Полное собрание стихотворений [Владимир Федосеевич Раевский] (fb2) читать онлайн

В. Ф. Раевский

В. Ф. РАЕВСКИЙ И ДЕКАБРИСТСКАЯ ПОЭЗИЯ Вступительная статья

В. Ф. Раевский. С фотографии Л. М. Иваницкого. Харьков. 1869. Музей Института русской литературы АН СССР.

Первая треть прошлого века — время необычайного расцвета поэтического искусства. Поэзия тех лет ставит и решает важнейшие вопросы эпохи — художественные, морально-этические, общественно-политические. И по каждому из этих вопросов она говорит свое смелое и новое слово.

Время огромного общественного подъема, ломки старых устоев и старого взгляда на мир особенно полно отразилось в поэзии. На смену рационалистическому XVIII веку с его нормативностью во всем, от планировки парков до интимных мыслей и чувств, приходит XIX век с его скептицизмом и индивидуализмом, с его верой в новые движущие силы истории.

Разумеется, переход этот не был внезапным, и последние десятилетия XVIII века были не чем иным, как подготовкой новой эпохи с новым сознанием.

Личность, индивидуальность со всей ее неповторимостью становится предметом искусства. Не должное, пусть прекрасное, идеальное, но невозможное в жизни, а реально существующее, хотя бы мрачное, гнетущее, отталкивающее, — вот что становится интересным и важным.

Рубеж двух веков — время перестройки общественного сознания — характеризуется в искусстве бурным развитием множества групп и течений, подчас острой борьбой между ними. И все-таки из многочисленных, часто исключающих друг друга течений можно вывести одну равнодействующую силу, ведущую их к отражению реально существующего мира через постижение конкретных его проявлений.

От поэзии, воспевающей общее и вечное, поэты постепенно переходят к изображению частного, индивидуального, преходящего, подчас останавливаясь в этой своей устремленности и иногда не подозревая даже, что только через это частное можно показать нечто очень важное, многозначительное, находящееся в глубинных пластах бытия.

В лирике описание нормативных мыслей, чувств и страстей заменяется изображением души только одного человека. И на этом пути, казавшемся вначале не главным, а некоторым — даже ложным, и ожидали поэзию ее величайшие победы. Интересно, что стремление к выражению индивидуальности охватывает всех поэтов. Одни осуществляют его сознательно, другие — вопреки теоретическим установкам, но в той или иной степени делают это все.

Рассматривая поэзию декабристов, поэзию гражданского романтизма, для которой характерно обращение к высокому, общему, социально значимому, мы не можем не заметить в этой поэзии тенденции к изображению конкретного, индивидуального, что осложняет и обогащает гражданские темы, создает живой образ человека той эпохи.

Декабристская поэзия — это поэзия политическая, свободолюбивая, поэзия, отражающая мнения организации. Не случайно в своей художественной практике декабристы исходят из того, что высшим и самым значительным родом творчества является поэзия гражданская. В этом их отличие от других поэтов эпохи. Гражданские стихи писали и Вяземский, и Пушкин, и даже Жуковский; но для этих поэтов вольнолюбие — одна из возможных тем. Ценность поэзии измеряли они не только гражданской направленностью. Поэтому рылеевская формула «я не поэт, а гражданин» казалась им неприемлемой, даже просто парадоксальной.

Декабристы, конечно же, писали и элегии, и любовные стихи, но высшей, наиболее значительной и потому наиболее прекрасной считали поэзию гражданскую^[1].

Казалось бы, такое положение не ново. Эстетика классицизма также видела в оде, развивающей гражданские темы, высший, по сравнению с элегией, вид поэзии. Сходство здесь в сохранении иерархических представлений о духовных ценностях, связанных с рационализмом мышления и характерных не только для декабризма. Однако отличие декабристской поэзии от поэзии XVIII века весьма существенно. Первое, чисто внешнее отличие связано с разной трактовкой одних и тех же тем. Гражданская поэзия XVIII века была зачастую официальной, она защищала и укрепляла существующий государственный порядок, несмотря На Довольно грозную критику отрицательных явлений этого порядка, особенно ощутимую, например, в поэзии Державина^[2].

Гражданская поэзия декабристов, наоборот, противостояла официальным воззрениям и была направлена против существующего порядка, даже если и не содержала сильных критических выпадов (например, в некоторых «легальных» одах).

Но есть, конечно, еще более глубокое отличие декабристской поэзии от поэзии XVIII века, связанное с самим методом творчества, с эстетическими идеалами, с иным способом мышления, характерным для нового века.

Героем гражданской поэзии может быть теперь не только полководец, вождь, святой, вообще государственный деятель, а обыкновенный человек, высоких постов не занимающий и к ним не стремящийся. Мир такого человека — достойная тема поэзии. Героем декабристской поэзии становится современник поэта, его друг, сам поэт или лицо, в какой-то степени находящееся в оппозиции. С традиционной точки зрения, это не герои, достойные прославления. С точки зрения романтической эстетики — интересен мир каждого человека. Поэтому декабристы столько пишут о собственных гражданских чувствах, причем лирическое «я» автора как бы становится героем произведения.

Таким образом, декабристская поэзия в какой-то мере синтезировала рационалистические представления классицизма о высоком и низком в искусстве с представлениями сентиментализма и романтизма о значительности частного, конкретного, индивидуального.

Собственно декабристская литература, в том числе и поэзия, охватывает период около десяти лет. Она возникает после 1815 года и развивается до 14 декабря 1825 года. Произведения, созданные поэтами-декабристами в тюрьмах, на каторге и в ссылке, или повторяют старые мотивы, или переосмысляют их в связи с веяниями нового времени. В эти годы созревает талант А. А. Бестужева и А. И. Одоевского, к этому же периоду относится и большая часть произведений В. К. Кюхельбекера.

Однако если говорить об активной роли декабристов в общественной жизни, об их влиянии на литературный процесс, то следует иметь в виду прежде всего десятилетие 1816–1825 годов, в течение которого декабристская поэзия, как и вся русская литература, претерпевает бурную эволюцию. В ее развитии на протяжении этого периода отчетливо выделяются две стадии: приблизительно с 1816–1817 до 1820 года (первый этап) и с 1820 по 1825 год (второй этап).

Поэзия первого этапа создавалась такими деятелями декабристского движения, как уже вполне сложившиеся, зрелые мастера: П. А. Катенин и Ф. Н. Глинка, как примыкавший к декабризму П. А. Вяземский. И конечно же, исключительная роль в формировании гражданской поэзии нового типа принадлежала Пушкину.

В эти же годы развивается и поэтическое творчество Владимира Федосеевича Раевского (1795–1872), стоящего несколько особняком, как бы на грани двух периодов.

Будучи ровесником таких литераторов второго этапа декабристской поэзии, как Рылеев, Бестужев, Кюхельбекер, Раевский быстрее и раньше оформился и созрел как политический деятель. Раньше оборвалась и его революционная деятельность. Поэтическое творчество Раевского, находясь в неразрывной связи с его агитационно-пропагандистской работой, относится хронологически почти целиком к первому периоду. В то же время Раевский обращается к темам, вскоре получившим более углубленную разработку в творчестве таких поэтов, как Рылеев и Кюхельбекер.

Раевский занимает особое место в декабристской поэзии еще и потому, что, в отличие от Федора Глинки, Катенина, Рылеева и Кюхельбекера, постоянно сотрудничавших в журналах и альманахах 20-х годов, принимавших самое непосредственное участие в литературном движении эпохи, он как поэт был почти неизвестен. Свои стихи и прозаические сочинения он писал для немногих, для ближайших друзей, и почти не выступал в печати. При жизни Раевского всего несколько стихотворений увидело свет: «Послание H. С. Ахматову», «Князю А. И. Горчакову», «Подражание Горацию», «Бесплодная любовь», «Песнь невольника», «Картина бури» и некоторые другие. Стихи эти, не отличаясь оригинальностью, почти не выходили за рамки обычной элегической поэзии, хотя они все же не были ниже среднего уровня журнальных стихотворений.

Обозревая рукописное наследие Раевского, мы приходим к заключению о большой требовательности поэта. Судя по его работе над стихами и многочисленным поправкам, можно с уверенностью сказать, что не одни цензурные условия удерживали Раевского от печатания. Его не удовлетворяли стихи, написанные как дань литературной моде, как упражнения начинающего. Он добивался воплощения в поэзии своего мировоззрения борца, общественного деятеля. Для того чтобы найти это новое слово в поэзии, нужно было упорно работать, а жизнь, каждодневные занятия не давали передышки, и из-под пера Раевского лишь изредка выливались стихи, вполне достойные его. Таковы некоторые из его посланий, сатиры и сатирические элегии. Лучшие стихотворения Раевский написал в Тираспольской крепости, — это знаменитое послание «К друзьям в Кишинев» и «Певец в темнице». Наряду с вольнолюбивыми стихотворениями Пушкина, Рылеева и других революционных поэтов, его «тюремные» стихотворения распространялись в списках и в конечном итоге составили «золотой фонд» декабристской потаенной литературы. Поэзия не была для Раевского лишь увлечением молодости. Он продолжал писать и в сибирской ссылке, но до нас дошли лишь те немногие его произведения, которые он, по-видимому, желал сохранить в семейном архиве как исповедь декабриста, как обращение к потомству. Это — «Послание к К…ву», «Предсмертная дума», «Дума» и послание к дочери («Мой милый друг, твой час пробил..»).

Поэтическое творчество Раевского, как говорилось, носит в основном незавершенный характер. Оно отмечено печатью упорных поисков, экспериментов, подражаний. Те проблемы, которые поэт затронул в своих стихах, получили художественно более убедительную трактовку в творчестве поэтов-декабристов второго призыва. И тем не менее стихотворное наследие Раевского — примечательный литературный и общественный документ, интересный прежде всего тем, что он запечатлел в себе личность человека с необычной биографией и судьбой. Исследователь декабризма П. Е. Щеголев назвал Раевского «первым декабристом», ибо он первый принял на себя удар наступавшей реакции. В то время, когда поэт уже стал жертвой политического доноса, был насильственно вырван из жизни, томился в тюрьмах, декабристское движение еще набирало силу, приближаясь к своему апогею. Стихи Раевского тем и любопытны, что в них отразились настроения пострадавшего декабриста в условиях нарастания революционно-освободительного движения.

С другой стороны, в тесной связи творчества «первого декабриста» с его биографией по-своему преломилось характерное для литературы того времени стремление выразить личность в своеобразии ее индивидуального облика. Всем этим и определяется место и значение стихов Раевского в декабристской поэзии.

Совсем недавно о поэтическом наследии Раевского судили исключительно по стихам, написанным в Тираспольской крепости (они были опубликованы в 1890 году), и по тем немногим стихотворениям, которые относятся к периоду сибирской ссылки. В настоящее время наши представления о творчестве Раевского значительно расширились. То, что сейчас мы можем предложить вниманию читателя — целый сборник стихотворений, — является результатом разысканий советских историков и литературоведов, время от времени публиковавших и комментировавших произведения поэта-декабриста.

1

Накануне 1812 года семнадцатилетний Раевский, сын курского помещика средней руки, был выпущен из кадетского корпуса Дворянского полка. Раевский принимал непосредственное участие в войне с Наполеоном и за отвагу, проявленную в Бородинском сражении, был награжден золотою шпагою с надписью: «За храбрость».

Отечественная война 1812 года и заграничные походы были для Раевского, как и для многих других будущих декабристов, прекрасной школой политического воспитания. Русский народ, в 1812 году отстоявший свою независимость и спасший родину от иноземного порабощения, после победы над наполеоновской Францией снова попал под палки помещиков, получил вместо наград военные поселения. Впоследствии, из ссылки, в письме к сестре Вере (1868) Раевский вспоминал о России времен Аракчеева: «Армия, избалованная победами и славою, вместо обещанных наград и льгот, подчинилась неслыханному угнетению. Военные поселения, начальники такие, как Рот, Шварц, Желтухин и десятки других, — забивали солдат под палками; крепостной гнет крестьян продолжался, боевых офицеров вытесняли из службы… усиленное взыскание недоимок, увеличившихся войною, строгость цензуры, новые наборы рекрут и проч. и проч. — производили глухой ропот… Власть Аракчеева, ссылка Сперанского, неуважение знаменитых генералов и таких сановников, как Мордвинов, Трощинский, сильно встревожили, волновали людей, которые ожидали обновления, улучшения, благоденствия, исцеления ран своего отечества… И вот причины, которые заставили нас высказаться так решительно и безбоязненно: дело шло о будущности России, об оживлении, спасении в настоящем»^[3].

Раевский рано вступил на путь политической борьбы. Еще в 1816 году, служа в Каменец-Подольске, он был членом политического офицерского кружка и в знак «священной» дружбы носил особое железное кольцо — символ политического союза. Кроме Раевского железные кольца носили адъютант корпусного командира Горчакова штабс-капитан Приклонский, подполковник Кисловский, отставной штабс-капитан Губин, губернский доктор Диммер. Трудно судить из-за отсутствия материала о практической деятельности этой офицерской артели, но в нашем распоряжении послания Раевского к Приклонскому и Кисловскому, которые свидетельствуют о том, что в Каменец-Подольске существовал кружок молодых вольнодумцев.

Не выдержав аракчеевского режима, Раевский 30 января 1817 года уходит в отставку, подобно ряду других офицеров, настроенных вольнолюбиво и оппозиционно. Однако отставка Раевского продолжалась недолго. В июле 1818 года он снова вернулся в армию, сначала служил в 32-м егерском пехотном полку в Бессарабии, затем в Малороссийском кирасирском полку. Раевский возвращается в армию, чтобы бороться с аракчеевскими порядками. В 1820 году в Тульчине он был принят капитаном Комаровым, старым товарищем по кадетскому корпусу, в члены Союза Благоденствия. «В Тульчине, — писал Раевский в записках, — находилась главная квартира 2-й армии… у меня было много знакомых, товарищей по университетскому благородному пансиону. В главной квартире было шумно, боевые офицеры еще служили… Аракчеев не успел еще придавить или задушить привычных гуманных и свободных митингов офицерских. Насмешки, толки, желания, надежды… не считались подозрительными и опасными…»^[4]

К этому времени созревают политические взгляды Раевского. В тайное общество он вступает сложившимся человеком и убежденным борцом, что позволяет ему сразу начать активную деятельность.

1820 год можно считать во многих отношениях переломным. Хотя ликвидация Союза Благоденствия формально происходит позднее, а революционные Южное и Северное общества возникают в 1821 и 1822 годах, именно с 1820 года начинается новая фаза в развитии декабризма. Для этого было несколько причин и международных и внутренних. К первым следует отнести ряд европейских революций и восстаний, происшедших в 1820 году (в январе началась революция в Испании, в июне восстал Неаполь, в августе началась португальская революция). Вести о них не могли не будоражить умы русских вольнолюбцев. В то же время в России к 1820 году вызревают элементы революционной ситуации. 1820 год был «рекордным» по количеству затяжных крестьянских волнений^[5]. В том же году происходит восстание Семеновского полка, которое производит необычайно сильное впечатление. Более откровенный характер начинает носить правительственная реакция. В частности, высылка Пушкина на юг воспринимается всеми как событие политического характера.

Намечается дифференциация среди декабристов. В 1820 году состоялось петербургское совещание членов Союза Благоденствия, участники которого единогласно голосуют за республику как будущую форму правления в России. Но после этого съезда происходит раскол. Умеренные отходят от движения, революционеры продолжают его уже на новом этапе. Больший демократизм характеризует деятельность декабристов второго периода.

Время перелома в развитии декабризма совпадает с кишиневским периодом в жизни Раевского — периодом необычайно интересным. Кишинев, куда осенью 1820 года съехались Орлов, Пушкин, Раевский и Охотников, являлся одним из центров революционного движения на юге России. С конца 1820 года тревожная обстановка в Кишиневе обострилась столь очевидно, что, по словам хорошо осведомленного подполковника Ф. П. Радченко, следовало в то время ожидать «не пришествия турок, но внутреннего мятежа»^[6]. Пробуждению революционных настроений в Кишиневе способствовали вспыхнувшее в 1820 году восстание гетеристов и национально-освободительная борьба за освобождение Греции от турецкого ига. Кишиневские декабристы лично общались с греческими «вольнолюбивыми патриотами». «Восторг умов, — по словам Пушкина, — дошел до высшей степени»^[7]. Пушкин собирался покинуть «благословенную Бессарабию» и присоединиться к восставшим. В апрельском послании В. Л. Давыдову он приветствовал греческих повстанцев и одновременно выражал надежду на революцию в России:

В бессарабской группе декабристов Раевский играл выдающуюся роль. Он вместе с Михаилом Орловым фактически возглавлял филиал тайного общества. Надо учесть, что Раевский проявил себя как декабрист в эпоху Союза Спасения и Союза Благоденствия и сразу же после ликвидации последнего, в 1821 году и в самом начале 1822 года, когда ни в Петербурге, ни в Тульчине не было создано взамен распущенного прежнего Союза нового политического декабристского центра.

1821 год в Бессарабии — одна из интереснейших страниц в истории декабристского движения на юге России. В Тульчине передовая офицерская молодежь объединялась вокруг Пестеля, в Кишиневе — вокруг Орлова. Пестель бывал в Кишиневе и, конечно, общался с кишиневскими декабристами. Дом Михаила Орлова, командира 16-й дивизии, популярного генерала и авторитетного общественного деятеля, был превращен в своеобразный политический клуб. Реакционер Ф. Ф. Вигель в своих мемуарах называет по фамилиям тех, кто посещал этот дом и разделял воззрения его хозяина. «Два демагога, два изувера — адъютант Охотников и майор Раевский, — говорит Вигель, — с жаром витийствовали. Тут был и Липранди… На беду попался тут и Пушкин, которого сама судьба совала в среду недовольных»^[8].

В январе 1821 года кишиневские декабристы послали на московский съезд Орлова и Охотникова. Орлов, требовавший на съезде от общества решительных действий, не встретил поддержки. Союз Благоденствия был распущен. Однако южные последователи Орлова, среди которых видное место занимал Раевский, не прекратили своей деятельности. В бумагах Раевского, отобранных при аресте, обнаружены наброски публицистических сочинений и стихотворения, тесно связанные по темам и настроению с этой публицистикой. Раевский был автором записок «О рабстве крестьян» и «О солдате». В первом из этих документов Раевский выступает резким противником крепостного права. «Откуда взят этот закон торговать, менять, проигрывать, дарить и тиранить подобных себе человеков?» — спрашивает он. Раевский с гордостью говорит о наших «свободных предках» и с ненавистью — о современных помещиках, которые «вспоены слезами и кровавым потом своих подданных». Крепостное право подлежит уничтожению. «Какое позорище для каждого патриота видеть вериги, наложенные на народ правом смутных обстоятельств и своекорыстия. Зло слишком очевидно, чтобы самый недальновидный зритель не постигал его». Раевский понимает необходимость революционного вмешательства: «Граждане! тут не слабые меры нужны, но решительность и внезапный удар!»

На заметку «О рабстве крестьян» оказало несомненное влияние «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева. И цепь рассуждений, и система доказательств, и идеализация прежней свободы, и вся фразеология этого документа (например, характеристика русского помещика), и, главное, революционные выводы сближают трактат Раевского со знаменитой книгой Радищева.

Декабристские взгляды Раевского сказались и в его рассуждении «О солдате». Внимание, которое Раевский уделяет положению солдат, стремление изменить это положение типичны для офицера-революционера, делающего основную ставку на выступление вооруженных войск.

Демократизм взглядов Раевского сказывается не только в его публицистике, но и в практической деятельности. Раевский — один из немногих декабристов, который вел непосредственную пропагандистскую работу среди солдат при помощи занятий по методе взаимного обучения. Содержание этих занятий, пронизанное вольнолюбивым декабристским духом, и навлекло на Раевского подозрения, приведшие к слежке.

6 февраля 1822 года Раевский был арестован в Кишиневе, а через 10 дней переправлен в Тираспольскую крепость и заточен в самую крепкую и изолированную камеру. У него были отобраны перья, чернила и бумага, был учрежден строгий внутренний и наружный караул. «Но сколько ни силен был сей приказ, — говорит Ф. П. Радченко, современник и участник кишиневских событий, — он не ослабил души его, несчастье или этот удар самовластья не только не повредили слабому его здоровью, но через неделю он совершенно успокоился, и самые стражи удивлялись тому равнодушию, с которым смотрел он на меры злодейской власти… Я видел майора Раевского после 14-месячного заточения, он столь же покоен и равнодушен, как был в минуты своего счастья… Надо было видеть, с какою твердостью все время боролся Раевский против своего утеснителя, против Комиссии и ложных свидетелей»^[9].

Многочисленные факты, свидетельства современников, ответы Раевского на вопросные пункты членов Военно-судной комиссии, его «Протест» и «Дополнение к „Протесту“» говорят о мужестве и несгибаемости Раевского, благодаря чему арест декабриста не повлек за собой других арестов, и ни Орлов, ни другие его единомышленники не пострадали в этот период.

Характер Раевского, его целеустремленность и железная воля, его вера в свое дело, его твердость и надежды на скорую революцию в России отражены в стихах, которые поэт-декабрист писал, находясь в заточении, и переправлял друзьям на волю. Сидя в одиночной камере тюрьмы, Раевский никак не осознавал себя побежденным, а борьбу свою законченной. Он продолжал свое дело поэта-агитатора, и его стихотворные обращения к друзьям-единомышленникам полны наставлений и призывов.

Среди адресатов тюремных посланий Раевского первое место, несомненно, занимает Пушкин. История общения Раевского и Пушкина — интереснейшая страница в биографии обоих поэтов. Раевский познакомился со ссыльным Пушкиным в Кишиневе. Между ними происходили частые встречи, постоянные разговоры и горячие споры. «Здесь не было карт и танцев, — рассказывал в своих воспоминаниях И. П. Липранди, — а шла иногда очень шумная беседа, спор, и всегда о чем-либо дельном, в особенности у Пушкина с Раевским, и этот последний, по моему мнению, очень много способствовал к подстреканию Пушкина заняться положительнее историей и в особенности географией. Я тем более убеждаюсь в этом, что Пушкин неоднократно после таких споров на другой или на третий день брал у меня книги, касавшиеся до предмета, о котором шла речь. Пушкин как вспыльчив ни был, но часто выслушивал от Раевского под веселую руку обоих довольно резкие выражения — и далеко не обижался, а, напротив, казалось, искал выслушивать бойкую речь Раевского»^[10].

Раевский был резок в выражениях, но Пушкин всегда спокойно выслушивал его «бойкую речь». Пылкий Раевский и не менее пылкий Пушкин нашли общий язык. Они даже сочиняли вместе стихи (памфлетную песню о Мальбруке, посвященную смерти полковника Адамова, командира учебного батальона при штабе 2-й армии)^[11].

Характер кишиневских бесед и споров запечатлен в незаконченном прозаическом сочинении Раевского «Вечер в Кишиневе». Там речь идет о стихотворении Пушкина «Наполеон на Эльбе», которое в 1822 году было перепечатано в «Собрании образцовых сочинений и переводов в стихах». Раннее лицейское стихотворение Пушкина вызывает строго-критическое отношение Раевского, которого не удовлетворяют прежде всего неточность языка, романтические преувеличения и вольности. Вероятно, Раевского не устраивала и данная в стихотворении трактовка образа Наполеона, о котором сам декабрист отзывался с большим уважением (об этом свидетельствуют грамматические таблицы, составленные им для ланкастерской школы). Споры о Наполеоне не нашли непосредственного отражения в незаконченном «Вечере в Кишиневе», но, вполне вероятно, происходили в действительности. Смерть Наполеона (16 июля 1821 года) была предметом оживленных диспутов и размышлений, и стихотворение Пушкина «На смерть Наполеона», написанное в это время, содержит уже иную оценку бывшего императора и полководца, нежели «Наполеон на Эльбе». Новая оценка Наполеона, надо думать, соответствовала воззрениям Раевского.

Наивно думать, что в спорах с Пушкиным Раевский всегда выходил победителем. Пушкин прислушивался к Раевскому, дорожил его мнением, но можно не сомневаться, что и Раевский дорожил мнением своего собеседника: диспуты обогащали того и другого.

Пушкин в это время был охвачен общим настроением кишиневских декабристов и в какой-то мере являлся соучастником их общих замыслов. Именно поэтому, вспоминая о друзьях, живущих «еще в полусвободной доле», заточенный Раевский думает прежде всего о Пушкине, его огромном поэтическом таланте, его способности продолжить дело революционной поэзии и передает ему свой «лавр».

Кишиневские декабристы не могли осуществить своих намерений. «Решительный и внезапный удар», о котором мечтал Раевский, не был превращен в действие. Победили не Орлов и Раевский, а аракчеевские генералы Сабанеев и Вахтен. В итоге декабристское бессарабское гнездо было уничтожено, солдатское движение подавлено, Орлов смещен с должности дивизионного командира, Раевский, как главный вольнодумец в армии, арестован.

За четыре года до восстания на Сенатской площади в деятельности Орлова и Раевского проявилось основное противоречие дворянской революционности. При всем желании поднять солдат 16-й дивизии на восстание и опереться на их штыки в первом акте борьбы Орлов и Раевский были и оставались далекими от народа, политическими романтиками, а их попытка противопоставить одну дивизию, хотя и орловскую, вооруженному российскому самодержавию была утопичной. Они пережили декабристскую трагедию за несколько лет до 14 декабря 1825 года. И все же их опыт не прошел бесследно. Не случайно Пестель в своих показаниях признавался: «Ежели бы действительно мы нашлись в готовности и в необходимости начать возмутительные действия, то я полагал нужным освободить из-под ареста майора Раевского, находившегося тогда в Тирасполе в корпусной квартире генерала Сабанеева»^[12]. Пестеля и Раевского объединяла не личная дружба (они если и встречались, то один или два раза, когда Пестель был проездом в Кишиневе), а политическая позиция, вера в революцию.

Свыше пяти лет Раевский находился в одиночном заключении, его бросали из крепости в крепость, над ним произвели четыре военно-судных дела, его судили в трех разных комиссиях. В 1826 году, находясь в крепости Замостье и давая ответы судьям, Раевский с гордостью говорил:. «Если патриотизм преступление — я преступник! Пусть члены суда подпишут мне самый ужасный приговор — я подпишу приговор… Под именем патриотизма подразумеваю я любовь к своему отечеству, основанную на своих обязанностях!»^[13] 15 октября 1827 года он спокойно выслушал приговор Николая I: «Лиша чинов, заслуженных им… и дворянского достоинства, удалить, как вредного в обществе человека, в Сибирь на поселение»^[14].

Сосланный на поселение в село Олонки Иркутской губернии, Раевский свыше сорока лет прожил в Сибири. В конце 1829 года он женился на местной олонской крестьянке Евдокии Моисеевне Середкиной. Жизнь ссыльного декабриста протекала в напряженной борьбе за существование, в постоянном труде: он занимался хлебопашеством, огородничеством, разводил парники, где выращивал арбузы и дыни, купил мельницу, завел лошадей, работал от крестьянского общества на поставке чая и вина.

В Олонках Раевский открыл постоянную школу, в которой обучались крестьянские дети. В одном из писем к Г. С. Батенькову он назвал себя «олонским крестьянином». Из декабристов Раевский, пожалуй, ближе всего сошелся с простым народом. Оглядываясь на пройденный путь, Раевский писал в письме к Батенькову от 25 июля 1861 года: «Я помню, когда я был призван в комитет 1826 года. После моих ответов на вопросы великий князь Михаил Павлович спросил у меня: „Где вы учились?“ Я ответил: „В Московском Унив<ерситетском> благородном пансионе“. — „Вот что я говорил… эти университеты. Эти пансионы!“ Я вспыхнул. Мне было только 30 лет. „Ваше Вы<сочест>во, Пугачев не учился ни в пансионе, ни в университете…“ Настоящие события доказывают, что для правительства всегда Пугачев опаснее Пестеля и Рылеева»^[15].

Раевский до самых последних дней своей жизни сохранил кипучую энергию и постоянный интерес к насущным политическим проблемам. В 60-х годах он обрушивался на «куликообразных либералов». В письме к тому же Батенькову от 6 октября 1860 года Раевский писал о современном состоянии России: «Относительно настоящего и будущности России, я с сожалением смотрю на все. Сначала я с жадностью читал журнальные статьи, но наконец уразумел, что все эти вопросы, гласность, советы, стремления, новые принципы, прогресс, даже комитеты — игра в меледу. Государство, где существуют привилегированные и исключительные касты и личности выше законов, где частицы власти суть сила и произвол без контроля и ответственности, где законы практикуются только над сословием или стадом людей, доведенных до скотоподобия, там не гомеопатические средства необходимы. В наше время освобождение крестьян было ближе к делу. Прежде всего следует крепостному рабу возвратить человеческие права, а потом толковать о поземельном праве или о наделении землею. Человек, не имеющий права быть свидетелем против господина, у которого жена и дети, и сам он, и все его имущество принадлежит по праву помещику, человек, которого господин имеет право отдать в солдаты, сослать в Сибирь, даже засечь без посторонних свидетелей, этот человек — человек ли? Конечно, он доведен уже до бессмыслия, скотоподобия, одеревенения и не чувствует своего несчастного и безвыходного положения. Тем более что положение казенных, или государственных, крестьян ничем не лучше в настоящее время крепостного состояния»^[16]. Таким образом, Раевский остается сторонником революционных мер, когда говорит о бесполезности «гомеопатических средств», и романтиком, когда уповает на «человеческие права», которые следует возвратить крестьянину в первую очередь, а поземельное право, «наделение крестьян землею» представляется ему уже делом вторым. Верность прежним взглядам и убеждениям, сознание того, что декабристы находились на правильном пути, характерны для Раевского. В письме старому кишиневскому приятелю А. Ф. Вельтману Раевский писал (3 февраля 1864 года): «Мы по непременному закону оставляем в наследство идею для руководства новому поколению, и эта идея растет, будет и должна расти, и никакие препятствия не сожмут ее»^[17].

Жизнь Раевского в Сибири была полна бедствий и превратностей. Получив отказ А. X. Бенкендорфа на прошение «перевести на службу с канцелярским званием», Раевский около октября 1840 года писал графу П. Д. Киселеву, министру государственных имуществ и бывшему начальнику 2-й армий, с прежней откровенностью и резкостью: «Третий год, как я страдаю изнурительной болезнью без надежды к исцелению. После утраты так давно всех общественных и наружных достоинств для меня, собственно, нет уже ни почестей, ни вознаграждений, но я имею четырех детей: двух дочерей и двух сыновей от 9 до 2-летнего возраста. Я женился здесь, в Сибири. Ни жена, ни дети не могли разделить давно прошедшей вины моей. Но с отказом графа Бенкендорфа я вижу в облитом сердце кровью, что они должны разделить со мною при жизни и получить в наследство: мою сентенцию и титул ссыльного. Мне жить недолго, и хотя сыновья мои еще не в ревизии, но со смертью моей переход от этого сословия жене моей с детьми будет невозможен…»^[18]

Только в 1856 году особым манифестом царя декабристам было разрешено возвратиться в европейскую Россию. Но немногие к тому времени уцелели из них. В 1858 году, после шестилетнего тюремного заключения и тридцатилетней ссылки, Раевский совершил путешествие в Россию, побывал в Москве, Петербурге и Нижнем Новгороде, встретился с прежними кишиневскими друзьями (Вельтманом, Горчаковым, Липранди), посетил Курскую губернию, где жили его сестры и братья. После этого Раевский прожил еще четырнадцать лет и умер в Сибири 8 июля 1872 года.

2

Первые свои стихотворения Раевский сочинял на дорогах войны 1812 года. Такова «Песнь воинов перед сражением». Это патриотическая ода, являющаяся как бы ответом «Певцу во стане русских воинов» Жуковского. Основная цель песни состоит в патриотическом назидании:

Раевский, подобно Жуковскому, воспевает прежние победы русского народа, но в противоположность «певцу во стане русских воинов» будущий декабрист ничего не говорит о царе Александре I, он славит Кутузова.

Время формирования Раевского — это период 1816–1820 годов, характеризующийся подъемом вольнолюбивых настроений, усилением оппозиционного отношения к правительству при отсутствии, однако, подлинной революционности: в декабристское движение оказались втянутыми широкие круги либерально настроенного дворянства.

Поэты, создававшие в эти годы вольнолюбивые произведения и заложившие основы декабристской поэзии, не отличались единством эстетических установок. У них были различные литературные симпатии и учителя. И благодаря этому они, объективно делая общее дело и решая сходные проблемы, не осознавали себя подчас представителями одного литературного лагеря.

В гражданской поэзии этих лет особенно ощутима связь с метафизическими представлениями XVIII века и рационалистическими установками просвещения. Традиционное деление на высокое и низкое, общее и частное является живой эстетической нормой литературы 1810-х годов. Десять — пятнадцать лет спустя подобные взгляды кажутся уже архаичными.

Рационалистический подход к поэзии в 1810-е годы закреплен и декларирован в теоретических документах декабристов, в частности в Уставе Союза Благоденствия («Зеленой книге»). В трактовке вопросов искусства, данной в «Зеленой книге», обращает на себя внимание постоянное подчеркивание и выделение нескольких основных положений: 1) декабристы утверждают примат мысли, идейного и нравственного содержания над красотой и изяществом выражения; 2) «изящное» в литературе и искусстве понимается ими как «полезное»; 3) цель искусства — воспитание достойных людей, «состоящее не в изнеживании чувств, но в укреплении, благородствовании и возвышении нравственного существа нашего»^[19], иными словами, воспитание личности цельной, деятельной, чуждой раздвоенности, слабости и праздной мечтательности.

Во всех этих положениях гораздо больше от эстетических представлений классицизма, чем от романтической эстетики, а декабристский идеал личности, чуждой всяких противоречий, выглядел ещё довольно абстрактным.

В своих толкованиях вопросов искусства авторы «Зеленой книги» исходили из того, чем располагала русская вольнолюбивая поэзия. Опыт гражданских произведений XVIII и начала XIX века несомненно ими учитывался. В то же время декларации устава стали программой для всех поэтов — членов тайного общества. Именно в соответствии с этими установками создавали свои гражданские произведения П. А. Катенин и Ф. Н. Глинка.

Декабристские гражданские стихотворения 1817–1820 годов характеризуются тираноборческими настроениями, выраженными иносказательно. Поэтам-декабристам необходимы исторические декорации. Они не прямо пишут о современности, а изображают иные эпохи, в которых стараются подчеркнуть общее с современностью. При этом и изображаемая эпоха, и герои, и их идеалы рисуются весьма абстрактно.

Таковы «Опыты двух трагических явлений» Ф. Глинки, напечатанные в 1817 году в «Сыне отечества». Этот отрывок, «не принадлежащий ни к какому целому», как отметил Ф. Глинка в специальном примечании, предельно абстрактен и в то же время предельно аллюзионен. Никаких указаний на место и время действия здесь нет. Но изображение страждущей отчизны, покоренной тираном, воздвигшим «свой железный престол» на «выях согбенных под гнетом рабов», безошибочно связывалось в представлении читателей с современностью, с положением в России. Изображая политических заговорщиков, призывающих к борьбе за свободу отчизны, Глинка создает образы идеальных героев, не знающих сомнений и колебаний, одержимых одной страстью — любовью к родине и свободе.

Если положительным героям чужды всякие противоречия, то тиран показан как человек, полный противоречивых чувств, сломленный бременем страстей. Изображение человека как раба страстей в декабристской поэзии обычно характеризует отрицательного героя. Таковы позднее Тимофан в «Аргивянах» Кюхельбекера, Святополк, Самозванец, Мазепа у Рылеева и другие. Положительный же герой подавляет все колебания и страсти. Таков Катон, изображенный в «Отрывках из „Фарсалии“» (1817) Ф. Глинки. Сближение образа Катона с русскими тираноборцами подчеркивается еще и тем, что Катон, далеко не уверенный в своей победе над Цезарем, считает тем не менее борьбу с ним неизбежной.

Сходные мотивы звучат и в вольнолюбивых произведениях Катенина этой поры. В 1818 году в «Сыне отечества» напечатал он «Отрывок из Корнелева „Цинны“», который представлял собой революционное, антимонархическое произведение. Отрывок является вольным переводом монолога Цинны из 1-го действия трагедии Корнеля. Катенину, как и Глинке, понадобились определенные декорации для выражения своих политических настроений. По сравнению с Глинкой Катенин более тщательно воссоздает в своем произведении исторический колорит, стремясь следовать не столько оригиналу, сколько духу любимой им античности. При всем том аллюзионность отрывка была несомненной. Однако на современников, надо думать, наибольшее впечатление произвели не отдельные намеки, большинству непонятные^[20], а самый тираноборческий пафос «Рассказа Цинны». Заговор против императора здесь представлен как дело законное и даже добродетельное, так как монарх привел страну и народ к неисчислимым страданиям.

«Рассказ Цинны» Катенина, так же как и глинковские «Опыты трагических явлений» и «Отрывки из „Фарсалии“», — типичный при мер гражданской поэзии раннего декабризма.

Слог их возвышен и декламационен, словарь и фразеология в большой степени традиционны и условны. Авторский голос, который должен был бы придать произведениям особую индивидуальную окраску, приглушен. В них к тому же явно преобладает драматическое начало.

Даже обращаясь к лирическим жанрам, Катенин создает произведения, полные обобщенных деклараций и звучащие, при всей их политической смелости, отвлеченно. Таковы строки из не дошедшего до нас целиком знаменитого гимна «Отечество наше страдает…» (1816–1818). Он близок по духу народным гимнам эпохи французской революции и не прикреплен к конкретному месту и времени.

Предельная обобщенность катенинского гимна особенно отчетливо выступает, если сравнить его с таким лирическим произведением, как послание «К Чаадаеву» Пушкина (1818). Здесь поэт не только скорбит о страданиях отечества, не только призывает к борьбе за свободу, не только верит в победу над тираном (все это есть и у Катенина) — он создает конкретный образ человека своей эпохи с присущими ему сомнениями, порывами и надеждами. Такое слияние вольнолюбивых помыслов и раздумий с личными настроениями и переживаниями героя было в тот период недоступно другим поэтам.

Обращаясь же к традиционным, чисто лирическим жанрам (элегия, послание, романс и т. п.), поэты-декабристы обычно не затрагивали гражданских политических мотивов. Они изображали картины природы, раннее увядание героя, его неудовлетворенность жизнью, грусть и тоску. Таково большинство лирических стихотворений Ф. Глинки этого периода. Герой этих стихотворений проповедует довольство малым, утверждает, что истинному счастью противопоказаны роскошь, блеск губительной славы и т. п. Поэт утверждает,

В таком же духе его стихотворения «Мотылек», «Осенняя грусть», «К снегирю», «Дитя и птичка», «К соловью в клетке» и многие другие.

Не только образ героя и идеалы автора в этих стихотворениях отличны от гражданских произведений Глинки. Вся система изобразительных средств, весь стиль их иные. Здесь и свойственное карамзинистской поэзии изображение чувств на фоне природы, и традиционные для той же поэзии образы (мотылек, фиалка, соловей, «прелестна Хлоя»,которая «без затей легко одета»), и вся система изобразительных средств (сизый сумрак, серебряный поток, роза пышная, море наслажденья, нектар забвенья, милый голос Филомелы, тихое сияние луны, бедная хата, шалаш укромный и т. д. и т. п.).

Таким образом, четкому разделению на темы, жанры и стили в поэзии 1810-х годов соответствовал тот или иной тип героя.

Однако некоторые поэты уже в эпоху раннего декабризма идут к сближению интимно-лирических и гражданских, публицистических тем и жанров. Особенно интересны в этом плане произведения Вяземского и молодого Пушкина.

Вяземский, подобно другим поэтам раннего декабризма, в большинстве своих стихотворений выдерживает четкое разделение тем, жанров и стилей. Но в его творчестве этой поры появляется стремление создать интимное лирическое произведение, в котором политические вольнолюбивые настроения сочетаются с изображением личных переживаний автора. Такова элегия «Уныние» (1819), которую Пушкин считал лучшим стихотворением Вяземского.

«Уныние» — во многом типичная элегия карамзинской школы. И прославление уныния как лучшего человеческого чувства, и скорбь об «угасшей младости», и рассуждения о тщете славы, призрачности счастья и т. п. связывают элегию Вяземского с подобными произведениями Жуковского и его учеников. Однако «Уныние» — стихотворение гражданское. Герой его не смиряется под бременем невзгод и разочарований, не уповает на чистые радости любви, природы и искусства, не отказывается от житейской борьбы. Герой «Уныния» — это принципиальный и твердый человек, в чью душу «слава» вдохнула «свободную отвагу»,

который

«Уныние» не содержит более никаких выпадов против самодержавия и рабства. Оно интересно прежде всего сложным, многогранным образом лирического героя — поэта и правдолюбца.

К эпохе раннего декабризма относятся и многие политические стихотворения Пушкина. Наиболее близка произведениям декабристов, конечно, его ода «Вольность» (1817). Но в других политических стихотворениях этого периода («К Чаадаеву» —1818, «Деревня» — 1819) Пушкин идет уже по пути широкого синтеза тем и настроений, хотя и сохраняет жанровые признаки. Герой «Деревни» при всей политической его наивности, характерной для эпохи Союза Благоденствия, — образ, который в творчестве поэтов-декабристов появляется лишь несколькими годами спустя. Пушкин, как известно, уже к началу 20-х годов использовал плодотворные возможности гражданского романтизма и перешел к новому методу, между тем как декабристы вплоть до 1826 года более подробно и обстоятельно развивали гениально намеченное Пушкиным в его ранних произведениях.

К 1816–1820 годам относится большая часть написанного Раевским. Почти все его стихотворения этого периода в той или иной мере подражательны. Это еще поиски самостоятельного пути, самостоятельного голоса в поэзии. Самые первые произведения Раевского, как уже отмечалось, связаны с войной 1812 года и проникнуты патриотическим чувством. Кроме «Песни воинов перед сражением» тема войны и победы над Наполеоном отражена в «Песне» («Полно плакать и кручиниться…») и отчасти в «Послании H. С. Ахматову». Разумеется, здесь еще нет оппозиционных настроений, а служба «родине священной» ставится наравне со службой «кроткому царю». Однако очень рано Раевский отказывается от верноподданнических настроений в поэзии. Он обращается к интимным темам, прославлению любви и дружбы, противопоставлению свободы и независимости — «славе шаткой», «блеску пустых честей», скромной жизни на лоне природы — светской суете. Темы эти трактуются в батюшковском духе. Эпикурейские мотивы в любовных стихах и дружеских посланиях чередуются с не менее традиционными меланхолическими настроениями, мотивами разочарования, усталости и уныния («Час меланхолии», «Сетование», «Меналк» и другие). Однако стихи эпикурейского звучания, несомненно, преобладают в ранней лирике Раевского. Будучи прилежным учеником «новой поэтической школы», которую современники связывали с именами Жуковского и Батюшкова, Раевский в то же время не довольствуется разработкой традиционных для этой школы тем. Собственный голос все явственнее звучит в его стихах. И связано это с размышлениями об окружающей действительности, с ростом критических настроений, с осмыслением своей роли в жизни.

Как и другие декабристы, Раевский не удовлетворяется воспеванием интимных радостей и наслаждений. Мысли о высоком, благородном призвании человека, о необходимости борьбы с существующими пороками появляются во многих его стихотворениях. Это и прославление разума, который «нас высит превыше ничтожных сует» («Ода другу»), и восхищение другом, идущим честным и прямым путем (послания к Г. С. Батенькову), и сознание своей ответственности перед людьми, необходимости служить «любви и нравственной свободе», а не предаваться беспечной жизни на лоне природы («Пришлец! здесь родина твоя!..»).

Уже в некоторых ранних стихотворениях лирический герой Раевского обогащается чертами гражданина-вольнолюбца, не приемлющего окружающую жизнь. С этим связан и мотив предчувствия своей трагической судьбы, тех испытаний и невзгод, которые неизбежны в жизни борца за справедливость. Даже любовь, воспеванию которой молодой Раевский посвятил столько прочувственных стихов, на рубеже 20-х годов становится для него лишь временным отдохновением. Поэт говорит о перенесенных страданиях. Он глубоко благодарен любимой за то счастье, которое она дала ему:

Но испытания и разлука ждут впереди:

Таким обращением Раевский закончил любовную элегию «К моей спящей» (1820). Строки этого произведения посвящены, казалось бы, одной цели — выразить нежное сочувствие поэта любимой женщине. Но знаменательно окончание: поэт не смеет отдаться мирным радостям, у него другая забота, его ждут труд и подвиг, он готовит себя к «бурному дню судьбины», ибо настоящая жизнь сулит суровые испытания и борьбу, она спорит с личным счастьем, и уступок ему быть не может.

Примечательно, что традиционный жанр дружеского послания у Раевского в какой-то мере также превращается в своеобразную гражданскую проповедь: «частное» поэтическое обращение приобретает значение общественного документа. Среди рукописей поэта сохранилась «Ода другу», датированная 1816 годом. На первый взгляд, это обычное дружеское послание, проникнутое эпикурейским духом. Но поэт внушает своему другу, что опасно идти на поводу личных страстей, что человек существует для иной, более высокой цели, нежели мир личных утех. Смысл жизни состоит в служении обществу и в постоянной заботе о своем нравственном совершенстве. В «Послании П. Г. Приклонскому», написанном через год, содержится резкая критика невежд и глупцов, хотя бы они и были «с титулом княжеским»:

«Сословие невежд, гордящихся породой», вызывает у Раевского гордое презренье:

Раевский не жалует царей, вельмож и их льстецов, он предпочитает независимость («Лишь независимость есть мудрого черта»), он понимает, что в современном обществе нет и не может быть равенства, но «жить для пользы ближнего» есть «сладкая мечта», и Раевский призывает своего друга идти по пути гражданской добродетели, а не ожидать «у моря погоды». В «Послании П. Г. Приклонскому» ясно обнаруживается переход от дружеского послания к философским элегиям («Элегия I», «Элегия II»), о которых речь пойдет несколько ниже.

Гражданским, патриотическим пафосом проникнуты и послания к Г. С. Батенькову. Еще в кадетском корпусе Раевский и Батеньков целые вечера проводили в «патриотических мечтаниях» и «развивали друг другу свободные мысли»^[22], как признавался Батеньков в показаниях Следственному комитету. Послания Батенькову имеют характер интимных дружеских признаний, но эта интимность особого толка. Воспоминания о 1812 годе и постоянное напоминание о тернистом пути, которым должен идти человек, избравший высокую цель в жизни, прославление дружбы и «свободной души» делают эти послания гражданскими стихотворениями. В утраченных письмах Раевского к Батенькову политические мотивы звучали, видимо, еще более открыто. Батеньков показывал на следствии: «В 1819 году, сверх чаяния, получил я три или четыре письма от Раевского. Он казался мне как бы действующим лицом в деле освобождения России и приглашал меня на сие поприще»^[23]. И в поэтических посланиях Раевский постоянно касался политических предметов, он приглашал Батенькова вернуться к общественной деятельности.

Спокойной, мирной судьбе своего друга Раевский противопоставлял свой путь, «твердый, каменистый», полный опасностей. В первой редакции своего послания он писал:

Однако:

В другом своем послании он спрашивал Батенькова:

И здесь же высказывалась надежда:

Дружеские послания Раевского в офицерской среде, в кружке единомышленников имели уже не частное, но важное общественное значение: они агитировали и убеждали, включались в общий поток декабристской литературы.

В стихах Раевского, написанных до ареста, мы, таким образом, можем проследить основные пути развития всей декабристской поэзии. С одной стороны, это разный стилистический подход к разным темам (стихи, посвященные природе, любви и наслаждениям, создаются в стиле «легкой поэзии», стихи, раскрывающие философские и гражданские темы, — в высоком, архаизированном стиле), с другой стороны, — намечающаяся к концу периода едва заметная тенденция к слиянию тем, проявившаяся прежде всего в более сложной обрисовке образа лирического героя.

3

Общий процесс сближения русской литературы с действительностью оказал глубокое воздействие на состояние декабристской поэзии уже в 1810-е годы.

Как отмечалось, в поэзии раннего декабризма образ героя — защитника справедливости и борца за свободу — был не только отодвинут от личности своего творца, но зачастую и выведен за пределы национальной истории, так что связь с нею имела чисто аллюзионный характер. Этим, в частности, объясняется абстрагированная объективизация малых форм поэзии — широкое использование в них эпических и драматических приемов изображения (например, катенинский монолог Цинны, «Опыты трагических явлений» Ф. Глинки).

В конце 1810-х — начале 1820-х годов ситуация явно меняется. Образ положительного героя приобретает более конкретную лирическую выразительность, он явно и непосредственно преломляет в себе личность самого поэта. В то же время образ героя все чаще разрабатывается на материале национальной истории (например, «Думы» Рылеева) или современной русской жизни.

Именно последним путем пошел Раевский. От обличения абстрактного зла, деспотизма и несправедливости вообще он переходит к сокрушительной критике конкретных явлений русской действительности. Показательно для его эволюции различие между одой «Глас правды» и сатирическими произведениями конца 10-х — начала 20-х годов.

Ода Раевского, исполненная тираноборческого пафоса, близка (местами почти текстуально) рылеевской сатире «К временщику». Интересно, что произведение Рылеева Раевский впоследствии переписал из журнала «Невский зритель», намереваясь использовать его на уроках поэзии в юнкерской школе. Подобно Рылееву, автор «Гласа правды» говорит о тиране:

А в черновых набросках «Гласа правды» обличение деспотизма, обращение к царям и вельможам звучит совсем как в сатире «К временщику»:

При всем том нельзя не заметить, что стихи Раевского лишены конкретно-исторического колорита, а фигура тирана выглядит крайне условной и почти ходульной.

Иные приемы критики действительности в таких произведениях, как «Элегия I», сатира «Там далее: провинциал Минос…», стихотворение «Смеюсь и плачу» и других.

«Элегия I» представляет собой своеобразный род философско-политической медитации, наиболее характерной для творчества Раевского. Поэт оплакивает безвременную смерть юного друга. К той же теме, между прочим, проявил особый интерес Жуковский. Однако элегическое стихотворение поэта-декабриста во всех отношениях противостоит меланхолическим размышлениям автора «Теона и Эсхина».

Конкретность социальных обличений, критический пафос в элегии Раевского невольно напоминают гневные монологи Чацкого в комедии Грибоедова. Герой элегии — жертва режима, окружающей среды. Возрастные характеристики в ней символичны. Юное — это новое, которое загублено старым, консервативным. Юноша противопоставлен миру, где молодым силам нет места. Он не желает быть на пиру «корысти» и «тиранства», он загублен «правительства рукою». Понятно, что ни о каком взаимном влиянии двух поэтов (Грибоедова и Раевского) говорить не приходится. Речь идет о совпадении в их произведениях и сатирических объектов, и методов критики социального зла.

Оплакивая смерть безвременно погибшего юноши, Раевский напоминает о повсеместных жертвах самодержавия:

Куда бы поэт ни направил свой взор — везде «картина преступлений». Отсюда вывод — необходимость продолжения борьбы, отказ от домашнего затворничества, требование выхода на общественную арену.

Примером острой социальной сатиры Раевского является также отрывок «Там далее: провинциал Минос…», написанный в форме дружеского послания. Поэт обращает внимание друга на «злобу и разврат», «безумцев круг» и сонмище царедворцев «с предлинными ушами». Современное общество Раевский клеймит и в отрывке «Сатира на нравы», и в стихотворении «Смеюсь и плачу». В первом затрагивается характерная для декабристов тема борьбы за национальную самобытность:

Эти стихи звучат как цитата из комедии Грибоедова. В сатире «Смеюсь и плачу» Раевский, словно предваряя пламенные инвективы Чацкого, обращается ко всей официальной России, высмеивая «визирей», «пашу» «с подлою душой», «вертопраха», который

Он клеймит «безумцев», мракобесов, под стать Скалозубу, которые «гнетут ум» и «знать право воспрещают», весь тот порядок, при котором всегда гибли и продолжают гибнуть лучшие представители человечества.

«Элегия I», «Элегия II», «Смеюсь и плачу» и другие сатирические произведения, по всей вероятности, написаны в годы деятельности Раевского в Союзе Благоденствия и отражают влияние на его творчество этой декабристской организации. Все эти стихи были захвачены при аресте поэта и дали Следственной комиссии дополнительный материал для обвинений «первого декабриста» в преступной деятельности и недозволенном образе мыслей.

В творчестве Раевского элегия заняла видное место. Поначалу он писал элегии, не отступая от общепринятых канонов этого жанра. Традиционные названия элегий: «Свидание», «Обет», «Ропот», «Сетование», «Час меланхолии» — характеризуют поэтическое ученичество Раевского.

Интимная элегическая лирика начала XIX века противостояла официозной и дидактической поэзии. В этом смысле роль элегий была положительной для развития новых видов прогрессивной поэзии. На основе традиционной элегии выросли новые виды философской, гражданской и исторической элегии. В творчестве Раевского любовные и «унылые» элегии в духе Батюшкова постепенно были вытеснены особым родом гражданственных элегий, вобравших в себя элементы политической и философской лирики. Весьма показательна в этом отношении «Элегия II». Политические рассуждения здесь переплетаются с картинами природы. От внимания комиссии, ведущей следствие по делу арестованного Раевского, не ускользнули следующие стихи:

Раевский объяснял написание этих строк мрачным расположением духа. Однако мятежный пафос приведенных строк был настолько разительным, что оправдания Раевского не удовлетворили следователей^[25].

Картина осенней бури в «Элегии II» явно отмечена чертами политической аллегории. В стихотворении без труда просматривается нечто большее, нежели «грозный осенний день», а именно мысль о неизбежности и закономерности социальных потрясений: «И в бездну упадет железный злобы трон». Да и вся стилистическая окраска стихотворения, типично гражданская лексика («свобода», «добродетель», «устройство», «неустройство» и т. п.) — все это составляло художественный арсенал декабристской поэзии.

Картины мирозданья, изображенные в «Элегии II», натурфилософские и космологические идеи находятся в прямой зависимости от революционно-просветительских взглядов Раевского. Он изображает вечное развитие жизни — развитие, полное борения, драматизма, вулканических сил. Прославляя человеческий разум, вечное движение материи и объективные законы природы, поэт-декабрист в то же время внушает мысль о том, что природа наградила человека свободой, но тираны похитили ее, надев на человека цепи рабства. Самодержавная власть, как темная сила, нависла над людьми, но и эта сила падет:

Создавая свои «высокие» стихи, полные гражданских и философских идей, Раевский, подобно другим поэтам-декабристам, обращается к традициям русской поэзии XVIII века. Ломоносов, Державин, Радищев по-разному используются и учитываются в его гражданских стихах. От Ломоносова в его стихах идет тема природы, от Радищева — тема человека и человеческого разума. Державин для Раевского, как и для других поэтов-декабристов, — крупнейший гражданский лирик XVIII века, певец-обличитель. Ссылкой на обличительные мотивы в поэзии Державина Раевский даже пытался оправдать собственные сатирические стихи перед Следственной комиссией.

Вместе с тем Раевский использует и достижения старших своих современников, прежде всего Н. И. Гнедича, стихотворение которого «Перуанец к испанцу» (1805) он читал воспитанникам дивизионной ланкастерской школы. Раевский, несомненно, отправлялся от него, когда создавал свое стихотворение «Плач негра», также направленное против европейских варваров, подвергавших нещадной эксплуатации нецивилизованные народы. С Гнедичем поэзию «первого декабриста» роднит суровая, гражданственная патетика, передающая особую эмоциональную напряженность. Подобно Гнедичу, Раевский рисует «кровавые» ситуации, полные огня и мести. Вслед за нагнетением страшных, «жестоких», «свирепых» слов у Гнедича («кровь», «свирепство», «адский», «изнуряя», «окровавленная», «насильственная рука», «мщение», «подлость», «хитрость», «коварство», «мрачное смертей ужасных царство», «жесточайшая», «злодейска» и т. п.) Раевский использует подобные же приемы: «струится кровь рекою», «омывшися в крови», «кровавая стезя», «свирепствуй», «адские дела», «адская тьма», «железная злоба», «ярость стихий», «свирепый океан», «бездонная пропасть» и т. д. и т. п. Г. А. Гуковский, говоря о стихах Гнедича, справедливо отмечал: «Это была романтическая напряженность, поэзия бури и натиска, поэзия борьбы, самым стилем своим, противопоставленным спокойствию, разумной уравновешенности классицизма, выражавшая нетерпеливое стремление к разрыву уз механического рационализма, к свободному разливу человеческой „гениальности“, беззаконного вдохновения»^[26].

Эта характеристика относится и к стилю Раевского, и к стилю других поэтов-декабристов, например Кюхельбекера в его гражданских и «библейских» стихах начала 20-х годов. При всем том Раевский в большей степени, чем другие декабристы, поэт-рационалист, тяготеющий к поэзии дидактической. Философский и дидактический пафос приводит Раевского к фразеологии выспренней, к сложному синтаксису и архаизированной лексике, что, как уже отмечалось, не было исключением в высокой поэзии 1810-х годов. Однако шероховатость стиха, сложные периоды, длинные, затрудненные обороты речи составляют особенность поэтического стиля Раевского, стремившегося к выражению своей индивидуальности, к поискам яркого, броского слова, которое вызывало бы эмоциональный эффект, пробуждало общественное сознание. Эта борьба Раевского за обретение своего голоса была мучительной и долгой. Ученический период его творчества затянулся. Лишь впитав в себя, творчески переработав и усвоив разнообразные поэтические традиции, Раевский смог подойти к созданию стихотворений, ставших в одном ряду с лучшими достижениями революционной гражданской поэзии 1820-х годов.

4

Переход декабристской идеологии в новое качество отражается и на литературной деятельности поэтов-революционеров. Более решительная постановка многих литературных проблем — несомненное следствие обострения политической борьбы в начале 1820-х годов.

В истории декабристской литературы это время характеризуется приходом целого ряда молодых поэтов, вступивших на литературное поприще в 20-е годы или незадолго перед тем. В 1820 году заявляют о себе два крупнейших поэта декабризма: Рылеев, напечатавший в октябрьском номере «Невского зрителя» сатиру «К временщику», и Кюхельбекер, выступивший 22 марта в Вольном обществе любителей российской словесности с программным стихотворением «Поэты». Именно с этого времени Рылеев и Кюхельбекер становятся на путь революционной поэзии и высоко несут ее знамя.

Ученический, подражательный период в творчестве этих поэтов-декабристов не прошел для них бесследно. Обогащенные опытом новой поэтической школы (изображение интимного настроения человека, а также достижения в области языка и стиха), они затем обращаются к проблемам, поставленным иными литературными группами, и пытаются по-своему решать их.

Принятое декабристской поэзией в эпоху ее формирования традиционное прямолинейное противопоставление частного — общественному, личного — государственному в значительной мере усложняется или снимается в поэзии зрелого декабризма.

Борьба идет как за новое содержание поэзии (активный герой, патриотический сюжет), так и за самобытную форму ее.

Образ героя декабристской поэзии 20-х годов во многом определил ее политическую направленность, ее идейное и литературное своеобразие. От гражданской поэзии XVIII века и вольнолюбивой поэзии начала XIX века декабристы восприняли образ свободолюбивого патриота — выразителя высокой мысли, одержимого одной страстью — любовью к родине или ненавистью к тирании. Такой образ — цельный и прямолинейный — характерен и для гражданских произведений раннего декабризма. Со временем образ этот меняется, делается постепенно все многограннее и конкретнее. Об этом, в частности, красноречиво свидетельствует творческий путь Рылеева. Поначалу в его думах герои даются как люди целеустремленные, страстные, одержимые одним чувством. Рогнеда одержима чувством мести, Дмитрий Донской и Иван Сусанин — любовью к родине, Волынский — свободолюбием, Наталья Долгорукова — преданностью мужу.

То же характерно и для отрицательных образов. Святополк, Глинский, Дмитрий Самозванец даны как рабы страстей, что характерно вообще для декабристской трактовки отрицательного героя. Однако в «Думах» Рылеева, созданных в основном в 1821–1822 годах, как и в «Опытах священной поэзии» Глинки, намечается образ героя противоречивого, сложного, характерного для романтической поэзии. Это Курбский, Борис Годунов, Мазепа.

Положительный герой декабристской поэзии — чаще всего идеализированный человек прошлого (исторические и мифологические персонажи) или идеализированный образ современника. В последнем случае он тоже изображается как высокий герой, освобожденный от частных подробностей. Таковы Мордвинов и Ермолов у Рылеева, Ермолов у Кюхельбекера и т. д. Часто таким высоким героем является образ поэта. Катенин, например, видел такого героя в лице Гомера, Софокла и легендарных певцов древности. У Рылеева это Баян и особенно Державин, а также Байрон. Высокий герой Кюхельбекера, как правило, — всегда поэт. Декабристские представления о роли поэзии, о назначении поэта, об искусстве «высоком и прекрасном», представления в равной степени романтические и просветительские, находят яркое отражение в созданных ими образах.

Поэт в стихотворениях декабристов выступает и как образ автобиографический, как лирический герой произведения, выражающий чувства и мысли автора. Этот образ также претерпевает заметную эволюцию в декабристской лирике 20-х годов. Эволюция эта очень интересна.

Лирика сентиментализма и раннего романтизма по преимуществу изображала не комплекс чувств и настроений, а отдельные чувства и настроения. Это или горечь разлуки, или страдание от измены возлюбленной, или радость любви взаимной, или тоска по отцветающей молодости и т. п. Стихотворение (элегия, послание, романс) описывает одно чувство и настроение, которое дается в традиционном плане (сходные образы, терминология, набор традиционных поэтических декораций для описания каждого чувства).

В лирике зрелого романтизма возникает изображение человека как неповторимой индивидуальности, как единство различных, часто противоречивых, чувств и страстей. В этом же направлении развивается и поэзия декабристов.

Герой в их элегиях, посланиях (жанрах не гражданских, посвященных описанию частных, интимных переживаний человека) обогащается чертами гражданского, общественного деятеля. На первых порах происходит соединение каких-то черт общественного и частного, причем соединение пока что не вполне органичное. В работе Л. Я. Гинзбург «О проблеме народности и личности в поэзии декабристов» говорится: «В тревожной, напряженной обстановке, в атмосфере противоречий, неизбежно присущих сознанию дворянских революционеров, оторванных от народа, возникают черты по-новому понятого современного героя. Расторгнутые рационализмом сферы деятельности человека (общественный человек и частный человек) тяготеют теперь к слиянию в единство — еще метафизическое — героической, „избранной“ личности революционного романтизма»^[27].Это метафизическое слияние происходит уже в начале 20-х годов и проявляется в «Думах» Рылеева. Путь, которым шла декабристская поэзия к этому своеобразному синтезу, любопытен и показателен.

Индивидуализированный лирический герой возникает у поэтов гражданского романтизма раньше всего в камерных интимно-лирических жанрах, которым они не придавали существенного значения, поскольку по-прежнему видели свою цель в создании поэзии агитирующей, воспитывающей, поучающей. Показательно, что стихи, отражающие свои собственные переживания и сомнения, поэты-декабристы часто вовсе не предназначали для печати.

Стихи эти — род дневниковых записей в виде размышлений, писем, беглых зарисовок. А между тем именно этот путь, побочный, как считали декабристы, оказался чрезвычайно плодотворным для развития русской лирики. Не достигнув на этой дороге больших творческих побед, декабристская поэзия тем не менее отразила одну из важнейших закономерностей поэтического движения 1820-х годов. Интересно в этом плане проследить эволюцию образа героя в лирике крупнейших декабристских поэтов.

Так, у Кюхельбекера герой в ранних стихах условен и традиционен. В элегиях 1817–1820 годов — это унылый мечтатель, стремящийся к небесной «отчизне», оплакивающий свои жизненные разочарования и увядшую молодость («Осень», «Элегия», «Отчизна», «Ночь», «Пробуждение», «Седой волос»^[28] и другие). Примерно с 1820 по 1821 год в лирике Кюхельбекера начинает преобладать иной герой — восторженный юноша, пламенный поклонник свободы, мечтающий сражаться за нее и даже погибнуть. Таким представляется он в «Греческой песне», «К Ахатесу» и в некоторых других стихотворениях, написанных за границей в 1821 году. Образ высокого мужественного героя создает Кюхельбекер в посланиях Ермолову и Грибоедову, а также в трагедии «Аргивяне», над первым вариантом которой работает в 1821–1822 годах.

Понятия «поэт» и «революционер» у Кюхельбекера отождествляются. Таков образ Байрона в его оде, написанной по случаю смерти британского поэта. При некоторых формальных просчетах (стремление выдержать все приемы канонической оды, что в 1824 году было уже анахронизмом) ода «Смерть Байрона» — яркое произведение декабристской гражданской поэзии, воссоздающее образ высокого положительного героя.

Что касается лирического образа, отражающего мысли и настроения самого автора, то в стихах Кюхельбекера 1822–1824 годов он отделяется от идеального героя и в какой-то степени противопоставляется ему.

Жизненные испытания, разочарования, уже не вымышленные, как в элегиях 1817–1819 годов, а подлинные, накладывают отпечаток на образ лирического героя, которого тяготят вечные скитания, отсутствие пристанища и покоя. Его омрачают сомнения в своих силах, в значительности собственного поэтического дарования. Такого рода настроения звучат в послании Грибоедову, в «Пророчестве», «К Вяземскому».

Как известно, Кюхельбекер выступил против унылой элегии, противопоставив ей оду как жанр, способный вместить темы государственного, общенародного значения. Однако в собственной поэтической практике он от элегии не отказался. В 1823–1824 годах им написан целый лирический цикл, тематически связанный с пребыванием в имении Закуп, Смоленской губернии, у сестры.

Стихотворения эти во многом продолжают элегическую традицию. Здесь мы находим изображение природы, камерного мира, интимных чувств героя. Однако они отличны от элегических настроений раннего Кюхельбекера своей внутренней сложностью. Уютный быт дворянской усадьбы, который описывает поэт, — только временное прибежище для него. За его порогом — огромный неустроенный мир, и в этот мир должен вернуться герой Кюхельбекера, вернуться добровольно. Он не может быть здесь счастлив, у него иные мерки счастья, чем у обитателей Закупа. Это, несомненно, декабристская тема, нашедшая отклик в таких стихах Раевского, как «Пришлец! здесь родина твоя…».

В послании «Криштофовичу» Кюхельбекер противопоставляет себя своему успокоившемуся от жизненных тревог приятелю-домоседу (вспомним, что подобные мотивы отражены в одном из вариантов «Послания Батенькову» Раевского):

Эта бесприютность и смятенность героя (черты, несомненно, автобиографические) подчеркнуты в его закупских элегиях.

Лирический герой Кюхельбекера, похожий на героя Раевского своей неуспокоенностью, в то же время отличен от него. Певец Кюхельбекера — человек мятущийся, ищущий места в жизни, это скиталец прежде всего. У Кюхельбекера больше, чем у других поэтов-декабристов, заметно внимание к внутренней противоречивости человеческого характера, к дисгармоничности современного человека^[29].Так корректируется созданный ранее гражданской поэзией прямолинейный образ героя, лишенный противоречий и психологической конкретности.

Более цельный образ революционного героя мы находим в лирике Рылеева. Герой его поэзии — гражданин, в лирических жанрах — поэт-гражданин. Образ этот развит в посвящении «Войнаровского» Бестужеву, в послании Бестужеву («Хоть Пушкин суд мне строгий произнес…»), в элегии «Ты посетить, мой друг, желала…» и особенно в «Гражданине».

Основная тема стихотворения — противопоставление Гражданина «изнеженным», «переродившимся славянам», влачащим «свой век младой» в «постыдной праздности». Эта тема уже намечена в «Отрывках из „Фарсалии“» Ф. Глинки, она звучит в тюремных стихах Раевского и в полемических статьях Кюхельбекера. Эта тема в «Гражданине» развита и продолжена.

В «Гражданине» нет мотивов жертвенности, обреченности, свойственных некоторым другим произведениям Рылеева. Исторический оптимизм, вера в то, что все будет так, как должно быть, характеризуют эту поэтическую прокламацию.

Образ целеустремленного и высокого героя, нарисованного с проникновенным лиризмом, не отменяется, а уточняется в интимных элегиях Рылеева, связанных с любовной темой. Усложняя изображение человеческого чувства, показывая противоречие в душе героя, Рылеев, несомненно, исходит из своего жизненного опыта, из пережитого и перечувствованного в действительности.

Так, совершенно новое освещение получила тема любовного страдания в элегии «Ты посетить, мой друг, желала…». Мотивировка отказа от счастья, от любви говорит о большой смелости Рылеева-лирика, тесно связывающего интимные и гражданские, политические темы. Знаменитые слова:

неоднократно цитировались в подтверждение ригоризма героя, который отвергает все личное ради достижения своей высокой цели. Думается, однако, что элегия отражает более сложное состояние человека.

Во-первых, героиня далеко не безразлична герою. Он говорит о ней с нежностью и благодарностью. Ее любовь могла бы принести счастье и успокоение. Но герой отрекается от нее. Причина — «несходство характеров» — мотив, широко распространенный в позднейшей лирике, но совершенно неожиданный в элегии 20-х годов:

Причина расхождения — не измена возлюбленной, не охлаждение к ней героя, а различие их взглядов на мир, то, что женщина «чужда» устремлениям героя. Вероятно, общность целей и интересов могла бы стать залогом прочной и счастливой любви. Гражданину Рылеева свойственно ожидать и от любимой женщины гражданских чувств.

Стремление к психологизму дает себя знать и в творчестве такого поэта, как Ф. Глинка, несмотря на то, что герой его лирики по-прежнему остался фигурой условной, мифической. Речь идет о библейских стихах Ф. Глинки начала 20-х годов — «Опытах священной, поэзии», с их образом пророка как лирического героя всего цикла. Показательно, что образ этот дан в различных поворотах: грешник, мучимый сознанием своей слабости, несовершенства и одиночества, человек, начинающий постигать истину, обретший надежду, и, наконец, суровый библейский праведник^[30], образ которого Глинкой несколько переосмыслен. «Муж, иже не иде на совет нечестивых и на пути грешных не ста», превращается в борца, национального героя — «небесного гражданина»: «Он будет памятен отчизне, Благословит его народ…»

Изображение сложности и противоречивости душевного состояния героя показывает, что психологизм, рефлексия, свойственные позднему романтизму, проникают и в поэзию декабристов. И все-таки у декабристов акцент делается не на изображении противоречий, из которых нет выхода, а на показе того пути, по которому следует идти. Внутренний разлад, борьба с самим собой, слабости и сомнения — это, по их мнению, зло, которое не только нужно, но и можно преодолеть. Здесь и отголоски наивных рационалистических представлений прошлого о добре и зле как категориях абсолютных и не смешивающихся, здесь и исторический оптимизм, связанный с эпохой возникающей революционной ситуации, здесь и романтическое сознание своей избранности и глубокой правоты. Во всяком случае, поэзии декабристов чуждо самоцельное изображение сложной человеческой натуры, они никогда не могли бы присоединиться к словам Лермонтова: «Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить — это уж бог знает!» (предисловие к «Герою нашего времени»). Нет, они были убеждены, что способы исцеления будут открыты и проведены в жизнь. И хотя они вносят в поэзию свои страдания, размышления и сомнения, хотя герои их часто не просто целеустремленные люди «без страха и упрека», а образы, осложненные чертами реальных людей, — их поэзия непременно подводила итог, давала оценки, учила и направляла. Часто осознавая обреченность дела, которому они служили, декабристы видели великий смысл в той великой жертве, которую они должны принести родине и народу, и «радостно благословляли» «свой жребий».

Если в поэзии Рылеева и Кюхельбекера индивидуализация в изображении героической личности достигалась, как мы видели, в основном посредством психологического усложнения, то другой, хотя и родственный способ конкретизации героя определился в стихах Раевского. Это путь прямого отражения в лирике своей биографии, непосредственного отклика на события и факты собственной жизни. Надо сказать, что из всех поэтов-декабристов именно у Раевского в те годы было больше всего оснований для подобных художественных откровений.

В то время как свершение героического подвига для Рылеева, Кюхельбекера, А. Бестужева и других декабристов было насущной жизненной потребностью, еще не нашедшей практического применения, у Раевского она в значительной мере реализовалась. Его революционно-пропагандистская работа в армии, арест, следствие, тюремное заключение, борьба с опаснейшим врагом, прибегавшим к угрозам, шантажу, лжесвидетельствам, — все это уже сообщило его жизни героический характер. Она приобрела высокий смысл и эстетическую значимость.

Тема высокого подвижничества, целеустремленности, выполнения своего долга, тяжелого, но неизбежного, нашла последовательное выражение в лирике Раевского начала 20-х годов. От условного героя-эпикурейца и героя-мечтателя Раевский идет к изображению человека с высокими интересами, интеллектуально развитого, не находящего в силу этого покоя и удовлетворения в жизни. Личное и общественное приходит в нем к слиянию. Человек этот способен одновременно переживать и кончину друга, и скорбь при виде существующих общественных «неустройств» («Элегия I»). Насыщение образа лирического героя реальными автобиографическими чертами приводит к его конкретизации, к большей убедительности и правдивости. По этому пути Раевский идет еще дальше в своих стихах, написанных в 1822–1824 годах в Тираспольской крепости (послание «К друзьям в Кишинев», «Певец в темнице»).

Примечательно, что в его стихотворениях появляется множество конкретных автобиографических деталей — рассказ об аресте и следствии, такие подробности, как упоминание о двух подставных свидетелях, пересказ собственных рассуждений и ответов на вопросы Военно-судной комиссии. Вместе с тем Раевский дает здесь и обобщенный образ борца, узника, который не покорился судьям, который мужественно продолжает свое дело.

Эта самохарактеристика удивительно совпадает с характеристикой Раевского, даннойФ. П. Радченко и приводившейся выше. Упоминание Орлова также подчеркивает автобиографизм этих строк. Так конкретизирует Раевский образ своего героя, отходя от общих мест и традиционных положений, к которым он прибегал в более ранних стихах. Целеустремленность, суровость — главные черты героя Раевского, и мы не можем сомневаться в искренности и правдивости его, когда он говорит о себе:

И хотя эти строки не согласуются с признаниями ранних стихов Раевского, в которых воспевались и «нега», и «нежная страсть», и «дружба», трудно усомниться в их программном значении для поэта Раевского. Он переосмысляет здесь свой взгляд на счастье, провозглашает свой идеал героя и поэта. Он требует отказаться от легкой поэзии, эпикурейских тем, «оставить другим певцам любовь». Этот известный призыв, обращенный к Пушкину, перекликается с прозаическим отрывком Раевского «Нет, не одно честолюбие увлекает меня…», где сказано: «Любовь есть страсть минутная, влекущая за собой раскаяние. Но патриотизм, сей светильник жизни гражданской, сия таинственная сила, управляет мною. Могу ли видеть порабощение народа, моих сограждан, печальные ризы сынов отечества, всеобщий ропот, боязнь и слезы слабых, бурное негодование и ожесточение сильных — и не сострадать им?»^[31]

Эта тема, характерная для декабристов, стала, как мы помним, центральной в элегии Рылеева «Ты посетить, мой друг, желала…»

Тюремные стихотворения Раевского и прежде всего два послания 1822 года являются в известном смысле итогом его поэтического творчества.

Тема наслаждения, радостей и утех, воспевание «дев, как май прекрасных», «вин Вакха», «сладкой неги», «душистой розы», «лазоревых небес» и т. п. присутствует в значительной степени в тюремных стихах. Однако темы эти пересмотрены. Вся эта праздничная сторона жизни воспринимается теперь как нечто эфемерное, противостоящее реальной, подлинной жизни. В послании «Друзьям в Кишинев» собственная трагическая судьба рассматривается еще как обидное и противоестественное исключение. Поэт надеется, что участь его друзей не будет омрачена, он только призывает их к деятельности, к борьбе. Однако в стихотворении «Певец в темнице» Раевский уже говорит о неизбежности и известной закономерности страданий в этом несправедливом мире. Все радости и утехи прекрасны, но они не могут дать человеку счастья, так как подлинная жизнь — это цепь мучений и несправедливостей. Единственное, что может принести счастье и наполнить жизнь высоким значительным содержанием, — это борьба за справедливость. Сам Раевский вступил на этот путь, и это дает ему право поучать своих друзей. Здесь развивается та агитационная тема декабристской поэзии, которая нашла наиболее яркое и законченное выражение в «Гражданине» Рылеева.

Увлечение национальным, народным, повышенный интерес к отечественной истории заметно сказывается в декабристской литературе уже в начале 20-х годов. Это явление, несомненно, находится в связи с отказом декабристских писателей от условного, абстрактного изображения русской действительности. Раевский — один из первых поэтов декабристского лагеря, отбросивших в своих стихах римские и прочие иноземные декорации, — был в числе убежденных ревнителей национального своеобразия и народности поэзии. По свидетельству И. П. Липранди, Раевский «утверждал, что в русской поэзии не должно приводить имена ни из мифологии, ни исторических лиц древней Греции и Рима, что у нас и то и другое — свое, и т. п.»^[32] Судя по «Воспоминаниям» того же Липранди, Пушкин обратил внимание на реализацию этих положений Раевского в его «Певце в темнице». «Начав читать „Певца в темнице“, он <Пушкин> заметил, что Раевский упорно хочет брать все из русской истории, что и тут он нашел возможность упоминать о Новгороде и Пскове, о Марфе Посаднице и Вадиме…» ^[33]

Конечно, особый интерес для Раевского, как и для других декабристов, представляли те эпизоды отечественной истории, в которых ярко проявлялась приверженность русских людей к свободе и народовластию. В послании «К друзьям в Кишинев» Раевский напоминает о «веке полночной славы», о «священных временах» Новгорода и Пскова, «когда гремело наше вече». Новгородская тема, возникшая еще в литературе XVIII века, была, как известно, широко использована декабристами. Причем Раевский — один из первых декабристов, воскресивших ее. Он упоминает Марфу Борецкую и Вадима, говорит о свободном вече, которое «сокрушало… царей кичливых рамена». Если в стихах Раевского, как и ранее в парижской лекции Кюхельбекера (1821), новгородская тема поставлена, но подробно не раскрыта, то в последующем творчестве революционных и вольнолюбивых поэтов тема эта подвергается значительно более обстоятельной разработке.

Замысел трагедии «Вадим» Пушкина^[34], думы Рылеева «Вадим» и «Марфа Посадница», повесть Кюхельбекера «Адо», стихотворение В. Н. Григорьева «Берега Волхова», стихотворения А. И. Одоевского, написанные уже после 1825 года, — во всех этих произведениях история вольного Новгорода и Пскова трактуется как прекрасные и великие страницы русской истории. Обращаясь к ним, Раевский приходит к печальным размышлениям о ходе русской истории, о судьбе русского народа, который он называет «немым», «дремлющим в тайном страхе» («Певец в темнице»). В другом месте Раевский говорит о «народном сне» и «дремлющей свободе». Образ спящего народа необычайно выразителен. Он — свидетельство горьких мыслей декабриста о настоящем и в то же время надежды на будущее. Народ проснется. Эта мысль заканчивает оба тюремных послания Раевского. Он видит новую зарю на востоке, он слышит «валкальный звон», «поколебавший подземные своды» и пробудивший народ. Речь здесь идет о начавшемся освободительном движении в Греции, получившем огромный общественный резонанс во многих европейских странах. В России тема борющейся Греции проходит через всю гражданскую поэзию начала 20-х годов и особенно подробно разрабатывается декабристами. Вольнолюбивые идеи здесь находят непосредственную связь с историческими и этнографическими интересами молодых романтиков. Раевский ставит эту тему только в плане политическом. Он видит в начавшемся движении противодействие страшным силам европейской реакции и говорит о долге, зовущем «под тень священную знамен, на поле славы боевое». Призывы участвовать в освободительной борьбе характерны и для стихотворений других декабристов (Кюхельбекера, Рылеева), связанных с греческой темой. Но Раевский, при всем своем оптимизме, вообще характерном для декабристов до 14 декабря 1825 года, все-таки прекрасно понимает и силу самовластья, и трудности борьбы с ним. Его собственная судьба — яркий тому пример.

В посланиях из Тираспольской крепости говорил человек с вполне сложившимся политическим мировоззрением, декабрист-республиканец, твердо веривший в успех революционного дела, хотя и понимавший, что народ к этому делу еще не подготовлен. Раевский не просто разоблачал существующий строй, но призывал к прямому действию, к продолжению борьбы, он выдвигал революционно-политические идеалы и указывал средства для достижения их. В то же время поэт находил суровые клеймящие слова для обличения деспотизма и крепостничества. Династию царей Раевский называет «бичей кровавый род».

Послания Раевского произвели большое впечатление на Пушкина. И. П. Липранди рассказывает в «Воспоминаниях» о чтении Пушкиным стихов Раевского и его оценке отдельных мест и образов. Пушкин проявил особый интерес к изображению народа и тирана у Раевского. «Как это хорошо, как это сильно, — говорил Пушкин, по словам Липранди, — мысль эта мне никогда не встречалась, она давно вертелась в моей голове; но это не в моем роде, это в роде Тираспольской крепости, а хорошо». На вопрос Липранди, что ему так понравилось, Пушкин, окончив чтение, повторил строки:

«Он повторил последнюю строчку, присовокупив: — Никто не изображал так сильно тирана:

Хорошо выражение и о династии: „Бичей кровавый род“, — присовокупил он и прибавил, вздохнув: „После таких стихов не скоро же увидим этого спартанца“»^[35].

Одновременно с восторженным отношением к стихам, обличающим тиранию, Пушкин высказал много критических замечаний, отметив, что наряду с отдельными смелыми образами в целом «стихи нехороши, а притом это не ново» (речь шла о темах любовных, эпикурейских в посланиях Раевского). Пушкин видел, что Раевский находится в поисках нового, «гражданского» стиля, — он добивается энергии стиха, вводя смелые и даже рискованные образы, подчас не решаясь еще порвать с устаревшими традициями и штампами. Оттого он и оказался более удачливым в отрывках, в отдельных поэтических речениях, чем в целых стихотворениях. Найдя себя в политической лирике, Раевский не смог развернуть до конца своего дарования. Стихи его интересны как опыт предрылеевской декабристской поэзии.

Пушкин очень удачно назвал Раевского спартанцем; спартанцем Раевский был также и в стихах, которые поражают своей суровой мужественной интонацией убежденного и смелого бойца.

Тираспольские послания Раевского через Пушкина стали известны и другим кишиневским друзьям поэта-узника. Пушкин, например, читал «Певца в темнице» поручику Таушеву, который состоял в кишиневской тайной организации и был предан Раевскому. Интересное свидетельство о широкой распространенности тюремных стихов Раевского находим мы в рукописной тетради Кюхельбекера 1824–1825 годов. Кюхельбекер, живший в эти годы в Москве и Петербурге, наряду с другими выписками из интересовавших его сочинений переписывает близкие ему по духу стихи^[36]:

Пушкин, размышлявший над теми же вопросами, которые поставлены в посланиях Раевского, решил ответить поэту-узнику. Первый набросок ответа обрывается начальными строками: «Недаром ты ко мне воззвал Из глубины глухой темницы». Затем Пушкин сделал следующий набросок: «Не тем горжусь я, мой певец…». Основная тема его — размышление о назначении поэта, о его подлинном призвании. Но и этот набросок остался незавершенным. Наконец, Пушкин пишет третий по счету набросок: «Ты прав, мой друг, напрасно я презрел…». Здесь Пушкин как бы отвечает на вопросы Раевского, поставленные в «Певце в темнице» («Ты знал ли радость?..», «Ты знал ли дружества привет?..» и т. д.). Пушкин говорит, что он, в отличие от героя Раевского, «знал» «дружбу», «любовь», «труд и вдохновенье», «досуг», «клики радости» и «лепетанье славы шумной». Однако познав все это, герой пушкинского стихотворения приобрел печальный жизненный опыт и понял, что все это не дает счастья. К тому же выводу, как мы помним, был близок и Раевский, однако если поэт-декабрист полон оптимистических надежд и видит смысл жизни в борьбе, то Пушкин приходит к иному выводу, не разделяя иллюзий Раевского. Пушкин с горечью признается:

Мысль поэта осталась незаконченной, он еще не разобрался во всей сложности совершившихся событий, а торжество реакции все более усугубляло мрачные размышления о безрезультатности той борьбы, которой были отданы лучшие чувства и силы. От незавершенного послания Раевскому через другие незавершенные стихотворения идет Пушкин к грустной притче «Сеятель»^[37]. Пушкин очень тяжело пережил подавление национально-освободительного движения в Европе и разгром кишиневских декабристов. Стихи о «Сеятеле» отражают трагедию одинокого борца, вышедшего на посев «до звезды», слишком рано, и потому потерпевшего неудачу в своей пропаганде. Может быть не сознавая того, Пушкин в «Сеятеле» совсем близко подошел к трагедии сурового республиканца Раевского, томившегося в Тираспольской крепости.

Раевский был не единственным поэтом среди южных декабристов. В Тульчине был свой кружок поэтов, куда входили А. П. Барятинский, В. П. Ивашев, братья Павел и Николай Бобрищевы-Пушкины. Все они были, правда, менее преданы поэзии, чем Раевский, и обладали меньшим поэтическим дарованием, однако дошедшие до нас произведения этих декабристов говорят об идейной и художественной близости их творчеству Раевского. Тульчинские поэты объединялись вокруг Пестеля. Все они были ему лично близки, и в послании Пестелю Барятинского говорится о частых дружеских собраниях, беседах о литературе, о стихах и т. п. Барятинский писал свои стихи по-французски. В 1824 году в Москве вышла книжка его стихов. Послания Пестелю и Ивашеву в ней особенно интересны. Павел Бобрищев-Пушкин выступал как баснописец (басни он писал и до 14 декабря 1825 года и после, в Читинском остроге). Николай Бобрищев-Пушкин еще в 1816–1817 годах в альманахе «Каллиопа» опубликовал несколько своих стихотворений, философских элегий, среди которых наиболее интересна «Бессмертие». Павел Бобрищев-Пушкин, как и Барятинский и Раевский, обнаружил явную склонность к философским темам. Подобно другим декабристам, они оперируют словами высокого гражданского стиля, придающими их поэтическим размышлениям политическую окраску.

В истории декабристской поэзии тульчинско-кишиневская группа поэтов должна занять свое место.

5

Раевский продолжает писать стихи и в Сибири. Правда, дошедшие до нас произведения немногочисленны (трудная жизнь и постоянные заботы почти не оставляли места для творчества), но в них Раевский развивает основные темы и настроения своей поэзии. Главная тема сибирских стихотворений Раевского — раздумье о прожитой жизни, осмысление своего пути, подведение итогов. В жизни своей Раевский не раскаивается. Эта мысль проходит через все его произведения. Нежелание смириться, подчиниться своим врагам, обменять свою «жестокую долю» на «цепь приманчивой неволи» — одна из тем «Послания к К…ву» (1828). О правильности своего пути говорит Раевский в послании к дочери — «Мой милый друг, твой час пробил…» (1846–1848), в «Предсмертной думе» (1842). Тем не менее встречаются в стихах поэта и настроения подавленности, какого-то душевного оцепенения, особенно в начале ссыльной жизни («Послание к К…ву», «Она одна казалась мне мила…», отчасти «Дума»).

В образе героя сибирской лирики Раевского все больше проступают автобиографические черты, которые подчеркивают то основное в его характере, что было уже намечено в посланиях из Тираспольской крепости, — волю, несгибаемость, внешнюю суровость.

Интересно автобиографическое стихотворение «Она одна казалась мне мила…» (1829), в котором поэт воспроизводит историю своих отношений с будущей женой Е. М. Середкиной. Традиционная романтическая коллизия: он — охладевший к жизни, печальный узник, разочарованный во всем страдалец; она — дева робкая, невинная, горячо преданная ему, — переводится в план реальных взаимоотношений и завершается не традиционно литературным, а подлинно жизненным финалом: она не гибнет, отвергнутая им, а становится его женой.

В некоторых стихотворениях Раевского возникает тема экзотической сибирской природы, то как контрастная по отношению к печальному настроению героя («Послание к К…ву»), то как вызывающая соответственно высокие философские размышления («Дума»). Оставаясь исключительно лириком, Раевский не использует сибирскую тему как историческую или этнографическую, подобно другим декабристам (например, «Саатырь. Якутская баллада» А. Бестужева). Однако и на его поэзию новая обстановка оказывает несомненное воздействие. Созерцание мощного водопада Икаугуна, «снежных вершин», «гряды гранитных стен и гор», «дикого леса» приводит к размышлениям о величии и вечности, о будущем времени, о собственной жизни («Дума»).

Подведение итогов — важная тема декабристской поэзии периода тюрем и ссылки. Осмысление всего декабристского дела ведется в лирике, поэмах, исторических драмах Кюхельбекера, в лирике и поэмах А. Одоевского и А. Бестужева. Для Раевского мысль о целесообразности принесенных жертв — главная идея его творчества. В стихах, обращенных к будущему поколению, к своим детям («Когда ты был младенцем в колыбели…», «Мой милый друг, твой час пробил…»), Раевский говорит о том, что они должны следовать путем отца, который первый в их душе «смысл родил» «о вольности и тяжести цепей». Обращаясь к дочери, поэт призывает ее идти «к призванью смело», «любить людей», «дать руку им в пути»:

Стихотворение, обращенное к дочери, — программное и одно из лучших произведений Раевского. Рассказывая о своей жизни, о перенесенных страданиях, поэт-декабрист говорит о своем участии в борьбе как о самом прекрасном; приобщение к освободительным идеям сравнивает со «светом», который «просиял свыше». И в самые тяжелые дни вера в свою правоту поддерживала страдальца:

Раевский достигает большой искренности, проникновенности и выразительности в своих поздних стихах. Рисуя свой жизненный путь и подводя итоги, поэт-декабрист завершает образ целеустремленного героя и борца, побежденного, но не сломленного:

Эти стихи свидетельствуют о росте поэтического дарования Раевского, о достигнутом им уровне художественного мастерства.

Поэтическое творчество Раевского, так же как и политическая его борьба, входит составной частью в гражданскую вольнолюбивую поэзию декабристов. Делая общее с другими поэтами-декабристами дело, ставя и решая сходные вопросы, он был одним из создателей большого и сложного литературного явления — поэзии освободительного движения первой половины XIX века.

А. Архипова В. Базанов

СТИХОТВОРЕНИЯ

СТИХОТВОРЕНИЯ 1812–1821

1. ПЕСНЬ ВОИНОВ ПЕРЕД СРАЖЕНЬЕМ

2. ПЕСНЬ («Полно плакать и кручиниться…»)

3. ЭЛЕГИЯ НА СМЕРТЬ ЮНОШИ

4. КНЯЗЮ АНДРЕЮ ИВАНОВИЧУ ГОРЧАКОВУ

5. ПОСЛАНИЕ К НИКОЛАЮ СТЕПАНОВИЧУ АХМАТОВУ

6. ОДА ДРУГУ

7. ПОСЛАНИЕ ДРУГУ

8. К МОИМ ПЕНАТАМ

9. МОЕ ПРОСТИ ДРУЗЬЯМ К<ИСЛОВСКОМУ> И П<РИКЛОНСКОМУ>

10. ПОСЛАНИЕ ПЕТРУ ГРИГОРЬЕВИЧУ ПРИКЛОНСКОМУ

Qui vit content de rien possède toute chose.

Boileau. V Epitre^[48]

11. Г. С. БАТЕНЬКОВУ («Хотя глас дружества молчанью твоему…»)

12. ПОСЛАНИЕ Г. С. БАТЕНЬКОВУ («Когда над родиной моей…»)

13. НЕПОРОЧНОСТЬ ЛЮБВИ Идиллия

14. ШАРЛОТЕ

15. ЕЙ ЖЕ («О, если и тебе назначено судьбою…»)

16. «От ранней юности я жребий мой познал…»

17. СВИДАНЬЕ

18. ИДИЛЛИЯ («Как можно свободу на цепи менять?..»)

Автограф незавершенного послания А. С. Пушкина к В. Ф. Раевскому (1822). Два рисунка внизу — профили Раевского.

19. К ЛИДЕ

20. К НЕЙ ЖЕ («Что значит взор смущенный твой…»)

21. ЧАС МЕЛАНХОЛИИ

22. «Так ложною мечтой доселе ослепленный…»

23. МЕНАЛК Эклога

24. ПЕСНЬ ПРИРОДЕ

25. СЕТОВАНИЕ

26. РОПОТ

27. К СЕЛЬСКОМУ УБЕЖИЩУ

28. ОСЕНЬ Идиллия

29. «Нет, нет, не изменюсь свободною душою…»

30. «О милая, прости минутному стремленью…»

31. ОБЕТ

32. К ЛИРЕ

33. ПОДРАЖАНИЕ ГОРАЦИЮ

34. ПРИЗНАНИЕ

35. БЕСПЛОДНАЯ ЛЮБОВЬ

36. ГЛАС ПРАВДЫ

37. ПЛАЧ НЕГРА

38. ПУТЬ К СЧАСТЬЮ

39. РАЗЛУКА

40. «Пришлец! здесь родина твоя…»

41. ЭЛЕГИЯ I («Раздался звон глухой… Я слышу скорбный глас…»)

42. ЭЛЕГИЯ II («Шумит осенний ветр, долины опустели!..»)

43. СМЕЮСЬ И ПЛАЧУ (Подражание Вольтеру)

44. САТИРА НА НРАВЫ

45. <ОТРЫВОК> («Там далее: провинциал Минос…»)

46. <ОТРЫВОК> («Безумцы, оградясь обрядами, мольбой…»)

47. КАРТИНА БУРИ

48. К МОЕЙ СПЯЩЕЙ

49. ПЕСНЬ НЕВОЛЬНИКА

ТЮРЕМНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ 1822–1824

50. К ДРУЗЬЯМ В КИШИНЕВ

51. ПЕВЕЦ В ТЕМНИЦЕ

52. НА СМЕРТЬ МОЕГО СКВОРЦА

СТИХОТВОРЕНИЯ ПЕРИОДА ССЫЛКИ 1828–1846

53. ПОСЛАНИЕ К К…НУ

54. «Она одна казалась мне мила…»

55. «Когда ты был младенцем в колыбели…»

56. «Не с болию, но с радостью душевной…»

57. ДУМА («Шуми, шуми, Икаугун…»)

58. ПРЕДСМЕРТНАЯ ДУМА («Меня жалеть?.. О люди, ваше ль дело?..»)

59. «Мой милый друг, твой час пробил…»

ДРУГИЕ РЕДАКЦИИ И ВАРИАНТЫ

1. ПЕСНЬ ВОИНОВ ПЕРЕД БИТВОЮ

9

Фрагмент, записанный отдельно от основного текста (ЛН)

10

Наброски, не вошедшие в основной текст («Ульяновский сборник», «Новые материалы»^[53])

Варианты основной редакции («Ульяновский сборник», «Новые материалы»)

12. ПОСЛАНИЕ Б< АТЕНЬКОВУ>

Первая редакция («Ульяновский сборник»)

35

Автограф (изд. 1961).

Между строфами 2 и 3

36

Первый набросок («Новые материалы»)

Второй набросок («Новые материалы»)

Третий набросок («Ульяновский сборник»)

Другая редакция (Сб. 1952)

Строфы 2–4

Варианты, публикуемой редакции («Новые материалы»)

40

Ранняя редакция («Ульяновский сборник»)

41. ЭЛЕГИЯ

А. Ф. Р.

Ранняя редакция (Сб.1952)

46

47

В автографе (Сб. 1961)

50

Ранняя редакция Автограф ГБЛ («Лит. критик» 1939, № 2)

Автограф ЦГАОР (Без заглавия) («Волжская новь»,1940, № 10)

«Русская старина» 1890, № 5

«Воспоминания» В. Ф. Раевского (ЛН)

«Сабанеев был друг Дибича. Орлов защищал брата своего пред государем и, конечно, выставил меня как главного виновника по влиянию моему на Орлова и, вероятно, и представил стихи мои „К друзьям“, которые ходили тогда по рукам. Об этих стихах мне был запрос уже в Сибири. В них, обращаясь к Пушкину, я говорил»:

Впоследствии я переменил так:

Эти ли стихи или другие были в руках у Бенкендорфа, потому что при запросах стихи не были приложены. Вот почему я и отвечал, что «я не знаю, какие стихи мне приписывают? под моим именем мог писать и другой».

52

58

Ранняя редакция («Сиб. огни», 1938,№ 3–4)

59

Письмо к Г. С. Батенькову (ЛН)

ПРИЛОЖЕНИЕ

ВЕЧЕР В КИШИНЕВЕ

Я ходил по комнате и курил трубку.

Майор Р. сидел за столом и разрешал загадку об Атлантиде и макробеях… Он ссылался на Орфееву «Аргонавтику», на Гезиода, на рассуждения Платона и Феопомпа и выводил, что Канарские, Азорские и Зеленого мыса острова суть остатки обширной Атлантиды.

— Эти острова имеют волканическое начало — следственно, нет сомнения, что Атлантида существовала, — прибавил он и вскочил со стула, стукнул по столу рукою и начал проклинать калифа Омара, утверждая, что в Библиотеке Александрийской, наверно, хранилось описание счастливых островов.

— Итак, если эти описания сгорели, то не напрасны ли розыски и предположения твои, любезный антикварий, — сказал я ему.

Майор. Совсем нет. Ум детский, ограниченный (étroit) доволен тем, что он прочел вчера и что забудет завтра. Сочинять стишки — не значит быть стихотворцем, научить солдата маршировать — не значит быть хорошим генералом.

Ум свободный, как и тело, ищетдеятельности. Основываясь на предположениях, Колумб открыл Америку, а система мира пифагорейцев, спустя 20 веков, с малыми переменами признана за истинную.

Земля, на которой мы рыцарствуем теперь, некогда была феатром войны и великих дел. Здесь процветали Никония, Офеус или Тира, Германиктис, отсюда Дарий Истасп, разбитый скифами в 513 году, бежал через Дунай, здесь предки наши, славяне, оружием возвестили бытие свое… Но согласись, что большая часть соотечественников наших столько же знают об этом, как мы об Атлантиде. Наши дворяне знают географию от села до уездного города, историю ограничивают эпохою бритья бород в России, а права…

— Они вовсе их не знают, — воскликнул молодой Е., входя из двери. — Bonjour!

Майор. В учебных книгах пишут вздор. Я вчера читал «Новую всеобщую географию», где между прочими нелепостями сказано, что река Даль-Ельва величайшая в Швеции, — это все равно, что река ривьера Сена протекает в Париже.

Е. Il у a une espèce des chiens en Russie, qu’on nomme sobaki…^[55]

Майор… что Аккерман стоит на берегу Черного моря…

Е. Не сердись, майор. Я поправлю твой humeur^[56] прекрасным произведением…

Майор. Верно, опять г-жа Дурто или bon-mot^[57] камердинера Людовика XV? Я терпеть не могу тех анекдотов, которые давно забыты в кофейнях в Париже.

Е. Оставь анекдоты. Это оригинальные стихи одного из наших молодых певцов!

Майор. Я стихов терпеть не могу!

Е. Comme vous êtes arriéré^[58].

Майор. Этот-то комплимент я вчера только слышал от [моего] генерала О.

Е. Но оставим! Послушай стихи. Они в духе твоего фаворита Шиллера.

Майор. Ну, что за стихи?

Е. «Наполеон на Эльбе». В «Образцовых сочинениях»…

Майор. Если об Наполеоне, то я и в стихах слушать буду от нечего делать.

Е. (начинает читать).

Майор. Не бледная ли луна сквозь тучи или туман?

Е. Это новый оборот! У тебя нет вкусу (слушай):

Майор. Не ослушался ли я, повтори.

^{Е. повторяет.}

Майор. Ну, любезный, высоко ж взмостился Наполеон! На скале сидеть можно, но над скалою… Слишком странная фигура!

Е. Ты несносен… (Читает.)

Майор. Ночью смотреть на другой берег! Шептать свирепо! Ложится в туман пучина волн. Это хаос букв! А грамматики вовсе нет! В настоящем времени и настоящее действие не говорится в прошедшем. «Почило» тут весьма неудачно!

— Это так же понятно, как твоя Атлантида, — прибавил я.

Е. Не мешайте, господа. Я перестану читать.

Майор. Читай! Читай!

Е. (читает).

Майор. Видно, господин певец никогда не ездил по морю — волна не пенится под рулем, — под носом.

Е. (читает).

Майор. Повтори… Ну, любезный друг, ты хорошо читаешь, он хорошо пишет, но я слушать не могу! На Эльбе ни одной скалы нет!

Е. Да это поэзия!

Майор. Не у места, если б я сказал, что волны бурного моря плескаются о стены Кремля, или Везувий пламя изрыгает на Тверской! Может быть, ирокезец стал бы слушать и ужасаться, а жители Москвы вспоминали бы «Лапландские жары и Африканские снеги». Уволь! Уволь, любезный друг!

1821 или 1822

О РАБСТВЕ КРЕСТЬЯН

ВСТУПЛЕНИЕ

Назад тому года с два попалась мне в руки тетрадь о необходимости рабства в России. Четкими словами имя Ростопчина (как сочинителя) было обозначено на обвертке. Странно и досадно русскому читать такой сброд мыслей и суждений; если можно допустить, что сочинитель рассуждать умеет, то все, что можно было понять из этого хаоса литер и слов, все состояло в том, что господские крестьяне пользуются всеми выгодами, каких и самый век Астреи не представляет нам. Между тем как эти счастливцы в изорванных рубищах, с бледными, изнуренными лицами и тусклыми взорами просят не у людей (ибо владельцы их суть тираны), но у судьбы пищи, отдыха и смерти.

РАССУЖДЕНИЕ

Равенство в мире быть не может, ибо физические и нравственные причины суть уже тому причиною; но кто дал человеку право называть человека моим и собственным? По какому праву тело и имущество и даже душа оного может принадлежать другому? Откуда взят этот закон торговать, менять, проигрывать, дарить и тиранить подобных себе человеков? Не из источника ли грубого, неистового невежества, злодейского эгоизма, скотских страстей и бесчеловечья?

Взирая на помещика русского, я всегда воображаю, что он вспоен слезами и кровавым потом своих подданных; что атмосфера, которою он дышит, составлена из вздохов сих несчастных; что элемент его есть корысть и бесчувствие.

Предки наши свободные, предки с ужасом взглянули бы на презрительное состояние своих потомков. Они в трепетном изумлении не дерзали бы верить, что русские сделались рабами, и мы, чье имя и власть от неприступного Северного полюса до берегов Дуная, от моря Балтийского до Каспийского дает бесчисленным племенам и народам законы и права, мы, внутри самого нашего величия, не видим своего уничижения в рабстве народном.

Какое позорище для каждого патриота видеть вериги, наложенные на народ правом смутных обстоятельств и своекорыстия. Зло слишком очевидно, чтобы самый недальновидный зритель не постигал его.

Но руководимый собственным опытом и вниманием на состояние господских крестьян в России, я решился самым кратким образом изобразить то, что называют необходимостью, даже благом для народа русского (я говорю о господских крестьянах). Цель моя есть: 1. Открыть глаза и вывести из заблуждения незнающих. 2. Выставить на сцену софизм бесчувственных эгоистов и тиранов народных.

Странно и бесполезно было бы, если б я стал опровергать мнение и пустые доказательства сочинителя о необходимости рабства русских крестьян, вышедшие под именем Ростопчина: верить не можно и не должно, чтобы человек, мыслящий как человек, мог написать такой вздор. Сочинитель, конечно, не видал, не знал и едва ли слышал, в какое ужасное состояние повергнута большая часть крестьян господских.

Нельзя без содрогания смотреть на быстрый переход от невинности и простоты к закоснелости развращения нравов народа русского.

Угнетение произвело в них отчаянное бездействие. Пример невежествующих или развращенных дворян поработил и самые чувства их к одной цели: пьянство, и что всего вреднее, что самые законы, коих исполнители суть дворяне, весьма слабо ограждают от насилия — безопасность, дом, имения, жен, дочерей и самую жизнь бедных и несчастных крестьян от владельцев. Екатерина уничтожила слово «рабство» на бумаге, почему ж не уничтожила его сущности дела? Весьма справедливо сказал Гельвеций, что дворяне есть класс народа, присвоивший себе право на праздность, но дворяне наши, позволяющие себе все и запрещающие другим все, есть класс самый невежествующий и развращеннейший в народах Европы.

Ниже сего я примерами изложу, сколь вредно рабство для народа русского, рожденного быть свободным. Александр в речи своей к полякам обещал дать конституцию народу русскому. Он медлит, и миллионы скрывают свое отчаяние до первой искры. А если бы его взоры могли обнять все мною сказанное, он бы не медлил ни минуты.

Досадно и смешно слышать весьма частые повторения, что народу русскому дать Свободу и Права, ограждающие безопасность каждого, — рано, как будто бы делать добро и творить Суд правый может быть рано!

«Ум может стариться, как и тело», — сказал Аристотель, — так точно и законы в государстве. Россия, весьма быстро восшедшая на степень своей гигантской славы и управляемая прежними законами, с поврежденными переменами, требует необходимого и скорого преобразования. Для коммерческих действий народа, при сильной деятельности, необходимы свободные права. Просвещение, как бы внезапно вторгнувшееся в умы граждан, заставило многих устремить взоры свои на благоденствие отечества, ибо могущество его при рыхлом основании может так же скоро обратиться в ничтожество, как и в степень возвышения. Дворянство русское, погрязшее в роскоши, разврате, бездействии и самовластии, не требует перемен, ибо с ужасом смотрит на необходимость потерять тираническое владычество над несчастными поселянами. Граждане! тут не слабые меры нужны, но решительность и внезапный удар!

В Греции Ареопаг осудил на смерть ребенка, который выколол глаза птице, — я могу более тысячи примеров предложить, где злодеяния помещиков превышали всякое вероятие. При самой мысли невольно содрогаешься о правилах и самоуправии искаженных наших патрициев! Сколько уголовных преступлений без окончания и решения сокрыто в архивах! В отношении преступлений дворян противу крестьян: я изложу вкратце главные причины, побудившие к скорой свободе поселян и перемене образа управлений^[59].

1. Сколь бы сильно законы ни ограждали права несчастных слабых поселян, но, подданный своему владельцу, он остается всегда в раболепном унижении и низость его состояния делает его подобным бессловесному. Не человек созревает до свободы, но свобода делает его человеком и развертывает его способности^[60].

2. Продажа детей от отцов, отцов от детей и продажа вообще людей есть дело, не требующее никаких доказательств своего ужасного и гнусного начала; отсюда возрождается и бесчувствие и одичалость поселян господских. Может ли сын уважать отца своего, когда, оторванный от него из колыбели, он привык видеть над собою сильнейшую власть и участь свою зависящею единственно от помещика? Как часто сын по приказанию господина должен палками или розгами сечь отца своего! При единой сей мысли чувствительное сердце требует скорого действия и уничтожения злодеяний!!.

3. Презренное и гнусное заведение сералей сделалось с некоторого времени обыкновением подлых дворян русских. Крестьянин, не уверенный в собственности приобретенного им имущества, равно не уверен в принадлежности себе жены и юных дочерей своих. Единственное достояние его, семейство, делается часто жертвой гонений. Наружная красота жены требует отдачи его в солдаты, красота дочери лишает его семейных удовольствий, ибо от него насильственно отрывают подпору его старости. Как часто старец в сединах трудится в кровавом поте лица без отдыха, для того чтобы прелюбодей господин имел способы купить хорошее платье наложнице своей, его дочери! Отсюда начинается развращение нравов.

Каждое семейство крестьян встречает и провожает солнце в печали; каждое почти семейство помещиков заключает содом сплетней и внутренних несогласий. [На пользу ли дворянам права? Нет!]

4. Дворяне русские есть что-то варварское, но не азиатское, ибо вообще роскошь азиатов заключается в числе наложниц и пышных уборов, оружий, одежде. У нас все это искажено и увеличено, — определить можно, что посредственный помещик держит у себя музыку, певчих и множество тунеядцев под именами дворецких, конторщиков, писарей, камердинеров и пр. и пр.: так что можно предполагать, что с 500 душ 50 лучших людей составляют дворню, и народ самый развращеннейший. Тогда как эти 50 человек могли бы обрабатывать землю и приносить ощутительную пользу для отечества^[61]. В массе здесь начинает теряться начало политической экономии, и фабрики и все заведения вообще не суть полезны, когда мы не обратим взора на экономию рук человеческих. Я видел по нескольку десятков девок, трудящихся над плетением кружев и вязанием чулков, тогда как одна таковая другим честным ремеслом могла бы заработать вдвое или втрое более. Фабрики и заведения наши, приводимые в действие рабами, никогда не принесут такой выгоды, как вольные, ибо там — воля, а здесь — принуждение, там — договор и плата, здесь — необходимость, там — собственный расчет выгод и старание, здесь — страх наказания только.

5. Как бы сильно законы ни ограждали и сколько бы правительство ни обращало внимания и попечения о благосостоянии крестьян, но правосудие, находящееся в руках дворянских единственно, всегда будет употребляемо в защиту собственную и в утеснение слабейших, по самому праву натуральному. Крестьянин, не имеющий никакого голоса и не смеющий доносить, жаловаться и быть свидетелем на своего помещика, может ли созреть для свободы? Нет! Отягощение приводит его в отчаяние, бездействие и невнимание к собственному; невзирая на нищету семейства, на собственную наготу, он пропивает первые попавшие ему деньги, желая на минуту усыпить в скотском бесчувствии свое ужасное положение. Полуразвалившиеся хижины их представляют первобытные поселения варваров, и безмолвное повиновение, ожесточая его, не приводит к другому способу пропитать и удовлетворять нужды свои, как через грабеж и воровство, — отсюда проистекает последствие уголовных преступлений^[62]. Безвременная и усиленная работа, отягощающая все физические силы человека, изнуряет его преждевременно и открывает путь к ранней смерти; за сим несоблюдение правил и обрядов церковных (ибо они часто бывают принуждаемы работать в воскресные и праздничные дни) послабляют силу веры, единственную опору и утешение человека, ибо, не имея времени исполнить долг христианский, он непременным образом отвыкает от священной обязанности и, будучи принужден первыми началами, впадает в ужасное положение грубого безверия.

6. Хлебопашец из принуждения может ли достигнуть когда-либо усовершенствования в искусстве земледелия, тем паче когда вся собственность его принадлежит господину? И если помещик учит грамоте некоторых из подданных своих, то не для чего иного, чтоб иметь то же употребление, какое имеет в виду берейтор, обучающий лошадь. Как часто последние жатвы пропадают у несчастного крестьянина за непогодою потому, что помещик мыслит единственно об исполнении каких-нибудь проектов! Винокуренные заводы, большею частью приводимые в действие подданными, служат решительным средством к их гибели, а роскошь помещиков совершенно довершает (эти потери экономии политической) упадок внутреннего промысла и коммерции. Наконец, скажу вместе с неподражаемым Монтескье: «что люди здесь имеют один удел с бессловесными: внутреннее влечение, повиновение, казнь» (глава 10).

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Аристотель не может верить, что какая-либо добродетель была свойственна рабам, и весьма справедливо: причины, изложенные здесь, не требуют ли побуждения общего к скорому преобразованию? И не имеют ли права упрекать нас иностранцы в варварстве? Благоденствие нации не заключается в благоденствии нескольких сот людей. Протекшие времена и худые начала, послабя все пружины в махине государства, очевидную готовили нам гибель, и посеянные семена зла и разврата, пустившие глубокий корень, не представляют ли ныне плоды самые ядовитые? Так, в царствование Александра…^[63]

1821(?)

ПРИМЕЧАНИЯ

При жизни Раевского было напечатано незначительное количество стихотворений раннего периода, появившихся на страницах «Духа журналов», «Украинского вестника» и «Украинского журнала». При аресте поэта рукописи его были отобраны. Военно-судная комиссия при Литовском отдельном корпусе, тщательно проверив все бумаги Раевского, нашла среди них «возмутительные» стихотворения и приобщила их к следственному делу (хранится в Центральном гос. военно-историческом архиве). Далеко не все рукописи оказались в руках комиссии. Об этом свидетельствует хотя бы факт публикации нескольких стихотворений поэта, автографы которых, за отдельным исключением, неизвестны. Видимо, какая-то часть рукописей была утрачена или уничтожена самим Раевским, а кое-что могло остаться у друзей и родственников.

В сущности, с Раевским, как поэтом, русский читатель впервые познакомился в 1887–1890 годах по публикациям «Русской старины». Здесь были обнародованы стихотворения, написанные в Тираспольской крепости, и несколько поздних произведений.

В 1926 г. П. Е. Щеголев в статье «Владимир Раевский (Первый декабрист)» указывал, что «в рукописях находится еще много неизвестных стихотворений» Раевского (П. Е. Щеголев, Декабристы, М. — Л., 1926, с. 46). Можно не сомневаться, что под «неизвестными стихотворениями» Щеголев имел в виду те самые черновые автографы, которые были отобраны при аресте Раевского в 1822 г. и приобщены к делу. Из этого дела Ю. Г. Оксман напечатал (в сб. «Атеней», Л., 1926, кн. 3) «Послание Г. С. Батенькову» и на страницах «Литературного наследства» (№ 16–18, М., 1934) — вариант черновой заметки под названием «Вечер в Кишиневе». Затем наиболее значительные стихотворения Раевского, извлеченные из архива, были опубликованы в моей книге «В. Ф. Раевский. Новые материалы» (Л. — М., 1949) и в работе П. С. Бейсова «Новое о В. Ф. Раевском» («Ученые записки Ульяновского государственного педагогического института. Пушкинский юбилейный сборник», Ульяновск, 1949).

В 1952 г. в сборник Малой серии «Библиотеки поэта» (2-е изд.) вошли почти все стихотворения Раевского как уже бывшие в печати, так и обнаруженные в бумагах военно-судного дела. Стихотворения Раевского, отобранные при аресте (они образуют основной состав сборника), печатались по автографам Центрального государственного военно-исторического архива. Большую помощь в текстологической подготовке неопубликованных стихотворений оказали в 1952 г. ныне покойный Б. В. Томашевский, а также И. Н. Медведева.

В 1961 г. в Ульяновске вышли «Сочинения» В. Ф. Раевского, подготовленные П. С. Бейсовым. В сравнительно небольшую книжку (290 страниц) включены стихотворения, проза, письма и материалы следственного дела. Стихотворения Раевского представлены по более ранним публикациям П. С. Бейсова в «Ульяновском сборнике» (1945), но со значительными исправлениями в текстах. К сожалению, П. С. Бейсов не оговаривает в примечаниях этих исправлений, поэтому остается неясным их происхождение. «Сочинения» не вносят ничего существенно нового в состав стихотворного наследия Раевского, за исключением «Послания другу», приведенного здесь почти целиком (в книге «В. Ф. Раевский. Новые материалы», Л.—М., 1949, мною был опубликован небольшой отрывок из этого текста).

Проблема установления достоверного текста стихотворений Раевского — задача необычная, чрезвычайно сложная и, видимо, до конца не разрешимая. Трудность заключается прежде всего в том, что бумаги с автографами, захваченные при аресте, были подшиты в следственном деле по большей части совершенно произвольным образом, так что строки одного и того же стихотворения оказывались разбросанными по разным местам.

До сих пор, например, неясным представляется вопрос о соотношении нескольких крупных фрагментов. Делались попытки восстановить авторский замысел — присоединить эти отрывки к тому или иному тексту, однако нет оснований считать эти решения достаточно убедительными (см. примеч. к №№ 43, 45–46).

Наряду с разрозненными листами автографов в деле сохранилась тетрадь с рукописными текстами стихотворений: «Глас правды», «Свидание», «Идиллия», «К Лиде», «К ней же», «Послание Б<атенькову>» («Когда над родиной моей…»), «Час меланхолии». Ю. Г. Оксман считает, что «перед нами не обычная рабочая тетрадь, а рукопись, намечавшаяся к печати. Однако не только сборник в целом, но и ни одно из включенных в него произведений не было опубликовано при жизни Раевского. Видимо, сам поэт остался неудовлетворенным первыми итогами своей литературной работы. Об этом можно судить прежде всего по той тщательной правке, которой подвергнут был весь материал сборника — сперва над строками и на полях стихотворений, а затем, когда рукопись из беловой превратилась в черновую, еще и на отдельных листах, заполненных исчерканными вариантами новых редакций отвергнутых текстов» («Литературное наследство», т. 60, кн. 1, М., 1956, с. 519). Для нас эта «особая тетрадь» является обычной рабочей тетрадью, собранием черновых автографов поэта.

Публикация рукописей Раевского осложняется также тем, что большинство стихотворений не имеет окончательных редакций, т. е. они дошли до нас в недоработанном виде. Обилие черновых вариантов, вычерков, перестановок, замена отдельных строк и целых фрагментов, неразборчивость почерка — все это часто делает невозможным установить цельный и вполне достоверный текст произведения.

Характер настоящего издания во многом определяется состоянием рукописей поэта. В сборник входят не только завершенные стихотворения, но и большое количество незаконченных, недоработанных и даже несколько отрывков (назначение их неясно), существенно расширяющих наше представление об идейно-художественных устремлениях поэта. Данный сборник стихотворений Раевского почти полностью исчерпывает его поэтическое наследие. Остались за пределами издания несколько небольших малоинтересных набросков и стихотворение «К Нисе»^[64], дошедшее до нас в совершенно аморфном виде.

Другие редакции и варианты, важные для понимания эволюции и творческой лаборатории Раевского, выделены в особый раздел.

Стихотворные произведения в нашем издании делятся на три раздела, определяющиеся биографией поэта: ранние стихотворения (1812–1821), стихотворения периода заключения в Тираспольской крепости (1822–1824) и стихотворения, написанные в ссылке (1828–1846). В разделе «Приложение» печатаются: «Вечер в Кишиневе», отрывок, важный для понимания взглядов Раевского на поэзию; и заметка «О рабстве крестьян» — замечательный документ антикрепостнической мысли, являющийся прекрасным комментарием к политической лирике Раевского.

Между текстами настоящего издания и сборником Малой серии имеются разночтения; они должны быть отнесены за счет той дискуссии, которая велась в научной литературе (см.: Ю. Г. Оксман, Ранние стихотворения В. Ф. Раевского. — «Литературное наследство», т. 60, кн. 1, М., 1956, с. 526–530; ср. комментарий П. С. Бейсова в кн.: В. Ф. Раевский, Сочинения, Ульяновск, 1961, с. 253–255, 260–262; В. Г. Базанов, Спорное в декабристской текстологии, — «Русская литература», 1960, № 2, с. 181–195). Принимаемые в этом издании поправки к текстам в общей форме оговорены в каждом отдельном случае: «печ. по такому-то источнику с уточнениями».

Примечания имеют единообразную структуру: после порядкового номера указывается первая публикация, затем следующая по времени, если она содержит какие-либо варианты текста, и, наконец, ссылка на источник, по которому стихотворение воспроизводится в настоящем сборнике. Звездочка перед порядковым номером означает, что к данному стихотворению имеется материал в разделе «Другие редакции и варианты».

Произведения расположены в хронологической последовательности. Следует отметить, что многие стихотворения первого раздела датированы приближенно и предположительно, поскольку авторские даты, как правило, вообще отсутствуют. Бесспорным является лишь то, что все эти стихи были написаны до ареста 1822 г., т. е. в период между 1812 и 1821 гг. Что же касается водяных знаков, обозначающих год выпуска бумаги, которая использовалась Раевским, то считать их надежными ориентирами при датировке стихотворений не приходится: Раевский мог записывать свои новые стихи на бумаге старого образца и наоборот: переписывать старые вещи на бумаге нового выпуска. При датировке произведений первого раздела кое-где приняты во внимание содержащиеся в них намеки на исторические события и на обстоятельства биографии поэта. В других случаях вместо даты указывается более или менее очевидный период, в течение которого было написано стихотворение (1810-е годы, вторая половина 1810-х годов и т. п.). Даты, заключенные в угловые скобки, означают год прижизненной публикации произведения. Даты, сопровождаемые вопросительным знаком, являются гипотетическими. Все редакторские конъектуры и неразборчивые слова, прочтение которых предположительно, заключены в угловые скобки; в квадратных скобках приведены слова, зачеркнутые в рукописи.

Условные сокращения, принятые в примечаниях и в разделе «Другие редакции и варианты»

ГБЛ — Рукописный отдел Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина.

ГПБ — Рукописный отдел Государственной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина.

Изд. 1961 — В. Ф. Раевский, Сочинения. Вступительная статья, подготовка текста и примечания П. С. Бейсова, Ульяновск, 1961.

ЛН — «Литературное наследство», т. 60 (Декабристы-литераторы), ч. 2 (кн. 1), М., 1956.

«Новые материалы» — В. Г. Базанов, В. Ф. Раевский. Новые материалы, Л. — М., 1949.

Сб. 1952 — В. Раевский. Стихотворения. Вступительная статья, подготовка текста и примечания В. Базанова, «Б-ка поэта» (М. с.), Л., 1952.

«Ульяновский сборник» — П. Бейсов, Новое о В. Ф. Раевском. («Ученые записки Ульяновского государственного педагогического института. Пушкинский юбилейный сборник», Ульяновск, 1949).

«Ученые записки» — «Ответные пункты майора Раевского по черновым его бумагам» и «Ответные пункты по оправданию» — публикации П. С. Бейсова («Ученые записки Ульяновского государственного педагогического института», 1953, вып. 5).

ЦГАОР — Центральный государственный архив Октябрьской революции, фонд III Отделения.

ЦГВИА — Центральный государственный военно-исторический архив, фонд Главного военно-судного управления, 1827, оп. 11, д. 42, лит. В, т. 2 («Черновые разные бумаги, принадлежащие майору 32-го егерского полка Раевскому 5-му»).

СТИХОТВОРЕНИЯ

СТИХОТВОРЕНИЯ 1814–1821

* 1. «Литературный Ульяновск», 1947, № 1, с. 125; «Новые материалы», с. 169 (др. ред.). Печ. по первой публикации с уточнениями. По-видимому, написано в конце 1812 или начале 1813 г., до смерти М. И. Кутузова (16 апреля 1813 г.). Старец вождь — М. И. Кутузов. Новый Ксеркс — Наполеон I. Далее говорится о русских победах над вторгшимися в Россию врагами: о свержении татарского ига в XIV в. (Батыевы могилы), освобождении Москвы от польских интервентов (сарматы) в 1611 г., полтавской победе над шведами в 1709 г. Жуковский в струны загремит. Имеется в виду известное стихотворение Жуковского «Певец во стане русских воинов», опубликованное в конце 1812 г.

2. «Ульяновский сборник», с. 257. В конце автографа приписка: «Это немного новее и трогательнее, чтобы „О девица, о красавица…“ и пр. только несколько голосов пело. Впрочем, вы сами лучше знаете». Датируется по содержанию.

3. «Ульяновский сборник», с. 256. Датируется по содержанию.

4. «Дух журналов», 1816, кн. 51, с. 1175, с пометой: «Днестр. 30 ноября» и подписью: «Вл. Ра…ий». Датируется по времени пребывания Раевского на Днестре. Обращено к генерал-лейтенанту А. И. Горчакову (1766–1855), участнику походов Суворова и Отечественной войны. Ему была поручена защита редутов близ деревни Шевардиной, прикрывающей подступы к Бородинскому полю. Горчаков оставил армию после Бородинского сражения, будучи тяжело ранен.

5. «Дух журналов», 1816, кн. 41, с. 705, с пометой: «Тульчин». Датируется по времени пребывания в Тульчине. Обращено к прапорщику 22-й артиллерийской бригады H. С. Ахматову, сослуживцу Раевского (см. ЛН, с. 526). Зоилы — нарицательное наименование критиков-хулителей по имени Зоила, древнегреческого софиста III в. до н. э. Колосс надменный — Наполеон I. Цирцея (греч. миф.) — прекрасная волшебница в «Одиссее» Гомера; здесь — коварная обольстительница.

6. Сб. 1952, с. 61. Датируется по упоминанию о конце Отечественной войны (1816). По-видимому, обращено к Петру Григорьевичу Приклонскому, адъютанту корпусного командира А. И. Горчакова, одному из близких друзей Раевского (см. о нем. примеч. 9 и 10).

7. «Новые материалы», с. 144, отрывок. Печ. по изд. 1961, с. 60. Приводится с пропуском строк, неудобных в печати. Датируется по упоминанию Ушицкого повета в Подольской губернии. Раевский служил в Каменец-Подольске (на Днестре) в 1816–1817 гг. Адресат неизвестен; возможно, послание обращено к П. Г. Приклонскому (см. о нем примеч. 6, 9 и 10). В красном старом колпаке. Красный колпак — шапка французских революционеров, эмблема свободомыслия. Сатрап — правитель, вельможа, облеченный властью, в ряде древних Восточных стран; здесь — деспотичный начальник, приближенный царя, вообще влиятельное лицо в государственном аппарате. Триктрак — старинная игра в шашки и кости. Фидий — (ум. ок. 432 до н. э.) — древнегреческий скульптор. Грессет — Жан-Батист Грессе (1709–1777) — французский поэт, автор эпикурейских стихов, антиклерикальной новеллы «Vert-Vert» («Вер-Вер», 1734), осмеивающей монастырские нравы. В бумагах Раевского сохранился восторженный отзыв о Грессе: «Первое сочинение, которое выдал в публику Грессет, по общему мнению есть „Vert-Vert“. Ему было тогда 24 года. Скромность, истинная печать таланта удерживали его до того времени от лестного стремления быть известным. Новость предмета (в сем сочинении), где он описывает жизнь монастырок, и со всею скромностью, справедливостью, легкость слова, живое воображение и гармония стихов обратили на него взоры всех любителей чистого вида…» (изд. 1961, с. 250–251). Вобан Себастьян ле Претр (1633–1707) — французский военный инженер. Кассини Джованни Доменико (1625–1712) — астроном, член Парижской академии наук, итальянец по происхождению. Фридрих II (1712–1786) — прусский император, автор ряда сочинений, посвященных военному искусству. Жомини Г.-В. (1779–1869) — теоретик военного дела и военно-исторический писатель; швейцарец по происхождению, Жомини состоял на русской службе. Грекур Жан-Батист (1684–1743) — французский поэт, автор фривольных стихотворений. Из пале-рояльских стен. Пале́-рояль — королевский дворец в Париже. Приап (греч. миф.) — бог плодородия и чувственных наслаждений. Гомор-Содом. Содом и Гоморра — города, упоминающиеся в Библии, население которых, согласно легенде, предавалось необузданному разврату; здесь названия этих городов употреблены в нарицательном значении. Позитура (лат.) — положение тела, осанка. Ландкарт — географическая карта. Отрасль Мида — вздорный и невежественный человек; Мидас (греч. миф.) — царь, которого Аполлон в наказание за самоуверенность и невежество наградил ослиными ушами. Отрасль Селены — рога быков, запряженных в колесницу Селены, богини Луны. Баул — дорожный сундук. Креатура — послушный исполнитель воли влиятельного лица.

8. «Украинский вестник», 1817, № 7, с. 82; за подписью «В… Р-ий» и с пометой: «Днестр». В 1816–1817 гг. Раевский служил в Каменец-Подольске на Днестре, после чего вынужден был на время уйти в отставку и вернуться на родину в село Хворостянку Старооскольского уезда Курской губ. В стихотворении Ю. Г. Оксман справедливо видит отражение настроений той самой поры, когда служба в армии для вольнодумца Раевского сделалась невозможной (см. ЛН, с. 518). Пенаты или лары (греч. миф.) — боги-покровители домашнего очага. Крезус — Крез (см. примеч. 10). Беллона (римск. миф.) — богиня войны, мести.

* 9. «Новые материалы», с. 187. В автографе — помета: «Каменец-Подольск», являющаяся основанием для датировки. 30 января 1817 г. Раевский уволился со службы; при прощании с друзьями, видимо, и было написано это стихотворение. Один из отрывков-вариантов послания «Мое прости друзьям» Ю. Г. Оксман считает самостоятельным стихотворением — посланием к П. С. Пущину. «Из большого послания он, — пишет Ю. Г. Оксман о Раевском, — извлек восемнадцать стихов, обращенных к Кисловскому („Кисловский, друг свободы…“), и после небольшой литературно-технической отделки переадресовал их Пущину („О! Пущин, друг свободы“). Послание, переменив фамилию адресата, получило более широкий общественно-политический резонанс: Пущин, один из виднейших членов Союза Благоденствия, „грядущий наш Квирога“, как назвал его перед тем Пушкин, имел гораздо более прав и на то высокое звание „друга свободы“, которое присвоено было Раевским в 1817 г. Кисловскому» (ЛН, с. 523). Этот отрывок (см. варианты, с. 189) Ю. Г. Оксман называет «Посланием к П. С. Пущину» на основании всего лишь одной строки: «О! П…, друг свободы», и датирует его 1822 г. Думается, однако, что отрывок — ранний вариант стихотворения «Мое прости друзьям». Что касается строки «О! П…, друг свободы», то скорее всего Раевский упоминал в ней Приклонского. В стихотворении «Мое прости друзьям» адресаты обозначены заглавной буквой: «П…» или «Прик…» (т. е. «Приклонский») и «К…» или «Кис…» (т. е. «Кисловский»). В окончательной редакции Раевский строку «… друг свободы» переадресовывает Кисловскому:

О Приклонском в последней редакции сказано:

Строка «О! П<риклонский>, друг свободы» потому Раевским и отвергнута в окончательной редакции, что она оказалась неудачной, нарушающей размер. Риторическое «О!» было отброшено и вместо Приклонского, уже упомянутого в послании, появляется Кисловский. Если принять точку зрения Ю. Г. Оксмана, то надо допустить, что майор Раевский обращается к генерал-майору Пущину, своему начальнику, со стихами не оригинальными, не в честь его написанными. Едва ли Раевский был способен на столь легкомысленный поступок: стихи пятилетней давности, посвященные друзьям-офицерам, преподносить в качестве послания генералу Пущину в связи с его предполагаемым отъездом из Кишинева в 1822 г. Кроме того, отрывок, публикуемый Ю. Г. Оксманом, содержит в себе стихи вялые, менее энергичные, нежели стихотворение «Мое прости друзьям». Трудно представить, что Раевский в 1822 г. исправлял свои стихи в духе поэтики карамзинистов и вместо «самой природы» писал «святой природы», вместо «нетрепетно идешь» — «с беспечностью идешь» и т. д. П. Г. Приклонский и Кисловский — члены дружеского офицерского кружка, основанного Раевским в 1816 г. в Каменец-Подольске. Члены этого кружка в знак политического союза носили железные кольца. «По исследованию и по собственному признанию Раевского, — доносил И. И. Дибич в своем „Всеподданнейшем докладе“ Николаю I, — открылось, что в 1816 г. в Каменец-Подольске точно имел он дружескую связь с находившимся при генерале-от-инфантерии князе Горчакове поручиком, ныне в отставке капитаном Приклонским, также с доктором Диммером, подполковником Кисловским и штабс-капитаном Губиным и что для утверждения якобы сей связи носили они тогда же железные кольца без всякого девиза…» (П. Е. Щеголев, Декабристы, М. — Л., 1926, с. 60). Свое послание Раевский написал, уходя в отставку, прощаясь с друзьями.

* 10. «Ульяновский сборник», с. 257 (ранняя ред.). Печ. по «Новым материалам», с. 183. Ни одну из редакций послания нельзя считать вполне законченной. В более ранней стихотворение помечено: «Ярмолинцы. 1817 г.». Раевский пытался затушевать политическую остроту своего послания, хотя оно носило резко обличительный характер и местами звучало почти революционно: «Чем выше здание — тем ближе к разрушенью…» Письма В. Ф. Раевского к П. Г. Приклонскому (см. о нем примеч. 9) не оставляют сомнений в политическом характере дружеских связей. Сам культ дружбы в этой переписке необыкновенно высок: «Первое наше знакомство, казалось, было сигналом к продолжительной дружбе. Я надеюсь, что ты не изменишь слову твоему, а я с теми же простыми, но истинными, чистыми чувствами дружбы остаюсь твоей навсегда» («Ульяновский сборник», с. 298–299). В следующем письме Приклонскому от начала ноября 1819 г. Раевский говорит о назначении человека и обязанностях гражданина: «Чтоб управлять людьми, надо прежде всего научиться управлять самим собой… Чтобы достигнуть цели, надо сильней и беспрерывно действовать… Благодарность неразлучна с чистотою правил, на коих основал я всю силу моих действий». Свое письмо Раевский кончает дружеской клятвой: «…Я надеюсь, что ты будешь платить взаимностию за ту преданность и чистосердечие, с коими я по гроб мой останусь истинным другом твоим» (там же, с. 299). Эти письма прекрасно комментируют послание Раевского с его основным мотивом: «Ему неведом путь покорства, низкой лести». И в рубище Солон дал Крезу наставленье и т. д. Солон (ок. 638 — ок. 559 до н. э.) — законодатель Древних Афин, установивший новое государственное устройство. Согласно легенде, записанной Геродотом, закончив свои реформы, Солон в рубище бродил по Греции и попал к прославившемуся своим сказочным богатством лидийскому царю Крезу. На вопрос Креза, не является ли он счастливейшим из смертных, Солон ответил, что о счастье человека можно судить только после его смерти. Слова мудреца вспомнились Крезу в плену у персов. Когда вели его на казнь, он воскликнул, что Солон был прав. Рассказ Креза о мудрости Солона так понравился персидскому царю Киру, что он помиловал осужденного. Велизарий — византийский полководец VI в., был обвинен в заговоре и заключен в тюрьму; судя по легенде, он был ослеплен и потом нищенствовал; в литературе — трагический образ гражданского героя, мужественного и благородного. Нерона с Августом в величии равняют. Здесь Августу, первому римскому императору, время правления которого (27 до н. э. — 14 н. э.) считалось наиболее блестящим периодом римской литературы, противопоставляется Нерон, тоже римский император (54–68), известный своей жестокостью и произволом. Херила наших дней Пинда́ром называют: Херил — бездарный греческий поэт IV в., имя которого стало нарицательным для обозначения бездарного писателя. Пиндар (522–448 до н. э.) — древнегреческий поэт, автор од, ставших образцом этого жанра. В конспекте истории античной литературы, составленном Раевским и сохранившемся в его бумагах, о Хериле сказано, что он, «несмотря на грубость его стихов, без вкуса, без красоты, был любим и уважаем Александром; от него он был так много одарен, как бы наилучший стихотворец. Силла в Риме обошелся столь же щедро, но не столь снисходительно с поэтом, который поднес ему плохие стихи. Он дал ему большое награждение с уговором, чтобы он никогда более не сочинял. Весьма тяжелый уговор для стихомарателя, но основанный на рассудке» (изд. 1961, с. 251). Беатус — нарицательное имя ханжи, святоши, лицемерного церковника. Всеми упоминаемыми здесь именами и противопоставлениями Раевский прикрывал критику русской действительности, разоблачение «сословия невежд, гордящихся породой».

11. «Ульяновский сборник», с. 287. Печ. по сб. 1952, с. 100. Автограф послания, как и автографы многих других стихотворений были приобщены к материалам секретного дознания. При подшивке к «делу» листы рукописи соединялись в произвольном порядке. В «Ульяновском сборнике» это послание опубликовано без строфического членения подлинника и не в том порядке отдельных строф, который нам представляется единственно правильным. Датируется предположительно 1817 г., т. е. временем, когда Батеньков приехал в Сибирь, где начал служить под началом М. М. Сперанского. Послание является блестящей характеристикой будущего декабриста, ближайшего друга Раевского — Гавриила Степановича Батенькова (1793–1863). Вместе с Раевским Батеньков воспитывался в Дворянском полку при кадетском корпусе, вместе они воевали в 1812 г. и вместе мечтали о свободе отечества. «По вступлении в кадетский корпус, — давал Батеньков 22 марта 1826 г. показания Следственному комитету, — я подружился с Раевским… С ним проводили мы целые вечера в патриотических мечтаниях, ибо приближалась страшная эпоха 1812 г. Мы развивали друг другу свободные идеи, и желания наши, так сказать, поощрялись ненавистью к фронтовой службе. С ним в первый раз осмелился я говорить о царе, яко о человеке, и осуждать поступки с нами цесаревича» (М. В. Довнар-Запольский, Мемуары декабристов, Киев, 1906, с. 159–160). Дружба и единомыслие соединяли двух декабристов до конца жизни Батенькова, хотя друзья расстались еще задолго до декабрьских событий (в 1816 г.). С Невтоном, с Гершелем в планетах отдаленных. Невтон — Исаак Ньютон (1643–1727) — английский физик и математик; Вильям Гершель (1792–1871) — английский астроном, немец по национальности. Эйлер Леонард (1707–1783) — математик, физик, механик; швейцарец по происхождению. Эйлер значительную часть жизни провел в Петербурге, где служил в Российской академии наук. Лагранж Жозеф-Луи (1736–1813) — французский математик и механик. Раевский перечисляет крупнейших ученых в области точных наук, которые, несомненно, были хорошо известны Батенькову, занимавшемуся этими науками. Я с светом раздружился! Руссо и Тимона невольно оправдал, т. е. стал домоседом-затворником, признал правоту Жан-Жака Руссо (1712–1778), замкнутого по натуре человека, склонного к уединению, и Тимона Афинского, древнегреческого мыслителя V в. до н. э., мизантропа, жившего в полной изоляции от других людей.

* 12. «Атеней», 1926, кн. 3, с. 6 (вторая ред.); «Ульяновский сборник», с. 266 (первая ред.). Печ. по «Атенею». Первоначальный текст послания отличается большой политической остротой. Приготовляя стихотворение к печати, Раевский создал новый вариант его, рассчитанный на цензуру. Вместе с тем переработка послужила к улучшению текста в художественном отношении. Ранняя редакция (см. с. 190) воспроизводится здесь со стихами, которые были перечеркнуты Раевским при первоначальном редактировании. Авторская дата «1815» сомнительна, так как Батеньков отправился в Сибирь в 1816 г. По его свидетельству, в 1819 г. он получил от Раевского четыре письма (см.: М. В. Довнар-Запольский, Мемуары декабристов, Киев, 1906, с. 160). Стихотворение, очевидно, было создано в период, когда оба друга довольно часто обменивались письмами. «Сынами свободы» Раевский, должнобыть, называл участников томской масонской ложи «Восточное светило», членом которой состоял Батеньков и которая была организована в 1818 г. Атропа гибельным резцом. Имеется в виду десять штыковых ран, полученных Батеньковым в сражении при Монмирале 30 января 1814 г. Атропа (греч. миф.) — богиня судьбы. К Гиперборейским берегам. Гиперборейя (греч. миф.) — блаженная страна, народ которой не знал болезней и старости; здесь имеется в виду Сибирь. Лары — см. примеч. 8. Архимед (ок. 287–212 до н. э.) — древнегреческий математик и механик. Декарт Ренэ (1596–1656) — французский философ и ученый. Кант Иммануил (1724–1804) — родоначальник немецкой идеалистической философии. Гершель — см. примеч. 11. Архимед, Декарт, Кант и Гершель интересовали Раевского как создатели теории мироздания (вихревая теория Декарта и теория Канта-Лапласа).

13. «Новые материалы», с. 172, где ошибочно объединено со стихотворением «Идиллия» (№ 18). Печ. по изд. 1961, с. 46. Шарлота — имя героини романа Гете «Страдания молодого Вертера», вошедшее в поэзию со времени увлечения этим романом и ставшее условным.

14. Сб. 1952, с. 108. Абеон (греч. миф.) — гений отъезжающих.

15. Изд. 1961, с. 46.

16. Сб. 1952, с. 109. Скрижаль — здесь: запись.

17. «Новые материалы», с. 171, без последней строки. Печ. по изд. 1961, с. 45. Крон (греч. и римск. миф.) — бог времени.

18. «Новые материалы», с. 172. Печ. с загл., опущенным в «Новых материалах». Гимен (греч. миф.) — бог бракосочетания. Сатурн (римск. миф.) — бог времени.

19. Сб. 1952, с. 114, под загл. «Лиде». Печ. с уточнением загл.

20. «Новые материалы», с. 173.

21. «Новые материалы», с. 174.

22. «Новые материалы», с. 175. По мнению Ю. Г. Оксмана, это стихотворение является продолжением элегии «Час меланхолии». Оба стихотворения действительно схожи по настроению и теме. Но у Раевского довольно часто встречаются «общие места», повторения однородных мотивов. Метрический строй стихотворений явно не совпадает. К тому же, по словам самого Ю. Г. Оксмана, «особая тетрадь», куда входят автографы этих стихотворений, заполнена «исчерканными вариантами новых редакций отвергнутых текстов» (ЛН, с. 519). Столь же возможно, что эти 18 стихов являются самостоятельным стихотворением или фрагментом другого незавершенного произведения.

23. «Новые материалы», с. 176. Таврия — старинное название Крымского полуострова. Церера (римск. миф.) — богиня плодородия и земледелия.

24. «Ульяновский сборник», с. 272. Пинд — горный хребет в Греции, в древности считался местом пребывания бога Аполлона; в литературе Пинд — символ искусства, поэзии, творческого вдохновения. Пиериды (греч. миф.) — музы.

25. Сб. 1952, с. 121.

26. «Ульяновский сборник», с. 271. Прометей (греч. миф.) — титан, похитивший для людей огонь с неба, за что был жестоко наказан Зевсом, приковавшим его к одной из вершин Кавказа; образ мужественного защитника и покровителя людей занял видное место в революционно-романтической поэзии, став символом борца за человеческую свободу и счастье. Терпсихора (греч. миф.) — муза танца. Сын Киприды — Эрот; Киприда (греч. миф.) — одно из имен богини любви и красоты Афродиты. Геба (греч. миф.) — богиня юности, дочь Зевса; она подавала богам нектар — напиток, дарующий вечную юность и бессмертие.

27. «Ульяновский сборник», с. 277. Неверный слепец — рок.

28. «Ульяновский сборник», с. 278. Филомела — соловей; Филомела (греч. миф.) — дочь афинского царя Пандиона, которая была превращена в соловья (по другому мифу — в ласточку). Парки (римск. миф.) — богини судьбы и смерти.

29. Сб. 1952, с. 130.

30. «Ульяновский сборник», с. 268. Лауры пламенный певец — итальянский лирик Франческо Петрарка (1304–1374), воспевавший в сонетах Лауру.

31. «Новые материалы», с. 132. Печ. по сб. 1952, с. 132. Черновой фрагмент незаконченной «Вакхической песни». Многочисленные варианты ее даны в «Новых материалах», с. 131. Парки — см. примеч. 28. Брег Коциты. Коцит (греч. миф.) — река в подземном царстве мертвых.

32. Сб. 1952, с. 55. В черновом автографе помета: «Ода 27. Подражание Горацию». Текст Раевского отдаленно напоминает 32-ю оду Горация (кн. 1), в которой также имеет место обращение к лире. Цирцея — см. примеч. 5. Феба самого… Убор и украшенье. Речь идет о лире, с которой обычно изображался бог искусств Феб (греч. миф.).

33. «Украинский журнал», 1824, № 3, с. 31. Это и два других стихотворения («Бесплодная любовь» и «Картина бури») были написаны Раевским до его ареста (1822), по всей вероятности они предназначались для «Украинского вестника», который закрылся в 1819 г. 1 ноября 1819 г. Раевский писал своему другу П. Г. Приклонскому (см. о нем примеч. 9 и 10): «Выпиши на этот год <1820> „Украинский вестник“, который издают при Харьковском университете, там иногда увидишь слабые опыты моего пера» («Ульяновский сборник», с. 302). Вместо прекратившегося «Украинского вестника» в 1824 г. стал выходить «Украинский журнал», где и были опубликованы «опыты пера», присланные Раевским в Харьков еще в 1819 г. Филомела — см. примеч. 28. Ганимед (греч. миф.) — прекрасный мальчик, взятый богами на небо, где он стал виночерпием Зевса; Ганимед — олицетворение веселья и наслаждения. Средь марсовых полей — на полях сражений; Марс (римск. миф.) — бог войны.

34. «Новые материалы», с. 178. Сатурн — см. примеч. 18. Эскулап (греч. миф.) — бог врачебного искусства, врач вообще. Арак — спиртной азиатский напиток из риса. Катон Марк Порций (95–46 до н. э.) — политический и государственный деятель Древнего Рима, оратор. Цицерон Марк Туллий (106–43 до н. э.) — государственный деятель Древнего Рима, знаменитый оратор. Бордо, рейнвейн, вендеграв — марки вин. Аристипп (р. ок. 430 до н. э.) — древнегреческий философ, создавший учение об удовольствии. Эпикур (342–270 до н. э.) — древнегреческий философ, считавший главным стимулом жизни удовольствие и наслаждение. Харон (греч. миф.) — перевозчик душ умерших через реки подземного царства мертвых. Креатуры — здесь: создания.

* 35. «Украинский журнал», 1824, № 19–20, с. 45. Цитерская царица (греч. миф.) — богиня любви Афродита, культ которой был особенно распространен на острове Цитера.

* 36. «Новые материалы», с. 149; «Ульяновский сборник», с. 264 (др. ред.). Печ. по сб. 1952 г., с. 80, с уточнениями. Автограф в тетради ЦГВИА состоит из ряда строф с вычерками, заменами и отдельных набросков, соотношение которых с основной частью текста неясно. В этом материале можно различить две редакции. Вопрос о том, какая из них более ранняя, представляется спорным. Печ. редакция, имеющая более законченный характер. В этой редакции Ю. Г. Оксман усматривает «живые впечатления поэта от свержения Наполеона и распада французской империи», противопоставление «тирана» Наполеона «отцу граждан» Александру I, рвущему «цепи рабства». В другой редакции, вернее в черновом фрагменте «Где ж будет твой ничтожный прах» (см. с. 194), Раевский «последовательно уничтожает весь ее прежний конкретно-исторический колорит, отказывается от упоминаний о Наполеоне, снимает панегирическое обращение к Александру I и за счет этих сокращений развивает сатирическую характеристику „бездушного сибарита“, тщеславного и лицемерного „друга царя“, грубо злоупотребляющего доверенной ему властью. Этот образ присутствовал и в первой редакции оды, но самая функция его была еще не очень ясна и самому автору. Во второй же редакции „Гласа правды“ образ „вельможи“, глумящегося над народом, приобретает центральное значение, что трудно было бы объяснить, если бы Раевский не имел в виду определенных политических ассоциаций». Речь идет об отражении в образе «вельможи» жестокого и властного временщика Аракчеева. Но и во второй редакции «черты живого образа Аракчеева оказались заслоненными традиционными чертами тиранов и вельмож… Архаичность и примитивность всей внутренней и внешней структуры „Гласа правды“ была понята и самим Раевским, забраковавшим вторую редакцию оды еще быстрее, чем первую» (см. ЛН, с. 520–521). По мнению исследователя, та редакция «Гласа правды», в которой имеются славословия Александру I, относится к 1814–1815 гг. и свидетельствует о том, что Раевский «полностью еще был во власти монархических иллюзий, процесс изживания которых начался не раньше 1817–1818 гг.» (там же, с. 528). Однако в комментарии Ю. Г. Оксмана имеются уязвимые места. Во-первых, точно неизвестно, когда именно Раевский расстался с монархическими иллюзиями. Кстати говоря, они не были чужды ему даже в 1822 г. (см. первую редакцию стих. «К друзьям в Кишинев», с. 200). Кроме того, нет оснований это стихотворение с его черновыми фрагментами датировать 1814–1816 гг., как и вообще все стихотворения, входящие в «особую тетрадь», рискованно относить к самым ранним, написанным до 1815 г. Во-вторых, редакция, содержащая упоминание о царе, отличается большей художественной зрелостью и конкретно-историческими ассоциациями, чем та, которую Ю. Г. Оксман считает более поздней. Внутренняя художественная логика несравненно яснее проступает именно в этом тексте. Раевский говорит о сокрушительном движении времени, равно уничтожающем как сильных, так и слабых. В конечном счете развитие этой мысли должно завершиться признанием, что лишь добрые деяния дают подлинную славу и бессмертие. Последовательно иллюстрируя эту мысль, Раевский говорит о разных типах людей, которые по своему высокому положению в обществе могли бы прославить себя благородными подвигами. Поэт обличает «бездушного сибарита», холодного эгоиста, заботящегося только о личных удовольствиях; вельможу, коварного «друга царя» (вроде Аракчеева), и, наконец, верховного владыку — тирана (вроде Наполеона). В процессе работы Раевский заменил тираноборческие строки этой редакции (стихи 46–47, см. с. 195) либеральной концовкой о разумном монархе, который дает народу свободу и справедливые законы: «Как вдруг свободу и законы Давал монарх — граждан отец» (Ю. Г. Оксман предлагает читать: «Как вкруг свободу и законы…»). Видимо, поэт написал заключительные стихи из соображений цензурного порядка, предполагая опубликовать свое стихотворение. Спорным является и утверждение, будто в другой редакции «Гласа правды» Раевский развил и поставил в центре образ жестокого вельможи. Но в количественном отношении стихи, посвященные этому образу, составляют все ту же одну строфу; в предыдущей речь идет не о вельможе, а о сибарите. Относить обе эти строфы к одному и тому же «персонажу» нет оснований (см. варианты). Работа над «Гласом правды» скорее всего относится к 1818–1820 гг., когда Раевский приступил к созданию опытов гражданской поэзии (революционных од и сатир). В «Гласе правды» (в обеих редакциях, а также в набросках) имеются по-настоящему декабристские стихи, легко уживающиеся с отвлеченной символикой и абстрактно-моралистической тенденцией. Сатурн — см. примеч. 18.

37. «Новые материалы», т. 177. Печ. по сб. 1952, с. 63. Изображение страданий негров в гражданской поэзии той поры несло в себе скрытое осуждение крепостничества. Тема торговли неграми, похищенными в Африке и перевезенными в Америку, тогда была сама по себе волнующей, и к ней обращались многие прогрессивные писатели. Раевский здесь следовал традиции Радищева (в «Путешествии из Петербурга в Москву»), перешедшей к следующему поколению передовых русских литераторов («Негр» Попугаева). Тему пробуждения гнева в угнетенном народе находим и в стихотворении Гнедича «Перуанец к испанцу».

38. «Украинский вестник», 1819, № 8, с. 232. Возможно, что появлению стихов Раевского в «Украинском вестнике» способствовал его родной брат Андрей, имевший связь с харьковскими учеными и литераторами. Андрей Раевский (1794–1822) — участник заграничных походов 1812–1814 гг., состоял членом «Вольного общества словесности, наук и художеств», писал стихотворения и прозаические произведения. В «Украинском журнале», почти рядом со стихотворениями В. Ф. Раевского, печатались стихи его старшего брата (см. ЛН, с. 518–519). Лукулл Луций Лициний (106–56 до н. э.) — римский полководец, прославившийся пристрастием к пирам и роскоши, имя его стало нарицательным. Зоил — см. примеч. 5. Сатрап — см. примеч. 7.

39. «Украинский вестник», 1819, ч. 16, № 10, с. 234.

* 40. «Ульяновский сборник», с. 279 (др. ред.). Печ. по сб. 1952, с. 128. Вероятно, написано во время посещения Раевским родного имения в Курской губернии (1819). Сохранились автографы нескольких черновых фрагментов. Возможно, к этому тексту имеют отношение след. строки, обнаруженные в рукописях Раевского:

* 41. «Ульяновский сборник», с. 259 (монтаж двух редакций); «Новые материалы», с. 158; сб. 1952, с. 194 (др. ред.). Печ. по «Новым материалам», с уточнениями. Обе редакции — с многочисленными исправлениями. Первоначальный вариант «Элегии I» без первых 18 строк, начиная со стиха «Как в равнозвучии ручей быстротекущий» («Как в разноязычии ручей быстротекущий»), с незначительными изменениями рукою Раевского переписан на отдельном листе. Возможно, что эти стихи он собирался включить в окончательный текст. По всей вероятности, поводом для написания «Элегии» послужила смерть в 1819 г. Александра Федосеевича Раевского, второго старшего брата поэта (см. письмо к П. Г. Приклонскому от 16 апреля 1819 г. в «Ульяновском сборнике», с. 298). «Элегия I» обратила на себя внимание членов Военно-судной комиссии. Особенно подозрительными показались им стихи «Почто разврат, корысть, тиранство ставит трон» и т. д. Раевского спрашивали: «Где вы видели, чтобы преступник был покрыт рукою правительства?» («Новые материалы», с. 160). На этот вопрос Раевский достаточно ясно ответил, комментируя рассуждение о рабстве. Он привел целый список примеров, свидетельствующих о беззаконии помещиков и «корысти тиранства». Стихи также имеют в виду некоторые из этих преступлений, в частности убийство помещиком Ширковым девицы Алтуховой. В своем ответе в связи с «Элегией I» Раевский намекал именно на эти примеры: «Я мог бы привести… множество тому примеров, но так как эти стихи только написанные в минуту мечтаний и ненапечатанные, то они просто относились не к лицам, а к воображению и расположению духа моего, — впрочем, таковое сочинение и цензурными правилами не было воспрещено; у Державина в разных местах „Вельможи“, „Властителям и судиям“, „Счастию“ и у многих знаменитых писателей находятся места гораздо сильнее, но как скоро ни лица не названы, ни время, то и цензура не удержала бы таковых выражений; у Державина не помню какая ода начинается:

Здесь „доколь будет“ относилось как бы к настоящему. Но стихи сии, как и тысячи сильнейших, видел я в печати, не только писанные для самого себя» («Новые материалы», с. 160). Приведя в пример оду Державина «На коварство» и др. образцы его поэзии, Раевский хотел доказать лояльный характер своего стихотворения, т. е. отвести от себя очередное обвинение в преступном образе мыслей.

42. «Ульяновский сборник», с. 261. Печ. по «Новым материалам», с. 162. Так же, как и предыдущая элегия, обратила на себя внимание Военно-судной комиссии, усмотревшей в ней опасные политические мысли. Комиссия потребовала объяснить подробнее: «Какой переворот и какую бурю вы здесь подразумевали? Ибо, судя физически, натуральный день не может родить вечной радости и вечного устройства. И какого грозного дня вы желали, чтобы врата свободы отверзлись и добродетели луч возблистал?». Назвав свою вторую элегию «Элегией к осени», Раевский утверждал, что «не только никакого переворота, но вовсе никаких подобных тому идей не имел: я выражал то, что в то время ощущал: это было осенью; следственно, писавши в такое мрачное время, имел и мысли мрачные» («Новые материалы», с. 162). Оправдание Раевского не удовлетворило следователей; они понимали, что ссылка на осень и «мрачное время» — очередная отговорка. Прометеев огнь — см. примеч. 26.

43. В. И. Семевский, Политические и общественные идеи декабристов, СПб., 1909, с. 109, не полностью (10 строк); «Новые материалы», с. 155, и «Ульяновский сборник», с. 288. Печ. по сб. 1952, с. 73. В бумагах Раевского, отобранных при аресте, сохранилось восьмистишие, которое Ю. Г. Оксман предлагает считать заключительными строками сатиры (см. ЛН, с. 526):

П. С. Бейсов высказывает другую точку зрения, на наш взгляд более правильную: «Мнение … об обязательности включения настоящего восьмистишия в основной текст сатиры „Смеюсь и плачу“ далеко не бесспорно. Это восьмистишие, в отличие от перебеленных пяти строф, осталось в черновом виде. И дело не в том, что Раевский не успел перебелить его, а в том, что оно не предназначалось для белового текста, т. к. нарушало социальную патетику сатиры „Смеюсь и плачу“, уводило от русского материала». В автографе первонач. загл. — «Гимн природе»; вариант подзаголовка — «Подражание французскому». Ссылка на сатиру Вольтера «Jean, qui pleure et qui rit» («Жан, который плачет и который смеется», 1772) не свидетельствует о «подражании». Русский поэт воспользовался идеей и общей схемой произведения Вольтера. Отвечая на вопросы Военно-судной комиссии в крепости Замостье, Раевский утверждал 14 февраля 1827 г., что сатира «Смеюсь и плачу», как и другие стихотворения, захваченные при аресте, написана была «до 1819 года», что позже он якобы «стихотворениями не занимался». Это было сказано, конечно, в целях самозащиты. Раевский писал стихи в 1820–1822 гг. и в заключении. Сатира «Смеюсь и плачу» в рукописи не датирована. Но идейная и тематическая связь этого стихотворения с трактатом «О рабстве крестьян» настолько очевидна, что можно с уверенностью и то и другое произведение, рассчитанные на распространение в списках, относить к 1819–1821 гг. В заметке «О рабстве крестьян» (см. с. 212) содержатся строки, прямым образом перекликающиеся с сатирой, в частности с первой строфой (см. начало раздела «Рассуждение» в приложении к настоящему изд.). Военно-судная комиссия обнаружила в сатире «те же мысли», что и в его сочинении «О рабстве крестьян», автором которого Раевский себя не признавал. «Разница та, что в одном месте вы изложили оное прозою, а здесь стихами: для чего же вы одно и то же называете своим и не своим?» — спрашивали обвиняемого, и он вынужден был признать, что «мог означенную мысль почерпнуть из сочинения о рабстве» («Новые материалы», с. 154). Восточные мотивы в стихах Раевского, в поэзии и прозе декабристов служили легальным средством разоблачения русского самодержавия, которое часто изображалось в образах восточного, турецкого деспотизма. Визирь — титул высших государственных чиновников в мусульманских странах Востока. Спагис (спаги) — солдат турецкой конницы. Дают — луну, бунчук. Речь идет о знаках власти, даваемых наместнику султана. Армидины сады — волшебные сады Армиды, куда она завлекла крестоносца Ринальдо в «Освобожденном Иерусалиме» Т. Тассо. Погибли жертвою предрассуждений века. Имеются в виду гонения властей и бедствия, постигшие великих людей. Древнегреческий философ Сократ (ок. 469–399 до н. э.) был обвинен в том, что своим философским учением будто бы развращает юношество; по преданию, Сократ умер, выпив кубок яда. Римский поэт Публий Овидий Назон (43 до н. э. — 17 н. э.) был сослан императором Августом; одной из причин гонения была поэма «Наука любви», которую объявили нравственно вредной. Луций Анней Сенека — римский философ и политический деятель (6–3 до н. э. — 65 н. э.), подвергался гонениям за свои знаменитые речи; приговоренный императором Нероном к смерти, был вынужден кончить жизнь самоубийством. Римский поэт и философ Лукреций (ок. 99–95–55 до н. э.) кончил жизнь самоубийством. Итальянский поэт Торквато Тассо (1544–1595) претерпел жестокую и несправедливую клевету придворной знати; по приговору герцога Феррарского Тассо был в заключении семь лет. Христофор Колумб (1451–1506) после своего знаменитого путешествия был закован по распоряжению властей и в цепях доставлен в Испанию. Последнее его путешествие, имевшее своим результатом новые открытия, сопровождалось страшными лишениями и вызвало полное равнодушие испанских властей; Колумб умер среди непрестанных хлопот и огорчений. Португальский поэт Луи Камоэнс (1524–1580) вынужден был писать в тяжелых условиях военной службы и тюремных заключений, умер в нищете. Галилео Галилей (1564–1642) подвергался гонениям церковной инквизиции и тюремному заключению за свое новое учение о движении земли. Александр, Херил — см. примеч. 10. Как конь Калигулы. По преданию, римский император Гай Цезарь Калигула (12–41), отличавшийся крайней жестокостью и самодурством, однажды приказал привести в сенат своего коня и объявить его консулом. Как в Мексике. Имеются в виду жестокие меры по истреблению коренного (туземного) населения Мексики испанскими конквистадорами. Все эти стихи посвящены произволу власть имущих и, несомненно, имеют в виду судьбы русских замечательных людей и самодурство русских властителей. Астрея (греч. миф.) — богиня справедливости, покинувшая землю в «железном» веке. Хвостова сочиненья, Я вижу, Глазунов за деньги продает. Имеются в виду слухи о том, что поэт-графоман граф Д. И. Хвостов (1757–1835) скупал в книжных лавках собственные сочинения, поскольку они не находили покупателей; М. П. Глазунов (1757–1830) — книгоиздатель и книготорговец. Скотинин — персонаж комедии Д. И. Фонвизина «Недоросль», невежественный, тупой самодур.

44. «Ульяновский сборник», с. 283. Печ. по сб. 1952, с. 82, с уточнениями. Стихотворение сохранилось в черновых набросках. Судя по автографу, Раевский работал над дружеским посланием, но не завершил его, оставив недоработанным. Возможно, к нему относится и следующий отрывок:

Стихотворение предъявлялось Раевскому при допросах в Военно-судной комиссии в качестве обличающего материала. По поводу стихов «Но, друг мой! Переждем — эпоха началась, и наше сбудется желанье… Гражданства искра в нас зажглась» Комиссия военного суда спрашивала: «К кому вы писали слова, заключенные в сем пункте? О каком вы желании говорите и что вы разумеете под сими словами: „Гражданства искра в нас зажглась“». От Раевского последовал ответ: «Так из всего сочинения или стихов сих видно, что я говорил о влиянии на нравы русские обычаев иноземных, о протекшей войне и пр. Следовательно, желание сие означает, как видно из прочих стихов, что и сие зло изменится, — а искрою Гражданства разумел я чистую любовь ко всему своему, или отечественному. Стихи сии не относились ни к кому, просто по праву стихотворства адресованные посланием» («Новые материалы», с. 157–158). Раевский пытался скрыть подлинный смысл этих строк, хотя стихи о «гражданской искре» русских сограждан и самый последний стих «Когда сей страшный бич, властитель и тиран», кстати сказать не прочитанный членами Следственной комиссии, — несомненно, являются выпадом против самовластья. Властитель и тиран — Наполеон I. Секване начертал постыдный приговор. Речь идет о военном поражении Франции, о взятии русскими войсками Парижа; Секвана — старинное название реки Сены, на берегах которой расположен Париж. Боскеты — густые группы деревьев. Ир с клюкой — нищий в «Одиссее» Гомера. Умный наш певец — И. А. Крылов.

45. «Ульяновский сборник», с. 284 (вместе с № 46). Печ. по сб. 1952, с. 76. Черновой фрагмент из не дошедшей до нас сатиры. В бумагах Раевского, отобранных при аресте в 1822 г., сохранились отдельные отрывки без начала и конца. Возможно, что к этой сатире относится др. отрывок (см. № 46), сохранившийся на отдельном листе. В изд. 1961, с. 86, оба эти отрывка напечатаны в составе «Сатиры на нравы» (№ 44), для чего нет оснований. Гавриил — один из семи архангелов в Библии, блюститель нравственности. И новых мессалин — светских распутниц; Мессалина (I в.) — жена римского императора Клавдия, прославившаяся необузданным развратом, жестокостью и властолюбием. Нимфомания — самообожание женщины. Кант — см. примеч. 12. Шеллинг Фридрих Вильгельм (1775–1854) — немецкий философ-идеалист. Книги Моисея — первые четыре книги Библии. Гений Лейбница в листах «Феодицеи». Имеется в виду произведение немецкого ученого Готфрида Вильгельма Лейбница (1646–1716) «Феодицея» с ее основной идеей оправдания происхождения зла. Элида — местность на северо-западе Греции; в архаические времена здесь находился культурный центр Элида, где совершались олимпийские празднества. С конца V в. до н. э. значение Элиды падает. Атлантида — легендарный загадочный материк в Атлантическом океане, который, согласно мифу, рассказанному Платоном, представлял собою цветущую, густонаселенную страну, будто бы исчезнувшую во время землетрясения. Вопрос о существовании Атлантиды до сих пор вызывает споры; высказывалось предположение, что остатками Атлантиды являются Канарские острова. Химера (греч. миф.) — чудовище с головой льва, туловищем козы и хвостом дракона; олицетворение жестокости и коварства.

* 46. «Ульяновский сборник», с. 285 (вместе с № 45); здесь же (с. 275) другая публикация, где первые семь стихов объединены с зачеркнутыми строками (см. их на с. 197). См. также предыдущее примеч. Печ. по сб. 1952, с. 240. Озирис — в мифологии древних египтян верховный бог, воплощающий в себе доброе начало; в столице древнеегипетского царства Мемфисе находился храм Озириса, здесь же было и местопребывание священного быка Аписа, посвященного этому богу.

* 47. «Украинский журнал», 1825, № 4, с. 233. Написано до 1822 г., так как автограф находится среди бумаг, отобранных у Раевского при аресте.

48. «Новые материалы», с. 137. Печ. по изд. 1961, с. 89, где приведены строки, вычеркнутые из текста Раевским. Однако ввиду того, что изъятие этих строк делает стихотворение совершенно незаконченным, приводим более раннюю редакцию. Крон — см. примеч. 17.

49. «Украинский журнал», 1824, № 19–20, с. 46. Возможно, что это стихотворение относится к периоду пребывания Раевского в Тираспольской крепости и в «Украинский журнал» попало нелегальным путем.

ТЮРЕМНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ 1822–1824

* 50. «Полное собрание сочинений К. Ф. Рылеева», Лейпциг, 1861, с. 288 и «Русская потаенная литература XIX столетия», Лондон, 1861, с. 259, где ошибочно приписано Рылееву; сб. «Лютня. II. Потаенная литература XIX столетия», Лейпциг <1874>, где ошибочно приписано А. И. Полежаеву. Впервые под именем Раевского, но с явными искажениями цензурного характера — «Русская старина», 1890, № 5, с. 365, с пометой: «Крепость Тираспольская, 1822, 28 марта» (по неизвестному позднейшему автографу 1846 г.). Более достоверные источники текста: «Голос минувшего», 1917, № 8, с. 85 (публикация М. А. Цявловского по списку ГПБ из альбома Лансберга); «Литературный критик», 1939, № 2, с. 213 (публикация Л. Сперанской по автографу ГБЛ, архив А. Ф. Вельтмана, ранняя редакция); альм. «Волжская новь», кн. 10, Куйбышев, 1940, с. 285 (публикация П. С. Бейсова по автографу ЦГАОР из дела III Отделения 1827 г. «О доносе мичмана Демутье на штабс-капитана Мозевского, рассеивавшего между офицерами и частными людьми возмутительные сочинения майора Раевского»); альм. «Литературный Ульяновск», № 1, 1947 (публикация П. С. Бейсова по списку из Ульяновского краеведческого музея). В обнародованных М. К. Азадовским «Воспоминаниях» В. Ф. Раевского (по автографу из собр. В. А. Крылова) мемуаристом приведен отрывок из послания «К друзьям в Кишинев», дающий любопытные позднейшие варианты ряда строк. Незаконченные «Воспоминания» писались с 1841 по 1865 г. В наст. издании печ. по «Голосу минувшего», где текст приведен по списку, явно восходящему к автографу. Являясь последней, наиболее полной редакцией периода ареста и тюремного заключения, список содержит крайне важные строки, неизвестные по др. источникам. Самой ранней редакцией является автограф из архива Вельтмана (к нему близок список из собр. Д. В. Поленова в ГПБ). Автограф из бумаг Мозевского имеет пропуски текста, которые были сделаны явно в целях конспирации. В ссылке Раевский снова возвращался к тексту своего послания, исправлял его. Об этом свидетельствует отрывок стихотворения из «Воспоминаний». Однако ввиду того, что позднейшая редакция до нас в полном виде не дошла, берем за основу текст «Голоса минувшего». В послании под «друзьями» подразумеваются М. Ф. Орлов, А. С. Пушкин, И. П. Липранди, К. А. Охотников. Стихи 124–125 обращены непосредственно к Пушкину. В отличие от общепринятой публикации стиха 46 («Пора, друзья! Пора воззвать»), Раевский в «Воспоминаниях» дважды сохраняет обращение к одному лицу («Мой друг»), т. е. к Пушкину. Это существенное доказательство того, что послание «К друзьям в Кишинев» адресовано прежде всего Пушкину, что именно он являлся первым и самым надежным другом Раевского. В тюремной редакции строка «Пора, друзья! Пора воззвать» могла иметь особое значение. Тогда Раевский имел в виду и Пушкина и друзей по тайному обществу, которые не должны дремать в покое, он еще верил в возможность революционного восстания. В публикации «Русской старины» содержится строфа (см. с. 201), точно излагающая превратности тайного следствия над Раевским. Против обвиняемого были пущены в ход лжесвидетели, шантаж и насилие. О суде над Раевским см. в кн.: «Новые материалы» (гл. «К истории следствия и суда»). Стихи о «наемной лжи» и «тайном трибунале» с разночтениями сохраняются и в тексте, опубликованном П. С. Бейсовым. Бесспорно, что эта строфа из Тираспольской крепости, она восходит к одной из самых первых авторских редакций послания «К друзьям в Кишинев». Геба — см. примеч. 26. Ганимед — см. примеч. 33. Tupac — река Днестр, на ней находилась Тираспольская крепость, в которой был заключен Раевский. Феб (греч. миф.) — одно из имен Аполлона, бога солнечного света и искусств. Суд Эреба (греч. миф.) — суд над душами мертвых в самых мрачных подземельях Тартара, где пребывал верховный судия подземного царства мертвых. Берег страшный Флегетона (греч. миф.) — подземное царство, ад, который находится на берегах огненной реки Флегетон. Альбион — старинное название Англии. Юный Амфион — обращение к А. С. Пушкину; Амфион (греч. миф.) — поэт и музыкант, который звуками своей лиры заставлял двигаться камни. Стих «Скажите от меня О<рлов>у», и след. становятся понятными, если учесть, что начальник штаба 2-й армии П. Д. Киселев приезжал в Тираспольскую крепость, предлагал возвратить свободу и пр., но при том условии, что Раевский раскроет существование тайного общества и расскажет о деятельности Орлова. Ответы Раевского были коротки, но ясны: «Я не знаю, виноват ли генерал Орлов или нет, но, кажется, до сих пор вы казались быть его другом. Я ничего прибавить к этому не имею, кроме того, что, ежели бы действительно был виноват Орлов, и тогда бы я не перестал уважать его». Что касается существования тайного общества, то Раевский отвечал Киселеву: «Но если бы я знал, то самое предложение вашего превосходительства так оскорбительно, что я не решился бы открыть. Вы предлагаете мне шпагу за предательство» (П. Е. Щеголев, Декабристы, М. — Л., 1926, с. 31). Горит денница на востоке — намек на греческое восстание 1821 г. против турецкого ига и последующие волнения в стране. Волкальный звон — вероятно, вулканический (от слова «волкан»); согласно греч. миф., в недрах огнедышащего вулкана находилась мастерская бога огня и кузнечного ремесла Гефеста (Вулкана), ковавшего там оружие; в данном случае имеется в виду нарастание мощного общественного катаклизма, приближение грозной битвы и подготовка к ней.

51. «Русская старина», 1887, № 10, с. 133, с цензурным пропуском последних восьми строк. Печ. по «Литературной газете», 1935, № 53 и 54 (публикация В. И. Нейштадта по копии из альбома 1820–1840-х годов, хранящегося в ГБЛ). Список — в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинского дома) АН СССР, текст его полностью совпадает с копией, приведенной в «Литературной газете». В стихотворении «Певец в темнице» Раевский в форме вопросов развернул перед Пушкиным целую программу, в которой он повторил основные политические лозунги Союза Благоденствия. Об отношении Пушкина к стихотворению Раевского см. вступ. статью, с. 45. Свод данных о творческих связях Пушкина с Раевским см.: М. А. Цявловский, Стихотворения Пушкина, обращенные к В. Ф. Раевскому. — «Временник Пушкинской комиссии», вып. 6, М. — Л., 1941, с. 46–47. Книга Клии — книга истории; Клио (греч. миф.) — муза истории. Борецкая — новгородская посадница, руководившая в 1471 г. борьбой новгородцев с московским царем Иваном III. Вадим — легендарный герой древнего Новгорода, возглавивший будто бы в IX в. восстание против Рюрика.

* 52. «Русская старина», 1890, № 5, с. 371, с пометой: «В крепости Тираспольской, 1824»; изд. 1961, с. 98, где опубликовано по копии Ульяновского краеведческого музея. Печ. по «Русской старине». Пелисон. Имеется в виду распространенный рассказ о французском писателе Поле Пелиссоне Фонтанье (1624–1693), приручившем в одиночном тюремном заключении паука. Абеон — см. примеч. 14. Пифагор (ок. 580–500 до н. э.) — древнегреческий математик и философ-идеалист, проповедовавший идею переселения душ умерших людей в животных.

СТИХОТВОРЕНИЯ ПЕРИОДА ССЫЛКИ 1828–1840

53. «Русская старина», 1903, № 9, с. 578, с пометой: «с. Олонки, мая 30, 1828 г.». Печ. по «Ульяновскому сборнику», с. 289, где опубликовано по более полному и авторизованному списку ЦГАОР (из «Дела по доносу отставного поручика Василия Раевского о злоумышленном обществе и заговоре на цареубийство», 1830 г.). Стихи 14–21 от конца взяты Раевским из раннего стихотворения «Глас правды» (№ 36). Весьма вероятно, что послание адресовано Н. И. Комарову, о котором Раевский в «Собственноручной автобиографической записке» 1858 г. пишет: «Капитан Комаров (товарищ мой по воспитанию) предложил мне вступить в об-во Зеленой книги, или Союз Благоденствия… я согласился быть членом общества» («Ульяновский сборник», с. 221). Комаров был активным членом Союза Благоденствия, но с закрытием его больше в тайное общество не вступал. В послании есть намек на некоторую осведомленность Раевского о судьбе Комарова как декабриста («Ты сам темничною заразою дышал» и т. д.). Комаров был арестован в феврале 1826 г. В своих показаниях он оказался очень податливым, и среди многих названных им членов Союза Благоденствия упомянул и Раевского. Однако Раевский вряд ли об этом знал, так как не виделся с Комаровым, очевидно, с 1820 г. Где Минихов и Меньшикова гений. Имеется в виду ссылка в Сибирь русского государственного и военного деятеля Бурхарда Миниха (1683–1767). Он был сослан в Пелым Тобольской губернии, где пробыл двадцать лет. Любимец и соратник Петра Великого Александр Данилович Меншиков (1673–1729) был в 1727 г. арестован по повелению Петра II и вскоре сослан в Березов Тобольской губернии, где и умер. Клии крепкие скрижали — история; Клио — см. примеч. 51. Крон (греч. миф.) — см. примеч. 17.

54. «Русская старина», 1890, № 5, с. 369, с пометой: «1 августа 1829 г., село Олонки». Автограф — ЦГАОР (в том же деле, что и рукопись стих. № 53). Написано и связано с переменой жизни ссыльного поэта, его женитьбой на сибирской крестьянке и устройством на постоянную жизнь в с. Олонки, близ Иркутска. На Е. М. Середкиной (1811–1875) Раевский женился в конце 1829 г. «Он был женат на простой олонской крестьянке Евдокии Моисеевне, женщине со здравым умом и сибирским тактом, благодаря которому она, появляясь в обществе, не заставляла за себя краснеть своих дочерей Александру и Веру, вполне благовоспитанных и получивших порядочное образование от отца» (Б. В. Струве, Воспоминания о Сибири, СПб., 1899, с. 26–27).

55. «Сибирские огни», 1938, № 3–4, с. 129. Автограф — ЦГАОР (в том же деле 1830 г., что и рукопись стих. № 53).

56. «Ульяновский сборник», с. 294. Автограф — ЦГАОР (в том же деле, что и рукопись стих. № 53). Обращено к Е. М. Середкиной (см. о ней примеч. 54). Стих. не было закончено в связи со смертью сына Константина, тяжело пережитой Раевским. Прощаюсь я с тобой, листок родной. Речь идет о дневнике, который вел Раевский в Сибири. 16 сентября 1830 г., на 8-й день после смерти сына, Раевский записал в дневнике: «Что привязывает меня к этому черному, мрачному миру? Зачем еще жив я? Какая будущность ожидает меня?.. Постепенно вырастали бедствия мои: шестилетняя темница, лишение чести, имения, разлука с Родиной, родными и друзьями, унизительное состояние, в какое брошен я, бедность и угрожающая нищета, упреки совести… горестное воспоминание о безумно потраченной молодости, — все соединилось, кажется, дабы разразить слабое бытие мое… Но еще не настало время! В женитьбе я загладил, успокоил упреки совести, и провидение улыбалось мне. Оно даровало мне прекрасного, как ангел, сына. Никогда до него не знал я настоящих радостей… В первый раз в жизни узнал истинное блаженство. Ночи, проведенные без сна, первые дни в беспрерывных трудах и заботах о нем, как они были сладки, приятны!.. Состояние мое улучшалось, жена моя становилась день ото дня ближе ко мне и сыну… Я начинал забывать о прежних связях крови, я любил думать только о них, словом, я дышал ими!.. Безумец, к чему ты доверял счастью?..» (изд. 1961, с. 259).

57. «Русская старина», 1890, № 5, с. 372, с пометой: «Туранские минеральные воды. 1840 г., 15 августа». Икаугун — один из шести источников Туранских минеральных вод (на юге Иркутской губ.).

* 58. «Русская старина», 1890, № 5, с. 374, с пометой: «1842 г., ноябрь, с. Олонки». Ранняя редакция, затем почти полностью вошедшая в стих. № 59, опубликована П. С. Бейсовым в «Сибирских огнях», 1938, № 3–4, с. 129. Выражение мои темницы намекает и на собственные злоключения Раевского, и соответствует названию книги участника итальянского освободительного движения С. Пеллико «Мои тюрьмы» (1832), которая была написана после десятилетнего заключения автора в тюрьме.

* 59. «Русская старина», 1890, № 5, с. 375, с датой: 1846 г. Дата эта кажется сомнительной, так как она противоречит признанию самого поэта («Шесть лет темничною заразою дышал И двадцать лет в болезнях и в изгнаньи…»). Судя по этим данным, стихотворение написано в 1848 г. Оно имеет автобиографический характер и обращено к дочери Александре Владимировне Раевской. Послание, однако, следует понимать и как призыв к молодому поколению («Иди ж вперед, иди к призванью смело»). В письме к Г. С. Батенькову летом 1848 г. из с. Олонки (см. ЛН, с. 154) Раевский цитирует из послания к дочери отрывок (стихи 96–105), в котором имеются разночтения. «Это — смысл моей жизни», — замечает Раевский, приведя эти стихи в своем письме.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Вечер в Кишиневе. «Литературное наследство», № 16–18, М., 1934, с. 660. Публикуемый незаконченный отрывок воспроизводит один из литературных споров в Кишиневе в 1821–1822 г. О характере этих споров дают представление воспоминания И. П. Липранди, непременного участника кишиневских литературных вечеров. Отрывок из этих мемуаров приведен во вступ. статье на с. 15. В «Вечере в Кишиневе» речь идет о споре по поводу лицейского стих. Пушкина «Наполеон на Эльбе», которое в 1822 г. было перепечатано во 2-м издании 5-й части «Собрания образцовых сочинений и переводов в стихах» (СПб.). Видимо, Раевский перед самым арестом успел познакомиться с этим изданием и под непосредственным впечатлением от «Наполеона на Эльбе» начал писать «Вечер в Кишиневе». 6 февраля 1822 г. Раевский был арестован. «Вечер в Кишиневе» остался незаконченным и сохранился в виде чернового отрывка. Упоминаемые имена («майор Р», «генерал О») легко расшифровываются: майор — В. Ф. Раевский, а генерал-майор — М. Ф. Орлов. «Молодой Е» — вероятно, прапорщик В. П. Горчаков, непременный участник кишиневских литературных споров. Загадка об Атлантиде — см. примеч. 45. Макробеи (долголетние) — фантастический народ древности, наслаждающийся вечной юностью; согласно греч. мифу, страна макробеев находилась где-то на западных берегах Африки. Орфеева «Аргонавтика». Речь идет о так называемой орфической поэме, произведении древнегреческой литературы, в которой описывается счастливая страна аргонавтов, т. е. мореплавателей. Гезиод (VIII–VII вв. до н. э.) — древнегреческий поэт, автор поэмы «Труды и дни», где говорится о счастливых островах на краю земли. Рассуждения Платона и Феопомпа. Имеются в виду сочинения древнегреческого философа Платона (427–347 до н. э.) «Крития» и «Тимея», в которых излагается миф о громадном острове счастья в Атлантическом океане, и описание счастливой земли меропов древнегреческого историка Феопомпа (IV в. до н. э.). Калиф Омар (ок. 580–644) — арабский завоеватель, в 642 г. взявший штурмом Александрию и, согласно преданию, будто бы уничтоживший знаменитую Александрийскую библиотеку — хранилище 400 000 свитков. Система мира пифагорейцев — идеалистическое учение о сущности мира, сводящееся к числовым отношениям, разработанное последователями древнегреческого философа и математика Пифагора (см. о нем примеч. 52). Никония, Офеус или Тира, Германиктис — древнегреческие колонии на северном берегу Черного моря, в Приднепровье, Приднестровье и на Таманском полуострове. Дарий Истасп (Гистасп) — персидский царь (522–485 до н. э.); в513 г. совершил неудачный поход на причерноморских скифов. Река Даль-Ельва величайшая в Швеции — это все равно, что река ривьера Сена протекает в Париже. Нелепость заключается в повторении слова река, Ельва (elf) — река по-шведски; ривьера (rivière) — по-французски. Ирокезец — североамериканский индеец. Лапландия — северная Финляндия.

О рабстве крестьян. В. И. Семевский, «Общественные и политические идеи декабристов», СПб., 1909, с. 109, в отрывках; полностью — «Новые материалы», с. 106, и «Ульяновский сборник», с. 248. Черновые фрагменты этого важнейшего политического документа были захвачены при обыске и вместе с другими бумагами приобщены к следственному делу. Черновой вид рукописи свидетельствует, что рассуждение не было закончено, над ним продолжалась работа и, вероятно, арест Раевского помешал дополнить это воззвание конкретными примерами и фактами, которые уже были собраны. В материалах Военно-судной комиссии фигурирует под разными названиями: «Опровержение рассуждений Ростопчина о необходимости рабства господских крестьян», «Рассуждение о рабстве крестьян и необходимости преобразования законов в России», «Рассуждение о рабстве крестьян и необходимости скорого преобразования в России». Приблизительно датируется 1821 г. В целях самозащиты Раевский не признавал себя автором заметки «О рабстве крестьян», он утверждал, что переписал отрывок из сочинений анонимного автора. Черновик представляет собой ряд разрозненных листков, подшитых в разных местах двух тетрадей, он обрывается на неоконченной фразе: «Так, в царствование Александра…». За этим оборванным листком следует лист совершенно иной бумаги, где Раевским записаны строки отрывка: «Нет, не одно честолюбие…», может быть являющегося частью не дошедшего до нас белового текста рассуждения (см. вступ. статью, с. 42). Рассуждение является превосходным комментарием к поэтическому творчеству Раевского, особенно к таким его стихотворениям, как «Послание Петру Григорьевичу Приклонскому», «Глас правды», «Элегия I», «Элегия II», «Смеюсь и плачу». Тетрадь о необходимости рабства в России. Отвечая на вопросы Военно-судной комиссии, Раевский пояснял, что, по всей вероятности, «здесь идет речь о том Ростопчине, который управлял московским ополчением», т. е. он имел в виду статью Ф. В. Ростопчина, написанную в защиту крепостничества; в то время она не была напечатана и распространялась в списках. Век Астреи — см. примеч. 43. Гельвеций Клод-Адриан (1715–1771) — французский философ-материалист, один из видных представителей просветительской идеологии. Александр в речи своей полякам… Имеется в виду речь Александра I, произнесенная 15 марта 1818 г. при открытии сейма Царства Польского. Миллионы скрывают свое отчаяние до первой искры. Военно-судная комиссия просила уточнить: «До какой первой искры миллионы скрывают свое отчаяние?» Раевский решил не расшифровывать, что такое «искра», и просто заметил, что он «не знает, что разумел здесь сочинитель». «Не может быть, чтобы для себя извлекли, — говорили Раевскому, — то, чего не понимали, а поэтому дайте ответ ясный». Прояснить и без того ясный намек на революционную искру Раевский мог только путем ссылки на «гипотезу историческую». «Вот, — говорил он, — как понимаю мысль сию: автор, может быть, видел и знал много примеров жестокого положения крестьян; может быть, он читал жизнь яикского казака Пугачева… Но я нахожу мысль сию недостаточною или несправедливою, ибо многие не скрывают отчаяния своего. Я сам был свидетелем лет 10 тому назад в Полтавской губернии близ селения Решетиловки ужаснейшего бунта 700 душ крестьян помещика Кирьякова, против коих было выслано войско и артиллерия; в проезд мой из С.-Петербурга сюда я слышал на одной станции, что целое селение Минской губернии вышло на большую дорогу и жаловалось его имп. высочеству цесаревичу. Смерть фельдмаршала Каменского и другие многие примеры могут служить доводом слов моих» («Новые материалы», с. 122–123). Тут не слабые меры нужны и т. д. Раевский восстает против либеральных полумер в отношении крепостных, которые были приняты Александром в начале царствования согласно мнению таких либералов, как Мордвинов и другие. Законы о праве государственного выкупа крестьян и тому подобные мероприятия не изменили положения крепостных и лишь создали ложное представление о «заботах» правительства. Одним из аргументов либерального дворянства, на деле охранявшего свои права, была культурная неподготовленность русского крестьянства к свободе. Ареопаг — верховный судебный орган в Древней Греции. Я могу более тысячи примеров предложить, где злодеяния помещиков превышали всякое вероятие. «Если Комиссии угодно, чтобы я, — говорил Раевский в следственных показаниях, — назвал, вместо сочинителя, несколько примеров, вот они:

1. Курской губернии помещик Дмитрий Васильевич Дятливо содержит сераль. 2. Помещик Синельников также. 3. Помещик Щигловский также. 4. Капитан Охотников рассказывал мне о нескольких таковых помещиках Московской губернии Дмитриевского уезда, имена забыл. 5. О помещике Ширкове уже выше сего сказал. Впрочем, на свободе я бы в один год сотни примеров с доказательствами представить мог» («Ученые записки», с. 527). В неволе, на пятом году заключения, оторванный от живого мира, Раевский не забыл тех примеров и доказательств, которыми он в 1821–1822 гг. собирался дополнить свое рассуждение «О рабстве крестьян». «Где вы нашли такой закон, что русские помещики имеют право торговать, менять, проигрывать, дарить и тиранить своих крестьян?» — спрашивали подсудимого в крепости Замостье. Из сотни примеров Раевский привел несколько, не пощадив и своего отца. «А что помещики торгуют людьми, то в подтверждение слов сочинителя я могу представить много примеров, но ограничусь несколькими:

1) Покойный отец мой купил 3-х человек порознь от разных лиц и в разные времена: кучера, башмачника и лакея.

2) Помещик Гринев, сосед мой в 7-ми верстах, порознь продавал людей на выбор из 2-х деревень.

3) В Тирасполе я много знаю таковых перекупов на примере: доктор Лемониус купил себе девку Елену и девку Марию — сию последнюю хотел продать палачу, не знаю, продал ли? Капитан Виргасов (холостой) купил себе девку у майора Терещенки. Лекарь Богопольский купил себе двух девок, Варвару и Степаниду… и пр. и пр. А в пример тиранства я могу представить одного из соседей моих по имению, помещика Тюфер-Махера, у которого крестьяне работали в железах» («Ученые записки», с. 524). Наконец. Раевский описал «кратко», как этого и требовала комиссия, те злодеяния помещиков, которые «превышали всякое вероятие». Намекнув на сотни дел, сокрытых в архивах, Раевский сослался на курского помещика Ширкова, который «зарезал девицу Алтухову и, заставляя с собой купаться девок, тут же, выйдя из воды, любодействовал с ними», а также на харьковского помещика Бедрягу, который «резал людей» («Ученые записки», с. 526). Скажу вместе с неподражаемым Монтескье. Среди бумаг, отобранных при аресте, находился конспект некоторых глав книги французского философа-просветителя Монтескье (1689–1755) «О духе законов». Так, в царствование Александра. Первоначально — «в царствование кроткого Александра», затем слово «кроткий» было густо перечеркнуто. В изъятии слова «кроткий» следователи Раевского увидели явное недоброжелательство к императору. Раевскому не оставалось ничего иного, как сказать: «Имя кроткого, полагаю, замарал какой-то подлый и презренный человек» («Новые материалы», с. 122).

ИЛЛЮСТРАЦИИ

Автограф начала стихотворения «Плач негра». ЦГВИА.

Автограф конца «Элегии I» и начала «Элегии II». ЦГВИА.

Автограф начала стихотворения «Смеюсь и плачу (Подражание Вольтеру)». ЦГВИА.

В. Ф. Раевский. С фотографии 1863 г. Музей Института русской литературы АН СССР.

Примечания

1

Руководствуясь этими соображениями, В. К. Кюхельбекер предпочитает оду элегии в своей знаменитой статье «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» (1824).

(обратно)

2

Особое положение в литературе XVIII века занимает творчество Радищева, проникнутое непримиримой враждой к самодержавно-крепостническому строю. В этом отношении Радищев — ближайший предшественник и идейный родоначальник декабристов.

(обратно)

3

«Русская старина», 1902, № 3, с. 601–602.

(обратно)

4

П. Е. Щеголев, Декабристы, Л., 1926, с. 17.

(обратно)

5

См.: М. В. Нечкина, Движение декабристов, т. 1, М… 1955, с. 272–279; И. И. Игнатович, Крестьянские волнения первой четверти XIX в. («Вопросы истории», 1950, № 9).

(обратно)

6

Цит. по кн.: В. Базанов, Декабристы в Кишиневе (М. Ф. Орлов и В. Ф. Раевский), Кишинев, 1951, с. 51.

(обратно)

7

Письмо к В. Л. Давыдову (?) от марта 1821 г. — А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений в десяти томах, т. 10, М., 1958, с. 22.

(обратно)

8

Ф. Ф. Вигель, Записки, ч. 6, М., 1892, с. 115.

(обратно)

9

Цит. по кн.: В. Г. Базанов, Декабристы в Кишиневе (М. Ф. Орлов и В. Ф. Раевский), Кишинев, 1951, с. 69.

(обратно)

10

И. П. Липранди, Воспоминания. — «Русский архив», 1866, вып. 9, стлб. 1255–1256.

(обратно)

11

Текст песни не сохранился. Свидетельство об этом факте см. в «Воспоминаниях» И. П. Липранди.

(обратно)

12

«Восстание декабристов», т. 4, М. — Л., 1927, с. 192.

(обратно)

13

Цит. по кн.: В. Г. Базанов, В. Ф. Раевский. Новые материалы, Л. — М., 1949, с. 126.

(обратно)

14

«Русская старина», 1873, № 3, с. 377–378.

(обратно)

15

«Ученые записки Ульяновского государственного педагогического института. Пушкинский юбилейный сборник», Ульяновск, 1949, с. 308.

(обратно)

16

«Ученые записки Ульяновского государственного педагогического института. Пушкинский юбилейный сборник», Ульяновск, 1949, с. 304.

(обратно)

17

Там же, с. 313.

(обратно)

18

«Литературное наследство», т. 60 («Декабристы-литераторы»), ч. 2, кн. 1, М., 1956, с. 150.

(обратно)

19

«Избранные социально-политические и философские произведения декабристов», т. 1, М., 1951, с. 271. Интересно сравнить с этим заметку А. Бестужева «О романтическом характере». В ней критик резко выступает против распространения литературы, воспевающей мечтательность, чувствительность, тоску и страдания. Такая литература вредит воспитанию молодежи, так как не знакомит ее с жизнью, вызывает неправильные представления о долге и истинных добродетелях человека, расслабляет характер и делает его непригодным к настоящей житейской борьбе (см. «Соревнователь просвещения и благотворения», 1821, № 6, с. 294–298; статья подписана: Алекс. Бес…въ).

(обратно)

20

Злободневный политический смысл этих аллюзий раскрыт современными исследователями творчества Катенина. Под Августом подразумевался Александр I (кстати, эта аналогия была довольно распространенной), Цинна и его друзья-заговорщики, решающие убить императора во время жертвоприношения в Капитолии, — это члены Союза Спасения, разрабатывающие план цареубийства (по одному из вариантов, Александра намечали убить во время богослужения в Архангельском соборе). См.: В. Н. Орлов, Павел Катенин. — П. А. Катенин, Стихотворения, «Б-ка поэта» (М. с.), Л., 1954, с. 12–13.

(обратно)

21

Примечательно, что «изящное» понимается здесь Вяземским в соответствии с трактовкой этого понятия в «Зеленой книге».

(обратно)

22

Из признаний Следственному комитету. — М. В. Довнар-Запольский, Мемуары декабристов, Киев, 1906, с. 159–160.

(обратно)

23

Там же, с. 160.

(обратно)

24

Эта строка первоначально читалась так: «Беспечный друг! Ужель свинцовый час…» Раевский желал видеть в Батенькове не «беспечного друга», а политического единомышленника.

(обратно)

25

Вопросы, заданные Раевскому Военно-судной комиссией, и его ответ — см. в примеч. 42.

(обратно)

26

Г. А. Гуковский, Пушкин и русские романтики, М., 1965, с. 183.

(обратно)

27

Сб. «О русском реализме XIX в. и вопросах народности в литературе», М. — Л., 1960, с. 74.

(обратно)

28

Последнее стихотворение не опубликовано; оно хранится в Рукописном отделе Института русской литературы АН СССР (фонд В. К. Кюхельбекера).

(обратно)

29

Черты рефлексии, скептицизма как нечто типичное для человека того времени изображает Кюхельбекер в незаконченном, но чрезвычайно любопытном наброске 1825 года «Меламегас». — См.: «Русская литература», 1963, № 4, с. 151–154.

(обратно)

30

Для Глинки, как и для других его современников (Кюхельбекера, Пушкина), пророк явился идеальным поэтом. В некоторых стихотворениях Глинка — прямой предшественник Пушкина:

(обратно)

31

В. Раевский, Стихотворения, «Б-ка поэта» (М. с.), Л., 1952, с. 223.

(обратно)

32

«Русский архив», 1866, вып. 9, стлб. 1255–1256.

(обратно)

33

«Русский архив», 1866, вып. 9, стлб. 1255–1256. Однако в своих ранних «анакреонтических» стихотворениях сам Раевский злоупотреблял именами из античной мифологии: «нектар благовонный», «резвые хариты», «любовь Киприды», «юная Геба», «Вакх вожатый», «брег Коциты», «Вакх пред нами», и т. п. И все же И. П. Липранди был прав. В годы знакомства и дружбы с Пушкиным (1820–1822) Раевский действительно старался в поэзию брать все «свое».

(обратно)

34

Возможно, что обращение самого Пушкина к новгородской теме, замысел трагедии «Вадим», который поэт обдумывал именно в этот период, произошло не без влияния Раевского. Не только самый материал, но и трактовка его в вольнолюбивом, типично декабристском духе говорит о связи этого замысла с поэзией гражданского романтизма.

(обратно)

35

Цит. по статье М. А. Цявловского «Стихотворения Пушкина, обращенные к В. Ф. Раевскому». — «Временник пушкинской комиссии», т. 6, М. — Л., 1941, с. 46–47.

(обратно)

36

Рукописный отдел Института русской литературы АН СССР (фонд В. К. Кюхельбекера).

(обратно)

37

См. об этом: И. Медведева, Пушкинская элегия 1820-х годов и «Демон». — «Временник пушкинской комиссии», т. 6, М. — Л., 1941, с. 51–71.

(обратно)

38

Хорошо заметь, обрати внимание (лат.). — Ред.

(обратно)

39

Грицко — слепой нищий Ушицкого повета, играющий за грош или два по корчмам на лире, которая издает голос немного хуже волынки.

(обратно)

40

Сорт бумаги — подразумевается роскошный придворный календарь (франц.). — Ред.

(обратно)

41

Сочинения (франц.). — Ред.

(обратно)

42

Форматом в поллиста (франц.) — Ред.

(обратно)

43

Это наше общество.

(обратно)

44

Тимрот на смотру под Каменец.

(обратно)

45

Послание принцу (франц.). — Ред.

(обратно)

46

Это мы.

(обратно)

47

Кончено! (лат.) — Ред.

(обратно)

48

Кто доволен малым, тот обладает всем. Буало. V Послание (франц.). — Ред.

(обратно)

49

Навыворот, в обратном порядке (франц. термин карточной игры). — Ред.

(обратно)

50

Стих не дописан в рукописи. — Ред.

(обратно)

51

Стихи не окончены, ибо дитя мое 8 сентября — умер…

(обратно)

52

Список условных сокращений, принятых в этом разделе, см. ниже.

(обратно)

53

Соотношение этих набросков с окончательным текстом неясно; в подобных случаях ниже ссылки на основной текст (отсчет стихов) отсутствуют.

(обратно)

54

Немцы.

(обратно)

55

Есть порода собак в России по названию собаки (франц.). — Ред.

(обратно)

56

Дурное настроение (франц.). — Ред.

(обратно)

57

Острота (франц.). — Ред.

(обратно)

58

Какой вы отсталый человек (франц.). — Ред.

(обратно)

59

Примечание. Поселяне русские всегда были свободны, но необходимость порядка и недостаток прав сделали их на время рабами, и время это длится столетия.

(обратно)

60

Примечание. Голос некоторых невежд «еще рано, еще умы не готовы» означает или выражает отголосок деспотизма и малодушия. Делать добро и действовать благородно гораздо лучше рано, нежели поздно.

(обратно)

61

Примечание. Из этого числа надо исключить имения богатых бояр русских и почти неприметного числа людей благомыслящих в среднем классе, где поселяне платят небольшой оброк без всякого отягощения. Для сих последних свобода и теперешнее их состояние не будут иметь различия.

(обратно)

62

Примечание. По губерниям Курской, Орловской и Воронежской воровство есть вещь весьма обыкновенная; я знаю лично помещиков, кои принуждают к сему своих поселян и в случае открытия преступления суть их вернейшие защитники и ходатаи.

(обратно)

63

На этом текст рукописи обрывается. — (Ред.).

(обратно)

64

Реконструированный вариант его под загл. «Хлое (из Боало)» опубликован П. С. Бейсовым в «Ученых записках Ульяновского гос. пединститута», 1949, с. 270. Там же (с. 270–271) приведен столь же недоработанный текст под загл. «Вакхическая песнь», представляющий собой наброски неосуществленного стихотворения.

(обратно)

Оглавление

В. Ф. РАЕВСКИЙ И ДЕКАБРИСТСКАЯ ПОЭЗИЯ Вступительная статья

СТИХОТВОРЕНИЯ

  СТИХОТВОРЕНИЯ 1812–1821

    1. ПЕСНЬ ВОИНОВ ПЕРЕД СРАЖЕНЬЕМ

    2. ПЕСНЬ («Полно плакать и кручиниться…»)

    3. ЭЛЕГИЯ НА СМЕРТЬ ЮНОШИ

    4. КНЯЗЮ АНДРЕЮ ИВАНОВИЧУ ГОРЧАКОВУ

    5. ПОСЛАНИЕ К НИКОЛАЮ СТЕПАНОВИЧУ АХМАТОВУ

    6. ОДА ДРУГУ

    7. ПОСЛАНИЕ ДРУГУ

    8. К МОИМ ПЕНАТАМ

    9. МОЕ ПРОСТИ ДРУЗЬЯМ К<ИСЛОВСКОМУ> И П<РИКЛОНСКОМУ>

    10. ПОСЛАНИЕ ПЕТРУ ГРИГОРЬЕВИЧУ ПРИКЛОНСКОМУ

    11. Г. С. БАТЕНЬКОВУ («Хотя глас дружества молчанью твоему…»)

    12. ПОСЛАНИЕ Г. С. БАТЕНЬКОВУ («Когда над родиной моей…»)

    13. НЕПОРОЧНОСТЬ ЛЮБВИ Идиллия

    14. ШАРЛОТЕ

    15. ЕЙ ЖЕ («О, если и тебе назначено судьбою…»)

    16. «От ранней юности я жребий мой познал…»

    17. СВИДАНЬЕ

    18. ИДИЛЛИЯ («Как можно свободу на цепи менять?..»)

    19. К ЛИДЕ

    20. К НЕЙ ЖЕ («Что значит взор смущенный твой…»)

    21. ЧАС МЕЛАНХОЛИИ

    22. «Так ложною мечтой доселе ослепленный…»

    23. МЕНАЛК Эклога

    24. ПЕСНЬ ПРИРОДЕ

    25. СЕТОВАНИЕ

    26. РОПОТ

    27. К СЕЛЬСКОМУ УБЕЖИЩУ

    28. ОСЕНЬ Идиллия

    29. «Нет, нет, не изменюсь свободною душою…»

    30. «О милая, прости минутному стремленью…»

    31. ОБЕТ

    32. К ЛИРЕ

    33. ПОДРАЖАНИЕ ГОРАЦИЮ

    34. ПРИЗНАНИЕ

    35. БЕСПЛОДНАЯ ЛЮБОВЬ

    36. ГЛАС ПРАВДЫ

    37. ПЛАЧ НЕГРА

    38. ПУТЬ К СЧАСТЬЮ

    39. РАЗЛУКА

    40. «Пришлец! здесь родина твоя…»

    41. ЭЛЕГИЯ I («Раздался звон глухой… Я слышу скорбный глас…»)

    42. ЭЛЕГИЯ II («Шумит осенний ветр, долины опустели!..»)

    43. СМЕЮСЬ И ПЛАЧУ (Подражание Вольтеру)

    44. САТИРА НА НРАВЫ

    45. <ОТРЫВОК> («Там далее: провинциал Минос…»)

    46. <ОТРЫВОК> («Безумцы, оградясь обрядами, мольбой…»)

    47. КАРТИНА БУРИ

    48. К МОЕЙ СПЯЩЕЙ

    49. ПЕСНЬ НЕВОЛЬНИКА

  ТЮРЕМНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ 1822–1824

    50. К ДРУЗЬЯМ В КИШИНЕВ

    51. ПЕВЕЦ В ТЕМНИЦЕ

    52. НА СМЕРТЬ МОЕГО СКВОРЦА

  СТИХОТВОРЕНИЯ ПЕРИОДА ССЫЛКИ 1828–1846

    53. ПОСЛАНИЕ К К…НУ

    54. «Она одна казалась мне мила…»

    55. «Когда ты был младенцем в колыбели…»

    56. «Не с болию, но с радостью душевной…»

    57. ДУМА («Шуми, шуми, Икаугун…»)

    58. ПРЕДСМЕРТНАЯ ДУМА («Меня жалеть?.. О люди, ваше ль дело?..»)

    59. «Мой милый друг, твой час пробил…»

  ДРУГИЕ РЕДАКЦИИ И ВАРИАНТЫ

    1. ПЕСНЬ ВОИНОВ ПЕРЕД БИТВОЮ

    9

    10

    12. ПОСЛАНИЕ Б< АТЕНЬКОВУ>

    35

    36

    40

    41. ЭЛЕГИЯ

    46

    47

    50

    52

    58

    59

ПРИЛОЖЕНИЕ

  ВЕЧЕР В КИШИНЕВЕ

  О РАБСТВЕ КРЕСТЬЯН

ПРИМЕЧАНИЯ

  СТИХОТВОРЕНИЯ

  ПРИЛОЖЕНИЕ

ИЛЛЮСТРАЦИИ

*** Примечания ***