КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Уходила юность в 41-й [Н Т Сонин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Сонин Николай Тимофеевич

Уходила юность в 41-й...

Аннотация издательства: Книга рассказывает о стойкости и отваге советских солдат и командиров, в

частности уроженцев Рязанщины, в начале Великой Отечественной войны. Автор — участник

описываемых событий.

Как все это было...

Еще живо ощущение торжеств, которыми наш народ, все прогрессивное

человечество отметили 40-летие Великой Победы над фашизмом. Ее лучезарный свет

не померкнет в веках. Все, что выстрадано в борьбе за честь и независимость нашей

Отчизны, навсегда сохранится в благодарной памяти потомков, которым отцы и деды

отстояли право на свободную и счастливую жизнь.

Обращаясь к истории, мы стремимся извлечь из нее уроки. О минувшей войне

немало написано и сказано. И о горечи первых неудач, и о радостях побед. Но в нашем

сознании прочно отложилось определение, высказанное писателем Константином

Симоновым. Героизм на войне, подчеркивал он, проявлялся во все ее периоды. Но

пожалуй, наивысший подвиг народного духа связан с наиболее трагическим периодом

войны. И не будь проявлен этот героизм тогда, в сорок первом, мы бы не вошли в

Берлин в сорок пятом.

В этой связи хотелось бы высказать свое мнение о документальной повести

Николая Сонина «Уходила юность в 41-й...». Повествование зиждется на фактической

основе. В нем действуют реальные персонажи, а война видится не с большого

командного пункта, а из окопов, из гущи действующих воинских масс, и создано оно

непосредственным участником описываемых событий, развернувшихся летом 1941-го

на юго-западных приграничных рубежах нашей Отчизны.

Оборона Киева, как отмечают историки, наряду с героической защитой

Ленинграда, Одессы, Севастополя и Советского Заполярья предстает как образец

несгибаемой стойкости и мужества советского народа.

В книге Н. Сонина из множества фактов и поступков бойцов и командиров

вырисовывается панорама боевых действий 5-й армии на правом фланге Юго-

Западного фронта, где фашистские полчища наносили главный удар на киевском

стратегическом направлении. [4]

Об этом, кстати говоря, пока скупо рассказано в нашей мемуарной и

художественной публицистике. Между тем в четвертом томе «Истории второй мировой

войны 1939—1945» сообщается коротко и многозначительно: «5-я армия под

командованием генерала М. И. Потапова, нанося фланговые удары, сковала 6-ю

немецкую армию и 1-ю танковую группу. Первая из них была лишена возможности

наступать на Киев, а вторая — высвободить свои дивизии для маневра по окружению 6-

й и 12-й армий Юго-Западного и 18-й армии Южного фронта».

Большинство действующих лиц книги, как и сам автор, принадлежат к поколению

советских людей, вынесшему на себе основную тяжесть войны. Оно родилось сразу

после Октябрьской революции и гражданской войны и свой первый взрослый шаг

сделало в Великую Отечественную.

Запоминается в книге такой момент. Молодые лейтенанты, едва добравшись в

часть из военного училища, вместе с горсткой своих бойцов, у которых на руках всего

по пятнадцать «караульных» патронов, бросаются врукопашную на ораву вооруженных

до зубов фашистских десантников. Лишь люди с неистребимой верой в наше правое

дело, сильные духом и волей, могли пойти на такой шаг и опрокинуть врага!

То поколение росло и крепло вместе со своим народом, нашей страной, возводило

на руинах прошлого новую, советскую действительность. Оно с детских лет впитало в

себя обостренное чувство и святую веру в торжество идей и идеалов родной ленинской

партии и безраздельно посвятило свои юношеские порывы служению

социалистическому Отечеству. И когда над Родиной начали сгущаться свинцовые тучи,

комсомольцы 30-х годов без раздумий отрешились от личных помыслов и целей, стали

под ружье, чтобы с достоинством и честью защитить свою мирную страну от

чужеземных захватчиков.

Мы отчетливо помним те созидательные и вместе с тем тревожные времена и,

отдавая должное огненному племени комсомольцев 30-х годов, вправе сказать, что у

них есть чему поучиться и что перенять нынешнему юношеству.

Враг напал вероломно, по-разбойничьи. Но наши бойцы и командиры не дрогнули

перед испытаниями, лишениями и невзгодами. Они храбро противодействовали

численно и технически превосходившему врагу, дав возможность развернуться в

глубине страны нашим главным резервам.

И все-таки общее положение на советско-германском фронте в начальный период

складывалось не в нашу пользу. Со знанием обстановки автор освещает боевой путь

своего полка, входившего в состав 5-й армии. Он пролег по местам, где довелось мне

работать, [5] а впоследствии возглавлять партизанское движение. Перед тем, как уйти в

тыл врага, на небольшом отрезке времени, в сентябре, пришлось вместе с остатками 5-й

армии отходить на восток. По себе знаю, как это было невыносимо тяжело. Вполне

понятны сострадание и душевная боль, с которыми автор пишет о тех трагических

днях...

Однако враг не достиг на киевском направлении поставленных перед собой целей.

В этом признаются сами гитлеровцы. Бывший начальник германского генштаба генерал

Гальдер назвал сражение под Киевом «величайшей стратегической ошибкой в

восточном походе», а генерал Бутлар рассудил еще откровеннее: «Из-за битвы на

киевском направлении немцы потеряли несколько недель в подготовке и проведении

наступления на Москву, что, по-видимому, немало способствовало его провалу».

Значит, не напрасно была пролита кровь павших героев. А те, кто остались в

живых, пройдя всем смертям назло сквозь огонь и грозы, вновь заняли места в боевом

строю — на фронтах, в партизанских отрядах.

Думается, повесть «Уходила юность в 41-й...», облеченная в жанровую форму

записок участника событий, вызовет живой интерес как среди нас, ветеранов, так и у

молодежи.

А. Ф. Федоров, дважды Герой Советского Союза, первый заместитель

председателя Советского комитета ветеранов войны [6]

Где-то в глубинке...

(Вместо пролога, или свидание с юностью)

Давно мне не приходилось бывать на твоих берегах, Каменка! Вот отмель и

песчаный островок, где впервые и вместе с тем в последний раз удил пескарей.

Потянуло тогда поплавок, я, волнуясь, подсек рыбешку, шагнул и наступил на

стекляшку, что затаилась в песке, ногу порезал. И навсегда отбило охоту к рыбной

ловле. А возле вон того изгиба, в половодье, мы, ребятня, ватагой взобрались на одну из

льдин. Топорами и лопатами выдолбили в ней лодку и, оттолкнувшись от соседних

льдин, отчалили. «Ура!» — вскричали ребята и запрыгали в бурном восторге. Тонкое

дно не выдержало, и мы провалились в ледяную купель. Ох, попало тогда нам,

сорванцам, от родителей!

Детские беды... Что они в сравнении с теми, что мы узнали на войне...

— Вспоминаешь? — спросил знакомый голос.

Я оглянулся и увидел Василия Данилыча, дальнего родича, фронтовика-инвалида,

у которого остановился на квартире. Редкий волос на солнце густо отливает сединой.

Глубокие морщины залегли на лбу и щеках. Но глаза горят задорно и молодо. На войне

он побывал не в одной переделке. У него изувечена рука, и он постоянно держит ее на

поясе. Благо, что левая. Бывший солдат при деле: работает бригадиром молочной

фермы.

Взглянув мельком на солнце, что в самом зените, Василий Данилович зовет меня в

луга, где пасется его стадо и скоро начнется дойка, можно попить парного молока. Но

мне хочется побыть на речке. Я вежливо отказываюсь. [7]

Оставшись наедине с собой, спускаюсь к самой воде. Ноги холодит свежесть.

Проворные пескари стаями носятся на быстринке.

На дощатом мостике какая-то женщина полощет белье. Хочу пройти мимо, но

слышу:

— Не узнал или зазнаешься?

Она выпрямляется — высокая и стройная.

— Не узнаешь Груняшу-растеряшу?

У нее от волнения срывается голос. Она поправляет волосы, выбившиеся из-под

косынки.

Грунюшка, боже ты мой! Вот уж никак не гадал и не чаял. Встретились через

целое сорокалетие! Сколько воды утекло в Каменке с тех давних пор...

Вспомнилось, откуда пошло твое прозвище, которое сейчас донеслось из юности,

словно пароль. Однажды выпускали в классе стенгазету. Наш редактор Сашка

Калашников, как всегда деловой и занятый, шагнул ко мне: «Слушай, Коля, выручи!

Понимаешь, Грунька заметку где-то посеяла. Ну, затеряла. В моем макете окно

образовалось». — «Я-то при чем?» — удивился я. Сашка встал, как умел, в величавую

позу, выбросил руку и значительно произнес: «Поэтом можешь ты не быть, но стих в

газету дать обязан!» Сочинил я экспромтом такой стих: «Ох, Груняша-растеряша,

потеряла ты заметку, может, будет лучше, краше твой портрет на месте этом?»

Она горько обиделась и на другой день не пришла в школу. Лишь со временем

наладилась наша прежняя дружба.

И вот вспомнила!..

Груня молчит. Может, встреча наша не в радость? Или наше несуразное

расставание у вокзала припомнилось? Ведь за четыре года войны — ни слова, ни

строчки. Да и куда было писать? Прячет Груня глаза, уводит в сторону. .

Я всматриваюсь в ее лицо и все понимаю. Левый глаз у Груни поблескивает

немигающим стеклышком. Неужели и она была на фронте? И вскоре я узнаю, как все

это с ней приключилось.

...После окончания учительского института Груню направили в родное село.

Начала учительствовать в школе-семилетке, где когда-то училась сама. Приветливая,

жизнерадостная и вместе с тем серьезная и вдумчивая, она в скором времени заслужила

уважение у односельчан, а у школьников — глубокую любовь. Сельские парни [8] и

девушки избрали Груню секретарем комсомольской организации.

Но вот грянула война. На родную Рязанщину, в самую глубь российской земли,

поздней осенью сорок первого проник враг.

Как-то под вечер в одной из деревенских изб девушки собрались на посиделки.

Накануне Груня, комсомольский секретарь, предложила подружкам связать для

фронтовиков теплые носки и варежки. Скоро зима, каково-то им там будет в окопах!

Все дружно согласились, и вот в тесной избенке у тети Стеши-солдатки, не умолкая,

жужжали самопрялки.

Пряли молча. Говорить, собственно, было не о чем. Ребят в деревне почти не

осталось. Вести день за днем шли одна тяжелее другой. Они били по людским сердцам

горестью и тревогой...

Кто-то из девушек тихо запел:

Сирота я, сирота,

Как былинка в поле...

Уже близилась полночь, когда за темными окнами что-то страшно загудело.

Девушки как по команде враз остановили свои самопрялки. Гул и стрельба

приближались, становясь резче и суше.

Одна из девушек вышла было за дверь, но тотчас вернулась.

— Девки! — прошептала сдавленным, отчаянным голосом. — Никак у нас немаки

объявились!

Хозяйка, тетя Стеша, запричитала и перекрестилась. Вдруг в сенцах заговорили

громко и непонятно. Дверь распахнулась настежь, и в избу вошли, вернее, ворвались

немцы в заиндевелых касках с автоматами на изготовку. Их было пятеро.

Кто-то из девчат громко ахнул. Немецкие солдаты повели себя хамски, они

хлопали девчат по бедрам и гоготали отрывисто. Орали, перебивая друг друга:

— О, русски паненки!

— Ми на фаш огонек. Можно много спат. Хорошо!

Особенно они зарились на привлекательную Груню. Она лихорадочно думала о

том, как поступить, как выручить подруг. Ведь сейчас фашисты начнут издеваться над

ними... Она резко повернулась к унтер-офицеру.

— Подожди. Ты этих, — Груня показала на своих подружек, [9] — гони, вег!

Ферштеен? Они больные. Зараза. Зер кранк!

— Яа, яа! — и унтер-офицер что-то крикнул солдатам. Те всполошились и,

ругаясь по-своему, стали выталкивать девушек в спины прикладами. Затем

затормошили хозяйку:

— Яйки, млеко, шпик, шпик! Пудем, как это? Ушин кушайт!

Между тем унтер-офицер нетерпеливо подталкивал Груню к двери. Оба оказались

в темных сенях, и фашист сразу бросился на девушку.

Груня нащупала припрятанное в складках юбки веретено, на которое недавно,

сидя у самопрялки, наматывала шерстяную нитку. Домашнее веретено, тонкое и остро

отточенное, которым годами пользовалась еще мать, теперь становилось оружием.

Когда немец, что-то бормоча и дыша винным перегаром, попытался ее раздеть,

Груня сильным ударом всадила веретено фашисту в грудь. Он дернулся, заорал от боли

и вскочил на ноги. Страшный удар обрушился на голову девушки. В левый глаз остро и

нестерпимо больно кольнуло, и сноп искр рассыпался перед нею.

Фашист тут же грохнулся на пол, а она, очнувшись, выскочила во двор. Нащупав

дрожащими руками щеколду, отворила калитку.

Она побежала по огородам. Тут ей послышалось, что сзади громко закричали.

Это, наверное, спохватились немцы, бросились на ее розыски. Но девушку уже ничто

не страшило. Остро жгло левый глаз и что-то горячее и липкое растекалось по лицу. И

было совсем не холодно, хотя она была лишь в кофточке и юбке.

...Да, сорок первый — суровый, трагический год!.. Груня, Груня! Любовь моя!

Давай забудем на миг эту страшную ночь и вернемся туда, в нашу светлую юность...

У Каменки густой зеленью обметало берега. Летний зной разморил землю.

Стрекотали кузнечики, и легкое марево недвижно висело над рекой. Я возвращался на

велосипеде с сенокоса. Было нестерпимо жарко, и я решил искупаться.

Разулся и хотел было снимать рубаху, как вдруг на противоположном берегу

зашевелился кустарник, и на берег вышла обнаженная девушка. Это была ты, Груня. Ты

стала неторопливо спускаться к реке. У меня моментально пересохло в горле. А ты шла,

не замечая меня, и [10] тихонько разгребала перед собой воду, постепенно погружаясь в

нее...

— Мне пора, я пойду, — тихо промолвила Груня.

— Подожди. Еще минуту. .

— За то, как у вокзала тогда ты попрощался со мной, я не в обиде. Война-то какая

была! И гнула, и качала людей. Одних в герои вывела, других совсем смять хотела. И не

смяла. Выпрямились. Только, видишь, опять над миром неспокойно. Сергей, мой

старший сын, военный летчик. Служит где-то на границе, охраняет Родину. Как увижу в

небе самолет, так разволнуюсь: а может быть, это он полетел? И шепчу: мирного тебе

неба, сын!.. Что ж, пойду. Пока!

Она уходит, тяжело поднимаясь по тропинке в гору. Давнее, безвозвратное, как

боль, бередит душу, и я ухожу берегом туда, где когда-то косил сено.

Сейчас там летний животноводческий лагерь. Неугомонный Василий Данилович,

увидев меня, кричит:

— Все-таки идешь? Молоко парное дюже пользительное. Попей...

Пью молоко, вкусное и теплое. Чувствую, как телом овладевает приятная истома.

А дядя Вася — он видел, как мы с Груней, его племянницей, стояли на берегу реки и

разговаривали — вздохнул:

— Груня была красавица на все село...

И, затягиваясь дымом самокрутки, он вслух вспоминает. Я слушаю жадно, боясь

пропустить хотя бы одно слово...

...Той ночью фашисты убили тетю Стешу и начали жечь избу за избой. Хорошо,

что вскоре из Ряжска подошел истребительный отряд и вышвырнул оккупантов из села.

Закончилась война. Начали возвращаться фронтовики. Девушки стали выходить

замуж. Свадьбы справлялись одна за другой. А Груня загрустила, в себя ушла.

Учительствовать в школе наотрез отказалась. Нашлись злые языки, слушок по селу

пустили: порченая, мол, учительша.

Пришел с войны Яков, муж убитой фашистами Стеши. Долго плакал солдат над

родным пепелищем. Стал с горя выпивать. Однажды Якову довелось что-то ладить по

плотницкой части в доме Груниной матери. И с той поры повеселел мужик. А к осени

вовсе перебрался к Груне со своим инструментом и пожитками. [11]

Зажили они в полном согласии и достатке. Яков пить перестал. Родила Груня

троих ребятишек. И как на подбор — все они в маму. Выросли здоровыми и толковыми,

каждый определился в жизни.

— Попросилась на работу ко мне на ферму, в рядовые доярки, — рассказывает

Василий Данилович. — «Трудиться, дядя Вася, говорит, нигде не зазорно!» Вот ведь

какая она, наша Грунюшка! С тех пор и слывет передовой работницей.

Он глубоко вздыхает и здоровой рукой лезет в карман за кисетом.

— А я вот иногда задумываюсь: хорошо живет Груня, а жилось бы лучше, если

бы...

— Не война? — договариваю я.

— Да, много она бед натворила.

Василий Данилович молча и сосредоточенно курит, а я думаю о вдовах, что

десятилетиями хранят в заветных местах похоронки, как последнюю память о своих

мужьях, и о девушках, не дождавшихся своих суженых и не сумевших выйти замуж.

Думаю о войне...

Время призвало нас

1

Площадь Победы. Она красива. Все на ней выглядит торжественно и строго.

Взметнулась в небо светло-серая колонна. Рядом — скульптурный памятник в честь

советского народа, отстоявшего честь и свободу нашего государства в годы Великой

Отечественной войны. Широкая, упруго выгнутая стела. Волнует немногословная

надпись на ней. Каждое ее слово напоминает о долге исполненном, но еще более — о

зовущем. Горит Вечный огонь...

Тогда, в первые дни июня 1941 года, на этом месте был небольшой пыльный

скверик с узкими аллеями. Напротив, через мостовую, в бывшей церкви размещался

клуб железнодорожников.

Помню, мы приехали на вокзал. До прихода нашего поезда оставалось немало

времени. Оставив вещи, мы разбрелись кто куда. Я поспешил в педагогический

институт, где училась Груня. [12]

Долго бродили мы с ней по городским улицам, вспоминая наше село, школьные

годы. На Первомайской улице вдруг спохватились: наше время на исходе! Зашли в

скверик, присели на старую скрипучую скамью.

Близилась полночь. Из соседних притихших улиц тянуло прохладой. Моя

спутница зябко ежилась. Она была в легкой кофточке.

— Ну вот, — заговорила Груня, — ты, как указано в командировочном

предписании, следуешь к месту службы. А мне выпускные еще почти месяц ждать. Кто

знает, когда встретимся...

Я попытался утешить ее: расстаемся, мол, ненадолго. Устроюсь на своем месте, а

через месяц, как положено, в отпуск... Но она лишь рукой махнула: «Ах, если б так!»

Издалека донеслись слова известной песни: «Я тебя провожала, но слезы держала,

и были сухими глаза...»

Груня резко вскинула лицо, обращаясь во тьму, откуда слышался печальный и

мужественный напев:

— Пой, тоскуй, горлица! Еще скажи, как перевяжешь раненого, как заменишь

друга!.. Ох, как легко все в песнях да в кино! А мне, признаться, сердце подсказывает

иное: «Ну что ж, прощай, и если навсегда, то навсегда прощай!»... Не помню, чьи

стихи. Но, как говорят военные, соответствуют данной обстановке.

— О чем ты? — вырвалось у меня.

Груня серьезно и глубоко заглянула мне в глаза:

— Разве тебе не кажется, что ты уходишь на войну?

— Что за вздор, Груня? И сейчас, на прощание?..

— Вздор, говоришь? У нас в институте, среди девчонок, ваш внеочередной

выпуск переполох вызвал. У нас тех, кто с курсантами вашего и пехотного училищ

дружат, вдовами соломенными нарекли. Это, возможно, больше из зависти. Ну а вдруг

серьезно? Ведь не секрет, что на запад едете. Туда, где теперь в соседях у нас те, кто

пол-Европы захватил, что на нашу землю издавна зарится. Говоришь, договор о

ненападении? Мой дядечка, Василий Данилыч, еще тогда, в тридцать девятом,

прибаутку сложил: «Их ненападение — одно привидение, фашистов слушать — держи

порох суше». Не слишком литературно, но ведь прав дядя...

Минуту спустя она как-то сухо произнесла:

— Признайся, что ты сейчас думаешь вовсе не о том, о чем мечтали, в чем

клялись. [13]

Ночь, мрак, тишина и — наше молчание. Я поднялся. Она тоже стремительно

встала, крепко стиснула вдруг мои плечи.

— Знаешь, я боюсь! — голос Груни почти сорвался на крик: — Я боюсь за тебя!

Ну что же ты молчишь, миленький?!

Прильнула ко мне сильной девичьей грудью, и я почувствовал, как гулко бьется

Грунино сердце. Но опешил и, не владея собой, откачнулся в сторону.

Она пошла от меня, не оглядываясь. Удаляясь, становился тише перестук

Груниных туфелек. Я видел, как она опустила голову. Груня плакала. Но может, мне так

показалось?..

На ступенях вокзала меня встретил Пожогин, улыбнулся:

— Наконец-то! Ах мне это расставание-провожание!

— А ты разве не был в городе?

— Зачем, у кого? — и протянул нараспев: — «Я еще покуда холостой!»

Это была строчка из «Поднятой целины» — оперы, которую накануне, перед

отъездом, нам показали заезжие артисты.

— Пошли на перрон. Все наши там. Поезд уже на подходе...

2

Наше курсантское житье с первых дней учебных занятий было тревожным и

изнуряющим. Еще не успели обновить обмундирование, как вдруг объявили общее

построение. На плац вышел весь личный состав. Выступая на митинге, начальник

училища комбриг Журавлев заявил:

— Все больше и очевиднее, товарищи, что вторая мировая война становится

фактом. Германия напала на Польшу. Государство чванливых и надменных шляхтичей

разваливается на глазах. Бездарные польские правители бросили свою страну и свой

народ на произвол судьбы, на растерзание захватчикам. На востоке Польши двадцать

лет гнули спины на панов миллионы наших единокровных братьев — украинцев и

белорусов, отторгнутых белопольскими шляхтичами от своей родимой земли. Теперь к

ним идет освобождение. Красная Армия выступила в поход за освобождение народов

Западной Украины и Западной Белоруссии! [14]

Комбриг переждал, пока стихнут дружные аплодисменты, продолжил:

— Вместе с тем нельзя не учитывать обстановки, которая складывается на западе,

на нашей новой границе. Мы должны быть всегда начеку, оберегать свою родную

страну. Особенно обращаюсь к молодым курсантам. Легких дорог не ищите — их на

воинской службе не бывает. Каждый должен быть всегда готовым открыть

артиллерийский огонь по буссоли 15—00 или 45—00.

Это он о наводке основного артиллерийского прибора в сторону опасных очагов

войны — фашистской Германии и империалистической Японии, угрожавших мирным

народам. Наш начальник ни словом не обмолвился про договор о ненападении между

нашей страной и Германией, который был заключен менее месяца назад и о котором

еще ходили разные толки.

На другой день стало известно, что мы ежедневно будем заниматься по

одиннадцать — двенадцать учебных часов, не считая времени на самоподготовку.

Замела, завьюжила зима. Труднее стало на занятиях в поле, в артиллерийском и

автомобильном парках. И вдруг — война с белофиннами. Заговорили о «линии

Маннергейма», неведомой до сих пор. Узнали, что в гарнизонном госпитале на улице

Каляева появились первые раненые и обмороженные.

Этим отнюдь не ограничилось наше соприкосновение с событиями на далеком

Карельском перешейке. В один из дней по улице промаршировали курсанты пехотного

училища. Одна рота, другая...

Мы прильнули к окнам, с любопытством рассматривая своих сверстников-

пехотинцев. Они шагали в шлемах-буденновках, на которых припорошенные инеем

штыками торчали острые шишаки. На плечах в такт шагам колыхались лыжи. В глаза

бросались лейтенантские кубики на петлицах курсантских шинелей.

— Значит, внеочередной выпуск, — тихо проговорил стоявший рядом со мной

Павел Побережный. — Не иначе, как туда, на Карельский.

— И нас могут так! — горячо воскликнул задиристый Грант Габрилян. — Па-

анимаешь, по кубарю в петлицы и — будь здоров. Скажи, Павка, а?

— Помолчи, — ответил Побережный. — Научись сначала не путать буссоль с

угломером...

— И соплей на турнике не виси, — добавил Василий [15] Пожогин, отлично

крутивший на перекладине «солнце».

Роты пехотинцев, между тем, вышли на перекресток и повернули в сторону

вокзала. Бравурно гремел оркестр. Вслед строю смотрели горожане, столпившиеся на

тротуарах.

Младшими лейтенантами, как соседи-пехотинцы, мы на Карельский не попали.

Но без наших 203-миллиметровых гаубиц там не обошлось. За ними прибыла группа

старших командиров в полушубках и непривычных для нашего глаза шапках-ушанках.

Гости с Карельского утверждали, что отныне ушанки заменят островерхие шлемы. Это

будет зимний головной убор для всей нашей армии.

Ну и досталось нам в те зимние дни! Приехавшие командиры оказались

дотошными и на редкость придирчивыми людьми. Осматривая и проверяя наши

гаубицы, они интересовались каждым винтиком. Часто обращались к хмурому,

коренастому полковнику, своему начальнику, докладывали о замечаниях и претензиях.

Тот распоряжался: «Испытать в действии!» И вновь звучали команды: «К бою!» На

жгучем морозе стыли лица, немели руки.

Через неделю гости уехали вместе с нашими мощными орудиями. Кое-кому из

нас, курсантов, довелось сопровождать их в пути. Следом из училища отбыли на фронт

некоторые наши командиры и преподаватели. Вступая в решающую фазу, война на

далеком севере близилась к концу.

События на Карельском перешейке, как известно, наложили свой неизгладимый

отпечаток на всю армейскую жизнь. Наше училище, например, перешло на подготовку

командиров корпусной артиллерии. К нам на вооружение поступили 152-

миллиметровые гаубицы-пушки и 122-миллиметровые корпусные пушки. У них был

меньше калибр, нежели у прежних орудий, зато вдвое больше дальность стрельбы.

Одно за другим внедрялись новшества в организацию боевой подготовки, учебную

программу, курсантский быт. Креп наш дух, ширился кругозор, мы глубже

осмысливали события, которыми жила страна. Любовь к родимой земле переполняла

наши юные души.

Как это было?

...Осторожно, чтобы не побеспокоить спящих товарищей, тянусь к багажной

полке, открываю чемодан и достаю [16] толстую тетрадь. Ухожу в конец вагона и при

свете фонаря-ночника листаю страницу за страницей свой дневник, записи 1940 года.

« 14 февраля. Новость так новость! Выходим в зимние лагеря. Что характерно,

своим ходом. Заметает поземкой шоссе. Буксуют автомашины, натужно ревут

тягачи, заносит наши тяжелые пушки. Пытаемся расчистить дорогу, но снег

метет и метет.

Сказано, что предстоят боевые стрельбы. И это — в новинку. Наступает ночь.

Жжем костры. Они греют совсем мало. Лицу горячо, а спина мерзнет. К

испытаниям, однако, надо привыкать.

3 марта. Хлопот каждый день — невпроворот. Все рассчитано по минутам.

Дела, дела... Устаем до крайности. Вечером по внутреннему распорядку

отводится час свободного времени. Однако... слоняемся по казарме, и наши

взгляды блуждают по койкам: скорей бы отбой!

10 апреля. Перемены, перемены... Их ожидаем теперь чуть ли не каждый

день. В столовой вводится изменение в наше питание. Еженедельно один

день — вегетарианский, другой, как у нас окрестили, «сухой»: на обед, к

примеру, гороховый суп-концентрат с сухарями.

5 мая. До сих пор знал, что Пожогин — наш знатный спортсмен. Но вдруг

оказалось — и деятельный участник художественной самодеятельности,

чтец-декламатор! Жаль, что Груня не могла побывать у нас на вечере перед

первомайским праздником. Василий, выйдя на сцену, прочитал стихи

Константина Симонова о Халхин-Голе. Ох как бурно аплодировали моему

другу! Василий сначала смущался, потом осмелел и начал читать стихи о

боях на Карельском. Запали в душу такие строки:

Врага победить — боевая заслуга,

Но друга спасти — это высшая честь!..»

Уже поздно, но я продолжаю читать свой дневник. Вот записи 1941 года.

«Перед праздником Красной Армии позвонила Груня: «У нас в институте

организуется культпоход в драматический театр. Знаю, что совместно с

вашим училищем. В порядке шефства. Пойдет «Фельдмаршал Кутузов».

Говорят, превосходная вещь, пьеса в стихах. Идем?» — «Конечно! Правда, у

нас — лыжный кросс...» Смеется: «Вот и отдохнешь, кстати!»

Действительно, сразу после кросса под оркестр курсанты [17] колонной

прошли по улицам имени Первого Мая и Революции, четко отбили шаг по

Советской площади. У театра встретили девчата-студентки. Груня — ко мне, а

я оглядываюсь, ищу Василия. Она, наверно, обиделась: «Мне одной хочется с

тобой побыть!»

В спектакле есть такая сцена. Перед вторжением в Россию Наполеон

принимает русского посла. Интересуется с нагловатой наигранностью:

«Скажите, князь, какой есть путь в Москву поближе?» Тот отвечает с

большим достоинством и гордой прямотой: «В Москву есть множество дорог.

Вот Карл Двенадцатый, тот шел через Полтаву!» Наполеон взбешен. Ух, какая

буря аплодисментов разразилась в зрительном зале!

А далее — Бородинское сражение. Тяжко ранен князь Багратион. Вокруг —

солдаты, отблеск штыков зловещ и грозен. Полководец зажимает

смертельную рану рукой, поднимает голову. Собирая последние силы,

бросает боевым товарищам гневно и страстно: «Друзья! Отдайте жизнь, но

Родины и чести не отдавайте никому!»

Груня жмет мне руку, она взволнована. Шепчет: «Какие слова!..»

15 марта. Отбыл на новое место службы начальник училища генерал-майор

артиллерии Журавлев. Назначен на новую должность, с большим

повышением.

— Ту высокую честь, оказанную мне, — заявил он на проводах, — разделяю

со всем нашим училищем!

Жалко расставаться с ним, строгим и энергичным командиром, внимательным

и общительным, наделенным острым умом и недюжинными способностями.

Вспоминаю, как мы, новички, заглядывались на комбригские ромбы в

петлицах и золотые галуны на рукавах, ордена Красного Знамени и Красной

Звезды, знак депутата Верховного Совета РСФСР. Невольно возникало

восхищение таким начальником, у которого находились в подчинении.

Именно в один из тех первых дней со мной произошел казус.

Летом 1938 года Даниил Арсентьевич Журавлев баллотировался на выборах в

Верховный Совет РСФСР, и каждый, будь то пожилой колхозник, или юнец-

школьник, привык называть своего депутата по имени и отчеству. И вот несу

службу дневального по батарее. Стою у тумбочки, перед входом в казарму.

Вдруг раскрывается дверь и один за другим входят командиры. Впереди —

начальник училища. Кричу изо всех сил: [18]

— Батарея, смирно!

Печатая шаг, к комбригу с рапортом подошел дежурный — курсант второго

курса. Комбриг подал команду «вольно» и подошел ко мне. Запросто и

обыденно спросил:

— Ну, как живется, товарищ курсант?

Неожиданно для самого себя выпалил:

— Нормально, Даниил Арсентьевич!

Лукаво подмигнув, Журавлев сказал в тон мне:

— Я очень рад, дорогой мой приятель!

И пошел в глубь казармы, позванивая шпорами.

Командир нашей учебной батареи капитан Черепнин молча, но красноречиво

взглянул на меня и поспешил за комбригом. До моих ушей донеслась фраза,

сказанная Журавлевым: «Взыскивать не следует. Новички. Научатся...»

Однако у комбата я все-таки надолго оказался в опале. Вздумал было каким-

нибудь образом перейти в другое подразделение. Например, в соседнюю,

седьмую батарею, которой командовал старший лейтенант Кононыхин, у

которого я успел заслужить расположение, оформив наш совместный

миниатюр-полигон. Однако когда поделился своим планом с Пожогиным, тот

возмутился: «Ты думаешь, батареи — футбольные команды?»

Через месяц я дежурил на контрольно-пропускном пункте у главного входа в

училище. По одному серьезному делу надо было обратиться к самому

комбригу. Он узнал меня, улыбнулся, спросил о службе. Осмелившись, я

коротко рассказал о своих незадачах.

— Одно то, что несете службу на таком ответственном посту, — уже большое

доверие. И учтите, я выслушал вас как депутат. Обсуждать старших в армии

не положено. Кстати, старший лейтенант Кононыхин из училища переводится

в линейную часть. Вы свободны, курсант!

С тех пор мне, признаться, полегчало».

Это было в марте сорок первого. Пройдет немногим больше четырех месяцев, и

командир корпуса противовоздушной обороны Москвы генерал-майор Журавлев всей

огневой мощью своих батарей отобьет первый налет фашистских стервятников.

Наконец записи оборвались. Чтение утомило глаза. Уснуть бы... Однако

воспоминания сильнее усталости.

...Сразу после первомайских торжеств по училищу разнеслась весть:

отправляемся в летние лагеря. И вот [19] к огромным баржам направляются тягачи с

орудиями и прицепами. Всюду с озабоченностью снуют курсанты, командиры. Наш

взвод выполнял отдельное задание: мы переносили ящики со снарядами. И вот тут

довелось мне пройти серьезное испытание.

В каждом ящике сорок килограммов. Возьмешь осторожно на спину и — вперед

без передышки, метров сто, не менее.

Павка Побережный командовал по-морскому: «Вира!», «Полундра!». Однако,

куда-то заглядевшись, проглядел мою беду.

Согнувшись под тяжестью, я шагнул на палубу и вдруг увидел, как на меня катит

полутонный орудийный передок. Он же собьет меня с ног вместе с ношей! Резко

отшатнулся, чтобы избежать удара. Передок проехал мимо, но своим колесом

прокатился по ступне левой ноги. От боли в глазах помутилось. Закричать, позвать на

помощь? Так засмеют, назовут маменькиным сынком! Отступил еще на шаг, прижал

ящик к поручням баржи. Отдышался и, прихрамывая, медленно двинулся к штабелю...

Наконец наш караван двинулся в путь. За бортами пенилась мутная,

взбудораженная половодьем вода. Дул свежий ветер. Стало зябко.

Шли по реке остаток дня и всю ночь. Перед рассветом на холмистом берегу

показались красивые места — село с разбросанными по взгорью домами и церковью на

самом обрыве. Потом наша «флотилия» вошла в речную луку, за которой совсем рядом

была небольшая пристань, где обычно разгружались прежде. Но мы следуем дальше и

пристаем к голому песчаному берегу. Волны бьют в борта, осыпая нас холодными

брызгами. Неподалеку шумит сосновый бор. Часть курсантов и командиров высадилась

на берег. Вскоре застучали топоры, зазвенели пилы: сооружались разгрузочные

мостики.

Брезжило туманное утро, когда закончилась разгрузка. Измокшие и усталые,

нагруженные снаряжением, мы двинулись в лагерь. По обочинам грохотали тягачи с

орудиями, шли автомашины. Ломая строй, батареи поднимались на крутой пригорок.

Прозвучала команда:

— Подтянись! Запевай!

Песни, строевые наши спутницы! Сколько раз они выручали нас в трудные

минуты на путях-дорогах! [20]

И если сейчас тяжело на ученье,

То будет нам легче в победном бою!

А впереди уже родилась новая песня, властно овладевая колонной:

Чуть грянет клич: «На бой!»,

Мы все готовы к бою в час любой,

Мы все пойдем в поход

За край родимый свой, за свой народ!

Усталости как не бывало! Скоро батареи вышли к своим месторасположениям. И

началась работа. В ход пошли топоры, молотки, лопаты и обыкновенные грабли.

Намечались гнезда под палатки и клумбы, вымерялись дистанции и интервалы.

Капитан Черепнин, возвратившись из штаба, приказывает:

— Никаких линеек не разбивать! Через два часа закончить оборудование палаток.

После обеда личный состав — по служебным местам. Чтобы к вечеру все было готово к

боевым стрельбам! Командиров взводов немедленно ко мне!

Что же такое случилось?

...На полигоне сплошной грохот. Выстрелы орудий и залпы батарей. Вдали, у

целей, встают фонтанами разрывы. Курсанты проходят главный экзамен — боевые

артиллерийские стрельбы. И мой черед настал. Волнуясь, выслушал поставленную

задачу. Ориентируясь по карте, перенес цель на планшет, подготовил исходные данные,

подаю команду: «По реперу!» Словом, пристрелку провел в установленные сроки и

указанным числом снарядов.

Следует вводная: «Готовясь к атаке, противник открыл артиллерийский огонь от

развилки дорог в квадрате... Подавить!»

Командую и, кажется, не слышу собственного голоса: «Батарея, к бою! По батарее

противника!» Залп — и впереди встает стена огня и пыли. За спиной слышу: «Что ж,

недурственно!» Это говорит полковник Турбин. Он принимает у нас выпускные

стрельбы.

Турбина я узнал сразу. Зимой 1940 года во время событий на Карельском

перешейке он приезжал вместе с командирами-фронтовиками в училище за нашими

гаубицами, чтобы сокрушить мощным огнем пресловутую «линию Маннергейма».

Сейчас у Турбина на груди поблескивает Золотая Звезда Героя. Как же не гордиться,

[21] что именно он похвально отозвался о твоей боевой артиллерийской стрельбе!

Подходит капитан Черепнин. Подает руку, как равному: «Молодец! Поздравляю и

благодарю!»

К вечеру возвратились в лагерь и тут нас ошеломила неожиданная весть. Правда,

сначала разнеслась она по «курсантскому телеграфу». Юлой вертелся Грант Габрилян:

«Какой теперь экзамен? Боевая стрельба — весь экзамен!» На этот раз он оказался прав.

Через час на вещевом складе нам начали выдавать командирское обмундирование.

Узнали, что на завтра назначено торжественное построение, где будет объявлен приказ

о присвоении нам лейтенантских званий и о назначениях в войсковые части.

Чуть позже из штаба прибежал Павка Побережный. Спешил, аж запыхался.

Отозвал меня и Пожогина в сторону.

— Слушайте, хлопцы! Узнал у писарей, что мы втроем направляемся в одну часть.

Они выписывают проездные. Спытаете, куда? Есть один городок на Житомирщине.

Словом, завтра построение и — марш за документами. Эх, Украина, мать родная,

песня-Украина! Живем, мушкетеры, живем!

...Чувствую, что засыпаю под стук колес. На мгновение вижу перед собой Груню.

Она резко поворачивается и быстро уходит от меня. Все тише постукивают каблучки

Груниных туфелек, пока совсем не затихают во мгле...

— Подъем, мушкетеры! — слышу сквозь сон.

Очнулся и вижу: мои друзья на ногах. За окном ясно и солнечно. Подъезжаем к

Москве.

3

Задержаться в столице не пришлось. Поезд на Киев уходил через три часа.

Времени — в обрез. У железнодорожных касс — сплошная толчея. Всюду наши

сверстники — лейтенанты в новеньком обмундировании, в скрипучих ремнях. Саперы,

артиллеристы, пехотинцы, танкисты.

— Ребята, сходим на Красную площадь? — предложил Василий Пожогин. —

Отсюда, говорят, недалеко.

Красная площадь всегда выглядит величаво и скромно, вдохновенно и

притягательно. Мы щурили глаза от солнечных бликов, которые отбрасывали купола

Василия [22] Блаженного. Шаг по брусчатке легкий, свободный. Идем беззвучно.

У Мавзолея застыли на посту часовые. За кремлевской стеной над высоким

куполом легкий ветерок развевает алое полотнище.

— Главный флаг нашего государства! — взволнованно шепчет Василий Пожогин.

Будто по команде вытягиваемся в струнку. Наши руки замирают у козырьков фуражек.

На другой день утром наш поезд остановился в Брянске. Пассажиры вдруг

бросились к окнам. На одном из железнодорожных путей, неподалеку от нас, матово

отливая стальными боками, дымили два бронепоезда. Удивленно разглядывая пушки и

пулеметы, которые грозно выглядывали из щелей и амбразур, кто-то из попутчиков

спросил:

— Зачем это их сюда?

Ему ответил сосед, пожилой, седовласый:

— А как в известной песне. Надеюсь, помните? — И он пропел негромко: «Мы

мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути...»

В полку нас, молодых командиров, встретил... Кононыхин! Он, наш добрый

знакомый по училищу, уже капитан, начальник штаба полка! Усадил в своем кабинете,

расспросил об училище, затем коротко ознакомил с частью.

Лишь совсем недавно, в апреле, наш 543-й корпусной артиллерийский полк

передислоцировался на Украину из Сибирского военного округа. Рядовой и

сержантский состав в основном сибиряки. Люди крепкие, смекалистые, настоящие

кадровики. Правда, с устройством на новом месте не совсем ладно. Тесновато в

расположении, в казармах — трехъярусные койки.

Полк входит в 31-й стрелковый корпус, который заканчивает свое формирование.

Пополнение призывников-запасников поступает из окрестных мест и с ним, конечно,

надо немало заниматься, чтобы стрелковые части быстрее стали полноценными

боевыми единицами.

Зашла речь о наших назначениях, и по всем швам затрещало наше

«мушкетерство». Побережный назначался во вторую батарею командиром огневого

взвода. Мы с Василием Пожогиным попали в третью. Он — на такую же должность,

как Павел, а я назначался командиром взвода управления. [23]

— Это подразделение, — пошутил капитан, — привилегированное. Командует

третьей батареей сын командира полка. А если всерьез — лейтенант Юрий Григорьев

— способный и грамотный командир-артиллерист.

Полковник Григорьев был в отъезде. Капитан Кононыхин повел нас по

расположению, и я с легкой грустью вспомнил наше училище: огромные корпуса

зданий, благоустроенные гаражи и парки, широкий и просторный плац...

Тут, конечно, все было несравнимо скромнее.

Кононыхин привел нас в артиллерийский парк. Там под навесами теснились

зачехленные артиллерийские системы. Такие же, как в училище. Я заметил, что их

значительно больше, чем положено полку по штату. «Это на всякий случай», —

многозначительно сказал капитан.

— Читали, надеюсь, заявление ТАСС? — спросил вдруг он. — Тут недавно

германский самолет кружил над городом. Что-то высматривал. А трогать нельзя...

Видно, готовятся, и грозные дни не за горами. Если что, ребята, считайте, что время

выбрало вас...

Наконец, прибыл полковник Григорьев и принял нас в своем скромно

обставленном кабинете. Доложили, как положено, о себе. Он познакомился с каждым,

разрешил сесть. Сам разговаривал стоя, поглаживая бритую голову. На гимнастерке

командира полка серебром и алой эмалью отливала медаль «XX лет РККА».

— Знаю ваше училище. Хотя оно, кажется, довольно молодое, но хвалили.

Надеюсь, поддержите такую честь. Знаком и с генералом Журавлевым. Хороший

командир, заслуженный! Что ж, втягивайтесь в полковую семью, быстрей привыкайте,

осваивайтесь. Обстановка, скажу прямо, сложная. Даже опасная.

В кабинет зашел начальник штаба.

— Есть, Николай Николаевич, что-либо дополнительное к предстоящему отъезду?

— спросил Кононыхин.

— Как ни доказывал, ни настаивал на выдаче материально-боевых запасов,

начальство не разрешило. Уедем, стало быть, с пятнадцатью караульными патронами на

брата, черт побери! — полковник досадливо поморщился. — Значит, весь расчет

прежний. Командиры и замполиты батарей и дивизионов со взводами управления,

артиллерийско-инструментальная разведка, хозвзвод. Вы, капитан, остаетесь со вторым

эшелоном. Да, погодите... Возьмем, пожалуй, нашу молодежь, — полковник [24] кивнул

на нас. — Им такая стажировка на пользу пойдет.

— Оформляю приказ, — сказал Кононыхин и вышел.

— Выезжаем под Ковель, в Повурский артиллерийский лагерь, — повернулся к

нам Григорьев. — Будьте готовы к отбытию, товарищи лейтенанты!

Действуем по обстановке

1

Лес звенел. Спросонок невозможно было понять, что вокруг происходит. Деревья

в сумерках стояли не шелохнувшись и вместе с тем издавали резкий, пронзительный

звук. Какой-то боец в нижнем белье, задрав лицо вверх, стремглав бежал по

расположению. Вдруг натолкнулся на дерево, присел и, озираясь по сторонам

испуганными глазами, закричал диким голосом.

Справа вверху нарастал оглушающий рев, и вновь усилился звон. Над верхушками

сосен грузно проплыл огромный черный самолет. Едва он скрылся, унося за собой

звенящее эхо, по лагерю разнеслись голоса дневальных: «Подъем!», «Подъем!»,

«Подъем!». И сразу вслед, — призывно:

— Боевая тревога!

Когда в разум вдруг нежданно врывается сумятица, наш рассудок и взор

обращаются к старшим. Они нас мудрее. Они знают жизнь, и надо следовать их

примеру. И теперь мой взгляд невольно обратился к штабным палаткам.

Сквозь серую мглу увидел крупную фигуру командира полка. Полковник

Григорьев, одетый по форме, подтянутый, держа руку на кобуре пистолета, стоял возле

своей палатки. К нему подходили, подбегали, накоротке перебрасывались с ним

какими-то фразами и так же энергично отправлялись с поручениями.

А вокруг под деревьями деловито копошились бойцы, младшие командиры. Одни

спешили к «козлам», забирали свое оружие, другие надевали ранцы и шинельные

скатки.

Вскоре нас, командиров, вызвали в штаб полка.

В просторной палатке слабо светилась аккумуляторная [25] электролампочка.

Теперь, будучи рядом с полковником, заметил, как он взволнован. Лицо бледное, на

высоком лбу выступила испарина. Тихо поздоровался, начал говорить:

— До границы отсюда, товарищи, совсем недалеко. Здесь, в нашем районе, могут

случаться всякие неожиданности. Эти... их самолеты и раньше появлялись. Как

помните, даже над нашими зимними квартирами. Но тут, надо полагать, иное. Из

корпуса по телефону я успел узнать, что восточнее Ковеля высаживается некий

парашютный десант. Нам приказано его блокировать. Связь вдруг прервалась. На

радиоволнах — сплошные помехи. Данные о десанте подтверждает наше охранение.

Докладывают, что слышат перестрелку.

Григорьев повернулся к майору, начальнику разведки:

— Замечено семь самолетов? Значит...

— Более сотни десантников. Не менее.

— Более, менее... — недовольно сказал Григорьев и обратился к худощавому

командиру с орденом Красной Звезды на гимнастерке: — Капитан Цындрин!

Подойдите! Это в пяти километрах отсюда, — он ткнул карандашом в разостланную

карту. — Знаю, здешние места вам хорошо знакомы. Дело, естественно, целесообразнее

поручить вам. Высадка производится в зоне наших складов с боеприпасами и

вооружением и, предполагаю, преследует ограниченную цель: захватить или

уничтожить склады. В живой силе соотношение приблизительно одинаковое. Однако с

вооружением и боеприпасами плоховато. Командир хозвзвода, что можно

дополнительно выделить?

Командир хозяйственного взвода старшина Максунов, подслеповато щурясь,

заглянул в свою книжицу:

— По пятнадцать патронов на каждого — и ни одного больше! Официально

заявляю, товарищ полковник!

— Тогда неофициально добавьте еще по пять патронов. За счет неучаствующих в

операции. Хотя тут тоже не тыл...

— Если требуется...

— Идите снаряжайте людей! — прервал Максунова полковник и обратился к нам:

— Приказываю! В сводный подвижной отряд включить усиленные взводы управления

первого — без первой батареи — и четвертого дивизионов под командованием

командиров батарей. [26]

Задача: разведать, окружить и пленить вражеских парашютистов. Окажут

сопротивление — уничтожить! Выступление через полчаса. Вопросы по задаче? Не

имеете? Тогда все. Действуйте по обстановке, капитан Цындрин! Вдруг к столу шагнул

лейтенант Тараненко, командир второй батареи.

— Разрешите обратиться, товарищ полковник?

— Пожалуйста, коротко и по существу.

— Что будет с матчастыо и огневыми взводами, которые остались на зимних

квартирах?

Лицо Григорьева исказила мгновенная судорога.

— Еще неизвестно, что будет вообще! Еду к начальнику артиллерии корпуса,

чтобы выяснить обстановку, — резко ответил он и, осмотрев Тараненко с головы до ног,

спросил: — Зачем это вы в парадную форму вырядились?

— Вчера рассчитывал, что нынче выходной...

В этот момент, словно проваливаясь, у нас под ногами дрогнула земля. Замигала,

угасая, электролампочка. Мы скопом поспешили к выходу.

Лес, наши автомашины под деревьями, серое рассветное небо — все вокруг

окрашивалось в багровый цвет. Издалека, усиливаясь, накатывался гул, становился

мощнее и громче.

Вместе с политруком батареи Еруслановым я поспешил в свое подразделение.

Неожиданно перед нами возник старшина Максунов. Попросил Степана Михайловича

отойти в сторону, доверительно о чем-то сказал ему. Ерусланов оживился, заговорил

громко: «Утаил, значит? Не расстраивайся. Думаю, полковник тебя не осудит, исходя из

сложившейся ситуации. Видишь, как оно полыхает? Это теперь — и наш прокурор, и

наш трибунал! Времени в обрез. Идем за твоими гранатами!»

У автомашин, где старшины и помощники командиров взводов получали патроны,

слышались недовольные реплики: «Мало боеприпасов!», «Еще стреляные гильзы

заставят подбирать, как на учебном стрельбище!».

Максунов открыл брезент, под которым находились три ящика. Ерусланов сразу

позвал помкомвзвода: «Козлихин! Давай сюда с ребятами!» И к Максунову: «Расписки

не надо, старшина? Ну и ладно. Потом, браток, расцелую при всем честном люде.

Спасибо!»

По дороге помкомвзвода Козлихин, он же парторг батареи, спросил Ерусланова:

«Откуда у Максунова [27] гранаты взялись?» — «Знаешь, — усмехнулся политрук, —

на данном этапе не будем вдаваться в подробности. Главное, дополнительное

вооружение у нас под руками. Как в той песне: «И десять гранат — не пустяк!» Ты,

Козлихин, тащи один ящик к себе в батарею, а два других немедля отправь капитану

Цындрину».

Едва я появился в расположении, как меня вызвал командир батареи лейтенант

Григорьев. Спросил сердито: «Где, лейтенант Сонин, запропали? Да, с боеприпасами

получилось... И не только с ними. — Комбат заговорил вдруг по-товарищески

доверительно: — Отец, вижу, страшно переживает. Полк разделен на две части! Прошу

понять правильно, но я еду с ним. Подразделением командуйте вы. Степан Михайлович

поможет. Желаю удачи».

По дороге в расположение сводного отряда встретил Пожогина. Тот легко

подбросил карабин сильной рукой: «Воевать, так не с одним револьвером!» Пошли

рядом. Мне невольно подумалось: «Поистине попали, как из бани на пожар, — не

одевшись!»

Нас догнал Ерусланов, тронул за плечо: «Идем, командир, за получением

задачи...»

У головной полуторки, опершись на ручной пулемет, нас ожидал командир

сводного подвижного отряда капитан Цындрин.

— Выдвигайтесь в головную походную заставу! — приказал он и, передавая

нашему политруку ручной пулемет, полушутливо сказал: — Из запасов нашего

дивизиона, с заряженным диском в придачу. А за гранаты, политрук, спасибо.

Двигайтесь, братцы!

— Пулемет пусть будет при мне, — произнес Ерусланов. — Я эти «дегтяги» сам

когда-то на заводе делал, изготавливал и опробовал. А Цындрин —

предусмотрительный командир. Смотри, как знал, куда едем. Прихватил «ручники» у

своих огневиков, — говорил он, пока в голову колонны выдвигались наши автомашины.

Крепкий, подвижный, с живым взглядом своих умных глаз, Ерусланов выглядел

энергичным и сильным.

* * *

В кровавых сполохах занималось утро 22 июня 1941 года.

Пройдут годы. Десятилетие за десятилетием будут наслаивать пласты времени.

Но, вглядываясь в дали уходящего, [28] историки каждый раз будут возвращаться в тот

черный день, залитый болью и бедами. В сущности, еще не зная, что их ожидает,

бойцы, оказавшиеся на огненной пограничной черте, действовали, подчиняясь законам

мужества и дерзости. Выполняя свой святой долг перед Отечеством, они опирались на

крепость духа и недюжинные силы, которые до сих пор берегли и накапливали в своих

тревожных предчувствиях...

2

Волынь, Волынь! Каким неповторимым сходством роднишься ты с моей милой

Рязанщиной? Может, удивительной красотой голубоглазых озер и говорливыми

плесами рек и речушек, в которых вода чиста как слеза? Или раздольем ржаных нив,

зеленью лесов и перелесков, куда в летний зной так заманчиво тянет прохлада?..

Всего полтора дня назад я любовался мирными, убранными словно к празднику

деревеньками, вслушивался в певучие голоса веселых, радушных людей, и было так

отрадно и легко душе, будто она оказалась вновь в далеком отсюда отчем краю. Разве

мог я знать, что уже уготована мне такая долгая с ним разлука?

И вот оно, лихолетье, пришло на Волынь. Что ж с тобой они сделали, злые

пришельцы? Гляжу, и глазам не верю, как занялась окрест земля заревами пожарищ, как

рев самолетов-стервятников заглушает голоса птиц, шелест трав, звон ручьев... Что же

будет с тобой, Волынь?..

* * *

...Из-за кустарника, на повороте дороги вынырнул мотоцикл с двумя седоками в

запыленных плащ-палатках и командирских фуражках. Идем с Еруслановым к ним

навстречу. Не сходя с машины, они кричат:

— К нам на выручку, хлопцы?

— Еле держимся, надо спешить!

Развернули свой мотоцикл и понеслись назад. За ним, петляя по узкой полевой

дороге, устремились наши полуторки. Едкая пыль запорошила глаза. Вихрем мчимся к

лесу, откуда раздавалась частая стрельба.

У опушки затормозили. Красноармейцы стали выпрыгивать из кузовов. Кричу:

— Козлихин! Разведчиков — в цепь и вперед! [29]

— Я пойду с ними, — сказал Пожогин, беря карабин на изготовку.

— Валяй. Только будь поосторожней. Мы — за вами.

От задней машины спешит политрук батареи Ерусланов.

— Слушай! А где эти... наши проводники?

Он оглядывается по сторонам. Улеглась пыль вокруг, но нигде ни мотоцикла, ни

мотоциклистов!..

— Отстать они не могли. Впереди ехали.

— Странно...

Из леса тем временем возвращаются наши разведчики. Хмурые, злые.

— Товарищи командиры! — зовет нас Козлихин. — Можете подойти сюда?

Через некоторое время мы вышли на небольшую поляну, где сизым огнем догорал

наш «ишачок» — истребитель И-16. Пламя пожирало разбитую хвостовую часть, и в

огне, непрерывно стреляя, рвались патроны.

— Вот так номер! — растерянно произнес кто-то из бойцов.

— Опростоволосились как в паршивой цирульне! — отозвался связист Еременко и

предположил: — Ти мотоциклисты, конечно, чужаки. Мабуть, нимци. Я ще тоди

подумав, колы той, другий, що в колыске, не по-нашему казав: «Клопцы».

— Почему же не поднял тревоги?

— Так из-под плащ-палатки у того чужака майорские «шпалы» с петлиц

выглядали...

— Прекратить разговоры, товарищи! — строго произнес Ерусланов. — По

машинам!

Мне тихо сказал:

— Надо быстрей исправлять ошибку. Ну, Семен, — повернулся он к шоферу, —

как у вас в Одессе говорят: реви, мотор, на весь простор! Вперед!..

Наше счастье — в правильных, расчетливых действиях капитана Цындрина. Он не

заметил или, может, не посчитался с нашим отклонением от маршрута и на большой

скорости вел отряд к цели.

К объекту наши главные силы прибыли вовремя. Несмотря на свою

малочисленность, охрана складов стойко отразила первый удар парашютистов-

десантников, когда те намеревались овладеть складами с ходу. Однако, используя

передышку, готовились к решающему штурму. [30]

Вскоре они открыли ожесточенный огонь по пулеметной вышке, желая отвлечь

внимание от своей атаки на основном направлении. И в это время по врагу ударили с

тыла бойцы Цындрина. Били из карабинов, забрасывали гранатами. Как кстати сюда

прибыло подразделение из-под Ковеля!

Наши бойцы гнали фашистов к пойме речушки, в болотную трясину. Ружейно-

пулеметная пальба слилась с их отчаянными воплями. Небольшая группа

парашютистов повернула от речки и бросилась вправо туда, где из-за горки выглядывал

лес. Немцы никак не предполагали, что добровольно идут в ловушку.

Об этом мы узнали потом, а пока отчетливо слышали недалекий бой и изо всех

сил спешили на помощь своим товарищам. И вот впереди показалась низина, за которой

на взгорье располагались склады, опоясанные колючей проволокой. А по долине

навстречу нам бежали фигурки в незнакомых зеленых мундирчиках с закатанными по

локоть рукавами и с автоматами в руках. Их каски тускло поблескивали на солнце.

— Рассредоточиться и залечь! — приказал политрук. — Огонь открыть сразу, как

дам очередь из пулемета. Стрелять только наверняка. Основная надежда — на гранаты

да штыки. По местам!

Говорят, что трудней ожидать боя, чем вести его. Смотрю на бойцов и вижу, как

напряженны и сосредоточенны их взгляды. Штыки у всех примкнуты к винтовкам.

А вот и незваные гости! В прорезь прицела ловлю детину с погончиками и

крестом на френче. Не иначе как офицер.

Резко ударил пулемет Ерусланова и сразу загремели залпы. Будто переломившись

пополам, падают зеленые фигуры. Одна, вторая, третья... Враги сначала опешили от

неожиданности, потом открыли ответный огонь. Рои пуль проносятся над нашими

головами.

Сквозь пальбу и стрекот очередей доносится голос Ерусланова:

— Круши гадов гранатами!

Крики, ругань, грохот близких разрывов. Вскакиваю с винтовкой:

— В атаку, вперед! Ур-ра!

Через минуту все перемешалось, переплелось. Столкнулись грудь в грудь,

сцепились между собой. Резкие [31] возгласы, стоны, тупые удары. Орудуем штыками и

прикладами, как нас учили.

Что-то сильно ударило меня в живот, и на какое-то время оказываюсь вне свалки.

Едва перевел дух, как железные пальцы фашиста сомкнулись на моем горле. Задыхаясь,

вижу в упор зверский взгляд, ощеренные зубы. Это видение, однако, вдруг

опрокидываясь, исчезает. Передо мной — Козлихин с винтовкой в руках. Штык

окровавлен. Помкомвзвода бросает: «Вставай, лейтенант!» И вновь бросается в драку...

* * *

Солнце в зените. Отряд собрался у складских помещений. Есть у нас убитые,

немало раненых. Сидим, измученные, в разорванной одежде, с кровоподтеками,

синяками, рваными ранами. Неподалеку, на обрыве, бойцы роют братскую могилу

павшим товарищам.

Мы, покуривая, объяснялись с командиром отряда.

— Или не понравилось в головной заставе и перешли в тыловое прикрытие? —

пошутил капитан Цындрин. И всерьез: — Переодетые фашисты своеобразно

обеспечивали задачу десантникам. Разъезжали вокруг района высадки и перехватывали

тех, кто должен бороться с парашютистами. Пытались использовать нашу наивность.

Не так ли, юноша? — капитан обратился ко мне. — О маршруте забыл, на карту не

глянул... Помни, что поспешность и доверчивость — тоже наши враги. Хорошо, что

сразу спохватились. Это ты, Ерусланов, молодец!

Готовый провалиться сквозь землю, я сидел и смотрел себе под ноги. Изредка

взглядывая на своих старших товарищей, я думал, что лучше их, пожалуй, не найти

командиров во всей нашей армии.

К нам подошел кто-то из охраны складов.

— Извините, товарищи, что без внимания вас оставляем. Некогда. Из районов

боевых действий прибывают за боеприпасами. За выручку большое спасибо. Очень

жалко хлопцев ваших, очень!..

Ерусланов прервал его хрипловатым голосом: — Это наш общий долг. Ты вот что,

дружище, подкинь нам патрончиков и гранат, а? Да побольше. Неизвестно, что еще

предстоит...

Он кивнул на запад, где продолжало грохотать и ухать, перевел взгляд на

свежевырытую могилу.

— Сейчас хоронить будем, а у нас даже прощального салюта дать нечем. Так что

выручай, браток. [32]

3

Лагерь словно вымер. Лишь караульные, настороженно озираясь, расхаживали по

расположению. Подхожу к дежурному по нашему подразделению:

— Почему тишина?

— Война, товарищ лейтенант! Германия напала на нас. Было по радио

правительственное сообщение...

Итак, все встало на свои места. Значит, черные самолеты, десант и канонада, что

не прекращается до сих пор, — это не какой-либо пограничный инцидент.

Люди окапываются. Отрывают щели, оборудуют блиндажи, укрывают в аппарелях

автомашины. На наше возвращение мало кто обратил внимание. Если расспрашивают,

то больше о погибших. Медики отправляют тяжелораненых в госпиталь.

Теперь вовсю развернулся старшина Максунов. Капитан Цындрин и наш политрук

Ерусланов сумели заполучить на складах десяток пулеметов, полную полуторку

патронов и гранат. Командир из охраны складов расщедрился вконец: «Берите,

товарищи, сколько можете! Своим защитникам не откажем!» Едва наша автоколонна

покинула склады, как на них налетели бомбардировщики с крестами.

Возвратившись, капитан Цындрин отправился с докладом к полковому начальству,

Ерусланов сдавал вооружение и боеприпасы (полученные на складах и трофейные)

старшине Максунову.

Стало известно: неблагополучно сложилась поездка командира полка в штаб

корпуса. Отправился он со своими спутниками на «эмочке». Ее сопровождала

полуторка с тремя бойцами. Поехали кратчайшим путем по лесной дороге. Чуть ли не

на каждом километре буксовали в глубоких колеях, а в одном глухом месте их

обстреляли. Чудом проскочили засаду. Опасаясь, что кончится горючее, они вернулись.

Телефонная связь по-прежнему бездействовала, хотя на устранение порывов то и

дело высылались восстановительные команды. Радисты усердно возились у своей

аппаратуры. Эфир был забит немецкой гортанной речью вперемежку с бравурной

маршевой музыкой. И лишь одному из самых искусных радистов штабной батареи в

конце концов удалось выйти на нужную волну. И вот тогда прозвучало ошеломляющее

сообщение. [33]

День клонился к вечеру, когда меня позвали к командиру батареи. Лейтенант

Григорьев сидел у столика в тщательно подогнанной форме, затянутый наплечными

ремнями. С недавних пор лейтенант отрастил рыжеватую бородку, может, для большей

солидности. Заметно было, что он еще не отдохнул после утомительной и, главное,

безрезультатной поездки. Раздражение лейтенанта проявилось, как только начался наш

недолгий разговор.

— Значит, утратили командование? В двух березах заблудились? Как можно? Едва

не сорвали выполнение боевой задачи! Чем вы, лейтенант, занимались в училище? Или

захотелось стать командиром ради формы красивой?

Выйдя из палатки, я в раздумье шагал от дерева к дереву. Что же, Григорьев прав?

Захотелось стать командиром ради формы? Нет, со мной вышло совсем по-иному. Я

немало в детстве болел. Сказалась ледяная купель тогда, в той самой лодке. Лечили

меня, как могли, травяными настоями. Отлегло, полегчало. Но в девятом классе болезнь

легких вновь обострилась.

А время было тревожное. Людей вокруг будоражили мысли о далекой Испании.

Там шли ожесточенные схватки с фашистами.

Как-то я засиделся до полуночи, а утром принес в школу стихотворение, где были

такие, между прочим, строки: «Если надо, через Пиренеи полечу на выручку к тебе!»

Груня замещала Сашу Калашникова, редактора стенгазеты. Взглянула на листок,

похвалила:

— Актуально и оперативно. Молодец!

Вера Бронникова, задира, острая на язычок, глядя через Грунино плечо, возразила:

— Подожди, Грунюшка! Стихотворение не Испании посвящено. Оно в заголовке

адресовано конкретно: «Чернокудрой испанке»! И к ней полетишь, а нас оставишь? —

ехидно прищурилась она. — Ах ты, ухажер несчастный!..

Стихи вызвали бурное обсуждение. Особенно среди девчат. О них, может быть,

еще долго бы говорили, но на другой день в классе появился новичок — смуглый

крепыш Ванюшка Колчин. Девчонки весь урок поглядывали на парня и

перешептывались.

Когда началась перемена, из учительской вышел летчик [34] с майорскими

«шпалами» в голубых петлицах. Подошел к Ивану, обнял, прижал к себе:

— Ну прощай, сынок. Слушайся учителей, не обижай девушек. Ишь они какие

славные! Обо мне не горюй. Знай, что в авиации всегда порядок!

И ушел по коридору, ни разу не оглянувшись, покачивая крепкими плечами.

Минул еще год. Немало выпускников определялись в военные училища и, заводя

разговоры с нами, младшими сверстниками, откровенно радовались своим успехам и

удачам. Ушел на действительную Павел Неретин, наш сосед по квартире, что работал

на мельзаводе вместе с моими родителями. Через месяц прислал фотокарточку: бравый,

подтянутый, в гимнастерке и буденновском шлеме.

Я задумался о своей судьбе. В военное училище после болезни вряд ли удастся

попасть. Ребята рассказывали о придирчивых врачах. «Если так, — думал я, — пойду в

педагогический. Да и Груня будет рядом».

Тем временем близились выпускные экзамены и наш прощальный, выпускной

вечер. У меня, секретаря школьной комсомольской организации, хлопот возросло вдвое.

Драмкружок возглавлял мой закадычный друг Саша Зоткин. В последний раз он

вздумал удивить всех концертом художественной самодеятельности. Гвоздем

программы была сцена из «Любови Яровой». Одну из главных ролей в спектакле

исполнял Ванюшка Колчин. Однако, как заявил Сашка, в такой решающий момент

Ваньку никак не дозовешься на репетицию. Сидит чего-то, насупившись, в общежитии,

что дуб перед ненастьем. Задумчивый, молчаливый. Словом, Саше надо помочь.

Мы пошли к Колчину. Спрашиваю:

— Вань, что случилось?

В ответ — ни слова. Видно, нужен иной подход. Присел, положил руку на плечо:

ну в чем, мол, дело?

— К чему, и разве поможет оно, сочувствие? — тихо сказал Колчин. — На,

читай...

Письмо. Беглый почерк. Я прочел с волнением: «Крепись, мой хлопчик! Отец

твой и наш друг погиб как герой в небе над Гвадалахарой. Запомни навсегда это!»

Гвадалахара... Значит, отец Ивана погиб там, в Испании, в последних боях.

На выпускном вечере наш спектакль, конечно, состоялся. Правда, без Колчина.

Вечер затянулся. Мы разошлись [35] на рассвете. Я проспал до обеда. Разбудил меня

громкий женский крик. Это кричала соседка, мать Паши Неретина.

— Шура, голубушка, — обращалась она к матери, плача, — горе, горе-то какое!

Паша, Пашка наш! Ох, сердечко мое!..

И повалилась наземь.

Из рук соседки мать взяла бумажный листок. Так мы узнали, что красноармеец

Павел Неретин геройски погиб, выполняя служебный долг. Где и как — неизвестно.

Вскоре еще одно событие взбудоражило округу. Маша, жена Павла, прибежала из

конторы, где она работала, домой. Она принесла газету. Там на видном месте был

опубликован указ о многочисленных награждениях. Знакомое имя отыскалось сразу.

Красноармеец Павел Неретин награждался орденом Красного Знамени. Плача и смеясь,

Мария твердила одно:

— Неправда! Тогда кто-то напутал. Жив, жив мой Пашка!

Жильцы душевно поздравили соседей, и боль вроде улеглась. Однако о Павле

больше ничего не было известно. А вскоре мы узнали о боях на далекой, никому до сих

пор неведомой реке Халхин-Гол...

* * *

Неожиданно вызвали в райком комсомола. Там, оживленно беседуя, дожидались

приема мои школьные товарищи. Когда подошла моя очередь, Иван Доронин, секретарь

райкома, спросил:

— Слушай, выпускник тридцать девятого года, куда свои стопы направишь

дальше? Гм, в педагогический? Детишек учить уму-разуму? Что ж, пожалуй, дельно.

Наш активист, вожак школьной комсомолии! А ты не интересовался, зачем сюда твои

одноклассники пожаловали?

Он порылся в стопке бумаг, достал одну из них.

— Вот заявление Ивана Колчина о поступлении в военное летное училище. Уже

месяц, как оно в райкоме. Подано, как только узнал Ваня о гибели отца, славного

сокола!

Доронин вышел из-за стола, присел на диванчик рядом со мной, спросил

вполголоса:

— Ты что, разве не в курсе, что в мире творится, что вокруг нас происходит? [36]

Я забормотал о своем нездоровье и строгих комиссиях, о том, что тоже подал бы

заявление в военное училище, но нет уверенности, что пройду по здоровью.

— Боюсь, скоро нашим здоровьем будут заниматься военные госпитали. Надеюсь,

понятно?

Секретарь заметно волновался. Прошел к столу, положил на стекло две бумаги.

— Вот разнарядка цекамола о призыве в военные училища. А это — список

наших кандидатур. Ты среди них — первый. Иначе нельзя. Ты — секретарь комитета

комсомола школы. Запомни: рекомендуешься в Рязанское артиллерийское. Этим надо

гордиться: оно одно из лучших в Красной Армии. Надеюсь, достаточно аргументов?

Зови ребят!

Так решались наши судьбы в неполные восемнадцать. И это было единственно

правильным.

4

...Окопы и блиндажи нам не понадобились. Вечером часть покинула свое

расположение. Перед выходом на марш у автоколонны выстроились на митинг. На нем

все говорили о войне. С гневом осуждали вероломство германских фашистских

правителей, растоптавших пакт о ненападении и совершивших вторжение в пределы

нашей страны. Звучало, как клятва:

— Мы свято выполним приказ, отданный Родиной, отобьем разбойничье

нападение и выбьем гитлеровские войска с территории нашего Отечества. Для

германского фашизма эта война будет последней. Наше дело правое. Враг будет разбит.

Победа будет за нами!

По вечернему лесу раскатилась команда: «По машинам!»

Выезжаем на большак, ведущий к Ковелю, по которому лишь два дня назад

следовали сюда, в Повурский артиллерийский лагерь. Деревья по сторонам

настороженно высятся сплошной глухой стеной. Впереди, как подкрашенный, розовеет

ночной небосклон. Бесконечно полыхают зарницы и грохочет, как гром, канонада. Мы

ехали навстречу войне...

В полночь вступили в Ковель. Город горел. Наша колонна остановилась на глухой

окраинной улочке. Командир полка со своими помощниками отправился к военному

начальству. [37]

Город казался вымершим. Но вдруг ударили выстрелы! Били из чердаков и окон.

Кое-кто из нас поначалу растерялся, укрываясь за машинами. Откуда ни возьмись —

капитан Цындрин со своим неизменным «дегтярем». Властно скомандовал: «Не

дрейфить, мы — на фронте!»

Он приказал одним оцепить квартал справа, другим зайти с левой стороны.

Строго предупредил: «Соблюдать осторожность! Не перебить своих... И вообще,

стрелять в крайнем случае. Лучше действовать гранатами!»

Пробираясь через сады и огороды, прижимаясь к заборам, наша группа вдруг

натолкнулась на погреб, откуда доносились приглушенные голоса. Увидели, что в

убежище скрываются женщины с детьми. Спустились по лестнице вниз. Осветили

фонариком углы и стены — никаких лазеек.

Козлихин завел разговор с миловидной молодицей: «Кто стреляет? Где они,

покажите!» Та в ответ лишь одно: «Проше пана...» Козлихин рукой было махнул. Но

вперед выступила пожилая женщина: «То оуны, бандиты пришлые. Идземте, паночки

войсковы. Мне не страшно. Мою дзетку воны забилы».

Она пошла с нами и вскоре вывела к заброшенному сараю: «От туточка их

пастерунок!» Ушла, не попрощавшись.

В сарае мы обнаружили раненого бандита. Вскоре, отходя под натиском бойцов

Пожогина, сюда отошли остальные бандиты, не зная, что их убежище обнаружено.

Под нашим конвоем оуновцы тащили на себе своих раненых сообщников.

Наконец мы вышли к месту нашей стоянки. Пока мы отсутствовали, сюда, на окраину,

прибыл комендант города со своей небольшой командой. Увидев одного из бандитов,

здоровенного угрюмого детину, майор оживился:

— Думал, под бомбежкой утром сбежал из-под стражи, и дело с концом?

Разбойничье отродье! Фашисты, как когда-то в Испании, надеются на ваши

националистические боевки, как на некую пятую колонну. Не получится! Запроданцами

васместные люди зовут, и никто из них вас никогда не поддержит! И сейчас простая

женщина указала на ваш схрон. Весь честный народ за Советскую власть. Вместе с

нами, солдатами, он бьется с фашистами, пока хватит сил. А их у нас — неисчислимо!

[38] А ну, в подвал их, в комендатуру, чтоб не портили воздуха. Тут и так гари хватает!

— напутствовал комендант своих бойцов.

Затем обратился к нам:

— Очень прошу, товарищи, быть осторожными на каждом шагу. Шныряют между

нами фашистские диверсанты, переодетые в милицейскую и нашу, военную, форму.

Заодно с ними эти ублюдки, националисты. Отпетые бандюги просачиваются через

наши боевые порядки, сбрасываются с самолетов. Как, уже имели дело с

парашютистами? Это у складов? Значит, есть опыт.

Подъехало наше командование. Комендант и полковник Григорьев представились

друг другу.

— Я уже ввел ваших командиров в обстановку, — комендант говорил тихо, но

было отчетливо слышно каждое слово. — Благодарю за помощь в ликвидации десанта и

этого оуновского гнезда. Надеюсь, в охране наших тылов будете впредь с нами

взаимодействовать.

— Об этом, майор, состоялся наш разговор с генералом Рогозным, начальником

штаба корпуса, — повел речь наш командир полка. — Часть наша имеет свою задачу.

Мы в штабе корпуса ознакомились с обстановкой. Нам необходимо быстрее занять

место в боевом строю. Но по пути к новому месту дислокации, конечно, обратим

внимание на надежность условий в тыловом районе.

Комендант уехал. Наше летучее совещание продолжалось. Командир полка

коротко рассказал о сражениях в приграничной полосе.

На рассвете противник крупными силами нанес удар по погранзаставам, начал

переправу через Западный Буг. Одновременно артиллерийским обстрелам и

авиабомбежкам подвергалось расположение корпуса. Ковель фашисты бомбили весь

день. И хоть наши зенитчики стойко отражали налеты, в городе немало разрушений и

жертв. Сейчас одна из дивизий 15-го стрелкового корпуса ведет тяжелые бои и

сдерживает противника на подступах к Любомлю. Особенно тяжелая обстановка

сложилась на левом фланге, где враг прорывает оборону сильным танковым клином

совместно с мотопехотой, рвется на Владимир-Волынский и Луцк. Не исключено, что

противник может ударить во фланг корпуса с северной стороны, из-под Бреста.

— Как сообщил генерал Рогозный, — продолжал командир,—31-й стрелковый

корпус срочно подтягивается [39] в район Рожище — Колки с задачей занять

оборонительный рубеж по реке Стырь. Отсюда и наше решение — сейчас, перед

рассветом, занять и оборудовать место нашей дневки, вечером выступить по маршруту

на Рожище, где переправиться через Стырь. За рекой — наше командование, и оно

определит дальнейшие задачи.

* * *

Добраться до цели удалось лишь через сутки. Большак и параллельные полевые

дороги буквально забило воинскими обозами и вереницами повозок с беженцами. Они

двигались медленно, с частыми остановками, и в то же время старались обогнать друг

друга, создавая заторы и неразбериху. Громкие, сердитые возгласы ездовых

перекликались с причитаниями женщин и плачем детей.

Нам с Пожогиным выпало нелегкое поручение. Мой взвод был выделен в

головную походную заставу. Признаться, я недоумевал, что мне доверили это дело

после злосчастного курьеза по дороге к складам, атакованным вражескими

десантниками. Но полковник Григорьев, снисходительно улыбаясь, заметил:

— Ошибка не исключает доверие. Понимаю и сочувствую, в какой сложной

ситуации вы, молодые командиры, стажируетесь. В огне и крови проходите свое

испытание. Закаляйтесь, и тогда станете подлинными воинами!

В предрассветном сумраке наша полуторка следовала по каменному покрытию,

подпрыгивая на частых ухабах и рытвинах, то и дело съезжая на дорожную обочину для

обгонного маневра. Тут и там попадались воронки, разбитые повозки и автомашины,

убитые лошади.

Позади, в пяти-шести километрах, двигалась наша автоколонна, для которой

недопустимы какие-либо задержки в движении. Стало быть, надо заравнивать воронки,

очищать дорогу, чтобы обеспечить главным силам беспрепятственный путь вперед.

Под утро свернули в густой лес, выставили на повороте «маяк». Углубились в

заросли и неожиданно услыхали справа и впереди приглушенные крики. Бросились

туда и скоро увидели жуткое, потрясающее зрелище.

Близ палаток медсанбата, стоявших под развесистыми елями, люди в

красноармейской форме высоко вскидывали [40] руки, в которых поблескивали ножи.

Было очевидно, что переодетые диверсанты добивали наших раненых.

Я отдал приказ:

— Подберемся бесшумно. Брать по возможности живыми. Быстрей!

Перебегая от дерева к дереву, мы бросились вперед. Пожогин, шедший рядом со

мной, вдруг рванулся в сторону. Я увидел: присев на пенек, какой-то человек хлопотал

над небольшим ящичком. Это был радист.

А неподалеку от палаток четверо фашистов распластали на земле двух девушек,

видимо медсестер. Те яростно отбивались. Одна из них, увидев нас, закричала:

«Спасите, товарищи, родненькие! Это ж фашисты!»

Медлить нельзя было ни секунды! Бойцы бросились на убийц. Фашистов били

прикладами, свалив наземь, душили, кололи штыками. Завязалась свалка. Погожий,

связывая радисту руки за спиной, приговаривал: «Со своим Берлином разговариваешь,

подлюка?»

И вдруг позади раздался грозный окрик:

— Руки вверх, мерзавцы! Хенде хох!

Зрачки короткоствольных автоматов, с которыми нам впервые довелось

ознакомиться в училище, были нацелены на нас. Цепочка бойцов и командиров, взяв

ППД на изготовку, охватывала полукольцом место рукопашной схватки. Высокий

лейтенант, шедший впереди, крикнул:

— Ни с места!

Подошел ко мне:

— Заметили, значит, нас и спектакль разыгрываете? Так, спрашиваю? Циркачи, ох

циркачи!..

Я назвал свою фамилию, часть. Он раскрыл свое служебное удостоверение, сухо

отрекомендовался:

— Командир отряда. Ваши документы?

У нас с Пожогиным не было удостоверений личности. Их в суматохе отъезда в

артлагерь просто забыли оформить и выдать. Пришлось предъявлять комсомольские

билеты. Всматриваясь в документы, лейтенант ухмыльнулся:

— Оба, значит, из Рязанской области? Неумно сфабриковано!

Но, снова заглянув в мой билет, оживился:

— Гм-м, выдан Новодеревенским райкомом. Кто подписал? [41]

— Секретарь райкома Иван Доронин.

— Его отчество?

— Иван Антонович.

— Какой он из себя?

— Высокий, стройный. Русые волосы с прямым зачесом. Синие глаза. Нос

прямой. В общем, добрый и умный парень.

Лейтенант прямо-таки преобразился.

— Все верно. Извини, браток! С Иваном Дорониным мы вместе на курсах

учились. Он сейчас так же, как я, с диверсантами воюет. Только в Прикарпатье. А за

этой бандой моя опергруппа вчера весь день гонялась. Молодцы, что таких гадов

обезвредили.

В лес втягивалась наша автоколонна...

5

Недавняя размолвка с лейтенантом Григорьевым постепенно забывалась. Когда

часть расположилась на бивуак, он, проходя мимо с кипой бумаг под мышкой, позвал:

«Зайдите ко мне».

Я начал было, как положено, рапортовать, но командир батареи прервал:

«Присядь». Григорьев, расхаживая по палатке, говорил тихо, примирительно:

— За вчерашнее извини. Вспылил, сорвался... Война, видишь, какая, и нам на ней

рядом быть!

Он протянул руку в знак примирения. Я охотно пожал ее.

— Теперь, пожалуйста, помоги.

Час, а может быть, больше мы подбирали и подклеивали листы топографических

карт, на которых мелькали одни и те же названия — Хелм, Комарув, Люблин... Это

польские города и местечки. Естественно, я заинтересовался и спросил командира

батареи: зачем они, такие карты? Но тот ушел от разговора: мало ли, дескать, что

понадобится на войне...

Обстановка между тем менялась с каждой минутой. Как скоро стало известно,

предполагаемое контрнаступление наших частей не вышло за пределы ограниченного

контрудара. А южнее, совсем неподалеку от нас, враг остервенело рвался напролом.

Перед вечером командир полка поставил нашему передовому разъезду новую

задачу — двигаясь по большаку, где-то у местечка Рожище подготовить место стоянки.

[42] Часть подойдет туда, как только стемнеет. Расположение выбрать близ переправы,

чтобы за ночь переправиться на другой берег Стыри. Значит, действовать предстоит

осторожно и вместе с тем напористо.

Пока бойцы рассаживаются в машине, беседуем с политруком. Ерусланов за эти

дни заметно похудел, осунулся, но по-прежнему бодр, энергичен. «Вторые сутки

непрерывно в сплошной кутерьме, — говорит он. — Устал, может?» — «Как все, —

отвечаю. — Беспокоюсь за шофера». — «Семен — одессит. Его только подбадривай, и

он — хоть к лешему на рога!» Интересуюсь: «В небе ни одного нашего «ишачка».

Почему?» Степан Михайлович пожал плечами: «Ну знаешь... Они там, где жарче», — и

показал на юг.

Что-то, видимо, он недоговаривал. Вижу, политруку самому нелегко приходится.

Коммунистов в нашем подразделении немного. Больше — комсомольцы. Но действуем

разрозненно. Разведчики со мной и Пожогиным в передовом разъезде. Ерусланов и

Григорьев с отделением связи — в основной колонне. Зато, когда собираемся вместе,

впечатлений и суждений — хоть отбавляй! Утром разведчик ефрейтор Морозов,

веселый сероглазый парень, вздумал было порадовать своего дружка — старшего

связиста: «Вручаю от имени разведки боевой трофей», — и подает немецкий пистолет в

грубой и тяжелой кобуре. А тот эдак пренебрежительно: «На що мне такая погань? И

коль понадобится, то самолично приобрету!» И пошел разговор — о схватке там, в лесу,

где девчат выручали, и как ночью поймали лазутчика на дороге — ракетил, сигналы

своим подавал о нашем движении. Связисты, и прежде всего Еременко, не без зависти

слушали, а потом к политруку с вопросом: долго ль, мол, кочевать еще без пушек?

— По орудиям, выходит, соскучились? Охотно верю. Похвально, что любовь к

своему роду войск сохраняется. Но если у нас дух ослабнет, разве наличие орудий

поможет преодолеть уныние и растерянность? — и Ерусланов напустился на наших

связистов, на Еременко: они, мол, критикуют наше «кочевье», а кое-кто из них даже

умываться перестал по утрам...

— Взгляните теперь на ефрейтора Морозова, — продолжал Ерусланов. — Свежее,

бритое лицо, чистый подворотничок. На гимнастерке ни одной лишней складочки. А

между тем человек уже в трех рукопашных побывал! [43] Вы правильно поступаете, —

обратился политрук к Морозову, — готовясь к вступлению кандидатом в члены партии.

* * *

Вновь мы в пути. Высоко в небе в наш тыл косяками плывут грузные фашистские

бомбовозы. Им не до нашей одинокой полуторки.

Жарко и душно. Хочется пить. Впереди показался небольшой зеленый хуторок.

— Заскочим? — спрашивает Семен. — Радиатор, чую, кипит.

Киваю головой и предупреждаю, чтобы машину ставил под самое густое дерево.

Заходим в старую ветхую хату. Пожогин не пригнулся и ударился головой о

низкую притолоку. Вполголоса выругался.

Хозяин — старый, еще крепкий старик, придерживая на плечах заношенную

свитку, заметил:

— Оуны — эти по лесам. Мы — честный люд! Проходьте, будь ласка!

Что-то сказал своей жене, и та проворно вышла, а вскоре вернулась с корзиной

сочных, румяных яблок.

— Угощайтесь, куштуйте!

Хозяин, присев на лавку, рассуждал, перемежая русские и украинские слова:

— Я ше в двадьцатом роци по нашим местам красных конников водил. От самого

Буденного благодарность имею. А в сентябре тридцать девятого, тильки узнав, що

Червона Армата в наш Луцк вошла, достал из скрини чоботы, в чем доси к попу-

батюшке на поклон ходив, та и чуть не бегом в тот Луцк, чтоб скорей Радяньску владу

побачить!

Дед расчувствовался, дрожащим голосом продолжал:

— А ти бандюки-оуны, певне, есть. По лисам зараз блукают. Стреляют по наших

войсковых, нас лякают. Ось перед цим сполохом у нас на хуторе один появился. — Кто

ж? Пан Боровец, у якого довелось ще за Польшу гнуть спину в Рокитно на

каменоломни. Он утик за кордон, к нимцам, як Советы у нас скризь установились.

Тепер почув той пес шкварки на чужой сквородке и заране на свое прежне мисто, щоб

знов панувать. «Тепер, — каже, — я не Степан Боровец, а сам Тарас Бульба. Полисску

сичь собираю, от подпалю краснокожих». Ну, соби [44] думаю, грозився тот ворон, да

сам остався без крыл. Но вот германец, хлопцы, ворог! Прет черной хмарой! — И вдруг

тихо, с надеждой спросил: — Скажить, хлопцы, вытремаете против того германа, га?

Ответил Пожогин:

— С вашей помощью, отец, вместе с народом нашим одолеем фашистов!

Дед перекрестился на тусклый образок:

— Дай-то бог, сынки!

В хату заглянул Семен: можно дальше следовать!

Мы вышли. Уже сидели на своих местах бойцы, уплетая яблоки. Ими,

краснощекими, сочными, загрузили весь задок кузова. Когда выехали на дорогу, я

выглянул из кабины. Хозяйка фартуком вытирала глаза. И старик, видно, не удержался,

потянувшись к лицу рукавом своей свитки...

* * *

Не сразу среди бесчисленных грузовиков, крытых автомашин-летучек, обозной

скученности нам удалось подыскать место под будущую стоянку своей автоколонны.

Всюду слышались толки о предстоящей переправе через реку Стырь, до которой

отсюда, дескать, рукой подать. Этим и объяснялось такое плотное сосредоточение

людей и передвижных средств. Невольно думалось: вдруг разгадают немецкие летчики

всю эту толчею?

И совсем скоро началось...

Наверное, каждый, направляясь, а затем располагаясь здесь, в районе Рожища, с

беспокойством и тревогой поглядывал на юго-запад, где гремела канонада

нескончаемого боя. Но пройдет немало времени, и станет доподлинно известно, что там

происходило.

Первая артиллерийская противотанковая бригада, которой командовал молодой и

энергичный генерал Москаленко, встретила войну на самой границе, у западных окраин

Владимир-Волынского. Сюда устремилось тринадцать-четырнадцать танковых,

моторизованных и пехотных дивизий противника при поддержке четвертого

воздушного флота. Этой огромной группировке врага (превосходство — более чем

трехкратное!) противостоял первый эшелон нашей 5-й армии, куда входило лишь

четыре стрелковых и одна танковая дивизия.

На дороге Владимир-Волынский — Луцк на трех огневых рубежах

противотанкисты генерала Москаленко [45] выбивали гитлеровские танки,

расстреливали бронемашины с пехотой. Враг понес ощутимые потери, однако от своих

замыслов не отказался и рвался напропалую.

Встретив в этом районе упорное сопротивление, фашистские войска начали

обтекать Луцк с флангов, стремясь любой ценой выйти на Киевское шоссе. Особенно

сильная угроза нависла на северном фасе нашей обороны, в направлении к Рожищу.

...Вечером, словно муравейник, всполошился наш небольшой лес. Скрип повозок,

крики, брань, рев моторов, плач детей и женщин — все смешалось в сплошной

тревожный гул. Толпы людей, телеги со скарбом, автомашины беспорядочной массой

выбирались на дорогу, ведущую к переправе. Вскоре весь этот поток перемешался,

переплелся, и вдруг — стоп! Остановились, словно где-то закупорило. Ни проехать, ни

пройти...

Впереди, у перекрестка, стояло оцепление. За ним, обгоняя друг друга, строем, а

иногда гурьбой шли бойцы, командиры, тащились длинные обозы. Справа, казалось

совсем рядом, ослепляя вспышками, оглушая громом, наплывал огненный вал.

Из леса, буравя темное небо, вылетела ракета, рассыпалась огненными брызгами в

сторону переправы. Вслед за ней туда понеслись снаряды. Опрокидывая оцепление,

поток людей, машин, повозок стремительно бросился к реке. Через некоторое время

раздался сильный взрыв. Это был взорван деревянный мост. Теперь на Стыри в районе

Рожища осталась одна-единственная переправа — узкий железнодорожный мост.

Своей части в назначенное время наш передовой разъезд не дождался. Она заняла

оборону на одном из ближних боевых участков. Мы поступили в резерв командира

полка. Нажим врага усиливался. Кое-где он выходил к реке одновременно с нами.

Утром наша часть переправлялась на восточный берег Стыри. Над рекой стлался

туман. Он помогал нам укрыться в заречных лесах. Колеса грузовиков подпрыгивали на

шпалах, двигались медленно. Позади, совсем недалеко, грохотала артиллерийская

канонада, слышалась ружейно-пулеметная стрельба.

К берегу подкатила «эмка», из которой вышел невысокий, энергичный генерал.

Вслед за легковушкой подходили автомашины с орудиями на прицепе. [46]

Полковник Григорьев поспешил к генералу. Отрекомендовался, показал

документы. Их разговор доносился до нас:

— Ускорьте переход своих машин, полковник, — четко и внушительно говорил

генерал. — Наша артбригада, сдерживая противника, броском выдвигается на

противоположный берег, чтобы встать там в оборону. Задача, как понимаете, не из

легких.

— Что слышно о вашем корпусе? — отвечая на вопрос Григорьева, продолжал он.

— Вчера у командарма виделся с вашим комкором генералом Лопатиным.

Командующий армией генерал Потапов отметил, что 31-й стрелковый корпус медленно

выходит в указанный район. Между тем он должен сменить части 27-го корпуса. Они

оказались в трудном положении. Спешите. Полагаю, ваш автотранспорт понадобится

для быстрой переброски стрелковых частей. Командный пункт генерала Лопатина,

видимо, где-то здесь, за Стырью. Итак, освобождайте мост, немедленно!

Однако противотанкистам не довелось переправляться вслед за нами. Противник

яростно атаковал, пытаясь сломить сопротивление и сбросить артиллеристов с

занимаемого плацдарма. То тут, то там на берегу и в реке вставали фонтаны снарядных

разрывов.

Мы же поспешили закончить переправу.

6

Из штаба корпуса командир полка возвратился оживленным, повеселевшим и,

главное, с новостями.

— Наше положение, — с облегчением отметил он, — наконец-то

стабилизируется. Автотранспорт временно отправляется на подвозку стрелковых

частей. Совершая пешим порядком 250—300-километровый марш, они, разумеется,

изрядно устали. Им, может, с ходу придется вступить в бой.

Действуя по-прежнему за пехоту, артиллерийская часть своими подразделениями

должна занять оборону по берегу реки Стыри у местечка Колки и южнее. Там —

единственная после Рожища переправа через Стырь, которой непременно попытается

воспользоваться враг. Справа от нас, у Ковеля, как прежде, стойко держит оборону 15-й

стрелковый корпус, но в тяжелых кровопролитных боях он несет немалые потери. К

тому же пока не [47] исключается опасность вражеского удара со стороны Бреста, во

фланг корпусу и, следовательно, всей 5-й армии.

Части нашего корпуса, выдвигаясь на указанный рубеж, занимают полками 200-й

дивизии оборону у Рожища, справа займет боевой порядок 193-я, еще правее на наш

участок выйдет 195-я стрелковая дивизия. Этот, последний, участок удерживается пока

нашими силами. В таких условиях сосредоточение по реке Стыри составляет тайну.

Требуется маскировка и еще раз маскировка.

В заключение полковник Григорьев сообщил: на зимних квартирах на базе 543-го

корпусного артполка развертывается 383-й корпусной артиллерийский полк. Некоторые

командиры убывают туда. Среди них — капитан Цындрин, который выдвигается на

ответственную должность в полковом звене. В новый артполк отправляется весь

личный состав четвертого дивизиона.

Признаться, мне было жалко расставаться с таким командиром, как Цындрин. А

он, когда окончилось совещание, весело провозгласил:

— Испытал противотанковое оружие. Оно, правда, не из новинок. Читал, как в

Испании применялось, и за милую душу у фашистов танки полыхали жарким огнем.

Теперь оставляю бойцам переднего края в наследство!

К Цындрину обращались наперебой: что это, дескать, за такое оружие?

— Обыкновенные бутылки с налитым в них бензином и пробка с бумажным

ярлычком, — разъяснял он. Подойдя ко мне, взял за локоть: — Не поедешь, юноша, с

нами? Гарантирую повышение. Например, начальником разведки дивизиона?

Это, понятно, было заманчиво. Но не в повышении дело. Тянуло, скорее, к такому

энергичному командиру. Но сразу представилось: как же без Пожогина, своего земляка?

Оставить Степана Михайловича, политрука? Свыкся со своим помкомвзвода

Козлихиным, со всеми бойцами, с кем породнились в последние тревожные дни.

Ответил:

— Спасибо, товарищ капитан. Только рано мне о повышении думать. [48]

На израненных перепутьях

1

Местечко Колки. Узенькие улочки, утопающие в зелени огородов и палисадников,

песчаные дороги, по которым растянулось цепочкой наше подразделение, следуя к

залитой лунным светом реке.

Нас основательно подкрепили вооружением и боеприпасами. Выдали каски и

круглые пластмассовые пенальчики-медальоны, которые еще раз остро напомнили о

начавшейся военной поре...

У нас вовсе не оказалось минно-подрывных средств, которые требовались на

переднем крае обороны. Но после отъезда капитана Цындрина за заливку и применение

бутылок с горючим горячо взялся старшина Максунов. И откуда только достал он такое

обилие стеклянной посуды?! Бутылки различных форм и емкостей, флаконы и

флакончики из-под духов и одеколона, пузырьки, в которых некогда содержалось

лекарство... Стоя в очереди за новым оружием, разведчик Морозов, хитро подмигивая

товарищам, шутил:

— У нас, как в парфюмерном магазине!

— Этой парфюмерией танки и иное прочее у врага запросто жечь будем, —

отвечал старшина. — Официально заявляю! Что касается тары, то живую связь с

массами поддерживать надо!

— Например, с аптекаршами... — не унимался Морозов.

— С аптекой, товарищ ефрейтор.

Теперь, шагая по тропинкам, бойцы перебрасываются шутками. Связист Еременко

фантазирует:

— Колы б, хлопцы, цей пляжкой та в тот аэроплан?

— Тоже мне борец с авиацией выискался! — отвечает Морозов. — Ты той

поллитрой на земле хоть управься! К каждой Максунов наклеил этикетку: «Зажигай и

бросай, да смотри не зевай!»

— «Зажигай»! Если я, например, отродясь некурящий! — громко высказывается

кто-то из бойцов, что следуют позади.

— Колы припече, запалишь! — смеется Еременко.

— Так мне пока не положено. Я — в помощниках.

— Значит, научись. Заслужи доверие!

Чем и как оценить широкую натуру и железную стойкость [49] наших ребят? До

предела утомленные за минувшие дни и ночи, они опять идут навстречу лишениям и

опасности, выходят, может быть, на огневую линию.

Догоняю лейтенанта Григорьева.

— Шанцевого инструмента маловато, — озабоченно замечает командир батареи.

— Но, должен сказать, к утру надо окопаться в полный профиль!

— Сумеем, управимся, — отвечаю. — Грунт вроде податливый, а работать будем

беспрерывно, в две смены.

— Теперь об элементах обороны, — не спеша рассуждает Григорьев. — Бутылки,

понятно, примитив. Однако в нашем положении и они — сила. И тут важен пример

командира, я должен сказать! Вот лейтенант Пожогин. Какой молодец!

Днем на тренировке одну из бутылок метнул он, Пожогин. Цель мгновенно

охватило бушующим пламенем. «Вот это оружие! — с восторгом закричал Василий. —

Любой гранате под стать!» Старший сержант Козлихин заметил: «Оно должно быть

сильнее. Это ж оружие против танков. Такое будем внушать всем!»

Политрук Ерусланов поспешил поддержать парторга: «Думаю, на первых порах

бутылками надо вооружать не каждого, а наиболее смелых и физически развитых. На

их опыте будут учиться все. Устроим нечто похожее на расчет станкового пулемета».

Это предложение одобрило командование.

Вступаем на деревянный и старенький мост. «Слабоват, — оценивает Пожогин. —

Перед таким мостом плацдарм должен быть надежным и крепким!» — «Это, между

прочим, единственная переправа на всю округу. Так что сделаем вывод, товарищи!» —

отозвался политрук.

...Утро застает нас в замаскированных окопах, отрытых на невысоком косогоре.

Сверяясь с топокартами, осматриваем местность, намечаем ориентиры.

Перед нами широкая равнина, на которой, переливаясь на ветру, колосится

высокая рожь. Это, вижу, особенно взволновало Пожогина. Осматривая хлебные нивы в

бинокль, он сокрушается:

— В такое время, подлецы, войну затеяли! Пропадет добро зря. Ведь какой

урожай вызревает!

По сторонам поле окаймляют дороги, а за ними — и справа, и слева — тянутся

лесные массивы. Но вот они словно ожили — взошло солнце, позолотило купол

далекой церквушки и заиграло лучами по полю и нашему [50] взгорью. Вскоре на

дороге показалась повозка, за ней — другая, третья... Целая вереница выползла из леса.

Судя по одежде — беженцы.

— Вести наблюдение! — приказал командир батареи.

Повозки приблизились к мосту. Там — наше охранение. Застучали дробно колеса

по настилу. Значит, все в порядке.

Сохранить до поры до времени наше боевое расположение в секрете, чтобы

встретить врага огнем в упор и бить наверняка,—одна из наших задач. Но противник

неожиданно сам открыл сильный артиллерийский огонь. Снаряды ложились вблизи

окопов и пулеметных гнезд. Вжавшись в укрытия, бойцы и командиры глубже

нахлобучивали каски, а ефрейтор Морозов, когда ухали разрывы, пробовал шутить:

— Ты поверь, что все дрожит, как летит шестидюймовый!

Командир батареи, направив бинокль в одну точку, вдруг воскликнул с досадой:

— Конечно, огонь корректируется с колокольни! Преимущество высот очевидное.

Снова пролетели над головами снаряды. Закачало из стороны в сторону окоп. Где-

то послышались стоны раненых. И сразу наступила тишина. Остро пахло гарью.

— Теперь, гляди, атака последует! — крикнули за нашим бруствером.

Она в самом деле не заставила ждать. Колонной двигались фашисты по дороге,

что огибала косогор слева. Шли танкетки, за ними — автомашины с пехотой, гарцевали

кавалеристы. А на дороге справа опять появились повозки с беженцами!

— Это, должен сказать, странное совпадение. Или задуманная провокация, —

заметил Григорьев. В этот момент из колонны фашистов вырвалась кавалькада

всадников и понеслась через поле, что-то крича и стреляя на ходу. Беженцы бросились в

лес.

И вдруг — что это? Позади немецкой колонны разразилась пулеметная стрельба.

Затем один за другим ахнули орудийные выстрелы и разрывы встали возле танкеток. Из

лесных зарослей показался танк и пошел на сближение с колонной.

— Это ж наш кавэ! — отрываясь от бинокля, произнес комбат. — Действительно,

стечение обстоятельств. Однако смотреть в оба! [51]

Развернувшись, танкетки открыли ответный огонь по танку, который, убыстряя

ход, ринулся на автомашины. С ходу врезался в одну, подмял, двинулся на другую.

Спрыгивая с грузовиков, пехотинцы кинулись врассыпную. Танкетки, продолжая

стрельбу, поражали своих солдат.

Вокруг поднялась серая завеса пыли и дыма, что, очевидно, спасало наш танк от

прямых попаданий, тем более, что немцы стреляли нервозно и беспорядочно. И вот

одну из танкеток окутало огнем и дымом, другие повернули к лесу.

Тем временем танк всей своей громадиной выдвинулся из пыльной стены и

задним ходом двинулся в нашу сторону.

Григорьев, Ерусланов и я подошли к машине. Из люка высунулся танкист. Снял

шлем, осторожно поправил на голове окровавленную повязку. Потом спрыгнул с брони

наземь, улыбаясь, поздоровался:

— К своим, кажется, попали. Наконец-то!

Он расстегнул комбинезон. На гимнастерке в петлицах — капитанские «шпалы»,

на груди ярко-алой эмалью пламенел орден Красного Знамени. Лицо у капитана было

серым от усталости. Обернувшись к своей машине, позвал:

— Выходи, Дьяченко! Возишься, ремонтируешь? — Вяло ударяя рукой по

гусенице, он вздохнул: — Видно, отходилась ходовая часть.

Из танка вылез старшина с замурзанным смуглым лицом. Вытирая тряпкой

замасленные руки, сказал:

— Может, еще потянет мотор, товарищ капитан, пока рембазу найдем? Авось

теперь у своих! И мост вот кстати.

Затягиваясь самокруткой, капитан стал рассказывать о своих приключениях.

Их танковую дивизию война застала в городке у самой границы. Едва начался

первый артобстрел, дивизия выступила в направлении к Ковелю, где ей надлежало

развертываться. Но из-за ударов вражеской авиации боевые порядки в движении

нарушились. Их КВ серьезно повредило взрывом авиабомбы: заклинило башню.

Встречаясь на пути с противником, пришлось больше действовать пулеметами, а

когда надо было применить пушечный огонь, они маневрировали с помощью гусениц.

Вот наконец выбрались сюда и можно где-то поставить [52] танк на ремонт. Через реку

Стоход они переправились, отыскав брод. Думали: как-то посчастливится на Стыри,

которая шире и глубже? Но, слава богу, тут мост.

Капитан подошел к мосту, тщательно осмотрел сваи и настил. Старшина Дьяченко

тем временем на тихих оборотах выводил танк к переправе, и можно было легко

убедиться, как пострадала грозная машина: вмятины на броне, башня в глубоких

царапинах, в черной копоти.

Водитель выглянул из люка: «Мы прибыли». — «Веди!» — резко ответил капитан.

Звучно чавкая грязью и сверкая гусеничными траками, танк въехал на мост. Но едва

машина навалилась на настил, мост зашатался. Водитель резко затормозил. Гусеницы

закрутились на месте, перемалывая в труху старые доски.

Подскочила санитарная машина с красным крестом на бортах. В старом,

видавшем виды плаще, из-под которого выглядывал белый халат в бурых пятнах,

вышел из кабины врач. Сутулясь, подошел к капитану:

— Вы, очевидно, здесь старший? Мои машины на подходе. Госпиталь эвакуирую.

Едва спаслись. Налетели, как коршуны. Неужели к ним в руки опять? Очень прошу,

товарищ капитан, умоляю, пропустите!

— Дьяченко! Давай задний ход!

Тяжелая машина пятилась к нашему взгорью.

— Боезапас иссяк, горючее на исходе, — шагая по кромке берега, словно сам с

собою рассуждал капитан. — Башня, как у непутевого гуляки, — набекрень! Не танк, а

куча железа! Эх...

Он выругался, потом крикнул:

— За мной держи!

Танк попятился на берег, под кручей которого густым малиновым блеском

отсвечивала вода. Мотор вдруг взревел, машина дрогнула, рванулась вперед. Уже на

ходу водитель выбрался из люка и прыгнул на землю. А танк, грузно заваливаясь набок,

обрушил огромную земляную глыбу и вместе с ней тяжело ухнул в пучину. Высокий

фонтан искрящихся брызг долго оседал перед глазами.

Танкисты, сняв шлемы, стояли неподвижно, глядя, как внизу шипела и пенилась

вода. Капитан глухо вымолвил:

— Не обижайся и прощай, наш друг. Ты свое сделал, а нам еще воевать!

У моста стоял, виновато мигая глазами, врач. Он пропускал [53] свои машины с

ранеными. Протянул руку подошедшему капитану:

— Спасибо, герой. Узнал, что побитый на поле враг — ваших рук дело. И за это, и

за добрую душу спасибо!

Нахлобучив шлем на лоб, чтобы плотнее держалась повязка, капитан молча

шагнул на мост. Старшина поспешил за своим командиром.

2

Весь день сильными артналетами противник периодически беспокоил наши

боевые порядки. Не обошлось без потерь. У соседей, во второй батарее лейтенанта

Тараненко, тяжело ранило трех бойцов. Повинны были в том прежде всего они сами.

Поленились, а командиры не заставили глубже зарыться в землю. И вот их,

окровавленных, перевязанных, срочно отправили в тыл. Это для всех — наглядный

урок.

Под вечер к нам прибыл начальник разведки полка. Когда в нашем блиндаже

собрались командиры, он начал исподволь свой разговор. Дескать, каково

предназначение корпусной артиллерии? Да-да, контрбатарейная стрельба! Ну, а если

полк пока не располагает материальной частью? Точно, надо полагаться на гранаты —

карманную артиллерию. К ним немалое подкрепление — бутылки с горючей смесью.

Кто-то из командиров, не выдержав такой тянучки, спросил: «Нельзя ли

конкретнее, товарищ майор?» — «Конечно, можно, если вижу таких боевых и,

следовательно, нетерпеливых!» Он сообщил, что готовится поиск в тыл врага. Пойдут

три группы в разные места, но примерно на одинаковое расстояние. Должен получиться

своеобразный огневой налет. Одна из групп уничтожает артиллерийскую батарею, что

беспокоит нас своим огнем (ее засекли наши звукометристы). Другие цели — на

рокадной дороге, по которой замечено большое движение.

Майор показал на карте расположение батареи фашистов. Находилась она как раз

возле хутора, где накануне нас угощали яблоками. Мы с Погожиным переглянулись, и

он заявил майору: «Этот объект нам доверьте!»

Прежде чем разойтись, сверили часы. [54]

...Уже третий час наши плащ-палатки легко скользили по росной траве. Ночь хоть

в глаза коли — ничего не видно. Лишь впереди грохочет и полыхают зарницы, на

мгновение освещая окрестности. Одной из вспышек из темноты выхватило церковь.

— Вот откуда фашисты корректируют свои артналеты, — шепнул Козлихин. —

Только как пальнуть по божьей обители?

— Тс-с! — отвечаю ему. — Сворачивай вправо. До хутора шагов триста.

Знакомые старики встретили нас радушно. Хозяйка перекрестилась, глядя на

образок. Старик в ответ на наше предложение согласился, не задумываясь: «Проведу. А

як же? Знаю, де ти гарматы. Сам солдат!» Пока он надевал постолы, я поинтересовался:

как, мол, фашисты ведут себя? Тот выговорил зло и отчужденно: «Враг он и есть враг!»

— Ты, стара, ось що, — он обратился к жене. — Хату замкни, и на сеновал. Шоб

нияких подозрений. Я скоро...

По дороге к селу наш проводник сипящим шепотом рассказывал, как фашисты,

расположившись утром на постой, согнали со всей округи девушек и молодых женщин

к школе, где якобы надо было убрать, вымыть полы. И Маринка, их внучка, оказалась

там. Фашисты учинили над всеми гнусное насилие. Гоготали, мерзавцы, на все село. А

потом вышвырнули свои жертвы из школы голыми, в чем мать родила. С тех пор никого

из несчастных не видно. Разбежались, кто куда, и в родные дома не показываются. И

они не знают, что стало с внучкой.

— Ось школу б, хлопцы, поджечь, спалить их, поганых! — горячо шепнул старик.

— Перепились, зверюги, после своих забав, сплят небось вповалку.

Это не входило в наши планы, но Пожогин толкнул меня в бок: «Может, уважим

старика?» Козлихин запротестовал: «Ведь школа, товарищи командиры!» Проводник

проворчал: «Хто в ту школу тепер пийде? Наши вернутся, нову сбудуем!»

Договорились так. На батарею со своей группой и вместе с проводником пойдет

Василий. Мы с Козлихиным и другими бойцами займемся школой.

В ту ночь на нашем участке загремели гулкие взрывы, взметнулись в черное

летнее небо жаркие костры. Долгое протяжное эхо будоражило окрестности.

Вернулись перед рассветом, уставшие и довольные. [55]

Одной из разведывательных групп удалось пленить немецкого фельдфебеля, что

было у нас в новинку и перед чем как-то вдруг померкли наши боевые успехи.

Наш оборонительный рубеж занимали части 195-й стрелковой дивизии. Нас

отводили во второй эшелон.

Нам долго не спалось. Мы с Пожогиным прилегли на пригорке, откуда виделось

широкое приволье, далеко раскинувшееся по речной пойме. Внизу затаилось местечко,

вдали на посветлевшем горизонте темной грядой проступал лес.

— Красотища какая! — промолвил Василий и вздохнул: — Очень похоже на

Поплевино, мое родноесело. Наша речка Ранова, конечно, поменьше, чем Стырь. Луга,

заводи... И ребятни вокруг — не перечесть! Я еще в детстве пристрастился к рыбалке.

Сидишь, бывало, с удочкой на зорьке. Тишина, благодать! Лишь иногда за спиной

прогромыхает поезд из Рязани в наш Ряжск. Гляжу сейчас и думаю: доведется ли

побывать в отчем краю? Шел давеча на фашистскую батарею, — продолжал он, — и,

признаться, вдруг робость почувствовал. Глухая ночь, неизвестность... Дед-проводник,

видно, заметил, подбадривает: не бойся, сынок. И вот они, фашисты, у костра. Взялись

за руки и воют песню. Пьяные, наглые, морды красные... Ах, думаю, гады этакие! На

чужой земле как хозяева? Мы крадемся, а они? Наших девчонок бесчестить?!

Остервенение нахлынуло. «Круши, — кричу, — ребята, их гранатами!» За пять минут

управились. Огонь под самое небо, и мертвяки вокруг! Дал команду на отход.

Вот ведь каким стал он, мой Василий! Мне почему-то вспомнился наш первый

день в училище. Загорелый, крепкий, застенчиво стоял в сторонке, у окна.

Чувствовалось, он часто бывал в зное полей. Рыжеватые волосы его словно опалены

солнцем. При всей своей стеснительности Пожогин оказался общительным, какими

обычно бывают люди со щедрой и доброй натурой. Василия полюбили товарищи.

Вскоре он выдвинулся в число лучших курсантов. Кто первым на турнике освоил

трудное и смелое «солнце»? Он! Кто на лыжне неутомим и быстр? Опять он, курсант

Пожогин!

Вот заговорил Василий о рыбалке. А мне вспомнился им же рассказанный случай.

Еще мальчишкой однажды наудил он полное ведерко карасей, пескарей,

плотвичек. Собрался было домой. [56]

А тут односельчанин, один из передовых механизаторов, подходит: «Повезло,

Васятка?» — «Как видите...» — «О-о, ну молодец! Дай-ка десяток карасей взаймы». И

поведал Захар Петрович о своей неудаче. Всю ночь провозился на неотложной работе.

Отдохнуть бы, но влекла рыбалка. Ловил, ловил и... уснул. «Теперь жена застыдит, коль

приду с пустыми руками. А там снова за дела».

Василий отдал незадачливому рыбаку половину улова. С тех пор они

подружились. Взял Захар Петрович в уборочную парня на свой комбайн, научил

управлять степным кораблем, и, еще будучи школьником, стал Вася Пожогин

настоящим механизатором.

...Василий загасил цигарку и откинул плащ-палатку, под которой курил.

— Знаешь, — сказал, — где-то здесь, на Стоходе, мой отец, Егор Иванович,

участвовал в Брусиловском прорыве и сильно был ранен. Пока подлечился, грянула

гражданская. Снова взял в руки винтовку. Но Стоход и свое ранение часто вспоминал.

Когда я уезжал в училище, сказал на прощание: «Служба, сын, — это вечное

странствие. Может, придется побывать на Стоходе. Поклонись той земле, где могилы

моих дружков-товарищей. Только вряд ли они сохранились в лесах да болотах...»

Выходит, что не только по тропкам-дорогам, но и по косточкам своих дедов и отцов нам

ходить суждено. Вот и подумай, как нам не драться за всю нашу землю, если не до

победного, то до своего последнего часа!

Растревожил Василий своими разговорами и мою душу! Как-то там родители,

сестра, братишка? Что с ними сейчас, когда разразилась такая гроза? Отец мой тоже

участник Октябрьской революции и гражданской войны. Возраст у него — призывной.

Небось уже на сборном пункте, а то и на передовой.

Почтовой связи пока у нас никакой. Мы не пишем, нам не пишут. А в

неизвестности, говорят, тоска ближе подбирается к сердцу. Чем приглушить ее, как

развеять?

Вдруг вспомнил: сегодня — 28 июня. Ведь в этот день у Груни в институте

начинаются выпускные экзамены. Ни пуха тебе, ни пера, Грунюшка! Вот Василию,

наверное, легче. Как говорится, в сердечных делах он не замешан. Бывало, на наших

вечерах обращался с девчатами как товарищ — и только.

Утверждают, что у женщин сердце — вещун. И в самом деле. Будто что

чувствовала Груня, когда расставались: [57] «Прости-прощай!» Сдаст она экзамены,

получит назначение и уедет в край, неведомый мне. Ох и гадкая штука, эта война!..

* * *

Утром к нам доставили наконец газеты. Их разбирали нарасхват. И вскоре Степан

Михайлович Ерусланов собрал подразделение на политинформацию. О чем, думалось,

он скажет? Ведь каждый из нас уже ознакомился с сообщениями Совинформбюро о

событиях на фронтах. Особенно заинтересовало всех крупное танковое сражение, в

которое с обеих воюющих сторон втянуто более полутора тысяч машин. Оно

развернулось недалеко отсюда и, судя по несмолкаемой канонаде и ночным заревам, не

утихает ни на минуту.

Однако политрук повел разговор не об этом. Он рассказал о допросе пленного

фельдфебеля. Тот вел себя нагло и вызывающе. Указывая на свою грудь, где висел

Железный крест, орал: «Я нихт пльен! Ви ист пльен! — и тыкал пальцем в Григорьева и

Ерусланова. — Сьегодня Люцк, Ковель капут, завтрья — Ровно, Житомир капут! Черьес

неделю — Киев капут! Вашьи Москау, Леньинграт фьют! Фсе Софьеты капут!» По-

лягушечьи выпучив глаза, хохотал: «Кольцо — это мы! Смьеерт и пльен — этто вы!»

Политрук обвел взглядом бойцов, командиров, с суровой настороженностью

сказал:

— Этак фашисты устрашали страны Европы. Посылали своих громил, перед

которыми буржуазные правители поднимали руки. Так думают нынче запугать нас.

Рассчитывают на слабонервных. Но советские люди, наша армия — не из таких! Что

скажешь, товарищ Еременко, от имени своих связистов? Если к тому ж с учетом

недавней критики?

Еременко встал. Расправив аккуратно гимнастерку, оглядел своих товарищей:

— Докладываю, товарищ политрук, что у нас в отделении навели свою

внутреннюю критику. Так попарили одного, что больше он вряд ли подведет всех нас.

Ну, а тому фашисту отвечу: не кажи, гад, гоп!.. Нас не перепрыгнешь. Мы дюже

выросли. Их расписание, чи то график, даст осечку. Семафор перед ними совсем не тот!

Потерпит крушение весь фашистский поезд на нашей советской дороге, как бы они ни

куражились со своими танками [58] и прочей техникой. Я хоть пока беспартийный, но

буду воевать как коммунист!

После политинформации партийная организация батареи приняла в свои ряды

разведчика Морозова.

3

Через день противник сравнительно крупными силами повел наступление на

нашем участке. Замыслы фашистов, однако, заблаговременно разгадало наше

командование. Сразу, как только стрелковые части вышли на рубеж обороны, в тыл

врага направились разведывательные группы. Они обнаружили сосредоточение

танковых и моторизованных подразделений противника в близлежащих населенных

пунктах. Это заставило ускорить оборудование и маскировку оборонительных

сооружений на переднем крае, быстрее и выгоднее разместить огневые точки, создать

надежное прикрытие в предполье, обеспечить противовоздушную оборону и охрану

тыла. Последнее, в частности, возлагалось на нас.

Всю прошедшую ночь мне пришлось вместе со связистами прокладывать

проводные линии, соединяя командный пункт полка с нашими подразделениями,

которым было поручено вести борьбу с возможным десантированием противника.

Связисты действовали осмотрительно и умело, несмотря на рельефные трудности,

болотистую и сильно пересеченную местность.

Уже брезжил рассвет, когда я вернулся на свой наблюдательный пункт, где

властвовали тишина и спокойствие. Лишь Еременко приглушенным голосом спрашивал

в телефонную трубку: «Сосна! Сосна! Я — береза!» На мой вопрос о том, куда

девались Ерусланов, Пожогин, Козлихин с разведчиками, он ответил: «Ушли еще ночью

всей группой». Куда, зачем — он не знал. Командир батареи, как сообщил Еременко,

находится на командном пункте полка. Я зашел туда, чтобы доложить о том, что связь

налажена.

Полковник Григорьев стоял в окружении штабистов. Сам он, слегка сутулясь,

опирался на бруствер, вглядывался в затуманенное предполье. Поворачиваясь то к

одному, то к другому, рассуждал:

— Из сведений, которыми располагаю, могу судить, что противник

предпринимает наступление на нашем участке не случайно. На наших флангах

фашисты натолкнулись [59] на серьезное сопротивление. Им, естественно, захотелось

испытать свои возможности здесь, у Колок. Авось, мол, удастся проникнуть через

болотистую местность, где наша оборона, по их расчету, у нас слабее. Ведь основные

силы 5-й армии брошены на Киевское шоссе, под Луцк и Ровно, и на наш правый фланг,

к Ковелю... Удастся, полагают, рассечь фронт 5-й армии в здешних местах, чтобы выйти

в тыл нашей армии. Это, конечно, мое предположение. Но в нашей беседе командир

195-й дивизии генерал Несмелое высказал, по существу, такое же мнение. Отсюда

вытекают ответные меры. Комдив 195-й наверняка обеспечит устойчивость обороны.

Мы, артиллеристы, обязаны оказать помощь нашим пехотным частям.

Вижу, как ко мне направляется лейтенант Григорьев. Я доложил о выполненной

задаче, а он: «Этим, должен сказать, не ограничивается наше участие в операции. Мы к

тому ж действуем, как саперы!» И по дороге рассказал об инициативе, которую проявил

политрук Ерусланов.

У нас по-прежнему испытывается нехватка средств, чтобы надежно прикрыть

передний край минным полем. Вот и предложил Степан Михайлович: пусть стрелковые

части минируют фланги обороны по дорогам, ну а ржаное поле, что в центре, возьмем

на себя! Устроим врагу фейерверк, чтоб сгорел он в огне! Ведь наш политрук из Тулы

— опытный инженер-оружейник.

О подробностях Григорьев не сказал, а я постеснялся расспрашивать.

* * *

Вставало солнце. Оживал лес. Дороги были озарены нежным светом. Эту

безмятежную картину летнего утра вдруг нарушил тяжелый гул. Шли самолеты.

Девятка пикировщиков закружила карусель над нами.

Такую бомбежку мне довелось испытать впервые. С визгом и завыванием

самолеты кидались вниз. Дрожала земля, окопы трясло и раскачивало, уши словно

заткнуло.

Где-то кричали: «Залпами, с опережением... Пли!» Возле бомбовозов проносились

огненные трассы. Это наши зенитчики из-за реки били из полуавтоматических пушек и

крупнокалиберных пулеметов. И тут один из «юнкерсов» задымил. Сваливаясь на

крыло, он поспешил за лес. Другие самолеты убрались вслед за ним. [60]

На переднем крае ликовали: «Так их, чтоб неповадно было!» Раздалась команда:

«Приготовиться к отражению атаки!» И все вокруг замерло.

Из леса, одновременно слева и справа, выползли танки и танкетки. Сверкая

гусеницами, разворачивались, шли на сближение друг с другом. В голову вырвался

танк, сзади выступами к нему подстраивались танкетки. Так и двигались они, семь

машин, в строгом порядке, словно на смотру.

— Излюбленный прием, пресловутый танковый клин, — проговорил командир

батареи. — Расчет на слабонервных.

Артиллерийские разрывы стеной встали перед нашей обороной. Но не рвались,

скорее, гулко хлопали снаряды, испуская струи ржавой пелены. За дымовой завесой

один за другим рванули взрывы. Это свое первое эхо подало наше минное поле — там,

где два дня назад наш КВ вел свой поединок с вражескими танками и мотопехотой.

Уносило дым, и сквозь поредевшую завесу стало видно, как на поле застыли две

изувеченные танкетки. Но передние машины, а за ними грузовики с пехотой и

мотоциклисты по-прежнему мчались по ржаному полю. Что теперь врага остановит?

Но вдруг впереди танкеток, взметнувшись ввысь огненным столбом, встало

желто-белесое пламя.

— Наш «фейерверк» заработал! — вскрикнул лейтенант Григорьев. — Он как

огневой налет!

Там, на поле, казалось, уже горело все — и сереющие посевы, и сама земля.

Высокие ржаные стебли пылали, и среди них вскакивали конусообразные языки огня.

— Что там происходит? — спросил я у Григорьева.

— Как говорится, продолжение следует в более широком масштабе! — весело

ответил командир батареи. — Степан Михайлович подсказал, а Максунов постарался —

где-то в местечке раздобыл бочку керосина. И вот ее подожгли бикфордовым шнуром.

А на поле разбросаны бутылки с бензином. Все, словом, просто и значительно!

Гитлеровцы между тем метались в суматохе. Задние танкетки, огибая подбитые и

горевшие, устремились было вперед, но их встретило огнем наше передовое охранение.

Оставив на поле еще одну машину, фашисты все-таки приблизились к нашему

переднему краю, но действовали [61] уже неуверенно. Их расстреляли в упор наши

пушки-«сорокапятки».

В горящей ржи, словно звери в ловушке, надрывно ревели моторы. Автомашины с

пехотой кидались из стороны в сторону, но всюду наталкивались на бушующее пламя.

Сквозь огонь и дым до нас доносились отчаянные гортанные вопли. Лес, затуманенный

дымовым покрывалом, молча взирал на эту геенну огненную.

Резко и часто стреляли полковые «сорокапятки», добивая танкетки. А на ржаном

поле все сильнее выл огонь, трещало горевшее зерно. Всепожирающая стихия бушевала

долго и неистово.

* * *

Конечно, мы гордились победой над врагом. Но невольно думалось: как

смириться с мыслью, что после этого успеха мы остались на прежних позициях, не

преследуя разбитого противника? Грешным делом, нам, победителям, даже не

пришлось взглянуть на свои боевые трофеи!..

И вдруг, как снег на голову, весть: мы отходим! Ее мы переживали остро,

болезненно. Нам, командирам, сложность такой ситуации в доступных рамках

становилась понятной. Однако у рядовых бойцов само по себе возникало недоумение: в

чем дело, почему?

В военных училищах тактику отходов мы почти не постигали. Даже

оборонительные бои у нас отрабатывались слабо, в общих чертах. Теперь, на войне, все

это предстояло восполнять в боях, необычных и тяжелых до крайности.

Вместе с тем нельзя не сказать, что занявшее основное звено в нашем военном

воспитании предпочтение наступательному духу, конечно, сыграло свою

положительную роль. Мы, солдаты сорок первого года, не оглядывались назад даже в

кризисных обстоятельствах. Трусы и негодяи, что составили лишь единицы — не в

счет! Пусть скажет, что это не так, тот, кто честно прошел свой тернистый и

доблестный путь по дорогам страданий и побед тогда, летом 1941-го!

Вскоре к нам прибыл начальник артиллерии корпуса полковник Кушнир —

коренастый крепыш с кавалерийской выправкой. Говорили, незадолго до войны он

возглавлял училище артиллерии особой мощности и питает к орудиям тяжелых

калибров особые симпатии. [62]

Теперь, вышагивая перед нами, он медленно выговаривал:

— Не надоело, боевые друзья-товарищи, отдуваться за пехоту? Слыхал о ваших

действиях в тылу противника. Геройски отбивали атаки врага! Похвально, разумеется.

Но если принципиально, с профессиональных позиций? Рискуем ценными кадрами

командиров-артиллеристов!

Снял фуражку, вытер платком крупную бритую голову.

— Мною испрошено разрешение. Пока коммуникации отхода не заняты

стрелковыми соединениями, вам надлежит выдвигаться на дорогу и следовать в район,

где полк в полном комплекте займет боевой порядок для последующих действий.

Кушнир взглянул на наш строй, небрежно козырнул:

— До встречи на огневых позициях, боевые друзья-товарищи!

Едва мы появились в расположении, к нам бросился Козлихин с газетой в руках:

— Не читали, товарищи командиры? Товарищ Сталин обратился к народу и

армии. Вчера, по радио.

— Ну-ка, ну-ка! — загорелся политрук.

Быстро пробежав глазами по строчкам армейской газеты «Боевой поход»,

Ерусланов сказал Козлихину:

— Собирай бойцов! — повернулся к лейтенанту Григорьеву: — Не возражаешь,

комбат?

Итак, товарищи, нападение фашистской Германии на нашу страну продолжается.

Враг рвется вглубь, захватывая и уничтожая города и села, убивает и порабощает наших

людей. Что ж? Как сказал товарищ Сталин, на злодейский замысел фашистских

людоедов наше государство, многомиллионный советский народ ответят Великой

Отечественной войной против германского фашизма.

Политрук заглянул в газету, затем продолжал:

— Среди нас не должно быть места унынию и какой-либо панике, суждениям об

успехах фашистов и наших неудачах, которые мы тут, в действующей армии, иногда

испытываем. Теперь сообщу главное: мы отходим на новый оборонительный рубеж.

Среди бойцов зашелестел шепоток. [63]

— Подчеркиваю, это не отступление, а отход по приказу свыше. Силы наши

неисчислимы. За нашей спиной развертываются миллионы. Они спешат к нам на

помощь, и до их подхода мы должны выстоять перед врагом, каким бы сильным и

наглым он ни был. За наше правое дело будем насмерть бить кровожадных фашистов.

Победа будет за нами! Кто желает высказаться?

Взял слово лейтенант Пожогин. Заволновался, и, как всегда в такие минуты, у

парня на лице заалели веснушки.

— Как могли, воевали за пехоту. Но я — командир огневого взвода. Жду не

дождусь, когда обрушим на головы фашистов наши тяжеловесные снаряды. От них

жарко станет врагам!

4

Четвертого июля, прикрываясь сильными арьергардами, наша 5-я армия начала

отход, вытягиваясь правофланговыми корпусами на дорогу Сарны — Олевск — одну из

основных коммуникаций в здешней округе.

Полили затяжные дожди, и шоссе со старым, изношенным каменным покрытием

стало совсем непригодным. Узкое возвышение дорожной насыпи превратилось в

раскисшее месиво. Единственное облегчение принесло ненастье — над нами, как

прежде, не висели немецкие самолеты.

Наш путь пересекали широкие и полноводные реки Стырь, Горынь, Случь со

множеством затонов и притоков. Вокруг раскинулись Пинские леса и болота. За ними и

дальше на север, за Припятью, гремели ожесточенные бои в Белоруссии, где, как скупо

сообщалось в военных сводках, врагу удалось проникнуть на значительную глубину,

захватить Минск, выйти на подступы к Смоленску. Противник, таким образом, обтекал

правое крыло нашего Юго-Западного фронта, угрожая непосредственно нам,

пробивавшимся сквозь бездорожье на восток.

Долгие пасмурные дни и ночи в багровом зареве. Движемся тяжело, беспрерывно.

Доходят до нас разговоры, как неотступно противник преследует наши арьергардные

части. Он стремится перехватить наш отход, с помощью засланных на маршрут

разведывательно-диверсионных групп внести сумятицу или нанести максимальный

урон в кровавых стычках. В лесных чащобах по обеим [64] сторонам большака то и

дело вспыхивают перестрелки, ухают разрывы гранат. Это наше боковое охранение

сбивает засады фашистских лазутчиков.

Невдалеке от реки Случь движение приостановилось. Вышли вперед, чтобы

узнать причину. У моста копошатся саперы, укрепляя сваи. Видимо, диверсанты

пытались подорвать мост. Но не вышло. А в стороне, на берегу, бугорок свежей могилы.

Вынырнув из-за автомашин, лейтенант Григорьев тихо произносит:

— Рядом, у моста — наше высшее командование!..

Действительно, неподалеку от нас — трое в дождевых плащах. По круглым

кокардам на фуражках видно: генералы. Григорьев говорит:

— Крайний слева. — генерал-майор танковых войск Потапов, командующий

армией. Справа — командир корпуса генерал-майор Лопатин. Они были у нас в полку

вместе с генералом Кирпоносом. Третьего не знаю.

— Что, наш командарм — танкист? — интересуется Пожогин.

— Да, на Халхин-Голе танковой группой командовал.

С генералом Михаилом Ивановичем Потаповым мне еще не раз придется

встретиться на израненных перепутьях сорок первого года. И в послевоенное время

однажды виделся и беседовал с ним. Человек тяжелой и честной судьбы, он всегда

оставался ровным, рассудительным и добрым. По своим мимолетным встречам могу

утверждать, что хладнокровие и невозмутимость не покидали нашего командующего

даже тогда, когда вокруг, казалось, все горело и рушилось.

Пожалуй, нетрудно представить, о чем думал он, наш командарм, теперь, когда

армия покидала район боевых действий, отходя на новый оборонительный рубеж.

Огромное бремя ответственности нес на своих плечах генерал, одетый в простой

дождевик. Земляк и боевой товарищ Георгия Константиновича Жукова, полковник

Потапов на Халхин-Голе командовал Южной группой. Взаимодействуя с другими

нашими и монгольскими частями, группа замкнула кольцо окружения, и японская

армия капитулировала.

Комкор Жуков, командующий всей армейской группой войск, сказал полковнику

Потапову: «Принудил к сдаче противника, езжай на переговоры. Чтоб представительнее

выглядеть перед японскими генералами, нарком [65] Ворошилов присвоил тебе звание

комбрига. Действуй, Михаил Иванович!»

А в госпитале умирала жена. Рядом был сын Юрка, такой забавный и пытливый

мальчишка. С тех пор они были всюду вместе. Когда началась война, хотел отправить

Юрку к родителям в село, что близ Юхнова, под Калугой. Но тот отказался: «Разве

здесь труднее, чем в Монголии, где пески да тарбаганы?» — «Труднее? Не то слово,

сынок! Вот Случь, пожалуй, чем-то походит на Халхин-Гол. Но сколько бед она увидит

еще — никак не сравнить с Халхин-Голом».

Армия сейчас отходит по двум основным направлениям. Из-под Ковеля дорога

тяжелая. Фашисты преследуют, виснут на наших плечах, ищут случай, чтобы

опередить, вырваться вперед.

На другом направлении отходят ослабленные корпуса Рокоссовского и Фекленко.

Однако они ведут тяжелые непрерывные бои, препятствуя прорыву противника на

Житомир и Киев. Правда, враг нащупал слабое звено в нашей обороне, втерся на левом

фланге в стык с соседней, 6-й армией. Задачи по своей сложности возросли вдвое.

Чтобы удержать Киевское шоссе, надо неустанно контратаковать с севера, бить по

левому флангу вражеского танкового клина. Это между тем лишь полумера. Ох как

необходим совместный удар с севера и с юга! Именно на это указал утром по прямому

проводу командующий фронтом генерал Кирпонос: «Мы нажмем на Музыченко,

командарма 6-й, чтобы и он атаковал со своей южной стороны энергичнее. Тогда

фашистам будет не до Киева!» Эх, если б было так.

И колесит в сопровождении броневика с охраной «эмочка» командующего армией

по бедолажным лесным проселкам, направляясь на юг, где сейчас несоизмеримо

труднее, чем здесь, среди полесского бездорожья...

Ударом на удар

1

Через завесу лет и поныне мне видятся дни, когда мы, выбравшись из хляби

полесских болот, сосредоточивались в Коростеньском укрепрайоне. Враг неотступно

[66] преследовал поредевшие в минувших боях и изнуренные тяжелыми переходами

части армии. Он во что бы то ни стало старался упредить наш выход к укреплениям,

чтобы захватить огневые точки.

Отбиваясь от наседавших фашистов, мы вышли наконец в район лесов и

перелесков, больших и малых селений, связанных между собой сетью большаков и

проселков. Крупных магистралей вокруг не было. Лишь в северной стороне по

болотно-лесистой местности от Сарн на Киев да с юга на северо-восток, от Новоград-

Волынского к Коростеню, протянулись две железнодорожные ветки и одна шоссейная

дорога. Зато ниже, опоясывая южный фас укрепрайона, вытянулось Киевское шоссе,

которое с началом военных действий принесло нам немало хлопот.

С зимних квартир в назначенное место подошел второй эшелон полка — огневые

взводы вместе с тыловым хозяйством. Теперь мы — единая и мощная боевая единица!

В подразделениях появилось пополнение — мобилизованные приписники. В

нашем взводе среди них как-то сразу выделился Иван Донец — плотный молодой

мужчина. Оказался он очень говорливым, всякий разговор обычно начинал со слов:

«Вот у нас, бывало, в Семаках...» Это он о своем родном селе.

Иван приглянулся нашему помкомвзвода Козлихину и тот решил взять его в

разведчики. Я не возражал. Отделение связи формировалось, пожалуй, не хуже, но там

преобладали запасники пожилые и малорасторопные. Козлихин морщился: «Ох,

намучаемся с такими!.. Каким должен быть связист? Катушки на плечи, телефон под

руку и — на линию. Аллюр три креста! А что эти?» Я успокаивал: привыкнут, мол. Но

тот не унимался: «Если б не положение парторга, ввел бы властью помкомвзвода им

физзарядку от зари до зари, чтоб животы похудели и еще кое-что!..» Это он, конечно,

шутил. Однако, услыхав шутку, Атаманчук, один из новых связистов, грузный,

широкоплечий, с укором посмотрел на Козлихина: «Не суди по животам, а смотри по

ногам да рукам. В уборку-то, бывало, за день по двести мешков с зерном перебрасывал

на расстояние. И в каждом, понятно, стандартный вес — полцентнера! А твои катушки,

старшой, мне как игрушки. Так-то!» И, взяв одну — с намотанным кабелем, подбросил

и так же ловко поймал. [67]

Заметно пополнилась наша командирская среда. Мы, молодые лейтенанты,

познакомились с командиром дивизиона капитаном Бухваловым, который оставался на

зимних квартирах, как говорили, из-за болезни жены. Он, малорослый и полноватый,

выглядел слишком угрюмым, казалось, вовсе не улыбался и всегда был чем-то

недоволен. Полным противовесом ему предстал перед нами старший лейтенант

Бабенко, начальник штаба дивизиона. Шумный, подвижный и рассудительный, он всем

пришелся по душе.

Но что нас с Пожогиным особенно обрадовало — вернулся на свое место Павка

Побережный, наш третий «мушкетер». Встретились с Павкой, конечно, бурно, но когда

поинтересовались ранением, он, застенчиво улыбнувшись, проговорил: «А, заживет

как-нибудь на ходу». И спрятал забинтованную руку за спину.

Мои друзья остались на огневых позициях, расположенных на лесной поляне за

селом Сербы. А я отправился на южную окраину села Цыцелевка, где разместился наш

батарейный наблюдательный пункт. Словом, каждый из нас занял свое штатное место.

Это было десятого июля.

Помкомвзвода Козлихин со старшим разведчиком — у стереотрубы. Я стою с

биноклем и вглядываюсь вдаль, где за пеленой утреннего тумана разбросало свои хаты

огромное село. Отделенный связистов ефрейтор Еременко и его бойцы разместились в

отсеке траншеи. Тут же радисты со своим громоздким ящиком-радиостанцией. С

радиосвязью по-прежнему не ладится, и радисты, орудуя ручками наводки, ловили

нужную волну, нудно и бесконечно спрашивая: «Пятый!» «Пятый», я — «Третий»!»

Это, наверное, давно надоело, в частности ефрейтору Морозову, бойкому и

говорливому парню. Он, повернувшись в сторону радистов, недовольно ворчал: «Ох,

эта самая ваша цифирь! Ведь радист-полярник Кренкель на самом Северном полюсе

разговаривал со всем миром и — ей-богу! — без подобных казусов! А вы? Шли бы в

деревню, к какой-нибудь молодице. Там, уверяю, на нужную волну сразу настроитесь!

— И уточнял: — Я имею в виду кринку молока. Вы же натощак стараетесь!»

Еще на дорогах в Полесье каждому из нас осточертело нудное затяжное ненастье.

Теперь солнце, вставшее за лесом, подлазурило прозрачную небесную синеву. День

обещал быть погожим. [68]

Командир батареи лейтенант Григорьев появился на пункте неожиданно, что нас

удивило. В свежеотглаженной защитного цвета форме, он по-хозяйски вышагивал по

траншее, козырял, здороваясь. «Из штаба. Значит, с новостями», — шепнул Козлихин.

Григорьев, приблизившись, посмотрел в стереотрубу, затем задержался у карты-

планшета, спросил:

— Ну, как складывается обстановочка перед наступлением?

— Полный порядок, товарищ комбат! — поспешил доложить Козлихин.

— А как с радиосвязью? — обратился он к Кременко.

Его, однако, опередил Морозов и съязвил:

— Как всегда, обуза для спины и пуза!

— Ох, Морозов, все-то вам острить! — строго заметил Григорьев.

Наши радиостанции П-6 в полевых условиях редко когда не бездействовали.

Громоздкие и тяжелые, они доставляли серьезные неудобства в движении походным

порядком. Их бойцы откровенно не любили и несравнимо больше надежд возлагали на

проводную связь. Но в стычках у реки Стырь, а затем при отходе сюда, на

Коростеньский плацдарм, чуть ли не каждое наше подразделение понесло потери

телефонно-кабельных линий. Теперь проводную связь особенно приходилось беречь.

Лейтенант Григорьев, сверив карту с местностью и окончательно

сориентировавшись, деловым тоном заговорил:

— Итак, товарищи, наступаем. Направление стрельбы, правда, немного не по той

буссоли, как бы хотелось и как нужно. Не на запад пока ведем огонь, а на юг. Но,

должен сказать, это временно. Приказ: действовать четко, со знанием дела, как

требуется в бою! Ждем сигнала. Всем быть на своих местах!

Сразу, как только наша часть воссоединилась, он преобразился. Сейчас, когда

батарея готовилась к бою, тем более. Лейтенант Григорьев, казалось, весь сиял, будто в

ожидании праздника. Среди нас он считался сведущим человеком. Конечно, не

случайно. И мы в какой-то мере даже гордились, что некоторые новости узнавали

раньше, чем другие. И теперь он, видно, хотел поделиться одной из них. Склонившись

над картой, подозвал меня, доверительно сообщил:

— Почему, думаете, полк, да и все наступление развертывается [69] на юг?

Противнику удалось южнее Новоград-Волынского группой танков и мотопехоты

прорваться на Житомирское шоссе. Но мы проучим врага! Он узнает нашу силу. Если

на границе не удалось задержать фашистов, то теперь зальем их глотки сталью! Тут не в

полесских трущобах. Это — укрепрайон! В нем мы как в доме родном. — И приник

снова к карте-планшету, приговаривая: — Что имеем на первый период артиллерийской

подготовки? Цель номер шесть — батарея противника. Затем — роща со скоплением

танков и мотопехоты. А как с рубежами огневого вала? Это — первый, второй... Думаю,

рассчитано разумно, по точным данным, с учетом местности и рельефных

особенностей.

Командир батареи, приглаживая свою рыжеватую бородку, огляделся вокруг и

вновь припал к карте. Думал, примеряя циркулем, смотрел в стереотрубу или свой

массивный бинокль на леса, поля и перелески. Мне показалось, что он мурлычет

песню, которую мы пели, бывало, в дни нашего недолгого пребывания на зимних

квартирах, перед выездом в лагерь:

Огнем врага встретит

Пятьсот сорок третий

Артиллерийский полк!

Я едва сдерживал радостное волнение.

2

Целый час ревели наши корпусные пушки и гаубицы, предваряя наступление 5-й

армии на Новоград-Волынский. Начальник штаба полка капитан Кононыхин и его

помощники, используя данные артиллерийско-инструментальной разведки и заявки

стрелковых частей, дельно спланировали организацию сосредоточенных и

заградительных огней, а составленный график вполне обеспечивал четкость и

маневренность огневой мощи наших батарей. Они сначала обрабатывали

«собственные», отдельные цели, что ввело в заблуждение противника. Он, как было

видно с наблюдательного пункта, начал перемещать по различным укрытиям огневые и

транспортные средства, выводить в безопасные места живую силу. И тут огонь

тридцати шести орудий соединился и обрушился на районы сосредоточений

противника. Батареи били одновременно, интенсивно и плотно. И там, где рвались

снаряды, вряд ли что могло уцелеть, устоять и выжить, [70] ибо они своим поражением

охватывали буквально каждый метр обстреливаемой площади.

Наблюдая, как в дыму и грохоте разрывов суматошно метались и паниковали

фашисты, разведчик Морозов захлебывался от восторга:

— Ага, супостаты, припекло! Это вам не Стырь, не поллитры с горючим. То ли

будет еще!

И в самом деле, радость каждого из нас, наверное, нетрудно было понять.

Наступаем, наконец-то наступаем!

Еременко передал новую команду:

— Внимание! Циркулярно! Огневой вал, первый рубеж! Натянуть шнуры!

Это незамедлительно передается на огневые позиции, и вновь высоко и невидимо

над нашими головами с шипящим присвистом проносятся снаряды, чтобы разметать

вражеский стан.

Всматриваясь в стереотрубу, Григорьев отмечает:

— Наша пехота поднимается. Сил и мужества тебе, матушка! Пошла, пошла!

Перебежками. На сближение!

Мы видим, как фигурки наших бойцов то во весь рост, то пригибаясь,

зигзагообразно бегут к селению. Где-то слева слышится: «Ура-а!» Этот зов, нарастая,

перекатывается по рядам, набирая силу. Вот первая цепь зацепилась за окраинные

хатки. К ней приближается вторая. Атакующие скоро скрываются в дыму пожарищ. Я,

может некстати, спрашиваю:

— А танки, где же наши танки? Ведь такой момент!

— Они свой момент знают, — сердито поясняет комбат. — Всему свой черед. —

И, словно смягчившись, добавляет: — Ведь нашим мехкорпусам так трудно было под

Ровно. Но они поспеют. Должен сказать, мотор — не человек!

Чувствуется, что он сам сильно переживает за бой, рассуждает отчужденно,

словно разговаривая сам с собой:

— Будут танки. Куда им деться?

Точно — они не заставили себя ждать! Вынырнув из лесного клина, один за

другим танки устремились к селению и вскоре растворились в огненно-дымовой завесе.

— Что ж, успех, кажется, обозначен, — деловито рассудил командир батареи. —

По графику — непосредственная поддержка пехоты и танков. Кстати, кто ж у нас [71]

на связи с пехотой сейчас? — спросил он, оглядываясь по сторонам. — Донец со

связистом? Новобранцы! Ну, уж лучше не придумали! — Он явно рассердился и,

обращаясь ко мне подчеркнуто официально, приказал: — Собирайтесь, лейтенант

Сонин. С вами — ефрейтор Морозов.

Поспешно экипируемся перед уходом. В это время над пунктом стремительно

проносится звено наших скоростных бомбардировщиков. Минута — и они над целью.

Слышится гул бомбовых взрывов. Касаясь, кажется, земли, самолеты утюжат

фашистские позиции. Отрывисто и резко татакают пулеметы. Развернувшись, самолеты

возвращаются мимо нас на бреющем полете.

А следом над селом появляются немецкие бомбардировщики. Как тогда над

Стырью, пикировщики вытягиваются в «карусель», завывая, бросаются вниз. Вновь

дымится земля и грохочут взрывы.

Наконец в районе боев устанавливается относительное затишье.

Мы с Морозовым направляемся по траншее к выходу. Но вдруг слышу, как

зуммерит телефон, и, оказавшись поблизости, берусь за телефонную трубку. Кричу,

оглушенный недавним гулом, во весь голос:

— Да, да, «Третий». Я — «Третий». Говорю: я — «Третий»! Слышите?

В ответ несется бас Бабенко:

— Та што ты шумишь так, сынок? И шифруешься? Ты ж в полукилометре вид

мэне! Дай комбата!

— Как? Что ты говоришь? — брови Григорьева взлетели и замерли в напряжении.

— Ох какая потеря! Петро, Петро!.. При бомбежке, будучи на танке? Ну как же он не

поостерегся? Да-а...

Он рассеянно положил на рычаг трубку и, ни к кому не обращаясь, скорбно

проговорил:

— Лейтенант Клименко убит. В куски разорвало. Прямым попаданием бомбы.

Командира первой батареи лейтенанта Клименко близко знать мне не привелось.

Однако слышал о нем как о грамотном командире-артиллеристе. Его, как говорили,

отличало стремление к самостоятельным действиям. По установившимся правилам,

первая батарея, которой командовал Клименко, находилась как подручная в

непосредственном ведении командира полка. И теперь, вероятно, Клименко должен был

находиться на полковом командном пункте. Но не усидел. Бросился комбат в бой, [72] и

когда наши танки пошли в атаку, вскочил на один из них, успев лишь крикнуть своим

бойцам: «Со связью не отставайте, хлопцы!» А вскоре налетели стаей фашистские

бомбардировщики...

И снова — зуммер телефона.

— Вас, товарищ комбат, — связист Еременко подал трубку Григорьеву и

зашептал: — Чую, шо сам товарищ полковник!

— Слушаю, товарищ «Семьдесят пятый». Здравствуйте! Да, наблюдал за всем

огнем. Полагаю, что было действенно. Да, товарищ «Семьдесят пятый», слыхал.

Сожалею, как о добром друге. И для части, конечно, большая потеря. Однако, война...

Я? Согласен, благодарю за доверие! Кто? Командир взвода управления. Да, уверен, что

заменит, справится. Что ж, что молодой. Да, так точно, рекомендую! Как Бухвалов?

Если приказ — не возразит! Да. До вечера!

Григорьев передал трубку Еременко, сел рядом со мной и, подперев голову

руками, долго сидел молча. Затем обратился ко мне:

— Я ухожу на первую батарею, вместо Клименко. Третьей батареей приказано

командовать тебе. Должен сказать... А вообще — поздравляю...

Я сидел неподвижно, ошеломленный новостью.

Вечером лейтенант Григорьев оставил наш наблюдательный пункт.

Распрощавшись со всеми, отправился на первую батарею.

Весь день продолжались атаки наших войск при поддержке танков. Корпусная

артиллерия держала под огневым воздействием район прорыва, без промедлений

отзываясь на заявки пехоты, сопровождая атакующих стрелков и танкистов огневым

валом. Когда требовалось — отсекала контратаки противника заградительным огнем.

Массированными артиллерийскими налетами наш полк вовремя сорвал контрудар

вражеской мотопехоты, нацеленный во фланг наших частей на западной окраине

Новоград-Волынского.

Редко, к сожалению, над районом прорыва появлялась наша авиация. Сверкая

серебристыми крыльями, бомбардировщики шли стороной. Глядя в небо, бойцы

просяще взывали: «Заверните к нам, соколы славные!» Не слышали летчики, летели

далее, на Житомир, через который, не считаясь ни с какими потерями, фашистская

бронеармада рвалась на златоглавый Киев. [73]

Во второй половине дня наша пехота и танки вырвались на Житомирское шоссе,

зацепились за автомагистраль, по которой до сих пор непрерывным потоком двигались

немецкие танково-механизированные войска. Противник ожесточенно сопротивлялся, и

каждый раз наш 543-й корпусной артполк своим огнем расчищал дорогу атакующим

частям. Поле боя было усеяно трупами фашистских солдат и офицеров. Ведя в

большинстве случаев встречные бои, танковые и стрелковые части, поддержанные

артиллеристами, настойчиво продвигались вперед. Наконец фашисты не выдержали и

бежали, бросая вооружение и боевые машины.

За день на тридцатикилометровом участке наши войска прорвались на глубину до

25 километров. На следующий день наступление возобновилось, и войска 5-й армии,

отбрасывая и опрокидывая противника, вновь прорвались вперед. Казалось, дорога

фашистам на Киев была перекрыта наглухо.

Вспоминая о тех событиях, бывший гитлеровский генерал А. Филиппи отметит,

что «5-я армия красных при поддержке значительных сил артиллерии предприняла

наступление, заставив перейти к обороне все те части и соединения, которые 6-й армии

удалось подтянуть к фронту». Спустя неделю, командование 6-й немецкой армии

вынуждено было признать: «Характер угрозы нашим войскам со стороны главных сил

5-й армии русских по-прежнему таков, что указанную угрозу следует ликвидировать до

наступления на Киев».

Ах, если б в тот момент более решительными и настойчивыми оказались действия

с юга, со стороны нашей 6-й армии!

3

Поздним вечером, когда на переднем крае установилось некоторое затишье, я

выехал на огневые позиции, чтобы ознакомиться с личным составом и большим

батарейным хозяйством.

Отблески пожарищ, бушевавших вокруг, багровым светом далеко озаряли

окрестности. Ночью было видно, как днем. Шофер Семен Финьковский легко вел

полуторку по полевой дороге через посевы и перелески. Я размышлял, как, наверно,

нелегко будет управляться с грузом сложных обязанностей, что неожиданно легли на

мои [74] плечи в неполные двадцать лет. Наша батарея — это четыре 152-

миллиметровые гаубицы, шесть тракторов-тягачей с двумя грузовыми прицепами,

четыре автомашины-полуторки, около 150 бойцов и командиров штатного состава.

Добрую половину среди них составляет недавнее пополнение, призванное из запаса,

которое надо в ходе боевых действий наставлять и подучивать.

Когда добрались до огневых, сразу бросился в глаза небольшой щит, на котором

крупными буквами было написано коротко и зовуще: «Здесь, под Новоград-Волынским,

решается судьба Киева. Стой насмерть, боец!»

К машине поспешил политрук Ерусланов. Мы давно не виделись со Степаном

Михайловичем. Здороваясь, обнялись. Я поинтересовался: как с боеприпасами?

— Доводим до полного боекомплекта. Хорошо, что база на зимних квартирах

неподалеку и сохранилась от всяких бомбежек.

В это время в сопровождении санинструктора дивизиона подошла девушка в

красноармейской форме с двумя квадратиками на зеленых петлицах. Ее невысокую,

ладную фигуру плотно облегала гимнастерка. Под пилоткой прятались русые косы,

уложенные короной. Военное обмундирование на таких девушках, может, в какой-то

мере скрадывает их внешнюю привлекательность. Но затмить красоту души ничем

невозможно. Простое и вместе с тем серьезное лицо с ямочками на щеках, острый

взгляд лучистых глаз сами по себе вызвали наше общее внимание. Мы разговаривали с

Пожогиным, когда она, придерживая рукой большую санитарную сумку, направилась к

нам.

— Вы — командир батареи? — спросила и подала мне, а затем Василию руку. —

Я — Галя Величко из Василькова, что под самым Киевом.

После запросто и непринужденно она станет знакомиться с каждым — и с

командирами, и с рядовыми бойцами. Кто-то из пожилых бойцов с усмешкой заметит:

«Гляди-ка, пигалица, а с такой громкой фамилией!» Тем временем Галя своим мягким

украинским говорком станет рассказывать, как пришлось ей по комсомольскому

призыву оставить третий курс медицинского института, добиваться отправки на фронт

и непременно на «самую передовую». Женское присутствие в суровом военном быту,

рядом с четверкой грозных длинноствольных орудий, готовых в любую минуту

извергать смертоносный [75] металл, надолго оставит на огневых позициях теплое

оживление.

А в нашем разговоре военфельдшер сразу приступила к своим делам. Она заявила:

— Мне надо осмотреть у бойцов ноги. Ведь сейчас, летом, содержать ноги и

портянки...

Пожогин с усмешкой прервал Галину:

— И надолго рассчитана ваша программа?

Она укоризненно взглянула на парня и умолкла.

Некоторое время они недвижно стояли друг перед другом, словно какой-то

невидимый магнит притягивал их друг к другу. Я поспешил уйти, бросив на ходу:

— Поступайте, товарищ военфельдшер, как велит служба. Но пожалуйста, не

задерживайте расчеты.

Июльская ночь, словно мгновение. Взглянув на часы, поспешил на

наблюдательный пункт. Конечно, жаль, было, что лишь накоротке удалось поговорить

со Степаном Михайловичем, с младшим лейтенантом Нетребой — старшим на батарее,

с командирами орудий Дегтяренко, Ореховским и другими подтянутыми,

немногословными кадровиками-сержантами. Времени было в обрез.

По пути Семен заметил:

— Девчонка-то, товарищ комбат, видать, цепкая. А с виду — так себе.

— Не девчонка, а «товарищ военфельдшер», — оборвал я Финьковского. — И

вообще... Спеши, утро настает.

* * *

Утром противник яростно атаковал наш передний край. Волна за волной налетали

бомбардировщики, постылый «костыль» беспрестанно и нудно гудел в небе. Неистово

хлопали наши зенитки, заливались огнем крупнокалиберные и счетверенные станковые

пулеметы. Но, как и прежде, не было наших истребителей, и вражеские

бомбардировщики, наглея, завывали над самыми головами.

Вот пронеслась девятка «юнкерсов», направляясь в расположение огневых

позиций. Будучи ночью на батарее, я отметил, как искусно замаскированы окопы с

орудиями, погребки для снарядов, ровики и щели, в которых укрывались расчеты. Но

все ли предусмотрено, чтобы быть неуязвимыми для воздушной разведки? Там, в

районе огневых, загрохотало. Неужто?.. Звоню на батарею. Связист Атаманчук с

обидой в голосе объясняет: [76] «Сам видел, как ракета из леса взлетела. А хто-сь каже

про якись портянки!..»

Зову кого-нибудь из командиров. Трубку взял политрук: «Сигнальщики

действительно появились. Самолеты ракетой на вторую батарею навели. Лейтенант

Пожогин с группой бойцов на облаву пошел, — рассказывал Ерусланов и предложил:

— Как думаешь, если ввести встречное патрулирование телефонных линий? До нас

дошло, что о контрударе под Новоград-Волынским Совинформбюро сообщило. Прошу,

скажи об этом всем управленцам. Этим ведь надо гордиться. На всю страну

прогремело! Ну желаю!»

Окидываю взглядом маскировку наблюдательного пункта и подступов. Вроде —

никаких изъянов, и все-таки напоминаю Козлихину о соблюдении дисциплины и

порядка. Особенно надо следить за воздухом. Ведь Атаманчук под бомбежкой уследил

за той ракетой — разве это не пример? Но на Петровича, как я зову Козлихина, можно

положиться. Теперь он — командир взвода управления. Ей-ей, молодчина! Все видит,

знает, умеет. Неугомонный трудяга и душа-человек. Утром, перед боем, из полка

позвонил помначштаба по строевой части: «Нужно подыскивать кандидатуру на

должность командира взвода управления? У нас из среднего комсостава пока некого

предложить». Я поинтересовался: «А старший сержант Козлихин, помкомвзвода, не

подойдет?» И, признаться, оробел: ведь сам средний командир без года неделю, а тут

вдруг в непосредственные помощники, на ведущий взвод младшего командира

предлагаю! Но кадровик обнадежил: это предложение считает дельным, о нем доложит

командованию. Через полчаса позвонил: «Полковник не возражает. Значит — в

приказ!» Сам Козлихин отнекивался. Может, по своей скромности. Но услыхал, что

назначен приказом, подтянулся, взял под козырек: приказ, мол, есть приказ...

Сказал Козлихину об Атаманчуке и встречном патрулировании телефонной связи.

Он сразу: «Разрешите взять под свой контроль? Ну а Атаманчук что ж? Солдата видно

по службе!»

Враг, по всей видимости, теснил наши передовые части. Бой гремит совсем

недалеко, в каком-то километре. Уже выполнила батарея заявки стрелкового полка —

подавила фашистскую минометную батарею, рассеяла [77] сосредоточение пехоты. Но

вновь звонит ефрейтор Морозов — он находится на командном пункте стрелкового

полка — и успевает сказать, что враг, сосредоточиваясь рядом, затевает что-то

неладное. Связь вдруг оборвалась. Что предпринять в такой сложный момент?

На НП в запасе лишь одна катушка телефонного провода. Забираем ее с собой.

Говорю Козлихину, чтоб держал огневые взводы в постоянной готовности, и вместе с

Еременко и Донцом отправляюсь вперед, к своим пехотинцам. Связь на линии

оказалась неповрежденной и скоро вывела нас в нужное место. Лишь у самых окопов

телефонный кабель кто-то вырубил. Взглянули и увидели страшное зрелище.

На опушке березовой рощицы всюду виднелись следы недавней жестокой схватки.

У щелей и ровиков в жутких позах валялись окровавленные трупы наших бойцов и

фашистов.

Из-под перекрытия одного из окопов доносится резкий, надорванный голос.

Подходим крадучись. Видим, как старший лейтенант, зажимая ладонью рану на голове,

кричит в телефонную трубку: «Дуб», «Дуб»! Я — «Клен», я — «Клен»!» И громко

чертыхается. Увидев нас, он хватает карабин, клацает затвором: «Кто такие? Не

шевелись!» Поняв, кто мы, он расслабляется, и хриплым голосом рассказывает, что тут

совсем недавно случилось.

К командному пункту полка лазутчики подобрались незаметно, по кустам.

Окружили и бросились на горстку наших бойцов и командиров. Врагов перебили, но и

наших в рукопашной схватке полегло немало. И как раз в такой момент позвонили из

дивизии. Сам генерал возмущался: «Федоровку сдаете, фланг оголяете?» Командир

полка доложил обстановку. Командир дивизии смягчился: «Положение под Федоровкой

немедленно восстановите. Держите связь, а мы подумаем о помощи».

Повел майор последний отряд в село, а он, старший лейтенант, только что вчера

ставший начальником штаба полка, раненный и контуженный, остался на связи, в

ожидании обещанной помощи. Что там, впереди, он не знает.

Я спросил о Морозове, нашем разведчике. Начальник штаба неопределенно

махнул рукой: там, дескать, наверху, сами разбирайтесь. И взялся опять за телефонную

трубку. [78]

Ефрейтора Морозова нашли сразу. Он лежал на примятой траве. По гимнастерке

растеклось и застыло большое, темное пятно. Запеклась кровь на рубце, что бугрился

через все лицо. На мгновение веселое балагурство и острые шутки неунывающего

сибиряка ожили в памяти...

Переборов волнение и слезы, попросил Еременко и Донца похоронить нашего

товарища и вернулся в окоп, к старшему лейтенанту.

— Сам видишь, какое положение, — сказал тот. — А если думаешь больше

узнать, чтоб помочь своей артиллерией, проберись в тот лесочек. Там, кажется,

командиры постарше.

Еще на подходе к лесному урочищу стали слышны лязг железа и человеческие

голоса. У двух танков копошились бойцы. Неподалеку под елью из-за веток выглядывал

капот бронеавтомобиля. Рядом стояли два командира в комбинезонах. У обоих на

фуражках — кружочки генеральских кокард. Они рассматривали карту.

Не без робости направился к ним, но, словно привидение, передо мною встал

лейтенант, видимо из охраны. Когда он проверил мои документы, один из генералов,

высокий и строго подтянутый, подал знак: пропустить. Опережая мое представление,

поинтересовался, кто, откуда, зачем прибыл?

Волнуясь, я сбивчиво рассказал о вынужденном бездействии своей батареи, в то

время как рядом бушует такой сильный бой.

Выслушав мой доклад, один из генералов сказал спокойно и рассудительно:

— Вот что, артиллерист. Здесь, как ни трудно, наши герои-танкисты сдержат

врага. Читаешь, надеюсь, карту? Подойди ближе. Смотри, у станции Рахальской и

дальше на северо-восток к Яблонцу нашей разведкой вскрыто сосредоточение танков и

мотопехоты противника. Надо полагать, захватив Житомир, фашисты постараются

укрепить и расширить свой плацдарм, чтобы действовать нам во фланг и одновременно

атаковать Киев. Представляешь, как станет сложно, если они нанесут удар в наши

тылы, создадут угрозу окружения? Передай мою просьбу своему командованию, чтобы

оно немедля создало огневой заслон на этом участке, выдвинув сюда пушки на прямую

наводку. Иначе наверняка быть беде!

Он говорил просто, как с равным, и, осмелев, я едва [79] не спросил: чье, мол, это

указание и кто он сам? Это, понятно, потребуется, когда придется докладывать своему

командованию. Но другой генерал, он был пониже ростом, словно угадал мои мысли:

— Скажешь, что это просьба генерала Рокоссовского.

— Да, да, я именно прошу, — подтвердил Рокоссовский. — У вас же в полку,

разумеется, могут быть свои непосредственные задачи. Но пусть, однако, ваши

командиры учтут наше мнение. Все понял? Запомнил? Ну спеши, хлопче!

Козырнув, я повернулся, но не вдруг мог сдвинуться с места. Растерялся или что-

то меня заворожило? За спиной тем временем слышалось:

— Конечно, обороняясь и контратакуя, здесь мы продержимся до поры до

времени. Пусть даже, как докладывает разведка, против нас действуют четыре

подтянутые немецкие дивизии. Но что же получается вообще? Я вспоминаю, как было в

детстве. Ходил к отцу в железнодорожные мастерские и видел, как бьют молотом в

наковальню. Огонь брызгами сыплется по кузнице. И вдруг под наковальней рушится

основание. Дерево не выдерживает. И у нас сейчас получается нечто похожее. Мы

наступаем, рвемся, выбиваясь из сил. А враг теснит нашу 6-ю армию, разламывая

единство войск на куски. Ох, как дорого нам обходится неожиданный прорыв немцев на

Новоград-Волынский и у Шепетовки!

...Оставив Еременко на командном пункте стрелкового полка и захватив с собой

Донца, я пробирался сквозь кустарники. Но как назло налетели фашистские самолеты.

Они устремились к району наших огневых позиций. До сих пор Донец едва поспевал за

мной, а тут поравнялся и как прилип со своей присказкой: «Вот у нас в Семаках раз

пожар случился. Мы на сенокосе, а в деревне...» Я взмолился: «Помолчи, ради бога!»

Один за другим бомбардировщики бросались в пике. Земля стонала, и в общем

Громобое мне казалось, что справа, за лесом, нарастает иной грохот. Неужто танки? Но

в этом смятении вместе с тем не покидала мысль о том, чтобы не перепутать деталей в

своем задании и не забыть фамилии, которую через полгода узнает и запомнит весь

мир... [80]

4

В тревожном предчувствии добрался я до командного пункта дивизиона. Доложил

об узнанной обстановке, изложил просьбу генерала Рокоссовского. Командир

дивизиона капитан Бухвалов, сидя у стенки траншеи, устало вскинул глаза:

— Уже дважды подряд район огневых позиций подвергался воздушным налетам.

Это вас не заинтересовало, комбат? Почему так происходит?

Откровенно говоря, его вопрос вызвал недоумение. В противовес

предупреждению о возможном и, главное, скором ударе противника к нам во фланг

вдруг вновь возвращаемся к бомбежкам. Я же докладывал утром о сигнальщиках и

ракетах. Тем временем старший лейтенант Бабенко, хитровато прищурившись,

растолковывал:

— Разумиешь, хлопец, что, як кажут наши авторитеты, у нас сейчас одно

обусловливает другое. С воздуха фашисты обрабатывают район, чтобы ударить по нему

на земле. И конечно, генерал Рокоссовский...

— Погодите, Бабенко! — поднял руку капитан. — Беда в том, что не могу принять

самостоятельное решение. Ослушаться старших — не в моем характере! Увольте! А тут

еще новость: наши системы на прямую наводку... Где это слыхано!?

Наступило тягостное молчание. Наконец командир дивизиона сказал:

— Идите к себе на наблюдательный пункт и внимательно следите за огневыми

позициями.

Уже подходил к нашему курганчику, когда в небе вновь появились «юнкерсы».

Опять понеслись туда, к нашим огневым. Затихал звенящий гуд, и мне навстречу

кричал Козлихин: «К телефону! Быстрее!»

В трубке клокотал голос Бабенко:

— Слухай, комбат! Иду на твой наблюдательный, а тебе приказано срочно — на

огневые. Разберись и, — он понизил тон, — действуй, як совесть велит!

Шофер Семен Финьковский, что называется, с полоборота завел полуторку.

Однако еще не успели выехать, как там, в районе огневых, загрохотала орудийная

канонада.

Вот что, как потом выяснилось, произошло.

После ожесточенной бомбежки, от которой наши огневые [81] взводы понесли

потери, политрук Ерусланов приказал срочно, повзводно перебазироваться на запасные

позиции. Старший на батарее Нетреба, до скрупулезности исполнительный, начал со

своим первым взводом приводить артиллерийские системы в походное положение. На

это ушло время.

Передвигаясь, тягачи с орудиями выходили на лесную опушку. Предстояло

преодолеть броском большую поляну. Но огневиков обеспокоил странный гул, который

приближался навстречу. И вот первое орудие вышло на поляну. В то же время из леса с

противоположной стороны показались немецкие танки — один, другой, третий... За

ними толпой следовали автоматчики. Нетреба, увидев врагов, растерялся. Танки

выстроились в линию и один из них открыл огонь. Первым снарядом повредило

трактор, что застопорило движение и развертывание орудий к бою. Их к тому же надо

было еще приводить в боевое положение. Огневики попятились, залегли за деревьями.

Взвод Пожогина в это время только снимался с позиций. Услыхав стрельбу, он

приказал трогаться в путь с орудиями в боевом положении.

Василий быстро сориентировался перед выходом на поляну. Орудийные расчеты

моментально заняли свои места. Повернувшись к своим огневикам, Василий крикнул:

«Проучим, братцы, гадов!»

Залп! Два танка вспыхнули мгновенно. Третий попытался укрыться в лесу.

— Не уйдешь, получишь что положено! — зло выговорил Пожогин и

скомандовал:—Огонь!

Два снаряда превратили танк в груду металлолома.

— В общем, дважды два — все-таки четыре! Столько снарядов на три танка —

совсем неплохо! Молодцы, ребята! — ликовал политрук, обнимая командиров орудий,

наводчиков.

Тем временем Пожогин шутливо рапортовал Гале, военфельдшеру: «Обошлось

без собственных потерь!» Она, оказывается, весь день находилась на наших огневых

позициях и, как выяснилось, чудом уцелела под бомбежкой.

Едва я соскочил с автомашины, она, сияющая, восторженная, бросилась ко мне,

заговорила бойко:

— Какие чудо-богатыри наши хлопцы! Просто расцеловать хочется каждого! [82]

— А в первую очередь кого? — пошутил я, и она зарделась густым румянцем.

За проявленную смелость и находчивость от лица службы я объявил

благодарность второму огневому взводу. В ответ дружно и зычно прозвучало: «Служим

Советскому Союзу!»

В район НП мы возвращались вместе с Галиной. Молчали. Вдруг она спросила:

— Скажите, вы учились вместе с Василием? — И сразу поправилась: — То есть с

лейтенантом Пожогиным?

Я размышлял о предстоящем разговоре с капитаном Бухваловым, а возможно, и в

штабе полка, и ответил, видимо, невпопад:

— Так кто ж вас интересует, Василий или лейтенант Пожогин?

Взглянул с иронией на свою попутчицу. Она ответила мне в тон:

— Хорошо. Пусть будет Василий!

И больше не проронила ни слова.

О действиях огневиков второго взвода командир полка рассудил так:

— У нас в народе испокон веков победителей не судят. Их бы к наградам

представить, но до наград ли теперь?..

Вскоре из полка поступил приказ: Пожогину и Нетребе поменяться местами по

службе.

...Вечером на этом оборонительном рубеже развернулась 193-я стрелковая

дивизия. Вместе с ней занял боевой порядок наш артиллерийский полк.

Перед суровыми испытаниями

1

Успех в единоборстве с вражескими танками нас окрылил. Политрук Ерусланов

прибил к стволу дерева плакат, на котором броскими буквами было написано: «Смелым

танки не страшны. Бейте их так, как бьют артиллеристы лейтенанта Пожогина. Долой

танкобоязнь!»

Однако о нашем поединке вместе с тем в полку ходили [83] разные кривотолки.

Раздавались голоса, что не стоило, мол, рисковать тяжелыми орудиями, выдвигая

батарею на прямую наводку. О том, что встречный бой завязался неожиданно, при этом

не упоминалось. Дело в том, что в довоенное время вошло в уставное правило:

артиллерия на огневых позициях без пехотного и танкового прикрытия не может

успешно вести бой с танками и моторизованной пехотой, не говоря уже о встречном

бое.

Для непосредственной обороны огневых позиций нашим орудийным расчетам

выделялось два ручных пулемета, чем, кстати, воспользовался капитан Цындрин,

выходя в Повурский артиллерийский лагерь, и что так выручило нас в схватке с

вражескими парашютистами в первое военное утро. Это оружие особенно

понадобилось теперь, когда нам довелось действовать в лесисто-болотистой местности,

прилегавшей к старой границе. Силу наших огневых ударов фашисты серьезно

испытали на своей шкуре, и их агентура не оставляла нас в покое. Лазутчики,

переодетые в красноармейскую или командирскую форму, проникали в наш тыл,

выведывая расположение штабов и командно-наблюдательных пунктов, огневых

позиций, стремились уничтожить склады боеприпасов. Особое значение приобретало

сбережение телефонно-кабельных линий, за которыми всячески охотились фашистские

диверсанты.

Наше командование, разумеется, принимало меры по борьбе с вражескими

агентами. Однако, случалось, не всегда тщательно и действенно они выполнялись. И

тогда с нас строго спрашивали.

...Наши наблюдательные пункты располагались на лесной опушке. Позади

шумели густой листвой дубы, клены. Километрах в пяти находились огневые позиции.

День выдался на редкость жарким и знойным. Даже под деревьями становилось

душно. Я сидел на перекрытии у входа в блиндаж, сняв тяжелую каску и расстегнув

воротник гимнастерки. Вдруг кто-то из бойцов приглушенно закричал: «Начальство

встречайте!»

Взглянув направо, увидел неподалеку группу командиров. Впереди, поблескивая

стеклышками пенсне, шагал генерал. Они все направлялись ко мне. Я, признаться,

опешил. Быстро застегнул гимнастерку, но отпустить ремешок каски, чтобы затянуть

его на подбородке, не успел или, скорее, забыл это сделать. Шел, печатая шаг, а каска

подпрыгивала на голове. Щелкнул каблуками, [84] отрапортовал. Генерал

поинтересовался, как непосредственно охраняется наблюдательный пункт. Я пытался

что-то ответить, но он, не дослушав, строго заметил:

— Ясно. Не охраняется никак.

Не повышая голоса, добавил:

— Погибнете, как мышата. Немцы и стрелять не станут. Эдак вот ручищами

передушат!

Я чувствовал, как краска разливается по моему лицу. Бросило в пот. А он:

— Потрудитесь выставить охранение. Вот на то дерево. Немедленно!

И, небрежно бросив руку к козырьку, отправился на пункт соседней батареи,

который размещался метрах в трехстах. Расторопный и исполнительный лейтенант

Тараненко, командир второй батареи, умел отличиться на подхвате. Так и теперь. Пока

генерал делал внушение мне, сосед приказал бойцу:

— Лезь быстрей на дерево!

Одергивая и расправляя на ходу гимнастерку, комбат двинулся навстречу генералу.

Четко доложил обстановку, подчеркнув, что для охраны пункта на дерево высажен

дежурный разведчик-наблюдатель. Генерал посмотрел на высокую сосну за спиной

лейтенанта. По ней медленно карабкался боец. Генерал подошел ближе, спросил:

— Что же ты, братец мой, видишь оттуда?

— Ничего не вижу, товарищ начальник! — ответил тот откровенно.

Генерал быстро погасил гневный и вместе с тем снисходительный взгляд,

коснулся ладонью козырька фуражки, спокойно сказал:

— Благодарю за службу, лейтенант!

Ушел по лесной тропинке, оставляя позади мягкий перезвон никелированных

шпор. Это был генерал-майор артиллерии Владимир Николаевич Сотенский. Он,

начальник артиллерии 5-й армии, инспектируя передовой эшелон армейской

артиллерии, видно, был занят мыслью, как лучше применить силу орудийных стволов,

чтобы могучим огнем сокрушить зарвавшихся врагов.

Может быть, иногда думы Владимира Николаевича уносились и к сыну,

двадцатилетнему Борису Сотенскому? Полтора месяца назад, выйдя из артиллерийского

училища, тот воевал как старший на батарее в 231-м корпусном артиллерийском полку

здесь же, в 5-й армии, [85] и находился в эти дни совсем недалеко, под Малиной.

Пройдет всего лишь два месяца, и Борис, красивый, сероглазый юноша, в бою близ

Пирятина меткими выстрелами своих пушек подобьет четыре фашистских танка. Но их

там окажется слишком много, и один из них разобьет последнее орудие, из которого до

самого своего конца вел огонь лейтенант Сотенский.

В те тяжкие дни отец и сын будут совсем рядом, но не увидят друг друга.

Генералу не суждено было узнать о последнем бое сына. Тяжело изувеченный

вражеским снарядом, генерал Сотенский попадет в плен к фашистам и сполна изопьет

горькую чашу своих мучений в аду гитлеровских концлагерей. Утром 21 апреля 1945

года в тюрьме крепости Вюльцбурга, где он нашел свое последнее пристанище и куда

уже доходили победные залпы наступающей родной армии, начнется эвакуация

измученных узников. У Владимира Николаевича не останется сил, чтобы подняться и

встать. Но он все же доползет до выхода из каземата. И тут эсэсовцы обрушат тяжелые

камни на истощенное тело советского генерала...

А сейчас, в июле, генерал Сотенский советовал и требовал, внимательно

наставлял и строго спрашивал. Он сам напомнил о нашем недавнем поединке с

вражескими танками: «Беречь тяжелые артсистемы, разумеется, нужно, как око свое.

Но танкобоязнь — это пока наше зло. Если эти храбрецы, не пятясь, вышли на смелый

бой и побили врага в броне, им одно имя: герои!»

И когда генерал отбыл из полка, нам пришлось немало потрудиться, чтобы

перестроить систему разведки и связи, сделать более совершенным управление огнем,

улучшить маскировку и комендантскую службу.

2

19 июля войска 5-й армии атаковали станцию Турчинка с задачей развить

наступление на Житомир и таким образом ослабить натиск врага на Киев.

Однако мы встретили ожесточенное сопротивление оккупантов. У Турчинки, по

реке Ирше, фашисты основательно укрепились, подвели сюда четыре танковых и

моторизованных корпуса. Упорные атаки наших стрелковых соединений,

поддержанные артиллерийским огнем, не дали ожидаемых результатов. Враг перешел в

контрнаступление по всей полосе 5-й армии. С тяжелыми боями [86] наши части

отходили в глубь укрепрайона, к железной дороге Коростень — Киев.

Около села Белка после одной из атак пьяных гитлеровцев на переднем крае вдруг

установилась напряженная тишина. Мы с Козлихиным и небольшой группой бойцов

расположились на лесной опушке, озадаченные этой тишиной.

— Что-то нынче фашисты рано начали передышку, — удивлялся старший

сержант.

Оговорюсь, что в то время гитлеровцы воевали по своеобразному распорядку: в

обеденное время, а тем более по ночам, бывало, даже выстрелов не слышалось с их

стороны. Они «отдыхали».

— Может, у них праздник какой? — вопросительно взглянул на нас разведчик

Донец.

День уже клонился к вечеру, когда нас вдруг оглушил визг мин. Они рвались

неподалеку, в расположении наших стрелковых подразделений.

Вслед за минометным обстрелом передний край заволокло дымовой завесой. Это

насторожило нас. Вскоре справа и несколько позади нас разразилась пулеметная и

автоматная трескотня. Что происходило, было непонятно. В лесу не сразу разберешься.

Позвонили на батарею, узнали: идет сильный бой у огневиков второго дивизиона.

Значит, демонстративным маневром противник отвлек наше внимание и по лесным

тропам проник в глубь обороны. Но сколько там их, лазутчиков? Судя по стрельбе, бой

разгорелся не на шутку.

Звоню в дивизион, спрашиваю: что предпринимать, каково общее положение?

Бабенко сдержанно отвечает: «Будь начеку! Ожидайте атак на своем участке».

Только положил трубку — звонок с огневой позиции. Политрук Ерусланов сказал

с тревогой: «Немедленно сюда — приказ с большого верха!» — «Кому, зачем?» —

пытаюсь выяснить. Но связь бездействовала. Значит, случилось что-то неожиданное.

Оставляю на пункте Козлихина, Еременко. Придерживаясь телефонной линии, вместе с

Донцом спешим, продираясь через густой кустарник. Оружие наготове. Бой ближе и

ближе. Взлаяла собака. Ориентируюсь по карте: да, точно, мы близ Пугачевки. Тут

совсем рядом и район наших огневых позиций.

И вот открылась широкая поляна. У перекрестка дорог в дымке наступающих

сумерек замаячили люди. Среди [87] них — генерал, командир корпуса, которому,

жестикулируя, что-то говорит наш полковник, знакомые бойцы и командиры и, конечно,

Пожогин, Нетреба, Побережный.

У дороги, под прикрытием густых деревьев, отсвечивают сталью два броневичка.

Вдали, у самого края длинной поляны, мелькают огни. Там — захваченные

фашистскими автоматчиками пушки, тракторы, прицепы с боеприпасами и

снаряжением. Их жжет противник у нас на глазах. Обидно! Кто допустил такое? Как это

произошло? Что предпринять, чтобы отбить технику во что бы то ни стало и как можно

скорей?

Вижу старшего лейтенанта Бабенко. Вид у нашего начальника штаба откровенно

воинственный: каска сдвинута набекрень, карабин в смуглых руках, на поясном ремне

— гранаты-лимонки. Ворот его гимнастерки вверху расстегнут на две пуговицы, хотя

вечереет и, кажется, совсем нежарко. Увидел нас, подмигнул: «Что, хлопцы, на горячее

дельце?»

Оглядываюсь на резкий разговор и вижу, как начальник артиллерии корпуса

Кушнир распекает нашего капитана Бухвалова. Тот стоит навытяжку.

— Это поручается вам. Ни минуты не медлите! Слышите?

— Докладываю, товарищ полковник, что...

— О чем докладывать? «Свое — мое» отстаивать? Знаю вас, капитан! Пойдете в

резерв, а вообще — на тыловую службу! — Кушнир резко вскинул голову и окликнул:

— Старший лейтенант Бабенко! Командуйте дивизионом! Или выручите пушки, или

голова с плеч. Слышите?

— Голова, мабуть, нам ще потрибна, — переходя на украинский, бормочет

Бабенко и, поправив каску, четко берет под козырек:—Есть, товарищ полковник,

постараемся!

Взглянув мельком на Бухвалова, я увидел, как тот платком вытирает потную

лысину. Вид у него растерянный. Как-то жалко стало капитана.

Рядом со мной нежданно очутился Пожогин. Он сообщил, что на позициях

остался политрук Ерусланов, а взвод огневиков Пожогин привел с собой.

Нас заметил Бабенко, подозвал к себе:

— После, хлопцы, будете свои родные места вспоминать. Собирайте людей в

ударную группу! [88]

Заметно стемнело. От близких болот потянуло сыростью. Зябко становилось нам,

одетым в легкую летнюю форму. Вижу, как по краям поляны торопятся группы охвата.

Одну из них повел Павка Побережный. С ним в спешке даже поговорить не пришлось.

— Что ж, погреемся! — угрожающе говорит Василий Пожогин, тыча карабином в

сторону гитлеровцев.

Командир корпуса нам на подмогу направил броневики. Мы рассыпаемся в цепь.

Бронемашины обгоняют нас, становятся в прикрытие. Немцы замечают наше движение

и открывают сильный пулеметный огонь. Кое-кто прячется от пуль за броневики.

Бабенко кричит:

— В цепь, в цепь, хлопцы!

Сам он, не пригибаясь, шагает рядом с нами. В расположении противника

взмывает ракета, и сразу начинается минометный обстрел. Бойцы замешкались,

шарахаются в стороны от близких разрывов, а кое-кто вовсе залег.

Как назло в зыбком песке забуксовал один из броневичков. Я с ближайшими

бойцами бросился на выручку, но Василий советует:

— Оставь. Лишь время потеряем. Скажи, чтобы из броневика усилили огонь. — И

громко крикнул: — Ура, товарищи, вперед!

Бросились дружно, рассыпаясь в цепь. Неподалеку раздался взрыв. Сгоревшим

тротилом защекотало ноздри. Это младший лейтенант Нетреба бросил гранату.

Виновато моргая глазами, объясняет: «С руки сорвалась, проклятая!»

Плотность огня со стороны противника возрастает. Цепь вновь залегла.

Поднимутся ли бойцы под губительным огнем? Но вдруг Василий берет карабин на

изготовку, выпрямляется во весь рост и хриплым голосом запевает:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов...

Броневики бьют из пулеметов, и очереди трассирующих пуль устремляются туда,

где темнеет в вечернем мареве огромное пятно.

Песня, гневная и мужественная, набирает силу. С нею под ожесточенным огнем

двинулись в атаку бойцы и командиры, и слились в сплошной гул залпы винтовок и

пулеметные очереди. Мы зацепились за отбитые у врага [89] позиции и, заняв ровики и

окопы, повели по убегающим гитлеровцам дружный огонь. Позади загудели тягачи,

увозя в тыл исковерканные тракторы и орудия.

class="book">* * *

Сгустилась ночь, когда мы с Павкой Побережным пришли в Пугачевку. Сельцо

безмолвствовало. Лишь где-то на другой окраине яростно лаяли одичавшие без хозяев

собаки. Но вот из темноты донеслись приглушенные голоса. Мы прислушались,

присмотрелись. На крылечке сидели двое, парень и девушка.

— Еще придет наш черед. И институты окончим, и детей воспитаем, — слышался

знакомый мужской голос.

— Вася! — укоризненно зазвучал певучий голосок Гали. — Ты так откровенно!..

Она прильнула к плечу нашего друга. Стало как-то не по себе. Может, ревность

заговорила?

Павел кашлянул, и Галя ойкнула. Когда подошли ближе, Василий недовольно

пробасил:

— Значит, братцы, подслушиваете?

— Зря ты, Вася. Мы только подошли...

И я перевел разговор на недавнюю схватку. Напомнил об «Интернационале».

Василий оживился.

— А как же иначе? Ведь атака захлебывалась, требовался почин! Вспомнилось,

как в кинокартине «Мы из Кронштадта» коммунисты «Интернационалом» увлекли всех

матросов вперед. Так чем же хуже мы, комсомольцы? Заклятый враг родную землю

терзает, над нашим народом глумится! Как гадину, его раздавим! Верно, ребята, а?

...Утром гитлеровцы ожесточенно бомбили наши боевые порядки, и в одном из

налетов сильно ранило начальника штаба полка капитана Кононыхина. Истекавшего

кровью, его срочно эвакуировали в тыл.

Казалось, фашисты мстили нам за ночной бой и неудачную вылазку в наш тыл. На

самом же деле, сковав наше внимание, они тем временем повели решительные атаки в

направлении на Малин, чтобы пробиться к Днепру и таким образом изолировать 5-ю

армию на Коростеньском плацдарме и покончить с ней. Бои ужесточились с новой

силой... [90]

3

Сильно поредевшая, но возмужавшая в сражениях армия по-прежнему стойко

удерживала Коростеньский укрепленный район. Маневрируя своими частями и

соединениями, она стабилизировала оборону и одновременно наносила чувствительные

контрудары по врагу. Он уже оказался не в силах, как раньше, атаковать позиции нашей

армии по всей полосе и сосредоточил усилия на узком участке, в направлении на

Малин. Каждый из нас понимал, что противник хотел закупорить нас в окрестных

лесах и болотах и развязать себе руки под Киевом, у самых стен которого гитлеровцы

безрезультатно топтались уже целый месяц.

К седьмому августа, чтобы выровнять линию фронта, наш 31-й стрелковый

корпус вышел из своего глубокого выступа, что до сих пор узким клином простирался

на юг, и занял оборону на рубеже в двадцати километрах севернее Коростеня. Еще

меньше стал участок территории, отделявший нас от Припяти, за которой

свирепствовал враг, готовясь ударить нашим частям в спину. 5-я армия как бы

сжималась в стальную пружину.

Левее, у Малина, не затихала ожесточенная канонада, а у нас установилось

тревожное затишье. Огневые взводы заняли позиции позади, за рекой Жеревом,

основные наблюдательные пункты разместились на южной окраине села Васьковичи.

Из-за нехватки средств связи в боевых порядках стрелковой части находился лишь один

передовой наблюдательный пункт, где поочередно дежурили командиры батарей и

начальник разведки дивизиона.

Недалеко пролегала железная дорога Овруч-Коростень, по которой курсировал по

ночам наш бронепоезд, нанося огневые удары и устраивая переполох в расположении

врага. Как-то поначалу, воспользовавшись нетронутым рельсовым полотном,

бронепоезд под покровом ночной темноты проник в глубину обороны противника, где

первым своим выстрелом вызвал бешеный ответный огонь, а затем принялся сокрушать

из орудий и пулеметов вскрытые огневые точки и живую силу фашистов. Нанеся

гитлеровцам немалый урон, благополучно вернулся на свою базу.

С командой бронепоезда у нас установилось боевое взаимодействие. Она

пользовалась нашими разведданными, [91] мы же вели огонь по объектам противника,

установленным разведчиками бронепоезда.

Целыми днями над нашим расположением кружил немецкий воздушный

разведчик — проклятый «костыль». Особенно настойчиво он обследовал полотно

железной дороги, тщательно фотографировал каждую прилегавшую к нему рощицу,

каждый крупный кустарник — хотел засечь бронепоезд. Но тщетно. Тот в дневное

время укрывался в небольшом, но густом лесочке близ станции Игнатполь.

* * *

Наступили очередные сутки дежурства нашей батареи на обеспечении связи

дивизиона со стрелковой частью. Вечер прошел спокойно, если не считать, что

пришлось давать огонь по скоплению вражеской мотопехоты, прибывшей к переднему

краю. В полночь, как всегда, тяжело посапывая, мимо прополз бронепоезд, направляясь

к расположению противника. Значит, вновь будет «концерт» во вражьем стане!

Договорившись между собой, командир связистов Еременко и связист Атаманчук

вышли на патрулирование телефонной линии. Около двух километров навстречу друг к

другу — расстояние совсем небольшое. Но у обоих в конце пути оказались

оборванными и разбросанными в стороны провода. Ясно: тут побывали лазутчики.

Атаманчук собрался было окликнуть отделенного командира, но вовремя

спохватился: неподалеку в кустах хрустнули ветки, послышался приглушенный говор.

И тут как раз у переднего края начался «концерт» бронепоезда. Атаманчук видел, как из

кустарника вышли трое. Они поспешили к железной дороге.

Наш связист — из бывалых охотников. Он крался за диверсантами неслышно,

сжимая карабин, держал наготове гранату. У рельсов завязалась схватка. Один против

троих. Выручили бойца сноровка и хватка сильного человека. Атаманчук метнул

«лимонку» в сторону гитлеровцев.

Услышав взрыв, Еременко сразу бросился на помощь товарищу. Вдвоем быстро

управились с фашистами. Двоим, что остались в живых, скрутили руки.

Возвращаясь, бронепоезд подходил к тому месту, где лазутчики замышляли свою

диверсию. Наблюдатели заметили неладное, поезд остановился. Задержанных связисты

[92] сдали команде, а сами поспешили назад — восстанавливать телефонную связь.

Атаманчук в изорванной гимнастерке, с кровоподтеками на лице, ликовал как

ребенок и, не умолкая, рассказывал окружавшим его бойцам:

— Я подкрался и тих гитлеряков за шиворот, да мордякой о мордяку. Один, было,

вырвался и — на менэ. Ну, думаю, хай буде свой век бездетным, и с размаха своей

кирзой ему пониже живота! Тут-то он и свернулся. Ну и отделенный как раз прибежал

— спасибо ему!

Утром еще одно событие порадовало нас: бронепоезд расправился наконец с

надоевшим всем нам «костылем». Было это так. Едва рассвело, как самолет вновь

появился над нашим расположением. Было заметно, что разведчик не интересовался

селением и нашими боевыми порядками. Видимо, уверившись, что в кустарниках и

рощицах нет бронепоезда, «костыль» летел совсем низко, чуть ли не касаясь макушек

деревьев.

Бронепоезд занял позицию на новом участке, в зарослях молодых березок.

Зенитчики поезда подпустили зазевавшегося фашиста метров на двести и ударили по

самолету в упор.

— Смотрите, смотрите! — послышались крики на нашем наблюдательном пункте.

— «Костыль»-то! Как не бывало!

Действительно, там, где он только что барражировал, теперь висело округлое

мутно-серое облачко, а по сторонам, кувыркаясь, падали на землю обломки самолета.

Ближе к полудню к нам на огневую позицию приехал командир бронепоезда —

капитан в легкой кожаной куртке. Он привез связисту Атаманчуку подарок —

небольшие настольные часы со светящимся циферблатом.

— Своих товарищей за сбитый самолет отметили, — сказал капитан. — И вашего

героя, как видите, не забыли. Получай, браток, заслуженное. Благодарим тебя за

выручку.

Огневики подшучивали над связистом: где, мол, Степан, пристроишь те часы?

Ведь у нас ни горницы, ни столов? Атаманчук держал красивые часы в своих дюжих

руках и молча улыбался.

Политрук Ерусланов высказал мысль: может, отпустить Атаманчука к семье на

часок-другой? Дом у связиста в здешних местах, в каких-то семи километрах отсюда.

[93] Это не расстояние, если помчаться на автомашине с таким лихим шофером, как

Семен Финьковский. Я согласился: пусть только вечер настанет.

Однако вечером поступил приказ отходить, и все пришло в движение. Огневики

нагружали прицепы, вытаскивали из окопов приготовленные к походу гаубицы. А

вскоре враг обрушил свои атаки на весь передний край нашей обороны. Огонь

артиллерийской канонады бушевал вокруг.

Наши связисты отправились снимать телефонные линии. Просачиваясь сквозь

арьергардное прикрытие, в тыл к нам устремились вражеские диверсанты и разведчики.

Связистам пришлось выдержать не одну схватку с фашистской агентурой, но они

благополучно вернулись нагруженными телефонно-кабельным снаряжением, и среди

них — Атаманчук, уставший и опечаленный: он покидал родные места. Не знал наш

связист, что через две недели он окажется в новом испытании. И схватка с врагами

станет для Степана роковой...

* * *

В ночь на 20 августа наши войска, оставляя Коростеньский укрепрайон, начали

отходить на северо-восток, к Днепру. Пятеро суток — без сна, без отдыха. Дни — в

укрытиях, под постоянным воздействием вражеской авиации, и ночи, взбудораженные

пожарищами и арьергардными боями. Справа от нас сражение шло с особой силой.

Противник старался во что бы то ни стало перерезать наши дороги на днепровское

левобережье.

Утром полк в районе Чернобыля переходил через Припять. Уже позади остался

утопающий в зелени городок. Тракторы с орудиями двигались по длинному

деревянному мосту. Впереди, пересекая заболоченное прибрежье, тянулась высокая

узкая дамба. Я со взводом управления вырвался вперед, чтобы заранее наметить на

левом берегу Припяти новое месторасположение наших батарей. Заметил, что Василий

Пожогин и Галя идут рядом с орудиями и тягачами и бойко о чем-то разговаривают.

Захотелось пошутить.

— Эгей! На свадьбу позвать не забудьте! — крикнул я, проезжая мимо.

Когда уже заканчивалась разведка местности, я увидел, как из-за леса на

небольшой высоте вынырнули два немецких самолета. Они приближались к переправе.

Отрывисто [94] захлопали наши зенитки. Фашисты успели бросить одну-единственную

бомбу. Как вскоре выяснилось, она нашла свою цель. Взорвалась, кромсая на дамбе

каменное покрытие.

Василий успел заслонить девушку своим телом. Осколки изрешетили парню весь

бок...

Он лежал в кузове. Машину часто встряхивало на ухабах, и Василий открывал

глаза, пытаясь, видимо, что-то сказать, но лишь еле шевелил ссохшимися,

посиневшими губами. Галина бережно поддерживала голову раненого. Она, конечно,

понимала, что тот умирал, и, касаясь рыжеватых волос Василия, молча рыдала, роняя

слезы на пепельно-бледное лицо любимого.

До госпиталя Василий Пожогин не доехал...

А мы, живые, шли навстречу новым боям. С кровью и безвозвратными жертвами,

в лишениях и муках и в конечном счете с нашим неистощимым стремлением к победе.

В огненных тисках

1

За два перехода наш полк совершил семидесятикилометровый марш и

сосредоточился у Лоева, на правом крыле Юго-Западного фронта. Путь пролегал через

лесные массивы, но все равно пришлось тщательно маскироваться, двигаться главным

образом в ночное время. С тех пор как 5-я армия начала свой отход за Днепр, вражеская

авиация, по-прежнему господствуя в воздухе, бдительно следила за каждым нашим

шагом.

Шли по разбитым песчаным дорогам. На тихоходных тягачах, буксирующих

тяжелые орудия и прицепы со снарядами, докрасна раскалялись выхлопные трубы.

Тракторы натужно ревели. Автомашины нередко застревали по ступицы колес в

глубоких колеях, и тогда бойцы и командиры вытаскивали грузовики, доверху

нагруженные снаряжением и имуществом, под бесконечное и привычное: «Раз-два,

взяли!»

Место лейтенанта Пожогина занял младший лейтенант Нетреба, а командир

второго огневого взвода теперь — старший сержант Дегтяренко. Раньше этот

круглолицый [95] крепыш командовал одним из орудийных расчетов. Хлопотливый и

исполнительный, он усердно стремится быстрее войти в свою новую роль. Забегая

вперед, показывает трактористам дорогу, чтобы те не угодили в колдобину, покрикивая

при этом зычным голосом. Если дорога не имеет препятствий, шагает рядом с бойцами

и сыплет один за другим анекдоты. Его взвод не унывает. Слышу, как кто-то из

огневиков обращается к Атаманчуку:

— Ты, Степан, никак через родное село отступал? Там, за Днепром?

— Ну так што? Ночью то, помнится, было.

— Вот как раз бы к жинке, на горяченькое! — смеется Дегтяренко. Атаманчук

хмурится и отвечает серьезно:

— У нас служба, видно, иная — не то, что у вас, при орудиях. Я в тот момент свои

обязанности на службе исполнял. С тремя катушками на плечах — не до горяченькой

жинки!

Их шутки и смех меня не веселят. Из головы никак не выходит гибель Васи

Пожогина. Когда покидали тихое кладбище в Парышеве, небольшом селении на

левобережье Припяти, кто-то из наших, кивнув на холмик свежей земли, заметил: «А

все-таки, скажу, нелепо получилось!..» Политрук Ерусланов, еще не остывший от своей

прощальной речи, бросил горячо, хоть, может, и грубовато: «Только чистоплюи так

могут судить! Это же святой поступок во всем своем благородстве!»

Мне вдруг вспомнились стихи, которые Василий еще в училище читал: «Врага

победить — боевая заслуга, но друга спасти — это высшая честь!» Теперь эти строки

обрели конкретный смысл.

Шагаю рядом с Галей и вижу, как она подавлена. Девушка окончательно

привязалась к нашей батарее. После гибели Василия стремится быть среди нас. Общее

горе, наверное, сблизило нас. Видел однажды на привале, как, перевязав раненого,

складывала она в свою санитарную сумку бинты и флакончики. Вдруг достала какую-то

книжицу и припала лицом к раскрытым страничкам. Я подошел и увидел уголок

знакомой фотографии.

Переборов смятение, она выдавливает слово за словом:

— Казнюсь... Себя ненавижу... Думаю, все из-за меня!

Успокаиваю, как могу, а она свое: [96]

— Такие, как Василий, может, раз в жизни встречаются. Отважный и вместе с тем

застенчивый, словно девчонка! Нет, никогда себе не прощу. Никогда не забуду!..

Разговор прервала команда:

— Командиров батарей со взводами управления в голову колонны!

Светало, когда вместе с полковником Григорьевым мы выехали на

рекогносцировку.

* * *

Лоев — это небольшой белорусский городок, разбросанный по прибрежному

крутояру. Сейчас нас и город разделяет Днепр — широкий, светящийся утренней

синевой. Могучая река в величавом спокойствии несет свои воды. А совсем недавно, на

переправе через Днепр близ поселка Неданчичи, что стоит на железной дороге Овруч

— Чернигов, река была неспокойна, волны, пенясь, набегали друг на друга, вода

бурлила от разрывов бомб. Косяки черных самолетов висели над нашими головами.

Железнодорожный мост, по которому наши части переправлялись, фашисты не трогали,

рассчитывая, что он пригодится им самим.

— Тут, пожалуй, и расположим наблюдательный пункт, — сказал Козлихин,

показывая на небольшую высотку, поросшую редким сосняком.

Не знал я тогда, что эти места не раз станут ареной ожесточенных сражений.

Осенью 1942-го мы, партизаны, придем сюда под командой Ковпака и Сабурова и,

овладев в короткой схватке Лоевом, неподалеку отсюда, в рыбацкой деревушке

Каменке, будем переправляться через Днепр, чтобы продолжать свой дерзкий рейд в

Полесье. Вновь здешние окрестности огласятся стрельбой и взрывами. А еще год

спустя на это побережье выйдут части Первого Белорусского фронта и на нашей

высотке разместится командный пункт Рокоссовского.

В бинокли видим: на улицах Лоева — ни души. АН нет! Вот солдаты в кургузых

мундирах с автоматами на изготовку ведут старого человека. Он в белой, наверное,

исподней одежде. Бьют беднягу, и он спотыкается, падает, беспомощно разбрасывая

руки. Фашисты орут, гогочут.

— Вот бы пальнуть! — кипятится Иван Донец. — В самый раз! [97]

— У вас, в Семаках, верно, кажут, что поперед батьки... — отзывается Козлихин.

— Ты, разведчик, в стереотрубу зорче гляди!

В полдень, очевидно, полагаясь на безнаказанность, фашисты вздумали наводить

через Днепр переправу. У реки сгрудились автомашины, громоздкие понтоны, солдаты.

Я позвонил в дивизион.

— Сам, браток, дывлюсь и чую, что паленым пахнет, — заговорил Бабенко и, как

всегда, без «шифра» добавил в открытую: — Спытал полковника. Велено быть

наготовке и ждать. Розумиешь?

Вражескую переправу дивизион сорвал, разметал огнем. Как только фашисты

спустили на воду штурмовые мостики и крикливой ордой бросились по ним, сильный

огневой шквал накрыл скопище на берегу, оборвал цепочку мостиков, и поплыли они

вниз по течению.

Вскоре над нашими боевыми порядками появился самолет-разведчик. Снижаясь

до верхушек деревьев и снова взмывая, «костыль» выискивал расположение наших

батарей. Но тщетно — они надежно укрылись в лесной чащобе.

Под вечер наше охранение задержало группу незнакомых бойцов во главе с

лейтенантом. Усталые донельзя, они еле держались на ногах. На каждом — повязки,

грязные, заношенные, в пятнах засохшей крови. Командир взвода Козлихин бросился к

ним:

— Откуда вы такие?

— Оттуда, где ты не был, — сострил один из них, поправляя бинт на шее.

— Извините, товарищи раненые. Но если всерьез. Спрашиваю по долгу службы.

— Ну, коль ты такой серьезный, то мы из 21-й армии. Из-под самого Гомеля

третьи сутки топаем. Там такое пекло! Нас германец чуть на тот свет долечиваться не

отправил. Госпиталь начисто расформировал!

— Помолчи, Семченко! — оборвал разговорчивого бойца лейтенант. Он

перебинтовывал ногу, обутую в... лапоть. — Где мы, старший сержант? Далеко ли до

ближайшего госпиталя?

Услыхав объяснение Козлихина, боец с бинтом на шее удивленно присвистнул:

— От так пример! Идем в тыл, а, выходит, на другой фронт попали!

Лейтенант коротко рассказал, как к госпиталю, где [98] они находились,

неожиданно прорвались фашистские танки. Было, конечно, не до эвакуации. Кто мог,

пошел на восток, но там натолкнулись на вражескую мотопехоту. Повернули сюда, на

юг. Фашисты преследуют по пятам.

— А у вас тут даже надежных заслонов не встретили, — с горькой усмешкой

заметил он.

Было над чем задуматься, но когда я доложил об этом разговоре командиру

дивизиона Бабенко, тот, к моему удивлению, ответил:

— Не паникуй, комбат. Начальству видней, шо робыть!

Ночью тревога не улеглась. За Днепром, в Лоеве, непрестанно взлетали ракеты,

часто постреливали. А слева полыхали далекие зарницы, слышалось отдаленное

расстоянием тяжелое громыхание. Значит, думалось, живет наш Киев, нерушимо стоит

и борется!

Утром старший на батарее Нетреба по телефону сообщил, что одному из

тракторов срочно требуется ремонт. Я распорядился, чтобы старший сержант

Дегтяренко немедленно отправлялся в Репки — местечко, где расположились

корпусные тылы. Это километрах в двадцати.

Противник вроде не проявлял активности. Лишь надоедливый «костыль» кружил

над лесом. Но в полдень ошарашило нас неожиданной новостью. Возвратился

командир взвода Дегтяренко. Взбудораженный и растерянный, он поспешил доложить:

в Репках — немцы, на танкетках и мотоциклах!

Позвонил в дивизион, и Бабенко подтвердил:

— Это точно. Он не врет с перепуга. Еще не такое узнаешь!

К ночи снялись со своих позиций и отправились по дорогам, которыми шли сюда

два дня назад. Рядом плескались днепровские волны. Было прохладно. Истек август, и

осень заявляла о своем приходе.

На рассвете прибыли в Любечь — районный городок, чистенький и уютный. Он

сразу ожил. Любопытные жители собирались у палисадов и охотно завязывали

разговоры с нами.

Миловидная молодая женщина завела речь на певучем украинском:

— Хлопцы, ридненьки, що це таке? Чи то вы наступаете, чи отступаете? Хиба так

войне треба? А, мабуть, [99] нимцам нас оставляете? Так прямо скажить! А мы-то на

берегу так старались! С окопами тими! Бачьте, мозоли яки!

Старик, высунувшись в окошко, закричал:

— Не срамись, Марино! Што ты товарищам кажешь? Они в подчинении и

войсковую службу несут. Нимцев злякалась! Чорта лысого они в Любечи встретят. Иль

забыла, чортова баба?

— Вот тебе, молодуха, и вся инструкция! — поддакнул деду наш политрук.

С политруком мы пошли к околице, где размещался командный пункт полка.

Встретились со своими товарищами-командирами. Лица у них пепельно-серые, взгляды

взволнованные. И командир полка выглядел утомленным, чрезмерно сосредоточенным.

Посмотрел на собравшихся, заговорил:

— Даже судя по отрывочным данным, за последние дни обстановка резко

осложнилась. Дивизионы, в частности второй и третий, действуют, по существу,

самостоятельно. Но боевые порядки стрелковых дивизий не всегда выдерживают свою

устойчивость. Нарушается связь, затрудняется снабжение. Полковник Кушнир, видимо,

подробно ознакомит с нынешней обстановкой. Главное сейчас — повышать

организованность, действовать осмотрительно, особенно, если придется действовать в

подвижной обороне. В непосредственном соприкосновении с противником важно

сберечь материальную часть. Вообще готовить самих себя и личный состав к любым,

самым серьезным неожиданностям.

Что-то, чувствовалось, наш командир недоговаривал. Или, может, только

казалось? Тем временем распахнулась дверь и вошел начальник артиллерии полковник

Кушнир. Он, молодцевато расправив грудь, подошел к столу, поздоровался, сказал

задорно:

— Садитесь, друзья боевые! Запоздал, как видите. Пришлось через реку Остер

перебираться вброд. Сожгли мост подлецы-диверсанты. И исходит отсюда вся ситуация,

которая невыгодно складывается перед нашим корпусом, на правом фланге 5-й армии и,

следовательно, Юго-Западного фронта вообще.

Легким движением Кушнир сбросил с плеч шинель и предстал перед нами в

новенькой гимнастерке с орденом Красного Знамени на широкой груди.

— Какая сложилась, боевые друзья, обстановка? [100]

Враг обрушился с северной стороны на Чернигов, который стойко удерживается

15-м корпусом. Естественно, фашисты нащупывают слабые места и проникают через

боевые порядки наших дивизий. Задача у всех одна — стоять насмерть перед

противником! Он сюда пожаловал, сняв из-под Смоленска свои части и ослабив

наступление на Москву. Эти вражеские силы надо перемолоть и, таким образом, не

допустить их прорыва, сдержать нажим фашистов на главном направлении — к столице

нашего государства!

Полковник Кушнир, заметно волнуясь, вытер лицо платком.

— Секрета, думаю, не составляет и такая дополнительная сложность. Сильный

враг появился не только на севере. Во время отхода за Днепр фашисты танковым

ударом пробили брешь в нашей обороне южнее, у села Окуниново, и теперь

распространяются по левобережью, угрожая левому флангу армии. Эту опасность надо

понять со всей серьезностью как нам, командирам, так и каждому бойцу!

Теперь перейдем к конкретным делам. Как в полку с боеприпасами, горючим?

Сейчас всюду с ними неважно. Значит, надо их изыскивать на месте. Обследовать

склады, базы, железнодорожные станции и речные пристани. Вон в 368-м артполку как

развернулся капитан Цындрин! Словом, первое: искать и накапливать боезапас. Он

очень понадобится, если фашисты полезут на нас, как шакалы. Второе: улучшить

управление своими огневыми подразделениями, маневрировать батареями так, чтобы

не они оказывались под ударами противника, а наоборот.

Обстановка, прямо скажу, из трудных. Но надо сплотить в единое ядро

коммунистов и комсомольцев, чтобы выше держался боевой дух у всех бойцов и

командиров. Время дорого, и вас не задерживаю дольше. По местам!

Недавнее, довлеющее и гнетущее развеялось. И все-таки оставалось что-то

недопонятое и смутное. За Днепром держались и нередко навязывали свою волю врагу,

а когда отошли за такую мощную водную преграду, и на первых порах вроде бы удачно

сложилось у нас с обороной, — вдруг обстановка осложнилась. Что же произошло?

Немало минет времени, пока это все прояснится... [101]

2

5-я армия, возрожденная и умножившая славные традиции своей

предшественницы, доблестно сражалась, громя фашистские полчища под Москвой и на

Смоленщине, освобождая Белоруссию и Литву, высоко пронесла свои боевые знамена

по Восточной Пруссии и по Маньчжурии.

Несмотря на разницу служебных положений, мне, признаться, очень хотелось

встретиться с бывшим своим командующим, и такой случай скоро представился.

Одновременно с генералом Потаповым я лечился в окружном военном госпитале.

Больничная обстановка, известно, сближает людей, сглаживая уровень их служебных

взаимоотношений.

Госпитальные больные любили отдыхать в тенистом парке, где росли старые

липы, клены, березы... Однажды я выбрал удобный момент и подошел к развесистому

дубу, под которым на диване отдыхал генерал. Он был в госпитальной пижаме, с книгой

в руках.

Представившись, я коротко рассказал ему о себе. Вспомнил, конечно, о сорок

первом. Михаил Иванович оживился, широко и приветливо улыбнулся: «Ну коли так —

присаживайся!» Я мельком взглянул на книжку, отложенную в сторону, прочитал

название: «Г. Гудериан. Воспоминания солдата». Генерал Потапов, перехватив мой

взгляд, усмехнулся:

— Занятная книжица. — Мгновенно погасил улыбку: — Выходит, что они — это

не они! Зачинщик фашистской танковой стратегии во всех грехах обвиняет своего

«обожаемого фюрера». Отмывает с генеральского мундира пятна недавних поражений.

Облачился во фрак завзятого политикана и угождает своим новым хозяевам. Льет масло

в огонь реваншизма, изо всех сил подпевает Аденауэру и заокеанским претендентам на

мировое господство. «Советская военная угроза» — заезженный донельзя конек, но

империалисты вновь и вновь его зауздывают, чтобы тащил возок «холодной войны».

Вот и Гудериан силится доказать, что они, фашисты, вовсе не нападали на нашу страну,

а лишь нанесли «упреждающий удар». Вели, мол, против Советов некую превентивную

войну.

Михаил Иванович на некоторое время умолк, возможно, собираясь с мыслями.

[102]

— Но нам ли не помнить тот «упреждающий удар» Гудерианов, Клейстов и

других гитлеровских громил? Канун и начало войны стали для нас одновременно и

жестоким уроком и строгим экзаменом. Один бескомпромиссный вопрос стоял: на что

способен каждый из нас, будь то большой или малый командир или просто боец?

До последней предвоенной минуты давило мучительное предчувствие: будет

война! Гасилось оно против своей воли. Вокруг твердили: бдительность и еще раз

бдительность!

Да, приходилось думать об одном, а поступать по-другому. В то же время ясно и

неотвратимо сознавали, что война — на пороге и, стало быть, воинский долг, как всегда,

превыше всего!

* * *

...Упали первые бомбы на Луцк, где дислоцировался штаб 5-й армии. Командарм

бросился к телефонам. Звонил в одно соединение, в другое. Молчание, как пытка! Мозг

сверлило: промедление смерти подобно! Как подтверждение — звонок пограничников:

«Западный Буг в огне. На отдельных участках фашистским танкам удалось форсировать

реку. Они беспрепятственно движутся на Владимир-Волынский!»

Вдруг вспомнился Москаленко, с которым встречался накануне поздним вечером.

У этого молодого генерала под командой артиллерийская противотанковая бригада. Она

сейчас, как никогда, кстати!

Взялся за трубку. Москаленко был в городе, на квартире. Он ответил: «Бригада в

резерве Главного командования и в чрезвычайных обстоятельствах должна следовать на

Львов». Командарм Потапов мгновенно принимает решение, идя на большой риск:

«Бригаде выступить на Владимир-Волынский и отбить атаки противника. Приказываю!

Ответственность — на мне!»

Собственно, неведомо, как бы все было, если бы противотанковая бригада,

повинуясь плану, двинулась на юг, вдоль фронта и наверняка оказалась бы в бешеном

потоке вражеских бронетанковых полчищ, хлынувших к Ровно и Дубно. Оставшись же

в 5-й армии, она превратилась в непробиваемый щит на танкоопасных направлениях,

одним из устойчивых центров борьбы с сильным врагом. [103]

Выяснилось, что против наших пяти дивизий штата мирного времени брошено 13

—14 вражеских дивизий, объединенных в 6-ю полевую армию. Да, ту самую, что

позже, сея смерть, огненной колесницей прокатится через всю Украину и донские степи

и найдет свой конец у стен Сталинграда.

Основные силы 5-й армии сразу оказались в ожесточенных сражениях: у Ковеля,

под Владимир-Волынским... Но особенно жаркие и неравные бои шли южнее, на стыке

5-й и 6-й армий, куда противник устремил свой главный удар. Замысел врага раскрылся

полностью: он рвался на шоссе Луцк — Житомир, чтобы быстрее овладеть Киевом и

мостовыми переправами через Днепр.

Лавина фашистских танков и мотопехоты почти беспрепятственно двигалась на

Дубно и Ровно, оттесняя левого соседа, 6-ю армию, на юг. Чем и как остановить

фашистскую орду? Командование Юго-Западным фронтом приказало генералу

Потапову объединить усилия своих войск и совместно с соединениями второго

фронтового эшелона нанести по противнику фланговый удар.

Собственных сил и средств у армии явно не хватало. Тем временем 9-й и 19-й

механизированные, 31-й стрелковый корпуса, что составляли фронтовой резерв, еще

находились на пути в приграничье, с трудом одолевая топкие дороги Волыни.

Припомнилось Михаилу Ивановичу, как было на Халхин-Голе, где он командовал

Южной группой войск. Когда назревал решающий бой, задержалась танковая бригада

полковника Повелкина. Несмотря на это, Южная группа разгромила самураев. Но то —

Халхин-Гол. Тут, понятно, иные мерки, другой масштаб и, главное, — пока противник

навязывает свою инициативу, а не наоборот.

Долгой показалась командарму та июньская ночь...

Но уже на другое утро обрадовал генерал Рокоссовский: «9-й корпус — на

подходе!» Как это ему удалось? Умница, энергичный комкор! Оказывается, «одолжил»

во фронтовом автобате двести грузовиков, на которых мотострелковые части прибыли

на место одновременно с танками. Вскоре подтянулся 19-й мехкорпус. И с ходу — в

бой!

Завязалось на целую неделю крупное и ожесточенное танковое сражение, на

которое, как помнится, немалые [104] надежды возлагал наш политрук Ерусланов. Я

сказал об этом генералу.

— И хоть оно не достигло коренных результатов, — ответил он, — зато

значительно обескровило и задержало движение врага. Его танки и машины с

мотопехотой не катились по ровному и гладкому асфальту. Они, испытывая наши

непрекращающиеся контратаки, буквально продирались через горы Кременецкого

кряжа, лесные чащобы и болота... Затем поступил приказ на наш отход, в котором

решалась серьезная и ответственная задача — при отводе войск в старые укрепрайоны

ни в коем случае не допустить, чтобы враг опередил нас. Строго приказывалось к

девятому июля занять: 5-й армии — Коростеньский, а 6-й армии — Новоград-

Волынский укрепрайоны.

Командарм снова замолчал, видимо, сильно волнуясь. Откинулся на спинку

дивана, подперев голову рукой. Я ни о чем не спрашивал, ждал, когда он продолжит.

— Расположился наш командный пункт где-то близ Емильчино. Устали

дьявольски, но об отдыхе никто не помышлял. Связывались с частями и соединениями,

выясняя обстановку, во все концы направлялись делегаты связи. И вдруг — гонец из 19-

го мехкорпуса. В донесении, казалось, каждое слово выдает тревогу генерала Фекленко:

«Танки противника у Новоград-Волынского. Свое новое начальство — командование 6-

й армии — ищу вторые сутки и безрезультатно. Имею тридцать танков. Как быть?» Кто-

то из наших штабников заметил: «Этот корпус передан в подчинение генералу

Музыченко. Новоград-Волынский южнее разгранлинии, не в нашей полосе». Даже

генерал Писаревский, наш начальник штаба, засомневался, показывая на карту: «В

самом деле, разгранлиния проходит через станцию Рахальскую на Сербо-Слободку и

далее на запад, что в двадцати километрах севернее Новоград-Волынского. Может,

запросим штаб фронта?»

Пришлось резко прервать разговоры. «Враг у нас, говорю, один. Какая разница, в

какой он полосе?..» Под руками оказался боевой командир полковник Бланк с

остатками своей 87-й стрелковой дивизии, которые он вывел из окружения. Две с

половиной тысячи молодцов, закаленных в горячих схватках! «Садитесь, пишите!» —

сказал кому-то из своих штабных. Продиктовал примерно [105] такое: «Командиру 19-

го мехкорпуса генералу Фекленко. Придаю во взаимодействие и на ваше усиление

ударный отряд под командованием полковника Бланка численностью 2500 бойцов и

командиров. Приказываю всеми наличными силами отбить атаки врага!» Вместе с

членом Военсовета Никишевым и начальником штаба армии генералом Писаревским

подписал боевой приказ{1}.

«Эти герои в жестоких двухдневных схватках, — продолжал Михаил Иванович,

— удерживали Новоград-Волынский и даже вырвались на шоссе, ведущее в Житомир и

в Киев».

Противник, перегруппировавшись и обойдя город с южной стороны, прорвался на

местечко Гульск. Однако за это время мы сумели подтянуть на исходные рубежи

главные силы армии, и утром десятого июля она нанесла решительный контрудар,

оттеснив врага за Киевское шоссе на 30-километровом фронте. С тех пор и надолго

гитлеровцам стало не до Киева!

Этим и начался новый этап упорной борьбы наших войск, который в

Коростеньском укрепрайоне длился сорок дней и ночей и в разное время привлек к себе

около шести армейских корпусов отборных гитлеровских войск.

— И вот, извольте, признание врага в своем бессилии! — Генерал взялся за

книжку, открыл заложенную страницу, начал читать: — «Предложение ОКХ от 18

августа о развитии операций в направлении на Москву не соответствует моим планам.

Приказываю: 1. Важнейшей целью до наступления зимы считать не захват Москвы, а

захват Крыма, индустриального и угольного района Донбасса» и так далее. Дальше:

«2. ...немедленно предпринять операцию, которая должна быть осуществлена

смежными флангами групп армий «Юг» и «Центр». Целью этой операции должно

явиться не простое вытеснение 5-й армии русских за линию Днепра только силами

нашей 6-й армии, а полное уничтожение противника до того, как он достигнет линии р.

Десна, Конотоп, р. Сула. 3. Группа армий «Центр» должна, не считаясь с дальнейшими

планами, выделить для осуществления указанной [106] операции столько сил, сколько

потребуется для уничтожения 5-й армии русских, оставляя себе небольшие силы,

необходимые для отражения атак противника на центральном участке фронта». Это —

директива Гитлера от 21 августа 1941 года. У него, — усмехнулся Потапов, — наша 5-я

армия со своей сорокадневной активной обороной в Коростеньском укрепрайоне стала,

как некое бельмо в глазу, и он решил с нею расправиться прежде, чем осуществить свои

первоначальные планы восточной кампании. Ну, а нам оставалось, что называется,

принять огонь на себя!..

Этот замысел гитлеровцев был своевременно разгадан, и 19 августа Ставка дала

указание на отвод 5-й армии и 27-го стрелкового корпуса из Коростеньского

укрепрайона на восточный берег Днепра. Для фашистов это оказалось неожиданным и,

спохватившись, они навалились всеми силами на отходившие войска. С запада по всему

фронту наш плацдарм атаковала 6-я немецкая армия, с севера угрожали ударные силы

группы «Центр» — 2-я полевая армия и 2-я танковая группа Гудериана.

Отбиваясь от неотступно наседавшего врага, войска 5-й армии сумели за четыре

перехода, следуя перекатами от рубежа к рубежу, достичь переправы на реке Припяти, а

затем — на Днепре.

Но хуже получилось с отходом 27-го корпуса. Может, не следует сгущать вину

конкретных лиц. Главная причина неудачи, видимо, была в общей обстановке, в

соотношении сил. За два месяца войны и особенно при обороне Коростеньского

укрепрайона наши войска понесли тяжелые потери. Причем они, в сущности, не

пополнялись подкреплениями. Где это видано — в стрелковых дивизиях всего по

тысяче штыков! Но именно такими они уходили из-под Коростеня. Никак не лучше

было и в 27-м корпусе. И вдруг при отходе на переправу у Окунинова его буквально

таранят четыре полноценные вражеские дивизии, среди которых одна — танковая.

Так тогда нередко случалось: каждый боец сражался за десятерых своих павших

товарищей. Но даже в осознании временных неудач они видели свою силу, которая

укрепляла волю и веру в победу!

Михаил Иванович, видимо, заметил мое нетерпеливое движение, спросил: «Что-

то вспомнилось?» Я рассказал, как через полгода после тех сентябрьских событий [107]

в своих скитаниях по днепровскому правобережью оказался у Окуниновской

переправы. Моста не было. На обоих берегах обрывались дорожные насыпи. Рядом с

переправой — огромное кладбище, бесконечные ряды могил с крестами и

фашистскими касками на них.

— Да, гитлеровцам тот скачок через Днепр, разумеется, дался дорогой ценой. Бои

там шли страшные. Но и нам он, понятно, обошелся не дешевле.

Теперь Потапов сам задавал вопрос за вопросом: что было с нашей частью? Как

сложилась моя судьба в те тревожные дни? Сбивчиво, переходя от эпизода к эпизоду,

рассказал я о своих товарищах, о себе. Слушал генерал внимательно, затем сказал

глухо, в раздумье:

— Словом, довелось вынести всякое. И солдатам, и генералам. Но не сломались

они, выдержали, устояли. Кажется, перед такой пропастью!.. — И произнес с

сарказмом: — Вот каким оказался он, тот «упреждающий удар», о чем пишет сей

сочинитель! Но и поныне там, за рубежом, выдумывают вздорные небылицы о какой-то

нашей угрозе, чтобы спрятать свое звериное рыло разбойников с большой дороги!

Только теперь времена не те! Народы не обмануть. Они помнят, что было в сорок

первом, и знают, чем кончилось в сорок пятом!..

Пристально глянув на меня, Михаил Иванович вдруг спросил:

— Чувствую, говорок знакомый. Откуда сам будешь? О, с Рязанщины! Как писал

Есенин, сердцу милый край! Значит, не только однополчане, но и почти соседи.

Завершая нашу беседу и собираясь уходить, Михаил Иванович сказал:

— Вот и исповедались один другому бывший командующий и бывший его

подчиненный. Фронтовое братство — святое чувство, на него не распространяется

никакая субординация!

Он встал, высокий, по-юношески стройный. Мы крепко пожали друг другу руки.

Больше встречать Михаила Ивановича мне не довелось. Вскоре он убыл на новое

место своей службы — в Одесский военный округ на должность первого заместителя

командующего войсками, получил звание генерал-полковника. Потом в газетах

появился некролог со скорбными строками: ушел Михаил Иванович Потапов из жизни

в неполные шестьдесят три... [108]

3

Нить моей памяти вновь в сорок первом, на днепровском левобережье.

В полдень к Любечи приблизилась на велосипедах вражеская разведка. Наше

сторожевое охранение заметило ее и обстреляло. Гитлеровцы поспешно скрылись в

лесу.

Затем на северо-востоке разгорелся сильный бой. Из дивизиона поступило было

приказание развернуть артиллерийские системы в этом направлении и быть готовыми к

открытию огня. Но шло время, и наши батареи бездействовали. В чем же дело?

— Там, на линии селений Красковское — Должик, переплелись боевые порядки,

— пояснил командир дивизиона.—Наши и фашисты непрерывно контратакуют друг

друга, позиции переходят из рук в руки. Доходит до рукопашной. Куда же стрелять?

Судя по орудийному грохоту, дивизионная и полковая артиллерия ведет огонь

прямой наводкой. Нам было невдомек, что именно в то время высшее командование

запретило вывод крупнокалиберных, маломаневренных орудий на передний край. Не

только потому, что дорогостоящая материальная часть составляла большую ценность. В

условиях поспешных, зачастую рискованных передвижений громоздкие орудия нелегко

было выгодно применить.

Однако война не считалась с таким требованием. Хоть командование стремилось

вывести нас из-под ударов врага, наш артиллерийский полк не раз оказывался на острие

прорывов, в самой гуще событий.

Из Любечи выступили вечером. Колонна вытянулась по узкой окраинной улочке, и

тягачи с орудиями выглядели громадинами среди крохотных домишек. Опять у

палисадов стояли жители, провожая нас опечаленно-тревожными взглядами. Их,

жителей, как видно, осталось совсем немного. Одни накануне ушли с толпами

беженцев, другие, забрав кое-какой скарб и уведя скотину, укрылись в окрестных лесах.

Политрук Ерусланов, заметив разговорчивую молодицу, пошутил: «На прощание,

красавица, может, к столу пригласишь?» Она скупо улыбнулась: «Позову вместе с

мужем. Як здоровеньки оба вернетесь!» [109]

Мимо прошел старик, ее отец или свекор. Придерживая винтовку, строго

проронил:

— Держись, дочка. Не задерживайся!

— Будь спокоен, тато, — бойко ответила она. — Все зроблю!

Уже стемнело, когда полк двинулся по проселочной дороге с километровыми

интервалами между дивизионами и скоро вышел в степь. Перед нами простиралось

огненное море горящих хлебов. Они перезрели, зерно наполовину осыпалось.

Жутко видеть, как полыхает хлебное поле! Теперь, в ночи, оно казалось куда

страшнее, чем было тогда, за Стырью, когда Ерусланов и Пожогин подожгли хлеб,

чтобы преградить дорогу вражеским танкам. Сейчас над огромным пространством

полыхающей пшеницы клубился черный дым и горячий пепел. Над пожарищем стаями

из края в край носилось встревоженное воронье.

— Светопреставление! — глухо проронил Козлихин.

— Народное бедствие, — отозвался политрук Ерусланов. — Но еще более

страшный огонь горит в сердцах наших людей. В нем сгинет враг!

— Смотрите, и местечко горит! — вскричал Еременко. — Не иначе, как та

Маринка действует. Я ей ведра с керосином к ферме подносил.

Мы одновременно оглянулись и увидели, как над Любечью стелется большое

багровое зарево. Теперь все вокруг горело, стреляло, ухало. Среди нас вдруг появился

капитан Цындрин.

— Здорово, соратники! — загремел его знакомый голос. — Мое артиллерийское

войско впереди, а я с хлопцами рыскаю в поисках своих военных трофеев. Проезжал

мимо, дай, думаю, загляну к однополчанам. По Берлину еще не стреляли? Значит, быть

тому, коль снаряды держите в запасе на сей случай. А наш полк едва вырвался из

Ковпыты. Окружили, сволочи, нас вместе с пехотой. Сейчас, может, враг уже у

переправы. Видно, вместе Десну форсировать будем... Эх, братцы! Там, под Ковпытой,

дюже тяжело нашей пехоте. Она едва сдерживает фашистов, истекает кровью. Ведь под

Коростенем стрелковые части поредели наполовину. Знаю, что артполк 193-й дивизии,

отходя через город, нос к носу столкнулся с фашистами. Ну и полег в рукопашной...

Цындрин замолчал, а мне тем временем подумалось: «А где же она, та Ковпыта?

Что-то не встречалась она [110] на нашем маршруте». И вдруг вспомнил карту: Ковпыта

— большое селение справа от нас...

— Духом, понятно, падать не будем, — сказал капитан сурово и твердо. — Не

время! И там, и тут фашистов набили предостаточно. У них на чужой земле тают силы,

у нас — наоборот! Уверен, что за нашей спиной развертываются мощные резервы.

Настанет день — ударим по змеиному гнезду фашистов. Если не мы, то наши

товарищи!

Направляясь к своей машине, что стояла на обочине, он взял меня за локоть:

— Ну, как на батарее, юноша? Сейчас всем трудно. А вообще, держись, браток, до

последнего. Так вам, молоденьким, выпало. Ну, бывай!

Попрощаться не успели: впереди справа вспыхнули ракеты. Из недалеких

кустарников трассирующими очередями ударили пулеметы.

Старший лейтенант Бабенко в шинели нараспашку, потрясая карабином, кричал:

— Без паники! Взводам управления вперед, отбить противника! Огневикам — в

подвижную круговую оборону! И — форсированным маршем по маршруту!

Но тут к нему с ручным пулеметом в руках подбежал Цындрин.

— Я со своими ребятами прикрою, а ты, Бабенко, веди дивизион на всех

скоростях к переправе! Думаю, перед нами обычная засада. Управлюсь! Машину мою

возьми — пригодится. Что ж, друг, желаю здравствовать!

— Спасибо тебе, дорогой!

Капитан и его бойцы словно растворились в предутренней мгле.

Исподволь серело небо. Стало видно, что его заволокло тяжелыми тучами. Вскоре

хлынул дождь. Но как и прежде, взлетали ракеты, и тогда со стороны противника

усиливался огонь. Постепенно он перешел в сплошную трескотню. Ахнули раскатисто

гранаты. Кто-то из наших произнес: «Ну, видно, дают им жару хлопцы со своим

капитаном!»

Между тем на усилившуюся перестрелку неожиданно отозвались слева. Мы

удивились: что бы это значило? Рассеивая наше недоумение, там же, слева, загремели

пушки. Над нами, посапывая, пронеслись снаряды.

Разбрызгивая огненные струи, ракеты скупо освещали [111] окрестности. Было

видно, каким густым потоком тянутся по дороге люди, машины, повозки... В нем же

двигались и наши дивизионы, выжимая из тихоходных тягачей всю возможную

скорость.

Мимо нас проследовал юркий броневичок, за ним — легковушка — «эмочка» и

грузовик с бойцами в кузове.

— Это командарм, — заметил кто-то. — Куда он, в самое пекло?

Лил холодный осенний дождь. Бой по сторонам не утихал. Скорее, разгорался

сильнее и ближе.

* * *

Капитан Цындрин, как выяснилось позже, недооценил обстановки. То была не

засада, с которой он рассчитывал управиться быстро и без особых усилий. Цындрин

бесследно исчез вместе со своим небольшим отрядом.

Просачиваясь и опрокидывая боевые порядки наших ослабленных стрелковых

частей, противник обтекал с флангов наши колонны, образуя огневой мешок, чтобы

потом стремительным ударом вырваться к Ладинке — прибрежному селу, где

командование армии заранее готовило переправу через Десну.

Мы двигались по тесному, шириной в километр, промежутку, который

простреливался с обеих сторон орудийным, а в некоторых местах и пулеметным огнем

врага. Скоро стало ясно, что огневые атаки справа носят отвлекающий характер.

Основная опасность была слева, с северной стороны.

Требовались огромное мужество выставленных по бокам заслонов,

безостановочное, строго организованное движение тех, кому приказано было уходить за

широкую водную преграду, способность и стремление к гибкому маневру всех частей и

подразделений и, наконец, личная самоотверженность каждого бойца и командира

перед лицом превосходящих сил непрерывно и яростно атакующего противника.

Политрук Ерусланов сам вызвался возглавлять передвижение огневых взводов. Он

сновал от орудия к орудию, шутками подбадривая усталых огневиков и особенно

опекал трактористов. Под дождем окончательно раскисла дорога, и все тракторы чаще

застревали в колдобинах.

По узкому коридору в огненных тисках следовали [112] автомашины, обозы с

ранеными и снаряжением, пешие колонны. Мы шли и шли, не ведая, что с нами станет

через час, через минуту, а, может, в ближайшее мгновение...

До последнего снаряда

1

На придеснянских кручах, возвышавшихся на правобережье, враг насел на нас со

всех сторон. Мы, командиры среднего звена, разумеется не были в курсе общих

событий и оценивали обстановку прежде всего по непосредственным действиям

противника. Это в какой-то мере облегчало наше восприятие большой опасности,

которая день ото дня сгущалась над нашей армией.

Нам было неведомо, что на северо-востоке, у Конотопа, и ближе, под Черниговом,

в наш глубокий тыл прорывается армада немецких танков с дивизиями мотопехоты. Что

чуть ли не прямо перед нами, южнее Чернигова, фашистам удалось форсировать Десну,

и они устремились на юг, растекаясь по левому берегу этой большой реки, чтобы в упор

встретить наши разрозненные и уставшие части на предстоящих переправах. А пока

вражеские диверсанты и разведчики, просачиваясь в наши боевые порядки, шныряли

рядом, нанося хоть незначительные, но болезненные удары. В одной из таких стычек и

погиб связист Атаманчук. Страшной, мучительной была его смерть. Нагрузившись

катушками, Атаманчук ушел прокладывать связь на огневую позицию, что

располагалась в полутора километрах — и не вернулся. Искать Степана отправились

командир связистов Еременко и разведчик Донец, земляк Атаманчука. Нашли его скоро

и неподалеку, в лесу. Могучее тело Степана было обмотано телефонным кабелем,

исполосовано ножами, в рот глубоко забит кляп.

Политрук, взглянув на убитого, хмуро сказал:

— Одного пустили на линию!.. Совсем забыли о бдительности!

Я почувствовал, что его упрек прежде всего обращен ко мне.

Между тем телефонной связи в нашей батарее стало [113] еще меньше. Но так

вышло, что вести огонь с закрытых огневых позиций нам больше не пришлось.

К вечеру дивизион двинулся дальше, выходя к Десне. Там, у села Ладинки,

действовал наплавной мост. В дневное время он разводился, понтоны прятались в

прибрежных кустах. Вечерами переправа возобновлялась. Уже явственно ощущалось

свежее дыхание большой реки. Движение замедлилось. Водители автомашин,

трактористы на коротких остановках бегло осматривали ходовую часть грузовиков и

тягачей. Орудийные номера не отходили от своих орудий.

Вдруг... В гуле моторов и людском гомоне мы не сразу поняли, что по нашим

колоннам бьют вражеские танки. Подбегая ко мне, командир дивизиона Бабенко в

сердцах воскликнул:

— Или ослеп, комбат?! Развертывай батарею влево!

И огневики, и управленцы кинулись к орудиям. Уже который день наши тяжелые

гаубицы на переходах движутся в боевом снаряжении, готовые в любой момент вести

огонь по врагу. Деловито, без суеты захлопотали расчеты. И вот команда: «По танкам,

прямой наводкой!..»

Оглушили выстрелы, ослепило на миг пламенем. Впереди, у кромки леса, встали

разрывы. Кажется, мимо. Фашистские танкисты маневрируют.

— Хлопцы! — вмешался политрук Ерусланов. — Следите за вспышками

выстрелов. Фиксируйте и наводите через каналы стволов!

— Первое — выстрел! Второе — выстрел! Третье... — отрывисто слышится у

орудий.

— Ага, попался, подлец! — торжествующе кричит старший сержант Дегтяренко,

показывая на яркий костер, вспыхнувший вдали. Слышится дробно-грохочущий

перестук. Это в подбитом танке рвутся снаряды.

Батарея свертывалась, чтобы следовать дальше — к спуску на переправу. Но на

позиции неожиданно появился броневичок, из которого поспешно выбрался высокий

худощавый человек. Я поначалу растерялся, узнав в нем нашего командарма. Шагнул,

чтобы представиться, доложить. Но он энергично махнул рукой:

— Рапорта не надо. За танк спасибо! Молодцы, артиллеристы! — приложил

платок к глазам: на огневой позиции еще не рассеялась пороховая гарь. — Но эти танки

— только начало. За ними — орава фашистских автоматчиков. [114] Их надо сдержать,

иначе тонуть нам в Десне! Понял, лейтенант?

Я ответил, что понял.

— Пушки — за Десну! Наших сил мало. Кто под рукой — в цепь!

* * *

Помню, мы бросились на фашистов, шедших в полный рост, поливавших нас

автоматным огнем. Рукопашную возглавил командир 195-й дивизии генерал Несмелов,

объединивший под свое начало остатки стрелковых частей 31-го корпуса. Коренастый и

еще сильный, несмотря на серьезную рану, он встал перед нами с винтовкой в руках:

— В атаку, товарищи!

Несмелова снова ранило. Он пошатнулся, но удержался на ногах. Крикнул:

— И смертью своей бейте чужеземцев!

И упал, обливаясь кровью, на руки бойцов, не выпуская винтовки из слабеющих

рук.

Фашисты, однако, брали верх. Их было больше, и они прижали нас к реке,

рассеяли на группы. Многие спасались в одиночку.

В ночной мгле трудно было ориентироваться. Я поплыл через реку, держась за

плащ-палатку, набитую сеном. Ноги сводило судорогой, и иногда казалось, что я не

выдержу, скроюсь в холодной пучине.

Почти бесчувственного, обессиленного меня прибило к берегу, заросшему

кустарником. Встал на дно, по-прежнему держась за спасшую меня плащ-палатку.

Сильно, как в лихорадке, знобило. Спотыкаясь, я вышел на травянистый берег.

Вытащил на всякий случай пистолет. Пробираясь через кусты, услыхал голоса.

Прислушался: чужие, гортанные! Враг! Скорее назад, в реку!

И снова плеск холодных волн, плащ-палатка с сеном в закоченевших руках.

Плыл, кажется, целую вечность. Течением сносило вниз, и я в конце концов

прибился к понтонной переправе. Кто-то окликнул, кто-то взял за руки, вытащил на

зыбкий мост. И вот он, знакомый голос, как счастье:

— Бог мой! Никак наш комбат? Вот тебе и загадочный предмет на воде!..

Это Петрович, мой друг Козлихин, а рядом с ним Еременко, [115] Донец, друзья и

братья мои! Кто-то из них подает фляжку: «Согрейся!» Я постепенно оживаю.

Спрашиваю: «Как с орудиями, где они?» — «Их повел политрук. С ними — порядок!»

* * *

Утром наконец-то после нудных затяжных дождей показалось солнце. Оно то

выглядывало, то снова скрывалось в белесых облаках.

Не без усилий наша часть собралась в одном месте и всюду слышались разговоры

о понесенных потерях: поредел наш полк, потерялись в суматошной ночи орудие и

трактор-тягач вместе с людьми. В нашем дивизионе разбита вторая батарея. И — общее

беспокойство: почти не оставалось снарядов, горючее на пределе.

Значительно укороченной колонной полк выступил на север, к Олишевке, где, не

прекращаясь, гремел бой. Следовали по большаку. Впереди нас, соблюдая

километровую дистанцию, двигалась аировская батарея.

Прошли километра четыре. Едва головное подразделение выбралось на крутой

пригорок, как навстречу резанули пулеметные очереди — одна, другая, третья!

Раздались резкие, отчаянные голоса. Рои пуль с зудящим посвистом один за другим

невидимо проносились над нашими головами.

По кювету, сильно пригибаясь, к нашим передним машинам пробирался

полковник Григорьев. Поворачиваясь к нам, он приказывал: «Разворачивайтесь вправо!

Впереди засада! Не задерживайтесь!»

Вскоре наш первый эшелон полка очутился на нескошенном поле и, подминая

посевы, следовал по нему развернутой шеренгой. Командиры кричали: «В колонну, в

колонну!»

Выстроившись на ходу, двинулись вперед. Нас повел старший лейтенант Бабенко.

С огневиками остался командир полка. До нас долетали пули: сзади завязывался бой

наших аировцев, которые поставили перед противником заслон.

К полудню добрались в Мрин — большое село на реке Остер. Сделали наконец

передышку.

На перекрестке узких улочек собрались командиры в больших и малых званиях —

общевойсковики, артиллеристы, саперы... Судя по разноголосице мнений и

предположений, более или менее точной обстановки никто не знал. [116]

Лишь становилось ясно, что к северу отсюда фашисты наступают большими

силами и на широком фронте. Им противостоят наши ослабленные части, и оборона

чаще носит очаговый характер, сквозь которую легко проникают немецкие танки,

мотопехота, охватывая наши фланги и угрожая тылам. Видимо, под Олишевкой была не

просто засада гитлеровских пулеметчиков, как полагал командир полка, а нечто совсем

другое.

Вскоре в Мрин приехал полковник Григорьев. Мы оживились, когда появились

наш комполка и штабные командиры. Вместе с ними прибыл и лейтенант Григорьев.

Полковник выслушал короткие доклады командиров дивизионов, затем высказал

мнение: целесообразно занять огневыми взводами круговую оборону у рощицы на

подступах к селению, где они уже ведут оборудование позиций.

Но не успел он закончить, как к нам подъехала небольшая кавалькада всадников, и

в переднем из них мы узнали начальника артиллерии корпуса полковника Кушнира. Он

— в солдатской шинели, с карабином за спиной. Остановив нерослую резвую лошадку,

недовольно заговорил:

— Ну-с, на совет в Филях вроде непохоже. О чем думаете, судите, отцы-

командиры? Противник, говорите, обходит? На то и война! Что, полковник Григорьев,

предпринимаете? — не дослушав, резко сказал: — Ваше решение позволю себе взять

под сомнение. Эти места знаю по гражданской — позиции в данном случае невыгодны,

а снарядов — в обрез! Стрелковые части из зоны боев выходят к Носовке. Следуйте

туда!

В это крупное местечко мы вступили под вечер. Тут предстояло к утру

подготовить прочную оборону.

На одном из огородов, рядом с аккуратной хаткой, оборудовали огневую позицию

для прямой наводки. Снаряды, которых оставалось совсем немного, уложили в ровики.

Еще вчера арттехник дивизиона уехал за боеприпасами, но когда вернется и с чем —

кто скажет? Командиры взводов деловито распоряжались людьми, намечали

ориентиры.

Мы с политруком отправились в местечко. Решили найти военкомат. «Может,

свежие газеты достанем», — предположил Ерусланов.

В здании военкомата было пустынно. Лишь откуда-то из дальней комнаты едва

слышался людской говор. [117]

Представились у входа молчаливому командиру, видно дежурному, предъявили

документы.

В комнате царил полумрак. На стульях вдоль стен сидели люди в полувоенной и

гражданской одежде. Прошли к столу, за которым сидели трое, среди них — военком.

Показали ему документы. «Присаживайтесь, товарищи», — пригласил он.

Ерусланов шутливо намекнул было на таинственность встречи, на которую мы

случайно попали, и один из тех, что сидел рядом с военкомом засмеялся: «Обсуждаем

свои ближайшие задачи. — И, приподнявшись, подал нам руку, рекомендуясь: —

Стрателит, секретарь райкома».

Мне подумалось: это не иначе, как завтрашние партизаны. Один за другим они

докладывали об отправке семей в тыл, рассуждали о возможных боевых действиях.

Между тем в разговорах иногда упоминался некий Алексей Федорович: он, мол,

советовал, он требует...

И года не пройдет, как всей стране станет известным имя партизанского

командира Алексея Федоровича Федорова. Партизанам Сабурова, с которыми свяжет

меня моя военная судьба, не раз придется взаимодействовать с федоровцами. В

послевоенное время выйдет книга дважды Героя Советского Союза А. Ф. Федорова

«Подпольный обком действует», и миллионы людей у нас и за рубежом узнают о борьбе

народных мстителей на Черниговщине и Волыни. Это повествование займет достойное

место в золотом фонде военной мемуаристики.

Но тогда, в Носовке, разве можно было предположить, что уже через неделю нам

суждено будет вместе с Федоровым испить всю горечь испытаний под Пирятином, на

северо-западе Полтавщины, где героика и стойкость, слившись воедино, шагнут за

пределы человеческих сил и возможностей?..

Многие годы спустя мне посчастливится встретиться с Алексеем Федоровичем и,

разумеется, наши воспоминания через сорок лет после описываемых событий вновь

вернутся к тем страшным дням и ночам, о которых Федоров писал, что за всю войну он

никогда не был так близок к гибели, как тогда, осенью сорок первого...

* * *

Возвращаясь из райвоенкомата, неожиданно встретились с Павкой Побережным и

фельдшером Галей. Дни, тревожные, суматошные, до сих пор разъединяли нас. [118]

Павел со своей второй батареей находился на участке действий одного из

стрелковых полков 193-й дивизии и оказался в самом пекле. Шаг за шагом часть

отходила к Десне. Батарея осталась вовсе без снарядов. Слева и справа немцы вышли к

самой реке, яростно атакуя село, которое защищали стрелки и артиллеристы. На

позициях взвода Побережного завязалась рукопашная. Огневики успели зарядить

гаубицы последними, аварийными снарядами, и, когда к ним бросились фашисты, один

за другим грохнули взрывы, которыми перебило множество гитлеровцев, но вместе с

тем пострадало и немало артиллеристов.

Первый огневой взвод вышел с орудиями к реке, где когда-то находился

пешеходный мост. Вокруг свай бурлила вода. Измерили глубину — вроде можно

переправляться. Переднее орудие буксировал тягач, на котором находился командир

батареи лейтенант Тараненко. «За мной, строго в затылок!» — кричал он тем, кто

двигался сзади. Вначале все шло нормально. Тракторы миновали уже середину реки.

Но неподалеку от противоположного берега в упор по артиллеристам ударили немецкие

пулеметы. Растерявшись, тракторист сместил тягач вправо и угодил в яму. Фашисты в

упор расстреляли всех, кто был на тракторах и орудиях, кто пытался спастись вплавь.

Побережный и Галя видели всю эту картину. Чем-либо помочь своим товарищам

они не могли, и в бессилье закипали у них слезы на глазах. А вокруг стреляли и

стреляли — и на реке, и в селе.

Сгустились сумерки, и они отправились в опасную дорогу. Шли по берегу,

преодолевая плавни по пояс в воде. Скоро повстречали отряд наших пехотинцев,

которые несли раненого командира 200-й дивизии полковника Людникова и других

своих товарищей. Вместе с ними они и переправились через Десну. .

— Теперь задача опять не из легких, — вздохнула Галя. — Устроить надо раненых

побыстрей, а как это сделать в таком переплете?

На огневой позиции нас ожидал арттехник. Усталый и не на шутку озабоченный,

он тяжело поднялся с орудийной станины, глухо вымолвил:

— Снарядов не привез. Говорят, что вообще их не будет. — Помолчав, хрипло

проронил: — Эти гады прут [119] напролом! А что позади нас? Колечко брони! Их

танки прорвались с севера и с юга и вроде бы где-то у Сулы замкнули окружение!..

2

Готовясь атаковать Носовку, немцы рассчитывали на внезапность. За ночь они

скрытно подвели к местечку свою спешенную мотопехоту, а танки и

бронетранспортеры заняли исходные рубежи в трех-четырех километрах, близ дорог.

Об этом сосредоточении доложили разведчики.

Командир дивизиона старший лейтенант Бабенко заторопился: «Идем к

полковнику. Есть идея — упредим врага!» Он высказал, кажется, вполне разумную

мысль: ударить загодя по вражеской технике. Но командир полка отклонил

предложение: во-первых, вскроем свою оборону, во-вторых, мало боеприпасов, а

впереди — бой. Как он сложится? Да что вообще нас ожидает?..

* * *

Когда возвращались, Бабенко горько проронил: «Что нас ожидает, хм-м? Спросить

бы, что с нами стало? Утрачиваем инициативу!» И зло выругался.

Бой начался на рассвете. Как и ожидалось, танки и бронетранспортеры

противника вырвались вперед, с ходу открыв огонь. Особенно рьяно они атаковали

участок, где окопалась батарея лейтенанта Григорьева.

Огневики Григорьева стреляли метко, и вскоре один из танков встал на месте с

перебитой гусеницей. Отпор подействовал на фашистов отрезвляюще.

...Вечером, возвратившись из штаба полка, командир дивизиона ставил мне

задачу:

— Покидаем Носовку. Отходим в Малую Девицу. Твоя батарея на выходе из

местечка ведет сдерживающий методический огонь. Времени на это — час. Как со

снарядами? Маловато? Экономь. Чтобы к рассвету был на новом месте в этой самой

Девице! Понятно? — И добавил со вздохом: — Нынче в полдень фрицы Нежин взяли.

Обтекают с флангов, подлюки. Ну, держись!

Тревожная ночь, исполосованная пожарами, оглушенная канонадой!.. Жутко от

мысли, что это родную землю терзает, испепеляя, враг. А рядом по дороге движется

[120] поток наших солдат, изнуренных бесконечными боями и походами. Устало

шагают бойцы, командиры, и в отсвете далеких и близких пожарищ багровеют бинты

на их кровоточащих ранах.

Они идут, они согнулись под тяжестями навалившихся бед. Но настанет час, и

распрямятся, встанут богатырями во весь рост, и горе, неотвратимое горе постигнет

проклятых захватчиков. Мы верим в свои силы, как в самих себя, и знаем, что такое

время придет, придет обязательно, так же, как завтра на рассвете взойдет опять солнце!

Утром батарея заняла позиции в зарослях кустарников на окраине Малой Девицы.

Стволы орудий навели на дорогу, по которой ночью пришли сюда. Оттуда должен

появиться противник. Он неожиданно появился с тыла. Захлопали танковые пушки,

взвизгнули снаряды.

Пробираясь через кусты, командир дивизиона Бабенко неистово кричал: «Комбат!

Выводи батарею в село! Повзводно! Нетреба, за мной! Второму взводу и всем, кто на

ногах, — в прикрытие! Сдержать гадов!»

Ох как это непросто — под огнем танков развернуть громоздкие гаубицы-пушки в

противоположном направлении, ведь в орудийных расчетах осталось по два-три

номера! И их, наших голубушек, в невысоком редком кустарнике никак не укрыть, и

снарядов — хоть по пальцам считай.

Ушел первый огневой взвод с Бабенко. Там, за нашими спинами, скоро разгорелся

бой.

А у нас вновь, как тогда, в июньское утро под Ковелем, политрук Ерусланов залег

за ручной пулемет, отсекая вражеских автоматчиков, которые наглой оравой бежали за

своими танками. Фашисты, разумеется, хотели воспользоваться малой

разворотливостью наших орудий и атаковали огневую позицию со злым упрямством.

Однако, получив отпор, попятились и залегли.

Тем временем командир взвода Дегтяренко развертывал гаубицы. Ревели тягачи,

копошились люди у орудий. Но фашистские танки повернули вдруг влево, заходя

взводу в неприкрытый фланг. Один за другим резко ударили выстрелы, рванули у

орудий разрывы. Наши ребята уже не смогли укрыться за орудийными щитами. [121]

Они были как на ладони и погибли один за другим.

Дегтяренко, поглубже нахлобучив каску, взял в руки связку ручных гранат и,

пригибаясь, скрылся в зарослях кустарника. К переднему танку он подобрался совсем

близко и, размахнувшись, швырнул гранаты под гусеницы. Гулко прогремел взрыв. Мы

видели, как сержант тут же упал, срезанный пулеметной очередью.

Атака фашистов была все же отбита. Слышно, как удаляется гул танковых

моторов. За кустарником подбитый танк чадит густым дымным облаком. С тоской и

горечью оглядываю наши позиции. Рядом в редкой цепи — управленцы Еременко,

Никифоров, Донец, их командир Козлихин. А на огневой позиции застыли разбитые

орудия и тягачи. Возле них лежат на земле наши павшие товарищи...

— Тут, наверно, кончилась наша баталия, — тихо произнес политрук. — Пошли

теперь туда, к первому взводу.

Где-то он, первый взвод? Позади, на дороге нашего отхода, не стихает, наоборот,

разгорается бой. Потом выяснилось: к Малой Девице подошли фашисты из-под

Носовки, пытаясь взять нас в клещи.

Перебежками пересекаем луговину. У околицы нас поджидает Семен

Финьковский. Бабенко оставил его, чтоб встретить и повести нашу группу по маршруту.

Кузов полуторки иссечен осколками. Водитель рассказывает, что было с ними на пути в

село.

Едва вышли из кустарников — на взвод с левой стороны навалились фашисты.

Танки били с близкой дистанции и сразу подожгли один из тягачей. Младший лейтенант

Нетреба скомандовал: «Взвод, к бою!» Но тут подоспел лейтенант Побережный,

замещавший погибшего начальника штаба дивизиона, и передал приказание старшего

лейтенанта Бабенко: «Следовать в село. На его окраине развернуться». Оба поглядели

на горящий трактор, и Нетреба ответил: «На себе гаубицу не довезем. Уводи первое

орудие. Кстати, может, нас прикроешь? А мы останемся тут до конца!» И орудийный

расчет вступил в поединок с фашистскими танками на открытой луговине.

— Погибли хлопцы. Все до одного. Вместе со своим командиром, — с горечью

поведал Финьковский. — Бились до последнего снаряда! [122]

Осенний день короток. Незаметно подступили сумерки. Разыскивая своих,

движемся по проселку и вскоре вступаем в новое селение. Это Рудавка. На подходе к

нему боец-«маяк» предупредил: «Быстрее! Слева, в двух верстах, Прилуки. Там —

фашисты!» Ерусланов посмотрел на нас с Козлихиным: «Сумел ли Бабенко выйти на

новый маршрут?» — «Определенно! — заверил Козлихин. — Такие, как он, не

теряются!» Где-то в самом деле кочует вместе со штабом и командиром дивизиона

одно-единственное наше орудие? Какой тесной ты становишься, родная земля!

На рассвете прибыли в Яблуновку, где нас ожидал Бабенко. Он беседовал с

лейтенантом Григорьевым. Тот рассказывал, как накануне ночью их батарея вместе со

штабом полка едва не угодила в Прилуки, занятые фашистами. Пришлось выдержать

бой, и сейчас на батарее осталось два орудия. Вконец иссякли боеприпасы, горючее...

Штаб полка — впереди.

Поделились горючим, двинулись вместе. Рядом, по тесным улочкам, тянулись

редкие цепочки наших пехотинцев. Позади щелкали выстрелы, гремели разрывы.

Ценой огромных усилий там сдерживался враг. Вдруг лейтенант Побережный крикнул:

«Взгляните на соседнюю улицу!»

Мы увидели, как между хатами мелькают танки с крестами на броне. Следуя

параллельно с нами, танки не стреляют. Что же замышляют фашисты?

Едва вышли из села, как увидели заболоченную речонку, возле которой

сгрудились тягачи с орудиями. Это наши второй и третий дивизионы. Вернее то, что от

них осталось. Среди машин, что-то приказывая, быстро ходит командир полка.

Тракторы буксуют. Тяжелые орудия постепенно погружаются в трясину. Кое-кто

из бойких шоферов ухитряется проскочить болото, и среди них наш Гудимотор —

Сенька Финьковский!

И тут сзади раздались танковые выстрелы. Выйдя за сельскую околицу, танки

бьют по «пробке». Загорелся один тягач, другой... Люди укрываются за орудиями, но и

там их достают осколки снарядов.

За болотом, на взгорье, совсем близко отсюда, из-за деревьев выглядывают крыши

домов. Там — небольшой хуторок. Видим, как оттуда к нам скачет на маленькой резвой

лошадке всадник. Узнаем в нем начальника артиллерии [123] полковника Кушнира. Еще

издали он кричит: «Что, лужу никак не одолеете?!» Но, подъехав, осмотрел одно

застрявшее орудие, другое, протянул: «Однако, черт возьми!..»

Тем временем танки усилили стрельбу. Они двинулись со своих мест, бьют с

коротких остановок. Глядя то на орудия, то на танки, Кушнир замечает: «Неужто никак

нельзя отразить наглецов?»

К нему подошел заляпанный грязью старший лейтенант Бабенко. Доложил:

— Ни одного снаряда, товарищ полковник!..

— Кроме аварийных, — добавил, подходя, Павел Побережный. — Может, ими

ударить напоследок?

Кушнир на мгновение опешил, но, собравшись с духом, резко и твердо

распорядился:

— Полковник Григорьев! Кончать артсистемы! Взорвать все к чер...

Он словно поперхнулся. Отвел взгляд, снял с головы фуражку и приложил к

глазам. Затем глухо спросил:

class="book">— Пыжи-то не затерялись?

Нет, их уже отыскали вместе с аварийными, запасными, на чрезвычайный случай,

снарядами. Вокруг плюхались и, разрываясь, вздымали болотную жижу немецкие

снаряды. Это как будто никого не тревожило. Сноровисто забили в дульные срезы

пыжи, зарядили орудия, отвели в стороны длинные шнуры. Прозвучала команда:

— Всем в укрытие!

— Нам не впервой, — угрюмо произнес Павел Побережный, взявшись за шнур.

Никто в суматохе не заметил, что лошадь Кушнира застряла в трясине, силилась и

никак не могла вытащить ноги. Оглушающе рванули взрывы. Гиблое болотное место

заволокло едким дымом. Когда он рассеялся, мы увидели искореженные тягачи и

орудия, их рвано обрубленные стволы. Павла Побережного отбросило далеко в сторону,

и он замертво раскинул руки и ноги у небольшого озерка. Лошадь Кушнира дергалась в

предсмертных конвульсиях. Сам полковник лежал рядом в разорванной на груди

шинели. В стороне, у останков своих орудий, болезненно морщась, зажимал рану на

руке лейтенант Григорьев. [124]

Мы молча стояли над этим побоищем, ощущая на своих лицах холодный осенний

ветер.

3

Вновь, как тогда, в приграничье, нас направили в передовой разъезд. Задача?

Разведка дорог и изучение обстановки, определение пути главным силам. Маршрут

Пирятин — Прихотьки. Связь — через «маяки» и посыльными. «Помню, что приобрели

некоторый опыт, и вот он пригодится», — сказал, напутствуя нас, командир полка.

Вместе с нами он отправил лейтенанта Григорьева. Командиру дивизиона старшему

лейтенанту Бабенко приказал выделить в разъезд военфельдшера Величко. Короче

говоря, нашу Галю.

Перед политруком Еруслановым полковник поставил отдельную задачу. Какую —

нам было неизвестно.

Галя, вижу, обрадовалась. Наша милая, неунывающая и немножко застенчивая

фельдшерица. Подхватив свою объемистую санитарную сумку, она спешила к нашей

видавшей виды полуторке. Улыбнулась грустно, продекламировала:

Куда ты скачешь, гордый конь,

И где опустишь ты копыта?..

Петляя большаками, выбрались на Прилукское шоссе и повернули на юг. Семен

уверенно вел машину. Пользуясь сравнительно незагруженным дорожным полотном,

наш разъезд помчался в Пирятин. По пути встречались разбитые грузовики,

исковерканные орудия, повозки, трупы людей и лошадей. Линии связи сплошь зияли

порывами, и проволока свисала почти с каждого столба. Проехали аэродромное поле, на

котором одиноко маячил наш «ишачок» — истребитель И-16.

Еще издали было видно, как разрушен, дымится пожарищами, как забит

автомашинами и людьми этот небольшой городок. По узеньким улочкам, казалось, не

проехать и не пройти.

Вместе с Козлихиным отправились в разведку. Что только ни встречалось на

нашем пути — госпитали, ремонтные мастерские, многое другое, что относилось к

тыловым службам. Тылы — фронтовые, армейские, корпусные и, конечно, обозы —

неизбежные спутники военной [125] поры. Чуть ли не у каждой машины — люди в

форме — военные врачи, интенданты. Все на улицах впритирку, когда не то что на

машине — пешим не протиснешься. Только и удалось в общем плане сориентироваться,

куда держать путь в дальнейшем. О движении на Прихотьки нечего было думать: там

неподалеку появились фашисты, которых сдерживают наши части.

И еще узнали: в автомашинах, которыми забит город, ни капли горючего. Значит,

на то, что уличные «пробки» рассосутся, мало надежд.

Вернувшись на свою стоянку, с радостью увидели политрука Ерусланова. Он

приехал на машине, груженной бочками с горючим. Не без гордости подчеркнул:

— Экстра-горючее. Чистый авиационный бензин!

— Где взял?

— Гребенку проезжали? Аэродром видели? Так вот. Самолеты перебазировались,

а горючее на складе осталось. Аэродром, кстати говоря, заминирован. Итак, сколько

бочек возьмешь?

— Сколько выделишь. Не одни же мы на снабжении, — ответил я, радуясь тому,

какой находчивый и расторопный наш политрук. За что ни возьмется — сделает так,

что лучшего и желать не надо.

И теперь во взбудораженном Пирятине Степан Михайлович открыл перед людьми

свою добрую душу и вместе с тем проявил принципиальный характер. Едва начали

перекатывать с машины на машину бочки с бензином, со всех концов к нам потянулись

просители: «Хоть ведерко налейте! Пожалуйста!» Оглядев толпу, Ерусланов подозвал

какого-то врача со «шпалами» в петлицах.

— Госпиталь? Полбочки получайте!

За это Ерусланову преподнесли ящик с маслом: «Возьмите взамен. Знаем, как

сейчас питаетесь...» Политрук строго взглянул на врача: «Я ведь, доктор, и обидеться

могу...»

Наотрез отказал выдать горючее какому-то интенданту. Затем одному — в

высоком звании — разъяснял: «Не приказывайте, пожалуйста, я — не ваш

подчиненный. Если б мог! У нас на марше — артиллерийский полк!»

Я попросил Степана Михайловича по возвращении [126] доложить полковнику

обстановку, сложившуюся в районе Пирятина, и мы расстались, обнявшись крепко.

Подошел попрощаться и лейтенант Григорьев, и они также обнялись. На совет

Ерусланова лечь в госпиталь Григорьев ответил: «Зачем? Я еще тут пригожусь. К тому

же у нас свой медик, Галя. Не пойду!»

Долго я не сводил глаз с удалявшейся по дороге полуторки, в которой уезжал наш

политрук — добрый человек, дорогой друг. Не знал я, что распрощались мы с ним

навсегда...

* * *

Солнце скупо золотило листву на деревьях. Взмывая ввысь и вновь снижаясь, над

городом барражировал немецкий самолет-разведчик.

Улицы загалдели голосами. Движение по-прежнему закупоривалось. Лавируя

среди застывших на своих местах автомашин, осторожно выводили грузовик к

городской окраине.

Вдруг по кабине забарабанили, и Финьковский резко затормозил. Я выскочил из

кабины и увидел, как на нас с пронзительным воем пикирует «юнкерс». Целая стая их

кружилась над городом. Крикнул: «За мной!» — и бросился к сарайчику, стоявшему в

сотне метров от дороги. Едва успели упасть наземь, как грохнул взрыв. Нас накрыло

обвалившейся стеной. Благо, сарайчик оказался ветхим, с глинобитными стенами.

Долго лежали не двигаясь, а бомбы ухали совсем рядом. Наконец самолеты

улетели. Поднявшись, мои товарищи отряхивались, поправляли амуницию. Усталые от

нервного напряжения, возвращались к машине. И тут раздался пронзительный крик:

— Лейтенанта Григорьева убило!

Мы гурьбой бросились к домику, возле которого бугрился небольшой погреб. Галя

Величко обогнала нас и первой подбежала к лежавшему навзничь Григорьеву. Метрах в

семи слабо дымилась свежая воронка. По всей видимости, когда начался налет, Юрий

увидел это спасительное убежище и, скинув шинель, поспешил к погребу. Не добежал...

Может, в последнее мгновение он повернул голову в нашу сторону, словно прощаясь,

или, возможно, взглянул на свою пикирующую смерть — кто знает? Один осколок

раздробил Юрию подбородок, а другой пробил спину против сердца... [127]

Узнал ли командир полка о гибели сына? Вряд ли. Остатки полка в Пирятине

вражеской бомбежкой окончательно рассеяло, о чем днем позже нам поведал Бабенко.

Что стало с полковником Григорьевым, никто не знал. Об этом уже в послевоенное

время рассказал в своей книге «Подпольный обком действует» А. Ф. Федоров.

С горсткой бойцов и командиров наш полковник следовал на восток, пытаясь

выбраться из огненного кольца. Так дошли они до перелесков, между селениями

Прихотьки и Куренька. Тут и повстречался полковник Григорьев с Алексеем

Федоровичем Федоровым. Они договорились было о совместной борьбе. Но вскоре

Григорьева схватили гитлеровские автоматчики. Лишь позже, вырвавшись из плена, он

повстречался с партизанами полковника Бринского, которые оперировали в лесах под

Любомлем, что на Волыни. Затем он действовал в Ровенском партизанском соединении

под командой генерала Бегмы вплоть до марта 1944 года, когда на освобожденной

Украине партизанское движение подходило к своему победному завершению.

В роще Шумейково

1

Оставив на выезде из Пирятина парный «маяк», выбрались за городскую окраину.

Наше положение наводило на раздумья: передовой разъезд раз за разом уменьшался,

«оседая» на поворотах и развилках дорог. Но еще более, судя по обстановке,

осложнялось выполнение наших задач.

Где-то позади следует наш полк. Как там дела? Ведь движение отклонилось от

маршрута на Прихотьки, куда вплотную подступил противник. Озадачивало

затруднение, испытанное разъездом на улицах Пирятина, сплошь забитым

автотранспортом, конными обозами, сквозь которые не так-то легко пробиться,

соблюдая единство и организованность в движении колонной. Об этом, конечно,

доложит командованию политрук Ерусланов, если сумеет пробраться к своим. Однако

сколько неожиданностей подстерегает нас сейчас на каждом шагу. . [128]

Впереди наконец показался мост через Удай-реку. Внизу сумрачной рябью

отсвечивала вода. На берегах темнели ветви оголенных кустарников. Глядя в окошко

кабины, Семен фыркнул:

— Ух ты, Удай! Я-то, читая книжку Олексы Десняка, думал, что тут и впрямь рай

божий! Но что Удай перед лиманами Одессы?

Двигались медленно. Через переднее стекло было видно, что кузова шедших

впереди машин битком набиты ранеными. И вдруг где-то в голове колонны ахнули

орудийные выстрелы. Разрывы — следом за ними. Не иначе, как танки врага вышли

наперехват. Забушевал огненный вихрь.

Позже мне доведется познакомиться с Иваном Рябченко, командиром взвода

автобатальона 5-й армии. Он стал моим партизанским другом. А тогда, под Пирятином,

Иван Нестерович оказался в том самом круговороте. Он рассказывал:

— Эвакуируя тяжелораненых и ценное снаряжение, автобат следовал на

значительном удалении от авангардных сил. Вытянулись полукилометровой колонной

по каменному шоссе. Знали примерно, что общее направление — на Чернухи и далее на

Лохвицу. И вот, скрываясь до сих пор за складками местности, танки врага неожиданно

атаковали нас с фланга. Били из пушек и пулеметов в упор. Крики, вопли, стоны... Мы

бросились в придорожную рощицу, залегли за деревьями. Отбивались от фашистов

гранатами, ружейным огнем. Танки тем временем таранили грузовики, гусеницами

давили раненых. И тут меня ранило...

А я вспоминаю, как в этой суматохе по обочине дамбы бежал какой-то командир.

— В засаде ожидали, мерзавцы! — кричал он. — Слушать всем! На берег, влево, к

Удаю! Всем — по берегу, в подвижную оборону!

Когда в окружном военном госпитале мне довелось беседовать с генералом

Потаповым, он с горечью поведал, какая трудная обстановка сложилась в те дни.

Соединившись в Ромнах, танковые группы Гудериана и Клейста четырьмя отборными

дивизиями повели атаки на наши обескровленные части, вышедшие на линию Прилуки

— Пирятин — Оржица. Ударами с севера и юга 2-я и 17-я полевые армии немцев, а с

запада их 6-я армия дробили на отдельные очаги нашу оборону внутри огненного

кольца. [129] «Эпизод у моста через Удай, — подчеркнул Михаил Иванович, — лишний

раз и со всей очевидностью показал, что время нашего организованного отхода на

восток, к сожалению, утрачено. Стало ясно, что разрозненные, изолированные друг от

друга остатки наших войск решатся на крайний и отчаянный шаг — самостоятельный

прорыв сквозь окружение. Это тяжело и рискованно, но иного выхода не находилось...»

* * *

Заболоченные колеи по берегу. Кочки, рытвины, оголенные корневища... По ним

пробирались люди, а машины все чаще безнадежно застревали в трясине бездорожья и

в конечном счете превращались в чадящие, смрадные костры.

И наш черед настал. Недолго возились со своей полуторкой, выслушивая со

стороны упреки за задержку. В конце концов Семен Финьковский безнадежно махнул

рукой: «Наверно, пора в пешеходы записываться!» Я кивнул, и Семен, заложив в

карабин патрон с зажигательной пулей, выстрелил в мотор. Он вспыхнул.

Забрав оружие и боеприпасы, вскинув за плечи немудрящие пожитки, мы влились

в общий людской поток.

Толпами и в одиночку по обочинам разбитой дороги шагали рядовые бойцы и

командиры в больших и малых званиях. Слева от нас за завесой голых ветвей серой

стеной отвесно поднимался берег. Там, наверху, непрестанно громыхали пушки,

трещали пулеметы. Это наши заслоны сдерживали врага. Справа, за Удаем, желтели

заросли камыша и было слышно, как за ними ревут моторы, раздается чужая гортанная

речь.

Вместе с ранними, напитанными сыростью сумерками сгущалось над нами что-то

грозное, неотвратимое. Я невольно вздрогнул, когда Козлихин легко толкнул меня в

бок: «Взгляни налево, комбат. Это ж генерал Кирпонос, командующий фронтом!»

Повернувшись, увидел, как по тропинке между деревьями шла группа командиров

в шинелях с ярко-красной окантовкой на воротниках и хлястиках. Впереди, опираясь на

суковатую палку, сильно прихрамывая, шагал высокий генерал.

Козлихин громко нашептывал: «Я в тот день дежурил в столовой, когда он

приезжал в полк. Заходил, беседовал [130] с нами. Тогда командующий выглядел,

конечно, не так...»

Я торопливо осмотрел своих товарищей, жестами призывая подтянуться хоть

немного, привести себя в порядок. Но генерал Кирпонос шел, не обращая на нас

внимания, погрузившись в глубокое раздумье.

То, что наши группы и отряды разрозненно и медленно двигались по узкому

перешейку, вовсе не означало, что они утратили свою сущность как боевой воинский

организм. На Десне, во всяком случае, было не легче. Однако вырвались, опрокинули

врага.

И сейчас, куда ни глянь, — всюду не отчаянием и обреченностью, но упрямой

решимостью горят людские глаза. Гнутся у бойцов, командиров спины под тяжестью

оружия и боеприпасов. Возможно, не у каждого с собой кусок хлеба и то, что к хлебу,

зато боезапас в изрядной норме. Значит, скорые схватки у всех на уме. Лишь бы

отыскалась зыбкая брешь где-либо во вражьей стене, и вновь ринется наша рать на

фашистов, и если уж суждено кому пасть, то в жарком бою.

Я еще раз глянул вслед Кирпоносу, и мне вдруг вспомнилось далекое детство,

когда в летний ветреный день загорелось наше село. Опередив на своей старенькой

легковушке пожарную команду, примчался секретарь райкома. Обвел глазами

растерявшихся стариков и старушек, ибо молодые хлопотали в поле, расстегнул ворот

на запыленной гимнастерке и бросился в полыхавшую избу, откуда доносились

отчаянные детские голоса. Вытащил двух ребятишек и, поставив их на ноги, сказал:

«Что-то спине горячо, может, огонь? Смахните». Потом деловито распоряжался

пожарными, а деревенские бабы шептались: «Вон ведь какие они, коммунисты!»

И он, наш командующий, давно оставил позади свою автомашину, хоть сильно

беспокоит недавно покалеченная нога. Когда тебе под пятьдесят, нелегко тягаться с

теми, кто годится в сыновья. Долг и совесть зовут — в тяжкий час быть рядом со

своими солдатами. Он, генерал Кирпонос, — в рядах большевиков с гражданской и

иначе поступить не может.

...Шли молча, но вскоре наше настороженное молчание нарушил знакомый голос:

— Эгей, хлопцы, комбат, айда сюда!

Это Бабенко, наш командир дивизиона! В наглухо застегнутой шинели и небрежно

надвинутой на глаза каске [131] он ехал на телеге. Рядом, намотав на руку вожжи,

правил лошадью старшина Максунов. Толстоногий медлительный мерин еле тянул

повозку. У Бабенко лицо заметно осунулось, у переносицы обозначились глубокие

морщины, но держался он с прежней бодростью.

Бабенко рассказал, как остатки полка пришли наконец в Пирятин. «Юнкерсы»

налетали на город, бомбили скопление людей и машин. Тесные улицы превратились в

сплошной костер. После одной из бомбежек Бабенко не увидел рядом никого из

однополчан. Выбираясь из города, повстречал лишь Максунова.

Я спросил о Ерусланове. Бабенко отозвался не сразу. Наконец глухо вымолвил:

«Погиб наш Степан Михайлович. Хоть ненадолго, но своей жизнью полк спас...»

Он стал негромко рассказывать, и горечь утраты мешалась с восхищением и

гордостью за нашего политрука, беззаветно храброго и душевно щедрого человека.

...Их автомашина с бочками мчалась по шоссе. Дважды, когда показывались

немецкие самолеты, пришлось укрываться в кустарниках и под деревьями.

Пикировщики шли на Пирятин. Полуторку Ерусланову выделили из другого

подразделения. Шофер, молодой парень, оробел в тревожной обстановке. Поглядывая в

небо, обеспокоенно спрашивал: «Опять, значит, будут бомбить?»

Они подъезжали к своему повороту. Вдруг Ерусланов приказал остановить

машину. Встал на подножку, глядя вперед и прислушиваясь. Вдали, примерно в

километре, виднелся длинный деревянный мост. За ним дорога сразу поворачивала

вправо, скрываясь за невысоким холмом.

Политрук скомандовал: «Езжай прямо!» Шофер тронул машину. «Побыстрей!»

Вблизи моста Ерусланов велел остановиться на левой обочине. Опять

сосредоточенно посмотрел вперед. Когда там, за поворотом, отдаленно зататакало,

политрук приказал шоферу: «Забирай оружие и уходи! Кустами пробирайся к дороге.

Там наш полк на марше. Обязательно дойди и скажи товарищам, чтоб остерегались.

Враг — вот он, смотри!»

Действительно, из-за поворота на дорогу выскакивали мотоциклы с

автоматчиками. Они устремились к мосту.

Ерусланов взялся за руль, вытесняя шофера с места: «Делай, как сказано! Беги!

Хотя постой... — задержал он парня. — Доберешься, скажешь, что коммунист

Ерусланов [132] Степан погиб за честь Отчизны, за наше правое дело. Ну, будь жив,

сынок! Прощай!»

Шофер нырнул в придорожные кусты. Отбежав метров на двести, остановился,

наблюдая, что будет делать Ерусланов.

Из-за поворота показались немецкие танки. Мотоциклисты переехали мост и

замешкались, увидев, как прямо на них мчится автомашина с бочками в кузове. Стали,

было, разворачиваться, но она наскочила, таранила один мотоцикл, другой...

Автоматчики открыли беспорядочную стрельбу, а машина уже сближалась с передовым

танком, въехавшим на мост. Над ней вдруг вихрем поднялся ввысь огненный столб,

потом донесся взрыв, и все — мост, нашу машину, танки с крестами на бортах и

мотоциклы с автоматчиками — охватило бушующим багровым пламенем...

Шофер добрался до цели, когда полк небольшой колонной приближался к

повороту. Срывающимся голосом рассказывал о подвиге Ерусланова. Полковник

Григорьев и бывшие рядом командиры сняли фуражки, постояли в молчании. Затем

Григорьев махнул рукой: вперед! Соблюдая интервалы, полк двинулся к Пирятину...

Бабенко долго молчал, потом решительно сказал:

— Коль не прорвемся — уйдем в партизаны! — и толкнул Максунова: — Трогай,

старина! Шевели свою лошадиную силу!

Повозка покатила по дороге. Мы двинулись вслед. Козлихин расчувствовался:

— Вот человечище, наш Ерусланыч! Теперь, комбат, нам надо крепче держаться

друг друга. Может, как никогда раньше.

Совсем стемнело. Впереди горизонт был окрашен бледным светом вражеских

ракет. Мы уходили по дороге влево, удаляясь от Удая. Слышали, у реки вспыхнула

перестрелка, грохнули взрывы гранат. Но вскоре все утихло. Не думал никто из нас, что

это вступил в свое последнее сражение старший лейтенант Бабенко...

2

Утром пришли в Городище. Это селение разместилось под крутой горой на берегу

реки Многа. В садах за плетневыми изгородями клонились к земле под тяжестью

перезревших слив ветви. [133]

— О, какое богатство, товарищи! — воскликнула наша Галя, направляясь к одной

из ближних калиток. Но Еременко предупредительно заявил:

— Как бы это богатство не попортило наши пустые желудки...

— Вытирайте лучше, — сказал Иван Донец.—У нас, бывало, в Семаках...

— Что там твои Семаки! — сказал Семен Финьковский. — Вот скажу за Одессу!

Там у нас на Привозе, бывало! Это рынок такой...

Словом, навалились на сливы всей гурьбой. Но к плетню подошел незнакомый

полковник, в пенсне на тонком носу. Он строго выговорил мне:

— До слив дорвались, как ребятишки! Нам реку форсировать. Там за селом ваши

товарищи переправу строят. Оставаться в стороне, к тому же в такой обстановке,

считаю, просто преступление!

Нам предстояло одолеть Многу, а мост через нее противник держал под сильным

обстрелом. Берегом прошли к небольшой рощице, где бойцы-саперы валили наземь

сосны. Их переносили к реке. На строительстве переправы распоряжался крепыш-

командир в кожаном реглане без знаков отличий. Ему докладывали о численности

групп, и он посылал в лесок за бревнами. Подошла моя очередь, и я отрапортовал о

своих бойцах, которые молча стояли неподалеку. Командир в реглане удивленно

осведомился:

— Разведгруппа корпусного артполка, и в ней — лишь десяток человек? Что-то не

то, лейтенант! Подрастерялись в данной обстановке? Или растерялись нравственно?

Это меня обидело, и я заявил, глядя ему в глаза:

— Действовали согласно инструкциям и наставлениям! Однако не ведаю, с кем

имею честь, чтобы отчитываться!

Командир гневно прищурил немигающие глаза:

— Как смеете повышать голос?

Сзади нас раздалось спокойно и внушительно:

— Перестаньте, полковник! — Я повернулся и узнал Кирпоноса. А он позвал: —

Подойдите, лейтенант!

Коротко и ясно он объяснил необходимость переправы и отпустил меня. Мы,

было, собрались идти в лес, но налетели бомбардировщики. Они пикировали, оглушая

ревом. Рвались бомбы, вода, покрасневшая от крови, окатывала [134] нас. По реке

плыли трупы людей и лошадей. Переправа была уничтожена.

Заметно вечерело. Похолодало. Людей на берегу становилось все меньше.

— Что же нам делать? — сказал я своим товарищам. — Раздеваться — и в воду!

Галя, за нами!

Шагнули в реку, и она обожгла холодом. Увидел, как Галя, высоко подняв над

собой санитарную сумку и свои пожитки, отталкивала огромную конскую тушу,

которая наплывала на нее.

Выбрались на заболоченный берег. Быстро оделись, но долго еще не могли

согреться.

По берегу, взламывая на ходу ряды, с оружием в руках торопливо следовала

большая колонна бойцов, командиров. Слышались возгласы: «Быстрей, товарищи,

быстрей!»

Оглядываю широкий берег. Вижу, как прямо перед глазами в сумеречном мареве

разгораются стога сена. Справа на высоком пригорке полыхают хаты. Оттуда

трассирующими очередями по нашим цепям бьют пулеметы. Вокруг кричат: «Вперед,

вперед!» Крики перемешиваются с неплотной, но дружной стрельбой.

Задыхаясь, взбираемся в гору. Где-то стонут раненые, но их голоса заглушает

стрельба. «Вперед, вперед!» Вот и вершина пригорка. Горящие хаты осыпают нас

горячим пеплом. Неподалеку наши ребята добивают гитлеровских пулеметчиков.

Замедляем шаг. Оглядываюсь — все наши хлопцы, кажется, живы. Что ж будет

дальше?

Вижу, знакомый полковник в пенсне на носу тормошит старика в исподнем белье:

«Где, дед, немцы?» Тот, видимо, глуховат и прикладывает ладонь к уху. Наконец

отвечает: «Иде ти нимцы? Мабуть, везде!»

Подхожу к полковнику, прошу хоть как-то ознакомить с обстановкой. Но тот

растерянно отворачивается: «Обстановку диктует наше положение». Загадочно и

неясно! «Так подскажите, куда дальше идти?» Полковник нервничает: «А-а... Следуйте

самостоятельно!»

Подхожу к своим:

— Козлихин, как с патронами? Есть? Хорошо... А гранаты?

— Смотря куда пойдем и что встретим!

Ряды наши, гляжу, пополняются. Отдельно держится большая группа. Они в

фуражках пограничников и вооружены [135] автоматами. Отряд перегруппируется. В

передние цепи выдвигаются бойцы рослые, крепкие и смелые. Их возглавляет командир

в солдатской шинели и генеральской фуражке на бритой голове. Указывая карабином

направление, призывает:

— Замедление подрывает дух атаки, товарищи. Значит, вперед!

Мы вливаемся в ряды атакующих. Вместе с ними выбегаем на убранное хлебное

поле, заставленное крестцами снопов. Видим, как примерно в километре от нас,

вздымая пыль, по дороге движутся немцы. Заметив нас, машины останавливаются, и

пулеметные очереди косят наши ряды. Кое-кто залег, прячась за крестцами снопов, но

основная лавина устремляется вперед.

Впереди наших цепей во весь рост встал тот командир, в генеральской фуражке.

Шинель на нем распахнулась, на гимнастерке — генеральские петлицы и орден

Красного Знамени. Подняв над головой карабин, он кричит:

— Наш великий народ никогда и никому не покорить! Вперед, товарищи, и только

— вперед! Ур-ра!

Зов дружно подхватывают. Кажется, призыв генерала удваивает наши силы.

— Это генерал Баграмян из штаба фронта, — говорит бегущий рядом со мной

лейтенант. — Слыхал, что геройский товарищ!

В шестидесятые годы, когда отмечалось двадцатилетие обороны Киева, появилась

книга И. X. Баграмяна «Город-герой на Днепре», которая вызвала живой интерес,

особенно среди нас, защитников столицы Советской Украины. Я обратился к ее автору

с письмом. Несмотря на свою большую занятость, Маршал Советского Союза И. X.

Баграмян незамедлительно прислал ответ. Он писал:

«Городище, где была одна из «дневок» колонны Военного совета и штаба

Юго-Западного фронта, я, конечно, помню очень хорошо.

Вечерняя атака городищенских высот, о которой Вы вспоминаете,

происходила следующим образом. Под вечер фашистские автоматчики

внезапно сбили наших бойцов с высот, что северо-восточнее Городищ.

Генерал Кирпонос приказал мне с небольшим отрядом атаковать противника,

занявшего высоты, и расчистить путь на Сенчу. [136]

Когда я повел свой отряд в атаку, то к нам присоединилась огромная масса

бойцов и командиров, которые оказались к этому времени поблизости.

Результаты атаки Вам известны».

* * *

Как же не помнить о тех результатах! Вражеские машины, не прекращая огня,

тронулись со своих мест. Мы ли испугали немцев, или, может, они спешили на

выполнение своих задач — неведомо. Но они скрылись, исчезли в вечерних сумерках.

Это нас сильно вдохновило, и вскоре наш отряд ворвался в большое село, занятое

фашистами.

Пока длился бой, совсем стемнело. Отряд рассредоточился. Одна часть бросилась

влево. Другой, нашей группе, было приказано атаковать врага в той части села, что

была справа. Короче говоря, наш ударный кулак ослаб. И тут мы лицом к лицу

столкнулись с вражескими танками.

Осветив местность ракетами, они расстреливали атакующих из пушек и

пулеметов. Мы пытались укрыться за постройками, чтобы забросать танки гранатами

сзади. Но они дальше не пошли и по-прежнему доставали нас своим огнем.

Тут смерть поджидала нашу Галю. Девушка задержалась возле раненого. Я видел,

как вздыбился огненный столб, а когда он погас, на том месте, где они были, уже ничего

не оказалось.

...Под утро я с небольшой горсткой бойцов оказался у села, что раскинуло свои

хаты по обрывистым кручам. Смотрю, вокруг — незнакомые лица. Лишь Еременко

держится поблизости. Где же другие мои друзья-товарищи? Где Козлихин, Донец,

Финьковский? Погибли или ушли с другой группой?

Перед нами в заболоченных прибрежьях лежала река. Значит, до Сулы добрались-

таки! На утлой лодчонке пересекли водную преграду. А потом долго-долго пробирались

по болоту, прыгая с кочки на кочку, мерили пучину шестами и нередко они не доставали

до дна.

Болото, казалось, никогда не кончится. Короткий отдых и снова — за шесты, с

кочки на кочку. Смертельно устали: весь день на ногах. Тем временем впереди

нескончаемо трещали автоматы.

Уже на убыль шли солнечные лучи. Мокрые, измученные, [137] мы вернулись на

берег. «Весь день мотаемся по корневищам, как Мазаевы зайцы, — угрюмо заявил

рослый детина из бойцов-незнакомцев. — А вон оно, сено, как кстати. Обсушимся,

души погреем, а ночью — ищи нас!» Действительно, слева за узкой протокой

заманчиво высился небольшой стожок. Что ж, пожалуй, верно подсказано. Но где же

наша лодка? Неужто течением унесло?

Бойцы начали раздеваться. И тут совсем рядом раздалось: «Рус, сдайсь!» Баркас с

вооруженными гитлеровцами подкрался вплотную. Из револьвера я открыл огонь, а

затем, как и двое других, кто уцелел, бросился в реку. Хотелось плыть быстрее, но

намокший прорезиненный плащ, распластавшись по воде, сдерживал движение.

Правда, он не давал и скрыться под воду. Выныривая, слыхал, как отчетливо сзади бьют

автоматы...

Выбравшись на противоположный берег и не увидев никого из тех, кто пытался

переплыть реку, побежал, прячась под кустами. Неожиданно натолкнулся на группу

бойцов и командиров, залегших в неглубокой лощине.

— Это по тебе так стреляли? — спросил один из них. Я сбивчиво рассказал, как

все было.

— Словом, с тобой та же история, как с Чапаем. Разница в том, что ты переплыл.

Но не Урал, а какую-то полтавскую Сулицу, — пошутил чернобровый лейтенант.

— Как, разве это — не Сула?

— Ого, до Сулы еще топать! — проговорил он и, вытаскивая из-под себя одеяло,

сказал: — Ты совсем дойдешь в мокром плаще. Дрожишь, как цуцик. На-ка, переодень.

И выпей вот, — он протянул флягу. — Авось быстрей согреешься.

Когда совсем стемнело, пошел вместе с ними. Шагали по полям и низинам.

Безудержно клонило в сон, но я держался. Под утро сделали короткий привал.

Сверившись с топографической картой, один из моих новых спутников сказал:

— Перед нами хутор Дрюковщина, рядом — урочище Шумейково.

Эти слова услыхал сквозь тяжелую дрему. В сновидении мелькали Груня и Галя и,

называя их по именам, я ошибался. Своим певучим голоском Груня укоряла: «Ухажерку

нашел на фронте! Эх ты!» А когда возникла Галя, я слышал, как она говорила с грустью

и надеждой: «Доживите [138] до своей встречи, друзья мои!» Но голоса их заглушал

лязг гусениц, и девчата в один голос отчаянно кричали: «Защити же нас от этих

железных гадин! Ты ж мужчина!» Я отвечал: «Вот они показались, видите? Уходите, а

мы их встретим, сейчас они получат свое!»

Между тем во сне или наяву я услышал над головой:

— Это ж командир третьей батареи. Вставай, скиталец!

Протирая глаза, я сердито ответил:

— Жду танки. Отстаньте!

— Так они на подходе. Бежим отсюда, скорей!

Вглядываюсь в знакомое лицо. Передо мной старший лейтенант Касьяненко,

командир штабной батареи нашего полка! Откуда он взялся? Но он по-прежнему

торопит: «Быстрей, быстрей! В хуторе укроемся. Иначе танки раздавят!»

Из-за деревьев выглядывали крестьянские постройки. За ними проступала темная

гряда рощи. Огородами миновали хутор. Направились в заросли, но нас остановили

словно из-под земли выросшие патрули: «Сюда нельзя! Ваши документы!»

Позади нарастал грохот танков. Вместе с патрулями мы спустились в заросшую

кустарником низину. Что же, подумалось, ожидает нас тут? Вынул из кобуры пистолет и

с горестью заметил, что в его барабане оставалось лишь два патрона.

...Через час начался бой. К хутору подошли немецкие танки и бронетранспортеры

с автоматчиками. Под непрерывным обстрелом мы метались по рощице, укрываясь в

овражках и за деревьями. Неожиданно я увидел, как неподалеку в овраге показались

командиры с яркими генеральскими петлицами на шинелях, и среди них — Кирпонос и

Потапов. Но опять передо мною выросли патрули в фуражках с зелеными околышами.

Вежливо и вместе с тем настойчиво они как бы просили: «Это ж не ваш, товарищ

лейтенант, участок. Обороняйте свой!»

Я недоуменно повернул назад. А кто, собственно, назначал нам рубежи обороны?

Видел, как каждый, проверяя оружие, поправляя перед собой импровизированные

брустверы, готовился к схватке, и общая опасная обстановка захватила вконец. Над

рощицей нависла звенящая тишина.

Но вот захрипел картавящий голос: «Сдавайтесь на [139] милость

Великогермании. Будете довольны и сыты. Сдавайтесь! Времени на размышление даем

мало!»

В ответ раздалось: «Отвечаем, гады, до установленного времени. В атаку,

товарищи! Победа или смерть! Ур-ра!»

Не смолкала ружейно-пулеметная пальба, коротко и резко ухали наши пушчонки.

Увидел, как слева в атаку пошли генералы с винтовками наперевес. Охватил

необыкновенный порыв. Я рванулся вперед. Вокруг неслось, нарастая: «Ур-ра! Ур-ра!»

Но вдруг перед глазами все померкло, лицо опалило жаром. В ноги ударило тупым,

тяжким. Сознание мое померкло...

Очнулся я от режущей боли и сразу не мог понять, что происходит. Я с огромным

усилием поднялся на локти и увидел: какие-то люди стаскивали с меня сапоги. Это ж

фашисты, враги! Бросил руку к кобуре. Но один из фашистов вскочил и ударил меня

сапогом в живот. Другой, орудуя большими телефонными плоскогубцами, сильно

дернул сапог с левой ноги, я закричал от боли, проваливаясь в беспамятство...

* * *

На имя моей матери в поселок под Рязанью пришло такое извещение:

«Главное управление кадров НКО СССР на ваш запрос сообщает, что ваш

сын, Сонин Н. Т., в списках убитых, раненых и пропавших без вести не

значится».

3

Через неделю после описываемых событий, в конце сентября 1941 года, под

Пирятин придет чекист Иван Копенкин со своим отрядом. Он увидит вместо селений

пепелища, бесчисленные остовы сожженных и исковерканных автомашин, и всюду —

трупы, трупы, людские и конские. Страшная картина жестоких и бессмысленных

разрушений.

Чуть больше года назад Копенкин заканчивал свою службу на погранзаставе в

Татар-Бунарах — местечке, прославившемся геройским восстанием бессарабских

крестьян. Копенкин гордился тем, что восстанием руководил его земляк —

мужественный большевик Андрей Клюшников, родом из рязанского городка Сапожок.

[140]

Друзья из местных жителей советовали Копенкину остаться после службы в

Татар-Бунарах, где улочки и хаты прячутся в тени виноградных лоз, а люди никак не

надышатся волей, которую обрели совсем недавно. Им в самую пору помочь быстрее

наладить новую жизнь.

* * *

И он остался. Стал работать оперуполномоченным в районной милиции. Вскоре к

нему приехала жена Полина с семилетней дочкой. А через неделю разразилась война...

В сентябре Копенкина назначили командиром партизанского отряда, который

формировался в Запорожье.

Заполняя анкету, он писал: «Родился 23 февраля 1917 года в деревне Ляпуновке

Новобокинского сельсовета Сараевского района Рязанской области в семье

крестьянина-бедняка...»

Когда отряд завершил курс ускоренной подготовки, Копенкина вызвали в штаб

опергруппы в Ворошиловград. Здесь он встретился с заместителем наркома внутренних

дел Украины полковником Строкачем. Тимофей Амвросиевич выглядел усталым.

Строкач изложил обстановку, которая сложилась на фронтах. Сказал:

— Нам надо знать, что произошло под Пирятином, в том проклятом треугольнике!

Что с нашими товарищами, Военсоветом фронта? Не исключено, что генерал Кирпонос

послал свою последнюю радиограмму из... — он заглянул в карту, — из Вороньков. Так,

по крайней мере, ориентирует Ставка. Ваша задача: побывать в этом селе, обыскать

окрестности. Заодно поможете перебираться через линию фронта окруженцам. Их там

сейчас немало. Люди у вас в отряде, как на подбор, боевые, опытные. К примеру,

лейтенант Подкорытов. Знаю Николая как отличного пограничника. С ним не раз

встречался еще под Олевском. Подробный инструктаж получите у подполковника

Дрожжина, начальника опергруппы.

...И вот он, Пирятин. Как отомстить врагу запролитую кровь, загубленные жизни,

поруганную, разоренную землю? С этой тяжелой думой Копенкин вел отряд в

Вороньки. Ночь как в подземелье. Наткнулись на крайнюю хату. За угол метнулась

человеческая тень.

— А ну, кто там, выходи! — крикнул начальник разведки Подкорытов.

Из-за хаты ответили злобно: [141]

— Хто ты, шо пытаешь на кацапской мове? Шо тебэ трэба?

Лязгнул затвор винтовки, и тут же раздался приглушенный вскрик разведчиков. В

крепких руках извивался юркий человечишка с белой повязкой на рукаве. Его винтовка

валялась на земле.

— Ишь ты, мазепа проклятая! — выругался Подкорытов. — Полицай небось!

Кого охраняешь, оккупантов? Есть они в селе?

— Нема. Я на варте. Поставили вот, — он кивнул на тополь, на котором висело

тело повешенного.

— Виселицу охраняешь? — догадался Копенкин.—За что это его?

— То жинка. Радянских генералов годувала. Это ее хата.

— А ты вроде не радянский теперь? — вскипел Подкорытов. — Вот займешь этой

жинки место, иуда!

Он шепнул что-то Копенкину. Партизан согласно кивнул головой.

— Ткаченко! — позвал Подкорытов. — Сходи достань где-нибудь лопату.

Тот вернулся вместе со стариком, который рассказал, что утром нагрянули в село

фашисты в фуражках с черепами и вот этот ублюдок, Тимох, выдал им Марийку,

знатную свекловичницу. Она, мол, кормила генералов, когда они зашли к ней на отдых.

За эту услугу Тимох получил от немцев Марийкину хату.

— А ну, хлопцы! — скомандовал начальник разведки.

— На сук его, немецкого холуя!

Через пять минут все было кончено.

— Но куда же они пошли, генералы? — допытывался Копенкин у старика.

— Весь день сильный бой шел. Где? А в Шумейкове. Это тут рядом...

— Идемте, товарищи, пока ночь, — сказал Копенкин. — Проводить хочешь? Не

надо, дедушка. Полезай-ка лучше на печь. Тебя, кажется, никто с нами не видел...

* * *

В роще перед партизанами предстало страшное зрелище. Словно злая буря

пронеслась над нею, вырвав с корнем и изуродовав кусты и деревья. И повсюду —

трупы наших бойцов и командиров — в изорванной окровавленной [142] форме, с

оружием, зажатым в руках. Над урочищем стояла суровая тишина, и лишь где-то внизу,

в овраге, чуть слышно позванивал ручей.

Копенкин снял с головы шапку-кубанку с широкой красной лентой, скорбно и

взволнованно сказал:

— Всей своей черной кровью за все злодейства оплатят фашисты. Поклянемся,

товарищи!

Он произносил слова партизанской присяги, и весь отряд дружным шепотом

повторял за своим командиром:

— Перед лицом Родины я торжественно клянусь: за сожженные города и села,

страдания и муки жен, детей и матерей наших буду мстить врагу жестоко, беспощадно

и неустанно до тех пор, пока последний фашистский гад на нашей родной земле не

будет уничтожен. Кровь за кровь, смерть за смерть!

...Всю осень отряд Копенкина будет рейдировать по северо-западным районам

Полтавщины, выводя попавших в окружение бойцов и командиров Красной Армии,

активно разведуя силы и расположение фашистских войск. В ноябре отряд соединится с

партизанами, действовавшими в Гадячском и Миргородском районах.

Сильнее смерти

1

Завывает пурга за окнами, но на печи тепло и уютно. Слышу, как звучно

потрескивают дрова, и кажется, что жаром прокалило каждую косточку. Хозяин, дядька

Михалко, тихонько шаркая валенками по свежевымытому полу, обращается ко мне:

— Отогрелся, хлопче? Скоро вечерять будем.

На столе дымятся щи, и мне представляется все недавнее, как страшный кошмар...

Тогда, в Шумейкове, разорванной майкой перевязал раны на окровавленных

ногах. Гимнастерку надел на голое тело. Изрезанные осколками сапоги валялись

неподалеку. Потянулся к ним, но остановил крик: «Нихт!» Подталкиваемый

автоматами, поплелся к дороге, видя, как следом двое гитлеровцев конвоируют какого-

то раненого командира. [143]

У дороги нас ожидали две подводы, вокруг которых толпились наши командиры в

изодранном обмундировании и босые. Их плотным кольцом окружали автоматчики. В

стороне стоял немецкий офицер. Он что-то говорил и всякий раз поворачивался к

переводчику, человечку в какой-то непонятной полувоенной форме. Тот переводил:

— Германское военное командование призывает всех пленных красных

командиров к благоразумию. Оно предлагает назвать комиссаров, коммунистов и

жидов. Есть такие среди вас?

Напряженное, тягостное молчание.

— Таковые отсутствуют? — удивился переводчик вслед за офицером. — Тогда

сами поищем!

У офицера остекленели глаза, когда он осматривал нас. Подступил к одному, затем

к другому, злобно выдохнул: «Виходить!» И разрядил в них пистолет. Закричал что-то,

как залаял. За ним едва успевал переводить тот, в полувоенном:

— Как заявляет господин офицер, мы есть гуманная власть. Сейчас не могущие

идти поедут. Все другие пойдут впереди подвод. Обувку вам дали большевики, которые

нами уничтожаются. Мы освобождаем вас от таких подачек. Пойдете разутыми, как

выражается господин германский офицер, в чем родила мать!

Нас, раненных в ноги, в самом деле посадили на телеги. Другие, с перевязанными

руками и головами, с повязками, перехватившими грудь, побрели по дороге.

На нашей повозке разместилось четверо, не считая возницы. Им оказался...

Максунов! Одетый в гражданское, наш старшина-хозяйственник сейчас, пожалуй,

ничем не отличался от мужиков-селян, которые правили соседними повозками.

Встретившись со мною взглядом, он сделал незаметный жест пальцем, прижатым к

губам, — молчи! Причмокивая, Максунов подгонял своего тихоходного мерина и,

косясь на конвоиров, шептал отрывисто:

— Что с Бабенко, спросишь? Убит он... Знаешь, как у нас тогда вышло?.. Я узнал,

что Бабенко хотел идти в партизаны. Он вспоминал отца, которому в гражданскую

войну довелось партизанить вместе с Боженко, соратником Щорса. Увлекшись

разговорами, в вечернем сумраке не заметили, как поехали по другой дороге. И вдруг

натолкнулись на немцев, залегших у реки. А он ведь какой, Бабенко? Зажигался как

порох! — озираясь по сторонам, [144] шептал Максунов. — Мне крикнул: гони! Сам —

за карабин. Давай стрелять. Но немцев оказалось немало, и они обрушили огонь на нас.

Стали окружать. Бабенко сорвался с телеги. «Тикай, Максунов, — кричит, — а я

поборюсь, если драка такая!» Слышу, рвутся гранаты, автоматные очереди строчат над

самой головой. Потом стихла перепалка. Ну я ночью в село дотянулся. Утром — тут как

тут немцы. Люди переодели меня в гражданское. В полдень мобилизовали как жителя,

вместе с транспортом, и — сюда. Но мы еще посмотрим... — загадочно закончил

Максунов.

В моей душе, признаться, зародилось сомнение: не оставил ли Максунов Бабенко

одного? Тем более сейчас он как-то заискивал передо мною, вроде бы оправдывался.

Он словно прочел мои мысли:

— Наверное, думаешь, что я удрал от Бабенко? А ведь он впопыхах схватил мой

карабин, и я остался безоружным!

Наше скорбное шествие проходило по большому селению. На улицах нас

сопровождали сочувственные взгляды жителей. Не боясь конвоиров, бросали нам хлеб,

мясо, сало... Максунов заметил, как одна из молодиц, пряча за спиной сумку, глядела на

мои окровавленные ноги. «Давай мне, я ж — цивильный!» — сказал он ей. Но та

бросила скороговоркой: «Отдам, кому надо!» — и, улучив момент, кинула сумку за мою

спину. В ней оказались крепкие солдатские ботинки.

Надсадно скрипели колеса. Болели и стыли ноги. Трое раненых, съежившись,

дремали рядом. Тем временем наступали сумерки. Вскоре конвоиры согнали нас с

телеги: «Вег, вег, русс! Ми путем ужинат!»

Мы прибились к пешей колонне, а конвоиры вываливали на телегу снедь и

выпивку. Боясь, что они отберут у меня ботинки, я спрятал их под гимнастеркой.

Приближалось лесное урочище. Конвоиры продолжали пиршество. Один из них

пьяно запел: «Вольга, Вольга, мать родная...»

Вдруг в вечернем сумраке раздались крики. Я увидел, как Максунов нахлестывает

лошадь, а конвоиры валяются на земле и что-то вопят. Телега неслась к лесу. Максунов

резко размахнулся, и на месте, где копошились фашисты, рванула граната.

Вся наша колонна всполошилась. Закричали в разных концах конвойные, ударили

автоматные очереди. [145]

И когда затихло вокруг, стало слышно, как где-то у лесной опушки жалостливо и

тревожно ржала лошадь. Ушел ли Максунов или догнала его вражеская пуля? Кто

знает...

Истекал первый день наших хождений по мукам.

Поздним вечером нас водворили в опутанный колючей проволокой лагерь на

окраине города Лубны. Голод уже не ощущался, лишь сильно хотелось пить. И тут

немцы вытащили резиновые шланги, брызнула вода. Гурьбой бросились люди с

консервными банками и пилотками в руках. Но им в лица ударило вихрем брызг.

Конвоиры издевательски захохотали: «О, рус, как это, умывался с дороги? Так? Тепер

ушин кушайт!»

Зябли пленники в намокшей одежде под открытым осенним небом. Усиливался

резкий порывистый ветер. И вдруг чья-то рука легла на мое плечо и тихий голос

произнес: «Товарищ лейтенант, это я — Еременко». Боже мой, наш связист, откуда?! Он

же остался за Сулицей, когда к нам подкрался баркас с фашистами. «Вот плащ-палатка,

— шептал он. — Накиньте, согреетесь... Я сразу вас приметил, но ждал, пока стемнеет.

Ведь рядовому составу общаться с вами, командирами, немцы запрещают. Я пойду!» —

«Погоди, — говорю,-—что с вами тогда случилось?» — «Я потянулся к винтовке, а тот,

здоровенный, ну, что про Мазая и зайцев говорил, выбил оружие из моих рук и

придавил меня к земле. Услужил немцам. Он, сволочь, и теперь у них в услужении,

издевается над нами. Особенно надо мной. Нынче ночью мы его прикончим. А вы что,

никак ранены? Я пойду, товарищ лейтенант», — поспешно сказал Еременко и исчез.

Как оказалось, навсегда. Друг мой верный, солдат несгибаемый! Как же тяжко,

когда уходят такие, как он, чтобы никогда больше не встретиться!..

Затем на этапе наших переходов были селения: Хорол с огромной силосной ямой,

в которую фашисты насильно сгоняли или сбрасывали пленников и те насмерть давили

друг друга в огромной живой куче; Семеновка, где мы ночевали на широком плацу при

свете прожекторов и под непрестанной пулеметной стрельбой и где всю ночь

окрестности оглашались стонами раненых и криками умирающих. На четвертый день

попали в Кременчуг и, проведя ночь в пересыльном лагере, оказались на

железнодорожной станции. [146]

Нас загнали в открытые грузовые вагоны, в которых до недавних пор перевозился

уголь. Черная пыль вихрилась, ела глаза, скрипела на губах. Охранники, устанавливая

на крышах переходных площадок турельные пулеметы, с откровенной злобой и

наглыми усмешками поглядывали на нас. Вскоре донеслось на ломаном русском:

— Внимание, внимание! Наш поезд отправляется. Германское командование

предупреждает о всяких попытках к бегству. Ехать только сидя, всякое желание

подняться в вагонах на ноги будет подавляться огнем. Нельзя двигаться, разговаривать,

смеяться. Это карается смертью. В добрый путь, красные командиры. Вам предстоит

веселое путешествие. Вам обеспечено будущее нашим фюрером и Великой Германией!

Даем практику, как будем ехать!

Громкоговоритель замолк, и сразу по нашим вагонам-коробкам ударили

пулеметные очереди. Те, кто стоял, повалились на сидящих. Лежать на полу никак не

позволяла неимоверная теснота.

Ехали долго. Короткие дни сменялись долгими ночами. Мы не спали, скорее,

забывались в тяжелой и изнурительной дреме. Ночное бдение переносилось особенно

мучительно: нам просто не давали спать. Во время стоянок на соседних

железнодорожных путях останавливались немецкие воинские эшелоны, следовавшие

на фронт. Тогда вслед за пулеметными очередями над нашими головами разносилось:

«Рус, пой: «Бронья крепка, и танки наши бистры!», «Найн, тавай эту... «Любьимый

город мошет спат спокойно!».

Мой сосед, капитан-танкист, раненный в голову, не смыкал глаз ни днем, ни

ночью. Шептал черными губами: «Глумитесь над нашей бедой, сволочи. Но придет ваш

черед, тогда узнаете!»

На четвертые или пятые сутки поезд наконец остановился, и на фронтоне

небольшого старинной кладки здания вокзала мы прочитали: «Владимеж», а чуть ниже

— «Владимир-Волынский».

— Вот куда нас занесло! — оживился капитан-танкист. — Отсюда же я войну

начинал. Ох, и дали тогда по зубам этим мерзавцам!

Кто-то вполголоса заметил: «Тише, не на трибуне». А он в ответ: «Это на своей-то

земле шептаться? Черта им лысого!» [147]

2

...После ужина дядька Михалко погасил лампу и, укладываясь на скрипучем

диванчике, долго ворчал на свою безнадежно больную жену. За столом он поднес мне

стаканчик мутной свекольной самогонки, но хозяйка бурно запротестовала: «Не смей!

Отравится! Не видишь, он сголоженный! Ох, война, чтоб ей лихо!»

Враз, вижу, сник мой хозяин. Объяснил: «Знаешь, ведь наш сын в Красной Армии.

Ты, стало быть, при ней помалкивай. И вообще на людях рассуждай меньше. Чувствую,

что ты русак, а ведь среди нас, западенцев, встречаются разные».

Еще долго дядька Михалко не мог угомониться на своем деревянном диванчике.

Всхлипывала и вздыхала хозяйка. А я блаженствовал на горячей печи, но время от

времени тяжелые воспоминания вновь и вновь тревожили мое сердце...

* * *

Итак, Владимир-Волынский! Старинный город, древними легендами овеянный

край! Еще на уроках истории в школе узнал я о его суровом и славном прошлом. Эта

земля содрогалась под несметными ордами Батыя и Бурундая. Дымился в пепелищах

Владимир, и как стон была песня полонянок. Но в дремучих лесах Волыни всегда

вставали на священную борьбу богатырские рати, вызволяя своих людей из ярма

чужеземцев. Так было в древние годы и позже, когда казачьи полки Данилы Галицкого

и Богдана Хмельницкого громили под стенами города и в его окрестностях ордынцев и

шляхтичей. Помнила Волынь и конников Буденного, и дни золотого сентября 1939 года,

когда сюда пришла долгожданная Радяньска Влада...

А совсем недавно здесь насмерть стояли пограничники, полки генерала Потапова

и противотанкисты генерала Москаленко. Ушли червонные орлы, оставив на своем

пути множество безвестных могил, ушли с непреклонной верой в то, что настанет

время и они вернутся.

...Лают овчарки, кричат охранники. Нас выводят из вагонов, строят в ряды.

Смотрю — люди приободряются. Доносится шепот: «Выше, товарищи, головы. Как

воины, но не пленники, промаршируем перед своими!» И вот шествуем по затихшим

улицам города. По булыжным мостовым гулко печатаются наши шаги. [148]

Вошли в широкие ворота. У ворот темнеет сторожевая будка. Приближаемся к

просторному плацу. И вот уже впереди кого-то жестоко избивают. В бешеном брехе

захлебываются огромные овчарки. Стоим под холодным дождем час, другой, третий...

Промокли до нитки. Моя раненая нога вконец одеревенела. Еще вчера в вагоне один из

наших товарищей — военврач, осмотрев мои раны, успокаивал: «Делаешь, как

советовал, примочки с мочой? Вижу, затягивает, через неделю, другую плясать

будешь!» Но сейчас под холодным дождем нога, кажется, болит пуще прежнего.

Дошла наконец наша очередь до «санобработки». Это очередное издевательство.

Ледяная вода из шлангов окатывает с головы до ног, а довольные фашисты орут во все

горло: «Рус, вша не будет!»

После начался отбор раненых и больных в лазарет. Мой сосед, низкорослый

младший лейтенант-сапер, рассоветовал туда идти: опять эти изверги какую-нибудь

пакость придумают. Я согласился, и с тех пор Василий Гуляев стал моим спутником и

другом по лагерному житью-бытью. Чем-то он напоминал Василия Пожогина — такой

же простодушный, рассудительный. В бараке мы легли рядом на верхних нарах.

Каждый застлал свое «ложе» трухлявой соломой, пахнущей гнилью и мышами.

Судя по старинным кирпичным зданиям, наш концлагерь помещался в военном

городке, где перед войной дислоцировалась какая-то наша часть. Две огромные

казармы, в сотне метров от них — сравнительно новое штабное здание, где теперь

расположилось лагерное начальство.

Невольный интерес привлекли спортивные снаряды, установленные на широком

плацу. На первый взгляд они казались поломанными. Но присмотрелся и ужаснулся:,

они же предусмотрительно оборудованы, как место для наказаний! К перекладинам

прикреплены охватывающие ремни, с перил лестниц змейками свисают веревки.

На другой день, едва рассвело, нас вывели на плац. За ночь он покрылся снегом.

Под истошные крики охранников и лай овчарок построились в ряды.

— Внимание, внимание! Чтоб культурно жить, будем делать гимнастик. Слюшай

всем! Ры-сью марш!

Ряды дрогнули, люди сразу смешались, сорвались со своих мест. Под нами

хлюпало, ноги скользили, разъезжаясь в стороны. А тем временем тот же визгливый

голос верещал: [149]

— Ложись! Все — на земля!

Кто-то впереди упал, на него налетели сзади. Образовалась куча барахтающихся

тел. И вот тут на нас спустили овчарок. Они врезались в людскую массу, рвали зубами,

царапали когтями лица, спины, руки несчастных, раздирали одежду. Крики, лай, стон,

ругань... Охранники пинали упавших сапогами, били их резиновыми палками. Оберегая

свою ногу, я пытался выбраться из свалки, но сразу на меня бросился дюжий детина и

сбил с ног.

— Непослушных и ленивых ждет наказание! Остальные — на завтрак. Как

говорится, кушайте на здоровье!

Окровавленные, измокшие и обессиленные, люди потащились к казармам. А в

стороне, окруженные конвоирами, зябли на ветру восемь узников. Они в чем-то

провинились, и их должны были казнить в назидание другим.

Немец-раздатчик орудовал ковшом, наливая свекольный суп в подставленные

фуражки и пилотки. Рядом с немцем, оделяя всех тонкими ломтиками красного, как

кирпич, хлеба, стоял полицай в красноармейской шинели с белой «шуцманской»

повязкой на рукаве. Он подобострастно покрикивал: «Мужики, мужики! Господа немцы

любят порядочек. В очередь, в очередь!»

К чану с баландой приблизился капитан-танкист. Молча подставил свою пилотку.

Немец небрежно поднес парящий черпак и вылил горячую баланду капитану на руки.

Тот закричал от боли. Раздатчик довольно заржал и ударил капитана черпаком по

забинтованной голове.

И откуда только у него силы взялись? Капитан быстро вскочил на кухонную

подножку, одним ударом опрокинул полицая, схватил за грудки немца-раздатчика и

затолкал его головой в кипящий чан...

В полдень капитана-храбреца казнили. Он стоял под виселицей с гордо поднятой

головой, когда палач накинул ему веревку на шею, громко крикнул:

— Прощайте, товарищи! Боритесь с фашистами! Фашизм не пройдет!

И он вскинул правую руку, сжатую в кулак.

Потом среди нас прошел слух, что капитан сражался в Испании и кому-то тайно

показывал свой орден Красного Знамени, потемневший, с отбитой эмалью,

побывавший, по всей видимости, вместе со своим хозяином не в одной переделке.

Мы с Василием Гуляевым лежали на своих нарах. Под потолком горели тусклые

лампочки. Тяжелое чувство [150] безысходности владело нами. Василий первым

нарушил молчание:

— Ты про римских рабов читал?! — И тут же горячо зашептал: — Бежим, Коля!

Хоть ценой жизни, но бежим!

Ночью мы не сомкнули глаз. Перешептывались, строили планы и отвергали их. Не

знали мы, что наш разговор подслушивал один из провокаторов, которых фашисты

внедрили среди военнопленных.

Утром в казарму явился охранник и объявил:

— Номер 2728 и номер 2729 — на выход, ко мне!

Это наши с Василием номера, это — мы!.. Что делать, куда скрыться? Номера у

нас на гимнастерках. Обозначены на кусочках фанеры. Я сразу понял: нас подслушали

и выдали.

В комнате, куда нас завели, царил полумрак. За столом сидел молодой офицер в

коричневой униформе. Значит, мы попали в СД — службу безопасности. Офицер

неплохо изъяснялся на русском языке. Играя карандашиком, насмешливо спросил:

— Значит, в лагере не нравится? Вздумалось бежать? С кем еще дело имеете?

Впрочем, узнаем. — И, глянув на солдата, приказал: — Безухен!

Уже потом, перебирая в памяти весь свой скудный запас немецких слов, наконец,

отыскали: безухен — значит, опасный!

Солдат гаркнул: «Яволь!» — и повел нас по коридору. Вскоре мы с Василием

оказались в каменном мешке. Голые стены, высокий потолок, забранное металлической

решеткой окно. В камере еще семь узников, таких же, как мы, худых, изнуренных,

полуодетых. Среди них выделялся высокий, неразговорчивый и вместе с тем

привлекательный своими добрыми глазами мужчина. Позже, когда сошлись ближе, он

отрекомендовался капитаном Леонидом Озеровым. Это имя запало в мою память на

всю жизнь!..

Леонид мало распространялся о себе. Он, повторяю, вообще мало разговаривал, и

если уж вставлял слово — было оно дельным и веским. Леонид Озеров пользовался у

всех нас в камере безраздельным авторитетом.

Проходил день за днем. К нам никто не являлся, никто нас не тревожил, но все это

время мы не ели и не пили. Стало ясно: фашисты обрекли нас на голодную смерть, как

на одну из разновидностей своих расправ над узниками. [151]

В камере не было ни стола, ни кроватей или топчанов, ни табуреток. Ложась

спать, мы снимали плащ-палатки и клали их на цементный пол. Спали, тесно

прижавшись друг к другу.

Большое зарешеченное окно выходило на дорогу, которая по ночам ярко

освещалась фонарями. В десятке метров вдоль дороги тянулся четырехметровый забор

с колючей проволокой наверху. Говорили, что по проволоке пропускается электроток. За

забором находился большой сад. Уходя вправо, дорога упиралась в ворота, возле них —

пулеметная вышка. Дежурство на ней было круглосуточным. Днем мимо нашего окна

часто сновали солдаты и офицеры. Влево за казематом располагались материально-

хозяйственные склады. Направляясь на свои посты, под окном проходили караульные с

разводящим.

В нашей камере площадью в шесть квадратных метров, конечно, было тесно, а в

погожее время становилось особенно душно. Однажды попытались открыть форточку.

Но сразу в камеру ворвался немецкий унтер и принялся колотить нас тяжелой

каучуковой палкой. Это было первым посещением камеры фашистами за минувшие две

недели.

Физические силы истощались. Мы ощущали постоянные головные боли, общее

недомогание, угасающее сердцебиение. Все чаще ложились на пол, чтобы уснуть,

забыться. Как-то Озеров решил поддержать нас гимнастикой. Но едва сделали легкое

упражнение, как двое товарищей свалились в обморок.

Еще в первые дни нашего пребывания в карцере, услыхав звуки и людской говор

за стеной, я спросил у Озерова: кто там? Тот, усмехнувшись, ответил: «Такие же, как

мы». Значит, мы — не одни!.. Это и опечалило, и горестно обрадовало...

Еще день прошел, и истекла долгая, как вечность, неуютная ночь. Чувствуя, как

через окно проникает необыкновенный холод, пробудились рано. Кто-то из нас

поднялся и закричал: «Братцы, снег выпал!» Сразу стало ясно, почему в камере

посветлело и сделалось свежее. Лишь Озеров никак не отозвался на наше оживление.

Он встал и, позанимавшись минуты три гимнастикой, проговорил сожалеюще:

— Наше положение снег вовсе не облегчает. Даже, скорее, наоборот. А вот то, что

сегодня седьмое ноября — об этом нельзя забывать. [152]

Вот это да! В неволе мы забыли о календаре. А Озеров, оказывается, ведет счет

дням. И никто в ту минуту не предполагал, что нам повезет в такой день!..

Вскоре за окном, громыхая по булыжнику, влево к складам потянулась вереница

повозок, груженных дровами. Возчики, в зипунах и свитках, видно из местных

жителей, понукали коней. Разгрузившись, порожняком вернулись и встали со своими

телегами на дороге прямо перед нами. Украдкой крестьяне поглядывали на нас,

приникших к окну. И вот, озираясь по сторонам, стали кидать к нам в окно хлеб, куски

сала и домашней колбасы. Вскоре пришел старший обоза вместе с немецким унтером и

крестьяне уехали, сочувственно прощаясь с нами взглядами, и мы жадно набросились

на еду. Леонид Озеров весело заметил:

— Вот так, товарищи, только в кино бывает. Как говорится, разговелись в свой

главный праздник!

Вечером в камеру поступило пополнение. Привели заросшего бородой человека в

сравнительно чистой шинели. Назвался он интендантом, сказал, что в карцер попал за

азартные карточные игры. Мы с недоверием присматривались к новому узнику.

В ту ночь, едва мы начали засыпать, как один из наших товарищей начал

корчиться и постанывать, держась за живот. Из угла раздался голос интенданта:

«Желудок расстроило? Это, хлопчик, от голода, известно. На-ка пилюлю!»

«Запасливый, — подумал я, — даже нужное лекарство имеет!»

И еще день минул, и еще. Наступило десятое ноября.

Леонид Озеров поднялся раньше всех нас. Сделал зарядку, затем шагнул к окну и

долго стоял там. Подойдя к двери, потрогал решетку на «глазке». Довольно хмыкнул.

Когда недлинный предзимний день клонило к вечеру, Озеров вдруг тихо

заговорил:

— За две недели, товарищи, мы сошлись душа в душу, как единомышленники.

Таиться перед вами не буду, но к тебе, наш новенький, — он пристально посмотрел на

интенданта, — отдельное слово. Вроде непохоже, что ты подослан, но кто знает?

Заранее предупреждаю: замыслишь что против нас, удушу вот этими мозолистыми.

Нам терять нечего. Слышишь?

Тот вытаращил глаза, заикаясь, сказал: [153]

— Я что? Я такой же! Попался на игре в картишки — и только! С чего вы, братцы,

не доверяете мне?

— Тогда слушайте, товарищи! — обратился к нам Озеров. — Нынче воскресенье.

По моим наблюдениям, фашисты сегодня беспечны. Видно, вновь головокружение от

успехов. Даже караульные идут на посты с осоловелыми глазами, уж не говоря об

офицерье. Неужели не воспользуемся? Одним словом — бежим! Нынче же ночью.

Озеров изложил свой план со всеми подробностями. Я и сам заметил, что дверь в

камеру снаружи закрывается на длинный крюк. Как, к примеру, в сельских амбарах. Но

тут крюк вставляется в петлю без замка. А над крюком, в каких-нибудь сорока

сантиметрах «глазок» с решеткой.

— Крюк можно сбросить вот такой отмычкой, — капитан показал длинную

проволоку. — Далее. Выходим из камеры и освобождаем своих товарищей-соседей.

Нас, таким образом, становится вдвое больше. В большой комнате перед основным

выходом в углу стоит стол. Его ставим к внешней двери. Она на замке. В ее верхней

части две фрамуги, в одной из которых разбито стекло. Тут-то, — усмехнулся Озеров,

— поневоле каждому придется вспомнить гимнастику. Наружная дверь никаких

запоров не имеет. В промежутке между дверями при нашем проникновении через

незастекленную фрамугу можно собираться лишь небольшой группой. Все поняли?

С той же четкостью он продолжал:

— Взгляните на забор, за дорогой. Он кажется непроходимой стеной. Это не так.

Видите на доске поперечный продолговатый сучок? Это ж щеколда. Значит, там

калитка, о которой, возможно, даже сами немцы не знают. Во всяком случае, я не видел,

чтобы через нее кто-то проходил. Я, конечно, не уверен, что она не забита. Но у нас

столько рук! У калитки, предупреждаю, не задерживаться. Видели, как освещается

дорога? Справа в двухстах метрах вышка с пулеметами, еще ближе, за углом нашего

карцера — тоже пулемет. Слева — у складов — часовые. Но мы должны перехитрить

врага!

За калиткой уже проще. В саду несколько домов, где до войны проживал наш

комсостав с семьями. Теперь, по моему убеждению, дома пустуют. Я сказал все.

Вопросы? Нет. Во всякую секунду нашей операции чувствуйте, что мы — на своей

земле. Это — ох какое подспорье! [154]

Сейчас — два часа на отдых. Подъем по моему сигналу.

Мы улеглись. Конечно, никто не заснул. Что будет, что нас ждет? Избавление или

смерть? Иного не дано. И хорошо, если сразу убьют. Вспомнился тот день на плацу,

встал перед глазами тот капитан-танкист...

Два часа пролетели как один миг. И вот наш вожак подошел к двери, поколдовал

своей проволокой, мы услышали, как тихонько стукнул о пол крюк. Итак, началось!

Но вдруг за стеной звучно хлопнула дверь, послышались шаги, они приближались

вместе с бравурным посвистом. Это шел охранник. Мы замерли в оцепенении: неужто

гитлеровцы узнали о наших намерениях? Может, нас все-таки выдали? Невольно

оглянулись на интенданта, тот даже не шевельнулся в своем углу.

Свет уличного фонаря заглянул к нам в камеру, и я видел, как, приподнявшись на

руках, будто струна, напрягся Озеров. Конечно, готовился к нападению.

Через щели «глазка» мелькнул и сразу погас свет фонарика. Вот он вновь

вспыхнул у нашей камеры. Охранник что-то пробормотал. Крюк лязгнул о петлю.

Дверь снова была на запоре. Шаги удалялись. Хлопнула дверь, и все стихло.

— Пронесло! — облегченно выдохнул Озеров. — Это унтер, шеф карцера. Тот,

что с палкой тогда. Проверил свое хозяйство перед попойкой. Все, ребята, нормально.

Еще часок, и — дай бог нам удачи!

Озеров встал, пробрался к двери, и через минуту, как и в первый раз, крюк чуть

слышно стукнул об пол.

— Подъем, товарищи!

Мы встали на ноги, двинулись к двери. Из угла послышалось:

— Я, ребятки, не пойду. Боюсь. Я останусь.

Леонид шагнул к интенданту:

— Ты что, подлец, задумал? Мы за дверь, а ты тут шум поднимешь? Нашей

казнью жизнь себе купишь? Сгинешь, гад, раньше нас!

В руках Озерова зазмеилась проволока.

— Не надо, друг, не надо! Идите с удачей. Вот, пригодятся на воле, — ужас

мелькнул в глазах интенданта. Он дрожащими руками протягивал Леониду пачку денег.

На миг задумавшись, Озеров махнул рукой:

— Отступать нам некуда. Оставайся, трус несчастный. [155] Деньги себе оставь.

Откупаться придется. Айда, хлопцы!

Широко, по-хозяйски, растворил дверь. Мы — за ним. Леонид подошел к.

соседней камере, снял засов, открыл вход: «Кто с нами — выходи!» Узники-соседи

словно только нас и ждали. Собрались моментально. Лишь один, тучный мужчина,

замешкавшись, возился с обувью. «Быстрей!» — командовал Озеров. «Он босый,

бумагой обертывает ноги», — пояснил кто-то.

Когда из коридорчика мы вышли в большую комнату, то увидели, как по бокам

наружных дверей светятся окна. Озеров сказал с досадой: «Вот, черт, этого я не

предусмотрел!» И к нам с Василием: «К окнам! Смотреть и слушать в оба!

Предупредить, если будет смена караула или вообще кто пойдет!»

Я прильнул к правому окну, Гуляев — к левому.

Бесшумно перенесли стол к двери. Озеров сказал: «Выберемся — и на север, к

Ковелю, в леса! Я там в погранкомендатуре служил, знаю места. Ну, товарищи, по

одному, не задерживаясь. Смелей!» Василий подскочил ко мне: «Идем вместе. Кто

выйдет первым — ожидает. Так?»

Кто сказал, что из концлагерей будто легко было выбираться, как из чужого сада,

куда мы мальчишками пробирались за яблоками? Нет! В фашистских концлагерях,

будучи безоружными и истерзанными, наши люди вели борьбу с беспредельно

злобным, до зубов вооруженным, коварным и расчетливым врагом. Этому злу надо

было противопоставить и страсть решимости, и трезвый расчет, и беззаветное

мужество.

Увлекшись наблюдением, я не заметил, что в комнате остался один. Мои

товарищи перешли через дорогу и один за другим скрылись за калиткой в саду.

Я торопливо запахнул плащ-палатку, просунул руки и голову в открытую фрамугу

и сполз за дверь, больно ударившись плечом о цемент. Вскочил на ноги, выглянул в

приоткрытую наружную дверь. Вокруг — ни души. Лишь искрятся, падая, снежинки,

засыпая следы, что вели к калитке.

Подойдя к калитке, я дернул ее, но она — ни с места. А вокруг светло, как днем,

лишь высокий забор бросает наземь короткую тень. Долго так отсвечивать, понятно,

нельзя. И... побрел я назад, к дверям в карцер. Глядя на следы, которые засыпало

снегом, размышлял: что ж делать? [156] Вмиг представилось, что будет утром, или,

может, раньше... Нет, попробую вновь толкнуть калитку!

И вот я опять шагаю через дорогу. Трясу калитку из последних сил, но она как

приварена. Может, ребята закрыли ее с той стороны?

Неожиданно услышал за спиной голоса. Скорее инстинктивно раскинул крылья

плащ-палатки в стороны, плотно прижался к холодным доскам. Ко мне приближались

два немца. В куцых мундирчиках, заслонившись воротниками от снежинок, они о чем-

то увлеченно говорили. Прошли в двух шагах, но меня, к счастью, не заметили.

Вновь схватившись за калитку, я рванул и едва удержался на ногах. О радость!

Калитка открылась. Видно, набухшие от мокрого снега доски сковало морозцем.

В саду следы моих друзей были глубже. Здесь снегу больше. Дорога шла под

уклон. Попался кусок бумаги. Не иначе, как у того, босого, оторвался. Сад кончился и

передо мной вновь возникла преграда — еще забор! Выглянул из-за него и тут же

пригнул голову. Возле самого забора пролегала узкоколейка. Прямо против меня на

полотне стояли двое немцев. Очевидно, наружный патруль. В щель было видно, как не

спеша солдаты удалялись влево по рельсам. Забор высотой больше полутора метров я,

обессиленный вконец, преодолевал мучительно долго. Истертые резиновые подошвы

тщетно скользили по намокшим доскам. В конце концов мешком перевалился через

забор и перебежал узкоколейку.

Опять перед глазами возникли спасительные следы. За спиной, где во мгле

растворилась городская окраина, лаяли собаки. Было очень холодно, зато как вольготно

дышалось на свободе! След вел к какой-то усадьбе, что островком темнела в

бескрайнем белом поле. Вскоре я вошел в небольшой садик и вдруг с испугом ощутил,

как кто-то схватил меня за руку. «Идем в хату, — сказал мужской голос. — Там твой

товарищ». Вошли в жилище, и в полутьме я увидел, как мой Василий, сидя за столом,

аппетитно ест, а перед ним стоит женщина, по всей видимости, хозяйка. Она молится и,

всхлипывая, вытирает глаза...

Надо было быстрее прощаться с гостеприимными хозяевами хутора и уходить

дальше.

Василий все отмалчивался на мой вопрос: куда же девались остальные товарищи?

Наконец, обозлившись, [157] сказал: «Я просил их подождать тебя, а Леонид отругал

меня. Они пошли дальше, я остался ждать. Не мог тебя оставить одного...»

Наступило утро. Стоял крепкий морозец. Снег уже не шел. Мы таились от

людских глаз — опасались погони.

Где-то за полдень, когда мы с Василием шли по проселочной дороге, в северной

стороне услышали отдаленную расстоянием стрельбу. Остановились, прислушиваясь.

Неужели стреляли по ним, нашим товарищам? Их ведь больше, они заметнее. Мы

невольно ускорили шаг, увидев впереди лес. Там нас и застала ночь...

3

Незаметно в хату прокрался рассвет. Ворочалась и что-то шептала на своей

постели хозяйка. Дядька Михалко негромко похрапывал. Говорливый и дотошный, он

мне сразу понравился, как только повстречались с ним в заснеженном лесу.

Разошлись наши дороги с Василием Гуляевым. С тех пор, как мы нелепо

разлучились со своими товарищами, мой друг замкнулся в себе. Видно, переживал.

Наш путь лежал за Кременец. Мы прошли через Берестечко, Радехов, Лешнев, по

тем самым местам, где летом развернулось сражение наших механизированных

соединений с бронетанковыми частями фашистов. Видели пепелища сожженных

селений, остовы сгоревших фашистских и наших танков и бронемашин и по-другому

оценивали масштабы и ярость минувшей битвы.

Ближе к Тернопольщине все явственнее проглядывались людская бедность и

ужесточение оккупационного режима. Хоть добрые люди одели нас по-местному, все-

таки мы все чаще ощущали на себе любопытные, а иногда и злобные взгляды.

Однажды вечером оказались в большом селе. Надо было думать о ночлеге. Зашли

в хату. Хозяева оказались приветливыми. У них находились родственники или, может,

знакомые. Мужчина и женщина. Те рассудили: двоим в одной хате накладно, и с

ночлегом, и с питанием, пусть один пойдет с ними.

Я ушел, а Василий остался. Но едва уселись за стол, как в хату прибежал

мальчонка. Сорвал с головы шапку, быстро залепетал:

— Полицианты забрали и увели того, что був с [158] ним! — указал на меня. —

Маты казала, чтоб другий зараз же тикал.

Хозяйка впопыхах сунула какой-то сверток мне в карман, перекрестилась,

провожая, и скоро оказался я наедине с темной, морозной ночью. Спасался в лесных

чащобах. Пробирался через заносы по пояс в снегу, отыскивая стожки с сеном и обходя

наезженные дороги и лесные хутора.

Как-то вечером, совсем выбившись из сил, набрел на стог и зарылся в сено.

Согрелся, чувствуя, как отходят застывшие ноги и заснул. Утром меня разбудил дядька

Михалко, лесник. Старик ворчал незлобно: «Если б ты на вилах оказался, что бы я богу

сказал на страшном суде?» Кто я и откуда, этим он не интересовался. За дни войны ему,

очевидно, немало приходилось встречать нашего брата.

На возке с дровами и сеном прикатил я в лесной хуторок на широком взгорье близ

села Буща, Мизочского района, что на юго-востоке Ровенщины.

Усиленное прогревание на прокаленной печи дало обратный эффект. Малые и

большие хворости навалились на меня и, чтобы избавиться от них, понадобилось около

двух месяцев.

И вот наконец-то я встал на ноги. В тот день хозяин долго возился с дровами, а

потом отправился в клуню, где тяжелым цепом взялся обмолачивать хлебные снопы.

Вечером он засобирался к соседу покрутить зерно на ручных жерновах. Я навязался в

помощники.

В тесной хате было шумно. Сосед жил с многочисленной семьей, которая вся

оказалась в сборе. Чадила на припечке лучина, и в полутьме как-то особенно зловеще

выглядела физиономия Гитлера на плакатном портрете, висевшем на стене рядом с

иконами. На нем было написано: «Гитлер-вызволитель!» Дядька Михалко, обратившись

к хозяину, попросил:

— Дай его мне. В своей хате повешу. Слышал, что гости из ландервиртшафта

пожалуют ко мне, своему леснику.

Лесник, складывая портрет, мурлыкал себе под нос: «Вызволил ты нас от млынов,

керосина и штанов!»

Вдвоем размололи зерно быстро. Когда возвращались по полю домой, дядька

Михалко достал портрет из-за пазухи, порвал на мелкие кусочки и развеял их по ветру,

[159] говоря: «Еще возле икон поместился, босяк недоношенный!»

Не раз я замечал, что дядька Михалко присматривался ко мне. Как-то даже

пытался вызвать на откровение:

— Скажи, ты боец или...

— Ну да, рыл окопы...

— Вот только мозоли, вижу, быстро от лопаты сошли. Чудно!

На другой день после помола хозяин позвал:

— Идем, до завтрака поработаем.

Едва переступили порог клуни, он плотно закрыл ворота и, перемежая

украинский язык с русским, взволнованно заговорил:

— Бачу, ты хлопец не якись вертихвост. Так знай: наши ворогов от Москвы

турнули. Помнишь, как-то в недилю уезжал я в город на рынок? Там разом с иншими в

лагерь военнопленных наведался. Ох, бедуют там хлопцы! — Он вздохнул и умолк на

минуту. — И вот один из свеженьких, раненым взятый, гомонил мне через проволоку:

дескать, тикают германы без огляду, танки и гарматы бросают. А он вот попал в беду,

поранен, без памяти был. Я им, бедолагам, все, что выменял и не успел выменять, отдал

— съестное, кое-что из одежи. Ты только старухе смотри ни слова! Ведь как она всегда

сокрушается, на тебя глядя! У нас-то сынок тоже на войне проклятой!..

Хозяин выглянул за ворота, а потом вытащил из потайного места бутылку с

прозрачной жидкостью. Крякнул, распечатывая:

— Специально, на добрый случай берег. Теперь настал он. Давай, сынок, за

Червону Армию, за вас, наших хлопцев, чтобы вы выстояли и победили супостатов!

Дай вам бог и нам вместе с вами побольше таких радостей!

Выпили. Тут, в клуне, я и признался дядьке: мол, никакой я не окопник, а

лейтенант Красной Армии и должен быстрее вновь стать бойцом фронта. Он засмеялся:

— Ох, обхитрил, смотри-ка! Я, выходит, не разумел, кто ты!

И посерьезнел:

— Ты поберегись! Как пойдешь на восток, к нашим, знай, что по пути всякую

сволоту встретишь. Какого-нибудь батьку Бульбу, чтоб ему... Инператор ракитненской

каменоломни! [160]

Через неделю я распрощался со своими добрыми хозяевами. Долгими и трудными

дорогами шел я по войне, но дядьку Михалко всегда берег в своей памяти. В

послевоенное время решил узнать, что с ним стало. Из Мизочского райкома компартии

Украины пришло сообщение о том, что «Михаил Лещук как советский активист в

январе 1944 года бандой буржуазных националистов-оуновцев насильственно уведен в

лес, откуда не вернулся...»

А тогда я держал путь на север, пробираясь к Пинским болотам, чтобы потом

повернуть к Днепру.

Иду к партизанам

1

Издалека было слышно, как шумит Припять. Я в какой-то деревне, но по сторонам

ни хат, ни людей. Лишь черные от копоти печи на пепелищах. Два аиста, сидя на

тележном колесе, пристроенном на высокой ветле, тревожно хлопают крыльями.

Может, думают о том, оставаться ли им теперь на старом, годами насиженном и вдруг

безжалостно разрушенном гнездовье или искать новый приют?

Замечаю в сторонке шалаш. У входа в убогое жилище сидит босоногая девочка.

Ей лет десять. Длинные грязные волосы уже давно, видно, не расчесывались.

Платьишко заношено. Девочка испуганно отозвалась на мой зов, вглядевшись в меня,

успокоилась и заговорила поспешно, хотя я ни о чем ее не спрашивал.

Оказывается, сюда фашисты не заглядывали до сентября. А когда приехали, то

стали стрелять из автоматов свиней, собак, ловили кур и гусей, отрывали им головы и

тут же обрывали с тушек перья.

Под вечер немцы ушли. Они угнали десятка два коров.

Через час, когда уже сгустились сумерки, где-то далеко из лесу донеслась

стрельба. А ночью деревня огласилась жалобным, просительным мычанием. Буренки

возвратились домой. Хозяйки, смеясь и плача, ласково гладили кормилиц. Шептались,

будто немцев перебили партизаны. [161]

Таня — так звали девочку — жила с матерью и младшим братом Толей. Отец, как

только началась война, ушел вместе с другими односельчанами в районный городок

Туров, в военкомат, и с тех пор вестей о нем не было.

В то страшное утро они, как всегда, поднялись рано. Мать хлопотала возле печи.

Брат играл с котенком. Таня сбегала по воду, а потом мать сказала:

— Сходи-ка, дочка, в лес. Грибов набери. Зажарим и позавтракаем.

Девочка миновала огороды, перешла через речку и сразу оказалась в молодой

березовой рощице. Вдруг за спиной как будто гром ударил. Она вздрогнула, застыла на

месте. Совсем близко, не иначе, как в самой деревне, строчил пулемет. Там кричали и

громко плакали.

Девочка бросила корзинку и помчалась к деревне. Выбежала на опушку и замерла

от ужаса: все дома были охвачены огнем. Черным дымом застилало небо. Через

огороды к речке бежали женщины, старики, ребятишки. Бежали и падали. Их

расстреливали солдаты в черных мундирах. Стреляли до тех пор, пока не убили всех...

Таню приютила тетя Мотря, жившая в соседнем, почти дотла сожженном поселке.

Тетка, как и Таня, чудом уцелела от расправы, и сейчас они живут в тесном,

полутемном шалашике. Нынче утром она сказала Тане: «Сегодня поминают ближних

усопших». Испекла тетя Мотря из картофеля оладьи, сунула пяток в руки Татьяне,

сказала: «Иди на могилки мамы и брата, помяни»...

— Я все их там съела, — говорила мне теперь девочка, не замечая, что по лицу ее

текут слезы. — Отдохну вот у дедушки Степы. Может, он карасиков с реки принесет.

Она помолчала. Потом сказала со взрослой озабоченностью:

— И тебя вот надо бы угостить. Только нечем... Может, тоже карасиков

подождешь?

Я не стал ожидать карасиков и попрощался с ней. Уже далеко позади осталось

пепелище, но долго еще не выходила Таня у меня из головы. Она была одной из многих

тысяч сирот на этой многострадальной земле. Но я пока ничем не мог помочь ей, и это

чувство мучило меня больше всего. [162]

2

И вот она, Припять. Разлилась во всю свою ширь. Вскипает, швыряя на берег пену

и брызги. Сижу за чьей-то хатой, укрывшись от ветра. Вокруг безлюдно, хотя деревня

Черничи довольно велика. Я ожидаю какой-нибудь лодки с того берега, но река

пустынна.

Мне вспомнилось, как недавно, словно Робинзон Крузо, я оказался на

необитаемом острове. Это случилось близ села Домантово. Именно здесь, где в

весеннее половодье Днепр стелется на добрые десять километров, мне пришлось

переправляться на другой берег. Мне повезло: несколько местных жителей

отправлялись за картофелем в какое-то белорусское село.

Плывем. На большом баркасе шестеро мужчин и две женщины. Беседуют о том, о

сем. И прежде всего о голодном житье-бытье. Здесь, знаю, осенью шли тяжкие бои. И

небо, и земля горели. У жителей до весны не хватило даже картошки.

Гребцы знают мое намерение и, когда показались лесные заросли на

противоположном берегу, оживились. «Куда же будем приставать? К Новоглыбову?» —

спрашивает один из гребцов. «Что ты! — отвечает другой. — Там, слыхать, карателей

полным-полно! Рыщут как волки впроголодь. Говорят, где-то поблизости нашли мешок

с махоркой. Мол, десантникам выбросили...» — «Тогда, может, потянем до Сорокашич?

Там местность глуше, — предлагает первый. И, кивая на прибрежный лес,

сокрушается: — Вот только пристать к берегу как? Волна-то, братцы!..»

Мне хочется побыстрее попасть на берег. И так обременил людей, задержал их,

может, на целый час.

У берега волна и впрямь сильнее и круче, но мои попутчики свое дело знают. Я

выхожу на берег, не замочив штанов. «Ну что ж, добрых дорог тебе, хлопец!»

Лодка стремительно удаляется. Остаюсь один. Я на днепровском левобережье, где

так драматически оборвался прошлой осенью мой фронтовой путь, на который сейчас

стремлюсь вновь выбраться. Что ждет меня впереди? Опасности наверняка. Всюду

свирепствуют оккупанты и всякая продажная тварь — старосты, бургомистры,

полицаи...

Размышляя так, иду вперед. И вдруг передо мной — еще одна река, правда,

неширокая. Видно, протока. За [163] ней, метрах в трехстах — желанный сосновый бор.

Вот тебе раз — выходит, я оказался на острове. Знали ли мои попутчики о протоке?

Вряд ли. Ведь Домантово в десятке километров отсюда.

На острове было много щавеля, и я непрестанно жевал эту сочную кисловатую

траву, чтобы хоть как-то утолить голод. Через час вновь оказался там, где сошел на

берег. Остров, к счастью, оказался небольшим.

Долго вглядывался в речную даль, ожидая какой-нибудь спасительной лодчонки.

К вечеру я уже подумывал притулиться где-нибудь на ночлег в тихом местечке, чтобы

меньше досаждал пронзительный ветер. И в тот момент в волнах темной точкой

мелькнула лодка! Я вскочил, закричал, стал размахивать руками.

И вот маленькая двухместная лодка приближается к берегу. Кто в ней?

Лодкой управляла женщина. Ловко орудуя веслами, она подогнала ее к самому

берегу. Взглянув на меня, удивилась: «Кто ты, как здесь очутился?» Я коротко объяснил.

«Садись!» — бросила, будто приказала. По пути спасительница рассказала о своем

житье.

У Дарьи на берегу двое детишек. Втроем живут в землянке, которую пришлось

рыть ей самой. Деревню сожгли немцы. Все продукты, что удалось спасти, еще зимой

съели. Хнычут дети, украдкой от них она плачет сама. Дарья промышляет на реке с

маленьким бреденьком. Долгими часами скитается по речной пустыне. И часто

возвращается ни с чем. В поисках добычи и оказалась она вблизи от острова. На мое

счастье!

Окончательно доверившись Дарье, делюсь с ней самыми сокровенными мыслями.

Она, испугавшись, машет руками: «Не моги! — И сквозь слезы говорит: — Там, на том

берегу, враз на веревке окажешься! Они за вашим братом охотятся. Им за вас награды

обещаны».

Потом до самого берега Дарья молчала. Так же молча причалила лодку, спрятала в

прибрежные кусты весла. Взяв пустой мешок, сказала: «Идем. В землянке

переночуешь. А я возьму что-нибудь теплое и лягу под лодкой».

Я не хотел стеснять детей и сам лег под лодку. Там было тихо и тепло. Ведь я

лежал на шубе, принесенной заботливой Дарьей. [164]

3

— Эй, очнись!

Увлекшись воспоминаниями о происшествии на Днепре, я в своем укрытии

пригрелся под солнцем и задремал.

Двое мужчин, одетых в полувоенную форму, стояли передо мной. Я сразу понял,

что это не иначе, как полицаи. Вот ведь как нелепо попался к ним в руки.

Я почти угадал: один из них был старостой, другой — полицаем.

Они привели меня в дом старосты. Себе и полицаю староста налил в стаканчики

самогонки. Выпив, они закусывали, смачно чавкая. Я глотал голодные слюнки.

Попутно велся допрос. Кто, откуда, куда следую? Я отвечал.

— Значит, идешь домой. А документ маешь?

Я пожал плечами: откуда?

Оба наперебой стали убеждать меня, какой у них в районном городке Турове

добрый шеф жандармерии. До меня тут, в Черничах, немало, мол, побывало таких же,

как я. Их посылали в город, и там они получали пропуска домой. Это все, надо сказать,

выглядело довольно заманчиво. В самом деле, почему бы не воспользоваться

официальным документом для своих целей, облегчить свою задачу?

Я направился по большаку в Туров. Но на полдороге остановился: «Куда и зачем

идешь? В лапы врагу, добровольно? Или мало тебе фашисты зла причинили? Слюнтяй!

Кому ты поверил? Прохвостам! Забыл, что тебе Дарья говорила? Вернись, пока не

поздно!»

Я то замедлял шаг и поворачивал обратно, то вновь неуверенно брел к Турову.

«Без документов ты — вне закона. Каждый может прикончить. Сгинешь бесследно. Иди

в Туров!»

До города шесть километров. А шел до него чуть ли не полдня.

И вот наконец Туров. Утверждают, что он старше Киева. Но в отличие от него так

вот и остался маленьким, провинциальным городком. Правда, стоит он на Припяти —

главной белорусской реке.

Я шел мимо церкви. Как раз окончилась вечерняя служба и на улицу стали

выходить верующие. Какой-то здоровенный тип в длинной кавалерийской шинели и с

[165] белой повязкой на рукаве подскочил ко мне и, пристально вглядываясь, спросил:

— Куда ходит пан?

Я ответил.

— Идем! — приказал он мне.

В полиции как в полиции. У стены — ружейная пирамида. У двери стоит

караульный. Шагнул мимо, и замерло, словно оборвалось что-то в груди. Вот и все —

конец!

Ожидать пришлось недолго. Начальник полицаев — юркий и разговорчивый

человечек в кожаной куртке, перекрещенной ремнями, бойко осмотрел меня с головы

до ног, спросил о том же — кто я, куда иду и откуда родом. Я отвечал то же, что и

старосте. «Жди. Скоро шеф будут», — заключил начальник полиции.

Вскоре пришел начальник жандармерии. Тучный, седой, но вид добродушный. За

ним следовал маленький, щуплый как мальчишка переводчик. Звался он паном Лексой.

Жандарм уселся за стол. Полицай, торопясь и сбиваясь, рассказал Лексе обо мне.

Тот перевел начальнику. Жандарм что-то сказал, и Лекса взялся за бумагу.

Я глазам не поверил, когда жандарм неторопливо достал из кармана вечное перо,

черкнул коротко на листке и поставил печать. Что-то сказал по-немецки, и переводчик

дал мне такой наказ:

— Иди не лесными глухими тропами, чтоб не погибнуть от разных бандитов, а

все — большаком, большаком. Розумиешь? То-то. Заходи в деревнях прямо к старостам.

Они дадут ночлег. Ты теперь под нашей опекой. Ферштейе, чи то понял?

Я кивнул, все еще не веря в удачу.

— Этот пропуск до Лельчиц. Знаешь такой соседний город? Там зайди так же в

жандармерию, и никуда больше. Получишь пропуск. Опять с великий германский орел.

До самого дома! Чуешь? Все, топай!

Я двинулся к дверям. Но сзади сказали:

— Стой, пан!

Опять сердце замерло. Начальник жандармерии что-то снова сказал переводчику,

и тот передал мне:

— Шеф желает пану счастливый путь. Не погиб на войне, не сгинь тут. Так.

Теперь иди! [166]

От Турова до Лельчиц, как свидетельствуют дорожные указатели, пятьдесят два

километра. Большак пролег по густому лесу.

Я шагал в приподнятом настроении и весело поглядывал вокруг. Пробуждаясь,

оживала природа. Гомонили птицы, звенели ручьи. В низинах еще лежал снег. Оттуда

тянуло сыростью.

Солнце пригревало все сильнее. Небо светилось бездонной голубизной.

Дышалось легко и привольно.

По дороге встречались усадьбы лесников или хуторки в два-три домика. Хозяйки

охотно кормили и поили, а мужчины оделяли щепотками домашнего табака,

перемешанного с пахучим вишневым листом. Меня никто ни о чем не спрашивал.

Видимо, здешним жителям нередко доводилось встречаться с «окруженцами».

Пропуск, выданный в Турове, мне пока ни разу не понадобился и лежал в кармане

пиджака.

Забегая вперед, скажу, что «пропуск» этот был при мне до самых Брянских лесов.

В партизанском штабе наш переводчик Борис Белявский, едва глянув на бумагу,

удивленно вскинул глаза на меня. Насмешливо, но еще более сочувственно произнес:

— Ну и дурень же ты, браток! Сколько времени играл со своей смертью в прятки!

Это ж — путевка в могилу! И шел ты с ней из такой дали. Как только остался живым-

невредимым? Слушай, что тут написано: «Постен Лельчицы зих морден». Это значит:

«Служба Лельчиц должна убить».

Через полгода, когда наши партизанские отряды пришли в Полесье, мне пришлось

допрашивать пленного офицера фашистской службы безопасности. Я попросил Бориса

спросить у гитлеровца, зачем в жандармерии Турова выдавали подобные «пропуска».

Цинично усмехаясь, лейтенант ответил:

— О, это было хитро задумано, но часто срывалось. Ваш народ мешал нам. У нас

было мало сил, чтобы выловить всех окруженцев и бежавших военнопленных. Тогда в

окрестных городах организовали так называемые сборные пункты. С помощью старост

и полицаев пытались приманить такими пропусками. А в Лельчицах находилась

«зондеркоманда». Она уничтожала всех пришедших с пропусками.

...Ближе к Лельчицам мне не раз приходилось предъявлять «пропуск» старостам и

полицаям. Они делали [167] вид, что понимают по-немецки, и важно кивали головой.

Увидев печать со свастикой и орлом, довольно хмыкали: «Пан каже — гут!» Но слава

богу, что я не попался на глаза оккупантам!..

На четвертый день пути вечер застал меня в большом селе Симоновичи. Отсюда

до Лельчицы двенадцать километров. На улице дежурил полицай. Он повел меня к

старосте, хмурому и неразговорчивому типу. «Что ж, переспи, — ехидно улыбнулся тот,

— если ночь в моем селе застигла».

Ранним утром я отправился в путь. У самой околицы меня окликнула какая-то

женщина. Пригласила:

— Зайди ко мне, позавтракаешь.

Я сидел в чистой хате за столом, ел картофельные лепешки. Хозяйка узнав, что я

иду с «пропуском» в Лельчицы, всплеснула руками и заохала. Рассказала, как в

прошлое воскресенье побывала в Лельчицах, намереваясь попасть на рынок. Но не

пришлось. Там какой-то хлопец бахвалился местным вот таким же «пропуском»,

полученным также в Турове. Не считаясь ни с какими предупреждениями, отправился

прямо в жандармерию. А вскоре паренек следовал в окружении эсэсовцев, один из

которых нес в руках лопату. Любопытство и страх охватили всех на базаре. Многие

поторопились вслед за этой процессией. Никого из них, однако, близко не подпустили.

Издалека люди увидели, как сразу за околицей фашисты остановились и окружили

обреченного плотным кольцом. Он рыл себе могилу и плакал, размазывая слезы по

лицу. Конвоиры курили и злобно орали: «Русс швайн! Шнель!»

Яма медленно углублялась, парень уже скрылся в ней по пояс, тогда один из

эсэсовцев выстрелил ему в голову. Еще несколько мгновений тот стоял, покачиваясь, и

успел крикнуть:

— Гады проклятые! Ну погодите, придет час...

И упал. Фашисты кое-как забросали яму глинистой землей. А все, кто был

свидетелем этому, и она в том числе, поспешили разойтись.

— Так куда ж ты идешь? На смертушку свою? Ох, глупенькие же вы, хлопцы! И

как легко им, проклятым, удается обманывать вот таких. Двенадцать километров всего

до могилы!..

Я растерялся, соображая, что же делать теперь? А женщина шептала: [168]

— Вон он, лес! — показала в окно. — Туда надо! Там — твое спасение!

Едва успев поблагодарить эту умную и сердечную белоруску, я чуть не бегом

бросился по огороду к лесу. Шел, сгибаясь, будто по мне уже стреляли. И когда до

лесной опушки оставалась какая-нибудь сотня метров, услыхал, как сзади бьют конские

копыта. Неужели погоня?

Всадником оказался белобрысый парнишка. Он поравнялся со мной и, сдерживая

лошадь, заговорил:

— По всем дорогам искал. Но скажу, что не нашел. А ты беги! Да не дорогами, а

рядом с ними. Понял? А тятька мне задаст. Он — староста, послал задержать. А, нехай!

И ускакал. Через несколько минут я был в спасительном лесу...

4

Вскоре мне встретился парень, в котором я сразу признал товарища по несчастью.

Пошли по лесной дороге и под вечер очутились в небольшой деревеньке с названием

Хутора Морковские. Она раскинулась по красивому берегу неширокой реки. Едва

двинулись по одной из улочек, как услыхали повелительный окрик: «А ну,

задержитесь!»

Высокий пожилой мужчина властным поглядом сквозь очки осмотрел нас,

потребовал документы. Я показал тот, туровский «пропуск». Мужчина шевелил губами,

бормоча: «И подпись... И печатка с орлом... Хм-м!» Произнес со значением:

— Чтоб знали: я — сельский староста! Что ж, как теперь кажут: пан говорит гут.

Но, как власть, задержу вас!

Староста привел нас на свое подворье, показал на сеновал под широким навесом:

«Там переночуете. Но не курить!»

Мы с Сергеем, так звали моего попутчика, видели, как из хаты чинно вышла

хозяйка — дородная низкорослая женщина. С чугуном в руках она проплыла в сарай,

где громко и нетерпеливо хрюкал поросенок. Затем, возвращаясь с огорода, мимо

прошла девушка — высокая, с тонкой талией и толстой косой, короной уложенной на

голове. Бросила на нас быстрый взгляд, скрылась за дверью избы. [169]

Вышел с пилой в руках хозяин, строго и сухо проговорил:

— Это вам. Чтоб не скучали и на молодых солдаток не заглядывались. Распилите,

словом, дровишки, а то ведь как это было? Кто не работает, тот не полопает! — И

указал на сухие бревна.

Значит, молодица — сноха, а сын хозяев, выходит, в армии. Невольно подумалось,

как-то живется ей у такого строгого свекра?

Едва взялись за пилу, а она тут как тут: «Давайте помогу!» Хозяин зло крикнул:

«Надийка!» Она, потупившись и покраснев, быстро ушла.

Пилили мы бревна до поздней ночи, а потом поели, разделив кусок старого

желтого сала и краюху черствого хлеба.

Усталые, забрались на сеновал, и там нас быстро убаюкал дурманящий запах

лесного сена.

Разбудило меня прикосновение к лицу и шепот, будто прилетел легкий ветерок:

«Проснитесь, хлопцы, проснитесь!» Я открыл глаза: да это же Надийка!

— Вставайте и собирайтесь быстрее! Бегите к Уборти!

— Что ты? Какая Уборть?

— Это наша речка так зовется. Туда, скорее! Иначе тятька вас в Лельчицы отвезет

на погибель. К реке, ребята! Я за вами следом.

Мы с Сергеем быстро спустились на низкий берег, где еще плавал туман. Надийка

бежала за нами с веслами.

— Направо, в лодку!

Надийка вставила весла в уключины. Я заметил, что она управляется с ними не

очень умело. Она и сама призналась:

— Я из Рубежа, соседнего хутора, а там реки нет...

Лодка вышла на быстрину, и нас закрутило. Сергей оказался таким же, как я,

«сухопутчиком». Взявшись за весла, он бестолково хлопал ими по воде, осыпая нас

ледяными брызгами. Лодка крутилась на месте. И тут раздался свирепый крик

старосты:

— А ну, возвращайтесь! Иначе — стреляю!

— Не бойтесь, хлопцы, — шептала перепуганная Надийка. — Нет у свекра ружья.

Это он, гадкий, на испуг берет.

— Вернитесь, последний раз прошу! [170]

— Не верьте ему! Это он награду хочет получить за вас.

И вдруг обрадованно сказала:

— Прыгайте, милые! Тут неглубоко...

Мы по горло окунулись в воду, нащупали ногами дно и двинулись к берегу. А на

том берегу ругался староста:

— Я тебя, подлюка, проучу! Все вожжи измочалю! Плыви, сука, еще лодку

утопишь!

Очень нам стало жаль молодую, несчастливую женщину. Что-то теперь с нею

станется?

За твердью берега сразу же началось нескончаемое болото, которое нам пришлось

переходить целый день.

Смеркалось, когда мы услышали далекий лай собак. Направились в ту сторону.

Ночью вошли в селение. На улицах было безлюдно. Из-за палисадов иногда доносились

приглушенные голоса. Откуда-то неожиданно вывернулась мужская фигура. Вгляделись

— парень. Сергей поспешил спросить: что, мол, за деревня?

— Руднище. А вы, если спытаю, кто такие?

Я ускорил шаг. Сергей — за мной. За деревней нашли сухое место и там, мокрые и

голодные, заночевали...

Утром сюда, в болотное безбрежье, заросшее чахлым лесом, нагрянули с облавой

эсэсовцы и полицаи. Они были с овчарками. Нас спасли топи. Каратели палили из

автоматов по кустам, но прочесывать болото не решились.

Мы брели то по пояс, то окунались с головой в мутную торфяную жижу. Чтобы

хоть чуточку отдохнуть, ненадолго укрывались за кустами и снова шли, еле вытаскивая

ноги из илистого дна. Здесь на болоте мы с Сергеем потеряли друг друга. Я вновь был

один.

5

В апреле 1942 года мне удалось добраться до Приднепровья. Как ни старался,

нигде не мог узнать о положении на фронте. Где он и как после нашей победы под

Москвой?

Зато все чаще слышал о партизанах. И вот настал день, когда я их увидел. Но в

какой обстановке!

В погожий, но ветреный день я расположился на отдых близ сельца Николаевки,

неподалеку от Лоева, городка на Днепре. Минувшим летом мы вели огонь по занявшим

его фашистам. [171]

Солнце в затишье хорошо пригревало, и я задремал. И вдруг — выстрелы, крики,

топот по кустам. Прямо в упор — зрачок винтовки, клацнул затвор.

— Вставай, не шевелись! Руки вверх!

Не на шутку, признаться, перепугался. Кто ж передо мной? Высокий парень в

поношенном пиджаке и грубых охотничьих сапогах немигающими глазами оглядывал

меня с ног до головы. При этом говорил отрывисто и резко:

— Лапти, свитка, кашкет... Под кого замаскировался, полицай? Оружие,

спрашивают, где?

И замахнулся винтовкой.

— Погоди, Сенька, это успеется! — сказали сзади. Из кустов вышли двое его

товарищей. На груди у них перекрещивались пулеметные ленты. Они связали мои руки

жестким ремнем.

— Шагай вперед! Посмотрим, что за птица...

Остановились в густом лесочке, где под старым развесистым дубом сидело и

стояло около двадцати разномастно вооруженных людей. Меня подвели к человеку в

полувоенной одежде с перекинутым через плечо маузером.

— Захватили в кустах, товарищ командир. Убежал, видно, от своих дружков,

скрыться вздумал. Остальных шуцманов порешили до единого.

— Из полицаев? — спросил командир. — Садись, рассказывай, куда и зачем

ехали?

Сомнений, что попал к партизанам, у меня больше не было, и я рассказал коротко

о себе.

— Ишь как заливает!—усмехнулся сидевший неподалеку парень, тот, что

наткнулся на меня. — Маскируется. Под бедных подыгрывает. Небось задание важное

имеет. Признавайся, куда оружие девал?

— Не кипятись, Семен. Я допрашиваю, — строго заметил командир. —

Рязанский, значит, говоришь? Что ж, проверим. — И снова обратился к Семену: — А

ну, поищи-ка нашего «особого», Печалина.

Через несколько минут появился плотный чернявый парень с худощавым лицом и

заметной полоской шрама у рта. Козырнул командиру, щелкнул каблуками. Я подумал:

«Из военных, наверно».

— Вот, Володя, земляком твоим называется. Разберись, как можешь, — и

командир что-то шепнул Печалину. [172]

Печалин отвел меня в сторону. Уселись на пеньки. Он спросил:

— Так ты что, из Рязани, говоришь?

Я ответил, что из-под Рязани.

— Перечисли все станции по железной дороге от своей и до Рязани.

Перечислил все до единой. Мой следователь задумался, потом спросил:

— Значит, Старожилово, говоришь? Это верно, есть такое. А чем, скажи, там

занимаются?

Этот вопрос меня озадачил. Что ж сказать? Мол, растят урожаи на полях. Где у нас

хлеб не выращивается... Вдруг вспомнил, что когда-то мой отец работал в Старожилове,

еще в волисполкоме. Он рассказывал, какие там знаменитые конные заводы. Может, о

них надо сказать?

— Заводы там, конные. С дореволюционных времен...

— Так, так, — поддержал Печалин, как-то сразу оживившись. — Теперь, брат,

спрошу по истории. Скажи про Старую Рязань. Где она?

Ответил после некоторых раздумий и не совсем уверенно:

— Кажется, где-то под Спасском.

— Да не кажется, а так оно и есть. Я сам оттуда. Спасский. Ну что ж, здорово,

земляк!

Печалин обнял меня и произнес с волнением:

— А ведь, знаешь, мне приказано было...—но спохватился: — А-а, не надо об

этом. Пойдем ближе к ребятам и потолкуем, браток!

Надолго затянулась наша беседа. У нас с Володей Печалиным оказались сходными

судьбы. Только шли к партизанам разными дорогами.

Одновременно со мной, в мае 1941 года, он окончил Гомельское пулеметное

училище и стал служить командиром взвода в одном из укрепрайонов на западной

границе. Когда началась война, дот лейтенанта Печалина отбивал бешеные атаки

фашистов. Враги окружили дот. Били по нему из полевых орудий. У бойцов Печалина

кончились патроны, и он приказал прекратить огонь. От страшных ударов по

перекрытиям люди глохли. Стальная пыль сыпалась на них. Печалин сказал своим

бойцам: «Пусть потешатся, сволочи. Мы помолчим. Авось посчитают наш дот

подавленным и уйдут».

Расчет командира оправдался. В сумерки стрельба [173] утихла. Выглянули из

амбразуры. Везде полыхали пожары, но фашистов поблизости вроде не было. Печалин

со своими бойцами шагнул в темноту тревожной июньской ночи...

С тяжелыми пулеметами на плечах они шли по ночам на восток. Днем нередко

вступали в схватки с фашистами. За счет трофеев пополнялись вооружением, а главное,

боеприпасами. Но однажды из-за оплошности пулеметчики попали в засаду. Один за

другим выходили из строя бойцы. Ранило самого Печалина. Два пулемета из трех были

разбиты.

Невдалеке от места боя был небольшой лесок. Глядя на заходящее солнце,

Печалин думал: «Скорее бы стемнело!» «Отходите в лес! — крикнул он бойцам. —

Раненых не бросать!» И вновь припал к пулемету, продолжая сдерживать фашистов.

Наконец наступил вечер. Патронов у Печалина оставалось совсем мало. Он вынул из

затвора замок и бросился к лесу.

Там, однако, Печалин никого из своих бойцов не обнаружил. Двое суток скитался

один, на третьи встретился с неизвестными. Это были партизаны.

У партизан Печалин командовал разведчиками. Я поинтересовался: «Возьмешь

меня к себе?» Он ответил: «Знаешь, просто не советую. Ведь весь отряд из местных

жителей. Действуем, можно сказать, пока по мелочам. Нам, военным, надо

помасштабнее отряды искать. А они где-то есть. Сколько можно, скажем, гоняться за

этими паршивыми полицаями? Неужели мы с тобой не способны на большее?!»

Он взглянул на своих товарищей, которые по-прежнему отдыхали под деревьями,

тяжело вздохнул. Вдруг посоветовал:

— Тебе надо за Днепр. Слыхал, что сам секретарь Черниговского обкома там

партизанами командует. Федоров его фамилия. Но сейчас он ушел со своими отрядами

на север. А ведь за Черниговщиной брянские леса начинаются. И там, знаю, партизан

полно. Словом, земляк, есть где приложить свои силы. Идем к командиру!

Тот меня не задерживал. Согласился с Печалиным:

— Что ж, за Днепр так за Днепр. Володя, перевезешь своего хлопца на ту сторону.

И дай земляку на дорогу продуктов, чтоб меньше бывать в деревнях. Ну, прощай,

парень. Желаю быстрее встать в боевой строй! [174]

Я уходил за Днепр, вовсе не думая о том, что в скором времени вновь возвращусь

в здешние места. Уже в новом качестве — одним из командиров партизанской

артиллерии. И опять, уже на партизанских путях-дорогах, повстречаю своих

мимолетных друзей — Надийку и ту добрую женщину из села Симоновичи. Вновь

увижу я и Володю Печалина.

...С ним я прощался вечером у большой рыбацкой лодки, на которой мой земляк

перевез меня на левый берег Днепра. Мы обнялись, и он сказал на прощанье:

— Удачных дорог тебе, Николай. Авось еще встретимся. Чего на войне не бывает!

Володя долго еще махал мне рукой, сидя в лодке, плывущей к другому берегу...

Примечания

{1}Этот документ, написанный от руки простым карандашом на листке обычной

газетной бумаги, сорок лет спустя после описываемых событий займет как бесценный

экспонат свое место в Украинском государственном музее истории Великой

Отечественной войны. (Примеч. автора.)

Document Outline

Уходила юность в 41-й...

Как все это было...

Где-то в глубинке...

Время призвало нас

1

2

3

Действуем по обстановке

1

2

3

4

5

6

На израненных перепутьях

1

2

3

4

Ударом на удар

1

2

3

4

Перед суровыми испытаниями

1

2

3

В огненных тисках

1

2

3

До последнего снаряда

1

2

3

В роще Шумейково

1

2

3

Сильнее смерти

1

2

3

Иду к партизанам

1

2

3

4

5

Примечания