КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Господа Помпалинские. Хам [Элиза Ожешко] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Элиза Ожешко Господа Помпалинские. Хам


Господа Помпалинские

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Прошли те времена, когда сочинители, берясь за перо, просили муз ниспослать им вдохновение. В наш век презренной прозы это уже не модно. Теперь солнце не совершает свой путь по небосводу в огненной колеснице; луна не носит благозвучного имени «Диана», ведьму зовут просто ведьмой, а не Мегерой; и даже Дафнис и Хлоя уступили место на страницах романов Павлам и Марысям. И когда посреди этих знаменательных перемен, претерпеваемых божественной поэзией, одного из прославленных западных бардов спросили, как бы он выразился в современном духе о человеке, вверяющем свою ладью зыбким пучинам Нептуна, он ответил: «Я бы сказал просто, что он отправился в плавание». Какой испорченный вкус! Какое низкое просторечие! Как ярко из этого видно, что золотой и серебряный века человечества клонятся к упадку, а на смену им грядет век железный, когда водянка фантазии и стиля так же, как водянка сердца, перестанет считаться патентом на благородство и люди добьются права называть вещи своими именами: правду — правдой, как бы горька она ни была, глупость — глупостью, в какие бы одежды она ни рядилась.

Все это так; но порой и нынешние сочинители робеют перед лицом взятых на себя задач, чувствуя всю ничтожность сил, отпущенных им природой. Тогда и они рады бы призвать на помощь всех обитателей древнего Геликона, воскресить в памяти всю греческую и прочую мифологию, начинить свою писанину самыми изысканными эпитетами, метафорами и аллегориями, лишь бы передать величие событий, достойным образом изложить их и представить на благосклонный суд публики.

Подобный момент переживаю и я, любезный читатель, начиная свой роман. Горькое неверие в свои силы, беспокойство и невольное благоговение охватывают меня, и я мысленно взываю ко всем богам, до сих пор благосклонным ко мне, ибо собираюсь воспеть известный во всей округе почтенный род графов Дон-Дон Челн-Помпалинских.

Как приступить к этому? Начать ли от самых истоков, чтобы целиком охватить его славную историю, с первого дня, когда он яркой звездой засиял над горизонтом мира, и до сегодняшнего — с древнейших патриархов рода и до ничтожнейших нынешних отпрысков? Нет! Это мне не по силам. Ведь у колыбели рода стояли разные феи — добрые и злые, одни его щедро одарили, другие не дали ничего, — и едва ли я сумею с достоверностью и надлежащим искусством описать и перечислить все блистательные взлеты и превратности судьбы, которые приводит на память одно имя Помпалинских.

Поэтому не буду стараться объять необъятное, а, бросив беглый взгляд на историю предмета, лучше остановлюсь подробно на одном эпизоде, относящемся к современности, — эпизоде, в котором участвует лишь часть представителей знатного рода и который, если б не мое отвращение к длинным и пышным заглавиям, следовало бы назвать так: «О горестях и печалях, постигших славных графов Дон-Дон Челн-Помпалинских».

А были это такие горести и печали, каких никогда не понять тебе, простой земледелец, от зари до зари гнущий спину на бесплодной пашне, чтобы в поте лица добыть кусок хлеба для себя и голодных ребятишек. Не понять их и вам, нежные матери, проводящие бессонные ночи над колыбелью в тревоге за жизнь и будущее детей; не понять и вам, ученые мужи, изнуряющие свой ум в поисках правды; и вам, кто бросается в водоворот борьбы за дорогую, выношенную в сердце идею… Это печали, достойные того, чтоб излить их в самых горестных песнях и самых жалобных меланхолических элегиях… Но, увы, я по натуре своей не склонна к меланхолии, а вдобавок не умею писать стихов. Поэтому я предлагаю вниманию читателя не песнь и не элегию, а всего лишь скромную повесть, и даже не очень печальную, к которой приступаю прямо со следующей строки.

Начать свой рассказ я не могу иначе, как с объяснения загадочных слов «Челн» и «Дон-Дон», предшествующих фамилии «Помпалинские» и тесно связанных с ней.

Так вот, «Челн» — это их герб, а «Дон-Дон» — родовое прозвание. О том, откуда взялось и то и другое, расскажу, что знаю сама.

Имя Помпалинских славится в краю, где шумят остатки некогда дремучих вековых лесов, где катит свои величавые воды широкий Неман, где произрастает самая громадная свекла и приготовляются самые вкусные колбасы, одним словом, в Литве.

Не подлежит никакому сомнению, что род этот ведет свое начало с незапамятных времен. Одни считают и даже приводят доказательства, что родоначальником Помпалинских был один из двенадцати воевод, которые правили страной еще до короля Мечислава и отца его, Пяста. Другие, а среди них ныне здравствующий граф Святослав Помпалинский, утверждают, что основателем рода, главой и украшением которого является ныне он, граф Святослав, был не польский воевода, а один знаменитый римский полководец, известный тем, что опустошил несколько цветущих городов и истребил несметное множество людей. Однако, не удовлетворенный этим предположением, брат его, граф Август, выдвинул другое, которое обещал вскорости подтвердить неопровержимыми фактами, а именно: род их происходит вовсе не от знаменитого римского полководца, а тем более не от польского воеводы, а от одного из Маккавеев, прославившихся своей силой и храбростью: весь мир знает, какими они были горячими патриотами и стойкими воинами.

Но при упоминании о Маккавеях граф Святослав, неизвестно почему, всегда недовольно морщился и вступал— конечно, вполне вежливо и деликатно — в спор со своим немного легкомысленным братом. И однажды во время такого спора за столом у графа Святослава, ломившимся от яств, какой-то гость, отправив в рот кусок паштета из рябчиков и запив его отменным венгерским, заметил, что на сей раз — какой исключительный случай! — оба почтенных и ученых брата изволят заблуждаться, ибо начало рода Помпалинских следует искать не в римских хрониках и не в истории колен иудейских, а в эпохе доисторической, следы которой предстали перед геологами и антропологами в открытых недавно пещерах с человеческими, львиными и медвежьими костями, короче говоря, первый Помпалинский был не кем иным, как пещерным человеком.

Но такое утверждение, опиравшееся на геологию и антропологию, очень смахивало на ересь и не могло понравиться правоверной и ревностной католичке, графине Виктории Помпалинской. Урожденная княгиня Икс и вдова давно почившего в бозе графа Ярослава (младшего из трех братьев), она была матерью двух юношей в расцвете сил — Мстислава и Цезария, на которых возлагались теперь все надежды рода. Поразмыслив над словами гостя, которые показались ей предосудительными, графиня поспешила обратиться за разрешением сомнений к духовнику — второй своей совести. На вопрос, не противоречат ли Священному писанию утверждения геологов и антропологов о каменном веке и пещерных людях, вторая ее совесть ответила: никакой доисторической эпохи не было и быть не могло. История мира от самого сотворения целиком изложена в книгах Бытия, Царств, Судий, Ездры и Паралипоменон, а значит, пещеры и первобытные люди вместе со всей геологией и антропологией — просто выдумка невежд и бредни демократов, весьма опасные, если они сумели заронить сомнения даже в душу такой безупречной христианки и аристократки, как графиня Виктория. После этого легенда о пещерном родоначальнике Помпалинских перестала смущать покой графини. Она предалась иным мечтам: если люди происходят не из пещер, а из рая, то и первый Помпалинский должен быть из этой блаженной обители. Кто знает, уж не сам ли это Адам — супруг Евы и прародитель всего человечества?..

Но все эти догадки, предположения, долгие споры теперь уже утихли, отошли в прошлое, оставив у приближенных и заинтересованных лиц твердую уверенность, что графы Помпалинские по своему богатству и происхождению не уступают самым знатным и старинным фамилиям не только Польши, но и всей Европы.

К несчастью, век наш, как известно, век скептицизма и постоянных опровержений. И хотя в кругу семьи и немалого числа людей, удостоенных чести есть, пить и дышать одним воздухом с нею, споры, как мы сказали, умолкли, на дне общества, где пресмыкаются подлые плебеи, ходят самые нелепые слухи о происхождении Помпалинских.

Там, например, совсем не лучшим доказательством глубокой древности рода считается то, что истоки его бесследно теряются во мгле веков. Зачем ворошить римских и иудейских летописцев, историков и геральдиков, если даже польские не упоминают о нем? Молчат Галл, Кадлубек, молчат Длугош, Вельский и Стрыйковский, молчат Папроцкий и Несецкий, Нарушевич и Аелевель, Шуйский и Шайноха. Напрасно мы будем листать труды всех этих ученых, напрасно с жадностью будем ловить каждую прописную букву — там есть Потоцкие, Замой-ские, Тарновские, Сапеги, Сангушки, Аюбомирские, а Помпалинских нет. И в родословных дворянских книгах о них тоже ни слуху ни духу.

Случай и впрямь удивительный! Но я говорю это без капли злорадства, а наоборот, с глубочайшим почтением к великим мира сего, искренне желая в их пользу истолковать этот нелепый случай. Быть может, все названные выше летописцы, историки и геральдики лишь слыли добросовестными учеными и усердными ревнителями старины, а на самом деле с непростительным и, я бы сказала, преступным нерадением, относились к своим обязанностям. Разве не бывает славы незаслуженной? А может быть, виной всему интриги, личные счеты, взаимная вражда и обиды. Может быть, какой-нибудь далекий предок Помпалинских повздорил из-за кастелянско-го кресла с Мартином Галлом, другой — с Длугошем, третий — с Папроцким, четвертый перещеголял своим патриотизмом самого Аелевеля, пятый нечаянно толкнул слепого Шайноху или недостаточно внимательно слушал в университете лекцию профессора Шуйского. И вот в отместку ученые мужи предали забвению ненавистное имя, окружив его плотной стеной глухого молчания. Да! Много еще несправедливости на свете!

Но все это, так сказать, лишь досужие домыслы. Гораздо неприятней, что есть версии, имеющие под собой более реальную почву. Еще совсем недавно живы были старики, помнившие времена — этак лет сто назад, — когда вода в нашем польском озере сильно замутилась. Иные делали все, чтобы вода прояснилась и успокоилась, — но беднягам не повезло. А ловкачи — те «уселись на реках Вавилонских», закинув в мутную воду свои длинные, упругие удочки. Слов нет — улов был бо-

гатый. Очевидцы, которые теперь поумирали, любили рассказывать своим детям и внукам про те времена, и вот — наверно, под старость совсем выжив из ума, — они говорили, будто… ах, какая чудовищная клевета! Трудно даже вымолвить!.. Будто среди рыбаков находился (смелей же перо мое, смелей!) и отец графов Святослава, Августа и Ярослава. И был он на редкость удачливым рыбаком — ему попадались сплошь золотые рыбки. Тогда еще не был он ни графом, ни просто дворянином. Только наловив достаточно рыбы, заделался большим барином (хотя все еще не графом) и приобрел имение, где начал возводить дворец — такой громадный, что его и поныне строят, а по мнению знатоков, будут строить все семь веков, как Кёльнский собор.

Но клубок еще не до конца размотан. А откуда же взялся этот ловкий рыбак? Он был сыном сплавщика, — гласит молва. А что такое сплавщик, хорошо знает каждый, кто жил на больших реках.

Итак, отцом рыбака, гласит молва, был сплавщик, который из года в год плавал на барке с зерном вниз по Неману то в Кенигсберг, то в другие торговые приморские города. Вот почему в гербе Помпалинских изображен челн в бледно-голубом поле, означающем речные волны. Но почему «челн», а не барка или дощаник? Да потому, что барка и дощаник — слова местные, непонятные людям цивилизованным, а «челн» известен всем. Вот как плебеями толкуется происхождение герба.

У родового прозвания — своя история. Оно появилось сравнительно недавно, когда в уезде, где расположено имение Помпалинских, вспыхнула эпидемия довольно малоизученной болезни, именуемой в психиатрии манией величия. Болезнь быстро поразила многих. Все хоть сколько-нибудь уважающие себя помещики Н-ского уезда захотели во что бы то ни стало обзавестись родовым дворянским прозванием. Шляхтичи лихорадочно рылись в семейных архивах; началась форменная осада тех учреждений, где хранились родословные книги. В поте лица раскапывался давно истлевший, полузабытый прах, и на свет божий вытаскивались, а то и заново сочинялись мало-мальски правдоподобные прозвища и приставки, которые тут же присоединялись к фамилиям.

И надо признаться: труд этот не пропал даром. Множество имен возродилось из пыли архивов и засияло прежним или новым, но, во всяком случае, ослепительным блеском.

Так, известные в уезде носители многих национальных добродетелей — братья Тутунфовичи— моты, пьяницы и бездельники, безо всякого стеснения и удержу предававшиеся разврату, стали величать себя Тынф[1]-Тутунфовичи. Злые языки не преминули заметить по этому поводу, что прозкище-то подороже самих владельцев, которые гроша ломаного не стоят. На визитной карточке пана Кобылковского отныне красовалось «Коры-то-Кобылковский», Туфелькин стал представляться в аристократических салонах как «Жемчужина-Туфель-кин»; Ворылло превратился в Ястреба-Ворылло; Книксен — в Занозу-Книксен и так далее.

Словом, родовые прозвища сделались модой, пределом мечтаний, знаком отличия, без которого сколько-нибудь уважающий себя человек не решался переступить порог гостиной. Только они могли оградить дворянскую честь от наводнения плебейских вкусов и претензий, грозивших затопить все. В этих усердных стараниях выделиться не было бы ничего предосудительного, если бы они не совпали с великой реформой, всколыхнувшей все общество. Стоит ли, право, унывать и опускать руки оттого, что счастье изменило и уплыл достаток? Напротив, тем решительней надо засучив рукава браться за дело, чтобы вернуть былое величие и богатство. Плачущий — плачет, голодный — голодает, а кто вышел сухим из воды — украшает себя родовым прозванием к вящей славе своей и отечества: пусть мир видит, что польская шляхта не только не сгинула, но еще и печется о своем величии!

Из этого нетрудно заключить, что дарвиновский закон приспособления к среде не распространяется на определенную породу людей. Они везде остаются сами собой — ив счастье, и в несчастье, и до, и после бури.

И разве могли Помпалинские отстать, когда вокруг свершались столь благородные и великие дела? Впрочем, графы Август и Святослав, как люди пожилые и достигшие предела своих желаний, остались равнодушными к свирепствовавшей в уезде эпидемии. Соперничать с какими-то Тутунфовичами или Книксенами они считали ниже своего достоинства. Но о чести семьи позаботился граф Мстислав, сын графини Виктории (урожденной княгини Икс) и покойного графа Ярослава. Ради такого дела юный граф не поленился съездить в Литву и не успокоился, пока не нашел в семейном архиве нужных бумаг, где черным по белому было написано, что два его дальних предка были женаты на знатных испанках, дочерях владетельных грандов. (Об этом он знал уже раньше из рассказов, слышанных в детстве, да и портреты своих прабабок видел в столовой у дяди Святослава.) А перед именами испанских грандов, как известно, всегда стоит частичка «Дон». Две испанки, значит, два «дон». Сложенные вместе, они составляли благозвучное «Дон-Дон», которое выгодно отличалось от разных «Жемчужин», «Корыт» и прочих пошлых отечественных прозвищ, Оно напоминало звон гитары, вызывая в воображении целую экзотическую картину; бархатный плащ, закинутый за плечо, на манер графа Альмавивы, шляпа со страусовыми перьями и так далее, и тому подобное.

Говорят, что это аристократическое прозвание — выдумка графа Мстислава, — став известным в уезде, пробудило дух благородного соревнования, в котором одержали верх два шляхтича, одаренные самой богатой фантазией: один стал писаться на французский манер с двойным «Де-Де», другой — на немецкий «Фон-Фон».

Но подражание, сколь талантливо оно ни было, не прижилось на родной почве. Испанское «Дон-Дон» встретило восторженное одобрение, а французское «Де-Де» и немецкое «Фон-Фон» были осмеяны и вскоре бесследно исчезли с визитных карточек и писем, словно их никогда не бывало.

Это лишний раз подтверждает справедливость пословицы: «Что позволено Юпитеру, то не позволено быку». Иными словами, за что богатого хвалят и уважают, за то захудалого бедняка шляхтича высмеют и обольют презрением.

Теперь, когда читателю известно происхождение и значение герба и родового прозвания, надобно сказать несколько слов и о графском титуле, у которого тоже своя, полная драматизма история.

Из-за него и произошли печальные события, которые составляют содержание моей повести; из-за него обрушились на почтенное семейство печали и невзгоды, побудившие меня взяться за перо. Но, чтобы не повторяться, я предоставляю самому читателю узнать историю титула из дальнейшего повествования и предлагаю его вниманию следующую главу, закончив свой исторический экскурс. В ней он удостоится чести вступить вместе со мной в пресветлые хоромы графа Святослава и познакомиться с некоторыми главными представителями почтенного семейства.

II

Кроме обширных земельных владений и роскошных усадеб в Литве, графу Святославу Помпалинскому принадлежал великолепный дворец в Варшаве — украшение одной из главных улиц столицы. Здесь он почти безвыездно жил в продолжение многих лет, если не считать поездок на воды летом и в какую нибудь европейскую столицу зимой.

Но с некоторых пор он все реже стал покидать Варшаву, поручив надзор за имениями целой армии приказчиков, управляющих и доверенных лиц, чьей обязанностью было дважды в год являться пред ясные очи седого барина с отчетами, рапортами и денежными доходами.

Средний брат тоже жил в собственном особняке. Правда, это был не дворец, но зато красивый, уютный домик — настоящий шедевр архитектуры и образец комфорта.

Только младшему из ясновельможных братьев — Ярославу — не выпало счастья владеть ни дворцом, ни особняком в столице. Дело в том, что он унаследовал как раз те земли, где возводилось знаменитое строенье, которое уже сравнивалось с Кёльнским собором, хотя это был скорее Ватикан в миниатюре. Сооружение его он почитал делом чести и своим священным сыновним долгом.

Но завершить дело отца ему не удалось — из двухсот палат возведя девяносто восемь, а из пятнадцати башен и башенок — девять, неутомимый зодчий отдал богу душу, завещав старшему сыну, Мстиславу, продолжать, а если достанет сил и денег, окончить труд двух поколений, предпринятый для блага отчизны и своего собственного. Возводя это чудо архитектуры в Литве, граф Ярослав уже не мог ничего строить в Варшаве и в свои наезды туда вынужден был вместо дворца или хотя бы особняка останавливаться в обыкновенном каменном доме, который он снимал, как самый заурядный жилец, платя самую тривиальную квартирную плату.

Это всегда шокировало супругу графа Ярослава, урожденную княгиню Икс. Она провела большую часть своей молодости в Париже и прекрасно знала, что принято во всех Сен — Жерменских предместьях мира и что ей подобает по рождению, положению и связям. С нею в дом Помпалинских вошел неведомый ему дотоле великосветский шик. Но что поделаешь — мезальянс есть мезальянс! Только сооружаемое в Литве подобпе Ватикана несколько вознаграждало ее и искупало в глазах света наемный дом.

Когда граф Ярослав умер, отпрыски его — Мстислав и Цезарий — едва успели перейти с рук француженок- бонн к гувернерам той же национальности, и должно было пройти еще немало времени, прежде чем их юные шаги стал направлять будущий ментор и наставник обоих — l’abbé [113] Ламковский. Граф Святослав, человек холостой и к тому же, конечно, в рамках светских приличий — друг графини, предложил ей после смерти своего незабвенного брата поселиться с сыновьями в наполовину пустовавшем доме, который сделал бы честь любой графской и даже породнившейся с князьями семье.

Поцеремонившись немного для приличия, графиня согласилась. Ведь граф Святослав был холост и как будто не собирался жениться, а значит, его имения и капиталы должны были перейти или к единственному сыну графа Августа или к ее сыновьям, если, конечно, старику не вздумается завещать все на благотворительные цели, потому что филантропия в последние годы жизни стала его страстью. Нежная и заботливая мать почла своим священным долгом держать сыновей в доме почтенного дядюшки и ради них завоевать его расположение, даже в ущерб племяннику и филантропии. К тому же как ревностная христианка она полагала, что ей на том свете зачтется, если она будет ухаживать за стариком и скрашивать его одиночество. Она как раз вступала в тот возраст, который отделяет молодость от старости, делала первые шаги по стезе ханжества и сопутствующих ему добродетелей: смирения, самоотречения и милосердия.

Графиня Виктория больше десяти лет жила во дворце своего деверя, где прошли детство и юность ее сыновей. Ее апартаменты, состоящие из множества гостиных, будуаров и кабинетов, соединялись с половиной графа узкой длинной галереей, одна стена которой была застеклена, а другая увешана картинами разных размеров, представлявшими довольно богатое собрание живописи.

Однажды белым зимним утром графиня, велев доложить о себе, направлялась по галерее на половину деверя.

Это была статная, высокая женщина. Ее легкая, но величественная походка, гордо вскинутая голова, нежное, белое, хотя покрытое уже сетью морщинок лицо, надменный и властный взгляд больших черных глаз, в которых еще не угас былой пламень, уверенные жесты и манера держаться — ничто не обличало в ней смирения, благочестия и прочих добродетелей праведницы, какой она слыла во мнении света.

Но внешность часто бывает обманчива. И может быть, облик графини хранил следы отличавших ее когда- то, но теперь подавленных свойств характера: надменности, суетного влечения к красоте и роскоши, неутоленной тоски по земным радостям и наслаждениям. Свергнутая с пьедестала прежняя суть человека мстила своему победителю, упорно облекая праведницу в пурпур былого величия.

Черное платье из дорогого шелка тихо шелестело по ковру, устилавшему пол галереи. На шее, в пене белоснежных тонких, как паутина, кружев утопала массивная венецианская брошь овальной формы с изображением храма святого Петра. Черные с проседью волосы небрежно обвивали такие же кружева, придавая наряду графини вид изысканного утреннего demi negligé[114].

Миновав картинную галерею и столовую с портретами предков на стенах, среди которых на самом видном месте красовались две прабабки — испанки, графиня вошла в комнату, где в черном фраке, с длинной черной бородой и французской газетой в руках сидел любимый камердинер графа, всегда готовый поспешить на его зов. Неторопливым, исполненным достоинства жестом положив на стол номер «Конститюсьонель», он встал навстречу гостье, собираясь распахнуть перед ней двери графских покоев. Но графиня, услыхав голоса в соседней комнате, замешкалась.

— Qui est là?[115] —спросила она.

— Monsieur le comte Auguste Помпалинский et monsieur l’abbé[116] Ламковский, — ответил камердинер.

Графиня Виктория небрежно кивнула, но глаза ее под опущенными ресницами внезапно сверкнули и едва заметная улыбка тронула еще алые, хотя окруженные мелкими морщинками губы. Но, когда камердинер отворил двери, улыбка сбежала с ее лица, и оно приняло обычное постное выражение.

Комната, куда вошла графиня, служила одновременно гостиной и кабинетом. Там стояли софы и кресла, обитые золотистой камкой, мраморные консоли с большими зеркалами, у окна — громоздкое бюро (по количеству бумаг, письменных принадлежностей и размерам напоминающее стол какого нибудь министра); в одном углу — статуя, изображавшая известного художника, в другом — бюст композитора, в третьем — высокий раскидистый фикус в мраморном вазоне, достававший до потолка своими широкими листьями. Четвертый угол комнаты занимал большой мраморный камин с искусной малахитовой инкрустацией. На каминной полке стоял портрет в позолоченной раме, а по бокам, словно символы печальных воспоминаний, две узкие высокие вазы. На портрете была изображена известная французская певица, мадемуазель Марс, с которой граф познакомился в Париже и, как гласила великосветская молва, без памяти в нее влюбился. Стены украшали портреты известных красавиц и актрис, однако их позы и наряды были de la dernière convenance[117], как, впрочем, и полагается в кабинете почтенного господина, посвятившего остаток своих дней семье и филантропии.

В кабинете находилось трое мужчин с очень разной внешностью и выражением лиц. Перед камином, где чуть тлел огонь (здесь ничто не должно было напоминать мещанский уют или безвкусную шляхетскую роскошь), в низком глубоком кресле в небрежном, но изысканном demi negligé полулежал граф Святослав; ноги его, завернутые, хотя в комнате было тепло, в крапча-

тый, как шкура леопарда, мягкий плед, покоились на обитой бархатом скамеечке.

Граф давно страдал артритом, но по его бледному, изможденному, еще красивому лицу видно было, что не только этот недуг гнездится в его достойном теле. Негустые, с серебристым отливом волосы оттеняли высокий, изборожденный морщинами лоб, говоривший о недюжинном уме и некогда бурных страстях. Из под седых бровей холодно и проницательно глядели большие серые глаза; увядший рот с опущенными уголками выражал истинно аристократическую невозмутимость, хотя временами на губах змеилась ироническая полуулыбка, выдававшая затаенную горечь.

В нескольких шагах от него, непринужденно опершись о камин, стоял граф Август, который был на пять лет моложе своего шестидесятипятилетнего брата. Если внешность графа Святослава свидетельствовала о врожденном, хотя, быть может, не получившем должного развития, уме и утонченной болезненности когда то пылкой натуры, весь облик младшего брата говорил об отличном здоровье, веселом нраве, которому тесно в рамках хорошего тона, и о крайней самоуверенности, основанной на глубочайшем убеждении в своем физическом и умственном превосходстве над всеми. Коренастый, румяный, толстощекий, с живыми, блестящими глазами, густыми волосами и длинными бакенбардами, безупречная чернота которых выдавала при ближайшем рассмотрении частое и искусное пользование фиксатуаром — шестидесятилетний граф был, что называется, «земной» натурой — bon vivant, beau mangeur et joyeux compagnon[118], как говорят французы. Кроме того, он был еще страстным спортсменом и охотником — его скаковые лошади, породистые борзые, легавые, гончие славились по всей стране и даже за ее пределами. Так что и он вносил свою лепту в сокровищницу фамильной и национальной гордости. Достаточно было взглянуть на него, чтобы подумать: на эти ноги просятся высокие английские верховые или болотные сапоги, в эти руки — хлыст или чара, а на грудь — салфетка, залитая соусом piquant[119]. Так оно и было: английские сапоги, хлыст, салфетка и чара были неизменными спутниками графской жизни.

Однако на сей раз, как ни странно, вместо всех этих спортивных и гастрономических атрибутов на графе был строгий темно — синий мундир, на золотых пуговицах которого виднелись какие то загадочные фигурки, топорики, лопаточки и горшочки. Я не шучу, господа! Это был мундир знаменитого Археологического общества, которое вот уже несколько лет, как перестало существовать, но оставило бывшим членам в память о своих недолгих днях эти мундиры с кабалистическими знаками.

Граф Август попал в Общество по чистой случайности: на его земле обнаружили древний литовский курган и извлекли оттуда разные черепки и древние языческие статуэтки. Курган обнаружил и раскопал не он, но ведь земля была его и раскопки велись с его позволения. Кроме того, все эти черепки он безвозмездно пожертвовал ученому Обществу, за что и был принят в его члены, получив право носить мундир. Это обстоятельство так сильно повлияло на него, что с той поры он и вправду отдался науке, причем самой мудреной — археологии. Он коллекционировал, а вернее, поручил специально нанятому для этого секретарю собирать, не останавливаясь перед расходами, старые монеты, мебель, статуи и даже книги. Для хранения древностей он отвел в своем особняке два просторных зала и вскоре прослыл в свете рачительным коллекционером и усердным разыскателем памятников старины.

Итак, если граф Святослав пользовался репутацией филантропа и мецената, то в его брате уважали отнюдь не владельца отличных скаковых конюшен и псарен, а неутомимого ученого — патриота. А если вспомнить, какой благочестивой и добродетельной дамой слыла графиня Виктория, то нечего удивляться, что в определенных кругах и клерикально — аристократической печати досточтимое семейство сравнивалось с находившимся тогда в зените могущества и славы домом Бонапартов. Ведь, как известно, сам император был талантливым литератором, сын его — либералом и так далее.

Граф Август очень дорожил славой ученого и, хотя Археологическое общество давно исчезло с лица земли, имел обыкновение во всех сколько нибудь торжественных случаях облачаться в мундир с золотыми пуговицами.

— Ça fait toujours mousser le nom![120]—говаривал он в таких случаях, самодовольно поглаживая пышные бакенбарды.

Третьим в комнате был аббат Ламковский — высокий, худощавый мужчина с правильными и приятными чертами лица, на котором не было никаких следов растительности; и это придавало ему моложавый вид, хотя в его густых, черных кудрях уже серебрились седые нити. Сидя в стороне от братьев, он белой холеной рукой листал альбом. При появлении графини аббат поднял большие черные глаза, внешне спокойное выражение которых не могло скрыть внутреннего огня.

Граф Святослав при виде гостьи шевельнулся, словно собираясь встать, но боль в ногах и толстый плед остановили этот галантный порыв, кстати, совершенно излишний, потому что графиня сама подошла к креслу деверя и, взяв в обе ладони его худую, с длинными пальцами руку, осведомилась с нежной заботливостью.

— Bonjour, bonjour! Comment donc ça va t — il?[121]Как вы себя сегодня чувствуете, cher frère?[122]

— Merci[123], — ответил тот с бледной улыбкой, — comme toujours! Как всегда.

Граф Август как истинный рыцарь и благовоспитанный кавалер подскочил к невестке и пухлыми губами приложился к ее атласной ручке. Аббат ограничился молчаливым поклоном.

— Раненько вы сегодня пожаловали, — сказала графиня, опускаясь в кресло рядом со столиком, где лежали альбомы, и обращаясь к обоим гостям, хотя слова ее явно относились к аббату.

— Comment donc![124] — пожалуй, немного громче, чем полагалось, воскликнул граф Август, отчего графиня слегка поморщилась. — Я хочу лично поздравить дорогого племянника…

— Господин граф, — почти одновременно с ним заговорил аббат, — был так любезен, что пригласил меня на это семейное торжество, чтобы из уст нашего дорогого Мстислава внять голосу святого града, который дойдет до нашей грешной земли.

Аббат говорил тихо, и его бархатный голос мягко оттенял громкий, грубый бас графа Августа, чьи слова графиня даже не удостоила внимания. Впрочем, ни для кого не было секретом, что графиня его не жалует. Грубость графа Августа претила этой утонченной, возвышенной натуре.

— Oh, oui![125]—с подавленным вздохом обратилась она к аббату. — Надеюсь, Мстислав привез нам благословение святого отца, которое для нас будет величайшим счастьем и радостью. Мстислав — удивительный юноша! Совсем молодой — и полный такого благородного рвения, такого упорства в добрых делах. Мне, как матери, позволительно гордиться таким сыном — сегодня бог мне простит этот грех нескромности, не правда ли, monsieur l’abbé? — шутливо закончила она с очаровательной улыбкой.

— Конечно, — легким кивком подтвердил аббат, улыбнувшись в ответ. — Вы вправе гордиться, воспитав такого сына.

— С божьей помощью… и вашей, — прошептала графиня.

— Ничто на земле не свершается без божьего благословения и помощи, — еще тише промолвил аббат, из скромности умалчивая о себе.

Во время этого разговора граф Святослав неподвижно сидел в кресле, не проронив ни слова. Только раз, когда графиня упомянула о грехе нескромности, по его губам скользнула чуть приметная улыбка. Зато графу Августу было явно не по себе. Похвалы в присутствии богатого и бездетного брата, расточаемые племяннику, неизвестно почему производили на него неприятное впечатление. Не выдержав, он наклонился к брату и сказал, насколько мог, тише:

— Жаль, что моего Вильгельма не было в Варшаве, когда заварилась вся эта неприятная история с титулом… Он сам поехал бы в Рим по праву старшинства…

Графиня услышала, и в глазах ее вспыхнул злой огонек.

— Насколько мне известно, Вильгельм сейчас при ятно проводит время в Хомбурге, — возразила она, бросив взгляд на графа Святослава.

Слова эти, сказанные самым любезным тоном, как отравленные стрелы, вонзились в отцовское сердце графа Августа.

— Вильгельм только проездом задержался в Хом- бурге… и сейчас же едет в Лондон по делам алексин- ской фабрики, — запинаясь, пробормотал граф Август и тоже посмотрел на старшего брата, словно проверяя, какое впечатление произвели на него слова графини. Но старший брат молчал, и лицо его по — прежнему было бесстрастно.

— Правда? — протянула графиня. — Это для меня новость! А я слышала, будто алексинская фабрика закрывается, потому что Вильгельм так и не прислал станков из за границы.

— Mais pardonnez, moi chere belle soeur…[126] — начал было граф Август, сильно покраснев.

— Permettez[127], — холодно и сухо перебил его граф Святослав. — Фабрика в Алексине уже закрыта. Вильгельм проиграл в Хомбурге деньги, которые ему дали на покупку станков.

При этом граф Святослав спокойным, равнодушным взглядом окинул брата, отчего тот побагровел до корней волос. Не столь искушенный в красноречии, как в гастрономии, археологии и спорте, он стал, попросту говоря, заикаться и с трудом выдавил из себя:

— Mais… mais… ça fait toujours mousser le nom…[128]

Графиня торжествовала.

— Еще неизвестно, привезет ли Мстислав из Рима то, за чем мы его посылали, — продолжал граф Святослав, казалось, не обращая ни малейшего внимания на присутствующих.

— Дорогой брат! — воскликнул граф Август. — Как ты можешь сомневаться…

— Сомнение во всем стало моей второй натурой, — с усмешкой произнес хозяин дома.

— Однако позвольте заметить, граф, — тихо возразил аббат, — в Священном писании сказано: блажен, кто верует в царствие небесное…

— Или в глупые фантазии, — докончил граф Святослав с присущей ему невозмутимостью.

— Что касается титула, которого нас незаконно лишили, — сказал граф Август, — то я убежден, что святой отец исправит эту несправедливость, и тогда…

— Cher comte, — сладким голоском пропела графиня, — прежде времени судить о намерениях и решениях столь священной особы не пристало нам, простым смертным…

— Тем не менее, — снова вмешался в разговор хозяин дома, — вы, chère comtesse[129], видно, не сомневались в благоприятном исходе, если сочли возможным сообщить княгине Б., баронессе М. и многим другим, что нашей семье пожалован Римом графский титул.

Теперь в затруднительное положение попала графиня, уличенная в женской болтливости, а граф Август расправил плечи и, поглаживая бакенбарды, заметил с улыбкой:

— Графиня возлагает большие надежды на дипломатические способности сына…

— И не ошибается, — сказал граф Святослав, — Мстислав и в самом деле un jeune homme très capable[130]. Я уверен, что на месте Вильгельма он придумал бы какой нибудь дипломатический ход, чтобы достать машины для алексинской фабрики.

Победа опять осталась за графиней, а граф Август смутился и приуныл. Как видно, от графа Святослава зависели радость и огорчение, торжество и унижение этих двух людей, добивавшихся его благосклонности, а он получал удовольствие, играя на их чувствах.

Аббат прервал эту милую семейную беседу, заметив, что венский поезд уже прибыл и граф Мстислав с минуты на минуту предстанет перед родными.

— Жалко, что Павлик уехал с Цезарием в Литву, — заметил граф Август, — а то бы он встретил Мстислава…

— Pardon, cher comte, qui est ce que ça…[131] Павлик? — спросила графиня.

— Eh, bien! Paul, notre cousin[132] и ваш, chère comtesse, экс — паж и воспитанник.

Подпущенная графом Августом шпилька заставила графиню покраснеть. Как! Сказать, что у нее, словно у какой нибудь легкомысленной кокетки, был «паж»! Какая дерзость!

— Нехорошо получается, — продолжал младший брат, — такое важное событие, и никто из семьи не встречает Мстислава. Мне же неудобно встречать собственного племянника. Жаль, что Поля нет, хотя, с другой стороны, бедный наш Цезарий совсем бы пропал без него в деревне.

На слове «бедный» граф Август сделал ударение и вздохнул.

— Цезарий совсем еще ребенок, — отозвался граф Святослав.

— Pardon, cher frère[133], — перебил его брат, — этому бедному ребенку уже двадцать три года.

— Некоторые люди до старости остаются детьми. Боюсь, что Цезарий относится к их числу.

— Mon Dieu![134] — вздохнула графиня. — Как бы я была счастлива, если бы Цезарий обладал хоть десятой долей того ума, воли и того… savoir vivre[135], которыми небо так щедро наделило Мстислава!

— Не ропщите, графиня, не ропщите, — тихо сказал аббат, — пути господни неисповедимы, и нам не дано знать, почему одного брата он наградил всеми дарами, а другому, не менее достойному, отказал в них… Душевные качества графа Цезария должны радовать любящую и благочестивую мать… У него ведь тоже доброе сердце.

— Hélas![136] — тихо вздохнула графиня, но, вместо того чтобы вступиться за младшего сына, о котором, понизив голос, с насмешливой улыбкой что то рассказывал брату граф Август, она погрузилась в созерцание альбома.

Замолчал вскоре и граф Август, видя, что самые его тонкие намеки и остроты наталкиваются, как на стальную броню, на ледяное равнодушие брата. Аббат смотрел в окно; графиня не поднимала глаз от альбома. В комнате воцарилась тишина — торжественная тишина перед важным событием. Но, прежде чем оно свершится и карета с любимцем и баловнем семьи — графом Мстиславом — подкатит к подъезду, мы, поскольку у нас нет оснований с таким же нетерпением ожидать его приезда, приоткроем завесу над недавним прошлым и посмотрим, зачем молодому графу понадобилось ездить в Рим.

Весь сыр — бор загорелся, как уже, наверное, смекнул догадливый читатель, из за графского титула. К превеликому нашему сожалению, с титулом произошло то же, что и с именем Помпалинских. Из за низкой зависти или преступной нерадивости все до одного летописцы, историки и геральдики предали его забвению. Точно так же и родословная или какие либо другие грамоты, подтверждающие право Помпалинских на графский титул, бесследно исчезли из за тайных интриг или непростительной беспечности предков.

Из частной переписки и других неофициальных документов явствовало, что еще отец трех ясновельможных братьев подписывался: граф Помпалинский. От отца титул унаследовали и сыновья. Реже и осторожней других и почти всегда только за границей называл себя графом старший брат Святослав. Ярослав и Август меньше себя сдерживали в этом отношении; однако и они, надо отдать им справедливость, знали меру. Что же до третьего поколения, то граф Мстислав, не утруждая себя изучением семейных архивов, просто решил, что титул так же ему причитается, как поместье с воздвигаемым там маленьким Ватиканом, и употреблял его направо и налево, ни минуты не сомневаясь в его законности. С его легкой руки графский титул из частных писем и с визитных карточек перекочевал даже на официальные бумаги. На первый раз это сошло благополучно, не привлекая ничьего внимания; сошло и на второй, и на десятый, но на двадцатый или двадцать первый произошел скандал. Официальный документ за подписью: «Мстислав Вацлав Кароль, граф Дон — Дон Челн — Пом- палинский» обрушил на молодого графа катастрофу в лице чиновника, который с безукоризненной вежливостью объяснил, что в вышеупомянутую подпись вкралась небольшая ошибочка, а именно, по мнению властей, одно слово из семи лишнее, и они, то есть власти, вынуждены настоятельно просить не прибавлять его впредь к своей фамилии. На этот раз за незаконное употребление титула придется только уплатить штраф; но в случае несогласия грозит судебный процесс. «Я не сомневаюсь, — сладко пропел «приказный крючок», — что славный род Помпалинских при его заслугах, добро детелях и богатстве достоин графского титула. Но что поделаешь! Закон есть закон! С некоторых пор право ношения титула у нас строго проверяется. Необходима бумага! Только маленькая — премаленькая бумажка, — и все будет в порядке! Я уверен, я глубоко убежден, что ясновельможный пан без труда исходатайствует себе эту бумажку, и тогда…»

Тут граф Мстислав, который, полулежа в шезлонге, терпеливо слушал льстиво — витиеватую речь «крючка», приподнялся, потянул шнурок от звонка и сказал вошедшему лакею:

— Жорж, выстави этого господина за дверь!

Сидевший на краешке стула «приказный крючок».

вскочил как ужаленный, быстро положил на инкрустированный столик бумагу с большой серой печатью и, поклонившись два раза, без посторонней помощи покинул дворец. А молодой граф поднялся с шезлонга, схватил бумагу и скомкал ее; но, подумав, снова позвал лакея:

— Жорж, ступай и спроси, может ли дядя сейчас принять меня.

Вернувшись, Жорж доложил, что граф ждет его.

Не прошло и двух минут, как Мстислав уже был наверху, в кабинете дяди. По нервным жестам и негодующему лицу племянника хозяин дома сразу догадался, что произошла какая то неприятность. Но он не выказал ни любопытства, ни волнения.

— Qu’y a t il donc? [137] — спокойно спросил он.

— Дорогой дядюшка, —начал Мстислав, задыхаясь и от волнения даже позабыв обратиться к нему по — французски. — Ужасная наглость! Прямое оскорбление!.. Мне жаль, но я должен тебя огорчить.

— Пустяки, — недовольно перебил дядюшка, — огорчай, только говори поскорей, в чем дело! Tous ces emportements me donnent horriblement sur les nerfs![138]

— Lisez ceci, mon oncle[139], — изрек Мстислав и театральным жестом протянул ему бумагу с печатью.

— Не люблю разбирать всякие каракули. Sois si bon[140], скажи, что это такое…

Мстислав объяснил, и каково же было его удивление, когда он увидел, что рассказ ничуть не взволновал дядюшку. Неужели ничто — ни оскорбление, ни позор— не может вывести этого каменного человека из равновесия?

— Eh bien[141], — отозвался граф Святослав, — не вижу, из за чего тут выходить из себя и огорчаться… et que puis je, moi, faire pour ton plaisir? [142]— Я хочу знать, графы мы или нет? — еле сдерживая возмущение, спросил племянник.

Граф Святослав помешал золочеными щипцами в догоравшем камине и сказал:

— C'est selon[143]. Для черни, для простонародья любой человек с нашим состоянием и положением в обществе — граф. С этой точки зрения мы, конечно, графы, и самые доподлинные, потому что у нас нет долгов и в двух поколениях не было мезальянсов. А вот с этой (он указал на казенную бумагу), с официальной… у нас титула нет и никогда не было.

Мстислав широко раскрытыми глазами уставился на дядюшку.

— Vous plaisantez, mon oncle! [144]

— Убедись сам!

— И вы говорите это так спокойно!

Всегда опущенные углы рта слегка приподнялись, и на губах зазмеилась чуть заметная усмешка.

— Мне не двадцать пять лет, mon enfant[145].

Ударение на словах mon enfant окончательно вывело Мстислава из себя.

— Je ne suis plus enfant![146] — вспылил он. — От юности меня отделяет целая вечность, et que les sources des émotions se sont desséchées en moi[147]. И хотя меня мало трогает все, что происходит на этой скучной планете, мне не безразлично, когда оскорбляют меня или членов семьи, к которой я имею честь принадлежать. Сегодняшний случай — это дело рук демократов, это их подлые интриги, и больше ничего. Они рады подкопаться под нас, но мы, слава богу, еще крепко держимся. Эти штучки в интересах всего общества нельзя оставлять безнаказанными! Перестав почитать избранных, оно станет добычей уличных крикунов и санкюлотов. Наконец, это просто скандал. Shoking! [148] Или ты думаешь, mon oncle, это удастся скрыть? Думаешь, это не разнесут по всем перекресткам? Да разве наши так называемые «прогрессивные» писаки упустят такой случай? Они состряпают целый ворох статей, комедий и романов, для которых демократическая пресса с радостью предоставит свои страницы… Мы слишком высоко стоим, чтобы это могло пройти незамеченным… а я… я слишком горд и не буду сидеть сложа руки и смотреть, как нас оскорбляют и выставляют на посмешище толпы!..

Он выкрикивал все это, бегая по комнате, размахивая руками, в порыве гнева позабыв о правилах хорошего тона. А старый граф наблюдал за ним с любопытством мудрого и опытного исследователя человеческих душ. Дав ему выговориться, старик невозмутимо сказал:

— Знаешь, Мстислав? Когда я вижу тебя таким возбужденным, мне всегда кажется, что ты сердишься потому, что находишь в этом удовольствие.

Озадаченный словами дяди, Мстислав остановился посреди кабинета и усмехнулся нехотя.

— Eh bien, c’est vrai, mon oncle! [149] — сказал он. — Откровенно говоря, я редко чувствую, что живу. А вот когда рассержусь, то испытываю нечто подобное. Этот несносный Жорж мне уже порядком надоел, пора его прогнать. Смирный, как овца, нем, как рыба. Уже три месяца служит у меня и ни разу не разозлил меня как следует. Но je vous assure, mon oncle[150], когда эта лиса в мундире с золотыми пуговицами сидела сегодня напротив меня и несла весь этот вздор про бумажку, штраф и тому подобное, я почувствовал, что tout de bon, hors de moi…[151] Вот и сейчас только представлю себе, какой будет скандал!.. Нет, этого нельзя так оставить, нужно действовать…

— Действуй, действуй, mon cher, — одобрил граф Святослав, — а если понадобятся деньги, мой карман к твоим услугам. И хоть я не обладаю твоим счастливым даром время от времени сердиться и таким образом чувствовать, что живу, дела нашей семьи мне тоже не безразличны. Больше того, я убежден, что нам во что бы то ни стало надо сохранить свое положение, ибо толь» ко оно может дать те мелкие, жалкие радости, которые доступны человеку на этом свете.

Дядины слова не обрадовали и не опечалили Мстислава. Он молча ходил по комнате, думая о чем то, и наконец, остановившись перед графом Святославом, сказал:

— Mon oncle, я завтра еду в Рим.

— Vas y, mon cher[152]

— Год назад туда отправился Бондондоньский— простой шляхтич, vous savez, mais diablement riche[153], a вернулся…

— Я знаю эту историю…

— Oui, mon oncle[154]. A с нашими связями… К тому же мама десять лет назад была в Риме и оставила о себе хорошую память, поэтому я полагаю…

— Eh bien, vas à Rome[155]. A сейчас мне надо переодеться, сегодня у меня tu sais, un dîner d intimes[156]. Князь Б. тоже будет. A propos[157], как там проект твоей матери?

— Какой проект?

— Le projet de ton mariage avec la princesse Stéphanie В.[158]

Лицо Мстислава передернуло нескрываемое отвращение.

Comment vous va t — elle?[159] — допытывался дядя.

Страшна как ночь, — нехотя ответил Мстислав.

— Fi donc[160], Мстислав! Ведь она княжна!

— А похожа на ведьму!

Mais vous avez des expressions… mon cher…[161] или ты собираешься жениться на богине красоты? Не будь наивным! Богинь найдешь ты сколько угодно за деньги; но помни, что любое лакомство в конце концов приедается. Мы женимся не pour le plaisir de notre coeur [162], как говаривали в старину чувствительные пастушки, а чтобы не приходилось в таких вот случаях ездить в Рим или, на худой конец, чтобы деньги были для такого путешествия.

Мстислав выслушал его с брезгливой гримасой, а потом сказал:

— Mon oncle, хоть мне и дороги интересы семьи, я не могу ради этого жертвовать своей свободой и надевать на себя ярмо неизбежных и тягостных обязанностей. Впрочем, не стоит загадывать; может быть, жизнь и вынудит меня к этому, но пока, oncle, я хочу следовать вашему примеру в надежде избежать — comme vous, mon oncle[163], сладостных уз Гименея.

Сказав это небрежным тоном, так что нельзя было догадаться, говорит он всерьез или шутит, Мстислав отвесил низкий поклон и вышел из комнаты.

За совещанием с дядюшкой последовало другое, более долгое и доверительное — с матерью, а потом третье, самое длительное, с лучшим варшавским ювелиром. Но вот все позади: и материнские благословения, и наставления аббата о нравах и обычаях, этикете и церемониале папского двора, и вялое рукопожатие графа Святослава, и долгие лицемерные объятия графа Августа, — Мстислав сел в карету и укатил.

А через месяц после того памятного дня карета Мстислава (неизвестно, графа или даже князя) снова остановилась у подъезда.

— Voilà notre jeune comte qui arrive! [164] — опять неестественно громко закричал глядевший в окно граф Август.

— Peut—être prince?[165] — улыбнулся аббат.

Графиня, волнуясь, поднесла белую руку к шелковому корсажу, под которым часто билось сердце.

В прихожих, на лестницах, перед парадным подъездом поднялась суетня. Дворецкий, швейцар с галунами, лакеи — все услужливо кинулись навстречу молодому барину, А он далеко не так проворно и бодро вылез из кареты, как подобает человеку, который без колебаний предпринял столь далекое и, по — видимому, успешное путешествие. Худой и бледный молодой граф (или князь) казался утомленным даже не дорогой, а скучной необходимостью жить.

Его красивые миндалевидные глаза смотрели сонно; стройный и худощавый, он с таким трудом волочил ноги, как будто поднимался по крутой лестнице.

— Принимает сегодня мой дядя? — спросил он у графского камердинера, тоже вышедшего его встречать.

— Принимает и вместе с ясновельможной графиней ждет ясновельможного пана.

При виде сына ясновельможная графиня только пошевелилась в кресле, но даже не привстала. Знатной даме не к лицу кидаться сыну на шею, как бы ни был он дорог ей и сколько бы ни длилась разлука, да и благовоспитанный сын никогда не раскроет объятий навстречу даже самой лучшей из матерей. Графиня просто протянула сыну свою белую руку и тихо, томно сказала:

— Bonjour, шоп enfant[166].

— Bonjour, maman[167], — ответил сын и прикоснулся губами к ее руке.

Так же сдержанно поздоровался с ним и граф Святослав; зато граф Август выразил свою радость более бурно и многословно. Аббат пожал юному путешественнику руку, сказав шутливо:

— Я, право, не знаю, как вас величать… prince ou comte? [168]

Мстислав вместо ответа обернулся к раскрытой в соседнюю комнату двери и, увидев рыжую бороду Жоржа, позвал:

— George! Mon étui de Rome! Celui, que tu sais![169]

— Oui, monsieur le comte[170], — прозвучало в ответ.

Граф Август, графиня Виктория и аббат переглянулись и, точно сговорившись, разочарованно прошептали:

— Comte!

Только граф Святослав невозмутимо помешивал золочеными щипцами в камине, словно ничто на свете его не интересовало.

— Ну, что твой Жорж — все так же спокоен и флегматичен? — спросил он.

— Немного изменился к лучшему. В Вене устроил мне бурную сцену из за какого то немецкого фрикасе; в Польше, дескать, такое и мыши грызть не станут. Я отчитал его хорошенько за эти гастрономические причуды, а он мне на каждое слово — десять в ответ. Наконец через четверть часа я вышел из себя — и на следующий день подарил ему что то из своего гардероба…

— Браво! — сказал граф Святослав. — Значит, в Вене ты неплохо провел время. А в Риме?

— Скука смертная… — ответил Мстислав, подавляя зевок. — В театры я не хожу, са m’embête; [171] памятники и развалины мне все давно известны… В перерывах между визитами и деловыми свиданиями спал, как медведь в берлоге… И думал порой, что и вправду засну вечным сном…

— Ба! Совсем невесело! А на какого нибудь там метрдотеля или рассыльного ты не мог рассердиться?

— Oui da, mon oncle! [172] Но ведь я был на положении d’un comte polonais [173], а вы сами знаете, что это значит. Бесконечная почтительность и услужливость на каждом шагу…

— А Жорж?

— 1! était assommant[174] со своей рабской покорностью…

— Au nom du ciel[175], дорогие мои, неужели в такой важный момент нельзя поговорить о чем нибудь другом, кроме Жоржа и странного пристрастия Мстислава к скандалам и ссорам?

Это восклицание вырвалось у графа Августа, который с самого появления племянника сидел как на иголках. Ему не терпелось узнать, как решилось их дело в Риме, а тут все делают вид, будто это интересует их как прошлогодний снег.

В ответ на эту неуместную выходку Мстислав пожал плечами и махнул рукой, словно хотел сказать: «А стоит ли рассказывать о таких пустяках!» — а хозяин дома осуждающе посмотрел на брата, невозмутимо добавив:

— А что ты во всем этом находишь важного, дорогой граф? По — моему, ровно ничего не происходит:

il n’y a que des enfants et des gens de peu, qui se trémoussent et se mettent hors d’eux, pour des riens! [176]

Граф Святослав не скупился на подобные уроки своему до неприличия несдержанному и неотесанному брату. К счастью, вошел Жорж с серебряным подносом, на котором лежал бархатный с золотом футляр, и это избавило графа Августа от необходимости выдерживать ехидный взгляд графини, этой воплощенной добродетели.

Мстислав вынул из футляра большую исписанную бумагу и подал старшему дяде, а сам, словно изнемогая от скучной житейской прозы, опустился в кресло и, прикрыв рот батистовым платочком, широко зевнул. Г раф Святослав не спеша развернул бумагу и прочел по — итальянски: «Диплом о присвоении титула графов Папского государства достойному семейству Помпалинских из Польши, каковой титул закрепляется за всеми представителями рода по мужской линии, от самых старших, ныне здравствующих, до всех последующих, вплоть до его прекращения…»

— От самых старших, ныне здравствующих… — повторил граф Август, — Значит, и за мной тоже?

Его и без того веселые глаза заблестели от восторга. Он все время боялся, что этот эгоист ни о ком, кроме себя, не подумает.

На графиню услышанное произвело совсем другое впечатление. Она побледнела и тихо, скорбно простонала: «Графов!» Однако, быстро овладев собой, она молитвенно сложила белые руки и сказала с растроганной улыбкой:

— Спасибо святому отцу за высокую милость! Я в самонадеянности своей уповала на большее… но да будет воля того, кто мудрее нас и чьи приговоры непогрешимы… Я не хочу роптать…

— Вы говорите, как достойная христианка и благочестивая женщина, — прошептал аббат, и печальные глаза графини засияли от этих слов неподдельным счастьем.

Тем временем граф Август застегнул свой археологический мундир на все пуговицы. Это было верным знаком, что он сейчас разразится витиеватой речью. И в самом деле, он торжественно подошел к племяннику (тот уже заранее, при виде застегиваемых пуговиц, поднялся с ленивым вздохом), взял в пухлые ладони маленькую слабую, как у женщины, руку Мстислава и, многозначительно помолчав, начал:

— Cher neveu! [177] Я почитаю величайшим счастьем и… и… chose…[178] долгом от своего и от имени отсутствующего сына Вильгельма поздравить тебя и воздать должное твоей энергии… et de cet esprit vraiment chevaleresque [179], с какими… с какими ты избавил нас от всех… от всех… chose… чертовских неприятностей, je voulais dire [180] от оскорбительных для нас хлопот о титуле… je voulais dire… oui… о титуле, который нам несправедливо запретили носить и который благодаря твоей энергии et ton esprit chevaleresque… вновь обретен в граде… chose… во святом граде, перед которым я, дорогой Мстислав, — заявляю об этом во всеуслышание, — благоговею malgré… malgré[181] модному в наш пресловутый… chose… демократический век пренебрежительному отношению всяких парвеню и санкюлотов к священным реликвиям. Побывав там не раз, я просто полюбил этот город, приобретя — могу сказать это без ложной скромности — une vraie et approfondie connaissance[182] по части памятников старины, которыми… которыми он славится. Прими же, cher neveu, еще раз искреннюю благодарность, которую я приношу тебе лично и от имени своего отсутствующего сына Вильгельма, а также пожелания всяческих успехов и… и… chose… отличий, которые, несомненно, ждут такого энергичного, благородного и… chose… d’un esprit vraiment chevaleresque члена нашей семьи, к которой вместе с тобой, cher neveu, имеем честь принадлежать и мы с моим отсутствующим сыном Вильгельмом.

Во время этого спича Мстислав трижды зевнул, с трудом устояв от искушения вырвать у дядюшки руку и упасть в кресло, возле которого тот его застиг. Но благовоспитанность и привычка уважать старших в семье одержали верх, и, сделав героическое усилие, Мстислав уставился на языческого божка на пуговице археологического мундира и так, нем и недвижим, мужественно выстоял до конца.

Речь должна была завершиться объятием — порывом, вполне естественным для непосредственного и не умеющего владеть собой графа Августа. Но благодаря усилиям Мстислава дело ограничилось лишь взаимным троекратным целованием воздуха. Мстиславу вообще не терпелось поскорее покончить со всеми неизбежными в этот день церемониями, и он велел Жоржу принести tous les autres étuis de Rome[183].

У того, как видно, все было наготове, потому что он тут же принес на серебряном подносе три красивые коробочки, которые Мстислав и презентовал матери и двум дядям. В коробочке графини были агатовые четки, освященные самим папой римским; граф Август получил в подарок старинную медаль времен не то Траяна, не то Веспасиана, а граф Святослав статуэтку — настоящий маленький шедевр, извлеченный из пепла при раскопках Геркуланума и Помпеи.

Подарки, выбранные с таким знанием вкусов каждого, имели успех. Графиня Виктория с низким поклоном, будто придворная дама перед монархом, развернула четки и бережно, с благоговением прикоснулась к ним губами. Г раф Август и так и этак вертел медаль, рассматривая ее на свету и в тени, все пытаясь прочесть выбитую на ней надпись, и хотя важность, с какой он это проделывал, мало помогала ему, но по ней сразу можно было узнать если не знатока, то, во всяком случае, большого ценителя древностей. Даже дядя Святослав был рад подарку. Оглядев статуэтку со всех сторон, он поставил ее рядом с самыми лучшими образцами своей коллекции.

Аббат, не получивший подарка, радовался за своих ближних. С низким поклоном поцеловал он четки, помог графу Августу разобрать латинскую надпись на медали и с истинной скромностью эрудита, не любящего кичиться своими знаниями, поспорил даже слегка с графом Святославом о том, к какому времени следует отнести влияние древнегреческой культуры на римлян, а тем самым на Геркуланум и Помпею.

Покончив со всеми делами, Мстислав хотел было уже откланяться и предаться в тиши своих апартаментов долгожданному одиночеству. Графиня Виктория тоже встала, собираясь удалиться на свою половину и разобраться в уединении в радостных и печальных событиях дня. И графу Августу, который досыта налюбовался медалью, не терпелось вырваться поскорее из душной комнаты и, как всегда, проехаться перед обедом верхом для моциона. Но в эту минуту дверь неожиданно отворилась и чернобородый лакей доложил о приезде пана Павла Помпалинского.

Это имя вызвало у присутствующих — за исключением успевшего снова задремать Мстислава и безучастного ко всему графа Святослава — удивление и даже испуг.

— Paul! — воскликнула графиня. — Один! Et mon pauvre César? [184] Что случилось?

— Павлик! — повторил граф Август, не веря своим ушам. — Как мог он оставить бедного Цезария одного в деревне? Est il possible? [185]

— Видно, с бедным Цезарием что то неладно, — с сокрушением прошептал аббат.

По знаку хозяина камердинер удалился, и в кабинет вошел Павел Помпалинский.

Я уже предвижу недоумение, даже возмущение читателя: как это я посмела tout simplement[186], без титула, герба и родового прозвания, представить нового члена почтенного семейства!

Но как это ни странно, нового героя нашего романа действительно не величают графом Дон — Дон Челн — Пом- палинским. Для близких он Поль или Павлик, а для посторонних «tout simplement» пан Павел.

Прискорбный факт этот объясняется весьма просто. Как на раскидистом вековом дубе, кроме больших, покрытых густою листвою ветвей, есть маленькие, скромные и чахлые веточки, так и на генеалогическом древе Помпалинских под главными, могучими и пышными ветвями разрослись бесчисленные боковые побеги, которые составляют всем известное удивительно плодовитое и чрезвычайно докучливое племя бедных родственников.

Увы! Кто из великих мира сего не имел, на свое несчастье, бедных родственников и не задавался тысячу раз одним и тем же вопросом: что делать с этим бесценным даром судьбы? Выставит за дверь или спря тать за печку? За дверь — пойдут пересуды да глупые насмешки; за печку — от глаз людских скроешь, да еды и одежды не наготовишься, а не ровен час — еще заглянет кто нибудь да увидит там голодного родича в отрепьях.

Люди по — разному поступают в подобных случаях, в зависимости от убеждений и характера. Павла Помпа- линского, который был листочком на одной из маленьких, боковых веточек генеалогического древа Помпалинских, его обласканные судьбой родственники не выставили за дверь, но если его существование и напоминало немного сидение за печкой, то на недостаток еды и одежды он пожаловаться не мог. Об этом говорили румяные щеки — верный признак сытости и здоровья, а также сюртук из тонкого, дорогого сукна, на котором поблескивала золотая цепочка от часов.

Павел Помпалинский, тридцатилетний мужчина, приятной наружности, не мог похвалиться изящным сложением: для этого он был слишком коренаст и широкоплеч. Но зато у него были красивые черные глаза, живые и блестящие; густые, темные кудри и свежий алый рот под черными усиками, а руки — большие, загорелые, но не огрубевшие от работы — носили следы старательного ухода.

При его появлении трое из присутствующих (ибо Мстислав продолжал дремать сидя, а граф Святослав не имел обыкновения проявлять любопытство) воскликнули хором:

— Qu’y a t il donc? Что случилось?

— Rien de très grave, — ответил Павел, вежливо, но непринужденно здороваясь со всеми. — Rien de très grave, madame la comtesse. Monsieur le comte César se porte parfaitement bien[187].

Как видно, можно быть бедным родственником и объясняться по — французски. Иные благодетели не только кормят и одевают своих запечных жильцов, но еще и обучают французскому языку.

— Почему же ты приехал один, Павлик?

— Pourquoi donc êtes vous ici, Paul?[188]

— Вы уже все уладили с продажей Малевщизны?

— Неужели бедный Цезарий забыл захватить нужные бумаги?

Не ответив графине и графу Августу (это им принадлежали первые два вопроса), Павел вынул из кармана сюртука запечатанный конверт и с поклоном подал графине:

— Voici la lettre du comte César[189], — сказал он и обратился к аббату: — Нет, у нас были с собой все необходимые бумаги.

Потом, подойдя к камину, так ответил графу Святославу о продаже Малевщизны (ответ его до поры до времени будет непонятен читателю).

— Hélas, monsieur le comte[190], Малевщизну нельзя продать, потому что она лежит по соседству с имением генеральши Орчинской.

Граф Август сердито глянул на Павла, всем своим видом давая ему понять, что тог совершил оплошность, в присутствии графа Святослава упомянув эту фамилию. И в самом деле, главе дома на миг изменило его обычное бесстрастие. Лицо его дрогнуло, а глаза утратили свою ясность.

— Eh bien![191] А какое генеральша имеет отношение к продаже нашего имения? — спросил он с деланным спокойствием.

— Очевидно, имеет, если она сделала все, чтобы помешать продаже Малевщизны, — и это ей удалось.

Г раф Святослав нахмурился, отчего лицо его помрачнело, и, опустив глаза, стал не спеша помешивать золочеными щипцами в горящем камине. Для домочадцев это был верный знак, что он не желает продолжать разговор.

Но в эту минуту графиня, читавшая письмо, негромко вскрикнула, выронила его из рук и, прижимая к побледневшему лицу платок, зарыдала — сначала тихо, а потом все громче и судорожней.

— Au nom du ciel! Comtesse! Qu avez vous?[192] — воскликнул граф Август и, наклонясь всем корпусом и протягивая к плачущей графине руки, подскочил к ней.

— Что случилось, графиня? — вопрошал аббат.

Граф Святослав, выведенный из задумчивости, бесстрастно, как всегда, осведомился:

— Qu’y a t il donc?[193]

Разбуженный Мстислав повторил, как эхо, дядюшкин вопрос и опять закрыл глаза.

Графиня, казалось, лишилась дара речи. Но вот, сделав нечеловеческое усилие, она отняла от лица платок, сквозь слезы посмотрела блуждающим взором на присутствующих, и с ее дрожащих, побелевших губ слетело одно — единственное слово:

— Книксен!

— Quoi?[194]

— Plaît il?[195]

— Что вы сказали, графиня?

Тревожные вопросы градом посыпались на убитую горем женщину. Но, кроме этого одного загадочного слова, которое привело ее в такой ужас и смятение, она больше ничего не могла вымолвить.

— Книксен! Книксен! Книксен! — плача, вскрикивала графиня, но в конце концов без сил запрокинула голову на спинку кресла и застыла, не дыша, с поднятой грудью и закрытыми глазами.

— Du vinaigre, des sels![196] Не впускать сюда слуг! — рявкнул Август.

— Ça passera, mais ça passera, assurément[197], — на минуту очнувшись, пробормотал Мстислав.

Только аббат, всегда готовый поспешить на помощь страждущим, не растерялся. Наклонясь над страдалицей, он голосом самым нежным, на какой только был способен, стал ее увещевать:

— Успокойтесь, графиня, успокойтесь, покоритесь воле всевышнего! Постарайтесь и это тяжелое испытание встретить с подобающей христианке твердостью и силой духа.

Как солнце, выглянув из за туч, освещает землю, так лицо сраженной горем графини от слов аббата просветлело. Сделав над собой усилие, чтобы не разрыдаться, она открыла глаза, приподняла голову и, указав на письмо, лежавшее у ее ног, прошептала чуть слышно:

— Monsieur le comte, lisez ceci[198].

Но снова, побежденная отчаянием, — ведь она была всего лишь человек! — закрыла лицо руками и тихо простонала:

— Книксен! Книксен! Oh, c’est horrible! Oh! Mal- hereuse mère, que je suis!.. Pardonnez moi, monsieur l’abbé, mais c’est plus fort que moi![199] О! Книксен! Книксен!

Павел поднял с пола письмо и подал графу Святославу. Насколько можно судить по лицу, бедный родственник ничуть не был взволнован и даже ради приличия не старался принять огорченный вид, хотя именно он привез роковую весть. В его живых глазах вспыхивали искорки веселого смеха, который он с трудом сдерживал. К счастью, на это он, видимо, и рассчитывал: всем было не до него, и неприличная веселость бедного родственника прошла незамеченной.

— Lisez, comte[200], — сказал граф Святослав, протягивая брату письмо.

Comte поднес письмо к самым глазам и, с трудом разбирая каракули Цезария, прочел вслух:

— «Chère maman![201] Сердце и сыновний долг обязывают уведомить тебя о важном событии в моей жизни. Боюсь, что ты, как всегда, рассердишься на меня, chère maman, а Мстислав будет надо мной смеяться. Но вы с дядей Августом любите повторять, что l’homme propose, Dieu dispose[202]. Так случилось и со мной. Поехал я в Помпалин продавать Малевщизну по желанию дяди Святослава — и не продал, потому что покупатель, имевший на нее виды, приобрел по более сходной цене хутор у генеральши Орчинской, в доме которой я познакомился с девушкой…»

Тут граф Август замолчал и поморщился.

— …в доме которой… — повторил он. — Весьма неприятно… n’est ce pas, cher frère?[203]

«Дорогой брат» насупился, и в его холодных глазах загорелся злой огонек.

— Lisez, Auguste, — бросил он раздраженно.

— «…познакомился с девушкой, которая мне сразу понравилась. Потом ее братья были у меня с визитом, и мы все вместе поехали к ним. Я сделал предложение — его, конечно, приняли, потому что и она меня тоже полюбила, и мы уже обручены. Теперь нужно сообщить тебе, chère maman, кто моя невеста. Ее фамилия Книксен, она из тех Книксенов, у которых в гербе — козодой и родовое прозвище Заноза…»

На том же месте, где графиня залилась слезами, запнулся и граф Август.

— Diable! — сказал он. — Заноза — Книксен! C’est fameux! Voilà un mariage qui fera bien mousser le nom![204]

— Граф Цезарий женится? — поразился аббат.

— Quoi?[205] Цезарий женится! — воскликнул Мстислав, который во время чтения письма окончательно проснулся и вскочил на ноги. — Et avec une Kniks encore![206] Un Козодой et une Заноза!

Невозможно описать, какой переполох поднялся из- за письма Цезария. Восклицания, вопросы, ответы сыпались градом.

— И откуда такая смелость, самостоятельность — это у нашего то Цезария, всегда робкого и послушного?

— О! Malheureux enfant! [207]Как жестоко покарал меня бог рукой моего сына!

— Dites, maman[208], не рукой, а головой! Он всегда был дураком!

— Но мы то, мы почему должны страдать из за него? Мы с моим сыном Вильгельмом не желаем иметь ничего общего avec des Kniks![209]

— Это, должно быть, дочь, как бишь его… Книксена из Белогорья?..

Последний вопрос относился к Павлу как человеку, лучше осведомленному.

— Oui, monsieur le comte [210]. Из Белогорья…

— Дочь того Книксена, который, кажется, недавно сошел с ума.

— Да, старик действительно немножко не в себе.

— La belle affaire![211] Дочь сумасшедшего! А ее мать?

— Насколько мне известно, ее девичья фамилия Шкурковская…

— Шкурковская! — пронесся по комнате шепот ужаса и отвращения. Все замолчали, сраженные ужасным известием. Лишь добрую минуту спустя из под платка, которым графиня прикрыла свое уже совсем багровое лицо, послышался слабый голос:

— Paul, а кто ее родители?

— Чьи, графиня?

— Ah! Cette… cette[212] Шкурковской?

— Не знаю, графиня. Это покрыто мраком неизвестности.

Воцарилось долгое молчание, нарушаемое лишь глухими рыданиями графини, сердитым сопением дядюшки Августа и быстрыми шагами Мстислава, который, сверкая глазами, метался по комнате.

Наконец он остановился посреди комнаты и сказал с отчаянием и насмешкой:

— A ce qu’il paraît, la bêtise de mon frère va nous coûter beaucoup! [213]

— Elle ne nous coûtera rien du tout[214], потому что этот брак не состоится! — сухо, но громче обычного отрезал граф Святослав.

С надеждой утопающего, который хватается за соломинку, родственники обратили взоры на главу рода.

Граф Святослав внешне был, как всегда, высокомерно спокоен, но от внимательного взгляда не укрылось бы, что это лишь маска, которая только благодаря усилию воли и многолетней привычке прикрывала горечь и гнев, бушевавшие в его душе. Опершись на подлокотник и наклонясь к Павлу, он впился в него испытующим взглядом и с расстановкой спросил:

— А ты был у генеральши?

— Был… У нее живет моя сестра… Я хотел ее навестить…

— А Цезарий? — отрывисто спросил граф.

— Г раф Цезарий был приглашен пани Орчинской к обеду.

— A propos, de quoi[215], генеральша давала обед?

— Я думаю, в честь Цезария.

— Ты был на обеде?

— Да, граф.

Тут в разговор вмешался граф Август.

— А эту… chose…[216] девицу ты видел?

— Видел.

— Ну и что? Хороша?

— Очень красива.

— Mais que le diable l’emporte[217] с ее красотой, — разозлился Мстислав.

Старый граф смерил холодным взглядом племянника и брата, посмевших перебить его, а потом опять обратился к Павлу:

— Пани Книксен, должно быть, свой человек в доме генеральши?.. Она ведь, кажется, родственница ей по матери?

— Да.

Граф Святослав улыбнулся с горькой иронией.

— C’est bien[218], — веско и решительно сказал он после долгого молчания, — ce mariage ne se fera pas. Этой свадьбе не бывать! C’est moi qui vous le dis, comtesse![219]

Графиня молча встала и, подойдя к деверю, схватила его руку.

— Oh! Cher frère! — прошептала она. — Vous nous sauverez de cette honte et de cette douleur! Vous nous sauverez, n'est ce pas?[220]

— Ты глава семьи, mon frère, — сказал граф Август.

А Мстислав, отвесив дяде поклон, торжественным голосом, в котором слышался еще неостывший гнев, заявил:

— Я к вашим услугам, cher oncle! Распоряжайтесь мной и приказывайте, что делать, чтобы отвратить несчастье, свалившееся на нас по глупости моего братца.

Но граф Святослав, не отвечая никому, обернулся к Павлу и сказал отрывисто:

— Немедленно отправляйся обратно в Помпалин и привези сюда графа Цезария.

Жизнерадостное лицо бедного родственника слегка омрачилось.

— Разрешите отдохнуть хоть несколько часов. От Помпалина до станции я десять миль трясся по ужаснейшей дороге да в поезде двенадцать часов…

— C’est bien, c’est bien![221] Ты же не раб, mon cher, поезжай завтра… и письмо Цезарию захватишь…

— Moi, j’écrirai aussi…[222] — прошептала графиня.

— Et moi![223] — воскликнул граф Август. — Он же мне племянник, и я имею право!.. Будь здесь Вильгельм, я немедленно послал бы его туда…

— А я писать не стану! — бросил Мстислав. — Но пусть он только приедет, je lui ferai bien sa leçon![224]

— Мстислав, — сказал хозяин дома, — не забудь, что Павлику нужны деньги на дорогу.

— Если бы кузен забыл, я бы ему сам напомнил. Ведь на этом свете ничего не дается даром, а деньги на дороге не валяются…

— Ты же знаешь, Paul, — сказал Мстислав с досадой, — что мой кошелек всегда к твоим услугам.

Павел слегка покраснел, но поклонился непринужденно и со смехом ответил:

— О, дорогой кузен! Разве я сомневался когда нибудь в твоей доброте!

Наконец, успокоенные решительным вмешательством главы семейства в это печальное и неприятное для всех дело, родственники стали расходиться, и через несколько минут комната графа Святослава опустела

Во взгляде, каким старик проводил гостей, не было ни нежности, ни сожаления, что его покидают. Он глядел вслед родственникам с холодной, молчаливой издевкой и удовлетворением, что наконец то его оставили в покое. Двухчасовой разговор надоел ему и вывел из равновесия. Кроме того, его взволновало троекратное упоминание одной далекой жительницы Литвы и злополучной свахи его племянника — генеральши.

Мутными глазами уставившись в противоположную стену, старый граф то горько улыбался, то хмурился, отчего всегда неподвижные морщины на лбу начинали ходить вверх и вниз, как рябь на поверхности потревоженного озера. Там, на стене, куда он смотрел, висел маленький, цветной дагерротип в овальной позолоченной рамке, изображавший синеокую девушку с обрамленным локонами нежным, бледным и печальным личиком. Дагерротип выцвел, хотя был под стеклом, к тому же он висел далеко от графа среди затмевавших его больших картин и портретов. Но граф, очевидно, хорошо различал это бледное, печальное личико, озаренное затаенной страстью, потому что долго не сводил с него глаз, которые даже загорелись каким то тайным, снедавшим его душу огнем. Он сидел так довольно долго. Потом губы его зашевелились, и он произнес вслух:

— Какая у тебя хорошая память, Цецилия! Ты никак не можешь забыть прошлое. Странная… странная и несчастная женщина.

Он отвел потухший взгляд от дагерротипа, устроился поудобнее в своем низком, длинном кресле и ясными, холодными, как лед, глазами оглядел комнату, где четверть часа назад сидели и стояли его родственники, обсуждая семейные дела и наперебой подольщаясь к нему. На лице его появилась обычная усталая и немного насмешливая улыбка.

— Суета сует и всяческая суета! — сказал он и махнул рукой.

III

Покинув особняк своего богатого родственника и торопливо пройдя несколько главных варшавских улиц, Павел Помпалинский свернул в квартал, населенный беднотой, и остановился у ворот высокого, узкого дома грязновато-бурого цвета. По лестнице — невообразимо крутой и грязной — он взбегал с таким счастливым видом, словно был у желанной цели. И за шнурок колокольчика у низкой обшарпанной двери пятого этажа, которая вела, во всяком случае, не в жилище богатых и сильных мира сего, дернул с улыбкой, выдававшей радостное волнение. Колокольчик звякнул, но за низкой дверью было тихо. Эта тишина встревожила Павла, подгоняемого нетерпением, но позвонить второй раз он не решался. Лишь несколько минут спустя за дверью послышалось шарканье ног, обутых в спадающие шлепанцы.

— Это ты, Адельця? — слегка в нос спросил из-за двери негромкий мужской голос с певучей литовской интонацией.

Павел с хитрой улыбкой приблизил лицо к замочной скважине и пропищал:

— Я, Вандалин, отвори!

Ключ повернулся в замке, а Павел, посмеиваясь про себя, как озорной мальчишка, отскочил и притаился.

В приоткрытой двери появился мужчина лет за сорок в старом шелковом халате, подпоясанном грязным обтрепанным шнуром. У него было круглое, как луна, лицо с низким лбом и румяными, пухлыми, как сдобная булочка, щеками. На толстой, короткой, красной шее прочно сидела начинающая лысеть седоватая голова. Красили это не очень привлекательное лицо только пышные седые усы и светло-голубые, чистые, как у ребенка, глаза, с добрым, словно умоляющим выражением. Не переступая порога, он с певучим акцентом спросил:

— Ну что, Адельця, будет сегодня жареная картошечка?

— Будет ли картошечка, не знаю, зато я здесь, — сказал Павел и выскочил из-за двери. Пан Вандалин вздрогнул, но, узнав Павла, растопырил свои короткие, толстые ручки и бросился его обнимать, радостно восклицая:

— Павлик! Павлик!

— Он самый, собственной персоной! — отвечал Павел, входя в маленькую комнатку, судя по обстановке служившую одновременно и спальней и кухней. Там стояли две чисто застланные кровати, на большой плите в кастрюле кипел суп, а на столе под окном лежала кухонная утварь.

— Неужели это ты? Прямо глазам не верится! Приехал? — осыпал гостя вопросами пан Вандалин, несмотря на сопротивление, помогая ему снимать пальто. — Положи его вот сюда, на кровать Адельци, — а то еще упадет со стула и запачкается об горшки да ложки-по-варешки… Вешалкой мы еще не обзавелись… Ну, проходи, проходи в гостиную, гостем будешь!



Слово «гостиная» было чистейшей метафорой. Так именовалась комнатка, которая едва ли этого заслуживала. Правда, там царила образцовая чистота. Но увы, и образцовая бедность. И однако… некоторые вещи явно перекочевали в эту убогую каморку из настоящей гостиной: дорогие альбомы с малахитовыми украшениями, странно выглядевшие на дешевой, тюлевой скатерти; фотографии в изящных резных рамках овальной формы на голой и шершавой шафранно-желтой стене; золотой наперсток, оставленный на столе возле раскроенной мужской рубашки из грубого полотна.

Хозяин, видно, по привычке, назвал эту каморку гостиной, пригласив в нее Павла жестом светского человека, у которого вежливость и хорошие манеры стали второй натурой.

— Ты, значит, опять в Варшаве? — спросил он, усаживаясь на жесткий и узкий диван.

— Да, но ненадолго. Вот я и поспешил навестить вас… а где пани Адель?

— Сию минуту вернется! Она только в лавочку побежала картошки купить… Захотелось мне жареной картошки, вот я нечаянно и проговорился… А потом пожалел; у бедной женушки и без того хлопот полон рот — не приведи бог… Да и расход лишний — в нашем положении и одного блюда на обед вполне довольно… за глаза довольно. Лишь бы хуже не было… А во мне нет-нет да и проснется старое… То одного захочется, то другого… Девяносто девять раз сдержусь, а в сотый с языка сорвется — ну, совесть потом и мучает… А что поделаешь? Вот если бы я мог стать другим человеком — этаким быстрым, ловким… но ведь выше себя не прыгнешь! А главная-то моя беда, Павлик, что я никак похудеть не могу! Уж и горя, кажется, хлебнул немало, и неприятностей разных и лишений перенес… а жиру все не убавляется… Посмотри-ка на меня получше: не похудел я с тех пор, что ты у нас был? Ну, хоть капельку, хоть чуть-чуть… хоть на столечко?..

С этими словами толстяк, который до сих пор сидел на узком диванчике, съежившись, словно стыдясь своей полноты, выпрямился, обдернул на себе халат и с надеждой устремил на Павла добрые, ясные глаза.

— Конечно, похудели, — поспешил успокоить его Павел, но по живым, блестящим глазам было видно, что ему и жалко его от души и смешно.

— Да ну? Неужели правда похудел? — воскликнул обрадованный пан Вандалин, но тут же с досадой махнул рукой и сказал невесело: —Ты это так просто говоришь, чтобы меня успокоить, но сам-то я чувствую, что нисколько не похудел… Эх, тысячи рублей бы не пожалел…

Он рассмеялся и докончил:

— …которых у меня нет. Привыкнет человек деньгами сорить… тысячами бросаться, вот и лезут они на язык… Нет, серьезно — вот ты, Павлик, всюду ездишь, людей видишь, не слыхал ли ты про какое-нибудь средство от ожиренья? Говорят, теперь даже доктора от этого лечат… Не слышал ты случайно, как они это делают, что дают пить? Будь добр, подумай, посоветуй, как быть!

— Врачи говорят, надо больше двигаться. Двигаться надо!

Пан Вандалин, с нетерпением ждавший ответа, опять махнул рукой.

— Легко сказать: двигаться! А как я буду двигаться? Где? Зачем? Мостовую без толку гранить — лень, да и стыдно… Лучше уж толстым быть… Да и квартиру нельзя без присмотра оставить… Жена и дочь целый день в городе… на работе…

— Пани Адель по-прежнему дает уроки музыки?

— А как быть? Приходится зарабатывать на хлеб! Замучилась, бедняжка, совсем из сил выбилась.

— А панна Розалия? — спросил Павел, почему-то опустив глаза и даже покраснев, — Роза работает на табачной фабрике… папиросы набивает.

— На табачной фабрике? — воскликнул Павел, приходя в необычное волнение. — Ведь это вредно для легких! А панна Розалия такая слабая…

Пан Вандалин отер дрожащей рукой пот со лба и растерянно сказал:

— Что же делать, дорогой? Что делать? Ведь жить-то надо, а я… я… что тут говорить, достаточно взглянуть на меня, чтобы понять, кто я… Тюфяк я, вот кто, самый настоящий тюфяк.

Слово это он произнес с таким комическим отчаянием, сожалением и добродушным презрением к самому себе, что Павлу стало и грустно и смешно.

— Что вы говорите?! Вы к себе несправедливы…

— Ах, оставь! — сказал пан Вандалин. — Сам небось слышал, что меня так прозвали. Толстый да покладистый — вот и прозвали меня тюфяком дорогие мои соседушки и приятели, вовек их не забуду… И ведь правы были!.. Тюфяком родился, тюфяком жил, но, видит бог (тут пан Вандалин ударил себя в грудь пухлым кулаком), видит бог, больше этого не будет!.. Ага, вот и звонок! Это Адельця или Роза пришла обедать… Прости, дорогой… лакеев мы не держим — пойду открою…

— Дайте я! — воскликнул Павел и, прежде чем пан Вандалин успел встать с дивана, подскочил кдвери и повернул ключ в замке.

Ч

— Пан Павел! — одновременно раздались два женских возгласа. Голоса звучали одинаково радостно, но один был громкий и решительный, а другой — тихий, дрожащий от затаенного волнения.

В комнату вошли две женщины: одна пожилая, небольшого роста, плотная, с добрыми карими глазами и обветренным, увядшим лицом, другая — девушка лет восемнадцати, стройная, худенькая, с длинными черными ресницами, которые бросали печальные тени на бледные впалые щеки. Одеты были обе скромно — в темные шерстяные платья. У пожилой, которая несла на плече корзину с крышкой, был на голове большой теплый платок, а у девушки на темных, плотно уложенных косах — скромная шляпка с черной вуалеткой.

Павел почтительно поцеловал даме руку, но, когда Роза протянула ему свою маленькую, худенькую ручку, весь преобразился. Лицо его озарилось такой глубокой нежностью и грустью, что сомнений быть не могло — громкое и славное имя не помешало ему влюбиться в бедную папиросницу с чердака. Черные длинные ресницы девушки медленно поднялись, и большие карие глаза на миг заглянули в лицо Павлу с таким выражением, словно робко признались: «Я ждала тебя! Я тосковала!»

— Вандалин! Ты до сих пор не одет! — смущенно сказала пани Адель, увидев мужа в дверях «гостиной» в грязном халате.

— Я сейчас, дорогая, сейчас! Заболтался вот немного с Павликом…

— А до его прихода разве не было времени?..

— У тебя, дорогая, на все хватает времени, у тебя все горит в руках… а вот у меня…

— Знаю, знаю, но по крайней мере сейчас иди и оденься! Иди же!

— Куда же мне идти? — спросил пан Вандалин, беспомощно озираясь и разводя руками.

И в самом деле, деваться было некуда; но пани Адель полушутливо, полусердито схватила мужа за руку и без церемоний подтолкнула к уродливой ободранной ширме, которая загораживала одну из кроватей.

— Там для тебя все приготовлено с самого утра, — сказала она и обернулась к Павлу.

А он? Странное дело! Куда девалась его радость? Как в воду опущенный стоял он поодаль от девушки с задумчивым, озабоченным лицом и молчал.

— Извините, пан Павел, мы с Розой должны заняться кулинарным священнодействием, то есть приготовлением обеда. Если вы не очень торопитесь, можете отведать его вместе с нами. Правда, он не очень обилен и изыскан, но вы ведь не будете привередничать за столом у своих друзей.

Казалось, для Павла ничего не могло быть желанней этого приглашения: уныния как не бывало — он весело подскочил к пани Адели, поцеловал ей руку н спросил:

— Может быть, я могу помочь?

— Конечно, — весело, в тон ему, ответила пани Адель, — опорожните вот корзинку, которую я принесла из города. Роза, ну-ка снимай перчатки… О чем задумалась, детка? И в шляпе стоишь… Раздевайся-ка поскорее да принимайся чистить картошку, Павел нарежет ее, а я подложу дров в плиту — что-то она плохо топится.

Странно было в нежных аристократических ручках Розы видеть большой кухонный нож и грязную, шершавую картошку… Залюбовавшись этими тонкими пальчиками, Павел резал картофелины как попало: то крупно, то мелко, а в его опущенных глазах то проглядывали грусть и жалость, то вспыхивало пылкое чувство. Глядя на него сейчас, трудно было поверить, что этот самый молодой человек час назад вел непринужденный светский разговор в роскошной гостиной графа Святослава.

Он не смотрел на девушку, словно боясь опять сказать взглядом то, что невольно выдал при встрече, и, казалось, был всецело поглощен работой. Роза тоже старательно чистила картошку, время от времени с удивлением или беспокойством поглядывая на замолчавшего Павла.

— О чем вы задумались? Я еще никогда не видела вас таким задумчивым и молчаливым, — сказала она с тревожной улыбкой.

— Да так просто! — отозвался Павел, не поднимая глаз и силясь улыбнуться в ответ. — Вот в Священном писании сказано, уж не помню где, во Второзаконии или в книге Чисел, что все имеет свой час: и радость, и печаль, и веселье, и раздумья…

— Ты, я вижу, начитан в Священном писании, — послышался из-за ширмы голос пана Вандалина.

— Да, любезный пан Вандалин, пришлось над ним покорпеть с кузенами под недреманным оком аббата Ламковского.

— Очень жалко, дорогой Павел, если для вас в самом деле настал час печали, — сказала пани Адель, не поворачиваясь от плиты.

— Ах, пани! — шутливо вздохнул Павел. — Будь у меня вот здесь побольше (он постучал себя по голове), я горевал бы, наверно, с самого своего рождения. Экое диво! Даже у великих мира сего бывают огорчения, — что уж говорить о такой козявке, как я…

Голос у него задрожал, и в нем послышались слезы. Но он тут же поднял голову и, указывая на пани Адель, которая, присев на корточки и покраснев от усилий, красивыми, но уже огрубевшими руками подклады-вала сырые поленья в плохо разгоравшуюся плиту, с комическим пафосом воскликнул:

— Что сказали бы мои высокие родичи, графы Святослав, Август и Мстислав Дон-Дон Челн-Помпалин-ские, как бы они были огорчены и сконфужены, увидев, что их родственница собственноручно… растапливает плиту!

В ответ из-за ширмы, словно эхо, прозвучал тяжелый вздох, а пани Адель громко, от души рассмеялась:

— О! Ручаюсь вам, дорогой Павел, что этих ваших почтенных родственников, графов Дон-Дон — и как там еще? — Челн-Помпалинских моя особа интересует не больше, чем прошлогодний снег. Хоть мы и в довольно близком родстве, но после нашего разорения все родственные связи порваны раз и навсегда!

Итак, не смейся надо мной, читатель, и не думай, будто я осмелилась ввести тебя в дом людей без роду, без племени… Пан Вандалин — бывший помещик, жена его — урожденная Помпалинская; правда, семья ее принадлежала не к главной ветви этого величественного генеалогического древа, но и не к самой захудалой. Пан Вандалин был даже когда-то весьма состоятельным человеком и в годы блаженной памяти крепостного права владел деревенькой в сто хат с шестьюстами душ одного только мужского пола. Жена, кроме серебра, бархата, полотна и так далее, принесла ему в приданое кругленькую сумму в сто тысяч злотых. Вот они и жили припеваючи. Денег на ветер не бросали, долгов не делали. Пан Вандалин, хоть и был «тюфяком», в хозяйстве толк знал и без особых хлопот и усилий, но и без убытков или затруднений хозяйничал себе потихоньку в своем живописном Квечине. О жеие его и говорить нечего. Другой такой работящей, опытной хозяйки и притом женщины элегантной, всегда со вкусом одетой, любящей повеселиться, было не найти. В те времена знатные родственники не гнушались поддерживать с ними отношения Граф Август, приезжая в родные края, ходил с паном Вандалином на охоту, а графиня Виктория однажды (еще при жизни мужа) прислала пани Адели благоухающее письмо — приглашение на бал, куда должна была съехаться вся литовская знать, — начинающееся словами: «Chère cousine!» [225] Вот какие времена знали нынешние обитатели старого, мрачного пятиэтажного дома!

Но судьба переменчива. И лет за восемь до описываемых событий, когда единственной дочери пана Ванда-лина было лет десять-одиннадцать, он лишился имения, описанного за долги родителей. Налетевшая буря смыла и безвозвратно унесла их дом, а когда волны схлынули, на поверхность выплыли разные господа Ту-тунфовичи, Кобылковские, Книксены и прочие с благозвучными родовыми прозваниями. От помещичьего дома, где бывал сам граф Август Помпалинский, уцелело всего несколько описанных выше альбомов, фотографий в изящных рамках да золотой наперсток. Вещи эти вместе с пани Аделью приехали в Варшаву и теперь, когда она растапливала печь или стряпала обед в убогих каморках пятого этажа, радовали ее взор, напоминая о лучших временах. Но она не опускала рук и не растравляла себя воспоминаниями. Лишь иногда, поздним вечером или ранним утром, когда муж и дочь спали, она, устав от хлопот по хозяйству и мучительных дум о хлебе насущном, присаживалась на минутку отдохнуть — и на ее всегда веселые, живые глаза навертывались слезы при виде бледного, прозрачного личика дочери, с которого тяжелый труд и лишения стерли яркие краски здоровья и молодости. Но раздумья и грусть продолжались недолго. Случалось, правда, что Роза открывала глаза и, видя мать в этой необычной позе, вскакивала с узенькой кровати и, накинув старенький халатик, подбегала с вопросом, что надо сделать, чем помочь: подмести гостиную, поставить самовар, вымыть посуду или принести дров из сарая? Пани Адель щадила дочь и самую трудную работу делала сама — и не потому, что баловала единственную дочь или хотела оградить ее от работы. Просто она чувствовала себя здоровей, да и такая уж у нее была натура: побольше взять на себя, чтобы облегчить существование другим. Иногда, прежде чем приняться за каждодневные дела, две женщины останавливались и, посмотрев друг другу в глаза, бросались в объятия, и Роза в порыве нервной экзальтации восклицала:

— Дорогая, хорошая, бедная моя мамочка!

Пани Адель, отвечая ей долгим поцелуем, шептала:

— Тише, тише, не разбуди отца! Пусть поспит, бедняга! Еще успеет за целый день намучиться!

Вот и сейчас, пока из-за ширмы доносились плеск воды и громкое фырканье мужа, пани Адель, как всегда энергичная и веселая, выдвинула с помощью Павла стол на середину комнаты и стала накрывать его на четыре персоны, расставляя сверкающую чистотой толстую фаянсовую посуду. Роза перетирала тарелки и подавала матери. Павел молча помогал ей, а потом спросил:

— Покажите-ка вашу «зелень», дорогая кузина.

Роза улыбнулась задорно, достала из маленького кармашка, быть может нарочно пришитого для этого к корсажу, засохшую веточку гелиотропа в прозрачной бумажке и с торжеством показала Павлу.

— А где ваша? — спросила она в свою очередь.

Павел вынул из портмоне листочек комнатной розы.

Они переглянулись с улыбкой и стали расставлять стаканы.

— А на что вы играете в «зелень»? — спросила пани Адель, помешивая суп в кастрюле.

Роза чуть не выронила стакан из рук. Как видно, на этот вопрос не легко было ответить.

— На дружбу! Кто выиграет, тот значит, больше симпатизирует другому, — выручил Павел смутившуюся девушку.

Между тем из-за ширмы вышел пан Вандалин в широком домашнем сером сюртуке и, подойдя к жене, разливавшей суп по тарелкам, сказал:

— Пока ты ходила, дорогая, я положил в суп немного петрушечки… для запаху… ничего?

— Ничего, лишь бы не слишком много, — пани Адель улыбнулась и, обернувшись к дочери и Павлу, сказала с шутливой торжественностью: — Кушать подано!

Пан Вандалин, видно, не был новичком в кулинарии, потому что петрушка нисколько не повредила супу. Все ели с большим аппетитом, и даже Павел, привыкший у своих богатых родичей к более изысканным кушаньям, отдал ему должное. Скованность и недовольство собой, которые овладевали им всякий раз, когда ему не удавалось скрыть свои чувства к Розе, прошли, и он с обычной своей жизнерадостностью рассказывал о поездке в Литву, о намерении Цезария жениться на панне Занозе-Козодой Книксен и о том, как велико горе и негодование всего семейства. Пани Адель весело смеялась, даже пан Вандалин улыбнулся; только Роза сидела с широко раскрытыми глазами, недоумевая, о чем же горевать, если молодые люди полюбили друг друга и хотят пожениться?

Потом заговорили о Квечине — бывшем имении пана Вандалина, мимо которого проезжал Павел и даже ненадолго остановился там, чтобы взглянуть на дом и сад, с которыми было связано столько счастливых воспоминаний детства и ранней юности. Роза тоже вспомнила, как еще девочкой играла с двоюродным братом в большом саду, где были широкие, тенистые аллеи и множество извилистых дорожек, которые, сходясь и расходясь, сбегали к тихому, сонному пруду. В его синей глубине мелькали серебристые рыбки, и Павел помогал ей ловить их на удочку. А один раз катал на лодке… Но тут их прервала пани Адель, поставившая на стол блюдо с жареной картошкой.

— Ну вот, Вандалин, блюдо, о котором ты сегодня мечтал, — сказала она мужу. — Но только если картошка плохо поджарилась, — виноват Павел — он резал ее бог весть как…

— Спасибо, дорогая, но лучше я не буду ее есть…

— Как? Почему? Ты же сам просил…

— Просить-то просил… — выдавил смущенный экс-помещик, поглядывая на любимое блюдо, — но… я совсем забыл, что от картошки, говорят, полнеют… Это правда, Павлик?

— Трудно что-нибудь возразить, — улыбнулся тот.

— Вот видишь, дорогая… а я дал себе слово обязательно похудеть… И хотя мне утром очень хотелось жареной картошечки, но я сейчас вспомнил… и раздумал… и, пожалуй, никогда ее больше есть не буду…

Пани Адель не знала, смеяться ей или сердиться. Попробовала было уговорить мужа: не стоит, мол, отказывать себе в любимом кушанье, которое у них, кстати, не так часто бывает. Но пан Вандалин поднял руки, отодвинулся от стола и, поглядывая искоса на лакомое блюдо, упрямо повторял:

— Нет, нет, дорогая, не буду, не буду! И так уж растолстел — больше некуда!

Видно было, что пан Вандалин борется с собой; но на этот раз он вышел победителем и не притронулся к любимому кушанью. Пани Адель больше не смеялась и не сердилась; она пристально посмотрела на мужа, потом печально опустила глаза и на минуту задумалась.

Здесь, в отличие от всех претендующих на изысканность порядочных домов, после супа и картошки не подали ни жаркого, ни фруктов, ни десерта. Не было и черного кофе с зеленым или розовым ликером. Картошкой обед закончился, как у простых неотесанных мужиков. Встав из-за стола, пани Адель перемыла с Розой посуду, прибралась, затушила плиту. Странная женщина, с мужицкими понятиями и плоским воображением — настоящий урод! Посмотрите, как ловко она управляется со своим крохотным, убогим хозяйством, словно никогда не знала, что такое прислуга и богатая, роскошная обстановка. Ей, наверно, даже не приходит на ум, что она в родстве с достойным семейством Помпалинских, а мать ее была дочерью кастеляна и внучкой воеводы… Бывает же у людей такая короткая память!.. Вскоре после обеда пани Адель надела шляпку, суконную пелерину и, взглянув на дочь, которая с золотым наперстком на пальце шила отцу рубашку, сказала:

— Ну, Роза, идем! Я провожу тебя на фабрику и пойду на урок!

— Уже? — жалобно спросил пан Вандалин.

— Нам давно пора — у меня еще три урока сегодня, а у Розы перерыв через четверть часа кончается…

Роза быстро оделась. Пани Адель протянула мужу руку и сказала:

— До свидания! В семь часов вернусь и напою тебя чаем… — А потом обратилась к Павлу. — Вы ведь зайдете к нам, когда будете в следующий раз в Варшаве?

Павел почтительно поцеловал у нее руку, но к руке девушки, призвав на помощь все свое самообладание, едва прикоснулся. Роза почувствовала какую-то холодность и принужденность в обращении кузена и с грустной укоризной посмотрела на него, бросив, как бы между прочим, по дороге к двери:

— Не думаю, что кузену очень хочется каждый раз навещать нас!

— Что вы! — не на шутку испугался Павел, уловив в ее словах упрек.

Видя, что он огорчен, Роза перестала сердиться и смущенно пробормотала:

— У нас как-то скучно и… неинтересно!

Тут Павел, забыв обо всем, схватил кузину за руку, крепко сжал ее, — казалось, с губ его вот-вот сорвется нежное, пылкое признание. Но вдруг, точно вспомнив о чем-то, он выпрямился, помрачнел, выпустил девичью руку, поклонился молча и, занятый своими мыслями, взялся за шляпу, собираясь идти. Пан Вандалин остановил его:

— Павлик, мне бы надо с тобой поговорить, — неуверенно сказал он. — Сядь-ка поближе, сюда, в кресло и давай поболтаем…

Павел сел и с интересом ждал, что он скажет. Но тому, видимо, трудно было начать; он долго ерзал на узком, жестком диванчике, покашливая, барабаня по столу толстыми пальцами.

— Вот что… — с усилием произнес он наконец. — Я хотел спросить: как там дела, у графов Помпалинских?

Павел громко рассмеялся, нь— Ну, о них вы можете не беспокоиться, уважаемый пан Вандалин. Господа Помпалинские крепко стоят на ногах, у них под ногами твердая почва — мешки с золотом. У графа Августа есть, правда, кое-какие долги по закладной, но он выкарабкается: женит сына повыгодней, да и старший брат поможет, — словом, не пропадет!

Пан Вандалин внимательно выслушал, а потом простодушно сказал:

— Ну, слава богу, что у них все в порядке… а то я думал, не пошатнулись ли их дела в нынешние тяжелые времена, а коли нет, то и слава богу… Должна же страна кем-то держаться… Только я не об этом хотел тебя спросить… Скажи, Павлик, как они к тебе относятся? На каком ты там положении и какие у тебя обязанности?

Краска залила лицо Павла, но губы сложились в насмешливую улыбку.

— Это не простой вопрос, — сказал он, разглядывая что-то на полу. — Как они ко мне относятся? Да никак. Любви особой нет, неприязни тоже. Как раньше, так и теперь — ничего не изменилось. Кто я у них в доме? Какие у меня обязанности? Это долгая история! На первый взгляд, никто, на самом деле — все: чтец графа Святослава, ловчий графа Августа, нянька Цезария, шут Мстислава, комнатная собачка графини Виктории, а кроме того, посыльный и поверенный всего семейства.

Пан Вандалин, слушавший его сперва внимательно, хотя и с некоторым удивлением, потупился, словно ему было не по себе.

— М-да, — протянул он, — однако что же тут плохого? Парень ты способный, ловкий, энергичный — отчего же им не пользоваться твоими услугами?.. Только не знаю, конечно… одним словом, выгодно ли это для тебя?.. Но я не об этом хотел с тобой поговорить… Ну, да будь что будет, перейду прямо к делу… — Он вытер оот со лба и, запинаясь от волнения, продолжал: —Видишь ли, голубчик, я хотел тебя просить, не мог бы ты выхлопотать для меня у графов… не пойми меня дурно… ну, там местечко какое-нибудь или работу? Ты ведь там свой человек… Не мог бы, а?

— Почему же нет? — сказал Павел, подумав немного. — У них такие большие имения, да и живут они на широкую ногу, — наверно, найдется что-нибудь. Вопрос в том, какое место хотели бы вы получить?

Пан Вандалин на радостях чуть не бросился обнимать Павла.

— Вот спасибо! Спасибо, что обнадежил меня! Какое место, говоришь? Да лучше всего в деревне… если можно, Павлик, в деревне… Женушка моя больно тоскует по ней, и Роза прямо на глазах чахнет. Я ведь смыслю немного в хозяйстве… С радостью пойду в экономы, хоть в Помпалин, хоть в Малевщизну, хоть в Конары — куда угодно, в любой фольварк, самый маленький… Ну, а не выйдет — так я на все согласен… Пускай меня управляющим одного из своих домов назначат, привратником, простым швейцаром… Ливрею надену, булаву возьму в руки и буду в застекленной будке сидеть, гостям двери открывать. Лишь бы заработать, жене с дочкой помочь…

— Да, — повторил он, выпрямляясь и борясь с охватившим его волнением, — работать! Работать — и не видеть больше, как они надрываются, чтобы кормить и одевать меня! Ах, Павлик, голубчик, ты не представляешь, как тяжело мне сидеть сложа руки, этаким лентяем, когда они, бедняжки…

Рыдания не дали ему договорить. Он замолчал, и две большие, с горошину, слезы скатились по его румяным щекам.

— Жена, бедная, чужих ребятишек учит, а Роза… она и этого не может. У нее ведь, по правде говоря, никакого образования нет… Какое мы ей могли воспитание дать, если сами скитались по свету да бедствовали… Учила ее мать немного, но разве это учение? Вот и приходится девочке целыми днями на фабрике сидеть, пылью табачной дышать… Она и так все бледнее становится, кашляет уже… О господи! А я… сижу здесь сложа руки да гляжу, как моя единственная дочь возвращается каждый день чуть живая и кашляет до полуночи в подушку, чтобы меня не разбудить…

Бедный экс-помещик заломил руки, и по щекам его покатились слезы.

. — Кто мне поверит, что я мучаюсь, страдаю, работы жажду, как манны небесной? Ну кто поверит, глядя на эту тушу проклятую? Я самого себя стыжусь, от зеркала шарахаюсь, чтобы от злости не лопнуть или не сгореть со стыда… Ну хорошо, мы сейчас кое-как сводим концы с концами, а дальше? Не дай бог жена или дочь захворают… что тогда? С голоду подохнем — без воды, без лекарств, без ничего! Ой, Павлик, Павлик, не дай тебе бог пережить такое!

Он закрыл лицо руками и громко заплакал.

Павел, сам взволнованный рассказом убитого горем отца семейства, попытался все-таки его утешить:

— Все еще устроится, только не отчаивайтесь, не падайте духом! Сказано же в Священном писании, что птицы небесные не сеют, не жнут, а сыты бывают!

Пан Вандалин поднял мокрое от слез лицо.

— Ах, оставь ты птиц небесных в покое! — воскликнул он. — Я сам испытал, что значит не сеять, не жать, и больше пташкой быть не желаю…

— Надо поискать, — серьезным тоном сказал Павел, — какая-нибудь работа обязательно найдется…

— В том-то и беда, что я не умею искать. Да ты посмотри только… посмотри…

И, словно для того, чтобы Павел мог получше обозреть его тучное, круглое тело, расставил руки.

— Ну, кто поверит, взглянув на эту тушу, что я хочу работать?.. Разве с таким брюхом пойдешь и скажешь, что голоден. Да меня на смех поднимут: ничего, мол, похудеешь немного! Не умею я искать… Да и барство прежнее мешает — трудно мне обивать чужие пороги, часами дожидаться в прихожих, спину гнуть… Не могу, да и только… Вот я и прошу тебя, Павлик, пожалей, помоги, замолви графам словечко. Были ведь мы знакомы когда-то… И жена им родственницей доводится… Никаких других милостей мне не надо, пусть только работу дадут… А не то и жена замучается до смерти, и Роза чахоткой заболеет, да и я со стыда и горя руки на себя наложу…

Павел встал и с чувством пожал дрожащую руку пана Вандалина.

— Сделаю все, что смогу… — сказал он. — Постараюсь… Не выйдет у Помпалинских, в другом месте попробую… Я вас очень хорошо понимаю… я ведь и сам…

Но он не договорил, залившись густым румянцем. Постоял немного, уставясь в пол и думая о чем-то своем, невеселом. Потом сорвался с места, как человек, которому не хватает воздуха, и стал торопливо прощаться с хозяином.

На пороге пан Вандалин опять удержал его за руку.

— Будь так добр, — прошептал он, — если услышишь от докторов или просто людей сведущих о каком-нибудь лекарстве… средстве от ожирения… скажи мне — или лучше напиши… Благодетелем будешь… от позора избавишь!

Павел поспешно выскочил за дверь, но, когда она закрылась, стал медленно спускаться по лестнице. На втором этаже он совсем остановился, закрыл лицо руками и, облокотясь на перила, заговорил сам с собой:

— Ия ничем не могу помочь этим бедным, добрым и честным людям! Бессилен ее вырвать из этой проклятой табачной фабрики!.. И вдобавок еще должен следить, как бы не выдать себя каким-нибудь неосторожным словом! Не сметь даже глянуть на нее с любовью, чтобы, неровен час, не вызвать ответного чувства и не взять греха на свою совесть. Видеть бедствия ее родителей, не в силах помочь им! Иметь возможность завоевать ее сердце и отрекаться от него! Неужели так будет всегда? Неужели это моя судьба?.. Нет! — сказал себе Павел, выйдя на улицу. — Нет, этого не будет! Неужели придется послушаться старую ведьму-генеральшу?

Домой он вернулся хмурый и задумчивый. И не успел еще подняться по лестнице, как ему сказали, что графиня требовала его к себе и велела прислать, когда он придет.

IV

Пока Павел был у своих родственников на узкой, темной улочке, графиню Викторию навестила княгиня Б. с дочерью. Этот визит, которому графиня придавала большое значение, очень ее обрадовал.

«Как языки пламени льнут друг к другу, как звон двух лютен сливается в едином аккорде», — так посреди гостиной встретились княгиня и графиня, de domo[226] княжна, — и в унисон прозвучали восторженные возгласы.

— Princesse! [227]

— Comtesse! [228]

Присев на канапе, обе защебетали о бале у баронессы. Графиня Виктория на нем, конечно, не была, давно отказавшись от мирской суеты и светских соблазнов, а княгиня Б. ездила исключительно ради дочери, чтобы немного развлечь ее, потому что la vie un peu mondaine [229], к сожалению, необходима pour une jeune personne! [230]

Юная особа, о которой шла речь, не очень, однако, походила на любительницу светских развлечений и вряд ли могла служить украшением гостиных. Напротив, трудно было вообразить что-либо более несовместимое и взаимоисключающее, чем ее наружность и светский успех.

Княжна Стефания была так мала ростом, что не сразу можно было ее приметить в большом кресле. Наперекор всем правилам, требующим рисовать княжеские отпрыски всенепременно стройными и статными, она со своей впалой грудью, сутулой спиной выглядела хилым двенадцатилетним подростком, почти карлицей.

Будь она низкого звания, ее просто назвали бы горбуньей. Но тут — упаси боже! — это считалось лишь небольшой сутулостью, искусно драпируемой всевозможными оборочками и кружевными пелеринками. Но острый горбик — эта насмешка своенравной природы — дерзко выпирал из-под оборочек и кружев. А прямо над ним торчала головка дынькой с низким лобиком, скуластым личиком цвета paille[231] и толстым, длинным носом.

И руки — необыкновенно длинные и костлявые — не удавалось замаскировать ни пышными кружевными манжетами, ни узкими парижскими перчатками. Длинные и худые, висели они вдоль тела, и, не будь она княжной, всякий сказал бы, что такие бывают у горбунов и калек. Но про ее руки выражались иначе: «Чуть длинноваты», а маленький рост вызывал даже восхищение: «Как она миниатюрна!»

Удивительно: в княжеском роду — и такое неказистое существо! Это было тем более странно, что мать ее до сих пор была стройной и красивой.

Но таковы неведомые тайны и непостижимые ошибки капризной природы! Наверно, и она в княжеском обществе робеет, теряется, делает промахи — и, спохватившись, старается их исправить. Так было и тут. Наделив княжну «миниатюрным» сложением, «сутулой» спиной, «римским» носом, «китайским» ртом и чуть «длинноватыми» руками, она испугалась и, чтобы поправить дело, наградила ее великолепными русыми волосами, каким могла позавидовать любая красавица! А скуластое, низколобое лицо украсила огромными, таинственно глубокими миндалевидными глазами, чистыми и голубыми, как бирюза. >

Но эти прекрасные глаза, как алмазы в груде камней, лишь изредка сверкали среди бесчисленных изъянов ее наружности, вызывая у немногих, кто умел их разглядеть и оценить, не отвращение и насмешку, а жалость и симпатию.

Мстиславу, как видно, не дано было разглядеть и оценить их, иначе не сравнил бы он в разговоре с дядюшкой Стефанию с ведьмой. Нет, ничего зловещего во внешности ее не было. Наоборот, в глазах ее светилась томившаяся в этой бренной оболочке нежная, чувствительная душа. И помани ее кто-нибудь в заоблачные выси, она вознеслась бы высоко, высоко, сбросив бремя светских условностей для более светлых, высоких и сладостных обязанностей.

Но, увы, эта ангельская душа обитала в княжеском теле — и крылья ее были скованы равнодушием. Глядя, как безучастно, с поникшей головой и опущенными глазами, сидит она, сложив руки на своем голубом шелковом платье и совсем утонув в глубоком кресле с высокими подлокотниками, можно было подумать (о, какое кощунство!), что рожденная и выросшая во дворце княжна, словно чувствовала себя здесь чужой. Ее томила скука, и в душе она ощущала холод и пустоту. Княжна, как ни парадоксально это звучит, была несчастна.

Видно было, что ее нисколько не занимает разговор матери с графиней Викторией. Не оживилась она и при обсуждении великолепного бала у баронессы К., и когда почтенные дамы, мысленно перенесясь под высокие своды кафедрального собора, стали обмениваться впечатлениями от проникновенной проповеди сладкоречивого аббата Ламковского — их общего духовника, наставника и утешителя (тут они совсем расчувствовались и добрых пять минут наперебой восхваляли его мудрость и благочестие), ничего не отразилось на ее лице и когда мать, оборвав на полуслове разговор об аббате, словно невзначай, спросила:

— Et le comte Мстислав? Comment va-t-il? [232] Уже вернулся из Рима? Когда мы его увидим?

Тут начался долгий разговор о Риме, обе дамы рассматривали четки, потом, преклонив колена, благоговейно облобызали их. Наконец княгиня протянула графине руку, сказав многозначительно:

— Вас, chère comtesse, можно поздравить с таким сыном. Un jeune homme si accompli!.. D’un esorit tellement noble, tellement chavaleresque!..[233] В наш прозаический испорченный век это просто чудо, это истинное доказательство милости божьей!..

— Поверьте, chère comtesse, — после небольшой паузы, вызванной, очевидно, волнением, продолжала она, — поверьте, что любая мать была бы счастлива иметь такого сына…

И она долгим, нежным взглядом посмотрела ка дочь. Графиня Виктория просияла.

— Princesse! — воскликнула она дрогнувшим голосом. — Если Мстислав так расположил вас к себе, мне остается только роптать на провидение, что у меня нет такой дочери, как Стефания.

Они обменялись понимающими взглядами и в единодушном сердечном порыве протянули друг другу руки, со всей возможной лаской соприкоснувшись кончиками пальцев.

А княжна по-прежнему сидела неподвижно, с отсутствующим видом, и только полуопущенный взгляд ее бирюзовых глаз был полон какой-то нездешней печали.

Княгиня встала; светская беседа — этот сущий винегрет, — в которой перемешались бал, туалеты, обедня, проповедь, Рим, аббат, и матримониальные интересы, — подошла к концу. После нового ласкового пожатия пальцев, обоюдного изъявления чувств и нежного лобызания воздуха дамы в дверях расстались.

Вернувшись в будуар, графиня задумалась.

— Надо немедленно поговорить с Мстиславом, — сказала она себе. — Нельзя упускать такой случай…

— Что, граф Мстислав у себя? — спросила она у камердинера, явившегося на ее зов, и, получив утвердительный ответ, сказала: — Ступай, доложи ему обо мне.

Накинув с помощью горничной бархатную мантилью, графиня с важным и сосредоточенным видом спустилась вниз, в апартаменты своего сиятельного сына.

Мстислав полулежал в шезлонге в комнате со спущенными шторами; там его и нашел посланный графиней камердинер. Возле него на полу валялась не то французская, не то английская газета, которую граф Перед тем, очевидно, просматривал. Он и не спал и не бодрствовал. В таком полузабытьи проводил он почти все время в последние годы, если только его не вырывали из него неотложные светские обязанности или важные для поддержания семейного престижа дела.

И что тут удивительного? Он отдыхал после давно, по его словам, промелькнувшей, но бурной молодости, полной волнений, страстей и разных событий, которые разыгрывались во всех концах света. Жизненные силы двадцатипятилетнего графского отпрыска были исчерпаны или, во всяком случае, подорваны, и когда ему доложили о приходе матери, он только приоткрыл глаза и, лишь полежав еще немного, медленно, со стоном, поднялся с шезлонга. Глубокая усталость и отвращение ко всему владели им — иногда он по целым дням и месяцам находился во власти сплина, подумывая даже пустить себе пулю в лоб или как-нибудь иначе покончить с этой опротивевшей и ничем его больше не привлекавшей жизнью. Однако благовоспитанный сын никогда не забывал, к чему его обязывает знатное происхождение и высокое положение в свете.

И сейчас, не испытывая никакого удовольствия от визита матери, он все-таки встретил ее в дверях, почтительно поклонился и, подвинув самое удобное кресло, предложил тихо, еле цедя сквозь зубы, но безупречно вежливо.

— Veuillez-vous asseoir, chère maman! [234]

Графиня села, живописно завернувшись в мантилью, и, помолчав, сказала:

— Я пришла поговорить с тобой, Мстислав, о деле, очень важном для тебя, для меня… и для всей нашей семьи…

— Je vous écoute, chère maman [235].

— Только что y меня была княгиня…

По неподвижному, как маска, лицу Мстислава скользнула брезгливая гримаса.

— Она была с дочерью… княжной Стефанией… Cette bonne, cette excellente princesse… savez-vous… elle m’a fait des ouvertures относительно твоей женитьбы на княжне, mais des ouvertures tellement claires, tellement même pressantes[236], и я уверена, что тебе достаточно сделать один шаг, и дело будет решено.

Графиня с беспокойством посмотрела на сына, а он сидел, уставясь в пол, сгорбившись, словно удрученный чем-то.

— Madame la princesse est trop bonne, — сказал он, зевая, — le malheur est ’, что я этот шаг делать не стану.

— Pourquoi? Mais pourquoi donc? [237] — воскликнула графиня.

— Я, кажется, уже имел удовольствие говорить тебе, chère maman, что княжна Стефания страшна, как ведьма…

— Ты просто смотришь на нее с предубеждением, mon enfant; она совсем не дурна, у нее красивые глаза и волосы, а когда она говорит, то становится совсем мила.

— К сожалению, это бывает очень редко! Она всегда молчит, как рыба, и я подозреваю, qu elle est affreusement bête! [238]

— Что ты, Мстислав! Зачем так оскорблять княжну. Она в самом деле не очень разговорчива, но совсем не глупа… Наконец, ты расшевелишь… развеселишь ее…

— La belle affaire! [239] Мне самому нужно, чтобы меня веселили и развлекали. Я уже не так молод, chère maman, чтобы заниматься возрождением разных горбатых Г алатей…

Графиня поморщилась:

— Что за выражения, Мстислав! Я заметила, как только речь заходит о княжне, ты начинаешь говорить ужасные вещи…

— Parce-que cela me donne des nausées, rien qu’à penser! [240]

Графиня недовольно помолчала, а потом сказала с внезапной решимостью:

— Parlons franchement. Est-ce que je vous parle, mon cher, d’un mariage d’amour? [241] Разве моральный и жизненный опыт не учит нас покорно и с готовностью приносить свои симпатии и антипатии в жертву более святым и высоким интересам и обязанностям? Я считаю, что женитьба на княжне Стефании и есть такой высший, святой долг и обязанность.

Княжна принадлежит к одной из знатнейших польских фамилий, а по матери она в родстве с несколькими аристократическими семействами Европы… Кроме того, за ней дают огромное приданое… Старшие ее сестры уже замужем и получили свою долю, но Стефания получит, по-моему, вдвое больше их обеих… par manière de compensation je crois…[242] и я нахожу это вполне справедливым… Так вот… parlons franchement… может быть, ты считаешь, что Помпалинские вознеслись уже так высоко, что вполне могут пренебречь такой партией и несколькими миллионами злотых в придачу?..

Последние слова были сказаны с легкой иронией. Мстислав почувствовал это и оживился.

— Я прекрасно знаю, chère maman, — насмешливо, в тон ей, ответил он, — что ты всегда с некоторым пренебрежением относилась к семье моего отца…

— Пренебрежением?.. Нет, — сказала графиня, перебирая бахрому на мантилье. — Просто я принадлежу к старшему поколению, лучше знаю историю семьи и не обольщаюсь на этот счет… Parlons franchement… Помпалинские sont des parvenus…[243]

— Chère maman, — повысил голос Мстислав и встал с шезлонга.

— Des parvenus, — флегматично повторила графиня… — Замужество мое было мезальянсом… Но я не ропщу… Я давно приучила себя терпеливо сносить удары судьбы, даже самые жестокие… Но что удивительного, если мне хочется, чтобы ты занял более высокое положение в обществе, чем было дано твоему отцу… и мне…

— Oh! Chère maman! Если даже замужество уронило тебя во мнении света, твои личные качества снискали тебе общее уважение.

— Мне помогло происхождение… — сказала графиня, поднимая голову и не обращая внимания на горечь, звучавшую в голосе сына. — Смело могу сказать, что только благодаря женитьбе на мне твоего отца и безукоризненным манерам, такту и превосходному savoir — vivre графа Святослава Помпалинские получили доступ в высшее общество… Только это более или менее уравняло их со старинными дворянскими родами… Но это очень узкий и замкнутый круг, шоп cher! N’y entre pas, qui veut

— Mais puisque, благодаря тебе, chère maman, nous y sommes entrés déjà [244], почему же я должен жертвовать собой из-за самой уродливой и безобразной женщины, какая только есть на свете?..

— Потому, mon cher, что после нашей с твоим дядей смерти Помпалинские опять скатятся вниз, окажутся там, где были, то есть среди de riches parvenus [245], у которых деньги в долг берут, но на порог гостиной не пускают и дочерей за них не выдают… Неужели ты думаешь, что граф Август с сыном или брат твой Цезарий сумеют продолжить начатое нами?.. Non, mon cher[246], граф Август для наших знатных знакомых— всего лишь предмет насмешек; Вильгельм — c’est un joli garçon [247] и ничего больше… к тому же… il se ruinera[248]. А что до Цезария, ты сам прекрасно знаешь, какой это тяжелый крест для всех нас… Entre nous[249], его слабоумие и неотесанность объясняются только наследственностью… конечно, со стороны отца. И n’y a que toi, mon cher[250], из всей нашей семьи, ты один можешь выполнить эту священную, благородную миссию, от тебя зависит честь или бесчестье имени Помпалинских, которое ты всегда принимал близко к сердцу…

Помолчав немного, графиня продолжала;

— Прости меня за горькую правду. Мне тоже было нелегко ее высказать, но для материнского сердца нет преград. Оно все преодолевает. Oui [251], дорогой Мстислав, тебе необходимо жениться на Стефании. C’est une occasion [252], который может больше не представиться. Неужели ты думаешь, что княгиня стала бы желать и даже добиваться замужества, если б бедная Стефания была хоть чуть-чуть красивей? Будь уверен, что нет. Нашелся бы какой-нибудь князь или граф de vieille roche а на Помпалинского никто и смотреть бы не стал. Я вижу, тебя это оскорбляет. А мне… думаешь, мне это не боль* но, не унизительно? Одному богу известно, сколько я бессонных ночей провела, думая об этом, сколько слез пролила! Но теперь я смирилась и не ропщу больше… но это не значит, что я разучилась трезво смотреть на вещи и не желаю для сына лучшей доли…

Графиня встала с важным и величественным видом, как мать, исполнившая тяжелый долг. Но, прощаясь, сказала уже ласково и примирительно:

— Ну что, убедила я тебя, Мстислав? Теперь ты понял, что надо поступиться своей антипатией, кстати, совершенно неоправданной, ради вещей более важных? Ради собственного счастья, наконец?

По лицу Мстислава было видно, что гнев и раздражение борются в нем с почтением, какое всякий благовоспитанный сын обязан питать к матери. Последнее победило, и, прикоснувшись губами к холеной руке графини, он сказал небрежно, с легким неудовольствием:

— Chère maman, я уже давно перестал верить в любовь, счастье и тому подобные absurdités [253], да, наверно, и никогда не верил. Женщины мне тоже давно безразличны. Но все-таки я не понимаю, зачем нужно добровольно обрекать себя на жестокую пытку — жить под одной крышей с княжной. C’est une aversion enfin, une aversion qui est plus forte que moi…[254] Я ничего не могу с собой поделать…

Графиня нахмурилась, и в ее ласковых глазах сверкнул гнев. Но она хорошо знала сына: когда дело касалось его прихотей или желаний, тут и гнев и ласка оказывались бессильны — все доводы разбивались о каменную стену его упрямства. Оставалось ждать и исподволь, потихоньку добиваться своего. И нежная мать, озабоченная будущим любимого дитяти, сдержалась и кончила ласково:

— Надеюсь, ты еще одумаешься и господь бог в бесконечной доброте своей вразумит тебя и наставит на путь истинный… А пока au revoir, cher enfant[255]. Пусть покой и уединение помогут тебе сосредоточиться и довершат начатое мной.

Вернувшись к себе, графиня несколько минут быстро ходила по комнате, наморщив лоб и сосредоточенно обдумывая что-то. Вскоре явился присланный по ее приказу Павел.

— Paul, — безо всякого вступления начала графиня, продолжая ходить по комнате. — Мстислав должен быть сегодня с тобой в Большом театре.

Павла не озадачило это странное приказание, и, хотя на душе у него кошки скребли, он задорно улыбнулся.

— Позвольте, графиня, но Мстислав гораздо выше меня и сильнее — я с ним не справлюсь…

— Quel mauvais ton prenez-vous depuis quelque temps, Paul! [256] Кто тебя заставляет тащить его силком? Уговори его, убеди…

— С Цезарием это было бы легче…

— Легче или трудней, ты сделаешь так, как я хочу, Paul, — продолжала графиня, останавливаясь посреди комнаты и меряя Павла злым, деспотическим взглядом привыкшей к повиновению самодурки (но, может, так лишь казалось в полумраке гостиной?). — Мстислав должен быть в театре. On donne «Moise»…[257] там будут княгиня с дочерью. Naturellement[258], в ложе вы будете вдвоем, но пусть Мстислав в первом же антракте появится в ложе княгини… Пусть их увидят вместе, заметят, что он не избегает княжны, — это очень важно. On en parlera [259], пока и этого достаточно…

— Но граф Мстислав, наверно, устал — он только сегодня вернулся, — попробовал возразить Павел.

— Ah, quelle idée! Что значит такое путешествие pour un jeune homme! [260] Ведь он останавливался в Вене, потом в Кракове… а оттуда всего двенадцать часов пути — сущий пустяк!

Павел поклонился и хотел уйти, но графиня его остановила.

— Paul, я тебе доверяю и целиком полагаюсь на тебя в этом важном деле… Кто, как не ты, обязан по-

могать мне и моим сыновьям в наших планах? Ведь ты член нашей семьи! Тебе не могут быть безразличны наши заботы. Ты вырос у нас в доме, воспитывался вместе с моими сыновьями, и я думаю, что мы во всех важных случаях можем рассчитывать на тебя.

Павел снова молча поклонился и, не задерживаемый больше, вышел из комнаты. Минуту спустя он уже был у Мстислава. Тот почти в полной темноте лежал в шезлонге, пытаясь, по совету матери, сосредоточиться и время от времени лениво поднося ко рту сигару. Только это движение выдавало, что он не спит. При виде Павла он сказал, еле шевеля губами:

— Хорошо, что ты пришел, Paul! Позвони Жоржу, пусть принесет свечи. Этот бездельник забывает о своих обязанностях, а до звонка я не могу дотянуться. Если бы не ты, я так и лежал бы в темноте до скончания века.

Звонок и в самом деле был далеко — на противоположной стене. Павел дернул за шнурок раз, другой, но никто не появился.

— Что он, в своем уме,этот Жорж! — рассердился Мстислав. — Ну ладно, авось в конце концов явится, сделает милость. А ты садись пока, Paul, и расскажи мне поподробней эту забавную историю про моего брата и мадемуазель… мадемуазель Занозу. Может быть, это меня немного развлечет.

— Хорошо, расскажу, — сказал Павел, садясь, — но только после театра.

— После театра? Quelle idée! Уж не собираешься ли ты в театр?

— И даже надеюсь, что мы пойдем вместе.

— Diable! [261] Хотел бы я знать, кто это уговорит меня пойти в театр, да еще в Варшаве.

— Я тебя вовсе не уговариваю… Просто мне хочется сегодня в театр. Если ты не пойдешь, куплю билет на галерку, но в театре все равно буду.

Мстислав даже привскочил.

— На галерку? Ты — на галерке! Мой кузен и воспитанник графини Помпалинской — на галерке? Что за вздор!

— Как же быть? Я не хочу лишаться удовольствия только из-за того, что может пострадать честь вашего имени. Меня ведь никто не спрашивал, хочу ли я быть

Помпалинским. А дорогое место мне не по карману.

— Иди один в нашу ложу.

— Этого я никогда не посмел бы сделать, да и графиня мне строго-настрого запретила одному появляться в ней. В Варшаве меня не знают и могут принять за самозванца, а самозванцу в графской ложе не место.

— Возьми там, в бюро, мой кошелек и купи себе билет в кресла.

— Спасибо, но билеты в кресла уже распроданы, а потом я решил не брать у тебя денег ни на что лишнее, — серьезным тоном сказал Павел.

Мстислав раздраженно пожал плечами:

— Откуда вдруг такое решение?

— Совсем не вдруг, я уже два года так поступаю, ты не заметил разве?

— Это правда, денег ты тратишь немного, но хватит о деньгах! Са m’embête[262]. Не то что говорить, а смотреть на них не хочу! Где? Корж, почему он не несет свечей? Позвони еще раз, mon cher!

Павел позвонил и снова сел.

— Значит, мы идем или, если угодно, едем, в театр, но сперва…

— Mais, mon cher[263],— попытался воспротивиться Мстислав.

Но Павел не дал себя перебить.

— Но сперва я хотел попросить тебя… вернее, даже не попросить, а оказать тебе услугу…

— Услугу? Мне? Tu deviens amusant, mon cher! [264]

— Я хочу помочь тебе сделать доброе дело, исполнить долг человеколюбия…

— Mais… добрые дела, человеколюбие et tout ce qui s’en suit[265] — это по части моей матери и дядюшки Святослава, обратись к ним.

— На этот раз я решил обратиться к тебе.

— Ты что, решил совсем меня замучить, Paul? Ну, говори, только поскорей. Mais où est George? [266] Почему он не несет свечей?

— Хорошо, я буду краток, В Варшаве живет некий пан Вандалин с семьей, vous savez, comte[267], раньше им принадлежал Квечин, там еще любил охотиться граф Август…

— Eh bien! Eh bien! Mais où est George? [268] Здесь темно, как в преисподней!

— Одним словом, они очень нуждаются — просто бедствуют…

— Сейчас все бедствуют, mon cher.

— Просто бедствуют, — повторил Павел дрогнувшим голосом, хотя и старался выдержать шутливый тон. — Так вот, по праву старого знакомства они через меня решили попросить…

— Милостыни! — презрительно бросил Мстислав…

— Работы, — поправил Павел.

— Ну, так пусть себе работают на здоровье! Разве мы кому-нибудь мешаем работать? Наоборот, семьи, подобные нашей, кроме разных других благодеяний, еще и кормят целую ораву бедняков.

— Вот я и хочу, чтобы ты оказал благодеяние несчастному и достойному сочувствия семейству…

— Dieu! [269] Сколько слов. Несчастные… Сочувствие! А кто сейчас счастлив, скажи мне? Mais où est George? Vous m’embêtez, mon cher[270], с этой трогательной историей. Итак, что я могу сделать для этих несчастных?

— Дать им место в одном из своих имений.

— У меня все места заняты, mon cher, свободных нет, но довольно, parce que cela m’emb…[271]

— Через месяц освобождается место управляющего в доме графа Святослава — там, на улице Икс.

— В доме дяди Святослава? Вот и отлично! Се n est pas impossible![272] Но почему ты говоришь об этом со мной, а не с дядюшкой?

— Удовольствие говорить с графом я хотел бы предоставить тебе.

— Tu es diablement fin, Paul[273]. Конечно, общество графа не всегда бывает приятно, il est parfois bien morose, le pauvre vieux comte [274]. Но чего тебе от меня-то нужно в конце концов? Ты порядком надоел мне! Où est George? Mais où est George? Позвони еще, Paul.

Но Павел на этот раз не двинулся с места.

— Очень прошу тебя, уговори дядю дать место управляющего пану Вандалину.

— C'est parfait![275] Откуда такая честь — мне выступать защитником страдающего человечества? Почему ты не позвонил, Paul?

— Ты поговоришь с дядей?

— Mon cher* ты хуже пиявки: mais…[276] девичья фамилия его жены, кажется, Помпалинская…

— Совершенно верно. Тем более…

— Как это «тем более»? Почему «тем более»? Или ты думаешь, мы потерпим, чтобы женой управляющего домом была Помпалинская? Странные мысли тебе приходят в голову, mon cher! Если ты не прекратишь сейчас же этот разговор, я рассержусь.

И в подтверждение своих слов Мстислав грозно выпрямился в шезлонге.

— Значит, по-твоему, будет приличней, если Помпалинская со своей семьей умрет с голоду?

— Diable! [277] Это тоже не годится! Как-никак все-таки родственница! Mais qu’y puis-je faire? [278] Денег, говоришь, они не возьмут? Как же быть? Видишь, mon cher, что значит принадлежать к такой семье, как наша, — сколько хлопот и неприятностей! Расплодилось этих родственников видимо-невидимо, и делай тут, что хочешь, помогай, как можешь, — все равно сраму не оберешься… Не один, так другой… Почему ты не позовешь Жоржа? Этот болван, наверно, решил…

— Да, совсем темно стало, — флегматично согласился Павел, не двигаясь с места, и, помолчав немного, продолжал: — Если ты не поможешь этим бедным людям, я сам предприму что-нибудь.

— Toi, Paul? [279] Интересно! Что же именно?

— Что именно? — переспросил Павел и вздохнул. — Признаться, меня уже давно преследует мысль, как бы нажить деньги…

— Поздравляю! Поздравляю! Прекрасная мысль, только не знаю, как ты ее осуществишь… разве что… et ce n est pas impossible[280] тебе удастся, будучи Помпа-линским, найти богатую невесту…

— Нет, — по-прежнему невозмутимо возразил Павел, — я женюсь на бедной девушке, а чтобы заработать деньги, стану сапожником…

Мстислав вскочил как ужаленный.

— Кем? — вскричал он.

— Сапожником, — повторил Павел.

Несколько мгновений Мстислав стоял неподвижно, точно окаменев.

— Tu es fou avec ton[281] сапожником! Сапожник!.. С некоторых пор ты стал мрачно шутить, mon cher!

— Я не шучу, граф, даю тебе слово порядочного человека, — надеюсь, я имею право так называться, хотя бы потому, что никого не ограбил, не убил. И, будь у меня возможность обучиться ремеслу, я стал бы сапожником, портным, кузнецом, кем угодно, лишь бы…

Сердце у него сжалось и голос прервался.

— Лишь бы? Eh bien! Finis donc![282]

— Лишь бы, — успокоившись, решительно докончил Павел, — заработать на кусок хлеба, иметь хоть час свободного времени для себя и хоть крошку лишнего для тех, кто безвинно страдает…

При этих словах в глазах его вспыхнуло горячее сочувствие, а губы плотно сжались, словно от наплыва горьких, неотвязных мыслей. В комнате было темно, и Мстислав подошел ближе, чтобы видеть его лицо.

— Diantre! Похоже, ты и в самом деле не шутишь…

— Клянусь, что я всерьез решил изменить свою жизнь, и твое нежелание помочь людям, в которых я принимаю участие, только ускорит этот шаг.

— Mais, dis moi, toi, Paul[283], откуда y тебя эти возвышенные идеи? — спросил Мстислав дрожащим от ярости голосом.

— На белом свете много удивительного, много разных толков — не поймешь сразу, где правда, где ложь… Вот, например, я слышал недавно, или читал где-то, будто не только Книксены да Кобылковские равны Помпалинским, но Мацеки, Иваси, Бартеки, Лейзорки и Ицеки. И от них даже больше пользы, чем от такого вот Помпалинского, как я. Они честно зарабатывают на хлеб, своим трудом семью кормят, а я отродясь ничего не Делал, только чужой хлеб ел да не в свои перья рядился…

— Paul!

— Я сам долго не желал ничего слушать, отмахивался… уж очень привык к роли сытой комнатной собачонки… но в конце концов выслушал и поверил… Хочешь не хочешь, граф, а это идея века!

— Mais tu me fais tout à fait furieux, Paul[284]. Не будь ты мне братом, я велел бы вышвырнуть тебя за дверь! — вскричал Мстислав и принялся было, как всегда в приступе гнева, бегать по комнате, но в темноте натолкнулся на стул.

— Почему ты не позвонишь Жоржу? — вскричал он.

— Позвони сам, я уже два раза звонил, теперь твоя очередь!

— Diable incarné! [285] — выругался граф и с такой силой дернул за шнурок, что оборвал его.

Но в этот момент в дверях появился Жорж с зажженным канделябром на подносе.

— Где ты пропадал? Почему не подавал свечей? Что ты делал? — подскочил к нему Мстислав, весь красный от злости.

Жорж поставил на стол канделябр и спокойно ответил:

— Monsieur le comte! Мы играли в карты с Бартоломеем, камердинером ясновельможного графа.

— А кто тебе разрешил?

— Monsieur le comte, — перебил Жорж, — мне кажется, каждый человек, безразлично граф он или слуга, имеет право развлекаться.

— Ну, этот тоже наслушался идей века! Пошел вон!

— Если вы будете со мной так разговаривать, я не уйду. У слуги тоже есть свое point d’honneur! [286]

— Va t’en aux diables avec ton point d’honneur sans-culotte que tu es! Va t’en! Va t’en[287]. Или я велю тебе палок всыпать!

— Попробуйте, — невозмутимо сказал Жорж, — закон теперь один для всех.

Это была последняя капля, переполнившая чашу терпения. Весь дрожа, с горящими глазами, Мстислав, позабыв о своем графском титуле, хороших манерах и прочих условностях, бросился на Жоржа и, схватив его за шиворот, собственноручно вытолкнул за дверь. Впрочем, Жорж не сопротивлялся.

Теперь, при свете канделябра с шестью свечами Мстислав без помех заметался по комнате, не помня себя от ярости.

— Идеи века! — восклицал он. — Идеи века! Вы что, свихнулись все от этих идей? Один битый час пристает, нудит, изводит меня — и другой туда же со своим point d’honneur и законом для всех! Le beau mot! [288] Для всех! Кто же эти «все», скажите на милость?

— Кузен, — прервал этот монолог Павел, — ты, наверно, безумно счастлив сейчас: ведь ты сердишься, а значит, чувствуешь, что живешь!

Несмотря на исступление, Мстислав услышал эти слова и остановился как вкопанный. С минуту на лице его сохранялось свирепое выражение, потом оно сменилось улыбкой.

— C’est vrai [289],— сказал он, — вы с Жоржем довели меня до белого каления.

— Мне-то всегда это удавалось, а Жорж… я вижу, делает успехи…

— Да, делает; il se dresse à mon usage…[290] Он умней, чем я думал. Ну и разозлился же я…

— Ну, теперь-то ты, наверно, доволен…

— Чем же я должен быть доволен?

— Тем, что кровь в тебе взыграла…

— Eh bien! C'est vrai…[291]

— Так прощай, мне пора… уже восемь…

— Куда ты?

— В театр, на галерку, — сказал Павел и со шляпой в руках направился к двери.

— Eh bien, подожди, дай мне одеться! Так и быть, сведу тебя в нашу ложу.

Он позвонил Жоржу, который на сей раз не заставил себя ждать.

— Mon frac et ma voiture! [292] — приказал Мстислав и добавил, немного погодя — Можешь взять себе мое венское пальто…

— А я ничего не получу? — спросил Павел.

— Eh bien! Я поговорю с дядей об этом, как его, Вун… Вин… Ван… неважно, — о муже Помпалинской… Надо что-то придумать.

Четверть часа спустя Мстислав и Павел входили в ложу первого яруса. На сцене шел второй акт оперы Мейербера. В ложе напротив виднелись римский нос и худое, вытянутое лицо княжны, обрамленное пышными волосами. Она была так поглощена пением и игрой, что, казалось, вся ушла в происходившее на сцене. Рядом с ней восседала мамаша в горностаях. Увидев входящего в ложу Мстислава, она незаметно улыбнулась, но тотчас отвела глаза и с преувеличенным вниманием стала смотреть на сцену.

— Бррр! — пробормотал Мстислав. — J’ai du guignon aujourd’hui! [293] Прелестное vis-à-vis! A, теперь мне понятно, почему ты так жаждал попасть сегодня в театр! J’y reconnais la blanche main de ma mère! [294]

Oh сел вполоборота к публике и, откинувшись на спинку кресла, полузакрыл глаза. Так с застывшим ли-* цом, неподвижный, как мертвец, просидел он до конца действия.

Напрасно Моисей в широком черном плаще большими шагами расхаживал по сцене, сочным баритоном призывая свой народ уйти из неволи и земли египетской; напрасно сливались в чувствительных дуэтах звонкое сопрано красавицы иудейки и чистый тенор сына фараона (в их сердцах чувство боролось с долгом, и они никак не могли решить, отречься им от своего народа или друг от друга); напрасно неслись жалобные стенания и грозные проклятия взбунтовавшихся рабов, а в ответ им торжествующе гремел хор надменных владык Египта. Ни воинственные призывы полководцев, ни душераздирающие вопли угнетенных, ни полные отчаяния рулады разлучающихся влюбленных — ничто не трогало Мстислава и не могло поколебать его стоически высокомерного безразличия.



Свет рампы освещал правильные черты его лица, подчеркивая восковую бледность кожи, отражаясь в холодных, как кристалл, полузакрытых глазах и падая на высокий лоб, который делали еще выше залысины среди коротких поредевших волос. Когда занавес упал и раздался гром аплодисментов, Мстислав, еле шевеля губами, прошептал:

— Dieu! Comme ils sont bêtes! [295] И чего они охают, вопят, беснуются.

Княгиня наклонилась к дочери и, прикрываясь веером, сказала с усмешкой:

— Regarde ton vis-à-vis, Stephanie! [296]

Стефания, словно очнувшись, обратила мечтательный, еще затуманенный волнением взор в ту сторону, куда указывала мать, и, вздрогнув всем своим жалким, уродливым телом, прошептала:

— Oh, maman! C’est un cadavre! [297]

— Non, ma chère, c’est ton futur! [298] — отрезала княгиня, и по ее поджатым губам и взгляду, брошенному на побледневшую дочь, видно было, что у нее достаточно сильный характер, и она не потерпит непослушания, В середине антракта Мстислав вдруг вскочил, как подброшенный пружиной.

— Не нанести им визита просто невозможно, это было бы de la dernière inconvenance [299]. Пойду и сюда больше не вернусь. А ты, если хочешь, можешь смотреть до конца эту крикливую трагедию.

И, закрывая за собой дверь ложи, прошептал:

— C’est à en devenir fou! [300]

Через минуту он уже стоял за креслом княгини — чопорный, с шапокляком под мышкой. Длинные, худые пальцы княжны дрожали под кружевными манжетами, но княгиня, не обращая внимания на смятение дочери, с величественно благосклонной улыбкой обсуждала со своим чопорным гостем достоинства оперы и сравнивала голоса певцов. Лорнеты со всех сторон устремились на ложу аристократки, и имена княжны и молодого графа передавались из уст в уста. Расчет графини Виктории оказался верным. Мстислав был в глазах публики претендентом на руку княжны, и теперь, откажись он от этого брака, сочтут, что ему указали на дверь.

— Je sais bien он не перенесет такого позора, — говорила вечером графиня аббату в своем будуаре, белоснежной ручкой подавая ему чашку чая. Аббат составил в тот вечер общество одинокой матери, озабоченной будущим своих сыновей.

Павел пробыл в театре до конца представления. И всякий раз, когда зал замирал, потрясенный бурей страстей, бушевавшей на сцене, или тронутый благородством какого-нибудь персонажа, Павел с нежностью и болью вспоминал о Розе, жалея, что ее нет здесь и она не видит всех этих чудес. С тоской поглядывал он из своей ложи наверх, где под самым потолком прилепилась невзрачная, душная галерка, готовый закричать: «На самое последнее, самое незаметное место в жизни, но только с ней, вместе с ней!»

На следующее утро Павел ехал на вокзал Варшавско-Петербургской железной дороги, но по пути, на Краковском предместье, вдруг наклонился вперед и крикнул извозчику: «Стой!» Это вырвалось у него безотчетно, само собой, при виде девушки в скромной серой шляпке и темном шерстяном платье, которая торопливо шла по тротуару. Выскочив из пролетки, Павел быстро догнал девушку.

— Добрый день, кузина!

Бледное личико Розы залилось ярким румянцем.

— О! — промолвила она смущенно и взволнованно. — Вот не ожидала вас увидеть сегодня!

— Ия тоже… Вы на эту проклятую фабрику идете?

— Да!

Некоторое время они молча шли рядом. Роза задумалась и побледнела, будто собираясь сказать что-то печальное.

— Пан Павел, — начала она.

— Почему вы меня называете «паном», кузина?

— Кузен, — поправилась она, — я хочу вас о чем-то спросить. Мама с папой встревожены тем, что вы такой невеселый в последнее время, все думаете о чем-то, а мне… мне кажется…

Она замолчала. На ее лице отразилось трогательное и робкое волнение. Павел бросил на нее взгляд, полный любви и муки, и дрогнувшим голосом спросил:

— Что вам кажется?

— Что вы стали к нам хуже относиться, — прошептала она, и губы у нее задрожали.

Павел побледнел.

— Неужели вам так показалось, кузина?

Он остановился и сжал ее маленькую ручку в черной перчатке.

— О! — воскликнул он. — Ради бога, не думайте обо мне плохо! Видите ли… я не могу вам всего сказать… Человек иногда попадает в такое положение, что обязан молчать… Поймите меня… И если жизнь моя не изменится, я, может, совсем перестану бывать у вас. Я не имею права поступить иначе. Но вы, Роза, не думайте обо мне плохо, хотя я отчасти заслужил это… Не осуждайте меня, это мне будет очень больно…

Он схватился рукой за лоб, и лицо его исказила жестокая мука. Роза полными слез глазами смотрела на него. Поняла ли она смысл его слов или только догадывалась о нем, не смея себе в этом признаться, но на душе у нее стало тяжело, и это бедное дитя нищеты и горя склонило головку, как надломленный цветок. Павел посмотрел на нее и вдруг выпрямился, словно почувствовав прилив сил и энергии.

— Очень прошу вас, кузина, — бодро, несмотря на свое отчаяние, сказал он, — берегите себя, пока я буду в отъезде… Берегите себя, не надрывайтесь на этой проклятой фабрике и знайте, что я… — Он опять замолчал. — Нет, не могу, не имею права говорить… Будьте здоровы.

Он крепко пожал маленькую девичью ручку и опрометью бросился к ожидавшему его извозчику.

Занятый своими мыслями, приехал Павел на вокзал, как во сне, купил билет и, опустив голову и ни на кого не глядя, вошел в вагон второго класса. Вдруг рядом кто-то зашипел от боли. Это Павел, задумавшись, нечаянно наступил на ногу какому-то, хорошо одетому, пухлощекому и вислоусому господину, чье самолюбие оказалось чувствительней конечностей. Дрыгая отдавленной ногой и готовый растерзать наглеца, который, причинив ему такую боль, даже не подумал извиниться, он обратился к Павлу таким тоном, словно собираясь, по меньшей мере, вызвать его на дуэль:

.— С кем имею честь?

Павел, который не заметил своей оплошности, с недоумением посмотрел на него. Г розная мина усача показалась ему забавной, и, любопытствуя, чем кончится назревающий скандал, он учтиво ответил:

— Павел Помпалинский, к вашим услугам!

При этом имени гнев оскорбленного господина моментально испарился, и лицо преобразилось. Словно по мановению волшебной палочки лоб разгладился, встопорщенные усы опустились, в глазах появилось умильноподобострастное выражение, на губах заиграла льстивая улыбка, и, за минуту перед тем воинственно выгнувший грудь, господин поспешил отвесить низкий поклон.

— Ах! Прошу прощения, — пробормотал он. — Право, не знал… Очень, очень приятно…

«Чудак какой-то», — подумал Павел, ничего не понимая. Усевшись в уголок, он задумался, и перед глазами у него ожило нежное, милое, как у ребенка, личико Розы. Чудесным видением промелькнуло оно сегодня перед ним и вот опять с волшебной, притягательной силой встало в воображении. «Да, — мысленно сказал он, словно заканчивая долгий спор с самим собой, — старуха генеральша права! Конечно, до меня ей дела не больше, чем до старого корсета, выброшенного на помойку, я нужен ей только затем, чтобы лишний раз досадить графу Святославу. Но все-таки старуха права, и рано или поздно придется последовать ее совету».

Между тем поезд тронулся, но Павел, погрузясь в свои мысли, не замечал, что стал для своих спутников предметом живейшего интереса. Усатый господин, с виду помещик средней руки, уже успел подмигнуть соседям: мелкому чиновнику и какому-то франту невысокого полета. Франт и чиновник, услышав произнесенную шепотом фамилию, встрепенулись и уставились на Павла.

— Вторым классом ездит, — тихо заметил чиновник. — Ишь, научились деньги экономить господа помещики!

— А что особенного! Теперь хорошим тоном считается ездить вторым классом, — сказал франт, как бы намекая, что и он тоже неспроста путешествует вторым классом.

— Да, тяжелые времена настали, — вздохнул псме-Щик.

И все трое снова уставились на Павла. Так он и ехал, будто царек со своей свитой.

— Куда изволите направляться, господин граф? — начал разговор помещик.

— Я выхожу на станции Зет.

— Я тоже.

— Ия.

— Ия.

— Тем приятнее будет путешествовать!

Павел не выразил восторга, — как видно, он был на этот счет иного мнения.

— Вам, вероятно, неудобно сидеть на этой жесткой лавке.

— Да, ничего не скажешь, управление железных дорог не очень-то заботится о пассажирах…

— После той мебели, которую я недавно приобрел для моего кабинета, эти лавки…

В таком духе разговор продолжался всю дорогу.

Когда поезд подошел к большой станции, франт первым соскочил на перрон и услужливо подал Павлу руку.

— Обопритесь, граф, из вагона не так ловко выходить, как из кареты…

В буфете все трое устремились за Павлом, спеша занять место возле него.

— Как здесь ужасно готовят! — пожаловался помещик.

— Вы, конечно, не привыкли к такой пище, — угодливо улыбнулся чиновник, все время ловивший взгляд Павла.

— Я этого просто в рот не возьму! — воскликнул франт, брезгливо отодвигая нож и вилку, хотя сам пожирал голодными глазами выставленные кушанья.

В вагоне франт и чиновник просительным тоном обратились к помещику:

— Вы знакомы с графом… сделайте одолжение, представьте нас…

— Пан Пежинский, пан Камёнкевич, — с важностью выполнил эту церемонию помещик.

Последовал обмен поклонами. Павел наконец понял, в чем дело, и, односложно отвечая на многочисленные вопросы и благодаря за внимание, время от времени прятал лицо в меховой воротник, чтобы скрыть разбиравший его смех.

Так продолжалось целый день. А вечером, когда путешествие подошло к концу, на Павла посыпался целый град любезностей.

— Очень приятно было познакомиться, большая честь для меня, — рассыпался помещик в любезностях, покручивая усы.

— Нижайше кланяюсь и покорнейше прошу не забывать, — лебезил чиновник, отвешивая поклоны.

А франт неизвестно зачем, наверно, показать, что они у него есть, вынул из кармана визитную карточку и с изящным поклоном вручил Павлу.

— Граф, разрешите напомнить о нашем знакомстве, когда я буду в Варшаве…

— Да, да, очень приятно, я буду очень рад, — кланяясь во все стороны, говорил Павел. — Вы так любезны и предупредительны, что мне, право же, не хочется вас разочаровывать; но, к сожалению, произошло недоразумение!

— Какое недоразумение?! — хором вскричали удивленные пассажиры.

— Вы приняли меня за другого…

— О,граф!

— Что вы, граф!

— Как можно, граф!

— Господа, вы оказали мне честь, приняв меня за графа Помпалинского. Но я не питаю никакой любви к притворству и хочу прямо сказать, что я не граф…

— Ха! Ха! Ха! Вы, видно, любите посмеяться!..

— Какой вы шутник, граф!..

— Право, очень милая шутка!

— Я вовсе не шучу, господа. Помпалинские — графы и богачи, а у меня ни титула, ни миллионов. Хоть я и Помпалинский, но беден, как дервиш, и никто меня не величает «сиятельством». Прощайте, господа.

И Павел, приподняв шляпу и любезно поклонившись, быстро удалился. Но не успел он сделать нескольких шагов, как угодил в объятия Цезария. Павел телеграммой сообщил о своем приезде, и Цезарий, которому не терпелось поскорее увидеть и обнять его, приехал на станцию.

V

Но прежде чем познакомиться с самым юным отпрыском графского рода, которого в семейном кругу называли: «Ce pauvre César», «Ce malheureux enfant» а посторонние — «простаком» или «чудаком», давайте перенесемся в большую старинную усадьбу, затерявшуюся в глуши Литвы, где больше двадцати лет безвыездно живет старая вдова генерала Орчинского.

Надеюсь, читатель не посетует на это. Усадьба генеральши ничем, правда, не примечательна, но расположена живописно. Старинный дом покоев с остроконечной крышей и высокими зеркальными окнами; за домом — тенистый, запущенный сад, рядом — густой бор, где тихо шумят сосны, аллеи вековых лип и лиственниц… В Литве еще не редкость такие усадьбы. Оттуда их еще не вытеснили безвкусные дворцы с модными подстриженными парками. Там по заброшенным, заросшим травой дорогам стоят они, навевая редкому путнику воспоминанья и преданья о давно минувших днях.

Словом, усадьба каких много; зато владелица ее — помещица каких мало. С ней поистине даже много повидавшему человеку стоит познакомиться; ради этого не жаль потерять немного времени. Старуха Орчинская — одна из самых богатых помещиц в Литве: кроме капитала в миллион рублей серебром (серебром, а не какими-то там ассигнациями), ей принадлежали еще имения, которые оценивались в несколько миллионов злотых.

Богатство по тем временам прямо-таки сказочное; но это не сказка, а самая настоящая быль.

И при таком богатстве у нее не было детей. Она рано овдовела и не имела близкой родни: ни племянников, ни сестер, ни братьев, — словом, никого. Это, однако, вовсе не значит, что у нее не было наследников. На родство с ней притязало великое множество окрестных помещиков — да что окрестных! Наверно, по всей Литве искали самый отдаленный эфемерный trait d’union \ хоть тончайшую родственную ниточку, соединяющую с семейством Орчинских или Помпалинских.

Дело в том, что в девичестве генеральша была Пом-палинской.

Таким образом, фамилию эту носят многие персонажи романа. И, видно, прав был Мстислав, говоря, что именитый род разросся непомерно и теперь достойнейшим его представителям каждую минуту приходится опасаться, как бы какой-нибудь родич не опозорил их или не навлек другую неприятность. Но это не имело, конечно, никакого отношения к госпоже генеральше. Она была и богата и знатна — какой же тут позор? Один почет!

Другое дело, когда у нее не только богатства, но даже платьишка приличного не было и величали ее не «генеральшей», а просто «Цецилией», иными словами, когда она была тихой, бедной сироткой без куска хлеба и крыши над головой, дочерью одного из «впавших в бедность» Помпалинских (хотя злые языки говорили, что ниже соломенной стрехи, под которой ее отец родился и прожил свой век, и упасть нельзя). Красота была тогда ее единственным богатством и единственной надеждой на будущее. Бледная, стройная и печальная, с черной косой вокруг головы, она напоминала грациозную лань из тех лесов, где прошло ее детство, или древнегреческую статую из благородного мрамора. Голубые миндалевидные глаза ее глядели робко и пугливо, но в минуты задумчивости или душевного волнения в них вспыхивали смелость и упорство. Впрочем, нет! Кроме хорошенького личика и стройной фигурки, у Цецилии был еще богатый родственник — тот самый светлой памяти рыбак, отец графов Святослава, Августа и Ярослава, который тогда как раз вынырнул из мрака незаслуженного, но, увы, всеобщего забвения.

Этот-то баловень судьбы, с согласия супруги, дамы крутой и честолюбивой, и взял к себе в дом сиротку, решив устроить ее будущее и дать образование, достойное славного имени.

Великодушный порыв, возможно, не остался бы втуне, если бы не одно обстоятельство: занятый устройством своих владений и подобающей резиденции, наш новоявленный пан все так называемые «внутренние», домашние дела препоручил жене — как было сказано, особе честолюбивой и крутой. А честолюбие ее постоянно страдало из-за бедной родственницы — этого живого напоминания о том, что, кроме Помпалинских, обитающих в хоромах, существовали некогда и такие, у которых была только соломенная крыша над головой (вдобавок еще нечесаной).

И вот раздражение, питаемое уязвленным честолюбием (которое еще больше подогревал ее крутой нрав), обрушилось на слабые плечи сироты. Тяжесть оказалась непосильной, и прежде бойкая, живая девочка у своих богатых родственников через несколько лет стала робкой, тихой, словно пришибленной. Ее горделиво, даже кокетливо вскинутая головка поникла, искрившиеся весельем глаза потупились и погасли: в них были только испуг и покорность — или жалоба и горькая обида, когда она оставалась одна.

В своем узком черном платье, с гладкой прической, она трепетной, пугливой тенью скользила по обширным покоям новоявленных вельмож, словно прося прощения за то, что существует на свете. Или с загнанным, озабоченным видом и огромной связкой ключей, оттягивавшей ей руку, торопливо бежала по бесчисленным переходам и Лестницам дворца, торопясь в погреб, на склад, в кладовую. Ни днем, ни ночью она не знала покоя — так усердно помогала своей благодетельнице. Все в том же черном платье и гладко причесанная (таков был приказ благодетельницы) появлялась Цецилия за столом, уставленным хрусталем и серебром, и, примостясь на самом дальнем конце его, молча ждала, когда лакей в блестящей безвкусной ливрее принесет на серебряном блюде жалкие остатки, на которые уже никто не зарился и которые поэтому доставались ей и прелестной болонке — Плутовке. Но та была избалована и ничего не боялась, — не насытившись, она бежала к хозяйке и, вскочив к ней на колени, до тех пор теребила мохнатыми лапками кружева на аляповатом дорогом платье, пока не получала свое. А Цецилия, с неподвижным лицом, безмолвно вставала из-за стола и неслышно, как тень, пробиралась в самый дальний конец дома, куда не доносились шум и веселая болтовня гостей. Там, присев у окна, она вышивала на пяльцах до темноты, пока на пороге не появлялась экономка или повар. Тогда с тяжелой связкой ключей Цецилия опять отправлялась в бесконечное странствование по коридорам, лестницам и дворам.

Для хрупкой, впечатлительной девушки такая жизнь была тяжела. Да и обещанного образования она не получила: научилась только кое-как читать и писать. Зато считала она превосходно, — но этому уж учило само хозяйство, поставленное в доме на широкую ногу.

Овладела она и еще одним искусством, которому позавидовала бы любая актриса: сдерживать слезы, комком подступавшие к горлу, отвечать покорно й тихо, когда хотелось кричать, прятать под опущенными ресницами злой, ожесточенный взгляд и незаметно усмехаться бледными губами.

Но и на этой иссушенной почве однажды распустился яркий, благоуханный цветок.

Это случилось, когда под родительский кров из традиционного заграничного путешествия, возмужавшим и красивым, вернулся старший сын господ Помпалинских — Святослав.

Молодой граф (простой люд уже тогда его так величал) знал толк в красоте и даже в куче золы умел разглядеть крупицу золота. Несколько дней он не сводил с Цецилии пристального взгляда, выражавшего робкое обожание и нежность. Это немое обожание, за которым скрывалась пылкая страсть, делало его, по самым авторитетным свидетельствам, неотразимым покорителем дамских сердец.

Молодой человек стал все чаще исчезать из гостиной: его влекли дальние покои, где над пяльцами сидела Цецилия. Будто случайно, останавливался он возле девушки и за плохо клеившимся вначале, а потом все более живым и задушевным разговором проводил целые часы…

Неподвижное, застывшее лицо Цецилии оживилось, как в прежние годы, и засветилось робкой, затаенной, но глубокой нежностью. Теперь она часто поднимала глаза — большие, синие, как звезды; бледные щеки ее вспыхивали ярким румянцем, а густые черные волосы перестали льнуть к вискам и, наперекор всем приказам, гордой шелковистой короной обвились вокруг маленькой точеной головки.

А Святослав, наоборот, загрустил, погрузясь в какие-то неотвязные думы. Он забросил охоту, перестал бывать у соседей на званых вечерах и все бродил один по парку. Казалось, у него в душе шла жестокая, мучительная борьба.

А потом, по вечерам, уже две тени стали бродить допоздна по залитым серебристым лунным светом аллеям и дорожкам парка…

И наконец, даже в ясные, солнечные дни, когда не было гостей, а хозяйка самым вульгарным образом заваливалась поспать после обеда, они стали вместе гулять, уходя далеко, далеко, в цветущие луга и зеленую лесную чащу…

В это время у Цецилии появилось на пальце золотое колечко с большим, как слеза, брильянтом и инициалами С. П. на внутренней стороне. Неизвестно, был ли это просто подарок или обручальное кольцо. Но только вид у Цецилии был в тот день серьезный и торжественный, как будто она в глубине души дала обет верности и любви до гроба…

Почтенный родитель вместе с честолюбивой мамашей, конечно, моментально смекнули, в чем дело, — тем более, что молодые люди не скрывали своего чувства. Но они легко отнеслись к увлечению сына, видя в нем лишь приятное passe-temps *, спасение от деревенской скуки, — словом, некое невинное и безобидное развлечение. Воспитав сына в строгих правилах и зная его характер, благородный образ мыслей и рыцарское понятие о чести, своей и семейной, они были в нем вполне уверены. Уверенность эту еще больше укрепил его отъезд за границу, куда он, проведя лето в родительском доме, сам, по собственному почину, опять отправился на целый год. Цецилия опечалилась, но не отчаялась, не пала духом. Слишком глубоко она верила — и это помогало ей мужественно сносить разлуку и ждать… Домочадцы смеялись над глупой девчонкой, возомнившей невесть что, и помыкали ею больше прежнего.

Но тогда она еще не зря надеялась и ждала. Через год Святослав вернулся — слегка разочарованный и пресыщенный жизнью, но по-прежнему влюбленный в нее, самонадеянную девчонку, выросшую под соломенной стрехой, и не скрывал этого.

Вера родителей в твердые принципы сына пошатнулась. Они испугались — но быстро успокоились: молодой граф погостил дома несколько недель и снова уехал, на сей раз в столицу, и отсутствовал много месяцев.

Эти возвращения и отъезды, до предела натягивавшие душевные струны страстно влюбленной женщины, чередовались шесть лет. Шесть лет Цецилия надеялась, слепо любила и терпеливо, мужественно ждала. Домочадцы над ней издевались, а люди сердобольные — жалели. В отсутствие Святослава от нее шарахались, как от ядовитой змеи, которая вот-вот ужалит отогревшую ее грудь. Но она была глуха, слепа и бесчувственна ко всему и, как лунатик, бродила по дому. Все ее существо жило одним: перед глазами у нее стоял любимый образ, в ушах звучал дорогой голос, а сердце сгорало от любви.

Так прошло шесть лет — ранняя молодость, самая прекрасная пора в жизни женщины. А в душе графа любовь все еще боролась с представлениями, в которых он был воспитан… и в конце концов любовь оказалась побежденной. Немалую роль сыграли в этом долгие, откровенные беседы с отцом и последняя поездка за границу, из которой он вернулся обрюзгший, с двумя глубокими морщинами на лбу и потухшим взглядом.

Да, этот гордый лоб избороздили морщины, орлиный взор погас, а на красивом лице появилось насмешливое и горькое выражение. Зато душа его закалилась; отныне в нее был наглухо закрыт доступ идиллическим чувствам и мечтаниям. Святослав обрел цель в жизни — цель, поистине благородную: стать главой семьи и способствовать ее возвышению.

Эти принципы справили тризну над разбитой любовью и надеждами. И все, кто шесть лет со злобой или страхом следил за этой идиллической любовью, теперь торжествовали. Только Цецилия словно ничего не замечала, продолжая наперекор всему слепо верить и ждать…

В это самое время к достойному рыбаку, чей гостеприимный дом был открыт для каждого человека с положением, зачастил генерал Орчинский.

Сей доблестный муж побывал за свою долгую жизнь в бесчисленных кампаниях и вынес из них множество ран, рубцов, шрамов, а также орденов, которыми был кругом увешан. Он уже заговаривался и еле волочил ноги, что неудивительно: ведь старику было под семьдесят. Семьдесят лет — и столько же причуд, среди которых главной и всепоглощающей была ненависть к законным наследникам. Он терпеть не мог своих двоюродных братьев и сестер (родных у него не было), со всем их потомством, и мысль, что им достанется его огромное состояние, не давала ему покоя, отравляя существование. Женитьба казалась самым простым и верным средством оставить с носом ненавистных «могильщиков», как он привык их называть. Но осуществить это было Не так легко.

Большой поклонник прекрасного пола, генерал, однако, всю жизнь провел в походах, сражениях, на бивуаках и, срывая цветы наслаждения, ни одним не пленился «всерьез». А годы меж тем шли, смерть была не за горами… и вот под угрозой осчастливить наследников надо было наконец решиться.

Генерал был и сам готов пострадать, лишь бы им насолить, тем более что женитьба, в сущности, не представляла для него ничего неприятного. В его дряхлом теле обитал молодой дух, и при мысли о хорошенькой спутнице жизни стариковское сердце сладко замирало. Богатая невеста была ему ни к чему — он и свои деньги не знал, куда девать, и мечтал о какой-нибудь бедной девице, тихой да ласковой, доброй да пригожей, которая с радостью пойдет за семидесятилетнего лысого, седого калеку и, назло двоюродным братцам и сестрицам, унаследует все состояние.

Цецилия показалась ему именно тем, чего он так боязливо, томительно искал: тихая и красивая, ласковая и послушная; к тому же сирота, бесприданница — такая не станет артачиться. И, приглядевшись к ней и отмахнувшись от сплетен о каком-то ее романе, генерал попросил у опекунов ее руки.

Это произошло через несколько месяцев после того, как Святослав охладел и переменился к ней.

На другой день опекунша долго говорила с Цецилией. После этого Цецилия, бледная, дрожащая, с горящими мрачным огнем глазами, устремилась в парк. Она не шла, а бежала по аллеям и дорожкам, озираясь по сторонам, будто ища кого-то. Наконец у садовой скамейки, на которой, читая, полулежал Святослав, она остановилась. Он приподнялся и, опустив книгу, выжидающе посмотрел на Цецилию.

Скрестив на груди руки и сдерживая дрожь, она вымолвила сдавленным голосом, глядя ему прямо в глаза:

— Святослаз! Генерал Орчинский сделал мне предложение. Твои родители требуют, чтобы я согласилась из благодарности к ним. Что мне делать?

Голос ее вначале резкий, запальчивый, словно она бросала ему горький, язвительный упрек, при последних словах осекся и в нем послышались слезы. Глаза ее, задрожавшие губы, с мольбой простертые руки, — все, казалось, взывало: «Вспомни! Вернись! Спаси меня!»

Святослав побледнел и с минуту сидел неподвижно. В глазах его мелькнула жалость, лоб прорезала морщина, а надменные губы страдальчески искривились. Но это продолжалось недолго. Твердые принципы, с детст ва внушенные мудрыми и заботливыми родителями, пришли ему на помощь и в решающий момент поддержали пошатнувшуюся волю. Холодно и твердо он отчеканил:

— Выходи за генерала, Цецилия. Для тебя это блестящая партия. А о том, что было, нужно забыть — и ты забудешь, конечно…

Цецилия помертвела. Только глаза у нее стали огромными, а зрачки — глубокими, как бездонные пропасти. Но вот побелевшие губы зашевелились, повторяя, как эхо, последнее слово возлюбленного: «Забыть!»

— «Забыть!» — сказала она громче. — Нет, я никогда не забуду!

И, вытянув руки, словно ища опоры, без чувств упала в мягкую траву.

Святослав вскочил и, растерянный, потрясенный, наклонился над ней. Казалось, он сейчас обнимет ее, подымет и вернет к жизни нежным, ласковым словом. Но власть принципов была сильнее! И он лишь осторожно, тихо, словно боясь разбудить лежащую и выдать свои чувства, поднял с травы длинную черную косу и поцеловал. А потом выпрямился, вздохнул глубоко и быстрым, но твердым, уверенным шагом направился к дому. Войдя, он устало и равнодушно бросил первому попавшемуся слуге:

— Панна Цецилия упала в обморок в парке… Подите кто-нибудь к ней.

Наутро Цецилия с крепко сжатыми губами, пылающими щеками и лихорадочно блестящими глазами спокойно, почти безучастно вложила руку в сморщенную ладонь генерала. Потом принимала дорогие подарки от счастливого семидесятилетнего Адониса: золотые украшения, жемчуга и брильянты…

Святослав при этом уже не присутствовал — накануне ночью он укатил в Париж, где пробыл целых три года. О нем доходили оттуда странные слухи: будто он принят при дворе, играет на крупные ставки на скачках, бешеные деньги тратит на модных куртизанок, волочится за известной артисткой, мадемуазель Марс, а за ним бегают разные великосветские дамы… Одним словом, он поддерживал блеск новоиспеченного имени и умножал его славу.

Но все эти безумства не расстроили его состояния. Напротив, он даже сумел увеличить его. Очевидно, все те же принципы, имевшие над ним такую магическую власть, не позволяли ему терять голову и зря мотать деньги. И ни один из бесчисленных романов почему-то не привел его к алтарю.

Такова история генеральши, которую теперь не называли иначе как старой каргой, скрягой или золотоносной жилой, которую только смерть вскроет своей косой для наследников. Старая, но вечно новая история, как сказал бессмертный Гейне.

VI

Когда-то все пространство перед барским домом в Одженицахзанимали кустарники редчайших пород. От сводчатых ворот к длинному, высокому крыльцу с изящной колоннадой вели две широкие, посыпанные гравием аллеи. Но после смерти генерала, что случилось уже много лет назад, новая владелица приказала вырубить все кусты и деревья. Нерасчищавшиеся аллеи заросли травой и высоким густым бурьяном. Та же участь постигла большой сад за домом. Плодовые деревья, за которыми никто не ухаживал, одичали и засохли. Когда-то искусно подстриженные шпалеры кустов разрослись и сплелись ветвями, образовав непроходимую, темную чащу. Извилистые дорожки и тропки потерялись в траве, большой пруд наполовину высох и покрылся тиной. Вот уже лет двадцать, как в этом огромном саду не расцветали цветы, посаженные человеческой рукой. Все заглушил высокий желтый коровяк да разлапистый розоватый татарник. А на запущенных газонах, ни у кого не спрашивая позволения, каждую весну поднимали головки маленькие голубые фиалки…

Генеральша не любила цветов; один вид этого пестрого, веселого царства раздражал ее. Пустырь перед домом, особенно зимой, занесенный снегом, выглядел уныло и печально. Уныние навевали и ворота, совсем развалившиеся. И оголенный без крыльца фасад, который холодно поблескивал длинным рядом зеркальных окон. Крыльцо и колоннада давно были снесены по распоряжению хозяйки.

Подъезжали прямо к высокой двери из некрашеных, струганых досок, к которой вело несколько каменных, под мрамор, ступеней. За дверью была большая, нетопленая прихожая, с одиноко маячившей полированной вешалкой, а за ней — огромная гостиная, где генеральша обычно коротала время и принимала гостей.

Большая, холодная гостиная казалась пустой, — старинные стулья и пуфы, чинно стоявшие вдоль стен, совершенно терялись в ней. Четыре высоких окна с зеркальными стеклами без занавесок, выходившие на огромный пустынный двор, заливали комнату холодным, унылым, белесым светом. Высокий, давно не беленный потолок почернел, а на старых обоях кое-где поблескивала полустертая позолота да темнели грязносерыми пятнами когда-то розовые букеты.

В глубине, в простенке между окнами, стояла длинная, широкая софа, обитая порыжевшей, выцветшей камкой; возле — стол красного дерева со старинной лампой на высокой подставке. Вдоль стола двумя длинными рядами выстроились кресла с высокими резными спинками. На этой-то софе имела обыкновение сиживать генеральша. В большой комнате, рядом с высокой лампой и спинками кресел, она совсем терялась, и вошедший должен был хорошенько присмотреться, чтобы заметить маленький шелковый клубочек на софе и кончик голубого или малинового страусового пера, торчащего из-за лампы.

Недели за две до того, как на Помпалинских обрушилась весть о злополучном обручении Цезария, а Мстислав привез из Рима грамоту, удостоверявшую их законное и неоспоримое право на графский титул, в гостиной генеральши сидели три человека.

На софе, как всегда, сидела сама хозяйка — щуплая старушонка в лиловом шелковом платье с глубоким вырезом, узкой талией и огромным кринолином. На ее голой морщинистой шее висели три нити крупных жемчужных бус с изумрудными и брильянтовыми застежками под дряблым старческим подбородком. Седые локоны и локончики были взбиты кверху и увенчивались маленькой бархатной токой с оранжевым перышком, колыхавшимся, как флажок. Обнаженные до локтя руки были унизаны золотыми браслетами с драгоценными камнями. Этот наряд был так пестр и нелеп, что издали казалось, будто на софе просто свален ворох кружев, лоскутьев, перьев, золотых и брильянтовых бус и украшений.

Нужно было подойти поближе к этой пестрой, бесформенной, сверкающей куче, чтобы разглядеть желтое, скуластое личико со впалыми щеками, поджатыми, тонкими губами и лбом, испещренным мелкими морщинками.

А совсем вблизи становились видны и глубоко запавшие глаза — серо-зеленые, тусклые, но нет-нет и остро, пронзительно сверкавшие из-под насупленных бровей и сморщенных век, которые подергивал нервный тик.

Неужели эта старуха, при виде которой становилось и смешно и страшно, была когда-то тонколикой, синеокой, как лань, грациозной девушкой?

Да, то была Цецилия, но рожденная не из пены морской, как Венера, а из мутной житейской накипи. Жизнь трепала ее долгие годы, отравляя горечью мозг, разъедая сердце, затягивая в омут пороков и капризов. В искусстве ваяния с жизнью не может сравниться ни один скульптор. С потрясающим разнообразием воплощает и перевоплощает она душу. Если в молодости тебе повстречался ангел, не удивляйся, встретив его под старость в обличье ведьмы. Но бывает, что, приглядевшись, под неузнаваемой внешностью найдешь прежнюю Душу.

Наряжаться ежедневно в открытое бальное платье с узкой талией и юбкой колоколом, втыкать в локоны перья и обвешиваться драгоценностями — это была одна из причуд генеральши, известная чуть не по всей Литве.

Водилась за ней и другая странность, которая, правда, не так бросалась в глаза: при всей любви к украшениям генеральша носила на пальце всего только одно колечко с брильянтом, который слезой переливался на черной эмали. Любая из трехсот жемчужин на ее шее, любой камень из ее браслетов, а их было больше двадцати, стоили гораздо дороже этого колечка. Но с ним она никогда не расставалась, никогда не снимала с пальца и не носила других колец. Говорили, будто колечко с брильянтовой слезой — талисман, охраняющий ее несметные богатства от огня, воды и лихих людей.

У окна, недалеко от старухи, за пяльцами сидела Леокадия Помпалинская, родная сестра Павла, которая вот уже восемь лет безотлучно жила при ней. Холодный свет из окна падал на стройную, худощавую фигуру склонившейся над пяльцами компаньонки, которой, по слухам, генеральша платила щедрое жалованье. У Леокадии было смугловатое, с правильными чертами лицо и, если бы не странная неподвижность в нем и серебряные нити в черных, как смоль, волосах, гладко, с пуританской строгостью облегавших красивую головку, ей можно было дать не больше двадцати восьми лет.

Третьим в гостиной был Павел, сидевший в кресле рядом с генеральшей.

Как видно, старуху очень занимал разговор с Павлом: она так и ерзала по широкой софе, дергаясь из стороны в сторону и временами издавая какой-то странный писк, вероятно, означавший смех, но на самом деле мало похожий на это естественное проявление веселья.

— Да, да, сударь! — говорила она, хихикая, то поджимая ноги под себя, то снова спуская их с софы, такой высокой, что они не доставали до пола. — Послушайтесь моего совета, изучите какое-нибудь ремесло: сапожное, портняжное — любое! А я вас не забуду — упомяну за это в завещании!

— Признаться, я и сам подумывал устроить свою жизнь самостоятельно, — пробормотал Павел, краснея и улыбаясь.

— Устраивайте, сударь! Только помните условие: над вашей сапожной мастерской или лавкой должна висеть огромная вывеска, а на ней большими буквами, — да, да, большими! — «Павел Помпалинский». Сама приеду в Варшаву посмотреть и уж не обойду, не обойду в завещании!

— Условие нелегкое— ведь я обижу людей, которые меня как-никак воспитали и до сих пор терпят в своем домг…

— Вот именно, терпят, — подхватила генеральша. — Хорошо сказано! Терпят! — И она, пискливо хихикая, все повторяла это слово.

— Такая вывеска была бы особенно некстати теперь, когда они получают графский титул…

Генеральша, вдруг перестав хихикать и ерзать, впилась взглядом в Павла.

— Ах, да, да! — заверещала она. — Слыхала! Гово-оят, кто-то из них в Рим поехал…

— Граф Мстислав, — вставил Павел.

— А, Мстислав! Как же, слыхала! Кажется, любимец пана Святослава! Зеница ока! Правая рука! Вылитый портрет! Что, разве не так?

— По-моему, граф не питает особой нежности к старшему племяннику. Ему вообще такие чувства несвойственны…

— Несвойственны! — опять захихикала генеральша.^— Прекрасно, очень приятно, очень отрадно слышать!

— Но это не значит, что ему безразличны будущность и положение племянников. Он к ним относится как к сыновьям, а с Цезарием даже бывает добрым, не то что другие домашние…

— С Цезарием? Ну? Почему же? Я слышала, что он порядочный осел, этот ваш Цезарий…

— Видите ли, родные и в самом деле, ну… как бы сказать… считают его недалеким, — с оттенком сожаления подтвердил Павел.

— Недалеким? — хихикнув, повторила генеральша. — Помилуйте, как же это, Помпалинский — и вдруг недалекий! Вот так подшутил господь бог, сотворив Помпа-линского дурачком, хи-хи-хи!

Но внезапно она перестала смеяться.

— А скажите, сударь, что там слышно с графским титулом? Наверно, не видать им его как своих ушей? А? Что? Не видать? — переспрашивала она, и глаза ее беспокойно бегали по лицу Павла.

— Напротив, — возразил Павел, — на днях граф Мстислав написал домой, что почти уверен в получении грамоты.

Генеральша судорожным движением поднесла ко рту батистовый платочек и закусила уголок еще крепкими белыми зубами — верный признак, что она взволнована и хочет что-то обдумать.

— Почти уверен! — пропищала она. — Скажите, пожалуйста, — почти уверен! И что же? Пан Святослав, наверно, рад? На седьмом небе? А?

— Конечно, как глава семьи он будет рад ее новому возвышению… если он вообще способен чему-нибудь радоваться…



Генеральша промолчала. Она отвела от Павла позеленевшие, злые глаза и уставилась на противоположную стену. Рука ее все крепче прижимала кончик вышитого платка ко рту, а челюсти все быстрее двигались, жуя его и кромсая. После долгого сосредоточенного молчания старуха наконец проверещала, не вьшимая платка изо рта:

— Говорят, они продают Малевщизну?

— Малевщизна с пятью фольварками досталась Це-зарию, но его родные думают, что выгоднее продать землю…

— Кто же так думает? Пан Святослав, наверно?

— Ему принадлежит решающий голос во всех семейных делах…

— Ну, конечно! Прекрасно! Превосходно! Значит, решили продать?

— Завтра будут составлять купчую…

— Что ж, прекрасно! Очень достойно! Очень патриотично с их стороны!.. Самое время землю продавать… Я вон тоже фольварк продаю… но я что… я человек маленький, кто меня осудит… А он — барин, умница, да еще филантроп, говорят… философ и не знаю уж, кто еще… Да, да, красиво, очень достойно и патриотично — землю продавать! Видно, он всерьез печется об этом дураке, коли его дела так близко к сердцу принимает! А сделка-то выгодная?

— По нынешним временам — очень…

— Очень! Скажите на милость! Значит, разбогатеет дядюшкин любимчик. Наверно, тут же и женят его? А? У пана Святослава небось давно уже на примете какая-нибудь графиня или княжна?

— По-моему, Цезарий мечтает жениться по любви…

— По любви! Ах, как возвышенно! Как поэтично! Вот романтическая натура! Такого Помпалинского за деньги надо показывать!

Она опять задумалась и стала ожесточенно грызть платок, изорвав его зубами в клочья. Но вдруг, очнувшись, резко повернула голову к сидевшей у окна компаньонке.

— Велите подать обед в мою комнату. И скажите Амброзию, пусть немедленно отправит нарочного к Ицеку Зельмановичу… чтобы Ицек через час был здесь! Накормите брата! У нас, — обратилась она к Павлу, — не обессудьте, сегодня затируха! А ко мне не входите, пока не позвоню.

С этими словами она вскочила и, даже не кивнув Павлу, мелкими шажками пересекла гостиную и скрылась в соседней комнате. Ее лиловый кринолин шуршал, сверкал и колыхался на ходу, бусы звякали на худой шее, а оранжевое перышко лихорадочно тряслось на макушке.

Леокадия тотчас встала и, выпрямившись, пошла к двери — высокая, худая, с каменным лицом.

— Леося! — тихо окликнул ее Павел, вставая с кресла.

Но она, ничего не ответив и даже не обернувшись, вышла из комнаты.

Павел остановился у окна и вперил взгляд в пестрый узор на пяльцах.

— Боже мой! — прошептал он. — Бедная Леокадия! Сколько уж лет она вышивает под этим окном и слушает отвратительный писк старой карги! Бедная сестра!

Вернувшись в гостиную, Леокадия хотела снова сесть за работу, но Павел преградил ей дорогу и взял за руку, — узкая, смуглая, с длинными пальцами, она неподвижно, как неживая, лежала на его ладони.

— Ты совсем не рада моему приезду, — с горечью сказал Павел, — а ведь мы не виделись с тобой два года.

— Ну и что ж? — мягко, но безучастно возразила Леокадия. — Мы и раньше не виделись по нескольку лет. Я к этому привыкла.

— Ты, наверно, разлюбила меня!

Леокадия подняла на брата большие черные глаза и посмотрела на него с безразличным, отсутствующим видом.

— А ты? — спросила она равнодушно, и на ее бледных, красиво очерченных губах мелькнуло слабое подобие улыбки — мелькнуло и скрылось, и лицо опять приняло прежнее неподвижное, безучастное выражение…

— Я? — встрепенулся Павел. — Я по-прежнему люблю тебя, Леося. Я не забыл еще наше детство, которое мы провели в родительском доме.

— Да? — безразлично бросила Леокадия и, усевшись за пяльцы, стала разматывать клубок пестрой Шерсти.

— Ты не веришь мне, Леося?

— Я вообще ничему не верю.

— Да, видно, ты недаром столько лет прожила у генеральши, для которой нет ничего святого. Но в моей привязанности ты все равно не должна сомневаться!

Леокадия снова подняла свой безучастный, ничего не выражающий взгляд на брата.

— А почему?

— Как почему? — возмутился Павел. — Должна же ты знать, что я не бесчувственная деревяшка!

— А откуда мне это знать?

— Могла бы и поверить, раз я говорю! — с раздражением и болью воскликнул Павел.

— Все говорят, что они не деревяшки. По-моему, это самая распространенная и самая безосновательная из всех претензий.

— Боже мой! Что с тобой сталось, Леося! Ты холодна как лед, а слова твои как полынь!

— А ты думал, эти восемь лет сделали меня нежной, воркующей горлинкой?

— Я знаю, что ты несчастлива… Но ведь и мой путь не усыпан розами… живу нахлебником, ничего из себя не представляю, а ведь я мужчина.

— Ты… хоть людей видишь, а я… вот!..

И она широким жестом обвела огромную, пустую гостиную, дверь, за которой скрылась генеральша, и окна со снежным пространством за ними.

— Да, — грустно согласился Павел, — но ведь и здесь бывают люди, гости… К генеральше съезжаются, как на богомолье…

— Я не принадлежу к их кругу… — сказала Леокадия.

— Неужели никто не обратил на тебя внимания? Не заметил твоей красоты? Не оценил твоих достоинств? Неужели ты никого здесь не встретила, с кем можно было бы отвести душу?

— Посмотрел бы ты на этих господ, которые собираются здесь, в гостиной. Интересно, нашел бы ты, с кем отвести душу?

Павел вздохнул.

— А ты думаешь, я живу среди ангелов?

— Тем хуже для тебя, — сказала Леокадия и наклонилась над большой алой розой, которую кончала вышивать.

Воцарилось долгое молчание. Павел, скрестив руки, стоял по другую сторону пяльцев. Огорченный, даже обиженный холодным и неприветливым приемом, он вдруг почувствовал, как в нем закипает раздражение.

— Скажи, тебе не надоело вышивать эти вечные розы да незабудки? — спросил он резко.

— Что поделаешь! — холодно ответила она. — Если вокруг и в душе они увяли, приятно посмотреть хоть на такие.

— Поздравляю! — в сердцах воскликнул Павел. — А мне вот больно видеть окаменелости вместо живых прекрасных существ…

Он взялся за шляпу и протянул сестре руку.

— Прощай, Леося! Может, увидимся еще через несколько лет!

Игла выпала из тонких, нежных пальцев Леокадии.

— Ты на меня сердишься, Павлик? — спросила она, и в ее глазах, поднятых на брата, впервые вспыхнула теплая искорка симпатии.

— Конечно, в восторге трудно быть от такого приема, — ответил он уже мягче.

Но Леокадия, словно пожалев о минутной слабости, еще ниже склонилась над вышивкой и суше сказала:

— Я никогда не претендовала и не претендую на то, чтобы кто-то был в восторге от моего общества.

— Если бы ты только захотела… — заговорил Павел, подходя ближе. — Ведь у нас с тобой никого нет на свете… С кем же, как не друг с другом, делиться нам своими печалями?..

Она вздрогнула и подняла голову.

— Делиться, — повторила она. — Зачем? Я привыкла молчать.

— А у меня другой характер! — вспылил Павел. — Я еще, слава богу, не изверился, не стал нелюдимом и молчальником!

— Твое счастье! — бросила сестра, не поднимая глаз.

Снова наступила тишина. Брат и сестра были погодки и выросли вместе, но редкие встречи и условия жизни разделили их ледяной стеной молчания и отчужденности. И все попытки Павла сломать ее разбивались о безучастие Леокадии.

Казалось, ничто на свете не волнует и не занимает ее.

— Ты часто навещаешь тетушек? — спросил Павел, стоя возле со шляпой в руке.

— Два раза в год, когда получаю жалованье…

— Чтобы отдать его теткам…

Леокадия промолчала.

— Мне тоже хотелось бы их повидать!

— Ну что ж. Приезжай завтра и поедем вместе. Завтра как раз мой день.

Полушутя-полусердито Павел схватил сестру за руку, отнял у нее иглу и, нагнувшись, заглянул в глаза.

— Леося! — воскликнул он. — Бедная любимая сестренка! Неужели мы так и расстанемся? Неужели ты не скажешь мне ласкового словечка? Не напутствуешь добрым советом?

Мгновение Леокадия колебалась: казалось, с привычкой молчать, которая стала ее второй натурой, борется теплое чувство, снова промелькнувшее в ее глазах. Неподвижно, прямо стоя за пяльцами, но не отнимая руки, как в начале разговора, она сказала с опущенными глазами:

— Что я могу сказать тебе, Павел? И какого ты ждешь совета? Жизнь так жестока… а я совсем не знаю ее законов и требований… Может быть, надо послушаться генеральши… Смотри сам… если тебе плохо, постарайся, чтобы было хорошо…

— И на том спасибо, — сказал Павел, нежно целуя руку сестры, которая ответила ему слабым пожатием.

В дверях он столкнулся с Ицеком Зельмановичем, известным в округе маклером по продаже имений. Он сватал местным помещикам покупателей из дальних мест, а покупщикам — желающих продать землю; вел предварительные переговоры, улаживал недоразумения, брал на себя посредничество в крупных и мелких торговых сделках. Это был преданный и ближайший советчик оджинецкой помещицы.

В длинном лапсердаке, с поношенной шапкой в руке Ицек Зельманович осторожно пересек гостиную и, поглаживая рыжие пейсы, остановился у двери в спальню генеральши.

— Пани генеральша у себя?

— Да, — не поднимая головы, ответила Леокадия.

— Можно войти?

— Можно.

Ицек бесшумно открыл дверь и так же бесшумно затворил ее за собой.

Тишину нарушал только пронзительный голосок генеральши, которая что-то с азартом выкрикивала у себя в спальне, то нервно, то язвительно хихикая, по своему обыкновению. Время от времени доносился бас Зельма-новича, который ей отвечал или переспрашивал. Переговоры продолжались целый час. Затем дверь тихо отворилась, и Зельманович появился на пороге.

— Ицек! — вдогонку ему раздался пронзительный, писклявый голос из глубины комнаты. — Запомни: уладишь это дельце, я тебя не забуду в завещании!

Ицек низко поклонился и ушел. В спальне громко зазвенел колокольчик. Леокадия встала и неторопливым, размеренным шагом направилась к генеральше.

Спальня мало чем отличалась от гостиной. Это была такая же большая, светлая комната, наводящая уныние своей высотой и пустотой. Только в глубине был уголок поуютнее. Там стояла мягкая кушетка, перед ней — четырехугольный столик, а сбоку старинное резное бюро со множеством наглухо запирающихся ящичков. В этой полупустой неприветливой комнате задерживало внимание и поражало только огромное количество картин, развешанных на голубоватой, местами облупившейся стене напротив кушетки. Были они разного размера и достоинства: акварели, масло, гравюры, даже просто вырезанные из журналов литографии. Но все это пестрое собрание объединяло нечто общее. На всех акварелях, гравюрах и литографиях изображались только трогательные любовные и семейные сцены или же героические акты самоотречения и самопожертвования. На самой большой и лучшей картине была изображена пожилая супружеская чета в старинной комнате у камелька, как бы на закате счастливой старости, со спокойными и умиротворенными лицами. У ног их играли двое румяных, золотоволосых внучат; возле, за освещенным лампой столом, сидело несколько человек уже среднего возраста, кто с книгой, кто с рукоделием, а в глубине комнаты — молодая девушка у фортепьяно, и под ее бесхитростную музыку трое подростков весело плясали и скакали вокруг стола. Сцена шумная, многолюдная, — но каким покоем, теплотой и уютом веяло от нее! Вокруг стариков на переднем плане сосредоточилась вся жизнь семьи.

Эта картина в дорогой золоченой раме висела в самом центре своеобразной галереи. Рядом на превосходной английской гравюре двое юных влюбленных рука об руку шли к алтарю. Их лица дышали любовью и счастьем. На другой картине молодая мать заслонила своим телом ребенка от разъяренного тигра. Дальше девушка, юная, как весна, рвала цветы на лугу. А дальше ученый склонился над книгой, и бледный свет утренней зари освещал его преждевременно поседевшую голову. Независимо от их художественной ценности, все эти картины, видимо, в разное время и при разных обстоятельствах попавшие сюда, создавали некий идеальный образ человеческой жизни, где все возвышенно и прекрасно. А развешаны они были с таким расчетом, чтобы старуха и с кушетки, и со своей жесткой допотопной кровати могла любоваться ими и разглядывать в мельчайших подробностях при свете белой алебастровой лампы, свисавшей на серебряных цепях с потолка и день и ночь горевшей, как лампада, перед этим необыкновенным алтарем.

Когда Леокадия вошла, генеральша не смотрела на картины. Задумавшись, она сидела на кушетке и, уста-вясь в одну точку, грызла батистовый платок. Щеки ее непрерывно двигались, а лоб то морщился, то разглаживался. Порой она переставала терзать платок и торжествующе улыбалась своим мыслям. И вдруг, резко выпрямившись, отшвырнула на середину комнаты изжеванный до дыр платок и крикнула:

— Уберите и дайте другой.

Стоявшая возле двери Леокадия выдвинула ящик и подала платок. Старуха, не глядя на нее, снова приказала:

— Чернильницу и бумагу!

И через минуту с прежней торжествующей улыбкой и злым огоньком в глазах генеральша уже писала толстым гусиным пером на клочке простой бумаги:

«Прошу милостивую пани завтра пожаловать ко мне пораньше по важному делу.

Цецилия Орчинская».

Кое-как сложив лаконичное послание и надписав: «Пани Джульетте Занозе-Книксен», она швырнула его Леокадии на стол.

— Велите Амброзию поскорей отвезти в Белогорье Только поскорей.

Леокадия ушла, а генеральша уселась, поджав ноги, поглубже на кушетку и залилась пронзительным смехом.

— Грамота! — верещала она. — Титул! Честь! Триумф! Радость! Ну погодите, я вам ее приправлю уксусом и желчью! Дураки!



Слово это, с визгливым смехом брошенное в пространство, вдруг подхватил чей-то хриплый, скрипучий старческий голос.

— Дураки! Дураки! — эхом прокатилось по огромной полупустой комнате.

Это большой зеленый попугай в позолоченной клетке у окна передразнивал свою хозяйку. Генеральша с довольным лицом обернулась к нему.

— Правильно, попочка! Люди глупые, правда?

— Глупые, глупые! — прокричал в ответ попугай.

— И подлые! — еще громче закричала старуха.

— Подлые! Подлые! — проскрипела птица у окна и забила крыльями.

— Врут поэты! — взвизгнула генеральша, которую как-то особенно возбуждал разговор с попугаем.

— Врут! — повторила птица.

— Врут художники! — воскликнула старуха.

— Врут! Врут! Врут! — вторило хриплое эхо.

— Мерзость одна! Сплошная мерзость! — уже тише проговорила генеральша.

— Мерзость! — глухо, угрюмо закончила птица.

Старуха и попугай замолчали. В комнате наступила глубокая тишина. Вечерние сумерки глядели в высокие окна, и на стены и потолок ложились длинные серые тени.

Леокадия, вернувшаяся в комнату в начале этого диалога, застыла в дверях. Ее опущенное лицо было бледно, руки бессильно повисли вдоль черного платья.

VII

Так уж ведется на свете: удалось кому-нибудь, кто половчей да посмекалистей, оседлать свое счастье, — глядь, целый хвост бежит за ним, цепляясь за полы, за стремя, норовя на чужом коне въехать в страну обетованную, куда им на своих двоих никогда бы не добраться. Такими неотступными провожатыми более ловких счастливцев — в нашем рассказе отца трех уже известных ясновельможных братьев-графов — чаще всего бывают родственники. Им и был дед Павла и Леока- дии. Ухватившись за своего удачливого сородича, он пробрался если не в самую обетованную страну, то, во всяком случае, довольно близко к ней. Когда тот ворочал тысячами, наживая огромное, поистине графское состояние, он, как спутник, вращался вокруг него и грелся в лучах его благополучия, промыслив себе не-дурную деревеньку в шестьдесят или восемьдесят дворов, где обитало триста — четыреста полесских мужиков с вечным колтуном в волосах. Имение унаследовал его единственный сын, отец Павла и Леокадии — рачительный и бережливый хозяин. Всего было у него вдоволь: и мучицы, и рыбки, и грибков — поистине жил как у Христа за пазухой и очень гордился своей богатой родней. Женился он тоже удачно, и у него подрастало двое здоровых детей. Словом, до поры до времени судьба была благосклонна к этому степенному, положительному человеку.

Одна только водилась за ним слабость — был он заядлый лошадник. Лошадей держал помногу, и все были как на подбор чистокровные красавцы. Лошадьми он гордился не меньше, чем родством с Помпалинскими из Помпалина.

Но вот грянул гром и поразил его в самое больное место, сразу перевернув всю его жизнь.

Случилось это на ярмарке в Пинске, куда ежегодно стекалось множество народа всех званий и состояний. Наш Помпалинский сидел у открытого окна трактира, где обыкновенно останавливался на время ярмарки, и с нескрываемым восхищением и гордостью любовался шестеркой своих вороных, которых кучер и форейтор вели на водопой по улице.

А под его окном как раз остановилось несколько человек: два его соседа — помещики, люди богатые и достойные, какой-то незнакомец, по внешности тоже человек приличный, как видно приехавший на знаменитую пинскую ярмарку из другого уезда, и еврей-маклер, болтливый, как сорока, и юркий, как ящерица.

— Чьи это лошади? — спросил незнакомец, провожая глазами вороных красавцев.

— Леонарда Помпалинского, — в один голос ответили местные помещики.

— Интересно! — протянул незнакомец. — Я и не знал, что у Помпалинских здесь есть имения и что они бывают в Пинске…

— Он не из тех Помпалинских…

— Пан Леонард, с позволения ясновельможных панов, из тех Помпалинских, что свиней пасли… — ввернул еврей.

Помещики дружно рассмеялись, а приезжий отвер нулся от лошадей и махнул рукой: нечего, дескать, то гда и смотреть! И вся компания удалилась.

Как пана Леонарда тут же, на месте, не хватил удар — одному богу известно. Сам он приписывал это заступничеству Остробрамской божьей матери, чей образ висел у него в спальне над кроватью. Он хотел вскочить, броситься вдогонку, вызвать помещиков на дуэль, а еврея оттаскать за рыжие пейсы, но ноги отказались ему повиноваться. Он застонал, закрыл руками налившееся кровью лицо и, тяжело дыша, погрузился в мрачные размышления. Так просидел он целый час; потом встал, подкрутил свои лихие усы и сказал про себя:

— Ну, погодите, я вам покажу, какой я Помпа-линский!

И показал. Деревянный дом, служивший ему верой и правдой, в котором было так просторно, тепло и уютно, велел снести, а на его месте из кирпичей возвел неуклюжее и высокое, как труба, сооружение. Наверху к нему прилепилась башенка поменьше, а внутри было ровным счетом пятьсот пятьдесят узких, головоломно крутых ступенек. В этой трубе, которую соседи-помещики окрестили замком, закатил он больше десятка блестящих балов подряд. Столько же раз пан Леонард устраивал в своих владениях пышную охоту, на которую съезжалось видимо-невидимо гостей, и два раза с необычайной помпой принял трех графов, одного князя и одного губернатора. Сначала он залез в долги по уши, а потом и с головой утонул в ворохе векселей, расписок и прочих бумажек. С горя хватил его апоплексический удар. И вот, разорившись сам и пустив семью по миру, он кончил тем, чем должен был кончить еще в злополучной корчме, — помер.

Жена ненамного пережила его. Разделявшая все честолюбивые помыслы и достохвальные стремления супруга, она не перенесла их крушения и угасла, оплакивая недавнее, но — увы! — недолговечное величие.

И единственным следом, оставшимся в нашей земной юдоли от этой супружеской четы, единственной памятью об их трагическом существовании и мученической кончине были высокая кирпичная башня, романтично и горделиво рисовавшаяся на сером пинском небе, да двое сирот без куска хлеба и крыши над головой.

Трудно сказать, что сталось бы с малолетними детьми, не будь у преставившегося великомученика Леонарда трех сестер, живших в глуши, вдали от Пинского уезда. Эти старые девы, младшей из которых было уже за пятьдесят, тихо и мирно доживали свой век в наследственной деревеньке, затерявшейся в долине среди высоких холмов.

Узнав про смерть брата и сопутствующие ей обстоятельства, Бригида, Анеля и Мария — собственницы десятка хат и сорока душ крепостных — немедля послали в Пинский уезд допотопный тарантас, запряженный двумя клячами, и старого верного кучера Григория, наказав ему разыскать детей и доставить в целости и сохранности в Бобровку.

Так и было сделано. Тетки от души обрадовались детям, но с ними свалилась и куча забот. С девочкой— с той дело проще: вырастет, замуж выйдет и примет другую фамилию. А вот как с мальчиком быть? Ведь он до скончания дней останется Помпалинским! Значит, не годится ему жить в глухой деревушке, среди гор и лесов. Надо дать ему приличное образование, сделать человеком. Но по какой части его пустить? Где взять денег? Разве под силу Бригиде, Анеле и Марии — трем бедным, неученым женщинам — воспитать отпрыска такого знатного рода? И расход большой, и умения нет Для такого ответственного дела.

После долгих споров и размышлений Бригида, среди сестер настоящая Минерва, написала письмо графу Ярославу, который жил ближе других братьев. В нем она описала плачевное положение малолетнего Помпа-линского, спрашивая, хорошо ли, если Помпалинский станет со временем экономом, писарем или чем-нибудь в этом роде. А ведь в доме бедных, неученых теток его ждет именно такая участь.

Граф Ярослав счел это недопустимым и, прислав За мальчиком камердинера, забрал его к себе в дом. & письме он обещал дать мальчику образование и позаботиться о его будущем.

Так Павел двенадцати лет от роду поселился в доме богатых родственников. А Леокадия, которая была на год моложе, осталась в Бобровке. Если задаться вопросом, какими талантами и добродетелями отличались ее тетушки, ответ может быть только один: они были сама нежность, сама доброта и отзывчивость и вдобавок непревзойденные мастерицы приготовлять разные варенья, соленья, копченья и прочие деревенские лакомства.

Между ними всегда царили мир и любовь — полюбили они всем сердцем и бедную сироту. Сами ежедневно поглощая изрядное количество сахара, мака, меда и свинины в различных видах, они щедро потчевали и девочку, ничем не стесняя в остальном ее свободы. Она бегала по саду, лазила по горам, а в жару спала или мечтала в тенистой зеленой роще, неподалеку от дома. И только осенью, когда на дворе лил дождь, или в долгие зимние вечера тетушка Анеля учила ее вышивать, шить шерстью по канве, тетушка Марыня — изготовлять разные сложные кулинарные произведения из сахара, мака, меда и других специй, а тетушка Бриги-да — писать, читать и считать.

Тетушка Бригида была не совсем заурядной женщиной. С юных лет она любила читать, свои письма писала изящным слогом и обожала природу. Неизвестно, какими путями, но постепенно и незаметно у нее собралась целая маленькая библиотечка: Мицкевич, Оды-нец и другие отечественные поэты, а также несколько десятков польских и переводных романов. И как только Леокадия стала бегло читать, тетка допустила ее в свое святилище. Она делилась с ней сокровищами не только своей библиотеки, но и своего чувствительного серд ца — воспоминаниями, радостями и печалями пролетевшей молодости.

В ту пору часто можно было видеть, как из домика, затерянного в долине среди гор, с книжкой в руках выбегала на заре стройная пятнадцатилетняя девочка с блестящими черными глазами и, взобравшись на холм, садилась на вершине в кустах можжевельника полюбоваться на розовый восход. А когда солнце начинало свой дневной путь, она погружалась в чтение, время от времени откидываясь назад, в мягкий лиловый чабрец, и, глядя в сияющее лазурное небо, принималась с выражением декламировать «Конрада Валленрода»’ «Дзяды» или «Девы Озера».

Когда же солнце подымалось высоко, она спускалась с холма в зеленую долину, где, пенясь, извивалась лентой быстрая речка. С ватагой деревенской детворы, босиком, с распущенной косой, бегала она по отлогим берегам, умывала ледяной водой румяное лицо и загорелые руки, собирала блестящие камешки в фартук или брызгала речной пеной в лицо и на платье подруг.

На лугу звенел тогда громкий, дружный смех, слышался плеск воды, мелькали юркие фигурки расшалившихся ребятишек, гонявшихся друг за дружкой. Веселье длилось, пока из усадьбы не доносился высокий, ласковый голос:

— Леося! Леося!

Услышав зов, девочка покидала шумную компанию и, перекинув на спину длинные черные косы, на которых белела речная пена, мчалась к дому, раскинув руки, как крылья.

Стрелой пролетев через круглый дворик, по которому с гоготом и кудахтаньем расхаживали дружные стаи кур и гусей, она бросалась прямо в объятия поджидавшей ее на крыльце тетушки Анели или Ма-рыни

Бригида стряпней не занималась, предоставив это сестрам, а сама ведала всеми «мужскими» делами в хозяйстве. Наделенная мечтательной душой (недаром сестры, снисходительно посмеиваясь, называли ее «поэтессой»), она в то же время обладала незаурядным практическим умом, который делал ее настоящей повелительницей этого Эдема.

А затерявшаяся в долине среди высоких холмов Бобровка и в самом деле была настоящим раем. Там не знали, что такое ссоры, тоска, ненависть, нужда. Всего было там вдоволь: и отличных окороков, и овощей, и фруктов, и варенья, и пряников, и маковников…

Но этот райский уголок лежал в таком краю, который даже отдаленно не напоминал рай. И ни тихие долины, ни высокие горы не могли спасти ее обитателей от общей участи.

Когда великие перемены потрясли страну, вздрогнула и маленькая Бобровка. Буря, пронесшаяся над ней, чуть не разнесла по бревнышку старую усадебку и не разметала замшелую кровлю. Сорок душ крепостных, получив волю, отказались работать по старинке. За все теперь нужно было платить им деньги — и немалые. Повысились налоги, их тоже надо было платить не натурой, а чистоганом. Прошел год-другой; добрая половина поля из-за нехватки работников лежала иевозде-данной; чтобы уплатить налоги, вырубили сначала один, потом другой клин в небольшой рощице; и в доме, где еще недавно царили спокойствие и веселье, поселились тревога и печаль. Сначала перестали варить варенье — теперь это было сестрам не по карману; потом со стола исчезли пряники и маковники, потом мясо, а к кофе перестали подавать белые булочки — по той простой причине, что и самого кофе-то уже больше не было. Забор вокруг усадьбы подгнил и завалился. Развалилась даже печка, в которой тетушки Анеля и Марыня так любили печь пирожки, но платить печнику было нечем. Так и осталась лежать унылая груда кирпичей, как вечное напоминание, во что скоро превратится их любимая и недавно еще цветущая Бобровка.

Для старушек настали тяжелые времена, — казалось, хуже и быть не может. Но вскоре на них свалилась новая беда. В один прекрасный весенний день, когда еще до нового урожая было очень далеко, послышался звон бубенцов, и во двор бобровской усадьбы въехала бричка. Из брички вылезли два чиновника и, войдя в дом, деловито описали все движимое и недвижимое имущество, объявив, что через полгода Бобровка будет продана с торгов за недоимки.

Не думайте, что после отъезда чиновников старая усадьба огласилась громким плачем, воплями и причитаниями. Там воцарилась могильная тишина. Сестры точно оцепенели под обрушившимся на них несчастьем. Низко опустив седые головы, молчаливые, бледные, будто после тяжелой болезни, они, как призраки, слонялись по усадьбе, беспрерывно натыкаясь друг на друга и молча расходясь в разные стороны. Старухи принимались то за одно, то за другое, но работа валилась у них из рук. На лицах, сразу постаревших лет на десять, был написан ужас, который ледяным молчанием сковывал уста.

Лишь две или три недели спустя, на склоне майского дня, когда солнце, золотя розовеющее небо, опускалось за холмы и стайки белых голубей с нежным воркованием то кружили в его лучах над двориком, то снопами огромных искр падали на старую замшелую крышу, Марыня первой нарушила молчание.

— Теперь нам остается только умереть.

— Да, — согласилась Анеля, — лучше в могилу лечь, чем по миру идти…

Бригида ничего не сказала, только хриплый, надсадный кашель послышался из соседней комнаты, где она лежала.

На другой день вечером Марыня снова сказала:

— Придется суму взять и милостыню просить на паперти.

— Уж лучше камень на шею да в реку, чем побираться! — ответила Анеля.

Бригида опять промолчала, тихонько всхлипывая в своей комнате.

И, словно эхо, оттуда донесся еще чей-то плач.

Это плакала Леося, припав к ее кровати. Ей тогда как раз минуло девятнадцать лет. До той поры она лишь сладко грезила на лиловом ковре чабреца, резвилась, внимая веселому лепету шаловливой речки и ласковому шелесту рощи. Теперь же несчастье, которое обрушилось на приютивший ее дом, слезы и отчаяние вырастивших ее женщин, словно разбудили девушку, открыв ей глаза на страдания, борьбу и мучительные заботы, существующие в мире. Стоя на коленях у кровати любимой тетки, которая научила ее любить стихи и природу, мечтать и грустить, она осыпала поцелуями ее лицо и руки и, горько плача, все повторяла шепотом:

— Что делать, тетя Бригида? Что делать? Как быть?

Бригида тихо всхлипывала, не зная, что ответить. Так в слезах и в раздумье прошел час.

— Напиши Павлику! — сказала наконец тетушка.

— Да, да, Павлику напиши! — подхватили младшие сестры. — Ведь он тебе брат и наш племянник. Кому же, как не нам, обязан он своим теперешним положением! Напиши ему — он взрослый мужчина, он должен что-нибудь придумать, предпринять, помочь всем нам, Всю ночь Леося сочиняла письмо брату, который в то время был где-то далеко, в имении графини Виктории. Леося его почти не знала. С тех пор, как они расстались, она видела Павла всего несколько раз, да и то мельком. Но тем возвышенней и романтичней рисовалось ей слово «брат». Для живой, как ртуть, мечтательной и экзальтированной девушки оно означало смелость, богатырскую силу, готовность к подвигу.

Письмо это на нескольких страницах, изобилующее множеством книжных выражений, витиеватых сравнений, просьб, заклинаний и восклицаний, оросила не одна девичья слеза, которая серым пятнышком расплылась между строчками.

После его отправки началось нетерпеливое ожидание. Выражалось оно в лихорадочной беготне и болтливости. С утра до вечера разговор шел о Павле — о его предполагаемых добродетелях, о богатстве, о том, что не сегодня-завтра он приедет с мешком золота в карете, запряженной четверкой лошадей. Тетушки даже наскребли на дне ларя, некогда ломившегося от припасов, горсточку муки, раздобыли ложку меда и состряпали одно из своих кулинарных изделий, чьи вкус и форма не оставляли сомнений, что это отменный пряник, Леося каждый день собирала в лесу и на лугах огромные букеты цветов, плела гирлянды и украшала ими комнаты, стараясь к приезду брата придать дому поэтичный вид.

Но Павел не приехал. Он прислал только письмо, написанное совсем другим стилем, чем послание Леоси, Там были, между прочим, такие строчки:

«У меня ровно ничего нет, что целиком принадлежало бы мне, кроме разве души, но она вам вряд ли может на что-нибудь пригодиться, дорогие мои. Напрасно ломал я себе голову, думая, как помочь вам. Я с радостью посылал бы вам ежедневно половину своего обеда, но это ведь не спасет Бобровку. С удовольствием продал бы свои костюмы и послал бы вам вырученные деньги, но они куплены для меня графами Помпалин-скими, и я не имею права ими распоряжаться. Рассказать о вашем бедственном положении графу и графине? Это бесполезно: у них и без того большие расходы, а кроме того, взяв меня к себе в дом, они считают, что уже достаточно сделали для нашей семьи. Или, наконец, приехать к вам, чтобы разделить с вами невзгоды? Но у меня нет ни лошадей, ни денег на дорогу. Остается, пожалуй, только застрелиться с отчаяния; но для этого у меня, откровенно говоря, недостает мужества, и потом — разве моя смерть принесет вам облегчение?»

Леося прочла письмо теткам и залилась горькими, безутешными слезами. Потом успокоилась, но затосковала, заметно похудев и побледнев за несколько дней. Идеальный образ, созданный в воображении, разбился, любовь, пылавшая в сердце, остыла. Как? Брат, мужчина, бессилен помочь?! Значит, он совсем не герой, не рыцарь и не мудрец?

И вот однажды, наплакавшись вволю, Леося вскочила и, гордо вскинув голову и выпрямив тонкий стан, воскликнула:

— А вот я смогу! Я должна помочь, найти выход!

Подбежав к Бригиде, она встала на колени, обняла ее за шею и зашептала горячо:

— Тетя Бригида, скажите, что надо сделать? Подумайте, как мне помочь вам?

— Ну что ты можешь сделать, деточка? — целуя ее, ласково отвечала Бригида. — Чем ты можешь помочь! Благослови тебя бог за твою доброту, да только тут уж ничем не поможешь!

Однако именно Леосе суждено было спасти старых теток Призванный ими на помощь Ицек Зельманович, внимательно выслушав все, не дал никакого совета: не в его правилах было делать «гешефты» > с такой мелкотой Но на следующий день он часа два рассказывал своей главной клиентке, госпоже Орчинской, о том, что видел вусадьбе трех сестер.

То ли Ицек просто болтал, чтобы развлечь старуху то ли у него в душе шевельнулась жалость и он думал, что генеральша, в девичестве сама Помпалинская, захочет помочь родственникам, которым грозила нищенская сума. Во всяком случае, на старуху рассказ произвел неожиданно сильное впечатление. С особым вниманием слушала она все, относящееся к Леосе: о ее красоте, любви к теткам и страстном желании помочь им. После ухода Ицека генеральша свернулась на своей кушетке в шелковый клубочек, сверкающий жемчугом и брильянтами, и долго о чем-то думала; в глазах ее вспыхивали зеленоватые огоньки, а зубы кромсали батистовый платок Вдруг она выпрямилась и крикнула, хихикая по своему обыкновению:

— Компаньонка!

В ответ возле окна захлопал крыльями попугай, передразнивая ее со скрипучим смехом:

— Компаньонка!

— Помпалинская — компаньонка! — обернувшись к птице, воскликнула генеральша.

— Помпалинская… — начала птица.

— Платная! Платная компаньонка!

— Платная! — проверещал попугай.

— У бедной Цецилии — платная компаньонка!

— У бедной Цецилии!

— В услужении у бедной сиротки Цецилии! Хи-хи-хи!

— В услужении у сиротки Цецилии! Хи-хи-хи! — прозвучало хриплое эхо у окна.

Помолчав, старуха уже тише проворчала:

— Пан Святослав будет доволен! Очень доволен;

— Святослав будет доволен! Доволен! Доволен! — скандировала птица.

Два дня спустя старый слуга генеральши, Амброзий, привез трем сестрам в Бобровку письмо такого содержания:

«Уважаемые сударыни! Мне стало известно, что вы находитесь в стесненных обстоятельствах. У вас есть племянница, а мне как раз нужна компаньонка. Если она пойдет ко мне в компаньонки, то будет получать 400 руб. жалованья в год и два шелковых платья. По сылаю вам 200 рублей в счет ее жалованья за полгода вперед на уплату долгов. Если не хватит, пришлю еще. Коли вас мое предложение не устраивает, пришлите деньги обратно.

Цецилия арчинская».

Леокадия, как всегда, прочла теткам письмо и смертельно побледнела. Она несколько раз видела генераль шу и испытывала к ней непреодолимый ужас. При мыс ли, что ей придется жить в доме этой увешанной драгоценностями тощей, желтой старушонки со взглядом василиска, кровь застыла у нее в жилах и глаза наполнились слезами. Но это длилось всего мгновение. Проведя рукой по лбу, она подняла голову и спокойно сказала:

— Я согласна! Берите деньги и скорее платите дол^ ги! Скорее! Скорее!

И, припав к коленям сидевших рядом теток, целуя им руки и обливая их слезами, прерывающимся голосом заговорила о своем безмятежном, привольном детстве, прошедшем в этих стенах, о материнской заботе и ласке, обо всем, что тетки сделали для нее, о том, скольким она им обязана и сколько сама должна сделать для них. Старые девы, смеясь и плача, сморщенными руками гладили ее по голове и целовали в горячий лоб. Немного успокоившись, тетя Анеля сказала:

— Кто знает, может, это еще и к лучшему! Орчин-ская ведь богачка и дальняя родственница нам… Может, тебе там будет лучше, чем у нас!

— Конечно! Пути господни неисповедимы, — подтвердила тетя Марыня. — Может быть, Леосю в доме генеральши ждет блестящее будущее.

Бригида промолчала. Мечтательница и «поэтесса», она лучше сестер понимала, что молодая девушка приносит себя в жертву. Бригиде яснее представлялась уготованная ей печальная участь. Но и она не воспротивилась отъезду Аеоси. Всем сердцем привязавшись к ней, она не меньше любила и сестер, а главное — себя, и знала, что только ценой этой жертвы можно спастись от нищеты, скитаний и голода.

Прошло восемь лет. В Бобровку вернулись покой и достаток. Обитательницы ее, совсем уже седые, но бодрые старушки, как и в добрые старые времена, коптили окорока, делали маковники и пряники, а зимой в белых чепцах и теплых кацавейках грелись у печки, в которой весело потрескивал огонь. Только Бригида заметно сгорбилась и стала часто прихварывать. И когда сестры, вспоминая Леосю, хвалили ее доброту и благодарили бога, что пристроил сироту, да в таком хорошем месте, где разве только птичьего молока нет, она лишь грустно покачивала головой, и по ее дряблому морщинистому лицу скатывалась слеза. Но вернуть Леосю к домашнему очагу ни одной не приходило в голову: ведь тогда они лишились бы единственного источника дохода. Жизнь в Бобровке после отъезда Леоси потекла, как до ее появления. Красивая черноглазая девочка промелькнула в Жизни старых дев видением лазурной весны, оставив в память о себе золотой дождь, который посылала дважды в год… И когда Леося в назначенный срок приезжала в Бобровку, тетушки встречали ее со слезами радости, осыпали ласками, закармливали пряниками, вареньем, повидлом и прочими деревенскими лакомствами. И при прощании они тоже плакали и целовали ее, но, проводив, спокойно усаживались погреться на летнем солнышке или у печки и полгода терпеливо ждали очередного посещения и очередного дождя.

VIII

И на этот раз, как всегда, Леокадия должна была отвезти тетушкам свое полугодовое жалованье, Павел еще утром заехал за ней, и они вместе отправились в Бобровку.

Генеральша, разряженная, как и накануне, осталась одна и, сидя на своем обычном месте в большой гостиной, предавалась странному занятию. Стол красного дерева, с которого убрали лампу, весь был завален драго ценностями. Старуха вынимала их из большого окованного серебром ларца, стоявшего возле нее на скамеечке, и на разные лады раскладывала на столе. Сначала правильными рядами положила браслет к браслету, ожерелье к ожерелью, кольца, брошки и фермуары отдель но. Потом все снова перемешала и стала складывать изумруды с рубинами, брильянты с жемчугом; из брошек составила звезды, из браслетов и колец — цепи и виньетки. То раскладывая, то опять сгребая, она пересыпала их в своих желтых, костлявых пальцах, и казалась целиком поглощенной этим занятием. Но взгляд ее время от времени нетерпеливо обращался к двери, ведущей в прихожую.

Вскоре со двора послышался скрип полозьев. Потом дверь распахнулась, и в гостиную, шелестя шелками, впорхнула высокая, стройная женщина в длинном нарядном платье и маленькой шляпке на искусно завитых волосах.

Мелкими шажками пробежав гостиную и изящно склонившись у кресла, гостья приложилась к ручке. Старуха как раз держала большую красивую брильянтовую брошь и во время обряда целования как-то неловко повернула ее так, что булавка оставила на белой, нежной щечке госпожи Книксен бледно-розовый след

— Ах! — воскликнула генеральша. — Я, кажется, нечаянно тебя оцарапала, Джульетта?

— Ничего, дорогая тетя, какие пустяки! — мелодичным, серебристым голоском пропела гостья и как бы в подтверждение своих слов еще раз горячо поцеловала шершавую старушечью руку. Потом, придвинув кресло почти вплотную к софе, присела, подобострастно изогнув свой стан.

— Вы просили меня приехать, милая тетя! Я к вашим услугам!

И с этими словами невольно покосилась на стол живыми черными глазами. Окруженные лучиками предательских морщинок, в просторечии называемых «гусиными лапками», они при виде драгоценностей заблестели еще ярче. Генеральша между тем молча перебирала брошки и браслеты.

— Вы не поверите, дорогая тетя, как обрадовало меня ваше письмо! J etais folle de joie! [301] Прежде всего я узнала, что вы в добром здравии. А кроме того, милая тетя, для меня каждая буковка, написанная вашей рукой, — настоящая драгоценность! Святая реликвия!

— Хи! Хи! Хи! — засмеялась генеральша, не отрывая глаз от серег с подвесками, которые она складывала в виде огромного фантастического паука. — Это очень мило! Очень трогательно! Значит, у тебя, Джульетта, доброе сердце! Очень доброе.

— Ах, милая тетя! — вздохнула гостья. — Если б не эта доброта, я была бы гораздо счастливее! Но мое сердце… Оно так отзывчиво, так чувствительно ко всякому добру и красоте!

И глаза ее, загоревшись, с такой жадностью впились в брильянтового паука, что сомнений не оставалось: она и в самом деле была необычайно чувствительна ко всякой красоте. Одновременно нежный пальчик коснулся розовой царапины на белоснежном личике. Видно, «пустяк» все же давал себя знать.

Вдруг генеральша резко, нервно оборотилась к своей гостье и, глядя в упор, неожиданно спросила:

— Ну, а как твой товар? Нашелся покупатель?

Легкий румянец окрасил на мгновенье уже увядающие щечки пани Джульетты. Неизвестно, что ее смутило: упоминание о «товаре» или то, что старуха захватила ее на месте преступления, когда она пожирала глазами брильянтовые подвески.

Но она быстро справилась с собой и с кокетливым недоумением спросила:

— Товар? Не понимаю вас, дорогая тетя!

— Чего тут не понимать! Хи, хи, хи! — засмеялась генеральша. — «Три красавицы дочки…» — задыхаясь от смеха, стала декламировать она, — «…три красавицы Дочки у матери были». У тебя ведь, Джульетта, тоже три красавицы дочки!

— Увы, дорогая тетя! Сильвия и Романия, к сожалению, далеко не красавицы… — потупилась пани Книксен.

— Верно, верно! Зато умницы. Значит, у тебя две умницы и одна красавица… Умниц-то ты пристроила, а красавица в девках сидит… Хи, хи, хи! Сидит ведь, ась?

Лицо пани Джульетты омрачилось.

— Увы, это так, дорогая тетя, — прошептала она. — От вас у меня нет секретов! Делиции уже двадцать три года, но еще ни разу для нее не представлялась подходящая партия. После этих злополучных событий… у нас совсем не стало приличных молодых людей! И потом — болезнь отца и скромное приданое отпугивают женихов… У меня просто сердце сжимается, как я подумаю, что такого ангела…

— Вот, вот, Джульетта, у меня как раз для твоего ангела женишок есть на примете, хи, хи, хи! Да еще какой! Все ей будут завидовать, а панны Туфелькины да Кобылковские те прямо позеленеют от зависти. Хи, хи, хи!

Джульетта Книксен просияла.

— О дорогая тетя! — воскликнула она, снова низко склонив свой гибкий, стройный стан. — Я не нахожу слов… Comment pourrai-je…[302]

— Не надо никаких слов! Никакой благодарности! А по-французски… я не понимаю! — пропищала генеральша и опять молча стала пересыпать в руках драгоценности.

— Что, сегодня очень холодно, Джульетта? — вдруг словно невзначай бросила она.

Пани Книксен вздрогнула от неожиданности, в глазах ее появился острый блеск, но голос звучал мягко, почти ласково:

— Да, очень, дорогая тетя! Но зато у вас тепло, прямо как… в раю!

В огромной, скупо отапливаемой гостиной было не теплее, чем в погребе, и гостья в своем тонком шелковом платье с непривычки дрожала, как в лихорадке.

— В раю? — повторила генеральша. — Тепло, как в раю! А ты откуда знаешь, Джульетта, тепло там или холодно? Хи, хи, хи!

Шелковые оборки и складки задрожали еще сильнее. Но гостья, как видно, умела владеть собой и, подавив раздражение, звонко рассмеялась, с неподражаемым изяществом целуя генеральше руку.

— Как я счастлива, дорогая тетя, видеть вас в таком веселом расположении духа! Но… — продолжала она, выпрямившись, — мне не терпится услышать, кто же…

— А ты любишь попугаев, Джульетта? — спросила генеральша, вертя на сморщенном пальце красивый, усыпанный рубинами браслет.

— То есть как это… дорогая тетя… je ne sais, право, я не знаю…

— А я очень! Очень люблю! Ты моего попочку видела? Умник! Красавец! Другой такой птицы на свете не сыщешь! Он разговаривает со мной, как человек! Хи, хи, хи!

— О, милое, бесценное создание! Оно скрашивает Еам жизнь, дорогая тетя… Но мне хотелось бы узнать имя…

— А какое мужское имя тебе больше всего нравится, Джульетта? — спросила старуха, играя со своей гостьей, как кошка с мышкой.

На этот раз пани Книксен вздрогнула так сильно, что даже платье зашелестело. В гостиной, где было тепло, как в раю, атмосфера начинала накаляться. Но мужественная женщина опять взяла себя в руки и, легонько проведя пальчиком по розовой царапине, со вздохом ответила:

— Когда-то я обожала имя Адам! Но с тех пор, как мой дорогой Адам пал жертвой ужасного недуга, это имя только печалит меня…

— Хи, хи, хи! — долго и пронзительно смеялась генеральша. — Твой муж — Адам! Адам! И ты любила его, Джульетта! Обожала!

— Он был для меня всем! Хотя я, как мне пришлось потом с болью убедиться, ничего для него не значила… Но, дорогая тетя, мне не терпится узнать, кого вы прочите в мужья Делиции?

Генеральша повернулась к ней и сказала, растягивая слова:

— ГР афа Цезария Помпалинского.

— Г. афа Цезария? — бледнея и краснея, пролепета-да пани Джульетта. — Сына графа Ярослава и графини Виктории?

По глазам ее было видно, что радость борется в ней с недоверием. Последнее победило, и она воскликнула:

— Вы шутите, дорогая тетя!

— И не думаю! И не думаю! — заверещала генеральша. — Этот болван сейчас в наших краях околачивается, вот я и затащу его к себе и сосватаю твоего ангела! Хи, хи, хи! Ты выгодно сбудешь свой товарец, Джульетта! Красота ценится ведь куда дороже ума!

Несказанная радость озарила лицо пани Книксен. Она была так взволнована, что даже поднесла к губам батистовый платочек, чтобы скрыть их дрожь.

— О, дорогая тетя! Вы наша благодетельница!

Генералыиа пропищала:

— Завтра я даю обед… на двадцать персон… напиши своим умницам, чтобы приехали… и его тоже приглашу… он наверняка не откажется… только пусть Де-лиция принарядится, как следует…

— Тетечка! Ангел! — шептала пани Джульетта, прильнув губами к ее руке, в которой на сей раз, к счастью, не было брошки.

— Говорят, он дурачок, мечтатель! Хочет жениться по любви! Слышишь, Джульетта? Хи! хи! хи! Помпа-линский — и вдруг мечтатель! Смотри не упусти его!

Белый лоб пани Джульетты нахмурился. Ее мысль и воображение усиленно заработали.

— А теперь, — сказала генеральша, — поезжай домой! А то твой дорогой Адам заждался тебя. А я пойду, побеседую с моим попочкой!

Пани Джульетта вскочила с кресла, и едва сдерживая судорожный смех и слезы, — такие истерические припадки всегда случались с ней в переломные моменты жизни, — еще раз приложилась к ручке «дорогой тетечки», «ангела-хранителя», «благодетельницы» и выбежала из комнаты, даже не взглянув на стол с драгоценностями. В передней, запахивая соболью шубу, она лихорадочно шептала дрожащими губами:

— Графиня Помпалинская! Графиня Помпалинская!

А на подножке поставленной на полозья кареты уже громче проговорила:

— Графиня Делиция Помпалинская, урожденная Книксен!

Когда же дверца захлопнулась и лошади взяли с места, она откинулась на подушки и громко воскликнула:

— Моя дочь — графиня Помпалинская! — и залилась счастливым смехом.

IX

В то самое время, когда Джульетта Книксен возвращалась от своей «дорогой благодетельницы» в Бело-горье, Павел, очень недолго пробыв у своих тетушек в Бобровке, подъезжал к Помпалину — имению графа Мстислава, где остановился Цезарий. У Помпалинских уже вошло в традицию, приезжая в родные края, избирать своей резиденцией Помпалин — эту столицу знатного рода. И неудивительно: такой усадьбой мог бы гордиться даже князь. Еще издали, за несколько верст, глазам путника открывались величественные серые стены этого Ватикана в миниатюре, воздвигаемого с огромным трудом и неимоверными затратами. Девять уже законченных башен и башенок подымались к небу, а ниже протянулась красивая чугунная ограда с каменными столбами, окружавшая дворы, сады и парки. Последние, правда, не успели еще вырасти, чтобы стать старинными; но этот недостаток с лихвой возмещался занятой ими площадью. Сколько квадратных моргов они занимали, трудно сказать точно, во всяком случае, немало.

У стен этого дворца, который гордо вздымался среди волнистой равнины, бричка Павла казалась крохоткой, как букашка у подножия Гималаев. Но из утробы кирпичного гиганта его сразу заметили, и не успел Павел выскочить из брички и войти в сверкающий мрамором и позолотой холл, как навстречу выбежал какой-то важный, но озабоченный и расстроенный господин. Это был графский поверенный, который вел переговоры о продаже Малевщизны с евреями-посредниками и по-купателем-иностранцем.

— Ну, слава богу! — с облегчением воскликнул он, пожимая Павлу руку. — Где вы пропадаете? Хорошо, что приехали! Без вас я просто не знаю, что делать с графом Цезарием.

— А что такое? — спросил Павел.

— Да вот все с этой продажей. Сегодня что-то мой Покупатель совсем охладел. Тянет с купчей и совершенно явно колеблется. Евреи шушукаются с таинственным видом, между ними шныряет Ицек Зельманович. Этот неспроста приехал: обязательно какую-нибудь пакость подстроит. Говорят, подсовывает вместо Малевщизны фольварк генеральши Орчинской за баснословно низкую цену. Видно, старая скряга опять решила подставить графу ножку, даже про свою скупость забыла. Но это бы еще ничего, если бы не граф Цезарий…

— А что он?

— Да что: утром мы совсем было уже по рукам ударили и купчую подписали, не хватало одной его подписи. А он, только вы за дверь, выскользнул, как вьюн, у нас из рук, и след его простыл. Я разослал людей искать его… но он как сквозь землю провалился! Только через час нашли и угадайте: где? На пасеке! Сидит себе возле ульев, а рядом старик пасечник, опершись на палку, разные басни ему рассказывает. Пришлось самому идти за ним. Привел его домой, усадил в кресло между собой и своим помощником, но пока я разыскивал графа, Ицек уже успел пробраться во дворец и нашептать что-то покупателю, и он опять закапризничал. Я опять торговаться: где уступлю, где упрусь, помощник мой к его совести взывает, говорит, что не годится идти на попятный, когда купчая уже написана. Надо сказать, что покупатель попался сговорчивый, и мы снова поладили. «Хорошо, пусть граф подписывает», — говорит он наконец. Мы с моим коллегой обрадовались, оборачиваемся, а кресло, в которое мы усадили графа, — пустое! В пылу спора мы про него забыли, и он опять удрал…

— И где же он сейчас? — спросил Павел, который не мог без смеха слушать рассказ разгневанного стряпчего. Тот сердито и презрительно указал на каменную конюшню, стоявшую поодаль.

— Вон там! — сказал он. — Разве вы не слышите?

Оттуда доносилось громкое щелканье кнута.

— Тешится сиятельный младенец, с кучерами тягается, кто громче кнутом щелкнет. Сходите уж вы за ним, с меня довольно этой беготни! Чтобы я когда-нибудь еще согласился иметь дело с графом Цезарием! Это же совершенный ребенок, это просто слабоумный Но на этот раз жаль потраченного труда. Сделайте одолжение, приведите его сюда, только поскорее, а то температура падает прямо на глазах, и дело наше, того и гляди, совсем замерзнет.

С этими словами поверенный ретировался в глубь дома, а Павел пошел к конюшне, откуда доносилось все более ожесточенное хлопанье кнута.

Увы! «Ce pauvre César» донимал своих близких и более странными выходками, чем та, о которой сообщил графский поверенный. С самого раннего детства стало очевидным, что младший отпрыск графского рода далеко отстает от старшего брата в своем умственном и физическом развитии, и это сделалось в семье предметом вечного беспокойства. Когда он еще лежал в колыбели, мать заметила, что руки и ноги у него по какому-то роковому недоразумению большие и непородистые; проголодавшись, он кричит слишком грубым голосом, а в вытаращенных глазах нет и следа того ума и благородного достоинства, какие отличали Мстислава в его возрасте. Эти печальные открытия сразу стали достоянием всего дома. И когда Цезарий делал свои первые неуверенные шаги, ни у кого уже не было сомнений, что этот ребенок обижен богом и в будущем от него нельзя ждать ничего, кроме забот и огорчений. Это опасение разделяли все бонны и гувернантки, приставляемые к обоим детям. Не рассеял его и аббат Ламков-ский, продолживший «х воспитание. При взгляде на младшего сына графиня всякий раз тяжело вздыхала и, поднося платок к глазам, шептала:

— Какая я несчастная мать! Если б не грех… я, наверно, не любила бы его.

Но даже боязнь греха не могла смирить чувств графини, и она никогда не любила своего младшего сына. Как это ни странно, любовь к одному ребенку иногда уживается в материнском сердце с отвращением к другому. В здоровых, трудовых семьях этого не бывает, зато среди нервных, извращенных аристократов — совсем не редкость.

А Цезарий и в самом деле рос застенчивым, замкнутым и до того неспособным ребенком, что ему никакими силами не удавалось вдолбить правила французской грамматики. К тому же плебейское устройство гортани мешало ему грассировать по-парижски. В то время как старший брат блистал всевозможными талантами и милые проказы молодости уже снискали ему некоторую известность, младший мог часами неподвижно сидеть в темном углу. Проходя мимо, графиня с раздражением спрашивала:

— César, à quoi donc penses-tu? [303]

И получала ответ от Мстислава:

— Mais, maman, César ne pense à rien du tout! [304]

Эти слова глубоко запали в сознание графини, и за ней все домочадцы и челядь стали повторять в один голос: «Цезарий никогда ни о чем не думает».

Дальше в лес — больше дров. В семкадцать-восем-надцать лет ему полагалось бы, подобно брату и дру гим сверстникам, бывать в свете, ездить верхом, стре лять в цель, словом, участвовать во всех забавах и развлечениях молодых людей его круга. Но не тут-то было! Широкоплечий, рослый Цезарий, попав в гостиную, робел, терялся, втягивал голову в плечи и, слов но желая спрятаться, залезал куда-нибудь в угол, за этажерку или фортепьяно и молчал, как рыба. А, вынужденный отвечать, выражался односложно и зауряд но — да вдобавок не отрываясь смотрел на свои по-мужицки большие, красные руки.

Пробовали обучать его верховой езде. Но это был горе-наездник! Сколько ни бились опытнейшие жокеи, молодой граф болтался в седле, как старый еврей. Зрители помирали со смеху, а графиня, наблюдавшая из окна, сгорала со стыда.

Но особенно глубоко сердце несчастной матери ра нили, окончательно убив в нем любовь к младшему сы ну, два случая. В девятнадцать лет Цезарий влюбился в ее горничную — смазливую голубоглазую мечтатель ную блондинку, дочь обедневших дворян. По вечерам она обыкновенно садилась у раскрытого окна гардеробной и наигрывала при луне что-нибудь чувствительное на гитаре. Цезарий влюбился не на шутку, tout de bon и ухаживал за девушкой, как за ровней, робко и скромно добиваясь ее расположения: целовал ручку, вздыхал, а оставшись с ней наедине, краснел и опускал глаза. Одним словом, «этот бедный Цезарий» готов был уже наделать глупостей!

То ли дело — Мстислав! Он действовал в подобных случаях по-мужски и, не церемонясь, срывал цветы удовольствия, Горничную рассчитали и отослали подальше, а Це-зарий после этого заболел горячкой, едва не поплатившись жизнью за свою глупость.

В другой раз Цезарий, уже совершеннолетний (ему исполнился двадцать один год), отправился как-то посмотреть на ежегодное народное гуляние на Уяздовской площади. Паяцы, карусели, чертовы мельницы привели его в неистовый восторг. Вместе со всеми он громко хохотал и хлопал в ладоши, словно какой-нибудь простолюдин. Но больше всего ему понравилось, как молодые парни — подмастерья трубочистов и каменщиков — карабкаются на столб, намазанный мылом.

Глядя на эти акробатические упражнения, которые не всегда увенчивались успехом, Цезарий пришел в азарт; его охватила какая-то бесшабашная веселость. И когда один незадачливый подмастерье, взобравшись до середины столба, под свист и хохот зевак, съехал вниз, он не выдержал, подскочил к столбу и воскликнул:

— Ну-ка и я попробую!

Он сбросил английскую куртку, парижские ботинки и хотел уже обхватить руками намыленный столб, чтобы вступить в честное состязание с каменщиками и трубочистами, — но тут, к счастью, подоспел повсюду сопровождавший его Павел и оттащил упиравшегося и вырывавшегося Цезария от злополучного столба, заставив его обуться и одеться.

Граф, собравшийся лезть на призовой столб вслед за каменщиком и двумя малярами, произвел впечатление в толпе: на него стали показывать пальцами. Одни смеялись до упаду, другие расчувствовались чуть не до слез, какой-то подвыпивший старик сапожник даже побежал вдогонку за этим графом-демократом, которого тащил Павел, обнял его и звонко расцеловал в знак того, что одобряет его стремление побрататься с народом.

Графиня Виктория в это время вместе с княгиней Б. медленно объезжала площадь, наблюдая в лорнет выходки сына и при последней — лобызании с братом во Христе — едва не лишилась чувств.

Итак, у родных были все основания считать, что Цезарий не сумеет самостоятельно распорядиться своей — и немалой — долей наследства, которое было бы непростительным легкомыслием оставлять в его руках.

По достижении братьями совершеннолетия огромное отцовское состояние было по всей форме поделено между ними. Но, заботами и стараниями предусмотрительной матери, Мстислав получил в два раза больше брата.

Однако Цезарий не был в претензии, и когда мать с поверенным сообщили ему, что ему достанется Малев-щизна с пятью фольварками, а брату — Помпалин с «Ватиканом», десять фольварков и все отцовские капиталы, он не нашел в этом ничего несправедливого. Почтительно поцеловал руку матери, обменялся сердечным рукопожатием со стряпчим и поблагодарил за труды по устройству его дел.

Но даже и Малевщизной с фольварками управлял не сам Цезарий, а семья. Его землю сдавали в аренду, продавали, получая с нее доходы по доверенностям, которые он по первому требованию безропотно выдавал. А ему ежемесячно выделялась некоторая сумма на расходы, причем на руки он получал лишь небольшую ее часть — остальным распоряжались приставляемые к нему лица. Последние два года эту роль выполнял Павел. В его обязанность входило выполнять все прихоти молодого графа, но давать точный отчет во всех расходах старшим членам семьи. Все это было очень похоже на опеку. Но Цезарий не роптал, — во всяком случае, в его словах и поступках не было никакого намека на это

Может быть, молчаливый и покладистый юноша был себе на уме? Едва ли: недаром за ним установилась в доме репутация дурачка.

Однако при всей непритязательности были у Цезария и свои любимые развлечения. Купит, например, корзину яблок или булок и раздает беспризорным ребятишкам, которые уже хорошо его знали и толпой обступали на улице. Или слушает сказки и разные истории, которые, сидя на солнышке на порогах окраинных домишек, рассказывают деревенские старушки или седобородые деревенские деды. А то в праздник затешется в толпу и примется за шутки: сунет украдкой десятирублевку в карман какому-нибудь оборванному, хромому старичку, поймает за волосы приютского мальчишку в розовой или голубой рубахе и поцелует худое бледное личико.

А в деревне самым большим удовольствием для него было укладывать снопы в ригу, сгребать сено на лугу с молодыми парнями, с которыми он болтал на местном наречии, хохоча до упаду над их шутками и остротами, Вот какие низменные вкусы и привычки были у Цезария, Неудивительно, что благородная мать немало пролила слез и натерпелась стыда из-за него. Физические и нравственные недостатки сына она объясняла только дурной наследственностью (со стороны мужа, разумеется), видя в них признак вырождения или атавизма, как недавно стали выражаться натуралисты.

И в самом деле, при виде Цезария в распахнутых настежь воротах конюшни — широкоплечего, с продолговатым, грубоватым лицом, с длинным кнутом в могучей, красной лапище, которым он изо всей силы хлопал по воздуху, с торжеством поглядывая на своего сопер-ника-кучера, в воображении невольно возникал его пра-дед-сплавщик, плечистый, кряжистый мужик, когда он, стоя на носу расшивы за огромным рулем, разрезавшим речные волны, хохотал и орал во всю глотку своим товарищам: «Гей-га!»

— Выше кнут, панич! Шире взмах! Сильней! Ну, сильней! — смеясь, подзадоривали обступившие его конюхи и кучера.

— Панич, мужик мой занемог, а на доктора да лекарство денег нет! — причитала у него за спиной какая-то баба.

— Панич, управитель лошадь забрал за потраву и не отдает! — кланяясь в ноги, жаловался мужик из Малевщизны.

Тут же стайка дворовых ребятишек с нетерпением поджидала конца барской забавы в надежде выклянчить что-нибудь. Причитанья крестьянки и просительный голос мужика заставили Цезария прервать свое замятие, но, обернувшись, он очутился лицом к лицу с Павлом и смутился.

— Что ты тут делаешь, Цезарий? — спросил Павел, называя его просто по имени, не то что старшего своего кузена.

— Павлик! Если бы ты знал, до чего они мне надоели! — воскликнул молодой граф.

«Они», очевидно, означало поверенный и все остальные, собравшиеся в доме.

— Граф! — торжественно произнес Павел. — Не забывайте о том, кто вы!

— Кто я? А кто же я такой, скажи на милость? — бормотал Цезарий, грустно качая головой.

— Ну-ка брось кнут! — велел Павел.

Поколебавшись немного, Цезарий повиновался.

— А теперь идем домой!

— Ой, Павлик, только не туда! — взмолился Цезарий. — Пойдем лучше погуляем… вон к тому холму, с которого такой чудесный вид!

— Гулять мы пойдем потом, а сейчас надо покончить с делами.

— Ох, эти дела! Они мне уже поперек горла встали!

— Ничего не поделаешь, дорогой. Такова оборотная сторона твоего положения. Подумай, что скажут графиня и твои дядья, если эта выгодная сделка расстроится по твоей вине.

Цезарий задумался и, опустив голову, с тихим вздохом сказал:

— Ну хорошо, пошли!

Поверенный с вытянутым лицом встретил их у входа.

— Все пропало! — сказал он. — Пока мы зевали, маклеры успели его опутать. Теперь он совсем отказался продолжать переговоры и уезжает… Если бы господин граф утром подписал купчую, отступать было бы поздно, а так… Но я умываю руки, а графине и дядюшке вашему опишу все, как было.

С этими словами он спустился вниз и торопливо зашагал к флигелю, а Цезарий застыл на месте.

— Павлик! — придя немного в себя, сказал он чуть слышно. — Что же теперь будет?

— Ты о чем? — спросил Павел.

— Ведь он обязательно напишет маме и дяде, что я пропадал на пасеке и на конюшне, вместо того чтобы подписывать купчую…

— Ну конечно, напишет…

— Дяде-то еще ладно, а вот мама на меня опять очень рассердится.

— Конечно, рассердится! Ну и что?

— Как это «что»? Разве ты не знаешь, как мне это неприятно…

— Пора бы уже привыкнуть.

— Да, она всегда недовольна мной, сколько я себя помню… Не ругает, не бьет, но уж лучше брань и побои, чем это вечное: «Mon pauvre César, tu n’es bon à rien du tout!» [305]

Они вошли в одну из многочисленных гостиных.

— Господи! Мне совсем не хочется их огорчать, особенно маму, — продолжал Цезарий. — Я сам вижу, что ни на что не гожусь, но разве я виноват? Таким уж я уродился…

«Ну да, уродился!» — с сомнением повторил Павел про себя.

— Вот и сейчас они на меня рассердятся из-за этой Малевщизны, — продолжал он со слезами на глазах. — Мстислав опять будет издеваться надо мной…

— Перестал бы ты лучше обращать внимание на эти выговоры да насмешки…

Цезарий помотал головой:

— Хорошо тебе говорить, а окажись ты на моем месте…

— Может быть, граф Цезарий Дон-Дон Челн-Пом-палинский воображает, что мне лучше живется? — усмехнувшись спросил Павел.

— Да, ты в сто, в тысячу раз счастливей меня! Хотел бы я быть на твоем месте!

Павел рассмеялся, а потом сказал серьезно:

— Может, ты и прав. Во всяком случае, как бы там тебя ни ругали, хорошо, что Малевщизна не продана…

— Почему? — спросил Цезарий.

— Потому, что это было бы неблагородно, — загадочно ответил Павел.

Цезарий с открытым ртом задумался над его словами. Видно, он о чем-то смутно догадывался, потому что немного погодя нетвердо сказал:

— Да, пожалуй… — и с просиявшим лицом добавил: —Конечно, хорошо. Но они все равно найдут покупателя и продадут Малевщизну…

— А почему это кажется тебе таким неизбежным?

— Да ведь все говорят, что я не могу управлять имением. А с деньгами проще… положат в банк на мое Имя, и я буду получать проценты… — объяснил Цезарий.

— Но ведь Малевщизна — твоя собственность! Она Принадлежит тебе по закону…

— Ну и что из этого?

Павлик, смеясь, ответил:

— Два года я бьюсь с тобой, хочу из беспомощного младенца сделать мужчину, и вот — пожалуйста…

В эту минуту в комнату вошел старый слуга, бывший камердинер графини — еще одна нянька, приставленная к Цезарию, — и принес на подносе странное на вид письмо, адресованное молодому графу. Павел с любопытством развернул замысловато сложенный клочок простой серой бумаги и прочитал вслух:

«Сиятельнейший граф Римский, пан Цезарий Пом-палинский! Узнав, что Вы гостите в наших краях, приглашаю Вас, любезный граф, отобедать завтра у меня. Вы меня не знаете, но я Ваша родственница и притом пожилая. Отказать старухе было бы с Вашей стороны невежливо и не по-графски.

Генеральша Цецилия Орчинская, урожденная

Помпалинская».

Выслушав это послание, Цезарий струхнул, а Павел расхохотался во все горло.

— И что этой старой ведьме в голову взбрело? Чего ей от тебя нужно?

— Павлик, что делать?

— Не знаю. Генеральша с вашей семьей на ножах и вредит, где только может.

— То-то и оно! Мама рассердится…

— Но, с другой стороны, — она женщина пожилая и как-никак родственница. Неудобно тебе, молодому человеку, отказывать ей…

— Конечно! Но как же быть?

Оба задумались. Вдруг Цезария осенило, и он даже привскочил в кресле.

— Я знаю, что делать! Мы напишем маме или дяде Святославу и спросим, как быть.

— Надо сперва думать, а потом говорить, — попенял ему Павел. — Из Варшавы ответ придет в лучшем случае через пять дней, а обед — завтра…

— Верно! — согласился обескураженный Цезарий.

— Видишь ли, — проговорил Павел в раздумье, — не ехать нельзя… Женщине, к тому же пожилой, надо оказывать уважение. Я уверен, что граф Святослав рассудил бы так же.

— А мама? — робко спросил Цезарий.

— Этого я уж не знаю.

— Ну вот, видишь! Я боюсь…

— Будь ты мужчиной хоть раз в жизни! — в сердцах воскликнул Павел и вскочил с кресла. — Не оторвет же она тебе голову и не отрежет носа…

Это предположение развеселило Цезария.

— Да, конечно, — сказал он. — Но лучше безносым быть, чем слушать эту вечную мамину песню: «Mon pauvre César! Tu n’est bon à rien du tout!»

— A ты не слушай…

Цезарий уныло покачал головой.

— Итак, решено — едем! — объявил Павел. — Из одного любопытства стоит поехать — узнать, чего ей надо от тебя. К тому же там небось соберется большое общество… Ее миллионам все спешат поклониться…

— Ой, Павлик, тогда я не еду, — воскликнул Цезарий.

— Почему?

— Там будет много народу…

— А ты разве людей боишься?

— Нет, просто не хочется… На этих званых обедах и балах всегда такая скука… Не понимаю, что в них хорошего… Приезжают, раскланиваются, усаживаются в ряд… Разговаривают о погоде, как будто не знают, что на дворе, — дождь или солнце. И зачем болтать по-пустому… Или делают друг другу комплименты… Веришь ли, Павлик, я своими ушами слышал, как однажды за глаза смеялись над тем, перед кем только что рассыпались в любезностях… Я этого слышать не могу. Даже мама — ты ведь знаешь ее: святая женщина… даже мама как-то сказала при мне баронессе К., что у нее платье de la dernière élégance a когда баронесса ушла, бросила Мстиславу: «Cette pauvre baronne[306] похожа в своем платье на огородное пугало». Так что если мне в обществе говорят что-нибудь приятное, я так и жду, что за спиной меня подымут на смех… Ну скажи сам, Павлик, что тут забавного? А барышни… такие чопорные… трудно даже себе представить, что они способны на подлинное чувство. Ты вот гораздо красивей, умней и остроумней меня, а стоит нам вместе появиться в гостиной, как они норовят завладеть мной, а тебя еле Удостаивают внимания. Разве это хорошо?

Цезарий говорил горячо. Когда он замолчал, Павел подошел к нему, поцеловал в лоб и с ласковым сочувствием заглянул в глаза.

— Дорогой Цезарий, — оставив свой обычный шутливый тон, начал он, — я мог бы многое сказать тебе и о тебе самом, и о ненавистном тебе свете, но не имею права… И так уже Мстислав однажды упрекнул меня, будто я тебя восстанавливаю против семьи, а в моем положении, дорогой мой, это слишком смахивало бы на вероломство. Может, ты сам когда-нибудь прозреешь или я тебе глаза открою в свое время… а пока… Пока, — повторил он весело, — надо ехать завтра в Одженицы… Неприлично тебе отказываться от приглашения пожилой дамы…

Впрочем, молодые люди долго еще колебались, ехать им или нет. Но в конце концов мнение Павла перевесило.

X

В одженицкой усадьбе не было заметно суеты, приготовлений, которые в деревне всегда предшествуют приезду гостей. Это тем более казалось странным, потому что прислуги в доме вообще было мало, а мужчин и вовсе двое: старик повар да седой, как лунь, лакей Амброзий. Поговорив с хозяйкой о приеме гостей минуты две, не больше, Амброзий буркнул повару что-то весьма лаконичное, а потом все утро занимался своими обычными делами, только печей не топил ни в гостиной, ни в огромной столовой. Ибо свои немногословные наставления старому слуге генеральша закончила выразительным приказом:

— Печей не топить! Ни полена не класть, ни щепочки! Им и так будет тепло! Хи, хи, хи! Даже жарко!

Вскоре после полудня генеральша заняла свое обычное место в холодной, как погреб, гостиной. Ее яркое бархатное платье, массивная золотая цепь с дорогим медальоном на желтой шее и шляпка с красным пером на собранных в высокую прическу седых волосах еще издали бросались в глаза.

Наконец к крыльцу стали подъезжать сани разного вида, и гостиная наполнилась изысканной публикой. Собрался самый цвет, самые сливки губернского общества.

Первыми явились три брата Тынф-Тутунфовича. Для непосвященных это были молодые люди extrêmement bien !, только в более тесном кругу диву давались, как это они до сих пор устояли на своих тонких ножках под тяжестью долгов.

Загадочное это явление хорошо объясняет одна небезызвестная пословица, гласящая: «Дуракам счастье». И в самом деле, состояние их таяло на глазах, и вместе с кошельками тощали конечности; но провидение каждый раз спасало их от полного разорения. Часто казалось, вот-вот все пойдет прахом, ан нет! То нежданное наследство свалится, то богатая тетка раскошелится или дядюшка, или дедушка двоюродный, или другой какой родственник — глядь, и жив курилка! Потом снова все катилось под горку — и опять, откуда ни возьмись, чудодейственная помощь.

Это продолжалось уже давно, и братья уверовали, что так будет вечно. Но, как известно, береженого бог бережет, и Тутунфовичи хоть на бога надеялись, все-таки и сами не плошали, — то есть не сидели сложа руки, не дожидались манны небесной, а деятельно заботились о своем спасении. Главные надежды возлагали они на генеральшу, дальнюю свою родственницу по матери, всячески обхаживая старуху и завоевывая ее благосклонность.

Вот и сейчас они, как три пилигрима, гуськом пересекли холодную гостиную и, подойдя к славившейся на весь уезд старинной софе, по очереди благоговейно приложились к желтой, сухой руке хозяйки, а затем в почтительном отдалении уселись в ряд, оставив ближние кресла дамам, как подобает благовоспитанным кавалерам.

За ними вошла Сильвия Ворылло (старшая из двух некрасивых дочерей пани Джульетты Книксен), ведя за собой мужа. Пан Ворылло ради мира в семье недавно по настоянию жены присовокупил к своему честному дворянскому имени громкое прозвище — «Ястреб». И вот этот грозный «Ястреб», недовольно покручивая свой буйный ус, шествовал теперь, влекомый своей обожаемой супругой, словно пленник, прикованный на потеху черни к колеснице победителя.

Одной рукой ведя мужа, а другой — десятилетнего сына, Сильвия остановилась перед генеральшей и по примеру матери — только не так грациозно и ловко — припала к ручке «дорогой бабуси». Потом, приказав и сыну исполнить этот обряд верности и смирения, обернулась к мужу, знаками и взглядом требуя того же, совсем как в известной детской игре, когда один кричит «Делай, как я делаю!» — а остальные вслед за ним переворачивают стулья или влезают на печь. Но пан Во-рылло, как ни дорожил семейным благополучием, все же падать на колени перед генеральшей не стал: то ли могучий рост и телосложение мешали, то ли гордость.

Все, что он мог заставить себя сделать, — это коснуться ее руки пышной щеткой усов, а затем с насупленным видом, представляющим полную противоположность физиономиям остальных гостей, огромными шагами, словно в сапогах-скороходах, устремился прочь и уселся в самое дальнее кресло — десятое от генеральши и пятое от крайнего Тутунфовича.

К счастью, бунт этого единственного оппозиционера остался не замеченным генеральшей, а супруга не успела покарать его взглядом, ибо дверь отворилась и в гостиную впорхнула Романия Туфелькина (вторая некрасивая дочь пани Джульетты), тоже в сопровождении семейства. Но, кроме мужа и пятилетнего сына, за ней еще семенила хорошенькая восьмилетняя девочка в белом воздушном платьице с большим вырезом. Верная семейной традиции, Романия опустилась на колени перед софой и, поставив рядом дочку, — по ее словам вылитый портрет «дорогой бабуси», — стала просить генеральшу благословить это прелестное дитя, которое бог наградил таким редкостным сходством с милым анге-лом-бабушкой.

— Юлися похожа на меня! Неужели? Значит, я — красавица? Хи, хи, хи! — как-то особенно тонко и пронзительно захихикала старуха.

— Как две капли воды! Это все подтвердят! Посмотрите, господа: такой же рот, глаза, улыбка…

— В самом деле…

— C’est une ressemblance frappante! [307]

— Вылитый портрет госпожи генеральши! — хором подтвердили братья Тутунфовичи, за что удостоились от одной сестры признательного, а от другой — ядовитого взгляда.

— Убей меня бог, если между ними есть хоть малейшее сходство, — буркнул со своего конца Ворылло.



Эта дерзкая реплика была подана достаточно тихо, чтобы не дойти до слуха Сильвии, но генеральша, кажется, ее услышала. Она так и впилась своими злыми, как-то особенно ярко блестевшими в этот день глазами в отгородившегося от нее десятью креслами шляхтича.

— Даже неверится, что вы уже прабабушка! — с любезно-примирительной улыбкой поспешил на помощь Жемчужина-Туфелькин, муж Романии и отец прелестной Юлиси. Человек легкий и уживчивый, не чета ипохондрику-шурину, он в ловких руках своей супруги и вправду стал гладким, как жемчужина.

— Седьмая вода на киселе, — хихикнула генеральша, — семьдесят седьмая вода на киселе, хи, хи, хи! Шкурковская, мать Джульетты, — внучатная племянница моей двоюродной бабки…

Лица Романии и Сильвии вытянулись: не то их шокировало недостаточно звонкое имя Шкурковской, не то выражение «седьмая вода на киселе», уменьшающее шансы на получение наследства.

И хотя подпущенная генеральшей шпилька ранила добрые сердца внучек не меньше, чем злополучная брошка щеку их мамаши, они простили неблагодарную бабушку. Живописно — да так ловко, словно заранее распределили роли, рассадили они у ее ног своих деток, молитвенно сложивших ручонки и обративших вверх мордашки. Ни дать ни взять, херувимы, с обожанием взирающие на желтый лик божества.

По лицу Ворылло было видно, что вся эта комедия ему не по душе и он рад бы отозвать сына к себе. Но его красноречивые взгляды, бросаемые на живописную группу, каждый раз перехватывала мудрая супруга, и он покорно опускал глаза.

Разговор не клеился, то и дело перемежаясь неловким молчанием. Но вот атмосферу разрядило появление новых гостей.

Это были сыновья пани Джульетты и братья Сильвии, Романии и Делиции — молодые люди extrêmement bien и солидные женихи (большая редкость по тем временам), к тому же сами высоко ставившие себя, особенно после того, как удлинили и облагородили свою несколько куцую и неблагозвучную фамилию.

Один только глава семьи — обожаемый супруг пани Джульетты — пребывал в полном неведении относительно родового прозвища: он еще задолго до того пал, по ее выражению, «жертвой рокового недуга» или попросту сошел с ума.

Приложившись к ручке «дорогой бабуси», молодые Книксены присоединились к Туфелькину и братьям Ту-тунфовичам. Мужская компания вскоре пополнилась еще несколькими гостями.

Теперь все близкие родственники, кроме пани Джульетты с дочерью, были в сборе. Многочисленную дальнюю родню сегодня не пригласили, и для званых это был лишний повод строить различные догадки и тешить себя сладкими надеждами.

Туалеты дам поражали пышностью, низкими декольте и обилием драгоценностей, сверкавших всюду, где только можно. Лишь на руке у каждой было по одному кольцу. Не думайте, пожалуйста, будто дамы, принадлежавшие к высшему обществу Н-ского уезда, не знали, что надевать днем декольтированные платья и драгоценности — дурной тон.

Конечно, они прекрасно знали об этом, как и о прочих тонкостях светского этикета. То были лишь деликатные знаки внимания, оказываемые богатой родственнице, которая по ним могла судить, как ее любят и чтут. Кроме того, такое похвальное подражание ее вкусу позволяло ей считать себя не только властительницей дум и сердец, но и законодательницей уездных мод.

Между тем время шло, а пани Джульетта с младшей дочерью все не появлялись. Это было тем более странно, что они всегда по первому зову летели, как на крыльях, к дорогой тетеньке и бабушке, а сегодня позволили обскакать себя остальным! Романия и Сильвия терялись в догадках и даже тревожились, не захворала ли от избытка чувств их нежная, впечатлительная chère maman. Генеральша тоже выказывала признаки нетерпения— и чего греха таить — злости; она ерзала по софе, выкрикивая резким, пронзительным голосом:

— Где же Джульетта? Что с ней? Уж не вывалилась ли она вместе со своим ангелом в канаву, хи, хи, хи!

Наконец дверь отворилась, но вместо ожидаемых дам вошел старик Амброзий и, остановившись посреди огромной гостиной, громогласно возвестил:

— Ясновельможный граф Цезарий Помпалинский!

Спустись с потолка сам архангел Михаил со своей знаменитой трубой, зовущей на Страшный суд, это не произвело бы на собравшихся большего впечатления. Причин на то было несколько. Во-первых, в доме генеральши никогда ни о ком не докладывали; подобные светские церемонии были ей столь же ненавистны, как яркие цветы и свежая листва раскидистых деревьев. На памяти ближайших родственников это был первый случай нарушения издавна заведенного порядка. И самое неприятное — ради кого он нарушался: ради родственника, связанного с генеральшей узами более близкими, чем все, собравшиеся в гостиной. Ведь Помпалинским из Помпалина она как-никак доводилась двоюродной или троюродной бабушкой. Во-вторых, с тех пор как генеральша поселилась в Одженицах, ни один Помпалин-кий из Помпалина не переступал ее порога. Поэтому у всех зашевелилась одна и та же тревожная мысль: «Чего ему здесь надо? Может, и он хочет пролезть в на следники? Значит, еще один претендент? Или у него коварное злодейство, бесстыдное вымогательство на уме? Тогда священный долг каждого выступить на защиту ближайшей, горячо любимой родственницы, не останавливаясь даже перед скандалом, перед дуэлью, что для людей, привыкших к спокойной жизни, не так уже приятно. В-третьих, чем бы ни грозил его приезд и какими загадочными причинами ни был вызван, Цезарий все-таки граф (настоящий или не настоящий, это к делу не относится), богач, катающийся по столицам и заграницам, свой человек в великосветских гостиных.

Конечно, и гости генеральши причисляли себя к высшему обществу. Но ведь в жизни все относительно! И если для Помпалинских и им подобных недосягаемым идеалом было общество Замойских, Любомирских, Са-пег и других баловней судьбы, которых не забыли упомянуть в своих хрониках древние летописцы и историки, то для господ Книксенов, Туфелькиных, Тутунфовичей и прочих — идеалом, пределом желаний была та ступень общественной лестницы, на которой прочно и твердо стояли Помпалинские. О большем помышлять они не смели. Правда, и до этого сверкающего идеала было довольно высоко, но не настолько, чтобы к нему нельзя было стремиться, мечтать о нем и подражать. Стремлению к идеалу, жажде достигнуть его и следует приписать дамские наряды, точно с картинки модного журнала, изысканные манеры, французскую речь, словом, все, что делает до кончика ногтей extrêmement bien. Идеал, господа, — великая вещь. Что может человек, что может человечество без идеала? И вот к ногам избранного общества Н-ского уезда в образе Помпалинского вдруг упал метеор — осколок ослепительного, как солнце, идеала! Было от чего прийти в замешательство, побледнеть или залиться румянцем, расправить складки платья, подкрутить нафиксатуаренные, острые, как копья, усики.

Хозяйка дома тоже пришла в сильное волнение. Ее желтые, впалые щечки зарделись невиданным доселе кирпичным румянцем, маленькая, тщедушная фигурка напряглась, как натянутая струна.

И все в гостиной, несмотря на многолюдное общество напоминавшей бескрайнюю оголенную степь, замерли в ожидании. Воцарилась мертвая тишина. Между тем затворившаяся за Амброзием дверь не открывалась, и за ней происходил следующий, недоступный слуху гостей диалог:

— Павлик, ты первый!

— Что ты, Цезарий! Это невозможно!

— Павлик, милый, там же полно народу…

— Ну и что? Подумай, кто ты и кто я…

— Ах, ну кто я такой? Павлик, дорогой, если ты хоть чуть меня любишь, войди первый… а я за тобой…

— Ну перестань! Если графиня узнает, что я хоть в чем-то тебя опередил…

— Не узнает, ни за что не узнает! Павлик, милый, иди же первым, не то я уеду…

— Граф, пожалуйте в гостиную! — громко, категорическим тоном закончил пререкания Павел и, распахнув дверь, ввел или, вернее, как тогда на ярмарке, насильно втолкнул в комнату упиравшегося Цезария.

При виде долгожданного гостя генеральша привстала, опершись рукой на стол, и уставилась на него, как на чудо морское. «Встала! — пронеслось в головах у свидетелей этой сцены. — Слыханное ли дело! А как взволнованна, растерянна, не знает, что делать. Неужели это любовь к внучатным племянникам заговорила в ней с такой силой? Плохо дело!»

— Ступай прямо к большой софе в простенке между окнами, вон та старушка с малиновым пером — хозяйка дома! — шепнул Павел в дверях своему кузену.

Цезарий двинулся в указанном направлении. Огромные, костлявые руки — предмет вечного огорчения гра-финн, как два маятника, болтались вдоль черного фрака и модных черных панталон в обтяжку, отлично подчеркивавших могучее сложение молодого графа. Зажатый под мышкой шапокляк так и норовил сползти куда-то на ребра, и, чтобы удержать его в нужном положении, Цезарий проделывал верхней половиной туловища какие-то странные телодвижения. Но вот тернистый путь, на котором шипами служили взгляды гостей, был пройден, и Цезарий с разинутым ртом и растерянной физиономией остановился перед генеральшей.

— Очень вам признательна, сударь, что не побрезговали приглашением родственницы, — первой нарушила неловкое молчание генеральша. — Я слышала, дядя Святослав души в вас не чает, как сына родного любит, вы его правая рука и опора! Как прекрасно! Как мило! Очень мне хотелось познакомиться с вами. Надеюсь, вы не будете скучать в моем доме! Вот, знакомьтесь, это все ваши ровесники — господа Тутунфовичи, Книксены, господин Туфелькин, Кобылковский… Прошу любить и жаловать… Не скучайте! Развлекайтесь, дорогие гости!

Выпалив все это единым духом, генеральша, задыхаясь и изменившись в лице, даже как будто слегка дрожа от волнения, опустилась на софу. Наступило довольно долгое молчание. И, как по горам и долам прокатывается гулкое и унылое эхо, тысячекратно повторяя нарушивший тишину звук, так среди собравшихся от человека к человеку пролетела, многократно и тоскливо отозвавшись в уме каждого, одна-единственная мысль: «Плохо! Плохо дело! Никогда и ни с кем не разговаривала генеральша так любезно, как с внучатным племянником! И ни разу не хихикнула, не взвизгнула при этом, по своему обыкновению… А до чего взволновалась — даже багровые пятна на желтых щеках, а батистовый платочек чуть не наполовину исчез во рту… Плохо!» Но, с другой стороны, это был как-никак идеал — кусочек идеала, отколовшийся от большого столичного солнца! И пусть никто не утверждает, будто низменные чувства всегда берут в человеке верх над благородными, высокие порывы подсекает практицизм, возвышенное парение духа подавляют меркантильные соображения! Цезарий был для собравшихся одновременно и опасным претендентом на наследство, и воплощением идеала. И любовь к идеалу победила стяжательские инстинкты: господа Тутунфовичи, Книксены и прочие, как один, поднялись со своих мест и плотным кольцом обступили Цезария, всем своим видом изображая почтительность и радушие, а на деле едва сдерживая любопытство и нетерпеливое желание поскорей завязать знакомство с настоящим графом.

— Вы давно в наших краях, граф?

— Вы такой редкий гость у нас!

— Столица отнимает у нас весь цвет общества!

— Кажется, ваша семья не собирается возвращаться в родные края?

И так далее и тому подобное.

Будь на месте Цезария его брат Мстислав, он бы показал им во всем блеске и великолепии, что такое настоящий светский лоск, сияние и отблеск которого напрасно искала в Цезарии золотая молодежь Н-ского уезда. Он бы продемонстрировал перед ними небрежные, но вместе с тем безукоризненные манеры, разочарованность и пресыщенность жизнью — качество особенно ценное в столь молодом возрасте; осанку, взгляд и улыбку человека, который ясно сознает, кто он, и требует подобающих своему положению знаков внимания от остальных смертных. Он стал бы примером, образцом для подражания, законодателем мод и обычаев в Н-ском уезде, и все, кому выпало бы счастье лицезреть его, переняли бы его походку, манеру говорить, смотреть и улыбаться. А Цезарий… Молодые люди оглядывали его исподтишка с ног до головы, недоумевая: «Невероятно! Est-il possible!» Бедняга не знает, куда деваться от смущения! А шапокляк уже и не к ребрам прижал, а мнет в беспомощно опущенных руках. На вопросы отвечает односложно, как будто ему больше всего на свете хочется отделаться от окруживших его гостей и спрятаться за старинную печку в углу или за это древнее фортепьяно у противоположной стены. Золотая молодежь Н-ского уезда решила, что он хочет над ней посмеяться, подшутить! «Комедию ломает, чтобы нас дураками выставить!»

При одной мысли об этом братья Тутунфовичи воинственно выпятили грудь. Но тут кто-то из Книксенов завел разговор о продаже Малевщизны, и старший Тутунфович не мог упустить случая изложить свои взгляды по этому поводу.

— Меня лично нисколько не удивляет ваше желание продать имение. Вы, наверно, хотите навсегда за границу уехать. Очень хорошо вас понимаю. Подвернись мне выгодный покупатель, я и сам поступил бы точно так же. Жизнь здесь становится просто невыносимой. La vie est devenue ici tout à fait impossible!

— Почему? — удивленно и тихо спросил Цезарий.

— О, значит, вы никакого представления не имеете о здешней жизни! — продолжал старший Тутунфович. — C’est un désert! Это настоящая пустыня! Никакого общества. Если бы не дом госпожи генеральши, где мы изредка собираемся небольшой компанией… в тесном семейном кругу, мы, без всякого преувеличения, позабыли бы, что такое приличные люди…

— Что вы говорите? Неужели в Н-ском уезде так мало приличных людей? — наивно воскликнул Цезарий.

— Мало! — с сарказмом повторил старший Тутунфович. — Да есть ли здесь вообще приличные люди? C’est sont des rustres, des gens de rien![308] Хамье одно, ничтожества! Но с какими претензиями! Возомнили о себе невесть что, и теперь попробуйте поставить их на место. Вы не представляете себе, граф, какие у нас здесь безобразия! Эти люди себе даже чужие фамилии присваивают!.. Например, всем известно, что в Н-ском уезде испо-кон веков были только одни Тутунфовичи — наша семья… Наш герб — подкова в золотом поле, и мы единственные настоящие Тутунфовичи. Между тем figurez-vous, comte[309], после небезызвестных беспорядков, перевернувших в стране все вверх дном, получилось какое-то демократическое месиво, весьма невкусное, и вот, откуда ни возьмись, явились другие Тутунфовичи со своим гербом… Какие-то местные шляхтичи, проходимцы, выскочки… поверьте, граф, des gens de rien…[310] Приезжаю я однажды в город — мне что-то нездоровилось, и спрашиваю: «Какой тут самый лучший врач?» И слышу: «Тутунфович!» В другой раз еду в поезде с какими-то неотесанными мужланами, на прощанье они представляются мне и — пожалуйста — тоже Тутунфовичи, инженеры на строительстве железной дороги! И так далее и тому подобное! Сначала мне это было просто неприятно, потом стало бесить. Нельзя же смотреть равнодушно, quand on le traîne dans boue… [311] как втаптывают в грязь дорогое, священное имя предков. И вот мы с братьями решили раз и навсегда отгородиться от толпы самозваных Тутунфовичей. Перерыли семейный архив и — поверите ли? — обнаружили, что некогда в самом деле было много Тутунфовичей, но наша семья носила фамилию Тынф и только из-за чьего-то брака к ней присоединилась вторая — Тутунфовичи… Значит, мы не Тутун-фовичи, а Тынфы, но в официальных бумагах значимся под первой фамилией, поэтому и подписываемся уже несколько лет Тынф-Тутунфовичи… Эта история достойна быть напечатанной: пусть все знают, какие безобразия творятся в забытой богом провинции. Надо вам сказать, граф, все это очень неприятно…

— Очень неприятно! — отозвался, как эхо, Цезарий, который с широко открытыми глазами внимал рассказу своего нового знакомого. От матери, брата и дядей он слыхивал о многих аристократических фамилиях, но о Тутунфовичах или Тцнфах никогда. Не зная, что полагается говорить в таких случаях, Цезарий не без некоторого колебания спросил:

— Значит, ваш род так же знатен, как и наш?

Столь беззастенчивая, неприкрытая похвальба ошеломила присутствующих. «Да он издевается над нами», — подумали они и хотели уже оскорбиться, но тут младший Тутунфович, который не лез за словом в карман, возразил с шутливым достоинством:

— Шляхтич и магнат родной брат — говаривали в старину, а коли так — и наш род не уступит самым знатным в Польше!

— Очень жаль! — ни с того ни с сего прошептал Цезарий.

— Почему? — хором воскликнули молодые люди, окончательно сбитые с толку.

— Потому что… — промямлил Цезарий, — по-моему гораздо приятней не принадлежать к знатному роду…

— «Ага, вот оно что! — обрадовались молодые люди. — Знакомая песенка! Фантазер! Философ! Новомодный граф-демократ!»

— Да, конечно, — поспешно поддакнул один из Книксенов, — меньше ответственности… больше свободы… noblesse oblige

Он хотел еще что-то сказать, но, взглянув случайно в окно, запнулся на полуслове и воскликнул:

— Voici maman! [312]

— Voici maman! — как эхо, откликнулись сестры.

За окнами промелькнула карета на полозьях, запряженная четверкой лошадей, потом отворилась дверь и в гостиную вошла пани Джульетта под руку с младшей дочерью — красавицей Делицией.

Что за умница эта пани Джульетта! Ведь не случайно она приехала с опозданием, когда все гости были уже в сборе. Что может быть эффектней, чем появление юной, очаровательной девушки, которая вдвоем с молодой и интересной еще матерью медленно проходит сквозь толпу гостей, выставляя напоказ свою красоту. А затеряйся она где-нибудь на стуле среди множества других лиц и пестрых красок — и нет того впечатления! Все это пани Джульетта рассчитала заранее. Но тонкий расчет угадывался и в наряде Д£лиции. Вопреки принятой в Одженицах моде, на ней было на этот раз платье из белого кашемира со скромным глухим воротом, живописно ниспадавшее мягкими, свободными складками, которое придавало ее облику нечто ангельски невинное. Строгость наряда нарушали только короткие рукава, но из-под них, наподобие поникших крыльев, опускалась на девичьи руки прозрачная кисея, которая не могла скрыть от постороннего взора их безупречную форму и ослепительную белизну. Чайная роза украшала пепельные косы, уложенные вокруг головы. Быть может, этот скромный, поэтичный наряд, так искусно подчеркивавший красоту Делиции, подсказала заботливой маменьке генеральша, упомянув, что Цезарий — мечтатель, или тот особый материнский инстинкт, который сравним разве что с интуицией поэта, с наитием, ясновидением, вдохновением, одним словом, способность по одному ребрышку воссоздать целый скелет мамонта.

Пани Джульетта не зря называла свою младшую дочь ангелом. Миниатюрная, стройная, круглолицая, с нежным румянцем на белоснежных щеках, алыми губками, которые всегда чуть улыбались, приоткрывая жемчужные зубки, голубоглазая, с тонкими дугами черных бровей и короной пепельных кос на голове, она и в самом деле была точно ангел с картины какого-нибудь художника.

А в тот вечер Делиция выглядела особенно восхитительно. Это была сама непорочность, юность, поэзия! Цезарий ни на одну женщину (за вычетом белокурой горничной, любовь к которой чуть не свела его в могилу) не смотрел так долго и пристально, как на это чудное видение, представшее перед ним в огромной гостиной.

— Кто это? — тихо спросил он у одного из стоявших справа и слева Книксенов.

— Наша сестра, граф, — хором ответили они.

— А та, другая дама… постарше?

— Это наша мать, граф!

Совершив обряд целования тетушкиных рук, пани Джульетта опустилась в кресло и изящным кивком издали приветствовала, сыновей. У братьев, наверное, мелькнула догадка, что и опоздание, и необычный туалет Делиции, и вспыхнувший на бледных щеках матери яркий румянец, когда она метнула быстрый взгляд на Цезария, скромно стоявшего в стороне, — все это неспроста. И, движимый каким-то смутным предчувствием, старший брат, изящно изогнув стан и очаровательно улыбнувшись, взял Цезария за локоток и сказал:

— Vous permetterez, comte?[313]

— Maman! Граф Помпалинский! — произнес он, подведя растерявшегося Цезария к креслу матери.

Затем оборотился вместе с графом к другому креслу и с небольшим изменением повторил:

— Делиция! Граф Цезарий Помпалинский!

Поклонившись два раза, Цезарий с растерянным видом стоял перед креслами, не зная, куда девать проклятые руки, в которых он держал плоский, круглый, похожий на миску, шапокляк. Но кто лучше женщин умеет выходить из затруднительных положений и растапливать лед молчания! И пани Джульетта любезным жестом указала Цезарию на кресло подле себя. Сообразив, что с ним хотят побеседовать, он сел.

— Я имела удовольствие встречаться с вашей матушкой, — начала она, — когда ваша семья еще жила в здешних краях. И мне тем приятней познакомиться с вами, что мы ведь родственники.

— Вот как? — воскликнул Цезарий, с удивлением глядя на свою собеседницу. Он никогда не слыхал от матери, что они с Книксенами в родстве.

— Как же, как же! — подтвердила пани Джульетта. — Ведь наша дорогая тетушка, урожденная Помпалинская, а моя мать…

— Шкурковская, внучатная племянница сестры моей бабки, — пропищал рядом пронзительный голосок генеральши.

Пани Джульетта покраснела как рак. Но терять присутствие духа было не в правилах этой дамы. Поэтому, улыбнувшись, как ни в чем не бывало, тетушке и бросив быстрый взгляд на Цезария, который убедил ее, что генеалогия не слишком его занимает, она тут же переменила тему разговора.

— Вы любите деревню, граф? — спросила она.

— Очень, — отрывая взгляд от палевых перчаток, ответил Цезарий. — Я мечтаю жить в деревне…

— О, совсем, как мы с Делицией! Мы обожаем деревню и ни за что не согласились бы жить в городе. Эта сельская тишина-., зеленые купы деревьев… весной— соловьи, а осенью — золотая листва!..

— Да, очень хорошо! — отозвался Цезарий, оживляясь по мере того, как пани Джульетта с воодушевлением расписывала ему прелести сельской жизни.

— Чудесно, n’est-ce pas?[314] Весной мы с Делицией цветы сажаем, поливаем… Делиция, mon enfant, помнишь, какая красивая роза расцвела у нас летом под окном?.. Мы даже лепестки пересчитали, когда она завяла, такая она была огромная… Не помнишь, сколько у нее было лепестков?

Застигнутая этой атакой врасплох, девушка смешалась. Она, очевидно, не обладала редким даром импровизации и не умела с такой легкостью, как мать, сочинять идиллические истории, и поэтому, вспыхнув, пролепетала что-то невнятное. Но, хотя присутствующие так и не узнали, сколько лепестков было у знаменитой розы, тактический прием пани Джульетты принес нужный результат — Цезарий перевел взгляд на Делицию.

Бедняга пожирал ее глазами, страстно желая с ней заговорить, но не знал, с чего начать. Поглядев не-

сколько раз для храбрости на свои перчатки, он робко спросил:

— А вы бывали в Варшаве?

— О да, много раз, — ответила Делиция и подняла свою хорошенькую головку.

Слова, как будто совсем обычные, но каким нежным и томным взглядом они сопровождались! А как она улыбнулась — ласково и томно, показав жемчужные зубки, — ну ни в сказке сказать ни пером описать!

— А понравилось вам в Варшаве? — еще больше смутясь, спросил Цезарий.

Пани Джульетта не на шутку испугалась: а вдруг Делиция сморозит какую-нибудь глупость, вроде того что обожает Варшаву, городскую суету, пеструю толпу, развлечения (как оно и было на самом деле). Какое чудовищное несоответствие вкусам матери и графа, любви их к сельской идиллии и безыскусственной простоте. Но напрасно беспокоилась пани Джульетта. Яблоко от яблони недалеко падает, и Делиция не подвела свою мать.

— О, я всегда скучаю в Варшаве по нашей милой деревне! Этот стук экипажей, этот шум, столичные удовольствия тоску на меня нагоняют! — с подкупающей искренностью и простотой воскликнула она.

— И на меня тоже! — уже громче и смелей отозвался Цезарий.

— Вот удивительное совпадение вкусов! — пропищала генеральша. — Граф Цезарий обожает деревню, и внучка моя тоже! И ей не по душе городская сутолока и шум и графу! Какое родство душ! Какое редкое единство взглядов! Хи, хи, хи! Редчайшее!

С несвойственной ему живостью Цезарий обернулся к говорившей и поклонился. Зачем? Он и сам не знал. Просто короткий разговор с Делицией совершенно преобразил его: лицо оживилось, глаза, всегда мутные и испуганные, засияли от счастья. Видно, ie pauvre Césai привык довольствоваться в жизни малым…

Хозяйка дома встала с софы, кинув скороговоркой:

— Господа, прошу к столу! Прошу! Прошу!

И мелкими шажками засеменила из гостиной, предоставив гостям самим решать, в каком порядке следовать к столу. Как только она исчезла за дверью, гости разбились на группки, и начался быстрый, тихий обмен мнениями.

— Дорогая Сильвия, что с тобой? Отчего ты такая бледная? — спрашивала старшую дочь пани Джульетта.

— Разве вы не чувствуете, maman, что здесь холодно, как в погребе. Я совсем окоченела.

— Романия! — окликнул жену Жемчужина-Туфель-кин. — Проклятая старуха совсем нас решила заморозить!

— Это по тебе видно, — огрызнулась супруга, — нос как свекла.

__ И у тебя, женушка, носик красный, — отпарировал муж.

— Знаешь, Конрад, — шепнул старший Тутунфович брату, — здорово умеет мучить людей старая ведьма. У меня зуб на зуб не попадает, боюсь, опять горло простужу, как в прошлый раз…

— Ба! — воскликнул, подходя к ним, Книксен. — То ли вы еще запоете, когда животы подведет.

— Maman! — обратился младший сын к пани Джульетте. — Я вижу, вы затеваете что-то…

— Chut, Ladislav![315] Дома все объясню…

— Не плачь, Юлися, не то бабуся рассердится! — шептала на ухо дочке Романия.

— Холодно, мама! Ух, как холодно!

— Бррр! Холодище! — вздрогнула Сильвия.

— Ой-ой-ой, как холодно! — заныли Тутунфовичи.

— У-ух! — как пчелиный рой, загудели гости; только Ворылло, дуя без стеснения на руки, простодушно говорил Павлу:

— Вот беру грех на душу, езжу сюда и мерзну. Провалиться мне на этом месте, если не превращусь здесь когда-нибудь в сосульку. Да что поделаешь? Говорят, надо ездить ради детей, вот и езжу. Но видит бог. лопнет мое терпение в один прекрасный день, и тогда на аркане меня сюда не затащишь!

Между тем гости переступили порог столовой, где уже восседала за столом генеральша, и перешептывания, жалобы и дрожь прекратились.

— Кажется, сегодня здесь немного прохладно! — воскликнула она при виде входивших. — Вам не холодно, гости дорогие? Ась? Сама-то я никогда не мерзну, но вы, мои дорогие…

— Нет, что вы, тетушка…

— Нисколько, бабуся…

— Совсем не холодно…

— Мне так даже тепло…

— Удивительно, до чего здесь печки хороши: такие большие комнаты — и всегда тепло…

— Да, да! Я уже давно подумываю, как бы свои переложить по здешнему образцу…

От таких заверений глаза у генеральши загорелись и забегали по сторонам. Тихо засмеявшись дребезжащим смехом, она еще глубже стала тискать в рот носовой платок.

— Что до меня, то к холоду я, сударыня, очень чувствителен, и по-моему здесь довольно прохладно, — подал последним голос Ворылло. — У меня руки совсем закоченели…

Разозленная дерзкой выходкой мужа, Сильвия совсем посинела. А генеральша, вытащив платок изо рта и впившись в Ворылло горящими глазами, выпалила:

— Руки холодные— сердце горячее! Сердце, значит, у вас горячее, сударь…

И, не договорив, обернулась к двери в гостиную, громко спрашивая:

— А где же граф Цезарий с Делицией? Куда они подевались? Почему их нет за столом?

«Почему»? Не так-то просто ответить… Дело в том, что, когда все направились в столовую, пани Джульетта — par mégarde конечно, — ничего не сказала дочери и та осталась в кресле. Цезарий тоже. Тревожно озираясь на исчезающих за дверью гостей, он все смотрел на свою очаровательную vis-à-vis, погруженную в созерцание бронзовой чеканной подставки от лампы. Уходить Це-зарию не хотелось, а оставаться тоже было неудобно.

«Хорошо бы пойти вместе с ней, — подумал он. — Но как это сделать? Она, кажется, и не собирается вставать».

Тут он вспомнил, что на званых обедах, где ему случалось бывать, мужчины подают дамам руку и ведут к столу. Может, и ему поступить так же? Легко сказать! У него дух замирал при одной мысли об этом. Но вот, поколебавшись, он встал, а за ним — Делиция.

— Какая чудесная чеканка! — промолвила она, указывая пальчиком на бронзовую подставку.

— Да, очень красиво! — ответил граф, и с минуту они стояли неподвижно друг против друга: она с глазами, устремленными на лампу, он — на нее.

Последний гость уже исчез в дверях столовой. Дели-ция отвела взор от лампы и, опустив руки вдоль платья, медленно отошла от стола. Она шла так медленно, что у Цезария было достаточно времени на размышление. И он, с внезапной решимостью сунув шапокляк под мышку, подал другую руку величаво выступавшей девушке. Сердце у него бешено колотилось и, казалось, вот-вот выскочит из груди, когда прикрытая кисейным крылышком белая рука легла на черный рукав его фрака и тихий мелодичный голос спросил:

— Вы долго пробудете в наших краях?..

— Да… Нет… Не знаю…

— Потому что, если вы не очень скоро умчитесь опять в этот свой высший свет, который я знаю только по рассказам… — продолжала Делиция, потупив глазки и очаровательно улыбаясь.

— Мне бы хотелось как можно дольше не уезжать отсюда! — вырвалось у Цезария.

— …то, быть может, посетите своих соседей? — закончила Делиция. — Мама всегда рада гостям, и нам будет очень приятно…

— С удовольствием… — начал Цезарий, но Делиция перебила его с кокетливой улыбкой.

— Ах, обманщик, разве это может вам доставить удовольствие!

— Клянусь вам! — горячо воскликнул граф, и с этими словами они вошли в столовую.

Все места за столом, кроме двух, были заняты, и молодая пара уселась рядышком. Соседом Цезария с другой стороны оказался Ворылло; дальше сидел Павел, который, наклонясь за его спиной к Цезарию, шепотом спросил:

— Почему ты не оставил шляпу в гостиной?

Цезарий сконфузился и хотел уже вскочить из-за стола, чтобы избавиться от злополучной шляпы, но тут Ворылло обернулся к нему и сказал без обиняков:

— Поздравляю, граф; от души рад, что вы не продали Малевщизну.

Это помешало Цезарию исполнить свое намерение, и, окончательно сбитый с толку, он положил шляпу на колени, промямлив:

— Я тоже доволен… я люблю деревню, особенно Малевщизну…

— Грех не любить такое имение! — заключил Ворылло.

В стороне, на маленьком столике, Леокадия из большой серебряной миски разливала суп по тарелкам настоящего саксонского фарфора. Амброзий разносил тарелки со странной розовато-мутной жидкостью, в которой плавало несколько сиротливых крупинок. Гости дружно взялись за ложки и с аппетитом (быть может, притворным?) принялись хлебать тепловатую водицу. Только Ворылло, отведав это непонятное на вид и вкус кушанье, преспокойно отложил ложку и продолжил начатый разговор:

— Малевщизну ваш дед купил у камергера В., человека редкой души, прямо, можно сказать, святого. Их семье имение принадлежало с незапамятных времен. И некогда там собирались просвещенные умы со всего уезда. Происходили даже шляхетские сеймы, конфедерации…

Цезарий внимательно слушал своего соседа.

— Я ничего не знал об этом… Как интересно! — сказал он.

— Интересно… — повторил Ворылло и как-то печально посмотрел на Цезария. — Не годится память о прошлом в чужие руки отдавать. Вот почему я искренне рад, что вы не продали Малевщизну.

— Я тоже, — сказал граф. — Вот приеду туда, непременно осмотрю старый дом и залу…

— То-то же! — буркнул Ворылло.

Цезарий задумался, ложка его застыла над тарелкой, а глаза машинально следили за редкими крупинками, плававшими в розоватой водице. Видно, рассказ Ворылло задел его за живое. Из задумчивости его вывел мелодичный голосок Делиции:

— И мы тоже… очень рады, что вы не продали Малевщизну, — с очаровательной улыбкой прощебетала Девушка. — Теперь уж вы bon gré mal gré[316] наш сосед…

Слова, вернее, тон, каким они были сказаны, заставили Цезария обернуться к своей соседке.

— Вам в самом деле это небезразлично? — с блаженной улыбкой спросил он.

— Конечно, нет, — Делиция кокетливо улыбнулась. — У нас здесь совсем нет общества, а людей, с которыми…

— Но ведь вы меня почти не знаете, — робко заметил Цезарий.

— Разве для этого много времени нужно?.. Разве сердце не подсказывает, кто нам друг, а кто нет?..

Цезарий просиял.

— Значит, и вы верите голосу сердца, — чуть слышно сказал он и, словно вспомнив о чем-то неприятном, печально продолжал: —А мне вот твердят, что порывы сердца надо смирять ради интересов семьи и кто иначе поступает, тот bon à rien

То ли от волненья, то ли сдерживая смех, Делиция быстро поднесла платок к губам. Но, тотчас овладев собой, она подарила графа долгим взглядом и спросила:

— А вы как думаете?

— Мне очень трудно не прислушиваться к голосу сердца, поэтому мама всегда говорит: mon pauvre…

Он уже собирался посвятить Делицию в свои домашние неприятности, как вдруг толчок в плечо заставил его подскочить на стуле и отвернуться от себеседницы. Оказывается, это Амброзий нечаянно толкнул его (с годами старик стал совсем неловок), обходя гостей с серебряным блюдом, на котором в живописном беспорядке громоздились тощие ножки, крылышки и ребра двух зарезанных ради такого торжественного случая петушков. С усердием, достойным лучшего применения, гости принялись препарировать петушиные скелеты.

Видно, они порядком проголодались, но одеревеневшие от холода пальцы не слушались, и дело не спорилось. Ножи скрежетали по тарелкам, вилки гнулись, обтянутые тоненькой, подгоревшей кожицей кости ускользали, увертывались, — словом, не давались в руки. Первым оставил это неблагодарное занятие Ворылло, его примеру последовал Цезарий.

— Что, граф, не нравится? — спросил Ворылло с лукавой улыбкой на добродушном лице.

— Мясо немножко жестковато, — признался Цезарий. — Но это неважно, мне есть не хочется…

— Вот счастливец! — буркнул шляхтич, оборачиваясь к Павлу. — А я так, признаться, чертовски голоден..

Цезарию и впрямь было не до еды. Перед глазами у него мелькнула белая, как алебастр, девичья ручка, чуть прикрытая кисеей, — это Делиция, отодвинув тарелку, потянулась к графину с водой. Цезарий воззрился на это чудо природы и опять не заметил, как Амброзий, собрав тарелки с костями, расставил чистые и стал обносить гостей новым блюдом — лакомым, но отнюдь не изысканным: картошкой в мундире.

Тут опять разыгралась комедия, — пожалуй, позабавней, чем с жареными петухами. Картошка была горячая, а гости — голодные, как волки. И они с жадностью накинулись на нее, немилосердно обжигая себе губы, шипя от боли и дуя, что есть сил… Но чтобы полакомиться картошкой, надо сперва ее очистить. А это можно было сделать только с помощью пальцев, одинаково белых и нежных как у дам, так и у мужчин. Обожженные губы, перепачканные руки, неэстетичный вид тарелок с картофельной шелухой очень скоро заставили дам бросить это занятие, а мужчины, у которых аппетит разыгрался не на шутку, принялись пожирать картошку прямо с подгоревшей, горьковатой кожурой.

Генеральша подавала гостям пример поистине спартанской непритязательности. Она смаковала каждый кусочек и, проглотив, верещала на всю столовую:

— Обед у меня сегодня не очень удался! (Ответом были протестующие возгласы и громкое шипение обжегшихся.) — Но уж не взыщите, господа! Во всем Игнатий виноват. Расхворался старик и еле-еле с этим-то обедом управился. А я ведь ему другое заказывала…

— Что вы! Что вы! Все очень вкусно! — раздались вежливые уверения.

Но генеральша, не обращая внимания, продолжала:

— Я вас хотела угостить борщом с фрикадельками…

— Бульон был очень вкусный! Отличный бульон! — запротестовали гости.

— Бульон? А я думал — суп из мухоморов! — шепнул Ворылло на ухо Павлу.

— А на второе — мясо с трюфелями… — не унималась генеральша.

— Жаркое было тоже отменное! — послышались снова голоса гостей.

— Ох, трюфелечки, трюфелечки! — облизывая обожженные губы, вздыхали братья Тутунфовичи.

— А потом паштетом из рябчиков; запеченньш к те сте… — не умолкала генеральша.

За столом наступило молчание. Воображение голодных гостей разыгралось до того, что они наяву ощутили запах и вкус паштета во рту, на время лишившись дара речи.

Придя в себя, младший Книксен шепнул на ухо старшему Тутунфовичу:

— Старуха нас совсем решила сегодня извести…

— Я вас не картошкой, а яблочным кремом с бисквитами хотела угостить… — продолжала между тем генеральша.

— Не люблю сладостей… Сладкое вредно для здоровья… — раздались голоса.

— Обожаю яблочный крем, — на ушко сестре сказала Романия. Но та с умильной улыбкой проговорила громко.

— Я, бабуся, обожаю картошку в мундире…

— Издевается над нами старуха! Ноги моей здесь больше не будет! — ворчал Ворылло.

— А может, правда: задумала одно, а получилось другое, — пытался разубедить его Павлик.

— Черта с два! Каждый раз нас так потчует.

Делиция поднесла к алым губкам стакан с водой, и перед глазами Цезария из-под кисейного крылышка еще раз сверкнула девичья ручка. Он тихо вздохнул.

— Надеюсь, граф не в претензии на плохое угощение… Хи, хи, хи! — донесся до его слуха голос генеральши.

Цезарий встал, поклонился и в сильном замешатель-8тве пробормотал:

— Что вы… Что вы… Какие пустяки… Мне очень приятно…

И как бы в подтверждение своих слов мечтательным взглядом скользнул по белой, как алебастр, руке сидящего рядом ангела во плоти.

— Господа, прошу в гостиную! — вскричала генеральша и, вскочив с кресла, засеменила к двери.

Раздался шум отодвигаемых стульев, шелест платьев, тихий ропот голодных, приглушенное шушуканье, лязг зубов какого-то окоченевшего бедняги, и кавалеры, подав дамам руки (Цезарий на этот раз без колебания предложил руку Делиции), направились в гостиную. На пороге пары приостановились, раскланялись и разошлись по холодной и неприютной, как зимняя степь, гостиной.

Немного утомительная, пожалуй, церемония после столь скудной трапезы! Но что поделаешь! Все должно быть честь по чести: пообедали, посидели чинно в гостиной, да и по домам. Тем более, что генеральша не любила, когда у нее засиживались, а воля ее для родственников — закон священный и нерушимый. Поэтому кое-кто начал уже собираться восвояси. Только Делиция, казалось, забыла обо всем на свете: разрумянившись, с воодушевлением рассказывала она что-то сидевшему рядом Цезарию. Генеральша время от времени бросала в их сторону быстрые, торжествующие взгляды.

— Попался! — шепнула она пани Джульетте. — Попался дядюшкин любимчик в сети твоего ангела! Ну, смотри, не упускай его, Джульетта! Гляди в оба! Да тебе ума не занимать — сама знаешь, что делать!

Пани Джульетта припала к ручке дражайшей тетушки.

— Милая тетенька, по гроб жизни буду вам благодарна…

— Не нужна мне твоя благодарность! Не нужна! — захихикала генеральша. — Выгорит дело — не обойду Делицию в завещании, а нет — так не взыщите…

Пани Джульетта заключила в свои пухлые ладони руки генеральши.

— Как вы добры, дорогая тетенька! Просто слов не нахожу…

Но она не договорила: к софе приблизились братья Тутунфовичи, натягивая лиловые перчатки на озябшие, покрасневшие руки и прижимая к бокам шапокляки.

Гости по очереди подходили к генеральше, потом прощались друг с другом. Через час после обеда в гостиной было, как в степи, пусто и безмолвно. Только время от времени тишину нарушал доносившийся из спальни крик — то хриплый, то пронзительный.

Там, в маленькой спальне, было темно, только висячая лампа бросала тусклый, мерцающий свет на картины. У одного окна вырисовывался неподвижный понурый силуэт Леокадии, а на фоне другого раскачивалась большая клетка, в которой била крыльями проснувшаяся птица.

Слабый золотистый отсвет от лампы падал на лицо и фигуру генеральши, забившейся в угол софы. На лбу ее и около рта выступила густая сеть морщин, под желтыми вздрагивавшими веками лихорадочно горели глаза, на шее поблескивала золотая цепь, а на руках, как кандалы, позванивали браслеты.

Генеральша, по своему обыкновению, беседовала с попугаем, И проклятья, чередуясь с резким и пронзительным смехом, сыпались на головы всех живущих, А ученая птица повторяла их за хозяйкой, закатываясь, в свою очередь, неумолчным хриплым хохотом. С полчаса высокую комнату оглашали дикие, зловещие крики, летевшие от софы к окну и обратно: «Дураки, подлецы, скупцы, лицемеры!» Наконец, как последний аккорд этого адского концерта, совсем тихо прозвучало: «Горе на свете! Горе!» Попугай еще тише свистящим шепотом повторил: «Горе!» — и, хлопая крыльями, примостился на перекладине зеленой клетки.

Наступила тишина. Слышалось только прерывистое дыхание старухи да кандальный звон браслетов. Но вот грудь ее стала подниматься спокойно и мерно, руки опустились на колени. Золотые блики от свисающей с потолка лампы неподвижно замерли в ее выцветших голубых глазах, устремленных на картины. Долго сидела она молча, погрузившись в тайные, ей одной ведомые думы. Потом, не поворачивая головы, громко и резко спросила:

— Вы здесь, Леокадия?

— Да, — раздался из глубины комнаты тихий, печальный голос, и у окна выросла темная фигура.

— Подойдите… Ближе… Я хочу с вами поговорить…

Леокадия медленно подошла к софе и села на стул, сложив на коленях руки. Лампа осветила ее бледное лицо с полуопущенными веками, склоненную голову с серебряными нитями в черных, как смоль, волосах.

— Посмотрите на эти картины, — мягче обыкновенного сказала старуха.

Леокадия послушно подняла остекленевшие, словно неживые, глаза и посмотрела, куда ей велели: она привыкла к беспрекословному повиновению.

Старуха молчала. На ее тонких, дрожащих губах змеилась злая и одновременно горькая усмешка.

— Посмотрите внимательно вот сюда, — промолвила она и ткнула желтым костлявым пальцем в одну из картин. — Как уютно и тепло в этой комнате, и сколько там народу! Народу сколько! А? Слышите, как они весело разговаривают, смеются, в камине дрова потрескивают. А девушка играет на фортепьяно. И вокруг скачут, пляшут ребятишки! Ой, какой там шум и гам… За окнами воет ветер, снег сыплет, а им и горя мало… Им уютно и покойно! Вы смотрите?

— Смотрю, пани! — прошептала Леокадия, которую какая-то непреодолимая сила приковывала к этой картине, заставляя в сотый раз разглядывать ее.

— А знаете, кто эти двое, что сидят возлекамина и улыбаются друг другу? — продолжала генеральша.

Она подняла палец, на котором поблескивало колечко с брильянтовой слезой, и тихо, без злости и ехидства, почти торжественно сказала:

— Это муж и жена! Вы слышите? Муж и жена! А знаете, сколько лет они прожили вместе вот в этой комнатке?.. Много-много! Они здесь поселились совсем молодые. И потекли мирные, счастливые дни. И вот уж смерть не за горами… Да разве страшна им смерть?.. Ведь счастливого прошлого ей у них не отнять…

Голос ее все понижался и, наконец, перешел в едва уловимый шепот. Приподнятые брови придавали ее лицу выражение глубокой задумчивости, широко раскрытые, синие, как в юности, глаза смотрели в одну точку. Леокадия тоже не сводила глаз с картины, и, казалось, ее томила щемящая тоска.

— А теперь взгляните сюда, направо, — нарушила молчание генеральша. — Вон на той картине в посеребренной рамке девушка идет по лугу… Ярко светит солнце. Дубрава шумит вдали… У девушки букет цветов, и она смотрит в сторону леса, словно поджидает кого-то… Какие у нее длинные черные волосы… Какой открытый, веселый взгляд… А лицо — словно вешняя роза… Слышите, как бьется у нее сердце под белым корсажем?.. А на душе — отрадно и весело. Приглядитесь к ней хорошенько, ведь и вы когда-то были такая же… И я… — еДва слышно договорила старуха, устремив пристальный, блестящий взор на картину. В черных, всегда холодных и бесстрастных глазах Леокадии жемчужинами сверкнули слезы…

Долго сидели они так, не шеЕелясь.

В их ожесточенных, израненных сердцах зарожда-Лась удивительная гармония — гармония одинаково искалеченной, попранной жизни; слагалась согласная песнь, в которой тайная горечь, боль невыплаканных слез звучали мольбой о красоте, любви, счастье.

Наконец взгляды их встретились. Восемь долгих, как вечность, лет провели они вдвоем в огромном, пустом доме. И всякий раз, когда дом затихал после отъезда гостей, сидели они долгими зимними вечерами перед картинами, освещенными, как алтарь лампадой, и в безмолвной молитве изливали свою тоску и горе. Леокадия была моложе… у нее сильнее билось сердце. В безотчетном порыве она вдруг вскочила со стула и с молитвенно сложенными руками упала к ногам генеральши:

— О пани, пани, сколько на свете несчастных страдальцев; если б вы только захотели протянуть им руку помощи… Ведь это в вашей власти… Я так несчастна, а вы одиноки…

Генеральша очнулась от задумчивости и вздрогнула, словно от болезненного прикосновения.

— И вы, как все! — вскричала она своим обычным пронзительным голосом. — Падаете в ноги, руки готовы целовать… Раньше вы этого не делали… Я думала, вы лучше других… Все вы одинаковы… Прочь! Вон!

Леокадия поднялась с пола. Прямая, бледная, как полотно, с прижатой к сердцу рукой, она с оскорбленным видом стояла перед генеральшей и молчала, не пытаясь оправдаться, только губы у нее слегка вздрагивали от сдерживаемых рыданий, — Я вам больше не нужна? — спросила она наконец с глубоким вздохом, — Ступайте на свое место и сидите, пока я вас не позову. И никуда не выходите из комнаты! Слышите?

Леокадия села у окна. Подперев голову рукой, она закрыла глаза, и по ее бледному неподвижному лицу разлилось выражение бесконечной усталости. Казалось, она заснула. На другом окне спал в клетке попугай, и только в дальнем углу комнаты, освещенном золотистым светом лампы, изредка шелестело шелковое платье да тихо позванивали браслеты. Между тем время шло. Старинные часы с кукушкой в соседней гостиной пробили полночь. В большом, пустынном и, как могила, безмолвном доме двенадцать раз весело прокричала эта весенняя птица, напоминая о лете, солнце и зеленых лесах

Едва пробило полночь, как со двора в ближайшие местечки и города поскакали нарочные за лекарями, У старухи бывали иногда какие-то странные припадки, которые заставляли даже опасаться за ее жизнь. Случалось это обычно в одни и те же памятные для нее, очевидно, дни или после большого съезда гостей. Стоя у постели больной, врачи с ученым видом кивали головами, а потом, собравшись на консилиум в соседней комнате, каждый по-своему называл болезнь генеральши, сходясь только в одном:

— Натура нервная, крайне впечатлительная, со склонностью к душевному расстройству. Еще несколько таких припадков — и наследники могут радоваться!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Вернувшись домой, пани Джульетта вбежала в свою уютную, со вкусом обставленную гостиную и, дрожащими руками скинув с себя шубку и шляпку, позвала дочь:

— Делиция! Делися!

Делиция на ее зов выбежала из столовой, развязывая на ходу ленты от шляпы. Пани Джульетта порывисто обняла дочь, усадила рядом с собой на диван, прижала к груди ее голову, с которой упала шляпа, и, покрывая страстными поцелуями лоб, волосы и щеки, приговаривала прерывающимся от волнения голосом:

— Деточка любимая, дорогая! Золотко мое ненаглядное! Жемчужинка драгоценная! Даже приласкать тебя не могла дорогой при братьях. Какая ты сегодня умница была и красавица! Ты у меня паинька! Знаешь ведь, что я люблю тебя больше всего на свете и добра тебе желаю! Как мне хочется, чтобы ты была счастлива, ягодка моя! Ну, довольна своей победой? Дай взглянуть, как сияют твои глазки от счастья, которое сегодня улыбнулось тебе! Ну, подыми же головку, посмотри на меня, Делися! Не стыдись! Мать — твой лучший друг! От нее не должно быть секретов!

И пани Джульетта ласково взяла ее за подбородок, стараясь заглянуть в глаза. Но Делиция, целуя ей руки, прятала лицо у нее на груди.

— Что с тобой? — с искренним огорчением и тревогой воскликнула мать. — Ты плачешь?

В голубых глазах красавицы в самом деле блестели слезы, а на лице, вместо счастья, была написана печаль.

— Что с тобой? — повторила пани Джульетта. — О чем ты? Уж не случилось ли чего? Может, ты на прощанье обидела чем-нибудь графа и тебя это тревожит? Не скрывай от меня ничего! Это все можно поправить! На то у тебя и мать есть! Или, подсаживая тебя в карету, он сам сказал тебе что-нибудь неприятное?

Делиция еще крепче прижалась к матери и, глядя на нее сквозь слезы, прошептала смущенно и грустно:

— Нет, дорогая мамочка. Но он такой… некрасивый… и смешной!..

Пани Джульетта улыбнулась с облегчением и кончиками белоснежных пальцев коснулась побледневшей щечки дочери.

— Как ты меня напугала, Делиция! А я-то думала что-нибудь серьезное! Ты в самом деле находишь, что он некрасив?

— Да, мамочка, да!

— Я бы этого не сказала… Роста он высокого, и улыбка у него приятная… А, разговаривая с тобой, он оживился, глаза у него заблестели и стали просто красивыми… Но разве дело в красоте, мой ангел?

Пани Джульетта выпрямилась и, не выпуская руки дочери, заговорила без прежнего оживления, веско и значительно, как подобает исполняющей свой долг матери:

— Дорогая Делиция! Молодые девушки часто смотрят на замужество несерьезно, и… прости меня, даже легкомысленно и неразумно. Воображают, что самое главное — взаимное влечение, приятная или неприятная внешность, как будто от этого зависит их будущее благополучие… Супружеское счастье, детка моя, зиждется на иной, более прочной и реальной основе.

Она немного помолчала, словно собираясь с мыслями, и продолжала:

— Мы уже не в первый раз говорим с тобой об этом, но сейчас, если предчувствие меня не обманывает, настал решающий час, и ты должна вспомнить все, чему я тебя учила, а самое главное — не забывать мой печальный пример… Я говорю о своей жизни, детка! Я вышла замуж по любви… Отец твой был красавец мужчина, женщины с ума по нему сходили. К тому же он пользовался репутацией благородного и честного человека… Кажется, все основания были считать, что я бу-ДУ с ним счастлива. Так оно и было первые несколько Лет, пока не остыл жар чувства и не развеялось первое °чарование, пока любовь наша была еще свежа., а лучше сказать, слепа. Но, увы! — на нашей несчастной планете нельзя долго жить в заблуждении, время безжалостно разрушает его, и тогда оказывается, что для повседневного счастья нужно нечто совсем другое. А этого-то твой отец не мог и не хотел мне дать…

Делиция, до сих пор внимательно слушавшая мать, робко перебила ее:

— Но папа всегда был такой ласковый, добрый… Я хорошо помню, как он учил нас, играл с нами — ведь мне было тринадцать лет, когда с ним это случилось…

Пани Джульетта слегка нахмурилась, но, видно, сдержала себя и, покачав головой, мягко сказала:

— Да, ты права, Делиция, отец был очень добрый… и ты всегда его любила… и сейчас любишь… Я на тебя за это не в претензии, хотя мне, матери, обидно, что первое место в твоем сердце принадлежит не мне. А ведь я проводила бессонные ночи у твоей кроватки, когда ты металась в жару, я лелеяла твою красоту, и вот уже сколько лет с тех пор, как отец заболел, я, слабая женщина, сама забочусь о вашем будущем, особенно твоем, Растроганная словами матери, Делиция снова стала осыпать поцелуями ее руки и прижиматься к груди.

— Видишь ли, — продолжала пани Джульетта, — хоть отец твой, как ты сказала, добрый, и ты его за это любишь, и судьба не обидела его ни умом, ни красотой, я все же не была с ним счастлива… Выросла я в родительском доме в роскоши и холе, а после замужества должна была отказаться от привычной жизни, о которой мечтала и на которую имела право рассчитывать… Баловать меня и развлекать у твоего отца не хватало средств, да он и не считал это нужным. Бедным он, конечно, не был, боже сохрани! Мои дорогие родители никогда б не выдали меня за бедняка… Белогорье в то время давало немалый доход. Просто отец твой, дитя мое, понятия не имел о том, что такое жить на широкую ногу. Он ведь не принадлежал к нашему кругу, был, как ты знаешь, сыном мелкого шляхтича, который только под старость сколотил состояние благодаря каким-то спекуляциям. Понятно, какие привычки и вкусы могли быть у человека, выросшего в такой среде. Кроме того, склад ума у него всегда был слишком… трезвый, чтобы не сказать педантичный. Сам в глушь забился и меня — молодую, жаждавшую развлечений, — заживо похоронил в деревне. За границу мы только раз ездили — и то затем, чтобы, по его словам, научиться хозяйничать. Скучное это было путешествие, ничего приятного вспомнить о нем не могу. А известно ли тебе, доченька, что за двадцать восемь лет супружеской жизни я всего один-единственный месяц провела в столице?.. Но отец твой и там остался верен себе: ни визитов делать не хотел, ни на званых вечерах бывать. Все говорил, что мы недостаточно знатны и богаты, чтобы в высший свет лезть. Знаешь, у меня никогда даже бархатного платья не было, — для женщины, живущей в деревне, он считал это излишней роскошью… А чего мне стоило уговорить его выписать из Варшавы эту жалкую мебелишку вместо рухляди, что стояла в наших гостиных! Ты помнишь ее, тебе тогда десять лет было, но ты уже понимала, как она безобразна и неудобна. А на балы — мы их дважды в год давали — твой отец отпускал такую скромную сумму… И ни за что не соглашался лишней копейки истратить. Твоя мама, золотко, всю жизнь тряслась в высоком старомодном тарантасе. Только недавно… после того несчастья с отцом… скопила я деньги на новую карету, но она не чета тем щегольским экипажам, в которых разъезжают наши соседки, хоть они и старых колымаг недостойны. Скольких слез и борьбы стоила мне каждая приятная, красивая вещица, пустяковое удовольствие, которое я себе позволяла, потому что отец при всей своей доброте был упрям и не любил отступать от своих правил. От этого страдали наши отношения… С годами он охладел ко мне, я тоже часто бывала к нему несправедлива… То скажу сгоряча что-нибудь обидное, то сцену ему устрою… Одним словом, идиллией этого не назовешь, дорогая!

Пани Джульетта замолчала, на глаза ее навернулись слезы. Она крепче прижала к груди голову дочери, словно желая скрыть от нее свое горе.

— Бедная, бедная мамочка! — прошептала Делиция, обнимая мать. — Я все, все знаю… Но папочка, наверно, Добра нам желал…

— Конечно, — согласилась мать. — И я теперь вижу, что во многом он прав был. Если бы не его расчетливость и бережливость, мы оказались бы не в лучшем положении, чем наши соседи. Я отдаю ему должное… даже готова признать, что в наших спорах о расходах он всегда был прав… Но от этого мне нисколько не легче. Молодость моя прошла однообразно и уныло, и я была лишена часто самого необходимого, не говоря уж о приятном. Поэтому я и не желаю тебе такой участи!

Она помолчала.

— Только вы, дети, были моим утешением и надеждой в этой безотрадной, однообразной жизни, без проблеска радости. Никто не может меня упрекнуть, что я была плохой матерью.

— Не говори так, мама! Не надо! — горячо запротестовала Делиция. — Ты самая лучшая, самая добрая мамочка на свете!

— Да, — с гордостью сказала пани Джульетта, — я смело могу сказать, что всегда была образцовой женой и матерью. Поклявшись мужу в верности у алтаря, я никогда не давала ему повода ревновать меня. Так же преданно, самоотверженно выполняла я и свои материнские обязанности. Растила вас, ухаживала, когда вы болели, окружала лаской, заботой… Ни в чем вам не отказывала: попроси кто-нибудь из вас звездочку с неба, сейчас же отправилась бы за ней. А сколько мы ссорились с отцом из-за вашего воспитания! Сколько слез пролила я в бессонные ночи, придумывая, под каким благовидным предлогом взять для вас бонну или учительницу французского языка… И только благодаря мне были они у вас, потому что отец яростно этому противился. Но если дело касалось вас, я боролась, как львица, и побеждала. А когда с отцом случилось это несчастье и руки у меня оказались развязаны, я завершила ваше образование, как сочла нужным. Отказала себе в поездке на воды, необходимой мне после всего пережитого, чтобы братья твои, как все приличные молодые люди, могли совершить путешествие за границу…

Приглашала для вас учителей музыки, английского, танцев, отказывала себе во всем, — делала все возможное и невозможное, лишь бы дать вам хорошее воспитание, обеспечить ваше будущее. Но, как я ни билась, милая Делися, надо мной тяготели и тяготеют последствия совершенного в молодости шага, этого несчастного замужества. К чему все мои старания и жертвы? Разве сестрам твоим пригодилось блестящее домашнее воспитание? К чему им безупречные манеры, весь этот такт и грация, которыми они выделяются, несмотря на свою не бог весть какую наружность? Ты отлично знаешь, что такое их мужья. Ворылло — человек довольно состоятельный, но совершеннейший провинциал, мужлан и скупец; к счастью, он под башмаком у Сильвии. Но вечно так продолжаться не может. Туфелькин très comme il faut *, но зато разорен, еле концы с концами сводит… просто страшно подумать, что ждет Романию в будущем… А тебе, мое золотко, entre nous[317], двадцать три года уже… Но почему же вам так не везет? Да по той самой причине, которая и мне жизнь испортила. Разве я могла вывозить вас в свет, бывать в достойном вас обществе? Нет! Будь вы богатыми невестами, от женихов отбоя бы не было. Но что у вас есть? Да и у всех у нас? Братьям после раздела Белогорья достанется по сорок тысяч; только выгодной женитьбой могут они поправить свои дела. Вам в приданое, сестрам и тебе, — по пятнадцать тысяч. Но разве это приданое для дворянок… моих дочерей?.. По-настоящему — это только додача, один гардероб… И все же приходится благодарить судьбу, что хоть таких мужей удалось найти в нашей глуши для Романии и Сильвии, — закончила она с горечью.

— И правда, мамочка, вот бы зиму в Варшаве провести, за границу съездить… — вздохнула Делиция.

— Это счастье не для нас! — с печальной и насмешливой улыбкой молвила пани Джульетта. — И на что еще обрекает бедность, стесненность в средствах — это на унижения, сделки с совестью. Думаешь, мне не стыдно, не противно обхаживать эту старую ведьму из Оджениц? Разве я не вижу, что она нас презирает? Не знаю, что дурно льстить и целовать человека, который вызывает у тебя омерзение? Но как быть? Чего ради детей не сделаешь! Ведь она богата, очень богата. На нее вся наша надежда. Захочет — и поможет твоим братьям жениться на богатых невестах; упомянет в завещании и скрасит бедняжке Сильвии жизнь с этим несносным Ворылло, а мужа Романии спасет от разорения… А о тебе и говорить нечего. Твоя судьба в ее руках. Вот я и езжу к ней, целую старой карге руки да колени, мерзну и ем эту отвратительную картошку в мундире, сношу ее дьявольский хохот, колкости, шпильки и насмешливые улыбки остальных… Что же делать? Приходится, как последней нищенке, побирушке, выпрашивать для своих детей кроху лучшей доли, капельку солнца, радости и счастья…

Пани Джульетта поднесла платок к глазам и горько, беззвучно заплакала. У Делиции тоже навернулись слезы. Обняв мать и покрывая поцелуями ее руки, лицо и глаза, она горячо зашептала:

— Бедная, бедная мамочка, моя чудесная… дорогая…

— Теперь ты видишь, что значит в жизни богатство и удачное замужество. От этого зависит будущее… Поэтому, делая этот серьезный шаг, нельзя думать о минутном удовольствии. Да разве я когда-нибудь сомневалась, что ты сделаешь блестящую партию, — воскликнула пани Джульетта, в порыве нежности обнимая дочь, — хотя надежды на это в нашем захолустье почти не было. Не хотелось выдавать тебя за какого-нибудь Туфелькина или Кобылковского: ты рождена для другой жизни! Ты всегда была моей радостью, самой драгоценной жемчужинкой, дай-ка скажу на ушко: моей любимицей.

Делиция подняла счастливое лицо и с кокетливой грацией избалованного ребенка потянулась к матери — поцеловать ее в губы.

— Да, — уже спокойней продолжала пани Джульетта, — господь внял моим горячим молитвам и смягчил черствое сердце старой ведьмы… Ума не приложу, почему она вдруг стала принимать в тебе участие… Нарочно графа к себе пригласила, чтобы вас познакомить… Об остальном мы уж позаботимся сами. «Графиня Делиция Помпалинская!» — неплохо звучит, правда, Делися? Будешь ты миллионершей и невесткой графини Виктории, урожденной княгини Икс! Знаю я эту гордячку, встречалась с ней несколько раз на балах. Мы для нее — жалкие козявки, которых не замечают. Теперь мы ей покажем, кто мы такие! Выйдешь за ее сына замуж и будешь ей ровня, займешь такое же положение в свете, как она. Перед моей Делицией, графиней Помпалинской, откроются двери самых лучших домов!

Делиция запрокинула головку и, вытянув перед собой сплетенные руки, с блаженной улыбкой воскликнула:

— Правда, мамочка, как хорошо! Как славно!

— Вот видишь! — обрадовалась мать.

— Я сразу же поеду… Куда бы это поехать? В Италию, Париж, Вену… Так хочется везде побывать, повидать свет… И ты, мамочка, с нами поедешь…

— Поеду, наскребу денег и поеду, чтобы быть свидетельницей твоего счастья, твоих первых успехов…

— А зиму в Варшаве проведем, будем жить широко, открыто — пусть видит графиня, что я не хуже ее умею принимать гостей.

— Лучше, мое золотко, куда лучше!

Но вдруг улыбка сбежала с лица Делиции и легкое облачко омрачило его.

— Ах, мамочка! — вздохнула она, — Если б только он не был такой некрасивый! Будь это его двоюродный брат, Вильгельм…

— Почему вдруг Вильгельм? Что это тебе в голову пришло?

— Это самый красивый человек на свете!

— Откуда ты его знаешь? Ведь ты его никогда не видела!

— А фотография?

Делиция подбежала к столу, где лежали альбомы, и показала матери фотографическую карточку мужчины с красивым, нагловатым лицом.

— Ах, вот оно что! — засмеялась пани Джульетта. — Помню, она тебе понравилась и ты купила ее в фотографии, в Варшаве.

— О, мой красавчик! — с проказливой и вместе грустной улыбкой говорила Делиция, разглядывая портрет. — Какие волосы, а глаза, а губы? Ах, мамочка, мамочка!

И она спрятала покрасневшее лицо у матери в коленях.

— Будь Вильгельм на его месте… я с ума бы сошла от счастья!

— Оставь, Делиция, это ребячество! — строго сказала мать. — С Вильгельмом ты познакомишься, когда будешь женой его брата. Надо довольствоваться тем, что есть, и счастья своего не упускать, даже если оно несовершенно.

Делиция со вздохом положила альбом на место. В это время в гостиную вошли сыновья пани Джульетты.

— Вы тут болтаете, — заявил один из них, — а мы от голода и жажды умираем после этого пиршества у генеральши! Мамочка, ужин на столе!

— Ну, пошли! — весело откликнулась пани Джульетта. — О делах за столом поговорим.

Она оперлась на руку старшего из братьев, Делиция подхватила под руку младшего, и они направились в столовую, обставленную с таким же вкусом, как гостиная. На полированном столе стоял поднос с чайным сервизом и блюда с обильным и изысканным ужином. Пани Джульетта выслала двух прислуживающих за столом лакеев из комнаты.

— Пусть никто сюда не входит, пока я не позвоню! — распорядилась она.

В столовой наступила тишина, нарушаемая только стуком ножей да звоном тарелок. Важные семейные дела были позабыты проголодавшимися посетителями Одже-нкц; даже у матери с дочкой пережитые волнения не испортили аппетита.

Но тишину нарушал не только звон посуды — в столовую из соседней комнаты доносились чьи-то мерные, неторопливые шаги, не затихавшие ни на минуту. Эти одинокие, неутомимые шаги за плотно закрытой дверью производили неприятное, почти жуткое впечатление.

Ужинавшие не обращали внимания на эти унылые звуки; видно, их слух привык к ним. Только Делиция, разливая чай у самовара, время от времени посматривала на дверь и прислушивалась к шагам одинокого узника. Когда она передавала чашку брату, тот взял ее за маленькую белую ручку и, заглядывая в опущенные глаза, с улыбкой спросил:

— Ну как, сестричка, можно тебя поздравить?

Легонько ударив его по руке, Делиция спряталась за самовар, а пани Джульетта шутливо заметила:

— Итак, семейный совет открыт Владиславом… Давайте же поговорим о том, что всех нас интересует. Вы, конечно, догадываетесь, в чем дело?

— Еще бы! — в один голос воскликнули братья.

— Ну, как вам понравился молодой граф?

— Чудаковат немного. Но знатные господа любят строить из себя оригиналов. Во всяком случае, для Делиции это блестящая партия!

— И вы так думаете, мои дорогие? А я вам еще вот что скажу: если, бог даст, все будет благополучно и брак этот состоится, Делиция станет нашим добрым гением Понимаете, о чем я говорю? Благодаря ее положению в свете вы получите доступ в высшее общество и уж с ва-шей-то внешностью и манерами сумеете выгодно жениться…

— Конечно, — согласился старший брат.

— Мне уж порядком надоели наши провинциальные дурочки, — добавил младший.

— И не видать им вас, как своих ушей! — подтвердила пани Джульетта, с любовью и гордостью оглядывая сыновей. — Владислав найдет себе невесту с капиталом и откупит у брата Белогорье, а Генрик женится на молодой помещице и заживет барином в ее имении.

— У нашей мамочки — наполеоновские планы! — засмеялся Владислав.

— Только что еще из них получится! — весело, в тон брату отозвался Генрик.

— Получится, все получится, но при условии, что вы нам поможете…

— С радостью!.. Не для себя, так для сестры…

— Мы уже помогаем, — перебил брата Генрик, — познакомились с графом и завтра приглашены к нему на охоту.

— Правда, графу как человеку приезжему по правилам хорошего тона первому полагалось бы нанести нам визит, — в раздумье заметила мать. — Но между молодыми людьми это ведь не имеет такого значения…

— Тем более что он, кажется, не знаток и не любитель всех этих тонкостей…

— Ну и хорошо! А после охоты привезите его к нам пить чай.

— Постараемся, мамочка!

— Подите сюда, дорогие детки, я вас обниму!

Владислав и Генрик проворно вскочили из-за стола и, подойдя к матери, почтительно поцеловали ей руку.

— Наша мамочка просто гений! — сказал один.

— Ей-богу, лучше ее и мудрее никого нет на свете! — воскликнул другой.

— А ты что же, Делиция… — обратила на дочь сияющий от сыновних комплиментов взгляд пани Джульетта.

Делиция быстро и грациозно подбежала к ней, встала между братьями за стулом, обняла мать за шею и, прижавшись щекой к ее лицу, зашептала на ухо:

— Мамочка! Душечка! Ангел!

Свисавшая с потолка лампа освещала моложавую, интересную женщину, двух ее красавцев сыновей и цветущую, как вешняя роза, девушку. Живописная группа! Олицетворение любви и семейного счастья. Отрадное, утешительное зрелище, если бы…

Если бы не мерные, однообразные шаги, которые по-прежнему раздавались за закрытой дверью в соседней комнате. Словно там, в тиши, металась чья-то неприкаянная душа или узник, мучимый угрызениями совести, — Ах, я забыла чай отнести отцу, — спохватилась Делиция.

— Якуб отнесет, — нахмурилась мать.

— Нет, мамочка, я сама, уж как всегда, — возразила Делиция тоном избалованного ребенка, которому все разрешается.

И, налив чашку чая и выбрав несколько пирожков получше, она с маленьким серебряным подносом в руках поспешила к двери, стройная и легкая, как Сильфида: только лицо у нее стало вдруг задумчивым и серьезным Владислав, опередив сестру, приоткрыл перед ней дверь и отскочил в сторону, словно боясь, что его увидит находившийся за ней человек. Делиция оказалась в просторной, слабо освещенной комнате с большим, заваленным книгами, столом посередине. Вокруг него, опустив голову и заложив руки за спину, мерным, тихим шагом кружил и кружил высокий, исхудалый мужчина с длинной седой бородой и глубоко запавшими глазами под высоким, нахмуренным лбом…

II

Легкие санки, быстро скользя по серебрившемуся под луной снегу, мчали молчаливого Цезария домой. Проехав половину пути, он мечтательно взглянул на своего спутника и воскликнул:

— Ах, Павлик, как она красива!

Павел улыбнулся.

— Я мог бы сделать вид, что не знаю, о ком ты говоришь; но сейчас мне не до шуток. От этого сборища у генеральши впечатление у меня довольно-таки удручающее. И потом, судя по тебе, дело принимает серьезный оборот. Я что-то не замечал, чтобы ты раньше на кого-нибудь так поглядывал, как на Делицию Книксен.

Цезарий задумался.

— Нет, Павлик… — тихо и несмело возразил он. — Это уже было однажды… давно…

— Ах да, Дорота!

— Да, Дорота, — еще тише сказал Цезарий. — Мама и оба дяди очень тогда сердились на меня, а Мстислав все издевался… Но пусть себе говорят, что угодно, а я до сих пор считаю, что Дорота красивая и добрая.-

Знаешь, Павлик, — продолжал он со вздохом, — я до сих пор не могу вспоминать о ней без волнения… Девушка она была простая, неученая… но, кажется, искренне любила меня.

Павел промолчал. Выждав немного, Цезарий снова заговорил:

— Знаешь, Павлик, почему панна Делиция мне сразу… с первого взгляда понравилась?.. Вспомни Дороту. Правда, они похожи?

— Пожалуй, — согласился Павел, — что-то есть общее, — рост, волосы, эта постоянная улыбка, словно чтобы свои красивые зубки показать…

— Видишь, — встрепенулся Цезарий. — Вот видишь, какое сходство… Я как взглянул на нее, меня сразу словно в сердце кольнуло и потянуло к ней…

Послушала бы пани Джульетта, как ее любимицу, благовоспитанную светскую барышню сравнивают с горничной, которая любила посидеть с гитарой у открытого окна гардеробной, напевая чувствительные романсы!

— Павлик, правда, она красивая? — снова заговорил Цезарий, когда они подъезжали к Помпалину. — Такая скромная, добрая! Я уверен, она способна на настоящее чувство.

— Я ведь совсем не знаю ее, — усмехнулся Павел, — так что не берусь судить, на что там она способна. Вижу только, что ты совсем голову потерял, и поэтому обязан предостеречь тебя: за тобой будут охотиться… Охотиться, чтобы поймать и женить на этой… на копии твоей Дороты.

Цезарий с несвойственной ему живостью обернулся к Павлу.

— Какой ты все-таки недобрый! — вырвалось у него.

— Почему?

— По — твоему, все люди — злые, испорченные, бессердечные…

— Нет, я просто считаю, что граф Помпалинский, владелец Малевщизны и пяти фольварков — это блестящая партия, и в наш прозаический век такие мамаши, Кг*к госпожа Книксен, и барышни вроде Делиции не упустят подобного счастливого случая.

— Павлик, не смей о ней плохо говорить в моем присутствии!

Это было сказано так твердо и решительно, что Павел оторопел.

— Ого! Стрела Амура, вонзившись в твое сердце, заронила в него капельку силы и мужества… Поздравляю! От души буду рад твоему превращению из дитяти в зрелого мужа, хотя бы и благодаря панне Делиции.

Цезарий протянул товарищу руку.

— Павлик, ты меня любишь? — растроганно спросил он.

— Признаться, так очень! — засмеялся Павел.

— Только ты один… Только ты… — прошептал Цезарий, сжимая руку Павла.

— Вот поэтому-то, сердись не сердись, но я тебе скажу: в твоем положении осторожней надо быть с такими людьми… Нельзя за чистую монету принимать их расшаркиванье перед титулованными миллионерами вроде тебя.

— Мне, кроме Делиции, ни до кого дела нет.

— Ну, о ней я как раз ничего не могу сказать — ни хорошего, ни плохого… Я только так, вообще говорю.

— Павлик, она верит в любовь… — заблестевшими глазами глядя на Павла, убежденно промолвил Цезарий. — Она сама мне об этом сказала… Любит деревню, тишину, цветы, поэзию… Я уверен, она может полюбить глубоко, искренне… Только… нравлюсь ли я ей?.. — И, помолчав немного, добавил чуть слышно: —Не знаю, могу ли я вообще кому-нибудь понравиться…

На этом разговор прекратился.

Приехав во дворец, Цезарий забился в самый дальний угол одной из многочисленных гостиных и углубился в чтение при свете свечи. Не думайте, благосклонным читатель, будто «ce pauvre César» не пользовался плодами великого изобретения Гутенберга, На-против, читать он очень любил и просиживал иногда над книгой всю ночь напролет. Правда, увлекался он не какими-нибудь учеными сочинениями. Бедный Цезарий, позор и огорчение семьи, всюду таскал с собой романы разного разбора, стихи польских поэтов, изредка популярный исторический труд — вот и все. И никогда не рассказывал о прочитанном, ни с кем не делился впечатлениями, словно стыдясь своего пристрастия. Было время, он охотно рассуждал о книгах и писателях, но получалось это у него всегда так неуклюже, некстати, что графиня заметила ему однажды:

— Mon paurve César! Ты не рассуждал бы лучше о литературе! Говоришь нелепости, к тому же о книгах, никому, кроме тебя, не известных!

А Мстислав не упустил случая прочитать брату нотацию:

— Прекратил бы ты это, Цезарий! Чтобы в обществе беседовать о литературе, надо обладать остроумием, находчивостью, вкусом, et tu sais bien, что господь не наградил тебя ими.

После этого разговора у Цезария пропала охота рассуждать о книгах, но читать он не перестал. Вот и сейчас на смену дню, полному переживаний, пришла ночь, а он все сидел над книгой. Павел давно уже спал безмятежным сном. Большие часы на башне маленького Ватикана пробили полночь, а он все читал. Старый, преданный камердинер графини, приставленный в качестве няньки к Цезарию, несколько раз входил в комнату и почтительно, но строго внушал молодому господину, что уже поздно и госпожа графиня будет недовольна, если узнает, что он так долго не спит и портит себе чтением глаза.

Но в этот день в Цезарии и вправду свершился нравственный переворот. На первое сделанное ему замечание он мягко и даже чуть просительно сказал:

— Мне еще не хочется спать, Фридерик!

А во второй раз отрезал:

— Я пойду спать, когда сочту нужным, понятно?

Это было сказано таким решительным тоном, что

Фридерик, не получивший от графини полномочий прибегать к силе, ретировался и улегся спать.

Наутро к высокому парадному крыльцу подъехали щегольские санки, запряженные парой отличных лошадей. Когда братья Книксены поднимались по ступеням, лица их сияли блаженством: наконец-то перед ними отворились двери этого неприступного, заколдованного замка, на который они только поглядывали с вожделением, проезжая мимо к своим друзьям-приятелям, птицам такого же невысокого полета.

Гостей, как часто у больших господ, принимал доверенный и друг хозяина — в данном случае Павел. Это не значит, что Цезарий не вышел им навстречу, не пожал сердечно рук и не пригласил — жалким, отнюдь не графским жестом — в гостиную. Он сделал все, что полагается; но занимать гостей и угощать охотничьим завтраком было делом Павла. Цезарий же углубился в созерцание своих рук, и каждый вопрос, который отрывал его от этого странного занятия, застигал его врасплох: он смущался, робел и долго собирался с мыслями, прежде чем ответить.

Молодые люди — веселые, остроумные, уверенные в себе, словом, что называется extrêmement bien и к тому же братья Делиции — понравились Цезарию. Но это не мешало ему робеть при них еще больше, чем в обществе прочих смертных, хотя, видит бог, трудно было в целом мире найти кого-нибудь, с кем он чувствовал бы себя непринужденно.

После завтрака решили отправиться верхом на псовую охоту. Помня о своих «успехах» в верховой езде, Цезарий побледнел и с помощью Павла под каким-то предлогом уклонился от участия в охоте. Молодые люди не настаивали, но взяли с него слово, что, в наказание, он сегодня же поедет с ними в Белогорье. И, пустив вперед борзых, веселые, красивые, стройные, в ладно сшитых охотничьих костюмах, вскочили на лошадей и поскакали через широкое поле к лесу. Цезарий, стоя на крыльце, смотрел им вслед счастливыми глазами. Причин для радости у него было целых три. Во-первых, удалось увильнуть от охоты, перспектива которой мучила его еще со вчерашнего дня. Во-вторых, он был в восторге от братьев Делиции (при всех своих несовершенствах завистлив он не был, и его всегда тянуло к жизнерадостным, красивым людям). И наконец, третья и главная причина — Генрик и Владислав пригласили его в Белогорье.

Значит, он сегодня увидит Делицию. А может быть, это она сама и попросила пригласить его?.. Неужели та, о ком он думал всю ночь, тоже, хоть на миг, вспомнила о нем… Может быть, он все-таки ей понравился… От этих мыслей Цезарий пришел в необычное волнение.

«Такая красивая, чистая, скромная, — думал он, расхаживая по большим гостиным, — и так похожа на мою милую, бедную Дороту!»

Братья Книксены выполнили свое обещание. После обеда, за которым Цезарий в обществе веселых, сердечных друзей немного осмелел, усадили его в свои сани и с быстротой ветра помчали в Белогорье.

Павел, оставшись дома… прошу прощенья, во дворце и распорядившись, чтобы за Цезарием послали лошадей, погрузился в невеселые раздумья о будущем своего питомца, «Бедный Цезарий! Только бы не ждало его новое разочарование, — рассуждал он сам с собой. — Как знать, может, он повзрослеет наконец и почувствует себя человеком, если Делиция ответит ему взаимностью…»

Вернулся Цезарий поздно ночью. Взглянув на него, Павел сразу понял: все кончено. Молодой граф влюблен без памяти, и сердце его окончательно и бесповоротно принадлежит фее Белогорья.

Молодого человека словно подменили — осанка гордая, прямая, движения быстрые и уверенные, глаза блистают. Едва неусыпный страж — камердинер Фридерик— удалился, Цезарий бросился Павлу на шею:

— Павлик, какая она красавица, если бы ты только видел!.. Во сто крат красивей, милее и скромнее вчерашнего.

Излив первый бурный восторг, Цезарий немного успокоился и, сев напротив Павла, с мечтательным выражением и слезами радости на глазах, тихо, медленно заговорил:

— До чего же они там все милые, простые, добрые… Как у них хорошо, уютно… Я себя чувствовал так, будто век с ними знаком… Владислав и Генрик меня полюбили… Да, да, полюбили сердечно… Пани Книксен тоже была ко мне очень добра. Несколько раз даже оговорилась, назвала меня просто «пан Цезарий». И ты не представляешь, как мне это было приятно! Никогда я не мог взять в толк, зачем без конца повторять: «Граф, граф!» Будто это доставляет кому-нибудь удовольствие. И еще, дорогой Павлик, мне кажется… только не смейся надо мной, может, я ошибаюсь и возомнил о себе невесть что, но, по-моему, я тоже немножко… капельку нравлюсь…

По лицу Павла видно было, что он не разделяет восторгов двоюродного брата.

— Надеюсь, ты не сделал ей предложения?

— Нет, — вытаращил глаза Цезарий. — Мне это и в голову не пришло.

— Вот и отлично, а то обязательно сделал бы.

— Нет! Нет! Что ты! — с непритворным испугом вскричал Цезарий.

— Почему?

— Отказа побоялся бы.

— Что ж, получил бы отказ да укатил в Варшаву!

Цезарий побледнел и с укором взглянул на друга.

— Не говори так, Павлик! — тихо сказал он. — Не надо этим шутить… Я ведь не Мстислав, это ему ничего не стоит приволокнуться или любовницу завести… Если я полюбил без взаимности, то не знаю… не знаю, что со мной будет…

И он так побледнел при этих словах и засверкал глазами, что Павел даже испугался.

— Если так далеко зашло, — сказал он строго, — немедленно собирайся и нынче же ночью едем в Варшаву… Я вижу, ты по уши влюбился… А что, если она тебя не полюбит? Удирай-ка, пока не поздно…

Цезарий с загадочной улыбкой остановился перед Павлом и голосом, глухим от волнения и стыда, сказал:

— Ни за что не уеду, Павлик! Ни за что… Я так ее люблю! Она такая красивая, добрая, хорошая!.. Я полюбил их всех, Павлик… Пани Книксен заменит мне мать, ее братья — родного брата… Ну, скажи сам, разве я знал, что такое материнская ласка? Любовь брата?.. — вырвалось у него. — Меня никто, никогда… — и, словно спохватившись, замолчал.

Это была первая его жалоба, крик души, снедаемой тайной, неосознанной болью. С удивлением смотрел Павел, как, схватившись за голову, он почти в исступлении закричал:

— Так не может продолжаться! Разве это нельзя изменить? Нет, Павлик, невозможно так жить и не стоит! Я хочу иметь родных! Хочу быть для кого-то не только «паном графом» или «бедным Цезарием»! Они ласково ко мне отнеслись, и я полюбил их за это всем сердцем!

После этой бурной вспышки оба долго молчали. Первым заговорил Павел.

— Допустим, ты прав; но подумай, какой скандал дома разразится, если ты попросишь руки Делиции.

Цезарий как-то сразу сник.

— Почему? — только и нашелся он, что сказать.

— Как «почему»? Отец Книксена, дед Делиции, был, говорят, лапотным дворянином, пока Белогорья собственным горбом не нажил… Мать Делиции — дочь управляющего князей С., а бабка с материнской стороны, некая Шкурковская, — дочка не то шорника, не то кожевника… Согласись, дорогой друг, что от всего этого за версту несет демократизмом, а госпожа графиня…

— Павлик, — взмолился Цезарий, — не надо сегодня об этом… Дай хоть один денек счастьем насладиться… Да, наверно, будет ужасный скандал, но сейчас я не хо-чу думать об этом… Приятней помечтать о завтрашнем дне… Представь, как они добры — опять пригласили меня завтра обедать.

— Бесспорное доказательство доброты! — заметил Павел насмешливо. — Но с какой, собственно, стати я должен вечно запугивать и сторожить тебя? Поступай, как знаешь, лишь бы ты был счастлив… А этого я желаю тебе ото всей души…

Они расцеловались, и Цезарий, как в прошлую ночь, опять сел за книгу. Но теснившиеся в голове мысли и мечты не давали сосредоточиться.

На другой день утром у мамаши Книксен произошла небольшая размолвка с дочерью.

Пани Джульетта в ожидании Цезария сидела в гостиной на диване, а Делиция — напротив, в кресле, с видом обиженного ребенка, которому осмеливаются перечить.

— Так и знай, мамочка, если ты не согласишься, я графу откажу.

Напуганная решительным заявлением дочери, пани Книксен даже побледнела.

— Но, деточка… — попробовала она возразить.

— Ты прекрасно знаешь: я никогда тебе не лгу. И сейчас не хочу скрывать, что никаких чувств к графу не питаю… И соглашаюсь на этот шаг только потому, что нет другого выхода… Уж лучше быть его женой и великосветской дамой, чем выйти за какого-нибудь Тутунфо-вича… И потом я знаю, что доставлю тебе этим удовольствие…

— Огромную радость, а не удовольствие! — перебила ее мать.

— И братьям помогу, — продолжала Делиция. — Вот я и стараюсь понравиться графу, но счастливой себя не чувствую. Как хочешь, но если ты не согласна, чтобы граф познакомился с отцом… я за себя не ручаюсь.

— Но подумай, детка, какое это может произвести впечатление на графа, человека молодого, неопытного… Он увидит твоего отца, страдающего этим ужасным недугом… И напугается, не захочет жениться на дочери…

— Сумасшедшего, — с грустной улыбкой докончила Делиция. — Не захочет — не надо… Значит, не судьба! Не помру с горя… Но он захочет, я уверена; еще сильнее захочет… Во всяком случае, я не собираюсь стыдиться моего бедного отца, с ним и так никто в доме не считается, будто он пустое место…

— Что с тобой сегодня? Откуда ты взяла, что с отцом не считаются?

— Но ведь не познакомить его с человеком, который добивается моей руки и, наверно, будет моим мужем, значит, ни во что его не ставить.

— Какая разница, познакомишь ты его с графом или нет, раз он не в своем уме…

— Неправда, все, что касается меня, отец прекрасно понимает и помнит… Ты даже не знаешь, мамочка, как хорошо мы с ним друг друга понимаем.

— Знаю, — в горестном раздумье сказала она, — знаю, что отца ты любишь больше, чем меня!

— Нет, нет! — страстно запротестовала Делиция. — Это неверно, мамочка! Ты знаешь, как я тебя люблю! Но мне очень жалко бедного папу.

— Ну, хорошо! — сказала пани Джульетта, ублаженная признанием дочери. — Поступай, как знаешь, дитя мое, только смотри, не пожалей потом…

— Не волнуйся, мамочка, вкусы графа я уже изучила…

Она встала и подошла к зеркалу. Темное платье с глухим воротом из толстой, теплой материи еще сильнее подчеркивало матовую белизну ее лица и красивый пепельный оттенок волос. Делиция была в этот день особенно хороша, и мать залюбовалась ею.

— Тебе сегодня больше к лицу был бы красный бант, а не голубой, ты немного бледна…

— Мамочка, — обернувшись к ней, с шаловливой улыбкой сказала Делиция, — голубой граф любит больше всех цветов, как символ чистоты, верности и еще чего-то там. Как только я об этом узнала, я тоже стала обожать голубой…

Пани Джульетта рассмеялась и, положив руки на плечи дочери, поцеловала ее в лоб.

— Ах, плутовка! Ты у меня сообразительный ребенок!..

— Ну, какой я ребенок! — вздохнула Делиция, укладывая перед зеркалом локоны на белоснежном лбу.—

Двадцать три года уже! Если бы не это, может, я и отказала бы графу…

— Тише, тише,ради бога! — зашикала пани Джульетта, так как в окне промелькнули сани Цезария.

Владислав и Генрик с сияющими лицами выскочили на крыльцо.

— Вот молодцы! Как они тебя любят и хотят помочь! — шепнула растроганно пани Джульетта.

Переступив порог гостиной, Цезарий, как всегда, смутился. Правда, когда он целовал руку пани Джульетты и здоровался с Делицией, растерянное и испуганное его лицо озарилось умилением и радостью. Видно было, что он счастлив. Тем не менее, опустившись в кресло рядом с Делицией и напротив ее матери, он не нашел ничего лучшего, как снять перчатки и со всех сторон осмотреть свои большие грубые руки. Делал он это так внимательно, словно страстный хиромант-любитель, на собственной персоне изучающий тайны этой науки.

Но в гостиной царила такая теплая, непринужденносердечная атмосфера, а разговор шел о столь простых и близких ему вещах, что он скорее, чем обычно, оставил свои руки в покое и поднял спокойные, добрые глаза, в которых теплилась живая симпатия к обитателям этого дома.

За обедом, изысканно сервированным, но по-семей-ному непринужденным, хорошее настроение Цезария, подогреваемое доброжелательностью пани Джульетты и ее сыновей, а особенно томными взглядами Делиции, возросло настолько, что, вместо односложных ответов или коротких наивных вопросов, он сам принялся рассказывать о столичных новостях, балах, театральных представлениях и концертах. Сначала он робел, запинался, не находя нужных слов, но постепенно под влиянием благосклонного внимания слушателей и наплыва новых, необычных мыслей разошелся, и речь его потекла плавно, свободно. Он сделал даже несколько метких замечаний, удачно сострил и первый закатился молодым, заразительным смехом. Его смеху вторил веселый, искренний хохот всей компании. Рассказам его внимали с интересом, остроты нравились и даже вызывали общий восторг. И он первый раз в жизни почувствовал себя не «бедным Цезарием», а милым, обаятельным молодым человеком. Всегда тяготившие его оковы светских условностей пали, и в конце обеда он даже, вопреки своему обыкновению, заговорил о литературе. Делиция умело поддержала разговор, и оживленная беседа продолжалась в гостиной, куда подали черный кофе.

— Он, оказывается, совсем не глуп, — шепнули матери на ухо сыновья.

— А оживившись, даже похорошел!

— Да!

От избытка чувств у пани Джульетты навернулись слезы на глаза и, чтобы скрыть их от гостя, она сделала вид, будто смотрит в окно.

— Тем лучше, дети! — шепотом ответила она. — Это счастье для Делиции и для вас! Господь услышал мои молитвы!

Между тем Делиция встала и, как о чем-то давно условленном, просто, но немного грустно сказала:

— Пойдемте теперь к папе, граф!

Пани Джульетта, побледнев, быстро обернулась к Цезарию, а он вскочил, готовый хоть на край света следовать за своей феей.

— Граф! Дорогой пан Цезарий! — сладко улыбаясь, поправилась хозяйка дома. — К чему эти холодные официальные титулы в разговоре с близкими друзьями?..

Цезарий стремительно подошел к ней и с благодарностью молча поцеловал руку.

— Дорогой пан Цезарий! — повторила она, принимая величественную позу. — Если вы так добры, что хотите разделить с нами горе, позвольте вам рассказать, как все это случилось…

Во время этого вступления молодые Книксены отошли к окну и остались там, со значительным и печальным видом скрестив руки на груди и понурив головы. Делиция села в сторонке — тоже печальная и присмиревшая, а Цезарий весь обратился в слух, с жадностью ловя каждое слово пани Джульетты.

— Мой муж всегда вел суровый образ жизни… — после минутного молчания продолжала она. — Не признавал никаких развлечений, и, что, по мнению людей нашего круга, скрашивает жизнь, его никогда не привлекало. Все силы он отдавал хозяйству, постоянно ломая себе голову над тем, как бы улучшить положение своих крепостных; увлекался различными научными трудами; словом, работал как вол. Часто по целым месяцам никуда не выезжал из дома, словно шляхтич-однодворец, прикованный к своему клочку земли… Может быть, я и ошибаюсь, но мне кажется, что это постоянное переутомление и однообразная затворническая жизнь были главными причинами его болезни… Когда мы поженились, он был уравновешенным, покладистым, пожалуй, даже жизнерадостным человеком… Но с годами характер у него изменился. Он стал о чем-то задумываться, шутил ре же, а иногда просиживал целые дни, запершись в кабинете, и никого, даже меня, не впускал… В чем секрет этой горестной перемены, ума не приложу…

Она говорила совершенно искренне, ни о чем не догадываясь и не чувствуя за собой никакой вины.

— Что с ним случилось? Ума не приложу… — простодушно повторила она. — Дела у нас шли хорошо, дети росли здоровые, только бы радоваться, на них глядя… Себя мне тоже не в чем упрекнуть! До поры до времени мрачность и уединенный образ жизни не мешали ему по-прежнему энергично заниматься хозяйством, много читать. Никто тогда и не мог заподозрить, что он не в здравом уме. Правда, когда разговор заходил о вопросах, как он выражался, общемировых… он начинал чересчур горячиться… Это и был, как потом оказалось, симптом его болезни… До того дошло, что ни о чем другом он и говорить не хотел… День и ночь сидел, уткнувшись в газеты, и все происходящее на свете так близко к сердцу принимал, словно это его личные, семейные дела… Дальше — больше. Мы, близкие, — я и дети — совсем перестали для него существовать…

Пани Джульетта сказала это с нескрываемой обидой, искренне считая, что муж должен целиком принадлежать ей, в то время как сама она — полновластная хозяйка своих мыслей и поступков, — И вот, дорогой граф, — с горечью продолжала °на, — настало время, когда эти мировые проблемы целиком поглотили моего бедного Адама: он забросил хозяйство, запустил дела… А уж когда и здесь, в стране, события приняли плохой оборот, с ним и совсем неладно стало… Целый год ходил мрачнее тучи и молчал… слова Добиться было нельзя… Детей ласкал еще изредка, особенно Делицию; но ничто уже его не интересовало. Потом появились эти мучительные головные боли… Чтобы облегчить страдания, он уходил гулять — надолго, допо-3Дна, а возвратясь, все что-то бормотал и качал головой, как будто сокрушался или жалел о чем-то. Однажды вечером долго молча ходил по комнате, потом присел к столу, обхватил голову руками и громко заговорил. Я подошла и стала слушать. Боже, зачем я тогда не умерла от горя! Вы ни за что не догадаетесь, граф, о чем говорил мой бедный Адам! Не обо мне, не о детях, не о делах — нет! Это было ему безразлично! Он перечислял все зло, все несчастья, творящиеся на свете, — одно за другим, одно за другим. И так целый час… Но меня он не замечал, хоть я и сидела рядом. И вдруг вскочил, бледный как мертвец, с остановившимися глазами; сжал вот так голову руками, закричал страшно: «Все пропало!» — и рухнул на пол. Я сейчас же послала за докторами… Как ужасен был их приговор, дорогой пан Цезарий! Мой муж, отец моих детей, лишился рассудка.

В этом месте пани Джульетта поднесла платочек к глазам, а братья у окна обменялись недоумевающими взглядами и зашептались:

— Что они с Делицией затеяли?..

— К чему этот разговор при постороннем?..

Делиция же встала и обратилась к гостю:

— Граф, я хочу представить вас моему бедному отцу!..

— Делиция! — в один голос воскликнули братья. — Что ты! К чему графа посвящать…

Но Цезарий, бледный, с какой-то необычной торжественностью поднявшись с кресел, не дал им договорить.

— Позвольте мне разделить с вами горе! — просительно сказал он. — Я непременно хочу видеть вашего отца, и пусть он и не поймет меня, но я скажу, как я его уважаю…

Ого! Вот так новость! Ce pauvre César, оказывается, не лишен был способности чувствовать и выражать свои чувства просто, но благородно.

Братья молча поклонились, а Делиция, взяв графа под руку, подвела к запертой двери, за которой раздавались неутомимые, мерные шаги.

В комнате за дверью сгустились уже вечерние сумерки, и только красные отблески горящего в камине огня рассеивали темноту.

В мерцающем, неверном свете вокруг большого круглого стола ровным, мерным шагом ходил высокий, худощавый мужчина с изборожденным морщинами лбом и большими горящими, глубоко запавшими глазами-В руке у него была книга, из которой он, проходя мимо камина, методично, не спеша вырывал страницу за страницей и бросал в огонь. Делиция и ее спутник, стоя возле двери, долго наблюдали эту сцену.

— Бедный папа! Так любил раньше книги, а теперь сжигает их… Уже половину библиотеки уничтожил, а если забудешь положить ему книги на стол, беспокоится и все, что под руку попадется, готов бросить в огонь…

Сумасшедший ходил между тем вокруг стола, тихим, прерывающимся голосом бормоча:

— К чему это все? Зачем? Все пропало! Погибло! Ничего не нужно! Ничего!

Наконец он бросил в камин последние страницы. Бумага сразу вспыхнула, и только обложка с каким-то ученым заглавием, написанным большими черными буквами, затрепетала в пламени, прежде чем обратиться в пепел, Адам Книксен, не мигая, смотрел в огонь. Красные отблески освещали его высокий, в морщинах лоб, отражались в глубоко запавших глазах — печальных и неподвижных. Ломая руки, он что-то шептал беззвучно. В этот момент Делиция, будто невзначай, подвела графа к отцу.

— Папочка! — ласково позвала она и положила руку ему на плечо.

С трудом оторвавшись от пламени, он устремил взгляд на нежное матово-белое лицо дочери, одухотворенное в этот миг какой-то неземной красотой.

— А-а! — протянул он и, будто припоминая что-то, провел рукой по лбу. — Это ты, Дельця! Пришла меня проведать? Спасибо! Только невесело у меня… и сам я не весел… Горе всюду, тоска!

Сказал и, опустив голову, снова хотел отправиться в свое бесконечное странствие вокруг стола. Но Делиция, ласково обняв его за шею, повернула лицом к Цезарию.

— Папочка, это граф Помпалинский! Я тебе вчера говорила… Мне хочется, чтобы вы познакомились…

Цезарий, не говоря ни слова, порывисто схватил руку старика и крепко пожал.

Адам Книксен задержал его руку в своей и долго не сводил с него испытующего взора, словно хотел прочесть что-то на его лице или собрать свои ускользающие Мысли.

— Граф Помпалинский… — произнес он наконец. — Знаю, знаю… Слышал… Господа знатные… Миллионеры… А люди недостойные… Бессердечные…

— Папочка! — испуганно воскликнула Делиция.

Но Адам Книксен продолжал, глядя в упор на молодого человека:

— Очень приятно… Очень признателен, что пожелали со мной познакомиться… Только я — нуль, пустое место… У меня червяк в голове, мозг мой точит. Вот я и тоскую… Но это ничего… Когда приходит Дельця, моя добрая, маленькая девочка, мне легче…

Делиция встала на цыпочки и поцеловала отца в щеку.

— Вы молоды, граф, очень молоды… Авось вы еще будете счастливым, хотя в наше время это невозможно. А у меня на душе тяжело, тяжело… — со вздохом сказал он и прибавил: —Эх, если б вы знали, отчего я тоскую! Ведь все миновало… погибло… пропало… Вы же сами видели! Но вы еще молоды. Вы позабудете… — Он задумался, покачал головой. — Нет! Об этом забыть невозможно! Нельзя! Червь точит мозг… Но вы еще молоды..

Он понурил голову и с минуту стоял неподвижно, потом взглянул на Цезария.

— Будь у меня ваши миллионы и не грызла бы тоска, я бы показал, что можно сделать… Но Помпалинские ничего не сделают, я знаю… А впрочем, — прибавил он, безнадежно махнув рукой, — к чему теперь деньги, усилия? Все пропало!

Он опять взял книгу и отправился в свое бесконечное странствие вокруг стола, швыряя страницу за страницей в огонь и бормоча при этом тихим, надрывающим сердце голосом:

— Все погибло! Пропало! Тоска! Тоска…

— Пойдемте! Папочка устал… — тихо шепнула Делиция, обернувшись к Цезарию.

Но тот словно не слышал, хотя голос ее имел над ним магическую власть. Он не мог оторвать глаз от этого страдальческого лица, на котором лежала печать нечеловеческой муки и какого-то дивного, непостижимого величия. И, прежде чем Делиция успела что-либо сообразить, он схватил безумца за руки и робко, проникновенно сказал:

— Да, я еще очень молод… и хотя все твердят, что я bon à rien, может, и я когда-нибудь смогу принести пользу… Да, никому не сделали добра Помпалинские и я тоже… Но я надеюсь и мечтаю быть полезным людям… у ме' ня еще вся жизнь впереди… Благословите меня на долгую жизнь ради блага народа, который вы так беззаветно любите…

И опустился на одно колено. Получилось это у него не слишком изящно, но благоговение и почти священный трепет, написанные на лице, искупали неловкость и нарушение этикета. У Делиции на глазах блеснули слезы, а страдальческое лицо несчастного на миг просветлело и успокоилось. Положив руки на склоненную голову Цезария, он медленно заговорил:

— Ты просишь моего благословения, юноша? Хорошо! Благословляю! Иди в жизнь с мужеством и любовью… Не знаю, поможет ли тебе это?.. Но все равно, не опускай рук, действуй, у тебя есть молодость и миллионы… У тебя сердце не разбилось и червь не забрался в мозг… Может, тебе и удастся что-нибудь сделать… Благословляю… А мне уж ничего не надо… Давно, когда я еще жил, я бы многое тебе сказал… а сейчас меня душит тоска и не дает говорить… Тоска! Тоска! — докончил он чуть слышно и, в изнеможении опустившись в кресло, обхватил голову руками и тяжело, протяжно вздохнул. Казалось, грудь у него разорвется от этого, похожего на рыдание, вздоха

Делиция и Цезарий вернулись в столовую с такими лицами, будто только что отошли от гроба дорогого существа. Цегарий весь дрожал от волнения, а Делиция не спускала с него ласкового, признательного взора.

— Вы так добры, граф… — прошептала она.

— Что вы! Это вы ангел… Как вы любите своего… достойнейшего отца!..

— Что ж тут удивительного? — печально улыбнулась Делиция. — В нашей семье все друг друга любят. Отец очень добрый был и хороший… Разве это забывается? А вот вы, граф… Можете с сегодняшнего дня рассчитывать на мою дружбу.

Она говорила вполне искренне. Цезарий был на седьмом небе от радости.

— Это правда?! — воскликнул он. — Неужели я мо-ГУ рассчитывать на вашу дружбу? Боже, какое счастье!

Он поднес к губам ее руку, но она быстро отдерну-Ла ее и побежала в гостиную, бросив на ходу:

— Пойдемте к маме!

Пани Джульетта с беспокойством поджидала их возращения. Когда они вошли, она окинула их быстрым, пРоницательным взглядом и сказала:

— Я должна попросить у вас прощения, дорогой пан Цезарий, за неприятные минуты, которые вы пережили в нашем доме… Но Делиция непременно хотела…

— Я очень благодарен за это панне Делиции, — тихо сказал Цезарий, садясь возле хозяйки дома.

Он хотел что-то добавить, но не решился и, опустив глаза, стал опять разглядывать свои руки. Слезы, как ни старался он сдержать их, сами набегали на глаза, а руки дрожали. Вдруг ни с того ни с сего он упал на колени и, прижимая к губам руку пани Джульетты, пролепетал:

— Ваш муж меня благословил… благословите и вы…

Пани Джульетта даже привскочила. Растерявшись, она не знала, что делать.

По физиономиям братьев видно было, что недоумение боролось в них с желанием расхохотаться. Но пани Джульетте, от природы необыкновенно находчивой, пришла в голову гениальная мысль.

— Делиция! — тихо позвала она.

Стоявший на коленях Цезарий вздрогнул при звуке этого имени и робко взглянул на Делицию. Девушка, поняв всю значительность момента, подошла к матери и, не то рисуясь, не то в самом деле взволнованная, опустилась на колени с ним рядом.

В роли матери, благословляющей детей, пани Джульетта была великолепна. С торжественным и растроганным видом возложила она руки на головы коленопреклоненных молодых людей и дрогнувшим голосом сказала:

— Пусть бог вас благословит, дети мои! Исполнились мои самые горячие желания… Делиция, подай руку своему нареченному…

Делиция, бледнея и краснея, исполнила ее приказание.

Цезарий покрыл протянутую руку поцелуями и, медленно встав с колен, провел ладонью по лбу, глядя вокруг невидящими глазами.

— Неужели это не сон? — тихо проговорил он.

Все произошло для него так стремительно и неожиданно, что он не смел верить своему счастью. Но в следующую же минуту братья Делиции убедили его в том. что он не грезит.

— Наша мама гениальная женщина comme j’aime Dieu*,— шепнул Владислав Генрику, и оба с распро-

стертыми объятиями и поздравлениями подбежали к новоиспеченному жениху.

Цезарий не остался у них в долгу — он отвечал объятием на объятие, без конца целуя руки пани Джульетты и бросая быстрые, но пламенные взгляды на свою нареченную, которая вдруг побледнела и посерьезнела. Он был так упоен счастьем, так любил их всех, что обычная робость его покинула. Родная мать, как говорится, не узнала бы его сейчас, в чем нет, впрочем, ничего удивительного, ибо никто не знал Цезария меньше собственной матери.

Домой он вернулся далеко за полночь, и первое, что бросилось в глаза Павлу, который еще не лег, — это красивое кольцо с сапфиром у него на пальце.

— Ого! — с испуганным выражением воскликнул он. — Обручальное кольцо! Ты сделал предложение?

Но он не договорил — Цезарий бросился ему на шею и стал душить в объятиях.

— Павлик, как я счастлив, как счастлив! Она такая добрая, красивая и все они такие хорошие! До чего я их люблю! А ее отец, которого считают сумасшедшим, — я видел его сегодня, — какое у него горячее, любящее сердце! До сих пор вижу его перед собой и слышу горестные, душераздирающие вздохи!

Павел молча выслушал пылкие, беспорядочные излияния кузена, а потом сказал:

— Все это прекрасно, Цезарий. Поздравляю и от всей души желаю счастья. Но когда об этом узнает графиня, никто, даже сам господь бог, тебя не спасет…

Цезария словно холодной водой облили. Он повалился на стул и долго молчал, опустив глаза. А когда он их поднял, огонь в них погас, и они были тусклы и невыразительны, как обычно.

— Павлик, что же мне делать? — Он тяжело вздохнул. — Я ни за что не решусь сказать об этом маме и Дядям… особенно маме…

— А Мстиславу? — вставил Павел.

Цезарий махнул рукой.

— Мстиславу еще куда ни шло…

— Хоть и это нелегко, — добавил Павел.

— Да, нелегко. Будет как угорелый носиться по комнате и издеваться надо мной, — тихо сказал Цезарий.

После долгих размышлений Цезарий написал матери уже известное нам письмо, и Павел, не мешкая, на следующее утро отправился с ним в Варшаву.

Отсутствовал он несколько дней, и Цезарий все это время пропадал в Белогорье. Когда же, уведомленный телеграммой о возвращении Павла, поспешил на стан цию и бросился ему в объятия, на лице его уже не было и следа волнений и тревог. Он словно искупался в чудодейственных водах Леты, совершенно забыв о существовании и своей родительницы, и прочих членов досточтимого семейства.

Лишь когда они приехали в Помпалин и Павел передал ему послание матери, сияющая физиономия Цезария несколько омрачилась

— Ну как там они, очень сердятся? — не распечатывая конверта, спросил он.

— Еще бы! Графиня даже поперхнулась, выговаривая фамилию твоей невесты; она ей поперек горла. Дядю Святослава особенно вмешательство генеральши бесит, а Мстислав их родовое прозвание не может переварить. А когда я им родословную пани Джульетты объявил, воцарилось гробовое молчание. Да и то сказать, дорогой Цезарий, не для деликатного слуха твоих родственников все эти Книксены, Занозы да Шкурки.

Цезарий с окаменевшим лицом выслушал рассказ кузена. Он был подавлен. Но вот он взглянул на Павла, и глаза его сверкнули гневом.

— Ну и пусть себе злятся на здоровье! — не совсем твердо сказал он. — Какое им дело до ее происхождения. Женюсь-то ведь я, а не Мстислав… — чем дальше, тем все больше распаляясь, продолжал он. — Его они любят, превозносят, вот и пусть на знатной невесте женят, чтобы престижа семьи не уронить. А меня никто не любит! Чего же они вдруг так близко к сердцу приняли известие о моей женитьбе! Я всегда мечтал жениться по любви. И вот полюбил… Делиция отвечает мне взаимностью. И я ни за что на свете, даже ради мамы, не откажусь от своего счастья… Пусть делают, что хотят, пусть мечут на меня громы и молнии, все равно я женюсь на Делиции. Хватит, я тоже хочу иметь близких, не желаю вечно быть дитятей, которого на помочах водят, чтобы не упал и носа себе не расквасил… Довольно уж я был «mon pauvre», пусть жена и ее родня называют меня «mon cher César».

Наболело, видно, у него на душе — он говорил с раздражением, обидой, горькой иронией, а при последних словах на глазах у него выступили слезы.

— Знаю, мама — святая женщина, — тихо докончил он, — и я всегда старался ей угодить… Но сейчас не уступлю… ни за что не уступлю…

Павел с удивлением и нескрываемой радостью смотрел на своего питомца.

— Ты совершенно прав, — сказал он. — Тем более отправляйся немедля в Варшаву и лично поговори с матерью. Тайно ведь ты не обвенчаешься, на это пани Книксен не согласится.

— Ах, Павлик, — вздохнул Цезарий, садясь и подпирая голову руками, — если бы можно было не ехать…

Но ехать оказалось необходимо, потому что выданные ему на расходы деньги кончались, а потребовать новых у собственного управляющего Цезарию не пришло в голову.

На следующий день, расстроенный и потерянный, каким его здесь давно не видели, явился он в белогорскую гостиную с известием, что едет в Варшаву. Пани Джульетта побледнела и закусила губу. Но, тут же овладев собой, со свойственной ей находчивостью воскликнула:

— Подумайте, как удачно! Мы тоже как раз собираемся в Варшаву с Делицией и Генриком… В здешних лавчонках ведь не найдешь нарядов для Делиции. Значит, дорогой пан Цезарий, едем зместе!

Обрадованный этой новостью, которая избавляла его от разлуки с невестой, Цезарий вскоре уехал, чтобы собраться в дорогу. Едва он вышел за дверь, пани Джульетта вскочила с дивана и в бешенстве заметалась по комнате.

— Семья! Милая семейка спохватилась и требует его к себе! Все время я этого боялась! Эти гордецы считают, что брак с моей дочерью — мезальянс. Граф — славный малый, но разве на него можно положиться… Где там! Трепещет, как мальчишка, перед матерью своей и Дядьями. Ну, да мы его в беде не оставим! Делиция, зови Юстысю и Агатку, надо готовиться в дорогу! Быстро! Быстро! Генрик с нами поедет… Чем больше нас будет, тем лучше! Владислав, деньги я все забираю! Через неделю еще вышлешь.

В доме поднялась невообразимая суматоха.

Делиция, раскрасневшись, с блестящими от радости глазами, сама вытаскивала на середину комнаты баулы и чемоданы и, швыряя в них что под руку попадется, беспрестанно восклицала:

— В Варшаву! В Варшаву!

Перебегая от одного чемодана к другому, она обхватила суетившуюся мать за талию и шепнула ей на ухо:

— Мамочка, я готова полюбить бедного Цезария хотя бы за то, что еду из-за него в Варшаву! Нет, я и так уже его люблю. Правда, мамочка, я с каждым днем люблю его все больше…

Когда вещи были запакованы и первая радость улеглась, Делиция о чем-то печально задумалась.

— Мама, а как же мы бедного папу оставим одного…

— Не будь ребенком! — раздраженно сказала мать. — Что ему без нас сделается? Старый Якуб всегда при нем и Владислав дома остается…

Успокоенная словами матери, Делиция вошла в гостиную, едва освещенную догорающей лампой, и вынула из альбома на столе фотографию красавца блондина Вильгельма Помпалинского.

— Не оставлю тут тебя одного, — шептала она. — Ни за что не оставлю! Никогда не расстанусь с тобой, ненаглядный мой портретик!

Долго при тусклом свете лампы рассматривала она открытое, веселое лицо незнакомца с тонкими, правильными чертами. Глаза у нее заблестели, на губах заиграла счастливая улыбка.

«Мама сказала, я познакомлюсь с ним, когда буду женой Цезария… А вдруг он сейчас в Варшаве?»

Она подняла лукавое, задумчиво-мечтательное лицо.

А вдруг? А вдруг? — пряча фотографию в карман, повторила Делиция и, развеселившись, стала вальсировать по комнате.

III

В огромном, роскошно обставленном кабинете графа Святослава Помпалинского редкое утро бывало тихо и пусто, хотя он не производил впечатление человека, который страдает от одиночества и любит шумное, многолюдное общество. Здесь обычно толпились не просто ви-зитеры, а посетители, которых привели сюда разные дела. Кого тут только не было! Разные основатели, по-194 кровители и члены филантропических учреждений и обществ, движимые заботой о благе ближнего; не признанные столичной публикой юные музыканты; поэты без лавровых еснков па голове, но с затейливо разрисованными виньетками на обложках сочикс\., изданных иждивенцем автора». Художники, котором ке хватило таланта и средств в многотрудном восхождении к вершинам славы, искали у богатого любителя живописи поддержки, а издатели дорогих журналов надеялись обрести в его лице влиятельного подписчика.

Граф Святослав слыл меценатом. Что послужило этому причиной, сказать трудно. Быть может, его утонченная натура, не находя вокруг пищи для ума и сердца (ходили слухи, будто оно все же есть у старого графа), искала отдохновения и радости в мелодичных звуках музыки, в лирических или трагических картинах, предлагаемых живописью и поэзией. Так или иначе — побуждало его к этому просто увлечение или жар давних чувств, догоравший в душе, граф принимал участие в судьбе служителей муз, и они несли свои творения на его суд в расчете на помощь и протекцию. А вот что заставляло его терпеть визиты бесчисленных просителей из благотворительных обществ, выслушивать их просьбы, щедро финансировать и всячески поддерживать их проекты, используя для этого связи и знакомства, — непонятно. Думал ли он таким образом прославить свое имя? (Ведь это было главной целью его жизни.) Или в нем просыпалась совесть, дремавшая под пеплом прошлого? Наверно, и то и другое. Во всяком случае, толпы посетителей, разговоры, просьбы, просмотр счетов, руки, протянутые, за деньгами, — все это не только не доставляло ему никакого удовольствия, но, напротив, раздражало и утомляло, на долгие часы повергая в состояние апатии и бессилия… На лице его резче проступали морщины, выцветшие глаза становились еще холодней и прозрачней, а увядшие губы невольно складывались в презрительную гримасу, выдавая тайную горечь и насмешку над житейской суетой.

Вот и сейчас, сидя перед огромным бюро, старый граф рассеянным взором блуждал по разбросанным на нем бумагам: здесь лежали старательно вычерченный план какого-то благотворительного заведения; раскрытые на первой странице тощие книжонки с высокопарными посвящениями, где крупными буквами красовалось его имя; длиннейший расчет какого-то общества, предлагавшего осчастливить род человеческий, и наконец, нарисованная пастелью женская головка — в знак почтения, а вернее для памяти, как узелок на платке, оставленная последним посетителем — худосочным юношей, который долго и униженно кланялся перед уходом, стоя у двери с папкой рисунков под мышкой. На первый взгляд могло показаться, что старый граф с удовлетворением взирает на эти вещественные доказательства плодотворно проведенного утра. Однако это впечатление было лишь кажущееся. На лице его лежала печать безразличия, глаза смотрели равнодушно, худые белые руки безвольно покоились на подлокотниках кресла. Он позвонил. Заранее знавший свои обязанности вышколенный камердинер тотчас явился и подал ему руку. Опершись на нее, старик, тяжело ступая, пересек комнату и сел на свое обычное место у облицованного малахитом камина. Ноги его тут же были закутаны в толстый, крапчатый, как шкура леопарда, плед, и утомленный граф со вздохом облегчения вытянулся на низком, длинном кресле, полузакрыв глаза, словно желая на миг забыть об этом сует-ном^»»ире.

Но блаженное забытье вскоре было прервано камердинером, который доложил о графе Августе Помпалин-ском. «Проси!» — процедил граф Святослав обычным своим ледяным тоном, хотя чуть приметное нервическое подергивание век выдавало, что этот визит ему не-приятен.

Граф Август на сей раз выглядел иначе, чем в тот день, когда читатель имел честь с ним познакомиться. Прежде всего на нем не было археологического мундира — верный знак, что явился он не ради семейного торжества. Больше того, дорогой костюм сидел на нем небрежно, будто он одевался второпях, чем-то озабоченный и расстроенный. Забота погасила и веселый блеск в его глазах, смотревших рассеянней и неуверенней обычного. Несомненно, какая-то туча омрачила его безмятежное существование. Даже оригинальная его походка — смелая, небрежно-свободная, можно сказать, размашистая, была сегодня не та: тихим, заплетающимся шагом шел он по комнате. И пышные бакенбарды не топорщились веерами по бокам пухлых щек, а свисали, словно ветви плакучей ивы у нерадивого садовника. А в густых, черных, как смоль, волосах там и сям виднелись серебряные пряди — грустное свидетельство невнимательности, с какой граф совершал сегодня свой туалет.

Да, он был явно не в своей тарелке. Необычное душевное состояние этого челове… виновата: господина, усугублялось смущением. Пожалуй, именно оно сильнее прочих чувств выражалось в его внешности.

Но неверно было бы думать, что граф Август с места в карьер выложит брату свои огорчения. Нет! Сильные духом умеют владеть собой А может быть, ему предстоял сегодня особенно щекотливый разговор, и поэтому слова у него застревали в горле.

— Bonjour, comte

— Bonjour, Auguste [318].

Младший брат сел было в кресло, но тут же вскочил и, опершись о каминную полку, уставился на тлеющие уголья.

— Eh bien, — наконец сказал он, поднимая голову, — comment vous portez-vous, comte? Как ты себя сегодня чувствуешь?

— Comme toujours! Как всегда! — прозвучал ответ.

— А я… я что-то сегодня не совсем здоров.

Он снова уселся в кресло, но через секунду опять вскочил и занял прежнее положение у камина. Ему определенно не сиделось на месте.

— Очень, очень рад, — забормотал он. — А я, признаться, беспокоился за тебя, дорогой брат!

Почти все Помпалинские, когда были чем-нибудь угнетены или взволнованы, забывали обращаться друг к другу по-французски.

— А почему, собственно, ты обо мне беспокоился, Август? — спросил старый граф из приличия, чтобы поддержать разговор.

— Ну, так… я думал… Бартоломей сказал мне, что сегодня ночью приехал Цезарий… Я думал, может, ты говорил с ним об этой злополучной женитьбе и могла произойти… неприятная сцена.

Граф Святослав пожал плечами.

— Тебе же известно, Август, что скандалов я не выношу и никогда ни с кем не ссорюсь. А о ссоре с Цезарием вообще не может быть и речи.

— Да… конечно! Наш бедный Цезарий всегда такой молчаливый, мягкий и робкий… tellement craintif… docile… mais, enfin…[319] как ты его нашел? Чем кончился раз говор?..

— Ничем, — небрежно бросил граф, — я не видел ег< и не приму несколько дней, даже если он захочет прийти ко мне.

— Comment? [320] — удивился младший брат. — Ведь ты нам обещал…

— И сдержу свое обещание. Но я не люблю себя утруждать понапрасну. На этот раз, мне кажется, дело обойдется без моего вмешательства: графиня с аббатом и Мстиславом сумеют охладить пыл нашего влюбленного. А если им это не удастся, что совершенно невероятно, — eh bien![321] Тогда уж я приду им на помощь.

— Умно! Очень умно! — попытался улыбнуться археолог, но по лицу его было видно, что он думает о чем-то своем.

— А если графине все-таки не удастся охладить пыл нашего бедного Цезария?.. — машинально переспросил он.

— Это невозможно, — перебил его Святослав, — Цезарий боготворит свою мать.

— Et entre nous [322], панически боится, — попробовал пошутить граф Август. — При всей своей ангельской кротости… malgré son eztrême douceur…[323] графиня умеет быть строгой…

Сказал и взглянул на брата, проверяя, какое впечатление произведут его слова, но тот и бровью не повел.

— Да, — продолжал Август, расправляя свои обвисшие бакенбарды, — графиня не очень счастливая мать.

— Pourquoi? [324] — спросил граф Святослав и смерил брата ледяным взглядом.

Август, который начал было приходить в себя, опять Смешался.

— Eh bien! — после минутного раздумья сказал он. — Конечно, достоинств у Мстислава не отнимешь, но… c’est un morceau de glace… это кусок льда, а не человек. И потом — эти его вечные болезни, эта ранняя пре-

сыщенность… Цезарий же… mais, entre nous, i! est complètement bête, ce pauvre César! [325]

В холодных глазах графа Святослава вспыхнул острый, насмешливый огонек.

— По-моему, — возразил он, чуть заметно улыбаясь, — Цезарий не глупее многих молодых людей… а может, даже умнее…

— Vous dites? Что ты сказал? — Граф Азгуст явно был сбит с толку, даже наклонился всем корпусом вперед, точно не веря своим ушам. Младший сын графини Виктории не глупее многих молодых людей? Нет, такое он слышал впервые. — Что ты сказал? — повторил он.

Но старший брат спросил вместо ответа:

— Quelles nouvelles… какие новости от Вильгельма?

Розовое лицо Августа побагровело. Очевидно, брат затронул как раз самое больное место.

— Oui, oui! — заикаясь, сказал он. — Il у a du nouveau… Есть новости…

Святослав, казалось, не замечал его мучительного смущения и холодным, безжалостным взглядом, не мигая, смотрел ему в лицо.

— Il faut que je vous avoue… должен тебе признаться, дорогой брат, я немного расстроен.

— Это видно, — невозмутимо заметил тот. — Le jeune comte… молодой граф, кажется, не намерен образумиться.

— Ба! — оживился Август. — Вильгельм и благоразумие— это два противоположных полюса… Удачное сравнение, правда? — прибавил он, разглаживая бакенбарды. — Это князь Амадей сказал на днях в Английском клубе: «Уныние и наш бесценный граф Август — два противоположных полюса…» Да, я горжусь своей способностью никогда не унывать… je m’en vante…[326], хотя это не значит, что я легкомыслен в вопросах… chose… важных, имущественных.

— C’est vrai [327], у тебя хватило благоразумия если не умножить, то хоть не спустить своего состояния…

— Oui, mon frère [328], состояния я не растратил… Капиталов, правда, тоже не нажил, но имений не закладывал…

— До поры до времени… — вставил граф Святослав.

— Eh bien! До тех пор, пока Вильгельм не задолжал два года назад в Париже и Брюсселе сто тысяч франков…

— Как же, помню… Я тогда выдал закладную под алексинские фабрики…

— Всю жизнь тебе буду за это благодарен, дорогой брат. Я со стыда бы сгорел, если б пришлось просить в долг у посторонних…

— Eh bien! Eh bien! — сказал старший брат и махнул рукой, давая понять, что этот разгозор ему неприятен.

— Но сейчас, — начал граф Август и отвел в сторону глаза, — mais maintenant… Вильгельм опять просит денег…

— Сколько? — отрывисто спросил граф Святослав, — Une somme énorme… Огромную сумму… Во всяком случае, по моим средствам — огромную… Сам знаешь, дорогой брат, в какое трудное время мы живем и каким ударом по моему карману было закрытие одной из алексинских фабрик…

— Только по вине Вильгельма, не приславшего новых машин из-за границы.

— Oui. Вильгельм меня огорчает… очень огорчает… Но согласись, если бы не дурная привычка сорить деньгами, он был бы un jeune homme accompli ’.

— Ты слишком снисходителен к сыну, Август.

В глазах графа Августа, поднятых на брата, вместо смущения и озабоченности засветились умиление и нежность.

— C’est mon unique enfant… Это мой единственный сын… — тихо сказал он. — И… он так похож на свою мать! Вильгельм — вылитый портрет моей бедной, незабвенной Берты…

— К которой ты при жизни не питал особых чувств, а теперь изображаешь безутешного вдовца, — безжалостно сказал старший брат.

— Видит бог, я до сих пор горячо оплакиваю свою добрую, красивую, безвременно скончавшуюся жену, — чуть слышно прошептал Август, и на его опущенном лице выразилась неподдельная печаль.

— Mais vous êtes lugubre aujourd'hui… Ты сегодня что-то не в духе, — криво улыбнулся граф Святослав. — Кто из нас не жалеет о чем-нибудь в жизни? Но нам с тобой, Август, давно бы пора расстаться с напрасными сожалениями и научиться по достоинству ценить жизнь, которая не стоит ломаного гроша…

— Vous avez complètement raison, cher frère !, но бывают случаи… chose… обстоятёльства, когда трудно сохранить душевное равновесие.

— К ним и относится письмо…

— Вильгельма, — докончил Август. — Eh bien, oui, cher comte[329]. Последнее его письмо очень, очень меня огорчило…

— Что же он пишет?

Август вынул из кармана сложенный вчетверо листок веленевой бумаги.

— Но будь снисходителен к моему… моему… pour mon pauvre enfant[330],— с мольбой во взгляде и голосе проговорил он, протягивая письмо брату.

— Pardonnez-moi, — сказал Святослав, — чтение утомляет меня… Будь так добр, прочти вслух.

Август снова покраснел и беспокойно заерзал в кресле. Перспектива читать вслух письмо сына, как видно, ему не улыбалась, и развертывал он его очень медленно, словно желая оттянуть неприятный момент.

Старший брат с ледяным спокойствием наблюдал за растерянным лицом младшего, и тонкие, бескровные губы его кривила едва приметная насмешливая улыбка.

— Слушаю тебя, Август.

Выхода не было, и граф Август, заикаясь, начал:

— «Cher papa! Ты не представляешь, что за чудо — Флоренция! Я здесь впервые… Но ты, наверно, недоумеваешь, почему я здесь, а не в Лондоне? Конечно, я мог бы соврать: дескать, болен, у меня чахотка, мне необходим южный климат и смертельно вредна туманная Англия с ее самыми лучшими и точными в мире машинами, самыми большеногими и чудовищно причесанными женщинами. Воля твоя, cher papa, но английские красавицы решительно не в моем вкусе. Фигуры у них до странности похожи на флейту, волосы какого-то неопределенно-пепельного цвета, а локоны змеятся, как пиявки. Тебе ли не знать, cher papa, чего стоит мясо без острой приправы, пунш без доброго рома, конь без крепких ног, штос без азартного партнера и страна без хорошеньких женщин. Но вернемся к моему неожиданному посещению Флоренции. Я, слава богу, ничем не болен, если не считать болезнью временное, надеюсь, истощение моего кошелька. По пути в Лондон задержался я в Хомбурге и столкнулся там за игрой в trente et quarante [331] с Ясем Рондондонским. Мы познакомились поближе, подружились, а так как он держал путь в Италию, я и отправился вместе с ним. Зачем отказывать себе в удовольствии поехать в Италию в обществе доброго товарища? Уже вижу, cher papa, твою брезгливую гримасу: «Рондондонский, mais c’est de la roture! С est un homme de rien!»[332] Может быть, но уж такая у меня натура! Предки да гербы меня мало интересуют, главное, чтобы был славный и веселый малый. Pardonnez-moi, cher papa, но я в конце концов пришел к выводу, что у всякого человека обязательно есть предки с отцовской и материнской стороны. N’est-ce pas? Ну, хватит об этом, а то еще ты, чего доброго, рассердишься, хотя меня и это не очень пугает: ты ведь не умеешь долго сердиться. Un tout petit baiser, cher papa, et revenons à nos moutons [333].

Здесь страшно весело. Говорят, с тех пор как сюда прибыл двор, город не узнать! Какое движение на улицах, какие голоса в театрах! Сколько на каждом шагу света, музыки из кофеен, кабаре! А женщины!.. Нет, cher papa, кто не видел итальянок, тот не знает, что такое женщины. Глаза — черные звезды, на голове — целая корона волос, улыбка пьянит, как бокал шампанского, а ножки крошечные, ну, с вершок! Я не могу усидеть дома, то есть в гостинице, и нахожу, что жизнь прекрасна, особенно, если ты молод, здоров, весел, а папа у тебя самый хороший и добрый на свете!

Да, забыл еще об одном важном условии счастья. Это деньги, много денег! У меня же, когда я приехал во Флоренцию, осталось только около двух тысяч талеров — все, что не ухнуло в «красное и черное». Согласись, cher papa, что с такой жалкой суммой долго не протянешь. Я, во всяком случае, не сумел и через несколько дней оказался complètement à sec[334]. Что бы ты сделал на моем месте? Взял бы в долг, конечно? Именно так я и поступил. У Яся Рондондонского есть здесь, к счастью, кое-какие связи, и он меня выручил. Некий современный Шейлок выдал мне что-то около ста тысяч злотых на наши деньги, потребовав вексель на сумму, почти в два раза большую. У меня не было выхода, и я согласился. Попроси он в залог кусок моего сердца, я и то отдал бы, лишь бы иметь возможность наслаждаться жизнью! Наслаждаться жизнью! Ты понимаешь, cher papa, всю прелесть этих слов! Va, toi aussi, avec ta soixantaine bien sonnée на моем месте tu serais bien capable de mainte fredaine! Et ça coûte! Ça coûte! Oh, ça coûte! [335]

Итак, я целиком, corps et âme[336], в рабстве y новоявленного Шейлока. Sois si bon, cher papa [337], вызволи меня из земли Египетской, из этой неволи. Как плен сей ни сладок, но возвращаться домой все-таки надо, тем более что Ясь скоро уезжает, а без него мне здесь делать нечего. Буду тебе очень благодарен, cher papa, если ты к этой сумме добавишь еще шесть — восемь тысяч рубликов. Между Флоренцией и Варшавой есть еще Вена… а ты сам знаешь, можно ли проехать мимо, не поклонясь ей. Ты ведь тоже, папа, бывал когда-то в этой Аркадии!

Знаю наперед, что ты мне скажешь. Да! Не возражаю! Согласен! Tu as raison! Tu as mille fois raison! [338] Ho Флоренция восхитительна, a я так люблю повеселиться, й ты, папа, такой добрый! Зато я уже твердо решил остепениться и в доказательство, как только вернусь домой, je ferai ma fin[339], женюсь. Oui. Женюсь по твоему выбору, cher papa. И не буду слишком разборчив. Единственное мое пожелание, чтоб она была молода, хороша собой, весела (это уж обязательно) и умела петь и играть на фортепьяно (обожаю музыку и не представляю себе спутницы жизни, не разделяющей этого моего увлечения). Кроме того, она должна любить меня и одеваться со вкусом. А что до предков, тут уж я целиком полагаюсь на тебя, cher papa, с одной оговоркой: чтобы родители моей будущей жены были не уроды и не кретины, ибо в противном случае дочь их может быть только чудовищем. Деньги тоже, конечно, не помешают — по мне знатное приданое лучше знатного прадеда.

Cher papa! Пусть твой банкир срочно телеграфирует во Флоренцию о выплате мне нужной суммы, за что я миллион раз тебя поцелую и расскажу столько забавных историй, чтодаже твои редкие монеты и древности в шкафах затрясутся от смеха».

По мере чтения к графу Августу возвращалось хорошее настроение. Беспечность сына передалась и ему, — морщины разгладились, глаза засияли гордостью, нежностью и счастьем. Кончив читать, он торжествующе посмотрел на брата.

— Eh bien, comte! Ну скажи, разве можно не боготворить этого доброго, милого мальчика?

— Oui, — равнодушно ответил старший брат, — но сорок тысяч… ça somme assez haut *.

Эти слова вернули нежного отца к житейской прозе. Он мотнул головой и повторил печально:

— Oui! Ça somme terriblement haut[340].

Оба замолчали. Святослав помешивал в камине угли золочеными щипцами.

— Я сейчас стеснен в средствах, — заговорил Август, глядя в пол. — Свободных денег у меня нет, а просить в долг у чужих — неприятно. Не люблю иметь дело с разными выскочками, жидами, пустяковую услугу окажут и сразу фамильярничать начинают — в гости набиваются, того и гляди, на «ты» перейдут. Конечно, можно Алексин или Дембовлю заложить… но это долгая история… А Вильгельм не может ждать, никак не может. Он к этому не привык. Cet excellent enfant[341] огорчился бы, да к тему же чем он дольше будет ждать, тем больше истратит. Это же ясно, n’est-ce pas? Люди пользуются его неопытностью и обдирают как липку. Я всегда говорил ему, что у него сердце слишком доброе. Но в молодости всегда так: сердце и кошелек открыты для всяких проходимцев, которые увиваются вокруг un jeune homme riche et communicatif [342]. Мы с тобой тоже были молодыми, cher comte, и должны быть снисходительны к молодежи. Il faut que la jeunesse se passe, n est-ce pas? [343] Вот я и пришел к тебе, дорогой брат, за советом…

Граф Август замолчал, и его круглые черные глаза умоляюще уставились на брата, А тот небрежным жестом оставил щипцы и, медленно выговаривая слова, словно очень устал, промолвил: i — К чему это длинное предисловие, Август? Ты хочешь, чтобы я дал тебе взаймы…

Слова брата вогнали Августа в краску, но одновременно подали надежду и он, заикаясь, сказал:

— Ты всегда был хорошим братом, cher comte. Ты глава семьи и наша опора…

— Eh bien! Eh bien! — перебил его старший брат. — К чему столько слов? Мне совершенно безразлично, куда помещать деньги… Я ведь их не ем, а Алексин и Дембовля пока, — он сделал ударение ка этом слове, — дают еще верное обеспечение…

Август с сияющим лицом вскочил с кресла.

— Merci! — сказал он растроганно. — Merci, cher frère! Я никогда не сомневался в твоей доброте и… chose… великодушии.

Бледное морщинистое лицо старого графа исказила гримаса неудовольствия.

— Великодушие! Доброта! — повторил он. — Какие громкие слова! Mais vous faites des phrases, Auguste[344]. Ты говоришь, как член какого-нибудь благотворительного общества или музыкант, у которого я купил пятьдесят билетов на его концерт. К чему эти пышные выражения? Сегодня же напишу моему банкиру, он телеграфирует во Флоренцию и Вильгельму выплатят тридцать пять тысяч рублей. Процент будешь платить мне банковский, а юридической стороной займется завтра Цегельский.

Расчувствовавшись, граф Август пробормотал что-то невнятное и в приливе благодарности схватил руку брага. Но тот выдернул кончики белых длинных пальцев из его пухлой ладони и сказал, окинув комнату усталым взглядом:

— Советую тебе, Auguste, телеграфировать Вильгельму, чтобы он немедленно возвращался…

— Конечно… конечно… Он и сам понимает.

— Ну да, другого выхода у него не будет, после рас чета с тем Шейлоком останется слишком небольшая сумма… Ты очень неблагоразумно поступил, Август, поручив сыну покупку машин за границей. Впустил волка в овчарню…

— Очень уж ему хотелось поехать… он так меня просил, что я, croyez moi, cher comte[345] не мог ему отказать..

— Слишком ты балуешь сына, Август, — с кислой улыбкой заметил старый граф. — Смотри, как бы это не кончилось плохо для вас обоих…

— Что ты хочешь этим сказать? — насторожился Август.

— Вильгельму только двадцать семь лет, а у него уж больше чем на сто тысяч долга, — с небрежным пожатием плеч ответил старший брат. — Я дал вам под Алексин и Дембовлю восемьдесят тысяч да тридцать вы должны Цезарию…

— Oh, ce pauvre César! Зачем ему деньги? Подождет, пока Вильгельм женится, а там…

— Пардон! — резко оборвал его старый граф. — Цезарию долг должен быть возвращен в первую очередь. Я с собой денег в могилу не возьму, которая уже близка… Цезарий же… как знать, может, он со временем поумнеет и вспомнит про долг. Тогда немедленно верните ему деньги. Слышишь, Август? Немедленно! Даже если меня уже не будет в живых…

— Eh bien! Eh bien! — воскликнул Август, к которому постепенно возвращалась его обычная самоуверенность. — Сто двадцать тысяч… это нас еще не разорит… А если разобраться, Вильгельм не так уж много тратит, даже совсем немного…

— Ça ira![346] — сказал старый граф, слегка ударяя щипцами по углям.

Август снова беспокойно заерзал в кресле. Удовлетворенный благоприятным исходом своего дела, он теперь поминутно поглядывал в окно, мечтая поскорее вырваться из душного, полутемного кабинета, проехаться верхом в Уяздовские аллеи и уже предвкушал удовольствие от вкусного завтрака в веселой компании, когда звонко захлопают пробки и шампанское польется рекой.

Святослав видел, что брат, добившись своего, всем существом стремится прочь, на волю. Он улыбнулся презрительно, нахмурился, бог знает почему, и, позвонив камердинеру, велел подать перо и бумагу.

Покидая роскошный, но мрачный и неуютный кабинет брата, Август снова был самим собой. Бравый, с высоко поднятой головой, веселым блеском в глазах и блаженной улыбкой на пухлых ярко-красных губах, обрамленных черными веерами распушившихся бакенбард, он снова готов был жадно впивать чары и соблазны жизни. Положив в кошелек адресованную банкиру записку брата, он, напевая, сбежал вниз по лестнице в огромную нарядную прихожую и хотел уже выскочить на улицу, где его ждала элегантная коляска, но вдруг, осененный какой-то мыслью, как вкопанный остановился и с минуту что-то соображал.

Нет, для графа Августа еще не настал тот блаженный миг, когда можно беззаботно, со спокойной совестью окунуться в водоворот радости и развлечений. Предстояло заняться еще одним неприятным, но важным и срочным делом, касавшимся чести и благополучия семьи. А в таких вопросах граф Август был тверд и непоколебим. И вот, хотя солнце светило ярко и приветливо, с улицы доносился веселый звон бубенцов, где-то на конюшне ржал любимый верховой конь, заждавшийся хозяина, а при мысли о завтраке текли слюнки, он отошел от двери и спросил лакея:

— Скажи-ка, милый, что, граф Цезарий у себя?

— Его сиятельство — у ее сиятельства графини.

Август призадумался. С племянником он непременно хотел сегодня увидеться… Но наносить из-за этого визит обожаемой невестке? Он даже поежился. Чего, однако, не сделает из чувства долга мужественный человек!

— Ступай, любезный, доложи обо мне графине, — приказал он.

Лакей скоро вернулся с низким поклоном.

— Ее сиятельство просят!

IV

Когда графине доложили утром о приезде младшего сына, на лице ее не выразилось никаких чувств: ни радости, ни гнева. Она лишь слегка нахмурилась, задумавшись о чем-то; но потом, как ни в чем не бывало, присела за маленький столик с роскошно сервированным завтраком.

За чашкой утреннего шоколада графиня имела обыкновение читать нравоучительные и религиозные. сочинения. Душеспасительное чтение на целый день наполняло сердце этой ревностной христианки безмятежным покоем, смирением, безразличием ко всем мирским делам и соблазнам.

Так и сейчас рядом с фарфоровой чашкой лежала небольшая книжечка в бархатном переплете, на котором золотом вытиснено: «Глас горлицы, воркующей в пустыне, или Воздыхания набожной души о лучшем мире».

Неслыханное дело: графиня читала польскую книгу! В разговорах ей иногда волей-неволей приходилось прибегать к убогому, непоэтичному родному наречию; но думать и читать, а тем более беседовать с богом она могла только на благозвучном, богатом и изысканном языке франков.

Однако на сей раз у нее был серьезный повод для этого. Передавая вчера своей духовной дочери «Глас горлицы», аббат Ламковский сказал, что ежедневное чтение этой трогательной и поучительной книги помогает переносить жизненные тяготы и невзгоды, возвышает и приобщает к вечному блаженству. И вот графиня вместе с горлицей сокрушалась над несовершенством мира сего. Печальные, задумчивые ее глаза были как раз устремлены на страницу, где неутешная горлица с удивительными для этой нежной и миролюбивой птички ненавистью и ожесточением клеймила грехи, пороки, гнусности, преступления рода человеческого. Вдруг вереницу зловещих видений и поток яростных проклятий во славу господа перебил робкий, испуганный голос горничной, которая спрашивала, не угодно ли графине принять сына?

Всякому терпенью есть предел, и наша праведница в ниспадающем живописными складками пестром восточном халате сидевшая за чашкой шоколада и серебряной корзиночкой с бисквитами, в сверкающем позолотой и зеркалами, устланном коврами и благоухающем розами будуаре, теплом, как весна, и тихом, как сама тишина, недовольно поджала губы и сдвинула черные брови. Кто это прерывает ее размышления о бренности всего сущего и ничтожестве ближних?

— Что тебе, Алоиза? Как ты смеешь мешать мне? — не отрывая глаз от страницы, резко и сердито спросила она.

Тон простительный, если принять во внимание, как была она увлечена богоугодным чтением и какое безмерное и справедливое отвращение испытывала ко всей суете мирской.

Алоиза еще испуганней повторила свой вопрос.

Графиня не сразу решилась расстаться с горлицей и взглянуть в глаза ненавистной суете, которая грозила вторгнуться к ней в лице сына.

— Проси! — наконец сказала она и, заложив страницу закладкой с искусным изображением мадонны с рыбами, откинулась на спинку кресла, а взор устремила на дверь.

Угадайте, читатель, каким взглядом огорченная и разгневанная мать встретила сына, который без ее согласия осмелился сделать предложение девице Козодой-Заноза-Книксен? Быть может, в ее глазах были слезы, печаль, прощение, нежная мольба, взывающая к его сердцу? Или взор метал громы и молнии? Ни то, ни другое. Взгляд, каким она посмотрела на сына, был невыразителен, как будничное платье, и невозмутим, как озеро в погожий день. Только легкое недовольство сквозило, пожалуй, за обычным спокойствием и равнодушием.

Зато, какое смятение чувств отразилось на лице Цезария, когда он вошел в будуар! Уважение, преклонение, почти суеверный страх, как перед божеством, и — крайняя растерянность, чуть ли не сознание своего полнейшего ничтожества.

По трем гостиным шел он с видом довольно независимым и лихорадочно блестящими глазами, как человек, принявший твердое и нелегкое решение. Но едва переступил порог будуара, глаза у него потускнели, словно по мановению волшебной палочки, брови поднялись, отчего на гладком юношеском лбу образовались две глубокие поперечные морщины. А встретившись глазами со взглядом матери — спокойным, невозмутимым и суровым, он заторопился и, как на грех, зацепился ногой за инкрустированное перламутром низенькое креслице, стоявшее перед таким же низким столиком. Чувствуя, что ноги не слушаются его и драгоценный столик вот-вот упадет, Цезарий призвал на помощь руки, которые сами искали точки опоры с того момента, как он увидел мать.

Но ничего не помогло. Легкий столик с тихим стуком упал на ковер, и к ногам графини покатилась фарфоровая вазочка для визитных карточек, которые белыми лепестками усеяли пол. Цезарий онемел и в горестном ужасе замер над ними, как над развалинами Карфагена.

Графиня с полунасмешливой, полусострадательной улыбкой молча взирала на триумфальное вступление сына в ее покои. А когда Цезарий, немного придя в себя, кинулся поднимать столик и собирать визитные карточки, тихо и спокойно сказала:

— Laissez ceci, César \ Алоиза уберет. Bonjour!

— Bonjour, maman! — прошептал Цезарий и, нагнувшись, поцеловал у матери руку.

Когда он выпрямился, графиня, уже не глядя на него, неторопливо помешивала золотой ложечкой шоколад.

Цезарий остался стоять. Оба некоторое время молчали. Наконец графиня заговорила первой:

— Eh bien! Как ты провел время в деревне?

— Очень хорошо, maman, — прошептал молодой граф и, не зная, куда девать руки, хотел облокотиться на высокую подставку мраморного бюста, но, наученный горьким опытом, вовремя спохватился и остался неподвижно стоять перед креслом матери.

— Очень рада, что ты не скучал, а то я боялась, что тебе будет не хватать общества.

— Что ты, мама, — оживился Цезарий, — я очень милое общество нашел там… Чрезвычайно милое…

При последних словах голос у него дрогнул, словно скрытая, невысказанная нежность и недоброе тоскливое предчувствие шевельнулись в душе.

— Vraiment? [347] — спросила графиня. — Милое общество в таком захолустье… Вот неожиданность! Что же это за общество? Уж не деревенские ли деды да оборванные ребятишки, с которыми ты всегда любил время проводить?

Цезарий молчал со страдальческим выражением.

— Non, maman. Я был на обеде у госпожи Орчинской и познакомился там с семейством Книксен… — ответил он наконец глухим голосом, который опять задрожал и прервался, но не от страха, а от еще более тоскливого, недоброго предчувствия…

— Eh bien! Но какая связь между этими Кли… Кви. Кни…

— Книксенами, — осмелился поправить Цезарий.

— Oui, Кник…сенами, — с трудом выговорила графиня, — между этими господами и твоим приятным времяпрепровождением?..

Цезарий поднял голову. Глаза, у него блеснули.

— В их обществе я провел самые счастливые часы моей жизни, — заявил он так пылко и решительно, что графиня не могла не обратить на это внимания. Но она сделала вид, будто ничего не замечает, и, по-прежнему глядя в чашку, безразличным тоном спросила:

— Vraiment? А-а!.. — прибавила она, словно припоминая что-то. — C’est vrai[348], ты действительно писал мне об этом семействе. Qu’y avait-il là dedans? [349] Да, теперь я, кажется, окончательно вспомнила… ты увлекся какой-то девицей по фамилии Кви… Кли… Книксен…

— Дорогая мама! — сказал дрожащим голосом Цезарий. — Я люблю ее и она меня любит.

— Comment? — величественно повернув голову и изумленно глядя на сына, совершенно спокойно произнесла графиня. — Ты еще не выкинул этот вздор из головы? Mais ce sont des billevesées, mon pauvre César[350]. И прошу тебя больше не говорить со мной об этом, особенно при посторонних. Не то ты станешь посмешищем и нас опозоришь… — И будто только сейчас заметила, что сын стоит, ласково прибавила — Asseyez-vous donc, César?[351]

Но Цезарий словно не слышал ласкового голоса матери. Он стоял со скрещенными на груди руками, с болезненной гримасой на лице и глубокой поперечной морщиной на лбу. Графиня допила наконец шоколад и стала внимательно разглядывать розочку на донышке чашки.

— Я очень огорчилась, — заговорила она, — когда узнала, что с продажей Малевщизны ничего не вышло. Тебе не под силу управлять большим имением, mon pauvre César!

Цезарий вздрогнул, будто очнувшись от сна.

— Chère maman, — тихо, но твердо сказал он, — прошу тебя, chère maman, очень прошу: благослови нашу любовь…

Графиня пожала плечами.

— Mon pauvre enfant, ты уже сам взрослый и должен бы знать, что о некоторых вещах говорить с матерью неприлично…

— Как, chère maman? — удивленно воскликнул Цезарий.

— Так, — продолжала графиня, по-прежнему глядя в чашку, — молодой человек твоего возраста и положения может погрешить… очень погрешить против правил строгой морали… Я этого не одобряю, как и вообще всех грехов и пороков рода людского. Но что делать? Приходится закрывать на это глаза. У природы есть свои тайные законы, о существовании которых я, к сожалению, знаю. Enfin[352], хвалить я этого не хвалю, но могу понять, que vous pouvez faire d'une mademoiselle Кли… Кви… Книксен… votre… maîtresse[353]. Но с матерью об этом говорить и, вдобавок, просить еще ее благословения — смешно и неприлично.

Цезарий недоумевал. Вдруг он выпрямился и с заблестевшими глазами воскликнул:

— Да нет же! Нет, chère maman, ты не поняла меня, я вовсе не это имел в виду…

— А что же? — с притворным удивлением спросила графиня. — Не понимаю…

Бледное, застывшее лицо Цезария залил яркий румянец.

— Chère maman, — дрожащим голосом начал он, и глаза его загорелись негодованием.

Но тут открылась дверь, и камердинер доложил о графе Августе.

— Проси! — отрывисто бросила графиня и спросила сына:

— А как со строительством часовни в Помпалине — скоро она будет готова? Я просила тебя ознакомиться с работами и подробней рассказать мне, как обстоят дела. Мне передавали, будто угловая башня слишком высока; это нарушает симметрию и портит общее впечатление. Тебе так не показалось?



Цезарий стоял, молча глядя в пол, будто не слышал Но графиня, не смущаясь этим, продолжала:

— Я не раз тебе говорила, Цезарий, что ты непростительно равнодушен к искусству. Музыки ты не понимаешь, а архитектура — c’est totalement du grec pour vous[354]. Правда, бог не наградил тебя талантами… Vous n’avez pas 1 intelligence du bien, mon pauvre enfant[355], но надо постараться, сделать усилие… faites un effort sur votre esprit…[356] ум, который всегда был глух ко всему возвышенному… Ты лишаешь себя в жизни огромного удовольствия, а кроме того, в твоем положении просто стыдно быть невеждой в искусстве, mon pauvre enfant…

— J ai 1 honneur de vous présenter mes hommages, comtesse![357]— раздался в дверях будуара баритон графа Августа.

Приветствие еще звучало в воздухе, когда другой мужской голос за спиной графа Августа сладко и вкрадчиво произнес:

— Здравствуйте, графиня и дорогой Цезарий!

Август посторонился, любезно пропуская аббата

Ламковского вперед. Графиня привстала.

— Bonjour, comte! Bonjour, oh, bonjour, monsieur l’abbé!

— Eh bien! — добродушно засмеялся Август, своей пухлой рукой стискивая руку племянника. — Le jeune comte цел и невредим. Литовская русалка его не похитила… Стыдись, Цезарий, ты не на шутку напугал нас с этой своей… comment donc…[358] Палкой… Щепкой… Занозой… Как сказал бы мой сын Вильгельм…

— Pardonnez-moi, comte[359],— медоточивым голосом перебила графиня, — не сомневаюсь, что Вильгельм сказал бы что-нибудь весьма поучительное: но в этом уже нет надобности… Цезарий давно забыл о своем нелепом намерении и сам не уверен, были ли у него такие намерения, о которых даже говорить неприлично.

— Vrai?[360]—удивился Август, — Забыл?.. Давно забыл?.. Так быстро?..

— Дорогой Цезарий, — вкрадчиво заметил аббат, — хорошо помнит святую заповедь, которая учит чтить родителей своих, а значит, и старших в семье, а также уважать семейные традиции…

— Забыл! — повторял Август. — И хорошо сделал. Chose… Но когда же он успел, если, по словам Фридери-ка, эти господа вместе с ним приехали в Варшаву?..

Графиня вздрогнула и покраснела.

— Oh,!а demoiselle! [361]— вырвалось у нее, но она быстро справилась со своим волнением и спокойно спросила: — Est-ce vrai, César? [362]

— Oui, chère maman, c’est vrai [363],— без колебания ответил сын.

— Voilà! — вскричал дядюшка. — Quand je vous disais, comtesse [364], он не мог забыть…

— Eh bien! Что нам за дело, если кому-то вздумалось приехать в Варшаву! Каждый большой город — с est un caravansérail[365], никому не возбраняется в нем останавливаться. Впрочем, эта история меня больше не волнует — я убедилась, что мою волю Цезарий уважает и помнит о своих обязанностях по отношению к брату, которому его неосмотрительность могла бы навсегда испортить репутацию в свете. Я — мать, и никто лучше меня не знает моего сына. Отказав ему во многих дарах своих; Провидение наделило его добрым сердцем и смиренным сознанием своего несовершенства. Он не захочет огорчать свою мать и портить жизнь брату. Он знает, что на собственные силы не может положиться и что единственная опора для него — это советы и наставления родных, а единственный путь заслужить милость божию и общее уважение — забыть о себе и посвятить свою жизнь семье. Да, monsieur le comte, да, monsieur l’abbé, я беседовала сегодня avec mon pauvre César [366], поняла его состояние, и эта напугавшая нас всех история предстала передо мной совсем в ином свете… Молодой граф может… развлекаться… как угодно и с кем угодно, но это никогда не выйдет за рамки приличий, et je vouy prie, comte, n’en parlons plus! [367]

Легко сказать: «Не будем говорить», труднее сделать. Впрочем, графиня так спокойно и уверенно, с таким достоинством произнесла свой монолог, что окончательно убедила графа Августа, который стал торопливо застегивать свой, увы, не парадный сюртук. Но разве мог он предположить, в удрученном состоянии уходя сегодня из дома, что его ждет нечаянная семейная радость?

К счастью, на сюртуке тоже были пуговицы, — правда, без топориков, лопаточек и горшочков, но вполне отвечавшие своему назначению. И вот, застегнувшись сверху донизу, граф подошел к застывшему на месте племяннику, взял его холодную как лед, дрожащую руку в свои пухлые ладони, и, высоко подняв голову с торчащими в обе стороны черными веерами бакенбард, произнес:

— Cher neveu! Я почитаю величайшим счастьем от своего имени и от имени моего отсутствующего сына Вильгельма поздравить тебя с благоразумным поступком и… chose… с той силой духа, которую ты проявил, памятуя о высоком положении семьи, к которой вместе с тобой имеем честь принадлежать и мы с моим отсутствующим сыном Вильгельмом. Да, cher neveu, земля наша… круглая… chose… я хотел сказать, прекрасна и богата радостями, которыми я, откровенно говоря, malgré… malgré ma… cinquantaine bien sonnée [368], никогда не пренебрегаю, но всегда помню при этом о приличиях и… chose… морали. Поэтому… je m’en vante…[369] я до сих пор бодр и жизнерадостен, а для светского человека это неоценимое достоинство, оно… chose… скрашивает наше существование. Но, cher neveu, женитьба — не развлечение, позволительное мужчине в нашем положении, а шаг серьезный. Мы с моим незабвенным братом Ярославом доказали это на деле… Здесь присутствует моя уважаемая невестка, урожденная княгиня Икс, а моя безвременно скончавшаяся Берта была в девичестве баронессой фон Шварцхаузен. Желаю и тебе, cher neveu, от имени своего и моего отсутствующего сына Вильгельма последовать примеру твоего незабвенного отца и моему… ton oncle bien affectueux [370] и вступить в брак, достойный твоего имени, на радость и… chose., гордость твоей семьи, к которой вместе с тобой имеем честь принадлежать и мы с моим отсутствующим сыном Вильгельмом.

Закончив эту речь, граф Август заключил племянника в объятия и громко чмокнул в обе щеки. Но Цезарий был так бледен, холоден и неподвижен, словно соляной столп, в который, по преданию, превратилась несчастная жена Лота. Выпущенная дядюшкой, рука его бессильно упала, и тотчас ее подхватили теплые, атласно-белые руки аббата Ламковского.

— Возблагодарим господа, он услышал мои молитвы, — сладко улыбаясь и растроганно глядя на Цезария черными, бархатными глазами, сказал он. — Наивысшим моим желанием было внушить графу Цезарию чувство смирения и послушания. Не полагайся на свои силы, говорил я ему, ибо у тебя их меньше, чем у других. Не полагайся на свой разум, ибо человеку свойственно заблуждаться, особенно, если Провидение неисповедимой волею своей лишило его здоровья. Не доверяй голосу сердца, ибо плоть наша греховна. Я всегда говорил молодому графу: бог дал тебе умную, добродетельную мать, и после бога — она твоя первая наставница и опора в жизни. Возблагодарим же всевышнего, старания мои не пропали всуе. Юный граф не полагается на свои силы и разум, не доверяет голосу сердца; он слушается и почитает мать свою. Мы одержали победу, графиня! С божьей помощью спасли от жестоких страданий и несчастий слабую душу этого доброго юноши. Мать-христианка может раскрыть свое сердце и объятия послушному, покорному сыну. Графиня, обнимите же сына, поцелуйте его склоненное чело, пусть он ощутит благостное величие добродетели, сладость выполненного долга!

— Venez, César, que je vous embrasse, mon pauvre… pauvre enfant! [371]— воскликнула графиня и протянула обе руки к сыну, но тот словно прирос к полу.

Странно! Вместо того чтобы с криком радости или слезами умиления броситься в материнские объятия, которые раскрывались для него так редко — он даже не помнил, случалось ли это вообще когда-нибудь, — Цеза-рий только поднял смертельно-бледное лицо и огляделся вокруг, не двигаясь с места.

А какие чудные были у него глаза! Всегда доверчи во-ласковые или мутные и пустые, они потемнели и стали глубокими, как пропасть, на дне которой горел огонь сдерживаемого гнева или страдания. Бескровные губы дрожали, словно пытались что-то сказать. Но он промолчал, провел ладонью по лбу и с поникшей головой и бессильно повисшими руками медленным, но твердым шагом покинул будуар.

— Что с ним? — недоумевал дядюшка.

Аббат тоже был сбит с толку, а лицо графини выражало гнев и тревогу. Однако мужественная женщина взяла себя в руки и спокойным, даже сладким голосом сказала:

— Я не вижу в поступке моего сына ничего странного. Конечно, он страдает, оттого что его увлечение так несчастливо кончилось… mais ça passera vite *. A его неразговорчивость и неумение себя вести, к сожалению, ни для кого не новость!

— Нет, графиня! — патетически воскликнул аббат. — Это плохой знак: молодой граф ни единым словом не ответил на доброжелательную речь своего дяди и мою, не кинулся в материнские объятия, с такой нежностью и великодушием раскрытые перед ним. Я вижу в этом зловещее знамение нашего испорченного века, заразившего юношество духом отрицания и неверия. Боюсь, как бы наш бедный граф Цезарий не утратил своих немногих достоинств — доброты, кротости и смирения, которые до сих пор искупали его недостатки.

— Mon Dieu! — прошептала графиня. — Я тоже этого немного боюсь. У него никогда не было такого лица и — потом — он вышел из комнаты без моего разрешения!

— Quand je vous le disais! — вскричал граф Август. — Quand je vous le disais, comtesse[372], что Цезарий не мог забыть эту романтическую историю! У него внутри бушует пламя, пожар, et je vous le disais, comtesse, с него нельзя теперь спускать глаз. Мало ли что он может выкинуть… Побеги, похищения, тайные венчания, гражданские браки в наше время совсем не редкость… И не успеем мы оглянуться, как мадемуазель Заноза станет графиней Помпалинской…

Графиня побледнела. Тайный брак! Эти слова огненной стрелой пронзили ей душу.

— Soyez tranquille, monsieur le comte[373],— сказала она высокомерно, — Я за ним послежу…

Между тем Цезарий не то в третьей, не то в четвертой гостиной лицом к лицу столкнулся с братом, который шел к матери.

— Ah, te voila, César![374] — воскликнул Мстислав. — Eh bien, — прибавил он, кончиками пальцев дотрагиваясь до руки Цезария, — comment va ta belle au bois dormant? [375]. Говорят, ты нашел в литовских пущах неведомую миру богиню и даже в Варшаву ее привез. Je t en félicite, mon cher! [376] Ты казался всегда таким скромником, но в тихом омуте черти водятся! Là, là, tu as le coeur vierge! [377] Смотри только, как бы эта лесная дива совсем тебя не опутала…

— Мстислав! — перебил его Цезарий и метнул на брата такой взгляд, что тот вытаращил глаза.

— Eh bien, — спросил он, — qu’y a t-il à ton service? [378]

— Мстислав, — понизив голос и опустив глаза, повторил Цезарий. — Ты всегда… всю жизнь надо мной издевался, говорил маме, что я глуп, смешон, неловок, bon à rien… Нет, нет, не в этом дело! Ты был отчасти прав… Но прошу тебя, невесту мою не оскорбляй… Я люблю ее!

Мстислав рассмеялся ему в лицо.

— Maman, maman! Слышишь, что говорит наш влюбленный пастушок? — С этими словами он вбежал в гостиную матери.

Апартаменты Цезария, как и комнаты брата, были расположены внизу и обставлены так же роскошно. Через минуту Цезарий входил к себе в гостиную, где его ждал Павел. С трудом дотащился он до ближайшего кресла, сел и, опершись локтями в стол, закрыл руками лицо. Из оцепенения его вывел голос Павла.

— Ну что, Цезарий? Здорово тебе попало?

Цезарий медленно поднял голову и махнул рукой.

— Знаешь, Павлик, я чувствую себя так, будто меня с дыбы сняли…

— Ничего не скажешь, приятное ощущение.

— Отвратительное! Ты не представляешь, Павлик, как мне плохо! — воскликнул Цезарий схватясь за грудь, словно его пронзила острая боль. — Чего им от меня надо! Что я им сделал? За что они меня так ненавидят и презирают?

Он помолчал немного, глаза у него были опущены, лоб нахмурен. Но вдруг он вскочил и возбужденно заговорил:

— Да, Павлик, в этом я могу признаться только тебе, и мама, и дядя, и этот аббат, которого я не переношу, относятся ко мне, как к малому ребенку, как к идиоту… Слова не дают сказать! Мои желания, чувства для них просто глупость. А за кого они принимают девушку, которую я люблю… этого я даже не в силах повторить!..

Он опять замолчал, а потом продолжал неуверенно:

— Просто не знаю, как мне быть. Мама, конечно, святая женщина, но меня она не любит… А может, меня вообще нельзя любить?.. Но вот ведь они полюбили меня… Нет, все равно мама — святая, а дядя Август — почтенный и ученый человек… Хотя, знаешь, Павлик, когда он произносит свои знаменитые речи, я слушаю, слушаю и не улавливаю ровно никакого смысла… Однако все считают его ученым… Скажи, Павлик, имею я право их огорчать: ведь тогда они совсем меня разлюбят? Как это неприятно… Но… — Он поднял на друга скорбные, горящие глаза и с жаром воскликнул: —…От нее я не могу отречься, это сверх моих сил!.. Я безумно люблю ее! Она — ангел!

Он закрыл руками лицо и долго сидел молча.

— Знаешь, Павлик, когда я не вижу ее, мне кажется, будто солнце зашло и наступила непроглядная ночь… — Он говорил тихим, мечтательным голосом. — Как я их всех люблю… Как люблю! Смотрю на пани Джульетту, и мне кажется, что у меня есть мать… А отца Делиции я почти каждую ночь вижу во сне… Какое сердце у этого человека! Знаешь, Павлик, я готов ухаживать за ним, как слуга. А ради нее, ради Делиции, чего бы я не сделал! О, моя дорогая! Моя красавица! Белоснежная, чистая розочка! Они совсем тебя не знают! Боже, чего они только не говорили про тебя!

Последние слова он произнес совсем тихо, почти шепотом, и в его глазах, сиявших чистой бирюзой, блеснула слеза.

— Нет! — закричал он. — Я ни за что не расстанусь с ней! Не откажусь от нее!.. Я не могу расстаться с ними! И зачем только я родился Помпалинские? — в раздумье сказал он. — Заснуть бы и проснуться кем-нибудь другим, кем угодно… свободным, сильным и… женихом Делиции!

Павел усмехнулся, но ничего не сказал, хотя у него чуть не сорвалось с языка, что, окажись Цезарий каким-то чудом не Помпалинским, не видать бы ему Делиции как своих ушей. Впрочем, он и сам был сегодня не в духе.

— Видно, такова участь всех влюбленных Помпалинских. На пути их счастья — тысячи преград, — сказал он, вставая. — Думаешь, мне, брат, весело? Так весело, что хоть камень на шею да — в Вислу! Только смелости не хватает.

Павел старался говорить шутливо, но в его голосе сквозило неподдельное страдание, а всегда веселое лицо было печально. Цезарий вскочил с кресла и обнял его за шею.

— Что с тобой, Павлик? Я никогда не видел тебя таким грустным! Неужели ты тоже влюблен? — спросил он, понижая голос.

— Эх, сегодня как-то особенно тянет излиться… — ответил Павел. — Когда сердце переполнено — чувства просятся наружу… Вот ты, Цезарий, знатен и богат, а я всего-навсего — бедный воспитанник твоего отца, но мы с тобой оба одинаково несчастны! Да, я люблю красивую и добрую девушку, а ей грозит чахотка, оттого что она голодает и дышит табачной пылью…

Цезарий остолбенело смотрел на друга, который при последних словах схватился за голову. Но когда Цезарий полез в карман за кошельком, он остановил его:

— Не надо. Это не поможет! Они не примут милостыни!

Цезарий опечалился. Он так близко к сердцу принял несчастье друга, что на время забыл о своих собственных горестях.

— Павлик! — с мольбой сказал он. — Сведи меня к ним, познакомь с ее родителями, может, они не откажут ся от моей помощи…

— Нет, дорогой Цезарий, это невозможно! Я и сам еще не был у них, хотя уже полдня в Варшаве и все сердцем рвусь к ней… Только издали видел, как, блед ная, похудевшая, она спешила на фабрику. А проход:; мимо ворот, за которыми я спрятался, кашляла…

— Павлик, почему же ты не идешь к ним?

— Не могу и никогда больше не пойду! Никогда! — с отчаянием вскричал Павел.

— Но почему? Почему? — допытывался Цезарий.

— Разве я имею право допустить даже мысль о же нитьбе.

— А почему бы нет?

— Ах ты, наивное, неопытное дитя! — с печальной и чуть насмешливой улыбкой молвил Павел. — Чтобы воздвигнуть семейный алтарь, выражаясь высоким стилем, требуется…

— Что? Ну, что?

— Крыша над головой да кусок хлеба.

Цезарий задумался, а когда он заговорил, в его голосе звучала просьба.

— Павлик, разве я не могу тебе помочь?

Павел поцеловал его в лоб.

— Нет, Цезарий! Знаешь, что мне нужно? Несколь ко тысяч рублей, чтобы обучиться ремеслу и начать ка кое-нибудь дело… Откуда ты их возьмешь? Раздавать яблоки и булки бедным ребятишкам на улице, покупать книги возами или дарить мне и Фридерику золотые часы — это тебе по карману, но помочь в беде человеку, устроить его судьбу, оказать услугу, требующую немалых денег, ты не можешь — таких средств у тебя нет..

Павел еще раз поцеловал двоюродного брата и со шляпой в руке направился к двери. Но Цезарий, слушав-шии его в глубокой задумчивости, вдруг вскочил и схватил его за плечо.

— Почему я не могу тебе помочь? Разве у меня нет денег, чтобы, как говорил старый Книксен, делать добро, не яблоки и часы дарить, а приносить людям настоящую пользу? Почему я не могу помочь тебе и твоей любимой? Почему? Разве у меня не достаточно средств? Разве я не унаследовал от отца, как и Мстислав, огромное состояние? Разве Малевщизна с пятью фольварками — не моя собственность? — одним духом выпалил он, и глаза у него загорелись гневом, обидой и недоумением.

— Придет время, ты сам ответишь себе на эти вопросы, Цезарий, — сказал Павел. — Я — бедный родственник и до сих пор живу в вашем доме из милости, как же я могу сказать правду? Если я открою тебе глаза, меня заподозрят, что я это сделал из корысти, чтобы воспользоваться твоей добротой, и сочтут неблагодар ным и предателем. До свидания!

Он ушел. Цезарий печально, понуро стоял посреди комнаты.

Из задумчивости его вывел слуга, который принес на подносе изящный, благоухающий конверт. Обрадованный Цезарий торопливо схватил письмо и прочел следующее:

«Две одинокие женщины в чужом, незнакомом городе ждут посещения своего друга — графа Цезария».

А внизу — инициалы: Дж. К. Значит, писала не Делиция, а ее мать. Но Цезарию было все равно: он в восторге прижал письмо к губам и через несколько минут уже мчался в гостиницу «Европейская».

V

Прошла почти неделя. Цезарий то был на верху блаженства, то впадал в отчаяние, то принимал твердое решение, то снова сомневался и колебался. Домочадцы его не видели. Он по целым дням пропадал в «Европейской» у двух приезжих дам из Литвы или бесцельно бродил по городу, погруженный в свои думы и заботы, не замечая оборванных уличных ребятишек, которые выклянчивали свое обычное подаяние — яблоки и медяки. Возвращаясь домой поздно вечером, Цезарий искал общества Павла, но тот был в последнее время мрачен, молчалив и избегал его, как и прочих членов графской семьи.

Однажды утром Павел зашел в спальню молодого графа и увидел, что тот сидит перед зеркалом и старательно присыпает пудрой свое длинное скуластое лицо. И хотя на душе у Павла кошки скребли, он не мог удержаться от смеха.

— Что ты делаешь?

Цезарий смутился:

— Видишь ли, Павлик, только не смейся надо мной, — я ведь некрасивый, и лицо у меня какое-то темное, все в пупырышках, а Делиция вчера сказала, что ей нравятся мужчины с белой кожей…

В другой раз Павел встретил влюбленного юношу на улице с огромным букетом оранжерейных цветов.

— Красивые цветы! — заметил Павел.

— Это для нее, — прошептал Цезарий. — Она обожает цветы и грустит без них… Знаешь, Павлик, я счастлив, когда могу доставить ей хотя бы самое маленькое удовольствие…

— Все это хорошо, но что же дальше?

— Как дальше?

— Ну, когда свадьба будет?

Радостный блеск в глазах Цезария моментально угас, а на лице изобразилось безнадежное отчаяние.

— Ах, Павлик, — простонал он, — если б я это знал!..

— Кому же знать, как не тебе? Пора предпринять что-то.

Помолчав немного, Цезарий сбивчиво и запальчиво заговорил:

— Что я могу предпринять, когда со мной никто не хочет даже разговаривать… Просил несколько раз доложить о себе маме — она не пожелала меня видеть и сказалась больной… Дядя Святослав тоже меня не принимает. А Мстислав, завидев, или убегает или такое начинает говорить, что мне в пору самому ноги уносить, чтобы беды не случилось… Как видишь, родные знать меня не желают…

Цезарий произнес последние слова с горькой насмешкой. В его устах это звучало так необычно, что Павел пристально посмотрел на него и заметил в глазах глубоко затаившуюся печаль.

Хотя графиня не виделась с сыном, она была отлично обо всем осведомлена: начиная с того, где он пропадает целыми днями, с кем катается по Уяздовским аллеям, вплоть до букетов, бонбоньерок и рисовой пудры.

Как ей это удавалось — непонятно! Нелепо предположить, чтобы такая достойная и добродетельная дама могла унизиться до выслушиванья сплетен старого камердинера или болтовни легкомысленной Алоизы. Нет, шпионство, слежка, собирание слухов о собственном сыне были не в правилах этой честной, благородной, во всех отношениях безупречной и уважающей себя особы. Но, может, свершилось чудо и она обрела дар ясновидения? Или та горлица, что безутешно оплакивала гре-хопадение человечества, обратилась в почтового голубя и летала по городу, зорко следя за ее сыном?..

Как бы то ни было, графиня знала все, до мельчайших подробностей. И через несколько дней убедилась, что ее тонкая дипломатия, такт и твердость ни к чему не привели. Сын продолжал выказывать несвойственное ему раньше упорство и своеволие. Опасность породниться с семейством Кли… Кви… Кни… стала грозной в своей реальности. Обычные, домашние средства не годились, и для предотвращения беды пришлось прибегнуть к более сильным.

По этому поводу она долго совещалась со своей совестью и утешителем — вкрадчиво приторным аббатом; значительно короче был разговор с деверем: только угрожающая опасность заставила графиню побороть отвращение и снизойти до откровенности с ним. Но ни обходительный аббат, ни грубоватый граф Август нужного совета не дали.

Кто-то из них намекнул, что не худо бы заручиться лекарским свидетельством, что Цезарий не в своем уме. И тогда на законном основании установить опеку не только над его имуществом (что уже было свершившимся фактом), но и над ним самим. Кому принадлежала эта идея — неважно, но графиня ее отвергла. Как? Публично признать, что у них в семье сумасшедший? Скандал! Позор! А ведь дело как раз в том, чтобы избежать скандальной огласки и позора. Значит, пользы никакой, а материнское самолюбие пострадает.

Один из советчиков распалился до того, что даже настаивал на физическом принуждении. Но это было до того пошло, грубо и неприлично, что графиня в ответ только презрительно промолчала. Итак, не получив дельного совета, графиня, помолившись богу, решила действовать на свой страх и риск.

И молитва ее была услышана. Графиню осенила гениальная мысль — воспользоваться неким универсальным средством, которое безотказно действовало во все времена и эпохи, и таким образом предотвратить несчастье и заодно унизить (это последнее было как бальзам для ее доброго, сострадательного сердца) подлую выскочку и провинциалку из гостиницы «Европейская», посмевшую заманивать в свои сети сына урожденной княгини Икс.

Черные глаза графини зловеще сверкнули. Она позвонила камердинеру и велела немедленно вызвать Це-гельского — адвоката и поверенного графской семьи. Цегельский скоро приехал и долго беседовал с графиней. Сначала из комнаты доносился его спокойный, ровный голос, в чем-то убеждавший графиню, а потом в нем послышались просительные, даже молящие нотки.

Видно, он пытался от чегсГ-то отказаться, но графиня с присущей ей твердостью настояла на своем, и в результате Цегельский из дворца Помпалинских направился прямо в гостиницу. Физиономия у него была кислая, расстроенная. Наверное, он проклинал в душе и возложенную на него миссию, и графиню. Но делать нечего: такие клиенты не каждый день встречаются, а Цегельский был беден и обременен большой семьей…

Итак, посланец графини направлялся в гостиницу, где в самом дорогом, роскошном номере раздавались сейчас звуки фортепьяно. Книксены, приехав в Варшаву, на другой же день отправились к владельцу известнейшей в городе музыкальной мастерской и взяли напрокат лучший инструмент.

Потому что где это видано, чтобы светские дамы, одна к тому же на выданье, обходились без фортепьяно? Где есть невеста, там непременно должно быть фортепьяно. Это прописная истина.

Делиция сидела перед фортепьяно и, рассеянно перебирая клавиши, наигрывала какой-то чувствительный этюд. Час для приема гостей был еще ранний. Но Делиция уже была одета. Господи, как непохоже было ее платье на те, в каких она ходила в деревне. Хотя и там пани Книксен, благодаря отличному вкусу, умела из жалкого лоскута сотворить чудо, в Варшаве обе дамы целиком обновили свой гардероб. И Делиция стала еще очаровательней. Как хороша она была в новом платье от Thonnes'a, котороеподчеркивало ее стройную фигуру и оттеняло нежные краски лица, — я передать не в силах и посему предоставляю дорисовать читательскому воображению!

В гостиную вошла пани Книксен — тоже в новом платье. Если бы графиня Виктория увидала ее сейчас, она лопнула бы от зависти: откуда у этой Кви… Кли… Кни… деревенщины, выскочки такой вкус, такая величественная осанка, какой могла бы позавидовать чистокровная аристократка! В углу сидел Генрик и со скучающим видом листал какой-то журнал.

Мать, облокотясь на фортепьяно, окинула дочь оценивающим взглядом.

— Платье сидит на тебе безукоризненно! Вот что значит одеваться в столице! Гляжу я на тебя, Дельця, и думаю: грех было бы похоронить тебя в деревне. Зачахла бы ты, как и я, в глуши, вдали от света…

— Знаешь, мамочка, — Делиция улыбнулась. — Я было уже смирилась со своей печальной участью, а теперь просто не представляю, как можно всю жизнь прозябать в деревне!

— Да, доченька! — с нежностью сказала пани Книксен. — Хорошо сказал какой-то поэт: у каждого своя звезда, свое предназначенье. Твое предназначение — быть звездой…

— «Золотою звездой засияю в лазури», — замурлыкала Делиция и внезапно ударила по клавишам, — бурный пассаж прозвучал как победный клич или страстное желание.

— Одно только меня беспокоит, Делиция… — тихо заметила мать.

— Что, мамочка?

— Цезарий. Разве ты не заметила, как он побледнел и осунулся с тех пор, как приехал в Варшаву, какой стал рассеянный. По всему видно, что он страдает… Он влюблен в тебя без памяти — это несомненно, но страшно боится своих родственников.

— Ну и что? — беспечно спросила Делиция.

•— А то, что нельзя предугадать, кто победит: мы или семья.

— Не волнуйся, мамочка! Цезарий со мной ни за что не расстанется, я за это ручаюсь.

— Но до бесконечности так продолжаться не может…

— Пока это меня устраивает…

— Не понимаю тебя, Делиция. Ты что, воображаешь, будто мы можем позволить себе роскошь сидеть в Варшаве и тратиться? Ведь мы не Помпалинские…

— А знаешь, мама, — ни с того, ни с сего сказала Делиция, — на днях в Варшаву приезжает граф Вильгельм…

— Да, знаю! — с явным неудовольствием ответила мать. — Только прошу тебя, не забивай себе голову всякими глупостями. Лучше синица в руках, чем журавль в небе…

— Я стараюсь изо всех сил, но ничего не могу поделать: как вспомню его — сердце замирает…

Она ударила по клавишам и снова замурлыкала вполголоса: «Si tu savais, comme je t’aime… *»

Но тут вошел коридорный и подал пани Джульетте визитную карточку.

— Цегельский! — прочла она вслух. — Знаете, дети, кто это? Адвокат Помпалинских! Интересно, с чем он пожаловал? Проси, — бросила она лакею и, стараясь не выдать волнения, села на диван, но руки и губы у нее дрожали.

— Чего ему от нас нужно? — прошептала она.

Но времени на размышления не было — в дверях показался важный, представительный господин.

После краткого, церемонного приветствия посланец графини заговорил. Голос у него был негромкий и явно смущенный. Он не ожидал, что ему придется иметь дело с такими приличными, благовоспитанными людьми.

— Я пришел по поручению моей клиентки графини Виктории Помпалинской… — начал он и запнулся, бросив мимолетный взгляд на Делицию. Она стояла, опершись на руку брата, и спокойно глядела голубыми глазами на Цегельского.

— Не смущайтесь, — ледяным тоном сказала пани Книксен, — у меня от детей нет секретов.

— Дело, которое привело меня к вам, — поклонившись, медленно, словно подыскивая слова, продолжал юрист, — несколько щекотливого свойства. Надеюсь, сударыня, вы не осудите меня и, приняв во внимание мою роль в этом деле, за которое я взялся исключительно из уважения к графине, не сочтете наглецом.

— Я вас слушаю! — высокомерно сказала пани Джульетта.

— Мы слушаем, — повторил Генрик, выпрямляясь, и уставился на адвоката, давая понять взглядом: «В случае чего, будете иметь дело со мной».

«Какое дружное, благородное семейство!» — подумал адвокат. Но пора было начинать — молчание и так слишком затянулось.

— Известно ли вам, сударыня, что уже давно ведутся переговоры с одним знатным семейством относительно женитьбы графа Цезария и даже… и даже уже получено согласие… Поэтому графиня очень сожалеет, но считает своим долгом заявить, что ее сын не может… жениться на вашей дочери. Графине очень прискорбно, что упомянутые обстоятельства мешают ей породниться с вами, сударыня, и просила меня узнать…

Тут он опять осекся, и на его честном, открытом, хотя ничем не примечательном лице выступил румянец.

— Я слушаю, — с ледяным спокойствием сказала пани Книксен.

— Мы слушаем вас! — с достоинством повторил за ней сын.

Отступать было поздно, и незадачливый адвокат продолжал:

— Так вот, графиня просила меня узнать, не сочтете ли вы, сударыня, уместным и вполне… справедливым в том случае, если брак вашей дочери и молодого графа не состоится, принять в виде возмещения расходов на переезды и приданое… исключительно в виде возмещения расходов, сумму… в размере шестидесяти тысяч рублей.

Генрик вскочил с кресла.

— Сударь!

— Предоставь это мне, Генрик! — спокойно, но решительно сказала пани Книксен. После чего с чуть заметной усмешкой на побледневшем от волнения лице без тени высокомерия или издевки обратилась к адвокату:

— Признаться, предложение графини меня озадачило. Я не предполагала, что такая знатная дама может быть сведуща в торговле… торговле людскими судьбами и сердцами. Что до меня, то я абсолютно невежда по этой части и даже не уверена, правильно ли я вас поняла. — Приняв величественную позу, она продолжала: — Быть может, графиня, известная не только своими добродетелями, но и умом, сумела оценить в звонкой монете счастье родного сына. К сожалению, я не такая прозорливая мать, и предложение графини застигло меня врасплох. Какую сумму затребовать за счастье дочери, я не знаю и, очевидно, до конца дней своих не решу эту задачу. Будьте добры передать мои слова графине в ответ на ее любезное предложение. Кроме того, скажите ей: хотя породниться с семейством Помпалинских для нас — большая честь, мы откажемся от нее, если отношение графа Цезария к моей дочери изменит-ся. Но пока у нас нет оснований менять планов, которые, кроме нас и совершеннолетнего графа Цезария, никого не касаются. Прощайте, сударь.

Адвокат, красный как рак, встал и с неподдельным уважением поклонился мамаше. Потом повернулся с поклоном к детям. Генрик стоял выпрямившись, бледный, стиснув зубы; казалось, он молчал только из послушания. Делиция положив одну руку ему на плечо, другую прижала к сердцу. По ее страдальческому лицу медленно катились две крупные слезы.

Едва за злосчастным посланцем графини закрылась дверь, пани Книксен схватилась за голову и с перекошенным лицом повалилась на диван. С ней сделалась истерика.

— О! — всхлипывая, кричала она. — Делиция! Дорогая, любимая доченька! Вот последствия моего рокового замужества… Мало того, что я всю жизнь нуждалась, никаких радостей не знала, заживо похороненная в глуши… А теперь… первая встречная миллионерша смеет предлагать мне постыдную сделку… О Делиция, не дай тебе бог такой участи…

Генрик и Делиция бросились к матери. Они смачивали ей виски, целовали руки. Делиция тихо всхлипывала, Генрик вне себя от всего происшедшего уже взялся за шляпу, чтобы бежать за доктором, как вдруг рыдания стихли. Пани Книксен замерла на диване, обратив к двери нервически подергивающееся лицо, по которому струились слезы. Эта разительная перемена была вызвана появлением Цезария. Из-за огромного букета выглядывала его растерянная и испуганная физиономия.

— Что случилось? — спросил он. — На лестнице я встретил Цегельского… хотел спросить, почему он здесь, но он летел сломя голову и даже не остановился! Зачем он приходил? Вы плачете… и вы тоже… Делиция, ты плачешь! Что случилось?

— Граф! — торжественно изрекла пани Книксен, вставая с дивана. — Очень сожалею, но я должна вам отказать…

Цезарий выронил букет, и он упал на пол к его ногам. Лицо его исказилось от ужаса, он открыл рот, силясь что-то сказать, но не мог вымолвить ни звука.

— Да! — поддакнул Генрик. — Поверь, Цезарий, нам очень неприятно, но иначе мы не можем поступить.

— Граф! — Делиция гордо выпрямилась, и глаза у нее сверкнули. — Передайте вашей матери, что меня ни за шестьдесят тысяч, ни за какие деньги не купишь.

Цезарий обезумелым взглядом обводил окружающих.

— Не понимаю, — прошептал он, — ничего не понимаю…

— Хорошо, я вам объясню, граф! — сказала пани Книксен, стараясь унять судорожную дрожь.

— Графиня через своего адвоката предложила нам шестьдесят тысяч отступного, если Делиция откажется стать вашей женой. Но она жестоко ошибается, если думает, что люди, менее богатые, торгуют счастьем своих детей. Да, она жестоко ошибается… Лучше нуждаться и влачить жалкое существование вдали от света, чем унижаться до таких позорных сделок!.. Делиция скорее умрет от горя и отчаяния…

— Поверь, Цезарий, — с важностью заявил Генрик, — если бы это предложил мужчина, я потребовал бы сатисфакции!..

Делиция, смертельно бледная, с дрожащими на кончиках ресниц слезами, не проронив ни слова, спряталась в оконную нишу.

Они были искренне возмущены. Продать Делицию за деньги! Какая низость! Какое чудовищное, возмутительное предложение!

— Боже мой! — простонал Цезарий. — Теперь я все понял! О мама, мама!

Не думайте, что восклицание это относилось к родной матери Цезария. Нет, оно было обращено к пани Книксен, перед которой он упал на колени и дрожащими от сдерживаемых рыданий губами целовал ей руки.

— О мама! — шептал он. — Не заставляйте меня расплачиваться за чужую вину! Я без вас жить не могу! Вы единственные мне близкие люди на свете! — Он встал с колен, провел рукой по лбу и, заикаясь, сказал — Неужели я должен с вами расстаться?! Нет! — вырвалось у него. — Нет! Никогда! Вы меня любите, вы такие добрые!.. Вы понимаете, что я не виноват… Я очень, очень несчастен!..

Бурное, искреннее признание немного смягчило гнев оскорбленного семейства. Генрик молча пожал Цезарию руку, пани Книксен, сменив гнев на милость, сказала:

— Простите, паи Цезарий, за откровенность, но в том, что произошло, есть немалая доля вашей вины.

— Моей?! — ужаснулся Цезарий.

— Да. Если бы вы действовали решительней, ваши родные не посмели бы так себя вести с нами. Вы думаете, я не знаю, что вашей матери и брату давно полагалось бы нанести нам визит? Но кто из ваших родных хотя бы ради приличия навестил нас? Где там! Они нас знать не желают и еще распускают разные сплетни. Неужели вы думаете, я стала бы все это терпеть, если бы не Делиция и не моя привязанность к вам?..

— О, моя дорогая, любимая мама! — прошептал Цезарий, покрывая опять поцелуями руки пани Книксен.

— Так вот, будь вы настойчивей, день свадьбы был бы уже назначен, а ваши родные, поставленные перед фактом, вели бы себя иначе!.. Я говорю это не для того, чтобы повлиять на вас, — после всего случившегося вряд ли можно что-нибудь поправить.

— Не говорите так! Не надо! Я этого не перенесу! — воскликнул Цезарий и с заблестевшими глазами подбежал к Делиции, которая стояла, отвернувшись к окну.

— Делиция! — заглядывая ей в лицо, спросил он дрожащим голосом. — Вы меня простите?

Во взгляде, каким она посмотрела на него, были обида и нежность, негодование и прощение.

— Вашей матери я не прощу никогда, — сказала она, — а вам мне прощать нечего.

— Да, — печально, но с необычной решительностью ответил Цезарий, — ваша мама права, я вел себя постыдно и глупо, был, как всегда, bon à rien. Но сегодня я увидел, какая опасность угрожает моему счастью., и понял, каким это было бы для меня страшным ударом!

Он наклонился к невесте и едва слышно прошептал:

— Делиция! Ангел мой ненаглядный! Ты не разлюбила меня?

— Я отношусь к вам по-прежнему, — тихо ответила Делиция.

Цезарий поднял лицо. Одухотворенное любовью и решимостью, оно было в этот момент прекрасно.

— Разрешите мне прийти через час? — спросил он.

Пани Книксен сделала вид, что колеблется.

— Разум велит мне сказать «нет», но я вас так люблю, и расстаться с вами было бы нам очень грустно…

— Приходи, приходи, Цезарий! — прибавил Генрик. — Чего там… В жизни и не такое приходится терпеть… особенно от женщин. С какой стати ты должен страдать из-за пристрастия твоей матери к арифметическим выкладкам.

— Но ставлю вам одно условие, дорогой Цезарий, — назидательным тоном промолвила пани Книксен, — подобные истории не должны повторяться, и вашу свадьбу, дети, больше откладывать нельзя… Я оставила в деревне мужа и сына, мне пора возвращаться…

Получив великодушное прощение, Цезарий покинул гостиницу и, счастливый, окрыленный, с сердцем, переполненным любовью и благодарностью к этим людям, которые не отвергли его, быстро зашагал по улице. Дома первому попавшемуся слуге он велел доложить о себе графу Святославу. Тот согласился его принять, и Цезарий с бледным, но спокойно-сосредоточенным лицом твердым шагом вошел к нему в кабинет.

VI

Старый граф с любопытством уставился своими остекленевшими зрачками на племянника.

— Bonjour, César! Qu’y a t’il donc de nouveau? Что нового?

Цезарий остановился в нескольких шагах от дядюшки, прислонясь спиной к камину. Куда девалась его неловкость? И на руки ни разу не посмотрел, и взгляд, устремленный в пространство, был серьезен и сосредоточен.

— Дядюшка, — глухим, но твердым голосом сказал он, — я пришел к вам с жалобой.

— Voilà! — удивился старик. — С жалобой? Ко мне? На кого же ты хочешь жаловаться, Цезарий?

— На маму, — ответил Цезарий, сердито сверкнув глазами из-под полуопущенных век.

— Сын жалуется на мать? И вдобавок такой примерный сын, как ты? Это для меня новость! — произнес старый граф безразличным тоном, медленно выговаривая слова и не сводя глаз с племянника. — Почему же ты не обратился к графине?

— Потому что мама не желает со мной говорить о том, что для меня важнее всего на свете… Сегодня она послала адвоката к людям, которые относятся ко мне как к родному, с предложением уплатить им шестьдесят тысяч рублей, если моя невеста откажет мне.

Цезарий замолчал и густо покраснел. Хотя он старался говорить сдержанно и спокойно, чувствовалось, что в душе у него бушует буря. Веки старого графа дрогнули, и на лице появилась брезгливая гримаса. Как ни мало его трогала житейская суета, поступок невестки покоробил его деликатную натуру.

— Mais mon cher, — сказал он, помолчав, — suis-je le précepteur de votre mère?[379] Наверно, y нее были на то основания. Не понимаю, почему ты все-таки пришел ко мне?

Цезарий не сразу нашелся, что ответить, — он волновался и к тому же не умел излагать свои мысли.

— Мне двадцать три года, — немного погодя начал он, — я достиг совершеннолетия и имею право жениться по своему выбору… Но я хотел поставить в известность семью… писал, пытался объясниться с мамой, но меня никто не пожелал выслушать. Мама, аббат и дядя Август относятся ко мне как к младенцу или идиоту, с которым нечего и разговаривать… Мне это очень обидно, хотя дело сейчас не во мне, а в том, что они безвинно оскорбили честных и благородных людей, за которых я готов отдать жизнь. Не знаю уж, почему, но я не чувствую себя больше несмышленым младенцем…

— Enfin[380],— едва слышно сказал старый граф, не спуская с племянника внимательного, пытливого взгляда.

— А поскольку, — смело, без запинки продолжал Цезарий, — я с детства слышу, что вы — глава семьи и, кроме того, вы были моим опекуном до совершеннолетия, я пришел вам объявить, что никто на свете не заставит меня отказаться от брака с Делицией и даже (тут голос у него дрогнул, и лицо побледнело), даже, если семья отвернется от меня, моя свадьба состоится не позже чем через месяц…

Давно, лет уж десять, старый граф ни на кого не смотрел, как сейчас на племянника: с удивлением и тайной радостью. Но взор его погас, как только упал на портрет юной красавицы, висевший на противоположной стене. Он долго молчал, словно обдумывал ответ или боролся с противоречивыми чувствами. Наконец снова поднял глаза на освещенный солнцем портрет и невозмутимо сказал:

— А если я скажу, что она не состоится?

— Вы ошибаетесь, дядя. — По голосу было слышно, что Цезарию неприятно огорчать старика.

— Как знать? Ecoutez-moi bien, César[381]. Я стар и болен… и долго не протяну. А после моей смерти каждый из вас, племянников, получит в наследство миллионы.

Сказал и испытующе посмотрел на племянника, но на Цезария его слова не произвели никакого впечатления.

— Так вот, — отчеканивая слова, продолжал старик, — жениться тебе на этой панне запретить, конечно, никто не может, потому что ты совершеннолетний, как ты справедливо заметил. Но я должен тебя предупредить: если ты это сделаешь, я лишу тебя наследства… Предлог будет найти нетрудно. Уверяю тебя, Цезарий, я сдержу слово. А ты подумай хорошенько, стоит ли отказываться из-за этого от миллионов…

Последнее слово он произнес с каким-то зловещим придыханием; из его ввалившейся груди вырвалось некое подобие сдавленного, отрывистого смеха, а прозрачные, как лед, глаза с насмешкой впились в Цезария. Но на лице Цезария не дрогнул ни один мускул, только губы тронула печальная улыбка.

— Дядя, — не поднимая головы, тихо сказал он, — я унаследовал от отца миллионы, но разве был счастлив? Нет! — В глазах у него сверкнули слезы. — Я не знал, что такое счастье, хотя обладал миллионами. Спасибо, дядя, — помолчав немного, продолжал он, — за память обо мне. А то я думал, что до меня никому нет дела: ни матери, ни дяде, ни брату… Просить вашей доброжелательности я не смею, да едва ли кто из родных сейчас способен на это… А мне больше ничего не нужно… К чему мне миллионы? Все, до последней копейки, отдал бы я без колебанья за одно мгновение с любимой, за то, чтобы не расставаться с этими добрыми, дорогими моему сердцу людьми.

Воцарилось молчание. Дядюшка не мог прийти в себя от изумления и с любопытством смотрел в мечтательно просветленные глаза племянника.

— И… и… ты в самом деле веришь, Цезарий, что эта женщина тебя любит?

— Да, верю, — прозвучал тихий, но твердый ответ.

Тонкие губы старика искривила не то насмешливая, не то страдальческая улыбка.

— В твоем возрасте верить в подобные вещи и строить воздушные замки, конечно, простительно. Ты очень переменился, Цезарий, и нельзя сказать, что к худшему. Но это не значит, что я одобряю твою нелепую затею. Пока я остаюсь при своем мнении и твоим союзником быть не обещаю…

Взгляд графа снова скользнул по залитому солнцем портрету.

— Повремени немного, — поколебавшись, сказал он, — приходи денька через два-три, тогда я сообщу тебе свое решение. Я вижу, ты стал взрослым мужчиной и — с моей поддержкой или без нее — имеешь право поступать как найдешь нужным…

— Дядюшка! — в порыве благодарности воскликнул Цезарий. — Чего бы я не сделал, чтобы угодить тебе… и всем вам. Только одного не могу — расстаться с людьми, которых люблю и которые меня любят!

— Люблю, любишь, любит, любят… — засмеялся старый граф. — До чего ты еще молод, Цезарий! Смотри, не утопи свою молодость в горьком море житейской низости и суеты.

Давно старый граф ни на кого не смотрел с такой откровенной симпатией. Казалось, он хотел еще что-то сказать, но тут дверь распахнулась и камердинер Бартоломей доложил о ясновельможных графах Августе и Вильгельме Помпалинских.

VII

Разрешите, уважаемый читатель, представить вам еще одного члена семейства Помпалинских. Он не похож на своих родственников. Это красавец в полном смысле слова: высокий, стройный, с темно-русыми, вьющимися волосами, белым, как у девушки, лицом и голубыми глазами с поволокой, унаследованными от матери-немки. Несмотря на крайне рассеянный образ жизни, частые посещения Парижа, Хомбурга, Вены — этих рассадников порока, калечащих, по всеобщему мнению, человека и нравственно, и физически, граф Вильгельм был воплощением молодости и здоровья. Особенно это бросалось в глаза при сравнении с Мстиславом. Моложе на два года и ведущий куда более размеренную жизнь, тот казался живым трупом, который гальванизировали только амбиция да вспышки гнева.

Бурная, богатая похождениями жизнь не изнурила Вильгельма благодаря воспитанию, полученному в доме отца. Граф Август сам увлекался верховой ездой, гимнастикой, охотой, плаваньем и с младенчества окунул в эту живительную стихию своего сына. Мстислав с раннего детства был свидетелем того, как отец и, особенно, мать пекутся и хлопочут о славе и процветании рода; в доме Вильгельма эти заботы и хлопоты заглушались шумом охоты и звоном серебряных кубков. В первом юноше лицемерие матери и вечные ее жалобы на судьбу убили радость жизни, и он зачах. Второй в праздной, безмятежно-веселой атмосфере родительского дома расцвел и расправил крылья.

Итак, и по характеру и по внешности двоюродные братья были полной противоположностью друг другу.

С Вильгельма хоть статую молодости и жизнелюбия лепи! Голубые глаза смотрят нежно и томно, яркие губы под золотистыми усиками улыбаются миру божьему, словно говорят: «Дорогой чародей, я твой поклонник и раб!»

Визит двух жуиров в мрачный кабинет неприветливого старца был непродолжителен. Войдя туда сразу после Цезария, который мчался теперь в гостиницу, отец и сын через несколько минут покинули кабинет и расстались на лестнице. Отец с задумчивой улыбкой на пухлых губах направился в апартаменты графини Виктории, а сын, напевая арию из оперетты Оффенбаха, наподобие солнечного луча или бравурной ноты, ворвался в полутемную, тихую гостиную Мстислава.

— Dieu des Dieux! [382] —останавливаясь в дверях, закричал он. — Неужели ты спишь, Мстислав! А мы с папой едем обедать к графу Гуте, там соберется веселая компания, а оттуда в английский клуб на партию écarté [383]. А ты тут спишь!

Мстислав не спал. Он лежал в шезлонге с сигарой во рту и глядел в потолок. Но оттого, что шторы на окнах были спущены и в комнате царил полумрак, его можно было принять за спящего.

— Я не сплю, Вильгельм, — сказал он, медленно вставая с шезлонга и стараясь унять нервную дрожь, вызванную неожиданным приходом и громким голосом двоюродного брата. — Мне немного нездоровится, боюсь, как бы к вечеру мигрень не разыгралась! Кроме того, je m’énnui furieusement! [384]

— Несчастный ты человек с этой твоей скукой и головной болью! А у меня отродясь не было мигрени, и я понятия не имею, что это за штука. Но посиди я дня три в твоей темнице, и у меня началась бы мигрень, судороги и в конце концов я пустил бы себе пулю в лоб с тоски.

С этими словами он подошел к окну, дернул за шнурок и поднял плотную сборчатую штору. Солнечные лучи залили комнату и тысячью отблесков заиграли на паркете, зеркалах и позолоченных рамах. Мстислав заморгал от яркого света.

— Так ослепнуть можно, — засмеялся Вильгельм. — Если будешь сидеть целыми днями в темноте, обязательно ослепнешь, tu deviendras aveugle, а жаль, в жизни есть, на что посмотреть!

— Все, что можно, я уже видел, — буркнул Мстислав и снова развалился в шезлонге. — Не понимаю, как тебе удается всегда быть в хорошем настроении? В жизни столько неприятностей, огорчений, забот…

— Что-нибудь случилось? Я ничего не знаю, дорогой! A-а, вспомнил! Папа в самом деле что-то говорил про Цезария, он, кажется, жениться вздумал на какой-то… chose, как бы сказал мой родитель… девице. Я только что встретил Цезария у дяди Святослава и даже не узнал его… У него сейчас вид tout à fait comme il faut[385], и я на вашем месте не чинил бы ему препятствий… Может, любовь благоприятно повлияет на него.

— Меня не интересует, как повлияет любовь на моего брата, — нахмурился Мстислав. — Я знаю одно: подобный мезальянс — скандал и позор для всех нас.

И ни моя мать, ни я, надеюсь, ни твой отец с дядей Святославом тоже, не допустим этого.

— Напрасно, mon cher. Зачем портить людям жизнь? Пусть себе влюбляются и женятся на здоровье. Я б на твоем месте j’en ferais mon profit Красивая, молодая невестка и вдобавок жена такого растяпы, как Цезарий… Да это, mon cher, просто находка!

— Ты рассуждаешь, как ребенок, Вильгельм, — рассердился Мстислав. — Тебе известно происхождение этой… девицы?

— Тра-ля-ля! — пропел Вильгельм. — Знаю, знаю, у нее нет прапрадедушек и прапрабабушек! По-моему, дорогой, красота и очарование вполне заменяют женщине родословную.

— Ты эгоист, Вильгельм! Тебе легко рассуждать, тебя лично ведь это не касается, но я уверен, ты сам никогда бы так не поступил и брату, будь он у тебя, не позволил.

— Ошибаешься, mon cher! — со смехом перебил Вильгельм. — Но довольно об этом! Мне уже и так все уши прожужжали рассказами о преступлении несчастного Цезария. Признаться, мне это порядком надоело. Куда интересней познакомиться с виновницей торжества. Говорят, она красавица! Как здесь душно, Мстислав! Просто дышать нечем! Удивительно, как ты до сих пор не задохнулся.

Он опять подошел к окну и открыл настежь форточку. А Мстислав, заслоняя рукой горло, закричал:

— Mais que fais tu donc, Guillaume? [386] Я и так охрип! Закрой, пожалуйста, форточку!

— И не подумаю! — засмеялся Вильгельм. — Я слишком тебя люблю, cher cousin, чтобы позволить тебе тут коптиться на манер окорока! Как приятно потянуло свежестью! Надевай фрак и едем к графу Гуте!

— Mais tu es devenu tout à fait fou, Guillaume![387] Закрой, пожалуйста, форточку!

— Одевайся и едем к графу Гуте!

— Mais tu es assommant[388] со своим графом! Закрой сейчас же форточку, Вильгельм! Я не могу рисковать здоровьем и подходить к открытой форточке…

— И не надо, иди к себе и переодевайся!

Мстислав в бешенстве дернул шнурок от звонка.

— George! — крикнул он вошедшему камердинеру. — Закрой форточку!

— George! — заслоняя собой окно, сказал Вильгельм. — Dis-moi, George[389], сколько дней граф сидит дома?

— Их сиятельство пятый день никуда не выходят.

— Протухнешь, Мстислав, comme j’aime papa[390], протухнешь! — покатился со смеху Вильгельм.

— Tu mens![391] — прикрикнул на камердинера Мстислав. — Tu mens, George! Три дня, а не пять. Закрой форточку, Жорж, сейчас же закрой форточку!

— Простите, граф, — кланяясь ответил слуга, — пять а не три…

— Quand je te dis[392], три… Закрой форточку…

— Нет пять, граф.

С этими словами Жорж подошел к окну (возле которого все еще стоял Вильгельм и хохотал до упаду), потянулся к форточке, задел рукой стоявшую на столике вазу — она упала и разбилась вдребезги.

— Qu’a tu fais, George? Qu’a tu fais?[393] Закрой сейчас же форточку… Говорят тебе, три…

— Я разбил саксонскую вазу. Пять, ваше сиятельство…

— Voilà qu’il recommence! Va t’en, George! Va t’en! [394] Ты нарочно разбил вазу!

— Нет, не нарочно, я выполнял ваше приказание. А дома вы сидите пятый день…

— Три дня, insolent, menteur, sans-culotte que tu es! Va t’en! Va t’en! [395] Ты нарочно разбил вазу!

— Нет, нечаянно! — бросил напоследок Жорж и, подальше обходя хозяина, выскользнул в дверь.

Мстислав заметался по комнате.

— О, жалкие людишки! — вопил он. — Лучше в пустыне жить со львами, с китами на дне морском…

— Ха, ха, ха! Однако у тебя замашки! В пустыне тебе тоже ни больше ни меньше как царя зверей подавай!

— Ни минуты покоя! — пропуская мимо ушей шутку брата, стонал Мстислав. — Надоедают, мучают, пристают, злят! Живешь как на острове, среди дикарей.

— Спасибо за комплимент! — со смехом сказал Вильгельм. — Но я не сержусь. Мне ведь не обязательно злиться, чтобы ощутить прелесть жизни. Надевай поскорей фрак и едем к графу Гуте.

Мстислав, стоя посреди комнаты, сердито смотрел на брата.

— Eh bien! — наконец сказал он. — Хорошо, поеду. Вы с Жоржем здорово меня разозлили. Это меня немного встряхнуло…

— Evviva! [396] Так надевай же фрак, Мстислав! Отец с минуты на минуту зайдет за нами!

— Mais… mais…[397] меня ведь не приглашали…

— Qu'à cela ne tient! [398] Добряк Г утя всегда рад гостям. Tiens[399], поедешь с нами после обеда в клуб?

— George! — позвал Мстислав. — Mon frac et ma voiture! [400] Можешь взять себе что-нибудь из моих вещей!

Четверть часа спустя изящное тильбюри Вильгельма, запряженное могучим жеребцом, купленным за бешеные деньги, постукивая колесами, выехало из ворот. Вильгельм сидел на козлах с ливрейным кучером и держал шелковые поводья, на заднем сиденье непринужденно развалился граф Август, а рядом, как тонкий, прямой железный прут, торчал Мстислав с надутой, сонной физиономией и теплым шарфом на шее.

0 чем беседовал граф Август с невесткой во время своего непродолжительного визита — неизвестно. Но вышел он от нее необычайно довольный собой и с такой многозначительно-лукавой ухмылкой покручивал свой черный ус, словно хотел сказать: знай, мол, наших! Графиня, оставшись одна, с заговорщическим видом приложила палец к губам и, коварно улыбаясь, быстрыми, нервными шагами забегала по гостиной. Наконец она устала и остановилась у окна, и — кто бы поверил! — ее коралловые уста искривила злорадная усмешка.

— Mon Dieu! Mon Dieu! — взмолилась она. — Чего бы я ни дала, чтобы на месте Цезария оказался этот красавчик и баловень Вилюсь! Que ce demoiseau s’embourbe là-dedans…[401] и я буду поститься девять суббот pour t’en remercier, о Sainte Vierge! [402]

На другой день в небольшом уютном особняке графа Августа, в богато, но по-холостяцки небрежно обставленном кабинете долго не смолкал звонкий, молодой голос Вильгельма, время от времени прерываемый раскатами отцовского смеха.

Смеялись ли в резных шкафах старинные статуэтки — утверждать не берусь, зато сам коллекционер, чья румяная физиономия, как луна, выглядывала из пестрого шлафрока, слушая заграничные анекдоты, смеялся от души. Неторопливо, с наслаждением посасывая янтарный мундштук пухлыми губами, он довольно улыбался и любовно следил за ловкими, грациозными движениями сына, который, жестикулируя, смеясь и напевая, расхаживал по комнате.

Так прошло время до полудня.

— Papa, а что ты скажешь, если я отправлюсь сейчас с визитом к Лючии? — ни с того ни с сего воскликнул Вильгельм.

— Какой Лючии?

— Eh bien! К той самой, за которую отважно сражается наш бедный Цезарий. Меня эта история заинтриговала. Если девица — дурнушка, vogue la galère[403], пусть достается Цезарию или кому угодно, но хорошенькую куколку, право, жаль отдавать такому увальню.

— Кажется, она очень хороша собой. — Граф Август перестал смеяться и серьезно посмотрел на сына.

— Ха! Ха! Уж не видел ли ты ее часом, cher papa?

— Видел один раз, когда она выходила из гостиницы. Попросил швейцара показать. Красивая блондинка, и самое удивительное, elle a une mine tout à fait distinguée! [404]

— A одета?

— Comme une reine! [405]

— Vrai? [406] Чего же вы тогда хотите от бедняги Це-зария? По крайней мере, хоть раз в жизни доказал, что не дурак. Жаль только, что роскошная блондинка достанется ему…

— А ты отбей! — подзадорил отец, лукаво подмигивая.

— С какой стати? — Вильгельм пожал плечами. — Разве мало на свете красивых блондинок? Зачем огорчать бедного Цезария и вдобавок мучиться потом угрызениями совести? Будь она моей невесткой, не зарекаюсь, может, не устоял бы перед соблазном…

— А ты соблазни ее сейчас, — перебил его граф Август, — и окажешь всем нам большую услугу. Пусть барышня влюбится в тебя, можешь даже на время увезти ее за границу, а потом… ты вернешься в Варшаву, а она к себе — в литовские леса. А Цезарий тем временем, может, пострижется в монахи… Самое для него подходящее…

— Однако у тебя коварные замыслы, cher papa, — разглядывая себя в зеркало, заметил Вильгельм. — Но у меня никакого желания нет ни барышню тайком за границу увозить, ни Цезария в монастырь упрятывать. По мне, пусть себе любят друг друга и будут счастливы. Взглянуть на эту литовскую диву, пожалуй, любопытно, но если ты возражаешь, не стану настаивать. Пойду опять к Мстиславу, шторы у него подниму, форточку открою… Как это я сам не догадался, что тебе, — раз ты против этого брака, — неприятно будет, если кто-нибудь из семьи отправится к ним с визитом…

— Да нет, — возразил отец, — познакомься с ними, Вилюсь, познакомься… Я знал: стоит вернуться моему милому, умному мальчику — и все утрясется.

— Ainsi soit-il! [407] Итак, еду в «Европейскую», вхожу в номер… Почтенная мамаша (этакое провинциальное чучело) встает при моем появлении… Кто я такой, ей уже известно: лакей доложил.

«Ваше сиятельство!» — «Сударыня!» — «Присаживайтесь, ваше сиятельство», — говорит она с невообразимым литовским акцентом. — «Благодарствуйте!»

Завязывается светская беседа. Я, разумеется, справляюсь, как нынче уродилась пшеница. Маменька отвечает, ничего, мол, слава богу! Тут вмешивается в разговор ее сынок: «Что вы, маменька! Пшеница в нонешнем году совсем никудышная!»— «Зато какие цветочки расцвели у меня в садочке!» — подает голос доченька. «Вы любите цветы?» — «Обожаю!» — «А голубей?» — «Ах, сизые голубочки!» — «И курочек?» — «Ах, хохлатушки! Как они ячмень любят клевать!»

Тут входит жених, я встаю… возлагаю свои братские длани на их юные, красивые головы и, благословив таким манером влюбленных, даю тягу. И чтобы поскорей забыть про маменькину пшеницу и доченькииых курочек, лечу завтракать к божественной Аврелии, которая, между нами говоря, ужасно мне надоела. Но это так, между прочим! Выпиваю с ней шампанского и мчусь домой, чтобы отчитаться перед тобой о новоприобретенном знакомстве.

Монолог сопровождался соответствующими жестами и модуляциями голоса, и граф Август хохотал до слез.

— Ах ты, проказник! — воскликнул он и, обхватив голову сына, звонко чмокнул его в белый, по-девичьи гладкий лоб. — Ну и насмешил! Но маменька с доченькой, кажется, совсем непохожи на провинциальных дурочек. Цегельский видел их и говорит…

— Цегельский подслеповат, — перебил Вильгельм, — кроме того, ему могло невесть что померещиться от страха — порученьице-то было не из приятных! Голову даю на отсечение, что они — провинциальные дурочки. Но это не беда! И у дурочек бывают смазливые мордашки! В жизни надо все испытать! Итак, лечу, дома буду около четырех… после завтрака у Аврелии! Bonjour, papa!

Трудно передать радость Цезария, когда Вильгельм, пулей влетев к нему в комнату, объявил, что немедленно, сию минуту, хочет ехать с визитом к его невесте.

— Надо загладить вину наших родственников, которые не хотят с ней знаться, — полушутя-полусерьезно сказал Вильгельм. — Женишься ты на ней или нет — не мое дело, но раз ты влюблен, я, как хороший брат, хочу с ней познакомиться.

Еще трудней описать, какое впечатление произвело в гостиной Книксенов появление двух графов сразу.

Цезарий был счастлив представить невесте хотя бы одного родственника.

Мамаша Книксен держалась как великосветская дама. Генрик оказался тем, кем и слыл в уездном обществе — молодым человеком extrêmement bien во всех отношениях. По телу Делиции под пышными оборками серебристого платья с голубой отделкой пробежала дрожь, но она поборола волнение и ответила на приветствие гостя с таким достоинством и грацией, таким очаровательным смущением на чуть зардевшемся лице, что Вильгельм, прежде чем сесть, посмотрел на это чудо красоты и невинности долгим томным взглядом.

Самый придирчивый глаз не нашел бы в них ничего, что обычно выдает провинциалов. Когда первый визит (ему полагалось по этикету быть коротким) подошел к концу, Цезарий проводил Вильгельма до подъезда.

— Поздравляю, Цезарий, у тебя недурной вкус! — сказал Вильгельм. — Твоя невеста красива и мила и вдобавок, кажется, неглупа! Не слушай никого и женись! Это сущий клад! — А когда осчастливленный Цезарий молча жал ему руку, он прибавил: — Да, кстати, я напросился к ним на завтра в гости… Правда, это не принято. Но я противник светских условностей. Главное, самому получить удовольствие и доставить его другим, а остальное — ерунда! Значит, завтра в час я за тобой заеду, и вместе отправимся к ним. Хорошо?

Цезария так обрадовало внимание двоюродного брага к его невесте, что он сотни раз готов был повторять: «Хорошо!» Поднимаясь по лестнице, он поклялся Вильгельму в верности до гроба и, случись в этом надобность, не колеблясь, кинулся бы для него в огонь и воду.

Но радость Цезария была омрачена странной переменой, происшедшей в его отсутствие с дамами. Пани Книксен в продолжение всего дня была задумчива и как будто чем-то расстроена; время от времени она бросала тревожные взгляды на дочь, а та, бледная, с лихорадочно блестящими глазами, сидела молча, едва отвечая жениху.

Поздно вечером Цезарий решился на отчаянный поступок — взял невесту за руку и, заглядывая в полуопущенные глаза, робко и тихо заговорил о близкой свадьбе. Но Делиция вдруг вскочила и, закрыв лицо батистовым платком, с громким плачем выбежала в соседнюю комнату и захлопнула дверь. Мать выскочила следом за ней, но скоро вернулась — расстроенная, в слезах — и сказала, что ее беспокоит здоровье дочери у которой в последнее время бывают нервные припадки. Она думает, не откладывая, завтра же пригласить на консилиум варшавских светил.

Но на следующий день услуги светил не понадобились: барышня свежая, как лилия, с кокетливой улыбкой на влажно поблескивавших коралловых губах как ни в чем не бывало встретила в гостиной молодых людей. Цезарий еще не оправился после вчерашнего потрясения, и на лице его лежала печать беспокойства и грусти, И по сравнению с его бледным лицом и поникшей фигурой особенно выгодно выделялся живой, веселый красавец Вильгельм. Он то и дело подсаживался к Делиции, непринужденно болтал с ней и просил разрешения называть ее заранее сестричкой.

Это разрешение ему было дано среди взаимных улыбок и взглядов, в которых наблюдательный человек заметил бы нечто большее, чем просто светскую любезность и родственные чувства: в них выражалось неудержимое влечение двух пылких натур друг к другу. От мечтательной жаждущей любви девицы к беззаботному, как птица, юноше, привыкшему к легким победам, пробегали невидимые магнетические токи, и, казалось, воздух вокруг был насыщен страстью.

Вильгельм просидел у них два часа; время приближалось к обеду, а он не собирался уходить. Наконец, смеясь и бросая умоляющие взгляды на пани Книксен, он воскликнул:

— Comme j’aime papa![408] Делайте со мной что хотите, но добровольно я отсюда не уйду. Зовите лакеев, велите выносить меня на руках, но предупреждаю — я буду сопротивляться…

Разумеется, обе дамы и Генрик поспешили его уверить, что будут польщены, если он останется у них обедать и пить чай.

— Мы, провинциалы, — с обворожительной улыбкой прибавила пани Книксен, — не придаем слишком большого значения этикету, и добрые друзья нам дороже чопорных гостей.

Вильгельм с ужимками избалованного расшалившегося ребенка поцеловал у пани Книксен руку и снова подсел к Делиции:

— Не правда ли, мы с вами брат и сестра?

— Решено и подписано, — улыбнулась Делиция.

— Значит, я — очень несчастный брат, а вы — плохая сестра.

— Почему?

— Позвольте по-братски поблагодарить вас за разрешение остаться — тогда я буду счастливым братом.

Делиция вспыхнула и надменно посмотрела на него.

— Граф! Я из тех сестер, которые умеют наказывать невоспитанных братьев, — сказала она и отошла к окну, где стоял Цезарий, и с кокетливой улыбкой стала ему что-то говорить. Вильгельм следил за ней с нескрываемым восхищением, а когда она подняла на Цезария ласковые, голубые глаза, он отвел взгляд, и лицо его омрачилось.

Пани Книксен была мастерицей устраивать интимные дружеские обеды; никто не умел так искусно, как она, направлять разговор и поддерживать за столом веселое, приподнятое настроение. Ей по мере сил помогали дети: сын спокойно, со знанием дела, дочь — с пленительной застенчивостью.

За обедом Вильгельма окончательно покорило и очаровало это милое, радушное семейство. Цезарий молча любовался веселыми, оживленными лицами; он добровольно уступил двоюродному брату первенство, и тот всецело завладел разговором и вниманием дам. Когда встали из-за стола, Цезарий взял Вильгельма под руку и, отведя в сторону, шепнул на ухо:

— Правда, она очаровательна? И все они такие милые и добрые?

— Да, да, Цезарий! — искренне подтвердил Вильгельм. — А я и не подозревал, что на литовских болотах растут такие чудесные цветы. Ты, Цезарий, родился в сорочке, я тебе завидую!

Ce pauvre César впервые в жизни торжествовал победу: его лицо светилось счастьем, движения обрели Уверенность и силу. Он был красив внутренней, духовной красотой; душа этого юноши, долгие годы скованная оцепенением, а теперь пробужденная возвышенными чувствами и мыслями, озаряла его волшебным светом.

Но Делиция в этот день меньше, чем когда бы то ни было, обращала внимание на своего жениха, на его оду-х°творенную красоту, рожденную любовью к ней и предназначенную для нее. Зато два часа проболтала она с Вильгельмом об операх, которые слушала с матерью на прошлой неделе.

Вильгельм в самом деле обожал музыку и жить без нее не мог. Оперы и концерты разных знаменитостей составляли для него главную прелесть европейских столиц. Музыка имела над ним огромную власть, словно в душе у него были натянуты чуткие к малейшему прикосновению струны.

Разговор о музыке, естественно, привел молодую пару к фортепьяно, возле которого стояла этажерка с нотами. Как знать, не встретилась ли белоснежная, дрожащая от волнения рука Делиции с горячей рукой Вильгельма, когда они искали на этажерке свои любимые романсы. А через четверть часа их чистые, как хрусталь, и, как сама юность, сильные голоса слились в мелодичном, нескончаемом дуэте.

Делиция сидела за фортепьяно, Вильгельм стоял позади и опирался рукой наспинку ее стула; его глаза были устремлены не на раскрытые на пюпитре ноты, а на пышные, волнистые волосы юной музыкантши.

За первым романсом последовал второй, потом пела соло Делиция, потом — Вильгельм, а она аккомпанировала. Их голоса, подобно льнущим друг к другу языкам пламени, то плавно и согласно сливались, то взмывали ввысь, к недосягаемым вершинам счастья и любви.

Они пели в тот вечер очень долго, словно их силы питал неиссякаемый источник, забивший в их серд-цах.

Пани Книксен сидела на диване молчаливая и неподвижная, не спуская тревожных и счастливых глаз с молодой пары. С таким трудом и искусством спряденная ее руками тонкая нить будущности дочери рвалась на глазах.

Правда, рядом нежданно-негаданно протянулась другая, более блестящая. Но достаточно ли она прочна, чтобы выдержать груз ее упований и надежд? А вдруг обе нити лопнут, исчезнут в тумане тщетных иллюзий и ловкие пряхи останутся с пустыми руками? Вот какие мысли и сомнения терзали пани Книксен.

Генрик — тоже любитель попеть и побренчать на фортепьяно, время от времени присоединялся к молодой паре. А Цезарий сидел в нише окна в полумраке и одиночестве и ничего не слышал, кроме голоса невесты. Он то, как волна, ласково баюкал его, то швырял в пенистые, бурлящие водовороты, а когда взмывал ввысь — к сверкающему небосводу и там бушевал, полный тоски и нетаимой страсти, по телу юноши пробегала сладостно-мучительная дрожь неведомого ему доселе восторга. Он не сомневался, как не сомневался в том, что живет и любит, что она поет для него и звуки ее голоса — это любовное признание, посылаемое ее сердцем его сердцу. И в ответ на эти призывы из полутемной ниши к залитой ярким светом девушке летели гимны беззаветной, лучезарной любви, слагаемые в душе Цезария. Его глаза, полуприкрытые рукой, то сияли, как звезды, то затуманивались слезами благодарности к той, которая подарила ему это необъятное счастье, вернула к жизни, пробудив в нем человека, способного любить, мыслить и дышать полной грудью.



Далеко за полночь стихли в гостиничном номере музыка, пение и разговоры, и мать с дочерью, оставшись наедине в полутемной комнате, посмотрели друг другу в глаза.

— Делиция! — тихо промолвила пани Книксен.

— Мама! — замирающим от волнения голосом прошептала Делиция, бросаясь к матери, и уткнулась головой ей в колени.

Лоб у нее горел, из глаз брызнули слезы.

— Делиция! Деточка моя бедная! — Пани Книксен склонилась над дочерью и обняла дрожащими руками ее за шею. — Как я боюсь за твое будущее! Как волнуюсь за тебя! Ну, хватит, не плачь, дитя мое, не то глаза опухнут и будешь завтра плохо выглядеть!

— Нет, мама, — сказала Делиция и подняла голову, — от таких слез не дурнеют! Я плачу от радости, это слезы счастья. Он любит меня! Он — мой идеал! Сколько дней и ночей я мечтала о нем! Ах, мамочка, как я могла жить без него, не видеть его лица, не слышать голоса, от которого замирает сердце!

Мать с испугом слушала страстное признание дочери.

— Делиция! А если ты ошибаешься? Если он тебя не любит?

Делиция выпрямилась.

— Нет, мама, не ошибаюсь… Он полюбил меня с первого взгляда, как и я, когда увидела его портрет!

— Успокойся, дорогая! Будь благоразумной. Спору нет, граф Вильгельм очень милый молодой человек, и ты ему понравилась. Но ты еще очень неопытна и не знаешь, что для этих господ любовь и женитьба — вещи разные!

— Не желаю ни о чем слышать! Не желаю быть благоразумной… Я впервые полюбила и счастлива!

— О боже! — со стоном вырвалось у пани Книксен. — Что же делать, как быть? Где взять уверенность! Нет, нет! Это мираж, строить твое счастье на такой зыбкой почве невозможно. Боюсь, дорогая, как бы мы не оказались на мели! Но, с другой стороны… Если у графа Вильгельма серьезные намерения… Он ведь тоже граф, а перед Цезарием у него еще и то преимущество, что он единственный сын и, значит, богаче… Ты его любишь… с этим тоже надо считаться. Ты будешь с ним счастлива, хотя Цезарий ласковей, мягче, его легче было бы прибрать к рукам. И потом мне его немного жалко — он такой добрый и так к нам привязан!

— Мне тоже его жалко, мамочка! Я питаю к нему дружеские чувства, он мне дорог, как друг… Но разве сравнишь его с Вильгельмом? Ведь против сердца не пойдешь…

— Да, в твоем возрасте приходится и с этим считаться… Все это верно, но как мать я обязана тебя предостеречь. Тебе выпал крупный выигрыш в жизненной лотерее, и если ты его упустишь, мы себе этого не простим… Послушай меня, деточка: об одном тебя прошу — будь с Цезарием еще приветливей и ласковей, чем раньше. И ты сразу убьешь двух зайцев. Заставишь ревновать Вильгельма и удержишь при себе Цезария, который ни о чем не будет подозревать… Если Вильгельм сделает предложение по всем правилам и при этом в ближайшие дни, мы согласимся, а бедного Цезария постараемся утешить, предложив ему взамен искреннюю дружбу. А если, чего я больше всего боюсь, ты для Вильгельма — лишь минутное увлечение, тогда ты забудешь о нем и у тебя про запас останется Цезарий… Хорошо, радость моя? Ты меня внимательно слушала и сделаешь то, о чем я тебя прошу?

— Мамочка, какой он красивый, стройный! Какие у него глаза! А голос! Как я люблю его! — прижимаясь головой к материнским коленям, шептала Делиция.

VIII

Было еще рано, когда Делиция с книжкой в руке вышла в гостиную. На ней было нарядное бледно-голубое платье, отделанное кружевами, а коса, с подкупающей простотой уложенная вокруг головы, заколота спереди двумя большими хрустальными звездами в золотой оправе. На свежем, как лилия, лице вчерашнее волнение и слезы не оставили никаких следов, кроме голубоватых теней под глазами, которые придавали ее взгляду интересную томность.

Задумчивая, с рассеянной улыбкой на печальном лице, она села на диванчик в углу гостиной, положила на колени раскрытую книгу, но читать не могла. Мысль с тоской и нетерпением от мелких, черных строчек устремлялась в далекие, необозримые просторы, к пленительным картинам будущего, возникавшим в воображении.

Вдруг она вздрогнула. На книжную страницу упала тень. Она резко повернула голову к двери, словно давно томилась в ожидании. Но на пороге стоял всего-навсего коридорный, держа в руке визитную карточку.

Делиция вопросительно посмотрела на лакея, не в силах вымолвить ни слова.

— Граф Вильгельм Помпалинский! — взглянув на визитную карточку, ответил он на ее немой вопрос.

— Проси! — едва слышно пролепетала Делиция и торопливо провела рукой по волосам, быстро расправила складки платья. Она была взволнована, но это не помешало ей позаботиться о своем туалете. Но вот волнение подавлено, бледно-голубое платье в надлежащем порядке и Делиция грациозно привстает навстречу гостю.

А гость стремительно вошел в гостиную и нетерпели-ео схватил протянутую из пены кружев белоснежную ручку — пожал ее, потом, метнув по сторонам быстрый взгляд, поцеловал. Делиция покраснела.

— А где мама? — спросил Вильгельм.

— Un peu indisposée![409] Встала поздно и еще одевается, — прошептали пурпурные уста, и их обладательница жестом указала гостю на кресло возле дивана.

По глазам гостя было видно, что он предпочел бы устроиться на диванчике рядом с бледно-голубым платьем, но пришлось покориться.

— Вы, наверно, думаете: вот наглец, всего три дня как знаком и уже бываёт ежедневно. Я становлюсь надоедлив, как осенний дождь…

— Мы… то есть я… знакома с вами не три дня… — подняв голову, сказала Делиция с полушутливой-полу-растерянной улыбкой.

— Comment! [410] Неужели я вас когда-нибудь видел? Non, c’est tout à fait impossible[411]. Мои глаза не замечают только уродливое, зато красота запечатлевается в них навеки.

Делиция кокетливо покачала головой.

— Но тем не менее — это так. Ваши глаза не видели меня до позавчерашнего дня, но наши души уже восемь месяцев общаются друг с другом…

— Vous m’intriguez sérieusement![412] — Вильгельм даже привскочил на кресле. — Значит, вы занимались спиритизмом и к вашим услугам был медиум, наделенный сверхъестественной властью?..

— О нет! — прозвучал мелодичный, как колокольчик, смех. — Медиум, который помог моему духу общаться с вашим, был в черном сюртуке, и каждый, кто хотел, мог за деньги пользоваться его услугами.

— О, какая проза! Но скажите, где обитает этот медиум? Может, тогда мои блуждающие в потемках мысли скорей найдут разгадку!

— Как же это называется… брат говорил мне, а-а, вспомнила, caméra obscura!

— Caméra obscura! Темная комната! — повторил Вильгельм. — Звучит таинственно! Значит, медиум появлялся из темной комнаты! А откуда появлялся мой дух, когда вы его вызывали?

— Это тайна! — засмеялась Делиция. — И я ни за что ее не выдам.

— А если я буду просить, умолять, заклинать… — говорил Вильгельм, все ближе придвигаясь к красавице.

— Ну так и быть, скажу, — с улыбкой сказала Делиция. — Он являлся мне на столе возле лампы в нашей гостиной…

— Dieu! Какой стыд и позор! Ходить по столам?! А здесь, в гостинице, он тоже обитает возле лампы? р, — Нет, в Варшаве я заточила его в темницу…

— Чтобы он не позорил вас своим поведением! Но где же эта темница? За печкой? Под диваном? За зеркалом?

— Нет! Она совсем рядом!

— Рядом?

— Чуть дальше от вас и совсем близко от меня! Она тут, при мне!

Вильгельм пожирал горящими глазами хорошенькое, лукавое личико своей собеседницы. Загадочная история заинтриговала его, и он почувствовал, что тут скрывается нечто большее, чем просто веселая шутка.

Между тем Делиция не спеша вынула из кармана голубой бархатный кошелечек и сказала:

— Вот темница!

— Очаровательная темница! — прошептал Вильгельм и, делая вид, что тянется за кошельком, накрыл ладонью белоснежную ручку Делиции.

— Граф! — пролепетала Делиция с растерянной улыбкой и дрожью в голосе, — Не спугните моего узника! Если вы его обидите, он забьется в темницу, и вы его не увидите никогда.

Вильгельм отдернул руку и положил ее на спинку дивана, не спуская пристального взгляда с красавицы.

— Oh, la sensitive![413] — млея, прошептал он.

Делиция приоткрыла кошелек и с плутоватой улыбкой смотрела на графа, с любопытством заглянувшего внутрь.

— Ничего не вижу! — разочарованно протянул он.

— Так вот, — проговорила Делиция, словно не слыша его замечания, — медиум, который помог мне вызвать ваш дух, был некий мастер фотографического искусства, а дух ваш являлся мне в образе…

Она замолчала. Лицо ее залил жаркий румянец, а рука с кошелечком задрожала.

— В образе? В образе? — нетерпеливо и страстно допытывался граф.

— Нет, не покажу! — сказала Делиция и закрыла кошелек.

Вильгельм схватил ее за руки.

— Au nom du ciel! [414] Покажите, не то я умру у ваших ног от нетерпения и любопытства!..

Он не выносил, когда ему перечили, а упрямство Де-лиции довело его почти до исступления.

Делиция с минуту колебалась. Потом, потупившись и покраснев до корней волос, раздвинула муаровую перегородку, делившую кошелек на две половины.

— Моя фотография! — оторопело воскликнул Вильгельм.

— Вот в каком образе являлся мне ваш дух… — не поднимая глаз, со смущенной улыбкой проговорила Делиция.

Вильгельм пересел на диван и взял покорную, бессильную руку девушки.

— Панна Делиция! — сдавленным голосом сказал он. — Что это значит? Au nom du ciel, объясните, пожалуйста! Может, я отношусь к этому слишком серьезно. Вы сказали: восемь месяцев… Восемь месяцев вы думали обо мне, а я, безумец, носился по свету в поисках счастья… Если я заблуждаюсь… скажите…

— Нет, — заслонив рукой лицо, прошептала Делиция и хотела убежать, но Вильгельм настойчиво и нежно удержал ее. В следующее мгновение она почувствовала, что он обнимает ее за талию.

— Значит, ты думала обо мне, не зная меня, — страстным, прерывающимся шепотом заговорил он, — тосковала, хотя никогда меня еще не видела… Это невероятно! Неужели такое бывает в жизни? Ни одна женщина не нравилась мне, как ты!..

— Граф! — прошептала Делиция.

— Не называй меня так… я для тебя не граф… Почему ты вырываешься? Хочешь убежать от счастья? Но счастье и любовь прекрасны. Не убегай, скажи… ты любишь меня?..

— Люблю! — сорвалось с ее побелевших, дрожащих губ, и Вильгельм заглушил этот трепетный шепот долгим, страстным поцелуем.

Как ни тих был поцелуй, ему ответило эхо — глухой, протяжный стон у дверей, к которым они сидели вполоборота.

Влюбленные не заметили в упоении, что там, отбрасывая длинную тень, застыла какая-то фигура. Первой опомнилась Делиция и вскочила с дивана. За ней поднялся Вильгельм… и оба уставились на дверь. Перед ними, опустив глаза, стоял смертельно бледный Цезарий.

Делиция окаменела. Вильгельм побледнел, но, взглянув на мраморно-белое лицо Делиции, решительно поднял голову, как человек, который понял, что ему надо делать, чтобы с честью выйти из положения.

— Цезарий! — сказал он, шагнув к двери. — Прости, что так получилось… я сделал Делиции предложение.

Делиция, несмотря на опасный переплет, в каком она очутилась, в душе возликовала, но поднять глаза не решилась — ей было стыдно.

На мертвенно-бледном лице Цезария мрачным, но спокойным огнем горели глаза. Избегая взглядом Вильгельма, он приблизился к молодой паре и, неподвижно глядя на Делицию, срывающимся голосом произнес:

— Да… я слышал, панна Делиция сказала, что любит тебя!

— Я горд и счастлив, — галантно ответил Вильгельм.

Цезарий хотел еще что-то сказать, но не смог. Лицо его застыло, дыхание замерло. Это было спокойствие смерти. Отчаяние, как паралич, сковало его тело и душу. Над тремя людьми нависло тяжелое, гнетущее молчание. Нарушил его шелест шелка и скрип распахнувшейся двери, которая уже несколько минут была приоткрыта, и в гостиную с трагически величественным видом вошла пани Книксен. Она была бледна и печальна.

— Граф, — обратилась она к Вильгельму, — я все слышала!

— Сударыня! — ответил тот с низким поклоном. — Почту за честь повторить свои слова в вашем присутствии.

— Как мать я обязана вас предупредить, — слегка смягчившись, но все еще строго и печально продолжала пани Книксен, — что вы ответственны за счастье моей дочери.

— Сударыня, — перебил ее Вильгельм, — ваша дочь покорила меня с первого взгляда… А любовь — неизменный спутник счастья…

— Мою дочь любил граф Цезарий, — жалобно протянула пани Книксен, — и она любила его…

Цезарий вздрогнул, точно разбуженный этими словами, и посмотрел на Делицию. А пани Книксен продолжала еще жалобней:

— Через месяц назначена их свадьба…

Я искренне огорчен, что причинил боль своему брату, но буду счастлив вместо него повести панну Де-лицию к алтарю в назначенный день.

— Граф, я не сомневаюсь в вашей порядочности и искренности, но как мать…

— Сударыня! Сомневаться в моей порядочности я не позволю никому, даже вам, которую искренне уважаю…

Весь этот сбивчивый разговор понадобился пани Джульетте, чтобы незаметно, но крепко, как паук муху, опутать честь и совесть молодого графа.

Она продолжала бы плести паутину слов, если бы ей не помешал Цезарий. Он быстро подошел к Делиции, взял ее за руку и тихим, глухим голосом спросил:

— Делиция… скажите мне… вы любили меня хоть немного?

Делиция побледнела, потом покраснела, но не вымолвила ни слова. Наконец, метнув быстрый взгляд на Вильгельма, который тоже с нетерпением ждал ее ответа, она испуганно и смущенно посмотрела на Цезария и пробормотала:

— Мне казалось… я ошиблась…

Цезарий выпрямился и провел рукой по лбу.

— Какая ужасная ошибка! — произнес он и пошел к двери.

Но пани Книксен преградила ему дорогу.

— Oh, monsieur le comte! Vous voyez devant vous une mere éplorée![415] —с пафосом сказала она. — Могу ли я препятствовать счастью дочери и отвергнуть предложение графа Вильгельма — ведь она его любит! Простите нас, граф! Простите и будьте нашим другом! Все, на что способна истинная дружба…

Цезарий решительным жестом прервал ее излияния.

— Сударыня, единственное мое желание как можно скорее проститься с вами, — с достоинством сказал он и откланялся.

Но перед тем как уйти, он еще раз взглянул на Де-лицию и горько усмехнулся: она робко и смущенно подняла сияющие глаза — на нового избранника.

С окаменевшим лицом и высоко поднятой головой Цезарий медленно спустился по лестнице. У ворот стояло элегантное тильбюри Вильгельма, и красавец конь нетерпеливо фыркал и бил копытом. Цезария внезапно оставили силы. Прислонясь к воротам, он жестом подозвал стоявшего поблизости извозчика.

— Куда прикажете? — спросил тот.

— К Помпалинским, — медленно, словно стряхивая с себя оцепенение, ответил Цезарий и как-то странно усмехнулся. Каждый извозчик и почти каждый житель столицы знал, где находится чертог роскоши и богатства — великолепный дворец Помпалинских.

Дверь ему открыл камердинер Фридерик — слуга и нянька Цезария.

— Ее сиятельство велели передать, — доложил он, — чтобы вы немедленно пришли к ней, как только вернетесь.

Каково же было изумление старого слуги, когда Цезарий, сердито сверкнув глазами, надменно, почти грубо ответил:

— Передай графине, что я никуда не пойду и не желаю никого видеть.

— Но, ваше сиятельство… — с привычной фамильярностью начал лакей.

— Выйди вон и оставь меня одного, — приказал Цезарий, повелительным жестом указывая ему на дверь.

Фридерик не посмел ослушаться и пробормотал, выйдя из комнаты:

— Чудеса в решете! Того и гляди, мертвецы из могил встанут, а новорожденные младенцы заговорят! Наш бедный граф превратился в свирепого льва! Надо немедленно сообщить об этом графине!

Скрестив руки на груди, Цезарий большими шагами стал мерять комнату. Брови у него были нахмурены, лихорадочно горящие глаза опущены. Стоявший на дороге стул он пнул с такой силой, что тот отлетел к противоположной стене и со стуком упал на пол. Казалось, жгучее, неукротимое бешенство клокотало в этом уравновешенном, кротком юноше. Все молча выстраданное, тайно пережитое — горечь, тоска, боль унижения, — все, что он до сих пор терпеливо сносил, всколыхнулось и неистово, хаотически забушевало под действием последнего страшного удара. Одновременно с этим ураганом чувств клубились тучами и мрачные мысли, проводя глубокие борозды на гладком лбу и свинцовым гнетом обременяя душу.

Время шло, а Цезарий неутомимо шагал по комнате. В большие окна гостиной прокрался вечерний сумрак, когда в дверях снова вырос камердинер.

— Граф Мстислав спрашивает, не угодно ли вам принять его?

Цезарий приостановился и ответил без колебаний:

— Скажи, что меня нет дома.

Фридерик пожал плечами и удалился. А спустя несколько минут в картинной галерее прошелестело шелковое платье — это графиня Виктория спешила к деверю за советом, что делать со взбунтовавшимся сыном.

Фридерик опять появился в дверях гостиной.

— Ваше сиятельство! — торжественно объявил он. — Ясновельможный граф Святослав Помпалинский просит вас к себе.

Цезарий стоял спиной к двери и не отрываясь смотрел, как сгущавшиеся за окном сумерки заволакивали небо и дома напротив. Резко обернувшись, он раздраженно сказал недоедливому слуге.

— Передай графу, что я прошу прощения, но быть у него сегодня не могу. Я сейчас уезжаю…

— Что это значит, ваше сиятельство? — вырвалось у Фридерика. Он не верил своим ушам.

— Позови камердинера Яна и вели Михалу закладывать.

Это было сказано так решительно, что Фридерику ничего не оставалось, как ретироваться и исполнять приказание. Уходя, он перекрестился левой рукой и пробормотал: «Во имя отца и сына… Наконец-то наш бедный граф вспомнил, что у него есть слуги и лошади…»

На пороге Фридерик столкнулся с Павлом.

— Я все знаю, — сказал Павел, подходя к Цезарию и протягивая к нему руки. — Об этом знают уже все… Прости, что я ворвался без доклада, но мне хотелось выразить тебе свое искреннее сочувствие…

— Спасибо, — холодно ответил Цезарий и обратился к вошедшему лакею:

— Уложи мои вещи.

— Ради бога, скажи, что ты собираешься делать? Куда едешь? — воскликнул Павел.

— Не знаю, ничего не знаю. Только ни одного часа не останусь больше под этой крышей.

— Цезарий! Подумай хорошенько… — пытался образумить его Павел.

— С той минуты, когда они отняли у меня самое дорогое, что только есть у человека, я много думал, — перебил его Цезарий. — О! — простонал он, сжимая виски. — У меня чуть голова не раскололась от этих мыслей…

— Напрасно ты их подозреваешь…

— Молчи, Павлик! Сейчас же замолчи! — исступленно закричал Цезарий. — Страдания и любовь научили меня многому, я уже не младенец… Я стал чертовски догадлив. Знаю: они нарочно подослали его… Чтобы потешить свое самолюбие и унизить меня… Но они просчитались, — с горькой усмешкой прибавил он, — жестоко просчитались… Вильгельм оказался лучше и честней, чем они думали… — И, обратившись к двум лакеям, которые укладывали вещи, он спросил — Лошади готовы?

— Нет еще! — послышался из соседней комнаты недовольный голос Фридерика.

Цезарий распахнул дверь в переднюю и крикнул швейцару:

— Валинский! Немедленно подать экипаж! — Его гневный голос гулко отозвался в огромной передней.

— И слово стало плотью! — пробормотал старый камердинер.

— Куда ты едешь, Цезарий? Где тебя искать? — спрашивал Павел.

— В какую-нибудь гостиницу… Безразлично куда… Лишь бы обрести покой, побыть одному, а здесь… — Он усмехнулся. — Здесь с моим горем не хотят считаться. Уже три раза приходили звать меня то к одному, то к другому… Будь здоров, Павлик…

— Я непременно разыщу тебя, — прошептал Павел, крепко пожимая холодную, безучастную руку друга.

IX

Граф Август накануне поздно вернулся из клуба и теперь в шлафроке, с янтарной трубкой в зубах расположился завтракать. Только он сел за стол, как в кабинет, напевая какой-то куплетец, ворвался Вильгельм.

— Bonjour, Вилюсь! Где это ты пропадаешь? Вчера тебя не было ни дома, ни в клубе!

— Bonjour, papa! — ответил сын, целуя отца в лоб.—

Где я пропадал? О, это целая история! Sais tu, papa? Je fais ma fin! J’épouse

Граф Август вздрогнул и уставился на сына широко открытыми глазами. Вильгельм, как всегда, был весел и свеж, но выражение, с каким он это сказал, заставило отца насторожиться.

— Tu épouse! — вскричал отец и выронил чайную Ложечку. — Et qui épouse-tu donc si… si… à l’improviste![416]

— Cher papa, — сказал Вильгельм с шутовским поклоном, — j’épouse mademoiselle Delice Kniks [417].

Чувства, овладевшие графом Августом, можно, пожалуй, сравнить только с потрясением, пережитым отцом Леокадии и Павла в тот злосчастный день, когда, сидя в Пинске у окна корчмы, он услыхал, как его соседи говорят, будто он не из тех Помпалинских. Апоплексический удар как в том, так и в другом случае казался неминуем. Но провидение оба раза не допустило до этого. Граф Август багрово-красный, со вздувшимися на лбу жилами, несколько минут сидел, как истукан, а потом вскочил, ударил кулаком по столу и заорал:

— Jamais! Никогда!

Вильгельм подошел к разгневанному родителю, ласково взял за руки, усадил в кресло и снова поцеловал в лоб. Потрясенный граф утратил дар речи и был послушен, как ребенок.

— Не никогда, cher papa, а ровно через месяц, — решительно сказал Вильгельм. — Ровно через месяц — наша свадьба. — j’en mourrai! [418] Я не перенесу этого! — простонал граф Август.

— Надеюсь, cher papa, ничего плохого с тобой не случится. Выслушай меня спокойно. — Он пододвинул стул к креслу отца и обнял его за шею. — Делиция — очаровательное создание!

Граф Август замахал руками:

— Ne m’en parles pas! Je l’abhorre! [419] Она злой дух!

— Нет, cher papa, это добрый и разумный дух в красивейшем на свете теле… Я схожу по ней с ума!

— Вилюсь, ты сотни раз влюблялся без памяти, но никогда не заговаривал о женитьбе!

— Оставим пока мои чувства, сейчас это вопрос чести.

Граф Август как-то странно посмотрел на сына и, несмотря на испуг, от которого он все еще не оправился, на губах у него появилась игривая улыбочка.

— Чести? — переспросил он. — Diable! Comme tu у allais? [420] Зачем было так спешить…

— Honni soit qui mal y pense![421] — ответил Вильгельм. — При чем тут спешка? Я вел себя как Иосиф, потому что более скромного и целомудренного существа, чем Делиция, нет на всем свете! Но, как на грех, в тот момент, когда мы объяснялись в любви, заявился Цезарий, а это совсем неподходящее зрелище для жениха…

Граф Август опять испугался, но, как это явствовало из вопроса, повод для испуга был уже другой:

— Он тебя не вызвал на дуэль?

— Ему это даже в голову не пришло.

— Dieu, merci![422] — молитвенно воздевая пухлые руки, прошептал граф Август. — Я больше всего на свете боюсь дуэлей… Ты такой вспыльчивый, Вилюсь. А два прошлых твоих поединка стоили мне немало здоровья…

— Вот видишь, cher papa, как все удачно складывается! Меня не вызвали на дуэль, я жив и здоров и вдобавок женюсь на очаровательнейшей женщине. Мы отлично заживем втроем.

— Это невозможно! Я никогда на это не соглашусь! — испуганно и зло закричал граф Август.

Вильгельм потрепал отца по плечу и в третий раз поцеловал в лоб.

— Другого выхода нет, cher papa! Я влюблен без памяти, жить без нее не могу, а стать моей она не согласится, пока я не поведу ее к алтарю.

— Bêtise! [423] — рявкнул отец. — Возьми себя в руки, сделай над собой усилие…

— Не могу! — жалобно простонал Вильгельм. — Я к этому не привык! Ты всегда баловал меня, потакал малейшим моим прихотям…

Он взял руку отца и поднес к губам, с нежностью заглядывая ему в глаза.

— Да, Вилюсь, я всегда был хорошим отцом, — растрогался граф Август. — Но и ты был послушным, примерным сыном… Мы жили с тобой не как отец с сыном, а как… chose… приятели, как добрые друзья… Прошу тебя, Вилюсь, сделай над собой усилие ради меня… Выкинь это из головы…

— А моя честь? Тоже прикажешь выкинуть из головы? — бросил Вильгельм.

— Dieu te garde[424] совершать бесчестные поступки! Но при чем тут честь? Ты ведь сам сказал, что между вами ничего… chose… такого не было…

— Панна Делиция из-за меня потеряла жениха, кроме того, внезапный разрыв с Цезарием скомпрометирует ее в глазах общества!

— О какой компрометации и о каком обществе может идти речь! Вернется в свой медвежий угол и найдет под стать себе какого-нибудь Кникса или Сикса… Si c’était au moins une femme du monde[425], a то провинциалка, внучка лапотного дворянина…

— Cher papa, ты отстал от жизни! Посмотришь, какой блестящей светской дамой будет эта, как ты изволил выразиться, провинциалка, когда станет моей женой… C’est une créature vraiment délicieuse![426] Хороша, как богиня, нежна, как лилия, обольстительна, как дьяволенок…

Граф Август посмотрел на сына маслеными глазками.

— Она в самом деле так… chose… привлекательна?

— Ты должен убедиться в этом своими глазами, cher papa!

— Ни за что! — решительно воспротивился отец. — Я никогда не дам согласия на этот брак!

В таком духе разговор продолжался еще довольно долго. Граф Август то горячился, то размякал. Вильгельм исчерпал весь свой запас нежности и лести, а всегда доброе отцовское сердце было непреклонно. Наконец, граф Август достал платок и стал утирать слезы.

— Что я вижу! Ты плачешь, папочка! Я этого не перенесу! — растерялся Вильгельм.

Граф Август, не отнимая от глаз платка, жалобно заговорил:

— Я оплакиваю надежды, которые… chose… возлагал на тебя! Я думал, ты будешь украшением и гордостью нашего рода.

— А разве это не так? По-твоему, Мстислав или Цезарий — гордость и украшение рода? Ничего себе украшения! Один с изъяном, другой неотесан!

— Я всегда гордился тобой и благодарил бога и мою незабвенную Берту, которая родила мне сына, не похожего на них… А теперь… эта женитьба, но я не дам своего согласия, ни за что не дам! Она унизит меня в глазах графини… Как будет злорадствовать… cette douce vipère! [427]

— А ты не обращай внимания, cher papa!

— То есть как? Мстислав женится на княжне Б., а ты… avec une…[428] Микс… Шике… Кикс… Если бы еще за ней миллионы давали!

— Миллионы будут, cher papa!

Граф Август отнял от глаз платок.

— Будут? — недоверчиво переспросил он. — Откуда у этих Книксов миллионы? Что они, фальшивомонетчики?

— Нет, папочка, — рассмеялся Вильгельм. — Вчера пани Книксен читала мне письмо генеральши Орчин-ской…

— Генеральши Орчинской? — насторожился граф Август, и у него сразу высохли слезы.

— Да. Генеральша в довольно странных выражениях пишет, что если Делиция выйдет замуж за графа Помпалинского, она упомянет ее в завещании…

— За какого Помпалинского?

— Она, конечно, имеет в виду Цезария. Откуда ей знать обо мне?.. Но я думаю, ей безразлично, за кого из Помпалинских выйдет Делиция…

— Как это безразлично?! — вскричал граф Август, вскакивая с кресла. — Voilà une idée! [429] Безразлично — ты или Цезарий! Раз старуха обещала оставить этой девице наследство, если она выйдет замуж за Цезария, то теперь, узнав, что на ней женишься ты, она завещает ей в два, в три, в десять раз больше. A chacun selon ses mérites! [430] Да, да, так оно и будет.

Он прошелся несколько раз по комнате и остановился перед сыном.

— Eh bien! Ну, сколько может завещать ей старуха? Каких-нибудь двадцать тысчонок на приданое…

— Графине, cher papa, неудобно оставлять так мало. Пани Книксен упомянула вскользь, что рассчитывает получить в наследство от тетки триста или пятьсот тысяч.

— Фьють! — присвистнул граф Август. — Несбыточные мечты! Au fait[431],— прибавил он в раздумье, — в этом нет ничего неправдоподобного! Бабе досталось после мужа огромное состояние и, уж конечно, эта скряга сумела его удвоить… Наверняка в кубышке у нее — кругленький миллиончик, не считая недвижимости и драгоценностей… Мне это известно из достоверных источников.

Он ходил по комнате и рассуждал вслух:

— Au fait, в этом нет ничего неправдоподобного. Ее девичья фамилия Помпалинская, воспитывалась она у нас в доме… Может, она хочет в такой деликатной форме отблагодарить нашу семью… Иначе как истолковать ее условия: если барышня… chose…выйдет за графа Помпалинского, тогда…

Вильгельм молчал и улыбался своим мыслям, которые уносили его далеко отсюда.

Граф Август еще некоторое время ходил по комнате и размышлял. Потом подошел к сыну, вынул изо рта трубку и негромко сказал:

— А деньги, Вилюсь, нам сейчас очень бы пригодились. Мы немного задолжали, пока это еще пустяки, но Святослав сказал мне на днях: ça ira! И это заставило меня призадуматься… Если ты намерен по-прежнему сорить деньгами… Ведь, чтобы снова пустить в ход фабрику в Алексине, средства нужны немалые. Пятьсот, ву на худой конец, триста тысяч… это неплохо, совсем неплохо…

— Папа, — вскакивая, сказал Вильгельм, — одевайся и едем к ним…

Между отцом и сыном снова разгорелся нескончаемый спор. Чтобы убедить отца, Вильгельм прибегнул к последнему средству: бросился ему на шею и стал целовать в пухлые щеки. В результате не прошло и часа, как элегантное тильбюри мчало отца с сыном по улицам Варшавы к гостинице «Европейская».

Когда они вернулись домой, Вильгельм с видом победителя остановился перед отцом и спросил:

— Eh bien, papa?

— Eh bien! Ай, да Цезарий, достал со дна морского такую великолепную жемчужину!.. Да, Вилюсь, это лакомый кусочек! А мама! Mon Dieu! Как быстро меняется провинция! Какие безупречные манеры! А наряды? Заметил, как тактично, с каким достоинством она завела разговор о письме генеральши, а потом показала его мне… Да, там черным по белому написано: «Делиция получит наследство», а наследство генеральши — это Клондайк, mon cher!

Граф Август с сияющим лицом подошел к зеркалу и расправил бакенбарды.

— Sais tu? [432]—сказал он. — У меня — идея… Mais une idée… женись на дочке, а я — на мамаше… Пусть разведется со своим сумасшедшим… Sais tu? Если на нее надеть наши фамильные драгоценности, она затмит графиню Викторию… Вот увидишь, затмит…

— C’est une idée folle, papa. Avec ta soixantaine bien sonnée… [433]

— Hélas! — вздохнул граф Август, — Avec ma soixantaine… eh bien![434] Я буду радоваться, глядя на твое счастье. Только знаешь, Вилюсь? — Он снова вздохнул. — Будь у нее другая фамилия… Помпалинская, урожденная Книксен… Ça sonne diablement faux![435]

— Мне пришла в голову гениальная мысль! — засмеялся Вильгельм. — Переставить в фамилии Делиции две буквы и отпечатать на визитных карточках: Помпалинская, урожденная Кинкс.

— Кинкс? — в раздумье повторил граф Август. — С est mieux, c’est beaucoup mieux…[436] A через «г» — Кингс получается совсем на английский манер…

— И наводит на мысль о королях, — со смехом прибавил Вильгельм. — King — король… А Кингс — королевского рода.

— Oui, oui, oui! — поддакнул отец. — Et sais tu encore, mon garçon [437], глядя на ее мать, трудно поверить, что она в девичестве Шкурковская… Une femme si distinguée, comment dons!..[438] Надо повнимательней изучить их родословную… Ну, этим мы сами займемся…

— Конечно! — согласился Вильгельм.

— А что касается родового прозванья, то все эти Палки, Щепки, Занозы — il est absurde![439] И придется поискать что-нибудь другое… Но это не так важно! Женщина может обойтись и без родового прозвания. Et maintenant, mon garçon [440], поговорим о свадьбе…

— Скучная формальность, — заметил Вильгельм.

— Зато весьма важная. Nous ne sommes pas paysans, mon cher[441], и должны считаться с мнением света… По-моему надо придумать что-нибудь оригинальное, в новом вкусе, чтобы заткнуть людям рот… Ведь в свете обязательно пойдут разговоры… hélas… неприятные разговоры! Послушай, j’ai une idée, mon garçon![442] Пригласим несколько человек, избранное общество… l’élite de la société… понимаешь? Закажем специальный поезд и отправимся венчаться в Вильно, к Остробрамской божьей матери — к нашей покровительнице, так сказать, в столицу земель, откуда ведет начало наш род. Это будет и оригинально, и сенсационно, и патриотично, и… chose… религиозно…

— У меня был другой план, — возразил Вильгельм, — я бы предпочел обвенчаться где-нибудь за границей.

— Где? Где именно? — с загоревшимися глазами спросил граф Август.

— Где угодно, только подальше от оскорбительных пересудов и, pardonnez-moi, papa, нескромных взглядов светских кумушек. В Дрездене, Париже… Риме…

— Va pour Rome! [443] — закричал граф Август, вскакивая с места. — C’est une idée! [444] Обвенчаться в столице христианства, получить благословение папы и отправиться в свадебное путешествие… Куда? В Notre Dame de Lourdes par exemple…[445] Это будет тоже оригинально… сенсационно… и религиозно… Cette pauvre comtesse[446] лопнет от зависти… et ça toujours fera mousser le nom![447]

X

В то время, когда граф Август с сыном строили радужные планы предстоящей свадьбы, Павел Помпалинский поднимался на второй этаж перворазрядной варшавской гостиницы. В дорогом просторном номере на низеньком диванчике, подперев голову рукой, сидел Цезарий, на коленях у него лежала раскрытая книга. За прошедшие сутки он очень изменился: осунулся, побледнел, смотрел угрюмо, под глазами у него темнели круги… Он был похож на человека, у которого недостало сил бороться с мучительной, неутихающей болью, истерзавшей его физически и нравственно. Еще совсем недавно, когда он покидал дворец своего дяди, возмущение, владевшее им, придало ему надменный, вызывающий вид, расправило плечи, а теперь он снова сгорбился, поник, и его фигура олицетворяла покорную беспомощность и растерянность; губы, еще вчера гневно и гордо сжатые, снова обрели свойственное им мягкое, безвольное выражение, только скорбь оставила свою неизгладимую складку.

Цезарий встал навстречу Павлу и молча пожал ему руку. На этот раз рукопожатие было сердечней, чем накануне, когда они прощались.

— Вот я и нашел тебя, Цезарий, — сказал Павел и сел. — Впрочем, это оказалось совсем нетрудно. Из всех Помпалинских, пожалуй, только я могу бесследно затеряться в Варшаве, а твое убежище уже не тайна, о нем знают дома.

— Что ж тут удивительного? — глухим, бесцветным голосом сказал Цезарий. — Я из этого не делал тайны. Просто хотелось побыть одному, вот я и перебрался в гостиницу.

— Надеюсь, временно? — спросил Павел.

— Не знаю, — последовал короткий ответ.

— По правде говоря, меня уже дважды посылали к тебе для переговоров… Вчера и сегодня утром… Но я отказался, не хотел тебе надоедать, считал, что прошло еще слишком мало времени. А сейчас пришел просто так, проведать тебя.

— Спасибо! — оживился Цезарий.

— Надеюсь, ты не рассердишься и не сочтешь меня назойливым, если я спрошу, что ты собираешься делать дальше?

Цезарий опустил глаза, помолчал, а потом с расстановкой сказал:

— Не знаю, я чувствую себя, как потерпевший кораблекрушение на необитаемом острове. Я всегда любил читать про это, а теперь вот сам…

Павел окинул его долгим, внимательным взглядом.

— Не обижайся, Цезарий, но, судя по твоему вчерашнему поведению, я надеялся найти тебя другим… мужественным, сильным, деятельным.

Цезарий посмотрел на друга удивленно и чуть насмешливо.

— Откуда же могли вдруг появиться у меня все эти добродетели, Павлик? — Он встал и долго в задумчивости ходил по комнате. Потом бросился на диван, закрыл руками лицо и, как ребенок, жалобно заговорил:

— Павлик, милый, ты даже не представляешь себе, какой я несчастный! Я не знаю, что делать, куда податься? Мир для меня — беспредельная пустыня, где я на каждом шагу встречал равнодушие или еще хуже — лицемерие и ложь! Если я никому не нужен и меня никто не любит, зачем тогда жить на свете?

Павел долго молчал, с искренним сочувствием глядя на горестно поникшую голову друга. Казалось, он о чем-то думает, но не решается сказать вслух. Наконец он подошел к Цезарию и положил ему руку на плечо.

— Неужели ты способен только хныкать, как ребенок, и оплакивать самого себя? Если ты будешь носиться со своим горем, то неминуемо впадешь в отчаяние.

Цезарий молчал.

— Молчишь, — продолжал Павел, — значит, внутренний голос говорит тебе, что ты не прав!

— Но что мне делать? — простонал Цезарий, не отнимая рук от лица. — Я словно несмышленое, беспомощное дитя, которое жестоко обидели…

— Нет! — решительно возразил Павел. — Ты не дитя, а слабовольный человек и до сих пор не привык обходиться без няньки… Пойми, ты должен стать наконец мужчиной, доказать, на что ты способен…

Павел сел и задумался. Потом, нежно глядя на Цезария, тихим, ласковым голосом сказал:

— Я долго молчал. Часто, когда мы оставались вдвоем, мне стоило большого труда не проговориться, но меня удерживали угрызения совести и осторожность. Теперь настало время доказать, что я твой друг. Я хочу поделиться с тобой своими мыслями и крохами житейского опыта, пусть это будет плата за хлеб, который я ел, и за малую толику знаний, которые получил в вашем доме. Перед тобой, Цезарий, — большая, светлая дорога, и я уверен: ты пойдешь по ней. Я не могу больше молчать. Но сперва я расскажу тебе историю твоей собственной жизни.

Цезарий с интересом взглянул на друга и снова закрыл руками лицо. А Павел продолжал:

— В одной очень богатой и тщеславной семье родился второй ребенок — мальчик. Первенец — всеобщий любимец, баловень, вундеркинд — был похож на мать и ее знатных предков… Появившийся на свет младенец, как и первый сын, был законным наследником отца и ему принадлежала половина огромного состояния. Это был первый грех младенца.

— А-а! — не поднимая головы, простонал Цезарий.

— Ты должен знать все и, как четки, перебрать свою жизнь от рождения до сегодняшнего дня, иначе ты ничего не поймешь… Итак, этот мальчик был не похож на своего умного, красивого брата… Он был криклив и уродлив. А в этой семье считалось, что кричать в колыбели — в высшей степени неприлично. Ребенок рос неловким и робким; из-за своей неловкости он разбивал дорогие безделушки, украшавшие туалетный стол матери, а робость мешала ему щебетать и развлекать мать, когда она заглядывала в детскую. Это был его второй грех.

— Да! — глухим голосом сказал Цезарий. — Я помню это.

— Потом мальчика стали обучать французскому языку, но у него оказалось никудышное произношение — ему никак не давалось трассированное «г». Верхом он ездил плохо, потому что робел и смущался под устремленными на него взглядами, в карты не играл, в ружьях толка не понимал, любовниц не имел, успехом в обществе не пользовался, словом, ничего из ряда вон выходящего не совершил, и его имя не нашумело в свете. Этого было достаточно, чтобы заслужить нелюбовь и презрение матери, домочадцев и всех, кто пресмыкался перед ними и купался в лучах их славы…

— Да, презрение и нелюбовь, — повторил Цезарий.

— Но у этого всеми отвергнутого ребенка было доброе сердце и пытливый ум… он был честен и чист, как кристалл, и никогда никому не сделал зла. Но его на каждом шагу оскорбляли, высмеивали, и он замкнулся в себе, разменял свои чувства на мелкую монету жалости и филантропии. А скованная и испуганная мысль забилась в самый дальний уголок мозга и твердила: «Меня нет!»

Цезарий поднял голову, взглянул заблестевшими глазами на Павла и сдавленным голосом сказал:

— Да, да!

— Ему внушили, что он неспособный, bon à rien, и он поверил в это, стал беспомощным и позволил обращаться с собой как с куклой.

— Да, да! — громко повторил Цезарий.

— Но вечно так продолжаться не могло, — сказал Павел. — Понадобился сильный толчок, и чувства, тлевшие в глубине его существа, пробудилисьи вспыхнули жарким пламенем. Этим толчком были любовь и страдание, он разорвал путы и взревел, как раненый зверь…

Павел улыбнулся, и, подойдя к другу, положил ему руку на плечо.

— В жизни ничто не проходит бесследно, и у причины всегда есть следствие. Ты разорвал путы, а теперь снова поник и плачешь, как малое дитя. Это естественно. Но минутная слабость пройдет, ты воспрянешь духом и пойдешь широкой, светлой дорогой…

Цезарий выпрямился и, устремив горящие глаза на друга, с силой сжал ему руку.

— Где она, эта дорога? Как ее найти? Боже, кажет ся, я уже знаю, у меня перед глазами стоит старый Книксен… человек, потерявший рассудок из-за любви к людям… в ушах звучат сказанные им слова…

— Я знаю, он говорил тебе, что Помпалинские никому не сделали добра… Но ты, не развращенный лестью, чей ум и сердце не заволок кадильный дым похвал, ты, не отравленный диким самодурством, с чистой душой и непочатыми силами, с сердцем, жаждущим любви, которая для многих — пустой звук, ты будешь первым Помпалинским, посвятившим свою жизнь служению людям…

— О! Я словно вижу и слышу старого Книксена! — горячо зашептал Цезарий, глядя перед собой в пространство. — Святой человек, лишившийся рассудка из-за великой любви к людям, как много ты для меня сделал!..

Черные глаза Павла блестели от умиления и слез. Бедный родственник, приживальщик, он впервые в жизни почувствовал к самому себе уважение, совершив честный, благородный поступок. Он поддержал в трудную минуту сына своего благодетеля и щедро отплатил за кусок хлеба.

— Цезарий, — сказал он. — Ведь ты миллионер!

— Милый Павлик, — с горечью промолвил Цезарий, — миллионы всегда были для меня лишь обузой, а теперь я стал из-за них жертвой чудовищного обмана и разочарования. Знаешь, я часто, бывало, останавливался в поле или на улице — со стороны у меня, наверно, был вид форменного идиота — и с завистью смотрел на простого работника, сильного и свободного, как он пел за работой или отдыхал после трудового дня в кругу семьи. И мне не раз приходило в голову, что, не родись я Помпалинским, я был бы во сто, в миллион раз счастливей!

— Забудь, что ты Помпалинский, какое это имеет значение! Важно, что у тебя есть деньгк, но, увы, цену им знают лишь те, у кого их нет.

— Да, ты прав! — воскликнул Цезарий. — Я должен это почувствовать. Старый Книксен сказал: ты молод, полон сил и у тебя есть миллионы…

— Даром что помешанный, а больше смыслит в жизни, чем признанные умники, чей девиз — шампанское, карты, женщины!

— Он сказал мне: с такими деньгами можно сделать много добра людям.

— В родной семье тебя не любят, — продолжал Павел, — но ты обретешь новую семью в кругу людей, которым утрешь слезы и выведешь на свет из тьмы неведения. А твоя дремлющая, бездеятельная мысль устремится к великому источнику света, и ты узнаешь, что раздавать детям яблоки и медяки нищим — это еще не значит помогать людям, тебя научат, как творить вечное и нерушимое, имя которому Добро.

Цезарий стоял перед Павлом — глаза у него горели, голова была высоко поднята.

— Павлик! — воскликнул он. — Теперь я знаю, что мне делать! Спасибо! — и, взяв друга за руку и понизив голос, прибавил: — Значит, я еще буду счастлив и кому-то нужен?

Он задумался и устремил взгляд в пространство, словно видел там картины, возникшие в его воображении.

— Да! — помолчав немного, тихо сказал он. — Что значит моя боль по сравнению с болью человека, который страдал за людей! Но я ужасно страдаю, Павлик, и ничего не могу с собой поделать! Я ее так любил и так привязался к ним!

— И будешь страдать до тех пор, пока новая жизнь не вытеснит твою боль.

— Как бы мне хотелось поскорей начать новую жизнь! — вырвалось у Цезария. — Может, тогда я забуду свое горе и смогу быть кому-то полезным…

Павел молча что-то обдумывал.

— Ну что ж, — сказал он, вставая, — употреби первые минуты своей новой жизни для тех, кто мне дорог… Пойдем, я отведу тебя к людям, поистине несчастным.

— К родителям той девушки? — схватив приятеля за руку, спросил Цезарий. — Идем, Павлик, идем! — повторял он, торопливо одеваясь.

— По дороге я расскажу тебе их историю, — сказал Павел.

Молодые люди, держась за руки, покинули тесные, позолоченные стены гостиницы, которые заслоняли от их опечаленных взоров широкий мир.

XI

На чердаки, в подвалы, в жалкие покосившиеся лачуги, где ютится нищета и горе, вечерний сумрак прокрадывается раньше, чем в просторные дома богачей, глядящие на мир божий большими окнами. Мне кажется, солнце должно дольше светить тем, для кого оно единственный источник света и радости, а ночная тьма скорей рассеиваться в лачугах, потому что огорчения и заботы не дают беднякам смежить веки. Но в жизни все устроено иначе, поэтому в тесных каморках высокого, мрачного дома, где под самой крышей нашел приют пан Вандалин с семьей, рано стемнело. В то время как на широких улицах и площадях было еще совсем светло, на узенькой улочке, стиснутой высокими домами с облупившейся штукатуркой, царили унылые сумерки. В нарядных хоромах наступал пленительный, поэтичный предвечерний час, а в комнатушки почерневших домов на долгие часы вползала черная тьма и с ней — черные мысли.

В каморке, которую пан Вандалин так пышно именовал гостиной, перед узеньким, жестким диванчиком тускло горела лампа. На простой деревянной табуретке сидела жена Вандалина и, низко склонив голову, что-то шила из грубого полотна.

Теперь эта комната выглядела еще печальней, чем две недели назад. Там было холодно, ее не освещали отблески огня, некогда весело потрескивавшего в соседней кухоньке, и, наконец, исчезли вещи, которыми гордились ее обитатели. На столе не видно было альбома с застежками из малахита, на стене — фотографий в резных рамках, а на пальце у хозяйки — золотого наперстка. Куда девались эти вещи, дорогие обитателям каморки, как память о лучших временах?

Наверно, скатились с последней ступеньки общественной лестницы, которая еще несколько дней назад отделяла их владельцев от полной нищеты, и упали в темную пропасть, где скалила клыки нужда.

История этих дней, за которые семья, кое-как сводившая концы с концами, впала в полную нищету, проста, обыденна и коротка.

Роза захворала и не могла больше ходить на папиросную фабрику. Пани Адель лишилась уроков, потому что желающих подвизаться на этом поприще было хоть отбавляй, а она была всего-навсего самоучкой. Пан Вандалин по-прежнему сидел без работы.

Вот что произошло с ними за это время. Поэтому из тесных каморок исчезли последний достаток и спокойствие.

В холодном, пустом, полутемном жилище царила тишина. Ее не нарушал городской шум — на узенькой, темной улочке было в этот час пустынно и тихо. Только время от времени из кухни, где за ширмой лежала Роза, доносился сухой, надсадный кашель да из соседнего чулана — стук топора.

Кто-то постучался в дверь, пани Адель вскочила.

— Это ты, Вандалин? — спросила она.

— Я, Адельця, — послышался за дверью ласковый, тихий голос, и в кухню, слабо освещенную лампой, горевшей в соседней комнате, вошел пан Вандалин.

Хотя на дворе был мороз, он нес сюртук в руке и утирал рукавом пот, градом катившийся по румяному и, как луна, круглому лицу. Он запыхался и устал.

— Ну и наломал я сегодня спину, Адельця, — просопел он, с трудом натягивая сюртук. — Рубил дрова на четвертом этаже… Пожалуй, теперь им хватит на несколько дней… Люди они небогатые, но заплатили сразу… На, держи, целый злотый заработал, пусть никто не говорит, что я тюфяк!.. — Пан Вандалин положил на стол перед женой блестящую серебряную монету. — Купим хлеб, а может, и на похлебку хватит… На дрова заработаю завтра, попросил кухарку со второго этажа, чтобы позвала меня, когда будет нужно… Славная женщина, пообещала…

Пан Вандалин громко сопел и утирал пот с сиявшего торжеством лица. Но радость главы семейства омрачил сухой, отрывистый кашель, доносившийся из-за ширмы, и пан Вандалин нахмурился.

— Все кашляет? — показывая пальцем на ширму, тихо спросил он и с беспокойством взглянул на жену.

Пани Адель, которая снова взялась за шитье, молча кивнула.

— А у доктора вы сегодня были? — Пан Вандалин сел на стул и наклонился к жене.

— Были, — ответила она, не поднимая глаз.

— Ну и что он сказал?

— То же, что две недели назад, когда запретил

Розе ходить на фабрику. Велел побольше есть мяса и пить эмсскую воду…

— Мясо… эмсскую воду, — машинально повторил пан Вандалин и некоторое время сидел с открытым ртом, уставясь невидящими глазами на жену.

— Откуда же нам взять деньги на мясо… и на эту воду? — прошептал он с тяжелым вздохом и опустил голову.

Жена сочувственно посмотрела на него черными умными глазами и, протянув руку, на которой поблескивал простой медный наперсток, погладила его морщинистый низко склоненный лоб.

— Не отчаивайся, Вандалин, — с нежностью прошептала она. — Мы делаем все возможное: продали ценные вещи, какие у нас еще оставались, чтобы заплатить за квартиру. Я шью с утра до ночи, ты уже три дня колешь дрова… л

— Ну и что? — вырвалось у него со стоном. — А дочь родную спасти не можем…

Пани Адель покачала головой.

— Конечно, лучшие условия и лекарства не повредили бы Розе, но женское чутье подсказывает мне, что дело не в этом… — Пани Адель говорила тихо, чтобы не слышно было в соседней комнате.

— А в чем? В чем? — допытывался муж.

— Роза влюблена в Павла. Она тоскует и мучается, оттого что он перестал у нас бывать!..

— Ну да, друзья познаются в беде… — проворчал муж.

— Не осуждай его, Вандалин, он поступает как порядочный человек. Заметил, что Роза к нему неравнодушна, и перестал у нас бывать, боится причинить ей боль.

— Конечно, Роза теперь бесприданница, — буркнул пан Вандалин. — И даже такой бедный жених вправе пренебречь ею.

— Чувствами нашей дочери никто не посмел бы пренебречь, — горячо перебила его жена. — Но у Павлика у самого ни кола ни двора, и живет он у богатых родственников из милости. Как же он может жениться на бедной девушке?

— Это верно! — Пан Вандалин печально покачал головой. — Ты, Адельця, как всегда, права! Бедная Роза, разве она виновата, что у нее такой растяпа-отец…



— Вандалин! — укоризненно прошептала жена. — Перестань упрекать себя и терзаться угрызениями совести…

— Не перестану, никогда не перестану! Я жалкий, никчемный человек! Был бы я не таким разжиревшим боровом, а ловким, оборотистым, как другие, не умирали бы мы сейчас с голоду, и Роза имела бы приданое и могла замуж выйти хоть за самого бедного парня.

— Вандалин, ты сам не ведаешь, что говоришь. Найти для тебя подходящую работу очень трудно, вот тебе и приходится колоть дрова. А что касается Розиного приданого, это чистейшая фантазия, и тут мне нечего возразить. Я не отчаиваюсь. Чего только мы не пережили за эти восемь лет, и крыши над головой не имели, и в такие переделки попадали, что, казалось, конец, и все же выход всегда находился — выкарабкаемся как-нибудь и сейчас. Если бы rçe болезнь Розы и не эта ее несчастная любовь, я вообще не расстраивалась бы.

Так говорила пани Адель для спокойствия мужа. А ее осунувшееся, побледневшее лицо и слезы на глазах говорили совсем о другом; о том, как она волнуется, как тревожится о будущем, как сжимается от боли ее материнское сердце, бьющееся под стареньким, вылинявшим платьем.

В кухне за ширмой заскрипела кровать, и в комнату, пошатываясь от слабости, вошла Роза. Она зябко куталась в большой теплый платок, накинутый поверх темного шерстяного платья. На нежном, белом, как плат, лице лихорадочным огнем горели огромные черные глаза, оттененные длинными ресницами. Толстая шелковистая коса была уложена вокруг головы. С ласковой улыбкой на тонких, бескровных губах подошла она к родителям.

— Роза, ты зачем встала? — спросила мать с плохо скрываемым беспокойством. — Ты бы лучше полежала.

— Я уже отдохнула, мама, — ответила девушка. — Когда мы вернулись от доктора, я немного устала… это так далеко! А теперь мне гораздо лучше!

Девушка взяла корзинку с раскроенным полотном и села за стол по другую сторону от лампы.

— Роза! — сказала пани Адель.

— Что, мамочка?

— Не шей сегодня. Посидишь согнувшись, и опять тебе станет плохо.

— Нет, дорогая мамочка, — с живостью откликнулась Роза, — мне не будет плохо, уверяю тебя, я чувствую себя почти здоровой и не могу сидеть сложа руки.

— Роза, научи-ка меня шить! — неожиданно попросил отец. — Ведь не боги горшки обжигают! Вот увидишь, я в два счета научусь, и ты будешь сидеть сложа руки, а я — шить за тебя.

Необычная просьба развеселила женщин.

— Хорошо, папочка! — согласилась Роза. — Я научу тебя, и мы будем шить втроем! Итак, начинаем первый урок: в одну руку возьми полотно, в другую — иголку! Нет, не так! Полотно — в левую, а иголку — в правую! Так, хорошо, а теперь, пожалуйста, воткни иголку, раз… еще раз и сделай стежок. Ха-ха-ха! Вот так стежок! Ну, не беда! Первый блин всегда комом!

Бледная девушка тихо смеялась, она отвыкла веселиться.

Пан Вандалин нагнулся к самой лампе и с вытаращенными глазами и сосредоточенным лицом втыкал иглу в грубое полотно. Шов по размеру и форме был открытием в портняжном деле.

— Хорошо, папочка, — смеялась Роза, — теперь постарайся сделать шов поменьше и не такой кривой.

Пан Вандалин усердно тыкал иголкой в полотно, но терпения у него хватило не надолго, и он бросил это занятие.

— Это, пожалуй, потрудней, чем колоть дрова! Вот не ожидал… — недоверчиво сказал он.

— Вот видишь, папочка, какие женщины умницы и чего только они не умеют делать? — пошутила Роза и, поймав отцовскую руку, прильнула к ней бескровными губами.

Пани Адель радовалась, глядя на оживившуюся дочь, и вместе с ней смеялась над незадачливым портным.

— Ах, ты! — воскликнула она и погладила мужа по голове. — Небось попросишь тебя научить как сделаться министром…

— Ох, Адельця, и придет же тебе такое в голову! — ответил пан Вандалин, махнув рукой. — Где там министром… научиться хотя бы сапоги тачать…

— А что бы ты делал, папочка, если бы стал сапожником? — серьезно спросила Роза.

— Что б я делал? — задумчиво переспросил отец. — Шил бы день и ночь…

Женщины рассмеялись и растроганно посмотрели на главу семьи; вот до чего дошло — пределом мечтаний стало ремесло сапожника.

Но тут зазвенел дверной колокольчик.

— Кто это так поздно? — удивилась пани Адель и встала.

— Погоди, Адельця, может, это воры, — остановил ее муж.

— Открой, открой, мамочка! — прерывающимся от волнения голосом воскликнула Роза и покраснела.

— Адельця, сперва узнай, кто там, — прокричал вдогонку пан Вандалин.

— Зачем? — возразила жена.

— Спроси, душенька, в городе столько воровства, — настаивал муж.

— Кто там? — спросила пани Адель.

— Я, сударыня, и не один… Неужели не узнаете? — проговорил за дверью приятный мужской голос.

Роза подняла голову и насторожилась, а когда услышала знакомый голос, побледнела и низко нагнулась над столом. Большой платок сполз с худеньких плеч, и она задрожала.

— Павел! — в один голос воскликнули хозяева, но, увидев за его спиной высокого мужчину в дорогой шубе, замолчали.

Незнакомец снял шубу и робко жался к двери. Но Павел взял его под руку и представил хозяевам.

Как в былые времена в Квечине, любезно и непринужденно поздоровались они с гостем. Видно, еще не утратили хороших манер в скитальческой, исполненной лишений жизни.

— Я имел честь знавать вашего отца и дядю, — сказал пан Вандалин, приглашая гостя сесть на жесткий стул возле узкого дивана. — Граф Август, приезжая в наши края, любил поохотиться в квечинских лесах. Помню, он брал с собой на охоту сына, графа Вильгельма, в то время еще совсем мальчика. А вот с вами, граф, насколько помнится, мне не приходилось встречаться…

— Нет, ты ошибаешься, Вандалин, — любезно улыбаясь сказала пани Адель, — как-то — это было очень давно, — мы ездили с визитом в Помпалин и видели графа Цезария. Он гулял в саду в голубой бархатной курточке со своим наставником.

— Какая у тебя хорошая память, Адельця…

— Это могло быть и не очень давно, — шутливо заметил Цезарий. — Сейчас мне двадцать три года, а в голубой курточке меня водили до семнадцати лет. — И прибавил серьезно: — Простите, господа, что до сих пор не нанес вам визита. Я должен был это сделать давно — ведь я человек свободный и к тому же ваш родственник.

— Очень дальний, — как бы невзначай заметила пани Адель, но было видно, что ей это приятно слышать.

Румяное лицо пана Вандалина расплылось в довольной улыбке. Но, может, у него были на то какие-то свои причины?

— Мы живем так замкнуто и скромно… — с достоинством говорил он, будто принимал Цезария в своей просторной и уютной усадьбе.

Осмотревшись украдкой по сторонам, Цезарий не мог не согласиться с хозяином, что живут они на самом деле в высшей степени скромно. Ему еще не приходилось бывать в таком холодном, сыром, полутемном и убого обставленном жилище. Его внимание привлек сальный огарок в медном подсвечнике, который Роза зажгла на кухне. Подобный способ освещения был ему незнаком, и он невольно косился все время в ту сторону. Но еще больше заинтересовала его хорошенькая, печальная девушка с печатью нужды и болезни на лице. Он не думал, слушая по дороге рассказ Павла, что она так трогательна и мила. Хозяева занимали его разговором — любезно и обстоятельно расспрашивали про общих знакомых, о родных местах, похвалили за то, что он не продал Малевщизну. Цезарий, который еще не оправился от недавних переживаний, почувствовал, как на душе у него потеплело, и проникся искренней симпатией и сочувствием к этим людям.

Между тем в кухоньке при желтом тусклом свете сального огарка происходила трогательная сцена встречи двух влюбленных после долгой разлуки. Тяжесть ее усугублялась мыслью, которая была страшней самой разлуки, что они расстались навсегда. Сцена встречи необычайно затянулась. Увидев, как Роза побледнела и осунулась, Павел не смог больше скрывать свои чувства. Он сжимал маленькие, горячие ручки и поминутно подносил их к губам. При этом он говорил ей что-то шепотом, но что именно — не расслышала бы даже сальная свечка, будь у нее уши. Наверно, объяснялся в любви, рассказывал, как страдал и тосковал в добровольном изгнании. Должно быть, девушке приятно было это слышать — она разрумянилась, и в потупленных глазах, оттененных длинными ресницами, вспыхивали то нежность, то печаль, то надежда. Но она молчала, хотя, судя по жестам и выражению лица, Павел о чем-то ее просил. Наконец, она подняла глаза, и ее хорошенькое личико озарилось решимостью и любовью.

— Да, мы оба бедны, но разве это значит, что нам надо расстаться? Зачем прибавлять ко всем нашим огорчениям еще одно, — тихо сказала она и, словно устыдившись своих слов, замолчала. — Ты не представляешь себе, — поборов смущение, продолжала она, — насколько легче нам живется оттого, что мы в семье любим друг друга! Конечно, огорчений и забот у нас хватает, но зато бывают светлые и даже веселые минуты. Мы боремся с нуждой, как умеем, — отец колет дрова, мы с мамой шьем рубашки для фабричных рабочих… и не будь у нас других огорчений…

— А у тебя, кузина, есть еще какие-нибудь огорчения? — спросил Павел.

Она молчала, потупив глаза.

— Да, я страдаю оттого, что ты боишься нужды и из-за этого готов пожертвовать всем, — с неожиданной смелостью сказала она.

— Как мне горько это слышать, Роза! — воскликнул Павел. Он снова сжал ей руки и с лицом, преображенным решимостью, долго и горячо шептал ей что-то…

Наконец Роза отняла у него дрожащую руку и, вся светясь счастьем, точно на крыльях впорхнула в соседнюю комнату — болезни и горя как не бывало!

— Мамочка! — тихо позвала она.

Пани Адель прервала оживленный разговор с гостем и вышла на кухню.

— Мамочка! — шепнула Роза. — Надо бы чем-нибудь угостить графа…

— Трудную ты мне задала задачу, детка. Из пустого сосуда даже царь Соломон не наполнил бы стаканов… — с полушутливой, полуозабоченной улыбкой промолвила мать.

— Может, самовар поставить, — предложила Роза.

— Поставь, — ответила мать, — у нас есть немного чаю, но где взять сахар и хлеб?..

Роза покосилась на серебряную монетку, блестевшую на столе под лампой, но мать покачала головой.

— Нет, детка, это на завтра… Не годится сегодня угощать гостей, а самим завтра голодать… Граф производит впечатление доброго человека и не будет на нас в претензии за плохой прием.

— Еще бы! — подтвердил Павел, который услышал конец разговора. — Он скоро уйдет, ему просто хотелось с вами познакомиться.

— Чего он хотел, я не знаю, — с живостью ответила пани Адель, — но зачем вы его привели — я догадываюсь. Спасибо, что не оставили в беде, — прибавила она, протягивая руку покрасневшему Павлу.

— Не за что меня благодарить, — весело отозвался Павел и поцеловал ей руку. — Бог, которому ведомы наши тайные помыслы, видит, что я действую небескорыстно.

Сказал и искоса посмотрел на Розу, а пани Адель улыбнулась и шутливо погрозила ему пальцем. Счастье дочери и неожиданный визит богатого родственника вселили в нее смутную надежду.

Когда она вернулась в комнату, вид у нее был задумчивый. Как заговорить с графом о самом важном — о работе для мужа и для нее? Извлекать выгоду из первого же визита богатого родственника, конечно, неудобно, но положение настолько безвыходное, что она решила побороть чувство неловкости и ложного стыда.

Каково же было ее изумление, когда, садясь на прежнее место у стола, она услышала, как муж проговорил:

— То, что я сейчас скажу, может вам показаться странным и даже неприличным: к гостю не принято обращаться с такими просьбами, к тому же мы едва знакомы… Но жизнь вынуждает порой человека забывать о самолюбии и строгом этикете, — единым духом выпалил пан Вандалин и замолчал, опустив глаза и тяжело отдуваясь и сопя.

— Я хотел бы попросить у вас, граф… — начал он и снова замолчал.

На его покрасневшем лбу выступили капли пота, но он, видно, твердо решил договорить до конца и не отступил бы, если бы не Цезарий. Услышав слово «попросить», он взял его за руку и участливо сказал:

— Не надо, я все знаю! Павлик уже говорил мне, что вы ищете работу…

— Да, да! — воскликнул пан Вандалин. Его ободрил сочувственный взгляд и ласковый голос молодого графа. — Мне очень нужна работа, чтобы прокормить семью… Мы бедны, но бедность — не порок, и в том, что с нами случилось, мы не повинны и нам нечего стыдиться. А вот вынужденное безделье и моя проклятая туша день и ночь жгут меня стыдом… — Он растопырил руки, словно предоставляя гостю самому убедиться в этом, и с ожесточением продолжал: — Взгляните на меня… ведь я похож на разжиревшего борова, на бездельника, не знающего никаких забот… Раздобрел в прежние годы на даровых помещичьих хлебах… Правда, что греха таить, любил я вкусно поесть, и обеды в Квечине славились…

— Вандалин! — шепнула жена, желая прекратить поток воспоминаний о былом величии квечинской кухни.

— Да, душенька, ты, как всегда, права, — отозвался муж. — К чему вспоминать прошлое, к тому же это вряд ли интересно графу…

— Напротив, меня интересует все, что касается вас, — искренне и сердечно сказал Цезарий.

— Я сразу понял, что вы добрый, хороший юноша! — воскликнул пан Вандалин и взял его руку. — Простите, что я вас так называю, но ведь я гожусь вам в отцы…

— Прошу вас, обращайтесь со мной по-родственному, — сказал Цезарий.

Эти слова окончательно покорили сердце пана Ван-далина. Он отбросил всякие церемонии и, с надеждой глядя на Цезария, молящим голосом проговорил:

— Будьте благодетелем, найдите для меня работу в своем имении. Я могу быть управляющим… как-никак я ведь на этом деле зубы проел… Но я согласен и на более скромную должность: приказчика, гуменщика… лишь бы работать.

Он говорил, и слезы застилали ему глаза, в которых читалась горячая просьба и ожидание приговора, означавшего жизнь или смерть дорогих ему существ.

Пани Адель, положив на стол руки с переплетенными пальцами и опустив глаза, стояла напротив гостя в позе, исполненной достоинства и глубокой скорби. Роза, войдя в комнату и услышав речь отца, широко раскрытыми глазами с испугом уставилась на молодого, незнакомого родственника, в чьих руках находилась их судьба.

Цезарий обвел лучистым взглядом эти милые, измученные лица, с надеждой воззрившиеся на него, и от волнения не мог вымолвить ни слова. Но вот он встал и с жаром воскликнул:

— Как я счастлив! Как счастлив, что могу вам помочь, — уже тише и спокойней повторил он. — У меня есть несколько фольварков, и там, несомненно, найдется для вас работа. — Он призадумался и огорченно прибавил: —По правде говоря, я никогда не занимался делами и толком не знаю… Павел, — обратился он к другу, — как по-твоему, найдется в Малевщизне…

Он покраснел и опустил глаза, устыдившись своего неведения. Но его выручил Павел, заявив, что при имениях состоит многочисленный штат служащих и каждый год освобождается какое-нибудь место.

— Я даже знаю, — прибавил он, — что управляющий из Белых Горок через несколько месяцев берет расчет…

Цезарий приветливо посмотрел на пана Вандалина и, протягивая ему руку, сказал:

— Искренне буду рад, если вы согласитесь занять это место.

Пан Вандалин онемел от счастья. Роза молитвенно сложила руки и не сводила глаз с молодого родственника.

Цезарий, опасаясь, как бы его не начали благодарить, быстро подошел к пани Адели.

— Вы действительно относитесь ко мне как к своему родственнику?

— Как к самому доброму и благородному! — ответила пани Адель.

— В таком случае… — Цезарий покраснел и, вынув из кармана кошелек, с просьбой в голосе сказал — …возьмите, пожалуйста, на расходы, на переезд в Белые Г орки…

— Граф… — Пан Вандалин побагровел и с видом смертельно оскорбленного человека хотел отстранить руку Цезария. Но жена остановила его взглядом.

— Вандалин, мы поступили правильно, когда отказались от щедрой милостыни, которую прислали нам с лакеем дядя и брат графа Цезария в ответ на нашу просьбу дать работу. Они заявили, что не потерпят, чтобы их родственница была женой приказчика или управляющего домом. Но обидеть друга, который чистосердечно предлагает нам помощь, — грешно! Граф, я беру эти деньги в счет будущего жалованья мужа и моего, — надеюсь, вы согласитесь сделать меня своей экономкой. Увидите, какой доход я получу от продажи молока, а уж индеек откормлю для вашего стола на славу…

Она старалась говорить шутливо, но голос у нее дрожал. Взяв у Цезария ассигнации, она прошептала:

— Эти деньги спасут жизнь нашей дочери. — И, не в силах больше сдерживать волнение, эта мужественная, энергичная женщина, без единой слезинки переносившая горе, лишения и всевозможные удары судьбы, закрыла руками лицо и разрыдалась.

Когда друзья прощались с хозяевами, пани Адель успокоилась, ее муж не скрывал своей радости, а Роза была оживлена и казалась совсем здоровой.

— До свидания, кузен! — с улыбкой промолвила она.

— До завтра, дорогая! — шепнул Павел и поцеловал ей руку.

— Позвольте мне навестить вас еще раз, — подходя к пани Адели, сказал Цезарий. — В деревне, надеюсь, мы будем видеться часто.

Первым выйдя из квартиры своих новых друзей, Цезарий, пока не успела еще за Павлом закрыться дверь, увидел: мать с дочерью бросились друг другу на шею, а отец семейства, ошеломленный такой неожиданной переменой в судьбе, рухнул на колени и, воздев кверху короткие, толстые руки, со слезами воскликнул:

— Дай тебе бог здоровья, счастья и долгую жизнь на благо людям, благородный, добрый и отзывчивый юноша!

Когда молодые люди вернулись в гостиницу и камердинер Ян, внеся свечи, удалился, Павел спросил, улыбаясь:

— Ну, что, Цезарий, приятно иметь миллионы?

— Да! — пылко откликнулся Цезарий и крепко пожал ему руку. — Сегодня я впервые понял, что деньги могут приносить радость. Ни на что на свете, даже на объятия любимой, не променял бы я того, что пережил четверть часа назад. Хотя я очень страдаю…

Лицо Цезария снова опечалилось, но Павел взял его за руку и сказал:

— Цезарий, у меня к тебе тоже просьба… Денег я у тебя ни за что не возьму, не то ты, чего доброго, вообразишь, что я действовал из корыстных соображений… Но, когда они переедут в деревню, устрой меня, пожалуйста, к себе писарем: пишу и считаю я хорошо и с этой работой справлюсь…

Цезарий от души рассмеялся и обнял друга.

— Найдется для тебя, милый Павлик, что-нибудь и получше! А что именно — мы с тобой придумаем…

Он говорил это просто и весело, но в его голосе уже чувствовались уверенность и сила.

В этот вечер Павел ушел из гостиницы довольный собой: он помог встать на ноги другу — еще совсем недавно беспомощному, как дитя. Не отдавая себе в этом отчета, он давно и искренне был к нему привязан. Кроме того, его окрыляла мечта о любимой девушке, с которой он скоро соединит свою жизнь, и о желанной самостоятельности. И в нем проснулся прежний Павел, веселый и легкомысленный, любитель попеть и пошутить. Напевая, сбежал он по лестнице и на ходу бросил какую-то шутку лакею, которого знал много лет, но тот остановил его:

— Хорошо, что я вас увидел… Вечерним поездом приехала ваша сестра.

— Моя сестра? — удивился Павел.

— Так точно, Леокадия Помпалинская. Она уже два раза посылала за вами.

Перескакивая через две ступеньки, Павел мигом очутился у двери указанного номера и, тихо постучавшись, вошел в маленькую комнату, где на диване сидела Леокадия.

— Леося, ты здесь?! — воскликнул он.

— Да, — ответила она, протягивая брату обе руки. — Несколько дней назад скончалась генеральша, и я, выполняя ее последнюю волю, приехала, чтобы лично вручить письмо графу Святославу Помпалинскому.

XII

Как это всегда бывало в важных случаях, в кабинете графа Святослава собрался семейный совет, и вокруг безучастного, молчаливого старца закипели страсти Хозяин дома сидел на своем обычном месте у камина, в котором едва тлели угли; напротив, опершись рукой о каминную полку и сияя золотыми пуговицами археологического мундира, стоял граф Август; графиня Виктория, вся в кружевах и шелках, скромно сидела на диване; рядом с ней примостился тихий и вкрадчивый аббат — духовный пастырь и вторая совесть этой благо честивой дамы; у стены со скучающим лицом развалился в шезлонге граф Мстислав, героически борясь с искушением лечь; а на почтительном расстоянии от членов семейства за большим столом с лампой пристроился поверенный Помпалинских — незадачливый посол графини Виктории адвокат Цегельский.

На столе под лампой рядом с альбомами в дорогих переплетах лежал толстый запечатанный конверт. Рука юриста покоилась на конверте: он был готов по первому сигналу сломать печать и огласить вслух документы.

Присутствующие были заняты разговором. Судя по взглядам, какие бросала на юриста кроткая, благовоспитанная графиня, она была чем-то раздражена.

— Значит, — неторопливо продолжала она начатый разговор, — у вас был вчера граф Цезарий?

— Да, он потребовал бумаги, подтверждающие его права владения. Он сказал: я хочу знать, что у меня есть.

Лицо графини передернулось.

— И вы дали ему эти документы?

— Я ничего не мог поделать: граф Цезарий совершеннолетний.

— Ну что ж, я очень довольна: наконец-то мой сын заинтересовался своими делами и избавил меня от этого непосильного бремени.

Но радость ее выражалась довольно странно: она побледнела, губы у нее дрожали, а глаза то и дело с беспокойством обращались на неподвижное, как гипсовая маска, лицо старшего сына. Похоже, эта святая женщина была чем-то уязвлена и рассержена.

Между тем юрист продолжал:

— Граф Цезарий написал у меня в кабинете письмо управляющему Малевщизной и потребовал отчет о доходах, а также просил впредь ставить его в известность обо всех капиталах, которые поступят в кассу после получения этого письма.

— Voyons! Voyons![448]—отозвался Мстислав со своего шезлонга. — Mais ce pauvre César [449] всерьез эмансипируется! Только как бы эти плебеи, с которыми он связался, не разорили его.

— Да… chose… эмансипируется, — как попугай, повторил обалдевший граф Август.

Графиня не проронила ни слова. Она сидела неподвижно, опустив глаза и закусив губы.

Граф Святослав тоже молчал, будто разговор, затеянный родственниками, нисколько его не интересовал. Нагнувшись, он привычно мешал золочеными щипцами угли в камине, но внимательный наблюдатель заметил бы в розоватых отблесках огня насмешку, притаившуюся в глубине его прозрачных и холодных, как лед, глаз. А граф Август с возраставшим беспокойством поглядывал на запечатанный конверт и, казалось, готовился к трудной и ответственной речи. Наконец он выпрямился, застегнул археологический мундир и, поклонившись, сказал:

— Comtesse! Comte! Cher neveu! Monsieur l’abbé! В этот скорбный час, когда наш… chose… поверенный в Литве сообщил нам о кончине кузины, госпожи генеральши Орчинской, урожденной Помпалинской… я счастлив, что имею честь… — Тут граф Август запнулся, а белая, худая рука графа Святослава дрогнула, и золоченые щипцы звякнули, ударившись о железную решетку камина.

Но после короткой передышки оратор продолжал: и — Я счастлив, что в эту торжественную минуту, когда нам предстоит выслушать завещание нашей незабвенной кузины, вдовы генерала Орчинского, урожденной Помпалинской… мне выпала честь противопоставить печальной картине смерти, которая, avouons le[450], чудовищна и бессмысленна, противопоставить, нарисовать devant vous, comtesse, et devant vous aussi, comte et cher neveu[451], нечто прекрасное и ликующе-юное… de i amour qui s’allie à toutes les grâces…[452]

Он опять замолчал. Недавней растерянности как не бывало, лицо его расплылось в блаженной улыбке, видно, поток собственного красноречия доставлял ему несказанное удовольствие. Но вот он застегнул последнюю пуговицу и, поклонившись, докончил:

— Comtesse, comte, cher neveu, monsieur l’abbé, я имею честь сообщить вам, что мой сын, Вильгельм, находящийся сейчас за границей, вступает в брак с панной Делицией Кингс.

Он умолк. Вокруг воцарилась тишина. Мстислав шевельнулся в своем шезлонге, но ничего не сказал. Граф Святослав смерил брата ледяным взглядом, а графиня Виктория, понизив голос, ласково переспросила:

— С мадемуазель Книксен?

— Pardonnez-moi, comtesse. — Граф Август гордо вскинул голову. — Mademoiselle Kings… Ее семья родом из Англии… они эмигрировали в Польшу, спасаясь… от религиозных преследований… в царствование королевы… королевы… chose… эмигрировали в Польшу, и король… король… chose… пожаловал им имение Белогорье…

Никто не проронил ни слова. Помолчав немного, граф Август прибавил:

— Мой сын Вильгельм с невестой и ее семьей сейчас в Дрездене, куда, выполняя… chose… свой отцовский долг, направлюсь через несколько дней и я, avec quelques amis… в сопровождении нескольких друзей… au nombre desquels sera le prince Amadée, le comte Gustave, le baron Glogau…[453] Из Дрездена свадебный кортеж направится в Рим… oui, à Rome…

На диване послышалось шуршание шелка и хруст заломленных пальцев.

— A Rome! — простонала графиня.

Магическое слово вызвало в ее душе целую бурю противоречивых чувств, и скрыть их она была не в состоянии.

— Oui, à Rome! — торжествующе подтвердил граф Август, — там le jeune couple… юная чета получит благословение папы, après quoi1 отправится в свадебное путешествие по южной Франции, посетит знаменитый Лурд.

— Lourdes! — прошептала графиня.

— Oui, Lourdes, — повторил граф Август, — après quoi…[454] молодая чета поедет в Париж, проведет там зиму и только осенью, посетив Лондон, Остенде, Страсбург и Мюнхен, через Вену вернется на родину… Ce sera un petit tour du monde tout à fait amusant…[455]

— Mais, mon oncle, — со скучающим видом отозвался Мстислав, — можно только позавидовать неослабевающей страсти Вильгельма колесить во всех направлениях по нашей скучной планете.

— У мадемуазель Кни… pardon… Кингс, как у всех сельских жительниц, здоровье vraiment robuste…[456], если она отважилась пуститься в такое далекое и утомительное путешествие… — ввернула графиня.

Граф Август пропустил мимо ушей ехидные замечания племянника и невестки и, обернувшись к старшему брату, сказал:

— Et maintenant[457], может быть, господин Цегельский огласит завещание нашей незабвенной кузины…

Розовый отблеск тлеющих в камине углей зажег в глазах старого графа слабую искру печали.

— Господин Цегельский, — бесстрастным голосом произнес он, — будьте любезны, прочтите письмо.

В руках юриста зашелестела бумага, и он внушительным, торжественным тоном неторопливо начал читать завещание генеральши. В завещании, кроме обязательного, предусмотренного законом, вступления, было несколько пунктов. В первом говорилось следующее:

«Оджинецкое имение со всеми угодьями, фабриками и лесами я никому не завещаю. Кому оно достанется — мне безразлично. Пусть переходит к родственникам моего мужа, покойного генерала Орчинского. Кто докажет свои права на наследство, тот и получит эти огромные владения. Насколько мне известно, больше всего шансов у Тутунфовичей и Кобылковских, иу и пусть подавятся этим куском, они на него уже давно зарятся. По совести говоря, эти бездельники и дураки недостойны такого богатства. Но за свою долгую жизнь я не раз убеждалась, что господь бог покровительствует пьяницам и дуракам. Вмешиваться в дела всевышнего и ломать себе голову, почему так получается, я не собираюсь и отдаю этим мотам и бездельникам богатства их троюродного дедушки!

Что касается капиталов и драгоценностей, принадлежащих лично мне, — это особая статья, и тут у меня есть свои соображения».

Дальше следовал длинный перечень вещей с подробным описанием их достоинств, а потом уже шло распределение наследства:

«Сто тысяч рублей серебром жалую Юзефу Ворылле за то, что мерз в моем доме и ему были не по вкусу мои обеды. Мне всегда доставляло удовольствие видеть, как он дрожит от холода и с отвращением отворачивается от картошки в мундире. В награду оставляю ему сто тысяч рублей, но с условием, чтобы он поместил деньги в банк на имя сына. Ибо в противном случае их приберет к рукам его супруга, Сильвия, а это ни к чему: ей ведь всегда было в моем доме тепло, как в раю, и она приходила в восторг от картошки да жилистых петухов».

— Странная женщина! — вырвалось у юриста.

Графиня презрительно улыбнулась, по лицу Мстислава было видно, что оригинальное завещание его забавляет, граф Август выражал нетерпение, и только бледный старик у камина казался совершенно спокойным: веки у него были опущены, губы плотно сжаты, худое лицо бесстрастно и неподвижно, как маска. Юрист продолжал:

— «Двоюродно-троюродной племяннице — Джульетте Книксен завещаю две брошки и четыре брильянтовых серьги, из которых я часто складывала длинноногого паука, а она любовалась им. Пусть после моей смерти с утра до ночи раскладывает эти драгоценности в форме пауков или чего угодно.

— Младшей дочери пани Книксен — Делиции, — будущей графине Помпалинской…»

Слушатели насторожились: на диване, где сидела графиня, послышался тревожный шелест шелка. Мстислав прошептал: «Voyons! Voyons!», а граф Август, как ни старался напустить на себя безразличный вид, побагровел от волнения. Между тем юрист читал дальше:

— «…будущей графине Помпалинской завещаю корсет, недаЕно выписанный из Варшавы, который я уже не успею сносить. Отличный корсет! Эластичный, на атласной подкладке. Панна Делиция будет в нем на редкость стройной графиней».

Юрист замолчал, боясь расхохотаться. В наступившей тишине отчетливо прозвучало негромкое восклицание графини:

— Это неприлично! C’est de la dernière inconvenance![458]

— Mais c'est impardonnable! [459] — уже громче воскликнул Мстислав. — Эта дама избрала нашу семью мишенью для своих шуток! Как она смеет вмешивать нас в эту нелепую, непристойную историю.

— Увы, — с тихим вздохом заметил аббат, — в завещании не чувствуется любви к ближнему и христианского смирения.

Граф Август от неожиданности онемел. В душе его происходила борьба, наконец, — это было видно по лицу, победило чувство собственного достоинства и гордости.

— Госпожа генеральша, — сказал он, выпрямляясь, — недостойно подшутила над панной Кингс, моей будущей невесткой. То обстоятельство, что она ей ничего не завещала, если не считать этой глупости, радует меня, весьма радует. Мой сын располагает достаточными средствами, чтобы обеспечить свою жену. А панна Кингс принесла в наш дом самое богатое приданое, какое только бывает, — молодость, красоту, таланты и… chose… добродетель…

— Какое великодушие! — восторженно пролепетала графиня, но, как ни старалась она изобразить радость по поводу такого благородства, губы ее, помимо воли, насмешливо искривились.

— Не ожидал от тебя такого благородства, mon oncle! Mais nous sommes en pleine cour d’amour![460] — пробурчал Мстислав.

— Смирение графа достойно восхищения и всяческих похвал! — прошептал аббат.

Граф Август и сам был доволен собой. Он с важностью раскланялся на все стороны, благодаря за похвалы, расточаемые его особе, и попросил юриста продолжать. Однако, когда он обернулся к юристу, лицо у него по непонятной причине было крайне озабочено и таким осталось до самого конца.

Дальше в завещании говорилось:

«Моему дальнему родственнику, воспитаннику графа Ярослава, — Павлу Помпалинскому жалую десять тысяч рублей серебром с условием, чтобы он выучился како-му-нибудь ремеслу или открыл лавку бельевого или колониального товара, а над дверью повесил вывеску со своей фамилией. Если Павел Помпалинский хотя бы одного из этих условий не выполнит, настоящая запись будет недействительна. Но я надеюсь: выполнит, — и графы Помпалинские будут мне благодарны за то, что я помогла их воспитаннику, дармоеду и приживальщику, стать дельным человеком».

— Quel tas d’absurdités! [461] — не на шутку рассердился Мстислав.

— Следующий пункткажется мне еще более странным, — заметил юрист, пробежав его глазами.

— Не знаю, как мне быть: дослушать до конца или уйти, — с оскорбленным видом проговорила графиня.

— Не ропщите, графиня! Не ропщите и мужайтесь! — шепнул аббат.

— «Пятьсот тысяч рублей серебром…» — читал дальше юрист.

Собравшиеся ахнули.

— «Пятьсот тысяч рублей серебром завещаю девице Леокадии Помпалинской, моей компаньонке, которая получала четыреста рублей жалованья и одно шелковое платье в год».

— Кто это?

— Qui est cette demoiselle? [462]

— Почему такое предпочтение? — послышался чей-то приглушенный шепот и тотчас смолк.

— «Эти деньги девица Леокадия получит при условии, если выйдет замуж за графа Святослава или Августа Помпалинских. Если одна из сторон воспротивится этому, запись будет считаться недействительной и названная сумма употреблена по иному назначению, а девица Леокадия получит десять тысяч рублей, которыми может распоряжаться по своему усмотрению».

В комнате воцарилась мертвая тишина: никто не шевельнулся, не проронил ни звука, словно все окаменели от удивления и гнева. Только озабоченное лицо графа Августа выдавало усиленную работу мысли, а у графа Святослава на ввалившихся щеках зарделись два розовых пятна.

— «Пункт седьмой, — читал юрист. — Моему близкому родственнику графу Святославу Помпалинскому дарю висевшие в моей спальне картины, которыми я часто любовалась. Я никогда не забывала графа Святослава и делала все, что было в моих силах, чтобы и он меня не забывал. Дарю ему эту маэню в надежде, что он увидит на ней то, что видела я, и она пробудит в нем такие же чувства, как во мне. Пусть до самой смерти помнит подругу своей молодости».

— Когда я шел сюда, — заметил юрист, прерывая чтение, — с вокзала как раз привезли ящики с картинами. Среди картин, наверно, есть ценные произведения живописи, шедевры…

— Vous êtes vraiment privilégié, cher comte[463],— с улыбкой сказала графиня. — Единственный разумный пункт во всем завещании.

— К тому же отвечающий склонностям графа, — вставил аббат.

Но, удостоенный такой милости, старый друг генеральши не шелохнулся и не сказал ни слова. Он по-прежнему неподвижно сидел в своем глубоком кресле, полузакрыв глаза и плотно сжав губы, только розовые пятна на щеках стали ярче.

— Читайте, — обратилась графиня к юристу. — Как-никак это любопытный документ, интересно, что будет дальше.

— «Пункт восьмой. Остальные капиталы и драгоценности завещаю в пользу художников и поэтов, как тех, которые уже овладели тайнами ремесла, так и тех, у которых есть способности и желание учиться. Как это Осуществить — дело моих душеприказчиков. Пусть с помощью моих денег будет написано много хороших стихов и картин. Все люди обманщики и лицемеры, но поэты и художники, по крайней мере, умеют красиво врать. Вот и пусть врут при моей поддержке как можно больше и красивей, чтобы совестливым людям, знающим цену себе и своим ближним, иногда становилось стыдно или казалось, что они живут в лучшем мире, свободном от глупости и подлости.

Умираю, как и жила, не примиренная с людьми и со своей жизнью, которая была жестоким недоразумением. Судьба нанесла мне два тяжких удара. Один — когда из убогой хаты отца, где я жила без забот, меня привезли в богатые палаты добрых родственников. Второй — когда я упала в обморок в парке. Более слабых ударов не счесть. Но я не прошу, чтобы меня жалели после смерти, как не просила о любви при жизни. Я никого не прощаю, не потому, что сама безгрешна, а потому, что люди причинили мне гораздо больше зла, чем я им.

Единственно, у кого бы я хотела попросить прощения, это у бога, только вряд ли он станет утруждать себя ради такой ничтожной козявки. Но, если ксендзы не врут и бог в своем милосердии взирает порой на эту юдоль глупости и подлости, у меня к нему только одна просьба: когда я предстану перед его судом, пусть положит на одну чашу весов мои грехи, ошибки, капризы, чудачества, а на другую — мои страдания. Не сомневаюсь, что вторая чаша перетянет и Люцифер не утащит меня в ад. Аминь».

Юрист кончил читать, и в комнате воцарилась глубокая тишина. Последние слова завещания произвели некоторое впечатление даже на графиню и графа Августа. Что касается Мстислава, то он молчал по той простой причине, что не имел обыкновения говорить, когда не чувствовал себя оскорбленным или рассерженным.

Впрочем, на разговоры и обсуждения времени не было: едва юрист кончил, в дверях появился камердинер и доложил о графе Цезарии и Леокадии и Павле Помпалинских.

По знаку хозяина Бартоломей распахнул дверь, и в комнату под руку с братом вошла бывшая компаньонка генеральши, а вслед за ними — Цезарий. Он почтительно поклонился и отступил в сторону, давая понять, что главная роль принадлежит сестре друга — посланнице покойной генеральши к важному старцу с бледным, бесстрастным лицом.

— Простите, что не встаю, — ледяным тоном произнес граф Святослав, слегка приподнимаясь в кресле.

Сказал и снова застыл в неподвижной позе, только прозрачные, как лед, глаза надменно и вопросительно смотрели в лицо Леокадии.

За исключением юриста, который, почувствовав, что дело пахнет семейным скандалом, почел за лучшее удалиться и незаметно шмыгнул в дверь, все с любопытст-еом уставились на незнакомку. Графиня вздрогнула, когда услышала имя сына, но любопытство превозмогло остальные чувства, и, поднеся к глазам висевший на поясе лорнет в золотой оправе, она направила его на эту demoiselle de compagnie которая получала четыреста рублей жалованья и одно шелковое платье в год, а теперь неожиданно стала богатой невестой. Словно в подтверждение того, что она не забыла, кем была, Леокадия надела черное шелковое платье, — может, то самое, которое получила от покойной генеральши в придачу к последнему жалованью? Казалось бы, в этом изысканном обществе скромно одетая компаньонка стушуется и будет выглядеть жалко. Но вышло иначе: статная фигура Леокадии, ее густые с проседью волосы, гладко зачесанные назад, спокойный, слегка надменный взгляд красивых черных глаз, бледное, увядшее лицо с правильными чертами произвели впечатление даже на графиню, и она шепнула на ухо аббату, что компаньонка выглядит вполне прилично. Граф Август тоже отметил про себя, что она совсем недурна собой.

Только граф Святослав не выказал никакого любопытства.

— Простите, сударыня, — холодно сказал он, — что только сегодня смог принять вас, хотя вашу записочку получил несколько дней назад… Мне нездоровилось, но сейчас я к вашим услугам и готов выслушать последнюю волю моей кузины, которую вы так любезно взяли на себя труд передать мне.

Леокадия поклонилась, вынула из кармана маленькую коробочку и подошла к столику, стоявшему перед креслом старого графа.

— До последней минуты днем и ночью я дежурила У постели умирающей, — сказала она. — Кроме меня, больная никого не желала видеть: ни родственников, ни знакомых, приезжавших ее навестить. Поэтому я невольно оказалась поверенною ее последних мыслей и желаний. Перед смертью она попросила меня передать вам лично эти две вещицы… — Леокадия вынула из коробочки и положила на инкрустированный столик колечко с брильянтом в черной траурной оправе и несколько засохших, бесцветных не то веточек, не то стебельков, перевязанных пожелтевшей лентой.

— Покойная генеральша просила передать вам, что никогда не снимала с пальца это кольцо. А засохшие цветы росли на лугу возле дворца Помпалинских, — вы должны помнить этот луг, сказала она — и с того дня, когда вы их ей подарили, хранились в шкатулке, как самая большая драгоценность.

Леокадия говорила спокойно, безразличным, будничным тоном, всем своим видом показывая, что лишь выполняет поручение покойной. Зато неподвижное, бесстрастно-холодное лицо старого графа переменилось до неузнаваемости: прозрачные глаза, устремленные на Леокадию, потускнели и спрятались под отяжелевшими, медленно опустившимися веками. На лбу резче обозначились глубокие морщины. Он молчал и в глубокой задумчивости смотрел на пол. Наконец, не поднимая глаз, спросил:

— Это были ее последние слова?..

Голос его звучал мягче, чем обычно.

— Да, с этими словами она умерла.

Когда граф поднял глаза, у него дрожали губы и он приоткрыл рот, словно хотел что-то сказать, но это ему удалось не сразу.

— Весьма вам признателен, сударыня, что вы взяли на себя этот труд…

Он недвусмысленно давал понять, что визит окончен. Но тут к Леокадии подскочил граф Август и, пододвигая ей кресло, сказал с низким поклоном:

— Присядьте, пожалуйста, сударыня! Вы меня, конечно, не узнаете, но мне ваше лицо кажется знакомым, и я готов поклясться, что где-то… когда-то встречал вас…

Грустная, загадочная улыбка тронула строгие, бледные губы Леокадии.

— Я догадываюсь, — сказала она и положила тонкую, изящную руку на спинку кресла, — что имею честь говорить с графом Августом Помпалинским, но встречались ли мы когда-нибудь, право не помню.

— Увы! — вздохнул граф Август, любезно оскла-бясь, и отвесил галантный поклон. — Картины жизни мелькают перед нами, как… в калейдоскопе… Однажды мне пришло в голову несколько необычное и, может, чересчур… поэтичное сравнение… mais on devient un peu sentimental en vieillissant… [464] Я сравнивал нашу память с зеркалом. Сегодня мы видим в нем одно, завтра… eh bien… — другое. N’est-ce pas?[465]

Говоря это, граф Август косился на смуглую, но изящную руку, лежавшую на спинке кресла. Красивые черные глаза Леокадии спокойно смотрели в лицо собеседнику. Она терпеливо ждала, когда он кончит.

— Позвольте вас спросить, известно ли вам завещание нашей незабвенной кузины? — обратился к ней с вопросом граф Август.

— Да, — просто ответила Леокадия, — на другой день после похорон официально огласили завещание, и я при этом присутствовала.

— Значит, — понизил голос граф Август, — для вас не секрет желание покойной, чтобы вы вышли замуж за меня или за моего брата…

— Август! — раздался окрик, в котором слились гнев и презрение. — Ты оскорбляешь меня и присутствующую здесь даму.

Замечание старого графа ненадолго приостановило фонтан его красноречия. Но вот, расправив холеной рукой густые, черные, как ночь, бакенбарды и почтительно поклонившись Леокадии, он снова заговорил:

— Mademoiselle! Почитание умерших всегда отличало людей и… народы… религиозные и… цивилизованные. Древние греки и римляне чтили волю тех, кто переселялся в… chose… иной мир! В наш прозаический испорченный век, когда презирать все, что освящено веками, считается хорошим тоном, я malgré-malgré[466] открыто признаюсь et je m’en vante[467], что воля и память об умерших— для меня священна… car avouons le il faut faire quelque chose…[468] Наша обязанность отдать последний долг тем, кто имел несчастье… умереть! Mademoiselle! С моей стороны было бы неделикатно и невоспитанно просить, чтобы вы сейчас же дали ответ, согласны ли вы исполнить волю нашей незабвенной кузины. Но разрешите мне, по крайней мере… chose… надеяться, что вы позволите навестить вас и со временем, узнав меня поближе, быть может, не откажетесь исполнить весьма для меня желанную и священную волю незабвенной генеральши Орчинской.

На строго сжатых губах Леокадии появилась грустная улыбка.

— Граф! — сказала она твердо. — Несмотря на все мое почтение к покойной, ее желание для меня непонятно и неприемлемо. Светская жизнь никогда меня не привлекала и не привлекает. Чтобы вращаться в обществе, нужно иметь призвание, а у меня его нет. Кроме того, в доме генеральши я получила некоторое представление о светской жизни, и это отбило у меня охоту знакомиться с ней ближе. Я вернусь в тихую, глухую деревушку, где прошло мое детство. Отказываться от денег, завещанных мне покойной, я не собираюсь; я вложу их в усадьбу, с которой у меня связаны самые светлые воспоминания. Там живут три старушки, вырастившие меня, теперь они сами нуждаются в моей опеке. Таковы мои планы на будущее, они очень скромны, но я устала от жизни и никогда не была честолюбива.

Речь Леокадии потрясла присутствующих. Графиню от злорадства и возмущения душили спазмы.

— Voilà l’oncle de mon fils! [469] — шепнула она аббату. — Выставлять себя на позор! Получить отказ от какой-то компаньонки! Mais c’est inconcevable, vraiment! [470] Неслыханно!

— Дядюшка всех нас скомпрометировал! — сквозь зубы процедил Мстислав и, метнув злобный взгляд на Павла, насмешливо сказал: — Et toi Paul [471], надеюсь, тоже откажешься выполнить сумасбродное требование генеральши? С est une absurdité! Tu le comprends bien, n’est-ce pas? [472]

— Нет, граф, — почтительным, но независимым тоном произнес Павел. — Я не откажусь от этих денег и выполню все условия.

— Paul! — простонала графиня.

— Paul! — вскричал Мстислав.

— Paul! — елейным голосом повторил аббат.

Граф Август, который после отповеди, данной ему Леокадией, стоял с разинутым ртом и вытаращенными глазами, как автомат перевел взгляд на Павла.

— Мне очень неприятно, — почтительно сказал Павел, — поступать против вашей воли и платить черной неблагодарностью за то добро, которое вы мне сделали. Но я не хочу всю жизнь унижаться и мучиться только из-за того, что имел несчастье родиться Помпа-линским. Стыд и угрызения совести давно не дают мне покоя. Но что я мог предпринять без денег и ремесла? Впрочем, меня развратила привычка к роскоши и праздности, и мне было нелегко начать трудовую жизнь, исполненную лишений. Я не раз просил графиню подыскать для меня какое-нибудь постоянное занятие, которое давало бы мне удовлетворение. Просил и графа Мстислава. Но никто не отнесся к моей просьбе всерьез, а настаивать я не имел права. Я уже в том возрасте, когда каждый человек хочет быть самостоятельным, иметь ясную цель в жизни, семью. Мне скоро тридцать лет, и я не могу быть вечно мальчиком на побегушках. Обещаю не опозорить недостойным и бесчестным поступком имени, которое ношу вместе с вами. Но трудиться, стать самостоятельным и приносить пользу — я обязан.

Мстислав, несколько раз тщетно пытавшийся перебить Павла, воскликнул:

— Paul! Eh bien, Paul! Fou que tu es![473] Что ты намерен делать? Ничего не понимаю…

— Я намерен изучить бухгалтерию и все необходимое, чтобы вести торговлю. А потом на деньги, завещанные мне генеральшей, открою лавку в одном из городов…

— Значит, станешь мошенником! — закричал Мстислав.

— Нет, я буду торговать честно!

— Продашься жидам!

— Даю вам слово, граф, что до конца жизни не изменю вере предков.

— Он еще шутит! — вскипел Мстислав. — Maman, мы вскормили в нашем доме змею!

— Grand Dieu! [474] — простонала графиня и заломила руки. — Как неблагодарны, себялюбивы и ничтожны люди!

— Не ропщите, графиня, — прошептал аббат. — Не ропщите!

— Позвольте, — встрепенулся вдруг граф Август, который до сих пор стоял столбом и молчал. — Dis moi, Paul[475], и эту… и эту вывеску… со своей фамилией, о которой говорится в завещании, ты тоже повесишь?

— Я обязан выполнить все условия, если хочу воспользоваться этими деньгами, — ответил Павел.

— Quoi? Что? Ты повесишь над дверью вывеску и напишешь на ней en toutes lettres:[476] «Помпалинский»! Нет! У тебя не хватит наглости это сделать! — взорвало Мстислава.

— Я сделаю это, граф, — ответил Павел.

Граф Август дрожащими руками стал расстегивать позолоченные пуговицы археологического мундира и, не спуская ошалевшего взгляда с Павла, проговорил, как во сне:

— Voilà, ce qui fera diablement mousser le nom! [477]

— Граф! — обратилась графиня Виктория к хозяину дома. — Pourquoi cet insolent ne s’en va-t-il pas? Почему этот наглец не убирается вон?

— Paul, — театральным тоном изрек Мстислав, — от имени дяди заявляю тебе: дверь открыта!

— Прости, Мстислав, мы с Павлом выйдем отсюда вместе. — Цезарий шагнул к отверженному родственнику и дружески положил ему руку на плечо. — Я пришел с вами проститься, так как сегодня вечером уезжаю в деревню.

Он сказал это тихо и мягко, но в его голосе слышались твердость и спокойствие человека, который не отступит от принятых решений.

Застигнутая врасплох внезапным появлением Цезария, графиня хотела играть роль оскорбленной матери и встретить сына высокомерным молчанием, но его решительный тон удивил ее и заставил поднять голову.

Мстислав при последних словах Цезария замер посреди комнаты, готовый мужественно встретить новые удары судьбы. Зато равнодушный ко всему старик у камина встрепенулся. После разговора с Леокадией он словно ослеп и оглох — сидел с отсутствующим видом б своем кресле, не принимая участия в бурлящих вокруг разговорах и спорах, вперив остановившийся взгляд в пространство. Лицо его омрачала свинцовая дума, и сердце сжималось, словно под незримой жестокой рукой. Услышав голос племянника, он точно пробудился от сна и пристально посмотрел на него.

— Мне, как и Павлу, — продолжал Цезарий, — неприятно выступать в роли бунтовщика и идти против семьи. Я бы много дал, чтобы между нами сохранились добрые родственные отношения. Но передо мной открылась иная дорога, и я не могу жить по-прежнему. Светская жизнь меня не прельщает. Я давно заметил, что в высшем свете ложь принимают за правду, а добро— за зло, и многие вещи, достойные уважения (по крайней мере, с моей точки зрения), вызывают там лишь презрительную усмешку. Я долго считал это плодом моего больного воображения и гнал от себя подобные мысли. А теперь понял, что имею право поступать так, как мне подсказывают ум и сердце.

Он сделал паузу. Под конец его голос зазвучал громче и тверже, в нем чувствовались спокойная уверенность и твердость.

— Я уезжаю в деревню; там, на земле, унаследованной от отца, — мое место, а здесь мне делать нечего. Блистать в гостиных я не умею и не хочу, талантами и честолюбием природа меня не наделила. Вдали от света в забытом нищем краю, среди бедных, темных людей мои деньги и жажда творить добро принесут желанные всходы. Правда, я еще сам хорошенько не знаю, с чего начать, но молодость и стремление к знаниям помогут мне, и я найду книги и друзей, которые меня просветят и поддержат. Надеюсь, я обрету забвение и моя боль постепенно утихнет… Вот все, что я хотел сказать. Как видите, мой план очень прост и распространяться о нем Долго нет надобности.

Он замолчал и, подойдя к матери, дрогнувшим голосом спросил:

— Мама, можно с тобой проститься?

У графини дрожали губы; бледная, она сидела со скрещенными на груди руками, но, услышав вопрос сына, она отшатнулась и высокомерно спросила:

— Allons, mon pauvre César!, к чему эта сцена? Ведь ты не в Америку уезжаешь… Ты немногэ увлекся, придумал себе идиллию… Но я надеюсь, родимые нивы и сельские наставники скоро тебе наскучат и ты вернешься к нам.

Поступок Цезария был продиктован прирожденной добротой и многолетней привычкой унижаться, но слова матери отрезвили его: он выпрямился, провел рукой по лбу и с обидой и болью заговорил:

— Нет, мама! Если презрение к миллионам, равнодушие к их нуждам и страданиям, жизнь в позолоченных клетках, именуемых гостиными, бахвальство богатством, красотой и знатностью — высшая добродетель, перед которой преклоняются мои родные, я с уверенностью могу сказать, что никогда не вернусь к вам!..

— Граф! — воскликнул аббат, вставая с кресла, словно собственной грудью хотел защитить свою духовную дочь. — В Священном писании сказано: чти отца твоего и матерь твою.

— Что здесь происходит? Что здесь происходит? — тупо повторял Мстислав.

— Et je vous dis! — неожиданно для всех воскликнул граф Август.-Et je vous dis[478], Цезарий прав! Notre pauvre César умней, чем я полагал! Он заведет в своих имениях современное хозяйство, построит фабрики, будет просвещать мужичков. Вот увидите, он еще прослывет филантропом и поклонником новшеств, et je vous!е dis, celui-ci fera le mieux mousser le nom! i

Цезарий, не обращая внимания на раздававшиеся вокруг восклицания, сделал общий поклон и пошел к двери, но его остановил негромкий голос:

— César!

Холодные, прозрачные глаза графа Святослава, устремленные на племянника, потеплели.

— Да, дядюшка? — спросил Цезарий и остановился перед стариком в почтительной позе.

Граф зашевелил губами, белая рука на бархатном подлокотнике дрогнула. Казалось, с его губ вот-вот сорвется теплое, задушевное слово, а рука дружески протянется к юноше. Но ничего подобного не произошло. Искорка симпатии, загоревшаяся в глубине его глаз, погасла, уголки губ опустились, и он устало улыбнулся.

— Bonjour, César, et… bon voyage! [479] — произнес он обычным, бесстрастным тоном.

Через несколько минут Цезарий и его друзья покинули гостиную. Графиня закрыла лицо батистовым платком и разрыдалась; напрасно аббат вкрадчивым шепотом призывал ее к смирению и прочим христианским добродетелям.

— Mon Dieu! Oh, mon Dieu! [480] — тихо повторяла эта ходячая добродетель. — Какая незаслуженная обида и несправедливость! Столько ударов сразу обрушилось на меня, слабую женщину! Боже, это сверх моих сил, но на все воля твоя!

— Аминь, графиня, аминь! — докончил аббат.

Мстислав выражал свое возмущение по-иному.

— Они оскорбили нас, смешали с грязью! Quel esclandre! Quel scandai! [481] Какой shocking!

Ярость послужила толчком для его апатичной сонной натуры, и в нем пробудились жизненные силы. Глядя, как он стоит посреди комнаты с высоко поднятой головой, злобно сверкая глазами, можно было подумать, что это благородный, энергичный человек.

— Мы живем в тяжелое, печальное время, — патетически сказал он. — Пресловутые идеи века — эта зловредная выдумка демагогов и санкюлотов — разъедают наше общество и проникают в самые сокровенные тайники его: в семьи, подобные нашей, до сих пор непоколебимо стоявшей на страже нравственности. Но я не желаю считаться с этими бреднями… для меня они не существуют, вернее существуют лишь постольку, поскольку вызывают на бой за честь семьи… Я презираю их, однако события последнего времени опорочили наше честное имя, сделали нас предметом насмешек и сплетен. Неравные браки, отступничество, демагогия, как зараза, проникли в нашу семью… Я один из молодого поколения способен отомстить и смыть с нашего имени это позорное пятно…

Не отнимая платок от лица, графиня растроганно и нежно сказала:

— Oui, шоп enfant chéri, toi seul! Oui! Il n’y a que toi… [482]

У Мстислава еще ярче заблестели глаза.

— Oui, il n’y a que moi[483],— повторил он. — Но что я могу поделать! Если бы мы жили не в этот дурацкий прозаический век, я надел бы панцирь, доспехи и отправился в крестовый поход к гробу господню или при дворе какого-нибудь короля заслужил наивысшие почести и пурпуром прикрыл бы это позорное пятно. А сейчас… mais maintenant, что нам, поборникам старины и хранителям дедовских обычаев, остается делать? Мы окружены чужаками, словно в земле изгнания…

Графиня отняла наконец платок от заплаканного, опечаленного лица.

— Мстислав, — прошептала она, с обожанием глядя «а сына, — если бы ты только захотел…

Мстислав встретился взглядом с матерью и опустил глаза. Его одухотворенное лицо исказила гримаса отвращения. Но он пересилил себя.

— Eh bien! — сказал он, поднимая голову. — Oui, ma mère! [484] Другого выхода нет, это — единственная возможность смыть позорное пятно с нашего имени и оказать семье важную услугу. Oui, maman, — повторил он и еще выше поднял голову, а глаза его торжествующе блеснули. — Перед лицом постигшего нашу семью несчастья мой долг пожертвовать собой: я согласен немедленно сделать предложение княжне Стефании.

Не помня себя от радости, благовоспитанная и всегда сдержанная графиня громко вскрикнула, обняла своего любимца за шею и осыпала поцелуями его лицо.

— Oui, toi seul! Toi seul! Il n’y a que toi! [485] Мой любимый, единственный сын! — растроганно прошептала она.

Наконец родственники удалились, и в комнате, за минуту перед тем шумной и людной, стало тихо и пусто.

Перед мраморным камином, в котором тлели угли, одиноко сидел бледный старик, погруженный в тяжелые думы. Его неподвижные, остекленевшие глаза какая-то сверхъестественная сила притягивала к женскому портрету в позолоченной раме, висевшему напротив. Старик боролся с этим наваждением: опускал взгляд, устремлял на догорающие в камине угли, но все напрасно! Загадочная, сверхъестественная сила властно приковывала его к маленькому медальону на стене. Багряный луч заходящего солнца зажег румянец на щеках девушки и заиграл в васильковых глазах.

На многоцветной мозаике стола скорбной слезой блестел брильянт в черной траурной оправе и желтела кучка трухи, которая некогда была ярким полевым цветком.

Далекие, туманные воспоминания, как призраки, обступили задумавшегося старика… Но вот они прояснились и ожили.

Да! Стояли жаркие, солнечные дни, весело щебетали птицы на зеленом лугу, как драгоценностями, усеянном цветами. Пригожий юноша надел на палец любимой девушке колечко с брильянтовой слезой…

Да, они любили друг друга горячо и нежно, как любят только раз в жизни. То была трогательная, романтичная повесть о двух влюбленных сердцах, которые сладко замирали, грезя о счастье.

Но молодой панич утопил любовь в безбрежном море честолюбия и спеси. Вспоминая много лет спустя эту идиллию, граф Святослав насмешливо улыбался.

А сейчас, перебирая в памяти поблекшие картины молодости, старик не улыбнулся.

Значит, она все эти долгие годы носила его кольцо, а засохшие цветы — единственный след промелькнувшего счастья, — как реликвию, хранила в укромном тайнике!

Значит, злоба и жажда мести не вытеснили из ее груди любовь. Всеми помыслами, исстрадавшимся сердцем, всем своим существом — больным, измученным, отравленным ядом глухой ненависти и презрения, — она любила его, любила до последней минуты!

Худые, белые графские пальцы задрожали и переплелись, глаза со скорбным выражением смотрели на портрбт, а с бескровных губ, словно горестный стон, сорвался едва уловимый шепот: «Прости меня, Цецилия!»

Но тут распахнулись двери, и два лакея внесли и расставили вокруг камина на обитых камкой стульях картины разного размера и достоинства в дорогих рамах — последний дар покойной. Выполнив приказание своего господина, лакеи, как послушные и бесшумные автоматы, вышли из комнаты и тихо закрыли за собой дверь. В большой комнате снова воцарилась мертвая тишина, и бледный старик остался наедине с картинами, которые завещала ему подруга далекой юности в надежде, что они пробудят в нем чувства, родственные тем, какие рождались в ее больном воображении.

Взгляд его обратился к самой большой картине. Что за отрадное зрелище! Двое стариков отдыхают от трудов праведных в кругу любящей семьи. Как неразрывны добродетель и счастье, праведная жизнь и безмятежная старость, так неразрывны узы любви и благодарности, которыми они спаяны. Сколько мягкости и света, тепла и радости! Какой трогательной доверчивостью веет от этих людей!

Старый граф иронически улыбнулся.

— Недосягаемый идеал! Несбывшиеся мечты!

Но вырвавшийся из его впалой груди вздох прогнал насмешливую улыбку. Он с трудом отвел глаза от картины и посмотрел вокруг: тишина, одиночество и бездушная роскошь.

Красный солнечный диск закатился за горизонт, заслоненный стенами городских домов. Погас и багряный луч, заглянувший в большое окно и зарумянивший бледное девичье личико на дагерротипе. Огромную, мрачную комнату саваном окутали унылые, серые сумерки.

Бледный свет уходящего дня медленно угасал. От огромного фикуса в мраморном вазоне распростерлись по стенам и потолку широкие тени. Сумрак темной волной вливался в окна и погребальным покрывалом опускался на богатую мебель. На сером фоне у камина вырисовывался темный силуэт старика с поникшей головой и безжизненно повисшими руками. А перед ним сиял в темноте брильянт, как печальный глаз, неподвижно устремленный в лицо человеку, среди мертвой тишины перебирающему в памяти длинную вереницу дней своей бессмысленно загубленной жизни…

Хам

I

Ему было за сорок — об этом говорили морщины, тонкими линиями бороздившие высокий лоб, который казался еще выше оттого, что темные волосы, уже седоватые на висках, спереди сильно поредели. Однако, несмотря на морщины и первую седину, видно было, что этот человек еще силен и бодр. Он был рыбак и целые дни, а иногда и часть ночи проводил на воде. Солнце, ветер, влажное дыхание реки покрыли здоровым темным загаром его длинноватое, худое лицо, освещенное ярко-голубыми глазами с несколько неподвижным и серьезным выражением. Степенность и спокойная сосредоточенность чувствовались во всех движениях его большого, сильного и складного тела.

Когда ему было лет восемнадцать, отец женил его на девушке из соседнего села, так как в доме нужна была хозяйка. С этой женой, доброй, работящей, но глуповатой и некрасивой, он жил мирно и дружно, да недолго: через несколько лет она умерла, не родив ему ни одного ребенка. Вскоре умер и старик отец, а когда Павел выдал замуж единственную сестру, моложе его на двенадцать лет, он остался один-одинешенек в своей избе, стоявшей на краю деревни, у соснового леса на высоком берегу Немана. Не было у него ни волов, ни лошади, да и пахотной земли почти не было — в таком хозяйстве помощников не требовалось. Избу с довольно большим огородом отец его получил когда-то от помещика, бывшего владельца их деревни, а кормились они главным образом ткацким ремеслом, которое одно время процветало в этих местах и приносило крестьянам кое-какой доход.

Но сыну не нравилось сидеть за ткацким станком в тесной хате с темными стенами и низко нависшим потолком. Его влекли к себе необозримый простор реки, ее лазурная тишина в ясные дни и шум ее пенистых волн в непогоду, встававшие над ней по утрам розовые зори и великолепие вечерних закатов, отраженных в зеркале ее вод. Он любил чистый воздух, хотя бы и знойный или морозный, любил проводить день под открытым небом, даже когда оно уныло хмурилось. В детстве еще он строгал из дерева лодки и мастерил удочки, а когда подрос, стал рыбаком.

Бывало он, возвращаясь с реки, заставал в хате отца, жену, сестру, иногда соседей или кумовьев. Заходил он по временам и в корчму, хотя до водки был не охотник, да и в пляске и разговорах редко принимал участие.

Но вот уже несколько лет, как хата его совсем опустела. Возвращаясь домой, он сам доил корову, которую к вечеру пригонял с пастбища деревенский пастух, сам готовил себе еду и, поужинав в одиночестве, ложился спать, а наутро снова уплывал в своем челноке навстречу разгоравшейся заре или убегающим на запад туманам и ночной мгле. В корчму не заглядывал больше никогда, редко встречался с односельчанами и только у сестры и зятя зимой, когда река замерзала, сиживал по вечерам у стены и чаще всего молчал. Нельзя сказать, чтобы он не любил людей: он не только никому никогда не делал зла и ни с кем не ссорился, но даже с готовностью оказывал людям услуги, подсоблял в работе, не раз приносил то тем, то другим ведерко наловленной рыбы. И всем, кто с ним заговаривал, отвечал дружелюбно и охотно. Но он не искал общества людей, скорее даже сторонился их, — видно, долгие одинокие поездки по реке приучили его к молчанию. Если же случалось ему разговориться, голос его звучал глухо, а слова медленно сходили с губ, улыбавшихся очень редко, но выражавших доброту. Он не был ни угрюм, ни печален — нет, он производил впечатление человека спокойного и всем довольного. Но серьезное выражение лица, неторопливые движения говорили, что человек этот всегда занят своими мыслями. О чем же он думал? Этого он не рассказывал никому. Но мчался ли он в своей лодке по зеркалу тихой реки, или покачивался на волне между двумя воткнутыми в дно шестами, заглядывался ли на утреннюю зарю, на облака, на радугу, наблюдал ли грозу или опускавшийся за лес солнечный диск, он всегда о чем-то размышлял. Круг его мыслей, вероятно, был довольно ограничен. Однако глубок, видно, был его внутренний мир, если он мог так уходить в него и всегда довольствоваться им одним.

В деревне его считали чудаком, но человеком честным и безобидным. Когда он остался молодым вдовцом, все советовали ему снова жениться, сватали невест. Но, глянув раз-другой на девушку, которую ему сватали, он только отрицательно качал головой и, махнув рукой, спешил уйти на реку. Когда кума Авдотья, очень расположенная к нему и притом страстная охотница сватать, приставала к нему с вопросами, отчего он не хочет жениться, Павел отвечал, пожимая плечами:

— Э, на что это? Небо мне — дом, а река — жена. Каждый живет по-своему, и всякая жизнь хороша, если грехов на совести нет. — Шутливо усмехаясь, он переводил разговор на другое: — Может, принести вам, кума, пескариков на ужин?

И шел вниз, к реке.

Никому не удавалось завлечь его в многолюдную компанию, как и склонить к женитьбе. На него не действовали ни уговоры, ни соблазны, он нелегко поддавался чужому влиянию, — видно, это был человек с сильной волей.

Месяца через два после того, как ему в день Петра и Павла исполнилось сорок два года, он однажды утром плыл к тому месту, где накануне оставил под водой веревку с приманкой для рыбы. Вдруг с берега донесся пронзительный женский крик:

— Иисусе, Мария! Помогите!

Час был ранний. За летевшим по реке челноком, над темным лесом протянулась яркая полоса утренней зари, окаймленная золотым сиянием восходящего солнца, и алые отблески падали от нее на воду, которую рябил утренний ветерок. Услышав крик, рыбак быстро обернулся лицом к берегу и прежде всего увидел что-то голубое, плывшее мимо его челнока, а затем и женщину, которая стояла недалеко от берега по щиколотку в воде и протягивала руки к уплывавшему от нее предмету — или, может быть, к нему, Павлу, взывая о помощи.

На фоне зеленого холма, на вершине которого среди деревьев стояла красивая белая дача, эта полуобнаженная женская фигурка, тоненькая и стройная, с умоляюще протянутыми руками, в розовом свете утра рисовалась четко и выпукло, напоминая мастерски выточенную статуэтку. Высоко подоткнутая юбка открывала ноги выше колен, а из-за расстегнутой темной кофточки с засученными рукавами видны были голые плечи, шея и часть груди, которым утреннее солнце придавало золотистый оттенок. Иссиня-черные волосы, видимо еще сегодня не чесанные, обрамляли красивую голову и короткими, но пышными, вьющимися прядями спускались на плечи. Даже издали было видно, как сверкают на смуглом лице черные, глубоко сидящие глаза, из которых текли слезы. Заметив, что рыбак обернулся и смотрит в ее сторону, она закричала:

— Эй, добрый человек! Сделайте милость, поймайте платье! Ради бога, помогите!..

Веселая усмешка растянула неулыбчивые губы Павла под темными усами и уже не сходила с них. Может быть, ему понравилась эта женщина, возникшая неожиданно, как яркий красочный мазок на фоне утреннего пейзажа, или рассмешили ее отчаянные вопли из-за такой мелочи. Уносимая течением тряпка оказалась детским платьицем. Голубой птицей скользило оно по поверхности реки, и короткие рукавчики трепыхались на ветру, словно крылья. Рыбаку стоило только раз-другой налечь на весло и протянуть руку, чтобы схватить легкое платьице, но для этого ему пришлось сильно перегнуться через борт, и он проделал это гибким и ловким движением. Натренированное греблей, закаленное жизнью на воздухе, тело его сохраняло юношескую стройность и упругость. Издали он в своей серой сермяжной куртке, сапогах и широкополой шляпе казался совсем молодым.

Все с той же дружелюбно-насмешливой улыбкой он подплыл к стоявшей в воде женщине и протянул ей мокрое платьице. А она, опустив руки, уже громко смеялась, сверкая белыми зубами, и не сводила с него черных горящих глаз. Рыбак только сейчас заметил, что в прозрачной воде у ее голых ног, позолоченных солнцем, лежит груда мокрого белья.

Он смотрел на женщину с некоторым недоумением. И как это она могла так быстро перейти от плача к веселому раскатистому смеху? Неизвестно почему она не брала из его рук своей голубой тряпки, то делая вид, что не может до нее дотянуться, то хватая и снова выпуская ее из тонких и смуглых пальцев. При этом она все время смотрела в лицо Павлу, а потом вдруг заглянула ему прямо в глаза. Встретившись с ее взглядом, рыбак смущенно отвернулся. Странная это была сцена: девушка задорно, с веселым и дерзким любопытством смотрела на мужчину, а он стыдливо отводил глаза. Но улыбка не сходила с его губ. Глядя не на девушку, а на быстро бегущие голубые волны, он сказал:

— Ну, берите свою одежду, мне ехать надо. Было из-за чего так голосить! Я думал, бог знает какая беда стряслась!

— Не из-за чего голосить? Как же! Много вы знаете! — воскликнула она, полусердито, полуигриво глядя на него. — Задали бы мне перцу, если бы эта тряпка не дай бог пропала! Три дня пани мне житья не давала — выстирай да выстирай детские вещи… Вчера вечером я их постирала, а сегодня встала чуть свет, чтобы в реке выполоскать… И вот тебе — одно платье вдруг возьми да и уплыви!

Сидя на узкой скамейке в своей лодке, рыбак слушал ее быструю, оживленную речь, в которой фразы, казалось, сталкивались и обгоняли друг друга. Он сказал ей, что ему надо плыть дальше, однако не двигался с места. Не глядя на девушку, он с явным интересом прислушивался к ее высокому, резковатому голосу.

— А вы кто будете? — спросил он, когда она замолчала.

— Я? — Она указала рукой на вершину холма, где белела нарядная дача. — Я служу у тех господ, что приехали сюда на лето… Горничной… Наняли они меня зимой, и я до конца лета еще у них проживу… а осенью, как вернемся в город, уйду… Больше, как до осени, не останусь…

— Что ж так? Или шибко ругают? — с усмешкой спросил рыбак.

Она выпрямилась и вдруг густо покраснела, а глаза у нее засверкали.

— Еще чего! Пусть бы только попробовали! Каков привет, таков и ответ… Я себя в обиду не дам! Я девушка из хорошего дома, отец мой в конторе служил… Если меня кто грубым словом обидит, я так огрызнусь, что десять лет будет помнить! Пусть потом судят… бывала я и в судах, не испугаюсь!

Павел посмотрел на нее уже с удивлением, почти с тревогой, но тотчас снова отвел взгляд, потому что жаркий румянец на ее щеках и блеск ее глаз словно обожгли его.

— Так зачем же вам от них уходить? — спросил он.

— Зачем? Да так просто. Я нигде долго засиживаться не люблю. Хоть какие бы ни были хорошие господа, я всегда соскучусь на одном месте — и адью, до свиданья, только меня и видели! Такой уж у меня характер!.. Теперь скажите, кто вы?

— Ишь любопытная какая! Я кто? Да так, червяк…

Он задумчиво улыбнулся. А девушка звонко расхохоталась.

— Смешного тут ничего нет, — сказал Павел медленно. — Между человеком и червяком разница невелика. Червяка пожирает рыба, а человека — земля. Пан ты или мужик, король или простой батрак — всех земля проглотит, как рыба червяка! Так-то!

Она слушала внимательно, полуоткрыв рот. И когда он замолчал, сказала:

— Правильно вы говорите — да только уж очень печально… Чего о смерти думать, когда жить иногда бывает хорошо… Не всегда, но бывает… Ох, как хорошо!.. А занятие у вас какое?

— Рыбак я.

— Откуда?

Он назвал деревню, в которой жил.

— Крестьянин? — спросила она с каким-то сомнением в голосе.

Он утвердительно кивнул головой.

— Неужели правда? Знаете, мне отроду не приходилось ни с одним крестьянином разговаривать. А почему вы говорите не по-мужицки?

— Что же мне не говорить так, как вы… коли умею?

— Смотри пожалуйста! Мужик, а обходительный какой и умный! А знаете — когда близко присмотришься, вы гораздо старше кажетесь, чем издали! Когда вы были на середине реки, я думала, что это молодой парень плывет, а теперь вижу, что вам, наверно, лет сорок!

Так она удивлялась, посмеивалась, разводила руками, то одной, то другой ногой болтала в воде, поднимая фонтан брызг, или чертила круги на ее поверхности. Зыбким маревом мелькали перед ослепленным взором рыбака ее золотистая кожа, угольная чернота волос, белизна зубов и горячий блеск глаз.

— Ну, да это ничего, — добавила она. — Пусть вам и сорок, — а мужчина вы хоть куда!.. Красивый…

Говорила она все это так же громко, ничуть не смущаясь и не опуская глаз. Она даже схватилась тонкой и смуглой мокрой рукой за нос челнока, словно хотела его удержать или подтянуть поближе. Да и Павел перестал застенчиво отворачиваться. Он смотрел на эту женщину во все глаза. Она тоже вблизи казалась не такой уж молодой. Лицо ее с мелкими и красивыми чертами было несколько измято, увядшая кожа имела нездоровый оттенок, большие глаза глубоко запали, а на лбу под черными волосами змеились тонкие морщинки. Ей, вероятно, было лет тридцать с небольшим, и заметно было, что пройденный ею жизненный путь устлан был не розами, а терниями. Но живая, гибкая и стремительная, она напоминала ярко горящий огонек, и в выражении ее глаз, движениях, улыбке, даже в этой смуглой увядшей коже было что-то неотразимо влекущее. Особенно поражало в ней своеобразное сочетание черт, на первый взгляд совершенно противоположных: нервной, напряженной силы — и болезненной хрупкости, необузданной, бесшабашной веселости — и какого-то мучительного страдания. Когда она сжимала маленький рот и взгляд ее становился угрюм, казалось, что душа ее корчится в судорогах не то тайной боли, не то злобы.

— И не скучно вам так вот каждый божий день ездить и ловить рыбу? — спросила она, все еще держась рукой за нос лодки.

— Скучно? Ну, нет! Мне очень хорошо, — возразил Павел.

— Покатали бы как-нибудь меня по реке… хоть часок-другой! Мне никогда еще не доводилось долго плыть в лодке… а ведь страсть как любопытно то, чего еще никогда не пробовала… Если бы вы знали, как мне здесь скучно… тошно!

— Отчего же скучно? Работы, наверное, хватает?

— Еще бы! За работой света не видишь! Нас только две — я да кухарка, больше никого господа не держат, ни кучера, ни лакея. Пан старый, все книжки читает, а пани злится, что муж у нее старый, вот и придирается ко всему и целый день трещит как сорока: все не по ней, никак ей не угодишь — то слишком быстро, этослишком медленно, то — горячо, а это остыло… Ребятишек трое — и несносные такие, не дай бог! Гостей никогда почти не бывает. С утра до ночи вертишься как белка в колесе, а все равно доброго слова не дождешься и ни единой души не видишь. Черт бы побрал эту деревенскую жизнь! В городе лучше!

Рыбак слушал молча, потом сказал неторопливо и, как всегда, серьезно:

— Зря вы деревню браните. Хорошему человеку везде хорошо, а плохому — худо!

Она вдруг залилась тем кровавым румянцем, который часто вспыхивал внезапно на ее щеках и так же быстро сбегал с них.

— Стало быть, я — плохая?

Она даже затряслась и, плюнув в воду, сказала вполголоса, словно про себя:

— Вот сразу видно мужика…

Он либо не расслышал, либо эти слова его ничуть не задели. Спокойно махнул рукой.

— Откуда мне знать, хорошая вы или плохая? Я просто так сказал. Ну, когда же мне за вами приехать?

В ее сжатых губах и мрачном взгляде он впервые подметил ту судорогу боли или гнева, которая придавала ее лицу невыразимо страдальческое выражение, и ему стало жаль ее. В глубине его ясных глаз сквозь задумчиво-серьезное выражение светилось по временам глубокое сострадание к людям.

— На свете все друг друга грызут, так не диво, что и вас грызет что-то — не знаю только, что… Если хотите, я покатаю вас по реке, лодки от этого не убудет! Когда приехать за вами?

— В воскресенье! Пожалуйста, приезжайте в воскресенье! Господа с детьми в город уедут, а я одна дома буду — с кухаркой только вдвоем… Ой, какой же вы добрый! Награди вас бог! То-то весело будет! Вот не думала, не гадала, что в этой глуши заведу такое приятное знакомство!

Ее похвалы явно льстили Павлу, а может быть, радовало его и что-то другое, он улыбался все шире, словно преображенный ее шумной веселостью и говорливостью, так быстро сменившими гнев и угрюмую печаль.

— Значит, в воскресенье… Сегодня что? Среда? Целых четыре дня ждать! Ну, ничего… Хорошего ждать приятно. Ох, и погуляем же на Немане!.. А теперь до свиданья, будьте здоровы! Побегу, потому что страшно озябла!

— Не выдумывайте, вода теплая! — шутливо возразил Павел.

— Ой, нет, ноги совсем закоченели. Да и домой нужно скорее — самовар ставить… Если проснутся, а самовара не будет на столе, крик поднимут, как сороки. До свиданья! Спасибо вам!

Ноги ее, как рыбы, плеснули в воде, в два прыжка она очутилась на песчаном берегу и, наклонясь, стала собирать мокрое белье. А Павел, легко забирая веслом, отчаливал что-то очень медленно. Однако он был уже довольно далеко от берега, когда услышал за собой зов:

— Стойте, эй! Погодите!

Павел обернулся и остановил челнок, который закачался на волне. Вся залитая солнцем, которое уже высоко поднялось над горизонтом, женщина стояла с ворохом мокрого белья в руках, еще более растрепанная, чем прежде, и кричала ему:

— А как звать-то вас? Звать как?

— Павел Кобыцкий! — откликнулся он.

— А меня — Францишка Хомец!

Она помчалась стрелой по росистой траве, вверх по склону холма. Но на полдороге остановилась, следя глазами за отплывшей уже далеко лодкой. Из-за ее бледных губ блеснули белые зубы.

— Красивый мужик! Хоть не очень молодой, а красивый… И такой славный…

Потупив голову, она задумалась, теребя пальцами мокрое белье.

В воскресенье Франка ни на минуту не отходила от окна в кухне, из которого виден был Неман. За эти четыре дня она как будто еще больше похудела, веки глаз потемнели. В красивых прюнелевых ботинках, накрахмаленном ситцевом платье и желтой шелковой косыночке на гладко причесанных, но, как и в день первой встречи с Павлом, распущенных волосах, она неподвижно и молча сидела у окна, крепко сжав губы и не сводя глаз с реки. В доме было пусто и тихо. Старая кухарка, хлопоча на кухне, тщетно пыталась завязать разговор с Франкой. Пообедав, она прилегла, закрыла платком лицо, чтобы не беспокоили мухи, и скоро уснула. А Франка не дотронулась до еды, выпила только утром стакан чаю да за обедом раз-другой поднесла ложку ко рту, затем швырнула ее в тарелку и снова села у окна. Видно, ей сегодня кусок не шел в горло. Проходили часы за часами, и ее все сильнее охватывало нетерпение. Она то и дело топала ногой, и по временам белые зубы сверкали на хмуром лице в презрительно-насмешливой улыбке…

— Может, и не приедет вовсе… Нет, не приедет! Дурак! Хам!

Вдруг она вздрогнула всем телом, вскочила со стула и, крикнув: «Едет! Ей-богу, едет!» — как угорелая выбежала из дому. Птицей слетела она с зеленой горки вниз, на песчаный берег Немана, и, раскрасневшись, замахала руками навстречу подплывавшей лодке:

— Добрый вечер! Добрый вечер! Что же вы так поздно? А я уже думала, что обманете, не придете! Разве можно так опаздывать, когда вас ждут? Отчего так поздно, пан Павел?

Видно было, что за человеком, который ей понравился, эта женщина готова мчаться хоть на край света ради новых впечатлений и развлечений, а их отсутствие доводит ее до безумия.

Поехали. С непривычки Франка сперва трусила и при каждом покачивании лодки визжала, хватала Павла за плечи или за сермягу. А его это очень забавляло. Ему и в голову не приходило, что кто-нибудь может так бояться воды. К тому же Франка, крича от страха, изгибалась всем телом и взмахивала руками, напоминая то мяукающую кошечку, то испуганного ребенка.

Пытаясь ее успокоить заверениями, что бояться решительно нечего, Павел вдруг захохотал так громко и от души, как смеялся только несколько раз в жизни. В конце концов Франка убедилась, что лодка только качается, но и не думает опрокидываться, и, успокоившись, наслаждалась прогулкой. По голубой глади реки, сверкавшей золотом под лучами заходящего солнца, бежала рябь, однообразная и бесшумная, только по временам вскипая белым жемчугом пены или искрясь огоньками. Перегнувшись через борт, Франка смуглой маленькой рукой шаловливо ловила в воде эти жемчуга и огоньки или с веселым любопытством приглядывалась к стекавшим с ее пальцев струйкам жидкого хрусталя.

— Ой, если бы можно было их нанизать и носить на шее, как бусы! У прежней моей хозяйки было такое ожерелье и сережки… говорили, что они из хрусталя и очень дорогие. А мне они так нравились, так нравились, что я удержаться не могла, — бывало, как только пани из дому, а меня куда-нибудь пригласят, я их надеваю…

— Нехорошо это вы делали, — вставил Павел.

— Вот еще! Что, я украла их или откусила кусок? Как приду домой, сейчас сниму и кладу на место — никто и не знал, что я брала их…

— Все равно — чужое трогали, а господь это запрещает. Я бы постыдился чужое тронуть.

Лукаво поглядывая на него, Франка зачерпнула полную горсть воды, плеснула ему в лицо и захохотала.

— Ай, ай, какой строгий!

Павлу никак не удавалось сохранить обычную степенность и серьезность. Утирая лицо рукавом сермяги, он снова засмеялся.

— А, чтоб вас! Настоящий ребенок! Прямо диву даешься, что такие бывают на свете!

Франка любовалась в эту минуту островком разросшихся на воде широких листьев, над которыми качались желтые и белые венчики кувшинок и стремительно кружило множество ласточек, отражавшихся в зеркальной воде.

— Ой, сколько тут птичек! — Франка еще больше высунулась из лодки, сорвала желтую кувшинку и приколола к платью на груди. — Пахнет! — сказала она радостно и сейчас же указала пальцем на реку: — А там что?

В том месте, куда она указывала, на поверхности расходились широкие круги: должно быть, какая-нибудь крупная рыба — щука, а может, и сом — выскочила из воды и сразу же снова ушла в глубину.

— Ага, ты здесь! — улыбнулся Павел, глядя на бурлившую воду. — Ну, недолго тебе гулять, завтра поймаю!

Попозже он показал Франке ящик, наполовину погруженный в воду, — в нем он хранил мелкую рыбу, служившую ему наживкой. В стенках ящика были проверчены дыры для того, чтобы втекала нужная рыбе вода. Второй такой же, только гораздо больший ящик, в котором хранилась рыба, предназначенная для продажи, Павел ставил в реке поближе к своей хате.

Франка с живым интересом расспрашивала его, где он продает свой улов, сколько зарабатывает. А когда Павел охотно и, как всегда, неторопливо рассказал ей все, что ей хотелось знать, она поджала губы и уныло покачала головой.

— Хорошо вам живется! — сказала она со вздохом. — Свой домик, и огород, и заработки неплохие… Можете жить как пан… Это совсем не то что весь свой век по чужим домам кочевать да терпеть господские капризы и злость… Бывает, конечно, что и повеселишься и порадуешься чему-нибудь, но это все равно не жизнь, а мерзость… черт бы побрал такую жизнь!

— Да, бродячая жизнь — поганая жизнь, что и говорить!.. — заметил Павел, глядя на нее и качая головой.

Ему опять от души стало жаль эту девушку.

— Может, причалим? Хотите погулять вон на том острове? — предложил он.

Она радостно встрепенулась.

— Да, да! Поплывем туда! Какой красивый островок! А пахнет как тут! Что это так чудно пахнет — даже голова кружится!

Посреди широкой реки, между высоким глинистым косогором с одной стороны и темным бором — с другой, на отливавшей золотом лазурной воде лежал овальный песчаный островок, весь заросший царским скипетром и белой гвоздикой. На высоченных жестких стеблях с мохнатыми листьями гордо качались огромные желтые султаны царского скипетра, а под ними росло такое множество белой гвоздики, что издали казалось, будто остров весь в снегу. Далеко по реке разливался крепкий и сладкий запах этих цветов, смешиваясь с ароматами различных трав, лилово-розовым ковром устилавших землю у бора на другом берегу.

Франка, словно опьянев, носилась по всему острову. Как шальная, рвала гвоздику, нюхала ее, втыкала в волосы, с которых давно сползла желтая косынка, или, набрав цветов, с громким смехом бросала ими в Павла. А он не спеша наклонялся, собирал их и старательно, умело составлял букет. Не раз он с этого островка привозил такие букеты и ставил их у себя в хате в кувшин на окне или отдавал сестре, а она украшала ими образа.

Натешившись гвоздикой, Франка нырнула в чащу царского скипетра. В одном месте его росло так много, что среди зелено-желтых зарослей совсем не было видно Франки, только мелькало ее светлое платье.

Павел перестал рвать гвоздику и задумался о чем-то, сложив руки на коленях. Но скоро улыбка опять осветила его лицо: Франка, шурша среди цветов, как птица в кустах, то и дело высовывала голову, и ее резкий, высокий голос звенел не умолкая.

— Вот так трава! Ну и трава! Ростом с человека! Как лес, ей-богу! Что это за растение такое?

— Называется медвежье ухо, — пояснил Павел.

На его загорелых щеках выступил румянец, словно отблеск багряного облака, которое осталось на небе после того, как солнце скрылось за лесом.

Франка, подкравшись к Павлу, выскочила вдруг из чащи цветов так стремительно, что они закачали в воздухе желтыми султанами. Лицо у нее разгорелось, в волосах запутались белые гвоздики, желтый платок сполз уже на затылок. Остановившись у одного из высоких стеблей царского скипетра и поглаживая пальцами широкий бледно-зеленый лист, она опять принялась болтать:

— А ведь и вправду похоже! Совсем как звериное ухо, такое мохнатое… и мягонькое, как бархат! У одной моей пани была собачка с такими вот мягонькими плюшевыми ушками!

Она любовалась листом, гладила его пушистую поверхность с такой нежностью, словно это и в самом деле был какой-нибудь милый зверек. Потом вдруг обернулась, шагнула к Павлу и, положив обе руки ему на плечи, растроганно посмотрела на него влажными глазами, которые в сумраке сияли мягче, словно что-то притушило их блеск.

— Как тут хорошо! Красиво, весело… и какой же вы добрый человек, что захотели порадовать бедную, совсем незнакомую девушку! А я всегда очень, очень благодарна тому, кто мне что-нибудь доброе сделает, — такой уж у меня характер!

Что-то странное творилось в эту минуту с всегда медлительным и степенным Павлом: краска залила ему уже не только щеки, но и лоб, голубые глаза потемнели, вспыхнули каким-то хмурым блеском. Он обхватил сильной рукой тонкий стан Франки, прижал ее к себе и, наклонясь, уже готов был прильнуть губами к ее губам, но она, испуганно вскрикнув, с удивительной ловкостью вывернулась из его рук и, отскочив, остановилась у зарослей царского скипетра. Вся дрожа, но уже звонко смеясь, она оказала сквозь смех:

— Хорош, нечего сказать! Один разок покатал — и уже награды захотел! Такой же, как и все!..

Павел сконфуженно потер лоб и пробормотал:

— Вот тебе и раз! Ишь что придумала!

Потом, подойдя, ласково взял ее за руку.

— Глупости вы говорите! — начал он, запинаясь от смущения. — Разве я что-нибудь такое думал? Разве я вас с такими грешными мыслями гулять повез? Упаси боже! Это так — что-то нашло на меня. Не гневайтесь и не бойтесь… Вы посидите тут, отдохните, а я тем временем лодку к берегу пригоню и отвезу вас домой…

Франка села на гвоздики и обеими руками изо всей силы вцепилась в полу его кафтана.

— А я домой не хочу! — воскликнула она. — Что это за дом? Ад, а не дом. И не уходите! Пожалуйста, не уходите! Мне бы с вами век не расставаться! С вами хоть в воду! Сядьте тут вот, около меня! Ну, сядьте!

От удивления и смущения Павел даже рот разинул, но, тронутый ее словами, послушно сел рядом.

— Ближе, — попросила она. — Придвиньтесь поближе… вот так!

Она заставила его сесть так близко, что плечо его касалось ее плеча, — и только тогда успокоилась, притихла, глядя на реку, которая у самых ног их катила вдоль песчаного берега свои стальные волны. Вода не казалась уже голубой, так как близились сумерки и небо утратило краски. Только отражения плывущих в вышине светлых облаков поблескивали серебром в серой ее глубине.

— Как эта вода вечно течет… течет! — прошептала Франка. Какое-то мечтательное упоение слышалось в ее ослабевшем голосе.

— Скажите мне… — начал было Павел задумчиво, но сразу умолк, перебирая пальцами гвоздики в траве.

— Что сказать? — спросила Франка едва слышно.

Он вдруг вырвал из песка целый пучок цветов и с неожиданным для него раздражением буркнул:

— Эх, чтоб тебя! Словно язык проглотил!.. Ну! Я хотел спросить, кто вы такая и как жили… Разве вы… ну… что вы такое говорили насчет награды…

Франка резким движением выпрямилась и с живостью заговорила:

— Если вам любопытно, я все вам про себя расскажу: кто я и какая. Когда хороший человек просит, почему не рассказать? Уж чего-чего, а роду своего мне стыдиться нечего! У деда два дома было, отец в конторе служил… и брат двоюродный у меня богатый, очень богатый! Он адвокат в большом городе, а по фамилии — Ключкевич. Жену тоже из хорошего дома взял и живет как пан. Вот какая у меня родня — слава богу, не сорока меня на хвосте принесла! А что я в прислуги пошла — так это уж такая моя горькая доля… Родителей мне бог дал негодных…

— Грех о родителях так говорить! — чуть не с ужасом остановил ее Павел.

— Вот еще! — сердито фыркнула Франка. — У вас все грех! А у меня — что правда, то правда! Я врать не люблю. Вот послушайте и сами скажите, правда это или нет!

Она уселась поудобнее на цветочном ковре, вытянула ноги в прюнелевых башмаках, так что они повисли над самой водой, и начала свой рассказ. Речь ее, быстрая, живая, перемежавшаяся то смехом, то вздохами, текла без перерыва, без конца, как бежавшая внизу река.

У деда ее, онгродского мещанина, было два собственных дома — впрочем, это, вероятно, были не дома, а домишки, так как Франка назвала улицу, на которой стояли только деревянные хибарки. Сына он еще при жизни своей пристроил в какую-то канцелярию. В этой канцелярии отец Франки, должно быть, занимал должность самую скромную, так как ему платили совсем маленькое жалованье. Он часто ходил без подметок, тем более что не раз деньги пропивал. Пить он начал еще смолоду, — вероятно, попал в скверную компанию, — а с годами все больше предавался этой страсти. Мать, по словам Франки, была «из хорошего дома» Ключкевичей, умела даже играть на фортепьяно, и когда у нее еще было фортепьяно, то, как заиграет, бывало, польку или мазурку, — на две улицы слышно. Женщина она была красивая, очень любила наряды и кавалеров, и в доме у них иногда такое бывало веселье! Когда отца дома не было, к матери приходили гости, играли, пели, танцевали, — но возвращался отец и, даже когда не был пьян, разгонял всех, а потом ругал, иногда и бил мать. В первые годы только ругал, а потом уже и бил. Франке было шесть лет, когда она в первый раз увидела, как мать целуется с чужим мужчиной. А когда ей было восемь, мать сбежала от мужа к своим родным. И с тех пор Франка и двое братишек постарше жили, как воробьи, которые бывают сыты только тем, что где-нибудь поклюют зернышко-другое, а отогреваются под первой попавшейся стрехой. Люди жалели детей, брошенных без призора, и то один, то другой накормит, бывало, или приютит их на время. Мальчикам было легче: один, когда подрос, пошел в солдаты, другой стал каменщиком. Конечно, это не занятие для человека из такой семьи, — но что было делать! Нужда! Недолго он и занимался этой черной работой. Бледненький был, худенький, совсем заморыш. И раз, когда он стоял на лесах, у него, видно, голова закружилась: свалился на мостовую, расшибся страшно и, хоть его и подлечили, вскорости умер. А старшего, солдата, заслали куда-то на край света, и о нем ни слуху ни духу…

Да, хлопцы не то что девушки, им легче на свете жить! А вот у нее, Франки, жизнь была настоящий ад — и с отцом здорово намучилась, и голоду и холоду натерпелась… Двенадцати лет ей не было, когда к ней стали приставать разные дураки, давали пирожные и орехи, чтобы она позволяла себя целовать. Они твердили, что она красавица, и это ей нравилось, но сами мужчины ей тогда совсем не нравились, она их очень боялась и даже пирожных и орехов брать не хотела, пряталась, где только могла. Да как тут спрячешься? Ведь она часто выходила на улицу — то с соседскими детьми поиграть, то к добрым людям забежит попросить кусочек хлеба или два-три полена. Дома отец давно продал, а вырученные деньги они с матерью промотали. Мать прожила несколько лет у родственников и воротилась к мужу, потому что дядя Ключкевич к тому времени умер, а дети его разбрелись по свету («Один сын в большом городе живет, адвокат и богатый, ах, какой богатый!»). Когда негде стало жить, мать вернулась. Отца в то время уже из конторы выгнали, и он совсем спился. От водки он и умом тронулся и, проболев с полгода, умер в больнице. А мать только на три года его пережила. Страшно они бедствовали! Кормились тем, что мать рукоделия свои разные по домам носила продавать, а иногда шила белье на заказ. О мужчинах она и думать забыла, по целым ночам кашляла и плакала. Франку она учила шить и читать, а незадолго до смерти выхлопотала ей место горничной у одной пани и, когда привела ее туда, в ногах у этой пани валялась, прося, чтобы та не оставила сироту своими заботами.

— Эх, несчастная! — сказал Павел.

— Жалеете ее! — с злобным ожесточением крикнула Франка. — А деньги те, что отец за дома выручил, она на наряды да на кавалеров тратила! А нас, троих детей, как щенят, бросила и к своей родне ушла, на сытую и привольную жизнь! Что же из того, что потом ее совесть грызла и перед смертью она тряслась надо мной, как курица над цыпленком? Все равно никогда я ей не прощу того, что она раньше на мою погибель вытворяла! Подумаешь, велика важность, остепенилась, когда от нее только кожа да кости остались и никто на нее смотреть не хотел! Э, да и тогда, если бы ее кто пальцем поманил, побежала бы к нему и опять бы меня бросила, забыла. Еще как бы побежала! Уж вы мне поверьте, знала я ее хорошо! Только тогда, когда от нее и бог и люди отвернулись, она за меня ухватилась… А раньше что делала? Лучше бы не было на свете таких матерей!

— Это верно. Лучше, чтобы этаких матерей свет не видал! — с убеждением промолвил Павел.

Первая ее хозяйка, рассказывала дальше Франка, была, пожалуй, добрая, обращалась с ней хорошо, научила вязать крючком и кружева стирать. Но хозяин начал приставать к ней, и, как она ему сперва ни противилась, как ни увертывалась, потому что и стыдно ей было и страшно, — все же вывернуться не удалось. Пан этот ей сильно нравился — она влюбилась в него, как сумасшедшая. Он был ее первый любовник — другие давали ей пирожные и орехи только за поцелуи. А когда пани, узнав правду, прогнала ее, он сунул ей полсотни — и все. Денег этих хватило на один месяц, потому что она не работала, а только плакала от тоски по нему и, чтобы утешиться, кутила в веселой компании. Потом она поступила горничной в другой дом — и пошло! Не упомнить и не счесть всех мест, которые она с тех пор переменила! Прослужит на одном месте самое большее год и уходит. Да и то только у двух хозяек она служила так долго, а от других уходила после первого же грубого слова. Если работы в доме слишком много или не часто отпускают ее повеселиться, она берет расчет. И когда надоест каждый день видеть одни и те же лица, — тоже уходит. Правда, не раз сами хозяева отказывали ей от места. Прогоняли ее по двум причинам: за злость или за кавалеров. В иных домах на этот счет строго: не любят, чтобы горничная с кем дружбу водила, и, как только заметят что-нибудь, — сейчас вон! Ну, и некоторые не терпят прислугу с характером, а она, Франка, вспыльчивая, в обиду себя не дает, на одно слово ответит десятком, иной раз так огрызнется, что господа от одного удивления и конфуза язык проглотят. А несколько раз ее за такие дерзости в суд таскали. В первый раз очень было страшно, а во второй — ничего, совсем освоилась и чувствовала себя как дома. Штраф, правда, пришлось платить, но зато она этих хозяев так на суде отделала, что они, наверное, уже никогда в жизни ни на одну служанку в суд не подадут…

Один раз дело было хуже: ей целых три дня пришлось отсидеть в полицейском участке. И без всякой вины, ни за что. У хозяйки пропало дорогое кольцо, и она, даже не поискав хорошенько, сразу накинулась на нее, Франку: «Это ты украла! Ты!» Сколько ни клялась она, сколько ни плакала — ничего не помогло. Вызвали полицию, арестовали ее. И что же? Кольцо нашлось, хозяйка сама уронила его за комод.

— Ой, как же я тогда наплакалась, как наплакалась! Потом хозяйка за обиду хотела мне денег дать. А я бумажку из рук у нее хвать, разорвала на кусочки и ногами топтала, топтала… Потом отругала пани и ушла. Никогда еще никто меня так не обижал, как она. Что правда, то правда, а что поклеп, то поклеп! Врать не буду — случалось мне надевать какую-нибудь хозяйкину вещь, но я ее всегда потом на место клала — не то что украсть, а испортить ни разу ничего не испортила. Трех грехов за мной не водится: не пью, чужого не беру и никогда не вру. Такая уж у меня натура. Если бы крепко захотелось, так, наверное, и делала бы это, да не хочется никогда. Водки я не терплю — это раз. Наряжаться люблю, но не так сильно, чтобы ради этого себя срамить… А врать — просто не умею: такая уж я уродилась. Как заговорю — непременно все выложу! У меня что на уме, то и на языке, не умею я его за зубами держать, да и не стараюсь — зачем? Мне на все и на всех наплевать!

Видно было, что она и в самом деле не умеет ничего скрывать. Она все говорила, говорила. Рассказала, что у нее было несколько любовников и один хотел на ней жениться, но она за него не пошла, потому что он был растяпа и некрасив, и очень быстро ей надоел. Встретились ей в жизни только два человека, за которых она вышла бы с радостью: и влюблена была сильно, и люди были приличные, благородного воспитания… Но оба о женитьбе не думали и бросили ее как раз тогда, когда она сильно привязалась к ним. Сначала она, когда ее бросали, горевала ужасно, волосы на себе рвала, глаз не осушала. А потом привыкла к тому, что нет у людей ни верности, ни совести, — и теперь уже никем и ничем не дорожит. «Не один, так другой!» — говорит она себе. И никогда не огорчается. Ни к одной женщине мужчины так не льнут, как к ней! Все говорят, что она танцует хорошо. Она и в самом деле любит танцевать и не пропускает ни одной вечеринки, где можно поплясать и как следует повеселиться в компании. Бывает, правда, что ее на другой день после такой гулянки хозяйка прогоняет, — ну так что же? Нужна ей такая служба, как собаке пятая нога! Она знает, что сразу же найдет другое место, — и ей решительно все равно, где и у кого служить. Везде чужие стены и чужие люди, везде она — сирота, никто ее по-настоящему не полюбит и не пригреет…

Франка вдруг заплакала и, всхлипывая, стала жаловаться, что она одна на свете, никому до нее дела нет, ни одна душа о ней не заботится… Когда она болела тифом, ее отправили в больницу. И, наверное она, как отец, помрет в больнице, а может, и хуже того — где-нибудь под забором. А когда умрет, по ней и собака не завоет — кому она нужна и кто ее любит? Она перечисляла все обиды, которые в своей жизни терпела от людей, рассказывала о тяжелой работе, о капризах хозяев, обо всем, что приходилось от них переносить.

— У каждого человека есть кто-нибудь, кто его и утешит в горе, и поможет… Мать, или сестра, или брат, или муж… А у меня — никого. Дал мне господь сиротскую долю и велел мыкаться по свету и каждую капельку радости целым ковшом горькой отравы запивать…

По щекам ее текли слезы, и она то и дело утирала их кончиком шелкового платка. Плача, она все же не переставала говорить, — казалось, рассказам ее не будет конца. И во всем, что она говорила, чувствовался не столько цинизм, сколько полное отсутствие стыда, и наряду с этим — суровая, страстная, почти вызывающая искренность. Чувствовалась также в этой женщине полнейшая необузданность инстинктов и накопившиеся за долгие годы озлобление, горькая обида на жизнь и людей.

Рыдая, она истерически всхлипывала, судорожно стонала. Вдруг схватилась за голову и пожаловалась на ужасную боль в висках. Может быть, эта боль была вызвана опьяняющим ароматом гвоздики или это был симптом какого-то тайного недуга, уже начинавшего точить ее мозг. Франка объяснила, что это не впервые, что вот уже несколько лет у нее бывают такие сильные головные боли. И мучают они ее все чаще, особенно когда она расстроена или сердится, а иногда и после слишком веселой гулянки. Рассказав это, она наконец умолкла и, подперев голову руками, сидела согнувшись, покачиваясь всем своим подвижным и стройным телом, над вечно текущей тихой рекой, воды которой все более темнели.

Что думал и чувствовал, слушая ее долгий рассказ, сидевший рядом с ней спокойный и серьезный человек, никогда не выезжавший дальше окрестных местечек, где он продавал свой улов? Человек, телом и душой сроднившийся с вольными просторами реки и неба, с безмятежной тишиной дней и ночей, которые проводил он одиноко на чистом воздухе, человек, у которого, несмотря на прожитую долгую жизнь, глаза остались детски чистыми и ясными? Чего следовало ей сейчас ожидать от него? Может быть, он, по-мужицки плюнув в сторону, грубо подтолкнет ее к лодке и неохотно, в презрительном молчании отвезет домой? Или, узнав о ее похождениях, захочет и сам стать одним из тех, о которых она ему рассказывала, и прибавит еще одно позорное пятно к грязи, которой она себя покрыла?

А может, он станет суеверно открещиваться от нее, как от бесноватой, от проклятой грешницы, сатаны в женском образе, и поспешит убежать подальше?

Павел слушал ее с ошеломленным видом, а иногда стыдливо отворачивался и начинал перебирать пальцами гвоздики или, уставившись на реку, с удивлением, близким к ужасу, качал головой. Должно быть, в такие минуты ему мерещилась на месте реки черная бездонная пропасть, а в ней — огненный дождь горящей смолы.

Когда Франка замолчала, он минуту-другую собирался с мыслями, потом заговорил:

— Бедная ты! Ох, какая бедная! Несчастнее тебя, кажись, и на свете нет! Слыхал я, что в городах где-то люди так живут, да не верил. А это, видно, правда… Беспутная твоя жизнь… сиротская… нет хуже такой жизни, и грехов в ней не оберешься!.. Брось ты все это, опомнись!.. Покайся, не то и на этом и на том свете добра тебе не будет и душу сгубишь!

В голосе, шептавшем это во мраке над головой Франки, была только глубокая жалость. То, что после ее признаний этот человек не презирал ее, поразило Франку: обычно подобные признания вызывали у мужчин взрывы грубой ревности и возмущения или глумливый смех, и обращение их становилось наглым.

Однако, когда Павел заговорил о покаянии, она удивилась еще больше.

— Глупости какие! — бросила она в ответ. — Интересно знать, в чем мне каяться?

Она и тут была вполне искренна: ни малейшей вины она за собой не чувствовала. Занятый своими мыслями, Павел не обратил внимания на ее слова.

— Да, и на этом свете будет тебе худо, и душу погубишь, — повторил он. — Отчего не жить честно? Честному хорошо. Когда на душе никаких грехов нет, она легкая, как птица, — полетела бы, кажется, до самого неба… И помереть тогда не страшно. Хоть сейчас смерть приди — все равно, если душа чиста…

— Какая там душа! — сердито перебила Франка. — Все вздор! Когда помрет человек, его в земле черви съедят — и конец.

— Неправда! Есть и небеса и ад. И вечное спасение, и вечные муки. А если бы даже на том свете ничего и не было, все равно — в человеке есть что-то такое, что не хочет купаться в грехах, как, к примеру, тело — в луже. Велели бы тебе в лужу влезть и сидеть там по уши в грязи, — приятно тебе было бы? А душу-то свою ты в луже топишь! Ох, и жалко мне тебя, жалко твоей душеньки! Худо ей будет и на этом и на том свете. Знаешь что: бросай-ка ты свое беспутное житье. Что тебе за охота каждый раз в другом месте чужие углы собой вытирать, словно не человек ты, а тряпка? Ну, скажи сама! Странно мне это, потому что я так думаю — человеку всего лучше на одном месте жить. Сиди и ты на одном месте! Лучше уж все терпи, мучайся, а сиди. Стерпится — слюбится. Привыкнешь к людям, и они к тебе привыкнут, полюбят тебя. А на тех, что тебя в грех вводят, ты плюнь! Хорошего человека среди них, видно, ни одного нет: если бы был, так женился бы, коли девушка ради него стыд забыла. Что, у них ни капли совести и жалости нет? Плюнь ты на них, я тебе говорю, на эти веселые компании, что до греха доводят. Остепенись, живи честно — и душу спасешь, и легче тебе станет!

Он замолчал. И тогда Франка шепотом сказала:

— Первый раз в жизни встречаю такого человека! Ты кто — переодетый ксендз? Или, может, святой угодник? Чудеса!

Она расхохоталась и с кошачьей ловкостью вскочила с места.

— Ну, хватит разговоров этих! Как с вами ни хорошо, а мне домой пора: вечер на дворе. Господа скоро из города вернутся. Если у меня стол не будет накрыт к ужину и самовар не поставлен, такой поднимут шум и карканье, беда! Едем!

Отчалив от острова, белевшего во мраке, как снежная поляна на реке, и остро благоухавшего гвоздикой, они долго плыли в полном молчании. Над ними расстилалось звездное небо, и отражения звезд сияли в темной воде. Казалось даже странным, что Франка так долго молчит. Прикорнув на дне лодки, почти у ног сидевшего на узкой скамейке Павла, она не шевелилась, как будто уснула. Но ее ярко блестевшие глаза с каким-то ошеломленным выражением были неподвижно устремлены на едва видное в темноте лицо Павла. А он, низко опустив голову, молча греб, медленно погружая весло в воду и разбивая отражения звезд, которые роем золотых, сверкающих змеек разлетались вокруг. Лодка скользила вперед под неумолчное серебристое журчание, сладостную песню темных волн, что баюкает измученное тело и разбитую душу, навевая мирный сон, светлые грезы.

Когда на высоком берегу показались неподвижные и стройные силуэты деревьев вокруг дачи, голова Франки вдруг склонилась на колени к Павлу, из волос выпали белые гвоздики. Зашелестели тихие, быстрые слова:

— Ох, какой же ты хороший, какой милый, милый, милый! Такого доброго человека я никогда в жизни не встречала! И такой красивый да ласковый! Если бы ты моим дружком стал, ничего бы мне больше не надо… и никогда бы я от тебя не ушла, хотя бы мне смерть грозила! Если бы ты был на краю света, побежала бы я к тебе через леса и горы! Если бы легло между нами великое море, переплыла бы его!.. Оттого что ты такой добрый и так меня жалеешь! Никогда никто меня не жалел, все меня бросали, хоть иные и любили, — и больше всего обижали те, кто как будто любил. А ты меня ничем не обидел, ничего от меня не захотел и как отец родной со мной говорил, как самый верный друг! Награди тебя бог за все, милый ты мой, золотой, брильянтовый!

Она схватила руку Павла и прижала к губам. Словно горячая капля воска капнула ему на руку. Он нагнулся, взял в широкие ладони голову Франки и поцеловал ее в волосы. Под этим поцелуем она замерла, как обессиленная птица, задрожала вся. Но Павел быстро оторвал губы от ее волос и зашептал:

— Успокойся, дитятко! Тише, бедная ты моя, успокойся! Гляди, как звезды чудно светят на небе. Послушай, как вода поет! Я всю жизнь на эти звезды любуюсь и песню эту слушаю. А теперь и ты погляди, послушай — может, легче тебе станет. Может, и твоя душа, как моя, полюбит и это небо высокое, и эту чистую воду. Тише, тише, успокойся!

Он все еще держал ее голову в ладонях и, когда Франка вздыхала и крепче прижималась к его коленям, твердил:

— Ну, ну, успокойся, дитятко. Будет тебе, отдохни!

Потом опять взялся за весло и направил лодку к берегу. Едва она ударилась о песок, Франка вскочила и сказала шепотом:

— А когда свидимся, миленький мой? Когда опять свидимся?

Сняв с шеи свою желтую косынку, она утирала мокрое от слез лицо, а белые зубы уже сверкали в улыбке, кокетливой и манящей. Павел подумал и сказал:

— Да хотя бы завтра — я приеду сюда в такое же время. Выйди на берег, потолкуем. Мне с тобой есть о чем поговорить, потому что жалко мне тебя, — страх как жалко!

После этого Павел приезжал в сумерки раза три, но ненадолго. В первый вечер Франка торопилась домой, так как на дачу приехали гости и у нее было больше хлопот, чем всегда. Объясняя это Павлу, она злобно чертыхалась. Павел строго отчитал ее за то, что она проклинает тех, чей хлеб ест, велел поскорее идти домой и уехал, несмотря на все ее упрашивания, несмотря на то, что она гневно топала ногами.

В другой вечер Франка не была занята, и они разговаривали подольше. Но во время этого свидания Павел проявлял совершенно необычное для него беспокойство: он часто ерзал на месте, вздыхал, а раз-другой даже зашипел, как от сильной боли. Уехал он, не попрощавшись с Франкой: она опомниться не успела, как он был уже на середине реки.

В третье их свидание, когда девушка, изголодавшаяся по ласке, дала волю своим чувствам и, обхватив шею Павла, ожгла его лицо горячими губами, прикосновение которых он ощутил уже раз на руке, рыбак оттолкнул ее с такой силой, что она даже зашаталась и, чтобы не упасть, должна была ухватиться за нос лодки.

— Слушай, Франка, — сказал он, хмурясь, строже, чем всегда, — ты мне не вешайся на шею, не то я приезжать не стану и ты меня больше не увидишь. Я тебе добра, а не зла желаю, спасти хочу твою душу, а не загубить совсем. С тех самых пор, как ты на острове мне все рассказала, я день и ночь только о том и думаю, как тебе помочь и что сделать, чтобы ты бросила такую проклятую жизнь… А ты еще и меня в грех вводишь… Тьфу! Бесстыдница! Настоящая пьяница… хоть водки и не пьешь!

Он плюнул в воду и сказал онемевшей от неожиданности Франке:

— Завтра опять приеду. Если будешь вести себя как следует, поговорим толком, а если так, как сегодня, тогда прости-прощай! Видно, тебе, как запойному пьянице, ничего уже не поможет, нет тебе спасения. Что ж, пропадай, коли так!

Однако на другой день Павлу уже не пришлось ехать на то место, где он впервые увидел Франку и где они с тех пор встречались. Целый день он на Немане ловил рыбу, а под вечер, когда, зайдя на минутку к себе в хату, собрался уже плыть на свидание и спускался вниз к лодке, он увидел Франку, спешившую с берега в деревню. Он и в сумерки сразу узнал ее походку и светлое платье. Даже издали было заметно, что ей, слабой и привыкшей к городским тротуарам, трудно взбираться на крутую гору и что она сильно запыхалась. Удивленный Павел пошел ей навстречу и, сделав несколько больших шагов, очутился подле нее.

— Ты зачем здесь? — спросил он сурово, даже резко, но в голосе его слышалась затаенная радость.

Франка схватила его за руку и быстро заговорила:

— Ой, миленький, беда у меня, такая беда, что уж не знаю, как ее и перенесу… Как только узнала про это несчастье, сейчас к тебе кинулась… Прошла берегом и у человека одного спросила, где ваша деревня и в которой хате Павел Кобыцкий живет… На одного тебя надежда, если ты не поможешь, пропаду, видит бог, пропаду!.. Вот провалиться мне на этом месте, если неправду говорю, — твердила она тихо, захлебываясь слезами.

— Да что такое? — удивился Павел. — Какая беда? Ну, говори же!

Оглянувшись, он увидел наверху несколько баб с ведрами и кувшинами и, взяв Франку за руку, повел ее крутой тропкой к темневшим за деревней соснам.

— Той дорогой наши деревенские по воду ходят. Увидят тебя и начнут плести бог знает что…

Когда они вошли в лесок, Франка вздрогнула и шарахнулась назад.

— Ай, ай, кладбище!

В глубине сосновой рощи действительно стояли могильные кресты, большие и поменьше.

— Да, кладбище. Так что же? — сказал Павел с усмешкой. — Чего пугаться? Ты греха бойся, а не кладбища, живых бойся, а не мертвых… Ну, рассказывай, какая у тебя беда?

Они остановились на краю рощи, под высоким крестом, над которым нависли ветви двух стройных сосен. Вечер был пасмурный, довольно ветреный, и в густом мраке рощи шумели деревья, шепчась и вздыхая. На сером фоне вечерней мглы только Неман поблескивал стальной полосой внизу, у подножия горы, да в деревне там и сям уже загорались в окнах золотые огоньки.

Крепко уцепившись за руку Павла, дрожа от страха и сдерживаемых рыданий, Франка рассказала, что у ее хозяйки в городе захворал отец и поэтому господа уезжают с дачи не через месяц, как думали прежде, а через два-три дня. Узнав об этом, она так и обмерла, сердце у нее чуть не разорвалось от горя.

— Я теперь ни за что, ни за что не хочу уезжать отсюда! Умру, а не поеду! Вот буду лежать, как собака, на берегу, пока с голоду не подохну, — а никуда не поеду! Пусть хоть к черту на рога едут, скатертью дорога, — да без меня! Для меня тут в первый раз небо открылось, я счастье такое увидела, какое во сне только бывает… И не уйду я от тебя… не уйду!.. Не расстанусь с тобой, мой голубчик, друг ты мой милый, отец родной! Не расстанусь!.. Будешь гнать от себя, бить, а я не уйду… Хоть убей, не поеду с ними…

Припав головой к груди Павла, она целовала ему руки, обливая их слезами. А он сначала слушал ее молча, понурив голову, — видно было, что и он опечален этой новостью. Потом, в ответ на страстные выкрики и плач Франки, сказал шепотом:

— И верно, что беда! Я и сам никак не ожидал, и на ум мне не приходило, что такая беда может случиться.

И вдруг угрюмо, с несвойственной ему горячностью, заговорил на родном белорусском языке:

— Не хочу! Не пущу! Как бог свят, не пущу! Опять на мытарства да мученья, опять люди над тобой измываться будут. Нет, не пущу! Не отдам ни тебя, ни души твоей на погибель.

Услышав эти слова, Франка с диким криком радости повисла у него на шее и всем своим тонким, гибким телом прильнула к нему. А он поднял ее на руки и, качая, как ребенка, смеясь каким-то пьяным, блаженным смехом, стал без памяти целовать. Впрочем, он быстро овладел собой и, слегка оттолкнув Франку, тихо промолвил:

— Так, может, поженимся, а? Буду тебе другом до самой смерти и никогда не обижу. Будет у тебя дом и кусок хлеба, заживешь честно. Ну, как, Франка?

В голосе его чувствовалась тревога. Опасался ли он отказа? Или его самого испугало вдруг то, что он сказал?

Девушка в первое мгновение онемела, потом всплеснула руками и обняла его, судорожно смеясь. Мысль о том, что у нее теперь будет свой дом и верный кусок хлеба, если и мелькнула в ее голове, то лишь на мгновение. Быть женой этого человека, жить с ним открыто, не таясь перед людьми, — вот что в эти минуты представлялось ей раем. А он, обняв ее сильной рукой, говорил уже спокойно:



— Это и для тебя и для меня — единственное спасение. Видно, так бог хотел, чтобы мы с тобой встретились, чтобы я тебя от погибели спас и сам на этом свете радость узнал. Никогда меня ни к одной женщине не тянуло так, как к тебе. Жена у меня была хорошая, но никакой любви между нами не было, и прожила-то она недолго. А потом, кого только мне не сватали, сколько девушек показывали — ни к одной у меня сердце не лежало… Все не такая да не такая, как мне надо, — а какую мне надо, я и сам толком не знал… Ты первая… Все равно как зорька утренняя, первый свет денной… Видно, уж так бог хотел, такая наша судьба… А к тому же мне тебя жаль, так жаль, у меня за тебя сердце болит. Еще там, на острове, я надумал тебя спасти. А как тебя спасать, если уедешь и опять поведешь свою несчастную и грешную жизнь?.. Нет уж, видно, судьба — поженимся и будем жить, как бог велит!

Франка опять бросилась обнимать его, но он удержал ее и слегка отстранил от себя.

— Слушай, Франка, а остепенишься ты? Будешь жить честно, как бог велит?

— Буду! Буду! — поспешно уверила его Франка.

— Поклянись! Сложи пальцы крестом и на том кресте присягни, что перестанешь блудить и беса к себе больше не подпустишь.

Он стоял, торжественно выпрямившись, и голос его звучал серьезно и проникновенно.

Франка, сложив два пальца крестом, повернулась лицом к могильному кресту, который четко выделялся во мраке, и под тихий шум сосен зашептала горячо, обычной своей торопливой скороговоркой:

— Богом клянусь! Чтоб мне на том свете лик его святой не видать, чтоб сатана мою душу взял, если не буду я тебя вечно, до самой смерти любить и почитать, голубчик ты мой, милый мой, золотой, брильянтовый!

Выслушав эту клятву, Павел совершенно успокоился. В искренность ее он свято верил — ему и в голову не приходило, что человек может дать ложную клятву. Да Франка и в самом деле не кривила душой, давая такую клятву, это видно было по ее лицу, слышно было по голосу. И с этой минуты Павлу уже казалось, что он как бы обвенчан с этой женщиной и не может ее покинуть.

К тому же он чувствовал, что ему тяжело было бы расстаться с ней хотя бы на время. И спросил нерешительно:

— А как же оно будет?.. Где ты будешь жить до венца?

— Где? Да вот сбегаю сейчас, распрощусь с хозяевами, заберу вещи и мигом прилечу обратно…

— Ага, прилетишь! Ну, а потом куда денешься?

— Как это куда? К тебе, в твою хату.

Павел усмехнулся.

— Дитя, да и только! Ничего-то ты не понимаешь! Словно в лесу выросла и никогда среди людей не жила! Как же ты можешь в моей хате жить, если перед людьми мы еще не муж и жена? Да тебя в деревне засрамят, век тебяэтим корить будут — и правильно: потому что так делать нельзя!

Подумав немного, он сказал Франке, что, когда господа уедут, он отведет ее к своей сестре и там она проживет две-три недели, пока ксендз не сделает оглашения в костеле. Франка знала и раньше, что у него есть замужняя сестра. Она стала просить его, чтобы он отвел ее к этой сестре сегодня же, сейчас. За вещами она сходит завтра, а сегодня переночует в деревне, поближе к нему. Но Павел на это не согласился. Он сказал, что господам перед отъездом прислуга нужнее, чем когда бы то ни было, — он панские привычки хорошо знает, потому что смолоду вместе с отцом, ткачом, жил несколько лет в усадьбе, да и теперь часто носит рыбу помещикам. Когда они в дорогу собираются, много бывает беготни и хлопот. И она, Франка, обязана служить своим хозяевам до последнего дня, как обещала, — ну, а потом возьмет расчет. Они сами поймут, что должны ее отпустить, раз она замуж выходит.

— Иди, иди! Все, что надо, для них сделай, а в четверг утром я приеду за тобой и за вещами.

Пришлось Франке послушаться, несмотря на ее огорчение и досаду. Одного только она добилась: обещания, что они увидятся еще до четверга.

— Завтра, непременно завтра! Как мне эти три дня прожить без тебя?

Павла долго упрашивать не пришлось. Он и сам хотел увидеть ее как можно скорее.

На другой день под вечер он приплыл на обычное место и подвел лодку к самому берегу. Франки еще не было, но она скоро прибежала, возбужденная, багровая от гнева.

— Чтоб ей никогда добра не было! Чтоб ее скрючило! Чтоб ее черти взяли!

Так проклинала она свою хозяйку за то, что та сегодня заставила ее укладывать вещи и целый день гоняла, как лошадь, как вола в ярме, не отпуская ни на минуту. Вот и сейчас велела ей укладывать в сундук книги пана, но она подумала, что Павел, верно, уже ждет ее, все бросила и побежала на берег.

Павел, как всегда, с неудовольствием слушал ее жалобы и проклятия, но сегодня он не делал ей никаких замечаний и, махнув рукой, сказал:

— Ну, это уже последняя твоя служба, больше никому служить не будешь, и злость в тебе утихнет. Известное дело, когда ветер дует, вода поднимается и шумит, а перестанет дуть — так и она утихает. Угомонишься, когда заживешь в своей хате, на одном месте… А ты сказала господам, что замуж идешь?

— Сказала. И пани потом смеялась и говорила пану, что Франка делает мезальянс.

— А что это значит?

Франка объяснила, что господа всегда так говорят, когда знатный человек берет жену из низшего сословия или наоборот. Пани сказала пану: «Франка — дура, что выходит за мужика. Она девушка избалованная, привыкла к городской жизни, ко всяким удобствам…» А пан от книжки нос поднял и говорит: «Да, правда, жаль ее, она ведь и собой недурна».

Все это Франка рассказала Павлу, самодовольно смеясь и лукаво поглядывая на него, но потом вдруг почему-то насупилась, подперла рукой подбородок и, надув губы, добавила:

— И у меня такая думка была… Мужиков я никогда не знала, среди них не жила. Родня, как узнает, совсем от меня откажется… Если бы мать увидела, какую я себе долю выбрала, она бы, наверное, в гробу перевернулась!

Павел слушал с недоумением, словно не совсем ее понимая. Потом опять махнул рукой и засмеялся.

— Глупости! Господа вздор городят, а ты за ними повторяешь. Ну, чем это ты выше, а я ниже? Среди мужиков, говоришь, не жила, — а с кем ты жила? С бездельниками, с пакостниками! Неужто среди них жить лучше, чем среди мужиков? Дурочка ты! Переменится жизнь, так и мысли у тебя другие будут. Вот увидишь!

Он сказал, что уже потолковал с сестрой и зятем, и они охотно возьмут ее на время к себе. Что придется съездить в город за всеми нужными бумагами — без этих бумаг ксендз венчать не станет. Что сегодня он за рыбой не ездил, потому что целый день мыл и белил хату. Слушая его, Франка скоро перестала хмуриться, и когда Павел собрался уезжать, обняла его в таком же, как вчера, бурном порыве радости. Благодарила за то, что он хочет жениться на ней, называла милым, красавцем, золотым, брильянтовым. И он уехал сияющий, словно сразу помолодевший, хотя и не утратил своей всегдашней тихой серьезности.

Просветленное выражение его помолодевшего лица сразу бросилось в глаза и сестре и зятю, когда Павел накануне вечером вошел к ним в избу. В избе этой не заметно было особого достатка, но и бедности тоже. В ней царили образцовая чистота и порядок. Стояла она на самом краю деревни, только песчаной дорогой отделенная от сосновой рощи и кладбища, а двор ее примыкал к саду Павла. Быть может, именно потому, что они были такие близкие соседи, рослый и красивый Филипп Козлюк и поспешил посвататься к сестре Павла, когда ей было всего шестнадцать лет.

Земли у Филиппа было мало, да и та на двоих, так как у него был младший брат. После смерти отца он остался хозяином в избе и немного подрабатывал тем, что перевозил проезжих через Неман на собственном пароме. Паром этот он еще до женитьбы сколотил сам из толстых досок, прикрепив их к двум большим лодкам. На нем могли поместиться четыре лошади с телегами или бричками, а Филипп был так силен, что вдвоем с шестнадцатилетним братом легко переправлял паром этот через реку при помощи шестов длиною в несколько саженей. Раньше в этих местах паромов и не видывали, а теперь паромом Филиппа пользовалось множество людей. Идея, видимо, была удачная и свидетельствовала о сметливости и предприимчивости молодого Козлюка. Был он притом человек совершенно непьющий, и потому, хотя земли ему досталось очень мало, хозяйство у Козлюков было вовсе не бедное. Напротив, в убранстве их хаты заметно было даже стремление к красоте и уюту, — видно, у хозяев пробудились уже кое-какие не совсем элементарные потребности. На чисто выбеленных стенах висели ярко раскрашенные изображения святых, а у окна — черное распятие, украшенное веночком из бессмертников. На столе горела керосиновая лампа. Тут не было мусора у порога, не хрюкал под лавкой поросенок. Подушки на топчанах, заменявших кровати, были набиты не сеном, а пухом, в углу на красном шкафчике сверкал жестяной самовар. Впрочем, и здесь, как во всех хатах, под русской печью ночевали куры, у дверей стояли ведра с водой, и, кроме топчанов, единственную мебель составляли простые некрашеные лавки и столы.

Когда Павел, после разговора с Франкой на кладбище, вошел в хату, сестра его, Ульяна, здоровая и красивая женщина, моложе его лет на пятнадцать (ей еще не было тридцати), стояла у огня с грудным ребенком на руках. Филипп, только что вернувшийся с парома, лежал на лавке и обеими руками придерживал стоявшего у него на груди трехлетнего малыша, а брат Филиппа, шестнадцатилетний Данилко, страстный любитель рыбной ловли, за столом у лампы плел сети.

— Слава Иисусу!..

— Во веки веков! — ответили вошедшему Павлу три голоса.

Облитое жарким румянцем здоровой молодости, лицо Ульяны еще больше разгорелось от огня. Она подошла к брату и поцеловала у него руку. Филипп приподнялся, сел на лавке и спустил на пол сынишку, а тот с громким ревом побежал к матери, но, ухватившись за ее юбку, сразу успокоился. Павел сел на свое обычное место у стены, сложил руки на коленях и, потупив глаза, медленно заговорил:

— Пришел я к вам сегодня, милые, за делом и прошу я вас крепко, чтобы вы сделали так, как я скажу.

Ульяна слушала его, все еще стоя с детьми посреди избы. Данилко поднял голову от сети. Филипп дружелюбно отозвался:

— А чего же вы хотите?

— Погоди, я все скажу по порядку. — Павел поднял глаза на Ульяну. — А что, Ульянка, когда наши отец с матерью померли и тебя девчонкой махонькой на руках у меня оставили, — разве был я тебе плохим братом?

— Господи, да кто ж это говорит? — воскликнула молодая женщина.

— Никто не говорит, а я сам хочу напомнить и себе и вам, детки, что помогал я вам, чем только мог. Не бросил я тебя, моя голубка, и обижать никогда не обижал. Любил, оберегал и уму-разуму учил. А когда замуж выходила, я вам половину своего огорода отдал, купил вам две коровы и десять овечек. И денег дал… Что, разве не правда?

Ульяна снова, на этот раз уже с обоими детьми, подошла к нему и поцеловала у него руку, а Филипп отозвался:

— Правда! А кто же говорит, что не правда? Да ведь и вы тоже, думается, худого от нас ничего не видели и никогда не увидите.

— Верно говоришь. Оттого-то, что видел я от вас всегда одну только ласку да любовь, я сейчас к вам с этим делом и пришел.

И Павел не спеша, обстоятельно, без малейшей утайки рассказал им все. Когда он кончил, в избе воцарилась тишина, только младенец хныкал, настойчиво напоминая, что пора его кормить, но Ульяна была так поражена, что не обращала на него никакого внимания. Да и в черных глазах Филиппа застыло ошеломленное выражение. А Данилко — тот даже вскрикнул от удивления и тотчас уткнулся лицом в сеть, чтобы скрыть смех. Хотя Павлу было только сорок два года, его, степенного и нелюдимого, привыкли считать чуть не стариком, и никому в голову не приходило, что он еще может жениться. Но, оправившись от удивления, Ульяна первая воскликнула:

— Примем! Отчего не принять! Разве у нас в хате тесно? Что ж такое, если она у нас недельки три поживет? Еще веселее будет!

Филипп поддержал ее:

— Мы для вас и не то сделать рады… Отчего нет? Мало мы добра от вас видели? Да только…

Он запнулся и, встав с лавки, подошел к Павлу. Уперся одной рукой в бок, другою провел по лбу и нерешительно сказал:

— Деверь, хорошо ли только вы делаете, что женитесь на такой? Чужая, городская, никому не известная. Кто ее знает, что она за человек!.. Как бы вы, упаси бог, не нажили с ней беды!

— Верно, верно! — подхватила Ульяна, придвигаясь к мужу и брату. — Как бы вы, Павлюк, не нажили беды!

Павел встал, ласково посмотрел на обоих и сказал решительно:

— Не опасайтесь, беды никакой не будет. Она поклялась любить и почитать меня до самой смерти. Клятву дала на кресте. А что она такая была — это ничего. Если бы не это, так я, может, и не женился бы на ней, хоть она мне и по сердцу пришлась. А я ее не только люблю — я ее спасти хочу. Вот так оно и есть и иначе уже не будет! А за доброту вашу и заботу спасибо вам, милые, и, даст бог, я вам за них еще отслужу. Так, стало быть, в четверг привезу ее. Покойной ночи!

Он шел к двери с высоко поднятой головой. Морщины на лбу разгладились, ни одной не осталось, в движениях появилась живость — он, казалось, помолодел лет, на десять.

Когда он вышел, Ульяна и Филипп молча переглянулись. Филипп ткнул себя пальцем в лоб.

— Спятил Павлюк, что ли? — сказал он вполголоса.

Жена его недовольно опустила глаза.

— Что ж, как хочет. Его воля.

— Его-то его, да как бы эта воля не довела его до тяжкой неволи! Потаскуху какую-то городскую в жены брать — да еще на старости лет! Тьфу! — Филипп плюнул.

Ульяна подошла к огню. Она любила и уважала Павла, слова мужа ее и встревожили, и рассердили. Через несколько минут она первая начала разговор.

— Пилип!

— Что?

— А заметил ты — Павлюк не такой, как всегда; как будто моложе стал и веселее.

— Верно, верно! — заливаясь смехом, воскликнул Данилко. — Когда он из хаты выходил, так мне показалось, словно он головой до потолка доставал.

Долго еще они удивлялись перемене в Павле. Они не знали, что в крови этого человека, на вид спокойного, как Неман в тихую погоду, закипела первая в жизни страсть, что в сердце его, глубоком, как эта река, родилось безграничное сострадание, и перед взором, привыкшим созерцать необозримые ее просторы и дальний горизонт, встала сейчас высокая и прекрасная человеческая задача, свет которой озарял его лицо.

II

Франка резко выделялась среди женского населения деревни. Когда она в первый раз пришла к Козлюкам, Ульяна с детьми — один на руках, другой держался за юбку — встретила ее на зеленом, залитом солнцем дворе. Рядом с этой молодой матерью, сильной, румяной, ясноглазой, красота которой, несколько тяжеловесная, была в полном расцвете, Франка казалась маленькой и бледной, она сразу как-то потускнела, как увядший цветочек гвоздики рядом с пышно распустившимся пионом. Встречаясь на улице, в избах, у спуска к реке с деревенскими женщинами и девушками, она среди них напоминала проворную маленькую трясогузку, случайно затесавшуюся между робких горлинок и неповоротливых наседок. Самая стройная женщина в деревне, молоденькая жена Алексея Микулы, была и в плечах и в талии вдвое шире Франки, а Авдотья, шестидесятилетняя старуха с лицом морщинистым, но румяным, как осеннее яблоко, и черными блестящими глазами, рядом с Франкой казалась олицетворением силы и здоровья. Даже совсем уже дряхлая нищенка, Марцеля, которая ходила, опираясь на палку, — и та казалась крепче Франки. Немощность Марцели была совсем иного рода: в квадратных формах ее грузного тела, в грубом, хриплом голосе чувствовалась былая сила, ослабленная лишь годами и тяжелым трудом. Франка же, тоненькая и гибкая, упругой легкостью и быстротой движений напоминавшая змейку или белку, болезненно бледная, с впалыми глазами, в которых горел огонь постоянного нервного возбуждения, пылких чувств и желаний, Франка в своем городском платье и дешевых побрякушках казалась в новой среде существом совсем иной породы.

Городскую одежду ей, впрочем, скоро пришлось сменить на ту, какую носили все деревенские бабы. Павел привез и водворил в хату сестры вместе с Франкой ее небольшой сундучок. Из него Ульяна, которой было любопытно увидеть вещи городской гостьи, извлекла подушечку, рваное одеяло, два платья и три сорочки. Это было все имущество Франки, все, что она нажила за шестнадцать лет службы. Остальное пошло на угощение приятелей и приятельниц и на покупку того, что хранилось в шкатулке на дне сундучка. Были в этой шкатулке блестящие брошки, серьги, гребенки с каменьями, ленты разных цветов, пестрые косыночки, засаленные перчатки, несколько кусков пахучего мыла. При первом же прикосновении неловких рук Ульяны все эти помятые, сломанные, рваные и попорченные вещи посыпались из незапертой шкатулки к ней на колени. Значительную часть этих сокровищ, вызвавших всеобщее восхищение, Франка тут же раздарила. Ульяне повязала на голову пунцовый платочек, а старой Авдотье — ленту на шею. Детям, которых множество набилось в избу, бросила горсть бус и ломаных шпилек, а к Филиппу пристала, чтобы он заколол ворот своей рубахи булавкой с блестящим стеклышком. И все время она щебетала и смеялась, то и дело целовала Ульяну, Авдотью, ребятишек. Даже Филиппа чмокнула в щеку, для чего ей пришлось стать на цыпочки. Потом, подбежав к Павлу, обняла его одной рукой за шею и села к нему на колени. Такая вольность до свадьбы, да еще на людях, его очень смутила, и он, отведя глаза, пересадил Франку на лавку рядом с собой. Все поглядывали на нее с любопытством и удивлением. Такой шумливой, бойкой, а главное — щедрой женщины никто из здешних людей еще никогда не встречал! Щедрость ее говорила прежде всего о том, что она беспечна, не способна копить и беречь, заботиться о завтрашнем дне, а еще эта щедрость объяснялась тем, что Франка сейчас чувствовала себя безмерно счастливой. Радость ее так и рвалась наружу, проявляясь в смехе, в прыжках, бурной нежности к людям, среди которых она очутилась. Казалось, если бы кто-нибудь из окружающих был очень голоден, она способна была отдать ему себя на съедение. Ульяна, очень довольная подарками, не переставала рыться в ее сундучке и, развернув что-то белое, так и ахнула. Ее поразили сорочки Франки, тонкие, но совсем рваные. Иметь полную шкатулку дорогих украшений и лент — и ни одной целой рубахи! Да и платья, отделанные множеством оборок и бантов, были в пятнах, с обтрепанным подолом.

— Ну-ну! — изумлялась Ульяна. — Да неужто вы в них тут ходить будете! Никакой другой одежи у вас нет?

Франка полезла в карман и, развязав узелок носового платка, достала те несколько рублей, которые ей уплатили господа за последний месяц и которые она, живя в деревне, не успела истратить. Она стала просить Ульяну, чтобы та на эти деньги купила ей домотканые юбки, передники и простые, холщовые, но целые рубахи, — такие, как она сама носит.

— Купите, миленькая, золотая моя, брильянтовая! Купите, да? — ластилась она к Ульяне.

Ульяна, видимо, была в нерешимости. Она смущенно посмотрела на мужа, но, когда он утвердительно мигнул ей, сказала приветливо:

— Зачем покупать? У меня, слава богу, этого добра довольно. Я вам и так, без всяких денег, дам две юбки и полотна на рубаху.

И с улыбкой добавила:

— А потом, коли захотите, ткать вас научу, и вы сами наткете себе всего, что вам надобно.

Павел поднял маленького племянника и покачивал его на коленях. Все, кто был в избе, ушам своим не поверили, когда он стал весело насвистывать, — настолько это не вязалось с его обычной сдержанностью.

— Вот и хорошо, Ульянка, — промолвил он, ласково посмотрев на сестру. — Дай ей пока, что нужно, а там сочтемся. Не обижал я тебя раньше, не обижу и тут. А ткать и всему, что надо уметь бабе, ты ее научи. Она, видишь, с малолетства бедная сирота, и никто ее никогда добру да уму-разуму не учил. Теперь я буду учить. Учи и ты. Бог тебя за это наградит.

Ульяна, Филипп, Авдотья, даже озорной Данилко дружно закивали головами. Слово «сирота» нашло доступ ко всем сердцам. А Павел обнял невесту и поцеловал в черные лоснящиеся волосы.

Однако одежду, полученную от Ульяны (за нее Павел привел сестре из города славного рыжего теленка), Франка надела только недели через две после свадьбы. До тех пор она все оттягивала это переодевание, часто разгуливая по грязи деревенской улицы или по вспаханному полю в прюнелевых ботинках и городском платье с оборками. Но теперь уже делать было нечего: ботинки порвались, рубашки висели на ней лохмотьями, а истрепать платье вконец ей не хотелось: ведь жалованья, на которое она покупала себе обновки, она больше не получала. Что Павел будет их для нее покупать, ей и в голову не приходило, — настолько она не привыкла, чтобы ей помогали, и не вносила никаких расчетов в свои отношения с людьми. Она, напротив, сама отдавала людям, которые ей нравились, все, что имела, угощала их, ссужала деньгами.

Поэтому, хотя она знала, что Павел зарабатывает порядочно, и старая Марцеля давно уже нашептывала ей, что в хате под печкой закопан его отцом горшок с серебряными рублями, — Франка, не рассчитывая на деньги мужа, аккуратно сложила и убрала в сундук свое уже единственное городское платье, чтобы только в костел в нем ездить, и обновила, наконец, крестьянскую одежду. Надев грубые кожаные башмаки и домотканую полосатую юбку, накинув поверх холщовой рубахи цветастый ситцевый платок, она осмотрела себя, всплеснула руками и стала жалобно причитать:

— Вот я и мужичкой стала! Родной отец теперь меня не узнал бы, а мать, если бы на меня поглядела, перевернулась бы в могиле! Вот и конец Франке! Похоронили меня, зарыли навеки, и не будет уже для меня на свете другого житья, кроме мужицкого… А я его, этого мужицкого житья, никогда не знала и знать не хотела!

Закрыв лицо руками, она плакала громко, на всю хату. Этот взрыв отчаяния, после того как она все утро была очень весела, в первую минуту так удивил сидевшего тут же Павла, что он застыл на месте с открытым ртом. Но потом только усмехнулся и рукой махнул.

— Настоящий ребенок, ей-богу! Не поймешь иной раз, чему смеется, не поймешь, отчего плачет! Набили тебе голову вздором, а ты веришь и повторяешь. Уму-разуму никто не учил, а глупостям выучили, прости им господи! Походишь в этой одеже, так привыкнешь и поймешь: где бы ни жила — среди мужиков или среди панов, — а всегда целая рубаха лучше дырявой.

Он встал, сел рядом с Франкой и, обняв ее, привлек к себе.

— Ну, будет уж, будет… Успокойся! Не о чем тебе горевать!

Франка вдруг сразу перестала плакать, прильнула к нему всем телом и, обхватив руками его шею, стала жадно целовать его. Так человек, мучимый жаждой, пьет воду из родника и оторваться не может. Павел взял ее на руки и, как перышко, поднял до самого потолка. Его голубые глаза, всегда ясные и спокойные, вспыхнули и потемнели. Заливистый смех Франки и звуки поцелуев наполнили избу.

Через час оба сошли на берег Немана, сели в лодку и отплыли. И скоро можно было увидеть, как они на другом берегу закидывали удочки.

В деревне заметили, что Павел с тех пор, как женился, не проводит уже все время на реке и не так часто возит продавать рыбу по окрестным местечкам и усадьбам. Впрочем, никого это особенно не удивляло. Все думали, что при его заработках и одинокой скромной жизни он, наверное, успел накопить денег, и ни для кого не было тайной, что под печью у него хранится отцовская кубышка с серебряными рублями. Если Павел ее до сих пор не откопал, значит, нужды не было. Он и без того сестру замуж выдал по-людски, с хорошим приданым, родной отец не дал бы больше. А потом жил один, как волк, — много ли ему надо было? Может, он горшок этот приберегает на черный день или на постройку новой избы, а может, хочет завещать его на костел.

— Так или этак, — говорили мужики, — он не бедняк, деньги у него водятся! Проработал всю жизнь, как вол, так почему ему и не отдохнуть немного теперь, когда он на старость взял себе молодую жену?

Слушая такие разговоры, парни посмеивались: у них было свое мнение насчет молодости Франки.

— Э, какая она молодая! — говорили они. — Павел — и тот теперь кажется моложе ее!

И в самом деле, всем бросалось в глаза, что прежнее спокойное благодушие Павла сменилось постоянным живым ощущением счастья. Правда, он не утратил своей степенности, но охотнее и больше разговаривал с людьми, и в его взгляде и улыбке всегда светилась тихая радость: потому-то он и казался моложе. Теперь ему можно было дать лет тридцать, не больше. Встретив его как-то одного на берегу, — он набирал воду в ведра, — старая Авдотья остановилась и, подперев подбородок рукой, спросила:

— Ну что, куманек, хорошо тебе теперь? Рад, что женился?

Румяную, черноглазую старушку все в деревне любили и уважали. Была она, правда, любопытна, болтлива, любила совать нос в чужие дела, но зато всегда весела и услужлива, смекалиста и во многих случаях полезна людям. Притом Авдотья ни в чьей помощи не нуждалась, жила у сына, почтенного и зажиточного хозяина. К Павлу она особенно благоволила и в былые годы сильно надоедала ему, постоянно сватая невест. Он тоже любил ее и несколько раз крестил вместе с нею детей у соседей, так что она доводилась ему кумой.

Услышав ее голос, он выпрямился, поставил ведро наземь и с улыбкой ответил:

— Хорошо! Ой, хорошо! Чего хотел, то имею — как же не радоваться?

— Так ты, значит, оттого до сих пор не женился, что хотел такую, как эта? — спросила Авдотья.

— Видно, что так.

— Что же ты раньше молчал? Может, я давно нашла бы тебе такую, — смеялась она.

— Да разве я знал? Я сам не знал, чего хочу и какую мне надо… а теперь, когда нашел, то и узнал.

— Ну, добре, дай бог, чтобы всегда так было! — дружелюбно пожелала ему старуха, но Павел не дал ей договорить. Никогда прежде не случалось, чтобы этот молчаливый человек перебил кого-нибудь. А сейчас сердце его было переполнено и слова просились на язык.

— И знаете, кума, все хорошо: хорошо, что есть с кем словом перемолвиться, есть с кем повеселиться… и уж как хорошо, когда есть у тебя друг на всю жизнь… Но пуще всего я бога благодарю за то, что удалось спасти душу человеческую. — И так же, как Авдотья, подпирая рукой подбородок, задумчиво прибавил: — Душу человеческую спасти от муки на этом свете и от вечной погибели на том… разве это не большое дело? Ох, какое большое!

— А как же! — согласилась Авдотья, хотя по лицу ее видно было, что ей непонятно, о чем речь. — Добре, добре! Дай же боже, чтобы и всегда так было! — повторила она.

Из этих рассуждений о душе она решительно ничего не поняла, но от ее быстрых глаз не укрылось, как посветлело лицо Павла, словно озаренное лунным светом.

— Ну, чудеса! — удивлялась она. — Да тебя, Павлюк, словно подменили! Словно второй раз мать тебя на свет родила!

Вечером Авдотья со смехом рассказывала всем в деревне, как счастлив Павлюк, как доволен женой, как он помолодел.

Прошло немного времени, и односельчане Павла, любопытство которых сперва было сильно возбуждено появлением среди них женщины из совершенно чуждого им мира, убедились, что в доме Павла ничего необыкновенного не происходит. Там было так же тихо, как и прежде, и только на дворе у Козлюков да в саду между обеими хатами часто слышался голос и громкий смех Франки. Она болтала с Ульяной или весело шутила с Данилкой. На улице ее редко можно было встретить, к соседям она и вовсе не ходила и много времени проводила с мужем на реке. Теперь она уже ничуть не боялась воды и, со свойственной ей способностью всем увлекаться, полюбила эти поездки. Если Павлу случалось замешкаться в хате, она хватала его за руку и тащила на улицу, предлагая бежать к реке наперегонки. И всегда прибегала на берег первая, хотя и сильно запыхавшись. Павел был силен и шагал широко, но она, легкая, как перышко, бегала много быстрее его; казалось, она летит по воздуху, не касаясь земли. При этом она раскидывала руки, как крылья, и кричала совсем по-птичьему, резко и звонко. Грести она научилась очень быстро, но долго работать веслами не могла — не хватало сил. Все же они с Павлом часто выплывали на ловлю на двух челноках, соединенных привязанной к ним сетью. Челноки, как неразлучные близнецы, плавно скользили по тихой реке, сеть между ними тяжелела от рыбы, а Франка, медленно загребая воду веслом, с жадным интересом озирала реку и берега. Она приходила к заключению, что рыбачить вдвоем с недавно обретенным мужем гораздо легче и приятнее, чем раздувать самовар, убирать комнаты и гладить чужие платья в тесных и душных кухнях. А так как все, что она чувствовала, почти без участия ее сознания и воли изливалось наружу, то она беспрестанно делилась с Павлом всеми новыми и радостными впечатлениями.

— Вот отдыхаю! — говорила она. — Сижу, как королева, и никаких забот не знаю. Будто меня сызнова мать родила. Будто в раю!

Мир, в котором она очутилась, был для нее действительно совершенно нов. Она только несколько раз за всю жизнь выезжала с хозяевами из города на дачу, да и эти недели никуда не выходила, ничего не видела, кроме дачи и деревьев вокруг. Теперь же глазам ее открывались широкие просторы, картины, полные невиданных доселе подробностей, и все, что ока видела, будило в ней живое любопытство и удивление.

Да, не восторг, а любопытство и удивление.

Сохранив от прошлого, полного всяких невзгод и ветреных утех, огромную жажду впечатлений, она горячо интересовалась всем новым — будь то понравившийся ей новый человек или впервые замеченная большая волна, ярко окрашенное облако, красивая побрякушка. Она была так невежественна и наивна, настолько не имела понятия о происхождении и свойствах множества вещей, что всему, привлекавшему ее внимание, дивилась вслух с безграничным, страстным любопытством дикаря или ребенка. Да, каждому могла показаться дикаркой эта женщина, выросшая среди высоких городских стен и ничего не знавшая о том, что рождалось, расцветало, сияло и пело под бескрайним открытым небом. Среди деревенской тишины она особенно поражала своей шумливостью и неугомонной живостью. Муж относился к ней снисходительно, как взрослый к ребенку, она все больше и больше забавляла его, так как все то, что ей казалось новым и удивительным, ему было издавна знакомо и привычно. Он, например, мог за несколько дней вперед предсказать перемену ветра и погоды. Иной раз утром, выйдя из хаты, обведет взглядом небо, посмотрит из-под ладони на солнце, втянет ноздрями ветер и потом всем, кого встретит, говорит, как всегда спокойно, что надо поторопиться с уборкой хлеба (или сена, или овощей), потому что хорошая погода простоит еще дня два-три, не больше, а там зарядят дожди. Или в дождливую пору, когда небо еще бывало закрыто густыми тучами и ветер хлестал Неман, вздымая темные, пенистые волны, Павел, придя со двора, утешал съежившуюся на лавке, зевающую Франку вестью, что через два-три дня надо ждать теплой и ясной погоды. И предсказания его всегда сбывались. Глядя на него почти со страхом, Франка спрашивала:

— Да ты пророк, что ли? Как это ты всегда все знаешь наперед?

А он смеялся, очень довольный.

— Я не пророк, я рыбак. И какой же я был бы рыбак, если бы не знал, когда можно, а когда нельзя на лов выезжать?

Он точно знал, какая туча разразится дождем, из какой загремит гром. Знал, что одна проплывет над землей, не причинив вреда, другая принесет бурю или град, губительный для посевов. Ему было известно, где вода в Немане глубока, где мелка, где дно усеяно камнями, а где — покрыто белым волнистым песком или длинными скользкими водорослями, где лучше всего ловятся пескари и плотва, где водятся щуки, у каких берегов на подводных мхах и камнях кишат раки, в какую пору дня и года рыба идет охотнее на ту или иную приманку. По тому, насколько высоко плеснула вода и широко расходятся круги на поверхности, он определял, какая рыба выскочила на поверхность, а по направлению, высоте и быстроте волн угадывал, будет ли лов удачен. Все это он объяснял Франке, и когда все оказывалось именно так, как он говорил, Франку охватывал суеверный страх.

— Уж не колдун ли ты? — говорила она, а Павел только улыбался в ответ.

— Нет, не колдун. Река эта всю жизнь была мне как жена, другой я не имел и не хотел, пока тебя не встретил.

Весело было Франке на реке с мужем, да и оставаясь иногда одна дома, она не скучала. Тогда ее навещала нищенка Марцеля, которой в том году Козлюки отвели у себя угол. Марцеля рассказывала занятные истории и умела льстить Франке. Когда она впервые пришла около полудня в хату Павла, босая, грузная и казавшаяся горбатой от наверченного на ней тряпья, Франка еще потягивалась в постели, зевая и продирая глаза. Марцелю она знала, видела не раз, и, когда та поздоровалась, она дружелюбно кивнула ей в ответ. Широкое лицо нищенки, белое как мел, было изрыто глубокими морщинами, из-под грязной тряпки, заменявшей головной платок, висели вдоль щек седые космы. Ей было никак не меньше семидесяти, и она терпела тяжелую нужду, но не утратила живости и энергии. Ходила она, правда, медленно и с трудом, но зато болтать могла без умолку, и ее блестящие глазки из-под набрякших век бросали вокруг быстрые, любопытные взгляды.

Опершись на свою клюку, Марцеля остановилась у двери и тотчас затараторила своим хриплым голосом, скрипучим, как пила:

— А вы еще не вставали! Что же это вы, миленькая моя? Люди уже давно отобедали и опять в поле ушли… Эге, да у вас, как я погляжу, печь затоплена, обед варится и в хате прибрано! Кто же вам воды принес да горшки на огонь поставил, коли вы до этакой поры спали?

— Кто? Муж, — сев на постели и лениво разглядывая свои ноги, пояснила Франка. — Он сегодня рыбу в местечко повез, а перед тем и воды наносил, и огонь разжег, и обед в печь поставил.

— Смотри-ка! Вот хороший человек! — удивилась нищая и подошла поближе.

А Франка, сунув ноги в башмаки, небрежно завязывала на себе домотканую юбку, все время позевывая. Марцеля сложила на палке руки, загрубевшие до того, что кожа напоминала древесную кору, и, не спуская глаз с хозяйки, льстиво продолжала:

— Ох, и хороша же ты, милуша моя, ох, и хороша! Не диво, что твой души в тебе не чает! Ей-богу, ножки у тебя белее, чем у иных лицо, а глазки, словно бисеринки, так и блестят. И в поясе тонка, как знатная паненка, когда в корсет затянется…

— А ты видела когда-нибудь корсет? — засмеялась Франка. Ее немного знобило, хотя в избе было тепло. Такие приступы лихорадки бывали у нее вот уже несколько лет, особенно по утрам, когда она вставала с постели. Кожа ее принимала нездоровый желтый оттенок, губы бледнели.

Зевая и кутаясь в платок, она подсела к огню, а Марцеле предложила сесть на лавку. Льстивые похвалы, которых старуха не жалела, расположили к ней Франку. Марцеля села у стены против огня и, опираясь руками на свою палку, с широкой улыбкой, обнажавшей беззубые десны, заговорила:

— Спрашиваешь, видела ли я корсет? О, господи! Чего только я за свою жизнь не видала, каких только богатств и красот! Все видела, все слышала и все знаю… Ведь я в свои молодые годы в усадьбах панских прослужила… А теперь вот уж лет пятнадцать как с клюкой по миру хожу…

У Франки заблестели глаза. Она с живостью повернулась к нищенке и воскликнула:

— В усадьбах служила? А я-то думала, что ты такая же простая крестьянка, как все тут…

— Крестьянка-то я крестьянка, — тряся головой, сказала Марцеля. — Да не такая темная. Родом я из этой же деревни, но меня еще девчонкой господа к себе взяли, и я у них в имении всю свою молодость прослужила. А когда у них оставаться мне больше нельзя было, я к другим господам перешла… да вот уж лет пятнадцать как до нищенской сумы докатилась. Оттого-то я сразу и смекнула, кто ты такая… Другим оно невдомек, а я догадалась…

— Ну кто же я, по-твоему? — со смехом спросила Франка.

— Паненка! Паненка ты, нежная такая да красивая, как царевна… Когда привел он тебя к Козлюкам в хату, я тут и подумала: «Господи, твоя воля, этакий серый мужик, и захотелось ему царевны!» Чудно мне, право, что ты за такого замуж пошла!

На улыбающееся лицо Франки вдруг словно тучка набежала.

— Сама не знаю, как это вышло. Видно, такая уж моя судьба. Никак я не думала, что за мужика выйду и среди мужиков буду жить. Ведь я из какой семьи! У дедушки два дома своих было, отец в конторе служил… А брат двоюродный у меня адвокат в большом городе… И богатый, ох какой богатый!

Она села рядом со старухой и стала рассказывать о своей образованной матери, о богатом родственнике-адвокате, о том, как весело ей жилось в городе и какие у нее были кавалеры. Марцеля слушала с восторгом, качая головой и ахая от удивления.

Поболтав так с четверть часа, Франка вскочила.

— Знаешь что, Марцелька, поставь самовар, напьемся с тобой чаю.

У Павла, как и у Филиппа и у самых зажиточных людей в деревне, имелся жестяной самовар и в доме всегда было немного сахару и чаю. По просьбе жены он сделал теперь изрядный запас того и другого. Франка к еде была равнодушна, ела очень мало и что придется. Случалось — особенно когда она бывала чем-нибудь расстроена или очень занята, — она за целый день крошки в рот не брала. Но без чаю она жить не могла. И без конфет тоже: их она, когда жила в городе, всегда покупала себе сама или получала от знакомых мужчин, — так она объяснила Павлу. Других подарков ей никто не дарил, а конфеты носили, и она их принимала, потому что конфеты даже пани всегда принимают от панов.

Никогда она не просила у мужа нарядов, довольствовалась той пищей, которую все ели в деревне, просила только чаю да конфет. Вот и сегодня, когда Павел собрался в местечко, она, обняв его, попросила:

— Привези конфет, миленький, золотой мой! Привезешь?

Радостно блеснув глазами из-под опухших век, Марцеля живо принялась ставить самовар и, хлопоча, ходила по комнате даже без палки. На дворе лил дождь, а в хате две женщины — одна в лохмотьях, другая в теплом платке на плечах, сидя под окном, попивали чай из зеленоватых стаканов, размешивая сахар щепочками. Марцеля при этом жадно уписывала ржаной хлеб, а Франка только раза два откусила кусочек. Старуха была очень довольна тем, что приняли ее лучше, чем она могла ожидать, и это сулило ей некоторые блага в будущем. Франка, напротив, становилась все мрачнее. Казалось, со дна прошлого, о котором она сейчас вспоминала, поднималась какая-то муть и, как вино, ударяла в голову. На ее щеках выступил багровый румянец, глаза наполнились слезами.

— Вот до чего дошла! Мужичкой стала, живая в могилу легла. Теперь эта деревня заслонила мне весь белый свет, и другой жизни уже не будет.

Она ломала руки, утирала мокрые глаза.

— Ну, не плачь! Чего там! — утешала ее старая нищенка. — Муж у тебя хороший, добрый, стало быть, не пропадешь. А ласков он с тобой, а?

И, нагнувшись к уху Франки, с гадкой усмешкой спросила у нее что-то.

Франка хихикнула и отвела глаза.

— Ой-ой! Еще как! — шепнула она в ответ. — Как будто он совсем молодой хлопец, как будто ему и двадцати нет!

И она, в свою очередь, принялась что-то нашептывать на ухо старухе, тихонько посмеиваясь и блестя белыми зубами.

В этот вечер Павел, вернувшись из города, достал из кармана пакетик слипшихся конфет. Они, верно, с год пролежали на лотке еврейки и стоили несколько копеек. Но Франка, не привередничая, почти вырвала их из рук мужа и жадно принялась грызть. Насладившись ими вволю, она несколько карамелек отнесла Козлюкам, одну насильно сунула в рот Данилке, остальные отдала ребятишкам.

Козлюки относились к Франке безразлично. Она не раз удивляла их, но не вызывала к себе ни вражды, ни особого расположения. Вреда им от нее никакого не было, пользы тоже, а у Филиппа и Ульяны было так много дела — у него работа в поле и на пароме, у нее на плечах хозяйство и дети, — что им недосуг было следить за женой Павла, выспрашивать ее и даже думать о ней. Они рассуждали так: брат по своей воле женился на ней. Окажется она доброй женой — его счастье, окажется злой — пусть на себя пеняет. Им-то что за дело? Впрочем, они были с ней приветливы, иногда заговаривали, вежливо приглашали к себе в хату. В начале осени Филипп вынес из сарая кросна, на которых ткала когда-то первая жена Павла, поставил их у него в хате и целый час чинил, так как они оказались в неисправности. А в воскресенье Ульяна съездила в город, купила на деньги брата льна и цветных ниток и на другой же день приладила кудель к прялке, а на кросна натянула основу. Она смеялась до слез и утирала глаза рукавом, наблюдая, как неловко и неумело Франка берется за работу. Ульяна впервые в жизни видела женщину, которая не умеет прясть и ткать. Она никак не думала, что бывают такие на свете. Она терпеливо и старательно учила Франку, которая сначала с увлечением принялась за работу и прясть научилась быстро, но, когда дело дошло до тканья, приуныла и потеряла всякую охоту к этому занятию.

— Трудно! — буркнула она сердито.

— Ничего, привыкнешь! — уговаривала ее Ульяна.

Нужно было непрерывно придавливать нитки передней частью станка, а ногами нажимать на педаль, — и это в самом деле сильно утомляло Франку; через какие-нибудь четверть часа крупные капли пота выступали у нее на лбу. По всей вероятности, она, как и предсказывала Ульяна, постепенно привыкла бы к этой работе и все легче справлялась бы с ней, но привыкать к тому, что ей неприятно, было не в характере Франки. «Если работа нравится — ладно. Если нет — к черту ее!» — вот как она рассуждала. После нескольких проб, во время которых Ульяна уже не смеялась, а хмурилась и с недовольным, скучающим видом смотрела на нее, Франка вскочила из-за станка и, размахивая руками, крикнула:

— Не хочу! Не буду! Руки у меня болят и ноги совсем замлели! На кой черт мне это тканье! Довольно уж я намыкалась и наработалась за свою жизнь, когда нужда заставляла. А теперь нужды нет — и не стану я за этими кроснами сидеть, силы свои надрывать!

— Как хочешь, — равнодушно сказала Ульяна и, простясь с ней кивком головы, вышла из хаты.

В тот же день к вечеру, когда Ульяна шла по воду, она у спуска встретила брата и, остановившись перед ним с коромыслом на плече, сказала:

— А Франка твоя ткать не хочет!

— Ну и пусть не ткет! — спокойно отозвался Павел.

Но бывшая тут же Авдотья, — она, несмотря на свои шестьдесят лет, чтобы помочь невестке, ходила вниз к реке по воду, — прислушивалась к короткому разговору брата и сестры с большим интересом, она даже голову склонила набок и поставила ведро наземь. Когда Павел отошел, она окликнула его и с таинственным видом поманила к себе пальцем. Ее черные глазки на румяном лице сияли от удовольствия — она очень любила вмешиваться в чужие дела.

— Слушай-ка, Павлюк, — начала она, приложив палец к увядшим губам, — что-то ты уж слишком жене волю даешь! Гляди, как бы беды не вышло!

Авдотья уже раньше слышала от Марцели кое-что о привычках и образе жизни Франки. И то, что она поздно встает, что пьет чай и ест конфеты, безмерно удивляло и возмущало старую крестьянку.

Серьезно глядя на нее, Павел сказал:

— Не беспокойтесь, кума, я знаю, что делаю. Не затем я ее от маеты спасал, чтобы ей опять пришлось маяться, а затем, чтобы ей хорошо было жить. Когда у человека жизнь плохая, он и сам становится плохим, а когда ему хорошо — и он хорош. Отчего хорошим не быть, когда и злиться не на что и грешить нет нужды? Так-то!

Павлу то, что он говорил, казалось таким же неоспоримым, как то, что солнце светит и река течет. Но Авдотья ровно ничего не поняла в его философских рассуждениях. У нее была своя философия.

— Эй, Павлюк, смотри, как бы это баловство не довело до беды! — повторила она вполголоса. — Ты ее откуда взял — от честных родителей? Из родного дома? Как она жила прежде? Не беспокойся, я все знаю. Я на нее только разок взглянула и сразу узнала, кто она такая. Другие, может, не догадались, а я все вижу!

Она с торжеством и вместе с тем жалостливо поглядывала на Павла, моргая умными глазами, и, встав на цыпочки, таинственно зашептала ему чуть не в самое ухо:

— Смотри, если дашь ей верховодить да барствовать, как бы с ней опять грех какой не приключился!

Но это предостережение, смысл которого он отлично понял, не произвело на Павла никакого впечатления. Он с улыбкой махнул рукой и спокойно возразил:

— Ну, нет, ничего такого больше не будет. Она клятву дала.

Видно было, что ничто на свете не может поколебать его безграничной веры в это. Он попросту не мог себе представить, что кто-нибудь способен нарушить клятву, не сделать того, что обещал.

Авдотья пожала плечами, подняла ведро и с некоторым трудом, но довольно бодро стала спускаться к реке. Пройдя несколько шагов, ока оглянулась на быстро шагавшего в гору Павла и махнула рукой.

— Дурень, ой, дурень! — пробормотала она про себя.

У Козлюков чаще прежнего стали говорить о Франке, — без всякой неприязни, просто так, как люди привыкли говорить обо всем необычайном.

Шустрый Данилко, который осенью и зимой, когда у него было мало дела, шнырял по деревне, подсматривая и подслушивая все, что говорилось, рассказывал со смехом, что Павел и теперь, хотя у него есть жена, сам топит печь, стряпает обед и коров доит, а Франка или в постели валяется, или полдня обнимается и целуется с Павлом, а то по хате бегает, хохочет, дурачится. Слушая эти рассказы, Филипп покатывался со смеху, но Ульяну они тревожили.

— Не будет ему добра от нее! — сказала она раз мужу.

— Кому?

— Павлюку.

Выйдя во двор, она стала скликать кур в хату. Франка стояла у плетня, разделявшегоогород на две половины, и ела груши. Груши эти росли на единственном дереве у самой хаты Павла. Прежде Павел продавал их в городе или отдавал сестре, теперь же все оставлял у себя, потому что Франка их любила. Должно быть, вид этих груш, которыми в прежние годы лакомился ее сынишка, еще больше рассердил Ульяну. Она остановилась в нескольких шагах от плетня и сказала невестке:

— И не стыдно тебе, что твой сам коров доит? Не мужская это, а бабья работа!

Она сказала это, не повышая голоса, скорее даже шутливо, чем гневно, но лицо Франки сразу вспыхнуло густым, быстро тающим румянцем.

— А тебе какое дело? — крикнула она. — Не суйся, куда не просят! Я ваших хамских работ никогда не делала и делать не буду. Вот тебе и весь сказ. Адью!

Она отбежала от забора, но Ульяна, тоже вся покраснев, крикнула ей вдогонку:

— А ты хамами нас не обзывай! Как смеешь людей хамством попрекать, когда сама была хуже последней хамки…

Такое мнение о Франке сложилось у Ульяны под влиянием домыслов Авдотьи и всего того, что ей подолгу нашептывала Марцеля всякий раз, как возвращалась от Франки.

Эта первая ссора между Ульяной и Франкой длилась недолго. Ульяна не хотела порывать отношений с братом, так как она и любила его и кое-что им от него всегда перепадало. Как-никак он и баранок детям с базара привозит, и на своей половине огорода всегда отводит им полоску под картофель или пеньку. А когда им срочно нужно подати платить или случается другая крайняя надобность, он всегда ссужает их деньгами.

Филипп — тот помнил не только об этих мелочных услугах Павла, но и об отцовской кубышке, хранившейся у Павла под печью, и потому, узнав о ссоре Ульяны с невесткой, накричал на Ульяну так, как еще ни разу в жизни не кричал, и велел помириться с Франкой. Это оказалось легче, чем думала Ульяна: стоило ей заговорить с Франкой, и та ответила ей весело, без малейшей запальчивости, а вечером, прибежав к Козлюкам и застав у них несколько соседей и соседок, нарассказала им таких чудес, что те от удивления только глаза таращили и до самой полуночи слушали ее болтовню, как волшебные сказки.

Всю зиму Франка таким образом развлекала часто собиравшуюся у Козлюков компанию. Любопытное это было зрелище: в хату, освещенную пылающим в большой печи огнем и керосиновой лампочкой, набивались мужчины в сермягах или полушубках и женщины в темно-синих суконных телогрейках. Мужчины плели сети, строгали колья для плетней, зубья для бороны, чинили ведра, бочонки, а то и просто сидели без всякого дела, куря трубки или цигарки. Женщины пряли. Некоторые приходили с детьми на руках, кормили их грудью и укачивали. Рассаживались все на лавках и табуретах — кто у стены, кто у огня. Франке неудобно было сидеть на твердой и узкой лавке, и она, спиной прислонясь к стене, вытягивала ноги на табуретку, в небрежной позе дамы, растянувшейся в шезлонге. Чулок она в будни не надевала, и из-под домотканой юбки высовывались голые ноги в грубых башмаках. На ней, как и на других женщинах, была синяя телогрейка, на голове — пестрый ситцевый платок, завязанный на затылке. Но эта одежда на ней казалась маскарадным костюмом. Черные, как вороново крыло, вьющиеся волосы, выбиваясь из-под цветастого платка, падали на лоб, шею и грудь, украшенную несколькими рядами бус, каких здесь никто не носил. В ушах тоже сверкали дешевые сережки. Маленькие и, в сравнении с руками всех окружающих, почти белые руки, всегда праздные, были в беспрерывном движении, а худое, поблекшее лицо, обычно изжелта-бледное, иногда пылало лихорадочным румянцем, какой здесь видывали только у больных, лежавших в жару. Да и рассказы Франки казались ее слушателям каким-то горячечным бредом, но они были так интересны, что в ту зиму на «вечерницах» у Козлюков не оставалось времени для обычных песен и сказок. Разве эти сказки, известные всем с детства, могли сравниться с рассказами о театральных представлениях, которые Франка часто видывала с галерки, в тесноте, духоте и ярком свете, о маскарадах, где она тоже бывала, где толпятся переряженные люди в забавных или уродливых масках, о блестящих балах у ее прежних господ, о шумных гуляньях в загородных парках с качелями, каруселями, чертовой мельницей, где веселилось множество народу. Рассказывала Франка и о всяких громких преступлениях, самоубийствах, любовных похождениях, скандалах, смешных или страшных происшествиях. Таких историй она знала и помнила множество, так как с самых ранних лет жадно вбирала в себя всякие возбуждающие впечатления.

Среди ее слушателей — в особенности женщин — были такие, которые, кроме родной деревни да нескольких других деревень, ничем от нее не отличавшихся, ничего в жизни не видели. Другие, правда, ездили не раз в тот город, где жила Франка, но бывали там только на рынках да в костелах. А некоторые — как, например, разбитной красавец Алексей Микула, сермяга которого покроем напоминала сюртук, — считали себя людьми, повидавшими свет, и, слушая Франку, утвердительно кивали головами, но и они не менее, чем остальные, наслаждались ее рассказами, ужасались или дивились всему слышанному. В низенькой, душной горнице люди, сидя в тесноте, плечом к плечу, слушали — одни в тупом удивлении разинув рот, другие насмешливо или задумчиво усмехаясь, — и то и дело раздавались возгласы изумления, возмущения, испуга или одобрения. Господи боже, сколько же это добра всякого на свете — что сора в избе, если его целую неделю не мести! Вот как веселятся, вот что вытворяют и как грешат люди в городах! Видно, им работать совсем не приходится, что такие глупости в голову лезут! И как они бога не боятся, как не стыдятся такое делать!.. А в деревне, в нужде да трудах, хоть сто лет проживи человек, ему и на ум не придет, что бывают на свете такие чудеса, да прелести, да богатства — и такие грехи!

Ох, и грехи! Они-то больше всего возмущали слушателей Франки и вызывали смятение умов. Конечно, и в деревне люди иной раз бога гневят. Особенно во хмелю случается, что возьмут какой-нибудь грех на душу. Но такой блуд, такое расточение даров божьих, и ссоры, и убийства — это уж просто ад, ад кромешный!

Правда, кое у кого из слушателей в глазах светился предательский восторг, наводивший на мысль, что мир, который вставал перед ними в живых и красноречивых рассказах Франки, представляется им не адом, а раем. Но у большинства было на языке слово «ад», а в смехе звучала ненависть и злая издевка. По временам в руках женщин останавливались веретена, мужчины опускали топорики и рубанки, и в громкий визгливый голос Франки, как порывы ветра, врывались глухие вздохи. Авдотья, широко открывая умные черные глазки, проводила по лбу сморщенной, но еще крепкой рукой и бормотала:

— Во имя отца, и сына, и святого духа!..

А свистящий от волнения голос, в котором слышался хаос чувств и мыслей, шелестел громко, словно сухие листья дождем сыпались на земляной пол.

Одна только старая Марцеля, сидевшая на полу у ног Франки, не изумлялась, не ужасалась и слушала с наслаждением. В полосе падавшего от печи красноватого света ее квадратная грузная фигура казалась кучей лохмотьев, а из этой кучи высовывалась голова в рваном платке, и на изрытом морщинами лице широко, блаженно ухмылялся беззубый рот. В выцветших хитрых глазах бегали огоньки, набрякшие веки одобрительно мигали, и хриплый, скрипучий, как пила, голос то и дело подтверждал:

— Правда! Все правда!

Ей, единственной из всех, довелось в жизни видеть, слышать, изведать то, о чем говорила Франка. Обе женщины чувствовали себя как бы существами иной породы, заброшенными сюда, в мир грубых, темных, наивных людей, не знающих того, что знают они. Старшая уже очень одряхлела и жила людскими подачками, поэтому она держала эту высшую мудрость про себя, не имея охоты, а часто и смелости выставлять ее напоказ. Младшая же, заносчивая и обуреваемая беспокойной жаждой жизни, делала это с сознанием своего безмерного превосходства над окружающими. Она не могла бы назвать это чувство, никогда не слыхав таких слов, как «умственное превосходство», но оно ее очень тешило, усиливая презрение к «мужичью». Вернувшись домой с вечерниц, она весело хохотала:

— Вот глупое мужичье! Вот быдло! Я им про самые обыкновенные вещи толкую, а они рты разинули и дивятся, как будто им господа бога или сатану показывают! Я между ними — все равно как царица между пастухами! Ну, ничего, зато весело! Иной раз как будто в театре комедию смотришь или сама комедию играешь! Ну и темный же народ! Самый последний дурак в городе умнее их. Им только свиней пасти!

И рассказы ее в избе Козлюков, и веселые насмешки над темнотой и глупостью мужицкой Павел слушал в угрюмом молчании. Он знал понаслышке, что где-то в мире есть жизнь богатая, полная наслаждений, но она была не для таких, как он, — и он никогда не думал о ней и не желал ее. Нужды он не знал, но и достатка большого у него никогда не было. Ржаной хлеб не казался ему горек, на лучшую пищу его не тянуло — меньше всего он об этом думал. И когда жена вслух предавалась воспоминаниям о роскошных квартирах, залитых яркими огнями, изысканных обедах, дорогих нарядах, все эти неведомые ему радости жизни не волновали его воображения, оставались чужды душе его, — и он, махнув рукой, повторял крестьянскую поговорку:

— Известное дело, господь играет человеком — кого вознесет высоко, кого сбросит низко.

Другое дело, когда Франка рассказывала о гульбе, любовных похождениях, интригах, преступлениях, обо всем том, что он называл одним словом: грех. Слушать обо всем этом Павлу было так неприятно, что он начинал ерзать на месте и кряхтеть, как от сильной боли, или, уперев локти в колени и заслоняя лицо ладонями, в глубоком раздумье покачивался из стороны в сторону и порой тихо цедил сквозь зубы:

— Поганое житье, грешное! Провались оно! Лучше бы его люди никогда и не знали!

Иногда во время таких рассказов в его воображении вдруг вставали совсем иные картины. Франка описывала, как веселятся люди на загородных гуляньях, на каруселях, качелях и танцуют до утра, какое там бывает пьянство, драки, как завязываются романы и какими болезнями расплачиваются иногда за эти наслаждения, а перед закрытыми глазами Павла вставала вдруг прозрачная и тихая голубая вода, — такая, как бывает в Немане ясным безоблачным утром, и над ней розовая полоса зари, пушистые облака, похожие на стадо белых овец, стаи ласточек, без устали кружащих над водяными лилиями. А иногда вдруг ни с того ни с сего ему слышалось воркование голубей над самым его ухом или ласковое, монотонное журчанье волны. В такие минуты он поднимал голову, и на его печальном лице морщины выступали резче, а в глубине синих глаз светились тревога и тоска.

Когда же они возвращались домой и Франка, смеясь до упаду, потешалась над глупостью деревенских жителей, он не спорил, не укорял ее, только просил замолчать.

— Ну, будет уж, будет! — повторял он. — Лучше бы ты совсем не помнила, что было до того, как ты вошла в мою хату! Ох, уму-разуму тебя никто не научил, а глупостями так голову набили, что ты их забыть не можешь. Авось, бог даст, когда-нибудь забудешь!

Когда Франка истерически хохотала, он пытался унять ее совершенно так же, как тогда, когда она плакала: сажал рядом с собой и, обнимая одной рукой, баюкал, как ребенка, отечески ласково приговаривая:

— Ну, полно тебе, полно уж, дитятко, тише!

Он не сердился, не бранил ее, но терпеть не мог частых сборищ, душой которых она была, — особенно с тех пор, как ему стало казаться, что Франка уж слишком любезничает с Алексеем Микулой, самым красивым и смелым мужиком в деревне. Алексей, хотя уже несколько лет был женат и с женой жил дружно, любил еще поволочиться за девушками и молодыми женщинами — не всерьез, а шутя, просто для того, чтобы показать, какой он хват! С Франкой он, впрочем, и не думал заигрывать, — напротив, часто подтрунивал над ней, говоря ей прямо в глаза, что она уже стара и что перед ним ей нечего хвастаться знанием света, потому что он знает побольше, чем она. Но Франке Алексей казался единственным в деревне человеком, у которого было что-то общее с ее городскими друзьями и знакомыми. Кроме того, по своей привычке выбалтывать все, что только придет в голову, она без всякого стеснения, громогласно при всех восхищалась его гордой осанкой и синими глазами. Как-то раз, когда Алексей ее поддразнивал, она швырнула ему в лицо горсть сушеных вишен, в другой раз на вечернице вскочила с места, уселась рядышком с Алексеем и, сверкая белыми зубами, потряхивая черными кудрями, которые волнами выбивались из-под головного платка, близко заглянула ему в лицо. В этот вечер Павел, выходя из хаты Козлюков, так крепко схватил Франку за руку, что она даже охнула от боли и крикнула: «Пусти!» Но он только еще крепче стиснул ее пальцы и, не обращая внимания на ее жалобы и попытки вырваться, потащил домой. Войдя в хату, он запер дверь, зажег лампочку, и тогда только, повернувшись к жене, сжал обе ее руки так же крепко, как давеча, и спросил:

— Ты клятву давала?

Франка никак не думала, что глаза у Павла могут пылать таким огнем, а его тихий голос звучать так грозно. И, забыв о боли в руке, она смотрела на него молча и пристально.

— Давала? — повторил он.

— Ну и что? — попробовала она огрызнуться с обычной дерзкой беспечностью.

— Нет, ты отвечай: клялась или нет? Ну, говори!

Две синие жилы вздулись на его всегда гладком лбу, глаза потемнели, и что-то мрачное тлело в их глубине. Но Франка не испугалась, а почувствовала вдруг, что в ней оживает влечение к нему, уже порядком поостывшее за последнее время. В этом новом, неожиданном облике Павел нравился, ужасно нравился ей! Что-то необычное, увлекательно-интересное почуяла она в нем: силу, которая ее покоряла, страсть, которая возбуждала ее так, словно вместо крови кипяток растекался по ее жилам. И со стоном любовного томления, с теснившимися на губах бессвязными словами нежности она бросилась к Павлу на шею, прильнула губами к его губам. А он, как тогда, в роще у могильного креста, схватил ее в объятия и припал к ней, как пьяница к чарке. Прошла долгая минута, раньше чем он заговорил:

— А греха у тебя на уме не было? Алексея не полюбила, а?

— Ну его к бесу, мужика этого! Нужен он мне, как прошлогодний снег! Ты один мне люб, Павелко, ты мой милый, родименький, золотой, брильянтовый!

Павел окончательно успокоился: он знал, что она никогда не лжет и не способна скрывать никакие свои чувства и мысли. Франка действительно не солгала ему. С Алексеем, мужчиной красивым и не таким неотесанным, как другие, она кокетничала отчасти по привычке, отчасти из тщеславного желания покорять. Если у нее и было легкое влечение к нему, то сейчас влечение это заглушила вновь вспыхнувшая страсть к Павлу.

После этого дня Франка некоторое время на вечерницы не ходила и даже сама подметала хату, готовила обед. Только по воду ходить и доить коров она ни за что не соглашалась. Впрочем, Павел и не принуждал ее и, когда она под разными предлогами увиливала от этой работы, снисходительно говорил:

— Ну, ну, пустяки! Пусть будет по-твоему. Лишь бы тебе было хорошо и сама ты была хорошая.

Однажды он обратился к Франке с просьбой, порядком удивившей ее. Было это в воскресенье, когда она вернулась из костела. В соседний городок, где был костел, она ездила так часто, как только было возможно, — то с мужем, то с Филиппом и Ульяной, а иногда с соседями, подкупив их льстивыми любезностями и кокетливыми ужимками и напросившись к ним в телегу.

Городишко был маленький, но все-таки город, а не деревня, — и ее тянуло туда. Во время службы в костеле можно было разглядывать публику, а потом — походить по лавкам, полюбоваться на витрины, посмеяться, услышать что-нибудь забавное или любопытное. Отправляясь туда, она надевала свое городское платье, брала молитвенник, пухлый от вложенных между его страницами поздравительных открыток, полученных ею когда-то на именины. Ее городской наряд в деревне ни у кого не вызывал восхищения, но на молитвенник многие поглядывали с интересом и уважением. При виде его и Ульяна становилась приветливее к невестке, сидевшей с нею рядом в телеге, и глаза Филиппа, останавливаясь по временам на этой черной книжечке с золотым обрезом, принимали серьезное и задумчивое выражение. Увидев молитвенник в первый раз в руках Франки, Авдотья всплеснула руками и воскликнула:

— Вот счастливая! Значит, ты по книжке молиться можешь? Великую милость тебе господь оказал!

И даже Алексей, когда как-то раз вез ее в костел вместе со своей женой, увидев молитвенник, присмирел, перестал подшучивать над Франкой и, в знак уважения к ней, подложил побольше сена на то место в телеге, где она сидела.

Но никого эта книжка не интересовала так, как Павла. Беря ее в руки, он всякий раз первым делом сдувал с нее пыль, кончиками пальцев стирал оставшиеся пылинки и, сев к столу, медленно, бережно открывал ее, перелистывал, водя глазами по печатным строчкам, порой блаженно улыбаясь, порой с безмолвным огорчением покачивая головой. Так он способен был созерцать страницу добрых полчаса, а потом, глубоко вздохнув, благоговейно клал книжку на самое почетное место в избе — на красный ольховый шкафчик, между лампой и блестящим жестяным самоваром.

И вот однажды, когда Франка, вернувшись из костела, по обыкновению, небрежно бросила молитвенник на стол и, болтая и смеясь чему-то, ходила по хате, Павел, не отрывая глаз от книжки, сказал:

— Франка… Знаешь что… Я давно хочу тебя попросить…

Франка была в прекрасном настроении, потому что этим утром, когда она бродила в городе по рынку, какой-то господин в хорошей шубе — должно быть, приказчик из соседнего имения — указал на нее другому и сказал: «Вот смазливенькая, шельма!» А другой, пожилой, — наверное, эконом, — кивнул головой: «Да, бабенка ничего себе». Этот подслушанный ею короткий разговор очень порадовал Франку. Вдобавок она на двенадцать грошей, оставшихся после покупки круп и соли, купила себе на лотке карамелек и сейчас, свернувшись клубочком на лавке, грызла их, как белка. На слова мужа она ответила дружелюбно, даже с нежностью:

— Для тебя, Павелко, я все на свете сделаю…

— Ну, коли ты такая добрая, — так сделай милость, научи меня читать.

Франка в первую минуту остолбенела от удивления, но затем ее удивление сменилось приливом гордости. Вот что значит родиться в хорошей семье! Была бы она из простонародья, так разве она умела бы читать! Что ж, ладно, она выучит Павла грамоте! Отчего не выучить — подумаешь, какое трудное дело! В домах, где она служила, держали таких гувернанток, у которых в голове было меньше ума, чем у нее в мизинце, — а ведь учили же они детей! Но для этого нужен букварь.

Букварь Павел обещал при первой возможности купить в городе и, покраснев от волнения, с заблестевшими глазами настаивал, чтобы она пока учила его по молитвеннику.

— Покажи буквы, Франка! Покажи пока хоть по святой книжке! Я так долго ждал этого счастья!

Она опять ужасно удивилась. Какое же это счастье — уметь читать? Но Павел стал ей объяснять, что никому он в жизни не завидовал — только тем, кто может в костеле по книжке богу молиться, а дома в свободное время читать про всякие занятные вещи. Шататься по свету он никогда не любил и оттого не знает, что там, за горами, за лесами. А узнать хочется! В книгах обо всем этом написано; когда они с покойным отцом работали в усадьбах, он видел много книг и слышал, как люди читали вслух. В одной усадьбе управляющий иной раз читал вслух жене, а экономка по воскресеньям или в праздник, когда бывала в духе, зазывала их с отцом к себе в комнату и читала им из разных книжек. Слыхал он еще, как читали вслух паненки, — залезал под крыльцо, на котором они сидели, и слушал. И часто думал, как бы самому выучиться, да некому было его учить. Во всей их деревне только два человека умеют читать, но нет у них ни времени, ни охоты учить других. Зато теперь вместе с женой пришло к нему в хату и это счастье! Она его научит молиться богу как следует, из темноты его к свету выведет. А может, он, когда грамоте выучится, станет лучше, чем был, — ведь, говорят, в книгах пишется, как душе человеческой очиститься и стать белой, как голубь.

— Глупости все это! — вскочив с лавки воскликнула Франка. — А вот истории занятные в книжках описываются, это верно!

Она любила иногда почитать. У некоторых ее господ было много книг, и она брала их, читала по ночам в постели, а в праздничные дни — в гардеробной или на кухне, когда приходил какой-нибудь гость. Содержание одной из прочитанных книг она принялась пересказывать Павлу. Читала она ее вдвоем с одним лакеем, в которого тогда была влюблена, — и помнила все так, как будто читала этот роман только вчера. Он был полон необычайных и страшных приключений, в нем фигурировали убийцы, отравители, падшие женщины, подкидыши, невероятно добродетельные княгини и в высшей степени благородные графы. Франка рассказывала обстоятельно, с выразительной мимикой и жестами, особенно смакуя подробности любовных похождений и преступлений. У нее от волнения горели глаза и даже дергались мускулы лица. Так вот для чего ей послужило умение читать!

Кое-что в этой, по мнению Франки, замечательной истории Павел просто не понял, а кое-что его ужаснуло. Тем не менее это не отбило у него охоты учиться. Зима стояла суровая, на реке, скованной льдом, рыбакам было мало дела, и свободного времени у Павла было достаточно. Каждый день, то в полуденные, то в вечерние часы, он требовал, чтобы Франка учила его читать. В первое время она делала это охотно. У маленького оконца, за которым виден был занесенный снегом сад и стыла под инеем одинокая груша в суровом, обнаженном блеске седой зимы, муж и жена сидели за сосновым столом, тщательно вытертым Павлом, над молитвенником или букварем. В эти часы рослый и сильный сорокалетний мужчина превращался в робкого и послушного мальчика. Согнувшись чуть не вдвое, почти касаясь лицом страниц, он с таким напряжением всматривался в буквы, которые Франка указывала ему кончиком пальца, что, казалось, вот-вот глаза у него выскочат из орбит. Лицо его удивительно менялось. Брови были высоко подняты, лоб собирался в глубокие складки, губы выпячивались. Когда он уже выучил первые буквы и медленно, однотонно произносил: «а, б, в», — отрывистые звуки его голоса походили на стоны, с трудом вырывавшиеся из груди. Нелегко ему было различать эти маленькие черные знаки, к которым не привык глаз, и мозг его очень медленно справлялся с непривычной работой.

— Д… е… — повторял он, кряхтя и вздыхая, и бессознательно сжимал сложенные на коленях руки с такой силой, что суставы пальцев трещали на всю избу.

Над каждой новой буквой он долго сидел молча, морща лоб, на котором выступали крупные капли пота. Трудно было отличить ее от других. Наконец, он тихо и нерешительно произносил:

— «Л».

Франка нетерпеливо ерзала на стуле, когда муж застревал на какой-нибудь букве, и, наконец, не выдержав, вскакивала с криком:

— Вот дурень! Какое же это «л»! Ой, дубовая голова! Тебя учить все равно, что вола в карету запрягать, — один толк!

Павел не обращал внимания на обидные слова и, сжигаемый жаждой знания, смиренно поднимал глаза на жену.

— Ну, Франка, не сердись! Я уже вспомнил — это «и». Садись и показывай дальше… Будет тебе шуметь!

Он тянул ее за руку к столу и кротко уговаривал:

— Ты же видишь, я не привык… Потерпи немного… Ну, потерпи, милая… дай срок — привыкну!..

Она садилась на место, но уже надутая, недовольная, и за каждую ошибку все резче и резче бранила его. А Павел терпеливо выслушивал все и повторял:

— Погоди, милая, погоди немножко, дай ты мне привыкнуть…

«Привык» он действительно быстро и, выучив назубок всю азбуку, довольно бегло уже бубнил: «Б-а — ба, б-е — бе». Но раз вечером, когда он предавался этому занятию при свете керосиновой лампочки, Франка вдруг, как ужаленная, вскочила с места и закричала:



— Не хочу! He стану! Хватит с меня! К чертям ученье это! Что я, в гувернантки к тебе нанялась? Да я с тоски скоро, как пес, завою!

Она растянулась на кровати, скрестив руки под головой, и, глядя в потолок, зевала так громко и протяжно, что эти зевки в самом деле напоминали собачий вой.

Павел отвел глаза от букваря, огорченно посмотрел на нее, потом, помолчав, сказал, пренебрежительно махнув рукой:

— Эк тебя все еще бес одолевает!.. Тебе спать, видно, хочется, что так рот разеваешь? Ну и ладно. Спать так спать!

Он потушил лампу и через несколько минут уже крепко спал. А Франке было не до сна. В долгие зимние ночи нападали на нее страх и тоска. Будили их гробовая тишина вокруг и нарушавшие ее порой голоса ночи. Хотя бы разок услышать постукивание пролетки, свисток ночного сторожа, торопливые шаги по мерзлому тротуару городской улицы! Хоть бы самый слабый отблеск уличного фонаря, отдаленное эхо музыки, говорящей о том, что где-то кипит ночное веселье!.. Какое там!.. Здесь и в помине не было всего того, что в городе ее успокаивало и веселило, когда ей не давали уснуть мечты, возбуждение или болезнь. Здесь, в деревне, в тихие морозные ночи царила такая глубокая тишина, а иногда и такой непроглядный мрак, что Франке чудилось, будто она лежит глубоко под землей. По временам в это безмолвие и мрак врывался громкий стук, похожий на выстрел или на сильный удар камня о стену хаты. Франка сидела в постели, выпрямившись, напрягая слух, а если стук повторялся, расталкивала спящего мужа. С трудом разбудив Павла, она испуганным шепотом уверяла его, что в дом ломятся разбойники. Павел не верил — в их деревушке никогда никаких разбойников и не видывали, — но все же прислушивался и, когда снова раздавался стук, так испугавший Франку, он со смехом объяснял ей, что это стены трещат от мороза. С течением времени Франка убедилась, что он прав, но так и не могла привыкнуть к этим ночным звукам.

Мороз, как ледяной великан, суровый и мрачный, бродил по деревне. То в одну стену грохнет, то в другую, то где-то далеко, то совсем близко. Тихим пощелкиванием и треском давал о себе знать под оконцами, со скрипом гнул садовый плетень, и слышно было издали, как кружил он вокруг хаты Козлюков.

Правда, ледяной великан не часто бродил по деревне темными ночами, — но и оттепели не были беззвучны. Мороз стучал, трещал, скрипел, а они вздыхали, бормотали, всхлипывали. Вздыхал и ветер, а под навесом крыши таявшие сосульки с тихим плеском роняли слезы. Шелестела старая груша, и едва слышный шорох разбегался по таявшему снегу, по сухим стеблям в саду. В такие ночи Франке казалось, что она слышит то тихий говор притаившихся у избы разбойников, то стопы блуждающих на земле неприкаянных душ. Она вспоминала, как близко отсюда деревенское кладбище, вспоминала всякие сказки о привидениях и духах — таких историй она знала множество. И в темной комнате раздавался громкий, испуганный шепот:

— Во имя отца, и сына, и духа святого… Иисусе, Мария, святые угодники, спасите нас!

При дневном свете и в веселом настроении Франка всегда готова была со смехом объявить: «Бог, душа — вздор все это!» Но во мраке ночи она верила, что души возвращаются с того света, и призывала на помощь не только бога, но и всех святых, чьи имена упоминались в ее молитвеннике.

А хуже всего бывало, когда по спящей деревне гуляли злые зимние ветры. Прилетая с широких полей, из глубокой долины Немана или откуда-то из-за тонувшего во мраке горизонта, они обрушивались на низенькие хаты, спящие под снеговым покровом, справляли дикие оргии над их темными стенами, окруженными сугробами. Вокруг все кипело, бурлило, наполнялось оглушительным шумом, словно все звуки и голоса мира сливались воедино. Казалось, огромные ядра летят наперегонки и с гулом, подобным пушечным выстрелам, сталкиваются в бешеном разгоне, и громы перекатываются от одного края земли до другого. В свисте ветра чудился пронзительный вой взбесившейся стаи псов, вопли истязуемых, плач и стоны безнадежного отчаяния, протяжные жалобы, тонувшие в зловещем шуме, хлопанье множества крыльев, треск и грохот, словно рушились высокие здания. Но этот адский шум и беснования в ночном мраке не будили людей под низкими, занесенными снегом крышами. Спокойно и беспечно спали они в суровых, но таких привычных объятиях матери-природы. Во всей деревушке не спала только одна женщина. Она сидела на постели, напряженно вслушиваясь и глядя в темноту, и сердце у нее замирало, а на лбу выступал пот. Она каждую минуту ожидала, что вот сейчас с треском распахнутся настежь окна и двери, и в дом ворвутся полчища злых духов, или беснующиеся на улице вихри опрокинут хату и погребут под ней ее, Франку. Она то и дело будила мужа:

— Павел! Ох, беда, хата сейчас развалится! Бежим, бежим скорей!

Он сонным и недоумевающим голосом спрашивал:

— А что такое?

— Да ты послушай, что творится!

Павел на минуту прислушивался, потом поворачивался на другой бок и говорил:

— Пустяки! Ничего хате не станется. Не впервой!

— Павелко, зажги огонь, — просила Франка. — Зажги, золотой ты мой!

Павла ни о чем долго просить не надо было. Он вставал и, зажигая лампу, спрашивал:

— Что же ты сама не зажгла?

— Я и дохнуть боялась, не то что встать!

— Дурочка! Перекрестись и спи.

И, едва договорив, Павел засыпал снова, а она, хотя при свете было уже не так жутко, все-таки не ложилась и, сидя в постели, взлохмаченная, с не просохшими еще на лбу каплями пота, всматривалась в лежавшего рядом мужа. Павел спал спокойно и крепко, — даже в этом сказывалась уравновешенность его натуры. Днем гибкость движений и ясная голубизна глаз очень его молодили, порой он казался почти юношей. А сейчас, когда он лежал неподвижно, с закрытыми глазами и дыхание его было едва заметно, он выглядел гораздо старше. Морщины на лбу выступали явственнее, серьезная складка губ придавала лицу суровое выражение. Франка, в упор глядя на него, цедила сквозь сжатые зубы:

— Вот чурбан! Опять заснул!

И какой же он сейчас был некрасивый! Совсем не такой, как в тот день, когда она впервые увидела его в челноке на Немане! Тогда он показался ей стройным, ловким, и с каким восторгом смотрел он на нее! А теперь… Она снова шептала сквозь зубы:

— Старый!

Ветер бушевал вокруг дома, свистел, выл, стучал в стены. А женщина все сидела в постели, и недобрые огоньки вспыхивали в ее черных глазах, устремленных на лежавшего рядом мужа.

Однако, когда он просыпался перед рассветом и обнимал ее, только что задремавшую, она, как разнеженная кошка, прижималась и ластилась к нему, пьянила его жадными поцелуями и страстным лепетом, а утром, вскочив с постели, смеялась и болтала, весело принимаясь хозяйничать — разводить огонь и готовить завтрак.

Но все чаще и чаще Павел по утрам, не будя заснувшей жены, выходил из дому — заглянуть в невод, накануне опущенный в прорубь, или, когда лед уже тронулся, посмотреть на ледоход и определить, где и когда можно будет ловить рыбу в ближайшие дни.

Чувственность не была основным свойством его натуры, и хотя она, поздно и впервые разбуженная в нем Франкой, вспыхнула бурно, сейчас страсть уже слабела, уступая стремлению и души, и отяжелевшего тела к покою, склонности к долгому, молчаливому созерцанию и раздумью. Когда река вскрылась и Павел в первый раз вышел на берег поглядеть на ледоход, он добрый час стоял тут, подпирая рукой подбородок, и озирал открывшуюся перед ним картину. В теплой синеве неба чувствовалась близость весны, над лесом одиноко стояло бледное, но уже хорошо пригревавшее солнце. За рекой, среди темной зелени сосен, еще белели полянки рыхлого снега; по сучьям, перелетая с одного на другой, с отрывистым и веселым карканьем прыгали вороны. А на Немане, напоминавшем необозримый поток расплавленного серебра, плыли льдины самой разнообразной формы, похожие на плиты, холмики, домики из сверкающего хрусталя. Кое-где у берегов река еще была скована толстым ледяным покровом, и под ним шумела и бурлила вода, но вся широкая середина Немана была загромождена этими грудами сверкающего и прозрачного хрусталя, которые скользили по ней то быстро и тесня друг друга, то медленно, в одиночку. Порой золотил их луч солнца, зажигая во льду радужные переливы. Льдин было так много, что, глядя на них, можно было вообразить, будто это огромная толпа каких-то фантастических существ поспешно и безмолвно спасается бегством из каких-то неведомых стран. Едва одни скрывались из виду, как наплывали другие. Скопляясь на дальнем конце реки, они напоминали волшебный город, ощетинившийся башнями и островерхими крышами, а в другом ее конце такой же ледяной город разбивался на части, и обломки покрывали серебряную грудь Немана. В безветренном воздухе стояла торжественная тишина, сквозь холод едва заметно пробивалось неустойчивое тепло, и слабо, но явственно пахло оттаявшей землей, под остатками снега начинавшей уже свободно дышать.

Каждую весну Павел наблюдал эту картину и каждую весну приветствовал ее широкой улыбкой, веселым блеском в глазах. Чудесное пробуждение природы вызывало в его душе не только восторг, но и радость человека, встречающего что-то давно и хорошо знакомое. К природе его влекло то же чувство, что заставляет младенца, не умеющего еще произнести имя матери, тянуться губами и ручонками к ее груди. Он любил ее как улитка — свою раковину, как червяк — свою кучку земли. Но, помимо ощущения этой крепкой связи с природой, он, созерцая картины ее, испытывал и наслаждение и восхищение. Когда, спускаясь по косогору, увидел он этой весной плывущие по реке льдины, он остановился как вкопанный и даже вскрикнул, как будто видел эту картину в первый раз в жизни. Чуть не целый час стоял он потом на берегу и наблюдал за льдинами так внимательно, словно пробовал сосчитать их. За теми, которые имели особенно причудливую форму, он следил глазами дольше, чем за другими. Заметив одну, похожую на стеклянную часовенку, сверкавшую радужным блеском, он долго качал головой и прищелкивал языком.

— Ох, какая красивая!

От этого созерцания отвлек его стук топора. Он оглянулся и увидел Филиппа, который чинил свой паром, собираясь спустить его на воду. Решив, должно быть, что ему одному не справиться, он крикнул Павлу:

— Деверь, помоги-ка, сделай милость!

Павел поднял с земли второй топор, приготовленный для Данилки, и стал не спеша, но энергично вбивать большущие гвозди в толстые доски. Громкий стук нарушил утреннюю тишину. Скоро деревня и берег ожили. Пошла по воду Ульяна с двумя ведрами, за нею потянулись другие женщины с ведрами и кувшинами, а мужчины стаскивали вниз лодки и челноки, которые скоро могли понадобиться. Одни смолили их, другие приколачивали отставшие доски. Везде закипела работа, в воздухе мелькали руки с топорами, звучали громкие голоса. Раньше чем заняться своим делом, каждый хоть минуту смотрел на плывущие по реке льдины и, качая головой, указывал соседям на особенно большие и красивые. Женщины, громко взвизгивая от холода, все же храбро ступали босыми ногами в ледяную воду и спешили наполнить свои ведра и кувшины. Несколько мальчишек под предводительством озорника Данилки прыгнули на льдину, плывшую у самого берега, и с криками торжества, под которым скрывался некоторый страх, пробовали скользить по этому движущемуся катку. Филипп, оторвавшись от работы, громко ругал младшего брата за безделье и проказы, а Павел объяснял тем, кто работал неподалеку, что весна в этом году будет ранняя и теплая, — он угадывал это по запаху земли и преждевременному ледоходу. Шуму на берегу вторило карканье ворон за рекой — они кричали, как ошалелые, и черными тучами летали над лесом. А наверху, на горе, по всей деревне неслось из хлевов приглушенное стенами мычание коров и блеяние овец. Пели петухи, лаяли собаки, словно состязаясь со стучавшими внизу топорами, и в чаще дальнего леса откликалось протяжное эхо.

В этот час Франка, разбуженная скрипом двери, подняла голову с подушки и, протерев заспанные глаза, увидела сперва суковатую палку, а затем у самого порога — нечто, напоминавшее большую кучу лохмотьев.

— Слава Иисусу, — раздался из кучи голос, напоминающий скрип пилы.

Лениво потягиваясь в постели, Франка сказала:

— Сделай милость, Марцеля, разведи огонь! А я еще немножко полежу.

За тарелку похлебки, стакан чаю, иногда кусок сала и пригоршню муки нищенка стала ее служанкой. Впрочем, она была и ее наперсницей, единственной женщиной в деревне, с которой Франка любила разговаривать и которую никогда даже мысленно не называла «мужичкой» и «хамкой». Они поверяли друг другу все, что было на душе. Сидя на полу у двери или на лавке, за стаканом мутного чаю, Марцеля много рассказывала о себе, и Франке давно уже было известно ее прошлое. Марцеля никогда не была замужем — случай исключительный среди крестьянок. Все свои молодые годы она скиталась по панским усадьбам, то тяжело работала, то гуляла с панами и жила припеваючи, — как придется, какая где судьба выпадет. Было время, рассказывала Марцеля, когда она как сыр в масле каталась, была счастлива, ходила в нарядных платьях, работала только когда вздумается. Молодой пан души в ней не чаял. Жениться на мужичке он не мог, но любил ее и, может, никогда не разлюбил бы, даже когда-нибудь потом женился бы, — но он лишился имения и уехал куда-то в большой город, в дальнюю сторону. Где уж ему было брать ее с собой, когда он и сам стал бедняком. Уехал — и забыл. И она его забыла. В ее жизни потом всякое бывало, и радость и горе. А вот теперь, когда она уже совсем состарилась и побирушкой стала, все чаще вспоминается ей то, первое, счастье. Вспоминается, какой она была и какой был он… и все, что в те давние-давние времена довелось увидеть и пережить. Да, насмотрелась она в ту пору на чудеса да красоты, отведала сладкой жизни!

То вздыхая, то посмеиваясь, то уныло качая головой, то шепча что-то Франке на ухо, Марцеля рассказывала о красиво убранных покоях, о том, как веселились господа в усадьбах, какие вкусные вещи ели, какие вечера с музыкой бывали у них. А Франка, полуоткрыв рот и блестя глазами, слушала ее с жадным интересом и сочувствием, упиваясь этими рассказами, будившими и в ее памяти рой воспоминаний. Потом она, в свою очередь, быстрой, возбужденной скороговоркой начинала рассказывать Марцеле о годах своей первой молодости, о своих любовных похождениях. Наговорившись, обе грустно задумывались. Иногда Франка роптала вслух:

— Ох, и отчего не суждено мне было всю жизнь так прожить! Отчего я теперь такая несчастная, и надежды никакой нет когда-нибудь еще так пожить!

А старая нищенка, давно забывшая и слово «надежда», обеими руками опираясь на свою суковатую палку и не поднимая глаз, вздыхала:

— Хоть бы знать, жив ли он еще, мой голубчик, ходит ли еще по свету? Покойна ли его душенька, дал ли ему бог счастья? Или, может, уже черви под землей выели ему глазоньки?



Так причитала она, и порой из-под опухших век слезы мутными каплями катились по морщинистым, мертвенно-белым щекам.

Как-то раз, в минуты сердечных излияний, Марцеля рассказала Франке, что у нее было двое детей: сын умер еще маленьким, дочь жива, но она какая-то придурковатая, ни к чему не способная. Нанимают ее только на самую черную работу, и матери от нее никакой помощи. Марцеля упомянула об этом, как о самой обыкновенной вещи, ничуть не стесняясь, — просто потому, что к слову пришлось. Но тут ей припомнилось, сколько горя она натерпелась с этими детьми, сколько хлопот и трудов стоило растить их, как работала она не покладая рук, чтобы прокормить и одеть их, как ради них приходилось унижаться перед людьми. И после всего этого она на старости лет должна побираться! Думая об этом, Марцеля насупила седые брови, и глаза ее сердито засверкали из-под красных век.

— Чтоб им на том и на этом свете добра не было! Чтоб их паралич разбил! Чтоб им все кости покорежило! — проклинала она людей, под чьим кровом жила, любила, трудилась, страдала и радовалась и в конце концов дождалась только одинокой, нищей, полной жестоких лишений старости.

У Франки тоже бывали порывы гнева и горькой обиды. Вскочив с места и нервно жестикулируя, она вторила жалобам и проклятиям старой нищенки.

— А я что у них нажила? Шиш с маслом!.. Что мне оставалось от каждой любви и каждой службы? Кого я сильнее всего любила, те меня бросали! Как только заболею — в больницу отправляли, и все. Замуж пошла с богатым приданым: три дырявые рубашки! Ох и жизнь, пропади она пропадом! Ох и люди на белом свете, чтобы им ни дна ни покрышки!

Так обе женщины страстно кляли тот мир, в котором прошла их молодость и откуда ушли они нищие, с опустошенным сердцем. Но через какие-нибудь полчаса, час или самое большое через день снова принимались с восторгом, с тоской и горьким сожалением вспоминать о соблазнах и прелестях этого мира, о пережитых там радостях и волнениях.

Как-то в сумерки Марцеля сидела, по обыкновению, на полу у двери. Съев кусок хлеба с сыром, которым ее угостила Франка, она долго молчала. В этот вечер она сказала Франке, что завтра поедет в город, чтобы всю наступающую пасхальную неделю собирать милостыню у добрых людей, потому что в такие дни все охотно подают нищим. Услышав о предстоящей поездке Марцели, Франка встрепенулась. Ей так хотелось в город — на крыльях полетела бы туда, чтобы увидеть дома, улицы, приятелей своих и подруг и хоть разок повеселиться, погулять, как бывало! Но ей теперь и думать нельзя о таком счастье. Сама себя в гроб уложила. И крышка захлопнулась… Сидеть ей теперь век в этой избе, слушать, как ветер воет, да видеть одних мужиков! Вот что она натворила!..

Долго жаловалась так Франка, но, не дождавшись от Марцели ни одного слова, и сама замолчала наконец, уныло сгорбившись. Тишина и мрак наполняли избу. Долетавшие сюда из деревни звуки сливались в монотонное жужжание. На другом берегу Немана мужской голос кричал громко и протяжно, растягивая слоги:

— Па-ром! Па-аром!

И тотчас стало слышно, как бегут с горы вниз Филипп и Данилко.

Там, на воле, весна вытесняла последние остатки холода, благоухали оживающие иглы сосен, зеленела молодая трава. Со двора, где играли у плетня ребятишки Козлюков, по временам доносился плач или смех.

А в темной избе две женщины сидели в разных углах и молчали. Только после долгой паузы серевшая у двери куча лохмотьев зашевелилась и послышалось что-то вроде пения:

«Повей, ветер, повей, ветер, из зеленого гая,
Воротись, наш паночек, из дальнего края!»
«Как мне веять, как веять, когда гай так высок,
Как могу я вернуться, когда путь так далек!»
Удивительно звучала эта песня: густой хриплый голосМарцели дрожал и обрывался на высоких нотах, полон был скорбной жалобы. Спев одну строфу, она стала вздыхать так громко, что вздохи ее, как перед этим песня, разносились по всей избе.

— Ох! Ох! Ох!

Вскоре вздохи сменил громкий свистящий шепот:

— Во имя отца, и сына, и духа святого, аминь. Отче наш, иже еси на небеси…

В шепоте этом звучало раскаяние и смирение, мольба, искренняя вера усталой и одинокой души. Марцеля прочитала молитву до конца, перекрестилась и уже совсем другим тоном сказала:

— Эге, а я и забыла сказать тебе новость!

Громко зевая, Франка спросила:

— Какая такая новость?

— А дворец уже сняли на лето какие-то господа из города!

Франка знала, что крестьяне называют «дворцом» ту дачу, где она прошлым летом служила и откуда взял ее Павел. Она вскочила и захлопала в ладоши.

— Уже сняли! Ой, миленькая, отчего же ты мне раньше не сказала? Любопытно, что за люди? Может, я их знаю. Или, может, привезут с собой кого-нибудь из моих знакомых? Ну, как только приедут, побегу туда, все разузнаю и погляжу на них! Не слыхала ты, Марцеля, богатые они? Молодые? А прислуги у них много?

III

Погожий осенний день близился к концу. Похолодало, и рано наступили сумерки, лиловатые от тяжелых, темных туч, низко клубившихся над землей. Тучи эти, одни громадные, другие поменьше, тяжело и лениво, словно налитые свинцом, ползли по грязно-белому небу, кое-где сквозившему из-за них, а на западе они вздымались сплошной высокой стеной, и на их мутно-сером фоне скользили темно-синие и черные, почти смоляные пятна. Холодный воздух был недвижим, словно замер: ни звука, ни запаха, ни малейшего дыхания ветерка. В печальном раннем сумраке низенькие домишки, длинным рядом тянувшиеся над рекой, стояли тихо, словно уснули. Где-то там, в широких полях, покрытых колючей гниющей стерней, запоздавшие пахари еще погружали лемехи в темную после дождей землю и протяжными криками подгоняли усталых лошадей, тащивших плуги по последней невспаханной полосе. Но на деревенской улице и во дворах не видно было ни единой живой души. Вся работа вне дома была окончена, огороды пустынны. Ни одна ветка не дрожала на обнаженных деревьях, затейливым кружевным узором выделявшихся на фоне неба. Тут и там, низко над землей, загорались золотые и красноватые огоньки в окнах хат. Из труб поднимался дым, но не вился лентами к небу, а полз вниз клубами, такими же тяжелыми и мрачными, как висевшие над землей тучи.

Среди этого сумрака, тишины и полной неподвижности в воздухе и на земле Павел стоял у дверей своей избы. По временам он машинально подносил ко рту короткую трубочку, но рука тотчас опускалась, а из трубки не показывалось ни малейшего дымка, так как она давно потухла. Из-под козырька низко надвинутой шапки не видно было, куда смотрел Павел, и по его губам и похудевшим щекам то и дело пробегала короткая судорога боли или немых рыданий. Иногда губы кривились, как у ребенка, сдерживающего плач. Стоя неподвижно, как вкопанный, Павел по временам протяжно стонал:

— А-а-а!

И, умолкая, снова всматривался во что-то впереди — то ли в поля, начинавшиеся за последними плетнями деревни, то ли в дорогу, что вилась среди полей и убегала вдаль.

За Неманом вдруг раздался и поплыл в глубокой тишине чей-то протяжный крик:

— Па-ро-ом! Па-ро-ом!

В хате Козлюков хлопнула дверь, по узкому дворику пробежало двое мужчин, и две пары ног затопотали по тропе, которая вела вниз, на берег. А из-за реки еще несколько раз донесся крик:

— Па-ром! Паро-ом! — и утих, так как паром, укрепленный между двух больших лодок, уже быстро направлялся к песчаному берегу, на котором смутно вырисовывался силуэт пароконной брички. Под темными, низко нависшими тучами на темной, медленно текущей реке паром и управлявшие им люди казались призраками. Филипп и Данилко мерно, без малейшего плеска, работали шестами, то откидываясь назад, то нагибаясь вперед. В сумраке не видны были их лица и одежда, — и высокие фигуры казались черными линиями, отходящими от черного парома, а шесты черными косыми полосами тянулись от их рук к воде. Только когда паром уже переплыл реку, на другом берегу послышались невнятные, заглушенные расстоянием голоса.

Стоявший перед хатой Павел вдруг промолвил шепотом:

— Иисусе милосердый! Ох, Иисусе!

Трудно сказать, слышал ли он крики, мог ли какой-нибудь звук извне дойти в эти минуты до его сознания и вернуть к действительности душу, погруженную в глубокое оцепенение. Он медленно сдвинул назад шапку, и теперь видно было, что глаза его устремлены на дорогу, уходившую далеко на запад, под темный свод туч. Для того он, должно быть, и шапку со лба сдвинул, чтобы лучше видеть эту вьющуюся меж полей ленту, почти сливавшуюся с окружающим ее серым фоном. Впрочем, он тотчас снова надвинул шапку до самых бровей, лицо его судорожно задергалось, и дрожащие губы прошептали те же слова:

— Иисусе! Иисусе милосердый!

От реки медленно поднималась в гору пароконная бричка. Мокрая земля смягчала стук колес. В ту минуту из-за угла своей хаты вышел Филипп. Он, видимо, торопился, так как не обошел разделявший сады плетень, а, легко перескочив через него, широкими шагами прошел по пустым грядам и остановился перед Павлом.

— Деверь, ты уж не прогневайся, — начал он. — Мы сейчас урядника через реку перевозили и все ему рассказали.

С видимым усилием выжимая из себя слова, Павел спросил:

— А что же такое вы ему рассказали?

Филипп потупился, провел рукой по волосам. Видно было, что он смущен и чем-то встревожен.

— А то, что Франка куда-то пропала и вот уже неделю ее нет, — ответил он вполголоса.

Павел поднял голову, и глаза его сердито сверкнули из-под козырька.

— Черт вас за язык тянул! — сказал он, задыхаясь.

— Я бы, может, и не сказал… Мне какое дело? — оправдывался Филипп. — Но Данилко начал: так и так, мол, пан урядник… сбежала!

Бричка уже выехала из-за хаты Козлюков и остановилась перед запертыми воротами. Сидевший в ней мужчина в шинели с блестящими пуговицами громко окликнул Павла, и в голосе его чувствовалась насмешка:

— Кобыцкий! Эй, Кобыцкий!

Павел не спеша положил трубку на завалинку и подошел к бричке. Филипп и Данилко стояли уже в воротах, а из хаты вышла Ульяна с ребенком на руках.

— Что, Кобыцкий, у тебя говорят, женка пропала? Сбежала, что ли? А то, может, ее разбойники где-нибудь убили? Или утопилась? Что же ты в полицию не заявил? Поискали бы хорошенько — так, может, и нашлась бы. Разве тебе ее не жаль? Такая пригожая бабенка пропала, а он себе и в ус не дует! И не стыдно тебе? Ха-ха-ха!

Урядник смеялся, а трое людей, стоявших перед домом, с напряженным интересом ждали ответа Павла. Быть может, они думали, что он начнет проклинать сбежавшую жену или просить урядника во что бы то ни стало разыскать ее, хоть из-под земли достать и привести к нему, чтобы он мог наказать ее и выместить на ней свой гнев. Но Павел стоял у брички и молчал. А когда урядник перестал смеяться, он сказал спокойно и веско:

— Не сбежала она и не утопилась, и никакие разбойники ее не убили. Она поехала к своей родне.

— Как же! — недоверчиво крикнул от ворот Данилко. — К родне ушла… Только неизвестно, когда воротится!

Филипп цыкнул на брата, а Павел, глядя в лицо уряднику, продолжал:

— Полиции я не заявлял и заявлять не стану, потому что полиции тут делать нечего. Я сам для нее полиция.

Он поднял голову, и в голосе его послышались гневные ноты.

— Ишь какой гордый! — глумливо проворчал урядник, потом неохотно переспросил: — Значит, ты ей разрешил уйти? Так, что ли?

— Разрешил, — без малейшего колебания подтвердил Павел.

Данилко фыркнул, прикрывая ладонью рот.

— Ну, раз так — значит, мне тут делать нечего. Трогай!

Бричка, тарахтя, покатила дальше, а Павел повернулся к стоявшим поодаль Козлюкам.

— А вы держите языки на привязи! — Он резко взмахнул рукой. — Не то, хоть я человек смирный, а тоже рассердиться могу не на шутку! Что вам за дело, куда она ушла и когда вернется, скоро или не скоро? Если она кого и обидела, так меня, а не вас! Да только и мне она ничего худого не сделала. К родне своей уехала — и с моего позволения. Так и знайте! Значит, языками не треплите, и чтоб я от вас больше никогда не слышал про нее худого слова!

— Бог с тобой, Павлюк! — жалобно воскликнула Ульяна. — Видно, ты нас совсем разлюбил, коли так обижаешь… А все из-за этой мерзавки беспутной! — добавила она тише.

Жалобный тон сестры, которую он, как отец, вырастил и замуж выдал, немного смягчил Павла.

— Не обижаю я вас, — сказал он уже спокойнее. — Только прошу и приказываю, чтобы не делали мне неприятностей. Я вам их никогда не делал, так и вы мне не делайте… А Франка с моего согласия к родне ушла. И скоро вернется или не скоро, про это я сам знаю. Так и запомните.

Отойдя от них, он перелез через плетень и снова стал у своей хаты, прислонясь спиной к стене. Он дышал тяжело и шумно, как человек сильно утомленный, и не сводил глаз с едва уже заметной дороги, белой лентой пересекавшей темные поля. Козлюки ушли к себе, и в двух оконцах хаты засветились золотые огоньки, А хата Павла стояла темная, запертая, безмолвная. Такое же безмолвие и мрак окутывали землю, и только перед самым наступлением ночи налетел откуда-то ветер, зашуршал сухими стеблями в саду и умчался к сосновой роще, окружавшей могилы и кресты. Сосны затрясли ветвями, зашумели. Тучи черным сплошным пологом низко нависли над землей и сеяли мелкий дождик. Близилась осенняя ночь, долгая и темная, — коротать ее на вечерницах начинали в деревне позднее, ближе к зиме. А сейчас, кроме собак, пробегавших порой под плетнями и стенами, ни одно живое существо не показывалось на улице. Во всех хатах ярко пылал огонь и шумели веселые голоса.

В роще над могилами жалобно закричала сова, и в эту минуту тихо скрипнули ворота. Кто-то быстро прошел в темноте по двору, и перед Павлом выросла фигура женщины.

— Павлюк! — окликнула она его шепотом.

— Чего надо? Кто тут? — спросил Павел, словно просыпаясь.

Женщина ответила не сразу. Она была небольшого роста и, чтобы посмотреть ему в лицо, должна была откинуть голову. Так, с откинутой назад головой, она заговорила:

— И чего ты, Павлюк, торчишь ночью у двери, словно часовой? Чего стоишь, как столб, и на поле глаза пялишь? Ведь ночь на дворе! Ступай в хату, слышишь? Ну, иди же, а то люди подумают, что ты в уме тронулся и что с тобой неладное творится!

Все это она говорила шепотом — неизвестно почему, так как ничего секретного в ее словах не было, да и вблизи не было никого, кто бы мог их подслушать. Таким шепотом всегда говорят люди у постели тяжелобольного или у гроба умершего. Звучала в нем и беспокойная забота, и страх перед тем грозным и таинственным, что кроется в болезни и смерти.

— Слышишь, Павлюк? — повторяла она все настойчивее. — В хату ступай! Что ты тут выстоишь? Вот уже и дождик пошел. Ну, иди же, иди!

Говоря это, она обеими руками и всем своим тщедушным телом подталкивала Павла к дверям. Но его возмутила такая настойчивость.

— Чего тебе от меня нужно, Авдотья? Чего пристала, как смола? — сердито буркнул он. — Отвяжись, ради бога! Захочу, так и всю ночь тут простою, — не твоя забота!

— Нет, не простоишь! Не дам я тебе загубить себя. Мало, что ли, я на своем веку хворых видала и от смерти спасала! Спасу и тебя.

Видимо, состояние, в котором находился Павел, Авдотья, считала чем-то вроде тяжелой болезни. Еще утром, встретив его на берегу, она так и впилась в его лицо живыми глазами, покачала головой и тихо сказала:

— Что-то ты, Павлюк, погано выглядишь — словно тебе одна неделя до смерти осталась!

И, бодро, взбираясь на гору с ведром воды для снохи, она подумала, что надо будет вечером проведать Павла.

— Пойдем в хату, там я тебе что-то про Франку скажу, — зашептала она снова. — Максим сегодня из города приехал: он ее там видел. Пойдешь в хату, так скажу, а нет — оставайся тут один, коли ты, как глупое дитя, упрямишься и не хочешь, чтобы помогли тебе!

Авдотье недаром пришло в голову сравнение с ребенком. Сколько раз, когда сын ее Максим или кто-нибудь другой из ее детей, а позднее и молоденькая сноха лежали на топчане в жару и у них что-нибудь болело, она стояла над ними с горшочком горького отвара целебной травы в одной руке, с кусочком сахара или ложкой меда в другой и твердила:

— Если выпьешь травку, дам медку, а не выпьешь — лежи, как скотина бессловесная и неразумная.

— Слышишь, Павлюк? Если пойдешь домой, так я тебе что-то про Франку расскажу, а не пойдешь — ничего не узнаешь… Что же, мне с тобой тут всю ночь стоять да мокнуть на дожде, как собака?

Павел надвинул шапку на глаза.

— Никаких вестей про нее мне не надо, — сказал он запальчиво. — Я сам все знаю. Она к своей родне уехала.

Как давеча с урядником, с сестрой и зятем, так и сейчас с Авдотьей он говорил необычным для него тоном: сухо и с раздражением. Все же он повернулся к двери, со стуком распахнул ее и, раньше чем войти в темные сени, в последний раз кинул взгляд на черные поля и уже совсем невидную в темноте дорогу.

Очутившись в неосвещенной избе, Авдотья заговорила громче, чем прежде, но все еще невольно понижая голос:

— Ой, и холод же у тебя тут! Дня три, должно быть, печь не топлена? А ел ты сегодня что-нибудь? Наверное, нет, потому что и огня не разводил. Ну, давай спички, затоплю и ужин тебе сготовлю. Ох, старый уже мужик, а разуму ни на грош! Давай спички, говорю! Где они у тебя?

— Не знаю. Сделайте милость, поищите сами, — охрипшим голосом сказал Павел и сел на лавку у окна.

Женщина бесшумно, как мышь, сновала по темной избе и, разыскивая спички, шарила на печи, шестке, по столу и лавкам, бормоча про себя:

— А, хвороба на вас! Чтоб вам повылазило!..

Это она так кляла спички, которых не могла отыскать. Наконец они нашлись, и тотчас в руках у Авдотьи блеснул синий огонек, затем длинным пламенем загорелась сухая щепка: Авдотья нашла ее на полу, тоже ощупью, и теперь держала в поднятой руке, ожидая, когда она хорошо разгорится. Пылавшая, как факел, щепка перед отверстием глубокой, пустой и давно остывшей печи осветила голову старухи в красном платке, ее лицо, изрезанное множеством мелких морщинок на лбу, щеках, у рта и вокруг глаз, но круглое и румяное, как крепкое осеннее яблоко, только слегка тронутое морозом. В живых и умных черных глазах огонь зажигал золотые свечечки. Авдотья уже развеселилась и тараторила:

— Ну вот, сейчас будет тебе и огонь и ужин, и в доме станет тепло. Сало у тебя есть? Разве похлебку с салом сварить? Ведь если начать картошку чистить, так ты до полуночи голодный будешь сидеть. А похлебку мигом состряпать можно. Потом посидим с тобой, потолкуем, а если хочешь, так и заночую тут — все не будешь один, как волк. Хоть ты раньше и жил один, да отвык уже, наверно… Думаешь, я не понимаю? Я все понимаю! Когда мой помер, у меня сердце так ныло, что, останься я одна хоть на минутку, — кажись, померла бы, тут бы мне и конец! Да некогда было помирать — дети не дали… За детьми надо было смотреть… Ну, и подгрудник я пила, он тоже помог. Я и тебе подгруднику принесу, — когда заботы и горе крепко к сердцу подступят, только этой травы попей, сразу полегчает… Переночую, а утречком рано опять тебе печь растоплю и побегу к своим… Ого, я еще, слава богу, на два дома хозяйничать могу, со всем управлюсь! И охота есть, и сил хватает… Отчего бы и нет? Хорошему человеку в беде помочь — разве это малое дело? Господь за это мне грехи отпустит. А захочешь отблагодарить — принесешь нам как-нибудь рыбки. Тадеуш и Гануля страсть как рыбу любят, шельмы. Больше, чем сахар и баранки… А не захочешь — бог с тобой, не приноси. Только бы мне тебя от этой поганой хвори вылечить! И вылечу! Отчего же не вылечить? Не такие болезни я лечила…

Должно быть, Авдотья не видела большой разницы между горем и болезнью, и ей даже казалось, что первое излечить легче. Она говорила все громче и веселее, а при упоминании о «шельмах» Тадеуше и Гануле даже засмеялась. Присоединив к горящей щепке вторую, третью и четвертую, она собиралась уже бросить в печь целый пучок огненных языков, как вдруг Павел крепко схватил ее за руку.

— Не зажигайте огня! Ради бога, не зажигайте! — произнес над ее головой хриплый голос, в котором звучала такая тяжкая мука, такое душевное изнеможение, какие Авдотья не раз за свою долгую жизнь слышала в голосе умирающих. Ей стало страшно, и она быстро обернулась.

— Почему? — спросила она и, все еще держа в руке горящие щепки, широко открытыми глазами всматривалась в склоненное над ней лицо Павла. — О-ох, с ума спятил, ей-богу, спятил! Ну, на что ты похож! Если бы ты сам себя увидел, — перепугался бы!

Лоб Павла прорезали две глубокие складки, губы дрожали, как у человека, который сейчас заплачет, глаза под высоко поднятыми бровями, тусклые и неподвижные, смотрели не на Авдотью, а куда-то в пространство, словно в далекий мир за стенами хаты.

— Не зажигайте, — повторил он, — пожалуйста, не зажигайте.

Полуиспуганно, полусердито Авдотья опять спросила:

— Это почему?

— Вы не допытывайтесь почему, а только не зажигайте огонь, очень вас прошу.

Потом, сделав над собой усилие, добавил:

— Мне почудилось, что это она стоит перед печью и огонь разводит…

Он вырвал у Авдотьи щепки и, бросив их на земляной пол, затоптал огонь. В избе снова стало темно, и в этом мраке смутно вырисовывалась у печи фигура Авдотьи. Застыв на месте, она долго стояла молча, подперев рукой щеку. Такая была у нее привычка — подпирать пальцами щеку, когда она удивлялась чему-то или размышляла. Сейчас она думала о том, что болезнь Павла, должно быть, гораздо серьезнее, чем ей казалось, — а она-то растрещалась тут и даже смеяться вздумала, как будто ничего не случилось. Нет, видно, с ним неладно! Не иначе как его испортили, и надо будет завтра утром копытник отварить и дать ему выпить. От порчи копытник — первое средство.

Но жалость к куму и желание поскорее узнать, как все это случилось и что у него сейчас на уме и на сердце, до того мучили Авдотью, что она с трудом удерживала вертевшиеся у нее на языке вопросы и слова утешения. Тихо и осторожно подошла она ближе к Павлу и так же тихо, словно у постели больного, зашептала:

— А Максим про нее из города вести привез.

Павла, сидевшего в темном углу, совсем не было видно. Из мрака послышался его голос, полный непреклонной решимости:

— Мне никаких вестей про нее не нужно. Она к своим уехала… по моему позволению.

Авдотья села на другую лавку, против окна, и заговорила уже по-иному — медленно и с некоторой опаской:

— Что же ты, Павлюк, сам себя обманываешь или людей дурачить вздумал? На что такие слова говорить, когда все знают, что она не к родне в гости ушла, а от тебя сбежала с лакеем тех господ, что летом на даче тут жили? Я сама видела, как она туда бегала… и не раз и не два! А когда самой идти нельзя было, так через эту негодницу, Марцелю, ему весточки пересылала. И лакея этого я сколько раз видала — ходит, бывало, по берегу, как будто погулять вышел, а сам дожидается, чтобы она к нему из деревни прибежала. И близко я его видела! В черном сюртуке ходил, а волосы завитые, и чем-то таким от него воняло — не то тухлым салом, не то багульником лесным или травой блошицей, которой всякую нечисть выводят… Не поймешь чем, а воняло сильно, Марцеля сказывала, что это духи и помада… бес его знает! А твоя просто души в нем не чаяла! Говорила Марцеле, что он не хуже любого панича. «Довольно уж, говорит, насмотрелась я на хамов, панича хочу». Очень ей, видно, эти духи понравились. Раз там на даче в кухне танцы затеяли, и твоя Франка на эти танцы побежала. А ты тогда целую неделю на реке был и рыбу в город возил. С этих танцев она домой пришла, как ошалелая, и, как пришла, одна в хате танцевала. «Ой, Марцелька, говорит, какой же он красавец, и танцует как хорошо, и говорит-то как приятно!» Когда господа обратно в город собрались, она сперва было пригорюнилась, а потом опять повеселела и Марцеле сказала, что лакей этот ее уговаривает вернуться в город и там опять в прислуги пойти, а он ее будет каждый день навещать и водить на гулянье или на танцы. «Уеду, — говорит она, твоя-то, Марцеле, — ей-богу, уеду! Что, я в неволю себя продала, что ли? Живой в могиле лежать? Разве мне свет не мил? Сбегу!» И вот — сбежала! Чтоб ей, шлюхе этакой, добра не видать! А ты родню какую-то выдумал! Затвердил: «К родне уехала!» Людей дурачить вздумал и сам в дураках оказался: ведь всякий ребенок в деревне знает, что это за родня такая…

Авдотья замолчала, с жадным любопытством ожидая, что скажет Павел теперь, когда убедился, что ей все известно и что об этом знают в деревне. Наверное, начнет проклинать Франку и ругать себя за то, что сдуру женился на такой. «Вот и хорошо, — думала Авдотья, — отведет душу, тогда и тоска скорее из него выйдет». Но ждать ей пришлось долго. Павел молчал. Лишь через несколько минут в темноте послышался его тихий и хриплый голос:

— А ведь клятву мне дала!

В этих словах звучало безграничное удивление. Авдотья с не меньшим удивлением воскликнула:

— Да неужто ты в самом деле только сейчас от меня правду узнал?

На этот раз она не дождалась ответа и, помолчав, стала рассказывать, что сын ее, Максим, возил продавать на воскресный базар овес и три десятка яиц и под вечер, проехав с базара в город, увидел на улице Франку. Она шла под руку с каким-то мужчиной, — наверное, с тем самым лакеем, — и от красных лент на ее платье даже в глазах рябило — столько их было на ней наворочено. Увидела Максима и головой ему кивнула: «Здорово, Максимка! Кланяйся там всем от меня и скажи, что не видать им меня больше, как своих ушей!» Ухмыльнулась и полетела дальше со своим кавалером. Максим только плюнул, глядя ей вслед. «Ой, мама, говорит, так у меня руки чесались стегнуть ее хорошенько кнутом по спине! Да побоялся, как бы в полицию меня не потащили».

Авдотья снова сделала паузу — очень ей хотелось увидеть, какое впечатление произвела на Павла новость, привезенная Максимом. Она была уверена, что теперь он непременно начнет последними словами ругать Франку. Но Павел долго молчал, потом опять сказал — тоном человека, который опомниться не может от удивления:

— А ведь клятву дала!

Авдотья даже задрожала от гнева — а может, от разочарования — и крикнула:

— Баба свое, а черт — свое! Говори ему, что хочешь, а он все только дивится да дивится! Что же это тебе так удивительно? Разве ты теперь только узнал, что она от тебя не к родне ушла?

Павел не отвечал.

— Ты, Павлюк, большим крестом перекрестись, плюнь на эту негодницу и живи, как жил раньше, тихо, спокойно. Чего тебе не хватает? Хата есть, ремесло хорошее, и деньжонки водятся. Люди тебя любят, господь к тебе милостив… О чем горевать? Дай бог всем добрым людям на свете так хорошо жить, как ты заживешь, если дурить не будешь! Слушайся господа бога, с хорошими людьми знайся, ешь, пей, а на ту беду, что с тобой стряслась, наплюй!

Говорила еще Авдотья Павлу, что никакой человек без горя на свете не проживет и бывают несчастья похуже, чем у него, — вот, например, у Карася весною две коровы пали, а теперь свиньи чем-то болеют и, наверное, тоже передохнут… Или, к примеру, у Шимона Микулы — вот уж горе так горе! Сын его, Ясюк, разбойником стал, и его уже один раз в Сибирь сослали, а теперь — за побег оттуда — наверное, второй раз сошлют и плетьми накажут.

— Да, вот это истинное несчастье! Если бы у меня, не дай бог, сын был разбойник, так я, пожалуй, не пережила бы этого! Попросила бы у бога прощенья и повесилась бы или в Неман кинулась от стыда и горя… А у тебя что за беда? Бабу чужую, безвестную из грязи вытащил и хотел из нее честную сделать! Глупый ты! Я с первого дня знала, чем это у вас кончится. Чертова дочь к своему батьке — черту воротилась. Известно, черт свои отродья любит и от себя их надолго не отпускает. Отпустит, а потом когтями в душу вцепится и к себе тянет, пока в пекло не утащит. Видно, такова господня воля, чтобы одни люди ему, а другие черту служили. Ты, Павлюк, богу служи, а про ту чертовку забудь! Чужая она тебе была — и чужой осталась. Пусть сгинет…

Авдотья не знала больше, что еще сказать, как еще утешать Павла. Она исчерпала все свои доводы, все способы вызвать его на разговор.

— Ну, — промолвила она после короткого молчания. — Как же это у вас вышло? Расскажи! Выговоришься — легче станет!

Не знала Авдотья, что есть человеческие души глубже всякого колодца, и когда в такую душу западет любовь, никакие бурные волны не выбросят ее оттуда, никакая горечь не заставит человека оскорбить свою любовь жалобами вслух. Нож пронзит его сердце, но с губ не сорвется слово осуждения, потому что жалость его к тому, на кого падет это слово, сильнее страданий. Хотя бы от его осуждения у виноватого и волос не упал с головы, — он осуждать его не станет. Пусть это слово облегчило бы боль сердца, — он его не произнесет и еще всякими способами, хотя бы ложью, заставит замолчать всех обвинителей. «Как, — говорит он себе, — позорить ту, на чью грудь склонялась моя голова, когда мне снился золотой сон моей жизни? Осуждать ту, которой я готов был сквозь огонь и воду, по каменистым дорогам, через пламень самого ада принести все блага, все счастье земное? Проклинать те дни и часы, когда нам пели деревья, для нас щебетали птицы, из всех истоков жизни били для нас целительные и сладостные ключи? Все это, быть может, был сон, мираж, и он развеялся, как легкий туман, промелькнул, как ослепительная молния, после которой мрак еще гуще, — но ничьей вины в этом нет, а если и есть, так я виноват во сто раз больше, чем та, кого осуждать я ни за что и ни перед кем не хочу и не могу».

Да, встречаются на свете такие натуры, но многоопытная Авдотья об этом не подозревала. Да и Павел никогда не задумывался над тем, какая у него натура, не знал, что именно такая. Он только чувствовал, что, если бы даже Авдотья была ему родной матерью, если бы его распинали на кресте, если бы все святые сошли с небес и приказали ему говорить, — он и тогда не сказал бы о Франке ничего дурного, не жаловался бы другим на нее и не искал бы мести.

— Вот я вам что скажу, кума, — начал он после долгого молчания. — Во всем виноват я, один только я. Первое — мало я от нее беса отгонял молитвой и увещаниями. А другое — когда я уже увидел, что у нее ветер в голове, и насчет этого лакея догадался, не надо было мне надолго уходить из дому… Чаще надо было ее наставлять и лучше за ней смотреть… Глаз не спускать, тогда она не пропала бы… Значит, это я ее сгубил!.. И себя сгубил, и ее… И не мне ее судить, а скорее она меня винить может…

Сначала Авдотья слушала его с жадным вниманием. Но чем дальше, тем больше росло ее удивление — у нее даже дух захватило и на миг отнялся язык. Наконец она сказала растерянно:

— Одурел! Совсем одурел!

Но Павел не обратил никакого внимания на ее слова.

— Одного только не пойму никак, — снова заговорил он очень медленно, в глубоком раздумье. — Как она могла клятву нарушить? А ведь, кажется, такая честная, никогда не соврет, не обманет ни за что! А клятвы не сдержала! Или на свете никакой правды нет и никому верить нельзя? Вот чего я понять не могу!

Встав с лавки, Авдотья полусмеясь, полусердито перебила его:

— Нет, видно, от тебя сегодня толку не добиться! Не стоит и говорить с тобой! Ложись-ка спать! Может, когда выспишься, господь тебе разум вернет. А я все ж таки у тебя заночую — жаль мне тебя, дурака. Оставь тебя одного, так ты еще, упаси бог, над собой что-нибудь сделаешь… Ведь спятил, совсем спятил!

Она перекрестилась, вполголоса прочитала короткую молитву и, подложив под голову свою ватную кофту, сняв башмаки, улеглась на лавке у стены, одетая, в юбке и теплом платке.

Авдотья скоро уснула и спала тихо, как ребенок, ее дыхания не было слышно. В темной избе тишину нарушали только звуки снаружи: жалобно кричали совы и филины на соснах над могилами, а за окошком в пустом огороде бормотал и плескался дождь; казалось, он ходит с места на место, потому что плеск слышался то дальше, то ближе, то у самой стены, то где-то у забора, где с сухим треском гнулись и ломались сучья и прошлогодние стебли. К этим слабым, но неумолчным звукам, врывавшимся в комнату, примешались вдруг новые:

— Во имя отца, и сына, и духа святого. Аминь. Отче наш, иже еси на небеси…

Этот шепот, проникнутый жаркой мольбой, звучал в углу у стены, но был так внятен, что наполнил собой окружающий мрак. Длился он недолго — ровно столько времени, сколько нужно, чтобы прочитать молитву, и ему вторили удары кулака в крепкую грудь.

— Боже, будь милостив к ней, грешной! Боже, будь милостив к ней, грешной!

Обычно Павел, трижды ударяя себя в грудь, кончал ежедневную молитву словами: «Боже, будь милостив ко мне, грешному». Но сейчас он заменил эти слова другими: «Будь милостив к ней, грешной» — и, повторяя их много раз, все горячее и все сильнее бил себя в грудь. Наконец он умолк и лежал так тихо, словно его и не было в хате.

На другое утро Авдотья, проснувшись чуть свет, увидела в открытую дверь Павла, занятого чем-то в сенях. Нагнувшись, он энергично двигал руками — должно быть, что-то месил или лепил.

Авдотья мигом вскочила и, подойдя к нему, увидела, что он действительно мешал мокрую глину с множеством наловленных речных стрекоз и лепил из этой смеси большие желтые шары. Авдотья хорошо знала, для чего они. Если их бросить в воду, шары расплываются, мертвые стрекозы усеивают воду, и на эту приманку собираются целые стаи рыб. Старуха удивилась:

— На тоню поедешь?

— А как же! Вода сегодня подходящая, — отозвался Павел.

Авдотья пошла растапливать печь. Сегодня Павел не мешал ей. Слепив еще несколько шаров, он присел к столу и отрезал себе от лежавшего на столе каравая изрядный ломоть хлеба. Вид у него был такой, как всегда. Только лицо осунулось, но этому Авдотья ничуть не удивлялась, зная, что он вот уже несколько дней не ел горячего и сильно тосковал.

Павел съел миску похлебки, которую она ему сварила, и, вскинув на спину мешок с глиняными шарами, взяв связку длинных удилищ, собрался уходить. До этой минуты он не сказал Авдотье ни одного слова, — казалось, он и не слышал ее болтовни, выражений сочувствия, перемежавшихся шутками и смехом. И только уже надев шапку, с мешком на спине и удочками на плече, подошел к ней:

— Спасибо вам, кума, за дружбу, за добрые слова… за все спасибо! Награди вас бог!

Он сказал это тихо, раздельно и, дружески кивнув старухе головой, протянул ей желтую от глины руку. Авдотью это умилило. Чувствительна она была не менее, чем болтлива, и ее легко было растрогать. Ее круглые черные глазки увлажнились и заморгали.

— Не за что, не за что! Ну, слава богу, что ты опамятовался!..

Когда Павел ушел, она выбежала за порог и некоторое время следила, как он спускается по тропке к реке. Босые ноги Авдотьи по щиколотку уходили в грязь, а рука, темная, почти как эта грязь, и морщинистая, с искривленными от работы пальцами, быстро крестила удалявшегося Павла. Она была старше Павла на двадцать лет, не раз носила его на руках, когда он был ребенком, а когда вырос, всегда хвалила за доброту и рассудительность и несколько раз крестила с ним вместе детей у односельчан. Никогда не анализируя своих чувств, она не отдавала себе отчета в этой сердечной привязанности к Павлу, точно так же как Павел, испытывая муки растоптанной любви и веры, не мог бы объяснить ни себе, ни другим своих переживаний. Такие чувства живут и в низших кругах человеческого общества, но здесь люди не выражают их вслух и не умеют назвать, поэтому в высших кругах воображают, что их здесь совсем нет.

Каковы бы ни были тайные чувства Павла, он вел обычный образ жизни и внешне почти не изменился, только осунулся немного, и его длинноватое лицо, обросшее седой щетиной, казалось еще длиннее. Исчезло то выражение счастья, которое одно время светилось в его глазах и словно разгладило морщины на лбу. Теперь уже он не выглядел на десяток лет моложе — наоборот, он как будто с каждым месяцем старел на год. При этом он как-то отяжелел, ходил медленнее и никогда ни с кем не вступал в разговоры. Но держался он все так же прямо, сильное тело его не теряло гибкости и ловкости, необходимых при его трудной работе. А работал Павел так же, как и прежде, даже больше: все дни проводил на реке, а в неподходящую для ловли погоду работал в поле и дома. Своей земли у него не было, но в первый же день, когда сильный ветер и бурные волны на Немане помешали ему выехать на тоню, он пошел к Филиппу и осведомился, вся ли земля у него уже запахана. Филипп как раз был озабочен тем, что не успел распахать под весенний сев несколько моргов. Это давно следовало сделать, но он был очень занят на пароме, а Данилке еще не вполне можно было доверить плуг.

Павел, не говоря ни слова, запряг в плуг лошадей зятя и поехал в поле. Пахать он умел, но, привыкнув проводить дни на реке, не любил полевых работ. Однако сейчас это было лучше, чем сидеть сложа руки. Он и молотить помог Филиппу, и плетни починил. А Ульяна стирала и чинила одежду брата и пекла ему хлеб.

Но и на реках, и в широких полях равнодушная природа неумолимо свершает свой вечный круг перемен, и труд людей наталкивается на воздвигнутые ею непреодолимые преграды. Бывала такая пора, когда река не подпускала к себе рыбаков, а поля не нуждались в рабочих руках. Тогда Павел выходил на ту дорогу, на которую глядел так упорно в первые дни после исчезновения Франки. Шагая по ней, он часто поднимал голову и с напряженным вниманием озирал и боковые тропки, и поля до самого горизонта. Он словно искал чего-то глазами на широкой равнине, в разбросанных по ней перелесках, на едва заметных тропках и межах. По временам он останавливался, еще больше откидывал голову и напрягал зрение: это значило, что под лесом, темнеющим на сером фоне полей, или у края одной из тропинок он заметил двигавшуюся точку. Не отрывая от нее беспокойного взгляда, он большими шагами шел ей навстречу по ближайшей меже. Скоро оказывалось, что это одноконная повозка, в которой кто-нибудь из соседей едет из города, или нищий с клюкой, или баба, укутанная от холода в толстый платок и согнутая под тяжестью мешка с картофелем или отрубями. В пустом и мокром поле, в сером осеннем тумане сквозь свист холодного ветра звучало короткое приветствие:

— Слава Иисусу…

— Во веки веков, — спокойно и приветливо отвечал Павел и, кивнув головой, шел дальше. Ходил долго, до темноты.

Раз, когда он под вечер возвращался в деревню, из тяжелых ноябрьских туч полил сильный дождь. Ветер с сердитым воем скручивал струи в холодные, острые бичи, которые с глухим стуком ударялись о землю и секли лицо и спину быстро шагавшего Павла.

Придя домой, Павел зажег лампу и вынул из горячей еще печи горшок с похлебкой, которую он утром сварил себе на весь день. Его сермяга промокла и блестела от воды, струйками сбегавшей с нее. Но он не снял ее. Сев на лавку, он черпал деревянной ложкой из горшка, ел медленно, о чем-то глубоко задумавшись, и то и дело смотрел в окно, завешенное черной пеленой сплошного мрака. Смотрел пристально, словно впервые в жизни видел такую темь. Когда ветер завывал сильнее, а дождь громче барабанил по земле, рука Павла с деревянной ложкой застывала в воздухе. Можно было подумать, что эти мрачные голоса осенней ночи, под которые он привык всю жизнь спокойно работать и спать, сейчас пугают его. Поев и отнеся на печь горшок и остатки хлеба, он стоял, зажав в кулаке подбородок, и в глубоком раздумье смотрел на черное окно, напряженно прислушиваясь к доносившимся со двора звукам.

— Ох! — прошептал он с тяжелым вздохом. — Господи помилуй! Господи помилуй!

Он взял со стола лампочку и поставил ее на окно. Не для того ли, чтобы она служила маяком кому-то, кто бредет к его хате? На кого он так горячо призывал милость божию? Не думал ли он в эти минуты о хрупкой женщине, которая, быть может, пробирается сейчас к его дому во мраке ноябрьской ночи, сквозь ветер и дождь?

Впрочем, он скоро сел на лавку у окна и при свете лампочки стал чинить дыры в неводе, пострадавшем во время последней ловли. Стальная спица, поблескивая, быстро сновала в его пальцах, и он старательно связывал порванные петли. Разматывая лежавший у его ног большой клубок, он продергивал шнур сквозь петли, стягивал их — и, казалось, весь поглощен был своим делом.

Но бывает, что, как ни занят человек, в душе его звучит постоянно какой-то голос, не умолкая ни во время еды, ни во время работы, ни в тишине, ни в шуме. Жизнь человека течет обычной чередой, его мозг и органы чувств работают, как всегда, но в глубине его души идет какая-то вторая, тайная жизнь.

Вот и Павел, спокойно поужинав, как будто весь погрузился в свое занятие и работал так усердно, что в тишине было слышно его громкое сопение.

Но вдруг он поднял голову и замер в позе человека, который весь обратился в слух.

На дворе у Козлюков залаял Куцый. На кого бы это он мог лаять в такой поздний час? Не послышатся ли сейчас у плетня шаги женщины, робкой, измученной и озябшей?

Нет, Куцый тявкнул еще раз-другой, хрипло, по-старчески, и утих, а шагов никаких не было слышно. В руке Павла снова замелькала спица.

За его спиной в углу скреблись мыши. Обернувшись, он увидел, как проворный маленький зверек быстро пробежал у стены. Павел добродушно улыбнулся и покачал головой.

— Вот дурашка, чего боится? Не убежала бы, так я бы ей хлеба покрошил.

Дверь со двора в сени вдруг скрипнула — да, несомненно, скрипнула! Павел опять насторожился. Может быть, в сени кто-то вошел и стоит за дверью в потемках, дрожа от страха и холода, не смея войти в комнату?

Павел отложил сеть и спицу, встал и вышел с лампой в руке. Огонек ее, как ни был слаб, осветил тесные сени, прислоненную к стене лестницу-стремянку, ящик с просверленными дырами для хранения рыбы под водой, бочонок капусты, которую наквасила брату Ульяна, ведро с водой…

В сенях не было никого. Наружная дверь полуоткрыта. Видно, он давеча, входя в дом, притворил ее неплотно, и она от ветра распахнулась со скрипом. А может быть, это не ветер? Может быть, кто-то хотел войти в хату, но, не зная, как его там встретят, не решился на это и стоит сейчас у стены под дождем, смиренный, жалкий? С этой мыслью Павел поставил лампу на пол, вышел из хаты и медленно обошел ее кругом, вглядываясь в темноту. Прошел даже вдоль плетня по саду и двору, вышел за низенькие ворота и поглядел туда, где густой мрак скрывал поля и дорогу. Нигде ни души. Только старый Куцый, узнав Павла в темноте, перескочил через забор и ткнулся ему в руку холодным носом. Павел погладил его по лохматой голове и вместе с ним вошел в дом. В сенях поднял с пола лампу, поставил ее на прежнее место на окне и сел за работу. Опять что-то холодное и лохматое потерлось о его руку. Куцый, подняв голову, смотрел на него умными, печальными глазами, молящими глазами голодного и озябшего животного.

— Эх ты, бедняга!

Павел взял с печи кусок хлеба и, бросив его собаке, с удовольствием смотрел, как она ест, а потом, открыв дверь, ласково, но решительно заставил Куцего выйти.

Бедный пес! Холодно ему на ветру и дожде, да что поделаешь? Он должен ночевать на дворе, сторожить дом, конюшню, амбар от воров.

— У всякой живой твари — своя маета, свое горе. И отчего это так? Кто ж его знает!..

Опершись подбородком на руку, он долго сидел и размышлял. В сущности, это были мысли о бездонной пропасти страданий в мире, о неразрешимой, темной загадке бытия. Ни разобраться в этих мыслях, ни тем более выразить их в словах он не мог. Пробежавшая по избе испуганная и голодная мышь, печальные глаза озябшей собаки, его собственные тайные муки — все наводило Павла на такие мысли.

В темные осенние ночи на окне Павла у самого стекла, запотевшего от тумана или дождя, допоздна горела лампа. Вероятно, с дороги и тропинок, пересекавших мокрые темные поля, она казалась крохотным, дрожащим огоньком. А в деревне видели этот огонек только парни и девушки, шедшие к Козлюкам на вечерницы, но он не привлекал их внимания. Судьба Павла перестала интересовать его односельчан с тех пор, как он зажил по-старому и как будто успокоился. Даже Ульяна и Филипп редко заглядывали к нему. Они были заняты своими делами, а когда не работали, спали или калякали с соседями.

И девушки, шедшие со своими прялками к Козлюкам кратчайшей дорогой мимо хаты Павла, и парни, прятавшиеся за углом или плетнем, чтобы их попугать, не раз слышали за окном, в котором слабо мерцал огонек, странные звуки, — вернее, всегда один и тот же монотонный звук, похожий на бормотанье. Наконец Данилко, который был смелее и любопытнее других, подкрался раз к окну, заглянул внутрь и потом сообщил всем собравшимся в хате Козлюков, что «дядько» Павел сидит и читает.

— Ей-богу, читает! — божился он, ударяя себя в грудь и удивленно тараща глаза. — Сидит за книжкой и читает.

Впрочем, это мало кого удивило — в деревне давно было известно, что жена научила Павла читать.

— Ох, и женка! Чтоб таких жен на свете не было! — плюнув и багрово краснея, сказала Ульяна, когда зашла речь о Франке.

— Только и пользы ему от этой женитьбы, что грамотеем стал! — с громким смехом пошутил Алексей. Но выражение его синих глаз говорило о том, что он немного завидует этому грамотею: если бы он, Алексей, умел читать — как он верховодил бы в деревне, как мог бы гордиться перед всеми!

Павел действительно долгие зимние вечера просиживал за книгой. Что он читал и как — это знали, кроме него самого, только мыши, все смелее и чаще бегавшие по избе, да Куцый, который иногда час-другой отсыпался в тепле, грязно-желтым клубком свернувшись у ног Павла.

Началось это так. В конце одного декабрьского дня он вернулся домой, сильно утомленный, совсем закоченев, так как весь день провел с Данилкой на замерзшей реке — они железными ломами рубили во льду проруби и закидывали в них сети, что было делом нелегким. Они несколько раз проделывали это, но тяжелые усилия давали ничтожный результат, и Павел подумал, что ему даже не с чем завтра ехать в город к тому торговцу, который всегда покупает у него рыбу оптом и сам отправляет ее дальше. Впрочем, эта неудача не очень его огорчила.

— Не велика беда! Не дал бог сегодня, даст завтра! — пробормотал он, махнув рукой, и сел на лавку. Есть ему не хотелось — Ульяна приносила им с Данилкой обед на реку. Но от сильного мороза и резкого ветра он так продрог, что и в хате не снял тулупа и высоких сапог, обмотанных еще для тепла войлочными мешками, набитыми сеном. В таком виде он отдыхал, сидя на лавке и рассеянно блуждая глазами по комнате, которую последние лучи дня, сливаясь с блеском снега, наполняли каким-то белесым, мертвенным светом. Равнодушным взглядом очень усталого иудрученного человека Павел обводил стены, которые в последний раз были выбелены еще перед его свадьбой и успели порядком потемнеть от пыли и копоти. Посмотрел в угол, где за метлой и двумя корзинами из лозняка больше всего возились мыши, потом в другой, где стоял пустой сундучок Франки. Наконец, взгляд его скользнул по красному шкафчику в третьем углу — и тут внимание его привлек лежавший на шкафчике предмет. Это была книжка в черном порыжелом переплете с потускневшими золотыми украшениями. Лежала она между лампой и самоваром, на том же месте, куда он положил ее в последний раз, когда Франка вернулась из костела.

Больше трех месяцев прошло с того дня, когда он, придя с реки, не застал дома Франки. Он ждал ее тогда до поздней ночи, и только тогда, когда ему вдруг бросился в глаза ее открытый и опустевший сундучок, догадался, что она ушла совсем. Уходя, она взяла с собой только свои собственные вещи — городские тряпки и побрякушки, а того, что принадлежало мужу, пальцем не тронула, хотя отлично знала, где лежат съестные припасы и одежда, легко могла отыскать и деньги. Из своего имущества она не унесла только одной вещи: молитвенника. И как мог Павел не увидеть его до сих пор? Ведь он каждый вечер брал со шкафа лампу, несколько раз за это время снимал и самовар, а книжку так и не заметил. Хотя он прошлую зиму просиживал все вечера за букварем, чтение все еще было для него делом настолько трудным, необыкновенным, почти граничащим с чудом, что оно не стало для него привычным и необходимым.

Но вот в этот мертвенно-белый зимний день, в тишине пустого дома, которой не нарушали на этот раз даже мыши, после долгих часов труда, принесшего ему гораздо больше утомления, чем пользы, Павел почувствовал, что ему чего-то сильно недостает. Может быть, потому он так долго и пытливо оглядывал избу, что бессознательно искал чего-то. Тряхнув головой, он промолвил вслух:

— Вот счастливые люди! Хорошо им на свете жить!

Он думал о людях, которые долгие зимние вечера проводили в корчме или спали на печи. Он же не только водки, — не любил и самой корчмы с ее шумом, зловонной духотой и теснотой. Противно ему было все это — что поделаешь? Спать много он тоже не любил. Хоть бы пришла Авдотья! Но Авдотья давно не приходила, от соседей он слышал, что у нее больны внуки.

Когда взгляд его случайно упал на молитвенник, он встал и подошел к шкафчику. Несмотря на свой высокий рост, он в тулупе и войлочных мешках поверх сапог очень напоминал большого неуклюжего медведя. Сосульки, застрявшие в его волосах и густых коротких усах, таяли от тепла в избе, и капли стекали на меховой воротник. Он взял книгу со шкафа, понес ее к окну и несколько раз дунул на переплет, а потом кончиками красных закоченевших пальцев бережно стер остатки пыли. Затем, сев на лавку, раскрыл книгу и уставился на заглавие, напечатанное большими буквами на первой странице. Первую минуту буквы какими-то иероглифами мелькали у него перед глазами. Ведь он уже три месяца их не видел и позабыл. Но скоро первая буква показалась знакомой.

— Это «Б», — пробормотал он.

И, называя вслух буквы одну за другой, начал читать по складам с довольно долгими паузами:

— Б-о — бо, г-о-го…

Он даже заерзал на лавке от удовольствия и продолжал бубнить:

— … с-л-у — слу, ж-е — же…

И, наконец, выговаривая каждый слог раздельно и внятно, прочитал все слово:

— Богослужение.

Ему понадобилось не меньше четверти часа, чтобы сложить из двенадцати букв это слово. Оно ему очень понравилось. И он продолжал:

— И-л-и — или.

Таким образом он одолел всю первую страницу до напечатанного в самом низу года издания книги — в этом месте он застрял, так как цифр читать еще не умел. В уме он считал бегло и при продаже рыбы и покупке нужных ему товаров никогда не делал ошибок в сложении и вычитании, но ни читать, ни тем более писать цифр не умел. Поэтому непонятные ему четыре знака он пропустил и, перевернув страницу, начал читать на следующей календарные сведения:

— В г-о — го, д-у — ду.

С невероятным трудом, по целой минуте вглядываясь в некоторые буквы и от напряжения сжимая руки так, что суставы трещали, он прочел:

— В году двенадцать месяцев или пятьдесят две недели…

Павел давно знал, что в году двенадцать месяцев или пятьдесят две недели, тем не менее его очень порадовало то, что он сумел это прочесть. Наконец он поднял голову от книги, почувствовав, что ему жарко, что он очень устал, — гораздо больше, чем после нескольких тоней на замерзшей реке. У него даже лоб вспотел.

Снимая тулуп, он услышал, как сперва в хате у Козлюков, потом в дальних хатах запели петухи. Значит, было уже около полуночи. За весь вечер он успел прочитать только заглавие и примечание, что в году — двенадцать месяцев или пятьдесят две недели! Он помнил, что, когда раскрыл книгу, на дворе было еще светло, но совершенно не помнил, когда и как зажег лампу. Должно быть, он сделал это машинально, когда все его внимание было сосредоточено на одном очень трудном слове в заголовке книги. Уже при свете лампы он целых четверть часа мучился, раньше чем ему удалось прочитать целиком это слово «христиане». А когда это удалось, он был так доволен, что на его потном лбу даже разгладились морщины, а глаза опять засветились ясной, как у ребенка, голубизной.

Так проводил он потом все зимние вечера. Он уже прочел о том, что такое Филиппов пост и великий пост, когда католическая церковь запрещает венчаться, прочел об обязанностях человека перед богом, перед ближними, перед самим собой и только что приступил к разделу о таинстве причастия, когда в избу вдруг вошла Авдотья. Дело было в конце января. Павел за полтора месяца успел прочесть по складам восемь страниц и читал уже довольно бегло. Он хорошо помнил, как Франка, соскучившись, раздраженно кричала у него над ухом: «Сразу читай, дурак, сразу, а не по складам». Если он, сколько ни старался, не мог выполнить ее приказания, она вырывала у него книгу и в гордом сознании своего превосходства показывала ему, как надо читать. Сейчас он уже сам пробовал читать бегло, хотя это было во сто раз труднее, чем читать по складам. И за этим-то трудным делом застала его Авдотья. Двое внуков у нее выздоровели, третий умер, — и теперь она пришла навестить кума. Поговорив с нею об умершем внуке и о ее младшем сыне, которого только что взяли в солдаты, и угостив ее грушами, Павел опять сел за книгу. Авдотья сидела, не раздеваясь, из-под окутывавшего голову платка видны были только ее вздернутый нос и черные глаза.

Она не только не обиделась на то, что Павел читал в ее присутствии, но слушала его сперва с величайшим любопытством, а потом с таким напряженным вниманием, что застыла в одной позе и огрызок груши выпал у нее из рук. В своем длинном кафтане и сером платке, толстыми складками закрывавшем ее голову и почти все лицо, она походила на каменное изваяние. Павел, то по складам, то бегло, когда слова попадались короткие и легкие, читал:

— «Чтобы деяния людей были угодны богу, они должны быть не только добрыми, но сверхчеловеческими, то есть порожденными сверхъестественной милостью божьей…»

Каменная фигурка у стола решительно ничего не понимала. Она, хоть убей, не могла даже приблизительно объяснить себе, что это значит «сверхчеловеческие деяния». Тем не менее сердце ее уже наполнилось печалью и сокрушением, — совсем как в костеле, когда ксендз начинал говорить с амвона, а ей, ровно ничего не понимавшей, хотелось плакать и вздыхать. Быть может, незнакомые, не слышанные в обыденной жизни слова и выражения, окруженные ореолом святости, будили на дне ее души неведомые доселе чувства и действовали на нее так, как на иных людей действует музыка. Когда Павел читал затем о двоякой милости божьей, Авдотья испустила глубокий вздох и вздыхала затем все чаще и громче, а когда он очень медленно прочитал по складам: «Обы-ч-ным и наи-ще-дрей-шим источни-ком милости божьей яв-ля-ются свя-тые дары», — она заплакала в голос. Согнувшись чуть не пополам, заслоняя лицо полой сермяги, она причитала:

— Ой, взял господь от меня, взял в царство небесное птенчика моего родимого, Тадеушка! Пропал ребенок, как цветик под снегом, свалился, как ягодка с куста… Да и Федора моего, сынка младшего, любимого, люди у меня отняли… в солдаты ему идти велели, тяжелое ружье на себе носить, от родной хаты далеко жить…

Так она голосила добрый час и плакала-разливалась, утирая нос рукавом. То, о чем она плакала, не имело ничего общего ни с «двоякой милостью божьей», ни с ее «щедрейшим источником», но эти непонятные торжественные слова были последним толчком, который вывел из равновесия ее наболевшую душу. Так в нарядном ярко освещенном зале, когда поют струны под смычком артиста, по бледным щекам модно одетой дамы катятся слезы, тихие и благопристойные, ибо они исходят из груди, стиснутой корсетом.

Авдотья голосила, а Павел, закрыв книгу, утешал ее серьезными и ласковыми словами. Говорил, что все в божьей воле, что человек — тот же червяк: червяка рано или поздно проглотит рыба, а человека — земля. Напоминал, что Федор через пять лет вернется с военной службы, а после смерти Тадеуша у нее осталось еще двое внуков. И женщина, слушая его, затихла и сидела так неподвижно, что снова походила на каменное изваяние.

Наконец, в последний раз утерев нос полой сермяги, она посмотрела на Павла и таинственным шепотом спросила:

— Ну, а про ту ничего не слыхать?

В ее глазах, еще мокрых от слез, уже светилось жадное любопытство. Она несколько недель не видела Павла и хотела знать, нет ли чего нового и не изменились ли его чувства к Франке.

Павел довольно долго не отвечал, потом сказал медленно, ровным голосом:

— Ничего я про нее не слыхал, ничего мне не известно, и один бог знает, что с ней, где она…

Он помолчал и заговорил опять:

— Вот несчастная! Опять на беспутную жизнь ушла, опять обиды и злоба, своя и людская… Сгубит она душу, и не будет ей спасения, попадет прямо в ад!.. Я-то думал, что спас ее и от мытарств на этом свете, и от вечных мук на том… А она не захотела… Не вытерпела! Настоящая пьяница, хоть водки и не пьет… Бедная, бедная!

Павел давно замолчал, а Авдотья все смотрела ему в лицо, и видно было, что она поражена и не верит своим ушам.

— Значит, ты на нее не гневаешься?

Павел только рукой махнул. Отвечая, он смотрел не на Авдотью, а куда-то в сторону.

— Ничуть не гневаюсь и не обижаюсь на нее, — я один виноват. Видно, иначе надо было мне с нею поступать…

— То-то оно и есть! Иначе надо было, совсем иначе, — горячо зашептала Авдотья. — Большую волю ты ей дал… Работать не заставлял… Валялась до полудня в постели, как свинья на соломе… Конфеты грызла, словно пани какая, да чай пила…

Она даже заерзала на лавке и руками всплеснула, так ее возмущало поведение Франки.

— Если бы она вернулась, — после долгого молчания промолвил Павел, — я бы уж теперь с нею по-другому…

— Чего ради ей возвращаться? Не вернется она… Марцеля пришла из города и говорила, что ее уже там нет. Наверное, потащилась со своим лакеем еще куда-нибудь дальше…

У Павла сверкнули глаза, но он быстро опустил их и больше не говорил ни слова. Авдотья скоро встала, простилась с ним, сказав сначала: «Будь здоров!», а потом: «Слава Иисусу!» — и ушла.

После хмурого и ветреного дня наступила бурная ночь. Вокруг хаты ветер свистел, гудел, стонал. Когда Павел потушил лампу, черная тьма залегла в избе. Прежде темнота и вой ветра не мешали ему засыпать сразу и спать крепко, а сейчас он не мог уснуть. Долго в тишине, которую нарушали только бегавшие между корзинами и метлами мыши, слышно было, как он ворочался и вздыхал. Потом вздохи сменил горячий и умоляющий шепот и удары кулака в грудь:

— Боже, смилуйся над ней, грешной! Боже, смилуйся над ней, грешной!

IV

Со дня исчезновения Франки прошло уже три зимы, и в деревне все были уверены, что Павел давно забыл ее. В последнее время он даже повеселел. Это не значит, что он ходил с другими в корчму или громко смялся, но он больше не сторонился людей, каждому, кто с ним заговаривал, отвечал охотно и приветливо. В зимние вечера он изредка заходил к Козлюкам, сажал их ребятишек к себе на колени, целовал их и смеялся тихо, но от души, забавляясь их наивной болтовней и проказами. Он заметно постарел, лысина над лбом стала шире, волосы все больше и больше седели, а плечи, прежде такие прямые и сильные, уже немного сгорбились, что было особенно заметно, когда он шел, медленно передвигая ноги. Все это, впрочем, никого не удивляло — ведь годы шли, и работал он много, даже гораздо больше, чем до женитьбы, и так же усердно, не жалея сил.

В один из первых дней марта Павел с утра до вечера приводил в порядок свои рыболовные снасти, готовясь к весеннему лову. В этом году рано стаял снег и прошел лед. Широко разлившаяся река подмывала корни сосен на противоположном берегу и высокими, шумными, пенистыми волнами билась о высокий берег, на котором стояла деревня. Посередине реки, серой и вздувшейся, быстро неслись островки белой пены, а кое-где и обломки льдин. Когда выглядывало солнце, река казалась усеянной золотыми и радужными блестками. Порой с крутого берега осыпался песок и гравий с шумом проливного дождя, или с горы, подмытый водой, катился тяжелый камень и падал в реку. В воздухе носился уже запах оттаявшей земли, щебетали повеселевшие птицы, но погода была еще серая, холодная и промозглая. Резкими ветрами и бурным разливом реки природа словно боролась с зимой, пытаясь сбросить с себя ее оковы.

В избе Павла железные ломы, теперь надолго уже ненужные, были убраны в дальний угол, на стенах развешаны починенные сети, стол и лавки завалены недавно свитыми лесами разной толщины и длины, проволочными крючками и острогами. Данилко, теперь уже восемнадцатилетний парень, статный и красивый, с румяным лицом, тонкими губами и плутовскими глазами, почти весь день помогал Павлу вить лесы и мастерить крючки. Делал он это очень охотно, потому что с детства, так же как и Павел, до страсти любил рыбачить.

Около полудня пришла Ульяна с ребенком на руках. Это был уже четвертый ребенок, он родился нынешней зимой. Павел был на крестинах, охотно беседовал с собравшимися гостями и был очень ласков с сестрой. Тогда-то все окончательно решили, что он и думать забыл о своей негодной жене и ничуть не горюет о ней. Напротив, он, верно, рад, что она его бросила и что сделанная им глупость не привела к еще большему несчастью. Подвыпивший на крестинах Филипп даже весело пошутил, напомнив Павлу крестьянскую поговорку:

— А что, деверь? Как это говорится — баба с возу, колесам легче?

Положив на постель Павла своего малыша, закутанного в теплый платок, Ульяна растопила печь, чтобы сварить обед для брата и Данилки. Стоя у огня, эта сильная, здоровая и красивая женщина говорила без умолку: о новых досках, необходимых Филиппу для починки парома, о том, что им, наверное, до нового урожая не хватит хлеба, о своем старшем мальчике, Шимонке, который уже пристает, чтобы ему купили башмаки. Говоря о своих нуждах, она искоса поглядывала на брата, и в ее голубых глазах мелькало жадное выражение. Видимо, она рассчитывала на помощь Павла. Рассказывая о маленьком Шимоне, она смеялась, сверкая белыми зубами из-за полных коралловых губ. Павел слушал внимательно, кивал головой, как бы давая этим понять, что сочувствует заботам сестры и что он ей поможет. Он покормил картошкой Куцего, который доверчиво терся о его ноги, потом взял с постели малыша, покачал на руках, почмокал, забавляя его. Со двора Козлюков донесся громкий голос Филиппа — он звал жену. Ульяна взяла у Павла своего сынишку и побежала домой. Вскоре на другом берегу Немана кто-то прокричал несколько раз подряд:

— Па-ро-ом! Паро-ом!

Данилко бросил наполовину свитую лесу и убежал помогать Филиппу. Переправлять паром при помощи шестов по широко разлившейся бурной реке было делом нелегким. «Кто знает, справятся ли они вдвоем?» — подумал Павел.

Действительно, через несколько минут под окном раздался голос Филиппа:

— Деверь, подсобите! Сделайте такую милость!

— А третий шест есть? — крикнул Павел.

— Есть! Есть!

Павел нахлобучил шапку и, как был в короткой сермяге и сапогах, пошел к парому.

Когда он вернулся, в избе было уже почти темно. Ульяна поставила горшок с едой в печь и задвинула отверстие деревянной заслонкой, так что и огонь не освещал комнаты. В одном углу тускло блестел самовар, в другом чернели ломы, весла, метлы и корзины. Сети, развешанные по стенам, походили на блуждающие бесформенные тени. За окном шумел ветер и лил частый мартовский дождь, а вдалеке глухо шумел Неман.

Павел зажег лампу и, отодвинув в сторону загромождавшие стол остроги и лесы, положил поближе к свету раскрытую книгу. Это был тот самый молитвенник, который три года назад оставила здесь Франка. За первую зиму Павел прочел, ничего не пропуская, страниц шестьдесят, за вторую — сто двадцать, а за третью гораздо больше, но все еще не успел дочитать книгу до конца. Молитвы, которые ему особенно нравились, он закладывал картинками религиозного содержания, которых немало было вложено в молитвенник Франки. Между ними попадались и открытки от ее городских друзей и знакомых с поздравлениями к Новому году или именинам. На открытках были нарисованы или наклеены большие яркие розы, веночки или букеты, алое сердце, пронзенное золотыми стрелами, купидоны с блестящими крылышками. А внизу или сбоку жирными буквами выведены имена кавалеров, приславших Франке эти поздравления, и даты. Павел, не умея прочитать надписей, в простоте души принимал и эти открытки за священные изображения, а крылатых купидонов — за ангелов. Раскрыв молитвенник, он набожно поцеловал открытку с красным сердцем, которое несли купидоны, и, бережно вложив ее снова между страницами, начал читать, как всегда, медленно и вполголоса:

— «Готовь пышный чертог твой, о Сион!»

Он остановился и, устремив глаза на последнее слово, задумался. Кто мог быть этот Сион? Должно быть, царь какой-нибудь, а может, и очень богатый пан — ведь господь ему велит приготовить пышный чертог. Знакомые уже слова «пышный чертог» вызывали в воображении Павла большой, нарядно убранный зал — такой, какой он в одной усадьбе видел из прихожей через открытую дверь. Но кто такой этот Сион?

— «И встречай царя Иисуса…»

За воротами что-то затарахтело — как будто колеса катились по мокрой земле — и утихло. Залаял на соседнем дворе Куцый, скрипнули ворота. Павел поднял голову и прислушался. Нет, все тихо. Окно словно черной пеленой завешено, ветер и дождь расшумелись еще больше.

Павел опять уткнулся в книгу.

— «Возлюби Марию…»

Он подумал с минуту.

— Ага! Этому Сиону, королю или богатому пану, Святое писание велит возлюбить Марию!..

Он стал читать дальше:

— «Ибо она — врата небесные».

Павел вздохнул:

— Эх, если бы после смерти войти в царствие небесное!..

Он поднял глаза от книги: теперь он ясно услышал, что в сенях скрипнула наружная дверь.

— Должно быть, Авдотья, — сказал он себе вполголоса, однако выпрямился, напрягся весь, как струна.

В сенях послышались шаги, но это была не Авдотья, — та ступала тяжело и громко стучала грубыми башмаками. Кто-то там вошел тихо, боязливо, крадучись, как мышь. Павел, сидя в той же напряженной позе, бессознательно мял пальцами пожелтевшую страницу и не сводил с двери широко раскрытых глаз. Тихие, робкие шаги затихли, а дверь не отворялась. Что-то за нею опять зашелестело, и Павлу казалось, что он слышит чье-то тяжелое, изо всех сил сдерживаемое дыхание. Брови его взлетели вверх, лицо дергалось от волнения. Он подошел к двери и порывисто распахнул ее:

— Кто там?

Из темноты у самой стены кто-то боязливым шепотом отозвался:

— Это я.

— Кто? — повторил Павел и весь подался вперед.

— Я… Франка.

Он перескочил через высокий порог, нащупал у стены руку в жестком, промокшем от дождя рукаве и, крепко схватив ее, втащил в комнату тщедушную женщину в темном пальто, с которого ручьями стекала вода, в толстом рваном платке, закрывавшем голову и почти все лицо. Когда тусклый свет горевшей на столе лампы упал на нее, женщина остановилась у двери молча, бессильно свесив руки. Павел отступил на шаг и, впиваясь в нее глазами, твердил таким голосом, как будто его мучила икота:

— Ты!.. Ты! Ты!

Между складками мокрого платка горели, как угли, большие, черные, впалые глаза. Узкие бескровные губы еще тише, еще боязливее прошептали:

— Я… Не сердись…

Но Павел даже не слышал, что она сказала.

— Вернулась!.. Я уже не надеялся… Сперва ждал, а потом и ждать перестал…

Он всплеснул руками и умолк, словно захлебнувшись, громко глотая слюну и подступавшие к горлу слезы.

Промокшая Франка, все еще неподвижно стоя у двери, уже погромче, но все так же робко и смиренно сказала:

— Если можно мне тут остаться, так останусь, а если нет, я сейчас уйду…

— Вот глупая! — Павел громко засмеялся. — Скорее, скорее раздевайся, а то долго ли захворать от такой сырости!

От волнения он заговорил на родном языке и, развязывая на Франке платок, почти сорвал его. Она — от холода или от чего другого — дрожала так, что у нее зуб на зуб не попадал. Тихо сказала, что пальто она не снимет, потому что дождь промочил его только сверху, а без него ей будет очень холодно. И, не говоря больше ни слова, села на топчан, на постель Павла, понурив голову и уронив руки на колени. Незаплетенные, растрепавшиеся волосы падали ей на лоб и плечи, из их черной и влажной рамки выглядывало изможденное, желтое, скорбное лицо, и от длинных полуопущенных ресниц ложилась тень на вздрагивавшие худые щеки. Павел, крепко сжав руки, стоял перед нею и жадно, не отрываясь, смотрел на нее.

— Вернулась-таки! Вырвалась опять из чертовых когтей… поняла, значит, где твое спасение… Ой, бедная ты моя, несчастная!

Он вдруг отвернулся и подошел к печи.

— Сейчас огонь разведу, супу тебе налью горячего… а то чай вскипячу… Отогреешься и в себя придешь…

Печь была около двери, и когда Павел направился к ней, Франка, следя за ним испуганным взглядом, задрожала и тихонько вскрикнула:

— Ой!

Павел с беспокойством оглянулся на нее.

— Ты что? Нездорова? Болит что-нибудь? Немало, видать, натерпелась да еще в такой холод сюда ехала… Погоди, сейчас огонь будет… — Он озабоченно провел рукой по лбу. — Эх, щепок нет… Чтоб их!.. В сенях оставил… Погоди минутку!

Он хотел открыть дверь, но Франка громче прежнего, в ужасе, вскрикнула:

— Ой, не ходи, Павелко… Не ходи туда!

Он встревоженно посмотрел на нее.

— А почему?

Франка не двинулась с места. Ее била лихорадка, и, ломая руки, она заговорила, как в бреду:

— Ой, что мне делать? Что делать? Если пойдешь туда, наступишь в потемках и задавишь, а если с лампой пойдешь… тогда увидишь и сразу меня прогонишь! Что мне, несчастной, делать? Что с ним будет? Ой, Иисусе! Пресвятая дева Мария! Смилуйтесь надо мной!

Держась за ручку двери, пораженный Павел спросил:

— О чем ты толкуешь? На кого я наступлю? Кто там в сенях?

Она закрыла лицо руками и, судорожно всхлипнув, выкрикнула одно только слово:

— Ребенок!

Павел окаменел. Несколько минут он стоял, как прикованный, поникнув головой. На лбу его прорезались две глубокие морщины. Потом он медленно подошел к столу, взял лампу и так же медленно вышел в сени. Он скоро вернулся, неся какой-то бесформенный сверток, укутанный в мокрые от дождя тряпки, и молча положил его на постель подле Франки. Она с выражением безумного страха в черных горящих глазах следила за всеми его движениями. Павел спросил вполголоса, не глядя на нее:

— Чего ж ты его сразу не внесла в хату, а бросила, как щенка, на пол в холодных сенях?

Судорожно сжимая руки, Франка ответила шепотом:

— Боялась…

Павел отошел к печи и стал разжигать огонь. Делал он это уже не так стремительно, без той откровенной и бурной радости, которой только что светилось его лицо. Сейчас наморщенный лоб и крепко сжатые губы придавали ему угрюмый, суровый вид.

Он поставил на огонь горшок с супом, потом заварил чай в маленьком чайнике и положил на стол хлеб и большой нож.

— Садись, поешь!

Это были первые слова за четверть часа, и, произнося их, он не глядел на Франку.

Она не шевельнулась, словно оцепенела. Из лежавшего на постели свертка раздался громкий жалобный зов:

— Мама! Мама!

Зов уже переходил в плач, а Франка все не двигалась и как будто ничего не видела и не слышала. Павел вдруг круто обернулся. Морщины на его лбу обозначились еще резче, в тихом голосе зазвучали гневные ноты:



— Почему ребенка не развернула? Может, хочешь, чтобы он задохся, а? Негодница!

Она вскочила, как ужаленная, и дрожащими руками долго развязывала платки. Наконец из них появилось и село на постели маленькое существо, худенькое, с босыми ножками, в ярко-красном платьице, таком рваном, что сквозь дыры на плечах и груди видно было желтое костлявое тельце. Светлые, как лен волосы, напоминали растрепанную кудель, блестящие черные глаза с жадностью устремились на лежавший на столе хлеб.

— Дай… дай! дай! — зазвенел на всю комнату тоненький плаксивый голосок, и две худенькие восковые ручонки протянулись к столу.

— Ну, чего стоишь, как столб? — тем же жестким тоном сказал Павел. — Неси его сюда и накорми. Слышишь?

Двигаясь как автомат, Франка послушно взяла ребенка на руки и понесла к столу. Ему было, вероятно, года полтора, не меньше, так как он уже говорил и называл предметы, но он был такой крохотный и легкий, что даже эта слабая, истощенная женщина подняла его на руки, как перышко. Она села с ним за стол и сунула ему в ручонки кусок хлеба, который он тотчас понес ко рту с жадностью голодного зверька. Павел поставил перед ней тарелку дымящегося супу.

— Ешь и его покорми, — сказал он и сел в стороне, у стены, где было темно.

Франка пыталась есть — и не могла. Кусок не шел ей в горло, глаза то и дело наполнялись слезами. Она дула на деревянную ложку, чтобы остудить суп, и кормила ребенка. В комнате стояла тишина, слышно было только чмоканье малыша, глотавшего суп, и тяжелое дыхание Павла. Лицо его было в тени, и трудно было сказать, смотрит ли он на Франку. Но немного погодя он спросил отрывисто и резко:

— Почему не ешь?

— Не хочется, — едва слышно ответила она.

Павел встал, повозился у печи и затем, поставив на стол перед Франкой стакан чаю, снова сел у стены. Ребенок, сытый и согревшийся, уже весело щебетал. Указав пальчиком на стакан, он закричал:

— Цай! Цай!

Потом, увидев несколько кусочков сахару, положенных Павлом у стакана, стал еще громче выражать свой восторг:

— Ай! Ай! Ся-хал! Ся-хал! Ай! Ай!

Целую минуту, а то и дольше, в безмолвной хате, против окошка, завешенного снаружи черной пеленой ночного мрака, тоненький детский голосок радостно повторял и повторял это слово, разделяя его на слоги. Это было похоже и на звон серебряного колокольчика, и на нежное воркование голубей. Франка, подув на чай, поднесла стакан к щебечущему ротику, но вдруг рука ее дрогнула, потому что в тени у стены низкий голос, уже не такой суровый, как прежде, спросил:

— Крещеный?

— А как же! — ответила она тихо.

— А имя какое дали?

— Октавиан.

— Ктавьян, — повторил Павел и умолк.

После довольно долгой паузы он заговорил снова:

— А сколько ему?

— Год и восемь месяцев.

Мальчик сделал только несколько глотков, остальной чай с жадностью выпила Франка, заедая его хлебом.

— Хочешь еще? — спросил Павел.

Она тихо, дрожащим голосом ответила, что чаю больше не хочет и что ребенок засыпает. Он и в самом деле был совсем сонный. Его утомила дорога и разморило тепло. Положив головку на плечо матери и жмурясь, он еще раз прошептал:

— Ся-хал! Дай!.. Дай!..

И длинные, как у Франки, ресницы опустились, с улыбкой сомкнулись губки, похожие на бледные лепестки розы. Но Франка все не вставала с места и не отрывала глаз, полных слез и угрюмой печали, от неровной поверхности стола. Павел тоже долго не говорил ничего. Наконец он поднялся.

— Ну, ложись спать. — Он указал на свою постель. — И его с собой уложи… а я на лавке переночую.

Франка встала с ребенком на руках и, сделав несколько шагов, остановилась перед ним.

— Чего тебе? — сурово спросил Павел.

Она молча взяла его руку и поднесла к губам. Но он вырвал руку и отвернулся.

— Иди спать… Иди… Бог с тобой! — промолвил он через мгновенье и невольно, быстрым движением погладил ее по волосам, но тотчас повернулся к ней спиной и потушил лампу, а потом задул последние огоньки в печи. В избе стало совсем темно. В этой темноте слышно было, как раздевалась Франка, а через некоторое время тихое дыхание крепко уснувших матери и ребенка. А у противоположной стены до глубокой ночи ворочалось на твердой лавке тяжелое тело, и долгие вздохи перемежались громким шепотом: то с горечью и отчаянием, то с тревогой и сокрушением этот голос взывал к богу. Видно, в буре противоречивых чувств металась душа человеческая.

Но что так мучило Павла? Ведь это маленькое существо, неожиданно залетевшее в его хату, как птица, не имеющая гнезда, не открыло ему ничего нового.

Да, он все знал и раньше. Но теперь у него перед глазами было неоспоримое, живое доказательство, горькая правда облеклась в плоть и кровь, она, как острый нож, ворочалась в ране его сердца, не давая ему больше ни на миг забыть о ней, она огненными буквами чертила перед ним то, что он считал грехом и что было ему глубоко противно.

В эту долгую черную ночь ему казалось, что ангелы и бесы вырывают друг у друга его душу, терзают ее, рвут на части. Его попеременно охватывали то сострадание и радость, то бешенство и отчаяние. Он с такой силой сплетал пальцы, что в темноте вместе со вздохами слышен был хруст суставов. Он спрашивал себя, что ему делать. Как только рассветет, дать Франке денег, отдать ей хотя бы все, что у него есть, и сказать, чтобы она убиралась со своим ребенком? Но это значит отпустить ее на погибель! Да, на погибель! А ведь он дал клятву и богу и себе, что спасет ее? И она пришла к нему, ища спасения, — может, сейчас настала такая минута, когда она отречется от дьявола и будет жить честно?.. Где там! — тут же возражал он самому себе. — На это мало надежды. Когда же это бывает чтобы пьяница отказался от водки? А она, Франка, хоть водки не пьет, — та же пьяница!.. Притом — как принять навсегда к себе в дом приблудного мальчишку и выставить людям напоказ ее грех и свой срам? Да его вся деревня засмеет, если он вздумает растить ребенка того лакея. Стыдно! Ох, и стыдно, и горько так, что сердце кровью обливается.

— Не хочу! — порывисто шептал он. — Ни за что не хочу!

Но если теперь прогнать ее, она уже больше не вернется, и никогда он не увидит ее, не увидит этих блестящих глаз, не погладит ее волос, черных как смоль, не услышит громкого, заливистого смеха, который он любил больше всего на свете…

В темной хате снова раздался шепот, на этот раз прерываемый глухими рыданиями:

— Не могу… Боже, боже мой, никак не могу!

И потом:

— Что мне делать? Господи, что делать?

Все же поздний седой рассвет мартовского дня, разогнавший темноту в избе, застал Павла спящим. Полуодетый, только без сапог и сермяги, которую он подложил себе под голову, он лежал, вытянувшись во всю длину, на узкой лавке. Несмотря на то, что заснул он поздно, перед самым рассветом, он проснулся в обычный час, и, видно, сразу вспомнив все случившееся накануне, приподнялся на локте, и пристально посмотрел на постель у противоположной степы.

Франка, тоже почти одетая, — она сняла только башмаки и пальто, — спала крепко. Должно быть, перед тем как уснуть, она плакала, уткнувшись лицом в подушку, и сейчас еще лежала в этой позе, а по плечам и спине разметались волны ее черных густых волос. Под тонкой грязной кофтой торчали худые лопатки, затрепанный край юбки не закрывал ног в дырявых и грязных чулках. В этой отвратительной неряшливости было что-то от уличной грязи, но наряду с этим чувствовалась беспросветная нужда, безнадежное отчаяние. Павел, хмурясь, смотрел на съежившуюся фигуру. Странный это был взгляд: влажный, жадный и в то же время угрюмый.

Вдруг в омраченной синеве его печальных глаз мелькнул почти веселый огонек, и сурово сжатые губы дрогнули от едва заметной ласковой усмешки.

Ярко-красный бесформенный комочек, неподвижно лежавший рядом с темной кофтой Франки, зашевелился, развернулся. Высунулась сначала пара голых ножек, потом голова в растрепанной льняной кудели, желтое, как воск, личико, и, наконец, из рваных рукавов поднялись к голове тонкие ручки, еще более крохотные, чем ножки. Запустив их в волосы и свесив ножки с топчана, ребенок медленно, словно в глубоком раздумье, обводил комнату большими черными глазами. Видимо, его, привыкшего к бродячей жизни, ничуть не смущала новизна места.

Обрадовался ли он, увидев на столе хлеб, или внимание его привлек мутный блеск стоявшего в углу лома, но мальчик выпрямился и, удивленно тараща глаза, подняв плечи, с тихим смехом залепетал:

— Хли-хли-хли!

Неизвестно, что означали на его языке эти звуки, но Павел улыбнулся еще шире, а глаза его, все время следившие за направлением глаз малыша, встретились с его удивленным и уже боязливым взглядом. Увидев незнакомого человека, ребенок, видимо, испугался. Он замер на месте и, вынув руки из волос, обхватил ими одну ножку, вытянув ее вперед в качестве оборонительного оружия. От стены напротив раздался шепот:

— Иди сюда!

Одновременно Павел движением головы и пальцем манил к себе ребенка. Но тот, все выше поднимая ножку, уже кривил рот, готовясь зареветь. Тогда лежавший на лавке человек еще больше приподнялся на локте и повторил:

— Иди! Сахарку дам…

Вмиг голая ножка выскользнула из сжимавших ее ручонок и вместе со второй стала опускаться на пол. А в избе, залитой серым полусветом, то ли зазвенел серебряный колокольчик, то ли заворковала горлинка:

— Ся-хал! Ся-хал!

Павел встал и направился к шкафчику, а за ним по глиняному полу быстро-быстро топали детские ножки.

Когда он, держа кусок сахару в руке, отвернулся от шкафа, ярко-красный комочек подкатился уже к самым его ногам. К нему поднялись черные глаза и тянулись худенькие ручонки.

— Дай… дай… дай! — на всю комнату звенел детский голосок.

Красное платьице в черных крапинках напомнило Павлу безобидную и милую букашку, которая летом качается на зеленых травах. Он нагнулся и поднял на руки мальчика, который уже сосал сахар.

— Ой ты, божья коровка! — пробормотал он. — Невинное божье творенье!



Он сел у окна и посадил малыша к себе на колена. Теперь уже за Неманом всходило солнце и расцвечивало синевато-серый сумрак бледно-розовыми и золотыми полосами. На дворе Козлюков, который виден был сквозь реденький плетень, от запертой еще двери хаты к мусорной яме, а от ямы к воротам бегал Куцый и нюхал землю, словно ища чего-то. Мальчик, держа в одной руке большой ломоть хлеба, в другой — сахар, с любопытством следил за собакой и вдруг закричал:

— Цюця! Цюця!

— Собачка, — подтвердил Павел.

Звук его голоса чем-то поразил ребенка — он повернул к Павлу голову и, словно размышляя, спросил:

— А ти… ти — кто?

Павел смотрел на него, наморщив лоб, и не отвечал. Мальчик принялся дергать его за рукав.

— Кто ти? Кто? Кто? — снова зазвучал в избе не то серебряный звоночек, не то чириканье воробья.

Так и не дождавшись ответа, маленький человечек очень скоро забыл об этом и вдруг, поглядев в окно, закричал:

— Ки-ся!

Это он увидел, как за окном у плетня, крадучись, пробежала кошка.

Когда Франка проснулась и открыла глаза, в них выразилось удивление, близкое к ужасу: Павел сидел у окна вполуоборот к ней и обеими руками придерживал Октавиана, который стоял у него на коленях, запустив пальчики в его короткую седеющую бородку. Торопливо вскочив с постели и не надев даже башмаков, Франка на цыпочках подошла к окну и сделала движение, чтобы взять у Павла ребенка. Павел обернулся, встретил ее испуганный взгляд и, прижав к себе мальчика, отрывисто бросил:

— Не надо!

— Он тебе докучает, — сказала она тихо.

Павел ничего не ответил. Франке, видно, нездоровилось — она дрожала всем телом и, хотя в избе было совсем не холодно, куталась в свой рваный платок.

— Может, огонь развести?

— Разведи.

Она засуетилась у печи. По временам у нее вырывались невольные стоны, и она хваталась за голову, но печь затопила быстро. Октавиан слез с колен Павла и семенил за ней повсюду, наблюдая за тем, что она делала, а когда в печи запылал веселый, жаркий огонь, он даже закричал от радости. Стоя лицом к печи и не оборачиваясь, Франка опять спросила:

— Может, картошки начистить и сварить?

— Свари, — сказал Павел и, встав с лавки, молча надел сермягу и сапоги. Потом отрезал себе кусок хлеба, сунул его в карман и, взяв шапку, пошел к двери. У двери он остановился, посмотрел на стоявшую у огня женщину и, встретив ее внимательный и тревожный взгляд, опустил глаза.

— Все в хате на том же месте, где и раньше, — промолвил он глухо, с видимым усилием. — Бери, стряпай, ешь и дитенка корми. Делай, что хочешь. Ты здесь опять такая же хозяйка, как была, и все здесь твое.

Наклонясь вперед, Франка, дрожа как в лихорадке, с беспокойством слушала его, а при последних словах сделала такое движение, как будто хотела броситься к нему. Но Павел поспешно отвернулся и уже на пороге, не оглядываясь, сказал:

— Приду к вечеру… Если боязно тебе одной, запри дверь на засов!

Гнев его утих, и он принял твердое решение. Но что-то еще не давало ему покоя, какой-то непреодолимый стыд, какая-то боль в сердце, и его потянуло на волю, на быструю бурную реку. В сенях он взял два весла и, вскинув их на плечо, стал быстро спускаться вниз по тропе.

Скоро на широком просторе разлившейся реки его челнок черной точкой запрыгал по волнам, полетел, как птица. Позади, впереди, вокруг громко и неумолчно пела вода. Сегодня она пела рыбаку о ранах, нанесенных изменой, о жале ревности, о сладкой надежде, отравленной ядом воспоминаний, а громче всего, пожалуй, она пела ему о святом, хорошем деле спасения ближнего, о долге, о котором он было уже перестал думать. Сейчас этот долг снова встал перед ним и словно тихим лунным светом озарял постаревшее лицо, заросшее седой щетиной.

Незадолго до сумерек он вернулся домой. Франка лежала на кровати, но не спала. Увидев его, она поспешно села и сорвала с головы мокрую тряпку.

Поставив весла у стены, Павел спросил:

— Что, голова болит?

Франка ответила, что сейчас ей уже гораздо лучше, она отдохнула.

— Вот и хорошо, что отдохнула.

И, помолчав, спросил:

— А Ктавьян спит?

— Заснул. Весь день покоя от него не было, все в избе перетрогал и спрашивал: «А это что? А это что?» Я уж так боялась, как бы он не испортил чего, беды какой не наделал! А теперь спит, угомонился, слава те господи!

Все это она говорила уже громче и смелее, чем прежде, но с кровати не вставала, и в ее голосе и позе чувствовалась тревога и неуверенность. Через минуту она сказала:

— Я кашу гречневую сварила… Она в печке — наверное, еще горячая.

Павел достал из печи горшок, отрезал себе хлеба. Ел он довольно долго, но не садясь за стол, а стоя тут же, у печи, как будто спешил куда-то. Поев, сел на лавку и, обратясь к Франке, неподвижно сидевшей на постели, сказал мягко:

— Ну, иди сюда, потолкуем.

Когда Франка соскользнула с топчана и шла через избу, в ее движениях было уже что-то от прежней живости и гибкой кошачьей грации. Но она не обняла рукой шею человека, с которым села рядом, не прильнула к нему разнеженной кошечкой, как бывало. Сложив руки на коленях, она сидела молча и ждала. Хотя Павел говорил с нею теперь ласковее, хотя он сказал, что она здесь хозяйка, как прежде, все же Франка вовсе не была спокойна. Что-то он ей сейчас скажет? Как с ней поступит?

— Ну, что? — начал Павел. — Натерпелась, чай, горя и обид? Довольна теперь, что от меня ушла и опять полезла в когти дьяволу? Хорошая, должно быть, жизнь была, коли вернулась ты высохшая, как щепка, больная и почитай что голая! Ну, говори же: зачем ушла и зачем вернулась?

О, только этого обращения, и так произнесенного, нужно было Франке, чтобы открылись все долго закрытые шлюзы и неудержимым потоком полились бурные излияния, жалобы и накипевшие у нее в душе за эти годы новых скитаний горечь, сожаления и злоба. Молнией пронеслось у нее в голове воспоминание о том далеком дне, когда на островке среди белоснежного моря гвоздики она рассказала этому человеку все, все о себе, а он обошелся с нею, как отец с дочерью, как духовник с кающейся, и даже после того дня полюбил ее.

Воспоминание это придало Франке смелости и еще усилило мучившую ее потребность излить душу. Со свойственной ей безоглядной, пылкой и гордой искренностью она прежде всего сказала Павлу, что в лакея, с которым убежала, она была влюблена до безумия. Что она сама не знает, как это случилось, но вот — голову потеряла и просто жить без него не могла! А он тоже клялся ей, что всегда будет ее любить, никогда не бросит. И так он хорошо говорил, такой был вежливый и всегда одет, как пан! Ведь он, как и она, из благородной семьи: отец у него даже шляхтич был, и дети только из-за нужды пошли в услужение. Она с первого взгляда увидела, что он хоть и лакей, а хорошего рода, — и оттого ее так к нему потянуло…

Сначала ей в городе жилось очень хорошо и весело. Место она нашла себе в таком доме, где прислуги было много, а работы мало. Кароль почти каждый день приходил к ней, а по воскресеньям и праздникам водил ее на гулянья и в театр. Так она прожила с ним несколько месяцев, а тут — бац! — он вдруг уехал со своим паном куда-то далеко, в большой город! Когда прощался с нею, плакал, как бобр, но сказал, что такого выгодного места и таких доходов он нигде не найдет, так что дурак он был бы, если бы отказался ехать. Как она ни плакала, как ни просила взять ее с собой, он, хотя горевал тоже, ни за что не соглашался. «Куда я тебя дену, на что ты мне там нужна?»

Так и уехал. А недели через две она собралась и поехала к нему. Думала, что доберется до того города и что Кароль ей поможет в великой беде, которая с ней стряслась! Но отъехала она недалеко — на полдороге, в чужом городе, несчастье случилось. Родился ребенок.

Окрестила она его Октавианом — это имя красивое и среди простонародья не встречается. А Каролю она даже написать не могла, потому что не знала, где живет его пан, — ни улицы, ни дома. То ли он сам не знал еще адреса, когда с неюрасставался, то ли знал, да сказать ей не хотел. Терпела она потом такую нужду, какой никогда еще не знала! На последние деньги сняла угол у какой-то прачки и проедала свои платья и всякие вещи, которые накупила себе за время службы у своих последних господ. В чужом городе нелегко было найти работу. Несколько месяцев она ходила по домам стирать и даже полы мыть. Но она ведь кормила ребенка и жила в нужде, так что скоро ослабела, стала зарабатывать очень мало, а то и вовсе ничего. Потом она все же нашла место прислуги, а ребенка оставила у прачки и платила за него. Некоторое время жилось не так уж плохо, но тоска ее грызла, и обида, и злоба на этого подлеца, что увел ее от мужа, а потом бросил в таком тяжелом положении. Иной раз она от этих мучений просто платье на себе рвала в клочья, а в голове поднимался такой шум, как будто там тарахтело десять телег и гудело десять самоваров, И хуже всего ей бывало, когда она думала о нем, Павле, о его доброте, о тихой хате, откуда убежала по своей воле… Такая злость ее тогда брала, что, кажется, убила бы всякого, кто под руку попадется! Вот в такую минуту подвернулась кухарка, тоже злюка порядочная, у них вышла ссора, и она швырнула этой кухарке в голову горшок с кипятком. Крик в доме поднялся страшный. Ее отдали под суд, и суд постановил: три месяца тюрьмы или заплатить кухарке сколько-то денег — она не помнит уже, сколько. Денег у нее не было, и пришлось идти в тюрьму. Ох, на что только она не нагляделась там, чего только не наслушалась! Одна из тех женщин, которые с ней сидели в камере, отравила мужа, другая задушила своего ребенка. Было там и несколько поджигательниц и такие, что всю жизнь воровством занимались. Ей было стыдно сидеть в такой компании, а к тому еще это были простые бабы, почти все — мужички и по-мужицки говорили. Голова у нее болела все чаще, все сильнее шумело в ушах. И когда ее выпустили из тюрьмы, она сходила к ребенку, расцеловала его, поплакала над его злой долей и в тот же день легла в больницу. Там она прохворала несколько месяцев какой-то странной болезнью. Жару у нее почти не было, только с ней часто случались обмороки или нападали смех и плач. Она чуть богу душу не отдала! Когда это на нее находило, она была как бешеная, рвала в клочья больничные одеяла и била склянки с лекарствами. В конце концов доктора все-таки ее вылечили, и даже шум в голове утих, и силы к ней вернулись. Вышла она из больницы — и так ей захотелось вернуться к Павлу, как хочется пить человеку, если ему три дня воды не дают! Только и думки было про это: поеду и поеду! Начала она опять на поденку ходить, но мало кто пускал ее к себе в дом, — все знали, что она только что из тюрьмы. А прачка не захотела больше держать ее. Что было делать? Куда деваться — да еще с ребенком? Она теряла силы, и в голове опять шуметь стало… Вот она и продала все, что у нее еще осталось, до последней рубахи, и прачка ее пожалела, выпросила для нее у знакомых господ несколько рублей… Она взяла ребенка и поехала. Сперва железной дорогой, а от соседнего местечка ее мужик один за злотый довез в своей телеге, — ему было по дороге. Высадил ее у ворот Павла и поехал дальше… Вот и все.

Да, пережито было немало. Из глаз Франки беззвучно текли слезы. Не слышно было громких судорожных рыданий, но слезы текли и текли по впалым щекам и частым дождиком поливали худые руки и засаленную кофту. А Павел слушал молча, поникнув головой. Только когда Франка кончила свой рассказ и стала утирать глаза, он, все не поднимая глаз, тихо сказал:

— Ад! Ад кромешный!

По лицу его видно было, что он опять пал духом, что его покинули спокойствие и мужество, и все принятые решения рассеялись, как дым.

Сейчас, когда он узнал все, Франка ожидала его первых слов, как приговора, который принесет ей жизнь или смерть. Съежившись и дрожа, она прижалась к стене и даже дыхание притаила. Когда отзвучали ее быстрые, то гневные, то жалобные слова, в комнате наступила тишина, только слышно было тяжелое дыхание Павла да вдали глухо шумела река. Так прошло довольно много времени, пока в другом конце избы, у стены, не послышалось тихое хныканье, а затем тоненький голосок плаксиво пропищал:

— Ма-ма! Мама!

Вся поглощенная мыслью о том неизвестном, что ее ожидало, Франка и не шевельнулась. Но Павел поднял голову.

— Ктавьян проснулся. Ступай к нему…

Она подошла и хотела взять сына на руки, но он капризно увернулся от нее, сам слез с лавки и побежал к Павлу, стоявшему теперь у окна.

— Хле… хлеб-ца!

Павел поднял на руки очутившуюся у его ног «божью коровку».

— Хлебца захотел, да? — переспросил он и долго не отводил глаз от изнуренного личика. Казалось, глаза его, утомленные каким-то пестрым и отвратительным зрелищем, отдыхали теперь на этом жалком и невинном детском личике.

— Хлебца хочешь? — повторил он. Но Октавиан уже не думал о хлебе, он был сыт. Широко открытыми черными глазами он уставился в окно, за которым увидел Куцего, на этот раз смирно сидевшего у ворот. Малыш указал пальцем в окно и защебетал:

— Цю-ця! Цю-ця!

— Собачка, — поправил его Павел.

— Со-ба-цка… — И, обернув лицо к человеку, державшему его на руках, Октавиан спросил серьезно: — А ти кто?

Он несколько раз настойчиво повторил этот вопрос, уже заданный им сегодня утром, и со смехом запустил руки в волосы Павла.

— Ти кто? Кто?

Павел, не сводя с него глаз, улыбался все шире и веселее.

— А я — тата!

— Та-та? — как бы с удивлением переспросил Октавиан, склонив голову набок.

— Тата! — подтвердил Павел. И в тот же миг почувствовал, как две тонкие и гибкие руки ужами обвились вокруг его колен.

Франка, упав ему в ноги, жалась головой к его коленям и благодарила, благодарила. Только в эту минуту она уверилась, что он ее не выгонит и будет отцом ее ребенку. Бурным потоком лились с ее губ слова благодарности, радости, восхищения его добротой. Потом она начала клясться, что теперь уже всегда, всегда будет ему верна и послушна, до самой смерти будет любить и почитать его. А если обещания не сдержит, так сама себе петлю на шею наденет или отравится, чтобы земля такого урода больше не носила!

Павел, поставив Октавиана на пол, поднял и усадил на лавку ползавшую у его ног жену. Так как она не переставала плакать, благодарить его и клясться, он сел рядом и стал тихо и ласково успокаивать ее:

— Ну, будет уж, будет, бедная ты моя, несчастная! Перестань!

Франка целовала ему руки, но обнять, прильнуть к нему еще не смела. Понемногу успокаиваясь, она быстрым горячим шепотом твердила:

— От смерти ты меня спас, дорогой ты мой, золотой, брильянтовый! У меня уже так было решено: если ты меня не примешь, прогонишь — малого под чей-нибудь порог подкину, а сама отравлюсь…

Она достала из кармана бумажный пакетик и, развернув его, показала Павлу щепотку белого порошка.

— Видишь? Яд это…

— Во имя отца и сына!.. — Павел в ужасе перекрестился. — И к этому тебя бес подбивал! А яд ты где взяла?

— Ого! я коли крепко чего захочу, всегда своего добьюсь!

Она рассказала, что та женщина, которая одновременно с нею сидела в тюрьме за отравление мужа, растолковала ей, где и как можно достать яд. А она, едучи сюда, думала: «Выгонит меня Павел, так либо повешусь, либо отравлюсь». Вешаться — противно, вешаются только простые люди. Вот она и раздобыла себе яд, но теперь он ей уже не нужен, потому что Павелко ей все простил и она опять будет его любить, почитать и жить в этой хатке спокойно и счастливо, как у Христа за пазухой.

Она спрятала в карман пакетик с порошком, вскочила с лавки и, хлопая в ладоши, смеясь, запрыгала по избе, как белка. А Павлу почему-то вдруг стало жутко.

— Э, как тут темно! — сказал он и, торопливо подойдя к столу, зажег лампу.

Октавиан сидел на полу у печи и развлекался тем, что пересыпал уголья в горшке. Когда уголек со стуком падал на дно, он громко вскрикивал:

— Ба-бах!

Франка подбежала к нему и принялась его целовать и тискать так крепко, что он даже завопил от боли.

— Отдай уголь! — сказала она. — Отдай, я самоварчик поставлю, и будем пить чай!

Но мальчик упирался, не отдавая горшка с угольями, и она шлепнула его по спине. Октавиан заревел. Тогда Павел сказал сурово:

— За что бьешь? Давай его сюда!

По тому, как Франка хлопотала, ставя самовар и заваривая чай, было ясно, что только сейчас она окончательно почувствовала себя здесь хозяйкой. Потом они втроем пили чай, заедая ржаным хлебом. Малыш повеселел, Франка словоохотливо и уже совсем смело расспрашивала обо всех деревенских знакомых, а Павел отвечал ей все мягче и ласковее. К нему постепенно возвращалось душевное равновесие. Когда наконец Октавиан заснул и был уложен в постель, а Франка примолкла и стала зевать, Павел встал и сказал:

— Ну, Франка, теперь давай вместе помолимся.

Она посмотрела на него с недоумением, а он продолжал:

— Да, да. До сих пор ты без бога жила и черта тешила. И я виноват, что с самого начала не уговаривал тебя молиться и господу богу угождать. Ну, да теперь ты, может, уже не воротишься на ту дорогу, что в ад ведет. Образумишься, и все будет хорошо… В святой книжке написано, что Сион возлюбил пресвятую деву Марию. Может, и ты ее полюбишь, и она тебя убережет от зла. Становись на колени, повторяй за мной…

Он и сам опустился на колени и, когда, оглянувшись, убедился, что Франка сделала то же самое, начал:

— Во имя отца и сына…

Медленно и внятно он прочел «Отче наш», «Верую» и «Радуйся, благодатная», все время прислушиваясь, повторяет ли за ним Франка каждое слово. Когда она пропускала что-нибудь, он, оглядываясь, говорил:

— Повтори!

Дочитав последнюю молитву, он, не поднимаясь с колен, взял со стола молитвенник Франки, раскрыл его на странице, заложенной самой большой поздравительной открыткой, и начал читать медленно и раздельно:

— «Молитва о пре-о-до-лении всяких гре-хо-вных страстей».

Так он прочел эту довольно короткую молитву, одни слова произнося легко, другие — с запинками. А прочитав, набожно поцеловал изображенного на открытке купидона с венком из роз, опять заложил страницу, и, перекрестясь, тяжело поднялся. Лицо его было ясно и словно излучало какой-то мягкий внутренний свет. Во взгляде, которым он окинул Франку, сияло счастье. Казалось, молитва, вознесенная вместе с этой женщиной, совершенно очистила ее в его глазах. И он впервые со времени ее возвращения обнял Франку, прижал ее голову к груди и целовал так долго и горячо, так жадно, как истомленный, мучимый жаждой человек пьет ключевую воду.

— Ох, Франка, как же я тебя люблю! Господь поможет тебе жить честно… вижу, что ты сама этого хочешь! Милая ты моя, бедная, как я тебя люблю!

На другое утро, вскоре после восхода солнца, он закутал Октавиана в рваный платок Франки, взял его на руки и вышел в сени. Раньше чем выйти во двор, он с минуту стоял перед дверью в нерешительности, как человек, переживающий какую-то душевную борьбу. Ему, видимо, было тяжело появиться перед соседями с этим ребенком на руках. Лакейское отродье, принесенное в его дом откуда-то с конца света! Срам! Но он хотел показать людям, что помирился с женой и принял ее ребенка, как своего. Этим он заткнет им рты и даст понять, что ни ее, ни ребенка обижать не позволит.

В последнюю минуту ему изменило мужество. Он некоторое время стоял у двери, не решаясь выйти. Наконец прошептал:

— Этим я бога отблагодарю… за ее обращение… за спасение ее грешной души.

И вышел. Постоял у дверей, потом прошел через двор и остановился на улице у ворот. Утро было солнечное, теплое, с крыш падали алмазные капли. На деревьях неистово чирикали воробьи, по широкому полю бежали дорожки зеленых всходов. Мимо ворот то и дело проходили люди — кто с веслом, кто с топором или лопатой — и, увидев Павла с малышом на руках, кивали головой и говорили: «Здорово», или: «Слава Иисусу». Из мужчин никто не обратил внимания на Октавиана. Иные думали, вероятно, что это кто-нибудь из ребятишек Ульяны, другие спешили на работу и были поглощены своими делами и заботами. Но вот по улице прошли две женщины. Одна только широко раскрыла глаза и рот, глянула на Павла и прошла мимо. Другая остановилась, постояла, покачала головой и наконец спросила:

— Чей же это?

— Мой, — с усмешкой ответил Павел.

Женщина захихикала — смущенно и вместе с тем злорадно:

— А когда же это вам бог дал?

— Когда бы ни дал, а вот видите — дал!

Он поцеловал в голову Октавиана, который был очень занят всем, что видел вокруг, и спокойно сидел у него на руках. Женщина торопливо отошла и, завернув в соседний двор, скрылась в хате Козлюков. Из хаты донесся до Павла оживленный разговор, и через несколько минут во двор вышла Ульяна с самым младшим ребенком на руках, окруженная тремя старшими. Вышла, остановилась. Из-за ее юбки выглядывали румяные, круглощекие рожицы и русые головки детей. Стоя босиком в росистой траве, на ярком солнце, Ульяна в своей короткой юбке и белой рубахе, окруженная детьми, казалась олицетворением здоровья, плодородия, молодости и спокойной красоты. Молча и серьезно, хотя и с любопытством, смотрела она издали на брата. На пороге появилась и статная фигура Филиппа, а из-за его плеча высовывалось безусое лицо плутовски усмехавшегося Данилки.

Увидев сестру, Павел медленно направился к ней, остановился за шаг и сказал спокойно:

— Франка вернулась…

Ульяна кивнула головой. Она еще вчера узнала эту новость от Данилки, которому всегда все было известно. Но того, что Франка приехала с ребенком, не знал даже Данилко. Сейчас Ульяна обо всем догадалась и смотрела на Октавиана молча, с явным недоброжелательством и пренебрежением. Филипп тоже не говорил, ничего, но вдруг, словно не выдержав, громко плюнул. А Данилко, укрываясь за спиной брата, силился сдержать смех.

Лоб Павла снова собрался в глубокие складки. Переведя взгляд на Октавиана, он сказал:

— Он-то ни в чем не виноват… Божье творенье…

— Так-то оно так… — начала было Ульяна.

Октавиан указал пальцем на пролетевшего воробья и что-то залепетал.

Взгляд Ульяны немного смягчился, а Павел после минутного молчания сказал неопределенно:

— Известное дело… Сирота!

— Да ведь…

Она запнулась и потрогала пальцами плечико и грудь малыша.

— Экой маленький и худенький, кожа да косточки… Сколько ему?

— Год и восемь месяцев.

— Да ну? — удивилась Ульяна и бросила взгляд на одного из своих малышей. — Ведь вот моему год и три месяца, а смотри, какой!

Ее румяное лицо просияло от гордого удовлетворения. Но затем она с жалостью посмотрела на «сироту». Зато Филипп отозвался с порога:

— Эх, деверь, деверь, на что тебе этот байстрюк? Неужто не стыдно будет людям в глаза смотреть?

Павел сверкнул глазами.

— Чего мне стыдиться? Греха надо стыдиться, а несчастного сироту пожалеть — тут никакого стыда нет. Я бога благодарю за него… При ребенке ей дом милее станет, легче будет грех отгонять… и честно жить.

— Как же! — Филипп фыркнул презрительно и насмешливо. — Чтоб злым людям так хорошо на свете было, как она честной станет. Не будет этого никогда!

В эту минуту через низенький плетень, разделявший оба двора, перескочила Франка и с громким смехом подбежала к разговаривавшим. Лицо ее было все так же болезненно-желто, но сегодня она гладко причесалась, ее черные волосы лоснились на солнце, как шелк, и отливали синевой. Свой заношенный кафтан она подпоясала пестрым домотканым кушаком, «дзягой», и даже в этой одежде фигура ее оставалась стройной и грациозной. Подбежав, она сразу повисла у Ульяны на шее и стала ее целовать в щеки, лоб и губы. С Филиппом поздоровалась за руку, а Данилку легонько хлопнула по плечу и щеке.

— Ну, здравствуйте! Здравствуйте, мои милые, золотые мои! Давно я вас не видала! А у тебя. Ульянка, за это время уже двое ребят родилось!.. Данилко-то как вырос! Настоящий мужчина!.. Ну вот видите, воротилась я, и Павелко такой добрый, что мне худого слова не сказал! Ох, какой же он добрый! Другого такого на целом свете не сыщешь!.. А я хату прибрала, печь растопила и побежала к вам, дорогие мои, — повидаться!

Она опять кинулась целовать Ульяну и детей, беспрерывно вертелась, болтала, хохотала. Казалось, она так любит их всех, что душу им готова отдать. И в эту минуту она действительно испытывала к ним искреннюю нежность. Она успокоилась, снова влюбилась в Павла и чувствовала себя счастливой. При этом — ни тени стыда! Когда после всего, что произошло, она вернулась к Павлу в дом да еще с ребенком, ей было стыдно смотреть Павлу в глаза. Но только одному Павлу. Да и этот стыд уже испарился без следа.

Ульяна остолбенела от удивления, Филипп прятал под усами презрительную усмешку. Павел, сохраняя свою всегдашнюю степенность, подошел к Франке:

— Возьми ребенка и ступай домой. Подои корову, обед сготовь, да поживее — мне сегодня в город надо ехать.

Франка послушно взяла у него Октавиана и ушла. А Павел попросил у Филиппа на несколько часов лошадь и пошел за ней в конюшню.

Войдя с детьми в избу, где Филипп уже что-то мастерил из новых досок, орудуя молотком и рубанком, Ульяна сказала сердито:

— Жаль, что она себе шею раньше не свернула, чем сюда воротилась! Опять спокойного дня не будет… еще ребятишкам что-нибудь худое сделает…

— Пусть только попробует! — полушутливо, полуугрожающе отозвался Филипп.

Говорили они так потому, что помнили бурные ссоры перед бегством Франки. Мучимая своей новой страстью и вспыхнувшей вдруг неприязнью к Павлу, Франка была всегда раздражена и грызлась с сестрой мужа, а во время последней стычки пригрозила, что передушит ее детей, изведет все их хамское племя. Филиппа эти угрозы только смешили, но в материнское сердце Ульяны они запали глубоко.

В тот же день Павел съездил в местечко и купил там все необходимое для Франки и ребенка.

Прошло несколько месяцев. Как-то в воскресенье Авдотья, сидя около своей хаты в высокой траве и грея на солнце старые кости, подозвала шедшего берегом Павла:

— Кум, а кум! Эй, Павлюк, слышишь? Иди сюда!

Услышав ее зов, Павел охотно направился к ней. Он снова держался прямо, в движениях его чувствовалась прежняя бодрость. Когда он подошел, Авдотья подняла голову в красном платке, так и горевшем на солнце.

— Ну как? — спросила она.

Павел сразу понял ее и с улыбкой ответил:

— Ничего, все хорошо. Дай бог, чтобы всю жизнь так было!

И, словно готовясь к долгому разговору, прислонился плечом к дереву, под которым сидела Авдотья. А она, закинув голову, чтобы видеть его лицо, сказала вполголоса:

— Вчера я к тебе заходила — хотелось поглядеть на вас и житье ваше. Тебя не застала, ты еще с реки не вернулся, а ее видела… Она теперь не такая, как была… переменилась немножко…

— А Ктавьяна видела? — спросил Павел.

— Как же! И на руки брала… легонький, как перышко!..

— Славный мальчик! — заметил Павел.

— Да только щупленький, бедняга…

— Теперь уже не такой, как был: подкормился немного.

— Так, так… Над сиротою бог с калитою!

Этой поговоркой Авдотья заключила свой разговор с Павлом, но заметно было, что она хочет потолковать с ним еще о чем-то, гораздо более важном. Жмурясь от яркого солнца, она смотрела на кума, подперев руками подбородок, и через минуту сказала, понизив голос:

— А Франка огород копает…

— Копает! — с глубоким удовлетворением подтвердил Павел. — Весь вскопала. И все делает — стряпает, корову доит, стирает… хлеб печет… Так ей приказано…

— Ты приказываешь?

— Я. Каждое утро ранехонько ее бужу, молиться со мною вместе заставляю, а потом гоню работать… Только на реку по воду ходить не заставляю, — это ей не под силу. А какая работа ей по силам, ту она обязана делать…

— И слушается она тебя?

Павел утвердительно кивнул головой.

— Слушается. Иной раз и сердится, а все равно делает, что прикажу. Теперь уже ничего ей не поможет.

Хоть гневайся, хоть целуй-обнимай, — ничего не поможет! Она — свое, а я — свое. «Работай! — говорю. — Господь бог каждому человеку велел работать. Святая молитва, говорю, бесов от тебя отгонит, а за работой не полезут в голову всякие мерзости!» Вот как я с ней теперь…

— Правильно, Павлюк, правильно делаешь! — энергично поддержала его Авдотья. — Я тебе давно говорила: воли ей не давай! Не позволяй барствовать!

— Раньше мне другое думалось, — сказал Павел медленно, словно размышляя. — Ведь всю-то жизнь она в неволе у людей жила, — ну, думаю себе, если я ей теперь полную волю дам и жизнь хорошую, так ее на худое и не потянет больше. Потом уже только спохватился, что совсем по-другому надо было с ней поступать. Теперь я ее святой молитвой к богу обращаю, а строгостью и работой ограждаю от беса. Уж теперь я ей никакой потачки не даю! Если что не так сделает — сейчас отчитаю, а то и прикрикну…

Авдотья от любопытства усиленно моргала ресницами, а глаза у нее так и бегали.

— А что же она худого делала?

Павел небрежно махнул рукой. Он по-прежнему улыбался, и лицо его было ясно.

— Да так, пустяки… Когда огород вскапывала, стала с Ульяной браниться. А третьего дня ей очень не хотелось вставать и она в сердцах малого ни за что отшлепала. Такой уж характер — горяча больно! Ну, я ее за сварливость и за то, что ни в чем не повинного ребенка колотит, хорошенько пробрал. Сильно она плакала! А мне это хуже всего — слезы ее видеть. Кажись, жизнь бы отдал, только бы она не плакала! Ну, да и это ей теперь не поможет… Как бы ни плакала, я все равно за дело ее ругаю и в строгости держу… Только скоро уже и не за что будет ее ругать…

— Это почему же? — спросила Авдотья.

— Умная баба, а спрашивает, почему! — Павел засмеялся. — А молитвы, а наставления, а работа? Уж коли всем этим беса не одолеть, так, видно, пришел конец света! Одолеем, как бог свят, одолеем! Может, и не сразу. Может, на это время надобно, — но одолеем!

В его усмешке, а потом в спокойной, почти торжественной серьезности чувствовалась глубокая убежденность. Как он до ухода Франки глубоко и твердо верил в нерушимость клятвы и в то, что человек, которому хорошо живется, не может испытывать влечения к злу, так он теперь был непоколебимо убежден в спасительном воздействии молитв, увещаний и труда. Авдотье его новая философия была гораздо понятнее, чем прежняя, — она даже вполне совпадала с ее собственной. Слушая Павла, она одобрительно кивала головой.

— Правда, правда, Павлюк! Святая молитва все может сделать! И разумные речи, и работа тоже… А как же! Господь милосердный поможет, и все будет хорошо! Дай бог всем нам дождаться хорошего… А у нас горе!

И она стала поверять другу свои домашние дела. Три дня тому назад у них пал бычок, — а такой был крепкий и ладный! Максим хотел его на ярмарку вести — и не меньше как рублей пять взял бы за него! Пять рублей — шутка ли, какой убыток!.. А на прошлой неделе с почты привезли письмо от Федора. Пишет, что никак к военной службе привыкнуть не может, что птицей бы, кажется, полетел к родному дому, и хотя он здоров, у него внутри все что-то ноет. И всем шлет низкий поклон.

— Тебе тоже, Павлюк, велит кланяться, и Ульяне, и Филиппу, и Данилке, всем!

У Авдотьи слезы стояли в глазах еще тогда, когда она рассказывала об издохшем бычке, а сейчас они посыпались градом, и она громко всхлипнула.

В эту минуту на пороге хаты появилась молодая женщина, рослая и собой недурная, но болезненно-бледная. В обеих руках она несла большое корыто с мелко нарезанной зеленью. Это была сноха Авдотьи. Года за два перед тем она перенесла тяжелую болезнь и до сих пор никак не могла оправиться, сколько ни поила ее Авдотья своими травами — и подгрудником, и сушеницей, и разными видами порушника. Под тяжестью корыта ее прежде сильное, но надломленное болезнью тело то откидывалось назад, то наклонялось вперед.

— Мама! — крикнула она. — А мама! Смилуйтесь, отнесите свиньям корм! Мне малого кормить пора, орет и орет!

Действительно, из хаты слышался пронзительный детский рев. Авдотья вскочила, утерла фартуком заплаканное лицо, высморкалась и, взяв у снохи корыто, бодро, хотя и с некоторым усилием понесла его в хлев, откуда доносилось хрюканье свиней. Худая и бледная жена Максима скрылась в сенях, а из хаты выскочили двое босых ребятишек и побежали за бабушкой к хлеву. Самый старший внук Авдотьи, Тадеуш, умер несколько лет назад, но оставались Ганулька и Степанчик. Сейчас они в глубине хлева подняли веселый гам и возню, и Авдотья тоже смеялась от всей души. Глядя на свиней, жадно накинувшихся на еду, и забавляясь внуками, она — быть может, только на минутку — забыла о павшем бычке и грустном письме сына — солдата.

Павел пошел обратно на берег, к своей лодке. Теперь она была не пустая — он снес в нее рыболовные снасти и порядочный запас хлеба, сыра и сала. Неподалеку, на условленном месте он должен был встретиться с рыбаком, с которым они часто выезжали на тоню вдвоем и делили затем барыши пополам. Сегодня они — собирались плыть довольно далеко, туда, где в это время года улов бывал самый богатый. Павел предполагал вернуться только дня через три, а то и позднее. Но уезжал он спокойно, уверенный в счастливом будущем. Перед тем как сесть в лодку, он светлым взглядом окинул все вокруг, любуясь синим небом, зеленым берегом, всей этой прелестной картиной золотого майского дня, и, опершись на весло, стал насвистывать белорусскую песню:

Ой, у лузи, при дорози
Расцвела калина,
Породила бедна вдова
Солдатского сына…
Он замолчал, но в деревне, в садике, где цвели две яблони и несколько вишен, женский голос подхватил долетавшую снизу песню и залился звонко, на весь мир:

Породила она сына
Да темною ночью.
Дала ему бело личико
Да черные очи…
В тот день перед вечером Франка с Октавианом на коленях сидела на пороге хаты. Одевалась она опять, как все крестьянки, и никаких побрякушек на шее и в ушах не носила: их она лишилась во время последних скитаний. Да и вообще она теперь меньше, чем прежде, отличалась от деревенских женщин: ее увядшее, изможденное лицо покрылось загаром, руки потемнели и загрубели. Она еще больше похудела, и заходящее солнце ярко освещало множество мелких морщинок у губ и вокруг глаз. Мальчик прыгал у нее на коленях и щебетал, указывая пальчиком то на собаку, то на птиц, то на деревья. Она ласково отвечала ему, крепко обнимая одной рукой, и часто громко чмокала то в голову, то в шейку. Но в ее запавших глазах, обведенных темными кругами, застыла глубокая грусть, в губах не было ни кровинки.

За плетнем, тянувшимся вдоль двора, зеленел огород, ее руками вскопанный, засеянный и засаженный. По сравнению с другой половиной огорода, которая принадлежала Козлюкам и за которой ухаживала Ульяна, огород Франки выглядел очень жалко. У Козлюков все росло хорошо, зелень была свежая и густая, разливала крепкий аромат. А на грядах у Франки она росла редко, была какая-то мелкая, невзрачная и вялая. Работая каждый на своей половине, обе женщины ежедневно встречались на огороде, и Ульяна не могла удержаться от насмешливых замечаний насчет неумелой и ленивой работы Франки. А может быть, она и не хотела молчать. Раз она назвала Франку «пани», а та, выпрямившись, бросила в ответ:

— Да уж, конечно, не такая хамка, как ты!

Тогда Ульяна прогнала со своей половины огорода Октавиана, который сидел между грядами с ее трехлетней дочкой Марыськой и пересыпал песок. Не говоря ни слова, Ульяна рывком подняла малыша на руки и перенесла через низенький плетень туда, где работала его мать. Глаза ее выражали гнев, а еще больше — презрение, но она стиснула зубы и не отвечала на ругательства, которыми осыпала ее Франка, размахивая руками и то плача, то язвительно хохоча. Все это продолжалось до тех пор, пока не пришел Павел. Схватив жену за руку, он увел ее в дом.

Сейчас на дворе у Козлюков было пусто и тихо. Ульяна ушла на выгон за коровой и детей взяла с собой, а Филипп и Данилко в тот день нанялись косить помещичий двор и сад. Только воробьи громко чирикали под стрехами и в ветвях старой груши. С деревенской улицы глухо доносились сюда голоса людей и крики животных, где-то вдалеке курлыкал аист. Сидя на пороге, Франка тоскующим взглядом смотрела в лицо сыну и что-то нежно ворковала ему.

Вдруг за углом раздалось хриплое, громкое бормотанье, сопровождаемое вздохами и стуком палки о землю.

— Кирие элейсон![486] Слава Христу! Отец небесный, будь милостив к нам, грешным! Искупитель, помилуй нас!

Франка стремительно подняла голову и увидела выглядывавшее из-за угла избы широкое, изрытое морщинами лицо, на меловой белизне которого краснели опухшие, беспрерывно моргающие веки.

— Марцелька! — радостно вскрикнула Франка.

— А Павла дому нету? — тихо пробасила нищенка, все еще высовывая из-за стены только голову, повязанную грязной тряпкой.

— Нет, нет! На три дня уехал! — поспешно успокоила ее Франка и, спустив с колен мальчика, побежала навстречу гостье.

— Ох ты, моя дорогуша, золото мое! — затараторила она, смеясь и оживленно жестикулируя. — Как же я тебя ждала, всех про тебя спрашивала… Говорят мне: «Нету Марцели! Как ушла в город перед страстной, так с той поры о ней ни слуху ни духу». Уж мы думали, не померла ли ты где-нибудь…

Куча лохмотьев, из которой высовывались большие ноги в онучах, трясущаяся голова и бесформенные руки, державшие клюку, медленно двинулась к дому. Франка повела ее в хату и усадила, не переставая болтать и сыпать радостными восклицаниями. Она подбежала к шкафчику и достала оттуда хлеб, поставила на стол миску холодного картофеля и соль.

— Ешь, миленькая, ешь! Ой, как же я рада, что ты пришла! Тут слова сказать не с кем!

Нищая не сразу принялась за еду — видно, сыта была. Она хитро и пытливо следила из-за красных век за всеми движениями Франки.

— Эге, да ты, я вижу, тут опять полной хозяйкой, как прежде! — удивилась она.

— А как же! — с гордостью отозвалась Франка, — Что было, то все забыто… как будто ничего не случилось!

— Ну, расскажи, ради бога, расскажи, где была, что делала, как сюда вернулась и как вы с Павлом помирились? — просила Марцеля.

Франка не заставила себя упрашивать. Села и стала рассказывать все по порядку, а когда говорила о том, как Павел все ей простил и принял ее ребенка за своего, у нее дрожали губы и слезы блестели в глазах, Марцеля тоже стала серьезна и как-то нахохлилась, отчего ее квадратная фигура казалась еще более неуклюжей.

— Вот хороший человек! — сказала она тихо и восторженно.

— Хороший! — согласилась Франка. — Добрее его на свете нет!

Она вдруг задумалась, неподвижно глядя в одну точку. Вздохнула.

— Хотя… Знаешь, Марцелька… Он теперь уже не такой добрый, как был…

— Да что ты! — воскликнула Марцеля.

— Верно тебе говорю. Раньше, бывало, я что хочу, то и делаю. Сплю, пока спится… Сделаю что по хозяйству — хорошо, а не сделаю — никогда он ни словом меня не корил. Еще и конфет привозил, и на руки брал, как малого ребенка. Под конец, когда я уже его разлюбила, я ссорилась с ним, кричала… а он все терпел! Молчит, бывало, как стена, а то обнимет и просит: «Ну, перестань, дитятко, полно, успокойся!» А теперь — где там! Чуть свет — уж он, мучитель мой, стоит над постелью и велит мне подниматься. Как ни прошу, как ни противлюсь, — не помогает! Я — свое, а он — свое: вставай да вставай! Иной раз и за руки с постели стащит, а потом велит на колени стать и молитвы за ним вслух твердить. И по книжке молится… а как он читает? Ой, боже милостивый, — пока одну молитву прочитает, у меня от стояния на коленях голова начинает кружиться. Известное дело, мужик, как он может читать хорошо? А после молитвы начнет понукать: огонь разведи, корову подои… то огород копать пошлет, то хлеб печь заставит. Даже когда из дому уходит, и то наказывает: «Смотри, Франка, все сделай, что надо». А если чего не сделаю, так он, когда вернется, начинает меня отчитывать или ругается, Я все теперь делаю, хотя мне перед самой собой стыдно, что в такую черную работу впряглась… да и сил нет, иной раз кажется — свалюсь от слабости… Но уж лучше работать до упаду, чем слушать, как он толкует про бога, про черта, вечные муки… и всякие другие глупости…

Да, я теперь, как раба, телом и душой ему продалась. Здоровье потеряла, а на шее у меня ребенок — так куда же я денусь? Другого спасения нет, как только жить здесь с ним. Такая уж мне доля выпала… В недобрый час я на свет родилась!..

Так жаловалась Франка. Безнадежная тоска смотрела из ее глаз, и прежде печальных. Вдруг из них хлынули слезы — но так же внезапно перестали течь. Она схватилась за голову и застонала:

— Ой, Марцелька, если бы ты знала, как меня голова замучила: болит и болит! Когда я сюда приехала, она несколько недель совсем не болела, а теперь — опять болит, и в ушах шумит… Не так сильно, как раньше, а все-таки шумит…

Она сняла цветастый, ситцевый платок и, намочив в ведре полотняную тряпку, обвязала ею голову.

— Вот единственное мое спасение: когда боль уже невмоготу, — холодной водой смочить.

Она села на прежнее место, против Марцели, а та, сложив руки, так внимательно следила за ней и так глубоко задумалась, что ей даже изменила на время обычная болтливость. Только через некоторое время она медленно заговорила:

— Скажите на милость! Такой он, значит, суровый стал? Ай-ай-ай! А все же, милая моя, счастье твое, великое счастье, что на такого человека напала! Где это видано — столько жене прощать, и чужое дитя кормить, да еще к работе тебя приглашать, как пани какую к столу? Такая доброта не шутка!

— Знаю! — бросила Франка, обеими руками сжимая лоб. — За эту доброту я и пошла к нему в неволю!

Марцеля, качая головой, уставилась в пол. На ее старое некрасивое лицо легла тень мрачного раздумья. И после долгой паузы она заговорила хрипло и заунывно, словно обращаясь к земле, на которую был устремлен ее взгляд:

— Ой, доля моя, доля! Зачем же ты и мне в молодые годы не послала такого спасителя? Зачем оставила одну на свете, как былинку в поле? Уж я бы знала, как такого человека почитать, и не пришлось бы мне маяться с детьми-сиротами, не пришлось бы на старости лет нужду и обиду терпеть!

Качалась голова, обмотанная грязной тряпкой, а из груди рвался не то плач, не то причитание. И, наконец, полилась дрожащая, хриплая, трогающая сердце песня:

Повей, повей, ветер, из зеленого гая,
Воротись, наш паночек, из дальнего края.
— Ага! — резким, высоким голосом крикнула Франка. — Хорошо тебе так говорить, Марцелька, когда ты уже старая, как гриб замшелый! А в молодые годы человеку веселья хочется, и удовольствий разных, и свет повидать!

Марцеля отвела от пола налитые мутной влагой глаза и в упор посмотрела на Франку:

— А сколько тебе лет, милуша моя?

— В сретенье тридцать восьмой пошел, — с явной гордостью ответила Франка.

Марцеля потрясла головой.

— Эге, уже и ты не молоденькая, недалеко тебе до сорока. А сорок лет — бабий век!

— Неправда! Поговорку эту хамы выдумали. Ой-ой, как бы за мной еще хлопцы бегали, если бы я здорова была и не сидела в такой яме!

Привлек ли взгляд Марцели поблескивавший в углу самовар или висевший на стене мешочек с мукой, но, желая загладить свои слова, она торопливо принялась подпевать Франке:

— А как же! Неужели не бегали бы! Ты такая стройная и тоненькая, как те барышни, что в корсетах ходят, а ручки, как у ребенка, маленькие… И глаза…

Со двора Козлюков донеслись голоса. Франка, став коленями на лавку под окном, прижалась лицом к стеклу. Она увидела Ульяну, загонявшую корову в хлев, четверку ребятишек, бегавших по двору, Филиппа и Данилку с косами. Филипп входил в дом, а Данилко у ворот разговаривал с каким-то парнем такого же возраста.

— Смотри-ка, Марцелька, — зашептала Франка. — Смотри, как Данилко выровнялся… какой стал красивый парень!..

Восемнадцатилетний Данилко и в самом деле был хорош. В коротком холщовом кафтане и высоких сапогах, с косой на плече, поблескивавшей в последних лучах солнца, он стоял у ворот, стройный, веселый. Лицо у него было нежное, как у девушки, волосы — рыжевато-золотистые.

Дряблые, в складках, щеки Марцели затряслись от беззвучного лукавого смеха.

— Э, мальчонка еще! — сказала она. — Молоденький, вот и гладкий.

— Ничего, что молодой! Статный какой и складный — как панич! Смотрите-ка, а я до этих пор и не примечала, что он такой красавчик!

По лицу Марцели все шире расплывалась ехидная усмешка. Понизив голос, она заискивающе спросила:

— Хочешь, перескажу ему, что ты про него говорила? Вот обрадуется-то! О, господи Иисусе, пресвятая богородица, ну и потеха! Ему небось и на ум не приходило, что кто-нибудь его красавцем назовет!

— Скажи ему, золотая моя, брильянтовая, непременно скажи! Вот любопытно мне, обрадуется ли он и что про меня скажет?

В эту минуту Ульяна вышла из хлева, и дети, как птенцы, слетелись к ней. С веселой улыбкой что-то говоря им, она зачерпнула из подойника молока в кружку и, наклонясь, стала поить по очереди всех четверых, поднося кружку к вытянутым вперед детским ротикам: тут было трое ее ребят, а четвертый был Октавиан. Она напоила молоком и его — правда, после всех, и, может быть, ему дала поменьше, чем своим, но все-таки дала. Затем все четверо побежали за нею в дом.

Франка, хоть и смотрела в окно, не заметила этой сценки на соседнем дворе. Она была поглощена своими мыслями и долго молчала. Наконец, когда в избе уже начало темнеть, она выпрямилась и усталым движением заломила руки над головой. Ее большие глаза, черневшие под мокрой тряпкой на лбу, полны были безнадежной печали.

— Ох, Марцелька, милая моя! — промолвила она тихо. — Так меня грызет что-то… тяжко мне на свете жить!

— С чего бы это? Чем тебе плохо? — удивилась нищенка.

— А чем хорошо? — отозвалась Франка. И, сидя в той же позе, с заломленными над головой руками, продолжала: — Видишь, он хоть и добрый, а деликатного обращения не понимает. Ни уважить меня, ни говорить так, как мне нравится, не умеет. И в грубой одеже ходит… И такой он… уж не знаю, как тебе сказать…

Она подумала немного.

— Известно, мужик… какой бы ни был хороший, а все-таки — мужик!

И она договорила еще тише:

— И такой уж он теперь старый… старый!

V

Миновала пора сенокоса и жатвы. Многое произошло за это время в двух стоявших рядом избах. Когда косили луг Филиппа за деревней, Павел вышел как-то утром из своей избы, посмотрел на небо и сказал зятю, который нес в хлев солому:

— Ты, Пилип, поскорее свези сено с луга, а то не сегодня-завтра господь дождик пошлет. И по ветру заметно, что зарядит надолго.

В предсказания Павла насчет погоды Филипп свято верил. Он поспешно стал запрягать лошадь в телегу, а Данилке велел приготовить вилы и грабли. Ульяна оставалась дома, чтобы, если какому-нибудь проезжему понадобится паром, перевезти его через реку. В эту пору Неман всегда мелел и течение было очень медленное. Весною даже и мужчинам вдвоем трудно было управляться с паромом, а сейчас это было под силу и одной Ульяне. Если же перевозить пришлось бы пару лошадей или тяжелый воз, — то Павел, который сегодня собирался ловить рыбу недалеко от берега, мог быстро прийти сестре на помощь.

В то время как они сговаривались об этом с Филиппом, запрягавшим лошадь, из-за спины Павла появилась Франка и сказала, что она тоже поедет на луг сгребать сено. Дома она уже все сделала — еды наварила на весь день, корову подоила — и теперь хочет помочь Филиппу с уборкой.

На Франке была сегодня белоснежная рубаха, голубая ситцевая юбка и розовый передник. Черные волосы, выбиваясь из-под пестрого платка, падали на лоб и плечи. Она была как-то особенно оживлена, глаза ее и белые зубы весело сверкали. Филипп встретил ее предложение ироническим смехом:

— От твоей работы разве только черту будет потеха!

Но за Франку вступился Данилко:

— Пусть едет. Втроем все-таки полегче, скорее кончим.

— Пусть, пусть едет! Покажете ей раз-другой, как граблями ворочать, так авось сумеет. Все-таки хоть немного поможет, — решил Павел.

Франка села в телегу с Филиппом, а Данилко пошел пешком другой, короткой дорогой. Но едва немного отъехали от дома, Франка соскочила и побежала к шедшему межой Данилке.

— Эге! — крикнула она Филиппу, убегая. — Мы той дорогой скорее дойдем, чем ты доедешь!

Возвратясь вечером с луга, Филипп с удивлением рассказал жене, что «эта шальная» довольно ловко сгребала сено и в самом деле немного помогла им.

— Если бы не лень, она бы с любой работой справлялась, — заключил он.

— Да, она, когда захочет, все сумеет. Такая проворная! — вставил Данилко, набивая рот хлебом. Он то и дело поглядывал в окно на Франку, хлопотавшую у себя во дворе, и глаза у него, как у кошки, загорались зеленоватым светом.

С этого дня Франка часто ездила с Козлюками в поле. В жатву она ходила с серпом на их загоны и, хотя не могла жать так неутомимо и ловко, как Ульяна, потому что не хватало сил и сноровки, — все же много помогла им. Филипп в это время работал на другом участке своего небольшого поля или был занят дома и на пароме, а Данилко и обе женщины жали и свозили снопы в амбар. Франка и Данилко часто ездили домой вдвоем на доверху нагруженном возу, потом возвращались в поле и снова принимались за работу. Франка, хоть и жаловалась на жару и боль в пояснице, была весела, говорлива и, как никогда, проворна и усердна в работе. Ульяне она всячески угождала, называла ее «золотой и брильянтовой», беспрестанно целовала ее малышей и нянчилась с ними, а уж к Данилке липла, как муха к меду! Долго никто не придавал этому значения. Если она дурачится и шутит с мальчишкой, а в воскресенье куда-то исчезает с ним вдвоем, на несколько часов, что же из того? Хоть она как будто и остепенилась, и работать стала охотнее, и не досаждает, как оса, — все-таки всю дурь из головы сразу не выкинешь! Женщина она немолодая, а иной раз глупее малого ребенка. Данилко тоже еще ребенок — вот они друг другу и под стать. Хорошо уже и то, что она опомнилась, трудится, людям помогает и со всеми приветлива. Ведь жить в таком близком соседстве с ведьмой совсем не сладко! Так пусть себе чудит, бог с ней, — только бы не злобствовала! Так рассуждали Козлюки.

Теперь Ульяна опять дружелюбно относилась к невестке, все чаще брала к себе Октавиана и старалась отблагодарить Франку за помощь в поле всякими услугами по хозяйству: то хлеб для нее замесит и испечет, то белье в реке выполощет и вальком выколотит, то принесет с реки воду — одно ведро себе, другое Франке.

Так три долгих месяца эти люди, чья чистаяжизнь проходила в тяжких трудах, ничего не замечали, и никакие подозрения им в голову не приходили. Ни малейшая тень порока не затмевала им яркий свет солнца, в котором они купались целые дни, ни одна капля грязи не тяготила их совести, когда они засыпали утомленные и крепко спали всю ночь.

А Павел все это время выезжал далеко на ловлю и, возвращаясь после долгих отлучек, заставал Франку за работой, веселую, принаряженную, в белой, как снег, рубахе и розовом фартуке. Правда, она часто отвечала ему грубо и ворчливо, иногда отталкивала его с нескрываемым отвращением, но Павел приписывал это остаткам дьявольских искушений, которых еще не побороли молитвы и увещевания. «Пусть уж будет, какая хочет, только бы честно жила», — говорил он себе и брал на руки Октавиана, давал ему привезенные из города баранки. Он все крепче привязывался к ребенку, все нежнее любил и баловал его. Играя с ним и лаская его, он не обращал внимания на сердитое брюзжание Франки и злые слова, которые по временам вырывались у нее, — тем более что к ней скоро возвращалось хорошее настроение, и тогда она разговаривала с ним дружелюбно, наполняла избу болтовней и смехом; особенно любил Павел ее смех.

Все эти три месяца ни единая тучка не омрачала его существования, ничто не теснило свободно дышавшую грудь и не мешало ему спать по ночам крепко и спокойно.

Вдруг в конце одного августовского дня в избе Козлюков забурлило, закипело, как в котле. Крики взрослых и рев детей сливались в адский шум. Филипп колотил брата.

Было это в сумерки. Неизвестно, как и от кого Филипп узнал о том, за что он сейчас бил брата, но неожиданное открытие предстало перед ним в такой бесстыдной и грубой обнаженности, что потрясло до глубины души даже этого сильного и простого человека. До сих пор он никогда не обижал младшего брата, но сейчас словно озверел: лицо его было искажено яростью, и он исступленно колотил парня, одной рукой держа его за шиворот.

— Содом и Гоморра! — кричал он. — Ведь из-за тебя божий гром нам хату спалит. Ведь он тебе как родной дядя, на руках тебя носил, уму-разуму учил! А ты вот как его отблагодарил! Ты с его женой… тьфу! За плуг, за цеп! Работай! Я тебе покажу, как с бабами пакостничать! Хочешь кару божью на нас и детей наших навлечь? Вон, сейчас вон из дома! Слышишь? Хоть бродяжничай, хоть в батраки нанимайся, а здесь чтоб духу твоего не было! Пропадай ты пропадом, а из моего дома вон! Вон! Вон!

Выкрикивая все это, Филипп бил брата и толкал его к двери, но тот хотя и был слабее его, сопротивлялся изо всех сил. Ульяна голосила и ломала руки, дети ревели. Наконец Данилке у самого порога удалось вырваться из рук брата, и, красный, как пион, в разорванном на плечах кафтане, он, сверкая глазами, дерзко закричал:

— Никакого права не имеешь меня из хаты выгонять! Она моя так же, как твоя! Мы одного батьки дети!

— А кто тебе батькой был? — опять бросаясь на него, гаркнул Филипп. — Я тебе батькой был, когда ты малым сиротой на моих руках остался! Для того я тебя кормил и растил, добру учил, чтобы ты Содом и Гоморру из нашего дома сделал? Я тебя проучу, будешь помнить! Я тебе покажу, как…

И вместе с градом отвратительно бесстыдных и грубых слов на голову и спину Данилки снова посыпались удары. Оба яростно боролись у двери. Ульяна, заливаясь слезами, пыталась их разнять, дети вопили уже благим матом, за печью отчаянно кудахтали разбуженные куры, и даже Куцый завыл под лавкой, а серый кот (на него то ли кто-то наступил, то ли он просто испугался) бешено мяукал и метался по избе, не зная, куда удрать. И в эту самую минуту вошел Павел.

Он возвращался с реки и на полдороге услышал крики в хате Козлюков. Встревоженный и удивленный, он торопливо направился к ним.

Увидев брата в дверях, Ульяна, охваченная жалостью к нему или, быть может, страхом, что теперь они лишатся его расположения, с громким плачем упала ему в ноги. Данилко, оттолкнув Филиппа, выскочил в сени, а Филипп, взъерошенный, с лицом, пьяным от бешенства, обернулся к Павлу и все рассказал ему теми же грубыми, бесстыдными словами, какими перед этим корил парня за то, что было в его глазах тяжким преступлением. Рассказ этот занял не более трех минут, и, когда Ульяна, еще стоя на коленях, закричала: «Молчи, Филипп! Ох, Филипп, что ты делаешь! Молчи!» — было уже поздно: Филипп успел все сказать, и Павел вышел из хаты.

Он направился к себе не двором, а перешагнул через низенький плетень в огород и прошел по грядкам, топча густую зелень. Он был бледнее полотна и дрожал как в лихорадке, глаза метали молнии. Буря, какую могут вызвать только гнев и ревность, шумела в его мозгу, терзала нервы, рвала на части тот кусочек плоти, который бьется у человека в груди и называется сердцем, и почти лишала рассудка. Шатаясь, как пьяный, он прошел через сени. С грохотом распахнул дверь. В хате, у печи, в темной глубине которой светились раскаленные уголья, стояла Франка. Она так согнулась и съежилась, что казалась меньше ростом, и крепко прижимала руки к груди, а лицо ее, освещенное огнем, казалось в полумраке красным, как кровь.

Она отлично знала, что произошло в доме Козлюков, и видела в окно, как Павел вошел туда и с каким лицом он оттуда вышел. Ей было страшно, но еще больше — стыдно. Тот стыд, который она испытала, когда после почти трехлетних скитаний вернулась к Павлу, был ничто в сравнении с тяжелым, жгучим стыдом, который мучил ее сейчас. Потому-то она и сжалась вся и лицо ее пылало, как жар в печи. Как только Павел перешагнул порог, она протянула к нему руки и крикнула:

— Не верь ты им, Павелко, не верь, это неправда… Они это нарочно…

Первый раз в жизни Франка лгала — и не со страху, а от стыда. В эту минуту она отдала бы полжизни за то, чтобы он поверил ее лжи. Но Павел шагнул к ней и, не говоря ни слова, не переводя дыхания, железными пальцами сжал ее руку у плеча. Франка пронзительно крикнула и согнулась до земли под сыпавшимися на нее ударами кулака. Она крикнула еще несколько раз — и вдруг почувствовала, что плечо ее освободилось от железных тисков и что она одна в избе. Павел вышел теми же большими шагами, как вошел, шатаясь, со струйками пота на лбу. Обойдя избу, он припал лбом к ее задней стене, выходившей на косогор, и зарыдал. Взрыв гнева и ревности, заставивший его там, в темной избе, поднять руку на корчившуюся у его ног женщину, уже утих, все растворилось в щемящей сердце боли, жалости к себе, к Франке, обиде за то человеческое, доброе, святое дело спасения, которое дважды озарило его душу небесным светом — и кончилось ничем. Сжав руки, припав лицом к шероховатой стене, он отрывисто бормотал, захлебываясь слезами:

— Нет, видно, не будет ей спасения, а мне счастья на этом свете!.. Что делать? Боже милостивый, что теперь делать?

Час спустя он уже плыл в своем челноке, мелькавшем темной точкой на сальной груди Немана под загоравшимися на небе звездами. За лодкой бежала серебряная дорожка, и жемчужный плеск струи сливался с вечной монотонной песней реки.

Всю эту ночь провел Павел на воде, а может быть, в каком-нибудь уединенном месте на берегу под старой вербой или дрожащей осиной.

А в хате, где он оставил Франку лежащей на полу, часа через два после его ухода шепотом велся в темноте разговор, прерываемый стонами и вздохами.

— Ай-ай! Побил! Скажи на милость! Видно, сильно ревнивый, если драться начал! Никогда этого за ним не водилось, чтобы он на кого руку поднял. Такой смирный мужик, такой добрый… а дерется!

Лежавшая на постели фигура зашевелилась, и в темноте раздался стон.

— Чтоб ему господь никогда этого не простил, как я не прощу! — резко выкрикнул женский голос. — Не прощу! До смерти не забуду! Срам! Ох, какой срам! Вот до чего я дожила, вот чего дождалась! На то ли меня мать родила, чтобы мужицкие кулаки по моей спине гуляли! Ведь я из благородной семьи, у дедушки свои дома были, мать образование получила, и двоюродный брат у меня богач, живет не хуже любого пана… а мне вот какая судьба выпала! Накажи его бог за меня! Чтоб ему ни на этом, ни на том свете добра не было!

Так она роптала, проклинала Павла, по временам плакала по-детски жалобно, а то вдруг, как фурия, срывалась с постели, рвала на себе волосы, колотила себя в грудь.

— Хватит, отблагодарила я его за доброту, заплатила синяками и срамом! Помнила я эту его доброту, и оттого мне так стыдно было перед ним, что, кажется, живьем бы под землю ушла, только бы ему в глаза не смотреть. А теперь уже я ничего не стыжусь! Ничего! Если ему можно меня бить, так и мне можно делать, что захочу! Ушла бы я опять, если бы не Данилко, — бросить его жалко. А может, и уйду… Вот возьму да и сбегу…

— А Ктавьян? — откликнулся хриплый голос из темневшей на полу кучи лохмотьев.

— Черт с ним! Ничего не жалко, пусть все прахом идет! — вспылила Франка, но вдруг замолчала и только через минуту неуверенным тоном сказала: — А что? Оставлю тут…

Но, ощутив у своих босых ног тепло детского тела, она снова заколебалась:

— Уж не знаю… — зашептала она, — Тут ли мне его оставить… или с собой взять… Да притом и Данилки жаль… Ох, Марцелька, если б ты знала, как он мне люб!.. Какой он ласковый! А ты не видала его, когда сюда шла, а?

— Как не видеть? Видела. Нарочно зашла к ним, чтобы посмотреть, что с хлопцем, как он там, бедняга…

— Ну и что? Что? — торопила ее Франка. — Говорил он с тобой? Может, велел передать мне что-нибудь?

— Ничего не говорил и передать ничего не велел, — ответила Марцеля. — Известно, дитя еще: брат поколотил, вот он сидит и ревет… Что же ему еще делать?

Франка прерывисто вздохнула.

— Вот ведь и он мужик, а не такой, как все эти хамы… Молоденький, пригожий и еще грубости этой от других не перенял…

— А ты когда-то и про Павла то же самое говорила — что он хоть и мужик, а не такой, как все…

— Накажи его бог за то, что он меня так обманул и соблазнил! Прикинулся добрым и обходительным, а теперь показал, кто он таков! Если бы я тогда, ума лишившись, за него не вышла, я бы теперь могла с Данилкой обвенчаться…

Марцеля так и ахнула.

— Опомнись, миленькая, что ты городишь! Да ведь он дитя в сравнении с тобой, он тебе в сыновья годится!.. Ах, чтоб тебя! Смотрите, что придумала! Господи Иисусе, бабе в сорок лет за такого сопляка выходить!

Старуху душил неудержимый смех. Боясь рассердить Франку, она старалась его заглушить и зажимала рот ладонями. А Франка, закинув руки за голову, сказала немного обиженно:

— Что ж из того, что я его старше? Вот я у одной пани служила, так она постарше меня была, а муж молоденький — и еще как он перед ней выплясывал и во всем ее слушался! Чего только не бывает на свете, ой-ой! Ты, может, думаешь, что Данилко не захотел бы на мне жениться? А я тебе говорю — захотел бы! И еще как захотел бы!

— Это он тебе сам сказал? — спросила Марцеля.

— Говорить не говорил, да я знаю…

Старуха, сидя у ее постели, все еще тряслась от сдерживаемого смеха, но через минуту заговорила льстиво, певучим голосом:

— Да как же ему не хотеть? Кто не захотел бы такой красавицы? И пригожая ты, и веселенькая, и проворная, как белая козочка на лугу, а нежная, словно царевна какая…

— Вот видишь! — подхватила Франка. — Да что же делать, когда этот мужик, грубиян, медведь, по рукам и ногам связал меня! Разбойник этакий, кровопийца!

Она опять заметалась, села на постели и запустила руки в волосы. Когда она заговорила, горячо и стремительно, ее шипящий голос наполнил все углы темной избы.

— Разлюбила я его давно… такой вол, медведь… нудный, старый… а уж теперь, когда он посмел руку на меня поднять, еще во сто раз больше не терплю его… ненавижу! Так ненавижу, что, кажется, убила бы, своими руками задушила…

— Тсс! — с ужасом зашикала на нее Марцеля. — Еще войдет ненароком и услышит.

— Не придет! Его теперь всю ночь по реке черти носить будут! Уж я его привычки знаю… А если бы и услышал, так что? Я ему сама все скажу. Пусть знает, как обижать женщину из хорошей семьи!

Она судорожно зарыдала, а немного успокоившись, попросила Марцелю намочить тряпку в холодной воде и подать ей, потому что голова у нее так разболелась и в ушах так шумит, что она, кажется, сейчас умрет.

Недели две Франка постоянно ходила с мокрой тряпкой на голове, и видно было по ней, что боли, которые она этим пыталась унять, в самом деле очень мучительны. Она высохла, как щепка, и на ее бескровных восковых щеках пылал по временам багровый румянец. По утрам, поднимаясь с постели, она дрожала в ознобе и шаталась. Только в порывах гнева она проявляла удивительную энергию и вся как-то подбиралась. Болезнь, зародившаяся еще в нездоровых условиях ее детства и беспокойной скитальческой жизни в молодые годы, обостренная нуждой и душевными страданиями во время последних невзгод, тюремным заключением и постоянной тревогой за будущее, теперь быстро развивалась. Это была одна из тех таинственных болезней, зачатки которых кроются в организме некоторых людей уже с самого рождения. В атмосфере спокойной и чистой жизни они могут исчезнуть, но трагические события или болотные испарения жизни способствуют их развитию, и тогда они отравляют мозг и волю человека. Мозг и воля Франки действовали сознательно, разумно и с напряженной, неистовой энергией, но только в одном направлении… Она считала себя страшно, жестоко униженной и обездоленной, она жаждала мстить за это, вредить, досаждать, заставлять страдать и других. А еще сильнее жаждала она полной, неограниченной свободы. Малейшее насилие над ее волей и всякая зависимость всегда раздражали ее, были ненавистны, но прежде она, сердясь и раздражаясь, терпела их в силу необходимости, — а теперь уже совсем не могла мириться с ними. Ее неуравновешенность, раньше проявлявшаяся только временами, перешла в постоянное истерическое раздражение: она уже не ворчала, а кричала. Все, что мешало ее свиданиям с Данилкой, разжигало до безумия ее чувственные инстинкты, которых никогда не могли обуздать ни преграды, ни стыд. А воспоминание о том, как Павел бил ее, раздуло ее оскорбленную гордость в какое-то болезненно преувеличенное чувство собственного превосходства, чуть ли не в манию величия. Особенности ее темперамента и характера, а также направление ее мыслей, порожденное обстоятельствами жизни, усиливали мучительную нервную болезнь, доводившую все чувства Франки до крайнего напряжения.

И в тесном пространстве между двумя хатами каждый день творилось теперь такое, чего в этой деревушке никогда не слыхивали: перебранки, угрозы, вопли, плач — сущий ад. Степенная и тихая Ульяна тоже взъелась на невестку — она не могла простить ей измены Павлу, позора, который она навлекла на их дом, ругательств, которыми Франка постоянно осыпала ее. Франка возбуждала в ней такое же чувство, как трясина, в глубине которой кроются всякие ужасы. Ульяна с ее неумолимо строгими правилами женской добродетели, внушенными ей с детства и почерпнутыми из окружающей среды, находила для любовных безумств Франки только два названия: «распутство» и «Содом и Гоморра». Произнося их, она краснела от стыда, как девушка, и плевала, кривя коралловые губы с таким омерзением, словно проглотила какое-нибудь противное насекомое или напилась вонючей воды из лужи. Притом, прожив всю жизнь в деревне и не имея ни малейшего представления о людях иного мира, она боялась этой чуждой, непонятной женщины, этой шальной бродяги, считая ее способной на все, вплоть до поджога дома и убийства невинного ребенка. И разве Франка сама не подтверждала этого? Ведь наутро после того памятного дня она, выбежав во двор, грозила Филиппу и ей, что спалит их хату за то, что они донесли на нее мужу и по их милости ее, дочь благородных родителей, образованную и нежно воспитанную, избил этот хам! А в другой раз было еще хуже. Увидев издали шедшего в поле Данилку, Франка хотела побежать за ним, но игравшая у ворот маленькая Марыська подвернулась ей под ноги и, падая, ухватилась за ее юбку. И что же? Эта сумасшедшая схватила девочку, как коршун — жаворонка, и отшвырнула ее от себя так далеко и с такой силой, что Марыська ударилась о забор и сильно ушиблась — у нее до сих пор на спине и лбу оставались большие синяки! Тут уж и Филипп и Ульяна бросились к Франке и хотели ее бить за то, что она обидела их ребенка, но Франка убежала к себе в хату и заперлась изнутри. Зато на другой день они обругали ее за Марыську последними словами, а она, ничего не говоря, схватила топор и помчалась вниз, к реке. Они не поняли, зачем она взяла топор и для чего бежит к реке.

— Может, утопится. Дай-то бог! — говорили они между собой.

Но Франка и не думала топиться. Войдя по колени в воду, она принялась рубить топором паром Филиппа. Худая, желтая, как восковая свеча, с мокрой тряпкой, обмотанной вокруг головы, она не хуже любого мужчины ударяла топором в доски парома. Исступление придавало ей силы, и щепки летели во все стороны. К счастью, Павел, ловивший рыбу поблизости, увидев жену, догадался, в чем дело, и, подбежав, вырвал у нее топор. Потом, как она ни вопила и ни вырывалась, он потащил ее наверх, втолкнул в избу и запер дверь снаружи. Он даже окно заложил рогожей и подпер колом, чтобы она не могла выскочить. Когда Павел ушел, Филипп, по просьбе жены, подкрался к окну и, отогнув край рогожи, заглянул в щель. Франка сидела на полу в темном углу и, держась за голову, плакала беззвучно, но сильно, вздрагивая всем телом.

— Пусть ревет! Дал бы бог, чтобы она изошла слезами! — проклинал ее Филипп, до крайности рассерженный за паром. Но Ульяна, которой он рассказал о том, что видел, призадумалась, вздохнула и молча пошла к избе Павла. Маленький Октавиан, на которого она час тому назад, после ссоры с его матерью, накричала и прогнала со своего двора, сидел у ворот, испуганный и печальный. Ульяна, кивком головы подзывая его, крикнула:

— Иди сюда!

Мальчик тотчас подбежал к ней, а она погладила его по голове и ласково сказала, чтобы он шел к ее ребятишкам, которые играли на песке под соснами. При всем ее отвращении и ненависти к Франке, мысль, что эта женщина в такой радостный солнечный день сидит взаперти и плачет в темном углу, не давала Ульяне покоя. Ульяна вряд ли отдавала себе отчет в своих мыслях и чувствах, но, вероятно, в эти минуты она смутно поняла, что великая злоба, живущая в душе человека, бывает великим несчастьем для него самого.

В тот самый день, под вечер, у Павла на берегу произошел разговор с Авдотьей. Он имел вид человека больного или сильно утомленного. Голова его поникла, запавшие глаза из-под нахмуренного лба угрюмо смотрели в землю. Подперев рукой щеку, он говорил медленно и тихо:

— Что делать? Боже милосердый, что мне с ней делать?

Авдотья, босая, маленькая и тщедушная, но прямая, как свеча, стояла над полным ведром, подняв к Павлу морщинистое лицо, огорченное и растерянное. Рот ее был полуоткрыт, но она молчала, не зная, что сказать, как помочь Павлу в его беде, о которой вся деревня, из конца в конец, уже толковала, как о чем-то чудовищном. Павел понимал, что ему ни к чему скрывать свое горе, так как все о нем знают. Неподвижно и молча стояли они друг против друга — он, подпирая ладонью побледневшую щеку, она — выпрямившись и сжав под передником руки, глядя на него снизу вверх из-под надвинутого на лоб красного платка. Кроме них, на песчаном берегу не было ни души. Позолоченная лучами заходящего солнца, река текла спокойно, с неумолчным однотонным журчаньем. Над лесом на другом берегу висело продолговатое светло-зеленое облако. Из деревни доносилось мычанье скота. День был теплый и ясный.

Авдотья приложила палец к губам, еще с минуту помолчала, размышляя. Затем вдруг, с неожиданным взрывом энергии, как человек, пришедший к окончательному выводу, воскликнула:

— Бей!

И, переминаясь с ноги на ногу, блестя глазами, продолжала:

— Бей ее, Павлюк, бей! За все бей: и за распутство, и за злость, и за лень! Не жалеть ее надо, а учить! Добром да лаской не научил, и молитва святая не помогла, и работа не помогла, — так авось это поможет! Может, она кулаков твоих побоится… Может, ее в страхе держать надо, тогда она опомнится! Уж видно, другого средства нет, иначе с ней не сладишь. Бей!

— Да, видно, другого средства нет, — машинально повторил Павел и вдруг всплеснул руками. — Что делать? — начал он снова. — Если бы мне одному было худо, я терпел бы. Да мне своих жаль! За что им приходится терпеть от нее всякие неприятности и брань слушать? Сам не знаю — может, денег ей дать, все отдать, а из дому выгнать? Я бы, пожалуй, так и сделал… уж, кажется, и любить я ее больше не люблю… а все-таки жаль на верную погибель ее отпускать… Выгоню — грех на душу возьму. Ведь я перед святым алтарем клятву дал, что не оставлю ее до самой смерти! Что же это выходит? И так худо, а этак — еще хуже. Что тут делать, а?

— Бей, — повторила Авдотья.

— Ох, да мне это битье… Я и собаки никогда не бил!

— А ее бей! Для ее спасенья! Может, страх ее образумит.

— Для ее спасенья… может, еще образумится… — не поднимая глаз от земли, повторил Павел.

Час спустя он вошел в хату, ощупью нашел в темноте лампу, зажег ее и окинул взглядом комнату.

— Франка, есть давай! Слышишь? Живо!

Голос его звучал жестко. Франка выскочила из угла и, сердито взмахнув руками, закричала:

— А ты со мной своим хамским языком говорить не смей! И приказывать мне не смей, не слуга я тебе! Хоть я, ума лишившись, и вышла за тебя, а я перед тобой — пани, княгиня, королева! Не я тебе, а ты мне служить должен, пыль передо мной сметать!

Долго еще она выкрикивала подобные фразы, взбешенная тем, что Павел запер ее на несколько часов в темной избе. Павел, не отзываясь ни словом, слушал все это с каменным спокойствием. И только когда она наконец замолчала, он повторил:

— Давай есть!

— Нет у меня для тебя ничего! — крикнула Франка.

— Свари сейчас же! — сказал он, повысив голос.

Потому ли, что она сама весь день ничего не ела и была голодна, или ей хотелось погреться, так как ее бил озноб, но она принесла из сеней вязанку дров и, злобно ворча что-то, затопила печь, потом налила в горшок воды и всыпала несколько пригоршней крупы.

Павел некоторое время следил за ней рассеянным взглядом, в котором по временам вспыхивали искорки гнева. Потом пересел к столу, раскрыл молитвенник и стал его перелистывать. Быть может, он сделал это, чтобы не видеть Франки, или хотел прогнать мысли, вертевшиеся у него в голове. Должно быть, именно с этой целью он стал читать вполголоса:

— «Пусть оп-ла-ки-ваю я грехи мои, пусть гоню от себя ис-ку-ше-ния…»

У печи, в которой уже пылал огонь, раздался резкий язвительный смех.

— Вот так чтение! Любо слушать! Сразу видно, что ученый! Эх, навоз тебе возить, а не книги читать! Деревенщина!

Павел, подперев голову руками, читал дальше:

— «Пусть ис-пра-а-влю дур-ные склон-но-с-ти… склонности мои…»

— Перестанешь ты или нет? — крикнула Франка. — Мне легче кваканье лягушек слушать, чем это хамское чтение! Читать ему захотелось! Какой пан выискался! Граф! Раввин еврейский!

Павел читал, вернее — бубнил, растягивая слоги:

— «Пусть с-т-р-е-м-люсь я к до-бро-де-доброде-те-ли…»

Тут маленькая дрожащая рука ловко выхватила у него книжку из-под носа. Он вскочил, выпрямившись, как струна, глаза у него засверкали.

— Отдай!

— Не твоя книга, а моя! Не имеешь права мое трогать! Захочу — так сожгу, и все! На том свете черти тебе будут книжки давать!

— Франка, отдай, слышишь? Изобью! — сквозь сжатые зубы процедил Павел, и видно было, что он с невероятным трудом сдерживает гнев, страшный гнев человека смирного и доброго, но доведенного до крайности.

— Бей! — крикнула Франка. — А книжку я сожгу!

Она размахнулась, как бы желая бросить молитвенник в огонь, но ей помешала железная рука, которая, как тисками, сжала ей плечо.

Павел вырвал у нее книгу и тяжело сел на лавку.

Он был бледен как смерть, тяжело дышал и несколько раз повторил шепотом:

— Ад! Ад! Ад кромешный!

Он еще сдерживался, не хотел бить ее. Через несколько минут он даже заговорил с нею сдавленным, прерывающимся голосом:

— Франка, опомнись! Побойся бога, душу свою пожалей… Ведь ты мне когда-то на могилах перед святым крестом клялась… и потом клялась в костеле… Ведь я тебе ничего худого не сделал… За что ты меня мучаешь? Зачем сама себя губишь?

Франка молчала, стоя у огня, и дрожащей рукой помешивала в горшке воду с крупой. Лицо ее, освещенное красными отблесками огня, выражало какую-то нерешимость, сомнения, раздумье. Бушевавшая в ней злоба как будто утихала, и, когда Павел сказал: «Ведь я тебе ничего худого не сделал, за что ты меня мучаешь?», щеки ее судорожно задергались, и она прикрыла глаза ресницами. Казалось, в ней снова заговорила совесть.

Вдруг дверь со стуком приоткрылась, две большие красные руки просунули в комнату маленького Октавиана, и голос стоявшей за дверью Ульяны, резкий и презрительный, прокричал:

— На тебе твоего щенка! Почему сама за ним не смотришь? Если бы не я, от него бы и косточек не собрали… На дороге бегал… я его из-под воза выволокла, из-под самых колес! Почему он у тебя без призора? Родила, так и смотри за ним! Из тебя и мать такая же, как жена! Стерва, а не мать! Содом и Гоморра, а не жена!

Она с грохотом захлопнула дверь, а Октавиан, очутившись в комнате, вцепился руками в свои кудри и заревел.

Услышав голос Ульяны, особенно ненавистной ей с тех пор, как из-за нее и ее мужа она была избита Павлом и разлучена с Данилкой, Франка, с угрожающим видом сжав кулаки, рванулась к дверям.

— Убью! — крикнула она. — Видит бог, убью!.. Схвачу за горло и задушу, как собаку…

Легко было поверить, что если она сейчас догонит Ульяну, то попытается, во всяком случае, выполнить свою угрозу. Но снова плечо ее очутилось в железных тисках мужниной руки, и она, отчаянно вскрикнув, пригнулась к земле. А в комнате сквозь ее вопли и всхлипывания испуганного малыша слышались удары и прерывистый, сдавленный шепот:

— Не убьешь!.. Не убьешь! Раньше я тебя… Терпи, раз виновата! Кайся и терпи за свои грехи. Убивать еще вздумала!.. Опомнись!..

Наконец все утихло, и Павел с опущенной головой вышел из хаты. Грудь его бурно вздымалась, бледное лицо было облито потом. У этого сильного мужчины дрожали и подкашивались ноги. Он сел на пороге, обхватив голову руками, и качался из стороны в сторону.

— Иисусе! Ох, Иисусе милосердый! — твердил он в отчаянии, громко вздыхая.

Ну вот, опять он избил ее — и еще сильнее, чем в первый раз…

Так сидел он с полчаса, качаясь и взывая к милосердию божию. Потом, вдруг о чем-то вспомнив, встал и вошел в избу. Что с Октавианом? Он осмотрелся. Франки не было видно — она, должно быть, забилась куда-то в угол, — а Октавиан сидел на полу у печи и строил из щепок домик или забор. Жмуря сонные глаза, он время от времени поглядывал на горшок, стоявший у догоравшего огня. Увидев Павла, он бросил щепки и жалобно закричал:

— Татко! Есть хочу!

Суп был недоварен. Павел достал из шкафчика кусок хлеба, положил на него тонкий ломтик сала и дал мальчику. Потом, нагнувшись, взял его на руки и отнес на постель.

— Как поешь, ложись спать! — сказал он ему.

Из самого темного угла, где среди рыболовных снастей и всякого хозяйственного инвентаря чаще всего шумели и возились мыши, сердитый голос, прерываемый стонами, проворчал:

— Не тронь моего ребенка! Слышишь? Это мой ребенок… панский… а ты разбойник, кровопийца, хам, грязный мужик! Слышишь?

Павел, не отозвавшись ни словом, потушил лампу, снова вышел и не возвращался до утра.

Дня через три после этого тяжелого, страшного вечера наступил день, еще более страшный для обитателей обеих изб, когда Франка, казалось, совсем уже лишилась рассудка. Козлюки наблюдали за ней с ужасом и отвращением, — тем более что им была хорошо известна причина этого жестокого припадка бешенства. Они узнали ее от Данилки, который вчера под вечер влетел в избу и, чуть не плача, закричал:

— Ну что же мне делать? Опять все на мою голову свалят… Липнет, как смола… Вот сейчас на гумно прибежала… обнимает… просит… соблазняет…

— А ты что? — сурово спросил Филипп, поднимая голову от бороны, которую чинил.

— Дал по загривку, да и убежал! — тонким голосом ответил Данилко.

— Не врешь?

— Ей-богу, правда!

— Ну, смотри!.. Если опять что — шкуру спущу!

Ульяна, месившая хлеб в квашне, пробормотала себе под нос какое-то ругательство и, скривив губы, плюнула в сторону.

Данилко сказал правду. Мысль о свидании с ним наедине гвоздем засела в голове у Франки и горячила ей кровь. Ее влекла к парню не только необузданная страсть, но и желание во что бы то ни стало поставить на своем, назло всему и всем. То был дикий бунт против связывавших ее уз и той ненавистной руки, которая ее укрощала. И чем сильнее разгоралась в ней ненависть к Павлу и его родным, исступленное желание доказать им, что она не покорилась, — тем больше жаждала она хоть на миг в объятиях молодого любовника забыть о том, что у нее наболело, что мучило и жгло, как огнем. Ведь она была глубоко уверена, что Данилко ее обожает, что он рад был бы даже жениться на ней, если бы она была свободна, а избегает ее только потому, что боится Филиппа и Павла.

Данилко действительно избегал ее. Вначале, ослепленный и упоенный первым в его жизни любовным приключением, он легко поддался нашептываниям Марцели и заигрыванию Франки, но теперь он боялся не только гнева брата, но и греха, он был пристыжен, охладел и, махнув рукой, решительно сказал себе:

— Знать ее не хочу!

Поэтому, когда Франка, улучив наконец удобную минуту, прибежала к парню в овин и стала ластиться к нему, обнимая его и шепча что-то, он оттолкнул ее и сердито сказал:

— Отвяжись! Чего пристала, как смола! Чего тебе от меня надо?

А когда она еще настойчивее стала вешаться ему на шею, он ударил ее кулаком и убежал.

Стерпеть и это было выше ее сил. Как! Значит, такая ее участь, что каждый мужик смеет дубасить ее кулаками? Кто же она, чтобы терпеть такие обиды и унижения? Ну, нет! Она им покажет, узнают они, кто она! Попомнят ее!

Все это она выкрикивала на другое утро после неудачного свидания с Данилкой, расхаживая вдоль плетня и грозя кулаками в сторону соседнего двора. Час был ранний, но Павел ушел на реку еще на рассвете. Филипп и Ульяна стояли у дверей своей избы, не зная, что делать. Их побледневшие лица выражали тревогу. У ворот собралась кучка любопытных, привлеченная криками Франки, и все они, разинув рты, следили за тем, что происходило на дворе у Павла. Была среди них и Авдотья; возвращаясь из ближней деревни от больной, она шла мимо и тоже остановилась у ворот.

— Покажу я вам, хамы, кто я такая! — кричала Франка. — Я вас научу уважать тех, кто выше вас. Я панского рода! Отец мой в канцелярии служил, дедушка свои дома имел, мать на фортепьянах играла. Слышите? Вот кто я такая! Я Ключкевичу напишу. А вы знаете, кто такой Ключкевич? Адвокат и мой брат двоюродный! Все ему напишу!.. Он за мои обиды вас всех в Сибирь загонит. Слышите, всех в Сибирь! Он — пан и на пани женат, он богач, перед ним все паны шапки ломают! Он суды в руках держит и все может! Он мой брат и за меня заступится… всех в Сибирь!.. всех… всех… на каторгу! На вечную каторгу! Духу вашего тут не останется!

Так она кричала, мешая хвастовство и угрозы с бранью и проклятиями, потрясая кулаками. Иногда, притихнув ненадолго, невнятно ворча что-то, ходила по желтой траве вдоль низенького плетня взад и вперед. И в такие минуты она была особенно страшна. В грязной рубахе, только на плечах прикрытой рваным платком, в розовом фартуке и башмаках на босу ногу, с мокрой тряпкой на лбу, она кружила по двору, согнувшись и глухо бормоча что-то себе под нос. Она напоминала дикого зверя, который мечется за прутьями своей клетки, одержимый яростью и жаждой свободы. По временам слышно было, как она говорила:

— Кара божья! Кара божья! Покарал меня господь за то, что я сама себя унизила и с мужиками связалась… Отец с матерью, наверное, в гробах ворочаются, на такое мое бесчестье глядя! Кара божия! Кара божия за то, что я так себя унизила!

Потом, внезапно выпрямившись и подскочив к плетню, грозила кулаком Филиппу и Ульяне и кричала:

— Хату подожгу! Детей передушу! Изрублю паром в щепки! Напишу Ключкевичу и одному пану напишу, чтобы вас за мои обиды под суд, в тюрьму… в Сибирь! Я из благородных, у меня с панами знакомства, я все могу… Хату вам дымом пущу… У меня мать на фортепьянах играла… Я на вас и суд и полицию напущу… Всех вас погублю, мужичье проклятое!..

Когда она стояла так, выпрямившись и подняв над головой руки, сжатые в кулаки, и ее прекрасные волосы черными блестящими змеями сбегали по спине и груди, а большие впалые глаза горели под мокрой повязкой на лбу, ее легко было принять за помешанную. Но смотревшим на нее крестьянам она казалась каким-то сверхъестественным существом, исчадием ада. На всех лицах видны были ошеломление и страх, особенно на лицах Ульяны и Филиппа, к которым непосредственно относились угрозы и проклятия Франки. А вдруг какое-нибудь из этих проклятий сбудется? А что, если она выговорит их не в добрый час? А что, если этот ее Ключкевич и в самом деле такой всесильный человек и может наделать им бед? Притом Козлюки нимало не сомневались, что она сама способна поджечь дом или задушить ребенка. И они стояли, пораженные ужасом, немые, растерянные, а в толпе у ворот слышалось по временам то сдержанное хихиканье, то шепот удивления и ужаса:

— Комедия!

— Ведьма!

— Спятила совсем!

— Ее надо бы в город отвезти и в сумасшедший дом посадить.

— Бога Павлюк не боится — как можно этакую дома держать!

Однако никто и не хотел и не смел подойти к Франке и попробовать ее уговорить или припугнуть. Решилась на это только Авдотья. Она долго качала головой, быстро моргала глазами, испуганно ахала, слушая Франку, потом вдруг торопливо перекрестилась, спрятала руки под передник и, мелкими шажками пройдя во двор Павла, загородила Франке дорогу.

— Франка! — сказала она серьезно и мягко. — Послушай, Франка! Это у тебя от наговора. Испортил тебя кто-то, не иначе. Теперь я знаю, отчего ты такая, и принесу я тебе одну травку… Попьешь ее — сразу все как рукой снимет. Есть у меня такая травка от наговора, и я тебе помогу. Спасу тебя! Только ты сейчас перекрестись, миленькая, разок один перекрестись — и, увидишь, полегчает… Это на тебя кто-то порчу напустил… Перекрестись!

Франка сначала слушала ласковые слова старухи с напряженным любопытством, но вдруг часто-часто задышала и подскочила к Авдотье с кулаками:

— Ты сама ведьма! Ты что меня чарами какими-то стращаешь!

— Я ведьма?! — вскрикнула Авдотья.

Ничто не могло сильнее оскорбить ее. Она была лекаркой, а не ведьмой, она любила делать добро людям, а всякое зло было ей противно, как смертный грех. В первый раз в жизни ее назвали ведьмой! Она даже за голову схватилась и в сильном гневе прокричала:

— Нет, это ты бесовского племени!

— Я благородного отца дочь, а ты черту слуга… Прочь ступай, чего ко мне лезешь… Колдунья, хамка… Вон! Вон!

Женщины сцепились у забора, и два визгливых голоса вопили так, что ничего нельзя было разобрать. Из толпы у ворот выскочил Алексей Микула и побежал на помощь Авдотье. За ним, несколько медленнее, двинулись и другие.

— Связать ее — и в сумасшедший дом! — кричал Алексей.

— Связать!.. Отстегать как следует!.. В хате запереть!.. За Павлюком надо послать! — шумела толпа.

Ульяна, вся дрожа, по-прежнему стояла у своей избы и беспрерывно крестилась, а другой рукой прижимала к себе теснившихся около нее испуганных детей, среди которых был и Октавиан.

Вдруг из-за угла появился Павел. Его уже кто-то разыскал на берегу и рассказал, что происходит. Он шагал быстро, надвинув картуз на глаза, и лицо его было багрово-красное. Авдотья побежала к нему на встречу и, ломая руки, стала громко жаловаться, что Франка назвала ее ведьмой, набросилась на нее и, верно, убила бы, если бы Алексей и другие ее не защитили.

Павел порывистым жестом отстранил куму, затем и двух мужчин, оказавшихся у него на дороге, и, схватив Франку за руку, потащил ее в свою хату. Все это он проделал не переводя духа, без единого слова. Глаз его не было видно под козырьком, щеки пылали. Когда он и Франка скрылись за дверью, зрители стали расходиться, только некоторые еще молча стояли во дворе у Козлюков, словно чего-то ожидая. Из хаты Павла донесся женский вопль и повторился уже не два, не три, а много раз.

Постепенно люди разошлись, а Козлюки даже принялись за обычную работу, и наступила тишина. Только у кладбищенского лесочка, где играла вся четверка ребятишек, звенел веселый смех, да по временам тявкал Куцый, гревшийся на бледном сентябрьском солнце.

Это бледное осеннее солнце освещало и хату Павла, тихую, как могила, запертую снаружи, с завешенным рогожей окном, подпертым жердью.

В темной горнице Франка топила печь. За несколько минут перед тем Павел, уходя, сказал ей сурово, таким голосом, словно ему это стоило больших усилий;

— Затопи печь и свари что-нибудь. Чтобы было готово, когда вернусь с реки. Не сваришь — опять изобью!

Очутившись в темноте, Франка только несколько минут сидела на полу, съежившись в каком-то оцепенении. Потом вскочила и стала быстро, торопливо разводить огонь. Трясущимися руками бросала она в печь поленья и сухие щепки и говорила про себя отрывистым, хриплым, свистящим шепотом:

— Сварю я тебе кушанье, увидишь, какое вкусное! Я тебя отблагодарю как следует! Покажу вам всем… Будешь доволен сегодня моей стряпней… Хорошо тебе будет, когда поешь! Погоди у меня! На этом свете уже не будешь больше молотить своими мужицкими кулаками таких, как я!

Казалось бы, после всего, что произошло, она должна была чувствовать сильное утомление и слабость. Нисколько! С удивительной живостью и проворством она суетилась, разжигая огонь, наливая воду в горшок, отсыпая крупу из мешка. Быстро достала из шкафа нож, начистила картошки и бросила ее в кипяток, потом вышла с горящей щепкой в сени и принесла оттуда горшок с молоком. Какие-то тайные мысли и чувства придавали силу ее рукам, гибкость телу, быстроту движениям. Наблюдая за ней, можно было подумать, что она старается сделать как можно вкуснее еду, которую готовила. Бросая в горшок соль, крупу, картофель, вливая туда молоко, она все время тем же свистящим шепотом твердила:

— Вот теперь наешься!.. Накормлю тебя досыта… Так накормлю, что никогда больше есть не захочешь… И бить меня больше не станешь, нет!.. Будешь мне благодарен! В свой смертный час узнаешь, что значит поднимать руку на такую, как я!

Но по временам этот шепот, злобный и торжествующий, переходил в унылые жалобы, полные безнадежного отчаяния:

— Кара господня! Кара господня! Наказал меня господь за то, что сама себя не уважала и с мужичьем связалась! Вот до чего я дошла! Вот что мне сейчас приходится делать! Кара господня, кара господня!

И в такие минуты при свете огня, падавшем на ее лицо, видно было, что глаза ее полны бездонной, мрачной, застывшей скорби.

Когда похлебка была готова, Франка подошла к своему сундучку, открыла его и, вытащив с самого дна рваную и грязную юбку, поискала в ней карман. Нащупав его, она сунула туда руку и достала бумажный пакетик. Потом, небрежно бросив юбку на пол и не закрыв сундучка, вернулась к печи и высыпала содержимое пакетика в горшок. Все это она проделала в полном молчании, и движения ее, хоть и быстрые, были спокойнее, чем прежде. Всыпав белый порошок из бумажки в готовую и заправленную молоком похлебку, она стала мешать в горшке деревянной ложкой. Мешала не спеша, старательно. Синие губы были крепко сжаты, сверкающие глаза неподвижно устремлены в одну точку, на щеках пылали красные пятна.

Она, несомненно, действовала вполне сознательно, даже обдуманно, но разве только очень опытный психиатр мог бы сказать, была ли она сейчас в здравом уме. Верно только то, что в эти минуты она жила единственно и исключительно чувствами, бурлившими в ней, и не способна была ни вспомнить старое, ни подумать о будущем. Она не испытывала никаких сомнений, угрызений совести, душевной борьбы. Она их не знала никогда в жизни: у нее словно отсутствовала та часть души, которая у человека с общественными инстинктами способна испытывать сомнения и внутреннюю борьбу. А сейчас, когда она вся была во власти одной предельно напряженной мысли и страсти, они менее всего могли возникнуть. Плечи, спина, шея у нее еще болели от ударов и пинков тех людей, что защищали Авдотью, и от побоев Павла. Она считала себя униженной, оскорбленной, порабощенной, была полна ненависти и жаждала жестоко отомстить. И больше ничего.

Она, без сомнения, не совсем лишилась рассудка, но, духовно искалеченная, опьяненная своей злобой и ничего не помнящая, исстрадавшаяся, она балансировала на той узкой грани, которая отделяет разум от безумия.

Павел, заперев снаружи дверь и окна, надвинув шапку на глаза, большими шагами пошел к хате Авдотьи. Он еще издали увидел, что старушка развешивает выстиранное белье на плетне, отгораживавшем их двор от деревенской улицы. Не входя во двор и не снимая шапки, он остановился у плетня и глухо сказал:

— Извините, кума, что из-за меня такая вам неприятность вышла… Побил я ее…

Еще заплаканная, Авдотья выпрямилась и, спрятав руки под передник, моргая глазами, зашептала:

— Нет, Павлюк, ей и битье не поможет. Порча это, не иначе! И пока эту порчу не снимешь, ничего ей не поможет! Уж я сегодня увидела, что это не божья воля, это злых людей дело. Вот я вечерком копытника наварю и принесу, пусть выпьет. От наговора копытник — первое средство… А не поможет, так другого поищем…

После долгого молчания Павел отозвался, пожимая плечами:

— Может, ваша правда… Кто ж его знает — может, и наговор… Ничего не помогло — ни клятва, ни ласка, ни молитва… И от побоев толку не видно… Какая же это божья воля? Нет, видно, это и вправду дьявола работа… Или, может… может, испортил ее кто?..

Он не очень-то верил в это, но, пришибленный горем и разочарованиями, мало-помалу подтачивавшими его веру, прежде такую твердую, готов был уже допустить, что на Франку влияют какие-то сверхъестественные силы. Авдотья шепотом продолжала:

— Вечерком я к твоему саду подойду и покличу тебя, а ты выйди. Дам тебе горшочек с копытником, и пусть она выпьет… Как бы она ни противилась, ты ее заставь… бес в ней будет вопить и трясти ее, а ты на это не смотри и вели ей пить. И при этом читай «Отче наш» и крестись, все время крестись и ее крести… Вечером я тебе растолкую, как все сделать…

— Ладно, — сказал Павел. — Принесите, научите, помогите! Награди вас бог за то, что меня в беде не оставляете!

Он торопливо отвернулся и пошел к реке. Но не до работы ему было в этот день. У него был такой вид,как будто его самого сильно избили. Он как-то сразу осунулся, и тяжкая мука изрыла ему лоб глубокими морщинами. Часа за два до ранних сентябрьских сумерек он вернулся домой, снял рогожу с окна, отпер дверь и вошел.

Устье печи было закрыто деревянной доской, а Франка сидела на постели, согнувшись и обхватив голову руками. Как только в комнате стало светло, она вскочила, схватила лежавший на лавке кусок полотна с воткнутой в него иголкой и, опять сев на место, принялась за шитье. Взглянув на заслонку, которой деревенские хозяйки закрывают отверстие русской печи, когда ставят туда сваренный обед, Павел вспомнил, что он со вчерашнего вечера ничего не ел.

— Найдется что поесть? — спросил он уже гораздо спокойнее и миролюбивее, тоном человека, в котором после бурной вспышки гнева проснулось глубокое сострадание. Атмосфера бурь и ссор была слишком противна его натуре — он жаждал безоблачного мира и согласия. — Готов у тебя обед, Франка? — спросил он вторично.

Не поднимая головы и не глядя на него, она буркнула:

— Готов.

— Так налей и подай, — сказал Павел еще мягче.

— Возьми сам.

Он отодвинул заслонку, достал из печи горшок и, отрезав себе ломоть хлеба, стал есть, стоя перед шестком, который заменял ему стол. Ел он очень медленно.

За минуту перед тем он был голоден, а между тем сейчас еда не шла ему в горло, казалась горькой. Он думал, что это от пережитых волнений, — и, конечно, заглушали голод именно они, а не чуть-чуть горьковатый вкус похлебки. Не съев и половины, он оставил ложку в горшке, снял сермягу и, подложив ее себе, под голову, с громким вздохом усталости растянулся на лавке. Франка все так же сидела и шила, низко опустив голову. Иголка быстро сновала в ее пальцах. Пока Павел ел, она не поднимала глаз, а сейчас искоса посматривала на него, и в этих быстрых взглядах не было и тени тревоги — только злорадство. Когда Павел закрыл глаза и, видимо, уснул, она отложила в сторону шитье и, упершись локтями в колени, закрыла лицо руками. Долго в избе стояла такая глубокая тишина, что слышно было дыхание спящего. С улицы доносились голоса игравших там детей, среди которых был и Октавиан. Должно быть, его сегодня накормила Ульяна, — что бывало довольно часто, — и он весь день не приходил домой, играя с ее детьми на еще жарком солнышке.

День уже клонился к концу, начинало смеркаться. Павел во сне раз-другой беспокойно пошевелился и тихо застонал. Он был бледен, и губы у него кривились, как от боли, однако он не проснулся. Франка подняла голову, глянула на него и, вскочив, выбежала из хаты. Обойдя ее, она торопливо зашагала по тропке за амбарами, которые стояли тесным рядом на краю косогора. Заметно было по ней, что она не сознавала, куда и зачем идет. И неизвестно, до каких пор она так шла бы, если бы не увидела двигавшуюся ей навстречу по тропинке грузную квадратную фигуру в лохмотьях.

— Марцелька! — вскрикнула Франка, как человек, который долго был окружен одними только врагами и мучителями и вдруг встретил единственного друга.

Она давно не виделась со старой нищенкой. Марцеля жила теперь на краю деревни, в дальней избе, где ей отвели угол, и старалась не попадаться на глаза Павлу и Козлюкам, которых боялась, как огня — ведь и в знакомстве Франки с лакеем Каролем, и в нынешней истории с Данилкой она была отчасти виновата. Однако ей любопытно, ужасно любопытно было узнать, что творится в доме Павла после сегодняшнего скандала, о котором она уже слышала от людей. И вот она пробиралась задами к их избе в надежде что-нибудь подслушать или подсмотреть, а может быть, встретить Франку и расспросить ее обо всем. Увидев ее, Марцеля прибавила шагу, а Франка — та не шла, а летела ей навстречу и, подбежав, кинулась к ней на шею, прильнула всем своим высохшим телом и громко, истерически зарыдала. Казалось, радость от встречи с дружески расположенным к ней человеком сразу смягчила ее ожесточение и все, что камнем лежало у нее на сердце, растаяло в слезах.

— Что, бьет? — зашептала Марцеля. — Все бьет? Такой, кажись, добрый человек, — а как озлился! Ох ты, моя бедняжечка! Не для того ты, рыбка моя, на свет родилась, не для того тебя бог создал!.. Тебе бы на этом свете, как знатной пани, жить пристало, а не такие обиды терпеть… Ой, боже, боже мой! А я и прийти-то к тебе боялась… еще и меня изобьет… Золотко мое, вынеси ты мне вечером сахару — хоть кусочка два… Я тебя тут подожду… Живот у меня что-то сильно разболелся, я себе становнику заварила, да очень уж горький, а подсластить нечем…

Франка вдруг перестала плакать и, все еще обнимая шею Марцели, подняла на нее глаза, — они были печальны, полны слез, но в них светилось и какое-то мрачное торжество.

— Больше он меня никогда бить не будет, — сказала она шепотом.

— Почему?

— Уж я такое ему сделала, что не будет…

— А что ж такое ты ему сделала, милуша моя, а?

— Яду подсыпала! — отрывисто, низким голосом бросила Франка.

— Во имя отца и сына! Ошалела ты, Франка, что ли? И как язык повернется сказать такое! — вскрикнула Марцеля.

— Может, и ошалела, — а он уже не будет жить на свете!

Марцеля вся затряслась.

— Господи Иисусе! Франка, не врешь?

Франка ударила себя кулаком в грудь.

— Богом клянусь, правда.

— Спасите, люди! Иисусе, Мария… Святой Иосиф!.. Отче наш, иже еси на небеси… Святой Антоний… Пречистая матерь!.. Во имя отца и сына… — заплетающимся языком бормотала Марцеля, дрожа, крестясь и отступая все дальше. Ее серые глаза под воспаленными веками остекленели от ужаса. — Ах, проклятая, бес тебя подучил! Ой, бедная моя головушка, и зачем я сюда пришла!.. Зачем ты мне сказала!.. Еще и на меня беда свалится… Ну, и мерзавка же ты, — или нет в тебе души человеческой?

От избы Павла донесся крик:

— Ульяна! Ульяна! Пилип! Ульяна!

Голос был громкий и звучал как-то необычно: в нем слышались боль и призыв на помощь. Франка всем телом подалась в ту сторону, откуда он слышался, и стрелой помчалась домой. Прижавшись к боковой стене хаты, она из-за угла смотрела на двор. Павел стоял у дверей лицом к хате Козлюков и все слабее, все тише звал Ульяну и Филиппа. Поблизости, за воротами, играли дети, но они не обратили никакого внимания на этот зов. Наконец Ульяна откликнулась из глубины хлева:

— Чего тебе?

— Иди сюда! — крикнул Павел. — Ради Христа, скорее… Помоги!

Шатаясь и прижимая руки к груди, он вошел обратно в дом. Испуганная его словами и страдальческим голосом, Ульяна выбежала из хлева и стремглав кинулась за ним. Из хаты выглянул Филипп и крикнул вслед жене:

— Ты куда бежишь, Ульяна?

— Иди и ты! Живее! — крикнула она в ответ, скрываясь в хате Павла.

Добрый час там слышались глухие стоны Павла и слезливые причитания женщин, суетившихся вокруг больного. Павел без сапог и сермяги лежал на постели. По временам он стонал и корчился от боли внутри и от подступавшей к горлу тошноты, потом на время утихал и только слабым голосом просил пить. Ему вместо воды давали отвар какой-то травы, который Авдотья готовила в печи, отцеживала и студила. Когда Павлу становилось хуже и он стонал громче, старуха плакала и хваталась за голову, когда же он успокаивался, она начинала тараторить, с азартом размахивая руками:

— Вот что бывает от тоски да горя! Все только от горя! Замучила его, подлая, раньше времени довела беднягу до могилы! Может, бог даст, и отхожу его… Может, травки помогут…

Она выгребала из печи горячую золу и, насыпав ее в мешочки, учила Ульяну, как обкладывать ими Павла. По румяным щекам Ульяны текли слезы, но она старательно выполняла все указания лекарки и только изредка выбегала во двор — взглянуть на детей. Расстроенный Филипп сидел на лавке, не зная, чем помочь. Только когда Авдотья, подбежав к сильно застонавшему Павлу, отчаянно вскрикнула: «Помирает! Ох, кончается! Громницу скорее! Громницу несите, люди!», — Филипп побежал к себе в дом и принес оттуда толстую восковую свечу. Громко плакавшие женщины торопливо зажгли ее и вложили в руки больного. С этой минуты они беспрестанно то гасили, то снова зажигали свечу, то совали ее Павлу в руки, то убирали. Всякий раз, как страдания его усиливались, свечу поспешно зажигали и подавали ему, когда же боли как будто ослабевали, ее отбирали и тушили.

Тем временем в избу, крадучись, вошла Франка и бесшумно, как призрак, проскользнув вдоль стены, села в углу на пол. На нее никто не обращал внимания. Раз только Ульяна, которой нужно было зачерпнуть воды из ведра (так как Авдотья собиралась варить какое-то новое лекарство), нетерпеливо оттолкнула заслонявшую ей ведро Франку. Та забилась еще дальше в угол и опустила голову на руки. Она не поднимала ее даже тогда, когда Павел начинал стонать громко и женщины с плачем метались около него, совали ему в руки свечу. Не шевельнулась она и тогда, когда в комнату вошел Данилко и, вполголоса поговорив о чем-то с братом, вышел, смущенный, пристыженный, опустив глаза. Уже около двух часов продолжалась суматоха в избе Павла, и второй час был страшнее первого. Но прошло еще полчаса — и больной стал успокаиваться. Он стонал реже, его тяжелое тело, распростертое на постели, все меньше корчилось, а лицо, похожее в полумраке на судорожно искаженную синевато-белую маску, уже принимало свой обычный вид.

— Легче тебе? — спросила, нагибаясь к нему, Авдотья.

— Легче, — слабым голосом ответил Павел.

Тут только Ульяна опять вспомнила о детях.

— Пилип! — торопливо сказала она мужу, — сходи-ка погляди, дома ли дети. Да огонь погаси, а то долго ли до беды… Может, там Лукаш проснулся и есть хочет. Если плачет, принеси его сюда.

Филипп встал и вышел. Был уже вечер, прохладный, тихий и звездный. Подойдя к воротам, Филипп увидел за ними нескладную фигуру Марцели, и до ушей его донесся хриплый шепот:

— Иисусе, помилуй нас! Иисусе сладчайший, помилуй нас! Иисусе, прибежище наше, помилуй нас!

Это не было обычное набожное бормотанье нищенки, — сейчас в нем слышались растерянность, ужас, а призыв к богу о помощи звучал искренне и отчаянно. Филипп не обратил на нее никакого внимания, тем более что, когда он подошел ближе, она отошла в сторону. Однако, едва Филипп повернулся к ней спиной и зашагал к своему дому, она торопливо пошла обратно, следом за ним. Так ходила Марцеля уже часа три — то подойдет к хате Павла, то вернется, то на одном месте топчется. Когда старые ноги отказывались служить, она садилась на землю, но скоро вставала и опять шла, возвращалась, топталась на месте… Она горячо молилась и не знала, на что решиться. И сказать о том, что знала, было опасно, и промолчать она боялась. Если скажет, подозрение может пасть и на нее, будет суд, неприятности. Но и промолчать нельзя — суд божий еще страшнее! Притом она жалела Павла, стонавшего так, что во дворе по временам было слышно, и противна ей была эта женщина, которая могла такое сделать, — видно, души у нее нет!

Наконец старуха окликнула Филиппа:

— Пилип, а Пилип!

Филиппу показалось, что он слышит за плечами скрежет пилы. Уже на пороге своей хаты он оглянулся.

— Чего вам?

Из кучи лохмотьев выглянуло морщинистое лицо Марцели, мертвенно-белое в свете звезд, искаженное ужасом.

— Пилип, знаешь… Ведь он… Павлюк, деверь твой… отравлен!

— Что-о? — вскрикнул Филипп.

— Ей-богу! — зашептала старуха. — Только ты, голубчик мой, никому не говори, что это я тебе рассказала… а то еще и на меня беда свалится… Она сама мне сказала, что отравила его… подсыпала ему яду в кушанье… Не говори только никому, что от меня узнал… если бога боишься, не выдавай меня…

У Филиппа сразу словно глаза открылись. Он давно уже ждал, что Франка рано или поздно сделает что-нибудь ужасное. Ну, конечно, Марцеля сказала правду, это ясно, как день! Иначе откуда внезапная болезнь Павла?

Филипп схватился за голову. К ужасу, который он испытывал, примешалось чувство торжества: теперь-то Павел сам увидит, какую опасность навлек и на себя и на них! Молнией мелькнуло у него в голове: «Тюрьма, суд, Сибирь!» Отправят ее в тюрьму, потом сошлют в Сибирь, и они избавятся от нее навсегда!

Оттолкнув Марцелю, Филипп помчался кратчайшей дорогой, через плетни и сад, к избе Павла и ввалился в нее с криком:

— Ну и дела! Знаешь, Павлюк, отравили тебя! Жена тебе яду дала. Слышишь?

Павел слышал. Как подброшенный пружиной, он поднялся, сел, и у него вырвался только один вопросительный звук:

— А?

— Отравила, — повторял Филипп. — Яду в кушанье всыпала!..

Авдотья и Ульяна заломили руки. Авдотья бросилась к больному:

— Ел ты сегодня что-нибудь?

Павел тяжело упал на постель, так же внезапно, как прежде поднялся.

— Ел, — ответил он тихо.

— А что ел?

— Похлебку.

— А где она? — Авдотья заметалась по комнате.

Ульяна, шумно дыша, с выражением ужаса на лице, подняла с пола горшок, в котором торчала ложка.

— Вот он, я его отставила, когда надо было огонь разжигать.

Ее каштановые волосы, видневшиеся из-под платка, от ужаса, казалось, встали дыбом — так она была растрепана. Филипп, тоже взъерошенный, стоял у открытой двери и растерянно смотрел на всех. Из темных сеней выглядывало бледное лицо Данилки — он стоял там вместе с четверкой сбившихся в кучу ребятишек, испуганных криками и необычной суетой в хате.

Авдотья поднесла горшок с похлебкой чуть не к самому лицу Павла:

— Это ты ел?

Но он уже не отвечал. Глаза его, страшные своим страдальческим выражением, ошеломленно блуждали по комнате. Он увидел открытый сундучок Франки и валявшуюся рядом юбку, увидел и смятую белую бумажку, затащенную на середину комнаты ногами суетившихся людей. Она что-то ему напомнила, и он невольно закрыл глаза. Грудь его тяжело поднималась, но из сжатых губ не вырвался ни один звук. Тщетно Авдотья и Ульяна засыпали его вопросами, крича их в самое ухо, тщетно дергали его за рубаху, хватали за руки. Стиснув зубы и крепко сжав веки, с каплями пота на лбу, он лежал, как мертвый, и, казалось, ничего не слышал и не сознавал. Только тяжелое, учащенное дыхание показывало, что он жив. Женщины снова вообразили, что он кончается, — и, так как теперь они уже знали, что он не болен, а отравлен, они, цепенея от испуга, крестясь, бормотали молитвы. Вдруг в эту тишину, которую нарушал только их шепот да треск огня в печи, ворвался протяжный крик издалека, с другого берега реки, и повторился несколько раз через одинаковые промежутки времени:

— Па-ро-ом! Па-ром! Паром!

Филипп — вероятно, впервые с тех пор, как он завел паром, — не обратил на этот зов никакого внимания, но Данилко тотчас выбежал на улицу и, вернувшись через минуту, сунул голову в дверь и громким шепотом позвал:

— Пилип, иди скорее! Урядник!

Он издали узнал хорошо знакомых ему лошадей урядника и голос его кучера.

Филиппа точно ветром сдуло — он вмиг выскочил за дверь, добежал до своей избы и, схватив стоявший у стены шест, побежал вниз к реке, как был, без шапки.

— Ну, слава богу! Это сам господь его сюда посылает! Вот вовремя приехал!

В том, что приехал урядник, не было ничего удивительного, — он очень часто переправлялся в этом месте через Неман, когда разъезжал по служебным делам. Но Филипп увидел в этом перст божий и мчался к реке с шестом, который торчал высоко над его головой, а за ним бежал Данилко со вторым шестом. И скоро в сумраке, прозрачном от звездного света, на стальной реке заскользил быстро и бесшумно, как призрак, черный паром с двумя черными фигурами, которые, то наклоняясь, то выпрямляясь, погружали в воду шесты, косыми черными линиями мелькавшие в воздухе.

Изба Павла ненадолго опустела. Ульяна побежала домой — уложить старших детей, взглянуть на малыша и потушить огонь. Авдотья, торопясь изо всех сил, пошла в другую сторону — за новым снадобьем для Павла. У нее имелось одно такое превосходное, испытанное средство, которое выгоняло из тела всякую отраву. Знай она раньше причину болезни Павла, она давно приготовила бы ему это лекарство.

Когда изба опустела, Павел открыл глаза:

— Франка! — позвал он слабым голосом.

В углу между ведром с водой и рыболовными снастями послышался шорох, и оттуда, как мрачное видение, появилась Франка, съежившаяся, безмолвная, с обмотанной вокруг лба холщовой тряпкой. Она шагнула вперед и, понурив голову, судорожно вцепившись руками в ворот рубахи, остановилась, глядя в пол.

— Франка, — с расстановкой и все тем же слабым голосом заговорил Павел. — Это правда?

Она молчала.

— Франка, ты никогда не лгала… скажи и сейчас честно: правда это?

— Правда.

Павел закрыл глаза и схватился за грудь, как будто снова ощутив ту жгучую боль и тошноту, которые уже было прекратились. Он не застонал, не сказал ни слова, и только лицо его еще сильнее взмокло от пота, губы сжались еще крепче. Франка все стояла на том же месте и неподвижно смотрела в огонь. В глазах ее не было ни страха, ни боли, в эту минуту в них трудно было прочесть что-нибудь. В тупом взгляде их лишь по временам мелькали какие-то огоньки…

В сенях послышались быстрые шаги, и вошел Филипп, запыхавшись, без шапки, взлохмаченный. С торжественным видом подошел он к Павлу.

— Ты уж не гневайся, деверь, — сказал он голосом столь же торжественным и решительным. — Сейчас придет урядник забрать эту мерзавку…



Слова его словно разбудили Франку от тяжелого сна. Она задрожала вся, пронзительно вскрикнула и бросилась к дверям. Но дорогу ей преградила Ульяна, вернувшаяся с ребенком на руках, а тотчас вслед за ней вошел в избу тот самый мужчина в шинели с блестящими пуговицами, который три года тому назад, сидя в бричке, допрашивал Павла насчет пропавшей Франки.

Несколько минут в комнате царила суматоха, стоял гул голосов, топот ног. Филипп, Ульяна, Авдотья, подоспевшая со своим снадобьем, говорили все разом — рассказывали, как было дело, приводили доказательства, показывали горшок с похлебкой. Трясясь от страха, Франка несколько раз бросалась к двери, но ее удерживали и отталкивали вглубь комнаты. Урядник слушал, удивлялся, негодовал. Он подошел к постели и стал задавать Павлу вопросы, но тот лежал с закрытыми глазами и крепко сжатым ртом, неподвижный, как бревно, и безмолвный, как могила. Он только тогда разомкнул веки, когда урядник скомандовал Франке:

— Ну, одевайся, живо! Поедешь со мной.

И, выпив рюмку водки, поднесенную Филиппом, пошутил:

— Вот не думал, не гадал, что сегодня ночью доведется мне с красоткой гулять! Бабенка ничего себе, если бы не была такая стерва…

Он объяснил Филиппу, что везти ее к начальству в город сегодня уже поздно, так что эта птичка переночует у него. Ему до дому недалеко, всего четыре версты, и сегодня у него было столько дел, что надо хоть несколько часов поспать. А рано утром он повезет Франку дальше.

Филипп все время потчевал его водкой и просил:

— Только отсюда ее заберите! Сделайте милость, сейчас же заберите!

Павел, не шевелясь, слушал их разговор, а глазами следил за Франкой. Дрожа всем телом, она молча стала одеваться. Делала она это как будто даже обдуманно и с некоторой тщательностью. Несмотря на присутствие в комнате мужчин, сняла с себя домотканую юбку и надела ту городскую с запачканными оборками, которая валялась на полу у сундучка, потом надела чулки, новые сапожки, ватную кофту, а на голову, сняв мокрую тряпку, накинула шерстяной платок. Урядник, еще раз выпив водки, взял ее за плечо и повел к дверям. Когда они проходили через комнату, Павел увидел лицо Франки. Она шла молча и покорно, но вся тряслась, и в ее неподвижных, расширенных зрачках застыл смертельный страх.

Филипп проводил урядника до брички, а женщины в это время подошли к больному.

— Ну как, лучше тебе, Павлюк?

— Совсем уже прошло, — отвечал он.

Он лгал. Правда, он проглотил слишком малую дозу яда, чтобы она могла его убить, но ее было достаточно, чтобы помешать быстрому выздоровлению. Мучительные боли прекратились — крепкий, здоровый организм успешно боролся с убийственным действием яда, да и лекарства Авдотьи помогли немного. Но все же Павел по временам еще ощущал боль — правда, такую, которую можно было скрыть.

— Выпей-ка травки! — просила его Авдотья.

— Давай! — Он выпил из кружки столько, сколько она велела.

— Ну, полегчало тебе?

— Полегчало. Только что-то спать хочется.

— И слава богу, что спать хочешь. Это к здоровью, — решили женщины.

Павел сказал:

— Спасибо вам, родимые, за помощь, за спасенье и за доброту вашу. Идите теперь спать, отдохните… немало около меня нахлопотались…

Авдотья хотела остаться при нем на ночь.

— Не надо, кума, никого мне не надо… Погасите огонь и ступайте с богом… очень меня ко сну клонит…

Совершенно успокоившись, они потушили лампу, огонь в печи и ушли. Когда их шаги и говор затихли вдали, Павел с громким стоном приподнялся, спустил ноги с лавки, сел и некоторое время сидел так, низко свесив голову. Зачем он так настойчиво выпроваживал всех из хаты? Зачем хотел остаться один? Ему нужно было в тишине и одиночестве обдумать мысль, которая возникла у него, когда Франка, подталкиваемая урядником, прошла мимо, послушная, дрожащая, с выражением смертельного ужаса в глазах. «Вот теперь пропала она навеки! Попадет в тюрьму, в Сибирь, и не будет ей спасенья ни на этом, ни на том свете», — сказал он себе. Потом, словно эхо откуда-то издалека, прозвучали в памяти слова, которые он во время венчания произнес в костеле перед алтарем: «И не покину тебя до самой смерти». Долго в темной избе стояла гробовая тишина. Так прошло около часу, — и наконец в этой тишине прозвучали тихие слова:

— Не покину тебя до самой смерти.

Чиркнула спичка, блеснул синий огонек. Павел, шатаясь, шагнул к столу и зажег лампу.

У Козлюков в окнах было темно, там уже спали. Спала и вся деревня.

Павел стал на колени у кровати и, пригнувшись чуть не до пола, пытался вытащить из-под нее какой-то тяжелый предмет. Это стоило ему немалого труда, он несколько раз со стоном разгибал спину и отдыхал. Он был еще очень слаб, да и боли его донимали. Но так же, как давеча Франка, Павел сейчас был одержим одним чувством, одной навязчивой мыслью, которая возбуждала его, заглушала боль, напрягала силы.

Наконец он извлек из-под кровати порядочных размеров сундучок с железной оковкой. Нашарив в кармане сермяги ключ, Павел отпер его и стал выбрасывать лежавшую сверху одежду — летнюю и праздничную. Движения его становились все нервнее и торопливее — нельзя было терять времени. Он говорил себе: сегодня ночью, и как можно скорее — или уже никогда! Урядник человек простой и бедный, у него большая семья. К тому же он очень любит выпить. С ним можно сговориться, покуда он не отвез еще Франку в город. А отвезет — пропало, тогда всему конец!

Дрожащими от слабости руками он порылся в сундучке и вытащил из-под одежды довольно большой холщовый мешочек, набитый чем-то твердым и накрепко завязанный шнурком. Зарытую когда-то отцом его под печью кубышку с серебряными рублями Павел давно вырыл и деньги спрятал на дно этого сундучка. Он рассчитывал когда-нибудь выстроить себе на них новую избу или, может быть, приберегал их на черный день, когда придут болезни и старость и он уже не сможет работать. Он помнил хорошо, сколько монет в мешочке. Не такое уж это богатство — чуть больше сотни. Но урядник беден, любит водку, у него дети…

Спрятав мешочек за пазуху, Павел уложил одежду обратно в сундучок и задвинул его под кровать, потом надел сапоги и сермягу. Он очень спешил. Ночи, правда, были уже длинные, но ему надо было до рассвета проехать четыре версты.

Да, но на чем же ехать? Вывести тихонько из конюшни лошадь Филиппа и запрячь ее в телегу? Сделать это можно, — конюшню никогда не запирают, и сторожит ее только Куцый, а Козлюки, наверное, не проснутся и не услышат. Но что-то мешало Павлу взять у Филиппа лошадь — он не отдавал себе отчета, что именно, но ему претила самая мысль об этом. «Взъелись они на нее, как собаки, — думал он. — Правда, есть за что, но кого она больше всех обидела? Меня. А свою обиду я простить могу. Ведь ничего со мной не сталось — не умру!» Да, сейчас он уже был уверен, что не умрет. Боль еще чувствовалась, но он понимал, что от таких болей не умирают.

Он решил не брать лошадь Козлюков. В лодке он скорее доберется, а от берега до дома урядника не больше, как четверть версты.

Он надел шапку, потушив лампу, в сенях нашарил у стены весла и, заперев избу снаружи, стал спускаться к реке.

Прошло несколько часов. Поздний осенний рассвет погасил уже звезды на небе, а над землей и рекой клубился холодный, сырой туман, когда к берегу под горой пристала лодка, в которой сидели двое. Видно, Павлу изменили силы, и он греб слишком медленно, или переговоры с урядником заняли больше времени, чем он рассчитывал, — и потому он вернулся так поздно. Зато вернулся он не один.

Медленно поднимался он наверх. Он был бледен и сильно осунулся за одну ночь. За ним, на значительном расстоянии, шла, сгорбившись, тщедушная женщина, пряча лицо в складках накинутого на голову большого платка.

Когда Павел отпер дверь и вошел в сени, Франка осталась за порогом. Он оглянулся на нее:

— Входи!

Франка прошла за ним через сени и, войдя в комнату, опять остановилась, как слепая, не знающая, куда идти. Павел тяжело сел на лавку и сказал:

— Раздевайся!

Она сняла только платок, открыв разметавшиеся по плечам черные волосы и восковое лицо с синими губами и опущенными веками. Она стояла, бессильно уронив руки, как стоит преступник перед судом, и по всему было видно, что эта женщина подавлена сокрушительной тяжестью стыда. Прошла минута, другая… Веки ее дрогнули, поднялись, и глаза, встретившись с глазами Павла, наполнились слезами. Молча, без единого слова, она сделала два шага к мужу и поклонилась ему земным поклоном, так что волосы ее коснулись пола. Так кланяются крестьяне, когда благодарят или просят о чем-нибудь, и Франка, должно быть, не раз видела это. Склонившись так перед Павлом, она быстро отвернулась, вышла в сени. А он провел рукой по глазам, потом, отняв мокрую ладонь, подпер ею отяжелевшую голову. Так он просидел несколько минут. Франка не возвращалась из сеней. Он встал, распахнул дверь и увидел ее в темном углу: она стояла, припав лбом к стене.

— Иди сюда!

Она покорно вошла и стала перед печью, лицом к нему. Павел сел на лавку и заговорил слабым голосом:

— Вот и на этот раз я спас тебя, хотя ты совершила тяжкий грех… Но я подумал, что если ты там останешься, так уж навеки пропадешь, а здесь, может, еще опомнишься и, может, хотя бы теперь злобы своей испугаешься… И жаль мне стало тебя, ох как жаль… А еще потому я тебя спас, что клялся в костеле не покидать тебя до смерти. А клятва — не шутка! Раз поклялся, — значит, и не оставлю до смерти…

Ему трудно было говорить. Но, так как Франка стояла словно в беспамятстве, он добавил:

— Ну, чего же ты стоишь?.. В хате холод, ты бы печь затопила да чаю заварила… Делай, что хочешь и что нужно. Ты здесь такая же хозяйка, как была…

Какая сила заключалась в его последних словах, почему они так потрясли эту женщину? Она зашаталась, как будто в грудь ей угодила пуля или брошенное сильной рукой копье, колени ее подогнулись, и, багрово покраснев, заливаясь слезами, она упала на пол. Она не вскрикнула, не заплакала громко, не застонала. Нет, припав лицом к полу, она лежала, как мертвая, и только движение ее плеч говорило о том, что она жива: они поднимались и опускались от рыданий, сильных, но таких тихих, что их совсем не было слышно.

Через несколько минут она поднялась и стала разводить огонь в печи. Делала все быстро, старательно и бесшумно. Павел лежал на кровати с закрытыми глазами, а на лавке, ничем не укрытый, в одной холщовой рубашонке, не закрывавшей ни груди, ни босых ног, спал маленький Октавиан. Во время вчерашней сумятицы он, незаметно забравшись сюда, уснул и спал, не просыпаясь, до сих пор. Франка, проходя, увидела, что он съежился от холода, и прикрыла его своим платком.

Не прошло и четверти часа, как она уже несла Павлу чай в зеленоватом стакане. Хотела подать ему, но в странной нерешительности остановилась среди избы: ей вдруг подумалось, что он, пожалуй, побоится пить чай, который она наливала. Но Павел не побоялся — протянув руку, он взял у нее стакан и с жадностью стал пить. Франка издали смотрела, смотрела и вдруг прижала к лицу руки так крепко, словно хотела, чтобы они приросли и навсегда заслонили ее от глаз Павла.

— Напейся и ты, возьми подушку и ложись, — сказал Павел, указывая глазами на одну из двух подушек, лежавших на кровати.

— Не надо, я кофту под голову подложу… И так высплюсь, — тихо возразила Франка.

Павел закрыл глаза. По лицу его видно было, что он смертельно устал. Скоро он крепко уснул.

Козлюки узнали о возвращении Франки утром, когда Ульяна, проснувшись и сразу подумав о брате, захотела его проведать. Подойдя к его избе, она сперва заглянула в окно. Заглянула, всплеснула руками и стрелой помчалась домой. В окно она увидела крепко спавшего Павла; на лавке против него, подложив под голову свернутую кофту, лежала Франка и широко открытыми глазами смотрела куда-то перед собой. Ульяна сразу решила, что тут замешана нечистая сила, и, разбудив своими криками спавшего еще мужа, рассказала ему об этом «чуде». Но Филипп, подумав с минуту, догадался, какие чары и чудеса привели Франку обратно в дом мужа.

— Твой братец рехнулся! — сказал он сердито. Когда он поделился с Ульяной своей догадкой, она расплакалась и сквозь слезы твердила:

— Верно, что рехнулся! Совсем рехнулся! Не думала я, что он такой дурень, такой сумасшедший!

Других объяснений поступку Павла они не находили. Сердились на него, ворчали, ходили как в воду опущенные. У Филиппа даже возник план ехать в город к начальству с доносом на Франку и на урядника, который за взятку освободил ее из-под ареста. Он ходил к старикам советоваться, но дело затянулось, прошло два-три дня — и гнев его поостыл. Да и Ульяну стали одолевать сомнения, ведь Павлюк, когда родители умерли, воспитал ее, дал ей в приданое половину огорода, делал для нее очень много, ссужал деньгами, помогал и делом и советами… Да и в будущем его помощь понадобится — ох и как еще понадобится при такой большой семье и таком маленьком клочке земли!

Размышляя об этом, Ульяна плакала и говорила мужу:

— Слушай, Филипп, а может, лучше нам больше не вмешиваться? Пусть его делает как хочет! На что нам доносить на нее? Пусть ее господь сам накажет! Будем беречь от нее детей и дом… А Павлюку лучше не перечить…

Филипп брюзжал, не соглашался с ней, каждый день грозил, что поедет в город, но не ехал и ничего не предпринимал: он тоже колебался и раздумывал. Помня, как добр к ним был всегда Павел, он не хотел с ним ссориться. Гнев Козлюков и ненависть их к Франке остывали еще и потому, что они совсем не видели ее. Авдотья же, хотя не меньше их возмущалась поступком Павла, не вытерпела и наведалась к нему, чтобы узнать, что слышно у бедняги. Она рассказала, что он поправляется, только еще очень слаб, все лежит и никуда из дому не выходит. А Франка спряталась от нее в темных сенях, так что она ее и не видела. Павел не только здоров, но даже и весел, говорит, что еще два-три дня отдохнет, а потом поедет на тоню. Глядя в окно, он предсказал, что хорошая погода простоит недолго и очень скоро надо ждать сильных ветров и дождя. А когда она, Авдотья, заговорила о Франке, он только головой покачал и весело промолвил:

— Она уже не та, что была! Образумилась и будет жить честно… Не узнаете ее, так переменилась!

Павел искренне так думал. Уверенность эта рождалась постепенно в те дни, когда он, лежа в постели, как отдыхающий от тяжких трудов, следил глазами за бесшумными движениями Франки. Она была теперь тиха, в ней чувствовалась робость, даже смирение. Она никогда не подходила к Павлу, а когда подавала что-нибудь, то, чтобы не приближаться, вытягивала руку во всю длину. Она никогда не заговаривала с ним первая и, если Павел начинал разговор, отвечала тихо, вежливо, но отрывисто и односложно, не поднимая глаз. В первый же вечер по возвращении от урядника она разостлала на лавке толстое рядно, положила в изголовье свою кофту и легла полуодетая, укрывшись старым ковриком. Напрасно Павел несколько раз твердил ей, чтобы она взяла одну из подушек или чтобы легла на кровати, а на лавке ляжет он.

На первое предложение она ответила коротко, но решительно:

— Не хочу. Не надо.

А на второе с оттенком былой раздражительности буркнула:

— Еще чего!

Как-то раз Октавиан заупрямился и непременно хотел спать с нею. Она сперва уговаривала его лечь на кровати с «таткой», потом попросила Павла взять мальчика к себе. В голосе ее слышалась душевная боль и что-то похожее на страх. Казалось, ее пугала мысль о близости этого детского тельца.

В лице ее часто без всякой видимой причины заметен был страх, граничивший с ужасом, словно ее пугали какие-то тайные мысли или встававшие перед нею видения. Она делала все, что нужно, по хозяйству: подметала, стряпала, ходила по воду (на заре или в сумерки — вероятно, чтобы не встречаться с людьми) с кувшином, потому что полного ведра ей было не поднять. Раз даже испекла хлеб и время от времени принималась за шитье. Все она делала проворно, старательно, но часто во время работы вдруг останавливалась, словно в изнеможении или под влиянием какой-то страшной мысли, и долго стояла у огня с горшком в руках или посреди избы с метлой, устремив куда-то в пространство мрачный и тоскующий, а чаще — тревожный взгляд. Раз она даже вскрикнула.

— Ты чего? — повернувшись к ней лицом, спросил Павел.

Франка словно очнулась и ответила неохотно:

— Ничего. Испугалась я больно…

— Чего испугалась?

Она ничего больше не отвечала и снова взялась за метлу.

А у Павла от ее смирения и кротости сердце таяло в груди. Наконец-то она исправилась! Наконец он одолел беса, который сидит в ней! И после таких мыслей он еще больше жалел Франку.

— Франка, — сказал он ей однажды, — чего ты, как побитая собака, жмешься по углам и не смотришь мне в глаза? Я на тебя больше не сержусь и очень рад, что ты раскаялась. Болтай себе, как бывало, смейся, веселись, сколько хочешь. Веселье — не грех.

Она слушала сначала с беспокойством, потом с удивлением. И вдруг, торопливо отвернувшись, закрыла глаза рукой и громко всхлипнула.

В другой раз Павел, лежа на постели, подозвал ее и, когда она, как всегда, остановилась в двух шагах, сказал:

— И чего ты боишься, Франка? Отчего ты иной раз бываешь такая, словно мертвеца перед собой увидела? Или ты кары божьей страшишься за все, что сделала? Не бойся! Говорю тебе, не бойся! Исповедуешься, попросишь у господа бога прощения, он и простит.

— Какой там господь бог! Вздор все! — проворчала Франка тихо, а Павел, не желая сейчас спорить с ней, продолжал:

— Женщина ты еще не старая и, если будешь жить, как бог велит, все искупишь. Вот поправлюсь, пойду к Козлюкам и попрошу за тебя прощения… Заживем все счастливо, в мире и согласии… А там Ктавьян подрастет, будет ездить со мной на ловлю.

Говоря это, он широко улыбнулся, и его бледное, исхудавшее лицо просветлело.

Франка слушала молча. На щеках у нее выступил кровавый румянец. Когда Павел протянул руку, чтобы обнять ее, она стремительно отшатнулась, выбежала в сени и часа два не входила в комнату.

И в сенях ее не было. Как только на дворе стало смеркаться, она выскользнула из хаты, обошла ее кругом и села на краю косогора, среди сухого репейника и лопухов. Здесь она сидела с четверть часа, как вдруг услышала за спиной шаги и шуршание сухой травы под чьими-то ногами. Из-за амбара вышла Марцеля.

— Франка, — позвала она издали робким голосом.

Франка повернула голову.

— Иди сюда!

Нищенка подходила медленно. Она не знала, известно ли Франке, что она выдала ее, и побаивалась ее гнева, но уж очень хотелось ей узнать обо всем, что было, и снова завязать выгодную дружбу с Франкой.

— Как же ты живешь, голубка? — начала она. — Ну, слава богу, что вижу тебя… а то люди бог весть что болтали…

— Ничего люди не знают, — запальчиво перебила Франка. — Только я знаю… Люди глупы. Злые они все, подлые… Один он добрый…

— Кто добрый, голубочка, кто? — спрашивала Марцеля, любопытство которой было возбуждено до крайности.

— Садись, все тебе расскажу.

Обрадованная Марцеля тотчас уселась среди репейника рядом с ней, и Франка, которой, видимо, сильно хотелось излить то, что страшной тяжестью лежало у нее на сердце, заговорила быстро, с прежней своей необузданной пылкостью. Она рассказала, как урядник привез ее к себе в дом и запер в холодном чулане и какую она там терпела муку, ужасно, невыразимо боясь того, что ее ожидало. Она думала, что ее теперь посадят в тюрьму, будут судить и сошлют на каторгу, в Сибирь… Ведь она отравила мужа, а за такое дело полагается тяжкое и долгое наказание, — это ей было хорошо известно. В чулане было темно, и она ощупью искала на полу какой-нибудь веревки, а на стенах — гвоздя. Все, кажется, отдала бы в эти минуты за обрывок веревки и крюк, на котором можно повеситься и от всего, от всех избавиться, уйти туда, где ее никто не достанет… И в то время как она так мучилась, валялась на полу в темноте и холоде, билась головой о стену, ей вдруг послышался голос Павла. Она ушам не верила, однако это в самом деле был он. Он стучал в окно и просил урядника открыть ему. Урядник встал, впустил его, зажег свечку. А она, увидев свет сквозь дверную щель, подползла к ней и все видела, все слышала…

— Что же такое ты видела, миленькая, что слышала? Говори, говори! — дрожа от любопытства, а может быть, и от волнения, шептала Марцеля.

Франка видела и слышала, как Павел сначала стал доказывать уряднику, что она невиновна, что все это сплетни и наговоры, — ведь вот он вовсе не отравлен, жив и ни в чем жену не винит. «Отпустите ее, ваше благородие, отдайте мне», — просил он, потом достал из-за пазухи мешочек и высыпал на стол перед урядником кучу серебряных рублей — их было сорок, а то и пятьдесят. Тот стал отказываться, говоря, что ему придется за это ответить, потому что Козлюки донесут на него начальству, но Павел кланялся ему чуть не в ноги, клялся, что упросит Козлюков, всех упросит молчать. Урядник жадно поглядывал на деньги, но долго артачился. «А вдруг донесут — беда тогда! — говорил он. — За это со службы прогонят и под суд отдать могут!» Тут Павел высыпал из мешочка все, что там еще оставалось, — на столе лежало уже больше сотни рублей, — и опять поклонился уряднику до земли. Увидев столько денег, урядник соблазнился, а может быть, ему льстило, что его так упрашивают и низко кланяются. Не выдержав, он согласился ее отпустить. Он смеялся при этом до упаду и твердил: «Вот дурак! Другого такого дурака на свете не сыщешь». А Павел, не обращая на это внимания, все спрашивал о ней, Франке. «А где же она, ваше благородие? Выпустите ее и отдайте мне». Урядник отпер чулан и долго искал ее со свечой, потому что, увидев, что Павел подходит к двери, она заползла за бочку — она рада бы в эту минуту сквозь землю провалиться! Но Павел поднял ее, взял за руку и повел к лодке. Вот как все было! Вот что она видела и слышала!

Франка наконец умолкла. Молчала и Марцеля, словно онемев. Потом она сказала:

— Ох, какой же он добрый, какой добрый! Как Иисус… Счастливая ты, Франка…

— К черту такое счастье! — прошипела Франка.

— Не понимаешь ты своего счастья, глупая!.. — начала Марцеля, но Франка резко перебила ее:

— Убил он меня своей добротой, замучил так, что жить больше не могу… от одного только страха жить не могу…

Она вздрогнула всем телом и зашептала словно про себя:

— Иисусе, Мария! Ох, Иисусе! Матерь божья! Убила бы я ее, кажется, если бы могла, убила бы, как бешеную собаку!

— Кого? — спросила перепуганная Марцеля.

А Франка шептала:

— Стоит и стоит она у меня перед глазами… Куда ни гляну, куда ни повернусь — везде она… и страшная такая!

— А кто же это, милая? Кто стоит у тебя перед глазами?

Франка удивленно посмотрела на нее.

— Да я же. Я сама!

— Во имя отца и сына… — забормотала Марцеля.

Франка схватила ее за руку.

— Ничего ты не знаешь и не понимаешь! Я самой себя боюсь… того, что сделала, боюсь… Как увидела я его тогда в щель, как услышала, что он за меня урядника просит, — что со мной сделалось, не знаю, только мне уже жить нельзя… Ноет внутри, гложет меня что-то, спать не дает… Страшно!.. Себя боюсь и его боюсь… Больше боюсь его, чем тогда, когда он бил меня… В глаза ему смотреть не могу… Стыдно!

— Полно тебе! Успокойся! — уговаривала ее старуха. — Почитай его, люби — и все будет хорошо, и живи себе, как у Христа за пазухой!

Франка отрицательно затрясла головой.

— Знаю я ее… Она как пьяница запойный… Когда трезвая, все хорошо, а как запьет — опять что-нибудь такое сделает…

— Кто? Что ты такое мелешь, Франка? Кто пьяница?

— Да я же! — с тем же недоумением пояснила Франка и тихим голосом, каким говорят тяжело больные люди, стала жаловаться старухе: — Нехорошо мне… Ой, Марцелька, так нехорошо, что жизнь стала невмоготу… Какое уж мое житье на белом свете!.. Связана я по рукам и по ногам, боюсь, не натворить бы опять беды… И боюсь я той жизни с ним, что меня ожидает… всего боюсь! Все мне немило, ничего не надо… Как в могилу зарыта!..

Помолчала немного, потом опять пожаловалась:

— Так мне худо, Марцелька, так тошно… Сосет и сосет внутри…

Она с трудом поднялась. От реки повеял холодный ветер.

Франка вздрогнула и поежилась.

— Холодно!

— А как же — осень на дворе!.. Попрошу я тебя, голубонька, золото мое, дай мне кусочек сала — нечем похлебку заправить.

— Люди говорят, — начала Франка, глядя куда-то вдаль, за реку, — что когда человек повесится, всегда бывает сильный ветер…

— Да, говорят, — подтвердила Марцеля. — Может, завтра Павел уже на лов уедет, так я к тебе приду…

— Ага! Завтра…

— А сальца дашь?

— Завтра, — не слушая ее, повторила Франка и, прижав руки к груди, сгорбившись, пошла к своей хате, раздвигая сухие стебли.

Когда она вошла, Павел сидел у стола, а Октавиан стоял у его колен и что-то рассказывал, звонко смеясь.

— Ты где была? — спросил Павел.

Она сказала, что сидела за хатой и что на дворе сильный ветер.

— Осень! — заметил Павел. — Ну, а я все равно завтра пойду на реку, хотя бы и волны были большие. Налимов сейчас можно наловить пропасть!

Ужинали при лампе. Франка ела и кормила мальчика. Если бы ее в эти минуты увидел какой-нибудь опытный психиатр и приметил бы застывшую в ее глазах безнадежную печаль, он, быть может, понял бы, что душа этой женщины, как бабочка с помятыми крыльями, снова бьется на тойузенькой грани, которая отделяет рассудок от безумия, душевное здоровье от душевной болезни.

Но Павел видел только, что Франка, сидевшая против него с ребенком на коленях, спокойна, кротка и все еще стыдится своего поступка. Он подумал, что завтра перед уходом надо будет помириться с Козлюками и потолковать о ней.

Вскоре после ужина Франка порылась в своем сундучке и достала оттуда цветной шерстяной кушак, который в этих местах зовется «дзягой». На ней была домотканая юбка, розовый передник и привезенный когда-то из города рваный кафтан, который она сейчас опоясала вынутым из сундучка кушаком. Павел не обратил на это никакого внимания. Он уже раздевался, сидя на кровати, и как раз снимал сапоги, когда Франка с уснувшим Октавианом на руках подошла к нему.

Крепко поцеловав малыша в щечку, она положила его на постель около Павла.

— Будь и к нему так же добр, как был ко мне. Он ни в чем не виноват, — сказала она тихо.

Павел удивился:

— Сдурела ты, что ли, Франка? Разве я его не люблю и не жалею?

Франка, стоя в двух шагах от него, поклонилась ему до земли, — так же, как тогда, когда он спас ее от ареста, — быстрым и низким поклоном. Так же точно кланялся Павел уряднику, когда просил за нее и когда затем благодарил его. Можно было подумать, что Франка сейчас подражает ему.

Павел больше ничего не сказал. Кладя голову на подушку, он думал: «Стыдится еще! Не может забыть, что натворила. Ну, и слава богу! Видно, совсем уже опомнилась».

С этими мыслями он уснул. Спал и не слышал, как все сильнее шумит за окнами осенний ветер. Не слышал и того, как поздней ночью легонько скрипнула дверь хаты.

А рано утром его разбудил громкий гомон где-то поблизости. В шуме голосов он услышал, что повторяют его имя и имя Франки.

Вскочив с постели, он, как был, в одном холщовом белье, босиком, выбежал из дому. Там, где кончался участок Козлюков, отделенный песчаной дорогой от кладбища, стояла толпа мужчин и женщин. Видимо, чем-то испуганные, они кричали, галдели наперебой и указывали пальцами туда, где между двух старых сосен стоял тонкий, очень высокий крест. Уловив несколько слов из этих громких разговоров и криков, Павел, как безумный, бросился туда. В эту минуту налетел сильный порыв ветра и между сосен невысоко над землей заметался в воздухе знакомый ему розовый передник. Павел увидел только эту розовую тряпку, освещенную бледным лучом выглянувшего из-за туч солнца, но сразу все понял. Теперь уже не спасти ее! Он схватился рукой за плетень. Бежавшие к нему навстречу Авдотья и Ульяна прочли, должно быть, что-то страшное в его лице, — обе, взмахнув руками, крикнули в один голос:

— Помогите, люди! Держите, спасайте его, не то помрет! Сейчас упадет и помрет!

Эпилог

Он не умер. Неправду говорят, будто здоровые, сильные духом и телом люди могут умереть от нравственных потрясений. Здоровый, крепкий организм Павла Кобыцкого не надломили и даже не ослабили те несколько лет, которые испепеляющей молнией, страшным ураганом пронеслись в его тихой, однообразной, убогой жизни.

С того дня, когда так внезапно окончилась эта драма, прошло уже немало лет, но и сейчас на серебряной глади Немана можно увидеть, как он плывет в своем челноке по утрам навстречу розовой заре или вечерами под сумеречным закатным небом. У соснового бора он выходит на песчаный берег или пристает к острову, покрытому белоснежным ковром гвоздики и зарослями высокого царского скипетра. Его часто сопровождает десятилетний мальчик с льняными волосами и большими черными глазами под длинными ресницами. Старый рыбак немного сгорбился, поседел. Он всегда молчалив и задумчив, а мальчик, живой, смелый, румяный, болтает без умолку. Сразу заметно, что между ними царит полное согласие, что им хорошо вместе. Если мальчик иной раз надолго исчезает среди царского скипетра, по реке разносится мужской голос:

— Ктавьян! Эй, Ктавьян!

И тогда из чащи стеблей и больших косматых листьев колокольчиком звенит детский голос:

— Ку-ку, татко! Ку-ку!

Улыбка освещает суровое лицо рыбака, и он кричит мальчику, чтобы тот набрал воды в горшок, куда они бросают пойманную рыбу.

Октавиан выбегает из зарослей с охапкой белых гвоздик в руках. Присев на корточки у края берега, он смотрит, как льется вода в горшок, и, подражая ее журчанию, звенит на весь берег:

— Буль-буль-буль!

По всему видно, что этот ребенок счастлив.

А что же чувствует, о чем думает во время своих постоянных поездок по реке тот, кто заменил ему отца? Этого никто не знает: никому не поверяет рыбак своих чувств и мыслей. Говорят, он со дня похорон ни разу в беседе с людьми не упоминал о покойнице жене. Он, как и когда-то, не ищет общества людей. И весною, летом и осенью небо заменяет ему дом, а река — жену.

А в долгие зимние вечера в окошке неманского рыбака допоздна светится слабый огонек лампы, и парни и девушки, когда проходят мимо, спеша на вечерницы к Козлюкам, слышат за этим окном монотонный голос, неустанно бормочущий что-то. На столе раскрыт молитвенник, а над ним склоняется высокий седой человек с морщинистым лбом и, с трудом произнося по складам длинные слова, медленно читает напечатанные в книге молитвы. Других книг Павел Кобыцкий до сих пор не видел и, вероятно, никогда не увидит. В городе, куда он ездит, никаких книг не купить, а достать их у людей или хотя бы узнать что-нибудь о них ему очень трудно. Зато свой молитвенник он прочитал от первой до последней страницы уже три раза и сейчас начал читать в четвертый. Впрочем, последние два-три года у него уже меньше времени для чтения: часто на столе вместо молитвенника Франки раскрыт старый букварь с пожелтевшими, истрепанными страницами, а рядом с Павлом на высокой табуретке сидит Октавиан и, запустив руки в свою льняную кудель, бубнит: — Б-а — ба. Б-е — бе.

Минувшей зимой он дошел уже до буквы «к», но за лето забыл многое из того, что выучил, и Павел велел ему начать снова с буквы «б».

Октавиан бубнит довольно долго, потом ложится я засыпает. Тогда Павел начинает вполголоса читать «Богослужение».

Наконец в окне рыбака гаснет свет. Глубоко и спокойно спят в снегу хаты, длинным рядом выстроившиеся по краю высокого берега. Ничто живое голосом своим не нарушает бездонной тишины зимней ночи — изредка только залает собака или послышится заглушенное стенами пение петухов. Зато в этой тишине яснее звучат голоса природы.

Порой ледяной мороз-великан бродит по деревне, сердито и громко стучится в хаты, пощелкивает за окнами то близко, то подальше, с сухим треском похаживает по плетням. В другие ночи под тихие вздохи ветра приходит оттепель, и сосульки, свисающие с крыш, тают с однозвучным плеском, словно плачут, а ветер шепчется с деревьями и таинственным шелестом разбегается по сухим стеблям на огородах.

А иногда ночи бывают шумные, грозные. В темных просторах поднимается бешеная пляска вихрей, воздух наполнен каким-то кипеньем, стремительным кружением и воем, в котором слышатся все голоса мира. Здесь как будто сшибаются гигантские ядра, состязаются между собой раскаты грома и гул пушек и с неутихающим грохотом летят от края до края земли. Здесь воют под ударами бичей своры собак, прорезают воздух крики истязаемых, рыданья отчаявшихся, протяжные жалобы…

Но весь этот адский шум и беснование не будят людей, спящих под низенькими кровлями, укрытыми снегом.

В такие ночи, когда мороз стучит, щелкает, трещит, когда вздыхает, всхлипывает и бормочет оттепель, когда вихри неистовствуют в воздухе, только в одной из деревенских хат долго не засыпает человек.

Подле него на постели спит, ровно дыша, прижавшийся к нему мальчик, а он лежит без сна, смотрит в непроницаемую тьму, вслушивается в голоса ночи. И не раз в глубокой тишине, наполненной только этими голосами, слышны частые удары кулака в крепкую грудь и громкий, страстный, молящий шепот:

— Господи, помилуй ее, грешную! Господи, помилуй ее, грешную и несчастную!

Мир Элизы Ожешко

Около века отделяет нас от времени, когда были написаны два произведения прославленной польской писательницы Элизы Ожешко, представленные в этой книге.

Первое из них — роман «Господа Помпалинские» — создано еще молодой женщиной (ей тогда едва минуло 35 лет), второе — повесть «Хам» — появилось через 12 лет, в пору расцвета таланта писательницы, к тому времени уже известной своей новеллистикой и главным делом ее жизни — романом «Над Неманом».

Больше сорока лет длилось служение Ожешко на литературном поприще во благо отчизны. Служение, поприще, отчизна — не просто высокопарные слова. По собственному признанию Элизы Ожешко, подавление царизмом польского национально-освободительного восстания 1863 года побудило ее служить родине по мере своих сил и способностей. «Разные бывали сомнения в моей жизни, — писала она впоследствии, — но в том, что я обязана служить Родине и любить ее, я не сомневалась никогда»[487].

Элиза Ожешко жила и творила в трудную для ее народа эпоху. Молодость ее связана с восстанием 1863 года, в старости она была свидетельницей первой русской революции 1905 года, за которой следила с тревогой, опасениями и надеждой, справедливо считая, что разрешение польского вопроса неразрывно связано с ее победой. В 1905 году она писала шведской писательнице Элен Вестер, переводчице романа «Над Неманом» и других ее произведений на шведский язык: «… Мы стоим перед прекрасной, хотя и трагической картиной — огромной численности народ подымается с Прокрустова ложа своей неволи. Пробудился скованный Скиф и загремел цепями. Поднял голову и расправил плечи, но тело его все еще привязано к невольничьему ложу, на котором он лежит. Мы прикованы к этому исполину, мы невольные соучастники его судьбы, но мы еще не знаем, сумеет ли он подняться во весь рост и твердо встать на ноги… Как долго он спал!»[488]

Годы ее жизни и творчества были и годами становления и расцвета польской реалистической литературы, в чем ее участие столь же значительно, как и участие ее знаменитых современников Юзефа Игнация Крашевского, Генрика Сенкевича, Болеслава Пруса, Марии Конопницкой и более молодых — Стефана Жеромского и Владислава Реймонта.


Элиза Ожешко родилась 25 мая (6 июня по новому стилю) 1841 г., в семье крупного помещика Бенедикта Павловского. Об отце, которого она почти не помнила (он умер, когда ей не было двух лет), она писала впоследствии, что по своим взглядам он был вольнодумец, как говорили тогда, «вольтерьянец». Ее родственники утверждали, что свои способности и вольномыслие она унаследовала от отца. О широте взглядов отца, его образованности свидетельствовала богатая библиотека, в которой была представлена и французская литература XVIII века — Вольтер, Руссо, Дидро и другие энциклопедисты; с их трудами Ожешко познакомилась еще молоденькой девушкой.

Мать ее, по воспоминаниям писательницы, была несколько деспотичной красивой женщиной, привыкшей к комфорту, что, однако, не мешало ей быть горячей патриоткой. Хотя систематическим воспитанием своих дочерей (у Элизы была сестра, которая умерла в возрасте 13 лет) она не занималась — вскоре после смерти отца Элизы она вышла замуж, — вся атмосфера дома, бабушка со стороны матери, учительница Михалина Кобылянская (впоследствии прототип героини рассказа Ожешко «Панна Антонина») воспитывали в Элизе обостренное чувство справедливости и патриотизма. Еще девочкой она наизусть знала многие исторические песни поэта-патриота Ю.-У. Немцевича (1757–1847) и часто с сестрой представляла сцены из польской истории. В имении отца, расположенном близ Гродно, еще девочкой Ожешко соприкоснулась и с жизнью белорусских крестьян.

В 1852–1857 годах Элиза училась в одном из лучших варшавских пансионов и по тем временам получила вполне приличное для женщины образование. Здесь проявилась ее способность писать сочинения и даже определился характерный для будущей писательницы стиль, ход рассуждений, миросозерцание. Когда она по просьбе подруг писала за них сочинения, преподаватель литературы всегда узнавал, кто их подлинный автор. В пансионе она встретилась с будущей поэтессой Марией Конопницкой, с которой ее многие годы потом связывали дружба и сотрудничество.

По выходе из пансиона Элизу в январе 1858 года выдали замуж за средней руки помещика Петра Ожешко, вдвое старше ее. Для него это был брак по расчету: Элиза не блистала красотой, но считалась одной из самых богатых невест в губернии. Интересы мужа не выходили за рамки интересов большинства помещиков его круга — охота, верховая езда, карты, балы. Молодая женщина окунулась в эту беспечную, заполненную развлечениями жизнь. Но одновременно эти годы были и годами возмужания, духовного прозрения, лихорадочного самообразования, поисков полезного дела. Позже Ожешко назовет это время своим университетом.

В Людвинове — имении мужа Элиза столкнулась со многими социальными и моральными вопросами, которые в те годы, перед реформой 1861 года, отменившей в России крепостное право, занимали умы радикально настроенной молодежи.

В кругах польских патриотов эти социальные вопросы тесно переплетались с вопросами национальными. Элиза была свидетельницей, а иногда и участницей шумных дискуссий о воссоздании независимой Польши и освобождении крестьян. Ожешко пробует делать и что-то практическое — вместе с младшим братом мужа открывает у себя в доме школу, в которую ходили 20 деревенских ребят. Когда же в январе 1863 года вспыхнуло восстание, молодая женщина, как и другие польские патриотки, приняла в нем участие. В Людвинове не раз находил приют один из вождей восстания, Ромуальд Траугутт, не раз Элизе приходилось бывать с поручениями в повстанческих отрядах на Полесье, заниматься вместе со своими единомышленницами снабжением повстанцев продовольствием и медикаментами. После разгрома повстанцев в Полесье она, рискуя жизнью, в своей карете отвезла Траугутта под видом больного кузена к границе Царства Польского.

Восстание было жестоко подавлено. «Вся моя родня, кроме матери, и значительно большая родня мужа, кроме нескольких стариков и больных, исчезли. Изгнанные из своих поместий, они или умерли, или жили далеко на Востоке или на Западе»[489] — вспоминала писательница. Петр Ожешко был выслан в Пермскую губернию, Людвиново конфисковано.

Подавление восстания навсегда оттолкнуло ее, как пишет Ожешко, «от мира веселья, забав и роскоши», а недюжинный талант и удивительная сила духа помогли выбрать свой путь, стать гордостью польской литературы.

Шесть лет (1864–1869) после бесплодных попыток найти хоть какой-нибудь заработок (Ожешко ходатайствовала даже о предоставлении ей места телеграфистки в Варшаве) молодая женщина живет «в абсолютном одиночестве в тиши пустого дома» в разоренном и отягощенном долгами имении отца — Милковщизне. В эти годы она усиленно занималась самообразованием. Она не поехала вслед за мужем в изгнание, так как еще до восстания подумывала о разводе, поняв, что брак их несчастлив, но осуществила свое намерение лишь после возвращения мужа из ссылки, в 1867 году. Развод длился больше двух лет, вызвал осуждение родных и привел к разрыву с привычным ей кругом людей.

За эти шесть лет, проведенных в уединении, Ожешко стала писательницей. Первое ее произведение — рассказ «В голодные годы» — было напечатано в 1866 году в одном из варшавских журналов. Ожешко рассказала в нем о судьбе бедных влюбленных — крестьянской девушки и парня, погибших от голода в неурожайные 1854–1856 годы в Полесье. Вещь небольшая, но уже в ней проявилась, как замечает сама Ожешко, «склонность автора интересоваться жизнью обездоленных слоев общества и рисовать преимущественно трагическую сторону человеческой жизни».

В те же годы были опубликованы ее повести и романы: «Последняя любовь», «Из жизни реалиста», «В провинции», «В клетке», «Пан Граба». В этих еще незрелых произведениях (некоторые из них были сурово приняты критикой) в ущерб художественности явственно выступает на первый план прямое морализаторство, дидактичность, обращение к читателю с объяснением мотивов поведения и душевного состояния героев. Во многом это было данью времени, но прежде всего определялось литературной позицией самой писательницы. Впоследствии Ожешко писала: «Главной причиной этого недостатка было то, что я находилась под огромным впечатлением нашего национального несчастья (поражение восстания 1863 г. — О.С.) и мной владела жажда служить родине. Видя, что всему, что мне так дорого, грозит гибель, что в бурном море бедствий гибнут мои друзья и родина, у меня зародилась мысль — подносить кирпичи к падающему зданию, возводить мосты для тонущих»[490].

Для Ожешко литература была формой служения обществу, а писатель — учителем жизни, она до конца своих дней утверждала, что прекрасное надо связывать с понятием общественной пользы. «Ожешко, — писала в 1929 г. известная польская писательница Мария Домбровская, — всегда точно и безоговорочно знала, к какой идее подвести своих читателей, всегда полностью давала себе отчет в моральной или социальной тенденции своих произведений»[491]. Всю жизнь Ожешко испытывала потребность высказаться по наиболее важным для нее вопросам. «Не писать о том, что кажется архиважным — не в моих силах», — замечала она в одном из своих писем редактору «Газеты Польской» Г. Сикорскому. Мария Конопницкая в письме к Ожешко так определила эту ее черту: «Справедливая душа твоя как бы следит за весами общественной жизни»[492]. И добавим, что она всегда становилась на сторону тех, кто унижен и обездолен.

Вынужденная продать имение за долги, Ожешко в 1869 году переезжает в Гродно. В 1888 году она вспоминала о своей тогдашней жизни: «Я поселилась здесь двадцать лет тому назад, еще в расцвете своей молодости. Я была лишена в это время всего: искусства, общества, развлечений. Редкие поездки в Варшаву и два коротких путешествия за границу были лишь краткими вспышками молнии на однообразном сером фоне моего существования. Я была лишена театра, концертов, возможности беседовать о вещах, больше всего интересующих меня; прославленные картины я знаю лишь по репродукциям, знаменитых артистов лишь по именам…»[493].

Удивительно, что, живя в далекой провинции, оторванная от современных ей передовых социальных учений, Ожешко пристально следила за всем, что происходило в стране, и раньше других польских писателей сформулировала цели и задачи, которые, по ее мнению, стоят перед польской литературой. Ее уединенная жизнь заполнена творческим трудом, постоянным самообразованием, изучением окружающей ее жизни, просветительской деятельностью. В конце семидесятых годов она основывает в Вильно небольшое издательство на польском языке, в которое вкладывает и душу свою и деньги, но через три года оно по «высочайшему распоряжению» закрывается, а над писательницей устанавливается полицейский надзор.

Трудной и сложной была в эти годы и личная жизнь Э. Ожешко. Только в 1894 году она смогла выйти замуж за Станислава Нагорского, гродненского адвоката, с которым была связана около тридцати лет, а через два года он скоропостижно умер. Здоровье писательницы было к тому времени подорвано и личными невзгодами и напряженным трудом, но до конца своей жизни Ожешко продолжает писательскую деятельность (в 1899 г. она написала роман «Аргонавты» о разрушающей власти денег, в 1902-м — повесть «Ad astra» («К звездам»), в 1907-м вышел сборник рассказов «Gloria victis» («Слава побежденным»).

Элиза Ожешко умерла 18 мая 1910 года. Ее похороны вылились в своего рода манифестацию уважения и признательности жителей Гродно к любимой писательнице. С шести часов утра к дому Ожешко стекались люди самых разных социальных слоев — студенты, мелкие чиновники, ремесленники, учителя, крестьяне из ближних сел — все те, о ком писала и пеклась писательница.

«Живой мудростью и чутким сердцем целой эпохи» назвал ее выступивший на похоронах литературный критик Юзеф Котарбинский.

* * *
С началом гродненского периода к Ожешко пришел успех. Первое произведение, принесшее ей заслуженную славу, известная и нашим читателям повесть «Марта» (1873) — о трагической судьбе молодой вдовы, оставшейся с ребенком на руках без средств к существованию и без всякой профессии. Повесть стала как бы манифестом в борьбе за предоставление женщинам права на образование и приобретение профессии, за равноправие в социальном и имущественном вопросах и была переведена на многие языки. Ожешко получила много писем от читательниц, по большей части из небогатых шляхетских семей, которые благодарили ее, просили совета, посвящали в свою жизнь и мечты. «Много было и таких, — вспоминала Ожешко, — что, читая, заливались слезами, ощущали ужас перед будущим и принимались учиться и работать»[494].

В это же время в творчество Ожешко прочно вошла и жизнь городских низов. Центральной темой ее рассказов стали быт и страдания маленьких людей, «людей бедных и темных», «героев без монументов и лавровых венков», как писал современник Ожешко известный критик Петр Хмелевский. В 1884 году Мария Конопницкая после прочтения рассказа «Романова» писала Ожешко: «О жизнь! Сколько прекрасного можно создать из твоих слез, твоей грязи, твоих жалких обломков»[495].

Написанные просто, с удивительным проникновением в психологию маленького человека, они и по сей день пробуждают в читателе, как замечал Салтыков-Щедрин по поводу рассказа Э. Ожешко «Сильный Самсон» (напечатанного в 1882 году в журнале «Отечественные записки»), «добрые, здоровые мысли», «чувство человечности», заставляют их задуматься «в лучшем, человечном значении этого слова»[496]. В 1879 г. под общим названием «Из разных сфер» вышли два тома ее рассказов, которые критика встретила с большим одобрением.

Писательница не оставляет и свою главную тему — изображение хорошо знакомой ей дворянской среды. Но если ее повести и рассказы о «героях без монументов и лавровых венков» полны сострадания к этим «бедным и темным» людям, то, рисуя мир современной ей шляхты, она часто становится беспощадным сатириком.

Еще летом 1866 года в статье о книге английского историка Т. Бокля «История цивилизации в Англии» Ожешко писала: «Сегодня тот, кто хочет жить как человек, а не расти как сорняк, должен думать, учиться, исследовать и стремиться к цели. Сегодня нельзя нежиться в постели, устланной представлениями прошлых веков».

«Представления прошлых веков» — это в глазах Ожешко и прочная в кругах дворянства привычка жить за счет миллионов «крепостных Захаров», и ложные понятия о чести, заставляющие разорившихся дворян идти в нахлебники, лишь бы не унизить себя работой, и погоня за богатыми невестами, и сословные предрассудки, калечащие человеческие судьбы.

Начиная с первого романа, «Последняя любовь», Э. Ожешко создала целую портретную галерею никчемных дворянских сынков, прожигателей жизни. В «Последней любви» это комические персонажи — Фрычо Вевюрский, за свои сорок лет научившийся только танцевать и красиво завязывать галстук, пустой и спесивый граф Август; в романе «В провинции» это один из главных героев — легкомысленный Александр Снопинский, неуч и бездельник, которому не привиты ни навыки труда, ни понятие об обязанностях человека и гражданина. В романе «Пан Граба» главный герой, промотавшись, становится тривиальным шулером.

И вот в 1876 году появляется роман «Господа Помпалинские». По жанру его можно было бы отнести к «семейному роману» XIX века; все его основные герои, да и почти все персонажи — представители разросшегося древа Помпалинских. Но роман выходит за рамки семейной хроники, так как практически в нем представлены все слои польской шляхты. Не скрывая сарказма, рисует Ожешко узость интересов большинства главных героев своего романа. Забота о личном благополучии, погоня за богатыми женихами и невестами, за титулами и наследством — вот чем заполнена их жизнь.

Сюжетным стержнем романа является борьба, которую ведут два лагеря, — один возглавляет граф Станислав Помпалинский, другой — генеральша Цецилия Орчинская. Истоки этой борьбы находятся как бы за пределами романа: некогда молодой и красивый Станислав Помпалинский был влюблен в свою дальнюю родственницу, сироту и бесприданницу Цецилию Помпалинскую, но отказался от личного счастья во имя процветания и возвышения рода Помпалинских. В этом заключалась цель его жизни. Во что бы то ни стало стремится он завоевать для своей семьи положение в высшем аристократическом обществе, навсегда похоронив даже память об отнюдь не аристократическом своем происхождении от разбогатевшего «удачливого рыбака». Отказ Станислава от большого, глубокого чувства приводит к распаду его личности, омертвению его души: «Отныне в нее был наглухо закрыт доступ идиллическим чувствам и мечтаниям». Станислав добился того, что Помпалинские получили графский титул, породнились с аристократами и перед ними открылись двери в высшее общество. И лишь в конце своей долгой жизни, перебирая в памяти длинную вереницу прожитых дней, глядя на брильянтовое колечко, возвращенное ему после смерти бывшей невесты, граф понимает, что жизнь его бессмысленно загублена. Он загубил не только свою жизнь, но и жизнь некогда любимой им девушки. Отчаяние, жажда мести и злоба убили в Цецилии все человеческое. Выйдя замуж за миллионера-генерала, она с помощью денег творит зло.

Если к графу Станиславу писательница испытывает под конец чувство сострадания, то к генеральше Цецилии Орчинской у нее нет жалости. Даже то похожее на человеческое чувство, что в ней сохранилось, — она собирает коллекцию картин, с видом идиллического семейного счастья и беззаботной молодости, до самой смерти носит маленькое обручальное колечко, подаренное Станиславом, — заставляет читателя задуматься, — не нужны ли ей эти вещи лишь для того, чтобы подогревать чувство злобы и ненависти ко всему человеческому роду.

Ожешко не жалеет сатирических красок, рисуя и генеральшу и ее прихлебателей-наследников. Образ безобразной старухи в открытом платье, увешанной драгоценностями, принимающей в холодном нетопленном дворце ненавидимых ею родичей, — этот образ-гротеск невольно заставляет вспомнить несравнимые по силе таланта, но общие по направленности последние сцены «Господ Головлевых» Салтыкова-Щедрина, которые были написаны в те же приблизительно годы (они печатались в журнале «Отечественные записки» в 1875–1880 годах). Апофеозом ожешковской сатиры становится сцена ежегодно даваемого генеральшей обеда для своих небогатых родственников — мелких и средних помещиков, всех этих Тынф-Тутунфовичей, Книксенов, Жемчужина-Туфелькиных, Корыто-Кобыльковских (чего стоят одни фамилии ожешковских персонажей!), мечтающих урвать хоть крохи от ее миллионного состояния.

Борьба двух противоборствующих лагерей разгорелась из-за намерения Цезария, племянника графа Станислава, жениться на незнатной шляхтянке Делиции Книксен. Проект этот лелеет генеральша Орчинская как месть графу за свою поруганную любовь. В борьбе «за» и «против» этого брака и раскрываются характеры основных героев романа. Центральный персонаж, вокруг которого развертывается борьба, — нелюбимый сын в семье. Ему чужд весь уклад этого клана; он прост, доверчив и бесхитростен, его тянет к простым, добрым людям, к теплу и ласке, которых он лишен дома. В ранней юности он влюбился в горничную, обедневшую дворянку, и ухаживал за ней как за равной, что шло вразрез с банальными интрижками светских волокит; в другой раз, уже двадцатилетним юношей, он, словно простолюдин, бросился состязаться с каменщиками и трубочистами на народном гулянье, отчего его мать, увидя это, едва не лишилась чувств; приехав в имение, он почти все время проводит с кучерами и простым народом.

Цезарий — этот «чудак», «младенец», «почти идиот», с точки зрения Помпалинских, оказывается подлинным героем Ожешко. Он искренне полюбил Делицию Книксен, не разгадав ухищрений ее и ее матери, гоняющихся за выгодным женихом. А полюбив, стал отстаивать свою любовь. «Душа этого юноши, — пишет Ожешко, — долгие годы скованная оцепенением, а теперь пробужденная возвышенным чувством и мыслями, волшебным светом озарила его изнутри». Когда мечты Цезария о женитьбе рухнули (его двоюродный брат, прожигатель жизни, красавец граф Вильгельм Помпалинский по поручению семьи отбил у него невесту, и она которой он так слепо верил, предала его), он в истинном свете увидел своих родных и отрекся от них и от Книксенов. Правда, нашелся в их семье человек, который понял и поддержал его. Это был отец Делиции — безумный Адам Книксен.

Адам Книксен — фигура трагическая и в творчестве Ожешко очень важная. Он участник последнего национально-освободительного восстания 1863 года, последней попытки единения шляхты с народом. До своей болезни Адам Книксен «все силы… отдавал хозяйству, постоянно ломая себе голову над тем, как бы улучшить положение своих крепостных; увлекался различными научными трудами; словом, работал как вол. Часто по целым месяцам никуда не выезжал из дома, словно шляхтич-однодворец, прикованный к своему клочку земли…». На это же он благословляет и Цезария: «Иди в жизнь с мужеством и любовью… не опускай рук, действуй, у тебя есть молодость и миллионы… У тебя сердце не разбилось…»

С этим благословением Цезарий уходит в мир обездоленных и отверженных. В романе это прежде всего семья разорившегося помещика пана Ванделина. Это типичные герои рассказов Ожешко «Из разных сфер», поистине «бедные люди» Достоевского, ютящиеся по чердакам и подвалам, зарабатывающие свой хлеб поденной работой. Руки их огрубели, но в сердцах сохранились любовь, доброта и способность к самопожертвованию. К этим своим героям писательница всегда относится с состраданием и если позволяет себе насмешку, то всегда мягкую. С этими-то добрыми, чистосердечными людьми и собирается Цезарий уехать в деревню и учиться вести хозяйство. У него еще нет продуманной программы, но есть главное — стремление к добру и желание трудиться.

В основе романа «Господа Помпалинские», как и в основе каждого произведения Э. Ожешко, лежит реальная история. В письме к видному польскому этнографу и языковеду Яну Карловичу Ожешко писала, что «при написании социального романа есть одно непременное условие, о котором, как мне кажется, ни один писатель не должен забывать, а именно: писать следует только о том, что ты видел собственными глазами… Кое-что можно менять, часто это даже необходимо, но главные черты должны быть списаны с натуры, с натуры, которую ты сам видел, слышал, исследовал»[497]. Этому требованию Ожешко следовала всю свою жизнь.

Наступали восьмидесятые годы, годы зрелости писательницы и расцвета критического реализма в польской литературе. Целая плеяда крупнейших писателей — Болеслав Прус, Генрик Сенкевич, Мария Конопницкая и Элиза Ожешко находились в зените своих творческих сил. Б. Прус публикует рассказ «Михалко», повесть «Возвратная волна», вводящие читателя в неизвестный дотоле мир пролетариата, и свой знаменитый роман «Кукла». Выходит лучшее произведение Г. Сенкевича — историческая трилогия «Огнем и мечом», «Потоп», «Пан Володыевский». М. Конопницкая пишет цикл своеобразных новелл в стихах из жизни польских крестьян — «Картинки». Э. Ожешко создает свое самое сильное по мысли и художественной законченности произведение — роман «Над Неманом», принадлежащий к числу лучших реалистических польских романов.

В этом романе Ожешко нарисовала широкую эпическую картину жизни польской провинции за четверть века, начиная с восстания 1863 года, в которую разорение тысяч хозяйств после подавления восстания и крушения феодальных условий внесены новые проблемы социального и морального характера. Главная проблема, поставленная в романе, — отношение между шляхтой и народом. Ожешко остается по-прежнему беспощадной к польской аристократии (в романе это прежде всего аристократ Ружиц, пресыщенный жизнью морфинист, и изнеженный Зыгмунт Корчинский, космополит, презирающий свой народ), критически рисует средне — и мелкопоместную шляхту, погруженную в свои материальные интересы, забывшую патриотические и демократические идеалы 1863 года, — таков Бенедикт Корчинский, который, заботясь лишь о благополучии своей семьи, притесняет живущих по соседству крестьян, забыв о совместной борьбе с ними во дни восстания. Все симпатии Ожешко на стороне крестьян, они главные ее герои, и роман ее — это гимн простым людям, их труду, их ясным, чистым отношениям, их духовному богатству. Они, а не шляхта хранят память о восстании. К ним, к этим простым людям тянутся и уходят представители молодого поколения шляхты — Витольд Корчинский и Юстына, живущая из милости в доме Корчинских. В этом новом единстве шляхты с народом Ожешко видела залог возрождения Польши.

В эти же годы она создает и свои знаменитые крестьянские повести — «Низины» (1883), «Дзюрдзи» (1885) и «Хам» (1888), открывшие польскому читателю пореформенную деревню во всей совокупности ее социальных и нравственных проблем.

Мало кто из польских писателей так хорошо, как Ожешко, знал жизнь деревни, и особенно нравы, обычаи, нужды белорусских крестьян неманского края. Герои ее крестьянских повестей говорили истинным языком своей околицы, жили своими истинными радостями и печалями. Их окружали те самые реалии, им служили те самые предметы, которые Ожешко наблюдала в их хатах.

Предупреждая упреки в том, что она пишет все время о белорусских крестьянах, Ожешко, работая над «Хамом», следующим образом объясняла это свое пристрастие: «Опять Неман! Но что поделаешь, если в природе и людях этого уголка я наблюдаю множество явлений, о которых мне хочется писать».

Писательница не идеализирует героев своих крестьянских повестей. Они невежественны, грубы, подчас жестоки, но это не от низости их натуры, а от условий жизни. Не они, а невежество, «идиотизм крестьянской жизни» в конечном счете повинны в том, что четыре крестьянина «не нищие, не бездомные бродяги, а пахари… труженики, с орошенным потом челом» стали убийцами (повесть «Дзюрдзи»).

Но, как и русские писатели, Элиза Ожешко видит в деревне не только темноту и невежество, жестокую эксплуатацию и нищету. Для нее крестьянский труд, простые взаимоотношения людей, связанных единой работой, непосредственное общение с природой — одновременно и источник духовного здоровья, высоких моральных качеств, поэзии.

Именно как прославление человека из народа и жизни народной задумана писательницей ее третья крестьянская повесть — «Хам». Первоначально она должна была называться «Неманский рыбак», но Ожешко изменила название, чтобы не было ассоциаций с романом Пьера Лоти «Исландский рыбак», вышедшим в это время на польском языке. Замена оказалась удачной, ибо название «Хам» своей полемической заостренностью помогает вскрыть суть произведения.

В «Хаме» нет разнообразия характеров и многосторонности в описании деревенской жизни, как в «Низинах» и «Дзюрдзи». Это повесть о судьбах двух людей, о столкновении двух противоположных характеров, двух различных моралей, несовместимость которых приводит к трагической развязке. Все свое внимание писательница сосредоточила на двух главных героях — Павле и Франке. Несколько второстепенных персонажей — сестра Павла, ее муж и деверь, Авдотья — составляют лишь необходимый фон для главных действующих лиц, и характеры их набросаны одной-двумя чертами, правда, чертами точными и верными натуре.

Герой повести Павел — сорокалетний белорусский крестьянин, «хам», как презрительно называла его шляхта, в глазах которой он существо низшего порядка, грубое и примитивное. Но именно он-то, утверждает Ожешко, настоящий человек, способный на глубокое чувство, полный достоинства, доброты, житейской мудрости, физического и душевного здоровья. Павел типичен для своей среды своими понятиями о долге, родственных отношениях и т. д. Но он не обыден, он выделяется и образом жизни (живет на отшибе, занимается не хлебопашеством, а рыболовством) и даже внешним обликом — степенностью, молчаливостью, за которыми люди ощущали интенсивную внутреннюю жизнь. Вся история его трагической любви входит в противоречие со взглядами и традициями села. Ни его сестра, ни ее муж, служащие в повести как бы образцом крестьянской семьи, не одобряют отношение Павла к Франке. Величия его всепрощения не может понять даже старая Авдотья, человек, всегда готовый помочь людям.

Значительность и душевная щедрость Павла полностью раскрываются в его отношении к жене. Этот простой крестьянин — единственный, кто понял драму Франки, понял, что не природная испорченность, а дурная жизнь города исковеркала ее, что она жертва — «бедная», как не раз говорит он, «бедная» и «несчастная».

Поразительно проникновение Ожешко в душу героини повести Франки. Знание писательницей души человеческой отмечала еще Мария Конопницкая в одном из писем к Ожешко: «Где ты, женщина, научилась так просто класть руку на человеческое сердце, проникаться его трепетом, — и вслед его биению вести свое перо?»[498].

Очень верно рисует Ожешко душевную неуравновешенность молодой женщины, сумятицу ее понятий о жизни, смесь душевной чистоты и испорченности. Характер Франки обусловлен прежде всего социальной средой, в которой она выросла. Нищету, грязь и несправедливость человеческих отношений Франка познала с детства и сама не избежала этой грязи. Совсем молоденькой попадает она в услужение к господам и вскоре становится любовницей барина. «Потом она поступила горничной в другой дом и пошло». Соприкосновение с беспечной жизнью господ развратило ее ум и чувства, приохотило к легкой жизни. Она честна, щедра до безрассудства, вспыльчива и отходчива, а главное — уязвленно горда. И вот женщина с таким сложным характером становится женой крестьянина, совершая, как она повторяет вслед за своими бывшими господами, мезальянс. Любовь, вернее, благодарность к Павлу за то, что он единственный, кто по-человечески отнесся к ней, быстро прошла; ежедневный крестьянский труд радости не приносил, и смысла в нем она не видела; тишина и однообразие деревенской жизни в отличие от шума города пугали и отталкивали. Над Франкой не властны никакие обеты и чувство долга, она привыкла к легкой жизни и пороку, поэтому так трагически бессильны все старания мужа побороть то дурное, что укоренил в ней город. «Настоящая пьяница, хоть водки не пьет…» — говорит о ней Павел.

Ожешко, как и ее герой Павел, не осуждает Франку. Она с глубоким сочувствием показывает неотвратимость гибели молодой женщины. Уже когда Франка рассказывает Павлу об отравительнице, что сидела с ней в тюрьме и дала ей «на всякий случай» яд, читатель ждет, когда этот яд будет применен: ведь Франка не переносит никакого насилия над собой и, когда после очередных «поучительных» побоев мужа она всыпает ему в пищу яд, ее в эту минуту не может остановить никакая кара, и совесть ее молчит. Сломлена и уничтожена она лишь беспредельной добротой Павла (крепкое здоровье и небольшая доза яда не дали ему погибнуть), который, отдав все свои сбережения, выкупает ее из рук властей. С этой минуты освободить Франку от мук совести может только ее собственная смерть, и отсюда такая логичность страшной развязки.

Повесть имела большой успех. Ян Карлович в восхищении писал Ожешко: «Прочитал «Хама» и присоединяюсь к громкому хору похвал ему. Какой шедевр! Какая отделка, какая мера артистичности, какая правда!»[499]. И сама писательница сообщала своему многолетнему корреспонденту Леопольду Мейету, что она «очень довольна «Хамом». Я обработала его очень тщательно, а так как я описала историю совершенно правдивую, происшедшую с крестьянами соседней с Миневичами деревни, которых хорошо знаю, то поэтому, надеюсь, крестьянскую психологию мне удалось представить верно. Если Вы, дорогой друг, будете когда-нибудь в Миневичах, я покажу Вам героя этой повести, рыбака; героиня, правда, находится сейчас в доме для умалишенных в Гродно; в повести, для придания сюжету большей законченности, она вешается, но это все едино»[500].


Таким образом, предлагаемые читателю произведения, хотя, казалось бы, никак не связанные между собой, дают представление о главных темах и основных героях в творчестве польской писательницы, представление о ее высоком гуманизме и демократической направленности. В «Господах Помпалинских» нашла выражение критика Элизой Ожешко бездуховности и мишурности жизни польской шляхты, далекой и чуждой народу, а в «Хаме» — ее высокие представления о людях из народа, под «грубой внешностью» которых кроются истинные сокровища ума и сердца.

Элиза Ожешко написала очень много романов, повестей и рассказов, неравноценных по своим идейным и художественным достоинствам, но во всех них, «кроме пропаганды ее идеи и красочных описаний минувшего», мы находим, как писала Мария Домбровская, «приметы высокого мастерства — точную, несравненную пластичность изображения и проницательный психологизм»[501] демократизм и гуманность, присущие писательнице.

О. Смирнова

Примечания

1

Старинная польская мелкая монета.

(обратно)

2

аббат (фр.).

(обратно)

3

слегка небрежный домашний туалет (фр.).

(обратно)

4

Кто там? (фр.)

(обратно)

5

Граф Август и господин аббат (фр.).

(обратно)

6

вполне приличны (фр.).

(обратно)

7

любитель пожить, поесть и повеселиться (фр.).

(обратно)

8

острый соус (фр.).

(обратно)

9

Надо поддержать блеск имени! (фр.)

(обратно)

10

Добрый день, здравствуйте! Ну, как ваши дела? (фр.)

(обратно)

11

дорогой деверь? (фр.)

(обратно) name="n_12">

12

Благодарю (фр.).

(обратно)

13

Здесь: ну, что вы! (фр.)

(обратно)

14

О, да! (фр.)

(обратно)

15

Но простите, дорогая невестка… (фр.).

(обратно)

16

Позвольте (фр.).

(обратно)

17

Но… но… блеск имени нужно всегда поддерживать… (фр.).

(обратно)

18

дорогая графиня (фр.)

(обратно)

19

очень способный молодой человек (фр.).

(обратно)

20

Простите, дорогой граф, кто, собственно, такой… (фр.)

(обратно)

21

Ну, Поль, наш кузен (фр.).

(обратно)

22

Простите, дорогой брат (фр.).

(обратно)

23

Боже мой! (фр.)

(обратно)

24

уменья жить (фр.).

(обратно)

25

Увы! (фр.)

(обратно)

26

Ну, что такое? (фр.)

(обратно)

27

Все эти зосклицания ужасно действуют мне на нервы! (фр.)

(обратно)

28

Прочтите это, дядюшка (фр.).

(обратно)

29

Будь так добр (фр.).

(обратно)

30

Ну, хорошо (фр.).

(обратно)

31

что я могу для тебя сделать? (фр.)

(обратно)

32

Смотря по обстоятельствам (фр.).

(обратно)

33

Вы шутите, дядя! (фр.)

(обратно)

34

мое дитя (фр.).

(обратно)

35

Я уже не дитя! (фр.)

(обратно)

36

и родники, питающие мои чувства, давно иссякли (фр.).

(обратно)

37

Скандал, неприличие! (англ.)

(обратно)

38

Что ж, это правда, дядя! (фр.)

(обратно)

39

я вас уверяю, дядюшка (фр.).

(обратно)

40

прямо-таки выхожу из себя… (фр.).

(обратно)

41

Поезжай, дорогой (фр.).

(обратно)

42

знаете, но чертовски богатый (фр.).

(обратно)

43

Да, дядюшка (фр.).

(обратно)

44

Ладно, поезжай в Рим (фр.).

(обратно)

45

обед в узком кругу (фр.).

(обратно)

46

Кстати (фр.).

(обратно)

47

Проект твоей женитьбы на княжне Стефании Б. (фр.).

(обратно)

48

Ну, как она тебе? (фр.).

(обратно)

49

Фу! (фр.)

(обратно)

50

Однако ты выражаешься… дорогой… (фр.).

(обратно)

51

Для сердечной услады (фр.).

(обратно)

52

как и вы, дядюшка (фр.).

(обратно)

53

Вот он, приехал, наш юный граф! (фр.)

(обратно)

54

А может быть, князь? (фр.)

(обратно)

55

Здравствуй, дитя мое (фр-).

(обратно)

56

Здравствуй, мама (фр.).

(обратно)

57

князем или графом? (фр.).

(обратно)

58

Жорж, мой футляр из Рима! Ты знаешь, какой! (фр.)

(обратно)

59

Сейчас, господин граф (фр.).

(обратно)

60

они мне надоели (фр.).

(обратно)

61

Да, конечно, дядя! (фр.)

(обратно)

62

польского графа (фр.).

(обратно)

63

Он был невыносим (фр.).

(обратно)

64

Ради самого кеба (фр.).

(обратно)

65

только дети да люди низкого звания суетятся и выходят из себя из-за пустяков! (фр.)

(обратно)

66

Дорогой племянник! (фр.)

(обратно)

67

как это… (фр.).

(обратно)

68

и истинно рыцарскому духу (фр.).

(обратно)

69

я хочу сказать (фр.).

(обратно)

70

вопреки (фр.).

(обратно)

71

настоящие и глубокие познания (фр.).

(обратно)

72

все остальные футляры из Рима (фр.).

(обратно)

73

Поль! А мой бедный Цезарь? (фр.)

(обратно)

74

Возможно ли это? (фр.)

(обратно)

75

просто (фр.).

(обратно)

76

Ничего особенного, графиня. Граф Цезарь чувствует себя отлично (фр.).

(обратно)

77

Зачем же вы приехали, Поль? (фр.)

(обратно)

78

Вот письмо от графа Цезаря (фр.).

(обратно)

79

Увы, граф (фр.).

(обратно)

80

Ну, что ж! (фр.)

(обратно)

81

Ради всего святого! Графиня! Что с вами? (фр.)

(обратно)

82

Что произошло? (фр)

(обратно)

83

Как? (фр-)

(обратно)

84

Что вы сказали? (фр.)

(обратно)

85

Уксуса! Нюхательной соли! (фр.)

(обратно)

86

Это пройдет, обязательно пройдет (фр.).

(обратно)

87

Граф, прочтите это (фр.).

(обратно)

88

О, это ужасно! О, я несчастная мать!.. Извините, господин аббат, но это свыше моих сил! (фр.)

(обратно)

89

Читайте, граф (фр.).

(обратно)

90

Милая мама! (фр.)

(обратно)

91

человек предполагает, а бог располагает (фр.).

(обратно)

92

не правда ли, дорогой брат? (фр.).

(обратно)

93

Черт! Великолепно! Вот брак, чрезвычайно выгодный для блеска имени! (фр.)

(обратно)

94

Как? (фр.)

(обратно)

95

И вдобавок на какой-то Книксен! (фр.)

(обратно)

96

Несчастный ребенок! (фр.)

(обратно)

97

Скажите лучше, мама (фр.).

(обратно)

98

с этими Книксенами! (фр.)

(обратно)

99

Да, граф (фр.).

(обратно)

100

Хорошенькое дело! (фр)

(обратно)

101

Ах! Этой… этой… (фр.).

(обратно)

102

Кажется, глупость моего брата будет нам дорого стоить!

(ФР-)

(обратно)

103

Она нам ровно ничего не будет стоить (фр.).

(обратно)

104

Кстати, по какому поводу (фр.).

(обратно)

105

как ее (Фр.)

(обратно)

106

Черт бы ее побрал (фр.).

(обратно)

107

Прекрасно! Этот брак не состоится… Это мое слово, графиня! (фр.)

(обратно)

108

о, дорогой деверь!.. Вы спасете нас от этого позора и горя! Вы спасете нас, правда? (фр)

(обратно)

109


(обратно)

110

Я тоже напишу… (фр.).

(обратно)

111

И я! (фр.)

(обратно)

112

я ему покажу! (фр.) я ему покажу! (фр.)

(обратно)

113

аббат (фр.).

(обратно)

114

слегка небрежный домашний туалет (фр.).

(обратно)

115

Кто там? (фр.)

(обратно)

116

Граф Август и господин аббат (фр.).

(обратно)

117

вполне приличны (фр.).

(обратно)

118

любитель пожить, поесть и повеселиться (фр.).

(обратно)

119

острый соус (фр.).

(обратно)

120

Надо поддержать блеск имени! (фр.)

(обратно)

121

Добрый день, здравствуйте! Ну, как ваши дела? (фр.)

(обратно)

122

дорогой деверь? (фр.)

(обратно)

123

Благодарю (фр.).

(обратно)

124

Здесь: ну, что вы! (фр.)

(обратно)

125

О, да! (фр.)

(обратно)

126

Но простите, дорогая невестка… (фр.).

(обратно)

127

Позвольте (фр.).

(обратно)

128

Но… но… блеск имени нужно всегда поддерживать… (фр.).

(обратно)

129

дорогая графиня (фр.)

(обратно)

130

очень способный молодой человек (фр.).

(обратно)

131

Простите, дорогой граф, кто, собственно, такой… (фр.)

(обратно)

132

Ну, Поль, наш кузен (фр.).

(обратно)

133

Простите, дорогой брат (фр.).

(обратно)

134

Боже мой! (фр.)

(обратно)

135

уменья жить (фр.).

(обратно)

136

Увы! (фр.)

(обратно)

137

Ну, что такое? (фр.)

(обратно)

138

Все эти зосклицания ужасно действуют мне на нервы! (фр.)

(обратно)

139

Прочтите это, дядюшка (фр.).

(обратно)

140

Будь так добр (фр.).

(обратно)

141

Ну, хорошо (фр.).

(обратно)

142

что я могу для тебя сделать? (фр.)

(обратно)

143

Смотря по обстоятельствам (фр.).

(обратно)

144

Вы шутите, дядя! (фр.)

(обратно)

145

мое дитя (фр.).

(обратно)

146

Я уже не дитя! (фр.)

(обратно)

147

и родники, питающие мои чувства, давно иссякли (фр.).

(обратно)

148

Скандал, неприличие! (англ.)

(обратно)

149

Что ж, это правда, дядя! (фр.)

(обратно)

150

я вас уверяю, дядюшка (фр.).

(обратно)

151

прямо таки выхожу из себя… (фр.).

(обратно)

152

Поезжай, дорогой (фр.).

(обратно)

153

знаете, но чертовски богатый (фр.).

(обратно)

154

Да, дядюшка (фр.).

(обратно)

155

Ладно, поезжай в Рим (фр.).

(обратно)

156

обед в узком кругу (фр.).

(обратно)

157

Кстати (фр.).

(обратно)

158

Проект твоей женитьбы на княжне Стефании Б. (фр.).

(обратно)

159

Ну, как она тебе? (фр.).

(обратно)

160

Фу! (фр.)

(обратно)

161

Однако ты выражаешься… дорогой… (фр.).

(обратно)

162

Для сердечной услады (фр.).

(обратно)

163

как и вы, дядюшка (фр.).

(обратно)

164

Вот он, приехал, наш юный граф! (фр.)

(обратно)

165

А может быть, князь? (фр.)

(обратно)

166

Здравствуй, дитя мое (фр-).

(обратно)

167

Здравствуй, мама (фр.).

(обратно)

168

князем или графом? (фр.).

(обратно)

169

Жорж, мой футляр из Рима! Ты знаешь, какой! (фр.)

(обратно)

170

Сейчас, господин граф (фр.).

(обратно)

171

они мне надоели (фр.).

(обратно)

172

Да, конечно, дядя! (фр.)

(обратно)

173

польского графа (фр.).

(обратно)

174

Он был невыносим (фр.).

(обратно)

175

Ради самого кеба (фр.).

(обратно)

176

только дети да люди низкого звания суетятся и выходят из себя из за пустяков! (фр.)

(обратно)

177

Дорогой племянник! (фр.)

(обратно)

178

как это… (фр.).

(обратно)

179

и истинно рыцарскому духу (фр.).

(обратно)

180

я хочу сказать (фр.).

(обратно)

181

вопреки (фр.).

(обратно)

182

настоящие и глубокие познания (фр.).

(обратно)

183

все остальные футляры из Рима (фр.).

(обратно)

184

Поль! А мой бедный Цезарь? (фр.)

(обратно)

185

Возможно ли это? (фр.)

(обратно)

186

просто (фр.).

(обратно)

187

Ничего особенного, графиня. Граф Цезарь чувствует себя отлично (фр.).

(обратно)

188

Зачем же вы приехали, Поль? (фр.)

(обратно)

189

Вот письмо от графа Цезаря (фр.).

(обратно)

190

Увы, граф (фр.).

(обратно)

191

Ну, что ж! (фр.)

(обратно)

192

Ради всего святого! Графиня! Что с вами? (фр.)

(обратно)

193

Что произошло? (фр.)

(обратно)

194

Как? (фр.)

(обратно)

195

Что вы сказали? (фр.)

(обратно)

196

Уксуса! Нюхательной соли! (фр.)

(обратно)

197

Это пройдет, обязательно пройдет (фр.).

(обратно)

198

Граф, прочтите это (фр.)

(обратно)

199

О, это ужасно! О, я несчастная мать!.. Извините, господин аббат, но это свыше моих сил! (фр.)

(обратно)

200

Читайте, граф (фр.).

(обратно)

201

Милая мама! (фр.)

(обратно)

202

человек предполагает, а бог располагает (фр.).

(обратно)

203

не правда ли, дорогой брат? (фр.).

(обратно)

204

Черт! Великолепно! Вот брак, чрезвычайно выгодный для блеска имени! (фр.)

(обратно)

205

Как? (фр.)

(обратно)

206

И вдобавок на какой то Книксен! (фр.)

(обратно)

207

Несчастный ребенок! (фр.)

(обратно)

208

Скажите лучше, мама (фр.).

(обратно)

209

с этими Книксенами! (фр.)

(обратно)

210

Да, граф (фр.).

(обратно)

211

Хорошенькое дело! (фр.)

(обратно)

212

Ах! Этой… этой… (фр.).

(обратно)

213

Кажется, глупость моего брата будет нам дорого стоить!(Фр.)

(обратно)

214

Она нам ровно ничего не будет стоить (фр.).

(обратно)

215

Кстати, по какому поводу (фр.).

(обратно)

216

как ее (Фр.)

(обратно)

217

Черт бы ее побрал (фр.).

(обратно)

218

Прекрасно!

(обратно)

219

Этот брак не состоится… Это мое слово, графиня! (фр.)

(обратно)

220

о, дорогой деверь!.. Вы спасете нас от этого позора и горя! Вы спасете нас, правда? (фр.)

(обратно)

221

Хорошо! Хорошо! (фр.)

(обратно)

222

Я тоже напишу… (фр.).

(обратно)

223

И я! (фр.)

(обратно)

224

я ему покажу! (фр.)

(обратно)

225

Дорогая кузина! (фр-)

(обратно)

226

урожденная (лат.).

(обратно)

227

Княгиня! (фр.)

(обратно)

228

Графиня! (фр.)

(обратно)

229

жизнь более или менее светская (фр.).

(обратно)

230

' соломы (фр.).

(обратно)

231

соломы(Фр.)

(обратно)

232

A граф Мстислав? Как он поживает? (фр-)

(обратно)

233

Такой замечательный молодой человек!.. Такая благородная душа, такой рыцарь!., (фр.)

(обратно)

234

Садитесь, милая мама! (фр.)

(обратно)

235

Я вас слушаю, дорогая мама (фр.).

(обратно)

236

Княгиня, эта прекрасная, замечательная женщина., вы знаете… она делала мне намеки… но намеки совершенно прозрачные, Даже настойчивые (фр.).

3. Э. Ожешко

(обратно)

237

Почему? Но почему же? (фр-)

(обратно)

238

что она ужасно глупа! (фр.)

(обратно)

239

Хорошенькое дело! (фр-)

(обратно)

240

Потому что, стоит мне о ней подумать, меня охватывает отвращение! (фр)

(обратно)

241

Поговорим откровенно. Разве я, мой дорогой, говорю о браке по любви? (фр.)

(обратно)

242

очевидно, в виде компенсации… (фр-)

(обратно)

243

Будем откровенны… Помпалинские парвеню… (фр.)

(обратно)

244

Но раз… дорогая мама, мы уже вошли в него (фр.).

(обратно)

245

богатых парвеню (фр.).

(обратно)

246

Нет, дорогой мой (фр.).

(обратно)

247

это красивый мальчик (фр.).

(обратно)

248

он разорится (фр.).

(обратно)

249

’ Между нами (фр.).

(обратно)

250

Только ты, мой дорогой (фр.).

(обратно)

251

Да (фр.).

(обратно)

252

Это случай (фр.).

(обратно)

253

глупости (фр.).

(обратно)

254

Это отвратительно наконец, отвратительно, это свыше моих сил… (фр.)

(обратно)

255

до свидания, дорогое дитя (фр.).

(обратно)

256

Какой развязный тон ты усвоил себе в последнее время, Поль! (фр.)

(обратно)

257

Дают «Моисея»… (фр.)

(обратно)

258

Само собой разумеется (фр.).

(обратно)

259

О них заговорят (фр.).

(обратно)

260

6 Какой вздор!., для молодого человека! (фр.)

(обратно)

261

Это мне надоело (фр.).

(обратно)

262

Это мне надоело (фр.).

(обратно)

263

Позволь, дорогой (фр.).

(обратно)

264

Ты становишься забавен, мой дорогой! (фр.)

(обратно)

265

и тому подобное (фр.).

(обратно)

266

Однако где же Жорж? (фр)

(обратно)

267

8 вы знаете, граф… (фр.)

(обратно)

268

Ладно! Ладно! Но где Жорж? (фр)

(обратно)

269

Боже! (фр.)

(обратно)

270

Но где Жорж? Ты мне надоел, мой дорогой (фр.)

(обратно)

271

потому что мне это надоело… (фр.)

(обратно)

272

Это не так уж невероятно! (фр.)

(обратно)

273

Ты чертовски хитер, Поль (фр.).

(обратно)

274

бедный старик иногда очень угрюм (фр.).

(обратно)

275

Великолепно! (фр-)

(обратно)

276

однако… (фр-)

(обратно)

277

Черт возьми! (фр-)

(обратно)

278

Но что я могу поделать? (фр.)

(обратно)

279

6 Ты, Поль? (фр.)

(обратно)

280

и это не так невероятно (фр.).

(обратно)

281

Ты с ума сошел со своим (фр.).

(обратно)

282

Ну! Договаривай же! (фр.)

(обратно)

283

Но скажи мне, Поль (фр.).

(обратно)

284

Но ты меня просто бесишь, Поль (фр.).

(обратно)

285

Сущий дьявол! (фр.)

(обратно)

286

8 достоинство! (фр.)

(обратно)

287

Пошел к черту со своим достоинством, ты, санкюлот! Убирайся зон! Вон! Вон! (фр.)

(обратно)

288

Хорошенькое выражение! (фр.)

(обратно)

289

Это верно (фр.).

(обратно)

290

приноравливается ко мне… (фр.)

(обратно)

291

Ну что ж! Это правда… (фр.)

(обратно)

292

Фрак и карету! (фр.)

(обратно)

293

Мне сегодня не везет! (фр.)

(обратно)

294

Узнаю белую ручку моей матери! (фр.)

(обратно)

295

Я хорошо знаю (фр.)

(обратно)

296

Посмотри на своего визави, Стефания! (фр.)

(обратно)

297

Ой, мама, ведь это мертвец! (фр.)

(обратно)

298

Нет, моя дорогая, это твой жених! (фр.)

(обратно)

299

крайне неприлично (фр.).

(обратно)

300

5 От этого можно с ума сойти! (фр.)

(обратно)

301

Я была безумно рада! (фр.)

(обратно)

302

Чем я могу… (фр.)

(обратно)

303

Цезарь, о чем ты все-такн думаешь? (фр-)

(обратно)

304

Что вы, мама, Цезарь ни о чем не думает! (фр.)

(обратно)

305

«Мой бедный Цезарь, ты ни на что не годен!» (фр)

(обратно)

306

Эта бедная баронесса (фр.).

(обратно)

307

Поразительное сходство! (фр-)

(обратно)

308

Это сплошное мужичье, ничтожные людишки! (фр.)

(обратно)

309

представьте себе, граф (фр.).

(обратно)

310

ничтожества… (фр.)

(обратно)

311

как тянут в грязь… (фр.)

(обратно)

312

Вот и мама! (фр.)

(обратно)

313

Вы разрешите, граф? (Фр.)

(обратно)

314

Не правда ли?(Фр.)

(обратно)

315

Тсс, Владислав (Фр.)

(обратно)

316

волей-неволей (фр-).

(обратно)

317

между нами (фр.).

(обратно)

318

Добрый день, Огюст (фр).

(обратно)

319

такой боязливый… послушный… но, словом… (фр.)

(обратно)

320

Как? (фр.)

(обратно)

321

Ну что ж! (фр.)

(обратно)

322

И между нами говоря (фр.)

(обратно)

323

несмотря на свою чрезвычайную доброту… (фр.)

(обратно)

324

G Почему? (фр)

(обратно)

325

впрочем, между нами говоря, он совсем глуп, этот бедный Цезарь! (фр)

(обратно)

326

могу этим похвастаться… (фр-)

(обратно)

327

Это верно (фр.).

(обратно)

328

Да, брат' (фр-)-

(обратно)

329

Да, это так, дорогой граф (фр.).

(обратно)

330

к моему бедному ребенку (фр.).

(обратно)

331

Азартная игра.

(обратно)

332

но это же выскочка! Человек без роду, без племени (фр.).

(обратно)

333

Целую тебя, милый папа, и вернемся к нашим баранам (то есть к делу) (фр.).

(обратно)

334

целиком на мели (фр.).

(обратно)

335

Несмотря на свои шестьдесят лет… ты бы тоже не устоял перед таким соблазном! И стоит! Стоит! (фр.)

(обратно)

336

душой и телом (фр.).

(обратно)

337

Будь добр, дорогой папа (фр.).

(обратно)

338

Ты прав! Тысячу раз прав! (фр.)

(обратно)

339

положу конец (фр.).

(обратно)

340

Да! Это чудовищно большая сумма (фр.).

(обратно)

341

Этот чудный ребенок (фр.).

(обратно)

342

богатого и общительного молодого человека (фр.).

(обратно)

343

Молодости свойственно ошибаться, не так ли? (фр) поверьте дорогой граф (фр.).

Оставьте это, Цезарь (фр.).

(обратно)

344

Как ты любишь фразы, Огюст (фр.).

(обратно)

345

поверьте дорогой граф (фр.).

(обратно)

346

Вот и ладно! (фр.)

(обратно)

347

В самом деле? (фр.)

(обратно)

348

Верно (фр.).

(обратно)

349

Так в чем там было дело? (фр.)

(обратно)

350

Но это же совершенная нелепость, мой бедный Цезарь (фр.).

(обратно)

351

Может быть, вы присядете, Цезарь? (фр.)

(обратно)

352

Словом (фр.).

(обратно)

353

что вам хочется сделать эту мадемуазель… моей любовницей (фр.).

(обратно)

354

для вас и совершенно китайская грамота (фр.).

(обратно)

355

В вас нет душевной тонкости, мое бедное дитя (фр.).

(обратно)

356

напрячь свой ум… (фр.)

(обратно)

357

Имею честь засвидетельствовать свое почтение, графиня! (фр.)

(обратно)

358

как ее… (фр.)

(обратно)

359

Простите, граф (фр.).

(обратно)

360

В самом деле? (фр.)

(обратно)

361

Ох, эта девица! (фр-)

(обратно)

362

Это правда, Цезарь? (фр-)

(обратно)

363

Да, милая мама, правда (фр)-

(обратно)

364

Вот видите, графиня, я же говорил (фр.).

(обратно)

365

это караван-сарай (фр.).

(обратно)

366

с моим бедным Цезарием (фр-)-

(обратно)

367

и я прошу вас, граф, не будем больше говорить об этом!

(Фр)-

(обратно)

368

несмотря на свои пятьдесят лет (фр.).

(обратно)

369

говоря без ложной скромности… (фр)

(обратно)

370

любящего тебя дяди… (фр.).

(обратно)

371

Поди сюда, Цезарь, я обниму тебя, мое бедное… бедное дитя! (фр.)

(обратно)

372

Ведь говорил… Говорил вам, графиня (фр.).

(обратно)

373

Не беспокойтесь, граф (фр.).

(обратно)

374

А, вот и ты, Цезарь! (фр.)

(обратно)

375

Как поживает твоя спящая красавица? (фр.)

(обратно)

376

Поздравляю, дорогой! (фр.).

(обратно)

377

Ах ты, чистая душа! (фр.)

(обратно)

378

Хорошо, но какой тебе тогда в ней прок? (фр.)

(обратно)

379

Но, дорогой мой, разве я указчик вашей матери? (фр.)

(обратно)

380

Итак (фр.).

(обратно)

381

Выслушай меня внимательно, Цезарь

(обратно)

382

Господи! (фр.)

(обратно)

383

Карточная игра (фр.).

(обратно)

384

мне ужасно скучно! (фр-)

(обратно)

385

вполне приличный (фр.).

(обратно)

386

Что ты делаешь, Гийом? (фр)

(обратно)

387

Ты совсем сошел с ума, Гийом! (фр.)

(обратно)

388

Ты надоел мне (фр.).

(обратно)

389

Скажи мне, Жорж (фр.).

(обратно)

390

клянусь жизнью отца (фр.).

(обратно)

391

Ты лжешь! (фр.)

(обратно)

392

Говорят тебе (фр.).

(обратно)

393

что ты наделал, Жорж? Что ты наделал? (фр.)

(обратно)

394

Опять ты за свое! Пошел вон, Жорж! Пошел вон! (фр.)

(обратно)

395

наглец, лжец, санкюлот, вот ты кто! Пошел вон! Пошел вон! (фр.)

(обратно)

396

Ура! (ит.)

(обратно)

397

Но… но… (фр-)

(обратно)

398

Пустяки! (фр-)

(обратно)

399

Кстати (фр.).

(обратно)

400

Фрак и карету! (фр.)

(обратно)

401

Пусть этот франт влипнет в эту историю… (фр.)

(обратно)

402

в благодарность тебе, о пресвятая дева! (фр.)

(обратно)

403

так и быть (фр.).

(обратно)

404

вид у нее вполне изысканный! (фр.)

(обратно)

405

Как королева! (фр-)

(обратно)

406

В самом деле? (фр)

(обратно)

407

Да будет так! (фр.)

(обратно)

408

Клянусь жизнью отца! (Фр.)

(обратно)

409

Она немного нездорова! (Фр.)

(обратно)

410

Как! (фр.)

(обратно)

411

Нет, этого не может быть (фр.).

(обратно)

412

Вы меня всерьез интригуете! (фр.)

(обратно)

413

Ох, недотрога! (фр)

(обратно)

414

Ради всего святого! (фр-)

(обратно)

415

О граф, перед вами безутешная мать! (Фр.)

(обратно)

416

Женишься!.. На ком же ты женишься так… так внезапно! (ФР-)

(href=#r305>обратно)

417

Дорогой папа, я женюсь на мадемуазель Делиции Книксен

(Фр)

(обратно)

418

Я умру! (фр.)

(обратно)

419

Не говори этого! Мне противно слушать! (фр)

(обратно)

420

Черт возьми! Как же это с тобой случилось? (фр)

(обратно)

421

Позор тому, кто дурно об этом думает (фр.) — девиз ордена Подвязки.

(обратно)

422

Слава богу! (фр.)

(обратно)

423

Чушь! (фр.)

(обратно)

424

Боже тебя сохрани (фр.).

(обратно)

425

Если бы это, по крайней мере, была женщина из общества (фр.).

(обратно)

426

Она в самом деле прелестрое создание! (Фр.)

(обратно)

427

эта подколодная змея! (фр)

(обратно)

428

на этой… (ФР-)

(обратно)

429

Вот тебе раз! (фр.)

(обратно)

430

Каждому по заслугам! (фр)

(обратно)

431

Впрочем (фр.).

(обратно)

432

Знаешь, что? (фр-)

(обратно)

433

Это нелепая идея, папа. В твои шестьдесят лет… (фр.)

(обратно)

434

Увы!.. В мои шестьдесят… ну что ж! (фр.)

(обратно)

435

Это звучит ужасно! (фр.)

(обратно)

436

Это лучше, это гораздо лучше… (фр.)

(обратно)

437

И кроме того, мой мальчик (фр).

(обратно)

438

Такая изысканная женщина, невероятно!. (фр.)

(обратно)

439

Это абсурд! (фр.)

(обратно)

440

6 А теперь, мой мальчик (фр.).

(обратно)

441

Мы ведь не простолюдины, мой дорогой (фр.).

(обратно)

442

у меня идея, мой мальчик! (фр.)

(обратно)

443

Вот именно в Риме! (фр)

(обратно)

444

Это идея! (фр.)

(обратно)

445

Например, в Лурд… (фр.)

(обратно)

446

Бедная графиня… (фр.)

(обратно)

447

и это придаст блеск нашему имени! (фр.)

(обратно)

448

Посмотрим! Посмотрим! (фр.)

(обратно)

449

Однако бедный Цезарь (фр.). перед вами, графиня, а также граф и дорогой племянник (фр.).

(обратно)

450

мы должны признать (фр.)

(обратно)

451

перед вами, графиня, а также граф и дорогой племянник (фр.).

(обратно)

452

любовь вкупе со всеми грациями… (фр.)

(обратно)

453

в числе которых князь Амадей, граф Густав, барон Глогау… (фр.)

(обратно)

454

после чего (фр.).

(обратно)

455

Совершат небольшое, приятное путешествие… (фр.)

(обратно)

456

поистине крепкое… (фр.)

(обратно)

457

А теперь (фр.).

(обратно)

458

Это крайне неприлично! (фр.)

(обратно)

459

Однако это непростительно! (фр)

(обратно)

460

Но мы', конечно, полны любви! (фр)

(обратно)

461

Какое нагромождение нелепостей! (фр.)

(обратно)

462

Кто эта девица? (фр.)

(обратно)

463

Вам в самом деле оказано предпочтение, дорогой граф (фр.).

295

(обратно)

464

но, старея, мы становимся сентиментальны… (фр-)

(обратно)

465

Не правда ли? (фр.)

(обратно)

466

вопреки всему (фр.).

(обратно)

467

и горжусь этим (фр.).

(обратно)

468

поэтому надо признаться, необходимо что-то сделать… (фр.)

(обратно)

469

Ничего себе дядюшка y моего сына! (фр.)

(обратно)

470

Это в самом деле непостижимо! (фр.)

(обратно)

471

И ты, Поль (фр.).

(обратно)

472

Это абсурд! Ты это прекрасно понимаешь, не правда ли? (фр)

(обратно)

473

Поль, Поль, ты с ума сошел! (Фр.)

(обратно)

474

Великий боже! (фр.)

(обратно)

475

Скажи мне, Поль (фр.).

(обратно)

476

черным по белому (фр.).

(обратно)

477

Вот что придаст чертовский блеск имени! (фр.)

Оставим это, мой бедный Цезарь (фр.).

(обратно)

478

А я вам говорю!.. А я вам говорю (фр.).

(обратно)

479

До свиданья, Цезарь, и… счастливого пути! (фр.)

(обратно)

480

Боже мой! Ох, боже мой! (фр.)

(обратно)

481

я вам говорю, что он еще больше возвысит наше имя! (фр.)

(обратно)

482

Да, только ты, мое дорогое дитя! Только ты… (фр.)

(обратно)

483

Да, только я (фр.).

(обратно)

484

Хорошо, мама! (фр.)

(обратно)

485

Да, только ты, ты один! (фр.)

(обратно)

486

Господи помилуй! (греч.) — начало католической мессы.

(обратно)

487

Кн. на польск. яз.: Э. Ожешко. Письма, т. 2. ч. 4. Варшава — Гродно, 1938, с. 246–247.

(обратно)

488

Кн. на польск. яз.: Э. Янковский. Элиза Ожешко. Варшава, 1973, с. 518–519.

(обратно)

489

Кн. на польск. яз.: Э. Ожешко. О себе. Варшава, 1974, с. 103.

(обратно)

490

Кн. на польск. яз.: Э. Ожешко. О себе. Варшава, 1974, с. 120.

(обратно)

491

М. Домбровская. Избранное. «Прогресс». М. 1974, с. 483.

(обратно)

492

М. Конопницкая. Сочинения в 4-х томах, т. 4, M. 1959, с. 452.

(обратно)

493

Кн. на польск. яз.: Э. Янковский. Элиза Ожешко Варшава, 1973, с. 128.

(обратно)

494

Кн. на польск. яз.: Э. Ожешко. О себе. Варшава, 1974, с. 110.

(обратно)

495

М. Конопницкая. Сочинения в 4-х томах, т. 4, с. 442.

(обратно)

496

Н. Щедрин (М. Е. Салтыков). Полн. собр. соч., т. XV, М. 1940, с. 392.

(обратно)

497

Кн. на польск. яз.: Э. Ожешко. Письма. Варшава — Гродно, 1938. Письмо от 24 мая 1883 г.

(обратно)

498

М. Конопницкая. Сочинения в 4-х томах, т. 4, с. 441.

(обратно)

499

Кн. на польск. яз.: Э. Ожешко. Письма, Варшава — Гродно, 1938. Письмо от апреля 1889 г.

(обратно)

500

Кн. на польск. яз.: Э. Ожешко. Письма, Варшава — Гродно, 1938. Письмо от апреля 1889 г.

(обратно)

501

М. Домбровская. Избранное, с. 484.

(обратно)

Оглавление

  • Элиза Ожешко Господа Помпалинские. Хам
  • Господа Помпалинские
  •   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •     V
  •     VI
  •     VII
  •     VIII
  •     IX
  •     X
  •   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •     V
  •     VI
  •     VII
  •     VIII
  •     IX
  •     X
  •     XI
  • Хам
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   Эпилог
  •   Мир Элизы Ожешко
  • *** Примечания ***