Амгунь — река светлая [Владимир Владимирович Коренев] (fb2) читать онлайн

Владимир Коренев Амгунь — река светлая Повести и рассказы

Повести

Красная рыба

Широко, спокойно течет Амур у поселка рыбаков Мунгуму. Просторно размахнулся он, раздвинул берега и бескрайне далеко простерся пологими волнами. Левый берег в этом месте скалист; ершистые горы, припав мордами к реке, словно гигантские ежи, пьют не напьются амурскую воду, и их перевернутые тени дрожко уходят в черную глубину.

У мунгумуйцев одна надежда, одно поле — Амур. На столе у рыбаков с давних времен рыба не переводилась.

Но удача случается реже и реже.

С нетерпением ежегодно ждут мунгумуйцы кетовую путину. Выверяют, чинят, перечинивают сети и лодки, вываривают бочки, натягивают грохотки для выделки красной кетовой икры, латают свои видавшие виды рыбацкие сапоги, непромокаемые костюмы, оттачивают узкие с тонким телом ножи, запасаются солью, варят тузлук… Приводят в порядок землянки на дальних тонях, кошками чистят речное дно, устраняя задевы.

Кета — рыба ходовая. Мальком скатившись с высоты горных рек в море, жирует она в глубине океанских просторов. Отжировав, сбивается в косяки — пришло время возвращения. Долго морями идет кета к родным истокам, спешит поспеть до ледостава. Но только под сентябрь появляются на Амуре гонцы — предвестники близкого большого хода.

Наконец-то!

Рыбаки споро, чтобы не промешкать, грузят лодки и кунгасы нехитрым рыбацким скарбом. Уложив снасти, укутав продукты и курево понадежнее в брезент, веслами отталкивают лодки на глубь, запускают двигатели и разъезжаются в разные стороны — на тони, что выпали им по жребию.

На облюбованном загодя месте растабориваются основательно, надолго. И ладят ли нары, набивают ли пахучим свежескошенным сеном матрасы, устанавливают ли таган — все с нетерпением поглядывают на Амур.

Вот бригадир с напарником сталкивают лодку на воду, в корме сеть уложена — первый сплав!

Ну, в добрый час!

Высыпали все на берег, тихо переговариваются, будто боятся вспугнуть удачу. И глаз не оторвут от лодки, от наплава-гребка, стоят словно вкопанные.

И вот — первая добыча! Скопом бросаются к огрузлой лодке, не дожидаясь, когда уткнется она в берег. Облапывают борта, тянут лодку к берегу, смотрят на запутавшуюся в сетях рыбу — вот она!

У стариков подрагивают от нетерпения руки, влажнятся глаза.

Первый улов распластывают здесь же, у воды, на веслах. И соль на газетном листке белой горочкой высится. Бригадир, сполоснув и обтерев о куртку нож, режет нежно-красные сочные пласты, их выхватывают прямо из-под лезвия. Заскорузлые пальцы рыбаков расклевали уже горочку соли. Талуют и рыбачки.

На кострах варится первая уха, плывет над островами, над Амуром сытный дух лососевой ухи. Рыбаки сидят вокруг костерка, сытятся запахом; у каждого миска в под уху готова и ложка дожидается своего часа за голенищем.

Старикам первым наливают, куски помясистее отваливают. Не спеша, цокая, вздыхая довольно, сытную юшку до дна вычерпывают: еще охота, да некуда. Откушав, каждый вольно откидывается на траву.

Андрей Шаталаев, прозванный мунгумуйцами Сухостоем за свою длинноту и перешедшую всякую меру сухость, одной миской не обходится сроду, опростав первую, идет на второй круг.

— Давненько такой ушицы не хлебал. Почитай, лучшой и не было, первый раз такая-то… Цельную лей.

В последнюю путину старый Бато Киле, полеживая на травке после ушицы, говорил:

— Рыбы, однако, совсем маленько… Что потом ловить будем?

Гошка Чальцев — бригадир — хохотнул, прокричал старику в самое ухо:

— На твой век хватит, а об нас не горюй — скумекаем что-нибудь.

— Ты сичас кумек — четыре сетки берешь. Председатель говорить буду, — разозлился старик. — Ты обманывай народ! Рыбу себе кради, Бато знает.

— А это видел? — Чальцев поднес к лицу Бато черный как головешка кулак.

— Тьфу тебе! — сказал старик и, заложив руки за спину, ссутулившись, пошел к реке.

Началась путина, началась.

Вслед за рыбаками, как напасть, сотни быстроходных лодок с двигателями различных марок и систем — от старенькой тарахтелки Л-6 до страшно стремительного спаренного Вальтер-минора — с гулом налетели со всех сторон на рыбацкие тони.

Всем хочется красной рыбы.

Председатель колхоза Рудников таял как свеча.

Гнать надо бы в три шеи незваных гостей, но как, если у тебя на то прав нет? А ему грозят: додаешься, рыжий, свернем башку. И хохочут…

Рудникову на тонях помогал рыбоинспектор — неразговорчивый до угрюмости и непокладистый на вид Семен Домрачев. Городские побаивались Домрачева: рыбоинспектор не председатель колхоза, и к тому же он — страхолюдина одноглазая и росту двухметрового.

Без лишних слов рыбоинспектор спроваживал чужаков с тоней. Безжалостно лишал их снастей, взамен выдавая бумагу, что снасти изъяты им на законном основании.

До Домрачева доходили угрозы обиженных, но от этого он ни злее, ни добрее не становился. На тонях его видели и ночью и днем, кроме положенной ракетницы, оружия он при себе никакого не имел.

Столкнувшись однажды с рыбоинспектором, чужаки не рисковали выходить на тони. Что еще взбредет в голову рыбоинспектору? Снасти забрал — считай, легко отделались. Говорят, одного упрямого Домрачев из лодки на плаву рукой выхватил и окунул в воду, когда тот пустился было наутек, спасая сетчонку. А другому руку повредил… Видно, нет человека, чтоб худая слава о нем не пошла.

Домрачев коренной амурец, и все сорок своих лет прожил в Мунгуму, никуда не выезжая. А в мечте держал, сколько помнит себя, — Москву. И часто говаривал:

— В Москве каждый должон побывать. На Красной площади и в Мавзолее.

Прадеда Домрачевых на теперешних задворках Мунгуму заломал медведь. По первому снегу думал казак побелковать и ушел-то от дома недалеко, напоролся на исхудавшего шатуна — нос к носу. От неожиданности такой забыл, что ружье мелкой дробью заряжено. А по медведю дробью стрелять только дразнить!

Дед Гавриил Домрачев гонял почту по Амуру. Гонял лет двадцать, и беды обходили его стороной. А раз уехал и не вернулся. Весной, когда начал сходить снег, нашли его с ножевой раной в спине. Убийство приписали старателям.

Никита Гаврилович, отец Семена Домрачева, всю свою долгую жизнь не выпускал из рук топора — не один дом в Мунгуму срублен его руками, и до сих пор плавают по Амуру лодки легкие, ходкие, с узорчатой резьбой по корме, делать которые Никита Гаврилович был большой выдумщик и мастер.

Безусым еще юнцом Никита Гаврилович штурмовал в гражданскую войну крепость Чныррах и получил тогда легкое ранение в левую ногу. В правую ногу ранило его под Витебском в последнюю войну, и вернулся он на Амур колченогим, с медалью «За отвагу». Медаль он берег до конца своих дней, время от времени молодил ее мелом и суконкой.

Умер он в одночасье — отошел легко, без мучений.

Переняв от отца умение обращаться с топором, плотничали и его сыновья Семен и Алексей — обстраивали Мунгуму, ладили лодки и кунгасы.

Лет десять назад Алексею предложили пойти на службу в рыбоинспекцию, а вскоре подкараулили его в глухом месте озлобленные его справедливостью браконьеры и не пожалели свинца. И вот уже пять лет воюет с ними Семен Домрачев, неутомимо и бесстрашно.

Мунгумуйские мужики сами с усами, но, глядя на Домрачева, на то, как блюдет он их тони, за долг считали при встрече с рыбоинспектором первыми протянуть руку для приветствия.

Последняя путина шла у него с особой трудностью. Семен поднимался ото сна через силу, весь почернел от болезни, и водило его из стороны в сторону, стоило сойти на берег — не держали ноги.

В тот год Домрачеву покатило на пятый десяток. Подумалось как-то ему: «Бог ты мой, и жить-то вроде еще не жил!» И вспомнилось: стоит он на крыльце в белой рубашке, в штанишках на лямках, выкроенных из солдатских отцовских галифе, щурится на солнце, на белую рубашку, и жизнь кажется ему большим праздником. И только одно омрачало настроение: хочется ему побыстрей стать таким, как отец. Домрачев улыбнулся, качнул головой: вон даже как было! И давно ль?

С трудом дотягивал он, вконец вымотавшись, последние денечки путины, и каждый из них казался ему длиннее прожитых им лет. Но ни разу не пожалел он, что поступил на службу в инспекцию, видел, что нужен он сельчанам. Встречали его всегда добром, садили за сытный рыбацкий стол:

— Ушица не водица, хлебай не зевай!

Одаривали на дорогу подсоленной юколой, несли подвяленные кетовые брюшки с янтарными капельками жира, а то и свежую кетину на пельмешки.

Наконец путина — колготные денечки — закончилась. Удачная была, богатая путина, и никто из рыбаков не думал, что для многих из них она — последняя.

Весной Домрачева вызвали в районную инспекцию, и там он узнал, что вышло постановление о запрете на лов кеты.

— Всем запрет? — спросил Семен.

— Всем, — сказал начальник инспекции. — Строго-настрого.

— И колхозам?

— И колхозам. Всем. Категорически.

— Да, — протянул Домрачев.

О запрете в Мунгуму узнали скоро. Но всерьез это не приняли. Не было в поселке человека, который бы не готовился к очередной путине. Кету здесь всю жизнь брали, кетой жили. Нет, тут что-то не то.

Приготовления эти не были тайной для Семена Домрачева. Кое-кто у него на заметке, а Степку Лукьянова он заранее предупредил. Они столкнулись на высоком крыльце рыбкооповского магазина, и Домрачев остановил Степку.

— Что я тебе хотел сказать, Степан, — миролюбиво начал Домрачев. — Кету в этом году и еще три года ловить не придется. И советую тебе судьбу не испытывать.

— Это не твое дело, одноглазый, — взвинтился Степка. — Твое дело — ловить браконьеров, а не совать нос в чужие дела.

Домрачев с сожалением посмотрел своим одним глазом на Лукьянова и ничего ему не сказал, молча вошел в магазин. А Лукьянов деланно захохотал ему вслед. Потом он рассказывал об этой стычке с рыбоинспектором всем, и рыбаки стали косо смотреть на Домрачева, и постепенно в поселке среди людей он остался один. Люди уже видели, что им не миновать с ним схваток, и возненавидели его, и с каждым днем отношения эти обострялись. Кто-то камнем пробил днище моторной лодки Домрачева и не потрудился даже этот камень убрать. Рыбоинспектор долго смотрел на свою лодку, когда утром вышел на берег, затем мрачно, но беззлобно оглядел поселок и, нагнувшись, огромными ручищами поднял и отшвырнул далеко злополучный камень.

Полдня провозился, латая порванное днище: вырезал алюминиевую заплату, сверлил, клепал, красил, и все ему казалось, что кто-то наблюдает за ним. Горько ему было. Горько за людскую непонятливость. Что, Домрачев им враг какой, что ли?

— Вот как тебя Степка-то уважил, Семен Никитич. Всю днищу порешил как есть.

Поднял Домрачев голову. Гошка Чальцев перед ним стоит, глазки масленые щурит.

— Пьяный был, видел я его, качало, ровно буй в девять баллов. А ишшо с ним был Иннокентий Петрович да бич Серьгин. Я так соображаю, Семен Никитыч, подсудное дело из этого можно вывести, и они за убытки тебе возместят все до одной копеечки. И не думай поблажку им давать. Наука пусть будет.

Вот ведь подлюга какой! Видел, как лодку порешили, небось из своей ограды смотрел — в девяти шагах, можно сказать, был, не вмешался, устранение себе устроил, а теперь — подсудное дело! Порченый человек, Гошка Мальцев. Войной, пленом попорченный, а может, еще в самом корне порчь пошла? Отец-то его из кулаков. Поселение отбывал здесь — прижился, так и похоронили его потом на мунгумуйском кладбище, а Гошка, его сынок, вроде как и абориген здешний. Поговаривают, Гошка под Сталинградом добровольно в плен ушел и до конца войны на ферме богатого итальянца навоз из-под коров предупредительно убирал. А итальяшка этот сам в предателях пребывал — у Муссолини служил. В аккурат сошлись два сапога. И какие глаза бесстыжие нужно иметь, чтобы вернуться после такого в деревню, где тебя как облупленного каждый знает?!

Домрачев ничего не сказал Мальцеву, да и что скажешь такому человеку? Ему говорить, что об стенку горохом, он глаже гуся, стыда у него нет. Живет в сторонке от людей. Да и людей к нему не тянет. Дело понятное.

Гошка смурость и молчание Домрачева по-своему истолковал и зудел, толкался около Домрачева еще добрый час. Завел разговор о полезности элеутерококка, что знает он, Гошка Мальцев, места в тайге, где произрастает этот «электрокок» — верное средство от любой хворобы.

Домрачев, когда ему надоела Гошкина болтовня, свернул работу, про себя матерно ругнув Гошку за назойливость, ушел в дом. А через недельку у него со Степкой Лукьяновым разговор случился, и затеял его сам Стейка по причине своей виноватости, по всей видимости, душа у него была не на месте от сделанного по пьяной лавочке. Момент выбрал по всей строгости самый подходящий — выпал банный день. В баню вошел почти след в след за Семеном, будто поджидал его, в парилку нырнул, когда там никого, кроме Домрачева, не было, но духу не набрался, и словом они даже не перекинулись там, только все кашлял да гыкал Степка. А уж после подкрался в предбаннике, когда, обливаясь потом, сидели они на широких влажных лавках и приходили в себя от парной. Подкрался и все на смех повернул:

— Починил лодку-то?

— В тот же день.

— Во метиворит грохнул, а? За такой случай выпить бы? Аполлинария отпустила мне на бутылочку после баньки, так я прихватил…

И два стаканчика граненых прихватил Степка Лукьянов, и два малосольных огурчика, и луковицу, и шмат вяленого сазана, и хлеба две краюшки. Все шло так, что не выпить с ним было бы смертельным грехом.

Зашел как-то «на огонек» и Артюха Жилин. Не просто так пришел — с бутылочкой. Вроде как позарез ему нужно выпить с Домрачевым, будто кумовья они или друзья по гроб.

Выпив, охмелев, Жилин открыл свою думку.

— Ты хозяин ныне полный, — сказал он, ловя руку Домрачева. — Мы в зависимости твоей… — И ухватил-таки руку Домрачева, припал к ней губами.

Дернулся Семен, на ноги вскочил.

— Ты чего эт, Артюха?!

— А как без рыбы-то мы, Семен Никитыч?

Ушел Жилин, а Домрачева с тех пор не оставлял его вопрос, прицепился, как зараза какая, и мотал, изводил душу.

А тут еще рассказала мужу Катерина, что Гошка Чальцев пожаловал с двумя утками: дескать, Семен Никитыч любят утятинку томленую…

И вот, чем меньше дней оставалось до начала путины, тем мрачней делался Домрачев и задумчивей. Катерина, его жена, не избалованная мужниным вниманием и в лучшие-то времена, последние дни считанные слова слыхала от него, но не докучала ему, зная, отчего идет хмурость. Если бы в эти дни спросил Семен ее совета, сказала бы она: «Откажись, Сеня, от должности, уйди от беды…» Но он не спрашивал, и она молчала: не бабье дело — советы мужикам давать.

До путины оставалась всего неделя, когда Домрачев наладился в город. Костюм надел, рубаху белую, кепку. За стол перед дорогой сел молча. Молча же ел все, что подавала Катерина. Рот открыл только у порога:

— К вечеру буду.

Начальник инспекции встретил Домрачева уважительно, только чересчур суетливо.

— Рассказывай, Семен Никитович, как подготовился, как люди на участке…

И в кресло хотел усадить Домрачева. Но Домрачев заупрямился вдруг и остался стоять у стола, сбычив голову.

Начальник инспекции, почувствовав неладное, спросил тревожно:

— Что случилось, Семен?

— Замену ищите в участок, — сказал Домрачев.

— Да ты понимаешь, что ты говоришь?! — вскинулся начальник инспекции. — Замену! Кета на подходе, а он — замену! — Он близко, с прищуром уставился на Домрачева. — Испугался?

— Замену давайте, — стоял на своем Домрачев. — А меня увольте. Не могу я…

И готовое заявление вынул из внутреннего кармана и положил на стол перед начальником дрогнувшей рукой: не по себе ему была эта процедура.

— Не могу…

— А я могу? — загремел начальник инспекции. — Думаешь, мне легко? Ты — четвертый, лучшие кадры уходят, легко мне?

Домрачев молчал, уставясь в пол.

— Ладно, — сказал начальник, — давай свою писанину — разберемся.

Лейтенант милиции Кудрявцев приехал в Мунгуму в первое утро сентября. Утро было теплое, безветренное. Амур лежал широко, вольно, без единой морщинки. Избы поселка на взлобке между двумя распадками казались слишком низкими и слишком тихими. И все они были накрыты тенью сопки — час был ранний, и солнце только-только вырвалось из пут тайги и пошло вверх. Казалось, поселок сжался, притих, наблюдая за лейтенантом, и лейтенант зябко повел плечами.

— Похолодало?

Кроме Кудрявцева в лодке, подчалившей к мунгумуйскому берегу, сидело еще человек шесть милиционеров. Им предстояло ехать дальше вверх по Амуру, в такие же поселки и с таким же заданием. Многие уже знали, что такое кетовая путина на Амуре. Кудрявцев же ехал в первый раз… Когда за его спиной раздался хохоток, он, оборачиваясь, улыбнулся принужденно, сообщил как новость:

— Приехал я.

— Смотри, лейтенант, в Мунгуму, говорят, девчата до нашего брата злые! Глазом не успеешь моргнуть — окрутят.

— Проститься с ним хочу. Целоваться будем? Давай поцелуемся! Виталий!

— Идите к лешему!

Лейтенант через борт ступил в воду, столкнул лодку с мели, пятясь, вышел на сухое. С лодки кричали:

— Счастливо!

Кудрявцев снял с головы новенькую фуражку, поднял в вытянутой руке, помахал прощально.

Они уплыли, а он, оглядевшись, как на приступ, пошел к домам — в одной руке чемоданчик, другой — в шаг помахивает. Чуточку поддел рукой кобуру пистолетную, вроде как поправил ее, фуражку за козырек оттянул на белесые бровки. Не шутки шутить приехала милиция.

Навстречу ему тропкой, пробитой многими ногами в каменистом косогоре, сбегала девушка с коромыслом через плечо. Поравнявшись с лейтенантом, с любопытством глянула и тотчас же опустила глаза, намереваясь проскользнуть мимо. Уголки губ дрогнули в улыбке, заметил лейтенант улыбочку, будто жаром его обдало, и спутались, затерялись готовые слова. Девушка в одном слинялом ситцевом платьишке на голое тело, на ногах сбитые, без хлястиков босоножки, коротко глянула на него, как бы поторапливая. Глаза зеленые, и в них лукавинка, потому и заспотыкался на словах лейтенант:

— Подскажите, где дом Домрачева.

— Семена Никитовича? — Голосок у девушки звонкий.

— Да. Рыбоинспектора.

— А вон он, дом, — прямо.

И побежала своей дорогой вприпрыжку, придерживая ведра. Лейтенант посмотрел вслед: «Есть женщины в русских селеньях…»

Улыбнулся, вспомнив, что встретили его с пустыми ведрами, подумал: «Пропадешь, лейтенант, ни за грош!..» Сдвинул с взопревшего лба фуражку и молодецки зашагал по тропке.

В то утро — еще солнце где-то по-за горами ходило, едва его первые лучи пробились, и только-только вторые петухи отголосили — Гошка Мальцев, босой, спустился с высокого крыльца крутыми ступеньками, таящими еще ночную прохладу, пересек двор и вошел в сумрачный холодок стайки. В охватившей его сырой полутьме он остановился постоял, пока глаза привыкли к резкой смене света. Раздувшимися ноздрями Гошка с наслаждением вдыхал запах стайки — дыхание земли, соленой рыбы, мха и затвердевшей, но еще живой смолы кедровых бревен, из которых были набраны стены и потолок. К шестам подошел, на которых сети висели. Захватил пучок — не дель, лисий хвост. Капрон! Такую сеть из воды одним махом выдернуть можно, ежли чего… Раньше сети были из хлопчатки, из кордовой нити — жилы повытянешь, пока конец на паелы уложишь.

Гошка разжал пальцы — дель потекла, лаская мозоли. И грубое Гошкино лицо смягчилось, серо-синие глаза подобрели, притупилась в них блескучая острота.

— Такой снастью, чо ли, не поймать? — бормочет Гошка и хмурится: вспомнил вдруг, что на кету запрет объявили, — по сердцу так и полоснуло. Как будет-то теперь? К Сеньке небось и на драной козе не подъехать — шишка на ровном месте, рыбнадзор, как же! И если застукает на тоне — враз штрафной документ распишет, ОБХСС наведет. А там: кто ты есть такой, Мальцев? Войну припомнят. И припаяют на всю катушку…

Как никогда прежде испытывал в последнее время Гошка свою вину перед людьми. И во сне виделась ему одна и та же картина: уходил куда-то в темноту человек с поднятыми вверх руками. И спина, и руки, воздетые просительно над головой, были его — Гошкины, и тяжелая квадратная голова, наголо стриженная, — его. Гошка помнил, куда шел он тогда и что оставил у себя за спиной. Недаром до сих пор при слове «Сталинград» он вздрагивает.

Направляясь из стайки к лодке, приткнутой в берег, Гошка сегодня острее обычного почувствовал приближение беды. Об этом говорила каждая клеточка его тела, сердце беду чуяло. А к сердцу своему он прислушивался: редкий раз оно его подводило. И пока шел по галечному берегу, примерещилось ему, как одноглазый Домрачев настигает его на укромной тоне. С ним свяжись — греха не оберешься. Так и сяк выходит: кету нынче ловить не придется.

Вздохнул Гошка. Вздох вырвался сам собой. Гошка, чего-то испугавшись, секанул глазами по сторонам. От воды из-за его, Гошкиной, лодки поднимается навстречу, вырастает косматая голова Серьгина, его помятая физиономия.

— На рыбаловку?

— Кой черт рыбаловка?! На рыбаловку крест наклали — запрет.

Серьгин заклекотал в ответ. Дурак ай чо? Мозги пропил поди вчистую.

Сашка Серьгин бич, с раннего утра успел шары залить. Стоит босой, расхристанный перед Мальцевым и булькает смешком, кадык на худой шее ходит челночком.

— Чо смешного-то?

— Дак и посмеяться нельзя, чо ли? У тя синекуру умыкнули, не у меня. Мне он хоть сто лет — запрет.

И заклекотал, раскудахтался, прямо на Гошку перегаром дыхнул.

Отворачиваясь, Гошка отметил: брагу глушил Сашка. Где ему на водку разжиться, пропойному?

Не обращая внимания на Серьгина, Гошка зашарил глазами по лодке: все ли нормально, в исправности? Краем уха слышал он, как Сашка принялся вдруг длинно рассказывать матерщинный анекдотец с бородой.

— Вот, значит, как жили, — говорил Сашка, — врозь опали, а дети были. Ты слухай, Гоха… Дак вот…

— Чо прилип? Чо репьем прицепился-то? — вскинулся Гошка. — Делов больше нет?

— А то, — усмиряя клекот, проговорил Серьгин. — А то мутишь воду. Наскрозь тебя вижу. Вчера кто с утками около Семенова дома крылом чертил? А-а… то-то и оно! Семен не знает — враз бы ноги повыдергивал. Налим ты и есть налим. Ишшо какой налим. Тьфу!

Серьгин нагнулся к воде, зачерпнул пригоршней и вылил воду себе на лысину. Лил и крякал.

Гошка же стоял как аршин проглотил: страх второй раз за это утро стиснул его грудь.

В Мунгуму Сашка появился лет двадцать назад, прежде исходил приамурскую тайгу с геологами. Пришел он в село в драных солдатских брюках, энцефалитке да резиновых сапогах с обрезанными по щиколотку голенищами. С месяц бедовал, слоняясь по поселку, а потом приютила его Маришка Сайгор, осанистая, в годах нанайка, и зажил человек семейной жизнью, приоделся, высветлился. Выпивши, Сашка бил себя в грудь кулаком и объявлял:

— Бич я, бич!

И звали его бичом, только приставляя фамилию: бич Серьгин.

Сашка любил детишек, одаривал их конфетами, гладил по вихрам и приговаривал:

— Слушайте, дети, дядю Сашу и любите. Мы вас в обиду не дадим. — Говорил, и лицо его становилось жестким, а глаза невидящими.

Когда конфетам в кулечке подходил конец, Сашка катал детишек на горбушке, изображая коня. Скакал и носился галопом, потом падал коленями в траву, изнемогши.

Вначале бабы боялись детей Сашке доверять, а потом привыкли. А Сашке полная радость вышла.

Сашке и детишкам.

В колхозе Сашка был плотником, и сделанное им отличалось крепостью, надежностью. Делал он свое дело с душой, забываясь, частенько работал допоздна, и потому председатель колхоза Рудников на недельные Сашкины запои смотрел сквозь пальцы; отопьет — свое наверстает.

Злой, смятенный ушел с берега Гошка. В стайку опять заглянул, не удержавшись, сеть снова поласкал вздрагивающей рукой, потрогал балберки.

— Пойду все ж, терпежу нет.

Вернувшись в дом, сиял ружье со стены, опоясался патронташем, нож охотничий на бок повесил, натянул резиновые сапоги. На вопрос жены бросил коротко:

— Позорюю.

Спустился в лодке до Орловских островов, оглядывая Амур. Напороться на рыбоинспектора боялся, потому как не только уток думал пострелять Гошка на островах. Месяц назад, по малой воде, он очистил дно Берендинской протоки от задевов — полузанесенных илом топляков и корней деревьев, чтобы потом, когда придет время, никакой задержки не было. И хотел Гошка глянуть сейчас на свою тоню — не терпелось. Чем ближе подплывал он на своей моторке к заветной протоке, тем сильнее охватывало его волнение, жалел он, что не прихватил с собой какой-либо сетчонки. На Амуре тишь да гладь, и никаким рыбнадзором и близко не пахло. Гошка ругал себя за оплошность. Но возвращаться домой было уже поздно — плыли ему навстречу, распахнув надвое реку, острова, и впереди уже угадывались стволы тальников, за кроны которых заваливалось солнце. Солнце било Гошке в глаза, он щурился.

Лодка скользнула в тихие зоревые воды Берендинской протоки. Гошка, мыслями своими занятый, ружье схватить не успел — сорвался с воды, взбалмошно ударяя крыльями, табунок уток и исчез за высокими тальниками.

Гошка заглушил двигатель, направляя лодку к берегу. Сзади отвальная волна зашуршала, налегла на осоку, захлюпала и растаяла в добела отмытом дождями песке. Тишина сомкнулась над островами: ни одного звука. Гошка только свое хриплое дыхание слышал да стук сердца, вдруг всполошившегося: примерещился Гошке стук лодочного мотора. Он так и застыл на месте, готовый в любую минуту выхватить из гнезда весло, оттолкнуться от берега и уйти, пропасть за тальниковыми излуками.

Стук мотора преследовал его все время, пока он шел берегом, бесшумно ступая огромными сапожищами по рассыпчатому скрипучему песку. Он замирал в неудобной позе на полушаге и прислушивался. Присосавшихся на шее и лице комаров давил тяжелой ладонью с силой, вымещая на них зло.

Так, берегом, прошел он всю тоню, отметив, где удобнее выпускать сеть и где выбирать ее. Запомнил ориентиры. По течению определил время сплава.

В полной тишине вернулся к лодке и взялся за весла. Он не хотел подымать лишнего шума. Греб стоя, лицом вперед. Лодка неслышно резала воду, весла масляно шлепали, не нарушая тишины, в низком вечернем солнце без треска пылали тальники, без звона струились отраженные в протоке берега. Гошка, выпятив нижнюю губу, сдувал с кончика носа набегающий пот и не выпускал из рук гребей, пока не вышел к Амуру. Здесь он вздохнул свободно, шумно, всей грудью и запустил двигатель.

Лодка осела, зарылась в воду, но тут же вынырнула и понеслась легко, лишь пяткой кормы опираясь на воду.

На Амуре чисто, безлюдно, будто никогда здесь никого и в помине не было. Гошка повел лодку в обход островов, заприметив косо падающий в недалекие тальники табунок уток.

Он поднял их в Серебряной протоке. Бил влет и точно, хотя почти не целился. Утки падали, неуклюже растопырив перебитые крылья. Подтянув повыше голенища сапог, он собирал их в жестких камышах и еще живых подвешивал к поясу. Они остывающими лапками скребли грубую ткань его штанов. Одну он успокоил кулаком, вымазав при этом в крови пальцы. Шесть уток лежали в корме на паелах, когда Гошка снова вышел в Амур.

Высокие облака еще горели солнечным светом, но солнца уже не было и уже засвежело. На отмели у песчаной косы крупно плюхали сазаны и муксуны. Неплохо бы после кетовой пошарить бредешком по таким косам. В этом году рыба в цене.

Лодка шла вдоль Черемушкиной излуки, когда Гошка вдруг вспомнил, что жена как-то сказала ему об ондатре. Мол, кто-то из нанайцев видел хатки в Черемушкином ключе.

Стояло предвечерье, воздух густел, но еще явственно виделись и слоеные срезы обрывов, и каждое деревцо на берегу. Гошка, сбросив газ, на малых оборотах вошел в устье ключа. А там, прихватив ружье, выпрыгнул на берег.

Он не видел, как ондатра, шныряя поберегу от камня к камню, добралась до воды и вошла в нее, осторожно переступая перепончатыми лапами по неровному дну и медленно погружаясь, в то время как плоский панцирный хвост все еще скользил по мойрой гальке. Зверек нырял, подолгу не появляясь на поверхности, все дальше удаляясь от берега.

Гошка заметил ондатру, когда она уже возвращалась, насытившись, к берегу. Тело зверька было скрыто под водой, и только острая с прижатыми ушами мордочка рассекала гладь, словно перископ подводной лодки.

Гошка лихорадочно принялся расстегивать ремни на чехле, спеша освободить ружье. Зверек увеличил скорость, спеша к бурым камням, где можно спрятаться от беды, которую он, видно, почувствовал.

Взбросив ружье к плечу, Гошка прищуренным глазом уставился в крысиную головку, выверяя мушку. Нажал курок — и в тот же миг успел заметить, что головка зверька исчезла под водой. Дробь частым градом застучала по воде, поднимая белые султанчики в том месте, где какое-то мгновение назад плыл зверек.

— Черт!

Зверек появился снова, но теперь он плыл от берега. Гошка засомневался, достанет ли цель новый выстрел. Но охотничий азарт взял свое, и тишину разорвал треск нового выстрела, по воде прошуршала дробь. Зверек продолжал плыть, все дальше уходя от берега и чаще скрываясь под водой.

— Ты смотри, гадина, а?

Вскинув на плечо ружье, Гошка поспешил столкнуть лодку с мелководья, прыгнул в нее, когда она закачалась на плаву, ухватился за весла и погреб вслед зверьку. Тот заметался, взял было наискосок к берегу, нырнул и с минуту не показывался, а потом оказалось, что он снова держит курс на фарватер и его все больше сносит течением. Зверек крутил головкой, и было видно, что течения он боится не меньше, чем охотника. Вот он круто повернул и поплыл на лодку, на спаренные дула ружья, и в его маленьких черных глазках дрожал страх.

Гошка крепко стоял, приложив щеку к гладкому прикладу, широко расставив ноги и сдерживая рвущееся наружу дыхание, плавно нажимал на курок. И снова на считанные доли секунды зверек опередил выстрел. Он ушел под воду и долго не появлялся, а Гошка стоял не опуская ружья и ждал, ждал. Не вечно же будет под водой эта крыса. И как только ее мордочка высунется из воды, он влепит в нее заряд — все до одной полета дробинок.

Палец нажал на курок быстрее, чем он успел сообразить, что зверек полным ходом идет к берегу, оставив позади себя лодку. Дробь легла метра на два впереди мордочки зверька, который тут же ушел в глубину. Чальцев, быстро перезаряжая ружье, гадал, где он вынырнет, чтобы садануть сразу из обоих стволов.

— Ну я тебе покажу! — шептал он, пока зверек скрывался под водой, и не решался вытереть пот, обильно стекающий по разгоряченным щекам на шею. — Я хочу посмотреть, как ты прыгнешь. А ты прыгнешь у меня, сволочь. Ну, вылазь!

И в это время зверек всплыл. Теперь он не оглядывался, лихорадочно выгребая к берегу строго по прямой, и легкий бурун, который он поднимал своим телом, был окрашен в розовое. И это Мальцев видел и не сдержал торжествующей улыбки, прежде чем нажать на курки. Свинец настиг зверька, когда он уже наполовину выбрался из воды. Он, наверное, не почувствовал боли — удар свинца срезал его головку, облив кровью дорогой бурый мех, побитый дробью.

Мальцев брезгливо пнул безвольное тельце носком тяжелого сапога, и оно вылетело на гальку безголовое, с длинным плоским хвостом, несуразное, в крови и капельках воды, радужно засветившихся на солнце.

Семен Домрачев колол во дворе охватистые чурбаки — впрок на зиму запасался дровами. Выбрав чурку, Домрачев устанавливал ее на опоясанную железным обручем колодину, плевал на ладони, удобно обхватывал пальцами длинное ясеневое топорище колуна, заносил его вверх и, крякнув, больше для порядка, коротко ударял по чурке. Мурка раскалывалась легко. Домрачев подхватывал ближайшую половину, короткими ударами раскраивал ее на звонкие полешки. Они веером рассыпались вкруг колодины.

Семен высок и плечист, зеленый глаз посверкивает радостно, грудь покойно ходит под выпростанной выцветшей фланелевой рубахой.

Положив морду на лапы, на крыльце вытянулся черный пес Темка. Наблюдая работу хозяина, он ударяет по половицам тощим хвостом, стрижет ушами. Заметив идущую с огорода хозяйку, лениво потянулся, направился ей навстречу, повиливая хвостом. У Катерины в руках тазик с крупными помидорами.

— Поедим, может, Сеня? — говорит она. — Глянь-ка, помидорки какие!

Домрачев соглашается:

— Ставь.

И Катерина идет в дом, за ней, обнюхивая ее босые, обрызганные росой ноги, семенит Темка.

Некоторое время Домрачев смотрит им вслед, а потом, взгэкнув, размахнувшись колуном, разваливает суковатый лиственничный чурбан. И снова сыплются из-под его рук полешки, вызванивают, ударяясь друг о дружку, попрыгивают, взблескивают на солнце смоляной капелью.

Упоенный работой, Домрачев не замечает времени. Ему хорошо — так бы колол и колол чурбаны, помахивая колуном, сыпал полешками, ощущая затылком и плечами чистое тепло сентябрьского утра.

На крыльцо выбежал сынишка Домрачева, защурился на солнышке:

— Папка, иди, мамка за стол кличет! — Голосочек у него звонкий.

— А ты уже проснулся, звонарь?

Отложив колун, вытерев со лба пот, Домрачев посмотрел на сына.

— Мамка кличет…

— Слышу. Скажи, приду счас.

— Она скоро велела.

— А я скоро, вот добью чурбан. — Домрачеву приятно препираться с сыном, его голосок слышать. — Немного тут.

— Вот так себе немного. Вона сколько аж!

— А гляди-кась, как мы их! Раз! Раз! Ну, как?

Мальчонка сбегает с крыльца к отцу:

— А мне дай?

— А ногу не поранишь?

— И силится одолеть колун, щечки раздул, покраснел от натуги.

Домрачев смеется:

— Это не по тебе, Семушка. Жди, как подрастешь. Встань-ка в стороночку от беды.

Охнув, разваливались чурки. Домрачев бил прицельно, усмотрев слабину в ядреном теле чурбана. Забыв, зачем пришел, открыв от удивления и восторга ротик, смотрел на отца Семушка. И Домрачев разошелся пуще прежнего. Вышла, постояла в дверях, глядя на мужиков, Катерина и, чему-то своему улыбнувшись, снова ушла в дом.

Домрачев не слышал, как стукнула за спиной калитка, и тени, упавшей через кучу полешек, не приметил, и потому неожиданным был для него голос лейтенанта.

А лейтенант, прижав кончики распрямленных пальцев правой руки к виску, единым духом выложил:

— Лейтенант милиции Кудрявцев прибыл в ваше распоряжение! — Отбарабанил и руки по швам бросил, вытянулся, только что каблуками наяренных сапог не щелкнул.

Домрачев одной рукой попридержал чурбан на колодине и, не выпуская колуна, распрямился неспешно. Лейтенант легко протянул ему свою руку.

— Виталий Петрович. — Небольшая, но крепкая его рука попала в домрачевские тиски, аж пальцы склеились.

— Домрачев.

И, отложив колун, двинулся к дому, уже на ходу буркнув:

— В избу пошли, Виталий Петрович.

Лейтенант, прежде чем шагнуть за Домрачевым, скрытно глянул на пальцы: целы ли? Головой качнул: ну и ну!

А у Домрачева свои думы: милицию, значит, прислали, а замены нету. На него, выходит, все ж рассчитывают. Видно, желающих на должность найти непросто: собачья должность. И сказать-то больше нечего.

Ясно стало Домрачеву: не дождется он замены, сколько бы ни ждал, и гадать не надо.

— Гостиницев нет у нас, так что жить здесь будете, — войдя в избу, сказал он лейтенанту.

— Места всем хватит, — беря у него чемоданчик, сказала Катерина. — Проходите, будьте как дома.

И на мужа посмотрела.

— Позавтракали бы…

Мужики пошли к умывальнику. Кудрявцев мылился пахучим городским мылом, утирался пушистым полотенцем, яростно чистил зубы, выдавливая на щетину зубочистки белые змейки из тюбика с большими нерусскими буквами, и, прежде чем пройти в горницу, сделал несколько гимнастических упражнений — резких и сильных, напомнивших Домрачеву далекие годы службы в десантных войсках, где их, молодых солдат, обучали приемам самообороны без оружия. Иначе говоря, самбо.

«Ишь ты, самбой занимаешься, — улыбнулся про себя Домрачев и подумал: — Небось пригодится. Служба такая, каждый час на узкой дорожке можно сойтись. А тут самбо. И случится — убережет она лейтенанта».

И уже за столом, аккуратно опрокинув стопочку водки (лейтенант отказался), уплетая окропленную мелко шинкованным зеленым луком картошку и красные помидоры, Домрачев подумал, что районное начальство прислало к нему серьезного лейтенанта не зря, а чтобы ему, Домрачеву, облегчить охрану тоней.

Лицо у Кудрявцева широкое, светлое, белобрысое, волосы белые и слегка волнистые, длинные по моде, глаза голубые, строгие, нос прямой, ноздристый, подбородок крутой. Ест он охотно, маленькие уши так и ходят, и прическа свалилась на взопревший лоб.

Катерина подкладывает в лейтенантову тарелку картошку, и тихой радостью светится ее лицо. Любит кормить мужиков, рада, когда едят много и с удовольствием.

В душе Домрачева впервые за многие дни поселяется благодушие, и лицо обмякло, и плечи. С аппетитом, ест он помидоры, на лейтенанта поглядывает, на Катерину, на Семушку.

А Семушка лейтенанта обглядывает. Как же — пояс, погоны с двумя маленькими звездочками, пистолет, — и таращит мальчонка глаза восхищенно, про еду забыл. То-то товарищам порассказать будет что.

— А звездочки настоящие?

— Настоящие, Сенька. Ешь вон картошки. Помидор бери. На-кась этот. Глянь, красный какой.

— Он брызгается.

— А ты надкуси его и соси. Посолить?

— Не, соль соленая.

— Ах ты мать честная! Ну так ешь.

— Давно здесь живете? — опрашивает лейтенант Катерину.

— Родились тут.

— Не думаете в город?

— Куда нам — привыкли. Дети кто разве.

— У вас один Семушка?

— Он да Катенька, первенькая наша.

— А-а.

— Чайку вам, Виталий Петрович, или молочка? Парное…

— Молочка, если можно… — И осекся лейтенант. В дверях стояла водоноша в ситцевом платьишке.

— А вот и Катенька, — не сказала, пропела Катерина. — Старшенькая наша, Виталий Петрович.

Заметил Домрачев, как шаркнул под столом сапогами лейтенант и как в глазах его дрогнуло что-то. Усмехнулся. И от Катерины не скрылось лейтенантово беспокойство, зарделась от гордости за свою дочь.

— Садись, Катенька, завтракать.

— Я потом. — И с таким ответом вспыхнувшая от общего внимания Катенька скрылась в комнате: к зеркалу небось полетела, как же…

Домрачев погодя согнал улыбку с лица, перешел к делу:

— Тони сегодня посмотрим или как, Виталий Петрович?

Лейтенант вертел в руках кружку с молоком.

— Как вы, Семен Никитович.

Комнатная занавеска вздрагивала подозрительно, на ней прорисовывалась Катенькина фигурка.

— После завтрака поди и сходим, раз так. Ознакомлю с тонями вас. — И Домрачев отодвинул от себя пустую тарелку. — Молочка, мать.

Катерина подала ему глазурованную крынку, наполненную доверху молоком.

Домрачев, выдохнув, приложился к ней, справился, не отрываясь и не переводя дыхания, пустую, гулкую, поставил на стол, серьезно посмотрел на лейтенанта:

— Представление чтоб имели об тонях, ходы-выходы знали.

— Я готов, — поднялся лейтенант.

И Домрачев поднялся, но не так легко и спешно — не двадцать небось лет, как лейтенанту, и струнность не та. Пошел, тяжко ступая, в сенцы. Лейтенант — за ним, на ходу кобуру расстегнул, пистолет вынул, догнал в ствол патрон, поставив на предохранитель, вложил снова в кобуру.

— Как же вы без болотных сапог-то? — спросил Домрачев. Свои бахилы, связанные за ушки, с шеста снял, на крыльцо бросил. Катерина несла уж чистые, отглаженные портянки.

— Не сахарный, не растаю, — пошутил лейтенант.

Домрачев, усевшись на приступок, натягивал сапоги, скрипел резиной, подворачивая раструбы. Натянул оба, похлопал по голенищам, поднялся, потопал, чтобы ноги, в сапогах улеглись поудобнее. Голову поднял: Катерина взглядом звала его в дом.

— Сень, я опросить только словечко.

— Говори.

Зашептала, взглядывая на лейтенанта, стоявшего на крыльце.

— Оружие-то зачем вам, Сеня. Как бы… стрельнуть может.

— Положено ему.

— Он ровно дитя с ним… Щелкает. Сказал бы ему что…

— Я ему не указ.

А лейтенант уже ждать устал, к дверям подошел, и замолчала Катерина.

Тут телефон зазвонил.

Звонили из районной рыбоинспекции. Вчера на контрольную сеть поймали на одной из тоней близ поселка Бельго несколько штук кеты. Пошла рыба, и надо полагать, что первый ход начался и завтра-послезавтра косяки кеты будут у Мунгуму. Звонил начальник, ему нужно было знать все подробности дел у Домрачева на участке. Домрачев рассказал.

— Лейтенант Кудрявцев приехал? — спросил начальник, выслушав короткий, в двух словах, доклад немногословного Домрачева.

— Тут.

— Чтобы ты один на тоню не ходил. Это мой приказ. Неделю назад под Киселевкой было нападение. Харитона Вялкова знаешь? Его обстреляли. Ты тоже смотри в оба, Семен, и на рожон не лезь. Семья у тебя. Чуть что — звони прямо мне, вышлем дозорный катер. У тебя-то как дела?

— На ходу.

— Привет от меня Катерине Самойловне, ребятишкам. Здоровы они?

— Здоровы, что им будет…

— Вот и хорошо. Оружие при себе держи, слышишь меня?

— Оружие завсегда при мне. До свидания.

Семен Домрачев повесил на рычажок трубку, косо, одним здоровым глазом глянул на лейтенанта Кудрявцева, перелистывающего на столе растрепанную книгу, и сказал жене:

— Привет тебе велел передать Юрий Степанович.

— Спасибо, ему тоже мой, — невпопад, оторвавшись от книги, сказал лейтенант Кудрявцев, захлопнул книгу, выпрямился, направил кобуру на широком поясном ремне. — Едем?

— Выходим.

Семен Домрачев понимал, какие трудности ожидают его и присланного к нему на подмогу молодого лейтенанта на участке в этот сентябрь — месяц жаркой рыбацкой страды на Амуре, в этом году отмененной.

Свой участок до самой дальней глухой проточки Домрачев знал досконально. Знал, где пройдет кета, где могут встретить ее браконьеры, а куда побоятся сунуться. Знал, кто из местных рыбаков как настроен, и их любимые тони ему известны. И за это он, естественно, не беспокоился. Другое занимало рыбоинспектора — лейтенант Кудрявцев. Этого человека, присланного ему в помощники, он не знал совсем. А для того, чтобы работа у них пошла без раздора, в единомыслии, нужно было Домрачеву заглянуть в душу лейтенанта, в самую ее глубину. Об этом он и думал, спускаясь круто сбегающей к Амурутропкой за вертким напарником, поглядывая на его широкую ладную спину, длинные ноги в яловых сапогах и на кобуру с выглядывающей ручкой вороненого пистолета системы Макарова.

Семен Домрачев родился и вырос и детей своих заимел в доме, из которого только что вышел. Дом еще в тридцатые годы поставил на круче над Амуром отец его Никита Домрачев из тщательно отобранных, заранее высушенных лиственничных бревен. Семен года три назад обшил дом снаружи узкой доской «в елочку», покрыл белой краской стены, голубой — окна и карнизы, и дом от этой реставрации совсем как новый стал. И Домрачев думал, что дом отца еще полета лет простоит, и в нем еще поживут и сыновья его, то есть Семена, и внуки, может, и правнуки, потому что даже нижние венцы не состарились, а со временем только звонче стали от крепости. Может такое выйти, и дом-то вполне выдержит время, поселок бы выдержал. Сколько на Амуре появилось в последние годы брошенных поселков! Люди ушли из своих домов. А причина — Амур. Поселки-то на Амуре — Амуром же и живут.

Значит, от тебя, Семен, зависит, пустым или полным будет дом отца. И как же беречь себя, если вопрос жизненной важности для многих людей?

Харитон Вялков, по всей видимости, не берег себя и потому мог очень просто с жизнью счеты свести… Во как, мой хороший, кудрявый лейтенант. Во какая на нас миссия.

Забредя по колено в воду, они поднатужились, стянули лодку с мели. Домрачев сел за штурвал, лейтенант рядом пристроился. Домрачев на малом ходу развернулся, вывел лодку на середину Амура и взял курс по течению.

Степка видел (дом-то на самом уступе скалы стоит — на сто верст окрест виден), как рыбоинспектор с лейтенантом катер погнали. Домрачев высится огромный, как колодина. И катер не катер — зверь!

Подумал Степка тоскливо: «Уломать бы Домрачева…» И, оглядывая Амур, выдохнул громко, будто и не один вовсе был:

— Самая пора для кеты, мать честная.

Степка мужик тощий, жилистый, в спине прямой, как доска, пальцы рук скрючены и никогда, как у всех рыбаков, полностью не разгибаются. Лицо и шея у Степки калено-коричневые, а когда он подымет подол слинялой ситцевой рубахи, из-под нее виднеется белая как кипень бочина.

Он, Лукьянов, всю жизнь на Амуре прожил, пострелом сел на весла, помогая отцу в кетовую, и с тех пор уже не выпускал весел. В армии отслужил — женился. А тут дети пошли, посыпались из его Аполлинарии. Что ни год — то дитя. У Степана от них уже голова набекрень. И так выходило, что иной год он и дома-то был наскоком между путинами, а ребеночек тут как тут. И хоть бы один не был похож на отца, так нет, все на одну колодку — батя вылитый.

Вздохнул Степан — неприятные были думы и осадок оставляли горький и тяжелый. Будто горчица наведенная. Сходить разве к Серьгину?

Однако уйти не успел, жена вышла, заслонила дорогу:

— Куда навострился-то?

Степка сделал равнодушное лицо.

— Промяться.

— Небось к дружку своему? Вожжаешься с кем ни попадя.

— Не трещи, — свирепея, сказал Степан. — Чего растарахтелась? Не к нему вовсе, промяться просто. — Голос его тише стал, и свирепость из него исчезла. Увидел: глаза у Поли его, Аполлинарии, в слезах. Замолчал, посмурил брови, подумал, что не надо бы так с Полиной-то. Одна она у него помощница на восьмерых ребятишек. Как есть одна, и потому должен он жалеть ее.

— Ну чего тебе?

— Сходил бы на Амур. Люди небось рыбалят скрытно, потихонечку. Хоть и запрет. Без рыбы как же… К Семену сходил бы, можа…

Уже не в первый раз она заводит речь про Домрачева, советует сходить к рыбоинспектору и выклянчить разрешение ночь-другую поплавать. Для нее все просто: сходи и попроси. А если не может Степан заставить себя просить? Как милостыню…

Степан густо сплюнул на вершину полыни, вымахавшей в человеческий рост около террасы. Не пойдет он на поклон к Семену, юлить, гнуться не может. И ночью по-воровски он не может. И все тут. И чувствуя, как круто зашлась в груди свирепость, что вот-вот он не сдержится, Степан сказал тихо:

— Хватит, иди в дом.

И осеклась баба. В глазах слезы застекленились: обида взяла. Ушла в избу, всхлипнув. Степан ругнулся мысленно: выть-то чего? Запрет накладывали — его не опросили. И опять же: запрет не дураки придумали, и не по чьему-то капризу. Надо — и объявили. А коли объявили — закон. А закон Степан Лукьянов переступить не мог — совесть ему не позволяет это сделать. А что, у Семена ее нет — совести? То-то и оно…

Степан потоптался на террасе, опустился во двор. Со двора огородом прямиком вышел к Амуру. Лодку-весловушку свою ногами поторкал — иссохлась, исщелилась за лето. Раскорячив ноги, посидел на борту — по-прикидывал, сколько понадобится для ремонта пакли да гудрону — осмолить лодку. На такой сунься в Амур — каюк! Амур шуток не любит.

К тому времени засвежело. Горы затянуло сизым, а над горами небо будто проросло темной беличьей шерсткой — надвинулась туча с дождем. Видно, проливается там. Потому комары и жалят, и ветер им нипочем. А Амур расколыхало… Волны наползают на источенные сланцы, откатываются и снова наползают. Степану кажется: не вмещается река в берега — разбухла, отяжелела от рыбы, оттого в течении ее спокойствие и величавость: ни дать ни взять — баба на сносях.

Сплавать бы, хоть разок сплавать, чтоб от бабы отвязаться, утешить ее. Пельмешек поесть, ушицы похлебать… Что-то делать надо. Неужели пропустить кету, так ни разу и не сплавав?

Дождь закрапал, когда Степан во двор к себе поднимался. Домой зашел и сразу встретил, вопрошающий женин взгляд. Тихий, робкий. Ни слова не сказав, повернулся и вышел. А вернулся с сетью. За сетью и просидел день целый и вечер допоздна, пока не заштопал старые порывы, ячейка к ячейке. Ребятишки, видя его за работой, попримолкли. Аполлинария спровадила их спать, дескать, не мешайте отцу. Сама по дому колобочком юлила.

Степан же углубился в дело, и спокойствие к нему пришло, ладно вязались узлы, ныряла в ячейки дели игла, и клубок ниток бегал весело по полу около Степановых ног. Кота, что подбивал лапой клубок, не пинал Степан. Хорошо ему было.

— Пособи-ка чуток, Полюшка, — сказал он жене и кинул ей скруток бечевы. — Вяжи здесь. Самый раз вроде… Счас тут стяни. Берись так, так сподручнее. Ну и шабаш на сегодня.

Отвалился к стене — рубаха нараспах, и на груди капельки пота взблескивают. Полина подсела рядышком, привалилась к мужниному плечу.

— Умаялся?

— Поясница малость задубела.

Посидели тихо, загасили свет и тихо же лежали с одной и той же тревожной думой. Степан лежал с открытыми глазами и молчал. Полина не докучала ему своими бабьими разговорами, только прижималась плотней, отчего теплей было, и скоро ее сморил сон. А Степан не опал, каждый звук различал вокруг: посапывание ребятишек, дыхание жены, и как частит по крыше дождь и чокает по стеклам, и как кот, пригревшись у ребятишек, намурлыкивает свои сказки.

И чувствовал Степан, как ядренеет в нем решимость.

Снасть — готова, лодку он осмолит завтра днем и тогда уж скоро столкнет ее на воду.

Сентябрь — время рунного хода кеты. Пока мужики с покосами возились да сено в стога сбивали, сентябрь ударил желтым по кронам берез да осин, а там и клен красным взялся, и полетели с севера с гоготаньем гуси, заватажились, закружили над протоками и озерами утки. Комары, чуя близкую погибель, жалить стали больно, зло. Небо от летнего солнца выгорело, стало белесым. Из распадков сильнее потянуло грибным — вошел в силу груздь. Пацаны, вернувшись из тайги, обжигали кедровые шишки на костерках, и меж домами тек сладкий смолистый дух.

А на Амуре непривычно тихо и безлюдно. Мунгумуйские мужики на берег редко сходят. Чего душу-то травить?

На Амуре только и видно рыбоинспектора Семена Домрачева с лейтенантом милиции, присланным из города на подмогу.

Мужики хмуро зубоскалят, дескать, сторожей на Амуре нынче больше, чем рыбаков. А кабы не знали строгости Домрачева, дай он им спуску, давно бы уже процедили тони.

Вот уже шестеро суток Домрачев с помощником своим сходят на берег через каждые три-четыре часа езды по тоням — соснуть несколько часов да откушать горяченького борщеца.

За неделю совместного мотания по Амуру в границах участка у них выработался маршрут очередности посещения тоней. От Мунгуму они шли вниз по реке до тони «Елочка», там поворачивали на сто восемьдесят градусов и, прижимаясь ближе к берегу, брали курс против течения на Орловские острова. На круг уходило до трех часов, многовато, конечно, но Домрачев не беспокоился за нижние тони, открытые глазу. Его беспокоили именно Орловские острова, где кета шла не руслом Амура, а проточками, которых здесь было великое множество. В дьявольском хитросплетении тальников и краснотала не знакомому с этими местами человеку легко заплутать и пропасть в безызвестности, потому что кружат проточки одна около другой, сходятся и расходятся и к Амуру выходят не скоро. А многие и не выходят вовсе — растворяются в наносном песке, и если ты пошел по такой проточке, то в конце концов заберешься в самую непроходимую тальниковую чащобу.

В это утро на всех тонях, что протянулись до «Елочки», было полное безлюдье, только у старого нанайского поселочка Элга заприметил Домрачев согбенную фигуру старика Андрея Шаталаева да нанайца Бато Киле, поднявшего руку к глазам и долго глядевшего вслед рыбоинспекторскому катеру.

Тоскуют старики по рыбалке. Знают, что пошла кета ходом, и тоскуют, соблюдая запрет. Домрачев хорошо знал этих людей, проживших честно свою большую и трудную жизнь, и сейчас при виде их ворохнулась в его груди теплота, обдала сердце.

— Маются старики, — сказал он.

Лейтенант пожал широкими плечами в ответ: не знаю, мол.

Не знаю… А что тут не знать? Посмотрел бы я, как отняли бы у тебя пистолет, да погоны твои лейтенантские, да от дела отвели, взвыл бы ты как! А взвыл бы, взвыл, лейтенант ты мой кудрявый. Сто очков вперед даю: прав я!

На второй или третий день патрулирования Домрачев предлагал лейтенанту отдохнуть, пропустить один дневной рейс, но Кудрявцев, удивленно на него глянув, отказался оставить пост, и рыбоинспектор больше не навязывал ему своих предложений. Закралась ему в голову мысль, что лейтенантик не совсем доверяет ему — рыбоинспектору Домрачеву.

А тут случился у них разговор. Он, Семен Домрачев, завел его нарочно, чтобы мысли лейтенанта прощупать. Начал Семен издалека.: приходилось ли лейтенанту на путинах бывать или дело иметь с браконьерами; опросил еще он, жил ли тот когда-нибудь в деревне или все в городе.

Лейтенант в подробностях все обсказал, как человек, которому таить нечего, и вполне откровенно и по-простому.

А потом Домрачев сказал:

— А вот мы здесь, на Амуре, с пеленок. И рыбу, кету ту же, с пеленок ловим.

И тоже откровенно думку свою высказал самую болючую: мол, если бы ловили кету с умом, а не хапали, то и кетовых стад, гляди, не убавилось бы. И все же он, Домрачев, тех, кто здесь, на Амуре, правила лова нарушает, не премиями бы награждал, а судил бы как браконьеров. По всей строгости.

И тогда лейтенант высказался, глазки прищурив:

— Странная у вас тенденция, Семен Никитович…

— А чего странного? Или неправда, что рыбу поизловили, зверя постреляли? Чем жить-то будем? Чем? Вот и вся тенденция.

Тенденция… И сказал-то, как будто он, Семен Домрачев, враг какой, с угрозой сказал, глазом недобро сверкнул.

Потом Домрачев ругал себя за то, что не сдержался со своими думами, весь наружу — голяком выскочил перед незнакомым человеком. Кто его знает… И он стал молчаливее прежнего и на вопросы лейтенанта Кудрявцева отвечал коротко. И на Самойловну цыкнул, когда она разговорилась про то, как пробили камнем лодку, и про Степку Лукьянова сказала, что браконьер, мол, он. И камень — его рук дело.

Цыкнул Домрачев на жену, а сам подумал, права баба, подивился только, откуда ей-то все известно. И потом еще подумал, что Степка рано или поздно на тоню пойдет. Только на какую и когда? Вот вопрос. И еще закавыка — лейтенант. Не хотел Домрачев, чтобы лейтенант был свидетелем этой встречи. Этой или другой — разве сейчас заранее угадаешь, кто сорвется?

Бато Киле с вечера спалось плохо. Нахлынули вдруг воспоминания. Видел он себя то совсем молодым парнем, мальчиком, то отцом большого семейства, стариком, но стариком еще крепким. Он видел себя в лодке, тянущим сеть из воды. И каждый раз сеть была тяжелой, такой тяжелой, что у Бато напрягались до боли мускулы рук и спины, а ноги искали твердой надежной опоры. Он выбирал сеть, полную рыбы. Огромные лососи, выгибая серебристые тела, с треском бились о борта лодки. Их было много, и верхние грозили перевалиться через кромку борта и уйти снова в воду. Бато успокаивал их ударами короткого рулевого весла.

Старик вздыхал и ворочался, призывая спасительный сон. Верная Чамбедка несколько раз бесшумно подходила к мужу и тревожно всматривалась в его лицо, серевшее в ночной темноте. Она могла не соблюдать осторожность. В доме можно было на полную мощность включить радио, и Бато ничего бы не услышал. Он глух. Он оглох так давно, что даже сам не знает, когда это случилось. Но тишина, в которой он пробыл почти всю свою жизнь, не помешала ему быть лучшим охотником и рыбаком в колхозе в свое время. В свое время, потому что вот уже десять лет, как Бато Киле из месяца в месяц получает пенсию. Конечно, это не значит, что Бато бросил охоту и рыбалку, но как-то само собой получилось, что удача стала изменять ему. И чем чаще случалось такое, тем сильнее было желание Бато доказать обратное. Он не хотел сдаваться. И с каждым годом, уйдя на охоту, он все больше задерживался в тайге, стал молчаливым и хмурым. На людях он старался взять себя в руки, и мало кто догадывался о нерадостных думах старика. И меньше всего об этом думала внучка Бато шестилетняя Маринка, которую Бато любил и баловал. Вечерами он рассказывал ей смешные истории из своей жизни, которые больше были похожи на сказку, чем на жизнь, смеялся вместе с ней, пел ей старые полузабытые песни, и только иногда он вдруг мрачнел и хмурился. Кто принесет из тайги зайца или белку Марине, когда он, Бато, совсем одряхлеет или умрет?

Среди ночи Бато поднялся с постели, вытянув в темноту худые ноги, коснулся пола, отыскивая мягкие шлепанцы из медвежьей шкуры. Шлепанцы были на месте, и Бато, успокоенный, сунул ноги в их мягкое тепло. На столе он нащупал металлическую коробку из-под монпансье, приспособленную им под папиросы, накинул на плечи стеганую телогрейку и вышел на крыльцо.

Темнота скрывала расстояние, и казалось, что тускло поблескивающий внизу Амур начинается сразу от нижней ступеньки крыльца, но противоположного берега не было видно — где-то там вдали вода плотно сходилась с темнотой. Бато посмотрел на небо. Тревожные разрозненные тучи бежали по нему, но кое-где слабо пробивался мигающий свет звезд. Старик снова посмотрел на Амур и увидел на кромке, где сходились вода и мрак, стремительное движение зеленого огонька. Катерок рыбоинспекции обходил дозором промысловые тони. Бато подумал, что несладко сейчас быть на реке, и снова глянул на небо, по которому неслись, обгоняя друг друга, обрывки туч. Он представил, как встречная волна, ударяясь о борта катера, разбивается на множество мелких брызг и веером обдает сидящих в катере. Зябкая дрожь прошла по его телу, и он плотнее запахнул полы стеганки. Зеленый огонек исчез. Старик вернулся в свою постель, закрыл глаза, и все началось сначала.

Сперва он увидел стремительный зеленый огонек рыбоинспекторского катера и подумал, что лосось сейчас густо идет рекой мимо его дома вверх по реке. Потом прямо перед глазами — можно было протянуть руку и пощупать — появилась сеть, которую он связал специально на лосося из капроновой нити с ячеей определенных размеров, с ряжаком по обе стороны. Он протянул к сетке руку и пальцами коснулся узловатой дели, почувствовал тяжесть свинцовых грузил на оплетке. Капроновый шнур береговой стороны сам обвил его сухую руку, и старик почувствовал его крепость.

Он улыбнулся в темноте. Да, хорошая сеть у него. Такой сети у него никогда еще не было. Только ловить ею, кажется, ему не придется. Четыре сентября кета свободно должна идти в места нерестилищ, минуя Мунгуму, путем, проложенным предками, заведенным ими порядком, который, сколько помнит себя Бато, никогда не менялся. Старик знал от умных людей, что рыбу гонит этим путем инстинкт, а сам путь называется — путь миграции.

«Инстинкт», — мысленно произнес старик и подумал, что и сейчас, пока он валяется на кровати, этот самый инстинкт гонит рыбу вверх по реке. Он даже увидел эту рыбу. Огромная, она, легко преодолевая силу течения, упругими движениями хвоста стремительно посылает свое тело вперед и вперед. Сколько таких красавиц выловил он своей сетью, если ловил каждый сентябрь из года в год, сколько помнит себя! Много. Большая рыба так путала сеть, что нужен был опыт и терпение, чтобы вызволить ее оттуда. Бато процесс высвобождения рыбы от пут доставлял истинное наслаждение. Всегда. И никогда он не злился, распутывая сеть, даже когда руки деревенели от холода. Почему? Этим вопросом Бато никогда не задавался. И может быть, потому, что все объяснялось очень просто: приходило время обеда — и он садился за стол, наступал вечер — он ложился спать, в сентябре идущая на нерест кета шла мимо Элги — и Бато выходил на ее промысел. Не он завел этот порядок.

В Элге он, пожалуй, был одним, кто с самого начала всерьез принял известие о запрете лова кеты. Он снял с шеста сеть, которой рыбачил последние три года, хорошую капроновую сеть с ячеей определенных размеров, с белыми точенными из пенопласта балберками, с ряжаками по обе стороны и загруженную по всем правилам аккуратными свинцовыми катышами по всей длине, уложил ее в мешок и повесил повыше, в дальний угол кладовой, чтобы не мозолила глаза и вместе с тем не досталась крысам. Там ей предстояло провисеть четыре года. Веревки с обоих концов сети, длинные новые веревки, он смотал в бухту и положил поближе. Веревка может пригодиться в хозяйстве каждый день. Гребок разобрал и пустил на дрова. Его он сможет сделать в любое время.

За все лето он ни разу не сталкивал на воду лодку-весловушку. Плыть было некуда. Лодка рассохлась, в бортах и в днище появились трещины.

Его лодка лежала и медленно погибала, а лодка соседа росла. У Петра два года вылеживался в сарае кедровый лес — отличная, без сучка и задоринки, десяточка. И вот весной Петр пустил этот лес на весловую плоскодонку. Завидная выходила у него плоскодонка. Он постарался острогать борта и днище, ясеневые шпангоуты связал — комар носа не подточит.

Петр мастерил лодку, а Андрей Шаталаев с паучьей ловкостью вязал новую сеть, взамен старой, латаной и перелатаной, которой он цедил Амур последние десять или пятнадцать лет, связанной еще из кордовой нити, толстой и грубой.

«Он не ожидал моего появления, — подумал Бато, — и растерялся, когда увидел меня. И я растерялся, потому что меньше всего ожидал застать его за этим занятием». Бато вспомнил, как Андрей клекочуще рассмеялся, а он с полной серьезностью осмотрел кусок, который успел связать старый рыбак, и показал большой палец: отличная, мол, работа. Андрей снова рассмеялся и согласно закивал головой. Уж он-то знает, что ни в Элге, ни в Мунгуму никто не сможет лучше связать сеть.

Бато так и не сказал Андрею, зачем пришел к нему, не стал отрывать его от дела.

Андрей зашел к нему сам и после долгих кружных разговоров кивнул на плиту пенопласта, из которого Бато до его прихода как раз вырезал поплавок для удочки.

— Много у тебя такой штуки? — опросил он.

— Есть… есть.

— Ты бы дал мне кусок.

У него, наверное, балберок не хватало на сети и запас вышел. Бато отдал всю свою плиту, и Андрей, довольный, удалился. Потом Бато на подоконнике у него видел несколько свеженьких балберок. А однажды видел, как Андрей резал на узкие полоски лист тонкого свинца и полосы скатывал в рулон. Нетрудно было догадаться, зачем ему нужны были эти полоски свинца.

Элга готовилась к путине со всей тщательностью и деловитостью, как готовилась к ней испокон веков.

Несколько раз за лето Бато тайком от жены пробирался в кладовую, в ее дальний угол, и ощупывал мешок. И лодку он свою просмолил.

Бато поднялся с постели перед рассветом. Он сходил в кладовую, принес свое рыбацкое одеяние — старенькие прорезиненные штаны и куртку, сапоги с высокими голенищами, не спеша, тщательно оделся, приготовил все необходимое, что он всегда брал с собой на тоню. Сидя на табуретке спиной к посеревшему окну, выкурил папиросу, взвалил на плечи мешок с сетью и спустился к лодке. Сеть он тотчас же аккуратно, чтобы не занимать время на воде, переложил из мешка на корму. На один ее конец привязал наплав-гребок, другой закрепил за перекладину в лодке. Вставил в уключины весла. Оставалось столкнуть лодку на воду. Бато решил выкурить папиросу, прежде чем пуститься в путь. Присел на кромку борта и закурил. Огонек папиросы ярко вспыхнул в темноте, так ярко, что Бато испугался и инстинктивным движением зажал папиросу в кулаке, обжигая пальцы и ладонь. Огляделся по сторонам — ничего подозрительного, остановил взгляд на взгорке, на домиках, сбегающих ступенями к воде. Там тоже все тихо и неподвижно. Он даже не потревожил чуткого сна собак. Старик успокоился, подошел к воде и остановился так близко, что набежавшая волна ударила в его сапоги. Его взгляд лег на Амур, беспредельно широкий в ночи.

На Амуре было тихо и пустынно. Река словно отдыхала от дневной суеты. Мелкие поднятые легким верховиком волны чередой набегали на берег, шевелили гальку у ног Бато, доверчиво льнули к его грубым и тяжелым рыбацким сапогам. Бато постоял в раздумье с минуту и быстро прошел к норме, схватил мешок и начал споро укладывать в него сеть. Все.

Мешок он взвалил на плечи и решительно пошел к дому. Положил мешок на прежнее место в кладовую, стянул с себя рыбацкий костюм, и, когда снова вышел на крыльцо покурить, на губах его дрожала усмешка.

Чамбедка помогла Бато освободиться от одежды, поставила на стол кружку кипятку, настоянного на чаге. Они не обмолвились ни словом, прожили вместе долгую жизнь и научились понимать друг друга по взгляду, по выражению лица, по одному жесту, ничего не говорящему постороннему.

Когда муж вошел, Чамбедка, глянув на него, подумала, что он уже давно не возвращался домой таким просветленным. Могло показаться, что в коридоре он оставил редкостную добычу, которая далась ему с большим трудом, и сейчас же выйдет, чтобы занести ее в дом. С ним давно такого не случалось.

Она принесла сахарницу и чайную ложечку и все это поставила перед ним. И сама примостилась на лавке у окна, но так, чтобы хорошо видеть его лицо.

За час до полуночи, выйдя на круг, который им предстояло сделать по тоням, они к рассвету заканчивали его. С минуту на минуту из-за мыса должны были открыться огни Мунгуму.

Семен Домрачев спокойно вел катер, откинувшись всем корпусом на спинку сиденья. Поламывало с устатку поясницу. Ночь прошла без ЧП, браконьеры замечены не были, и настроение у Домрачева было неплохое.

«Только дурак будет рубить сук, на котором сидит», — размышлял Домрачев, вглядываясь вперед через ветровое стекло. Приближалась оконечность мыса, и нужно было вовремя прижаться к фарватеру, чтобы не налететь на подводные камни, которыми во множестве уставлено дно вокруг мыса. Домрачев положил руль вправо, и катер послушно отклонился от прежнего курса. Из-за каменного уступа, словно нанизанные на нитку, потянулись желтые шарики далеких огней рыбацкого поселка, и лодка нацелилась прямо на них. Через четверть часа круг замкнется, лодка тихо ткнется в песок берега, ровно посредине цепочки огней.

«Вот так, товарищ лейтенант, — мысленно обратился Домрачев к лейтенанту милиции, сидящему справа от него и неотрывно смотревшему в ветровое стекло, по которому сбегали вниз золотистые точки отраженных огней. — Никаких приключений для вас не случилось и на сей раз».

Мыс остался позади. Домрачев повернул катер под берег, где течение слабее. Катер шел так близко к берегу, что без труда можно было разглядеть высокие крыши поселка Элга.

«Дураков нет рубить сук под собой, — вернулся Домрачев к своей (Прерванной мысли. — Люди себе не врага. Но всякое еще будет… Только войдет в силу ход. Всякое…»

Шлепок по плечу оборвал мысли рыбоинспектора.

— Видите, на берегу костер! — перекрикивая гул мотора, сообщил лейтенант.

На верхней границе поселка красно теплился небольшой костерок. Лейтенант вскинул к глазам тяжелый бинокль Домрачева.

— Правь к берегу, — тут же приказал он, вытягиваясь в струну и налегая грудью на ветровое стекло. — Двое с лодкой. Совершенно определенно — браконьеры. Мы их накроем, — он аж дрожал в предвкушении схватки и возмездия. Был начеку и пистолет в руку взял.

Но Домрачев и не подумал сходить с курса. Его руки плотно лежали на штурвале и держали катер строго на желтый глазок-створ. Красная точка костерка осталась позади, катер несся вперед в полную скорость.

— Почему вы проехали мимо? — закричал лейтенант в самое ухо рыбоинспектора.

Домрачев указал на мотор и на уши — предлагал отложить разговор. Но лейтенант остро и зло смотрел на него, требовал ответа. Домрачев повернул ключ зажигания в гнезде, заглушая мотор, и, когда наступила тишина, спросил, будто бы и не замечал пасмурности лейтенанта:

— Чего хотел, Виталий Петрович?

— А кто, по-вашему, костер на берегу жжет? — спросил лейтенант.

— По-моему… по-моему, нельзя каждого останавливать и проводить обыск.

— Боитесь? — усмешка послышалась в голосе лейтенанта.

Домрачев вместо ответа включил зажигание и нажал на стартер. Двигатель взревел; задирая вверх нос, подминая под себя волны, катер рванулся вперед и лег на прежний курс. Лейтенант опустился на свое сиденье и демонстративно отвернулся от рыбоинспектора.

И Домрачев молчал и смотрел вперед, где из-за контура приближающейся горы снова появились огни Мунгуму, теперь уже близкие и большие. И как только огонек-створ проскользнул вдоль борта на корму, Домрачев повернул катер к берегу.

Лейтенант все еще губы дул.

Домрачев, всматриваясь в темный надвигающийся берег, держал штурвал правой рукой, левой газ придерживал и думал: «Разве поймет он обстановку, как нужно понять? Справедливость решил устанавливать, как же! Если всех, кто на тоню выйдет, под одну гребенку расчесывать — это справедливо? Справедливость, она, дорогой мой человек, не на поверхности лежит, она поглубже, и не любому дано ее видеть».

Поддав газу, чтобы потом, выключив двигатель, плавно пристать, Домрачев держал прямо на свой дом, в правый его угол. Он знал, что из окна его уже увидела жена Катерина и засуетилась, готовясь кормить мужиков завтраком.

«Хорошая у меня баба», — подумал Домрачев и, сдерживая наплывающую улыбку, сбросил газ, заглушил двигатель, отметил, как сразу осела лодка, зашумела, нагоняя ее, отвальная волна, побежала к берегу, где близко друг к другу стояли рыбацкие лодки — крашеные и некрашеные, в мазуте, с металлическими заплатами по бортам. На берегу было пустынно в этот ранний час, и только какой-то черный лохматый пес, принюхиваясь, низко опустив голову и хвост, бежал вдоль линии припоя.

Лодка мягко разрезала форштевнем прибитый волной песок. Семен, а за ним и Кудрявцев выбрались на сухое место. Кудрявцев, разминаясь, плечами передернул, несколько полуприсядок сделал, напружинивая ноги.

Солнце красным шаром взмыло над горами и, набирая силу, устремилось ввысь. Рассеивался над островами туман, и весь простор Амура, от края и до края, уже не таил неожиданностей. Тихо было, пустынно — ни одной моторки, ни катера, только пронеслась вверх рейсовая «Ракета» и скрылась вдали, когда отвальная волна от нее до берега еще не дотянулась. И снова тишина и безлюдье.

Над Мунгуму белыми стволами столбились дымы — рано встают колхозники, вот уж кто-то отвалил от берета, затарахтел гулко двигатель, вспугнув воронье. По лодке Домрачев узнал хозяина —.Гошка Чальцев. Куда это он с утра навострился? Вверх попер. Что это за забота у него там?

В молчании они подтянули катер на берег, в молчании шли по шумливому галечнику. Домрачев молчал не потому, что обиделся на лейтенанта за его опрометчивое заявление — горяч больно, молод лейтенант, отсюда и несдержанность, — а молчал потому, что понимал, заговори он сейчас, лейтенант истолкует все по-своему, дескать, оправдывается Домрачев.

А виноватым себя Домрачев не чувствовал ни перед лейтенантом, ни перед своей совестью, ни перед лицом службы. Нет у них на то права, чтобы любого, кто появится на Амуре, за преступника принимать — и все тут!

Перед самым взъемом на взлобок лейтенант, вышагивающий впереди, остановился вдруг.

— Семен Никитович. — И голову опустил, но тут же поднял ее. — Погорячился я… Ну…

«Эк засмущался…»

— Ладно, чего ты, Виталий Петрович… — Домрачев сам засмущался не меньше лейтенанта, развел руками: что, мол, я не понимаю. И тут же подумал: «А тебе многое еще в понятие взять нужно. Многое!»

— Ты не тужи, Виталий Петрович. Не тужи — всего нам хватит на этой путине. И те, если они не по добру пришли сюда и осмелятся на тоню выйти, от нас не уйдут. Тогда наша с тобой власть в полной силе. А так — сидят, поди разберись, чего они хотят. Так я говорю?

Не успел Домрачев в дом войти — звонок.

— Слушаю, — по дыху он сразу признал колхозного председателя. — Здравствуй, Михалыч!

— Что хрипишь, застудился?

— Ночь не спамши.

— Не вовремя?

— В порядке все, Михалыч. Ты чего хотел?

— В известность поставить тебя: нормовую рыбу хотим отловить. Какую тоню подскажешь?

— Советую обождать малость, вал пройдет — выходите. А тоня известна — мунгумуйская.

Вот еще морока — нормовая рыба. Не нравилось все это Домрачеву. Сколько ее, рыбы-то, на норму — слезиночка, мужиков лишь дразнить. А разохотятся — попробуй поперек встань, любые руки короткими окажутся. А случись что пенять будут на несознательность масс.

Пока Катерина стол уставляла, сидели они молча. Звонок председателя колхоза омрачил настроение рыбоинспектора, и без того не ах какое. В думах сигарету выкурил — не заметил как. Вторую достал. Задымил.

Ждал Домрачев эту путину, ждал и предчувствовал нехорошее, и потягивало нехорошим, чуял Домрачев, с отлова нормовой. Как сказал председатель про нормовую, ровно иглой шурнули Домрачеву под сердце.

Домрачев посмотрел на лейтенанта, отмахнул дым в сторону. «Мне бы твои заботушки», — подумал он. Ведь легче всего было оказаться сейчас слепым и глухим. И завидовал, завидовал Домрачев лейтенанту. Нет, не то чтобы боялся Домрачев схватки с рыбаками — этого не было, боялся собственной несправедливости к ним. И мучился.

— Устали небось, — затевает разговор Катерина, разливая по чашкам чай. — Може, молочка кому?.. Парное молочко… — В голосе ее забота, и глаз с мужа не спускает.

— Чайку мне, только послабже, для покраски — соснуть нужно час-другой.

И лейтенант чай выбрал.

— Сливы вот ешьте, сладенькие, — Катерина подсовывает белую эмалированную миску. Омытые сливы посвечивают капельками нестекшей воды, исходят янтарным светом, а внутри плодов косточки темнеют загадочно.

Домрачев захватывает в горсть сразу с десяток штук.

— Бери, Виталий Петрович, витамины.

Лейтенант берет сливы по одной, аккуратно обсасывает косточки, смакует, складывает их горочкой на краю стола.

— Хорошие сливы уродились, — говорит Катерина. — А думала, ничего не будет. Весной толичко цвет набрали, а ночью мороз. Утром выхожу, а земля кругом вся белая — в лепесточках…

Сливы подобрали до одной. За чай принялись. Домрачев пил без сахара — ладно хлеб посолодил. Лейтенант хрумкал вприкуску.

И снова в молчании.

Перед Домрачевым Амур до самых дальних сопочек проглядывался, тек открыто, спокойно и торжественно. Домрачев и сейчас о нем думал. О нем и о себе. Все-таки не следовало ему ввязываться в это дело, уйти нужно было в сторону, настоять на своем и уйти. Другого рыбоинспектора, чужого человека, поостереглись бы мужики и не рискнули лезть на рожон. А так остается для них лазейка — он, Семен Домрачев. Полагаются они на него, а что он? Что делать ему прикажете, когда выйдут они на тони? А они выйдут, гадать и думать здесь нечего.

И вспомнил Домрачев про телефон, про прямую связь с начальником. Не один раз за эти дни подмывало его трубку поднять, но не решался все, не хватало духу, что ли. И сейчас он только подумал о телефоне, но даже не шевельнулся — так и остался сидеть, как сидел, потому что не мог он сбросить со счетов дело, порученное ему, — большое и нужное дело.

Домрачев в окно поглядывал, лейтенант — на занавеску в Катенькину комнату. Там, вправо от двери, стоит комод, над ним книжная полка, дальше вдоль стены покрытый ковром диван, на котором и спит Катенька. Возле небольшой столик с лампой у окна в сад. В окно заглядывают георгины, ветки с янтарными сливами, оттого и стоит в комнате мягкий зеленоватый свет и прохлада. Что же не выходит Катенька?

— Катерина-то спит? — опросил Домрачев, приметив взгляд лейтенанта.

— Пусть поспит, пока при родителях, — сказала Катерина.

Домрачев качнул укоризненно головой, но в глазах строгости не было, хотя и сказал строго:

— Балуешь на свою голову!

Улыбнулась Катерина его словам.

— Сам-то по ночам родишь одеяло подтыкать.

Домрачев помолчал, — прихлебывая чай: чего отнекиваться-то? Есть грешок, водится, потому как любит дочь. Катерину видит в ней — не различить. Вот как случается! Вот как бывает, мил человек, лейтенант ты мой кудрявый!.. И шуры-муры заводить с ней я тебе не позволю… Нет, не позволю. Кто ты нам? Пришел — и ушел, а здесь своих охотников хватает. И не хуже тебя.

Лейтенант чай пьет и глаз с занавески не спускает. Кашлянул Домрачев. Лейтенант в мгновение взгляд укоротил, зачмокал старательнее и насупился, будто ругнули его зря.

А может, всерьез у него все, всерьез сердце к Катюшке лежит. Поди разберись…

Допил чай, поднялся от стола.

Солнце уже поднялось, ужались тени, но роса еще посверкивала на траве, на листьях и на ступеньках, наполовину накрытых тенью, и из сада тянуло свежестью утра и увядающими травами. Домрачев постоял неподвижно, вдыхая в себя горьковатые запахи, различая их, полюбовался на дальний с темными елями распадок: кутался там меж ветвей, таял от солнца серебристо-синий туман. Мирная тишина вокруг, мирная и светлая. И лежал внизу озаренный солнцем Амур. Да ему избыву нет! И не будет, только по-людски бы нам, по-хозяйски да добром с ним. А ему вон — конца нет! На всех хватит вдосталь.

Спать Домрачев отправился на сеновал, а прежде на приступке крыльца выкурил сигарету.

Лейтенант лег в горнице на тахте, и Катерина, боясь потревожить его сон, по кухне шныряла бесшумно, будто летала по воздуху.

Домрачев усмехнулся своей мысли про душевное Катеринино обращение к людям, почувствовал, как теплом взялось при этой мысли сердце, и зашагал косолапо, вперевалку через двор к стайке. Но, взобравшись на сеновал, он снова вспомнил жену — постель была чистая, аккуратно застелена, подушка взбита, а одеяло отогнуто, хотя с вечера оставил он постель смятой. Заглянула, знать, баба… Постель приятно-прохладная, и он некоторое время лежал, блаженно вытянувшись, вдыхая всей грудью запах свежего сена, накошенного им на Партизанской косе, — доброе сенцо. Катерина сгребала… И нашло на него, накатило. И не удержался, кликнул:

— Катя.

— Ты меня? — услышал он рядом, внизу, будто ждали там его оклика.

— Подь сюда на минуту…

Скрипнула лестница — Катеринина голова показалась над верхним связом.

— Что, Сень?

— Подь сюда…

Она, удивленная, присела рядышком, тугая еще, словно и мужа у нее не было и не рожала она их, Сеньку-младшего да Катеньку, не кормила их грудью. Он крепко охватил ее плечи, привлек к себе. Она ворохнулась слабо:

— Светло же, Сеня…

А у него свой резон:

— Наскучился я, Катенька…

…Катерина ушла, а он долго лежал один, глядел в крепко связанные стропила, крутые дощатые скаты, янтарные от времени, с каплями, подтеками смолы, местами треснутыми от натяжения, с кружочками шоколадно-коричневых сучков, и прислушивался к тишине. Нет, тишины не было. Где-то под самым ухом вгрызался в дерево древоточец, трещали кузнечики в огороде, под навесом стайки спорили воробьи, вздыхал на крыльце Темка и громко бил хвостом по доскам, когда приближались легкие шаги Катерины. Далеко на картофельном поле гудел трактор.

Легкое мозжение охватило тело Домрачева. Привиделось ему, будто он сеть раскладывает на корме, к заплыву готовится. Утро солнечное, солнце только из-за гор вышло, и свет его яркий, тугой; тихо, похлопывает о борт лодки мелкая волна, черной скорлупой идет сплавом чья-то лодка по тоне, редко взблескивают, вспархивая, весла. И с тоской подумал Домрачев: «Один разочек бы сплавать да снасть выбрать — кровь ублажить!»

Только и думать об этом нечего: какой тогда из него рыбоинспектор, если он решится на такое? Что тогда люди скажут? И думать об этом не моги даже!..

…Степке-то Лукьянову можно бы одну-две тони сделать, все ж таки дома у него семеро по лавкам. Артюхе Жилину тож разок бы сплавать, много ли получает сторож-то в колхозе, а семья у Артюхи немалая. Шаталаеву бы еще… Старик сызмальства на кету ходил… Как ему без кеты?.. Вот как выходит-то, лейтенант ты мой кудрявый, во как! И крути не крути, нам с тобой к единому согласию прийти требуется, к пониманию, без скандалу решить незаконный этот вопрос. А как придвинуться к тебе с этим-то? Может, напрямки? Парень ты образованный, понять должон. Не пристало мне с тобой играть в — кошки-мышки, а то так бы сделал, что и не почуял бы ты ничего — вона сколько на Амуре-то проток. Только хочу я по справедливости с тобой.

Так лежал он и думал, и от дум этих курить захотелось. Пришлось подняться, сигареты в избе оставил. А встал, то уж и ложиться некогда — время сна кончилось.

Лейтенант Кудрявцев тоже глаз не сомкнул — ждал, когда выйдет из своей комнаты Катенька. Пока Катерина возилась на кухне, лейтенант делал вид, что спит, — даже всхрапывал время от времени, а как только вышла, приподнялся с тахты, навострил ухо. Что делает там Катенька?..

Еще в день своего приезда в Мунгуму после ужина как бы между прочим вышел лейтенант на крыльцо. Из темного двора выбежал Темка, обнюхивая ноги лейтенанта, завилял хвостом. Лейтенант, присев на корточки, погладил пса рукой, ощущая приятную шелковистость шерсти.

— Что, по ласке соскучился, Темка? Ух ты, псина, рад небось. Рад?..

И осекся лейтенант: по ту сторону штакетника скользила фигурка в белом. Медленно скользила, будто ждала чего-то, оклика его ждала. Значит, не в кино пошла Катенька, как родителям было сказано…

Бросился лейтенант к калитке, но, пока отыскал щеколду, — белое платьице растворилось в темноте. Огорошенный, непривычно растерянный, вернулся лейтенант в дом рыбоинспектора.

Утром явилась Катенька к столу — розовая от холодной воды в умывальнике, волосы влажные, в них, посверкивая, дрожат росинки. Лейтенант Кудрявцев глянул на нее, покраснел, замельтешил руками над столом бестолково — и недозавтракал, поднялся. Места себе найти не мог, сам не замечая того, — что тянется-тянется его взгляд к Катеньке.

Стал он еще придирчивее к своему внешнему виду: в дом не зайдет, чтобы перед тем не осмотреть себя с головы до ног. Преследовали лейтенанта мысли о Катеньке: то представлял он себе ее комнатку с окном в сад и что окно остается на ночь распахнутым, то как лежит Катенька долгими вечерами без она и слушает ночь, ждет его. А он все не решается.

А решусь вот!..

И поднялся лейтенант, и сделал шаг к Катенькиной комнате, к занавеске рукой потянулся, а большего не посмел — послышалось за занавеской дыхание затаенное.

Быстрее быстрого лейтенант лег на тахту и замер, вслушиваясь. Но все тихо в доме. Почудилось, видно, ему. Лейтенант провел языком по пересохшим губам: чего испугался? Но повторять попытку не решился больше, лежал и ловил каждый шорох в доме — сейчас, сейчас выйдет Катенька…

А потом вошел Домрачев.

За «Елочку» Домрачев не беспокоился: только местные рыбаки знали прихоти этой тони — богатой, но короткой. Всего десять минут сплавом идти, лодку при этом несет у самого берега. Тоню знать нужно досконально, иначе не только без рыбы будешь, но и снасти лишишься. На «Елочке» ориентиры знать нужно: где бросить сеть, а где выбрать — глаз да глаз нужен. А при нынешних условиях, когда жди, что вот-вот нагрянет он, рыбоинспектор Домрачев, ничего, естественно, не выйдет из рыбалки.

И лейтенанту он так все объяснил, когда решил изменить выработанный и ставший уже привычным маршрут. Круто, не сбавляя скорости, Домрачев развернул лодку против течения.

— Но наезжать туда нужно, — все же сказал лейтенант.

И Домрачев понял намек: костерок он тот вспомнил. Вот дался ему костерок! Что ж, пусть смотрит.

За поворотом выплыли из-за сопки крыши Элги. Домрачев прижал лодку к берегу. Неохотно прижал. Элга — восемь ссутуленных домишек на взгорке — блестит окнами от прямого солнца. У лодок на берегу старик Андрей Шаталаев, закатав штанины, носит ведром воду в бочку. Завидев катер рыбоинспектора, он выпрямился, замер в ожидании. В ожидании же застыл на крыльце своего дома Бато Киле.

Домрачев вклинился между весловушек, расколыхал их. Отвальная волна окатила ноги деда Андрея. Несмело Домрачев шел к нему, и в голосе его не было твердости.

— Как жизнь, Андрей Осипович?

— Живем, хлеб жуем, Сема, — ласково отозвался дед Андрей.

Домрачев бочку оглядел. В щелки между клепок кое-где сочилась вода.

— Рассохлась?

— Ничего, выправим. Под капусту пойдет.

— Пойдет, куда денется. Только клепка воду возьмет. Обручи надо подбить.

Свет от воды резал глаза, старик держал руку козырьком и из-под козырька смотрел на Домрачева.

— Вижу: мотаешься ты?

— А что делать?

— И я так думаю: не мед у тебя служба, Сема, а нужная.

Тут и лейтенант подошел. Бодренький шаг у него, скорый, пружинистый.

— А что за костер утром горел здесь, дедушка?

— Да мало ли ездют. Я и то думал: не на тонь ли? Погодя посмотрел — нет их уже, ушли кудай-то.

— А что ж не спросили?

— Кого? Их? Кто же скажет, сынок! Куды ж мне, старику, совать свой нос?

Лейтенант задумчиво протянул:

— Да-а.

И на Домрачева скосился: а что я говорил, сразу бы надо их проверить.

Домрачев спокойно глянул в его глаза.

— Ушли, стало быть, и разговоров об них нет. — На старика посмотрел и не сталтаиться от лейтенанта: — А ты, Андрей Осипович, тонь одну-другую сделай все ж… Снасть имеется, думаю…

— Дак запрет же, Сема. А конец найду — имеется.

До лейтенанта дошло. Лоб сморщил гармошкой, с ноги на ногу переступил в смятении. Домрачев, примечая белую рубашку Бато Киле на крыльце, досказал уже тверже:

— Бато возьмешь в напарники. Тоже небось рыба нужна.

Сказал и, крепко ступая, пошел к катеру. Лейтенант — следом. Гальку ширяет сапогами. Сопит.

Понял он или нет, в чем дело? Может, лучше было обговорить этот вопрос с ним раньше — на воде. Конечно, лучше бы так, да вот сказано.

Да и не шибко горевал Домрачев от этих неожиданных своих слов. Шевельнулась мысль и затихла, и больше другое занимало его в этот момент.

Когда проходили мимо Мунгуму, приметил Домрачев копошение у лодок на берегу, и хоть далеко было, признал Степку Лукьянова, его угловатость.

«Рыбалить собрался Степка, — подумал Домрачев. — И темна не ждет, язва. Вроде как вызов дает, эдакий дурачина».

Домрачев вздохнул: знать бы, куда Степан наладился, какую тоню выбрал. Можно бы и уйти от неприятностей, потому как не сможет он наложить штраф на Степку, сетки его последней лишить.

Домрачев на солнце посмотрел — высоко, часа два до заката болтаться еще будет между небом и землей, не торопится. Домрачев ругнулся матерно, как давно уже с ним не бывало: и чего Степка на рожон-то прет, чего?

А тут лейтенант с вопросом:

— Этот дед, Семен Никитович, кто вам будет? Родня или просто?..

— Какой дед?

Домрачев непонимающе смотрел на лейтенанта.

— Вы ему сплав разрешили…

Вон оно что! Вона как ты все понял!.. Родня, значит… Пришил уже. Осудил.

Домрачев прищурился и, пригнувшись, подался вперед.

— Считай, родня.

Как обрезал. А сердце тоска охватила, такая тоска, что хоть плачь. Да что ж это такое?!

В расстройстве Домрачев не заметил, как пропустили они Партизанскую косу, как проплыли мимо нее травянистые берега с тальниковой чащобой, с аккуратными копешками в глубине, с золотистым песком вдоль плесов и с опрокинутыми в них осенними сопками с богатой палитрой чистых и ярких красок. И только когда вылетела лодка на простор и медным отсветом ударил Амур по глазам отраженным лучом солнца, рыбоинспектор оглянулся. И увидел яростную рыже-красную текучую воду, и отодвинутые рукой разноцветные, словно вывернутые наизнанку горы, и стайку уток на взлете, и плоское, словно отдраенный медный таз, солнце на уровне глаз.

Чтобы уберечься от блеска воды, он пониже надвинул козырек фуражки и набычил голову, на мгновение отпустив штурвал. Достал сигареты и спички, жадно вдохнул сигаретный дым. Лейтенант каменно сидел в своем кресле, оглядывая Амур, и лицо у него спокойное, и дум на нем никаких.

А впереди виднелись уже Орловские острова, и там огненным колесом катилось по зелени солнце, румяно вспыхивала вода проток и озерцов, по-вечернему сникали тальники, и сильно, свежо веяло травой. Запах был чистый, незамутненный, и сколько ни внюхивался Домрачев, признаков дыма не было.

Орловские острова — сенокосные угодья мунгумуйцев, и люди здесь бывают только в сенокосную страду. Сюда выезжают рыбаки-любители, у кого лодки понадежнее, половить карасей, отдохнуть на свежем воздухе. Зимой же на острова приходят охотники на зайцев и лис, махальщики.

Домрачев с некоторых пор не любил эти острова. И сейчас, глядя на приближающуюся землю, он чувствовал, как знобкая дрожь охватила его тело от затылка до пяток, и в мозгу высветилось имя его погибшего брата — Алексея.

Здесь, на глухой Берендинской протоке, неизвестные люди почти в упор застрелили рыбоинспектора Алексея Домрачева. Из-за рыбы расправа и вышла. Алексей браконьеров прихватил на месте преступления, когда рыба, оглушенная взрывом тола, брюхом вверх плавала по всей проточке…

Насупился Семен Домрачев, сигарету новую задымил. Засосало тягуче сердце, вздохнуть больно. Лешка, какой парень был! В нем жизни было больше, чем в любом другом. А его порешили… в мирное-то время. Двадцать пять неполных годочков отсчитал, сына и то народить не успел. Пять лет без роздыху по реке мотался, смерти искал, что ли. «Я, — говорил Лешка, — под корень браконьеров выведу!» Под корень… Чтоб порядок на реке и в лесах наладить, нужно каждого в понятие ввести, что разве только небо бездонное. А как втолковать-то? Как?.. Вот то-то и оно!

Алексей по-другому не мог, действовал законом, отпущенной ему властью…

С трудом отогнал Домрачев невеселые воспоминания. Шли между островами, Домрачев думал засветло их осмотреть со вниманием и потому особо зорко всматривался в глубину проток. Всматривался и углядел-таки. Углядел.

От дальности, речного блеска засочились слезы из глаз — за солнцем плохо видать, слепит. Кто же там?

Силился разглядеть — напрасно. Бинокль висит на шее лейтенанта. Лейтенант щурится от невидного Домрачеву тихого света Катюшиных глаз, и от улыбки, которая рождается в нем, начинают подрагивать уголки его губ, и лицо высвечивается. Только улыбки не случилось — пресек ее Домрачев в самом корне:

— Глянь-кась в бинокль, Виталий Петрович. Под островок вправо… Видишь, никак, плавают…

— Вижу. Двое в лодке.

— Дай-кась бинокль, разберусь…

Так и есть: идут сплавом. Домрачев ясно видел конец, струнно убегающий через борт в воду, и в метрах двадцати от лодки — гребок. В лодке мунгумуйские мужики: Кашкин Константин да Дровников Паха.

И знал Домрачев, что сейчас сделает. И даже не раздумывал, хотя ясно понимал, что за этим последует. По-другому поступать ему не дано на этой путине.

— Держись, Виталий Петрович, работа есть.

И дал полный газ, аж лодка из воды чуть не выскочила, рыскнула, понеслась, раскраивая Амур надвое. Скосив глаза, увидел, как лейтенант кобуру с пистолетом поудобнее пристроил, вытянулся весь, и лицо у него белым стало. Поглядим-поглядим, как под страхом ходить будете…

А в лодке уже их приметили и принялись сеть из воды выдергивать. Половины еще не выбрали, а насчитал Домрачев двенадцать кетин, переваленных через борт. Губы больно прикусил, когда один из браконьеров — Кашкин, бросив сеть, рванулся к двигателю. Уйдут!

— Стреляй вверх! Стреляй, уйдут!

Лейтенант грохнул над самым ухом рыбоинспектора, дал сразу два выстрела и ногу на борт поставил, как бы для прыжка.

— Назад! Сядь, говорю! — заорал на него Домрачев и за ногу ухватил, потому как хотел на крутом вираже к гребку подойти и сцапать сеть с другого конца. Вылететь на развороте мог лейтенант из лодки почище пули.

Усадил лейтенанта, но момент упустил. Пришлось снова положить лодку в вираж, и, когда подходили к гребку, двигатель выключил, бросил штурвал и, через борт перегнувшись, выхватил из воды гребок.

— Тьфу, дьявол тебя забери. Теперь не уйдут, голубчики. Пистолет-то не прячь пока — для испугу держи. Во. Только не балуй особо, чтобы без… жертв.

И тут увидел топор в руках Кашкина, который сеть держал. Помнят упреждение! — пожили-то рядом с Домрачевым не один годочек, уверились, что слов он на ветер не бросает! Успел Домрачев пожалеть: «Эх, сеть-то хорошую жаль, загубит!»

Топор сине сверкнул отточенным лезвием над в жгут скрученной сетью, и тут же рыкнул двигатель, за кормой лодки бело взбаламутилась вода — навострили мужики лыжи!

Лейтенант потрясал вздетым вверх пистолетом, он взблескивал расплавленно на солнце вороненьем.

Лодка уходила. Уходили мужики без снасти, но с добычей — десятком кетин, запутанных в дели.

Домрачев на полную отдал газ, двигатель взревел дико, веер брызг полоснул по ветровому стеклу. Катер рывком очутился на кильватерной струе, попер. Фигура Домрачева изогнулась хищно, заматерела — догонит он мужиков, и мысли другой у него не было.

И нагнал-таки. Катер и лодка теперь мчались рядышком — нос в нос.

— Глуши! — крикнул Домрачев, осиливая голосом сдвоенный рокот двигателей.

Кашкин на крик осклабился озверело:

— Отвали подобру, гад одноглазый!

— Веслом ево! — заорал Пашка Дровников.

Жилы вздувались на руках, бычьей шее: ударит с дури веслом — напополам перерубит.

Домрачев газ до отказа выжал и медленно отрываться стал от лодки. Потом дал прямиком и скруглил, поставил катер поперек хода лодки.

Мужики в лодке перекосились от страха. Кашкин чудом вывернул руль, катер и лодка бортами шаркнулись крепенько. Лейтенант чуть в воду не сковырнулся, успел все же за ветровое стекло ухватиться — вылетел бы. А Домрачев, времени не теряя, забагрил лодку.

— Все, шабаш, мужики!

— Чего пристал-то? — пришел в себя Кашкин. — Жить, что ли, надоело?

— Это смотря кому. — Домрачев посмурил брови, обыденно, по-домашнему как-то сказал: — Рыбу перекладывайте.

— А это не хошь? — взревел Кашкин, выворачивая фигу. — Попробуй токо. Не твоя рыба, и не трожь. И багор прими. Примай, говорю, подобру! Паша, дай-кась веслом ему по рукам.

— Стой! Положи на место! — заорал лейтенант на Дровникова, потянувшегося к веслу. — Стрелять буду.

— Стреляй! Стреляй, мать твою разэдак! — но, видно, усек Дровников в глазах лейтенанта решимость, осел голосом: — Стреляй, сопляк!

— Хватит, — сказал Домрачев. — Возьми-ка багор, лейтенант. — И переступил борта, мимо остолбеневших мужиков пробрался на корму, перебросал остатки сети и рыбу в корму катера, выпрямился на голову выше мужиков. — Ишшо где есть?

— Раз-то и сплавали… вся, — вяло сказал Кашкин. На Домрачева он смотрел отрешенно, ручищи свесил безвольно. — Хошь, смотри сам.

Лейтенант оформлял документ на арест рыбы, планшетку на коленях пристроив. Отписал, протянул листки мужикам:

— Здесь и здесь распишитесь.

— По науке все, — съязвил Дровников и, вытерев влажные руки о нечесаные волосы, свесил мясистый нос над листком, коряво нацарапал фамилию печатно. И Кашкин Константин роспись поставил. Недобро глянув на Домрачева, спросил:

— Уезжать-то из деревни не думаешь, чай?

— Нет, — спокойно ответил Домрачев.

— Встретимся.

— Знамо — встретимся.

— Покеда.

И они остались одни.

Домрачев хмурился; лейтенант, наоборот, планшетку захлопнул звонко, улыбаясь, посмотрел на рыбоинспектора:

— Лиха беда — начало! А вы, должен вам сказать, не ожидал я даже…

Домрачев не поддержал разговора, никак не отозвался, но лейтенант и не заметил его хмурой молчаливости. Без остановки, упоенно, радостно посверкивая по-мальчишески чистыми гляделками, он говорил:

— Я думал, уйдут! И не достать их — полегли на дно, а лодка не хуже нашей! Уйдут, думаю, уйдут! И шарахнул вверх для острастки. Вы полный газ дали…

Балаболил лейтенант, смаковал первую удачу.

Домрачев, как увидел на плаву мужиков, пока гнался за ними да акт составляли, ни разу не засомневался. А вот когда дело было сделано, почувствовал в груди щемящую боль, горечь какую-то. Казалось ему, что зря он так с мужиками поступил круто. Казнился.

Знал, что пойдут мужики на тоню, что воевать с ними придется. Или понукал его кто остаться в инспекции?

Небось разнесут по деревне, как Домрачев арестовал пойманную рыбу и снастей их лишил. По всем избам будут языки чесать: такой, мол, рассякой Домрачев, без стыда и совести, с сердцем каменным. Вздохнул Домрачев, вздох невольно вырвался, и горек был он. Не поймут ведь, как надо все. Неужто он, Домрачев, для себя охраняет кету? Но вот он должен быть жестоким, охраняя. Бессердечным. Из-за этого товарищей-друзей, соседей добрых должен лишиться… И лишиться-то ради них же самих… Ради них, товарищей-друзей, соседей добрых, должен крепко, до конца вести он свою линию.

Подумалось вскользь о лейтенанте: и впрямь смелый парень. Слишком, можно сказать, смелый, теряет от смелости голову.

Лейтенант Кудрявцев не сразу вспомнил про кету, что лежала в корме катера. Домрачев, чтобы на ветру не смягла рыба, накрыл ее влажной делью, и когда лейтенант поднял краешек дели, блеснуло живой кольчугой, брызнуло серебряным светом. Плавники рыбин подрагивали еще… Припал лейтенант к уху рыбоинспектора:

— Ее можно выпустить?

— Кого?

— Рыбу!

Домрачев сбросил газ, посмотрел на лейтенанта.

— Она живая еще… — начал было лейтенант и замолк. Понял по глазам Домрачева: не то что-то сказал, смутился.

— Воздуху она нахваталась, — пояснил Домрачев, — не очухается. Большая рыба, сильная, а крепости нет. Чуть хватила воздуха — и скапустилась. Может, так и лучше — сразу…

Метровые красавцы лососи лежали у ног лейтенанта, вытянув перламутровые свои тела с великолепной, откованной из серебряных пластин головой, с прозрачными неумирающими глазами.

— А красивая рыба, — сказал лейтенант.

— Красивая, — согласился Домрачев и оборвал разговор.

Так с грузом они еще часа два пластали Амур. А потом Домрачев заглушил мотор и завел речь про кету.

— Кета — рыба особая. У меня к ней уважение полное, — говорил он, поглядывая на реку. — Через все моря она к дому тыщу километров идет. Ну морем пока идет, еще прихватит поесть, а как в речную воду вошла — живет внутренним запасом. А речной путь трудный. До нас ей дойти — считай, полтыщи верст, а это нет и четверти всего пути. На нерест она идет в горные речки, в самый исток. А реки те сам небось знаешь какие. Течение — на ногах не устоишь, перекаты, залом на заломе. А кета все идет и приходит на то самое место, где народилась сама.

— А вам приходилось там бывать? — опросил лейтенант.

— Был раз на Амгуни в нерест, нагляделся. Она там, Виталий Петрович, сама на себя не походит, черная вся, в струпьях — по камням бока-то за дорогу набила. Иная без плавников или полхвоста где-то оставила, у другой — полбока нет, чудом жива.

— А как же она плывет?

— Да вот так и плывет. Самцы тоже — кожа да кости, нижняя губа вот таким крюком закрючилась, зубья торчат, калеченые. В чем лишь душа держится? Вот пришли они, место себе облюбовали — они давно уже спарились — и ну ямку под икру долбить. Булыжины только в сторону отлетают. А вокруг уже мелочь хищная шастает — икру дожидается. Самец гоняет ее. Сделали ямку — самка пошла кругами, икру мечет. Икра с горошину величиной. А самец икру молокой обливает. И все это, заметь, на последних силах.

Нехитро Домрачев рассказывал о кете, а лейтенант слушал.

— Видел я, — продолжал Домрачев, — как на Амгуни кета через порог сигала. Вода прозрачная, не чета амурской — песчинку можно углядеть. Так вот подойдет кета к порогу вплотную — видит: каменная стенка. Примеривается. Отойдет и поперла буром, аж вода за ней овивается. Сиганет и, что твоя стрела, летит по воздуху и плюхается по ту сторону стенки. Бывает, не раз прыгает, пока не будет за приступком. Упористая. Через то и уважение у меня к ней. А что там, Виталий Петрович, на Амгуни-то делается! Глухомань, казалось бы, в отдельные места разве, только зимник, а народа набирается. Сети ставят, неводом бродят, и все только из-за икры.

— А кто?

— Разный народ. И с экспедиций геологических, и леспромхозовский народ. Ученые тоже ловят, дескать, для науки. При всем честном народе пластают кету, икру в тузлук и в бочата…

— И сейчас так?

— Дак это где как. Счас красная рыба в особой цене… Не пойму я, Виталий Петрович, как это получается у людей. Ну, нужда бы — ладно уж! Раньше-то плохо жили, а счас в магазинах что душа желает. На работу человек оденется — на праздник так не ходил. И все ж вот — браконьерствует. А?.. — Он недоумевающе пожал плечами.

Лодка покачивалась на течении, блики стреляли в глаза коротко и остро. По плесам ухал ненароком сазан, ухал крупно, густо. Над побережьем кружил одиноко коршун, добычу выглядывая.

Лейтенант оглянулся на корму, на паелы: «Посмотрим, кто кого!» — подумал отчаянно и напружинился весь, ястребино оглядывая окрестности.

— Заметил чего? — спросил Домрачев.

— Нет пока.

— Вскорости будут. Дай токо стемнеть. — Домрачев посмотрел на лейтенанта. — Я так думаю, что ночью этой нам делов будет много, Виталий Петрович.

А лейтенант, что-то прикинув в уме, спросил:

— А с этой рыбой как поступим?

— Колхозу в счет нормовой сдадим.

— А то с таким грузом больно-то не разгонишься, — сказал лейтенант и рукой поправил брезентуху, сползшую с плеч Домрачева.

Рудникова отыскали в складе, рыбаки отбирали сети для лова. Снимали их с шестов, несли к свету, щупали, отмеряли, гомонили между собой:

— Легковата, огрузить надо.

— Эх ты — ячея-то мала… Глянь-ка там еще с такой делью.

— А конец бы подлиньше надо — короток.

— Да вон цельная бухта — возьми.

За разговором не сразу заметили приход рыбоинспектора. Домрачев постоял в сторонке, слушая разговоры, отметил, что серьезных мужиков на добычу взял Рудников. Все ж меньше хулиганства на реке будет, и, не таясь уже, подошел к Рудникову.

— Ну, много браконьеров поймал? — вместо приветствия спросил председатель.

Не знает, видимо, о Кашкине — улыбается, жмет руку Домрачева. И Домрачев не стал омрачать настроение председателя, сказал только, что привез конфискованную рыбу.

— Взял бы ты в ледник. Куда мне ее девать? Акт о приеме напишем.

— Сколько?

— Центнер — не меньше. Двенадцать хвостов.

Оставив свои заботы, рыбаки обступили Домрачева, навострили уши.

— Не наши умудрились? — спросил председатель и глаза прилепил к лицу Домрачева.

— Городские.

— Культура прет, — загалдели мужики. — Во кого за жабры брать, Семен!

— Уж будьте спокойны, и своего не упустит, — просипел Артюха Жилин и отошел к шестам со связками дели. Знает Артюха, у кого рыба конфискована, пошел уже слушок, видать.

За Артюхой и другие подались к оставленным работам, попримолкли.

А председатель сочувственно смотрел на Домрачева.

Да, шишки-то все на него, Семена Домрачева, валятся…

— Что, примешь рыбу? — сказал Домрачев, будто Рудников стоял по другую сторону черты, и, круто повернувшись, вышел из помещения. Председатель еле поспевал за ним.

У рыбобазы их ждал лейтенант. За время, пока Домрачев искал председателя, лейтенант раздобыл где-то носилки, рыбу в них покидал, катер тросиком к ломику, вбитому в землю, привязал. Честь отдал, приложив руку к виску, начал рапорт:

— Повлияли бы, товарищ председатель…

Но наткнулся на запрещающий взгляд Домрачева и смолк.

— На кого повлиять? — спросил хмуро председатель.

— Да вот…

Домрачев прервал разговор:

— Открывай ворота, Михалыч.

Он с одной стороны за носилки взялся, лейтенант — с другой. Председатель затрусил вперед, позвякивая ключами. Улучив минуту, лейтенант буркнул:

— Что же вы не предупредили меня?

Знал бы Домрачев сам, что так сложится, разве бы не предупредил. И не виноват вовсе лейтенант.

— Не по нотам играем мы, Виталий Петрович…

— Понятно, — сказал лейтенант и, как только взвесили рыбу да на лед поставили, вышмыгнул из склада. Домрачев с председателем одни остались. Акт на прием рыбы оформляли.

Рудников момента не стал упускать, насел на Домрачева:

— Городских, говоришь, застукал? Вижу, не так это, Семен. Кто был, говори…

— Я их своей властью накажу, Михалыч. А два раза за одно не наказывают.

— Значит, не хочешь говорить… — Председатель топорщил кустики бровей, глядел на руки Домрачева. Вдруг улыбнулся: — Знаешь, что вспомнил я, Семен? Как мы с тобой первый раз на тонь ездили. Я на гребях, ты сеть выпускал… А как стал выбирать, рыбы много да крупная, ты тянешь, дель, а силенок не хватает. По скольку нам было тогда? По восемь или больше годов, забыл?

— Лет по восемь было. И что вспомнилось?

— Да вот вспомнилось. Старею, что ли, все старое вспоминаю. То как с отцом травяной сеткой рыбалили, то как в войну бабам помогали неводить. До сих пор в глазах штабеля мороженой рыбы по Амуру. Сколько рыбы было!.. — Глянул на Домрачева: — Не спешишь?

— Да терпит время.

— Хочу твой совет услыхать, — сказал председатель. — Районные руководители нас, рыбаков, к земле склоняют: корчуйте, дескать, тайгу, поднимайте целину, коров, чушек заводите — и заживете. А мы вот на море нацелились. Сейнеров хотим купить. Рыбаки мы, так ведь? Что с коровами да поросенком делать будем? А если сейнеров купим!..

Домрачев качнул головой, не удержался:

— Не высоко ли хватил, Михалыч? Сейнер небось денег стоит.

— Справлялся. Новый отстроить — семьдесят тысяч вынь да положь!.. Можно и старые купить — дешевле выйдет, но надежда на них какая? Купишь, да и рад не будешь. В трубу вылетишь.

— Это точно. Выходит, куда ни кинь — всюду клин.

— Клин-то клин, а лазейка имеется. Уговариваю я колхоз «Коминтерн» соединиться с нами. У них немножко денежек, у нас — вот и сейнер. — Председатель закурил папироску. — Без рыбы нам не прожить! На рыбе выросли.

— Согласие дал «Коминтерн»?

— А куда они денутся? Каждому понятно: объединиться необходимо. В Амуре нам пока делать особенно нечего, а в море выходить одному колхозу не под силу. Вместе же наскребем на один, на другой сейнер, да у государства ссуду возьмем. С заводом я уже договорился о постройке судна. Если все ладом пойдет, через два года в море выйдем, сайру, навагу, сельдь ловить будем. А там, глядишь, и Амур войдет в силу. Станем тогда и мы на ноги.

— Через три года рыбы здесь невпроворот будет. Нынче кеты много идет, густо. Отнерестилась бы удачно, — сказал. Домрачев, и забитая было тревога напомнила о себе.

Домрачев предпочел бы провести сентябрь без помощника, каким был лейтенант Кудрявцев, но это было не в его власти. Кудрявцев ему не подчинялся, но именно он, Домрачев, отвечал за жизнь Кудрявцева.

— Семен, — сказал Рудников, — ты не стесняйся, если тебе нужна помощь.

— У тебя своих дел по горло.

— И это тоже наше дело.

«Нет, председатель, это мое дело, и я отвечаю за него головой. А твоя голова тут ни при чем, — подумал Домрачев. — Твое дело — колхоз сохранить».

— Помощника тебе прислали резвого, — сказал Рудников. — Придерживай ты его, Семен.

— Его придержишь. Толком не ест, не спит — ждет, когда дело начнется. В каждом человеке браконьера видит и желает с ним мигом разделаться, да чтобы браконьер при этом свое нутро показал.

— Молодость. Небось сам сюда напросился.

— Ясное дело, не силком.

Лейтенант, как вышел из ледника, чуть ли не вприпрыжку приударил к дому рыбоинспектора. Думал, может, куда ушла Катерина и Катенька одна в доме. И шагал лейтенант вначале берегом, потом улочкой. Какая-то баба, босая, в платке клинышком, глянула на него от калитки и тут же отвернулась равнодушно. Лейтенанту бросились в глаза ее широкие ступни и икры с синими узлами вздутых вен.

Ни разу не обернувшись, она исчезла в темных сенях. И тут на крыльцо вышел мужик, тоже босой, рубаха выпростана, кудлатый, защурился на солнце. Прогудел через плечо в сенцы:

— Где углядела-то?

В другом дворе бородатый дед сидел на чурбане, покуривая трубку. Белая его рубаха светилась на солнце, блестел и гладкий череп. В глубине двора длинноногая девчонка дразнила пса, тыкая в него хворостиной. А в крайнем окне дернулась занавеска, и там мелькнуло чье-то лицо.

Залаяла вывернувшаяся, откуда ни возьмись, собачонка, закружила перед лейтенантом, отрезая ему дорогу.

— Дамка, Дамка, — попытался утихомирить ее лейтенант. Но собака еще больше озверела, залаяла чаще, заливистее.

Дед поднялся с чурбана, прошаркал к забору:

— Цыц, негодная! — и пыхнул дымом, лейтенанта оглядывая.

— Спасибо, — сказал лейтенант.

Старик ничего не ответил, все дымил трубкой да глядел из-под седых бровей.

Лейтенант, пройдя несколько шагов, оглянулся: держа трубку во рту, старик по-прежнему смотрел ему вслед.

Что ему надо? И кто был за занавеской? Попробуй разберись…

Лейтенант шел уже не так скоро. Показалось ему вдруг, что идет он по неведомой ему до сих пор земле, будто попал он в другой век.

Дома здесь сложены из слегка окантованного кругляка чуть ли не в обхват, окна с овальными вверху рамами, с резными наличниками. Бревна в черных трещинах, давние… Тонкая кружевная резьба также по-за стрехам. Рядом с домом в каждом дворе бревенчатая стайка. За заборами стелется по земле жухлая картофельная ботва, огуречные плети, круглятся тугие кочаны капусты, красно светятся помидоры. С огородов веет горькой увядшей зеленью, винным смородиновым духом, нагретым навозом.

— Эй, товарищ милиционер, пистолетик обронили?

Обернулся: парни в цветастых рубахах загоготали, когда он за бок себя лапнул. Лейтенант увеличил шаг, уставясь себе под ноги.

Во дворе встретила его хозяйка, глянула обрадованно.

— Приехали?

И пес Темка бросился к нему, заюлил вокруг, норовя лизнуть руку.

Лейтенант быстрым взглядом обежал двор — нет, не видно Катеньки. Только Семушка еще дома. Выбежал он из сеней на крыльцо, пропрыгал по ступенькам и — к лейтенанту.

— Чего я знаю…

— Чего ты знаешь, Семушка?

Он скосил глаза на мать, потянулся к уху лейтенанта:

— Мужики говорили…

— Какие мужики?

— Обыкновенные… рыбаки.

— А что говорили?

— А про то я только папке скажу.

А Домрачева все не было. Лейтенант сел на крыльцо и в ожидании принялся чистить пистолет, снял пороховой налет. Заглядывал в зеркальный ствол, с любовью прилаживал части, отмечая, как приятно тяжелит руку пистолет. Пояснял Семушке:

— Это курок, а это — боек. Он по капсюлю тюк — и выстрел.

— А это?

— Обойма.

Он щелкнул, вогнав обойму в рукоять пистолета.

— Вот и все.

Поставил пистолет на предохранитель. Семушка смотрел на него завороженно:

— Стрельнуть бы…

— Нельзя, Семушка.

Тут калитка скрипнула, пришел Домрачев.

Пить молоко устроились на теплом от солнца крыльце. Пили не торопясь. Домрачев чмокал губами, прищуривая свой единственный зеленый глаз, доглядывал за сынишкой, который вертелся около лейтенантского пояса с пистолетом и все норовил потрогать ручонками желтую кобуру. Того и гляди стянет. Какие же игрушки с оружием?

А лейтенант посмеивается над Сенькой:

— Нравится?

— Нравится.

— Вот бы тебе, да?

Сенька скребет ноготком кобуру, подбирается исподволь к застежке, сопит. А на отца глазом покашивает, глаз зеленый, сторожкий — отцов глаз.

— А не баловал бы ты, Сенька. Пистолет — какая тебе игрушка? Умылся бы, — сказал Домрачев, поймал сынишку за рубашку. — Утром-то хоть мылся, скажи?

— И с мылом даже.

— Уж?!

— А то нет? Пап…

— Чего хотел?

— Возьмешь с собой на тоню? Помогать стану.

Лейтенант улыбается:

— Браконьеров ловить, Семен?

— А кого ж? Побьют вас…

Лейтенант засмеялся:

— Нас, Сенька? Кто ж это?

Домрачев спросил:

— Слыхал где, что ли?

— А то нет, что ли?

— Ну? — Домрачев притянул к себе сына, ладонь распялил, положил на белую головку. — Кто говорил-то?

— Кашкин да Дровников, кто больше. И еще с городу были.

Так… Значит, грозят.

— Матери говорил небось? — спросил он тише, чтобы не дошло до Катерины: зачем бабу зря пугать?

— Не-е. А они — бить палками будут?

— Шутют они, Сенька, а ты и уши развесил, — сказал и ладони вперед поставил. — А ну-ка, Сенька, давай-ка поладоним. Давай: раз! Лады-лады-лады, где были? — У бабы…

Из огорода двором шла с миской красных помидоров Катерина. Оделила мужиков. Домрачев послал Сеньку в дом за солью. Лейтенант не стал ждать: впился зубами в сладкую мякоть. Зубы что у молодого коня. Чамкает помидор, поглядывает на Домрачева, в глазах смешинки прыгают. А веселого-то мало. Что веселого в том, что мужики грозятся? А ну как и вправду вздумают? Рыбаки — народ отчаянный, отдубасят, долгонько чухаться будешь.

Но не о себе Домрачев думал сейчас. И даже не о лейтенанте. О мужиках, соседях своих. Ведь если расправу учинят сдуру, дело-то хорошим для них не пахнет. Потому как и сам Домрачев, и помощник его — лейтенант милиции — на службе находятся.

А Катерина-то, Катерина мельтешит-мельтешит. Может, знает что? И тут она к столу их кликнула:

— Мужички, обед на столе! Давайте-ка, пока горяченький.

Домрачев спросил, хотя прежде никогда не опрашивал:

— А что на столе-то, мать?

— Картошки с помидорками да с лучком.

— И только? Ну-к, Сенька, неси-ка нож мой.

Пальцем большим провел по лезвию, пробуя остроту, крякнул довольно. И пошел к лабазу. В лабазе оставалась на шестах кета прошлогоднего копчения. Домрачев выбрал брюшко побольше, на свет посмотрел — просвечивает рубиново, обрезал ребра: это не помидоры,! Брюшко отдавало горьковатым дымком.

Лейтенант засверкал глазами, заерзал на скамейке, завидев тешу на столе.

— Вот это закусон! М-эх! Аромат какой…

— На осиновом дымке коптил. Потому запах — чуешь? — чистый. Ну-ка, отведай-ка.

Лейтенант взял кусочек из-под ножа, надкусил рубиновую мякоть, сощурился:

— Как в лучших домах Филадельфии!

— А как ты думал? И не запрет если б, показал бы я тебе, что твоя Филадельфия и во сне не видела. Провез бы по таборам… Ставь картошки, мать!

— Может, и по стопочке? — неуверенно предложила Катерина. Домрачев глянул на лейтенанта: тот поморщился, будто не водочки ему предлагали, а бог знает что.

— Оставь, обойдемся пока, — с сожалением оказал Домрачев, перебарывая соблазн.

Катерина принесла картошки в общей миске. Картошки целые, как любил Домрачев, сахарно-рассыпчатые, задымили парком, нагоняя аппетит.

— А рыбка, — не покривил душой лейтенант, — и вправду объедение. Так и тает во рту.

Катерина опросила:

— Еще принести?

— Еще, — говорит Семушка, а у самого уже вся мордашка блестит от жира.

Ах ты, рыбная душа, поприжаться теперь придется. Не скоро рыбки вдоволь поешь, не скоро.

— Неси, мать. От окна возьми, пожирнее. Глянь-ка, Семушка-то как уплетает! Обопьешься ведь, Сенька! Воды в Амуре не хватит.

— Не-е!

И снова Домрачев резал кусками тешу, обрезая ребрышки, а Катерина картошек парных еще подбросила в миску — разъелись мужички!

Лейтенант крутит горячие картошки. Улыбаясь, Домрачев посматривал на него и вдруг опросил:

— Что, не дается?

— Горяче…

— Дуй, дураче. — поймал тебя на слове таки!

Смеется лейтенант. Сенька залился тоненько. Катерина улыбнулась мужу тепло. Ах ты, елки-палки, хорошо-то как — вроде и заботушки нет боле за плечами.

Лейтенант отвалился от миски с картошками.

— Сыт.

— Лопай-лопай…

— Сеня… — Катерина смотрит на мужа укоризненно, губы, однако, вздрагивают в улыбке. — При ребенке-то.

— Это у отца моего присловка была такая… Выдь-ка, Сенька, — дождался, пока тот ушел, на Катерину глянул: — Отец все любил приговаривать: «Лопай-лопай, мол, а не жадничай, ровняй морду с задницей!»

— Как-как? — не понял лейтенант, потому что зашелся в смехе Домрачев на последних словах.

— А вот так! Знай наших!

Теперь и лейтенант хохочет — дошло.

Катерина в смущении, на лице проявились красные пятна.

— Ох и бесстыдный же ты у нас, отец!

— Фольклор, — защищает Домрачева лейтенант. — Фольклор, Екатерина Самойловна.

— Не фольклор — бесстыдство.

— Сенька, выходи! — крикнул Домрачев. Устроил сына на коленях, покачал, подбрасывая, похватал ручищами за плечи, ножонки. — Говоришь, тебя взять на тони? Слышь, мать! С нами просится. Покататься. Парень, кажись, вызрел. Глянь, какой вымахал — мужчина! А, Виталий Петрович?

— И не вздумай — с собой-то. Чего не хватало.

Знает, выходит. Все знает баба… Ишь, глаза шальные сделались. А молчит, и слова про то не сказала.

— Вот так, Сенька, выходит, в другой раз возьмем тебя. Мать, слыхал, не согласна. — На Катерину зыркнул. — Чайку бы, мать.

Катерина ушла к печи, зашебаршила там.

Домрачев спустил Сеньку с колен, поднаддал легонечко под задок:

— Бегай, сын!

Вздохнул, но тут же гыкнул, вроде как поперхнулся чем. Еще гыкнул, но потише, горло прочистил.

— А мы двинем, однако, Виталий Петрович.

— Пора.

— Чайку вот выпьем на дорожку.

Полдня ухлопал Степан на лодку, и вот, осмоленная, она что арбузная корочка. Полюбовался Степан своей работой и вблизи и издали, похлопал по гулкому корпусу, порадовался — хоть невесту катай!

На воду лодку столкнул играючи, закачалась она перышком, под веслами ходко пошла, легко и сухой осталась. Степан на радостях вверх прошелся, вниз, круголя дал, налегая на весла. Послушно ходит.

На берегу наблюдал за Степановыми маневрами бич Сашка Серьгин. Осклабился Сашка, Степана наблюдая: ишь разыгрался, ровно дитя. У самого Сашки бутылка красного фруктового вина в кармане штанов оттопыривается. В бутылке лишь половина плескается — Сашка успел приложиться и утереться забыл, присохло винцо красной подковкой с уголков губ.

— Кончай, Степка! Гони сюды, дела есть. И что за народ! — шатко корячит Сашка ноги, колесит, но в воду не забредает, галечку шибает битыми кирзовыми сапогами. Пока Степка к берегу лодку ладит, Сашка сам с собой говорит: «Бывало, плавни, они, брат ты мой, ого-го. Не дай бог кому отведать такое…» — Бессвязна у Сашки речь.

В Мунгуму привыкли к Сашке. Сашка чумной, выпьет маленечко и уже пьян вдрызг, а тогда и до слез недалеко.

Степану Лукьянову Сашка был нужен.

— Напарником пойдешь на тоню со мной?

— Неспособный я, — признался Сашка.

— А може, одноглазого спужался?

— Не-е… Неспособный я.

— Греби, и вся делов-то. На греби сядешь, — уговаривал Степан, но Сашка заупрямился захмелевшей своей головой:

— Не-е… Другое что, это я могу. А закон есть закон… не суди меня.

— Черт с тобой, сам управлюсь, — отступился от него Степан. — Давай выпьем тогда хоть?

— Погоришь, Степан, — моргая выцветшими ресницами, сказал Сашка.

— Не вой только, — попросил Степан, видя, как завлажнели Сашкины глаза.

— Народ любить надо, — все ж таки всхлипнул разок Сашка и тронул Степана за руку. Еще сказать что-то хотел, но тут от горячих камней устрашающе прогудел шершень. Сашка забыл, что сказать хотел, и только икнул испуганно.

Бич Серьгин, оставив Степана одного, убрался от греха подальше. Но не совсем ушел, а тропочкой поднялся на вершинку скального срыва, откуда Амур виден был до синих гор, смотрел оттуда, как внизу муравьем копошился у лодки Степан. А вокруг него вся его детвора хороводилась. Любопытно им небось — отец-то на добычу снаряжается.

Степан взялся лодку толкать на глубь, малыши облепили борта.

«Ах ты господи боже мой, помощнички отцовы», — подумал Сашка слезливо.

Степан меж тем за весла сел, погреб, весла завзблескивали от солнца. Ребятня столпилась у воды, Аполлинария на террасе — выглядывает Степушку своего.

Амур чистый, только Степанова лодка и ведет легкую бороздку — тянет на тоню. Сашкины глаза по речной блескучей глади скользят беспокойно. Остановились вдруг, и губы задрожали — из-за мыса от островов объявился катер.

Следил Сашка за катером, шею вытянув, и хотел крикнуть Степану, дружку своему, сильно крикнуть о беде, да не мог. И подняться на ноги Сашка не мог, хоть и силился.

Упал он на траву навзничь, с глаз исчезли и мал мала, и Степан, и катер инспектора. Только окоем гор да небо видел Сашка. Нехорошее небо. По-над горами стояли тучи ухабисто, будто кулаками туго замешенные. Туго и черно.

И солнце вскоре село. Свет зари еще во всей своей силе лежал на реке, словно отсвет пламенеющих сопок. А в распадке, под темными елями курился туман, свинцовый и знобкий. И далеко впереди, кажется, сомкнулись в кольцо посиневшие горы…

Степан Лукьянов греб медленно, словно не видел катера рыбоинспектора, вылетевшего из протоки и устремившегося на него. Хотел он, как появился катер, налечь на весла, но передумал: далеко до берега. И потому греб уже безразличный ко всему, что его ожидало, и даже на катер не смотрел, чувствуя слабость, разлитую по всему телу. «Поели рыбки-то, поели… поели пельменей, ушицы похлебали…»

Сеть он выбирал спешно — «веревкой», бросал тут же, под ноги, вместе с запутавшейся в нее рыбой. Сеть была тяжелой — хлопчатобумажная нить напиталась водой, да и десять кетин что-то весили. Степан, когда выбирал ее, тяжести этой не чувствовал, как не чувствовал утлости своей лодчонки, выплясывающей под его ногами. Но сейчас и лодка, и легкие весла казались неимоверно тяжелыми, вода была густой и липкой, как смола, а сам Степан — здоровенный мужчина — видел себя маленьким, слабым и беззащитным. Стыдно ему было. На катер он смотрел короткими урывками, кося глазом, и видел только милиционера, вставшего во весь рост у широкого ветрового стекла. Хотелось Степану сейчас одного: провалиться сквозь дно. От стыда провалиться.

И прежде чем настиг его шум двигателя рыбоинспекторского катера, с берега донеслось до него тоненькое:

— Батяня!

Степан стиснул зубы с такой силой, что ощутил, как посыпались они мелкой крошкой. Уже не помня себя, выхватил из колка весло, на ноги вскочил, готовый крушить все, что встанет на его пути.

— Греби к берегу, Степан, — услышал он спокойный голос Домрачева, — и брось дурью маяться.

Катер развернулся и на малых оборотах пошел к берегу. Степан с ненавистью посмотрел вслед.

«Нет, не отдам я им так просто рыбу!» — подумал он и, осененный какой-то мыслью, лихорадочно вставил весла в колки и рывками загреб к берегу. Он пристал чуть пониже рыбоинспекторского катера, лодка еще и берега не ткнулась, пацанье облепило ее борта. Степан схватил конец и принялся быстро распутывать сетное полотно, освобождая рыбу, ее тут же хватали маленькие ручонки. Когда милиционер с рыбоинспектором, увязая в песке, подошли к лодке, там уже все было сделано: в корме лежала мокрая сеть и две кетины. Они лежали у ног Степана, он стоял прямой, как аршин проглотил, и на лице стыла идиотская улыбка. Рукавом пестрой байковой рубахи он вытер пот, стекающий по лицу, стер и свою ухмылку.

— Чего стоите?! Забирайте!

Домрачев повернулся и зашагал назад к катеру. За ним, оставляя на песке борозды, спешил лейтенант Кудрявцев. Тяжелая кобура шлепала по его ягодице. Потом рев двигателя распорол тишину. Катер ушел в подоспевшие вкрадчиво сумерки.

Степану отказали ноги. Он опустился прямо на ослизлые от крови доски, сотрясаясь от мелкого беззвучного смеха.

Домрачев с разворота дал полный газ, и катер, только пяткой касаясь воды, при всех огнях, с треском прыгал на каждую следующую волну, выметывая из-под себя веер брызг, не плыл — летел.

Домрачев, обхватив штурвал, всматривался в глубину круто взявших сумерек.

Проскочили Элгу, «Елочку», и тут Домрачев почувствовал на своем плече руку лейтенанта. Понял: просит сбросить скорость. Сбросил: ну что еще тебе?..

— Разрешите сигаретку?

Вон оно что…

Заглушил двигатель, закурили. Лейтенант закашлялся, но сигарету не бросил. Затяжки стал делать мелкие. Пообвык, спросил:

— Деревенский?..

— Наш, Лукьянов Степан.

— Все дети его?

— Его. Восемь душ, как ни прикидывай. У нас его восьмеркой навеличивают. Надо полагать, Полина девятым ходит. Прибавка будет.

— Не пойму я этого: зачем нищету-то плодить?

— Нищету, говоришь? — с оттяжкой спросил Домрачев и замолчал, замкнулся, внутри же все кипело.

И лейтенант молчал, курил сигарету. Задумался, видать.

— Вот скажи мне, Виталий Петрович, кто ты есть по роду занятий в нашей жизни?

Лейтенант поднял глаза на него, но смолчал.

— Милиционер, — ответил за него Домрачев. — Надо понимать, блюститель порядка. Так?.. И выходит, что ты должен был по службе сработать опись пойманной рыбы и штрафом обложить этого Степана Лукьянова. Так я говорю?

— В принципе, да.

— Во — в принципе. А по-человечески — отпустили его с богом.

Домрачев последнюю затяжку сделал неторопливо, окурок за борт бросил.

— И против закона, я полагаю, мы не поступили. Одно дело — букву видеть, и другое выходит, когда доподлинное нутро за буквой этой имеется.

Вот он и выложил свою думку лейтенанту. И полегче стало, даже горечь в горле и першение, что появились от встречи со Степкой Лукьяновым, прошли. И теперь дело было за малым, что ответит на его слова лейтенант.

А лейтенант молчал, светлые брови примкнуты, но лицо уже не дергается, хотя серость еще не прошла. И глаза у него какие-то затуманенные. Домрачев не настаивал на немедленном ответе — время терпит. Повернул ключ зажигания, двигатель заревел: катер дернул носом, вытянулся и взял курс на низкие огни Мунгуму.

На берег только успели сойти да катер зачалить, из темноты Гошка Чальцев нарисовался: то ли ждал неподалеку, то ли случайно оказался здесь, но подоспел вовремя.

— Ох и работка у вас, Семен Никитович, с товарищем милиционером, не дай бог!

Домрачев хотел мимо пройти, но Чальцев удержал его за рукав.

— Слыхал, что мужики удумали?

Домрачев махнул рукой лейтенанту: иди, мол. Спросил погодя:

— Какие мужики?

— Пашка да Костька — сети у них ты изъял и рыбу… Побить тебя с милиционером грозят: житья-де не даете.

— Пьяные они?

— Они? Пашка-то?

— Ну хоть Пашка.

— Пашка, тот не очень. Ему бочонок подавай бормотухи. А Костька зараз спьянел. За ружье хватался, силком забрали.

— Врешь все!

— Сдохнуть мне на этом месте, Никитович!..

— Ладно, — Домрачев повернулся, хотел уйти, но Чальцев еще не договорил свое:

— Никитович… — Голос у него стал особо жалостливый, и разомкнулось что-то внутри Домрачева, жаром охватило все тело.

— Нет! — прогремел он. — И не моги даже, не моги.

И, крупно шагая, пошел от берега, ширяя бахилами гальку. Но не к себе домой направился Домрачев — свой дом прошел, даже не посмотрел в его сторону.

Пашка Дровников чуть ли не в конце поселка отстроился. Место там темное, нелюдное, и потому здесь особенно было тихо и далеко слышно, как бьют в деревянный тротуар бахилы Домрачева.

Пашкина жена метнулась от дверей к Пашке, сникшему за столом, завизжала:

— Чего прицепился-то? Что он сделал тебе? Да проснись ты наконец!

Пашка раскрыл глаза, брови поднял:

— А-а, начальство пожаловало! — На ноги встал, наливаясь яростью, сграбастал в кулак клеенку на столе. — Чего надо-то? Чего еще возьмешь? На вот — бери!

— Бери, гад одноглазый! — с визгом подхватила Пашкина жена.

— Заткнись, баба! — Пашка бросил ей под ноги измятую клеенку. — Без тебя разберемся… — И к Домрачеву. — Заарестуешь? Ну, давай, попробуй… — Пашка вытянул вперед руки, пригнулся, ноги расставил шире, упористее. — Може, повезет мне — выбью тебе второй глаз.

Домрачев, недвижно в дверях стоя, сказал тихо:

— Сядь-ка, Пашка, чтоб без греха. Сядь, говорю.

— Чего надо тебе?

— Сядь.

Пашка сел, но глазами зло жег Домрачева.

— Глаз-то я тебе выдрал тогда, Сенька. Помнишь? За Катюху… Во свалка была, а? Чтож, сегодня твоя пора — будем квиты.

— Пятеро на одного из-за угла, — лицо Домрачева перекосилось, сделалась страшным, качнулся он от дверей, но удержался. Вспомнил: не старые счеты сводить пришел он сюда.

Пашка хохотнул, но хохоток невеселым вышел: с Домрачевым единоборствовать — дохлое дело. Сказал, вытянув табуретку из-под стола:

— И ты садись, чего ноги мять.

Баба его, уловив перемену в настроении, закудахтала:

— Садись, садись, Семен… Чайку, может, поставить?

— Чаи некогда пить, пару слов сказать всего Павлу надо.

— Выйди, — сказал Пашка жене. — Да не под двери. — Переждал, повернулся, хмурясь, к Домрачеву: — Чего хотел?

— Чтоб вы бросили игры свои играть.

— А мы играть не думали.

— Чтоб на тоне не видел, вот тебе мое слово.

— Как нам без рыбы теперь обходиться? Не пойму я тебя что-то, Семен. Али нас ты не знаешь? Мы, може, и живем тута потому, что для нас места более нигде нет.

— Знаю, но запрет вышел. Значит — точка, терпи. Для нашей же пользы, — сказал Домрачев.

— Вот сидишь ты, мозолишь глаза мои, и у меня видеть тебя терпеж кончается.

— Ну что ж, — поднимаясь, сказал Домрачев.

Погано было у него на душе: две правды столкнулись лоб в лоб — его правда и правда Пашки Дровникова.

А Пашка на крик перешел и кричал так, будто заставили его искать пятый угол.

— Куда мне счас прикажешь уйти? Куда? Куда ты меня из дому гонишь?

— Да при чем я здесь, Паша?!

— А кто же у меня сеть-то умыкал? Ты. И вот что скажу я тебе, одноглазый ты хрен, слушай: враг теперь ты мой самый первый!

Ушел Домрачев от Пашки, и голова кругом шла от дум черных без конца и края.

Да что это сегодня приключилось с людьми?!

Значит, так… Когда убили прежнего мунгумуйского рыбоинспектора Домрачева Алексея, на собрании все в голос просили, чтоб на его место заступил Семен. А кто другой со службой такой справится? Ну-ка? И шесть лет он был нужен всем, величали его именем-отчеством, ни одного праздника без его присутствия не праздновали — почетным гостем звали. А теперь вона что… Теперь враг он первый!..

Тяжесть плитой чугунной легла на душу рыбоинспектора. Домой пришел он хмурый. Катерина, не дожидаясь слов, спроворила на стол, села напротив, подперла под щеку кулак, попробовала разговор завязать:

— Отощал ты, Семен.

— То ли еще будет, — с невеселой усмешкой ответил он, — месяц только начался. Не забыл пока, толкни меня без четверти одиннадцать.

— Опять ночь блукать будете?

Он промолчал, дохлебывая варенец. Остатки выпил через край, облизал ложку. А жена все смотрела на него.

— Это моя работа, — наконец сказал он, разрезая мясо на одинаковые ломтики и отправляя их в рот.

— Перестреляют вас…

Он уставился в нее, словно первый раз увидел. И она почти выкрикнула:

— Как это сделали с твоим братом! Но у него не было детей.

Он посмотрел и сказал жестко:

— Хватит! Поговорили, и хватит.

— Не думаешь о себе, подумай о детях!

Он вытер полотенцем губы и подбородок, а руки обмыл у рукомойника на крыльце.

Алексея Домрачева, мунгумуйского рыбоинспектора, убили шесть лет назад в Берендинской протоке. Снова — Берендинская протока! Выстрелили из тальников. Неуправляемую лодку поймали у Мунгуму, ее борта были обрызганы кровью. Руки Алексея сжимали штурвал, а вся левая половина лица была изуродована крупной дробью. Врачи констатировали почти мгновенную смерть.

«Хорошо хоть не мучился», — подумал сейчас Домрачев, и лицо его исказила горестная гримаса. Пригнувшись в дверях, он вошел в дом.

Жена убирала со стола.

— Разбудишь, как всегда, — оказал Домрачев.

Катерина ничего не ответила. Он положил руку ей на спину, спина ее дрогнула.

— Я могу проспать, — сказал он.

И снова она ничего не ответила. А он еще сильнее почувствовал, как устал за эти дни, и перед глазами его все еще продолжали взблескивать ослепительные рябинки расколотого в воде солнца. Руки были тяжелые и бессильные, он попытался свести пальцы в кулак. Пальцы дрожали и не подчинялись. Он посмотрел на свои руки.

«Не думаешь о себе, подумай о детях». И о ком же он думает, как не о них. Сенька — меньшой, Катенька и Катерина.

— Дети спят? — спросил он.

— А что же им делать?

Она ушла на кухню. Он сел на табуретку и стянул один сапог, затем другой, отвалился к стене. Раструбы коснулись друг друга, сломались, мягко шлепнули о пол. Большой черный кот осторожно подкрался к ним, тщательно обнюхал, собравшись в комок, прыгнул на колени хозяину, устроился там поудобнее, сомкнул узкие щелки глаз и замурлыкал.

Минут через пяток выглянула Катерина из кухни и оторопела: спит Семен. Всплеснула руками, тихо окликнула:

— Сеня!..

Он вздрогнул, просыпаясь. Она метнулась к нему:

— Это я, Сеня… Что ж ты сидя-то? На тахту бы… ложись, Сеня, — запричитала, как над младенцем, обхватив плечи. — Ложись.

А тут и лейтенант вошел.

— А я вас искал, Семен Никитович. К катеру ходил — глядел, по берегу прошелся — нет вас.

— Разминулись, видать.

— Наверное… — Лейтенант посмотрел внимательно на Домрачева. — Вы плохо себя чувствуете, Семен Никитович?

— Спать хочу. Давай-ка поспим чуток, Виталий Петрович, — и, прихватив полушубок, Домрачев ушел на сеновал.

А Кудрявцев лег на тахту в горнице.

Катерина заботливо прибрала его форменную рубашку, пояс с пистолетом через спинку стула перевесила, сапоги поставила носок к носку и открыла створки окна — пусть дышит чистым воздухом. Свет в горнице погасила, чтобы не беспокоил он лейтенанта. Сама, ступая на цыпочки, ушла в другую комнату.

А лейтенант не спал. Только Катерина ушла, он открыл глаза.

В раскрытое окно втекал звездный вечер, доносил до лейтенанта запах реки и мокрых тальников. Откуда-то плыла песня, тихая, забытая, будоражила лейтенанта:

Где слыхал он эту песню? Когда слышал ее — в детстве? Странно… Ворохнулся лейтенант и притих, прислушиваясь к себе.

Привиделось ему уж и вовсе небывалое. Будто когда-то давным-давно лежал он вот так же, заложив руки за голову, под звездами, посреди нескошенного луга, а краем луга шла девушка в белом. Шла, низко опустив голову, и пела, а он слушал, замерев, боясь спугнуть девушку и ее песню, полнясь радостью, светлой и щемящей. Да нет, не было с ним такого! Не было… Другим путем шла его жизнь, и не было до сих пор в ней никаких звезд и луга некошеного. И Катеньки не было…

Легкие шаги раздались под окном. Тоненько пропела калитка, и снова шаги — на крыльце. Что-то стукнуло в сенцах, прошелестело платье…

Лейтенант поднялся порывисто, взмахнув руками.

— Это вы… Катя? — вдруг осевшим голосом проговорил он.

А ее голос еще тише:

— А вы еще не спите?

— Нет…

— А вы очень хотите спать? — Теперь она была совсем близко от него, он даже слышал залах ее духов, до нее можно было дотронуться рукой. — Только тише говорите, мама, наверное, еще не спит.

— Я совсем не хочу спать, — он протянул ей руку.

Все было как во сне: пахло сеном, спелыми сливами, наплывал откуда-то из глубины сада туман и обтекал, окутывая серебристой тишиной.

Катенька не выпускает руку лейтенанта, ведет его за собой.

— Хорошо у нас?

Он посмотрел на перепутанные в лунном свете ветви слив, на звездное небо, луну, на бегущие прозрачные облачка, подумал, что первый раз видит такое небо и такую вольную луну.

— Хорошо.

— Я же говорила вам, — она остановилась вдруг, придержала лейтенанта: — Слышите?

Лейтенант застыл на месте, прислушался.

— Слышите? — тихим шепотом спросила Катенька. — Вот опять… Слыхали?

Рядом упало что-то о траву, поймал лейтенант глухой округлый стук.

— Что это?

— Сливы переспелые. Вот опять. Слыхали?

— Они что, ночью зреют?

— И ночью. А знаете, я каждый вечер хожу в сад. У меня здесь скамеечка есть, вон там — подальше чуть-чуть. Сяду, и слушаю, и смотрю. Интересно. Когда луна — сад сказочным кажется. Вот посмотрите.

Смотрел лейтенант, и казалось ему: невидимый волшебник творит свои таинства. Утром он уйдет, а на траве и листьях останутся радужные бусины росы и сладкие сливы, полно янтарно-спелых слив. Сливы соберет Катенька, а Катерина поставит на стол.

— Хорошо как здесь, — вырвалось у лейтенанта невольно.

А Катенька оказала, не оставляя его руки:

— Вам идти надо.

Он остановился резко. Не понял, что ли?

— Пора вам, — сказала она.

— А вы?

— Я еще посижу здесь. Отсюда хорошо видно, до самой излучины, как вы идете на катере. — Она помолчала. — Я каждый раз смотрю.

Лейтенант сжал ее руку.

— Идите, — сказала она и пошла под сливами в глубь сада.

— Катенька, — позвал он. — Катя!

А ее уже и не видно. Да и была ли она около него, может, показалось ему все, привиделось?

Во дворе лейтенанта встретил Домрачев:

— Загостился гдей-то, Виталий Петрович? За лодкой бдил, чо ли?

А в доме при свете глянул прямо в лейтенантовы глаза, словно насквозь его хотел увидеть.

— С Катей был, — сказал лейтенант и не отвел взгляда, не опустил глаз, и кончился на этом их разговор о ночном лейтенантовом бдении.

Сон не уменьшил усталости, как рассчитывал Домрачев; тело по-прежнему было тяжелым, ныл каждый мускул, свербило в пояснице. Уж не захворал ли он часом? Только этого сейчас не хватало!

Домрачев помял руками мышцы ног, предплечья, сильно захватывая пальцами, потер поясницу — все напрасно. Оставалось еще одно средство, запретное сейчас.

Лейтенант затягивался в ремни и не обращал на него внимания.

Домрачев прошел в кухню, бесшумно распахнул холодильник. Бутылка в его руках сразу запотела. Он налил в стакан и всыпал туда, не примериваясь, перца.

Лейтенант за перегородкой скрипел сапогами. Подумав, Домрачев налил повторную. Опростал, утерся рукавом брезентухи, чувствуя, как пошло, потекло по телу тепло, не удержался, крякнул. Добре так-то! Как рукой снимет теперь его хворобушку. Твердо ступая, вышел из кухни.

— Двинем, Виталий Петрович?

Глаза лейтенанта моргнули в ответ из-под козырька фуражки согласно и преданно. Но чего-то не хватало в лейтенанте, и Домрачев оглядел его внимательно.

— А пистоль-то где?

Улыбнулся лейтенант:

— Да надоел он мне — весь бок отбил.

— Ну, ваше дело… Ваше дело, Виталий Петрович.

А у самого сердце почему-то сжалось: человек ты мой хороший! Кудрявый ты мой лейтенант!..

Лейтенант во дворе замешкался — высматривал в темноте сада белое платьишко. А оно выплыло от сеновала, как только хлопнула за Домрачевым калитка.

— Виталий Петрович!..

Он шагнул быстро навстречу:

— Пошли мы.

Поймал ее руку, сжал, и на мгновение его коснулось крепкое и горячее ее тело. Всего на одно мгновение, он даже не успел сообразить, что же это такое, — она отпрянула от него.

— До утра!

Домрачев уже столкнул катер на глубь, придерживая его за борт, дожидался лейтенанта, поглядывал на берег: не появился? Догадывался Домрачев, что задерживает его напарника во дворе.

Да, все решилось у них легко и просто. А ему драться пришлось… Дикая была свалка. Из-за угла навалились парни на него, когда шел он от своей. Катеньки, хмельной от ее ласк, скрутить хотели, но он-то не куль с мякиной… Думал, что она не захочет и видеть его после этого — одноглазого, потому как даже сам он боялся увидеть свое лицо в зеркале: пугала пустая глазница с красными, вывороченными веками. А поди ж ты… Видно, здорово любила его Катюха, даром что стал он одноглазым; и в следующее же свидание сказала, что хочет стать его женой не откладывая. На всю жизнь запомнился Домрачеву тот вечер. Вот и выходит, что через глаз да помятые ребра досталась ему Катерина, Катюшка его, самое дорогое и прекрасное, чем он владеет.

Припомнились Пашкины слова, выходит, до сего дня Пашка жалкует за Катерину. Знамо, есть за что!

С косогора застучали спешные шаги — лейтенант летит, аж каменья из-под ног выворачиваются. Подбежал — грудь ходуном ходит, цепляясь за борт катера, пробормотал что-то извинительное.

— Успеем, — сказал Домрачев на его тревогу и вдруг подумал, что несет сейчас от него перегаром водочным на три версты. Скособочился, скрывая лицо от лейтенанта, завел двигатель, полный газ дал.

Лодка рыскнула было в одну-другую сторону, но он тут же крепко взял штурвал, поставил лодку на курс. В лицо туго ударил встречный ветер.

Домрачев решил перевалить Амур, левым берегом пройтись и проточками выйти к «Елочке» с тылу. С лейтенантом поделился своей мыслью. Лейтенант согласно кивнул головой. Домрачев прикинул время и подумал, если хорошо обойдется на «Елочке», то как раз к восходу солнца успеют они на Орловские острова. В аккурат к солнцу.

Вспомнил Домрачев Орловские острова, и знобкая дрожь прошла по спине: брата вспомнил, второй раз за вечер вспомнил. Вот далось-то, навязалось!

А лейтенант улыбался. Далеко он был от дум и мыслей Домрачева, далеко был от него — на берегу был, с Катенькой был, в укромном месте — на лавочке под старой сливой. Сливы спело падали в траву, всегда неожиданно, вдруг, а в звуке этом было что-то счастливое, законченное, сладкое. И сладко туманилась голова лейтенанта, со сладкой болью екало, заходилось, плыло, плыло куда-то сердце лейтенанта от звука падающих слив, от слов Катенькиных.

Куда-то запропастилась луна, стало темно, в слабом звездном свете не различить берега, и ветерок подул, задирая волну. Дальше — круче. На траверсе мыса катер подхватило, понесло вдруг вниз, резко бросило вверх на излом волны так, что охнуло днище, а Домрачева окатило с головы до ног, ударило по глазам плотным зарядом брызг. И снова катер заскользил стремительно вниз, разворачиваясь бортом на волну под ее удар, пошел вверх под гребень.

Лейтенант ахнул коротко, увидев неотвратимо надвигающийся накат, вжался в кресло, а Домрачев, выворачивая штурвал, поднялся в рост — через залитое стекло не больно-то что увидишь. Поставил катер форштевнем на волну, крикнул лейтенанту, чтоб достал плащ из рундука, сбросил газ. Огляделся.

— Под берег надо, там потише.

И уже не садился, крутил штурвал, чутьем угадывая в темноте берег.

Скоро волна стала меньше, положе, катер уже не швыряло, и можно было перевести дыхание, утереться.

— Прополоскало-то дай бог!

Ко времени плащ для лейтенанта оказался — промок насквозь, ишь укутался, только нос и торчит. Но не жалуется — терпеливый, несмотря что городской… И Домрачев спросил заботливо:

— Чего загрустил, Виталий Петрович?

— Что? — не расслышал лейтенант. — Что вы сказали?

— Загрустил что?

— Думаю, волны совсем как на море.

— На море были когда?

— Не… в кино видел.

В кино видел… А другой бы непременно завернул: был, мол, как же! А он — нет. И про Катеньку сказал все как было… Чистый парень, без червоточинки. А то, может, и выйдет на то — на свадьбу. Катенька, кажется, наложила глазок на лейтенанта, интересен он ей. Добить бы им ладом путину, порядочком. Склеилось бы все по-хорошему…

Домрачев вел катер вслепую — вокруг чернота сплошная, — надеялся, что берег скажет о себе теплом. Изредка смотрел повыше, в сторону берега, и угадал крыши Элги.

«Вот кому без рыбы невмоготу! — пришло ему на ум. — Вот кто по рыбаловке-то истосковался!»

На нижних тонях тихо и пусто было. Стрежняком шел снизу сухогруз — бортовые огни вровень с водой. У него свое дело, и больше ни души, сколько ни поглядывал Домрачев. Хотел к берегу приткнуться, ноги размять, но раздумал: берег в этом месте каменистый.

Развернул катер против течения.

— Вверх пойдем, Виталий Петрович?

— Конечно!

— Может, на берег вам надо или еще что.

— Да нет… как хотите.

— Тогда на Орловские острова глянем.

— Давайте на Орловские.

Лейтенанту ни о чем не сказали слова «Орловские острова», и ему все равно было, куда повернет Домрачев: на эти ли острова, на «Елочку» ли. Чуть навалившись боком на борт, он подставил встречному ветру и водяной пыли лицо и сидел так, к себе прислушиваясь. Что-то творилось с ним. Что? Он и сам не знал. Ему все равно было, куда правит Домрачев, но нужно было это быстрое движение с ветром и влагой, бьющими в лицо, была нужна истекающая ночь, невидимые, но явно ощутимые близкие горы. Нужен был Домрачев — спокойный, уверенный в своей правоте, нужности, непреклонный Домрачев.

— Ночь какая, — сказал лейтенант, придвинувшись к Домрачеву. — Тишина…

— Это здесь… На излуке небось покачает.

— А я люблю шторм. Чтоб дух захватывало.

— Понравилось, значит?

— Понравилось.

— Вода у нас тяжелая.

— А вы тонули?

— Было дело.

Всякое бывало. Было и так, что уж и не чаял добраться до твердого дна. Поспорил с кем-то, уж и забыть забыл, с кем тот спор вышел, что перемахнет Амур без роздыху. И пошел… Очнулся, лежа на песке, а ноги в воде. Не один раз смерть обходила его стороной. Для особого случая, что ли, бережет? А такой случай запросто может представиться. Убить не убьют сразу — ранят смертельно, и будешь крутиться, загинаться до смертного часа… А вечер и вправду теплый. И звезды проглянули. Ветерок угнал тучки. А лейтенант-то, лейтенант, входит в нашу жизнь потихоньку. Ишь, шторм ему полюбился.

— В городе без отца-матери живете, Виталий Петрович?

— В общежитии, — живо отозвался лейтенант.

— Своего угла нет, выходит, — подбил Домрачев.

— Давали, да я отказался: в общежитии веселее.

— А вдруг семьей доведется обзавестись? В городе-то не больно с квартирами.

— Придумают что-нибудь. Жилье не проблема!

Ну что ж, и это точно… С милым и в шалаше ран!

Само собой. И не удержался:

— Невеста есть?

Лейтенант, как девочка, опустил ресницы.

— Я, когда ехал сюда, думал, все не так будет, — вздохнул. — Все по-другому вышло.

— Не жалей, Виталий Петрович, — разумея свое, сказал Домрачев.

Показалось ему, что не доволен лейтенант своим нынешним положением, Спал и видел поди лихие денечки со стрельбой и погоней. Ан не вышло. И казнится, что попал на обыденную службу.

— А я не жалею, — улыбнулся лейтенант. — Наоборот! — И доверительно сообщил. — Даже и не думал, что так бывает!

Он откинулся на спинку сиденья, глянул далеко, сколько позволял сумрак.

— Хорошо как!

Странной была та ночь, не похожая на все остальные, прожитые лейтенантом. Смотрел лейтенант вокруг, на оловянно посвечивающий разлив Амура, на молочно-белые чистые косы, на проступающее в рассветных сумерках мигающее звездами небо, на горы, уходящие в бесконечность гряда за грядой, — на самых дальних с резкими изломами лежит снег, — и чудилось ему: высветлился мир, сместилось время, осень весной обернулась. И первый раз за неделю мытарств по Амуру попросил лейтенант рыбоинспектора остановить катер посреди реки. Сбросил с себя милицейскую форму, встал на острый качнувшийся борт. Ветер отбросил назад, расплескал по голове лейтенанта волосы, и лейтенант, захлебнувшись от радости, оттолкнулся и ушел под воду. Понесло его течением, вынырнул — голова с поплавок.

— Возвертайся, — закричал Домрачев. — Возвертайся, утопнешь, глубь тут!

А в лейтенанта будто бес вселился — лейтенант нырял, кувыркался в воде, уходил от катера далеко, плыл то брассом, то кролем, то на спину ложился, и мир ему виделся голубым, в радужном сверкании брызг.

А по горизонту, по дальним сопочкам небо серым взялось, и недалеко уже было до рассвета.

Гошка в намеченную протоку пришел до света. Приткнулся к берегу, огляделся, прислушался — тишь вокруг, даже птиц не слышно; слышно только, как тараборит собственное сердце, и то глухо, как в темноте, да где-то на берегу в траве шебаршит то ли птица какая, то ли мышь. Глухо. Гошка достал из носового кубрика мешок с сетью, бережно перенес на корму, чувствуя, как во всем теле нарождается сладкий зуд нетерпения, сдерживая его, опростал мешок, положил сеть, смочил из котелка, чтобы отяжелела, но прежде чем оттолкнуться от берега и на весла сесть, выкурил папироску. Рыбу ловить — не дрова рубить, курить времени не останется.

А еще хорошо было Гошке, он и не опешил. Он знал, что возьмет много рыбы, всласть поработает, потягает упористую от рыбы сеть, всласть порадуется, глядя на круглых в теле метровых лососей, на их тугую упругость и серебряность.

Размечтался, не заметил, как докурил папироску и хватил полный дых бумажного дыма от затлевшего мундштука. Выбросил окурок на берег, снова поприслушивался и тогда уж сел на весла и загреб в глубь протоки.

И как бросил сеть, бросил в струночку — и поглядеть-то любо, — и забыть забыл, что против запрета решился, что поймать его могут и что есть на свете рыбоинспектор Семен Домрачев. Один он, Гошка Чальцев, был сейчас на весь белый свет. Он со своей сетью и кетой, что шла протокой в его сеть. Иногда он бросал весла, осторожно брался за отгон, прислушивался, и от толчков, которые доходили до него по веревке, сердце его, будто наплавок в потяжке, сладостно уходило вниз.

Есть, есть рыбка! Ах ты мать честная-пречестная… Еще! Еще! Боже ж ты мой, боже ж ты мой… Через эти толчки видел он сквозь мутную толщу воды, как с ходу ударяется в сеть кета, путается в дели, накручивая ее на себя, — все, матушка, отбегалась!..

Его это рыба, его, и никому он не отдаст ее. Пусть только попробуют…

— Душу вышибу! Бог видит: вышибу!

Неохотно шла из воды сеть. Гошка на первых метрах взопрел. И в первую же минуту мокрым стал от брызг, которые поднимала запутанная в сети рыба, заблестел серебринками чешуи — кета билась в ногах, оглушенная воздухом.

Скоро рыбы стало столько, что верхние лососи грозились перевалить за борт, и некогда было ему оглушить их — сеть тянуть нужно. И Гошка тянул, не разгибаясь, и спина, и руки болели, но боль была приятна Гошке — сладкая эта боль и радостная.

«Вот тебе и поуменьшилось кеты, вот тебе и запрет, а ее вон скоко — тьма темная!» — думал Гошка и пожалел, что, пока переберет сеть да выпутает рыбу, под паелы ее уложит, времени много упустит. Не хотелось Гошке спешить, хотелось поплавать в спокойствии, еще и еще раз пройтись по тоне.

Он, управляя двумя веслами, круто поставил лодку к берегу, едва сеть выбрал.

Светлело. По косе кусточки тальников поотделились друг от друга, птицы проснулись, засвиристели. И солнце вот-вот прорежется.

Гошка спешил. Руки его летали над сетью, без единой ошибочки дело свое делая. И как только сеть чистой делью легла на паелы в корме, прыгнул в лодку, погнал опять в голову тони. И папироску выкурить себе не позволил. Одно им владело в сей миг — сеть расстелить за кормой, еще раз за отгон рукой взяться, толчки услышать, натяжку ощутить, струнность.

И сплав снова был удачным — лодка огрузла, непослушной стала, неповоротливой. Прикинул Гошка: бочонок будет от двух этих сплавов. Часть на колодку разделаю, часть пластом пущу. А другой улов — на семужный посол. С ледком!

Все расплановал Гошка, даже вспомнил, где нож для разделки положил и что наточил его — бриться можно.

И в этот миг далекий рокоток двигателя различил. Весла как погрузил в воду, так и оставил там. Замер.

Так и есть, будь ты неладен, идет кто-то под островами!

У Гошки лоб взмок, взялся крупным бисером: вдруг их в протоку черти понесут? Тогда одно опасение: быстрехонько, без шуму под берег, под тальники и замри!

Налег на весла.

Неужто не проскочат мимо: увидят его, обложат, как волка, лишат улова? С них станется! Дали волю им — проходу нет! Как же — хозяева!

Пока ругался Гошка да греб, в жгут скручиваясь, шум двигателя попритих. Пошли, по всей видимости, главным руслом.

А скоро и вовсе смолк рокоток. Гошка послушал-послушал да снова за греби взялся. Решил вывести лодку поближе к горлу протоки, затаиться там и оглядеться, прежде чем полоснуть через Амур, из двигателя все возможности выжав. Скорость только и выручит. На скорость надежда. И главное — от островов оторваться, от тоней, дотянуть до холостого, нерыбного в этих местах правого берега. А там Гошка найдет что сказать, если наскочит вдруг Домрачев.

Подгребая к берегу под купу свислых тальников, вспомнил Гошка про ружье-двустволку. Вспомнил и присвистнул аж:

— Тю! Мы уток зорюем!..

Увязая в песке, он подтянул лодку поплотнее к берегу, чтобы не снесло течением, расстегнул ремни чехла и вынул ружье. Тяжело обхватился, застегнул на поясе патронташ. В правую сторону, где еще оставались свободные гнезда, вставил жаканы в латунных гильзах, туго запыжованных. Взял ружье, подбросил его, цепко, поймал, железно обхватив цевье, сузил в гневе глаза:

«Ну, Сенька, попадись на мушку, глазом бы не моргнул. Враз бы котелок продырявил».

Шел тихий ранний час, и скоро должно было взойти солнце.

Гошка вышел из тальников и оказался на чисто скошенной пойме, уставленной стогами, ровно залитой солнечным светом. Солнце било ему прямо в глаза, и он, ослепленный, прикрылся от него рукой и в это мгновение заметил, как от земли оторвалась и низко потянулась над далекой полоской воды, вытягиваясь в цепочку, стайка уток. Не раздумывая, Гошка почти бегом пустился по хрустящей стерне и уже никуда не смотрел, только вперед, где узким жалом охотничьего ножа блестела под солнцем протока.

Когда он уже был на половине пути, вторая стайка поднялась в воздух. Он ускорил шаги, бежал, предвкушая удачу, легко, будто высушенный тренировками стайер. Но к тому времени, когда он достиг места, откуда наметил скрытно подойти к протоке, от воды, взбаламутив ее, с шумом, как-то слишком поспешно сорвалась еще одна стая, и почти в тот же момент он увидел серебристый катер, вынырнувший из-за излучины, увидел двоих в катере, узнал их и, прежде чем успел о чем-нибудь подумать, упал на берегу в подвернувшуюся впадину и прижался к нежной отаве крепко. Почему-то с ужасом он подумал, что все-таки лежит как на ладошке, не защищенный от глаз тех двоих в катере. Катер медленно шел протокой, словно прощупывал невидимыми щупальцами каждый метр пространства вокруг себя. Гошка почти физически ощущал на себе тяжесть их взглядов и все крепче прижимался к земле, локтями вдавливая в нее нежно-зеленые листочки травы, все отчетливее понимая, зачем он должен остаться незамеченным. Он осторожно поднял голову ровно настолько, чтобы увидеть катер и нет ли еще кого поблизости, кто бы мог стать нежелательным свидетелем. Нет, вокруг было пустынно, и с катера, кажется, его не заметили, в его сторону даже не смотрят.

«Протоками шныряют», — подумалось Гошке. Стало жарко.

Солнце палило. Он расстегнул две верхние пуговицы на куртке, ворот свитера был мокрый от пота. Он чувствовал, как весь — и грудь, и живот в одно мгновение покрылись потом, и волосы на голове стали мокрые, и прядь прилипла ко лбу, когда он провел рукой по лицу. И рука стала влажной, и Гошка вытер ее о полу куртки, а затем из последнего гнезда патронташа вынул патрон с латунной гильзой и, перехватив его пальцами, сломал в затворе ружье и зацепил ногтем за бортик патрона, сидевшего в стволе, вытащил его, а на его место дослал латунный. То же он сделал со вторым стволом, потом удобно устроил ружье перед собой так, что приклад уперся ему в плечо, а правый глаз по стволу лег в ту точку на воде, где, по его расчету, должен появиться катер. Ненавистный катер с ненавистными людьми.

Звук работающего мотора молотил безмятежный девственный воздух островов, но еще сильнее било по нему Гошкино сердце. Он следил, как оба звука сливались, отрабатывая синхронность своих ударов, слились — и тогда раздался взрыв.

Потом Гошка никогда не мог объяснить, как это случилось, словно подчинялся он какой-то неведомой силе, исходящей от слияния этих двух звуков. Он нажал на курок вначале правого ствола, а потом левого. Он видел, что попал, видел, как тот, в которого пришелся первый выстрел, вскочил на ноги, нелепо вскинув над головой руки с судорожно растопыренными пальцами, и тут же рухнул на сиденье, сломавшись в спине. Он видел, как после второго выстрела тот, в которого был послан жакан из левого ствола, с искаженным от боли или ярости лицом направил лодку к берегу, и что это было лицо рыбоинспектора.

Он снова поймал на мушку одноглазое лицо Домрачева и, когда тот перевалился через борт в воду, потянул курок, но выстрела не произошло. Он забыл перезарядить ружье. Понял это и все же продолжал жать на курок, совершенно не сознавая, что делает, а ненавистное, устрашающее лицо приближалось. Инспектор бежал гигантскими шагами, неестественно прямо, не прячась, не увиливая от направленного на него черного дула, правая рука сжата в кулак, а левая маятником болтается из стороны в сторону.

В наступившей тишине было отчетливо слышно, как он бежит; земля содрогалась под его ногами. Он все ближе, его уже ничем не удержать, не остановить, ничем от него не защититься, и пуля его не возьмет. Пуля не возьмет! Не возьмет!

Животный страх поднял Гошку на ноги. Еще мгновение как загипнотизированный он смотрел на неуклонно наваливающегося на него в беге рыбоинспектора, потом смешно подпрыгнул, крутнулся вокруг собственной оси и, взвизгнув, побежал к спасительным тальникам. К тальникам. Туда! Успеть — и я спасен! Я буду жить! Я хочу жить! Почему он не стреляет? В меня? Нет-нет! Нужно бежать зигзагами, так в меня труднее попасть. В меня… попасть! Вон тальники, близко, сто метров, не больше — и ты спасен!

Он начал метаться из стороны в сторону, пригибаться, не решаясь оглянуться назад, на своего преследователя, страшась увидеть нацеленный на него пистолет. Еще несколько стремительных скачков, и он пулей врезался в тальники, и они его поглотили, закрыли его спину. Какое-то время он еще бежал, подминая тонкие деревца, но вот с бега он перешел на шаг, остановился, быстро перезарядил ружье, круто повернулся на шум раздвигаемых тальников и стал ждать.

Домрачев задыхался. Погоня, в которую он бросился, не помня себя от ярости, затянулась, и дыхание начало изменять ему, и ноги отяжелели, и страшно болела левая рука, на которую он старался не смотреть. Он и без того знал, что с ней плохо, но заняться ею значило потерять время и упустить зверя. Этого он позволить себе не мог. И все бежал. Бежал, задыхаясь, не видя ничего перед собой, кроме широкой спины, — все остальное было подернуто каким-то красноватым туманом. Спина зверя виднелась четко — каждая складочка желтой шкуры, обтягивающей ее. Недосягаемая спина! Если бы он мог бежать хоть немного быстрее! Он догадывался, что Мальцев (Домрачев признал его сразу) не просто бежит к тальникам — там у него стоит лодка, спасительная лодка — и что он бежит к ней, и если не догнать его сейчас, то потом ловить будет некого. Мальцев уйдет. Вот он достиг тальниковых зарослей.

Домрачев остановился. В груди хрипело, с хрипом вырывалось изо рта дыхание, в голове, словно в тесной кузнице, молотом стучала кровь.

— Так, — прохрипел он, стараясь оценить обстановку и выработать план действий. — Мне его не догнать. Здорово бегает, собака. В тальниках и вовсе не догнать, — размышлял он. — Прет, как сохатый. А там у него лодка. А моя лодка далеко, и ворочаться к ней — пустое дело. Выходит, на берегу его только и можно прижучить. Пустыми руками прижучить вооруженного.

Где-то в глубине сознания мелькнула мысль, что его самого могут прижучить, как брата, как его брата Алексея пять лет назад здесь же, в тальниках, прижучили полным зарядом — крупной дробью саданули в голову из обоих стволов.

«И меня так могут. Могут, очень просто могут. И не опросят, хочу я жить или нет. И детей моих не опросят. От страха и злости нажмут на курок — все», — невесело подумал он.

Эти мысли прошли вторым планом, но именно они решили исход преследования. Домрачев решил не лезть на рожон: так ни за понюшку табаку он не даст продырявить свою голову. Решил он идти напрямую через тальники к протоке, надеясь, что Чальцев дольше его проплутает по зарослям. Встретить его там, где он меньше всего его ожидает, — на берегу, и, если сложится удачно, захватить лодку.

Он так и решил, и медлить уже было нельзя. Не было времени ждать, когда успокоится дыхание и сердце перестанет биться оглашенно. Но одно он сделал для себя — расстегнул поясной ремень, петлей накинул на шею и в петлю осторожно, помогая здоровой рукой, сунул левую, искалеченную руку. Бежать стало легче.

И он побежал, с трудом перемеживая ноги, спотыкаясь о кочки, оступаясь, и торопил себя, раздвигал здоровой рукой неподатливые путы тальников, морщился от боли, задевая о ветки больную руку, ударялся головой, плечами; хлесткие ветки били его по лицу, но он продирался сквозь них и бежал, если это можно было назвать бегом, и не падал — не давали падать деревья, и вдруг вывалился на чистый берег — под ногами сыпучий песок, впереди — голубая протока, лодка, Гошкина лодка.

Домрачев выкрутил у двигателя свечи и положил их себе в карман, весла взвалил на плечо и отнес в тальники. А Чальцев еще не появился, и не было слышно его шагов.

Домрачев вернулся, набрал полную пригоршню воды, ополоснул лицо и пошел, загребая сапогами песок, к тальникам. Теперь он будет спокойно ждать появления Чальцева. Теперь пусть он приходит. А он придет сюда, потому что еще не знает, что жестоко просчитался. Но ему уже пора бы прийти. Откуда он грянет? Из тальников или пришкандыбает берегом?

Давай пошевеливайся, Мне некогда тебя выжидать. Мне везти труп лейтенанта в город. Сволочь ты, зверем тебя и то не назовешь, потому как ты хуже самого звериного зверя. Человека загубил хорошего. Жить бы ему и жить, а ты, ты убил его. И за что, боже ты мой?!

Он так мысленно говорил с собой и прислушивался, стараясь уловить шорох раздвигаемых ветвей, хруст сломанной неосторожной ногой ветки, шелест песка, легкий свист, хоть какой-нибудь звук, но пока все было тихо, лишь гудение комаров, тучей облепивших его, нарушало безмолвие.

Домрачев сидел, привалившись спиной к стволу дерева, и поглядывал по сторонам, гладил — здоровой рукой взявшуюся кровяной коркой левую руку. Иногда он ее подергивал, и резкая боль в плече пронзала тело, обжигала голову. Домрачев отгонял наваливающийся на него сон.

Приближающийся шум, еще едва слышимый, достиг его и, славно ток, прошил его тело, ожег сознание. Тело его напряглось, а уши ловили малейший звук и место, откуда он исходит, и глаза впились в чащу тальников, отыскивая виновника тревоги. На какое-то мгновение воцарилась прежняя тишина, и он подумал, что ослышался, собрался снова откинуться к стволу тальника, но слух уловил шорох приближающихся шагов.

Кто-то шел по высокой нескошенной траве широкими спешными шагами, тяжелыми и одновременно неуверенными, будто этот кто-то очень встревожен, напуган и то и дело озирается по сторонам.

И Домрачев перестал сомневаться, лег и стал почти не виден со стороны, откуда на него надвигался шум. Зато ему в ту сторону открывался хороший обзор, и песчаный берег был как протянутая ладонь — и на ней лодка, и дальше сверкающая под солнцем протока. Белая, как хромированная сталь. Словно сама она была источником света. Какое оно сегодня яркое, солнце! Непостижимо яркое и негреющее, каким может быть оно только в сентябре.

И уже все желто — и тальники, и сопка в березах стала желтая. Оборотисто взялась за свое осень, все иссушила, и солнце светит вроде бы вовсю, а тепла нет и уже не будет. И листья облетают желтые-желтые, как старая кость.

Чальцев шел долго, но все-таки приближался, и настал момент, когда в просветах тальниковых стволов Домрачев наконец усмотрел его, его желтую куртку признал. Теперь он опасался только одного, чтобы Гошка не унюхал его раньше должного часа. Ничем не выдать себя, не спугнуть зверя, пускай он сам затянет петлю на своей шее. Ну иди же, иди, не стой, не хватайся за соломинку, твоя песенка спета. Ага, крутишься, кишка тонка на поверку. Правда лейтенанта, выходит. Бедняга лейтенант. Зарядку делал, самбу тренировал, а ничего не пригодилось и ничто не уберегло от смерти внезапной и нелепой.

Солнце поднялось уже высоко, половину пути прошло до зенита и светило теперь в левый глаз рыбоинспектора, и этот свет мешал ему.

«Не могло ты уйти чуть повыше? — подумал он. — Самую малость уйти повыше и не мешать мне?» Но тут же он начал думать о другом, не выпуская из виду желтую куртку, скользящую между стволов к берегу.

«Если он не подчинится моему, приказу, — подумал он, — и пальнет из обоих стволов? Что будешь делать тогда? Он пальнет не в меня, а на звук, и как пить дать промажет. Он столкнет лодку. Нет, он столкнуть ее не успеет — она прочно присосалась к берегу, так прочно, что, когда придется ее сталкивать, попотеешь. Я скомандую: «Руки вверх, сволочь!» — как только он окажется ко мне спиной. Потом я прикажу ему бросить ружье. У него, возможно, есть нож. И нож он выбросит. Потом тебе нужно будет связать ему руки. Подойду к нему и свяжу. А если он нападет на тебя в этот момент? Пусть нападает, если посмеет. Но к тому моменту у него в штанах будет много неприятностей. Это убьет его морально, и он даже не подумает о сопротивлении».

Чальцев вышел на песок. Наконец-то. Приготовься, Семен. Ну и положение, как в кино про шпионов или в книгах. Семен-младший такими книгами зачитывается. В них стреляют не в тебя, и потому интересно. Побежал! Приготовься, Семен.

Домрачев встал на колени, поднялся на ноги, прижался к тальнику.

Чальцев с разбегу ударил в скулу лодки плечом, увяз в песке, надрывно выдохнул, что-то хотел крикнуть, но его опередил голос, не голос, а хрястнуло по спине промеж лопаток:

— Руки вверх, сволочь!

И дальше пошло все так, как и мыслил рыбоинспектор, и уже неловко, одной рукой повязывая тонкой капроновой бечевкой лопастые Гошкины руки, он сказал, как не думал сказать, сказал спокойно:

— Вот и все. Лодку поведу я, — и с трудом подавил яростное желание пустить в ход кулаки.

Он сразу дал полный газ. К лейтенанту. К лейтенанту.

Лодка, вспарывая зеркало протоки, почти задевая сникшие тальники, с воем неслась вперед, и мутный бурун за кормой недолго, как нервный росчерк симпатическими чернилами, жил на воде. Постепенно, прижимаясь к берегам, усмиренный ими, выпрямился и затих.

Лейтенанта Домрачев сам, скрюча раненую руку, прикусив губы, уложил на корму своей лодки и накрыл куском брезента от солнца, края под негибкое тело подоткнул, чтобы ветром встречным не сдуло.

Вот как вышло-то, лейтенант ты мой кудрявый, горюшко ты мое! Чуяло мое сердце, не кончится наша общая служба добром. Не кончится… Лежи, хороший ты мой человек, спокойно, а мне дело делать. Извини уж меня, если что не так, что не уберег тебя… Вот в жизни-то как, мать честная, получается!..

Лежи…

Большой своей рукой Домрачев провел по телу лейтенанта, укрытому брезентом, выпрямился, Амур оглядел.

Солнце уже вовсю жарило, не солнце — Ярило, и река оттого белой сталью текла, и горы казались дальше и ниже, а ближний ряд их лежал на воде, словно невиданных размеров судно в дрейфе. Дрейфовали в небе редкие прозрачные облачка, их призрачные тени струились в воде. И далеко вокруг лежала вода, и конца ей краю не было. И вечность, необоримость сквозили в ней.

И нагнулся Домрачев над телом лейтенанта, откинул с лица его край брезента, встревожив белые пряди волос. Упали они на чистый без морщин лоб, на паелы, расплескались будто под ветром.

— Гляди!

В последний раз свой гляди, жить бы тебе — радоваться. В доме моем гостем бы был первым и большим. Самым большим, дорогим гостем приезжал бы ко мне…

Домрачев вел катер осторожно, на малой скорости, будто потревожить сон лейтенанта опасался, потому как лежал он в корме с закрытыми глазами совсем как живой. Спал будто. Проплывали мимо, оставались за кормой большие и малые острова с никлыми тальниками, крутые со скалами и осыпями бока гор отступали, уходили назад, давая место другим.

Но ничего Домрачев сейчас не видел. Вздернув подбородок, он не сводил глаз с Амура и штурвал, сколько сил было, здоровой рукой держал. Держал так крепко, что занемели пальцы, и разжать их он уже не мог — прикипели. И голову опустить не мог, в глазах стеклянно слезы стояли, и казалось ему, чуть нагни он голову — прольются слезы и увидят все, что плачет он.

Он плакал. Плакал беззвучно, зажав горло, чтобы не прошел ни один звук, ни один стон. И от этого напряжения что-то рвалось тягуче у Домрачева в груди.

Что-то живое с болью обрывалось и не могло оборваться, и боль оттого была непереносимой, боль распирала грудь, грудь трещала под ее напором, ходила ходуном, и скоро он понял, что это болит, давит, распирает грудь — сердце. Ему бы разжать зубы, отпустить горло, но он не умел плакать.

У Мунгуму катер повернул к берегу. К стоянке от дома бежала Катерина. Чуяло, видно, беду бабье сердце. И лодка не ткнулась еще в берег, на бегу испустила Катерина вопль, заметив белый брезент на корме катера, лодку и Чальцева, связанного в ней, и Семена своего с подвешенной рукой, рубаху его поржавевшую. Остановилась как вкопанная, руками всплеснула:

— Господи!.. Господи!.. Сенечка…

Домрачев с трудом ноги через борт перекинул, привалился к борту обессиленный и уж не чувствовал, как потекли слезы ручьем, заструились по щекам.

А от домов бежали встревоженные Катерининым вскриком мунгумуйцы. Степан Лукьянов, по пояс в воде, чертыхаясь, тянул лодку Чальцева к берегу, сверкал глазищами, пулеметом слова самые распоследние выдавал. Расталкивая столпившихся, добрался к Домрачеву Рудников:

— Семен?..

— Не уберег, Михалыч… Не уберег… — И уронил голову на плечо подоспевшего председателя, и затрясся, заколотился на плече, скрежеща зубами. — На смерть… на смерть порешил.

Четверо мужиков несли на растянутом брезенте к дому рыбоинспектора тело лейтенанта, а бабы смотрели вслед мокрыми глазами.

— Молодой-то ишшо совсем, ой-ёё-ёо!

— Самойловна говорила: неженатый.

— Красивенький какой, господи, как же это?

— Семен наш ранетый, весь в крове…

— У-у, фашист проклятый! Ирод!

Поддерживаемый с боков Катериной и председателем прошел на нетвердых ногах к дому Домрачев.

— И за что так, Михалыч? Скажи, за что? Разве плохое что, а?

…Когда утром Бато проснулся, солнце было высоко, а тучи, что устилали небо, исчезали бесследно, будто их и не было вовсе. Но они были. Это Бато помнил, и помнил, как прошлой ночью он пересилил себя и не пошел на тоню. Это была приятная мысль, и он улыбнулся.

Звонкий голос внучки с улицы резко изменил ход мыслей Бато. Он вспомнил, что вчера вечером обещал ей нарезать фигурок, подумал, что лучше всего это сделать из молодого тальника, что растет в устье Мунгуму, и снял со стены отточенный рыбацкий нож в деревянных ножнах.

Утро было прохладное исырое от росы, оставленной ночным туманом. Ступеньки крыльца были темные, но там, где лег солнечный свет, роса сошла, обнажив выбеленную солнцем и временем плоть кедровых плах. Старик положил руку на перильца из корявого, жилистого дуба и стал спускаться вниз. В это время со стороны солнца появилось белое сигарообразное тело «Ракеты». Оно стремительно летело, почти не касаясь поверхности воды, образуя за кормой седой шлейф взбаламученной волны. У створ «Ракета» резко свернула и устремилась дальше и вскоре стала едва заметной черной точкой на горизонте, которая быстро исчезла, словно растворилась.

Чтобы срезать тальник подходящей толщины, старику пришлось поднять раструбы сапог и войти в воду. Нож легко рассек ствол тальника — белый с коричневой ниткой сердцевины и зеленым кольцом коры. Кору он снимать не будет, по ней можно пустить узоры. На берегу старик сел на нагретую солнцем гальку и принялся вырезать фигурки. Он увлекся работой и не заметил, как подошел Шаталаев, и только когда его тень упала на колени Бато, старик поднял голову.

— Вот, — сказал он, и лезвие ножа коснулось готовых фигурок. Улыбка тронула его сухие губы. — Внучке, — добавил он и продолжал вырезать своих бурханов.

Шаталаев, опираясь о палку, с минуту стоял так, потом, даже не глянув на Бато, побрел вдоль берега, пощелкивая гравием. Ушел в поселок.

Скоро поднялся и Бато.

Девочка сидела на крыльце и ждала деда. Он издали улыбнулся ей, а подойдя, вытащил из карманов фигурки и разместил их на ладони. С улыбкой наблюдал за девочкой, как та взяла фигурки, как округлились ее глаза — два горящих уголька в узких прорезях — и взялись румянцем смуглые щеки.

За ее спиной солнечными бликами играл Амур, отраженные блестки вспыхивали, словно звезды.

Потом она прижала фигурки к груди и убежала в дом.

Бато снял тяжелые, нагретые солнцем рыбацкие сапоги и босой постоял еще с минуту на улице.

В доме было светло и тихо. На сверкающем чистотой подоконнике лежало солнце; разбитое на квадраты, оно лежало и на яично-желтых покрашенных кедровых половицах. Их тепло приятно передалось Бато, и он с минуту стоял неподвижно, согревая ступни и наблюдая за девочкой, расставляющей в комнате деревянные фигурки.

Дениска

Крутая предрассветная темень стояла между гор, когда запоздало прокричал изюбр. Прокричал трубно, а затем ударил копытом в землю и задрал кверху голову, будто вызывая из-за гор солнце, и оно, словно услышав его зов, где-то там, в глубине гор, сдвинулось с места — над зазубринами хребта пролился блеклый и по-утреннему трепетный розовый свет. Рождался новый день.

Спозаранок проснувшись от грохота в окно вагончика, Дениска решил, что предстоит обычный день, и потому настроение у него было тоже обычное, без особого подъема. Три дня, как их эшелон прибыл на станцию Вели — конечную станцию действующей трассы Байкало-Амурской магистрали, — и Дениска уже кое к чему привык, даже к тому, что работать приходится не по специальности. Его поначалу это страшно возмущало, и он даже немного повздорил с прорабом Саней Архиповым. Выслушав справедливое недовольство, Архипов как-то странно улыбнулся, не глядя в требовательные Денискины глаза, и сказал, что если Дениске не нравится работа, то он может гулять на все четыре стороны.

Единственная мысль, которая вызвала теплую улыбку у Дениски в это утро, была мысль о том, что на разнарядке он увидит Ирину. Это задержало его под одеялом совсем ненадолго, но оказалось достаточным для того, чтобы вывести из равновесия бригадира монтажников Федора Лыкина. Лыкин ворвался в вагончик и наорал на Дениску. Но это тоже было обычно и на настроение никак не повлияло. Дениска знал, что Федор Лыкин — добрейшей души человек, с единственной слабостью: любит матерно ругаться. И не очень-то разбирается, есть для этого повод или нет. Дениску только бесит, когда Лыкин, забыв, где он находится, начинает гнуть маты при Ирине. И однажды он сделал ему замечание, на что Лыкин ничего не ответил. Дениска решил, что его замечание приняли к сведению, но жестоко просчитался. Лешка Шмыков, постоянный напарник Дениски по работе, сказал, что горбатого может исправить только могила. Впрочем, сам Лешка в этом отношении тоже не сахар.

И вот в утро этого дня все началось очень обычно и ничто не предвещало каких-то крутых поворотов в жизни Дениски Еланцева. Он так думал.

Подстегнутый Лыкиным, Дениска наспех оделся и уже совсем было собрался оставить вагончик, как взгляд его упал на стол, где лежало полученное им накануне мамино письмо. Письмо Дениска знал почти наизусть, но почему-то не удержался и еще раз пробежал его глазами. Само письмо Дениске не нравилось, но, когда он читал его, чудился ему мамин голос. Может быть, и сейчас, перед началом рабочего дня, Дениске необходимо было услышать его, и он прочел:

«…Друг твой Андрей Рыбин ходит в институт. Студент, а держится будто уже два диплома имеет. Спрашивал про тебя, говорит, что свалял дурака и сейчас, мол, такое время, что человек без высшего образования — полчеловека и никому не нужен. Ну я ему, конечно, напомнила, что у тебя за десятый класс оценки намного лучше, чем у него. Не думай, что сказала со зла. Просто мне стало обидно за тебя, мой сыночек. Я знаю, ты у меня умница и упрямец и если что поставишь перед собой, то уж и не свернешь с дорожки, пока не будет по-твоему. И я бы не переживала за тебя и не беспокоилась, будь ты поздоровее и покрепче и не такой суматошный. Сорвешь себя работой сейчас — всю жизнь будешь маяться, а уж я не прощу себе, что послушно отпустила тебя…»

Дениска Еланцев — монтажник-верхолаз. Но то, чем он занят сейчас, далеко от того, к чему он готовил себя целых два месяца на курсах при мостоотряде.

Хоть и говорится, что группа базируется на станции Вели, Дениска до сих пор так и не удосужился побывать там — их сразу зашали в тупик в полутора километрах от станции. Из окна вагона при перегоне состава Дениска разглядел только просвечивающие сквозь березовые стволы серые шиферные крыши поселка да слышал краем уха, что там живут лесозаготовители, что поселок небольшой, но здесь будет город и у него уже есть имя — Березовый, а станция Вели из конечной превратится в большую узловую станцию и что это время не так уж и далеко.

По этому поводу начальник десанта Клюев высказался так, что Дениске сразу стало ясно то, что именно от них, мостовиков, зависит, как скоро превратится поселок лесозаготовителей в город. Эта мысль вызвала в Дениске прилив новых сил, а сознание личной ответственности сделало его непоседливым и покладистым к несправедливостям судьбы.

Впрочем, Дениска, еще до того как твердо решил ехать с мостостроителями, знал о трудностях, которые их ожидают, но не думал, что будет тяжело так, как он никогда себе и не представлял. Он знал, что здесь все придется начинать с нуля, но как это — с нуля, было темный лес, кроме того, конечно, что нуль — это пустое место. А Дениска готовился к преодолению трудностей и часто, еще задолго до отъезда, закрыв глаза, размечтавшись, видел себя работающим на высоченной высоте или бегущим по узкой консоли, раскачивающейся в воздухе: ветер свистит в ушах, рвет с плеч брезентовую куртку, срывает с головы монтажную каску, а он, Дениска Еланцев, бесстрашно, как циркач-канатоходец, делает свое дело, нужное, важное и чертовски опасное — на грани жизни и смерти.

На деле трудности оказались совсем другие, и ничего героического для их преодоления не требовалось. Это даже были не трудности, а какое-то недоразумение, нечто нудное, что-то вроде беспросветной осенней слякоти.

На пятиминутке Архипов дал им троим задание к обеду оборудовать столовую. Первым делом они сняли с платформы и принесли в вагончик толстые, в три пальца трехметровые доски, из которых предстояло сделать обеденный стол на двенадцать человек и лавки. Доски выбирал Федор Лыкин, и пришлось чуть ли не вверх колесами поставить платформу, пока нашли то, что нужно было Лыкину.

Свои верхонки, так называют монтажники брезентовые рукавицы, Дениска впопыхах забыл под кроватью, куда забросил их с вечера, в кровь иссаднил руки и сейчас старательно прятал их как от Лыкина, так и от всевидящего, острого на язык Лешки Шмыкова. Сбитины саднили, особенно мизинец на правой руке — Дениска не успел убрать палец из-под доски, на которую вздумалось вдруг наступить Федору Лыкину. Мизинец распух и посинел. В самом кончике мизинца огненно билась боль, но Дениска решил никому рук своих не показывать — попреков не оберешься. Про себя же подумал, что ногтю — каюк.

Доски легли от стенки до стенки вагончика, Федор походил по ним складнем, отмерил, отчеркнул карандашом по отметинам и попросил Лешку подать двуручную пилу, а Дениску — держать верхнюю доску. Доска кедровая, широкая, сырая и потому тяжелая. От мизинца дрожала вся Денискина рука, когда он приподнимал доску, чтобы не зажало в резе пилу. Дениска взопрел от боли и от усердия и, стиснув зубы, молчал, с нетерпением ожидая, когда наконец объявит Федор перекур.

Федор Лыкин — кожа да кости, а выдержки и силы — бывает же так! — у одного на троих. Однажды Дениска опросил у Лешки Шмыкова:

— А что, Федор Степанович болеет?

— Сам ты болеешь. У него здоровья — самый здоровый позавидует, — с гордостью сказал Лешка Шмыков. — Ручищи видал какие?

Но Дениска не во всем еще разобрался:

— А что же он такой худой?

— Он заводной, понимаешь? — растолковывал терпеливо Лешка. — У него сгорает весь жир, так и не отложившись. У тебя вон небось соцнакоплений — лопнешь скоро. А у него кожа да кости.

Лешке, конечно, лишь бы посмеяться над кем-нибудь, но была в его словах и правда. Дениска сам уже не один раз дивился силе и выносливости Федора Лыкина, не умеющего и минуты прожить без дела. В дороге, пока гоняли их по запасным путям да в тупики ставили на отстой, Федор изнывал от безделья, мучился и другим покоя не давал. Как-то поднял Дениску и Лешку Шмыкова среди ночи и повел их по составу проверять растяжки и крепления техники на платформах и не отпустил до тех пор, пока не убедился, что все до одной растяжки надежны.

Клюев, начальник десанта, несколько раз брался его журить, но Лыкин остался Лыкиным, и из всего этого Дениска сделал вывод, что уж если что взбредет в голову знаменитого монтажника, то войдет крепенько. И что греха таить, Дениске Федор Лыкин нравился, и очень хотелось хоть немного на него походить.

Федор Лыкин никакой не начальник, а такой же монтажник, как и Дениска или Лешка Шмыков, но Архипов назначил его бригадиром. Если бы Дениска был на месте Архипова, он, конечно же, поступил точно так же. Все-таки у Федора пятый разряд монтажника, а когда он работал на строительстве моста через Амур, о нем много раз писали в газетах и показывали по телевидению. И вообще, Федор — мастер на все руки, в этом Дениска успел убедиться. Когда дорогой у одного из вагончиков загорелась букса и все на какое-то время растерялись, Федор взобрался на крышу вагона, на ходу поезда поверху пробежал к месту аварии и разъединил сцепку. В других условиях за такое награждают. И Федора надо было бы как-то отметить, потому что он предотвратил серьезную аварию. Если бы загорелся от буксы вагон и огонь дошел бы до баллонов с кислородом — весь состав могло разнести в щепки. Но в десанте об этом случае почему-то сразу забыли. А когда Дениска оказал Федору, что ему полагается медаль за героизм, проявленный на пожаре, то Федор лениво отмахнулся на такие Денискины слова и сказал, что «только этого ему и не хватает». И сморщился, будто хлебнул перекисшего капустного рассола. Да и на что ему медаль, когда он всегда может заработать орден — трудом.

«Конечно, — размышлял Дениска под чириканье пилы, — что ему медаль, когда орден есть, а тут…» Дениска вздохнул и принялся мечтать о том, возможно, недалеком времени, когда и он заработает орден или медаль, отличившись на стройке.

Дениска так размечтался, что не заметил, как Лыкин отпилил доску и язвительно уставился на него.

— Балдеет, — услышал он голос Лешки Шмыкова, — аж глаза закатил.

— Ну вот, — играя желваками, проговорил Лыкин и сурово заглянул в Денискины глаза. — Работать так работать. А балдеть иди в другое место. Внял?

У Дениски вспыхнули щеки, он пролепетал чуть слышно:

— Я работаю.

— Работничек, — скривился Шмыков.

— Пусть за гвоздями хиляет, а мы тут без него оправимся, — сказал Лыкин. — Под ногами только путается.

— Его только за смертью и посылать. Я-то быстро бы обернулся, — предложил свои услуги Лешка.

Но Лыкин не послушал его совета.

— Дуй! — сказал он Дениске. — Одна нога там, другая — здесь.

Дениска бросился к двери, но Лыкин вспомнил вдруг:

— Стой! Гвозди-то знаешь какие взять?

— Здоровые такие — рельсы к шпалам прибивать, знаешь? — спросил Шмыков.

— Костыли?

— Во-во, штук сто…

— Не трещи ты, — досадливо оборвал его Лыкин. — На сто шестьдесят. Ирине скажи, она знает. Дуй!

И Дениска дунул, скатился с высокой лесенки и попал в руки мастера Черноиванова. Черноиванов ростом невелик, но плотен, и хватка у него железная.

— Ты что, ноги еще не ломал? — и погрозил кулаком, поднеся его к носу оторопевшего Дениски. — По технике безопасности расписывался? То-то. Где Лыкин?

Дениска почему-то пожал плечами. Черноиванов устало махнул рукой на него: дескать, иди, Еланцев, иди и иди к такой матери.

И Дениска пошел. Склад размещался в последнем, десятом по счету вагончике, в самом конце тупика, за которым сразу начиналась и простиралась до белых гольцов нетронутая еще тайга — сплошные ели и лиственницы, очень прямые и очень высокие. Ели сочно-зеленые, лиственницы — с прожелтью, и березы с осинами — тоже тронутые холодными утренниками.

«Осень, — подумал Дениска, останавливаясь, — уже осень». И вдруг почудился ему тонкий грибной дух, запах отгоревших свое листьев и как они пружинят под ногой, шуршат, падая, задевая на лету друг друга, бегут по земле, подгоняемые легким ветром, словно в поисках удобного места, того единственного, где можно лечь и успокоиться навсегда.

Дениска вздрогнул, как в ознобе, задержав взгляд на холодно-бесстрастных, вознесенных к самому поднебесью вершинах хребта.

Вдруг очнулся, пытаясь сообразить, где он и зачем его сюда занесло. Крутнулся на одном месте и понесся к складу сломя голову, высоко поднимая коленки и взбрыкивая, отчего издали можно было принять его за мальчишку, копирующего бег уросливого жеребца. Но и этот бросок не достиг цели — от дороги, хлопнув дверцей машины и спрыгивая с подножки седого от пыли КрАЗа, его окликнул незнакомец:

— Эй, мил-человек, притормози малость! — Голос, что иерихонская труба. — Где твое начальство?

— А кого вам? — почтительно опросил Дениска.

Он бы мог и не задавать такого глупого вопроса, но ему интересно было поговорить с новым человеком. И пока незнакомец, широко и твердо ступая, шел к нему, Дениска с любопытством его рассматривал. Шофер КрАЗа выглядел настоящим богатырем: высок, широко плеч, большерук — под стать КрАЗу.

— У меня кончилась горючка, — пояснил богатырь, подходя ближе и добродушно улыбаясь Дениске. — У вас какие машины?

— Разные, — сказал Дениска и только сейчас заметил, что лицо водителя и его белокурые волосы покрыты слоем пыли.

— А горючкой располагаете? — проследив за Денискиным взглядом и вытерев рукавом клетчатой рубахи лицо, спросил водитель. — Я выдохся, а гнать еще верст семьдесят.

— Вон в том вагончике Черноиванов, — показал Дениска, и в этот момент в дверном проеме показался сам Черноиванов. — Вон он, — сказал Дениска и крикнул. — Иваныч! Иваныч! Идите скорей сюда!

— Спасибо, — сказал незнакомец и направился навстречу Черноиванову.

Дениска счел своим долгом остаться до конца гостеприимным хозяином, поспешил за ним.

— Вот, — радостно сообщил он Черноиванову, — человек остался без горючего. Надо бы как-то помочь, выручить человека из беды. Ему еще семьдесят верст…

Но Черноиванов даже не смотрел на него.

— Что у вас? — спросил он незнакомца.

— Кончилась горючка. Я пробил бак, а когда заметил, было уже поздно. Вы знаете здешние дороги. Я из геологической партии, возил им груз и на обратном пути врюхался… А вообще, я с БАМа. Может, слыхали про мехколонну?

— Понятно, — сказал Черноиванов и зорко всмотрелся в лицо незнакомца. — Вы ехали всю ночь?

— Как вы угадали?

Черноиванов усмехнулся:

— Нет, я не ясновидец — у вас красные глаза… Вы что-нибудь ели сегодня?

Водитель развел руками.

— Признаться, нет.

— С этого и начнем. Пойдемте.

— Мне нельзя долго задерживаться, — сказал водитель, — времени в обрез. Ребята ждут.

— Баком займется наш шофер. Доверите?

— Неудобно как-то…

— А как же вы поедете не спавши?

— Вы из какой организации? Сейчас многие сюда стекаются, — поинтересовался незнакомец, оставив вопрос Черноиванова без ответа.

— Мостоотряд. Мост через Амгунь будем строить.

— Значит, быть нам хорошими соседями. Мы в долгу не останемся. — Он подмигнул Дениске и спросил у Черноиванова: — Ваш хлопец?

— Наш, бузотер… Ты чего здесь околачиваешься, Еланцев?

Пораженный Дениска не знал, куда ему пропасть от охватившего стыда перед незнакомцем, стоял, заливаясь краской.

Незнакомец выручил Дениску:

— Я его попросил, Иванович. Он парень душевный, откликнулся.

И Черноиванов понял, что хватил лишку, замял разговор, а Дениска помчался без оглядки к складу, недобрым словом поминая мастера.

Но откуда было знать Дениске, что положение десанта лихорадило, нервировало весь командный состав десанта, в том числе и мастера Черноиванова, так непочтительно отнесшегося к рядовому монтажнику, который, если строго судить, действительно болтался без дела в разгар рабочего дня, воображая из себя радушного хозяина.

Двадцать шестого сентября 1975 года, сдав в эксплуатацию свой последний объект — мост через реку Амур, — мостоотряд №26 сформировал первый десант на БАМ. Десант целую неделю добирался железной дорогой до станции Вели, где железная дорога кончалась, а там встал на свои колеса и колонной двинулся дальше, к месту своего назначения — на Амгунь. За несколько месяцев десант должен был сколотить жилой поселок, построить бетонный завод, отсыпать подъездные пути к будущему мосту через таежную реку Амгунь и весной выйти на воду — приступить к сооружению опор моста. Всю эту работу предстояло выполнить десанту, насчитывающему всего сто инженеров и рабочих. На строительство моста отпускались крайне сжатые сроки, и откуда было знать Дениске, что начальник мостоотряда при утверждении плана работ на Амгуни пытался доказать высшему начальству нереальность сроков, ссылаясь на отдаленность, бездорожье и нехватку техники. Отряду пообещали подбросить новой техники в пределах возможного, но срок сдачи моста в эксплуатацию оставили прежним. И выходило так, что десанту предстояло либо на свой страх и риск заниматься подъездными путями и дорогами, чтобы потом спокойно работать, либо пренебречь ими и в самый близкий срок выйти на воду, бросив все силы на сооружение опор моста.

На станции Вели, где намечалось оборудовать перевалочную базу десанта, Клюев, помня приказание начальника отряда, оставил небольшую группу монтажников во главе с прорабом Архиповым. Они временно заняли чужой тупик с заданием: встречать прибывающие с основной базы грузы и без промедлений отсыпать свой тупик и разгрузочную площадку. В помощь им были приданы новенький, без единой царапинки японский автокран, бульдозер С-108, колесный облегченного типа экскаватор и мощный самосвал. Всю эту технику, за исключением автокрана, после завершения строительства разгрузочной площадки и тупика нужно было немедленно отправить на Амгунь, где развертывался основной фронт работ.

В ту минуту, когда Дениска Еланцев мчался со всех ног к складу, туда же подошел высокий с нервным лицом мужчина и зло накричал на Саню Архипова, оставленного Клюевым за старшего. Он кричал, что у него не хватит нервных клеток долго терпеть дармоедства каких-то, как он выразился, «видите ли, мостостроителей» и что он через неделю, если мостостроители не выметутся из его тупика, самолично столкнет их под насыпь, и требовал, чтобы Саня и на этом сказал ему спасибо.

Саня — человек спокойный и рассудительный, имеющий правительственную награду за участие в строительстве Амурского моста — подумал, что с хозяином тупика спорить не стоит и лучше жить с ним в мире, поэтому самым искренним образом поблагодарил его. Он приложил руку к груди и с полупоклоном, очень теплым голосом оказал:

— Спасибо вам.

Хозяин тупика принял Санину благодарность за насмешку. Он злее прежнего посмотрел на Саню и, еле сдерживая прыгающие губы, угрожающе произнес:

— Насмехаетесь? Значит… Пусти свинью за стол… Чтоб через неделю духу вашего здесь не было! — С минуту пожег Саню глазами и умчался.

Дениска Еланцев, слышавший весь этот разговор и возмущенный поведением хозяина тупика до предела, подошел к погрустневшему Архипову.

— Плюй ты на этого гуся, Саня! — посоветовал он и смачно плюнул себе под ноги, как бы наглядно показывая Архипову, как он должен плюнуть на этого гуся — хозяина тупика. Но Саня, всегда спокойный и рассудительный, вдруг взорвался и послал Еланцева так далеко, что Дениска, знавший его вот уже почти месяц, не поверил своим ушам. Он стоял удивленный, раскрыв рот, и не мигая смотрел на Саню Архипова.

И Саня сразу остыл, грустно улыбнулся и сказал, как показалось Дениске, невпопад:

— Ладно, закрой рот-то, открыл…

Дениска обиделся на Саню, но тот этого даже и не заметил и спросил:

— А ты чего здесь околачиваешься? Делать нечего?

Дениска ничего ему не ответил, потому что и сам не знал точно, как оказался около Архипова, все из головы вылетело. Он хорошо помнил, что его остановил крик хозяина тупика и что он хотел как-нибудь ободрить Саню Архипова, видя, что ему приходится плохо. И еще он по-настоящему испугался «гуся» и его угроз смахнуть вагончики под насыпь. А почему он оказался здесь, Дениска не помнил, и ему нечего было ответить Архипову.

Втянув голову в плечи, Дениска пошагал назад к вагончику-столовой, но на полпути вдруг вспомнил, что шел за гвоздями в склад; к тому самому вагончику, около которого и стояли Архипов и хозяин тупика.

Вспомнив, Дениска вприпрыжку пустился назад к вагончику-окладу, а наткнувшись там на Архипова, радостно сообщил:

— Я за гвоздями! На сто шестьдесят… — и осекся.

Архипов смотрел на него как на спятившего. Крутнул головой, будто ему нечем стало дышать, и прохрипел:

— Ну и работничков на мою шею набрали!.. Дай ему гвоздей, Ира, иначе он забудет, зачем пришел. А ты, умник, — сказал он Дениске, — с гвоздями поосторожней! Чтобы ни одного лишнего. Внял? Вот деятели! И где только вас таких набрали?

Исколов руки, Дениска нагреб из ящика десятка два гвоздей и поспешно покинул склад, хотя в другое время обязательно бы задержался подольше и затеял разговор с кладовщицей Ирой, которая понравилась ему с первой встречи.

Ира — кругленькая, голубоглазая и очень добрая девушка — оказалась одна среди двенадцати молодых и крепких мужчин и, конечно же, сразу стала центром внимания и объектом трогательной мужской заботы, что совсем не нравилось Дениске.

Во-первых, потому, что Дениска знал: не такой уж он красивый парень и не такой уж известный человек, чтобы единственная девушка на сто верст вокруг сохла по нему; во-вторых, у него нет никакого опыта в обращении с женщинами, а для данной ситуации, он так считал, это и было самым главным его недостатком.

И, конечно, пока что в отношениях с Ирой ему страшно не везло. Но на потепление Дениска надежды не терял. Больше того: верил, что в конце концов он завоюет ее расположение и его мучения закончатся первой комсомольской свадьбой на БАМе. Дениска очень сожалел, что ему из-за малого возраста не удалось участвовать в сооружении моста через Амур, где многие из парней отряда получили высокие правительственные награды — ордена и медали, о них знает вся страна. Дениску успокаивал БАМ: впереди по трассе мостов — только успевай перебрасывать. Строй! А начало уже положено, и он, Денис, прибыл сюда с первым десантом. Его несколько смутило лишь то обстоятельство, что начальник колонны Клюев, отбирая рабочих в группу, которая двинулась прямо на Амгунь, даже не остановился на нем глазом, будто Дениска был для него пустым местом. Дениска твердо был уверен, что Клюев еще не один раз пожалеет об этом него еще будет мучить совесть — этот час впереди.

Дениска очень надеялся на то, что время сработает в его пользу. Он знал, что никакая работа, никакие трудности его не испугают. Наоборот, он жаждет этих трудностей и с нетерпением ждет, когда что-то придется преодолевать. Уж тогда он покажет, кто есть кто.

Но пока все складывалось не ахти как здорово, а тут еще мамино письмо навредило. И что она разволновалась? «Денис, милый, береги себя! Ты еще не так крепок, как твои товарищи, которые уже по нескольку лет работают на производстве, привыкли носить тяжести и жить в палатках. Недавно мы смотрели фильм «Как закалялась сталь» про Павла Корчагина, как они строили узкоколейку… И вспоминали о тебе, нашем ПАВКЕ…»

Именно это место из маминого письма, вырвав листок из Денискиных рук, прочитал Лешка Шмыков вчера за ужином собравшимся в вагончике ребятам и тут же, возвращая Дениске письмо, под общий хохот назвал его Павкой Корчагиным. Дениска знал, что теперь, с этого момента, черт знает до каких дней его так и будут звать, забыв его настоящее имя. Он ничего бы не имел против имени Корчагина, если бы поводом к этому был другой случай, он бы даже гордился, но дело в том, что, называя его так, парни вкладывали смысл, обратно противоположный истинному. Если бы перед ними появился настоящий Корчагин, эти насмешники поснимали бы перед ним шапки, в этом как раз Дениска и не сомневался. А над ним они просто-таки откровенно насмешничали.

Размышляя об этом, Дениска вздохнул горестно, как, наверное, еще ни разу в своей жизни не вздыхал, и поднялся в вагончик. Его уже ждали и сразу накинулись с обвинениями:

— Ты где это пропал? — первым, выпучив глаза, закричал Федор Лыкин.

А Лешка Шмыков фыркнул и, конечно, съязвил:

— А ты что, забыл, куда его посылал? Для него — самый момент поволочиться. Ну, рассказывай, как там Ирочка, цветет? — спросил он Дениску и состроил такую серьезную, заинтересованную мину, что, если бы Денис не знал его, непременно бы выложил все как было. Но Денис решил подыграть Лешке и выставил вперед большой палец свободной правой руки:

— Вот! Что надо! Закачаешься…

И Лешка аж подпрыгнул:

— Ну а я что говорил? Я ж сразу и сказал: он играет там шуры-муры. А здесь — работа стоит. — Резко меняя выражение лица, он обратился к Дениске: — Слушай, Корчагин, если и дальше ты так работать думаешь, лучше сразу скажи: так, мол, ребята, и так. И катись ко всем чертям собачьим.

Дениску взорвало от такой несправедливости:

— А ты что за командир выискался?

— А такой, — Лешка потянулся к Денискиной кепке, намереваясь оттянуть ее за козырек Дениске на нос, но тот ловко увернулся и закричал как-то уж слишком тонко:

— Леха, не трожь! Не трожь!..

— Уж не схлопочу ли?

— И схлопочешь, — зло подтвердил Дениска.

— Ой, уморил ты меня! — завизжал Лешка.

— Ладно вам, сцепились, охламоны, — вмешался Лыкин. — Давай гвозди, что ли, стоишь, рот разинув, — прикрикнул он на Дениску и резко вырвал у него из-под ног доску. — Работать надо!

Дениску кинуло в жар, стараясь удержать равновесие, он качнулся в одну-другую сторону, выронил гвозди, хорошо уцепился за перегородку — устоял. Лешка Шмыков хохотал, ухватившись за живот.

«Да что ж это такое? Что же такое? — с горечью подумал Дениска. — Ну что я им плохого сделал? Что? За что они со мной так?»

И тут подкатило совсем невозможное: «А вдруг и правда выгонят? Катись, мол, колбаской». — И худо стало Дениске, так худо, что он с трудом удержал подступившие слезы. И Лыкин выручил его:

— Подержи-ка, — сунул в руки край гладко оструганной доски Федор. — Давай, — сказал он Лешке, — а то придет Архип — разорется. Тут делов-то… Пришивай.

Шмыков взял в горсть гвоздей, один приставил к доске, метя прихватить ее к бруску на стене, и одним ударом молотка вбил по самую шляпку, крякнул, пристукнул — и пошла работа.

Работали молча, каждый делал свое дело: Лыкин споро, играючи сгонял с плоскости стола железным рубанком кудрявые стружки; Шмыков, приставив к шляпке гвоздя в столе бородок, ударял по бородку, загонял гвоздь глубже, чтобы Лыкин не иступил рубанок, Дениска, выполняя задание Лыкина, отбирал доски на лавки, складывая их стопкой в сторонке. Скоро он вспотел от усердия, рубашка на спине взмокла, и сами собой забылись обиды и неурядицы. И уже казалось Дениске, что не доски он отбирает на лавки, а занят нужным и важным делом. И замурлыкал он песенку чуть слышно вначале, а потом все громче и громче. Распелся. Под песню ему еще лучше работалось, и руки меньше саднили, и, конечно, было не до Лешки Шмыкова. А тот, прежде чем язвой изойти, Лыкину Федору подмигнул — дескать, глянь на этого соловья, во заливает! Лыкин, не думаючи, рассмеялся, а Шмыков только этого и ждал:

— Радио, — говорит, — где-то поет. Слышите? Хиль, кажется, или Эдита Пьеха. А? Денис, ты в музыке волокешь?

Замолчал Дениска. Только и слышно в вагончике, как длинно ширкает рубанком Федор Лыкин. Для него чтобы стол был стеклянно ровным, — главное. А Лешка Шмыков посмеялся и тоже за дело — поджимает Лыкин.

И только покончили со столом, в вагончик влетел Архипов:

— Сделали?

— Стол сделали, — сказал Лыкин, — скамейки осталось.

— Стоя поедим, не баре… — Помолчал, окончил мрачно: — Давайте на тупик, все. Берите на складе лопаты — и вперед.

— На тупик так на тупик, — проговорил Лыкин, собирая инструмент. — Гонят небось?

— Прилетел, разорался. Да фиг с ним, отсыпем свой.

— Отсыпем, — оказал Лыкин. — Визирку пробили?

— Очнулся! Стрыгин там целый аэродром откатал.

Стрыгин — бульдозерист-ас, похож на негра: на черном, закопченном лице лишь глаза да зубы белые. Его выпросил Архипов христом-богом, чуть ли не со слезами у Клюева. И сейчас не нарадуется. Стрыгин, действительно, находка для нею. Так развернуться, как развернулся за два дня Стрыгин, вряд ли кто сможет. И не потому, что у него мощный «Катапиллер», другой и на «Катапиллере» кого хочешь в галошу посадит, а дело в том, что Стрыгин работает с умом. Итак, будто он и его машина — одно целое. Дениске так думается. Стрыгин громоздкий, жилист, костист, руки у него большие, как рычаги, и что бы бульдозерист ни надел, рукава оказываются коротки. Еще поразило Дениску то, как Стрыгин съехал на своем «Катапиллере» с платформы по спаренным узеньким шпалам, пристроенным вместо сходней. Ему не кричали «левее — правее, стоп, назад, потихонечку», как это было с другими водителями, он спокойненько примерился, прицелился и скатился вниз так, будто всю жизнь только тем и занимался, что выбрасывал разные опасные цирковые номера на своем бульдозере.

А еще раньше, в эшелоне, Стрыгин понравился Дениске своей рассудительностью и спокойствием. Да вот хотя бы момент, когда эшелон добрался наконец к Березовому и они, выскочив из вагонов, увидели прямо перед собой высокие белые купола Буреинского хребта, все так и ахнули:

— Вот это да-а!

А Стрыгин пожал плечами и спокойно сказал:

— Ничего особенного. Высота приличная, только и всего, — прицелился, сощурив один глаз, определил: — Тысяча шестьсот, не меньше.

За два дня Стрыгин на своем «Катапиллере» снял дерн с участка, отведенного под тупик, расчесал его клыками и сейчас елозил по кучам щебенки, стараясь выстроить подобие полотна.

Архипов махнул ему рукой, стой, мол.

Стрыгин приглушил двигатель, высунул голову из кабины.

— Володя! Давай-ка к железной дороге, — крикнул ему Архипов. — Начинать будем.

Стрыгин согласно кивнул, наддал газу, крутнулся, задирая тяжелый нож, и «Катапиллер» попер к поблескивающему рельсами полотну железной дороги. Темные руки бульдозериста летали над рычагами управления. Дениска невольно крутнул восхищенно головой: «Во дает!» И вдруг подумал: повезло ему здорово. И хорошо, что он надумал идти к мостостроителям, а не куда-нибудь на завод, и что строительство БАМа только начинается и мост через Амгунь — первый на их большом пути. Еще думал Дениска, что на строительство магистрали съехались со всего Союза настоящие мужчины, такие как Стрыгин, Архипов, Клюев и Федор Лыкин. Он вспомнил письмо от мамы и те строчки, где она говорила о том, что в газете была большая статья о митинге в честь отправки их десанта на Амгунь, и там упоминается он, комсомолец, молодой монтажник Денис Еланцев! Дальше мама писала, что она очень о нем беспокоится, называя его нашим Павкой, и Дениска подосадовал, что не могла написать как-нибудь по-другому, но мелькнувшей мысли, что нужно в ответном письме обязательно попросить маму, чтобы газету со статьей она ему не высылала, а положила в архив, обрадовался. Он так и подумал, в архив, для истории, с тем чтобы всегда можно было проследить, как они строили БАМ, и пусть на старости лет будет что вспомнить.

«…И что мы не отсиживались на теплых квартирах!» — Дениска гордо вскинул голову и посмотрел на Лыкина.

«Что же это мы стоим, ворон считаем? Кого ждем?» — подумал Дениска и обратился к Федору:

— Приступим? Чего стоять? Стоим и стоим…

Лыкин в ответ жалостливо сморщился и отвернулся от Дениски. Архипова близко, не было: видно, куда-то по делам убежал, и потому Дениске ответил Лешка Шмыков:

— Приступай.

— А вы? — растерялся Дениска.

— А мы подождем.

И еще пять человек с лопатами чего-то ждали. Монтажник Карчуганов, здоровенный малый с косым, татарским разрезом глаз и азиатской бородкой, делающей и без того хищное его лицо разбойничьим, сидел прямо на насыпи и с глубокомысленным видом, взяв в руки булыжины, стукал их друг о друга так, что от них сыпалась белая крошка. Другой монтажник, Дениска знал, что в отряде его зовут почему-то Некий Патрин, ходил взад-вперед вдоль насыпи, заложив руки за спину, как арестант, и смолил сигарету, изредка равнодушно сплевывая сквозь зубы. Вначале, когда Дениска пришел в мостоотряд, он так и думал, что у Патрина такое необычное имя — Некий, он скоро выяснил, что законное имя у Патрина — Петр, а почему Некий — так и не узнал. Спросить же у Патрина не решался по той причине, что тот ходил вечно хмурый, углубленный в себя.

Когда строился мост через Амур, Дениска читал в газете очерк с красивым названием «Звезды над Амуром» о знаменитой бригаде монтажников-верхолазов Ставицкого, и там больше всех говорилось о Патрине и называли его не иначе как бесстрашным, с золотыми руками.

А впервые увидел Дениска Патрина в последние дни строительства моста через Амур. Патрин стоял в пролете и, готовясь к подъему наверх, перехватывался широким предохранительным поясом: позванивала, погромыхивала цепь, свисающая до полу, скрипели кожаные ремешки, вправляемые в замок. Патрин щелкнул, проверяя, карабином, гулко хлопнул ладонью по туго схваченному поясу, упруго повел плечами — порядок, мол, — обезьяной вспрыгнул на раскос и пошел к верхнему поясу пролета — только ноги замелькали, обутые в крепкие ботинки, подбитые гвоздиками, и уже там, наверху, невесомо стоя на узенькой консоли, пристегнулся к страховочному тросику, тонкому, как нитка паутины, отмахнулся от Архипова, вздевшего над головой кулак.

Дениска цокнул языком, вспомнивши этот случай, подумал с тоской, что не скоро им до высоты — с нуля еще не сдвинулись, вздохнул, опустился на насыпь рядом с Карчугановым, который не обратил на него никакого внимания, положил около себя лопату и решил просто поразмышлять. Он стал думать о том, как ему повезло, что он поехал на БАМ с мостоотрядом. Перед такими людьми, в таком месте ударить лицом в грязь?! Нет, он не подкачает! Пусть даже для этого придется переносить какие угодно трудности. Дениске нужно доказать ребятам из бригады, что они не обманулись, взяв его с собой, и особенно ему хотелось показать этому язве Лешке Шмыкову…

— Уснул, что ли, Корчагин! Айда! — оборвал спокойное и торжественное течение мысли Еланцева Шмыков. Оказывается, все уже ушли к перемычке, где рокотал бульдозер Стрыгина, даже Карчуганов поднялся незаметно и теперь шел с лопатой на плече рядом с Федором Лыкиным. Выходит, только Лешка Шмыков и догадался окликнуть его, Дениску.

Дениска сразу же проникся к Шмыкову благодарностью, отметив про себя, что Лешка вообще человек хороший, честный и что Федор Лыкин прежде чем что-то сделать, всегда с ним советуется.

— Устал, что ли? — спросил Шмыков Дениску как-то уж чересчур заботливо, будто подслушав его мысли.

— Не, задумался, — Дениска нахохлился, копируя походку Архипова, старательно зашагал в ногу со Шмыковым, а потом, заглядывая ему в лицо, спросил: — Лешк, а ты знаешь, почему Патрина зовут Неким?

— Длинная история, — отмахнулся Лешка, потому что и сам-то, наверное, толком не знал, почему пристала к Патрину такая приставка к фамилии. В другое время Дениска обязательно бы разоблачил его, но сейчас этого делать не стал по простой причине: его все еще мучили угрызения совести — зря все-таки он плохо подумал о Лешке. Он даже хотел об этом оказать ему, но в последний момент раздумал, и теперь они шли молча, однако не шибко догоняя ушедших вперед товарищей.

И вдруг Лешка Шмыков сказал:

— Зря я сюда приехал. И на хрена мне это нужно было — сам не пойму, грязь месить?

— Это как — зря? — удивился Дениска. Подумал он, что Лешка врет все безбожно, что-то гнет из себя перед ним.

Но Лешка подтвердил, хмуря брови:

— А что хорошего здесь? Не по моему характеру — от цивилизации слишком далеко оторвались. Я этого не люблю. Не в моем характере. — Вдруг прищурился хитрюще, взглядывая на Дениску: — А ты по идейным соображениям, хочешь сказать, приехал? По призыву?..

— Да, — твердо сказал Дениска. — По призыву.

Лешка Шмыков качнул головой, издевательски ухмыльнулся:

— А ты и впрямь… — Лешка хлопнул ладонью себя по лбу. — Вертанутый.

Но Дениска на это его умозаключение никак не ответил. Ему до сих пор казалось, что Лешка затеял разговор, чтобы только посмеяться над ним. Но вдруг понял, что не смеется Шмыков, и спросил:

— Значит, ты бежать задумал, Лех?

И тревожно ему стало и тоскливо. А Шмыков сказал до обидного просто:

— Нет, дурак я, что ли? Посмотри-ка, похож я на дурака?

— А чего же тогда мозги мне полощешь? — рассердился Дениска.

— А я не полощу: правду сказал. Только и бегать не в моем характере. Натура у меня цельная, понял? Но промашку я дал. Это я тебе говорю — доверяю. Понял?

Дениска не знал, что ему ответить, и некоторое время они шли молча.

— Денис, — первым заговорил Шмыков. — Дак это… что кладовщица-то делала, ты начал, да что-то не дорассказал… Небось был кто там?..

Замедлил Лешка Шмыков шаг, зыркнул на Дениску и тут же сделал равнодушный вид, зачем-то на горы дальние белые стал глядеть. Заметил: — Дождь, что ли, глянь, собирается. Вот еще: не было печали… Небось Архип торчал, а? Как же — командир производства!..

И столько обиды было в его голосе, столько зависти, что Дениска неожиданно для себя соврал:

— Не было Архипа.

— А кто был?

— Одна она была.

— Честное слово? — Лешка требовательно ухватил Дениску за рукав спецовки.

— А зачем ты спрашиваешь, если не веришь? — опросил Дениска. — Одна она была. Я пришел…

— А ты что там долго возился?

— Что ты ко мне пристал? — рассердился Дениска. — Значит, нужно было.

— Ух ты!.. Псих! — только и нашелся что ответить Шмыков: уже близко были монтажники, а Лешка не хотел, чтобы кто-либо знал об их разговоре. Кто знает, выгорит ли у него с кладовщицей Ирой, а разговоров не оберешься. — Ша, — предупредил он Дениску презрительно. — Захлопнись, жених.

На действующей линии уже стояла платформа со звеньями, к ней мостился автокран, и взопревший Архипов махнул руками крановщику:

— Еще, еще сдай, Иван!

— Еланцев, — подошел к Дениске Лыкин, — валяй на кухню. Поможешь ей воды принести, картохи почистить, дров, печку — короче, как распорядится. Главное — обед. Задача ясна?

Меньше всего Дениска мечтал о кухне. У него аж горло перехватило от обиды, и он не мог и слова сказать. А монтажники уже обступили платформу, и четверо полезли наверх, куда крановщик поднял длинную стрелу с крюком и свисающими с него стропами.

Сейчас они начнут укладывать звенья на насыпь, монтировать путь под тупик, а он…

— Валяй, — услышал Дениска, — некогда нам тут рядиться да рассусоливать.

«Вот так, — мрачно, размышлял Дениска на пути к столовой. — Значит, картоху чистить. Как выпадает настоящая работа, так меня побоку. А когда же работать? Когда?»

Правда, в столовую его послали впервые — до сих пор обедать ездили в поселок, в леспромхозовскую столовую, но Дениска был так зол, что ему было не до справедливости, а мысль, что кому-то все равно нужно помочь Ирине с обедом, почему-то даже и не возникала, равно как и та, что ему предоставили возможность быть рядом с Ириной, о чем он давно и тайно мечтал.

И так получилось, что, пока шел, успел Дениска возненавидеть столовую. А Ирина, напротив, его приходу обрадовалась, назвала его молодцом и сразу же наговорила столько дел, что Дениска тут же все перезабыл и стоял, не зная, с чего начать и что ему делать.

— Чего же ты стоишь? — опросила Ирина, быстрыми пальцами завязывая тесемки фартука.

— А что делать? — спросил он, часто моргая от волнения, охватившего его.

— Как что? — она сделала удивленные глаза и так, будто видела его впервые после долгой разлуки, протянула: — Дени-иска…

Он покраснел, засуетился, кинулся к печке, к пустым эмалированным ведрам, стоявшим на столе, и налетел на мешок с картошкой. Сзади заливисто, но совсем не обидно рассмеялась Ирина:

— Дениска, Дениска, ой, не могу! Дениска, до чего же ты неуклюжий! — попридержала смех, поднимая вверх высокие брови-дуги, опросила: — Или меня стесняешься? — Полные руки кругло вскинула над головой, стала подправлять под платок выпроставшиеся волосы, не опуская с Дениски игривого взгляда. А потом, вздохнув, сказала, как показалось Дениске, с сожалением: — Времечко-то идет — работать надо. Сбегай за водой,Денис.

Дениска, подхватив ведра, колобком скатился по всходнушке — жарко ему: ну и глаза у Ирины! А руки вскинула — обалдеть можно!

Дениска встряхнул головой, словно на крыльях понесся тропкой к елям, вразброс размахивая ведрами и подпрыгивая. Но вдруг вспомнил, что его могут увидеть со стороны, приструнил шаг, принял деловой вид, зашагал широко, но поспешая, по-архиповски, оглянулся. Близко никого не было. Лишь за вагончиками на желтой насыпи у самого полотна действующей дороги, около платформы и крана возились маленькие фигурки, да взревывал оранжевый «Катапиллер» Стрыгина, пуская кверху синие клубочки дыма.

И снова захлестнула Дениску обида — вспомнил, как с ним обошлись.

К ручью он подошел и вовсе в плохом настроении.

Глянул вверх-вниз по течению, высматривая место поглубже, чтобы можно было зачерпнуть ведра пополнее, обошел куст разросшейся ольхи, высоко по-журавлиному поднимая ноги из путаницы багульника: без черпака не обойтись. Надо возвращаться. И Дениска пошел назад — к столовой, но вдруг чуть не бегом вернулся к ручью, оставил на берегу ведра, вошел в воду и принялся, пересиливая загоревшуюся с новой силой боль сбитых рук, выгребать на дне углубление. Камни так и летели в разные стороны, вода обжигала кожу, ломила суставы, сделалась такой мутной, что Дениска на какое-то время весь так и похолодел от ужаса.

«Не одно, так другое!..» — горько подумал он и беспомощно опустил плечи, но тут же увидел, как, разгоняя муть, тесня ее к выходу, вливаются в вырытый им котлованчик чистые с завитушками струи воды. Дожидаясь, когда осядет муть, Дениска глянул на свои сбитые в кровь руки. Выгребая камни, он разбередил затянувшиеся было тонкой пленкой ссадины, и сейчас они сочились сукровицей, а мизинец еще больше распух и посинел.

«Ноготь слетит, — снова подумал Дениска без сожаления, потому что вода в его котловане стала совсем светлой и видно было дно, устланное разноцветными камешками. — Хрен с ним!» — заключил бесшабашно Дениска, схватил ведра и лихо зачерпнул по края одно за другим.

Тропкой он шел легко и свободно, и особенно легко пошел, когда, случайно глянув на окно столовой, заметил там Иринино лицо.

От входа он с улыбкой, ожидая похвалы, посмотрел на нее и радостно сообщил:

— Вот и вода! — И поставил ведра около ее ног с таким видом, будто это была вовсе и не вода, а сокровища.

Но Ирина на его улыбку не ответила, а спросила:

— Дольше нельзя было?

И он правильно понял, что это — укор.

Дрова Дениска рубил зло и упрямо, с ожесточением засовывал занозистые поленья в печь и, растапливая, с каким-то непонятным даже самому себе злорадством поднес к стружке зажженную спичку. Через минуту в топке гудело так, что Дениске показалось: печь не выдержит такого напора огня, и он незаметно скосил глаза на Ирину, но без злорадства, пытаясь по лицу понять ее реакцию. Но Ирина была поглощена чисткой картофеля и меньше всего тревожилась за печь. Пока она чистила картошку, экономно срезая кожуру, Дениска еще два раза сбегал за водой к ручью, демонстративно, с шумом выливая ее в большой зеленой эмали бак. Наконец бак был наполнен, Денискина обида сама собой прошла, и он спросил у Ирины, чтобы ему еще сделать.

— Управился? Вот молодец! — похвалила его Ирина. — Ну, Дениска! Ну, Дениска! С таким мужем не пропадешь! И где себе раздобыть такого?

Дениска хотел оказать, что искать и не нужно, он здесь, но хватил открытым ртом воздуха, поперхнулся и постыдно раскашлялся, да так сильно, что Ирина испугалась и принялась бить его по спине ладонями. И все спрашивала:

— Не прошло? Не прошло?

В это время и заглянул в столовую мастер Черноиванов:

— За что ты его так? — спросил он. — Пристает небось?

— Да ну, что вы! — искренне удивленно воскликнула Ирина. — Куда ему!

Мастер Черноиванов рассмеялся, а Дениска покраснел как рак, так стало стыдно ему от Ирининых слов.

— Обед будет? — спросил Черноиванов, смирив свой смех.

— Да уж постараемся, — сказала Ирина. — Без обеда не оставим.

— Давайте-давайте, — подбодрил Черноиванов и дружески похлопал Дениску по плечу. — А ты будь мужчиной, Еланцев, и не теряйся! Действуй по обстановке.

И ушел.

Дениска смотрел в окно, как он косолапит, направляясь к тупику. Смотрел не потому, что Черноиванов так уж заинтересовал его, а потому, что не хотел смотреть на Ирину. Не мог. Только она сама к нему подошла.

— Ты чего, Дениска, обиделся? Обиделся, да?

— А чего обижаться? — глухо проговорил Дениска. — И вовсе не обиделся я, у меня, как у всякого человека, гордость есть.

— Ух ты! Оказывается, ты гордый, а я и не думала!

— Вот. А следующий раз думайте, что говорите, — сурово проговорил Дениска. — Я же…

И осекся — на плечах почувствовал ее руки, и голос горячий у самого уха:

— Ну не обижайся, Дениска… Я буду думать, если ты так хочешь… Дениска, хочешь, я… я тебя поцелую. — И он ничего не успел ответить, как почувствовал, торкнулись ее губы в шею ниже уха. И все: никакого кружения в голове, и вагончик-столовая не перевернулся, и сам Дениска как стоял, так и остался стоять на ногах, причем так же крепко, как стоял обычно, — все осталось на своих местах, и только единственное, что оказалось необычным, — от того места под ухом, куда коснулись ее губы, пролилось по телу дрожкое тепло, и на какое-то мгновение Дениска смежил глаза. Чудно ему: Ирина поцеловала его!

А потом он быстро и четко выполнял то, о чем она его просила, и они смеялись по всякому пустяку, и Дениска, счастливый, уже готов был идти за своей любимой на край света, защищать ее от любых врагов.

И многое ему чудилось другое, о чем он бы никому и никогда не сказал, даже Ирине, потому что и сам-то краснел от этих мыслей, и ему становилось жарко.

И Дениска, чтобы охолонуть немного, схватился за ведра, стреканул к ручью. Несся по тропке пулей, сияя от радости и ничего не замечая вокруг: что день изменился, солнца нет и в помине, а тучки, что еще утром заметил над горами Лешка Шмыков, расползлись по всему небу, что стало темно и нудил мелкий въедливый ситник.

Но Дениска ничего этого не замечал. Бежал к ручью легко и красиво молодым и сильным оленем через серебряные струи дождя.

Нет, что ни говорите, а мир прекрасен и удивителен!

— Удивителен! Уди-ии-вите-елен! Ми-и-ир! — протрубил Дениска и остановился, склонил набок голову, прислушался, ожидая эха. Лицо его сияло от радости, переполнявшей его. Эхо вернулось, а он все еще продолжал стоять и улыбаться, а потом вместе с ведрами бухнулся с маху на дурманяще ударивший запахом багульник грудью, перевернулся на спину:

— Обалдел я! — И рассмеялся: — Обалдел!

А дождь разошелся не на шутку — зацокал, зацокал по пустым ведрам, зашуршал по жухлой листве все чаще, все сильнее, так что монтажники завалились в столовую мокрые и загалдели, матеря на чем свет стоит дьявольскую погоду, задымили было, но Ирина шикнула на них — столпились у выхода, докуривая сигареты.

Лешка Шмыков приклеился к Дениске:

— Ну, как дела, Корчагин?

— Как сажа бела! — лихо ответствовал Дениска, находясь все еще в том непривычном радужном состоянии, в которое определил его Иринин поцелуй. Да и что, кто ему Лешка Шмыков? Бог ты мой, он только и умеет — насмешничать.

А тут и другие монтажники стали подходить, и все к Дениске:

— Что там на обед сварганил, Денис? — И тянули носами: — Вкусна-а! — И гадали: — Борщ, а?

Стрыгин прибежал.

— О! Есть чем заправиться! Чует мое сердце — есть.

— Иди хоть руки помой, горе луковое! — укорила его Ирина. — Еще и за стол с такими руками сядешь!

— А чего садиться, если скамеек нет? — зацепился Лешка. — Мы уж стоя!

— Бедненькие какие!

— Хватит балаболить — мечи на стол! — прогрохотал Лыкин и сунул пустую чашку Ирине: — Валяй две порции!

— И в дождь, что ли, пойдете? — с тревогой спросила Ирина.

— А что нам дождь? Дождь — несознательный элемент. Давай, мать, не тяни резину! Жрать хоцца!

Ирина налила в его чашку по края и кусок мяса положила. Лыкин осклабился довольно, протянул руки, но Ирина ловко обвела его:

— Алексей!

И вручила чашку Лешке Шмыкову. Лешка такого хода не ожидал — раскрыл рот, да горячий борщ дал о себе знать — понесся Лешка к столу пулей.

Лыкин подступил к Ирине:

— Это ты чего фокусничаешь?

— А то! — И привстав на носки, попыталась поверх чубатых голов отыскать Лешку. — Как борщ, Леша? — Глаза сияют.

— Блеск! — орет Лешка и довольно смеется.

Этого Дениска стерпеть уже не мог. Чуть ли не бегом вылетел из столовой на вольный воздух, завернул за вагончик, притулился к задней стенке и расслабился там, скрытый от чужих глаз. Никого не хотел он сейчас видеть, да и чтобы другие видели его — не хотел.

А погода плакала, кто знает, может, за Денискины обиды: на небе беспросветно, гор не видно — там плывет туман. Тайга — нахмуренные брови, кругом стекленятся лужи, и тихо, глухо вокруг, только слышно, как хлюпает по брезентухе да по окатистой крыше вагончика дождь.

Дениска вспомнил водителя КрАЗа, подумал, что тот сейчас где-то в дороге, дождь закрапал ветровое стекло, и пришлось ему включить «дворник». Он тикает, как часы. А может, КрАЗ засел где-нибудь. Мало ли что… Но лучше бы повезло шоферу, думает Дениска, он целую неделю мотается по дорогам и спит и ест в кабине.

И вдруг острая зависть к водителю кольнула Дениску: уж его-то никто не назовет бузотером! Или пусть Черноиванов попробует назвать так Лыкина. Не посмеет — духу не хватит: Лыкин монтажник что надо. Они работают так: себя не жалеют. Надо — значит, надо, и на том конец. Дениска вздохнул тяжело, со всхлипом: «А меня в столовую сунули — тоже надо, говорят. Только не спросили, хочу или нет работать в столовой, когда все надрываются на тупике». И от этого обидно было Дениске непереносимо.

Он качнул головой над горькой своей судьбой, смежил глаза, ожидая еще слез, но слез уже не было — или кончились, или обида эта не коснулась так больно сердца, как в первый раз, или помешала им подвернувшаяся неожиданно мысль, что жалеют его здесь и берегут от тяжелой работы до поры. Только зачем ему эта жалость?

— Зачем? — всхлипнул Дениска.

Карчуганов, сбежав по всходнушке, воровато оглядевшись, завернул за вагончик, привалился было к стенке, да отпрянул, увидев Дениску.

— Денис?! — Вздохнул облегченно: — Фу, дьявол, напугал!

Сделал свое дело, подошел:

— А чего мокнешь-то? — Догадываясь, свел сурово брови: — Обидел кто? Ну, говори — любому голову сверну. Леха?

Кулаки сжал, бороду подклочил снизу тычком, сузил татарские глаза в гневе.

— Нет, — опасаясь за Лешку, заторопился Дениска, — обидно мне. Просто обидно, понимаешь? Меня в столовую сунули…

— Понятно… Не хочешь. — Замолчал глубокомысленно, посмотрел на Дениску: — Ясное дело…

Постояли, сгорбившись под дождем, подумали.

— А чего ж молчишь? — грубо спросил Карчуганов.

— А кому скажешь?

Доверительно, тихо сказал. В Карчуганове сквозь его суровость и наружную хищность Дениска угадывал и в глазах и в жестах доброту, скрытую от невнимательного человека. А порой казалось ему, что Карчуганов при всей своей доброте и порядочности может плохо кончить — слишком много в нем взрывчатой силы, ему не подвластной. Случись что-то не по нему — рубанет сплеча, и все…

И сейчас: вырвалось у Дениски слово, глянул он на Карчуганова и пожалел о сказанном — налился гневом Карчуганов, сильными плечами передернул дрожко, облапил Дениску, решительно потянул за собой:

— Айда к Лыкину!

— Да Лыкин при чем? — заупрямился Дениска, но Карчуганов, кажется, и не слышал его, втянул по всходнушке, торкнул дверь ногой. В столовой тяжело подступил к Лыкину:

— Ты скажи, Федор, парня в столовую запряг, а его желание спросил?

Лыкин, не глядя на него, усмехнулся криво, равнодушно спросил:

— Может, ты имеешь желание заменить его?

Монтажники хохотнули, уставились, насмешливо ожидаючи, на Карчуганова. Харитон часто заморгал глазами, в их глубине мелькнула такая растерянность, что Дениске стало его до боли жаль. Но это длилось только одно мгновение. В следующее — Карчуганов косанул горячими татарскими глазами по лицам монтажников, остановился на Лыкине, играя желваками, спросил:

— Ты что, за идиота меня принимаешь?

— Глупости, — равнодушно и совсем не замечая его взвинченности, проговорил Федор Лыкин. — Глупости городишь, Харитон, несешь всякую чепуху. Да я потому и поставил на кухню Дениса, что тебя можно за маневровый паровоз использовать. А он еще успеет навкалываться, поимеет такое удовольствие.

Карчуганову, видно, понравился ответ бригадира, он спокойно заявил:

— А человеку обидно. Ведь обидно, Денис? Скажи! Несправедливо?

— Продумать этот вопрос надо, — вмешался Лешка Шлыков, — график ввести. А одному все время оно — хреново. Можно повеситься.

И все с ним согласились.

— По справедливости надо, — буркнул и Некий Патрин. — Денис — не козел отпущения.

Лыкин пошевелил бровями, зачем-то потрогал сухие свои щеки и в полном молчании объявил, что здесь надо еще подумать. Все охотно сказали «конечно» и повалили за Лыкиным на улицу.

Монтажников сменили Архипов и Черноиванов. Архипов, войдя, пожаловался на дождь:

— Насквозь проклевал, зараза! — И, придерживая локтем дверь, выжал за порогом белую лыжную шапочку.

Черноиванов стянул с тугих плеч мокрую кожанку, остался в свитере, крепко ступая, прошелся вдоль стола; с силой потирая влажные руки, вспомнил:

— Умывальник сюда нужно, Саня, полотенце, мыло.

— Много чего нужно, — сказал Архипов. — Больше чем до черта: тупик наладить и перекочевать, два домика щитовых собрать, а то придется зиму в этих вагончиках кукарекать. Бр-р!.. Как вспомнишь, так вздрогнешь! Мы на Воркуту трассу вели, Косью — Воркута. Зона вечной мерзлоты, морозы за сорок заворачивают, а мы в таких вагончиках. А то Абакан — Тайшет. Сдохнешь!

— А где там?

— На станции Кошурниково.

— Слушай, вот не повезло мужикам!.. Изыскатели… Их, кажется, трое было.

— Трое: Кошурникова, Дуравлев, Стофато.

— И все погибли…

— Да, — Архипов тяжело вздохнул и принялся ложкой помешивать парящий борщ.

Дениска не сводил с него глаз: Архипов все больше ему нравился, и потом эти изыскатели…

— А что они искали? — вырвалось у Дениски.

— Трассу для железной дороги, как раз там, где сейчас проходит Абакан — Тайшет.

— А когда это было?

— Сорок третий год, — Архипов, сложив губы трубочкой, остужал в ложке борщ, помолчал, взглянул на Дениску: — Историю нужно знать — крепче чувствовать себя будешь. Дерево без корней не бывает… Вот, к примеру, ты знаешь, что БАМ уже однажды начинали строить? Так вот… А кто строил, а? Такие же обыкновенные люди, как и мы с тобой. Но учти время — послевоенное — трудное, когда всего не хватало. Я знал одного мужика, сейчас он работает провизором в городской больнице. Так вот он как раз работал в этих местах. Кое-что рассказывал. Трудно было — и главное, жрать не хватало, медикаментов. Он говорит, что тогда и научился травы понимать. Сушил, отвары делал. Многих от смерти спас. Цинга, говорит, многих валила: ни лука, ни чеснока было не найти, так только отваром хвойным и держались. Отварят бадейку и пьют. Горечь сплошная, а они пьют. Кому подыхать охота? А работали как звери: трасса нужна.

— Да уж русского мужика в работе подгонять не надо, — заключил Черноиванов значительно. — Русский мужик — всем мужикам мужик. Его ничем не смутишь, да и не удивишь. Надо — и на край света пойдет. Подпояшется — и пошел! Ему только направление — дай и понятие: нужно, мол.

— Да, — со вздохом согласился Архипов и задумался.

— Теперь наш черед, — добирая остатки борща и отодвигая от себя чашку, сказал Черноиванов. — И на кашу долю будет лиха, а, Саша?

— Да уж не минует. У каждого поколения свои трудности, если говорить о поколениях.

— А почему бросили трассу? — спросил Дениска, слушавший весь разговор начальства.

— Последствия войны. С финансами трудно было. Так ты понял, Денис, зачем я рассказал тебе все это? — в упор спросил Архипов.

— Чтобы знал.

— Не только. Не только, дорогой. В истории, как в любом деле, суть нужно выявить. А суть вот в чем: уж коли в то время, когда полагались на кирку и лопату, вкалывали до седьмого пота на этой трассе, то нам и сам бог велел. Добавь-ка, Ирина! — И, принимая от нее чашку, похвалил: — А борщец у вас получился что надо!

— Да, — не захотел остаться в долгу Черноиванов, — такое впечатление, будто я дома побывал. У меня жена борщ сварит — пальчики оближешь.

— Ты отправил своего подопечного? — вспомнил Архипов утреннего гостя — водителя КрАЗа. — Накормил, заправил — все как полагается?

— Парень сказал, что теперь на трассе мостостроителям почет и уважение обеспечены, — с гордостью сообщил Черноиванов. — Мужик что надо. Целую неделю один по тайге крутил. Двое суток не спал — какой-то срочный груз в мехколонну везет. Говорит, парни ждут. Вначале, когда я за стол его пригласил, отказывался, а как сел, Ирина свидетель, булку хлеба умял за милую душу — проголодался, отощал, аж черные круги под глазами.

— Они что, насыпь отсыпают?

— Ну да. Говорит, ребята подобрались крепкие. На трассе — порядок, законы суровые. Если в тайге не помог товарищу — лучше заранее ноги в руки и ходи-гуляй с трассы — все одно не простят. А хлюпики сами уходят — не выдерживают.

— Самые человечные законы, — раздумчиво произнес Архипов. — Иначе, если не помогать друг другу, нечего здесь делать. В одиночку — пустое дело: БАМ не поднять.

Дениска, навострив уши, слушал разговор начальников, вспоминал добродушного богатыря-водителя: его по-мужски красивое лицо, громкий уверенный голос и как он протянул водителю руку дружбы. Дениска улыбнулся своим приятным мыслям.

— Кстати, — сказал, оборачиваясь к Дениске Черноиванов, — тебе огромный привет, хлопец. Он хотел с тобой попрощаться, но ты куда-то пропал. Ты это умеешь.

Он еще в чем-то хотел обвинить и без того сникшего Дениску, но Архипов спросил у него:

— Твой пацан пошел в школу?

И о Дениске забыли.

— Ох, не говори, — сел на своего конька Черноиванов. — Важный такой ходит, с портфелем, чуть ли не спать с ним ложится. Умора! Нет, представляете себе: спать ложится и портфель под одеяло.

— Не иначе министром будет, — хохотнула Ирина.

— А что, — серено заявил Черноиванов, — он у меня парень башковитый!

Архипов опростал чашку.

— Ну что, Иван Петрович, поплюхали.

Натягивая брезентовую куртку, вспомнил о Дениске:

— Так, Ирина, тебе еще нужен помощник? А то у нас на тупике лишних рук нет.

Дениска зыркнул на Ирину и встретил ее взгляд, она закраснелась:

— Дак чего ж он под дождь?..

Черноиванов с Архиповым переглянулись, разулыбались. Архипов махнул рукой:

— Ладно…

И словно пришил Дениску к полу.

— Нет! — крикнул Дениска. — Я не останусь! — Бросился к вешалке, схватил свитер, брезентовую куртку, принялся натягивать на себя: — Я тоже пойду.

— Управишься здесь — приходи, — уже с порога сказал Черноиванов и плотно притворил за собой дверь.

Тихо стало. Дениска так и не успел брезентуху надеть — один рукав болтался пустой, свисая до пола. Ирина притихла у стола, затаилась, как мышь. А в Дениске копилось зло на нее. И чего лезет человек? Что ей еще нужно от него? Что же теперь он так и будет около печки топтаться? Да?

Он решительно и резко вдел вторую руку в рукав брезентухи и, не оборачиваясь, заявил Ирине, что уходит.

— По-твоему, пусть все голодные будут? — попробовала надавить на сознательность она. — Пусть останутся без ужина?

— Пусть! — И Дениска громко хлопнул дверью.

Дождь усилился, сгустился, серым пологом закрыл горы и дальние деревья. Под ногами уже хлюпала вода, глина стала вязкой и скользкой. Дениска два раза чуть не упал — разъехались ноги, но продолжал идти, не пряча лица от дождя, упрямо набычившись, и вид у него был решительный и непреклонный. «Нет, мы — не хлюпики! — твердил мысленно Дениска. — Мы — не хлюпики».

Но если бы кто-нибудь спросил сейчас у Дениски, о чем он думает, то ничего вразумительного на этот вопрос он бы не ответил. Дениска весь был с головы до пят — каждая клеточка его тела — упрямство, несгибаемое, необоримое. И через это он знал, что готов сейчас преодолеть любые трудности и что для него сейчас нет ничего невозможного. Он виделся себе идущим в атаку, в рукопашный бой. Это видение распаляло его еще больше, и если бы кто-нибудь посмотрел на Дениску со стороны, то безошибочно бы по его фигуре, походке определил: человек решился на что-то большое и важное и за победу готов платить любой ценой. Даже собственной жизнью.

Дениска подлетел к Лыкину, и здесь его запал немного приутих. Лыкин и еще четыре монтажника укладывали на насыпь звено — рельсы, прикрепленные к шпалам. Лыкин рукой отдавал команды крановщику, а парни, упершись в насыпь, старались направить звено так, чтобы оно легло рельс к рельсу с теми, что уже лежали на насыпи. Парни надували щеки, прикусывали губы, пыхтели, по их лицам ручьями тек пот, смешанный с дождем, ноги скользили.

— Еще, — кричал Лыкин, — еще! Леха, нажми-ка на свой край! Ну чего ты там? Еще, говорю! — И крыл в бога и в черта.

А Лешка упирался что было сил, аж лицо его перекосилось до неузнаваемости, ноги дрожали и скользили по насыпи, но Федору Лыкину все было мало.

— Ну чуть-чуть, Леха! Чуть!..

И Дениска бросился со всех ног к Лешке на помощь, ухватился за шпалину, уперся покрепче, натужился так, что все тело запело как натянутая струна, и почувствовал: пошло тяжело звено.

— Береги ноги! — крикнул Лыкин и — крановщику: — Майна, майна, Ваня! Держи так, ребята! Майна, Ваня!

Звено с хрупом, но плавно опустилось на насыпь, легло, придавливая грунт, и рельс к рельсу.

Переводя дух, Лешка посмотрел на Дениску, притопнув ногой по рельсу, сообщил доверительно, как самое сокровенное:

— Упрямая, гадина. Насилу одолели… А ты молодец, навалился, аж я испугался: погнешь рельс.

«Вот человек, все обратит в насмешку!» — подумал обескураженный Лешкиной неблагодарностью Дениска и хотел отбрить его по всем статьям, но не успел.

— Накладки! — заорал Лыкин Федор. — Леха! Давай накладки!

И Лешка метнулся куда-то в сторону, а Дениска — к Лыкину.

— Я пришел.

Лыкин стрельнул в него глазами:

— А на кухне кто?

— Ирина, кто же еще, — независимо ответил Дениска.

Лыкин усмехнулся:

— А тебя что, выгнали? — И, не дождавшись ответа, рванулся с места. — Ставим, парни! Разбирай болты. Ломик где?

Монтажники оседлали рельсы, а Дениска остался один и без дела. Сунул руки в карманы брезентухи — там вода. И джинсы уже намокли и прилипли к ногам, и спецовка стала тяжелой и гремела при каждом движении оглушительно.

— Денис! — заорал Лыкин, орудуя ключом с длинной рукояткой. — Ходь-ка сюда! Чего толкаешься здесь? Иди вон к Патрину, будешь вместе с ним под шпалы, где провисы, грунт подсыпать. Понял?

— Понял!

— Рви!

И Дениска рванул галопом, как застоялый конь, — наконец-то!

Патрин бросал из кучи на насыпь грунт совковой лопатой. Бросал остервенело, с разворотом, всем своим сухим мускулистым телом. Брезентуха его лежала в стороне на насыпи, в ее складках скопилась дождевая вода. Патрин, голый по пояс, загорелый, широкогрудый, улыбнулся Дениске через просторное плечо.

— Я к тебе, — оказал Дениска.

— Давай, — Патрин кивнул в сторону насыпи, — подбивай под шпалы.

Дениска залег на насыпь и принялся сапогами заталкивать грунт под шпалу.

— Эй! — крикнул Патрин. — Вон там возьми штык.

Скоро Дениска приловчился: подгребал, подбивал штыковой лопатой, притаптывал сапогами, кричал Патрину;

— Сюда лопаточку! Еще! А теперь сюда, так!

И жарко ему стало. Подумал, снял брезентуху — не развернуться. Сбросил и свитер. Струи дождя иголками — впились в тело, но Дениска не дрогнул, только быстрее зашевелил лопатой — не какой-нибудь хлюпик. Патрин поглядывает на него, посмеивается.

— Давай, давай, Денис! — Видно, нравится ему горячая обстановка, а может, наскучался за неделю безделья в дороге, да силы — через край.

И Дениске в охотку работа, разогрелся. Кажется ему, что не Патрин, а он, Дениска Еланцев, задает здесь тон. И хорошо Дениске, покрикивает весело:

— Сюда лопаточку! Сюда теперь! Еще! Давай!

И Патрин дает, что землеройная машина, мускулы ходят буграми под отлакированной блестящей кожей.

— Давай — не зевай! — покрикивает Дениска, поддавая задора.

Патрин от удовольствия крутнул головой, взгэкнул, хватил полную резиново раздавшуюся грудь воздуха, налег на лопату, поддевая так, что в дугу гнулся березовый черень, и минут пять задал Дениске жару — успей попробуй!

Но скоро выпрямился:

— Фу! Перекур, Денис, — протянул Дениске сигарету: — Кури.

— Я не курю.

— Молодец! — Пожаловался: — Я бросал, но… силы воли, что ли, не хватает. — Замолчал упрямо, поперек лба вызмеилась горькая морщина, глаза попритухли. Встряхнулся, бросил недокуренную сигарету. — Давай, Денис, поперли.

Дениска, подбивая лопатой под шпалу грунт, думал о Патрине: что это Патрин всегда такой сумрачный и неразговорчивый. Может, случилась у него беда какая? Все время молчит, о чем-то думает, думает.

— Петр! — окликнул он Патрина. — У вас что-нибудь случилось… Беда какая?

— Что? — протянул Патрин, опуская лопату от неожиданности. — Какая беда?

— Я подумал так, — объяснил Дениска. — Вы всегда такой, ну, как сказать, угрюмый… и… у вас морщина на лбу.

— Чудак ты, — Патрин улыбнулся как-то по-детски беспомощно. — Чудак. Углядел, надо же! — Вздохнул. — Эх, Денис, Денис… Это меня в детстве лошадь копытом задела.

— А-а, — протянул Дениска, и ему стало почему-то смешно.

И Патрин засмеялся.

— Петро, — вдруг решился Дениска, — а почему вас зовут Некий Патрин?

Патрин махнул рукой: ерунда, мол, все это, но вдруг подошел к Дениске и, закуривая новую сигарету, заговорил:

— Я, видишь ли, пришел в отряд забулдыгой. Опроси хоть у кого, и тебе скажут: так и было. Пил, дрался почем зря… Было. Было, получу аванс ли, получку, еду в город, нанимаю такси и катаюсь до тех пор, пока деньги в кармане есть. Пока все до копейки не изгуляю. Короче, дурака валял. Ну и однажды не рассчитал: накатал рублей тридцать, а в кармане к тому моменту всего четвертная. А водитель — зануда. Давай, и все тут. Ну, я ему фамилию свою, место работы и честное слово. Говорю: приезжай завтра, долг верну с лихвой. Он на завтра тут как тут. Как часики. К конторе нашей подъехал и опрашивает меня. Говорит, ваш рабочий, некий Патрин, задолжал, мне. Ну и, ясное дело, пошло-покатилось… А ты что думал?

— Думал, имя ваше.

— Имя? — Патрин расхохотался. — Имя. Рассмешил меня ты, Денис! — крутнул головой, лихо выплюнул сигарету. — Давай работать, Денис, а то похолодало чтой-то, — Зябко передернув плечами, взялся за лопату: — Держись!

У Дениски ладони горели и пальцы некрепко сжимали черенок лопаты, выкручивался он, как живой, выскальзывал из рук, и Дениску уже давно подмывало швырнуть лопату куда-нибудь подальше. Но Патрин подкидывал и подкидывал ему лопату за лопатой, и ему ничего не оставалось, как крепче сжимать верткий черенок и подбивать, подбивать грунт под шпалы, подтрамбовывать, подсыпать, и снова подтрамбовывать, и некогда было выпрямить спину, дать роздых рукам, вытереть выедающий глаза пот.

А Патрин подбрасывал грунт и подбрасывал. На минуту оторвался, вскарабкался на насыпь к Дениске, потрогал ногой около шпалы, только что подсыпанной Дениской, притопнул, торкнул:

— Аккуратней, Денис, надо, — еще притопнул. — Дай-ка лопату!

И — скрыг, скрыг! — лопатой о галечник.

— Ну-ка, иди сюда. Посмотри сейчас. Ударь, ударь!

Дениска ткнул ногой в след, оставленный от сапога Патрина, — как в железо.

— Есть разница?

Разница была, и Дениска согласился с ним. Патрин посмотрел на него, спросил:

— Не простынешь? А то оделся бы, а? Худой же ты, Денис. — И хотел было похлопать Дениску по плечу, потянулся уже, но увидел, что рука глиной перемазана, отдернул, посоветовал: — Ешь больше, а то гремишь костями: скелет скелетом.

— Я моторный, потому и худой, — сказал Дениска. — Худые, они, брат, самые выносливые в любой работе, как Лыкин.

Патрину нечего было сказать на такое веское замечание: уж кого-кого, а Лыкина он знал несколько лет, и знал, как тот умеет работать. Потыкав ногой под шпалину, он буркнул:

— Ну ладно…

И пошел к своей лопате, широкоплечий, мускулистый, поджарый, как гимнаст. Самое время было сказать ему, что отдохнуть пора, что нет уже никакой мочи скрыгать лопатой, но не решился Дениска. И еще — что-то не позволяло ему сказать об этом: то ли стыд, то ли гордость.

И работал теперь Дениска зло, ожесточенно и мысль смаковал одну: лопату не выпустить из рук до тех пор, пока не умается вовсе и сковырнется с катушек лицом в шпалы. И не жалея сил, а задыхаясь, с удовольствием отметил горловой храп: последние силы собравши, налег на лопату, и показалось ему, что в глазах потемнело…

— Еланцев! Оглох, что ли? — перед ним стоял Архипов. — Почему самовольничаешь? Кто тебе разрешил с кухни уходить? Разгильдяй.

Лицо суровое, тяжелым взглядом так и давит к земле, руки на отлете, как у борца: сейчас схватит и сомнет. Дениска беззвучно открыл рот.

— Одна нога здесь, другая — там. Ясно? — прохрипел Архипов.

И улепетывая, услышал Дениска, как Архипов обрушился на Патрина:

— У тебя что, совсем не варит? Пацана вконец заездил…

«Вон что, — опустошенно подумал Дениска. — Вон оно как…»

Закусил губу.

По всходнушке он поднимался медленно — покачивало пьяно, а больше всего не хотел Дениска встретиться сейчас с Ириной, а почему, и сам толком не знал. И поднимался, будто его на аркане тащили.

Ирина стояла к нему спиной — мыла чашки и не оглянулась, словно не слышала, что он вошел. Песню запела негромко, врастяжечку: «Светит незнакомая звезда…» — голос приятный.

Он без слов взял в углу топор и вышел.

За колку он взялся из упрямства, как бы наперекор Архипову, унизившему его перед Патриным, к тому же меньше всего хотелось видеть Ирину, предавшую его.

Он выбирал самые сучковатые чурки, обрушивая на них град ударов, кромсал ядреную плоть, пытаясь поглубже вогнать топор и развалить чурку надвое. Очень скоро его удары стали слабыми, и часто топор со звоном отлетал в сторону, но от этого Дениска становился только упрямее. Он беспрестанно думал о том, что должен доказать и Архипову, и Ирине, и всем монтажникам, что ни в чьей жалости и покровительстве не нуждается и может постоять за себя без посторонней помощи. «Ишь, взяли за привычку — это нельзя, сюда не пойди, — распаляя себя, размышлял Дениска. — Да что я, мальчик маленький, ребенок, что ли?»

Он так увлекся, что и не заметил, как подошел Архипов.

— Ты что, Денис, решил дров на год вперед заготовить? — опросил Архипов.

Но Дениска только глазом косанул в его сторону — продолжал размахивать топором. У него спина болела и руки, и промок он насквозь от дождя и пота, и самый был момент передохнуть, и Дениска было подумал об этом, но вспомнил свои обиды на Архипова вовремя.

— Ты чего, Денис, набычился? — потоптавшись неловко, спросил Архипов.

— А ничего, — голос Денискин свибрировал от напряжения и дерзости, охватившей его. — Ничего.

— Ну-ка, погоди молотить.

— А чего вы загнали меня сюда? — прорвало Дениску. — Чего вы за мной, как за ребенком, ходите? Я просил вас? Может, я…

— Постой, постой, — остановил его Архипов. — Послушай, что я скажу…

— Я уже слышал, — дерзко отрезал Дениска.

Но Архипова трудно было смутить.

— Не помешает и еще раз послушать, — твердо проговорил он. — Ты мне скажи, как бы ты на моем месте поступил: на кухне нужен человек? А кого я поставлю сюда? Лыкина? Или Карчуганова, Патрина? Ты же умный парень, Денис. Не ожидал я от тебя, честное слово, — Архипов вздохнул неожиданно горько, спросил поникшего Дениску: — Черноиванов не пришел со станции?

Дениска пожал плечами. Архипов вздохнул горше прежнего:

— Ты думаешь, Архипову делать нечего и он тасует, как ему вздумается. Да? — Он прямо посмотрел на Дениску. — А Архипову — хоть разорвись. И чтобы дела были сделаны и никто на тебя не обиделся. А тут еще видишь, — он указал глазами на небо, — все летит вверх тормашками. Наше за нас никто не сделает, Денис. А то, что мы сейчас делаем, нам вот так нужно. Без этого мы я к мосту приступить не сможем. Ты ж понимаешь, что прежде нам база нужна. Хочешь не хочешь, а куда денешься. Думаешь, мне эта возня приятна? — Он посмотрел тоскливо на Дениску и сам ответил: — Да нет же, но, как говорится… Понимаешь?

Дениска молчал, нечего было ему ответить Архипову, хоть тресни, все выходило так, что, как ни крути, прав прораб на все сто процентов, и он, Денис, из-за своей непосвященности и несообразительности заставляет людей ломать головы по пустякам. И так стыдно стало Дениске за свое поведение, что он даже глаза на Архипова не мог поднять и стоял как вкопанный, уперев топор в колодину.

— Значит, не приходил Черноиванов? — переспросил Архипов.

Дениска качнул головой. Архипов поежился, наверное, за воротник прорвалась дождевая струйка, чертыхнулся, туго надвинул на самые брови лыжную шапочку и, нахохлившись, зашагал мимо вагончиков к тупику, где под дождем укладывали рельсовые звенья монтажники да упрямо рычал «Катапиллер» Стрыгина.

Дениска посмотрел ему вслед, потосковал малость за свою судьбу и с новыми силами обрушился на блестевшие от дождя чурбаны, приговаривая:

— Вот тебе! Вот тебе! На-кася! Не на тех напали! А вот еще!

Вскоре задохнулся. Хотел распрямиться — искры из глаз так и посыпались: и вся куча из поленьев засветилась разноцветными звездочками. Пересилив боль, распрямился Дениска, огляделся, довольный: «Будя дров-то, на сто лет теперь хватит!» С маху вогнал топор в колодину, и вразвалочку, будто по палубе, зашагал к вагончику — иначе не шагали носи.

В вагончике тепло, сухо, за шиворот не сыплет дождичек, в печке сухо постреливает огонь, Ирина трет тряпкой клеенку на столе, поет. Услыхала — Дениска вошел, громче запела, приятнее. Песня все та же, так что можно подумать, будто не выходил Дениска под дождь и не колол дрова до синих кругов в глазах.

— Светит незнакомая звезда, — выводит самозабвенно, и Дениска не мешает ей, прислонился к косяку, слушает. От песни грусть навалилась на него, вспомнил он, как здорово они с Неким Патриным работали на тупике и как прогнал его Архипов в столовую.

«Она, наверное, нажаловалась, — подумал Дениска и неодобрительно посмотрел на Ирину. — Она — больше некому. Ябеда».

И как только она замолчала, он набычился для острастки, опросил уничтожающе-укоризненно:

— Ты нажаловалась? — И предупредил: — Только честно: ты?

— Никому я не жаловалась и никому ничего не говорила. — Ирина не оборачивалась, но стол протирать перестала, вроде как чего ждала. Вздохнула горько, спина дрогнула.

Дениске стало жаль Ирину, но обида еще не прошла, и он сказал по-прежнему резко:

— А кто же тогда?

Она пожала плечами:

— Не знаю.

И сказал Дениска — нечего было сказать больше:

— А еще песни такие поешь…

— Знаешь!.. — Ирина резко всем телом повернулась к нему, в глазах гнев. — Знаешь что, умник!.. — Вдруг лицо ее как-то странно вытянулось, глаза округлились: — Дениска, господи, да что это с тобой? Ты же… Ты же весь насквозь промок! Раздевайся! — Она подлетела к нему и принялась стягивать брезентовую куртку, приговаривая: — Бог ты мой! Ты же простынешь, Денисочка. Мамочка ты моя родная! — Ухватилась за свитер, но Дениска вырвался из ее цепких рук.

— Я сам! — и скрестил руки на груди, прикрываясь от помощи.

— Ладно, — сказала Ирина. — Я отвернусь.

Дениска, перегнувшись, начал извиваться всем телом, вылезая из свитера, но вдруг подумал, что толстый свитер высохнет не враз, и джинсы тоже вымокли — хоть выжимай, и их тоже нужно сушить, и все это время ему придется выступать перед Ириной голяком. Он снова натянул на себя холоднющий свитер, сказал Ирине, что пойдет переоденется в сухое и бесстрашно вышел под дождь.

Вернулся он приглаженный, умытый и причесанный, в зеленой офицерской рубашке, которой очень гордился и надевал в особо торжественные случаи. Он знал, что рубашка эта очень идет ему, и потому не удивился, когда встретил ее восхищенный взгляд. Он не удивился, но неожиданно засмущался ее взгляда и вспыхнул, охваченный полоснувшим его жаром от ее «Ох ты-ы!» и вскинутых ресниц.

«Ну и глазищи!» — подумал Дениска. И Ирина, конечно, догадалась, почему он так раскраснелся, неожиданно завлекающе-ласково улыбнулась, потупилась. Как бы невзначай качнула бедром, расколыхав юбочку, спросила, будто ей требовались еще какие-то объяснения:

— Эт чего ты так разоделся? Как на парад.

— У меня ж мокрое все, — растерялся Дениска и показал ей сверток.

Ей приятно было видеть растерянность, смущение парня, она догадывалась, что это значит, и волновалась не меньше его, и ей хотелось нравиться ему еще больше. Она взяла у него из рук сверток и, покачиваясь, привставая на носки, стала развешивать вещи поближе к печке, а он стоял и смотрел на нее, каждый раз мучительно краснея, когда она, дотягиваясь до гвоздя, привставала на носки.

И потому он, не дожидаясь, когда она кончит развешивать, опросил, что он должен делать.

— Что хочешь, — сказала она, посмотрев на него через плечо, и так озорно и задиристо рассмеялась, что Дениска не понял, что она имела в виду, то ли разрешалось с ней делать все, что ему хочется, то ли по кухне управляться, как ему заблагорассудится. — и растерялся.

И встал, опустив руки, глаза нараспах, посреди столовой. А она еще пуще того рассмеялась:

— Дениска! Ой, смертынька моя! Не могу!.. — захлебнулась в смехе.

И к нему, захватала за плечи, за голову, затеребила волосы его льняные:

— Дениска, Дениска, дурачок глупенький! — спохватилась. — Да ты что же? А? Дениска?..

И улыбка сошла с ее лица, глаза упали вниз пристыженно — догадалась, что с ним, шевельнула дрогнувшими губами:

— Зря ты все… Слышишь? — немо постояла, набираясь решимости, вдруг вскинула на него глаза, хотела что-то сказать, но, глядя на его понурую фигуру, не решилась.

Еле-еле, через силу отработал Дениска этот день на кухне. За ужином был тих и незаметен. Лыкин, насытившись и подобрев, хватился его:

— А Корчагин-то куда подевался? — И кликнул: — Или здесь, Денис?

— Здесь, — заместо Дениски отозвался Карчуганов и посоветовал Лыкину разуть глаза, а Дениску подбодрил. — Мое слово, Денис, обратаем, скрутим роги Архипу — не козел ты отпущения.

Откуда было знать Карчуганову, что не только это скрутило Дениску по ногам-рукам, не только это занимало его голову, вдруг ставшую чугунно несообразительной.

После ужина, когда топал Дениска к своему вагончику, нагнал его бульдозерист Стрыгин.

— Чего нос повесил, Денис?

— Да не повесил я, — сказал Дениска, слегка смутившись, — думаю.

Стрыгин помолчал, вдруг засмеялся и сказал, трогая Дениску за плечо:

— Думай не думай, два рубля — не деньги. К себе? — спросил он, видя, что Дениска остановился у входа в свой вагончик. — Слышь, Денис, а ты сало любишь? Сало свиное. Во! В три пальца, солененькое, с чесночком, домашнее, а?

— Да я есть не хочу, — начал было Дениска, но, додумав, что сейчас придется остаться одному в пустом большом вагончике, сказал, что если только попробовать, какое оно…

Стрыгин разулыбался, довольный:

— Во сало!

Стрыгин не молод. Лицо его уже скоробили, исчертили морщины, и вообще, он годился по возрасту Дениске в отцы. Дениска уважал и побаивался Стрыгина. Впрочем, в отряде уважали его все, а Архипов всегда разговаривал с ним так, будто не он, а Стрыгин был начальником на перевалочной базе. Правда, Стрыгин оставался Стрыгиным, и Дениска еще ни разу не видел, чтоб бульдозерист зазнавался или бил себя кулаком в грудь. По Денискиному разумению, Стрыгин — скромный, хороший человек, незаметный до тех нор, пока не сядет за рычаги бульдозера.

Дениска думал об этом, пока шел за Стрыгиным в его вагончик, и потом, когда Стрыгин, выложив на стол сало толщиной в Денискину ладонь, пахнущее тонко чесноком, все в поблескивающих крупинках соли, резал его на аппетитные розовато-белые пластики и раскраивал буханку хлеба на толстые ломти — едва в руке удержать.

Углядев восхищенно-удивленный Денискин взгляд, Стрыгин улыбнулся и, по-своему истолковав это удивление, сказал:

— Хлеб режем, как землю пашем! Ешь, Денис! Бери! На вот хлебушка. — И отворотил ломоть от всей души: — Поправляй здоровье! Сало — вот, бери!

И не хотел есть Дениска, сыт был по маковку, но отказаться не мог. Впрочем, сало действительно вкусное оказалось. Ели, разговаривали.

— Владимир Семенович, у меня к вам вот какой вопрос, — завел Дениска. — Можно?

— А чего ж, давай.

— Ведь вы уже не молодой?

— А что поделаешь…

— Я к тому, что… ну, как вам сказать…

— А так и говори — прямо.

— Сюда, я имею в виду на трассу, в большинстве молодые приехали, — краснея, решительно выложил свою думку Дениска, — а вы… у вас… уже возраст.

Стрыгин выслушал его серьезно, чуть пощуривая красные свои глаза, но ответил не сразу, помолчал раздумчиво.

— Привык я, Денис, — погодя сказал он. — Вот и жена говорит мне, дескать, пора на оседлость перейти. Комсомольск город неплохой, квартира — лучше и не надо, зачем тебе, старому пню, БАМ? Ее послушаешь — все так, правильно, а на деле по-другому. Начали десант собирать, все ребята загоношились — где тут устоять? Я, вишь ли, Денис, с малых лет в отряде, вот с таких на мостах… Ребята собираются, и я не устоял.

А куда денешься? Оно, конечно, в мои-то годы лучше бы дома сидеть: и поешь вовремя, и пища соответственно. У меня жена насчет борщей толк имеет, как сварит, за уши не оттянуть от миски, — он улыбнулся по-детски, растерянно. — А куда денешься? — посмотрел на Дениску, припомнил: — У меня сын разве только чуть тебя младше, так он на меня вот такими глазами смотрел, как узнал, что решил я твердо: ехать, и никаких гвоздей! Просил взять с собой. Я ему говорю: кончишь школу — держать не стану, приезжай. Через него и я понял свою правоту. А что и вправду не молодой я уже, так пословица есть на то: старый конь борозды не испортит. А куда денешься? — он рассмеялся, взглядывая на Дениску. И Дениска разулыбался. Хорошо ему было с этим человеком, легко и просто, и все понятно. И хотелось ему что-то хорошее сделать или сказатьСтрыгину. Но нужные слова не находились, и Дениска знай смотрел влюбленно на бульдозериста и — слушал его.

— Я сегодня докладываю Сане, начальнику нашему, — рассказывал Стрыгин, — так и так, мол, под насыпь место отутюжил — все чин-чинарем. А он, Саня, не верит: не может того быть! — и за мной — поглядеть ему нужно, проверить мои слова. «Там, — говорит, — работы на три-четыре дня, а ты за двое суток сделал? Посмотрим-посмотрим». Пришел — глядь, а куда денешься? Я ему, конечно, и говорю: «Мы сюда, Саня, работать приехали, а не чесаться». Я так думал: если мы и вправду десять лет трассу будем волокитить — грош нам всем цена. А, Денис?

— Это верно, — согласился Дениска.

— И я говорю, — обрадовался Стрыгин. — Здесь на совесть работать надо. А куда денешься? Уж коли мы здесь, уж коли взялись… — Отщипнув от ломтя мякоти, он собрал со стола крошки и отправил в рот, широко открыв его. Туда же отправил ломтик сала, мощно задвигал челюстями: — Ешь, Денис! Чего наморщился-то? По дому скучаешь небось?

— Не особо.

— А я скучаю, — признался Стрыгин. — Сильно скучаю. Видать, и вправду старею…

— Ну что вы! — неожиданно для себя воскликнул Дениска. — Вы еще не старый. Просто… просто вы старше нас — вот и все! А по дому и я, конечно, скучаю. Первый раз так уехал далеко, честное слово!

От Стрыгина Дениска вышел потемну. Думалось ему о чем-то большом и светлом, о Стрыгине думалось, о Лыкине, о самом себе, и дневные печали и обиды не вспоминались. А то услыхал:

— Синие московские метели… — пела она, Ира.

Дениска остановился, притаив дыхание, вслушиваясь в пение. Сердце в груди нервно застучало, и так громко, что заглушило Иринин голос. Ну что стоит ей посмотреть в окно и сказать: «Что ты там стоишь, Денис? Иди сюда!»

И забыл бы все обиды Дениска и простил ее.

В вагончике, свернувшись беспомощным клубочком, Дениска думал об Ирине, весь день припомнил, даже несколько раз прокрутил в памяти туда-сюда.

Да нет, не понять ему женщин!

И тоска, неведанная им ранее, охватила его, и он маялся, не зная, что с ним.

Уже совсем поздно вдруг прибухал Лыкин.

— Не спишь?

— Да нет.

— А что так?

— Думаю.

— А-а…

— Что надо?..

Лыкин сел в темноте на табуретку у стола, слился со стеной, только слышно хриплое дыхание. Зачем пришел человек? Чего бродит?

Впрочем, Дениска обрадовался приходу Лыкина, будто ждал его.

— А вы? — наконец-то решился спросить он Лыкина. — Вам тоже не спится? Может, свет зажечь?

— Лежи, на кой он нам… — Спохватился: — А может, ты спать хочешь?

— Да нет, сидите. Я вот лежу и думаю, как мы мост будем строить.

— А чего как? Построим, да и все. Как Амурский, Саратовский — вон, — Лыкин скрипнул табуреткой, видно усаживаясь поудобнее, спросил: — К куреву как относишься в домашней обстановке?

— Курите, — разрешил Дениска.

— А то у меня жена, пропади она пропадом, только я за сигарету, она идет в крик на меня. А голос у нее точно карчугановский, бульдозером ревет, будто пласт не по силам захватил. Спасаюсь на крыльце и зимой и летом. И ить хитрая, зараза, — продолжал он, попыхивая сигаретой, — как дал я свое согласие ехать сюда, а ей, яснее ясного, здесь нечего делать, так она, веришь, выйду я на привычное место с куревом, ласково так и подъезжает: «Да чего ж ты, Феденька, все из дому убегаешь, разве ж я против». Вот зараза, так зараза! И имя сразу мне ласковое присобачила: «Феденька». Бабы, Денис, ушлый народ. Им дай палец в рот, они руку по локоть: раз — и нет ваших! Ну я ей, конечно, сразу все и выложил: с годик, дорогая, одна, без меня поживешь. Я товарищам слово дал: поеду. И потом, у меня совесть, опять же…

Лыкин замолчал. Дениске показалось, что он улыбается каким-то своим мыслям, и правда, Лыкин скоро хохотнул как-то не по-лыкински, а сказал и вовсе не своим голосом, а с затаенной радостью и довольством:

— А так она у меня, если серьезно на нее посмотреть как на человека, — баба что надо. Любому могу сказать. Уехал я из дому, а душа — спокойна: все будет по уму, в лучшем свете.

— Видел я ее, — вспомнил Дениска, — приятная женщина.

— Да, она видная из себя, этого у нее не отнять. Идет — редко какой конь не оглянется. Осерчала небось как уезжал, да бог с ней, — уладится.

А Дениска представил себе, как идет жена Лыкина, а ей вслед поворачивают головы кони, и засмеялся.

— Ты чего? — спросил Лыкин.

— Да как вы сказали: кони…

— А-а, — протянул Лыкин, но не поддержал смеха, а неожиданно тяжко вздохнул, закурил новую сигарету, изрек, что жизнь штука сложная, а самое сложное в ней дело, как он, Лыкин, думает, бабу себе на жизнь найти. Чтобы жить в понимании — остальное все приложится.

Сказав это, он поднялся, хрустнув ногами, походил по вагончику, помаячил у окна, протопал к выходу и, не попрощавшись, только обронив, что Денис — парень еще молодой, ушел.

И ясно, на что он намекал, куда уж яснее.

С утра, избегая смотреть на Ирину, Дениска принялся за воду. Таскал до ломоты в руках — Ирина вздумала отмыть столовую до блеска, и воды пошло больше обычного. Но хоть и старался Дениска не смотреть на Ирину, и как ни крепился в этом своем решении, а нет-нет да и скашивались против воли глаза на девичью фигуру, и приметил: будто подменили Ирину — нет в ней прежней бесшабашности, и вроде занята делом, а мысли о другом. Но вчерашнее не забылось — в Дениске боролись на равных и зло и жалость, и потому он крепился в своем слове держаться подальше ст насмешницы: черт знает что она выкинет в следующее мгновение.

Натаскав воды и распалив печку, Дениска поспешил на тупик под команду Лыкина, как только узнал, что Архипов подался на станцию. Ушел на станцию — скоро не вернется.

Монтажники громогласно приветствовали его появление. И сам Лыкин похвалил: вовремя, мол, молодец. И место определил: поставил в пару к Лешке Шмыкову.

— Поможешь этому черту лопоухому.

Лешка Шмыков, ясное дело, обрадовался — все не одному тягать.

— Валяй сюды, Павка!

И Дениска, странное дело, не заметил ни в, его голосе, ни в том, как он назвал его Павкой, подъелдыкивания. И руку спокойно дал в Лешкины тиски, благо у того хватило ума не применять силу — сжал осторожно, по-дружески, поприветствовал так, будто и не видел Дениску за завтраком и не сидели они за одним столом, локоть в локоть.

— Примай! — рявкнул Лыкин Федор.

Дениска метнулся к повисшему над полотном звену с рельсами, ухватил за шпалину, ощущая ее необоримость, напыжился, а она пошла легко, перышком.

— Эй! — не своим голосом заорал Лыкин. — Осторожно. Леха, куда смотришь, зараза — чума ходячая? Вы что, посадить меня захотели?

Теперь и Дениска видел, что хватил лишку — звено, или плеть, как ее называли монтажники, поперла неудержимо на него, хоть беги, — ни остановить, ни уйти, так и жмет, накрывает собой. И потемнело у Дениски в глазах, и уж не слышал он ни ругани, ни команд Лыкина — напрягся, ощетинился весь до последней клеточки против плети, и мысль только одна у него осталась в голове: устоять, устоять и не дать плети придавить себя к земле, сломать и придавить, и почему-то была уверенность, что устоит, не сломится.

И кто знает, что было бы, если бы не устоял, потому что и крановщик, завидев, как разворачивает плеть упруго на Еланцева, испугался на мгновение и уже без команды Лыкина рванул стрелу вверх, надеясь так выручить Дениса и Лешку Шмыкова. Схваченная стропами, как натянутый лук, от рывка стрелы сыграла плеть, качнулась упруго, да смирилась — стоял между ней и полотном как распорка, забыв про опасность и страх, Дениска, да с другого ее конца плюхнулся на шпалину, как противовес, в отчаянии Харитон Карчуганов, да злобно уперся Федор Лыкин.

— Майна! Майна! — хрипло от натуги взревел он, выворачивая страшно глаза. — Спокойно! Еще чуть майна! Еще чуть! Правее дай, еще… Стоп!

И плеть безобидно и по-собачьи послушно легла на полотно у ног монтажников.

— Снимай стропа! — выдохнул Лыкин и смахнул со лба градины пота.

Карчуганов уже разминал крупно вздрагивающими пальцами сигарету, сопел шумно. У Дениски позванивало в голове, в руках и ногах вдруг сделалось до звона пусто, и казались они до невесомости легкими, не своими.

Лешка Шмыков, сняв со своего угла плети строп, подошел, встал около Дениски, завозился в карманах в поисках сигарет, молчал.

Крановщик спрыгнул, подошел к ним на кривых длинных ногах. Одной рукой к Лешкиным сигаретам потянулся, другой потрогал бородавку на щеке:

— Думал, каюк, отжили… Че навалились-то на бесплатное? — зыркнул на Дениску осуждающе.

Лыкин услышал его, налетел коршуном:

— А то, что тебе, милок, думать надо. Первый раз за рычаги сел? — резанул свирепым взглядом по крановщику. — Крокодил… запечный. Тебе была команда на виру? Была? Молчишь, значит. Сказать-то нечего, однако.

Крановщик молчал, нервно затягиваясь дымом сигаретным, и уводил глаза в сторону, крутил ими, чтобы только не пойматься на цепкий взгляд Лыкина. А Лыкин нес его по кочкам отборными матюгами. Подошел Карчуганов, долго ловил взгляд крановщика — не поймал, сказал, свирепо раздувая ноздри:

— Счас сверну башку, а потом доказывай, что не так было… Смотреть на тебя противно, — отвернулся, брезгливо сморщившись, под ноги плюнул.

Лыкин подошел к Дениске, переломился чуть ли не пополам, заглядывая ему в лицо, глазами потеплел, спросил:

— Напугался?

— Не успел. Сейчас вот подумал — страшно, — и Дениска против воли дернул плечами. — А тогда не думал.

— Бывает, — согласился Лыкин и вдруг высказал свое, пережитое. — А струсил бы — крышка. Не тебе, так Лехе. Вот остолоп — на мою голову, — но это уже относилось к крановщику, одиноко бредущему к крану, подальше от греха.

Связав накладками звенья, без перекура стали укладывать следующие. Крановщик смотрел во все глаза на Лыкина, знал — малейшая промашка, и монтажники сомнут его — глазом не моргнешь, отбуцуют по всем правилам, а потом иди ищи защиту. А руки у парней железные…

Работа увлекла Дениску, страх забылся.

После того злополучного звена — то ли монтажники приловчились, внимательнее стали, осторожнее — следующие ложились как по заказу легко и точно — стык к стыку, хоть проверяй линейкой. Дениска устал, но даже себе не хотел в этом признаться, оттого, что шла работа ладом, радостно было ему, и огрублый от криков голос Лыкина казался ему ласковым пением. И сделались неслышными все другие звуки над полотном, и только голос Лыкина властвовал здесь.

— Взяли, ребятки, взяли! На себя, Леха! Ложим! Ноги! — И чудились Дениске в этом голосе сталь.

— Накладки! — командовал Лыкин. — Ставь болты! Схватывай!

Уже скоро качнуло Дениску, и живот подтянуло, но никто из монтажников не заикался хотя бы о перекуре, курили не прекращая работу, как заведенные, словно усталость была им неведома, словно завораживал их голос Лыкина.

Одно время Дениске показалось, что не выдержит он, сядет на насыпь и уже ничто не сможет заставить его подняться на ноги или шевельнуть рукой. Но тут Лешка Шмыков вытер шею, загнанно дыша, выговорил с расстановкой, частями:

— Во, даем!

И странно, эти незамысловатые слова словно новые силы вдохнули в измочаленное тело Дениски, словно отомкнули хранимый до поры запас сил, о которых и не подозревал Дениска; и снова он мог крепко стоять на ногах, жестко хватать руками. И чем ни дальше, больше охватывали его радость и мужская гордость за себя — выстоял! И было у него пока не очень ясное для него ощущение, что в чем-то главном он приблизился к своим товарищам-монтажникам — Лыкину, Карчуганову, Лешке Шмыкову, почувствовал, что может работать с ними, что все, что ему казалось за семью печатями, где-то рядом. И совсем неожиданно прозвучало для него, как гром средь ясного дня, лыкинское:

— Шабаш, мужики, обед!

И вздрогнул Дениска.

Лешка Шмыков положил руку на его плечо, улыбается:

— Ну, как поработалось?

А у Дениски и следа от былой радости не осталось: не ответив Лешке, ни слова никому не сказав, помчал во весь дух к столовой.

Влетел — напоролся на Иринины глаза. Смотрит она на него и вроде как не видит, и лицо чужое, каменное.

Дениска сразу же понял, почувствовал, как больно ворохнулось в груди сердце и начало падать. К тому же из-за перегородки вышел Черноиванов в белом фартуке, с ножом и недочищенной картофелиной в руках.

А у входа уже тут как тут голгочут монтажники. Ирина, сторонясь Дениски, прошла к двери, объявила зло и сухо, что обед не готов.

— Как? — рыкнул Лыкин.

— А вот так, — и она захлопнула перед ними дверь.

Но тут вышел Черноиванов.

— Мужики, обед по известной вам причине задержался. — Он посмотрел на часы, прикинул что-то в уме: — Поработайте еще с часик… Добре?

— Чего ж доброго-то? — просипел кто-то, но голос Карчуганова покрыл его:

— Только Дениса не дергай, с нами он был, вкалывал. Понятно?

— Айда! — сказал Лыкин.

И тихо стало — ушли монтажники.

После обеда напуганный происшедшим и угрюмым молчанием Черноиванова, который так и не проронил ни единого слова, проводив монтажников, Дениска усердно исполнял все приказания поварихи, крутился как белка в колесе. Да, не так он представлял себе свое участие в строительстве магистрали века — скажи кому, засмеют. Лучше уж было попасть под ту плеть… И ребят подвел с обедом.

К вечеру опять взялся за свое ситник, а тут и Дениска все свои дела переделал. Ирина буркнула что-то отдаленно похожее на «передохни» — сама скребла кастрюлю. Дениска встал у окна, что выглядывало на тупик: работают ребята. Но скоро дождь закрапал стекло, и Дениска смотрел просто так, уже ничего не различая. Скукота его одолела — ну хоть плачь.

Дениску выручил Карчуганов. Он ввалился в столовую грязный, мокрый — черт чертом и потребовал горячего чая.

— И густого, чтоб ложка стояла!

— А где я тебе возьму его? — встала против него Ирина и крепко уперла руки в бока, отчего грудь ее поднялась еще выше. — С обеда еще не успел промяться, а уж снова ему подавай. Не больно ли жирно? Проваливай отсюда! Ишь, отъел будку, и все ему мало.

Карчуганов захлопал ресницами от такого отпора:

— Ты чего эт разоралась, мать? Какая тебя собака укусила? Ну нет, так и скажи, а чего орать, нервную систему людям ломать? На нет и суда нет. Я что, сильничаю тебя?

— Вот и хиляй!

Карчуганов потоптался и двинулся к двери, но Ирине, наверное, жаль стало его, окликнула:

— Стой, вернись, Харитон!

— Еще обзываться будешь? — спросил он, оборачиваясь.

— Ох, какие вы все обидчивые стали, слова вам не скажи поперек! Иди, чаю же просил.

Он топтался у порога, не зная, верить ей или нет.

— Ну чего ты топчешься как медведь? — Она схватила кружку со стола, метнулась к плите, загремела чайником. — Бог ты мой, ну и мужики пошли — прямо-таки кисейные барышни, а не мужики.

— Я не один, — поверив наконец, что его не разыгрывают, сознался Карчуганов. — Я — делегация.

— Ах ты — делегация, — ставя кружку на плиту, пропела она с издевкой. — И сколько же вас там?

— Все.

— Кто — все? Толком можешь сказать?

— Ну… Федор Лыкин, Леха, я вот и этот самый… Некий.

Ирина вздохнула притворно тяжело, махнула рукой: дескать, что с вами поделаешь, зови!

— Может, вам и бутербродов с колбасой приготовить, ребята? — опросила она, когда они, сняв грязные сапоги у порога, чинно разместились на полу у стола.

— Если вы располагаете, — галантно согласился Лешка Шмыков, и все кивнули головами враз, как по команде.

Карчуганов развел недоуменно руками… Ничего не понимал и Дениска, перед которым тоже была поставлена кружка чая.

А она ловко нарезала кружочками колбасу, прикладывала к хлебу и одаривала проголодавшихся парней с улыбкой, прибаутками, носилась по столовой легко и красиво, словно не замечая восхищенных, гипнотизирующих взглядов парней, и, когда Лешка Шмыков тронул было ее за талию, так же красиво и совсем беззлобно хлопнула его по рукам.

— Попало? Не свое — не лапай!

Парни загоготали, а Лешка пообещал:

— Посмотрим! — И осклабился, оскалил зубы, картинно положив руки на широкий поясной ремень и выпятив колесом грудь.

— Смотри, да не просмотри, — грохотнул Карчуганов и многозначительно посмотрел на Лешку, продолжая жевать бутерброд. — Уведут из-под носа — только и оближешься. Здесь парни собрались не промах.

Федор Лыкин хохотнул в костистую жменю, а Некий Патрин затрясся в беззвучном смехе: что-то увидел в этом смешное.

— Смешинка в рот попала, — скривился Лешка Шмыков. — Чего смешного-то? О-о, расквакался. Ты чего, в детстве с печки упал?

А Патрин не мог остановиться, рассмеялся до слез, аж за живот схватился.

— Вот гад! — ругнулся Лешка и состряпал равнодушную мину, отчего и Лыкин снова прыснул в жменю, а у Карчуганова разъехались вкривь и вкось насмешливые губы, и он приготовился что-то ляпнуть в адрес Шмыкова, да тут вмешалась Ирина — ясно: выручала Лешку, налетела на Патрина:

— Это он с Дениски смеется, обвел вокруг пальца! — И погрозила: — Я все знаю. Всем расскажу!

Все посмотрели на нее — смеху как не бывало.

— Чего еще? — спросил Карчуганов.

— Загонял вчера — вот что! Архипов говорит, Дениска с ног валится, а он орет: «Давай!» Хорошо — Саня подоспел.

Теперь все смотрели на Патрина, и только он оглоушенно — на нее. Спросил тихо, растерянно:

— Ты эт чего, ведьма? — и побледнел.

Карчуганов влился в него свирепеющим взглядом.

— Ну-ка, скажи, Денис, — взыграл Лешка Шмыков. — Скажи, Корчагин, не бойся.

А Дениска ничего не мог понять и хлопал глазами.

— Не бойся, — потребовал Карчуганов, и Лыкин подошел к нему:

— Врет она?

— Архипова спросите, — опередила Дениску оскорбленная Ирина. — Он вам и скажет.

— Это я, — наконец вырвалось у Дениски. — Я сам. Я хотел… ну, в общем, хотел испытать себя. Вот и все. А это… — он показал взглядом на Ирину, — недоразумение. Вот — честное слово. А Петро ни при чем.

И наступила тишина, нехорошая, тягучая, от которой Дениске стало не по себе. В этой тишине все сели по своим прежним местам вдоль стены, а Патрин глубоко засунул руки в карманы брюк, обмяк плечами, нахмурился и стал глядеть в окно. Сказал погодя:

— Архип с Черным идут.

— Поднимайся, парни, — забеспокоился Федор Лыкин. — Пошабашили — будя.

— Сиди, — сказал Карчуганов. — Чего забоялся?

— Неудобно — расселись, как на именинах.

Вошли Архипов, за ним Черноиванов.

— О! Чай! — радостно всхлопнул руками Архипов. — Налей-ка, Ирина Батьковна. Погоняем и мы. Да еще с бутербродами?! Ну, брат, живем!

— Покрепче, — попросил Черноиванов.

Стало шумно. Дениска сел так, чтобы быть незаметным, слушал.

— Иваныч бегал на станцию, — сказал Архипов, — завтра-послезавтра нам должны вагоны со щитовыми домиками прийти. Два домика себе оставим, остальные — на Амгунь. Как управимся с тупиком — сразу за монтаж.

— С тупиком еще дня на два делов, — сказал Федор Лыкин. — А вагоны, значит, завтра?

— А может, и сегодня ночью — кто знает. — Вздохнул. — Если тому черту заодно вагоны придут — опять шум будет.

— Этому, что утром разорялся? Послал бы его.

— Да прав он, — сказал Черноиванов, рубанув свободной рукой воздух, — мы его сдерживаем. Нам так доведется, и мы не промолчим. Свой тупик надо быстрее добивать.

— У нас на платформе четыре звена осталось — с утра нечего класть будет, — предупредил Лыкин. — Сегодня бы платформу загнать в наш тупик, чтобы завтра время не терять. А порожнюю вывести.

— Чем? — хмуро вскинул брови Архипов. — Начальник станции сказал, что сегодня нам ждать нечего — завтра утром и то не надо надеяться.

— Да они что? — взорвался Лыкин.

Архипов постучал пальцами по столу. Все смотрели на него и ждали, что он скажет.

— У них здесь своя система, — сказал он, — непонятная.

— Я смотрю, здесь каждый только на себя тянет, а такие, как начальник станции, от которого мы-все зависим, пользуются своим положением. — Черноиванов, отпихнув от себя пустую кружку, нервно, скрипя кожей куртки, заходил вдоль стола. — Слушай, Саня, плюнь на собственную гордость, возьми бутылку коньяка и распей с ним — вмиг шелковый станет.

— Точно, — сказал Лыкин, — зато работа у нас стоять не будет.

Но тут вскочил на ноги сидевший, на корточках Карчуганов, слепил фигу:

— Вот ему! Коньяк и мы неплохо употребляем. А его, раз напои коньяком — век не отвяжется, — опустился на прежнее место, руки свесил меж колен, проговорил зло, ни на кого не глядя: — Не даст тепловоза, я сам по одному звену перетаскаю.

Архипов улыбнулся печально, а Черноиванов сказал:

— Это не дело, Харитон, нам все одно нормальные отношения надо налаживать.

— А коньяк — нормальные? — снова вскочил Карчуганов. — Скажи, если ты такой умный. Нормальные?

Черноиванову крыть было нечем — уставился в запотевшее, закрапанное окно. И все молчали. Архипов выбивал пальцами неслышную дробь по крышке стола.

— Потопали, — наконец поднялся Лыкин и для чего-то ударил костистым кулаком правой руки в раскрытую ладонь левой.

Архипов с Черноивановым промолчали, и монтажники начали подниматься.

В столовой сразу опустело.

Дениска ждал, что Черноиванов вот-вот выложит Архипову про задержку обеда, и краснел и бледнел, ожидаючи — Архипов запросто рубанет наотмашь. Но им, кажется, было не до него: неутешительные новости принес Архипов со станции и, как видно, не все открыл монтажникам.

— Не пойму я такого отношения к делу, Иваныч, — пожаловался он Черноиванову, — разрежь меня на куски, убей — не пойму. Дорогу ту они должны по плану месяц назад отсыпать. Месяц, понимаешь? А они всего тринадцать несчастных верст отсыпали. Тринадцать вместо семидесяти пяти и ни одного мостового перехода! Как наши добрались до Амгуни — не знаю.

— Может, сидят где-нибудь на полдороге и ни взад ни вперед, — предположил Черноиванов.

— В чем и дело, а то давно бы уже пригнал машину Клюев-то. Я у начальника мехколонны спрашиваю: «Почему дорогу не отсыпали?» А он знаешь что мне ответил: «Успеется, — говорит. — Москва не разом строилась». Вот умник! Мол, тише едешь — дальше будешь.

— Для него БАМ — тарарам, — подбил Черноиванов.

— Слушай, Иваныч, но совесть-то нужно иметь, как ты думаешь? Да таких людей к БАМу и близко нельзя подпускать, понимаешь?! — расстроенно воскликнул Архипов. — А он только в грудь себя не стучит. И меня же еще стыдит. Говорит: «Вы без году неделя как приехали, а мы, мол, уже полгода пашем».

— А толку? — Черноиванов тяжело положил на стол короткопалые руки. — Пусть придет посмотрит, что наши мужики за четыре дня напахали. За загривок бы его, да носом.

— Ну его к дьяволу — он и так, кажется, станционное начальство на нас натравил. Я туда пришел и спрашиваю: «Когда придет наш груз? Уже шесть дней в пути». А начальник станции мне: «Когда придет, тогда и придет. Не мешайте работать». А сам, собака, сидит и семечки лузгает. Работает, называется, — вздохнул, перевел на другое: — Давай-ка, Иваныч, план участка глянем. Щиты скоро придут — не век же они по путям болтаться будут, а деляну сейчас нужно приготовить. Ты завтра поставь-ка двоих поздоровей ребят на рубку просек, чтобы без задержки у нас шло.

Черноиванов полез в свою сумку, зашуршала бумага. Дениска видел эту сумку, которую обычно Черноиванов носил через плечо на тонком коричневой кожи ремешке — офицерская, гордость мастера. В кожаной куртке, с офицерской сумкой через плечо, он напоминал Дениске комиссаров из фильмов о гражданской войне и, может, потому внушал уважение большее, нежели сам Клюев, начальник десанта, или прораб Архипов.

Черноиванов расстелил на столе кальку, прежде смахнув для пущей важности со стола, и они заговорили вполголоса, спокойно, как говорят промеж собой понимающие друг друга люди.

Дениска потихоньку, чтобы не отвлекать их, прошел за перегородку в расположение Ирины, готовый выполнить любой ее приказ.

Вечером после ужина Дениска хотел написать ответное письмо матери, но только примостился за столиком, в вагончик без стука вошел Черноиванов, а за ним кто-то высоченной каланчой пожарной вшагнул. Присмотрелся Дениска — ба, да это же старый знакомый — кразист!

Черноиванов смеется:

— Принимай, Корчагин, гостей!

— Ну, здравствуй, — протянул Дениске руку кразист. — Пустишь на постой? Я тебе не помешаю — ночь прокоротаю — и айда! Видишь, Денис, не ждал не гадал так скоро попасть сюда — ан, видно, судьба!

— Ну, располагайтесь, — сказал Черноиванов. — Вижу, общий язык нашли.

— Нашли, — Дениска и сам не знал, почему его так обрадовал нечаянный визит кразиста. Да и некогда было в этом разбираться — нужно гостю постель приготовить. Заметался Дениска, услужая гостю. А когда водитель, раздетый по пояс, сел на жалобно скрипнувшую всеми пружинами раскладушку, полюбопытствовал:

— Какими судьбами к нам?

— По беде. У нас с экскаватора кто-то бензонасос тяпнул, а без него — хоть караул кричи. И все машины без работы стоят. Мы, конечно, тот бензонасос найдем, но когда — вот вопрос. Вот и прикатил я к вам — друзья все ж таки. Начальство твое обещало помочь мне. Говорят, есть у них нужный мне один.

— Дадут, — обнадежил Дениска. — У нас начальство хорошее — в беде не оставят.

— Вот и я так думаю, — согласился кразист. И вдруг спросил, вскидывая глаза на Дениску: — Корчагин твоя фамилия?

Дениска опустил было голову, залившись краской, но тут же поднял ее, сказал почему-то неправду:

— Да, фамилия.

— Вон как! — кразист скрипнул всеми пружинами раскладушки, ворохнувшись. — Знатная фамилия, из «Как закалялась сталь». Добрая книжка. Хорошая, что на это скажешь еще.

И Дениска, вздохнув, согласился.

Кразист, наверное, посчитал разговор исчерпанным, осторожно, словно боясь сломать раскладушку, вытянулся на ней во всю длину — ноги на полметра высунулись за край. Кразист засмеялся:

— Для детсада, что ли, закупали?

Дениска обиделся на его шутку, уловив в ней намек, буркнул что-то неразборчивое и тоже начал укладываться. Свет погасил. В темноте прорисовались прямоугольники оконец.

— Денис, — подал голос гость. — Ты что, обиделся или что?

— Почему же? — сказал Дениска. — Совсем нет. Устал немного.

— Не говори, — подхватил гость. — Ехал к вам, думал: доберусь до постели — и выключусь. А пришел к тебе, лежу — не спится.

Дениска промолчал и спросил:

— А кто же у вас бензонасос свистнул?

— А кто его знает. По трассе ребята дружные работают, найдем. А уж как обнаружится — пусть на себя пеняет.

— Таких людей к БАМу и близко нельзя допускать, — вспомнил Дениска понравившиеся ему слова Сани Архипова.

Кразист ворохнулся на своем месте.

— Это ты правильно сказал, — услышал Дениска. — Святое дело должно делаться чистыми руками. — Кразист вздохнул какой-то своей мысли, опять лег, устроился поудобнее, полежал тихо, спросил: — Скажи-ка мне, Денис, а ты не родственник тому Корчагину?

— А что? — осторожно спросил Дениска.

— Интересно все ж. Я по себе думаю, меряю другой раз — вот мужик был! — и правда что сталь. А если ты одного корня росток… Знал я одного такого мужика — у нас шоферил. Ну, брат, и в огонь и в воду с открытыми глазами. Мы тогда Амурск только-только раскручивать начали. Дорог нет, водителей не хватает, а дело делать надо. Кто же за нас город построит? Разумеешь? Мы тогда… Я был года на три старше тебя — только срочную оттопал. И Данил Ярцев. Не спишь, Денис?

— Не, рассказывайте, рассказывайте.

— Так вот: раз мы молодые — нам и карты в руки. Данил говорит нам: так и так, парни, давайте через восемь часов работать, пока обстановка не полегчает. Вначале нас восемь человек таких подобралось, а потом и вся колонна. А не найдись такой человек среди нас? Знаешь, скажу тебе, Денис, прямо, тогда, по молодости, прочитал я эту книгу и думал, что раз в те далекие времена такие люди были, как Корчагин, то сейчас их — пруд пруди… А в жизни немного не так. А ты, вижу, того роду-племени.

Счастливая улыбка распирала Денискины губы.

…Проснулся он от ощущения, что хлопнула дверь, — кто-то зашел или вышел. В оконца вливался серый рассвет. Кразиста на месте не было. Дениска прислушался: где-то молотил на малых оборотах дизель. В оконце он разглядел на дороге КрАЗ — низко светились сигнальные подфарники. В неясном раннем свете — рядом двое. Один из них — высокий — вспрыгнул на подножку, хлопнула дверца, и КрАЗ выдохнул клуб синего дыма.

— Эй! — крикнул Дениска. — Постой!

Выбежал на всходнушку, но КрАЗ уже пылил по дороге, взревывая, и на Денискин крик отозвался Черноиванов:

— Чего как заполошный орешь? — Подошел к всходнушке — кожанка наброшена на плечи, рукава свисают свободно. — Чего хотел?

— Не попрощался.

Черноиванов зевнул, прикрывай рот ладонью, мотнул головой:

— Эк беда! — усмехнулся, но, поглядев на опечаленное лицо Дениски, смял улыбку, подобрел глазами и тон сменил: — Чудной ты, Еланцев. Лучше бы спать шел. Не навсегда он уехал. Иди — еще час спать, самый сладкий.

Дениска вернулся в вагончик, постоял, раздумывая, досыпать ему этот сладкий сон или нет, глянул на стол, увидел белый листок бумаги и вспомнил, что так и не написал письмо домой. Он подумал, что сейчас самое время это в конце концов сделать, хотел зажечь свет, по и без того увидел, что листок его исписан.

«Спасибо за ночлег! Будешь на трассе — спроси Костю Ряжева. Скажи, Корчагин — и все. Жму твою руку. К. Ряжев».

— Кэ Ряжев, — повторил Дениска. — Костя Ряжев. Скажи, Корчагин — и все. Жму твою руку.

Он торопливо еще раз прочитал всю записку, чувствуя, как перехватывает дыхание и к глазам жарко подступают слезы. И, ощутив их сладкую горечь, улыбнулся.

За завтраком успевший смотаться на станцию Архипов был хмур и молчалив так, что даже Дениске стало ясно, что дела их — швах; и он тоже молчал, хотя его так и подмывало с кем-нибудь перекинуться словцом, и он то и дело ловил себя на том, что губы его готовы растянуться в улыбке. Тогда Дениска начинал хмурить лоб и смотреть в чашку. Первым не выдержал молчания Карчуганов. Он доел кашу, облизал ложку, положил ее аккуратно на стол вверх горбом и трахнул по-лыкински кулаком в открытую ладонь:

— Вот им — в зубы! — и вперил сверкнувшие татарские глаза в Архипова. — Где та платформа наша стоит?

— Ну? — ожидая от него расшифровки, оставил еду Архипов.

— Сами прикатим, — зло проговорил Карчуганов.

— Полтора километра?

— А плевать! Пусть знают.

— Точно! — поддержал его Федор Лыкин. — Сами допрем.

Лешка Шмыков усмехнулся:

— Двадцатый век, БАМ, бери больше — кидай дальше! Умереть со смеху!

— Не умрешь! — тяжело проговорил Карчуганов.

— Я что, — заюлил Лешка. — Я — как и все.

— А чего ждать? — вскочил Дениска, ему не сиделось. — Саня!.. — посмотрел он с мольбой на Архипова.

Архипов улыбнулся, увел взгляд от Денискиных глаз:

— Я не против: катить так катить. Ира! — крикнул он повариху. — Выдай Шмыкову пару башмаков, а то раскатят — не остановишь. Один Карчуганов чего стоит!

Дениска уже знал, что башмаками пользуются для остановки вагонов, устанавливая на рельс. И уж коли речь зашла про башмаки, значит, предложение Карчуганова принято всерьез. Он чуть не крикнул «ура!», но вовремя одумался — довольно корчить ребенка, и подошел к мастеру Черноиванову просить разрешения участвовать в перегоне платформы. Черноиванов сразу, конечно, понял, почему около него трется монтажник Еланцев, но прежде сделал вид, что очень занят кашей, спешит и вообще не видит подходов на приступ, обдумывая, что ему ответить. Наконец он, как и Карчуганов, положил ложку горбом вверх около пустой чашки и повернулся к Дениске:

— Чего хотел?

У Дениски ответ готов:

— Участвовать в перегонке.

— Точно? — зачем-то переспросил Черноиванов и тут же, не дожидаясь ответа, сказал: — Иди, черт с тобой. Только начальство свое предупреди — Ирину.

У Дениски чуть сердце от радости не остановилось, как все легко и просто решилось.

— Я с вами! — сказал он Карчуганову, натягивающему на руки тесные подранные верхонки. Тот гаркнул, разделяя Денискину радость, и посоветовал прихватить с собой верхонки, чтобы, не подрать руки.

— А то, гляжу, все ссадил. Если нет, возьми у Архипа. У него их навалом, а руки у тебя последние.

Пока Дениска бегал за верхонками в свой вагончик, монтажники уже ушли на тупик, и ему пришлось наддать ходу, чтобы не опоздать.

На станции они быстро отыскали свою платформу, высоко загруженную звеньями. Лыкин ловко снял сцепку, расставил силы и предупредил, что действовать только по его команде. Лешку Шмыкова с двумя длинными металлическими башмаками он услал вперед. Подняв руку, он хищно поглядел на замерших по местам монтажников и рубанул:

— Навались!

Дениска изо всех сил уперся в платформу плечом, а ногой в шпалу. Так как нога оказалась согнутой в колене, ее нужно было выпрямить, но как Дениска ни старался, нога не выпрямлялась. Рядом с ним так же безуспешно, сдерживая рвущееся наружу дыхание, пытался выпрямить ногу Карчуганов. Шея его напряглась и стала багровой, глаза покраснели, и мучительно трепыхали побелевшие крылышки ноздрей.

Срывая голос, кричал Федор Лыкин:

— Еще! Жать! Чуть!.. — но платформа мертво стояла на месте.

— Хрен возьмешь, — со свистом процедил Некий Патрин. — Хоть сдохни.

— Стоп! Отставить, — выпрямился Архипов. — Ломики, — он задыхался. — Надо ломики.

Ломиков не оказалось, и Лыкин виновато сознался, что это его промашка, но Архипов сказал, что им от этого не легче. Карчуганову не терпелось, упрямство уже заговорило в нем в полный голос, и он уничтожающе глядел на препиравшихся начальника и бригадира. Наконец не выдержал:

— Может, хватит пустоболить? — опросил он, нервно сузив глаза. — Ну-ка, навались! — И разом все навалились, закряхтели, как один огромный человек, с перекошенными лицами, налитыми кровью, с одним устремлением: сдвинуть с места, дать ход платформе. Патрин спиной налег на стенку за сцепкой, рядом с ним уперся короткими, но сильными руками, задевая его плечом, Черноиванов, в угол платформы влип Лыкин:

— Дава-ай! Еще чуток! Еще…

Рядом с Дениской, выкатив озверело глаза, сдерживая дыхание, налегал грудью на замок сцепки Архипов, нижнюю губу закусил — видна белая подкова крепких зубов. И Дениска вдохнул поглубже, закусил губу, сделал невероятное усилие распрямиться. И в какой-то миг угадал, сейчас, сейчас спадет тяжесть, прокрутятся обитые с мертвой точки прикипевшие к рельсам колеса. Никогда еще не приходилось Дениске так выкладываться, никогда еще на его тело не давила такая тяжесть, и еще ни разу не было так хорошо и радостно, потому что не случалось в его жизни подобной минуты, минуты, когда ощущаешь свое всепоглощающее единство и нерасторжимую дельность с теми, с кем свела, связала тебя судьба.

— Наляг! — просипел рядом с Дениской Карчуганов, хватив открытым запаленным ртом воздуха. И Дениска увидел, как угрожающе взбухли на руках, шее и висках монтажника вены. Карчуганов застонал, туго выпрямляясь, и скрипнули, сдвинувшись с мертвой точки, колеса, и тяжесть, давившая на Дениску, спала, тело его облегченно распрямлялось.

— Давай! — сумасшедше заорал Лыкин. — Жмем! Давай-давай! Пошла-пошла!

У Дениски глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Упершись в литой буфер, он шел и шел, с силой делая каждый новый шаг. Дрожали, подсекались ноги, жгло плечо. «Только бы не остановилась, только бы не остановилась».

И Лыкин орал придавленно-визгливо: «Давай-давай!»; платформа медленно набирала скорость, раскатываясь, но отступись кто-нибудь, и она загасит ход и остановится и все нужно будет начинать сначала.

— Давай! — из последних сил орал Лыкин, но платформа уже пошла, покатилась, и можно было перевести дух, ослабить напряжение, встряхнуть закипевшую спину, утереть пот.

Дениска улыбнулся Карчуганову, победно сверкнувшему глазами:

— Вот даем!

— Даем. Не сорвал спину?

— Нет.

— А у меня побаливает. Должно, с перетугу, — встрял Лыкин.

Дорога шла под уклон едва заметно, но платформа раскатилась, и за ней пришлось бежать. Карчуганов сразу отстал, отстал и Черноиванов, и около платформы бежали теперь только Архипов, мускулистый Патрин да Денис. Ему казалось, что, разогнавшись, вылетит платформа на повороте под откос: слишком угрожающе, не шла — летела.

— Саня, слетит! — простонал Дениска. — Слетит!

И в отчаянном рывке настиг убегающую платформу, вцепился в буфер, но устоять не мог, его рвануло, потянуло за платформой, он упирался отчаянно, его мотало из стороны в сторону, било ветром. И страшно стало Дениске.

— Корчагин!.. Тьфу, будь ты трижды проклят! Еланцев! — закричал Архипов, боясь, что не удержится на ногах хлипкий монтажник, мотанет о рельсы или шпалы — расшибет. Но рядом с Денисом уже бежал Патрин.

— Держись! — и одной рукой крепко ухватил Дениса за поясной ремень. — Так-то оно веселей, а? Вот, чертеняка, разбежалась, скажи!

На повороте скорость пригасла, а дальше начинался ровный участок. Монтажники облепили платформу, используя силу инерции, ходом одолели его, а тут и до тупика всего ничего осталось. Загнав платформу в тупик, сели на рельсы, задымили, довольно посверкивая глазами, — одолели.

Патрин сунулся было к Денису с сигаретой, да встрял Карчуганов, его руку отвел без слов. Архипов заметил, усмехнулся, подсел к Еланцеву, крутнул головой:

— Ну, даешь ты, Корчагин! В штанах как? Невесело? — без ехидства опросил и насмешки и вроде как похвалил Дениску.

И потому Дениска сказал, как было. То есть что струхнул, конечно, немного. Все-таки крутило дай-то бог!

Монтажники посмеялись беззлобно, а Черноиванов, закуривая вторую сигарету подряд, сказал:

— Всыпать бы тебе за такое геройство по заднице, да… — он вздохнул, — понятно, что не баловался ты. От души…

Архипов, сузив глаза, смотрел куда-то на белую линию хребта. А потом сказал с доброй усмешкой:

— Это и главное, Иваныч…

Лыкин Федор усек, о чем разговор, свое вставил: мол, перемелется — мука будет. И Карчуганов, учуяв удобный момент, попер на Архипова, обвиняя его в несправедливости.

— Ты, Саня, это брось, понял? Справедливо нужно! — кричал он.

Архипов, ничего не понимая, ошалело смотрел на расходившегося монтажника, пожимал плечами. Улучив момент, спросил:

— О какой справедливости-несправедливости ты талдычишь, Харитон? Ты что это?

— Это ты того, — хищно подобрался Карчуганов. — Его, — он, утрудненно дыша, ткнул в Дениску пальцем, — в столовой держишь зачем? Справедливо? Говори сейчас!

— Скажу, — твердо, набычившись, проговорил Архипов. В его глазах появился стальной блеск: — Скажу, — повторил он. — Дальше нужно смотреть, Харитон. Хотя бы дальше собственного носа.

Дениске показалось, что они схватятся сейчас за грудки, и он со страхом смотрел на них, мысленно проклиная себя за то, что пожаловался Карчуганову на свою долю. Но драки не получилось. Между монтажниками и прорабом, раздвинув их просторными плечами, встал Черноиванов черной глыбой, усмехнулся.

— Вы чего, мужики, распетушились?

А тут и Денис с Лыкиным.

— Это я виноват, — сказал Денис. Лицо его было печальным и заметно побледневшим. — Я, — твердым голосом повторил он и, круто повернувшись, бегом пустился к столовой.

Кто-то вслед крикнул: «Эй!», и сразу же несколько голосов подхватило:

— Денис!

— Корчагин!

Но Денис продолжал бежать, ноги его ватно подгибались, и тянула к себе земля, жесткая в жестком брусничнике с колко взблескивающими капельками снова занудившего дождя.

И снова Денис взялся за воду. Мельтешил по тропке туда-сюда. А потом сел на корточки у ручья, почувствовал: позарез нужно привести в порядок мысли, которых набралось что дров в поленнице, что камешков в отрытом им в ручье котлованчике. И хорошие и плохие были мысли, напластовывались они одна на другую, но поверх всех оставалась чаще одна, и она-то подчиняла себе все другие. До поры, до сего момента, Денис заглушал ее в себе, но уже стало ясно: не уйти — созрела.

Но и сейчас, осознав это и поняв, Денис медлил, какое-то время задумчиво-увлеченно наблюдая затем, как сплетаются, расплетаются и снова сплетаются девичьей косой струи, пошумливают, бегут, чистые и светлые и загадочно-таинственные в этой чистоте и светлости.

Он опустил в холодную студеность ручья руку, ощутив живое его биение и крепость.

Да, накрепко приставшая к нему фамилия Корчагин, заменившая ему его собственную, обязывала Дениса ко многому. Сейчас он мог признаться себе, что не только вольно или невольно жил под чужой фамилией, но и старался быть похожим на ее хозяина: это его ко многому обязывало и в отличие от других обязанностей не тяготило его.

Денис поднялся, предельно выпрямляясь, пересилил судорогу, сводившую рот: «Самое главное… не проспал горячих дней…»

Денис вернулся в столовую необычно серьезный и торжественный. Ирина, сразу это заметившая, не удержалась, полюбопытствовала:

— Чего это ты такой? — покрутила в воздухе растопыренными пальцами: — Какой-то такой… злой не злой… непонятный, — лукаво прищурила глаза.

— Есть хочу, — сказал он, — аж руки дрожат. Смотри, как у алкаша.

— Садись, тоже мне, алкаш, — и, нагребая ему из кастрюли красной гущи пахнущего лавровым листом борща, вздохнула:

— Скоро, однако, и остальные придут…

— Скоро, — сказал Денис и заметил, потаенно глянула Ирина в оконце, закраснелась, перехватив Денисов взгляд. И он засмущался, ругнул себя, знал: не больно хотелось ей, чтобы знал кто-то о ее тайне.

Денис ел, уткнувшись в свою чашку. Ирина крутилась у печки, не заговаривала.

Монтажники подвалили, стало шумно. В толчее и суматохе Лешка Шмыков снова сделал выпад к Ирининой неприступности и опять же получил по рукам, и монтажники хохотали, как и в прошлый раз. А потом затеяли разговор о перегоне, больше для Ирины, чем просто посмаковать, — чтоб знала, что не зря хлеб едят один за троих.

— Карчуганову дэбэ дай, — покрыл гул голосов Федор Лыкин, — он у нас, считай, один и двинул платформу с мертвой точки. И мясо чтоб!

Карчуганов, как всегда сидевший рядом с Денисом, не обращал внимания на подобные колючки, знай наворачивал за обе щеки.

К Денису прицепился Лешка Шмыков, как всегда, начал подзуживать.

— Корчагин, заметили, похудел — под глазами черно. С чего бы? И ест вроде как нормально. — И смеется, а глаза настороженно-злые.

— Не в коня корм, — засмеялся Лыкин.

— Что-то здесь не то. — Лешка только и ждал этого, красноречиво скосил глаза на Ирину.

Та вспыхнула, поймав его взгляд, крутнулась, вильнула за перегородку. А Карчуганов запыхтел, подогреваясь:

— А чего тебе? Гвозди в пятки вбивают? Чего расчирикался? Чего парня цепляешь?

— Просто, — осевшим голосом проговорил Лешка и пригнул голову под тяжелым взглядом Карчуганова. — Уж и сказать ничего нельзя.

— А чего меня не цепляешь?

Лешка буркнул что-то уж и вовсе не разборчиво.

— То-то, — довольно отметил Карчуганов и загудел Денису в ухо. — Все в лучшем свете! А Архипа растребушили — будь здоров! Все как надо.

И бульдозерист Стрыгин подмигнул Денису красными своими глазами: мол, все верно. Для пущей заверительности добела сжал промазученный кулак. Монтажники справились с обедом и скоро пошли вон — лясы точить некогда. Но Лыкин подошел все же к Денису, опросил:

— Говорил тебе Харитон?

— Говорил.

— Вот. Значит, не беспокойся. Начальство доложит тебе про наше решение. Давай, — и протянул Денису одеревеневшую ладонь.

И Лешка Шмыков подошел к Дениске.

— Знаком? — осклабился хищно и показал на кулак, скосив зеленый глаз на Ирину. — Чтоб… Понятно?

Дениска усмехнулся грустно.

— Ты чего? — опросил Лешка.

— Ничего, — Дениска пожал плечами. — Дурак ты, Лешка.

— Че-че? — вмиг взвинтился тот.

— Я говорю, слепой ты, или ума у тебя нет. На нее лучше бы посмотрел…

— А что? — Лешка крутнул головой.

— А то, — грустно сказал Дениска, — что она в тебя… Я же вижу.

— Шмыков! — громыхнул от двери Карчуганов. — Ты чего там? Уши давно не драли?

— Иду! — растроганный, Лешка стиснул своей ручищей Денискино плечо. — Пардон, Денис. Ты уж… — и готов был наговорить Дениске массу хороших слов, только тот оборвал его на полуслове:

— Да ладно тебе, Лешк, замнем для ясности.

— Ладно, замнем, — согласился благодарный Шмыков. — Замнем, Денис.

— Что он тебе говорил? — подлетела Ирина, как только за Лешкой Шмыковым захлопнулась дверь.

И вырвалось у Дениски само собой:

— Про тебя. Что любит.

Стыдно ему было и больно до слез, и хотелось ему стать невидимым и провалиться сквозь землю. Но в эту самую минуту окликнул его Архипов:

— Можно тебя, Денис? — мягко окликнул, почтительно.

Дениска подошел, зачем-то одернув на ходу свою военную рубашку и почему-то робея.

— Вот что, — Архипов положил свою руку на Денискино плечо. — Есть у нас серьезный разговор к тебе. Ты что, все еще губы дуешь на меня? Да брось ты, ей-богу, Денис!

— Да нет, — проговорил Дениска и попытался даже улыбнуться. — С чего вы взяли?

— Дело вот в чем, — серьезно начал Архипов. — Мы думали с Ивановичем, с ребятами поговорили-посоветовались, одним словом, решили твою кандидатуру на групкомсорга двинуть.

— Справится, — подтвердил Черноиванов, прихлебывая чай. — Он парень грамотный, развитой, ребята его уважают. Давай, Денис!

— Как ты сам думаешь, Денис? — спросил Архипов и твердо посмотрел Дениске в глаза.

— А лучшего вам и не найти, — подала голос Ирина, слышавшая весь разговор.

— Твое слово, — Архипов тряхнул Дениску за плечо.

— Я согласен, — не сразу сказал Дениска и покраснел как вареный рак: — Согласен, если вы меня уберете с кухни. Потому что, понимаете, не пойдет так… Я там должен быть, со всеми.

— Резонно, — согласился, помолчав, Архипов.

Черноиванов развел руками:

— Все верно — против не попрешь.

— Значит, договорились? — спросил Дениску Архипов.

— Договорились.

— Нас девять человек здесь — комсомольцев, вот и руководи.

— Комиссарь, — подбил черту Черноиванов.

— И с когда? — прыгнувшим голосом опросил Денис Архипова.

— А вот и давай с самой этой минуты.

И, боясь, как бы Архипов не передумал, Дениска спешно начал сдергивать с гвоздей свою еще не просохшую одежду, остановился вдруг — вспомнил об Ирине.

— А что — я? Печку токо наладь да дров, — и вздохнула, притворно, конечно: дескать, что с тобой поделаешь.

К тупику Денис бежал под дождем, брезентовая спецовка намокла и железно лязгала при каждом движении, из-под ног разлетались веером брызги луж. Легко, босоного бежал Денис.

Лыкин его появлению не удивился. Мослатой мокрой ладонью смахнул с бровей, упрямых скул и подбородка капли дождя, поглядел на Дениса, сказал очень буднично:

— Лехе ступай помоги.

Работали дотемна, пока хоть что-то можно было видеть, а потом, мокрые, грязные, ввалились в столовую. Ирина постаралась и приготовила им отличную глазунью с колбасой и ароматное какао. Денис ел вяло, ему не хотелось есть, но вокруг него ели с аппетитом, перешучивались, задирая Ирину и Лешку Шмыкова, и он, перебарывая навалившуюся сонливость, тыкал вилкой в глазунью, что-то кому-то отвечал, пробовал даже шутить. Около него сидел бульдозерист Стрыгин и не смеялся его шуткам.

— Ты иди отдохни, Денис. Сразу заваливайся — и храпака, — хотел сказать тихо, но получилось так, будто все еще сидел в своем рокочущем «Катапиллере», и услыхали все до единого, кто был в столовой.

— Да, Денис, ложись и поспи, — ласково сказал и Лыкин.

Но после ужина, придя в свой вагончик, Денис вдруг вспомнил, что днем так и не удосужился написать маме ответ, решил дело в долгий ящик не откладывать, взял лист бумаги, сел к столу и задумался.

Вначале он хотел описывать подробно, как они добирались до места, чем занимаются, рассказать об Архипове, Черноиванове и Лешке Шмыкове с Лыкиным, и о бульдозеристе Стрыгине, и о водителе КрАЗа — обо всех, с кем свела его судьба в эти дни. Но потом он подумал, что такое письмо он еще успеет написать, а сейчас от него требуется единственное — успокоить мать.

И он написал:

«Здравствуй, мама! Получил от тебя письмо и незамедлительно отвечаю. Я представляю, какого страху ты на себя нагоняешь, не имея сведений о моем житье-бытье. Ты рассуждаешь так, будто и не прошло со времени Николая Островского пятидесяти лет и все осталось на уровне того времени, когда он с товарищами строил узкоколейку. Ты зря так думаешь, мама. И, пожалуйста, не беспокойся за меня. Твой сын — Денис».

Он перечитал письмо, оно ему не понравилось, но и менять он ничего не стал, а вспомнил и торопливо внизу дописал:

«Мамочка! На стеллаже с правой стороны стоят книги И. А. Бунина, вышли, пожалуйста, первый том — стихи. И там же, рядом стоит томик А. А. Фета «Вечерние огни». Мне очень не хватает здесь этих стариков. Твой Денис».

Он вложил листок в конверт, но не стал ни запечатывать, ни писать адрес — слипались глаза, хотелось спать, тело было тяжелым и непослушным.

— Спать, — сказал он себе. — Спать.

Денис заставил себя раздеться и лег. Потом он не мог никогда точно вспомнить, успел он уснуть или нет. Дверь с треском распахнулась, и в проеме появился худой, изможденный, в грубой, железно лязгающей от сырости куртке Павел Корчагин.

— Вставай, Еланцев! Подъем! Вагоны пришли, — заорал он.

Денис соскочил, тараща глаза и ничего не понимая еще, принялся натягивать на себя непросохшие штаны, рубаху, тяжелый, напитанный водой свитер. И все бормотал:

— Я сейчас, сейчас.

— Давай, Еланцев, давай. Одевайся — и к вагонам.

И, уже стуча в окно следующего вагона, Лыкин орал:

— Подъем, парни! Аврал! Все на разгрузку! Вы что? Спать сюда приехали?! Выходи!

Ноги с трудом влезли в отсыревшие, разбухшие сапоги.

«Все равно под дождь, — подумал Денис. — Только чертовски тяжелые».

Рассказы

Матвей Ведунов

Матвей Ведунов лежит пластом, безнадежно месяц без малого: крутит, ломает все тело, раскалывает голову. Проследив в памяти дни, когда бы он мог так простыть, Матвей пришел к мысли, что это случилось в начале октября — шли холодные, промозглые дожди. В один из тех дней заднее колесо его автобуса село, и пока он поддомкрачивал машину, выкатывал запаску, пока менял скаты, затягивал футорки, промок до нитки, пропотел, а окно, когда сел в кабину, не закрыл, и тогда, видно, его и прохватило. «Раньше не прохватывало», — подумал он и усмехнулся грустно.

Тогда он попросил всех выйти из автобуса, под дождь: иначе ему было не поднять машину; и люди мокли под дождем, нахохлившись, смотрели, как он работает. Он чувствовал на себе их недовольные взгляды, торопился, и несколько раз у него сорвался ключ, и он сбил на большом пальце кожу как раз на сгибе, и потом эта сбитина долго не заживала — трескалась, и из трещин сочилась сукровица — и это тоже, казалось ему, было признаком старости.

Какая-то женщина, в красном легком плаще, заметила кровь и сказала как-то испуганно:

— У вас кровь на руке…

И только тогда он увидел струйку жидкой алой крови и почувствовал саднящую подрагивающую боль в пальце. Он отмахнулся, пустяк, мол, и продолжал крутить гайки, тут же забыв о боли.

Вечером, сдав смену, он сразу пошел домой, от ужина отказался, сказав, что поел в заводской столовой, и рано, раньше обычного, лег в постель и тут же почувствовал, что весь горит, даже веки, казалось, раскалены.

Алена почувствовала что-то неладное, подошла и склонилась над ним: он сделал вид, что спит. Она окликнула мужа и тихо, осторожно приложила руку к его сухому лбу.

— У тебя жар, Матвей, — услышал он дрогнувший голос.

— С чего? — грубовато опросил он и повернулся на бок, освобождаясь от ее руки. Никому, даже жене Матвей не хотел сознаться, что к нему привязалась хворь. Он боялся больниц, врачей, таблеток, в которые никогда не верил. За все прожитые шестьдесят лет никогда к ним не обращался, надеясь только на самого себя, на свое здоровье, ни разу не подводившее. И в этот раз он был уверен, что справится с недугом.

За неделю до этого Матвей сильно переволновался, думал, что его, вышедшего на пенсию шофера, больше не допустят до машины, ходил сам не свой, но его оставили: то ли пожалели, то ли просто потому, что на заводе не хватало шоферов и ставить на дежурный автобус молодого водителя посчитали расточительством. И его оставили. Он успокоился, но тревога, что его в любое время могут лишить машины и вообще работы, не проходила, она стойко жила в нем, и, меняя прохудившийся скат, он сразу подумал, как бы эта беда с колесом не повлекла за собой другую. Нет, не болезни и смерти боялся Матвей Ведунов, он боялся остаться не у дел, без работы, которая и была в его понимании жизнью.

И утром, пересиливая ломоту в суставах и боль в мышцах, он пошел на смену, убеждая себя, что все это пустяки, все пройдет, работа выгонит хворь. И на людях он крепился, даже разговаривал больше обычного, встревал в любой вспыхивающий в салоне автобуса разговор, когда нужно было, смеялся, показывая щербатые крупные зубы. И продержался так целую неделю, а потом сдал и до праздников уже не поднимался. Матвей удивлялся болезни, обратавшей его, и себе самому, вдруг ставшему беспомощным, каким он себя и не помнил, потому что никогда не болел.

Сразу, утром, когда в первый раз не смог подняться с постели, он подумал, что это все, конец, и что здесь поделаешь — пришел и его черед, но, увидев испуганную Алену, остановившуюся у кровати, почему-то решил, что к празднику будет уже на ногах. Уверовал сам в это и Алене сказал:

— Еще на демонстрацию пойдем, мать. Точно.

И уже этим и жил, частенько заговаривая со своей болезнью, как с живым существом:

— Нет, нас так просто не возьмешь. Нет! И не такую силу обарывали.

И в день праздника, проснувшись, Матвей почувствовал, что болезнь покинула его. Он проснулся и некоторое время лежал без движения, прислушиваясь к себе, все еще не веря своему исцелению, а потом открыл глаза.

Через окно в комнату вливался мягкий, красновато-розовый свет раннего солнечного утра, пахнущего свежестью молодых только что собранных с грядки огурцов с приятно колкими пупырышками, впитавших в себя прохладу ночи и остывающее тепло земли.

Он долго, с щемящей радостью смотрел на окно, на этот свет, когда почувствовал, что кто-то на него смотрит, и повернул голову. В дверях комнаты стояла Алена. То ли от утреннего света, то ли от улыбки, так высветившей ее лицо, она показалась Матвею забыто-молодой, какой была в первые годы их совместной жизни, еще до войны, которая ее быстро и безвозвратно состарила.

Он улыбнулся ей и сказал бодро, сам дивясь и радуясь своей бодрости:

— Что я говорил, мать? Все как рукой сняло!

За завтраком он плотно, с аппетитом поел, шутил с повеселевшей женой, а когда за окном медно грянула музыка демонстрации, захотел посмотреть на праздничный город. Нет, не из окна, с балкона!

— Не надо бы, Мотя, — сказала жена. Но его уже было не остановить.

— С балкона!

И засуетился.

Пока он одевался, она распахнула двери балкона и протиснула туда его любимое обтянутое красной кожей кресло. Он сам поднялся и даже сделал самостоятельно несколько шагов, прежде чем Алена подхватила его. Она обрадовалась этим первым после стольких дней болезни шагам и тоже вдруг поверила, что он выздоровеет. Она с нежностью посмотрела на бледное повеселевшее лицо мужа, счастливые глаза, в зрачках которых отражалось, жило взволнованное море красных летучих шаров, знамен и флагов.

Алена усадила Матвея в кресло, проверила еще раз, все ли застегнуты пуговицы на его пальто, плотнее подвернула шарф и встала за спиной, положив руки на широкие мужнины плечи.

После демонстрации он почувствовал слабость, сказал Алене, что отдохнет, лег в постель и сразу уснул. Но сон его был неглубокий, ему все казалось, что демонстрация продолжается. Идут и идут улицей колонны с флагами и транспарантами, а он, Матвей Ведунов, почему-то оторвался от них. Какая-то сила подняла его вверх, и вот он парит, парит над флагами, воздушными шарами, над крышами домов, над колонной демонстрантов. А потом его понесло, понесло куда-то вверх, в глубину неба, и еще какое-то время он видел все уменьшающуюся колонну, шары, связки шаров, отставшие от него, а потом все исчезло из глаз, пропало в дымке, а он летел и летел в голубом небе. Почему-то ему не думалось о том, куда он летит. Впрочем, он уже не летел, а ехал. Рулевое колесо — обыкновенная баранка, точно такая в его автобусе — слушалось малейшего движения его руки, и двигатель гудел ровно, без перебоев, и он совсем успокоился, облегченно вздохнул…

Алены в комнате не было, а ему не терпелось рассказать ей свой странный сон. Матвей снова забылся и снова увидел себя за рулем.

…Впереди на дороге, близко, очень близко, что-то мелькнуло, покатилось под колеса его машины — живое! Он крутнул баранку вправо — резко, нажал поспешно на тормоз и увидел, что машина висит над пропастью «дороги в рай» на Баджале, куда он однажды чуть не сорвался по гололеду. Сейчас пропасть его почему-то не испугала, он подумал о том, что ему удалось-таки вывернуть машину и колеса не задели то живое, что мелькнуло на дороге. Уже чувствуя, что машина падает в пропасть, Матвей успел с удовлетворением подумать, что спас от верной смерти то живое. А машина, пикируя, врезалась в скалу…

Матвей открыл глаза, встал, не чувствуя привычную, стертую, поприглаженную от долгих лет ворсистость коврика ступнями ног, не осознавая того, что стоит, и вдруг взмахнул руками и, падая, глухо ударился о спинку кровати головой. Он еще помнит красные круги перед глазами, а уж потом увидел всполошившуюся Алену, ее подергивающееся бледное лицо. Она что-то беззвучно, или это он не слышал, шевелила разъехавшимися слезливо губами. Попытался сообразить, что с ним произошло. Наконец он услышал — она причитала:

— Матвеюшко, что же это? Господи, боже, да что же ты делаешь-то?

Слезы текли из ее глаз.

— Ну-ну, — сказал он, испугавшись этих слез, понимая, что это он их виновник, и боясь, что с ней случится худшее — с ее-то сердцем! — и повторил как можно спокойнее: — Ну-ну… — И добавил: — Встал вот неловко и упал… Всего-то… — Матвей ворохнулся, чтобы встать, но она удержала его за плечо.

— Лежи, лежи, Мотя. Отлежись немножечко. Кровь пусть сгустеет. Рассадил-то голову как… страшно, — и зажала рукой рот, а из глаз быстрее потекли слезы. — Врача вызову я, Мотя.

— Зачем? — опросил он слабо. — Не надо…

Матвей почувствовал, как жена сжалась вся судорожно, сдерживая рвущиеся наружу рыдания, подумал, что так нельзя, что надо ее жалеть, и остался лежать, присмирел, податливо расслабившись. Он уже не видел, как Алена осторожно поднялась с кровати, оглядываясь на него, вышла из комнаты. Он спал.

Сон был неглубокий, он чувствовал, как белый снег, отражая солнце, режет глаза. «Почему снег, откуда?» — подумал Матвей и тут же увидел — сон ли, явь — быстрых лыжников в шинелях, в остроконечных краснозвездных буденовках и там среди них увидел себя молодого, белозубого, почувствовал, как горят наяренные встречным ветром, морозом и блескучим солнцем щеки и подбородок. Он приостановился, хотел расстегнуть пуговицу под подбородком и поднять вверх клапаны, взмокшие от пота, но сзади задиристо напирали:

— Лыжню, Матвей!

Он неохотно ступил в сторону, торопливо подрагивающимн пальцами ухватил-таки пуговицу, пропустил ее через петельку и откинул покалывающие неизношенным сукном клапаны шлема. И побежал сбоку лыжни, мощно, красиво взрывая целину не прибитого ветрами снега, одного за другим обгоняя ушедших вперед лыжников, замечая, что и они, не желая ему уступить, наддали шагу, замахали палками. Но Матвей обходил их легко и красиво — откуда взялись такие силы? — снег радостно и высоко повизгивал под длинными ходкими лыжами, мелькали разгоряченные лица. Знакомые, дорогие лица его сослуживцев, бойцов строительного батальона, комсомольцев-добровольцев. Бежал, налегая на длинные палки, чтобы встать в голову колонны, где рдяно реяло, билось на ветру полковое знамя.

…Матвей открыл глаза и увидел склонившуюся над ним жену. Она виновато улыбнулась, скрывая вновь выступившие на глаза слезы.

— Пока ты ходила, я уснул, — сказал он, еще дивясь своему чудесному сну, и не удержался: — Видел сон. Помнишь, тот наш лыжный переход? Весь наш батальон. — Он закрыл глаза, что-то припоминая, и досказал: — Всех ребят видел, как мы шли. И чудо какое-то, Венька Проклов отстал от меня. В жизни такого не было! Венька-то сибиряк. Помнишь Веньку?

— Помню, помню, — заторопилась Алена. — И Булдакова Семена. Семена тоже видел?

— Семен шел со знаменем, и я его догонял. Чудно, — повторил он, жмурясь, — Аркадия видел Арбузова. Мать, когда умер он?

— В прошлом году, в марте, Матюша. А что видел-то про него? — спросила Алена настороженно.

— Да я клапана шлема стал подвязывать, а он сзади меня, торопит: «Дай, Матвей, лыжню!» Ну, значит, вперед пройти хочет. Я, конечно, уступил ему, не задерживать же батальон.

Алена вздохнула облегченно.

— Это неплохо, что так, Мотя, — улыбнулась стеснительно. — Значит, не звал он тебя за собой?

— Нет вроде.

— Ну и хорошо, — совсем успокоилась она. — Аркадий всегда был хорошим человеком. Уж такой добрый, как вспомню… Земля ему пухом.

А он вспомнил и других, своих друзей комсомольцев, и тех, кого уже давно нет, и тех, кто, почав и поставив на ноги город, названный в те далекие и такие близкие дни их именем, вернулись в отчие края. Многие из тех, кого знал и с кем был дружен, сейчас прошли перед его взором, поднялись высоко, стали большими и известными, а многие погибли на войне героями. Сам Матвей на войне не был; как ни просился, ни рвался, не отпустили — нужен был здесь, и потом перед фронтовиками чувствовал себя неловко, зная, что они за право быть первыми заплатили кровью. Правда, и он, еще задолго до победы, терзаясь той же мыслью, не жалел себя — тому доказательство его награды. Совесть Матвея Ведунова чиста.

Он прикрыл глаза, вызывая в памяти те дни и ночи, и они, осязаемые до боли, пришли.

…Матвей увидел себя в кабине полуторки полуголодного, с ввалившимися небритыми щеками, с глазами в красных ободках воспаленных век. Свой спецпаек он почти весь отдал Алене и детям, себе оставил ровно столько, сколько нужно было для того, чтобы сохранить силу рук, обязанных крутить баранку рулевого колеса да грузить тяжелые зеленые ящики в высокий кузов полуторки с красным флагом на борту. Флаг говорил об опасном грузе. Он возил на своей полуторке смерть врагу. Без отдыха, сна, полуголодный, месяцами не бывая дома.

— Алена, — еще не открыв глаза, окликнул Матвей, — помнишь день, когда отменили, карточки? Нам дали на заводе по пять булок хлеба, и я бегом пустился домой, прибежал — а ты уже кормишь детей и хлеба у нас на неделю. Ты постаралась…

Он улыбнулся и, дотянувшись до ее руки, положил на нее свою жесткую и горячую ладонь.

— Да, да, — сказала она. — Хлеба у нас было в тот день вволю. — И вдруг призналась: — А я так и не поела тогда хлебушка, разве только дольку.

Матвей удивленно посмотрел на жену.

— Я боялась, что хлеба снова может не быть. Знаешь… боялась.

Они замолчали, он — нахмурив брови и обратив взгляд в себя, она — замерев, глядя в его осунувшееся, колкое лицо.

Он вспомнил тот день: увидел себя, в руках своих булку хлеба, золотисто-зажаристого, с хрусткой, приподнятой жаром пузырчатой верхней корочкой, блестевшей маслом; он щедро режет его ломтями, не боясь кого-то обделить; увидел детей, их радостные мордашки и как они вольно едят хлеб, запивая молоком, шарами раздувая тугие щеки. А еще увидел жену. В руках у нее была матерчатая сумка, с которой он ходил на работу. Алена снарядила ему обед, но какой! Добрые полбуханки хлеба и бутылку неразбавленного молока.

— Чтоб все съел!

Она прильнула к его плечу, но тут же отпрянула, будто сделала что-то недозволенное, и стыдливо закраснелась, потупив глаза. Матвей вспомнил, как у него вдруг перехватило тогда дыхание, как он, впервые не стесняясь детей, порывисто обнял ее и ткнулся губами не то в щеку, не то в висок и только потом в раскрытые горячие губы…

Алена увидела, что он улыбнулся, и спросила:

— Ты что, Матюша, вспомнил что?

Он снова улыбнулся и ничего не сказал.

Потом раздался от входной двери звонок, заставив обоих вздрогнуть от неожиданности, — пришел врач, молодой, высокий, в белом халате, с санитарной сумкой с красным крестом. Он с улыбкой поздоровался, по-домашнему и по-свойски подсел к Ведунову, приложил легкую прохладную руку к его лбу в глубоких морщинах.

Матвей с готовностью делал все, что от него требовал врач, и только в конце, когда тот, положив свои руки на мосластые колени, как-то неуверенно посмотрел в глаза Матвея, старый шофер заявил твердо, как он умел всегда:

— В больницу я не поеду.

— Вам необходим совершенный покой, отец, малейшее сотрясение может вызвать второе кровоизлияние. Ведь у вас…

Хмурясь, он выписал рецепт на имя Матвея и ушел, оставив медленно тающий больничный запах.

Алена крепилась, Матвей видел, чего это ей стоило, и, желая успокоить ее, как мог пошутил:

— Слыхала, мать? Болезнь-то у меня ученая!

Ночь он опал плохо. Стонал и всякий раз стоном будил жену. Она всегда опала чутко, Матвей это знал и, боясь потревожить ее, глушил стоны в себе, отчего еще сильнее чугунела голова, давило виски. Под утро он уснул и снова — в который раз — увидел себя за рулем.

…Перед ним лежала, уходила вдаль дорога. Не асфальтированная, и не бетонка, и даже не гравийная — дорога-трудяга в рытвинах и колдобинах, с глубокими, как шрамы, колеями, и было у Матвея ощущение, что нет у нее ни конца, ни начала: дорога лежала перед ним, уходила за далекий, скрытый золотистым маревом горизонт. И туда лежал его, Матвея Ведунова, путь. Он вспомнил дороги, по которым многие годы водил свои машины, дороги разные: и такие, как эта, что лежала перед ним сейчас, и ровные, по которым машина идет как гладким льдом — ни тряхнет, ни качнет; но по-настоящему он любил дороги, которые требовали от него, как от водителя, умения, смекалки, упорства, борьбы.

Матвей включил передачу и плавно пустил машину с места, напряг зрение, выбирая, где лучше проехать, чтобы не забуксовать в глубоких, заполненных водой колеях. Он чувствовал подрагивание машины и то, как ее перекашивает на неровностях дороги, как она вдруг пошла юзом, в сторону правой колеи. Он стал быстро выворачивать руль в противоположную сторону, стараясь удержать машину ближе к бровке, поросшей зеленой травкой, но не удержал, и заднее колесо опало, потеряв опору, — машина накренилась, что-то затрещало, Матвея тряхнуло, и боль резко колыхнулась в голове, где-то в самой ее глубине. Он подумал, что ударился о верх дверцы, когда резко качнуло и чуть выше виска засаднило горячо. Он потрогал рукой, посмотрел на нее, пальцы были перепачканы кровью.

«Вот невезуха, — подумал Матвей. — Голова-то, черт бы ее побрал, болит как».

А уже где-то в груди разрастался, рвался на волю стоп, но он зажал его в себе, боясь потревожить Алену, которая, он все это время чувствовал, где-то здесь, рядом. И, желая скрыть от Алены ссадину на голове, он низко надвинул кепку. Она пришлась на рану, давила на нее, но Матвей терпел. Все мысли его были о том, как лучше и быстрее машину выручить из беды. И он, ощущая непроходящую боль в голове, не забывая о стоне, который мог вырваться в любую минуту из груди, — он там шевелился, как живой, рос, и с ним справиться было все труднее, — пытался зацепить машину передними колесами за сухое.

Иногда он оглядывал дорогу, ждал, что кто-то появится и поможет ему выдернуть машину из месива. У шоферов существует неписаный закон — закон братства, и Матвей знал, что его не оставят один на один с бедой. Сколько раз он в этом убеждался! И потому время от времени оглядывал дорогу, прислушивался к тишине, надеясь уловить работу двигателя. Нет, пока никого не было видно, дорога была пустынной и тихой, видно, по ней ходят не так часто, может быть, потому, что не так далеко есть другие дороги, полегче.

Ни с той, ни с другой стороны дороги так никто и не появился, когда удалось-таки вызволить машину, вывести на твердый грунт, и он, потный, разгоряченный — Матвей чувствовал, каким жаром пылает его залитое потом лицо, — свободно откинулся на спинку сиденья и дал себе роздых. И тут он заметил, что боль отпустила или ушла куда-то глубже, но ее не было слышно, осталось только легкое покалывание.

«Вот так-то и ладно», — удовлетворенно подумал он и тронул машину, выставив из окна голову, чтобы обдувало ее ветерком. Дорога стала лучше, меньше встречалось колдобин, а скоро и их он перестал ощущать: машина шла ровно, словно летела по воздуху, и Матвей увидел, что едет по широкой, без конца и края, но почему-то неощущаемой дороге, в бесконечность…

Он проснулся.

Алены рядом не было, и он хотел окликнуть ее — захотелось воды, но голос оказался таким слабым, что он сам не услышал себя. Он удивился, не поверил этому и снова попытался окликнуть Алену, но и на сей раз ничего не вышло. Он услышал какое-то тягучее мычание, испугался и замолчал.

На висках выступил прозрачными дробинами тяжелый пот, который он не мог смахнуть, — руки не слушались его, как и ноги, как язык, как все его большое и когда-то сильное тело. Но и сейчас он подумал не о себе, подумал об Алене — он слышал легкий шорох ее шагов, она шла к нему — и о том, как и что ему сделать, чтобы она не заметила, что он совсем разбит.

И вошла она.

Матвей закрыл глаза, задышал глубоко и ровно, весь обратясь в слух, по звуку шагов, шелесту платья мысленно увидел, как она, сцепив руки на груди, вся вытянувшись к нему, осторожно ступает, чтобы не потревожить его сон, явственно ощущая взгляд на своем лице, а потом с облегчением услышал, что она уходит, уходит так же осторожно, как и вошла, чуть слышно ступая.

Он уже не мог знать, что это ему только показалось.

Перевал

Пока прогревали машины, промороженные за ночь до звона, стало светать и по хребту синих заснеженных гор с черными зубцами скал-останцев пробился тонкой полоской красный зоревой свет. Жидкие лучи рассвета стали робко рассекаться по выступам гор, обходя глубокие черные распадки. Внизу, над марью с редкими корявыми лиственницами, стоял плотный морозный туман. Мороз жал по-сумасшедшему. Путинцев, доставая из рюкзака, брошенного в кузов машины, пачку сигарет, обратил внимание на бутылку с водкой, которую он прихватил в дорогу на всякий случай. Водка замерзла.

Путинцев ознобливо передернул плечами, огляделся: заснеженные, безмолвные горы, упирающие свои острые вершины в серое, неуютное небо, чахлая марь в тумане. Где здесь место для человека? Путинцеву стало не по себе, он поднялся и спрыгнул, придержавшись руками за высокий борт, на дорогу, в колею, оставленную огромными скатами «Магируса».

Коренной дальневосточник, проживший все свои тридцать пять лет на Амуре, прекрасно знающий, какие есть в этом краю дебри, какими бывают здесь морозы, особенно в декабре и январе — рождественские да крещенские с ветерком, — Путинцев сейчас чувствовал себя обманутым, и, может быть, впервые в жизни так неуютно было ему под этим, казалось, знакомым небом, среди знакомых гор. Что ж он, не видел Баджальского хребта? Или марей в августе, синих от обилия голубизны, с полями красной и кислой клюквы? Видел, конечно видел…

Солнца еще не видно, но оно вот-вот вынырнет из-за тор — зоревая полоска расплылась, и высветилось небо. А команду «По машинам!» Путинцев все еще не давал. Начальник, а точнее, командир десанта Александр Путинцев, в добротном овчинном полушубке, собачьих унтах на толстой войлочной подошве, широко расставив ноги и уперев сосредоточенный взгляд в истоптанный, залитый маслом снег, курил болгарскую сигарету и, кажется, меньше всего обращал внимание на водителей, сгрудившихся вокруг Валентина Кошкарева, известного в отряде мостостроителей балабола и ухаря. В свое время Путинцев высказался против того, чтобы Кошкареву давать новый, тогда только поступивший в отряд «Магирус», дескать, надолго ли дураку стеклянный нос. И в десант бы его не взял, да… Путинцев вздохнул: «Если бы да кабы, во рту выросли грибы…» А водители хохотали — что-то сморозил, видать, Кошкарев.

Путинцев крутнул головой неодобрительно: балабол, ох балабол. Впрочем, осуждая Кошкарева, он не мог не восхищаться им, его удалью, порывистыми движениями ловкого, ладного тела, той неутолимой жаждой скорости, которая начинала светиться в его глазах, стоило ему очутиться за рулем.

Со временем Кошкарев будет хорошим водителем — за это говорило все в этом человеке. Но сейчас, в дороге, которую они пытаются одолеть вот уже вторые сутки, Путинцев с большим удовольствием видел бы на месте Кошкарева более опытного и серьезного водителя.

Путинцев громко, чтобы слышали все, отдал команду:

— По машинам!

И пошел к головной машине, где устроился в кабине с водителем Бурматовым, человеком в отряде новым, имеющим второй водительский класс, и, кажется, серьезным.

Бурматов уже сидел на своем месте и держал руки на баранке, готовый пустить машину вперед.

— Двигай! — сказал Путинцев и повернулся к заднему оконцу, чтобы посмотреть, все ли водители разобрались по машинам. Махнул рукой: «Давай».

Машина дернулась и медленно, с потяжкой, хрумкнув смерзшимся снегом, сдвинулась с места, покатилась. Двинулись следом и другие машины.

Им — пяти груженным щитовыми домиками, ящиками с гвоздями, топорами и пилами «магирусам» и бензовозу — предстояло пройти девяносто километров бездорожьем, одолеть перевал, отделяющий временный лагерь от магистрали. А уж за ними пойдут пробитой ими дорогой другие машины, чтобы к весне выстроить для тех, кто будет строить мост через Бродяжку, поселок.

«Это потом, — размышлял Путинцев, покачиваясь на высоком мягком сиденье, — это потом, а вначале нужно пробиться нам. Черт знает, что преподнесет нам перевал».

— Что тебе на Кубани не сиделось? — повернулся он к водителю.

— А что? — глянул в его сторону Бурматов.

— Так. — Путинцев зевнул. — Просто.

Бурматов ухмыльнулся каким-то своим мыслям.

— Заработать приехал, — не сразу сказал он и снова ухмыльнулся.

— Ну и как, доволен?

— Не обижаюсь. Тот месяц неплохо вышло, а дальше посмотрим. Небось и этот переход не задаром идем.

— Не задаром, — вздохнул Путинцев и замолчал, уткнул подбородок в воротник полушубка. Он подумал, что нелегко дается Бурматову хороший бамовский заработок. А еще думал, что не только это должно бы привлекать Бурматова, классного водителя и, в сущности, еще молодого человека, к БАМу. Не только деньги, а еще, и…

— Сколько детей у тебя? — опросил он, искоса изучая чисто выбритое, крепкое лицо водителя.

— Пацанка. В школу только пошла.

— А у меня никого нет, — неожиданно для себя самого пожаловался Путинцев и почувствовал, как горечь комком подкатила к горлу. Он никогда не рассказывал о своей несложившейся семейной жизни. Он и себе-то редко позволял вспоминать о ней. И сейчас он резко оборвал себя едва ли не на полуслове.

И стал излишне внимательно рассматривать покрытую снегом дорогу — старый, давно заброшенный зимник. Зимник как зимник, а на асфальт они, отправляясь через перевал, и не рассчитывали. «Если и дальше пойдет так, — прислушиваясь к ровному гулу мотора, подумал Путинцев, — то к вечеру, даст бог, будем на месте. И чего нас пугали этим зимником?» «Нет, не пройти вам», — мысленно передразнивал он старика связиста, у которого они расспрашивали дорогу. Просто старик не знает возможностей нашей техники. А под этим капотом триста лошадей — целый табун! Вот только сложнее, если наледь…

С наледями ему пришлось познакомиться еще в семьдесят четвертом году, в первую бамовскую зиму, и он хорошо усвоил коварный нрав вод, выжатых из-под земли адским морозом.

«Ничего, — подумал он, — если не дойдем сегодня, дойдем завтра, послезавтра, а ночевать можно у костра. Наведем побольше костер, еще и жарко будет».

— А снегу много, — прервал его мысли Бурматов. — На перевале, наверное, метет. Сядем, чего доброго…

— Будем копать. — Путинцев не отрываясь смотрел вперед. Он заметил, что дорога запетляла, потянула в гору — начался перевал. Он повторил больше для себя;— Будем копать.

— У речки название чудное — Бродяжка! — Бурматов переключил скорость, пошел на пониженной, чтоб ходом взять подъем. — Чего только не придумают: Бродяжка! — повторил он, заметив, что командир не слушает его.

— Петляет речка, вьюном идет, оттого и назвали. — Путинцев вывернул шею, заглядывая в заднее оконце: машины шли одна за другой, точно связанные. Колонну замыкал «Магирус» Кошкарева, напирая на впереди идущего, чуть ли не натыкаясь бампером в рифленый кузов.

«В середину бы его надо, балабола, — запоздало, с сожалением подумал Путинцев, — чтоб и сзади и спереди держали. А теперь что ж, здесь не разъедешься…»

— Вот балабол! — выругался он.

— Кошкарев-то? — угадал Бурматов. — Ветер в голове у него свистит. Медаль ему хочется получить за строительство. Ребенок, че-сло! Спит, наверно, и видит себя героем.

Хмурое, жесткое лицо Путинцева вдруг стало мягким и добрым от улыбки, тронувшей его обветренные, шелушащиеся губы.

— А что, — сказал он, — это же неплохо…

Он представил себе круглое с рыжими веснушками лицо Кошкарева, увидел его озорные, бесшабашные глаза:

— Это неплохо.

Он хотел сказать другое, что, во всяком случае, это лучше, чем погоня за длинным рублем, но оставил при себе эти злые слова… «Не торопись с выводами, — сказал он себе, — лучше посмотри на себя. Сам-то ты зачем здесь и кому ты нужен?..»

Сейчас, когда он остался один на всем белом свете, с тех пор, как похоронил мать и ушла от него жена, так и не родившая ему ни сына, ни дочери, он не лукавя мог себе сказать, что у него в этой жизни остались только мосты, мосты, которые он сделал и которые предстояло еще навести. Их на новой трассе на его долю могло достаться не меньше десяти. И это его радовало. Для него было совсем неважно, в какой глуши придется ему их строить. Его считали деловым, способным инженером, он знал это и, не лукавя перед собой, таковым себя и представлял. Иначе и не могло быть.

Жена ушла от него не сразу и не потому, что была ветреной или вздорной, а потому, что устала ждать его, чувствуя, как уходит молодость. Даже находясь рядом с ней, он был далек от нее. Он и во сне строил свои мосты. Нет, эту женщину он не винит. Просто ему больно. И очень не хватает ее.

Он вздохнул, подумав: «Да, не хватает, черт побери!..»

— Ничего, — глянул на него Бурматов, — пробьемся!

Он по-своему понял вздох Путинцева и по-своему решил успокоить его. Путинцев грустно улыбнулся:

— Надо, Бурматов, надо.

Он даже не допускал мысли, что его колонна может вернуться с полдороги. Разумеется, ничего страшного в том, что этот маленький, из пяти машин, десант вернется назад, не преодолев перевал, — тут же будет послан другой, усиленный более мощной техникой, но уже никак нельзя будет вернуть потраченного на пустой рейс дорогого времени.

Путинцев посмотрел на часы и нахмурился. Часы показывали полдень, а десант только вышел на перевал. К тому же, чем выше поднималась дорога, тем глубже становился снег, тем больше падала скорость машин и натужнее гудели моторы.

— Что-то не видно заднего, — прервал невеселые думы Путинцева Бурматов и, открыв дверцу и высунувшись из кабины, оглянулся назад.

— Не видно что-то…

Путинцев и сам уже увидел, что они оторвались от колонны, ушли вперед.

— Что могло случиться? — опросил он Бурматова. Тот пожал плечами:

— Бог их знает. Как бы не Кошкарев чего…

«Начинается, — с тоской подумал Путинцев, не слушая Бурматова, обеспокоенный отсутствием машин и тем, что уходит драгоценное время. — И я хорош, — обругал он себя, — размечтался, вместо того чтобы наблюдать за колонной».

— Стой здесь, — сказал он Бурматову и спрыгнул на дорогу, пошел, увязая в рыхлом снегу, навстречу машинам. Идти было трудно, Путинцев скоро вспотел, а машин все не было видно, и он все больше тревожился.

Он остановился, перевел дыхание и прислушался, надеясь уловить работу моторов, но услышал только рокоток бурматовской машины да как ссыпался снег с лапы ели, которую он задел плечом. Путинцев сдвинул шапку, надеясь так лучше слышать, придержал дыхание, но все было тихо. Машины появились неожиданно — вынырнули снизу, пропали за поворотом и снова появились уже впереди Путинцева и шли ходко, желто посвечивая фарами, оставляя за собой вихри снежной пыли, — все четыре машины. И весь их вид, их мощный слитый рев, хорошая скорость и упрямая тяга вверх обрадовали Путинцева, и прежняя уверенность вернулась к нему.

— Что случилось? — опросил он у водителя подъехавшей к нему машины. — Почему отстали?

— Кошкареву вон бензопровод прокачивали.

Кошкарев! Путинцев нахмурился, махнул водителю рукой: давай проезжай, не задерживай — и остался ждать Кошкарева.

Нет, нужно было сразу, когда подбирали водительский состав десанта, отказаться от Кошкарева. И была же возможность! Путинцев сплюнул себе под ноги на снег, проклиная свою уступчивость. Добренький выискался! А теперь смотри, как этот мальчишка связывает по рукам-ногам десант.

— Командир! — Кошкаревский «Магирус», скрипнув тормозами и смерзшимся снегом, остановился, поравнявшись с Путинцевым. — Залазьте!

Путинцев залез в кабину.

— В чем дело, Кошкарев? Долго еще колонну держать будешь?

Раскрасневшееся лицо Кошкарева вытянулось, на губах застыла и начала таять приветливая улыбка.

— Я…

— Догоняй колонну. Чего стоишь? — обрезал его Путинцев. — Почему именно у тебя, у твоей машины засорился бензопровод? Не у кого-нибудь, заметь.

— Что-то попало в бак с горючим, — не поворачивая виноватого лица, проговорил Кошкарев и шмыгнул носом.

Разумеется, такое могло случиться у каждого, но случилось у Кошкарева, и Путинцев с трудом подавлял растущее раздражение.

Кошкарев осторожно приткнулся в хвост колонны и искоса глянул на Путинцева. И эта осторожность, с какой он подошел к колонне, и несмелый взгляд, и покорность, какую выражала сейчас вся его поникшая фигура, смягчили Путинцева, и он, открывая дверцу, сказал строго, но не зло:

— Ну ты больше не отставай.

Втиснувшись в кабину к Бурматову, он буркнул:

— Пошел!

«Уже поздно что-либо менять, — думал он. — Нужно было все это делать там, на месте, в отряде. Здесь, сейчас заменить Кошкарева некем, но и орать на него, дергать не надо, он начнет нервничать, и тогда все — пиши пропало».

Думая о Кошкареве, Путинцев чувствовал спокойную и сосредоточенную работу Бурматова. Переключаясь с третьей на вторую и со второй на первую, подгазовывая, Бурматов вел машину по крутой, зигзагами петляющей все выше и выше дороге, поднимая колесами крупитчатый, промороженный снег, не давая машине завязнуть, забуксовать, увлекая за собой всю колонну. Мотор машины надсадно, казалось на последнем издыхании, выл — подъем затянулся, — вот-вот заглохнет, и машина сорвется, покатится вспять, тогда жди аварии. Но мотор дотянул. Бурматов, проявив непостижимую уму интуицию, переключился, сбросив газ, и машина покатила вниз, срезая бампером снег. Дорога запетляла, но скоро выпрямилась, снова взяла на подъем. Занудил мотор, Бурматов достал из кармана сигареты, придерживая баранку запястьями рук, прикурил.

Задремывалось. Путинцев крепился. Прошлую ночь он спал урывками, опасаясь, как бы кто из водителей во сне не загорелся от костра или не замерз, пил крепкий чай, а перед утром, когда можно было спокойно вздремнуть часа два, спать ему уже не хотелось, а сейчас он ловил себя на том, что время от времени клюет носом.

Он заставил себя смотреть на дорогу или поворачивался и в заднее оконце выглядывал колонну, пока не появлялась из-за поворота замыкающая машина. Машины напористо шли в вихре поднятого ими снега, соблюдая дистанцию, отчего казалось, что они идут в одной связке в первозданной тишине гор. И это упрямое продвижение вперед в белом безмолвии невольно рождало сознание, что они — колонна машин, десант, возглавляемый им — прорабом Александром Путинцевым, — делают нужное и важное дело. И на самом деле все так и было. И начальник отряда, провожая десант, — сказал, как важно то, что они должны сделать.

— Вы поможете не потерять время здесь, на Амгуни, когда все работы будут сделаны. А они подходят к концу. Через месяц мы закончим монтаж пролетных строений и будем готовы начать строительство нового моста.

И добавил почти просительно:

— Не подведите, хлопцы…

Путинцев открыл глаза. Дорогу с обеих сторон обступили высокие частые ели с толстым слоем снега на лапах. Мотор натужно завыл, лицо Бурматова сделалось озабоченным, серьезным, руки ловко закрутили баранку. Но нужный момент, видно, былупущен, машина остановилась, не осилив подъем и глубокий снег. Бурматов глянул в боковое зеркальце, включил заднюю скорость, намереваясь прорубить сугроб с разгона.

— Может, в лопаты ударим? — спросил его Путинцев.

— Успеется. — Бурматов бросил взревевшую машину вперед, закусив нижнюю губу, яростно закрутил баранку. — Уж если здесь не пройдем, то куда дальше соваться! Давай, давай, — стал подгонять он нервно вздрагивающую машину, — давай, милая!

Пробив коридор в снегу, вырвались на мелкое место. Бурматов повернул свое радостно-возбужденное лицо к Путинцеву: дескать, ну как я?

— Лихо! — сказал Путинцев.

Стало светло. Заснеженные сонные ели стояли справа от дороги, а слева откос круто, почти сразу срывался вниз и верхушки деревьев едва дотягивались до верхней кромки дороги.

«Черт, — невольно передернуло Путинцева, — так и в ящик сыграть можно запросто». Глаза его ощупывали узкое, выбранное в скале полочкой полотно дороги, которую вылизали острые языки поземки.

Откуда-то прорвавшийся сюда ветер сметал с дороги снег на верхушки деревьев, раскачивал их голые корявые ветви, кружил радужные снежинки в воздухе.

— Да, — облизнув кончиком языка губы, проговорил Бурматов, — загрохочешь туда — костей не соберешь.

Он остановил машину и посмотрел на Путинцева. Взгляд его говорил, спрашивал Путинцева: «Ну что скажешь, начальник?» Путинцев посмотрел в заднее оконце: колонна, окутанная отработанным газом и паром, посвечивая фарами — ими пользовались как сигнализацией, — тоже остановилась, и в замыкающей машине, опустив стекло, выпростал наружу длинноволосую голову Кошкарев. Он что-то кричал Путинцеву, его не было слышно, но по мимике лица Кошкарева понял, что водителя замыкающей злят остановки, бесит медленное продвижение вперед и излишняя осторожность головной машины.

— Ну что? — опросил он Бурматова, остановив взгляд на его тяжелых руках. — Двигаем, потихоньку?

Бурматов вздохнул и, упершись цепкими своими глазами в дорогу, включил скорость и осторожно выжал сцепление. И уже когда машина, подрагивая всем своим большим и сильным телом, ползла, прижимаясь к елям, задевая их своими железными боками, сказал как-то хрипло:

— Дверцу открой… и держи.

И Путинцев понял его и посмотрел вниз, на верхушки елей и ниже, сколько мог, на их крепкие стволы и ветви в зеленой паутине мхов, потом на колеса машины, катком налегшие на кромку, готовые — кажется, еще миг! — сорваться с нее, как-то отрешенно, как ни о себе, подумав, что вряд ли можно успеть воспользоваться открытой дверцей, да и, наверное, вряд ли он будет это делать.

На сосредоточенном, заострившемся лице Бурматова выступил пот, которого он не замечал, как не замечал и не видел ничего, кроме дороги.

Путинцев подумал, что сейчас от них, от головной машины, а точнее, от умения и твердости Бурматова, зависит судьба десанта — быть или нет им за перевалом, на месте, где раздобревшая от притоков Бродяжка надвое — разрывает будущее полотно железной дороги. К осени насыпь подойдет к реке, и, если мост не будет готов, строители-дорожники не смогут перебраться на другой берег, и работы будут остановлены.

Путинцев остро почувствовал необходимость моста, сжатость и скоротечность времени, недопустимость провала десанта, за действия которого он, Путинцев, отвечал.

— Давай, Бурматов, тяни, Костя, голубчик, — по-стариковски, откуда пришло к нему это стариковское «голубчик», сказал Путинцев, чуть ли не с мольбой глядя на водителя. — Давай тяни, голубчик, — повторил он, — пройти можно.

— Даю, — сквозь сжатые зубы процедил Бурматов и позволил себе смахнуть ребром ладони пот, чистыми каплями свисавший с бровей. И уже был виден край обрыва — каких-то пятнадцать — двадцать метров, а там верная широкая полоса зимника и уклон вниз не так крут и деревья снова надежно подступают и слева и справа.

Бурматов выдохнул сдерживаемый до сих пор в груди воздух, уронил на колени подрагивающие руки и устало-радостно посматривал на Путинцева.

— Фронтовая дорога-то, — вразбивку произнес он. Губы его дрожали и плохо повиновались. Он полез в карман ватных штанов, вытянул оттуда красную неподрубленную тряпицу, промакнул ею лицо и протер глаза — Фронтовая… Не Военно-Грузинская…

— Бывал на ней?

— Приходилось.

— Военно-Грузинская — не бамовская, ясно.

Путинцев вылез из кабины на мороз и по свежей колее пошел навстречу стоявшим у начала обрыва машинам. Пройдя полпути, зная, что за ним наблюдают, ожидая его сигнала, крутнул рукой:

— Давай потиху!

Двинулась и, крадучись, поползла бурматовской колеей первая машина. Сбоку от нее, но так, чтобы водителю было его видно, пятился спиной к Путинцеву Кошкарев, что-то подсказывал водителю. Без шапки, разгоряченный, он походил сейчас на озорующего мальчишку, играющего в снежки.

— Кошкарев! — крикнул Путинцев. — Не засти свет. Чего распрыгался?

И, видя, что Кошкарев, провалившись по колено в снег, отступил в сторону, знаком руки привлек внимание водителя идущей машины к себе.

— Смелее, Иван! Внатяжку давай. Внатяжку! — И видя, как неверно заелозили колеса, разбивая колею, крикнул сердито: — Лови машину! Машину лови, рыжий черт! Жить, что ли, надоело?

И тут же понял, что криком и своей нервозностью можно только все испортить, взял себя в руки и уже спокойно сказала. — Вот, так и держи, рыжий черт, — и улыбнулся, показывая, что не злится, что все идет хорошо и вести машину по кромке обрыва обычное и совсем не опасное дело. — Кати вплотную к Бурматову. — И призывно махнул рукой следующей машине.

Последним, как и полагается, шел Кошкарев. Он крутил баранку с такой яростью и быстротой, что не видно было локтей. Ему, как заметил Путинцев, идти было сложнее, чем другим, прошедшим этот отрезок дороги до него: колею разбили вконец, она стала скользкой, и скаты пробуксовывали, опасно съезжая за кромку обрыва, почти полностью повисая в воздухе, и тогда казалось, что машина чудом продолжает ползти в гору, держась на узкой полоске скалы.

Водители повылазили из теплых кабин и, вытянув головы, с тревогой, затаив дыхание, наблюдали борьбу Кошкарева с колеей, бессильные чем-либо ему помочь.

Путинцев, охрипший, уже не кричал и не махал руками, а только пятился, держась за бампер кошкаревского «Магируса». Пот заливал ему глаза, рубаха липла к спине.

— Держись, Кошкарев, голубчик, — прохрипел он, когда «Магирус», буксуя, на какое-то мгновенье остановился в очередной раз.

Кошкарев не ответил ему. Машина легонько толкнула Путинцева в бок, поползла вверх, минуя самый опасный участок.

— Уф! — Путинцев стянул с мокрой головы шапку и вытер ею лицо. Ему хотелось опуститься тут же, где стоит, в снег и привалиться спиной к широкому скату в капельках влаги от растаявшего снега. Но он устоял, а кто-то уже протягивал ему сигареты в новенькой, только что початой пачке. И скоро уже весь состав десанта, привалившись к кошкаревскому «Магирусу» или облокотись на него, курил болгарские сигареты, смакуя хороший табак, поглядывая на верхушки деревьев под обрывом, который только что пугал их своей крутизной и глубиной, крепко вдыхая морозный, настоянный на хвое воздух.

— Мужики, — хрипло сказал Путинцев, — мы прошли почти половину перевала…

— Уже? — спросил рыжий, лихо сбив на затылок шапку. — А нас-то пугали! — И он захохотал весело.

— Я еще не все сказал, — повернулся к нему Путинцев и медленным взглядом прошелся по лицам водителей, — скоро наледь, большая. Метров сто или больше… — И вдруг улыбнулся, передразнивая старика связиста: — Метров, однако, сто али того больше будет наледи-то…

— Не пугай, начальник! По коням, что ли?

— По коням!

Развалисто шагая, водители пошли к машинам.

— Кошкарев, — выждав, подошел к водителю «Магируса» Путинцев, — может, вторым, за нами пойдешь?

— С чего это?

— Да так… Легче тебе будет…

— Ну вот еще! Мне и в хвосте нетрудно!

— Ну смотри…

Бурматов, ожидая его, открыл дверцу навстречу.

— Ну что, в атаку?

И еще два часа они бились, то наступая на снежные заторы, то отступая, чтобы снова броситься вперед к наледи.

Нет, старик связист не врал и не пугал десантников, когда предупреждал о наледи на их пути. Упрямая, не желающая покоряться морозу, вода просачивалась через трещины в скале, растекалась, паря, по зимнику, не сразу срываясь вниз по заледеневшим иззубренным камням.

Путинцев, пройдя по наледи из конца в конец, определил, что воду несколько раз мороз перехватывал, превращая в лед, но она снова и снова вырывалась наружу. От этого наледь стала голубой и непрочной, с большим уклоном к обрыву, так что пустить машины по ней значило пустить их под обрыв. По прежнему опыту он знал, что задерживать машину в наледи — значит потерять надежду, что скоро из нее выберешься. Наледь нужно пройти ходом и не дать морозу прихватить колеса.

Короткий зимний день быстро шел к своему завершению. Путинцев не знал, сколько еще времени у них отнимет наледь, что их ждет впереди, и заметно нервничал: беглый осмотр наледи поверг его в уныние. Он не мог найти выхода, не мог сообразить, как они смогут пройти наледь.

— Командир, — услышал он голос Бурматова. — Придется браться за топоры. Не поворачивать же…

А у самого в руках уже топор, он им (помахивает в такт словам.

— Прорубим во льду колею, поближе к скале, — и пошел. Точно, командир. Нам бы только зацепиться.

Водители стояли полукругом, смотрели на начальника десанта и ждали, что он скажет.

Путинцев крепко провел по подбородку, уже зашершавевшему, исподлобья, хмуро глянул каждому десантнику в лицо и, опустив взгляд на свои унты, сказал:

— Хорошее предложение, но рискованное, а рисковать кого-либо я заставить не могу. Не имею на то прав. — Он помолчал, трогая пальцем подбородок, словно пробуя его крепость. — Завтра с базы по нашему следу должна выйти колонна. Вот, что я хотел сказать. Кто… короче, дело добровольное.

Он поднял глаза на Кошкарева.

— Топоры в твоей машине?

— Я сейчас.

Кошкарев бросился в хвост колонны, глубоко проваливаясь в снег. А к Путинцеву подошел с топором на плече Бурматов.

Без полушубка, в плотно облегающем торс свитере он показался Путинцеву выше, чем прежде, отменно сложенным и надежно крепким.

— Где начнем?

— Здесь и начнем, Костя. — Путинцев сделал шаг в сторону и тотчас же в след его унтов с ломким ледяным хрустом впился топор Бурматова.

Нужно было прорубить колею и потом, когда она будет готова, осторожно по одной, поддерживая со стороны срыва, прогнать все машины. Путинцев посмотрел на часы. Стрелки показывали четыре часа. Сколько времени заберет наледь?

Показался с топорами и лопатами Кошкарев. Идет попрыгивая, улыбка во весь рот:

— Налетай — подешевело!

Путинцев взял широкую, совковую лопату.

— Становимся попарно в цепочку. — Он оглядел свой десант. Девять человек, совершенно; разных по характеру парней, ни угрюмости, ни раздражения, так подходивших к данному моменту, в их лицах не было. Посверкивают глазами, щурятся, улыбаются непонятно чему. Разбрелись, переговариваясь и погогатывая, встали в цепочку — голоса покрыл перезвон льда и металла.

«Пошла работа!» — удовлетворенно подумал Путинцев и тычком, мощно тыркнул лопатой под крошево из-под топора Бурматова.

— Осторожно унтами-то, — предупредил Бурматов, — там вода. Беломорканал делаем. Сделаем — поплывем.

— Пройдут машины такой колеей? — спросил Путинцев.

— А куда они денутся? Мы ж поведем!.. кх! — он, размахнувшись, обрушил топор на лед, брызнувший голубыми искрами. Становилось жарко. Путинцев, следуя примеру Бурматова, скинул с плеч полушубок, остался в свитере, сразу заиндевевшем. Но и так скоро стало жарко, и каждый раз, когда он нагинался, нижняя рубаха прилипала к спине, холодя кожу. А в унты, как он ни старался, уже просачивалась вода, и пальцы ног начали замерзать. Чтобы не отморозить их, он не переставая шевелил пальцами. Но это мало помогало, и скоро он перестал чувствовать большой палец на правой ноге, а потом и мизинец.

«Ладно, — подумал он, — совсем не отмерзнут».

Он вспомнил, Что в рюкзаке у него есть запасная пара шерстяных носков, и подумал, что потом, когда будет покончено с наледью, можно будет переобуться в сухое. Он даже почувствовал это сухое тепло шерстяных носков, спасающее, благодатное.

— Командир, — окликнул его Бурматов, — ты скажи этому баламуту Кошкареву, пусть идет и переобуется. Свалился в воду и зачерпнул небось полные унты. Заболеет, кто с ним возиться будет?

Путинцев отыскал глазами фигуру Кошкарева, увидел его унты с кусками примерзшего к ним льда, темные, от пропитавшей их влаги, штанины.

— Кошкарев! — Он выпрямил гудящую спину и оперся о лопату. — Идите-ка сюда. — Есть во что переобуться? — спросил он, когда водитель подошел к нему. — В кузове у Бурматова мой рюкзак, к нему приторочены валенки, а в них носки. Переобуйся.

— Да я вовсе не…

— Это приказ, — строго сказал Путинцев. — Идите и переобуйтесь, Кошкарев. Тот, упрямо потупив голову, продолжал стоять.

— Ну, кому сказано!

И Кошкарев пошел, вначале неохотно, а потом побежал и было слышно, как ухают его заледеневшие унты, как зазвенели металл и лед, когда он стал взбираться на высокий кузов «Магируса».

— Ну как? — остановил его Путинцев на обратном пути.

— Нормально! — Кошкарев притопнул валенками, улыбаясь. Путинцев, позволив себе короткий отдых, видел, как он взялся за топор и стал яростно врубаться в лед. Он увидел и других растянувшихся цепочкой по наледи, заметил, что голубой шрам колеи удлинился и уже виден близкий конец ее.

И Бурматов, проследивший за взглядом Путинцева, весело сказал:

— Осталось пустяки, командир!

— Нам бы только не завалиться, Бурматов, — засомневался Путинцев. Ему эта неверная дорога по наледи, застывшим водопадом вставшая на их пути, не внушала доверия. Не внушала доверия колея, которую они пробивают через наледь, сколько можно прижимая ее к подножию скалы, обросшей пушистым белым инеем — куржем, надеясь зацепиться за ее край, чтобы не соскользнуть вниз по крутому боку. Он не был водителем, ему не приходилось водить по таким сложным трассам машины, но он был инженером и понимал, что крен, какой получат машины на этой наледи, очень опасен.

— Пройдем, — сказал Бурматов, выдерживая тяжелый взгляд Путинцева. — И делать нечего — пройдем, — повторил он и принялся рубить лед. Но он, видимо, устал, и размах уже был не тот, и не той стала точность удара. Раза два топор у него соскользнул и со звоном ухнул в воду, обдав и его, и Путинцева холодными колючими брызгами.

— Вы бы отдохнули, Бурматов.

— Успеем отдохнуть, вот по глотку чая было бы неплохо, а, командир?

Только сейчас Путинцев вспомнил, что до сих пор они не смогли выкроить время на обед. Нужно было остановить колонну, развести костер, бросить в него несколько банок тушении, натопить снега в большом котелке, который лежит в кузове кошкаревского «Магируса», — и всего-то дел. Но никто и не подумал тратить драгоценное время даже на это, зная, что светового дня им только-только хватит для того, чтобы дойти до места. В темноте нечего было и мечтать идти наледью.

— Кошкарев! — окликнул Путинцев молодого водителя. Но тот продолжал размахивать топором, видно, не слышал, и Путинцев поднес руку ко рту, собираясь крикнуть громче, но Бурматов, поняв его, остановил:

— Оставь, командир. Не время чаи гонять.

— Но все же устали, — слабо запротестовал Путинцев, — и есть хотят.

— Но не хотят сидеть в наледи. Эй, мужики! — вдруг зычно крикнул он, — будем гонять чаи или добьем наледь?

Вся цепочка выпрямилась. Кто-то сказал:

— Какой там к черту чай! Вкалывай знай.

Бурматов ухмыльнулся:

— Тогда давайте пошустрее!

И снова зазвенели в морозном воздухе топоры и лопаты, скрипел лед, булькала выступившая из-под него вода. Вода насквозь пропитала унты, и они стали тяжелыми, пальцы ног Путинцев уже совсем не чувствовал, но и не думал о них. Все его мысли сейчас были сосредоточены на одном: колея.

— Все, — вдруг раздалось у него над головой. — Хорош!

Солнце пульсирующим красным шаром висело над горами, готовое в любую минуту юркнуть за выступ скалы, и его лучи уже не доставали наледи, на которой стояли вдоль прорубленного канала люди Путинцева. Синий сумрак густел среди елей в глубоком распадке, и, когда Путинцев остановил взгляд на нем, по спине его пробежали мурашки.

— Пробуй, — тихо сказал он Бурматову.

Подрагивающими пальцами Путинцев размял сигарету, прикурил, протянул огонь в щепоти своим товарищам, окружившим его. Взглядом нашел Кошкарева, простоволосого, с потным лицом, подмигнул ему, и тот изумленно открыл по-детски розовый рот.

— Как ноги? — спросил Путинцев, — не замерзли?

Кошкарев посмотрел на свои сизые, в толстой корке льда валенки и виновато улыбнулся.

«Полные воды, — подумал Путинцев. — Как бы не захворал парень».

Клацнула дверца — это Бурматов дошел до своей машины и сел в кабину.

— Встречаем его здесь. — Путинцев энергично встряхнулся, повел, разминая плечами. — Хватаемся все и провожаем до конца наледи. Только осторожно! Кошкарев! Будете со мной.

К ним крадучись уже подбиралась машина Бурматова, гоня впереди себя по левой колее-каналу вал воды с колотым льдом. Вода выплескивалась через кромку колеи, растекалась по льду под ноги людей.

Путинцев ухватил ребрину борта, уперся в нее и пошел рядом с машиной, скользя в обледеневших унтах, шлепая по воде.

«Все равно, — думал он, — поздно беречься. Унты уже больше, чем взяли, не возьмут».

И другие не береглись — шли прямо по воде, упёршись плечами в задний бампер, толкали машину. Кто-то надрывно кричал:

— Давай, давай, Костя! Да-авай… Держи ее, бра-атцы…

Кто-то со стоном дышал в шею Путинцева, кто-то прижал его руку к ребрине. Было жарко, что-то рвалось и не могло порваться внутри от натуги, от неимоверной, нещадной тяжести. Брызги из-под колес секли лицо.

— Поше-ел, братцы! Еще раз! Еще!..

Казалось, что они несут машину на руках, плечах, груди, толкают ее вперед, поддают пинками, тычками, бьют головой.

Путинцев поскользнулся и упал, кто-то наступил на него, потянул за шиворот:

— Вставай, Иваныч…

И рывком поставил его на ноги.

— Это ты, рыжий черт, — узнавая водителя второй машины, хрипел Путинцев. — Чуть не задавил.

— Скажи спасибо, а то уже бы там был, — водитель кивком головы указал в жутковатую темноту распадка. Добавил, рассмеявшись добродушно и необидно: — На собственной заднице как на салазках!

Они, поддерживая друг друга, догнали бурматовский «Магирус», но помощь их уже была не нужна — машина, помигивая красными огнями, остановилась за границей наледи.

— Прогони дальше, — скомандовал Бурматову, тряся белыми, заиндевевшими волосами, Кошкарев, взмыленный, с крепкими пунцовыми щеками, похожий на мальчишку. — Хорош, Костя! Топаем за следующей! — И увидев Путинцева, сообщил радостно: — Одна есть, командир!

И они снова шли через всю наледь кучкой, держась друг друга, усталые, но довольные, и Бурматов втолковывал водителю очередной машины:

— Главное, не бойся, не торопись и прижимайся к скале — иди точно колеей. Здорово не газуй…

Ничего нового не было в его словах, но его слушали внимательно и серьезно — из всех водителей он единственный, кто прошел эту наледь, он не оплошал, а им еще предстояло это проделать.

Слушая его, Путинцев думал о Кошкареве и боялся, что у него не хватит умения или силы удержать в руках баранку. И потом, пока переправляли другие машины и он видел, что стоит водителям эта наледь, как напряжение искажает их лица, все больше укреплялся в мысли, что за руль кошкаревской машины нужно посадить кого-то другого. Бурматова. И для себя это он решил твердо, но как оказать такое Кошкареву, он не знал, а пользоваться своей командирской властью не хотел.

— Костя, — остановил он Бурматова, когда они шли к последней — кошкаревской машине. — Вот что, Костя… — Он увел взгляд. — Может, ты проведешь… ну, вместо него… Понимаешь?..

Путинцев сразу заметил, что тот все понял.

— Не понимаю, — мотнул головой Бурматов. — Ты что, думаешь, он сам не проведет?

— Он устал и может не выдержать.

Бурматов сосредоточенно курил сигарету.

— Конечно, могу провести… Но ведь парня обидим смертельно… Это ведь его первый перевал! И потом… мы же рядом. Вместе мы. — Он сжал руку в кулак и с силой тряхнул им.

А Кошкарев, уже орудуя в кабине, сделал перегазовку, включил дальний свет, далеко пробив двумя острыми клиньями незаметно сгустившийся сумрак.

И Путинцев, прикрывшись согнутой в локте рукой от света, ударившего в глаза, крикнул изо всех сил, стараясь казаться спокойным:

— Давай, Кошкарев!

Он с удовольствием заметил, что Бурматов, быстро перебежав дорогу, пристроился у кабины со стороны водителя, а остальные равномерно распределились вдоль бортов. Кошкарев плавно тронул громоздкую машину с места. Она закачалась на выбоинах, заскрипела, накренилась в сторону срыва — того и гляди опрокинется, — поплыла, поползла, придерживаемая людьми, по наледи. В уже наступившей вечерней тишине слышалось только натужное, но ровное пофыркиванье двигателя, бульканье разрезанной скатами воды и крошева льда, шарканье ног да тяжелое дыхание людей.

Иногда до слуха Путинцева доносился спокойный бурматовский тенорок:

— Доверни влево… Газку теперь… Отвали, не жалей… Еще влево…

Слыша это, отмечая, что машина все дальше и дальше продвигается вперед, Путинцев, с обеих сторон зажатый плечами, вдруг совершенно ясно понял, что десант состоялся. И понял почему.

«Это не случайно, — думал он, — случай здесь ни при чем. Нет. Здесь все закономерно. От начала и до конца, товарищ Путинцев. Вот так».

Глубокой ночью они опустились с перевала, достигли побулькивающей под толстым чистым льдом речки Бродяжки и остановились. Бурматов включил в кабине свет. Путинцев достал из своего походного затертого чемоданчика сложенную вчетверо истертую карту, расстелил ее на коленях и определил, что они прибыли на место.

Еще через полчаса запылал костер, запахло смолистым дымком и паром. Десантники сушили одежду и обувь. Бурматов, расчистив снег на реке, наколол полный котелок льда и повесил его над огнем.

— Счас чай будет, — весело подмигнул он Путинцеву, — нутро согреем.

— У меня там, в рюкзаке, в кармашке водка стоит, — вспомнил Путинцев. — Правда, замерзла, наверное.

— Да мы ее мигом отогреем, голубушку! — вовсе оживился Бурматов. — Эй, Кошкарев! — крикнул он. — Знаешь, где командирский рюкзак? Дуй, понял? Там наркомовская, понял? Осторожно, чтоб как зеницу ока! Счас мы ее мигом отогреем, — повторил он распевно, ласково поглядев на Путинцева. И остальные повеселели, послышались смех и шутки.

Улыбаясь чему-то, Путинцев отошел к поваленному дереву с раздвоенным стволом, примостился удобнее в развилке так, чтобы тепло от костра доставало его, и прикрыл глаза. С улыбкой слушая разговоры и возню у костра, он думал об этих парнях, еще вчера малознакомых, а сегодня, сейчас ставших почти родными.

А у костра уже завладел вниманием всех Кошкарев. Кто-то сказал ему:

— Ну что, Валентин, подбрось анекдотец новенький. У тебя же их тьма в запасе.

Путинцев прислушался.

— Какой еще анекдотец? — притворно возмущаясь, опросил Кошкарев. — Случай из жизни — пожалуйста. Вон Иван Опарин — посмотрите на него. Спит! Ему бы только спать. Как ни посмотришь: он спит. Вот наледью шли. Он сидит себе за баранкой и в обе ноздри свистит. Я командиру говорю, так и так, Александр Иванович, Опарин снова свистит. Он глядит — точно. Но жалко, видно, ему стало будить этого, как его назвать, затрудняюсь, он и дал команду нам: «Взять машину на плечи!» Это чтобы машина под наледь не ушла. — И, покрывая хохот, досказал: — Он и сейчас спит, полюбуйтесь!

Запахло чаем.

Бурматов, обжигаясь, налил из котелка в поставленную в снег кружку и протянул ее Кошкареву:

— Отнеси командиру, молодой.

Осторожно, чтобы не расплескать чай, Кошкарев, помня место, где сидел в ожидании чая Путинцев, пошел к вывороченному половодьем дереву.

— Командир, — позвал он, подойдя к Путинцеву. — Возьмите чай. Горячий. Свеженький, с дымком. Командир!

Но Путинцев даже не шелохнулся. Он спал.

Амгунь — река светлая

Сентябрь. В первые дни на Амуре его приход еще не очень заметен — все вокруг по-летнему зелено и дышит теплом, дни стоят высокие, ясные, и только ночи стали в инее, в росе. Утрами, когда монтажники, позвякивая цепями предохранительных поясов, расходятся по своим местам, заступая на смену, переплеты моста, балки и рельсы усеяны крупными радужными каплями влаги, и от металла веет ночным холодком — сентябрь.

…Строительство моста близилось к концу. В какие края занесет судьба мостовиков на сей раз? В разговорах они припоминали названия рек, на которых затевались новостройки. Лена, Енисей, Обь, Вилюй, Тунгуска… Кто-то задел в разговоре заброшенную трассу на Салехард. Не туда ли?

А среди лета грянуло известие: СТРОИТЬ БАМ!

И скоро в отряде уже все знали: это глухомань, но зато какие реки предстоит повидать! Подумать только — главная стройка второй половины двадцатого века.

У старых мостовиков блестели глаза: как же, помним, помним… Было…

И вот отряд сколотил первую колонну на Байкало-Амурскую магистраль. День отправки был праздничен, как весна: митинг, оркестры, напутственные речи. Так положено. Подвыпившие строители в новеньких монтажных касках, в спецкуртках — в основном молодежь — выплясывали под баян в тени готовых в дорогу машин. Водитель КрАЗа Мальцев Сашка такие коленца выбрасывал, так бил землю каблуками кирзовых сапог, что Клюев, начальник колонны, отвел его в сторонку, построжав глазами, спросил неслышно для других:

— Посторонние запахи, Мальцев…

— Ты что, шеф? — оскорбленно вылупил Сашка чистые глаза на Клюева. — Мне ж машину вести.

Клюев смутился, но виду не подал.

— Посмотрим.

Сашка вернулся в круг и начал отбивать дробь пуще прежнего, заходил гоголем и вприсядку.

А жена не отнимала платочек от глаз, жалась в сторонке сиротинушкой, ждала терпеливо — пускай натешится вдосталь. Как знать, что и как у них будет там, на новом месте.

Среди зрителей стоял со своей семьей — женой и шестилетней дочкой — водитель другого КрАЗа Фомичев Костя. Мужчина он крупный, крепкий, под стать своей машине. Обычно веселый, а в этот день с настроением у него не совсем ладилось: и не веселилось ему, и на жену избегал смотреть. Все больше к дочери льнул. По головке ее гладил, осторожно проводил мозолистой рукой по светленьким и мягким, словно пух, волосикам. Потом поднял на плечи — ей хотелось видеть далеко и все. Охотно отвечал на ее вопросы.

— А у тебя есть такая каска?

— Будет.

— Не хватило тебе?

— Да, Анюточка, — обманывал Фомичев дочь. Он должен был, проводив колонну до места, вернуться назад, в отряд. Вот и все его участие в празднике.

Накануне выяснилось, что груз, предписанный на Амгунь, машинами одной колонны не поднять. Начальник отряда пригласил к себе Фомичева, обсказал ему положение дел, и вышло все так, что Фомичев не смог отказаться от рейса, хотя желания у него не было пускаться в какое бы то ни было путешествие.

Тем же вечером жена его, Леля, собирая ужин, выслушала новость спокойно, но за стол с мужем не села — пошла укладывать его дорожный чемодан.

— Ты чего молчишь-то? — спросил, предчувствуя грозу, Фомичев.

— А что говорить? — ответила Леля, против всякого ожидания спокойно. — Езжай хоть насовсем, раз головы своей нет. Мне-то что? На Амгуни сделаете, к черту на кулички катись, а с меня хватит путешествий, поколесила, когда молодая была. А ты езжай.

Он отодвинул от себя ужин.

— Небось хочешь, чтобы я там остался?

— Это уж твое дело, — сказала она безразличным голосом, продолжая собирать его вещи. — Я тебя не держу.

И взыграл тогда в Фомичеве его упорный нрав.

— Что ж, — медленно и с угрозой проговорил он. — Не держись, не надо.

Конечно, если бы жена взяла свои слова назад… Но она упорно молчала. А он идти на попятную не хотел. Дочь, разумеется, ничего не понимала. Она видела вокруг себя веселье, и ей тоже было весело. Девочка показывала пальчиком на машину, по борту которой во всю высоту было написано краской: «ДАЕШЬ БАМ!» — тормошила отца.

Досыта наплясавшись, подошел к своей жене Мальцев, обнял за плечи. Она улыбнулась ему, припала к его груди, но Сашке не стоялось на месте.

— Эй, Фомичи, чего не пляшете? Скисли что-то. Мерек напугал?

— Какой еще Мерек?

— Мерекский перевал. Дорога по прижиму амгунскому идет. С ладонь шириной.

— Нашел чем пугать, — буркнул Фомичев, видя, как дернулись, поползли вниз уголки губ Сашкиной жены. Выругался про себя: героя корчит перед бабами.

И Фомичев отвернулся от Мальцева. Отвернулся, чтобы душу свою не травить… Попался на глаза начальник колонны Клюев. Стоит среди танцующих и женушку свою обнимает, нашептывает что-то ей на ухо. Улыбаются. Она заботливо поправляет воротничок его тонкой белой рубашки, которую он надел под негнущуюся новенькую робу. На робе поблескивает новенький, будто только что с Монетного двора доставленный, комсомольский значок. Вот люди! Будто на парад собрались, а не в дорогу! Но дорога-то возьмет свое! «Возьмет, — подумал Фомичев. — В один миг праздничную чешую соскоблит, стрелки наглаженные изомнет». Подумал — и сам удивился желчности своих мыслей: «Чего это я?» Вздохнул Фомичев придавленно, занять бы себя чем…

— Мне бы машину глянуть, вдруг что не так… — сказал он жене.

Она махнула рукой:

— Иди.

Он задрал капот, лег на теплый, покрытый серебристой краской дизель и копался в нем до тех пор, пока не услышал команду: «По машинам!»

Фомичев подбросил на руках дочь, поцеловал ее в голову, в самую маковку, обнял жену. Поцеловал.

— Не вздумай, — бледнея, сказала она, когда Костя ступил уже на подножку. Не выдержала — поставила свою точку под вчерашним разговором.

Он ничего не ответил ей, уселся за баранку, и колонна тронулась в далекий и нелегкий путь.

Уже на ходу к Фомичеву в кабину вспрыгнул бригадир монтажников Шалабин, хлопнул руками по сухим коленям.

— Попылили! Наддай, Костя! Наддай! В этом деле шик нужен! Чтоб видели, кто едет.

— Эка невидаль! — пробурчал Фомичев. — Мало ли мы вот так-то… Сиди смирно — вывалишься!

Шалабин сорвал с головы каску, по пояс высунулся из окна и, махая кому-то руками, крикнул:

— Люська! Не беги, Люська!

В боковое зеркальце Фомичев увидел жену Шалабина — бежит вдоль дороги за колонной, простоволосая.

Фомичев наддал газу, глянул в зеркальце — не видно Люськи, отстала.

— Не боишься? — спросил он Шалабина.

— Чего?

— Люську одну оставлять. Шустрая она баба…

Шалабин улыбнулся, откидываясь на спинку сиденья:

— Мы сына ждем. Шалабина-младшего.

— Затянули вы что-то с ним.

— У ней не ладится что-то… по женской части.

— А-а. А так посмотреть, баба здоровая. Ничего, наладится.

— Куда денется.

Попыхивая сигаретой, Шалабин спросил, насмешливо сощурив глаза:

— А ты что, за свою испугался? Раньше не замечал…

Соблюдая интервал, за КрАЗом Фомичева вытянулась разукрашенная флагами колонна. Где-то там билась песня. Парни не жалели голосов.

— Тормозни-ка, — попросил Шалабин и, выпрыгивая из кабины, добавил, как бы извиняясь. — Душно у тебя. Поеду в кузове с ребятами.

И Фомичев остался один. Несмотря на поднятые лобовые стекла, в кабине было жарко, он истекал потом.

Иногда на поворотах он схватывал в зеркальце машину. В кузове ребята держатся друг за дружку, волосы растрепаны встречным ветром, все им нипочем. И позавидовал им Фомичев, как никогда еще никому не завидовал.

К вечеру колонна уже пылила глухой проселочной дорогой, тянущейся вдоль тайги. Подохрипшие монтажники все еще орали песни, скучившись в кузовах. Но кое-кто, намаявшись, сник, и потому начальник колонны Клюев распорядился о привале. Ребята, прихватив спальники, устраивались на ночевку кто где. Фомичев расположился под ближайшей березой, расстелив свой спальник на траве. Думал, что ночь будет коротать в одиночестве, но неожиданно пришел начальник колонны Клюев и лег рядом с ним. Клюев молод еще, два года как институт окончил. Деловой, башковитый, на Амуре успел показать себя, потому и послали его с первой колонной на БАМ.

— Не возражаешь? — спросил он.

— Вдвоем веселее, — отозвался Фомичев.

Они долго молча глядели на звездное небо, вдыхали настоянный на лесных травах и хвое воздух.

— Звезды здесь какие низкие — рукой достать.

— Под такими звездами только с девушками гулять, — грустно улыбнулся Фомичев и, задумавшись, посмотрел на, россыпь звезд.

Клюеву не молчалось.

— Сколько народу сейчас вот так, в пути. Едут на великую стройку. Размах небывалый… Я возвращался из отпуска, так на каждой станции составы. Техники я еще столько не видел, а людей — будто началось великое переселение… Кажется, весь Союз двинулся… Не терпится до места добраться!..

— А вы не были там?

— Нет. Начальник с главным на вертолете летали. Я тогда в отпуске был. Говорят, река Амгунь сложная… — И, круто изменив русло разговора, Клюев спросил: — Как дома-то у тебя?

— Ничего, — сказал Фомичев и притих, ожидая, о чем еще спросит начальник колонны.

Дня три назад Клюев, формируя колонну на Амгунь, подошел к Фомичеву, спросил с доброй улыбкой:

— Не присоединишься к нам со своим конем?

Фомичеву польстило предложение Клюева, но были у него свои планы. После окончания строительства Амурского моста хотел он остаться в Комсомольске, приглашали его в городское автохозяйство, заработок хороший сулили. Обещали квартиру в городе. Не виляя, он сказал об этом Клюеву. Чего, собственно, таиться?

— Жаль, — сказал Клюев. — Я надеялся. Хотелось бы одного опытного, как ты, на Амгуни иметь. Ну что ж, на нет и суда нет…

Сейчас Фомичев вспомнил этот разговор. Не хотелось, чтобы Клюев вернулся к нему.

Клюев лег навзничь, повозился, укладываясь поудобнее. А может, обдумывал, как половчее спросить. И Фомичев напряженно ждал.

— Ты сам не захотел? — спросил, помолчав, Клюев.

— Сколько можно, Александр Иванович. — Фомичев поднялся, опираясь на локоть и заглядывая в лицо Клюева. — Пора и по-человечески пожить… Хватит. На Амур-то поехал из-за Николая Дмитриевича. Мост мы вместе через Волгу наводили, он начальником отряда был. «Поедем, — говорит, — на Амур, Костя». Мы только мост сдали… В Астрахани квартира была у меня, все чин по чину. Бросил. А как на Амуре первые два года было, не мне вам рассказывать. Наслушались небось. Вот и думаю: хватит. — И, досадуя на себя, Фомичев умолк.

Клюев улыбнулся.

— Эх, Костя, Костя! Ты только так говоришь. А поедешь, не удержишься. Ну, на Амгунь не поедешь с нами, а пойдут колонны на Зею, Быссу, Бурею — не усидишь ведь дома. А впрочем… Ладно, давай-ка спать…

Он повозился и утихомирился, задышал ровно, глубоко, и Фомичев решил, что начальник если не уснул, то задремал, и, чтобы не потревожить его, лежал неподвижно, вглядываясь в ночное небо.

Но думы его были не о себе и не о звездах, низко и дрожко повисших над тайгой. Он даже не видел их. Вначале он удивился, как быстро, почти мгновенно уснул Клюев, и пожалел его. За день-то набегался, суматошный был день. Да переживания всякие. Жена молодая в одиночестве осталась. Красивая… Красивые одинокими не бывают — известное дело. И Клюев об этом знает, не первый год по земле ходит. Конечно, вида он не показывает, а сердце все одно болит, хоть верит и любит. Вранье все, будто есть такие мужики, которые и думать не думают, как там его баба без него… А подумав так, Фомичев почувствовал легкую тоску по дому, вспомнив жену и то, как она стояла с дочерью у обочины, махая рукой уходящей колонне, ему, Фомичеву, и как всплакнула до этого, когда он коротко, стыдясь людей, прижал ее к себе и поцеловал неуклюже в крутую, крепкую еще щеку.

Фомичев вообще не любил затяжных расставаний и всячески избегал их, прощаясь наскоро, словно отрубал напрочь, и поэтому жена часто обвиняла его в черствости, говорила, что он не любит ее и рад, что выпал случай уехать из дому. Фомичев вначале пытался оправдаться, но жену трудно было переубедить. Скоро он взял за привычку отмалчиваться.

Последним расставанием; конечно же, она осталась недовольна, тем более, что вокруг них прощались, как говорила жена, по-человечески, и все были свои, мостовики, давно знали друг друга. А тут еще под боком у Фомичева обнимал свою жену, осыпал ее ласковыми прозвищами Сашка Мальцев. Для этой пары будто не было вокруг на сто верст ни одной живой души. А Фомичев, видя эти нежности, еще больше смущался.

Сквозь сплетения веток и листьев проглядывали звезды, и Фомичев некоторое время смотрел на их мигание, на их пульсирующий чистый и загадочный свет, чувствуя в себе какое-то томление. Это томление не покидало его уже два дня с того самого момента, когда стало ясно, что от поездки на Амгунь не уйти.

«А что поделаешь, если надо. Она думает, — размышлял Фомичев, имея в виду жену, — будто мне очень хочется уезжать из дому…»

Еще неизвестно, кому труднее даются его затяжные и частые отлучки из дому. Откуда ей знать, что каждое расставание — это борьба с самим собой.

Он вдруг вспомнил свою давнишнюю командировку, когда ему впервые пришлось оставить молодую жену. Он сам тогда напросился, чтобы его отправили как можно дальше и на долгий срок. Хотелось проверить, соскучится ли жена. Иногда ему казалось, что она к нему охладела, что у нее есть кто-то другой…

Фомичев громко и тяжко вздохнул, но тут же спохватился, быстро взглянув на Клюева: не разбудил ли? Тот, казалось, спал и ничего не слышал.

Вокруг стояла тишь. Чуть слышно постанывала, пощелкивала тайга. Ухнул поблизости филин.

— Скоро увидим Амгунь, — вдруг проговорил Клюев. — За недельку доберемся, как думаешь, Костя?

— Куда она денется, доберемся. — И Фомичев закрыл глаза.

В далеких горах Буреинского хребта тонкой серебристой змейкой выскальзывает, из-под мшистой холодной скалы ручеек Сулук. Еще совсем слабенький, позванивая о седые плитняки, он напористо устремляется вниз, в распадок, легко обегает стороной валуны и стволы старых обомшелых елей, будто знает, что рано вступать в битву — слишком мало сил, слишком хрупка плоть, чтобы не разбиться о гранитные лбы скал, и что легко потом потеряться в дремучей тайге, разбившись на маленькие ручейки, и тогда уж никогда не вырваться на простор, не дойти к океану.

Спустившись к подножию горы, ручеек ныряет под толстый слой мха, невидимый, вызванивает там, перебирая камешки, и чем дальше, тем яснее звон и шире. А то вдруг, пробив оконце во мхах, блеснет чисто, удивив прозрачностью и студеностью, и снова пропадет подо мхами, оранжевыми от обилия морошки.

Долго прячется под марью, пока вдруг не выплеснется широким потоком у каменной осыпи на залишаенные, гладко обкатанные валуны, брошенные здесь древним ледником. А тут к нему и другой такой ручеек подоспел — Даржал.

Река кипит на перекатах, в жгуты скручивает стремительные струи, наждаком стачивая берега, валит неосторожно вставшие на пути деревья, разбивает камень о камень и песочком устилает свое ложе.

Вслед за кетой, идущей на нерест, сюда идет полчищами сладкоежка чебак, на лету жадно схватывая ненароком оброненную кетой икринку. Река тяжелеет от переполнившей ее рыбы, выходит из берегов на отмытые в половодье пески, попридерживая свой бег, ложится плоско под голенистые тальники. Отдыхает.

Но короток этот отдых. Снова Амгунь стягивает струи в кулак, и несется с грохотом мимо скального прижима, исходя белой пеной, обдавая каменную стену градом колючих брызг.

Верст триста ниже устья Амгунь под прямым углом пересекает будущую трассу Байкало-Амурской магистрали, надвое разрывает ее туго скрученными струями, светлыми и такими холодными, что Клюев, сунув руки в воду, выдернул, будто током его пронзило.

— Вот это водичка, ух!

Парни, припав к реке, пили осторожными глотками студеную до ломоты в зубах амгунскую воду, плескали пригоршнями в пропыленные, обожженные солнцем лица, ахали, крякали, и каждый считал своим долгом дать ей оценку. Сашка Мальцев, охнув, отвалился от воды, смахнул с подбородка сверкнувшую каплю и заявил, что с похмелья ничего лучшего искать не надо.

— Жаль, проверить нескоро придется, — с ехидцей заметил начальник колонны.

Кто-то из водителей решился искупаться, пулей пронесся по берегу и с обрывчика сиганул в воду.

— Кто это? — опросил Фомичев.

— Шалабин.

И тут же рыжая голова появилась на поверхности, бело засверкали руки, рубя воду направо и налево. Пловец несся к берегу.

— Черт, а не человек! — сказал Клюев.

Монтажники окружили Шалабина.

— Ну как?

— Строить мост можно.

Еще нашлись храбрецы. Трое-четверо парней сбросили рубахи; отстегнули ремни. Их подначивали, чтобы не раздумали.

— Купаться запрещаю, — твердо сказал Клюев. — Бригадир выполнял мое поручение. — Он насмешливо посмотрел на Шалабина. — Нужно было узнать, можно ли строить мост через Амгунь. Результат заплыва вы знаете. Вопросы есть?

— А почему нельзя? — раздалось сразу несколько голосов.

— А потому, что с воспалением легких вы окажетесь до колонны балластом Ответ ясен? Ты, Костя, не забудь у ребят письма собрать, — вспомнил Клюев и крикнул. — Подъем мальчики!

Минута — и на берегу никого. Только Фомичев задержался.

Солнечный свет тек в воду. От этого река сверкала по всей своей шири. Отблески ударяли в купы прибрежных деревьев, и листья вспыхивали огненно и дрожко, как подожженные. И каждый камень на дне реки светился и сверкал. И свет этот был чистым, незамутненным, будто не проносилась над ним стремительная толща воды.

Фомичев стоял и смотрел на воду, на пляску света, на дикий вздыбившийся непролазной тайгой берег с изумлением. Он никогда не видел такой реки, дикой и светлой.

«Вот это река! — в который раз мысленно восклицал он. — Вот это да!»

И подымаясь на косогор, куда опешили к оставленным машинам его товарищи, Фомичев приложил руку к глазам и посмотрел вниз по течению. Там река сужалась, темнела, втискиваясь в черное жерло сомкнувшейся тайги. И уже нигде, насколько хватило глаз, не видно было ее. Кругом тайга, тайга, тайга. Где-то там, разделив ее буйство надвое, пройдет трассажелезнодорожной линии, и здесь, где стоит Фомичев, оба ее конца должен соединить мост.

Фомичев последний раз глянул на реку, сощурив глаза от яркого света, и повернул к колонне, убыстряя шаг, — там уже взбирались в кузовы монтажники и что-то командовал Клюев, перекрикивая гул машин.

В отряде мостостроителей Фомичева знали как хорошего и безотказного шофера, уважали, да и он не мог представить своей жизни вне отряда. Ему нравилась кочевая беспечность мостостроителей, он любил и помнил все стройки, на которых ему довелось участвовать. Но больше всего любил он начало стройки.

Отряд прибывал на голое место со всем своим скарбом, с техникой. И прежде чем браться за возведение моста, необходимо было устроиться самим: решить вопрос с жильем, отсыпать дороги, подумать о тепле. Все живут надеждой, что скоро, совсем скоро, кончится хаос, неразбериха, сумятица и начнется настоящая жизнь, полная забот и тревог, — строительство моста.

Эти первые дни — особенные дни. Будто начинаешь жить заново.

Он никогда и никому не высказывал эту мысль, но задумывался над ней часто.

И вот сейчас, направляясь к своей машине, ощущая ногами колкость и упругость дерна, проседавшего под тяжестью его крепко сбитого тела, Фомичев вновь об этом подумал. И на какое-то время забыл, что завтра на этом берегу его не будет. Светло и радостно было у него на душе.

— Эй, Фомичев! — крикнул Шалабин. — Пошевеливайся!

— Ладно тебе! Успеется, не к бабе спешишь, — беззлобно отгрызнулся Фомичев.

Он поднялся в кабину, вытер о штаны повлажневшие ладони, включил зажигание.

— Давай на яр, Костя! — прокричал вывернувшийся из-за мальцевского КрАЗа Клюев. — Осторожно только, деревья без нужды не порти — самим жить. Давай в самый конец до упора. Не задерживай!

— Давай, — сказал машине Фомичев, переключил скорости, выжал сцепление, прицеливаясь в прогал между деревьями. За ним сразу тронул свой КрАЗ Мальцев, держась колеи. Обгоняя друг друга, упористо взбирались по склону монтажники. Впереди размахивал руками Клюев, что-то объяснял бригадиру монтажников, рыжему поджарому Шалабину. За поясом у Шалабина взблескивает отточенным лезвием топор, на поясе клещи.

Монтажники уходят дальше по склону, а Клюев бежит наперерез Фомичеву, вспрыгивает на подножку.

— Поставите вагончики под разгрузку. Шалабин знает. Сейчас они площадку подготовят. Мальцеву скажешь.

Справа, сверкая отшлифованными траками, врезался в молодой березнячок тягач.

— Эй! — заорал Клюев, спрыгивая с подножки. — Куда тебя черти понесли?

Фомичев качнул головой, видя в боковое зеркальце, как проскользнул между машинами к тягачу начальник колонны, как откинулся за рулем оторопевший Мальцев.

Краем глаза схватывая все, что творится вокруг, Фомичев главное внимание сосредоточил на том, где лучше провести КрАЗ. Молниеносно прикидывая на глазок расстояние между стволами, сокрушался, замечая, что мнет колесами россыпи брусники с оранжевыми вкрапинами костяники, ощущая крутой винный дух перезрелых ягод, углядел красную шапку подосиновика.

Метров пятьдесят выхитрил Фомичев у тайги, остановил машину, прикинул, что сможет развернуться без вагончика, выпрыгнул из кабины. Навстречу шел Мальцев.

— Непрохожа дальше?

— Плотненько.

— Развернемся?

— Отцепим, назад сдадим…

— Давай.

Фомичев чуть подал машину назад, Мальцев отстегнул сцепку.

— Давай, пошел!

Выворачивая руль до отказа, чтобы не чиркнуть по стволу близкостоящей осины, Фомичев послал машину вперед, подминая пахучие резные листья папоротника, изловчился, поймал нужный момент, пошел назад, почти задевая ребристым кузовом стенку вагончика.

— Выверни вправо! Хорошо! — кричал Мальцев.

Тем временем подтянулись еще машины. В тесноте разворачивались, расставляя вагончики. Фомичев, взявшись за разводку машин, охрип от крика, устал от духоты и волнений.

Чубатый молодец загнал вагончик между двух осин.

— Где глаза твои были? — возмущался Фомичев, прикидывая, как лучше выправить положение.

Чубатый, сознавая вину, молча хлопал глазами.

— Спилить одно. Чего голову-то ломать, — сказал Мальцев. — Иначе вагончик изуродуем и время потеряем.

— Пила есть? — решился Фомичев.

— Топор.

— Топором тебе возиться здесь до второго пришествия.

— Дуй к Шалабину, деятель! — подсказал чубатому Мальцев. — Одна нога здесь, другая там. Живо!

В ожидании, пока принесут пилу, Фомичев окинул взглядом поляну, занятую вагончиками. Тяжелые колеса примяли траву, а дальше между деревьями она стояла нетронутая, густая, по колено, издалека доносился дурманящий запах разомлевшего на жаре багульника; в столпотворении осин проглядывали одинокие, стройные, белоствольные березки. И рябину высмотрел Фомичев — признал по оранжевым гроздьям да табунку воробьев.

— В хорошем месте жить будете, — с завистью сказал он стоявшему рядом Мальцеву.

— Нравится — оставайся, — улыбаясь, не без хитрицы предложил Мальцев. — Пока механика нет, со мной жить будешь. Оставайся.

— Я свое наоставался. Теперь на вас посмотрю… Как вы лыжи навострите, — неожиданно вспылил Фомичев.

— Ты чего разозлился-то? — спросил Мальцев.

Фомичев не ответил, отвернулся, задымил сигаретой.

«Посмотрим, посмотрим, — думал он. — Через месяц домой запроситесь. Повидали мы таких… комсомольцев-добровольцев».

— Бери пилу, — сказал он Мальцеву, заметив приближающегося чубатого, и направился к обреченной осине.

Пила шла трудно, ее зажимало. Пильщики дышали часто, горячо, обливаясь потом. Чубатый виновато топтался вокруг них, пока не крикнул Фомичев, увидев, как дрогнуло дерево:

— Берегись!

И едва успел выдернуть из подпила тонко звякнувшую пилу, ствол осины, как бы раздумывая, качнулся и, набирая скорость, устрашающе, с гудом и треском пошел к земле.

Фомичев похлопал ладошкой по теплому еще, шершавому срезу.

— Жить бы тебе еще да жить.

— Сиденье будет, — хлопнув по пню, сказал Мальцев, — все польза. — Уселся на пень. — Удобно!

— Давай-ка под разгрузку, «удобно», — ворчливо напомнил Фомичев.

Поставив машину под разгрузку, Фомичев принялся помогать монтажникам. В паре с рыжим Шалабиным скатывал с кузова бочки с горючим по крутым лежкам, ставил на выложенный из кругляка настил. Пропотевшая рубаха липла к спине.

— Перекури, Костя, сами управимся, — предложил Шалабин. Но Фомичев только отмахнулся, пошел на новый заход. Конечно, сказывалась неделя бездорожья; без роздыху за баранкой накрутил руки, болели предплечья, спина, гудели ноги, но сидеть сложа руки он не мог. И Фомичев упрямо продолжал катать бочки через силу, стараясь не отстать от двужильного Шалабина, все больше заражаясь азартом работы. У второго КрАЗа Мальцев, бросив на траву кожаную куртку, тоже ввязался в разгрузку.

— Эхма! Работнички — глаз задержать не на ком! А ну взяли веселей!

Появился запаренный Клюев.

— Ну как дела?

— Как ужин, шеф? — спросил Мальцев.

— Ужин на мази. Кран чуть не завалили.

Фомичев представил круглое розовое личико машиниста автокрана, мысленно пожалел его — молодой, неопытный:

— Перепугался небось?

— Было дело.

— Без крана нам хана, — сказал Шалабин. — Смотри, шеф.

— Смотрю. Навалимся?

И загремели по железному полу КрАЗа перекатываемые бочки. Придерживая, пускали их по лежкам, легко гнали по настилу, поднатужившись, ставили на попа. Парни подгоняли друг друга выкриками:

— Давай-давай, поворачивайся!

— Береги пятки! Ое-е!

Клюев подмигнул Фомичеву:

— Видал?

И, ловко перехватив пущенную с борта бочку в конце лежек, не задерживая движения, поддал ее в крутой бок ногой, погнал дальше. Бригадир монтажников, растопырив руки-клещи, торопил парней в кузове:

— Смелее! Да разверни ее, разверни! Так! Давай, Костя, навались.

И Фомичев подхватывал, наваливался, забыв об усталости, что-то кричал, разгоряченный, радостный, захваченный азартом работы.

А когда поднял голову, увидел, что солнце вот-вот завалится за хребтину гор. День шел на убыль… И Фомичев с яростью снова принялся за работу, не углядел — нога попала на свежую ссадину на бревне, соскользнула, и он почувствовал, что падает, а сверху идет бочка…

Длинная ручища Шалабина рванула сто в сторону, крепко поставила на ноги.

— Черт, — побледнев, выругался Фомичев и попытался улыбнуться.

Шалабин не сразу пришел в себя, веснушки на его щеках стали четкими, а глаза круглыми.

Скатилась последняя бочка.

К Фомичеву подошел Клюев.

— Ты бы, Костя, машину ставил да ложился отдыхать. Возвращаться скоро. Дорога-то не приведи господь…

Фомичев знал — колонна посадила колею глубоко в марь. Последние машины ползли почти на пузе. Дорога будет трудной, и передохнуть перед ней, конечно, не мешало, но уходить почему-то не хотелось.

— Успею, — сказал он. И продолжал лежать на траве. Рядом с ним растянулся бригадир монтажников.

— Завтра с утра восемь человек на просеку ставь, — сказал ему Клюев, — остальных на сборку склада.

— На «стулья» придется ставить, чтоб повыше, — посоветовал Фомичев, — здесь сыро.

— Посмотрим завтра. С утра пойду перво-наперво под карьер, место искать, грунта много понадобится, дороги здесь — гибель. Баню тоже бы надо рубить, в речке-то не больно намоешься.

— Венички березовые самое время заготовить, — оказал Фомичев.

— Все надо, — вздохнул Клюев и насупил брови.

— Мальцев идет, — оживленно сообщил Шалабин, — сейчас трепанет что-нибудь.

— С ним не заскучаешь, — сказал Клюев.

А Мальцов, стрельнув на ходу папироску, уселся среди монтажников, опросил как бы между прочим:

— Парни, кто знает Ивана Колесникова? На монтаже пролетов работает. Он по туристической путевке за границей был.

Фомичев невольно улыбнулся. Кое-кто уже хихикнул, предвкушая смешную историйку, кто-то крикнул:

— Знаем, давай!

Мальцев будто ждал этого, надул важно щеки, многозначительно сдвинул белесые брови, подражая Колесникову.

— Так вот, прихожу я к нему после поездки, он сидит чаи гоняет. Колесников увидел меня: «Проходите, садитесь, мсье Мальцев. Что вам угодно?» Я на него вот такие шары вылупил. Думаю: «Что там, за границей, сделали с нашим Иваном?» А он гундосит на французский манер: «Может, кофе выпьем?» А у него собачонка есть — такса не такса, болонка или еще какая, может, даже зарубежная порода… Так вот она…

Что дальше сказал Мальцев, Фомичев не расслышал. Парни зашлись в хохоте. Фомичев тоже смеялся — от одного вида Мальцева разбирал смех. И откуда что берет! Вот человек! Скучно будет в гараже без него. Скучно…

Фомичев сорвал травинку. Он подумал, что Мальцев и шофер неплохой, и машину знает, любит. Только сейчас, размышляя об этом, Фомичев вдруг увидел в Мальцеве-шофере то, на что раньше не обращал внимания. Он понял, что и за баранкой он кого-то копирует. Но кого?

Фомичев стал перебирать в памяти всех знакомых шоферов в мостоотряде, но так и не нашел похожего на Мальцева. Мальцев садился за баранку только в кожанке. Когда-то, года три назад, тогда Мальцев только пришел в мостоотряд, кожанка блестела и скрипела, но скоро пообтерлась основательно и еще лучше стала облегать широкий торс хозяина, придала ему вид бывалого человека.

В кабине Мальцев сидел прочно, чуть больше обычного припав к баранке. Машину он водил виртуозно и любил большую скорость. Его любимая присказка — какой же русский не любит быстрой езды — и манера водить машину создали ему славу аса, а он сам получил кличку Бесстрашный. Да взять хотя бы ту рискованную дорогу.

Утром они шли перевалом, и впереди, как всегда, Мальцев. Остановились у скального обрыва в Амгунь.

Мерек. Узкая дорога, пробитая бульдозером, похожая на козью тропу, робко петляла по скале на высоте пятиэтажного дома от реки, рухнешь — костей не соберешь. Посмотрел Фомичев вниз, и в дрожь бросило.

Начальник колонны Клюев прошел этой козьей тропой, вернулся пасмурный. Тяжелым взглядом уставился на водителей.

— Ну что? — не выдержал Мальцев.

— Что. Другой дороги все равно нет, — сказал Клюев, и все притихли.

А Мальцев вдруг по коленке хлопнул ладошкой.

— Эх, однова живем! — Сел в кабину и включил скорость. Вел машину как по ниточке, а за ним пошла вся колонна. На повороте Фомичев успел увидеть Мальцева.

Больше обычного припав к черному колесу рулевого управления, Мальцев влился глазами в дорогу. Лицо его было напряженное, белесые, брови насуплены, будто он вел машину под жестокой бомбежкой и играл со смертью.

Кто-то из водителей сказал однажды, что Мальцев деньгу зашибает: ишь как носится, никого вперед себя не пускает. И Фомичев верил этому. Верил. Только сейчас не верит. Дело не в деньгах — в характере. Не мог Мальцев, чтобы кто-то впереди него маячил. И сюда поехал все потому же, хотя Клюев не хотел брать его с собой — отвечать за его буйную голову своей придется. Но вот уговорил, правда, прихвастнул при этом: путевку-де достал комсомольскую. От жены уехал, оборвав сладкий медовый месяц. Опять же перевал. Он-то первым прошел, Сашка-то…

За мыслями не заметил Фомичев, как поднялись монтажники по знаку Шалабина. Не заметил, но почувствовал что-то неладное и поднял голову.

— Отдыхай, отдыхай, — сказал Шалабин. — Нам нужно разгрузить прицепы с лесом. Справимся сами. Не успеем сегодня, доделаем завтра. У бога дней много, и все наши!

Эти слова почему-то остро резанули Фомичева. Ему показалось, что Шалабин хотел поддеть его. Отрезанный, мол, ты ломоть, временный человек! И потому поднялся Фомичев неуклюже и тяжело.

Вот так открестились — иди отдыхай. А на кой черт ему отдых… Сидеть за баранкой не им… А ему помощи не требуется, если на то пошло.

— Ты чего это приуныл?

— Да так, — неопределенно ответил Фомичев и быстро пошел к машине, чувствуя в груди обиду и вдруг подступившее смятение. Только непонятно ему было: с чего бы это. Завтра поутру он уедет отсюда в отряд. Так было решено с самого начала: отвезет груз и вернется… Хватит, откочевал свое, пусть другие, кто из комсомольского возраста не вышел, кочуют.

У машины он оглянулся: монтажники, переговариваясь, толпой шли за Клюевым. Сзади хлопнула дверца мальцевского КрАЗа. Сашка бросился догонять монтажников, виляя между осин, легко перемахивая через валежник.

По склону, вгрызаясь в грунт, упрямо полз бульдозер. Из глубинки потянуло дровяным дымком, с соседней поляны вспорхнул выводок рябчиков, ворвался в желтый осинник, и там с потревоженных веток посыпались листья, и, медленно кружась, они устилали землю. Такие же золотистые листочки лежали у ног Фомичева. Подчиняясь какому-то внутреннему движению, Фомичев, чтобы не наступить на них, широко шагнул на подножку, ухватился за ручку дверцы, втиснулся в кабину.

Тяжело опустившись на сиденье, он положил руки на баранку и некоторое время неподвижно и бездумно сидел.

А солнце клонилось к закату, край неба заалел, лишь на хребтах гор, вытягиваясь в тонкую змейку, высветлился до оранжевого. Через поляну широкими, длинными полосами пролегли тени, а в распадках, прежде синих, нахмурилось.

До первых звезд рассыпалась колонна по яру, облюбованному Клюевым: рычали КрАЗы, лязгали металлом бульдозеры, нудила мотопила, впиваясь в охватистые осины, стеной обступившие яр. А потом мало-помалу угомонилось все, тихо стало до звона в ушах.

Там и сям зажигались костерки, а Фомичев все еще возился около своего КрАЗа — смывал нажитую за недельный переход копоть и грязь. Зачерпнув очередной раз из реки, выпрямился, да так и застыл с полным ведром в руке — по реке плыли промытые до чистого голубого свечения звезды. Сталкиваясь в сплетениях струй, они как-то тонко взвенькивали, вспыхивая ярче прежнего, и гасли в глубине, а на их месте появлялись новые звездочки, и все повторялось сызнова, и неумолчный серебряный звон стоял над рекой.

Вдруг, заглушая этот звон, за спиной Фомичева раздался дикий рев мотора, дрогнула земля. Оглянувшись, Фомичев увидел, как по склону яра несся, поднимая густую пыль, КрАЗ Мальцева. Несся он прямохонько на его, Фомичева, машину. Ослеп, что ли?

— Стой! — заорал Фомичев. — Стой!

Мальцев остановил машину впритирочку — между бортами не больше ладони, колесо в колесо, бамперы — хоть проверяй линейкой. Разулыбался на все тридцать два зуба, высовываясь из кабины.

— Ты что, свихнулся? — заорал Фомичев.

— Труханул? Все как в аптеке, глянь.

Мальцев спрыгнул с подножки.

— Как насчет курева?

— Сигареты есть, — сказал Фомичев, заметно поостыв, — Давай. И как ты такую дрянь куришь?

— Не нравится — выброси. А с машиной баловаться не смей.

И Фомичев, плеснув из ведра по радиатору, пошел в воду. Сзади ворчал Мальцев:

— Будто кто-то балуется… Вот люди! Если у тебя нет настроения, то люди тут ни при чем! Зачем зло срывать на других?.. Будто кто виноват…

«Чего пристал?» — подумал Фомичев. Ему показалось, что Мальцев разгадал его состояние, увидел то, что он тщательно скрывал не только от других, но и от себя.

А Сашка меж тем мыл, чистил свою машину, изредка поглядывая в сторону Фомичева.

— Фомич? — позвал он. Но ответа не получил и больше уже не заговаривал.

Фомичев привел в порядок машину, захлопнул дверцы и с полотенцем через плечо спустился к реке, зашел по щиколотку в воду, зачерпнул полную пригоршню, спутав звезды. Фыркая, он вымылся по пояс и все так же молча пошел наверх, к вагончикам, на дразнящие запахи кухни.

После ужина у костра Сашка Мальцев копировал Фомичева. И до того здорово у него выходило, что все, кто сидел у костра, валились от судорожного хохота.

— Иду я к Амгуни, жажда меня что-то замучила, — рассказывал Сашка, — спускаюсь, смотрю, а там Фомичев. Оглядывается, крутит башкой по сторонам, как мелкий воришка, а вокруг него канистры. С чем бы вы думали? С амгунской водичкой. И еще черпает. Ну, я виду не показываю, что вижу его. Мне бы напиться, жажду утолить. Подхожу, значит. Только на коленочки хотел спуститься, а он, дурак, как соскочит. «Стой! — кричит. — Стой! Не трогай, не смей! Моя, моя! Моя вода! Отходи».

Фомичев растерянно смотрит то на Сашку, то на хохочущих парней.

— Вот пустобол! Я ж машину заливал. Ну что ты врешь?

— Кто врет? — изогнулся Сашка. — Что мне теперь, собственным глазам-ушам не верить? Или это не ты давеча у Амгуни околачивался с канистрой?

— Я…

— А я что говорю? И я говорю, что ты. А как увидел меня, так и закричал: «Стой! Моя!» Не мог же я все это выдумать.

— Дак ты у меня, пустобол, еще курить попросил!

— Это детали, Фомич. А я общую картину нарисовал. Понимать надо.

— Брехло ты, — смутившись вконец, заключил Фомичев и, похрустывая сломанными ветками, попадавшими под ноги, пошел к вагончику. Сашка проводил его, наверное, каким-то смешным жестом, потому что Фомичев слышал, как у костерка дружно захохотали.

В вагончике он лег на раскладушку поверх пахнущего овчиной спальника. Какое-то время лежал бездумно, чувствуя, как гудят утомленны: за день руки и ноги.

В окне напротив плескался красный отсвет костерка, доносились неясные, приглушенные голоса. Кто-то пел.

Никогда Мальцев, первый в отряде балагур и выдумщик, не подшучивал над Фомичевым, то ли из уважения, то ли из боязни, зная его крутой характер и силу. Но почему сегодня он так расхрабрился? И почему он, Фомичев, так растерялся и не нашел, что сказать в ответ на неожиданный выпад Мальцева.

— Тюха, пень, — обругал себя Фомичев. — А теперь этот фонтан не заткнешь. Стоит лишь раз показать слабинку.

И вдруг он с облегчением подумал: «Так я же утром уезжаю! Когда взойдет солнце, меня здесь не будет. До восхода нужно подойти к перевалу, а к полудню быть у прижима, чтобы справиться с ним засветло».

Фомичев мысленно представил себе весь обратный путь, который предстояло пройти через несколько часов. Конечно, все будет хорошо, он ездил и не по таким дорогам. Это не пугало его. Беспокоило сейчас другое: что-то он безвозвратно теряет, быть может, самое лучшее, самое дорогое, единственное.

Он повернулся, заскрипели пружины раскладушки, заложил руки под голову — так лучше думалось. Но мыслил не о том, оставаться ему на Амгуни или вернуться в город, в отряд: с мыслью этой, которая пришла исподволь, он уже сжился, и она не была для него неожиданной. Сейчас он вел разговор с женой. Она бы сказала сейчас:

— Я знаю, почему ты уцепился за БАМ.

Фомичев поморщился бы и ответил спокойно:

— Леля, послушай, что я тебе скажу… Роднее тебя, ты это сама знаешь, никого у меня нет. Ты да вот Анютка еще. Но не смогу я в другом месте жить! По-всякому прикидывал: не смогу! Как болезнь какая-то прилипла, напасть, что ли… С ума я сошел на этих мостах. Строить хочу!

Фомичев лежал, уставившись в потолок. Разговор с женой вдохновил его. Он еще никогда не наговаривал так много кряду и так складно. И это его удивило. «Поди ж ты! И откуда слова-то взялись! — Он слабо улыбнулся. — Подкатит под сердце — соловьем запоешь. Еще как!»

Фомичев уже задремал, когда Сашка вошел в вагончик. Стараясь не шуметь, Мальцев ступал на носки, сдерживал дыхание, раздевался бесшумно и как-то невесомо повалился на раскладушку рядом. Фомичев не хотел показывать Сашке, что еще не спит, и лежал тихо с закрытыми глазами. Может, так бы и уснули они, если бы Фомичеву так сильно не захотелось курить. Он долго лежал и терпел, потом тихонечко поднялся с раскладушки, нащупал на откидном столике сигареты, спички и вышел из вагончика.

Стояла ночь, тихая, темная, глухая. Куда-то далеко от скученных вагончиков уходила тайга. Справа и слева сливались с небом горы, а внизу под невидимым обрывом яра неслась, поигрывая галькой, Амгунь. Оттуда тянуло родниковой свежестью. Ощущая ногами холодок покрытых росою трав, забыв про курево, Фомичев вдыхал полной грудью студеный воздух с реки, брел наугад. Ему вдруг показалось, что не из-за Амгуни они здесь, что им предстоит соединить один край земли с другим огромным мостом. Он даже голову запрокинул, оглядывая горы, мысленно прикидывая, какие опоры нужно поставить, чтобы уложить пролеты на вершины гор. Выходило — высокие, и засомневался было: неужто не осилим? Еще раз оглядел горы и проговорил вслух:

— Совладаем.

Темнота поредела, раздвинулась. Фомичев различал уже стволы деревьев, даже отдельные ветки — лес словно высветился.

«Неужто светает?» — подумал он удивленно и тут же увидел над зубцами гор, за рекой крутой бок припозднившейся луны.

Она вышла из-за гор и, чудодейственно, щедро разливая по горам свет, засияла на небосклоне. Деревья кинули густые тени, а ломаные линии хребтов зажглись студеным волшебным огнем. Невольно подумалось: когда еще увидишь такое колдовство? Закрутится колесо забот, замелькают горячие дни…

Фомичев, не торопился в вагончик, шел себе и шел, поглядывая по сторонам. На обрыве остановился. Вровень с берегом, скрывая от глаз светлые струи реки, приглушая ее торопливый говорок, плотно лежал белыми гуртами туман.

«Закрылась река, — с досадой подумал Фомичев. Жаль».

Он потоптался еще немного и, чувствуя, что зябнут босые ноги, пошел к вагончику. Иногда плечами, или головой он задевал ветки деревьев, и его орошал перезрелый росяной дождь. Холодные капли скатывались за ворот рубахи, и на мгновение он замирал на месте, прислушиваясь, как растекаются они по спине, вызывая в теле легкий озноб, и продолжал свой путь, переполняясь охватившей его беспричинной радостью.

У вагончика кто-то стоял и курил, красной точкой вспыхивал огонек. «Мальцев», — подумал Фомичев и хотел уйти, переждать, когда тот накурится, и уж было повернул в сторону, но Сашка заметил его.

— Это ты, Костя? — И Фомичев увидел, что он идет навстречу. — Не спится, старик?

Фомичев промолчал, достал сигарету. Сашка протянул свою — прикурить. Сказал:

— Тишина-то какая, а, Костя? Я не знал, что бывает такая тишайшая тишина, прямо балдею. — Мальцев улыбнулся. Улыбнулся открыто, по-детски изумленно, и это изумление было так неожиданно и так не вязалось с прежним Мальцевым, что Фомичев сознался:

— Хорошо здесь.

Они надолго замолчали, вслушиваясь в тишину, в эту минуту казавшуюся непоколебимой и вечной, как горы и тайга, окружавшие их.

— Завтра вставать рано, — наконец сказал Мальцев.

— Пойдем, — согласился Фомичев с сожалением.

И они пошли, близко, почти касаясь плечами друг друга, в тишине, которую утром им предстояло разбудить.

Оглавление

Повести

  Красная рыба

  Дениска

Рассказы

  Матвей Ведунов

  Перевал

  Амгунь — река светлая