— Я выбираю тебя, отец!

Абрахам сказал это серьезно и убежденно. Тревожное настроение, охватившее его утром, полностью прошло. Публичная похвала в церкви, званый вечер, устроенный в его честь, дружеское общение с почтенными людьми и, наконец, эта речь отца придали Абрахаму спокойствие и уверенность. Ему теперь казалось, что вся дальнейшая жизнь его будет заполнена блеском и почетом. И он уже видел себя среди первых и лучших людей.

Когда Абрахам ушел, отец не без удовольствия осмотрелся вокруг. В глазах своего сына он явно увидел любовь и то преклонение, которого он искал.

Радость охватила профессора Левдала. Наконец-то он добился победы: сын даст ему то, в чем отказала мать. Это смягчило ту мучительную боль, которую Левдал испытывал всякий раз, когда вспоминал о жене.


Абрахам поднялся вверх по лестнице в свою комнату. Золотая цепочка от часов так приятно звенела при каждом движении молодого человека. Он заранее предвкушал удовольствие увидеть свою новую, красивую комнату при вечернем освещении и завести свои часы.

Войдя в комнату, Абрахам зажег свечи и увидел на своем столе огромный букет красивых и редких цветов.

Абрахам, радуясь, схватил визитную карточку, которая торчала среди цветов. Но он тотчас же выронил ее из рук, словно обжегся. Он ужасно покраснел и отвернулся, словно охваченный стыдом.

На визитной карточке фру Готтвалл было написано мелким и неуверенным дамским почерком: «От маленького Мариуса».

Фортуна

Перевод Т. Г. Гнедич

I
Абрахам Левдал стал студентом.

Ему девятнадцать лет; он красив, здоров, весел, отлично одет, в кармане всегда достаточно денег. Жизнь открылась перед ним заманчивая и прекрасная, как первый бал.

В те времена студенческая жизнь была еще озарена последним светом прекрасной беспечной эпохи. Еще можно было говорить об «идеалах», и никто над этим не смеялся. Когда порою ректор, высоко закинув красивую светлую голову, чистым, ясным голосом произносил прекрасные слова, приводившие в трепет всю аудиторию, юношам казалось, что за их плечами растут могучие крылья, сердце сжимается и все тело становится таким легким словно вот-вот полетишь.

Абрахам Левдал тоже узнал это чувство растущих крыльев. Внезапный переход от серенькой обыденной школьной жизни, полной запретов и ограничений, к золотой свободе в новой незнакомой среде пьянил его, как вино.

Блеск студенческой жизни, манившей его издали в утомительные школьные годы, теперь озарял его собственную жизнь. Он буквально не чувствовал земли под ногами, — окруженный друзьями, он парил в радостном сиянии прекрасных слов и восторженных порывов.

Прежде Абрахам был робок и чувствовал себя всегда связанным.

В гостиных, в ресторанах всегда можно было встретить уже всем известных талантливых людей, давно завоевавших свое место в жизни. Они охотно охлаждали пыл молодежи, смеялись над ее выспренними устремлениями, столь обычными среди представителей нового поколения.

Эти люди высокого ума, всё познавшие и почти всё испытавшие, умели остроумным словцом осмеять решительно все небесные и земные авторитеты, — и с тех пор, как год тому назад Абрахам имел честь занять прочное определенное место в кругу этих людей, он также научился смеяться над всем самоуверенно, пресыщенно и развязно, безразличный ко всему, что его окружало.

Он был принят в обществе, имел большой успех и в скором времени был помолвлен с дочерью асессора Мейнхардта.

Все произошло очень просто, так как фру Мейнхардт, желавшая этой помолвки, покровительствовала влюбленным. Абрахам был несказанно счастлив.

Его невеста Клара, конечно, тоже была счастлива. Помолвка их состоялась в конце зимы, потому что Клара была слабого здоровья, а за бальный сезон она так «истанцевалась», что едва держалась на ногах.

Клара Мейнхардт считалась в семье красавицей; три младшие сестры тоже были хорошенькие, но Клара была именно красавицей: мамаша всегда это говорила.

Абрахам Левдал считался лучшей партией сезона; правда, он был слишком молод, но фру Мейнхардт полагала, что молодые люди должны жениться в очень раннем возрасте. Это ведь так очаровательно! Позже все они становятся бог знает какими испорченными!

Будущая теща забраковала выбранную им специальность — медицину. Это неподходящая профессия, да и отнимает она слишком много времени!

Но Абрахам уже начал занятия на медицинском факультете. Его давнишней мечтой было работать в той области, где отец его приобрел большое имя. Да, Абрахам даже мечтал продолжать дело отца и посвятить себя изучению глазных заболеваний.

Профессор Левдал тоже всегда считал, что сын его, конечно, будет врачом.

Но что было делать, если фру Мейнхардт не желала этого?

Абрахам сначала боролся полушутя, хотя и очень настойчиво, против всех Мейнхардтов, но смирился и уступил, когда Клара однажды, заливаясь слезами, сказала, что ей все ясно: она ему не пара! Ему нужна невеста с таким же упрямым характером.

С этим Абрахам не мог согласиться и переменил специальность. Он перешел на юридический факультет. Профессор дал согласие на изменение специальности сына гораздо охотнее, чем можно было ожидать. В глубине души он был не против того, чтобы Абрахам стал юристом, тем более что сам он теперь из-за фабрики все чаще и чаще оказывался вынужденным отвлекаться от научных занятий и посвящать много времени административной работе — практической жизни.

Но для самого Абрахама это изменение специальности было первой пробой, когда он смирил свою волю и все же был счастлив. Ведь Клара вознаградила его за эту жертву, а фру Мейнхардт со своей стороны сделала все, чтобы будущий зять не раскаялся.

Основной целью его все-таки было жить спокойно и счастливо. Правда, он поступился своей любимой мечтой, планом всей своей жизни. Это была жертва, но за эту жертву он надеялся получить вознаграждение. Притом ведь он не поступился ни одним своим принципом! А в будущем такие уступки уже не повторятся! Нет! Никогда!..

Жизнь Абрахама в большом доме отца проходила тихо и мирно, — именно так, как ему нравилось. Только в раннем детстве, когда была жива его мать, у него были сильные душевные переживания.

Он ярко помнил лицо матери и особенно — ее удивительно глубокие глаза; но с этим воспоминанием была связана память о многих мучительных минутах, когда он, провинившийся, стоял перед нею под пристальным взглядом этих глаз, от которых никуда не уйти; они требовали всегда одного и того же: будь правдив и честен!

В его натуре были и правдивость и честность, но жизнь не дала ему возможности доказать это на деле и проявить свои хорошие склонности; кроме того, многие досадные мелочи, заставлявшие его испытывать нечто вроде смущения, делали порою тягостной даже мысль о матери, которую он так горячо любил и так рано потерял.

Его юношеский ум впитал многие мысли и идеи, которые были неприемлемы в салоне Мейнхардтов и даже неприятны профессору Левдалу. Религиозные и политические воззрения молодого студента быстро изменялись, по мере того как проявлялась свойственная ему склонность к критике и оппозиции. С кем он мог делиться тем, что бушевало в нем? У людей, чьей любви и симпатии он добивался, его взгляды вызвали бы лишь ненужное беспокойство и привели бы к взаимному непониманию. Да и к чему напрасно открывать то, что так дорого его сердцу и так мало значит для других?

Среди товарищей он был все же одним из крайне левых, и его смелые парадоксы то и дело поблескивали в облаках табачного дыма, когда приятели сидели за столиком и выпивали за красноречие и за великие планы будущего.

Абрахам Левдал успешно сдал экзамен на юридическом факультете, подогреваемый желанием ускорить свадьбу и подталкиваемый взором светло-серых глаз будущей тещи — фру Мейнхардт.

Он недолго жил у отца; горя нетерпением, он отложил поездку за границу и обвенчался с фрекен Кларой Мейнхардт в Кристиании.

Молодожены не поехали в свадебное путешествие за границу. Фру Мейнхардт рассудила, что благоразумнее потратить все предназначенные для этого деньги на летний отдых в деревне, куда можно поехать всей семьей; молодые могли бы нанять отдельный домик у кого-нибудь из крестьян и чувствовать себя так же хорошо, как и в Швейцарии.

Абрахам поехал, но все лето нетерпеливо ждал возможности вернуться домой, к себе. Ему хотелось отдохнуть от всех Мейнхардтов и показать молодой жене, как хорошо и уютно в комнатах, специально приготовленных для них в большом, удобном и поместительном доме старого профессора.

В один из летних вечеров юная пара вернулась домой. Длинная анфилада высоких старинных комнат была полна цветов. Но в красноватых лучах вечернего солнца комнаты казались полутемными.

Второй этаж большого дома профессора был настолько высок, что из окон поверх крыш низеньких домов на берегу открывался вид на фиорд; он лежал вдали, гладкий как зеркало; а береговая линия спускалась все ниже и ниже, к горизонту, сливавшемуся с открытым морем.

Абрахам любил этот привычный ландшафт, и его сердце переполнилось радостью, когда он подвел молодую жену к открытому окну в столовой.

— Ну, разве не прекрасно, Клара? — спросил он.

— Что прекрасно? Что ты хочешь сказать? — возразила она.

— Ну, берег, море и это вечернее освещение…

— Но, милый! Здесь нет ни одного деревца!

— Ну ты, глупенькая любительница лесов, к которым привыкла с детства! — весело засмеялся Абрахам и повел ее в следующую комнату. — Ну, а здесь тебе нравится?

— Да ведь здесь почти совсем темно!

— Я сейчас зажгу свет!

— Ах, нет, не стоит, это не к спеху!

Но он мимоходом зажигал то канделябр, то лампу. Комнаты осветились, Он повел Клару в самую лучшую, по его мнению, комнату — ее маленький будуар.

— Здесь, вероятно, очень мило днем, — сказала она, пробуя ткань портьеры. — Здесь бывает солнце?

— Весь день! — восторженно отвечал Абрахам.

— О! Тогда придется на все надеть чехлы: хорошие вещи нельзя держать на солнце.

— Ну, это пустяки! — возразил Абрахам. — Немного солнечного света не повредит! Посмотри-ка сюда: вот самое лучшее — это рабочий столик моей покойной матери; его нам привез из Японии один шкипер много лет тому назад, еще при моем дедушке.

— Да, это заметно…

— Что ты хочешь этим сказать?.. Клара!

— Но, милый! Эта грубая позолота и неуклюжие фигуры так безвкусны…

— Да нет, послушай, тут уж ты наверняка ошибаешься, Клара! Посмотри, как сделан этот вот охотник с соколом в руке: ведь это инкрустация! Это замечательная и очень редкая вещь, уверяю тебя! Я слыхал от знатоков, что это музейная вещь!

— Возможно… Только я не любительница музейных вещей…

— Но ты же можешь понять…

— Конечно, я отлично понимаю, что ты любишь эту рухлядь только потому, что она напоминает тебе детские годы и твою мать, которая тебе так дорога. Но ты все-таки должен согласиться, что в наше время никто не поставил бы в своей комнате такой рабочий столик.

Он молчал.

— А знаешь ли, что самое красивое из всего виденного мною в вашем доме? — спросила Клара, поправляя волосы перед зеркалом.

— Вероятно, ты сама.

— Ты хочешь сказать мне дерзость? — сказала она, скривив губы.

— О нет, совсем нет! — воскликнул он, смеясь. — У меня это сорвалось с языка само собой, когда я увидел твое отражение в зеркале. Честное слово, ты самое красивое и очаровательное, что есть в этом доме! — Он несколько раз поцеловал Клару. Она просветлела и сказала:

— Самое красивое в этом доме — твой отец!

— В самом деле? Ты так думаешь? — радостно воскликнул Абрахам. — Не правда ли, он чудесный старик?

— Да, в нем есть что-то… — сказала Клара. — Это человек, на которого обратишь внимание даже в шумной городской толпе.

— Еще бы! — самодовольно улыбнулся Абрахам.

Клара подумала, что он, вероятно, вспомнил о ее отце, маленьком сухощавом асессоре, и добавила:

— Ты, вероятно, больше похож на мать, Абрахам?

— Это что — шпилька?

— Шпилька? Господи! Да как ты мог это подумать! Ведь ты так любил свою мать!

— Да, да. Но очень уж странно ты это сказала после того, как расхвалила именно моего отца.

— Послушай, Абрахам! Ты в самом деле раздражаешь меня своей подозрительностью!

— Это я-то подозрителен? Но, милая моя, как ты можешь…

— Да, да! Ты ужасно подозрителен! Тебе постоянно кажется, что самое невинное слово…

— Ну, хорошо! Не будем начинать нашу жизнь в этом доме размолвкой! «Komm, Clärchen, zu Bett!»[52] — Абрахам шутливо взял жену за талию и почти понес в спальню. Она сопротивлялась и не хотела обратить эту размолвку в шутку.

Но когда она вошла в слабо освещенную гардеробную и затем в спальню, настроение ее изменилось. Здесь было так много прелестных вещей, каких она никогда не видела в скромных спаленках девиц Мейнхардт. Ей очень нравилась эта комната, обставленная действительно роскошно и с большим вкусом.

Она поцеловала мужа и сказала:

— О такой спальне я всегда мечтала!

Вполне успокоенный, он пошел погасить все лампы и канделябры, проверить, все ли в порядке и закрыты ли окна. Войдя в маленький будуар жены, он в раздумье остановился перед японским рабочим столиком.

С младенческих лет Абрахам привык к тому, что гости, приходившие в дом его отца, любовались этой редкостью; и он всегда считал столик самой замечательной и красивой вещью на свете. Он знал наизусть все инкрустации, каждое перышко сокола, выражение косых глаз желтолицего охотника.

— Да… — пробормотал он. — Рухлядь… Она сказала «рухлядь»… Но она ведь сказала это без дурного умысла. Она не хотела меня обидеть.

II
Речь председателя Кристенсена приближалась к концу. Он переглянулся с профессором Левдалом, перегнулся через стол и, обращаясь ко всем коллегам — членам правления, сказал доверительно и неофициально:

— Итак, поскольку вышеизложенное таит в себе прямую опасность для будущего процветания нашего предприятия, мы должны тщательно продумать все обстоятельства, которые могут оказать вредное или полезное влияние, и в особенности, насколько возможно, стараться охранять интересы наших акционеров. Теперь, когда цены на самые значительные продукты нашего производства имеют явную тенденцию к понижению, нам надлежит, по моему мнению, обратить особое внимание на сокращение расходов. Это можно провести двумя путями: либо сократить некоторые отрасли предприятия и уволить часть работников, либо сократить все административные расходы, включая и жалованье, как только возможно.

— Я со своей стороны возражал бы против лимитирования производства, — сказал профессор Левдал. — Во-первых, потому, что необходимо считаться с интересами рабочих, честно трудившихся на предприятии, а во-вторых, потому, что я ни в какой мере не разделяю опасений господина председателя. Я охотно признаю, что оборудование обошлось нам дороговато, что многие расходы, которые вначале были полезны, позже оказались ненужными, обременительными. Я признаю и многое другое. Но я ни минуты не сомневаюсь и том, что если управлять «Фортуной» со знанием дела и с разумной бережливостью, она окажется если не золотым прииском, то уж во всяком случае солидным предприятием, и можно надеяться, что акционеры будут благословлять его так же, как сейчас благословляет город.

Все присутствующие ожидали, что теперь консул Вит внесет предложение о значительном сокращении годового оклада управляющему Мордтману. Но прежде чем консул успел заговорить, молодой человек взял слово; он был специально приглашен на это заседание дирекции.

— Господа! — легко и непринужденно сказал Микал Мордтман. — Меня в известной мере даже радует, что обсуждение вопроса на сегодняшнем собрании приняло именно такое направление. Это облегчит мне задачу высказать то, что я думаю. Я сам с огорчением следил за снижением цен, и, не впадая в панику, я все же предвидел, что в настоящий момент, да и на ближайшее будущее всякого рода экономия имеет чрезвычайно важное значение для судьбы нашего предприятия. Я стал тщательно обдумывать, что является для нас обузой, без чего можно обойтись, каких работников можно уволить, и нашел, что самая бесполезная, самая ненужная должность, господа, — это должность, которую занимаю я!

Члены правления удивленно переглянулись, а он продолжал с приятнейшей улыбкой:

— Да, именно так, господа! Если в первые месяцы организации предприятия я был, осмелюсь сказать, необходим, то теперь я стал бесполезен. Теперь работа налажена, специалисты, рабочие обучены, конторский персонал подобран удачно. Затем необходимо учесть еще и то обстоятельство, что дирекция, члены правления — всё люди опытные, знающие, я бы сказал, самые выдающиеся промышленники нашего города. Поэтому я уже давно собирался внести предложение о сокращении занимаемой мною должности; часть моих обязанностей можно передать господину Маркуссену, а управление предприятием должна взять на себя полностью уважаемая дирекция. Но я не торопился заявить об этом. Причины тому были разные: во-первых, нужно все же сделать над собою какое-то усилие, чтобы решиться открыто признать свою бесполезность, во-вторых, я не могу отрицать (впрочем, это вполне понятно!) — мне трудно расстаться с предприятием, с делом, которое я полюбил, и притом, господа, жаль расстаться с общей нашей работой, которая доставляла нам всем много радости.

Наступила пауза. Консул Вит был очень доволен таким оборотом дела и улыбался, поглядывая на профессора Левдала; но председатель Кристенсен потер свой большой нос, провел рукой по глазам и недоверчиво посмотрел на Мордтмана.

В сущности, профессор Левдал был первым, кто затеял в дирекции небольшой заговор, чтобы добиться отставки Мордтмана. И вдруг сам Мордтман совершенно добровольно, без всякого нажима со стороны, заговорил об этом же самом. Нет! Тут кроется какая-то хитрость!

— Я, как председатель, не могу согласиться, во всяком случае без более основательной мотивировки, не могу согласиться с тем, что господин Мордтман, как управляющий, вдруг, так сказать, внезапно оказался совершенно бесполезным! Должно все же пройти какое-то время…

— Простите, господин председатель, по семейным обстоятельствам я как раз хотел просить уважаемую дирекцию разрешить мне уйти с моего поста к рождеству.

— Уже к рождеству?.. — Председатель задумался еще более.

— Мы, конечно, сразу почувствуем отсутствие такого умелого и опытного управляющего, но если господин Мордтман желает этого сам, то мы, конечно… — начал консул Вит.

Профессор продолжил его мысль:

— Мы, конечно, вынуждены приложить все меры к тому, чтобы пойти ему навстречу, как нам ни грустно…

— Но задумались ли господа члены правления о том, сколько ответственности и сколько работы они примут на себя с того момента, как управляющего на предприятии вдруг не станет? — спросил Кристенсен. — Я, например, со своей стороны заявляю, что в таком случае я не решаюсь оставаться на своем посту: это мне уже не по силам.

Резким движением большой белой руки он провел по лицу и внимательно взглянул на окружающих, вполне уверенный, что все, как обычно, станут творить о его незаменимости.

Но профессор Левдал пришел всем на помощь, сухо и четко заявив:

— Если дело идет об интересах предприятия, мне кажется, я могу без преувеличения утверждать, что каждый из нас с радостью приложит все усилия, чтобы выполнить свои обязанности.

Кристенсен заколебался. До сих пор он безоговорочно считался первым в немногочисленной касте, занимавшей ведущие посты во всех дирекциях и правлениях города. Радость всей его жизни состояла в том, чтобы проводить совещания, собрания, выносить решения и слушать свой собственный мягкий бас, рокотавший хорошо обдуманные, округленные и немножко высокопарные фразы.

До сих пор считалось, что он обладал исключительным тактом в ведении дел. Его большой мягкий нос вынюхивал опасность на очень далеком расстоянии. И теперь, внимательно посмотрев на Мордтмана, он принял решение и сказал:

— Я не хочу преувеличивать степень моей значительности и полезности. Но, поскольку теперь этот пост мне уже не по силам, прошу вас, господа, избрать сейчас нового председателя.

Все сидящие вокруг стола начали в недоумении перешептываться, но Кристенсен повторил:

— Да, именно так! Я настоятельно прошу вас об этом, господа. Здоровье мое, как все вы знаете, не из крепких, а растущие потребности нашего города, по мере его развития, накладывают много обязательств на… на более передовых из его обитателей. Притом я должен заявить, что не настолько уж сведущ…

— О! Господин председатель! — с улыбкой воскликнули некоторые члены правления.

— Нет! Нет! Я говорю совершенно серьезно! Это так! В сущности, место мое может занять любой из вас, кто разбирается во всей этой алхимии. Вот, например, господин профессор Левдал. Если только он пожелает принять пост председателя правления, я ничуть не сомневаюсь в том, что общее собрание охотно поддержит мое предложение.

— Господа! — начал профессор. — Почти все вы знаете, что я больше интересуюсь наукой, чем коммерческими делами. Вначале я полагал своей задачей помочь дирекции упрочить и развить предприятие, которое в будущем может обеспечить счастье и благополучие многих наших горожан. Но позже как-то само собою случилось, что я полюбил это предприятие, и если бы настали трудные времена, я, право, охотно предложил бы и свою старую спину, чтобы поддержать его. Но, господа, я стар! Я не смогу, как господин Мордтман, летать с фабрики в город и обратно по нескольку раз в день…

— Безусловно! Господину профессору можно бы назначить помощника…

— Простите! Я не хочу быть навязчивым, — сказал Микал Мордтман. — Но, насколько нам всем известно, у господина профессора есть сын, который совсем недавно сдал последние экзамены на юридическом факультете. Пост, о котором сейчас упомянули, очень подходит для молодого человека, кандидата прав, именно как начало карьеры. Я уверен, что его юридическое образование во многих отношениях будет весьма полезно для нашего предприятия…

Профессор Левдал смутился: второй раз сегодня этот Мордтман угадал самые сокровенные его желания; именно такого оборота дел он и хотел; но он заранее готовился к противодействию, ко многим мелким интригам. И вот в одно мгновенье все устроилось, и притом по инициативе того человека, от которого он хотел избавиться.

Быстро и почти без дебатов было решено предложить общему собранию акционеров санкционировать следующие изменения: пост управляющего упраздняется, а члены правления с профессором Левдалом во главе принимают на себя непосредственное руководство предприятием. Председателю правления предоставляется право по своему усмотрению выбрать себе помощника, оклад которого будет установлен общим собранием.

Когда они вышли на улицу, консул Вит пожал руку профессору и, улыбаясь, поздравил его с благополучным разрешением вопроса.

— Но понимаете ли вы, Левдал, что случилось с Мордтманом? Мы ведь все полагали, что он будет руками и ногами цепляться за это место! Вероятно, он почувствовал отрицательное отношение к себе членов правления.

— Возможно, — рассеянно отвечал профессор. Но, простившись с консулом, он еще некоторое время стоял перед своим домом и смотрел в конец узенькой улицы, где вдали черные трубы «Фортуны» четко обрисовывались на фоне вечернего неба.

Прохожие почтительно кланялись этому статному старику, задумчиво стоявшему посреди улицы, облокотившись на палку из дорогого темно-коричневого дерева с замысловатым набалдашником из слоновой кости. Палка эта была подарком коллег по университету.

Профессор вежливо отвечал на поклоны, но не смотрел на тех, кто его приветствовал. Он все еще раздумывал о Мордтмане. Профессор Левдал терпеть не мог этого человека; именно поэтому он последнее время особенно часто задумывался над делами «Фортуны» и над вопросами руководства предприятием. Он не сводил глаз с Мордтмана, конечно никогда не показывая, что это вызвано личным предубеждением, а объясняя это добросовестностью члена правления.

Он невольно настроил против молодого человека многих членов правления. Одни считали, что содержание управляющего слишком дорого обходится предприятию, другим Мордтман просто не нравился, а добродушный консул Вит не любил молодого человека из сочувствия к своему другу профессору.

И вот внезапно Мордтман добровольно, с любезной улыбкой сам отказался от работы.

По правде говоря, такой оборот дела противоречил желаниям профессора: приятнее было бы видеть, что Мордтман исключен, выгнан.

Но, так или иначе, он ушел. А это основное. Работа и ответственность не очень пугали Карстена Левдала. За эти годы он и в самом деле увлекся шумной, тревожной и многообразной деятельностью, которая проходила так хорошо и охватывала такое количество людей. Профессор горел желанием доказать, что без этого шарлатана Мордтмана дело пойдет совсем иначе и гораздо лучше.

Особенно радовала его мысль, что Абрахам станет его помощником. Тогда сын с молодой женой будут постоянно жить в родном доме, во втором этаже. В доме будет всегда светло, весело, и все грустные и горькие воспоминания постепенно померкнут и исчезнут.


Председатель правления Кристенсен сидел в своем кабинете, где происходило собрание, погруженный в тревожные раздумья и сомнения.

Что-то скажет его жена, когда узнает, что он уступил пост председателя правления — и кому? Профессору Левдалу, который, собственно, и не принадлежал к касте дельцов. Она ведь всегда требовала, чтобы Кристенсен был самым первым — обязательно самым первым — в городе! До сей поры так оно и было.

Он предчувствовал адскую сцену, и все же… все же это не пугало его. Он повел носом: да, да! В воздухе было что-то еще пока непонятное! Мордтман не из тех, кто добровольно, без основания оставит такой пост. Он умный парень, а его папаша, глава фирмы «Исаак Мордтман и К°» в Бергене, — еще умнее. Такие крысы удирают с корабля только в случае настоящей опасности.

Кристенсен решил набраться мужества и вытерпеть от своей супруги все, что предстояло вытерпеть, не выразив ей ни малейшего сомнения в надежности «Фортуны». О нет! Это будет еще хуже: у него слишком много акций, а у нее слишком много приятельниц.

На следующий день Микал Мордтман писал своему отцу:


«Все обошлось лучше, чем можно было ожидать. Я воспользовался некоторым замешательством и разногласием, возникшим на заседании правления (ты знаешь, какие это разногласия), и, прежде чем кто-нибудь успел сообразить, в чем дело, я был свободен. Я очень рад этому, хотя в настоящий момент не имею места, но я полагаю, ты найдешь для меня что-нибудь подходящее. Что касается дел фабрики, я вполне согласен с твоими замечаниями, высказанными в письме от 18-го числа».


Таким образом, профессор Левдал вошел в более тесные взаимоотношения с коммерсантами города, которых он до сих пор старался избегать.

По мере того как работа предприятии становилась ему понятнее и яснее, он все с бо́льшим рвением отдавал свои силы «Фортуне». Он читал иностранные книги и журналы, вносил изменения и улучшении, задумывал изменение форм производства и собирался ввести новые дорогие машины.

Его небольшая врачебная практика в конце концов свелась к нескольким семействам, которые он посещал скорее как друг дома.

Постепенно его приемная и кабинет стали комнатами конторы. Вскоре там появились кассир и некий молодой человек, который бегал по поручениям в город и на фабрику; а агенты и маклеры начали заходить в дом профессора как в обычную купеческую контору.

Однажды ловкий агент полушутя продал профессору рожь с корабля, который еще стоял и грузился в Данциге.

Профессор вошел в азарт, в совсем особый, новый для него азарт; втайне он сердился на себя, — но цены на рожь росли!


Он все-таки сердился на себя: что у него было общего с этими торгашами и спекулянтами, которых он всегда презирал? А цены на рожь всё росли.

И когда три тысячи крон чистой прибыли оказались на его письменном столе, Карстен Левдал почувствовал совсем новое для него своеобразное удовольствие.

Он всегда был богат: жена принесла ему большое состояние. Но у него было какое-то врожденное чувство откровенного пренебрежения к торговле и тайного уважения к деньгам.

Он распорядился крупными капиталами жены разумно и осторожно. Он наслаждался комфортом и удобствами, которые давали деньги, не осознавая всего их могущества.

Но в деньгах, лежавших перед ним на столе, было что-то совсем особое: он создал их сам простым мановением руки. Он мог создавать деньги. В первый раз в жизни почувствовал он в своих руках силу, которая, как стихия, способна унижать и возносить людей. Он поглаживал пачки ассигнаций, ощупывал их пальцами, и ему казалось, что эта шуршащая бумага как-то особенно хорошо пахнет.

Когда Абрахам вернулся домой, отец показался ему помолодевшим и как будто даже опьяневшим от новых планов и проектов. Поистине «Фортуна» стала основным в его жизни.

Он сел за свой новый стол и откинулся в кресле, счастливый и довольный.

III
— Входите, входите, господин кандидат! Входите смелее! Посмотрите, как живет простой люд. Это нам будет полезно; да это нынче и модно, не правда ли? Модно, чтобы работодатели знали условия жизни, запросы, интересы рабочих и все такое! Это ведь и в литературе отражено, не правда ли? Какую книгу ни возьмешь — все о простом народе, о рабочих, о бедноте! Ах, сударь! Как послушаешь, так все только и думают что о взаимопонимании да о сострадании! Чудесное время настало, не правда ли?

С этими словами старик рабочий ввел своего посетителя в маленькую темную комнату, где не было почти никакой мебели.

У окна лежала груда лозняка и белых очищенных прутьев. Около этой груды сидела молодая девушка и плела корзинку.

— Кого это ты привел, отец? — спросила она, настороженно прислушиваясь к незнакомым шагам.

— Это молодой кандидат Левдал, новый управляющий, — ответил старик. — Видите ли, сударь, она у меня слепая! — пояснил он Абрахаму. — Это часто бывает среди бедняков, среди простого люда, среди рабочих.

Дочь горько усмехнулась и повернула к свету свои блеклые, безжизненные глаза; белые пальцы ее сгибали толстый прут.

Абрахаму Левдалу стало не по себе. Воспользовавшись тем, что старик вышел в кухоньку за кофе, он участливо спросил:

— Вы всегда… вы от рождения… так несчастны?

Молодая девушка при первом звуке его голоса опустила веки, внимательно вслушиваясь в каждое его слово. Теперь, когда не было видно этих мучительно пустых мертвых глаз, Абрахам был поражен ее замечательной красотой.

Морщинки горечи и страдания, лежавшие вокруг рта и тонких ноздрей, теперь исчезли. Белый лоб, обрамленный темно-русыми вьющимися волосами, был печально чист и подчеркивал тонкость ее худощавого грустного лица.

— Повторите, что вы сказали… — попросила она.

— Разве ты не слышишь, Грета? Наш вежливый, образованный гость делает тебе честь, спрашивая о твоей слепоте. Он хочет знать — от рождения ли у тебя это. Да, господин кандидат! От рождения. Больная кровь. Больная кровь бедняков!

Старик уселся на табурет, держа в одной руке чашку кофе, в другой — кусок ржаного хлеба, намазанного тонким слоем густо посоленного масла.

Абрахам только что начал работать на фабрике, и все рабочие казались ему вежливыми и любезными. Но этот старый механик никогда с ним даже не разговаривал. Абрахам сердился на себя за то, что согласился зайти сюда, в эту конуру.

— Вот черный кофеек да черный хлебец с маслицем, которое от соли хрустит на зубах, как стекло, — угостить этим вас, господин кандидат, я пока что не решаюсь!

— Пока? — поднял на него глаза Абрахам.

— Ну да! Я всегда говорю «пока» — на всякий случай, знаете ли! Разве угадаешь, что придется кушать за всю долгую жизнь, не правда ли?

Он весело расхохотался своей остроте; молодая девушка тоже было рассмеялась, но сразу умолкла и низко наклонилась над работой. Абрахаму эти люди были совершенно непонятны. Он простился и пошел к двери.

— Когда вы зайдете снова, посмотрите на корзинки моей Греты! — крикнул ему вслед старик.

— Он больше никогда не придет, отец! — вполголоса сказала девушка, но Абрахам услышал ее слова, и тон, каким это было сказано, тронул его.

— Я с удовольствием зайду, когда буду поблизости, и обязательно посмотрю на ваши корзинки; мне даже понадобятся корзинки для нашей новой квартиры! — приветливо сказал он девушке и вышел, не взглянув на старика.


— Послушай, отец, что за человек этот механик Стеффенсен?

— О! Это софист и смутьян! Все на свете перепробовал и ни к чему не пристрастился!

— Но он ведь все-таки хороший механик?

— Постольку, поскольку. Мордтман очень ему покровительствовал. Они ведь оба немного шарлатаны. Но Стеффенсен беспокойный человек, и на хорошем предприятии держать его не следует.

— Уж не собираешься ли ты уволить его?

— Именно — одним из первых!

— Но он беден…

— Некоторые считают, что он богат, но скрывает это.

— Но у него ведь слепая дочь.

— А разве у него есть дочь?

— Ну да! Я думал, что ты знаешь о ней: мне кажется, что это очень интересный случай слепоты…

— Возможно, — сухо ответил профессор и углубился в свою работу.

Но Абрахам решил обязательно обследовать глаза Греты, как только снова зайдет к Стеффенсену. Все книги профессора находились на верхнем этаже, и Абрахам проводил за чтением много часов, особенно в воскресные дни, когда все уходили в церковь.


День выдался трудный. Молодые Левдалы в первый раз устроили вечер и пригласили много гостей; это отвечало желаниям профессора: он был очень доволен, и вся его прислуга была занята приготовлением ужина.

Но молодая хозяйка так переутомилась, что не знала, найдет ли силы справиться с процедурой одевания.

Абрахам нервно расхаживал по комнатам: приближался час, когда начнут съезжаться гости; он ждал и прислушивался у дверей жены. Вышла горничная.

— Ну что?

— Нет! Фру Левдал еще не готова!

— Господи! Клара! Неужели ты не можешь немножкопоторопиться? Если не ради меня, так хоть ради моего отца!

— Ах, милый! Не упоминай о своем отце. Такой человек, как он, никогда не стал бы доводить меня до такого переутомления, если бы знал… Но, конечно, он не знает, а ты так мало заботишься обо мне…

— Ну, если ты не хочешь принимать сегодня гостей, пошлем извинения…

— Ах, Абрахам! До чего ты невыносим, когда говоришь не подумав!

— Нет, я говорю вполне серьезно. Если ты настолько плохо себя чувствуешь…

— Если?! Ты намекаешь, что я притворяюсь? Ты мне не веришь?

— Клара, милая! Черт с ними, с гостями!

— Милый! Не ругайся, пожалуйста!

Через полчаса, красивая и сияющая, она вышла к своему свекру и, раскрасневшись от удовольствия, выслушала его приятные старомодные комплименты. Абрахам надивиться не мог, как его слабенькая, болезненная Клара умела силой воли преодолеть усталость, когда это было необходимо.

Точнее, если уж говорить правду, он просто злился, что принужден притворяться, будто верит в эту слабость, в эту томную слабость, которая так быстро исчезает. Капризы Клара унаследовала от своей мамаши. Если бы он справился с этими капризами, Клара стала бы совершенно очаровательной. Не он один, многие так думали.

Вечер проходил хорошо. Старики играли в карты, в гостиной гремела музыка, и все гости чувствовали себя празднично в этой заново обставленной роскошной и нарядной квартире.

Но в разгаре общего оживления Абрахам вдруг заметил зловещие морщинки около рта своей жены, точную копию тех, какие он видел на лице тещи, фру Мейнхардт.

Клара вдруг притихла, смотрела как бы нарочно мимо него, в пространство, а когда он обращался к ней, делала вид, что не слышит; даже в общем разговоре стала чувствоваться какая-то напряженность, испортившая общее веселое настроение. От молодой хозяйки веяло холодом.

Многим это показалось странным; гости переглядывались: некоторые молодые женщины догадывались, в чем дело. Педер Крусе, старый холостяк, даже пробормотал себе под нос: «Тебе таки придется еще хлебнуть горя, дражайший Абрахам, с твоей Санта-Кларой!»

Абрахам отчаянно боролся с этими морщинками весь вечер; он был лихорадочно весел, чтобы поддержать хорошее настроение гостей, но ничего не мог поделать с леденящей улыбкой хозяйки.

Он наклонился к ней, намереваясь хотя бы шепотом спросить, что случилось; она отвернулась и заговорила с соседом. Он пытался взглядом попросить ее перестать ломать эту отвратительную комедию. Если он провинился, — а он уже подозревал, что упрекать будут именно его, — если он провинился, об этом можно будет поговорить потом, но не показывать это сейчас, перед посторонними людьми!

Но объясняться с нею было все равно что объясняться со стеной. Клара продолжала держаться с гостями холодно, натянуто вежливо, а в сущности говоря — невежливо.

Когда, наконец, Абрахам, измученный этим злосчастным вечером, проводил до дверей последнего гостя, он бегом бросился через все комнаты в будуар жены, где она стояла и ожидала его, притворяясь, что равнодушно перебирает цветы в букете.

— Ну, послушай, что это значит? Объясни, что все это значит, Клара? — воскликнул он, остановившись перед нею.

— Что такое? Что ты хочешь сказать?

— О, ты отлично понимаешь, что я хочу сказать! Ты знаешь, как ты держалась весь вечер! Внезапно, без всякого повода с чьей бы то ни было стороны, ты стала мумией! Ни улыбки, ни ответа…

— Я просто не сумела скрыть свое огорчение и недовольство. Видит бог, я делала все усилия, но напрасно. Во всяком случае причины тебе отлично известны, и нечего спрашивать.

— Никакие причины мне не известны; я только предполагаю, что ты недовольна мною, но, клянусь, не имею понятия, что именно я сделал!

— И еще клянется! Неужели ты не помнишь, как сидел около рояля, уткнувшись носом чуть ли не прямо в волосы этой полоумной Лины Вит!

— Да мы не сидели около рояля!

— О! На первый взгляд, конечно, ничего особенного не происходило; но по тому, как вы смеялись, можно было понять, о чем вы разговаривали… А когда мне стало стыдно за тебя, я подошла к нам и вежливо сказала что-то о ее платье…

— Да, ты сказала, что не любишь зеленого цвета.

— А она вызывающим тоном отметила: «Это не зеленый цвет, фру Левдал, а голубой». Ну, а ты? Что сделал при этом ты?

— Ну, я, конечно, подтвердил, что цвет голубой. Ведь он на самом деле голубой.

— Нет, зеленый! Слышишь?! Пошлый шпинатно-зеленый! Но, вообще-то говоря, это мне совершенно безразлично! Ты представить себе не можешь, до чего мне безразлично — зеленой или голубой материей эта особа драпирует свои кости. Но характерно в этом случае твое поведение! Характерно, что всегда по самому пустому и ничтожному поводу ты обязательно возражаешь мне, обязательно становишься на сторону враждебных мне людей. Никогда не бывало, чтобы ты защитил меня…

— Но послушай, милая Клара! Если платье кажется мне голубым…

— А почему оно кажется тебе голубым? Только потому, что так сказала это отвратительная Лина Вит. Все ясно! С нею ты сразу согласился, а я, твоя жена…

— Неужели тебе в самом деле кажется, что Лина Вит может быть опасной?

— О! При чем тут она? Это повторяется с любой! Ты готов променять меня на первую встречную! Я одинока здесь, а ты, ты, который должен был бы поддержать меня, ты стараешься уколоть, задеть! Ты… ты… Она всхлипнула, рыдания перехватили ей голос, и она выбежала из комнаты.

Абрахам бросился было за нею, но у двери спальни остановился, закурил папиросу и пошел назад в пустые комнаты. Он задумался о жене и о своей жизни, которая, казалось, шла так гладко и счастливо, озаренная лучами солнца. Он остановился перед зеркалом и почти с удивлением смотрел на свое отражение.

Неужели это он? Чем он жил? Почему он не совершил ничего значительного? Почему его жизнь так пуста и бессмысленна?

Ну, пусть первая пора юности быстро отцвела. Но ведь затем настал второй период его жизни, когда он стал увлекаться умными современными книгами и скоро убедился, что в мире не все так благополучно и гладко, как рассказывали студентам в Кристиании.

Вначале ему казалось, что теперь все в порядке везде, за исключением Америки, что все загадки науки разрешены или по крайней мере будут разрешены завтра-послезавтра университетом Кристиании. Все стоит на крепких основах, все гармонично и прочно, молодежи почти нечего делать, потому что старики отлично уладили всё заранее. Но книги отрыли ему глаза, опрокинули все представления, которые внушили ему дома, в школе, в университете. Он понял, что родился в столетии, полном сдвигов и потрясений, в столетии, которое больше всего нуждалось именно в смелых молодых людях.

Абрахам Левдал чувствовал прилив энергии и жажду деятельности. Ему хотелось переделать все сразу, все, что волновало и возмущало его. Но он не знал, за что взяться; ему нужна была чья-то помощь, чей-то совет, чтобы действовать правильно. Иначе — либо его деятельность никому не принесет пользы, либо никто из «ближних» не поймет его.

Когда Клара была еще его невестой, он пробовал открыть ей свои заветные мысли. Он поверял ей свои «бредовые идеи», и на первых порах ее забавляли эти кощунственные выпады против всего того, что ей внушали с детства и что ей казалось бесспорным. Когда же он заходил слишком далеко, она смеялась, говоря, что он просто дурачится.

Больше всего заинтересовал Клару вопрос о женской эмансипации. Она внимательно слушала, как Абрахам разражался пылкими обличительными тирадами против грубости мужчин, столетиями обижавших и запугивавших женщин. Но когда он принялся описывать будущее, когда он в ярких красках изобразил брак между равноправными людьми, Клара лукаво прижалась к его плечу и спросила: «Ты всегда будешь так настроен против меня, милый?»

Все его клятвы и уверения оказались напрасными.

Нет, он не обманывался; он был убежден, что честно прилагал все усилия, чтобы сделать их совместную жизнь счастливой и мирной, но Клара слишком испорчена! Отрицать это невозможно. Сцены, подобные той, какая только что произошла, он был уже не в силах выносить. И больше он этого выносить не станет! Нет! Нет! Он хорошо знал, что сейчас Клара ждет его, готовая помириться, если только он первый извинится и признает свою вину. Но Абрахам поклялся, что не унизится до извинений. Продолжая ходить по комнатам и докурив вторую папиросу, он вспомнил механика Стеффенсена и слепую девушку. Странная пара! Он решил спросить о них юриста Крусе, который знал подробно биографии всех рабочих.

Пока он твердо решил противиться намерениям отца рассчитать Стеффенсена. Абрахам не мог примириться с мыслью о том, что способный человек будет лишен работы только потому, что у него репутация софиста и смутьяна. На самом деле он, очевидно, просто умный человек, и именно ему следует оставаться на фабрике.

А что сталось бы, если бы его уволили, с несчастной слепой девушкой?

Образ ее вдруг ярко всплыл в его памяти. Что-то трогательное было в этой девушке. Ее белый, невинно-грустный лоб, ее невидящие глаза на худощавом печальном лице вызывали в нем воспоминания о раннем детстве.

Абрахам увлекся фантастическими мечтами о том, как эти глаза вдруг откроются, взглянут на него с благодарностью и преданностью. Было уже очень поздно, когда Абрахам пришел в спальню. Клара спала.

IV
— Да благословит господь час твоего прихода в дом сей и да будут благословенны все дни твои в доме сем!

С этими словами капеллан ввел невесту в дом своего отца.

Толстый Йорген Крусе так был взволнован торжественным появлением молодой четы, что только сложил руки, словно на молитву, и произнес: «Аминь!»

Но жена его, столь же худая, насколько он был толст, отложила вязанье и бросилась навстречу невесте сына.

— Добро пожаловать! Добро пожаловать, дорогая! Дай бог, чтобы вы были счастливы в этом доме! Добро пожаловать, дорогой мой Мортен! Жаль, что не могу поцеловать тебя: очень уж борода твоя мешает! Вы застали нас врасплох! Мы ожидали, что пароход придет не раньше шести. Педер так сказал нам. Вы его не встретили? Ну так он сейчас вернется! Но, Фредерика, милая, как вы позволяете ему носить такую отвратительную бороду? Будь я на вашем месте, я бы категорически запретила это.

— Никогда не говорите такого Фредерике, мама! Даже мысль о том, чтобы восставать против желаний и воли мужа, совершенно чужда ей, насколько я знаю ее натуру! Ведь правда, Фредерика?

— Да, Мортен.

— О! — возразила мадам Крусе. — Я не имела намерения затрагивать такие высокие темы. Жена, пожалуй, не проживет без того, чтобы в мелочах не перечить мужу.

— Писание учит нас, насколько вам известно, мама…

— Да, да, друг мой! Я все это знаю! — перебила его мать. — Но мы сейчас не станем разводить богословские диспуты, займемся уж этим за чашкой кофе: всему свое время. Ведь правда, Фредерика? Ну, так еще раз добро пожаловать, дорогое дитя мое!

Йорген Крусе, как всегда, когда слушал болтовню своей жены, раздумывал, откуда у нее берется столько слов. Наконец он тоже пробормотал что-то, но тотчас же смутился и умолк.

Он стеснялся не столько будущей невестки, сколько сына. Когда Мортен избрал своей специальностью богословие, родители его обрадовались. Это получилось очень удачно: старший, Педер, был юристом. Если уж так вышло, думал Йорген, что ни один из сыновей не выбрал профессии коммерсанта, на что он втайне надеялся, то увидеть своего Мортена на кафедре, в сутане — как-никак довольно забавно.

Да неужели же это действительно его маленький толстенький Мортен, этот пастор, с таким достоинством вошедший в комнату и протянувший ему, старому Йоргену, руку приветливо, даже, пожалуй, покровительственно. Он стал таким представительным, да и борода очень изменила его наружность. Он так пристально и строго смотрит на всех окружающих сквозь светлые круглые очки.

Отец чувствовал себя очень неловко. Бойкая маленькая мадам Крусе увела Фредерику готовить кофе и обращалась с Мортеном совершенно бесцеремонно, как в школьные годы. Старый Йорген был явно озадачен и тщетно старался найти правильный тон для беседы с таким высокопоставленным сыном.

— Ты куришь, Мортен? — спросил он, наконец, едва ли не робко.

— Почти никогда, — ответил Мортен очень серьезно и с глубоким вздохом, который долженствовал обозначать, что это была одна из многих его жертв.

Все нашли, что Мортен Крусе стал много солиднее после того, как посвятил себя богословию. Угрюмость, делавшая маленького Мортена в школе отсталым мальчиком, позже превратилась в положительность и серьезность, что как-то само собою привело его к занятиям богословием.

Он быстро выдвинулся и был назначен капелланом в городе. Сразу после назначения он обручился и намеревался повенчаться как можно скорее, так как невеста была сиротой и у нее было значительное состояние и никаких родственников.

Красивой Фредерика Андерсен, пожалуй, не была, но, замечая, как нежно она поглядывает на Мортена, мадам Крусе решила, что у нее доброе сердце и хороший характер.

Вскоре вернулся старший сын, юрист. Он пришел прямо с пристани, очень запыхавшийся, и рассыпался в извинениях, что ему не удалось встретить брата и его невесту в момент их приезда.

— Я очень, очень занят! — сказал он. — Эти собрания, знаете ли, отнимают у меня много времени! Мне нужна помощь! Тебе бы, Мортен, следовало помочь мне. Для тебя здесь найдется немало дела. Все наши рабочие живут в окрестностях фабрики.

— Ты разумеешь «Фортуну»? Но о каких собраниях ты говоришь?

— Да о рабочих! Сначала у нас было только нечто вроде кассы взаимопомощи, а теперь появились сберегательная и больничная кассы и все прочее.

— Ну, а ты какое имеешь отношение к этому? Разве ты член всех этих обществ, Педер?

— Член всех этих обществ! — воскликнула мадам Крусе. — Да ведь все эти общества — выдумка Педера! Он их и организовал!

— Ах, вот как! — сухо сказал Мортен.

Мадам Крусе немного покраснела, хотела что-то сказать, но сдержалась и, обратившись к своей будущей невестке, пригласила ее пройти в комнатку на верхнем этаже.

Как только они ушли, отец тоже поспешил скрыться, и братья остались вдвоем.

— Поздравляю тебя, Мортен! И с назначением и с невестой! Она, кажется, очень кроткая и нежная.

— Фредерика — девушка, воспитанная в строгих и разумных правилах.

— Ну да, но это же не мешает ей быть нежной!

— Столь легкомысленное слово не подходит для характеристики качеств моей невесты, и я заранее просил бы тебя…

— Полно, Мортен! Нечего ломаться! Такой тон хорош для других, а не для меня. Не воображаешь ли ты, что я, так хорошо тебя знающий, позволю себя дурачить? Здесь-то уж ты должен снимать с себя личину пастора! Уверяю тебя, в моих глазах это делает тебя только смешным.

— Мне больно, Педер, ты с первых же слов…

Но Педер уже вышел из комнаты. Мортен с минуту смотрел ему вслед, затем сел к столу, вынул записную книжечку, занес туда какие-то цифры и принялся их подсчитывать.


Юрист Педер Крусе имел репутацию человека довольно глупого, и действительно не многого добился в жизни. Зарабатывал он столько, сколько ему было нужно, и жил у родителей, так как старик очень настаивал на этом.

Будущее Педера не обещало ничего приятного. Пожалуй, ни одно учреждение или предприятие не доверило бы своих дел этому чудаковатому радикальному юристу; в суде тем более ему не поручали никаких дел. И поскольку он не имел пристрастия к вину и не отличался легкомыслием, все решили, что он просто глуп.

Но он умел заслужить доверие простого люда. Говорили, что он призывал массы к бунту. Он, человек с высшим образованием, постоянно вращался среди рабочих, помогая им сплотиться в борьбе за общие интересы, настраивал их требовать более дешевых продуктов питания и лучших жилищных условий.

За это его искренне, до глубины души, ненавидели все «порядочные люди» и не раз ругали в местной печати.

Педер Крусе был много старше Мортона, и когда последний еще ходил в школу, Педер был уже взрослым. Тем труднее было теперь Мортону поддерживать благопристойный тон пасторских сентенций; притом ведь Педер издавна не переносил духовного сословия. В газетах о нем однажды было сказано: «В его натуре безверие и легкомыслие неотделимы от политического радикализма».

Дома Педер всегда находил поддержку у матери. Старый Йорген Крусе был целиком поглощен своими делами, но мать, которая воспитывала его в далекие детские годы, позже, по мере своих способностей, старалась не отставать от старшего сына, приобщаясь и к новым познаниям его и к новым интересам, тогда как в первые годы замужества ее кругозор был довольно узок.

В юности она была продавщицей у Йоргена Крусе, когда он был еще скромным владельцем маленькой лавочки, у которого бедняки покупали свечи, и сахарный песок, и сироп. И понадобилось немало времени после того, как она родила Йоргену сына, чтобы ее стали называть «мадам», и она перебиралась из лавочки в его комнату на те часы, когда без нее в лавочке можно было обойтись.

Этот сомнительный момент в ее биографии скоро всеми был позабыт. Мадам Крусе продолжала работать вместе с мужем, и лишь когда они, наконец, добились некоторого достатка, муж стал все чаще говорить ей: «Спасибо тебе за помощь, Амалия Катерина! Посиди-ка в комнате да отдохни как следует!»

Тогда наступили хорошие дни, и тогда-то появился на свет младший сын, Мортен. Вероятно, поэтому он и был такой упитанный.

Мадам Крусе использовала это хорошее время для того, чтобы хоть чему-нибудь научиться. Очень ученой она так и не стала, но с тем бо́льшим почтением относилась она к науке вообще и тем настойчивее мечтала, чтобы оба сына получили образование.

Йорген не стал противиться, когда дело шло о старшем сыне: Педер, хрупкий бледный юноша, увлекался чтением, но когда Мортену исполнилось двенадцать лет и он должен был поступить в латинскую школу, Йорген попробовал дать отпор.

Маленький Мортен был толст, угрюм и из всех игр признавал только игру в мелочную лавочку; считал он удивительно хорошо, и именно поэтому было решено послать его учиться, — это было все-таки решено потому, что Йорген не мог устоять перед многочисленными доводами Амалии Катерины. Но прежде чем пойти в школу, маленький Мортен охотно стоял за прилавком рядом с отцом и торговал с совершенно серьезным видом. Не раз Йорген с восхищением наблюдал, как малыш уверенно развешивал табак из большого пакета, с изумительной точностью рассыпая его на порции ценою в два скиллинга.

— Да, — вздыхал теперь старый Йорген Крусе, вспоминая об этом времени. — Вот теперь он стал пастором. Оно, конечно, может и хорошо, но лавочник из него получился бы не хуже!

Мортен между тем сидел в своей комнате и подсчитывал, во что обошлось путешествие.

— Фредерика! — сказал он вошедшей в комнату невесте. — По моим подсчетам, ты должна мне три орта пятнадцать скиллингов.


В городе новому капеллану не повезло. Ему вредило то обстоятельство, что он не был новым человеком. Все знали его — толстого сына Йоргена Крусе, — и теперь, когда увидели, как он, в сутане, на кафедре, красноречиво проповедует прихожанам, очень многим, особенно тем, кто постарше, это показалось даже странным.

Но, поскольку он сдал экзамены и был направлен к ним как бы по воле божьей, согласно порядку, установленному богом на земле, то меньшинству пришлось признать вслед за большинством, что этот упитанный молодой человек вдруг оказался выше их всех и взял их души под свое наблюдение.

Правда, на его проповедях не было такого скопления народа, как на проповедях всякого нового пастора, но он приобрел уважение и расположение своих собратий и даже начальства тем, что не чудачествовал, как некоторые новоиспеченные капелланы, не вводил никаких новшеств, наоборот — оказывал пристойную почтительность всему исстари заведенному.

Особенно доволен им был попечитель о бедных. Обычно всякий новый капеллан начинал с того, что посещал бедных, определяя, кому помогать в первую очередь; дамы-патронессы сопутствовали капеллану с теплым супом, и среди бедняков начиналось такое волнение, что с ними невозможно было справиться.

Но ничего подобного не произошло с капелланом Крусе; первого же обратившегося к нему бедняка он отослал к председателю благотворительного комитета, и ни одной миски супа не было съедено за его здоровье.


Как только Мортен женился, молодые заняли маленькую скромную квартирку неподалеку от дома Йоргена Крусе, чтобы можно было почаще обедать у стариков. Состояние его жены ранее было вложено в виде пая в судоходство и в различные предприятия в ее родном городе Крагере, но Мортен не собирался заниматься торговлей и предпочел держать деньги у себя.

Мадам Крусе нарадоваться не могла, что молодая чета поселилась так близко. Но потом она поняла, что, пожалуй, восторги ее были преждевременны. Ничем не следует слишком восхищаться, потому что это верный путь к разочарованию.

Разочаровалась ли мадам Крусе? О нет! Ничего подобного. Ей стыдно было бы услышать даже намек на это… Но… только многое казалось ей слишком уж странным.

Конечно, Мортен был пастором и потому держался всегда серьезно, с большим достоинством; Фредерика, правда, была очень приветлива и нежна, и это было приятно тем, кому она нравилась, но, по мнению мадам Крусе, она держалась как-то старше своих лет. А юность должнабыть юной!

Было еще одно соображение, удивлявшее мадам Крусе: она заметила, что молодые вели хозяйство с какой-то особенной бережливостью. Их расчетливость совершенно не походила на ту, которой научились старики Крусе в прежние, более трудные годы.

Они тоже в свое время жили скромно, очень скромно; но чтобы так экономить скиллинги на каждом куске мыла, на каждой коробке спичек, как это делали Мортон и Фредерика, — нет уж! Так никогда не стала бы поступать не только мадам Крусе, но и Йорген.

Молодые всегда что-то подсчитывали и пересчитывали и все старались покупать подешевле. Даже яйца покупали самые дешевые и сразу же зарывали в песок, чтобы они подольше сохранилась, и каждый раз мадам Крусе бывало стыдно, когда Мортен говорил:

— Хорошо, что у мамы есть средства покупать вещи по такой дорогой цене, правда, Фредерика?

— Да, ты прав, Мортен! Только для нас, людей со скромными средствами, плохо, что некоторые люди платят слишком дорого, потворствуя повышению цен.

То же происходило и с прислугой. Пока Фредерика не подсказала, мадам Крусе никогда не обращала внимания на то, как бессовестно наживаются служанки, откладывая в свою пользу хотя бы при покупке масла. Фредерика держала только одну служанку, кормила ее бог весть чем, можно даже сказать — ничем, и считала разумным менять служанок как можно чаще.

Все это очень огорчало добрую мадам Крусе. Ей было неприятно сознавать, что, доживя до седых волос, она не научилась бережливости. Она не могла не признать правильность утверждения молодых, что нет большего греха, как попусту расточать дары божии.


Однажды в воскресенье, за обедом, Педер спросил Мортена, видел ли он фабрику.

— Ты не поверишь, как много изменений произошло там с тех пор, как ты уехал в Кристианию.

— Да, много изменений! И крупнейших изменений! — ввернул словечко старый Йорген.

— Раза два я проходил мимо, — отвечал Мортен. — А что, растут ли доходы с нее?

— О, как трава! Спроси отца: он каждый год себе локти кусает, что купил только одну акцию.

— Ну, положим, одной вполне достаточно! — пробормотал Йорген. — Особенно жадничать не стоит!

— Но если это так, как говорит Педер, если предприятие действительно приносит доход, то я не понимаю, почему ты, отец, да и все прочие держатся в стороне. Это вполне солидное предприятие и полезное для нашего города.

— Не хочешь ли ты купить акции, Мортен?

— Я не занимаюсь торговыми операциями, — кротко отвечал Мортен, но через несколько минут спросил, обращаясь к отцу: — А сколько они стоят?

— Они не котируются, — отвечал Педер, — в сущности, акций «Фортуны» вообще нет в продаже; каждый год ожидают огромного дивиденда; пока что дело дошло лишь до шести процентов…

— Шести с половиной, — поправил отец.

— Да, но тогда ведь ничего не остается для резервного фонда.

— О, такой человек, как профессор Левдал, сам по себе уже резервный фонд!

— А тебе, Педер, не кажется, что и шесть процентов хороший доход? Какие акции дают больше? — сказал Мортен. Он всегда разговаривал с братом немного заносчивым тоном.

— Доход неплох, но нет твердых гарантий, что…

— Гарантий? — перебил старик. — Да профессор и директор банка Кристенсен уже сами по себе гарантия!

— Ну, Кристенсен, это верно… Это гарантия… Но кто может поручиться, что цены не упадут, что предприятие не окажется убыточным, что не удастся вовремя изъять капитал? Кто может за это поручиться?

— Это обычные разговоры, Педер! Мы все знаем, что каждое предприятие, организованное человеком, подвержено превратностям судьбы, или, можно оказать, провидения. Но если предприятие управляется людьми разумными и предусмотрительными, что, например, можно сказать о «Фортуне», то — с чисто человеческой точки зрения — это уже достаточная гарантия. Ведь, насколько я знаю, профессор Левдал пользуется огромным уважением и доверием?

— Да, это большой человек, — вмешался старый Крусе, отложив нож и вилку. — Можно сказать, что всё и все готовы к его услугам; притом он невероятно богат.

— Хотел бы я знать, почему такой человек берет деньги взаймы? — сказал Педер.

— А разве он берет деньги взаймы? — разом спросили и Мортен и Йорген.

— Да, многие мои клиенты рассказывали, что они давали деньги Карстену Левдалу под его расписку.

— А какого рода эти люди?

— По большей части из небогатых, которые скопили немного деньжат.

— Ну, тогда мне понятно! — сказал Йорген. — Это просто бедняки, у которых не хватает денег на жизнь, и Левдал по доброте души берет их убогие копейки и, делая вид, что вкладывает эти деньги в свое предприятие, охотно выплачивает по шесть-семь процентов.

— Как? — перебил Мортен. — Ты сказал, что он платит по шесть-семь процентов?

— Ну, точно и не знаю, — отвечал старик, — но такой способ заниматься благотворительностью совершенно в духе старого профессора. Он, конечно, немало зарабатывает и сам, но принадлежит к тому сорту людей, которые готовы дать заработать и другим; он не из тех тузов, которые боятся поделиться с бедняками даже ничтожным скиллингом и стараются все заграбастать только себе.

Разговор перешел на Кристенсена и других. Педер стал смешить отца, рассказывая новейшие городские сплетни.

Мортен ел молча, погруженный в глубокое раздумье, и время от времени бормотал: «Семь процентов… семь процентов…»

V
Абрахам много раз заказывал Грете Стеффенсен корзинки, и они, наконец, так хорошо освоились друг с другом, что для посещений уже не нужно было придумывать предлога.

Грета привлекала его какой-то удивительно спокойной силой, и он охотно поддавался этому влечению.

И старик оказался интересным собеседником, когда Абрахам познакомился с ним поближе. Юноша находил в резких, насмешливых высказываниях Стеффенсена отражение собственных взглядов и мнений — воззрения новой эпохи.

В жизни Абрахама бывали минуты, когда он чувствовал какую-то червоточину в том благополучии, которое его окружало. Он сознавал тяжесть совершенной им ошибки, это угнетало его, мешало ему, и вот в эти-то минуты, когда на сердце становилось уж очень тяжело, он обращался к невидящим глазам Греты за поддержкой. Он садился на скамеечку у ног девушки, брал ее маленькую тонкую руку и прикладывал к своему лицу, чтобы она ощупывала пальцами черты его лица и рассказывала, о чем он думает.

Она сидела за работой и болтала с ним. В ее лице не оставалось ни тени насмешки и горечи, появлявшихся при разговорах отца. Наклонив голову, она слушала Абрахама, и счастливая улыбка не покидала ее тонких губ, пока он оставался с ней.

Абрахам легко завоевал ее доверие. С того дня, как она впервые услышала его голос, она не скрывала своей симпатии к нему с откровенностью, необычной для простой скромной девушки. Она не видела Абрахама, поэтому спокойно и просто говорила многое, чего, быть может, не сказала бы, если бы могла следить за меняющимся выражением его лица.

Она привыкла называть вещи своими именами; разговоры с грубоватым отцом укрепили в ней наивную уверенность в своей правоте, уверенность, которую могла бы поколебать чья-нибудь двусмысленная улыбка или нескромный взгляд.

Абрахам был первый встреченный ею человек из круга, более утонченного, чем тот, в котором она жила, и поэтому ей хотелось говорить с ним о многом, о чем она думала в одиночестве, что таила в себе. Они делились воспоминаниями об умерших матерях, и эти рассказы о детстве особенно сблизили их.

— Неужели тебя не тяготит твое богатство? — спросила она однажды.

— Что ты хочешь сказать?

— Ну, если ты не понимаешь, ты глуп!

— Да ведь ты же знаешь, что я глуп!

— Нет, ты только умеешь притворяться глупым, а вообще-то ты ужасно умный!

— Но что ты все-таки хотела сказать о моем богатстве?

— Разве ты не слышал, как мой отец рассказывает о бедняках, о настоящих бедняках, не таких, как мы, а тех, кому нечего есть.

— Ну да… понимаю… Но ведь богат не я, а мой отец!

— О! Не отговаривайся этим! Ты можешь иметь все что захочешь, а когда он умрет, ты получишь его деньги. Что ты тогда будешь делать с таким богатством?

— Я дам тебе столько, сколько ты захочешь…

— А зачем же мне так много?

— Нет, это просто потому что… потому что…

— Потому что ты любишь меня! — сказала она и засмеялась.

Абрахам вздрогнул и смутился. Она произнесла это редкое и трудное слово так же легко, как в другое время могла бы повторить какое-нибудь грубое словечко, сказанное отцом.

— Если ты меня не любишь, зачем же приходишь сюда, и сидишь со мной, и мешаешь мне работать, когда мне следовало бы работать как можно прилежнее? — Она снова весело засмеялась. — Но ты можешь мне довериться! Я все отлично понимаю: ты ведь больше не любишь свою жену.

— Но, Грета! Как ты додумалась до этого?

— Я слыхала…

— От кого?

— От тебя.

— Ну, это уж неправда, Грета! Я никогда ни одного слова не сказал…

— Нет! Конечно, ты не сказал ни слова, но я ведь слышу не слова, а голос, каким говорят; я знаю все, о чем ты думаешь, я чувствую, как ты скажешь: «Здравствуй, Грета!» Уже по звуку твоих шагов за окном я знаю, зачем ты пришел: мешать мне работать или… или…

— Или что?

Она оставила работу, протянула к нему обе руки, и, прежде чем он успел предотвратить ее движение или отдать себе отчет в том, что происходит, она прижалась плечом к его плечу и шепнула ему на ухо:

— Или ты приходишь грустный и усталый, потому что тебе плохо, Абрахам!

Солнце освещало комнату. Была осень, ранняя осень, когда солнце проходит низко над горизонтом и заглядывает в маленькие окна, наполняя комнаты теплым золотым светом. И в то время как странно взволнованный и смущенный Абрахам старался скрыть свое беспокойство, чтобы не испугать ее, Грета прижалась щекой к его щеке и сказала, что испытывает блаженство, чувствуя, как солнечный свет струится на нее.

Ему вдруг стало так грустно, что он готов был заплакать. Он молча держал ее в объятиях и думал о своей жизни. До сих пор он не сознавал, как несказанно уныла и бессмысленна эта жизнь. Теперь все ясно, ясно и пусто. Он почувствовал бремя лет, усталость от разочарований. А что могла дать жизнь этой несчастной девушке, обвившей руками его шею?

Она, как всегда, сразу почувствовала его настроение.

— Тебе сегодня тяжело, Абрахам! И знаешь почему?

— А ты знаешь, Грета?

— Ты предпочел бы, чтобы твоей женой была я, а не та, с которой ты повенчан.

— Да… Пожалуй, это было бы лучше… — сказал он горько.

— Но это невозможно! — сказала она серьезно и пересела на свое место.

— Почему?

— Во-первых, потому, что ты все-таки женат, а во-вторых, потому, что ведь я-то не могу выйти замуж.

— Кто это сказал?

— Мой отец.

— Но почему же?.. Ты могла бы встретить человека, который тебе понравился бы, стал бы твоим мужем…

— Нет, дело не в муже… Дело в том, что мне нельзя иметь детей. Отец говорит, что я не могла бы следить за малышами, когда они подходят близко к печке или берут кастрюльку с кипятком. Ах! Я живо представляю себе, что могло бы произойти! — Она приложила руку к своим слепым глазам. — Нет! Нет! Нельзя! Никак нельзя!

Мысль эта, видимо, давно уже мучила и терзала ее, постоянно возвращалась все с новой силой.

Абрахам задумался, машинально играя ее длинными косами; она низко наклонилась над работой, не говоря ни слова.

Так их и застал Стеффенсен, вернувшийся с фабрики в семь часов вечера. Абрахам не мог понять, как старый механик относится к его частым посещениям, но на этот раз было очевидно, что Стеффенсену не нравилось присутствие молодого Левдала.

Старик, насвистывая, прошелся по комнате, и Грета шепнула Абрахаму: «Отец сердится!»

Стеффенсен ушел в кухню, где он обычно мылся, когда приходил с работы; окатываясь водой, фыркая и отдуваясь, как гиппопотам, он раздраженно выкрикивал:

— Чайник! Каково! Серебряный чайник! Сахарница и масленка! Хо-хо! По подписке! Хо-хо! Бррр! Вода в глаза попала! По подписке от рабочих «Фортуны»! Торжественно, весьма торжественно! Каково! А?!

— Понимаешь ли ты что-нибудь? — прошептала Грета.

— Ни единого слова! — отвечал. Абрахам, вставая, чтобы уйти.

— Да-а! За усердие — чайник, за неусыпные заботы — сахарница! За человеческое отношение — масленка! Батюшки! То-то будет удивление! Ха-ха-ха! Простите, господа, я, старый Стеффенсен, не могу отказать себе в удовольствии посмеяться над всеми вами…

— О каком чайнике вы говорите? — воскликнул Абрахам.

— О! Неужели же вы не знаете? — засмеялся Стеффенсен. — Как трогательно, что вы не погнушались ломать комедию для меня, простого рабочего; я в юности тоже умел ломать комедию! Только, пожалуй, у меня это получалось лучше, чем у вас, господин управляющий!

— Вполне возможно, потому что я никакой комедии не ломаю! Я не понимаю, что вы хотите сказать! Ни слова не понимаю!

Стеффенсен подошел к двери, вытираясь полотенцем, и уставился на Абрахама зоркими, острыми глазами, будто рассматривая его в бинокль. Красное, лоснящееся лицо старика было словно смазано маслом.

— И вы хотите меня уверить?..

— Он ничего не знает, отец!

— Тьфу ты господи! А ты-то что знаешь? У меня есть глаза: я вижу многое. Ну, скажите, можете вы, глядя мне в глаза, утверждать, что вы ничего не знаете о празднестве, которое подготовляется на «Фортуне»?

— Я ничего об этом не слыхал! — отвечал Абрахам.

— Можешь быть уверен, что он ничего не знает, — серьезно прибавила Грета.

— А, черт подери! — пробормотал Стеффенсен недоверчиво. — Может, вы скажете, что ничего не знаете о подношении сахарницы, масленки и о…

— Замолчите! нетерпеливо перебил его Абрахам. — Я и слушать не хочу эту галиматью. До свиданья, Грета!

— О! Господин управляющий! — сказал Стеффенсен, самодовольно потирая руки. — Будьте так добры, останьтесь с нами еще несколько минут, и вы услышите много интересного. Сегодня Маркуссен — Крестный отец, как его прозвали, ходил по всей фабрике и сообщал, что рабочие решили преподнести профессору Левдалу подарок к четвертому октября, к достопамятному дню, когда профессор появился на свет! Что вы на это скажете? Это, конечно, совершенно добровольное дело, но он, впрочем, добавлял, что каждый честный рабочий несомненно поспешит воспользоваться этим случаем… Чудесная выдумка! Как вы скажете?

— Ну и что же, Стеффенсен тоже «воспользовался случаем»? — спросил Абрахам.

— Не-ет! Нет! Боже сохрани! Старый Стеффенсен ответил: ничего подобного! «Па-дю-ту!»[53] Пусть уж другие стараются! Тут мы все заметили, что Маркуссен сделал какую-то отметочку в своей книжечке; вероятно, это означает, что Стеффенсену осталось работать на фабрике считанные дни.

— Да бросьте, Стеффенсен! Неужели вы думаете, что мой отец знает об этом? Я уверен, что он сделал бы все от него зависящее, чтобы не допустить такого возмутительного сбора денег…

— «Когда б ты знал! Когда б ты знал!» — запел старый механик, уходя на кухню готовить что-то к ужину.

— Но почему ты не сделал как все, отец? — спросила Грета робко. — Ведь, наверно, не так уж много приходилось на долю каждого?

— Почему я не сделал как все, дитя мое? Это я тебе скажу… — Он остановился на пороге двери и выпрямился, словно собирался говорить с трибуны. — Потому что это чепуха, шарлатанство, комедия! Неужели ты думаешь, что у людей, работающих на фабрике, есть хоть один лишний скиллинг, не нужный им? И тем не менее все они «уплатили добровольный взнос»… Да, «добровольный», потому что лучше уж обойтись без масла два-три дня, чем рисковать остаться без хлеба в продолжение всей зимы; потому-то они и платят. Они настолько бедны, что им приходится быть трусами… Но старый Стеффенсен не так беден! Нет! Это дело другое!

Он как будто пожалел, что произнес последнюю фразу, и поторопился добавить:

— Ты ведь должна понимать, дитя мое, что здесь, у нас, считается за честь унижаться ради куска хлеба и тряпок, чтобы прикрыть свое тело, а если какой-нибудь из капиталистов не выжимает из рабочих все жизненные соки и не вышвыривает их на улицу за малейшую провинность, тогда на сцену появляются «добровольные сборы» на «подношения»; капиталу требуется серебряная посуда — чайники за усердие, сахарницы за неусыпные заботы и масленки за человеческое отношение.

Его перебил стук в дверь. Вошла фру Готтвалл и поздоровалась со всеми. В комнате было светло от последних лучей солнца, и Абрахаму не удалось отойти в темный угол. Он поклонился гостье несколько смущенно: очень уж давно они не виделись.

Фру Готтвалл для своего модного магазина покупала корзинки у Греты Стеффенсен и потому часто заходила к ней. Абрахам уже раза два встретил ее здесь, но ему удавалось остаться незамеченным. Он чувствовал себя виноватым перед фру Готтвалл за то, что редко бывал у нее, и, кроме того, он не любил встречаться с кем бы то ни было у Греты.

Но на этот раз он не «увернулся». Фру Готтвалл попросила его подождать и проводить ее. Абрахам взял ее под руку, и они вышли вместе, оба немного смущенные. Наконец фру Готтвалл сказала:

— Вы совсем перестали заходить ко мне, господин кандидат!

— Дорогая фру Готтвалл! Называйте меня Абрахамом, как в старые дни!

— Я с удовольствием называла бы вас как в старые дни, но вы так чуждаетесь меня в последнее время. А для меня вы всегда школьный товарищ моего покойного маленького Мариуса! Вы ведь были его лучшим другом и его божеством! Вы его еще помните?

— Да, и очень живо, — отвечал Абрахам. — Особенно в его серой зимней шубке.

— Ах! Господи боже мой! У меня еще эта шубка цела! Как отрадно разговаривать с человеком, который знал его живым! Вы ведь, пожалуй, единственный, кто помнит его.

Абрахам мысленно дал себе обещание впредь посещать ее чаще. Они подошли к кладбищу, где был похоронен маленький Мариус. Фру Готтвалл направлялась к его могиле.

Абрахаму казалось, что она хочет что-то сказать, но не решается. Когда они расставались, она задержала его руку в своей и, подняв свое красивое печальное лицо, с тревожным выражением в ясных карих глазах сказала:

— Не сердитесь на меня, Абрахам, но я хотела вам кое-что сказать… Грета Стеффенсен…

Он сделал нетерпеливое движение, пытаясь отдернуть руку.

— Нет, нет! Я не об этом, дорогой Абрахам! Я знаю, что вы не из таких! Но все равно… Да… Я хотела вам сказать, что я… потому что я… видите ли… всегда принимала участие в вашей жизни… Это из-за Мариуса… Так вот, не сердитесь на меня и не думайте, что я пытаюсь вмешиваться в то, что меня не касается, но моя собственная жизнь сложилась так, что мне всегда кажется, будто судьбы всех беззащитных женщин меня касаются… Ну, спокойной ночи!

Абрахам пошел к городу. Он думал о своей матери. Фру Готтвалл всегда чем-то напоминала ее.

Он отлично понимал, что многие могут смотреть подозрительно на его отношения с Гретой Стеффенсен, но его сердило, что и фру Готтвалл намекала на то же. Занятый этими новыми мыслями, он отвлекся от того, что слышал у Стеффенсена.

В комнатах профессора было темно, но в верхнем этаже, у себя, Абрахам нашел отца, дружески беседовавшего с фру Кларой.

— Добрый вечер, мой милый мальчик! — сказал отец. — Клара говорит, что тебя нет дома с обеда! Ну, садись, садись! Я нынче вечером хочу быть вашим гостем!

Лицо профессора сияло. Он с удовольствием любовался красивой молодой парой, элегантной обстановкой комнаты, всей этой атмосферой роскоши и счастья, которую он создал для этих двух дорогих для него людей.

— Да… Я, конечно, могла бы спросить, где ты был все это время, Абрахам… — начала Клара.

Но профессор заметил, что Абрахам не в духе. Старик уже научился предотвращать маленькие сцены, возникавшие между ними.

— Не будем его расспрашивать, Клара! — весело сказал он. — В мире столько тайн и секретов! Можешь быть уверена, что и у нашего Абрахама есть свои тайны!

— Так это правда, что на фабрике готовится праздник для рабочих? — спросил Абрахам.

— А разве ты не слышал об этом? — удивилась Клара.

— Никто не сказал мне ни слова.

— Представь! И мне тоже! Вероятно, это какая-то затея твоей молодой жены, — воскликнул профессор. Он хотел обратить все в шутку.

— А этот сбор денег на подарки, отец?

— Тише, тише! Ну как можно быть таким бестактным! — шутливо рассмеялся профессор, затыкая себе уши.

— Именно бестактным! — сухо произнесла Клара.

— Так ты знаешь об этом, отец? Нет, я не мог поверить этому! Ты не можешь не понимать, что подобный сбор среди бедных — крайне щекотливое дело.

— Ну, видишь ли, если посмотреть на дело с другой точки зрения, — ответил профессор, — можно сказать, что такая мысль, зародившаяся в среде самих рабочих, — явление прекрасное, я сказал бы, отрадное и приятное для обеих сторон…

— Да, когда она исходит именно от самих рабочих!

— Но в этом in casu[54] нет никаких оснований сомневаться, — сказал профессор с достоинством, которое обычно производило впечатление на Абрахама.

— Ты, может быть, предполагаешь, что отец сам организовал этот сбор? — презрительно спросила Клара, подавая профессорустакан горячего чаю, который сама налила. Он галантно поцеловал ее ручку. Клара села со своей работой около профессора. Абрахам ходил взад и вперед по комнате и курил.

После долгой паузы он сказал:

— Ну, допустим, что эта мысль первоначально возникла в среде рабочих; но ведь мы все знаем, что многие, может быть даже большинство, принимают участие в сборе только потому, что не решаются поступить иначе. На фабрике даже говорят, что тот, кто не внесет деньги, не может быть уверен, что останется на работе.

— Кто внушил тебе эти мысли, Абрахам? Уж наверно ты опять потолковал со своим приятелем Стеффенсеном!

Абрахаму пришлось признаться, что так оно и было.

— Ну, если говорить о нем, то совершенно все равно, уплатил он свой взнос, как ты выражаешься, или нет. Его увольнение — дело решенное, и он получит расчет в ближайшие дни!

— Это невозможно, отец! Прогнать Стеффенсена, опытного мастера, непьющего, аккуратного…

— Прогнать?! Кто говорит о том, чтобы его «прогнать»? Дирекция требует уменьшения расходов, сокращения штатов. Мы просто искали более дешевого специалиста; таковой найден, и Стеффенсен может быть свободен. Все просто и ясно, как божий день.

В последнее время Абрахаму несколько раз уже казалось, что отец его теряет прежний ореол благородства; однако еще ни разу он прямо не восставал против отца. Но в эту минуту кровь бросилась ему в голову, он вспыхнул и сказал:

— Я считаю, что по отношению ко мне совершена оскорбительная бестактность: на предприятии происходят перемещения, принимаются решения, и никто не говорит мне об этом ни слова. Одно из двух: либо я управляющий, и требую, чтобы со мною считались соответственно этому, либо я тоже могу уйти! Я не желаю быть нулем, над которым все смеются.

— Но что с тобою, Абрахам? — воскликнула Клара.

— Успокойся, дружочек! Успокойся! — возразил профессор. — Абрахам всегда был вспыльчив: это у него в крови. Сейчас мы всё уладим. Дорогой Абрахам! Обдумай все спокойно, и ты сразу же увидишь, что ошибаешься! Как лицо, облеченное доверием дирекции, ты пользуешься всеобщим уважением, а относительно тайных приготовлений к празднику — всяких там сборов и прочее — решено, что ни я, ни ты ничего об этом не знаем, хотя бы из деликатности.

— Хорошо, пусть будет так. Но я спрашиваю: будет ли уволен Стеффенсен, если я категорически потребую, чтобы он остался?

— Стеффенсен… Ах, уж этот мне Стеффенсен! Ты его не знаешь, Абрахам!

В эту минуту вошла горничная и доложила, что какие-то дама и господин спрашивают, дома ли хозяева.

Это были пастор Крусе с супругой. Они рассыпались в извинениях, что обеспокоили визитом в столь поздний час, но они возвращались с собрания верующих, после чтения библии, увидели в окнах свет, и им захотелось зайти.

Они пришли действительно вовремя, и их приняли очень приветливо.

Клара встретила фру Фредерику очень мило: ей вдруг захотелось быть приветливой с пасторской четой. Она с интересом слушала Фредерику, рассуждавшую о том, как экономнее вести хозяйство, и сообщавшую рецепты дешевых блюд. А когда на следующий день Абрахам проворчал, что соус представляет собой просто кашицу из муки, Клара с удовольствием заявила, что «транжирить деньги на питание отвратительно», даже если имеешь достаточно средств, чтобы позволять себе это.

Профессор и пастор быстро разговорились — сначала об организации помощи неимущим, затем о рабочих на фабрике, наконец о внутренних делах фабрики.

Только Абрахам чувствовал себя плохо: ему не нравился ни Мортен, натянутый и важничающий ретроград, ни его супруга; Абрахам с досадой думал, что этой чете в последнее время все больше удавалось втереться в их дом. Он продолжал ходить взад и вперед по комнате, едва участвуя в разговоре.

Впрочем, разговор и без его участия был в достаточной степени оживленным. У пастора к профессору нашлось не меньше вопросов, чем у Клары к Фредерике. Расставаясь, дамы условились встретиться в понедельник. Пастор немного смущенно осведомился, в котором часу можно будет зайти к профессору на предприятие по делу.

VI
Несколькими днями позже капеллан, как было условлено, посетил профессора Левдала в его личной конторе. Пастор немного волновался, чувствовал себя неловко и часто вытирал пот со лба носовым платком, который он держал скомканным в крепко сжатой руке.

Профессор спокойно и доброжелательно, но с явным любопытством наблюдал за пастором.

Он полагал, что разговор будет о каком-нибудь сборе для благотворительного общества или о чем-либо подобном, и, желая прийти на помощь смущенному молодому человеку, начал наводящий разговор о многочисленных обязанностях и тяготах, обременяющих духовного отца, добросовестно относящегося к своему долгу.

Профессор скоро понял, что дело не в этом, и готов был уже прямо спросить, что, собственно, ему нужно, когда тот, очень неловко и явственно смущаясь, осведомился, доволен ли профессор своей работой администратора на фабрике.

— Да, более или менее, — отвечал профессор. — Ведь с такого рода работой всегда связана большая ответственность: приходится, знаете ли, заботиться о большом количестве людей! Но мы стараемся по мере сил всячески улучшать положение рабочих.

И это было «не то». Капеллан явным образом не собирался говорить о рабочих; наконец он кашлянул и неуверенно произнес:

— Акции, вероятно, имеются у многих…

— Акции? Как? Ну да!.. Вы, насколько я понял, спрашиваете об акциях? Да, они имеются у многих. Я сказал бы, не очень уж у многих: ведь стоимость каждой акции тысяча крон. Это большая сумма. А мы еще пока не организовали выпуск акций меньшей стоимости.

Профессор обрел спокойную уверенность, которой он чуть было не лишился, не зная, как попасть в тон разговора. О предприятии он мог говорить долго, охотно и авторитетно.

С людьми своего прежнего круга профессор всегда держался человеком науки и не прочь был подшутить над «торгашами». Поэтому сперва ему показалось необычным и нелепым, что они двое, люди с университетским образованием, ведут беседу об акциях и прибыли.

Мортен Крусе умело овладел темой беседы; он толковал о предприятии с таким знанием дела, что поверг профессора в изумление.

— Как высоко стоят акции «Фортуны» в настоящий момент? — спросил, наконец, пастор.

— Да, по правде говоря, я не знаю. В последний раз я покупал…

— А разве вы тоже покупаете?

— Нет, я не в том смысле, — отвечал профессор. — У меня уже и без того много акций; но несколько раз случалось, что отдельные акционеры… неподобающим образом вели себя на общем собрании… ну, и я принужден был, чтобы сгладить возникшие шероховатости, покупать акции недовольных.

— И сколько вы платили?

— Я брал акции, насколько я помню, по номиналу.

— Значит, и сейчас еще можно купить акции al pari?[55] — спросил пастор несколько взволнованно.

— А вы хотите купить?

— Видите ли, я скажу вам, господин профессор, — отвечал Мортен медоточивым голосом, — супруга моя не лишена того, что принято называть земными благами…

— Да, я слыхал, что супруга ваша имеет состояние…

— Ах, какое там состояние! О состоянии не приходится и говорить: просто небольшая сумма денег, могущая понадобиться в случае болезни или иных домашних затруднений. Вот и все. Но как ни незначительна эта сумма, я все же предпочел бы вложить ее в дело в нашем городе, и притом так, чтобы это обстоятельство как можно меньше бросалось в глаза.

— Конечно, конечно! — согласился профессор.

— Община ни в каком случае не должна считать своего пастора состоятельным человеком! — серьезно сказал капеллан.

Профессор, наконец понявший, к чему все это клонится, сказал предупредительно:

— Словом, вы желаете либо купить ценные бумаги, либо каким-нибудь иным способом, через мое посредство, вложить ваши деньги…

— Да! Именно так! В этом и состоит мое желание! — с восторгом перебил его Мортен. — Вы понимаете: человеку в моем положении не так-то просто улаживать такого рода дела непосредственно самому; но, с другой стороны, нельзя же и вовсе пренебрегать делами, касающимися нашего бренного существования.

— Конечно, нельзя! Я отлично понимаю вас! И, поверьте, мне доставит истинное удовольствие, если я…

— Спасибо, тысячу раз спасибо! — воскликнул капеллан, и прежний апломб сразу вернулся к нему. — Значит, если я с божьей помощью достану немножко денег, то, осмелюсь надеяться, могу принести их вам?

— Я постараюсь приложить все усилия, чтобы ваши деньги были употреблены наивыгоднейшим для вас образом.

— Я думаю, что выгоднее всего будет поместить их в дело самого профессора, — сказал Мортен, испытующе взглянув на своего собеседника.

— В мое дело? — внимательно переспросил профессор.

— То есть я полностью доверяю их вам, полностью передаю в ваше распоряжение! — торопливо пояснил Мортен и встал, собираясь уходить. — Вы сами знаете, господин профессор! Чем меньше капитал, тем больше желательно из него сделать.

После ухода пастора профессор Левдал долго раздумывал над этим удивительным визитом. Правда, многие приносили ему свои сбережения, и он, по доброте душевной, устраивал эти деньги в дело предприятия. Участвуя в обороте общего капитала, они приносили свой процент, и надо сказать, процент этот был выше банковского.

Но ему и в голову не приходило заняться такого рода делами в более широком масштабе; ему не нужны были деньги, тем более дорого достающиеся деньги. Если пастор собирается поручить ему свои капиталы в надежде иметь высокий процент, то он, пожалуй, обманется в своих ожиданиях; но если он желает просто купить акции «Фортуны», — это другое дело: никогда не вредно иметь под рукой новых покупателей.

А Мортен шел и раздумывал о том, что, не будь он глуп, он должен был бы прямо спросить, на какой процент можно рассчитывать.


Трудно сказать, кто первый подал мысль об устройстве на фабрике большого праздника для рабочих. Маркуссен как-то раз напомнил консулу Виту, что осенью исполняется десятилетие существования фабрики; консул сразу же сообразил, что юбилей можно немножко передвинуть, чтобы он совпал с днем рождения профессора Левдала. Мысль о праздновании укреплялась и разрасталась, затем появилось предложение о подношении серебряного чайного прибора.

Фру Кристенсен плакала! Да, бог свидетель! Фру Кристенсен каждый день немножко плакала из-за этого серебряного прибора.

Ведь только подумать: все это могли бы поднести им, не уйди Кристенсен со своего поста! Чайница! Сахарница! Масленка из массивного серебра! Господи!

Дело не в серебре, конечно! У нее и без этого был серебряный чайный прибор! Ее бесило, что задето достоинство ее мужа! А ему и нужды нет! То, что муж не сердится, приводило ее в ярость.

Иногда она часами размышляла об этом серебряном чайном приборе, и ей начинало казаться, что профессор Левдал украл этот прибор из ее собственного буфета. Да, да! В буфете даже было место, где ему следовало стоять! И каждый раз, рассматривая свое серебро, фру Кристенсен вздыхала: «Вот тут-то его и не хватает!»

— Ты трус, Кристенсен! — всхлипывая, повторяла она все чаще, по мере приближения праздника. — Ты можешь быть председателем всяких обществ, даже «помощи нуждающимся беременным женщинам» и всяких больничных касс, но ты отказываешься — господи боже мой! — посмотрите на него: он добровольно отказывается от поста, где могло бы перепасть немного серебра! Да! Все это можно было предвидеть заранее! И вот, наш — да, да, я намеренно говорю: наш серебряный чайный прибор достался этому, этому… — она не могла подыскать слова, достаточно беспощадные для определения профессора Левдала, и рыдала, дрожа от негодования.

Брак Кристенсена был из категории обычных браков: дома он совсем не ощущал своего превосходства, к которому он привык в конторе; в столкновениях с женой он всегда попадал впросак, в результате он сердился, она сердилась, они ссорились и некоторое время совершенно искренне считали друг друга врагами. Но такое положение не могло длиться бесконечно: ведь они все-таки жили под одной крышей! И они мирились. Некоторое время все шло гладко, пока снова не вспыхивала ссора.

Кристенсен на этот раз старался терпеливо сносить гнев своей супруги и подготовлял речь, которую он должен был сказать директору Левдалу от имени всех рабочих и служащих.

Сидя в своем кабинете, он подбирал высокопарные слова и красивые обороты, морща свой мягкий нос и посапывая, словно даже его собственная торжественная речь имела подозрительный запах.


Все приготовления к празднику проходили очень удачно. В день торжества в город прибыли немецкие музыканты. Погода выдалась наипрекраснейшая. День был тихий, свежий, но не холодный. Весело сияющее солнце легко разогнало осенний туман и теперь особенно красиво освещало скалы, покрытые лиловыми полосами вереска в расщелинах, и голубое, чуть-чуть подернутое рябью, море.

Здание фабрики, уродливое и закопченное, портило бы торжественность праздника, поэтому Маркуссен своевременно отказался от мысли украшать его, собрал все венки и флаги и увенчал ими большой помост, наскоро сооруженный на холме. Отсюда оратор сможет видеть всю фабрику, и голос его будет слышен всем, стоящим вокруг.

Маркуссен усердно развешивал флаги и зелень; он взял себе в помощь несколько молоденьких горничных, служивших у членов правления; Маркуссен галантно брал их за талию, помогая им лазить на лестницы и табуретки и спрыгивать вниз; девушки смеялись и повизгивали, бросаясь в его объятия, и ни одна не могла обойтись без его помощи.

Маркуссен был крепкий, красивый парень с бойкими глазами и пользовался большим успехом у девушек. О нем ходили невероятные слухи, и сам он нередко хвастался друзьям, что грехи его записаны у пастора в особой книге… Но это не мешало ему быть правой рукой профессора на предприятии, а в приготовлении празднества он играл первую роль.

В доме Левдала тоже царило оживление: готовились к званому обеду в честь дня рождения профессора. Столы уже были накрыты в зале.

У подъезда стояла коляска, и кучер торжественно сидел на козлах, придерживая лоснящихся сытых лошадей. Профессор, по своему обыкновению, ходил взад и вперед по комнатам, одновременно и одеваясь и подготовляя речь, которую произнесет в ответ своим поздравителям.

Вдруг горничная «молодых» вошла в комнату, передала привет от фру Клары и сказала, что профессора просят, если ему не трудно, подняться на минуточку наверх — «только как можно быстрее!»

Профессор поспешил наверх, еще держа в руке белый галстук; он вообразил, что с его невесткой дурно. Но Клара в первой же комнате бросилась к нему навстречу, разгоряченная, с пылающими щеками, в полузастегнутом платье.

— Подумайте, отец! Вообразите! Он не хочет ехать! Абрахам заявил, что не желает присутствовать на празднике!

— Ну, полно, полно, успокойся, дружочек! Ты совсем перепугала меня! В чем дело? Абрахам, почему ты не хочешь поехать с нами? — ласково спросил профессор, обращаясь к сыну, который как раз в эту минуту входил в комнату.

— Просто у меня нет настроения присутствовать на этом праздновании — и только. А Клара, конечно, расфыркалась!

— Но это празднование дня рождения твоего отца, — с улыбкой перебил его профессор.

— Нет, отец! Это неверно! День твоего рождения мы отпразднуем здесь, дома. А это празднество, устроенное на фабрике, — какое-то представление, какой-то фарс!

Профессор сделал успокоительный жест Кларе и сказал:

— У меня сейчас нет времени, и притом я не хочу портить себе праздничное настроение, дискутируя с тобою на эту тему. Возможно, конечно, что в какой-то море ты даже и прав в том, что говоришь, или, точнее, в том, что думаешь. Но ты таков же, как и вся молодежь нашего времени: всем вам доставляет необычайное удовольствие выступать с великолепными этическими декларациями главным образом в такие моменты, когда это особенно несвоевременно.

— Но если мои убеждения…

— Если твои убеждения не позволяют тебе быть свидетелем чествования твоего отца, ты, конечно, должен остаться дома. Но я все же надеюсь, что твои убеждения позволят тебе пообедать с нами в четыре часа?

— Отец! Ты неправ, истолковывая мое заявление таким образом! Ты же отлично знаешь…

— Да, да, я отлично знаю. Со своей точки зрения ты прав. Я должен был ожидать, что ты изберешь именно эту позицию: это у тебя в крови. Я пытался, как ты помнишь, несколько раз пытался, еще когда ты был подростком, отучить тебя от этого чувства недоброжелательности ко всему, что поднимается выше обыденного уровня! Нет, нет, погоди, не перебивай меня! Сейчас мы не станем спорить по этому вопросу, но, по существу, причина кроется именно в этом… Клара, милая, будь добра, завяжи мне галстук!

Абрахам сделал над собою усилие, чтобы не ответить отцу резкостью, повернулся и молча ушел в свою комнату.

Проходя в спальню, чтобы закончить свой туалет, и затем возвращаясь из спальни, Клара нарочно прошла совсем рядом с креслом, в котором сидел Абрахам. Он почувствовал запах ее духов, и ее платье чуть-чуть не задело его. Они не произнесли ни слова.

Он сидел молча, уставившись в одну точку, пока не услышал стук удалявшейся коляски. Да… Они сидели рядом: его жена, веселая, нарядная, и его отец, при всех орденах, зажав коленями свою палку и положив обе руки на великолепный набалдашник из слоновой кости.

Они подходили друг к другу. Абрахам не мог припомнить случая, чтобы мнения его отца в чем-нибудь расходились с мнениями Клары. Они всегда, словно по инстинкту, приходили к одному и тому же решению любого вопроса, и почти всегда это решение шло вразрез с тем, что думал Абрахам.

Он стоял у окна в глубоком раздумье. Ему казалось, что между ним и его отцом раскрывается пропасть, что расхождение их взглядов больше и глубже, чем все прежние расхождения между молодым и старым поколением. Внимательно анализируя это, он начинал понимать, что у них были совершенно различные взгляды на вещи; мало того, каждая мысль, которой оба они касались, сразу как бы расщеплялась и отбрасывала их друг от друга стихийной силой разногласий и противоречий.

Теперь, когда он припомнил все — от случайных намеков до разговоров и жарких споров, — теперь он не мог понять, как этот умный, удивительный человек, его отец, человек с такой светлой головой, с такими благородными мыслями, мог быть чужим, нет — хуже — мог стать враждебным всему тому, за что Абрахам готов был бесстрашно бороться.

А Клара? Правда, она воспитана в старомодных, нелепых, отживших идеях; но ведь он, Абрахам, так много разговаривал с нею о новых взглядах, и, казалось, она воспринимала их с интересом, с увлечением. А теперь она отрицает, что когда-либо одобряла его «безумные, безбожные парадоксы».

Ну что ж! Тем тверже он должен стоять на своем. Он знал жесткие требования, которые новая мораль ставила перед совестью каждого, и готов был со всей ответственностью выполнить все. В это мгновенье он вспомнил свою мать. Да, именно таким она хотела его видеть!

Если уж он считал подобное торжество для рабочих недостойной комедией, так, значит, он должен протестовать, не считаясь с отцом.

Абрахам долго стоял у углового окна и смотрел на улицу. Прохожих было мало: полгорода отправилось посмотреть на празднование. Наблюдая последних опоздавших, которые торопились вслед ушедшим, Абрахам подумал о том, какая прекрасная погода и как приятно всем — и малым и старым — провести за городом хоть несколько часов и подышать свежим воздухом.

Многие горожане, и богатые и бедные, весело шли на празднество со своими женами, мало задумываясь о глубоком значении всего происходившего. Праздник на фабрике был для них внеочередным воскресеньем, днем отдыха.

А он, Абрахам, бродил по своим красивым комнатам и… протестовал. Не смешно ли это, если пораздумать?

Его вдруг осенила мысль, что в этом протесте был бы какой-то смысл только если б он более серьезно воспротивился всему происходящему, более резко поговорил бы с отцом или, еще лучше, пошел бы на празднество и там громко заявил, что капитал посредством косвенного давления на рабочих вынудил их играть эту комедию подобострастного восторга, что все это — недостойный фарс или еще того хуже.

Если он не осмеливается так поступить, то мог бы отправиться на празднование с таким же успехом, как эти городские обыватели; нет ничего более жалкого и нелепого, чем такой протест в границах собственной комнаты.

И снова у него появилось чувство — уже однажды испытанное чувство тусклой пустоты. Как бессмысленна и уныла жизнь! Как неудачно она сложилась! Как сам он несчастен! Что он такое? Жалкое существо, способное только на смешные протесты и обреченное на унизительные поражения.

Уныло и равнодушно взял он шляпу и вышел. Ему хотелось часок-другой посидеть с Гретой. Но дом оказался запертым. Вероятно, Стеффенсен взял ее с собой на праздник, — она любила бывать среди людей; все знали ее и каждый раз встречали приветливыми словами; кроме того, там ведь будет и музыка.

Абрахам пошел по направлению к фабрике; оркестр играл «Wacht am Rhein»[56] — вероятно, во время перерывов между речами выступающих.

Подойдя к холму, он невольно остановился перед удивительным зрелищем. Он бывал здесь ежедневно и знал каждую мелочь, но сегодня все было настолько переделано, что казалось ему чужим и незнакомым.

Большая трибуна на холме пестрела разряженными дамами; там то и дело взлетали к небу пробки шампанского. Слуги бойко бегали взад и вперед. Флаги не колыхались; их пышные складки перемежались с гирляндами из еще зеленеющих ветвей; местами с золотисто-желтыми листьями и гроздьями красных ягод. По обе стороны стояли любопытные зрители из горожан, а внизу, под холмом, рабочие «Фортуны» собрались около длинного стола: их угощали пивом и папиросами. Жены и дочери их стояли поодаль группами — серьезные и молчаливые.

Абрахам не желал встретиться с женой и другими дамами; он обогнул здание фабрики с заднего двора и, подойдя к рабочим, смешался с их толпой.

Директор банка Кристенсен произнес речь о двойном значении торжества; профессор ответил благодарственной речью; затем депутация поднесла серебряный сервиз, и Левдал провозгласил тост в честь рабочих; именно в этот момент и пришел Абрахам. Все торжество уже близилось к концу.

Разгоряченные пивом, выпитым на солнце, и криками «ур-ра», рабочие наслаждались своими коротенькими трубками; у некоторых были даже непривычные им сигары, засунутые в рот больше чем наполовину. Они дымили, как маленькие фабрики. Абрахам был встречен почтительно и дружественно: сразу же стало известно, что молодой управляющий не захотел пить шампанское с «благородными» и не погнушался выпить стаканчик пива с простым людом.

Не обращая внимания на то, какое впечатление это производит на окружающих, Абрахам стал разыскивать Грету и нашел ее среди женщин. Она нисколько не смутилась, но густо покраснела от радости, услышав его голос.

Женщины и девушки потеснились и стали в сторонке, но так, чтобы с трибуны Абрахама и Грету не могли увидеть. Ни одна из женщин не подумала ничего дурного, — не потому, что они считали молодого Левдала хоть на волосок лучше других господ, но Грета Стеффенсен была слепая, не такая, как другие девушки. Несчастье охраняло ее от опасности и зависти. Она могла делать почти все что хотела, не боясь пересудов.

— Твой отец здесь, Грета?

— Да, только что он был здесь. Разве ты не видишь его?

— Нет. Возможно, что он в толпе около трибуны. Там собирается народ.

— О да! Он обязательно там! — сказала Грета с лукавой улыбкой.

Абрахам насторожился: ее мимика была очень выразительна и откровенна.

— Что ты хочешь сказать? Что собирается сделать твой отец?

— Отец тоже произнесет речь! — торжествующе шепнула Грета.

— Господи боже мой! Зачем это?! — невольно воскликнул Абрахам и подумал о том, как трудно было оставить за Стеффенсеном его место; если он еще теперь произнесет вольную речь, — а речь будет уж конечно очень вольной, — тогда защитить его никак не удастся.

Но Стеффенсен был уже на трибуне. Держа шляпу в руке и почтительно изогнувшись, он сделал несколько поклонов в сторону «благородной публики». Некоторые из городской молодежи начали пересмеиваться, подбадривая его острыми словечками.

Абрахам заметил, что отец его шепнул что-то директору банка; вся публика сразу шарахнулась подальше от трибуны, выказывая деланную вежливость, смешанную с чувством страха перед всем хорошо известным неблагонадежным человеком.

Стеффенсен начал свое выступление так:

— Уважаемые господа! Я — рабочий! Одни говорят — из неблагонадежных, другие считают меня даже опасным. Но пусть это вас не тревожит, высокочтимые господа! Я хочу только растроганно поблагодарить вас, поблагодарить глубоко, от всего сердца, поскольку я, как рабочий, имею отношение к вашей «Фортуне»…

Тем временем «высокочтимые господа» с необычайной поспешностью пожимали друг другу руки, прощаясь и торопясь по домам.

— Я хотел поблагодарить вас! — громко выкрикивал Стеффенсен. — Поблагодарить вас за то, что сегодня вы, господа, разрешили солнцу бесплатно сиять всем нам, беднякам, за то, что вы не потребовали с нас ничего, кроме наших жалких грошей, для покупки серебряного сервиза, и за то, что наших жен и дочерей вы оставляете, как-никак, нам, и еще за то, что вы все так красивы и нарядны, а нам позволяете жить своей жизнью, работая на вас!

Теперь никого из «высокочтимых» уже не осталось. Эстрада была пуста, лишь несколько слуг стояли около столиков с пустыми бутылками шампанского. Стеффенсен отвесил еще один глубокий поклон «благородному» обществу, которое удалялось в колясках и фаэтонах, затем, громко смеясь, обратился к рабочим:

— Вот они все! Что вы на это скажете? Теперь я могу обратиться к вам!

— Стеффенсен мог бы придержать язык! — раздался чей-то угрюмый голос в толпе рабочих.

— Нет! Нет! Пусть говорит! Пусть Стеффенсен говорит! — закричали со всех концов. Однако в толпе продолжали волноваться. Наконец серьезный, спокойный человек выступил вперед и сказал:

— Говорить Стеффенсену не надо!

Это был один из самых старых рабочих на фабрике; его уважали; теперь уж многие воскликнули: «Не надо! Не надо!» Лучшие рабочие собрались вокруг Абрахама.

Стеффенсен побледнел, но сделал над собою усилие и воскликнул:

— Если вы боитесь молодого Левдала, так я могу вас успокоить! Он с нами! Он наш! Не правда ли, господин управляющий?

Абрахам чувствовал, что глаза всех устремлены на него, но не знал, что сказать.

— Почему же ты не отвечаешь? — спросила Грета с удивлением. — Ты же с нами…

Стеффенсен воспользовался случаем и спустился с трибуны, сохраняя свое достоинство; наступила глубокая тишина; рабочие столпились вокруг Абрахама.

В душе его как бы распустилась давно созревшая почка — юношеское, восторженное решение; он почувствовал в себе силу, решимость и вдруг осознал свое право действовать, уверенной рукой изменять жизнь и занимать в этой жизни свое место.

— Да, да! Я с вами! — вдруг воскликнул он. — Потому-то я и пришел сюда, что хотел быть среди рабочих, а не там, среди господ. Мы, мы… все рабочие — должны сплотиться! Я с вами! — и он протянул руку.

Руку эту хватали и трясли десятки рук. Никогда еще рабочие не видели своего управляющего таким статным, молодым и сияющим. Он медленно протискивался к воротам сквозь густую толпу.

Стеффенсен еще раз хотел заговорить и громко предложил сейчас же, здесь же на месте организовать общество, выбрать комитет и так далее. Но едва он заговорил, общее воодушевление сразу упало: все знали, что Стеффенсен «на заметке», дни его на фабрике сочтены и, связавшись с ним, можно нажить себе неприятности.

Предложения его были выслушаны и тотчас же заглушены громовым «ур-ра!» в честь управляющего. Все захотели выпить за его здоровье, но пить было уже нечего. Слуги поспешно сдвинули столики; торжество закончилось, и зрители расходились.

Рабочие тоже пошли по домам. Они уходили маленькими группами, предварительно пожав руку Абрахаму. Абрахам направился к городу в удивительно приподнятом и воинственном настроении.

Смутные картины воспоминаний, впечатлений от книг, прочитанных в отрочестве, возникли в его сознании и рисовали ему будущее. Он воображал себя во главе рабочего движения. Масштабы разрастались: вот он сжигает все мосты! Он бросается в бой против социальной несправедливости и устраняет ее! Когда Абрахам подходил к городу, ему уже представлялось, как отец и Клара склонятся перед ним и скажут: «Ты прав!»


Стеффенсен шел домой угрюмый, хмурый, и Грета была невесела: она досадовала на поведение отца и была не совсем довольна Абрахамом.

— Во всем мире нет таких трусливых рабочих, как вы! — сказал Стеффенсен старому плотнику, который был одним из участников депутации, подносившей серебряный сервиз.

— Не так-то легко противиться! — хмуро ответил плотник.

— Чепуха! Если бы только сплотиться!

— То-то же, что многие из нас сплотились… с дирекцией! — пробормотал про себя плотник.

— Ну и какую благодарность вы получили за это жалкое подхалимство?

— Это скажется впоследствии…

— Да! Скажется! — проворчал Стеффенсен; он понял намек.


День рождения профессора был праздником для всей городской «аристократии». После смерти жены профессора парадные обеды в этот день стали носить особенно торжественный характер, с традиционными речами и немного курьезным церемониалом.

Абрахам весь вечер пребывал в воинственном настроении, но не имел повода проявить его. Клара была мила, приветлива и нежна, как овечка. Только что на семейном совете со свекром они решили, что Абрахам за последнее время стал особенно нервным, поэтому говорить с ним следует очень осторожно, чтобы не ухудшить его состояние.

За столом тоже не произошло ничего, что дало бы Абрахаму повод для какого-либо выступления. Обед проходил тихо, мирно, и все были довольны.

Видя, как хмелеют окружающие, Абрахам беспечно пил вместе с ними, и, по мере опьянения, яркие картины боев во имя социальной справедливости тускнели в его воображении; звон бокалов и вилок заглушал воинственный марш рабочих колонн.

Абрахам встал и с бокалом направился к отцу — выпить особый тост, как было заведено с давних пор.

Увидя это, профессор сам поднялся из-за стола и отвел сына к окну, где они могли поговорить наедине.

— Я знал, что ты подойдешь ко мне, родной мой, дорогой мой мальчик! — задушевно сказал профессор и положил левую руку на его плечо.

Абрахам был тронут и что-то пробормотал, Но отец продолжал:

— В нашем мире действительно очень многое можно назвать недостойным фарсом; но нельзя недооценивать значения добрых и дружественных отношений между рабочими и работодателями! Уверяю тебя, чем искреннее будут эти отношения, чем лучше они укрепятся…

— Отношения с рабочими не укрепляются посредством шампанского и серебряных сервизов! — вызывающе ответил Абрахам. Он решил быть верным своей идее и говорил совершенно серьезно.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил отец и притянул его к себе за руку.

— Я ведь был сегодня там, среди рабочих, отец!

— Я видел тебя.

— И я примкнул к ним, я всецело согласен с ними. Они группируются вокруг меня!

— Ты основал организацию? — спросил отец холодно.

— Нет… Никакой организации… То есть, вернее, никакой настоящей организации… Но мы сплотились, понимаешь, от всего сердца… искренне поверили, видишь ли… — Абрахам смутился и покраснел: ему показалось, что роль его во всей этой истории только смешна.

Но лицо профессора просветлело и даже совсем засияло.

— Отлично! Это замечательно умно с твоей стороны, Абрахам! Так именно и должно быть! Теперь по крайней мере мы гарантированы от нелепых организаций, которые объединяют одиночек.

— Вот именно, — подтвердил совсем растерявшийся Абрахам.

— Да, да! — продолжал профессор. — Эти организации только на руку людям с мелкими страстишками, как, например, — профессор доверительно шепнул на ухо сыну, — как, например, вон тот наш уважаемый друг, директор банка Кристенсен!

Абрахам засмеялся, польщенный тем, что отец вместе с ним подшучивал над самым влиятельным человеком в городе, сидевшим во всем своем величии в нескольких шагах от них.

— Знаешь, на кого он похож сзади, папа? На слона! — шепнул Абрахам.

— Да, ты прав, — засмеялся профессор. — Но все-таки нам не следует стоять в сторонке и смеяться над нашими достойными гостями. Спасибо тебе, Абрахам! Ты сделал мне сегодня очень ценный подарок: в твоем искреннем доверии я вижу как бы возрождение доброго старого времени и надежду на счастливое будущее. Передай своим друзьям искренний привет от меня!

Отец и сын пожали друг другу руки и пошли каждый к своему месту за столом, где скоро общая веселость захватила их.

Абрахам весь вечер был вне себя от радости и светлых надежд. Когда гости разъехались, он на руках отнес Клару вверх по лестнице, в спальню.

Он чувствовал, что вступил в жизнь, бросился в борьбу своего века, и главное, что убеждало его в правоте и победе, — отец, оказывается, согласен с ним! Этот умный, удивительный человек — его отец!

VII
Карстен Левдал сидел в своем кабинете. Три высоких окна выходили в сад, окружавший дом, старинный тихий сад с густыми липами, закрывавшими окружающие дома. Летом от них в большую комнату падал зеленый спокойный свет, а зимой белый снег блестел на узловатых стволах и на дорожках сада, но которым почти никто не ходил; иногда пробегала только кошка соседа, осторожно ступая по чужим следам и отряхивая лапки.

Массивный письменный стол темного старого дуба без всяких украшений стоял посреди комнаты. Письма и бумаги были разложены с двух сторон аккуратными пачками, а на зеленом сукне, прямо перед хозяином, стоял великолепный бронзовый письменный прибор — богиня счастья на земном шаре с венком из дубовых листьев в руках. Это был подарок товарищей — членов правления «Фортуны»; сбоку лежал белый бювар с букетом цветов, нарисованных собственной рукой фру Клары.

Вокруг стен стояли рядами тяжелые массивные стулья, дальше — шкаф и диван, затем опять стулья; стены были сплошь увешаны моделями кораблей, морскими видами, планами и фотографиями фабрики.

Толстый темно-зеленый ковер, лежавший на полу зимой и летом, заглушал шаги, что делало большую комнату еще торжественней. Тяжелые портьеры отделяли кабинет хозяина от конторы, где толпились маклеры и агенты. Только пользовавшийся особым доверием Маркуссен мог в любое время входить в кабинет, осуществляя связь конторы с принципалом.

Здесь не осталось и следа от кабинета врача и ученого. Карстен Левдал сделал решительный шаг: он стал купцом душой и телом. Спекулятивные операции заинтересовали и захватили его, он гордился тем, что стоит во главе крупнейшего предприятия в городе.

Жизнь его всегда складывалась так, что он оказывался почти всегда первым. Как глазной врач, он быстро вышел на первое место и оставил эту профессию прежде, чем слава его успела померкнуть.

Но затем он почувствовал себя одиноким со своими литературными и научными интересами среди людей практической жизни. Особенно после смерти жены он все чаще и чаще чувствовал потребность чем-нибудь заполнить пустоту жизни, и у него постепенно появился интерес к коммерческим делам. Эти новая деятельность совершенно захватили его.

С юношеской горячностью Карстен Левдал возглавил множество новых предприятий, как из-под земли появлявшихся везде, куда только он ни ступал. Он давал работу крупным людям и людям незначительным и устраивал благополучие большого количества сограждан.

Солидный капитал его жены, состоявший главным образом из акций и государственных займов, он положил в разные банки, что давало ему возможность брать нужные для оборота деньги по векселям.

Став первым директором фабрики, он упорядочил выпуск и обращение акций — «векселей „Фортуны“», как их в шутку называли в конторе. Когда Абрахам приступил к исполнению своих обязанностей на предприятии, состояние дел поразило его четкостью и размахом.

«Векселя» обильно струились не только из конторы Карстена Левдала. Можно сказать, что деньги поступали легко, но труднее было понять, откуда они поступали. При заключении сделок ни у кого не было реального золота, только масса стремительно текущих бумаг. Это напоминало поток, расширявшийся и несущий на своих кратковременных волнах все надежды людей. В этом нетерпеливом ожидании выгоды и заключалось удовольствие.

Все в городе волновались, все хотели заработать, и не было плана, который нельзя было бы осуществить. Что бы ни замыслил предприимчивый человек: отправиться на Шпицберген за партией шляп или начать разработку медных промыслов в горах Довре, строить пароходы или часовни, откачивать воду или арендовать цирк, — стоило только пойти в величественную контору Левдала, развить свой проект, назвать несколько имен — и можно было организовать акционерное общество, открывался новый кредит, и новый ручеек ценных бумаг весело устремлялся вперед, соединялся с большим потоком и исчезал в шумном движении.

Жена директора банка Кристенсена пережила немало тяжелых минут. Муж ее отступил в тень: это было ясно! Левдал всюду на первом месте, и лишь после Левдала упоминался Кристенсен, который раньше всегда был первым!

Но самому директору банка представлялось, что он просто ушел на покой, как мог бы сделать любой член его касты. Он не замышлял никакой оппозиции, и каста в полном единении решала все большие и мелкие вопросы. Она управляла всеми акционерными обществами, заполняла все вакансии, управляла банками, и помогала себе и своим ближним, и не подпускала близко тех, кого не следовало. Члены касты в праздничной обстановке охотно провозглашали тосты за здоровье своих коллег и друзей и с удовольствием выслушивали ответное «ур-ра!» в честь самих себя.

В касту были включены, как драгоценные украшения, и чиновники, — перед ними заискивали, им льстили; но они в свою очередь укрепляли капитал всеми способами — все они: и таможенные чиновники, и судьи, и те, кто ведал разделом наследств, — вплоть до пасторов, произносивших надгробные речи.

В конечном счете деньги были единственным центром, вокруг которого все вертелось. Все добровольно подчинялись деньгам. И они, только они давали право человеку выступать с самостоятельными мнениями.

Карстен Левдал откинулся на широкую спинку кресла и с удовольствием огляделся вокруг.

Теперь он мог только улыбаться, думая о том времени, когда в своей гордости ученого презирал «торгашей». Он изведал теперь то наслаждение, которое проистекает из сознания власти над многими людьми. Всеобщее подобострастие, деньги, влияние — все это наполняло его жизнь и льстило его самолюбию больше, чем холодное признание и почтение ученого мира, которое до сего времени удовлетворяло его.

Теперь он испытывал совсем особую свободу: ему не приходилось быть осторожным, следить за своими поступками, он не чувствовал внимательного, завистливого взора критики. Все, что бы он ни сделал, получало положительную оценку.

Он скоро понял, что мог теперь позволить себе очень многое, даже некоторую небрежность по отношению к подчиненным, мелкоте. Это была одна из привилегий касты. Карстен Левдал скоро стал щедр на обещания и удивительно забывчив. Он охотно оказывал помощь подхалимам, но легко становился суховатым и надменным, когда встречался с людьми, обладающими чувством собственного достоинства.


Однажды, в конце зимы, он сидел после обеда в своем кабинете. Весенний, налетевший с юго-запада шторм с проливным дождем проносился над городом и со страшной силой качал старые липы в профессорском саду, где земля была черная и влажная после стаявшего снега. Кошки, задрав хвосты, разгуливали по забору, норовя прошмыгнуть в дом, чтобы укрыться от холодного дождя.

Профессор немного нервничал, точнее говоря, был даже порядком встревожен: сын его только что сообщил, что Кларе плохо. Доктор Бентсен, домашний врач, заходил в контору и сообщил профессору, что молодая женщина должна вот-вот родить.

Левдал работал рассеянно, поглядывая на часы, стоявшие на камине, перед большим зеркалом. Он вообще часто поглядывал в зеркало и любил даже сидеть так, чтобы видеть свое отражение.

Вошел Маркуссен и доложил: «Директор банка, Кристенсен!»

Профессор был крайне озадачен: что могло понадобиться директору банка сегодня? Совсем недавно, лишь позавчера, они виделись на фабрике, на заседании правления. Заседание прошло не так гладко, как можно было ожидать.

Настроение у многих было несколько необычное. Но уж если директор банка решил прийти в такую погоду, то, видимо, хотел первым узнать о рождении наследника.

— С добрым утром, господин директор! Как это вы отваживаетесь выходить в такую бурю?

— Я люблю, когда «ветер подгоняет меня», как говаривал покойный Рандульф.

Директор банка подвинул стул и сел около стола; видимо, он был в шутливом настроении и расположился надолго, что уж вовсе не устраивало профессора.

— Я пришел поговорить с вами только о вопросах, касающихся фабрики, но о таких вопросах, затрагивать которые на заседании правления я не хотел.

— Мне даже показалось, что у господина директора возникают некоторые опасения и страхи?

— Именно! Именно! — добродушно ответил Кристенсен. — Я, так сказать, вырос среди бумаг и векселей. Я знаю, что таким способом нелегко воспитать в себе качества смелого человека, неправда ли, профессор?

— Мне кажется, не особенно легко применить опыт работы в финансовом учреждении к работе на промышленном предприятии вроде фабрики.

— В этом отношении вы правы, господин профессор, это просто невозможно! — отвечал директор банка. Откинувшись на спинку стула, он привычным жестом провел рукой по лицу. Он был серьезен, важен и держался с апломбом, как обычно, когда чувствовал себя хозяином положения.

Заметив это, профессор держался тоже суховато и важно сидел в своем широком кресле перед статуэткой Фортуны, которая, склонясь, протягивала ему венок.

С минуту они молчали. Ветер шумно бросался на крыши домов и потрясал обнаженные ветки лип, а старые листья, вода и песок шуршали по плитам тротуаров.

— Погода не особенно приятная для дальнего путешествия, — вполголоса произнес директорбанка.

— А вы собираетесь в дальнее путешествие?

— Ну да, я уезжаю в Карлсбад, как обычно.

— Но это ведь еще не скоро?

— Да нет; в этом году я хочу поехать в начале сезона: это дешевле. Времена приходят такие, что нам всем, и большим и малым, придется, учитывая будущее, сократить свои расходы.

— Ну нет, этому я не верю! — горячо воскликнул профессор. — Господи! Неужели еще от чего-то нужно отказываться? У нас ведь здесь, в этой глуши, и без того нет никаких развлечений, кроме непробудного пьянства: ни музыки, ни театра, ни общественных зрелищ! Нет! Нет! Не надо думать, что жизнь здесь станет еще более серой и тусклой! Уж скорее я поверю наступлению нового времени, когда жизнь станет и светлее и легче — и для богатых и для бедных!

— Будем надеяться, господин профессор! Приятно слышать от вас такие слова! Дай боже, чтобы ни оказались правы!

— Но посмотрите вокруг, Кристенсен! Посмотрите, как одно предприятие дает жизнь другому!

— Ну, положим, не все они в одинаково хорошем состоянии.

— Вы так полагаете?

— Я полагаю, например, что в текущем году нашей фабрике не хватит оборотного капитала.

— Оснований для опасений нет. У нас большие запасы продукции, и в случае реализации…

— В случае реализации мы понесем крупный убыток, — спокойно перебил директор банка. — Я знаю, что предприятие много задолжало вам; если вы очень терпеливый кредитор, то, конечно, рано или поздно деньги к вам вернутся, но…

— Моя уверенность в надежности «Фортуны» неограниченна, — отвечал профессор, хлопнув рукой по столу.

— Это неплохо; но если фабрика уплатит вам все, что вам должна, то дивиденд, конечно, не будет велик.

Профессор сделал нетерпеливое движение. Ему стоило большого труда с помощью Маркуссена вывести положительный баланс предприятия; но он скорее уж готов был рисковать своими собственными деньгами, чем допустить, что дела «Фортуны» пошли плохо под его руководством.

— Я боюсь, что на предстоящем заседании правления мы должны будем потребовать значительной доплаты по акциям, а это, без сомнения, ляжет на многих тяжелым бременем. У меня лично не менее пятнадцати акций, — вполголоса сказал директор банка.

— Нет! Это уж просто смешно! Вам, может быть, кажется, что у вас слишком много акций «Фортуны»?

— А не желаете ли купить хоть штучек пять?

— Купить? Ну что же! Ладно! Покупаю пять акций.

— Сколько дадите?

— At pari — по паритету.

— Хорошо! — сказал директор банка. — У меня каждая акция по тысяче крон. Сколько вы возьмете?

— О! Вам, вероятно, сегодня плохо спалось, Кристенсен! — засмеялся профессор несколько принужденно.

— Я никогда не сплю хорошо весной, — отвечал тот, поднимаясь, чтобы уходить.

На пороге профессор шутливо сказал:

— Вы получите свои акции обратно по той же цене, когда мы в будущем году уплатим десять процентов дивиденда!

— Спасибо! — с улыбкой ответил директор банка и вышел. Проходя по конторе, он обычным жестом облокачивался на столы и слегка посапывал; казалось, он вынюхивал, пахнет ли в воздухе настоящим, не фальшивым золотом.

Профессор Левдал снова уселся в кресло и огляделся. Как будто что-то вокруг него изменилось. Нет, все оставалось на прежних местах, за исключением одной лишь минутной стрелки, которая передвинулась на четверть часа; и все-таки ему казалось, что в комнате не то появилось что-то, чего раньше не было, не то какой-то предмет исчез.

Это была первая тень, которая прошла по его новой жизни. До сих пор все было хорошо; его успехам удивлялись, и сам он был уверен, что если уж он, Карстен Левдал, снизойдет до того, что станет торгашом, то, само собою разумеется, он во всех отношениях превзойдет туповатых лавочников, среди которых он живет.

Но в этот момент в голове его теснились другие мысли, и он был не в силах прогнать их. Ему мерещились самые дикие возможности крушения, разорения и краха. Он вдруг вспомнил крупнейшие торговые дома, внезапно совершенно исчезавшие, разорение богачей, оставшихся с пустыми руками; хаос несчастий, падений и унижений возникал в его воспоминаниях и стоял перед ним, как пророчество.

Усилием воли он освободился от этих мыслей, вытер лоб и, подойдя к среднему окну, устремил взгляд вниз, на пустой, заброшенный сад, в котором шумела буря.

Он не слышал, как кто-то осторожно постучал в маленькую дверь, ведущую в коридор, откуда шла узенькая винтовая лестница на второй этаж и имелся выход во двор.

В эту дверь стучали только робкие посетители и наиболее интимные друзья дома. Когда профессор, наконец, услышал, что дверь эта, осторожно приоткрываемая, скрипнула, он поспешно оглянулся и сразу вспомнил, что происходило наверху.

Но это был не посланец от молодых; нет, в низенькую дверь просунулось толстое тело Мортена Крусе, почтительного и слегка сконфуженного.

— Простите, господин профессор! Я воспользовался моим знакомством с расположением комнат вашего дома. Это у меня осталось со школьных дней. Я не хотел проходить через контору. Доктор Бентсен рассказал мне, и я подумал, что посещение пастора могло бы оказаться ободряющим, — ведь это такой момент, такое особое обстоятельство, столь счастливое, в сущности, обстоятельство, будем надеяться…

— Спасибо, господин пастор! Это очень любезно с вашей стороны!

— Но как обстоят дела?

— Есть основания думать, что все пройдет нормально и счастливо; но ведь никогда нельзя знать…

— Конечно, конечно! Вот самый подходящий момент для молитвы, для обращения к богу.

Капеллан сел на стул, только что оставленный директором банка, и отдышался; он устал, потому что шел против ветра.

Профессор приготовился к религиозному разговору и изменил соответствующим образом выражение лица. В глубине души он недолюбливал этого пастора. В нем была какая-то двойственность, какая-то половинчатость; профессор никогда не мог в нем разобраться.

Пастор, со своей стороны, тоже казался смущенным. Он выглядел совершенно так же, как в прошлый раз, когда приходил поговорить насчет акций «Фортуны». Правда, теперь дело обстояло несколько иначе. Пауза была длинная, и профессору очень хотелось уклониться от разговора на религиозные темы с молодым богословом.

Он положил ногу на ногу, перевел глаза с богини счастья на капеллана и сказал ему скромно:

— Вы еще интересуетесь делами фабрики, господин Крусе?

— О да, господин профессор, очень! Я очень интересуюсь делами «Фортуны».

— Это благословение для многих небогатых жителей города.

— Конечно, конечно!

— И акционеры, кажется, не имеют основания жаловаться.

— Да, я слыхал, дивиденд был пока что хороший.

— И обещает быть не меньше в будущем году.

В этот момент настоящий дух торгашества проснулся в профессоре; он принялся расхваливать дела фабрики, рассказывая о них со всеми подробностями, а пастор все с большим и большим жаром увлекался разговором, и оба они, казалось, совершенно забыли о бедной фру Кларе, лежавшей в своей спальне наверху.

Наконец пастор поднес руку к внутреннему карману сюртука и произнес:

— Вы обещали мне в прошлый раз оказать помощь в помещении некоторой суммы денег, если она у меня окажется.

Как раз в этот момент вошел Маркуссен. Оба собеседника подумали было, что это известие с верхнего этажа, и соответственно изменили выражение лиц. Но Маркуссен принес всего лишь пакет от директора банка Кристенсена.

Профессор вскрыл пакет; там было пять акций с любезной препроводительной записочкой.

— Он спешит, — недовольно пробормотал профессор.

— Курьер ждет, — доложил Маркуссен.

— А чего именно ждет курьер?

Маркуссен наклонился к профессору и шепотом доложил:

— Я полагаю, он упоминал о расчете, о деньгах…

Профессор откинулся на спинку кресла. Теперь? В неприсутственные часы! Что за мысль! Ну, хорошо, Маркуссен, пусть курьер посидит четверть часа.

Маркуссен вышел, а профессор небрежно бросил акции на стол перед собой и снова откинулся на спинку кресла, явно намереваясь продолжать разговор. Пастор не мог оторвать глаз от красивых бумаг, на которых была литографически изображена богиня счастья с венком в руке — точная копия той, что стояла на письменном приборе.

Профессор выжидал; наконец пастор не вытерпел:

— Это, если я не ошибаюсь, акции фабрики?

— Да, это несколько акций от моего друга Кристенсена.

— Он, что же, хочет их продать?

— О, нет! Это в погашение старого счета… Как бы по взаимной договоренности.

— По какой цене вы приняли их, господин профессор?

— Не могу вам точно сказать; мы сейчас спросим Маркуссена.

Но пастор остановил его руку, уже было протянувшуюся к звонку.

— Это не так важно: они ведь, вероятно, стоят значительно выше паритета?

— Ну, само собой разумеется, — ответил профессор, нагибаясь, чтобы поднять что-то с полу. Он почувствовал, что покраснел. В первый раз в жизни он шел на такого рода дело.

Пастор развернул акции и разгладил их своей полной рукой.

— Красивые бумаги! — сказал он, улыбаясь. — До сих пор, кажется, они были семипроцентные?

— Да, насколько я помню; но мне пришла в голову мысль, пастор! — воскликнул профессор весело. — Возьмите их! Вот бумаги, подходящие для вас! Если у вас есть настроение, то, пожалуйста, берите. Тут их пять.

— Вы хотите их продать, господин профессор?

— Я хочу сдержать свое обещание — оказать вам любезность.

— Спасибо, большое спасибо! Если только они не чересчур дороги для меня!

— О! Уж мы как-нибудь сойдемся! — возразил профессор.

В продолжение всего разговора он смотрел в ящик, который выдвинул наполовину, делая вид, будто ищет что-то. Но в действительности ему было не по себе: кровь стучала в висках, он колебался и чувствовал смущение. Впервые в жизни он совершал нечестную операцию. Он чувствовал, как стираются грани между дозволенным и недозволенным, между солидностью и мошенничеством.

Но как ни короток был приступ страха и недобрых предчувствий, который он испытал после посещения директора банка, этот приступ все же оставил свой след, как бы определив направление его мыслей, направление, которого он прежде никогда не знал.

Если он решил стать коммерсантом, нужно быть коммерсантом в полном смысле слова. Не стоило разыгрывать утонченного мужа науки, если уж принято решение якшаться с Кристенсеном и ему подобными. В этом смешении ролей именно и была основная опасность. Нужно принять решение.

И кроме того — что плохого можно было сказать об этом деле? Ведь он-то сам ни в какой мере не сомневался в надежности «Фортуны». А ежели он покупает товар и тут же продает его немножко дороже, так ведь в этом заключается самый принцип торговли, настоящая коммерческая «fair play».[57]

Поэтому он, наконец, сказал спокойным, доброжелательным тоном:

— Я уступлю вам эти пять акций по тысяче пятьдесят крон за каждую; это получится по пять процентов выше номинала.

— А разве они стоят не выше?

Профессор мгновенно почувствовал, что сделал глупость: он мог запросить гораздо больше. Но все же он ответил:

— Я полагаю, что если выбросить акции «Фортуны» на биржу, то они стояли бы выше, но…

— Спасибо! Я понимаю! Это очень любезно с вашей стороны! — лицо Мортена Крусе почти расплылось в улыбке, когда он полез в карман и вытащил оттуда бумажник.

— Вот это мне нравится! — воскликнул профессор. — За наличный расчет!

И пока он с размеренной медлительностью ставил на каждой акции свою подпись, Мортен, столь же медленно, отсчитал пять тысяч крон крупными купюрами, а наценку — более мелкими. Всего пять тысяч двести пятьдесят крон.

Профессору показалось, что в бумажнике осталась еще некоторая сумма, и, положив деньги под пресс, он развернул одну из акций и сказал:

— Вы вложили часть состояния своей супруги в магазин вашего отца?

— О нет! Отец говорит, что оно слишком велико для этого.

— Могу себе представить! — засмеялся профессор. — У Йоргена Крусе достаточно денег!

— Вы так думаете?

— Конечно! Ваш отец очень богат; но он мог бы удвоить свой капитал…

— Каким это образом?

— Ну, например, вложить деньги в новое предприятие, вместе с умными и толковыми людьми, которые уж несомненно сумеют удвоить годовой доход…

— Вы верите, что такие предприятия существуют, господин профессор?

Мортен обменялся с профессором еще несколькими незначительными фразами, встал, одернул сюртук и стал прощаться.

В тот момент, когда он открыл маленькую дверь, ведущую на винтовую лестницу, наверху раздался резкий, пронзительный крик, потрясший весь дом.

Оба вздрогнули и смущенно переглянулись: им стало неловко при мысли, что разговор, начавшийся в таком набожном тоне, закончился беседой о деньгах и процентах. Особенно пастору было не по себе: он стал что-то лепетать, не зная, как выпутаться из неловкого положения.

Но профессор, как старший и более опытный в жизненных делах человек, сказал значительным тоном:

«Поскольку никто не пришел сверху, будем надеяться, что все идет хорошо. Нам остается только надеяться…»

— Именно так! Именно так! Нужно надеяться и молиться! — произнес пастор и протянул руку; они поглядели при этом друг другу в глаза, и каждый с удовлетворением понял, что прощает своему собеседнику маленькую человеческую слабость.

Как только Крусе ушел, профессор положил пять тысяч крон в большой конверт, запечатал сургучом и своей личной печатью и нажал кнопку звонка:

— Маркуссен! Отдайте курьеру Кристенсена этот конверт!

Затем он взял двести пятьдесят крон, пересчитал их и торжественно положил в свое портмоне. Он улыбался. Да. Он улыбался при мысли об этом осторожном Кристенсене, продавшем свои акции. Вот он, Левдал, за какие-нибудь полчаса заработал двести пятьдесят крон на этих же самых бумагах!

О да! Карстен Левдал сможет потягаться с ними всеми, стоит ему только захотеть!

Спокойно и самодовольно он оглядел свою комнату, начиная с выходивших в сад окон, по которым сбегали струйки дождя, и кончая статуэткой богини счастья, которая с улыбкой, словно чуть-чуть колеблясь, протягивала ему венок.

В тот же момент он услышал торопливые, тревожные шаги на винтовой лестнице. Он поднялся, взволнованный и напряженный. Абрахам вбежал в комнату, бледный от сильного волнения; слезы катились по его щекам, но он не замечал их; он бросился в объятия отца.

— Сын! Папа, все благополучно! Прекрасный, здоровый сын!

— Это счастье, мальчик мой, счастье для всех нас! Слава богу!

VIII
Весна была ранняя, но затяжная; по утрам, когда Абрахам шел на фабрику, бывало еще довольно холодно, но воздух был свежий и легкий.

Время для Абрахама было исключительно счастливое. Пока Клара была больна, — а это продолжалось довольно долго, — он жил в своем кабинете, где стояли все книги отца, обедал внизу у профессора или где попало и чувствовал себя по-юношески свободным, что доставляло ему огромное удовольствие.

Жену он видел редко: Клара даже и не просила его заходить. Она сильно переменилась: стала задумчива и целыми часами лежала тихо и неподвижно.

Она перенесла ужасные страдания. Ее хрупкое тонкое тело было так истерзано, что, казалось, она никогда уже не оправится.

Об этом именно она раздумывала, неподвижно лежа на спине. Когда она вспоминала, что перенесла, она чувствовала, как ледяная струйка пробегала по ее спине, как холодели даже концы пальцев. Когда она засыпала, в беспокойном сне ей мерещилось, что страдания начинаются снова.

Очень часто она спрашивала — правда ли, что она стала такой же, какой была раньше? Совершенно такой же? Она терпеливо выполняла все предписания, принимала все лекарства, назначенные врачом, и даже беспокоилась, как бы доктор и акушерка не забыли чего-нибудь. Она часто смотрела в зеркало и каждый раз со вздохом облегчения откладывала его в сторону: кожа на лице стала еще нежнее и тоньше!

В первые дни фру Клара не особенно беспокоилась о ребенке.

— Она еще слишком молода! Подождите. Все придет со временем, — говорила акушерка.

Абрахама — отца ребенка — она просто не могла выносить: он напоминал ей все недавние страдания! Когда он просовывал под полог свое сияющее, улыбающееся лицо, она каждый раз делала нетерпеливое движение и просила уйти: она чувствовала такую усталость, такую усталость! Такую слабость!

Наглядевшись на маленькое желтоватое морщинистое существо, лежавшее в колыбели, он уходил на фабрику, весело напевая от удовольствия. Там, среди людей, он чувствовал себя особенно хорошо.

Маркуссен стал совершенно необходим в городской конторе, так что Абрахаму нужно было ежедневно бывать на фабрике. Это было ему чрезвычайно приятно: канцелярская работа была ему всегда чужда.

Он любил переходить из цеха в цех, разговаривать с рабочими, расспрашивать о женах и детях и, главное, лечить рабочих.

Он был так рад, когда мог помочь больным или пострадавшим от несчастного случая; но врачебную практику приходилось скрывать, потому что официальным врачом на предприятии был доктор Бентсен.

Рабочие тотчас поняли, что молодому Левдалу очень хочется быть таким же хорошим врачом, как Бентсен, и они скоро признали, что Абрахам даже лучше.

В это время радости отцовства доставляли ему приятные переживания и занимали все его мысли. Он реже заходил к Грете; да и она меньше скучала о нем после того, как ей рассказали, что фру Левдал родила сына. Абрахам безотчетно чувствовал, что она знает об этом и что это ей неприятно, и не говорил с ней на эту тему.

Грета была не такая, как другие молодые девушки; отец ее, неуравновешенный и резкий, рано познакомил ее с жизнью, но это знакомство было неправильное, однобокое. Когда же она подросла, то стала понимать очень многое: поняла она и значение того, что произошло с фру Кларой, и посещения Абрахама теперь меньше ее радовали.

Грета Стеффенсен давно узнала от своего отца, что жизнь, в сущности, кровавая несправедливость, что кучка счастливцев наслаждается, а миллионы страдают. Слушая его речи, она порой загоралась гневом, порой плакала.

Но ей-то самой было, в сущности, довольно хорошо. Несмотря на свой угрюмый нрав, Стеффенсен был с нею добр, да и все, знавшие ее, выражали свои чувства тем, что, похлопав ее по плечу, ласково говорили: «Бедная Грета!», и эта ласка была ей приятна.

Правда, она не могла видеть. Вероятно, было что-то чудесное в этом утреннем свете, который она чувствовала на своих глазах. Но, господи, ей ведь часто бывало так хорошо!

Так текла ее жизнь; постоянная работа и счастливый характер поддерживали ее. Теперь ей было уже почти девятнадцать лет. Она была здорова и как будто даже счастлива.

И вот все оборвалось, все изменилось. Этот ребенок, появившийся на свет от богатой молодой женщины, ребенок, при упоминании о котором голос Абрахама дрожал от радости, — этот ребенок изменил всю жизнь Греты Стеффенсен.

Отец объяснял ей в свое время, что она, слепая, не должна иметь детей; но теперь это были пустые слова. Как это она не должна иметь ребенка? Его ребенка! О! Этого она никогда не простит жизни! Ребенок! Какое блаженство прижать его крепко, крепко к груди, вот так! И она прижимала подушку к своей горячей груди и долгие бессонные ночи думала сквозь слезы о своей молодости, которой суждено увянуть бесплодно, о своей любви, которая никого не согреет.


Между тем Абрахам, чувствуя себя стесненным дома, стал все чаще посещать друзей. Почти все вечера он проводил с Педером Крусе, несмотря на большую разницу в летах. Крусе был такой славный человек, что о возрасте его как-то не думалось.

— Неужели тебе в самом деле уже сорок лет! — воскликнул однажды Абрахам.

— Мне даже сорок пять! — спокойно отвечал Крусе, проводя рукой по своим уже редеющим волосам.

— Никогда бы не поверил этому! — воскликнул Абрахам. — Ведь и матушка твоя совсем еще не стара.

— Ну, видишь ли, — с улыбкой ответил Крусе, — во-первых, я довольно рано появился на свет божий, а во-вторых, женщины сохраняются дольше, чем мы.

— Ничего подобного! Женщины стареют раньше!

— Да, некоторые. Но вот взгляни, например, на фру Готтвалл!

— Фру Готтвалл? — возразил Абрахам. — Да она выглядит не старше тебя!

— Глупости! Просто чепуха! — вдруг вспылил Крусе. — Фру Готтвалл выглядит ровесницей твоей жены.

Абрахам лукаво усмехнулся, вынул папиросу изо рта — и, прищурившись, воскликнул: «Пожар! Пожар! Горит! Горит!»

Педер Крусе совсем смутился, отмахнулся от приятеля и пробормотал что-то вроде ругательства.

Педер Крусе нанимал у фру Готтвалл три комнатки на верхнем этаже. Никто не знал точно, почему он перебрался из дома, где мать настойчиво просила его остаться; но по нескольким мельком сказанным словам Абрахам решил, что Мортен был в какой-то мере виной этого.

О брате Педер Крусе говорил неохотно. Но к своей новой хозяйке он то и дело возвращался в своих беседах, и Абрахам часто имел повод восклицать: «Пожар! Пожар!»

— Ну, полно тебе! — говорил Крусе ворчливо. — Ничего в этом забавного нет!

— Да, но ведь ты не можешь не согласиться с тем, что она молода, красива и богата. Ведь она очень богата, правда?

— Нет, я не сказал бы, что она особенно богата, — добродушно возразил Крусе, — но несколько сотен крон у нее на чековой книжке есть.

— Почему ты знаешь?

— Я видел книжку.

— Ах, вот как! У вас дело дошло уж до разговоров о деньгах!

— Как видишь. Но знаешь ли ты, как она мечтает использовать эти деньги?

— Вероятно, собирается купить тебе новый парик?

— Нет, уж будь серьезным! Ты подумай: у нее idée fixê[58] поставить красивый памятник на кладбище, на могиле сына. Ты ведь знаешь, у нее был сын. Гм… Ты помнишь эту историю?

Да, Абрахам знал об этом. Он вздрагивал каждый раз, когда вспоминал о маленьком кротком Мариусе и о подаренном им букете. Абрахам сразу стал задумчивым и почти не слушал Крусе, который продолжал обсуждать дела фру Готтвалл, очень интересовавшие его.

Абрахам встал, чтобы уйти. Было еще не поздно. Вечернее солнце стояло довольно низко на западе и освещало последние тяжелые тучи, плывшие к югу после дождливого дня. Его потянуло к Грете. Он вспомнил, какой бледной она была в прошлый раз, когда он ее видел.

Педер Крусе пошел с ним вместе, чтобы немножко освежиться.

— Я не могу понять, Левдал, как ты можешь переносить такую личность, как Стеффенсен, — сказал Педер.

— А он забавен! И у него в самом деле много любопытных идей в голове.

— Фразер! Старый дурак!

— Но для простого рабочего, мне кажется…

— Ты говоришь «рабочий»? Неужели ты воображаешь, что в наши дни рабочие занимаются подобной пустой болтовней! Нет уж, знаешь ли! Возможно, что в юности, лет двадцать тому назад, Стеффенсен был неплох; тогда люди его типа были нужны — они будили сознание рабочих красивыми словами и громкими фразами. Но в наши дни рабочие выросли и развились в совершенно ином направлении. Теперь Стеффенсен просто считается старым крикуном и болтуном. Ты ведь сам видишь, что он не имеет ни малейшего влияния в своей среде.

— Они его не понимают!

— Да нет же! Они видят его насквозь и насмехаются над ним. Для того чтобы завоевать доверие наших рабочих, нужны иные, и более основательные, качества. Нынче рабочие во многих отношениях обогнали нас.

— Послушай-ка, Крусе! — сказал Абрахам, улыбаясь. — Мы сейчас с тобой одни, и ты знаешь, что в общем я согласен с тобой во всем, что касается идей новой эпохи. Скажи мне откровенно: не кажется ли тебе, что в своей ненависти к столпам общества ты несколько склонен превозносить твой возлюбленный «простой народ»?

— Я вижу только одно: в нашей стране два поколения правящих слоев находились в состоянии застоя, а теперь новые мысли и взгляды перекочевали из кабинетов ученых и мыслителей в самые низшие слои общества, как живой источник нового познания мира таким, каков он в действительности.

— Почему же только в низшие слои?

— Потому что новое пугает «столпов общества». Их пресса так давно уж болтает об анархии и власти плебса, что стоит только внести какое-нибудь незначительное предложение политической свободы или народного представительства, как им уже мерещится, что речь идет не только о разделе их капиталов, но даже их жен и дочерей. Поэтому-то они ничего не понимают и ничему не научаются.

Абрахам засмеялся.

— Но твои народные массы — они-то чему научаются?

— Во-первых, они не читают газет и журналов правящих классов, не читают статей, в которых весь мир изображен поставленным вверх ногами. Что бы они там нашли? Мертвые мысли, приправленные ругательствами, умолчание о подлинном облике эпохи, ежедневные упоминания древних истин — что в Америке живут жулики, в Париже — коммунисты! Ничего этого они не читают.

— Это еще не так много, — возразил Абрахам.

— О! Ты не знаешь! Это уже кое-что значит! Но они читают то, о чем почти никто из нас и понятия не имеет: они читают и перечитывают тысячи писем, которые из года в год поступают к нам от норвежцев в Америке, и представь себе, что это дает более четкое представление о жизни, чем газеты и книги. Потому что таким образом народ впервые узнает о себе подобных, о своих интересах и чаяньях, а это ведь, в сущности, единственное, что нужно знать человеку. И подумай только: в этих письмах заключается критика всего нашего бытия, всего нашего общества, сверху донизу, исходящая от таких же простых людей, как они, — простая, общедоступная критика с ясными суждениями, сравнениями, замечаниями, понятными каждому…

Абрахам предоставлял Крусе увлекаться собственным красноречием и лишь изредка отвечал два-три слова. Крусе вообще любил поговорить, особенно когда бывал в ударе, и многое из того, что он говорил, нравилось Абрахаму.

Но полностью согласиться с его взглядами Абрахам не мог. Ему всегда казался ненадежным этот маленький радикальный адвокат, которого еще со школьных лет он привык считать личностью полуопасной, полупрезираемой.

Прощаясь перед домом Стеффенсена, они договорились встретиться на рабочем собрании на фабрике, где за последнее время Абрахам стал пользоваться большим доверием.

Крусе пошел один, продолжая говорить сам с собою.

Абрахам вошел в маленькую комнату, где Грета сидела на обычном месте, за работой.

— Как ты бледна, Грета! Тебе не лучше?

— Да, спасибо, много лучше. Твое лекарство не очень-то вкусное, но, мне кажется, оно подкрепляет меня.

— Оно горькое, правда?

— О, это не так уж плохо! Иди сюда, садись!

— Нет, Грета, я чувствую, что тебе еще плохо.

— Ну, довольно об этом!

— О, я только хотел…

— Чего же ты хотел?

— О, если бы я рассказал тебе все, чего я хотел бы, Грета, говорить пришлось бы очень долго!

— Ну, расскажи все-таки! Хотя это будет и долго!

— Прежде всего я хотел бы иметь такую же верную и точную руку, какую в лучшее время своей практики имел мой отец; потом я хотел бы иметь волю и смелость: прежде всего смелость!

— А зачем?

— Этого я не могу рассказать…

— Но это же просто смешно! Никогда не слыхала более глупого желания! Ну, дальше! Еще какое-нибудь глупое желание? Ну, пожалуйста!

— Я хотел бы быть на пароходе…

— Один или с кем-нибудь?

— О нет! С очень многими: во-первых, со всеми рабочими нашей фабрики…

— А еще?

— Ну, потом, я хотел бы, чтобы со мной была ты…

— А кто еще?

— Твой отец…

— А кто еще?

— Мой отец…

— А кто еще?

— А тебе хотелось бы, чтобы был кто-нибудь еще, Грета?

— А тебе хотелось бы, чтобы был кто-нибудь еще, Абрахам?

— Не знаю…

— Ну вот, теперь ты говоришь неправду…

— Ну… мне хотелось бы, чтобы был еще один…

— Только один?

— Только один.

— Совсем, совсем малюсенький?

— Конечно, и тогда бы мы…

— А больше тебе никто не нужен?

— Нет, дорогая! Нам было бы так хорошо на таком огромном корабле! И мы отправились бы далеко-далеко!

— И особенно хорошо стало бы, если бы все утонули, за исключением нас двоих, или, вернее, нас троих? Правда, Абрахам?

— Ну, если ты знаешь лучше, чем я, так пусть будет так, как ты хочешь.

Так они болтали, когда вдруг раздался странный шум: это возвращался домой Стеффенсен. Дверь распахнулась настежь, и появился сперва сверток запачканного маслом холщового платья, затем ящик с инструментами и, наконец, сам Стеффенсен, красный до корней волос. Он засунул руки в карманы и, ни на кого не глядя, прошел мимо. Он был молчалив, как пушка, которая готова выстрелить.

Грета отложила работу и нашарила руку Абрахама.

— Отец, ты получил расчет?!

— Да! — прогремел первый выстрел. — Я получил расчет. Со мной обошлись совершенно бесцеремонно. Я, Стефан Стеффенсен, специально выписанный из Кристиании для монтажа их машин, в которых никто из них не разбирался, — я просто выброшен на улицу! Конечно, это в порядке вещей. Я ведь знаю участь простых рабочих и натуру кровопийц: лучшего и ожидать было нечего, Но одно меня проняло до самого сердца: знаешь ли ты, почему я получил расчет, Грета?

Он стал перед ними обоими и вдруг словно сообразил, кто такой Абрахам.

— Ах! Я забыл! Ведь у лас в гостях один из этих великих господ! Что вы скажете, высокоуважаемый? Спроси его, Грета. Ты можешь узнать от него, что случилось с твоим отцом.

— Я ничего не знаю об этом, Стеффенсен! Я даже не хочу думать, чтобы это было возможно! — отвечал Абрахам. Он побледнел, в нем вспыхнула злоба при мысли о том, что дирекция или его отец приняли это решение, не посоветовавшись с ним.

— Ах, вы не знаете? Ну так, черт вас подери, сейчас узнаете! Меня выгнали без законного предупреждения, не дали себе даже труда подыскать предлог! Мне просто сказали, что я уволен «за неблаговидное поведение». Слышали вы? Я уволен «за неблаговидное поведение»! — Стеффенсен покраснел. Глаза его налились кровью. — Только подумать! — воскликнул он. — Оказывается, мало того, что они владеют всем на земле и на небе, включая и эти проклятые машины, отбирающие у нас здоровье и силы, и что приходится все это терпеть. Нет, мало этого, — они еще требуют, чтобы их уважали! Кого уважать-то? Маркуссена, этого подлого борова, Левдала, этого…

— Тише, отец!

— Послушайте, Стеффенсен, — сказал Абрахам, вставая. — Я совершенно согласен с вами: дирекция поступила совершенно безответственно, и даю вам слово, что вы получите полное удовлетворение.

Эти слова сбили Стеффенсена с толку, но Грета радостно воскликнула:

— Ну вот видишь, отец! Иди же сюда и успокойся! Ты слышишь: управляющий все устроит.

Стеффенсен был склонен еще раз вспылить, но уверенный тон молодого человека произвел на него впечатление, и, когда Абрахам ушел, старик пробормотал:

— Может, и в самом деле в нем что-то есть…

— Ну вот видишь! — торжествующе воскликнула Грета. — А ты-то всегда твердил, что он такой же, как и остальные!

Стеффенсен посмотрел на нее и сказал:

— Ну, а если ты все-таки ошибаешься, Грета?!

— Ну, тогда уж мне лучше умереть… — ответила она тихо.

Абрахам шел в город твердыми шагами. Теперь будут сведены все счеты. Он не побоится выступить на заседании правления! Он открыто выскажется: он не желает, чтобы о фабрике, на которой он работает управляющим, говорили, что способных людей выгоняют на улицу за то, что на празднике они сказали несколько слов, которые не понравились вышестоящим.

Сперва предстояла борьба с отцом. Довольно проявлял он сыновней почтительности! Он потребует прав взрослого человека. Хотя отец его и замечательный во многих отношениях человек, невозможно все же отрицать, что жизнь среди коммерсантов немало изменила его.

Абрахам решил поговорить с ним открыто и честно, не горячась, и настоятельно потребовать, чтобы Стеффенсен остался на своем месте и получил удовлетворение.

По пути к дому Абрахам обдумывал предстоящий разговор с отцом. Когда он подошел к городу, речь его была уже готова. Она начиналась словами: «Отец! Я пришел потребовать своих прав взрослого человека!»

Профессора не было дома, и у Абрахама сразу мелькнуло подозрение, что отец был подготовлен к его приходу и хотел уклониться от первой вспышки. Они часто говорили о Стеффенсене, и профессор должен был знать, что все происшедшее не могло не оскорбить Абрахама.

Горничная сказала, что профессор наверху. Абрахам пошел вверх по лестнице. Это было хуже: ему придется объясняться в своих собственных комнатах, где, ради больной, нужно соблюдать полную тишину и где настроение праздничного покоя вокруг новорожденного несколько затрудняло употребление резких и жестких слов.

Но это не могло остановить его. Так нужно было. Он должен рано или поздно доказать им, что, когда это необходимо, у него найдутся и характер и сила воли!

В прихожей на столике лежали незнакомая шляпа и палка. Он мельком взглянул на них, но, не задумываясь, быстрыми шагами пошел в гостиную.

Отец вышел ему навстречу из спальни. Профессор протянул руки и хотел что-то сказать, но Абрахам начал сразу же мягко, но серьезно:

— Отец! Я пришел потребовать своих прав…

— Тише, тише! Ради бога, тише, мой мальчик! Не говори так громко! — прошептал профессор и потянул его в дальнюю комнату.

— Я буду спокоен, отец, и буду говорить тихо, но выслушать меня ты обязан!

— Да, да, дорогой Абрахам! Но в такую минуту…

— Я не могу дольше ждать, отец!

— Но Бентсен остался там один…

— Доктор? — Абрахам вдруг вспомнил незнакомую шляпу. — Что он там делает?

— Я хотел послать за тобой, но не знал, где ты…

— Боже мой! — воскликнул Абрахам. — Что здесь произошло? Заболела Клара?

— Нет, нет! Клара принимает все это спокойнее, чем можно было ожидать…

— Да что же случилось, отец? Скажи!

— Я думал, что девушка сказала тебе… Началось с того, что он почувствовал себя…

— Он?! Маленький Карстен? Отец! Отец! Что с ним? Судороги?

— Нет, мальчик мой, это не судороги… Вернее…

— Ты не уверен, отец? Пусти меня туда! Позволь мне взглянуть на него!

— Нет, нет! Успокойся! Я пойду сам. Возможно, что все это просто маленькая лихорадка…

— Иди туда! Иди, отец! Поторопись, пожалуйста! И вернись рассказать мне. Господи, неужели мы его потеряем!

Когда отец ушел в спальню, Абрахам подошел к окну и стал смотреть на старый сад, в котором он играл в детские годы. Местами уже зеленела трава. Почки на липах заметно вздулись.

Но ни одна мысль, ни одно воспоминание не могли вытеснить в душе его чувство страха, разраставшееся в его легко возбудимой фантазии из недоброго предчувствия почти в убеждение. Это должно было случиться. Он потеряет сына. Ничего не могло быть естественнее: мальчик слаб, очень мал и с трудом появился на свет божий! Разве не умирает множество здоровых, нормальных детей в таком возрасте? Нет! Надежды не было! Он чувствовал это совершенно ясно.

Горничная доложила, что теплая вода нагрета, и профессор пошел готовить ванну. Проходя мимо Абрахама, он сказал успокоительным тоном:

— Становится лучше!

Но Абрахам не верил этому. Время шло. Он слышал, как в кухне журчала вода, наполняя ванночку, но в комнате маленького Карстена было совершенно тихо: ни малейшей тени надежды.

Вышел доктор Бентсен.

— Ну? Доктор?! — Абрахаму показалось, что все кончено.

— О, все идет хорошо! Отлично! — отвечал доктор; когда профессор с горничной внесли ванночку мальчика, он сказал:

— Знаешь ли, Левдал, я считаю, что ванна не нужна. Пульс уже совсем нормальный, только немножко слабый, но ребенок совершенно успокоился.

Оба врача снова вошли в спальню. Абрахам остался стоять перед ванночкой, прислушиваясь: он все еще не смел надеяться — ведь пульс был все-таки слабый, сказал доктор.

Наконец оба врача вышли снова. Они говорили почти шепотом. Абрахам посмотрел на них, и все лицо его выразило нетерпеливое ожидание.

— Он спит; опасность миновала! — прошептал профессор.

Абрахам не выдержал, бросился в его объятия и разрыдался — им пришлось увести его подальше.

Когда все успокоились, доктор Бентсен сказал, подкрепляясь большим стаканом портвейна:

— Вот что я скажу тебе, дорогой мой Абрахам! Когда мы становимся дедушками, мы очень легко впадаем в панику, в особенности если дело идет о здоровье нашего внука, носящего наше собственное высокоуважаемое имя!

— Да, мы все умеем шутить задним числом! — сказал профессор.

— Ты мог оставить меня сидеть в клубе, друг мой! У ребенка не более как маленькая лихорадка, да еще в придачу, быть может, что-нибудь желудочное! — С этими словами Бентсен осушил стакан и стал прощаться.

Они вышли проводить доктора и некоторое время постояли на лестнице. Было уже поздно, и улица опустела. Вечер был тихий и мягкий после дождя. Оба чувствовали облегчение после пережитых волнений.

Наконец профессор сказал:

— Ну, спокойной ночи! Я, пожалуй, пойду спать! Я устал так, как уставал, бывало, раньше после целого дня практики.

Бентсен вышел и закрыл за собой калитку.

Отец и сын еще постояли немного в темноте. Профессор сказал:

— Ах, да! Я вспомнил, что ты хотел о чем-то поговорить со мною, Абрахам?

— Ты очень устал, отец!

— Но, мне кажется, это было что-то очень важное…

— Да, конечно… Но сейчас и я… по правде говоря… Сейчас и я устал. Это можно отложить до завтра. Спокойной ночи, отец! И спасибо за сегодняшний день!

Стеффенсен? Стеффенсен! Как далек он был сейчас от чувств и помыслов Абрахама. И как мог он из-за этого человека восстать против отца, против такого отца! Конечно, нужно заняться этим делом и уладить его завтра; но все можно ведь сделать спокойно и разумно.

На цыпочках он прошел в спальню. Клара спала, бледная и прекрасная, в своей большой постели. Маленький Карстен тоже спал, посапывая носиком и подергивая хрупкими пальчиками, похожими на крохотные розовые креветки.

Абрахам пошел в кабинет и проспал сном праведника до утра.

Он проснулся с каким-то неприятным ощущением неловкости и тяжести: это была мысль о Стеффенсене. Абрахам отогнал эту мысль, позвонил и спросил вошедшую горничную, как обстояло дело наверху.

— Спасибо, все хорошо! И фру Клара и сынок провели ночь спокойно.

Это было самое главное. Все остальное уладится само собой. Пожелав Кларе доброго утра и лично удостоверившись в том, что маленькое существо с креветками вместо пальчиков чувствует себя хорошо, Абрахам пошел завтракать.

За столом профессор сразу начал:

— Я вчера долго раздумывал, о чем ты хотел говорить со мною, и, наконец, догадался, что это о Стеффенсене.

Абрахам подтвердил, что так оно и есть, и профессор, продолжая кушать, стал разъяснять дело.

Вся дирекция единодушно требовала его увольнения. Он не такой уж незаменимый мастер. Притом он не так уж беден, как говорят. Ходят слухи, что у него порядочные сбережения. Он очень неприятный господин: несговорчивый, недоброжелательный. На него поступило много жалоб от рабочих; были даже разговоры о том, что из машинного отделения пропадает масло. Правда, это голословно, никто этого не видел, но…

Абрахам защищал Стеффенсена горячо, но спокойно и рассудительно. Профессор порою соглашался с ним: например, он совершенно согласился, что глупо было говорить о неблаговидном поведении, — это, вероятно, выдумка Маркуссена.

Но, с другой стороны, Абрахам принужден был признать, что отец не мог поступить иначе. Профессор сказал, что Абрахам может, конечно, обратиться к дирекции, но он лично, по многим причинам, не советовал бы этого.

Абрахам решил еще раз обдумать это дело; так они и договорились.

IX
Неутомимая мадам Крусе стала задумываться, чего с нею прежде никогда не бывало. По мере того как проходили годы и наступали хорошие дни, у нее оказывалось все меньше и меньше дел по хозяйству и все длиннее и длиннее становились чулки, которые она вязала. А пожилые женщины именно тогда думают ведь особенно много, когда вяжут чулки.

Основное, что заполняло маленькую умную головку мадам Крусе, было постоянно растущее удивление, которое она испытывала, наблюдая молодежь нового времени; но она удивлялась не так, как другие пожилые женщины, легкомыслию и безумству молодежи; наоборот, она не могла надивиться, до чего жизнь молодежи нового времени скучна и угрюма.

Она размышляла о представителях молодежи нового времени, которых имела возможность наблюдать в собственном доме. Других она знала мало.

Любимчиком ее был Педер. Если бы только он женился, то в нем, по ее мнению, не было бы ни сучка, ни задоринки; но и в нем никогда не замечала она ничего свежего, юношески-здорового: с этим уж ей приходилось согласиться.

А о Мортене, и тем более о Фредерике, нечего было и говорить.

При мысли о них мадам Крусе опускала на колени чулок и долго молча сидела, вперив в пространство невидящий взор. Да! Уж такой удивительной молодой четы и представить себе невозможно. Случалось ли им испытывать когда-нибудь хоть какое-нибудь удовольствие? Разве они умели веселиться? Она никогда не видела их беспечными. Ни шутки, ни смеха, ничего молодого, задорного.

Правда, Мортен — пастор. Но, господи! Ей случалось знавать пасторов, которые были не хуже, чем он, и тем не менее как-то не сторонились ни шуток, ни веселья.

Ну, а Фредерика! Можно ли поверить, что это молодая женщина двадцати четырех — двадцати пяти лет, недавно вышедшая замуж!

Мадам Крусе вспоминалась ее собственная юность. Как они веселились! Как смеялись! Смеялись и работали, потому что работать они умели. Удовольствия их были недорогие, никого не разорявшие. Основное их удовольствие заключалось в том, что они были молоды и этим пользовались безвозмездно. Все прочие развлечения были очень скромны. Они ведь тоже в юности умели быть экономными! При этом воспоминании мадам Крусе энергично принималась за работу, чтобы отогнать одолевавшие мысли.

Когда их благосостояние упрочилось и они могли считать себя уже богатыми, в одно из воскресений мадам Крусе услышала проповедь пробста Спарре, который теперь стал уже епископом. Он говорил на текст священного писания, который гласил: после смерти человеку не нужно будет ни золота, ни серебра, ни меди.

В эту летнюю пору народу в церкви было мало, и пробст основательно набросился на богатство и богачей. Он, казалось, хотел уж разом на весь год покончить с этой темой и сосредоточил в своей проповеди все, что когда-либо сказано о богатстве в писании: и притчу о двух талантах, и притчу о юноше, у которого было много денег, и притчу о богаче и Лазаре, и притчу о верблюде и ушке игольном!

Те, кто хорошознал пробста, понимали, что речь его была рассчитана скорее на утешение бедных, чем на то, чтобы огорчить богатых; но в благочестивой душе мадам Крусе эта проповедь оставила неизгладимое впечатление.

Вернувшись домой, она заговорила было на эту тему с мужем, но Йорген заявил, что проповедь ни в какой мере к нему не относится, потому что он не настолько богат.

Жена тут же разъяснила ему, что они уже достаточно богаты, чтобы быть подверженными всем грехам и искушениям, связанным с богатством. И поскольку Йорген, как всегда, не смог устоять в разгоревшихся спорах, он принужден был обещать, что будет не так прижимист.

С этого времени мадам Крусе всегда была начеку и следила за мужем, как только могла. Но у него был свой потайной уголок в темной старой лавке, где долгим трудом по копейке сколачивался капитал и где теперь еще все шло почти так же, как в былые годы. Основное улучшение в поведении Йоргена заключалось в том, что теперь в наиболее прибыльные годы он более щедро жертвовал бедным на рождество и на пасху.

Но, с другой стороны, и его жена теперь преодолела поползновения к скупости, тот порок, к которому она прежде склонялась, — и это было чрезвычайно благотворно для самого Йоргена. Мадам Крусе теперь расточала и приветливость и деньги во искупление грехов своего возросшего благосостояния. Она как бы проветривала свой дом от удрученности и скуки, наполнявших его в более трудные времена. А Йорген, который и прежде был толстоват, округлялся еще более в новых костюмах и чистых воротничках и сиял от хорошей пищи и хорошего ухода.

Он не решался роптать на ее многочисленные расходы, да, по правде говоря, у него не было на то и охоты. Он чувствовал себя отлично. С давних пор он привык так доверять Амалии Катерине, что если бы ей вздумалось позолотить садовую калитку, и то он, пожалуй, только сказал бы: «Ну, что же, мать! Верно, это для чего-то нужно!»

Она, впрочем, не золотила садовых калиток, но только из года в год украшала все вокруг до тех пор, пока угрюмые унылые комнаты не наполнились гардинами, лакированными столиками, коврами, величественными креслами, а древние, старомодные стулья постепенно перебрались в кухню или на чердак.

Изменилась и сервировка стола. В былые времена копченый окорок обычно подавался на пустой стол, и каждый просто отрезал себе по кусочку, который затем держал в руке и откусывал от него зубами.

Теперь мадам Крусе так далеко зашла в своем развитии, что стала очень честолюбивой в отношении столового белья; ее накрахмаленные скатерти и салфетки блестели, серебряные вилки и ножи, начищенные мелом, сияли; дом стал тем, чем он должен был стать: солидным, чинным, состоятельным домом.

Зачем ей теперь возвращаться к тяжелой жизни прежних дней, когда они были в стесненных обстоятельствах! Ужели же воля всевышнего такова, что каждый скиллинг должен обернуться несчетное количество раз, принося прибыль, а за каждую попусту израсходованную мелочь всевышний наказывает нас?

— Нет! Это невозможно! Быть не может, чтобы воля его была такова! — произносила мадам Крусе вполголоса и так ревностно принималась за свой чулок, что за короткий срок делала несколько рядов.

А между тем и Мортен и в особенности Фредерика не прямо, но намеками и сотнями маленьких наводящих словечек требовали от нее одной уступки: по их мнению, Педер должен бы жить отдельно. Вначале она не обращала на это внимания, но постепенно все чаще и чаще чувствовала как бы булавочные уколы почти в каждом слове молодой четы. Она ничего не отвечала и долго старалась верить, что никто, кроме нее, не замечает этого, пока Педер однажды не сказал:

— Вот что, мама, я нанял три маленькие комнатки наверху у фру Готтвалл.

— Ах, господи, Педер! Но зачем же тебе перебираться из родного дома?

— А разве вам кажется, мама, что я еще недостаточно взрослый?

— Послушай, Педер! Скажи искрение, неужели ты считаешь, что я не замечаю второй причины твоего решения?

— Ну, допустим, что вторая причина есть, и если ты хочешь знать, что это за причина, так я скажу тебе откровенно, что не могу больше выносить выпадов Мортена.

— Господи! Что ты говоришь, Педер! Ты тоже заметил? — мадам Крусе невольно огляделась вокруг. — Но, право же, ты напрасно горячишься; он не имел в виду ничего дурного!

— Да неужели? Ты уверена в этом, мама? А ведь он каждое воскресенье за обедом разглагольствовал о том, как высока нынче квартирная плата и как разумно поступают те, кто тем или иным способом уклоняется от такого расхода; и этому каждый раз подпевала она, его «копилка».

— Тише, тише, Педер! Нехорошо так говорить! Фредерика — очень порядочная женщина, а на Мортена не нужно сердиться. Он немножко странный, и ты знаешь, что мне ты причинишь очень большое огорчение, если переберешься…

— Да, мама, я думал об этом! Потому-то я и откладывал, пока было возможно. Но прошлое воскресенье, когда ты вышла из комнаты, он прямо спросил меня, как я полагаю, сколько вы получите за мои две комнаты, если я когда-нибудь перееду отсюда.

Мадам Крусе сильно покраснела:

— Мортен сам сказал тебе это, Педер?

— А ты думаешь, что капеллан очень стесняется в выражениях?

— Но ведь он же пастор, — пробормотала мать нерешительно. Эта мысль как будто разоружала ее. Она почувствовала, что ничего не может возразить, и Педер перебрался.

Она принялась украшать его новое помещение. Вся его старая мебель и все, что только могло ему понадобиться, постепенно перекочевывало в дом фру Готтвалл, и мадам Крусе несказанно радовалась, видя, каким уютным становилось это новое помещение.

На следующий раз фру Фредерика, придя с мужем к свекрови, чтобы пообедать, сказала с ехидной усмешечкой:

— А у вас, как я слышала, произошли большие изменения?

Это задело мадам Крусе, но она спокойно ответила:

— Что ты имеешь в виду, Фредерика?

— О! Я только видела очень много повозок с мебелью, выезжавших со двора все эти дни.

— Дорогая, это же мебель Педера! Ведь ты же знаешь!

— Ах, вот как! Я не знала, что Педер получит меблировку всей квартиры. А ты знал, Мортен?

— Ах, Фредерика! Ну как ты можешь так говорить?! — воскликнула мадам Крусе и даже попробовала засмеяться. — Это же только мебель, которая всегда была в его двух комнатах.

— Нет уж, простите, матушка, это неверно.

— Но я же уверяю тебя, Фредерика!

— Матушка, мне, конечно, не следует заниматься подсчетами, но темный карточный столик из красного дерева стоял в прихожей — во всяком случае все то время, что я бывала в доме.

— Да, относительно карточного столика ты права, Фредерика, — ответила мадам Крусе смущенно. — Может быть, ты заметила еще какие-нибудь мелочи, но это объясняется тем, что он нанял три комнаты и в них было немножко пусто…

— Ах, дорогая! Меня совершенно не касается, что мама дарит или отдает на сторону; но в данном случае мама ведь сама утверждала, что Педер получает только ту старую мебель, которая ему принадлежит. Закон есть закон, права есть права, и я настаиваю только на правах и законности.

Мадам Крусе поджала губы и ничего не сказала. Она очень хорошо знала, как знали многие, что молодожены получили от Йоргена очень крупную сумму на покупку обстановки, и уж конечно старый хлам, который увез с собой Педер, не стоил и четвертой части этой суммы.

Мадам Крусе знала также, что если сейчас смолчит, то Фредерика станет еще нахальнее в следующий раз. И все-таки она не сказала ни слова.

Почему? Она не хотела обострять отношения между братьями, да и побаивалась она этой четы: они умели так сплоченно действовать, и, кроме того, Мортен ведь пастор.

Но она не сознавала, что уклонялась от всякого открытого сражения потому, что ее деликатность не позволяла ей снисходить до размолвок с ними. Они знали это и пользовались этим.

Вообще же Мортен был настолько тяжел на подъем, что не мог применять те мелкие нападки, которыми действовала Фредерика; но он всегда поддерживал ее морально, хотя бы просто тем, что сидел рядом.

Единственное, от чего Мортен, кажется, в самом деле страдал, было то, что мать всегда предпочитала ему Педера. Это было больное место мадам Крусе. Любить одного ребенка больше, чем другого, казалось ей самым дурным поступком, какой только можно себе представить.

Но хуже всего было то, что совесть именно за это почти не упрекала ее.

Он ведь родился в тяжелое, трудное время, этот Педер! И многое она передумала, пока была беременна, еще невенчанная, не вполне уверенная в будущем.

Не удивительно, что этот маленький слабый ребенок, вошедший в ее жизнь в дни стыда и тяжелейшей работы, настолько заполнил ее сердце, что в нем осталось не много места для маленького толстячка, появившегося гораздо позже.

Так или иначе, это была несправедливость, большая несправедливость с ее стороны, что она любила Мортена значительно меньше, чем старшего сына. С другой стороны, неверно было бы утверждать, что она оказывала предпочтение Педеру словом или делом за счет младшего брата.

Наоборот, как бы из страха чем-нибудь выдать свою тайную любовь к старшему сыну она осыпала младшего подарками: вязала, шила, пряла, готовила и даже солила впрок для молодой четы. А Педеру только изредка, и то таясь от всех, осторожно совала в карман связанную украдкой пару чулок.

Но будь то чулки или иная какая-нибудь домашняя мелочь — табуретка или зеркальце, чем ей хотелось украсить новое жилище Педера, — она могла быть уверена, что как только Фредерика в следующий раз переступит порог, взгляд ее тотчас же упадет именно на пустое место, каким бы маленьким оно ни было, и тотчас же появлялась ехидная улыбочка и маленькое колючее замечание, которое попадало в самое больное место старого сердца мадам Крусе.

Постепенно как-то само собой установилось, что мадам Крусе вынуждена была вести ежедневную борьбу за то, чтобы сохранить в доме атмосферу спокойного благоденствия, которую она создала за последние годы. Даже старый Йорген чувствовал это благоденствие и так расхрабрился, что стал по воскресеньям немножко ворчать, если не было вина. Но этого Амалия Катерина не потерпела и дала ему должный отпор.

Но с Фредерикой дело обстояло значительно сложнее; однажды в воскресенье молодая пасторша заявила с усмешечкой:

— Я, право, готова поверить, что матушка по воскресеньям кладет в суп полкоровы!

— Вот как? Вероятно потому-то я всю неделю чувствую такую тяжесть в спине! Ну-ка, матушка, добавьте мне еще одну ложечку!

Этими словами Педер хотел, как всегда, прийти на помощь матери, видя, что дело идет к размолвке. Но Фредерика не позволила сбить себя с намеченного пути; она бросила быстрый взгляд на мужа, который сидел около нее — жирный, вялый, но почтенный.

Вообще во внешности этой четы, так удивительно сходной во всех взглядах и мнениях, было поразительное различие: тогда как Мортен с каждым днем становился полнее, Фредерика вконец исхудала после замужества и потеряла то девическое выражение лица, которое смягчало и сглаживало некоторые острые черты. В лице ее появилось что-то птичье, глаза округлились, нос заострился, стал сухим и длинным.

Обменявшись взглядом с супругом, Фредерика продолжала дружелюбно-снисходительным тоном, способным довести Педера до неистовства:

— Ах! Как подумаешь о том, имеешь ли право на такое количество пищи, которым могли бы насытиться многие неимущие! Как подумаешь, какое количество мяса потрачено напрасно, чтобы сварить неестественно крепкий бульон! Да, да, неправда ли, Мортен? Именно неестественно крепкий! Я прямо скажу, что такое излишество непристойно!

Внутри мадам Крусе все кипело; она хорошо знала, сколько получали «неимущие» с кухни пасторской четы, но не могла решиться говорить о своей благотворительности и о том, куда она посылала остатки вареного мяса; она только сказала приветливо, но с легкой дрожью в голосе:

— А как ты приготовляешь мясной бульон, милая Фредерика? Научи-ка меня!

Фредерика немножко смутилась.

— Да, мы не часто можем позволить себе мясной бульон… Но вот две недели тому назад или в начале прошлой недели у нас был мясной бульон, не правда ли, Мортен? Тебе этот бульон, кажется, понравился?

— Он был, пожалуй, не хуже, чем бульон, который варит матушка, — ответил Мортен веско.

— Смотри пожалуйста! Это меня радует! — ответила мадам Крусе, поправляя чепец. — Ну, а что же варилось в этом супе, милая Фредерика?

— Ну, был кусочек телятины, полная ложка простокваши и немножко муки…

Тут уж мадам Крусе не выдержала. Как старая опытная хозяйка, она больше всего на свете ненавидела наскоро придуманные дутые рецепты, и слова «ложка простокваши» вывели ее из равновесия.

Она обернулась к невестке и сказала так горячо и энергично, что даже оборки на ее чепце затрепетали:

— Ну, знаешь ли, Фредерика, в таком случае я от всей души благодарю господа, что мне не пришлось есть подобное варево!

Педер искренне расхохотался. Старый Йорген, который всегда с некоторым опозданием осознавал, что происходит вокруг него, только переводил глаза с одного на другого. Фредерика одно мгновенье сидела молча. Гнев мешал ей собраться с мыслями, она не находила слов, да и Мортен, этот тяжелодум, ничем не пришел ей на помощь. Она вдруг залилась слезами и выбежала из столовой.

Мортен побледнел и сказал строго, с укором:

— Как могла матушка так обидеть бедную Фредерику?!

— Ах, боже мой! Это нехорошо, очень нехорошо, но как-то сорвалось с языка! — заволновалась мадам Крусе. Она уже забыла, как это произошло, и чувствовала только свою вину перед невесткой. В конце концов она встала из-за стола и пошла за Фредерикой, которая, всхлипывая, сидела на диване в гостиной; старухе пришлось много и долго извиняться, чтобы умилостивить невестку и упросить ее вернуться к столу.

Этот случай стал для фру Фредерики неистощимым арсеналом, из которого она черпала многочисленные колкости, предназначенные для свекрови, а та, чувствуя себя виноватой, принимала это как заслуженное наказание.

В конце концов, старая мадам Крусе стала робкой и неуверенной в своем собственном доме. Она уже ничего не решалась предпринять, не подумав предварительно, а что скажут об этом Мортен и Фредерика. По целым часам она сидела над своим вязаньем и, опустив чулок на колени, раздумывала о многом.

Но каждый раз, когда основной вопрос возникал в ее сознании, она принималась за работу с особенным ожесточением и быстро-быстро перебирала спицами. Как же это могло случиться, размышляла она, как могло случиться, что Мортен, который ведь должен быть слугой божиим, и вот впал, — действительно, этого она уже не могла более скрывать от себя, — впал в порок стяжательства! Как это могло случиться? Как эти два качества могли ужиться? Могла ли она допустить даже мысль о том, что ее собственный сын оказался закоренелым лицемером? Нет! Нет! Этого не могло быть. Вероятно, дьявол хитростью ослепил его и скрыл от него угрожающую ему опасность.

Не будь он так упрям и не будь он покрыт, как панцирем, своим пастырским самомнением, она, пожалуй, смогла бы помочь ему: ведь проповедь пробста Спарре была навеки запечатлена в ее сердце.

Но Мортен по сравнению с ней — большой, высокий железный пароход, а она — старуха в рыбачьей лодке. Она не могла даже пытаться идти с ним борт о борт, чтобы докричаться и предупредить, что в борту небольшая течь.


Если увидишь старушку в кресле за вязанием чулка, сморщенную и чистенькую, освещенную золотыми полосами солнечного света, падающего на пол и на ковер, — то этой старушке, значит, живется действительно хорошо.

И если бы она, поправив ленты своего чепца, сказала: «Да, молодежь веселится! Молодежи легко, а нам-то, старым, как трудно жить!», — возможно, что эта непочтительная молодежь подумала бы: «Ишь, что говорит, старая! Ну на что ей жаловаться. Сидит себе спокойно, в уютном уголке, вдали от жизненной борьбы и разочарований, и вяжет в свое удовольствие, предаваясь воспоминаниям, пока не зайдет солнце!»

Но как много мыслей проходит в такой старой голове и какое тяжелое бремя горечи, накопленной за долгую, долгую жизнь, таит, быть может, в душе эта сморщенная, чистенькая старушка, склонившаяся в тяжелых мыслях над незаконченным чулком и освещенная золотыми лучами заходящего солнца.

X
Золотая река струится из страны в страну. Широким могучим потоком огромных ценностей течет она в центре мировой торговли, а затем разветвляется бесчисленными речушками и ручейками из золота, которые просачиваются в самые отдаленные уголки мира.

А на волнах этого потока непрестанно кипит голубовато-белая пена ценных бумаг.

Она шумит и бурлит, растекаясь ручьями по всему свету, разрастается, делится на новые ручейки и мчится дальше в беспрерывном движении.

Но когда начинает иссякать золотой поток, то и маленькие артерии золотых ручейков исчезают с лица земли. Кажется, что сама земля впитывает свое золото. Прежде исчезают маленькие ручейки, затем мелеют речки, и, наконец, скрываются самые крупные артерии, отвердевая под слоем льда.

Но как раз тогда, когда эра такого оледенения приближается, водоворот ценных бумаг становится все более и более неистовым; он пенится, разрастается, поднимается все выше и выше, подходит к самому дому, который еще недавно стоял на суше, и вот сначала одна полоска бумаги, тоненькая и длинная, ударяется в двери, затем к ним подступают волны бумаг, они нарастают, бьются о порог, и вдруг — двери уступают, ворвавшиеся волны затопляют дома, сады, рынки, поместья, смывают с лица земли все, большое и малое, расщепляют, вырывают с корнем и уносят бог весть куда все, над чем человек трудился, все, что человек любил, и не оставляют ничего, кроме сожалений, бесчестья, унижений, упреков и проклятий.


Даже директор банка Кристенсен не предполагал, что надвигается мировой кризис; но его нос, безошибочно определяющий ситуацию, начинал чувствовать, что запах подлинного чистого золота становился все слабее и слабее.

Потому-то ему приходилось выдерживать упорную борьбу не только со своей женой, но и с другими заправилами банка.

«Банк Кристенсена» — так прозвали его в народе — был основан на капиталах самых богатых коммерсантов города и, естественно, обслуживал только их интересы; но Кристенсен — подлинный инициатор и учредитель — всегда сохранял за собой первенство в делах управления. Он заслужил это право тем, что в первое трудное время не жалел ни сил, ни усердии, чтобы поднять банк на должную высоту.

Потому-то его продолжали называть просто «директором банка», даже после того, как был приглашен специальный управляющий для ведения текущих дел. О Кристенсене говорили, что он не может жить без того, чтобы несколько раз в день не заглянуть в свой любимый банк, поразнюхать, как идут дела.

Битва, которую ему пришлось теперь выдержать со своими товарищами, относилась к вопросу о так называемых векселях «Фортуны». Кристенсена настойчиво преследовала мысль, что не следует оставлять их в банке, а нужно поскорее реализовать, как только настанет срок погашения.

Однако он пока не заявлял об этом открыто. Он был слишком честный коммерсант, для того чтобы подрывать кредит какого-либо предприятия; тем более что сам он имел акции «Фортуны». Но он так ловко бросал намеки и, казалось, безобидные предложения, что остальные члены правления постепенно меняли свою точку зрения, и собрание закончилось, как обычно, без всяких споров и обсуждений тем, что все предоставили директору делать так, как он считает нужным.

Крупным коммерсантам всегда тесно в рамках небольшого предприятия, и они ненавидят друг друга, потому что при каждом движении мешают друг другу; но Кристенсен относился к профессору Карстену Левдалу с особой ненавистью не только потому, что Левдал на голову перерос его, но Кристенсен, который со школьной скамьи учился коммерции, который сам пробился в люди, — разбогател он только после женитьбы, — Кристенсен не мог перенести того, что этот заносчивый ученый пролез в мир коммерсантов, да еще хочет играть в нем роль хозяина.

Пользуясь своим влиянием и применяя всяческие интриги, он добился отстранения профессора от дел правления банка, в капиталах которого Левдал имел свою долю; и теперь, когда Кристенсен уже почти получил согласие остальных членов правления на то, чтобы избавиться от векселей «Фортуны», он обратился прямо к управляющему, который был послушен ему как пес, и сделал необходимые распоряжения.

Однажды Маркуссен, полусмущенный, полуулыбающийся, явился к профессору с несколькими векселями в руках.

— Сейчас вы, господин профессор, услышите веселые новости! Расмус явился из банка Кристенсена и сообщил, что банк желает, чтобы имеющиеся у них векселя «Фортуны» были выкуплены за наличный расчет.

— Ну что же, Маркуссен, выкупим их; Кристенсен действительно смешон со своими опасениями!

— Простите, господин профессор, но, пожалуй, не может быть и речи о том, чтобы выкупить все векселя…

— А он просит выкупить их все?

— Да… Расмус полагает, что в ближайшее время это должно быть сделано…

— Сколько за нами числится в банке Кристенсена?

— Не знаю точно; приблизительно между ста пятьюдесятью и двумястами тысячами крон.

— Ах, господи, Маркуссен! И все эти векселя надо выкупить за наличные немедленно, в ближайшие дни?!

Кровь бросилась профессору в голову. Он за последнее время уже настолько отвык от подобных потрясений, что несколько мгновений чувствовал себя совершенно беспомощным. Недобрые предчувствия, уже однажды по вине Кристенсена взволновавшие его, овладели им снова. Неужели этот человек хочет погубить его? Возможно ли вообще, чтобы кто бы то ни было сумел погубить его, Карстена Левдала! Неслыханно! Совершенно неслыханно! Отрицать ценность бумаг, на которых стоит его подпись! И страх вызвал бурю гневных слов против директора банка.

Маркуссен с удивлением выслушивал эту тираду; но он был вполне согласен с профессором; судьбы и дела предприятия были ему близки, и когда профессор умолк, Маркуссен хладнокровно предложил отослать Расмуса в банк с ответом, что в настоящий момент выкуп векселей не вполне устраивает правление фабрики. Вот тогда-то профессор мог бы прощупать Кристенсена при ближайшей встрече.

Но на это никак не мог согласиться профессор; когда гнев прошел, его снова охватил страх, и он стал тревожно расспрашивать Маркуссена, не имеет ли «Фортуна» кредита или наличных капиталов еще где-нибудь.

Маркуссен поглаживал свои красивые усы и кривил рот кислой улыбкой, совершенно так же, как он поступал, когда девушки просили у него денег.

— Уж если вы, господин профессор, действительно пожелаете потрафить бесстыдству этого Кристенсена, так я скажу вам, что ничего не помешает нам оплатить эти векселя…

— Как? Так у вас все же есть деньги?

— Денег в кассе у нас в настоящий момент нет. Но можно использовать кредит…

— Какой там кредит, Маркуссен! Если уж банк старается сбыть векселя предприятия, так, значит, с кредитом плохо.

— Простите, господин профессор! Но в делах предприятия мы почти вовсе не прибегали к кредиту.

— Потому что мы — солидное предприятие, Маркуссен…

— Совершенно солидное… Во всяком случае в наших условиях. Имея подпись «Карстен Левдал», я вам за неделю наберу миллион!

Профессор откинулся на спинку кресла; он знал, что это правда. Имя его пользовалось доброй славой; пожалуй, из-за этого и предприятие имело репутацию одного из наиболее солидных и кредитоспособных на всем побережье; и Левдал с удовольствием сознавал это.

— За фабрикой, — сказал он, — числится много долгов…

— Ах, всего бы лучше послать эту нашу фабрику ко всем чертям! — искренне вырвалось у Маркуссена.

— Ну, Маркуссен! Что вы! Как вы можете…

— Простите, господин профессор! Я хотел только сказать, что мы и так уж из сил выбиваемся с этой фабрикой…

— С фабрикой все будет в порядке! Вы еще увидите! И вы и многие другие умничающие господа. Но не будем больше говорить об этом. Скажите, что вы разумели, предлагая использовать кредит?

Маркуссен посмотрел на шефа несколько недоверчиво. Он получил коммерческое образование на предприятиях, которые хорошо умели пользоваться кредитом.

— Мы обратимся в государственный банк и получим столько денег, сколько нам потребуется, — сказал он, улыбаясь.

— Но… покрытие… валюта…

Тут уж Маркуссену показалось, что пора покончить с этой невинностью, и он четко и поспешно пояснил:

— Мы выписываем векселя в той сумме, которая нам в настоящий момент нужна, ну, скажем, на какую-нибудь фирму в Кристиании, сроком на шесть дней, учитываем векселя в Норвежском банке и посылаем почтой наш трехмесячный акцепт.

— Гм, да! Это мы могли бы сделать, — ответил профессор, но все дело было в том, что ему, так поздно втянувшемуся в коммерческие операции, такое жонглирование векселями было не под силу; все же предложение Маркуссена импонировало ему, и он охотно предоставил своему приближенному устроить все это дело.

Маркуссен выполнил свой план необычайно быстро и даже сам съездил в банк Кристенсена, чтобы иметь удовольствие сказать там несколько ловких дипломатических фраз.

Управляющий извивался, как змея, под уколами острого языка Маркуссена. Поистине безумие отрицать ценность бумаг, на которых стоит подпись «Карстен Левдал».

Но директор банка Кристенсен, стоящий в другом конце зала и притворявшийся, что рассматривает какие-то бумаги, принимал все происходящее с большим душевным спокойствием. Когда Маркуссен ушел, управляющий попытался было в самой вежливой форме выразить кое-какие сомнения по поводу излишней резкости предпринятых мер, но директор банка Кристенсен молча взял принесенные Маркуссеном деньги и поднес их к носу управляющего:

— Обратите-ка внимание на серию купюр! Новенькие! С пылу, с жару! Прямо из государственного банка!

— Да, но что же это значит, по мнению господина Кристенсена?

— А это значит, что деньги получены под личную подпись профессора! — шепотом ответил директор банка и вышел, не желая подвергаться дальнейшим расспросам.

Но несчастный управляющий всю оставшуюся половину дня ходил как ошарашенный; его вера и чутье директора банка была почти столь же тверда и непоколебима, как и его убеждение в солидности имени Карстена Левдала, и эта двойственность была причиной его мучительного беспокойства.

Однако он ни одной живой душе не сказал о том сомнении, которое Кристенсен посеял в нем.

Несмотря на то, что имя Карстена Левдала сияло в блеске растущей славы и силы, в этот момент зародились некоторые из тех мельчайших, невидимых глазу, миазмов, которые вдруг появляются еле уловимыми звуками разложения: шорохами, шепотами, смутными намеками, странными вопросами, сплетнями, пока вдруг, в яркой вспышке взрыва, самое имя окажется совсем иным — изуродованным, затоптанным, оплеванным, исковерканным и ничтожным.


На предприятии Левдала с этого дня жизнь даже еще сильнее забила ключом. Маркуссен использовал кредит, да и профессор, который совсем недавно заработал большие деньги на спекуляции зерном, работал с подъемом. В Маркуссене он нашел подлинного единомышленника, который мог и проводить в жизнь его планы, и строить новые комбинации, и, главное, никогда не стеснялся в средствах и не делал нудных возражений.

Длинные светлые усы Маркуссена блестели. Положение первого человека на первом предприятии города расширило круг его знакомств, и его деятельность уже не ограничивалась горничными: он стал кавалером настоящих дам. Это не улучшило его репутацию, которая оставалась ужасной, но его манеры и обычная невероятная наглость с женщинами делали его буквально неотразимым.

С мужчинами он был весел, груб и умело рассказывал отвратительные анекдоты; он был отличный товарищ, готовый выпить и щедро заплатить; его кошелек был туго набит, и ассигнации растекались во все стороны в не меньшем количестве, чем любовные записочки.

С Абрахамом он был всегда почтителен, соблюдая должную дистанцию, но именно поэтому Абрахам, не любивший подобного обращения, держался с ним особенно дружелюбно и по-товарищески. По мере того как выяснялось, что Абрахам предпочитал находиться на фабрике, Маркуссен захватил в конторе то место, которое поначалу предназначалось сыну шефа.

Абрахам и без того был очень занят: он был и официальный управляющий и неофициальный врач на фабрике; кроме того, у него было множество дел в разных рабочих организациях.

Ему доставляло большое удовольствие возиться с больничными и сберегательными кассами и прочее. Кроме того, пользуясь своим положением председателя ряда рабочих организаций, он рассчитывал устроить дело Стеффенсена.

Несколько дней он упорно раздумывал, что должен сделать, чтобы добиться отмены незаконного увольнения Стеффенсена; наконец ему это надоело. Возможно, что он совсем отказался бы от мысли помочь Стеффенсену, если бы образ Греты не притягивал его в скромный домик, где она сидела среди своих корзинок и прутьев и ожидала его с такой верой, что он был не в силах ее обмануть.

Даже на фабрику в эти дни он шел неохотно, потому что, проходя мимо домика Греты, думал, что вот сейчас старик смотрит ему вслед и говорит дочери: «Абрахам-то опять прошел мимо и не заглянул к нам!»

Наконец Абрахам открыл душу своему приятелю — Педеру Крусе, рассказав ему всю историю.

Крусе понял все. Он сидел как обычно, чуть-чуть сгорбившись и выпуская дым кольцами. Он незаметно смерил взглядом этого красивого здорового человека, совершенно растерявшегося перед маленькой трудностью, и легким движением руки смахнул пепел со своей папиросы:

— Мне кажется, ты не должен делать глупостей…

— Ну да! Я тоже так думаю! Да и не помогу я этим общему делу, черт возьми! Ведь случай-то, вообще говоря, незначительный; если бы это было действительно что-нибудь крупное, то наши господа хозяева почувствовали бы, что я…

— Да, да… Но я хочу посоветовать тебе дипломатический ход… — суховато сказал Крусе. — Мы назначим Стеффенсена заведующим рабочим кооперативом!

— На предприятии?

— Ну да! Это ведь тоже хлеб! И не плохой, если торговля пойдет хорошо.

— Но ты думаешь, его примут охотно? Он ведь не очень-то популярен среди рабочих, как ты знаешь.

— Ну, тут уж мы положим на весы свое влияние, как сказал бы Кристенсен! Я лично терпеть не могу Стеффенсена, как ты знаешь, но полагаю, что он честен и будет, как заведующий кооперативом, на своем месте. Ты должен, я думаю, признать, что это хороший выход.

— Конечно, конечно! Я буду очень рад!

— И еще, — перебил его Крусе с улыбкой, — это будет чрезвычайно полезно для господ из дирекции: они увидят, что рабочие умеют поддерживать друг друга. Человеку, которого они без всякого основания вышвырнули со своего предприятия, предоставляют заработок сами рабочие.

— Да, да, да! Ты совершенно прав! Это блестящая идея! Спасибо, Крусе! За это тебе настоящее, большое спасибо!

Абрахам изо всех сил ударил маленького адвоката по плечу. Он был возбужден, счастлив, и ему хотелось тотчас же приняться за устройство этого дела.

Когда он ушел, Педер Крусе долго, задумчиво глядел ему вслед с горькой улыбкой и, наконец, сказал про себя: «Да… такими остаются они все… все те, которые могли бы стать самыми лучшими, самыми смелыми людьми нашего времени».

По мере того как Абрахам подходил к дому Стеффенсена, он замедлял шаги: он обдумывал первую фразу, сцену объяснения со Стеффенсеном и, взявшись за ручку двери, представлял себе уже совершенно ясно, до мелочей, что он скажет и какое впечатление все это произведет на них обоих.

— Добрый вечер, Стеффенсен! Добрый вечер, Грета! Как мы давно не виделись! — начал он почему-то вполголоса, как будто от усталости.

— Вероятно, господин управляющий был очень занят! — проворчал Стеффенсен.

Грета ничего не сказала, прислушиваясь в радостном ожидании.

— Да, я был действительно занят! — отвечал Абрахам. — Занят и моими делами и делами других.

Стеффенсен, вначале упрямо сохранявший угрюмое молчание, заволновался. Эти дни ожидания пригнули его; как-никак — не шутка старому человеку со слепой дочерью остаться без работы. Хотя разговоры о том, что у него есть деньги в сберегательной кассе, были небезосновательны, но эти сбережения он всегда мечтал оставить для Греты. Если он сейчас начнет проживать эти гроши, то после его смерти ей не останется ничего, кроме кассы для бедных. Стеффенсен пробовал еще держаться бодро, но втайне уже трепетал, ожидая своей участи.

— Ну! — сказал он как можно более резко. — Буду я механиком или нет?

— Нет, механиком вы не будете! — ответил Абрахам спокойно.

Он видел, как Грета, сидевшая рядом с отцом, вздрогнула. Стеффенсен вскочил и стал сыпать проклятия и ругательства, по своему обыкновению.

Абрахам оставался совершенно спокойным и ожидал, наблюдая сцену, которая разыгрывалась точно так, как он представлял себе. Наконец он решил, что пора объявить основное:

— Разве вы не помните, что я обещал заняться этим делом?

— Ну да, помню! И я, старый Стеффенсен, был так глуп, что поверил этому!

— О, это было вовсе не так уж глупо! — засмеялся Абрахам. — Если я взялся помочь, то считал, что надо сделать это основательно. Работа с машинами тяжела для пожилого человека, резкая смена жары и холода при работе на открытом воздухе опасна для здоровья. Ведь правда?

— Что и говорить, работа свинячья, но все-таки это заработок!

— Да, заработок! Но есть ведь разные виды заработка. А когда становишься старым, нужно подыскивать работу по силам, не отнимающую жизнь раньше времени.

Стеффенсен снова почувствовал себя как-то неловко; он сделал несколько шагов и уставился на Абрахама пристальным взглядом своих зорких глаз.

— Вот потому-то я и хочу предложить вам место заведующего рабочим кооперативом.

Стеффенсен поколебался; его первой мыслью было броситься на колени и благодарить за спасение от бедности, от нищеты.

Но это продолжалось только секунду: старая ненависть к капиталу, привычка быть непримиримо оскорбленным слишком глубоко укоренилась в нем. Он только проворчал что-то о том, что от человека ждут благодарности даже за то, что его выгнали с места.

В сущности, он был глубоко взволнован и, чтобы скрыть это, вышел в кухню и загремел там кастрюлями и сковородками. Все знали, что «мадам», заведовавшая до сего времени рабочим кооперативом, отложила основательную сумму денег и на днях собирается выходить замуж, хоть и была вдовой пятидесяти лет.

Только когда старик вышел, Абрахам обратился к Грете, чтобы насладиться своим триумфом. Но он был поражен выражением ее лица.

— Ну что же, Грета? Разве ты недовольна мною?

— Да, спасибо! Отец так боялся! Но я-то знала, что ты поможешь, что ты защитишь его. Ты, верно, сделал все, что мог?

— Ну, конечно, неужели ты можешь сомневаться? — ответил Абрахам немного смущенно.

Грета сразу насторожилась, и он поспешил добавить:

— Ты можешь быть уверена, что я заставил их понять…

— Но что ты им говорил? Что? Расскажи! Как это было? На заседании? Отец твой присутствовал при этом?

Это интересовало ее больше всего; в ее жилах текла кровь ее отца; ей казалось, что нет ничего более великого и прекрасного, чем выступить против сильных мира сего и сказать им всю правду в лицо!

С тех пор как в ней проснулось сознание всей глубины ее несчастья, любовь ее стала настолько болезненной и мучительной, что она уже не могла держаться с Абрахамом так спокойно, как прежде. Теперь, когда она повернулась к нему лицом с такой нежностью, с такой влюбленностью, с таким желанием восторгаться им еще больше, чем раньше, у Абрахама не хватило сил оттолкнуть это единственное человеческое сердце, преданностью и доверием которого он владел вполне, — и он стал лгать.

Разгоряченный и воодушевляемый ее расспросами, он стал изобретательным; да и они ведь так часто вместе совершали путешествия в фантастические страны. На этот раз он не совсем лгал: это было так похоже на правду.

Он рассказал ей всю свою речь, ту самую речь, которую он собирался произнести, речь, начинавшуюся словами: «Я пришел требовать своих прав!..» Он ничего не изменил в своих мечтах, он описал, как дирекция сдалась и принуждена была оставить Стеффенсена механиком. Но он отверг это! Он, Абрахам Левдал! Он хотел доказать влиятельным господам, что рабочие умеют помогать друг другу.

Тут он почувствовал, что краснеет до корней волос, и робко попросил ее не рассказывать о происшедшем ни одному человеку, даже Стеффенсену.

Грета сияла, не чувствуя лжи, и ее восторг успокоил совесть Абрахама. Хорошо, что она не могла видеть его: он, пожалуй, не вынес бы взгляда ее любящих, верящих глаз.

— Что с тобой, Абрахам? Почему ты ушел от меня? Где ты? Иди сюда и сядь здесь!

— Нет, Грета! Мне нужно идти. Уже поздно. Доброй ночи. Я скоро приду…

Абрахам возвратился из своего победоносного посещения старого Стеффенсена сгорбленный, смущенный и как бы потерявший почву под ногами. Все, все, что он пытался сделать, оказалось бессмысленным, но случилось нечто значительное… очень значительное… Эта ложь, открытая, явная ложь! Правда, он и прежде порою лгал, но лгал по мелочам. Никогда еще не лгал он так трусливо и так сознательно.

Ему вспомнилось лицо слепой. Он воображал на этом лице видящие глаза, вопрошающие и глубокие, от которых невозможно было скрыться, как он ни хитрил, как он ни изворачивался. Он думал и о своей матери. Это воспоминание было для него мучительно, но, как он ни боролся с ним, оно преследовало и терзало его.


У капеллана Мортена Крусе, — по мере того как он осваивался с обстановкой, — тоже было немало дел. Свое пасторское рвение он проявлял воскресными проповедями, а также устраивал молитвенные собрания, чтобы противодействовать успеху сектантских проповедников. Но, по правде говоря, большую часть своего времени он посвящал устройству мирских дел. Он стал частым гостем в конторе Левдала, куда приходил с заднего хода.

Новые принципы использования кредита, примененные Маркуссеном, требовали расширения и укрепления солидных деловых связей. До сего времени не нужны были почти никакие поручители; разве что изредка подпись консула Вита; но теперь их требовалось много. Маркуссен предложил даже старого Йоргена Крусе.

Тогда профессор Левдал разъяснил капеллану, до чего неразумно помещать деньги под четыре процента «в такое время». Результаты сказались очень скоро: между Йоргеном Крусе и Карстеном Левдалом стала постепенно налаживаться некая связь.

Старый Йорген надивиться не мог деловитости своего сына, хотя и не всегда соглашался с ним. Но он вообще был почти не в состоянии противиться Мортену. Как только между ними намечались разногласия, сын тотчас же становился важным пастором, и старый Йорген не знал, куда податься.

Таким образом, большая часть хорошо упрятанных денег старого Крусе в конце концов оказалась вложенной в предприятие Левдала, как выражался Мортен, и в первую половину года проценты, полученные им, составили весьма приятную сумму; это признал даже сам старый Йорген.

И мало-помалу у местных жителей вошло в обычай помещать свои сбережения в предприятие Карстена Левдала; это давало более высокий процент, и скоро элегантные контокорренты Маркуссена вытеснили скромные книжечки вкладчиков сберегательной кассы.

Когда старый Йорген, наконец, понял цену этих доходов, не стоящих труда и почти не связанных с риском, он оставил свою мелочную осторожность и стал даже азартнее сына в стремлении поскорее войти в контакт с великолепным предприятием Левдала, с предприятием, из которого как бы струилось золото.


Когда Мортен Крусе в первый раз принес жене проценты с денег, ранее отданных Карстену Левдалу, фру Фредерика обвила шею мужа своими тощими руками и прошептала:

— Это ведь почти семь процентов, Мортен!

— Не знаю, право, я не подсчитывал! — с достоинством ответил Мортен. — Но, насколько я понимаю, на человеке этом почиет благословение божие.

— А что будет с этими деньгами? Разве мы не положим их в банк? Ведь это надежнее?

— Как хочешь, Фредерика!

И деньги были положены в банк.

Но через неделю жена сказала:

— Знаешь ли, Мортен, сколько мы потеряли за эту неделю?

— А разве мы что-нибудь потеряли?

— Да ведь потому, что наши деньги были в банке, а не у Левдала, мы теряем более трех крон в неделю. Я это высчитала…

— Конечно! — огорченно ответил муж.

Наступила пауза. Пастор сидел и читал газеты своего отца: газеты обычно прежде доставлялись младшему Крусе. Фру Фредерика, сидя тут же, шила себе шляпку из черного шарфа, которым Мортон больше не пользовался: теперь он постоянно ходил с белым жабо на шее.

— Послушай! — сказала фру Фредерика. — Тебе не кажется, что глупо так расточительно терять деньги? Ведь подумай, что мы могли бы купить на эти три кроны! Для себя…

— Или для других, Фредерика…

— Ну да, конечно! Подумай, сколько бедных мы могли бы накормить за эти деньги, которые теперь вот никому не достались. Правда, я думаю, тебе следовало бы сходить к профессору. Конечно, если ты вполне уверен в нем? — и она устремила на мужа свои птичьи глаза с таким выражением, словно даже самый вопрос этот испугал ее.

Мортен вместо ответа только пожал плечами.

— Ты хочешь, чтобы я поместил в дело Левдала все наши деньги? — спросил он.

— Ну… Ты можешь, конечно, делать как хочешь; но мне все-таки кажется… Ты ведь знаешь, что я в этом ничего не понимаю, но я думаю, что это почти бесчестно, даже грешно… отказываться от денег, которые пропадают попусту…

На следующий день Маркуссен, подойдя к телефону, услышал веселый голос профессора:

— Вы оказались правы, Маркуссен! Пастор был у меня и принес деньги!

XI
Акушерка была права, утверждая в первые дни после рождения маленького Карстена, что фру Клара еще слишком молода, чтобы сразу почувствовать счастье материнства, но что это еще придет.

Когда Клара убедилась, что красота ее не пострадала, она набросилась на ребенка с такой ревнивой и жадной любовью, что считала врагами всех, кто ее окружал и кто пытался украсть для себя хотя бы маленькое право на ее сына.

Она ссорилась с няньками и кормилицами, которые, как ей казалось, не умели обращаться с ребенком. Если малыш был здоров, это объяснялось тем, что сама Клара ухаживала за ним, пользуясь советами специальных книг или длинных писем своей мамаши. Но если ребенок прихварывал, виновными всегдаоказывались кормилица, или нянька, или кто-нибудь другой, совершивший какую-то нелепость или глупость.

Ребенок этот стал теперь частицей ее красоты, ее собственного совершенства; поэтому он должен был расти достойным ее, как ее отражение в облике мужчины, чтобы его можно было показывать, как шедевр Клары Мейнхардт, знакомым, подругам, поклонникам в отставке да, наконец, всем, всем — даже жителям столицы, даже обитателям дворца!

— Ты считаешь маленького Карстена исключительно своей собственностью! — добродушно сказал Абрахам, когда однажды она запретила ему подойти к ребенку.

— Да, я так считаю!

— Но я-то что же? — засмеялся Абрахам. — Ты обращаешься со мною как с выжатым лимоном!

— Что это за новая плоская острота?

— Der Moor hat seine Pflicht getan, der Moor kann gehen![59]

— Да, видит бог, это так! — ответила Клара без тени улыбки.

Но Абрахам смеялся; он не мог принимать это всерьез. Он хотел быть счастливым. У него был сын, собственный сын; он рассчитывал получить права на мальчика позже; это вполне логично, чтобы в первое время ребенок был в руках матери.

Клара соглашалась делить ребенка только с одним человеком: профессора допускали в детскую в любое время. Несчетное число раз его звали наверх — либо для того, чтобы с ним посоветоваться, либо просто для того, чтобы дедушка целыми часами любовался, как очарователен маленький Карстен в ванночке.

И мать и дедушка могли долгие часы проводить над колыбелью и, улыбаясь, любоваться его крохотным личиком. В каждой улыбке ребенка они угадывали черты фамильного сходства и проблески разума, хотя, честно говоря, ребенок больше всего походил на больную обезьянку.

Профессор так увлекся внуком, что смахнул пыль со своих медицинских книг и занялся повторением курса детских болезней. Его счастьем и радостью было это маленькое существо, которое в будущем станет носить его имя. Когда в глубокой тишине большого кабинета он слышал далекий звук доносившегося сверху детского крика, он откидывался на спинку кресла и улыбался богине счастья, которая, чуть-чуть колеблясь, протягивала ему венок и тоже улыбалась.


Своей приятельнице — фру Фредерике — Клара очень часто показывала ребенка: ведь у Фредерики не было и, вероятно, не предвиделось детей. И Клара придавала большое значение своему превосходству в этом отношении.

В вопросах экономики домашнего быта фру Фредерика значительно превосходила ее: с этим Клара не могла не согласиться. Она не нуждалась в том, чтобы экономить деньги, и вовсе не делала этого, но по унаследованной от мамаши мелочности урезывала масло и экономила сахар, выдаваемый прислуге.

Фру Фредерика научила ее множеству удивительно экономных блюд из муки, сиропов, цикория и прочего, и фру Клара считала делом чести приучить мужа и прислугу к такой странной пище.

При других обстоятельствах, когда в доме бывали гости, она не жалела никаких расходов. По натуре она была, пожалуй, щедрой и расточительной до изысканности — в тех случаях, когда действовала «для вида». Но в то же самое время, как ее повариха жирела от устриц и трюфелей, она никогда не забывала самолично сосчитать количество слив, выданных на компот для прислуги.

Для фру Фредерики посещения этого дома, «где так много всего», были просто захватывающими. Ее птичьи глаза устремлялись на все, что здесь поглощалось, оценивали все, что здесь расточалось. И, кроме того, она чувствовала себя так, словно участвовала в этой безумной роскоши, которую сама она искупала, урезывая все свои расходы и дрожа над каждым грошом.

По правде говоря, Фредерика не завидовала подруге: ведь нелегко управлять таким домом. Да фру Фредерика, в сущности, и не жаждала быть богатой, владеть крупным капиталом; она даже не особенно опасалась лишений и ограничений, которые несла с собой бедность. От природы она была очень нетребовательна.

Единственной страстью ее было сознание, что все скиллинги, которые каким-то способом могли попасть к ней, оставались у нее, и что от нее не ускользал ни один скиллинг, который мог быть тем или иным способом сэкономлен.

Для мужа она была подлинной находкой. Ее характер вызывал в нем восторг и удивление.

Нет… Уж если она чему завидовала в жизни фру Клары Левдал, так это покладистому характеру мужа.

Когда она узнавала, какой обед принимал с благодарностью этот богатый и избалованный Абрахам Левдал, она обязательно вспоминала о своем муже: ему было не так-то легко угодить подогретыми блюдами.

Но ведь, несмотря на свою полноту, Мортен был довольно слабого здоровья и поэтому всегда требовал хорошей и питательной пищи, необходимой при его трудном призвании. Таким образом, в доме капеллана установился обычай подавать хозяину особую пищу, а фру Фредерика, которая вообще, можно сказать, ни в какой пище не нуждалась, умудрялась насыщаться бог весть чем: ее пище трудно было подыскать какое-либо определенное название.


Как только Клара Левдал почувствовала себя снова совершенно бодрой, она захотела взять реванш за долгие скучные и мучительные месяцы недомогания. Она растормошила не только старый дом профессора, но и дома многих семей города. У нее появилась неудержимая общительность и праздничное настроение, которое заражало многих и освещало весь зимний сезон блистательными балами, факельными шествиями на катках, шампанским и ракетами.

Но не одна Клара Левдал заставила тихий город ходить на голове; она лишь взяла правильный тон в нужный момент, и в ответ ей со всех концов зазвучали радость и ликование. Весело было всюду, не только в «больших домах» — таких, как дома Левдалов, Витов, Гарманов. Даже люди среднего достатка как бы сорвались с цепи в эту зиму. Во всем городе, казалось, не было ни одного озабоченного лица, за исключением директора банка Кристенсена; но это последнее обстоятельство только увеличивало общую веселость.

Казалось, какой-то дух неудержимой беспечности проснулся в этом маленьком обществе людей, так долго пребывавших в дремотном состоянии. Так приезд какого-нибудь принца или гастроли знаменитого зверинца приводят в действие машину увеселений, а там уж всё новые и новые празднества и гулянья следуют одно за другим.

Те, у кого есть лишние деньги, охотно тратят их, а те, у кого нет, с удовольствием берут взаймы. Во всем царит легкость и щедрость, а удивленные купцы не успевают поставлять шампанское и шелковые ткани из Гамбурга.

Но шампанское так и остается неоплаченным, и когда через много лет какой-нибудь чужестранец изумляется, найдя штуку великолепной шелковой материи в скромной, полупустой лавчонке, торговец отвечает; «Да это, видите ли, осталось еще с тех времен, как приезжал принц!» — и огорченно качает головой банкрота.

На сей раз фру Клара была зачинщицей общей веселости, — но ей была обеспечена широкая поддержка. Первым помощником ее в этом деле был сам профессор, который считал, что все это относится к «La haute finance»:[60] балы, концерты и маскарады по вечерам, финансовые операции, множество бумаг и писем — днем в конторе.

Профессор участвовал во всех празднествах и развлечениях; он даже сам подсказывал Кларе новые выдумки и помогал изыскивать оригинальные способы их осуществления.

Консул Вит был тоже очень ценным помощником. Его специальностью были маскарады; он имел гардероб, которого хватило бы на целый театр, и всегда охотно и любезно выдавал костюмы из этого гардероба для устройства маскарада или даже более скромного развлечения с переодеваниями.

Злые языки утверждали, что консул увлекался маскарадами потому, что лишь при условии мастерского переодевания ему удавалось немножко повеселиться вечером, ибо его супруга, по прозвищу «гладильная доска», не спускала с него глаз. Весьма возможно, что слухи эти соответствовали действительности, так как репутация консула была, пожалуй, даже хуже репутации Маркуссена.

Маркуссен, между прочим, тоже был одним из развлечений Клары. Молодой женщине нравилось держать его в состоянии постоянного смятения. В первое время он относился к ней только с почтительным восторгом, как полагалось относиться к очаровательной жене принципала; но скоро Клара заставила его задуматься.

Она много слышала о жизни Маркуссена и знала, что дамы низших слоев общества считают его неотразимым. Ее, блистательную столичную даму, забавляла возможность поймать эту красивую, крупную рыбу, чтобы полюбоваться, как он будет корчиться под ее пренебрежительным взором.

Клюнул он, правда, немедленно. Но она слишком рано дернула удочку.

Как ни был Маркуссен мало утончен, женщине было нелегко его одурачить, и, скоро поняв, что ей от него нужно, он стал держаться лишь почтительным кавалером, не желая замечать ее маленьких намеков, приглашающих подойти поближе.

Клара была озадачена и рассержена. Этот уездный лев не желал ей подчиниться! А она ведь хотела приручить его! Это настолько занимало ее, что даже Абрахам заметил и однажды осмелился сказать ей:

— Послушай! Ты совсем избалуешь этого Маркуссена!

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты слишком много носишься с ним, ведь он не более как…

— Не более как конторщик твоего отца? Ты это хотел сказать? Как же это вяжется с твоими разглагольствованиями о свободе и равенстве? Ведь в конечном счете ты оказываешься просто смешным аристократом!

— Я имел в виду не его социальное положение…

— Нет, ты имел в виду именно это! Я видела по твоему лицу.

Абрахам Левдал был уже два года женат и, зная, что спорить в подобном случае бессмысленно, хотел было молча углубиться в газету.

Но Клара настойчиво потребовала, чтобы он немедленно разъяснил, что имел в виду, что это за инсинуации? Почему он набрасывается на нее с нелепыми упреками?

— Ну, ну, полно, Клара! Ответь мне только на один вопрос: ты-то сама искренне считаешь, что Маркуссен человек comme il faut?[61]

— Я знаю только, что он красив; много красивее тебя.

— У каждого свой вкус! — весело ответил Абрахам. Он отлично знал, что очень недурен собой и что Клара хотела только поддразнить его.

— Но неужели он кажется тебе хорошо воспитанным?

— Ах! Я знаю многих мужей, которым следовало бы поучиться обхождению с дамами у господина Маркуссена!

— Неужели ты считаешь, что эта шутовская галантность подходит женатому человеку, мужу?

— Тебе лучше знать… Но сейчас ты должен сказать, что ты можешь поставить в упрек мне и Маркуссену?

— Его репутация…

— Насколько я знаю, многие женатые люди имеют не лучшую репутацию. Уж не ты ли бросишь первый камень?

— О себе я говорить не стану; но ты, Клара, удивляешь меня! Ты порою так остро и метко замечаешь в людях недостатки, а тут вот не видишь внутренней пошлости, которая сквозит во всем облике Маркуссена.

— Ты просто ревнуешь, и поэтому…

— Ну нет, ревновать-то я уж не стану!

— Неужели ты думаешь, что я, умеющая, по твоим словам, сразу замечать недостатки, не вижу, что ты ревнуешь? Это одна из забавных черт твоего характера. Помнишь, как ты, бывало, высокопарно рассуждал о равенстве полов и о том, что к жене следует предъявлять те же требования, что и к мужу… О взаимном доверии, и так далее…

— Ну так что же?

— Как «ну так что же»? Забавный же ты эман… эмансипист! — воскликнула фру Клара. — Ты сам ничуть не лучше, чем все прочие гадкие мужья, а требуешь от своей жены…

— Что ты хочешь, Клара? О чем ты говоришь?

Она посмотрела на него в упор, и ее красивые синие глаза стали холодными, как стекло.

— О Грете Стеффенсен! — сказала она тихо.

Абрахам смутился при упоминании этого имени, и она сразу воспользовалась этим.

— Вот видишь! Я все знаю! Тебе, вероятно, кажется, что ты прав, надоедая мне своей нелепой и необоснованной ревностью, только потому, что у тебя самого совесть не чиста!

— Да ты с ума сошла, Клара! Это же бедная слепая девушка!

— О! Что она слепа, в этом я не сомневаюсь!

— Потому что увлеклась мною? — подсказал Абрахам и рассмеялся.

— Нет, я не это хотела сказать, — ответила Клара и отвернулась. Она хотела сказать именно это, но удержалась, почувствовав, что это лишнее.

Она быстро обрела свою обычную самоуверенность и, выходя из комнаты, сказала голосом и тоном своей мамаши, фру Мейнхардт:

— Словом, я не считаю себя вправе обращать внимание на твою ревность. Поступай как хочешь, и я буду действовать так же. Спокойной ночи!

После этого разговора Абрахам стал опасаться, что злые языки сплетников могут повредить его отношениям с Гретой, которая стала для него совершенно необходимой. Понемногу любовь его к жене исчезла; он скоро понял, что невозможно долго сохранить то состояние опьянения, которое показалось ему любовью в первые месяцы их брака. Теперь он вполне убедился, как далеки они были друг от друга и с каждым днем отдалялись все больше. Абрахам не любил выяснять подлинный характер отношений, в которых он подозревал что-то грустное или тревожное.

Потому-то его мечта о беззаветной любви, не нашедшая отклика у Клары, обратилась к Грете. Это случилось как-то самой собой, и он не видел в этом ничего дурного. Абрахам теперь отлично понимал, что любит Грету, и был счастлив ее невинной преданностью. Со всеми иными чувствами он упорно боролся и дал себе слово, что останется честным и порядочным человеком.

Ему уж не раз приходилось уклоняться с прямого пути, молчать, где следовало бы высказаться, и теперь его отношения с Гретой стали казаться ему прибежищем от всех жизненных невзгод, позволяя проявиться той черте его характера, которую он с детства привык подавлять. Он чувствовал себя ее рыцарем, она была полностью в его власти, и он дал себе слово никогда не употребить эту власть во зло.

Но и эти его чувства омрачала тень тревоги. Раздумывая о своей жизни, Абрахам нередко приходил к мысли, что было нечто роковое во всей его судьбе. Он, так стремившийся к светлой, чистой, честной жизни, постоянно оказывался в каком-то двусмысленном положении, сталкивался с какими-то странными мелочами, от которых, однако, был не в силах избавиться. Эти мелкие трудности окружали его, разрастались и — незаметно для него — становились крупными огорчениями, бросающими мрачные тени на все вокруг.

Как получилось, что он стал лгать Грете?

Это произошло не сразу! О нет! Он видел, какое удовольствие доставляют ей его разговоры о себе, и стал постепенно рассказывать всю свою жизнь: детство, юность — все мелочи, день за днем. В основном он говорил правду, только местами чуточку приукрашал, но скоро заметил, что Грета особенно ценила именно то, что было приукрашено.

Рассказывая, он увлекался, иногда чувствовал некоторое смущение, но продолжал рассказывать, и смущение постепенно исчезало. Эти долгие часы, которые он проводил с Гретой, рассказывая ей, что он сделал или, в особенности, что он собирался сделать в том или ином случае, — эти часы стали для него самыми ценными. Уже ее присутствие было наслаждением для него, — но и сами эти фантастические рассказы начинали действовать на него умиротворяюще: они несколько вознаграждали его за пустоту и бесцветность его существования.

Постепенно он стал мастером такого рода «сочинительства», а она никогда не уставала расспрашивать его и восхищаться.


Но в собственном доме Абрахаму приходилось делать над собою усилие, чтобы не чувствовать себя чужим. Он был недоволен излишней дружбой Клары и профессора. В развлечениях, устраиваемых Кларой, он участвовал охотно, но совершенно не мог переносить тот стиль ханжества, который Клара почему-то стремилась внести в их быт. В таких случаях он просто уходил из дома.

Чтобы создать самое эффектное развлечение сезона, молодая фру Левдал объединила вокруг себя дам-патронесс благотворительных учреждений. Они вместе задумали блестящий базар с танцами и любительским спектаклем.

С этого времени Клара пристрастилась к маленьким религиозным собраниям дам за чаем и с участием пастора.

Вначале профессор подшучивал над внезапно возникшим благочестием своей красивой невестки, но скоро и он стал смотреть на это иными глазами. Он даже дошел до того, что принял пост председателя «Общества помощи падшим женщинам в приходе святого Петра», пост, от которого консул Вит по некоторым причинам желал освободиться.

Абрахаму было особенно невыносимо видеть, что и отец его принимал участие во всем этом кривлянье. Он хорошо знал взгляды профессора на религию и никак не мог примириться с тем, что старик ученый искренне распевал псалмы, сидя за столом в кругу дам, и аккуратно ходил в церковь, — и даже к причастию, — с Кларой.

Но говорить об этом с отцом он не мог и лишь старался держаться подальше.

Беспокоила Абрахама и неукротимая деятельность профессора, который находил время и участвовать во всех этих обществах и всегда рано утром являться в контору.

Однажды профессор попросил Абрахама подписать вексель.

Абрахам, смеясь, взял перо.

— Если мое имя доставит тебе удовольствие, отец, пожалуйста! Но ведь каждый знает, что у меня нет никакого капитала.

— О, это только ради формы! — сказал профессор и взял бумагу. — Конечно, мое имя значит больше!

— Я думаю! Твое имя — словно фараоновы коровы! Оно проглатывает мое имя, не становясь от этого ни на капельку толще.

— Но твое имя, Абрахам, будет когда-нибудь столь же значительным, как и мое!

— Ах, отец! Я никогда не сумею стать таким коммерсантом, как ты!

— Посмотрим, мой мальчик! — отвечал профессор. И когда Абрахам вышел, он долго сидел, погруженный в раздумье — в тревожное раздумье.

XII
— Господин Кристенсен! Теперь я начинаю серьезно подозревать, что вы работаете против меня!

— Ничего подобного, господин Левдал! Наоборот! Никто так не жаждет прийти вам на помощь…

— На помощь! Благодарю вас; я не нуждаюсь ни в чьей помощи.

— Нет, нет! Вы неправильно меня понимаете: я только хотел сказать, что, принимая во внимание трудное время…

— О, я знаю! Эта ваша idée fixe![62] Кризис! Нет, Кристенсен, этому я не верю.

Разговор продолжался уже целый час, и оба собеседника сильно разгорячились, каждый по-своему. Особенно волновался профессор. Лицо его горело. Он нервно жестикулировал линейкой.

Кристенсен был спокойнее; он только задыхался немного сильнее, чем обычно, и время от времени озирался.

— Ну, словом, господин Левдал, будет кризис или не будет кризиса, одно мне совершенно ясно: «Фортуну» следует ликвидировать, и чем раньше, тем лучше.

Это было так неожиданно, что профессор потерял дар речи и мгновенье сидел с широко раскрытыми глазами.

— Вы шутите, господин директор!

— Нисколько! Наоборот, я полагал, что вы вполне согласитесь со мною; вы ведь должны знать положение лучше.

— Да, конечно. И могу вас уверить, что ни о какой катастрофе даже разговора быть не может. Но я вам вот что скажу, господин Кристенсен! С того дня, как я стал председателем правления и главным директором «Фортуны», вы делали все, что могли, чтобы свергнуть меня, а когда это вам не удавалось, вы пробовали вредить даже предприятию; потому-то вы, являясь на заседание правления, высказывали все свои страхи и опасения и по той же причине личного характера вы сплавили из своего банка все векселя «Фортуны».

— По причинам личного характера? Господин профессор!

— Да! Я это сказал: по причинам личного характера. Вашему чванству претила мысль, что я стал председателем правления после ухода Мордтмана. Вот и все.

Профессор был вне себя и нервно расхаживал взад и вперед по комнате; Кристенсен почесывал нос, чуть-чуть улыбаясь.

— Давайте не будем говорить о причинах личного характера, господин профессор! Лучше было бы встретить несчастье сплоченно. Фабрика — это неудачная затея! Давайте прежде всего согласимся с этим!

— Ни за что на свете! Этого я не признаю ни в коем случае. Фабрика — дело хорошее, и управляется она хорошо, но конъюнктура чрезвычайно неблагоприятная…

— Так… Ну, тогда я принужден сказать вам, господин профессор, что целью моего сегодняшнего посещения было подготовить вас к тому, что на предстоящем заседании правления решено выдвинуть предложение о ликвидации фабрики.

— Пожалуйста! — ответил профессор, резко повернулся и подошел к среднему окну.

Он был так потрясен, что первое мгновение ничего не понимал. Он рассеянно посмотрел вниз, в сад, где крокусы начинали уже показываться по краям дорожки, и постепенно начал осознавать всю опасность ситуации.

Положение «Фортуны» было очень плохо; никто не знал этого лучше, чем он сам; с огромными усилиями старался он поддержать предприятие в состоянии видимого процветания. Вполне возможно, что акционеры, правильно оценив положение вещей, предложат ликвидацию, и тогда он окажется человеком, взявшим на себя больше, чем он может выполнить, человеком, вовлекшим своих сограждан в убыток и разорение. Его положение, его деятельность, которая стала ему такой дорогой и незаменимой, — все исчезнет навсегда! Все!

Но нечто неизмеримо худшее возникло перед его мысленным взором зловещими темными контурами: если фабрика потерпит крах, то имя его потеряет вес, кредит его будет подорван, и тогда-то могут возникнуть величайшие трудности.

Карстен Левдал чувствовал, как у него немели колени; нет, нет, это не могло случиться! Правда, время трудное, но все еще можно поправить, нужно только выиграть время; на мгновение он настолько потерял самообладание, что подумал, не унизиться ли и не попросить ли прямо Кристенсена взять свое предложение назад.

Но в тот момент, как он уже повернулся к директору банка, медленно натягивавшему перчатки, его вдруг осенила блестящая мысль.

— Если уж вы так боитесь за свои акции «Фортуны», я куплю их у вас все. Сколько акций у вас есть в настоящий момент?

— Десять; но я не могу предположить, что господин профессор примет на себя…

— О, не беспокойтесь на мой счет! — сказал профессор и добродушно засмеялся. — Последние пять акций, купленные у вас, я продал через полчаса с барышом.

— В самом деле? — вежливо осведомился Кристенсен. — Как же вы намереваетесь оплачивать акции впредь?

— По номиналу, как и прежде, конечно! — отвечал профессор. — Я надеюсь, что уж из одного этого вы поймете, что ваше предложение относительно ликвидации, скромно говоря, несвоевременно.

— Ну, об этом предложении теперь не стоит говорить; поскольку я уже более не акционер, я, само собою разумеется, выхожу из состава правления на следующем собрании.

Такой оборот дела для профессора был совершенно неожиданным; если Кристенсен выйдет из состава правления «Фортуны» тотчас же после продажи всех своих акций, это будет для предприятия столь же смертельным ударом, как и предложение о ликвидации.

Профессор невольно сделал жест, выразивший отрицание.

— Нет, нет! Господин директор! Этого я не хочу! Вы меня неправильно поняли. Если я сейчас покупаю ваши акции, то я делаю это не потому, что имею от этого какие-то выгоды, это вы прекрасно знаете, но исключительно потому, что соблюдаю интересы фабрики. Вас же прошу не только повременить с вашим предложением, но и поддержать меня на заседании правления. И тогда, конечно, доверие акционеров к предприятию не будет подорвано.

— Да, но я, пожалуй, не имею даже права выступать таким образом, если я сам уже не являюсь акционером?

— Ну, оставьте у себя парочку акций! — сказал профессор, но, взглянув на собеседника, понял, что тот именно хочет отделаться от всех акций, и, подавив досаду, продолжал: — Или давайте сделаем так: я куплю у вас все десять, как я сперва предложил, но пусть несколько акций лежат у вас, ну хотя бы формы ради, до заседания правления… Это будет частное соглашение между нами и никоим образом не повредит вашим интересам. Вы ведь сами были не прочь поддержать наше предприятие, и если вы действительно принимаете его судьбу близко к сердцу…

— Это верно, совершенно верно! Но я желал бы, чтобы вы не требовали от меня большей помощи, чем мне позволяют мои убеждения.

— Но, послушайте, дорогой господин директор! — полушутливо сказал профессор. — Вы, оказывается, робкий человек!

— Не правильнее ли было бы сказать осторожный человек, господин профессор?

— Нет, скажем уж лучше робкий! Это будет точнее. Но теперь, когда вы видите, что я, по вашему же собственному замечанию, зная положение лучше всех, не задумываясь покупаю ваши десять акций, должно же это убедить вас, что положение дел значительно лучше и благоприятнее, чем вы предполагаете?

— Да, вы действительно правы, господин профессор! Я допускаю, что вы, человек с высшим образованием, лучше всего можете судить о подобном деле, и я буду очень огорчен, если вы не получите заслуженного вознаграждения за все ваши труды и жертвы… Я сделаю все, что могу!

Оба собеседника сразу же стали значительно сердечнее и расстались, дружески пожав друг другу руки.

В дверях директор банка мягко сказал:

— Смею надеяться, что мы с вами рассчитаемся сегодня же наличными, не правда ли? Я знаю, каковы ваши принципы в ведении такого рода дел…

— Половину я уплачу наличными, а остальное векселями трехмесячного срока, — отвечал профессор.

— Трехмесячного срока, — повторил директор банка с намеренным ударением. Но один взгляд на профессора убедил его в том, что теперь уж предел достигнут, большего не получишь. И он изменил тон.

— О, да это же все равно что наличными; документ, на котором стоит подпись Карстена Левдала, имеет ту же цену, что банкноты государственного банка Норвегии. Всего доброго, господин профессор!

Они, улыбаясь, раскланялись и расстались.

— Маркуссен! Надо сегодня уплатить наличными пять тысяч крон директору банка Кристенсену; приготовьте, пожалуйста, всю сумму!

Бесстрашный Маркуссен, которого не пугали никакие трудности, на этот раз несколько оробел. Ему и без того было немало хлопот каждый день. Не шутка — достать, как из-под земли, пять тысяч крон, не считая всех других платежей, которые нужно спешно сделать! Притом и приказание получено было в конце дня.

Но за последнее время профессор стал таким резким и вспыльчивым, что Маркуссен, любивший мир, предпочел притвориться, что все идет как по маслу.

Поэтому он только сказал:

— Гм! Пять тысяч крон! All right,[63] господин профессор!

Маркуссен был самым подходящим человеком на предприятии в данный момент. Он теперь только тем и занимался изо дня в день, что отыскивал разного рода «лазейки» и «выходы», не задумываясь о последствиях; и чем труднее становилось с деньгами, тем шире развертывалась изобретательность Маркуссена.

Он привык выпутываться из неприятностей гораздо худшего сорта: ревнивые женщины, обманутые девушки, их матери, невольно сделавшиеся его тещами, требования денег на воспитание детей, разговоры с пасторами и возмущенными моралистами! Затруднения, с которыми он сталкивался теперь, были для него просто игрой.

Он заменял документы, срок которых истекал, новыми, которые производили впечатление солидных бумаг, он петлял вкось и вкривь, стараясь прикрыть растущие убытки непрерывной циркуляцией векселей, которая производила впечатление бойкого обращения ценностей, — вот что приходилось делать Маркуссену, и это была работа как раз по нем. Нельзя сказать, что, играя и рискуя чужими деньгами, он был небрежен или равнодушен, потому что эти деньги ему не принадлежали. Вероятно, и своим собственным предприятием он управлял бы так же.

Он очень высоко ставил профессора и его дело и совершенно искренне желал, чтобы дело это шло как можно лучше. Будучи по характеру, в сущности, добродушным и услужливым человеком, Маркуссен был бы рад, если бы все люди были богаты, так же, как он хотел, чтобы все девушки были красивы.


Профессор, со своей стороны, тоже трудился немало. Он зашел уже так далеко, что не хотел бояться; он не хотел замечать, что почва колеблется под его ногами; он не хотел заглядывать дальше завтрашнего дня.

Он прилагал все свои способности, чтобы запрудить поток, который неудержимо несся вперед: покупал крупные ценности, все, что ему предлагали: зерно, кофе, рыбу, соль, перепродавал, почти не думая о потерях или барышах, только для того, чтобы постоянно ощущать, как деньги текут и движутся в его руках.

Лихорадочная сила, проявляемая этим человеком, действовала на всех; и спекулятивный ажиотаж, похожий на азартнейшую биржевую игру, озарил своим недолговечным фальшивым блеском маленький уголок земли, на котором господствовал Карстен Левдал.

Чем больше расширял он свои операции, тем большее количество имен вовлекал он в свое дело, и, поскольку все обращение совершалось в векселях, все большее количество имен крупных коммерсантов города и даже соседних городов красовалось на бумаге рядом с подписью Левдала.

Но, поскольку банки пока что без возражения принимали все эти векселя, такой способ создавать деньги оказывался настолько удобным, что ему просто невозможно было противостоять. Даже тогда, когда учетный процент стал так расти, что эти деньги, которыми так легко и просто было спекулировать, в действительности оказались крайне дорогой вещью, оставляющей их владельцу крайне мало шансов на прибыль.

Никто еще как будто не считал серьезным основанием для беспокойства сообщения из-за границы: там один товар за другим падал в цене на пятьдесят процентов за одну неделю. Началось с керосина, затем были потеряны миллионы на железнодорожных акциях, потом пошел к черту кофе, за ним — сахар; но еще никто не понимал, что это опасность, угрожающая решительно всем.

Не многие биржевики и коммерсанты имели такой нюх, как директор банка Кристенсен; а доверие к Карстену Левдалу было так неограниченно, что никто и не думал сомневаться в его имени.

Наоборот: ему доверяли даже больше, чем другим, — ведь Левдал принадлежал к тому кругу, с которым считались и рядовые горожане и биржевики. Известно, что одного неосторожного слова о том или другом «большом человеке» бывает порой достаточно, чтобы он постепенно сошел на нет и оказался всеми забытым. И если такой человек недостаточно силен, чтобы устоять одному, он падает духом и становится калекой; никакой помощи он ниоткуда не получит. Но пока что со всех концов звучали только похвалы, только панегирики огромной, неутомимой, благотворной деятельности, дающей работу множеству рук и пищу множеству ртов, и т. д., и т. д. И этими похвалами люди глушили свои сомнения.

При других обстоятельствах годовой баланс акционерного общества «Фортуна» мог бы навести на серьезные размышления. В один прекрасный день состоялось весьма многозначительное общее собрание акционеров.

На основании краткого, но точного отчета, составленного рукою Маркуссена, профессор Левдал с огорчением сообщил собранию, что в этом году «Фортуна» не даст никакой прибыли.

Это поразило всех, и настроение стало крайне подавленным; один чей-то недовольный голос попытался в осторожной форме высказать несколько неприятных замечаний по адресу дирекции.

Директор банка Кристенсен сидел молча; но среди собравшихся распространялось убеждение, что все претензии, все недовольство, все ядовитые замечания были внушены им; ведь каждому было известно, как он ненавидит Левдала. Понемногу страсти стали разгораться; собрание обещало быть бурным.

Кристенсен предоставил сперва высказываться другим. Сам же он выступил в заключение и напал с тыла на недовольных, — крайне удивив их этим, — такой спокойной, откровенной и полной доверия речью, что взбудораженное собрание вдруг стало похожим на улыбающееся после бури море, в котором, как в зеркале, можно было обнаружить спокойное отражение переизбранной дирекции.

После этого собрания директор банка уехал, как обычно, в Карлсбад и увез с собой свой нос; теперь он и так знал, как пойдут дела в его родном городе.

Он отнюдь не считал своей обязанностью предохранять и предупреждать. Уладив свои собственные дела и насколько мог застраховав свой банк против всевозможных несчастий, он отошел в сторону и с чистым сердцем приготовился наблюдать, как будут гибнуть его дорогие сограждане; он спокойно ожидал того мгновения, когда он один окажется уцелевшим, твердо стоящим на ногах, а вокруг упавшие и падающие будут умолять его о помощи.


Карстен Левдал после этого собрания все-таки вздохнул с облегчением и с искренней радостью проводил глазами гамбургский пароход, выходивший из фиорда и уносивший на борту своем Кристенсена.

Приближалось лето, и деловая жизнь значительно сократилась. Горожане или сами уезжали, или принимали гостей. А векселя продолжали свой обычный круговорот из банка в банк, словно вода, проходящая через шлюзы в определенное время суток, после чего в них остается зловещая пустота.

В поместительном доме профессора гостила вся семья Мейнхардтов; хозяйство велось на широкую ногу, с необычайной роскошью, приводившей фру Мейнхардт в восторг.

Но старый асессор Мейнхардт почему-то беспокоился. Он принюхивался, прислушивался, делал какие-то подсчеты и кончил тем, что в один прекрасный день предложил профессору перевести на имя маленького внука хоть какую-нибудь определенную недвижимость.

Абрахам никогда не выказывал больших способностей как деловой человек, и асессору легко было повернуть дело так, будто предложение это отнюдь не было продиктовано каким-то недоверием к профессору. Просто нужно было закрепить за семьей какую-нибудь недвижимость, на случай, если в будущем деле предприятия окажутся не столь блестящими в руках Абрахама.

В такой форме и профессору оказалось легче принять это предложение, которое, впрочем, вообще было ему по душе. Дедушки маленького Карстена обсудили юридическую сторону дела, составили дарственные письма и прочие документы на имя внука, которые сделали его обеспеченным человеком, в то время как он слонялся по всем комнатам и хныкал по поводу того, что ему не дали вишен.

Абрахам ничего не знал об этом; он был слишком занят своими рабочими обществами и гордился тем, как быстро возрастал капитал строительного фонда; скоро можно будет уже поставить вопрос о строительстве клуба. Адвокат Крусе передал управление этим фондом своему юному другу, так как Абрахама все уважали и любили.

Абрахама больше уже не тревожила мысль о какой-то перемене, которую он заметил было в облике отца. Теперь, когда все, казалось бы, шло так блестяще, он решил, что эти беспокойные метания были лишь жаждой деятельности, и Абрахам только дивился силе духа отца, с годами становившегося все более и более энергичным.


Однажды, когда Абрахам был в конторе, отец зашел к нему.

— Послушай, Абрахам! Не найдется ли у тебя наличных денег? Одолжи нам, пожалуйста! У Маркуссена в настоящий момент касса пуста.

— Да видишь ли, отец… эти деньги — сбережения… Это строительный фонд…

— Ну ладно, ладно, дай, что у тебя есть… мы рассчитаемся завтра или послезавтра.

Абрахам поспешно отпер несгораемый шкаф.

— Ты только посмотри, отец! В строительном фонде скоро будет двенадцать тысяч крон и в больничной кассе не меньше! Это — наша гордость!

— Хорошо, хорошо, — торопливо ответил профессор и нервно протянул руки к деньгам.

— Ты что же это? Все хочешь взять? — засмеялся Абрахам.

— Нет… Мы возьмем столько, сколько нам нужно именно сегодня…

— Ну, тогда ты уж должен заплатить моим доверителям проценты, хотя бы незначительные, когда возместишь нам деньги завтра…

— Конечно, конечно, само собою разумеется… — отвечал профессор, поспешно выходя из комнаты. Маркуссен уже ждал его.


Началась последняя, решающая битва Карстена Левдала.

Он швырял деньги направо и налево. Он использовал самые незначительные, самые отдаленные знакомства и связи. Он ничего не щадил, ни с чем не считался. Он только день ото дня прокладывал себе дорогу, сопровождаемый своим верным Маркуссеном.

Он полностью использовал весь свой кредит, покупал все, что только можно было, под трехмесячные векселя и продавал потом купленное по самой низкой цене, лишь бы получить хоть какие-нибудь наличные деньги. Бумаги старого Абрахама Кнорра были втихомолку реализованы в Гамбурге. Но все, что он мог наскрести, снова исчезало в бездонной пропасти, а пропасть эта, все расширяясь и расширяясь, наконец оказалась у самых ног Карстена Левдала.

XIII
Было холодное дождливое утро конца осени. Семейство Мейнхардтов уже давно уехало от профессора. Абрахам по делам фабрики был где-то на севере.

В городе уже несколько дней стояла удивительная тишина; казалось, все, затаив дыхание, ожидали чего-то, и самые удивительные слухи распространялись всюду; все языки были готовы заговорить, и только из-за недостатка фактического материала передавались из уст в уста глупейшие россказни, которым никто не верил.

Воздух был наполнен миазмами, из которых рождаются слухи, и многие с возрастающей тревогой предчувствовали что-то страшное.

У всех рабочих фабрики «Фортуна» были хмурые лица, и они рассказывали друг другу, что фабрику собираются закрыть. Никто не знал точно, откуда возникло это убеждение. Но чем с большей горячностью некоторые отрицали вероятность таких опасений, издеваясь над глупцами, поверившими подобным разговорам, тем более укреплялась мысль, что это правда. В воздухе носилось предчувствие беды.

Директора банков не решались смотреть друг другу в глаза. В последние дни из разных концов поступило несколько тревожных запросов; сначала это были вежливые предупреждения, но затем стали поступать телеграммы с требованиями новых гарантий, — в противном случае ряду имен закрывался кредит.

Был понедельник, утро. Позади лежала беспокойная неделя, в продолжение которой Карстен Левдал использовал все свои связи, чтобы раздобыть значительные суммы, и выписал несколько новых векселей.

Еще до того, в субботу днем, Маркуссен получил несколько крайне тревожных телеграмм, но отложил их в сторону. По обычаю дома, субботний вечер профессор проводил за картами, а в воскресенье был праздник.

Но в этот понедельник телеграмм на конторке Маркуссена набралось слишком много; они слетаются, как зловещие хищные птицы, подумалось ему, когда он снимал свое промокшее пальто.

Сначала он стал раскладывать эти телеграммы, пробежав их глазами, кучками на конторке; наконец Маркуссен сложил все телеграммы пачкой и ударил по ним кулаком.

Подошел Расмус с большим портфелем. Он ожидал распоряжений на предстоящий день относительно операций в банках. Но Маркуссен попросил его отправляться ко всем чертям, захватив с собою и портфель.

Затем, после минутного раздумья, он взял пачку телеграмм, вошел в кабинет профессора, прикрыл за собою дверь и спустил портьеру.

Карстен Левдал стоял у окна и пристально смотрел вниз, в сад. Он резко обернулся и спросил:

— В чем дело, Маркуссен?

Лицо профессора было пепельно-серым, глаза ввалились. Он не спал несколько ночей подряд. Напряжение последних дней, отчаянные, дикие планы, попытка устоять вопреки всем вероятиям, все яснее проступающее сознание неизбежной гибели — все это сломило статного, крепкого человека. Он выглядел как затравленный преступник.

— Ну что, Маркуссен? — повторил он.

Даже звук его голоса изменился, стал каким-то хриплым, словно его издавала глотка зверя, непривычного к человеческой речи.

Маркуссен вздрогнул от жалости и положил телеграммы перед шефом. Левдал сел глубоко в кресло и откинулся на спинку.

— Телеграммы! Телеграммы! Всё телеграммы! — повторил он. — От Доннеров, из Кристиании? Но что это значит, Маркуссен? Зачем вы приносите мне эту галиматью? Разве я не говорил вам, что это ваше дело, а не мое… Не мое дело возиться с ежедневными операциями и с корреспонденцией… Ну! Отвечайте же! Не стойте передо мною как столб! Что это значит?

— Господин профессор Левдал! — отвечал Маркуссен, и на глазах его блеснули слезы. — Это значит, что мы неплатежеспособны…

— Что-о? — воскликнул профессор, вскакивая. — Мы неплатежеспособны? Вы сказали, что мы неплатежеспособны? Да? Вы это хотели сказать? Вы хотели сказать, что я, Карстен Левдал, — банкрот?

Его глаза метали молнии. Слово было сказано! Это слово, с которым он сражался дни и ночи весь этот последний год; это слово, которое он не смел выговорить, слово, которое шевелилось на его губах, когда он, бывало, сидел один в кабинете, слово, которое порою вдруг мерещилось ему, когда веселые гости хвалили его вина, слово, которое он читал в глазах каждого человека, приветствовавшего его на улице.

— Тише! Тише! Вы хорошо закрыли дверь? Заприте дверь, Маркуссен! Не надо опускать голову! Мы еще найдем выход! Не может быть, что все потеряно! Не может быть! Покажите мне! Покажите мне эти телеграммы! Покажите все!

Старик взял телеграммы, шуршавшие в его дрожавших руках. Он быстро перечитал их одну за другой, разложил на письменном столе, потом сложил стопкой, опустил голову на руки и громко застонал.

Маркуссен позже рассказывал, что даже тогда, когда он узнал, что у него родились близнецы, он не переживал такой тяжелой минуты. Он стоял молча; наконец подошел к шефу и осторожно положил руку на его плечо.

Профессор поднял на него глаза и с трудом встал с кресла.

— Уходите, Маркуссен! И никого ко мне не пускайте!

До обеда дела все-таки шли обычным темпом. Маклеры и агенты приходили и уходили, вели разговоры с Маркуссеном; на фабрику отдавались какие-то распоряжения; кассиры сидели за своими решетками, выплачивая деньги. Но маленький Расмус забился в уголок и, не отрываясь, смотрел на Маркуссена; он еще не мог понять, что случилось, почему ему никуда не нужно идти, ни в какую контору, ни в какой банк… и маленький Расмус упорно размышлял, что же все это может значить.

Около часу дня явился Таралдсен — старый инкассатор государственного банка; он всегда бегал маленькими шажками и при этом неизменно размахивал руками.

Он остановился перед столом Маркуссена и поклонился; неуверенная улыбки застыла на лице старика. Он спросил:

— Простите… Это… Это, конечно, маленькое упущение?

— Какое упущение? — суховато спросил Маркуссен.

Улыбка совершенно исчезла с лица Таралдсена, и, задыхаясь от удивления, он спросил:

— Разве ваши векселя сегодня не будут оплачены?

— Нет!

— Господин Маркуссен! Вы, говорят, шутник, но… это…

— Я вовсе не шучу! Какого черта!

Старый Таралдсенвыпрямился; все конторщики сидели молча, низко нагнувшись над столами. Он встретился взглядом только с глазами маленького Расмуса. Тот был бледен от страха: он начинал понимать.

И старый Таралдсен понял; он был совершенно потрясен: он понял все значение случившегося. В голове его была точная схема денежных операций и финансовых связей всего города; и хотя он на своем веку видел немало подобных происшествий, но, пожалуй, все это были мелочи по сравнению с тем, что должно было разразиться теперь.

Он понизил голос и многозначительно спросил:

— Значит, векселя Карстена Левдала будут опротестованы?

— Да, — отвечал Маркуссен, не поднимая на него глаз.

Старый Таралдсен выскочил из конторы. На лестнице он встретил инкассатора акционерного банка.

— Это правда, Таралдсен?

— Теперь весь город полетит вверх тормашками! — отвечал старик и воздел руки к небу.

«Правда ли это? Правда ли это?» — пробегало по всему городу. И когда стало уже ясно, что это правда, вся жизнь в городе вдруг остановилась: остановилась всякая работа, прекратились все разговоры, даже, казалось, все мысли. Эта новость захватила каждого, даже дети смотрели друг на друга широко раскрытыми глазами и испуганно спрашивали друг друга: «Ты слышал, что Левдал обанкротился?»

В час дня коммерсанты собрались на бирже. Катастрофа произошла так внезапно, что консул Вит, для которого банкротство Левдала означало полное разорение, лишь случайно встретив на улице одного из директоров акционерного банка, узнал о случившемся и не пришел на биржу.

Он вернулся домой и заперся в своем кабинете.

В зале биржи было тихо; все старались как-то особенно осторожно ходить, не глядя друг на друга. Все чувствовали себя подавленными.

Скамьи в верхнем зале — «скамьи миллионщиков», как их называли, были пусты. Все те члены касты, которые здесь находились, предпочитали стоять группами среди зала.

Даже представители фирмы «Гарман и Ворше» не сидели на своих обычных местах, и эти пустые скамьи вдоль стен как-то усугубляли настроение немого ужаса. Никто не осмеливался сесть, как будто все опасались, что даже и скамьи не выдержат, что какое-то общее банкротство вдруг разразится треском, взрывом и разбросает всех в разные стороны.

Несколько молодых коммерсантов попробовали было держаться весело, но им пришлось сразу же отказаться от этого; голоса их мгновенно стали глуше и потонули в общем шепоте. Тишина стала еще страшнее.

Наконец нашелся человек, которому стало уже невмоготу переносить это; он посмотрел на часы и вышел. Ровно через три минуты весь зал опустел.

Но во вторую половину дня огорченные и встревоженные люди долго сидели в своих кабинетах, проверяли книги, подсчитывали, пересчитывали и качали головой.

Во всех банках проводились заседания правлений. Инкассаторы приносили известия одно другого хуже. Телеграфные сообщения были еще менее утешительны. И несчастные директора, у которых и без того уже было немало забот и огорчений, начинали дрожать за свои банки, потому что страшная воронка водоворота, в центре которой был Карстен Левдал, втягивала все новые и новые имена.

Банк Кристенсена разослал телеграммы по всей Европе, разыскивая своего директора, предпринявшего в этом году после Карлсбада длительное путешествие по Италии. И весь город почувствовал некоторое облегчение, когда пришло известие, что директор банка Кристенсен уже покинул Гамбург и направляется домой.

К пяти часам называли уже множество имен, втянутых в катастрофу; в связи с банкротством Карстена Левдала, Абрахама К. Левдала и акционерного общества «Фортуна» упоминали К. Р. Вита, Рандульфа и сыновей и, наконец, — Йоргена Ф. Крусе.

Что Рандульф последует за Витом, этого можно было ожидать: между ними было и родство и связи. Но страх достиг предела при имени старого Йоргена Крусе!

Это было удивительно не только потому, что Йоргена считали очень богатым, но и из-за его общеизвестной осторожности и скупости. Он и десяти крон не давал взаймы, если не был вполне уверен в платежеспособности должника. Как же могло случиться, что он ввязался в путаные дела Левдала и подписал поручительства, поглотившие все, что он имел, и, быть может, даже больше. Когда это известие подтвердилось, страх охватил всех.

Несчастье, случившееся со старым Крусе, было ударом, который должен был отозваться и за пределами города. Он не напрасно считался «крестьянским поставщиком». И если теперь все выданные им авансы будут взысканы по суду конкурсным управлением, то это должно отозваться на многих мелких хозяйствах и многих выбьет из колеи, лишит крова и почвы под ногами.

В то время как большое несчастье ширилось грозно и медленно, как лесной пожар, огромная машина сплетен и пересудов с шумом ткала свою пеструю пряжу недоброжелательства и осуждения.

Казалось, все с каким-то яростным аппетитом набросились теперь на эту жирную, вкусную пищу. И все, за исключением тех, кто был лично настолько задет, что сидел молча в немом отчаянии, — все принялись болтать, болтать, болтать, как будто от этого зависела их жизнь и собственное благополучие.

Но как ни обширна была эта тема, все же она вскоре перестала удовлетворять. Обсуждавшим было уже мало просто следить за событиями, за ударами, следовавшими один за другим. Каждый спешил изречь свое пророчество, свое замечание насчет будущего. Казалось, никто не мог успокоиться, пока не сбудутся все самые черные пророчества.

Некоторым доставляло огромное удовольствие обсуждать шелковые платья Клары Левдал и негодовать по поводу каждого из них. Эти люди, казалось, радовались мысли о том, что теперь, по праву и справедливости, фру Кларе не принадлежит ни один лоскуток!

Другим, более добродушным, доставляло несказанное удовольствие раздумывать о том, что должны переживать эти люди, которые еще недавно были так невероятно богаты и теперь в буквальном смысле слова стали нищими, разорились, оказались на улице.

Никому не давала покоя мысль об исчезнувших миллионах! Куда они делись? Кто получил их? Что сталось с этой массой денег? Вот что всех волновало.

В этом было, конечно, и сострадание, но оно тонуло в других, более темных чувствах. Так или иначе, многим небогатым мещанам, уцелевшим под обломками крушения сильных мира сего, в эти дни простое скромное пиво казалось особенно вкусным.

Но среди тех, кто стоял ниже всех, — среди рабочих и тех, кто изо дня в день жил трудом рук своих, работая на других людей, — царила какая-то особенная, мертвая тишина.

Лишь некоторые изредка произносили проклятия богачам, привыкшим кататься как сыр в масле, в то время как рабочие изнывали от усталости, рискуя в любой день остаться без крова и заработка.

Но почти все угрюмо молчали и убеждали своих жен и детей не шуметь.

Они знали по опыту, что капитал, процветая, выжимает из рабочих все, что только возможно; но они знали так же хорошо, что как раз в тяжелые дни, когда сильных мира сего постигала страшная кара за их мошенничества и безудержную спекуляцию, они, рабочие, в еще большей степени оказывались рабами капитала.

Они хорошо знали, на ком прежде всего отзовется эта кара. Теперь их всех ожидала безработица, случайные заработки, неполный рабочий день, долгие, ничем не занятые периоды голодовок, порой несколько грошей в долг, использование последних кредитов у мелочных торговцев, затем закладчики и, наконец, на самом краю отчаяния — бесконечные ожидания в приемных благотворителей.

Потому-то рабочие молчали и заставляли своих домашних молчать, чтобы даже их жалоб не услышал этот страшный капитал, который теперь был еще страшнее, чем когда-либо, теперь, когда он в своей грозной катастрофе, как землетрясение, погребал под своими обломками маленьких и слабых.

Они не хотели ничего, кроме работы; каждый их мускул требовал напряжения труда; они были благодарны за любой заработок. Только бы не сидеть вот так, полуголодными, только бы ходить на работу по утрам, а вечером бодро возвращаться домой, не встречая в детских глазах тревожного вопроса: принес ли отец хлеба?

Старый Стеффенсен, конечно, попытался ловить рыбу в мутной воде. Но несколько рабочих чуть не избили его, когда он стал поносить дирекцию и правление со всеми их присными. После этого он куда-то исчез.

Нет, нет, профессор Левдал был честным человеком! Да и молодой Левдал тоже! Никто не мог сказать о них ничего дурного. Возможно даже, что они еще встанут на ноги. Такое ведь бывало. Кое-кто даже жалел этих богачей, которые теперь стали не богаче своих собственных рабочих.

Но такие чувства испытывали все же лишь немногие. Потому что все рабочие, конечно, знали, что значит родиться в роскоши. Что бы ни произошло, эти люди сохраняют прежние привычки. Бывает, что они теряют решительно все, но никогда не случается, чтобы они вполне смешались с рабочими, стали жить и работать среди рабочих. Они упорно ходили во фраках, ели хорошую пищу, курили табак, — значит, им было уж не так плохо.

В этом и заключалось самое непонятное, что таил в себе капитал. Это именно и производило особенно сильное впечатление. Как знать, может по воле божьей существовало это огромное различие между людьми, чтобы одни работали на других и довольствовались этим!

Но за это им и предстоит расплата. Ведь в аду богачам придется попотеть и пожариться за то, что они так долго жили в богатстве и роскоши. Вспомните о богаче, который вымаливал у нищего капельку воды — и не получил ее. Да! Там уж они помучаются — все эти сильные и влиятельные люди, которых можно бы перечислить по именам, — пусть они все отправляются в пекло, чтобы вечно гореть там! Подумать только! Вечно!

Но сколько бы пасторы ни проповедовали на подобные темы, далеко не все находили в этом утешение. Было много таких, которые полагали, что богачам совершенно безразлично, жарко ли им придется на том свете. Уж лучше бы на этом свете беднякам было не так холодно!

И потом были такие богачи, которых жаль было отправлять навеки в пекло. Да и всякое ли богатство — смертный грех? И почему же тогда весь мир стремился к богатству? Что-то тут не клеилось, если только попытаться разобраться! Какая-то во всем этом была ошибка!

Да, в результате безработицы от безделья в голову лезли всякие проклятые мысли. Но много думать беднякам не годится. Нужно терпеть, и молчать, и надеяться, надеяться… и прежде всего — не пить водки!

Так подошла зима.


А виновник всех этих треволнений и переживаний сидел один в своем большом, роскошном кабинете.

Теперь он сидел в кресле не перед богиней счастья, а перед средним окном, выходившим в сад. Карстен Левдал сидел так часами, устремив неподвижный взор на заброшенный сад. Он был так измучен, что порой почти дремал; но порой несчастье, позор, нищета возникали так близко перед его глазами, что он невольно протягивал руку, как бы отстраняя их.

Он вспоминал, как долго боролся против своей жены; он помнил ее глаза, видевшие его насквозь, глаза, от которых никуда не уйдешь. И, побежденный, он впервые сдался и трусливо радовался тому, что глаза эти закрылись навеки.

Но были теперь и другие глаза, перед которыми он должен был предстать: глаза Абрахама, Кристенсена, Клары и многих, многих других, чьи деньги он промотал, пустил по ветру… Почему? Почему он должен вынести еще и это? И как вообще мог он перенести такое?

Что-то подбивало его искать какой-нибудь выход; но он отстранял от себя эти мысли.

И снова на него наплывал ужас позора и нищеты во всех своих деталях. Этот ужас возникал где-то далеко-далеко, потом все рос и рос, становился огромной волной, которая обрушивалась на него, сбивала его с ног и оставляла бессильно распластанным на земле.

Но, позвольте? Разве невозможно все-таки высоко держать голову? Ведь остался же он профессором Левдалом, ученым, читавшим лекции в университете… Ну, ему не повезло в делах с этими… торгашами… Ну так что же? Он теперь не богат? Но ведь он нечто большее, чем коммерсант!

Но нет! Ему уже невозможно высоко держать голову! Нет! Наоборот, ему следует как можно скорее сжаться, спрятаться, чтобы не попадаться никому на глаза. В его финансовых операциях последнего времени было слишком много такого, на что власти и кредиторы должны посмотреть сквозь пальцы, — или он погиб. Его положение было не таково, чтобы он мог встать, выпрямиться во весь рост. Нет, ему нужно согнуться в три погибели… уничтожиться… распластаться…

Как?! Распластаться перед Кристенсеном? Безропотно предоставить ему затоптать себя и на всю жизнь остаться согбенным, покорным, как привыкшая к пинкам собака?

Но у него под рукой было еще одно оружие; оружие, пользоваться которым он за последнее время привык.

Профессор Левдал знал свое время и свое общество. Он знал, что в его время и в его обществе христианство уже давно перестало существовать, но тем не менее все основано на том, что об этом никогда не будет сказано ни единого слова; он знал, что все силы направлены теперь на то, чтобы, заглушая всякую искренность, неутомимо вести игру и притворяться, будто все здесь христиане, — чтобы никто не осмелился набраться духу и честно заявить: я больше не играю! Профессор знал, что в его обществе основным законом жизни было притворство и лицемерие.

Он знал, что ничего нет сильнее этого притворства. Никакая прямота, никакая честность не в состоянии преодолеть эту злую силу, защитить от лицемерия, которое никого и ничего не стыдится. Он знал, что человек, сделавший себе доспехи из этого материала, которым в той или иной мере прикрываются все люди, сможет пройти через все трудности, преодолеть все испытания… Да… пожалуй, даже и позор свой сделать своей славой, на которую уж никто не посмеет посягнуть.

Но все же он еще колебался. Остатки честности в его натуре сопротивлялись этой грязной пошлости. Он вспомнил о своей юности, вспомнил краткие светлые дни своей ученой карьеры, он подумал о Венке Кнорр… нет… он не мог скатиться в эту скользкую бездну.

Но все это не помогало. Искушение снова и снова одолевало его. Ведь его поступок никого не удивит… Жизненные испытания многих приводили к религии. Притом он часто бывал с Кларой в церкви и принимал участие в ее религиозных собраниях. Зачем? Может быть, потому, что уже тогда у него было безотчетное стремление к какому-то выходу, уже тогда, когда возможность несчастья еще только мерещилась ему вдали.

А теперь он, старый, усталый, измученный человек, мог только сложить руки и покорно произнести: бог дал, бог взял, да будет благословенно имя его!

Хуже всего было предстоящее объяснение с Абрахамом. Он чувствовал, что со всеми остальными он сумеет справиться. И все же он еще не принял сознательно окончательного решения стать ханжой, лицемером. Но вдруг маленькая задняя дверь распахнулась, в комнату ворвался капеллан и бросился прямо к профессору, белый как мел, с каплями холодного пота на лбу.

— Мои деньги! Мои деньги! — в исступлении выкрикивал он.

Профессор поднялся с кресла и облокотился на подоконник. Губы его кривились, глаза были устремлены на искаженное лицо пастора, он не мог произнести ни слова.

— Отец разорился! Я знаю это! Но где мои деньги? Где деньги Фредерики? Вы мне их вернете, неправда ли? Отдайте мне их сейчас же! Как? У вас их нет? Они погибли? Исчезли? О, ужасный человек! Вы завлекли нас! Обманули нас! Вы будете наказаны! Но нет! Постойте! Бога ради! Только верните мне мои деньги!

Несколько секунд профессор молчал, затем поднял белую руку, печально улыбнулся и ответил:

— Дорогой мой пастор Крусе! Вы сами знаете, что в настоящий момент я совершенно не в состоянии возвратить вам ваши деньги. Но я имею сказать вам нечто… нечто такое… что, быть может, будет для вас радостью и утешением…

— Что это? Что? Говорите скорее! Вы нашли выход? Ну, я так и знал! Благодарение богу!

Мортен Крусе дрожал всем телом: еще есть надежда! Ну, конечно! Он недаром так слепо доверял этому замечательному человеку! Он нашел какой-то выход! Он поможет! Пусть только одному Мортену Крусе, но он поможет!

Профессор отеческим жестом положил руку на плечо пастора и сказал:

— Я помолюсь господу нашему Иисусу Христу, чтобы он помог вам!

Пастор отскочил назад, как будто его ударили этим именем по лицу. Оба постояли с минуту неподвижно, в упор глядя друг на друга. Их связывала как бы общая тайна; кто из них смел укорить другого? Первым отвел глаза пастор; он схватил шляпу и выбежал из комнаты.

Карстен Левдал опустился в кресло; это была его первая победа.

В большом кабинете было по-вечернему полутемно. Последние золотые лучи заходящего солнца проникали сквозь густую листву лип и падали на стоявшего у окна человека, на густой ковер на полу. Один луч упал и на письменный стол, на бронзовую Фортуну, которая все еще, колеблясь, протягивала свой венок пустому креслу.

Только в одном доме царила несказанная радость.

Фру Кристенсен повисла на шее своего только что возвратившегося мужа и, всхлипывая, просила прощения за то, что она так постыдно не понимала его; почти обезумев от радости, она принялась болтать о том, что собирается купить на аукционе при распродаже вещей Левдала.

Супруги Кристенсен являли собой картину семейного счастья.

XIV
Клара заметила, что горничная держалась как-то странно; однако из всех расспросов она поняла только, что что-то случилось в конторе. Ее разбирало любопытство, но задавать вопросы свекру она стеснялась и послала за Маркуссеном.

Фру Клара была в модном коричневом платье. За последнее время она располнела; из бледного малокровного существа, украшавшего балы, через два года после замужества она стала здоровой очаровательной женщиной.

Маркуссен последнее время был в немилости; теперь на его долю опять должно было достаться немного солнечного света. Фру Клара поднялась и пошла к нему навстречу, с улыбкой протянув руку.

Едва ли Маркуссен был в эту минуту в состоянии флиртовать; но Клара была так красива, что он невольно почувствовал волнение, глаза его на мгновение вспыхнули так, что даже не особенно робкая Клара смутилась.

— Садитесь, Маркуссен! Вы уже так давно не были у нас…

Они сели на маленький диванчик под неизменной пальмой, и Маркуссен, как хороший охотничий пес, чувствующий дичь, сразу насторожился, позабыв все огорчения миновавшего дня. Его уже интересовало только одно: получится ли у него что-нибудь с этой великолепной красавицей, к которой он уже так давно принюхивался.

— Прежде всего расскажите мне, что сегодня произошло в конторе; мои горничные утверждают, что в конторе что-то случилось.

— Ах! Черт побери! Действительно, в конторе кое-что произошло. — Маркуссен сразу очнулся от своих мечтаний, выругался и вскочил с дивана, совершенно забыв свои красивые манеры.

— Что с вами, господин Маркуссен? И почему вы мнете цветы? Успокойтесь! Расскажите мне правду, что случилось? Вероятно, произошла одна из ваших обычных «историй»? Может быть, кто-нибудь устроил вам объяснение в конторе? А?

— Нет, к сожалению, фру Клара! — выпалил Маркуссен. — На сей раз это не «одна из моих обычных историй». О, если бы это было так! Нет, это нечто худшее! В тысячу раз худшее! Можете мне поверить! Для меня все это бесконечно тяжело! Я так страдаю за профессора, за вас, да и за господина кандидата…

— Ах, боже мой! Маркуссен! Что с вами? Вы плачете? Что с вами? Да отвечайте же!

— Да… да… Теперь уж нет никакого смысла скрывать от вас… Это конец…

— Конец? Чему? Кому? Я ничего не понимаю!

— Предприятию… Дому… Карстену Левдалу…

Фру Клара так вскрикнула, что Маркуссен бросился к дверям: он абсолютно не мог слышать женского визга.

Вбежали горничные. Фру Клара лежала на диване в обмороке. Во всяком случае, она ничего не соображала.

Профессор отказался прийти и отдал распоряжение вызвать доктора Бентсена.

Первое, что почувствовала Клара, когда сознание вернулось к ней, была злоба на всех, кто довел до «этого»! На профессора она сердилась меньше, чем на других: к нему она и теперь еще чувствовала уважение.

Но Абрахам! Этот идиот! Это ничтожество! Теперь он даже не богат! Она осмеяна! Одурачена!

А что будет теперь с ее платьями? С ее драгоценностями? Кажется, в подобных случаях все это продается с аукциона? Но ведь это ее личные вещи! Ее вещи! Господи! Можно с ума сойти! Неужели она теперь бедна? Ей придется экономить каждую копейку, как Фредерике? Неужели же это в самом деле так и будет? Нет! Это невозможно! Это какое-то безумие!

Принесли телеграмму, адресованную фру Левдал. Клара отшвырнула ее: это уж, конечно, телеграмма от Абрахама! Вероятно, утешения! Но она вовсе не желала, чтобы ее утешали! Особенно он! Она не желает читать этой телеграммы! Нет! Нет!

Но не так-то легко не прочитать распечатанную телеграмму. Фру Клара несколько раз прошла мимо стола, ломая руки от отчаяния. Потом все-таки схватила телеграмму.

Оказалось, что это была телеграмма от ее отца. «Крепись, — писал отец. — Умом, осторожностью многое можно спасти. Подробности письмом».

Луч надежды! Не все потеряно! Она никогда не думала, что так любит отца, как в эту минуту.

Многое можно спасти! Спасти? Клара сразу стала сдержанной, спокойной, рассудительной.

Она имела смутное представление о том, что такое аукционы, судебные исполнители и прочее, но знала, что все эти люди враждебны ей и что законников можно одурачить.

Она быстро оглядела всю комнату; на камине стояли два массивных серебряных подсвечника. Как ворон, бросилась на них Клара, унесла в спальню и спрятала в ящике комода, под белье.


Первая из участливых подруг, посетивших фру Клару, должна была разочаровать всех остальных: Клара Левдал не выглядела огорченной, — напротив, она принимала все происшедшее совершенно спокойно.

Она говорила, что теперь, конечно, всем им придется работать и жить очень скромно; но она почти не огорчалась. Оказывается, она никогда не придавала никакой цены роскоши. Если только каждый будет иметь все, что ему необходимо, она будет счастлива и никогда не станет роптать.


Абрахам возвращался домой. Уже на палубе парохода он получил телеграмму от Педера Крусе.

В первое мгновение он просто ничего не понял; ему показалось, что это какая-то нелепая грубая шутка, но Педер Крусе не мог так шутить.

Абрахам почему-то оказался совсем один на палубе с телеграммой в руках. Все куда-то исчезли, и ему вдруг вспомнилось, что все попутчики уже со вчерашнего дня держались с ним как-то странно.

Теперь только Абрахам вполне понял серьезность положения. Он ушел в свою маленькую каюту. За иллюминатором шумело и пенилось море. Он предался мрачным размышлениям, стараясь осмыслить и выяснить всю глубину происшедшего несчастья.

Прежде всего он подумал о своем отце: что тот должен был вытерпеть за это время! Но затем, когда перед его мысленным взором стали одна за другой представать печальные последствия случившегося, он погрузился в уныние. Он думал о милом сердцу старом доме с садом, знакомым с детства, где каждый уголок был связан с множеством воспоминаний… Все это ему теперь придется оставить, войти в жизнь с пустыми руками, а в родном доме будут устраиваться совершенно чужие люди.

И маленькому Карстену не придется играть в этом саду, и не будет у него маленького пони, о котором особенно мечтал Абрахам, строя планы о детстве мальчика. Маленькому Карстену придется войти в жизнь сыном человека, который не заплатил своих долгов.

В сущности говоря, жизнь впервые ударила его так жестоко, и впервые он почувствовал, что предоставлен только самому себе. Прежде для него всегда было приуготовлено наследственное место среди тех, кто прочно сидел на своих местах. Теперь он остался без всякой поддержки, и притом еще на него ложится ответственность за судьбу сына, у которого не было никакой опоры, кроме него.

Но эта мысль придала Абрахаму удивительную силу. Вот когда, наконец, представляется настоящая возможность ему, Абрахаму Левдалу, показать, на что он способен! Вот когда впервые задача будет достаточно трудна, чтобы он смог проявить силу своей воли.

Да! Теперь настал час! Грета будет рада! Даже Клара научится ценить его. Но главное — прочь из этого мира торгашей! Навсегда! Окончательно! Это было проклятием для них всех — теперь он это ясно видел. Довольно! Пусть кредиторы возьмут, что им причитается, и он начнет с пустыми руками новую жизнь честного труда.

Эта мысль разгорячила его, и он открыл окно, чтобы освежиться соленой пеной моря, брызжущей прямо в лицо. Он чувствовал себя полным сил и надежд.

Ему уже представлялся скромный дом в каком-нибудь из тихих приморских городов. Стеффенсен тоже туда переберется. Знаменитый профессор Левдал возобновит свою практику, а он, Абрахам, будет помогать ему. Пожалуй, сразу получить медицинский диплом будет невозможно; но ведь у него, как-никак, есть диплом юридического факультета, он тоже теперь пригодится.

В таком настроении приехал Абрахам домой в сумерки, на четвертый день после катастрофы.

Никем не узнанный, пробирался он самыми темными улицами и подошел к дому отца со стороны переулка, позади сада. Весь нижний этаж был погружен во мрак, только наверху, в его собственной квартире, светился огонек. Сердце Абрахама тепло забилось: это была комната его маленького сына.

Он удивился, что коридор нижнего этажа стал таким пустым и длинным, но он сразу же вспомнил, что здесь стоял старинный шкаф, где мать его хранила столовое белье. Шкаф этот стоял в доме, пожалуй, со времен дедушки Кнорра, более ста лет. Теперь его не стало. Может быть, его уже продали.

Абрахам остановился и облокотился на перила лестницы. Все, что ему предстояло пережить, было ужасно горько… По кусочку отрывать самые дорогие свои воспоминания, видеть, как все, что было для него ценно, переходит в чужие, равнодушные руки.

Но он стряхнул с себя чувство уныния. Что же? Это ведь неизбежно должно было случиться. Он даже рад, что начало положено. Он медленно стал подниматься по лестнице.


Наверху его ожидали Клара и профессор. Эти дни еще больше сблизили их. Не договариваясь, не сказав друг другу ни одного лишнего слова, они старались каждый по-своему смягчить несчастье и спасти то, что еще можно спасти.

Первая досада Клары на профессора мгновенно исчезла, когда он, сгорбившийся и печальный, принес ей документы, на основании которых видно было, что маленький Карстен владеет бо́льшим состоянием, чем предполагала его мамаша. Профессор мог даже и не намекать маленьким тревожным жестом, что бумаги эти не следует сразу показывать Абрахаму. Она все понимала отлично. Оба они с напряженной тревогой ожидали приезда Абрахама. Каждый имел свою причину для беспокойства.

Профессор боялся Абрахама больше всех и до последнего мгновения не знал, как он посмотрит в глаза сына. Разве нельзя было ожидать, что Абрахам со своей горячностью разразится упреками за испорченную жизнь, будущее, честь имени, за все, что погибло с банкротством отца?

Ответить на это было нечего — решительно нечего. Все это было совершенной правдой. Сам ведь он с самого начала воспитывал сына в преклонении перед отцом и в полной зависимости от него; до самого последнего времени он старался скрывать все, что в глазах Абрахама могло бросить на него, Карстена Левдала, какую-нибудь тень. А теперь! Теперь он не знал, где найти тень, в которой можно было бы спрятаться от сына.

Фру Клара тоже боялась Абрахама, но несколько иначе. Она тоже знала его нрав, но своевременно приняла меры предосторожности. Она опасалась, что Абрахам, со своей обычной склонностью к преувеличению, откажется от всего, отдаст все кредиторам. Она была уверена в том, что он ни в каком случае не согласится спасать все, что возможно; и поэтому ожидала его приезда с большой тревогой. Он мог свести на нет все ее труды. Асессор Мейнхардт недаром намекал на это в своем письме.

Абрахам Кнорр-Левдал, само собою разумеется, отвечал перед кредиторами наравне с Карстеном Левдалом. Но личное имущество Абрахама было, в сущности, одной видимостью; он отвечал наравне с отцом почти за все долги фирмы, поскольку его имя стояло на всех векселях; таким образом, единственным его личным имуществом была, в сущности, только мебель.

Опись имущества в квартире молодой четы выглядела карикатурно. Получат ли кредиторы половину или одну четверть процента от этой недвижимости, было, в сущности, совершенно безразлично при таком огромном дефиците. Судебный исполнитель ходил по комнатам и злился на фру Клару, которая упорно ходила за ним по пятам, открывая двери шкафов и показывая, что именно записывать.

Несколько недель тому назад он танцевал с нею в этих самых комнатах в качестве маленького скромного гостя, а теперь ему приходилось считать ее чайные чашки. Это было не по силам молодому, хорошо воспитанному юристу, и судебный исполнитель утешался только мыслью о том, что сам он, по своей воле, ни в коем случае не взял бы на себя подобной миссии.

Так или иначе опись оказалась неполной. Когда дело дошло до аукциона, многие имели основания саркастически замечать, что этот роскошный дом, оказывается, был удивительно плохо снабжен серебром и различными ценностями. Однако некоторые утверждали с большой настойчивостью, что фру Клара отдала все и ни одной вещички не утаила. Ясно было, что фру Клара отказалась от всего решительно уже по одному тому, что на аукционе продавался даже знаменитый японский рабочий столик, принадлежавший покойной фру Левдал, который фру Клара, конечно, с полным правом могла бы сохранить, — ведь это был свадебный подарок профессора.

Внимательные наблюдатели, правда, могли бы заметить и еще одно обстоятельство: уже к приезду Абрахама в квартире Левдала стало удивительно пусто.

Фру Клара распорядилась, чтобы в коридоре было темно. Прежде здесь горели великолепные газовые канделябры, а теперь свет проникал только через стеклянную дверь кухни. Столовая тоже была темная и холодная. Чтобы не топить двух печей, обедали в той комнате, где Клара проводила весь день.

Клара была уверена, что Абрахам обратит внимание на все эти мелочи, и это будет очень хорошо. Если только удастся выиграть время и навести его на ложный след, то все будет улажено. Затем уж можно будет понемножку возвращать все: и свет, и тепло, и даже некоторые исчезнувшие вещи, только не сразу, а постепенно, с перерывами.

Когда шаги Абрахама послышались в передней, у профессора так задрожали руки, что ему пришлось отложить газету. Клара встала и бросилась навстречу мужу.

Никогда еще жена так не встречала Абрахама. Втайне он опасался совсем иного. С того момента, как он узнал о катастрофе, он старался думать о Кларе как можно меньше. По его расчетам, она должна была встретить его совершенно подавленная, с жалобами и, пожалуй, даже с упреками.

А она бросилась к нему навстречу ласковая, приветливая, чуть ли не веселая, но такая удивительно незнакомая в черном гладком шерстяном платье без всяких украшений и тем не менее такая изящная и прелестная, словно бедность была ей больше всего к лицу.

Абрахам сразу был согрет этой встречей, а увидев отца, согбенного старика с дрожащими губами, бросился в его объятия.

— Отец! Бедный отец! Как тебе было тяжело!

— Можешь ты простить меня, Абрахам?

— Не говори так, отец! Давайте простим друг другу все и начнем новую жизнь. Может быть, она будет счастливее — не правда ли?

— Да, с божьей помощью! — отвечал профессор, глубоко вздохнув. Худшее миновало.

Они одно мгновение стояли все трое, держа друг друга за руки и глядя друг на друга с улыбкой, в которой светилась почти что радость. Эта первая встреча превзошла все их ожидания, и теперь у каждого возродилась надежда, впрочем, на совершенно различных основаниях.

Неожиданно вошла горничная и сообщила, что юрист Крусе просит господина Абрахама немедленно прийти к нему.

Профессор как-то сжался и тревожно посмотрел на сына, но Клара сказала горничной:

— Передайте курьеру господина Крусе, что господин Абрахам только что вернулся домой. Он слишком устал от путешествия, чтобы выходить сегодня вечером. Это в самом деле совершенно бессовестно сейчас же посылать за тобою!

Абрахаму тоже казалось, что он успеет встретиться с Педером Крусе завтра утром. Он стал оглядывать комнату.

— Что ты оглядываешься? — спросила Клара. — Я велела отнести все, что будет продаваться, вниз, в комнаты отца. Там и будет происходить аукцион. Я полагала, что ты не захочешь ничего прятать или утаивать.

— Конечно, дорогая Клара! Я очень рад видеть тебя такой бодрой и сильной. Это совершенно правильно. Это очень хорошо с твоей стороны, и, знаешь ли, это больше, чем я от тебя ожидал!

— Да, — отвечала она со скромной улыбкой, — я ведь очень хорошо знаю, что ты обо мне низкого мнения. Ты всегда считал, что я умею только наряжаться…

— Да нет, вовсе нет! Этого я никогда не думал! Но, признаюсь, я был неправ по отношению к тебе.

В этот момент вошел маленький Карстен, чтобы пожелать спокойной ночи. Он был в ночном халатике, сонный и чудесный. Когда он вышел, все сели за стол, поближе к печке.

— Видишь ли, Абрахам! У нас к чаю ничего нет, кроме хлеба и масла, и еще кусочек сыру в честь твоего приезда.

— Это замечательно! Это чудесно, Клара! Я ничего лучшего и желать не мог! — И он наклонился, чтобы поцеловать ей руку.

— Но что ты так осматриваешь комнату? Ты чего-нибудь ищешь?

— Я хотел спросить о рабочем столике покойной матери… Разве это было уж настолько необходимо?

— Но неужели ты позволил бы мне спрятать такую ценную вещь? — жестко спросила Клара. — Это дало бы повод к разговорам!

— Я считаю, — вставил профессор, — что, в самом деле, Клара могла бы с чистой совестью сохранить эту вещь… Это ведь был подарок. Память о счастливейших днях…

— Нет, отец! Клара все-таки права! — отвечал Абрахам с усилием. — Выпьем уж горькую чашу до последней капли! Это было разумно с твоей стороны, Клара…

Они поужинали и теперь сидели за круглым столом, когда снова вошла горничная и передала записку Абрахаму.

— Ну? Что это такое? — спросила Клара. — Опять этот несносный Крусе?

— Да… Это, вероятно, что-то крайне важное. Он пишет, чтобы я обязательно пришел сегодня вечером. Придется пойти.

— А по-моему, не стоит; я уверена, что ты отлично мог бы пойти и завтра утром.

— Нет, Клара! Помни, что мы теперь уж не так независимы, как прежде. Унижаться мы не будем, но подчиняться нам иной раз придется. Правда, отец?

Старик пробормотал что-то невнятное: он все время не отрываясь смотрел на сына. Когда Абрахам, пожелав спокойной ночи, пошел к дверям, профессор, казалось, хотел встать и сказать что-то, удержать его, помешать ему уйти, но бессильно опустился в кресло и закрыл лицо руками.

Клара проводила мужа до дверей и очень ласково попросила его поскорей вернуться домой. Она обещала ожидать его прихода. Ей очень не нравилось, что Абрахам сразу попал в руки этого Крусе; у него тоже было немало всяких «нелепых взглядов».

— Ах, Клара! Как постарел отец! — сказал Абрахам, когда Клара помогала ему надеть пальто. — Подумай, у него тряслись руки, когда он брал чашку с чаем! А у него ведь были такие уверенные руки! Бедный отец!

По пути Абрахам думал о том, почему Крусе так настойчиво хотел его видеть.

Оба они слегка смутились, когда встретились. Крусе сердечно пожал ему руку:

— Бедный мальчик! Это было для тебя, верно, громовым ударом! Но я считал, что лучше, если ты узнаешь именно от меня!

— Да, да! Спасибо за телеграмму! Это ты хорошо сделал!

— Я послал за тобою так поздно вечером, прости пожалуйста! Но, видишь ли, я, по правде говоря, был все эти дни в величайшей тревоге. Да и многие тревожились вместе со мною. Меня радует, что у тебя такой спокойный вид, — значит, все в порядке; но все-таки это была неосторожность…

— Что ты хочешь сказать? — спросил Абрахам, и темное предчувствие чего-то ужасного сжало его горло.

— Что я хочу сказать? Да ты в уме ли, друг? Деньги, конечно! Ведь они у тебя? Деньги наших рабочих, строительного фонда и больничной кассы?

Абрахам схватился руками за грудь; он почувствовал острую боль, словно от удара под ложечку, в голове у него помутилось, и он с трудом выговорил только одно слово: «Отец…»

— Ну да! Твой отец взял деньги из кассы! Это мы знаем! Но ведь он взял только взаймы на один день!

Абрахам кивнул головой.

— И твой отец возместил деньги на следующий день?

Абрахам продолжал стоять молча, разинув рот и широко открыв глаза.

— Ах, будьте вы прокляты! — воскликнул вспыльчивый маленький адвокат. — Все вы, оказывается, банда преступников! А женушка твоя при этом прячет свое серебро, то есть, иными словами, крадет! Да, я прямо говорю, — крадет! А твой отец! Твой великий отец! Мало того, что он разорил моего отца и многих других, но я только обращу твое внимание на один маленький штрих, и ты поймешь, что он такое! Ты сказал ему, что у фру Готтвалл есть кое-какие сбережения?

— Нет! — отвечал Абрахам, но все-таки покраснел, потому что, как он ни был расстроен, в это мгновение он все же вспомнил, что однажды за столом он рассказал отцу о замысле фру Готтвалл поставить какой-то особенный памятник маленькому Мариусу.

— Вот видишь! — с горечью воскликнул Крусе. — Ты вспомнил, но не хочешь признаться! Так слушай же: за неделю до катастрофы твой отец выманил у фру Готтвалл банковую сберегательную книжку под предлогом, что устроит ей более высокие проценты! Что ты на это скажешь? Да знаешь ли ты, что такое твой «великий» отец? Он просто-напросто самый обыкновенный жулик!

Абрахам быстро опустился на стул. На несколько минут он потерял сознание. Крусе испугался и упрекнул себя за слишком резкие слова. Абрахам пришел в себя и открыл глаза. Тогда Крусе сказал:

— Ты не должен сердиться на меня, Левдал! Но ты ведь не можешь не понимать, каково мое состояние! Ведь эта история с деньгами рабочих сводит на нет добрую половину всей моей жизни.

Абрахам как-то безвольно протянул ему руку: видно было, что он еще чувствует себя парализованным. Крусе попросил его успокоиться и стал ходить взад и вперед по комнате.

После долгого молчания Абрахам сказал:

— Что же мне делать?

— Это зависит от того, что ты можешь сделать…

— Что я могу?

— Ну да: на что у тебя хватит силы и воли.

— Ведь не думаешь же ты, что я стану соучастником… — Абрахам не мог продолжать. Он встретился глазами с глазами друга и с его улыбкой, с этой давно знакомой улыбкой, полусердитой и полупрезрительной, и почувствовал, что эта улыбка раздирает ему сердце.

Это была правда; у него не было ни воли, ни сил порвать со всеми, открыто и громко сказать: «Смотрите! Вот что сделал мой отец! Вот что сделала моя жена! Вот что сделал я сам! Накажите нас, если это нужно! Но позвольте нам вступить в новую жизнь, чтобы искупить свою вину».

Нет, он не мог этого сделать; он знал это сам.

Пристыженный, не смея поднять глаз, он робко вышел из комнаты, и Педер Крусе закрыл за ним дверь.

Одна только мысль была в голове Абрахама. Одно только имя на его губах: он шел прямо к Грете!

Он шел по тихим пустынным улицам, пока не добрался до окраины, где уже не было газовых фонарей. По обочинам дороги виднелись большие камни, а где-то далеко внизу слышался тяжелый шум волн, обрушивающихся на скалы и стекающих обратно, разрушая и обтачивая камни в своем упорном движении.

Абрахам остановился и подошел к последнему фонарю, чтобы посмотреть на часы.

Было десять часов вечера.

Грета, вероятно, уже в постели, но это ничего. Он только посидит у постели, подержит ее руку в своих, услышит ее голос, в котором никогда не было ни колебаний, ни сомнений.

Повернувшись, чтобы идти дальше в темноту, он услышал, как его назвали по имени. Дама в черном платье вышла из тени кладбищенских ворот и поспешила ему навстречу:

— Не идите дальше! Умоляю вас, Абрахам! Умоляю вас во имя моего маленького Мариуса. Не ходите в этот мрак.

— Но, дорогая фру Готтвалл! Почему же мне не идти?

— Потому что я предвидела это еще тогда… и уже тогда…

— Когда? Что? О чем вы говорите?

— Мать ваша тоже стояла тут… Не ходите, Абрахам! Я не могу больше выносить это.

В первую минуту он подумал, что фру Готтвалл помешалась из-за потери денег; но, услышав имя матери, насторожился.

— Скажите мне! Дорогая фру Готтвалл! Скажите! Что вы хотели сказать о моей матери?

— Ничего. Не спрашивайте меня ни о чем. Я ничего не знаю.

— Нет, скажите! Скажите в память маленького Мариуса! — И он крепко схватил ее. — Что вы хотели сказать о моей матери?

— Я скажу все, что знаю; но только ты уж потом больше ни о чем не спрашивай, бедный мой, несчастный Абрахам!

Теперь она стала снова, как в былые дни, только матерью маленького Мариуса, а он — лучшим другом маленького Мариуса.

— Я видела однажды твою мать вот именно здесь, где мы стоим; как и сейчас, была ночь и мрак. Она вот так же, как и ты, смотрела на свои часы, а потом подняла лицо, и при свете фонаря я увидела это лицо. О! Какое лицо! Я стояла вот так же, в тени, у кладбищенских ворот, и не двинулась с места; я и тогда была тем, что теперь, а она ведь была женой профессора Левдала. И все-таки я увидела, что она одинока, что она в горе, а ведь мы обе были матерями! Разве это не было ужасной трусостью с моей стороны?.. И вот она умерла именно в ту ночь.

— Умерла? Разве это была ее последняя ночь? Почему она умерла?

— Твоя мать умерла в постели, — торопливо отвечала фру Готтвалл. — Но когда я сегодня вечером пришла сюда от могилы Мариуса и раздумывала о тебе, и о всей вашей семье, и об этом большом несчастье, — и все-таки больше всего думала о тебе, Абрахам! — я увидела перед собой твое лицо — такое же, каким было ее лицо тогда. И ты также вынул часы и посмотрел на них при свете фонаря. Ах, неужели же ты не понимаешь, что я испугалась за тебя, что ты один в такую минуту отчаянья?

— Но разве мать? Разве вы считаете, фру Готтвалл, что моя мать?..

— Я не думаю, не предполагаю ничего… Но знаю, что людей, когда они несчастны, нельзя оставлять одних в темноте. Идем со мной в город.

Она взяла его за руку, и они молча пошли по улице.

— Разве моя мать была несчастна? — спросил он.

— Что я могу сказать? Разве один человек много знает о другом? Мы ведь только и делаем, что обманываем друг друга: иные со злыми намерениями, иные с добрыми. Притом я не особенно близко была с нею знакома; но, конечно, она была редкая женщина. И, может быть, от этого-то…

— От этого-то?.. Что вы хотите сказать?..

— Да, милый Абрахам! От этого-то, верно, она и была несчастна. Это часто случается.

Он обещал фру Готтвалл больше не ходить по темным улицам, но не сдержал обещания. Домой идти он был не в силах, но сознавал, что ему не грозит опасность броситься с обрыва в море или застрелиться.

Он, правда, не мог не остановиться и прислушался к таинственному всхлипыванию волн внизу, в темном фиорде, едва-едва освещаемом мелкими прыгающими огоньками города. Неужели этот мрачный путь хотела избрать его мать, чтобы расстаться с жизнью? Неужели она добровольно ушла из жизни? Неужели поверить этому?

Он перебирал свои воспоминания о том далеком времени; ему никогда не приходило в голову, что мать его несчастна; но только теперь он вдруг вспомнил, с каким особенно тяжелым чувством она произносила слова: «Бедная моя маленькая обезьянка!»

Но если в жизни ее было какое-то несчастье, то оно было так или иначе связано с ее браком. Самое ужасное для Абрахама было то, что все как-то собралось вместе, чтобы опорочить его отца, на которого он всю жизнь смотрел снизу вверх, к которому испытывал нечто вроде религиозного восторга.

Глубокое расхождение между родителями, между всем складом их характеров, которое он подозревал еще в детстве, стало совершенно ясно, и теперь-то он точно знал, на чью сторону стал бы он сам. Да! То, что было сломлено в натуре его матери, должно было стать основой его жизненных принципов. А что получилось? Он чувствовал ужасающую пустоту, и в ушах его звучал резкий голос Крусе: «Все вы вместе банда преступников!»

Может быть, действительно самое лучшее укрыть свой стыд в черной тихой бездне, где все кончается, все забывается. И тогда уж пусть говорят о нем что хотят.

Но что именно будут тогда говорить о нем? Он представил все последствия такого поступка и вспомнил о бедном маленьком Карстене, сиротке-Карстене.

Вдруг он резко повернулся, как будто почувствовал отвращение к самому себе. Он ведь знал, что все равно никогда не посмеет совершить ничего такого… Он задумался о другом. Он вызвал в памяти всю историю своего падения, припоминал, как постепенно спускался со ступеньки на ступеньку, с самого детства до этой вот минуты.

Все громкие слова, все блестящие фантазии, все беспомощные порывы, все стремления быть честным и смелым, которые, словно поддразнивая его, никогда его не покидали, все возможности, которые были у него и которые представлялись ему… — так почему же, почему же все это привело к постыднейшему, позорному падению?

В отчаянии он стал обеими руками рвать на себе волосы, громко восклицая:

— Да что же мне мешает? Какое сидит во мне дьявольское начало и не дает мне, никогда не дает мне проявить себя? Почему жизнь моя оказывается трусливой ложью, карикатурой? Как будто каждая жилка во мне отравлена?

Грета! Грета! Теперь у него не оставалось никого на свете, кроме нее. Он почти бегом бросился к ней.

Когда он приблизился к ее дому, ему показалось, что дверь была как-то странно открыта; в полумраке он ощупью нашел дверь: она была снята с петель и прислонена к стене.

В комнате не было ничего привычного; вообще ничего, ничего не было… Он, продолжая обшаривать стены, пошел в кухню, в кладовушку, в комнату… Нигде не было ничего, кроме соломы и мусора, который он заметил, когда вошел в дом.

Наконец он наткнулся на скамейку у окна, где, бывало, сидел с Гретой. Скамейка была крепко вделана в стену.

Он бессильно опустился на эту скамейку. Стеффенсен уехал… Абрахам все понял. Грета узнала, что он взял сбережения рабочих, и с этой мыслью она уехала. Так и должно было случиться. Все кончено…

Тьма медленно уступала светло-серому мутному рассвету. Утренний ветер зашелестел соломой по полу.

Под окном, среди остатков прутьев, из которых плела корзины Грета, лежал Абрахам Левдал и спал. Во сне он сполз со скамьи.

XV
Когда серия банкротств, наконец, закончилась и можно было определить степень и глубину несчастья, водворилось некоторое спокойствие. Первые поспешные суждения были пересмотрены, колоссальные суммы убытков, невероятные изменении и перемещения, о которых многие пророчили, — все это постепенно, день за днем, словно сходило на нет; жизнь более или менее вошла в обычную колею, разве только стала более тусклой.

Ненависть и жалость общественного мнения относительно отдельных лиц распределилась и определилась. О профессоре Левдале невозможно было сказать ничего особенно дурного; волосы несчастного старика за несколько недель стали белыми как снег.

Виновником всех бед считали сына: он был вольнодумцем и дружил с Крусе, чтобы одурачить бедный рабочий люд; вот теперь рабочие и почувствовали, как он их любил! Абрахам Левдал и втерся-то в рабочие организации только для того, чтобы добраться до денег! Это уж ясно!

Вскоре стали утверждать, что ему самое лучшее место в тюрьме; ему и Маркуссену: это как раз подходящая парочка. Но Левдал хуже, потому что он женатый человек, а девушка — слепая; вот теперь ей пришлось уехать из города: ее заставили уехать… Впрочем, вероятно, ей досталась немалая доля украденных денег.

Однако вскоре разнесся слух, что директор банка Кристенсен сказал, что, слава богу, нет и речи о предании суду кого-нибудь из обанкротившихся. А если его слово и прежде имело вес, теперь уж оно стало всесильным и принималось как неоспоримый авторитет.

Тяжелая крупная фигура директора банка с его никогда не ошибающимся носом была теперь единственной надеждой всего города. Когда он шел слоновым шагом из конторы в свой возлюбленный банк, перепуганные маленькие люди смотрели на него как на Медного Змия в пустыне.

Он был во главе всего, он распоряжался, устраивал, смягчал, улаживал, и постепенно среди уродливых развалин начала брезжить надежда для многих.

Рабочие со слезами на глазах благодарили его, потому что он обещал им работу на своей верфи за крону и сорок эре в день. Все нуждающиеся в деньгах обращались к нему, предлагая разного рода ценности; для всех у него находилась помощь, но рассказывали, что за этот год он почти удвоил свое состояние.

В семье Крусе самые крупные изменения произошли у стариков. Пастор и его жена нигде не показывались, держали дверь на замке и никогда ни единым словом никому не обмолвились, что потеряли свои капиталы.

Фру Фредерика восприняла катастрофу в том смысле, что решила удвоить теперь все ухищрения своей скупости. Она, кажется, не могла правильно осмыслить значительность и размеры потери. Она умела только произносить крупные цифры и трепетать от мысли, что это — суммы денег. Но она гораздо ближе к сердцу принимала убыток в пятнадцать эре, когда ее обсчитывал лавочник.

Зато для Мортена это был удар на всю жизнь. Его расчеты, дорогие его сердцу проценты погубили все, что он имел; он потерял все, в том числе и наследство, которое рассчитывал получить после старого Йоргена.

Он без конца занимался какими-то подсчетами и постепенно настолько ожесточился, что проповеди его, которые прежде обращали на себя мало внимания, стали резкими и обличительными.

Но в доме стариков изменилось все решительно. Дом был заперт, холоден и пуст.

Как только мадам Крусе пришла в себя после огромного и совершенно искреннего изумления, она тотчас же приказала Педеру никогда ни единым словом не упоминать о том, в какой степени виноват Мортен, надеясь, что для ее младшего сына это несчастье окажется и благословением и спасением.

Сама она решила просто уйти. Через два дня после банкротства Йорген Крусе с женой перебрались в одну из трех комнат своего старшего сына в доме фру Готтвалл.

Старый Йорген, пожалуй, так никогда толком и не понял, что именно произошло. Мозг его, который был всегда в некоторых отношениях слабоват, не вынес такого страшного удара. Как это так, чтобы погибло дело всей жизни? Когда Амалия Катерина подала ему кассовую книгу, он просидел над ней весь день, пока его не позвали обедать. Один только раз он спросил с таинственным видом — уж не Мортен ли будет теперь торговать в его лавочке?

Мадам Крусе, наоборот, выпрямилась, оживилась, и маленькая фигурка ее стала бодрой, веселой.

Она с Педером сразу же пригласила толстого юриста Карра, судебного исполнителя, и убедила его действовать с величайшей поспешностью. Все было распродано и реализовано очень быстро. Когда оказалось, что все кредиторы полностью удовлетворены и не имеют уже никаких претензий, мадам Крусе ни разу не пожалела о всех этих грошах, собирать и копить которые она так долго и терпеливо помогала.

Жизнь внушила ей даже страх перед деньгами. Теперь она знала, что будет счастлива, и надеялась, что другие тоже будут счастливы.

Больше всего она страдала за Педера. Он так тяжело переживал всю эту историю с деньгами рабочих; а ведь Педер ничуть не был виноват. Все это дело рук Левдала.

Но об этом Педер и слышать не хотел. Он был мрачен и беспрестанно укорял себя, что не проследил за деньгами сам. Здесь не помогали ни слова матери, ни даже заверения самих рабочих, что они не имеют к нему ни малейших претензий и настоятельно просят именно его оставаться председателем.

Педер никак не мог забыть об этих деньгах, за ростом которых он следил с такой радостью. Это реализовало бы его заветную мечту: поселить рабочих в доме, построенном на их средства, сделать их сплоченными и сильными. Теперь все погибло, все развеяно, и стало даже хуже, чем прежде; опять недоверие, страх и прежняя нищета… Все надо начинать с начала…

«Его следовало бы подбодрить!» — думала мадам Крусе и то и дело принималась обрабатывать фру Готтвалл. Она, конечно, давно уже разгадала тайну Педера.

Фру Готтвалл все притворялась, что ничего не понимает, даже отшучивалась, но, наконец, однажды сказала серьезным тоном:

— Послушайте, фру Крусе! Мы больше не будем говорить на эту тему, даже в шутливом тоне. Ведь если бы и не было сотен препятствий тому, о чем вы намекаете, то и тогда это было бы невозможно… совершенно невозможно. Вы бы согласились с этим, если бы знали историю моей жизни.

— Я знаю эту историю, фру Готтвалл…

— Я ведь не имею права называться «фру», — сказала та, низко наклонив голову над работой.

— Да, я это знаю, но у вас был ребенок.

— Ах, да! Маленький, чудесный, несчастный мальчик…

— Выслушайте меня, фру Готтвалл! Человек, о котором… Человек, которого я хотела бы видеть любимым вами… был тоже в детстве маленьким несчастным мальчиком…

— Я не понимаю вас, фру Крусе… или вы не понимаете меня…

— Его мать тоже не была венчанной, когда он появился на свет, и на его маленькую головку упало немало слез, таких же слез, как те, которые знали и вы. Да, да. Что же вы смотрите на меня? Вот перед вами мать этого мальчика! Нам с вами, фру Готтвалл, выпала одинаковая судьба!

— Господи! Я никогда не знала этого!

— Конечно! Мне это не поставили в упрек, потому что я была счастливее: я потом вышла замуж, а вам позор отравил всю жизнь. А ведь, если пораздумать, не так уж велик был позор — и ваш и мой! И вот я теперь поняла, что мы обе чересчур уж стыдились своего позора, особенно вы… Да… Вы смотрите на меня? Я говорю это совершенно серьезно. Я, например, давно преодолела в себе это чувство, да и Педер тоже.

— А он это знает?

— Да, я в этом уверена. Но я еще более уверена в том, что он даже в тайниках своей души не испытывает к своей матери из-за этого и тени презрения. И ваш сын не испытывал бы такого чувства, если бы был жив. Как его звали?

— Его звали Мариус… Маленький Мариус…

— Ну вот, фру Готтвалл! Ваш маленький Мариус и мой маленький Педер — они как бы братья! Вы потеряли своего сына, возьмите же моего; мы будем любить его обе.

Фру Готтвалл и плакала и смеялась, — все это произошло так неожиданно: Старая фру Крусе пригласила ее наверх пить чай. На лестнице фру Готтвалл все-таки заколебалась, следует ли ей идти. Но, на счастье, в эту минуту снизу подымался мужчина, который при ближайшем рассмотрении оказался… Педером. Фру Крусе сочла, что это уж бесспорно перст божий, и совершенно успокоилась, полагая, что теперь-то «молодые» обретут друг друга.

Ее опасения за второго сына были совсем другого рода. Надежды тут было мало. Назавтра она собиралась пойти в церковь проверить его. Фредерика сказала ей, что Мортен готовил проповедь на излюбленный ею текст из писания: «Ни золота, ни серебра, ни меди мертвым не нужно…» Мортен считал своей обязанностью именно теперь особенно сурово нападать на маммону.

Мадам Крусе интересовалась не тем, как он будет говорить: все равно Мортен не сумел бы быть так красноречив, как пробст Спарре. Но это был ее сын. Она знала каждую извилину его души и теперь готовилась слушать, правильно ли, точно ли поймет он дух и смысл текста.


Было воскресенье, двадцать второе ноября. Уже наступила настоящая зима. Погода была сухая и неприятно холодная. Люди безмолвно шли к церкви, поеживаясь от пронзительного зюйд-веста.

Молящихся было много. Недавно происшедшая катастрофа привела в церковь даже тех, кто никогда прежде не считался верующим. Женщины были все в темных скромных платьях; не видно было ни лент, ни бантов.

Мужчины сидели хмурые, погруженные в свои горестные размышления: миновало ли самое худшее, или это еще только начало несчастий?

Вошел консул Вит, ставший после своего банкротства управляющим в банке Кристенсена. Он галантно провел свою «гладильную доску» на ее место и ужасно беспокоился, чтобы мантилья хорошо сидела на ней.

Никогда прежде такого не случалось; вероятно, несчастье сблизило эту чету.

Вошла мадам Крусе, одна, легко и бодро, будто ничего не случилось. Уж наверно она отложила себе немало, старая лиса! Недаром она выглядела так беспечно.

Но вот вошли Левдалы. Все головы повернулись в их сторону, все глаза следили за ними.

Фру Клара шла бледная, склонив голову, прекрасная и покорная, как мученица. Темное платье, скромная шляпа имели на ней все же необыкновенно элегантный вид. В ней было что-то трогательное!

Карстен Левдал шел рядом с нею, держа шляпу в руке, чуть склонив набок свою белую голову, с улыбкой, которая как бы просила у всех прощения.

Фру Клара поддерживала его. Правой рукой он опирался на убогий посох, — все видели, — посох из темного дерева с набалдашником из слоновой кости.

Женщины судачили о Кларе. Конечно, она стала скромнее, много скромнее, чем прежде, но все-таки в ней было что-то вызывающее раздражение. Она не была еще вполне унижена. Нет! Нет!

А профессор был прелестен! Подумать только: волосы у него стали совершенно белые! И как он принял все, что произошло! Покорно! Благочестиво! Весьма поучительно для всей общины!

Мужчины обменивались замечаниями о слухах, будто Кристенсен устраивает Левдалу соглашение с оплатой его долгов из расчета 50 процентов. Говорили и о многих постыдных махинациях, совершенных с помощью судебного исполнителя. По сути дела, это было безобразие. Каждый в отдельности полагал, что будет безобразием, если подобные махинации пройдут безнаказанно. Конечно, власти, — как амтман, так и те, кто стояли пониже его, — прекрасно знали все, что происходит, но кто осмелился бы заставить эти власти видеть то, что они не желали видеть.

Те немногие, которые устояли, сами принадлежали к касте; судейские чиновники, адвокаты, директора и сохранившиеся дельцы сомкнулись теснее, чем когда-либо. И хотя с глазу на глаз, доверительно, все были согласны в том, что происходит нечто безответственное, но обнаружить нельзя было ничего иного, кроме того, что все производится в самом строгом соответствии с требованиями закона.

Все эти пересуды сопровождали Клару и профессора, когда они шли к своему месту в церкви. Внимание к ним было так велико, что вначале никто не замечал человека, шедшего за ними.

Это был Абрахам.


Бывают несчастья, в особенности несчастья, влекущие за собою позор и стыд, после которых продолжать жить как будто невозможно. Вечером совершенно ясно и отчетливо понимаешь, что до рассвета нужно умереть.

Но наступает утро, и оказывается, что ты все-таки еще жив, что тебе нужно одеться, причесать волосы, а там, глядишь, нужно и поесть.

К вечеру ты говоришь себе: да как же это случилось, что я прожил целый день с такой тяжестью на совести?

Но на следующий день ты бреешься, через неделю ты даже отпускаешь по какому-то поводу шуточку и сам же смеешься этой шуточке.

Так прожил Абрахам несколько недель. Дни и ночи катились мимо него. Лежавший на нем груз не становился ни тяжелее, ни легче, но все постепенно сглаживалось под действием времени.

В сущности, ему никогда не было так хорошо дома. С ним обращались как с любимым больным. Отец был кроток, как-то даже почтителен, а Клара осыпала его ласками, о которых он мечтал перед свадьбой и которых никогда не видел от нее после свадьбы.

Оба они боялись его. Одно словечко, одна вспышка его злосчастных «принципов» могла погубить все, что они спасли и скопили.

Но, по правде говоря, им уже нечего было опасаться: он был конченый человек.

Когда утром в воскресенье Клара робко шепнула ему на ухо: «Ты не представляешь себе, какую радость доставишь отцу, если пойдешь с нами в церковь!», он отвечал совершенно спокойно:

— Ну что ж, я с удовольствием пойду…

Что-то шевелилось в нем, когда он шел по улице к большой старой церкви, казавшейся особенно темной и угрюмой в серых тонах поздней осени. Какие-то воспоминания вспыхивали в сердце, глаза искали чего-то в далях. Но ничто уже не имело над ним власти, ничто уже не увлекало его.

Теперь, идя следом за отцом и женой, он мысленно плевал себе в лицо: «Смирись! Смирись! Собака!»

Каким жалким и мерзким он выглядел! Никто, никто не чувствовал к нему сострадания! Женщины и мужчины провожали его злыми глазами. Все знали: вот он, тот, кто украл у бедных рабочих их жалкие сбережения!


Но вот вошел Кристенсен, директор банка, с супругой. На ней была тяжелая шелковая мантилья из Гамбурга. О господи! Как приятно видеть людей, имеющих право одеваться в шелка!

Фру Кристенсен самодовольно улыбалась: серебряный сервиз стоял, наконец, в ее буфете на своем месте, и даже глупая надпись на нем была уничтожена.

На лице директора банка было написано: «Не беспокойте меня, пожалуйста!»

Но он не возражал против того, что его считали общей надеждой, общим прибежищем! Никто не имел духу напомнить ему его последнее странное выступление на общем собрании акционеров «Фортуны».

Итак, Мортен Крусе начал свою проповедь о десяти талантах, о губительной власти денег, о маммоне и о лилиях в поле. Лейтмотивом его проповеди была фраза: «Не жаждайте и не стяжайте злата, серебра и камней драгоценных!»

Вдруг из толпы молящихся поднялась маленькая фигурка женщины.

Это была мадам Крусе. Да, видит бог, это была мадам Крусе!

Никто не понимал, почему она вдруг встала. Она не закрывала рот платком в припадке кашля, кровь у нее из носу не шла, не похоже было, что ей дурно, потому что она не была бледна. Наоборот, она выглядела свежей, бодрой и легко проталкивалась к выходу между дамами, которые от изумления даже не догадались дать ей дорогу.

Подойдя к двери, мадам Крусе спокойно поправила мантилью и старческим, но уверенным, твердым шагом вышла из церкви.

Праздник Иванова дня

Перевод Л. З. Лунгиной

I
— И ты думаешь, я стану играть после такой сдачи? — воскликнул Холк и бросил на стол все тринадцать карт.

— Вот именно! — подхватил его партнер, молодой Гарман, и швырнул свои.

— Нет, нет! Это не дело — давайте играть! Глядите, у меня король пик и бубновый туз!

— А у меня остальные козыри, — сказал Абрахам Левдал и тоже открыл свои карты.

— Смотри-ка, мы с тобой и вправду могли забрать все взятки! — заметил Томас Рандульф.

Но Холк, добродушно улыбаясь, смешал своей огромной ручищей рассыпанную по столу колоду, а молодой Гарман заявил, что сейчас вообще слишком жарко, чтобы играть в карты.

Левдал и Рандульф, которым на этот раз так удивительно везло, немного поворчали; но ведь в такие светлые душные ночи вист всегда не ладится. Все четверо отхлебнули из своих стаканов и откинулись на спинки кресел, забыв про карты, в беспорядке валявшиеся на столе.

Рандульф, Холк и Левдал были в гостях у Гармана. В этот тихий летний вечер друзья рано собрались в павильоне, расположенном как раз над Приморской улицей. Правда, прохожие могли услышать их смех и звон стаканов, но зато отсюда открывался вид на фиорд и набережную.

Весь город знал, какие кутежи начались в доме Гарманов с приездом молодого Кристиана Фредерика, — он сразу же подыскал себе собутыльников.

Что и говорить, Томас Рандульф — расторопный кассир, иначе директор банка Кристиансен давно уже отказал бы ему от места. Но ведь Рандульф — старый холостяк, и ведет себя как все холостяки. К тому же он вечно околачивается в клубе. И вот теперь этот сорокалетний гуляка связался с молодым Гарманом, которому едва ли больше девятнадцати.

Секретарь амтмана Холк приехал в город недавно. Ему следовало бы вести себя поосмотрительней, не то он вряд ли долго здесь продержится.

Четвертым в этой компании был Абрахам Левдал, но об этом мало кто знал, потому что он пробирался в сад Гарманов тайком, через маленькую калитку, выходящую в глухой переулок за домом мадам Спекбом.

Порой и самому Кристиану Фредерику казалось, что он подобрал себе каких-то странных товарищей, но в городе не было никого более подходящего.

Молодой Гарман вернулся домой спустя год после разорения Карстена Левдала и других крупных банкротств. Город все еще пребывал в каком-то оцепенении, и поэтому Кристиану Фредерику оставалось одно развлечение — выпивать с приятелями.

Местное общество распалось. Такие семьи, как Виты, Рандульфы, утратили всякое влияние. В доме у Кристиана Фредерика жизнь тоже замерла. Мортен Гарман обрюзг и обленился, а фру Фанни, как обычно, проводила лето на водах.

Правда, в Сансгоре, где обосновался Якоб Ворше, став главой фирмы, по-прежнему собиралось небольшое общество. Но и в Сансгоре тоже стало скучно; во всяком случае, Кристиан Фредерик не раз слышал об этом от родителей.

За границей у Кристиана Фредерика появилась привычка проводить вечера в кафе. Но здесь пойти было некуда, разве что в клуб, да и в клубе делать было нечего, разве что пить, а летом в такую жару там было слишком душно и для этого.

Впрочем, в старом саду, примыкавшем к городскому дому фирмы «Гарман и Ворше», друзья проводили приятные вечера. И вообще говоря, было совсем не плохо вернуться домой уже взрослым человеком, приводить к себе приятелей и иметь право требовать у экономки любую бутылку из погреба. А приятелями своими Кристиан Фредерик даже в некотором роде гордился, потому что все они были старше его.

Холк и Гарман приехали в город почти одновременно и, повстречавшись в клубе, с первого же вечера подружились. Но вряд ли найдется в городе человек, которым Кристиан Фредерик так восхищался бы с самого детства, как Томасом Рандульфом. И быть с ним теперь накоротке, словно с ровесником, доставляло Гарману особую радость.

Что до Абрахама Левдала, то его приглашали главным образом из жалости, — уж очень плохо ему жилось дома, да еще и потому, что все знали, как он ценит стакан хорошего вина. А ведь ему теперь так редко удавалось выпить.

Гарман покачивался в кресле и глядел вдаль, на сверкающе-светлый после захода солнца фиорд, в котором отражались мыс и прибрежные скалы.

— Да, красиво у нас, но, черт возьми, до чего скучно!

— А по мне, тут вовсе не плохо, — бодро заметил Холк.

— Ему здесь все внове, это его счастье, — сказал Рандульф, обращаясь к Левдалу.

— А мне кажется, что все вы просто слишком трусливы, — возразил Холк, — поступайте как я: плюйте на все городские сплетни, и тогда вам здесь будет не хуже, чем в любом другом месте.

Холк, долговязый черноволосый нурланнец[64] с крепкими зубами, любил посмеяться. Он готов был участвовать в любой затее, только бы она была веселой.

— За твое здоровье, Гарман, — сказал Холк, поднимая свой стакан, — мы с тобой здесь новые люди, мы еще перевернем весь город вверх дном.

— Эх… — вздохнул Рандульф, — когда я слышу такие разговоры, то вспоминаю, как здесь жилось когда-то до потопа, — твоя мать, Гарман, была тогда в расцвете своей красоты.

— Неужели здесь раньше было весело? — с живым интересом спросил Кристиан Фредерик.

Но Рандульф не был расположен пускаться в воспоминания и ограничился тем, что, чокнувшись с Левдалом, сказал:

— Да и ты, Абрахам, тоже, собственно говоря, ничего не знаешь о тех годах, — ведь ты был тогда еще только гимназистом.

Левдал возразил, что и ему все же немало довелось повидать в свое время; он хотел было начать рассказывать, но Рандульф, на правах старшего, заставил его замолчать, заявив, что есть только одни период, о котором стоит говорить, — та зима, когда Фанни Хьерт обручилась с Мортеном Гарманом… «А было это больше двадцати лет тому назад!..» Тут Рандульф снова вздохнул, пристально вглядываясь в сумрак летней ночи, словно там возникли картины прошлого.

Абрахам Левдал осушил свой стакан и встал, чтобы вновь его наполнить. А Кристиан Фредерик, с детства воспитанный в добрых традициях веселого старого времени, совсем загрустил, решив, что он слишком поздно появился на свет и что ему остается только пить вино.

— Да!.. — произнес Рандульф. — Будь у меня два сына, одного из них я бы сделал могильщиком…

— Ну, а другого? Другого? — наперебой закричали остальные. Рандульф попытался придумать какую-нибудь еще более печальную профессию, но ему это не удалось, и он уныло добавил:

— И другого тоже…

Тут Холк стукнул кулаком по столу и стал браниться, твердя, что не выносит ханжества! Нужно только кому-нибудь взять на себя инициативу, и все сразу пойдут за ним. Ведь люди здесь, в городе, просто сгорают от желания повеселиться, но боятся друг друга… Вот если бы весь город принял участие…

— Скажите, чего захотел! — воскликнул Левдал и расхохотался.

— Какого черта ты смеешься! Разве я не прав? — спросил Холк. Все четверо давно уже перешли на «ты».

Но Левдал не унимался:

— Значит, по-твоему, весь город должен принять участие в каком-то увеселении? Ты ведь так предлагаешь, правда, Холк? Что ж, прекрасная затея, — сказал он с издевкой. Потом, продолжая хохотать, повернулся спиной к друзьям и налил себе еще стакан вина.

Рандульф понимающе подмигнул Холку и Гарману. Все они знали, что Левдал любит хватить лишнего.

— Смотрите, какие теперь стоят белые ночи! — вновь начал Холк. — Почти как у нас на севере, в Тромсе. А как мы их проводим? Ну, нам-то, четверым, право, грех жаловаться, — и Холк, ухмыльнувшись, указал на столик, на который горничная в этот момент ставила бутылки сельтерской рядом с батареей бутылок виски, коньяков и ликеров. Кристиан Фредерик развлекался тем, что выбирал в погребе самые лучшие вина. — А вот горожане ложатся спать, едва стемнеет, да к тому же еще и окно завешивают, будто зима на дворе.

— Это они от скуки прячутся, — заметил Рандульф.

— Ты уж скажешь! — разозлился Холк.

— Нет, серьезно, ну, что ты им прикажешь делать? — спросил Левдал.

— Они должны целыми семьями отправляться в парк «Парадиз» и, расположившись там на вереске, петь песни и есть крутые яйца, как это делают во всем мире.

— Браво, Гарман, — крикнул Холк, — в тебе еще кипит кровь… А в других…

— Поживи-ка здесь годик-другой, тогда увидишь, что останется от твоего пыла, — вдруг произнес Абрахам Левдал таким тоном, что все притихли, а потом долго молча курили.

Сегодня, сразу же по окончании рабочего дня, трое из них отправились покататься на парусной лодке Рандульфа, но выйти из фиорда им не удалось, так как северо-западный бриз, поднявшийся в час заката, вдруг стих. Только слабенький ветерок рябил сверкающую гладь залива, и им пришлось повернуть назад и на веслах добираться до берега. Затем они пошли в клуб к мадам Бломгрен — отведать ее знаменитые бутерброды с копченой лососиной. Было жарко, и в кегли играть не хотелось. Остаток вечера они провели в павильоне Гармана. Потом туда пришел и Абрахам Левдал. Пили они кто что хотел. Рандульф наливал в свой стакан понемногу изо всех бутылок, делая, как он говорил, «дьявольскую смесь», которую никто, кроме него, не мог проглотить.

Начали бить церковные часы. Гулкие звуки медленно плыли в неподвижном воздухе. Когда колокол смолк, все четверо сказали в один голос: «двенадцать». Оказалось, все они считали удары.

— Смотрите, как сейчас светло и красиво, а горожане храпят, уткнувшись в подушки.

— Да, сейчас светло, словно в Иванову ночь, — сказал Рандульф, который от воспоминаний и от «дьявольской смеси» стал чувствительнее обычного к красотам природы.

— До Ивановой ночи осталась ровно неделя, — заметил Левдал.

— Иванова ночь! — воскликнул Холк, вскакивая. — Давайте устроим праздник Ивановой ночи. Но не только для нас, а для всего города. А? Ты, Гарман, согласен?

— Конечно, согласен, — ответил сияющий Кристиан Фредерик. Левдал ухмыльнулся и сел на свое место. А Рандульф подошел к открытому окну павильона и, высунувшись, оглядел из конца в конец Приморскую улицу.

На улице не было ни души, на фиорде не виднелось ни одной лодки; ничто не нарушало тишины, только Холк и Гарман громко обсуждали предстоящий праздник, и воображение уже рисовало им танцующих девушек, озаренных вспышками бенгальских огней.

Рандульф стал прислушиваться к тому, что говорили приятели. Он был в приподнятом настроении, и ему вдруг захотелось не только встряхнуться самому, но и взбудоражить город, в котором так долго царило уныние. И постепенно у Рандульфа созрело решение принять участие в затее Холка и Гармана. Стоит ему только захотеть, уж он покажет этим зеленым юнцам, как умели веселиться в доброе старое время.

— Послушайте! — воскликнул он, внезапно повернувшись к друзьям. — Я присоединяюсь к вам!

Его слова были встречены бурной радостью. Лишь при участии Рандульфа праздник может стать поистине грандиозным, — уверяли Холк и Гарман. Друзья тут же провозгласили себя праздничным комитетом и начали уточнять программу увеселений. Они быстро пришли к единодушному мнению, что праздник должен быть народным: никаких дорогих блюд и напитков в буфете, только кофе и бутерброды, а главное — музыка, танцы и, если удастся, небольшой фейерверк.

Кристиан Фредерик от имени фирмы «Гарман и Ворше» предложил провести праздник на территории «Парадиза». Затем стали распределять обязанности, — каждый взял на себя часть подготовительной работы. Один только Левдал молчал.

Наконец Холк спросил его:

— Ну, а тебя, Левдал, к чему приспособить?

Абрахам, казалось, не знал, что ответить, и тогда Рандульф сказал добродушно:

— Он обеспечит нам прессу.

Тут Левдал смутился еще больше и пробормотал, что не уверен, сможет ли он принять участие в этом празднике… У него столько других дел…

Они не стали уговаривать его, а занялись обсуждением своих планов. Когда же они решили, наконец, разойтись по домам, все трое были еще больше, чем прежде, увлечены своей затеей. Прощаясь, Холк сказал:

— У тебя такой вид, Левдал, будто бы ты не веришь, что у нас что-нибудь получится?

— Вы все упустили из виду одно обстоятельство и, пожалуй, самое важное, — ответил Абрахам. — Как отнесется к этому празднику пастор Крусе?

— Ах, священник! Толстозадый! — закричали Холк и Гарман и громко расхохотались. Но Рандульф отнесся к словам Абрахама серьезно — возможно, Левдал и прав.

— Прав? — переспросил Холк и произнес по меньшей мере двадцатую за сегодняшний вечер тираду против трусости. И пока они шли по пустынной Приморской улице, Холк все грозился, что проучит пастора и всех этих городских ханжей. Рандульф шагал рядом с Холком, но не слушал его, а думал о своем.

Кристиан Фредерик, выйдя из павильона, направился к дому. Он был в том состоянии радостного возбуждения, которое всегда охватывает людей после того, как за стаканом вина у них родится великий замысел.

А Левдал, по обыкновению, проскользнул через потайную калитку, думая лишь о том, как бы скрыть от домашних, что он возвращается с попойки.

Тем временем уже начало светать. Одинокий рыбак бесшумно греб вдоль фиорда, чтобы к восходу солнца выйти в открытое море. Две длинные тонкие борозды расходились за кормой его маленькой черной лодки, весла мягко касались неподвижной воды.

От дороги, ведущей в Сансгор, к песчаному берегу залива спускался косой склон, поросший деревьями и кустарником. Этот склон называли «Парадизом». Для посевов его земля была слишком тощей, а под строительные участки пока не использовалась, так что «Парадиз» стал своего рода парком для обывателей, идеальным местом для тайных любовных свиданий и тому подобного.

Зашел месяц. Это был уже не тонкий серп — ведь полнолуние наступит 23 июня. Да в такие ночи лунный свет и не нужен. Вдали четко вырисовывались силуэты гор, казавшиеся синими на фоне светлого неба. Далеко-далеко, к горизонту, убегало окрашенное зеленоватыми и белыми бликами море. И в то время как над ним еще виднелся светло-зеленый отсвет заката, на востоке уже заалелась новая утренняя заря.

II
Полицейский Иверсен был похож на шар. Человек он был веселый и невероятно хитрый. Его дочери, — одни говорили, что их пятеро, другие, что семеро, так их было много, — были тоже круглы и веселы. Что же касается хитрости, то во всяком случае в своей лавке они управлялись весьма умело.

Лавка эта была такой, какие обычно держат девицы в маленьких городках. Там продавались всевозможные безделушки, бумага, пудра и помада. У сестер Иверсен была всего только одна конкурентка — мадам Эриксен, к тому же они пользовались высоким покровительством фру Кристиансен, так как полицейский Иверсен начал свою карьеру кучером у директора банка.

Постепенно фру Кристиансен переняла у своего супруга привычку выступать перед людьми в роли судьбы. Она пеклась о тех, кому покровительствовала, с таким же усердием, с каким директор банка прибирал к рукам все дела, которые еще велись в городе.

В нынешние тяжелые времена, когда люди старались всячески сократить свои расходы, девицы Иверсен и впрямь могли почитать за счастье покровительство жены директора банка. Торговля их шла так успешно, что и в церкви и на улице они всегда появлялись в кокетливых и нарядных платьях.

К тому же у сестер был удивительный дар без конца переделывать свои туалеты, ловко используя всевозможные обрезки и лоскутки. Полоска картона и кусочек бархата в их руках быстро превращались в премиленькую шляпку, а из нескольких цветных носовых платков они мигом создавали изящную пелеринку. Поскольку же девиц Иверсен было так много и все сестры были скроены на один манер, они постоянно вводили в заблуждение весь город, без конца переделывая и донашивая вещи друг друга.

Полицейский Иверсен был вдовцом и жил вместе со своими дочерьми счастливо и весело. Если представлялся случай принять участие в каком-нибудь недорогом развлечении, он всегда заботился о том, чтобы его дочки этого случая не упустили.

Поэтому Иверсен так обрадовался, когда до него долетел робкий, только что родившийся слух о предполагаемом празднике Иванова дня.

Произошло это рано утром на базаре. Иверсен устремился в погоню за этим слухом, и тут ему повстречался Абрахам Левдал, который встал чуть свет, чтобы избежать скандала с домашними из-за своего позднего возвращения.

Иверсен и Левдал хорошо знали друг друга. Полицейский был прекрасно осведомлен обо всех ночных похождениях Абрахама. Зато тот никогда не держался с ним высокомерно. А когда Левдалу удавалось хоть ненадолго отлучиться из редакции, он частенько забегал в маленький садик за домом Иверсена, и они вместе выпивали по кружке пива.

Тем не менее полицейский поклонился Левдалу чрезвычайно почтительно — как-никак это был сын профессора Левдала, а кроме того, вовсе незачем было осведомлять каждого встречного об их отношениях.

— Что-то вы, господин кандидат, нынче рано отправились в свою редакцию. Видно, есть новости?

— Насколько мне известно — никаких. Может быть, вы что-нибудь слышали, Иверсен? — хриплым, пропитым голосом ответил Абрахам, бледный после бессонной ночи.

— Тут одна девчонка только что говорила своей подружке, будто готовится какой-то праздник…

— Да, это верно, — подтвердил Левдал.

— Как, вы уже в курсе дела, господин кандидат?

— Да я сам, можно сказать, один из устроителей праздника.

— Подумать только! — радостно воскликнул Иверсен, не меняя, однако, сурового выражения лица и продолжая бдительно поглядывать по сторонам, как это и подобает полицейскому.

Абрахам начал рассказывать. Он назвал имена организаторов праздника, затем, все больше оживляясь, стал выдавать их планы за свои собственные. И хотя он отлично понимал, что его собеседнику досконально известны все обстоятельства его жалкой жизни — его унизительное положение дома и в редакции, — он все же не мог удержаться, чтобы не прихвастнуть своими друзьями и связями. Посвящая Иверсена во все подробности предполагаемого празднования Ивановой ночи, он все время говорил «мы».

Полицейский с удовлетворением выслушал все эти важные новости и поспешил домой рассказать о них своим дочкам. Но он опоздал — слух о празднике уже успел долететь до лавки девиц Иверсен. Все они выбежали навстречу отцу и стали наперебой спрашивать его, правда ли, что в городе будет фейерверк.

Полицейский Иверсен удивился, но, будучи человеком невероятно хитрым, сразу же сообразил, что раз об этом болтают девчонки, значит слухи исходят, конечно, от Рандульфа или от кандидата Холка.

Затем он сообщил своим юным дочерям о предстоящем празднике только то, что счел необходимым; иначе говоря, ему пришлось выложить им все, что он выпытал у Левдала. На вопрос дочерей, можно ли им будет участвовать в этом празднике, Иверсен ответил уклончиво: «Там видно будет».

Но и такой ответ был уже наполовину согласием, поэтому все его веселые, круглые, как шары, дочери разом запрыгали, засмеялись и затараторили так громко, что полицейский почел за благо поскорее ретироваться.

В лавке у девиц Иверсен в это утро царило необычайное оживление. То и дело сюда забегали молодые дамы и барышни, чтобы расспросить о празднике. И как-то само собой получилось, что эта маленькая лавчонка стала центром, куда стекались все слухи о готовящемся грандиозном праздновании Ивановой ночи. Слухи эти росли с каждым часом. Дочки полицейского с таким жаром занялись обновлением своих нарядов, что их воодушевление передавалось другим, и многие дамы стали толпиться у прилавка, приглядывая себе кто ленты, кто перчатки.

Ровно в полдень в лавку девиц Иверсен ворвалась фру Кристиансен в сопровождении своей дочери и, без лишних слов, потребовала, чтобы ей тут же объяснили, что означает эта болтовня о празднике.

Старшая фрекен Иверсен с почтительной улыбкой принялась рассказывать все, что ей было известно, а ее сестры, сгорая от желания вставить хоть словечко, выглядывали из-за прилавка и из соседней комнаты в надежде, что Бина что-нибудь упустит или на чем-то запнется.

Фрекен Кристиансен, долговязая светловолосая девица с белесыми, словно выцветшими, ресницами и бледной пористой кожей, сидела рядом с матерью и напряженно слушала. Она держалась прямо, словно аршин проглотила.

Фрекен Кристиансен выросла в гостиной своей матери, где пересказывались и обсуждались все, решительно все городские сплетни, и поэтому на ее лице застыло выражение святой невинности, которое должно было скрывать от посторонних, что она слишком многое знает и понимает.

Только ее глаза так и шныряли по сторонам, все высматривая и подмечая; но стоило фрекен Кристиансен встретиться с чьим-нибудь взглядом, как она тут же спешила потупить взор, а лицо ее принимало еще более постное выражение.

Бина Иверсен, счастливая тем, что завладела разговором, продолжала свой рассказ. Когда же она сказала, что организаторами праздника являются самые благородные господа в городе, фру Кристиансен почувствовала на себе взгляд дочери и поняла, что девушка уже не в силах удержаться от вопроса: можно ли и ей принять участие в празднике? Тогда фру Кристиансен сказала:

— Конечно, Бина, для вас и для ваших подруг это будет прекрасным развлечением. Ведь праздник задуман, насколько я поняла, как настоящее народное гулянье с танцами под открытым небом.

Дочери Иверсена смущенно заулыбались.

— Конечно, благородным дамам эта забава, может быть, и не к лицу.

Но тут у фрекен Кристиансен щеки вдруг покрылись красными пятнами, и она беспокойно заерзала на своем стуле.

— Мама, но ведь там будет фейерверк! — прошептала она.

— Ты же знаешь, что он будет отлично виден из нашего сада, — ответила фру Кристиансен и встала.

В этот момент в лавку вошла фру Эллингсен в сопровождении своих двух дочерей и, увидев фру Кристиансен, простодушно воскликнула:

— Ну, конечно! Нас с вами привело сюда одно и то же. Разве удержишь молодых девушек, когда речь идет о танцах и веселье?

Но фру Кристиансен держалась очень надменно, а фрекен Кристиансен изобразила на своем лице кислую гримасу. Они молча направились к двери, и лишь на пороге фру Кристиансен сухо произнесла:

— Навряд ли, фру Эллингсен, кто-либо из людей нашего круга примет участие в этом гулянье. — И супруга директора банка с уничтожающей улыбкой вышла из лавки.

Фру Эллингсен осталась стоять в полной растерянности, не зная, что и предпринять. Девицы Иверсен были просто в отчаянии оттого, что две их лучшие клиентки поссорились, да к тому же еще у них в лавке. А обе фрекен Эллингсен набросились на мать с упреками, твердя наперебой, что она преглупо себя вела.

У милейшей фру Эллингсен пропала всякая охота что-либо покупать, она тут же отправилась домой и всю дорогу молча шла между своими дочерьми, которые ни на минуту не переставали ее пилить.

Только дома, в столовой, где из угла в угол нетерпеливо расхаживал муж — суп уже стоял на столе, — только здесь фру Эллингсен разразилась, наконец, жалобами и упреками; она чуть не плакала, рассказывая об оскорблении, которое ей нанесли.

Собственно говоря, здесь нечего было и рассказывать. Но когда фру Эллингсен вспоминала, как хорошо она знала фру Кристиансен — слишком хорошо! — как они дружили в школьные годы, — в ту пору еще никомуи в голову не могло прийти, что эта девушка так высоко заберется, став женой директора банка, — и как ей, фру Эллингсен, пришлось сегодня проглотить оскорбление, которое нанесла ей эта фру Кристиансен на людях, посреди лавки, — когда фру Эллингсен стала перебирать все это в памяти и рассказывать об этом своему мужу и дочкам, господин Эллингсен решил сесть за стол и сам налил себе супу, так как ее сетованиям не видно было конца.

И хотя фру Эллингсен так и осталась сидеть на стуле возле буфета, теребя развязанные ленточки своей шляпы, толстый Ивар Эллингсен продолжал молча есть. Несколько минут прошло в молчании, затем он совершенно спокойно, почти шутливо сказал:

— Не такая уж это нелепая мысль — устроить праздник. Вот что: насколько я разбираюсь в обстановке, сейчас в городе очень подходящее настроение для небольшой встряски — уж больно тоскливо у нас здесь.

— Но ведь если никто из людей высшего круга не будет участвовать в празднике, не можем же мы…

— Да, у нас принято считать, что без участия директора банка Кристиансена в городе не может осуществиться ни одно начинание. Но мне хотелось бы выяснить, способны ли Эллингсен и Ларсен сами что-нибудь устроить, ну, хотя бы праздник в Иванову ночь.

Тучный, широкоплечий Ивар Эллингсен резко отодвинул тарелку и, положив волосатые руки на скатерть, важно посмотрел по сторонам. Обе дочери тут же его поддержали, но жена все еще сидела в нерешительности на стуле возле буфета.

«Эллингсен и Ларсен» — большой магазин колониальных товаров — был единственным из новых предприятий, которое действительно процветало. Но поскольку оба компаньона поднялись из самых низов, они очень медленно завоевывали влияние в обществе, и их деньги не приносили им пока никакого признания.

От этого в широченной груди Ивара Эллингсена давно уже накипало возмущение. Он прекрасно знал, что и у многих других коммерсантов день ото дня росла молчаливая ненависть к директору банка, который во все совал свой большой мясистый нос и крепко держал в своих руках город.

Правда, повод для конфликта был незначителен, но маленьким людям лучше начинать с малого. Вот почему Эллингсен заявил, что можно прекрасно обойтись без этого Кристиансена. И он, Эллингсен, берется это доказать!

Тем временем фру Эллингсен успела настолько успокоиться, что сняла свою шляпу и подсела к столу. Но когда муж предложил ей тотчас же после обеда опять пойти в лавку фрекен Иверсен и заказать там праздничные наряды для дочерей, она решительно возразила:

— Никогда в жизни нога моя не переступит порога этой лавчонки.

— Но, дорогая, ведь именно туда ежедневно заходит фру Кристиансен, чтобы узнать последние новости. Она должна увидеть, что мы по ней не равняемся: закажи в лавке все самое дорогое и как можно больше говори о празднике.

Обе дочери полностью одобрили этот план, и даже сама фру Эллингсен вновь обрела некоторую уверенность. И по мере того как обед приближался к концу, эта уверенность все росла. А после обеда фру Эллингсен направилась со своими дочерьми в лавку сестер Иверсен.

Ларсен, компаньон Эллингсена, был холостяком и увлекался, если не считать торговли, только парусным спортом. Зато Эллингсен, как человек семейный, был не чужд честолюбия. Он вырос в этом городе и знал его как свои пять пальцев. Поэтому он прекрасно понимал, что в такие тяжелые времена успех дела решают не только хорошие товары и доступные цены. Обидится из-за пустяка какая-нибудь служанка или привлечет ее что-нибудь в другой лавке, и вот уже весь поток покупательниц устремляется по новому адресу. Сколько раз ему приходилось наблюдать, как весь город вдруг ни с того ни с сего кидается на какой-нибудь один сорт кофе, пренебрегая всеми остальными.

В такие времена, когда люди мало покупают и еще меньше платят, надо быть особенно начеку. Эллингсен и Ларсен были начеку. Они старались поддерживать добрые отношения со всеми, начиная с прислуги и кончая священниками, и уж, конечно, Мортен Крусе получал от них к праздникам увесистые корзины с продуктами.

Именно поэтому Ивару Эллингсену так захотелось позволить себе небольшой бунт против всесильного директора банка. Особенно опасных последствий это иметь не могло.

Вечером Эллингсен отправился в клуб, — его туда недавно приняли, — чтобы встретиться с Томасом Рандульфом.

— Так вы организуете праздник, Рандульф? — спросил он без обиняков, подойдя к Рандульфу, сидевшему у окна в клубной библиотеке.

— Да, — сухо ответил Рандульф; этот вопрос ему задавали весь день.

— Не справиться вам с этим делом без помощи опытных людей. Кандидат Холк еще не обжился в нашем городе, а Гарман слишком молод. Нужно, чтобы среди организаторов был кто-нибудь посолиднее, из коренных жителей.

Рандульф с любопытством взглянул на Эллингсена, а тот добродушно ухмыльнулся.

— Ну да, я предлагаю вам свои услуги.

— Милости просим! — радостно воскликнул Рандульф.

— Видите ли, — начал Эллингсен, пытаясь подражать тону, каким обычно говорил Кристиансен, — простому народу в самом деле невесело живется у нас в городе. Нужда, вызванная массовыми разорениями, заставила людей во всем себя ограничивать. Я сам не раз имел случай убедиться в этом, торгуя в своей лавке. Ни одного эре не тратится сверх самого необходимого. Но ведь нельзя, чтобы так продолжалось вечно. Не может же народ только и делать, что изнурять себя работой да копить деньги. Он должен иметь хотя бы небольшие радости и развлечения.

С этой мыслью Рандульф безоговорочно согласился, и тогда Эллингсен продолжил свои рассуждения — ему ведь так редко представлялся случай поораторствовать.

— Поэтому ваш замысел организовать праздник для бедноты, для так называемых простых людей мне кажется чрезвычайно правильным и даже превосходным.

— Мы бы хотели, чтобы в этом празднике принял участие весь город.

— Понятно. Но, надеюсь, мы обойдемся без знати? — испытующе спросил Эллингсен.

— Ну, они вряд ли придут. Главное, чтобы в празднике участвовал трудовой люд, бедняки и вообще все, вплоть до…

— …до уличных мальчишек, — горячо прервал Рандульфа Эллингсен. — Я сам был уличным мальчишкой. Да, да, господин Рандульф, еще каким отчаянным! Уж кто-кто, а я-то прекрасно знаю, что когда нам, уличным мальчишкам, запрещали участвовать в праздниках, — а ведь так почти всегда бывало, — мы устраивали черт знает что. Но стоило кому-нибудь оказаться настолько великодушным или разумным, чтобы пригласить такого сорванца повеселиться вместе со всеми, стоило приколоть к его груди праздничный бант или позвать его к столу, покрытому белой скатертью, да угостить куском пряника… О! Каким он становился тихим и послушным! Никто даже представить себе не мог, как он был счастлив!..

Тут Эллингсен вдруг густо покраснел, почувствовав, что слишком увлекся. Но когда он увидел, что на лице Рандульфа нет ни тени насмешки, он решился признаться, что мечтал пригласить всех уличных мальчишек на праздник.

— Ведь в таком большом торговом деле, как наше, вы небось сами знаете, в ящиках и ларях остается пропасть всякого залежалого товара; в продажу он не очень-то идет, а для ребятишек это настоящее лакомство. Вот мы и раздадим его детворе.

— Хорошо, — сказал Рандульф, — вы обеспечите сладости, а я сейчас зайду к мадам Бломгрен и договорюсь с ней об организации буфета.

— Да, да, о детворе я сам позабочусь! — воскликнул Ивар Эллингсен. — Но имейте в виду — угощение мадам Бломгрен тоже должно быть очень дешевым. Ей надо выдать дотацию от праздничного комитета.

— Дотацию? Ведь мы предполагали все сделать так просто и скромно.

— Нет, совершенно необходимо собрать деньги в фонд праздника, вы же сами понимаете, — сказал Эллингсен.

Рандульфу на мгновение показалось, что их затея связана со слишком большими хлопотами. Но тут Эллингсен с готовностью предложил свои услуги, а для такого дела, как сбор денег, он был в высшей степени подходящим человеком.

Затем Рандульф прошел через кухню в комнату мадам Бломгрен. Мадам Бломгрен сидела у окна и читала газету. Она привыкла к тому, что Томас Рандульф заходил к ним запросто — иногда, чтобы заказать какой-нибудь особый ужин в малом зале, — но в последнее время это случалось значительно реже, — иногда просто немного поболтать с ней или с Констансе.

Когда мадам Бломгрен уразумела, наконец, о чем идет речь, она выпятила свою толстую нижнюю губу и сказала: «Народный праздник, господин Рандульф?!»

Рандульф объяснил ей намерения устроителей, но она смотрела на их планы весьма скептически, пока он не сказал, что убытки, связанные с дешевыми ценами, будут ей возмещены из средств праздничного комитета.

Только тогда ее суровое лицо с крупными чертами немного смягчилось. А так как она испытывала большое доверие к господину Рандульфу, то в конце концов согласилась принять его предложение и тут же принялась подсчитывать, какая ей потребуется дотация, чтобы приготовить приличные бутерброды с мясом, с сыром и с копченой лососиной по пяти эре за штуку. Дело осложнялось и тем, что погода стояла теплая и закупать большое количество свежего мяса было рискованно.

— Но ведь на ваше гулянье соберется куча народу, что же они все будут пить?

— Сельтерскую воду, фруктовые соки и слабое пиво, — ответил Рандульф.

— Сельтерскую воду и слабое пиво?! Ах, дорогой господин Рандульф, какой у вас странный праздничный комитет! — воскликнула мадам Бломгрен и рассмеялась.

И вновь Рандульфу пришлось объяснять, каким должен быть этот праздник. Но нижняя губа мадам Бломгрен так и оставалась выпяченной. Вот уже четырнадцать лет, как мадам Бломгрен была хозяйкой местного клуба, и поэтому она не могла себе представить праздника с сельтерской водой, соками и слабым пивом. Нет, решительно не могла!

Тем временем домой вернулась Констансе, и Рандульф сразу же призвал ее на помощь. Констансе провела вечер со своими подругами и теперь только и думала, что о празднике; она не оставила мать в покое до тех пор, пока та не дала окончательного согласия взять на себя устройство буфета в «Парадизе» в Иванову ночь.

Но при этом мадам Бломгрен покорнейше просила господина Рандульфа не забывать о том, что она бедная вдова и взяла на себя все эти заботы единственно потому, что доверяет господину Рандульфу и уверена, что он будет защищать ее интересы и позаботится о том, чтобы она не понесла никакого убытка.

— Весь город соберется, мама, — убеждала ее Констансе, называя имена многих людей, которые намеревались отправиться в «Парадиз».

Она сняла свою соломенную шляпу, бережно повесила ее и, продолжая болтать с Рандульфом и смеяться, принялась поправлять волосы перед зеркалом, висевшим между окнами.

Констансе Бломгрен была такая же рослая, как и ее мать, но очень стройная, и движения ее были удивительно свободны. Она выглядела старше своих восемнадцати лет. Оттого, что с самого детства она помогала матери подавать в клубе, — правда, только днем, а не вечером, — она держалась увереннее своих сверстниц. Ее красота, достигшая уже полного расцвета, была, — во всяком случае так показалось сегодня Рандульфу, — почти вызывающей: особенно примечательны были пышные черные волосы и резкие брови над ясными ярко-голубыми глазами. А нежный румянец, сменивший обычную бледность, придавал в этот вечер ее лицу необычное выражение, поразившее Рандульфа, когда девушка вошла в комнату.

— А где же мне достать столько столов и скамеек? — спросила мадам Бломгрен.

— Возьмите нашу клубную мебель, — ответил Рандульф, который был председателем клуба.

— Нет, этого все равно не хватит. Знаете, у кого есть прекрасные столы? У пастора Крусе. Я их видела в молельном доме во время благотворительного базара.

— Мы пошлем к нему Констансе и попросим одолжить нам столы и скамейки, — предложил Рандульф. — Если вы его хорошенько попросите, Констансе, он не сможет вам отказать. Говорят, он неравнодушен к хорошеньким девушкам.

— Тсс! Господин Рандульф! — сказала мадам Бломгрен. — А просить его бесполезно — мы не принадлежим к его пастве.

Но Констансе рассмеялась и сказала, что она охотно попробует. В конце концов, ведь что ей стоит его попросить?

Мадам Бломгрен бдительно следила за своей дочерью. Она сумела создать вокруг нее атмосферу уважения, и никто из молодых людей в клубе никогда не позволял себе даже пошутить с красивой Констансе. Единственный, кто имел право на большую свободу в отношениях с ней, был Томас Рандульф. Он совсем недавно перестал говорить девушке «ты» — ведь он был настолько старше ее. Мадам Бломгрен питала к нему глубокое доверие: он не раз помогал хозяйке клуба и словом и делом.

Сегодня вечером Рандульф впервые заметил, какой Констансе стала вдруг… как бы это сказать… волнующей.

Об этом Рандульф думал, пока дожидался в бильярдной Холка и Гармана. В конце концов он пришел к выводу, что Констансе вошла в ту полосу развития, когда — он знал это из своего богатого опыта — у девушек ее склада почва вдруг ускользает из-под ног, они теряют уверенность в себе и отдаются водовороту страстей, словно бросаются очертя голову в омут.

III
До тех пор, пока повседневное течение жизни ничем не нарушалось, люди были всецело поглощены тем, чтобы хоть как-нибудь перебиться. В такое тяжелое время надежда на светлые дни казалась почти несбыточной.

Понятно поэтому, что мысль об устройстве праздника должна была встретить всеобщее сочувствие. С каждым днем все больше людей решали, что уж такое-то маленькое удовольствие они могут себе позволить. Особенно раскошеливаться тут, видимо, не придется. К тому же праздник был задуман иначе, чем те, которые обычно устраивались в городе, и вообще не предполагалось ничего такого, что могло бы отпугнуть горожан. А главное — и это было приятнее всего — праздник не имел двойной цели, как благотворительные балы, базары и миссионерские вечера.

В этот день люди смогут развлекаться от души, без всякого лицемерия. Веселиться ради самого веселья, пить шоколад ради самого шоколада, а не в пользу бедных, танцевать ради танцев, а не во имя обращения в христианство туземцев с острова Мадагаскар.

В предвкушении праздника весь город как бы расплылся в одной большой улыбке. Не стало озабоченных, сумрачных лиц, и никто об этом не жалел.

Хитрый полицейский Иверсен развил деятельность под стать целому праздничному комитету. Он сумел убедить даже тех, кто сам никогда не решился бы отправиться в «Парадиз», кто с самого детства ни разу там не был.

А в лавке сестер Иверсен дела было столько, что пять, а может быть и семь пар проворных маленьких рук едва справлялись. Только поведение фру Кристиансен омрачало настроение сестриц.

В первые дни после встречи с фру Эллингсен жена директора банка была необычайно возбуждена и все язвила насчет тех, кто не знает своего места. Однако, когда коротышка Бина Иверсен показала фрекен Кристиансен туалеты, заказанные для барышень Эллингсен, фру Кристиансен изменилась в лице.

А на другой день она так странно вела себя, что девицы Иверсен просто в отчаяние пришли. Обычно фру Кристиансен усаживалась у прилавка; иногда она кое-что покупала, иногда просто так перебирала в руках ленты или кружева. Своими большими светло-серыми глазами она сверлила при этом всех входящих и выходящих дам, оценивая их шляпки, платья, покупки. И не раз случалось, что девушки, увидев сквозь стеклянную дверь жену директора банка на ее излюбленном месте, тут же отпускали дверную ручку и поспешно уходили прочь.

Но в этот день, хотя в лавке сестриц Иверсен было полно народу, фру Кристиансен не заняла своего наблюдательного поста, а принялась беспокойно расхаживать из угла в угол. Она то шептала что-то с насмешливой улыбкой своей дочери, то, ни к кому не обращаясь, но громко, так, чтобы все слышали, отпускала какое-нибудь замечание. Однако в каждую вещь, которая появлялась на прилавке перед покупательницами, она буквально впивалась глазами. Щеки фрекен Кристиансен покрылись красными пятнами, она была возбуждена не меньше матери; и все с облегчением вздохнули, когда они, наконец, ушли.

В тот же вечер фру Кристиансен решила поговорить со своим мужем. Она начала рассказывать ему все, что знала о празднике, подготовка к которому, против всех ожиданий, приняла такие большие размеры. Впрочем, вскоре она обнаружила, что муж осведомлен обо всем этом куда лучше, чем она сама. Он сказал, что ее волнения преждевременны, и она легла спать несколько успокоенной.

Однако на самом деле директор банка Кристиансен был поражен не меньше своей жены. Такой праздник, конечно, не бог весть какое событие, но человек, который направляет и регулирует жизнь всего города, не может считать пустяком то, что вызывает всеобщий интерес.

И по мере того как шло время, а к нему никто не обращался с униженной просьбой о милостивой поддержке со стороны господина директора банка, у него начало возникать опасение — уж не намереваются ли на этот раз обойтись без него? Вначале, правда, он смеялся над своими подозрениями, но постепенно пришел к выводу: да, дело обстоит именно так!

Но этого никоим образом нельзя было допустить. Ведь секрет власти над городом в том и заключается, чтобы совать свой нос во все дела, руководить решительно всеми начинаниями. Директору банка стало совершенно ясно, что организацию этого праздника следует рассматривать как бунт против него, Кристиансена.

Тем не менее Кристиансен не торопился предпринимать какие-либо шаги, он только тщательно изучал обстановку. Относительно Эллингсена и ему подобных Кристиансен был совершенно спокоен. С этими-то он легко справится. Стоит только захотеть. Нет, чуткий нос Кристиансена был обращен совсем в другую сторону. Поэтому на следующее утро он спросил у своего кассира:

— Скажите, Рандульф, а как относится к вашему празднику пастор Крусе?

— Полагаю, что хорошо. Ведь мы у него берем напрокат столы и скамьи, — ответил Рандульф; он считал, что абсолютной точности здесь не требуется.

— Так, так, — пробормотал Кристиансен и погладил свой нос.

Он прохаживался взад и вперед по ковровой дорожке вдоль барьера, ограждающего кассу. До открытия банка оставалось еще четверть часа.

— А не хотите ли вы взять муниципальное знамя? Это украсило бы праздник, придало бы ему торжественность.

Рандульф высунул голову из окошечка кассы.

— Конечно! Большое спасибо. Мы просто об этом не подумали.

— Пошлите посыльного к городскому инженеру, пусть скажет, что я разрешил, — продолжал Кристиансен — он был, разумеется, председателем городского муниципалитета. — Кроме того, пусть городской инженер отрядит вам нескольких пожарников, чтобы они установили флагшток, ну и тому подобное… Было бы просто смешно, если бы городское самоуправление не оказало вам помощи в организации народного праздника.

Рандульф поблагодарил и скрылся в глубине кассы, где стоял его стол, заставленный мешками с деньгами. Но про себя он рассмеялся, так как прекрасно понял, что шеф хочет участвовать в их затее; ну что ж, пусть он как следует об этом попросит Рандульфа.

Тем временем пришел дежурный администратор и занял свое место за конторкой. Из вестибюля стали доноситься голоса клиентов.

— Так, значит, пока в праздничный комитет, кроме вас, вошли еще кандидат Холк и молодой Гарман, — вновь начал Кристиансен, остановившись у окошечка кассы. — Да… Это, пожалуй, недостаточно солидно…

— К нам присоединился также Ивар Эллингсен.

— А, «Эллингсен и Ларсен»! Что ж, это уже лучше! — воскликнул директор банка, сделав вид, что слышит об этом впервые. — Ну, а с амтманом вы уже говорили?

— Нет, мы ведь думали устроить все очень скромно…

— И все же я полагаю, что вы совершаете большую ошибку, обходя амтмана. Если нам угодно, я охотно переговорю с ним об этом. Мне как раз надо с ним встретиться нынче утром.

— Благодарю вас, — ответил Рандульф, стараясь быть как можно более вежливым. На кой им черт все эти старые хрычи?

Кристиансен отлично видел, что его предложения Рандульфу не по душе, но решил пока не обращать на это никакого внимания. Он хотел сейчас только одного — во что бы то ни стало войти в праздничный комитет.

— У вас, наверно, ежедневно бывают заседания, — я имею в виду заседания комитета?

— Что вы, господин директор, у нас все это не так торжественно. Просто мы договорились встречаться каждый день в шесть часов вечера в малом зале клуба. Вот и все.

— Значит, в шесть часов! — повторил Кристиансен.

В это время открыли двери банка, и рабочий день начался. Люди входили и выходили. Кассир за своим барьером выдавал из окошечка деньги и что-то подсчитывал на счетах.

Услышав слова «народный праздник», амтман подскочил на месте, готовый выполнить все, что от него потребуют. После того как его великий предшественник, амтман Хьерт, которого он всегда считал образцом, достойным всяческого подражания, возвысился до поста министра, а затем, вместе со всем кабинетом, вынужден был уйти в отставку, уступив место представителям оппозиции, то есть людям, которые в буквальном смысле слова поднялись из народных низов, — после того как нынешний амтман все это пережил, не было такого дела, на которое его нельзя было бы склонить, сказав, что оно «народное».

Поскольку же на сей раз слова эти были произнесены самим директором банка Кристиансеном — одним из тех немногих, кого по сей день можно было причислять к столпам общества, то рвению амтмана выполнить все, что от него потребуют, не было предела — будь то праздничная речь или первый танец на эстраде. Он даже охотно стал бы прыгать на виду у всех, по пояс завязанный в мешок, если бы ему сказали, что народ этого хочет.

Но амтман был крайне удивлен, узнав, что Кристиансен не входит в состав праздничного комитета, а является всего лишь, как он сам себя назвал, добровольцем. Такого положения амтман уж никак не мог ни понять, ни принять. Безусловно, не может быть никакого сомнения, что именно они оба должны участвовать в этом начинании. Ведь нельзя же организацию праздника, который обещает быть столь многолюдным, отдать на откуп тем молодым людям, которые его затеяли, быть может, по легкомыслию.

— Надо, чтобы в этот комитет вошел кто-нибудь от духовенства, — сказал Кристиансен.

— Да, кстати, как к этому относится пастор Крусе? — спросил амтман и вдруг как-то оробел. — Ведь он совсем упустил из виду эту сторону вопроса.

— Говорят, хорошо, — ответил Кристиансен.

— Да его сейчас и в городе нет. Он отправился в поездку, читать проповеди, — сказал амтман, и оба господина ухмыльнулись.

— Едва ли будет уместно привлечь к этому делу кого-нибудь из старших городских священников.

— Да! Давайте лучше остановимся на моем соседе, — предложил амтман. — Это очень живой молодой человек, как раз в меру набожный для такого дела.

Они посмеялись над тем, что, таким образом, сами ввели себя в праздничный комитет. Но ведь не мог же он в самом деле состоять из одних юнцов, не имеющих никакого общественного положения. Возглавить такое дело было просто их долгом.

Пастор Дуппе проживал через два дома от амтмана. В город он прибыл недавно и потому не успел еще бросить игру на скрипке. Музицировал он в столовой, чтобы не беспокоить жену, которая на днях родила. Супруги Дуппе были молоды, и пока у них было всего только четверо детей.

На стук никто не ответил, поэтому амтман и директор банка сами вошли в прихожую. Через приоткрытую дверь они увидели священника, который увлеченно, но под сурдинку играл в столовой на скрипке. Ноты он пристроил на буфете, где, кроме того, стояла тарелка с недоеденной кашей и чернильница, да лежала горсть медных монет. Молоденькая няня и трое малышей возились под столом.

Когда пастор, наконец, заметил, что кто-то вошел, а потом увидел, кто именно, он от стыда и смущения готов был разбить свою скрипку. И прошло немало времени, прежде чем он настолько пришел в себя, чтобы понять, что же, собственно, от него хотят. Но тогда он вновь пережил потрясение, на этот раз уже потому, что два самых влиятельных человека в городе обращаются к нему по такому поводу. Он все благодарил и благодарил, и его впалые щеки даже порозовели от волнения.

Они договорились встретиться в шесть часов вечера в клубе и в полушутливой форме предложить без обиняков свою помощь молодым людям.

После ухода важных гостей пастор влетел в комнату жены и рассказал ей о той чести, которой он удостоился, о том счастье, которое выпало на его долю. Это было для нее большой радостью, так как она все время опасалась, что ее муж не сумеет завоевать себе положение в городе, где так много священников.

Наверху, в уютном малом зале клуба, в шесть часов вечера собрались Гарман, Холк, Ивар Эллингсен и двое его друзей: владелец шапочной мастерской Серенсен и полицейский Иверсен.

Томас Рандульф явился последним, и едва он успел рассказать об утреннем разговоре в банке, как раздался стук в дверь, и на пороге появились амтман и пастор Дуппе.

Все поднялись со своих мест с несколько растерянным видом. На столе были бутылки с вином и сигары. Но амтман пребывал в этот день в особенно народолюбивом настроении.

Он откровенно признался, что пришел просить принять его в члены праздничного комитета. Его молодой друг, пастор Дуппе, тоже хотел бы войти в комитет. Быть может, они смогли бы способствовать успеху общей работы комитета… Во всяком случае оба были бы счастливы внести свой посильный вклад…

Инициаторы праздника отмалчивались, и директор банка Кристиансен, который в этот момент вошел в зал, сразу же почувствовал, что общий язык пока не найден.

Поэтому он не подхватил шутливого тона амтмана, а встал в позу и заговорил чрезвычайно торжественно и официально.

Сегодня с ним происходит нечто такое, чего никогда в жизни — он позволит себе это заметить — еще не случалось: он впервые намерен сам просить о принятий его в комитет. Он берет на себя смелость утверждать, что не имеет права попусту тратить свое время и свои силы, всем известно… и прочее… Но коль скоро дело идет о хорошем, полезном для всех деле, то… и далее в том же духе, словом, как он обычно выступает.

Говоря все это, Кристиансен то и дело обращался к Ивару Эллингсену и даже несколько раз назвал его «господин председатель», так что в конце концов тому пришлось «попросить разрешения заметить, что он не является председателем».

— Я считаю само собой разумеющимся, что господин коммерсант Эллингсен по праву должен быть председателем праздничного комитета, — сказал директор банка самым вкрадчивым голосом.

Амтман и священник поддержали это предложение. Шапочник и полицейский Иверсен, потрясенные тем, что находятся в обществе столь важных персон, только и могли что бормотать в ответ «да» и «конечно». А Кристиан Фредерик, солидно пощипывая едва пробивающиеся усики, сказал очень серьезно:

— Я также всегда полагал, что нашим председателем должен быть господин Эллингсен.

Ивар Эллингсен густо покраснел. С той минуты, как появился Кристиансен, он злился и думал только об одном — как бы послать Кристиансена ко всем чертям. Но предложение Кристиансена сбило Эллингсена с толку, да к тому же господин директор банка поминутно обращался именно к нему, причем обращался почтительно и вместе с тем по-товарищески: «Подумал ли господин председатель о приглашении муниципального оркестра? Не возражает ли господин председатель против фейерверка?» Все это привело Эллингсена в такое размягченное состояние, что он уже склонен был позабыть о своей ненависти к Кристиансену.

Молодой Гарман ухватился за слово «фейерверк» и тут же принялся во второй раз, специально для вновь прибывших, рассказывать, что он заказал по телеграфу в Гамбурге большую партию ракет. Но его расчетам, все необходимое для фейерверка успеют упаковать и погрузить на пароход, который должен прибыть сюда утром двадцать третьего июня. И теперь Гарман с нетерпением ждет парохода.

Директор банка долго расхваливал Гармана за распорядительность. А амтман, который в своем стремлении прослыть демократом не знал никакого удержу, приветливо спросил у шапочника, что такое он пьет. Это выглядит так аппетитно!

Шапочник был так потрясен, что выронил сигару изо рта. И Рандульфу пришлось ответить за него:

— Это, господин амтман, такая смесь…

Полицейский Иверсен со всех ног бросился за стаканами, Гарман заказал еще портера, и не прошло получаса, как весь комитет настолько сплотился, что не осталось никакого следа прежней неприязни между его старыми и новыми членами.

Рандульф все подливал из разных бутылок в стакан пастора Дуппе, глаза которого после каждого глотка становились все более и более нежными. Пастор сидел, блаженно улыбаясь и не выпуская изо рта огромной сигары, хотя, вообще говоря, он терпеть не мог сигары.

В разговоре Кристиансен упомянул, между прочим, имя редактора Левдала. Господин Левдал, говорят, тоже участвует в организации праздника?

На это Кристиансену ответили, что Левдал, в силу своего положения, не может, конечно, открыто войти в состав комитета. Но кандидат Холк, который с момента появления амтмана старался держаться в тени, включился здесь в общий разговор и рассказал, что Левдал намерен пропагандировать праздник, поместив о нем статью в газете.

— Вот это было бы очень хорошо, — заметил директор банка и многозначительно переглянулся с амтманом.


Теперь подготовка к празднику пошла полным ходом. А поскольку праздничный комитет был таким солидным и авторитетным, то все, что делалось в городе для праздника — и крупные мероприятия и мелочи, — тоже приобретало солидность и авторитет. В тот же вечер в собственной газете пастора Крусе появилась благожелательная статья о предстоящем народном празднике в «Парадизе». Это развеяло последние сомнения многих жителей города, в том числе и сомнения директора банка, который отдался подготовке праздника с таким энтузиазмом, словно готовилось празднование его именин.

Эллингсен рассказал своей жене, что Кристиансена они приняли в комитет из милости и что председателем избран он, Ивар Эллингсен.

Но когда на следующий день фру Эллингсен, встретившись с женой директора банка в лавке сестриц Иверсен, попыталась взять реванш, она опять потерпела фиаско. Фру Кристиансен держалась по-прежнему надменно и лишь мимоходом сказала, что ей, видимо, придется все-таки пойти на этот праздник, поскольку ее муж занимает официальный пост председателя городского самоуправления.

Таким образом, фру Эллингсен вновь оказалась побежденной.

По окончании заседания комитета Томас Рандульф спустился к мадам Бломгрен, чтобы посмотреть, как идет подготовка к празднику. Но оказалось, что смотреть пока еще не на что. Как объяснила мадам Бломгрен, основная трудность с бутербродами именно в том и заключается, что их надо сделать и съесть в один и тот же день. Пока же она могла только варить ветчину, солить мясо… ну и тому подобное. Зато она уже успела заказать разных продуктов на огромную сумму.

— Но имейте в виду, господин Рандульф, если ваш праздник почему-либо сорвется, если, например, пойдет проливной дождь, — я разорена!

Рандульф успокаивал ее, как только мог. Хорошая погода, видимо, установилась надолго. И поскольку в праздничный комитет вошли все самые видные люди города, то бояться ей абсолютно нечего. И Рандульф вновь принялся перечислять всех по именам.

Констансе в белом переднике сидела на кушетке. Она перебирала изюм. Тесто для пирогов и печенья мадам Бломгрен собиралась замесить дома, а испечь все у булочника.

Рандульф подсел к Констансе и стал есть изюм.

— Не берите из очищенного, — кокетливо сказала она и слегка ударила Рандульфа по руке.

И вновь Рандульф подумал о том, как она изменилась. Он чувствовал, что в ее присутствий его охватывает какое-то беспокойство. Прежде с ним этого никогда не бывало; хотя он прекрасно знал, что Констансе давно уже стала взрослой девушкой, до сих пор это обстоятельство ничего для него не меняло.

Кроме того, Рандульф понимал, что он уже не юноша, а старый холостяк, и поскольку воспоминания неизменно приводили его к той далекой зиме, когда совершилась помолвка Фанни Хьерт, он обычно внушал себе, что уже давно разочаровался в жизни.

Поэтому к окружающим его людям Рандульф постепенно стал относиться по-отечески. Особенно он опекал Констансе, за которой наблюдал с не менее пристальным и бескорыстным вниманием, чем ее мать. И вот сейчас, глядя на Констансе, Рандульф понял, что с отеческими чувствами покончено. То ли он изменился, то ли она, но во всяком случае все стало по-иному.

Разговор вновь зашел о столах и скамейках. Это была главная забота мадам Бломгрен.

— А почему бы в самом деле Констансе не попробовать поговорить об этом с пастором Крусе? Она ведь согласна к нему пойти, — сказал Рандульф.

— Ах, господин Рандульф, как вы можете думать, что пастор нам что-либо одолжит. Констансе никогда не ходит на его богослужения, а что до меня, то кто я такая? Старая хозяйка клуба, отпетая грешница. Нет, ей незачем даже и пытаться!

Но Констансе засмеялась гораздо громче, чем обычно, — так во всяком случае показалось Рандульфу, — и сказала, что она совсем не боится пастора.

Когда мадам Бломгрен вышла на кухню, Рандульф воспользовался случаем, чтобы сказать Констансе:

— Вы сегодня такая странная, Констансе, такая… такая оживленная.

— Это наверно потому, что я очень рада празднику.

— Что же именно вас радует больше всего? Танцы?

— Да, да! Я так хочу танцевать! — воскликнула Констансе и даже подпрыгнула на кушетке. — Мать обещала, что как только начнутся танцы, она отпустит меня из буфета.

— А есть кто-нибудь, с кем бы вам особенно хотелось потанцевать?

— Что вы имеете в виду? — Она взглянула на Рандульфа широко открытыми глазами с длинными черными ресницами и перестала перебирать изюм.

— У вас есть… у вас есть… милый? — спросил он, но тут же, устыдившись своего вопроса, покраснел.

— Нет. А мне бы так хотелось иметь друга.

Констансе подняла на Рандульфа смеющиеся глаза, и он понял, что она сказала правду.

Правдой было и то, что у нее никого не было, и то, что она мечтала о друге. Но Рандульф увидел также, что ее ярко-голубые глаза были гораздо темнее и гораздо глубже, чем он думал.

Рандульф резко поднялся с кушетки и заговорил о другом. Когда же мадам Бломгрен вернулась из кухни, он пожелал ей и Констансе спокойной ночи и ушел.

Он направился к «Парадизу», чтобы посмотреть, как подвигается работа у плотников, настилающих площадку для танцев, но перед его глазами все время стоял образ Констансе Бломгрен. В голове его вертелись самые разные мысли: одни были добрые, отеческие, другие — злые, пожалуй, слишком дерзкие для такого уже весьма пожилого господина, как он.

Словно в нем сидел маленький бесенок и упорно нашептывал, что раз уж суждено беде случиться, то почему виновником должен оказаться кто-то другой, а не он?

Но Томас Рандульф решил не поддаваться искушению и пока больше не думать об этом. Возвращаться назад в клуб, где он обычно ужинал, ему не хотелось, и он направился в сад к Гарману. Там он застал весь праздничный комитет в его первоначальном составе. Друзья были в самом прекрасном настроении.

Кристиан Фредерик велел принести Рандульфу ужин. Они сидели вчетвером, болтали, перебивали друг друга, смеялись. Они хвалили друг друга и восхищались тем, что им удалось поднять такое грандиозное дело.

Вечер был теплый, ясный, и уже взошла луна. Она освещала дом с юго-запада, и яркий свет ее проникал в павильон через открытую дверь. Окно, выходящее на Приморскую улицу и на море, над которым еще догорали последние отблески заката, тоже было открыто.

Друзья от души смеялись над тем, что почтенные столпы общества были вынуждены обратиться к ним с просьбой принять их в праздничный комитет. В конечном счете дело от этого только выиграло, так как им одним, пожалуй, было бы трудно справиться с организацией праздника. Уж очень широкий размах приняла их затея. Для Левдала они разыграли в лицах сцену в клубе: кандидат Холк изображал амтмана, а Кристиан Фредерик показывал, как пастор Дуппе курил сигару.

Абрахам Левдал тоже заслужил похвалу товарищей за свою статью в газете. И вот он в свою очередь принялся рассказывать, какую битву ему пришлось выдержать в редакции. Ведь все сотрудники газеты так трусливы и так трепещут перед пастором Крусе! Но он, Левдал, сказал им: «Это я беру на свою ответственность», и им пришлось сдаться.

Трое друзей добродушно слушали разглагольствования Левдала. Они хорошо знали, что он не может удержаться от бахвальства, особенно к концу вечера, когда бывает навеселе. Но то, что произошло сегодня, было и в самом деле забавно и даже удивительно. Подумать только, всего несколько дней назад они вот так сидели здесь и шутки ради решили попытаться перевернуть город вверх дном. А теперь!

Холк с торжеством спросил Рандульфа, ясно ли ему теперь, кто из них был прав? Нужно было только кому-нибудь начать! В ответ Рандульф кивнул ему и поднял свой стакан.

Кристиан Фредерик посмотрел в окно и, как заправский моряк, заметил, что если гряда облаков, которую только он один и мог различить на северо-западе, двинется на юг и скроет берег, то гамбургский пароход, возможно, все же запоздает.

Но всем остальным так осточертели разговоры о предстоящем фейерверке, что никто ему ничего не ответил, и каждый на мгновение погрузился в свои мысли. Было совсем тихо, ни единого звука не доносилось из города.

Вдруг в самом конце Приморской улицы, там, где северная проселочная дорога переходит в булыжную мостовую, послышался шум быстро приближающейся двуколки. Шум этот все нарастал. По пустынной мостовой узкой улицы, сдавленной с двух сторон домами, гулко цокали подковы и тарахтели колеса.

— Кого это черт несет, да еще с такой скоростью? — спросил Кристиан Фредерик. — Даже павильон трясется.

Холк, сидевший у окна, высунулся и посмотрел.

— Это пастор! — воскликнул он. — Сам Толстозадый собственной персоной. Ты теперь увидишь, отец, что мы здесь без тебя натворили.

Все рассмеялись и стали посылать шутливые благословения двуколке, во весь опор мчащейся в город, и никто не заметил, что Абрахам Левдал стал вдруг бледен как полотно.

IV
Во время банкротства Карстена Левдала Мортен Крусе потерял состояние своей жены. Тогда же погибло и состояние его отца. И Крусе, издавна привыкший к мысли, что будущее его обеспечено, что достаток его будет все расти, что уж во всяком случае он огражден от каких-либо материальных забот, теперь вынужден был ограничиться своим жалким пасторским доходом.

Но, пожалуй, еще больше, чем потеря денег, его удручало и даже как бы парализовало ощущение жестокой несправедливости обрушившегося на него удара.

Еще с той поры, когда маленький толстый мальчик Мортен помогал торговать в отцовской мелочной лавке, он уже принадлежал к числу тех, которые чем-то владеют, а все остальные должны были приходить к нему и приносить свои скиллинги, если хотели что-либо получить. И вдруг, в одно мгновение пастор Крусе оказался в той презренной касте, которая ничего не имела — ни своего дома, ни своей лавки, ни набитых сундуков, ни чековой книжки.

И только теперь, когда Мортен Крусе все это потерял, он до конца понял, насколько был прав в своем презрении к неимущим. Прожить жизнь, ничем не владея, было невыносимо, он чувствовал, что не может с этим смириться.

Брат Мортена переехал в другой город, туда же после смерти их отца отправилась и старая мадам Крусе. Это было для Мортена облегчением, особенно отъезд матери, которая не одобряла, — он это видел, — его отношения к несчастью, постигшему семью.

И сам он чувствовал, что по мере того как в нем нарастает ненависть — холодная ненависть ко всем, кто чем-то владеет, — он и сам все больше леденеет. Он понимал, что этот холод проникает в его проповеди и замораживает прихожан; он видел, как день ото дня пустеет его церковь.

Дома тоже царил холод. Конечно, фру Фредерика не решалась упрекать мужа, но она смотрела на него своими птичьими глазами, и Мортен знал, что ни днем, ни ночью мысль о погибших деньгах не давала ей покоя. И, сгорбившись, он нес домой гроши, которые жертвовали прихожане, — жалкий сбор нелюбимого капеллана.

В удивлении и ужасе он обращался к богу: неужели это он по божьей воле с такой жестокостью брошен на произвол судьбы? В глубине души он не сомневался, что дело здесь не обошлось без участия бога.

Голова Мортена Крусе была устроена так, что он никогда ничего не подвергал сомнению. До сих пор бог был всегда на его стороне — это само собой разумелось. Именно поэтому Мортен Крусе и избрал теологию. Но если бог отступился от него, то в этом несчастье повинны злые люди, веселые люди — люди, которые чем-то владеют. На них он и обрушил свой гнев. Сам Мортен никогда не был ни легкомыслен, ни весел. Вся радость жизни заключалась для него в том, чтобы смотреть на мир из окна битком набитой товарами мелочной лавки. Но радость эта была настолько тайной, что внешне она выражалась только в одном — в презрении к неимущим.

И вот он сам оказался в их числе.

И только теперь он стал удивляться — раньше эта мысль не приходила ему в голову, — как могут те, которые ничего не имеют, примиряться со своим положением? Как могут они терпеть, что кто-то сидит в битком набитой товарами мелочной лавке, что кто-то смеется, веселится, радуется?

Вот уже почти год как в душе Мортена Крусе все накипала ненависть. Много раз, когда он стоял на кафедре в холодной, полупустой каменной церкви и смотрел вниз на томящихся прихожан, покорно и равнодушно выслушивающих его проповеди, его так и подмывало выложить им, не стесняясь в выражениях, все, что он о них думает. И все же у него не хватало мужества дать волю своим чувствам.

Однако с детских лет в нем жило неистребимое упрямство. Среди мальчишек, своих сверстников, он слыл жестоким и беспощадным противником, которого опасно задирать. До этой страшной катастрофы жизнь была к нему милостива.

Но теперь, когда на него обрушилось несчастье, у него родилось желание расправить плечи. Мортен чувствовал, что ненависть ко всем, кто виноват в его крушении, пробудила в нем львиную силу.

Но даже если бы Мортен и решился выложить этим богатеям, растоптавшим его жизнь, этому так называемому благородному обществу все, что накопилось в его душе, он заикнулся бы на первой же фразе; он не сумел бы высказать того, что задумал, — егособственная речь оборачивалась против него. Дело в том, что язык, на котором он читал проповеди и говорил с прихожанами, не был его родным языком, и он не мог на нем свободно выразить то, что хотел сказать. В доме своего отца и в мелочной лавке он слышал всегда только тот простонародный говор, на котором болтают на улице и за работой, — нечто вроде крестьянского диалекта с примесью городских словечек и соленых выражений.

Только так и умел изъясняться старый Йорген Крусе, но Мортена сперва в школе, а потом на богословском факультете научили языку образованных людей. Однако совершенно свободно он им так и не овладел. Произношение и обороты речи сразу же выдавали его с головой. Он это знал, это его мучило. От всего этого его проповеди становились еще более холодными. Он сочинял их так, как его учили, и очень редко ему удавалось сказать в них то, что хотелось, в той форме, в какой мысль рождалась в его голове.

Нет! Для того чтобы высказать им все, что накипело у него на душе, чтобы расправить плечи, надо быть лучше подготовленным, более уверенным в себе. Вот в своем кабинете, куда мало кто заглядывал, он мог говорить. Здесь у него развязывался язык, голос звучал грозно и торжественно, и он в упоении выкрикивал слова, которые в обществе считались грубыми и корявыми, но зато точно выражали его мысли. Однако Мортен Крусе прекрасно понимал, что повторить все это с церковной кафедры было невозможно.

Дела пастора Крусе тем временем шли все хуже и хуже. Лицо его посерело, фигура, прежде такая плотная и внушительная, как-то обмякла. Его коллеги священники стали относиться к нему с легким пренебрежением, никто из них не приходил послушать его проповеди. Пожертвования на церковь все уменьшались.

И все же, несмотря ни на что, в нем не угасала вера. Она была у него в крови и окрепла в те годы, когда он сидел в маленькой темной лавчонке отца и видел, как по скиллингу сколачивается состояние. Им владела упрямая убежденность, что наступит день, когда он всех одолеет, всех раздавит.


Однажды, — это было в пятницу, после обеда, — Мортен Крусе отправился в старый молельный дом хаугианцев на библейские чтения. Всю неделю он терпел унижения, неприятности преследовали его по пятам, к тому же дома его плохо кормили, а это всегда портило ему настроение. На улице была непролазная грязь, хлестал дождь и дул штормовой ветер.

В молельном доме на скамье вдоль стены рядком сидели несколько мужчин; пять-шесть старух из Блосенборга грелись у печки; по углам парочками примостились служанки, которых отпустили на молитвенное собрание.

Мортен Крусе стал читать вслух главу из библии. Но во время чтения ему пришлось несколько раз останавливаться, — он был так зол, что сам не понимал текста. И вдруг он захлопнул толстую книгу и закричал:

— Нет, хватит! Хватит! Как я вас всех ненавижу! Расселись здесь, клюете носом, грешите! А я стой перед вами да бросай на ветер бесценное божье слово. Каждый день я простираю свои руки к вам, упрямцы. Но вы… вы, видно, забыли, что за грехи ваши будете вечно корчиться в геенне огненной!

Со всех сон как рукой сняло, а старухи из Блосенборга в страхе задрожали, потому что голос пастора вдруг загремел, а главное, пастор заговорил на том языке, на котором говорили они сами. Этот крик был им знаком — он напоминал домашние ссоры, вопль разъяренного мужа, заоравшего вдруг, без всяких причин. Поэтому всем показалось, что началось нечто серьезное, нечто жизненно-важное.

А Мортен Крусе сам едва понимал, что говорил. Это были какие-то обрывки тех проповедей, которые он сочинял в одиночестве в своем кабинете. Он поносил и клеймил позором сперва тех несчастных, что сидели здесь перед ним, потом всех грешников, которые не желали прийти на его зов и подвергнуться такому же истязанию.

Закончив свою речь, Мортен сразу же направился к двери, но один из мужчин остановил его и робко спросил:

— Не желает ли… не намерен ли… господин пастор спеть с нами…

— Нет! Я не стану с вами петь! — в гневе ответил Крусе и вышел.

Собравшиеся сами пропели несколько стихов псалма и разбрелись по домам. Никогда еще они не чувствовали себя такими подавленными.

А Мортен Крусе между тем сам толком не знал, чего он, собственно, хотел этим всем добиться, — он просто поддался порыву. Оттого, что он выговорился, ему и в самом деле стало как-то легче на душе. Но теперь он все время думал о том, что же будет дальше.

В субботу утром к пастору Крусе пришли побеседовать несколько человек. Он был встревожен их появлением, так как подозревал, что они кем-то подосланы, чтобы его испытать, — ведь так редко кто-нибудь из общины приходил к нему домой. Поэтому он принял только одного из них, того, кого знал лучше других, сурово его выслушал и, сказав несколько резких слов, отослал.

В воскресенье во время вечерней службы Мортен Крусе должен был читать проповедь в церкви. В субботу после обеда, когда он обдумывал эту проповедь, ему вдруг захотелось пойти на риск и повторить то, что он сказал во время библейских чтений, — но, конечно, не в таких сильных выражениях. Он решил хоть немного изменить каноническую форму проповеди и, главное, тон изложения — то есть заговорить на том языке, на котором разговаривали он сам и его прихожане. Риск был не так уж велик, потому что на такую обычную вечернюю службу, да еще в воскресенье, приходят примерно те же люди, что и на библейские чтения: верные старушки из Блосенборга да служанки, которым некуда деться в праздничный вечер. Мужчин бывает очень мало.

Но даже по дороге в церковь Мортен Крусе еще не был уверен, осмелится ли он осуществить свой замысел, и нервничал из-за своей нерешительности. Он столько раз в своей жизни сидел в ризнице, ожидая, пока пономарь скажет: «Запели последний стих», что давно перестал испытывать волнение, поднимаясь на кафедру.

Но сегодня все было иначе. Лишь только пономарь появился в дверях, Мортен вскочил с места. Ему показалось, что у пономаря какой-то странный вид. А когда Мортен прошел мимо него, тот поклонился подчеркнуто низко. Так во всяком случае почудилось Мортену. И Мортен подумал: «Уж не смеется ли он надо мной?»

Происходило это в конце зимы; и хотя в среднем приделе церкви горели газовые светильники, хоры оставались в полумраке. Когда Мортен Крусе шел к кафедре, он случайно поднял голову и обвел глазами церковь. На мгновение он замер, и люди заметили, что лицо пастора вдруг побагровело.

Большая церковь была полна народу.

Скамьи по обеим сторонам хоров и многочисленные ряды внизу, обычно полупустые, были сегодня до отказа заполнены людьми. На эту вечернюю службу пришло столько людей, сколько не собирается даже на заутреню в праздничные дни.

Пока он поднимался на кафедру, сжимая в руках молитвенник, он думал с упрямством: «Что им от меня надо? Неужели они пришли посмеяться надо мной?»

Но от этого предположения он все же вскоре отказался. Видимо, прихожан привело сюда нечто другое, чего он еще не знал. «Или… Уж не пришли ли они, чтобы…»

Но Мортену надо было начинать службу, и ему не хватило времени додумать свою мысль до конца. Когда молитва и текст священного писания были прочтены, Мортен Крусе начал проповедь.

Он не говорил и пяти минут — нет, даже пяти минут не прошло, как вдруг он сам почувствовал, что от его слов веет холодом и что холод этот охватывает всех присутствующих. Да, он чуть ли не видел, как разочарование волнами прокатилось по рядам, словно ветер по пшеничному полю. Прихожане как-то сникли, стали шептаться, напряжение ослабло, сменилось сонным равнодушием.

Крусе охватило отчаяние. В это мгновение он с необычайной ясностью осознал, что стоит на рубеже какого-то большого события. Неужели он не переступит этого рубежа? Неужели навсегда останется в числе тех, кто ничем не владеет?

Вчера вечером, обдумывая свою проповедь, он ведь сначала собирался хотя бы часть ее произнести на простонародном говоре. Эх, была не была! И крепко опершись о кафедру, он вдруг заговорил, не взвешивая слов, совсем другим тоном — не привычным пасторским, а резким, грубым, как говорят торговцы на рынке или матросы на корабле.

И в то же мгновение он полностью завладел вниманием прихожан.

До конца дней своих Мортен Крусе не забудет этой минуты. Он сразу вступил на верный путь. И хотя в тот вечер он еще очень слабо себе представлял, как далеко ведет этот путь, он все же понял, что вновь оказался среди тех, кто чем-то владеет — чем-то таким, что получше битком набитой товарами мелочной лавки.

Как только ему удалось преодолеть неловкость, он сам почувствовал, что обрел себя, что, изменив тон, поступил правильно. Люди, сидящие перед ним, были такими же, каким был бы он сам, если бы его не отдали сперва в латинскую школу, а потом на богословский факультет. Но за это время между ним и простыми людьми выросла стена, даже если он внутренне, в существе своем и остался таким же, как они. Лишь добровольно отказавшись от всего, что отделяло его от них и вернувшись к языку и образу мыслей народа, он смог завоевать их внимание и доверие.

Пастору Крусе удалось установить связь со своими прихожанами только тогда, когда они убедились, что он, сын старого Йоргена Крусе, не гнушается простым народом, из которого сам вышел, и не стесняется простонародного говора. Они ведь прекрасно знали, что они-то и есть простой народ, да они и не хотели быть ничем иным, ибо Иисус Христос и его двенадцать апостолов тоже были плоть от плоти простого народа.

Они не были бедняками и не чувствовали себя несчастными, а местное светское общество жило не настолько роскошно, чтобы это могло вызвать у них зависть или протест. Но жизнь этих людей была уныла и однообразна, и такое тоскливое существование порождало в них глухое недовольство — смутное ощущение того, что каждый мог бы добиться гораздо большего, если бы обстоятельства хоть немного благоприятствовали этому.

Жизнь этого слоя — а к нему по рождению принадлежал и Мортен Крусе — была неподвижной, закисшей и заплесневелой, как болотная вода. И если Мортен Крусе все же получил образование и возвысился, то этим он был обязан той непоколебимой вере в деньги, которая царила в лавке старого Йоргена Крусе. Когда же деньги погибли, он сразу почувствовал себя выбитым из колеи, лишенным всякой поддержки. И так продолжалось вплоть до того дня, когда Мортен вновь обрел себя во время проповеди в церкви.

Когда он заговорил, он понял, что говорит хорошо, — фразы текли так легко, как никогда раньше. Но слушать то, что он говорил своим прихожанам, не было ни легко, ни приятно.

Как только пастор Крусе осознал свою власть, он сразу же обрушил на прихожан грозные слова о расплате за грехи, о вечной скорби, о неизбежности возмездия.

И они поняли, что перед ними человек, который знает их как свои пять пальцев, который может, если захочет, вывернуть наизнанку их души, обнажить их нечистую совесть. Но больше всего поразило их то, что они узнали в пасторе самих себя со своим вечным брюзжанием и недовольством, убедились, что он смотрит на жизнь точно так же, как и они, — снизу вверх. Он знал обо всем — и о тайной страсти женщин к легкой жизни и нарядам, которую они всячески стараются в себе подавить; и об осторожных попытках ремесленников и мелких торговцев карабкаться со ступеньки на ступеньку, несмотря на гнет капитала, несмотря на давление со стороны крупных коммерсантов. Но он знал и то, что эти маленькие, простые люди — не хуже, может быть даже лучше, чем знатные и богатые: Иисус и двенадцать апостолов тоже были простолюдины.

Поэтому теперь он не только обрел настоящую власть над прихожанами, но и получил право истязать их жестокими словами; они были готовы терпеть от него любые муки. Более того, они сами жаждали его поучений, потому что он был своим, и его проповеди выражали их собственные сокровенные мысли. Он был самый сильный среди них, и благодаря ему они тоже становились силой.

С этого дня церковь Мортена Крусе и молельный дом были полным-полны народа. Пришлось даже выставить рамы и держать двери распахнутыми, чтобы люди, не сумевшие протиснуться в помещение и толпившиеся поэтому на улице, могли хотя бы краем уха слышать откровения, изрекаемые сыном старого Крусе, на которого вдруг снизошла благодать господня.

Так продолжалось до тех пор, пока как-то раз Мортен не крикнул им с кафедры: «Почему мы теснимся здесь, как сельди в бочке? Давайте построим господу новый храм! У, тебя небось найдется немного гвоздей? А у тебя есть краска? А ты, вон там, с краю, неужели ты не отдашь для Иисуса Христа несколько досок? А вам, женщины, разве нечего пожертвовать? Ишь как вырядились: ленты, цветы, пуговицы, перья! Видно, о теле больше печетесь, чем о спасении души!»

Собственно говоря, никакой роскоши в одежде прихожан не замечалось. И все же девушки сгорали от стыда, думая о лентах и искусственных цветах, вплетенных в волосы, и каждая из них давала себе слово, что, придя домой, она тотчас же снимет эти украшения.

А на другой день к вечеру, когда ремесленники и прислуга освободились от работы, к дому пастора Крусе устремилась целая процессия со всевозможными пожертвованиями. Пастор сидел в своем кабинете и принимал все без разбора, даже не глядя на то, что приносили люди, не хваля их, едва благодаря.

Только когда пришел старый богатый виноторговец и предложил свой большой, весьма ценный земельный участок с садом под строительство нового храма, Мортен Крусе чуть было не вскочил с места от радостного удивления.

Но он вовремя овладел собой, откинулся на спинку кресла и сказал старику сурово:

— Да! Не больно-то вы торопитесь найти путь к тому богатству, которое червь не точит и ржавчина не разъедает. Что, на старости лет испугался расплаты за греховное служение маммоне? А?

Такой встречи старик никак не ожидал. Он так перепугался, что невнятно пробормотал:

— Если господину пастору еще что-нибудь нужно, то…

— Когда господь бог от вас еще что-нибудь потребует, он наверное пошлет вам знамение, — жестко ответил пастор.

Как и все другие, старик ушел, подавленный мыслью, что пожертвовал слишком мало, — надо отдавать гораздо больше.


Когда фру Фредерика увидела, что весь этот поток богатства — щедрые приношения и деньгами и продуктами — устремился в их дом, она совершенно преобразилась. Да, она прямо-таки помолодела и чуть ли не похорошела, стала оживленной и деятельной.

Новые обязанности кассирши, которые выпали на долю фру Фредерики, даже изменили ее характер — она стала как-то мягче. Работа захватила ее всецело, тем более что детей у нее не было (злые языки утверждали, что объясняется это очень просто: фру Фредерика так скупа, что не в силах что-либо отторгнуть от себя).

V
Мортен Крусе дожил до тридцати восьми лет, не имея случая проявить свои способности и силу своего характера. Поэтому, когда вокруг него вдруг начало стремительно разрастаться большое движение и множество людей стали обращаться к нему по разным поводам, все, не исключая и его самого, были поражены тем, на что он оказался способен.

Дело в том, что его деятельность не ограничилась постройкой нового храма на участке виноторговца. Как только пастор Крусе увидел, что стоит ему кликнуть клич — и пожертвованиям не будет конца, он начал строить дома для молитвенных собраний и богоугодных заведений в городе и окрестностях.

Его грузное, рыхлое тело стало крепким и сильным. Все, что было в его облике жестокого и упрямого, превращалась в уверенность и властность, по мере того как росло его могущество над людьми, для которых он был то духовным наставником, то работодателем, а чаще всего и тем и другим.

Вначале его власть распространялась главным образом на женщин, но постепенно ей покорились и мужчины; религиозное движение, возглавляемое пастором Крусе, все ширилось и стало, наконец, таким мощным, что в кругах духовенства родилось беспокойство; священники спрашивали друг друга: «Чем все это кончится?»

Те из них, которые слышали проповеди пастора Крусе, никак не могли понять, почему в его церковь сбегается такая пропасть народа. Конечно, в том, чему он учит, нет ничего еретического, но как все это плоско и убого! Никакого красноречия, с богословской точки зрения, здесь не было и в помине. Они решительно не могли объяснить себе, почему Мортен Крусе так безраздельно властвует над умами. И когда во время его проповеди мужчины склоняли головы, а женщины рыдали, священники думали, что все это не что иное, как скоропреходящая мода с изрядной примесью истерии.

Однако в поведении пастора Крусе появилось столько беззастенчивого пренебрежения к высшему духовенству и к своим коллегам, что священники начинали не на шутку злиться. Пришлось вмешаться самому епископу Спарре, который попытался применить свой испытанный прием. Его высокопреосвященство решил выведать, не склонен ли пастор Крусе основать свободную религиозную общину, поскольку он пользуется столь безграничным доверием своей многочисленной паствы.

Что и говорить, подобный раскол внутри церкви — явление крайне прискорбное, однако многолетний опыт священнослужителя научил епископа Спарре, что именно так легче всего выбить почву из-под ног главы нового религиозного движения и задушить это движение в самом начале.

Но при первой же осторожной попытке направить пастора Крусе по такому пути епископ понял, что из этого ничего не выйдет.

Нет уж, воистину нет! Мортен Крусе не желал, чтобы его еще раз выставили за дверь. Довольно с него. У него не было ровным счетом никаких оснований расставаться со своим официальным положением. Напротив, он хотел стать первым в своем сословии, и он так недвусмысленно дал это понять, что епископу Спарре пришлось поспешно отступить, поддакивая и кивая головой.

И в самом деле, с какой стати было уходить Мортену Крусе из такой богатой, так хорошо посещаемой лавки, как государственная церковь?

В его поучениях, так же как и в его требованиях к пастве, не было решительно ничего такого, чего не исповедовал бы любой гражданин государства.

С паствой Мортена Крусе дело обстояло совсем не так, как в свое время с хаугианцами, которые жили в мире и взаимной любви маленькими общинами и, смиренно ожидая благодати господней, стремились увлечь своим примером других.

Правда, большая разношерстная группа, сплотившаяся вокруг пастора Крусе, тоже была смиренной, потому что все его приверженцы отлично знали свое презренное и ничтожное место, — они ведь были простолюдинами. Впрочем, Христос с двенадцатью апостолами тоже были простолюдины, а смотрите, что они содеяли!

Для хаугианцев одна из самых больших радостей жизни заключалась в том, чтобы, собравшись вместе, углубиться в изучение слова божия или же вести душеспасительные беседы о таких серьезных и важных предметах, как благодать божия. Знание библии и интерес к божественным книгам в среде хаугианцев был настолько велик, что кое-кто из них достигал подлинной учености.

Пастор Крусе, напротив, был совершенно невежествен. Ему самому, так же как и его приверженцам, истина казалась простой и ясной: бог был за них, а они за бога. Источником радости для этих людей была уверенность в том, что в царство божие можно попасть только через одну-единственную маленькую дверцу, ключом от которой владеет их пастор, в то время как всех остальных денно и нощно ждут распахнутые ворота ада.

Приверженцам пастора Крусе были чужды сомнения и догматические разногласия. Ведь все они объединились для того, чтобы слушать его и следовать за ним, а он не знал сомнений. Бог испытал его, и испытал жестоко. Но теперь, когда он нашел свой путь, когда понял волю провидения, — ему стало казаться, что всевышний правильно поступал, и он не сетовал на тяжелые годы, которые пережил, а вспоминал о них со смирением, ибо понимал, что то был тернистый путь к нынешнему успеху.

И поскольку все начинания пастора Крусе были отмечены благословением господним и он ежедневно и даже ежечасно убеждался в том, что всевышний действительно был всегда с ним, то Мортен Крусе преисполнился безграничным доверием и горячей благодарностью к богу, потому что бог и он, он и бог так хорошо понимали друг друга и работали рука об руку.

Куда бы ни шел пастор Крусе, где бы он ни находился, его нигде не покидала эта уверенность — ни среди друзей, ни в стане врагов. Что бы с ним ни случалось, что бы ему ни угрожало, он всегда чувствовал себя так спокойно, словно бог был у него в кармане.

Так прошло года два — он читал проповеди, колесил по округе, собирал деньги, строил. Со всей этой работой он успешно справлялся — ему помогала уверенность в себе. Эта уверенность передалась постепенно каждому из его приверженцев и наложила свою печать на все движение. Никому не пришлось ничего изменять ни в себе самом, ни в своей жизни, чтобы стать другом и последователем пастора Крусе; никто не должен был защищать какие-либо специальные догматы или претерпевать неприятности от религиозных преследований; не надо было блистать особой добродетелью, требовалось только одно — жертвовать, причем жертвовать щедро. Это устраивало всех. Каждый из приверженцев пастора Крусе был глубоко убежден, что бог у него в кармане.

Именно в этой уверенности движение черпало свою силу.

Таким образом, христианство становилось и удобным и надежным. На этой надежности зиждилась власть пастора Крусе, который стал могучим и жестоким, словно маленький Лютер.

Безграничной была готовность жертвовать и покорность тех, кто шел за ним, и бесконечной оказывалась трусость тех, кто поначалу пытался ему противостоять. Пастор Крусе не раз имел случай во всем этом убедиться и теперь твердо знал, что может делать все, что хочет.

Возвышение Мортена Крусе произошло стремительно, но далось ему ценой огромной работы. С раннего утра до позднего вечера он был занят по горло. Пастор не щадил себя и никогда не перекладывал на других то, что мог сделать сам. А главное — не было дел, которые казались бы ему слишком мелкими.

Пастор Крусе лично знал каждого жителя не только в городе, но и во всей округе, обладал практической сметкой, организаторским талантом и умением безошибочно выбирать себе помощников. Все эти способности Мортен Крусе открыл в себе теперь, когда завершилось, наконец, медленное и трудное формирование его личности. Его власть была так прочна потому, что она была тщательно соткана из тончайших нитей городских сплетен, житейских и торговых секретов да альковных тайн, из зависти, честолюбия и вожделении маленьких людей.

Но вот настал момент, когда он почувствовал, что не удовлетворен достигнутым, что этого ему мало.

О деньгах он теперь перестал заботиться. Его алчность была совсем иной природы, чем мелочная жадность Фредерики. Он видел, что стоит ему только пальцем шевельнуть, и к нему тут же устремится поток денег; поэтому он легко тратил их на благотворительность, на оплату своих приверженцев и на «ободрение» тех, кто еще колебался или противодействовал ему.

А кроме того, он хорошо знал свою жену, и поэтому, хотя между ними на этот счет не было сказано ни единого слова, он был совершенно спокоен — ведь деньги прошли через руки Фредерики.

Вокруг себя он сплотил группу людей, которые были всецело ему преданы. У большинства этих людей за плечами была темная история — беспутная молодость, несколько банкротств или еще что-нибудь в этом роде. Работая с пастором Крусе, они могли достичь известного благосостояния, которое они, впрочем, тщательно скрывали, позволяя себе тратить деньги только на обильную еду.

В городе этих людей называли кротами. Отчасти потому, что они развивали оживленную, но бесшумную деятельность, отчасти потому, что их редко можно было увидеть среди бела дня. Они внезапно появлялись и так же внезапно исчезали, словно скрываясь в свои норы. Под землей они рыли новые ходы, с тем чтобы вдруг появиться там, где их меньше всего ожидали.

Поэтому если человек, который был настроен против Крусе и даже испытывал к нему явное отвращение, неожиданно изменял тон и, смирившись, почтительно склонялся к ногам пастора, то в городе говорили: «Понятно! Здесь дело не обошлось без кротов».

Уже давно Мортен Крусе убедился в том, что тайная работа этих кротов оказывала на людей едва ли меньшее действие, чем его публичные выступления. С помощью своих кротов, то угрозами, то посулами, он мог добиться в городе всего, чего хотел, и для себя и для верных ему людей. Однако наступил такой момент, когда и это перестало его удовлетворять.

Его проповеди и назидательные сочинения стали постепенно печатать в светских газетах. Его писания распространялись по всей стране и принесли ему популярность и вес, не соответствующие его положению провинциального священника, который начал свою карьеру проповедником для «простого народа».

Сам Мортен Крусе утратил свою прежнюю мрачность. Временами ему хотелось веселья. Ему стало казаться, что его обычная ворчливая угрюмость, вызванная постоянным озлоблением против избранных, живущих в довольстве и радости, теперь уже неуместна. Неужели бог, дав ему такую власть, оставит его на полпути, под началом стольких людей из духовенства и чиновничества, не даст ему войти в касту избранных?

Конечно, Иисус и двенадцать апостолов были простолюдины, но… но… И вот настало время, когда Мортен Крусе, не зная, за что ухватиться, стал искать слова, освобождающего его от прежних обетов. Потому что Мортен Крусе в своей внутренней сущности остался таким же, каким был в детстве, когда, к великой гордости и радости старого Йоргена, требовал себе бутерброд потолще да без устали набирал ложкой кашу из миски: теперь, как и прежде, его аппетит был неутолим.

Но в юности он обманул свой аппетит, убедив себя, что удовлетворится положением священника или чиновника, поскольку располагает наследством старого Йоргена и приданым Фредерики. Только несчастье вновь пробудило в нем временно утихший голод.

Но вкус меняется с годами. Теперь пастору Крусе уже недостаточно было заниматься своей паствой и злобно преследовать всех остальных горожан. Пришло время, когда ему стало мало того, что верные старухи из Блосенборга молятся на него, красивые девушки и молодые женщины его боготворят, а кроты ползают перед ним на брюхе. Даже славословие тех, кому он помог, кого поддержал, не приносило ему больше удовлетворения. Нет, не к этому он стремился.

Почет, который его окружал, только увеличивал его аппетит. Теперь он ставил себе грандиозную цель — господствовать над самыми могущественными, быть окруженным тем блеском и почестями, которые сопутствуют власти, достичь самого высокого положения, какое только может занять человек в его стране в его время.

Но в этом-то и заключалась трудность — стремления эти никак не сочетались с началом его деятельности, с его словами о том, что Иисус и двенадцать апостолов тоже были простолюдинами, жившими в смирении, пренебрегавшими бренным миром и его суетой.

И вот как-то раз пастор Крусе сидел с профессором Левдалом в конторе приюта для слепых. Это благотворительное заведение Крусе основал отчасти ради старого профессора Левдала. Карстен Левдал был одним из первых, кого пастор привлек на свою сторону.

Пастор хотел поупражняться во всепрощении именно на том человеке, который его разорил. Он хотел, чтобы все видели, что этот красивый седовласый старец, сломленный несчастьем, нашел себе прибежище как раз там, где меньше всего мог ожидать. И пастору было очень приятно сидеть теперь в глубоком кресле и слушать, как профессор почтительно и заискивающе отчитывается ему в делах заведения, врачом и смотрителем которого он является.

Молодая фру Клара Левдал также стала верной помощницей пастора. Она могла лучше, чем Фредерика, организовывать благотворительные базары и распоряжаться на женских собраниях, соединяя истинно христианский дух с уверенностью светской дамы, умеющей обходиться с людьми.

Только Абрахаму Левдалу нелегко было приспособиться к новым обстоятельствам после того большого несчастья, которое на него обрушилось. Он многое перепробовал, но люди утратили к нему доверие; к тому же в городе поговаривали, что он начал пить.

По настоятельной просьбе профессора и Клары пастор Крусе дал ему в конце концов работу в своей газете; но между ними — старыми школьными товарищами — так и не установились те отношения, в которые пастор обычно вступал со своими людьми.

Абрахам выполнял работу в редакции без особого интереса и не всегда следовал полученным указаниям с тем усердием, которого неукоснительно требовал Мортен Крусе. Пастор давно приметил склонность Абрахама к оппозиции, но он знал ей цену и только ждал случая, чтобы окончательно его сломить.

Так вот, пастор и профессор сидели как-то раз в конторе приюта и беседовали. Невзначай разговор коснулся политики — этого предмета профессор старался избегать после своего падения.

Сам пастор Крусе и те общественные слои, среди которых он нашел своих первых приверженцев, принадлежали, естественно, к левому лагерю. Ему-то он и оказывал до сих пор поддержку, хотя лично не принимал участия в политической жизни.

Но именно в эти последние дни, когда он перестал получать удовлетворение от своей деятельности и искал новых путей, он охотно заводил разговор о политике. Он сидел и ругал на чем свет стоит и своих политических сторонников и своих политических противников.

— Не так-то просто решить, кто из них хуже! — воскликнул он.

— Хуже? Дело здесь не в левых и правых, — ответил профессор.

Но так как пастор пронзил его своим жестким взглядом, он поторопился добавить:

— Ну, конечно, такому человеку, как я, потерпевшему крушение, вообще не положено иметь своего мнения.

— Говорите, — сказал пастор.

— Худшие, дорогой господин пастор, — да и вы сами это знаете, — продолжал старик с улыбкой, — худшие могут принадлежать и к правым и к левым, они есть даже среди нас, потому что худшие, господин пастор, это — неверующие, не правда ли?

— Разумеется, — подтвердил пастор.

— Собственно говоря, именно против них и должна быть направлена любая христианская деятельность, — продолжал профессор Левдал скромно, как бы размышляя вслух. Он говорил словно себе самому в назидание.

Пастор между тем встал, подошел к окну и стал смотреть в сад, обнесенный крашеным дощатым забором.

Профессор еще некоторое время говорил о той благодати, которая уже снизошла на город в результате деятельности пастора Крусе; говорил он и о том, какое настало теперь блаженное время, когда удалось покончить с неверием. И хотя он не видел лица пастора, а видел только его широкую неподвижную спину в просвете окна, он чувствовал, что тот прислушивается к его словам.

Потом пастор ушел, бросив, как всегда, на ходу сухое «до свидания». Но профессор Левдал занял его место у окна и, созерцая все тот же крашеный забор, думал о том, что теперь многие-многие другие будут низвергнуты точно так же, как уже давно низвергнут он сам.


Действительно, после разговора с Левдалом деятельность Мортена Крусе приобрела другой размах. Дело в том, что голова пастора работала слишком туго, чтобы найти новый путь без посторонней помощи, — хотя у него хватало неутомимости и упорства неуклонно претворять в жизнь заимствованную идею или подсказанный план.

До сих пор он сам и его сторонники занимали левые позиции во всех религиозных и политических вопросах, а это влекло за собой необходимость опираться на людей, неверие которых было общеизвестно.

Но теперь он уже не нуждался ни в чьей помощи. И то новое размежевание, которое он намеревался осуществить, имело неоспоримые преимущества перед всеми другими, так как требовало четкого выбора и гораздо глубже соответствовало духу христианства; по одну сторону стояли он и его сторонники, по другую — все неверующие. Только из этого нового принципа и надо было исходить.

Ему открылось также, что дети божьи вовсе не должны быть такими угрюмыми. Наоборот, они должны быть радостными в борьбе, ибо все их начинания угодны богу. И они не должны также осуждать тех, кто хорошо живет, а, напротив, должны сами стремиться захватить все лучшие места.

Потому что ведь ясно сказано: нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам.

Профессор Левдал прав: в политике теперь сгладились различия между правыми и левыми, и новые противники пастора Крусе притаились повсюду — это были все те, кто не был его друзьями. А поскольку бог за него и поскольку он дал ему возглавить такое мощное движение, то пастор Крусе обязан не допустить, чтобы в христианской стране что-либо осталось в руках у неверующих — ни одного куска хлеба псам! А в суровые, жестокие времена, когда затянувшийся кризис, уже разоривший стольких людей, все еще угрожал остальным, каждый кусок хлеба был дорог. Поэтому запугать людей стало легче, и купить их можно было дешевле. Но все куски должны были достаться только ему и его приверженцам — такова была божья воля.

Сердце Мортена Крусе опять преисполнилось благодарности к богу за то, что ему открылась эта истина. Его проповеди приобрели новую силу, в них зазвучали новые нотки.

Теперь ему вовсе незачем было начинать каждый раз свои проповеди со все той же исходной точки и твердить, что он сам и его прихожане — самые ничтожные и презренные на земле; потому что он понял, что его противники вовсе не сильные мира сего и что незачем больше просить бога охранить верующих от их высокомерия и тщеславия. Противниками оказались теперь псы, пожирающие хлеб детей.

Пастор Крусе стремился захватить для себя и для своих приверженцев самые лучшие должности. Но делал это не ради выгоды, а лишь потому, что бог не мог потерпеть, чтобы неверующие губили народ, повелевая им. Он и его кроты работали теперь куда больше прежнего, и ничто их уже не сдерживало, потому что нечего считаться с законом, когда дело идет о псах, — они и его враги и враги бога, и потому он должен их уничтожить с божьей помощью.

Когда же они пытались объединиться и приостановить его вознесение, он обращался к библии. В ней он всегда находил что-нибудь, что можно было обрушить на своих врагов, — ведь библия толстая книга.

Таким образом, само движение приняло постепенно другой характер. По кислым, угрюмым лицам как бы скользнул отсвет успеха; на собраниях сидели красивые девушки, — теперь уже немного приодевшиеся, — и высокими голосами пели простые псалмы, Божьи дети имели право радоваться, работая во имя прославления бога.

Кротов становилось все больше и больше, и они были вездесущи. С помощью газет, журналов и денег они распространились по всей стране, проникли в самые отдаленные уголки. Но они ничем не походили на тех сектантских проповедников, которые раньше странствовали по Норвегии.

Кроты не вызывали ни оживления духовной жизни, ни религиозной экзальтации, ни других хоть сколько-нибудь заметных перемен: никого они не обращали в истинную веру; появлялись они всегда втихомолку, и никакие звуки, кроме звяканья монет, не сопровождали их посещения.

И все же всегда сразу было заметно, что они побывали в том или ином месте, потому что одни люди вдруг стремительно всплывали, а другие так же неожиданно шли ко дну. В один прекрасный день разрушалось чье-то благосостояние, неожиданно лопалось чье-то торговое дело, словно все клиенты в воду канули. Бывало и наоборот: какой-нибудь жалкий булочник начинал ни с того ни с сего быстрее других распродавать свой прокисший хлеб; он оказывался осыпанным не только мукой, но и таинственными благодеяниями, и, по мере того как он шел в гору, по округе все настойчивее распространялись слухи, что он стал истинным, сердечным другом пастора Крусе.

На всех выборных должностях — и больших и малых — странным образом стали сменяться люди. Человек, которого прежде избрали сограждане, получал предупреждение — тайный знак — от кротов; если он его не понимал или упорствовал, стоял на своем, то вдруг выяснялось, что у него больше нет ни друзей, ни избирателей. И он неизбежно слетал со своего поста, не успев даже разобраться, что, собственно, произошло. И как только где-нибудь оказывалось свободное кресло или даже стул, его тотчас же занимал крот.

Особенно легко было Крусе контролировать политическую жизнь, так как в ее рыхлой почве работа кротов спорилась и быстро подвигалась. Каждый день приносил известия о новых изменах, отступничестве, предательстве, и все эти преступления свершались с хладнокровием, доселе невиданным. Старые друзья, которые были тесно связаны друг с другом, в одно прекрасное утро порывали отношения, а общество и партии, существовавшие годами, распадались и распускались, причем одни люди вдруг заявляли другим, что вынуждены предать их, ибо те — неверующие.

А если эти другие приставали с вопросами, требовали более пространных объяснений, заклинали честью одуматься во имя верности и дружбы, то ответом на эти трепетные слова была лишь спокойная усмешка, которая яснее всяких доводов говорила: бог у нас в кармане!

Более удобного христианства и придумать было нельзя. Но тем самым движение пастора Крусе не будило души, а, наоборот, усыпляло их, и в тишине этого уютного сна беззастенчиво процветали трусость и властолюбие.

И в этой духовной отраве немногие честные христиане барахтались, как редкостные рыбы в мутной воде.

Власть пастора Крусе все возрастала и, словно кошмар, давила страну.

А священники?

Они вели себя как обычно: в своей среде говорили о нем с ненавистью, с озлоблением, но перед лицом внешнего мира держались все заодно, выступали в братском единении.

Некоторые священники примкнули, правда, к движению пастора Крусе и пытались, как умели, ему подражать. Но большинство было настроено подозрительно, а многие просто негодовали — этот выскочка загребал так много, что пожертвования на церковь по всей стране сильно уменьшились.

Однако никто не решался выступить и сказать хоть слово против пастора Крусе.

А ведь среди священников были люди высокого ума, люди ученые и мужественные. И у каждого из них на столе лежала книга, которая могла быть критерием для оценки деятельности пастора Крусе.

Им достаточно было бы почитать Новый завет и сравнить милосердное учение Христа с деятельностью пастора Крусе, захватывающего все большую власть и диктующего обществу свою волю, — и для них стало бы очевидным, что такими путями нельзя приобрести весь мир, не повредя душе своей.

Но никто не решался сказать первым: «А король-то голый». К тому же в эти тяжелые дни надо было не разоблачать, а поддерживать друг друга. А кроме того, смотрите, сколько народу идет за ним! Нет, нет! Надо проявить большую терпимость к этому брату во Христе, причиняющему столько хлопот.

Никому не возбранялось читать проповеди о лицемерии, с кафедры очень удобно поучать и обличать, а мир ведь и в самом деле полон лицемерия. Надо было только строго следить за тем, чтобы не обвинить в тяжком грехе лицемерия кого-нибудь лично.

И если находился человек, который не мог больше сдерживаться и, вытащив из толпы за шиворот одного из худших лицемеров, подымал его так, чтобы все видели, и кричал: «Глядите, вот вам один из этих голубчиков», то остальные священники, сбегаясь со всех сторон, вопили:

— Нет, нет, нет, так не годится. Кто ты такой, что смеешь публично обличать других? Отпусти его скорее — одному господу богу дано право судить.

Нельзя было найти лучшей защиты для лицемерия. И хотя всем было ясно, что кругом кишмя кишело лицемерами и ханжами, каждый из них в отдельности чувствовал себя в полной безопасности, потому что никто не имел права взять его за ушко, да и вытащить на солнышко.

Да, нельзя было найти лучшей защиты для лицемерия. И поэтому оно расцвело махровым цветом. Подобно огромной гадюке с влажной холодной чешуей и длинным, отвратительным хвостом, ползло оно по стране и высасывало живой мозг и свежую кровь народа.

И точно так же, как гадюка сбрасывает с себя кожу и обретает вместе с новой кожей новые силы, современное лицемерие только окрепло, приняв новое обличье. У него была теперь крепкая, надежная чешуя, которую не так-то просто было пробить.

VI
Едва пастор успел сойти со своей двуколки, из-за угла выскочил крот и стрелой помчался по улице сообщать остальным кротам, что хозяин вернулся.

Вслед за тем по улице в обратном направлении торопливо просеменил кривоногий коротышка. Он старался идти, прижимаясь к стенам; правда, на этот раз скорее по привычке, чем из желания остаться незамеченным, так как в такую ясную летнюю ночь везде было одинаково светло и дома не отбрасывали теней.

Это был старший крот Педер Педерсен — один из самых близких друзей пастора.

Он не вошел через парадный вход с улицы, а обогнул дом и, шмыгнув в маленькую калиточку в дощатом заборе, через сад направился к заднему крыльцу. В приемной, уставленной вдоль стен скамейками, Педер Педерсен остановился, так как услышал, что из кабинета пастора доносились голоса.

Педерсен был крайне раздосадован тем, что его опередили. Должно быть, в кабинете находилась какая-нибудь женщина, которая подкараулила пастора, чтобы первой ворваться к нему и рассказать все, что произошло в городе в его отсутствие.

Педер Педерсен подошел к двери и прислушался. Он услышал только голос пастора. Крусе говорил внушительно и серьезно, очевидно он наставлял кого-то. Затем Педерсен услышал, что кто-то встал со стула и зашагал по кабинету. Тогда Педерсен осмелился тихонько постучать в дверь.

— Входи с богом! Я так и думал, что это ты, мой Петрус!

В кабинете было довольно темно, и Педерсен, приветствуя пастора и поздравляя его со счастливым возвращением, все время оглядывался по сторонам.

— Ты что озираешься?

— Я… Мне показалось, что господин пастор не один.

— Нет. Как ты видишь, я один.

— А мне послышалось, что здесь кто-то разговаривал.

— Тебе не послышалось. Это я говорил. Я говорил с богом… А почему это тебя так удивляет, Педер Педерсен?

И еще находились люди, которые могли сомневаться в человеке, который молился вслух, когда был наедине с самим собой.

Педер Педерсен с восхищением покачал головой и занял свое место у окна, а пастор опустился в кресло за столом.

— Господин пастор, надеюсь, получил мое сообщение.

— Именно поэтому я и приехал сегодня. Что же случилось?

— О! Здесь произошло немало всяких событий. Мне пришлось послать вам телеграмму, иного выхода я не нашел.

— Говори!.. — коротко приказал Крусе.

Педер Педерсен всем телом подался вперед и громким шепотом сталрассказывать обо всем, что случилось в городе за последние дни. Он говорил о том, как весь город, увлеченный подготовкой к празднику Ивановой ночи, пришел в движение, потом назвал имена тех, кто вошел в праздничный комитет.

— Амтман, директор банка и остальные, — повторил пастор.

Но по его голосу Педерсен не смог определить, какое впечатление произвел на пастора Крусе его рассказ, а лица его он не видел — оно было в тени гардин.

— Кто-нибудь из наших участвует во всем этом?

— Трудно сказать — большинство колеблется. Конечно, женщин привлекает музыка и фейерверк. Одна тянет за собой другую; а с тех пор, как о празднике было написано в «Свидетеле истины»…

— Что там написано?.. — перебил пастор; и на этот раз Педерсен уловил в его голосе напряженность.

— Как, господин пастор ничего не знает об этом? Так я и думал, — сказал Педерсен и вынул газету из кармана.

Но в комнате было слишком темно, чтобы читать, и пастор бросил ее в еще неразобранную кипу писем и газет, которая лежала перед ним на столе. А Педеру Педерсену пришлось рассказать, что было в газете.

— Речь идет о статье, которую написал кандидат Левдал; в ней говорится о том, что народу необходимы развлечения и что у нас, наряду с истинным благочестием, процветает ненужное святошество.

— Что? Так и написано? — воскликнул Мортен Крусе.

— Я не помню дословно, но…

— Где же вы были, ты и все остальные?

— Ну, с этим Левдалом не так-то просто сладить. Господин пастор сам знает, что Левдал не впервые своевольничает. Мы ведь всего-навсего простые, необразованные люди, а он — кандидат, да к тому же ваш школьный товарищ, господин пастор…

Педер Педерсен остановился, услышав покашливание; ему показалось, что пастор хочет что-то сказать. Но пастор сидел, не говоря ни слова, и Педер Педерсен слышал только его громкое сопение.

— Когда кандидат Левдал принес эту статью, он сказал в своей обычной развязной манере: «Она должна быть напечатана, — я на этом настаиваю, я буду говорить с Мортеном…»

— Он так и сказал? — холодно переспросил пастор.

— Да, именно так. И мы даже немножко посмеялись над ним, когда он ушел. Конечно, между собой. Вы же сами знаете, как он иногда бывает хвастлив, особенно когда хватит лишнего. Нет, все-таки в редакции должен быть человек, который бы отвечал за газету…

— Да, я приехал вовремя, — прервал Педерсена пастор и встал с кресла, — спасибо тебе, мой Петрус, за сообщение. Ты умный и бдительный труженик на ниве господней!

Коротышка старший крот радостно потирал свои мягкие руки — не часто кому-нибудь выпадало счастье услышать такую похвалу от пастора. Решив, что теперь он еще больше приблизился к этому великому человеку, он сказал доверительно:

— Нам… нам надо будет как следует взяться за это… Завтра.

Но Мортен Крусе сухо оборвал его:

— Все это я улажу сам. Спокойной ночи, Педер Педерсен.

Старший крот сразу весь снова съежился, почтительно пробормотал «доброй ночи» и удалился тем же путем, что и пришел.

Но когда он быстрыми шажками спускался вниз по улице, прижимаясь к стенам домов и обходя каменные ступени подъездов, он думал о том, какое впечатление произведет на всех — и на друзей и на врагов — его рассказ о пасторе Крусе, молившемся вслух в своем кабинете.

Педеру Педерсену пришло в голову, что домашние Мортена Крусе, вероятно, часто слышат молитвы, которые тот творит в одиночестве. Так или иначе, но это был красивый обычай, и Педер Педерсен решил также молиться вслух в своей каморке.


На следующее утро в половине шестого Мортен Крусе был уже на ногах. Хотя он спал всего несколько часов, но хорошо выспался. Перед серьезным делом он всегда спал спокойным, глубоким сном. Он лишь накануне возвратился из длительной поездки, и все же на его лице не было и следа усталости. Движения его были спокойны, неторопливы. Как обычно, он начал день с обхода благотворительных заведений и больных. Он внимательно выслушивал всех и вникал в каждую мелочь, — так, как он поступал всегда. Везде его встречали радостно, но и с каким-то особым, напряженным вниманием.

Особенно это было заметно в редакции газеты и в типографии, где, кроме сотрудников, собрались и самые главные кроты. Все знали, что утром пастора легче всего встретить именно здесь.

Пастор небрежно поздоровался с присутствующими и завел разговор о своей поездке, не обращая никакого внимания на царившее вокруг него возбуждение и многозначительные намеки кротов. Наконец Педер Педерсен рискнул осторожно прошептать:

— Его еще нет… он еще не пришел…

— Кто? — громко спросил Крусе.

— Ка… кандидат… Левдал…

— Это я и сам вижу, — равнодушно ответил пастор и отвернулся от старшего крота.

Когда он собрался уходить, в помещение вошел верзила Симон Таскеланн, который прежде был книгоношей, а теперь ведал типографией «Свидетель истины». Он схватил пастора за рукав и потащил в угол. Эта привычка сохранилась у него от его прежней профессии.

— Нам, наверно, надо до обеда держать первую полосу пустой?

— Зачем?

— Я думал… я думал… не должно ли там быть напечатано что-нибудь об этом… об этом празднике?..

— Насколько мне известно, нет, — сухо отрезал Крусе и продолжал свой обход.

После того как он ушел, кроты в сильной тревоге сбились в кучу, чтобы разнюхать что-нибудь друг у друга; но никто из них ничего толком не знал и ничего не мог объяснить.

Один только коротышка Педер Педерсен сказал, ухмыляясь:

— Мне кажется, я его понял: мы должны вести себя как ни в чем не бывало.

— Да… Но… ведь… — произнесли одновременно еще несколько человек.

— О, я думаю, нам нечего тревожиться. Он и не с такими делами справлялся, ведь до праздника осталось еще целых три дня, — заметил Педер Педерсен.

Остальные кроты навострили уши, а потом исчезли, каждый в своей норе.

Тем временем Мортен Крусе сидел в своем кабинете. Он читал письма, просматривал газеты, диктовал прошения, отвечал на сотни самых разных вопросов, выслушивал посетителей и беседовал с ними. Телефон находился у него в соседней комнате, чтобы звонки не мешали ему работать; и возле аппарата постоянно дежурил молодой крот, который и передавал по округе приказы пастора.

Пастор Крусе отсутствовал больше недели, но еще задолго до того, как настало время обеда, он вновь связал в единый узел тысячи нитей, которые тянулись из всех домов города и из всех уголков страны в его дом. Так что, когда часы пробили двенадцать и Фредерика позвала его к столу, он уже чувствовал себя уставшим и был расположен перекусить.


И все же как только он услышал, что опять кто-то постучал в дверь, он вновь опустился в кресло, а фру Фредерике пришлось удалиться. Она знала, что когда он работает, сладить с ним невозможно, и только попросила его как можно скорее отпустить посетителя, чтобы еда не остыла.

— Войдите! — сказал пастор.

И вошла Констансе Бломгрен, свежая и нарядно одетая; она немножко оробела, но вместе с тем храбрилась; девушка была так прекрасна, что озарила своим светом строгую обстановку кабинета.

Она подошла к столу, держась застенчиво и в то же время доверчиво, так, как обычно держатся красивые девушки, привыкшие нравиться.

— Мне нужно прежде всего извиниться, что я пришла сюда и помешала вам, господин пастор, — начала она свою заранее подготовленную маленькую речь.

В ответ он молча сделал знак рукой, и она села на стул перед ним. Как только она вошла, он уставился ей прямо в лицо. И каждый раз, когда их глаза встречались, он не давал ей отвести взгляда.

— Мать передает вам привет. Она просила меня попросить вас… Да, может быть, вы, господин пастор, меня вовсе и не знаете? Я дочь мадам Бломгрен, хозяйки клуба.

Он только еле заметно кивнул головой. Но когда она подняла глаза, он вновь впился в них взглядом.

Констансе почувствовала, что приходит в замешательство. Особенно ей мешал его взгляд, от которого она никак не могла отвязаться. Она пробовала смотреть на его рот и на кончик уха; но ей не хотелось опускать глаза. Уже дома она твердо решила не делать этого. Она ведь пришла сюда с простым делом — с небольшой просьбой. Продолжая говорить, она снова подняла глаза и опять встретила его взгляд:

— Мать хотела просить вас, господин пастор, одолжить ей столы и скамейки для праздника… Да, ведь устраивается праздник… Вы, господин пастор, наверное уже знаете…

Он не шелохнулся, только все смотрел ей прямо в глаза, так что Констансе совсем смутилась, и улыбка ее стала такой напряженной, что казалось, она вот-вот заплачет.

— Для праздника в Иванову ночь… там, в «Парадизе»… мать велела сказать, что мы сами пришлем за столами… и за скамейками, конечно, тоже… — Ее улыбка делалась все более жалкой. — Мы будем обращаться с ними очень осторожно… Меня просили сказать…

Констансе совсем перестала владеть собой и густо покраснела.

Несколько секунд они сидели молча; потом, наконец, пастор заговорил жестко и резко:

— Да, я тебя знаю. Я знаю тебя лучше, чем ты думаешь. Ведь это ты путаешься с Томасом Рандульфом…

Констансе чуть не подскочила на своем стуле, она стала мертвенно-бледной.

— Ты пошла по тому же пути, что и твоя подруга Эмма Серенсен.

Констансе снова передернуло. Ведь эта была сущая правда: с ее лучшей подругой Эммой Серенсен действительно происходило что-то неладное. Эмма многое ей рассказала. Но ему-то откуда это было известно? Чувство стыда за подругу и гнев, вызванный его обвинением, смешались в ее душе. Она окончательно растерялась и не знала, что ей ответить; она могла лишь сидеть и молча, не отрываясь, смотреть на пастора, в то время как он продолжал:

— Возможно, ты еще не зашла так далеко, как твоя подруга; но рано или поздно ты пойдешь тем же путем — это ясно. Да и как может быть иначе, когда ты уже пошла по рукам… Все эти беспутные молодые люди в клубе… Они небось давно уже твердят тебе, что ты красива, и учат тебя…

Пастор говорил все более ужасные вещи. Он произносил слова, которые она до этого слышала только на улице, — их выкрикивали мальчишки. Щеки ее пылали, но она так ослабела, что не могла вымолвить ни слова, не могла и уйти.

— Я удивляюсь, — продолжал пастор Крусе, наклоняясь к ней через стол, — я удивляюсь, что ты, которой бог дал такие ясные блестящие глаза, не видишь, не желаешь видеть, что идешь навстречу гибели. Разве ты никогда не слышала об Иисусе?

Констансе охватила дрожь; она не могла отвести от пастора своих горящих глаз, полных слез. А Мортен Крусе все говорил; и ей казалось, что он придвигается к ней ближе и ближе; она сгорала от стыда, чувствовала себя обнаженной под его взглядом.

Вдруг пастор встал, словно собираясь уйти; однако он по-прежнему не спускал глаз с Констансе.

Констансе тоже вскочила, протянула руки к пастору; ее зонтик упал на пол, но она этого даже не заметила.

Пастор сделал несколько медленных шагов к двери. Констансе почувствовала, что его взгляд притягивает, приковывает ее.

— Не уходите, — быстро проговорила она, — не уходите!

— Чего тебе надо от меня?

— Не уходите, не уходите, — молила она в страхе, — помогите мне!

— Ты не хочешь, чтобы тебе помогли.

— Нет, я хочу, хочу!

— Нет, не хочешь, — жестко сказал он.

— О господи! Я хочу! — И вдруг она упала к его ногам и зарыдала.

Юный крот, дежуривший у телефона, приложил свое чуткое ухо к замочной скважине, так как услышал в кабинете женский голос. Такие сцены интересовали его больше всего.

Пастор с невозмутимым видом поглаживал свое лицо, не обращая никакого внимания на Констансе, которая валялась перед ним на полу и плакала.

Затем он сказал совершенно спокойно и уже менее жестко:

— Встань!

Констансе быстро поднялась на ноги и сразу же села на диван у стены, закрыв лицо платком.

— Нет… нет… вы не должны думать обо мне, что я…

— А ты уверена, что всегда будешь тверда? Разве ты сама не чувствуешь, что…

— Да, да, — закричала Консансе. — Помогите мне! Помогите! Я не хочу стать… я не хочу стать такой…

— Значит, ты хочешь, чтобы я тебе помог? — спросил он торжественно.

Она отняла руки от лица и умоляюще взглянула на него:

— Скажите мне только, что я должна делать?

— Ты знаешь, что на свете есть лишь одно имя, которое может принести нам спасение. Сумеешь ли ты найти к нему путь?

— Сама не найду… Если меня поведут… Не бросайте меня.

— Завтра в шесть утра мы соберемся здесь на утреннюю молитву. Приходи и послушай. Быть может, слово божье дойдет до тебя. Но сейчас вы должны уйти. У вас есть вуаль?

Нет, на ее светлой летней шляпке не было никакой вуали, и от этого вид у Констансе стал совсем несчастный.

— Вон лежит ваш зонтик.

Она поспешно подняла его.

— У вас волосы растрепались, — сказал он холодно и показал на зеркало.

Она принялась исполнять его приказание; торопливо закалывая свои пышные волосы и поправляя шляпу, она понемногу успокаивалась.

— Так, значит, мне можно прийти сюда завтра? — смиренно спросила Констансе и посмотрела на пастора.

Он стоял совсем рядом, но не сделал никакого движения, только холодно сказал «до свиданья», как будто не заметил ее протянутой руки.

Констансе поблагодарила его и медленно пошла домой, низко опустив голову.

Пастор еще несколько минут молча стоял у окна и смотрел, как она идет вниз по улице, потом закрыл дверь в прихожую и отправился, наконец, обедать.


Хитрый полицейский Иверсен также встал в это утро очень рано, так как он, конечно, знал, что ночью, за много дней до срока, пастор Крусе неожиданно вернулся домой. Иверсену хотелось посмотреть, как поведут себя теперь кроты.

На душе у Иверсена было неспокойно. В своей великой хитрости он уже как бы предвидел, что праздник, который он сам так усердно организовывал и который закрутил его в своем водовороте, принесет ему одно лишь несчастье.

Никто не знал пастора Крусе и его кротов лучше, чем Иверсен. Никто не знал лучше Иверсена, как необычайно широко распространяется их власть. Но в глубине души он — откровенно говоря — испытывал отвращение ко всему этому движению.

Для Иверсена обстоятельства сложились так счастливо, что ему не пришлось, как многим другим, преодолевая отвращение, пресмыкаться перед пастором Крусе. Благодаря могущественному покровительству директора банка он, — конечно, соблюдая некоторую осторожность, — сохранил и свое место в полиции и те небольшие дополнительные заработки, которые Кристиансен, как председатель городского самоуправления, ему частенько устраивал. К тому же и полицмейстер, игравший каждую субботу в карты в доме директора банка, всегда назначал Иверсена в те наряды, которые сулили какую-нибудь выгоду.

Таким образом, полицейский Иверсен жил себе припеваючи и ни перед кем не должен был гнуть спину. Не считая, разумеется, самого директора банка и его домашних, — но ведь Иверсен служил в свое время кучером у Кристиансена и привык считать себя его слугой. А фру Кристиансен была всегда так добра к его дочкам. Вообще дом директора банка был для Иверсена своего рода крепостью, в которой он мог укрыться в эти трудные времена, тогда как многие из его друзей — люди одинакового с ним положения — вынуждены были рыскать, как псы, и превращаться в кротов, чтобы заработать себе на кусок хлеба.

И все же в этот утренний час на душе у полицейского Иверсена было как-то неспокойно. Его, обычно такого осторожного, обуяла в последние дни дьявольская гордыня. Он был членом праздничного комитета наравне с директором банка и другими именитыми людьми, и от этого у него просто голова пошла кругом. По правде сказать, он уже не очень-то следил за тем, что говорил кротам и как о них отзывался.

Когда же он в это утро повстречал на базаре кротов и посмотрел на них своим хитрым полицейским взглядом, то встревожился еще больше. Кроты были сегодня такие ласковые — невероятно ласковые и веселые. Педер Педерсен так беззаботно болтал о благословенной летней погоде и так упорно молчал о предстоящем празднике, что полицейский Иверсен содрогнулся.

Ведь он и сам мог легко догадаться, что пастору Крусе едва ли понравится этот веселый праздник с танцами, тем более что устраивали этот праздник без участия пастора, а следовательно, устраивали враги. Весь город перевернули вверх дном без согласия пастора Крусе — такого уже много лет не случалось. И еще одно — праздник всегда вызывает у людей желание тратить деньги. Каждый тратит понемногу, а подсчитать все — получится крупная сумма… Иверсен быстро сообразил, что пастор Крусе никогда не допустит, чтобы эти деньги прошли мимо его кассы.

Полный тревоги, полицейский пошел к своему товарищу по комитету — шапочнику Серенсену, но тот был еще всецело во власти дьявольской гордыни. С того самого дня, как Серенсен выпил стакан пива с амтманом, его словно подменили.

Уже двое суток он только тем и занимался, что готовил чрезвычайное собрание союза ремесленников, председателем которого состоял. Он решил во что бы то ни стало заполучить на праздник все знамена союза и обеспечить выступление хора: ведь ом лично обещал амтману все это устроить.

И когда Иверсен начал что-то бормотать о кротах, шапочник вежливо послал его ко всем чертям. «Я и амтман, амтман и я, мы с амтманом» — ничего другого от него нельзя было добиться.

Пришлось Иверсену уйти ни с чем. В лавке своих дочерей он тоже не заметил никакой тревоги: как и все последние дни, здесь царило шумное оживление.

И все же полицейский Иверсен не успокоился. Под вечер, увидев, что директор банка приехал один в город с дачи, Иверсен собрался с духом и вошел в его дом.

— Хорошо, что ты пришел, Иверсен, — сказал директор банка. Он стоял без пиджака посреди гостиной, окна которой были завешены полотняными занавесками. — Жена хочет, чтобы эти две картины перевезли к нам на дачу. Ты поможешь мне — это по твоей части.

Иверсен принес стремянку и, взобравшись на нее, стал осторожно снимать со стены картину. И пока он с этим возился, он хитро наводил разговор на волновавшую его тему, вспоминая те времена, когда был кучером и слугой в доме. А Кристиансен, поддерживая стремянку, добродушно поддакивал.

— Да, никто не знает, господин директор банка, чем вы были для меня и для моей семьи.

— Такой верный слуга, как ты, всегда может на меня рассчитывать.

— А как фру Кристиансен всегда добра к моим девочкам!

— Да, мы не забываем преданных людей.

— Вот об этом-то я и говорю, — сказал Иверсен и передвинул лестницу к другой картине. — Такие люди, как мы, не могут обойтись без поддержки в нынешнее время.

— Да, тяжелые сейчас времена.

— Страшные времена, особенно для тех, кто не хочет во всем подлаживаться к пастору Крусе.

— А что, разве он так силен? — спросил Кристиансен, нерешительно улыбаясь.

— Как же! Неужели вы думаете, господин директор, что я осмелился бы ввязаться в устройство этого праздника, если бы вы не…

— Но ведь пастор Крусе в какой-то мере сам принимает в нем участие.

— Да что вы говорите?!. — воскликнул Иверсен и замер на стремянке.

— Мне во всяком случае известно, что у него берут столы и скамейки.

— Да что вы говорите! — повторил Иверсен. — А я об этом ничего не слышал.

— И кроме того, — сказал Кристиансен, — о празднике написано в позавчерашнем номере «Свидетель истины».

— Да уж, конечно, на «Свидетеля истины» можно положиться, — насмешливо произнес Иверсен. — К тому же всему городу известно, что когда пастор в отъезде, то кандидат Левдал пишет в газете все, что ему заблагорассудится. А потом он обычно попросту отрекается от своих слов.

— Вот как? — с нетерпением произнес Кристиансен: сомнения Иверсена были ему неприятны. Полицейский понял это и замолчал. Ведь он уже получил от директора банка заверение в том, что ни с ним, ни с его дочками ничего плохого не случится. А раз так, то пусть эти благородные господа договариваются между собой как хотят.

Затем полицейский перенес картины на кухню. Там он поставил картины на скамейку, чтобы их мог забрать кучер, и почтительно раскланялся. Но директор банка окликнул его:

— Послушай-ка, Иверсен, постарайся выяснить, как обстоит дело с этими столами и скамейками.

— Будет исполнено, господин директор банка, — ответил Иверсен и тут же принялся за дело.


Вечером Ивар Эллингсен рассказывал в клубе, как он собирается порадовать мальчишек. Эта сторона праздника увлекала его больше всего, и тут он проявил немало изобретательности. Он приказал своим служащим приготовить маленькие кулечки и насыпать в них слежавшийся изюм и леденцовый лом. Эти кулечки предназначались для самых отчаянных сорванцов. Эллингсен говорил обо всем этом с такой радостью, что было ясно — он сам еще помнит, какими вкусными кажутся подобные деликатесы уличным мальчишкам.

— Как странно! — воскликнул вдруг кандидат Холк, стоя у столика и просматривая свежие газеты. — До сих пор не проходило дня, чтобы не появилась хоть какая-нибудь заметка о празднике. А сегодня — ничего. Во всех трех газетах ни словечка. Посмотрите…

Никто не обратил на слова Холка никакого внимания, только Рандульф, который сидел у окна и смотрел на улицу, повернулся к Холку и медленно произнес:

— Да?

— Ни единого слова, — подтвердил Холк.

VII
На следующее утро в большинстве городских домов служанки ходили заплаканные, делали свою работу как попало — все просто валилось у них из рук. Они словно обезумели, а в ответ на выговоры и брань только растерянно улыбались.

Дело в том, что они вернулись с утренней проповеди пастора Крусе глубоко потрясенные — ничего подобного они никогда не переживали. Ругань хозяек показалась им сладкой музыкой по сравнению с громовыми речами пастора. Они только одного не могли понять — как это еще существуют люди, настолько ослепленные в своей греховности, что помышляют о веселье и наслаждении, когда пламя божьего гнева вот-вот покарает их.

Дочь мадам Бломгрен, хозяйки клуба, впервые пришла на эти чтения, и с ней, видно, дело обстояло неладно. Посреди проповеди она вдруг с воплями упала на скамью и принялась громко рыдать.

Вероятно, в нее вселился злой дух — так во всяком случае решило большинство присутствующих. Однако, когда пастор сказал ей несколько строгих слов, злой дух покинул ее, и она затихла.

После первой встречи с пастором Констансе ходила целый день как в полусне. Мать даже давала ей несколько раз портвейна, чтобы подбодрить ее. Мадам Бломгрен нисколько не удивилась, узнав, что одолжить столы и скамейки у пастора оказалось совершенно невозможным, — этого она ожидала. Зато ее очень встревожило состояние Констансе, и она решительно запретила ей снова идти к пастору. Констансе не возражала матери, казалось, она подчинилась.

Но на следующий день рано утром она тайком ушла из дому и явилась одной из первых в церковь. Как только пастор заговорил, Констансе подняла на него горящие глаза и стала жадно ловить каждое его слово.

Но выдержать проповедь Мортена Крусе оказалось свыше ее сил: она была раздавлена тяжестью своих грехов, которые он все, оказывается, знал, и зарыдала в голос. Ей пришлось судорожно вцепиться в руку своей соседки, чтобы не упасть.

Все смотрели на нее с участием. Случалось, что новички вели себя так, но потом с ними уже никогда это не повторялось, — пастор терпеть не мог истерик. Верующие могли, конечно, плакать, но только тихо, а псалмы они должны были петь радостными, звонкими голосами.

Констансе тоже успокоилась после того, как пастор сказал ей несколько слов. Но дома, когда мадам Бломгрен начала было ее ругать, она воскликнула:

— Ах, замолчи, мама! Ты сама не понимаешь, что говоришь.

Затем она стремглав бросилась наверх и заперлась в своей комнате.

Она то ложилась на кровать, то принималась ходить взад и вперед, не в силах совладать с терзавшим ее беспокойством. Констансе чувствовала себя подобно человеку, который всегда жил в полной уверенности, что совершенно здоров, и вдруг узнал от врачей, что болен страшной, отвратительной болезнью. Совсем другими глазами смотрела она теперь и на себя и на ту жизнь, которую вела в последнее время.

Эмма Серенсен часто рассказывала ей о том, как чудесно любить, и уверяла, что это совсем не так опасно, как кажется. Сама Констансе стала замечать, что ее красота смущает мужчин и в ее присутствии они начинают вести себя так нелепо, что нельзя удержаться от смеха. Один только Рандульф держался при ней всегда спокойно; она даже начинала досадовать на это и удивляться — неужели он не видит, как она красива?

Теперь кровь бросилась ей в лицо при одной мысли, что здесь — перед этим маленьким зеркальцем — она раздевалась, рассматривала себя, любовалась белизной своей кожи и округлостью форм. О, все, что говорил пастор, каждое его слово было сущей правдой. В ней жил грех и плотское вожделение, а молодость, красота и горячая кровь были лишь дьявольским искушением… И она всецело поддалась этому искушению, в то время как Христос — ее жених — стоит на дороге и простирает к ней руки.

Констансе вспомнилась одна фраза, сказанная пастором, и теперь, несмотря на терзавший ее жгучий стыд, ей было как-то приятно повторять про себя его слова: «Тебе, которой бог дал ясные, блестящие глаза». Так сказал пастор, и когда она думала, что он так сказал, ей становилось легче; но потом она вспомнила, какой была до вчерашнего дня, и сгорала от стыда.


Прежде чем отправиться в банк, Томас Рандульф зашел в клуб, чтобы поговорить с Констансе, — последние двое суток она ни на минуту не выходила у него из головы.

Рандульф почти справился с тем бесенком, который сидел в нем и искушал его, — он уже, по правде говоря, начал думать, что самым умным и правильным выходом из сложившегося положения было бы жениться на Констансе Бломгрен.

Не стоило ему говорить, что он смешон, — это он и сам знал. Но, во-первых, Томас Рандульф считал, что влюбленный всегда несколько смешон, а во-вторых, он вполне отдавал себе отчет, что Констансе труднее решиться на этот шаг, чем ему.

Все, что могли бы ему возразить друзья и вообще люди его круга, он считал пустой болтовней. Одиночество, свобода — этим он был сыт по горло. И если молодая девушка готова принять его таким, каков он есть, то ей в первую очередь принадлежит право как следует обдумать свое решение. Об этом Рандульф и хотел попросить Констансе, — конечно, если она хоть немножко его любит, на что он, откровенно говоря, надеялся.

Основным доводом Рандульфа было следующее: красота Констансе и ее положение могли бы легко привести к тому, что судьба ее сложилась бы гораздо, гораздо хуже. Это он хотел бы прежде всего объяснить мадам Бломгрен.

Но он пришел на редкость не вовремя. Мадам Бломгрен, в черной нижней юбке и в ночной кофте, с ножом в руке стояла на кухне и пробовала масло. Она показала Рандульфу все масло, которое собиралась купить на послезавтра. В этот момент она меньше всего смотрела на Рандульфа, как на жениха. Но когда он спросил о Констансе, мадам Бломгрен отвела его в сторону и сказала:

— Ах, дорогой господин Рандульф, поднимитесь, пожалуйста, к ней. Она было у этого… Я чуть было не сказала, прости меня господи, у этого проклятого пастора Крусе. Он до смерти ее напугал. Поверьте, я бы никого другого не попросила об этом, но ведь вы всегда были для нее как отец.

— Гм… — произнес Рандульф и отправился наверх.

Как бессменный председатель клуба, Рандульф хорошо знал весь дом, но в комнате Констансе еще никогда не был. Он постучал в дверь.

— Кто там?

— Констансе, это я, Рандульф. Можно мне поговорить с вами?

Он услышал, как она бросилась к двери, всем телом навалилась на нее и закричала, чтобы он уходил, сейчас же уходил.

— Ну, ну, Констансе, если вы не хотите, я не войду. Вы что, не одеты?

— Уходите! Уходите! — кричала она, и по звукам, доносившимся из комнаты, Рандульф понял, что Констансе вцепилась в дверную ручку и вновь всем телом навалилась на дверь.

— Что за чепуха… — пробормотал Рандульф. — Послушайте, Констансе, может быть вы сойдете вниз, в столовую? Я хотел бы сказать вам несколько слов, прежде чем пойду в банк.

— Нет! Нет! — раздался ее крик. — Я никогда больше не буду говорить с вами! Оставьте меня в покое!

«Просто чертовщина какая-то! Констансе словно подменили», — думал Рандульф, спускаясь вниз по лестнице. И он стал размышлять над словами мадам Бломгрен. Пастор Крусе имеет огромную власть над женщинами, это известно; но то, что он сделал с Констансе…


В этот день поведение кротов встревожило Иверсена еще больше, чем накануне. Он повстречал на улице Симона Таскеланна и как бы невзначай спросил его насчет пасторских столов и скамеек. Вместо ответа Таскеланн зловеще расхохотался ему в лицо, широко разинув свою пасть с редкими зелеными зубами.

Полицейский тут же донес об этой встрече Кристиансену. Выслушав Иверсена, директор банка в глубокой задумчивости принялся потирать свой мягкий нос.

Он уже давно ожидал неприятностей от Мортена Крусе. Рано или поздно между ним и пастором должно было произойти столкновение, которое могло завершиться даже разделом власти. Кристиансен все надеялся, что с толстым Мортеном Крусе что-нибудь случится — несчастье или промах, который его скомпрометирует. Может быть, всплывет какая-нибудь сомнительная денежная махинация или историйка, в которой окажется замешана женщина… Но пастор поднимался все выше и выше, в то время как директор банка уже видел признаки собственного заката.

Кроты начали подготавливать появление пастора Крусе на политической арене. И не оставалось никаких сомнений в том, что на следующих выборах он будет избран в стортинг. Директор банка уже много лет был депутатом стортинга от города. И хотя он был политическим противником пастора Крусе, до сих пор его влияние на горожан, в том числе и на сторонников пастора, было так велико, что одно из двух мест города в стортинге всегда принадлежало ему.

Но на этот раз дело обстояло иначе. Теперь Кристиансен был вынужден либо попробовать обойтись без помощи пастора, либо выступить совместно с ним. Директор банка намеревался осенью с помощью друзей встретиться с пастором. Но сейчас вдруг всплыл этот проклятый праздник, в подготовку которого его втянули обманным путем, — этого он никогда не забудет Томасу Рандульфу! Поэтому встречу нельзя было больше откладывать, и Кристиансен решил отправиться к пастору Крусе.

Нелегко было директору банка решиться на этот шаг. Когда он прежде думал о том, что настанет день дележа власти, ему всегда представлялось, что это произойдет в его кабинете, за его большим письменным столом. Теперь же ему пришлось сесть перед пастором на тот самый стул, на котором столько бедных грешников — пожалуй, добрая половина всех жителей города — провели самые унизительные минуты своей жизни.

Но пастор Крусе облегчил ему задачу. Он пошутил по поводу того, что его скромный кабинет посетил столь необычный гость, и спросил, не может ли он быть чем-нибудь полезен господину директору банка. Он был бы этому весьма рад.

— Да, господин пастор, я хотел бы многое обсудить с вами. Собственно говоря, крайне прискорбно, что мы не работаем в более тесном контакте.

— Насколько мне известно, господин директор — искренний христианин. Не так ли?

— Во всяком случае смею утверждать: человек, исполненный истинно христианских интересов, — произнес директор банка голосом бывалого оратора.

— Для меня, — откровенно сказал пастор, — есть только один признак, по которому я различаю людей: верующий и неверующий. Точно так же, как для меня невозможно сотрудничество с врагом Христа, я готов всегда протянуть руку брату во Христе.

— Эти слова делают вам большую честь, господин пастор. Но вы ведь сами знаете, что жизнь полна противоречий, особенно политическая жизнь.

— О! Политика! — воскликнул пастор и ухмыльнулся. — Если мне придется вступить на политическое поприще, то я не побоюсь остаться верным своему принципу. Для меня первым вопросом всегда будет: кто ты — христианин или безбожник?

— Но все же это не значит… что между двумя людьми, чьи политические взгляды так различны, как, например, ваши и мои…

— Дорогой господин директор, — сказал пастор и перегнулся через стол, — что важнее: чтобы прошел тот или иной закон, та или иная реформа, или чтобы охранялось самое драгоценное сокровище народа, передаваемое из поколения в поколение, — наивная детская вера, которую безбожники пытаются коварно истребить? Можем ли мы, христиане, сомневаться в том, как следует ответить на этот вопрос?

— Нет, конечно нет! Я прекрасно понимаю, что есть высшие принципы совместной деятельности…

— Вот именно, — перебил Кристиансена пастор Крусе, — и если бы вы не пришли ко мне, я бы сам пришел к вам перед выборами. Мы должны выступать вместе.

— Для меня большая радость слышать это, — начал директор банка и подумал про себя: «Все идет как по маслу, удивительно гладко!» Затем он добавил несколько прочувствованных фраз о гражданском долге и детской вере.

— Когда стоишь на общих позициях в главном, — продолжал пастор Крусе, — легко устранить недоразумения по второстепенным вопросам. Вот, например, я слышал об организации праздника…

— Знаете, как бывает, господин пастор… Со всех сторон осаждают просьбами, уговорами. На этот раз меня прямо-таки насильно втянули… Однако сейчас еще не поздно…

— Что до меня, — тут пастор улыбнулся, — то я бы никогда не смог работать изо дня в день с таким человеком, как Томас Рандульф.

— Поверьте, мне он тоже крайне несимпатичен.

— Если бы у вас когда-нибудь появилось намерение подыскать для своего банка кассира, в котором усердие соединялось бы со здоровым христианским духом, я смог бы вам порекомендовать такого.

Директор банка заверил, что будет весьма признателен за подобную рекомендацию.

— Вы знаете Педера Педерсена? В свое время он был коммерсантом, но ему не повезло — слишком доверял людям, чтобы стоять на страже своих собственных интересов. Это чрезвычайно подходящая кандидатура на должность кассира.

Да, он знал Педера Педерсена — страшно подумать о таком кассире. Но директор банка рассудил так: сделка с пастором прошла на редкость гладко, значит можно кое-чем поступиться. К тому же он был зол на Рандульфа.

— У нас здесь много благомыслящих простых людей, — продолжал пастор, — с которыми совсем не считаются ни городское самоуправление, ни правительство. Вы, как председатель самоуправления, могли бы сделать немало добра, если бы не допускали такого положения, при котором все блага стекаются в одни руки. Кстати, вы, господин директор, может быть и не знаете, что полицейский Иверсен — настоящий безбожник.

— Он служил у меня кучером, как вам, вероятно, известно, господин пастор. Но вы совершенно правы — несправедливо, чтобы один человек получал все…

— Ах, для меня не это самое важное, — сухо перебил Мортен Крусе Кристиансена, — но я строго придерживаюсь своих принципов во всем, вплоть до мелочей. И от всех, кто хочет со мной сотрудничать, я требую того же. Надо помогать и давать работу только тем людям, которые зарекомендовали себя праведными христианами. Я никогда не куплю ни на грош табака у безбожника. А моя жена приобретает все, что ей нужно, в лавке мадам Эриксен, весьма набожной женщины.

Директору банка стало почти стыдно за пастора. И хотя он и сам был не чересчур щепетилен в делах такого рода, все же ему показалось слишком жестоким, чтобы дочки Иверсена также вошли в уплату за сделку. Тем не менее он в известном смысле восхищался пастором. В сущности пастор был прав: тот, кто стремится захватить всю полноту власти, ничего не должен упускать, даже самой малости.

Когда директор банка разгадал намерения пастора, он сказал совершенно серьезно:

— Я склонен думать, что и моя жена недовольна девицами Иверсен и охотно переменит лавку.

И он тут же встал, чтобы уйти. Он считал, что на этом можно поставить точку.

Однако пастор продолжал спокойно сидеть в своем кресле. Было ясно, что он еще не все высказал.

— Было бы очень хорошо, если бы ваша газета, извините, что я говорю ваша, — он вновь ухмыльнулся, — опубликовала бы сообщение о том, что вы не имеете никакого отношения к этому празднику в Иванову ночь. И чем скорее, тем лучше.

— Само собой разумеется. Я как раз намеревался прямо отсюда пойти в редакцию — тогда это сообщение появится сегодня же вечером.

— А не считали бы вы возможным написать несколько благожелательных слов по поводу нашего праздника?

— Так вы, господин пастор, тоже устраиваете праздник?

— Да, только не в канун, а в самый Иванов день. У нас будет небольшой благотворительный утренник в пользу наших бедных слепых. Как вы сами понимаете, мы нуждаемся в деньгах.

— Сочту за удовольствие пожертвовать по мере своих возможностей. — И Кристиансен протянул пастору руку.

— Надеюсь, вы и сами придете на наш праздник, Кристиансен. Мы сделаем доброе дело, если появимся вместе.

— Спасибо, с большим удовольствием, господин пастор. До свидания, господин пастор, до свидания.

Но когда директор банка был уже в дверях, пастор крикнул ему вдогонку:

— Ваших дам вы, разумеется, тоже приведете, Кристиансен!

Директор банка пробормотал в ответ «да» и «спасибо» и поторопился уйти, пока цена за сделку не возросла еще больше.


А в вечернем выпуске газеты консервативной партии появилось следующее сообщение: «Распространившиеся слухи о том, что городские власти принимают участие в организации пресловутого „народного праздника“ в канун Иванова дня, основаны, как легко было догадаться, на недоразумении. Также по недоразумению комитету по организации этого так называемого „народного праздника“ было передано знамя города и флагшток. Правда, ныне эта ошибка уже исправлена».

А на другой странице газеты была напечатана заметка: «Мы обращаем внимание наших читателей на то, что в Иванов день в молитвенном доме пастора Крусе состоится благотворительный утренник, на котором всем желающим будет предоставлена возможность жертвовать в пользу приюта для слепых — заведения, столь благодетельного для города и округа».

А «Свидетель истины» по-прежнему молчал.

VIII
Наступило 22 июня. С самого утра девицы Иверсен находились в состоянии необычайного волнения. То и дело в их лавку забегали служанки передать, что хозяйка благодарит барышень, но, к сожалению, не сможет взять заказанные вещи. Одна дама уже явилась лично и потребовала, чтобы у нее приняли назад дорогую шляпу, так как она изменила свои намерения и на праздник идти не собирается.

Толстушки Иверсен стали с тревогой поглядывать друг на друга. А фру Кристиансен, которая обычно появлялась в лавке ровно в полдень, все еще не приходила.

Томас Рандульф пришел в банк с твердым решением объясниться с Кристиансеном — спросить, что означает вчерашнее сообщение в газете. Он воспользовался теми минутами до открытия банка, которые Кристиансен обычно тратил на чтение утренней почты и проверку векселей.

Кристиансен поглядел на потолок, сделав вид, что удивлен вопросом, хотя на самом деле ждал его и был к нему хорошо подготовлен.

— Что означает статья в газете? Да это я скорее должен вас спросить, господин кассир, как объяснить, что вы…

— Мы здесь одни, господин директор, — спокойно сказал Рандульф. — Вы ведь прекрасно знаете, что сами почти насильно втерлись в праздничный комитет. А теперь, накануне праздника, вы, по-видимому, намерены его предать.

— Но и вы, надо думать, не забыли, милейший господин кассир, что не кто иной, как вы с помощью ложной информации убедили меня, что этот праздник — вполне благонамеренное начинание. Между тем это не соответствует действительности. Именно вы, стоя на этом самом месте, рассказывали мне о том, что пастор Крусе одобряет этот праздник и даже намерен предоставить…

— Да, предполагалось одолжить у него столы и скамейки; но, насколько мне известно, из этого ничего не вышло.

— Вы утверждали, что это — дело решенное.

— Сомневаюсь, чтобы я утверждал это, — возразил Рандульф неуверенно. И директор банка понял, что нащупал слабое место противника.

— Но как бы то ни было, — продолжал Рандульф, начиная злиться, — я считаю весьма постыдным для такого человека, как вы, господин директор банка, изменять своему слову и пренебрегать взятыми на себя обязательствами из-за того, что какой-то там пастор…

— Я попросил бы вас выбирать выражения…

На этом их прервали — стали сходиться остальные служащие, и рабочий день начался. Рандульф, красный как рак, сидел за своим барьером, а Кристиансен, склонившись над конторкой, потирал нос.

Но прежде чем уйти из банка, он вызвал кассира к себе в кабинет. Рандульф явился к директору, полный боевого задора, но Кристиансен не дал ему говорить, а сам повел наступление.

— Я вижу, что среди векселей, подлежавших погашению на прошлой неделе, есть и вексель вашего друга кандидата Холка, обеспеченный молодым К. Ф. Гарманом и вами…

— Да, — разочарованно ответил Рандульф. — Я скажу Холку, чтобы он завтра выполнил все необходимые формальности.

— Но будьте любезны передать ему, что он должен обойтись без вашей подписи. Вы же знаете, у нас не принято, чтобы наши служащие подписывали подобные документы.

— Но ведь я в свое время согласовал это с вами, господин директор.

— Впрочем, — спокойно продолжал Кристиансен, направляясь к двери, — нам вообще нежелательно держать у себя бумаги такого рода. Было бы лучше всего, если бы ваш друг завтра выкупил этот вексель.

Рандульфу пришлось отступить. Он дрожал от злости, но делать было нечего. Вся власть находилась в руках Кристиансена, и кассиру оставалось одно — вернуться в свою кассу, у которой уже толпились клиенты.

На заседание комитета в шесть часов вечера в клубе собрались только Рандульф, Гарман и Холк. Кандидат Холк рассказал, как разволновался амтман, узнав о публичном отказе Кристиансена от участия в празднике. Амтман успокоился только тогда, когда сам отправил в газету сообщение о том, что ни в коей мере не относится к числу инициаторов праздника. Слово «инициаторы» амтман особенно подчеркивал.

Холк и Гарман смеялись, а Рандульф молча сидел у окна.

— Уж не потерял ли и ты мужество, Рандульф? — воскликнул Холк.

— Не в этом дело, но положение теперь действительно очень осложнилось. К тому же я должен сообщить тебе, Холк, одну небольшуюнеприятность. Ты не забыл о своем векселе?

— Вот оно что! Наверно, он уже просрочен?

— Завтра утром необходимо все оформить, но своей подписи я поставить уже не смогу.

Рандульфу пришлось рассказать им все по порядку, и они страшно рассердились на директора банка, — особенно за то, что тот требовал немедленного погашения векселя. Об этом не могло быть и речи.

Эти деньги — 1200 крон — Холк взял взаймы вскоре после приезда в город, когда он решил сменить обстановку в комнате, которую снимал, потому что хозяйская мебель показалась друзьям слишком уродливой. А взять в долг деньги было так легко! В свое время эти деньги пришлись как нельзя более кстати, но он давно уже успел забыть о них.

Пока друзья обсуждали все это, в комнату вбежал Ивар Эллингсен, пунцовый от волнения, и сразу же спросил, знают ли они, что произошло на собрании союза ремесленников. Нет, об этом они еще ничего не слышали.

— Шапочника Серенсена прогнали с поста председателя союза.

— Еще один! — сказал Рандульф.

Но и это было не все. Кроты воспользовались создавшимся положением и, вопреки уставу, полностью переизбрали состав правления. Кроме того, они распустили на собрании слух — теперь он уже распространился по всему городу, — что дочь шапочника окончательно сбилась с пути.

— Эмма Серенсен! — воскликнул Кристиан Фредерик.

Молодые люди ее хорошо знали, потому что она дружила с Констансе Бломгрен, и обе девушки были самые красивые в городе. Все трое набросились на Эллингсена с расспросами.

Но Ивар Эллингсен и сам ничего толком не знал — слыхал лишь, что она с кем-то спуталась — как говорят, с женатым человеком.

Его гораздо больше интересовало то, что подлые кроты, до сих пор не имевшие никакой власти в союзе ремесленников, теперь, в результате незаконных перевыборов, заняли вдруг все места в правлении.

— Да, шапочнику теперь не до праздника, — заметил Рандульф.

— Он, говорят, совсем пал духом, особенно из-за этой истории с дочкой.

— А Иверсен?

— Я его несколько раз видел на улице, но как только он меня замечал, он сворачивал за угол, как… как…

— Как крот, — сказал Рандульф.

— Значит, наш праздничный комитет уже собрался в полном составе! — воскликнул Гарман. — Боюсь, что пастора Дуппе ждать нечего — сигара, видно, не пошла ему впрок.

Остальные попытались было рассмеяться, но не смогли — у всех оставалось какое-то неприятное чувство. Им вдруг показалось, что их слишком мало. Даже неунывающему Холку нанесли удар — он не знал, как выпутаться из этой истории с векселем.

Ивар Эллингсен кричал, бранился, хлопал себя по ляжкам — только не сдаваться! Нечего отступать перед пастором и крупными коммерсантами! Надо выдержать этот натиск, и тогда все горожане пойдут за праздничным комитетом! Тут он раскрыл свой большой бумажник и вытащил образцы плакатов и программ, которые должны были завтра расклеить по городу и раздавать.

От этого настроение у всех улучшилось, и каждый стал отчитываться в том, что успел сделать.

Кристиан Фредерик заверил, что ракеты для фейерверка прибудут вовремя; и это будет совершенно замечательный фейерверк! И постепенно они вновь воодушевились от мысли, что наперекор всему праздник все-таки состоится.

Но в дверь постучали, и в комнату вошла мадам Бломгрен. Ее нижняя губа была уродливо оттопырена, а мелкие морщинки, появившиеся на ее лице с тех пор, как она похудела, подергивались.

Мадам Бломгрен присела к столу. Мужчины молчали. Она переводила взгляд с одного на другого. Потом сказала:

— Вы, господа, небось знаете, что с вашим народным праздником дело не клеится.

— Ну, мадам Бломгрен, не так уж все плохо! — весело воскликнул молодой Гарман.

— Я бедная вдова, — продолжала мадам Бломгрен, не меняя выражения лица.

— Вам нечего бояться, мадам Бломгрен.

— Вы можете сами пройти на кухню, господа, и убедиться, сколько всего закуплено.

— Повторяю вам, мадам Бломгрен, вы ничем не рискуете.

— И Констансе… — начала было мадам Бломгрен, но голос ее дрогнул, и слезы выступили на ее маленьких, заплывших глазах.

— Успокойтесь, дорогая мадам Бломгрен, успокойтесь, — наперебой закричали все и принялись ее утешать.

Ивар Эллингсен, не придумав ничего лучшего, заказал шампанского. И это немного помогло. Сначала они выпили с мадам Бломгрен, а когда она, несколько успокоенная, ушла к себе, они продолжали пить, ободряя друг друга и произнося тосты в честь завтрашнего праздника.

— А что в газетах? Чем они сегодня нас порадуют?

Гарман пошел в читальный зал и принес оттуда все три газеты.

— А! Вот и заявление амтмана! — воскликнул Холк и прочел вслух: «Считаем необходимым обратить внимание наших читателей на то, что распространившиеся слухи относительно участия амтмана в инициативном комитете по проведению праздника в „Парадизе“ ни на чем не основаны, — амтман отнюдь не принадлежит к числу инициаторов праздника. Нам также известно, что никакого содействия этому празднику со стороны городских властей оказано не будет».

В каждой газете в этот вечер была напечатана неблагожелательная заметка о празднике. Все повернули вспять — так извозчичьи лошади, свернувшие по ошибке не в ту улицу, рысью скачут назад, бодро, как ни в чем не бывало, помахивая хвостами, — они ведь привыкли послушно менять направление.

Рандульф взял «Свидетеля истины» и, казалось, углубился в чтение; остальные стали просить его читать вслух.

«Отвратительнее всего, — начал Рандульф, — когда неверующие, легкомысленные люди, стремясь удовлетворить свои низменные склонности, прикрываются из тщеславия именем народа и пытаются окружить свои нечистые намерения фальшивым ореолом народности. Нечто подобное происходило последние дни в нашем городе, когда известные круги стремились пробудить у горожан интерес к так называемому „народному празднику“, который — характерная подробность! — должен был состояться в пресловутом „Парадизе“, месте, пользующемся столь дурной репутацией. Мы не хотим позорить организаторов этого псевдонародного праздника и потому не будем называть их имена».

— Вот, черт, кто же это написал? — воскликнул Ивар Эллингсен.

— Ну, конечно, сам ханжа пастор, — отозвался Холк.

— Нет, — резко сказал Рандульф. — Под статьей есть подпись А. К. Л. Это — Абрахам Кнорр Левдал.

— Нет, нет, этого не может быть! — закричали остальные.

Что и говорить, он опустился, и это весьма печально, но до такого падения он все же не мог дойти, никак не мог.

Тогда Рандульф швырнул «Свидетеля истины» на стол — и все увидели под статьей буквы А. К. Л. Сомнений быть не могло.

Холк и Гарман просто лишились дара речи, а Эллингсен стал клясться, что он публично изобьет Левдала или подаст на него в суд, — вне себя от бешенства он не знал, что и придумать. Все должны узнать, твердил он, что у меня были самые чистые намерения — я хотел доставить радость уличным мальчишкам. Самые чистые намерения. Тем временем все встали — пора было расходиться. Каждый обещал, правда несколько упавшим голосом, прийти завтра — было решено во что бы то ни стало провести праздник наперекор пастору Крусе и всем его кротам.

Возвращаясь из клуба домой, Ивар Эллингсен случайно встретил Педера Педерсена.

— Кто это написал о празднике в «Свидетеле истины»? — спросил Ивар без обиняков.

— Какой праздник ты имеешь в виду?

— Конечно, наш праздник.

— О нем мне ничего не известно, к нему я не имею никакого отношения, — кротко ответил Педер Педерсен. — Пастор послал меня собирать пожертвования для нашего праздника, праздника в пользу слепых. Не знаю, слышал ли ты что-либо о нем, Ивар Эллингсен?

— Покорнейше благодарю, — проворчал Эллингсен и двинулся дальше. Но Педер Педерсен зашагал с ним рядом.

— Пастор велел мне обратиться именно к тебе, Ивар.

— Вот как! Он, этот… этот…

— Да, он мне так сказал: раз ты знаком с Эллингсеном, то ступай к нему сам. Правда, час душевного прозрения для Эллингсена еще не наступил, но ведь он человек разумный и дальновидный, не может же он в конце концов желать своего собственного разорения.

— Он сказал, что я желаю своего разорения? — переспросил Ивар и презрительно рассмеялся.

— Уж не думаешь ли ты, что «Эллингсен и Ларсен» окажутся сильнее всего города?

— Мы ни с кем силой не меряемся.

— Но теперь ты остался один, Ивар! Один, окруженный явными безбожниками и врагами Христа.

— И все это из-за нашего праздника? — спросил Эллингсен уже менее уверенно.

— А ты думаешь, что из твоей дружбы с этими клубными кутилами выйдет что-нибудь путное?

— Не так уж они опасны.

— Но ты же сам знаешь, Ивар Эллингсен, что ни одна порядочная девица не придет после этого в твою лавку. Ты ведь сам это отлично понимаешь.

На это Ивар Эллингсен ничего не ответил, но почувствовал, что мурашки забегали у него по спине. Он знал, с какой легкостью капризный поток служанок по любому поводу, даже гораздо менее значительному, чем эта история с праздником, вдруг решительно меняет свое направление. И так как в этот момент они как раз подошли к дверям дома Эллингсена, то Ивар Эллингсен пригласил Педера Педерсена войти.

Было девять часов вечера, и лавка была уже закрыта. Эллингсен зажег в конторе газовую лампу, и свет от нее упал через открытую дверь на прилавок, сплошь заваленный кулечками с праздничными подарками. Эллингсен притворил дверь.

— Сегодня пастор несколько раз вспоминал, что «Эллингсен и Ларсен» всегда, на все праздники, посылали нам пожертвования.

— Что правда, то правда.

— Почему это он вдруг связался, спросил меня пастор, с самыми отъявленными забулдыгами в городе? Не к лицу это ему — человеку семейному…

— Да ведь дело вовсе не в этих господах из клуба, — сердито произнес Эллингсен и покраснел. — Вы же это сами прекрасно знаете.

— Но что тебя связывает с этими безбожниками? Ведь теперь все — и амтман, и Кристиансен, и капеллан Дуппе, и Серенсен, и Иверсен, — все до одного поспешили отказаться от этой затеи.

— Как, разве Иверсен тоже?

— А ты что, не знаешь Иверсена? Он ведь вынужден во всем следовать за директором банка, — промолвил с улыбкой Педер Педерсен.

— Но я-то с какой стати должен следовать за директором банка? — упрямо проговорил Эллингсен.

— А тебя никто и не заставляет, — терпеливо ответил Педер Педерсен и вновь начал уговаривать. — Пастор сказал, что неверие…

— К черту неверие! — взорвался, наконец, Ивар Эллингсен. — Ведь не в этом же дело! Смотри! — и он пинком ноги широко распахнул дверь в лавку. — Видишь вот эти маленькие кулечки, я хотел раздать их уличным мальчишкам, которым редко достаются сладости, — ведь я сам был таким. Только этого я и хотел, этому я радовался. А неверие и распутство здесь ни при чем. И ты, Педер Педерсен, это знаешь, да и пастор тоже.

— Ну, тогда ты нас удивляешь еще больше. Если бы ты послал все эти кулечки нам…

— Никогда! — вырвалось у Ивара Эллингсена.

— …то все сласти попали бы в те самые рты, для которых ты их предназначил.

— Да уж, конечно, в те самые! — буркнул Эллингсен и усмехнулся.

— Нет, похоже, что ты и впрямь твердо решил стать врагом господа, — произнес Педерсен уже более резким тоном. — Но радости тебе это не принесет, можешь мне поверить, ибо тот, кто идет не с нами, — тот идет против нас! Надо знать, как сказал пастор, кто твои друзья и кто твои враги.

У Эллингсена засосало под ложечкой. Что толку в его упорстве. Если пастор Крусе захочет его разорить, то он, конечно, сумеет это сделать — в этом сомневаться не приходится. Но до чего все это противно!

— Уверяю тебя, эти сладости попадут по назначению, — показав на кулечки, продолжал свое Педерсен.

— Может быть, ты и прав, Педер. В некотором смысле здесь, пожалуй, и нет разницы, — медленно, не поднимая глаз, проговорил Эллингсен. — Но имей в виду, сам я при всем этом присутствовать не желаю. Это я тебе твердо говорю, Педер Педерсен.

— Да никто тебя и не неволит, Ивар. Порвать с безбожниками — это одно уже многого стоит.

Но тут бедный Ивар Эллингсен вспомнил о праздничном комитете.

— Нет, нет, это невозможно! — закричал он и схватился за голову. — Я ведь дал слово. Да кроме того, Малена… девочки!..

— Завтра утром пароход отправляется в прогулочный рейс на весь день. Видишь, какое удачное совпадение. Я знаю многих дам, — продолжал Педерсен с улыбкой, — которые намерены отправиться завтра на эту морскую прогулку.

— Тьфу, черт побери, ловко это устроили, — сказал Ивар Эллингсен и опустился на скамью среди всех своих кулечков. — А сейчас ушел бы ты лучше, Педер Педерсен. Не зря старался — мне теперь все опротивело.

Коротышка старший крот понял, что сделал свое дело, и поспешил уйти, чтобы поскорее доложить об этом пастору. Он шел по улице, прижимаясь к стенам домов и обходя каменные ступеньки парадных.

IX
Наконец настал день праздника — ясный, сияющий. Но в городе царило такое смятение, такая растерянность, что люди не радовались ни солнечному свету, ни красоте тихого фиорда, по которому пробегала легкая рябь от свежего утреннего ветерка.

Несколько расклейщиков афиш метались по улицам; они то наклеивали праздничные афиши, то срывали их… Наконец, совсем сбитые с толку, расклейщики собрались в лавке Ивара Эллингсена, который их нанял. Но его нигде нельзя было найти.

Вскоре по городу распространился слух, что у Эллингсена побывали кроты. Затем стало известно, что он рано утром отослал пастору Крусе все, что было приготовлено для праздника в «Парадизе». Говорили также, что потом он посадил своих дам на пароход и в последнюю минуту, уступая просьбам своей жены, сам прыгнул на борт и уехал от всей этой кутерьмы… на увеселительную морскую прогулку.

И вот началось массовое бегство от того самого праздника, который еще несколько дней тому назад все так единодушно приветствовали. Но яростней всех отмежевывался от него амтман.

Хотя было не совсем ясно, чего он, собственно говоря, опасался, амтман тем не менее заразился всеобщей трусостью настолько, что просто из кожи вон лез, стараясь всячески доказать свою непричастность к этому празднику.

Потому что, как теперь выяснилось, праздник этот даже и не был народным. А каковы были в действительности подлинные стремления народа, он вычитал из сегодняшних газет. И подумать только, что он — самое высокое административное лицо в городе — еще собирался произнести речь и открыть бал в «Парадизе». Несчастный амтман видел себя танцующим на эстраде с тучной мадам Эллингсен, и ему казалось, что он слышит смех, который долетает до самого Стокгольма.

А ведь все это произошло оттого, что его помощник не только совершенно не понимал города и не мог держать амтмана в курсе народных настроений, но и сам оказался во главе группки отъявленных авантюристов.

В эту минуту кандидат Холк вошел в кабинет амтмана. Он немного запоздал, потому что с раннего утра бегал по городу, стараясь уладить дело с векселем. Но все его усилия оказались тщетными, — то ли ему не представился случай, то ли у него не хватало мужества попросить кого-нибудь подписать вексель вместо Рандульфа. Кроме нескольких молодых людей, завсегдатаев клуба, у него здесь знакомых почти не было; к тому же в городе сегодня царило не то настроение, чтобы обращаться к чужим людям с такой просьбой.

Среди его родственников и друзей, живущих в других городах, также не нашлось человека, кому он мог бы дать телеграмму с просьбой выслать 1200 крон. Холк было уже совсем отчаялся, но тут ему в голову пришла мысль обратиться к амтману. Собственно говоря, тут и стесняться-то особенно нечего, — стоит только жить немного поэкономней, и вексель очень скоро будет выкуплен. Гораздо больше Холка волновали те слухи о празднике и об Иваре Эллингсене, которые распространились по всему городу. Они окончательно испортили ему настроение.

Когда Холк обратился к амтману с просьбой подписать вексель, тот чуть было не вспылил. Но вовремя вспомнив о своем великом предшественнике, сдержался, с важным видом взял документ, поставил, где полагалось, свою подпись и вернул его Холку.

— Я должен сказать вам, однако, господин Холк, что такой же случай произошел у меня с одним из моих бывших помощников. И тогда я дал себе зарок, что если когда-нибудь еще случится нечто подобное, — и он показал рукой на только что подписанную бумагу, — я тотчас же, как бы мне это ни было прискорбно, расстаюсь со своим секретарем. Итак, нам придется расстаться. Я не сомневаюсь, господин кандидат Холк, что вы без труда найдете себе более подходящее место, ибо — я все же хочу вам это сказать — вы не подходите для нашего города. Вы человек живой — вам нужны развлечения, в то время как народ здесь стремится к тихой, спокойной жизни и, я бы сказал, к духовному усовершенствованию.

Амтман завершил свою речь характерным движением руки, которое очень напоминало привычный жест государственного советника Хьерта и должно было означать, что разговор окончен.

Пока амтман говорил, Холк стоял с подписанной бумагой в руках, тупо глядя перед собой. Затем, не произнеся ни слова, он поклонился и вышел из кабинета в соседнюю комнату, где обычно работал. Подписанное амтманом поручительство Холк со злобой швырнул на стол.

Некоторое время он сидел в глубокой задумчивости, потом все же покорно взял этот голубой листок, запечатал его в конверт и послал с курьером к молодому Гарману, который обещал выполнить за него все формальности в банке. Ведь иного выхода у него действительно не было — отсрочка, которую дал ему Кристиансен, кончилась сегодня.

Но курьеру нелегко было разыскать Кристиана Фредерика. Дело в том, что гамбургский пароход пришел вовремя, и заказанные ракеты для фейерверка находились уже в таможне. И хотя Кристиан Фредерик не вполне улавливал общее настроение, все же ему было ясно — ни о каком фейерверке сегодня и речи быть не может. Кроме того, он знал, как его отец и вообще фирма «Гарман и Ворше» боялись всего, что может воспламениться. Поэтому ему пришлось самому отправиться в таможню, выкупить там ящик с ракетами и шутихами, а затем с помощью старого матроса переправить этот опасный груз на склад фирмы.

Как только Кристиан Фредерик вернулся домой из этой экспедиции, ему подали счет за фейерверк на сумму в 237 рейхсмарок, прибывший с гамбургской почтой. И не успел он соврать отцу, что это счет за сигары, как появился курьер и вручил ему пакет от Холка. Нет, что за проклятое утро!

Тем временем еще один человек в тревоге метался по городу: это был бедняга капеллан Дуппе. Он непременно хотел, чтобы какая-нибудь газета напечатала заявление относительно его непричастности к празднику, такое же, какое опубликовал господин амтман. Но во всех редакциях капеллану отвечали, что это излишне, что праздник не состоится и что вся эта история уже вообще утратила интерес.

А в действительности его встречали так потому, что всем было решительным образом наплевать на капеллана Дуппе. И он отправился домой искать утешения у своей жены. Она сидела бледная, полуодетая и держала на руках младенца, который был так же худ и изможден, как и сам капеллан Дуппе. Она в свою очередь рассказала мужу со слов няньки и соседки, как удивляется весь город тому, что он играет на скрипке, и какое дурное впечатление произвело на всех его появление в клубе в обществе Рандульфа и остальных.

Со все растущим беспокойством капеллан Дуппе и его жена замечали, что приношения, которые и прежде были жалкими, постепенно все уменьшались. А ведь у них было уже столько детей! Если бы капеллану удалось как-нибудь поладить с пастором Крусе. Но тот давно дал понять, что решительно не нуждается в Дуппе. А теперь к пастору и подавно не подступиться.


Когда Томас Рандульф, придя утром в банк, нашел на своем столе письмо от директора, он сразу же понял, что это увольнение. Вчера во второй половине дня состоялось заседание дирекции, и он был почти уверен, что Кристиансен воспользуется этим случаем.

Все утро Рандульфа мучила мысль, что его так грубо — пинком ноги — выставляют из банка, в котором он со дня основания работал кассиром. И все же еще более сильное впечатление на него произвели, пожалуй, разговоры об Иваре Эллингсене, которые он слышал в течение всего дня.

Поэтому, как только закрыли банк, Рандульф отправился в клуб и сразу же прошел в комнату хозяйки.

Мадам Бломгрен сидела на диване. Стол и стулья были уставлены тарелками с жареной телятиной, рыбным пудингом, филе, колбасой, ветчиной и плоскими блюдами со студнем. Дверь в кухню была открыта; там стоял длинный стол, вокруг него растерянно ходили несколько женщин, которых еще накануне наняли приготовить бутерброды; некоторые из них принялись было мазать хлеб, но мадам Бломгрен тут же их остановила. Одна женщина счищала кожу с говяжьего языка, другая варила вкрутую целую кастрюлю яиц — мадам Бломгрен считала, что этим можно рискнуть, ведь надо же было хоть что-нибудь делать.

Она закупила огромное количество масла и хлеба, особенно хлеба — он лежал на всех скамейках; а в клуб все несли и несли заказанные к празднику продукты.

Сама мадам Бломгрен сидела неподвижно. Ее большое морщинистое лицо ничего не выражало. Она была похожа на статую, грубо высеченную из пористого камня, — скульптор, казалось, оставил свою работу незавершенной. Было ясно, что брошенная всеми на произвол судьбы хозяйка клуба совсем потеряла голову.

Рандульф принялся было ее утешать, но услышал, как кто-то быстро вошел в комнату из кухни. Он обернулся и увидел Констансе. Она посмотрела ему прямо в глаза, но без всякого кокетства и смущения; она казалась единственным человеком в доме, который не потерял головы, знал, что следует делать, — такой во всяком случае у нее был вид.

— Что вам угодно, господин Рандульф? — спросила она спокойно, словно обслуживая посетителя в клубе.

— Я хотел заверить вашу мать, что поскольку именно я втянул ее в эту историю, то, само собой разумеется, я готов возместить убытки, насколько это будет в моих силах.

— Благодарю, но я надеюсь, что мать найдет помощь в другом месте, — ответила Констансе.

Мадам Бломгрен растерянно взглянула на Рандульфа и вздрогнула. Потом сказала:

— Она хочет, чтобы я пошла к пастору Крусе.

Томас Рандульф слегка пожал плечами.

— Поступайте так, как считаете нужным, мадам Бломгрен! Я только хочу, чтобы вы знали, что я со своей стороны…

— Спасибо, господин Рандульф! Я уже начала было в вас сомневаться, но ведь вы всегда были честным человеком.

Констансе перебила мать. И Рандульфу почудилось, что она сделала какое-то едва заметное движение — словно указала ему на дверь.

— Мать должна сейчас думать об одном — о помощи, и искать ее там, где только и можно ее найти.

Рандульф поклонился и ушел — несчастный, уничтоженный.

А немного погодя вышла из дому и мадам Бломгрен.

Пока она тащилась до дома пастора, ее терзало предчувствие, что сейчас ей предстоит пытка такая же долгая, как список ее многочисленных мелких и больших грехов. Она знала, каким страшным может быть пастор. Достаточно посмотреть на Констансе — за три дня она стала неузнаваемой. Что же он тогда сделает со старой грешницей — хозяйкой клуба?

И тем не менее другого выхода не было. Правда, Рандульф предлагал свою помощь, да что толку, если даже он и уплатит ей какую-то сумму, — ведь убытки-то поистине необозримы. Здесь нужен человек, который действительно мог бы понять и разделить ее заботы, освободить ее от такого чудовищного избытка продуктов. По словам Констансе, это мог сделать только пастор. Поэтому мадам Бломгрен глубоко вздохнула, опускаясь на стул перед пастором Крусе.

«Сейчас он во славу господа начнет меня пытать».

Последние три дня Мортен Крусе работал как обычно — совершал церковную службу, произносил проповеди, принимал посетителей, вникал во все дела газеты и благотворительных заведений, повсюду рассылал своих кротов.

А теперь он сидел в своем кабинете и в задумчивости барабанил пальцами по столу. Недавно он читал про современные береговые укрепления. Точно так же, как комендант морской крепости может, сидя за своим столом, одним нажатием электрической кнопки взорвать мину под вражеским кораблем, находящимся далеко в море, он, Мортен, может уничтожать своих врагов, спокойно сидя в кабинете и барабаня пальцами по столу.

Эти размышления привели его в доброе расположение духа, и когда мадам Бломгрен опустилась на стул перед ним, он весело спросил:

— Ну, как дела, мадам Бломгрен?

— Плохо, господин пастор Крусе. Ах, как плохо!

— Должно быть, такое заведение, как ваше, отнимает немало сил?

Мадам Бломгрен, конечно, решила, что сейчас-то он и возьмет ее в оборот за продажу спиртных напитков и тому подобное.

— Не всегда человек волен выбирать себе занятие, — начала она. — Дело в том, что Бломгрен содержал ресторан. Но он не мог бороться с соблазнами. Да, не мог… Что и говорить, праведной жизни он не вел…

— Он, кажется, был швед? — добродушно перебил ее пастор.

— Увы, господин пастор, — вздохнула мадам Бломгрен, — он был швед, да еще со скверным характером… А в последние годы…

— Так, значит, вы взялись обслуживать этот праздник в «Парадизе»? — спросил пастор, скрывая улыбку.

Тут улыбнулась и мадам Бломгрен, но только горько, — ответить ей было нечего. Она покорно ждала его гневной речи.

Но ничего такого не произошло — во всяком случае пока не произошло. Пастор Крусе вдруг заговорил о том, каким должен быть буфет на подобном празднике. Он говорил так разумно и с таким знанием дела, что мадам Бломгрен просто диву давалась. Постепенно она вновь обрела дар речи и принялась перечислять, какие продукты купила и заказала. Что делать теперь со всем этим в такую жару!

— Хуже всего, конечно, с хлебом, — раздумчиво проговорил пастор. — Остальные продукты могут еще день пролежать.

— Ах, если бы только день или даже два, я бы не тужила; тогда можно было бы взять напрокат несколько ледников — это дело пустяковое, — сказала мадам Бломгрен. Она с радостью положила бы лед даже в собственную постель, если бы это было нужно.

— Но хлеб, особенно белый, не должен быть черствым, — продолжал пастор.

Между тем он взял карандаш и, казалось, что-то подсчитывал на листе бумаги.

— Нет, от белого хлеба я, слава богу, избавлена! — воскликнула мадам Бломгрен. — Он был заказан к полудню, чтобы до вечера не слишком зачерствел. Но сегодня утром, еще в постели, меня вдруг охватил такой страх, что я отменила заказ.

— Это было очень предусмотрительно с вашей стороны; а черный и серый хлеб может пролежать и до завтра.

— Бутерброды даже лучше делать из не очень свежего хлеба, — сказала мадам Бломгрен, — да что толку!

— Видите ли, мадам Бломгрен, завтра я устраиваю праздник. Вообще-то говоря, мы не собирались возиться с буфетом, да уж ладно, раз так получилось…

Мадам Бломгрен изменилась в лице, но она не могла еще понять, постигнуть того, что произошло. Это очень забавляло пастора.

— А что, если бы я взял все? Все, что вы приготовили? Взял бы для моего праздника? Бутерброды вы стали бы тогда делать не сегодня, а завтра, а потом отправили бы их прямо в молитвенный дом. Что вы на это скажете?

— Все… все… — больше она ничего не смогла произнести.

— Ну, конечно. Сколько вы должны были получить за обслуживание?

Но мадам Бломгрен только махнула рукой, как бы говоря, что это не имеет сейчас никакого значения.

— Да, — ответил пастор — он понял ее жест, — я тоже думаю, что насчет оплаты мы договоримся. Я уже устраивал подобные праздники и немного разбираюсь в этом деле. Ну, что вы скажете, мадам Бломгрен? Вы согласны?

Господи! Согласна ли она? Ведь она ожидала жестокого возмездия за свои грехи, думала, что ей придется подвергнуться ужасной пытке — известно, как пастор строг. Чего ж он теперь потребует от нее? Чем ей придется заплатить за это чудесное спасение?

— Я старая грешная женщина, — проговорила мадам Бломгрен и разразилась слезами.

— Ну да, все мы грешники, — ответил пастор. — А сейчас вы должны пойти домой и успокоиться, а главное, купить льду. Да не забудьте завернуть вечером хлеб в мокрые салфетки, чтобы он не слишком зачерствел. И, может, вы пошлете вашу дочь в молитвенный дом завтра утром — пусть она поможет украсить помещение к празднику.

— Констансе! Ах, дорогой господин пастор, возьмите ее! Возьмите ее! — вскричала мадам Бломгрен. Охваченная восторгом, она едва понимала, что говорит. Ею овладел порыв отдать что-то пастору, пожертвовать чем-то для этого удивительного человека, у которого для всех уготовано спасение.

Потом всякий раз, когда мадам Бломгрен рассказывала о своем посещении пастора Крусе, она неизменно добавляла, что прожила долгую жизнь, но до той минуты, как вышла из его кабинета, не знала, что такое парить на крыльях блаженства.


Хитрый полицейский Иверсен заметил, как из пасторского дома, паря на крыльях блаженства, появилась мадам Бломгрен. Он отлично знал, что это означает. Один за другим все проделывали тот же путь. Куда бы ни забредал сегодня полицейский во время своего обхода, повсюду он видел одно и то же: друзья его не помнили себя от страха, а кроты ликовали.

Полицмейстера попросили отрядить назавтра двух постовых для охраны порядка перед молитвенным домом, но при этом ему ясно дали понять, что Иверсена назначать не следует. Впервые от Иверсена уплывал дополнительный заработок. А когда он осмелился остановить на улице директора банка и пожаловаться ему, тот сказал, что это вполне справедливо, — ведь не может один и тот же человек вечно пользоваться всеми привилегиями, и что впредь Иверсен должен быть готов к подобным вещам. Затем Кристиансен двинулся дальше, по-слоновьи переваливаясь с ноги на ногу.

В лавке девиц Иверсен стоял плач и царило полное отчаяние. Весь прилавок был завален разнообразными товарами, которые прислали назад; а маленькие толстушки вконец измучились, объясняясь с многочисленными клиентками, которые приходили, чтобы отказаться от своих заказов. Но самым ужасным было то, что мадам Кристиансен, как им передали, посетила сегодня лавку мадам Эриксен, где заявила во всеуслышание, что, по ее мнению, товары у мадам Эриксен и лучше и дешевле, чем у девиц Иверсен.

Когда полицейский, бледный, с дрожащими коленями, вернулся домой, дочери, испуганные и растерянные, собрались вокруг него в рабочей комнате. Старшая, посмотрев на отца, сказала остальным:

— Жалобами да плачем здесь не поможешь. Есть только один выход: двое из нас должны отправиться к пастору и предложить свою помощь в подготовке праздника — ведь нужно же украшать молитвенный дом и плести гирлянды. А завтра мы все отправимся на этот праздник.

— Нет! Нет! Ни за что! — запротестовали было ее сестры, но, взглянув на отца, который молча, ни на кого не глядя, сидел на стуле у печки, они тут же замолчали и согласились идти к пастору. Только младшая — неразумная Фине — громко заплакала и с ожесточением принялась разрывать на полоски кусок бархата.


Но не одна фрекен Фине оказалась такой неразумной. В городе было немало молодых людей, оплакивающих праздник Ивановой ночи, праздник, которому они так радовались, о котором столько мечтали и так много рассказывали, все больше и больше воспламеняя друг друга желанием принять в нем участие. Даже самые отпетые уличные мальчишки, и те в благоговении застывали перед витринами магазина «Эллингсен и Ларсен», чтобы поглядеть на приготовленные для них маленькие кулечки со сладостями.

Погода стояла прекрасная. Нескончаемый ослепительно яркий летний день манил всех, кто был здоров и молод, на улицу; всех, кто никак не мог понять, что солнце, веселье и свежий воздух — это всего лишь дьявольские искушения; всех, кому еще не успели внушить, что жизнь должна быть не чем иным, как боязливым ожиданием смерти, и кто еще не был в состоянии постигнуть, что людей связывает между собой одна лишь трусость, что среди людей живет страх, безраздельно властвуя над ними.

Но все же большинство горожан это понимали. Светлые платья, мелькающие среди деревьев, смех детей, шумные игры — веселый народный праздник казался теперь легкомысленной мечтой, о которой надо как можно скорее забыть. И люди стали отрекаться от праздника в «Парадизе», утверждая, что даже мысль о том, чтобы принять участие в подобной затее, ни на минуту не могла прийти им в голову. Они клялись, что если где-либо и произносили слово «праздник», то, конечно, имели в виду только праздник в молельном доме с пением псалмов и сбором пожертвований на бедных.

Настроение в городе не изменилось и после обеда. Еще раньше, чем обычно, люди разошлись по домам и тщательно заперли за собой двери, дабы никто не подумал, что они радуются мягкому вечернему воздуху, красному заходящему солнцу и блестящему месяцу, который взошел над городом. В «Парадизе» не было ни души. Даже те, кто обычно прогуливался здесь по вечерам, пошли на этот раз в противоположную сторону.

Только два плотника — их, говорили, послал директор банка — поспешно разбирали площадку для танцев. Потом они погрузили доски в лодку и тотчас же торопливо отплыли от берега, словно имели дело с пропитанными заразой обломками какого-то старого амбара, которые необходимо как можно скорее сбросить в море.

По кроты были счастливы по-своему. Одно обстоятельство доставляло им особое удовольствие: все они знали, что уже давным-давно решено избрать в стортинг пастора Крусе и Педера Педерсена. Они и не подумают голосовать за директора банка. А он уже воображает себя депутатом — это просто великолепно! И все кроты заранее радовались, думая о том, какой у него будет вид в день выборов.

X
К десяти часам вечера город совсем притих, словно вымер. У Гарманов, в павильоне, сидели Рандульф, Холк и Кристиан Фредерик. Они уже успели рассказать друг другу про все неприятности сегодняшнего дня и сейчас молчали. Каждый был погружен в свои мысли.

В этот вечер они не открывали окон, выходящих на Приморскую улицу, не заставляли стол, как обычно, бутылками. Коньяк остался за дверью, а бутылки с сельтерской валялись на диване. Правда, перед каждым стоял стакан, но пробки не летели с громким треском через окно на улицу. Друзья потихоньку откупоривали сельтерскую, осторожно выпуская газ из бутылок. Да и разговаривали они вполголоса.

Не то чтобы кто-нибудь из них струсил, но у всех было отвратительное настроение, и даже смелому кандидату Холку уже не хотелось бросать вызов местному обществу и переворачивать город вверх дном.

Понимающие люди говорили, что хороших дней больше ждать нечего. Солнце на закате было огненно-красным, а на юго-западе у горизонта небо потемнело, хотя еще не затянулось тучами.

Но на востоке, где только что взошла луна, небо было синим и ясным. И к нему подымались дымки от костров, которые жгут в Иванову ночь. Видно, там, где-то далеко, за горами, все же были края, куда не добрались кроты. А это значило, что в тех краях живут дерзкие парни и девушки, которые смеют танцевать и веселиться, смеют справлять праздник Иванова дня.

А в самом городе было тихо и не горело ни одного огонька. Лунный свет падал на газоны и клумбы хорошо ухоженного сада Гарманов. Но под ровно подстриженными липами, которые росли вдоль забора, было темно.

Там уже давно стоял человек; вся его фигура выражала растерянность; он то прислушивался к приглушенным звукам голосов и тихому звону стаканов, то порывался уйти, то, как бы против своей воли, направлялся к павильону, но сразу же, сделав несколько шагов, останавливался в нерешительности, а затем снова двигался вперед.

Наконец он вышел из тени деревьев и замер перед открытой дверью павильона, освещенный ярким светом луны. Он стоял спиной к свету, и все трое увидали его силуэт, но не могли как следует разглядеть его лицо. Они только заметили, что он был бледен, и глаза его беспокойно бегали от одного к другому. Кристиан Фредерик, увидевший его первым, на мгновенье смутился, но потом сказал:

— А, это ты, Левдал? Зайди, выпей стаканчик.

Но Томас Рандульф заложил обе руки за спину и проговорил:

— Нет, к черту! С ним я не пью!

Холку и Гарману слова Рандульфа показались слишком жестокими, и они хотели было возразить ему, как вдруг Абрахам Левдал повернулся и бросился бежать. Он бежал не по дорожке, а прямо по газонам и клумбам, продирался сквозь кустарник, мокрые ветки хлестали его по ногам. Полы его тонкого сюртучка развевались на бегу. Он бежал, как вор, по направлению к маленькой калитке в заборе и исчез в тени подстриженных лип.

Кристиан Фредерик вскочил, чтобы удержать Левдала, но когда понял, что ему это не удастся, сказал Рандульфу:

— Ты поступил с ним чересчур сурово. Бедняга он, этот Левдал.

Холк тоже считал, что стаканчик коньяку Левдалу уж во всяком случае можно было дать — ведь он затем только и пришел.

Томас Рандульф ничего не ответил, он допил свой стакан и простился.

Холк и Гарман слышали, как Рандульф спускался по каменной лестнице, ведущей на Приморскую улицу, как запер за собой ворота. Потом раздались его одинокие удаляющиеся шаги, но вскоре и они перестали доноситься; стало совсем тихо — как прежде.

Холк и Гарман до глубокой ночи просидели в павильоне; они рассказывали друг другу разные печальные истории и делились своими тайнами.

А веселая круглая луна, кочующая по небу, увидев, что ни один человек так и не пришел на место праздника, начала собирать над городом длинные влажные нити серых облаков, словно ткала суровое полотно. Перед рассветом заволокло уже все небо, и стал накрапывать дождик, а часам к пяти утра хлынул ливень.

Констансе Бломгрен провела эту ночь так же, как и три предыдущие. По ночам она терзалась больше всего. Вместо того чтобы вверить свою душу небесному жениху, она чуть было не обратила все свои помыслы к земной любви и плотским вожделениям. Днем ее поддерживала уверенность в том, что она ходила по краю пропасти, но спаслась — ей не дали впасть в самый страшный и отвратительный грех. Пока было светло, эти мысли утешали ее — она была преисполнена горячей благодарности к своему спасителю и чувствовала себя почти счастливой, когда говорила с ним или даже когда просто глядела на него.

Но по ночам ее одолевали поистине дьявольские наваждения — особенно в эти душные летние ночи, когда с полей тянуло одуряющим запахом свежего сена и доносился мирный стрекот кузнечиков. В такие ночи сны как бы наполнялись дыханьем тучной плодородной земли, и тогда горячая кровь Констансе начинала кипеть, и она просыпалась, полная жгучего стыда. Вскочив с постели, она проклинала свою красоту и в жарких молитвах просила бога явить милость и дать ей силу отрешиться от соблазна — увянуть, чтобы вернуться в лоно господне.

Констансе прислонилась к оконной раме. Холодный дождь немного успокоил ее, но она совсем лишилась сил и пала духом. Далеко она, видно, зашла в своем грехе, раз дьявол еще и сейчас обладает такой властью над ней. Ах, если бы она могла сознаться во всем этом пастору. Слышал ли он когда-нибудь что-либо подобное? Или, может быть, она худшая из всех?

Когда Констансе высовывалась в окно, то могла видеть угол пасторского дома и ворота. Она обрадовалась, заметив, что у ворот стоит запряженная двуколка, — значит, он проедет мимо ее дома.

Констансе закуталась в серый платок и стала ждать, перегнувшись через подоконник. Подъехав ближе к клубу, пастор словно почувствовал на себе напряженный взгляд Констансе, потому что он поднял голову, поздоровался и проехал мимо. Констансе была так несказанно счастлива, что запела псалом и, одеваясь, впервые за все эти дни улыбнулась своему отражению в зеркале.

Тем временем Мортен Крусе ехал дальше. Дождь его не смущал. Утренний привет Констансе настроил его на веселый лад, да и без того у него на душе было легко, почти празднично. Он любил, когда молодые девушки, бледные от волнения, провожают его горящим взором. Что же касается Констансе, то это была красивая победа, и одержал он ее в самый последний момент.

О, в последние дни произошло немало событий, за которые он должен благодарить бога. Все обернулось как нельзя лучше. Многие из тех, кто до сих пор были его противниками, теперь пришли к нему, а его старые приверженцы заняли более прочное положение в городе и влияние их усилилось. Безбожники, взбаламутившие город, получили по заслугам. А все деньги, которые ушли бы на суетные мирские дела, потекут теперь в его кассу — для бедный слепых.

Во время этой короткой поездки к одной больной женщине, живущей за городом, Мортен Крусе собирался обдумать свою речь на празднике. Но пока его двуколка катилась по улицам, он невольно думал о людях, спавших в домах, мимо которых он проезжал.

Он был осведомлен обо всем, что творилось за стенами этих домов. Он хорошо знал и своих сторонников и своих врагов. В конце концов, и тем и другим была одна цена. Повсюду царили грех и порок, пьянство и разврат. Все эти люди ненавидели друг друга и сеяли лишь зло и раздор. От дома к дому, от улицы к улице распространялся дух нетерпимости, который подавлял слабых и помогал сильным карабкаться вверх, чтобы занять свое место под солнцем.

Но он, Мортен Крусе, стоял теперь над ними. Он всех держал в своих руках. Пусть город мал и край беден — власть всегда остается властью. Его мечты сбылись. В своем краю он был первым. Он властвовал там, где все ему было знакомо и понятно. В одном кармане он держал бога, а в другом — город.

Выехав с мостовой на проселочную дорогу, плотно утрамбованную дождем, он взял вожжи в левую руку, несколько раз сильно хлестнул лошадь и с радостью подумал, что вот так же он управляет и всей округой.

Погода была как раз такая, какую он любил: низкое свинцовое небо, покрытый пеленой дождя и грязи город, словно придавленный к земле густым серым туманом. Нет, дождь ничуть не смущал пастора. На голове у него был резиновый капюшон собственного изобретения, который пристегивался к плащу. И хоть вокруг хлестал ливень, Мортен Крусе сидел в своей двуколке совершенно сухой, словно на нем была прочная хорошая шкура — шкура, которая еще долго ему послужит.

НОВЕЛЛЫ

Народный праздник

Перевод М. М. Зощенко

Первого сентября месье и мадам Туссо совершенно случайно прибыли в Сен-Жермен.

Четыре недели назад они справили свою свадьбу вЛионе. Да, там, в Лионе, находился их дом. Но сейчас они с трудом могли представить себе — где же именно они провели этот месяц после их свадьбы. Он промелькнул с необычайной быстротой. Несколько дней вообще выпало из памяти, а затем, казалось, чуть не половину их жизни заняли недолгие вечерние часы, когда они пили чай в каком-то маленьком доме в увеселительном саду в Фонтенбло.

Подлинной целью их свадебного путешествия был Париж, и они обосновались там в маленькой уютной гостинице. Но они никак не могли обрести покоя, а вдобавок стояли жаркие дни. Поэтому супруги Туссо, покинув Париж, стали перекочевывать из одного городка в другой, и вот однажды в воскресенье, в полдень, приехали в Сен-Жермен и там остановились в гостинице «Генрих Четвертый».

Маленькая, но весьма полная дама, сопровождавшая гостей до их номера, спросила прибывших:

— Месье и мадам, вероятно, приехали, чтобы присутствовать на нашем празднике?

Супруги Туссо промолчали. О каком празднике она говорит? Нет, ни о каком другом празднике они ничего не знают, кроме праздника их собственной свадьбы.

Однако им тут же было сообщено, что им повезло: они попали как раз на большой и знаменитый народный праздник, который ежегодно справляется в первое сентябрьское воскресенье в лесу возле Сен-Жермена.

В самом деле, как они кстати приехали. Было похоже на то, что счастье сопровождает их по пятам. Или, вернее будет сказать, что счастье бежит впереди них и устраивает им неожиданные сюрпризы.

После отличного обеда, которым они насладились наедине, в тени подстриженных тисовых деревьев прихотливого сада гостиницы, супруги Туссо уселись в коляску для того, чтобы ехать в Сен-Жерменский лес.

Но тут на лужайке, в саду, возле небольшого фонтана, они увидели взлохмаченного кондора, который сидел на небольшом шесте. Хозяин гостиницы специально для забавы гостей достал эту огромную птицу.

Кондор был привязан к шесту прочной веревкой. Но когда солнце сияло особенно ярко, он вспоминал о перуанских скалах и о взмахах широких крыльев над горными долинами. И тогда он забывал о веревке.

Но стоило ему сделать два могучих взмаха крыльями, как веревка натягивалась, и гриф падал в траву, часами лежал на земле, а затем снова взбирался на свой небольшой шест.

Когда супруги Туссо сидели уже в коляске, кондор взглянул на этих счастливых людей. И тут мадам Туссо громко и от души рассмеялась над его меланхолическим видом.

Коляска тронулась в путь.

Сквозь верхушки деревьев вечернее солнце освещало бесконечно длинную и прямую аллею, которая тянулась вдаль от террасы гостиницы. От быстрой езды вуаль мадам Туссо стала развеваться по ветру — и вот, наконец, обвила голову месье Туссо. И тут потребовалось немало времени привести в порядок и эту вуаль и шляпу мадам Туссо.

Много веселых хлопот доставила и сигара месье, которую он пытался закурить. Всякий раз зажженная спичка гасла — по всей вероятности, от неосторожного движения веера мадам. За эту провинность мадам надо было наказать — и на это тоже уходило немало времени.

Веселый экипаж супругов Туссо несколько потревожил чопорную английскую семью, поселившуюся на все лето в Сен-Жермене, которая совершала свою очередную прогулку по аллее. Все члены английской семьи взглянули на экипаж. В их серых и голубых глазах отнюдь не было досады или презрения, но некоторую тень удивления все же можно было прочесть.

А кондор, привязанный к своему месту, пристально смотрел на эту коляску. Он смотрел на нее до тех пор, пока она не стала маленькой черной точкой на этой прямой бесконечной аллее.

В Сен-Жерменском лесу было устроено народное гулянье, настоящий народный праздник — с медовыми пряниками, с горячими вафлями и шпагоглотателями.

Старый ветвистый дуб на праздничной площади был украшен флажками и разноцветными фонариками. Эти фонарики будут зажжены, как только стемнеет. Уже мальчишки взобрались на самые высокие ветки этого дуба, с тем чтобы запалить там свои петарды и бенгальские огни.

Некоторые изобретательные господа из гуляющей публики уже прикрепили фонарики к своим шляпам и тростям.

А вот какой-то господин, самый изобретательный из всех, прогуливается со своей дамой под огромным зонтиком, на каждой спице которого висит фонарик.

На опушке леса, прямо на земле, разложены костры. Здесь на вертеле зажаривают кур и подрумянивают картофель в свином сале. Эти запахи, оказывается, имеют своих любителей — вокруг костров стоят любопытные. Но бо́льшая часть публики прогуливается взад и вперед по длинной улице, образованной двумя рядами лавок и магазинчиков.

Месье и мадам Туссо принимали самое горячее участие во всех этих праздничных затеях. Они любовались самым жирным гусем на земле. Они играли в лотерею у человека, который изощрялся в сомнительном остроумии и уверял, что нигде в Европе нельзя выиграть в лотерею столько, как у него. Они видели знаменитую блоху «Бисмарк», которая ухитрялась править целой шестеркой лошадей — своих собратьев.

Помимо того, супруги Туссо покупали медовые пряники, стреляли в цель по глиняным трубкам и яйцам, сваренным всмятку, и, наконец, они танцевали вальс в большом шатре, устроенном для танцев.

Пожалуй, никогда они не веселились так хорошо. Здесь вовсе не было утонченных аристократов. Во всяком случае, здесь не было людей более благородных по происхождению, чем они сами. Кроме того, здесь были все незнакомые, и поэтому супруги Туссо улыбались всем и даже приветливо кивали тем, с кем сталкивались дважды.

В общем, их все чрезвычайно радовало. Они весело хохотали, взирая на глашатаев, которые зазывали публику в цирк, устроенный в большом шатре. Такие глашатаи-паяцы дули в трубы, а какие-то юные девушки с набеленными плечами стояли на возвышении и откровенно соблазняли публику своим видом.

Кошельку господина Туссо приходилось нелегко, но супруги не досадовали на непрерывные расходы и даже вымогательства. Напротив, они смеялись над теми ухищрениями, которые делали люди для того, чтобы заработать полфранка или даже несколько сантимов.

Но вот неожиданно супруги Туссо встретили знакомого господина. Это был молодой американец, с которым они познакомились еще в Париже, в гостинице.

Мадам Туссо весело воскликнула, увидев его:

— А, вот вы где, господин Уитмор! Все-таки нашли себе местечко, где даже вы не можете не повеселиться?

На это американец медленно ответил:

— Нет, лично я не нахожу удовольствия в том, чтобы видеть, как люди, у которых нет денег, валяют дурака перед теми, у которых есть деньги!

— О, вы неисправимы, господин Уитмор! — засмеялась молодая женщина. — Но все же я сделаю вам комплимент за отличный французский язык, на котором вы сегодня изъясняетесь.

Они обменялись еще несколькими словами и расстались, так как господин Уитмор собирался тотчас уехать в Париж. Толпа сразу же разъединила их.

Однако то, что сказала мадам Туссо американцу, было больше, чем комплимент. Этот деловой американец изъяснялся по-французски так, что даже слезы могли выступить у слушателей. Но та первая фраза, которую он сказал мадам, была построена грамматически совершенно правильно. И уже это одно наводило на мысль, что ответ господина Уитмора был заранее им продуман, что в нем он выразил целый ряд своих впечатлений.

Может быть, именно поэтому его грамматически правильный ответ крепко врезался в память супругов Туссо.

Нет, супругам Туссо вовсе не показалось, что слова американца были остроумны или удачны; напротив, они оба нашли, что, вероятно, очень нелегко жить человеку, у которого такой тяжелый характер, как у этого их знакомого. Тем не менее его слова запали им в душу. Они уже больше не могли по-прежнему беззаботно смеяться. К тому же мадам Туссо устала, и надо было думать о возвращении домой.

Супруги направились по дороге между лавками вниз, чтобы там разыскать свою коляску. Однако навстречу им двигалась шумная толпа. И тогда господин Туссо сказал своей супруге:

— Давай пойдем по другой дороге.

Супруги Туссо пробрались между двух лавок и вышли на заднюю сторону торгового ряда. Здесь они то и дело спотыкались о какие-то корни деревьев, но потом их глаза все же привыкли к слабому свету, который полосами падал между палатками. Здесь они натолкнулись на собаку, которая что-то грызла. Эта собака с рычаньем поднялась и утащила свою добычу в темноту леса.

Здесь, с этой стороны, торговые лавчонки были прикрыты каким-то тряпьем и полотнищами старых парусов. Повсюду в щелях виднелся свет.

Возле одной торговой палатки мадам Туссо увидела человека, лицо которого ей показалось знакомым. В самом деле, это был тот самый продавец, у которого они купили бесподобный медовый пряник. Половина этого пряника и сейчас еще лежала в боковом кармане господина Туссо.

Но лицо этого продавца было тогда совсем иным. Продавая свои медовые пряники, он любезно улыбался и, восхваляя свой товар, расточал комплименты собравшимся покупателям. И, в частности, он что-то приятное сказал красивой мадам Туссо. Однако сейчас нельзя было без удивления смотреть на этого человека. Он сидел на земле, съежившись, и жадно пожирал какую-то непривлекательную еду, которая лежала на его клетчатом носовом платке. Он ел торопливо и даже не поднял глаз на людей, прошедших мимо.

Пройдя несколько шагов дальше, супруги Туссо услышали приглушенную брань. Мадам Туссо, несмотря на протесты мужа, заглянула в щель балагана. Впрочем, и господин Туссо вскоре последовал ее примеру. Перед ними сидел старый клоун и скрюченными пальцами пересчитывал медяки. При этом он грубо бранил молодую девушку, которая стояла перед ним в умоляющей позе. Было видно, что она мерзнет.

Старый клоун изрыгал проклятия и даже топал ногами, а девушка, завернутая в длинный дождевой плащ, что-то лепетала, видимо упрашивая старика дать ей несколько монет.

В этот миг за маленькой дверью, которая вела на сцену, раздались нетерпеливые выкрики и хлопки. Девушка сбросила с себя плащ и стояла теперь полунагая, в костюме, напоминающем костюм балерины. Не говоря ни слова, не поправив ни волос, ни своего наряда, она поднялась по ступенькам, которые вели на «сцену». На секунду лицо ее приняло очаровательное балетное выражение. Но тут она снова обернулась к старому клоуну, и теперь ее лицо стало совсем иным. Рот ее лишился всякого выражения, а глаза устремились к старику с жалкой, молящей улыбкой; так пролетело одно мгновение. Старик пожал плечами и протянул ей медяки. И девушка снова обернулась, нырнула под занавес и оказалась на сцене, где была встречена радостными возгласами и аплодисментами.

У большого дуба по-прежнему стоял человек, который продавал билеты своей замечательной лотереи. Но теперь, когда стемнело, остроты этого дельца стали совсем двусмысленны и неприятны.

Да и вся публика вокруг как-то резко изменилась. Мужчины смеялись развязно, а дамы вели себя нагло. Глашатаи-паяцы стали еще более тощими. Впрочем, может быть, супругам Туссо все это теперь так казалось.

Во всяком случае, когда они проходили мимо шатра для танцев и услышали фальшивые звуки кадрили, мадам Туссо воскликнула, прижавшись к мужу:

— Боже мой! Только подумать, что мы там танцевали!

Они торопливо пошли вперед, пробираясь в толпе, с тем чтобы разыскать свою коляску. Как приятно будет забраться в нее и уехать прочь от всего этого гама!

Теперь уже недолго идти. Нужно только миновать эту огромную палатку, где разместился цирк.

В цирке шло представление, и у входа было сейчас пустынно. Старуха кассирша дремала в своей будке. А несколько поодаль стоял какой-то крошечный мальчонка. Он был одет в трико, одна сторона которого была красная, а другая зеленая. На голове парнишки красовался шутовской колпак с рогом.

Но вот к этому мальчонке подошла какая-то женщина в черном платке. Она строго заговорила с ним, и тот сжался и собрался было бежать. Его тонкие, как стебельки, ножки стали уже переступать, чтобы скорее уйти. Но женщина в черном платке заговорила еще строже, и тогда мальчонка нехотя протянул ей свою ручонку. Женщина отобрала то, что у него было в руке, и торопливо скрылась за дверью цирка.

Некоторое время мальчонка стоял тихо, но потом принялся горько плакать. Сквозь слезы он бормотал:

— Maman m’a pris mon sou![65]

Он вытер свои глаза грязной драпировкой, которая была навешена на цирковую дверь, но тут же снова разразился слезами и стал что-то приговаривать о своей маленькой печальной судьбе.

Горькие слезы текли из его глаз. Он прижался лицом к этой жесткой драпировке, разрисованной масляными красками. Как, вероятно, неуютно было плакать, уткнувшись в сухой и холодный холст. Маленькое тельце его сгорбилось, и одну ножонку он поджал под себя. Он стоял теперь, как аист на красной ноге.

Однако громко он не смел плакать. Там, за дверью, не должны были слышать его слез. И поэтому мальчонка не всхлипывал, как всхлипывают дети, а как мужчина боролся со своим сердечным горем.

Но вот он справился со своими слезами. Он высморкался и вытер пальцы о свое трико. И грязной драпировкой провел по глазам, чтобы они были сухие. Но от этого маленькое лицо мальчика не стало красивей. Пристальным взором он взглянул на всю эту толчею народного гулянья.

Потом опять пробормотал:

— Maman m’a pris mon sou…

И снова горько заплакал.

Новая волна горя, как тяжелая волна прибоя, опять захлестнула маленькое, детское сердце мальчика.

Тельце у мальчонки было тщедушное, одежда комичная, кукольная, но боль и слезы его казались настоящим, большим горем взрослого человека.


Мадам и месье Туссо уселись в свой экипаж и снова вернулись в гостиницу «Генрих Четвертый» — туда, куда когда-то французские королевы любили приезжать, когда они готовились стать матерями.

Там, в саду гостиницы, кондор по-прежнему сидел на своем шесте. Но на этот раз он спал.

Ему снился сон — единственный его сон. Это был сон о скалистых вершинах Перу и о взмахах широких крыльев над горными долинами. И кондор забыл о веревке.

Он с шумом взмахнул своими растрепанными крыльями и дважды ударил ими о воздух. Но веревка натянулась, и кондор упал, как обычно падал. Что-то обожгло его ногу, и тотчас мечта о скалах куда-то исчезла.


Благородная английская семья, проживавшая в гостинице «Генрих Четвертый», да и сам хозяин назавтра утром были огорчены, потому что кондор лежал в траве мертвый.

Усадьба пастора

Перевод С. С. Масловой-Лашанской

Весна, казалось, никогда не наступит. Весь апрель дул северный ветер, по ночам были заморозки. В полдень, правда, солнце пригревало так сильно, что начинали жужжать большие мухи — впрочем, их было немного, — и жаворонок торжественно заверял, что настало настоящее лето.

Но жаворонок — самое ненадежное создание, какое только можно найти под небесами. Как бы он ни мерз по ночам, он забывал об этом при первом же солнечном луче. Поднявшись над полянами, он парил и громко пел, пока голод не напоминал ему о себе.

Тогда он медленно опускался, делая широкие круги, пел и в такт взмахивал крыльями. А совсем близко от земли он складывал крылья и камнем падал вниз — в вереск.

Чибис мелкими шажками разгуливал между кочек, покачивая в раздумье головой. Он не очень-то полагался на жаворонка и повторял свое осторожное: «Жди, жди! Жди, жди!» Дикие утки рылись в муравьиной куче, и старшая из них сказала, что весна не наступит, пока не будет дождя.

Даже в середине мая поля и луга еще оставались бурыми, и только кое-где на пригреваемых солнцем склонах зазеленела травка. Правда, если лечь на землю, можно было увидеть множество крошечных ростков — одни потолще, другие тоненькие, как зеленые штопальные иглы, — они с опаской поднимали голову над землей. Но над ними проносился леденящий северный ветер; их верхушки желтели, и по ним видно было, что им хотелось бы снова спрятаться поглубже. Да только это было невозможно, и вот они тихонько стояли и ждали, чуть-чуть подрастая под лучами солнца.

Оказалось, что утка была права: понадобился дождь. И, наконец, он пошел; сначала холодный, он мало-помалу становился все теплее, а когда он перестал, солнце засветило по-настоящему. Теперь его нельзя было узнать: оно грело с самого раннего утра до позднего вечера; поэтому и ночи стали теплыми и влажными.

Поднялась невероятная спешка. Все в природе запоздало, и сейчас задача была — наверстать упущенное. Набухшие почки лопались с тихим треском, и из них выглядывали листья; все ростки, маленькие и большие, заторопились. Они так быстро выбрасывали побеги то с одной, то с другой стороны, словно болтали зелеными ножками. Поляны запестрели цветами и сорняками, а поросшие вереском холмы по дороге к морю посветлели.

Только желтый песок на морском берегу не изменился. У него нет цветов, которые могли бы украсить его. Весь его наряд — трава волосенец. Поэтому вокруг нее песчинки собираются грудами, и длинная мягкая трава развевается на невысоких дюнах, подобно зеленым вымпелам, которые видны на взморье уже издалека.

Кулички-песочники бегали по берегу так быстро, что их мелькающие лапки напоминали обломок частого гребня. Чайки разгуливали у самой воды, и волны заливали им лапки. Они держались серьезно, шли, нахохлившись и выставив брюшко вперед, как пожилые дамы на грязной дороге.

Кривок в узких панталонах, черном фраке и белом жилете стоял, сдвинув пятки. Он кричал: «Пойду! Пойду!», делая каждый раз быстрый легкий поклон, фалды его фрака при этом сзади оттопыривались.

Выше, в вересняке, хлопала крыльями чибисиха. Весна застала ее врасплох, и она не успела выбрать для гнезда местечко получше. И вот она положила яйца прямо на плоской кочке. Это, конечно, было глупо, она это хорошо понимала. Но ничего уже нельзя было сделать.

Жаворонок над всем этим смеялся. Зато воробьи с ног сбились от спешки. Они были еще далеко не готовы. У некоторых не было даже гнезда, другие положили одно-два яйца. А почти все они раньше неделями сидели на крыше конюшни и болтали о погоде.

Теперь от рвения они просто не знали, за что приняться. Собравшись на большом розовом кусте у забора пасторского сада, они кричали, перебивая друг друга. Самцы надулись так, что перья у них торчали во все стороны. Хвосты они подняли кверху и стали похожи на маленькие серые клубочки с воткнутыми в них иглами. Они скатились с ветвей и стали прыгать по земле.

И вот двое из них набросились друг на друга. К ним устремились остальные, и все маленькие клубочки слились в один большой клубок. Он катался под кустом, с сильным шумом поднялся чуточку в воздух, а потом упал на землю и разбился на отдельные клубочки. Без единого звука клубочки разом разлетелись по все стороны, и минуту спустя в усадьбе пастора нельзя было увидеть ни одного воробья.

Маленький Ансгариус наблюдал за воробьиной битвой с живейшим интересом. Ведь для него это было грандиозное сражение с атаками и кавалерийскими схватками. Он изучал с отцом мировую историю и историю Норвегии, поэтому все происходившее в усадьбе для него превращалось в какое-либо военное событие. Когда коровы брели вечером домой, это приближались большие массы войск. Куры — это было ополчение, а петух был бургомистр Нансен.

Ансгариус был живой, подвижный мальчик. Он мог сосчитать свои годы по пальцам. Но он не имел ни малейшего понятия о расстоянии во времени. Поэтому он соединял вместе Наполеона, Эрика Кровавую Секиру и Тиберия. А на кораблях, проходивших мимо по морю, Торденскьельд сражался то с викингами, то с испанской Армадой.

В укромном уголке позади беседки он прятал красную палку от метлы — она получила имя Буцефала. Ансгариус очень любил скакать верхом на своем коне по саду с прутиком в руке.

Неподалеку от сада поднимался холм, поросший невысокими деревьями. Укрывшись здесь, Ансгариус-разведчик мог оглядывать ровные вересковые поляны и морскую ширь.

И не было случая, чтобы он при этом не открыл какой-нибудь опасности. Иногда у берега появлялись подозрительные лодки, или вот он заметил огромные отряды кавалерии, приближавшиеся так хитро, что казались одной-единственной лошадью. Но Ансгариус разгадал коварный план; он повернул Буцефала, помчался вниз по откосу, потом в сад и галопом влетел на двор. Куры подняли такой переполох, словно их собирались резать, а бургомистр Нансен взлетел прямо на окно рабочей комнаты пастора.

Пастор поспешил на двор и успел увидеть хвост Буцефала, между тем как сам герой уже исчез за углом конюшни, где он собирался подготовить оборону.

«Печально, что мальчик так необуздан», — подумал пастор. Воинственные развлечения Ансгариуса были ему не по душе. Он хотел, чтобы Ансгариус вырос таким же мирным человеком, каким был он сам. Ему было просто больно видеть, как легко мальчик схватывал и запоминал все, что касалось войн и сражений.

Иногда пастор пытался увлечь сына картинами мирной жизни народов древности или различных современных народов. Но он не имел успеха. Ансгариус придерживался написанного в учебнике, а здесь война следовала за войной, народы были лишь солдатами, герои шли вперед по колено в крови, — и тщетно пастор пытался пробудить в мальчике сочувствие к тем, в чьей крови они шли.

Иной раз пастору приходило в голову: не лучше ли было бы с самого начала занять молодую голову мирными мыслями и картинами, а не описаниями борьбы жадных до добычи королей и не рассказами о коварных убийствах и нападениях, которыми была полна жизнь наших предков. Но потом он вспоминал, что ведь и сам он изучал в детстве то же, что Ансгариус, следовательно, так и полагается. Ансгариус все равно вырастет мирным человеком — разве он сам не стал им?

— Все в руке господней, — сказал пастор с убеждением и снова принялся за проповедь.

— Папа, ты сегодня, кажется, совсем забыл о завтраке? — В дверях показалась белокурая головка.

— Да, Ребекка, ты права! Я действительно запоздал на целый час, — ответил пастор, выходя из своей комнаты.

Отец с дочерью сели за стол вдвоем. Ансгариус по субботам мог располагать своим временем как хотел, — пастор в этот день был занят своей проповедью.

Трудно было бы найти двух людей, больше подходивших друг к другу и связанных более глубокой дружбой, чем пастор и его восемнадцатилетняя дочь. Она выросла без матери. Но у ее мягкого, добросердечного отца было столько женственного в характере, что девушка, вспоминая бледное улыбающееся лицо матери, думала о своей утрате скорее с тихой грустью, чем с острой тоской.

И, с другой стороны, она, подрастая, все больше и больше заполняла пустоту, возникшую в душе пастора; и всю свою нежность, слившуюся после смерти жены с печалью и тоской, он перенес на юную женщину, выросшую у него на руках, и боль смягчилась, душу наполнило умиротворение.

Поэтому он почти заменил ей мать. Он учил ее познанию жизни в духе своих спокойных и чистых идеалов. Ограждать и оберегать ее нежную и тонкую душу от всего низменного, вносящего в мир тревоги и смятение, делающего жизнь опасной и трудной, — вот что стало лучшей из его жизненных целей.

Когда они стояли на холме возле усадьбы и смотрели на бурное море, он говорил:

— Взгляни, Ребекка! Такова жизнь: беспокойно снуют в этом мире люди, низменные страсти вздымают и низвергают утлую ладью и, наконец, выбрасывают на берег разбитые обломки. Лишь тот, кто оградит свое чистое сердце прочным валом, сможет противостоять буре, — и волны бессильно разобьются у его ног.

Ребекка прижималась к отцу: рядом с ним она чувствовала себя спокойной и уверенной. В его словах была такая ясность, что когда она задумывалась о будущем, ей казалось, будто впереди сияет свет. Он отвечал на все ее вопросы. Ничто не казалось ему настолько великим или настолько ничтожным, чтобы он не стал говорить с нею об этом. Они делились своими мыслями легко и просто, почти как брат и сестра.

Только одна тема представляла исключение. Со всеми другими вопросами она прямо обращалась к отцу. А здесь она шла кружным путем, обходя нечто такое, мимо чего она сама все же никогда не проходила.

Ребекка знала, как сильно горевал отец, и понимала, какого счастья он лишился. С глубоким состраданием следила она за изменчивыми судьбами влюбленных в книгах, которые она читала вслух в зимние вечера. Она угадывала сердцем, что любовь — источник величайшего счастья — может также причинить и жестокую боль. Но кроме несчастной любви существовало еще нечто другое — нечто страшное, чего она не понимала. В раю любви мелькали, как ей порой казалось, темные тени — униженные и позорные. Говоря о любви, иногда вместе с этим святым словом называли самый страшный позор и величайшее несчастье. Среди знакомых ей людей случалось временами такое, о чем она даже не смела думать; и когда отец сурово, но осторожно говорил об испорченности нравов, ей долгое время неловко было взглянуть на него.

Пастор замечал это и радовался. Какой чистой, какой невинной он ее вырастил! Он отдалил от нее все, что могло бы нарушить ее детскую невинность, и поэтому душа ее была подобна сияющей жемчужине, к которой не пристанет никакая грязь.

О, хоть бы она навсегда осталась такой, как сейчас!..

Пока он сам оберегал ее, ничто дурное не могло бы ее коснуться. Если же он уйдет из этого мира, то у нее ведь останется оружие для жизненной борьбы, которое он ей дал, и оно пригодится ей, когда пробьет час. А час борьбы, конечно, пробьет. Пастор смотрел на дочь взглядом, которого она не понимала, и говорил с глубокой уверенностью:

— Да, да, все в руке господней!

— Тебе сегодня некогда погулять со мной немного, папа? — спросила Ребекка после завтрака.

— Да нет, я, пожалуй, с удовольствием пройдусь. Погода чудесная, а я работал так усердно, что проповедь почти совсем готова.

Они вышли на каменные ступени главного входа, обращенного в ту сторону, где стояли остальные постройки. Усадьба пастора отличалась одной особенностью: проезжая дорога, которая вела в город, пролегала прямо через двор. Пастору это было не по душе, потому что он превыше всего ценил покой и тишину, а даже в этом захолустье на дороге в город чувствовалось некоторое оживление.

Но для Ансгариуса небольшое движение на дороге являлось постоянным источником волнующих ситуаций. Пока отец с дочерью стояли на ступенях и обсуждали, пойти ли им по дороге или через вересковую поляну спуститься к берегу, юный воин взбежал по склону наверх и бросился на двор. Он раскраснелся и запыхался. Буцефал скакал галопом. У самых дверей дома Ансгариус остановил своего коня таким сильным рывком, что в песке остался глубокий след. Размахивая мечом, он закричал:

— Они мчатся сюда! Они мчатся!

— О ком ты говоришь? — спросила Ребекка.

— Фыркающие вороные кони и три боевые колесницы, полные вооруженных воинов.

— Что ты болтаешь! — строго сказал отец.

— Едут три коляски, в них люди из города, — сказал Ансгариус, смущенно улыбаясь, и слез со своего коня.

— Пойдем домой, Ребекка, — сказал пастор. Но в ту же минуту на холм рысью взбежали первые лошади. Здесь, конечно, не было фыркающих коней. И все же залитые солнечным светом коляски, выпорхнувшие на дороге одна за другой, а в них веселые лица и яркие краски одежды, — все это представляло собой красивое зрелище. Ребекка невольно остановилась на пороге дома.

В первом экипаже на заднем сиденье разместились пожилой господин и дородная дама, а на переднем — молодая дама и господин, который в эту минуту встал и, извинившись перед дамой на заднем сиденье, повернулся лицом вперед и стал смотреть мимо кучера.

Ребекка засмотрелась на него, сама того не замечая.

— Как здесь чудесно! — воскликнул молодой человек.

Усадьба пастора стояла на крайнем холме возле самого моря, и перед тем, кто поднимался на двор, сразу открывался широкий синий простор.

Господин на заднем сиденье слегка наклонился вперед:

— Да, здесь действительно красиво. Меня радует, господин Линтцов, что вы столь высокого мнения о нашей своеобразной природе.

В эту минуту глаза молодого человека встретились с глазами Ребекки. Она мгновенно потупилась. А он остановил кучера и воскликнул:

— Давайте остановимся здесь!

— Погодите, господин Линтцов, — сказала дама с улыбкой. — Это не годится: здесь ведь усадьба пастора.

— Ну так что же! — весело воскликнул молодой человек, спрыгивая с коляски.

— Не правда ли, — обратился он к сидевшим в других экипажах, — здесь неплохо передохнуть!

— Да, конечно! — раздался хор голосов, и молодые люди тотчас же стали выходить из экипажей.

Тогда господин на заднем сиденье встал и серьезно сказал:

— Нет, друзья мои! Расположиться здесь, у пастора, с которым мы незнакомы, ни в коем случае нельзя. Еще десять минут, и мы будем у ленсмана, а у него привыкли к визитам посторонних.

Он уже собирался дать кучеру знак ехать дальше, но в дверях дома показался пастор и радушно приветствовал путников. Он узнал консула Хартвига — самого могущественного человека в городе.

— Если бы вам угодно было остановиться у меня, это доставило бы мне большое удовольствие. И я смею уверить вас, что такой вид, как здесь…

— О нет, дорогой господин пастор! Вы слишком добры. Мы не вправе воспользоваться вашим любезным приглашением. И я прошу вас также извинить этих сумасбродных молодых людей, — сказала фру Хартвиг, но и сама она уже не очень-то верила, что ей удастся побудить своих спутников ехать дальше, когда увидела, что ее сын, ехавший во второй коляске, и Ансгариус уже увлечены разговором, как добрые приятели.

— Но я вас уверяю, фру, — ответил пастор с улыбкой, — что и я и моя дочь были бы очень рады столь приятному нарушению нашего одиночества.

Господин Линтцов с торжественным поклоном открыл дверцу экипажа, консул Хартвиг посмотрел на свою жену, а она на него, пастор подошел и повторил свое приглашение, и в конце концов они, полусопротивляясь, полусмеясь, покинули экипажи и последовали за пастором в просторную комнату, выходившую в сад.

Здесь возобновились извинения и представления. Компания состояла из детей консула Хартвига и их нескольких друзей и подруг, а прогулка была, собственно, предпринята в честь друга старшего сына консула — Макса Линтцова, приехавшего на несколько дней погостить у Хартвигов.

— Моя дочь Ребекка, — представил пастор. — Она хочет позаботиться о том, чтобы, пусть очень скромно…

— Нет, нет, господин пастор! — прервала его экспансивная фру Хартвиг с жаром. — Это уж слишком! Правда, неисправимый господин Линтцов и мои сумасбродные сыновья настояли на своем, и мы вторглись в ваш дом. Но от последних остатков своей власти я во всяком случае не откажусь. Об угощении позабочусь я сама. Пойдите-ка, господа, — обратилась она к молодым людям, — и принесите из экипажей свертки с провизией! А вы, дитя мое, конечно должны повеселиться с молодежью. Предоставьте мне заниматься хозяйством, я ведь к этому привыкла.

И добрая женщина посмотрела на красивую дочь пастора своими ясными серыми глазами и похлопала ее по щечке.

Как это было приятно! Прикосновение мягкой руки этой полной женщины вызвало у Ребекки своеобразное теплое чувство. Слезы готовы были выступить у нее на глазах. Она стояла, словно ожидая, что эта незнакомая женщина обнимет ее и шепнет ей что-то, чего она давно уже ждет.

Но общий разговор продолжался. Молодые люди принесли из колясок множество пакетов самой разнообразной формы. Фру Хартвиг бросила свой плащ на стул и принялась усердно хлопотать. А молодежь с господином Линтцовым во главе, казалось, решила внести в приготовления возможно больше сумятицы. Всеобщее веселье захватило даже пастора, и, к своему несказанному удивлению, Ребекка увидела, что ее отец заодно с господином Линтцовым прячет большой бумажный сверток под плащ фру Хартвиг.

Наконец фру Хартвиг потеряла терпение.

— Дорогая фрекен Ребекка! — воскликнула она. — Нет ли здесь поблизости чего-нибудь заслуживающего внимания, и чем дальше отсюда, тем лучше! Поведите туда этих сумасшедших и избавьте меня на некоторое время от их общества.

— Очень красивый вид открывается с холма Конгсхоуген, а потом есть еще берег и море…

— Да, спустимся к морю! — воскликнул Макс Линтцов.

— Вот хорошо! — сказала фру Хартвиг. — Вы окажете мне большую услугу, если уведете его отсюда, потому что он хуже их всех.

— Я готов следовать за фрекен Ребеккой куда угодно, — сказал молодой человек с поклоном.

Ребекка покраснела. Прежде ей не приходилось слышать ничего подобного. Красивый молодой человек так низко ей поклонился, и слова его звучали так искренне. Но задумываться над впечатлениями было некогда. Вскоре веселая гурьба с Ребеккой и Линтцовым во главе двинулась в путь. Пройдя через сад, они стали подниматься на невысокий холм, который назывался Конгсхоуген.

Много лет тому назад на вершине этого холма нашли какие-то древние вещи, и начальник группы, производившей на холме раскопки, велел посадить на откосах несколько ветростойких деревьев. Кроме рябины и орешниковой аллеи в саду пасторской усадьбы, это были единственные деревья на протяжении нескольких миль, росшие на этих обращенных к открытому морю склонах, где постоянно дули сильные ветры. С течением времени деревца поднялись, несмотря на бури и песчаные заносы, в рост человека и, обратив к северному ветру голые сучковатые стволы, словно согбенные спины, с тоской протянули руки навстречу югу. Под этими деревьями мать Ребекки посадила фиалки.

— Вы только посмотрите! Какая прелесть! — воскликнула старшая из сестер Хартвиг. — Это фиалки. Ах, господин Линтцов, нарвите мне букетик для сегодняшнего бала.

Молодому человеку, пытавшемуся найти верный тон, чтобы завязать разговор с Ребеккой, показалось, что при этих словах фрекен Фредерики девушка вздрогнула.

— Вы любите эти фиалки? — спросил он вполголоса.

Она удивленно взглянула на него: откуда он знает?

— Фрекен Хартвиг, а не лучше ли нарвать цветы на обратном пути, они тогда будут свежее?

— Как вам угодно, — ответила сухо фрекен Хартвиг.

— Есть надежда, что она к тому времени забудет о них, — тихо сказал как бы самому себе Макс Линтцов.

Но Ребекка услышала его слова и удивилась: неужели ему могло доставить удовольствие спасти ее фиалки? И почему он не захотел сорвать их для красивой девушки?

Некоторое время полюбовавшись широким горизонтом, открывавшимся с вершины холма, вся компания спустилась по тропинке к морю.

Они шли по ровному твердому песку у самой воды и оживленно беседовали. Вначале Ребекка испытывала большую неловкость. Ей казалось, будто эти веселые горожане говорят на непонятном ей языке. Они смеялись, когда как будто не было никакой причины для смеха, а ей, наоборот, много раз хотелось посмеяться над их восторженными восклицаниями и вопросами обо всем, что попадалось им на глаза.

Но постепенно она почувствовала себя в обществе этих добросердечных и благожелательных людей более уверенно. Младшая фрекен Хартвиг даже обняла ее, и они шли так некоторое время. И Ребекка оттаяла; она смеялась вместе со всеми и легко и непринужденно участвовала в общем разговоре. Она совершенно не замечала, что молодые люди, особенно господин Линтцов, уделяли именно ей особое внимание, а острых словечек, то и дело вплетавшихся по этому поводу в разговор, она не понимала, так же как вообще многого из того, что говорилось во время прогулки.

Они стали развлекаться, сбегая по песчаному склону вниз в то время когда волна отступала и поспешно поднимаясь наверх при приближении следующей волны. Все приходили в восторг, если волна настигала кого-нибудь из молодых людей или если пенистый гребень особенно большого вала заливал откос, обращая всю веселую компанию в бегство.

— Смотрите! Мама боится, как бы мы не опоздали на бал, — внезапно воскликнула фрекен Хартвиг, и в ту же минуту все увидели, что и фру, и консул, и пастор стояли на холме возле усадьбы пастора и, уподобившись трем ветряным мельницам, размахивали носовыми платками и салфетками.

Пришлось повернуть обратно. Ребекка повела всю компанию кратчайшим путем через болото, не подумав, что городские дамы не могут, подобно ей, прыгать с кочки на кочку. Фрекен Фредерика, затянутая, в модном платье, сделала слишком короткий прыжок и провалилась во влажный мох между кочками. Она закричала и, не сводя глаз с Линтцова, стала жалобно звать на помощь.

— Хенрик, — обратился Макс к Хартвигу младшему, стоявшему поблизости от нее, — помоги же сестре!

Но фрекен Фредерика обошлась без посторонней помощи, и поход продолжался.

Стол был накрыт в саду, возле дома; хотя весна только-только вступила в свои права, на солнце было совсем тепло. Когда все расселись, фру Хартвиг бросила на стол испытующий взгляд.

— Постойте, постойте! Мне кажется, здесь чего-то недостает. Да! Я твердо помню, что утром горничная уложила нам на дорогу жареного глухаря. Фредерика, дорогая, ты не припоминаешь?

— Прости, мама, но ты ведь знаешь, что я не занимаюсь хозяйством!

Ребекка посмотрела на отца, Линтцов также, а по лицу пастора даже Ансгариус мог бы прочитать, что он — виновник случившегося.

— Никогда бы не могла подумать, — начала фру, — что вы, господин пастор, в заговоре с ними.

И тогда он засмеялся и признался, к всеобщему веселью, в своей вине. В этот момент мальчики торжественно принесли птицу.

Настроение у всех было великолепное. Консула Хартвига привело в восхищение, что духовное лицо также снисходит до шуток, а у пастора уже много лет не было так легко на душе, как в этот день.

Во время разговора кто-то упомянул, что сервировка за завтраком, конечно, сельская, но сами блюда слишком уж на городской лад.

— Ведь завтрак в деревне, конечно, не обходится без простокваши.

Ребекка тотчас же встала и попросила разрешения принести кувшин с простоквашей. Не слушая возражений фру Хартвиг, она вышла из-за стола.

— Позвольте, фрекен, я помогу вам! — воскликнул Макс и бросился вслед за нею.

— Какой проворный молодой человек, — сказал пастор.

— Да, не правда ли, — ответил консул, — и к тому же он чертовски ловкий коммерсант. Он провел несколько лет за границей, а теперь участвует в фирме отца.

— Только он, пожалуй, немного непостоянный, — сказала неуверенно фру.

— О да! — вздохнула фрекен Фредерика.

Молодой человек прошел за Ребеккой через две комнаты в молочную. Ей это не понравилось, хотя молочная была предметом ее гордости. Но он так весело шутил и смеялся, что девушка невольно смеялась вместе с ним.

Она выбрала кувшин на верхней полке и протянула к нему руки.

— Нет, нет, фрекен, это слишком высоко для вас, — сказал Макс, — разрешите, я сниму его. — И в ту же минуту он положил свою руку на ее.

Ребекка отдернула руку. Она чувствовала, как краска заливает ей щеки. Казалось, она вот-вот заплачет.

Тогда он сказал тихо и серьезно, опустив глаза:

— Прошу вас, фрекен Ребекка, простите меня. С такой девушкой, как вы, я не должен был бы вести себя так несдержанно и легкомысленно. Я это понимаю. Но мне было бы больно, если бы у вас осталось впечатление, будто я только пустой фат. Я, наверно, кажусь таким. Но ведь есть люди, которые стараются принять веселый вид, чтобы скрыть, как они страдают, и многие смеются, чтобы не плакать.

При последних словах он поднял глаза. Его взгляд был так печален и в то же время так почтителен! Ребекка внезапно почувствовала, что она была жестока с ним. Она привыкла снимать с верхней полки все, что надо, но, потянувшись за кувшином второй раз, она опустила руки и сказала:

— Пожалуй, это действительно высоко для меня.

По его лицу скользнула улыбка, он осторожно снял кувшин и вынес его из молочной. Она шла вместе с ним и открывала перед ним двери. Каждый раз, когда он проходил мимо, она его внимательно оглядывала. Воротничок, шейный платок, сюртук — все у него было не таким, как у ее отца, от него пахло своеобразными, незнакомыми ей духами.

Когда они подошли к двери, которая вела в сад, он остановился и посмотрел на нее с печальной улыбкой:

— Мне нужно время, чтобы принять веселый вид. Там никто ни о чем не должен догадываться.

Он вышел на крыльцо и обратился с шуткой к сидевшим за столом. Она услышала, что ему ответили со смехом, — сама она осталась в комнате.

Бедный! Как ей было жаль его. И как удивительно, что он доверился только ей одной. Что за тайное горе тяготило его? Может быть, он, подобно ей, лишился матери? Или это было еще более тяжкое горе? Как бы она хотела ему помочь, если бы только была в силах!

Когда Ребекка позже вышла в сад, он снова был веселее всех. Только один раз он взглянул на нее, и ей показалось, что в его глазах мелькнула грусть и словно мольба. И сердце ее болезненно сжалось, когда он в тот же миг рассмеялся.

Наконец начались сборы в обратный путь. Гости и хозяева сердечно прощались. Когда упаковка вещей уже заканчивалась и в поднявшейся сутолоке каждый искал свое прежнее место в коляске или хотел найти новое, Ребекка тихонько вошла в дом, прошла через сад и поднялась на холм Конгсхоуген. Здесь она села в укромном месте под деревьями среди цветущих фиалок и попробовала собраться с мыслями.

— А фиалки? Господин Линтцов! — воскликнула фрекен Фредерика, уже сидя в экипаже.

Молодой человек, уже некоторое время усердно разыскивавший дочь хозяина дома, рассеянно ответил:

— Боюсь, теперь слишком поздно.

Но вдруг его словно осенила внезапная мысль.

— Фру Хартвиг, вы извините меня, если я убегу на десять, минут, чтобы принести букетик цветов фрекен Фредерике?

Ребекка услышала быстрые шаги, приближавшиеся к ней. У нее мелькнула мысль, что это может быть только он, он один.

— О, фрекен, вы здесь! Я пришел за фиалками.

Она полуотвернулась от него и стала рвать цветы.

— Вы их срываете для меня? — спросил он неуверенно.

— А разве это не для фрекен Фредерики?

— О нет! Пусть это будет для меня, — попросил он, опустившись на колени рядом с ней.

Голос его снова зазвучал так жалобно, как у ребенка, который просит о чем-то.

Она, не глядя, протянула ему фиалки. Он крепко обнял ее за талию и прижал к себе. Она не сопротивлялась, но только закрыла глаза и тяжело дышала. Она чувствовала, что он целует ее — раз, другой, много раз — в глаза, в губы. И между поцелуями он называл ее по имени и говорил что-то бессвязное и снова целовал ее. Из сада его позвали. Он отпустил ее и бегом спустился с холма. Лошади били копытами. Молодой человек быстро вскочил в коляску, и она покатилась по дороге. А в ту минуту,когда он открывал дверцу экипажа, он был так неловок, что уронил букетик. Лишь одна-единственная фиалка осталась у него в руках.

— Пожалуй, бесполезно предлагать вам эту одну, фрекен? — сказал он.

— О да, благодарю! Сохраните ее на память о вашей исключительной ловкости, — ответила фрекен Хартвиг. Она была очень немилостива.

— Вы правы, я так и сделаю, — ответил спокойно Макс Линтцов.

Когда он на следующее утро после бала надевал свой будничный сюртук, он нашел в петлице увядшую фиалку. Он оторвал головку цветка и выдернул стебелек с обратной стороны лацкана.

— Да, верно… — сказал он, глядя с улыбкой в зеркало. — О ней я уже почти совсем позабыл.

Вечером он уехал и забыл о ней совершенно.


Наступило лето. Стояли жаркие дни и долгие светлые ночи. Над спокойным морем дым проходивших мимо пароходов тянулся темными полосами. Шхуны проплывали с вяло повисшими парусами, не исчезая из виду чуть ли не в течение целого дня.

Пастор не сразу заметил перемену в настроении дочери. Но постепенно ему стало ясно, что этим летом с Ребеккой творилось что-то неладное. Она побледнела и подолгу оставалась одна у себя в комнате. К нему она почти никогда не заходила, и, наконец, ему стало казаться, что она избегает его.

Тогда он повел с ней серьезный разговор. Он просил ее сказать, не больна ли она, или, может быть, ее тяготят грустные размышления.

Но Ребекка только плакала и почти ничего не отвечала.

Все же этот разговор помог немного. Она теперь меньше стремилась оставаться одной и чаще бывала с отцом. Но голос ее был не так звонок, как прежде, и глаза не смотрели так открыто.

Пришел доктор и стал задавать ей вопросы. Она сильно покраснела и в конце концов разрыдалась, — да так бурно, что старый доктор оставил ее и спустился в комнату пастора.

— Ну, доктор, что же с Ребеккой?

— Скажите-ка, господин пастор, — начал осторожно доктор. — Не было ли у вашей дочери сильного душевного волнения… гм!.. Какого-либо…

— Потрясения, думаете вы?

— Нет, не совсем так. Не было ли у нее какой-нибудь сердечной печали? Или, говоря напрямик, — любовной печали?

Пастор готов был обидеться. Неужели доктор мог подумать, что его Ребекка, сердце которой было для него открытой книгой, что она могла бы или хотела бы скрыть горе такого рода от своего отца. Да и, кроме того, Ребекка, конечно, была не из числа тех молодых девушек, головы которых полны романтических любовных грез. И она никогда не расставалась с ним, а как же… «Нет, дорогой доктор! Этот диагноз не принесет вам славы», — заключил пастор, спокойно улыбаясь.

— Что ж, хорошо! — сказал старый доктор и выписал рецепт, который во всяком случае не мог повредить. Он все равно не знал никакого зелья против любовной тоски. Но в глубине души он не сомневался в своем диагнозе.

Визит доктора испугал Ребекку. Она стала еще больше следить за собой и удвоила свои усилия казаться такой же, какой была раньше. Ведь никто не должен был знать о случившемся; о том, что совершенно незнакомый молодой человек держал ее в своих объятиях и целовал ее.

Стоило ей вспомнить об этом, и лицо ее заливала краска. Она умывалась по десять раз в день, но напрасно — чувство чистоты не появлялось.

И что тогда вообще произошло? Не было ли это величайшим позором? Возможно, она теперь не лучше многих несчастных девушек, прегрешение которых приводило ее в содрогание и казалось чем-то непонятным. Ах, если бы она могла спросить у кого-нибудь! Если бы она могла сбросить со своих плеч груз сомнений и неведения, мучивший ее, ясно узнать, как велика ее вина, имеет ли она еще право смотреть своему отцу в глаза или стала величайшей грешницей.

Отец часто спрашивал ее, не может ли она открыть ему, что ее гнетет. Он чувствовал, что их разделила какая-то тайна. Но когда она смотрела в его ясные глаза, в его чистое, светлое лицо, ей казалось невозможным, совершенно невозможным коснуться ужасного, греховного вопроса, — и она только рыдала. Иногда она вспоминала прикосновение мягкой руки фру Хартвиг. Но ведь фру Хартвиг была посторонним человеком и жила так далеко от них. Нет, она должна была вести борьбу одна, совсем одна, и вести ее так, чтобы никто ничего не заметил.

А он — странствовавший по жизни с веселым лицом и печальными думами. Увидит ли она его когда-нибудь? И где бы она могла укрыться, если бы встретила его? Мысль о нем срослась неразрывно с ее сомнениями и болью, но она не испытывала ни горечи, ни ожесточения. Страдания еще крепче привязывали ее к нему, и он всегда присутствовал в ее душе.

Свои повседневные хозяйственные обязанности Ребекка по-прежнему исполняла старательно и усердно. И что бы она ни делала, к этому примешивались, словно мелкие искорки, воспоминания о нем. О нем напоминало бесконечное множество мест в доме и саду. Она встречала его в дверях, где он стоял, когда первый раз заговорил с нею. А на Конгсхоугене — с тех пор она там и не бывала — он обнял ее и стал целовать.

Пастор с тревогой наблюдал за своей дочерью. Но всякий раз, как он вспоминал слова доктора, он недовольно покачивал головой. Он ведь никак не мог предположить, что привычная рука с помощью старых, банальных приемов могла так легко сломать то славное оружие, которым он снабдил свою Ребекку.


Если весна запоздала, то осень зато наступила рано.

Однажды теплым летним вечером полил дождь. Он шел также весь следующий день и с тех пор не прекращался в течение полных одиннадцати дней и ночей, становясь все холоднее и холоднее. Наконец небо прояснилось, но на следующую ночь было четыре градуса мороза.

Листья на кустах и деревьях слиплись от продолжительного дождя, а когда мороз по-своему подсушил их, они начали грудами валиться на землю, стоило только ветру слегка их пошевелить.

Арендатор пастора был в числе немногих, успевших убрать хлеб. Теперь надо было поспешить с обмолотом, пока еще не стала речка. Она бежала, пенясь, внизу в долине, бурая, как кофе, и все люди в усадьбе пастора были заняты у молотилки или перевозили зерно и солому.

На дворе повсюду лежала солома, и ветер, пролетая над домами, хватал соломинки овса, приподнимал их и заставлял плясать, подобно желтым призракам. Это пробовал силы молодой осенний ветер. Лишь зимой, когда легкие у ветра разовьются, он затевает игру с черепицей и печными трубами.

Воробей сидел, нахохлившись, на собачьей конуре. Он втянул головку в плечи, моргал глазами и делал вид, будто происходящее на дворе его не касается. А на самом деле он примечал, куда кладут зерно. Весной он сидел в большом воробьином выводке в середине гнезда, и его больше всех щипали и клевали. Но с тех пор он вырос и поумнел. Он думал о жене и детях и о том, как хорошо иметь запасец на зиму.

Ансгариус радовался наступающей зиме, опасным экспедициям среди снежных сугробов и грохоту прибоя в непроглядно-черные вечера. Он уже поспешил воспользоваться льдом, покрывавшим лужи после ночного морозца, чтобы повести по нему всех своих оловянных солдатиков вместе с двумя латунными пушками. Сам он, взобравшись на перевернутую вверх дном кадку, наблюдал, как лед мало-помалу подавался, пока, наконец, вся армия не провалилась в воду и над поверхностью не остались торчать одни лишь колеса пушек. Тогда он закричал: «Ура!» и стал размахивать шапкой.

— Что ты так кричишь? — спросил пастор, проходивший по двору.

— Я играю в Аустерлиц, — ответил сияющий Ансгариус.

Отец тяжело вздохнул и пошел дальше — он не понимал своих детей…

…В саду, на скамейке, освещенной солнцем, сидела Ребекка. Она смотрела вдаль поверх зарослей вереска, сохранившего свои темно-лиловые цветы, между тем как осенние поля поблекли.

Чибисы молча собирались стайками и упражнялись перед отлетом на юг. Другие птицы на берегу также слетались в стаи, чтобы вместе держать путь за море. Даже жаворонок упал духом и стал, молчаливый и неразличимый среди других серых осенних птиц, искать спутников для далекого путешествия. Но чайка спокойно разгуливала по песку, выставив брюшко вперед. Она не собиралась менять местожительство.

Было бесконечно тихо. В воздухе стояла серая мгла. Краски и звуки с приближением зимы блекли и слабели, и это было приятно Ребекке.

Она чувствовала глубокую усталость, и долгая мертвая зима привлекала ее. Она знала, что для нее зима будет тянуться дольше, чем для остальных людей, весна же ее страшила.

Тогда проснется все то, что усыпила зима. Вернутся птицы и новыми голосами станут распевать старые песни. А на вершине Конгсхоугена снова расцветут синими пучками фиалки ее матери — это здесь он обнял ее и целовал много-много раз.

Эльсе Рождественский рассказ

Перевод В. П. Беркова

I
Мадам Спеккбом принадлежал дом, который назывался «Ноевым ковчегом». Внизу, в теплых, уютных комнатах, на солнечной стороне жила она сама. Верхний этаж занимала фрекен Фалбе с братом. На чердаке же — в доме было всего два этажа — под крышей, под лестницами и за трубами ютилась куча нечистых тварей, носивших общее название «Банда».

Мадам Спеккбом была не просто умная женщина, она была, как говорят в народе, «знающая женщина», то есть доктор, или знахарка, как ее называл настоящий доктор.

Однако это ничуть не трогало мадам: у нее была своя хорошая, прочная практика, и ее искусство приносило ей как деньги, так и научные триумфы.

Конечно, та часть жителей города, которая прибегала к искусству мадам Спеккбом, не относилась к числу самых благородных, но зато безусловно была наиболее многочисленной. Порой случалось, что у нее на излечении находилось сразу пять-шесть пациентов — в маленьких клетушках и закуточках, которых в доме было невероятное количество, а особенно по вечерам, после работы, она по горло была занята посещением больных и приемом самых различных пациентов.

Если же среди больных попадался такой, который находился ранее на излечении у настоящего доктора — у окружного врача Бентсена, — тогда маленькие карие глазки мам Спеккбом загорались и она встряхивала шестью седыми буклями, которые висели у нее на гребне над каждым ухом, говоря:

— Раз уж вы побывали у такого ученого человека, то вряд ли старая беззубая женщина сможет помочь вам.

В этих случаях приходилось долго уговаривать ее, пока она не соглашалась сжалиться над больным, но зато если уж она бралась за его лечение, то оказывала особое внимание пациентам, перед которыми «спасовал» настоящий доктор.

И среди жителей города — даже среди самых почтенных — ходили бесчисленные рассказы о поразительном искусстве мадам, а стоило только назвать ее имя при докторе Бентсене, как старый почтенный господин вскакивал, краснел как рак, разражался потоком проклятий и бранных слов, хватал свою шляпу и убегал.

Дело в том, что, когда доктор Бентсен приходил к простым людям, он никогда не снисходил до объяснений: для этого он слишком глубоко презирал невежество. Он только говорил: «Сделай так и так, и вот тебе лекарство».

Если же лекарство сразу не помогало — а это может случиться с самым лучшим лекарством, — то люди начинали чувствовать досаду на эту дорогую водичку из аптеки и на этого строгого доктора, который только входил, отдавал, не садясь, приказания и уходил.

И тут появлялась на сцену мам Спеккбом.

Она усаживалась и обстоятельно растолковывала, что с больным: причиной его болезни оказывались либо какой-нибудь «дух», например земляной, водяной, а то и трупный дух, либо «застрявшая капелька крови», либо еще что-нибудь в таком роде.

Подобное объяснение, конечно, нетрудно было понять, а когда мадам давала лекарства, то это были штуки, которые крепко пахли и обжигали, и сразу было видно, что тебя не надули.

И если эти лекарства и не всегда помогали, то ведь известно, что даже мам Спеккбом не властна над жизнью и смертью, но тем не менее тут было сделано все, что только можно было сделать, а это во всяком случае несравненно лучше, чем быть отправленным на тот свет подозрительной ученостью доктора, как это случилось с очень и очень многими. Кроме этого, мадам была намного-намного дешевле.

В работе мадам помогала молоденькая девушка по имени Блоха. Мадам взяла ее к себе в дом после того, как вылечила от тяжелой болезни глаз.

Родителей у Блохи не было. Ее звали Эльсе.

Не думаю, чтобы у нее когда-нибудь была фамилия. Дело в том, что она была дочерью одного из самых почтенных господ в городе, чье имя ни в коем случае не могло быть записано в метрической книге.

Когда умерла ее мать, служанка, Блоху взяли на воспитание в приют для младенцев. Там она и получила свое прозвище. Это прозвище дали ей из-за темно-коричневого пальто, которое досталось ей при рождественском распределении подарков. Оно было сначала такое большое и длинное, что когда девочка прыгала в нем, она напоминала блоху, и нашелся остроумец, который придумал ей эту кличку.

А пальто это было из такого прочного материала, что она не расставалась с ним, пока не выросла; вначале это было пальто, затем жакет, потом безрукавка и, наконец, — капор с розовыми завязками.

Она еще носила этот детский капор с розовыми завязками, когда у нее началась болезнь глаз. Бентсен, будучи врачом приюта, провозился с ней примерно с полгода, пока она не залегла, как маленький звереныш, в темном углу, поднимая крик всякий раз, когда ее поворачивали к свету.

Но тут фрекен Фалбе стала тайком лечить ее у мам Спеккбом, и трудно сказать, что уж там сыграло роль, но только ребенок выздоровел.

Доктор Бентсен торжествовал: наконец-то ему удалось справиться с этим неподатливым воспалением!

Но тут мам Спеккбом не в силах была больше молчать, и разразился крупный скандал. Фрекен Фалбе пришлось выйти из правления приюта, где ее, впрочем, уже давно смертельно ненавидели. Доктор Бентсен рвал и метал, и даже самой маленькой Эльсе пришлось страдать из-за своих новых, сверкающих глазок.

Тут-то мам Спеккбом и взяла ребенка к себе в дом — отчасти из-за того, что была человеком состоятельным и добросердечным, отчасти из-за того, что ясные глазки Эльсе служили ей аттестатом окулиста; наконец она могла при помощи девочки дразнить доктора Бентсена.

Стоило ему только пройти мимо Ковчега — а проходить ему тут приходилось много раз в день, — как мам Спеккбом хватала девочку, сажала ее на подоконник и хлопала по затылку, чтобы она кивала доктору, И когда ей таким образом удавалось заставить его повернуть к ней перекошенное злобной гримасой лицо, мам Спеккбом торжествующе встряхивала своими шестью буклями и давала Блохе кусочек сахару…

Эльсе росла и постепенно превратилась в изящную, стройную девушку — белокурую и слегка бледноватую, но все же вполне здоровую.

У нее был веселый и легкий характер, и она обладала каким-то особым уменьем всегда быть чистенькой и аккуратной и содержать все вокруг себя в порядке и чистоте. Но как только мам Спеккбом пыталась заставить ее стирать, убирать, шить и вообще «приносить пользу», с Блохой совершенно ничего нельзя было поделать: у нее «начинало болеть» то тут, то там, и никакие добрые советы и горькие травы мадам не оказывали ни малейшего действия.

Мам Спеккбом, как уже сказано, была ко всему еще и «знающая» женщина. Она прекрасно знала эту болезнь, которая начиналась как раз в дни уборки и всегда исчезала, словно по мановению волшебной палочки, в воскресенье утром. Но когда она увидела, что в данном случае болезнь проявляется в неизлечимой форме, она лишь встряхнула своими буклями и пробормотала что-то насчет «этой проклятой голубой крови».

Однако больные любили Блоху, хотя ее, собственно, нельзя было назвать верной и самоотверженной сиделкой. Но стоило ей пройти через комнату или просунуть в дверь голову, казалось, что боль и скука проходили; и мам Спеккбом хорошо понимала, какую роль она должна была отвести в своем лечении веселому смеху Блохи. Потому что ее смех не был похож ни на какой другой смех, который когда-либо звучал в «Ноевом ковчеге». Этот смех взлетал вверх по лестницам и сбегал вниз в погреб, он проскальзывал сквозь замочные скважины и проникал в сердце, так что одним становилось тепло на душе, а другие сами не могли удержаться от смеха. Но каждый из них отдал бы все, чтобы слышать, как смеется Блоха.

А она смеялась бесплатно над всем или ни над чем — как придется. У нее были алые губы и здоровые, крепкие зубы; но ярче всего сверкали ее глаза — гордость мам Спеккбом: ведь ученый доктор «спасовал» перед ними…

Ковчег мадам Спеккбом был построен не столь тщательно, как Ноев. По правде говоря, это был не дом, а самая настоящая развалина, которая стояла только потому, что к ней был пристроен другой дом — поновее и покрепче. Но поскольку Ковчег, как и все старики, не мог примириться с мыслью о том, чтобы пользоваться помощью молодежи, он все больше отшатывался в сторону, протестуя против этого содружества, и, наконец, угрожающе повис над крутым склоном, восточная часть которого спускалась к гавани и причалам.

Это был угловой дом, выкрашенный со стороны улицы в белую краску и сзади — в красную. Казалось, всевозможные изгибы, кривые линии, косые дверцы, пристройки и наросты направили своих представителей в этот Ковчег, который, высясь во всем своем безобразии, являл собой такую же загадку для современной архитектуры, как и Ноев ковчег.

Но все же он был, по-видимому, живуч, иначе Банда давно бы уже провалилась в погреб: ведь порой она учиняла у себя наверху невероятное буйство. Семейству Фалбе это доставляло много мучений, особенно по ночам, когда Банда шумела у себя на чердаке. Днем ни брат, ни сестра по большей части не бывали дома: у нее была школа для девочек в приличной части города, а он тоже во всяком случае пребывал где-то вне Ковчега.

Они происходили из старинного чиновничьего рода, но с их отцом случилось что-то неладное. Говорили, что он не то повесился, не то застрелился, совершив растрату, однако все это произошло лет двадцать тому назад и совсем в другой части страны, так что никто ничего толком не знал.

С уверенностью можно лишь сказать, что юные Фалбе оставались наполовину чужими в этом городе и вели жизнь уединенную и весьма скромную. Школа для девочек, принадлежавшая фрекен, была на прекрасном счету, несмотря на то, что самое фрекен недолюбливали: она была чересчур самостоятельна и оригинальна.

Фрекен Фалбе было, по-видимому, лет тридцать пять. Брат ее был года на два, на три моложе. У нее были светлые волосы, крупный шишковатый нос и задумчивые глаза. Но иногда она улыбалась так приветливо, что те, кто впервые видел ее улыбку, были совершенно поражены.

Кристиан Фалбе походил на свою сестру, но был при этом красив: большой фамильный нос шел ему больше.

Вокруг этого носа уже на тридцатом году его жизни стало образовываться красноватое облачко. Дело в том, что Кристиан Фалбе здорово пил.

Живи он в большом городе, он, очевидно, стал бы в высшей степени умеренным завсегдатаем кафе. Но в маленьком городишке, где нельзя посещать рестораны, ищут иных, окольных путей к цели и научаются пить.

О том, что Фалбе пьет, знал, разумеется, весь город, и только его сестра воображала, что ей удается это скрыть. Это была ее извечная забота и постоянный труд с утра до вечера, а нередко и с вечера до утра. Она отказалась от мысли исправить его, она устала от всех его благих обещаний и неудачных попыток; сейчас уже приходилось думать только о том, чтобы не дать ему пасть окончательно, — ну, и о том, чтобы скрывать все это.

Они знали о судьбе своего отца. Но в ней фамильная гордость вылилась в энергию, а в брате, напротив, — в пустое недовольство и ожесточенность.

Он был человек способный и одаренный. Когда у него бывали периоды просветления, он давал уроки иностранных языков. Но потом снова начинался запой, он пропадал по целым неделям и возвращался в Ковчег в самом жалком виде.

Сестра зарабатывала достаточно для обоих. Она клала ему деньги в кошелек, когда он спал, она улыбалась ему, когда он в пьяном виде возвращался по вечерам домой, она готовила ему лучшие блюда, какие только могла придумать. Он пожирал и выпивал все это, не говоря никогда ни слова благодарности.

Это было единственной слабостью фрекен Фалбе, в которой она признавалась себе в часы одиночества. В остальном же она была человеком прямым, смелым, самостоятельным и неутомимо деятельным.

В Ковчеге ее боялись больше, чем самое мадам Спеккбом, и даже отчаяннейшие смельчаки из Банды проходили по лестничной площадке фрекен Фалбе на цыпочках.

Кстати сказать, это была трудная старая скрипучая лестница, неторопливо поднимавшаяся вверх и имевшая множество площадок, но под конец она становилась крутой, как стремянка. Одним из любимых развлечений Блохи было катанье на перилах сверху донизу, слегка подпрыгивая на каждой площадке, — разумеется, когда фрекен Фалбе была у себя в школе.

Впрочем, фрекен Фалбе была всегда приветлива с Блохой, хоть и, по-своему, несколько суховата. Вечерами, когда мам Спеккбом бывала занята своей практикой, Эльсе сидела у Фалбе, читала или разглядывала картинки, а фрекен Фалбе в это время проверяла сочинения своих учениц. Если же возвращался Кристиан, сестра кидала на него быстрый взгляд и, в зависимости от результата этого беглого осмотра, либо отсылала Эльсе вниз, либо предлагала ей остаться.

Иногда Кристиан садился поиграть с Эльсе или сразиться в шашки, и когда они особенно весело смеялись друг над другом, фрекен Фалбе поднимала глаза от ученических тетрадей и улыбалась своей милой улыбкой.

Все же еще интереснее было Блохе на чердаке у Банды. Все удивительные углы и закоулки были окутаны там своеобразной таинственной полутьмой. Кроме того, никогда нельзя было сказать, кто же, собственно, там живет, потому что состав жильцов без конца менялся. Порой там жили всего два-три человека, порой каждый угол кишел людьми — большей частью мужчинами, которые спали, играли в карты, пили или шептались о чем-то, сдвинув головы.

Главным лицом на чердаке была Пуппелене — крупная, здоровенная баба с темными волосами, маленькими глазками и невероятно толстой нижней губой.

Она снимала у мам Спеккбом все комнаты на чердаке, что было очень удобно для мадам. Но в остальном отношения между этими двумя дамами были неблестящими. Дело в том, что Банда очень мешала всему дому своей музыкой, своим шумом и другими безобразиями, а кроме этого, из-за нее о Ковчеге шла дурная слава по всему городу.

Но как бы то ни было, выгнать Пуппелене было невозможно. Много раз мадам отказывала ей, а раза два Пуппелене в самом деле съезжала с квартиры. Но вскоре наступало примирение, и она возвращалась обратно в Ковчег — «ganz wie den Due mit den Oelblatt»[66], как выражался старик Ширрмейстер.

Старик Ширрмейстер был спившийся немецкий музыкант, попавший в эти места с разъездным оркестром много лет тому назад. Сначала дела его были неплохи. Он был очень приличным скрипачом и, кроме того, умел довольно сносно играть на всех существующих инструментах.

Поэтому сначала у него были уроки в лучших домах. Однако со временем он понемногу вышел из моды: пьянство одолело его, и в конце концов он взял к себе в дом свою бывшую служанку Лене, которую он обычно называл «meine Puppe».[67] Из-за этого народ и дал ей ласкательную кличку Пуппелене.

Теперь старый музыкант опустился до того, что жил переписыванием нот и милостью Пуппелене. Под косым потолком на чердаке стоял его старый рояль, служивший столом для переписывания нот, еды и выпивок, а у самой стены валялся запыленный и заброшенный футляр со скрипкой.

Когда Эльсе бывала наедине со стариком Ширрмейстером, ей удавалось заставить его сыграть что-нибудь, но это случалось не часто: старый музыкант дошел уже до того, что ему было тяжело слышать музыку. Для того чтобы начать играть, ему надо было немного выпить. Но зато, выпив, он мог играть так, что старенький рояль вздыхал и плакал, а Блоха, затаив дыхание, сидела на краю кровати и тоже плакала.

Пока у него было что пить, он продолжал играть, то напевая, то рассказывая ей о том, что играет. Так он постепенно описал ей свою молодость, полную надежд, музыки и веселья; он рассказывал, как проделывал шутки «mit den Göttinger Studenten»[68] и как великий Шпор однажды положил ему руку на голову и сказал: «Er wird es weit bringen!»[69]

И старик Ширрмейстер отшвыривал свой светлый парик, чтобы показать ей ту самую голову, на которую великий мастер когда-то положил свою руку.

— Ja, ja — er hat es auch weit gebracht — der alte Schweinigel![70] — ворчал он затем себе под нос, окидывал взглядом свою каморку, отхлебывая глоток из бутылки, и продолжал играть.

Блоха слышала и видела всевозможные удивительные вещи. Перед ней раскрывались великолепные картины: нарядные дамы и мужчины, свет, музыка, розы, кареты и лоснящиеся лошади, невеста в белом атласном платье — и снова розы, запах которых она ощущала.

Однажды летним вечером слуховое окошко было открыто, и лучи заходящего солнца бросали красноватый отблеск на маленького музыканта. Он играл для Эльсе, а рядом с ним стояла бутылка.

Глаза у него были влажны от вина и от волнения. Он мягко и по-старомодному осторожно исполнял адажио из сонаты Моцарта. Это было знаком особого внимания к Блохе; вообще же его ни за что нельзя было заставить играть старых классиков.

Но он уже давно заметил, что Эльсе понимала его игру. Когда он видел, что может своей музыкой влиять на нее так, что ее глаза то наполняются слезами, то раскрываются, словно перед ней возникло видение, — тогда старая развалина вздыхала и говорила; «Sie wird es auch weit bringen».[71]

На чердаке за дверью раздался странный грохот, и кто-то взялся за ручку двери.

— Tra-tra-tra! Der Trommel ist da![72] — воскликнул Ширрмейстер и перешел на веселый марш.

Дверь раскрылась, и в комнату вплыл барабан, укрепленный на животе у высокого худощавого детины в длиннополом синем форменном сюртуке. За ним проследовал толстяк с флейтой под мышкой.

Стоило только взглянуть на нижнюю губу толстяка, чтобы сразу стало понятно, что это брат Пуппелене. Но — была ли тому виною флейта или дело было в темпераменте — его губа была намного толще и свисала раза в два ниже.

Этот субъект в свое время был экономом в городском исправительном доме, но затем его уволили. Теперь, как он выражался, он жил на пансионе у своей сестры. Банда называла его Рюмконом; насколько можно было судить, он ни черта не делал, а только пил, играл на флейте и выполнял поручения своей сестры.

Кстати, эти поручения, выполнявшиеся всегда в сумерках, носили довольно таинственный характер. Когда Рюмконом выходил из дому, его длинное пальто, застегнутое на все пуговицы, странно оттопыривалось; когда же он, уже опять довольно стройный, возвращался домой, сестра, словно ястреб, набрасывалась на него, прежде чем кто-нибудь успевал подойти к нему. Вся Банда считала, что после таких экспедиций он приносил домой деньги.

Блоха хорошо знала и Рюмконома и Йоргена Барабанщика. Она сразу же встала и, насколько это было возможно, расчистила для них место.

Йорген Барабанщик принес с собой на концерт две бутылки пива и четверть штофа водки. Рюмконом таинственно подмигнул и сказал:

— Я уже послал.

Это он, впрочем, говорил всегда. Никто на свете не знал, кого и куда он посылал; но все достоверно знали, что посланный никогда не возвращался.

Между тем старик Ширрмейстер бросил презрительный взгляд на бутылки и заявил, что играть сегодня не будет.

— Приказ Пуппелене, — сказал Йорген Барабанщик по-военному кратко, и в этот момент она сама просунула в дверь голову и сказала необычайно нежным тоном:

— Ну? Вы не играете? Может, вам принести выпить немножко?

— Эге! Как ярко светит сегодня милое солнышко! — воскликнул Ширрмейстер, а Рюмконом кивнул и принялся чистить красным клетчатым платком клавиши своей флейты. Йорген Барабанщик предусмотрительно засунул водку во внутренний карман, а обе бутылки с пивом — в глубь своих длинных пол сюртука; раз Пуппелене хочет угостить, то свою выпивку можно приберечь для другого случая.

Концерт начался с «Рондо грациозо» Фюрстенау. Рюмконом в молодости действительно мог играть Фюрстенау. Но с годами на его игру словно лег слой липкой слюны; пальцы у него стали такие толстые и непослушные, что, играя, он не мог их согнуть.

Йорген Барабанщик вел свою партию скромно и со вкусом, стараясь приглушенной дробью барабана забить игру Рюмконома, когда у того из флейты вместо трелей и рулад вылетали лишь брызги слюны и хрипы. А старик Ширрмейстер аккомпанировал, фантазируя на ходу.

Видно, он здорово опустился, если принимал участие в этих трио, и порой от чувства негодования и стыда он аккомпанировал настолько неистово, что покойный Фюрстенау вряд ли узнал бы свое мирное «Рондо грациозо».

Когда они уже разыгрались, Пуппелене приоткрыла дверь, и сразу вслед за этим в комнату вошли несколько молодых людей. Они были похожи на подмастерьев или на что-то в этом роде. Один из них был одноглазым; Блоха знала, что он жестянщик. Другой был совершенно незнакомый молодой парень, который сразу принялся за ней ухаживать. Эльсе хотела, чтобы ее оставили в покое и дали послушать музыку, которая ей очень нравилась; но, в общем, она привыкла к тому, что здесь, на чердаке, мужчины щипали ее и любезничали с ней, так что она не стала обращать на все это внимания.

Тут в комнату вошла сама Пуппелене и заперла за собой дверь, а одновременно с ней — словно вынырнув из ее юбок — появилась еще одна личность, и в маленькой комнатушке стало совсем тесно.

Личность эта оказалась маленьким бледным человечком. Блоха недавно видела его один раз здесь, на чердаке, и у нее создалось впечатление, что он был важной персоной.

Он уселся на табуретку возле самой хозяйки, а его маленькие водянистые голубоватые глазки обежали все утлы, осмотрели всех сидящих в комнате, глянули сквозь слуховое окошко и остановились на двери с задвинутым засовом и повернутым ключом.

Лицо у него было худое и бледное, как будто он долго жил в темноте; коротко остриженные волосы — светлые, почти белесые, с большими залысинами на висках; руки — менее загорелые, чем у других, но увидеть их можно было редко: он обычно сидел на них.

Блоха то и дело бросала на него взгляд — у него было такое удивительное лицо. Но удивительнее всего было то, что всякий раз, когда она глядела на него, лицо оказывалось у него совсем иным. А когда он заметил ее изумление, он принялся корчить рожи и под конец состроил такую отвратительную гримасу, что Блоха вскрикнула и решила встать.

Но тут он тихо рассмеялся беззвучным смехом, обнажив желтые зубы. Затем он стал шептаться с Пуппелене; какие-то вещи, не видные Блохе, начали переходить из рук в руки под столом; жестянщик и второй молодой человек тоже оказались втянутыми в их тайную беседу. Но всякий раз, когда музыка прекращалась, Пуппелене ободряюще кричала музыкантам, и они поспешно, подкрепившись парой глотков, продолжали играть дальше.

Но посреди великолепного «Аллегро спиритуозо», когда флейта Рюмконома заливалась такими трелями и руладами, что можно было заслушаться, раздался стук в дверь.

Человек с разными лицами мгновенно исчез под стулом Пуппелене, а Эльсе с изумлением увидела, что ее кавалер и жестянщик тотчас принялись играть в карты, которые, должно быть, упали с потолка, — и даже начали довольно раздраженно спорить по поводу какого-то трефового валета.

— Aber Jergen[73] — как же ты все-таки барабанишь! — воскликнул рассерженный Ширрмейстер.

Дело в том, что чем больше Йорген Барабанщик пил, тем он больше входил в раж — он вспоминал то гордое время, когда барабанил для гражданского ополчения[74] или бил тревогу на улицах во время пожаров.

— Тс! — скомандовала Пуппелене, когда в дверь снова постучали, и недовольным тоном спросила:

— Кто там?

Какой-то голос откликнулся из-за двери.

— Откройте, — сказала Пуппелене, успокоившись, — это всего лишь фрекен Фалбе.

Жестянщик отодвинул засов, повернул ключ и отворил дверь.

Фрекен Фалбе остановилась на пороге и обменялась с Пуппелене довольно нелюбезным взглядом. Затем, не замечая других, она спокойно сказала:

— Идем, Эльсе! Тебе здесь нечего делать.

Эльсе сконфуженно поднялась и пошла с фрекен Фалбе; никто из Банды не посмел даже пикнуть. Подойдя к своей двери, фрекен Фалбе обняла Блоху за талию и сказала:

— Милая Эльсе! Обещай мне, что никогда больше не пойдешь на чердак. Ты ведь теперь уже взрослая девушка и должна понимать, что эти мерзкие люди тебе не компания.

Эльсе залилась краской и со слезами на глазах пообещала никогда больше не подниматься к Банде. А раздеваясь в своей маленькой каморке, она снова повторила обещание.

Фрекен Фалбе была права: это действительно были мерзкие люди — вся эта публика с чердака. Лучше было ухаживать за больными мам Спеккбом или сидеть вечерами у фрекен Фалбе и читать.

Но перед сном она должна была взглянуть на свои розы, которые стояли на окне: Блоха любила розы.

Она ухаживала за всеми цветами мам Спеккбом, — а цветы у мадам были на каждом окне. Но за розами Эльсе присматривала особенно тщательно, и когда наступала пора цвести, ей разрешали брать их к себе в каморку, потому что там по утрам бывало солнце.

Три-четыре из них уже наполовину распустились, и, склонившись над ними, она вдыхала тонкий аромат молодых роз. А этот аромат принес с собой образы всевозможных удивительных вещей: нарядных дам и кавалеров, свет, музыку, кареты и лоснящихся лошадей, снова музыку, которая доносилась издалека до ее слуха.

И, забравшись в постель, она думала не о пациентах мам Спеккбом или тихой комнате фрекен Фалбе, а засыпала среди роз и музыки, мечтая о платье из белого атласа и о лебяжьем пухе на плечах. Ей было семнадцать лет…

Пестрая жизнь Ковчега шла своим чередом и по-своему однообразно. Мам Спеккбом вела скрытую войну с доктором Бентсеном; фрекен Фалбе была поглощена школой и братом; Банда жила на чердаке своей таинственной жизнью.

Долгое время Блоха воздерживалась от посещений чердака, пока однажды не услышала, как играет старик Ширрмейстер. Ей страшно захотелось посмотреть, один ли он, — ведь в этом не могло быть ничего дурного.

Он был не один; но раз уж она пришла, то она все-таки осталась на чердаке. И мало-помалу все пошло по-старому — кроме разве того, что она изо всех сил старалась скрыть от фрекен Фалбе эти тайные посещения.

Таков был Ковчег мам Спеккбом, и в такой обстановке выросла Блоха.

II
— Да, но, уважаемые дамы и господа, мы не должны забывать, что в данном случае речь идет не только о том, чтобы вообще помочь страждущей части человечества, — нет, мы поставили себе задачей действовать в определенных пределах. Присоединяясь всей душой ко взглядам, изложенным господином консулом Витом, я все же вынужден поддержать мысль о том, что нам не следует выходить из нашей ограниченной области. Вполне возможно, что нужда — и, что особенно касается нас, падение нравов среди молодых девушек, — что она столь же велика, а возможно, и значительно больше в общине святого Павла, нежели у нас, в общине святого Петра. Но я все же полагаю, что если наш труд действительно должен принести осязаемые плоды, достойные божьего благословения, то нам следует не выходить за пределы области, указанной нам самим богом, то есть, я имею в виду, — нашей общины.

— Ах, как прав господин капеллан! — радостно воскликнула фру Бентсен. — Точно так же было со мной, пока у меня не появились мои определенные бедняки. Сколько бы я ни раздавала, сколько бы мы ни тратили — все исчезало бесследно, а попрошайничать приходило все больше и больше народу. Теперь же я лишь велю служанке отвечать: «У нас есть свои определенные бедняки». При таком положении знаешь, что никто из недостойных ничего не получит, и тогда увидишь неосязаемые плоды, о нет, благословенные плоды, — в общем, как верно и как красиво сказал господин капеллан.

— Осязаемые плоды, достойные божьего благословения, — сказал капеллан, скромно покраснев.

— Да, именно так, — сказала фру Бентсен и вполголоса повторила эти слова, чтобы запомнить их.

— Я со своей стороны считаю, что мы просто не вправе давать и помогать всем без разбору, — сказала молодая жена нового полицмейстера и скромно опустила свои красивые глаза.

Капеллан одобрительно поклонился ей и обратил внимание присутствующих, что и в священном писании говорится, что никто не вправе отнимать хлеб у детей и бросать его псам. К сему он присовокупил несколько замечаний, в коих вновь подчеркнул, что «Общество помощи падшим женщинам», основать которое собрались присутствующие, должно придерживаться в своей деятельности границ общины святого Петра.

Коммерсанту Виту, в общем, было совершенно нечего возразить против этого. Он уже произнес несколько общих фраз, так, наугад, лишь бы сказать что-нибудь. Теперь он должен был пояснить, что хотел лишь — так, в общих чертах — гм! — дать самое общее представление того, что, по его — гм! — мнению, следует сделать против этого — гм! — общественного зла.

Капеллан поблагодарил его за «ценную помощь, оказанную господином консулом для уяснения вопроса», после чего дискуссию по этому пункту сочли оконченной и было принято предложенное капелланом название: «Общество помощи падшим женщинам общины святого Петра».

Консул Вит погладил свои черные усы и украдкой взглянул на часы. Принимать участие в этом собрании, где, если не считать капеллана, кроме него не было ни одного мужчины, его заставила жена. Впрочем, по приглашению капеллана на это собрание явился цвет наиболее уважаемых дам города. Консула Вита пригласили сюда, так как было желательно, чтобы среди учредителей фигурировало имя одного из самых богатых и самых почтенных горожан.

Зловредные личности, возможно, сочли бы, что видеть консула именно в обществе подобного рода несколько странно, так как репутация у него действительно была не из лучших.

Некоторые считали извинением для консула Вита то обстоятельство, что он поступил почти что так, как, по мнению Киркегора,[75] должен был в свое время поступить Лютер, а именно: женился на «Гладильной доске». Действительно, трудно было представить себе что-нибудь более плоское, нежели фру Вит.

Другие считали, что она и не заслуживала лучше, если по глупости вообразила, будто красавец Отто Вит женился на ней из-за чего-нибудь иного, кроме денег старого шкипера Рандульфа.

Но консул был так строен и вылощен, так любезен и обходителен, что всякие пересуды как бы отскакивали от него. Те, кто хорошо знал его, смеялись над ним — он ведь неисправим; большинство же считало, что он не так плох, как о нем говорят.

Между тем заседание продолжалось: шло обсуждение и распределение между присутствующими подготовительной работы. Впрочем, здесь не обошлось без затруднений, и капеллану нужно было быть крайне осмотрительным, чтобы, маневрируя между всеми этими дамами, не обидеть кого-нибудь из них.

Особенно бросилось ему в глаза, что многие из дам жаждали поста секретаря общества. В этом отчасти виноват был он сам: в своей речи он в полушутливой форме обрисовал увлекательную и ответственную работу по ведению большого толстого журнала с графами, заполняемыми красными и синими чернилами.

Фру полицмейстерша, казалось, особенно влюбилась в этот толстый журнал; и всякий раз, когда речь заходила о посте секретаря, она устремляла на капеллана полный робкой мольбы взгляд своих красивых глаз.

Но были и другие, возможно, более достойные этой чести, и в первую очередь — фру Вит, в чьей элегантной гостиной происходило это собрание и от которой ожидали самого крупного взноса. Но капеллан уже придумал хитрый способ поладить с ней — сделать ее мужа, консула, председателем общества.

Затем — богатая фру Фанни Гарман из Сансгора. Правда, она сидела со скучающим и безразличным видом; но вполне возможно, что она обиделась бы, если бы ее обошли: в таких делах никогда ничего нельзя предугадать заранее.

Кто знает, может быть правильнее всего было бы предложить этот пост секретаря жене приходского пастора. Пастор Мартенс от имени своей жены принял предложение участвовать в обществе. Правда, он прибавил при этом, что «хотя его Лена чрезвычайно интересуется этим делом, но у нее, к сожалению, такое слабое здоровье, что она большей частью не покидает стен своего тихого дома». На собрании она тоже не присутствовала.

Капеллан начал терять спокойствие. Он был в общине человек сравнительно новый, и основание этого «Общества помощи падшим женщинам общины святого Петра» должно было, собственно, явиться его вступлением в новую среду. И вот он уже почувствовал трудности; этот пост секретаря — как с ним быть? Но в тот самый момент, когда он терзался всеми этими сомнениями, в дверь постучали, и в комнату вошла фрекен Фалбе.

Быстро поздоровавшись с фру Вит, она заговорила коротко и энергично, обращаясь ко всем присутствующим:

— Я слышала, что тут образуется общество по спасению молодых девушек. Решив, что у вас может быть драка из-за мест, я поспешила, чтобы порекомендовать одну девушку, которая в высшей степени нуждается в том, чтобы ее вырвали из той среды, где она находится. Вы ее тоже наверняка знаете, фру Бентсен, — это маленькая Эльсе, что живет у мадам Спеккбом.

Фру Бентсен вздрогнула и сняла ниточку с платья. Конечно, она знала ее, все знали это маленькое хитрое существо. Но она должна признаться, что…

Многие из дам тоже пробормотали что-то и стали шептаться, а консул Вит имел неосторожность воскликнуть:

— А, вы имеете в виду Блоху, фрекен Фалбе! Миленькая — гм, гм!..

Кашель ему не помог. Гладильная Доска метнула на него такой взгляд, что фру Гарман без стеснения рассмеялась за своим большим веером. Но фрекен Фалбе продолжала свою рекомендацию, обрисовывая все искушения, которым подвергается Эльсе, живя в Ковчеге.

— И как это фрекен Фалбе может жить в таком доме! — сказала, ни к кому не обращаясь, Гладильная Доска.

Фрекен Фалбе сдержалась и промолчала. Но поскольку никто, казалось, не хотел ничего ответить, миниатюрная полицмейстерша заметила:

— Простите, я человек здесь еще совсем чужой, но живет ли названная девушка в пределах общины святого Петра?

Этот проницательный вопрос произвел на капеллана такое приятное впечатление,что он тут же решил отдать ей пост секретаря. Между тем вскоре выяснилось, что Ковчег действительно находится в пределах границ общины святого Петра, и снова возникла неловкая пауза: все хотели высказаться против фрекен Фалбе, но никто не знал, какое возражение придумать.

Тогда капеллан сказал:

— Извините, фрекен Фалбе, но поскольку вы знаете дели этого общества, вам также известно, каких людей мы собираемся спасать. Поэтому разрешите мне задать вам один вопрос. Девушка, рекомендуемая вами, — это падшая женщина?

— Этого я не знаю, — быстро ответила фрекен Фалбе и покраснела, но тут же спокойно добавила: — Ей не больше семнадцати лет, и именно поэтому я надеялась, что ее можно спасти. Ведь в том окружении, в котором она растет, ее падение представляется мне прямо-таки неизбежным, — это часто приходится видеть среди девушек, живущих в таких же условиях.

— Видите ли, фрекен, на это я должен ответить, что, во-первых, я не разделяю этого современного взгляда на необходимость. Что касается меня, то я верю, и я счастлив — даже если нынешние мудрецы станут смеяться надо мной, — я счастлив верить, что даже там, где человеческий взгляд видит неизбежный, необходимый путь к гибели, что даже там есть место для божественного милосердия.

Что же касается самого дела, — добавил капеллан, окинув взглядом собравшихся, — то здесь я должен повторить мысль, развить которую я уже имел честь в этом кругу, — что, подобно тому как мы сочли своим долгом ограничить сферу нашей деятельности одной определенной общиной, мы также не должны отступать от того принципа, что наша работа по спасению будет охватывать один определенный класс наших собратьев. Это мы и хотели выразить в избранном нами названии «Общество помощи падшим женщинам» — то есть только тем несчастным, кого мы называем падшими женщинами общины святого Петра.

Эта речь была встречена негромким, но энергичным одобрением всех дам, сидевших вокруг стола; послышались возгласы: «конечно», «это ясно», «разумеется, так и должно быть».

Одно мгновение казалось, что фрекен Фалбе ответит резкостью, — она ведь нередко бывала так вспыльчива. Но она сдержалась и ограничилась сухим извинением за то, что, как она выразилась, «ошиблась дверью».

После этого она покинула собрание.

— Вот так всегда с фрекен Фалбе! — воскликнула фру Вит, когда дверь закрылась. — Она всегда вносит с собой что-то неприятное.

— Она удивительно резкий человек, — сказала фру Бентсен.

— Боюсь, что ей не хватает христианского смирения, — мягко, но внушительно сказал капеллан.

— Насколько я знаю, — вставила фру полицмейстерша невинным голосом, — ведь фрекен Фалбе не является членом ни одного благотворительного общества города?

— Нет! Сначала она была у нас в приюте для младенцев, — ответила фру Бентсен, — но она оказалась такой несговорчивой и властолюбивой… а под конец еще эта история со знахаркой.

История эта была тут же рассказана. Она оказалась тем более уместной в данной ситуации, что главную роль в ней играла та самая Эльсе, которую рекомендовала фрекен Фалбе. Фру полицмейстерша с большим интересом осведомилась о разнице в возрасте между фрекен Фалбе и девушкой, проявив тем самым проницательность, которую капеллан не мог не оценить про себя.

Но исчерпывающее представление обо всем этом скандале присутствующие получили лишь тогда, когда явился доктор Бентсен, который был домашним врачом семейства Вит.

Услышав, о чем идет речь, он задрал свой красный нос кверху и разразился потоком слов, понося всех до единого обитателей Ковчега. Этот дом — позор для всего города. Пуппелене укрывательница краденого, которая держит этого идиота-музыканта, чтобы дурачить полицию. Фрекен Фалбе и ее братец — примерно из того же теста. Но когда он заговорил о мам Спеккбом и Блохе, то совершенно задохнулся от ярости, так что его жена — как всегда в таких случаях — вынуждена была подойти к нему, похлопать слегка по спине и незаметно вытолкать из комнаты.

После всех этих отвлекающих событий продолжать обсуждение было невозможно. Фру Фанни Гарман уже застегнула перчатки, а перед окном давно были видны лошади из Сансгора. Фру Фанни открывала рот только затем, чтобы зевнуть. Время от времени она делала гримасу консулу Виту, показывая, как ей скучно, на что он отвечал ей тем же, когда осмеливался.

Капеллан собирался, собственно, закончить собрание краткой молитвой. Однако получилось иначе. Когда дамы начали вставать, раздался такой удивительный шелест и шорох их шелковых платьев, что у него не хватило духу начать.

Кроме того, это общество несколько отличалось от многочисленных миссионерских и благотворительных обществ, в которых религиозная сторона обычно занимает видное место. Большая часть присутствующих здесь дам обычно не принимала участия в подобных вещах; намерением капеллана и было как раз собрать в своем обществе самых знатных дам, которые раньше лишь ограничивались тем, что вносили деньги.

При этом он вовсе не думал сделать свое общество более аристократическим и замкнутым, чем другие общества в городе. Но он придерживался взгляда, что в наше время священники слишком много обращаются к среднему классу и не воздействуют на тех, кто занимает высшее положение в обществе и считает, что достиг высших степеней образованности.

К ним-то он и хотел обратиться.

Но город, к сожалению, его не понял. И подобно тому, как всегда между бесчисленными обществами с самыми разными задачами и разнообразными благотворительными комитетами, созданными для любых целей, царят конкуренция и сильное соперничество, так и в этом случае все вместе стали косо смотреть на нового конкурента — на это изысканное, в высшей степени респектабельное «Общество помощи падшим женщинам общины святого Петра», председателем которого был консул Вит!

III
Мадам Спеккбом практиковала и в окрестностях города, и ее самолюбию очень льстило, когда перед ее дверью останавливалась одноместная или даже двухместная двуколка.

Когда бывало место, она брала Эльсе с собой. Кроме этих поездок, Эльсе, собственно, и не видала сельской жизни: обычно она никогда не выходила за пределы узких, извилистых улиц города; самое большее, что она могла позволить себе, — это взять тайком чью-нибудь лодку и покататься немножко по бухте.

Однажды в погожий день в конце августа ей довелось поехать с мадам, которую вызвали за город, на кирпичный завод консула Вита, где жена управляющего уже давно лечилась у мам Спеккбом.

В связи с этим событием весь Ковчег пришел в движение, и все соседские ребятишки благоговейно обступили двуколку, чтобы посмотреть, как будет садиться мам Спеккбом. Кристиан Фалбе кивал со своего этажа; Банда собралась у чердачного окна, откуда можно было видеть, как поедет повозка, и все кричали и махали Блохе. Она вертелась, сияя от счастья, и смеялась так, что узенькая улочка звенела от ее смеха.

Солнце светило еще не очень ярко. Его серо-фиолетовые лучи прорезывались сквозь тихий, тяжелый осенний туман, который поднимался с озер и сырых болот и смешивался с темно-коричневым утренним дымом из всех труб города.

Но когда они поднялись выше в гору, туман рассеялся, если не считать нескольких его клочьев, застрявших в городских садах и под большими деревьями у церкви. Потеплело, и воздух стал таким прозрачным, что далеко на востоке показалась полоска открытого моря. Но над фиордом у города, над островами, над высокими синими горами, на лугах и желтых пашнях, на холмах и поросших вереском полях, сиреневых от цветов, еще лежало раннее осеннее утро — такое тихое и красивое.

Блоха сначала столько смеялась и болтала, что мам Спеккбом попросила ее попридержать язык. Мадам больше хотелось побеседовать с возницей, стоявшим сзади, о том, кто в этих краях чем болеет, и вообще, как тут живет народ.

Эльсе замолкла — не потому, что она так уж считалась с мадам, просто у нее постепенно пропало желание болтать.

Она молча, уйдя в себя, наслаждалась всем тем, что видела вокруг. Всякий раз, завидев корову, она уже не вскрикивала от восхищения, а радовалась, думая, как приятно должно быть ходить вот так и жевать свежую, прохладную траву.

Царила мертвая тишина, и озера, появлявшиеся и исчезавшие за холмами, были гладкими, как зеркало. Рожь стояла уже светло-желтая, но в овсе еще попадались зеленые пятна — в долинах, где слой почвы был глубже. Вчерашний ветер пригнул к земле тяжелые короткие колосья. Отовсюду струился запах чего-то теплого и зрелого.

Но когда они отъехали от города настолько, что пашни кончились и по обеим сторонам дороги потянулись сиреневые холмики — покрытые вереском кочки, от свежего воздуха прямо захватывало дыхание, так что Эльсе несколько раз глубоко вздохнула и схватилась за грудь — ей показалось, что корсет стал ей слишком тесен.

Все эти красоты природы, о которой она так мало знала, наполняли ее какой-то своеобразной болью, так что слезы выступили на ее глазах. Она перебрала в уме все свои мелкие грехи, и ей показалось, что она не заслуживает того, чтобы это благословенное солнце светило ей.

Но затем она почувствовала, как всю ее, с головы до ног, охватило какое-то бесконечно теплое чувство здоровья. И она сразу почувствовала такую радость, такую уверенность, такую благодарность за все — всем, что могла бы выпрыгнуть из повозки и кинуться в объятия первому встречному, — хотя бы для того, чтобы поблагодарить за свою радость, за свое безмерное счастье. Ей казалось, что она в неоплатном долгу перед всем и всеми на свете.

Ее охватило предчувствие большого-большого счастья. Она откинулась назад, насколько это было возможно в трясущейся повозке, и предалась мечтам.

Но на этот раз это были не старые ее грезы о невесте и каретах, а новая мечта — большая, удивительная, неясная, — почти пугающая.

Эльсе украдкой расстегнула несколько пуговиц на платье, чтобы добраться до корсета, — он действительно был слишком тесен.

Когда они приехали, теперь уже Блохе хотелось попросить мадам попридержать язык — так глубоко она погрузилась в свои мечтания и так жаль было, что приходилось расставаться с ними.

Дом управляющего находился несколько в стороне от прочих зданий завода. Пока мадам сидела у больной, Эльсе решила осмотреть странные длинные дома, у которых вместо стен были полки.

Еще наполовину погруженная в мечты, она бродила, рассматривая все эти новые и удивительные вещи, и все производило на нее сегодня впечатление чего-то странного и нереального.

Она не замечала потных и перемазанных глиной рабочих, сновавших вокруг нее, но зато долго стояла, глядя на большое водяное колесо, приводившее в движение глиномешалки. С задней стороны колеса, где поднимались лопасти, прыгали тысячи мелких капелек воды; они взлетали, описывая дугу, и падали маленькими ясными звездочками, бросая блики на вращающееся черное колесо.

Под водяным колесом было свежо и прохладно. Однообразный плеск вертящихся лопастей и ясные жемчужины брызг, пляшущих перед глазами, увлекли ее опять в мир грез. Внезапно ее окликнули. Она мешала пройти какому-то богатырю, который, кряхтя от натуги, тащил тяжелый груз к печи.

Эльсе пошла дальше длинными проходами, где кирпичи стояли словно молитвенники на полках, — полки кончались наверху, высоко над ее головой, и тянулись далеко-далеко, до самого конца прохода, где на солнце копошилось несколько крохотных человечков.

Сквозь дыры черепитчатой крыши то тут, то там проникал солнечный луч, протягивавший в воздухе длинную косую светящуюся полосу и наносивший на пол круглый солнечный блик.

Воробьи, свившие себе наверху гнезда, все еще продолжали вести свою греховную возню с шумом и драками. Из соседнего прохода слышались ритмичные удары лопаток, которыми выравнивают кирпичи, прежде чем отправить их в сушку; где-то вдалеке молодой веселый парень пел за работой грустную песнь о любви; но среди всего этого шума явственно выделялся терпеливый и однообразный плеск большого водяного колеса, вращавшего глиномешалки, от которых шел скрип и скрежет.

Эльсе услышала голоса и, полная любопытства, свернула в боковой проход. Там стояли три молодых парня, формовавших кирпичи. Взгляд ее тотчас приковал к себе один из них, стоявший у формовочного стола и заполнявший глиной форму.

На вид ему было лет девятнадцать — двадцать. Черные волосы слегка курчавились за ушами, веки у него были большие и несколько тяжелые. Оторвав взгляд от работы, он уставился на Эльсе темными, почти черными глазами.

Она отвернулась и покраснела. Ей показалось, что ни разу в жизни она не видела ничего прекраснее. У него был легкий темный пушок под носом, но в остальном его рот — с такими ярко-красными и нежными губами — был совсем как у девушки. Эльсе вдруг показалось, что именно о таком рте она мечтала весь день.

Она прошла еще немного, но повернулась и на цыпочках прокралась обратно. Тут она услышала, как кто-то в боковом проходе сказал:

— Да нет же, Свенн, ты наверняка знаком с ней. Она прямо-таки залилась краской, когда увидала тебя.

Свенн улыбнулся — между штабелями кирпичей ей как раз был виден его рот. Затем он утер себе рукой лоб, при этом выпачкавшись глиной еще больше, и сказал:

— Чертовски красивая девица!

Блоха решила, что это здорово сказано, и почувствовала себя гордой и польщенной. Крадучись, она ушла, чтобы насладиться своим триумфом наедине.

Однако вскоре она почувствовала, что ей пора вернуться. Но тут прозвонили на обед, и рабочие устремились из проходов и направились к морю умыться. За Эльсе пришел маленький мальчик: она должна была обедать вместе с мадам в доме управляющего.

После обеда мадам предстояло навестить нескольких больных в окрестных дворах, и Эльсе должна была сопровождать ее. Но она оказалась на этот раз такой рассеянной и неловкой, что мам Спеккбом рассердилась и сказала, что ей, пожалуй, лучше уйти.

Блоха засмеялась и побежала прямо к заводу. Было около четырех. Как только Свенн увидел ее, он объявил, что на сегодня кончает работу. Другие потребовали, чтобы он не уходил, пока они не выработают положенного числа кирпичей, но он отшвырнул форму и пошел приводить себя в порядок.

Товарищи заворчали, но спорить не стали: они знали, что порой он бывал столь же упрям, сколь обычно бывал добродушен; кроме того, в жилах Свенна текла кровь бродяг-цыган, а с ними спорить опасно.

Когда он немного погодя предстал перед Эльсе в чистом воротничке, синем суконном костюме и круглой шляпе, она едва узнала его. Она была совершенно покорена его великолепным видом. И все же она вскоре заметила, что в нем деревенской неуклюжести больше, чем она думала, и спустя несколько минут полностью почувствовала себя хозяйкой положения.

Она принялась расспрашивать его о различных вещах, а потом он предложил показать ей завод. Тут он разговорился и даже несколько раз посмеялся над нею, когда она оказалась очень уж непонятливой.

Они шли вместе длинными коридорами. Он объяснял ей все, что у них было перед глазами, и даже подвел ее к обжигательной печи взглянуть на раскаленные кирпичи.

Это, как и все сегодня, было необычайно интересно и приятно. Просто идти рядом с ним и слушать, как он говорит, было для нее большим удовольствием; а то, что она не понимала и половины из его объяснений, только соответствовало этому удивительному дню со всеми новыми впечатлениями и мечтами.

Но тут за Эльсе пришли. Мам Спеккбом уже была готова и хотела ехать в город. Делать нечего, приходилось слушаться. Блоха направилась к дому управляющего. Мадам уже сидела в повозке.

— Скорей же, Эльсе! — крикнула она нетерпеливо. — Уже около семи, а нам надо засветло быть дома.

Блоха набралась храбрости:

— Можно мне пойти пешком в город? Ведь погода такая замечательная.

Мам Спеккбом посмотрела на Свенна и улыбнулась:

— Эге, у тебя, видно, и провожатые есть… Ну ладно, смотри только сама, Эльсе! Да не возвращайся поздно, — и с этими словами мадам укатила.

Она была весьма либеральной дамой, — эта мам Спеккбом. Она не находила ничего дурного в том, что молодые люди пройдутся вместе погожим вечером. Кроме того, ей понравилось лицо Свенна.

Итак, когда мадам отправилась в город, молодые люди пошли вдоль моря. Блоха радовалась своей удаче. Но когда затем она — не без кокетства — спросила Свенна, не проводит ли он ее до города, этот чурбан ответил:

— Что ж, можно.

Это слегка задело Блоху: она привыкла к более галантным кавалерам. Но он вновь завоевал ее расположение, когда перелез через изгородь и в саду кистера сорвал для нее розу с куста, не видного из дома.

Это была простая красная садовая роза, оставшаяся после того, как куст отцвел. Но от нее исходил аромат — тот аромат, с которым были связаны мечты Эльсе.

И вот, идя рядом со Свенном и вдыхая этот аромат, Эльсе вновь почувствовала непреодолимое желание благодарить, желание поделиться с кем-нибудь своим счастьем. Она могла броситься Свенну на шею, поцеловать его, совершать самые невероятные безумства, — но он шел на почтительном расстоянии от нее и казался таким неприступно серьезным, что ей стало стыдно.

Но и его мучило как раз то же самое. Ему так невероятно хотелось, чтобы они уселись в вереске и поболтали немного, но он не отважился предложить это.

Днем дул легкий ветер, но вечером снова наступила полная тишина. Фиорд походил на гладкое стекло, покрытое блестящими кругами там, где только что нырнула птица, или длинными волнистыми полосами, где прошла рыбацкая лодка, направляющаяся к проливу ловить треску.

Молчали птицы. Не было слышно ни звука. Стояла приятная, волнующая тишина, когда можно украдкой шепнуть кому-нибудь что-нибудь такое, чего никто другой не должен слышать.

Эльсе опять почувствовала, словно ей дышится все вольнее и вольнее. Она шла, склонив голову над своей розой.

Идя так, они постепенно приближались друг к другу, пока, наконец, не оказались почти совсем рядом. Они больше не говорили и лишь часто дышали. Эльсе споткнулась и схватила Свенна за руку, он прижал ее руку к себе. Так они прошли несколько шагов, словно в тумане.

А за ними с холма быстро катился экипаж. Кучер крикнул на них, и они отскочили в разные стороны.

Это возвращался со своего кирпичного завода консул Вит. Когда он увидел Эльсе, он велел остановить экипаж, спрыгнул на землю и взял ее за руку:

— А, добрый вечер, милая барышня! Вам, наверное, нужно в город — поезжайте со мной.

Эльсе пыталась возражать, но он почти что поднял ее и усадил в экипаж. Она сразу узнала богатого, почтенного консула Вита, и ей, с одной стороны, было как-то неудобно сопротивляться ему, с другой стороны, видимо, казалось, что прокатиться в его экипаже — большая честь.

Но когда они тронулись, она совсем перепугалась. Промелькнул Свенн, растерянно стоящий на краю дороги, затем экипаж снова покатился под гору, и Свенн скрылся из виду.

Кроме того, ее сейчас больше всего беспокоил консул, который обхватил ее за талию и пытался поцеловать в шею.

Блоха привыкла к таким вещам и умела держать мужчин на почтительном расстоянии. Но тут было совсем другое дело. Ведь не могла же она просто отпихнуть консула Вита, такого знатного человека, с которым первым здоровался весь город. К тому же ей казалось, что он такой старый… и, наконец, весь этот долгий день со множеством новых впечатлений так утомил и так удивительно обессилил ее, что все смешалось в ее сознании; она смутно соображала, с кем она сидит в темной карете. Она все время думала о Свенне и, путая действительность с вымыслом, чувствовала себя испуганно счастливой и усталой.

Консул Вит летом жил обычно в вилле на берегу фиорда. Он велел кучеру въехать во двор, а сам вместе с Эльсе сошел у садовой калитки. Она не хотела входить, но он схватил ее за руку.

— Ой, моя роза! — вскрикнула Эльсе: он сорвал с нее все лепестки.

— Идем же, у тебя будет столько роз, сколько ты захочешь, — прошептал он и потащил ее за собой.

В узкой аллейке между кустами было совсем темно. Здесь он пропустил ее вперед.

Она просила отпустить ее домой — пока еще довольно почтительно, но он лишь отшучивался.

У самого дома росли необыкновенные желтые розы. Консул бросил взгляд на окна, прокрался к кустам и срезал все цветы перочинным ножом.

Руки у Эльсе оказались полны роз; ведь как-то надо было отблагодарить; цветы были великолепны даже в полумраке, от них шел своеобразный, нежный аромат, которого она никогда раньше не знала… Это были розы, и все же — это были не ее розы.

Но когда он отворил маленькую дверку с задней стороны дома, у нее промелькнула мысль, что дело принимает скверный оборот. Она попыталась убежать, но он быстро обхватил ее за талию, втащил внутрь и запер дверь.

IV
Итак, «Общество помощи падшим женщинам общины святого Петра» начало свою деятельность, и полицмейстерша была немало горда своим журналом.

Это была толстая, внушительная книга в светло-желтом пергаментном переплете, с красным корешком, а название общества было вытиснено золотыми буквами.

Впрочем, общество вело пока только подготовительную работу. Еще не хватало средств построить собственное здание приюта со своей администрацией. Кроме того, дело со сбором взносов шло довольно туго — общее настроение не благоприятствовало этому; к тому же создавалось впечатление, что найти падших женщин в общине святого Петра будет не очень легко.

Но секретаря это не касалось. Фру полицмейстерша объявила, что будет принимать посетителей в своей гостиной каждое утро с десяти до одиннадцати. Журнал лежал раскрытым на первой странице, где пока еще, кроме различных граф — имя, возраст, кем рекомендована и т. п., — ничего не было. Рядом стоял чернильный прибор с крашеным гусиным пером — для красоты и новым стальным — для писания.

Но посетители не являлись, и фру порой начинала терять терпение. Время от времени устраивались собрания, иногда к ней заходил капеллан, чтобы поговорить о делах общества. Говорить с молодым мужчиной о таких вещах — дело довольно щекотливое, и фру полицмейстерша часто должна была в смущении опускать свои красивые глаза в журнал. Но вместе с тем, сколь возвышающим было ощущение того, что ты — как выражался капеллан — при всей своей чистоте видишь окружающий тебя грех и делаешь все, что в человеческих силах, чтобы спасти падших!..

В Ковчеге жили как могли, хотя и не всегда как следовало. Несколько раз появлялся человек с множеством лиц, и следствием этих посещений было благоденствие жильцов дома и добродушное настроение у брюзгливой хозяйки.

Поэтому процветали концерты трио. Доставалось не только покойному Фюрстенау; и Онслов и Калливода и даже сам папаша Гайдн должны были примириться с тем, что их заливисто высвистывал Рюмконом, барабанил Йорген Барабанщик и молотил старик Ширрмейстер, который играл как одержимый, и пил как немецкий музыкант.

У Кристиана Фалбе этой осенью был один из его самых скверных периодов, и это настолько поглощало все внимание его сестры, что она не заметила, как побледнела и изменилась Эльсе.

Мам Спеккбом, напротив того, прекрасно все видела, но лишь улыбалась своей понимающей улыбкой: когда молодые люди влюбляются, они иногда именно так и выглядят.

Как только она увидела Эльсе вместе со Свенном, она сказала себе: из них вот выйдет прекрасная пара. Мадам сразу же увидела, что они прекрасно подходят друг к другу, а насчет подобных вещей взгляд у нее был наметанный.

Поэтому, когда Свенн, неуклюжий и смущенный, явился однажды субботним вечером, мам Спеккбом приняла его крайне приветливо, усадила на диван и пошла на кухню за Эльсе.

Но там Эльсе не оказалось. Ее нигде не было, ее невозможно было отыскать. Она появилась лишь после того, как Свенн уже давно ушел. Мадам побранила ее, но все же лукаво улыбнулась: этот симптом тоже был ей знаком — ведь именно так ведут себя девушки, когда болезнь эта принимает у них особенно серьезную форму.

В первые дни Блоха не поднимала глаз. Она рьяно занялась хозяйством и совершенно не выходила из дому. А по ночам она плакала от стыда и страха и каждое утро ожидала, что весь мир узнает о случившемся.

Но так как день сменялся днем и ничего не случалось и так как все шло своим чередом, ничем не затрагивая ее, то Эльсе начала думать, что, может быть, все это не так уж опасно. В ней появилась чуждая ей раньше боязливость; она уже не могла так же смеяться, как раньше; но ее легкий и веселый характер помог ей вскоре справиться с бедой, и она мало-помалу вновь обрела крепкий сон и ясный взгляд.

Но видеть Свенна она не хотела. Всякий раз, когда она думала о нем, она краснела до корней волос: о нем думать было много тяжелее, чем о том, другом.

Они видела, что консул много раз проходил в темноте мимо ее дома, и, к своей радости, поняла, что он не смеет войти. Зато почти каждый вечер, когда мам Спеккбом не было дома, приходила какая-то пожилая женщина, всегда улыбающаяся и приветливая. Она усердно приглашала Эльсе к себе в гости — она живет совсем рядышком, на Прибрежной улице. Но при этом она велела ей ни в коем случае не говорить ни слова о ее посещении мам Спеккбом…

Но однажды вечером произошла ужасная сцена. Мам Спеккбом схватила в темном коридоре какого-то незнакомого мужчину и, поскольку он не пожелал назвать свое имя, решительно распахнула дверь в гостиную, где у лампы сидела Эльсе.

Когда оказалось, что мадам схватила консула Вита, ей было достаточно одного-единственного взгляда на растерянное лицо молоденькой девушки, чтобы сразу же понять все: она прекрасно знала консула. Мадам не чувствовала к нему ни малейшей почтительности, и поэтому она дала ему крепкого пинка и вышвырнула за дверь, окатив потоком бранных слов и проклятий, которые знатный господин снес с изысканным достоинством, радуясь возможности удрать.

А затем мадам учинила расправу над Эльсе и в конце концов в тот же вечер выгнала ее из дому.

Потому что, как она говорила, был бы здесь замешан кто-нибудь другой, например этот вот парень с кирпичного завода, она бы и слова не сказала, а, напротив, помогла бы им устроить совместную жизнь. Уж никто не может обвинить мам Спеккбом в том, что она строга с молодежью. Но отдаться такой старой свинье, как консул Вит! Нет, нет! Если Эльсе ставит себя так низко, то ей нечего делать под одной крышей с мам Спеккбом.

Обычно добродушная, мадам, если уж ее рассердят, приходила в совершенное бешенство. А эта история задела и возмутила ее до глубины души. Какая безграничная подлость со стороны Блохи так одурачить ее этим парнем с кирпичного завода — ее, мам Спеккбом, у которой в этих делах был такой верный взгляд! — и с кем — с этим консулом Витом! Нет, ничего не скажешь, Эльсе проявила самую черную неблагодарность и оказалась хитрым, фальшивым и изолгавшимся существом!

Блоха долго стояла в темноте на улице, пока не собралась с мыслями. Сначала она поплакала, но потом перестала, чтобы обдумать то, что произошло. Больше всего она боялась, что мадам не станет молчать, и тогда все узнают об этой истории.

На улице было холодно и ветрено, а она была без пальто. Она решила пойти к подруге, служившей неподалеку, и подождать немножко — возможно, мадам одумается.

Блоха провела ночь у подруги, а на следующее утро направилась к дому мам Спеккбом. Но мадам увидела, как она спускалась с холма, и захлопнула перед нею дверь.

Лишь тогда Эльсе поняла, что ее выгнали всерьез. Несчастье обрушилось на нее с такой силой, что, казалось, ей не вынести это. Нагнув голову, рыдая, она пошла, не разбирая пути, и оказалась в самых узких улочках приморской части города.

Тут ей встретилась та самая приветливая женщина, которая много раз заходила к ней.

— Бедняжка Эльсемур,[76] — сказала она, — чем тебя обидели? Пойдем ко мне, я живу тут совсем рядом, там тебе будет хорошо-хорошо, и никто не обидит тебя. Пойдем же, детка.

Эльсе стало несказанно приятно от этих приветливых слов, и она охотно пошла за ней.

Крохотный домик, в котором жила эта женщина, был зажат двумя огромными пакгаузами, принадлежавшими консулу Виту. Женщина ввела ее в очаровательную маленькую комнатку, окна которой выходили на гавань. За комнаткой находилась еще более крохотная и еще более очаровательная спаленка.

— Вот здесь ты можешь жить, сколько захочешь, — сказала женщина, ласково потрепав ее по плечу. — Я так давно ждала, что ты придешь.

Эльсе в общем даже не была особенно поражена.

В ее грезах, когда она мечтала под музыку Ширрмейстера, случались даже и более удивительные вещи. Потрясения последних событий спутали в ее сознании действительность с вымыслом, так что она уже ни в чем не сомневалась, ни о чем не спрашивала, а поплыла по течению, радуясь спасению от страшного чувства заброшенности, которое ей пришлось испытать.

Лишь когда приветливая женщина, меняя ей чулки — в комоде были приготовлены чулки, — совсем мимоходом упомянула имя консула Вита, Эльсе кольнуло подозрение. Она поднялась с дивана и хотела убежать.

Но женщина удержала ее и очень тепло заговорила о добром консуле, рассказала о нем много хорошего; а кроме того, — куда ей было бежать?

Блоха легла на диван, а когда вскоре добрая женщина внесла покрытый белой скатертью поднос с кофе, яйцами и белым хлебом, она села за стол и с интересом стала смотреть на лодки, плывущие по бухте…

Здесь Эльсе прожила осень и зиму. Ей было хорошо. Понемногу она привыкла к консулу — он был добр и мил. Выходила она очень редко: у нее было несколько знакомых, с которыми ей было страшно стыдно встретиться. Другие, напротив, останавливались и заговаривали с ней, оглядывали и ощупывали все, что на ней было, и эта их зависть была для нее как бы вознаграждением. Но фрекен Фалбе она так боялась, что бросалась бежать, едва завидев ее в другом конце улицы.

И все же еще больше она боялась Свенна. Она знала, что после того, как работа на кирпичном заводе к осени кончилась, он переехал в город. Однажды вечером она заметила, что он идет за ней по Прибрежной улице. Она торопливо добралась до дома и заперлась. Вскоре она услышала, что он возится с замком и вполголоса зовет ее. Но она не шевелилась и не отвечала, и он ушел.

Но через несколько дней он совершенно неожиданно оказался у Эльсе в комнате. Она бросилась к двери спальни, чтобы запереться там. Свенн между тем стоял не двигаясь, и осматривался. Он изменился. Лицо у него уже не было такое красивое и загорелое, как летом, и Блохе было хорошо видно, что в последнее время он много пил.

— Я все знаю, Эльсе, — начал он, — но это ничего. У меня с лета осталась еще сотня крон. Если хочешь быть со мной, мы поженимся и уедем к моему дяде в Арендал, там мне обещали работу.

Эльсе опустила ручку двери. Ей больше не было страшно, она стыдливо опустила голову и сказала:

— Нет, Свенн! Не проси меня об этом, я не могу. Но спасибо тебе.

Свенн сел на стул у двери и, когда увидел, что Эльсе плачет, тоже заплакал. Так они проплакали некоторое время, каждый в своем углу.

Но тут Эльсе подумала, что кто-нибудь может войти. Она торопливо вытерла глаза и стала умолять его как можно скорее уйти.

Безвольный и покорный, он дал прогнать себя, но сказал, что придет еще раз.

И он действительно часто приходил в часы, когда им не могли помешать. Всякий раз, когда она видела его, чувство стыда вспыхивало в ней вновь, но все слабее и слабее, пока она не смогла уже сидеть подолгу, разговаривая с ним. Со странным нервным интересом она слушала его рассказы о том, как тают его сбережения. Она усердно расспрашивала его о его товарищах и когда услышала, что он сошелся кое с кем из Банды, поняла, что дело его дрянь.

Но она не предостерегала его, ей даже не казалось, что это плохо. Было бы гораздо хуже, если бы он остался таким же красивым и невинным, каким он был, когда она впервые увидела его, — теперь, когда она сама пала так низко.

В день, когда у него осталось всего двадцать крон, он предложил их Эльсе — полунагло, полууниженно — за один-единственный поцелуй. Но Эльсе отпрянула в страхе и гневе: ни за что на свете она не хотела бы притронуться к нему или его деньгам. Свенн выслушал ответ униженно и покорно, как побитая собака. Но когда он тихо направился к двери, ей все-таки стало жалко его, и она поцеловала его и не взяла денег.

Так прошла зима…

Но когда к концу февраля и в марте дни стали длиннее и светлее, всяческие слухи, которые потихоньку высиживались в зимней темноте, вылупились из яиц, начали шевелить крылышками, и вскоре новая история о консуле Вите, разрезая со свистом воздух, понеслась от дома к дому.

Консул прибег к своему обычному средству: он уехал по делам в Лондон. А в один прекрасный день, когда ласковая женщина явилась к Эльсе, на лице у нее было совершенно новое выражение и ни малейшего намека на улыбку. Она объявила коротко и ясно, что консул уехал — по меньшей мере на год — и что Эльсе делать в этом доме нечего, что ей надо сейчас же убираться и нельзя ничего взять с собой.

Но Блоха уже больше не походила на ту Блоху, которую когда-то выгнала мам Спеккбом. Она встала и осыпала ласковую женщину градом ругательств. Разгорелась перепалка, которая кончилась тем, что женщина поклялась, что до захода солнца Блоха уберется из ее дома.

— С удовольствием, с величайшим удовольствием, — ответила Эльсе. Она и сама подумывала об этом: ей опротивела вся эта история. И когда в этот момент на лестнице появился Свенн, она крикнула ему, сверкая глазами:

— Я пойду с тобой, Свенн!

Но Свенн, казалось, был скорее ошеломлен, чем счастлив. Упавшим голосом он шепнул ей:

— У меня не осталось ни шиллинга.

Тогда Блоха рассмеялась — рассмеялась так, что зазвенел весь дом сверху донизу. Свенну стало несколько не по себе.

Сияя, словно это был ее величайший триумф, она взяла его за руку и прошла мимо женщины, которая издевательски смеялась над ними.

Они пошли к Банде. У дверей фрекен Фалбе Эльсе остановилась и нахмурилась, но всего лишь на мгновение.

V
Красивая фру полицмейстерша уже больше не ожидала посетителей с десяти до одиннадцати. Ей это надоело.

Подготовительным работам не было видно конца. Казалось, что, основав это общество, капеллан достиг своей цели и что дальнейшее процветание и успех общества его не особенно волновали.

На последнем собрании он — при всеобщем одобрении — даже предложил отложить дело до осени: ведь приближалось лето, и все покровители общества разъезжались — кто на морские купанья, кто в деревню. Поэтому приходилось, как выразился капеллан, ограничиться незаметной будничной работой, а затем, если богу будет угодно, вновь встретиться осенью с обновленными силами.

Но незаметная будничная работа была не для фру полицмейстерши. Она, напротив, желала отличиться тем или иным образом. Но повода к этому не представлялось, и в конце концов она оставила журнал закрытым на письменном столе. Она не убрала его: ведь это была красивая вещь, и все, кто приходил в дом, спрашивали, что это такое.

Однажды ясным майским утром между десятью и одиннадцатью в спальню вошла горничная и доложила, что пришла фрекен Фалбе, которая желает поговорить с фру полицмейстершей.

Фру сначала хотела не принимать посетительницу, но, услышав, что дело касается «Общества помощи падшим женщинам общины святого Петра», быстро и элегантно оделась и вышла к посетительнице. Но все же она была слегка рассержена: как это похоже на фрекен Фалбе — приходить не вовремя. На нее также было похоже, что она, казалось, совсем не слушала рассказа фру о жуткой мигрени, а сразу же перешла к делу.

— Вы помните, сударыня, — начала она, — что некоторое время тому назад я рекомендовала одну молодую девушку в ваше общество? Вы помните также, что явилось препятствием для ее приема?

Фру чопорно кивнула.

— Это препятствие, к сожалению, теперь отпало, — голос фрекен Фалбе при этих словах зазвучал несколько резко, — девушка эта сбилась с пути весьма основательно и самым прискорбным образом.

Фру полицмейстерша не знала, что ответить. Она придала своему лицу официальное выражение и стала искать в уме возражений: она чувствовала инстинктивное желание противоречить фрекен Фалбе.

Но вдруг ее осенила мысль, что здесь ей представляется великолепный случай отличиться. Ведь она — секретарь общества, и хотя приют еще не организован окончательно, но зато в ее распоряжении имеются деньги и одежда. Она посмотрела на журнал. В него следовало записывать женщин, которые получали от общества регулярную помощь.

Фру полицмейстерша приняла дерзкое решение и торжественно открыла журнал.

Твердым и изящным почерком она стала — наконец-то! — заполнять пустые графы первой строки: фамилия, возраст, кем рекомендована и т. п., — притом с таким деловым видом, словно выполняла все это в двадцатый раз.

Когда все сведения были внесены, фрекен Фалбе сказала:

— Что же касается ребенка…

— Ребенка! — воскликнула фру полицмейстерша. — Разве у нее есть ребенок?

— Должен быть, — ответила непоколебимая фрекен Фалбе.

Бедной фру показалось, что она теряет сознание. Однако гнев одержал верх. Она залилась краской, а глаза ее засветились всем, чем угодно, но только не кротостью. Она поднялась:

— Как вам не стыдно, фрекен Фалбе! Вот всегда вы так делаете. Теперь мне надо стереть резинкой запись в журнале — он испорчен, совсем испорчен! — и фру расплакалась от горя и досады.

— Что это значит? — спросила фрекен Фалбе.

— Вы прекрасно знаете, — рыдала фру, — раз есть ребенок, то вам надо было обратиться в «Общество помощи нуждающимся роженицам», а не к нам. И вы это прекрасно знали. Нет, вы это знали! Я убеждена в этом!

Фрекен улыбалась. Фрекен Фалбе действительно улыбалась несколько зло, спускаясь по лестнице. Знала ли она то, о чем говорила фру полицмейстерша, трудно сказать, во всяком случае она не пошла в «Общество помощи нуждающимся роженицам».

Напротив, она пошла домой, в Ковчег, и разыскала мам Спеккбом. Обе дамы хорошо знали друг друга и питали друг к другу большое уважение. Когда фрекен Фалбе бывало трудно оказать помощь какому-нибудь из найденных ею бедняков, она всегда знала, что мам Спеккбом выручит ее.

Мадам тоже очень высоко ценила фрекен Фалбе — больше всего за то, что она была единственным образованным человеком, выказывавшим неподдельное уважение к ее врачебному искусству.

Кроме того, мадам обычно утверждала, что, хотя фрекен и могла отдавать беднякам не так уж много, ни одна из благодетельниц города не приносила столько пользы, сколько она, и не была так любима.

Но когда мадам услыхала, что в помощи нуждается Блоха, она неодобрительно встряхнула своими буклями:

— От этого проку не будет, фрекен. Я-то знаю эту породу!

Мам Спеккбом так скучала без Блохи, что за каких-нибудь полгода почти что превратилась в старуху. Раскаиваться-то она, по-видимому, раскаивалась, но была существом слишком суровым и воинственным, чтобы признаться в этом.

Между тем фрекен Фалбе, не пугаясь буклей мадам, рассказала ей, как Эльсе жила последнее время. Она прилагала все усилия, чтобы не потерять Эльсе из виду.

С начала весны Блоха жила с молодым парнем с кирпичного завода — то за городом, то в городе, в одной из ночлежек, пользовавшихся дурной славой.

Но парень этот был ленив и к тому же, когда бывал в городе, беспробудно пил. Поэтому Эльсе очень страдала и, что еще хуже, за короткое время настолько изменилась, что когда фрекен Фалбе навестила ее и попыталась помочь ей и направить на истинный путь, то Блоха вызывающе расхохоталась и сказала, что обойдется без чужой помощи.

— Ну вот, видите, какова она, — пробормотала мадам.

Но теперь Эльсе была больна. Когда накануне фрекен Фалбе застала ее одну — Свенн не показывался уже много дней, — от ее вызывающего тона не осталось и следа, она плакала, была послушна и полна раскаяния.

Фрекен рассказывала об Эльсе так долго, что мадам совсем растаяла. Вечером Эльсе перенесли в Ковчег, и она вновь оказалась в своей старой постели в небольшой каморке, куда по утрам заглядывало солнце.

Вначале Эльсе не смела смотреть в глаза мадам. Но когда она вновь свыклась со старой обстановкой и особенно после того как худшее осталось позади и она родила мертвую жалкую девочку, — старая их близость с мам Спеккбом стала понемногу восстанавливаться.

— Но если ты, — сказала мадам в заключение их длинного разговора о минувших событиях, — после всего этого выкинешь какую-нибудь глупость, или убежишь, или хотя бы один-единственный раз пойдешь наверх к Пуппелене, то знай, что между нами все кончено — навсегда!

Эльсе была совершенно уверена в том, что такого больше никогда с ней не случится: слишком много уж она выстрадала.

А теперь ей было так хорошо!

Что же касается Свенна, то мадам сама обещала, что если он исправится и начнет работать, то она постарается помочь им пожениться.

Именно об этом Эльсе теперь и мечтала, лежа в своей постели, и, по мере того как от хорошего ухода и еды силы возвращались к ней, она, как и прежде, погружалась в свои мечты.

Но мечты эти были теперь непохожи на те грезы, которым она предавалась в прошлом, когда она лежала в своей девичьей постели, сама не зная толком, о чем мечтает.

Она не грезила больше о лошадях и лебяжьем пухе, она мечтала о маленьком домике у самого кирпичного завода, где бы они жили со Свенном, перед домиком стоял бы большой розовый куст, на котором росли бы те же розы, что и в саду кистера… О, когда она думала о розах кистера, она почти что чувствовала их аромат, — так хорошо она помнила его!

Эльсе была слишком молода и легкомысленна, чтобы долго горевать о том, что ребенок родился мертвым, и когда она встала и начала ходить, она почувствовала себя такой счастливой, какой давно уже не бывала. Красота вернулась к ней, глаза ее вновь обрели блеск, а фигура — полноту.

Однажды вечером, как только мадам ушла к своим больным, пришел Свенн.

Эльсе страшно перепугалась, потому что мадам строго-настрого запретила ей принимать его: она хотела сначала сама с ним поговорить.

Но она ведь не могла прогнать его, да он, конечно, и не позволил бы прогнать себя — ведь они так давно не виделись. Блоха успокоила себя тем, что решила рассказать об этом посещении мадам, когда та вернется домой, и Свенн остался.

Но она этого не сделала. В должный момент у нее не хватило духу, и Свенн стал навещать ее раз-другой в неделю — по большей части в субботу вечером.

Подозревала ли мам Спеккбом что-нибудь, она понять не могла. Но ее это мучило, и все же она не могла найти случаяпризнаться. Чем дальше, тем труднее было ей открыться, и в конце концов у нее пропало даже малейшее желание честно рассказать обо всем мадам.

Июль и август были полны солнечного света. Крохотная часть его проникала даже в узкую улочку мам Спеккбом.

Блоха сидела у окна и, глядя на небо, долго-долго думала о Свенне, и о кирпичном заводе, и о сверкающих жемчужинах, отскакивающих от водяного колеса… и о розах кистера… она тяжело дышала… Чего бы только она не отдала за такую розу!

В следующую субботу Свенн принес ей одну такую розу. Их там множество, сказал он, запах их слышен уже по дороге, и они в этом году свешиваются через забор, так что даже не нужно перелезать.

Когда ему пришло время уходить — в половине девятого, чтобы мадам не застала их, — Эльсе решила проводить его до угла. Розу она держала в руке. Цветок совсем завял, и Свенн стал уговаривать ее пойти с ним и нарвать побольше.

Но она не соглашалась. Идя рядом с ним, она в двадцатый раз объясняла ему, насколько умнее было бы ей оставаться как можно дольше у мадам — тогда им, возможно, удалось бы к осени пожениться.

Свенн терпеливо слушал ее, и так они шли от угла к углу, поднимаясь к холмам за городом. А когда он увлек ее далеко за город, он обнял ее за талию и сказал:

— Не глупи, Эльсе! На что тебе эта мрачная больница? Посмотри, как здесь красиво, какой здесь чистый воздух!

Он снова был черен от солнца, горячая цыганская кровь играла на его щеках, и даже в сумерках было видно, как белеют его зубы. Он стоял, смелый, готовый в путь, и устоять против него было невозможно… Счастливая, забыв обо всем, Эльсе побежала с ним в тихую, прекрасную летнюю ночь.

— Я вам заранее говорила об этом, фрекен Фалбе! — кричала мам Спеккбом, наполовину с горечью, наполовину с торжеством в голосе. — Она останется здесь, я говорила, пока не выздоровеет, а потом сразу же убежит. Ведь я-то знаю эту породу! А к тому же, как я теперь слышу, он — этот ее парень — из цыган. Знала бы я это раньше, я ни за что не разрешила бы ему провожать ее в тот злосчастный вечер.

— Она еще, может, вернется, — возразила фрекен Фалбе.

— Пусть только попробует! — угрожающе воскликнула мадам.

— Но, мадам Спеккбом! Вы же ведь не собираетесь совсем отвернуться от нее?

— Собираюсь, и все тут, фрекен Фалбе, не будь я Карулине Спеккбом! Стыд и срам помогать тому, кто не хочет, чтобы ему помогали. Право, найдется немало таких, кто действительно нуждается в помощи.

— Да, но те, кто не хотят, чтобы им помогали, как раз больше всего и нуждаются в помощи.

— Извините меня, фрекен Фалбе, но это же вздор! Порой вы бываете уж слишком умны и учены — совсем как доктор Бентсен. Нет, то есть вы, конечно, в десятки тысяч раз лучше его… В любом отношении… Нет, да как тут можно сравнивать, — добавила мадам, придя в ужас от того, что стала сравнивать такого прекрасного человека, как фрекен Фалбе, с такой омерзительной личностью, как доктор Бентсен…

Зима выдалась тяжелая для бедняков. Необходимо было ухватиться за одну из дам-благотворительниц, которая могла бы устроить помощь какого-нибудь общества. И многие получали такую помощь с большой пользой для себя.

Но были и такие, кому не удавалось добиться помощи, а до многих эта помощь не желала снизойти. Ибо там, где с бедностью соединился порок, помощь могла ведь превратиться скорее в проклятие, и было просто грешно отнимать хлеб у достойных бедняков, которые со слезами на глазах благодарили и благословляли своих благодетелей.

Блоха уже не получала больше помощи: она мало-помалу надоела всем. Когда они со Свенном поздней осенью переехали в город с кирпичного завода, с неделю они жили на остатки его летнего заработка. Но когда деньги эти вышли, у них не осталось ничего.

Мам Спеккбом оказалась более чем права, когда сказала однажды, что Эльсе и Свенн подходят друг другу. Они были одинаково беспечны, одинаково любили весело пожить и одинаково не умели зарабатывать деньги.

Свенн в этом отношении был лучше Эльсе, но зато он сразу же все пропивал.

Эльсе, напротив, некоторое время перебивалась, мороча голову по очереди дамам-благотворительницам. Но когда с этим было покончено, дурная репутация Эльсе стала известна всему городу, так что она уже не знала, к кому обратиться.

Она бросила Свенна и ушла с другим парнем, у кого было несколько грошей, потом вернулась обратно к Свенну и вновь исчезла, так что, где она, никто толком и не знал.

Даже фрекен Фалбе потеряла ее из виду. А за обедами в мужской компании полицмейстер обычно приводил Блоху в качестве примера того, как невероятно быстро женщина из простого народа идет на дно, если уж сбилась с пути. И господа, меланхолично уставившись в бокалы с шампанским, удивлялись тому, как ничтожна моральная устойчивость у низших классов.

…Эльсе больше не думала и не мечтала; она не стыдилась и не раскаивалась.

Изо дня в день она билась с нуждой, смеялась, когда жилось весело — с шумом и выпивками, — гонялась по всему городу, когда одолевала нужда.

Под конец она опустилась до того, что поступила служанкой в портовый кабак, и пила пиво с иностранными матросами.

VI
В сочельник утром у всех жителей города был полон рот хлопот, а больше всего — у добрых дам, оделявших бедняков.

Фрекен Фалбе, как правило, была на рождестве не очень занята: будучи человеком странным и не похожим на других, она припрятывала то немногое, что у нее было, на дни после рождества. Однако сегодня она была на ногах с самого раннего утра.

Она обегала весь город в поисках Эльсе: она вбила себе в голову, что найдет ее.

Прошло уже больше месяца с тех пор, как она видела Эльсе в последний раз. Но сегодня, когда все веселились и радовались, она не могла избавиться от мысли о бедной Эльсе. Она искала ее везде, во всех закоулках и норах бедняков.

Лишь к вечеру, когда она уже совсем было отказалась от этой мысли, внезапно на одном из углов она натолкнулась на Эльсе.

Фрекен Фалбе в своей жизни много раз приходилось наблюдать, как быстро гибнут красота, молодость и прелесть у тех, кто встал на путь Блохи, но подобного она никогда не видела.

Однако она была не из тех, кого легко испугать. Когда Блоха попыталась убежать, она крепко схватила ее за руку и спокойно, как ни в чем не бывало, сказала:

— Добрый вечер, Эльсе! Как хорошо, что я встретила тебя. Не зайдешь ли ты к нам сегодня вечерком отведать рождественской каши?

Блоха подняла свои большие и ясные глаза. На мгновение в них вспыхнуло ожесточение, упрямство и наглость, но вдруг она сжалась в комочек и, зарыдав, прошла несколько шагов, опираясь на руку фрекен Фалбе.

На плечах Эльсе был накинут коричневый в клетку платок, голова была ничем не покрыта. Ее лицо исхудало и посерело, и теперь, когда она, согнувшись, шла и плакала, ее шея казалась такой высохшей и сморщенной, что никто бы не поверил, что ей еще не исполнилось двадцати лет. От прежней Эльсе не осталось ничего, кроме глаз — больших ясных глаз, которые делались все больше и больше по мере того, как лицо теряло свою округлость.

Она не могла отвечать, да она даже и не пыталась. Не дожидаясь ее ответа, фрекен Фалбе продолжала:

— Уходя, я сказала Кристиану, что если встречусь с тобой, я приведу тебя к нам домой. В шесть часов я буду дома: мне надо только зайти на мельницу навестить больную женщину. А потом мы попьем вместе чаю и съедим рождественскую кашу. Ты можешь остаться переночевать у нас — я постелю тебе на диване в столовой.

Эльсе сжала ее руку. Они стояли за высокой каменной лестницей. Там было совсем темно. Фрекен Фалбе обняла ее за талию:

— Ну, обещай же мне, что ты наверняка придешь, Эльсе!

— Да, фрекен, я приду, — ответила Эльсе и подняла глаза.

— Спасибо, ты — умница, — радостно воскликнула фрекен Фалбе. — А теперь иди ко мне домой. Уже шестой час — я слышу, как звонят в церквах. Я тоже скоро приду. Кристиан дома, у нас уютно и тепло. Скажи ему, что я скоро вернусь!

С этими словами она торопливо ушла. Она была так счастлива, что почти бежала.

А Блоха медленно поплелась в глубь города, стараясь по возможности держаться в тени. Чтобы добраться до Ковчега, ей нужно было пройти через фешенебельную часть города, где газовые фонари попадались чаще и где, кроме того, витрины магазинов сияли в этот вечер вовсю.

Поэтому она пустилась в обход через парк. Ей пришлось пройти возле самой церкви. Одна из боковых дверей была открыта, и Эльсе, повинуясь странному желанию, скользнула внутрь и села на скамейку возле одной из массивных колонн.

Вначале сильный звук колоколов, звонивших в башне, наполовину оглушил ее. По постепенно уши ее привыкли к этим звукам, и ей начало казаться, что могучий звон, перекатывающийся волнами под высокими сводами, успокаивает ее и уносит на своих крыльях.

Поодаль у кафедры на коленях ползали несколько поломоек. Они поставили на пол свечи и, вымыв часть пола, передвигали их. Наверху на хорах светил фонарь, поставленный рабочими, которые возились с отоплением.

Блоха уже давно не бывала в церкви, и она была потрясена, вновь увидев это священное место в колеблющемся полумраке и услышав торжественный звон колоколов.

Еще час тому назад она думала лишь о том, чтобы достать себе чего-нибудь поесть или, еще лучше, выпить. Ведь она голодала уже много недель — как голодают те, кто съедает немного хлеба и соленой рыбы, когда повезет, а в остальном поддерживает свою жизнь пивом и водкой.

Сегодня у нее во рту не было еще маковой росинки, но она забыла об этом, она совсем забыла об этом после первого же слова фрекен Фалбе.

Еще был на свете человек, который мог так говорить с ней!

В ночи унижений, в которой она так долго брела, появился проблеск. Вновь всплыли воспоминания о прежних чудесных днях ее жизни, воспоминания, которых она теперь боялась и которые стремилась утопить в вине. Но сейчас они уже не причиняли ей боли. Теперь она могла сидеть в полутемной церкви и вспоминать свою маленькую каморку у мадам Спеккбом. Ибо фрекен Фалбе сняла с нее самое тяжелое в ее позоре. Она почувствовала себя так, словно ее дочиста вымыли с ног до головы, — и при этом она с радостью думала о рождественской каше.

А колокола, звонившие сначала приглушенно и как бы где-то наверху, зазвучали теперь гулкими, сильными ударами, наполнившими церковь, так что загудело в ушах. Одна из поломоек подвинула в этот момент свою свечу, и тут над кафедрой показались резные головы.

Эльсе обвела взглядом все закоулки церкви, освещенные слабым светом, — высокие своды, где среди резных каменных цветов и листвы смутно виднелись новые головы.

Наконец ей стало казаться, что звучные удары колоколов исходят из кафедры, освещенной совсем как в те времена, когда она, дрожа, сидела рядом с мам Спеккбом, а пастор метал громы на грешников, обрушивая на головы слушающих суровые слова об аде и судном дне. И вот теперь все эти суровые слова попрятались там и сям среди каменных цветов и высовывали свои головы, чтобы посмотреть, здесь ли она.

Из люка в полу хоров вылез какой-то человек, взял фонарь и пошел по направлению к ней. На белой стене взметнулась его тень, подобная огромному черному дьяволу, который пришел, чтобы забрать ее. Она видела, как он приближается. Страх сковал ей ноги, она не могла подняться со скамьи, она была накрепко привязана — заперта — заперта одна в церкви; и вот он приблизился, фонарь метнулся, колокола заревели ей в уши. Как безумная, она вскочила с криком и бросилась бежать, он кинулся следом за ней, тысячи голов и пальцев потянулись к ней — вот она… вот… она бросилась к дверям, они были открыты, она уже на улице, она спасена, ей кажется, что она спасена от когтей дьявола…

Все считали, что стояла настоящая рождественская погода — звездное небо, свежий снег и как раз такой морозец, когда в шубе чувствуешь себя прекрасно.

Эльсе торопливо направилась к Ковчегу. Наверху у Фалбе горел свет, но она не преодолела еще страха, пережитого в церкви, и не решилась сразу же подняться к фрекен Фалбе. Вместо этого она прокралась во двор мам Спеккбом, где все ей было так хорошо знакомо. На скамейке в кухне горела сальная свеча. Блоха заглянула в окошко — в кухне никого не было. Она почувствовала непреодолимое желание войти. Похоже было, что ни мадам, ни служанки нет дома. Еще в прежние времена она научилась по-своему, совсем беззвучно, поднимать щеколду.

Внутри все было как раньше. Она знала здесь каждую вещь, помнила запах кухни. На скамейке стояла тарелка с бутербродами. Блоха была невероятно голодна, но не притронулась к ним: ведь она сможет скоро поесть честным путем.

Чтобы избавиться от искушения, она осторожно открыла дверь в гостиную. Там тоже никого не было.

Газовый фонарь на углу приходился как раз напротив одного из окон, так что зимой в гостиной всегда было немного света. Эльсе увидела, что на столе лежат три-четыре больших пакета. Блоха была хорошо знакома с обычаями этого дома и поняла, что в этих пакетах — одежда и еда, которые мам Спеккбом накануне рождества собиралась подарить своим беднякам.

Отчасти из любопытства, отчасти машинально она принялась ощупывать каждый пакет и при этом случайно уронила на пол какой-то предмет.

Эльсе подняла его и осмотрела при свете газового фонаря. Она узнала эту маленькую мягкую вещицу: это был ее собственный детский капор, маленький коричневый капор с розовыми завязками, сшитый из не знающего износа пальто Блохи.

Она не помнила того времени, когда сама носила этот капор. Но она много раз видела его в комоде у мам Спеккбом, и всякий раз мадам говорила, что Эльсе получит его в подарок своему первому ребенку.

Итак, от нее, видимо, совсем уж отказались: ее капор — единственное, что у нее оставалось на свете, — отдали чужим людям.

Она прижала капор к лицу и, почувствовав знакомый запах комода мадам Спеккбом, разрыдалась.

Так она долго стояла, плача над своим детским капором, и настроение ее падало все больше и больше; тут она услышала чьи-то шаги в коридоре и тихонько выбралась тем же путем, которым пришла.

Был, вероятно, уже седьмой час, и фрекен Фалбе, наверное, ждала ее. Блоха заставила себя войти в дом и подняться по лестнице. Но у дверей Фалбе она остановилась и прислушалась. Кристиан, по своему обыкновению, ходил по комнате; сквозь замочную скважину ей была видна лишь его тень, двигающаяся взад и вперед по стене. Было ясно, что фрекен еще не вернулась домой.

Блоха почувствовала, что войти, пока он один дома, она не может — лучше подождать здесь возвращения фрекен.

Но вдруг ей показалось, что он подошел к двери. В страхе она взбежала на несколько ступенек по чердачной лестнице. Остановившись, она прислушалась, не вышел ли он на лестницу, и в этот момент с чердака до нее донеслись звуки, которых она никогда раньше не слышала.

Это не были ни барабан, ни флейта, ни рояль. Долгие, жалобные звуки, нежные и таинственные, казалось знали все ее горе и стремились к ней, чтобы утешить…

Когда она открыла дверь в каморку Ширрмейстера, она увидела старого музыканта, стоящего перед лампой, — он играл на скрипке.

Свет падал на его маленькое морщинистое лицо с мешками под слезящимися глазами, светившимися странным блеском. Старик приветствовал Эльсе учтивым поклоном.

Он стоял, выпрямив свою старческую спину. Рука его водила смычком со старинной чопорной элегантностью, а свою маленькую головку, голую как редиска, он склонил, как бы прислушиваясь, к скрипке.

Он уже давным-давно не играл на своем любимом инструменте. Но в этот вечер его охватило какое-то удивительное чувство, и он достал скрипку, кое-как починил струны и теперь играл, рассказывая музыкой о своей молодости, о своих мечтах, о своих маленьких триумфах и о своем большом поражении.

Он сыграл Прюма и Роде, а под конец адажио Шпора, за которое в свое время этот мастер похвалил его; он играл без единой ошибки — чисто и правильно, — так, как этого хотел мастер.

Голодного переписчика нот и спившегося музыканта больше не было. Гордо вскинув голову и широко открыв глаза, он стоял, освещенный закоптелой керосиновой лампой, и превращал своей игрой чердачную каморку в огромный сводчатый зал, залитый сиянием сотен свечей и заполненный рядами дам и мужчин, слушающих его с затаенным дыханием. Жалкий старик вновь превратился в артиста. Погасшая было в его душе искра вспыхнула великолепным блеском, словно музыка простила его — музыка, которую он любил и которой он изменил… и, наконец, появился великий мастер, положил руку ему на голову и сказал: «Er wird es weit bringen».

Зажав скрипку под мышкой и опустив смычок, Антон Ширрмейстер поклонился в пространство. Затем он поспешно положил скрипку в футляр, захлопнул крышку, бросился на стул и закрыл лицо руками. А когда он, немного погодя, поднял глаза, он увидел, что Блоха сидит прямо напротив него на ящике у двери, тоже закрыв лицо руками.

И старая развалина посмотрела на молодую развалину и покачала головой.

Тут на лестнице, а потом на чердаке послышался шорох, как будто несколько человек старались идти бесшумно. В комнату заглянула Пуппелене, затем она отступила в сторону, пропуская других.

Это явилась вся Банда. Пуппелене собрала весь этот народ в разных местах, и они пошли с ней, надеясь, что она кое-что приготовила для них. Поэтому они были очень возбуждены.

Блоха попыталась незаметно выбраться: но кто-то схватил ее. Это был Свенн.

Они не виделись уже много недель, а расстались, не помирившись после ссоры. Но теперь Эльсе была в таком настроении, что ей стало жалко его, хоть он очень подурнел и было видно, что он много пьет.

Свенн заметил это и, усевшись рядом с ней на ящик, принялся жаловаться, ныть и обещать исправиться и наладить все, если только она снова будет с ним.

Эльсе сидела и рассеянно слушала этот знакомый голос и эти знакомые обещания. Но тут за столом поднялся шум. Жестянщик вскочил и разразился бранью, и все сердито — насколько каждый смел — посмотрели на Пуппелене. Дело в том, что ей нечем было угостить их, а, напротив, она собрала их, чтобы получить от них что-нибудь, чем можно было отпраздновать рождество, — ведь она, право, довольно часто делилась с ними тем, что у нее было.

Она обвела взглядом мужчин, поворачивая свое большое грубое лицо, и насмешливо сказала:

— Ну и молодцы! Нет даже бутылки пива на святой сочельник! Фу, какой срам!

Им стало стыдно. Жестянщик пробормотал что-то о тяжелых временах, Йорген Барабанщик уставился в потолок, и даже у Рюмконома отвисла нижняя губа; в таких серьезных обстоятельствах он не отважился сказать, что «только что послал».

Лишь человек со множеством лиц продолжал улыбаться. Он сидел возле самой Пуппелене и грыз изюм и миндаль, бросая скорлупу на стол.

Блоха знала его теперь лучше, чем тогда, когда он испугал ее своими гримасами. Она видала его во многих местах; он появлялся и исчезал, и никто, казалось, не замечал его. Но она знала, что он бежал с каторги из Акерсхуса и скрывался здесь уже более двух лет, и полиции не удавалось найти его. Его называли «Механиком», потому что он очень ловко расправлялся с замками.

Тут, доверительно кивнув, он сказал Пуппелене:

— Да, ты права. Люди, у которых есть две здоровые руки и зрячие глаза и которые все же не могут в такой день достать себе того, чего они хотят, — за таких людей я немного дам.

— А что у тебя есть? — спросил жестянщик.

— Ну, я обычно ношу при себе немного, — равнодушно ответил Механик, — но я во всяком случае сыт. А теперь я совсем как порядочный человек — ем сласти после обеда.

С этими словами он широким жестом швырнул на стол пригоршню изюма и миндаля. Молодой человек, недавно появившийся в Банде, был настолько галантен, что протянул несколько изюмин и миндалин Эльсе, по-прежнему сидевшей на ящике у дверей.

Она была голодна, и сладкий вкус этих лакомств раздразнил ее. Она вытянулась вперед, чтобы посмотреть, не осталось ли на столе еще чего-нибудь. Однако другие успели уже забрать все; впрочем, каждому досталось всего по два-три зернышка, ровно столько, чтобы почувствовать вкус во рту.

Жестянщик пробормотал что-то о том, что не все разбираются в механике.

— А этого и не нужно, — ответил человек со множеством лиц, ловко кинув на колени Эльсе веточку изюма, — туда, откуда я сейчас вернулся, можно войти и выйти с мешком кофе на спине.

Все устремили свои глаза на Механика, все горели нетерпением узнать, где это место. Но они также знали, что иметь дело с этим человеком опасно и что он шел опасными путями; поэтому никто не решался начать первым.

— Где это? — вдруг раздался вопрос.

Спрашивала Блоха. При этом она ни о чем не думала, в ней говорило простое любопытство. Изюм был такой сладкий, ей давно уже не предлагали ничего подобного.

Человек с множеством лиц, глаза которого до этих пор перебегали с одного присутствующего на другого, обратил теперь больше внимания на нее. Время от времени он бросал несколько изюмин или миндалин Эльсе или на стол, где их сразу же хватали жадные руки; всем захотелось отведать еще этих сладостей, которые лишь дразнили, не удовлетворяя.

— Тебе хочется узнать, где это? — весело спросил Механик. — И даром? Дитя мое, это на углу, прямо напротив дома консула Вита, у «Эллингсен и Ларсена». Вся лавка битком набита народом, покупают как сумасшедшие. Не пойму, как это они не лопнут от обжорства в такой вечер, эти богачи. Там и сахар, и патока, и масло, и рис — боже мой, какой рис! — и прекрасное датское масло, и сыр — желтый, жирный сыр, который блестит, когда его режут.

Придвинувшись поближе, все уставились на него, словно желали проглотить его слова, а Блоха пододвинулась совсем близко. В уголках рта у нее набежала слюна, ей казалось, что она чувствует запах желтого жирного сыра, который блестит, когда его режут.

— Там и копченая колбаса, и ветчина, и пиво, и вино — сотни бутылок сладкого, крепкого вина. Там ты достанешь все, чего ты только ни пожелаешь, лишь бы у тебя были деньги.

— А, черт! — воскликнул при последних словах жестянщик. Послышался всеобщий ропот разочарования и неудовольствия, но Механик сделал вид, будто ничего не заметил, и, надменно улыбаясь, продолжал. В это же время его быстрые глазки перебегали с одного на другого, как бы приколачивая одно слово здесь, другое там.

— А ежели денег у тебя нет, то ты не пойдешь в лавку — на что она тебе? Есть и другой путь, и он гораздо легче. Пройти им нетрудно, там нет ни одного человека. А они были даже настолько любезны, что поставили фонарь, чтобы было видно, что тебе нужно.

— Где? Где? — раздался нетерпеливый вопрос. На этот раз спрашивал Свенн. Его черные цыганские глаза загорелись.

— Ты знаешь переулок за домом мадам Эллингсен. Фонарь там далеко, лишь на углу у банка. На повороте есть дверь в погреб под лавкой.

— Она открыта? — спросил жестянщик.

— Наверное, потому что я только чуть ковырнул замок, и дверь сама открылась, — насмешливо ответил Механик и быстро потер руки.

Они с восхищением посмотрели на него, а Рюмконом успокаивающе шепнул Йоргену Барабанщику:

— Так что и речи не может быть о взломе.

— А там в погребе, поверьте, всего в избытке. Там стоят целые ряды сахарных голов, висят десятки ветчин и колбас, лежат мешки с кофе, которые едва можно поднять. Но если в мешке сделать дырочку и выпустить немного кофе, то можно набрать порядочно. А в лавке наверху такое столпотворение, что они не услышат, даже если мы будем внизу кричать ура. Фонарь стоит на верхней ступеньке лестницы погреба, потому что приказчик иногда забегает вниз, чтобы что-нибудь взять. Вина там тоже огромное количество — я захватил немножко: пить его я не захотел, по мне оно слишком сладкое — попробуй! — и он протянул бутылку Эльсе.

Она отхлебнула, но тут он остановил ее: пусть каждый отведает. Каждый попробовал немножко сладкого крепкого ликера, а когда бутылка обошла круг, Блоха допила последние капли.

По ее телу словно прошел огонь. Крепкий напиток разжег в ней алчные желания. Облизнув губы, она посмотрела на других, и ее неистовый аппетит, казалось, заразил всех. Ими овладело лихорадочное беспокойство; молодой парень нахлобучил шляпу, показывая тем самым, что он готов, и, наконец, Свенн, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Если б кто-нибудь, кто знает это место, показал нам дорогу, то…

Механик обменялся быстрым взглядом с Пуппелене.

— Чтобы из этого дела вышел толк, нас должно быть много, — сказал он вполголоса и тотчас взглянул на Эльсе.

— Мы пойдем с тобой, — быстро крикнула она и потянула Свенна к столу.

— Да о чем тут говорить, мы пойдем все, если Механик возьмется руководить нами, — сказал жестянщик, чтобы кончить разговор, и поднялся.

Человек с множеством лиц вновь совсем преобразился. Несколькими скупыми, точными словами он рассказал каждому, что ему надо делать: Рюмконом, Йорген Барабанщик и молодой человек будут только караулить на улицах, примыкающих к лавке; он хотел, чтобы и Блоха занялась этим же, но Пуппелене сказала, что под платком Эльсе удобно вынести любую вещь.

Порешили, что она встретится с другими у поворота в глубине переулка как можно скорее, пока в лавке еще идет оживленная торговля.

Все поодиночке, крадучись, направились различными путями к лавке. Свенн и Эльсе пошли вместе.

Когда они проходили мимо дверей фрекен Фалбе, Эльсе втиснулась между Свенном и противоположной стеной. Она не испытывала угрызений совести, но мучительно опасалась, что ее остановят. Воздух, которым она надышалась среди этих людей, крепкий напиток, который она пригубила, как-то сразу пробудили в ней дикое упорство и превратили ее в ненасытного, жадного зверя, идущего сквозь гущу врагов и опасностей на охоту. Как кошка, бесшумная и быстрая, она потащила Свенна вдоль темных теней домов.

Ни на что не годный старик Ширрмейстер остался один дома, жуя скорлупку миндаля.

VII
— С рождеством Христовым!

— Спасибо, и вас также!

Все кричали друг другу, улыбались, здоровались. Приподнять шляпу никто не мог, так как у всех руки были полны свертков.

В продуктовых лавках и у торговцев игрушками хвост покупателей тянулся в два и даже три ряда, и приказчики за стойками совершенно сбились с ног.

А на улице так же плотно стояли толпы ребятишек, глядевших на витрины, хотя в самых богатых лавках, где как раз-то больше всего и было на что посмотреть, окна совсем запотели, и чтобы разглядеть что-нибудь, надо было смотреть сквозь полоски, оставленные скатившимися каплями.

В одной из этих лавок стоял дед-мороз с белоснежной бородой и держал маленькую елочку, на которой горели настоящие крошечные свечки. Что могло быть прекраснее? Но какая-то гадкая девчонка-подросток, которая сама побывала в лавке, сказала, что снег, которым был обсыпан дед-мороз и который так красиво блестел на елке, вовсе не настоящий, а всего-навсего белая сахарная пудра: девчонка пробовала этот снег на вкус.

После этого интерес к деду-морозу у большинства пропал, и дети хлынули ко второй по счету достопримечательности — вертящейся карусели. Толпа ребятишек стала здесь настолько плотной, что взрослым едва удавалось вытащить из нее своих детей; а им ведь надо было торопиться домой. Колокола уже больше не звонили, был седьмой час. Надо было поспеть домой, приодеться — и лишь тогда должно было наступить самое интересное!

Но что может быть интереснее, чем бродить по этим освещенным улицам, среди всех этих приветливых людей, кричащих: «С рождеством Христовым!» Ведь не только на витринах есть на что посмотреть. Идешь вот так и вдруг слышишь грохот: это шлепнулся какой-то толстяк, потому что на улице ужасно скользко.

А как разлетелись вокруг него все его свертки! Право, можно было подумать, что это разнимающийся игрушечный человечек, набитый свертками, который, упав, рассыпался.

— Господи! Бедняжка! Почистить вас?

— Вы не ушиблись?

— О, немножечко, — ответил толстяк, потираясь.

— Опасно падать назад, — сказал один.

— Особенно полным, — сказал другой.

— Можете радоваться, что так легко отделались, — сказал третий.

— Хорошо тому, у кого есть возможность так удачно падать назад… — сказал четвертый, самый остроумный из них.

— С рождеством Христовым! — сказали все хором.

— Спасибо, и вас также, — ответил толстяк, и все помогли ему собрать свертки, вручая по очереди огромное количество пакетов. Все свертки оказались в полной целости и сохранности, за исключением тех, что у него самого были в заднем кармане, но тут уж никто ничем не мог помочь.

— Теперь уже действительно пора домой, — сказали большие дети и взяли малышей за руку.

Конечно, им хотелось домой. Там-то ведь и было самое интересное: елка, подарки, сюрпризы… и все же — пусть это блаженство продлится подольше. Что может быть прекраснее, чем когда тебе очень весело и интересно, а все самое веселое и самое интересное еще ждет тебя впереди; даже как-то страшно приступать к самому-самому веселому и интересному — ведь тогда все вскоре останется позади.

Но когда они пришли домой и их принарядили и причесали — смочив волосы водой по случаю праздника, — их охватило торжественное настроение. Невероятное напряжение, накопившееся за недели и месяцы необузданных мечтаний, достигло теперь своей высшей точки, приблизилось к самой замочной скважине, сияющей; как маленькая звездочка, от блеска свечей, которые зажигаются сейчас на елке. Только бы дверь открылась — открылась бы дверь — от великого и удивительного отделяет теперь лишь только эта дверь — эта дверь, которая откроется… за дверью слышатся шаги — замок тихо щелкает — она двигается, эта дверь! — дверь двигается — она открывается — дверь распахивают настежь — о!

…В лавке у Эллингсен и Ларсена по-прежнему было полно работы. Теперь приходил по большей части бедный люд, делавший нужные и ненужные покупки к рождеству. Время от времени в глубине лавки поднимали крышку тяжелого люка, и самый молодой из приказчиков спускался в погреб за новыми запасами.

Блоха и остальные ее спутники только успели миновать дверь погреба, когда люк открылся. Спутники Блохи мгновенно вырвались на двор, а она осталась стоять, оцепенев от страха.

Но когда она увидала ноги приказчика, спускавшегося в погреб, она сумела заставить себя броситься ничком между мешками с мукой.

Лежа там — тихо, почти не дыша, — она почувствовала себя совершенно уничтоженной. В ее мозгу с ослепительной яркостью пронеслась вся ее жизнь, от падения к падению, до этого самого момента, когда она теперь оказалась лежащей здесь — бесконечно униженной — среди воров и негодяев. Она должна теперь умереть, она явственно ощущала это — страх сковал ей руки и ноги, она чувствовала пустоту и слабость после голодных и тяжелых дней. Она лишилась чувств.

Приказчик, по-видимому, увидел или услышал что-то подозрительное у дверей, потому что он все время смотрел туда. Но поскольку он оказался не из храбрых, он вновь поднялся и закрыл люк.

Механик потряс Эльсе. Она продолжала лежать.

— Так я и думал, — пробормотал он и скверно выругался. — Что нам делать с ней?

Он остановился в нерешительности. Свенн и жестянщик тоже вошли в погреб. Вдруг Механик схватил с полки, где, как он знал, стоял ликер, бутылку, ловким ударом отбил горлышко и влил Эльсе в рот несколько капель.

Она очнулась — не понимая, что с ней. Затем она схватила бутылку и отпила еще.

— Вот, вот, подкрепись немножко. Ты отнесешь Пуппелене под платком два окорока, — и с этими словами Механик принялся нагружать Свенна и жестянщика.

Что это она пила? Она никогда не пробовала ничего подобного. Это было что-то сладкое и крепкое, как обычный ликер, но это были розы — да, она пила розы, те самые розы, о которых она мечтала всю свою молодость, но которые были теперь так далеко от нее, — они вернулись к ней — она пила их большими ароматными глотками.

Они окутали ее замерзшее тело, словно теплые одежды. Она сразу почувствовала себя сильной и сытой и поднялась, ощущая, как что-то приятное и теплое разливается по ее телу. Ее охватила беспричинная радость, она не замечала, где находится, она все забыла, и ничто не омрачало ее радости.

С каждым глотком ей казалось, что она все глубже и глубже погружается в теплые, ароматные розовые лепестки, пока они не сомкнулись над ее головой и не вознесли ее, качая, под высокие своды, где звонили розы и музыка благоухала протяжными розовыми звуками, которые знали ее горе и стремились к ней, чтобы утешить ее…

Дверь погреба распахнули снаружи, и показался бледный и запыхавшийся Рюмконом. Приказчик, по-видимому, что-то заметил, потому что из лавки послали за полицией и двое полицейских уже были на углу у дома мадам Эллингсен.

Механик мгновенно исчез, словно сквозь землю провалился. Жестянщик тоже побежал, не задерживаясь, а за ним и Рюмконом. На углу у банка под газовым фонарем мелькнули длинные ноги исчезающего Йоргена Барабанщика.

Но Свенн не хотел оставить Эльсе, стоявшую с пустой бутылкой в руке. Он потащил ее за собой к тому выходу из переулка, который еще оставался свободным.

Внезапно она остановилась и с силой прижала руки к груди. Свенн взглянул на нее. Глаза ее никогда еще не были такими блестящими, а губы были красны от крови — она порезалась о горлышко бутылки, — и, казалось, вся красота ее молодости на мгновение вернулась обратно в ее небольшое, тонкое лицо. Свенн стоял совершенно ошеломленный — такой прекрасной она еще никогда не была.

Но тут она засмеялась, сначала мягким и веселым смехом, как смеялась, в те времена, когда они еще были друзьями и жили хорошо, затем сильнее и сильнее, пока ее смех не превратился в старый хохот Блохи, тот самый хохот, который взбегал по лестницам и сбегал по лестницам и проникал в самое сердце. Но смех ее становился все более и более жутким, так что Свенн похолодел.

Он схватил ее, чтобы заставить замолчать, но тут она снова прижала руки к груди, лицо ее посерело, и, испустив протяжный, прерывистый вздох, она выскользнула у него из рук и упала лицом в снег.

К ним уже бежал полицейский, и Свенн пустился наутек в противоположную сторону…

— С рождеством Христовым! — сказала фру полицмейстерша.

— Спасибо, и вас также, — ответила фру Бентсен.

Обе дамы остановились под большими газовыми фонарями перед подъездом дома консула Вита. Улица в этом месте расширялась, как бы образуя маленькую площадь, между домом консула с одной стороны и лавкой Эллингсен и Ларсена — с другой. А поскольку место это было узловой точкой всего городского движения, там мало-помалу собралось множество дам, покончивших с покупками и раздачей подарков беднякам. Даже сама фру Вит, только вернувшаяся домой из города, вышла из своего экипажа и присоединилась к их группе, чтобы обменяться поздравлениями и поговорить о событиях дня.

Тут были дамы не только из «Общества помощи падшим женщинам общины святого Петра», но и из разных других обществ города. Беседа протекала крайне оживленно — порой немножко торжествующе, порой даже чуть ядовито, когда надо было защитить свое общество или подчеркнуть его заслуги — сколько оно смогло раздать беднякам. Но, в общем, настроение было доброжелательное: с делами было покончено и совесть была чиста.

— Да, вы правы, — приятно сознавать, что со всеми делами покончено, — сказала одна из дам.

— День, право же, был нелегкий. Я никак не думала, что мне удастся пристроить мой последний лифчик, — все уже получили лифчики. В этом году было слишком много лифчиков.

— Но зато мы знаем, что мы кое-что сделали, — заявила фру Вит.

— Посмотрите туда, на фрекен Фалбе! Как она несется! — сказала фру полицмейстерша.

— Она всегда куда-то мчится.

— Понять не могу, как это она еще не кончила с раздачей. Она ведь бедна, а то, что может отдать беднякам, бросает первому встречному.

Фру Вит прервала собеседницу своим властным голосом:

— Мне думается, что она заходит к беднякам и рассказывает о нас всякие гадости.

Оказалось, многие уже давно это думали. Бедняки всегда оказывались очень неразговорчивыми, когда их спрашивали о фрекен Фалбе.

Между тем капеллан тоже присоединился к их группе. По случаю праздника он пребывал в состоянии благоговейной взволнованности, и на лице его беспрестанно играла улыбка. Дамы обступили его, чтобы поздравить с рождеством.

— Только что здесь прошла фрекен Фалбе…

— Нет, извините меня, — поправила фру полицмейстерша, — не прошла, а буквально промчалась. Мне было так больно смотреть на нее: казалось, она совсем не чувствует праздничного умиротворения.

— Ах да, милая фру, — тихо ответил капеллан, — охотно верю. Все дело в том, каким духом руководствуются в работе. Если нашей работой не руководит истинный христианский дух, то этой работе и не будет благословения.

— Да, господин пастор прав, — воскликнула фру Бентсен, — то, что ты выполнил свой долг — поделился с бедняками, — и делает рождество таким благословенным. Сегодня никто не может ни на что пожаловаться, и об этом так приятно думать, когда тебе самому хорошо.

— И не менее приятно принести в свой дом благодарность и благословение бедняков, — кротко прибавила фру полицмейстерша.

Капеллан с восхищением посмотрел на эту красивую даму. Пребывая в приподнятом настроении, вызванном рождеством, он хотел закончить разговор, обратившись к слушающему его кружку дам с несколькими словами назидания, но тут через улицу к ним подошел доктор Бентсен.

Старик ухмыльнулся своей недоброй усмешкой и сказал:

— С рождеством Христовым, милые дамы! Крупная кража у Эллингсен и Ларсена. Полиция уже поймала нескольких воров.

«Кража!» — «Красть — о боже! — красть в сочельник!» — «Невозможно!» — «Кто?!» — «Кто?!» — «Кто-нибудь знает их?»

— Не может быть, чтобы это были люди из нашего города, — величественно заявила Гладильная Доска.

— Это Банда из Ковчега мам Спеккбом, — злобно ответил доктор.

Ах, Банда! О Банде-то никто и не подумал. Эти мерзкие люди ведь позорят весь город.

Все это произвело крайне тягостное впечатление. Капеллан отказался от мысли произнести свою небольшую речь и лишь кротко вздохнул по поводу «закосневших», после чего все расстались, чтобы поспешить домой и попытаться забыть это неприятное событие, омрачившее их радостное рождественское настроение.

Фру полицмейстерша сказала фру Бентсен, когда они направились домой:

— Представьте себе, сударыня, какая я рассеянная. Когда ваш муж сказал «Банда мадам Спеккбом», я чуть было не поправила его: «Вы хотите сказать: „Банда фрекен Фалбе“».

— Ей-богу, это не случайно, — ответила фру Бентсен и с уважением посмотрела на молодую даму…

Между тем фрекен Фалбе действительно носилась по городу: она искала Блоху. Когда она вернулась домой в половине седьмого, Кристиан куда-то вышел. Во всем доме было пусто и темно, и Эльсе нигде не было.

Для фрекен это было горькое разочарование. Она так радовалась этому вечеру, что ей и в голову не могло прийти усомниться в том, что Эльсе придет, раз она так серьезно обещала ей это.

Но затем она решила, что Эльсе, возможно, была у Ковчега в шесть часов, но снова ушла, увидев, что у них темно. Фрекен Фалбе корила теперь себя за то, что так задержалась у женщины на мельнице и что, найдя Блоху, снова отпустила ее.

Улицы были пустынны. Лишь перед витринами мерзло несколько бедных детей. Все лавки, за исключением мелочных, где еще было полным-полно народа, уже закрылись.

Когда консул Вит около семи шел домой, нагруженный свертками, — он всегда делал своей жене самые дорогие подарки, — он встретил трех полицейских, тащивших что-то длинное и черное.

— Что это у вас, Хансен? — спросил консул.

— А это Блоха, господин консул.

— Гм! Она… она умерла?

— Всего лишь мертвецки пьяна, по-моему. С рождеством Христовым, господин консул!

— Спасибо, и вас также, — ответил консул Вит и пошел дальше.

Чем больше шум стихал на улицах, тем веселее становилось в домах, и детский смех и крики проникали в холодную зимнюю ночь, где все еще бегала фрекен Фалбе, которой каждую секунду казалось, что за углом мелькнул платок Блохи.

Наконец она встретила полицейского, который тоже, казалось, искал кого-то. Он рассказал ей, что Банда совершила кражу и что Блоха принимала в этом участие.

Разбитая и уничтоженная, фрекен Фалбе пошла домой. Ей нередко приходилось переживать на своем веку подобного рода разочарования. Но на этот раз ей было тяжелее, чем когда бы то ни было: она так любила Эльсе.

Когда сестра не вернулась, как они уговаривались, к шести, Кристиан ушел. Но он не нашел никого, с кем можно было выпить в этот вечер, повсюду было холодно и пусто. И он снова вернулся домой — мрачный и раздражительный.

Сестра ничего не сказала и поставила разогревать рождественскую кашу, которую она сварила заранее. Пока она накрывала на стол, он мучил ее упреками и злыми остротами. Когда каша была принесена, оказалось, что она подгорела, потому что сестра забыла помешать ее.

Все сложилось как нельзя хуже, — а она так радовалась этому вечеру. Некоторое время она храбро крепилась, но потом ей стало невмоготу бороться с плачем; она положила голову на руку и громко разрыдалась.

Брат сидел и глядел на нее. Он никогда не видел свою сильную сестру настолько сломленной. Он почувствовал раскаяние и попытался как-нибудь утешить ее:

— Видишь ли, Эугуста, если ты будешь поступать так, ты никогда не получишь ничего в награду, кроме разочарований и горя. Если уж тебе во что бы то ни стало надо возиться с этими бедняками, то делай так, как делают другие дамы в городе. У них есть свои определенные бедняки, которым они помогают, и поэтому им не нужно заботиться о других. А ты швыряешь то немногое, что у тебя есть, всякому сброду, которому все равно невозможно помочь, — ты приносишь, пожалуй, даже больше вреда, чем пользы.

— Нет, Кристиан, я не приношу вреда! — решительно воскликнула фрекен Фалбе и подняла голову. — Я не хочу, чтобы у меня были свои определенные бедняки. Пусть другие покупают себе чистую совесть теми крохами, которые они бросают беднякам. Пусть они идут домой в твердой уверенности, что выполнили свой долг, ограничив свое человеколюбие несколькими достойными нуждающимися, которые, как они это называют, благословляют их. Я убеждена, что эту огромную пропасть никогда не заполнить, сколько бы ни кидать в нее. Эта уверенность — единственная награда, которую ты можешь ожидать за твое сострадание. Она гонит тебя от одной лачуги к другой, к худшим, к тем, где царят страшнейшие пороки, где, как ты знаешь, тебяждут новые разочарования и новая боль. Я вот что хочу сказать: деньги, подарки, милостыня — это все приносит пользу, и я радуюсь, когда бедняки получают их. Но никакое золото на свете не может настолько заполнить пропасть между теми, кому живется хорошо, и теми, кому живется плохо, насколько это может сделать одна-единственная капелька горячего человеческого сострадания. И пусть у тебя не будет и тряпки, которую ты мог бы отдать им, но если ты можешь сделать так, чтобы они поняли, что в тебе есть это самое горячее человеческое сострадание, то тогда ты не будешь бояться разочарований, а пойдешь от лачуги к лачуге, и тебе не нужно будет искать награды. Поэтому я встану завтра рано утром и возьмусь за дело там, где остановилась.

Когда она сказала это, брат подошел к ней.

По правде говоря, нежности между братом и сестрой бывали событием не частым. Но теперь он обнял ее и поцеловал.

И он шепнул ей что-то на ухо. Она уже много раз слышала это — эти его обещания, сдержать которые, она знала, у него не было силы.

Но на этот раз она поверила ему. Она подняла на него глаза, улыбнулась своей удивительной улыбкой, которая делала ее такой красивой, и поблагодарила.

Затем они снова уселись за стол и долго сидели, смеясь, плача и болтая, как не сидели уже много лет.

Каша пригорела — этого нельзя было отрицать. Но какая она все-таки была вкусная.

VIII
Была настоящая рождественская ночь — тихая и звездная. Легкие белые облака, как крылья ангелов, проносились мимо ясных звезд, а поздно взошедшая луна заставляла искриться свежий снег и протянула светлую дорожку через темно-синий фиорд к морю.

Над всем городом носился легкий запах жареного гуся и пунша; подобно далекому церковному пению, звучал нежный храп всех тех, кто спал, наевшись досыта.

Малыши, утомленные своим счастьем, крепко спали и видели во сне оловянных солдатиков и сладости.

Взрослые спали беспокойно. Они метались во сне, и им казалось, будто на груди у них сидит жирный гусь и водит кусочком сала у них под носом.

Но крепче всех спала Блоха.

— По-моему, ей-богу, меня можно было не беспокоить в рождественскую ночь, — сердито сказал доктор Бентсен, выходя из здания тюрьмы. — Я вам заранее мог сказать, что она погибнет от пьянства, и любому младенцу ясно, что она мертва. В другой раз подождите до утра, милейший Хансен.

— Извините, господин доктор, но мне приказано, чтобы констатация смерти совершалась безотлагательно, — робко ответил надзиратель, стоя в дверях. — С рождеством Христовым, господин доктор!

Доктор что-то пробормотал в ответ и торопливо зашагал сквозь пустынные улицы к своей теплой постели. Было адски холодно, и от гавани дул пронизывающий северный ветер.

Тем временем луна освещала все новые и новые части города и окрестностей, оглядывала все своим холодным, равнодушным оком, сначала одну сторону, потом другую. А осмотрев что-нибудь, покрывала черной тенью и двигалась дальше.

Так она добралась и до здания тюрьмы, бросила косой взгляд сквозь зарешеченное окно и увидела на скамейке у стены Блоху.

Ее платье было расстегнуто на груди, потому что доктор слушал, бьется ли сердце, и одна рука свисала к полу. Рот был полуоткрыт, и от крови на губах он казался большим и черным. Увядшая и жалкая, она казалась крайне безобразной в холодном лунном свете.

Свою красоту она утратила, а с ней и все остальное. Впрочем, она мало что могла утратить в жизни. И теперь, когда ее не стало, жизнь тоже не много потеряла в ней. Правда, где-то ее ждала тарелка подгоревшей рисовой каши, но кроме этого не было ничего, ни одного места, которое бы принадлежало ей. Она могла уйти из жизни, не мешая никому.

В большом холодном каменном здании было совсем тихо. Лишь время от времени, когда приводили кого-нибудь из Банды, в ночной тьме слышалось хлопанье дверей, звон ключей, шаги и голоса, терявшиеся в длинных коридорах. Дело в том, что полицмейстер в приливе бурной деятельности решил изловить всю шайку, которая уже так давно позорила добродетельный город.

И все же они не поймали тех, кого больше всего хотели поймать. Механик, на след которого полиции удалось было напасть, словно провалился сквозь землю. Арестовать Пуппелене также не было предлога, потому что уже в семь часов ее нашли спящей невинным сном в своей постели.

Когда привели Свенна, он спросил об Эльсе. Ему рассказали, что она умерла, и тогда в нем заговорила его цыганская кровь, и он, как безумный, набросился на надзирателя и полицейского, так что на него пришлось надеть наручники.

Затем в большом холодном каменном здании вновь стало совсем тихо, и луна продолжала свой обход. Она долго задержалась у Эльсе — там было на что посмотреть. Там как бы лежал краткий итог целой человеческой жизни, целая история — история, впрочем, не новая.

Все было на месте, все было при ней: и платок, и платье, и старые башмаки, и тряпки, служившие ей бельем; и в кармане у нее даже лежал коричневый детский капор с розовыми завязками. Больше у нее ничего не было. Все эти вещи, начиная от детского капора и кончая последними тряпками, честно сопровождали ее до конца жизни. Все, что жизнь дала ей, ведя ее от падения к падению, поток, по которому она плыла, швырнул в угол тюремной камеры. Даже розы — и те были здесь; мороз нарисовал их на стекле за решеткой; но при этом у него, видно, дрожала рука, словно он сам мерз, а может быть, она дрожала и от сострадания.

Несколько мышей, грызясь между собой, возились под скамейкой. Одна из них перебежала камеру и исчезла. Часы на колокольне пробили пять. Звук их долго трепетал в искрящемся холодном утреннем воздухе. Луна медленно собрала свои лучи со стены, извлекла их через окно из камеры и, уходя, покрыла спящую Эльсе толстым и мягким покрывалом мрака и забвения…

Луна продолжала скользить своим холодным безжалостным оком по земле, и ночь съежилась в тени, страшась за свои скверные тайны.

Но, наконец, тяжелая, замерзшая земля как бы с болью отвернулась от луны, и солнце заиграло на церковных шпилях, позолоченных в честь господа бога.

И все церковные колокола города зазвенели, разнося праздничное ликование рождественского утра по всему приходу. И дети вскочили в одних рубашонках, чтобы поиграть с новыми игрушками или полакомиться сластями, которых они вчера не в силах были одолеть.

А взрослые нарядились и пошли в церковь.

Поэтому там было полным-полно народу, и пастору Мартенсу буквально пришлось проталкиваться к кафедре.

Зимнее солнце весело играло пестрыми красками, которые оно взяло с росписей на стеклах большого окна над хорами. Оно метнуло косые лучи мимо запрестольного образа и бросило яркие красные, зеленые и огненно-желтые блики на хоры. Вся церковь улыбалась праздничной улыбкой, охваченная радостным, блаженным рождественским настроением.

Об этом как раз и читал свою проповедь пастор Мартенс.

Праздник рождества — это не только праздник мирской радости, праздник сердца, праздник детей. Он вместе с тем — и даже прежде всего он — религиозный праздник, где у каждой радости, у каждого наслаждения есть более глубокие причины и корни. И, перейдя к тексту дня,[77] пастор особо остановился на благочестивых воспоминаниях о рождестве, которые каждый вынес из своего детства. Он вызвал перед глазами прихожан очаровательные картины младенца, лежащего в яслях, пастухов, ангелов и волхвов, приносящих дары, — слова падали с кафедры мягко и задушевно, словно произнесенные в детском восторге.

Если то или иное суровое слово из громоподобных речей об аде и о страшном суде запряталось здесь где-то за каменными цветами, то все такие слова были начисто выметены оттуда сегодня. Все образы, свойственные религии боли и отречения, были тихонько отодвинуты в сторону, и тот, кто был замучен на кресте, прибитый гвоздями за руки и ноги, — он превратился в прелестнейшего младенца, и его — его! — положили в ясли.

У доброго пастора Мартенса на глазах выступили слезы, рыдания мешали ему говорить: в этом ведь было что-то невыразимо трогательное. То, что есть в мире ничтожного и презренного, оно-то как раз и есть истинное величие, — в этом тоже было что-то бесконечно приятное и успокаивающее. Так что никто не имеет права жаловаться на свое место в жизни, да и кто станет делать это, когда низшее есть высшее, когда ничтожные и презренные суть избранные! Какое блаженство, о, какое блаженство знать это! Обратимся же все с детской душой к младенцу, лежащему в яслях во граде Вифлееме.

Пастор Мартенс говорил с неподдельным воодушевлением. В его красивом голосе, дрожащем от волнения, сквозило напряженное ожидание дня искупающей жертвы, и когда он дошел до завершающей проповедь молитвы, которую знал наизусть, он принялся внимательно рассматривать кое-кого из сидящих внизу прихожан.

Он сразу разыскал среди них богатого старого шкипера Рандульфа, тестя консула Вита. Рандульф обычно бывал первым в ряду жертвующих. Ибо здесь еще царил «благочестивый христианский обычай», как выражался пастор Мартенс: прихожане лично приносили пожертвования своему духовному пастырю.

И пастор Мартенс подумал о больших плоских конвертах, в которых не могло оказаться ничего иного, кроме кредитных билетов, но он не забыл также и скромных кульков с серебряными монетами — он не пренебрегал лептой вдовицы; ведь даже жалкая медь обретала благословенный звон, когда ее смиренно клали на стол господу богу.

Эта проповедь была одной из лучших когда-либо произнесенных им, и пастор Мартенс занял видное положение среди наиболее выдающихся проповедников страны.

На душе у прихожан было так легко, так по-детски, по-рождественскому радостно. Фру полицмейстерша наклонилась вперед к фру Бентсен и сказала, что далеко в задних рядах она увидела шляпу с шотландской отделкой, которую она сама сшила и подарила на рождество, — ей было так приятно видеть это.

Фру Бентсен кивнула ей с улыбкой:

— У меня такое чувство, словно мы все одна большая семья.

Между тем желтое зимнее солнце продолжало свою игру цветными лучами. У быка святого Луки оно позаимствовало коричневое пятно и приклеило его на лицо кистеру, сидевшему в праздничном одеянии за маленьким скромным столиком, на который должны были складываться пожертвования.

Косые лучи уходили в глубь церкви и окружали головы прихожан ореолом.

Но среди сидящих не было святых, и как раз это-то и было хорошо. У всех были свои слабости, и все знали это.

Скорее можно было бы сказать, что кое у кого, пожалуй, было весьма немало слабостей, — но, господи, кто же станет в такой день осуждать своего ближнего!

Каждый чувствовал такую уверенность в себе, такую удовлетворенность, такую всепоглощающую любовь и детскую благочестивость. Люди улыбались друг другу и поплотнее сдвигались на скамьях, чтобы всем хватило места сесть. Трогательно было видеть, как элегантный, почтенный консул Вит встал, чтобы уступить место старой мадам Спеккбом. Да, это был настоящий рождественский день, и в церкви было так жарко, что даже грелки для ног совсем были не нужны.

И мысли останавливались на длинном ряде праздничных дней и веселых встреч со знакомыми, которые предстояли всем. А сейчас как раз хорошо было бы пройтись как следует в свежий зимний солнечный день и вернуться домой с великолепным аппетитом, чтобы у входа тебя встретил запах жареной куропатки.

С высоких, залитых солнцем сводов на всех прихожан снизошло священное рождественское настроение, успокоительное, как чистая совесть.

А церковь наполнилась шумными звуками музыки. Органист широкими, торжествующими аккордами заиграл праздничную прелюдию. И когда начался псалом, все прихожане легко и радостно подхватили его. Большинству даже не нужно было заглядывать в псалтырь, — ведь это был старый, прекрасный псалом:

В светлые дни рождества
Радуйтесь все от души…

Верный

Перевод С. С. Масловой-Лашанской

I
Фрекен Тира подошла к рупору и громко спросила:

— Когда же будут готовы котлеты для Верного?

Из кухни донесся голос йомфру Хансен:

— Они уже готовы и стоят на окне. Как только остынут, Стина их принесет.

Услышав это, Верный спокойно подошел и улегся на ковре перед камином.

— Он все понимает! Лучше, чем человек, — имел обыкновение говорить господин коммерсант.

Вместе с семьей господина коммерсанта завтракал и давнишний враг Верного — его единственный враг. Но кандидат юриспруденции Вигго Хансен был врагом вообще очень многого на этом свете, и его злой язык был известен всему Копенгагену.

Здесь, в этом доме, Вигго Хансен после многих лет дружбы привык высказывать свои мысли с полной откровенностью и, когда бывал не в духе, — а это было его обычное состояние, — беспощадно изливал свою желчь на все и на всех.

Особенно от него доставалось Верному.

— Посмотрите на это огромное рыжее животное, — постоянно твердил он, — как его здесь обхаживают, и балуют, и кормят жарким и отбивными котлетами, а между тем сколько людей на свете было бы радо куску черствого хлеба!

Говоря так, господин юрист касался весьма деликатного предмета, который ему не следовало бы затрагивать: ведь стоило кому-нибудь сказать о Верном хоть одно слово, не выражавшее полного восторга, как на него устремлялись неодобрительные взгляды всех членов семьи. Сам господин коммерсант как-то раз прямо сказал кандидату Хансену, что в один прекрасный день тот по-настоящему выведет его из себя, если не перестанет говорить о Верном неподобающим образом.

Но фрекен Тира просто возненавидела господина кандидата. А Вальдемар, хотя он был уже взрослый — во всяком случае студент, — продолжал развлекаться, выкрадывая перчатки из карманов кандидата и отдавая их Верному на растерзание. Даже супруге господина коммерсанта, доброй и приятной, как сладкий чай, неоднократно приходилось самым серьезным образом упрекать кандидата за то, что он так зло говорил о чудесном животном.

Верный очень хорошо понимал все это. Однако он презирал кандидата Хансена и не удостаивал его вниманием. Он снисходил до того, чтобы растерзать его перчатки и этим доставить удовольствие своему другу Вальдемару, но в остальном он делал вид, что не замечает кандидата.

Когда принесли отбивные, Верный стал есть тихо и скромно. Костей он не грыз, а только обглодал их дочиста и вылизал тарелку.

Потом он подошел к господину коммерсанту и положил ему на колени правую лапу.

— На здоровье, на здоровье, старик! — воскликнул в умилении господин коммерсант. Это движение Верного одинаково умиляло его каждое утро, всякий раз, когда оно повторялась.

— Ты все же напрасно называешь Верного стариком, — сказал студент Вальдемар снисходительно.

— Ну, знаешь ли!.. Ему ведь уже почти восемь лет.

— Да, конечно, муженек, — сказала фру мягко, — но собака восьми лет вовсе еще не старая собака.

— Не правда ли, мама! — воскликнул с жаром Вальдемар. — Ты ведь согласна со мной? Собака восьми лет — это еще не старая собака.

В один миг вся семья разделилась на две партии, и полился непрерывный словесный поток: противники с увлечением обсуждали вопрос, можно ли назвать собаку восьми лет старой или нельзя. Обе стороны разгорячились, и хотя каждый, перебивая других, без конца повторял свое незыблемое мнение, вряд ли удалось бы достигнуть единодушия, несмотря даже на то, что старая бабушка вскочила с места и обязательно хотела рассказать что-то о мопсе покойной вдовствующей королевы, которого она имела честь встречать на улице.

Но бурный водоворот слов внезапно стих, когда кто-то взглянул на часы и сказал: «Пароход!». Все встали, мужчины, которым надо было в город, двинулись в путь, общество рассеялось, и вопрос о том, можно ли считать собаку восьми лет старой или нельзя, — этот вопрос так и не был решен.

Один только Верный не пошевельнулся. Он привык к семейному шуму, а нерешенные вопросы его не интересовали. Он окинул своим умным взглядом оставленный стол, положил черный нос на могучие лапы и, закрыв глаза, собрался подремать после завтрака. Здесь, в деревне, только и было дела, что есть да спать.

Верный был чистокровный датский дог из зоологического сада; сам король купил его брата, что особенно подчеркивалось в разговоре со всяким, кто появлялся в доме господина коммерсанта.

Однако молодость у Верного была нелегкой. Ведь первоначально он предназначался для сторожевой службы на большом угольном складе господина коммерсанта в Кристиансхавне.

Там Верный показал себя образцовым псом. По ночам дикий и разъяренный, как тигр, он днем был таким спокойным, приветливым, даже покорным, что обратил на себя внимание господина коммерсанта, и тот возвысил Верного, превратив его из сторожа в комнатную собаку.

Именно с этого момента и стали раскрываться все совершенства благородного животного.

Сначала у Верного была своеобразная скромная манера останавливаться у дверей и смотреть на входящего так смиренно, что у того просто не хватало духа не впустить умную собаку в гостиную. А там Верный быстро устраивался, первое время под диваном, а позже на мягком ковре перед камином.

По мере того как остальные члены семьи учились ценить его редкие достоинства, он рос и рос в их глазах, пока, наконец, кандидат Хансен не начал утверждать, что, собственно, настоящим хозяином в доме является Верный.

Конечно, в манере Верного держаться появилось нечто, ясно показывавшее, что он хорошо понимает свое положение в доме господина коммерсанта. Он больше не останавливался смиренно у порога, а сам проходил вперед, стоило только кому-нибудь открыть дверь. А если ему не открывали сразу, как только он начинал скрестись у входа, могучее животное поднималось на задние лапы и, опустив передние на ручку, само открывало себе дверь.

Когда Верный в первый раз проделал этот фокус, фру восторженно воскликнула:

— Ну, разве он не очарователен? Совсем как человек, только гораздо лучше и вернее!

Впрочем, в этом доме не только фру полагала, что Верный лучше человека. Каждый из членов семьи, казалось, избавлялся от части своих грехов и слабостей, восхищенно преклоняясь перед благородным животным. И всякий раз, когда кто-либо был недоволен самим собой или другими, Верный выслушивал задушевные признания и горячие заверения в том, что он — единственный, на кого можно положиться.

А когда фрекен Тира возвращалась с бала разочарованной или когда ее лучшая подруга вероломно выдавала страшно важную тайну, она со слезами обнимала Верного:

— Только ты один у меня и остался, Верный! Никто, никто в целом свете, никто, кроме тебя, меня не любит. Мы с тобой совсем одни в этом огромном мире, и ты ведь не изменишь своей бедной маленькой Тире — обещай мне, Верный!

И она рыдала так, что слезы капали на пол с черного носа Верного.

Поэтому не приходится удивляться, если Верный держался дома с достоинством. Но и на улице видно было сразу, что он уверен в себе и гордится быть собакой в городе, где собаки хозяйничают, как хотят.

Когда они летом жили в деревне. Верный обычно отправлялся с домашними в город только раз в неделю, чтобы обнюхаться со старыми знакомыми. Здесь, в деревне, он жил исключительно для своего здоровья: купался, катался по цветочным клумбам, а потом шел в комнаты, чтобы досуха обтереться о мебель, дам и, наконец, о ковер перед камином.

Остальную часть года в его распоряжении был весь Копенгаген, и он чувствовал себя в городе весьма свободно.

Ранней весной, когда на городских газонах пробивалась нежная травка, по которой не смела ступать нога человека, что это было за наслаждение бегать здесь с добрыми приятелями взад и вперед и по кругу, да так, что куски дерна взлетали в воздух!

Или же, когда садовник уходил домой на обед, прохлопотав все утро и провозившись с прекрасными цветами и кустами, разве не весело было рыться в земле так, словно ищешь крота: уткнуться мордой в середину клумбы, потом пофыркать, подуть и начать разрывать землю передними лапами; остановиться ненадолго, опять засунуть морду в ямку, фыркнуть и снова рыть изо всех сил — до тех пор, пока яма не будет настолько глубокой, чтобы одним только сильным толчком задних ног можно было подбросить целый розовый куст с корнями и всем прочим высоко-высоко в воздух.

Когда Верный после такого подвига лежал на газоне на теплом весеннем солнышке и видел людей, скромно шагавших в пыли и грязи, тогда он тихонько вилял хвостом перед самим собой.

А большие драки в Греннингене или вокруг Конной статуи на площади Конгенс Нюторв! Оттуда он мчался, мокрый и грязный, по Эстергаде между ног прохожих, обтираясь об их юбки и брюки, сбивая с ног пожилых женщин и детей и нисколько не считаясь с правилами уличного движения; он то бросался вслед за кошкой в один из дворов и — дальше, вверх по кухонной лестнице, то, вызывая страх и смятение, хватал за горло какого-нибудь старого врага, попавшегося ему навстречу. А иногда Верный забавлялся и так: он останавливался перед маленькой девочкой, которую мать послала с каким-то поручением, совал свой черный нос ей прямо в лицо и лаял, широко раскрывая пасть: «Гав-гав-гав!»

Нужно было только посмотреть тогда на малышку! Лицо ее бледнело, руки повисали, она топталась на месте и пыталась закричать, но не могла издать ни звука.

А взрослые дамы на улице стыдили ее и говорили:

— Ну и дурочка! Чего ты боишься такой красивой, чудесной собаки! Она ведь только хотела поиграть с тобой. Посмотри, какая она большая и красивая, ты не хочешь ее погладить?

Но крошка ни за что не хотела гладить собаку. И даже вернувшись домой к матери, она все еще продолжала всхлипывать. А потом ни мать, ни доктор не могли понять, почему веселый здоровый ребенок стал при малейшем испуге бледнеть и судорожно замирать в беззвучном плаче.

Но все эти развлечения Верного бледнели и меркли в сравнении с les grandes cavalcades d’amour,[78] a там он всегда был одним из первых. Их бывало шесть, восемь — до двенадцати больших черных, светло и ярко-рыжих собак, сопровождаемых большой свитой собак поменьше, и совсем маленьких, до такой степени искусанных и грязных, что не разглядеть было, какой они масти, но тем не менее полных задора, мчавшихся во весь опор и хрипевших от усердия, хотя они могли рассчитывать только на одно: снова быть искусанными и вывалянными в грязи; и все они неслись, высунув языки, диким галопом по улицам и площадям, садам и цветочным клумбам, с драками и воем, окровавленные и измазанные, — прочь люди и детские коляски, дайте место собакам, их борьбе и любви! Так они проносились по несчастному городу, словно боги Валхаллы тешились неистовой охотой.

Среди людей на улице Верный удостаивал своим вниманием только полицейских. Острым разумом он давно понял, что полиция существует для того, чтобы охранять его и его собратьев собак от многочисленных обид со стороны людей. Поэтому, встречая полицейских, он всегда охотно останавливался и давал почесать себя за ухом. Большим его другом был толстый полицейский Фроде Хансен, которого он часто встречал в Обенро, где у Верного была многолетняя liaison.[79]

Когда Фроде Хансен поднимался из погребка, — а это случалось частенько, потому что приятно было угостить кружкой пива такого доброго малого, — его лицо напоминало восходящее солнце: оно было круглое и красное, горячее и сияющее.

А когда он уже стоял на панели в полный рост и бросал строгие взгляды во все стороны, чтобы выяснить, не заметил ли какой-нибудь недоброжелатель, откуда он вышел, невольно вспоминалось то, что, изучая в юности физику, мы называли, кажется, коэффициентом расширения. Потому что крепкий пояс так глубоко врезался в тело Фроде Хансена и спереди, и сзади, и по бокам, что каждому при взгляде на него представлялось, будто в животе у полицейского сидит этот самый коэффициент с необычайно большой тягой к расширению.

Прохожие, попадавшиеся Фроде Хансену навстречу, испуганно отступали на шаг в сторону, особенно если это было сразу после одного из его могучих глотков в погребке. Ведь случись коэффициенту, сидевшему внутри, одержать победу над крепким поясом, обрывки этого пояса и особенно пряжка на животе разлетелись бы с силой во все стороны и разбили бы зеркальные стекла витрин.

Впрочем, никакие другие опасности не грозили тому, кто приближался к Фроде Хансену. Его даже считали одним из самых безобидных полицейских. Он крайне редко докладывал что-либо о ком-либо начальству. Тем не менее он был у начальства на хорошем счету, потому что если в полицию поступало какое-нибудь донесение, то стоило только спросить Фроде Хансена, и у того всегда находилось, что сказать по любому делу.

Таким образом, ему неплохо жилось на свете. В Обенро и на улице Вогнмагергаде его почти любили. Даже мам Хансен время от времени находила, что ее средства позволяют ей угостить Фроде Хансена кружкой пива.

А ведь средства эти были очень невелики. Бедная, спившаяся, она с трудом перебивалась со своими двумя детьми. Перебивалась, но не добивалась и даже не пыталась добиться лучшего положения, не говоря уж о более почетном. Ей лишь бы хватило денег заплатить за комнату и осталось бы немного на кофе и водку, а о большем она и не мечтала.

Даже в Обенро все считали, что мам Хансен живет по-свински. А когда ее спрашивали, вдова ли она, она обычно отвечала:

— Видите ли… Право, это не так просто сказать.

Дочери ее было около пятнадцати лет. Сын был на несколько лет моложе. По общему убеждению жителей Обенро, двух худших подростков редко можно было встретить в этих краях.

Вальдемар был бледный темноглазый мальчик невысокого роста, скользкий как уж, злой и лукавый; лицо его было словно резиновым, и выражение самой отъявленной наглости в один миг сменялось на нем выражением глупейшей наивности.

А что можно было сказать хорошего о Тире? Только разве то, что она обещала вырасти красивой девушкой. Но про нее уже рассказывали всякого рода скверные истории, и она бегала по городу, выполняя всевозможные поручения.

Мам Хансен и слышать не хотела об этих историях; она просто отмахивалась от них. Столь же мало она прислушивалась к советам соседей и подружек, уговаривавших ее предоставить детям самим заботиться о себе, потому что они все равно были слишком испорчены, и лучше взять вместо них несколько квартирантов, которые платили бы ей деньги.

— Нет, нет! — отвечала мам Хансен. — Пока они живут у меня, у них все-таки есть дом. А не то их сцапает полиция, и они совсем пропадут.

Дети не должны пропасть! Эта мысль была последней точкой в ее мозгу, вокруг которой собиралось все, что могло сохраниться от материнских чувств после такой жизни, какую прожила мам Хансен.

Поэтому она продолжала тяжело трудиться, бранилась и била детей, когда они слишком поздно возвращались домой, стелила им постель и давала немного поесть, — словом, удерживала их при себе как умела.

За свою жизнь мам Хансен переменила немало занятий, и каждый раз она опускалась на ступеньку ниже: из горничной она превратилась в служанку в трактире, потом работала прачкой и, наконец, стала тем, чем была теперь.

Рано утром, еще до рассвета, она шла в город через мост Книппельсбро, неся по тяжелой корзине в каждой руке. Из корзин выглядывали кочаны капусты и морковная ботва, поэтому можно было подумать, что она покупала овощи у крестьян в Аматере, чтобы продать их в Обенро или неподалеку оттуда.

Однако мам Хансен торговала не овощами. Она вела, наполовину тайком, мелкую торговлю углем, продавая его маленькими порциями таким же беднякам, как она сама.

В Обенро не обращали внимания на это очевидное несоответствие; даже полицейский Фроде Хансен, казалось, не находил ничего удивительного в деятельности мам Хансен. Наоборот, если он встречал ее утром, когда она волокла тяжелые корзины, он нередко приветливо спрашивал:

— Ну как, любезная мам Хансен, почем сегодня репа?

А если он здоровался с ней не столь приветливо, она днем угощала его кружкой пива.

Это был постоянный расход мам Хансен, и, кроме того, у нее был еще один. Каждый вечер она покупала большой кусок сдобной булки, посыпанной сахаром. Она сама его не ела, не давала и детям. Никто не знал, что она делает с булкой, да никого это особенно и не интересовало.

Если кружки пива не предвиделось, полицейский Фроде Хансен с достоинством нес свой коэффициент, прогуливаясь взад и вперед по улицам Обенро.

Если он при этом встречал Верного или кого-либо другого из своих друзей среди собак, он всегда надолго останавливался, чтобы почесать животное за ухом. А когда Фроде Хансен видел, как развязно вели себя на улице собаки, для него было истинным удовольствием строго наброситься на какого-нибудь прохожего и записать его полное имя и адрес за то, что бедняга позволил себе бросить в сточную канаву конверт.

II
Поздней осенью у господина коммерсанта был званый обед. Вся семья в это время уже давно вернулась с дачи.

Разговор тянулся вяло и часто обрывался, но вдруг он стал живее и, наконец, полился бурным потоком. Это произошло по следующей причине: на том конце стола, где сидела хозяйка, стал обсуждаться вопрос, можно ли назвать светской дамой, настоящей светской дамой даму, о которой известно, что как-то раз на пароходе она положила на скамью ножки, ножки в туфельках и расшитых чулках.

И как ни странно, все поспешили высказать свои готовые и непоколебимые убеждения, словно каждый из собравшихся провел половину жизни, размышляя над этим вопросом. Непоколебимые убеждения сталкивались, отбрасывались, вновь встречали поддержку и снова ниспровергались с возрастающим пылом.

Сидевшие на противоположном конце стола, рядом с хозяином, не принимали участия в оживленной беседе. Мужчины здесь были большей частью пожилые, а дамы, хотя им и не терпелось высказать свое непоколебимое убеждение и тем самым окончательно решить столь важный вопрос, вынуждены были отказаться от этого, потому что от них было слишком далеко до центра спора — до нескольких молодых кандидатов около хозяйки.

— Что-то я сегодня не вижу вашего рыжего зверя, — сказал кандидат Вигго Хансен своим обычным брюзжащим тоном.

— Да. К сожалению, Верного сегодня здесь нет. Бедняга! Он должен оказать мне одну неприятную услугу.

Господин коммерсант всегда говорил о Верном, как об уважаемом компаньоне.

— Вы возбуждаете мое любопытство. Где же это очаровательное животное?

— О, дорогая фру! Представьте себе, случилась пренеприятная история. Видите ли… на нашем угольном складе в Кристиансхавне произошла кража.

— Ах, боже мой, кража!

— Да, и воровством там, очевидно, занимались уже довольно долго.

— И вы заметили, что запасы угля уменьшились?

Этот вопрос заставил господина коммерсанта рассмеяться, что с ним случалось не часто.

— Разумеется нет, уважаемый господин доктор! Простите мой смех, но вы поистине наивны. На складе лежит около ста тысяч тонн угля, так что вы понимаете, нужно было бы…

— Там надо было бы красть с раннего утра и до позднего вечера, да еще иметь при этом пару лошадей, — добавил один молодой коммерсант, отличавшийся остроумием.

Насмеявшись вдоволь, господин коммерсант продолжал:

— Видите ли! Кражу удалось обнаружить только благодаря тому, что вчера выпал небольшой снег.

— Что вы говорите! Снег — вчера? Первый раз слышу!

— Это ведь произошло не в такое время дня, когда мы с вами бодрствуем, уважаемая фру. Вчера, рано утром, выпал небольшой снег. И когда мои люди пришли на склад, они обнаружили следы вора или воров. Как выяснилось, несколько досок в заборе было оторвано, но они были поставлены так ловко, что до сих пор никто ничего не замечал. И таким путем кража происходила ночь за ночью. Безобразие, не правда ли?

— Но неужели вы не держите на складе сторожевой собаки?

— Конечно, держу, но она еще молода, впрочем прекрасной породы — полукровка. Я не знаю, как эти канальи, черт побери, действовали, но похоже, что они завели дружбу с собакой. Ее следы нашли вместе со следами вора.

— Просто удивительно! Значит, Верный должен теперь выяснить…

— Да, конечно. Сегодня я отправил туда Верного. Он должен поймать негодяев.

— А нельзя было накрепко приколотить выломанные доски?

— Разумеется, можно было, господин кандидат! Но я ведь хочу поймать голубчиков! Они должны понести заслуженное наказание. Мое чувство справедливости глубоко уязвлено.

— Какое сокровище такая верная собака!

— Да, да, господин коммерсант, ваш Верный настоящая жемчужина. Это, без всякого сомнения, — самая красивая собака во всем…

— Константинополе… — вставил кандидат Хансен.

— Это — старая острота господина Хансена, — объяснил господин коммерсант. — Он перекрестил Северные Афины в Северный Константинополь, потому что здесь, по его мнению, слишком много собак.

— Это неплохо с точки зрения налога на собак, — сказал кто-то из присутствующих.

— Да, если бы только налог на собак не распределялся так несправедливо, — проворчал кандидат Хансен. — Это же бессмыслица, если какая-нибудь честная пожилая дама, которая держит свою собачку в мешочке с шитьем, должна платить за нее столько же, сколько платит владелец полудикого животного размерами с небольшого льва, причиняющего людям немало беспокойств.

— Как же, позвольте спросить, вы стали бы исчислять налог на собак?

— Конечно, по весу, — ответил не задумываясь господин Вигго Хансен.

Пожилые коммерсанты и члены муниципалитета смеялись над предложением взвешивать собак так весело, что гости, сидевшие на противоположном конце стола и продолжавшие с жаром отстаивать свои непоколебимые убеждения, заинтересовались и, позабыв о споре, начали прислушиваться к разговору о собаках.

И вопрос о том, можно ли назвать светской дамой, настоящей светской дамой даму, о которой известно, что она как-то раз на пароходе положила на скамью ножки, ножки в туфельках и расшитых чулках, — этот вопрос так и повис в воздухе неразрешенным.

— Господин кандидат, вы, кажется, прямо ненавидите собак, — сказала его соседка справа.

— Фру Хансен, я могу объяснить вам причину! — воскликнул доктор на противоположной стороне стола. — Он ужасно боится собак.

— Однако, господин кандидат, вы все же должны согласиться, что собака всегда была верным спутником человека, — продолжала фру Хансен.

— Совершенно правильно, и я мог бы рассказать вам и о том, чему собака научилась у человека, и о том, чему человек научился у собаки.

— О, расскажите, расскажите! — послышалось со всех сторон.

— С удовольствием! Во-первых, человек научил собаку вилять хвостом и пресмыкаться.

— Странно, очень странно! — воскликнула старая бабушка.

— Кроме того, собака усвоила все качества, делающие людей низкими и неблагодарными. Я говорю о внешнем льстивом угодничестве при внутренней грубости и презрении к окружающим, об ограниченной привязанности ко всему своему при недоверчиво враждебном отношении ко всему чужому.

Да, благородное животное столь многому научилось, что усвоило чисто человеческое искусство — судить о людях по платью: хорошо одетых людей собака спокойно пропускает, а оборванных хватает за ноги.

Здесь речь господина кандидата была прервана хором недовольных голосов, а фрекен Тира в гневе сжала фруктовый нож в своей маленькой ручке.

Однако некоторые из гостей хотели послушать теперь, чему же человек научился у собаки, и господин Вигго Хансен продолжал с возрастающим волнением и горечью:

— Собака приучила человека ценить раболепное, ничем не заслуженное обожание. Если в ответ на несправедливое, дурное обращение и побои встречаешь только вечное виляние хвостом, ползание на брюхе и язык, который лижет руки господина, то в конце концов начинаешь считать себя замечательным молодцом, который вполне заслуживает такой преданности. И, перенося свой опыт с собаки на окружающих людей, хозяин собаки меньше держит себя в узде и думает, что везде встретит виляющие хвосты и лижущие языки. А если ожидания обманывают его, он презрительно отворачивается от людей и возносит хвалы собаке.

Речь кандидата снова прервали. Некоторые смеялись, но большинство было возмущено. Однако Вигго Хансен был необычайно возбужден, его слабый и в то же время резкий голос пробивался сквозь гул возражений, и он продолжал:

— Так как мы говорим о собаках, разрешите мне выдвинуть свою собственную, необычайно глубокомысленную гипотезу. Не говорит ли об особенностях нашего национального характера то обстоятельство, что как раз у нас создана эта благородная порода собак: настоящие знаменитые датские доги? Разве не напоминает это сильное широкогрудое животное с тяжелыми лапами, черной мордой и страшными зубами, но такое добродушное, безобидное и ласковое, о знаменитой нерушимой датской преданности, которая в ответ на несправедливость и жестокость только вечно виляет хвостом, ползает на брюхе и лижет руки господина? И когда мы восхищаемся этим животным, созданным по нашему образу и подобию, разве мы не гладим его по голове со своего рода грустным самовосхвалением: «А ты все-таки доброе, верное, поистине великое и замечательное создание».

— Послушайте, господин Хансен! Я вынужден обратить ваше внимание на то, что есть вещи, которые в моем доме…

Хозяин негодовал. Но один его добродушный родственник поспешно прервал его:

— Господин кандидат, я — сельский житель, а для нас, согласитесь, хороший сторож на дворе — просто необходим. Хе-хе!

— Ну, конечно, — маленькая дворняжка, которая может лаем разбудить работника.

— Нет уж, спасибо! Нам необходима порядочная собака, чтобы она могла схватить каналью за горло! Я сейчас держу прекрасную породистую собаку.

— А если прибежит честный парень, чтобы сообщить вам о пожаре на заднем дворе, и ваша прекрасная породистая собака схватит его за горло? Что тогда?

— Тогда дело скверно, — засмеялся сельский житель, засмеялись и остальные.

Господин Вигго Хансен так увлекся, отвечая на возражения, сыпавшиеся со всех сторон, и бросая направо и налево невероятнейшие парадоксы, что все, особенно молодежь, от души веселились, и никто не обратил серьезного внимания на все нараставшее ожесточение в его речи.

— Но сторожевых собак, сторожевых собак вы все же разрешите нам сохранить, господин кандидат! — воскликнул со смехом один торговец углем.

— Ни в коем случае! Ведь это нелепость, если бедного человека, у которого нет ни куска угля и который приходит к горе угля, чтобы наполнить свой мешок, будет терзать дикий зверь. Разве есть хоть какое-нибудь разумное соответствие между столь ничтожным проступком и таким ужасным наказанием.

— Нельзя ли узнать, как вы охраняли бы ваши горы угля, если бы они у вас были?

— Я бы поставил надежную ограду. А если бы я очень боялся воров, то нанял бы сторожа, который вежливо, но решительно говорил бы явившимся с мешком: «Извините, но мой хозяин очень бережет свой уголь, и вам не удастся наполнить здесь свой мешок. Убирайтесь поживее!»

Среди всеобщего смеха, последовавшего за этой парадоксальной фразой, раздался голос пастора, настроенного весьма серьезно:

— Мне кажется, что в этой дискуссии недостает одного — недостает того, что я назвал бы этическим моментом. Разве преступление, которое мы называем воровством, не вызывает в сердцах у всех нас, присутствующих здесь, вполне определенного, отчетливого чувства возмущения?

Слова пастора встретили у всех горячую поддержку.

— И неужели нас может не возмутить то, что преступление, которое и божеские и человеческие законы называют одним из наихудших, здесь объявляется ничтожным и незначительным проступком? Разве подобные речи не оказывают в высшей степени вредного, опасного для общества влияния?

— Позвольте и мне, — тотчас же ответил неутомимый Вигго Хансен, — подчеркнуть этический момент. Разве у несчетного множества людей, не присутствующих здесь, не вызывает в сердцах вполне определенного, отчетливого чувства возмущения то преступление, которое они называют богатством? И неужели тот, у кого нет угля, а есть лишь пустой мешок, не возмущается, если человек, позволяющий себе иметь двести — триста тысяч тонн угля, спускает диких зверей для охраны своих угольных гор и ложится спать, написав на воротах: «На ночь собак спускают с цепи». Разве такие вещи не возбуждают в высшей степени умы и не оказывают опасного для общества влияния?

— Ох, боже милосердный! Да он просто якобинец! — воскликнула старая бабушка.

Многие также что-то недовольно бормотали. Он зашел слишком далеко. Его речь уже перестала быть занимательной. Только некоторые из гостей еще продолжали улыбаться:

— Он не верит ни единому слову из всего, что сказал, — это у него лишь такая манера. Выпьем, Хансен!

Но хозяин отнесся к словам Вигго Хансена серьезнее. Он думал о себе самом, он думал о Верном. И он начал чрезвычайно вежливо:

— Господин кандидат, разрешите прежде всего спросить, что вы понимаете под разумным соответствием между преступлением и наказанием?

— Например, — ответил разъяренный Вигго Хансен, — если бы я услышал про какого-нибудь оптовика, у которого на складе двести — триста тысяч тонн угля, что он запретил несчастному нищему наполнить углем свой мешок и в наказание был разорван дикими зверями, — да, это я мог бы легко понять; потому что между таким бессердечием и таким жестоким наказанием было бы все же разумное соответствие…

Хозяин ничего не ответил Вигго Хансену. Пожелав гостям здоровья и благополучия, он встал из-за стола, Гости украдкой перешептывались и переговаривались и в подавленном настроении разошлись по комнатам.

Хозяин ходил среди них с натянутой улыбкой, и как только выполнил свою обязанность, пожелав каждому в отдельности здоровья и благополучия, он отправился разыскивать кандидата Хансена, чтобы недвусмысленно указать ему на дверь, и притом навсегда.

Но в этом не было необходимости: Вигго Хансен уже нашел ее сам.

III
Со снегом дело обстояло именно так, как рассказал господин коммерсант. Зима еще только начиналась, но уже несколько дней подряд рано утром шел мокрый снежок. Когда вставало солнце, он сменялся моросящим дождем.

Это было почти единственным признаком того, что солнце взошло: днем становилось ненамного светлее и теплее. В воздухе стоял густой туман — не белесый морскойтуман, а буро-серый, плотный, мертвенный. Он тянулся из России и нисколько не редел, проходя над Швецией. Восточный ветер приносил его и тщательно укладывал между домами Копенгагена.

Под деревьями вдоль Кастельсгравена и в Греннингене земля почернела от капель, падавших с веток, но посредине улиц и высоко на крышах снег еще лежал тонким белым пластом.

Возле верфи Бурмейстер и Вайн было еще совсем тихо. Черный утренний дым клубился над трубами, восточный ветер бросал его на белые крыши, отчего он казался еще чернее, и рассеивал его над гаванью между снастями судов, печальных и черных в предутреннем сумраке, с белыми полосами снега вдоль бортов. Приближался час, когда в таможне запирали породистых собак и открывали железные ворота.

Крепкий восточный ветер подгонял волны к Лангелинье[80] и разбивал их среди ослизлых камней в серо-зеленую пену, между тем как по гавани перекатывалась крупная зыбь. Волны плескались под шлагбаумом таможни и вздымали на своих гребнях великие имена и тягостные воспоминания у пристани военно-морского флота, там, где стояли без снастей старые фрегаты, во всей своей величественной ненужности.

В гавани все еще множество судов, у причалов и в пакгаузах лежали высокими штабелями товары. Неизвестно было, какая выдастся зима: отрежет ли она город на целые месяцы от мира или же пройдет в туманах и снежной слякоти. Поэтому здесь стояли рядами бочки керосина и вместе с чудовищными горами угля подстерегали суровую зиму; тут же стояли бочки и бочонки с вином и коньяком, терпеливо ожидая новых фальсификаций; ворвань и сало, пробка и железо — все это лежало в ожидании своей дальнейшей судьбы.

Повсюду ждала людей работа — тяжелая работа, грубая работа и тонкая работа, — повсюду, начиная с трюма громоздких английских угольщиков и кончая высоко над городом тремя золочеными луковками новой церкви русского императора на улице Бредгаде.

Но никто еще не принимался за дело. Город спал тяжким сном; воздух был плотный, давящий; над Копенгагеном нависла зима. Стояла такая тишина, что слышно было, как вода от таявшего на крышах снега с глухим бульканьем падает в водосточные трубы, словно большие каменные дома всхлипывают в полусне.

Но вот небольшой колокол сонно прозвучал на Хольмене. То здесь, то там стали открываться двери, и из них с лаем выбегали собаки. В домах поднимали шторы и открывали окна. Видно было, как горничная ходит по комнате и убирает при полыхающем пламени свечи. На одном подоконнике во дворце лежал лакей с галунами и ковырял в носу в этот ранний утренний час.

Густой туман лежал над гаванью и виснул на снастях больших кораблей, словно в лесу. Он становился еще плотнее от дождя и мокрых снежных хлопьев. А восточный ветер забивал им пространство между домами. Он заполнил туманом всю площадь Амалиенборг, и поэтому Фредерик Пятый словно парил в облаках, беспечно обратив гордый профиль к своей недостроенной церкви.

Прозвучало несколько сонных колоколов; раздался адский вой пароходной сирены. В кабачках, «открывающихся до колокольного звона», уже шла заутреня с горячим кофе и водкой. Служанки с распущенными после разгульной ночи волосами выходили из матросских домов Нюхавна и сонно принимались мыть окна.

Погода была отвратительная, и те, кому приходилось перейти площадь Конгенс Нюторв, спешили мимо Эленшлегера, которого посадили перед театром с непокрытой головой: лежавший у него на плечах снег таял, и вода затекала за открытый ворот.

Работа, повсюду поджидавшая людей, теперь начала поглощать множество маленьких темных фигур. Они появлялись, сонные и замерзшие, и рассеивались по всему городу. На улицах поднялась тихая сутолока: одни прибегали, другие уходили — здесь были и те, кто собирался спуститься в трюмы угольщиков, и те, кому предстояло подняться ввысь и золотить луковки на церкви русского императора, и тысячи других. Каждого звала своя работа.

Загрохотали экипажи, и раздались крики разносчиков. Задвигались блестящие от масла плечи машин, и завертелись жужжащие колеса. И сдержанный шум совместного труда тысяч людей понемногу привел тяжелый плотный воздух в движение. День начался. Веселый Копенгаген проснулся.

Полицейский Фроде Хансен промерз до самых глубин своего «коэффициента». Это было пренеприятное дежурство, и он нетерпеливо прохаживался по улицам Обенро взад и вперед, поджидая мам Хансен. Она обычно проходила здесь в это время или еще раньше, и сегодня он твердо решил добиться кружки пива или чашки горячего кофе.

Но мам Хансен не пришла, и он стал раздумывать, не требует ли его долг, чтобы он сообщил о ней начальству. Она зашла слишком далеко. Этот обман с капустой и торговля углем не могли долго продолжаться.

Тира и Вальдемар также много раз выглядывали в крохотную кухоньку, чтобы узнать, не пришла ли мать и не поставила ли она кофе. Но под котелком было черно, а в комнате было так темно и холодно, что они снова забирались в постель, зарывались поглубже в солому и развлекались, пиная друг друга в живот.

Когда открыли ворота угольного склада коммерсанта Хансена в Кристиансхавне, Верный сидел и стыдливо косился в сторону. Да, его посадили на складе для отвратительного дела.

В глубине склада, в углу между двух пустых корзин, нашли груду тряпок, из которой исходили слабые стоны. На снегу виднелись капли крови, а рядом лежал нетронутый кусок сдобной булки, посыпанный сахаром.

Когда начальник понял, что произошло на складе, он повернулся к Верному и хотел его похвалить, но Верный уже ушел домой — ему было не по себе.

Ее подняли, как она была, мокрую и жалкую, и начальник приказал увезти ее на первом же возу с углем, направлявшемся в город. Там ее можно было отправить в больницу, и пусть профессор сам посмотрит, есть ли смысл браться за ее починку.

Около десяти часов семья господина коммерсанта стала собираться к завтраку. Первой пришла Тира. Она поспешила к Верному, гладила его, целовала и осыпала ласковыми словами.

Но Верный не шевельнул хвостом и едва взглянул на нее. Он продолжал лизать свои лапы, еще черные от угля.

— Боже мой, мамочка! — воскликнула фрекен Тира. — Верный, конечно, болен — он простудился ночью. Отец поступил ужасно.

Но пришел Вальдемар и с видом знатока объявил, что Верный оскорбился.

Все трое бросились к Верному с мольбами, извинениями и уговорами. Но Верный холодно смотрел то на одного, то на другого: было ясно, что Вальдемар прав.

Тира побежала за отцом, и господин коммерсант пришел серьезный, немного торжественный. Ему только что сообщили по телефону из канторы, как хорошо Верный выполнил свои обязанности, и, став на ковре у камина на колени перед Верным, он растроганно благодарил его за оказанную им большую услугу.

Это несколько смягчило Верного.

Все еще стоя на коленях и держа лапу Верного в своей, господин коммерсант рассказал остальным членам семьи, как было дело. Вором оказалась совершенно испорченная женщина, из самых худших, и все же — подумать только! — она вела довольно обширную торговлю краденым углем. Она придумала подкупать молодую сторожевую собаку куском сдобной булки. Но с Верным это, разумеется, у нее не вышло.

— Я вспоминаю, — продолжал господин коммерсант, — болтовню одного человека. Мне не хочется его называть. Как часто этот человек говорил, будто позор, что животное отворачивается от хлеба, который с благодарностью приняли бы многие люди. И вот мы теперь видим, какая от этого польза. Как раз благодаря… гм… этой особенности Верный был в состоянии раскрыть отвратительное преступление, способствовать справедливому наказанию порока и таким образом действовать на пользу и нам и обществу.

— Послушай, папа! — воскликнула фрекен Тира. — Ты не можешь пообещать мне одну вещь?

— Что именно, дитя мое?

— Что ты никогда больше не станешь требовать от Верного ничего подобного. Пусть они лучше крадут понемножку.

— Обещаю это тебе, Тира, а также тебе, мой славный Верный, — сказал господин коммерсант и встал с достоинством.

— Верный проголодался, — сказал Вальдемар с видом знатока.

— Господи, Тира! Принеси же ему котлеты!

Тира хотела броситься на кухню, но в ту же минуту запыхавшаяся Стина вошла в комнату с котлетами.

Профессор, видимо, нашел, что нет смысла браться за починку мам Хансен, потому что она никогда больше не появлялась. Дети ее совсем исчезли. Что с ними сталось, я не знаю.

Примечания

1

К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XXVIII, стр. 220.

(обратно)

2

К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XXVIII, стр. 221.

(обратно)

3

Там же, стр. 220.

(обратно)

4

О значении контраста между благополучной видимостью и неблагополучной сутью буржуазного общества в конце XIX века для реалистической драмы Ибсена ср.: В. Адмони, Генрик Ибсен, М., Гослитиздат, 1956, стр. 144–146.

(обратно)

5

Лависс и Рамбо, История XIX века, т. 7, М., 1939, стр. 268–269.

(обратно)

6

Ср. В. И. Ленин, Сочинения, т. 18, стр. 10.

(обратно)

7

Хорошо (франц.).

(обратно)

8

Летающая рыба (англ.).

(обратно)

9

Искаженная форма спряжения французского глагола avoir.

(обратно)

10

Мастер — здесь: сын хозяина, молодой барин (англ.).

(обратно)

11

Бедный мальчик (англ.).

(обратно)

12

Ну да! (франц).

(обратно)

13

С удовольствием (франц.).

(обратно)

14

Но, боже мой, как она хороша! (франц.).

(обратно)

15

«West End» (Уэст Энд) — западная окраина Лондона, где живет преимущественно аристократия.

(обратно)

16

Моя любимая (англ.).

(обратно)

17

Пожалуйста (англ.).

(обратно)

18

Каждый кусок (англ.).

(обратно)

19

Хорошего тона (франц.).

(обратно)

20

Свояченица (франц.).

(обратно)

21

Свидание с глазу на глаз (франц.).

(обратно)

22

Берсерк — в древнескандинавских языках так называется свирепый воин, который исступленно бросается в битву, не надевая даже боевых доспехов.

(обратно)

23

Полуодеты (франц.).

(обратно)

24

Хорошо, сэр! (англ.).

(обратно)

25

Запахи, ароматы (франц.).

(обратно)

26

Хуан Прима (1814–1870) — испанский генерал, участник ряда войн и династических переворотов.

(обратно)

27

И море мыслей лазурных
Вскипает в сердце моем!
(Г. Гейне).
(обратно)

28

По-французски (франц.).

(обратно)

29

По преимуществу (франц).

(обратно)

30

Хорошо, сэр! (англ.).

(обратно)

31

Мери-Энн, дорогая! (англ.).

(обратно)

32

Пошли! (англ.).

(обратно)

33

В чем дело? (англ.).

(обратно)

34

Английское восклицание, выражающее восторг.

(обратно)

35

Пародия на стихотворение Б. Бьернсона, ставшее норвежским национальным гимном.

(обратно)

36

Братья Барнетт (англ.).

(обратно)

37

Счастье обязывает (франц.).

(обратно)

38

«Англия» (франц.).

(обратно)

39

«Надежда» (франц).

(обратно)

40

Снорри (1178–1241) — знаменитый исландский историк, писатель.

(обратно)

41

Сага — своеобразный народный эпос в прозе, сложившийся у древних скандинавских народов. Особое развитие получил в Исландии.

(обратно)

42

Синий и желтый — цвета государственного флага Швеции. В 1814 году Норвегия, вопреки воле норвежского народа, была подчинена власти шведского короля, который всеми средствами стремился ограничить права норвежского стортинга и задержать национальное развитие Норвегии.

(обратно)

43

Ланнсмол — новая норма норвежского литературного языка, разработанная на основе норвежских крестьянских диалектов Иваром Осеном в середине XIX века.

(обратно)

44

Поход десяти тысяч греков — описанное Ксенофонтом (V–IV в. до н. э.) возвращение на родину 13 000 греков, завербованных персидским царем Киром Младшим, после его поражения.

(обратно)

45

Хьелен — северная часть Скандинавских гор.

(обратно)

46

Ну, что же, маленький Мадвиг? Что ты думаешь о браке? (лат.).

(обратно)

47

Хаугианцы — последователи Ханса Нильсена Хауге (1771–1824), в учении которого проповедь религиозного самоуглубления своеобразно сочеталась с призывом к всемерному развитию буржуазной экономики страны.

(обратно)

48

Эфоры — высшие должностные лица (в Спарте), которые надзирали за всей внешней и внутренней политикой государства.

(обратно)

49

Курулы, эдилы, народные трибуны (лат.) — названия государственных должностей в древнем Риме.

(обратно)

50

Домашняя часовня (лат.).

(обратно)

51

С 1814 года Норвегия находилась в персональной унии с Швецией, то есть шведский король был одновременно королем норвежским. В продолжение всего XIX века прогрессивные силы Норвегии боролись за национальную независимость страны и за расторжение унии с Швецией. Поэтому провозглашение тоста за Швецию, короля и т. д. ярко демонстрирует политическую реакционность общества, собравшегося у профессора Левдала.

(обратно)

52

«Идем, Клерхен, в постельку!» (нем.).

(обратно)

53

Ничуть (франц.).

(обратно)

54

В данном случае (лат.).

(обратно)

55

Al pari — по паритету, по номинальной стоимости (итал.).

(обратно)

56

«Стража на Рейне» — немецкая шовинистическая песня.

(обратно)

57

Честная игра (англ.).

(обратно)

58

Навязчивая идея (франц.).

(обратно)

59

Мавр сделал свое дело, мавр может уйти! (нем.).

(обратно)

60

Высшие финансовые круги (крупная буржуазия) (франц.).

(обратно)

61

Светский, хорошего тона (франц.).

(обратно)

62

Навязчивая идея (франц.).

(обратно)

63

Отлично (англ.).

(обратно)

64

Нурланнец — житель Нурланна, северной области Норвегии.

(обратно)

65

Мама взяла мои деньги! (франц.).

(обратно)

66

Совсем как голубь с оливковым листком (смесь немецкого с норвежским).

(обратно)

67

Моя куколка (нем.).

(обратно)

68

С геттингенскими студентами (нем.).

(обратно)

69

Он далеко пойдет! (нем.).

(обратно)

70

Да, да — он действительно далеко пошел — эта старая скотина! (нем.).

(обратно)

71

Она тоже далеко пойдет (нем.).

(обратно)

72

Тра-та-та! Явился барабан! (нем.).

(обратно)

73

Но, Йорген! (нем.).

(обратно)

74

Гражданское ополчение — организация городской самообороны в норвежских городах (упразднено в 1881 году).

(обратно)

75

Киркегор Сёрен (1813–1855) — известный датский писатель и философ.

(обратно)

76

«Мур» (собственно «мать») прибавляется в норвежском языке к женским именам для придания им ласкательного оттенка.

(обратно)

77

Место из библии, которому посвящена проповедь.

(обратно)

78

Пышные любовные кавалькады (франц.).

(обратно)

79

Связь (франц.).

(обратно)

80

Одна из набережных в Копенгагене.

(обратно)

Оглавление

  • Л. З. Лунгина. Александр Хьелланн
  • РОМАНЫ
  •   Гарман и Ворше
  •   Яд
  •   Фортуна
  •   Праздник Иванова дня
  • НОВЕЛЛЫ
  •   Народный праздник
  •   Усадьба пастора
  •   Эльсе Рождественский рассказ
  •   Верный
  • *** Примечания ***