КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Аваллон [Кирилл Партыка] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Кирилл Партыка АВАЛЛОН

Верили они также в волшебство, т.е. в знание тайной силы вещей…

В особенности была велика вера в тайное могущество слова.

Н. И. Комтомаров. «Русская история»

1

Егерь шагал по разбитой грунтовке, опоясавшей подножие сопки. За ее вершиной спешил укрыться потускневший диск солнца. Заросший кустарником склон нависал слева, а справа раскинулась обширная лесистая падь, уходящая к горизонту, где сквозь марево ранних сумерек  проглядывали очертания других сопок, округлых, приземистых и обманчиво близких. Там, у их подножия, на озерном берегу лежал поселок. Но егерь знал, что до него еще шагать и шагать, особенно по этой лесовозной грунтовке, огибавшей падь широкой дугой.

Егерь поправил сползший ремень карабина, но от этого рюкзак, потяжелевший к вечеру, съехал набок и принялся при каждом шаге неприятно толкать в спину. Пришлось останавливаться, скидывать амуницию и заново подгонять разошедшиеся за день ремни.

Припозднился. Зачем поперся к Лысой сопке? Ну, рубят они там лес направо и налево и правил никаких не соблюдают. Что ты можешь сделать? Хорошо, хоть послали вежливо, дескать, не суй нос и не отвлекайся от своих обязанностей. Могли послать по полной программе, как в прошлом месяце. Везде рубят. Половина рубщиков – бандиты. Другая половина – под их «крышей». А если кто сам по себе, то, глядя на такие порядки, тоже от бандитов не отстает. Иногда шустрит тут ментура, кого-то останавливает на дорогах, даже арестовывает лесовозы. Но потом и лесовозы те дальше себе лес трелюют, и владельцы их не чахнут. А местные, подрядившиеся на лесоразработки, орудуют так, будто и для них тайга не дом родной, а голые кубометры.  С другой стороны – жить-то людям нечем. Потому и пашут на воровских делянах. А с кем поведешься, от того и наберешься. Егерь спрашивал иногда у поселковых: «Мужики, рыбы и зверя давно нет, когда все вырубим, чем жить будем?» Мужики мялись: «Чего загадывать? Здесь издавна золотишко попадалось. Авось, на него перейдем.» Никто ни о чем и не загадывал, жили, как последний день.

Если бы еще «уазик» не сдох. Но он сдох. До Лысой подбросил попутный лесовоз, а обратно попутка не попалась.

Егерь снял фуражку, утер со лба пот, покосился на вершину сопки, окончательно заслонившую солнце. С низины потянул вечерний ветерок и принес с собой облачко последней мошкары. Привычный егерь только вяло отмахнулся. Вместе с ветром дошел запах старой гари. В этом году, слава богу, пожаров  случилось не много. Но, не исключено, что еще будут. Рубщики подпалят – от окурков, от костров, от их чертовых машин. Где только набрали такой техники?! Ползет по тайге чудище на каких-то пухлых, некруглых колесах, во все стороны у него захваты,  крановые стрелы, впереди пилы. Ревет, деревья падают, сзади остается голое место. С другой стороны, чего удивляться? Лес дорог. Наворовали, продали, накупили этих самых чудищ, чтоб еще сподручней воровать.

Тайга теперь горит каждый год – с ранней весны до глубокой осени. В прошлое лето огонь чуть не перекинулся на поселок. А соседний пожаром все-таки накрыло. Больше половины домов сгорело. По радио егерь слышал, что помощь пострадавшим так и валит отовсюду. А на самом деле, как маялись люди, так и маются. Многие разъехались. Ясно, что каюк поселку, больше не поднимется. А пожары еще и потому, что климат будто взбесился. То все лето сушь, то ливни пронесутся и за ними опять сушь. Или оттепель по зиме, с крыш капает, а как мороз вернется, в тайге такой наст нарастет, что никакой сохатый под ним не дороется до корма. В прошлом декабре гроза была – с громом и молнией. Бабки перепугались, да и мужики ежились: что за дурные чудеса?! Надломилось что-то в природе. И в жизни надломилось. А главное – в самом человеке.

Егерь посещал каждую новую деляну, лишаем проевшую тайгу.  Не затем, чтобы качать права, которых у него не было. Просто от далекого рева трелевщиков в душе саднило, и он, будто по зловещему зову отправлялся взглянуть, где и как еще крушат его привычное царство мира и покоя.

Началось не так давно. До этого сколько лет здесь прожил, будто в параллельном мире. То, что доходило из городов: вранье, реформы по преобразованию свалки в помойку, выборы никого из никого, борьба с бедностью через ликвидацию бедных – все разбивалось о стену тайги, вязло в ее чаще, пусть и поредевшей, но пока  надежно обороняющей от мирского безобразия. Жилось туговато, но спокойно для души. Почти честно. Но и сюда добрались со своими тракторами и японскими трелевщиками, вгрызлись в лес, изуродовали свежими просеками, изломали вековую тишину. А поделать ничего нельзя. Какие уж тут охотничьи угодья?! Придется просить перевода куда-нибудь подальше в глушь, чтоб хоть сколько-то еще  пожить в тишине…

Егерь, вздохнув, зашагал дальше. Быстро смеркалось. Он прикинул: до ночи в поселок не успеть. Тащиться в темноте неохота: устал, дорога ухабистая и конца ей нет. А тут еще эта история…

Егерю грозили не раз. Он на угрозы поплевывал, понимал, что люди эмоции выплескивают. Да и не таков он, чтоб голыми руками его взять. Но последний случай не шел из головы.

 Он, конечно, загнул не по своим правам. Остановил «джип» и трехосный «Урал» военного образца, объявившиеся в поселке: кто такие, откуда, зачем? Из машин повылезли ребятки. Сразу было видно, что за ребятки – по одежке и выговору. Его ведь участковый предупреждал: с общаковской братвой из Пионерска на рожон не лезь. Но эти оказались совсем борзыми. Слово по слову, когда «джип» попер прямо на егеря, тот скинул с плеча карабин и, не раздумывая, продырявил передние колеса.

Ребяткам скулы свело. Но решили, видно, что посреди поселка разборки устраивать не стоит. Их главный процедил: «Ты, козленыш, в лес лучше не ходи. За первым кустом встречу.» И скомандовал подручным менять простреленные скаты. Егерь, оглянувшись по сторонам, заметил над заборами макушки любопытных. Наблюдали, притаясь. В случае чего, никто на выручку не придет. Ты при власти, сам заварил, сам и расхлебывай. Егерям ведь, как и ментам, в охотничьих краях при встрече  первыми кивают, а в спину – кукиш.

Так пригрозил братан, что егерь понял: не пустые слова. На всякий случай позвонил в головной поселок Индустриальный, в отделение милиции. Но до Индустриального сто километров. Пока там раскачались, пока прислали участкового из соседнего села, братки, поменяв колеса, давно укатили. Прибывший старлей побродил по деревне, потолковал с народом, попенял егерю за горячность и превышение должностных полномочий. А на прощание, глядя в сторону, проворчал:

– На хрен ты с ними схлестнулся?! Больше всех надо? Они ж не погулять сюда привалили. Бабки делать. А если кто им бабки делать мешает, они порожних базаров не разводят. Осторожнее, смотри…

С тех пор егерь старался не оказываться в глухих местах затемно. Тем более, что «джип» тот еще не раз мелькал в поселке. Егерь окольно узнал, что ребятки перетирают с местным лесхозом, где бы нарезать деляны. Добычливые участки  поблизости уже заняты. Но ничего, для таких место непременно найдется…

До темноты оставалось совсем немного. И, как на зло, ни одного лесовоза. То снуют туда-сюда, как мухи над сортиром, а тут запропастились. Над дорогой повисла пропитанная потаенными звуками лесная тишина. Она неуловимым эхом отдавалась от склона сопки, и казалось, что под темнеющим небосводом вместе с сумерками сгущается таинственный шепот. То ли засыпающие кроны деревьев издавали его, то ли потревоженные людской возней таежные духи, в которых не верил ни егерь, ни сами аборигены, некогда им поклонявшиеся. Теперь аборигены больше бутылке поклонялись. А те, что похитрей да поразворотливей – «баблу». «Деревянные» пересчитывать в «зелень» научились не хуже пришлых лесодобытчиков.

За поворотом дороги на егеря глянул черный провал в стене зарослей. Старый зимник, ведущий через падь к поселку. Если свернуть на него, дорога вдвое короче. Но егерю сворачивать не хотелось. Он остановился, достал сигареты, неторопливо закурил. Отсыревшая «Прима» затрещала, вспыхивая искрами.

По старому зимнику почти никто не ходил и не ездил. Его пробили лет десять назад на месте старой охотничьей тропы. Охотиться в этих местах стало особенно не на кого, кроме зайцев и прочей мелочи, тропа заросла, но так и подзуживала проложить короткую дорогу. Леспромхоз, который тогда еще не окончательно развалился, взялся за дело.

Еще в самом начале, когда принялись рубить просеку, старый промысловик, который здесь родился и прожил безвыездно, подошел к старшому и завел какой-то смутный разговор. Дескать, не надо бы этого делать. Почему? Старик мялся, смотрел в землю: не надо и не надо, и все тут… В конце концов старшой вытянул из него: мол, место нехорошее, аборигены его обходят, потому и тропу давно забросили. Происходят там, в глухой середке пади, странные дела. Плохое там иногда случается. И незачем туда без нужды соваться, чащу тревожить.

Старшой, из местных, эти сказки слыхивал не раз. Он похлопал охотника по плечу: шел бы ты себе, дед, и людям голову не морочил!

Дорогу проложили, попользовались ею года три, а потом ездить перестали. Сказки сказками, но водители говорили, что и в самом деле что-то неладно в тех местах… Насчет пропавшего лесовоза следствие сделало свои выводы. Но шоферам они были до лампочки. С тех пор по зимнику ходили только петли на зайцев ставить, да и то не часто.

Егерь потоптался в раздумье. Сплюнул. Высшее гуманитарное образование имеем, а мурашечки по спине все равно бегают. Ну, случалось кое-что… Так мало ли в тайге чего случается, что запросто не объяснишь. Не в чертей же верить и здешних духов! У костра ночевать без теплой одежки прохладно, а по лесовозной дороге еще топать и топать. (И не известно, не караулит ли кто за ближайшим кустом с «Сайгой» на взводе.) По старому зимнику хоть заполночь доберешься, и засаду там никто устраивать не станет.  Сколько хожено по тайге за эти годы! Кроме медведя, тут и опасаться некого. Но медведь сейчас, в разгар осени, не опасен.

Егерь тщательно затоптал окурок и направился к черному провалу в зарослях.

Чем дальше он шагал, тем становилось темнее и тише. Будто не вечер был тому причиной, а что-то иное, витавшее над глубокими колеями старой дороги. Егерь ступал осторожно, вглядываясь в густеющий сумрак. Наконец не выдержал, достал фонарик. Узкий луч  электрического света запрыгал по колдобинам, по косматым стенам зарослей по сторонам. Егерь усмехнулся: сократил путь, называется. Что по окольной было топать, что по этим буеракам брести! Но поздно возвращаться.

Егерю не впервой было хаживать затемно по глухим лесным дорогам. Не пугали его ни тени, ни шорох за ближними кустами. Но сейчас на душе стало тревожно, будто перед грозой. Мрак сгущался над зимником, а вместе с ним и какое-то непонятное томление. Сзади пришла волна прохладного ветра. Егерь прислушался. Странный это был ветер. Он взъерошил волосы на затылке, проник под энцефалитку, но не шевельнул ни единого листа, не заставил качнуться ни одну ветку. Этот диковинный ветер словно  подталкивал: иди…

Ничего другого и не оставалось. Метров через сто впереди вдруг возник и разгорелся неяркий свет. Он пробивался сквозь гущу ветвей, падал под ноги молочно-белыми, дымными полосами. Егерь замер. Когда сияние окрепло, он увидел справа, совсем рядом, какую-то шероховатую поверхность, вертикально уходящую ввысь. А, приглядевшись, понял, что это  гигантский ствол дерева во много обхватов, похоже, кедра, но такого, какие в этих местах извели давным-давно. Лишь глубоко в тайге, за много километров, егерю доводилось встречать похожие реликты.

Сияние разгоралось. Стало видно, что слева от дороги высится ствол другого такого же великана, а дальше необъятные стволы выстраиваются один за другим, словно неправильная колоннада, и пространство между ними все наливается и наливается белесым свечением.

Тишина взорвалась странным звуком. Егерь едва не присел от неожиданности. Опытное ухо подсказало, что это крикнула какая-то птица. Но он знал наверняка, что птиц с такими чужими, пронзительными голосами в этих краях отродясь не водилось. Высоко над головой лениво захлопали огромные крылья,  крона лесного гиганта отозвалась недовольным бормотанием, и неведомое пернатое, всколыхнув мощными взмахами воздух, взмыло в непроглядную высь.

Ничего подобного здесь быть не могло: ни тысячелетних деревьев, на месте которых даже пни давно сгнили; ни птицы Рух, приблудившейся из арабских сказок; ни света в ночи, исходящего ниоткуда. Егерь попятился. Из сияния вдруг поползли клубы тумана, стелящегося у самой земли, приблизились, лизнули сапоги. Егерю показалось, что перед ним начинает распахиваться некое невидимое до той поры пространство, залитое нездешним светом, чуждое, пугающее. Он повернулся и, не раздумывая, бросился бежать.

Проваливаясь в дорожные колеи, спотыкаясь и падая, он не заметил, как вновь сгустилась непроглядная темень, погасив далеко позади неведомое сияние. Он все бежал и бежал по заброшенной дороге, мечтая лишь об одном: побыстрее выбраться обратно на лесовозную грунтовку. Плевать, сколько придется по ней топать; плевать, даже если за каким-то кустом притаилась засада. Выходило, что слухи про «нехорошее место» возникли не от избытка выпитого самогона.

Егерь долго бежал, ничего не замечая вокруг. Наконец, выбившись из сил, остановился. Его окружали привычные низкорослые заросли, над которыми угадывались верхушки черных кольев: стволы погубленных пожарами  деревьев – обычных, а не из Берендеева царства.

Егерь перевел дух. Сколько еще до лесовозной дороги? По ней километра через два есть старый карьер, где раньше добывали щебень. От рабочих остался вагончик. Он весь проржавел и почти развалился, но хоть какая-то крыша над головой. Там и заночуем.

Егерь тронулся с места и вздрогнул. Впереди опять блеснул свет. Волосы на голове шевельнулись, но, собрав волю в кулак, он пересилил страх и двинулся дальше. Свет впереди был едва заметен и совсем не походил на странное белесое сияние. Тусклый желтый огонек то пропадал, то снова проглядывал сквозь заросли. Вскоре стало ясно, что где-то вдалеке мерцает одинокая электрическая лампочка. Поблизости от нее проклюнулась другая, потом третья. Егерь ускорил шаг.  Идти мешала густая, в человеческий рост, осока, подмявшая под себя старую дорогу. Но егерь отчетливо помнил, что никакой осоки здесь не было, когда он свернул с лесовозной грунтовки. Сейчас продраться через невесть откуда взявшийся травостой удавалось с трудом. Странно. И что там за огни впереди? Это никак не походило на остановившийся лесовоз. Или даже колонну лесовозов.

Проломившись через осоку, егерь встал, как вкопанный. Протер глаза. Над головой мерцали знакомые созвездия, а луна запуталась в редком неводе перистых облаков. Все было как всегда: неодолимый покой засыпающей тайги, шепот тишины, мягкие дуновения ночного ветерка.  Все было в полном порядке, а недавнее наваждение могло показаться сном… Если бы впереди не лежал поселок.

Егерь вгляделся пристальнее. Знакомые очертания строений; улицы, вдоль которых теплились редкие фонари. Народ уже спал, окна домов запечатал мрак. Но  ошибки быть не могло. Двигаясь в противоположном направлении, егерь попал в поселок, от которого, как ему казалось, он удалялся. Но, даже двигаясь в правильном направлении, невозможно было дойти за такое короткое время.

Егерь был уверен, что ничего не перепутал. Как он мог перепутать?! Для этого ему пришлось бы пройти сквозь нездешнее сияние, сквозь строй призрачных деревьев, которых просто не существовало. 

Чувствуя противную слабость, он потряс головой и побрел к близкой околице.

2

В прихожей раздался звонок. В голове у Рязанцева он отдался болезненным толчком. Рязанцев сморщился, потер пальцами залысины на лбу и отправился открывать. Повернул ключ в замке, даже не спросив, кто там – грабить в квартире все равно нечего.

На пороге стояла Лариса. Она была хороша, как обычно, и от этого Рязанцев почувствовал злость. Строгие брючки, строгая белая блузка под безрукавкой из тонкой кожи. Рязанцев прикинул, на какую сумму в «уе» тянет эта простота от Версаче или Кардена, или, черт знает, от кого еще. Косметика у Лариски была подстать. Гостья  раздраженно крутила на пальце брелок с ключами от «Паджеро».

– Можно войти?

– Все равно ведь войдешь, – буркнул Рязанцев.

– Ясное дело!

Лариса, миновав захламленную прихожую с отставшими обоями на стенах, проследовала в комнату. Поколебавшись между проваленным диваном,  разукрашенным подозрительными пятнами, и раскладушкой (больше присесть было некуда), Лариса примостилась на край стола.

– Осторожно, – предупредил Рязанцев, – у него одна ножка отломана.

– Послушай, – очень спокойно начала Лариса, но за ее спокойствием угадывалось  кипение. – У меня чертова уйма дел. У меня проблемы каждый день. Я понимаю, тебе плевать. Ты даже про сына не вспоминаешь. Но, чтоб ему в Англии учиться, кто средства добывает? Думаешь, мне приятно через десятые руки  узнавать, что ты прогорел, остался без квартиры и ошиваешься по каким-то берлогам? Зачем ты связался с Ринатом? Ты не знал, кто он такой? Неужели нельзя было у меня спросить? Ты решил развестись – твое дело. Но это обязательно – показывать, как ты меня презираешь?

– Ладно, не начинай, – проворчал Рязанцев.

– Я и не начинаю. Но люди у меня за спиной шепчутся, дескать, я тебя, такого талантливого, не поняла, выперла, оставила ни с чем.  Тебе это в кайф?

Рязанцев разозлился.

– Бедолажка! Я твою репутацию порчу! А когда ты, балдая, раскатывала на джипах со своими трахальщиками, когда по неделе дома не появлялась, когда обращалась со мной, как с ничтожеством, – с репутацией все было в порядке?!

– Мои трахальщики родились и по сей день витают лишь в твоем больном воображении, – устало сказала Лариса. – Писал ты свой роман – я тебе мешала? Понимаешь, это рашен бизнес. Чтоб в нем не пролететь, надо мотаться черт знает где и с кем. И коньяка иногда выжрать, и вообще осволочиться. Траханье тут ни при чем. Сам разве не понял, когда в дело сунулся?

– Я всегда зарабатывал столько, сколько мне было нужно, а ты…

– А я хочу зарабатывать столько, сколько умею. Я не популярная журналистка, мне благодарные читатели не названивают. И романов я сочинять не могу. Но домохозяйкой при мятущемся гении быть не желаю!

Ларискино кипение прорвалось наружу. Так в последнее время всегда случалось, едва они принимались выяснять отношения. Рязанцеву это осточертело.

– Короче! Ты зачем явилась?

– Короче! Собирайся и поехали из этого бедлама. Поживешь пока дома.

– Еще чего!

– Ну, раз мы такие гордые, можно на даче. Я тебе куплю квартиру. На хоромы не рассчитывай, однокомнатной недалеко от центра тебе хватит. Не лезь больше в бизнес, это не твое! И перестань бегать от врачей. На лечение деньги тоже найдем, нечего из себя мученика корчить!

– Знаешь, – сказал Рязанцев, – мы с тобой, как папуас с эскимосом – полное взаимонепонимание на базе исходных представлений. Мне от тебя ничего не надо. И никого я из себя не корчу. Я хочу… Я ведь тебе сто раз объяснял. Знаешь песню? Не стоит прогибаться под изменчивый мир, пусть этот мир прогнется под нас. Вот хочу, чтоб он под меня прогнулся.

– Ты что, такой наивный – по песенкам жить?!

– От тебя требовалось только одно: не втыкать мне нож в спину!

Лариса обхватила голову руками, прошипела:

– О, ч-черт!

В кармашке ее кожаной жилетки пропел мобильник. Лариса поднесла к уху крохотный аппаратик.

– Да!.. Как это он застрял?! На таможне ведь все порешали… Ты Тараканову звонил?.. А зачем туда бегать?! Там глухо, как в танке… Сашка где? Вы что, совсем ничего не соображаете?.. Найди Сашку немедленно. Я сейчас буду.

– Коля, – терпеливо сказала Лариса, пряча мобильник, – мне сейчас некогда…

– Тебе всегда некогда.

Она пропустила упрек мимо ушей.

– Мне надо ехать. Если я буду рассусоливать, пролечу покруче тебя. В случае чего, с моими долгами квартирой и машиной не расплатишься. Вечером заеду. Не глупи. Никогда я тебе не изменяла, да ты и сам, я думаю, об этом знаешь. Показным опущением на дно ты никому ничего не докажешь. На уличные самосожжения нынче всем плевать – времена такие и нравы. Надо выбираться и как-то начинать сначала. Иди к своему редактору, вернись в штат. Я с ним недавно столкнулась на одном банкете: он, понимаешь, сожалеет, что ты от газеты отошел. Шут с тобой, я к тебе не лезу. Ищи свое. Но от помощи не отказывайся.

Она хотела добавить что-то еще. Но не добавила. Возможно, этих непроизнесенных слов Рязанцеву и не хватило.

Закрыв за Ларисой дверь, он уселся на диван, болезненно потирая виски. Потом потянулся к телефону, который, как ни странно,  еще не отключили за неуплату.

На том конце провода долго не откликались. На десятом гудке в трубке  мурлыкнул женский голосок.

– Да-а…

– Привет. – Рязанцев постарался изобразить жизнелюбие.

– Привет. Ты где пропал?

– Я не пропал. Так, временные сложности.

– Ничего себе – сложности! Говорят, без квартиры остался.

– Ну, квартира в наше время не проблема для умного человека. Сегодня ее нет, а завтра коттедж. Пока у приятеля пришлось покантоваться, запиши телефон… Вчера звонили из Питера, из литературного агентства. Я тебе говорил, что засылал туда рукопись. Так вот, обещают прислать договор. Если меня их условия устроят, обязуются воткнуть в приличное  издательство. Я поинтересовался, на какие деньги можно рассчитывать? Знаешь, той суммы, что они назвали, хватит, чтоб спокойно закончить новую книгу.

В трубке повисло молчание. Рязанцев сморщился, проклиная себя за вранье насчет агентства. Никто ему оттуда не звонил вот уже пятый месяц после отсылки рукописи. И, скорее всего, не позвонит никогда. 

– Катюша, ау!

– Я здесь, – сказал голосок в трубке. – А в газету вернуться ты не хочешь?

– Да я из нее и не уходил, ты же знаешь! Просто теперь на договоре. Чтоб не  выматывать каждый день из себя проклятые строчки. Строчки, строчки… За них – копейки. И так всю жизнь? Если получится с изданием книги…

– Я забыла, у тебя когда день рождения?

– А что? – Рязанцев назвал дату.

– Ну, подарок сделать… Сорок тебе уже. На фиг эти прожекты с агентствами, издательствами. Хочешь, я тут у нас в фирме поговорю. Нам сотрудник по связям с  общественностью требуется. Тебя, точно, возьмут. И зарплата хорошая.

– С чего это ты так уверена, что возьмут?

Катя не уловила его тона.

– Тебя по газете знают. У нас некоторые номера с твоими статьями таскали-таскали…

Рязанцев опять вцепился пальцами в саднящие виски.

– Катюша, как с твоим отпуском?

– С той недели пойду.

– У меня в Приреченском районе есть приятель, егерь. В таежном поселке живет. Не какой-то богодул. Вместе университет заканчивали, его на кафедре оставляли работать. Но так получилось... Печальная история, потом как-нибудь расскажу. Я ему письмо написал, что хочу в гости нагрянуть. Надо отдохнуть от всей этой ерунды, с мыслями собраться. А там сопки, тайга, озеро рядом. Он пока не ответил, но я уверен, что не откажет. Поехали вместе. Ты такой красоты в жизни не видела.

Катя помолчала.

– Ты там бывал?

– Не приходилось.

– А говоришь – красота. И что я там буду делать? Комаров кормить, коров доить?

– При чем тут коровы? Мы же отдыхать поедем. Да и нету у него никаких коров. А Дениску бабушке можно оставить.

Опять повисла пауза.

– Мне в отпуске надо ремонт доделать, – сказала наконец Катя. – Я же одна не могу, а за мастерами, если не присмотришь, они такого наляпают.

– Да помогу я тебе твои обои наклеить.

– Обои – фиг с ними. Да и какой из тебя наклейщик?! Мне обещали зеркальный шкаф-купе поставить – недорого. И окна надо менять. В  ванной все течет. Я думала, ты сколько-нибудь подкинешь. Но какие у тебя теперь деньги?!

– Давай, я все-таки перееду к тебе, – устало сказал Рязанцев.

– Ты же знаешь, что пока нельзя. Я ведь рассказывала: мой бывший, козел такой, везде орет, мол, я ей ради сына свою квартиру оставил, пусть радуется, но если кого-то приведет, в суд подам на раздел жилплощади. Надо подождать, пока срок подачи иска истечет.

Рязанцев с самого начала знал, чем окончится их разговор. И еще он знал, что никогда не переедет к Кате – для своей и ее же пользы. Зеркальные шкафы, пластиковые окна, бразильские телесериалы и «Фабрика звезд», которые всецело занимали Катю помимо ее работы, свели бы Рязанцева с ума в первый же месяц. С Катей у него был прекрасный секс, до и после которого – пустота.

– Ладно, – сказал Рязанцев, – строй свои шкафы. А я съезжу.

– Ты бы лучше к врачу сходил. Голова болит?

– Она у меня уже семь лет болит. А то не болит. Мне умный телемастер как-то посоветовал: не чини того, что  работает.

– Но у тебя же там…

Он не дослушал.

– Ладно. Пока. Перезвоню.

И дал отбой.

Из прихожей донеслось поскрипывание ключа в замочной скважине. Дверь распахнулась, и в квартиру ввалился хозяин, приютивший Рязанцева в час невзгод. Отчего было и не приютить собрата по перу? Жил человек одиноко, жена от него ушла. Потому что был когда-то хорошим журналистом, да подсел на стакан.

– Я думал, ты на работе, – приветствовал пришельца Рязанцев.

– Да в нашей брехаловке сдал заметку и гуляй себе! – Хозяин квартиры, шелестя истрепанным полиэтиленовым пакетом, шмыгнул на кухню. – Может, по рюмашке?

– Нет, спасибо.

– А я расслаблюсь. Продолбался с очерком – нервы на взводе... Не передумаешь?

Рязанцев отмахнулся. Он знал, что ни с каким очерком человек не долбался. Потому что в ведомственной газетенке, где он ныне состоял, отродясь никаких очерков не печатали. Просто с утра опять хотелось опохмелиться. Ну – его дело. Взрослый дядя, поздно перевоспитывать.

Хозяин вдруг явился из кухни, распространяя свежий перегар и помахивая  почтовым конвертом.

– Чуть не забыл. Табе пакет!

– Не табе, а вам, – вяло подыграл Рязанцев.

– А нам-то он на хрена! – довольно гыгыкнул хозяин. И, всмотревшись в обратный адрес, удивился: – Поселок Учум Приреченского района. Даже не слыхал о таком. Как они тебя здесь нашли?

– Я туда писал и дал твой адрес.

– А-а. Бабе, наверно?

– Деду. – Рязанцева коробило качество юмора коллеги, которое все заметнее становилось обратно пропорциональным количеству выпитого.

– Ну так что? Может, все-таки это самое?..

– Давай, я с тобой посижу, чтоб не одиноко хлебать, – предложил Рязанцев, распечатывая конверт. В нем обнаружился тетрадный лист с единственным словом, выведенным синей пастой: «Жду».

3

Коля Рязанцев и Володя Павлов учились на одном факультете Удачинского университета, хоть и на разных курсах. Павлов был на два года старше. Здоровались в коридорах альма матер, но большой дружбы между ними не водилось. Рязанцев к этому времени уже вовсю публиковался в краевой молодежной газете, которая еще не переключилась с вранья про студенческие стройортряды на выдумки про сексуальных маньяков и даже печатала иногда сочинения начинающих литераторов. Рассказы и стихи принесли Рязанцеву первую  известность – как он не без кокетства  выражался, в масштабах ближних огородов. За Николаем утвердилась репутация юного, подающего надежды дарования.

Павлов предпочитал науку. На последнем курсе он женился и после госов остался на кафедре – ему давно прочили аспирантуру. Когда родилась дочка, молодой семье выделили отдельную комнату в общежитии. Рязанцев при встрече привычно протягивал Павлову руку, но теперь с некоторой опаской студента перед «преподом». 

Перед своим выпуском женился и Николай – на Лариске, студентке другого факультета. Она и тогда была жутко красива и сексуальна, а Рязанцеву казалось, что у будущего писателя и публициста жена должна быть именно такой – чтобы обрамлять талант.

А через пару лет до Рязанцева, работавшего в той самой  «молодежке», дошла страшная весть: жену и дочку Володьки Павлова смел на пешеходном переходе какой-то пьяный водила из народившихся кооператоров. Они поголовно обзавелись потрепанными «иномарками», а некоторые в угаре «второго нэпа» решили, что никакие законы им не писаны, включая правила дорожного движения.

На похоронах на Володю было страшно смотреть. Он сам походил на живой труп из фильма ужасов: за все время не проронил ни слова и вообще плохо отражал происходящее. Его опекали близкие. Рязанцев в их число не входил да и не стремился прикоснуться к  чужому горю. Какой-то брезгливый страх заставлял его держаться в стороне. Когда вернулись с кладбища, Николай на поминки не пошел, отправился с бывшим сокурсником в одну из расплодившихся забегаловок – снимать стресс. Там, под коньячок, душераздирающие картины погребения расплылись, а разговор о переменах, со всех сторон напирающих на замшелый сруб действительности, окончательно стер их из памяти.

Через день-другой Рязанцев почти забыл о трагедии.

То, что произошло дальше, он всегда считал случайностью, хоть многие полагали, что это судьба.  Неделю спустя Николаю поручили сделать репортаж о молодежном дискуссионном клубе под выразительным по тем временам названием «Взгляд». Клуб, едва народившись в стенах родного университета, немедленно схватился с  администрацией вуза, и гласность, которую с упоением отстаивали мятежные участники дискуссий, явилась им на помощь в лице молодежной газеты.

В поисках клубных активистов Рязанцев бродил по этажам общаги, но вместо борцов за демократию ему все время попадались какие-то сонные девицы, прогуливающие лекции после веселой ночи. Редкие номера на дверях окончательно все запутали.

Николай толкнул одну из дверей, шагнул в комнату. И обмер. То, что он увидел, походило на кошмарный сон: в веревочной петле, привязанной к трубе, проходившей под потолком, конвульсивно билось человеческое тело. Рядом валялся опрокинутый стул.

Поборов остолбенение, Николай бросился к висельнику, обхватил слабо брыкающиеся ноги и приподнял тяжелое тело. Ужас и отвращение помешали сперва сообразить, в какое положение он попал: поддерживая человека в петле, невозможно освободить его из удавки. Но нельзя же до бесконечности изображать кариатиду. Инстинкт подсказал простейший выход:  Рязанцев завопил что было мочи, такого крика не услышать просто не могли.

Николай с трудом припоминал впоследствии, как в комнату вбежали люди, подставили стул, на который кто-то взгромоздился с ржавым кухонным ножом в руках. Рухнувшее тело бережно подхватили и перенесли на кровать. Кто-то рявкнул: «Отвалите, бля! Искусственное дыхание делать!..»

Рязанцев, колотясь от озноба, бесцельно топтался посреди комнаты, пока не приехала «скорая». Когда койку окружили медики, висельник уже дышал ровно, хоть и не пришел в себя. После уколов и прочего, врач обернулся.

– Кто его нашел?

Указали на Николая.

– Ну, парень, он тебе по гроб жизни обязан. Вовремя ты. Возможно, и дураком не останется.

Только тут до Николая дошло, что тело на койке – не кто иной, как Володька Павлов. И нет никакой загадки в его попытке расквитаться с жизнью.

…Рязанцев, проклиная все на свете, месяц пожинал славу. Он, действительно, поспел в самый раз. Асфиксия и вызванное ей кислородное голодание мозга оказались краткосрочными и не привели к тяжелым последствиям. Спасенные из петли в первые дни нередко ведут себя, как идиоты, а иногда умственные расстройства остаются на всю жизнь. Павлова бог как будто миловал. В больничной палате он вскоре очнулся и, хоть разговаривать ни с кем не хотел, никаких явных отклонений у него не наблюдалось.

Рязанцева без конца уговаривали навестить Володю. Но лишь представив сцену: избавитель у ложа спасенного – Николай  отказывался наотрез.

А вскоре до него дошли слухи, что Павлов, оклемавшись, всех удивил: оставил кафедру, начатую кандидатскую, поступил на какие-то курсы и, окончив их, уехал егерем в глухую тайгу. Куда именно – никто толком не знал. Николай только пожал плечами: хорошо, хоть в монастырь не подался.

Через несколько месяцев ему пришло письмо. Прочитав обратный адрес, Николай удивился. Никаких знакомцев в неведомом Учуме у него отродясь не бывало. Письмо оказалось от Павлова.

Здравствуй.

Долго раздумывал, писать или нет. Когда узнал, как все было, я тебя проклял – за то, что помешал уйти. Не знаю, есть Бог или нет, но оставалась надежда ТАМ встретиться с НИМИ. Потом понял, что не прав. Прости. Значит, суждено все начать заново и прожить другую жизнь. То, чему нас учили и чему я потом стал учить других – сплошное вранье. Значит, врать больше не надо. Здесь, где я живу, не врут.  В городе я умер, а здесь опять родился. И тут ОНИ гораздо ближе ко мне. Спасибо тебе. Захочешь, приезжай в любое время – порыбачить, отдохнуть. Если что-то случится, обязательно позови. Не люблю оставаться в должниках.

С тех пор прошло много лет. Рязанцев так и не собрался в гости к Павлову. Тот  иногда присылал поздравительные открытки на праздники. Николай спохватывался и писал в ответ шутливо-извиняющиеся письма. Странно, он, вопреки здравому смыслу, испытывал некое неосознанное чувство вины перед бывшим однокашником. Быть может, из-за того, что его собственная жизнь складывалась вполне удачно. Но если заглянуть глубже, виноватое ощущение происходило от другого: Рязанцев не мог забыть судорожного спазма отвращения, который испытал, поддерживая дергающиеся ноги висельника. Он старался не вспоминать, как в ту секунду в голове мелькнула мысль: на кой черт я сюда сунулся… или хотя бы позже… Он не сделал ничего плохого, его  считали героем. Но он-то знал, что он не герой.

Изредка они встречались – по случайности и на считанные минуты. С каждым разом Павлова узнать становилось трудней. Он окончательно превратился в таежника, не сохранив во внешности и следа от былого. Речь его тоже изменилась, в ней смешались таежный говор и обороты несостоявшегося кандидата наук, причем первое все более преобладало над вторым. Они обнимались. Володька неизменно звал в гости. Николай обещал и сам верил в то, что приедет. Но жизнь вела их разными дорогами.

4

Железнодорожную станцию отделяли от Приреченска полтора десятка километров. Выходя из вагона, Рязанцев прикинул, как ему теперь добираться до Учума. С вокзала в город ходил автобус, а там, наверно, придется катером.

Он, ежась от утренней прохлады, вскинул на плечи новенький рюкзак, одернул ветровку и направился к автобусной остановке. У края перрона дорогу ему преградил рослый бородатый мужик. Рязанцев хотел его обойти, но незнакомец сделал шаг в ту же сторону.

– Извините… – сказал Николай.

– Не извиняем, – мужик сгреб приезжего в объятия. – В упор уже не узнаёт!

– Володя?! – накрепко зажатый Рязанцев только и смог, что хлопнуть приятеля по спине. – А я соображаю: на собаках к тебе сподручней или на оленях?

– На такси. – Владимир отпустил гостя и указал на припаркованный у края остановки пыльный «уазик». – Вишь, лэндкрузер поджидает. Я тебя тоже не сразу признал. Исхудал, черт.

– Ты как здесь оказался?

– Был вчера в Приреченске, дай, думаю, позвоню. Хорошо, ты адрес и телефон в письме указал. Мне какой-то балдой мужик ответил, что ты уже уехал. Я и решил встретить. А то еще заблудишься.

Рязанцев критически оглядел раздолбанный УАЗ.

– Казенный?

– Ага, дождешься! Купил по дешевке, когда леспромхоз обанкротился и пошел с молотка.

На развилке трасс «уазик» свернул направо, в сторону Индустриального, и резво побежал по асфальтовой полосе.

– Ишь ты, какая дорога приличная, – удивился Рязанцев.

– Олени все подохли, пришлось заасфальтировать, – объяснил Павлов. – Вы там, в крайцентре, совсем одичали.

По обеим сторонам тянулось унылое мелколесье. Прошлогодние гари, заросшие высокой травой, топорщились черными кольями сгоревших стволов.  Окрестности нагоняли бы тоску, если бы не осеннее разноцветье листвы под прохладным солнцем, взбирающимся на густо-голубой небосвод,. Мелькнувшие в стороне очертания придорожного поселка резанули глаз развалинами какого-то промышленного сооружения – пустые окна, крошащийся бетон, красное от ржавчины железо.

– Невеселые у вас пейзажи, – сказал Рязанцев.

Павлов пожал плечами.

– В крайцентре, ясно море, жить веселей. Ты отчего так редко в газете пишешь?

– Вы тут еще и газеты читаете?

– Нынешние  читать вредно. Глисты в мозгах могут завестись. Но вашу поселковая администрация выписывает. Просматриваю иногда. Занятные  у тебя сочинения.

– Всю душу вымотали! Я в редакции на договор перешел, чтоб никакой обязаловки. Закидываю иногда материальцы, чтоб редакторат меня не позабыл. Попробовал бизнес, но… ты же письмо читал.

– Чем теперь думаешь заняться?

– Пока не знаю.

Павлов помолчал.

– Совсем здоровьишко прижало?

– Не без того.

Они опять какое-то время ехали молча. Затянувшуюся паузу нарушил Владимир.

– Ты в письме про корейца спрашивал. Есть у нас такой кореец, в соседнем с Учумом селе живет. Ты уверен, что у тебя… то самое?

– Ладно, Володя, давай без деликатностей. У меня дело такое. Семь лет назад начала побаливать голова. Я сперва не обращал внимания, потому что болело не регулярно, от случая к случаю. Позже думал – переутомился. В последнее время то пытался в Ларискин бизнес врасти, то кредитор со мной разборки затеял – сплошные стрессы, никакая голова не выдержит.

– Слыхал я, жена твоя теперь крутая бизнес-леди, – вставил Павлов.

– Да уж, куда круче. Я с ней развелся.

– Вот те здрассте!.. – Владимир хлопнул ладонью по баранке. – И чего ради?

– Потом расскажу. В общем, пошел к врачам, пообследовали. И направили в онкологию. Приятное такое, понимаешь, местечко! Там тоже просвечивали, анализы сдал все, какие можно, – кроме спермы! В итоге побеседовали мы с профессором – местное светило – и он огласил приговор: дескать, есть у вас опухоль в мозгу и, судя по всему, уже давно. Что давно – это и плохо, и хорошо. Злокачественная она или нет, сказать трудно, а череп сверлить не советую. Раз давно с ней живете, лучше не трогайте. Может, конечно, прогрессировать, а можете и еще двадцать лет протянуть. Одним словом, не чини, что работает. Я и не стал. Глотал всякие таблетки. Но вскоре опять прихватило – не как раньше, терпения нет! В Удачинске шикарный онкоцентр отгрохали. Но ходить туда, сам понимаешь, радости никакой. Начнут лучами прижигать, химией травить, головенку долбить. Непременно пройдут все болячки – мертвые не потеют. И тут мне одна журналистка рассказала про этого корейца…

– Так вот, про корейца, – перебил Павлов. – Он вообще-то врачеванием нелегально занимается. Ни образования у него, ни лицензии. Какая-то восточная медицина. А может и не восточная, и не медицина вовсе. Но люди его хвалят, потому что вроде помогает. Не знаю я, вылечил он кому-нибудь рак, но обращались к нему с таким диагнозом. Известно, определенный процент сам собой  выздоравливает. Ну, вот и у него кто-то выздоровел. Может, благодаря лечению, может – вопреки. Но молва разнеслась. Мы его  непременно навестим.

– Дорого берет?

– С тебя – ничего. Он охотник, в разные передряги попадал. А я его разок-другой выручил. Так что не волнуйся. Правильно сделал, что приехал.

5

«Уазик» проскочил Индустриальный, оставив позади его пятиэтажки и бездымные трубы полумертвого завода, перемахнул мост через неширокую речку, сбегающую с дальних сопок, и запрыгал по ухабам грунтовки, сменившей асфальт. Заросли по сторонам дороги сгустились и стали выше, пока наконец не превратились в настоящую тайгу.

Потом пошел глухой проселок посреди нетронутого березняка. От частого белостволья, образующего полупрозрачную чащу, зарябило в глазах. Вскоре машина выскочила на берег бескрайнего озера, свинцово поблескивавшего под полуденным солнцем. Вдоль берега, омытого ленивой волной,  шла автомобильная колея, и Павлов свернул на нее.

– Ты и забрался, – усмехнулся Рязанцев.

Они еще долго колесили по каким-то малопроезжим дорогам, то спускавшимся к воде, то взбиравшимся на склоны прибрежных сопок. За очередным поворотам у обочины объявился сине-желтый мотоцикл «Урал». Рядом торчал некто не первой молодости в поношенном милицейском мундире с погонами старшего лейтенанта, без фуражки и в белых кроссовках вместо форменной обуви.

– Участковый опять застрял, – сказал Павлов и, затормозив, высунулся в окно.

– Что, Лексеич, загораешь?

Милиционер пнул скат мотоцикла, подошел.

– Привет, Володя. Да чтоб он сгорел, этот драндулет! Его даже на металлолом не примут, а начальству начхать. Ты в Учум? Трос есть?

– Кто ж без троса ездит, – солидно ответствовал Павлов и распахнул дверцу. – Щас возьмем тебя на буксир, ментура несчастная.

– Разговорчики, гражданин егерь!

Пока тросом цепляли мотоцикл к «уазику», в безмолвии березняка вдруг возник гул автомобильного двигателя. А через минуту между стволов мелькнул мощный трехосный грузовик. Участковый с егерем дружно оглянулись. Грузовик приближался.

– Лексеич, – приглядевшись, сказал Павлов. – Однако, тот самый автомобиль.

– Какой?

– Ну, помнишь, ты приезжал, когда я у джипа колеса попростреливал? С ним эта самая техника была.

– Да?.. Стрелок, блин… Вот мы их сейчас заодно и проверим.

Участковый махнул рукой приближавшемуся грузовику. Но водитель, похоже, останавливаться не собирался. Когда сомнений в этом не осталось, участковый шагнул на дорогу, преграждая путь. Грузовик зашипел пневматикой и лениво затормозил, едва не толкнув бампером старлея. Тот обошел капот и взобрался на подножку. За ветровым стеклом, кроме водителя, маячили двое пассажиров, в кузове торчала пара мужичков рабочего вида. Они, любопытствуя, нависли над кабиной.

– Участковый уполномоченный Шувалов. Документы предъявите.

– Так ты не гаишник, чего бы я тебе предъявлял? – огрызнулся шофер.

– Дурачка не валяй. Здесь я тебе ГАИ. Водительское удостоверение! Цель поездки?

Тут участковый заметил в кабине что-то еще. Он спрыгнул с подножки, рывком распахнул дверцу, скомандовал:

– Всем выйти из машины. Прошупредъявить разрешение на оружие.

– Слушай, отвяжись, – подал голос один из пассажиров, молодой, наголо стриженный парень.

– Ребята, вы шутки не шутите, – предупредил участковый.

– А чо ты сделаешь? Арестуешь?

– Смотря по вашим действиям. – Старлей расстегнул кобуру. У Рязанцева при этом неприятно екнуло сердце.

Из грузовика вылез второй пассажир, плотный мужчина средних лет в новеньком военном «камуфляже». Он бросил водителю:

– Покажи ему права. – И подошел к участковому. – Я директор фирмы «Северный лес». Открытое акционерное общество. Мы тут решаем вопросы о лесоразработках. Все законно, все бумаги есть. Показать?

– Сначала разрешение на карабин.

– Гена, – прикрикнул директор на стриженого парня. – Где у тебя  разрешение?

Но смахивало на то, что у Гены никакого разрешения не имелось. Или он его дома забыл. Парень, набычась, остался молча сидеть в кабине. Директор поморщился.

– Товарищ старший лейтенант. Поверьте, с оружием у нас тоже все в порядке. Мы не браконьеры, мы дело делаем. Нам неприятности ни к чему. Мы планируем здесь обосноваться, обещаю, бумагу на карабин покажем в следующий раз.

– Ладно, – покладисто согласился участковый. – Покажете потом. А до тех пор я оружие обязан изъять. Молодой человек, сойдите с машины. – И, оглянувшись, позвал: – Понятые, сюда.

Рязанцев догадался, что это их с Павловым определили в понятые. Да уж, всю жизнь мечтал!

– Манал я такого понятого, – сказал стриженый Гена. Через ветровое стекло теперь стал виден ствол «Сайги». – Это тот егерь грёбаный, который нам колеса прострелил.

– Ну-ка не лайся! – вдруг рявкнул участковый. – Оружие сюда, быстро. Или статью хочешь схлопотать?

– Вы не пугайте, – вмешался директор. – Сами смотрите, чтоб неприятностей не схлопотали за превышение. 

– Заткнись, – посоветовал участковый. – Вы совсем пооборзели. Но тут вам не Пионерск: общак не рулит и братва не пляшет. Если не отдашь карабин…

– А ты иди и возьми, – ухмыльнулся Гена и вдруг выставил ствол «Сайги» из-за дверцы.

– Прекращай! – прикрикнул на него директор. – При людях…

– Ну, как знаешь. – Участковый медленно потянул из кобуры «пээм».

Рязанцев вдруг услышал рядом с собой металлическое лязганье. Пока он наблюдал за происходящим, у Павлова,  откуда ни возьмись, объявился в руках «эскаэс». Егерь передернул затвор армейского карабина и неторопливо направился к грузовику. У Николая противно заныло под ложечкой.

– Так, все! – поднял ладони директор. – Давайте без эксцессов. С вашим беспределом разберется прокурор.

– Разберется, куда ж он денется, – пожал плечами участковый. – Последний раз предлагаю добровольно сдать оружие.

Директор вскочил на подножку грузовика, схватился за ствол «Сайги».

– Дай сюда!

– Кончай! – Гена вцепился в приклад.

– Дай сюда, говорю. Потом разберемся.

Директор вырвал карабин, спрыгнул на землю, передал оружие участковому и  зыркнул на егеря.

– Ты-то чего встреваешь?

– Водительское удостоверение мне, – скомандовал старший лейтенант топтавшемуся в растерянности водителю. Тот послушно полез за пазуху.

Заглянув в «корочки», участковый сунул их в карман.

– Вот это делать вы уж совершенно права не имеете, – сказал директор.

– Да я по нынешним временам вообще никаких прав не имею, – развел руками  участковый. – Так что теперь, в жопу вас целовать? Приедете завтра на разбор, получите обратно. Если хорошо себя будете вести.

– Слушай, – сказал директор. – Чего ты хочешь? И егерь твой. Давайте договоримся. По триста рублей вам хватит?

– Да-а, – протянул старлей. – Какие мы с тобой, Володя, непредставительные. Вот нам и вся цена. Нет, чтоб хоть по триста баксов…

– Ну, это нереально, – начал директор. – Но давайте поищем приемлемый вариант…

– Все! – оборвал его участковый. – Завтра жду в одиннадцать утра. – И направился к «уазику», неся отобранную «сайгу» за ствол, как палку…

Когда грузовик скрылся за поворотом, Павлов усмехнулся.

– Примечайте, господин журналист. Говоря научным языком, интенсивные центробежные тенденции коррупционных процессов в периферийных зонах социума нарушают этико-психологическую константность и генерируют ментальное отторжение. В городе  обычно от трех сотен не отказываются. Пусть и деревянных.

– Ты, Володя, умняк свой нам здесь не накатывай, – проворчал участковый. – Знаем, что ты ученый человек, хоть и придуриваешься. Но, я тебе повторяю: осторожней! Мне они ни хрена не сделают. Не потому, что мент, а потому что местный. У меня родни кругом. Все охотники. Тронь, можно в тайге без вести пропасть, и никакой общак не поможет. А ты здесь один. В случае чего, фуражка не спасет.

«Уазик» опять выскочил на берег озера. Впереди, на склоне округлой сопки, нависшей над водной гладью, уступами лепились деревянные домишки. Иные сбегали к самой воде, кромку которой, будто вехи, помечали дюралевые моторки и  деревянные оморочки аборигенов, по традиции плоскодонные, но тоже давным-давно приспособленные под навесные движки.

– Приехали, – сообщил Павлов. – Обедать пора. У  меня дома кета жареная есть.

6

У края поселка, там, где озеро сливалось с рекой, на крутом уступе сопки стоял егерский кордон – просторная изба без внутренних  перегородок, с большой печью и двухъярусными нарами у стен. У окна приткнулись почерневший от времени и грязи письменный стол и сейф с не запирающимися дверцами. Но жил Павлов в своем доме под раскидистым тополем, с аккуратно возделанным огородом. Огород   Рязанцева удивил: сам, что ли, Володька развел такое земледелие?! Впрочем, за столько лет да не научиться?!

– Один живешь? – спросил Рязанцев на второй день после приезда.

Владимир кивнул.

– Не обидишься, если спрошу, – почему?

Егерь почесал в затылке.

– Было дело, сошелся я тут с одной, с фельдшерицей. Хорошая женщина, в городе давно таких нет. Пока встречались просто так, все было ничего. А через год она ко мне жить перешла. И как перешла, мне сразу стали сниться… мои. В общем,  не получилось у нас ничего. Она поняла, хоть Фрейда не читала и про эзотерику слыхом не слыхивала. Мы еще пару лет провстречались, а потом она уехала в Приреченск и замуж там вышла.

– Н-да, – сказал Рязанцев. – Я, конечно, понимаю. Но такая пожизненная схима… Прости за хамство, нормальному мужику иногда необходимо нормально потрахаться. Неужели до сих пор не отойдешь?

– Ты в загробную жизнь веришь? – помолчав, спросил Павлов.

– Как тебе сказать? Иногда. Когда смерти боюсь. А ты?

– Видишь, какое дело. Я ведь где-то там побывал, перед тем, как ты меня из петли вынул.

– Вообще-то не я вынимал…

– Не в этом дело. – Павлов помялся. – Видел я тогда кое-что. Не буду рассказывать. Только теперь думаю, что не все в мире так просто устроено. Не то, чтобы я в бога поверил. Но у нас пять чувств, и мы ими воспринимаем трехмерное пространство. А сколько у него на самом деле измерений? И сколько чувств требуется, чтобы это понять?

– Володя, – укоризненно протянул Рязанцев. – Мы же грамотные люди. Мы всё знаем про клиническую смерть, темный туннель и взгляд отлетающей души на оставленное тело…

Он осекся. Стоит ли спорить? Быть может, все же не прошла для Володьки даром та асфиксия? Не зря же он так развернул свою судьбу. К тому же нельзя было не признать, что и сам Рязанцев, превозмогая ночами головную боль и обливаясь от страха холодным потом, не раз мучился вопросом: что там, за последней чертой? Не хотелось верить, что пустота.

Впрочем, никаких причуд за приятелем Рязанцев не заметил. Владимир жил в этом захолустье своей особой жизнью, суть и смысл которой неуловимы, как паутинка бабьего лета.

Рязанцеву сперва показалось, что он начинает постигать эти суть и смысл. Вечно безлюдный, размалеванный сумасшедшей кистью сентября поселок утопал в прозрачной, прохладной тишине, пронизанной трещинками звуков: всплеском волны, сухим осенним шелестом древесных крон, далеким собачьим лаем и чем-то еще, чему Рязанцев не знал названия. Все для Николая было в диковинку – подернутая золотой солнечной пленкой водная гладь под пугающе бездонным небом; округлое, досягаемое величие сопок, среди которых понимаешь, что ты – часть природы, а не пылинка на ладони мироздания, как это случается среди Кавказских утесов; запах вольной воды, увядшей зелени и предзимней хвои вперемешку с дымком из печных труб; загадочная туманность озерного горизонта; чистый простор и покой, подчинившие себе пространство и время. Несмотря на отдаленный мат пьяненького лодочника и стрекот моторок на озере, этот мир был совершенно не похож на тот, в котором привык жить Рязанцев. Могло показаться, что это и есть истинное лицо мирозданья, которое, улыбаясь или хмурясь, рождает ангелов и демонов. Николаю порой чудилось, что он в шаге от неведомой тайны, к которой стремился всю жизнь и уже отчаялся постичь.

«Плюнуть на все, – думал он, – купить домишко по соседству с Володькиным (недорого, наверно, попросят), осесть тут, написать книгу.» О чем? Этот вопрос его сейчас не мучил. Ангелы и демоны, витающие вокруг, непременно нашепчут сокровенное.

Впрочем, к элегическому настроению примешивалось тягостное чувство: волшебный мир ни с того, ни с сего представал всего лишь забытым закоулком цивилизации. Наслаждаясь чистым воздухом и озирая окрестные красоты, Рязанцев понимал, что не смог бы остаться здесь навсегда.

…Через день-другой Павлов с утра отправился в соседнее село – договариваться с корейцем-целителем. Вернулся под вечер хмурый, сообщил с порога:

– Черт, вот невезуха! Он в Пионерск уехал, к родне. Баба его говорит, будет не раньше, чем через три недели. Хотел же я еще заранее с ним повстречаться, да закрутился, черт!

Николай пожал плечами.

– Значит, не судьба.

– А чего – не судьба?! Ты же вроде вольный художник, куда тебе спешить? Поживи, пока вернется.

– Не знаю…

– Чего знать? Картошки я пятнадцать кулей накопал, рыба, мясо есть, грибы соленые… Варенье я, жалко, варить ненавижу. Но ягоды моченой – бочка. Проживем. Отдохни пока.

– Если есть время отдыхать…

– А ты про это не думай. Столько лет обходилось, авось, еще месяц ничего не случится. Здесь природа лечит.

Как-то само собой решилось, что Николай остается.

Пока егерь пропадал по делам, Рязанцев открывал блокнот, черкал ручкой по его страницам. Но муза не являлась. Даже обычных заметок для записной книжки не складывалось. Николай бессмысленно склонялся над блокнотом, начиная впадать в тоску. Егерь вскоре заметил, что гость не в своей тарелке, и за ужином объявил:

– Хватит в избе торчать. Поедешь со мной – впечатлений набираться.

7

Как-то раз Павлов зарулил на пасеку. «Надо деда Егора проведать.» Старый пасечник и его бабка гостям обрадовались и потчевали от души. За столом дружно опорожнили трехлитровую банку медовухи. А другую вместе с бидончиком меда хозяин всучил егерю уже в кабине.

– Да не надо мне, старый! Спасибо. И мед есть, и запить чем!

– А ты не гордись!

– Э-эх… – Павлов передал банку Рязанцеву. – Держи теперь, чтоб не разбилась.

«Уазик» еле полз, раскачиваясь на ухабах, из которых сплошь состоял проселок, ведущий к пасеке. Николай сжимал проклятую банку, придерживая полиэтиленовую крышку ладонью, чтоб не выплеснулось вскипающее от тряски содержимое. Из-под крышки с шипением пробивалась душистая пена. Когда выбрались на лесовозную дорогу, егерь прибавил газу, теперь машина поминутно подпрыгивала на колдобинах. Наконец Николай не выдержал.

– Слушай, давай мы эту бражку выльем к чертям. У меня от нее все штаны мокрые.

– Вы, господин журналист, такое при местных мужиках не ляпните, – ответствовал егерь, сворачивая с дороги на лесную опушку. –  Могут побить. Как это – медовуху вылить?! Нет, если проблемы, надо с ней, конечно, разобраться, но не таким же способом! –  Владимир вылез из кабины. – Помоги брезент достать.

Вскоре они полулежали на расстеленном под кустами брезенте. Посреди красовалась чертова банка в окружении пары алюминиевых кружек и нескольких вареных картофелин. Павлов нарезал хлеб, сало, соленый огурец, очистил луковицу.

– Мундир с картох сам сдирай. – И большим пальцем сковырнул с банки крышку. – За рулем я, конечно. Но Господь простит, а участковый подавно. Тебе полную?

Рязанцеву пить не хотелось. В последнее время вместо хмельной эйфории он испытывал лишь противное, муторное отупение. Но сейчас, когда солнце клонилось за стену тайги и воздух над дорогой сгустился до зримой голубизны, захотелось забыть обо всем и просто понежиться в остатках тепла ушедшего лета, поговорить про всякие пустяки.

– Лей, – скомандовал Рязанцев, подставляя кружку. А, опорожнив ее, и сам не заметил, как у него развязался язык.

…В «молодежке» Николай давно забурел и обращался к  редактору на ты, величая его Валерой несмотря на разницу в возрасте. Редактор не обижался. Статьи Рязанцева на четверговых планерках привычно отмечали. Но со временем у редактора Валеры стало будто невзначай проскакивать: дескать, перерос ты, Коля, наше издание. Рязанцеву и самому казалось, что он перерос.

Как-то на очередной тусовке в Доме прессы к нему с рюмочкой коньяка в руке подошел редактор главной краевой газеты Курдюмов, грузный, сутулый, с элегантной щетиной на чуть обвисших щеках. От него исходило отчетливое излучение харизмы, потому, должно быть, бойкое журналистское племя, независимо от возраста и ранга в цеховой иерархии, робело перед ним и обычных вольностей себе не позволяло.

Потолковали о том, о сем. Рязанцев знал, что у Курдюмова есть обыкновение всякую беседу превращать в форму допроса. Николай болтать лишнее не привык, но сейчас отвечал на вопросы охотно и непринужденно, будто почуяв, что разговор этот – не просто так, нужно только выдержать правильную тональность. И, похоже, с задачей он справился. Курдюмов, не дослушав очередной реплики, проворчал:

– И долго ты будешь чернуху с порнухой в своей газетке строгать?

Николай не обиделся, знал, что эпитеты ничего сейчас не значат. Ответил со смирением:

– Собкором «Известий» не предлагают.

– Да на кой тебе собкорство?! Иди к нам. Ты же публицист. Вот своим делом и займешься.

– Какой я публицист… – поскромничал Рязанцев.

– М-угу… – буркнул редактор. – Завтра время есть? Приезжай к десяти, потолкуем.

Рязанцев возликовал, но не подал вида.

Назавтра в назначенный час он отправился на аудиенцию и вышел из Курдюмовского кабинета, оставив там заявление о приеме на работу.

Расставание с «молодежкой» прошло беспечально, наутро голова раскалывалась с похмелья.

…Николай сцепился с новым шефом ровно через неделю. Он не привык, чтобы из его материалов вычеркивали целые абзацы да еще и вписывали постороннюю отсебятину.

– Под материалом моя подпись?

– Твоя. И что?

– А мысли ваши, которые я, кстати, не вполне разделяю.

– Что, плохие мысли?

– Вот и опубликуйте их от собственного имени!

– Не учи меня, что делать!

– Значит, правка остается в силе? Тогда снимайте материал с полосы!

– У нас ежедневная газета! Ты хочешь сорвать выпуск номера?! Это вредительство!..

Рязанцев выскакивал из кабинета, громко хлопнув дверью и грозя подать заявление об уходе. Заявлений он не подавал, но перепалки эти стали обыкновением. Странное дело, Николай ругался с харизматичным, похожим на небольшую ожившую скалу Курдюмовым так, как никогда не позволял себе с демократичным Валерой из «молодежки» – до матерного ора. Хотя отчетливо понимал, что в каждом очередном конфликте они оба, как в анекдоте, одинаково не правы, особенно он сам.

Несмотря на суровое величие, у Курдюмова такие схватки большой  злости не вызывали. Вскоре Рязанцев понял, что шеф считает их «рабочей творческой обстановкой». А спокойные беседы с журналистами навевали ему подозрения в безделье  и халтуре. И еще Николай стал подспудно догадываться о главной причине своего бурного раздражения. Оставалось признать, что он сам подсознательно претендовал на харизму и не мог смиренно принять чужую.

Изредка общие знакомые передавали Рязанцеву, как отзывается о нем шеф за глаза. Но лучше б он хоть раз что-то такое сказал самому Николаю.

К тому времени Рязанцев закончил роман, над которым вперемежку с газетным строчкогонством трудился больше года. Отнес рукопись в местный литературный журнал, с ответственным секретарем которого был в приятельских отношениях. Хлебнув коньячку в просветленном, тихом кабинете, так не похожем на газетные «суетилища», Рязанцев отбыл, небрежно оставив рукопись на кресле. Но с тех пор он не забывал о ней ни днем, ни ночью. Особенно ночью, когда мысли о будущем досаждали особенно настырно.

По ночам Рязанцев с ужасающей ясностью осознавал, что жизненная дорога ведет его куда-то не туда. Мир вокруг стремительно менялся, газеты дружно писали про садистские убийства, ментовский беспредел, секс, про снежных людей и неувядаемые  НЛО. Газеты приторговывали остро-сладеньким дерьмом, но никому до этого не было дела. Читатели из малообеспеченных в перерывах между выживанием, пялились в кривляющуюся пестроту телеэкранов. Состоятельные всё заколачивали и заколачивали бабки. Что бы ни происходило вокруг, народ этого будто не замечал. То ли устал, то ли понял, что ждать больше нечего, жить надо здесь и сейчас любой ценой, не задумываясь о далеких перспективах и отвлеченных проблемах.

Николай не вписывался в сложившуюся схему. Провинциальная журналистика не сулила ни денег, ни славы, а только полное  опустошение души, приближение которого ощущалось все отчетливей. Как-то главный редактор городской развлекательной газеты предложил Николаю должность своего зама. Редактор, все знали, собирался переезжать в столицу, где у него были давние связи. Заместителю светило стать его преемником. Поразмыслив, Рязанцев отказался. Тошноту вызывала сама мысль о том, что ежедневно с утра до вечера придется корпеть над чужими идиотскими текстами, заискивать в верхах, лавировать, чтоб не огрести судебных исков, но и не растерять читательского интереса.

Рязанцев чувствовал в себе некий потенциал, но никак не мог уразуметь, для чего этот потенциал предназначен.

Лариска тем временем где-то и как-то шуршала себе по тихой грусти. Николаю, поглощенному своими исканиями, было недосуг вдаваться в смысл этого шуршания. Жена, он давно знал, не блистала большими способностями, меняла работу, приносила домой пустяковый заработок. Но Рязанцеву было не до того. Он любил Ларису, но, если честно, с собой ее не равнял, относясь снисходительно-ласково.

Николай сперва просто не заметил, а когда заметил, сильно удивился тому, что в доме появились деньги. Лариска по вечерам рассказывала про какие-то свои коммерческие затеи, но он пропускал ее слова мимо ушей.

Сперва холодильник наполнился лакомыми продуктами, а вскоре и сама видавшая виды «Бирюса» сменилась айсбергом «Занусси». Вслед за этим стандартный  «Голдстар» отправился в небытие, а его место занял «Сони» с необъятным, суперплоским  экраном. На телевизор Рязанцев не мог не отреагировать – откуда? «От верблюда! – показала ему язык жена. – Заработала.»

Вскоре она перестала покупать новую бытовую технику. Рязанцев уже знал, что Лариса с бывшим сокурсником удачно отпочковались от фирмы, в которой последнее время трудились, и замутили  собственное дело. Дело, похоже, шло в гору. Как-то  Лариска сказала, что пора подумать о переезде из их двухкомнатной «хрущевки», доставшейся от родителей, в новую квартиру. Оттого и бытовая техника временно потеряла актуальность.

Лариска отсутствовала дома с утра до ночи, а когда возвращалась, домашний телефон и ее мобильник не знали покоя. Она и внешне изменилась. Стала еще красивее, но, как казалось Николаю, грубее. Так оно, наверное, и было. Хоть порой он догадывался, что принимает за грубость ее растущую уверенность в себе.

В первый раз они крупно поссорились сразу после новоселья. В гости на дорогих «джипах» нагрянули какие-то не знакомые Николаю люди, хамоватые, развязные – хозяева жизни, новые Ларискины партнеры. Жена говорила с ними по-свойски, а кому-то и откровенно заглядывала в рот. Замечая это, Николай злился, помалкивал, а если и встревал в разговор, то непременно чтобы съязвить. От его реплик порой повисала пауза. Гости соображали: вроде и придраться не к чему, но ведь как-то изощренно оскорбил, стервец! Только не сразу сообразишь, как. Где им было до Николая с их шуточками типа «без ансамбля – сам, бля!»

После гулянки, затянувшейся до утра, Рязанцев, глядя на горы грязной посуды и тотальный разгром, пропел на манер популярного рокера:

– Это все, что останется после меня-а...

Заведенная его выходками Лариска взбеленилась.

– Не знаю, что останется после тебя. Дай Бог – нетленка! А после людей часто остается – да, вот это! Они вкалывают сутками. Их морщат, кто только может, а они все равно делают дело, потому что с головой. Им тоже надо расслабиться!

– А следы расслабления нам зачищать? – попытался отшутиться Николай. Но она не приняла шутки.

– Не развалишься.

Тогда он впервые остро почувствовал, что прошляпил начало их отчуждения.

…В журнале напечатали роман Рязанцева, а вскоре его выпустил отдельной книгой местный издательский дом. Хозяин, помимо буклетов и прочей красочной макулатуры, порой публиковал литераторов-земляков по собственному выбору и вкусу. Гонораров не платил – пусть спасибо скажут, что их популяризируют!

Роман был об инженере-неудачнике, этаком «семидесяхнутом», начитавшемся Булгакова и прочей подобной литературы. Инженер потерял работу, остался без семьи и переквалифицировался в рысака – нелегального таксиста на собственных «Жигулях». Однажды от одиночества инженер-рысак снял в баре проститутку. Она накачала его наркотиком. Вместо того, чтоб как следует проспаться, он поперся в жутко ненастную ночь под первое мая заколачивать деньгу. Странная пассажирка, от которой так и несло чертовщиной, под неистовство непогоды завлекла его бог весть куда, в какой-то роскошный призрачный особняк.

Дальнейшее содержание романа сводилось к описанию аллегорических приключений инженера на инфернальном банкете в гнездилище порока, который в итоге оказался не чем иным, как балом сатаны в Вальпургиеву ночь. Избежав  опасностей и искушений, инженер постиг происходящее и догадался, откуда идут все мерзости жизни – из этого особняка, от скопившейся в нем жирующей нечисти. И решил положить бедствию конец: пробрался в подвал, взломал газовые трубы, по примеру нынешних бандитов поставил зажженную свечу и пустился наутек.

Утром герой никак не мог припомнить, что с ним произошло накануне. Пока не отправился проверить оставленную во дворе машину. По пути купил газету, в ней говорилось, что вчера вечером в краевом конференц-зале проходило ответственное политическое мероприятие с участием представителей федеральной и местной власти, крупного бизнеса, журналистов и творческой интеллигенции. А какой-то террорист едва не устроил взрыв газа, который, к счастью, удалось предотвратить. Террориста теперь искали компетентные органы.

Инженер сразу сообразил, куда его занесла нелегкая. Не ясно только было, наркота над ним так подшутила, исказив реальность до жутковатой карикатуры, или вправду за стенами конференц-особняка происходил бесовский шабаш? Пока инженер на своем диване  раздумывал над этим вопросом, в дверь позвонили. Он открыл и понял: за ним пришли… И лица у тех, кто пришел, вдруг начали меняться, открывая потаенную суть и превращаясь в давешние демонические рыла.

Рязанцев принялся ждать реакции на свое сочинение. Но ни вала читательских писем, ни литературных полемик не последовало. Зато его пригласили в местную писательскую организацию и предложили влиться в ее ряды. А вскоре автору   присудили краевую литературную премию года.

Он сперва разозлился: они что, ни черта не поняли?! А потом вдруг вспомнил заграничные фильмы про гангстеров: в них мафия обычно сперва старалась подкупить героев, а уж потом ставила ногами в тазик с жидким цементом. Впрочем, если это и был подкуп, то какой-то хилый. Ни реальных денег, ни широкой известности литературный дебют Рязанцеву не принес, книжка, появившись кое-где на прилавках, быстро канула среди прочей пестрообложечной чепухи. Жизнь поглотила духовные усилия автора, даже не пустив кругов по поверхности, словно гнилая трясина.

Он нашел в Интернете адреса центральных литературных журналов и приличных издательств и отправил туда роман по электронной почте. Прошло полгода, но ему никто не ответил, за исключением некоего литагентства, которое пообещало прислать договор, а потом тоже замолкло навсегда.

Рязанцев продолжал ходить на работу в редакцию, стучал по клавишам компьютера, набирая очередной газетный текст. Но у него было ощущение, будто он тяжело отравился какой-то протухшей дрянью.

Тем временем Ларисин бизнес рос, как на дрожжах. Она звала мужа отдохнуть на райских островах, но он хмуро отнекивался. У них (вернее, у нее) появился собственный «Паджеро». Но чем больше становилось денег, тем глубже Николай погружался в депрессию. Наконец Лариса не выдержала. Как-то вечером после ужина подошла к мужу, засевшему в кресло перед телевизором, обняла за плечи.

– Поговорим?

– О чем?

– Попроси в редакции творческий отпуск. Соберись с мыслями, поработай для себя. Повесть у тебя ведь вышла отличная. Напиши новую.

– Не повесть, а роман, – поправил Рязанцев.

– Извини. Но, правда, я ведь вижу, как ты маешься, что больше нигде не напечатали.

Рязанцев скривился.

– Да разве я из-за этого?! Я хочу, чтобы услышали…

– Вот для этого и поработай.

– Сидя на твоей шее?

– Шея, как ты мог бы давно заметить, у нас общая. Каждый должен делать то, что у него получается лучше…

Рязанцев колебался, но после очередной стычки с главным написал заявление с просьбой перевести его на договор – никаких планерок, регулярных хождений на работу и нормы напечатанных строк. Это давало возможность обрести свободу, не порывая с газетой, без которой Рязанцев, привыкший к прокуренному воздуху редакций, почувствовал бы себя неуютно.

Курдюмов не стал возражать, подписав заявление в тот же день, и Николай  дома засел за компьютер.

Второй роман должен был выйти на совершенно иной уровень. Рязанцев давно продумал забойный сюжет, эффектные ходы, контекст. Идея обрастала в голове ироничными абзацами, герои преследовали во сне, а наяву в мозгу клубились метафоры.

Он запоем простучал по клавишам две недели. Пока не понял, что продукт отличается от проекта, как китайский «адидас» от фирменного. Слова и предложения приплясывали вразброд, герои рождались на свет какими-то мелкими и кривыми, как огурцы в засушливое лето, вместо драйва выходила размазня, вместо философического сарказма – ерничанье.

Рязанцев, промучившись еще неделю, решил, что пора отдохнуть.

Он просыпался поздно, после завтрака отправлялся в город погулять по набережной и поразмыслить под шелест волн. Но размышлениям мешали шум и суета летних кафе, расплодившихся над рекой, откуда ни возьмись появлялись знакомые, и прогулка оканчивалась в ближайшем баре. Вечером он брезгливо листал газеты или пробегал глазами книжные страницы. Современные авторы не лезли в душу. Рязанцев все время ловил себя на мысли: этакий примитив «ВАГРИУС» издал  двухсоттысячным тиражом! А в «ЭКСМО» полумиллионным наклепали некрофила. Несмотря на временные творческие трудности, он был уверен, что его литературный труд более достоин счастливой издательской судьбы, чем то чтиво, которое попадало в руки.

Лариса отсутствовала дома все чаще и дольше, порой исчезала совсем, звоня лишь наутро и скороговоркой объясняя причину – бизнес! И объявлялась через несколько дней. Бизнес. Бизнес! Будь он проклят! Рязанцев иногда пытался поговорить с женой о сокровенном, но измотанной Ларисе было не до того. От нее все чаще попахивало коньяком и мужской туалетной водой. В конце концов они почти перестали разговаривать, потому что любая беседа с первых фраз превращалась в перебранку.

В одну из своих городских прогулок Рязанцев невзначай познакомился с Катей. У нее сломался каблук, и Николай, оставив девушку на скамейке, сгонял с ее туфлей в срочный ремонт обуви. Потом они выпили пива.

Катя была почти вдвое моложе Николая. Она работала менеджером в фирме сотовой связи и выглядела соответственно: по-деловому и чертовски сексапильно в одно время. Несмотря на молодость, она успела побывать замужем, развелась и теперь жила с сынишкой в квартире, оставшейся ей от бывшего мужа. История  замужества и развода была путаной и довольно свинской. Дослушав до конца, Рязанцев взял нить разговора в свои руки.

Катя с улыбкой внимала его легким речам, и, глядя на нее, Николай догадывался, что одними разговорами здесь не обойдется. Поздно вечером он позвонил Ларисе на мобильник и сказал, что заночует у приятеля. Не дослушав, Лариса прочастила, что тоже… что дела… Николай, выругавшись про себя, дал отбой.

Катя и Николай стали видеться часто. Рязанцев водил подругу в рестораны и хорошие кафе. С театрами, концертами и прочими достойными увеселениями дело не сладилось. Катя предпочитала  попсу, терпела музкомедию, но не выносила драму и наотрез отказывалась посещать буйные «сэйшны» заезжих рокеров, знаменитых в прошлом веке. А Николая бесили приплясывающие полуголые девицы и отвязанные юнцы из современных поп-групп. Зато  ночи, которые они проводили в Катиной квартире, уложив спать неугомонного Дениску, с лихвой компенсировали Рязанцеву несовпадение вкусов.

Красноречие Николая было неисчерпаемым, но в конце концов ему захотелось обратной связи. «Интерфейс» подтвердил, что Катя неповторима в постели, но не в беседе. Ее болтовня сперва умиляла, но со временем стала выводить его из себя, и скрывать это становилось все труднее. Но расставаться с возлюбленной Рязанцев  не помышлял, как всякий мужик под сорок, которому судьба подарила такой свежий бутон.

Рукопись второго романа была забыта, но Николай не испытывал от этого огорчения. Его душу омрачало лишь одно: он водил свою любимую по ресторанам, дарил ей цветы и дорогие безделушки – на Ларискины деньги!

В один из редких вечеров, когда супруги вместе оказались дома, Лариса уселась против Николая и спросила.

– Как пишется?

– М-м?

– Мне кажется, ты слегка увяз.

– Идея должна дозреть. Это нормальное явление.

– И что ты станешь делать, пока она зреет?

– Я, вообще-то, работаю в газете!

– Ты в ней только числишься. За последние месяцы твоя фамилия там  появлялась раза три. Скажи спасибо, что Курдюмов вообще не вычеркнул тебя из списков живых.

– Да плевать я хотел!.. Не пойму, куда ты клонишь? Устала от мужа на содержании?

– Перестань. Я же сама предложила поработать для души. Но я вижу: ты киснешь.

– И какая альтернатива?

– Простая. Приходи в… нашу фирму. (Он заметил, что она чуть не сказала: в мою.)

Рязанцев расхохотался.

– Что я там стану делать? Я не бухгалтер и не мошенник.

Лариса скроила гримаску.

– Поскольку я тоже не бухгалтер, то спасибо за комплимент. Дело тебе найдется. – Она вдруг протянула руку и погладила мужа по щеке. – Коля, не упрямься. Покрутимся вместе, врастешь в дело – какой мне еще компаньон нужен?!

– Ну, не знаю… – хмуро буркнул Рязанцев. – Какими компаньонами от тебя пахнет, когда ты через трое суток домой возвращаешься?

– Дурачок! – Лариса соскользнула с кресла на палас и обвила руками его колени. – Ты, подлец, почему столько уже своими обязанностями манкируешь?! Или, думаешь, у жены теперь вместо либидо – сальдо и бульдо?

Она решительно вжикнула «молнией» на его брюках.

…Лариска оказалась все-таки умной бабой. Она нашла Рязанцеву занятие, с которым он быстро освоился, сообразив, что здешние горшки обжигают не боги,  достаточно иметь голову на плечах. В этом смысле на голову он не жаловался, а боль уже давненько не докучала ему.

Получка, которую ему вручили, очень его порадовала. Николай, расписываясь в ведомости, скосил глаза на соседние графы и понял, что это не Ларискина поблажка, а стандартная здешняя зарплата. Самолюбие могло оставаться в покое.

Он научился общаться с Ларискиными партнерами, которые в глубине души были ему противны. Но ведь и на газетном поприще доводилось улыбаться всяким морлокам! У Рязанцева это получалось безукоризненно. Вникнув в дела фирмы и решив, что многие заморочки происходят от отсутствия фантазии, он стал все чаще озвучивать собственное мнение. Если с ним не соглашались, пускал в ход профессиональную иронию и сарказм. Такие замашки были ему не по должности. Но никто не перечил мужу Шахини, как величали здесь Лариску, а сама она просто таяла, когда муж подсказывал нетривиальное решение.

Однажды Лариска умчалась в очередную командировку. А на следующий день в офис явились заказчики – качать права за нарушение обязательств. Когда незваные гости повлекли коммерческого директор в его стеклянную выгородку, Рязанцев перелистал контракт. А гвоздей жареных вам не надо?!.. Он решительно направился следом.

Присев на край стола и помахивая договором, Николай вклинился в беседу.

– Прошу прощения, господа. Вы читали пункты три-семь и четыре-четыре?

– А что? – один из пришельцев поднял на Рязанцева очки в изящной оправе.

– Я понимаю, там мелко напечатано, но вы все же не сочтите за труд,  ознакомьтесь.

– Николай Евгеньевич… – начал коммерческий директор, но Рязанцев предупреждающе поднял ладонь.

– В пункте три-семь сказано: поставщик не несет ответственности за нарушение сроков, в случае, если… Вы сами взгляните. А в пункте четыре-четыре есть слова: только в случае неисполнения обязательств по пункту два настоящего договора. Разве это так сложно?

Пришельцы переглянулись.

– Не вижу повода для претензий, – подытожил Николай.

– Вы, собственно, кто? – осведомился очкастый.

– Я тот, кто внимательно читает документы.

– Николай Евгеньевич, – опять вмешался коммерческий директор. – Тут есть кое-какие обстоятельства…

– Брось, Даня! Какие обстоятельства? Понятно, что никому неохота нести убытки. Но мы-то здесь при чем?

– Это ваш ответ? – отнесся очкастый к коммерческому директору.

Тот замялся:

– Лариса Дмитриевна вернется послезавтра.

Гости встали и направились к выходу.

– Не бзди, Даня, – ухмыльнулся им вслед Рязанцев. – Таких учить надо.

Хмурый Даня промолчал.

…Лариска явилась заполночь. Она, оказывается, была уже в курсе и начала с порога.

– Доброй ночи вам, господин генеральный! Сладкий сон не перебила?

– Ты чего, – удивился Николай, вышедший в прихожую встречать жену.

– А того! Тебя кто назначал исполняющим обязанности в мое отсутствие? Ты у нас юрист, чтоб контракты толковать?!

– А, ты об этом.  Успокойся, там же все ясно, как божий день…

– Божий пень, вот ты кто! Формально по контракту одно, а по жизни, знаешь, другое. Еще не хватало, чтоб ихняя крыша с моей разборки затевала, чтоб мне кислород перекрывали для вразумления! Меня-то чего вразумлять? Я при памяти. Муженек у меня только сам себя в начальники произвел. Не знаешь – не суйся!

Рязанцев вскипел.

– Ты язычок-то попридержи! Я тебе что, младший менеджер на посылках?

– А, может, ты у нас самый главный? Может, все акции у тебя?! И ума палата, чтоб дела вершить!

– Ага! Значит, у тебя акции, а я девочка на содержании?!

– Мальчик!.. У меня опыт и знание реального расклада, а у тебя неудовлетворенные амбиции!

– Сука ты!..

Переночевав в гостиной на кушетке, Рязанцев следующим утром на работу не пошел. Позвонил Кате, но она оказалась занята до позднего вечера. Тогда он  отправился в бар и надолго обосновался у стойки. После очередной рюмки  его хлопнули по плечу.

– Привет!

Николай поднял голову. На высокий табурет по соседству громоздился сотрудник Ларискиной фирмы, двадцатидвухлетний компьютерный гений, шизанутый на своем виртуале и в общении совершенно невыносимый. Вундеркинд, отвергавший всякую дисциплину, мог сутками резаться в «Дум» по сети с такими же оболтусами или, как сейчас, в разгар рабочей поры отправиться в злачное место. Ему все прощалось. Потому что начальству было известно: уравновешенных компьютерных гениев в природе не существует.

– Ты чо, Евгенич, забухал? – спросил вундеркинд, заказав пиво.

– А ты?

– Мне бухло по барабану. Просто с утра твою Шахиню слушать в ломы.

– Чего так?

– Да она там сегодня разорялась на Даньку, что он, дурак такой, тебя, дурака, послушался. Насчет какого-то договора. Злая, блин! На всех катит. Я и свалил, чтоб не париться.

– Прямо так меня дураком и величала? – не удержался Николай.

– И прямо, и наперекосяк. – Вундеркинд хлебнул пива. – Как ты с ней живешь?

– Ты, дружок, не зарываешься?

– Ну, если тебе в кайф такая вайф…

–  А вот я сейчас врежу тебе между глаз, – пообещал Рязанцев. – Не хватало всякому чучелу ей кости перемывать!

Вундеркинда заело.

– Мне по барабану! Но тебе по-мужицки не обидно?

– В смысле?

– Чо, не вмыкаешь?

– Просвети, – процедил Рязанцев.

– Да чо светить?! Ну, это… короче… Рога причеши.

Когда до Рязанцева дошло, еле сдержавшись, спросил:

– Не свистишь?

– Да на фига мне?! Просто, я думал, все знают – и ты знаешь. А вместе вы, чтоб бабки не делить.

– Ты не думай, ты рассказывай.

– Дак чо рассказывать. То она по саунам с крутыми отдыхала. А теперь… Ты ее водилу знаешь? Бывший офицер-десантник. Она с ним в командировки гоняет. Наши девки  говорят – секс-машина.

Николай слез с табурета, чувствуя, что разговор этот и впрямь закончится мордобоем.

…Вечером дома у Рязанцевых разразился самый грандиозный скандал за всю историю их совместной жизни. То затухая, то вновь вспыхивая, как нефтяной фонтан, подожженный террористами, он продолжался больше недели. В итоге Николай покидал в дорожную сумку вещи и, уходя, изо всех сил шарахнул фирменной стальной дверью. Эхо удара разнеслось по подъезду, как выстрел базуки.

8

Солнце коснулось вершин деревьев. Похолодало. Павлов поежился и разлил из банки. Все это время он слушал приятеля молча.

– Ну и вот, – сказал Николай, – прожевав сало с огурцом. – После этого у меня опять заболела голова. А потом я с одним знакомым решил замутить собственное дело. Навыки кое-какие уже были.

– Да уж, – хмыкнул Владимир. – Большой, судя по всему, опыт приобрел.

Рязанцев невесело усмехнулся:

– Выходит, что так… Денег не было. Хороший кредит в банке взять – так подо что?  Мы с партнером покумекали, и пошел я к одному дельцу. У него взять под серьезный бизнес-план было реально. Хоть и под солидные проценты, и известно, что сволочь он порядочная – повязан и с бандитами, и с ментами, и, хрен знает, с кем еще. Мы рассудили, что у меня все же кое-какое имя, он должен знать, потому что местную жизнь из поля зрения не упускает. Может пойти на встречу. Так и получилось. Он коньячком угостил – дескать, знаю, читывал. И необходимую сумму оформил, не выеживаясь. Душа-человек, одним словом. Сперва все шло нормально. У меня в городе хватало подвязок, никто слишком не душил. Я квартирку скромную успел прикупить и «тойоту» с нормальным пробегом. Пописывал для души, делал в  газете бизнес-выпуск, чтобы не отупеть. Все хорошо, да приятель мой, компаньон долбанный!.. Вроде, знаешь человека сто лет, а узнаешь, только когда дойдет до денег. Короче, он меня кинул. Ему предложили более выгодный вариант. В суд подавать нет смысла. Судиться можно годами, а Ринату Хамидовичу долг надо возвращать вовремя. Я понял, что с партнера ничего не сорву, а киллера я нанять не способен. Да и толку?! Пошел к Хамидовичу просить отсрочки. Он, благодетель, и тут не отказал. Но такие бабки мне все равно взять уже было негде.

– Может, к Лариске стоило обратиться?

– Смеешься? После того, что она…

– Знаешь, Коля, – задумчиво проговорил Павлов, – на то смахивает, что с Лариской ты расплевался совсем по другой причине.

– Это по какой?

– Ты не обижайся. Ты ей успеха в деле и первенства не мог простить. Ошибся ты, когда в ее фирму работать пошел.

– Брось, Володя! Какой мужик потерпит, когда каждая встречная сопля его величает рогоносцем?

– Ну, насчет рогов не знаю. Но если б она тебя не любила, не тянула бы за уши.

– А меня не надо тянуть! – вскипел Николай. – Ее дело – за другое меня тянуть в соответствующий момент!

– Да ладно. Дальше давай.

– А дальше – я у Рината Хамидовича просрал все сроки. Мне от него сперва вежливо звонили. Потом приехали внушительные мужики – определяться. Определились: продавай все и возвращай бабки. Я ведь знал, что так и придется. Чего кота за хвост тянул? В итоге меня на моей «тойоте» остановили прямо посреди бела дня в центре города, вытащили из кабины за шиворот, как щенка, свозили в одно место. Хорошо – не изувечили, а синяки со временем проходят. Знаешь, что самое гадкое? Они со мной говорили, будто я грязь на подошвах…

– Для них, Коля, все, кто не платит, грязь на подошвах, – вставил Павлов.

– Но я же все-таки не черт те кто!.. Дай сигарету.

– Вредно тебе.

– Перестань!

Рязанцев глубоко затянулся.

– В общем, продал я все свое добро, собрал нужную сумму,  рассчитался. Жить к себе пустил один знакомый журналист, пьющий и без семьи. После всей этой канители голова разгуделась по полной программе. Конец фильма.

Они опять опорожнили кружки. Павлов, высвобождая затекший локоть, перевернулся на спину и уставился в темнеющее небо. Он не скоро нарушил затянувшееся молчание.

– Послушал я тебя, Коля, и понял: мы с тобой к нынешнему блядскому устройству жизни относимся одинаково. Только результат этого отношения у нас разный.

– Какое глубокое наблюдение! Конечно, ты заделался руссоистом… Прости, я помню причину. А я стремлюсь, эту, как ты изволил выразиться, блядскую жизнь менять. Я реалист, понимаю, что почти ничего не могу. Но кое-что могу все-таки. Например, стать настоящим  писателем, с заработком, а потому более-менее независимым. И с  такими тиражами, чтоб словомое доходило до людей. А слово… Мы, конечно, уже не в той стране живем, где глаголы жгли сердца людей. Но все равно, Россия есть Россия. У нас язык такой – великий и могучий. С этим инструментом можно большего добиться, чем с баблом или с ружьем…

Павлов покачал головой.

– Как-то так у нас всегда получается, что слово, если оно не продается,  непременно ведет к ружейной стрельбе.

– Перестань. Это не в тему. Не хочу крутиться ради денег, приспосабливаться. Я чувствую, что не для этого предназначен.

– По-моему, ты путаешь, – Павлов вздохнул и  снова перекатился  на согнутый локоть. – Насколько я смог понять, ты жизнь изменить не стремишься. То есть, мысленно, конечно стремишься, а на деле изо всех сил пытаешься встроиться в нее.  Занять нишу. А несчастья твои оттого, что утвердиться в ней соответственно амбициям никак не удается.

Рязанцев усмехнулся.

– Насчет амбиций я мог бы и поспорить. Но отчасти ты, возможно, и прав. Чтоб менять жизнь, в нее надо встроиться. А если извне, то получается не менять, а только ломать.

– Брось. Помнишь Саню Киселева с моего курса. Самый завернутый был диссидент. И вдруг студентом в партию вступил. Времена-то какие были, мы ему: это что за финт ушами? А он в ответ, почти, как ты: ненавистный режим надо демонтировать изнутри, встроившись в его механизмы и получив доступ к рычагам! После универа он инструктором крайкома стал, потом завсектором. Я его встречал – другой человек. Ничего он уже демонтировать не собирался. А когда система к чертовой матери посыпалась, он за нее готов был на баррикады. Спился в конце концов. Ты живи по душе. Залезешь в издательства и Пен-клубы – станешь  романы за бабки строгать, как раньше газетные статейки. Совсем пропадешь.

– Так хоть за хорошие бабки, – рассмеялся Рязанцев. – А потом Пелевин, например, и бабки зарабатывает, и не мутирует.

– Ты с ним лично знаком?

– Я его книги читаю.

Павлов потянулся, хрустя суставами.

– Я твою книжку тоже читал.

– Да неужели?!

– Ваша, Коля, там, в центрах, беда, что вы в ста метрах от главной улицы ни хрена не видите. Вам кажется: сразу за этой улицей и людей нет. Так вот, про книжку. Ничего не скажешь, читается – не оторвешься. Я за ночь проглотил. А потом начал переваривать. Что получается? Верхушка – упыри, воссевающие всяческую скверну. Народ – быдло. Свежий взгляд, ничего не скажешь! Носитель гуманистической идеи, как водится, – рефлексирующий интеллигент, ни на что не способный, кроме угарного бунта в духе Раскольникова, только размах современный. И сомнений у него нет, что право имеет, а потому бабусю топором тяпнуть мало. Заметь: Раскольников под конец покаялся, а твой оттого и погибает, что никого не взорвал. Ты эту идею так напрягаешься до общественности донести? Или какую, я не понял? Чтоб жизнь поменять.

Рязанцев не смог скрыть обиды.

– Я пишу не философские трактаты. Кому, как не тебе, понимать?! Или ты окончательно  перековался в егеря? Когда люди хоть отчасти осознают, кто они есть, они меняются. Для этого нужна не философия, а слово, которое задевает душу. Вот я и пытаюсь…

– Не-е, Коля. Это все самообман. На самом деле ты хочешь обрести право судить. У нас писатели всегда судили. Инженеры душ, больная совесть человечества! Но отчего-то, чем больше показывали людям, кто они есть, тем хреновей все оборачивалось. То резней, то развалом. Искали Божье слово, а получалась нечаевщина. Ты же при этом желаешь, как федеральный судья, еще и приличный заработок с независимостью иметь. Знаешь, что ты ищешь? Нет, не истину. Ее, как тебе известно, в философском смысле не существует и существовать не может в силу относительности понятия. А ищешь ты, как бы это сформулировать... скажем, страну обетованную, но лично для себя, посреди всеобщего хаоса. Что ж, ничего в этом особенного нет. Многие сейчас так поступают. Только ты хочешь, чтоб в этом твоем персональном Беловодье еще и Бог присутствовал. Или, выражаясь по-пелевински, некий его симулякр. Для обеспечения твоего духовного комфорта.

Рязанцев наконец не на шутку разозлился.

– Хорошо! Со мной досконально разобрались. А что ты ищешь? Подберезовик посвежее да браконьера посговорчивей? Прости, но ты сейчас сам в судьи метишь. А  судьи – кто? Я помню, что ты пережил. Но, в сущности, тоже ведь нашел свое персональное Беловодье. Ты уже сюда укатил, а тебя все с кафедры разыскивали насчет кандидатской. Но ты выбрал трехобезьянний вариант: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не скажу. Вот и нечего судить, если ты все эти годы, по существу, жизни не видел и ни черта в ней не понимаешь.

Павлов виновато почесал в затылке.

– Не обижайся. Я же не со зла. Давно, наверно, ни с кем так не говорил, вот и занесло. А насчет того, что я в жизни ничего не видел, это ты зря.

– Поделись впечатлениями.

– Могу и поделиться. Только ты не смейся. – Он явно стремился поменять тему.

– С тобой бы не заплакать.

– Ну, слушай тогда. – Владимир повозился и начал с напускной  небрежностью: – Возвращался я недавно под вечер с дальней деляны. Пешком по лесовозной дороге, потому что «уазик» сломался. Попуток нету. Я и решил сократить путь до поселка – через падь, по старому зимнику…

9

Когда приятель умолк, Рязанцев пропел:

– Он шел на Одессу, а вышел к Херсону – матрос Железняк, партизан! Ты, Володя, перед тем к Егорычу на пасеку не заглядывал? У меня, например, сейчас голова ясная, а ноги не слушаются.

– Это, Коля, у медовухи такое характерное свойство, – объяснил Павлов. – С непривычки особенно. Ноги твою ясную голову берегут… Только я в тот раз медовухи не пробовал. Что-то было на том зимнике. А что… – Егерь пожал плечами.

– Так и быть, вставлю твою балладу в новый роман. В контексте полемики о  персональном Беловодье.

– Ну, уважил! Только, знаешь, что я тебе скажу? Я бы тоже подумал, что сон наяву увидел – от усталости, от замкнутости сознания. Но про то место давно рассказывают всякие небылицы. Я посмеивался – таежные байки. А когда сам увидел… Навел я кое-какие справки. Интересная получается картина.

– Так тебя и подпирает навешать мне на уши лапши.

– Ты егерей-то с журналистами не путай! Что падь эту аборигены испокон считали каким-то обиталищем духов, я тебе говорил. Однако, ходили через нее по охотничьей тропе и их промысловики, и русские – и ничего. Были смутные легенды о пропавших, которые угодили чуть ли не в загробный мир. Но байки байками, а я тут покопался в старых поселковых архивах, которые в нынешней администрации в подполе гниют. Поговорил со старожилами. В конце тридцатых годов произошел вполне достоверный случай.

– Медицинский факт?

– Ага, почти… Появился здесь ссыльный старовер. Человек набожный, замкнутый, с окружающими дружбы не завел. А если когда раскрывал рот, то все про пришествие антихриста, про спасение души да исцеление духовных недугов. Его сторонились, потому что народ духовным не сильно был озабочен, а такие речи по тем временам  слушать было не безопасно. 

Ссыльный откуда-то из Сибири, в охоте оказался не последним. Ну и ладно. Люди здесь, что тогда, что нынче, непривередливые – живи себе да живи.

И вот он вдруг пропал. Ушел в тайгу и не вернулся. Видели его в последний раз, когда он сворачивал на ту самую тропу. Другие охотники поискали, но ни следов, ни признаков нападения зверя никаких. Что ж, в тайге всякое случается. О нем  уже стали забывать, ведь чужой, пришлый. А он недели через три объявился, живой, здоровый, даже не отощал. Где был – молчит. Ну, шут с тобой, к нему не приставали. Только милиционер пошумел, почему на отметку не являлся?

Однако, стал тот старовер страннее прежнего. Обмолвился, что открылось ему Царствие небесное и получил он за праведность свою дар исцеления. Сказать – одно. Но как-то ребенок тяжело заболел. Фельдшер открестился, мол, надо к городским врачам везти. А времени уже нет, малыш совсем плох. Родители вне себя. Тут явился этот ссыльный, положил руки на больного, пошептал. К утру ребенок выздоровел. Фельдшер глянул и не поверил: быть такого не может!

Пошел слух про старовера. Потянулись к нему болящие. И, говорят, он лечил. Даже когда медведь охотника порвал и никакой надежды не было, он у постели ночь просидел, и пошел мужик на поправку. Ничего за свое врачевание старовер не брал – жил самостоятельно, промыслом. Люди дивились: и вправду святой!

Наконец, дошли слухи и до органов. Приехали на катере три энкавэдэшника из Пионерска, арестовали старовера за мракобесие и антисоветскую деятельность и увезли с собой. Да только никуда не привезли. Не вернулся катер в Пионерск. Чекисты кинулись на поиски и вскорости катер нашли. Он тихонько вниз по течению сплавлялся. На нем – трупы энкавэдэшников, а арестованного след простыл. Знаешь, что самое интересное? Экспертиза показала, что чекисты не убиты, а будто все разом умерли от сердечного приступа. Такого, ясное дело, быть не могло. Искали старовера со страшной силой. Но ни живого, ни мертвого не нашли. Пропал навсегда.

– Тебе таких сказок и в городе сколько хочешь насочиняют – за бутылку, – усмехнулся Рязанцев.

– Мы же не в городе, – отмахнулся Павлов. – После войны еще случай был. Пошли три малолетние девчонки  по грибы. И поминай, как звали. Их месяц искали всем селом. А они как пропали, так и объявились – живые и здоровые. Кто у них потом только ни допытывался: где были, как сумели уцелеть?! Они какую-то чепуху плели. Дескать, пошли через падь по охотничьей тропе, а попали куда-то – и объяснить не могут. Твердили только, что сперва туман наполз, а потом кругом появились деревья огромные, каких они никогда не видели. Про то, что их месяц не было, девчонки понять никак не могли. Им показалось, что побродили между тех больших деревьев, да как-то обратно дорогу нашли.

– Вот и ты у нас такие деревья с туманом повидал, – вставил Рязанцев. – Но то малые дети, а ты…

– Слушай дальше, – перебил Павлов. – В начале восьмидесятых жил тут один гармонист. Не сказать, чтоб совсем непутевый. Но выпить ему, меха растянуть да за жисть потолковать – любимое дело. Такой доморощенный философ-мечтатель из-под куста. А за стаканом все людям в душу лез, будто в чужом нутре какой-то смысл для себя хотел найти, рассуждать любил на абстрактные темы. Его мужики даже били за то, что спокойно выпить мешал.

И вот он точно так же пропал, а через какое-то время нашелся. Никто особенно не удивился: взрослый человек, поплутал да выбрался. Но и он в конце концов проговорился, что заблудился на старой тропе. Вскоре заметили странность: кто-то подумает про него нехорошо, он в лице изменится и чуть не в драку. В карты стал выигрывать, как шулер, хоть и не мухлевал. В разговоре ты  рот открыть не успеешь, а у него ответ готов.

Потом в поселке случилось убийство. Понаехали следователи, но виновного найти не могли. Гармонист однажды пришел в магазин, встал в очередь. Тут парень один явился. Гармонист на него глянул, побледнел и бегом оттуда. Через день пришел к следователям, сказал, что знает, кто убил, и назвал того самого парня. Гармониста стали допытывать: откуда такая осведомленность? Но он уперся, как партизан, и ни слова. Взялись за парня. Тот вскоре признался, нож выдал, которым пырнул, свою окровавленную одежду. Все улики налицо. А от гармониста так ничего и не добились. Их обоих и увезли. Чем дело кончилось – не знаю.

– Ты хочешь сказать, что он читал чужие мысли? А не проще предположить, что твой телепат как-то был замешан в преступлении? – В словах Рязанцева на этот раз не прозвучало прежней иронии.

– Слушай еще. Это уже при мне было. Вернулся из армии один парень. Он и раньше раздолбаем был, и служба его не исправила. Дурной – только выпить да подраться, к работе руки не лежат, к учебе – ни желания, ни способностей. Гонял собак по деревне, а его самого участковый гонял, когда здесь  появлялся.

И вот этот балбес тоже в тайге сгинул. И опять искали да не нашли. И так же он сам собой объявился. Но совершенно сумасшедший. Даже говорить связно не мог. Его в Пионерск в дурдом отправили. Там вроде подлечили, он вернулся, но все равно заговаривается. В лес с тех пор ни ногой. Говорит, что больших деревьев боится.

Павлов закурил.

– И что дальше? – не утерпел Николай.

– Да ничего, так и живет здесь. Пенсию ему по инвалидности назначили. Ошивается возле магазина, глядишь, кто-нибудь и нальет… А потом леспромхоз решил через ту падь на месте тропы зимник проложить. Проложили. Удобно стало ездить, не надо круг делать. Только шофера шептались, что на дороге странные вещи творятся. И все равно норовили по прежней дороге огибать. Над ними, бывало, посмеивались. До тех пор, пока один лесовоз не пропал. Он-то в лесу заблудиться никак не мог. Видели, что свернул на зимник, а в поселок не приехал. Вызвали милицию, дорогу и окрестности чуть не с миноискателем прошарили. Нет ни лесовоза, ни водителя. Так и не нашли. Осталась жена с двумя детьми. Следователь выдвинул версию, что мужик лесовоз угнал и продал, а деньги  присвоил. Но никто в эту чушь не верит. С тех пор по зимнику ездить перестали, так он и зарос. А я вот сдуру поперся…

– Пошутили и хватит, – проворчал Рязанцев. – Холодно, пора домой.

– Это точно, – согласился егерь. – Только я не шутил.

– Хочешь, чтобы я тебе поверил?

– Твое дело. Я позапрошлую зиму на этой пади сохатого стрелял. Тут давно крупная живность перевелась, этот случайно забрел. Я на него неожиданно наткнулся. У меня лицензия. Карабин скинул впопыхах. Далековато. Не завалил, а только ранил. Он пошел скачками. Раненый сохатый может километры проскакать, бегай за ним! Но знаю, что хорошо его зацепил, решил пойти по следу. Вижу, он слабеет, крови на снегу много. А потом, знаешь что?.. – Павлов сделал эффектную паузу.

– Что?

– А ничего. Ни следов, ни крови. Чистый снег. Будто у него крылья выросли и он упорхнул. Я еще в том направлении прошел. И вышел на заброшенный зимник. Пусто и тихо. Только ветер вдруг в противоположную сторону подул. То навстречу мне, а тут в спину. Я, может, и внимания бы не обратил. Но когда обратно направился, ветер опять переменился. Что за ерунда?! Я вернулся. Ветер снова направление поменял. Будто подталкивал к тому зимнику. Честно скажу, неуютно мне стало. И поспешил я оттуда унести свое бренное тело.

– Вот и нам пора. Если, конечно, после твоей медовухи я сумею встать на ноги.

– Это еще не все. Через неделю пошел я в те места капканы проверить. Перебираю лыжами и вдруг вижу: маячит за деревьями сохатый. Что за черт, думаю, откуда они сдуру понабрели? Скидываю карабин… На этот раз не промахнулся. Подхожу, осмотрел  тушу. Вижу у него старая пулевая рана. Давно заросла, один шрам остался. Вроде, и ничего особенного. Только рана в том самом месте, куда я в прошлый раз попал. А главное – с такой раной вряд ли бы он выжил. Стал я свежевать тушу и нашел пулю. Пуля от эскаэса, как у меня. Не сильно и помялась. Я ее сунул в карман. Потом в поселке отстрелял еще одну. Когда появился участковый, попросил его в отделе показать обе экспертам: пусть сравнят. Он подозрительно  покосился, но не отказал. А вскорости сообщил: обе от моего карабина, что, мол, за шутки?

– И что это значит?

– Ты меня спрашиваешь? Выходит, я смертельно ранил сохатого, он растворился в воздухе, а через неделю возник опять, живехонек и будто через полгода, судя по шраму. Вот и все.

– Тебя послушать, тут у вас какой-то Бермудский треугольник.

– Я углы не считал. Но странные вещи бывают и все в одном и том же месте. Из пропавших кто-то возвращается сам не свой, а кто-то и совсем не возвращается…  Ладно, собираться давай.

10

Вечер они провели почти молча. Погода к ночи испортилась, стал накрапывать мелкий дождь, близкая стена тайги отозвалась тихим гулом под налетевшими порывами ненастья.

Рязанцев долго лежал без сна на своем топчане, пялясь в темноту и морщась от головной боли. Даже окно избы не выделялось на общем фоне, снаружи к нему прилипла осенняя таежная ночь – без огонька, без проблеска. Павлов притих на своей койке, но по его дыханию Николай догадывался, что приятель тоже бодрствует. Он не выдержал.

– Хорош притворяться.

– Да я и не притворяюсь, – ясным голосом ответствовал  егерь. – Если б ты был баба, а я бы не хотел, тогда другое дело…

– Трепло! Ты мне наплел чепухи, а я теперь заснуть не могу.  Получается, в том месте, куда упорхнул твой сохатый, его мигом исцелили?

Павлов помолчал, потом хмыкнул.

– Значит, ты поверил.

– А ты наврал?!

– Да упаси бог! Просто мало кто поверил бы. Ну да, творческий склад ума, повальное увлечением гороскопами…

– Плевал я на твои гороскопы! Ты не разглагольствуй, ты ответь.

– Так что тут скажешь? Ну, давай поупражняемся. Из чего ты заключил, что речь идет о месте? Быть может причиной всему не  место, а время. Представим, что это оно исцелило сохатого, потому что пошло для него не так, как для меня. Он, действительно, прожил полгода. А я – всего неделю.

– Но ты сказал, что рана была смертельной.

Павлов повозился на своей койке.

– Ну, всяко бывает. Может не такая она была и смертельная, я не ветеринар.

– Не крути.

– Я и не кручу.

– Володя, – сказал Рязанцев, приподнимаясь на локте, – даю слово, что не буду смеяться. Я не просто так спрашиваю.

– А для чего?

– Потом объясню.

– Ну, шут с тобой! – Егерь завозился в поисках сигарет, чиркнул спичкой. – Предположим, что всякие антимиры, параллельные вселенные, другие измерения – не просто вымысел фантастов и бредни психов. Быть может, существует некая реальная основа, например, альтернативная фаза континуума, от которой нас  отделяет пространственно-временной сдвиг.

Рязанцева удивили полузабытые преподавательские нотки, проступившие в голосе приятеля. Павлов все больше входил во вкус.

– Альтернативная фаза континуума во времени отстает от той, в которой живем мы, или, наоборот, опережает ее. А в пространстве существует в другой системе координат. В ней такая же местность с тайгой, сопками, озером. Только причинно-следственные связи, определяющие событийную канву, естественно, другие. Потому и деревья там никто не порубил, стоят они себе веками – нетронутые. Возможно, и естественные законы там реализуются иначе.

Но, предположим, разделяющий нас сдвиг не стабилен. Он может колебаться от неких не известных нам величин до нуля. И вот в точке этого самого нуля возникает совпадение параметров альтернативных фаз, создающее возможность контакта и диффузии. Если говорить незамысловатым языком фантастики, в такие моменты из нашего мира можно попасть в тот  и обратно. Хотя, понятно, никакого того и этого мира не существует. Речь идет лишь о множественности восприятия  единого континуума.

– И чего, интересно, ради именно здесь и сейчас повадился этот твой сдвиг устремляться к нулю? – поинтересовался Николай.

– Почему – здесь и сейчас? В разных местах и в разные времена. Не отсюда ли  представления о загробном мире? Они ведь есть у всех народов без исключения. Доисторические контакты между континуумными фазами древние восприняли и истолковали в соответствии с уровнем тогдашнего сознания. Возьмем хотя бы то самое Беловодье, про которое сегодня говорили. Китеж-град,  Эльдорадо, Страну Обетованную из Ветхого завета. Да мало ли что  еще! Предки были уверены в их существовании. Кто-то там побывал, вернулся и рассказал об увиденном – тому есть письменные свидетельства. Но найти эти места никто и никогда не мог, если задавался целью. Потому что они открываются людям по велению законов, которые до сих пор нам не доступны. А что там, за гранью, каждый понимал в меру своего умственного и душевного развития. Кому-то мерещились несметные богатства; кому-то реки, текущие молоком и медом; кому-то святыня, скрывшаяся от супостата под водой, или благодатная страна где-то у берегов Каспия. Обрати внимание: в легендах люди, соприкоснувшиеся  с иным миром, не только исцелялись от недугов, но и обретали всякие сверхвозможности.

Павлов перевел дух.

– Аваллон, – сказал Рязанцев.

– Что?

– Аваллон. Кельтский Остров блаженных. Стеклянный дворец. Яблоки, дарующие бессмертие. Там остановилось время. Там царит вечная молодость и счастье. Туда добрая фея Моргана перенесла  короля Артура, смертельно раненного в битве. 

– Далековато хватил.

– Отчего же? Если согласиться с тобой, каждой точке нашей континуумной фазы должна соответствовать  точка фазы альтернативной, не так ли? Китеж, Эльдорадо,  Аваллон, ваш Учум разнесены в пространстве, но суть части единого целого. Просто именно в этих местах твой сдвиг чаще всего устремлялся к нулю. Благодаря чему исцеляются смертельно раненые сохатые...

– …а люди, побывавшие за гранью, – подхватил Павлов, – либо сходят с ума, либо обретают экстрасенсорные способности. В зависимости от индивидуальных качеств и предпосылок. Едем дальше: почему контакты фаз  участились? Не исключено, что этому способствуют природные катаклизмы: тайфуны, цунами, землетрясения и прочие прелести нашей эпохи. Включая потепление климата, загрязнение атмосферы, аномальное таяние песков Сахары…

– …и лесные пожары, от которых даже у нас, в городе, страшное удушье, здоровые болеют, а больные умирают раньше времени, – закончил Николай.

Павлов потянулся на своей койке, скрипнув старыми пружинами.

– Про пожары ты верно заметил. Гипотеза, конечно, абсолютно произвольная, если учесть, что нам не известен генезис явления. Но она, по крайней мере, способна хоть что-то объяснить. Кстати, раз тебе больше нравится Аваллон, пусть будет Аваллон. Но если воспользоваться результатами нашего мозгового штурма, можно пойти и дальше.

– Куда, например?

– Кто сказал, что проникновение носит односторонний характер?

– В смысле?

– В смысле – туда. А почему не оттуда? Ты полагаешь, там только деревья растут?

– Хочешь сказать – там водятся наши двойники?

– Почему обязательно двойники? Но кто-то водится, должно быть. Слышал про местные мегалиты?

– Про камни, которых никто не видел?

– Неправда. Видели многие. На озере есть островок. Сейчас там только щебень да кусты. Но еще в тридцатые годы записаны  рассказы аборигенов о гигантских камнях на том острове. Позже туда ездил один художник. Он оставил описание и рисунки. Несколько огромных каменных арок, как в Стоунхендже, только размерами поскромней. Арки образуют анфиладу. У входа в нее заостренный каменный кол, а у другого конца – огромное каменное корыто, вытесанное из целой глыбы. Похоже на колыбель. Или саркофаг без крышки. Все это  изрисовано какими-то письменами. Об этом, между прочим,  есть упоминания и в научной литературе. Только сперва исследовать было недосуг – врагов народа ловили и делали из них зэков, чтоб Пионерск строили. Потом война. Потом покорение природы. В шестидесятых на том острове щебень стали добывать. Заодно и мегалиты извели в щебенку. На кой они кому нужны, когда кругом такие свершения?! Люди помнят: там еще долго поломанные плиты валялись, но со временем и их не стало. Позже по рисункам пытались расшифровать неизвестное письмо. Даже санскрит приплели, но так и не поняли, кто, когда и для чего на острове строил. Аборигены никаких каменных сооружений не делали, пришлые тоже ничего подобного после себя не оставляли. Но, поскольку памятника больше нет, возник классический вопрос: а был ли мальчик? Проще думать, что не было.

– Ясно, куда ты клонишь.

– Чего же тут неясного? Мегалиты построили чужаки, но не из тридевятого царства…

– …а из-за сдвига!

– Вот именно. Охотники говорят, что в тайге и другие такие камни есть. Раньше научный мир всерьез эти слухи не принимал. Я еще в университете слышал про этот феномен. А заодно и мнения по сему поводу наших корифеев… А теперь на экспедиции денег нет. Вот тебе и Аваллон.

– Со смертельно раненными лосями мы с тобой разобрались, – тихо  сказал Рязанцев. – Как думаешь, а смертельно-больные журналисты имеют шанс обрести исцеление?

Когда до Павлова дошел смысл вопроса, он вздохнул.

– Потерпи, скоро кореец вернется. И прекрати себя хоронить.

– Давай прогуляемся по тому зимнику.

– Ну, не знаю…

– Это так сложно?

– Но ты же сам должен понимать…

– Я все прекрасно понимаю. Мы просто прогуляемся. Я же не могу не взглянуть на местную достопримечательность!

– Да нет там ничего примечательного! Ну, обычно нет…

– В Аризонской пустыне, в Зоне Сорок Девять, тоже ничего нет. Кроме слухов, что там когда-то разбился энэло. Но туристы толпами валят и за погляд этого ничего выкладывают бабки. Я здесь тоже турист. Могу оплатить услуги гида.

– Со мной расплачиваться – даже у твоей Лариски денег не хватит! – проворчал егерь. – Ладно, какие проблемы, на днях сходим. Спать давай.

11

Рязанцев сам толком не понимал, отчего поверил приятелю. Павлов не станет кривляться. Взять хотя бы разговор под медовуху. Понимал же, что рискует нарваться на ссору. Но, что думал, то и вывалил. Николай не верил в чудеса. Но не хотелось верить и в то, что приятель просто по сей день ищет объяснения почудившемуся за порогом клинической смерти. Потому что всякой веры и надежды в душе у Рязанцева с каждым днем оставалось все меньше.

Поход на зимник откладывался. Павлов мотался по своим делам, Николай большей частью просиживал в избе над пустыми страницами блокнота, потирая саднящие виски. К скользкой теме они больше не возвращались.

Однажды вечером егерь, вернувшись домой, с грохотом скинул рюкзак, бухнул прикладом карабина в пол и сердито затопал по горнице.

– Ты чего? – спросил Рязанцев.

Владимир проворчал что-то невразумительное, но усевшись за стол, объяснил:

– Помнишь тех ребят, у которых мы на дороге карабин отобрали?

– Конечно.

– Так вот, они здесь все крутятся, все примериваются, как бы вырубить, что до них еще не успели.

– Чего ты неприятностей ищешь? Есть лесхоз, пусть у него голова болит.

– В лесхозе за взятку любую лицензию выпишут. Я с ними уже разбирался.

– Разобрался?

– Ага, щас!

– Ну так вот!

– Да дело даже не в этом. Расскажу – смеяться будешь.

– Повесели.

– Помнишь, я тебе говорил про местного обалдуя, дембеля, который в лесу когда-то заблудился, а потом вернулся дурачком?

– Это из песни про старый зимник?

– Ну да.

– И что?

– Ребятки эти, лесозаготовители общаковские, – ты не поверишь – с дурачком тем  как-то пересеклись. Он же вечно у магазина! И он им наплел про место, где огромных деревьев полно. Ребятки же тупые, как пни! У них только деньги в мозгах, больше ничего там не помещается! Представь себе, давай они по поселку рыскать, выспрашивать, где такая реликтовая деляна затаилась? Понятно, люди плечами пожимают. А им кажется, что местные их за нос водят, хотят богатство утаить. Им пробовали объяснять, что это местные сказки, но разве ж они поверят! Еще давай и стращать! Со слов дурачка поняли, что надо искать в районе старого зимника. Любой человек с глазами и в уме сам бы глянул и убедился: откуда на той пади такому лесомассиву взяться?! На сопочку хоть залезли бы: с высоты все, как на ладони. Но у них глаза по-другому устроены, потому что вместо разума – жадность. С утра сегодня колесят по окрестностям, лесорубов допытывают – где?!

– И чего ты кипишь? Пусть поищут то, неведомо что. А мы посмеемся.

Но тут до Рязанцева дошло.

– Или ты опасаешься, что они на самом деле…

– Да ничего я не опасаюсь! Ужинать давай.

…На следующее утро егерь неожиданно скомандовал Рязанцеву:

– Собирайся, гулять пойдем.

Николай  понял без лишних слов, принялся одеваться.

Выйдя во двор, Павлов козырьком приложил руку ко лбу. На небе сияло солнце, но от горизонта на озеро наползала иссиня-черная туча, косматая, тяжелая, и там, куда простиралась ее тень, вода становилась серо-свинцовой, окрашенной в тона надвигающейся непогоды.

– Вот вам зрас-сте, – сказал егерь. – Синоптики обещали без осадков. А я бы так не сказал.

– Может, синоптики в окно поглядеть забыли.

– Пусть они хоть куда заглядывают. Вымокнуть можем, как зайцы. Предлагаю поход отложить.

Но Рязанцева уже охватило нетерпение.

– Не сахарные, не растаем.

Павлов с сомнением покачал головой.

– Ты здешних ливней не знаешь. Пренеприятная штука, если в тайге застанет. Ну, ладно. Я только за плащами вернусь…

Они миновали привычно пустынные улицы поселка, обжитые лишь стаями кудлатых полубездомных собак. Остались позади покосившиеся сараи окраины, и дорога, еле угадывавшаяся под пожелтевшей травой, сбежала на полосу мари, заросшую осокой в человеческий рост. За ней темной стеной, подкрашенной осенним разноцветьем, вздымалась таежная опушка. Павлов пошел впереди, Рязанцев еле поспевал за ним, спотыкаясь о скрытые в траве кочки.

Когда они приблизились к лесу, стала видна просека, через которую пролегал заброшенный зимник. От него остались лишь две глубокие колеи, пробитые некогда колесами лесовозов, да высокий валок между ними. Тайга напирала на остатки дороги с обеих сторон, и ясно было, что рано или поздно она сотрет с лица земли это свидетельство человеческого присутствия. Если только человек раньше не сотрет с лица земли тайгу.

Шагали молча. Павлов поглядывал на узкую полосу неба над просекой. Голубизну подернуло дымкой, солнечный блеск померк, а сзади путников нагоняла грозовая туча.

– Туда-то нормально дойдем, – поразмыслил вслух егерь. – А вот когда обратно, ливнем, точно, накроет. Дай бы бог, чтобы попутный лесовоз подвернулся.

Ничего особенного не было на этой дороге. Не было и быть не могло, это Рязанцев понял примерно на половине пути. Таежный сумрак; непролазная трава, в которой вязли сапоги; шелест сухой  листвы; занудный звон последних комаров. И все. Нет смысла гадать, откуда растут ноги у легенды. Зато ясна причина его, Рязанцева, затеи с походом: непроходимая глупость и слабодушие. Николай сплюнул.

Минут через сорок он выбился из сил. Голова вдруг налилась просто нестерпимой болью. Он не выдержал.

– Перекурим?

– Давай, – согласился егерь. – Еще столько же осталось. – И предупредил, доставая сигареты: – Окурок, смотри, как следует затуши.

– Не волнуйся.

В отдалении пророкотал гром.

– Ну вот, – заторопился Павлов. – Догулялись.

12

Рязанцев с непривычки еле волочил ноги, когда они добрались до конца зимника. Деревья расступились, давно маячившая впереди сопка встала стеной над открывшейся взгляду лесовозной грунтовкой.  Путники перебрались через неглубокий кювет.

– Черт! – вдруг изменившимся голосом сказал Павлов.

Рязанцев глянул на него, затем бросил взгляд по сторонам. Только теперь он увидел совсем рядом забрызганный грязью «джип» и тяжелый трехосный «Урал», гуськом приткнувшиеся у обочины. Оттуда неторопливо подходила компашка: впереди трое молодых, коротко стриженных битюгов, а в подчеркнутом отдалении – грузный мужик в камуфляже. Рязанцев узнал в нем директора фирмы «Северный лес». Водитель «Урала» остался в кабине, двое работяг по привычке наблюдали из кузова.

Кодло в считанные секунды оказалось рядом.

– Привет, стрелок грёбаный, – сказал тот, кого, как помнил Рязанцев, звали Геной. Теперь за его плечом торчал приклад помпового ружья. Двое его напарников взяли свои стволы наперевес.

Павлов стряхнул с плеча ремень карабина, но Гена с удивительным для его комплекции проворством шагнул вперед и перехватил оружие.

– Ну, чо, довыёживался, лесник буев? – присунулся он к Павлову. – Смотри, какой резвый, чуть чего – за волыну! Спецназ, что ли?

Павлов молчал, глядя парню прямо в глаза.

– Чо вылупился? Меткий в жопу по колесам шмалять? Я тебе щас самому колеса продырявлю – хер поменяешь! – Гена направил ствол отнятого «эскаэса» егерю в колено и передернул затвор.

– Господин директор! – окликнул Рязанцев камуфляжного, державшегося в стороне. – Людей своих уймите. Я корреспондент краевой газеты. – Он нащупал в кармане журналистское удостоверение. – Здесь в командировке по лесным делам. Хотите бесплатную рекламу про ваш наезд? Можно устроить.

Камуфляжный директор ничего не ответил. Зато Гена не смолчал:

– О! Еще и писака говорливый. Рекламу, значит, можешь сделать? Чо, бля, не просекаешь, что ты не в рыдакции? Корочки покажи!

– Дай сюда, – негромко сказал Павлов и протянул руку к оружию.

Гена резко ткнул прикладом перед собой, метя егерю в лицо. Павлов, уклонившись, вцепился левой рукой в карабин, а правой врезал Гене в челюсть. Гена покачнулся и устоял лишь потому, что не выпустил из рук чужой «эскаэс».

«Что он делает?! – с ужасом подумал Рязанцев. – Они же нас…» Впрочем, он уже сообразил, что просто так с этими все равно не разойтись. Володька прав: если вернуть карабин, появится аргумент в споре.

Но вернуть карабин Павлову не удалось. Накачанный на тренажерах Гена не разжал пальцев. Второй бугай ударом кулака повалил егеря с ног. А третий саданул Рязанцева прикладом под дых, от чего Николай, задохнувшись, переломился в поясе и упал на колени. В глазах потемнело. Он услышал, как рядом заухали глухие удары, будто били палками по мешку с песком. Это пинали сапогами егеря.

Удар кулака в лицо опрокинул Рязанцева на спину. Он успел заметить, как Павлов тяжело перекатывается по земле под сыпавшимися на него с двух сторон пинками. В сердце уколола ледяная игла. «На кой же я черт?!..»

Гена занес приклад карабина, целя егерю в голову. Он не ожидал, что жертва способна на такую прыть. Павлов крутанулся, цепляя врага носком сапога за щиколотки. Гена тяжело опрокинулся и уронил «эскаэс». Егерь, перекатившись с боку на бок, метнулся к оружию, вцепился в него и, приподнимаясь, вскинул ствол.

Рязанцев хотел крикнуть: «Стреляй их, сволочей!..» Но выстрел его опередил, оглушив и заставив зажмуриться. Эхо гулко отдалось в таежной чаще. Оно еще не успело истаять, когда Рязанцев услышал голос и открыл глаза. Сперва он увидел замерших братков. У того, что навис рядом, дымился в руках помповый дробовик.

– Ты охренел?! – повторил директор, подходя. – Ты что наделал?

– А чо?! – встрял Гена. – У него полуавтомат и шестнадцать пуль в магазине. Он бы нас всех положил.

Только теперь Рязанцев заметил Павлова. Тот лежал на спине, все еще сжимая в руке цевье «эскаэса» и слабо ерзая задниками сапог по влажной почве. Плащ у него на груди был разодран и вокруг дыры намокал черным пятном.

– Едалом бы не щелкал, он бы карабин не схватил! – рявкнул директор. – Надо было поучить, а не мочить! Мы сюда работать приехали. А теперь что?

– Отвезем подальше и зароем, – буркнул тот, что стрелял. – Кто в тайге найдет?!

– Ума до хрена! Под ноги глянь!

– А?.. Стой! Сто-ой, сука!!!

Рязанцев уже проламывался сквозь придорожные заросли. Позади опять бабахнул помповик. Николай услышал, как крупная дробь совсем рядом хлестнула по ветвям деревьев. Он припустил быстрее, соображая: дробью далеко не достанут. Но за спиной тут же часто пролаял карабин егеря, и пуля щелкнула в ствол сосны прямо над головой. Рязанцев метнулся в сторону, запетлял, как заяц. Густой подлесок цеплял за одежду, спутывал ноги космами травы. Николай вдруг провалился в колею старого зимника и, не раздумывая, припустил по ней. Выстрелы позади смолкли, зато стал слышен треск, мат и тяжелый топот погони. Потом взревел двигателем  «Урал».  «Джип» непременно застрянет в колее, а крупная техника может и пройти. Рязанцев, по макушку налитый ужасом, кинулся в сторону, но сходу увяз в зарослях и вернулся на дорогу. Куда теперь?.. Непременно догонят!

Он только сейчас заметил, что вокруг почти стемнело, несмотря на полуденный час. Черная грозовая туча, наползавшая с озера, накрыла падь, сглотнула солнце, придавила тайгу своим провисшим брюхом. Потом вверху ослепительно сверкнуло, и  могучий грохот оглушил Николая. Он не сразу сообразил, что это не выстрел, а раскат грома. Лес тревожно возроптал, отдельные крупные капли ударили Рязанцева в макушку, а следом на него обрушился сплошной поток воды.

Протирая ослепшие глаза, Николай бежал вперед, спотыкался, падал и вновь устремлялся от погони, которую теперь перестал слышать. Снова прямо над головой полыхнул ослепительный свет, а последовавший за этим громовой раскат сотряс землю и заставил чащу болезненно охнуть. Над падью плясал ливень, гроза набирала силу, вспышки молний над просекой следовали одна за другой, а громовое эхо слилось в непрерывный пульсирующий гул.

Потом Рязанцева толкнул в спину налетевший порыв ветра. Он подхватил беглеца и понес вперед. Сквозь полуобморок Николай сумел удивиться: бежать стало легко, ноги будто не касались земли. Блеск молний превратился в сплошное белое сияние, а гром неожиданно смолк. В который раз утерев рукавом воду с лица, Николай вдруг понял, что ливень прекратился. А подхвативший его ветер не тревожит окружающих зарослей. Впрочем, и заросли, и сама просека будто растворились в густом, волокнистом тумане, затянувшем окружающее пространство.

Николай словно летел в этом призрачном ничто, пока не напоролся на невидимую преграду. Неожиданный удар отбросил его назад. Не утихающая боль в голове вдруг просто взорвалась, раскалывая череп. Измученные тело и душа достигли предела своих возможностей. Рязанцев, снова ощутивший почву под ногами, стал медленно оседать, безуспешно силясь удержать проблески гаснущего сознания.

13

Он не знал, сколько времени оставался в беспамятстве. А когда пришел в себя, первым делом прислушался к своим ощущениям. После побоев и удара о невидимую преграду он ожидал боли. Не открывая глаз, осторожно подтянул руку, потрогал лицо. И ничего не почувствовал, кроме прикосновения собственных пальцев – ни содранной кожи, ни ссадин. Он пошевелился. Боль и теперь нигде не возникла. Никак не напоминали о себе сбитые во время падений колени и локти, и под ложечкой было спокойно, будто никто не всаживал туда ружейного приклада. Он был не просто жив. Он чувствовал себя неплохо, даже не продрог, лежа на мягкой подстилке из хвои и перепревшей листвы.

Рязанцев открыл глаза и сел. Перед ним был каменный столб, который, похоже, и встал на пути во время недавнего бегства. Столб был четырехугольный, обтесанный, у основания обросший зеленовато-бурым мхом. Николай повел взглядом вверх. Каменный столб был одной из основ арки, сложенной из трех гранитных плит. На них кое-где угадывались не то рисунки, не то надписи.

Рязанцев крепко зажмурился, потряс головой, потом огляделся.

Гранитная арка была не единственной. Она с полудюжиной таких же каменных ворот составляла анфиладу, у одного края которой из земли торчал заостренный каменный кол, а у другого глубоко вросла в почву гранитная колыбель, сплошь испещренная вырезанными на ней знаками. Борозды в камне скруглились от времени и непогоды.

Рязанцев поднялся на ноги. Трудно было определить время суток. Потому что среди гигантских, во много обхватов, древесных стволов, подпирающих вознесенные на недосягаемую высоту кроны, царил мягкий сумрак. Почва была сухой – ни следа минувшего ливня. Время года тоже оставалось неизвестным. Во всяком случае обволакивавшее Николая тепло, напоенное незнакомыми лесными запахами, никак не соотносилось с серединой  осени. Оно вместе с отсутствием мошки, скорее, напоминало о поздней весне.

Он обошел вокруг мегалитического сооружения, заглянул в каменную колыбель. Она оказалась до краев заполненной лесной прелью. Те, кто построил анфиладу, похоже, давно забыли дорогу сюда. Рязанцев запустил руку в углубление, затем поднял ее, разжимая пальцы и пропуская между ними труху, которая, осев,   оставила в воздухе пыльное облачко.

Рязанцев не мог определить породы окружавших его лесных гигантов. Ему показалось, что это кедры вперемежку с какими-то лиственными исполинами. Таких он никогда не видывал. Да и много ли он повидал живой природы? А родной город, где прошла почти вся его жизнь, погружал Рязанцева в отчаяние.

Кто-то рылся в помойках, кто-то проносился мимо в дорогих «иномарках», через тонированные стекла которых мир выглядел совершенно иначе. Одни  крутились изо всех сил, выживая, а другие, кому повезло, рубили и рубили  «бабки», не оглядываясь по сторонам, будто обрели бессмертие. И так повсюду в этой стране вечнозеленых помидоров. В которой ты никому не нужен, как и твои книги, которые никто не издаст, потому что они не пишутся. А не пишутся они оттого, что их все равно не продать кующим всё те же проклятые «бабки» издательствам. Из этого заколдованного круга не было выхода. И на ум отчего-то все время приходили взломанные газовые трубы и зажженная свеча рядом с ними. Опухоль в голове – не случайность. Таким, как ты, Рязанцев, нет места в той жизни. Павлов всё понял гораздо раньше и сделал свой выбор…

О, Боже! Володя!!

У Рязанцева в памяти всплыла ужасная сцена, и он покрылся холодным потом. Но теперь уже ничего не исправить. Предупреждал же Павлова участковый, что не спасет казенная фуражка! Как в воду глядел.

Николай повернулся и медленно побрел между гигантских деревьев в неведомую чащу.

Под ногами не было даже малой тропки, и он не знал, куда направляется. Сумрак, тепло и неподвижность, окружавшие его, навевали покой. В голове возникали и тут же таяли редкие, ленивые мысли. Может, это и вправду какой-то забытый участок леса, чудом укрывшийся от людских глаз? Впрочем, Рязанцев даже не пытался поверить в это. 

Колонны стволов расступились, и он увидел впереди небольшую поляну. У ее противоположного края чернело что-то угловатое, похожее на тушу мертвого носорога, уткнувшего морду в землю. Сделав еще несколько шагов, Николай вгляделся. Это был никакой не носорог. Среди высокой травы, краснея пятнами ржавчины, застыл вросший в грунт остов лесовоза.

Того самого, который когда-то пропал на проклятом зимнике?

Рязанцев, задрав голову, взглянул на клочок белесого неба, полоскавшийся над далекими верхушками деревьев, которые раскачивал ветер. Небо было пустым, прозрачным, но совершенно не таким, как над озером, сопками и поселком. Николай не мог объяснить, в чем тут дело. Он просто чувствовал, что это небо – другое, а  реликтовый лес раскинулся на многие десятки или сотни километров вокруг. Или даже тысячи километров.

– Вот тебе и твой Аваллон, – сказал Рязанцев вслух. – И что тыбудешь с ним делать?

Только тут он сообразил, что голова у него больше не болит.

14

Лесовоз мог простоять здесь и три года, и все тридцать. Покрышки давно превратились в лохмотья, стальные остовы колес глубоко ушли в землю, так что машина опиралась на днище. Стекла кабины уцелели, но сквозь их  мутные бельма нельзя было разглядеть, что там, внутри.

Рязанцев приблизился. От мертвого лесовоза исходила жуть. Но, скорее, не от самого лесовоза. Павлов говорил, что не нашли ни машины, ни водителя. Машина – вот она. А шофер?

Дверцы кабины были закрыты. Рязанцев в нерешительности остановился. Его тянуло заглянуть в кабину, но останавливал страх  перед тем, что он может там найти. Николай топтался на месте, представляя, как подходит, берется за ржавую ручку и поворачивает ее вниз. Он отчетливо видел все это, но не мог заставить себя сделать.

Ему показалось, что ручка шевельнулась, будто ее потянула бесплотная рука. Дверца скрипнула, качнулась и слегка отошла. Звук ржавых петель на фоне лесного покоя резанул слух.

Николай вздрогнул. Там, внутри, кто-то есть и этот кто-то намерен  выбраться из кабины?! О, Боже!..

Что за чепуха?! Кто там может быть? Чего пугаться простого совпадения?  Дверца могла приоткрыться и через час, и год назад, повинуясь естественным причинам. Никто не трогал ржавую ручку и не толкал дверцу, кроме порыва ветра.

Что все-таки там, внутри?

На этот раз в тишине леса металлический скрежет прозвучал   оглушительно. Дверца кабины дернулась раз-другой, преодолевая сопротивление заржавевших петель, а потом распахнулась настежь.

Какие, к черту, совпадения?! Этого не может, не должно быть, но старая железяка отозвалась на его мысли, подчинилась его воле. Сон? Бред? Но сам этот нездешний лес разве снится ему?! Разве нельзя дотронуться до шершавой коры древесных стволов, ощутив  ладонью заключенное в них тепло? Зачем притворяться перед самим собой, цепляясь за здравый смысл?! Аваллон исцеляет от ран и недугов. Те, кто сюда попадает, сходят с ума или обретают экстрасенсорные способности – в зависимости от индивидуальных качеств и предпосылок, так, кажется, говорил Павлов?

Насчет исцеления торопиться с выводами не стоит, но никаких признаков безумия Рязанцев определенно не ощущал.

Он уставился на покачивающуюся дверцу и мысленно подтолкнул ее обратно. Дверца с глухим лязгом захлопнулась. Но замок давно раскрошился, и она опять, противно скрипнув, повисла, будто крыло дохлой птицы.

Николай осторожно приблизился и заглянул в кабину.

Так вот, наверное, почему кое-кто пропадает навечно. Не могут понять, что произошло, мечутся, впадают в отчаяние…

В кабине за обросшей мхом баранкой громоздился иссохший человеческий остов, едва прикрытый лохмотьями истлевшей одежды. Разбитый череп скалился уцелевшей верхней челюстью, между колен трупа торчало стволами вверх охотничье ружье… Не выдержали нервы у водилы. В тайге никто не ездит без оружия, вот оно и пригодилось. Про других, которые не вернулись, если хорошо поикать, наверняка тоже удалось бы  выяснить. А те, кто выбрался – как им это удалось? 

Рязанцев побрел прочь от мертвого лесовоза. На краю поляны оглянулся и послал мысленный сигнал. Дверца ударила о корпус так, будто ее зацепило проходящим поездом. Трухлявые петли не выдержали, и она, оторвавшись, исчезла в траве. Рязанцев усмехнулся: это вам не фокусы с перекатыванием спичек!

Он направился обратно к мегалиту. По дороге взглядом обломал несколько сучьев, которые с треском обрушились с высоты. Вросший в землю валун сперва не поддавался, но потом с чавканьем   выворотился из почвы, запрыгал, словно футбольный мяч, тяжело ударяя в землю, подскочил на толстом корне, бухнул в  древесный ствол и рикошетом укатился в кусты. В вышине шумно захлопали огромные крылья, потревоженная летучая тварь с пронзительным криком перепорхнула в соседнюю крону. Здоровенная такая пичуга. Или, быть может, летучая мышь?

Рязанцев  не испытывал ни голода, ни жажды, ни усталости; тело  с каждой минутой наливалось бодростью. Интересно, так ли чувствовали себя здесь ссыльный старовер и гармонист? Как они нашли обратную дорогу? Или Аваллон сам позаботится об этом? Судя по истории с сохатым, о старых недугах можно забыть. А сила? Старовер обрел дар исцеления, деревенский чудак телепатию. Ты, Рязанцев, тоже вернешься, обязательно вернешься, и, возможно, не с пустыми руками.

Он принялся насвистывать какую-то мелодию, но тут же спохватился: не к месту и не к случаю такое легкомыслие! Но непросто оказалось унять распиравшие чувства. Николаю представилось даже, что он смог бы взлететь. Почему бы и нет? Он остановился и сконцентрировал волю.

Почва ушла у него из-под ног, а нижние сучья ближайшего дерева стремительно приблизились. Рязанцев глянул вниз и увидел землю далеко под собой. Растерявшись, он хотел плавно опуститься, но вместо этого неуклюже рухнул и не устоял на ногах. Поднялся, потирая ушибленное колено. Значит, летать не получится. Не левитация, а только телекинез. Но все равно – сила!

По дороге Николай угодил носком сапога в неглубокую ямку. Глянув под ноги, обнаружил, что ямка – чей-то след. Кожаный Чулок из Рязанцева был никакой, но он все же разобрал, что след похож на кошачий. Только  у этой неведомой кошки, разгуливавшей где-то поблизости, на лапах было по три пальца. Николай осторожно двинулся в  направлении, которое указывал след. И нашел еще один такой же, а потом еще и еще. Судя по размерам следов, нехилая бродила тут кошечка. Впрочем, Рязанцев уже понял, что в этом странном мире сумеет постоять за себя.

Вернувшись к мегалиту, он еще раз обошел вокруг, вглядываясь в знаки на камне. Они казались то знакомыми, то совершенно чужими. Как и само это место, которое он неизвестно почему окрестил Аваллоном. Древние кельты позаимствовали предание о нем у валлийцев, еще раньше населявших Британию. Остров яблок – так примерно переводилось это название. Остров вечного блаженства и бессмертия прятался в озерных туманах и открывался лишь избранным. Феи, волшебники и самые прославленные рыцари ступали на его берега, вкушая таинственные плоды и постигая запредельные тайны. Легендарный король Артур, чей обратившийся в руины замок  погребен под вереском на вершине холма Кэдберри, нашел на Яблочном острове последнее пристанище.

По преданию, когда славные времена Артура и его рыцарей отошли в прошлое, Авллон заслонился туманами и больше не показывался людям. Но это отнюдь не означало, что дорога к нему другим достойным заказана навсегда.

Ни яблок бессмертия, ни дивных красавиц, потчующих ими избранных, окрест не наблюдалось. Но Рязанцев теперь почти не сомневался, что он из тех, кому Аваллон дарует свои плоды.

Он посмотрел на одну из каменных перекладин и, забавляясь,  подтолкнул ее. Многотонная плита не шелохнулась. Ну, что ж, посмотрим. Рязанцев сконцентрировал волю. Глыба выглядела неподъемной. Николай напрягся, сжимая кулаки и подтягивая живот – так ему казалось легче облечь энергию своего сознания в направленный луч. Он почувствовал, как по спине побежала струйка пота, за ней другая, сердце тяжело бухнуло в груди, сбиваясь с ритма, в глазах рассыпались радужные звезды. Встревожась, Николай хотел остановиться, но сорвавшаяся вдруг с привязи сила не желала униматься, вскипала, обжигая изнутри, рвалась вон.

Каменная плита скрипнула и покачнулась. Идиот! Этого не хватало – разрушить мегалит! Плита раскачивалась все сильнее, осыпая гранитную крошку и угрожающе потрескивая. Под ней шелохнулись каменные опоры.

Не зная, что делать, Рязанцев закрыл лицо рукам, повернулся кругом и наугад выплеснул силу. Тысячелетнее дерево, оказавшееся у нее на пути, осыпая кору, загудело, как великаний бубен, в вышине затрещало и оттуда с шумом повалились обломившиеся ветви. Николай ощутил внутри пустоту, сердце вновь забилось размеренно.

Когда все стихло, он утер пот со лба, оглядел мегалит, потом древесный ствол. Ни то, ни другое, кажется, серьезно не пострадало.

Рязанцев бесцельно побродил вдоль анфилады арок, потом присел на мягкую лесную подстилку, прислонившись спиной к основанию каменного столба-опоры.

Гроза – вот в чем дело. Гроза могла подтолкнуть и без того не стабильный  пространственно-временной сдвиг к нулю, открыв путь в Аваллон. Гипотеза произвольная, поскольку не известен генезис явления, сказал бы Павлов. Но другой все равно нет.

И что же дальше? Он опять подумал о возвращении.

А, собственно, зачем возвращаться? Куда и к кому? К Лариске с ее бизнесом, который сожрал ее без остатка? Или к Кате – представлять ее паршивую фирму перед общественностью, а по вечерам чуметь перед телеэкраном от идиотских шоу,  сериалов и попсовых концертов? К писаниям, которые никому не нужны и ни черта в жизни не меняют? Зачем вообще возвращаться в тот город под золотыми куполами, которым давно и безнадежно овладела нечисть? Зря Володька подтрунивал над его первым романом... У Рязанцева, как выяснилось, оказался один-единственный друг, но и того угробили подручные нынешних хозяев жизни. Они и его самого чуть не угробили, обобрав до нитки. Зачем стремиться обратно в тот вселенский сортир? Не лучше ли сидеть вот так посреди ласкового тепла и сумрака до тех пор, пока течение бытия само не прибьет к какому-то берегу? И, возможно, этот новый берег не кишит каннибалами. Впрочем, Николай догадывался, что с его новыми возможностями есть немало шансов привить каннибалам иные вкусы.

Он не представлял, как эти новые возможности  помогут в  написании романа и в других начинаниях, устремленных к усовершенствованию жизни. Но одно он знал наверняка: обобрать его до нитки теперь было бы не просто.

Под монотонный шепот леса Рязанцев незаметно задремал.

15

Его разбудило ощущение чужого пристального взгляда. Николай, не шевелясь, приоткрыл веки, повел головой из стороны в сторону. Он никого не увидел, но ощущение, что в близких зарослях кто-то притаился и внимательно наблюдает за ним, не проходило. Он окончательно проснулся. Ни одна ветка не качнулась, ни звука не донеслось до слуха. Но рядом, определенно, кто-то был, приглядывался из сумрака. Вспомнился трехпалый след. Киса решила проверить, кого занесло в ее владения? Быть может, вовсе там никакая не киса. Но это, без сомнения, хищник, а хищники живут охотой… В роли дичи Рязанцеву  выступать не хотелось.

Дрему как рукой смахнуло. Николай, подобрался и слегка толкнул непроглядные заросли в том месте, откуда исходил гипнотический взгляд. За гущей ветвей кто-то жалобно рявкнул хриплым басом и с треском ломанулся прочь, раскачивая макушки кустарника. Через секунду-другую все стихло. Николай усмехнулся: досталось кошечке.  Он поднялся и пошел в ту сторону, где смолк удаляющийся треск, намереваясь взглянуть на следы.

– Я смотрю, ты совсем освоился.

От прозвучавшего за спиной голоса, Рязанцев обмер и обернулся. Голос был слишком знакомым.

На обломке камня рядом с анфиладой сидел Павлов, непринужденно покачивая сапогом. Николай секунду очумело смотрел на него, потом, расплывшись в улыбке, поспешил к приятелю.

– Володька! Господи! Как ты здесь оказался?!

Он вдруг осекся, заметив, что на плаще егеря нет ни рваной дыры, ни расплывшейся вокруг нее черноты. Плащ был целехонек, да и сам Павлов выглядел так, будто ничего плохого с ним не случилось.

– Не столбеней, – сказал егерь. – Я не призрак отца Гамлета..

– Ты… как здесь оказался? – оторопело повторил Николай.

– Смертельно раненные герои попадают в Аваллон, – усмехнулся егерь и достал сигареты. – Или я, по-твоему, не достоин?

– Послушайте, что все это значит? – настороженно спросил Рязанцев. Он вдруг понял, что больше не может называть этого человека по имени.

– Это значит, что диффузия состоялась.

– Что? – Рязанцев непроизвольно приготовился толкнуть собеседника.

– Не напрягайся, – опять ухмыльнулся егерь. – Чего ты такой нервный? Да и не получится у тебя.

– Чего не получится?

– А того… Как с барсом.

– Кто вы такой? – зло спросил Рязанцев. – Вы ведь не Владимир, правда?

– Правда.

– А зачем тогда…

– Согласись, так ведь тебе проще. Кому бы ты еще поверил?

– Только не оборотням.

– При чем тут оборотни?! Форма может быть любая.

– Вы – здешний?

– Ну, можно и так сказать. Как ты думаешь, откуда это взялось? – Егерь ткнул пальцем в сторону мегалита.

Рязанцев, помолчав, ответил вопросом на вопрос.

– На острове посреди озера – тоже вы?

Егерь кивнул:

– И еще много где.

– Что же это такое?

– Метка, знак.

– Знак – чего?

– Наибольшей нестабильности.

Рязанцев опять умолк, потом поинтересовался:

– Выходит, это было в точку – насчет альтернативной фазы и сдвига?

– И да, и нет.

– Как понимать?

– А так. Есть вещи вне привычных представлений. Вернее, вне всяких представлений. Как их обозначить? Только посредством представлений, доступных для понимания. В данном случае – пусть будут фаза и сдвиг. Это не принципиально.

– А что принципиально? Вы же не просто так со мной беседуете.

– Это точно, – подтвердил егерь, закуривая. (От этих его обыденных действий у Рязанцева мурашки пробежали по спине.) – Принципиально то, что с тобой будет потом.

– А что-то будет – потом?

– Непременно, – заверил егерь. – Но давай-ка начнем сначала. Ну да, в определенном смысле так и есть: тот, у кого способность к образному мышлению отсутствует, здесь теряет себя, впадает в безумие. Эмпирический склад ума тут бесполезен и опасен.  А тот, кто способен подойти абстрактно, понять, поверить – другое дело.

– Как старовер и гармонист?

– И как ты.

– Таким дается… дар?

– Никому здесь ничего не дается. Посмотри вокруг. Как по-твоему, что это такое?

– Вы уже объяснили.

– Не совсем. Это, если опять же оперировать доступными представлениями, то, что было бы, если бы люди не испоганили мир. Посмотри на деревья, – егерь ткнул пальцем в направлении ближайшего ствола. – Они, в сущности, просто никем не тронутые. Здесь вообще все нетронуто, первозданно. Хочешь метафору? То, что ты именуешь Аваллоном, можно назвать и по-другому: Эдем, начало начал для человека. Или иначе – исходный поток мироздания, его естественная ипостась. И тот, кто сюда угодил, тоже возвращается к своей первооснове. Оттого и болячки  проходят. Он не дар получает, а материализует собственную суть.

– Неуютный какой-то Эдем, – заметил Рязанцев, покосившись по сторонам. – Старовер, значит, стремился врачевать человечество от духовных недугов. А научился врачевать телесные. Отчего же так куце?

– Ты к Эдему не цепляйся, это я так, к слову. Мир суров – откуда райским садам взяться? А старовер, он о духовных недугах на самом деле понятия не имел. И воплотил лишь то, на что был способен: лечить тело. И убивать, когда приперло. Ты думаешь, за столетия аборигены сюда не попадали? Но у них другое сознание и, если хочешь, душа устроена иначе. Они от первоосновы ушли на столько, на сколько их удалось увести. Поверь – не далеко. Поэтому они с ума не сходят и чудес не творят. Просто перемещаются в своей обычной вселенной, никаких граней не пересекая. Как дети. Помнишь заблудившихся девчонок? Тоже вернулись невредимыми, потому что для детей границ реального не существует.

– Как и для вас?

– Это совсем другое дело.

– Кто же вы такие?

Егерь рассмеялся.

– Пойми: нет никаких вы. Здесь вообще уместнее вопрос не кто, а что.

– И что же тогда?

– Нельзя объяснить, ты не поймешь. А если так, чтоб понял… ну, не знаю… изначальная энергия, скажем так.

– То есть – Бог?

– Бог – всего лишь определение, а не суть.

Рязанцев сплюнул.

– Философский диспут при отсутствии исходных основ бесплоден.

– Это точно, – согласился егерь, затягиваясь дымом. – Человек же в плену собственных представлений, которые самонадеянно обозвал законами природы. По ним ветер не может дуть навстречу самому себе, дорога ведет лишь в ту сторону, по которой идешь, а время течет, как вода по трубе, – в строго заданном режиме. Люди придумали добро и зло, но никак не могут разобраться, где одно, а где другое. При этом добро обречено бороться со злом. Разве это не абсурд? Что в результате – сам видишь: всегда хотим, как лучше, а получается как всегда. Ты думаешь, мирозданье подчиняется таким жалким законам?

Рязанцев криво усмехнулся.

– С энергией спорить бесполезно.

– Скорее, бессмысленно.

– Но почему, интересно, я из своей основы материализовал именно телекинез? Разрушительных наклонностей не испытываю.

– Какой телекинез?.. – Егерь недоуменно наморщил лоб. – А, ты об этом… Видишь, какое дело. Совсем не обязательно испытывать какие-то наклонности. Как тебе объяснить? Ну, вот ты собачился со своим редактором. Потому что вы харизму не поделили. Сам говорил. А что такое харизма?

– По словарю ответить?

– Не надо. Все врут календари! Про твоего редактора ничего не знаю. А твоя, как ты выражаешься, харизма, если ее облечь в ощутимую форму, выходит, и есть – то самое… Харизма вообще – нечто довлеющее.

– И все? – обидчиво спросил Рязанцев. – Гнуть деревья и кошек  пугать? А я-то думал…

– Это ты зря – насчет кошек. Можно ведь и горы сворачивать – в разных смыслах. Зависит от того, как распорядиться…

– Я предпочитаю силу слова.

Егерь рассмеялся.

– Чудак-человек! Чем же ты недоволен? Мысль обрела силу, но слово-то – воплощение мысли. Пораскинь мозгами и перестань кошек пугать. Найди другое применение.

– Научите – как?

– Да кто ж тебя научит?! Что ты все на бога надеешься?! Ты себя спроси. Эта, как ты выражаешься, сила, – она твоя. И, как ей воспользоваться, – кто еще может знать?!

В эту минуту Рязанцев понял, что к их беседе давно примешивается какой-то настырный посторонний звук. Он не походил на посвистывание ветра в вышине или шорох леса. Он вообще не имел с лесом ничего общего. Механическое гудение не могло издавать ничто в природе. Николай завертел головой. Отдаленный, но неумолчный звук не мог быть ни чем иным, кроме… гула автомобильного двигателя.

Николай вздрогнул от неожиданности. Пора возвращаться? По звуку дорогу найти проще простого. Или… О, господи!!

– Ага, дошло наконец, – сказал егерь ворчливо.

Рязанцев вопросительно глянул на него. Егерь кивнул:

– Правильно догадался… Они же за тобой гнались. И тоже проскочили…

– Вы что, читаете мои мысли? Я уже заметил…  Эти сволочи – здесь?!

Егерь кивнул.

– И что же теперь?!

– Посмотрим.

– Что значит – посмотрим?! Они же… Или вам наплевать?

– Ты торопишься.

– В самом деле? А вам не приходило в голову, что здесь материализуют они?!

– Ничего они не материализуют. Они же только по виду люди. И то не всегда. А по сути – сублимация пустоты. Как может материализоваться ничто? Сам подумай.

– Значит – рехнутся?

Егерь пожал плечами.

– Не обязательно, хоть и не исключено. Они ведь ни эмпирически, ни абстрактно  почти не мыслят. У них первая сигнальная система доминирует. При подавленной второй не больно рехнешься. Говорю же – посмотрим.

Рязанцев вдруг расхохотался.

– Вот дела! Идиоты не могли отличить сказку от реальности, искали то, чего нет. И, понимаешь, с дуру нашли!

– Всяко бывает, – развел руками егерь.

От этой его уравновешенности Рязанцев почувствовал бешенство, но сдержался.

– Они выберутся?

– Кто знает…

– Да что вы заладили? Шанс есть?

– Шанс есть у каждого.

– Замечательно! – Рязанцев выругался. – Вы не понимаете? Они же при своей доминанте рефлексов никогда не остановятся. Они, как животные, будут искать добычу. Тем более, теперь вполне  реальную, которую подержали в руках.

– Ну и что?

– Как – что? Они обязательно вернутся – через месяц, через год. Раз сдвиг нестабилен, найдут дорогу. Представляете, что тогда произойдет?! Говорите – исходный поток мироздания?! Они вам его преобразуют. Так преобразуют, что не узнаете! Как все уже  преобразовали там, откуда пришли.

– И что ты предлагаешь?

– Есть у меня, знаете ли, предложения! Харизма, значит, нечто довлеющее? А, может, не довлеющее, а направляющее ход жизни? Не быдлу же его направлять!

– Насчет быдла – это такой вопрос… Я вот книжку твою вспоминаю…

– Бросьте! Книжка не при чем!

– Я ведь тебе говорил про законы…

– Вы тут много чего наговорили. Володя был моим другом. И что, так все оставить, взирая с горних вершин?! Нет, уважаемый, не боги горшки обжигают! И, судя по результатам, ход бытия вершат тоже не они.

– И каким же способом ты намерен вершить этот ход?

Рязанцев, не ответив, повернулся и зашагал на звук. Когда он приблизился к краю поляны, егерь окликнул его с до боли знакомой интонацией:

– Коля, не торопись. Ты ведь так ничего и не понял.

Рязанцев на секунду замер, хотел оглянуться. Но он знал, что на камне сидит не Павлов. И если обернуться быстро, не исключено, удастся увидеть, как оно выглядит на самом деле. Или, принимая во внимание слова об энергии, вообще ничего не увидеть. Но для этой якобы не доступной пониманию энергии могут найтись вполне доступные определения. Имя лукавству, скрытому за словесным туманом, давно известно.

Николай, ускоряя шаг, запетлял между огромных стволов навстречу нарастающему гулу мотора. Слух внезапно резанул визг бензопилы.

16

Когда рокот двигателя приблизился настолько, что сквозь него стало слышно  человеческие голоса, Рязанцев двинулся крадучись, пытаясь не потревожить ни одной ветки. Обыденные звуки, долетавшие до его слуха, разрушали здешнюю тишину, расплывались в прозрачном воздухе, как капля чернил в стакане родниковой воды. Вскоре Николай оказался у края еще одного лесного прогала. Он присел на корточки, раздвинул перед собой густую осоку.

Трехосный «Урал» возвышался над зарослями, обступившими его со всех сторон, словно мамонт. Вокруг бродили люди. Рязанцев пригляделся. Да, конечно: бандит Гена с двумя подручными, директор в камуфляже. На подножке грузовика торчал водитель.

Тот, что стрелял в Павлова, заглушил бензопилу, задирая голову, отступил от необъятного ствола и выругался.

– Хрен такую дровину повалишь!

– Надо с умом, – объяснил директор. – Сперва круговой обпил, потом сбоку второй – клином…

– Вот работяг своих и заставишь. Я тебе не сучкоруб! Может, поедем уже?

– Дак куда поедем? – подал голос водила. – Где дорога?

– А ты пошевели батонами, глянь!

– Глядел уже. Вообще не пойму, как сюда зарулили.

– Надо было смотреть, куда прешь, – вмешался Гена.

– Дак я и смотрел! Никуда не сворачивал. Куда с той колеи свернешь?! Темно, гроза, дождина лупит. Потом чуть в дерево не врубился. Вы-то сами…

– Ты не звезди, а вали дорогу искать, – посоветовал Гена.

– Ладно вам собачиться, – прикрикнул директор. – Раз смогли заехать, сможем и выехать. Не по воздуху же прилетели! Гляньте, какой лес! Здесь же на миллионы! Не зря местные помалкивали.

– Тут заповедник, наверно, какой-то, – вставил третий братан. – Кто рубить позволит?

– Никаких заповедников тут не значится, – отмахнулся директор. – А с лесхозом договоримся, если кто другой уже не застолбил. – И покосился на Гену. – Вы как маленькие. На дороге жмур остался, твой  лэндкрузер и двое мужиков бестолковых. Вот это проблема! По дороге, между прочим, народ ездит, глаза имеет.

– Мужики – твои! – огрызнулся Гена. – Если жмура не приберут, я их самих зарою.

– И журналист где-то загасился. Соображаешь – если он слиняет?!

– С писакой херня, – согласился Гена. – Может, он врал, что из газеты?

– Не похоже. Морда подходящая, и говорил уверенно.

– Пока звездюлей не схлопотал, – ухмыльнулся Гена.

– Хорошо бы следы посмотреть, – сказал директор.

– Я те чо, ищейка?! Вот как он мог, – Гена ткнул пальцем в шофера, – через эти бурьяны пропереть и даже не примять?!

– Может, они под дождем распрямились? – предположил водила.

– Распрямились они! А тебя за это нагнуть надо, чтоб рулил по уму!

– Хорош! – опять прикрикнул директор. – Пора делом заниматься.  Осмотримся, чтоб хоть примерно деляну очертить. Заодно бегуна этого поищем. Это, Гена, между прочим, твоя проблема. Вы всю эту хрень замутили. Так что сами и порешайте, в мои обязанности не входит… Дорога никуда не денется, найдется. К вечеру надо со всем разобраться и назад. Тут техники потребуется, людей!..

Рязанцев, наблюдая и прислушиваясь, чувствовал под ложечкой противный холодок. Сейчас они разбредутся, оглядятся и, не исключено, наткнутся на его следы. Непременно наткнутся. И тогда… У них вариантов не много… А потом они выберутся.  Эти – обязательно выберутся. Чтобы  снова вернуться с техникой и батраками. Как? А как они просочились всюду, куда и помыслить было нельзя?! Сами не сумеют – им помогут. Те, у кого больше возможностей, кто над ними. Эта порча не знает преград. Это для тебя, Рязанцев, здесь Аваллон. А для них – деляна, бревна, миллионы!.. А когда речь идет о миллионах, никакие жмуры не помеха. Со жмурами и прочей ерундой они быстро порешают. Они здесь такое устроят! И никакой сдвиг их не остановит. Они давно все в жизни так сдвинули, что уже не поймешь, где какая фаза.

Рязанцев понимал, что жизнь «сдвинули» отнюдь не эти – мелочь пузатая! Но именно с этих начнется разрушение обретенного им Аваллона. Журналистский опыт давно убедил его, что за всякой мелкой сволочью непременно маячат другие фигуры, хозяева городов, воздвигшие над вселенской помойкой златоглавые святилища искуса и смущения. Можно попробовать убежать, спрятаться. Можно понадеяться, что егерь – он ведь где-то тут, рядом – не станет бесстрастно взирать на происходящее.

Но кто он такой, этот егерь, страж Аваллона или тот, кто привык обвиваться вокруг стволов и искушать легковерных? Если  здесь начало начал, Аваллон не зря пробудил в тебе, Рязанцев, именно такую силу. Ты теперь знаешь, для чего брел к нему сквозь мерзость дней, для чего был предназначен. Он избрал тебя, потому, что слово  вечно будет определять жизнь народа, сказавшего про Поэта-Демиурга устами нового Иоана Предтечи: это наше всё! И если гам шабаша на время заглушил Слово, то лишь для того, чтобы явился некто, способный вернуть истинный порядок вещей. И кем ему еще быть, как не слагающим словеса в Слово истины?!

Но кто ты такой, чтобы вообразить себя мессией – здесь, на глухих задворках бывшей империи?!

А кем был две тысячи лет назад безвестный иудейский плотник из Назарета? Истина открылось ему на задворках другой обреченной империи, в полудикой, бесплодной, но не до конца оскверненной нечистью пустыне. Непорочное зачатие и жертву во искупление придумали позже святоши, чтобы как-то объяснить случившееся и оправдать свое существование. Плотника с его Словом просто  одолела злая сила. И лишь другая сила способна ей противостоять. В этом суть того, что произошло с тобой. Что же ты прячешься в кустах, как заяц, пугливо разглядывая мелких бесов?!

Рязанцев выпрямился и, больше не таясь, шагнул из зарослей.

17

Люди возле грузовика сперва не заметили его. Они все бубнили и копошились, все ползали среди высокой травы, как жуки по навозной куче. Рязанцев окинул взглядом их всех – жалких со своими ружьишками за плечами; с заглохшей бензопилой, бессильной против древесных великанов; с увязшим в первозданном бездорожье автомобилем. Он отогнал мысли о том, что сейчас может произойти. Произойдет лишь то, что должно, и не стоит тратить время на пустые сомнения.

Первым среагировал ушлый Гена.

– Ты глянь, кто явился!

На Рязанцева уставились пять пар удивленных глаз.

– Ладно, я тут схожу… – буркнул директор и, повернувшись, двинулся прочь.

Рязанцев пристально посмотрел ему в спину и мысленно приковал к земле. Перегибаясь в поясе, директор болезненно вскрикнул.

– Что за черт?! Ноги поломать…

– Вы хоть соображаете, где находитесь? – негромко спросил Рязанцев. И сам ответил: – Ни черта вы не соображаете. Потому что нечем.

Директор дергался на месте и матерился, пытаясь высвободить ноги из невидимого капкана. Гена, покосившись на это дерганье, позвал Рязанцева:

– Иди сюда, не бойся.

– Тебя, что ли, бояться? – усмехнулся Николай. Краем глаза он заметил, как убийца Павлова стряхнул с плеча ружейный ремень. Все шло своим чередом.

Взглянув в направленный на него зрачок дула, Рязанцев подобрался, сжал  кулаки и яростно толкнул врага. За Володьку! За жизнь, которую вы превратили в помойку! За всё!..

Эффект вышел неожиданный. Братка будто смел налетевший локомотив, подбросил в воздух,  перевернул, грянул оземь, с треском проволок сквозь осоку и швырнул о древесную колонну. Рязанцев передернулся от чавкающего удара.

Гена и второй его напарник оказались проворными ребятами. Рязанцев не успел их опередить. Помповики в их руках грянули почти одновременно. Николай лишь машинально заслонился руками. Но, оказалось, заслонили его не только ладони. Рефлекс будто обратился в невидимый щит. Выстрелы гремели и гремели, но незримая броня не пропускала заряды.

Наконец грохот смолк.

Рязанцев опустил руки. Противники растерянно топтались в десятке метров, обалдело поглядывая то на Николая, то на свои дымящиеся ружья. Первым пришел в себя Гена. Он лихорадочно зашарил по карманам, роняя патроны, принялся перезаряжать ружье. Его движения вывели из ступора и второго.

Рязанцева трясло, он чувствовал, как внутри закипает гейзер и норовит вырваться наружу – как недавно, когда он чуть не своротил каменную перекладину мегалита. Но сейчас сдерживаться было не обязательно.

В ушах стоял отвратительный чавкающий звук, и Рязанцев постарался выпустить  силу иначе. Она плохо повиновалась ему, как мощный тягач начинающему водителю. От прикосновения к педалям и рычагам тягач рвал с места, мотался от обочины к обочине и не желал слушаться тормозов.

Невидимый плуг  с хрустом пропахал в почве глубокую борозду, выворачивая толстый пласт лесной прели. Борозда прошла чуть в стороне от врагов, но призрачный лемех вдруг сделал зигзаг, вспорол  землю под ногами Гениного напарника и, превратившись в торнадо, воронкой ушел в небо. Пронзительный крик в секунду ослаб и растаял в вышине.

Гена взглянул на ружье, оставшееся валяться там, где только что стоял его кореш, задрал голову вслед умолкнувшему крику, потом, уставясь на Рязанцева, попятился.

– Ты… с-сука! Ты кто?!

Он вдруг отбросил свой помповик и метнулся в сторону. Но Николай был начеку. Он представил себе огромную железобетонную плиту, поставленную на торец, словно костяшка домино. Плита начала медленно падать, настигая верхним концом убегавшего. Когда угол падения стал острым, Рязанцев отвел взгляд. Земля охнула и содрогнулась от могучего удара, на Рязанцева посыпалась хвоя и мелкие сухие ветки. Николай взглянул туда, куда угодил верхний край придуманной им плиты, но  никого не увидел.

Директор, крутя головой и схватившись за приросшие к земле сапоги, сидел там же, где его пригвоздил Рязанцев. Он мало что понял, так как невидимый капкан держал его спиной к происходящему. Но от этого было еще страшней.

Рязанцев, едва справляясь со своим несущимся во весь опор тягачом, приблизился и отпустил директора. Тот, не вставая, обернулся навстречу. Глаза у него были белые и больше походили на бельма.

– Выключите! Выключите это!!

– Что выключить? – не понял Рязанцев. А когда до него дошло, с кривой усмешкой спросил: – На кого пашешь, специалист?

– Я?.. – директор быстро назвал кличку известного «авторитета» и с надеждой глянул на Николая. – Послушайте, у меня семья. Я просто деловой человек. Вы же понимаете, от братвы не отмахнешься!.. Они меня будут искать. Зачем вам неприятности?!

«Что с ним делать? – подумал Рязанцев. – Нельзя же вот так, походя, как червяка!.. Должны быть какие-то границы.»

Но взбесившийся тягач, выйдя из под контроля, мчался сам собой, не разбирая дороги. Его призрачные колеса подмяли   оказавшегося на пути директора, Рязанцев еле успел зажмуриться.

Короткий вопль и тошнотворный хруст заставили его шарахнуться от этого места. Под ложечкой вспухла дурнота, но тут же улеглась… Да черт с ним! Чем этот лучше остальных?!

За спиной у Рязанцева надсадно взревел мотор настоящего грузовика. Николай обернулся. Громоздкая туша «Урала», судорожно дергаясь и выбрасывая из-под колес комья смешанной с травой земли, ползла прямо на него. За лобовым стеклом белело лицо водителя. Он, быть может, вообще не соображал, что делает, просто шоферской инстинкт толкнул искать спасения за баранкой.

Колеса «Урала» вдруг нащупали опору и бросили машину вперед. От нее уже было не увернуться, Рязанцев просто выдохнул ей навстречу.

«Урал» ткнулся в невидимую преграду, посыпались стекла кабины, в образовавшейся пустоте опять мелькнуло лицо цвета плохо выстиранной простыни. Рязанцев, словно в снятом рапидом киноэпизоде, наблюдал за тем, как тяжелый грузовик с протяжным скрипом потянуло вверх, будто он привставал на цыпочки. Мотор надрывно взвыл, из высокой травы выпростались бешено крутящиеся колеса, стрельнувшие комьями грязи. «Урал», будто подцепленный подъемным краном, воспарил над землей, потом его опрокинуло на бок и, как игрушку, швырнуло по длинной дуге к краю прогала. С оглушительным лязгом машина врезалась в необъятный древесный ствол, смялась, как жестянка из-под пива, и грудой изувеченного металла рухнула в заросли.

Лес отозвался долгим, негодующим эхом. Оно еще не успело истаять, как из останков грузовика ударил столб жаркого, дымного пламени, закрутился гигантским черно-багровым жгутом, метнулся вверх по стволу, к нижним ветвям дерева. Эхо негромкого взрыва смешалось с нарастающим гулом и треском огня.

Рязанцев вдруг ощутил, что бьющий из него поток энергии иссяк. Не было больше никаких тягачей, сметающих все на своем пути, а внутри, там, где только что клокотала сила, теперь осталась лишь пустота. В голове стоял туман и противный шум, почти заглушивший  рев огня, который уже вовсю плясал по необъятной кроне, а потом гигантской жар-птицей перепорхнул на соседнюю. Воздух мгновенно пропитался дымом.

Рязанцев ошалело смотрел на то, как пламя пожирает смолистую хвою и сквозь его неистовство проступают черные оголившиеся сучья. Второе дерево тоже превратилось в огромный факел, злая жар-птица опять перепорхнула, и новая крона занялась. Николаю показалось, что загорелся даже воздух. Рев огня и нарастающий жар  заполонили все вокруг, удушливый дым перехватил дыхание.

Господи! Что же делать? Рязанцев попятился. Гул и треск пламени быстро превращались в голос проснувшегося ада. Только не паниковать. Николай собрал волю и представил гигантский брезентовый полог, который опускается с неба и накрывает полыхающие кроны. Ближайшее дерево сердито затрещало, огонь, плясавший по нему, съежился, желто-багровыми ручейками хлынул по стволу к земле, черная опаленная крона окуталась густым дымом.

Получилось! Надо только сделать брезент необъятным, укрыть им все охваченное пожаром пространство. Николай, приплясывая на месте, лихорадочно растягивал края незримого полога. Но проклятая жар-птица на глазах превращалась в ужасного дракона, который, взмахивая крыльями в полнеба, перелетал от одного дерева к другому, окатывал кроны кипящим золотом и вновь возносился ввысь, чтобы оттуда обрушиться на следующую добычу. Ничего не видя сквозь дым, Николай шаг за шагом отступал от разверзшегося пекла. Созданный им полог – крохотный лоскут над ширящимся морем огня – пошел дырами с тлеющими краями, вспыхнул и канул в пламени и дыму. Сила, коснувшись огня, обратилась в облачко пара, словно жалкая струйка воды. У Николая подкосились ноги. Пожар ревел уже со всех сторон, и ничто в мире не могло его остановить.

Аваллон, его Аваллон с рокотом и стоном погибал, обращаясь в пепел и прах. Вихри раскаленного воздуха закручивали смерчами золу, горящую хвою и мелкие ветки, пространство вокруг Рязанцева сжималось под зловещий гул катастрофы.

Рязанцев позабыл обо всем. Он больше не чувствовал себя никем, кроме перепуганного двуногого, которое первобытный ужас толкал к безоглядному бегству.

Его опять кинули и подставили. По чьей воле вспыхнул этот пожар?! Кто так мерзко подшутил над ним: мелкие бесы, вечно преследующие по пятам, или тот, сидящий на камне, скрывшийся под чужой личиной? Тот, кто с начала времен норовит вывернуть человеческую изнанку и доказать, что там лишь скверна и тлен!

Но все не может закончиться так. Он не справился с обретенной силой, но она была и не может бесследно исчезнуть! И он не должен погибнуть, иначе какой смысл во всем, что случилось?!

«Я выберусь, – почти спокойно подумал Рязанцев. – Я обязательно выберусь. И тогда я вам покажу! Я вам всем покажу, кто это устроил!..»

Он не успел сообразить,  кому и что собирается показать. Картина окружающего кошмара вдруг  смазалась, как на акварели, угодившей под струю воды, гул и треск отодвинулись и стали затихать, словно неведомый звукооператор потянул к нулю «бегунок»  микшерского пульта. Рязанцев провалился в распахнувшуюся перед ним пустоту и, кувыркаясь, полетел в бездну.

18

До дна пропасти он не долетел, повиснув в серой пустоте. Ноги не находили опоры. Пустота подступила сверху, снизу, со всех сторон. Рязанцев ощутил себя пылинкой, плавающей в затхлом воздухе старого чулана. Пылинка была беспомощной и почти неодушевленной. Она могла лишь медленно дрейфовать в бескрайности серого ничто.

Потом откуда-то появился егерь. Он был все в том же дождевике и яловых  сапогах. Он стоял, а не плыл в пространстве, как Николай, и лицо его пряталось в сером сумраке.

Егерь огляделся и вдруг присел на скамейку городского парка, того самого, в котором Рязанцев студентом гулял с девчонками и выпивал с приятелями, укрывшись от посторонних глаз за разросшимся декоративным кустарником. Скамейка стояла под старым тополем посреди вытоптанного, замусоренного «пятака». Кажется, именно здесь Николай, нахлебавшись портвейна, давней летней ночью занялся любовью с Лариской, не обращая внимания на укоризненный лик луны и свет фонарей, падавший с аллеи. Это была та самая скамейка и ночь была похожая, теплая и безветренная. Только время трудно было определить. Судя по тишине и безлюдью, перевалило далеко заполночь.

– Приземляйся, – сказал егерь, разваливаясь на скамье и раскидывая руки по перекладине спинки. Он распахнул полы плаща и покачал ими, будто ему стало душно. Потом привычно закинул ногу на ногу и похлопал ладонью рядом с собой.

– Ну!

Рязанцев опасливо присел поодаль.

– Хорошо! – сказал егерь, потягиваясь. – Вернуться бы сюда  насовсем. Знаешь, я бы… их в тот день вообще на улицу не выпустил. Дверь бы запер, а ключ спрятал.

– Бросьте прикидываться, – резко бросил Рязанцев. – Что вам надо? Пришли наказать?

Егерь усмехнулся.

– За что тебя наказывать? Что ты сделал?

– Как – за что? – Николай не нашел слов. – Там теперь все погибло?

– Где?

– Да бросьте вы, – раздраженно повторил Николай. – Вы прекрасно понимаете, о чем я.

– Я-то понимаю. Это ты никак не поймешь.

– Только не надо опять напускать тумана. Я думаю, вы это нарочно подстроили. Да, я уничтожил…

– Ты уничтожил только то, что хотел спасти. Не более.

Рязанцев недоверчиво глянул на собеседника.

– Аваллон не погиб?

– Ты опять цепляешься за слова. Они для тебя, как спасательные круги в пустоте, в которой ты боишься утонуть. Аваллон – такое же, как прочие.

– Не вали с больной головы на здоровую. – Рязанцев, больше не испытывавший трепета, перешел с егерем на «ты». – Исходная ипостась мирозданья, диффузия – разве я это все придумал?!

– Кто это придумал, не так уж важно. Ты этим распорядился, как сумел. Можно ведь что-то доказывать, что-то спасать, а на самом деле только барахтаться в пустоте. Кстати, о больных и здоровых головах. Ведь ты приехал, чтоб у корейца опухоль полечить.

– Хочешь сказать, я сумасшедший?

– Ничего я не хочу сказать. – Егерь уставился на носок своего сапога. – Мир для человека таков, каким его воспринимают чувства. А если с чувствами не все в порядке…

Рязанцева захлестнула обида и злость. Змий снова явился смущать и запутывать. Голова у Николая прояснилась, и он почти наверняка знал, что никакой опухоли в ней больше нет. А что есть? Осталось ли что-то?..

Рязанцев вгляделся сквозь темноту в верхушку ближнего деревца. В ночном безветрии верхушка резко качнулась.

– Ну, ладно, – устало сказал егерь. – Если ты так решил…

Рязанцев качнул древесную макушку сильнее, тоненький ствол громко скрипнул. Николай понял, что сможет переломить его без усилия в любую секунду. 

– Предположим, ты останешься… таким. – сказал егерь. – Что это изменит?

Рязанцев, поразмыслил: стоит ли вообще ввязываться в спор? Разве только, чтобы отвлечь внимание.

– Все-то ты знаешь наперед!

– А ты разве не знаешь? – перебил егерь. – Ничего это изменить не может. Потому что ты все про Слово толкуешь, все маешься вокруг да около, но тебе ведь сказать-то, собственно, нечего. Как многим до тебя и многим еще после… Ты не плотник из Назарета. Ты ничего не знаешь о плотнике. И другие не знали. Но все говорили, говорили – пустое в пустоту. А от этого вечно случаются одни  пожары.

– Любите копаться в чужих мыслях? – скривился Николай, но егерь, не обратив внимания, продолжал:

– Никакой сформулированной словами истины не существует. Тебе ли этого не знать?! Но мы ведь так устроены, что все равно будем искать ее, и все дело в том, кто и как этот путь проходит. А учителя жизни лгали, лгут и будут лгать – с амвонов, с трибун, с печатных страниц. Плотник из Назарета, возможно, не лгал, но услышать его теперь невозможно. Остается догадываться. Это трудно, на это может уйти вся жизнь. Кому охота? Легче навыдумывать словес и выдать их за Слово. Это вообще у нас любимое народное занятие.

– А другое любимое наше занятие  – судить! – напомнил  Рязанцев.

– Я не сужу. Кто знает, жизнь ли такова, потому что мы такие, или наоборот? Я просто думаю. Знаешь, как раньше водознаи искали место для колодца? Брали зеленую веточку и ходили сней по округе. Чепуха, вроде. Но воду находили. Веточка ли им помогала или что другое… Воду искать, сам понимаешь, не каждый способен. А ты веточку принял за дубину. Я тебя не виню. Многие ту веточку путали со всяким несуразным. Оттого и воды нет, а жажда мучает. Утоляют ее кто чем, чаще спиртом. А от спирта сушняк только сильней. Кому и что, кстати, ты собираешься показать?

Рязанцев сперва не понял, потом, не сдержавшись, выругался.

– Это уже вообще свинство. Мало ли что в такой момент приходит в голову?!

– В такой-то момент туда главное и приходит.

– Хорошо, – сказал Рязанцев, – от вас ничего не скроешь. Но и я не слепой. Сила моя осталась при мне. А срок последнего прощания, похоже, отодвинулся. Что, отнимете или не отпустите?

Егерь пожал плечами.

– Кто ж тебя не отпустит? Ты свободен, с самого начала был свободен. И, как ты ее называешь, силу, никто не отберет. Она в тебе – была и есть. И такая, как есть. Но остается одна проблема. Если ты  снова подпалишь что-нибудь…

– А если найду путь, на котором слово обретает силу?

– Это вряд ли, – покачал головой егерь. – Но даже если найдешь, то и словом непременно что-нибудь подпалишь. Помнишь, ты попробовал взлететь там, под деревьями? Не получилось. Зато крушить – за милую душу! Кучерявый Демиург призывал глаголом жечь сердца людей. А его неистовые толкователи  словесами своими подпалили солому на крестьянской избе. И все сгорело к чертовой матери. Потом опять сердца зажигали – то одним, то другим. Но гореть-то уже почти нечему А ты, к тому же, не Демиург…

– Ярлычки навешиваем? – не удержался Николай. – Кто есть кто, покажет время. Но вот ты, чем ты занимаешься?! То я куда-то  встраиваюсь,  то моя книга не с теми идеями! Я тебя раскусил. Ты все время сеешь сомнение, смущаешь. Зачем? Чтобы сбить с пути?

– С пути можно сбить, когда он есть. Ты вокруг тех арок сколько раз обошел, но так и не понял, что они обозначают.

– Ты, помнится, объяснил.

– А сам-то умом чего не раскинул? Кол из матушки земли разве не символ  оплодотворения? Арки – разве не путь? А в конце…

– А в конце саркофаг. И что тут такого? Рождение, жизнь, смерть…

–  Тебе ведь тот камень еще и колыбель напомнил. Разве нет? Ты из нее прах в ладошку набирал и по ветру пускал. Но ты видишь только то, что хочешь, в этом и беда. Пройдя путь от  рождения под каменным сводом жизни, становишься либо прахом, либо новой сущностью. Не в мистическом смысле, в духовном. Но тебе и в голову не пришло под теми арками пройти, ты давай их раскачивать. Ты, как тот дремучий старовер, ищешь физическое воплощение Зверя, не понимая его сути. Старовер нашел – когда его в застенок повезли. И ты тоже нашел, низринул мелких бесов. Как ты быстро про иудейского плотника вспомнил! Но уж если ты его приплел, отчего же про другое забыл? Там, где  триединый Бог, там и сатана с антихристом и ложным пророком. Люди веками бились над вопросом: что это за неразрешимое противоречие такое? Что за единство и борьба противоположностей? Так что в ложных пророках оказаться – раз плюнуть!

– Сейчас к диалектике перейдем, – с ехидством перебил Рязанцев. – Ты в ней неслабо поупражнялся на кафедре.

– Не вижу, над чем смеяться. На кафедре за докторством гнались, а не за истиной. Не на кафедрах открыли, что человеческая суть и есть такая борьба, важно только, кто верх в ней возьмет. Такое выйдет и Слово. Ты ведь не со мной споришь, а…

– Да пошел ты!.. – Рязанцев, не дослушав, вскочил, отступил на шаг и толкнул егеря. Ствол тополя, который подпирала скамейка, застонал и качнулся,  спинка и сиденье с треском переломились посередине, во все стороны брызнули  мелкие щепки.

– Ну, вот, – сказал егерь у Рязанцева за спиной. – Вот тебе и вся диалектика.

– Отвали! – оскалился Рязанцев, оборачиваясь.

– Ладно, – кивнул егерь. – Только кое-что придется все же подправить. – Он осмотрелся по сторонам. – Ты не пугайся, что так будет выглядеть…

Старый тополь, скрипнув, качнулся в обратную сторону. Рязанцев растерялся лишь на мгновение. Но этого оказалось достаточно, чтобы ствол, с громким треском переломившись у корней, рухнул на него, сбил с ног  и вдавил в землю. Запоздалый импульс энергии, посланный Рязанцевым, будто столкнулся с другим таким же и растаял в воздухе. Прежде чем окружающее померкло, Рязанцев успел наконец как следует разглядеть лицо своего собеседника. В эту последнюю долю секунды ему показалось, что перед ним  зеркало.

19

За окном в тишине и безветрии кружил крупный, медленный снег. Участковый уполномоченный покосился в подернутое изморозью стекло, придвинул к себе листы объяснительной.

– Подписали?

Рязанцев кивнул. Он тоже поглядывал в окно, за которым поселок Учум утопал в пышных сугробах. На улице было морозно, но здесь, в тесной комнатушке поселковой администрации, печь нагрела воздух почти до банной температуры. Участковый то и дело оттягивал ворот свитера под кителем и утирал им вспотевшее лицо. Рязанцеву тоже было жарко.

Старлей с недовольной миной пробежал текст, откинулся на спинку стула. Не устраивала его такая писанина.

– Интер-р-эсно получается, – протянул он. – По обстоятельствам убийства егеря Павлова вопросов, конечно, нет. Ваши показания совпадают с показаниями свидетелей, осмотр места происшествия опять же. А вот дальше…

– Свидетели – это кто? – поинтересовался Рязанцев.

– Двое рабочих из той дикой бригады, которые на дороге возле джипа остались. Они в поселок прибежали – так, мол, и так, егеря замочили, но мы не при делах. А что касается остального, извините, вы нас за дурачков считаете?!

Участковый не верил Рязанцеву и не считал нужным это скрывать.

– Фельдшер говорит, ничего страшного с вами нет. Придавило горелой лесиной – это, конечно, не шутка. Но повезло вам, никаких серьезных повреждений, голова почти не задета. Мужик вот удачно пошел петли проверять на старый зимник, где вы тогда потерялись, да на вас, откуда ни возьмись,  вовремя и наткнулся. Даже не обморозились. Отчего же у вас такая потеря памяти приключилась, а?

– Я, знаете ли, не медик, – пожал плечами Рязанцев. – Я, скорее, – пострадавший…

– Это мы еще будем разбираться, – пообещал старлей.

– Разбирайтесь. Я в этом заинтересован не меньше вашего. Что же касается амнезии, то она, насколько мне известно, может возникнуть от шока.

– Шока всем хватило! – покивал участковый. – Телевизор и газеты аж надорвались, как вы пали жертвой криминальных хищников, спасая вместе со скромным егерем природные богатства. С управления понаехали проверять, как мы тут не работаем и разобраться не можем. Но тоже не разобрались. Потому что, я думаю, имел место хитрый ход.

– Это вы о чем?

Участковый пристукнул кулаком по столу.

– Вот вы какой человек – ничем вас не проймешь! А Павлов еще другом считал, говорил, вы ему, вроде, жизнь когда-то спасли. Хорошо, давайте тогда от печки – чтоб вы поняли, что крутить смысла нет. В лесхозе, мы проверили, никаких данных на тех ухарей из Пионерска не осталось. Крутились, разговоры вели, но бумаг не составляли и зацепки не отставили. Это раз. Фирма «Северный лес» в Пионерске зарегистрирована, и директор у нее имеется. Но исчез куда-то, ни о чем его не спросишь. Других работников нет,  офиса тоже. Мыльный пузырь. Это два. Мы джип и грузовик пробили по номерам. Числятся на учете такие машины. Но по доверенностям столько раз от одних к другим переходили, что теперь сам черт не разберет, кто ими в последнее время распоряжался. Это три. Двое рабочих, свидетели наши, – из соседнего села и тоже ни о чем не в курсе.

– И что из этого вытекает?

– А то. Знали ребятки, что вычислить их оч-чень трудно! Тут вы у них под ногами путались…

– Вы меня в чем-то обвиняете? –  удивился Рязанцев.

– Обвинение следователь предъявляет, это не моя функция. Но есть у меня версия, скрывать не буду.

– Поделитесь, сделайте милость.

– Отчего ж не поделиться? Все равно вас расколют. Вы, интеллигенция, народ по этой части слабый. Вам терять есть что, а закалки никакой. Братва – та упертая, а вы…

– Колоть будут стулом по голове? – усмехнулся Рязанцев. – Вы  путаете. Мы ведь тут по душам беседуем, без протокола. Вы человек естественный, вам все равно, кто перед вами. И понижать вас некуда. В отличие от прокурора, который понимает, что я ему без адвоката и слова не скажу. Существует еще такая вещь, как общественное мнение – вы об этом, конечно, не слыхали, но могли бы заметить, когда к вам приезжали проверки. Так что нельзя ли поближе к теме?

– Можно и поближе, – невозмутимо согласился участковый. – Бандиты убили егеря. Вы побежали обратно по старому зимнику, они за вами погнались на машине. Где они и где машина?

– Я десятый раз вам объясняю: гроза – это последнее, что я тогда помню.

– Мы всю падь прочесали – ничего не нашли, – гнул свое старлей. – Ни машины, ни людей, ни следов. Ну, следы, ладно, ливнем смыло… Если вы не желаете вспоминать, так я вам растолкую. Они вас догнали и, скорее всего, хотели грохнуть. Но как-то вы столковались. Как – не буду гадать. Вы уж в личную обиду не принимайте, но я газеты тоже иногда читаю и телевизор смотрю. Сейчас, правда, редко. Потому что врете вы, корреспонденты,  напропалую – тоже совести совсем не стало. Милиция у вас – одни оборотни в погонах. А те, кто страну разграбил и порушил, – с теми вы вась-вась, жопу им лижете, хоть они и есть самые главные преступники. Отчего ж вам с мелкими бандюками общего языка не найти?!

Рязанцев расхохотался.

– Могучая логика! Шерлок Холмс со своей дедукцией отдыхает! Но продолжайте, я весь внимание!

– Потом они уехали на грузовике от греха подальше и вас с собой прихватили.  Два  месяца почти вы где-то скрывались, а теперь объявились, чтобы следствие запутать.

«Два месяца, – в который раз холодея, подумал Рязанцев. – Господи, где же я был два месяца?! Удар грома, потом сразу снег и бревно на груди. Мужик тот все удивлялся: как сюда попал, почему следов никаких не видно?» Он сказал вслух:

– У вас концы с концами не сходятся. Охотник меня нашел на зимнике придавленного упавшим горелым стволом. Я сам, что ли, его на себя положил?

– Зачем сами? Ребятки, которых вы покрываете, и положили.

– Для чего?

– А чтоб вы потом к нам явились и сказали, что из-за удара все позабыли и ничего пояснить не в состоянии. В точности, как сейчас и есть!

– Если б он меня не нашел, я бы так под бревном и полеживал до весны – чтобы следствие запутать?

– С охотником вашим я еще поговорю, может, он тоже не до конца откровенен, что у него там за петли понаставлены, – пообещал старлей.

– А следы?

Участковый хмыкнул и ткнул пальцем в окно.

– Снегом занесло.

– Тогда еще никакого снега не было. Я, по-вашему, с неба упал?

– С неба только вороны серут. Не отрицаю, со следами – вопрос. Но, я думаю, и ответ на него найдется, если хорошо поискать. Следы заметать много есть мастеров.

– Вы же подгоняете факты, как плотник бревна, – сказал Рязанцев. – Здесь подтешем, там забьем. – Пришедшее на ум сравнение с плотником отчего-то  подтолкнуло его к очередной попытке пробиться сквозь забвение, но тщетно.

– А вы бы лучше все рассказали чистосердечно, – предложил участковый. – Пошли бы свидетелем по делу. Ясно, что к самому убийству вы не причастны. Это потом в пособники и укрыватели записались. Если они вас запугали, так и скажите, это вам зачтется.

«А что, если он прав? – вдруг с ужасом подумал Рязанцев. – Пусть отчасти. Что, если догнали они меня, скрутили? Не убили, потому что нашли удостоверение корреспондента солидной газеты. Какие никакие, а смекнули: из-за журналиста может подняться переполох, глядишь, и докопаются. Увезли в Пионерск, обкололи всякой дрянью до беспамятства и держали в каком-нибудь подвале, пока уляжется шум. После  приволокли бесчувственного обратно, привалили бревном и бросили, чтоб замерз подальше от их логова.  Пусть следствие ломает голову, что все это значит? Повезло с охотником, а так был бы просто еще один висяк – мало ли их болтается по следственным кабинетам?! А клочки странных воспоминаний – всего лишь причуды мозга. Опухоль…»

Однако, с момента своего пробуждения в снегу Рязанцев чувствовал, что голова его в порядке – ни болей, ни прочих неприятных фокусов, донимавших прежде. Походило на то, что он теперь совершенно здоров. Он мысленно поплевал через плечо – не сглазить бы! Ведь жил столько лет с этой гадостью! Что за опухоль, так толком и не определили. А опухоли, случается, исчезают сами собой – статистика! Может, и эта рассосалась – стресс дал пинка иммунной системе.

Но путанные обрывки каких-то смутных картин и образов, мелькавшие в памяти, не давали покоя. Рязанцеву казалось, что весь их разговор с участковым – полная и беспросветная чушь. Никто его не похищал, нигде не прятал и ничем не обкалывал. И, уж тем более,  не могло быть никакого преступного сговора. А было что-то совсем иное, странное, почти фантастическое, но, если вспомнить, все расставляющее по своим местам. Надо только сложить разлетевшиеся осколки мозаики.

Мозаика не складывалась.

Щемило в груди от ощущения какой-то роковой, невозвратимой потери. Чувство это не было связано с гибелью Павлова, о которой Рязанцев вспоминал отстраненно, с необъяснимым безучастием. Ему казалось, что он утратил что-то гораздо более важное и значимое, такое, что должно было преобразить всю его жизнь,  но теперь уже никогда не преобразит.

Рязанцев уставился на деревянную пепельницу, вырезанную местными умельцами в виде необъятного древесного комля с выдолбленной сердцевиной, который обхватил передними лапами медведь, выглядящий в таком соседстве пигмеем. Рязанцеву отчего-то казалось: если долго и пристально смотреть на предмет, сконцентрировав волю, может открыться позабытая разгадка тайны.

Но ничего не изменилось. Там, где остались два выпавших из жизни месяца, его усилия, возможно, и помогли бы справиться с забвением. Но посреди унылой обыденности, под монотонный бубнеж участкового и однообразное кружение снега за окном, забвение лежало неподъемной каменной глыбой, похоронившей тайну навечно.

В какое-то мгновение, когда глаза уже начали слезиться, Рязанцеву почудилось, что пепельница едва заметно дрогнула, но это, конечно, не могло быть ничем, кроме обмана зрения.

Тренькнул телефон. Участковый снял трубку.

– Слушаю… Понял… Так точно…

И сообщил Рязанцеву:

– Поедем в Приреченск. В газету вашу следователь еще вчера позвонил, что вы объявились. Вам адвоката прислали. Так что пора в прокуратуру. – И, покосившись в окно на усилившийся снегопад, добавил: – Не застрять бы только по дороге.

Рязанцев откинулся на спинку стула. Вот и защита тут как тут! Не подвел Курдюмов, несмотря ни на что, не оставил в беде. Нормальный мужик, зря собачились. Но о какой беде, в сущности, речь?! От чего защищаться? В чем его можно обвинить?! Или здешние прокуроры не далеко ушли от сельского околоточного, одичавшего в лесной глуши?! Уездное следствие тоже плохо представляет, с кем связалось?

«Ну, ребята, – усмехнулся про себя Рязанцев, – побеседуем. О-очень предметно побеседуем. Кого, интересно, прислали? Не дурня ли, что чуть не проиграл иск по материалу о коррупции? Ладно, разберемся. Не на того вы, ребята, нарвались. Я вам  покажу! Я  вам всем еще покажу…»


Оглавление

  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 12
  • 13
  • 14
  • 15
  • 16
  • 17
  • 18
  • 19