Змеиный клубок [Леонид Игоревич Влодавец] (fb2) читать онлайн

Влодавец Леонид Змеиный клубок

Часть первая. ПРОСТРЕЛЕННЫЙ ПАСПОРТ

ПО ГРИБЫ

Нет, все-таки осенью в лесу получше, чем летом. Прохладно, конечно, но зато комары не кусают. Сыро, может быть, но зато воздух какой-то умиротворяющий. На философию настраивающий. Особенно — с большого бодуна и после легкого опохмеления.

Шли себе по лесной дорожке два закадычных приятеля, Леха Коровин и Сева Буркин. Не пьяные, но принявшие для здоровья по стопочке. В резиновых сапогах, потертых штанах, латаных нейлоновых куртках китайского производства, свитерах домашней вязки и шапочках с липовой маркой «Рибок» выглядели они почти как братья. Даже морды были одинаково небриты, хотя Леха уже давно развелся со своей половиной, а Сева только собирался.

Коровин и Буркин были особыми, чисто советскими людьми, непонятными по всем параметрам ни мировому империализму, ни его кулацким подпевалам из российского демократического лагеря. В социальном положении, характере, политических взглядах и общем облике обоих приятелей уже прослеживалось будущее бесклассовое коммунистическое общество, правда, в том же неприглядно-недостроенном виде, в каком оно существовало к 1991 году.

Действительно, по месту жительства Леха и Сева были селянами, и по социальному происхождению вроде бы тоже. То есть родились они в деревне, в семьях колхозников, и на данный момент жили там же, го есть в тридцати километрах от железной дороги и еще в сорока — от областного центра. Однако после армейской службы, которую Леха благополучно отбыл в кадрированной мотострелковой части, а Сева — в стройбате, бороться за урожай в родном селе было как-то скучно. Решили зацепиться за город и оказались на вполне приличном машиностроительном заводе. В те времена он был ого-го-го! — в цене. Правда, по этой причине с квартирами там было — туго и даже общага была переполнена. Справедливо решив, что тратить пару часов на дорогу туда и пару часов — обратно лучше, чем проводить ночь в комнате, где храпят и матерятся, а иногда и наворачивают друг другу по мордам десять-пятнадцать мужиков, Леха и Сева жили в деревне, а в городе работали. После работы принимали в городе, допивали в деревне, а опохмелялись или еще дома, или уже на работе — насколько «трубы горели». Вот так для них шел процесс постепенного стирания грани между городом и деревней. Но самое любопытное, при всей этой пьянке — главным образом поначалу по предвыходным, выходным, предпраздничным и праздничным, послевыходным и послепраздничным дням — Леха и Сева навовсе ума не пропили и даже сумели поступить в заочный институт. За пять лет аж по три курса смогли окончить и уже числились на должностях инженеров-технологов. Правда, труд был больше физический, но все-таки иногда и умственный тоже. Но чаще всего работали глоткой и матом. Может, смогли бы и дипломы получить, тогда бы грань между умственным и физическим трудом для них совсем стерлась.

Но тут все накрылось. Прежде всего завод. То зарплату не платили по несколько месяцев, то на эти же несколько месяцев в отпуск увольняли. А Леха с Севой сами уволились, потому что подрядились в один кооператив матрешки точить. Спрос был рыночный. Красили матрешек, конечно, другие, продавали — третьи, а основные деньги получали четвертые. Потом кооператив накрылся тоже, и Леха попытался найти работу в колхозе. Сева — тоже. Но колхоз распустился, мастерские, куда ребята собирались пристроиться, приказали долго жить. Жена от Лехи сбежала, а у Севы — осталась. Так что Леха стал совсем свободным человеком, а Сева — еще не совсем.

Ну какие-то источники существования нашлись. Где-то можно было продать, где-то спереть, где-то подработать. Еще огород был. Родители у Лехи и Севы догадались помереть пораньше, до переворота 1991 года, словно зная, что позже их будет не на что похоронить.

Конечно, можно было, наверно, крутиться побольше, как другие. Занимать деньги, покупать, продавать, челночить… Может быть, деньга бы пошла, ведь были примеры среди знакомых. Кое-кто уже миллион за деньги не считал и на десятки их мерил, а то и на сотни. Правда, тех, кому за эти деньги ребра пересчитали или черепушку проломили, тоже было немало. От этого последнего обстоятельства и Лехе, и Севе бизнесовые дела как-то не гляделись.

И потом какая ж это, к маме, свобода, если работа не в охотку? Вот не лежит сердце к торговле — и точка. Нравится Севкиной бабе торговать на базаре — пусть ездит. Бутылку поставит — можно ей картошку посадить, окучить или выкопать. А Леха и Сева лучше за грибами сходят. Волнух нынче — до хрена. И груздей тоже.

Очень ценный белковый корм для двуногого прямоходящего, особенно под бутылку.

Но самое главное — пройтись по свежему воздуху, подышать запахами осеннего леса, пахнущего подопревшей, потускневшей зеленью, грибами, мокрой хвоей и сырым деревом. И душу отвести, поговорить за жизнь. Потому что когда под сорок, это уже очень полезно для здоровья.

— А кто-то сейчас на работе вкалывает, — заметил Сева. — Металл нюхает, копоть глотает…

— А некоторые, между прочим, на Канарах песок давят.

— Канары… На фиг они нужны! Туда пока летишь — сдохнешь. И песка там нет, одни камни. Честно говорю!

— Сам бывал? — подковырнул Леха.

— Слышал. И грибов там нет, и жарко — не продохнешь.

— И чего только эти дураки туда ездят? — посочувствовал «дуракам»-туристам Леха. Сева счастливо заржал.

Шли-шли, дышали-дышали, забираясь все глубже в лес по давно неезженной дороге-просеке, над которой нависали мокрые ветки. Дошли до пересечения с другой, не менее узкой и забытой дорожкой.

— Надо же, — заметил Сева, — какой-то козел сюда на машине заезжал. Видишь, протектором напахал.

— На тракторе небось за дровами приезжали, — сказал Леха, — колея-то вон какая! Тут и на «Ниве» брюхо сотрешь.

— Что я, блин, неграмотный? — обиделся Сева. — Протектор не отличу? Во, гляди! Это «Беларусь», что ли? У него заднее в два раза шире!

— Ладно, — примирительно сказал Леха, — мне лично по хрену, на чем тут ездили. Надо в лес сворачивать. От добра добра не ищут. Тут, метрах в двухстах от дороги, за оврагом, самое оно собирать. И не ходит почти никто.

Повернули в лес, пошли под уклон, продираясь сквозь колючий ельничек.

— Опа! — воскликнул Сева, углядев впереди, в разрыве между елочками россыпь оранжевых пятнышек. — Вот они, голубушки! С почином вас, Всеволод Петрович!

— Присоединяюсь! — отозвался Леха, в свой черед наскочив на кучку крепких разнокалиберных волнух метрах в десяти от товарища.

Сева резал грибы востреньким перочинным ножичком, Леха — самоделкой из обломка полотна ножовки с ручкой из синей изоленты. Под корешок. После отрезали тонкую трубочку-ножку от бахромчатой шляпки и торжественно укладывали в корзинки.

Потом такие кустики по десять-пятнадцать грибов попадались часто, шагов через двадцать, но это все была прелюдия. Главное грибное место — «мост» по-здешнему — начиналось только за оврагом. Там волнушки росли полосами — пройдешь, и лукошко полное.

Овраг густо зарос рябиной, которую надо было брать чуть позже, малиной, которая уже давным-давно отошла, крапивой, которая никому на фиг не была нужна, и прочими деревами-кустами. Грибов тут не попадалось. По крутому склону спускались осторожно, цепляясь за деревца. Местами ноги скользили по траве.

— У, блин! — вырвалось у Лехи, когда его правая нога, наступив на что-то плоское, лежавшее в траве, вдруг поехала вперед и он чуть-чуть не сел на копчик.

— Ты чего? — обеспокоился Сева. — Полетел, что ли?

— Почти… — проворчал Коровин, рассматривая то, что едва не вызвало его падение. — Чуть на сучок не сел…

А поскользнулся он, оказывается, смешно сказать, на паспорте.

В синей обложке с оттиснутым на ней серебряным двуглавым орлом покоился красный «Паспорт гражданина СССР». В нем лежал российский вкладыш. Две фотографии имелось, честь по чести. Принадлежал этот паспорт гражданину Митрохину Сергею Николаевичу, 1960 года рождения, русскому, уроженцу здешнего областного центра. Паспорт как паспорт. Только вот в нижней части была у него сквозная дыра, а между страницами, покоробив их и склеив между собой, бурели пятна. Дураком надо быть, чтоб не понять — кровища.

Пока Леха рассматривал паспорт, Сева протиснулся к нему через кусты.

— Во лопух! — сказал Буркин. — Паспорт посеял!

— Не-а, — мотнул головой Леха, указывая на дыру и кровавые пятна. Он еще не вполне осознал, что прикоснулся к делу темному и страшному, но какое-то волнение и легкий страх уже ощущал.

Сева сперва задержал взгляд на дыре, а потом беспокойно, даже испуганно, оглянулся по сторонам.

— Это ж убили кого-то… — пробормотал он шепотом. — Паспорт на груди носят, стало быть — в сердце… Может, он и лежит тут где-нибудь?

— Может быть… — произнес Леха, тоже оглянувшись и прислушавшись. Нет, вроде тихо. И никто поблизости не лежал. В смысле труп.

— Пойдем отсюда, — сказал Сева. — Не хрен нам в это дело лезть. Кинь этот паспорт, как лежал, и пошли отсюда…

— В милицию отнести надо, — неуверенно вымолвил Коровин. Сева покрутил пальцем у виска:

— Ты что, дурак, что ли? Затаскают!

— С чего? — удивился Леха. — Ну, отдадим, напишем, где и как нашли — зачем таскать-то?

— Ну, ты даешь! Как же не затаскают? Начнут спрашивать и переспрашивать: как заметил, как лежал, как поднял, за что брался… Знал покойного, не могли с ним встречаться… А если им надо будет, чтоб ты сознался, — запутают. И хрен докажешь. Вышку могут накрутить, понял? Сейчас же все менты купленные. Мафия! Повесят на нас этого мужика, чтобы настоящую банду открутить. Уловил?

— Да мы его в глаза не видели! Чего ты мелешь? — озлился Леха. — Что ты, нашего участкового не знаешь? Нормальный мужик. Пьет, конечно, но в меру. Какая там мафия!

— Что участковый? Шишка? Он наверх доложит, приедут из города, а там он не хозяин. Думаешь, заступиться сумеет? Хрена с два! Ему, если что, прикажут — он из нас записных бандитов сделает. Драки у нас были? Были. По указу горбачевскому залетали? То же самое. Кинь ты этот паспорт и пошли отсюда поскорее. А то знаешь, может, эти, которые пришили, тоже туг ходят…

— Навряд ли, — усомнился Леха. — Кровь-то высохла совсем. Если его тут кончили, так сутки назад, не меньше.

— Ох ты, какой умный! За эти сутки два раза дождь был. А паспорт — сухонький. Совсем недавно его приложили.

— Все одно, нету их здесь. Если б ты кого-то ухайдакал, то тут бы не торчал. Опять же, я думаю, они его где-то в городе кончили, а сюда на машине привезли. Заволокли в овраг и бросили. Может, и закопали где-нибудь.

— Точно, — согласился Сева, успокаиваясь. — Машина-то точно сюда заезжала, а ты: «Трактор! Трактор!»

— Ну вот. А паспорт небось выпал, когда они его в лес затаскивали.

Сева кивнул, но тут же сказал:

— Все равно, пошли отсюда. Не пойду я за овраг. Вдруг он там, на дне лежит…

Молча полезли обратно наверх. Поднявшись на склон, нашли еще несколько десятков волнушек, и кое-как набралось по неполной корзинке.

— Ирка ворчать будет, — озабоченно сказал Сева. — Мол, ходили-ходили, а принесли всего ничего.

— Ладно, еще сходим.

— Ты паспорт не выбросил?

— Нет. Ну его к монаху, найдет кто-нибудь еще, а на нем — мои отпечатки остались. Точно, ни за что погореть можно. Лучше я его дома, в печке спалю.

— Как знаешь, я б его прямо здесь спалил. На спичках.

— Вот еще, телиться! В печке сгорит быстрее.

ДОЖДЛИВЫМ ВЕЧЕРОМ

Ирка Буркина и вправду на них наворчала — грибов они принесли, с учетом усолки, не больше чем на трехлитровую банку.

— Картошкой бы лучше занялись, работнички! Пол-огорода еще в земле! А Леха за свой вообще не брался. Жрать-то что будем, если сгноите?

Подумали и решили, что стоит к замечанию прислушаться. Пообедав тем, что Ирка на стол выставила, то есть капустными щами, подкрашенными томатной пастой, и лапшой с тушенкой, приняв по три стопки, покурив от души, взялись за копку. Сев-кин малец, Санек, тоже присоединился, когда уроки сделал. Так до вечера и управились. Правда, только с Севкиным огородом. Лехин решили на завтра оставить. Но вот что удивительно: вроде бы не сговаривались, а о простреленном паспорте ни при Ирке, ни при Саньке, ни наедине даже — словом не обмолвились. Будто и не было ничего.

Тоскливо было Лехе к себе, в пустую бобыль-скую избу возвращаться. Скучно. У Буркиных хоть и ругань, и крик, и до драки доходит — но семья. Ирка обрюзгла, растолстела, морда как свекла, но хозяйка. Баба. Севке, если по женской части соскучится, далеко ходить не надо. Все под боком. А Лехе куда топать? На танцы к молодяжнику? Засмеют, там никого старше тридцати не бывает. Да и танцевать то, что сейчас танцуют, он не умеет. Девки на язык острые, так подденут, что неделю помнить будешь. Парни от скуки задраться могут, налетят гуртом — не отмахаешься. Убить не убьют, а синяков наставят. Ходи потом, на все соболезнования отвечай. Да еще и топать до этих танцев три километра. Бриться надо, умываться. Ну его! Лучше уж в город скатать, к Нинке Брынцевой. Правда, ей сперва звонить надо, чтоб какого-нибудь «коллегу» не встретить. А тут, в родной деревне, все либо замужем, либо уж очень стары. На самый крайний случай есть Милка-самогонщица. Но там надо все по-быстрому делать, не нюхая, а потом поскорее в баню бежать.

Конечно, еще телевизор оставался. Хоть и черно-белый, жутко старый, но как-то фурычащий. Иногда две программы показывал. Даже «Санта-Барбару», которую Леха изредка смотрел, хотя и не каждый раз мог врубиться, чего там происходит. Серий-то до фига уже прошло, с чего все начиналось, Леха забыл.

На ночь стоило затопить печку — не лето чай. Странно, но когда пламя вовсю загудело, Леха, еще в лесу хорошо представлявший себе, как швырнет он в это пламя пробитый пулей паспорт, отчего-то этого не сделал. Даже не стал из кармана доставать.

Приняв еще сто граммов из своих запасов — то, что у Севки хлебнул, уже выветрилось, Коровин включил свой разлюбезный телик, улегся, не раздеваясь, на кровать, закрылся одеялом и уставился на экран. По второму каналу вместо РТВ работала областная телестудия. Шла программа под названием «Панорама области». Шибко интересная: чего-то про уборку урожая, про картофель и свеклу, про подготовку к зиме отопительного хозяйства облцентра и еще такое же. Леха даже хотел переключить, но поленился вылезать. Но тут началась криминальная хроника.

Сначала рассказали о том, что на углу Вокзальной и Спортивной улиц у частного кафе «Ласточка» очередью из автомата был убит некий Михаил Коновалов по кличке Коленвал, вроде бы лидер преступной группировки. После — о том, как молодая мамаша своего новорожденного на помойку выкинула в коробке из-под сапог. А вот потом во весь экран появилось знакомое лицо-…

Леха тут же полез в карман планов, где лежал паспорт. Даже зажег торшер без абажура — беглая жена в наследство оставила. Точно, его рожа. Тем более что уже звучал голос дикторши:

— Органами областного управления внутренних дел разыскивается Митрохин Сергей Николаевич, председатель правления коммерческого банка «Статус», который 10 сентября 1995 года уехал за город на своем автомобиле марки «Ниссан-патрол» в сопровождении шофера и двух охранников. Автомобиль был обнаружен сегодня утром на улице Капитана Гастелло, но ни самого Митрохина, ни его сопровождающих в машине не было. Всех, кто может что-либо сообщить о местонахождении Митрохина, убедительно просят позвонить по телефону 34-56-70. Сообщивших ценные сведения ждет крупное вознаграждение, полная конфиденциальность гарантируется.

— Из досье «Панорамы области». — На экране возник бородач в красном пиджаке. — Митрохин Сергей Николаевич родился 31 мая I960 года. В 1982 году закончил экономический факультет университета. До 1984 года работал старшим экономистом в плановом отделе механического завода, был членом заводского комитета ВЛКСМ. С 1984 года перешел на работу в горком ВЛКСМ на должность инструктора. В 1985 году принят в члены КПСС. Занимал должности третьего секретаря горкома ВЛКСМ, секретаря парткома механического завода, был членом горкома КПСС. В 1990 году был избран депутатом областного Совета народных депутатов. Летом 1991 года вышел из КПСС и организовал первый в области частный коммерческий банк «Статус». В настоящее время банк «Статус» является крупнейшим в области частным банком.

Больше про Митрохина ничего не говорили, но Лехе спать уже не хотелось. Он сел на кровати, достал пачку «Примы» астраханского производства, закурил. Полистал паспорт. Женат был товарищ Митрохин на гражданке Тепляковой Галине Юрьевне, с которой зарегистрировал законный брак в 1986 году. В графе «Дети» было записано двое: Никита Сергеевич 1987 года рождения и Михаил Сергеевич 1989 года рождения. Видать, нравились ему деятели с такими именами. А может — к эпохе подлаживался.

Вот тебе и подладился… Леха этих самых «новых русских» не обожал. Сначала он, как многие, считал, что все подгребли под зад коммунисты и как только у них все отберут, то жить станет получше. Когда работал в матрешечном кооперативе и получал порядочно по сравнению с теми, кто продолжал на заводе горбатиться, то был за демократов всей душой. Но после того, как ихний председатель слинял с общими деньгами и уехал невесть куда за бугор — позже узнали, что в Израиль, — начал к Жириновскому склоняться. А сейчас, особенно когда от большой тоски и недопития злость охватывала, готов был Зимний штурмовать под красным знаменем. И в такие минуты эти самые «новые русские», бывшие комсомольцы и партийцы, диссиденты и

демократы, буржуи и банкиры, казались ему такими врагами народа, что куда там… Хорошо, что оружия не имел — бодливой корове Бог рогов не дает! — а то приложил бы сдуру Тольку Белкина, который фермером решил заделаться. В принципе для этого Тольки, как и для них с Севой, при Советской власти шел все тот же процесс стирания граней между городом и деревней. А он, сукин сын, не стал дожидаться, начал сам крутиться. Кредиты взял, землю, телок, соорудил коровник, решил дом строить кирпичный и даже фундамент заложил. Короче, обуржуазился. Но ни хрена не вышло. Коровник у него сгорел — то ли по случайности, то ли кому-то не понравился, а на дом денег не хватило. В общем, Толька продал не только все хозяйство и фундамент от недостроенного нового дома, но и старый дом. А потом укатил куда-то торговлей заниматься. Так что и революции не понадобилось.

«Как его бишь, телефон-то: 34-…? А дальше? 56 или 65? Во память стала!» — наморщил лоб Леха.

Нет, сразу надо было записать. Точно, за этот паспорточек можно «лимон» получить. Только надо в город поехать. Отсюда лучше не звонить. Там, на почте, бабы больно болтливые.

А может, не стоит все-таки? Черт их, этих банкиров, знает, кто там да что? Может, и дадут «лимон», а потом заподозрят, что Леха этого Митрохина пристукнул? Что им стоит при их-то деньгах? Опять же те, кто по-настоящему банкира пристрелил, могут о Лехе узнать… Его-то чпокнуть совсем просто. И искать никто не станет, и мстить тоже. Он же не чечен, кунаков у него нету. Один Сева, который не то что поросенка прирезать — курице голову открутить не может. Леху для этих целей приглашает. Драться, конечно, может, но не насмерть. Лежачего не стукнет.

Нет, надо с Севкой завтра посоветоваться. Он тоже программу смотрел небось, может, даже телефон записал.

Леха покрутил паспорт в руках. Крупная пулька клюнула — не 5,45, даже не 7,62. Должно быть, из «макара» бухнули. Там полных 9… Коровин вынул паспорт из обложки с орлом. Пуля прямо под букву «п», которая в середине слова, угодила, продавила картон-бумагу и на другой стороне их рваными краями выпучила.

Хотел надеть обложку обратно и увидел краешек листочка, в клеточку. Выдернул, развернул. Интересно…

Схемка какая-то. Две параллельные кривые линии нарисованы от руки, а между ними надпись размашистая: «Шоссе». На одной из них жирная точка, а около точки написано: «43 км». От этой самой точки шел кривой двойной пунктир, рядом с которым были корявые буковки с циферкой: «Пр.1». Этот пунктир шел прямо в центр листка, где сходился с таким же двойным пунктиром под острым углом. Там стояли еще две буковки с еще одной циферкой: «Пр.2». Тут Леха допер, что «Пр.» означает «просека», а цифры — «первая» и «вторая». Похоже, это то самое место, где они утром с Севкой ходили. Только для них первой просекой была «Пр.2», а второй — «Пр.1». Но для тех, кто от шоссе на машине ехал, первой была «Пр.1».

Что дальше? А дальше, сантиметрах в двух от пересечения «просек», была еще одна жирная точка и буква «В». Это что такое? Заметка какая-то. Потому что именно от этой точки начинался одиночный извилистый пунктир, уходивший в сторону от «Пр.2». На пунктире было написано «Тр.». Ежу ясно — «тропа».

Тропа-пунктир добиралась до двух кривых, отсекавших правый верхний угол листка; между этими кривыми было написано: «Овраг». Стало быть, тот самый, где был найден этот паспорт. Но пересекала тропа только одну из этих кривых, ближнюю к просеке. До второй не доходила немного и завершалась стрелкой, упирающейся в крестик, обведенный кружком. Около кружка с крестиком располагалась какая-то загогулька, похожая на трехзубую вилку, значок ««<» и надпись «3 м л.». Леха и тут недолго прикидывал. Ясно, что это не «три миллилитра», а «три метра левее». Правда, было не очень ясно, что означает «вилка», скорее всего, дерево какое-нибудь. А «<«» просто направление влево показывает. Чтоб те, кто сено от соломы не отличает, не ошиблись.

Стало быть, что-то тут господин Митрохин разыскивал. Вместе с шофером и двумя охранниками. Доехал из города до 43-го километра, свернул на своем джипе «Ниссан-патрол» на «просеку № 1», доехал до «просеки № 2», прокатился по ней до буквы «В», а дальше пошел себе пешочком по тропе… Что ж это за «В» такое? От него шибко много зависит. Тропок в лесу немного, конечно, но масштаб на этой «карте», от руки накаляканной, не идеально точный. Эти два сантиметра и двадцатью метрами могут быть, и километром. Леха стал припоминать эту самую «просеку № 2», по которой не раз за грибами ходил и на тракторе за дровами ездил. Какая ж там приметка могла быть? Тем более на букву «В». Верба, что ли? Нет там никаких верб. Воронка? Какие тут воронки, когда в этих местах войны никогда не было. Да и ям никаких не припоминается. А от этого «В» тропа начинается… Стоп! Где-то метрах в полутораста от того места, где сходились просеки, находился здоровенный камень, торчавший из земли. И от него, точно, уходила в лес тропка. Камень приметный, его не укатишь — тонны полторы весит. Но «камень» — это ж не «В»… Может, это «К», а не «В»? Нет, не похоже. A-а, Господи, е-мое, камень-то еще как называется? Окатанный такой, гладкий… Валун! Точно! Валун и есть это «В».

Так, пойдем дальше. Доехали, значит, банкир с холуями до валуна и спешились. Пошли пешочком по тропе к оврагу. Спустились вниз, потом поднялись по склону до того места, где «вилка»-закорючка, отшагали три метра и чего-то нашли. Ясно, что не лукошко с волнухами. Вчетвером ведь поехали. И наверняка с оружием. Потому что забрать им надо было из леса что-то очень ценное. Скорее всего какие-то большие денежки в валюте. Либо даже золотишко. Что-то, должно быть, на черный день припрятали, а потом понадобилось достать. И достали, наверно, только после этого что-то произошло. Конечно, могло быть так, что какие-то лучшие друзья этих ребят отследили и засаду на них организовали, как партизаны на фашистов. Только это вряд ли. Четверых одной пулей не повалишь. Такую пальбу подняли бы, что егеря из заказника приперлись бы — за браконьеров приняли. А пальбы этой не было. Никто ее в деревне не слышал. Стало быть, был всего один, может, два выстрела, к тому же тихих. Может быть, из ствола с глушителем. И скорее всего просто-напросто сама же охрана и положила банкира. То ли слишком уж большие денежки из земли достали, то ли хозяин зарплату задержал… А потом машину пригнали на улицу Капитана Гастелло, поделили денежки — и по коням. Страна большая, а с зарубежьем — еще больше. Ищи-свищи!

Леха слез с кровати, вырубил телик, торшер, поглядел в печку и, убедившись, что все прогорело нормально, задвинул вьюшку. Утро вечера мудренее! Дождь барабанил по крыше, баюкал, а голове, уставшей от сложных мыслей, хотелось отдохнуть…

В ДЕСЯТИ МЕТРАХ ОТ НЕПРИЯТНОСТЕЙ

Утречком Леха поправился рюмочкой самогона, нарядился по-вчерашнему, взял пару лукошек и пошел к Севе. Но у калитки его встретила злющая Ирка.

— Не пойдет он! — рявкнула она. — От вчерашнего еще не отоспался. И вообще будить не буду. Он мне самой нужен.

— Это почему же? — поинтересовался Леха.

— По кочану да по капусте! — огрызнулась баба. — Мне сегодня на базар надо. С Ванькой Ерохиным договорилась, он на ЗИЛе подъедет. Надо хоть пять мешков продать. Что я, сама ворочать их буду?

— Чего вчера-то не сказала? — проворчал Коровин. — Я бы тоже помог…

— Помощи от тебя — как с козла молока. Одна пьянка! Вали в лес лучше, проветрись!

Леха скандалить не хотел. Он уже знал, что сейчас из-за занавесок соседних изб пара-другая бабок наблюдают за развитием ситуации. И так уж по деревне слухи ходят, что у них с Севкой одна баба на двоих. Если считать по кормежке и по ругани, то так оно и было, но насчет всякого там сексу, то — извините. Он Севке заподлянок не строил. Хотя Ирка иной раз и намекала в подпитии, что ей скучно, но Леха на провокации не поддавался.

Конечно, одному идти на это самое место было как-то жутковато. Опять же весь кайф от прогулки пропадал. Так бы прошлись, потрепались за жизнь, за международное положение, за политику. Обсудили бы, кто из политиков совсем козел, а кто — не очень. Может, подумали бы, за кого зимой на выборах голосовать. Или даже на будущее лето прикинули, кого в президенты выбирать, если живы будут. А тут — одиночество и мандраж.

Мандраж происходил от того, что решился Леха из чисто спортивного интереса добраться до того самого крестика в кружочке. Зачем это дело ему нужно, он толком объяснить не мог. Само собой, у него и в мыслях не было, что те, кто замочил Митрохина, с перепугу там свой клад бросили. Не за тем мочили. Но вот если этот самый Митрохин там лежит… Страшно, конечно, чего скажешь. Тем более что уже почти пару суток пролежал, гнить начал. И все-таки телефон-то дали. 34–56… Или 65? Может, сегодня еще разок передадут, тогда точно запишем. Но главное, конфиденциальность обещали. То есть никому ни гу-гу. Сказал, получил бабки — и тю-тю. Вы меня не знаете, и я вас не знаю. А «лимон» или два — у Лехи в кармане. Можно и с Севкой поделиться. Лишь бы только эта стерва Ирка не отобрала.

Чем ближе было до леса, тем больше Леха утверждался в мыслях, что все будет нормально. Лишь бы только кто-нибудь раньше Лехи на это место не попал. Но это вряд ли. Бабки так далеко в лес не ползают. Городские сегодня на работе. Здешние мужики картошку докапывают, тоже некогда. Ну, если один-два таких, как Леха, найдется. Да и то мало шансов, что пойдут туда же, к оврагу.

Коровин оказался на «просеке № 2» примерно в семь утра. Миновал место, где на нее выходила «просека № 1», пошел дальше. Вот он, валунище. Здоровый, серый, гладкий, будто спина какого-то бегемота, вросшего в землю. Точно, здесь этот самый «Ниссан-патрол» напахал протекторами, когда разворачивался. И дальше, за валун, он по просеке не ездил. А вот те, кто из него вылез, оставили рубчатые следы своих обувок на тощенькой тропиночке, уводящей вбок от дороги через промежуток между елками. Ну-ну…

Леха пошел по этой тропке. Не торопясь, поглядывая по сторонам. Вообще-то надо было просто идти и никуда не сворачивать, но у Коровина все-таки лукошки с собой были. А волнушные островки так и лезли на глаза то в пяти, то в десяти метрах от тропинки. Удержаться от того, чтоб не свернуть, Леха не мог. Сворачивал, пролезал под елки, резал грибочки и раскладывал шляпки в одно лукошко, а ножки — в другое. Потом возвращался на тропку,

проходил еще шагов двадцать, замечал очередную кучку волнух и опять сворачивал…

В лукошке, куда Коровин укладывал шляпки, было заполнено уже больше половины объема, а то, куда клал ножки, заполнилось на треть. До спуска в овраг оставалось метров пятьдесят, когда Леха в очередной раз сошел с тропы влево и увидел десяток крупных и крепких волнух. Только срезал — и увидел еще дальше влево очередные бежевые шляпки. Полез туда, протиснулся в середину колючего ельника — и увидел очередную команду кандидатов на засолку.

Когда ножик из ножовочного обломка подрезал не то пятую, не то шестую ножку, в лесные шумы, шорохи и шелесты вплелось явно моторное, механическое гудение. Нарастающее притом. Кто-то приехал в лес на технике. И это был не трактор «ДТ-75», лязгающий гусеницами как танк, не тарахтящие «Владимирец» или «Беларусь» с дребезжащими прицепами. Это легковая была. Но не «уазик», не «Жигули» и не «Нива». Что-то нерусское, не свое. Как-никак, Леха все-таки инженером был на 60 %. Чуял в моторе какую-то спесь.

И от того здорово обеспокоился. Может, это те, банкировы друзья, пожаловали? А Леха, между прочим, с митрохинским паспортом в кармане куртки. Сунут к носу пушку, вывернут всего и найдут… Ага, притормозили. Дверцы открыли, вылезли, захлопнули… Точно, там вылезли, у валуна. И голоса слышно, топают. Правда, что говорят — не слышно.

Если пойдут по тропе, то Леху не заметят. Надо только в елочки поглубже затискаться. Не шурша. Хуже, если начнут в стороне от тропы шарить. Ножичком для грибов их не напугаешь.

По-хозяйски идут через лес, громко. Видно, не больно боятся, что кого-то сильней себя встретят. Правда, говорят вполголоса, не услышишь, чего.

Ближе, ближе чапают… Лишь бы не чихнуть, не кашлянуть, какой другой звук не выпустить с перепугу!

Туг, правда, Лехе вдруг подумалось, что он зря панику на себя наводит. Может, ребята просто по грибы приехали. И знать не знают, что где-то тут дохлый банкир валяется, а у Лехи в кармане его простреленный паспорт лежит с какой-то хитрой схемой под обложкой. Может, у них тут одна задача — волнух набрать?

Но уже первые фразы, долетевшие в понятном виде до Лехиных ушей, сразу доказали, что волновался он вовсе не попусту.

— По-моему, не туда идем, — пробасил кто-то с хрипотцой. — Ты, Сусанин, точно помнишь?

— Да точно, точно. Камень там был. Точно! — оправдывающимся тоном пробурчал другой.

— Тут этих камней до хрена было. Может, у другого останавливались? Ночь ведь была…

— Вы не болтайте, — рявкнул кто-то покруче, — под ноги лучше смотрите. Глядите паспорт, блин!

«Они!» — У Лехи аж в брюхе похолодело. И на хрена его понесло сюда? Надо было паспорт вчера бросить, сразу же, как нашел! Или сжечь вчера в печке, до пепла сжечь и растолочь, блин, в пыль! Ведь совсем рядом пройдут — веточкой шуршани, и услышат.

— Да не та это дорожка, Мосел! Точно говорю, не там шли.

— Во болтун! Ты что, не помнишь, что Серега про камень говорил?

— Блин, ты меня что, за пацана держишь? «Про камень»! Эго мы туда шли мимо камня, понял? А обратно, когда Серегу тащили, мы правее, вон гам бежали…

— Ух ты, умный какой! «Вон там»! Ты что, в темноте запомнил?

— Да там трава была, а тут хвоя! Забыл, да? Если б тут паспорт лежал, мы б его в два счета нашли…

— Хорош базар! — опять перекрыл всех основной. Сначала пройдем по этой дорожке. Он его мог и здесь потерять, еще до выстрела. И чтоб больше не слышал этого галдежа… Под ноги глядите!

Совсем близко базланят, рядышком. Во незадача! И отчего так бывает, что самое худшее, чего больше всего боишься, то и случается? У Лехи почти всегда так было по жизни. Если собирался к бабе и опасался, что дружки с завода выпить пригласят, — приглашали. Столько девок от него из-за этого сбежа^{ло не} сосчитать. Или, допустим, волновался, что его запрягут в выходной на работу — точно, запрягали! В армии, например, беспокоился, что на праздники в наряд загонят, — и загоняли. Когда в институте учился и шел на экзамен, какой-то билет не выучив, обязательно он и попадался. Неужели и сейчас не повезет, а? Одно хорошо — это уж в последний раз будет…

— Слышь, Котел, — сказал тот, что с хрипотцой, видимо, обращаясь к основному, — а помнишь, когда туда шли, Серега вон там сворачивал, побрызгать? Может, он там и выронил? Давай туда сходим?

— Сюда? — переспросил тот. — К ельнику, что ли?

— Ну! Вот елочка, что ближе к нам, — тройная. Срослась или как… Приметная, я запомнил.

Я тоже запомнил, — поддакнул тот, которого Мослом звали.

— Ладно, пошуруйте… — согласился Котел.

И они пошли прямо туда, где Леха уже почти что зубами стучал со страху. Шагов десять не дошли. Нагнулись и стали землю рассматривать. Коровин аж дышать боялся… Он их видел, а они его не замечали только потому, что елочки густо стояли, причем почти коричневые, подсохшие туг, в чащобе, такого же цвета, как грязная Лехина куртка.

— Ни фига тут нет, — объявил Мосел. — С чего он тут его посеять должен был? Он же его в пиджак клал, а не в ширинку…

— Ладно, дальше пойдем, — приказал Котел, — кончай шурудить, Лопата!

Они уходили, Коровин, все еще не веря, что разминулся со смертью, глядел им вслед, пока были в поле зрения.

Да, здоровы ребятки! Каждый без всякого оружия, одними кулаками зашибить может, тем более что у Лехи вообще здоровья нет. И небось тренировались, карате там всякое, кунг-фу… Лупанут раз — и нету. Мордовороты, одно слово. Кожаные куртки аж чуть не лопаются, хоть и размер 56-й, не меньше. Росточком — не ниже метра девяносто. Сапожки на шнуровке, подметки в полтора сантиметра толщиной… Пнет под дых — кишки через хлебальник выйдут.

Когда шаги Котла, Мосла и Лопаты удалились, а голоса стали невнятно долетать со стороны оврага, первой мыслью Лехи было дернуть бегом на просеку, а оттуда — домой. Но здравая мысль удержала.

Там, на просеке, осталась машина. «Ниссан» или еще какая, но осталась. А при ней могли и водилу оставить. Лучше подождать.

Ждал долго. Из оврага долетали невнятные голоса, матерщина лучше различалась. Ветки трещали, один раз кто-то шлепнулся звучно, с руганью. Потом закряхтели. Поднимались из оврага там, где вчера Леха с Севой спускались. Голоса послышались где-то в полсотне метров, по другую от Лехи сторону тропы.

— Нет тут ни хрена, — это вроде бы Мосел ворчал. — Может, он вообще не брал его с собой, а?

— Брал, — уверенно и веско заявил Котел. — Я помню, что он его доставал, когда мы у камня парковались.

— На фиг он нам-то сдался? Нам линять надо, пока не зажали. А мы среди бела дня катаемся. По

телику объявляли, что мы пропали, а мы даже в городе светимся…

— У тебя не спросили. Пан приказал найти — значит, будем искать. Не найдем — сядем, понял?

— А если так возьмут — не сядем?

— Нет. Ты что, не понял еще, что без Пана никого не сажают? Ищи, блин, пока не стемнеет…

— Слушай, а если его подобрали уже?

— Кто?

— Ну, мужики местные… Что тут, никто не ходит, что ли?

Котел задумался, должно быть, потому что не сразу ответил.

— Может, съездим в село, поспрошаем? — подал голос Лопата.

— Нет, — сказал Котел, — это на хрен. Тут надо с Бароном посоветоваться. У всякой борзоты должны быть границы.

— Ну а фига ли мы тут землю рыть будем?

— Будешь и рыть, и жрать, если скажу, понял? Ну-ка, еще раз глянем. Ты с Лопатой вниз, а я — отсюда до дороги. И обратно.

Опять закопошились. Переругиваясь, полезли обратно в овраг. Снова трещали, ворочались, пыхтели. Котел хрустел ветками и шелестел кустами где-то между оврагом и просекой. Долго, Леха уж думал, что не сможет столько просидеть в елках. Но все-таки Котлу надоело воду в ступе толочь.

— Э, пацаны! — гаркнул он. — Кончай! Поехали отсюда…

Мосел с Лопатой с треском, как лоси, выбрались из оврага и бегом потрюхали к просеке. Хлопнули дверцы, машина зафырчала, покряхтела, разворачиваясь на узкой просеке, а потом, бурча, удалилась куда-то.

Леха рискнул вылезти только после того, когда шум от машины перестал слышаться вовсе. Руки у него тряслись, когда он свою «примочку» раскуривал. Неужто выкрутился? Нет, надо этот паспорт спалить к хренам. Прямо сейчас. Костерок развести — и в огонь. Не был тут, не видел, ничего не знаю…

Но тут, как это у Коровина не раз в жизни бывало, страх отошел на второй план и любопытство возникло.

Усевшись на пенек — хотя пока в кустах прятался и дожидался исхода событий, то думал тут же удрать, едва банда уедет, — Леха покуривал и припоминал все, что ему довелось услышать. И выходило, как это ни удивительно, что узнал он много интересного.

Во-первых, он теперь знал, когда все произошло. Оказывается, эта компания сюда позапрошлой ночью приезжала. Во-вторых, как выяснилось, с Митрохиным тут были товарищи Котел, Мосел и Лопата. В-третьих, были еще какие-то начальники повыше — Пан и Барон, которым тот самый паспорт был зачем-то нужен, и, видать, позарез, раз они числящихся в розыске спутников банкира, без вести пропавших, согласно телику, заставляют его искать. Скорее всего из-за той самой схемки, которая лежала под обложкой паспорта. Но самое любопытное — Лехины уже порядочно пропитые мозги сумели сделать один занятный вывод и даже какую-то логику выстроить.

Из того, что схемка, по которой банкир и его ребята совершали свою прогулку, до самого последнего момента была в паспорте у Митрохина, следовало, что Митрохин был привезен сюда вполне добровольно, и более того — что он этой самой экспедицией руководил. Потому что, если б такие ребятки захотели, он бы им не то что схемку, а и последние трусы отдал. Опять-таки называли они его хоть и попросту, но не презрительно: не фрайером, не пидором, а Серегой. То есть не так, как называют человека, на которого злятся и тем более — которого убили. И еще — один из них, кажется, Мосел, сказал: «…Когда Серегу тащили». Тащили обратно, к машине, стало быть. А зачем покойника, которого в лесу застрелили, обратно в машину тащить и в город везти? Да еще так быстро, что не заметили, как паспорт из кармана выпал. Спешили, выходит, думали живого донести! Наверно, еще сердце тюкало. А из этого получалось, что они, эти самые гаврики, его вовсе и не убивали…

Но кто-то ж пальнул, прострелил банкиру паспорт? Может, у них тут на природе разборка была между командами? А ну как сейчас другая контора сюда же наедет?

И от этой мысли Лехе опять стало жутко. Схватив корзинки, он спехом зашагал прочь, домой, в родную деревеньку. А паспорт опять остался невредимым…

Только добравшись до первых домов, Коровин перестал бояться, что вот-вот появится сзади какой-нибудь импортный джип и покажет ему кузькину мать. Совсем успокоился у родной калитки.

Подальше, у Севкиного дома, стоял «ЗИЛ» Ваньки Ерохина. Он его из колхоза приватизировал. Как это получилось — о том история умалчивала, и сколько каких бутылок было по этому случаю выпито — тоже.

Часов у Лехи не было, поэтому определить, сколько времени он прошлялся по лесу, сколько просидел в ельнике, прячась от крутых ребят, он не знал. Неужели Буркины так и не уехали на базар? Впрочем, не могли они и приехать так рано. Интересное кино!

По крайней мере был повод зайти к Севке.

Собачонка размером с крупного кролика, вымазанная в грязюке и вывалянная в сене, выскочила из будки, рассчитанной на зверюгу типа овчарки, пискляво обгавкала для порядку и тут же завиляла хвостом. Но тут с крыши увесисто шмякнулся на четыре лапы черно-белый, пингвинской расцветки кот Афоня, и перепуганная сторожиха, поджав хвост, юркнула в свою будку. Коровин следом за вальяжным, распушившим хвост котищем взошел на крыльцо. Там, у двери, стояли две пары грязных ботинок и Иркины осенние сапоги.

Дверь, конечно, не была заперта, и из-за нее слышалось звяканье посуды, степенное гудение Ваньки, очень довольный смешок Севки и снисходительное ворчание Ирки. Судя по тому, что на столе высилась уже на треть опустошенная бутылка, а кроме того, располагалось несколько тарелок с явно городской снедью, стало быть, уже съездили и вернулись. Леха поставил корзинки, стянул сапоги на крыльце и вошел на терраску, прошел в коридорчик, который в этих местах назывался «мостом», а оттуда заглянул в комнату.

— Здравствуйте всем, приятного аппетита! — вежливо поприветствовал Леха сидящих за столом.

— Заходи! — порадовался Севка. — Как раз вовремя!

Леха переступил порог. Ванька улыбнулся — компания ему нравилась, а вот Ирка нахмурилась. У нее явно на прием Коровина бюджетных ассигнований не предусматривалось.

— Ну, как сходил? — спросил Севка, будто Леха по его просьбе за бутылкой бегал.

— Да не больно здорово. Одну корзинку, может, и набрал.

— Туда же бегал? На овраг?

— Опять не дошел. Самую малость. Устал, — соврал Коровин.

— А мы вот пять мешков сразу продали. Залпом. По оптовой цене… — похвастался Севка.

— Ага, — проворчала Ирка. — Профукали все, мужики называется! В розницу-то по две лишних сотни с килограмма взяли бы.

— Умная, сил нет! — нахмурился Севка. — Если б мы тем мужикам не продали, то вообще бы без денег остались.

— Да еще и по роже получили бы, — поддакнул Ерохин. — Я сразу просек, что этот мордастый не один был.

— Представляешь? — раскрасневшийся Севка уже наливал стакан для Лехи. — Только подкатываем к рынку, подходит мужик, невысокий такой, крепенький, слегка поддатый. «Чего привезли?» — спрашивает. Ирка еще выступать начала: «А тебе не все равно?»

— Конечно! — пробурчала Ирка. — Какое ему дело-то? Дерьмо какое-то ходит, на понт вас берет, а вы и хвосты жмете.

— Ага, — сказал Ванька, — прокололи бы нам шины — и тю-тю. А могли бы и подрезать… Чего я, не знаю, что ли? Там все схвачено. И ментов не дозовешься, если валять начнут. Пырнут раз — и привет родителям. Вы, бабы, все храбрые.

— Ладно, — переорал всех Сева. — Дай по порядку расскажу. Значит, мужик этот, низенький, на Ирку ноль внимания и сразу к Ванюхе: «Даешь оптом, командир? Быстро и нехлопотно. Стоять не надо, за место платить не надо, разрешения на торговлю тоже не надо. Мешки у тебя килограммов по шестьдесят, не больше. Тыща за кило на пять мешков — три сотни штук в зубы, и свободен».

— Нормальная цена-то, — словно бы оправдываясь, сказал Ерохин, — на рынке больше полутора ни за что не взять. И стояли бы с пятью мешками до вечера, даже если б все нормально было.

— Полтораста тысяч на халяву подарили — и рады! — нудила Ирка. — Может, и не было с тем козлом никого, а вы в штаны наложили! Люди на такие деньги месяц живут — а они дарят…

— Заткнешься ты или нет? — заорал Севка, грохая кулаком по столу. — Пила, блин, циркульная! Продали и продали…

— Точно! — сказалЛеха, хватаясь за стакан. — За это и вздрогнем! У меня ж еще весь огород в земле. Там мешков пятнадцать — точно говорю. Надо код-лой собраться, человек десять, набить под завязку твою телегу — и ехать.

Выпили. Ванька, осушив свой стакашек и хрупнув огурчиком, отрицательно покачал головой:

— Ни фига из этого не выйдет. Кого ты тут соберешь? Шпану? Они только тут, дома, на танцах борзые. А повзрослей — не найдешь. Был бы у нас кто из блатных, так, может, смог бы покалякать как надо. Мы ж мужики, нас можно через хрен кидать…

— Да ладно вам, из-за денег расстраиваться! — сказал Сева, торопливо наливая еще по одной и опустошая бутылку. — Что они такое, тыщи эти сраные? Мусор! Все пропьем к хренам собачьим. Давай вторую, Ирка!

— Обождешь, — огрызнулась та, — хоть подержи водяру-то, за нее ж уплочено! Ты сейчас хлопнешь лишнюю и блеванешь, сразу тыщ пять в очко вывалишь…

Севка матернулся, встал, распахнул холодильник и вытащил бутылку. Ирка прошипела:

— А хрен с тобой, пей! Сдохнешь быстрее…

Ваня решительно встал из-за стола и сказал:

— Все, спасибо, хозяева! Поехал. Есть один калым небольшой. Гуляйте, не держите зла. Счастливо!

— Может, еще одну? На посошок? — порадушничал Сева.

— Нет, все. Я норму знаю.

Ерохин вышел, погромыхал на крыльце, надевая ботинки, а затем потопал по доскам к калитке. Закряхтел стартер, заурчал мотор, и «ЗИЛ», поскрипывая рессорами и побрякивая бортами, покатил куда-то в направлении центральной усадьбы.

— Ну и ладно, — сказал Буркин, — нам больше достанется.

— Точно! — Стакашки брякнули, водочка забулькала, и Леха уже почуял легкий, взвешенный кайф.

— Все, гад! — внезапно взорвалась Ирка. — Ухожу! Сидите здесь, жрите хоть до усрачки, а я на ваши рожи глядеть не могу! Все!

Набросила какую-то кофту и убралась.

— Слава Аллаху! — сказал с облегчением Севка. — Хоть посидим спокойно, а то эта падла мне с утра покою не дает.

— Я за тобой зайти хотел… — начал Леха и как смог пересказал пережитое у оврага, перемежая рассказ матюками через слово. Пока рассказывал, словно вновь все переживал. Только одно не рассказал, как ни странно, — о том, что в паспорте схемку нашел. Не специально, просто забыл, что утром с Севкой не виделся.

— Вот оно что… — Севка азартно засопел. — Видать, что-то там лежит, а? Раз они так рискуют? А давай сходим сейчас туда? Как?!

— Ну нет… — мотнул башкой Леха. — Мне утра вот так хватило! Эти ж опять объявиться могут. Им ихний Пан, или кто там есть у них начальник, головы отвернет, если не найдут. Что делать будем, а? Я думаю, что сжечь его надо — и забыть. Не фига с крутыми связываться.

— Не скажи! — Сева поднял палец вверх. — Я думаю, что надо в город ехать и звонить. Телефон я вчера записал, вот: 34-56-70. Дай паспорт поглядеть…

— Ты чего, не понял, что ли? — Леха покрутил пальцем у виска. — Это ж одна контора, банкир и эти гаврилы. Ну, позвонишь ты. Они скажут: приезжай туда-то и туда-то. Приедешь — а тебе перо в бок или пулю в лоб. И весь навар.

— Думаешь, что я дурак совсем? Ни фига — я нормальный! Выпил, но нормальный я, Леха! Учти!

Я сам им место назначу. Такое, чтоб не пырнули. Где народу много и менты рядом.

— А они не поедут и все.

— Сам же говорил, что им башку открутят, если паспорта не найдут. Им он позарез нужен, понял? Что им стоит пару «лимонов» выложить. Для них это — тьфу! — не деньги. И потом — мы ж вдвоем будем.

— Вдвоем… — Коровин только хмыкнул. — Ты этих ребят видел? Нет. А я видел. Даже если двое только приедут, они нас спинами от любой толпы загородят. Прижмут к стене — чик, и нету. Народ и не поймет, что нас приткнули, подумает, что мы ужра-тые лежим. Много ты видел в городе, чтоб к пьяным кто подходил?! То-то.

Сева задумался. Видать, дошло, что у Лехи мысля трезвая, хоть и в пьяной голове. Но тут его новая идея клюнула.

— О! А если им прямо в банк, среди рабочего дня привезти? Я знаю, где этот «Статус» находится. Там менты в охране стоят, народ толчется. Неужто рискнут там на себя тень наводить? Как?

— Давай лучше еще примем.

— С нашим удовольствием!

Стаканы звякнули, и Леха, пропустив в глотку жгучее пойло — цена ему при «застое» 3-62 была, а теперь ту же дрянь за такие тыщи! — почуял, что идет уже хреново. Огурчик и тот не помог. Но сдюжил, удержал. Зато она, родимая, в голову поехала.

НИНКА-БЛОНДИНКА, ЗЕЛЕНЫЕ ГЛАЗА

Ой, как туго было Коровину разлеплять опухшие глаза! Не то слово. Аж головой дернуть пришлось, а голова-то была чугунная, и в ней какие-то вихри враждебные веяли. И общее состояние было злобно-гнетущее. Сердце то тюкало с какими-то пере-

боями, то начинало колотиться как бешеное, то брыкаться и приплясывать. Хреново. Не только руки дрожали, но и все тело трясло. Как в лихорадке. Наверно, не только с перепою, но и от холода. Вчера он как пришел, так и бухнулся на кровать, печку не затапливая. Может, и хорошо, а то бы угорел еще сдуру. А ночью небось температура за ноль свалилась. Ну, по крайней мере, до плюс пяти. До смерти, конечно, не замерзнешь, но простыть было вполне доступно. Поэтому Леха, едва очухавшись, сунулся в шкаф, туда, где дежурная заначка стояла в литровой банке под полиэтиленовой крышкой. Самогонка немного выдохшаяся, вонючая, мутная, все-таки пошла. Занюхал ее Коровин рукавом. В доме даже корки хлеба не было. Но с души не своротило.

Дрожь унялась, в голове поплыло приятное отупение, в нугрях потеплело, мироощущение улучшилось. Появилось, например, желание вспомнить, как он вчера дошел до жизни такой. Ясно, что шел он к этому на пару с Севой, но что и как было после того, как начали приходовать третью бутылку, — память почти не сохранила. Нет, кое-что проглядывало, но обрывками, и непонятно, что было после чего, что сначала. И вообще, что было наяву, а что только привиделось, Леха не очень различал. Запутывался во всем. Смутно припоминалось, что со двора в шею его выталкивала Ирка. Должно быть, раздумала от Севки насовсем уходить. Вроде бы Севка кричал, что он не даст своего лучшего друга в обиду, но упал с крыльца и треснулся о собачью будку. Однако куда он потом делся — хрен знает. Потом Леха вспомнил, что был у кого-то в бане. Вроде старуха какая-то мылась, а он туда по случайности зашел. Но бабка попалась спокойная и сказала очень мирно: «Попариться зашел, сынок? Проходи, проходи…» Леха сказал: «Извиняюсь!» — и ушел. Правда, ноги не очень шли и его носило от забора к забору. Как домой попал — почти не помнил. Ну, дошел — и ладно.

Отчего-то очень захотелось зайти к Севке и посмотреть, как он там, жив или не очень.

Сказано — сделано. Леха направил стопы к дому Буркиных. Во дворе Ирка развешивала белье около бани.

— С добрым утром! — сказал он.

— С добрым, с добрым… — отозвалась Ирка. — Первый час, а ему утро.

— Где хозяин? — поинтересовался Коровин.

— Вышел весь.

— Куда?

— Мотоцикл наладил и полчаса назад в город погнал. Чувырло! Злой, паскуда, чуть меня не пришиб с похмелья. Саньке по уху ни за что съездил, сволочь. Утром, видишь ли, гайку, етишкина жизнь, найти не мог! А пацан-то при чем? И так малый тупой растет, а он его еще по башке. В город, видишь ли, приспичило!

— Чего его туда понесло?

— А я знаю? — взбеленилась Ирка. — Вы сами там чего-то мозговали, пока под стол падать не начали. Паспорт какой-то забрал и поехал.

— Паспорт? — переспросил Леха. Он даже лоб почесал и полез в карман штанов. Там лежало что-то похожее, твердое и плоское. Достал. Вроде паспорт. Открыл. Обложка с двуглавым орлом, бумажка со схемой, вкладыш с надписью «Россия» и двойной листок из серединки паспорта, с 11-й по 14-ю странички. «Дети» — Никита Сергеич с Михал Сергеичем на 11-й, незаполненная разлиновка на 12-й, в графе «Воинская обязанность» прямоугольный штамп «Военнообязанный» — на 13-й и в графе «Место жительства» более широкий штамп: «Прописан. Ул. Спортивная, дом № 45, кв. № 23. 12 ноября 1976 г.». Всего остального паспорта не было.

«Как же так вышло?» — Леха со скрипом напряг память. Никак не мог вспомнить и спросил у Ирки, подойдя к ней поближе:

— Мы чего, порвали его, что ли?

— Да не помню я, отвяжись. Меня не было там. Сами разбирайтесь!

Леха, опасаясь, что под горячую руку Ирка хлобыстнет его жгутом из какого-нибудь мокрого полотенца, пошел прочь, соображая, что и как.

Можно было озлиться на Севку. Другой бы точно подумал, будто дружок решил сам хапнуть вознаграждение. Но Леха в такую пакость не верил. Он был убежден, что даже если Севка и заполучит деньгу, то поделится. Но вот припомнилось ему, как он, еще соображая головой, сомневался насчет того, не получат ли они заместо денег перо в бок. Вдвоем это было вполне возможно, а одному — еще проще… Неужели Севка, дурак, это не понимает? Хотя, конечно, с похмелья чего не сделаешь…

Вернувшись к себе, Леха принял еще пару глотков, почуял себя лучше и даже вспомнил (по крайней мере, ему так казалось), как получилось, что у Севки оказался паспорт, а у него корочки и листочки. Вроде бы Леха взялся убеждать Севку в том, что надо сначала не звонить по телефону, а сходить к банкиру домой, по месту прописки. Если жена ни о каком вознаграждении не знает, то значит, его и нет вовсе, а одна приманка. Когда показывал, где адрес, листочек и выпал. Со скрепки сорвался. А сам паспорт Леха еще раньше из корочек вынул, может быть, даже еще до того, как в лес пошел. Потом, когда уходил, оставил у Севки. Наверно, где-то перед этим подобрал выпавший из паспорта листок и сунул в корочки, позабыв, что паспорта там уже нет. Положил корочки в карман и пошел домой. А Севка утром увидел паспорт, и его идея в задницу клюнула. Даже мотоцикл наладил.

Лишь бы только, дурак, не влип ни во что… Но самое главное, он же, дуролом, потащил то, что там, в городе, никому не нужно. Там нужна схемка, которая в паспорте лежит. За нее деньги платить будут, а не за паспорт. Если, конечно, вообще будут платить, а не пришибут. Только туг Коровин припомнил, что про эту самую схемку ничегошеньки Севке не сказал. Придет он, допустим, а с него тут же спросят, где схемка. Тот, дурак, скажет, что не знает и не видел ее никогда. А те, конечно, к кому он приедет, не поверят и будут думать, будто их надувают. Как только такая мысля пришла в голову, Леха решил: надо ехать. Если Севка на мотоцикле в город погнал, то где-то через полчаса уже доедет.

Будь Леха не такой похмельный, то задал бы себе такой вопрос: а где он там, в городе, среди трехсот тысяч морд будет Севку искать? Если, конечно, не найдет его ни по телефону, ни по адресу. При этом Леха как-то не прикинул, что телефон-то остался только у Севки, а адрес — только у него, Коровина.

Ехать в город надо было на какие-то шиши. «Шиши» у Коровина были, но в крайне малых объемах. В принципе хватало только на экстренный визит к похметологу. Но ради помощи другу Коровин готов был потратить их на проезд.

До города Леха все же добрался, но не так быстро, как собирался. Началось с того, что он не смог уехать на автобусе, который ходил всего два раза в сутки — туда и обратно. То ли поломался, то ли еще как, но оказалось, что он пойдет на станцию только вечером. Это означало, что надо либо ждать вечера, либо ехать на попутке. Но попуток до станции не оказалось, и Лехе пришлось пешкодралом махнуть на шоссе. Это было в другую сторону. К тому самому 43-му километру через лес Леха не пошел, хотя это было гораздо ближе, чем топать четыре километра по дороге. Однако когда он уже прошел два из четырех, подвернулся «ЗИЛ» Ваньки Ерохина, который и помог ему доехать до станции. Вообще-то Леха предлагал Ваньке довезти его прямо до города, но Ерохин сказал, что горючее у него не казенное, и потребовал с Лехи полтинник, да и то только по старому знакомству. Не было у Коровина такого капитала. Спасибо Ваньке и на том, что за так до самой станции довез.

Билета Леха брать не стал. По идее, попасться контролерам было в это время почти невозможно. Так оно и вышло, только вот поезд все не шел и не шел, хотя был в расписании указан. Только через полчаса объявили по станции, что по техническим причинам движение поездов прекращается на два часа.

Через два с половиной часа — и тут надули! — электричка все-таки пришла, и только уже сев на поезд, Лехе удалось вспомнить очень важную вещь. А именно — что бумажку с номером телефона, объявленного по телевидению, прихватил с собой Сева.

Возвращаться? Но ведь есть еще адрес. Правда, с Севкой он там вряд ли встретится. Может, Буркин все-таки списал адресок с листочка? С этой надеждой в душе Леха и вышел на вокзал.

Город сразу дохнул на него тяжелым кислым духом, бензиновой гарью, неубранным мусором привокзального базарчика, бомжами… Тьфу! Сто лет бы здесь не бывать… Суетятся, орут, матерятся. Отвык Леха от всего этого. Давно сюда не ползал.

Привокзальные часы показывали 17.20. Проваландался. Жрать вдруг захотелось. С утра, кроме ста граммов самогонки, во рту ничего не было. А денег — шиш. И потом, с дурной головы даже не побрился, да и переодеваться не стал. Вылитый бомж. Конечно, их теперь столько стало, что никто особо не обращает внимания. Даже милиция. Если вон там, в скверике, под памятником Ленину их штуки три спит, а мент в двух шагах от них с бабок-торговок бабки собирает. В наглую, на виду у всех. Ну жизнь, мать ее в душу!

Давненько он не бывал в городе. Раньше хорошо знал, где какая улица, а теперь что-то запамятовал. Где ж она, эта Спортивная, растуды ее? От вокзала шли два автобуса и трамвай. На что садиться?

На табличке, прикрепленной к борту трамвая, насчет Спортивной улицы ничего написано не было: «Московский вокзал — ул. Никольская — кинотеатр «Победа» — ул. Караульная — стадион «Буревестник» — универсам «Весна» — д/к «Механик».

Коровин помнил, что Дом культуры «Механик» принадлежал Механическому заводу. Вроде бы этот банкир, когда еще был комсомольцем, там работал. В «Механике» Леха несколько раз бывал на танцах, но всякий раз в подпитии и с большой компанией, а потому окрестный район знал плохо. Ехали они туда не на трамвае, а на автобусе, от своего машиностроительного. Судя по тому, что помнилось, д/к от мехзавода был недалеко. И с каких-то рыжиков Коровину представилось, будто товарищ Митрохин проживал поблизости от своего прежнего места работы. А раз так, то это было где-нибудь в районе стадиона «Буревестник». Где еще быть Спортивной улице, кроме как не у стадиона?

Вот по этой логике Леха и действовал. Влез в трамвай, встал на задней площадке и поехал. Только вот билет не взял. В смысле талончик у водителя не купил — там сразу по десять продавали, а у Лехи только десять тыщ и оставалось.

И тут в трамвай вошли три плотных паренька.

— Граждане, приготовьте билетики!

К Лехе подошли тут же.

— Ваш билет?

Леха помялся. Поискал по карманам, хотя знал, что ни шиша не найдет.

— Штраф платить будем? — вежливо спросил контролер. — Десять тысяч с вас, гражданин.

— Нету… — выдавил Леха.

— Ну как же так? — осклабился паренек. — Придется вас в милицию отвести.

— Зачем в милицию-то? — испугался Леха. — Не пойду. Права не имеете.

— Имеем, имеем, — процедил паренек. — Сам пойдешь или помочь?

Подошли остальные двое.

— Какие проблемы?

Леха понял, что надо платить.

— Вот, — сказал он, доставая все, что было в кармане. — Нету больше. Вообще!

— Десять, — пареньки поглядели на Леху, прикидывая, есть у него что-то еще или нет. — Неужели еще тысчонки нет, чтоб талончик купить?

— Нет… — облизнув губы, пробормотал Коровин.

— Тогда сваливай с трамвая. И быстро! Не фига в город ездить, если денег не имеешь.

Вагон как раз подошел к остановке «Ул. Караульная», и Леха поспешил выскочить из него с облегченной душой и пустыми карманами. Хорошо, хоть в милицию не забрали и звездюлей не навешали. И до «Буревестника» вроде бы не так далеко.

Район был старый, заполненный еще царской постройки домишками, в основном деревянными, но не избушками, а особнячками в два этажа, с остатками резных украшений по окошкам и карнизам, с рублеными башенками, застекленными верандами и балкончиками. Были и каменные, но тоже запущенные, облупившиеся и покосившиеся, местами даже подпертые бревнами или рельсами. Между ними было полно пристроек, заборов, сараюшек, образовывавших замкнутые дворики, в которые можно было попасть только через приземистые низкие подворотни. А сами домики давным-давно представляли собой средоточие коммуналок. Советская власть их помаленьку сносила, но так все и не успела снести — надорвалась. Демократская власть решила, что этими делами должен частный сектор заниматься, то есть предложила бизнесменам эти дома купить, расселить за свой счет и дальше делать с этой жилплощадью все, что угодно: хоть ремонтировать, хоть реставрировать, хоть с кашей съесть. Но тут требовались вложения. В общем, бизнесмены что-то не торопились ни расселять, ни приватизировать, ни реставрировать. Должно быть, денег еще не накопили, а может, толку в этом не видели. Ведь купишь, так потом надо кому-то продавать, а кому продашь, когда в городе у людей не то что на дом — на штаны не хватает.

Топая вдоль по улице Караульной, где ему доводилось бывать редко, Леха добрел до угла и увидел знакомое название: улица Усыскина. На ней он бывал часто, потому что именно на этой улице проживала его старая подруга — Нинка Брынцева. Правда, жила она на противоположном конце этой самой улицы. На углу, к которому вышел Коровин, была табличка с номером 71, а Нинка жила в доме 5, строение 3.

У Нинки он не бывал давно, с прошлой весны. Летом в город ездить не хотелось, да и зачем? Нинка сама в деревню на пару недель приезжала, хорошо погуляли, даже надоесть немного успели друг другу. Зимой он ее почаще навещал. Раз в месяц, а иногда даже раз в две недели. Эта самая Нинка раньше у них в деревне жила. Но после восьмого класса в городское ПТУ пристроилась, на повариху учиться. Потом работала в столовой, после в продмаге ошивалась, села на два года за какие-то дела, вышла. Уже при перестройке в какой-то частной конторке пристроилась, опять же по торговой части. Детей и мужа не нажила — слишком погулять любила и абортов много наделала. Но в коммуналке прописалась и жила там в свое удовольствие.

Больше у Лехи хороших знакомых в городе не имелось. Можно, конечно, было зайти в общагу, там кое-кто из старых приятелей по заводу оставался. Но соваться туда без бутылки — неудобно. Опять же кое-кому в общаге Леха задолжал. По мелочевке, конечно, но ведь спьяну и за пять тыщ рублей прибить могут. Опять же пилить до этой общаги, на улицу Машиностроителей, надо было хрен знает сколько, потому что туда ходил только один 4-й автобус, а остановка его, ближайшая отсюда, находилась в часе ходьбы, не меньше. Да и где гарантия, что опять контролерам не попадешься? А тут минут десять-пятнадцать пешком пройдешь — и у Нинки.

Конечно, к ней тоже, для приличия, надо бы с бутылкой. Но и так можно. Сама нальет, если пустой, войдет в понимание. Лишь бы только у нее никаких гостей не было. В смысле мужиков. Всегда прежде Леха ей звонил. Либо из деревни, с почты, либо уже из города, из автомата. Один раз приехал без звонка — а там сидит дядя, семь на восемь — восемь на семь. Весь в наколках, с фиксами во рту. Очень сильно мог обидеть, если б Нинка не сказала, что это Леха — ее брат двоюродный из деревни’ В общем, обошлось тогда. Сейчас Лехе и позвонить не на что. Но куда денешься? Хоть деньжат занять на трамвай…

Коровин пошел по улице Усыскина. Она, зараза, оказалась длинной и извилистой. Но так или иначе, за двадцать минут он дошел до дома 5, прошел через подворотню, залитую огромной лужей, очутился в маленьком дворике, заставленном мусорными баками и заваленном кучами того мусора, который в баки не помещался. Вывозили их отсюда, должно быть, не чаще, чем раз в год, потому что Лехе, который последний раз был тут пять месяцев назад, показалось, что мусор как лежал тогда, так и лежит, даже прибавилось.

За двором была еще одна подворотня, принадлежавшая уже дому, именовавшемуся «строением 2». Пройдя через подворотню, можно было увидеть потрескавшийся и облупившийся кирпичный особнячок, у которого сохранилось крылечко с какими-то расколовшимися или разбитыми зверями не то львами, не то тиграми, но с обломками орлиных крыльев на спинах.

Подходя к особняку, Леха размышлял над тем, как он будет объяснять Нинке, отчего приехал в город только вечером и почему не решается сразу ехать по нужному адресу. Коровин очень сильно сомневался, что Нинке следует знать всю подоплеку его приезда. Опять же если вдруг окажется, что у нее там какой-то хахаль с наколками. Правда, можно ведь и не давать этому хахалю повода думать, что Леха заходит в гости к своей нерегулярной возлюбленной. Опять можно двоюродным братцем представиться. Это, конечно, если тот же мужик у нее окажется. К Нинке, уроженке села, более-менее прочно пристроившейся в городе, может приехать и брат, и сват, и сосед, и иная седьмая вода на киселе. На базар приехал или по каким иным делам. Нинка проживает хоть и в полуразвалившемся особняке шибко дореволюционной постройки, превращенном за прошедшие времена частично в коммуналки, а частично в бомжатник, но все-таки в двух комнатах. Правда, комнаты общей площадью в шестнадцать метров когда-то были одной большой, но перегородка все-таки есть. Поэтому, ежели что, Лехе даже при наличии у Нинки хахаля будет где переночевать. Ему нынче не любовь нужна. Деньжатами подразжиться — вот что Коровину в первую очередь нужно. Это у Нинки вполне возможно. Она, по последним данным, торгует в коммерческой палатке и на зарплату не жалуется. Летом вроде бы полтора «лимона» получала. Конечно, она ему не постеснялась рассказать, что ублажает одного из подручных какого-то большого блатаря, который по поручению своего шефа собирает дань с палаточников на ихней «площадке». Но Леха не ревнивый. А вот то, что у нее кое-какие бабки остаются, — это очень кстати.

Так или иначе, но Леха вошел в дом. Света здесь было совсем немного, но он тут хорошо все помнил, заблудиться не боялся. На второй этаж вела широкая, некогда считавшаяся парадной, лестница. Ступеньки на ней так и остались мраморные, хотя и растрескались, а вот с перил мрамор пропал, одни железки остались. По бокам от лестницы тянулись два узких прохода в квартиры первого этажа. Мрачные и черные, воняющие мочой и блевотиной. Обе эти квартиры когда-то занимала какая-то мелкая контора, которую по ходу реформ не то перевели, не то вообще закрыли, но помещения никому не сдали. То ли арендатора не нашли, то ли еще чего. Пока суть да дело, эти пустые комнаты самоволкой взломали и заселили бомжи. Сколько их там проживало — черт его знает. Одни приходили, другие уходили. Менты их несколько раз оттуда вытряхивали, но они снова туда влезали.

Леха поднялся по лестнице, прошел вправо и уперся в высокую дверь, обитую истертым и порезанным ножами дерматином. Под кнопкой звонка увидел знакомое: «Брынцевой — 3 зв.». Нажал три раза кнопку и только после этого подумал: «А что, если на работе или в магазин ушла?» С минуту поволновался, но услышал шлепающие шаги в коридоре за дверью, а потом недовольный голос:

— Кто?

— Я, Алексей, — солидно ответил Леха, и Нинка открыла.

Леху обдало спертым духом прокисших щей, квашеной капусты, нафталина, клопов и еще чего-то подобного. «Нинка-блондинка, зеленые глаза», как ее в детстве дразнили, встретила его в розовом махровом халате, с полотенцем на голове. Гладкая, белая, не намазанная.

— Ой! — порадовалась она. — Приве-ет! Заходи.

Зашел, вытер ноги о тряпку, заменявшую коврик. Нинка положила руки ему на плечи, чмокнула в щетину.

— Небритый-то какой! Бороду отпускаешь?

— Да так, — сказал Леха, — недосуг было.

В коридоре горела тусклая лампочка, ватт на двадцать пять, не больше. В него выходило шесть когда-то крашенных в белый цвет, но ныне донельзя облупленных и захватанных грязными руками дверей. Справа была общая кухня, слева — сортир и ванная, остальные вели в жилые комнаты. Нинкина дверь была дальняя справа. Когда пошли по коридору, то из двери напротив вышла старуха, согнутая крючком, и пошаркала к туалету.

— Вот сучка старая! — ругнулась Нинка, когда пропустила Леху в свои апартаменты и заперла за собой дверь. — Никак не околеет. Одной ногой в гробу — а все шастает, нюхает… Все ей знать интересно.

— Такая уж уродилась, — сказал Леха. Сколько раз он к Нинке ни заходил, столько раз эта бабка-соседка в туалет отправлялась.

— Ты чего ж без звонка, а? — попеняла Нинка. — Ведь условились же: как собираешься ко мне — так сначала звонишь.

— А что, ты ждешь кого-то? — обеспокоился Леха.

— Да нет, вроде никого не жду. Но все-таки предупреждать надо. А то мне тебя и угостить нечем. Щи будешь? Еще холодец есть.

— С удовольствием, — ломаться Лехе времени не было.

— Тогда я сейчас все разогрею, а ты помоешься, побреешься и покушаешь, ладно?

— У меня и переодеться не во что, — сознался Коровин, — и бритвы нет и мыла. Опять же, как, соседи не возбухнут, если я вашу ванну займу?

— Соседей-то, кроме этой бабки, нету никого. В деревню за картошкой уехали. Через пару дней только приедут. Купайся! А я пока стол накрою…

ТЕ ЖЕ И КОТЕЛ

Очень хорошо этот вечер прошел, а ночь начиналась просто прекрасно. Леха отмылся в ванной, побрился свежим одноразовым станком, завернулся в теплый мужской халат. Нинка его даже подстригла «под скобочку» — ей и в парикмахерской работать доводилось, — а потом поужинал. У Нинки, кроме щей и холодца, нашелся обрезок батона сырокопченой колбаски, селедка с лучком и бутылка водки «Суворов». Выпили в меру, закусили, поразговаривали. Нинка, конечно, все расспрашивала, как там, в деревне, дела, как Севка с Иркой живут, кто помер да у кого кто родился. Леха что знал, то и рассказывал. Насчет грибов, конечно, разговор тоже заходил, но про паспорт и все прочие обстоятельства Коровин и словом не обмолвился. Послушал и Нинкины россказни, правда, не больно понятные, про всякие там рыночные отношения и безобразия. Немного телик посмотрели, а потом спать пошли.

Трахаться Нинка не только любила, но и умела, поэтому все получилось очень даже ловко и приятно. Леха впервые за долгое время спал не один, на свежем белье. Очень уж хотелось ему эдак проспать до утра, но — не вышло.

Сколько проспать удалось — черт его знает. Ложились примерно около одиннадцати, но когда сон оборвался, была еще глухая ночь. Разбудил их обоих стук в дверь. Громкий, бухающий, тяжелый, аж комната дрожала.

— Открывай, бля! — орал кто-то хриплым злым басом, и Лехе даже спросонья показалось, что этого ночного гостя он знает. По крайней мере, голос ночного пришельца где-то слышал. Но когда Нинка, проснувшись, охнула: «Вот нелегкая! Котел!» — Лехе все стало ясно.

Нинка, как видно, была убеждена, что в этот вечер Котел не заявится и не помешает ей с Лехой, а тот заявился. И уж, конечно, не догадывалась, что Котел — это один из мужиков, которых Коровин видел в лесу.

— Открой, падла, дверь вышибу! — Силушек у Котла на это вполне хватило бы.

— Сейчас! Сейчас! — отозвалась Нинка и прошипела:

— Бабка, засранка, дверь открыла. Убью ее, точно!

— Что делать-то? — У Лехи даже штанов не было.

Не прыгать же голышом со второго этажа? А ведь если этот Котел ревнивый, он, даже не зная про паспорт, может Коровина на месяц в больницу отправить… А может — и на кладбище.

— В шкаф лезь! — натягивая трусы и влезая в халат, пробормотала Нинка. — Я его успокоить попробую… На кухню уведу или в ванную. А ты смоешься…

Сколько Леха анекдотов слышал про то, как бабы любовников в шкафы прятали, сколько ржал над ними, а теперь не до смеха было. Он запахнулся в халат, успев только подумать, сумеет ли Нинка упрятать его обувку и одежку, которая лежит где-то в другой комнате, и полез в гардероб, туда, где на плечиках висело с десяток продушенных Нинкиных платьев. Кое-как закрыв за собой двери, он чувствовал себя точно так же, как в ельнике у оврага…

Нинка открыла дверь, и в ту комнату, что была за тонкой перегородкой, с грохотом вломился Котел.

— Ты чего не открывала? — проорал он и со звоном залепил Нинке оплеуху. Не очень сильную, но Леха слышал, как она ахнула и шарахнулась задницей о край стола.

— Юра-а-а… — захныкала Нинка. — Ты чего-о? Я спала-а…

— Врешь, паскуда! У тебя мужик тут! Мозги пудришь? На!

И так треснул ее наотмашь, что она, опрокинув спиной стул, слетела на пол.

— Убива-а-ают! — истошно заорала Нинка. — Алеша-а-а!

^— Алеша?! — злорадно прорычал Котел. — Вот тебе! Поимей своего Алешу!

Похоже, он уже пинал Нинку ногами. Во гад! И хотя знал Леха, что шансов у него ноль без палочки, выскочил из гардероба. Подхватив с пола тяжелую бутылку из-под шампанского, он прыжком вылетел за перегородку.

А вот и Алеша… — сказал Котел, еще разок пнув Нинку по заднице. — Ну что, поговорим, а?

Леха стоял со своей 0,8, занесенной, как граната для броска. Котла он видел только с десяти шагов, не ближе, а теперь он стоял совсем рядышком. Ровно на голову выше Лехи, мощный, как шкаф. Кулаки, ботиночки на тяжких подметках. Челюсть квадратная, лоб низкий, глаза маленькие, по-удавьему холодные. Сдавит лапой за кадык — и хана. Но может и не лапой. Кожаная куртка с рукавами типа реглан была распахнута на груди, и за ремнем широких зеленоватых штанов виднелась рукоятка пистолета. Выдернет — и грохнет…

Наверно, на роже у Коровина отразился такой испуг и ужас, что Котел, смотревший на него сверху вниз, изобразил на своей роже что-то вроде ухмылки.

— Ты чего, мужик, драться пришел? Ну, давай, дерись… Только махай осторожно, не рассыпься Давай, давай!

У Лехи руки и ноги стали ватными. А потом — затряслись. Мелкой дрожью. Опустилась бутылка, сил не стало ее держать.

Ладно, — сказал Котел с ленцой. — Пять минут тебе, чтоб отсюда свалил. Понял? И забудь сюда дорогу, козел!

Нинка на полу тихо всхлипывала. Котел ей морду разбил капитально. Кровь из носа текла, а под глазом фингал набухал. А он, Леха, эту бабу, землячку из родного села, которая его всегда так хорошо, бескорыстно и по-доброму принимала, защитить не может… Трус!

— Время пошло! — напомнил Котел, глянув на часы. — Не бойся, раньше не трону. И бутылку поставь, все равно не удержишь…

Леха сделал пару шагов к своим шмоткам, которые лежали на стуле, и тут же получил несильный, но обидный пинок в зад.

— Живей давай, сморчок хренов! Минута прошла.

Зря он это сделал. Не пни он Леху, тот бы, не рыпнувшись и по-прежнему трясясь, оделся бы, уложившись в отведенное время с запасом, и пехом дунул бы из города, уже забыв и про паспорт, и про Севку, и про Нинку… Но этот презрительный пинок, которым Котел угостил Коровина, ни в грош его не ставя, вдруг прожег Леху такой яростью, такой злостью, которая обо всех страхах заставляет забывать и действовать уже не по воле разума, а по воле сердца…

Леха, которого пинок отбросил еще на пару шагов дальше, к стулу, схватил стул, развернулся и изо всех сил швырнул его, целясь в башку Котла. Тот успел заслониться локтем, но увернуться не сумел и шатнулся назад, а в это время все еще хнычущая на полу Нинка то ли случайно, то ли нарочно вытянула ногу. Котел зацепился за нее пяткой, потерял равновесие и грохнулся навзничь.

— А-а-а! — заверещала Нинка, ящерицей вывернувшись из-под ног Котла, крепко приложившегося затылком о комод и немного обалдевшего. А Леха, понимая, что ежели очухается Котел, то придут полные кранты, сорвал с себя халат, набросил его Котлу на морду и прыжком насел на детину. И изо всех сил, давя левой рукой туда, где под тряпкой ощущалось горло, кулаком правой стал долбить Котла по роже. Словно хотел башку размолотить в черепки.

— Убью! Убью, падла! — рычал из-под халата разъяренный бугай, силясь освободить руки, которые Леха ему коленями к бокам придавил. Левая лапа его судорожно дернула за край скатерти, она съехала со стола, и вся неубранная посуда, ложки, вилки и прочее сыпанулась на пол, на Леху и на самого Котла. От неожиданности Леха чуть ослабил хватку, и этого было достаточно, чтоб Котел выдернул обе лапищи и легко свалил Коровина на бок.

— Ну все, сучара! — торжествующе прорычал он. — Хана тебе!

Лехина правая рука совершенно случайно вцепилась в гладкую рукоять кухонного ножа, свалившегося со стола вместе со всем прочим барахлом. Он не бил ножом, это точно! Просто в тот момент, когда разъяренный Котел хотел опрокинуть Леху на спину, а потом раздавить ему горло или расплющить затылок об пол, крепкая нержавейка ножа снизу вверх въехала ему под ребра.

— Ой, ма-а! — вырвалось у него. Котел откачнулся назад, Леха с перепугу отдернул руку с ножом, и тут хлобыстнул такой поток кровищи, горячей, липкой, алой… Коровин поросят резал, курам головы тяпал, но чтоб столько крови из человека — еще не видел. Он рванулся, скользнул по полу под стол. Нинка, которая, пока мужики дрались, уползла в угол, сжалась там в комочек. Леха, совершенно голый, весь снизу забрызганный кровью, выбрался из-под стола и вскочил на ноги, все еще держа в руках нож.

Сам его когда-то еще на заводе смастерил для Нинки — колбасу резать… А теперь что выходит?

Котел сидел на полу, спиной привалившись к дивану, и все пытался, силился зажать рану, но из нее хлестало, брызгало вовсю.

— Ты, штымп вонючий, — пробормотал он совсем тихо, повернув на Леху глаза, которые смотрели теперь почти по-человечески, но уже мутнея, — ты ж меня убил… Насмерть убил, понимаешь?

Он дернул правой из-за пояса пистолет, но уже не мог его поднять и тут же выронил на пол. Леха ногой отпихнул пистолет подальше в угол.

— Братан! — совсем побледнев, пробормотал Котел умоляюще. — Спаси, все прощу! Чего ж мы так, по дури-то… Мне двадцать семь всего, у меня мамка с ума сойдет… Вытащи меня, братан!

Леха не знал, чего делать. Хрен его знает, подойдешь к такому, а он тебя и удавит напоследок.

Зато сорвалась с места Нинка. Точно, чем крепче бабу бьешь, тем больше она любит. Только что ей этот друг морду сапогами чистил, еще кровянка на лице, а туда же, милосердничает.

— Юрочка! Юрочка, родненький! Не помирай, не помирай, пожалуйста! — заорала она, схватила какое-то полотенце, вату и марлю, начала неумело мотать все это на живот Котлу. Леха тем временем, как был, добежал голышом до ванной, спорхал душем кровь. Там же нашел свои грязные трусы и майку, надел, вернулся в комнату, где надел на себя все остальное. Повязка на животе у Котла была уже наложена, но намокала быстро.

— Братан… — пробормотал еще раз Котел. — Тачку водить умеешь?

— Случалось… — ответил Леха.

— Свези меня на Полевую, в больницу. У нас там лекарь свой, поможет. Никуда не заявит… Свези, а? Жить хочу! Жить…

Идти он не мог, не притворялся. А веса в нем, пока еще живого, было под сотню кило. Может, чуть поменьше, если крови пол-литра вытекло. Надрываться из-за этой морды? И потом, привезешь его лекарю, а там дружки… Намотают на нож кишки!

Но Коровин отчего-то пожалел Котла. Наверно, оттого, что тот его не стал бить, когда увидел в глазах испуг, а только пнул под зад. Вот зачем он это сделал, дурак? Ведь разошлись бы по-мирному. Небось и Нинку он до смерти не убил бы. И чего все хорошие мысли в голову приходят после того, как чего-то стряслось? Судьба ж индейка, а жизнь — копейка. Подвернись ножик Котлу, повез бы он Леху в больницу?

И все-таки ведь не гад же Коровин, верно? Лежит человек с распоротым брюхом, умоляет Леху отвезти его к доктору, который обслуживает членов банды, ничего не сообщая в милицию. Может, и впрямь надо так сделать. Может, тогда и с паспортом дело проще обойдется? По-человечески…

В общем, наскоро застегнув на Котле куртку, Леха с помощью Нинки выволок его во двор. Тяжко это было, ничего не скажешь, но сдюжили.

— Тут рядом, — пролепетал еле слышно Котел, — у баков. Ключики в кармане… Возьми…

За кучей баков и правда оказалась машина. Серая «восьмерка» с темными стеклами.

— Она у меня на сигнализации не стоит, — сказал Котел, — открывай, не беспокойся…

Коровин отпер сперва правую дверь, и они с Нинкой еле-еле, пыхтя и мешая друг другу, закорячили на правое переднее сиденье раненого.

— Давай в дом! — приказал Леха Нинке, выскочившей на ночной холод в халате на голое тело и тапках на босу ногу. — Простудишься…

Прав у Лехи, конечно, не имелось, но машину он водил неплохо. Правда, не знал, как по городу получится. Хоть и ночь, движения почти нет, но гаишники-то существуют…

Завелась почти сразу, не успела, видно, простыть.

— Братан, — прошептал Котел, — плохо мне… Скорей вези, жми…

— Где это, Полевая? — спросил Леха. — На Усыскина выезжать?

— Не надо… Ты дом объедь, вправо… Сюда, точно. В ту дырку, между сараями. Направо потом. И дальше, через дворы все прямо… Там скажу.

Леха поехал. Дальний свет метался по обшарпанным стенам, мусорным ящикам, бакам и кучам. Прокатил через две шеренги жестяных гаражей и деревянных сараюшек, повернул вправо. Здесь была другая застройка — хрущобная. Одинаковые коробки-пятиэтажки стояли в шесть рядов. Леха ехал между пятым и шестым рядами, ни огонька в окнах не светилось.

— Слышь, дальше-то куда? — спросил Леха, доехав до восьмого по счету дома и упершись в Т-образную развилку. — Направо или налево?

Котел не ответил. Леха притормозил, снял руку с баранки, тряхнул Котла за плечо. Тот замычал, открыл глаза.

— Дальше куда, спрашиваю?

— Туда… — уже совсем не по-живому ответил Котел. — Влево…

Леха поехал влево, вдоль какого-то забора, похоже, какой-то армейской части, который был справа и вдоль торцов пятиэтажек слева. Котел опять закрыл глаза и стал наваливаться на Леху сбоку.

— Не спи! — заорал Леха в испуге. — Не спи, сдохнешь!

Котел молчал. Коровин плечом оттолкнул его от себя, нажал тормоз.

— Ты чего? — Леха поставил «восьмерку» на ручник и пошлепал Котла по щекам. — Юрка! Ты чего?

Котел скосился набок и макушкой уперся в стекло правой дверцы. Леха заглушил мотор, обеими руками встряхнул Котла.

— Ты чего… — язык присох, еле ворочался, не мог выговорить страшное. Котел не двигался. Когда Леха его тряс, голова бессильно моталась. Неужто помер?

Расстегнул на Котле куртку, прижался ухом к свитеру… Не тюкает. Еще раз тряхнул — из куртки вывалился тяжелый, пухлый бумажник. Раскрылся. В слабеньком зеленоватом свете приборов на панели автомобиля Коровин различил, что полбумажника набиты купюрами, а в другой лежит записная книжка с маленькой металлической авторучкой. Подобрал бумажник и как-то машинально сунул себе в карман. Еще раз по щекам похлопал, тряхнул. Ничего…

Мертвый. Тут Леху опять ударила дрожь. Он трясущейся рукой открыл левую дверцу, задом выскочил, захлопнул… Огляделся.

Никого и ничего. Окна не светятся, на дворе ни души. Леха сделал пару шагов назад, пятясь от машины, а потом развернулся и побежал бегом. Быстро, как только мог, при своем пропитом и прокуренном организме. Бежал просто, абы куда, абы подальше от человека, который только что говорил, а теперь помер…

Вроде, казалось, будто недолго ехали, а пешком получилось долго. Но почему Леху принесло обратно к Нинкиному дому — хрен его знает. Не хотел он туда возвращаться, не собирался — а ноги сами принесли. Очухался только у двери, когда звонил.

— Сейчас, сейчас! — отозвалась Нинка.

Открыла, даже не спросив кто. Но испугалась так, будто не Леха вернулся, а кто-то еще. Смотрелась Нинка получше, чем перед тем, как Леха увез Котла. Она успела умыться и синяк под глазом слегка припудрить. Впустила Леху на темную кухню, закрыла дверь в коридор. Зачем-то глянула в окно.

— Ты зачем вернулся? — прошипела она. — Уходи сейчас же!

— Помер он… — пробормотал Леха тихо. — В машине…

— Уходи отсюда! — прошипела Нинка. — Сейчас сюда его ребята приедут. Через минуту после того, как ты уехал, позвонили. Нужен им, срочно.

— А ты чего сказала?

— Я… Я сказала, что нету его у меня. Они не поверили. Сказали, что через пять минут приедут, проверят. Уходи, скорей уходи! Я только более-менее все прибрала, кровь затерла, посуду битую выкинула. Ради Бога, беги отсюда, пропадем ведь…

— Так ведь бабка все равно проскажется, — припомнил Леха. — Надо вдвоем!

— Найдут. Если я с тобой уйду, найдут, в деревню наедут. Уходи, не телись! А бабка не дура, она уж все поняла. Помолчит.

Леха сделал только шаг к выходу, когда за темным окошком кухни мелькнули пучки света мощных фар.

— Ой! — взвизгнула Нинка. — Проканителились! Все!

— А может, не они? — понадеялся Леха.

— Да они, они! Ой Господи! Куда ж тебя девать-то? Сейчас ведь придут!

Леха даже как-то не сообразил после всего-то, что вполне может назваться каким-нибудь племянником кого-нибудь из жильцов, которых сейчас нет. Приехал, понимаешь, а их дома нет… Куда там соображать, когда чуть с ума не сходил от страха.

— Придумала! — Нинка схватила Леху за руку и потащила в комнату. Леха только успел подумать, что, может, лучше вниз проскочить, но оставил это дело при себе. Страх парализовал ум.

ТАНЦУЯ ОТ ПЕЧКИ

Нинка притащила Коровина в ту самую комнату, где они мирно почивали перед появлением Котла.

— В шкаф полезешь! — сказала Нинка.

— Да я уж лазал… — пробормотал Леха, указывая на гардероб.

Не в этот, отмахнулась Нинка, — вот сюда в стенной. Смотри!

Она распахнула дверцу, старинную, с бронзовой позеленелой ручкой. Там были несколько узких, в полметра шириной полок, на высоте сантиметров сорок друг от друга. Все забиты стопками белья кошке не втиснуться.

— Ты что, смеешься? — выпучился Леха, но Нинка, не отвечая, решительно выхватила с нижней полки сначала одну стопку простынь, потом другую, уложила на кровать и приказала:

Лезь, там, за доской, — пусто. Ногами лезь дурак!

Леха прилег на пол, сунулся ботинками в доску она подалась. Вполз внутрь, ногами вперед.

В это время тишину прорезали три громких и грозных звонка.

— Пришли! — лихорадочно забрасывая стопки белья на полку, прошипела Нинка. — Там шпингалеты есть, дверку закрой!

Леха убрал голову за доску, нащупал шпингалеты, задвинул. Нинка захлопнула дверь шкафа, и стало совсем темно.

Осторожно ощупав все руками, Коровин понял, что посажен внутрь неработающей и замурованной печки. Между тем Нинка уже открыла дверь гостям. В коридоре затопало сразу несколько пар тяжелых ног, загудели громкие, не привыкшие стесняться голоса. Открылась дверь, ведущая из комнаты в коридор, послышалось заискивающее воркование Нинки:

— Да нету, нету его у меня, ребята! Разве я стала бы врать?

— Не мельтешись, подруга, — властно посоветовал кто-то солидный. — У нас свои глаза есть.Посмотрим, разберемся…

— Смотрите… — пролепетала Нинка. — Сказала же — нет его.

Затопали, стали двигать мебель, что-то высматривать. Двое прошли за перегородку. Леха затаил дыхание, когда заскрипела дверца гардероба, а когда один заглянул в стенной шкаф, то у Коровина чуть сердце не остановилось. Но все обошлось. В шкаф бандюга не полез, даже белье не выкинул. Поскрипев половицами и пошевелив постель, он вернулся обратно, туда, где были остальные.

— Нет ничего, Барон, — сказал тот, что осматривал спальню, и Леха узнал голос Лопаты, одного из тех, кто был в лесу с Котлом.

— А ты под кроватью смотрел? — еще один знакомый голосок проклюнулся — Мосел ехидничал.

— Смотрел, там нету…

Дружно и громко заржали. Затем тот, солидный,

резко оборвал хохот, сказав:

— Закончили смешочки. Ну-ка, Нина Батьковна, колись напрямую: когда Котел отсюда ушел?

— Да не было его! Не было, ребята, — повторила Нинка.

— Ты не бойся, дуреха, — пророкотал Барон. — Ничего он тебе не сделает. Скажи честно, был он здесь или нет? Думаешь, если ты фингал замазала, так я не пойму, кто тебе его поставил?

— Ну…

— Был или нет?! Второй фингал хочешь?

— Был! — взвизгнула Нинка. — Был и ушел, как вы позвонили. А мне велел не говорить, убить обещал…

— Вот это похоже на дело. Он один был или с кем-то?

— Один.

— Точно? Может, тоже не велел говорить?

— Один, точно говорю, один!

— А не говорил тебе Котел, отчего это он нас застеснялся?

— Нет. Он только сказал, чтоб я вам ничего не говорила и все.

А спрятать он тебя ничего не просил?

— Не просил.

Честно? Ничего-ничего? Даже мелочь какую-нибудь?

Вот привязался! Ни шиша он мне не давал И прятать не просил.

Смотри, если найдем что-нибудь! Лучше сразу скажи.

Но тут что-то затюлюлюкало. Должно быть, телефончик такой, как в импортных фильмах показывают. Карманный.

— Слушаю! — прогудел Барон. — Привет, Кеша. Чего не спится на страже мирного труда? Ну, огорчай если не очень… Ах, очень?! Да-а? Совсем? Ладно, сейчас подъеду.

— Чего случилось? — поинтересовался Мосел.

— Ничего особенного. Котла замочили. Насмерть. Сворачиваемся отсюда! А ты, Нинуля, подумай хорошенько. Мы не прощаемся!

Они с шумом вышли из комнаты, протопали по коридору, хлопнули дверью. Потом откуда-то с улицы долетел шум заводящегося мотора.

Леха впервые за полчаса разрешил себе шумно выдохнуть. Но вылезать не решался до тех пор, пока Нинка не постучала в доску.

— Вылезай! Уехали!

Сначала открыл шпингалеты, потом подождал, пока Нинка снимет с полки стопки простыней, а затем, упершись ногами в кирпичи, решил вылезать…

И тут грюк! каблук Лехи выдавил кирпич. Дрынь кирпич лязгнул о что-то металлическое.

— Чего там? — спросила Нинка.

— Печку вашу развалил… — пробормотал Леха, оборачиваясь. — Ну-ка отойди, не засти свет!

Нинка отошла от двери стенного шкафа, Леха приподнял доску, чтоб светлее было, и сам отодвинулся в сторонку. Высветилась печная топка, полукруглый свод. А в поду печи зияла дырка. Один кирпич вообще провалился вниз, к поддувалу, а еще несколько провисали и шатались. Леха сунул руку в дыру, нащупал что-то вроде стальной коробки или ящика.

— Ты чего, застрял что ли? — нетерпеливо про говорила Нинка. — Давай вылазь побыстрее! А то вдруг вернутся?!

Это Леху остудило. Нечего тут разыскивать, когда самое оно драпать. Он торопливо выбрался из тайника на свет Божий, отряхиваясь от кирпичнои пыли и мела.

— Все, — сказала Нинка. — Катись побыстрее, уже светает!

— Блин, — пробормотал Леха, — у меня ж его пистолет и бумажник…

— Ну и забирай их с собой! — прошипела Нинка. — Куда хошь выбрасывай, только здесь не оставляй! Если Барон их найдет — убьет меня, точно.

Она почти силой довела Леху до выхода из квартиры, но потом вдруг спохватилась:

— Погоди! Я выйду, будто мусор выносить, а заодно гляну, может, они кого приглядывать оставили…

Набросив курточку поверх халата, Нинка схватила мусорное ведро, стоящее на кухне, и вышла за дверь, а Коровин воспользовался ее пятиминутным отсутствием, чтоб поглядеть при свете, что ему от Котла досталось.

Сначала рассмотрел пистолет. Смешно, но когда явилась команда с Бароном во главе, Леха о нем и не подумал. И хорошо, наверно, что не подумал. Он из пистолета стрелял только пару раз, да и то лет двадцать назад, когда в армии служил. А эти небось почаще тренируются, да и руки у них не трясутся… Но все-таки игрушка полезная. Леха сунул пистолет в левый внутренний карман куртки. Потом поглядел бумажник. Конечно, для начала, купюры. Их была толстая пачка. Сверху лежало около двадцати штук мелочью: сотки, двухсотки, пятисотки, тыщи, пятитысячные. Дальше — десять десятитысячных. Потом пошли крупненькие — двадцать полтинников и десяток стольников. А ниже всех, в самой глубине бумажника, прятались те самые таинственные «зеленые», о которых Леха давно и много слышал, но в руках никогда не держал. Там было ровно десять бумажек с портретом какого-то лысоватого мужика и циферкой 100. Это ж сколько оно, если поменять? Леха хотел было глянуть в записную книжку, но тут с лестницы послышались шаги. Коровин пихнул бумажник в правый карман куртки. Вернулась Нинка и сказала:

— Все чисто. Давай, беги.

Дважды это повторять не пришлось. Леха чмокнул в щечку Нинку, а затем выскочил за дверь и сбежал вниз по лестнице.

Уже почти рассвело.

Коровин торопливо проскочил проходные дворы и подворотни. Леха нынче мечтал только об одном: благополучно добраться до вокзала, не намозолив глаза никаким властям или бандитам. Теперь, правда, можно было раскошелиться на билеты. Леха, конечно, знал, что, строго говоря, денежки, доставшиеся от Котла, чужие. Но ведь не побежишь же искать его родню, чтоб вернуть? Тем более не будешь объяснять им, что Котел сам зарезался…

Чем дальше Леха уходил от Нинкиного дома по улице Усыскина, тем больше успокаивался. Улица под утро была пуста и хорошо просматривалась вперед, несмотря на все свои извилины. Во всяком случае, любую милицейскую машину, если бы она вдруг появилась, Леха успел бы увидеть загодя.

Милицию Коровин боялся потому, что в карманах его утрюханной куртки лежали пистолет и чужой бумажник с деньгами. Конечно, проще было взять себе на дорожку тысяч сто, а пушку, доллары и прочее швырнуть в ближайшую урну или мусорный бачок. Тогда бы можно было не беспокоиться, что остановят и обыщут. Странно, но Леха хоть и ощущал жуть при воспоминании о смерти Котла, но не чуял себя убийцей и грабителем. Побаивался, конечно, что заберут, но куда больше боялся, что вдруг откуда-нибудь выскочат дружки Котла во главе с Бароном и закричат: «Попался! Мы тебя отследили!» И тогда останется Лехе одно: пальнуть в них из той пушки, которая досталась от Котла. Обойму он посмотрел еще у Нинки — восемь патронов были на месте, а в стволе — девятый. Это Леха тоже выяснил еще у Нинки, чуть оттянув затвор и глянув в окошко, откуда гильзы вылетают.

Что же касается денег, то их бросать было и вовсе жалко. Уж очень много. Если б еще как-то «зеленые» поменять — тут Леха был полный профан, то хватило бы аж до следующего года. Нет, бросать эти самые два «лимона» с хвостом и тыщу долларов Коровин не собирался.

Благополучно проскочив всю улицу Усыскина, Леха очутился на Караульной и перебежал на другую сторону. Пройдя метров сто, он оказался напротив той трамвайной остановки, где его высадили контролеры. Удивительно, но, припомнив об этом вчерашнем случае, Коровин даже не подумал о том, что теперь у него есть деньги на билет. Показал бы этим ребятам пушку — их бы самих из вагона как ветром сдуло.

Трамвая дожидаться Леха не стал. Рано, небось еще не ходит. Пешочком надежнее.

Милицейская машина прошла мимо него на средней скорости. Леха даже испугаться не успел. Проехала и проехала, какое им дело до одинокого мужика, топающего себе куда-то в ранний час. Может, и ищут они убийцу Котла, поскольку Барону, судя по разговору, звонил какой-то друг из ментуры. Ишь как, вправду ведь совсем скорешились! Но даже если ищут, то вряд ли такого, как Леха. Слишком уж слабоват он, чтоб Котла прирезать.

Постепенно на улице стали появляться прохожие. Сначала один вышел из дома на противоположной стороне улицы, потом какая-то баба с пудель-ком процокала, затем какой-то спортсмен побежал трусцой, должно быть, думая, что от инфаркта удерет. Так или иначе, но теперь Леха не маячил своим одиноким хождением. Да и милиционеры, как видно от ночной службы устали, решили передохнуть.

Не торопясь, прогулочным шагом, Леха добрался до следующей трамвайной остановки — «Кинотеатр «Победа». Чуть дальше была остановка 7-го автобуса. На остановке — когда-то застекленной но уже давно превратившейся в скелет, — висел, опять-таки в застекленной рамке, но с расколотым стеклом, плакатик с изображением маршрута. Шел он к вокзалу, там была конечная.

И — вот порадовался Леха! — едва он отвернулся от плакатика, как появился автобус. В нем человек пять сидело, кроме водителя. Автобус остановился Леха прытко взобрался, подошел к водителю протянул десятку.

— Ты что, мужик, с похмелюги, что ли? — проворчал тот — Гони еще три! Видишь, на кабине написано: «13 тысяч»?

— А сколько талон стоит? — спросил Леха. — Тыщу? На нем же написано…

— Не тяни время, а?

Леха дал еще три. Не ругаться же?

Автобус поехал, свернул куда-то в сторону от трамвайной линии. Леха пробил талончик, уселся к окну. Скорей бы к вокзалу добраться!

Не-ет, если все нормально, он сюда близко не подъедет, к городу этому. Ни за что и никогда.

Конечно, был где-то в его душе вредный такой червячок сомнения. Грыз, скребся, бередил душу А вдруг этот Барон догадается спросить бабку-соседку? Начнет трясти Нинку, а та сдуру не только заложит Леху с потрохами, но и расскажет, как его найти? Не такая уж дальняя деревня за часок доедут на машине, максимум за полтора. Нет. Пистолет надо оставить. Этот «Макаров» вещь полезная. Хрен с ним, пусть за него сажают, но хоть не быть перед этими волками беззубым…

Тут припомнилось — наконец-то то, из-за чего Леха во все это втрескался. В смысле паспорт, Севкин вчерашний отъезд в город, корочки с листочками, которые сейчас лежали рядом с записной книжкой Котла. Интересненько, где-то сейчас Сева? Не из-за него ли Барон Котла ночью разыскивал. Может, влип Севка?

Страшновато стало. Ведь тогда такие крутые его точно начнут трепать, что и как. И тоже на Леху могут выйти. Из-за какой-то паршивой бумажонки. Да, в деревне-то не больно спокойно посидишь… Вот чудак Севка! Если не сказать хуже! На фига поехал. Хорошо, если не дозвонился по этому телефону, который на 34 начинается, или там действительно родня оказалась…

Леха постарался успокоить себя тем, что севка, хоть и заводной, но отходчивый. С похмелья погнал на мотоцикле в город, проветрился, и может, где-то на полдороге обратно повернул. Или даже доехав, звонить не стал, когда получше все обмозговал, по-трезвому. И может, тоже сейчас за Леху переживает.

Неожиданно в мерном урчании автобусного мотора что-то нарушилось. Он закряхтел, заглох, и водитель, высунувшись в салон через форточку, сказал:

— Все, приехали, господа-товарищи! Автобус дальше не пойдет. Поломка!

Сидевшие в салоне — мужики в основном дружно выматерились без конкретного адреса. Кто-то сказал, что при Советах так не было, другой сказал, что было, третий обозвал всех баранами, четвертый решил ему за это в рыло заехать… Короче, Леха с автобуса поспешил слезть и пешочком двинулся дальше — хрен его знает, когда следующий пойдет.

Пройдя шагов пятьдесят по улице, застроенной кирпичными пятиэтажками и блочными девятиэтажными башнями, Леха сподобился глянуть на название улицы и номер дома. Вот чудеса!

На углу стоявшей в окружении деревьев серой девятиэтажки проглядывала черная крупная надпись: «Спортивная ул., д. 45».

БАНКИРША

Сперва Леха даже не врубился, отчего название улицы его задело. Но тут же вспомнил: блин, он же вчера сюда собирался! К Нинке сначала и не думал заходить. А тут автобус, мать его так, поломался, как специально, чтоб Леху привести в это самое место.

«Судьба, что ли?» — подивился Коровин Вот уж кому рассказать — не поверят…

После всех ночных страхов, по всей логике вещей, надо было дернуть отсюда подальше к такой-то маме.’ Ни Барона, которого Леха, правда, в лицо еще не знал, ни Мосла с Лопатой ему видеть совершенно не хотелось. А то, что банкир и все эти кожаные курточки были как-то связаны, ясно как Божий день. Бели ребятки эти здесь и, скажем, дружно утешают банкиршу с дитями, то Леха им может чем-то не понравиться. Например, рожей. Захотят осмотреть, обыскать — и тогда Лехе хана наверняка. Если и не собирались угробить за паспорт, то за Котла прикончат точно.

Но так уж устроен русский мужик, что логике не поддается. Все понимает, все ощущает, а делает наоборот.

Когда Леха вошел в единственный подъезд девятиэтажки, он даже не знал, что делать, если вдруг с

кем столкнется. Тем более что лифт не работал и на третий этаж Леха шел пешком. Пока шел, додумался: если откроет баба, то спросить, не она ли Митрохина, а если мужик — то сказать, что домом ошибся…

В общем, дошел он до двери с номером 15. Металлической, оклеенной дерматином. Рядом было еще три почти таких же.

Звонок Леха нажал не без робости.

На первое посвистывание звонка-«соловушки» никто не отозвался. Леха прислушался, нажал еще раз. Что-то ворохнулось где-то в глубине квартиры, а потом послышалось шарканье шлепанцев.

— Кто там? — спросил сонный голос. Женский.

— Простите, это Митрохиных квартира? Леха постарался говорить посолиднее. Так, как с начальником цеха разговаривал.

— Да, Митрохиных, — ответила женщина. Темный глазок на двери осветился, а потом тут же затемнился — видно, хозяйка, или кто там, подсматривала. Леха не знал, как он выглядит со стороны, но догадывался, что не очень прилично. Он, правда, помылся, побрился и подстригся у Нинки, но одежка была грязновата.

Посмотрев немного в глазок, женщина открыла дверь. Леха даже подумал, что увидит у нее за спиной каких-нибудь мордоворотов типа Котла. Уж слишком быстро открыла, не стала спрашивать, зачем да почему. Но никого, кроме нее, в прихожей по крайней мере, не было.

Коровин решил, что это какая-нибудь прислуга. В сером халатике, коротко стриженная, белобрысая с рыжинкой, в очках на маленьком вздернутом носу с конопушками. Небольшого росточка, полненькая, но не толстая. Лет тридцати, наверно.

Только после того, как Леха вошел и сказал. «Здрассьте!» — женщина спросила:

— А вы кто?

— Я? Я Коровин Алексей. Вы банкиру Митрохину кто будете?

— Сейчас можно считать — никто. А раньше была женой.

— Вот как… — пробормотал Леха. — Вас как, не Галина зовут? Вы не Галина Юрьевна?

— Именно так, я Галина Юрьевна. А в чем дело?

— Да вот, ответил Леха, достав простреленные корочки с вырванным листком. — В лесу нашел Тут ваш адрес.

Женщина посмотрела на листок, повертела в руках корочки.

Это от… пули? — спросила она, осторожно прикоснувшись пальцем к дырке, пробитой в обложке. — Значит, правда?

— Что? — не понял Леха.

— Что его убили?

Спокойно так сказала, без волнения и страха в голосе. Так, осведомилась, будто о совсем чужом. Но и без радости. Конечно, разведенки чаще всего своих мужей бывших терпеть не могут и называют исключительно матерными словами. Во всяком случае, бывшая Лехина жена его только так и поливала.

И уж, наверно, если б узнала, что Леха по какой-то причине отдал концы, то злорадствовала бы вовсю, а эта — ни то ни се.

— Я только по телевизору услышал, что он пропал, — пояснил Леха. — А паспорт мы с другом в лесу нашли. За грибами ходили. Потом вечером телевизор смотрим — а там говорят: «Банкир Митрохин пропал. Позвоните по такому-то телефону, если кто чего знает».

Ну да, я знаю… — произнесла Галина. — Вознаграждение обещали. Так что вы не по адресу. Вам надо было по телефону звонить. Я вам, к сожалению, никакого вознаграждения выдать не могу. У меня только-только до зарплаты дожить, да и то не знаю, дадут ли в этот раз.

— Понятно, — кивнул Леха, — дело знакомое.

А вы кем работаете?

— Учительницей. А вы, наверно, колхозник.

— Нет, — сказал Коровин, — я инженером работал, на машиностроительном. Но вот уж два года как на вольных хлебах.

Вообще-то надо было уходить. Все равно ничего хорошего тут не дождешься. И разговаривать не о чем. Опять же, зачем в этом городе засиживаться? Тем более что тут всякие Бароны и Мослы бегают… И Котел где-нибудь в морге лежит.

А денег Леха уже заработал достаточно. Лишь бы только живым доехать.

Но тут банкирша-учительница предложила.

— Чаю хотите? Мне скоро на работу, все равно чего-то перекусить надо. Вы ж, наверно, очень рано встали… Сейчас пять часов утра. Все равно не усну. Не откажетесь чаю попить?

Леха как-то неожиданно для себя сказал.

— Не откажусь.

Сняв ботинки, Леха прошел на кухню. Хозяйка зажгла конфорку, поставила чайник, вытащила из холодильника вареную колбасу — бывшую 2-20, масло, а потом поставила на стол хлеб и сахар.

— Извините, больше нет ничего…

— Да что вы, — пробормотал Леха, — какие там извинения! Это уж вы меня извините, что приперся в такую рань. Напугал наверно, да и известие принес невеселое.

— Да, невеселое, — сказала Галина, нарезая хлеб, — но не совсем неожиданное. Я знала, что так и будет. Задолго до того, как сообщили, что он исчез. Он сам себе эту судьбу выбрал.

— Как это?

— А когда в банкиры записался, тогда и выбрал. Я, правда, это позже поняла.

— Странно, — заметил Коровин, — я-то, когда сюда шел, беспокоился, как вам этот листок показать… Вроде бы просто картонка с бумажками, а вот… Все-таки, ведь я только паспорт и нашел. А мертвого его не видел, врать не буду. Может, и жив, как думаете? Может, только ранен, а?

— Нет. Думаю, что нет. Хотя, если хотите знать, мне все равно, что с ним.

— Как это? — удивился Леха.

— Да так. С тех пор как мы разошлись, он для меня не существует. Понимаете? Вообще не существует.

— Разлюбили? — спросил Коровин. — Вы извините, я так, попросту спрашиваю…

В это время закипел чайник, и Митрохина, заливая кипяток в заварку, задержалась с ответом. Леха думал, что она и вовсе отвечать не станет или скажет что-нибудь типа: «Это не ваше дело». Но Галина сказала спокойно:

— Это сложная история. У нас вряд ли вообще была любовь. Так, что-то непонятное. Немного увлечения, немного расчета, немного страсти.

— А детишки? — поинтересовался Леха.

— Что детишки?

— Ну, все-таки двое у вас. Можно бы только из-за них и жить…

— Знаете, если откровенно, то мы их завели по чистой случайности. Обоих. Поленились предохраняться.

— А сейчас-то как, когда развелись?

— Он их себе забрал. Вы сами никогда не разводились?

— Разводился, — кивнул Леха, — я и сейчас разведенный.

— А нам, представьте себе, даже разводиться было лень. Так и не собрались за год с лишним.

— Понятно… — произнес Леха, хотя ни хрена не понял. Его-то баба в свое время последних денег не пожалела, лишь бы штамп из паспорта поскорее убрать. Даже алиментов с него не запросила. Тем более что хрен эти алименты получишь, с неработающего…

Галина налила чай, сделала несколько бутербродов с колбасой и сказала:

— Ну, давайте кушать…

Леха степенно откусил кусочек бутерброда, хлебнул чайку, а затем спросил:

— Тут вот какое дело. Я бы вообще в город не поехал, если б не дружок мой, Сева Буркин. Он вчера утром сюда уехал и телефон с собой взял, который по телику передавали. А я этот телефон не помню. Только знаю, что на 34 начинается.

— Наверно, 34-56-70? — предположила Галина.

— Во-во! Как я уловил, это не ваш, раз вы вознаграждения не даете. Значит, к вам он, Севка, зайти не мог. А вы сами-то знаете, чей это телефон?

— Знаю. Это телефон загородного дома. Там Митрохин жил последнее время. Он эту квартиру мне оставил, но прописан по-прежнему тут. Наверно, это Оля вознаграждение обещала.

— Это кто, сестра?

— Нет, она теперь ему вроде жены, хотя они и не расписаны.

— Так это она его у вас отбила? — простодушно спросил Леха.

— Не совсем так… — нахмурилась Митрохина.

Леха в душу лезть не собирался. Само собой, он и не ожидал, что эта самая Галина будет перед каким-то незнакомым мужиком всю свою душу выворачивать. Наверно, она тоже этого делать не собиралась, но отчего-то следующий Лехин вопрос повлек за собой целую кучу откровений.

— А все-таки, за что ж его убить могли? — спросил он.

— Богатого человека, Алексей, всегда есть за что убить. Конечно, могла быть и случайность. Например, ехал-ехал, напали, вытащили из машины вместе с телохранителями и шофером, а потом убили, потому что решили, что у него в «дипломате» миллион долларов лежит. Но думаю, что все не так было. Не случайно. У него, конечно, было много врагов, но меня больше всего его друзья беспокоили. Если вы знаете, Митрохин еще в 1991 году создал в области лесную биржу, торговавшую пиломатериалами, накрутил за год капитал и учредил банк, который уже в 1993 году сделался самым крупным в области. Тогда же Митрохин рискнул самостоятельно выдвинуть свою кандидатуру на выборы в Госдуму, хотя ему этого не советовали делать, так как у администрации на этот одномандатный округ был предусмотрен свой человек. В результате жульничества и подтасовок при подсчетах голосов Митрохин не прошел, но после этого на его банк одна за другой посыпались проверки, начиная от пожарной инспекции и кончая налоговой полицией. Позже ему намекнули, что если он не станет послушнее и не перестанет «вкручивать фишки» областному начальству, то его ждут и более крупные неприятности. А послушность надо доказывать тем, что по первому требованию администрации предоставлять ей суммы, необходимые для разных поднимающих престиж мероприятий. Почти одновременно на Митрохина «наехала» какая-то преступная группа, потребовавшая «за спокойствие» довольно крупную сумму. Митрохин обратился в милицию, там ему пообещали помощь, но один из сотрудников «по доброте душевной» намекнул, что надеяться на эту помощь не стоит. Этот чин предложил банкиру обратиться к частной охранной фирме «Гладиатор». Митрохин так и поступил. Президент «Гладиатора» Аркадий Антонов согласился обеспечить охрану банка и его сотрудников по минимальным расценкам, но при двух условиях: Антонов становится членом правления и первым вице-председателем, а банк учреждает благотворительный фонд помощи частным охранникам и детективам под председательством того же Антонова.

— А этот Антонов, он кто? — спросил Леха. — Из милиции?

— Да, раньше работал там, но потом уволился. Хотя, скажу вам откровенно, ему гораздо больше подошло бы в тюрьме сидеть, чем порядок охранять. Я как-то слышала, что у него немало темных делишек на душе. Кстати, от Митрохина. Потому что тогда, после того как условия Антонова пришлось принять, Сережа впервые за все время нашей жизни напился как свинья, плакал и говорил: «Галочка, я душу дьяволу продал!»

— Ни фига себе! — покачал головой Коровин.

— Конечно, это у него быстро прошло. Он даже как-то поувереннее, понахальнее стал держаться. Само собой, что Антонов постоянно к нам захаживал. И сюда, и на дачу. Ту самую, где телефон 34-56-70. Там площадь в семь раз больше этой, трехкомнатной. 370 миллионов рублей стоила. А построили меньше чем за год. До знакомства с Антоновым только фундамент заложили, и то казалось, что денег уже нет, а тут — раз-раз! — и в два счета… Я вообще-то до этого активно помогала мужу во всех делах, хотя, конечно, многого не понимала. Поэтому у меня было много знакомых среди городских бизнесменов, журналистов и особенно — среди их жен. Сами знаете: о чем мужики помалкивают, о том бабы шушукаются. Ну, через них мне и удалось выяснить, что «Гладиатор» — контора не просто очень сомнительная, а скорее всего мафиозная. Я, когда об этом узнала, стала усердно отговаривать Митрохина от этого соглашения. И он уже почти был согласен… Но тут… — Галина аж передернулась, до того ей было неприятно вспоминать этот эпизод своей жизни. — Мне подстроили большую пакость.

— Это какую же? — спросил Леха.

— Мне неожиданно позвонила школьная подруга, которую я уже много лет не видела — она в Москве живет, — и пригласила на некий девичник. Мол, съедемся без мужиков, потреплемся, вспомним молодость, всем кости перемоем… Сережа ничего против не имел. Я поехала. И вначале там точно не было никаких мужчин, только мои одноклассницы. Конечно, мы там немножко выпили, но я лично — всего лишь один стакан легкого вина. Светка, у которой мы гуляли, клянется и божится, что не знает, от чего я полностью потеряла всякий самоконтроль и память. Утром проснулась с больной головой, будто ведро выпила. Митрохин в это время ездил на какие-то переговоры, я уж позабыла куда. Приехал домой только через пару дней. Но сразу после этого на рабочем столе Митрохина появились видеокассета и большой пакет с четкими фотографиями, на которых я… в общем, была в таком виде, что хоть сразу вешайся.

Леха попробовал себе представить, что же там было снято, но воображение у него было слабое.

— А вы ему ничего не объяснили? Или не получилось?

— Митрохин попросту ничего и слушать не стал. Было, как говорится, бурное объяснение. Прямо как в какой-нибудь «Просто Марии» или «Дикой Розе». Я была в таком состоянии, что хуже некуда. Он мне столько гадостей наговорил, причем в присутствии детей, догадался Никитке и Мишке показать видеозапись, да еще и отворачиваться не велел… В общем, я пыталась повеситься. Не удалось, выходили, отправили в психбольницу, пробыла там пару месяцев. За это время Митрохина успела очаровать некая молодая красавица. Ольга Петровна. Детей Митрохин у своей неверной и к тому же психованной жены забрал, увез их в загородный дом, их от меня сторожат, между прочим.

— Так это что, Ольга устроила? — предположил Леха.

— Нет. Эго было бы слишком просто. Ольга просто красивая дура, блондинка с длиннющими ногами, проститутка, хотя и молодая, но с большим стажем. На шесть лет моложе меня, бойкая, наглая. А из Митрохина вила веревки. Я, хоть и выпала вроде бы из «приличного общества», но некоторые знакомства остались. В общем, это работа, как мне кажется, все того же Антонова. Ольга — его «приводной ремень» к Митрохину. Думаю, что Антонов какую-то авантюру затеял. И может быть, Митрохин стал лишним — вот и убрали.

— И что, ничего сделать нельзя? — спросил Леха. — В прокуратуру или еще куда пойти?

— Нет. Доказательств у меня нет, а потом, кто ж будет слушать женщину, которая на учете в психдиспансере состоит? Мне только детей жалко. Но я уже успокоилась. Знаете, есть такой способ преодолевать боль: представлять, будто она где-то вне тебя и мысленно отдалять ее от себя куда-то… Да, мне было страшно, что его убьют, но теперь я, как видите, очень спокойна. Я уже один раз умирала. И это не так ужасно, как мы думаем.

— Я вот еще что спросить хотел, Галина Юрьевна, — осторожно вымолвил Коровин, — тут, в корочках этих, какая-то схемка лежит. Вы ее не видали?

И, взяв с кухонного стола обложку от паспорта, вынул и развернул сложенный вчетверо листок.

Митрохина посмотрела на схемку:

— Почерк Сережкин, но что тут изображено — понятия не имею.

— Зато я имею. Это тут наш лес нарисован, просеки, овраг. То есть те самые места, где мы с Севкой паспорт нашли. Чего-то он там искал. А вчера утром туда приезжали на машине несколько парней, я их только по кличкам слышал: Котел, Мосел и Лопата…

— Да? — удивилась Галина. — И что же они там делали?

— Искали паспорт. И показалось, будто вот этот чертежик им был нужен…

— Ну, что это за парни, я знаю. Котлов Юрий, Мосолов Валентин, Лопатин Игорь — это все сотрудники «Гладиатора». Котлов — нечто вроде «старшего телохранителя», приставленного Антоновым к Сергею. Мосолов — шофер-телохранитель, а Лопатин — он помоложе — нечто вроде практиканта.

Галина допила свою чашку, посмотрела на часы и сказала:

— Вы знаете, я, пожалуй, пойду переоденусь, а то мне уже скоро на работу идти. А вы пока посидите, если не торопитесь. Мне надо будет еще кое-что у вас спросить.

Она ушла, а Леха остался допивать чай. Минут через десяток Митрохина вернулась, одетая в темнозеленый двубортный костюм и черные туфли. Училка, и, видно, строгая. Интересно, как это ей со справкой из психдиспансера разрешают детей учить? Или уж теперь никто вообще на эту работу не идет?

— Ну, еще минут пять есть, — сообщила она. — Я у вас хотела спросить: вы, когда там, в лесу были, ничего не слышали? Никаких имен, подробностей?

Леха стал припоминать. Для начала — мысленно.

И тут позвонили в дверь. То есть опять «соловушка» засвиристел. Вроде и нежно, но как-то тревожно.

— Сегодня день ранних визитов, — улыбнулась Галина. — Еще кому-то не спится… Посидите здесь, пожалуйста, это, наверно, соседка пришла. Она алкоголичка, ей с утра иногда похмелиться надо. Заходит «на стаканчик» стрельнуть.

Она пошла открывать, прикрыв за собой стеклянную дверь кухни, затянутую зеленой тканью.

— Кто? — спросила Галина.

— Свои, — ответил глуховатый низкий голос. У Лехи сердце ушло в пятки: очень уж голос походил на Мосла.

— Что вам, Валентин?

— Если можно, не через дверь, Галина Юрьевна.

— Ну ладно…

Щелкнул замок. Послышались тяжелые шаги двух пар ног.

— Здравствуйте! — вежливо произнес еще один голос. Лопата! Леха выдернул из кармана пистолет и поставил горизонтально флажок предохранителя. Ну, мать честная, лишь бы сюда не сунулись!

Сунуться они не сунулись, но в это время в прихожей произошла какая-то возня, задребезжала мебель и придушенно вскрикнула Галина. Это что ж такое? Грабят, что ли?

— Не бей, дуролом! — прошипел Мосел. — Петлю давай! На шею!

Леха понял: сейчас еще чего-то сможет, после — не выйдет. Он толкнул левой рукой кухонную дверь, выскочил с пистолетом. Мосел, обхватив Митрохину поперек тела и прижав ей руки, держал ее, нагнув к полу, а Лопата, немного бледный — должно быть, еще не привык к такой работенке, — пытался надеть Галине на голову петлю из бельевой веревки. Он-то первый и заорал:

— Сзади! — Да так громко, что Леха с перепугу нажал на крючок. Как грохнет! Коровин сам от собственного выстрела шатнулся к кухонной двери и за малым ее спиной не выдавил. А вот Мосла пуля ударила прямо в башку. И брызги полетели прямо в рожу Лопате, который шарахнулся в сторону, бросив свою петлю и испуганно взвизгнув. Он даже руки, кажется, пытался поднять, потому что Лехе послышалось что-то вроде: «Не надо, начальник!» Но опять как-то само собой нажалось и грохнуло. Лопату снесло на пол, он схватился за живот и заорал дурным голосом, так, что у Лехи аж волосы дыбом встали и мурашки забегали по спине. Чтоб этого воя не слышать, он готов был бежать куда угодно. Но не босым же? Вон они, ботиночки! Леха от волнения сперва правой ногой в левый полез, потом левой в правый…

— Боже мой! — услышал он сквозь визги Лопаты. Митрохина вылезала из-под распростершегося на полу Мосла. — Ужас-то какой! Что теперь делать?

— Милицию вызывать… — пробормотал Леха, завязывая ботинки.

— Это не поможет! — обреченно сказала Галина. — Только ускорит нашу смерть…

— Тогда драпать надо! И все… А то из-за этого сейчас весь дом проснется!

— Думаете, даже сейчас, утром, хоть кто-нибудь высунется? — на удивление спокойно произнесла Митрохина. — Все будут сидеть и трястись. Может, кто-нибудь и позвонит в милицию, только они приедут через час, не меньше.

Леха уже завязал шнурки и вполне мог удирать. Но почему-то не торопился, хотя и знал, что торопиться надо. Особенно напоминал об этой необходимости Лопата, который выл, хотя уже и потише.

Неожиданно он перестал выть совсем и сказал вполне членораздельно:

— Галина Юрьевна! Мы не виноваты! Честное слово! Это он сам, случайно. Случайно! Он сам нас заставил туда ехать… Говорил, что там чего-то зарыто в овраге. Очень ценное…

— Где тело? — спросила Митрохина очень спокойно.

— Не знаю… Мы его увезли оттуда на дачу. Больше я его вообще не видел… У-у-уй-и!

— Сюда вы зачем пришли? — спросил Леха.

— Барон сказал, что какие-то деревенские мужики паспорт нашли. Один позвонил вчера. Назначили ему встречу, отвезли на дачу. А паспорт — пустой… Там листок должен быть с картинкой. Митрохин у какого-то старика чего-то… Ы-и-их! — вырвалось у Лопаты напоследок. Он дернулся и стих. Еще один… У Лехи какая-то икота пошла, и его чуть не вывернуло.

Но рвоты не случилось. Напал страх, Леха понял все, что не досказал Лопата. Приходили не столько за Галей, сколько за Лехой. Сева, клюнув на телефон 34-56-70, угодил в лапы Барона. После того, как его легонько побили, он рассказал, что паспорт нашел Коровин. После этого поглядели паспорт и, обнаружив, что отсутствует листок с пропиской и чертежиком, решили, что стоит поискать Леху у Митрохиной. Но туг позвонили из милиции и сообщили об обнаружении автомобиля с трупом Котла. Это задержало отправку группы к Галине на несколько часов.

Вчерашний ночной визит к Нинке объяснялся тем, что Барон хотел взять Котла на дело. То есть съездить в деревню и сцапать там Коровина. Однако съездили впустую, потому что Лехи дома не было, а Севина жена сказала, что он в город уехал.

Наверно, решили сразу же прикончить и Галину, и его. Доперли, где он может быть. Интересно, конечно, что ж там вышло с Митрохиным. Оказывается, на самом деле его никто не похищал и убивать, выходило, его вовсе не собирались. Инициатива поехать за город тоже принадлежала ему самому. Там произошел несчастный случай, получается. А чего ж они крутят? На мокрые дела идут, хотя вроде бы и бояться нечего?

Нет, торчать дольше здесь и смерти дожидаться Леха не мог. Он выскочил из квартиры и побежал вниз, в подъезд. Пробегая мимо одной из дверей, он услышал, как чей-то голос перепуганно орет в трубку телефона:

— Да-да! Я не ослышался, товарищ дежурный, там стреляли! Два раза. Я же говорил, на третьем этаже. Нет, это не шкаф упал! Вот еще, я пойду смотреть!..

Проскочив два марша лестницы, Леха услышал, как следом затопали быстрые шаги. Похоже, что Галина тоже бежала следом.

Выход с лестницы был один: на улицу. И там, в подъезде, стоял какой-то мужик. Но это, слава Богу, какой-то здешний оказался, видать, только что с ночной смены пришел и хотел газету из почтового ящика вынуть. Хорошо, что Леха пистолет не выдернул и не пальнул, а то бы… В общем, обошлось.

— Эй, постой! — заорал тот, но Леха уже выскочил на улицу.

Не успел мужик опомниться, как мимо него пробежала, не жалея каблуков, соседка из квартиры номер 23. С сумкой.

— Здравствуйте! — бросила она на бегу и вылетела из подъезда следом за Лехой.

Поскольку она не кричала: «Помогите! Догоните!», мужик здраво рассудил, что если баба гонится за хахалем, то это их общее дело и они сами разберутся…

Леха вовремя сообразил, что по улице среди бела дня бежать не стоит, и перешел на шаг. Галина тут же догнала его.

— Видите белую «шестерку»? — сказала она, подхватывая его под руку. — Это их машина. Она пустая, по-моему…

Действительно, в «шестерке» никого не было. Леха тут же прикинул, что немного ошибся. Все-таки убрать хотели не его, а Галину. Видно, думали, что на одну бабу много времени не понадобится, решили, что и двоих хватит, чтоб тихо придушить.

А на Леху, тем более с пистолетом, вовсе не рассчитывали.

— Водить умеете? — спросила Галина.

— Да так, помаленьку… — ответил Леха, и она подала ему ключи.

— У Валентина забрала, — сообщила она тихо.

— А если загудит? — опасливо спросил Коровин.

— Значит, судьба такая.

Но не загудела. Открылась спокойно, и Леха, усевшись на водительское место, впустил Галину на правое переднее сиденье.

— Куда едем? — спросил Леха, поворачивая ключик в щитке.

— Туда, где погиб Сережа.

Она сказала это так уверенно, что Коровин даже не вспомнил о том, что у нее за спиной — два месяца дурдома.

Завел и поехал, благо движение еще было небольшое. Рулил ось более-менее уверенно. Галина Лехе то и дело давала ценные советы, куда поворачивать, без нее б Коровину из города так быстро не выбраться.

А так выбрались, нигде правила не нарушили и гаишников не заинтересовали. Леха этого боялся больше всего. Впрочем, мужик подстриженный и довольно бритый, а также дама в костюмчике никого напугать и не могли.

По шоссе пошли быстрее. Тут можно было спокойно держать под восемьдесят, что Леха и делал.

— Галина, — спросил Коровин, — а вы чего, знаете, что там в овраге спрятано?

— Да я уж говорила — не знаю. Но то, что сказал Игорь насчет старика, кажется, поняла.

— А что за старик-то?

— У Сергея был такой знакомый дедок, Григорий Хлыстов. В свое время Сергей Митрохин шефствовал над одиноким ветераном по тимуровской

линии, и позже, когда был комсомольцем, не забывал. При его помощи Хлыстова удалось поместить в хороший дом престарелых. Там Хлыстов и скончался на 78-м году жизни, но незадолго до смерти отправил Сергею письмо. Оно пришло на мой адрес, Григорий Филиппович еще не знал, что мы разъехались. Но я чужих писем не читаю. Переслала, не распечатывая, Сергею. А потом позвонила в дом престарелых, хотела сообщить Хлыстову, чтоб он писал ему по новому адресу. А мне сказали, что Григорий Филиппович умер… Это все было еще неделю назад.

— Стало быть, все из-за этого письма? Так надо думать?

— Именно.

— Ну, хорошо, Галина Юрьевна, — осторожно сказал Леха, — вот сейчас покатили мы туда, допустим даже, что найдем там что-нибудь эдакое, интересное. А дальше что? Не думали?

— Не думала, — подтвердила Митрохина, — я вообще теперь редко наперед думаю. Чему быть, того не миновать. Тот шум, который вы у меня на квартире устроили, даром не пройдет. Мне теперь туда не возвратиться. А я, как ни странно, не волнуюсь.

— Мне тоже не больно безопасно домой ехать, — доверительно пробормотал Коровин. — Найдут меня там. А я ведь всех троих, что с вашим мужем к оврагу ездили, убил…

— То есть и Котла тоже? — спросила Галина. — Вы знаете, это кое-кому может понравиться…

— Как это? — опешил Леха.

— Да очень просто. Просто, как я понимаю, кого-то сейчас устраивает, чтоб мой супруг считался пропавшим без вести или вообще бежавшим куда-то. Под это дело можно такого накрутить, что никакой УЭП не разберет, и никакая налоговая полиция. С другой стороны, если б Сережа и все, кто были с ним, оказались убитыми, то это устроило бы других людей… Вот такая теперь жизнь.

— Это точно! — согласился Леха.

СНОВА У ОВРАГА

43-й километр проехали примерно через полчаса. Едва промелькнул столбик с синим флажком, как Леха сбавил скорость. Действительно, совсем рядом со столбиком, метрах в десяти, показался въезд на просеку. Не было никакой угрожающей таблички, типа «Въезд в лес на автомашинах запрещен», но во-обще-то следовало подумать, прежде чем сворачивать. Митрохин с ребятами сюда на джипе заезжали, а не на «Жигулях». Будь Леха на своей машине — у него ее, правда, отродясь не было, — он ни за что бы не сунулся в глубокую и размытую колею. Но машина ему не принадлежала, а потому Лехе плевать было, где ее бросать.

Тем не менее увяз Леха только у выезда на вторую просеку.

— Приехали, — сказал он, открывая дверцу, — теперь пешочком.

Митрохина, конечно, неловко чувствовала себя в лесу на каблуках, но ходить босиком в тонком капроне по уже остывшей от лета земле было еще хуже. У Лехи тоже была привычка в это время года ходить по лесу не в ботинках, а в резиновых сапогах. Но не побежишь же в деревню, когда тут всего ничего пройти осталось.

Дошли до валуна и двинулись по тропинке мимо него. Как назло, Лехе все время лезли на глаза стайки волнушек. Как-то непроизвольно тянуло их пособирать, только вот корзинки не имелось… Но вообще-то Леха хорошо помнил, что не за волнушками сюда пришел.

— Мрачное место, — пробормотала Галина, ежась от сырости. — И очень противное.

Тропинка стала спускаться в овраг. С мокрых веток то и дело обрывались капли и сваливались за шиворот. Тропинка хоть и шла не прямо, а наискось по склону, все же была довольно крутая. Чтоб не оступиться, приходилось цепляться за кусты. Но все же до дна оврага, где тихонько журчал маленький ручеек, добрались благополучно. Наконец она уперлась в два бревнышка, переброшенных над ручейком. Здесь, конечно, Галина сняла туфли и перебралась на тот берег босиком.

Теперь надо было лезть вверх. Это было потруднее. Тем более что Леха помнил: то, что искал банкир, было где-то на склоне, в трех метрах левее тропы. То есть надо было не пройти мимо, все время поглядывать влево и при этом не свалиться. А сваливаться с крутого склона было неприятно. Там и камни кое-где торчали, и пеньки, и прочие штуки с неприятными свойствами.

Долезли до середины склона. Ничего похожего ни на трехзубую вилку, ни на значок «<» слева от тропы на глаза не попалось.

— Ну, куда дальше? — устало спросила Галина.

— Черт его знает, — пробормотал Леха, — если б еще знать, что он искал?

— Давайте схемку посмотрим, — предложила Митрохина.

Схемку достали, глянули.

— Где-то здесь… — Леха потыкал грязным пальцем в бумагу. — Только «вилки» я пока не видел.

— Ладно, пойдем дальше! Прямо как в сказке: «Пойди туда — не знаю куда, принеси то, незнамо что».

«Вот упрямая!» — подивился Леха. Сам он особо не волновался, найдут или не найдут это самое «незнамо что». А вот то, что теперь он и в родной деревне не будет знать покоя, беспокоило. Машина осталась на просеке, без трактора не вытащить, а ее небось уже ищут всякие там Паны и Бароны. И найдут наверняка. Сами же Лехины землячки могут подсказать. Если сегодня кто-то пройдет, на машину внимания не обратят. А вот если она и завтра, и послезавтра останется — доложат участковому. Участковый, само собой, осмотрит и звякнет в город, потому что машина с городским номером. Там быстренько выйдут на хозяев, обнаружат, что их ухлопали. В общем, до Лехи доберутся. И самое главное: хоть милиция, хоть бандиты, а ему все плохо.

Но все равно не хотелось перед этой бабой показывать, что он, Леха, совсем скис и сдох, ни на что не надеется. Может, она что-то такое знает, отчего какой-то выход обнаружится?

Пошли дальше вверх. Тропка обвилась вокруг большого, в полметра вышиной, пня. Леха и его спутница обошли пень, тропка сменила направление и стала подниматься по склону под другим углом.

— Смотрите! — Митрохина неожиданно обернулась и указала на пень, ужеоставшийся позади.

— Чего? — Леха даже испугался.

— По-моему, вот это! — сказала Галина, возвращаясь к пню. На задней стороне, противоположной от тропы, была старая, давным-давно посеревшая и не бросающаяся в глаза затеска. А на затеске просматривалась темная фигура, отдаленно напоминающая знак «<», вырубленная когда-то топориком. Одна только загвоздка: уголок показывал острием налево, но не для тех, кто поднимался по тропе вверх по склону, а для тех, кто спускался по склону вниз. Иными словами, не в ту сторону, куда Леха в течение всей дороги пялился, а в противоположную.

— А вот и «вилка»! — воскликнула Митрохина. — Видите, вон там, сухая елка?!

Ну и ну! Точно! Леха даже удивился приметливости городской бабы. И воображению. Уж ему-то ни за что не пришло бы в голову сравнить с вилкой то, что он увидел.

В трех метрах от тропы — может, и в трех с половиной, Леха не мерил — стояла группа елок, тесно прижавшихся друг к другу. Наиболее сильные уже вымахали в семь, а то и в десять метров ростом, затенив и задавив тех, кто послабее. Эти неудачницы засохли, но падать им не давали цепко ввинтившиеся в склон оврага корни и мощные ветви-лапы соседок. Одна из елок, проигравших битву за жизнь, в свое время попыталась исхитриться и выбросила на одном уровне два боковых побега. Они не стали обвисать, как другие ветви, а поперли вверх, пока хватало силушек, параллельно основному стволу. Наперегонки с ним, если гак можно выразиться. Ну и конечно, погубили его окончательно, поскольку отняли у основного ствола силы, заставив его поделить то, что он один добывал из земли, натрое… Приватизаторы хреновы! Так, все втроем, и засохли. Хвоя покоричневела и облетела, мелкие веточки высохли уже до серости, и тройной ствол, если пообрубать верхушки, действительно стал бы похож на трехзубую вилку или, точнее, на вилы.

— Ну, допустим, эта… — пробормотал Леха. — А дальше что?

— Посмотрим… — Галина, не жалея туфель, да и ног тоже, сошла с тропы и приблизилась к елке-вилке. Леха — за ней.

Елки как елки, ничего необычного. Светло-коричневая хвоя устилает почву под ними, шишки валяются…

— Нет тут ничего, по-моему! — сказал Коровин, но Галина, не обратив внимания на это заявление, полезла в гущу елок. Ойкала, ежилась от уколов, но лезла. Леха вздохнул и полез тоже.

Протиснуться было не так-то просто. Уж очень густо стояли елки. Между стволами высоких стояли помельче, ветки, перекрещиваясь, загораживали дорогу. Но самое главное, непонятно было, что между ними искать?

— Здесь что-то есть! — взволнованно сообщила Галина. Леха, обломив несколько особо упрямых и царапучих веток, пролез между стволами двух рослых елей, прошкрябался через гущу пожелтелого мало-мера и очутился на небольшой, полтора на полтора метра, проплешинке.

— Смотрите! — Галина уперла свой острый каблучок в хвою на краю проплешинки и сильно надавила пяткой. Каблук мягко и бесшумно утопился в почву.

— А теперь здесь, — Митрохина переставила ногу в середину площадочки и снова нажала на каблук. Он уперся во что-то твердое.

— Камень… — неуверенно сказал Леха. Вместо ответа Галина отгребла ногой хвою. Под тремя-четырьмя сантиметрами сухих иголок обнаружилось нечто черное, матово-бугристое. Леха тоже взялся отгребать хвою. Меньше чем через пять минут они увидели квадратную крышку, обмазанную толстым слоем черного смоляного вара. Края крышки плотно прилегали к осмоленным доскам, из которых была сколочена горловина люка. Вся эта конструкция заметно вросла в землю.

— Подковырнуть надо… — озаботился Леха. Он нашел подходящую палку, подцепил край крышки. Галина тоже ухватилась, и вдвоем они сумели выдернуть крышку из горловины. Крышка была сделана наподобие ящика. Из четырех кусков доски-сороковки шириной примерно по двадцать сантиметров была сколочена на шипах прочная квадратная рамка размером 70 х 70 сантиметров, а сверху, опять же на шипах, была прочно посажена сама крышка площадью 80 х 80, сколоченная так же из сороковки на шипах. Смоленые доски были старые, но прочные. Ни гниль, ни древоточцы всякие их особо не повредили. Очень может быть, что эти доски еще и креозотом пропитали.

Но куда интереснее, конечно, было то, что под этой крышкой скрывалось. Там оказался неглубокий, метра три, не больше, колодец, укрепленный срубом из довольно прочных чурбаков, собранных «в лапу». Чурбаки хоть и попортились кое-где, но держались крепко и могли, наверно, не один год еще держаться. Спуститься в колодец можно было по приставной лестнице.

Леха попробовал рукой верхнюю ступеньку — вроде прочная.

— Что ж тут лежит такое? — подумал он вслух.

— Надо влезть и посмотреть… — улыбнулась Галина. Наверно, это же и сам Леха смог бы предложить. Лишь бы лестница выдержала.

— Темновато там, — заметил Коровин. — Не разглядеть ничего. Опять же, там, наверно, воздух тяжелый. Знаете, как в картофельной яме. Чуется, что чем-то гнилым отдает.

— Может, ветку зажжете?

— Затухнет сразу, а то и бабахнет, если там какой-нибудь газ набрался. Сероводород, скажем, или метан. Пусть маленько проветрится…

— По-моему, в машине у заднего стекла аккумуляторный фонарь лежал… — припомнила Галина.

— Ладно, — сказал Леха, — вы тут посидите, а я сбегаю.

После этого он выбрался из ельника и пустился в обратный путь, на ходу размышляя о том, что же это они откопали. И отчего этот самый банкир луда поехал собственной персоной, а не послал, допустим, свою охрану, которой должен был доверять от и до. Стало быть, лежало там, внутри, что-то очень и очень ценное. Интересно… Правда, раз оно очень ценное, то те, которые подцепили на крючок банкира, не успокоятся, пока не найдут, если, конечно, знают, что ищут.

Уже перебравшись через овраг, Коровин стал побаиваться, не встретит ли он на просеке кого-нибудь типа Барона. Потом, уже выйдя на просеку, забеспокоился, не нарвется ли на кого-либо у «Жигулей». Причем боялся не столько даже бандитов — догадывался, что они еще не успели во всем разобраться и выяснить, кто пострелял Мосла и Лопату. Гораздо вероятнее было кого-нибудь из своих деревенских встретить. А вот от них-то неприятности и поползут, если даже сами по себе бандюги окажутся недогадливыми.

Но обошлось, слава Богу. «Жигуль» стоял себе, увязнув в луже, и около него никого не было. А у заднего стекла действительно лежал аккумуляторный фонарь красно-белой расцветки. Леха открыл машину, достал фонарь, включил. Оказалось, что горит, и довольно ярко. Обратно, к колодцу, где его дожидалась Гадина, Коровин вернулся без приключений и очень быстро.

— Ну, — сказала Митрохина, — полезете?

— Попробую, перекрестясь, — хмыкнул Леха. — Лишь бы не завалило там где-нибудь, а то вам и откопать нечем будет…

И с превеликой осторожностью Коровин поставил ногу на ступеньку лестницы.

УЖАСТИК НАЯВУ

Спуск занял пару минут, не больше. Если б Леха не опасался, что какая-нибудь из ступеней все-таки обломится, то успел бы спуститься побыстрее. Фонарь он зажег, уже сойдя с лестницы на твердый и на удивление сухой пол. Лехе резонно казалось, что тут, на дне колодца, должна быть вода. Однако вместо воды нога встала на твердый, тихо шуршащий под ногами гравий. В боковой стенке колодца чернел узкий и короткий подземный ход с прочной на вид

бревенчатой крепью стен и потолка. По сути дела, тот же сруб, но горизонтальный. При этом еще одно обстоятельство Леху удивило, даже скорее обрадовало: вверх из подземного хода заметно тянуло холодным сквозняком. Получалось, что подземелье проветривалось!

Не без робости Леха вошел в подземный ход. Идти надо было согнувшись — от пола до потолка всего полтора метра. Боялся случайно зацепить макушкой — вдруг сыпанется все на голову?

Но ход оказался короткий — не больше двух метров, а дальше — судя по всему, глубже в склоне оврага — оказалось что-то вроде комнаты с потолком выше двух метров и площадью примерно четыре на четыре метра.

Больше всего это было похоже на землянку или блиндаж. Леха такие видел в фильмах про войну, но никогда, даже во время службы в армии, не бывал в таких сооружениях.

Потолок был сооружен из бревен, подпертых прочными столбами. Стены — из бревен потоньше, укрепленных чурбаками. Около одной стены было что-то вроде стеллажа, заставленного какими-то ящиками. По другую сторону находились двухэтажные нары. Леха на них сперва напрямую не светил, а потому то, что он увидел, подойдя поближе, шарахнуло его по нервам так, что у Коровина сердце заколотилось и пропрыгало от жути, не в силах уняться, минут пять.

Там, на нарах, на обоих ярусах, лежали скелеты. На нижнем он сразу же увидел шесть оскаленных, желтоватых черепов в истлевшей, но еще сохранившей форму тел, одежде. На солдатских шапках даже виднелись звездочки. Кирзовые сапоги растрескались и разлезлись по швам. А на петлицах шинелей просматривались кубари и треугольники.

Еще пять таких же лежало на верхнем ярусе. Одно место было свободно. Поблизости от нар стоял стол, на нем котелки с остатками какого-то давным-давно окаменевшего варева. В углу Леха разглядел подобие ружейной пирамиды, где стояли одиннадцать проржавевших донельзя автоматов ППШ и ручной пулемет. Там же обнаружилась старинная заплечная рация, разбитая и исковерканная, должно быть, ударами приклада. Под потолком висела керосиновая лампа «летучая мышь».

Леха отшатнулся обратно к лестнице и хотел даже вылезти из страшного места. Но все-таки удержался.

Успокоился он просто. Отчего бы ни умерли эти ребята, дело было давно. Где-то в начале войны, не раньше. Раз еще без погон. Только ведь войны тут не было как будто… Может, у Митрохина тут дед лежит? Но что-то сомнительно, чтоб он из-за этого такую секретность развил. А уж тем более чтоб митрохинские ребята после его смерти так заботились насчет памяти его предка, что готовы за это дело пристрелить. Стало быть, скорее всего дело не в трупах, а в тех ящиках, что лежат на стеллажах.

Самые большие лежали внизу, их было четыре. Леха, едва осветил их смоленые бока и поглядел на то, как они сколочены, догадался, что, должно быть, в них хранилось оружие. Никакой маркировки на ящиках не проглядывалось, и они скорее всего были сооружены здесь, из подручных материалов, а не на заводе. Добротно, но грубо.

Вытянуть хотя бы один из больших ящиков со стеллажа Леха не сумел — жутко тяжелые оказались. Зато он обнаружил на стеллаже тронутый ржавчиной, но еще крепкий вороненый топорик с ухватистой резиновой ручкой. Ручка была рубчатая, и на ней имелась круглая марочка с орлом, держащим в когтях свастику. «Трофейный небось», — прикинул Леха.

Орудуя топориком, Леха, хоть и с трудом, но сумел отодрать с одного из ящиков торцевую стенку. Пахнуло знакомым — смазкой. Уже не сомневаясь, что в ящике оружие, Коровин увидел при свете фонаря нечто вроде тюка из палаточного брезента, под которым шуршала бумага и ощущались твердые предметы. Кое-как распоров брезент топором, Леха увидел, что тюк заполнен не менее чем двадцатью продолговатыми предметами, завернутыми в промасленную бумагу. Выдернув одну упаковку из плотно набитого ящика и развернув бумагу, Коровин увидел немецкий автомат, так хорошо известный ему по фильмам. Здесь же, в отдельных бумажках, лежали принадлежности для чистки оружия и три пустых магазина. Прямо как только что с завода. Смазка, конечно, слегка усохла, но металл не пострадал. Протереть его керосинчиком, смазать свежей ружейной смазкой — заработает только так. Были бы патроны…

Патроны оказались в верхних маленьких ящиках, в целехоньких зеленых цинковых коробках с немецкими надписями, ничуть не пострадавших от времени и прочих природных явлений. Леха открыл только один из этих ящиков, но догадался, что и в других то же самое. Цинки, правда, решил не вскрывать. Пусть еще полежат.

В общем, ему ясно стало, что искал Митрохин. Оружие! Это ж деньги, и немалые. Каждый патрон не одну тысячу стоит, а автомат, наверно, пару миллионов. Значит, если в ящике лежит навалом двадцать автоматов, а таких ящиков четыре, то по два миллиона за штуку получается 160 «лимонов». А патронов лежит не меньше, чем двадцать тысяч. Ежели продавать по паре штук за патрон, то выйдет еще 20 «лимонов». А есть еще несколько ящиков, куда Леха не добирался… Там тоже может что-то быть.

— Алексей! — обеспокоенно позвала сверху Галина. — Как у вас там?

— Все в порядке, — сказал Леха, — сейчас вылезу.

Он выбрался наверх, с наслаждением вдохнул лесной воздух и тут же полез в карман за куревом. Щурясь от яркого света, резавшего глаза, затянулся.

— Ну, так что там? — нетерпеливо спросила Митрохина.

— Жуть… Ужастик наяву. Там трупы лежат и оружие. С войны осталось.

— Так ведь до нашей области фронт не дошел, — заметила Галина. — Это я точно знаю.

— Я тоже знаю, — кивнул Леха, — но только трупы там есть. В нашей форме, такой, как в начале войны ходили, с петлицами. И оружия полно. Наши автоматы, которые в пирамиде стояли, — проржавели. А там в ящиках немецкие лежат, смазанные. И патроны. Наверно, ваш муж это и искал.

— Вот оно что… — проговорила Митрохина. — До чего ж он докатился! Деньги не пахнут…

— Там этого оружия — миллионов на двести, — сказал Леха, пуская дым. — Я, конечно, настоящих цен не знаю, только понаслышке, но это — деньги.

— Я так и чувствовала, — думая о чем-то своем, вымолвила Галина. — Мне пару недель назад сообщили, что у него финансовые затруднения. Не очень ясно, какие и откуда они взялись, ведь банк у него, судя по всему, держался прекрасно. Но у него лично откуда-то возник большой долг. А потом, буквально накануне его исчезновения, мне одна знакомая позвонила и сообщила, что он вроде бы неожиданно нашел свободные средства…

— А это было не после того, как письмо от ветерана пришло? — спросил Леха. — Из дома престарелых?

— Вот именно. Кстати сказать, я это как-то позабыла, но Сережа, судя по всему, уже получив письмо, заезжал к Хлыстову. Когда я туда, в дом позвонила, мне сказали, что Сережа был у него за день до смерти, а потом помогал похороны организовывать.

— Значит, ветеран этот что-то знал про этот колодец. Но почему молчал столько лет? И почему о нем никто больше не вспоминал? Одиннадцать солдат погибло, а их никто не искал. И не в бою где-то, а в какой-то целехонькой землянке, правда, уж очень замаскированной… К тому же не на фронте, а в тылу. Их ведь не завалило тут, все вроде в исправности.

— Ну, вообще-то у нас всякое могло быть. Целые полки без вести пропадали. Но вы правы: здесь — тыл. А землянка эта устроена так, чтоб быть незаметной. Думали, что немцы сюда дойдут, партизанскую базу готовили? Зачем столько оружия навезли, да еще трофейного? И почему потом не забрали оружие и покойников?

Леха только пожал плечами. Ему-то откуда знать?

— Я тоже хочу посмотреть, — решительно заявила Митрохина. — Помогите мне туда залезть.

Вообще-то Коровину туда, в этот братский склеп, совсем не хотелось. Но показать, что страшно, — стыдился. Спустился вниз и стал у подножия лестницы страховать экс-банкиршу, которая спускалась вниз в туфлях и юбке. Ноги она ставила аккуратно, стараясь не попасть каблучком на ступеньку-перекладину, и спокойно добралась донизу, правда, под конец чуть не зацепилась юбкой за Лехину голову.

Леха, конечно, побаивался, что она, увидев покойничков, в обморок хлопнется или в припадок ударится — баба все-таки, не так давно из дурдома, — но все обошлось как-то. Наверно, после рассказа Лехи она уже морально подготовилась к этому неприятному зрелищу.

— Интересно, — спросила она, — а откуда же здесь сквозняк?

— Может, отдушина есть какая-то? — предположил Леха.

Луч фонаря прошелся по стенам, и под потолком удалось разглядеть темное углубление. Оттуда и тянул свежий воздух.

— Смотрите-ка, — сказала Галина, подойдя к столу, где громоздились котелки. — Они кашу не доели… Почти во всех котелках помногу осталось. Неспроста это! По-моему, они умерли именно во время обеда. Их отравили!

Лехе было, в общем-то, до фени, отчего померли солдаты, лишь бы самому не отдать концы от той же причины. Вроде он никаких особо болезненных симптомов не чувствовал, даже острой алкогольной недостаточности.

Он еще раз, хотя вся его душа протестовала, посветил на нары и увидел то, что раньше глаза не усмотрели. На одном из столбов висела на ремешке тонкая целлулоидная планшетка. Леха снял ее с гвоздя. Под полупрозрачной пластмассой проглядывались какие-то исписанные бумаги.

— Интересно! — сказала Галина. — Надо бы посмотреть на свету.

Леха охотно согласился, и они опять выбрались на свет Божий, что было очень приятно. Планшетка выглядела почти как новая. Даже кнопки, на которые она застегивалась, не проржавели. Когда кнопки расстегнули, то из планшетки удалось вынуть несколько листков с карандашными записями. На пяти из них были латинские буквы.

— По-немецки написано, — заметила Митрохина, — я по-английски немного читаю, а это не перевести.

Шестой листок был написан по-русски и довольно красивым почерком. Прочитать его было нетрудно, даже несмотря на то, что в словах были буквы «ять», «ер» и «i>.

«Любезный сын Александр!

Не знаю, сколь долго еще жидо-большевистские силы смогут противостоять войскам Великой Германии и когда ты сумеешь узнать правду о том, как

почил твой отец. Надеюсь, что ты не будешь долго пребывать в неведении. Судя по последним сообщениям, которые у нас имеются, германские войска разгромили красных под Керчью и Харьковом. Вне всякого сомнения, Дон и Кавказ уже восстали. Тщу себя надеждой, что агония сталинцев не продлится долго. Великая Континентальная держава, Евразийская империя восторжествует в мире, отбросив развратные и плутократические силы современной Атлантиды.

Я не верю, что Господь позволит моему письму угодить в кровавые лапы большевиков. Их дни сочтены. С благоговением вспоминаю обращение начальника Русского бюро в Сербии его превосходительства генерала М. Ф. Скородумова, пророчески заявившего при начале освободительного похода Великогерманской армии: «Я верю в силу русского народа и верю, что русские люди с помощью Вождя рейха и доблестной Германской армии свергнут и навсегда уничтожат двадцать с лишком лет издевавшуюся над русским народом интернациональную сталинскую банду для спасения и восстановления Православной национальной Русской империи, которая никогда эту помощь не забудет и навсегда кровью свяжет вечный союз между русским и германским народами. Боже, помоги нам спасти Россию!»

Не сомневаюсь, что Германское правительство внимательно разберется в обстоятельствах неудачи нашей миссии, которые изложены мной в рапорте на немецком языке. Думаю, что оно найдет возможность восстановить наши права на недвижимость. В том числе и на ту, которая располагается в нашем родном городе. Запомни нынешний адрес: улица Усыскина, дом 5, строение 3. Это дом твоего отца. Помнишь ли ты наш разговор о печке на втором этаже?

Увы, мне все хуже. Яд, подложенный подлой рукой агента чека, убивает меня, медленно, но верно. Прощай, Александр, и да благословит тебя Бог! Поцелуй за меня свою матушку и передай ей, что любовь моя к ней и по сей день столь же безгранична, как и в 1920 году. Позаботься о том, кто передаст тебе это письмо, о честном русском солдате Григории Хлыстове.

Конец и Богу Слава.

Твой отец, подпоручик Алексеевского полка Анатолий Коровин».

— Ну и ну! — вздохнула Галина, шмыгнув носом. — Вот история! Выходит, этот самый ветеран Хлыстов был вовсе не ветеран…

Да, выходило именно так. Правда, Леха сумел только понять, что здесь, в этой самой землянке-бункере, прятались и нашли свою смерть не красноармейцы, а фашистские диверсанты. Правда, возможно, русские по национальности.

— У нас в деревне один старик живет, — припомнил Леха, — Кусков Иван Петрович. Он раньше учителем был, немецкий язык преподавал. На войне в разведке служил. Наверно, перевел бы.

— А далеко до деревни?

— Отсюда километра четыре будет. Правда, не очень-то ловко туда объявляться. Ну да чего сделаешь…

Леха еще раз посмотрел на письмо. Надо же, был какой-то Коровин поручиком Алексеевского полка и пошел к немцам служить. Конечно, Коровиных по Руси до фига и больше, но неприятно. Те-перь-то вроде бы ничего, никто не посадит, если родство установят, даже, наверно, наоборот, полезно, если в родне белоэмигрант окажется, но все-таки неприятно… Иван Петрович — он когда-то и Леху учил немецкому — самый что ни на есть сталинист. Упрямый. Для него и Зюганов не коммунист. Только Нину Андрееву уважает, хоть про нее и не слыхать ничего. Наверняка начнет спрашивать, кем этот немецкий Коровин Лехе доводится. А то и вовсе обматерит, скажет: «Что, Алексей, и ты решил в Германию мотануть? С фашистами породниться захотел?»

Но тут ход мыслей у Лехи очень изменился. Он даже забыл на какое-то время про деда Кускова. Потому что на глаза ему попался адрес: Усыскина, дом 5, строение 3. До этого он как-то пропустил его, не разглядел. А тут допер, что прошедшей ночью он был в этом самом доме и именно в печке на втором этаже. А ведь там, в этой печке, под расшатанными кирпичами, лежало что-то. Стальной ящик какой-то. Тяжелый.

Тут у Лехи дух захватило от проскочившей догадки. Да ведь он же теперь знает все! Во всяком случае, то, что хотел и не успел узнать банкир Митрохин. Наверняка этот самый Хлыстов, «честный русский солдат», так сказать, получив от Коровина боевую задачу уйти за фронт к немцам, так и не ушел. И планшетку бросил. Должно быть, после каялся, что не сжег, ночей не спал, все думал, что найдут. Но то ли не было у него времени, то ли боялся, что его заловят, только сюда он не пришел за полста с лишним лет ни разу. Может, и пришел, но, убедившись, что ничего не тронуто, внутрь не полез. И Леха ни за что не стал бы лезть, если б знал, что там одиннадцать трупов лежит.

Что бы там ни было, а сидеть тут смысла не имело. Рано или поздно сюда пожалуют те, что от Пана, Барона или хрен знает кого. Правда, сейчас, как видно, им не до того. К тому же все, кто ездил сюда — Митрохин, Котел, Мосел и Лопата, — уже ничего рассказать не могут. Может, конечно, во второй раз с последними тремя еще кто-то был, но он тоже всей дороги не знает. Если Сева-друг еще жив, то может провести. Если, конечно, ту схемку, что у Лехи, запомнил. Однако надо думать, что не запомнил он ее, потому что тогда Барон не отправлял бы ребят в деревню за Лехой. И не посылал бы Мосла с Лопатой к Митрохиной. А может, они у Нинки сейчас? В печке копаются? Могли ведь догадаться, гады, куда Леха в городе зайти может. Или в деревне спросить под каким-либо благовидным предлогом. Правда, при их-то рожах им вряд ли кто сказал бы, если б не припугнули.

Леха вдруг подумал: а с чего это он взял, будто Барон в деревню уже съездил? Не успел бы он, пожалуй. К Нинке он приперся где-то в четвертом часу утра, шуровали не меньше получаса, Котла искали, Нинку допрашивали. Леха ушел через полчаса после их отъезда. Потом шел пешком, еще с полчаса. Автобус подошел не раньше пяти. Проехал минут десять-пятнадцать, разбудил Митрохину где-то в полшестого, не раньше. В это самое время, по прикидке, Барон мог только-только доехать до деревни. Ну, в крайнем случае задать пару вопросов Ирке Буркиной. Поспрошать наверняка надо было пообстоятельней. Уж никак не меньше пятнадцати минут. И проверили наверняка, то есть подошли к Лехиному дому, постучали, поглядели в окна. На что еще меньше пятнадцати минут не потратишь. А Леха просидел у Митрохиной где-то час, прежде чем приперлись Мосел с Лопатой. Причем без Барона и явно па другой машине. Ту иномарку, на которой они к Нинке приезжали, Леха успел разглядеть краем глаза, перед тем как полез в стенной шкаф.

В общем, вполне могло получиться, что они только-только к деревне подъезжают, а Леха туда, к ним в лапы, собирается.

Впрочем, может и по-другому выйти. Доедут, поцелуют пробой и попрутся сюда, поискать землянку. И найдут, если Леха их тут дожидаться будет.

И поскольку могут уже догадываться, кто их друганов пострелял, то прибудут, как говорится, во всеоружии. А у Лехи — один пистолет да семь патронов. Нет уж, он так просто не дастся!

— Ну, что будем делать? — спросила Митрохина.

— Вооружаться! — ответил Леха вполне серьезно и в третий раз полез в колодец.

ВЕЧЕР В РОДНОЙ ДЕРЕВНЕ

Поволновался Леха изрядно. И тогда, когда вытащил наверх завернутый в промасленную бумагу немецкий автомат с магазинами, цинковую коробку с патронами, а также топорик, и потом, когда маскировал хвоей крышку люка. На просеку не выходили. Леха повел Митрохину через лес, по другой стороне оврага, прямо через свое любимое грибное место. Волнушек было полно, но набрали их ровно столько, чтоб прикрыть ими автомат и цинку, лежащие на дне сумки. Там же оказались и топорик, и… пистолет, который, оказывается, прихватила Галина, убегая из дома. Тетрадки учеников Митрохина перед бегством выложила, а вот пару учебников и какую-то свою рабочую тетрадь оставила. Леха-то думал, что сумка у нее совсем небольшая, такого типа, что на одном плече носят. А оказалось, что, если раздернуть «молнии», получается здоровая хозяйственная, в которую немецкий автомат запросто влез по длине. Правда, он еще никуда не годился, автомат этот. Его еще надо было промывать в керосине, счищать пристывшую смазку, протирать, наново смазывать ружейным маслом, снаряжать магазины. И проверить не мешало. А то хрен его знает, может, внешне все нормально, а на самом деле разорвет его по какой-либо причине. От усталости металла, от трещины какой-нибудь… Тоже, между прочим, повод для волнения.

Прокрутились они по лесу лишних десять километров. Но зато вышли к деревне со стороны малохожей, к тому же уже после обеда, где-то часа в четыре, не раньше. Очень кстати в это же время дождь полил, холодный, мелкий, да еще с ветром. В такую погоду хорошие хозяева собак на улицу не выпускают.

Собаки Лехе были по фигу, а вот то, что на деревенской улице никаких посторонних машин не проглядывалось и народу никого не было, очень понравилось. Даже в огородах никто не копошился.

Они с Галиной прошмыгнули во двор по меже между Лехиным и Севкиным огородами. За Лехину картошку, само собой, никто не брался, а Севкину они еще позавчера докопали. Или даже раньше — про эти дела Коровин уже позабыл почти. Одно утешило — замок у Лехи на дверях висел нетронутый, окна были целехонькие и закрыты как положено, на шпингалеты изнутри.

Тем не менее в дом они прошли не через крыльцо, а через хлев, где у Лехи никакой живности давно не было, но замок тоже висел для порядка. И здесь, как говорится, «признаков нарушения Государственной границы установлено не было». В кухню выбрались из-под пола, по лесенке, похожей на ту, что была в лесной землянке, только малость покороче.

— Холодно-то как у вас! — проворчала Митрохина. — И порядок — как после налета! Неужели самому не страшно так жить?

Хорошо еще, что за время Лехиного отсутствия перегарный дух чуток выветрился. Но ароматов, конечно, тут и без него хватало.

Тараканы Галину хорошо встретили, дружно. Немытая посуда всюду стояла, ведро помойное вовсю воняло. И самое главное — жрать нечего абсолютно. Ни корки хлеба, ни шиша вообще.

— Ужас, ужас какой! — вздохнула Галина Юрьевна. — Неужели так повсюду?

— Есть и получше, — возразил Леха. — Просто я себя запустил… Потому что без жены.

— А говорят еще, что мужик Россию вытащить сможет! — припомнила Митрохина городские споры,

должно быть, не раз происходившие между коллегами-учителями. — На вас посмотришь и поймешь, что если и вытащит, то не мужик, а баба.

— Бабы тоже разные бывают, — не согласился Леха, — у нас тут есть такие, что крепче моего пьют. Вы еще Милку-самогонщицу не видели.

— Куда катимся? — риторически спросила экс-банкирша, но Леха ответ знал и сказал:

— Как куда? К цивилизованному рынку.

Митрохина грустно рассмеялась, а Леха сказал:

— Посидите пока здесь, я к соседке сбегаю, может, хоть хлеба займу.

Леха опять выбрался из дома через подклет и хлев, а затем, не показываясь на улице, перемахнул в огород Буркиных.

У Ирки дым из трубы шел. Леха поднялся на крыльцо. Ирка возилась на кухне, жарила что-то. На Леху глянула испуганно, и глаза у нее были красные какие-то.

— Ты? — спросила она полушепотом, будто кто-то страшный мог услышать. — О Господи! Тут такое было!

— Чего?

— Искали тебя какие-то. Приехали на большой такой машине, импортной. Четверо. Одеты все шикарно, в кожу. Здоровые, как бугаи. Настоящие бандиты, короче. И говорили бы вроде вежливо, а страшно стало…

— Севка не приезжал? — перебил Леха.

— Да не перебивай ты! — проворчала Ирка. — Приехали, значит, они где-то около полудня, сперва зашли к тебе, покрутились и к нам пошли. Вежливые, матом не ругались. Я-то, конечно, волновалась. Сам знаешь, у нас во всей деревне столько мужиков не найдется, чтоб с этими четырьмя справиться. Никто и не заступится, если что. Но они — культурно. Ноги вытерли, даже ботинки сняли, когда сюда зашли. Сначала спросили про тебя. Я говорю, так, мол, и так, уехал вчера среди дня в город, до сих пор не приехал. Они спрашивают: «А у него что, там родня есть?» Я сказала, что родни нет, но переночевать есть где. Потом только сама спросила, мол, зачем он вам нужен. Они посмеялись и сказали, что ты вроде бы занял у них много и хотел вчера отдать, да почему-то не приехал. Вот они, дескать, волнуются, не случилось ли чего. Как-никак, человек с пятью миллионами вроде уехал и потерялся. «Господи! — говорю. — Какие мильоны, где он их вам найдет? Он и не покупал ничего такого, чтоб такие деньги одалживать!» Тогда эти, городские, усмехнулись так нехорошо и сказали, что у тебя бумажка одна была, которая десять миллионов стоит. Дескать, если принесешь, то они тебе не только долг простят, но пять «лимонов» на карман отстегнут. А потом спрашивают: «Муж-то у тебя есть, Ирина?» Отвечаю, что есть, тоже в городе. «Давно уехал?» — интересуются. «Вчера, — говорю, — утром. На мотоцикле». — «И не приезжал до сих пор? Не волнуетесь?» — «Не очень, — говорю, — волнуюсь. Я думаю, что они там с Лехой встретились и гуляют где-нибудь». Тогда тот, который у них за старшего был, улыбнулся и говорит: «А ваш муж, случайно, не Буркин Всеволод Петрович?» — «Да», — отвечаю. «Тогда должны мы вам сказать, что у него неприятности большие. В очень большой опасности он. И помочь ему может только один человек». В смысле ты, Леха. Если завтра в течение дня не позвонишь им по телефону и не договоришься о встрече, то с Севкой худо будет. «И вообще, — говорит, — малец у тебя, Ирина, очень хороший. Ты уж побереги его, чтоб чего не случилось…»

— Ни фига себе, вежливые! — пробормотал Леха.

— Ну, в общем, — отводя глаза, произнесла Ирка, — они еще попросили, чтоб я, если что, позвонила им… Телефон дали. Радио. Номер на кнопках надо нажать. 34-56-70. Спросить Антонова Аркадия.

— Все ясно. Покажь телефон!

— Да я его в шкаф заперла. Чтоб Санька не сломал. Он, сказали, больше «лимона» стоит.

— Стало быть, — сказал Леха, — угодил твой Севка в заложники. Только сомневаюсь, что если я приду, то они его отпустят.

— Чем же вы им дорогу-то перешли? — испуганно спросила Ирка. — Неужели это все из-за паспорта этого?

— Там много чего… — уклончиво сказал Леха.

— Может, к участковому пойти? Как думаешь?

— Да он небось лыка не вяжет…

— Минут пять назад прошел мимо, поздоровкался. Наверно, к Кускову пошел, в шахматы играть.

— Ладно, — сказал Леха, — тут вот еще какое дело. Я не один приехал, с бабой. Она вдова того мужика, чей паспорт нашли…

— Так его убили? — Ирка широко и испуганно открыла глаза. — Ой, чего ж будет-то?

— Не знаю. Можешь хоть сейчас им позвонить, пусть катят. Только я им так не спущу! — Леха выдернул из-под куртки пистолет. — Я им мозги повышибаю!

— Ой, откуда он у тебя? — ахнула Ирка. — Тебя ж посадят!

— Не дамся! — Леха сказал это так, что даже сам поверил. — Я уже троих у них порешил, не страшно…

— Господи! С ума сошел… — напугалась Ирка. Неужели правда?

— С чего б они, думаешь, сюда приехали?

— Уезжай лучше! Куда подальше!

— Они Севку убьют. Атак, может, и отпустят.

В это время на улице послышались шаги. Участковый Пономарев Андрей Михалыч, сорокалетний капитан. В фуражке с советским гербом, при кирзовых сапогах и в кожанке с погонами. Орел!

Постучал в калитку.

— Ирина! Дома?

— Заходите, Андрей Михалыч! — пригласила Ирка.

Капитан зашел во двор, поднялся на крыльцо, увидел на терраске Леху и сказал:

— О, одна пропащая душа объявилась! А где ж дружок?

— Не знаю, Михалыч, — соврал Леха. — Он сам по себе.

— А я-то думал, вы, как прежде, вместе куролесить поехали. Вообще-то у меня к тебе разговор. Мужской, так сказать. К Ирине-то я так, спросить зашел.

— Насчет чего?

— Да все насчет мужа. Машина тут, говорят, приезжала, «Ниссан-патрол», парни какие-то в кожаном. Решил узнать, что и как. Уж, думаю, не рэкетиры ли наехали? Вроде Севка у тебя не бизнесмен, с чего бы, думаю?

— Ладно… — прервал Леха. — Давай, Михалыч, отойдем, раз у тебя мужской разговор.

— Добро, отойдем, — Михалыч спустился с крыльца, уселся на скамейку под дровяным навесом, где, бывало, часто курили Севка с Лехой после пьянок. Сам Михалыч был умеренно поддат, но явно все соображал.

— Закурим? — Михалыч достал пачку моршанского «Беломора». Леха не отказался. Поплыл сизоватый дымок, затлели огоньки.

— Не к тебе, случайно, крутые приезжали? — спросил участковый.

— Ты ж сам видел, что к Севке.

— Сначала, Алексей, они около твоей хаты остановились. И вылезли, между прочим. Осмотрели, так сказать. А уж потом к Буркиным пошли.

— Понятия не имею, Михалыч. Может, ошиблись?

— Может. Только ты учти такую вещь, Алеша. Преступные группы, как утверждает наша, мать ее так, криминальная практика, имеют такое свойство: делить территорию. Вроде как вон тот кот Афонька. Поднял ногу — пометил: мое! Сунется чей-нибудь Васька — он на него — фырр! Не трожь! Драка пойдет. Понял?

— Уловил.

— Теперь пойдем дальше. Кто у нас на территории бывшего сельсовета или, по-нынешнему, волости самый интересный для рэкета гражданин? Сразу скажу: Абрамян Степан Семеныч. Генеральный директор ТОО «Колосочек», который, условно говоря, приватизировал весь промтоварный и две трети продовольственного магазина. И сам понимаешь, чтоб жить совсем спокойно и счастливо, он пользуется услугами охранной фирмы «Варриор», от которой регулярно два человека наши магазины сторожат, хотя у нас вроде бы никто на них не покушается. А тут, видишь ли, средь бела дня приезжают в село городские ребята из «Гладиатора» и ведут какие-то разговоры на территории вверенного мне участка. Непорядок это. Криминогенная ситуация возрастает. Конечно, я мог бы с Иркой поговорить, но она ж явно сути не знает. Так что, Алеша, давай-ка пооткровеннее. Объясни, будь добр, какие у вас отношения с товарищем Антоновым, более известным в криминальных кругах по кличке Барон…

— Хорошо, — сказал Леха, пустив струю дыма, — только ты, Михалыч, объясни заодно, кто такой Пан?

— Пан? — участковый нахмурился. — Пан — это совсем серьезно. Кто такой, я лично не знаю, но слыхал такую поговорку: «Наш Пан — всей области пахан». Устраивает ответ?

— А такие ребята, как Котел, Мосел, Лопата?

— О Котле слышал. Других — нет. Шпана, должно быть, шелупонь мелкая. А Котел у Барона — шестерка козырная. Три мокрухи на нем по оперданным, а улик — ноль.

— Насчет пропажи банкира Митрохина в курсе? — спросил Леха.

— В курсе, — с интересом произнес милиционер. — Стало быть, этот визит по поводу Митрохина?

— Вроде того… — Леха вытащил из кармана листочек из середины паспорта.

Участковый посерьезнел. Некоторое время рассматривал пулевую дырку и следы крови, пускал дым, а потом сказал:

— Тут, Алексей, можно ждать очень серьезных последствий. Я, конечно, в масштабе даже нашего района — никто. Если ты с Бароном поссорился — даже знать не хочу как, — жить тебе маловато осталось. По-дружески говорю. Ночью, уже этой, приехать могут.

— А ты?

— Что я? У меня «Макаров» и две обоймы. Да и то, если честно, я не влезу. Мое дело — пацанов на танцах разнимать. А в крутизну нырять — это, выражаясь по-блатному, стремно. Я до пенсии хочу дослужить. Мирно.

Тут Леху осенило. Вот что значит сутки не пить — голова заработала!

— Ты меня с этим армяном свести можешь? Которого этот, как его, «Вор и вор» сторожит?

— «Варриор», — поправил капитан. — Свести, конечно, можно. Я думаю, что он тебя даже с тамошним начальником познакомить сможет. Но ведь знаешь, это тоже чревато. Ты кто? Ноль. Какой у них интерес из-за пустого места ссориться с Бароном? Нет у них интереса. Ты ж, милок, не та курица, которая золотые яйца несет… Отдадут и не плюнут.

— Ладно, — отмахнулся Леха, — может, и найду

для них какой-либо интерес. Ты, главное, сведи с Абрамяном.

— Да с ним-то нет смысла сводить, сказал Михалыч, — он же так, клиент. Вот в семь вечера к его охране пересменка приедет, с ними будет такой Костя Епифанов, он же, в дружеском кругу, Костоправ. Могу с ним познакомить. Только учти, что он, если по правде, кости не правит, а ломает… Не понравишься — пеняй на себя.

— Сколько сейчас времени? — спросил Леха.

— Семнадцать ноль пять, — ответил участковый. — Я около семи за тобой заеду. Мне как раз на танцы надо будет ехать. Постарайся не пить до этого, а то Костя с тобой и разговаривать не станет.

Капитан ушел, а Леха вернулся к Ирке и сказал:

— Слушай, у тебя как насчет пожрать, а! Мне тут одну даму маленько попотчевать надо…

— Это вдову-то? — Ирка даже возмущаться, как ни странно, не стала. — Чего ж, можно… Веди давай. Леха забежал домой и сказал заждавшейся и продрогшей в его нетопленом жилище Галине.

_Пошли к соседке, покормит… Не загибаться

же тебе с голоду?

— А удобно?

— Удобно, удобно.

Леха отвел Митрохину к Ирке и сказал:

— Сейчас добегу до Кускова и вернусь…

Листки с немецким текстом уже лежали у него в кармане.

Иван Петрович покуривал на крылечке свою трофейную немецкую трубку, набитую махрой. Леха

поздоровался.

— Здравствуй, здравствуй, Алеша, — кивнул в ответ старик. — Давно не видел тебя. Говорят, ты в город ездил?

— Ездил, Иван Петрович.

— Ну и как там? Рабочие-то что говорят?

— Да я на заводе и не был…

— Зря. Что ж ты, столько лет проработал и не зашел туда?

— А он стоит, завод этот, — сказал Леха, — там и народу-то нет. Половину цехов под склады сдали. Коммерсанты ползают. Не нужны наши изделия…

— Вот как! — вздохнул Кусков. — Эх, рабочий класс, рабочий класс! До чего ж тебя эти гады довели… Коммунисты называются! Ум, честь, совесть… Где партком ваш? Где комсомол? Где профсоюз?

— Секретарь парткома, я слышал, теперь в администрации города работает. Валерка Мелков, который комсомолом руководил, — гендиректор ИЧП «Леда», косметикой торгует. А Антонина Матвеевна, предпрофкома бывшая, сейчас турфирмой заворачивает. Не помню какой, у меня все равно денег на Канары нет.

— Предатели! — кратко бросил Иван Петрович. — Вот таких-то гадов в тридцать седьмом и стреляли. А вам, дурачью несмышленому, уши прожужжали: «Сталинизм! Сталинизм! Репрессии!» Ничего, еще пару лет так победуете — поймете, что к чему…

Леха, которому хотелось узнать содержание немецких бумаг до семи вечера, до встречи с Костей-Костоправом, вынужден был осторожно перебить эту лекцию по политграмоте. Он бы и сам под пьяную голову не хуже прочитал, но сейчас-то был трезвый.

— Вы извините, конечно, Иван Петрович, но у меня дело к вам. Вы как, немецкий не забыли еще?

— Ну, разве такое забудешь? Это ж мне на войне жизнь спасало… Помню, выбросили нас в Белоруссии…

В другое время Леха с удовольствием послушал бы эту историю, хотя уже слышал ее раз сто, наверно, первый раз еще в пятом классе, когда на самом первом уроке немецкого Иван Петрович им рассказывал о том, как их разведгруппе пришлось выходить из немецкого тыла и лишь отличное знание языка выручило лейтенанта Кускова. Но сейчас некогда было.

— Мне вот тут несколько бумажек прочесть надо, сумеете?

— Вот видишь, — сказал Иван Петрович, — говорил ведь вам, дуракам: «Учите немецкий!» А вы все шаляй-валяй. Теперь вот занадобилось, а ты не умеешь. Карл Маркс не зря говорил: «Иностранные языки — это оружие в жизненной борьбе!» Товарищ Сталин тоже вопросы языкознания изучал… Ну ладно, что там теперь говорить! Сам я виноват. Посмотрим… Пошли в горницу, там при свете глянем.

У Петровича в горнице был порядок, хотя жена у него еще десять лет как умерла. Держался старик, не сдавался. Хоть и пенсии не хватало, и работы не было. Но ни в долг не брал, ни милостыни не просил.

— Садись! — Он сел перед столом в кресло, пододвинул Лехе стул. Леха вынул листы с немецким текстом, положил на стол. Кусков достал из кожаного футляра «дальнозоркие» очки, из верхнего ящика стола — чистую школьную тетрадку и зажег настольную лампу.

— Так, посмотрим… Бумажки старые. Видал я такие, похоже, немецкой работы. Это откуда ж у тебя такие? Рапорт… 9 июня 1942 года. Самое трудное время было. Даже хуже, по-моему, чем в сорок первом. Только-только поверили, что можем немца бить, — и на тебе опять! «Streng Geheim!»— «Строго секретно!» значит. За такой документ, если добудешь, иной раз орден давали… И ведь подлинник, похоже… Первый экземпляр. Ну да ладно… — Старик углубился в чтение. Потом он дал Лехе шариковую ручку, и тот стал неуклюжим своим почерком записывать переведенные фразы. Немецко-русский словарь у Ивана Петровича лежал на столе, но заглянул он в него всего пару раз, не больше. «Во память!»— мысленно позавидовал Леха.

Вкратце получилось вот что.

Весной 1942 года в глубокий тыл советских войск была заброшена диверсионно-разведывательная группа, в которую входили пять кадровых немецких офицеров, три бывших белогвардейца и четверо бывших военнопленных, завербованных немецкими спецслужбами с целью совершить нападение на лагерь, где содержались политические заключенные, перебить охрану и сформировать из них нечто вроде партизанского отряда, а при успехе действий придать этой акции характер антибольшевистского восстания. Группа из двенадцати человек должна была подготовить базу, на которую парашютами было переброшено больше сотни стволов оружия и много боеприпасов. Был сооружен хорошо замаскированный подземный склад в склоне заросшего оврага. Но операция сорвалась, потому что один из диверсантов по фамилии Воронов то ли по собственной инициативе,то ли по заданию НКВД отравил почти всех коллег. Большинство умерли сразу, остались в живых только заместитель командира группы Анатолий Коровин — он подписал рапорт уже не как поручик Алексеевского полка, а как гауптштурмфюрер СС, — который получил тяжелое отравление и в результате оказался парализованным, да Григорий Хлыстов, который не обедал со всеми, а охранял бункер снаружи. Отравитель хотел его зарезать, но не смог, все получилось наоборот. Гауптштурмфюрер Коровин завершал свой рапорт тем, что отправляет через линию фронта солдата Хлыстова с этим донесением и личным письмом к сыну Александру Коровину, работающему в министерстве Восточных территорий Германской империи. Текст донесения и письма Хлыстов, по приказу Коровина, должен был выучить наизусть, а исходные тексты — сжечь.

— Вот такие они были, гады эти, — заключил перевод Кусков. — А теперь послушай, Алеша, еще одну суровую правду жизни. Коровин этот, Анатолий Тимофеевич, — тебе родня. Прадед двоюродный, выходит. Тимофей Коровин, ваш прапрадед, был в нашем городе наипервейший богатей. Купец первой гильдии. Миллионер. В 1918 году его после мятежа шлепнули как контру и всю собственность конфисковали. У него два сына было, Алексей и Анатолий. Алексей инженером стал, но, еще студентом будучи, вступил в РСДРП и в революцию был за большевиков. А Анатолий в империалистическую был на фронте, дослужился до прапорщика и у белых оказался, как выясняется. Это я точно знаю, потому что после войны несколько лет в областном Управлении МТБ работал. Меня оттуда при Хруще поганом выгнали. В тридцать пять лет и без пенсии… Потому что не поддакивал!

Дед твой, Алексей Тимофеевич, в тридцатом году был назначен на МТС и работал будь здоров как. Сжег себя, можно сказать, сердце не выдержало. А вот на отца твоего, Ивана Алексеевича, какой-то гаденыш написал уже после того, как он с фронта вернулся. Но дело ко мне попало, я во всем честь по чести разобрался. Отпустили. А в пятьдесят шестом, когда ты родился, меня и турнули.

Часы уже показывали без двадцати семь. Леха слушал рассуждения деда и прикидывал, отчего вопреки приказу гауптштурмфюрера Коровина — вот уж не знал, что у него эсэсовец в родне есть! — листочки с рапортом и письмом остались в планшетке, а планшетка — на гвозде, вбитом в нары землянки-склепа.

Догадаться было не так уж трудно. Хлыстов, пока Коровин был жив, учил наизусть тексты документов. Но потом, должно быть, Коровин умер, и Григорий, оставшись один, решил бросить это дело. Он завалил и заровнял хвоей вход в землянку и, пользуясь тем, что у него имелась советская форма и документы, пристроился к эшелону, везущему на фронт маршевое пополнение. Поначалу хотел снова перебежать к немцам, но после трезвых размышлений решил этого не делать и даже более того — не сдаваться в плен ни при каких обстоятельствах, потому как догадывался, что никто ему не поверит и пощады там не будет, а укрыться, выдать себя за другого при немецком порядке и учете ему не удастся. Так он благополучно довоевал до Победы, а потом осел в областном центре. И стал честным, заслуженным ветераном, над которым пионер-тимуровец Сережка Митрохин шефство осуществлял. И небось не раз вспоминал о документах, оставшихся несожженными. Страшно было, что найдут и в КГБ на разборку потащат, но еще страшнее было туда, в этот склеп, лезть. Леха этих скелетов испугался, хоть они для него — никто. А Хлыстов-то их всех живыми и здоровыми помнил. И помирали они у него на глазах. Тем более одного он сам убил. Может, кстати, и Коровина тоже. Чтоб не заставлял сидеть с трупами и учить немецкие фразы наизусть… Ведь они их так и не вытащили оттуда. Жуть одна, короче!

КОСТОПРАВ

— Спасибо, Иван Петрович! — сказал Леха. — Помогли сильно… Извините, но мне пора.

— Погоди, — запротестовал Кусков, — ты хоть бы рассказал, как эти бумажки к тебе попали!

— После, после расскажу, уж извините. Меня участковый ждет.

— Да это не в милицию, это в КГБ надо… — Леха услышал слова Петровича уже на улице. Он торопился, чтоб участковый не укатил без него. Но все вышло удачно.

Участковый подкатил к Лехиной избе на мотоцикле ровно в 19.00.

— Не раздумал? — поинтересовался он.

— Нет, — сказал Леха, усаживаясь в коляску. «Урал» затарахтел, захрюкал и покатил по глинистой дороге под гору. Через десять минут езды — как мило пошутил Пономарев, «каждая из них могла стать последней», — не слетев в кювет и не заюзив по грязи, они подъехали к промтоварному магазину, над которым светилась вывеска: ТОО «Колосочек». У магазина стояла серая «Нива», а рядом с ней вполголоса беседовали приземистый бородач в кожаном пиджачке и некий детинушка в камуфляжной форме, даже не обернувшийся на треск мотоцикла.

— Маленький — Абрамян, а большой — Костя, — тихонько сообщил Михалыч. — Пока помолчи, постой, я подойду, оценю обстановку…

Леха отошел на шаг от мотоцикла, чиркнул спичкой и закурил. Участковый подошел к беседующим:

— Ну как, гражданин Абрамян, прием-сдача дежурства произведены, замечаний нет?

— Никак нет, гражданин начальник! — приветливо улыбнулся бородач, блеснув золотыми фиксами. — Все в ажуре…

— …И хрен на абажуре, — мрачновато смерив участкового взглядом, срифмовал Костоправ. — У нас с Абрашей проблем нет. А как у вас? Преступность не падает?

— Нет, — вздохнул Михалыч с утрированным сожалением, — хотя и не растет. У нас рождаемость падает. Меньше бандитов родится. А убивают — больше.

— Слава Богу, — порадовался Костя, — стало быть, вы, товарищ капитан, до пенсии доработаете,

безработным не останетесь? Душевно рад. Но мне почему-то кажется, что у вас есть какая-то беседа лично ко мне? Или я ошибаюсь?

— Нет, не ошибаетесь, гражданин Епифанов.

— Ужас какой! — Костя старательно вздрогнул. — С детства боюсь милиции. Честное слово, на этой неделе, гражданин начальник, я ничего не нарушал. Даже окурки в урну клал. В мусорную.

Слово «мусорную» Костя произнес акцентированно и с особым удовольствием.

— И на прошлой тоже? — прищурился Михалыч.

— По-моему, тоже. Тоже клал. И даже с прибором. А что, у мусорки другие данные?

— Нет, пока такие же. Какие ж там нарушения, в нашем тихом районе? Вот в городе — там трудно. С Михаилом Коноваловым — то как, простились уже?

— Некультурно это, Андрей Михайлович, — вздохнул Костя. — Не надо обострять чувства в ущерб разуму.

— Между прочим, если тебе интересно, могу поделиться маленьким наблюдением. На территории участка сегодня, примерно с 12 до 14 часов, находилась автомашина-иномарка «Ниссан-патрол», по некоторым данным, принадлежащая господину Антонову из фирмы «Гладиатор».

— Мне докладывали, — сказал Костя. — Повторную информацию не оплачиваем. Еще что-нибудь есть? Шутки — шутками, а мне домой пора. Жена волнуется, дети плачут.

— Тут есть один товарищ, — участковый обернулся на Леху, — который хочет тебе кое-что интересное сообщить. Между прочим, это по его душу «гладиаторы» приезжали.

— У него время есть? — спросил Костя. — Может проехаться с нами до шоссе?

— Могу, — кивнул Леха и довольно решительно подошел к Костоправу.

— Тогда садись. Учти, едем быстро и говоришь ты тоже быстро. Не тяни и не мудри.

Откуда-то взялись еще три мощных паренька, которые очень ловко «помогли» Лехе усесться в автомобиль. «Нива» ловко развернулась на сельской улице и покатила в направлении шоссе.

— Рассказывай, — потребовал Костоправ. — У тебя десять минут, потом выкинем, и живи как хочешь.

Леха, которого два мальчишечки под сто кило каждый едва не раздавили боками на заднем сиденье, сказал, слегка волнуясь:

— Про банкира Митрохина слышал?

— Это кто? — еще не настолько стемнело, чтоб Коровин не сумел заметить некоторые движения на лице Костоправа, которые показывали, что он знает Митрохина, и даже слишком хорошо.

— Человек хороший, — с неожиданной наглостью сказал Леха, внутренне радуясь, что пистолета у него не искали, а потому пока и не отобрали. — Только уже мертвый. Так же, как Котел, Мосел и Лопата.

— Не понял… — угрожающе прищурился Костоправ. — Ты что, наширялся, мужик? Пургу гонишь?

— Ага, — сказал Коровин с еще более отчаянной наглостью, — с ветром! Митрохина он не знает!

— Ну, допустим, — с легкой озадаченностью на роже пробормотал Костя, — Митрохина я знаю, хотя на брудершафт не пил. И знаю, что он пропал. С товарищами, которых ты, зема, перечислил по порядку номеров. Но об их скоропостижной кончине я, извини меня, не слышал. Некрологов не читал. И не бери меня на пушку, майор! Я твоего друга, Михалыча, уважаю. Поэтому высажу тебя из машины без тяжких телесных и вообще мирно. Другую разработку придумывайте! Тормози, Володя!

Машина остановилась у обочины, в километре от околицы.

— Ха-ха-ха! — совершенно неожиданно закатился Леха. — Ой, блин, это ж надо же!

— Крыша поехала? — изумленно выпучился Костоправ. — Ты что, опер? Нервишки подвели?

— Не-а! — все еще со смехом, в котором был элемент истерики, выговорил Коровин. — Просто меня первый раз в жизни за мента приняли. А если вы думаете, чуваки, что Михалыч хочет на вас эти четыре трупа повесить, то жестоко ошибаетесь. Он еще ничего не знает. До него городская сводка не дошла.

— Но до тебя-то дошла?

— Я сам ее и сделал.

— Не понял… — произнес Костя и впервые посмотрел на Леху серьезно, то есть очень тяжело и прямо в упор.

А Леха поглядел тоже прямо и без испуга.

— Без балды? — спросил Костоправ. — За такие слова отвечают, корефан. Я, конечно, человек маленький. И очень добрый. Мне лично ни Котла, ни Мосла не жалко. Если откровенно, я бы даже бутылку выпил с тем, кто им послал привет с маслинкой. Но если ты, падла, мент и подставка, то иди себе с Богом. Лучше сейчас, сразу и быстро. Убедительно прошу. Потому что если поедешь с нами, в натуре встретишься с основным и проколешься, то это — все… Финита ля комедия. Взвесь! Это только в кино Шараповым везет, понимаешь? В жизни все проще.

Лехе, конечно, стало жутко. Он уже клял себя за то, что от одних бандитов побежал прятаться к другим. Но куда ж теперь деваться?

— Ладно, — сказал он таким спокойным голосом, каким взрослый человек говорит с дитем малым. — Мне, Костя, понятно, что ты человек маленький.

И даже очень ясно, что тебе ваш основной может кой-чего лишнее оторвать, если ты ему привезешь какого-то незнакомого человека. Но у меня здесь (Леха похлопал себя по левой подмышке) — ствол. Знаешь, сколько бы дал Барон, чтоб этот ствол сейчас был у него, а я был бы трупом?

— Это почему? — теперь уже у Кости появилась озабоченность на лице.

— Потому что тогда ему весь ваш колхоз подставить — проще простого. И ваш основной в ногах бы у Пана валялся! — Леха даже сам испугался, не переборщил ли со своим блефом, но все равно молол языком нечто угрожающее, потому что видел, как нарастает в суровых и крутых глазах Костоправа сперва легкое сомнение, потом заметная жуть и, наконец, натуральный страх. — Если узнает основной, что ты меня по дури отдал, тебе скучно будет, уловил?

— Хрен с тобой, — сказал Костя, — поедем. Я тебя предупредил, ты — меня. Мне высокой политики не доверяют, ждут, когда до двух пятидесяти подрасту. Заводи, Вова!

Леха ощутил какое-то приподнятое состояние, будто сто граммов выпил с устатку. Даже забыл начисто, что обещал Ирине и Галине: «Сбегаю до Кускова — и вернусь».

А они-то об этом помнили. Ждали-пождали — Леха не шел. Пообедали. Поначалу молча, поскольку ни та, ни другая не знали толком, кто кем приходится Лехе. Ирина подозревала, что Галина — Лехи-на любовница, а та думала наоборот. Правда, нашли общий язык быстро, когда выяснили, что Леха им обеим — никто. И поскольку ни та, ни другая про судьбу своих натуральных мужей еще ничего не знали в точности, но о многом уже догадывались, то, выпив слегка — Галина отказывалась, но Ирка все-таки налила, — перешли на «ты» и повели такой откровенный обмен мнениями, как будто всю жизнь были подругами не разлей вода. Конечно, и поплакали, и поругали мужиков, и покаялись во всяких делах. Вряд ли так получилось бы у самого Митрохина с Севкой. Потому что один всю жизнь принадлежал к категории «начальников», а другой — «мужиков». Бабы в этом смысле попроще.

Но в конце концов пришло время и для рассказов о самых страшных тайнах, то есть о событиях последних дней. Тем более что Леха все не шел, а Иркин Санька, приготовив уроки, задрых без задних ног.

Ирка, узнав о том, что Леха прямо на глазах у Галины застрелил двух бандитов, не поверила. Тем более что дело было после трех-четырех рюмочек.

— Откуда ж у него пистолет? — задала она тот самый простой вопрос, который Галина не сообразила задать в течение дня.

— Не знаю… Но у него и автомат есть.

— Врешь! — сказала Ирка с полным убеждением в своей правоте.

— Идем, покажу! — завелась Галина.

И они, заперев спящего Саньку в доме, отправились в Лехин дом. Пролезли известной дорожкой через подклет, и Галина достала из-под кровати сумку с волнухами, под которыми лежали автомат, коробка с патронами и тот пистолет, что Галина прихватила около убитого Мосла вместе с ключами от машины. Зажгли свет. Глянули…

— Вот это да! — ахнула Ирка. — Да ведь его ж за это посадят!

— А лучше будет, если безоружного убьют?

— Не знаю…

И тут постучали в окно.

— Это я, Алеша, Иван Петрович! Открой!

— Вот нелегкая принесла! — прошептала Ирка. — Он, этот Петрович, в КГБ когда-то служил… Чего будет-то?

Они притихли, но свет-то горел, а Петрович, конечно, в окошко уже и заглянуть успел. К тому же он дорогу через подклет тоже знал.

— Испугались? — сказал он, вылезая в комнату к перепугавшимся и не успевшим ничего спрятать женщинам. — Меня-то бояться не стоит. Я уж все понял. Лешка ведь ко мне приходил, я ему перевод делал. А там четко и ясно написано, что у нас в овраге фашистские диверсанты оружейный склад оставили. Вот у вас он и лежит: чистокровный немецкий «машинпистоль» образца 1938 года. Некоторые малограмотные его «шмайссером» называют, хотя на самом деле это не так. ППШ, конечно, мне попривычнее, но и с такими дело имел. Ирин, там у Лехи ветошь кой-какая была и керосин в канистре. Будь добра, слазай, дочка!

Ирка полезла, а Кусков ловко вскрыл топориком немецкую цинку.

— Надо же! — вздохнул он. — Прямо как с завода! Вот укупорка, так укупорка. Патрон «парабеллум», калибр девять миллиметров. На двести метров бьет.

Он ловко разобрал автомат, и когда Ирка принесла керосин, принялся за расконсервацию оружия. Аж светился весь, старый хрен! Даже помолодел. И Галине, и Ирине поставил задачи, чего отмывать и как. Потом показал, как чистить ствол шомполом, и по этому поводу, как-то совсем не по-учительски, а скорее по-солдатски отпустил шуточку, от которой Ира и Галя хохотали минут пять.

Так за часок и управились. Иван Петрович сходил домой, у него для дробовика хранилось немного ружейного масла.

— Немцы — народ аккуратный, — сказал Кусков, смазывая автомат, — оружие тоже аккуратное. Не позаботишься — откажет.

Собрав смазанный и протертый «МП-38», Иван Петрович отложил его в сторону и взялся за магазин.

— Boт, — пояснил он, вынул из цинка патрон и большим пальцем утопил его в магазин, — такими вот пульками они нас и убивали. Ну и мы их тоже… Иногда. Мне вот в сорок третьем такой бок провернули. А я в сорок втором, когда они к нам в окоп заскочили, из такого же двух немцев убил.

Патрон за патроном вщелкивались в магазин.

— Под завязку, — сказал Петрович, — тридцать две штуки. Рукоятка перезаряжания у него слева. Она же — предохранитель. Оттяни назад, заверни вот в этот вырез кверху — и все, случайно не стрельнет. Можно и в крайнем переднем положении зафиксировать — тоже не шарахнет.

Присоединив магазин к автомату, старик откинул металлический приклад, прицепил ремень, приложился в сторону окна.

— Жалко отдавать будет, — заметил он, — а надо. Иначе незаконное хранение оружия получается. Михалыч-то с Лешкой чего-то не едут… А темно уже.

— Так одиннадцатый час, Иван Петрович! — сказала Ирка.

— Может, они там на танцах остались? — предположила Галина.

— Нет, — возразила Буркина, — не может такого быть. Михалыч если и остался, то потому что напился. А Леха на танцы не ходит, он дома пьет. Ой, что это?

Послышался надсадный шум машины, взбирающейся в гору.

ОТПОР

— Это не Ванька едет, — определила Ирина, — легковая какая-то.

Неожиданно ритм мотора изменился.

— Притормозили, — отметил Иван Петрович, — вхолостую работает.

Донесся отдаленный стук.

— Высадили кого-то… — прокомментировал старик. — Опять поехали…

Свет фар двинулся по забору, тени лопухов, изгородей, строений побежали в световых пятнах.

— Не наша машина… — заметил дед.

— Ой Господи! — взвыла Ирка. — Да это ж они, те, что днем приезжали! Точно!

«Ниссан» подкатил прямо к калитке Лехиного дома.

— Свет! — прошипел Иван Петрович. — Свет гаси!

Но гости уже заметили, что дома кто-то есть. Из автомобиля вышли четверо в серых куртках, двое сразу же отбежали куда-то в стороны, а двое остались и не торопясь пошли к дому.

— Хозяин! — громко, но достаточно миролюбиво позвал один из них. — Выйди на часок, разговор есть.

— Они, точно они! — пролепетала Ирка. — Чего делать-то?

— Не боись! — сказал Иван Петрович. — Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами…

И, выдернув затворную рукоятку немецкого автомата из выреза в крышке ствольной коробки, привел оружие в боевое положение.

— Ребятки! — позвал он таким голосом, каким пожилой учитель умоляет детей не шалить. — Хозяина дома нету. Ехали бы вы отсюда.

— А ты кто ему будешь, дедушка? — удивились во дворе. — Не папаша, случайно?

— Вроде того. Я говорю, ехали бы вы, нету его. Гуляет.

— Понятно. Только ты, дедуля, не говори, что он на танцах. Мы только-только оттуда приехали.

— Уж и не знаю тогда где. Он человек молодой, мог и к девушке уйти.

— Но к утру-то вернется?

— Не знаю. Ничего не знаю, сынки, идите, спать не мешайте.

— Какой ты, дедун, негостеприимный! Мы твоего сына сто лет не видели, можно сказать, в кои-то веки в гости приехали, а ты не пускаешь. Может, он и сам где прячется, а?

— Никто тут, сынки, не прячется. Приезжайте в другой раз, когда светло будет.

— В другой раз, дедуля, нам некогда будет. У нас как в Америке, время — деньги. Сам откроешь или помочь немного?

— Я колхоз подниму! — пообещал старик, придав голосу твердость. — Все деревню на ноги поставлю!

— Старичок, — хихикнули со двора. — Колхоз с того света не поднимешь. Ты лучше открой. Мы тебе ничего не сделаем, честное слово. Если мы твоего Лешу не найдем, то тихо и мирно уедем. А любимая деревня будет спать спокойно, засунув голову под подушку. И видеть сны, и зеленеть среди весны. Даже если мы в тебя немножко постреляем.

— Сынки, — еще раз, но уже очень грозно произнес дед. — С вами разговаривает гвардии капитан Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Если вы, дерьмо собачье, не уберетесь через пять минут, то буду считать вас власовцами и врагами народа!

Со двора откровенно заржали и заметили с укоризной:

Дедуль, не волнуйся ты, ради Бога! Ты ж так рассыпаться можешь, до инфаркта не дожить…

— Предупредительный! — громко объявил Иван Петрович, но тут Галина заорала:

— Сзади! Они через кухню лезут!

— В угол! — крикнул старик, с неожиданной силой толкнув локтем Ирку в сторону от дверного проема. — На пол!

И сразу после этого почти кромешная тьма, стоявшая в комнате, озарилась вспышками, ночную тишину разорвал кашляющий треск «МП-38», а затем — отчаянный, истошный вопль ужаленного пулями человека. В ответ раскатисто, по-молодому, загрохотал «Калашников», зазвенели выбитые стекла, пуля, ударившись в печку — в-ввяу! — пошла носиться по комнатке.

— Ой, мама-а-а! — взвыла Ирка, забиваясь под Лехину кровать. А Галина, подтянув к себе сумку, выдернула из нее пистолет, доставшийся от Мосла. Втиснулась в промежуток между кроватью и комодом, на котором стоял Лехин телевизор, вцепившись в оружие двумя руками, выставила ствол перед собой, туда, где чуть менее темными прямоугольниками на фоне мрака выделялись окна.

Со двора донеслась ругань и суматошные вопли:

— У него «шмайссер», блин!

— Бутылку кидай, падла!

— К стене прижмись, уродище! Срежет!

— Прикрой! Окно держи! Поджигай!

Галина увидела, как в окнах, выходивших на улицу — их было два, — стало заметно светлее. Что-то подожгли, мелькнуло оранжевое пламя, осветившее чью-то руку и зелень еще не увядших кустов за окошком. Митрохина, не целясь, даже зажмурясь, нажала спуск. От грохота выстрела у нее зазвенело в ушах, что-то тенькнуло, пламя вспыхнуло много ярче, и тут же послышался такой истошный, безумный вой, что Галине захотелось заткнуть уши:

— У-у-о-а-а-я-а-а!

Это горел человек. Тот, который других собирался сжечь или выгнать бензиновым пламенем под пули. Но именно ему, облитому горящим бензином из бутылки, что разбилась от попадания пули, пришлось на земле изведать адские муки.

— Стас! — заорали за окном, когда объятая пламенем черная тень пронеслась куда-то из палисадника во двор. — Стой, дурак! Сгоришь! Падай! В лужу падай!

Очередь из «Калашникова» стегнула по окнам, живой факел выбежал за калитку, освещая собой темную улицу, к ней с двух сторон подбежали темные фигуры, срывая куртки. Принялись было хлопать ими корчащегося на земле товарища, сбивая с него пламя.

Но через несколько секунд злорадно, со старческим ехидством, закхекал немецкий автомат. Трассеры полоснули и по тому, что горел, и по тем, кто спасал. Вопль оборвался, и пламя теперь только моталось под ветерком, но уже не носилось на двух ногах. Что-то шипело и противно потрескивало…

— Убивают! — прорезал тишину отдаленный бабий голос. — Милиция!

— Уходим! — истошнее бабы завопил тот самый голос, который всего минут пять назад, может, чуть больше, рекомендовал деду не рассыпаться… Затопотали шаги, еще одна очередь ударила по окнам, лихорадочно залязгали дверцы «Ниссана», закряхтел стартер.

— Мужики! — застонал кто-то с улицы. — Помогите! Не бросайте же, с-суки!

Не заводился мотор. То ли Иван Петрович его случайно зацепил очередью, то ли просто от неловкости и спешки напуганного водилы. Кряхтел, тужился стартер — и ни фига. А в комнате в это время дед Кусков, уже перебравшись в другой простенок, прикладывался…

Старый «немец» в руках «старого русского» разразился длиннющей очередью, похожей на туберкулезный кашель. Но самурайскому авто от этого поплохело куда больше. Ночь разорвалась ослепительной вспышкой и гулким звеняще-металлическим грохотом взрыва. Костерчик, пожиравший Стаса, показался малым светлячком по сравнению с факелом, вспыхнувшим на улице перед домом Лехи. Гудение его разом погасило голоса тех, кто так и не успел выскочить…

И тут, словно бы понимая, что стрельба уже кончилась, с разных сторон деревни загомонили:

— Пожар! Пожар! — Кто-то задолдонил в рельс, затем гулко грохнул выстрел из охотничьего ружья. Где-то на задах Лехиного или Севкиного огорода сразу несколько мужиков заорали:

— Стой, падла! Бросай ствол!

— Бля буду — бросил! Мужики! Сдаюсь же! Бросил же! Бросил! Там и патронов нету! Не бейте, мужики-и! Убьете же! Милиция!

Сквозь мат и вопли того, кого метелили, долетали хрясткие удары кольев. Били всерьез, от души…

— А ты говорил — не подниму! — сказал Иван Петрович, словно бы продолжая беседу с тем, кто сейчас обугливался во взорванном «Ниссане». — Поднял! Мы еще себя покажем!

На улице кто-то зашипел огнетушителем на пылающий остов автомобиля, какой-то орел уже командовал:

— Песку давай! В цепочку стали, к колодцу! Смотри, чтоб забор не занялся, скатывай!

— Леха! — это Ванька Ерохин орал, не решаясь войти во двор. — Ты живой?

— Граждане! — зычный голос участкового Пономарева прорезался вовсю. — Ничего не трогать! Сейчас группа с района приедет. Все разберет. А ну давай, давай от автомата! Оставишь отпечаток — на тебя запишу!

Откуда-то со стороны огорода затопали шаги, загомонили голоса. В окне, при свете горящей машины, мелькнули фигуры нескольких мужиков, которые волокли кого-то, награждая пинками в зад и ударами по спине. Видно было, как его уложили ничком на землю и участковый с важным видом защелкнул наручники на запястьях пойманного. Рядом ворочали обгорелого Стаса, судя по всему, неживого, а также пытались сделать перевязку еще одному корчившемуся с подогнутыми к животу ногами.

Ванька Ерохин и еще какой-то мужик взошли на крыльцо, тряхнули висячий замок. Из кухни послышался сдавленный стон.

— Э, кто там? — Ерохин и его товарищ на всякий случай отскочили от двери. — Ломать надо… Монтировка есть?

— Через подклеть лезьте, — посоветовал в окошко Иван Петрович, — ключ-то Леха с собой забрал, а ломать не надо.

— Там живой кто-то…

— Если умный, так стрелять не будет, — нарочито громко проговорил гвардии капитан в отставке. С автоматом у бедра, старик осторожно заглянул в кухню. Там, на полу, жадно хватая воздух, дергался тот, что попал под первую очередь.

— Забирайте, тут раненый, — дед на всякий пожарный случай подальше оттолкнул ногой «ТТ», уроненный нападавшим.

Из подклета вылезли Ерохин с напарником, вытянули раненого, потащили на улицу. Следом за ними вышел, пошатываясь, Кусков. У него, после нервного напряжения, что-то не ладилось в организме.

А к дому уже бежал в одних трусах Санька Буркин.

— Мамка-а! Мамку не видели?

В комнате дружно ревели Ирина и Галина… Обе чуяли, что добром это дело не кончится.

КОРОЛЬ ЛИР И ДРУГОЙ ВАЛЮТЫ

«Нива», в которой Леху везли мальчики из конторы «Варриор», въехала в райцентр намного раньше, чем «Ниссан» «гладиаторов» подкатил, на свою беду, к Лехиному дому. Она свернула с шоссе на

какую-то немощеную полудеревенскую улочку, прижавшуюся к обрывистому берегу реки.

— Учти, — еще раз напомнил Костя-Костоправ, — еще раз проявляю доброту и сердечность. То есть предлагаю свалить без последствий. После того, как привезем до места, это уже не выйдет. Дальше либо вы с основным станете друзьями, либо ты — трупом. У нас еще не было случая, чтоб находили кого-то, уловил?

— Всеми порами души, — сказал Леха. Он собрался со своими мозгами, прокрутил несколько раз в голове свое сообщение для публики, то есть для местного пахана, все возможные вопросы, которые этот пахан может задать, и ответы, которые надо на них дать.

Свернули еще раз, в какой-то совсем уж узкий проулочек, между двумя покосившимися заборами. Леха заметил вывеску: не то «СУ», не то «СМУ». Въехали в распахнутые настежь ворота. Какие-то краны, бульдозеры, вагончики, балки, штабеля бетонных плит и блоков, длинные строения типа бараков или складов. Притормозили.

— Выходи! — то ли предложил, то ли приказал Костя. Сперва вылезли, однако, ребятки, сидевшие по бокам от Лехи. Потом шофер, затем Леха и последним — Костоправ.

— Ты там что-то насчет ствола говорил? — сказал Епифанов. — Отдай пока мне, чтоб не было никаких лишних приколов. Рукояткой подавай. Так, спасибо. Еще есть что-то? Финарь, кастет, граната? Сам отдашь — один разговор. Найдем на шмоне — другой.

— Смотрите, — сказал Леха. — У меня только бумажник, и то не мой, а Котла. Ни рубля еще не потратил.

— Пока отдай. А сейчас подними руки и не рыпайся…

Костины помощники Леху ощупали, но так ничего и не нашарили. Косте это понравилось.

— Ладно. Подожди маленько. И вы тоже, пацаны, покурите с ним. — Костоправ удалился куда-то за складские здания. Мужики вытащили по сигарете, оделили Леху, задымили. Ни слова между собой, ни слова Лехе. Смотрели по сторонам. Коровин не паниковал, но и восторга не ощущал. Волновался — это сказать слишком мягко, трусил — слишком жестко. Переживал — будет точнее. Тем более что Костоправ, скрывшись за углом, возвращаться не торопился. Несколько раз Лехе приходила в голову мысль, что он вообще сюда не придет, а мальчики, выкурив по сигаретке, тихо свернут Лехе шею и потом кинут его в какую-нибудь ямку с негашеной известью, или что у них туг имеется.

Но Костоправ вернулся. Курили уже по второй, когда это произошло.

— Пошли, — пригласил он. — Отказаться уже нельзя.

Леха это и так знал. Почти всем мужикам, которые его сопровождали, он до подбородка макушкой не доставал. Двое взяли Коровина легонько так за локотки, и он уже понял, что вырваться не сможет. Повели.

Свернули за угол длинного складского здания, где располагалось скопище строительной техники, штабелей и всяких там балков-вагончиков. Поводили-поводили, попетляли-попетляли и завели в одну из бытовок, на полтора метра врытую в землю. Там было темно, но кто-то сидел. Причем не один.

— Сюда! — приказал Костоправ, указывая Коровину на какую-то табуретку. Затем вспыхнула яркая лампа с рефлектором, направленная прямо в Лехину морду. То ли кому-то надо было эту самую морду рассмотреть, то ли постараться, чтоб Леха не смог из-за яркого света разглядеть, кто с ним беседует, а скорее всего — и то, и другое.

Пока Леха, щурясь, пристраивался под светом так, чтобы глаза не резало, Костоправ отошел куда-то влево, пара мальчиков уселась за спиной Коровина, а третий встал у двери, ведущей из бытовки наверх.

— Привет, сява! — услышал Леха глуховатый голос.

— Здрассте, — сказал Коровин.

— Так чем ты меня хотел обрадовать?

— А вы кто?

— Предположим, Король Лир. И другой валюты тоже, — скаламбурил гражданин, прятавшийся в темноте за яркой лампой. — Паспортные данные интересуют?

— Мне без разницы, гражданин Король. Вы насчет банкира Митрохина в курсе?

— Имею такую информацию. Как я понял, ты, дорогой, утверждаешь, что знаешь больше. Листочки с дыркой я уже видел. Что дальше? Пушку видел. Что еще?

— Хотите знать, что Митрохин в нашем овраге искал?

— Могу от скуки поинтересоваться. Завтра или через неделю.

— А я могу сегодня сказать.

— Скажи, если не западаю.

— Там сто стволов немецкого оружия. Автоматы, патроны. Один у меня дома лежит. Кстати, листочки, где про это написано, у меня там же, в кармашке лежат.

— Загляну на досуге. Я вообще-то не коллекционер. Оружие не собираю, тем более то, которому полета лет с хвостом. Есть еще интересные сообщения?

— Есть, — сказал Леха, — меня по этому поводу ищет товарищ Антонов, он же Барон. А может, и не меня, а вас, ваше величество. Наверно, думает, что это все из-за Коленвала получилось.

— Вопрос, конечно, интересный. И подмечено верно, — похвалил шекспировский герой. — Но ведь тогда получается, что тебя, дружок, надо мочить… И очень срочно притом.

— Можно и замочить, — Леха вымолвил это как-то очень спокойно и без дрожи в голосе. — Тем более что оружие вас совсем не интересует. И деньги, наверно, тоже.

— Нет, почему же, — возразил Король, — деньги интересуют.

— Вообще-то Митрохину там, в лесу, не оружие нужно было, а деньги. Они, правда, в другом месте лежат. А листочек этот я случайно с собой не взял. Там адресок был написан, а я забыл.

— И много там?

— Не знаю. Я лично только коробку видел, стальную, но не открывал. Вот таких примерно размеров, — Леха очертил в воздухе кубик со стороной тридцать сантиметров. — Тяжелая очень.

— Неужели не помнишь ничего? В принципе, если пузо утюгом погладить или паяльник в заднице нагреть, многие вещи вспоминаются? Не хочешь попробовать?

— Не, я боюсь, — сказал Леха, опять же удивившись тому, как у него хладнокровия хватает. — И потом, зачем мучиться с инструментом? Электричество жечь, хорошие вещи пачкать? Я, в принципе, и так могу все сказать, без всякой техники. Только в живых остаться хочется.

— Это всем, не одному тебе, хочется, — сказал Король Лир. — Но жизнь-то штука суровая. Не всякому удается до старости дожить. Вот ты, например, чем, скажи на милость, заслужил долгую жизнь? Да ничем.

— Как сказать, — заметил Леха, — ну, допустим, что вы меня, мягко говоря, пришили. Нету меня, ни-

чего я уже никому не скажу. Сами же сказали, что у вас никого еще не находили. Верно, Константин?

Костоправ чего-то хмыкнул, но невнятно.

— Ну вот, видите, товарищ Король, специалист подтверждает. Однако же у Барона — это я вам точно говорю — материальчик найдется, и городские менты его получат. Например, если он тряхнет одну милую девушку, то она ему ради спасения личной жизни четко расскажет, как я ножичком резал Котла. И может при этом вспомнить, что я — мертвенький к этому времени — где-то ей ляпнул, что мне Котла заказал гражданин Король. Я, сами понимаете, в свое и в ваше оправдание ничего сказать не смогу. Если мертвый буду. Опять же там еще бабушка-старушка была, которая все-все слышала. Под лестницей в том доме бомжей куча — им по бутылке выставь, они все заявления напишут, что видели, как я Котла из дома выносил и клал в его же машину, чтоб отвезти подальше. А при этом еще и вспомнят, что я Короля Лира поминал…

— Это тебе все Барон поручил передать? — спросил Король Лир.

— Упаси Боже! — проговорил Леха. — Я это сам придумал. Но Барон-то поумней меня. Он ведь сейчас небось в мою родную деревню поехал. У меня там, дома, в настоящее время банкирша Митрохина находится. Если она к нему попала — или попадет, к примеру, — то вполне может, ради своих детишек, конечно, рассказать, как я Мосла с Лопатой замочил из пушки, которую у Котла добыл. А потом найдут еще одного свидетеля — моего другана Севу, который уже сейчас у них сидит, и попросят его показать место, где он нашел труп банкира Митрохина. Для ментов, конечно. А если еще окажется, что убит был Митрохин из пушки, которая нашлась у меня на хате, — то все сойдется. А там, глядишь, в деревне свидетели найдутся, что меня с Костоправом видели. Тот же участковый, например, Михалыч. Он же видел, что вы меня увезли. Все ясно. Наняли убийцу… по-нынешнему, как его там? Триллера или триппера?

— Киллера, балбес! — с поощрительной усмешкой поправил Король.

— А, один хрен! Короче, наняли меня, а потом, когда я всех почикал, — отрубили как лишнюю деталь. Если еще и прокурора подмазать, судье чуток отстегнуть… Неприятности у вас получатся, гражданин Король. Похватают, колоть начнут…

— Ну, мужик, — сказал Король Лир, — языком тебя Бог не обидел, это точно. И наплел ты, на прикид, убедительно. Я даже поверил, что от тебя кое-какая польза может быть. Стало быть, ты мне пришел помощь предлагать? То есть скажешь, что ты три трупика набомбил от большой тоски по маме и с большого бодуна. Но ведь светит тебе, дорогой, 102-я «зе» — а это вышак, между прочим. Ну, мы тебя не замочим, Барон в тюряге не достанет, допустим, но и от государства пулю получить — это не сахар.

— Не скажи, ваше величество! — Леха помотал указательным пальцем перед лицом. — Если я все расскажу, как было, а вы моих свидетелей прикроете, то все повернется либо в неосторожность, как в вопросе с Котлом, либо в самооборону, как при Мосле и Лопате. Еще незаконное оружие приписать можно и то, что я у Котла бумажник с деньгами и записной книжкой упер, а также пистолет. И все. Ну, мне, может, и дадут пяток лет, а вы-то вообще ни при чем. И при деньгах, которые можете взять со мной без проблем и нарушения Кодекса. А без меня — только нахалом и с лишними затратами энергии.

— Вот как! — совсем порадовался Король. — Может, тебе и долю в общаке выделить?

— Мне чужого не надо.

Король Лир хмыкнул и сказал задумчиво:

— Повеселил ты меня, хмырь болотный. Действительно, с такой головой и таким боталом общаться приятно. Кино про меня смотрел?

— В смысле, про Лира? Ага. Там какой-то латыш играл.

— Эстонец вообще-то. Юри Ярвет. Но там еще был такой парень, Олег Даль, Шута играл. Вот ты на него здорово похож будешь, когда в СИЗО обалдают. Это я к тому, что взял бы тебя на эту должность. Подходишь! Но все-таки вопрос о твоем помиловании надо еще обдумать. Пока все, что ты тут насочинял, вилами на воде писано. Барон меня пока не беспокоил…

Сказать дальше он не успел, потому что затюлюкал карманный телефон у Костоправа.

— Да, — отозвался тот. — В чем дело? Куда приехал? В «Колосочек»? В гору поехал? На фига ему туда? Свяжись с участковым, если он еще не под газом, понял? Я сейчас доложу.

Костоправ странно посмотрел на Леху, закрыл телефон и сказал в сторону Короля:

— «Ниссан» от «Гладиатора» в деревню прикатил. Туда, где этот чувак, — он указал на Коровина, — обитает.

— Вот видишь, — сказал Леха чуть ли не назидательно. — Сейчас он банкиршу приберет. Вообще-то это они меня резать приехали. Так что если им помочь хочешь — то можешь меня сам замочить или живым Барону отдать. Считай, что сам свою контору закроешь.

— Помолчи чуток! — посоветовал Лир. — Я сам разберусь, без сопливых. Костик, удалите лишних из зала. Пусть пока посидит в балке, поразмышляет над жизнью.

Костоправ и два мальчика, сидевших рядом с Лехой, вывели Коровина из бытовки. Сердце у Лехи немного поекало, когда Костя стал возиться где-то за спиной, — подумал, что пистолет достает. Но зря волновался. Епифанов ключи от балка в карманах разыскивал. Отперли, впихнули туда Коровина и заперли. Теперь надо было сидеть и ждать. Либо в стремя ногой, либо в пень головой.

СМЕНА ДЕКОРАЦИЙ

Леха сидел час, другой, третий… Он эти часы не считал, потому часов у него не имелось, но чуял, что сидит долго. С одной стороны, это было хорошо. Сидеть в темноте и волноваться все-таки лучше, чем лежать трупом и ни о чем не беспокоиться. То, что Леху до сих пор не пристукнули, вселяло надежду, что и потом не пристукнут. Небольшую, но вселяло. Но, конечно, с другой стороны, задержка могла означать, что Барон с Королем торгуются, и торгуются из-за Лехи. Если Короля цена устроит, то Лехе напоследок будет совсем весело… Его на три части порвут, это минимум.

Наконец щелкнул замок, и появился Костоправ с ассистентами.

— Собирайся, корешок, — сказал он, — переезжаем. Смена декораций.

У Лехи появилась непрошеная, хотя и небольшая дрожь в ногах. Но ребята уже взялись за локти, а потому упираться никакой перспективы не сулило.

Сунули все в ту же «Ниву», поехали все в той же компании.

Костя был мрачен и разговаривать не собирался. Леха о чем-либо спрашивать побаивался. Правда, если б он, например, захотел кого-то кончить, то не стал бы увозить с территории этого самого СУ или СМУ. Тихонько придавить в том же самом балке было намного удобнее. Да и труп тут спрятать не проблема. Если повезли, то тут что-то другое. Возможно, что Король с Бароном сторговался. А может, и еще что-то иное, непредвиденное… Впрочем, ничего страшнее для себя, чем выдача Барону, Леха, как ни ворочал мозгами, придумать не мог. «Нива» выбралась из райцентровской окраины на шоссе. Это тоже наводило на грустное предположение, что сговор с Бароном состоялся.

— Докуда? — спросил шофер.

— Двадцать второй километр, — ответил Костоправ.

Вот это Леху озадачило. Он точно знал, что на 22-м километре — развилка и пост ГАИ. Неужели прямо на виду у милиции передадут Барону? Что-то не больно верится. Как бы ни обнаглели ребята, но гаишники — это не те свидетели, на которых можно с прибором положить. И купить их за совсем дешево — не выйдет.

Думать и гадать пришлось недолго. За десять минут доехали. Леха через лобовое стекло еще издали увидел, что около поста ГАИ стоят какие-то машины с мигалками. Когда подкатили к посту, то оказалось, что это гаишный «уазик» и черная «Волга». Около машин стояли мужики в штатском и в форме. Причем на одном из милиционеров блеснули полковничьи погоны… Ни фига себе!

— Вылезай, — сказал Костя, — видишь, как тебя встречают?

Леха вышел. Вот уж чего не ожидал, так не ожидал! Конечно, милиция — это лучше, чем Барон, но только отчасти. Во-первых, в тюрьме Барон может найти. Про такие штуки Леха в кино смотрел. А во-вторых, ежели очень захотеть, то приговорить Коровина к расстрелу ничего не стоит. Закон что дышло…

Леха вышел из машины, по-прежнему поддерживаемый мальчиками. Костоправ подошел к тем, что стояли у «Волги» и «уазика». Следом за ним подвели Леху.

— Вот, получите и распишитесь, — сказал он без улыбки.

— Лицом к свету! — потребовал один из тех, кто был в штатском, и Леху поставили так, что его лицо оказалось под светом фонаря.

— Этот, — сказал штатский, которого Леха ни разу в жизни не видел. На первых полосах газет фотографий товарища Коровина тоже никто не печатал. Откуда ж его могли в лицо узнать?

— Липовых не держим, — обиделся Костя, — мы свободны, гражданин начальник?

— Как птицы. Но в рамках УК. Можете отправляться. Спасибо!

Мальчики и Костоправ отошли от Лехи, и штатский открыл перед ним заднюю дверцу «Волги»:

— Садитесь, гражданин Коровин!

Леха сел, и тут же с двух сторон на заднее сиденье погрузились солидные мужчины. Они были такого же размера, как Костины мальчики, но заметно матерее. Леха из-за их плеч даже боковых стекол не видел. Штатский, проверявший Лехину морду, уселся рядом с водителем.

— Дистанция — полста. Скорость — семьдесят. Вперед! — скомандовал он по-военному в рацию. Откуда-то сбоку, из темноты, вывернулся ранее не замеченный гаишный «жигуль» и оказался впереди «Волги». Он оторвался от нее на пятьдесят метров и пошел впереди. Сзади, следом за «Волгой», заторопился «уазик».

От развилки поехали не прямо, в областной центр, а куда-то влево. Леха в том направлении никогда не катался, но знал, что где-то там находится закрытый для народных масс поселок Кирсановка, где проживает областное начальство.

Это Коровина очень озадачило. По идее, его должны были в тюрьму отвезти или в милицию. А в том направлении, куда ехали, ничего такого вовсе не было.

Задавать вопросы Леха и здесь не решился. Правда, эти крупные дяди вроде бы представляли собой закон, но при нужде могли въехать по мозгам очень сильно. Напрашиваться на это дело Коровин считал излишним. У него за последние дни было много возможностей получить по роже, но Леха как-то не страдал от того, что они не реализовались.

Конечно, другой бы гражданин, который уже поверил в то, что Россия идет по пути укрепления прав и свобод личности (Леха в это не верил сам и подозревал, что таких дураков, которые в это верят, можно найти только в дурдоме), начал бы орать, что надо, хотя бы для приличия, объяснить популярно, в чем подозревается гражданин, которого принимают от явных бандитов и забирают под милицейскую стражу. Или, как в американском фильме, сказать: «У вас есть право не отвечать на вопросы, новсе, что вы скажете, может быть использовано против вас». Но Леха был человек советский и хорошо знал, что милиция без толку не хватает. Тем более что благодаря его деятельности три человека за последние сутки прекратили земное существование. В конце концов таких прав, чтоб самостоятельно стрелять и резать бандитов, Конституция 1993 года Лехе не предоставляла. Стало быть, требовалось морально готовиться к суду и возможной посадке. И Леха к этому был готов, только не очень понимал, почему он, человек, который профессионально бандитизмом не занимается, должен сидеть, а Костоправ и Король Лир — передавать его правосудию. Не понимал, но из скромности не спрашивал.

Дорога свернула в сосновый лес. «Жигуленок» с мигалкой первым подкатил к высокому бетонному забору и, не притормаживая, въехал в раздвинутые стальные ворота. Следом проехали «Волга» и «уазик».

Разглядеть в темноте, что тут справа и слева, Леха толком не успел. Ехали почти все время между двух заборов, по освещенному желтыми натриевыми лампами проезду. За заборами густо стояли сосны, ни черта не разберешь. Может, и дачи, а может — воинская часть или зона какая-нибудь. Что-то светилось, но уж очень редко.

Наконец свернули вправо, в такой же проезд, который шел перпендикулярно первому. Впереди в свете фар «жигуля» замаячили еще какие-то ворота. «Жигуль» в ворота не поехал, а отвернул от них вправо и остановился на небольшой площадке, озаряя забор голубыми проблесками мигалки. Ворота стали открываться, и «Волга», почти не сбавляя скорости, вкатила за забор. Сразу же после этого ворота стали закрываться. «Уазик» остался с внешней стороны забора.

Двор дома или дачи, в который его привезли, Леха рассмотреть почти не успел. Во-первых, ехали слишком быстро, а во-вторых, кроме десятка небольших светильников-грибочков, никакого иного освещения не наблюдалось. Видно было только, что здание приличное — этажа три в высоту и полсотни метров в длину. «Волга» подъехала к этому объекту справа и скатилась по наклонной в подземный гараж.

Остановились. Леху, можно сказать, аккуратно вынесли из машины и поставили на цементный пол. Здесь было не очень светло, но четыре машины — две «Волги», «восьмерка» и какая-то незнакомая Лехе иномарка с четырьмя колечками на багажнике — производили впечатление.

Штатский, который всем командовал, распорядился, указывая на Леху пальцем:

— Пока — в ноль седьмую. До моего возвращения с доклада.

Через узкую дверь в дальнем конце гаража Леху вывели в недлинный коридор с полом, застланным серым линолеумом. С каждой стороны коридора было по четыре двери с номерами, начинавшимися на ноль. Справа — четные: 02, 04, 06 и 08, слева — нечетные: 01, 03, 05 и 07. Вот в самую дальнюю дверь с левой стороны Леху и завели. Не впихнули, не втолкнули, а вежливо пропустили и, ни слова не говоря, заперли на замок.

На тюрьму комната не походила, хотя Леха в тюрьме не бывал, а только пару раз залетал в КПЗ, и потому мог ошибаться. Скорее это было что-то вроде мини-зала ожидания. Кафельный пол, два диванчика один напротив другого, журнальный столик, на котором валялось с десяток старых газет и журналов, а также стояла пепельница, сделанная из пивной банки, со следами пепла, но без окурков. Была еще дверца, за которой обнаружился туалет и умывальник.

В принципе это могла быть просто комната отдыха для шоферов или слесарей. Вполне могли тут перекуривать или «козла» забивать в обед. Леха прилег на диванчик и решил, что можно маленько подремать. В конце концов, две ночи подряд не спать он не нанимался.

Но так уж подло устроен мир, что когда спать не хочется, то никто не мешает, а когда хочется — то спать не дают. Так и тут вышло. Щелкнул замок, и вошел тот, штатский. Один, без бугаев.

Леха зевнул и сел на диване, даже встать хотел. Но тот, вошедший, успокоительно махнул рукой и совсем некомандным голосом сказал:

— Сидите, сидите, пожалуйста, Алексей Иванович. Извините, что мы с вами не очень корректно обходились, но мы люди служивые. Нам дают приказ, мы выполняем. Сразу вас успокою: вы не арестованы и даже не задержаны. Просто в целях вашей безопасности руководство области решило взять вас под охрану.

— За что? — ошеломленно пробормотал Леха. — То есть, почему?

— Сегодня, если можно, мы об этом говорить не будем, тем более что у меня на этот счет тоже информация неполная. Я ж вам говорю, мы люди служивые. А пока вам надо будет перебраться в более приличное помещение. Там помоетесь, бельишко смените, отдохнете, а завтра побеседуем. Прошу!

Леха спросонья соображал с трудом, но все-таки чуточку ошалел. Что-то не слышал он раньше, чтоб таких товарищей, как он, администрация области вдруг ни с того ни с сего брала под охрану… Тем не менее он вопросов задавать не стал. Под охрану или под стражу, какая, к хрену, разница?

Мужик, который по-прежнему никак не назывался и не представлялся, пропустил Леху вперед и, вежливо взяв его за локоток, вывел обратно в гараж. На сей раз они потопали к узкой лесенке, обнаружившейся слева от ворот, и поднялись на уровень первого этажа. Тут был еще один коридорчик, в котором пахло хлоркой и аптекой, стояли цветочки на окнах и горели лампы дневного света. Здесь же находилась заспанная и злая тетка — объемистая крашеная блондинка с черными усиками и в белом халате. Судя по всему, она выбралась в коридор из двери с табличкой «Дежурная сестра-хозяйка», а поскольку на циферблате настенных электронных часов в коридоре светились цифры 02.45, ей помешали досмотреть минимум пятый, а то и десятый сон! Должно быть, этой богине милосердия, устроив подъем по тревоге среди ночи, объявили, что надо принять важного человека. Поэтому она переволновалась, ожидая увидеть какого-нибудь козырного туза крутой масти. А увидела обтрюханного Леху. И от этого созерцания у нее аж глаза выкатились из своих подмазанных орбит. В них любой дурак прочел бы отчаянный вопль: «Господи! Да это ж бомж настоящий! Вы что, офигели, гражданин начальник, приводить такого козла в приличное место?!» Но вслух ничего не сказала — службу знала.

— Люся, — строго объявил Лехин сопроводитель, — вот это Коровин Алексей Иванович. Прошу любить и жаловать. Человек пока не очень известный, но очень нужный и важный. Сам товарищ… то есть господин Пантюхов просил его разместить. Так, как раньше секретарей райкомов размещали. Не ниже. Какой номер готовить будешь?

— Ой, да хоть цековский, товарищ полковник.

— Цековский отставить. Он послезавтра понадобится. Для другой цели.

— Тогда можно пятый, обкомовский. Там все свеженькое, сегодня выехали.

— Там народу много рядом. Давай-ка что-нибудь с третьего этажа.

— Пожалуйста! Все левое крыло свободно. С тридцатого по пятидесятый все пустые.

— Это хорошо. Крыло заперто?

— Да.

— Значит, селить будешь в сороковой. Сейчас ребята туда сходят, все осмотрят и проверят. Все понятно?

— Понятно, Владимир Евгеньевич, — ответила Люся, попытавшись убрать вылупившиеся глаза в исходное положение, хотя явно ни шиша не понимала.

— Чтоб все было в порядке! — Владимир Евгеньевич напоследок сурово сдвинул брови. Люся испуганно хлопнула глазами и старательно закивала, мол, что вы, что вы, не извольте беспокоиться…

— Когда разместишь — доложишь, — добавил начальник, — смотри, чтоб никаких жалоб не было! И вопросов лишних — ни-ни!

Владимир Евгеньевич удалился, наверно, обеспечивать Лехину безопасность. А напуганная Люся, постаравшись сделать приятную для товарища Коровина улыбку — получилось, прямо скажем, хреново, — пригласила:

— Прошу вас, Алексей Иванович!

Наверно, если б Леха был выспавшись и с соображающей головой, то обалдел бы куда больше. Но поскольку он с большим трудом воспринимал окружающую действительность, то это самое обалдение почти не просматривалось. От всяких переживаний и утомлений, пережитых за последние двое суток, Леха крепко вымотался и, наверно, смог бы спокойно спать хоть в чеченском селе, хоть в клетке с тигром, хоть в постели с Мадонной. Лишь бы наконец дали куда башку приклонить.

Люся довела Леху до лифта и повезла на третий этаж. В лифте Леха на пару минут уснул, прямо стоя, привалившись к стенке кабины. Когда кабина, вздрогнув, остановилась, Леха проснулся и даже смог передвигаться самостоятельно. Идти пришлось не больно долго, сперва метров десять по коридору до стеклянной перегородки, перед которой уже прохаживался стриженый мальчик на девяносто килограммов живого веса в просторном пиджаке нараспашку, потом немного дальше, через дверь в перегородке, по коридору со стенами, отделанными полированными панелями под красное дерево. У сорокового номера — на двустворчатой двери были привинчены солидные латунные цифры «4» и «О» — обнаружился еще один мальчик в распахнутом пиджаке, который как раз прятал под него УКВ-рацию, вероятно, уже получив информацию, что охраняемый субъект приближается к охраняемому объекту.

— Вам помыться с дороги надо, Алексей Иваныч, — сказал он, всеми силами стремясь проявить радушие и не показать брезгливости. Леха вообще-то совсем недавно мылся в ванне у Нинки, но одежка на нем была все та же, то есть кислая и пропрелая, стиранная не то месяц назад, не то даже раньше.

Номер был небольшой, но уютный, с картиной над кроватью, с ковром на полу, с полированной стенкой, где гардероб и прочие отделы имелись, с зеркалом и парой кресел. Телевизор японский, балкон, выходивший на сосны, туалет отдельно от ванной — цивилизация!

Одно только непонятно: за что это все на Леху свалилось?

ВИЗИТ ГЛАВЫ

Батюшки-светы, как же славно Лехе дрыхлось! Ни снов кошмарных, ни каких там пробуждений в холодном поту, ни посторонних шумов… Спал без задних ног, на свежей простыне, под теплым одеялом, получив напрокат чистые трусы и майку из каких-то загашников здешнего заведения, а также махровый зеленый халат.

Встал Леха около десяти часов утра и по собственной инициативе — никто не будил. Конечно, голодный. Вспомнил, что Люся, унося Лехино барахло, говорила: «Если что понадобится — нажмите вон ту кнопочку». Леха нажал, вспомнив по этому поводу какой-то анекдот с бородой еще времен Брежнева и Никсона.

Дескать, приехал Ильич в США, поселил его ихний президент в резиденции и сказал: «Тут у вас в апартаментах, мистер Брежнев, есть три кнопочки. Нажмете одну — придет официант, принесет всего, чего пожелаете выпить и закусить. Нажмете другую — придет горничная, все приберет, а если надо — вообще любые услуги окажет. Только вот третью, синюю, — пожалуйста, не нажимайте». Ну, Брежнев остался в номере, смотрит на кнопки. Выпить и закусить — это он и в Москве может. Горничную позвать — тоже смысла нет. Не тот возраст. А вот насчет синей кнопки — очень интересно. Нажал. Тут откуда ни возьмись — Мохаммед Али, чемпион мира по боксу. Бац! И улетел генсек в нокаут. А Никсон, провожая, заметил у Брежнева фингал и говорит: «Я же предупреждал, чтоб вы синюю кнопку не нажимали!»

Потом, значит, приехал Никсон в Москву. То же самое, ему номер с тремя кнопками предложили. Первые две — как в Америке, официант и горничная. «А третью, красную, — предупреждает Ильич, — лучше не нажимай. Можешь домой не вернуться». Ну, Никсон, конечно, всех телохранителей привел в боеготовность и все-таки кнопку нажал. Ждал-ждал, что будет, а ничего не произошло. «Вот, — думает Никсон, — вечно у этих большевиков ничего не получается! Пугают, пугают — а толку чуть!» Собирается на аэродром, прощается с Брежневым и говорит: «Ну вот, Леонид Ильич, а вы утверждали, что если я красную кнопочку нажму, то могу домой в Америку не вернуться. Вот он я, целый возвращаюсь!» — «Вы-то целый, — прокряхтел Брежнев, — а вот куда возвращаться собираетесь? Америки-то нет…»

Тем не менее Леха знал, что ежели он свою кнопочку нажмет, то с Америкой ничего не стрясется. И Мохаммед Али ниоткуда не выскочит. Он уж давно на пенсии небось.

Нажав кнопку, Леха прождал две минуты, не больше. Правда, ни официанта, ни горничной, даже Люси не появилось. Пришел Владимир Евгеньевич, собственной персоной. С мешками под глазами, со щетинкой на морде. Видать, всю ночь бдил, охраняя Лехину безопасность от каких-то зловредных супостатов.

— С добрым утром, Алексей Иванович! — голос у него тем не менее оказался довольно бодрый. — Как спалось?

— Во! — сказал Леха, подняв большой палец вверх.

— Как насчет подзаправиться?

— С нашим удовольствием, — Леха скромничать не стал.

— Сейчас принесут. А пока должен довести до вас следующую информацию. Сегодня в 14.00 с вами встретится глава администрации области господин Пантюхов Георгий Петрович. Место встречи пока точно не установлено. Может быть, повезем вас в город, может быть, он сам сюда приедет. Так или иначе, мне приказано вас подготовить. Тут у нас есть все необходимые бытовые услуги. Побреем, подстрижем, приоденем. Все — за наш счет, как и проживание, так что не беспокойтесь.

— А об чем мне с ним говорить, с главой-то? — скромно поинтересовался Леха.

— Он сам найдет тему для разговора. Я пока и сам мало знаю, а что знаю — говорить не имею права.

Леха понимающе кивнул, хотя ничего не понял.

В дверь постучали. Появилась какая-то рыженькая деваха, которая прикатила сервировочный столик и стала выставлять на стол тарелки.

— Это завтрак, — сообщил Владимир Евгеньевич. — Подкрепляйтесь, пожалуйста.

Леха подкрепился. Жорево было составлено по-санаторному. Леха как-то раз получил от завода путевку и двадцать дней ел примерно то же, но только качеством похуже. Котлеты с жареной картошечкой и маринованным огурчиком, пшенная каша, шесть кусочков сервелата, белый и черный хлебушек, масло, кофе с молоком… Нормально! Стопочки, правда, не предложили, но Леха сегодня не страдал.

Пока он завтракал, Владимир Евгеньевич отсутствовал. Опять чем-то руководил. Он появился только тогда, когда деваха увезла вылизанную Лехой посуду. И не один, а с каким-то пронырливым пареньком в белом халате парикмахерского типа.

— Вот, — сказал полковник, указывая пареньку на Леху, — надо из него сделать приличного человека.

— Сделать можно, Владимир Евгеньевич, — паренек оглядел Коровина анфас, в профиль и в три четверти. — Хотя, честно скажу, очень трудно.

— Сколько?

— Владимир Евгеньевич, это зависит от того, какого человека надо сделать. Если вам нужен передовик социалистического производства — я больше сорока штук не возьму. Если военнослужащий — вообще за двадцать сработаю. Но вот если вы хотите из гражданина «нового русского» выстругать, то приготовьте двести. Минимум.

— Разворачивайся, Толя. Из расчета двухсот.

— Может, спустимся в парикмахерскую?

— Отставить. Здесь работать будешь, в ванной. Перетащишь все, что нужно, сюда. Никаких помощников и лишних разговоров, уловил?

— Как можно! — Толя исчез и появился через десять минут с кейсом. Затем он усадил Леху на табурет перед раковиной в ванной, завернул в простынку и принялся промывать ему голову, которую вроде бы уже вчера вечером Леха мыл. Потом стриг, брил, массировал лицо, причесывал, сушил феном, освежал. Полковник наблюдал. Лехе казалось, что если б Толя, не дай Бог, чуть-чуть порезал его бритвой, то Владимир Евгеньевич тут же пристрелил бы его из табельного оружия. Но никаких порезов не случилось, а потому Толя остался жив и ушел с двумя стольниками в кармане.

Едва он убрался за дверь, как Владимир Евгеньевич вытащил из кармана свою УКВ-«Нокию», вытянул антенну и нажал кнопку:

— «Амур», пропустить одежников. Как понял?

«Амур» прохрюкал из рации, что понял хорошо.

Через пять минут появились двое, мальчик и девочка, он — в ярко-зеленом пиджаке и черных брюках, она — в ярко-зеленом жакете и длинной черной юбке. На груди у обоих были пришиты гербы фирмы «Ilija Muromets» с изображением круглого щита, скрещенных мечей и еще каких-то прибамбасов.

— Так, товарищи бизнесмены и вумены, — объявил Владимир Евгеньевич. — Вот перед вами гражданин, которого надо одеть по представительскому классу. Что можете предложить?

— Вообще-то, — сказала девица, разглядывая Леху, — тут лучше на заказ шить. Можем предложить услуги нашего ателье…

— Срок исполнения? Самый минимальный? — быстро спросил полковник.

— Три дня, — прикинул мальчик.

— Быстрее можно?

Мальчику и девочке очень хотелось соврать, что можно, но они не рискнули. Они переглянулись, и девочка сказала:

— Мы можем подобрать из готового и подогнать по фигуре.

Владимир Евгеньевич поглядел на циферблат:

— За час управитесь?

Примерно к половине второго Леха был экипирован как подобает. Ему и ботиночки, и рубашечку справили, даже галстук. И костюм, само собой, подогнали.

Когда Леха глянулся в зеркало, то аж прибалдел. То есть сам себя не узнал. Конечно, он понимал, что от всех этих процедур как-то изменится, но не ожидал, что до такой степени.

— Все бы хорошо, — с недовольством заметил Владимир Евгеньевич, — только вот зубы у вас подкачали. Конечно, если б рот все время закрытым держать, то оно ничего. Но вам говорить надо…

И после некоторых раздумий набрал номер по внутреннему телефону.

— Антонина Сергеевна, срочно поднимитесь в сороковую комнату. Нужна ваша консультация.

Через пять минут прибыла солидная дама в белом халате и шапочке, пахнущая аптекой. Леха посмотрел на нее с ужасом. В последний раз он был у зубного врача лет десять назад, а потом обходился без услуг дантистов. Сам вскрывал себе флюсы сапожной иголкой, вырывал зубы пассатижами и творил иные чудеса. Немало мучился, но к деревенской зубодерше не ходил принципиально.

Антонина Сергеевна была поприличней, но и ей Леха позволил бы заниматься своими зубами только под угрозой расстрела. Мало того, что Король Лир обещал паяльником или утюгом погреть, так и тут нашлись садисты!

Одно утешало — дама пришла без инструмента и без бормашины. Последнюю Леха боялся всю жизнь самым паническим образом. Антонина Сергеевна, поморщившись, осмотрела Лехину пасть и проворчала:

— Очень запущенные зубы. Просто жуткий кариес. Наглядная агитация для тех, кто не следит за своим ртом и не употребляет зубную пасту «Блендамед». Все коренные разрушены, передние потрескались, обломаны. Если товарищ хочет иметь красивые зубы, ему надо серьезно заняться этим вопросом. На мой взгляд, нужно полностью все удалить и переходить на вставные.

— У него через… — полковник глянул на часы. — Пятнадцать минут очень важная встреча. Что можно сделать?

— Обед предполагается? — поинтересовалась врачиха.

— Нет, только беседа.

— Тогда могу предложить пластиковые накладки. Есть ими нельзя, но с расстояния в полтора-два метра кажутся настоящими зубами.

— Устанавливайте! — приказал Владимир Евгеньевич.

Это оказалось небольно. Просто-напросто Антонина Сергеевна пристроила Лехе в пасть две штуковины, внешне напоминающие пилки с крупными зубьями, но легко гнущиеся по форме десны. Получилось очень похоже на зубы и даже на очень чистые.

Как раз в это время «Нокиа» в очередной раз закряхтела и доложила:

— «Первый» на месте. Вас ждут в приемной обкомовского через три минуты.

— Принято! — Владимир Евгеньевич одернул галстук, застегнулся на все пуговицы, сдул с Лехи пару пылинок и вывел в коридор.

Ровно через три минуты они, мимо вытянувшегося в струнку милиционера, вошли в небольшой «предбанник».

— Можете проходить, — сказал аккуратный молодой человек в очках, должно быть, референт или помощник. Секретарша, пышная дама, в это время отвечала кому-то в телефонную трубку:

— Да, он здесь. Но в течение двух часов просил ни с кем не соединять. У него совещание. Нет, только начинается…

Владимир Евгеньевич пропустил Леху в массивную дубовую дверь, которую за ними закрыл предупредительный помощник, вошедший в кабинет следом за полковником.

Кабинет был небольшой, наверняка похуже, чем тот, которым товарищ Пантюхов располагал в бывшем обкоме, то есть в нынешнем здании областной администрации. Но там Леха никогда не был и не чаял вообще-то побывать. А потому и этот, вспомогательный, предназначенный для «работы на отдыхе», тоже произвел на Коровина солидное впечатление. Ясно, что попал в гости к начальству, и не какому-нибудь там районному, у которого под командой территория не больше какого-нибудь Лихтенштейна или Люксембурга, а к областному, который на своей территории может не только десяток

Люксембургов пристроить, но и еще для голландцев с бельгийцами место найти.

Столы, как водится, стояли буквой «Т». В кресле, за письменный столом, верхней перекладиной «Т», под портретом Президента, изготовленным еще в те времена, когда Президент был простым членом Политбюро, сидел крупный седоголовый мужчина.

— Здравствуйте! — сказал он, выходя из-за стола и направляясь к Лехе, которого Владимир Евгеньевич аккуратно притормозил на середине кабинета, немного не доходя до стола заседаний — ножки буквы «Т».

Леха от чести пожать начальствующую руку не уклонился, хотя немного побаивался. С ним даже директор его родного завода за руку никогда не здоровался, и даже начальник цеха. И на «вы» Леху, как правило, никто не называл. Рожа как-то не располагала. Опять же, когда само начальство пододвигает тебе стул и говорит: «Присаживайтесь, Алексей Иванович!», то тут поневоле начнешь думать, что надвигаются какие-то серьезные события.

— Присаживайтесь, присаживайтесь! — подбодрил Леху глава. — В ногах правды нет.

Леха сел на предложенное место, рядышком уселся полковник в штатском, а глава разместился напротив, по другую сторону стола для заседаний. К нему присоседился очкастый помощник с синей папочкой для документов.

— Наверно, мы вас немного удивили, Алексей Иванович? — спросил Пантюхов.

— Вообще-то да, — скромно произнес Коровин.

— Конечно, может быть, и не стоило обставлять все такими мерами секретности, — взгляд Георгия Петровича заставил полковника в штатском чуточку поежиться, — но, я думаю, вы на него не в обиде. Чекисты народ консервативный, у них всегда лучше перебдить, чем недобдить. К тому же, насколько я был информирован о ситуации, вам действительно угрожали серьезные неприятности. Сами знаете, преступность у нас — одна из серьезных проблем.

Затем последовала десятиминутная и не больно интересная лекция на тему об экономическом положении области. Леха слушал, кивал, но понимал не много. Суть-то он, конечно, уловил: как и всему бывшему советскому народу, области не хватало денег. И на реконструкцию производства, и на зарплату рабочим-служащим, и на социальные программы, и на образование с культурой. И еще одно Леха усек: администрация большие надежды возлагает на приватизацию и иностранные инвестиции. Самое интересное, что на этом Георгий Петрович сделал основной упор в своем сообщении и при этом все время пристально поглядывал на Леху.

Коровин, конечно, коллективными усилиями был приодет и приведен в божеский вид, но при этом твердо знал, что на данный момент ему лично нечего инвестировать в экономику области. У него даже те деньги, какими он разжился от Котла, и то отобрали. Поэтому Леха не беспокоился, что с него сдерут деньги на развитие производства или заставят какой-нибудь завод приватизировать для блага области.

Закончив лекцию, Пантюхов еще раз испытующе посмотрел на Леху, будто ждал, что тот тут же выложит из кармана пару миллионов долларов. Потом спросил:

— Я вас не утомил, Алексей Иванович? Конечно, у вас может возникнуть резонное замечание. Дескать, а какое я, так сказать, простой смертный, к тому же, по некоторым данным, в настоящее время нигде не работающий, имею отношение ко всем этим проблемам областного масштаба? Не так ли?

— Так, — честно сказал Леха.

— Оказывается, Алексей Иванович, вы имеете к этим проблемам, как ни странно, самое непосредственное отношение. Это я говорю вам совершенно серьезно. Хотя, если честно признаться, до вчерашнего дня я этого еще не знал. Только благодаря неутомимой деятельности Владимира Николаевича и его подчиненных вовремя получил нужную информацию. А также все те необходимые документы, которые позволяют мне поговорить с вами, так сказать, с полным знанием дела. В том числе и те, которые находились у вас. Закурить не хотите? Я вот упорно борюсь с этой привычкой, но все никак не отстает… — помощник быстренько поставил пепельницу на стол и выложил на стол две пачки «Мальборо».

Закурили втроем: глава, Леха и полковник.

— Мы на днях получили из Москвы спецсообщение, — пояснил глава. — Нас информировали, что в столицу прибыл мистер Александер Коровин, гражданин Соединенных Штатов Америки, но по корням русский, происходящий из белоэмигрантов. Очень богатый человек, миллиардер. Не просто по личным заявлениям, а и по данным Службы внешней разведки тоже. Проявляет весьма серьезную заинтересованность в размещении капитала, как говорится, на почве своих предков. Потому что его предки были родом из нашей губернии. Меня срочно вызвали в Москву, свели с ним. Очень приятный человек. Отзывается на Александра Анатольевича. Конечно, пока никаких официальных документов не подписывали. Просто выясняли намерения, консультировались и так далее. Откуда-то он осведомлен, что в нашей области у него проживает близкий родственник. А вы, кстати, господин Коровин, не писали в анкетах, что у вас кто-то есть за границей… А ведь на вас, кстати сказать, допуск оформляли, когда вы на машиностроительном работали.

— Да я сам только вчера об этом узнал, — виновато сказал Леха, хотя не больно переживал — он уж давно с этого завода уволился по собственному желанию и не боялся, что выгонят еще раз.

— Это где-то по нашему ведомству вышел недосмотр, — самокритично произнес Владимир Евгеньевич. — Там, наверху. Поленились как следует проверить. Мол, чего там, мужик из деревни, какие там родственники за границей. Хотя, между прочим, во время партчистки Алексей Тимофеевич Коровин не скрывал, что брат его, Анатолий Тимофеевич, уехал в 1918 году на юг с целью вступления в белую армию. Я сам документы видел. По немецким документам, как мне из Москвы сообщили, Анатолий Тимофеевич числился в спецподразделении войск СС. Но каких-либо других сведений, в том числе о причинах выбытия, — не было. Либо документы не сохранились, либо это вообще не документировалось. Его сын Александер, он же Александр Анатольевич, 1923 года рождения, по состоянию здоровья был негоден к строевой службе и в вермахт не призывался. Работал переводчиком в министерстве Восточных территорий Германской империи. Семья — жена Марта, 1925 года рождения, урожденная Рунге, и сын Макс,] 944 года рождения, — погибла при бомбардировке Берлина союзной авиацией в феврале 1945 года. Сам Александер при этом был временно парализован после контузии, отправлен на лечение в Австрию и там оказался на территории, контролируемой американскими войсками. В 1946 году выехал в США, в 1949-м получил гражданство. Со спецслужбами связан не был, работал рекламным агентом, затем занялся экспортными поставками продовольственных товаров. С 1960 года стал владельцем предприятия, производящего комплектующие изделия для оборудования по переработке сельхозпродукции. К 1973 году сформировал средних размеров финансово-промышленную группу, ориентированную на экспортные поставки в страны «третьего мира». В СССР первый раз приехал в 1991 году. Сотрудничал с рядом наших частных импортеров. Но интересов к инвестициям капитала в Россию не проявлял. Предположительно из соображений нестабильности.

— Можно подумать, что сейчас все стабилизировалось… — заметил Пантюхов как бы вскользь.

— Приезжал в Россию практически ежегодно, — невозмутимо продолжал Владимир Евгеньевич, — ни разу не упоминал о наличии родственников и ни разу не интересовался нашей губернией. Хотя все режимные ограничения на въезд иностранцев в область уже давно сняты.

— Ладно… — прервал глава доклад полковника. — Это все Алексею Ивановичу не очень интересно. Ему, должно быть, интересно другое. Мистер Коровин именно сейчас собирается сделать в области крупные капиталовложения. При этом он ставит следующие условия. Во-первых, разыскать потомков своего дяди Алексея Тимофеевича, а во-вторых, возвратить ему недвижимость, принадлежавшую деду Тимофею Кузьмичу Коровину на момент его расстрела в 1918 году. Очень удобное для нас условие, поскольку, по данным областного архива, в 1918 году купцу Коровину принадлежал только дом номер пять, строение третье, по нынешней улице Усыскина. Все прочее уже было национализировано, реквизировано или конфисковано.

— Понятно… — сказал Леха, ощущая странное чувство сна наяву. — Стало быть, оба условия вы уже выполнили?

— Да. Хотя, конечно, то, что произошло с вами в последние несколько дней, очень осложнило ситуацию. Вы сами понимаете, почему. Достаточно, если я скажу, что уже сейчас против вас можно возбудить уголовное дело по обвинению в убийстве граждан Котлова, Мосолова и Лопатина: У вас в доме обнаружен немецкий автомат «МП-38» и патроны к нему. Охранным агентством «Варриор» у вас изъят пистолет Макарова. Это, так сказать, сложности чисто правового характера. Но вы, наверно, уже поняли, что ваши действия затронули интересы серьезных криминальных структур. Обеспечить вашу безопасность очень сложно. Без помощи специалистов и проведения соответствующей работы на должном уровне — практически невозможно. Я с вами предельно откровенен, правде надо в глаза смотреть… — сказал Георгий Петрович озабоченно. — Я вас не пугаю, а знакомлю с реальной ситуацией.

Не такой уж Леха был дурак, чтоб не понять. Суток не прошло после встречи с Королем Лиром. Уж чего-чего, а никаких сомнений в том, что эти волки его на части порвут, у Лехи не было. С другой стороны, Коровину отчего-то показалось, что господин-товарищ Пантюхов переживает не только за интересы развития народного хозяйства вверенной области, но и за какие-то другие проблемы. Возможно, для него лично более насущные. Возможно, каким-то боком связанные с гибелью банкира Митрохина.

— В общем, дорогой Алексей Иванович, — сказал Пантюхов, — исходя из интересов области, уголовное дело против вас можно и не возбуждать. Там есть достаточно смягчающих вашу вину обстоятельств. Точно также можно в принципе найти верное решение и в плане вашей защиты от бандитов. Но только в том случае, если вы будете строго придерживаться указаний полковника Воронкова Владимира Евгеньевича. Это отличный, опытный специалист, настоящий профессионал в своей сфере.

— Ну, — скромненько улыбнулся Воронков, — насчет «отличного» Георгий Петрович немного перегнул. А вот насчет указаний — это он верно подметил. Я даже, пожалуй, пожестче вопрос поставлю: у вас не будет никаких шансов выжить, если будете разводить самодеятельность. Убить вас могут где угодно. Даже здесь, вроде бы в совсем безопасном месте. Ни одного шага без контроля и без консультаций со мной лучше не делать. То есть, конечно, вы можете делать что угодно и как угодно, но должны помнить, что в этом случае у вас никаких гарантий личной безопасности не будет.

— Да я и так все понимаю, — сказал Леха, — вы говорите, что делать надо, а уж я постараюсь выполнять.

— Приятно слышать, — порадовался Владимир Евгеньевич. — Тогда давайте сразу условимся насчет некоторых общих правил поведения. Первое: все перемещения вне пределов вашего номера — только в сопровождении меня и лично мной назначенных лиц. Второе: никаких самостоятельных звонков по телефону, записок через персонал и прочих контактов с друзьями, родственниками и знакомыми. Особо хочу сказать вот что. Всех людей, которые будут допущены в номер или будут нести его охрану, я вам представлю сам. Никакие иные ни под каким предлогом к вам допускаться не должны. Вообще-то за этим будет следить охрана, но на всякий случай помните, что даже если какой-то известный вам охранник будет утверждать, будто я разрешил встретиться с кем-либо, кого я лично вам не представлял, — не впускайте. Требуйте, чтоб я сам прибыл и удостоверил этого гражданина. Только так!

— Понятно, — сказал Леха.

— Очень хорошо. Третье: тщательно запомните все предметы, которые находятся в вашем номере. Если появится какой-то лишний — сразу докладывайте мне. Даже если пуговицу найдете. А уж если бутылку обнаружите, да еще и полную — тревогу поднимайте! И само собой — ни глоточка оттуда! У вас, как я знаю, насчет спиртного есть повышенная потребность. Лучше это дело ограничить. Но если уж будет припекать, то обращайтесь ко мне, не стесняйтесь. А вот просить персонал не следует. Им будет строжайше запрещено что-либо вам приносить и передавать без моего контроля.

— Да-a, — вздохнул Леха, — порядочки суровые.

— Ничего не поделаешь, — веско сказал глава, — положение обязывает. Но это все, так сказать, правила внутреннего распорядка. Гораздо серьезнее то, что вам надо будет уже завтра встретиться с вашим родственником. И эта встреча будет иметь решающее значение для того, как станет развиваться экономика в области. Я не преувеличиваю, Алексей Иванович.

— Вам виднее, — согласился Коровин, — вы уж растолкуйте заодно, как и что. А то я ведь толком не знаю, о чем с ним говорить буду. Он хоть по-русски-то шпрехает?

— С небольшим акцентом. Конечно, найти вам тему для разговора поможем. Обстановку создадим. В случае каких-либо затруднений подскажем. Но и от вас будет очень много зависеть. Например, от внешнего вида, манеры говорить, от поведения и так далее. Но самое главное — от вашего, выражаясь по-советски, социального положения. Если ваш двоюродный дядя обнаружит, что вы представляете собой то, что есть на самом деле, то есть, по-старому, по-марксистски, — люмпен-пролетариат, то мне думается, контакт дальше семейных воспоминаний не пойдет. А нам, то есть руководству области, нужно, чтоб пошел. Поэтому мы тут провели кое-какие консультации и решили, что вам, Алексей Иванович, придется на некоторое время — возможно, даже надолго — превратиться в председателя правления коммерческого банка «Статус». Того самого, которым Митрохин руководил.

Леха выпучил глаза. Такого удара кирпичом по голове он не ожидал.

— Георгий Петрович, — пролепетал он, — я ж в этом ничего не рублю. У меня ж три курса всего от высшего образования. И потом, я ж на технолога учился, а не на бухгалтера. Он же, дядюшка этот, тут 156 же расколет, что я в финансах ни бум-бум… Неудобно получится. Опять же, товарищ Пантюхов, это ж частный банк, верно? Меня же распоряжением обладминистрации туда не пошлешь… Они сами меня пошлют, извините, на хрен.

И глава, и полковник, и даже референт, до этого не издавший ни звука, дружно засмеялись. Леха тоже скромненько похихикал.

Отсмеявшись, Пантюхов сделал серьезное лицо и разом погасил все смешки у остальных.

— Ну, формально вы правы, Алексей Иванович. Назначить мы вас не вправе. Но провести соответствующую работу, заинтересовать банк в вашем председательстве, подготовить ваше избрание — вполне можем. И уже провели. Коля, дай сюда ксеру…

Референтик тут же выдал из синей папки листочек.

— Вот. Ксерокопия протокола. Все честь по чести. Единогласно избраны. Еще два дня назад, судя по дате, — доложил Коля.

Леха поглядел. Документ смотрелся солидно. Надо же! А он-то позавчера шлялся по городу без денег, еле-еле на штраф наскреб.

— Что же касается вашего финансового образования, — заявил глава, — то это вас волновать не должно. Встречаться будете здесь, а не в банке. А как вести разговор, вас проинструктирует Владимир Николаевич…

ВСЕ ПО ИНСТРУКЦИИ

Больше ста граммов за обедом Лехе выпить не разрешили. Хотя, по его собственному разумению, без поллитры такие дела не делают. Но куда ж денешься, если целый полковник над душой стоит? К тому же из спецслужбы. Обедали, естественно, в номере. Леха смог снять свои маскировочные зубы из мягкого пластика и нормально пожевать то, что ему Бог послал руками областной администрации.

Полковник тоже пристограммился, но больше ни-ни. В течение всего обеда он только тем и занимался, что втолковывал Лехе, как и про что разговаривать с импортным дядюшкой. После употребления ста граммов Владимир Евгеньевич стал проще и перешел на «ты».

— Главное — старайся уходить в сторону от всех проблем финансов. И уж тем более — сам на рожон не лезь. Сделай такую рожу, чтоб ему показалось, будто тебе лично от него никаких денег не надо. Побольше спрашивай про семейство, как и что там было за рубежом. Рассказывай об отце, деде — чего он не знает. Кроме того, мы тебе дадим сотовый телефончик. Место вашей встречи будем прослушивать — сразу предупреждаю. Поэтому если дед задаст тебе какой-либо не очень понятный вопрос, от которого ты не сможешь увернуться, то наши ребята будут в курсе и тебя проконсультируют. Во-первых, выдержи паузу, сделай вид, будто что-то срочное вспомнил, и скажи: «Извините, Александр Анатольевич, я отвечу несколько позднее. Надо срочно связаться с одним клерком». Усек? Только не запоминай наизусть эту фразу, а старайся как-нибудь по-разному придумывать. Наберешь на телефончике любую комбинацию из пяти цифр — все равно какую. Потом скажешь чего-нибудь в трубку, покороче и понепонятней. Типа: «Ну как там, Володя?» Или: «Петя, я просил позвонить. Жду информацию». Потом слушаешь внимательно то, что тебе скажут, и воспроизводишь для старика. Уловил?

— Уловил, — ответил Леха. — А в теннис или гольф он меня играть не заставит?

— Нет. Он сейчас в инвалидной коляске ездит. У него опять ноги парализовало. И вообще ему, дядюшке твоему, семьдесят два все-таки. Но вот в шахматы он, говорят, неплохо играет. А ты, если что, сумеешь?

— Ходы знаю, — поскромничал Леха, хотя вообще-то был бессменным чемпионом цеха, а по заводу — регулярно в первой десятке. Правда, давно уже за доску не садился. Месяц назад играл с Севкой…

Вот тут Коровин как-то неважно себя почувствовал. Вовсе не от того, что ему со ста граммов поплохело. Просто неприятно стало, что вот он тут сидит, лопает, а Севка где?

— Евгеньич, — Леха тоже решил упростить разговор и перейти с полковником на «ты», тем более что не намного он и старше был, полковник этот, — ты человек осведомленный. У меня друг есть, Севка Буркин…

— Понял, — не дослушав, произнес Воронков, — все нормально. Жив, здоров и уже дома, жену и сына обнимает. Конечно, немного напугался, но штаны чистые. Если не будет много звонить языком, то проживет до ста лет. Могу тебе еще одно разобъяснить, чтоб знал. Там у вас на селе, после твоего отъезда к Королю, получилась большая разборка между «гладиаторами» — с одной стороны и мужиками — с другой. Там твое оружие поработало. Какой-то дедушка, бывший фронтовик и чекист, молодость вспомнил и из немецкого автомата покрошил кучу народу. Галя Митрохина, как выяснилось, тоже стреляла. В общем, еще вчера ночью весь склад оружия из леса вывезли. Митрохину вернули на ее законное место — в психбольницу. Старика отправили в больницу — у него сердечный приступ разыгрался. Бумаги, которые у тебя «варриоры» забирали, мы от них получили. Из квартиры гражданки Брынцевой изъяли сундучок с десятью тысячами золотых монет царской чеканки и бриллиантовое ожерелье XVIII века ориентировочной стоимостью в 250 тысяч долларов. Еще вопросы есть?

— Вроде нету, — сказал Леха. — Разве что спросить, не потребует ли дядюшка эти монетки назад?..

— Поздно. Очень вовремя нашли. Сейчас дом уже выселен, там ремонт начали. Ударными темпами. Все коммуналки расселили задень. Мэр сгоряча первое и второе строения тоже переселил. Так что за него сейчас человек двести Богу свечки ставят. Там уже какие-то мальчики решили соорудить супермаркет «Стратонавт». В честь Усыскина, должно быть.

— А кто финансирует? — спросил Леха, хотя и так догадывался, что не иначе это вверенный ему банк «Статус» раскололи.

— Ты, — усмехнулся полковник. — Не волнуйся, все по инструкции. И вообще — хорошо запомни: меньше спрашиваешь, дольше живешь.

После обеда Воронков откланялся, а Леха остался один.

Хотелось добавить, но пить было нечего. А самое главное — всякие там рассуждения полковника пугали. Ведь и правда могут травануть, взорвать или еще что. В очень уж крутые дела Леху затянуло. Банкиров нынче так часто шлепают, что жуть. И банки лопаются то и дело. Раньше это Леху никак не колыхало, а теперь… Ясно ведь, как Божий день ясно, что его в наследники неспроста направили. Наверно, могли бы и какого другого подобрать, поумнее и потолковее. Ведь этот самый дядюшка никогда в жизни не видел ни Леху, ни его отца, а деда мог только на фото видеть, да и то если поручик Коровин не погнушался держать при себе карточку брата-комиссара. Что стоило Воронкову или другому начальнику подобрать в своем дружном коллективе образованного, приличного работника, с хорошими зубами, например? Нет же, пришлось настоящего Леху впрягать. Это могло означать только одно. Импортный дядюшка от кого-то получил фотокарточку настоящего Лехи. Но тогда скорей всего Александр Анатольевич должен был бы знать и другие подробности биографии своего двоюродного племянника. В частности, то, что он безработный, а вовсе не банкир. Тем не менее Леху не стали представлять богатому дядюшке таким, как есть, а стали приводить в порядок.

Вообще-то можно было и не думать ни о чем. Жил же, блин, без малого сорок лет и ни о чем толком не задумывался. Нет, конечно, иногда и думал, но как-то невсерьез. На фига это было? Пока маленький был, за Коровина мама с папой думали. Как родить его, выкормить-выходить. Потом, когда в школу пошел, еще и школа за Леху думала. Чему его учить и как воспитывать из него строителя коммунизма. Правда, объяснить Лехе и другим товарищам, зачем, собственно, этот коммунизм строится и что он вообще собой представляет, как-то позабыли. Точнее, объясняли, конечно, насчет того, что все будет по способностям и по потребностям, но откуда возьмется по растущим потребностям, ежели каждый будет давать только по ленивым способностям, не рассказывали. Опять-таки, потребности эти росли так быстро, что уже никаких способностей не хватало. Поэтому когда начал Леха вкалывать, то ему задумываться над высшими проблемами просто времени не оказалось. Он гнал свой план, смотрел, чтоб народ перевыполнял умеренно, чтоб допуски плюс-минус соблюдались, вместо углеродистой стали вязкую не ставили или наоборот. А зачем да почему — по фигу. Завод режимный, мало ли зачем какая деталь изготовляется? Кстати, само «изделие» в полном сборе Леха даже не видел ни разу в жизни. Потому что здесь, у них, только узлы и агрегаты делали, а собирали все в кучу хрен знает где.Насколько эта Лехина работа приближала построение коммунизма, он не знал, а насколько удаляла — думать не собирался. Тогда платили нормально и точно когда положено.

О том, что коммунизм — это плохо, Леха услышал из телевизора. Одни — поначалу их ой как много было! — считали, что так и есть, другие — их поначалу было всего ничего — кричали, что это брехня и козни сионистов, а большинство — и Леха в том числе — сопели в две дырки и помалкивали. И не потому, что боялись получить по морде или сесть в каталажку, а потому, что разбирались во всем очень хреново и не хотели выглядеть дураками. Есть на Руси хорошая поговорка: «Помолчи — за умного сойдешь». Самая лучшая позиция, ежели лень задумываться.

Конечно, за последние годы, когда с зарплатой пошли напряги, а потом Леха начал вести жизнь свободного от работы человека, раздумий стало больше. Иногда приходилось решать такие философские вопросы, как «что делать?», чтоб суметь пожрать хоть один раз в течение дня, и «с чего начать?», чтоб найти хоть какие-то бабки на пропитание. Временами телевизор показывал из Москвы толпы людей с красными флагами (вообще-то у Коровина был черно-белый «ящик» и все флаги смотрелись серыми). Поскольку хреново было везде и очень сильно, Лехе казалось, что вот-вот начнется революция. Где-нибудь там, в Москве или в Питере, как прошлый раз, в семнадцатом году. Решат там, допустим, путем вооруженного восстания вопрос о власти, а потом объявят об этом по телевизору. И можно будет снова топать поутру с похмелья на родной завод, а вечером в поддато-приподнятом состоянии возвращаться домой. Но пока в Москве и Питере ничего не начиналось, а в Лехиной родной деревне все было тихо и спокойно — чего рыпаться?

С Севкой они могли потрепаться о политике. Не все ж про баб рассуждать. Но ведь тоже, если по-честному, в основном, повторяли то, что ушами из динамиков слышали или глазами на экране видели. Тем более что особой разницы не наблюдалось. Давно ясно было, что ситуация точно такая, как в детской сказке про дудочку и кувшинчик. Ее Леха еще во втором классе читал. Даже помнил, иго ее тот же мужик написал, что и «Белеет парус одинокий», только забыл, Лермонтов или Катаев. Там, если кто не помнит, рассказывалось, как одной девочке было лень по траве ползать, листочки поднимать, чтоб собирать землянику в кувшинчик. Конечно, подсуетился какой-то волшебник и предложил девчонке поменять кувшинчик на дудочку. Мол, подудишь — сразу все ягодки тебе откроются и искать не надо. Но собирать-то некуда стало! Вот эта дура и маялась, пока в конце концов не отдала волшебнику дудку обратно. Леха, когда сказку читал, понимал уже, что так не бывает. Но при этом все-таки считал эту девчонку дурой набитой. Нет бы сбегать домой за новым кувшинчиком и собирать себе в свое удовольствие! Найти, как выражался какой-то генсек, «разумный компромисс». Ан нет, надо ей было ставить вопрос: «или — или». Так и нынешние дураки ставят: или пустые полки, но на то, что есть, денег хватает — или на полках все, что хочешь, но по такой цене, что ни хрена не купишь. Точь-в-точь как в сказке.

Сейчас Леха тоже ощущал себя в какой-то сказке. Чем дальше — тем страшнее. Страшно было, когда нашелся в лесу простреленный паспорт. Надо было бросить его, к чертовой матери, там же, где лежал. Нет, не бросил. Страшно было, когда чуть не столкнулся в лесу с Котлом, Мослом и Лопатой. Могли урыть? По идее могли, а могли бы и не тронуть. С чего тогда было пугаться, скажи на милость? Когда с Котлом у Нинки повстречался — уже страшнее Хотя что ему стоило стерпеть тот пинок в зад? Kотел на Нинку был обижен, а его и бить не собирался. Леха ведь сам полез. Счастье, конечно, что Котел случайно на нож напоролся, но скольких страхов его смерть Лехе стоила? Именно после этого он себя дичью почувствовал. Затравленным зверем. И от этого своего животного страха Мосла с Лопатой поубивал.

Но теперь сказка уже вовсю разошлась. Мирный старичок Иван Петрович, оказывается, встал с автоматом защищать Лехин дом от одной банды, в то время как Леха на поклон к другой поехал. Пуля не досталась, так сердце подвело. Галина, видишь ли, стреляла. И, видно, до того разволновалась, что опять крыша поехала. Ирка, наверно, тоже напугалась. Ну, той-то хоть Севку, говорят, живым вернули. Только вот надолго ли? Не любят такие ребятки должки прощать. Хотя, конечно, Севка вроде и ни при чем… Но вот Лехе-то наверняка не простят. Даже если он теперь банкиром на халяву заделался…

Не зря поминал Пантюхов, какие статьи Лехе можно навесить за все дела, которые он успел наработать в последние дни. И не по доброте душевной пообещал их простить. Эго ж чистой воды покупка! Леха нынче купленный человек, наемник. Даже и не человек вовсе, а так, кукла-марионетка. Дерни за одну веревочку — ногой дрыгнет, дерни за другую — рукой, дерни за третью — еще чего-то отчебучит. А надоест — порви все нитки и кинь деревяшку в огонь. Сгорит дотла — и спрашивай потом с угольков за все эти кукольные телодвижения. Только это ведь не какая-нибудь буратинская пляска будет, а что-то посерьезней.

Митрохин искал в немецком бункере планшетку, где было написано, что в квартире Нинки Брынцевой деньги лежат. Значит, нужен ему был этот клад. Неужели прогорал? Может, на Леху хотят долги повесить или надеются, что эти долги за него добрый дядюшка заплатит? Навряд ли. Слишком уж просто и по-глупому. Это даже Лехе, который ни хрена в финансах не петрит, ясно.

В этом-то и все дело. До Лехи доходило медленно, но верно. Его потому и взяли, что он полный нуль во всех этих делах. Да, что этому двоюродному дядечке говорить — подскажут. И что здесь подписывать и выписывать — тоже. Как роботом управлять будут. А что будет при этом своровано, вытащено из тысяч тощих карманов и переложено в десяток толстых — все запишется на Леху. На куклу подставную. Которую потом втихаря уберут, и спросить будет не с кого. Причем могут, наверно, и не просто убрать, а начисто. Так что и следа не останется. Исчезнет Леха, вроде бы смылся с деньгами. Якобы надув сотни или даже тысячи людей, которые будут его проклинать потом. Детям про него пакости рассказывать. И даже если когда-нибудь, через сколько-то лет докопаются до правды, все равно верить будут только плохому.

И что самое страшное — теперь уже все поздно. Теперь он уже не сам по себе. Отсюда, из номера, не выйти. Мальчики не выпустят. Он и первого-то, который у самой двери, не пройдет. А там еще у выхода из коридора к лифту есть, наверно — у выхода из дома. У забора, у ворот — сколько их там еще?

Леха подошел к балконной двери, дернул. Открылась. Вышел на балкон. Ого-го-го! Хоть и третий этаж, а высота метров пятнадцать, как с крыши пятиэтажки-хрущобы прыгать. На асфальт. А Леха не парашютист. Он и со второго этажа не спрыгнет. Тем более что до асфальта еще допрыгнуть надо. Перелететь небольшую такую оградку, метра два с половиной в высоту, сваренную из железных пик. Можно и не долететь, конечно, прямо под окнами газон с подстриженной травкой. Но только там, на этом газоне, тихо и мирно дремлют собачки. Спокойные, ученые, лишний раз лаять не станут. Но только наверняка этих собачек держат не за тем, чтоб они позволяли спокойно вылезать из окон или в них залазить. Скорее всего наоборот. И поэтому они Леху облают тут же, едва заметят, что он, сделав, допустим, из штор веревку, спускается вниз с третьего этажа. А когда спустится —- свалят, встанут с клыками у горла и подождут, пока придут охранники.

Нет, ни черта не выйдет. Придется Лехе Коровину своей тенью прикрывать чьи-то хитрые делишки. И некому пожаловаться. Ведь ясно ж как Божий день, что один из тех, кто укроется в этой тени, будет господин Пантюхов. Он, конечно, все об области печется. Вежливый, добрый такой, предупредительный. Безопасность Лехина его волнует. А ведь это он — Пан. Странно, что Леха только сейчас догадался. Пан Тюхов… Небось его вся эта шушера, которая вокруг него кормится, так и называет.

Может, дождаться завтрашнего дня и устроить Пану скандал международного масштаба? Только что сказать? Что замышляется какая-то авантюра? Но ведь Леха только подозревает, а знать толком ничего не знает. И потом, кому рассказывать? Дядюшке? А может, этот самый дядюшка тоже порядочный жулик. Фрицам служил во время войны, потом у штатников ошивался, капиталец сколотил. Большие деньги никогда честно не зарабатываются. Небось скупал по дешевке какую-нибудь дрянь, да и загонял африканцам по тройной цене. Теперь бывших землячков приехал облапошивать. В отместку за то, что те семьдесят лет назад его деда шлепнули, а отцу пинка под зад дали. И кто его знает, может, он, сукин сын парализованный, перед тем как сдохнуть, решит в родимой губернии какие-нибудь радиоактивные отходы захоранивать? А Леха, племянничек ненаглядный, будет ему надеждой и опорой… За такое дело не только ныне живущие, а и правнуки проклянут, пожалуй.

Догадки, одни догадки, ничего-то Леха не знает. Как есть марионетка! Или человек, связанный по рукам и ногам. Все что хочешь с ним можно делать: хоть избить, хоть оплевать, хоть золотом увешать…

Но тут Леха вспомнил, как настырно говорил полковник Воронков насчет его, Коровина, личной безопасности. Живой он им нужен, только живой и никакой больше. А кому-то, по-видимому, очень надо, чтоб Леха помер. Может быть, потому, что тогда от этого все у Пана и его команды пойдет наперекосяк. Или он вообще в трубу вылетит, или ему придется пулю в лоб пускать. Опять догадка, но другого-то нет ничего.

Так или иначе, хуже, чем Лехина смерть, для них сегодня ничего быть не может. Это точно.

А для самого Лехи?

Леха вернулся в комнату. Открыл стенку и глянул на себя. Чистенький, выбритый, подстриженный по моде. Помолодевший. Если зубы не показывать — вообще красавец. Жить да жить. Только много ли проживешь? Сколько времени им, хозяйчикам, понадобится живой Леха? Месяц? Пол года? Год? Три? Ведь не скажут… Конечно, можно притерпеться. Наверно, разрешат потом хлестать водочку, гудеть от души. Бабами тоже обеспечат. Чтоб заглушил наглухо все страхи. Может, и на иголку посадят. Тоже удобно. В кайфе можно чего хошь написать, а в ломке, говорят, и того больше, если руки позволят.

Но тогда все будет по-ихнему. И тогда уже ничего не сделаешь. А сейчас Леха еще может сделать то, что подомнет их, этих хозяйчиков. Ну, даже если и не подомнет, то хоть чуточку им кайф поломает. Только сделать это страшно.

Да. Очень страшно. Иногда, когда с особо большого бодуна все тряслось, руки-ноги холодели и опохмелиться нечем было, думалось: «Помрешь, Коровин, — и все проще станет. Ничего уже не нужно будет, ни пьянки, ни опохмелки. Ни работы, ни зарплаты. И по хрену мороз, какая там власть, политика, экономика и прочее дерьмо. Даже атомная война не страшна». Не то что не боялся помереть, а даже очень хотел. Знавал ведь таких, которые загибались от отсутствия опохмелки. Но сам не помер. Мучился, а как-то отходил. Оживал.

А сейчас, когда все вроде бы в норме, если иметь в виду телесное состояние, и даже зубы гнилые не болят, когда костюмчик сидит и в желудке не пусто — помереть? Страшно, очень страшно.

И даже хуже. Потому что надо не просто умирать, а убивать себя. Если б не видеть, как умирали Котел и Лопата (Мослу повезло больше их — не мучился), может, все было бы проще. Но ведь видел, видел их лица Леха. Боль их последним чувством была. А Леха боли боялся больше всего на свете. Даже больше смерти. Потому что смерть — это уже все, когда не чуешь ничего. А пока болит — живешь.

Тут еще одно сомнение наползло: а если там, после смерти, еще не конец всему? Хрен его знает, может, есть еще чего-то? Ад, Рай, Чистилище или что там еще попы придумали… Раньше точно знал — ни хрена нет, а теперь вдруг засомневался. Вспомнил, как когда-то, еще совсем пацанятами шли они с Сев-кой около ихнего деревенского кладбища и встретили бабку Авдотью. Сели было на какой-то холмик, а бабка зашикала: грех, дескать, на могиле задницей сидеть. «Здесь, — сказала Авдотья, — Марья Лукина похоронена. Ровесница моя. Удавилась от любви. Поп в ограду не положил». И объяснила, что самоубийство — грех великий. Тогда они с Севкой только посмеялись. Бывают же дураки, что сами себя убивают!

Проще всего: не мучиться дурью и ничего не делать. От судьбы не уйдешь, чему быть, того не миновать. Дожить до утра, встретиться с дядюшкой, сделать все как положено, как учили, по инструкции. И потом жить себе, сколько дадут. Рабом жить. Всю оставшуюся жизнь.

Не бывать такому!

Леха решительно шагнул на балкон. Солнце уже готово было уйти за сосны. Смолистый, лесной ветерок обдул и погладил лицо. Осень. Уже не лето, но еще не зима. Как же отяжелели ноги! Но надо, надо поставить их на перила. Встал. Крепкие. Держат, но равновесие держать трудно… А внизу — стальные острия. Пронзят, прорвут грудь, а вот убьют ли сразу?

Нет, прочь от них глаза. Надо на солнце глядеть! Оно так близко вроде бы…

Ну, в полет!

Обычно человеку бывает досадно, когда что-то не получается или получается не так, как задумывал. Допустим, хотел миллиард в «Лотто-миллион» выиграть — и не выиграл. Или вместо миллиарда только миллион выиграл.

У Лехи Коровина по его задумке вышел полный пролет, с большим свистом, но он отчего-то не очень об этом жалел. Даже, наоборот, радовался.

Опередили его надежные и умелые ребятки полковника Воронкова. Как они успели бесшумно подкрасться, откуда вообще взялись — Леха так и не усек. За секунду до того, как он решился шагнуть с перил балкона вниз, навстречу стальным остриям забора.

— Ты что, сдурел? — спросили Леху. И он утвердительно кивнул. Наверно, ребятам этим очень хотелось Леху побить. Немного так, но от души. Однако бить его не стали. Потому что это им было запрещено. Они просто втащили его обратно в номер и усадили в кресло.

Псих! — констатировал один из парней, отдуваясь. — Тебе что, жизни не было? Там же пики стальные в заборе. Напоролся бы, как жук на иголку.

Еще через пару минут появился Воронков. Наверно, бегом бежал, аж запыхался.

— Ну, Алексей Иваныч, — вздохнул он, сокрушенно покачав головой. — За вами, оказывается, глаз да глаз нужен. Вы что, бежать собирались? Куда? На тот свет?

— Вроде этого, — сознался Леха. Сейчас ему было неловко и стыдно. И помирать не хотелось ни под каким видом. Два раза на такое дело настроиться трудно.

Воронков торопливо обежал взглядом комнату: должно быть, бутылку искал.

— Добавил? — спросил он вполголоса. — Кто бутылку передал? Честно скажи, не бойся.

— Никто не передавал. И не добавлял я вовсе, — сказал Леха. — Ни грамма сверх программы.

Полковник недоверчиво сузил глаза.

— Серьезно? А чего ж прыгать собрался? В бега решил удариться? Не верится что-то. Неужели тебе не нравится у нас? Или тебе жить, как человеку, не хочется? Тебе что, скучно стало? На подвиги потянуло?

— Нет, — пробормотал Леха, ощущая, что Воронков не просто сердится, а очень сильно сердится. Убить не убьет, а в глаз даст — без фингала не останешься. Одна надежда, что на завтрашнюю встречу с этим самым заокеанским дядюшкой при синяке не поведут. Правда, могут ведь и не по морде дать, а под дых или еще куда-нибудь туда, где не видно.

— Ну тогда не пойму я тебя, товарищ Коровин. На полного психа ты не похож, на алкаша, который от алкогольной недостаточности из окна кидается, — тоже. В чем проблема?

— А тоска заела, — сказал Леха. Это было самое простое, что пришло на ум, потому что рассказывать товарищу полковнику насчет своих личных сомнений и размышлений, в результате которых Коровин чуть было не сиганул с балкона на пики, Лехе не хотелось.

— Ты Островского читал? — строго спросил Воронков. — Помнишь, что Корчагин по ходу дела застрелиться хотел?

— Не-а… — ответил Леха. Он, конечно, знал, что сейчас полковник начнет ему цитировать: «Жизнь дается человеку один раз, и прожить ее надо так…» В общем, не совсем попусту, как Леха. Но Лехе-то уже давным-давно было известно, что никакой иной жизни у него не получилось бы. Или получилось бы, но в других условиях. В каких именно — черт его знает, только не в тех, которые были на самом деле.

Воронков точно, как Леха и предполагал, процитировал «Как закалялась сталь». Правда, насчет борьбы за освобождение человечества умолчал. То ли считал, что теперь об этом упоминать уже не стоит, то ли думал, что освобождать человечество больше не нужно.

— Ты пойми, Алексей, — проникновенно-успокаивающе произнес Владимир Евгеньевич, — мне тебя ничего не стоит сделать совсем спокойным. Не в смысле вообще, а просто спокойным. Есть такие штуки, транквилизаторы. Будешь тихим и послушным, только немного сонным. Но это только в крайнем случае. Потому что твой дядюшка может наш фокус разглядеть, и это ему не больно понравится. Я думал, что ты все понял. Ведь говорили вроде бы по-хорошему, без ругани. Показалось, будто высплюсь сегодня нормально. Но после того, как ты полетать собрался, — шиш! Придется караулить, чтоб на тебя опять чкаловское настроение не нашло. Ты в армии не парашютистом был?

— Нет, я мотострелок, — вздохнул Леха. — Пехота…

— Значит, выше, чем с БТРа, не прыгал? А тут с третьего этажа решил сигануть… Ты точно не псих? На учете вроде не состоял, как из документов следует. Куда ты бежать собирался? Тебя ведь сейчас кое-кто очень хотел бы увидеть трупом. Тебе ведь про это открытым текстом говорили. Неужели еще не понял, что более безопасного места, чем здесь, для тебя нету? На всей территории бывшего Союза и даже за его пределами. Может, у тебя тут какая-то заначка была? Или кто передал, а? Не жмись, ради Бога, скажи. А то тебе тут могут в бутылочке такую химию передать, что либо сразу свернешься, либо сам себе башку о стену разобьешь.

— Да не пил я ничего! — буркнул Леха. — И мозги у меня на месте.

— Тем более странно, — проворчал Воронков. — Ведь если человек не псих, а вменяемый, то у него должна быть какая-то причина, чтоб он после того, как ему столько хорошего пообещали, не то сбежать решил, не то угробиться.

— Ничего я не решил, — сказал Леха, злясь на самого себя. — С чего вы вообще взяли, что я прыгнуть хотел? Может, я просто так на перила залез?

Воронков посмотрел на Леху так, что тому не по себе стало.

— Главное — не ври. Если ты со мной лично на полной откровенности работать не будешь, то пропадешь. И не просто помрешь, а очень страшно помрешь. Я тебе смогу помочь только в том случае, если будешь мне все выкладывать как на духу. Можешь Пантюхову врать, дядюшке своему импортному, но мне не ври. И тогда сто лет проживешь, гарантирую.

— Это почему же? — спросил Коровин.

— Потому что я — человек любознательный, хочу все знать. Один раз забудешь правду сказать — и влипнешь как кур в ощип. Ляпнешь лишнее тем, кому чего-то знать не надо, — тоже ничего хорошего не дождешься. И помереть — если даже очень захочешь — без моего согласия не сможешь. Считай, что тебе приказано жить. Не «выжить», как Штирлицу, а «жить». Вплоть до особого распоряжения.

— А потом? — спросил Леха.

— Потом видно будет. Все ведь не бессмертные. Помирать так и так когда-то придется.

— Не хотелось бы, чтоб это самое «особое распоряжение» завтра пришло… — скромно заметил Коровин.

— Завтра не придет. Это уж наверняка. И вообще могу сказать по секрету, что от меня лично приход этого самого распоряжения очень даже зависит. Поэтому советую тебе со мной лично не ссориться. Уговорились?

Владимир Евгеньевич опять полез к Лехе в душу, вперив в него свой стальной чекистский взгляд. Конечно, Коровин эту самую душу поглубже упрятал, чтоб она у него наружу не вылезала и в глазах не светилась. Но все-таки кое-какую жуть Воронков на Леху нагнал. С ним действительно лучше не ссориться. Он ведь нынче не заветы Ленина хранит, не путь к коммунизму охраняет, а цепным псом у буржуазии вкалывает. Сейчас только рычит, щетинится, немного погавкивает. Но может и без лая за горло взять — фиг вырвешься, загрызет.

— Не нравишься ты мне, — сказал полковник, — что-то у тебя в голове сидит, а сказать ты об этом не хочешь. То ли просто потому, что боишься, то ли из вредности. Если по первой причине, то ты дурак, если по второй — то подлец. Дурака простить можно, подлеца — нет. Запомни.

— Да чего вы, Владимир Евгеньич, на меня взъелись? — обиделся Леха. — Все, что у меня за душой было, вы знаете. Придумать я уже ничего не могу, не то что утаить. Может, я и дурак, если на перила выбрался, но я ж не прыгнул? Не прыгнул. А теперь и вовсе на них не полезу, потому самоубиваться мне уже не хочется. Ни настолечко…

— Не-ет, — безжалостно оборвал Воронков Лехину тираду. — Ты кто угодно, только не дурак. И ради Бога, перестань его из себя корчить. Плохо выходит. А самое главное, чем больше ты дурака валяешь, тем больше у меня насчет тебя подозрений. Надо бы тебе знать, что подозрительным быть — это даже хуже, чем по-настоящему опасным.

— Да чем же я подозрительный? — теперь уже у Лехи в голосе звучал вполне натуральный испуг, и это Воронкова очень порадовало. Он, должно быть, очень любил, чтоб его боялись.

— А всем, — не очень понятно, но как-то жутковато произнес полковник. — В чем именно подозреваю — не скажу, и не надейся. Просто знай, так, на всякий случай, что ты — на подозрении. Я об тебе справочки наведу. Кое-какие дополнительные…

— Ваше дело, — пробормотал Коровин. — Если не все знаете, так наводите справки. У меня на душе ничего нету. Все к вам перевалил.

— Это мы уж сами рассудим… — сказал Воронков. — А пока готовься к завтрашнему дню. Морально прежде всего. Чтоб никаких глупых шуток в голове не было. Например, дядюшке чего-нибудь сбрехнуть не по программе. Он, дядюшка этот, тебе ничем не поможет. А вот повредить ты сумеешь и себе, и ему. Так что давай-ка не будем ерундой заниматься. Все по порядку, все как положено.

РОДСТВЕННИКИ

Конечно, Воронков на ночь в номере не остался. Но дежурного мужика поставил. Тот сидел в кресле спиной к балкону, приглядывал, чтоб Леха опять не собрался прыгать. Потом, когда Леха спать лег, этот сторож пару раз привставал, чтоб прислушаться — дышит или нет. Чудак, конечно. С чего бы Лехе помирать? Небось не шпион, цианистого калия в воротнике не держит. Тем более что все тут десять раз перерыто. С другой стороны, видеть, что о тебе беспокоятся и сторожат в оба глаза, было приятно. Леха с удовольствием проспал ночь и совсем не волновался.

Волноваться пришлось только наутро, когда появился Воронков и объявил подъем. На зарядку, правда, не погнал, но велел, чтоб Леха срочно завтракал, прямо как есть, в халате. Леха проглотил все быстренько и хотел одеваться, но полковник не разрешил. Потребовал, чтоб Леха в ванной помылся, приказал его еще раз побрить, попрыскать какой-то запашистой дрянью, чтоб от Коровина крестьянством не пахло, и только после этого приказал одеваться, причем надеть не ту рубашку, что вчера, а свежую. Еще минут десять после этого разглядывал, все ли на месте, не просматриваются ли какие детали, что не соответствуют банкирскому облику. Выдал Лехе радиотелефончик, похожий на сапожную щетку без щетины, записную книжечку шикарного вида с авторучкой и микрокалькулятором.

— Пользоваться умеешь? — спросил.

Леха мотнул головой. С калькулятором он дело имел, естественно, все же на инженерской должности состоял. Но полковники такие люди, что их хлебом не корми, а дай кого-нибудь чему-нибудь поучить. Поэтому Леха терпеливо выслушал и лекцию про калькулятор, и лекцию про телефон. Воронков проверил, как Леха все усвоил, и успокоился. Теперь он только на часы смотрел, дожидаясь, когда будет пора.

Появился еще один мордоворотик и доложил:

— Машина готова.

— Пошли! — коротко приказал Воронков и слегка подтолкнул Леху к выходу.

За дверью номера вокруг Лехи выстроилась охрана — четыре плечистых молодца. Покруче прежних, которые, должно быть, сегодня в отгуле находились. Довели Леху до лифта, опустили в подвал, а там посадили в большой вишневый автомобиль. Кружок с трехлучевой звездочкой обозначал марку — «Мерседес».

Леха уселся, телохранители расселись так, чтоб их спины прикрывали Коровина от пуль, а морды наблюдали за окружающим миром, откуда эти пули могли бы прилететь. Воронков уселся рядом с ним.

— Куда едем-то? — удивился Леха. — Вроде бы хотели здесь встречаться…

— На аэродроме сперва поручкаешься. Обнимешь, расцелуешь дядюшку. А уж потом привезем сюда, на беседу. Запомни, пожалуйста, еще одну вещь. Когда этот самый родственничек будет спрашивать, как у тебя с семейной жизнью, то сообщишь, что развелся с женой. Ты ж развелся, верно?

— Ну, развелся. Эго я и сам знаю. Если не врать, оно легче.

— А заодно, ежели не трудно, добавь, что в ближайшие несколько месяцев собираешься жениться.

— На ком?

— Если спросит в первый раз, то можешь сказать что-нибудь в таком духе: «Пока я не хотел бы опережать события». Если по второму разу спросит, то скажи, что эта-де свадьба имеет серьезное влияние на дела в области. Если будет третий вопрос, то скажешь, что намерен породниться с главой области.

— Ни фига себе! — вырвалось у Лехи. — На дочке, что ли, его жениться?

— Нет, на его младшей сестре. На Пантюховой Ольге Петровне.

Тут полковник полез за пазуху и вытащил оттуда небольшую цветную фотку, сделанную «Полароидом». Некая длинноногая блондинка ослепительно улыбалась и ручкой помахивала. На обороте была надпись: «Алешенька! Не забывай! Твоя Ольгушка-Лягушка».

Где-то Леха уже слыхал о блондинке Ольге Петровне. Шарики-ролики в голове забегали, закрутились и выдали: «У Митрохина была такая любовница, которая Галину оттерла. Блондинка и Ольга Петровна. Правда, как фамилия, Митрохина не говорила». Тем не менее Коровин по простоте душевной спросил:

— Та, что с Митрохиным путалась?

У Воронкова аж челюсть отвисла. Он беспокойно покрутил головой, покосился на молчунов-охранников.

— Галина сообщила? — Догадаться небось было нетрудно.

— Какая разница? — хмыкнул Леха, но полковник поглядел на него очень жестко. Будто стальной щеткой по лицу проехал.

— Ты эти слова, гражданин, точнее, господин Коровин, постарайся в разговорах со мной не употреблять. Лучше помни, что я тебе насчет откровенности втолковывал. Если Галина сообщила — так и говори. Если кто-то еще, например, Костоправ или Король Лир, — тоже не темни. Потому что я должен точно знать, из каких источников к тебе эта информация идет.

— Владимир Евгеньевич, — с недоумением пробормотал Леха, немного напугавшись, — я сказал: «Какая разница?», потому что мне-то ведь действительно по фигу. Ну, допустим, что мне это Галина сообщила. Что, от этого мир перевернется? Допустим, опять же, что эта самая Ольга, которую вы за меня сватать собираетесь, — шалава из шалав. У меня что, выбор появится, на ком жениться? Под дулом я, извиняюсь, даже на крысе жениться соглашусь. Кроме того, я ж догадываюсь, что тут не про секс, а про деньги речь идет. Хотя я, конечно, дурак деревенский, могу понять не так…

— Это ты дяде Васе рассказывай, юноша, насчет своей дури. Придуриваться ты любишь, это точно, но на самом деле — не дурак. Очень даже не дурак. Да, конечно, то, что некоторые товарищи были бы очень удовлетворены, если б вы с Ольгой Петровной вступили в законный брак, — это факт. А другие товарищи, прямо скажу, этого очень и очень не хотят. Кто за, а кто против, я пока уточнять не буду. Народу в машине много.

Телохранители и ухом не повели, как будто Воронков имел в виду не их, а кого-то другого. Дальше, до самого аэродрома, ехали в молчании и размышлениях. Леха думал над тем, как он будет со своим западным дядюшкой беседовать, а полковник — над тем, как он Лехе в этом помогать будет.

Так и доехали помаленьку.

Аэропорт в здешней губернии был так себе. Не международного класса. Летали отсюда главным образом потертые и даже помятые слегка «тушки» — «Ту-134» и «Ту-154», а также малыши «Як-40» межобластного сообщения. Здание порта, двухэтажное, обшарпанное и исписанное (не только в смысле наличия надписей на стенах), к приему важных гостей не располагало. Правда, был тут некогда депутатский зал, отгороженный от основной публики глухой стеной и теперь по-зарубежному называвшийся V.I.P. (Very Important Persone), то есть для шибко важных персон. Вообще-то в импортных местах по таким залам обслуживают всяких гам королей, президентов, министров и прочих шишек официального ранга. Понятно, что в такую область, как Лехина, где четверть населения в оборонке пахала, четверть лес валила, причем по большей части не по собственному желанию, президентов не завозили. Даже свои начальники сюда наведывались с неохотой. Брежнев, например, так за все восемнадцать лет и не добрался. Андропов с Черненко, говорят, бывали, но еще тогда, когда в генсеках не состояли. Горбачев вроде бы собирался, но не заехал, а Ельцина и не ждали.

Тем не менее мистера Александера Коровина решили дожидаться в этом зале. Леха тут никогда не бывал, но догадался, что тут все здорово продраили, пропылесосили и даже свежие цветочки на окна выставили. Ковер вообще притащили новенький. Не иначе, как будущий Лехин шурин постарался, раздал ЦУ, прочистил мозги наземному персоналу, чтоб служба медом не казалась.

Почему-то Лехе казалось, что глава тоже должен присутствовать. Однако его не было. Появился только начальник аэропорта, явно взволнованный и беспокоящийся за честь своего синего мундира.

— Как там наш гость? — строго спросил Воронков, бросив взгляд на часы.

— На подлете, Владимир Евгеньевич, — четко доложил гражданский авиатор, — ведем тютелька в тютельку.

Леха присел на какой-то диван, мальчики разместились вокруг него на позициях, а Воронков с начальником чего-то тихо обсуждали. Может быть, Владимир Евгеньевич интересовался, как тут насчет билетов до Сочей, а может, еще чего — кто их, начальников, знает. Позже Леха понял, что Евгеньевич указывал товарищу аэропортовцу, что у него, несмотря на все принятые меры, ускорения и перестройки, бывший депутатский, а ныне V.I.P.-зал выгладит как самый дешевый европейский бардак для гастарбайтеров. А раз так, то вести в него высокого импортного гостя со свитой нет никакого резона.

Порешили, что лучше всего подкатить прямо к трапу и усадить гостя в автомобиль. Краем уха Леха услыхал: дядюшка его еще утром прислал сюда транспортным самолетом свою специальную машину, оборудованную подъемником для инвалидной коляски. С этой самой машиной прилетел и дядюшкин шоферюга, но почему-то его ни в зале, ни около аэропорта не наблюдалось.

Пока этой самой спецмашины не было, Воронков ходил и дергался. Небось ему мерещилась диверсия. Или он беспокоился насчет того, не угнал ли какой проныра редкую иномарку. Даже позвонил куда-то, нарвался на отбой, нервно закурил, но тут появился какой-то парень в фуражке и сказал на чисто русском языке:

— Куда выкатывать, начальник?

Оказалось, что он и есть шофер Коровина, Роберт. Само собой, нашего, советского разлива, всего семь лет, как умотал. Сам русский, жена еврейка. Роберт этот решил 95-м бензинчиком разжиться, оттого и катался, пока время было. Само собой, что его спецмашина оказалась джипом «Гранд-чероки» объемом побольше микроавтобуса. Как видно, мистер Коровин не надеялся, что в России за годы демократии сильно получшало с дорогами, и не повез с собой «Линкольн» или «Бьюик».

В конце концов самолет с господином Коровиным соизволил приземлиться, и Лехе со всей командой пришлось выходить на летное поле. Самолет оказался маленький, вроде «Як-40», но, как объяснил по ходу дела Воронков, личный. То есть принадлежащий лично Александру Анатольевичу, и никому больше.

Самолет подрулил почти к самым окнам депутатского зала. Конечно, почетного караула с оркестром не выставляли, но торжественность ощущалась. Сперва из самолета выскочили два здоровых, но прытких молодца, подошли к Воронкову и спросили на ломаном русском:

— Мистер Коровин? Ви встречать мистер Коровин?

— Иес, — ответил Воронков. — Наш мистер Коровин — вот.

— О’кей, — ощерились секьюрити, — где есть Роберт?

Роберт подогнал джип почти под самый хвост самолета, там открылась небольшая аппарелька — примерно такого же размера, как лесенка на «Як-40», только более пологая, — и по ней осторожно съехала самоходная инвалидная коляска с человеком на борту, которую страховали два плечистых негра с налысо бритыми головами, маленькими бородками и в черных очках.

В коляске, укутав ноги пледом, сидел, улыбаясь, седой как лунь дедок, бодрый, румяненький.

— Ну-ка, кто тут Коровин? — весело воскликнул он. — Сейчас буду угадывать. О!

И подкатил к Лехе.

— Алексей? Я тебя узнал. Папа показывал мне фото дяди Алексея, когда тот был студентом, — вылитый! Ну, здравствуй, племянник!

Леха культурно нагнулся и, как учили, троекратно облобызал дядюшку.

— Здравствуйте, Александр Анатольевич, очень рад вас видеть.

— Можешь звать меня дядя Саша, — улыбнулся старичок. — На «ты».

— Я думаю, господа, — чинно произнес Воронков, — что нам уже можно отправляться.

— Это мой помощник, — представил Леха, — Владимир Евгеньевич Воронков.

— Очень приятно, — дядя Саша пожал руку полковника. — Роберт, мы едем. Алексей, садись в мой кар. А твои будут показывать дорогу.

Сценарий Воронкова такого не предусматривал. Ясно, что на роже у него это немного отразилось. Что-то в глазах затыркалось, какие-то дерганья на щеках пошли. Не просчитал небось такой вариант. А вот у Лехи мозга, как ни странно, сработала:

— Дядь Саш, — сказал он попросту, постаравшись сделать такую же, как у импортного Коровина, американскую улыбочку, — ты уж извини, но я со своими поеду. У них контракт, если что не так — доллары долой. Я обязан им подчиняться в порядке безопасности.

— О-о! — кивнул Александр Анатольевич. — Секьюрити — это звери. Хорошо, поедем каждый на своем. Такой «Мерседес» — это дорого?

— Так себе, — сказал племянник, и дяде могло показаться, что у Лехи где-нибудь в гараже штучный «Роллс-Ройс» стоит.

Поехали. Сначала «Мерседес» с Лехой и Воронковым, потом джип с Александром Анатольевичем. Потом, как-то тихо и неназойливо, спереди и сзади пристроились «Волги» сопровождения.

— Молодец, — похвалил Леху Воронков, — быстро отреагировал и очень хорошо. А самое главное — естественно. Я больше всего боялся, что ты начнешь суетиться, на меня смотреть или спросишь как-нибудь не так. Он бы тут же понял, что ты не хозяин. Будешь в том же духе работать — подружимся.

— Хотелось бы, — сказал Коровин, — а то вы меня все подозреваете…

— Ладно, об этом позже. Сейчас слушай ЦУ: скажешь дяде, что отель принадлежит тебе лично. Если будет предлагать оплату — не соглашайся. Если спросит, почему не повез к себе домой, а пристроил в гостиницу, объяснишь, что тут, в отеле, ему будет удобнее встретиться с полезными людьми. Пока не уточняй, с какими.

— А если настырничать будет?

— Тогда намекни, что в области очень много серьезных людей, которые могут быть ему полезны. Не удовлетворится этим, скажешь, что, мол, не все сразу. Интригуй.

Более-менее спокойно доехали до поселка Кирсановка, вкатили в ворота того самого заведения, где Леха две последние ночи ночевал. Только на сей раз не стали ни в какой подземный гараж заезжать, а притормозили у главного входа.

Парни Воронкова открыли дверцы перед Лехой, а секьюрити Александра Анатольевича, вынув из джипа кресло с хозяином, на руках перенесли его к дверям отеля.

— Чудное место! — восхитился старший Коровин, нажимая на кнопки управления своей каталки и подкатывая на ней к дверям лифта. — Очень русское, во всяком случае, мне так кажется. Я ведь, представь себе, в России был только один раз, и то в Москве. После путча 1991 года. Мне надо было сразу ехать сюда, а я не собрался.

После того как Александр Анатольевич вкатил на коляске в лифт, туда следом за ним вошли негры в темных очках. За ними влезли Леха, полковник Воронков и один из Лехиных охранников.

Доехали до этажа, где находился номер-кабинет Пантюхова, а затем прошли по коридору до солидной двери, сделанной из натурального дуба со всякими резными узорчиками. Это, надо думать, и был гот самый «цековский» номер, о котором позавчера вспоминала Люся. Здесь уже все было готово. Оказывается, вместе с джипом транспортный самолет доставил в облцентр контейнер с багажом Коровина-старшего. Мебель он, правда, с собой не привез, но одежды, белья, а также всякого обиходного барахла — сверх головы.

Еще он привез с собой двух девиц, горничную и секретаршу, которые, очевидно, еще с утра приводили номер в порядок. Обе они говорили по-русски, но с сильным акцентом. Звали их Нэнси и Лайза, но Коровин называл их Анюта и Лизанька. Секретарша, то есть Лизанька, была высокой и тонкой блондинкой, а горничная Нэнси-Анюга — низенькой и толстенькой, хотя и очень симпатичной мушкой. Леха про себя назвал ее Нюшкой, это имя ей по характеру больше подходило. Кроме того, с командой мистера Коровина прилетел повар и еще какой-то тип, не то дворецкий, не то уполномоченный по связям с прессой — Леха так и не врубился.

В общем, все шло по плану. Полковник со своей командой остался в большой комнате вместе с американцами, а Леха уединился с дядюшкой в комнате поменьше, которую оборудовали как нечто среднее между кабинетом и гостиной. Лайза сделала кофе в малюсеньких чашечках, поставила коробку со здоровенными сигарами и ушла.

— Апартаменты огромные, — сказал Александр Анатольевич, — дорого обойдется? У нас все это стоило бы почти в тысячу долларов за сутки.

— Бесплатно, — Леха взялся врать, как учили, и с удивлением отметил, что это очень просто получается. — Что я, не могу себе позволить дядюшку поселить в нормальных условиях? Отель-то мой. А номер все равно пустой стоит. Хороший клиент редко приезжает.

— Прогоришь ты, — заметил дядя Саша, — здесь, как я понял, какой-то поселок. Забор, как у военной базы. Кто сюда будет ехать?

— Зато те, кто приезжает, — ответил Леха, — могут ни за что не волноваться. Броня крепка…

— О, — хлопнул себя по лбу Александр Анатольевич, — я забыл! У вас террор. Басаев!

— Басаев пока на Кавказе, у нас и своих бандитов полно.

— Да, это ужас. Я читал, что у вас банкиров убивают каждую неделю.

— Если бы только их, — вздохнул Леха и тут же затюлюкал сотовый телефон под мышкой.

— Извини, дядь Саш, — Леха выдернул телефон. — Мне сегодня много трезвонить будут. Банк все-таки… Алё! Слушаю, Коровин!

В телефоне прозвучал голос Воронкова.

— Я здесь, поблизости. Все, что ты говоришь, слышу хорошо. Насчет внутреннего положения, нестабильности и прочего трепись поменьше. В случае необходимости звони, как договорились. Теперь для завершения беседы со мной скажи фразу: «Федор имеет право это подписывать». Только скажи с выражением, по-хозяйски. Давай!

— Федор имеет право это подписывать! — круто рявкнул Леха, добавив от себя:

— И нечего по пустякам трезвонить!

Александр Анатольевич одобрительно покачал головой.

— Никак не мог подумать, что внук моего красного дяди станет банкиром. Это правда, что у тебя в обороте более двадцати пяти миллионов долларов?

— А откуда такая информация? — прищурился Леха, понимая, что Митрохин небось не стал бы говорить, сколько у него баксов крутится и откуда они взялись.

— Из заслуживающих доверия источников, — улыбнулся дядюшка.

Тут Лехе пришла в голову фраза, которую он как-то раз в кино слышал или по телику.

— Тогда я не буду ни опровергать, ни подтверждать этого. — Получилось очень солидно и веско, но дядюшке, как видно, понравилось.

— Ну ладно, — сказал Александр Анатольевич, — О делах еще успеем говорить. Я ведь ничего толком не знаю. Как вы тут жили, чем занимались. В сущности, даже понять толком, что у вас тут происходило за это время, — невозможно. Какая-то абракадабра. Наши американцы очень боятся. Мне сказали: «Алекс, там одна коррупшн и дураки, совершенно незачем ехать. Риск неоправдан». Это одни. Другие, наоборот, говорят: «Это Клондайк, если знать, кому давать». Взятки, конечно. Все очень боятся мафии. Потом есть другие, которые считают, что все это «болшевик провокейшн».

— Что «провокейшен»? — не понял Леха.

— Вообще вся эта ваша «перестройка» и реформа. Везде и всюду остались бывшие большевики. Я не понимаю, как ваш президент (дядюшка поставил ударение по-американски, на первый слог), бывший член Политбюро («б» тоже было смягчено, как в английском) мог все передумать? Не верю, понимаешь? Они изображают демокраси, чтобы мы давали бакс. И все. У тебя нет такого ощущения?

— Не знаю, — сказал Леха, припомнив указания полковника не лезть в политику. — Это все далеко. В Москве. Я же не депутат какой-нибудь. Политика — не мой профиль.

Дядюшка вздохнул.

— Ты больше американец, чем я. Там каждый второй скажет: «Политика — это Уошинггон, а я интересуюсь ценами на кукурузу в Айове». А я-то знаю, что даже там нельзя быть свободным от политики. Вот пример. Я родился в Сербии через три года, как мой отец ушел с Врангелем. Моя мать — русская немка, отец познакомился с ней еще в Крыму и сумел вывезти с собой. В Сербии жили четыре года, очень плохо. Потом переехали в Германию, но в Белграде оставались знакомые. Конечно, во время войны я там не бывал, но после, уже при Тито, смог через посредника найти старых знакомых, открыть с ними контору и делать там малый бизнес. Тито был самый либеральный из комми. А сейчас, когда коммюнизм умер, — там эмбарго. Вот форин полней. Завтра ваши большевики скажут: «Все, запретить демократию, всех буржуев Коровиных — в Сибирь!» Что будем делать?

— Чемодан долларов под мышку — и на Дон, казаков поднимать! — пошутил Леха, припоминая все смотренные когда-то фильмы про гражданскую войну.

— Лучше сразу в Турцию, — грустно улыбнулся Александр Анатольевич. — Гражданская война — это ужас. Я, конечно, знаю все только по рассказам, но у меня в детстве было очень богатое воображение. Когда был маленький, очень боялся красных.

— И моего деда тоже? То есть, своего дядю?

— О нем в семье почти не говорили. Или так, как о покойнике. Конечно, никаких писем, ничего. Только карточка.

Коровин-старший достал из бумажника копию, переснятую со старой фотографии. Два очень похожих молодых человека, один в солдатской шинели с лычками на погонах, второй — в черном пальто и шапке-«пирожке», стояли по обе стороны от плетеного кресла, где восседал тучный бородач — настоящий купец, каких Леха только в кино видел.

— Вот это наш общий предок, — пояснил Александр Анатольевич, — Тимофей Лукич Коровин. Потомственный почетный гражданин, купец первой гильдии. Почти десятая часть всей недвижимости губернии за ним числилась, очень много закладных на земливыкупил, имел собственность в Питере и Москве. В штатском — по правую руку от моего деда — твой дед, старший сын Тимофея — Алексей. По левую — мой отец, Анатолий Тимофеевич. Это фото шестнадцатого года. Тогда отец приезжал с фронта на побывку. Вот это — Георгиевский крест…

— Прямо на шинели носили? — удивился Леха, разглядывая карточку. — Сейчас ордена только на кителя надевают… А звание какое? У нас три лычки — сержант.

— Тогда он был старший унтер-офицер, — растолковал дядя Саша. — Одна — ефрейтор, две — младший унтер-офицер, три — старший… Широкая, такая, как у вас — старший сержант, — присваивалась фельдфебелю. Отец получил этот чин через четыре месяца после наступления генерала Брусилова. Потом ускоренно обучался, в семнадцатом стал прапорщиком, а после этого — гражданская война. Ему, знаешь ли, не доверяли — он не утаивал, что его брат — большевик. Тем не менее в девятнадцатом он был уже капитаном. За храбрость и умение воевать. Потом к чему-то придрались, разжаловали в рядовые. Оказалось, что он ни в чем не повинен, но в это время был разгром на Кавказе. А в Крыму ему восстановили только чин подпоручика.

— Интересно, — хмыкнул Леха, — мне говорили, что деду тоже за белого брата какие-то неприятности были. Выходит, оба за это родство страдали?

— Это один из наших азиатских рудиментов, — сообщил Александр Анатольевич. — Судить о человеке по родству. Знаете, как на Кавказе в старину? Род мстит роду. Ты виноват, что рожден в той же семье, что и враг.

— А чем дед Анатолий занимался? — Леха сделал вид, будто ни хрена об этом не знает.

— Чем угодно. В Сербии сперва держался за русскую армию Врангеля, потом уехал в Берлин, где работал в какой-то автомастерской. А когда начался кризис, стало еще хуже. Торговал на улице сигаретами. Почти также, как те старушки, которых я видел вчера в Москве. Только у него был такой лоток, который подвешивался на шее. На улице встретился с бывшим однополчанином по Алексеевскому полку, русским немцем по фамилии фон Ламмерсдорф. Мне было шесть лет, и я, конечно, мало разбирался в том, к чему это привело. Знаю только, что у отца появились деньги, и мы стали жить много лучше. Даже смогли приобрести небольшой дом, году так в 1935-м. Вообще после того, как Гитлер стал канцлером, жизнь стала лучше.

— А главное — веселее, — добавил Леха.

— Да-да. Как и у вас. Вообще было много всякого интересного. Красные флаги, 1 Мая, спортивные праздники. Матушка говорила: «Как у русских!», а отец был одержим идеей Евразии. Особенно после пакта Молотова — Риббентроппа. Я уже потом узнал, что он работал в немецкой спецслужбе и частые отъезды были связаны с какими-то заданиями.

— В гестапо? — спросил племянник.

— Там было много всяких, я просто не знаю, в какой именно. В форме я его никогда не видел. Дома он совершенно не говорил о работе. Когда я спрашивал, где он служит, он утверждал, будто занимается коммерцией. Но о том, чем торгует, никто не знал. Потом, когда я окончил школу, в сорок первом году, он устроил меня в министерство Восточных территорий. Наверно, боялся, чтоб меня не призвали в вермахт. Впрочем, это было не очень важно, потому что я и так был болен. Боялись, что я не найду жену, но в сорок третьем году выбор был уже очень большой. Правда, все кончилось несчастьем. Не пошли в бомбоубежище… Я выжил, даже потом сумел лет тридцать ходить на ногах. За одно благодарю Бога — не видел мертвыми ни Марту, ни Макса… Это мои жена и сын. Их похоронили там, в Берлине. А меня матушка сумела вывезти в Австрию. Ее меньше бомбили, чем Берлин. Потом пришли ямки. Но было страшно. Красная Армия была совсем рядом. Американцы очень многих русских выдавали Сталину. Хорошо, что у нее был родственник в Америке. Русский, брат ее матери. Он сумел пас выписать в Штаты. Конечно, Эф-би-ай немножко спрашивало, но все кончилось хорошо.

— А отец?

— Он пропал без вести. В сорок втором году. Я даже не знаю где. Знаю только, что Эф-би-ай как-то узнало, что он был в спецслужбе. Они нам говорили: «Если он напишет вам или появится в Америке под чужим именем, то обязательно сообщите. Его разыскивает за военные преступления Международный трибунал. Иначе вас будут считать укрывателями и арестуют». Не знаю, смогла бы мама это Исполнить, если бы отец появился, но он так и не дал о себе знать. Сейчас ему было бы больше ста лет, га к что вряд ли он вернется. Матушка, однако, его ждала… Она умерла в пятьдесят седьмом. Сразу после

Антона Петровича — это тот ее дядя, что помог нам уехать и пройти нэйчурэлизэйшн. Мне помогали ее казенен, Стива и Майк. Очень хорошие люди. Еще русские, хотя уже и американцы. Дали возможность поступить университи. Потом я стал бизнесмен…

— Да-а… — протянул Леха, качая головой. — Помотало тебя, дядя Саша. А когда ты меня-то собрался искать?

— Только недавно. После того, как у вас началась демокраси. Я не смешно говорю? Знаю, правильно: «де-мо-кра-ти-я», а язык говорит по-английски. То же самое было, когда я научился говорить по-английски — все время выскальзывали немецкие слова. Сейчас я и в Германии, и в Америке говорю все правильно, а в России — ошибаюсь.

— Ничего, — сказал Леха. — У меня вот похуже дело. Я языков вовсе не знаю. Все, что надо, — через перевод. А это ж деньги лишние… Но учиться уже поздно и некогда.

Убедительно все это вранье выговорилось. И самое главное — такая откровенность дядюшку порадовала. Похоже, он все-таки какую-то внутреннюю скованность ощущал, беседуя с племянником. То ли не знал, как бывший советский, а ныне «новый русский» отреагирует на его биографию. Но поскольку Леха особо не волновался насчет того, что дядюшка переводил какие-то бумажки с немецкого на русский в министерстве Восточных территорий и таким образом служил фашистам, Александр Анатольевич приободрился. То есть он и выглядел до этого бодреньким, но то был, выражаясь по-ихнему, по-американскому, «имидж». То есть обманка для публики. Об этом Леха читал в какой-то газете, которую нашел пару лет тому назад в электричке.

— Конечно, — сказал он, — пока были большевики, я к вам поехать не мог. И потом не было времени. У вас все равно никто ничего нашего не покупал. Но мне было очень интересно, есть ли дети у дяди Алексея и другие родственники Коровины. Когда стало можно, я решил поискать — и нашел. Правда, для этого мне пришлось сказать, что я интересуюсь вопросами инвестиций в родной губернии.

— А на самом деле тебе это неинтересно? — спросил Леха.

— В меньшей степени. Если ты мне посоветуешь, куда можно сделать вложения, чтобы это было безопасно, то я рискну.

— Хорошо, — пробормотал Леха, лихорадочно обмозговывая, что будет, если дядюшка попросит прямо сейчас подумать, куда и чего вкладывать. Липовый банкир уже собирался вытаскивать заветный телефончик для связи с Воронковым, но тут дядюшка сменил тему.

— Да что я все о себе да о себе! — воскликнул Александр Анатольевич. — Расскажи, как вы тут жили.

— Нормально жили, — ответил Леха. — Только я ведь, дядь Саш, ни до войны не жил, ни в войну. Да и что сразу после войны — не помню.

— Наверно, не очень нормально, если ты только сейчас стал банкиром? — усмехнулся дядя.

— Да я, честно говоря, и не собирался, — совершенно откровенно ответил Леха, — но ежели можно, то почему бы не стать?

Александр Анатольевич расхохотался, а когда перестал смеяться, произнес:

— Знаешь ли, я ощущаю себя полным профаном в русской психологии. В Америке десятки людей изучали Россию как противника, написали горы книг. Каждый более-менее грамотный диссидент тоже чего-то писал для кремленолоджи и советолоджи. У нас можно читать все ваши газеты и журналы, выписывать любые ваши книги. Я много читал, смотрел видео, слушал радио… и ничего не понимаю.

— А чего тут понимать? — сказал Леха. Он помнил инструкцию Воронкова — в политику не углубляться, — а потому не собирался углубляться даже в психологию. Тем более что не очень понимал, чем психология отличается от психоневрологии. В психдиспансере ему бывать доводилось, а вот с психологами он как-то не контачил.

— Что понимать? — прищурился дядюшка. — Например, почему люди, которые столько лет были устремлены к одной цели, вдруг решили поменять приоритеты. Я в отличие от тебя помню войну. Хотя я и не был на фронте, но там, где я работал, в министерстве Восточных территорий, и немцы, и русские были просто обязаны интересоваться социальной психологией советского населения.

Аналитики, насколько я помню, исходили из того, что русский народ как таковой удерживается в повиновении интернациональной еврейско-большевистской верхушкой Компартии, а прочие народы СССР подчинены русскими по праву сильнейшей нации. Соответственно проектировалась и политика на освобожденной территории… Для тебя, конечно, более привычно слышать «оккупированной». Прежде всего надо было проводить политику изоляции русского народа от партийного руководства, ну и, естественно, изолировать русских от других наций. В сорок первом мы были убеждены, что большевики должны рухнуть за один-два месяца. В сорок втором думали: «Еще чуть-чуть — и они рухнут». В сорок третьем надеялись на Власова, на казаков, на всякие там восточные легионы, на лозунг борьбы за «Свободную Россию без большевиков и капиталистов», на тотальную мобилизацию. В сорок четвертом — только на конфликт между русскими и англосаксами. В сорок пятом — исключительно на «вундерваффе» и на чудо вообще. Но чуда не случилось.

— А не противно было немцам-то служить? — спросил Леха. Наверно, отец его или дед так мягко не сказали бы. Скорее всего они б и разговаривать с таким дядюшкой не стали. Но Леха на войне не был. Его все эти разборки полувековой давности уже мало волновали. Тем более что теперь хорохориться было нечего. Все, что деды вроде учителя Ивана Петровича кровушкой завоевали, их сынки и внучки, можно сказать, за поллитру отдали. Причем кто-то хоть по глотку из этой поллитры хлебнул, а другим и пробки понюхать не досталось.

— Как тебе сказать… — задумался Александр Анатольевич. — Я не могу сказать, что немцы уж совсем нас третировали, тем более что мы с матерью были фольксдойче. Религиозные проблемы немцев не волновали, мы ходили в православный храм, и это не возбранялось. Вначале мне казалось, что все делается для того, чтобы освободить Россию от большевиков. То, что я знал о вашем режиме, было очень страшно. Мне казалось, будто после первых же ударов вермахта все развалится, и когда в первые же месяцы войны число пленных стало измеряться миллионами, у меня было впечатление, что русские просто сдаются в плен, не желая воевать за Сталина. Я видел хронику, где наши войска — ты уж извини, но для меня вермахт был «нашими» войсками — русские встречали цветами. Это потом я стал понимать, как просто сделать такую режиссуру. А в сорок первом, особенно летом, у меня не было никаких сомнений в том, что для России это вторжение — благо.

— Интересно, — нахмурился Леха, — а ведь отец у тебя в четырнадцатом против немцев воевал. И вдруг — он же за немцев?

— Ну, он, как мне представлялось, просто считал то, что началось в сорок первом, продолжением гражданской войны. Лично для себя, разумеется. У него вообще было особое мышление. Он мстил большевикам за отца, это, пожалуй, главное. Кроме

того, Анатолий Тимофеевич часто вспоминал о призвании варягов. Может быть, утешал себя, может быть, действительно считал, что германский элемент создал Киевское государство, а при Петре Великом выполнил в России цивилизаторскую миссию.

— Ну да, — не согласился племянник. — И до того, значит, доцивилизовали Петра, что он шведам по мозгам надавал.

— А ты вспомни Пушкина: «…И за своих учителей заздравный кубок поднимает…» Победив шведов — пьет за их здоровье. Кстати, точно так же и с варягами. Сперва — «избиша и изгнаша их за море», а потом — «приидите и володейте». Вот тут-то и есть одна из загадок русской души. Возьмем Наполеона. С ним воевали, от него отступали, с ним бились насмерть. Победили, взяли Париж — и тут же он стал кумиром едва ли не всего молодого дворянства. Последний пример. С сорок пятого года находились в «холодной войне» с Ю Эс Эй. А среди молодежи нарастало обожание Америки и всего американского. Вашей молодежи, коммунистической.

— Не знаю… — Леха вообще-то сам лично в Америку не стремился, но то, что еще задолго до Горбачева появилось много таких, кто в США души не чаял, знал хорошо. — Гитлера-то у нас и сейчас не очень обожают.

— А знаешь, — усмехнулся дядюшка, — я ведь его видел. Правда, издалека, но видел. Десятки тысяч людей кричали «хайль», женщины были в истерике, почти как американки на концертах «Битлз», я тоже орал, представь себе. Уже в Америке я видел похороны Сталина — в фильме, разумеется, — это было то же самое. Правда, тогда у меня было другое настроение. А моя матушка, представь себе, рыдала.

— Да уж, — недоверчиво произнес Леха, — ей-то с чего бы печалиться?

— Мог бы задать тот же вопрос. Ее отца тоже, как и Тимофея Лукича, расстреляли большевики. Муж, то есть мой отец, скорее всею погиб в России от советской пули. Из Австрии торопилась убежать, чтоб не попасть на расправу к красным, а когда умер «самый красный», плакала. Еще одна загадка русской души. Единственно, что могу предположить: она подсознательно испытывала гордость от того, что Россия, пусть даже большевистская, стала мировой державой, с которой весь мир вынужден считаться. Кроме того, она очень не любила Америку. Ее раздражало, что там все цело и не пострадало от войны, что янки очень самодовольны и беспринципны. А потому то, что СССР с атомной бомбой нагнал на них страху, матушку, как ни странно, радовало. Проживи она на пару месяцев дольше — и она узнала бы о спутнике. Наверно, радовалась бы. Ты помнишь спутник?

— Нет, — сказал Леха, — маленький был совсем.

— А для меня это был шок. Я уже эдэптед… адаптировался в Ю Эс Эй. Одиннадцать лет там — это много. Привык, что это самая сильная страна, а я ее гражданин. И всем плевать, откуда я эмигрировал, поскольку у меня американский паспорт и доллары в кармане. Русский с четвертушкой немецкой крови, родившийся в Сербии, выросший в Германии, осевший в Америке. Там много таких перекати-поле. Многие остаются внизу, и им плохо. Но те, кому повезло, срастаются с той силой, которую дает этот игл на паспорте. И узнать, что есть челлендж от русских, что их ракета может налететь на Манхэттен, — очень страшно.

— А Гагарин?

— Это было проще. Я уже знал, что туг не все так плохо. Учти, в Германии перед сорок первым многие считали, что СССР — колосс на глиняных ногах, что там самолеты и танки из фанеры. Американцы были убеждены, будто только их помощь по ленд-лизу дала возможность русским победить Гитлера. И я так думал, до спутника. Когда полетел Гагарин, я уже понимал, что Россия — это мощь, которая ни в чьей помощи не нуждается. У меня даже появилось почти такое же ощущение, как у матушки, подсознательная гордость за Россию. Я как бы разломился. Русский тихо радовался, американец переживал, немец злорадствовал.

— А сейчас?

— Сейчас все трое в замешательстве, — усмехнулся Александр Анатольевич. — По крайней мере у меня в сознании. Как русскому — обидно, что Россия потеряла империю. Как немцу — беспокойно, что нарушен баланс сил в Европе, а как американцу — неясно, насколько прочны отношения с теми, кого мы объединили против СССР, которого больше нет. Хотя, знаешь ли, когда врачи говорят тебе, что до смерти осталось всего два-три месяца, все это уходит на какой-то далекий-далекий план…

— Серьезно? — спросил Леха, поглядев дядюшке в глаза.

— Да, — кивнул старик, — это эбсолютли серьезно. У меня прогрессирующая опухоль мозга. Последствие от бомбы сорок пятого года. Все, что можно, против нее уже делали, но то, что есть сейчас, уже ничем не вылечить. Ни за какие деньги. Я примерно знаю, как все будет развиваться дальше, и тянуть эти месяцы не намерен.

— Как это? — прибалдело произнес Леха.

— Эутэнэзи. Добровольная смерть. Проглочу несколько таблеток, засну и не проснусь. Это лучше, чем корчиться в муках, когда ни одно обезболивающее уже не действует. Думаю, что Господь меня поймет и не будет судить слишком строго. Я хочу умереть здесь.

— Дядь Саш, — сказал Леха, — может, не стоит? Врачи, они ошибаются иногда. У нас на деревне был мужик, дедка Пирамидоныч. Ему врачи сказали, что у него рак. Вроде бы тоже сказали, что через год помрет. А он десять лет прожил и помер вовсе не от рака, а оттого, что наклюкался в мороз и замерз на дороге. Километр до деревни не дошел.

— Это у вас, — грустно улыбнулся Александр Анатольевич. — У нас такие ошибки невозможны. Во-первых, другие врачи, а во-вторых — другие люди. Если б я жил в деревне, как этот старик, то мог бы, наверно, не поверить врачам. Но, увы, я доверяю им. И потом, у меня не тот возраст, чтобы цепляться за жизнь. Дело, которое я наладил, будет работать и без меня. У меня нет свежих идей, которые я хотел бы реализовать. Разговор о вложениях в экономику области — до некоторой степени блеф. Я не смогу сам это сделать. Поэтому гораздо лучше будет, если ты станешь инвестором.

— Не понял…

— Тут нечего понимать. У меня нет более близких родственников, чем ты, хотя мы с тобой впервые увиделись только сегодня. Я догадываюсь, что твой банк не совсем чистый, но совсем чистых денег не бывает вообще. Меня это не волнует. Мне хочется, чтобы деньги Коровина достались Коровину. Чисто эгоистическое желание. У тебя есть семья?

— Пока нет, — сказал Леха, действуя по инструкции. — Может быть, женюсь в этом году.

— Поздновато…

— Я уж был женат однажды. Не вышло семьи, разошлись.

— Дети были?

— Нет, — соврал Леха.

— Может, это и к лучшему… А мне после смерти Марты и Макса так и не удалось их забыть. Было несколько претенденток, но их интересовал не я, полукалека, а деньги. А у тебя что, уже есть избранница?

Вроде бы по инструкции надо было не сразу сознаваться, но Леха как-то позабыл. Он достал карточку с изображением Ольгушки-Лягушки, то бишь Ольги Пантюховой, и показал дяде.

— Вот эта.

Александр Анатольевич взял фотографию и посмотрел:

— Опасная женщина. Красива по-дьявольски, но от нее можно ждать больших сюрпризов. Впрочем, я не знаю, что ты, собственно, ищешь в этом браке. Если угара страстей на пороге жизненной осени — то это верный выбор. Если семейного уюта и спокойной старости, то их не будет. Я не вмешиваюсь в твою жизнь, а только констатирую.

— Это младшая сестра нашего губернатора, Ольга Пантюхова.

— Стало быть, это политический расчет?

— Может быть, и так.

— Что ж, это делает тебе честь. В России мало быть просто богатым — это я знал еще от отца с матерью. Быть в родстве с властью очень полезно. Можно закрыть глаза на кое-какие неудобства. Но не слишком плотно…

— Само собой, — сказал Леха с надлежащей солидностью.

Коровин-зарубежный сдвинул правый рукав пиджака. Там обнаружилось нечто похожее по виду на большие часы с браслетом. Нажав кнопку, Александр Анатольевич позвал:

— Лайза! — и протарахтел несколько непонятных Лехе английских фраз.

Блондинка появилась через полминуты, при синей папке с какими-то бумажками. Положила на стол и тихо удалилась, постаравшись лишний раз не скрипнуть дверью.

— Это мое завещание, — пояснил дядюшка. — Оно на английском и русском языках, тексты аутентичны. Суть примерно такая. Все движимое и недвижимое имущество, в общей сумме примерно 56 миллионов долларов, я завещаю своему племяннику Коровину Алексею Ивановичу. То есть тебе. Там есть несколько небольших условий, при неисполнении которых завещание утрачивает силу. Это не очень страшные условия. Просто ты должен похоронить меня рядом с моими родственниками, по православному обряду, построить в городе храм во имя святого Александра Невского. Учредишь школу имени Коровина.

— Понятно, — сказал Леха, — а как же я учре-дю… то есть, учрежду, если наследства еще не получу? У меня в банке лишних денег нет. На похороны, пожалуй, наскрести сумеем…

Тут опять затюлюкал телефон связи с Воронковым. Леха подумал, будто он ругаться будет насчет того, что Леха рассуждает насчет банковских денег, хотя понятия не имеет, сколько их там лежит и чего с ними можно делать. Тем не менее он уверенно ответил в трубку:

— Коровин.

— Ты там не больно прибедняйся! — очень резко пробурчал полковник. — Главное, чтоб он тебе это наследство вообще выдал. Скажи, что все сделаешь, как положено. Найдем, мол, деньги. Теперь скажешь так: «Переводите немедленно во все пять адресов!» Так же хорошо, как в прошлый раз. Валяй!

Леха напыжился и командным голосом рявкнул:

— Переводите немедленно во все пять адресов! И вообще поменьше волокиты, сколько говорить можно! Все!

— Нормально! — похвалил на прощанье Воронков.

Дядюшка взял из коробки большущую сигару — прямо как у Черчилля в кинофильме «Освобождение», — прикурил от настольной зажигалки и произнес:

— Нет, ты меня неправильно понял, Алеша. Совсем не обязательно сначала выполнить условия, а уж потом получать наследство. Ты сразу же после

моей смерти можешь вступить в права наследника, но в течение двух лет должен выполнить эти условия. Если не сумеешь выполнить, то потеряешь это имущество плюс выплатишь неустойку.

— Дядь Саш, — сказал Леха, — я догадался, что это не так. И денег у меня на все эти ваши условия хватит. Это я так, пошутил, что на похороны еле наскребем. Но вообще-то хороший храм за пару лет поставить в наших условиях трудно. И народ, если честно, может это дело неправильно понять. У нас, понимаешь ли, народ привык к таким кампаниям. В тридцатые, допустим, была установка церкви ломать, в семидесятые — сохранять, а в девяностые — строить заново. Может, в двадцатых следующего века опять ломать начнут. В городе аварийных домов и коммуналок — полным-полно. В деревнях до сих пор как в тундре живут. А Бог, при всем к нему уважении, жилищным строительством не занимается. И деньги на это не дает. Церковь — это, будем считать, учреждение культуры. Их и так за последние годы понастроили и восстановили много.

— Значит, надо построить эту церковь в селе, — похоже, дядюшка был на этой церкви зациклен.

— А в селах, дядь Саш, они есть, и их не строить, а восстанавливать надо. Поэтому именно в честь Александра Невского может не получиться. Может, она в честь Дмитрия Донского строена, а мы со своим Александром полезем.

— Дмитрия Донского только при большевиках канонизировали, — заметил Александр Анатольевич, — но твоя мысль мне ясна.

Опять напомнил о себе телефон, и Леха раздраженно отозвался:

— Слушаю! Что там еще?

— «Ты, Зин, на грубость нарываешься!» — эту цитату из Владимира Высоцкого очень строго прошуршал в трубку товарищ полковник. — Что ты там политграмоту разводишь?! Тебе сказали: встать по стойке «смирно» и сказать «есть». А ты пошел объяснять насчет кампаний, жилищного строительства, учреждений культуры… В общем, завязывай с этими россказнями и скажи, что тебе надо срочно ехать в банк. А дядюшкой мы сами займемся. Мне сейчас скажешь: «Ладно. Через полчаса буду». После этого культурно извинишься перед дядей, выйдешь из номера, и ребята проводят тебя к машине. Уловил? Скажешь старику, что, мол, Воронкова оставляю в вашем распоряжении. Работай!

— Ладно, через полчаса буду у вас, — проворчал Леха, чуя, что напросился на какие-то мелкие, а может, даже и крупные неприятности.

— Какие-то осложнения? — скромно поинтересовался дядюшка.

— Да так, — уклончиво вымолвил Леха, — просто нужно подъехать в банк и кое в чем разобраться. Ты уж извини, дядя Саша, я дам указания Владимиру Евгеньевичу, чтоб он был в твоем распоряжении.

— Что ж, — вздохнул Александр Анатольевич, — я все понимаю, работа есть работа. Будь добр, открой дверь, я выеду за тобой.

— Что вы, только после вас! — Леха поднялся с места, пожал дядюшке руку, открыл дверь и после того, как дядя Саша, развернув коляску, выкатился на ней в гостиную, вышел из комнаты, где шла беседа. Охранники, чинно попивавшие кофеек в обществе американских коллег, а также Лайзы и Нэнси, дружно встали при виде начальства.

— Приятно было познакомиться, — сказал Коровин-советский, — ауфвидерзеен, либер онкель!

У Лехи, конечно, мало чего сохранилось в памяти из немецкого языка, но эту фразу он хорошо запомнил. Просто Иван Петрович Кусков в свое время очень часто повторял, правда, не на уроках немецкого, а на военном деле. У них тогда в школе был тир и две мелкашки, из которых старшие школьники пуляли по мишеням. Если кто-то в «молоко» стрелял, то военрук ворчал: «Сидят фрицы в окопе и смеются над тобой!» А ежели наоборот, пули кучно ложились, то Кусков удовлетворенно говорил: «Вот это — гут шиссен! Тут немцы уже слезы льют, р-раз! — и ауфвидерзеен, либер онкель!» Причем произносил эту фразу именно так, как немцы говорят, с мягким «р», а Леха, имевший в молодости страсть передразнивать, очень ловко ему подражал. Так что и сейчас вышло так, будто Леха очень чисто шпрехает. Дядюшка улыбнулся и сказал по-немецки такую длинную и скоростную фразу, что ее небось и Кусков бы не понял. Но Леха, благо он уже был на пороге номера, решил, что самое лучшее сказать утробно:

— О-о, я-а-а! — и поскорее вышел.

Навстречу Лехе и сопровождающим его мужикам по коридору спешил Воронков.

— Везете его на дачу. Смотреть в оба. Там все указания розданы, ваше дело — только он. На дороге внимательней!

НЕВЕСТА

Дорога оказалась не шибко долгой. Леха чутьем догадался, что повезут его в тот самый загородный дом Митрохина, о котором он слышал от Галины, но почему-то не подумал, что эта самая банкирская дача может оказаться так близко и вдобавок — в том же поселке, что и «отель», где Леха две ночи ночевал. Правда, догадываясь о том, что его везут на эту дачу, Коровин кое в чем сомневался. Например, судя по сведениям Митрохиной, там, на дачке, мог Барон, например, появиться или еще какие люди из «Гладиатора». Опять же не очень ясно было, как это Леху собрались женить на Ольге Пантюховой, когда, опять-таки по данным от вдовы банкира, получалось, что сестра главы вроде бы дудела в одну дуду с Бароном и Митрохиным. Хорошо, если с ней разъяснительную работу провели и она все осознала, а если она и по сей день «свой человек в чужой команде»? Впрочем, Леха мог сколько угодно думать, но изменить ничего не мог.

Дачка была не шибко большая, хотя и кирпичная, и двухэтажная. Примерно восемь на восемь метров по фундаменту. Над вторым этажом еще мансарда была, но, должно быть, только на лето. Гараж бетонный, но не подземный. Участочек при даче, конечно, имелся приличный, соток полета, а то и больше. Но в целом это сооружение подходило именно под традиционное понимание слова «дача», и ни «виллой», ни «особняком» ее называть не стоило.

Ворота отпирались обычным засовом, хотя были довольно крепкие, из прочной стали сваренные. Охранник поглядел в дырочку, прикрытую бляшкой-заслонкой, убедился, что свои приехали, и пропустил. На сей раз Леху везли без эскорта, в скромненькой «Волге».

Высадили у крыльца. Шофер погнал машину обратно, а Леха с двумя сторожами поднялся в дом. Обувь заставили снять в тамбуре между крыльцом и прихожей, тут же выдали теплые домашние туфли без задников. Прямо из прихожей его отвели на второй этаж по деревянной лесенке с желто-черными перилами, ошмаленными паяльной лампой и покрытыми лаком.

— Сюда, — приказал охранник, открывая перед Лехой дверь в одну из комнат. — Здесь будете находиться постоянно, до получения команды. Тут — все удобства.

Он указал на дверцу, за которой размещался совмещенный санузел.

— Наш парень будет за дверью, — сообщили Лехе напоследок, — если чего надо — все через него. Насчет самостоятельности вам товарищ Воронков объяснял, поэтому ничего лишнего не делайте.

Ушли. Леха остался в комнатке площадью два на три с половиной метра плюс три квадратных метра на санузел. Кровать, телевизор с маленьким видеоплейером на общей тумбочке, пустой платяной шкаф с парой-другой плечиков, два стула и небольшой столик. Единственное окно было закрыто железной ставенкой и решеткой.

Короче, режим содержания ему за что-то усилили. Скорее всего, чтоб не болтал отсебятины для зарубежного дядюшки. Хотя, как лично Лехе казалось, ничего уж очень лишнего он не сказал. Впрочем, небось если б сказал, то уже среди живых не числился. Наверно, Воронков решил, что не стоит рисковать, а потому утащил Леху со сцены. В конце концов, и так трепались с дядюшкой достаточно. Даже о загадочной славянской душе поговорили. И самое главное — выяснили, что у дядюшки уже написано завещание и он, если строго говорить, сюда помирать приехал. Правда, как там по нашим законам все это завещание пройдет и сколько миллионов с Лехи как с наследника сдерут — неясно. В принципе какая печаль? Все равно он этих денег не увидит. Ясно ведь, что через недельку-другую после того, как Коровин-советский вступит в права наследника, с ним чего-нибудь случится… Стоп! Но ведь ему еще надо церковь во имя Александра Невского поставить и школу открыть, не говоря уже о том, чтоб дядюшку похоронить. А это так сразу не сделать, хотя и два года отпущены.

Но два года ждать эти ребята не приучены. Пантюхов в качестве главы администрации вечно не просидит. Перевыборы должны быть скоро, давно ведь уже хозяйничает. Конечно, может быть, вместо него еще какого-то своего заготовили, но нынче демократия, всякое бывает. Народ не сброд, международные наблюдатели наезжают, а их всех не перепоишь, обязательно какой-нибудь ловкий найдется. Да и вообще, в декабре Думу выбирать будут, летом — Президента. Телик на эту тему уже сейчас надрывается. Дума-то ладно, там одна говорильня, сколько бы законов ни придумала, ловкачи эти законы объедут на кривой. А вот Президент — это круто. Тут и старый, для поднятия авторитета, начнет своих помощников и подчиненных шерстить, а уж новая метла и вовсе по-новому метет. Тряханет так тряханет. И как в таких случаях на Руси ведется, начнет новый начальник выяснять, кто из старых сколько и у кого брал, на какие шиши дачи строил, за рубеж ездил и машины покупал. А по нынешним частнособственническим временам наверняка начнет ковырять и акции там всякие, прихватизации-перехватизации. Так что два эти года им всем еще пережить надо.

Стало быть, надо им как-то все форсировать. Поскольку все наследство покамест в Штатах, а дядюшка еще не помер, то русская липа туг не поможет. Там, в Америке, небось тоже есть охотнички на халяву заработать. Может быть, детишки этих самых казенсов, которые помогали Александру Анатольевичу после того, как он из Германии смотался, еще какая-то седьмая вода на киселе — разом все разыщутся, если узнают, что 56 «зеленых лимонов» на дереве висят. Это когда нет денег, то и родня не находится, а когда баксами пахнет, тут долго искать не придется. Моментом пришлют проверить, как тут, в России, завещание исполняется. И ежели унюхают, что с храмом или школой не все в порядке, тут же в суд подадут. У них в Штатах наши жулики разжиться не сумеют. Там на нашей кривой кобыле не подъедешь и нашего барашка в бумажке не принесешь. Поэтому надо приложить весь советский опыт ударных строек, но храм сдать раньше намеченного срока и с высоким качеством. А самое главное, чтоб по смете ни сучка ни задоринки не было. Ежели какая комиссия из Москвы приедет, так это ерунда. Они им пару банкетиков организуют, охотку с шашлыками и баньку с девочками. С импортными такое не пройдет, тем более что они пришлют таких, которые лично заинтересованы ухватить за руку. И вряд ли там попадутся такие тупари, которым можно будет отремонтированную церковь вкрутить как новостроенную.

Нет, конечно, когда наших припекает, они быстро ворочаются. И ясно, что уже сейчас какие-нибудь архитекторы начинают мараковать проект храма, а сметчики-расчетчики прикидки делают, во что это все выльется. Само собой, что Лехин банк финансировать будет, в авансовом порядке, еще и в глаза тех долларов не видя, которые ему только после дядюшкиной смерти начнут переводить под это дело. И Лехе небось по-быстрому начнут бумажки на подпись приносить: штампуй, паря! И может быть, школу тоже какую-нибудь лепят на типовом фундаменте, но по оригинальному проекту.

Этот самый «Статус-банк», конечно, при таком финансировании долго не протянет. Тут ведь не торгашам взаймы давать, на короткий срок и под бандитский процент. Дал «лимон» в начале месяца, в конце взял два. Только клади, клади и еще раз клади — на зарплату, на технику, на горючее, на материалы и прочие прибамбасы. А оборота — фиг дождешься. Ни храм, ни школа дохода не дадут — не ресторан и не супермаркет. И как недвижимость они тоже пустое место. Храм теперь под склад не сдашь, а школу, пожалуй, сами торгаши еще подумают, брать или нет. Детишки теперь аховые пошли. Если подвернется — выпотрошат этот склад за милую душу и фиг найдешь, куда твои плейеры и «сникерсы» рассосались.

Из этих дел следовал такой вывод, что ждать долго, пока Александр Анатольевич соберется помереть, никак нельзя. Но и торопить его на тот свет рискованно. Дело международное, так просто не делается. К тому же это не Чехия и не Латвия, а Ю Эс Эй.

В принципе проблемы эти Леху особо не колебали. Кого волнует чужое горе? У него были свои, более простые соображения на уме. Лехина продолжительность жизни напрямую зависела от трех обстоятельств. Первое — когда дядюшка помрет, второе — когда Леха станет полноправным наследником и третье — когда его заставят писать завещание в пользу супруги Ольги. После того, как этот последний документ будет завизирован, вся Лехина жизнь, как выражался Говорящий Сверчок из книжки про Буратино, «не стоила и одной дохлой мухи».

Само собой, что вся система зависела от главного из трех обстоятельств, то есть от того, когда дядюшка решится на эту свою… Короче, на самоубийство. Похоже, он еще не совсем мучается. Может, ему чего-то обезболивающее колют, и он держится. Правда, с ним вроде бы врача не было и даже сестры, но это ему пара пустяков вызвать. А может, и уже привез, Леха же не рассматривал всех, кто на его самолете прилетел.

Но раз ихние врачи сказали, что ему в ближайшие два месяца придут кранты, то тут двух мнений быть не может. Прихватит, допустим, Александра Анатольевича очередной приступ, и он, чтоб не мучиться, глотанет свои самоубийственные таблетки. Это дело может проскочить уже сейчас, пока Леха тут под домашним арестом сидит. Тогда, конечно, все пойдет автоматом, без участия товарища Коровина. Он и в права наследства быстренько войдет, и обженят его на скорости. В принципе, наверно, можно и не ждать, пока он достроит все эти самые школы и храмы. Главное, чтобы Ольгушка-Лягушка, или как ее там, уже была расписана и могла, в свою очередь, наследство получить. А каким образом Лехе помереть, Пан придумает или Воронкову даст команду. Может, инфаркт организуют, а может, простенько из автомата расстреляют — кто ж сейчас удивится, что банкира пристрелили? Дело житейское.

Размышления были грустные. А самое главное — безнадега страшная, никуда не денешься. Хорошо, конечно, что при такой дурной башке сумел приблизительно вычислить ситуацию. Вот что значит почти сутки — ни грамма. Хотя сейчас очень даже в кайф было бы принять пару стаканчиков. Попросить, что ли?

Пока Леха раздумывал, дадут ему здесь сто граммов или в отсутствие Воронкова это дело не пройдет, со двора донесся шум подкатившей машины. Хлопнула дверца, и тут же Леха услышал пьяный женский хохот и фальшивое, но очень громкое пение:

— «Ромашки спрятались, поникли лютики…»

У каждого пола в поддатом состоянии есть свои коронные песни. В старину любимой песней мужи-ков-алкашей всех стран СНГ был знаменитый романс «Шумел камыш, деревья гнулись…» В нынешние времена у допившихся до неприличия баб — «Ромашки спрятались…». От такого пения не только ромашки спрячутся и лютики поникнут, но и Шамиль Басаев подальше в горы уйдет.

— Ольга Петровна, — очень вежливо забормотали сразу несколько мужских голосов, судя по всему, принадлежащих охранникам, — осторожнее, пожалуйста, не оступитесь…

— А идите вы все на х…! — весело, громко и откровенно объявила невидимая дама.

Так. Вот она какая, стало быть, будущая гражданка Коровина, в девичестве, если можно так сказать, Пантюхова Ольга Петровна. Прибыла к месту постоянной дислокации.

Судя по часам, которые Лехе выдали в порядке экипировки, было всего около двух, а бабонька уже нарезалась до зю-зю.

— Ольга Петровна, — нежно увещевали мордовороты, — осторожней ради Бога, тут ступенечки крутые… Мы вас поддержим…

— Вы чо, козлы, думаете, что я пьяная? Хрен вам! — визгливо проорала Ольга Петровна, после чего посыпала бойцов таким забористым и трехэтажным, что Лехе показалось, будто известная на всю деревню пьянь и потаскуха Милка-самогонщица супротив этой раскрасавицы-блондинки, которую Леха видел на фотографии, просто наивная девочка. Фотка, кстати, была неподалеку, и Леха даже решил на нее поглядеть, чтоб попытаться представить себе, как же такая краля должна выглядеть в пьяном виде. Посмотрел, но представить ее в том виде, который прослушивался со двора, мозги отказывались — воображения не хватало.

Шум и матюки переместились в тамбур, потом в прихожую. С грохотом полетела одна туфля, потом вторая, после этого затрещало что-то из одежды. Послышался еще шум, а затем визг на полную катушку:

— Ты, сука, меня толкнул?! Убью! — и звонко хряснула оплеуха, пришедшаяся, поди-ка, по роже одного из холуев.

— Что вы, Ольга Петровна, он вас не трогал… — забормотал кто-то. — Это вы нечаянно споткнулись…

— Блин! А я говорю — он толкнул! Понял, козел вонючий?! Я не споткнулась, это он, засранец, мне ножку подставил! Дай ему в рыло! Быстро! Иначе я вас всех разгоню, суки! Под забором сдохнете, падлы!

— После, после, Ольга Петровна, мы с ним разберемся… — успокаивал охранник. — Мы ему всю морду разобьем.

— П-правильно! — порадовалась госпожа Пантюхова. — Нормалек!

То, что охраннику, которого она обвинила, разобьют морду, ее немного успокоило. Правда, ненадолго. Судя по всему, Ольга рвалась на второй этаж, а ее хотели уложить на первом.

— Дерьмо собачье! А я хочу наверх! — верещала она. — Вообще охренели, м…ки! Вы кто такие, блин, чтоб командовать? Кто?!

Полетел на пол стул, еще раз донесся звук оплеухи, потом жалобно зазвенело что-то бьющееся, угодившее под горячую руку.

«Да, — подумалось Лехе, — круто! Неужели мне хоть пару дней с такой заразой жить придется?»

— Отступись, — донесся до Лехи приглушенный голос одного из охранников, — пусть лезет наверх, подстрахуем, если навернется с лестницы. А то не дай Бог долбанется или перебьет чего-нибудь — не рассчитаться будет…

Судя по тому, как затопали нетвердые шаги по ступенькам лестницы, охранники отступились, и буйная женщина в данный момент приближалась к Лехиной резиденции. Леха, правда, надеялся на то, что к нему ее не допустят.

Дама благополучно взобралась на второй этаж, ухитрившись не сверзиться с лестницы. Она появилась где-то за дверью и запела все то же, насчет ромашек и лютиков.

— Ты чего здесь сидишь, лапонька? — спросила она, должно быть, обращаясь к охраннику, который сторожил Леху. — Ну-ка посторонись. Я туда пойду.

— Ольга Петровна, — с перепугом в голосе пробормотал сторож. — Нельзя туда. Владимир Евгеньевич запретил.

— Что-о? — заорала баба. — Этот козел что-то запрещать может? Да кто он такой, блин? Гэбист траханый! Да я его в рот…

Леха не знал, что будет. Он лично не собирался выслушивать от этой дряни ругань, а тем более получать по роже так спокойно, как получали охранники. Все-таки он в деревне жил. Там такое поведение бабам не прощалось.

— Ты чего дверь закрыл, недоносок е…? — рявкнула Ольга. — С дороги! Ты что, не понял?

Хлысь! И этого отоварила…

— Нельзя, Ольга Петровна, — срывающимся голосом пробормотал мужик. Леха помнил, что это был парнишка не хилый, за метр восемьдесят ростом, накачанный. Такой при желании мог бы трех Лех по стенке размазать, а эту дуру пьяную, видать, до жути боялся. Должно быть, сестра Пана была в шибко большой цене, раз даже такие детинушки перед ней трепещут. С другой стороны, пропустить ее к Лехе — она, конечно, не именно к Лехе прорывалась, а просто желала утвердить свое право ходить куда вздумается — охранник не мог, потому что тогда б ему Воронков нахлобучку устроил. Вот и разрывался, бедняга, между выполнением приказа и страхом прогневить эту Панскую сестру. Леха ему не завидовал при всем своем собственном незавидном положении.

— Так ты, значит, не понял? — прорычала эта зверюга.

Бац! Бац! — кулаками по роже, это Леха по звуку рассек. А мужик только охал и крякал, даже рожу, поди, не прикрывал.

— Вали с дороги, сказала! Я хожу где хочу, уловил? Нет, ты уловил или нет? — тут Коровин явственно услыхал металлический щелчок. Явно какое-то оружие к делу готовилось…

— Вы осторожнее, Ольга Петровна, он у вас заряжен… — пролепетал парень. — Не дай Бог, нажмете.

— А мне ничего не будет. Понял, ты? Проверну дырку — и все. Иди вон отсюда! Быстро!

Парень не выдержал, отошел, Ольга, тяжко толканув дверь, вломилась в комнату. Лехе сразу поплохело, потому что в руках у этой милой девушки был револьверчик. Хрен его знает, газовый или боевой, но если обещала охраннику дырку провернуть, значит, не игрушечный.

Смотрелась потенциальная невеста не больно красиво. Волосья растрепались, свалялись и спутались. Какие-то нитки в них вплелись, а одна из прядей была оплетена растянутой жвачкой. В одном ухе была серьга, и похоже, золотая с натуральным камешком, а в другом серьги не было. Дорогой и модный плащ желтого цвета был без пуговиц начисто, а карманы от него оторваны. Кроме того, на нем было солидное винное пятно спереди, а сзади — коричнево-зеленые пятна от валяния на траве и глине. На колготах были такие дыры, будто их собаки рвали.

Под плащом на ней просматривался темно-зеленый костюм — жакет и юбка. Жакет каким-то образом был застегнут со смещением аж на две пуговицы, а потому было видно, что шелковая оранжевая блузка не застегнута вовсе. Больше того, можно было заметить, что черный титешник надет сикось-накось и из-под него все так и прет в глаза. Юбку, застегивавшуюся на хлястик и на «молнию», бабонька — или тот, кто ее одевал по пьяному делу — умудрились нацепить задом наперед, причем хлястик застегнули, а «молнию» — сантиметров двадцать длиной — забыли. Поскольку юбка была сшита по фигуре, то ей было вовсе не все равно, как надеваться. Зад, оказавшись спереди, превратился в мятый пузырь, и черезпрореху, не затянутую «молнией», проглядывали черные трусики, скатавшиеся в жгут гораздо ниже пупка. Этот самый пупок, а также верхушка волосяной метелочки то и дело выглядывали наружу, потому что колготки в этом месте были разодраны по шву.

Конечно, будь Леха милиционером, он мог бы признать в этой даме жертву изнасилования. Правда, те обычно заходятся плачем и истерикой, а эта только матом крыла на все четыре стороны.

Вообще-то на таких жениться не стоит. Но сейчас речь шла не о том, жениться или нет. Тут бы живым остаться. Тем более что револьверчик так весело болтался на пальце, что жуть брала. Конечно, револьверчик так просто, как автоматический пистолет, не стреляет, это Леха знал. Однако что этой бухой шалаве взбредет в голову — не угадаешь.

— Ты кто? — размазанные зенки Ольги, сильно припухшие и с темными пятнами-подглазниками, тупо поглядели на Леху. — Кто тебя взял?

— Евгеньич, — ответил Леха, опасливо поглядывая на пушечку. Маленькая, похоже, под мелкашечный патрон, но ежели долбанет, то может вполне хватить.

— Как зовут? — присаживаясь на стул, спросила невеста и крепко выдохнула на Леху густой водочно-табачный перегар.

— Алексей.

— Алексей? — на морде появились признаки какого-то размышления и безуспешной попытки припомнить нечто. — Н-не п-помню…

В дверь просунулась настороженная рожа одного охранника и сразу за ним — другого. Этот второй скрипнул дверью и привлек внимание Ольги.

— Ты, топтун гребаный! — заорала она, обернувшись к двери. — Ушел отсюда, быстро! Дай с человеком поговорить!

Леха порадовался, что его за человека считают, но не очень сильно, потому что у Ольги в глазах промелькнула сумасшедшина. Охранник, как видно, стоял под дверью, хотя и спрятал физиономию.

— Я тебе что сказала, козел?! Ушел отсюда! Отвали от двери и не дыши в ухо, блин!

Холуй прикрыл дверь плотнее, но от двери не ушел.

— Тебе по-хорошему сказали? — Ольга навела на дверь револьвер и нетвердой рукой надавила на спуск. Бах!

Леха аж подскочил с перепугу. Слава Богу, зараза была пьяней вина, и пуля, пущенная пляшущей рукой, тюкнула в филенку. Но охранники за дверью, дружно матернувшись, шарахнулись в стороны от двери — и спьяну, бывает, попадают. А Ольга с неожиданной прытью подскочила к двери и заперла на задвижку.

— Только попробуйте ломануть, суки! предупредила она. — Всех поканаю, б…!

Поскольку теперь Леха точно уловил, что револьвер не газовый, а боевой, и пулька ушла в дерево на порядочную глубину, то компания невесты не показалась ему сильно приятной. Ему не надо было много ума прикинуть, что если б эта курва сдуру в него бабахнула, то провернула бы насквозь.

— Курить есть? — спросила Пантюхова.

— Есть, — сказал Леха, доставая пачку «Мальборо», которую ему вручили перед встречей с дядюшкой.

Ольга вытянула двумя пальцами сигарету, сунула ее в рот вперед фильтром и полезла куда-то в карманы своего жакета. Сперва вытащила тюбик помады, потом какие-то ключи, облатку анальгина и запечатанный презерватив с цветной фотографией полнотелой девицы на упаковке.

— Ни хрена… — пробормотала она и полезла в другой карман. Оттуда Ольга вывалила носовой платок, из которого на стол липко шлепнулись еще три, правда, уже отработавших свое, но еще довольно свежих резиновых инструмента. Коллекцию, что ли, собирает?

— Блин! — скрипнула зубами Ольга. — Зажигалку посеяла…

Леха решил, что лучше пусть она закурит, сам знал, как хреново, когда сигарета есть, а огня нету.

— На, — сказал он, доставая зажигалку.

— С-спасибо. Ты настоящий друг… — пробормотала Ольга. — А эти все, — она мотнула головой в сторону двери, — пидоры! Верно? Верно, спрашиваю?

Леха не знал, как охранники отнесутся к тому, что он согласится с Ольгой, но все-таки кивнул утвердительно.

— Поверни сигаретку, — осмелился посоветовать он, — фильтр сожжешь.

— В-верно… — согласилась Ольга и, к великой радости Лехи, положила револьверчик на стол. Потом сунула фильтр в рот, запалила сигарету, затянулась. Видать, пошло не в кайф. Она дернулась, рыгнула. «Лишь бы на меня, курва, не блеванула!» — Леха отодвинулся в сторону, но Ольга привстала со стула, зажала рот и, шатаясь, потопала в направлении ванной. Дернула дверь, та открылась слишком легко, и Пантюхова с размаху плюхнулась задом на пол. Муть изо рта плеснула на одежду, но, как ни странно, не попала на пол.

— Убью… — пробормотала она сдавленно. Леха не очень хотел, чтоб она его сочла виноватым и, упаси Господь, до револьвера дотянулась. Поэтому он, скинув пиджак, чтоб не уделать его в блевотине, подхватил бабу под мышки и поволок в санузел, где благополучно нагнул над толчком. На ногах она не устояла, осела коленями на кафель и, держась руками за унитаз, вывернулась наизнанку.

Пока ее рвало, Леха оглядывал себя — нет, не извозился, слава Аллаху! Отчего-то вспомнилось, как сам в таком же виде приходил домой. Жене тогда, поди-ка, не легче было. Правда, Леха без пистолета гулял.

Рыганья кончились. Начались какие-то шорохи и шевеления. Леха заглянул в туалет, беспокоясь, чтоб дура в толчке не захлебнулась.

А она, оказывается, раздеться пыталась. Плащ уже содрала и, скомкав, пихнула в ванну. Когда Леха заглянул, пыталась из жакета выпутаться. Невнятно материлась, елозила по полу. С треском отлетела пуговица.

— П-помоги, а? — пробормотала она. — Ни ф-фига с-себе…

Язык заплетался, похоже, она здорово плыла, а соображала совсем плохо. Леха выдернул ее из облеванного жакета, а заодно и из незастегнутой блузки. Бюстгальтер сам свалился. И тут из-под нее потекло…

— Ешь твою двадцать! — только и выговорил Леха. — Зассанка!

— Пошел ты на… — адрес был прежний.

Проще всего было запереть ее тут и вызвать охранничков. В конце концов, подтирать за дурой Коровин не нанимался. Но тут эта пьянь попыталась встать на ноги и едва не долбанулась башкой об умывальник. Могла бы и в пустую ванну спиной грохнуться — хребтину бы сломала.

Тут Леха решил, что самое надежное — усадить дуру в ванну и окатить холодным душем — глядишь, поможет. Засучил рукава, подцепил одной рукой под мышки, другой — под коленки. Перевалил через край ванной, не слушая вялые, бессвязные матюки, прямо в мокрой юбке.

— Ну и что? — спросила она. Леха пустил воду, струйки холодной воды хлестнули по Ольгиной физии, потекли по голым плечам и грудям.

— Ой! Холодно! — немного более трезво произнесла дура. Леха покрутил другой кран, пошла горячая, потом теплая.

— Нормально… — просопела она. — Юбку сними…

— Ладно, — согласился Леха.

В это самое время в дверь задубасили. Коровин выскочил из санузла и побежал открывать.

Оказалось, что это Воронков, пара охранников (те самые, что заглядывали минут двадцать назад), а так же какая-то баба в джинсовом костюме, невысокая, толстенькая и кудрявая.

— Где Ольга Петровна? — сурово спросил Воронков, который выглядел так, будто пробежал 10 000 метров на одном дыхании.

— Отмокает, — лаконично ответил Леха.

— Лида! — полковник бросил приказывающий взгляд на вновь прибывшую даму, и та торопливо побежала в санузел.

— Пошла вон, корова! — донеслось оттуда. — Не подходи! Убью!

Воронков поморщился, будто проглотив целиком недозрелый лимон.

— Сильно пьяная? — спросил он озабоченно.

— В дымину, — сказал Леха, внутренне радуясь тому, что может сообщить полковнику эту очень приятную новость.

— Пошла отсюда, зар-раза! — прорычала Ольга. — Где этот, новый? Который мужик?

Леха поежился. Речь явно шла о нем.

— Пусть он меня моет! — на сей раз это было уже не рычание, а визг. Лида, которая, должно быть, была какой-то прислугой, пролепетала:

— Ольга Петровна, это неудобно…

— Ты заткнешься или нет, овца?! Сказала — хочу, чтоб он! А ты мне на хрен не нужна. Угребы-вай!

В ванне развернулась какая-то суровая возня, сопровождавшаяся плеском воды, а потом из помещения санузла испуганно выскочила Лида. Судя по внешнему виду, буйная Ольга не раз и не два ее макнула в ванну, облила шампунем и поцарапала руку.

— Владимир Евгеньевич, — пожаловалась Лида, — она прямо невменяемая какая-то… Не знаю, что делать.

— Оставьте вы ее в ванной, — посоветовал Леха, — еще чуток — и протрезвеет.

— Нельзя оставлять, — возразила Лида, — заснет и утонет.

— Тогда вытащить и спать уложить, — предложил Коровин.

— Попробуйте… — зло сказала Лида. — Совсем сдурела!

— Ну, тогда сидите под дверью и караульте!

Воронков глухо кашлянул. Его мозги явно производили какие-то сложные мыслительные операции, но при этом еще и сомнениями терзались.

— В общем, так, — сказал полковник не просто веско, а даже увесисто, — пока не будем обострять ситуацию. Ты, Алексей, сейчас на нее имеешь наибольшее влияние. Поэтому попробуешь ее уложить отдыхать.

— Вы чего, Владимир Евгеньевич? — оторопел Леха.

— А ничего! — рявкнул полковник. — Иди и мой, раз приказывают. Не так уж и противно. Даже приятно небось бабе спинку потереть.

— Может, ее и трахнуть можно? — поиздевался Леха.

— Можно, — вполне серьезно сказал Воронков, — только не по голове. Учти, она и пьяная хорошо все помнит. И не прощает.

— Порадовали, — проворчал Леха, — спасибо, предупредили!

— Любовь зла… — осклабился Воронков. — Хотя тут скорее коза… В общем, разбирайся. Упаси Господь, если с ней что нехорошее случится. Понял? А ты, Лидия, побудешь тут для контроля. Ребята будут в соседней комнате, на всякий случай. Мне надо съездить кой-куда. Смотрите, чтоб все было в порядке.

Он удалился, охранники убрались за дверь, прихватив для порядка Ольгин револьверчик.

— Ой, а чего она молчит-то? — воскликнула Лида и побежала к ванной. Леха подумал, что вообще-то такие существа, как Ольга, в воде не тонут, но все-таки решил глянуть.

Ни шиша она не утонула. Задремала, но голову в воду не опустила. Юбку и все прочие остатки одежды с нее, должно быть, Лида сняла. Голышом она получше смотрелась. Фигуристая, все при ней, и мордашка в сонном состоянии вполне симпатичная, даже не злющая, но Лехе не до этого было. Конечно, если ненадолго, жениться можно, но только под дулом пистолета, не иначе.

— Давайте вытащим ее, — предложила Лида, — пока не сползла. Только осторожнее, не разбудите…

Черта с два! Едва Леха попробовал прикоснуться, как мутноватые глаза распахнулись, и мамзель Пантюхова сделала что-то вроде улыбки.

— А-а-а… Пришел. Как тебя зовут, а?

— Алексей Иванович, — на этот раз Коровин решил полным титулом представиться, хотя по обширнейшему опыту своего общения с бухим народом знал, что, возможно, еще и третий, и даже десятый раз знакомиться придется.

— Ты вообще-то мужик или как? — строго спросила Ольга.

— Вроде бы, — пробурчал Леха.

— Ты знаешь, кто я? — это так прозвучало, будто она минимум королевой Непала числилась, а по максимуму — Екатериной II.

— Сестра Пантюхова Георгия Петровича, — показал эрудицию Коровин, — главы нашей родной областной власти.

— Т-точно! — просияла Ольга. — Знаешь. Тогда лезь ко мне.

— Зачем? — спросил Леха, ничуточки не испытывая желания подчиниться.

— Поплаваем… — подмигнула красавица.

Тут она заметила Лиду, прятавшуюся за Лехиной спиной.

— Тебе чего тут надо, блин? Я тебе сказала: вали отсюда! Подсматривать пришла, да? Закладывать? Стукачка!

— Ольга Петровна, вам надо отдохнуть, — произнесла Лида самым рабским тоном. — Давайте я вас ополосну скоренько, в халатик одену и спать отведу, а?

— Не хочу, не нужна ты мне… — вяло пробормотала Ольга. Похоже, что она уже совсем разварилась в горячей воде и теперь ее можно было без опаски вынимать из воды.

— Возьми меня на ручки! — потребовала она, и Леха это задание выполнил. Пока он ее поддерживал, Лида протирала мокрую хозяйку махровым полотенцем, а затем кутала в махровый халат.

Из санузла Лида смогла ее вывести, а вот дальше не получилось. Ольга плюхнулась на кровать, предназначавшуюся Лехе, и развалилась, распахнув халат. Само собой, пришлось ее обратно заворачивать и снова брать на руки. Леха был вовсе не амбал, чтобы таскать по 60 кило на руках, а потому быстро сообразил, что лучше тащить это чучело на плечах, как мешок с картошкой. Так действительно оказалось сподручнее.

Лида показала, куда тащить, охранники не вмешивались. Тащить пришлось недалеко, через пару комнат, тут же, на втором этаже. Спаленка была маленькая, но уютная. Разглядывать, правда, некогда было. Леха поторопился свалить уже спящую Ольгу на наскоро расправленную Лидой кровать и скромненько удалиться. Точнее, вернуться в свою «камеру».

Лида пришла туда минут через двадцать и облегченно вздохнула:

— Уснула. Я сейчас ее одежду унесу и ванну помою.

— Часто она так?

— Не очень. Пару раз в неделю, может быть.

— А ты тут кто? — поинтересовался Леха.

— Девочка на побегушках. Стираю, убираю, мою. Готовлю еще. Домработница.

— Ясно.

После того, как Лида унесла ухрюканное одеяние Ольги, Леха получил, выражаясь по-импортному, тайм-аут. В смысле, перекур. Часа три подряд его никто не беспокоил, не ломился к нему в дверь и не требовал от него куда-либо ехать, во что-то переодеваться или кому-то спину тереть. Правда, все это время никому и в голову не приходило предложить Коровину чего-нибудь пожрать. Леха, конечно, с голодухи не помер, но пустоту в брюхе ощущал.

По прошествии этих самых трех часов жратва все-таки появилась. Принесла ее Лида. Она поставила на стол салат из огурцов, помидоров и лука, залитых постным маслом с уксусом и заманчиво посыпанных укропом. Борщец, поджарочка с картошечкой, компотик — Леха только пузо поглаживал после того, как все это умял.

С Лидой он заговаривать и не пытался. Уже чувствовалось, что ей строго-настрого запретили болтать много и вообще как-либо общаться с Лехой, кроме как по части выполнения служебных обязанностей. Так что надеяться на то, что Коровину удастся узнать что-нибудь новое насчет ситуации, в которую он попал, не приходилось.

То, что ситуация изменилась, и, судя по всему, не в лучшую сторону, Леха догадывался интуитивно (хотя даже толком не знал такого слова — «интуитивно»), Конечно, должна была быть какая-то причина тому, что его перевезли из «отеля» на эту дачу. Кстати, в том, что она митрохинская, Леха уже сомневался. Ему, между прочим, никто прямо об этом не говорил. Зато на сто процентов ясно было, что дачу сторожат не частные охранники, а казенные чекисты, которыми командует Воронков. Опять же то, что дачка находилась в поселке больших начальников, тоже смущало. Наконец, то, что Ольга Петровна Пантюхова вела тут себя как хотела и командовала охраной вовсю, а та только пыталась понемногу вякать, наводило на мысль о том, что она тут не какая-нибудь приживалка, любовница уже убиенного банкира. Нет, она тут издревле хозяйкой была. А раз и Воронков, и охрана ходили перед ней на задних лапках, то Леха помаленьку допер, что эта дачка именно ее и никого больше. Конечно, любопытно бы узнать, откуда она сегодня прикатила такая хорошенькая. Но, несмотря на то, что Коровин этой дуре в женихи намечался, такой информацией с ним бы делиться не стали. Впрочем, и того, что он узнал про свою суженую-ряженую, было больше, чем достаточно.

Напряженное мышление в совокупности с общим утомлением от сытного обеда Леху сморило. Он заснул, хотя за окном только-только стало смеркаться.

А НОЧКА ТЕМНАЯ БЫЛА…

Проснулся Леха среди ночи. Дождь, самый что ни на есть осенний, мелкий и, должно быть, холодный, брякал по ставням, стучал по крыше. Вообще-то под такой дождь — спать да спать. Кроме дождя, ничто не шумело. Ни с улицы, ни из дома никаких подозрительных или пугающих звуков не долетало. Никаких шибко страшных снов — а точнее, вообще никаких — Коровин не видел. Тем не менее что-то неприятное и даже жуткое он почуял сразу по пробуждении.

Непонятно, какая там сработала сигнальная система, но она не зря привела Леху в беспокойство.

Коровин слез с кровати, на которой валялся одетым поверх покрывала, и, мягко ступая носками по коврику, подошел к двери. Она была заперта снаружи. Прислушался. Там горел свет, неяркий, дежурный так сказать. Изредка поскрипывал стул, на котором, должно быть, сидел охранник. Слышалось, как он перелистывает страницы книги, позевывает, покашливает. Ничего страшного как будто. Тем не менее легкая жуть и ощущение подкрадывающейся опасности не проходили.

Леха отошел от двери и переместился к окну. Дождь стучал каплями по железным ставням, через которые, само собой, разглядеть ничего было нельзя. Но вот услышать отсюда кое-что удалось. Даже не услышать, а скорее учуять. Сквозь шум дождя и ветра, мотавшего деревья в саду, до Лехиных ушей долетело несколько шорохов. Слабых-преслабых, но все-таки ощутимых. Точнее, может быть, и неощутимых, во всяком случае, для охранника, сторожившего Леху. Этот охранник знал, что отвечает за второй этаж, то есть за то, чтоб Леха никуда не убег, а также за то, чтоб к Лехе никакие нежелательные посетители не забрались. Возможно, он же отвечал и за то, чтоб никто не помешал отдыху Ольги Пантюховой. Или чтоб она никому не помешала.

Но вот за то, что происходило во дворе, отвечал не он. Там находились другие ребята, которые обязаны были караулить ворота, забор и контролировать сад. Им помогали две собачки, обученные поднимать лай при любом посещении незнакомого человека. А кроме того, эти самые собачки — ротвейлеры — вообще-то имели привычку хорошо, то есть крепко, брать за горло тех, кто по саду разгуливает без разрешения хозяев. Кроме того, был еще один мужик, отвечавший за порядок и безопасность на первом этаже. Поэтому тот, что сторожил на втором, справедливо считал, что ежели на дворе или на нервом этаже что-то произойдет, то он узнает об этом своевременно. Почему-то ему казалось, что ежели какой-то супостат заберется на дачу, то обязательно сначала пролезет на двор, потом — на первый этаж и лишь оттуда заберется на второй.

А вот о том, что незваные гости могут добраться сразу на второй этаж, скажем, спуститься туда из мансарды, это ему как-то не думалось.

То-то охранник удивился, когда поднял глаза от книги и увидел темную фигуру в проеме двери, быстро выбросившую вперед руку с пистолетом… Дук! Дук! — «ТТ» с глушаком сработал безотказно, и больше охранник ни удивляться, ни сопротивляться не мог. Только откинулся назад в кресло, закатил глаза и остался сидеть с открытым ртом, из уголка которого стекала по подбородку темная кровяная струйка.

Леха два глуховатых стука расслышал, но поначалу не понял, что произошло. Поскольку ничего больше не загремело, Коровин даже подумал, будто охранник постучал пальцами по столу или по обложке книги. Правда, очень сильно и резко.

— Чего там? — спросили снизу. — Тараканов бьешь, что ли?

После этого послышались шаги на лестнице. Товарищ, дежуривший на первом этаже, решил подняться на второй. Хотя то, что его напарник не ответил на вопрос снизу, могло быть и не следствием какого-то ЧП, а, скажем, всего лишь нежеланием реагировать на дурацкий вопрос. Скрип ступенек слышался все громче. Охранник поднимался, не чуя беды. Леха какую-то беду чуял, но какую именно — не знал, а потому голоса не подавал.

— Э, братан! — позвал охранник, поднявшись на второй этаж, и, может быть, даже успел увидеть, что напарник его, мягко говоря, нездоров. Но сделать он не успел ровным счетом ни шиша, потому что в этот момент у него на середине лба образовалась дырка калибром 7,62. Падения своей жертвы обладатель «ТТ» не допустил. Если б Леха не проснулся от своего странного беспокойства-предчувствия, то вряд ли услышал бы, как пробравшийся в дом гражданин, немного посапывая от натуги и производя при этом минимум шума, бережно, как лучшего друга, укладывает охранника на ковер. Увидеть эту картину из-за двери Коровин, конечно, не мог. Он смог наблюдать лишь какие-то неясные перемещения теней в полосках тусклого света, пробивающегося в комнату через щели между полотнищем двери, полом и дверной коробкой. Но то, что уже знакомое «дук!» было вовсе не резким ударом ладонью по крышке стола, а выстрелом оружия с глушителем, он уже понял. Потому что неведомый посетитель, стремясь, чтоб второй убитый им охранник не упал с грохотом, создал в той комнате какие-то воздушные вихри. Эти вихри проникли сквозь щели в Лехину «камеру», и ноздри ему защекотал угольно-тухлый запашок горелого пороха.

Затем Леха впервые сумел более-менее четко расслышать шаги таинственного и страшного визитера. Должно быть, он уже хорошо знал, что никаких лиц, способных оказать сопротивление, в доме нет. Конечно, это не значит, что незваный гость принялся топать как слон, что-нибудь сшибать и ломать. Нет, он по-прежнему передвигался очень тихо, и только Леха, у которого слух от осознания опасности обострился, смог определить, что налетчик спускается по лестнице. После того, как он дошел до первого этажа и ступил на ковер, который, как помнилось Коровину, был расстелен у подножия лестницы, и направился к выходу из дома, Леха его слышать перестал. То, что посетитель пошел к выходу, а не куда-либо еще, Коровин определил только несколько минут спустя, когда послышался очень короткий щелчок открытого замка, а потом легкий шелест отодвинутого засова.

После этого до Лехиных ушей долетел свист. Но не пронзительный, разбойничий, так сказать, а можно сказать, художественный. Кто-то высвистал почти без фальши известную мелодию «Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка темная была…»

Ответили не менее известным романсом «Отвори потихоньку калитку…». Поскольку «калитка», то есть входные двери, была уже открыта, то в нее быстро и на сей раз не очень бесшумно проскочили несколько человек.

Что делать, Леха не знал. На всякий случай он спрятался в туалет, хотя понимал, что для тех, кто хозяйничает сейчас на даче, найти его не составит труда.

Эх, было бы оружие! Может быть, Леха и не ощущал бы себя таким кроликом. Впрочем, скорее всего даже лучше, что пистолет у него отобрали. Если б Леха попробовал его вытащить, то на этом бы все его страдания и закончились. Он вряд ли сумел бы нажать на спусковой крючок больше одного раза.

До него добрались не сразу. Сначала небольшая возня состоялась на первом этаже — наверно, сцапали домработницу Лиду. Почти одновременно зашуршали на втором, поодаль от Лехиной комнаты — скорее всего брали Ольгу Пантюхову. И лишь после этого, одним рывком взломав дверь фомкой, ворвались в камеру.

— Нету, что ли? — спросил кто-то.

— В сортире спрятался, — тут же догадался другой.

Тр-рах! — жалкая задвижка санузла отлетела вместе с шурупами и брякнула, упав в пустую ванну, а ошалелого Леху, зажмурившего со страху глаза, схватило разом несколько пар рук. Работали споро: один завернул руки за спину, защелкнул наручники, другой ловко залепил Коровину рот пластырем, третий нахлобучил на Лехину голову вязаную шапку и раскатал ее сверху вниз, словно презерватив. В шапке имелись дырки для глаз, но они — не случайно, конечно! — оказались у Лехи на затылке.

Дрыгаться при таких условиях было бессмысленно, тем более что скоро и ноги Лехе связали. Сколько человек его тащили, двое или трое, Коровин определить не успел — очень быстро работали. Чутьем догадывался, что волокут во двор, слышал, как скрипели ступеньки под шагами похитителей. Потом ощутил, что протаскивают через тамбур. Со двора слышалось мерное урчание автомобиля, стоящего с работающим мотором. Немного обдуло ветерком, полило дождиком. Потом пихнули куда-то, где чувствовался запах бензина. Похоже, что в стальной кузов небольшого автомобиля, типа грузового микроавтобуса, «уазика» или «рафика», на стальной пол, прикрытый чем-то вроде плащ-палатки из тонкого брезента. С обоих боков ощущалось тепло, запах духов и косметики. Должно быть, сюда же загрузили и Ольгу с домработницей.

Спросить, так оно или не так, Леха не мог — пластырь налепили на совесть. Как Коровин ни пытался от него отделаться, изо всех сил ворочая языком или челюстями, — ничего не получалось. И шапку с лица сдернуть никак не удавалось.

Автомобиль тронулся с места после того, как в него забрались еще несколько человек — должно быть, похитителей. Удушливо запахло пропотелыми мужиками, но никаких разговоров не слышалось. Только сопели, покашливали, ворочались, сидя, должно быть, по бортам на каких-нибудь откидных скамеечках.

Лехе оставалось только думать.

Прежде всего о том, прикончат его или нет. Получалось, что если увезли, то он кому-то живым понадобился. Вроде бы Барон, если верить Воронкову, нуждался не в живом Коровине, а в мертвом. Почему — полковник не объяснял, но Лехе было нетрудно в это поверить после того, как он угробил Котла, Мосла и Лопату, отдал Воронкову и компании немецкую базу с оружием и клад с фамильным золотом Коровиных. За такие шуточки живым не оставляют, об этом Леха как-то своим умом догадывался. Тем не менее могло же быть так, что у Барона появилось желание присоседиться к наследству Александра Анатольевича? Могло. Он тоже человек, и большие бабки его волнуют. Ежели при помощи живого Коровина можно кое-что заработать на молочишко, то с его убиением можно и погодить.

Но как же это они так ловко сработали? Так быстро и ловко, что ни один из четырех или даже пяти охранников и пикнуть не успел. А ведь это не простаки какие-то, откуда-то с улицы набранные, а это профессиональные ребята. Какие-нибудь правительственные учреждения сторожить готовились, так надо думать. А их — как детей. Сколько времени продолжалась операция, Коровин в точности не знал, но получалось, что с того момента, как Леха проснулся, и до погрузки в автомобиль прошло всего минут двадцать, не больше.

Неужели такие ловкие ребята в «Гладиаторе» работают? Ой, не верится! Котел, Мосел и Лопата такого впечатления не производили. Правда, они и здоровые, и сильные, и накачанные, и вообще крутые, но неуклюжие какие-то. Само собой, что Лехе с ними повезло, подфартило, но ведь эти-то, что дачу сторожили, — не Леха. У них и собачки были, и глаз наметан, и стрелять небось не на дурака научены. Если б кто-то из Лехиных покойных знакомых сунулся на эту дачку, то уже через минуту попался бы. «Гладиаторы» в лесу так топали, что их за версту слышно было. И у Галины Митрохиной на квартире тишину не соблюдали. Похоже, что их вообще к сдержанности не приучали. Костоломы. Как этот сукин сын Котел Нинку Брынцеву лупил? Грохоту было на весь дом. Нет, это не та система!

И на «Варриор» не похоже. Там тоже ребята простые, обычная шпана, только еще дремучей, потому что загородные.

Да и вообще навряд ли кто-то из бандитских контор таких профессионалов в области держит. Леха, конечно, не спец, но кое-что прикинуть может. Для того, чтоб здешних торгашей держать в узде и сторожить по мере необходимости, можно кем попроще обойтись. Утюжок на пузо поставить или паяльник в задницу запузырить, отметелить от души — тут серьезного умения не требуется. А у тех, кто на дачу лазил, руки наломаны бесшумно брать, вырубать и убивать. Как в тылу врага…

Может, это Чечня до них доехала? Далековато. А потом они, если б такая возможность была — в закрытый поселок проникнуть, взяли бы не сестрицу с прислугой и каким-то Лехой вшивым, а самого Пантюхова. Вот это было бы лихо! Уж устраивать шухер, так устраивать. Но судя по произношению тех фраз, которые Лехе довелось услыхать, никакого Кавказа в словах не ощущалось. Русские это были, к тому же вроде бы местные. Говорок здешней области приметный, не ошибешься. С московским не спутаешь. Значит, не гастролеры какие-нибудь.

Машина остановилась. Хлопнула дверь кабины, должно быть, кто-то вылез.

— Все? — спросил какой-то голос снаружи.

— Все, все, — ответил другой, который Леха уже слышал во время налета. Именно этот мужик сразу сообразил, что Коровина надо в туалете искать.

— Дуйте поживее.

Залязгали ворота, машина тронулась с места, быстро набрала скорость и покатила явно быстрее, чем прежде.

Из пяти слов, долетевших до Лехиных ушей через борта машины и натянутую на уши шапку, никаких особых выводов не сделаешь. Но Лехе стало ясно: ребятки проехали в закрытый поселок по блату. Вряд ли просто по старой дружбе, скорее всего пришлось им эту услугу оплатить, и небось немаленькими тугриками.

Сперва минут десять-пятнадцать мчались по прямой, никуда не сворачивая. Шоссе было ровное, не щербатое, должно быть, недавно закатали. Конечно, тут же областное начальство катается… Но вскоре лафа кончилась.

Автомобиль сбавил ход и свернул на какую-то неровную, ухабистую дорогу. Леху мотало вправо и влево, он то и дело накатывался на своих соседок, а они — на него. Кроме мычания, выразить свои чувства было нечем — пластыри не позволяли. Поэтому мата не слышалось.

Еще минут десять так потряслись — и встали. Залязгали двери, по ногам потянуло холодом. Крепкие лапы вытащили Леху из машины, немного протащили по свежему воздуху. Дождь капал пореже, ветра почти не ощущалось. Пахло хвоей, мокрой травой, осенними листьями. Стало быть, притормозили где-то в лесу.

Не просто так притормозили — машину меняли. Эта была явно больше, потому что заметно было — затаскивали куда-то наверх. И уложили поудобнее, на какие-то тюки. А сверху бросили ту самую плащ-палатку, которая в первой машине была постелена на пол.

Должно быть, вторая машина стояла на более ровной дороге, потому что, когда поехали, ее шатало гораздо меньше. И не подбрасывало почти. Кроме того, похищенных на сей раз уложили далеко друг от друга, в углубления между тюками, так что Леха даже подумал было, будто похитители растащили их по разным автомобилям. И, только услышав какие-то знакомые мычания справа и слева, он сумел убедиться, что это не так и их везут по-прежнему втроем. Похитители тоже залезли в кузов, но Коровину показалось, будто их число уменьшилось. То ли сопели тише, то ли кашляли пореже. Дождь теперь по кузову не брякал, а шлепал. Должно быть, кузов машины был с брезентовым верхом.

На сей раз ехали, как Лехе показалось, очень долго. Не менее часа. За это время их можно было даже за границу области вывезти. Однако свежий загородный воздух скоро сменился городской вонью. Буквально минут через пятнадцать. Это значило, что привезли в облцентр, потому что никаких других поселений с таким духом поблизости от закрытого поселка Кирсановка быть не могло. Но удивляло то, что автомобиль продолжал ехать, никуда не сворачивая. Все же Леха в облцентре не один год проработал и хорошо помнил, что там в городе, особенно в старой части, и ста метров по прямой не проедешь. Где надо на гору взбираться, где объезжать какой-то холм, там мост через овраг обветшал, там улицу перекопали. Опять же не было в городе ни одной такой магистрали, чтоб по ней можно было так долго ехать. Потом только сообразил, что едут они по объезду, специально проложенному для транзитного транспорта по восточной окраине города. К нему вплотную примыкала та самая городская промзона, где находился Лехин родной машиностроительный завод. Поэтому вроде бы оно и за городом пролегало, но воздух был как в городе.

Потом опять стало посвежее. Покатили подальше на север от облцентра. Насколько далеко — понять трудно. Спидометр Лехе не показывали, но ежели по шоссе гнали под девяносто, то могли и за полета километров увезти.

Куда увезли, стало ясно еще минут через десять, после того как грузовик, свернув с шоссе, попер по грунтовке, болтаясь, как катер на волнах. Потом затормозил и стал сдавать задом в какие-то ворота. О том, что это именно ворота, а не туннель, допустим, Леха догадался как-то сам по себе, хотя услышал лишь несколько невнятных звуков, похожих на скрип открываемых створок.

Наконец машина совсем остановилась. Задний борт открыли, откинули с похищенных брезент, кто-то спрыгнул из кузова наземь. После этого Леху подхватили за ноги и за плечи, вытянули из грузовика и перетащили под дождичком в какое-то место, где не капало. Усадили на что-то мягкое вроде дивана.

— Расчехлять? — спросил кто-то, стоявший где-то справа.

— Погоди, — это опять говорил тот, что догадался насчет туалета и переговаривался с охраной у выезда из поселка. Похоже, что он был тут за старшего. Чего они там расчехлять собирались? Скорее всего Леху. Может быть, и остальных тоже. Правда, их присутствия Коровин не ощущал. То ли пока не принесли, то ли вообще не собирались сюда доставлять.

Похитители ходили неподалеку, но разговоров почти не вели. Они вроде бы что-то таскали и ставили на пол. Кряхтели, изредка матерились, но никаких лишних слов, а тем более имен или кличек не произносили. Говорили только что-нибудь такое, типа: «Правее! Ноги побереги! Ставь!» Какие-то тяжелые штуки перетаскивали и, похоже, не те тюки, на которых Леха лежал, пока сюда ехал, а что-то потверже. Вроде ящиков, сколоченных из досок. Именно из досок, а не из фанеры. У тех звук совсем другой, когда на пол ставишь. И лежало в этих ящиках что-то тяжеленькое.

Почему-то Леха сразу вспомнил о немецком оружии, лежавшем в диверсантском бункере. Оно тоже было в деревянных ящиках из крепких досок. Черт его знает почему, но вспомнилось. Хотя, конечно, предположить, будто его завезли туда же, куда и оружие, было немного нелепо.

Повозившись так минут двадцать, хозяева закончили свой тяжкий труд. Потянуло сигаретным дымом — перекуривали. Даже по случаю перекура не болтали, как ни странно. Очень молчаливые ребята попались. Леха еще раз подумал, что они не похожи на тех «гладиаторов», с которыми он общался. Там, видимо, считали ненужным особо сдерживать говорильню. А эти — молчуны из молчунов. Может, служивые какие-нибудь? И работу знают, и не болтают.

Леха поприкинул. Само собой, что и Пантюхов, и Воронков, и все другие-прочие, которые были задействованы в деле с дядюшкой из Америки, не очень хотели бы широкой огласки. Такие деньги очень трудно делятся — Леха при всей дремучести и отсталости это хорошо понимал. Придраться к ним, однако, не так уж и легко. А кому-то — может, здесь, в области, а может, и в самой Москве — очень хочется. Хотя бы для того, чтоб заставить поделиться. Вот ради этого можно и Леху с Ольгой утащить.

Похоже, перекур закончился.

— Расчехляй, — послышался голос старшего.

Точно, расчехлять собрались Леху. Сначала шапку сняли. Леха даже зажмурился, хотя в комнате было не очень светло. Пока жмурился — бесцеремонно, не щадя щетины, отлепили пластырь.

Перед ним оказалось трое мужиков, одетых в камуфляжные куртки и штаны, в таких же шапочках, как та, что на Леху надевали, только прорези у них, естественно, были не на затылке, а там, где нужно. К тому же шапочки были вроде бы из менее плотного материала. Наверно, если б такую на Леху надели, то он бы через нее чего-то разглядеть сумел.

Комната была без окон и больше походила на подвал, хотя Леха точно помнил, что вниз его не стаскивали. Стены из голых бетонных панелей с плохо заштукатуренными швами могли быть в каком-нибудь складе, ангаре, в недостройке какой-нибудь. Ящики, которые вроде бы ворочали эти гостеприимные ребятки, в комнате отсутствовали. Ошибся Леха, они их не затаскивали сюда, а выносили отсюда. А ставили где-то за одной из двух дверей, которые в этой комнате имелись. Может, и так было, что через одну дверь вносили, а в другую — уносили.

Ящиков не было, а вот диван был. Старый, с потертой обивкой, но мягкий. Напротив стояло несколько стульев, на них-то и сидели эти, в камуфляже.

— Здорово, — сказал тот, что сидел посередине, судя по голосу, старший, тот, что всеми командовал. — Ну как, ты нормально себя чувствуешь?

— Как сказать, — ответил Леха, — вообще-то не очень.

— Это правильно, — согласился похититель, — чего ж тут нормального, когда хватают ночью и увозят?

— Само собой, — сказал Коровин, удивляясь, до чего нынче террорист пошел самокритичный.

— Интересно, наверно, зачем увезли, да? — участливо спросил старший.

— Хорошо было бы, если б рассказали, — ответил Леха.

— Да уж очень захотелось посмотреть на тебя. Достопримечательность, можно сказать. Вчера еще, то есть позавчера, был никто, а сегодня — председатель правления «Статус-банка». Хоть бы опытом поделился, а?

— А чего делиться-то? — удивился Леха. — Взяли вот так же, как вы, увезли, а потом говорят: «Будешь председателем банка!»

Когда террористы кончили ржать, старший заметил:

— То-то ты и не упирался, когда мы тебя брали. Небось думал, что раз похищают, то не меньше, чем на место Чубайса поставят?!

Леха позволил себе из вежливости улыбнуться:

— Во-первых, вам сопротивляться — себя не уважать. Вы ж вон какие здоровые, опять же помоложе меня будете, с бесшумными пушками, со всяким другим снаряжением. Ну, набили бы морду или еще чего сломали и все равно увезли бы — зачем мне такое счастье? А во-вторых, раз похищают, значит я вам зачем-то живой нужен. Чего ж тут упираться? В покойники я не тороплюсь.

— Нормально! — поощрительно произнес старший. — Ты, оказывается, шибко мудр, Алексей Иваныч. Приятно общаться.

— Общайтесь, — разрешил Леха, — я не против. Ежели вы, допустим, какие документики попросите подписать, например, продать вам этот самый гребаный банк за рупь двадцать — с удовольствием. А уж если на бутылку не поскупитесь, то вовсе благодарен по гроб жизни буду.

— Ну, клоун! — покатились похитители. — Куда только шоумены смотрят!

— Клоун-то он клоун, — посерьезнел старший, — только три трупа этот юморист уже организовал. Тоже небось шутки ради. А с Бароном ты тоже смеяться будешь или как?

— Или как, — ответил Коровин. — Только на фига он вам сдался, Барон этот? Он вам кто, родственник?

— Родственник или нет, это не твое дело. А вот если ты дурака будешь валять или мозги пудрить, то как раз к нему и попадешь, уловил?

— Уловил. Только если вы меня не на концерт сюда привезли, так объясняйте по-быстрому, чего надо делать. Письмо, что ли, дядюшке написать, чтоб выкуп прислал? Давайте напишу, диктуйте…

Старший поглядел на Леху очень сурово и пристально.

— Ты, Алексей Иваныч, случайно не перепутал? Это ведь мы тебя захватили, а не ты нас.

— Правильно. Только похоже, что вы меня упереть-то уперли, а что делать — не знаете. Вот я и подсказываю вам помаленьку, какую пользу можно на моей персоне заполучить.

— Спасибо за заботу. Я бы ни в жисть сам не догадался. А тебе, дядя Леша, очень даже советую профессию сменить. Бандит из тебя классный получиться может. Уж наверняка лучше, чем банкир.

— Поздно. Образование у меня незаконченное,

а возраст уже не тот. С другой стороны, что банкир, что бандит — одна фигня на букву «бэ».

— Ладно, треп, конечно, дело хорошее, — вздохнул старший, — но пора и к делу приступать. Значит, должен я вам сообщить, Алексей Иваныч, что вообще-то похищали мы вас со строго определенной целью. Все ваши догадочки насчет всяких там выкупов-прикупов — оставьте при себе. Они к реальности пока не относятся. Ничего писать, подписывать и подмахивать от вас не требуется. Вам надо будет сидеть и не рыпаться, выполнять все, что положено, и то, что прикажем. Спрашивать ничего не надо, все равно не скажем. А сейчас надо будет сняться на видео…

— И что, взаправду по телику покажут? — спросил Леха.

— Постараемся, чтоб показали. Правда, не сразу. Для начала мы постараемся, чтоб это ваше выступление увидели товарищи Пантюхов и Воронков. Конечно, говорить будете то, что положено, и приветы тете Нюре с дядей Васей, как на «Поле чудес» у Якубовича, передавать не позволим. Все лишние слова, кхеки-меки — вырежем. Только наш текст, но с выражением.

— Интересненько, — сказал Коровин, — никогда на видак не записывался.

— Вот и запишешься, — старший вновь перешел на «ты», — только постарайся посерьезнее. И вообще ты не думай, что мы с тобой шутки шутить будем. Мы бы уже сейчас могли тебе настроение подпортить заодно с физиономией, если б не съемка. Неудобно твою рожу с фингалами показывать. Подумают, что мы к тебе пытки применяем.

— Нет, пытки не надо, — забеспокоился Леха, — это ж больно, наверно. И потом, разве я говорил, что буду чего-нибудь не то говорить? Нет. Я ж не партизан какой-нибудь… На фига мне приключения искать?

— Ладно, ладно, покладистый ты наш, — с явным недоверием произнес похититель, — не думай, что мы в твою дурь поверим. Мы ведь не Котел с Мослом. Нам лапшу на уши не повесишь. А тебе, между прочим, за них еще отвечать придется. Ну, как настроение? Не ухудшилось?

Часть вторая. ОСТРИЕМ ПРОТИВ ОСТРИЯ

«ЕСЛИ ДРУГ ОКАЗАЛСЯ ВДРУГ…»

Девятины по Кускову Ивану Петровичу справляли у Севки Буркина. Помер старый учитель в ЦРБ, инфаркт вернее, чем бандитская пуля, ударил. Дня не промучился. Кое-кому от этого факта очень большое облегчение вышло. Например, участковому Пономареву и всему райотделу милиции. Косте-Костоправу и господину Абрамяну тоже. Потому что если нет человека, то нет и проблемы. Некоторые беспокоились, что за побоище, которое упрямый дед учинил городскому бандформированию, на деревню будет наезд, может, даже на бронетехнике. Слишком уж громкая плюха досталась «гладиаторам». Но все устроилось очень хорошо и просто. Дед Кусков помер, Галину Митрохину отправили в дурдом. Вообще-то у нее просто нервное расстройство было, но где нервное, там и психическое, тем более что на учете в психдиспансере она еще состояла. Единственная дееспособная свидетельница, которая находилась непосредственно на месте событий — Ирка Буркина, — под руководством Пономарева дала такие показания, которые устроили всех.

Получалось, будто собрались они в доме у Коровина с целью совместного распития. При этом, дескать, Коровин показал им найденный в лесу немецкий автомат и патроны, а сам пошел за новой бутылкой. В это время к дому подъехала какая-то иномарка и вышли люди, которые спрашивали Коровина. Старик Кусков, будучи в нетрезвом состоянии, открыл по ним огонь из немецкого автомата. К нему присоединилась гражданка Митрохина, которая произвела один выстрел из пистолета «ИМ», принадлежавшего ее покойному мужу на основании разрешения номер такой-то (это, как ни странно, была чистая правда, потому что пистолет, который она забрала у убитого Лехой Мосла, действительно раньше принадлежал Митрохину). В результате перестрелки трое граждан, приехавших на иномарке, были убиты, а трое тяжело ранены и задержаны органами милиции.

С этих троих были тоже взятки гладки — все они, по жутко неудачному стечению обстоятельств, скончались. Самое занятное, что в категорию тяжелораненых угодил и тот бандит, которого мужики отходили колами. Хоть и лупили его здорово, по-серьезному,но все-таки не так, чтоб на убой. Если бы спросить каждого, кто молотил, били ли по голове, то ни один не припомнил бы. Тем не менее согласно экспертизе тот гражданин отдал Богу душу (если Богу, конечно) от кровоизлияния в мозг. Вообще-то до милицейской машины он сам дошел, и кровоподтеки у него были в основном на спине и заднице. Но тех, кто его дубасил, персонально определить не удалось. У всех было крутое алиби: кто водку пил с тремя друзьями, кто свинарник ремонтировал в темноте, опять же с друзьями, кто с танцев к моменту побоища еще не вернулся. Кого ни опрашивал участковый — все принимали участие только в тушении пожара. И прокуратура чего-то не очень упиралась. Наверно, Король Лир тоже какие-то шестерни подмазал, чтоб никаких лишних копошений в этом селе не происходило. Так что громкое дело не состоялось, и всех это устроило. Даже Барона. Он-то и позаботился, чтоб те трое, которые угодили в больницу, переселились в морг. Все равно такие кадры, которые не смогли вшестером старого деда одолеть, ему не годились, а в качестве подследственных были совершенно не нужны. Иномарка «Ниссан» принадлежала не «Гладиатору», а одному из трупов, оружие граждане использовали не служебное, а незаконно хранимое. Соответственно доказать, что скромный гражданин Антонов имел какое-то отношение к тем нехорошим мальчикам, которые в свободное от работы время катались по области с пистолетами и автоматами, не сумел бы никто. Тем более что откуда у них оружие взялось, было неясно. Дома у них, в облцентре, ничего не нашли. В «Гладиаторе», где прокуратура навела небольшой шмон, кроме гладкоствольных помповых ружей и служебных «Макаровых» с облегченным патроном, числившихся по вполне законной ведомости, тоже лишку не обнаружили. Может, они вообще эти самые пистолеты-автоматы где-нибудь на дороге нашли и везли сдавать в милицию, а бухой дедуля-ветеран, забыв, что война полета лет как кончилась, взял и расстрелял этих мальчиков ввиду своей общей ненависти к демократическим преобразованиям?

Придумывать можно было что хочешь — Кусков в морге ЦРБ лежал. В крови у него алкоголь присутствовал — пропустил за ужином пару стопочек. Легкая степень опьянения. А может, и средняя, если постараться. Вот и записали «лыко в строку». Насчет того, что первой прозвучала очередь из немецкого автомата — все слышали. В общем, выходило как по писаному — старик-учитель от большой тоски по Советской власти терроризмом занялся. Слава Богу, что помер, а то загремел бы по 102-й. А так — на нет и суда нет.

Хоронить Ивана Петровича никто не приехал.

Сын у него совсем молодым в Чехословакии погиб. Дочка, которая по стопам отца пошла и на преподавательницу иностранного выучилась, за какого-то иностранца замуж вышла и давным-давно где-то за границей жила. Братья и сестра поумирали раньше. Так что вопрос с погребением организовывали сами, общественным способом. Ванька Ерохин на своем грузовике съездил в ЦРБ под руководством участкового Пономарева. Гроб соорудил за две бутылки самогона старичок-столяр, ровесник Кускова. Земля на кладбище пока еще ничего не стоила, а выкопать могилку за бесплатно смогли Ванька с Севкой. Был бы Леха в наличии, и ему бы дело нашлось.

Про Леху в деревне все это время почти не вспоминали. Участковый утверждал, будто его в облцентре засадили в СИЗО, и он под следствием находится по делу об убийстве. Ирка Буркина, которой Леха обмолвился сгоряча насчет того, что «троих порешил», в это дело верила, Севка — нет.

Севка вернулся в деревню буквально на следующее утро после побоища. Вернулся сам не свой и о том, где был и что делал, молчал как рыба. Даже Ирке всего не рассказывал. Стыдился и боялся.

Стыдно ему было оттого, что он тогда, с похмелья, очертя голову понесся в город на мотоцикле. Ни Леху не подождав, ни подумав как следует, хотя накануне они много поразмышляли насчет тех опасностей, которые могут в этом деле встретиться. Сдурел Всеволод Петрович, денег захотелось. Нет, конечно, до такого, чтоб самому всю награду, обещанную за сведения о Митрохине, получить и с Лехой не поделиться, Севка еще не дошел. Он даже убеждал себя, правда, уже после дела, что хотел все поровну. Наверно, если б он об этом Лехе рассказал, тот бы поверил. Но самому себе не соврешь. Тогда, когда он гнал своего «ижика» по шоссе к городу, ему казалось вполне справедливым, ежели он поделится с Лехой по принципу один к двум. Дадут, скажем, полтора «лимона», значит, себе — «лимон», а Лехе половину. В конце концов он ездил, горючее жег, рисковал — справедливо? А Леха отоспался, ничего такого, дома посидел — и пол-«лимона» ему хватит.

Тогда в городе Севка притормозил у первого киоска, наменял жетонов для телефона-автомата, нашел работающую будку и набрал 34-56-70. Порадовало, что ответил немного сонный женский голосок.

— Алло!

— Это по поводу Митрохина, — волнуясь, заговорил Севка. — Тут по телевизору объявляли… Я его паспорт нашел.

— Подождите, — сказала женщина. Через минуту подошел мужик и спросил так вежливо и культурно:

— Простите, как ваше имя-отчество?

— Всеволод Петрович.

— Всеволод Петрович, вы, как я понял, из автомата звоните?

— Да, — подтвердил Севка.

— Скажите, вам удобнее к нам подъехать или, наоборот, нас подождать?

Севка стоял на хорошей, большой прохожей и проезжей улице, сохранившей имя Кирова, в тридцати шагах от него милицейский «жигуль» располагался и пара сержантов с автоматами приглядывала:

Не пройдет ли какой-нибудь мужик, на кавказца похожий? Само собой, что лучше уж тут разговаривать, чем ехать куда-то.

В общем, он сказал:

— Я тут, на улице Кирова, около дома номер семь.

— Как вас узнать?

— Серая куртка, желтый шлем. Я с мотоциклом.

— Все ясно, минут через двадцать подъеду.

Точно, через двадцать минут к Севке, курившему около урны рядом с мотоциклом, подкатил «Ниссан». Тот самый, наверно, что потом сгорел перед Лехиным домом. Из него вышел молодой человек в очках, в зеленом плаще нараспашку и красном пиджаке при черных брюках. Типичный такой «новорусский», но явно не костолом.

— Это не вы насчет паспорта Митрохина? — тут же определив Севку, улыбнулся этот приехавший.

— Я, — ответил тот.

— Еще раз здравствуйте, Всеволод Петрович. Меня зовут Коля. Паспорт при вас?

— Вы, Николай, не знаю, как по отчеству, — набрался наглости Севка, — насчет вознаграждения по телевизору объявляли. Как, надеяться можно?

— Какая сумма вас устроит? — попросту спросил Коля.

Отчего-то Севка не ожидал, что ему предложат свою цену назначить. Даже язык присох на пару секунд. Но все-таки сумел собраться и выпалил:

— Три. Три миллиона.

— Паспорт покажите, — попросил Коля. Севка показал то, что у него было, то есть паспорт без корочек, вкладыша «Россия» и страничек с 11 — й по 14-ю. Коля поглядел и сказал совершенно спокойно:

— У меня деньги в машине. Сумма большая, так что лучше будет, если я ее вам там передам. Согласны?

И Севка следом за Колей подошел к «Ниссану». Тот залез в джип, где сидели шофер и еще один паренек. Сперва Севка остановился у открытой двери автомобиля и решил подождать. Но потом, когда увидел, что Коля взял лежащую на сиденье сумочку-визитку, открыл «молнию» и вытащил от гуда пухлую пачку стотысячных купюр, осторожность от него ушла. И когда Коля, ловко отсчитав тридцать бумажек, подал их Севе на вытянутой руке, сказав: «Получите!», Севка, нагнувшись, всунулся в салон. Тут-то он и получил. Только не деньги, а хороший, накрепко вырубающий удар по шее. Сцапали за руку, резко вдернули в машину и оглоушили. Вот и весь расчет.

Очухался Севка только тогда, когда его уже выволокли из «Ниссана» под руки в подземном гараже. Как туда попал — черт его знает, не запомнил.

Бросили на цементный пол, встали с разных сторон вчетвером. Того, интеллигентного, в очках, среди них не было. Были тяжелые, крупные, в увесистых ботинках и с крепкими кулаками.

— Привет, — сказал один из них, которого Севка еще ни разу не видел, а потому замешкался с ответом. Был бы с Севкой Леха, он бы сразу узнал в этом детине Котла, которого уже видел в лесу, у оврага. Котел еще не знал, что жить ему осталось всего ничего и около двух ночи он умрет от потери крови. Леха к этому времени только-только продирал глаза в родной деревне и ни сном ни духом не чуял, что ночью он зарежет живого человека…

— Ты чего, чухан? — спросил другой. — С тобой здороваются!

Этого звали Стас. Через сутки с лишним пуля, наугад пущенная Галиной Митрохиной, разбила в его руке бутылку с бензином и превратила Стаса в бегающий и дико вопящий факел… Но сейчас он был твердо убежден, что рожден царем природы, раз она отпустила ему девяносто килограммов живого веса, а потому имеет право дать небольшого пинка Севке, который и до семидесяти кило не дотягивал.

Севка не знал, что этот пинок небольшой и даже легкий. Ему было больно и очень стыдно. Стыдно, потому что ему сразу стало ясно, что эти парни, которые моложе, здоровее и сильнее его, могут, в принципе, сделать с ним все, что захотят. И не ему с ними драться. Он даже дотянуться до них не сможет. Просто будут безнаказанно бить и смеяться, если он попробует отмахиваться. А ежели паче чаяния все-таки сумеет задеть кого-нибудь из них, то они из него

котлету сделают. В прямом или в переносном смысле — будет зависеть от того, насколько разозлятся.

— Здрассте… — голос Севкин получился такой дрожащий и испуганный, что ему самому стало противно. Ведь он был мужиком, женатым, семейным, и сына растил. Плюху вот отвесил парню ни за что, когда гайка пропала от мотоцикла. А когда тот заревел с обиды и Ирка облаяла за это Севку, Буркин еще и рявкнул: «Ни хрена, пусть мужиком растет!» Видел бы сейчас Санька, как его папаня трясется со страху! Может быть, и этих парней, которые сейчас на Севку как на шавку смотрят, когда-то папаши по мордам били и говорили: «Мужиками растите!» Вот они и поняли, что мужик — это тот, кому не стыдно бить тех, кто слабей. И когда стали такими, как сейчас — отыгрывались за те отцовские плюхи.

— Стало быть, ты, козел, решил на халявку три «лимона» срубить? — поинтересовался Котел. — Не жирно тебе будет?

— Да не надо мне ничего… — пробормотал Севка. Не унималась дрожь — ни в руках, ни в голосе. Стыдился этого Буркин, но сделать ничего не мог. Мозг понимал, что так трусить плохо, а организм сам по себе боялся.

— Где паспорт нашел? — спросил Котел, ухватывая Севку за ворот и одним рывком поднимая его на ноги. — Быстро!

— В лесу… — выдавил Буркин, чуя, что стоит детине чуток посильнее сжать пальцы, и он дыхнуть не сможет.

— Ты отвечай, падла, отвечай! — Стас еще раз пнул Севку сзади.

— Да там в лесу, у нашей деревни, какая разница?! — Севка инстинктивно уцепился за запястья Котла.

— Клешни убери, вшивота колхозная! — Котел легко сбросил Севкины руки и больно хлестнул его по лицу тыльной стороной ладони. — Говори точно, где нашел и когда.

— Позавчера, в овраге, — у Севки щека горела, а в голосе уже аж слезы звучали, от боли, стыда, бессильной злобы и страха.

— Чего там делал?

— По грибы ходили. С другом.

— Как друга зовут? Быстро! — и Севку еще раз хлобыстнули по щеке.

— Леха его зовут.

— Фамилия? — и опять: хлысь-хлысь! — по обеим щекам.

— Коровин его фамилия, — сказал Буркин, уже в открытую плача.

— Врешь! — рявкнул Котел и коротко двинул Буркина под дых. Не очень сильно. Но Севка согнулся и рот открыл — дыхалку перехватило.

— Добавить, — распорядился Котел с ленцой в голосе, — но культурно. Не по морде и без переломов.

И трое остальных стали Севку культурно бить. Пинать и долбить кулаками с разных сторон. Почти что играючи, заметно сдерживая удары, но тем не менее легко сшибли Севку с ног. Минуты две катали его ногами по полу.

— Стоп! — остановил Котел. — Прервались. Как, говоришь, друга зовут?

— Коровин Алексей, — выстонал Севка.

— Отчество?

— Иванович.

Котел достал паспорт и потряс перед носом Севки.

— Где остальное?

— Чего остальное?

— Корочки, бумажки разные. Ты нас кинуть хотел, поганка? Кинуть?! Котел одной оплеухой отшвырнул Севку на пару метров назад, к Стасу. Тот ладонью хлестнул его по правому уху, Севка отлетел

влево на тогда еще вполне живого Лопату. «Стажер», кажется, больше других был озабочен, чтоб показаться крутым перед более опытными братанами. Так мазнул, что Севка слетел с копыт и заполучил пинок в копчик от Мосла.

Котел вновь поставил Севку на ноги и выдернул из-под куртки пистолет. Приставил дуло прямо к середине лба:

— Где остальное? У Лехи?

— Да! У Лехи-и… — взвыл Севка.

— Точно? Мозги вышибу, если соврал!

Холодная сталь была совсем не сильно придавлена к голове. Так, чуток касалась, не больше. Но оттуда вот-вот, даже совершенно случайно, могла мгновенно вылететь СМЕРТЬ. Расколоть Севкину голову, разбросать его кровь и мозги с кусками черепушки по полу, начисто прекратить то, что, несмотря на всю свою паршивость и незадачливость, Севке еще не надоело — ЖИЗНЬ. Жизнь, в которой было много глупого, скучного, зряшного, но было и немало доброго. Ирка, например, с которой Севка хоть и ругался, но жил, потому что знал — ни одна другая стерва его так любить не сможет. Санька еще был — хоть и туповатый, все больше огрызающийся пацан, но все-таки — сын. Связь какая-никакая с будущим. Надежда, что, может, у этого каким-то чудом все по-людски получится… Ну и, конечно, Леха в этой жизни был — друг-портянка, корешок закадычный. Сколько выпито с ним, сколько переговорено, грибов собрано, рыбы выужено! Еще много всего было, хорошего-плохого-разного — и все это было Севкой Буркиным. А теперь могильно холодит лоб вороненая сталь, и будет ли в этой самой жизни завтрашний день или она закончится через секунду, зависит только от того, нажмет ли палец этого жлоба на спусковой крючок или нет. Страх уже сверлил Севке голову, хотя пуле из патрона, досланного в пистолетный ствол, была суждена другая судьба.

Этой самой пулей на квартире у Митрохиной Леха застрелил Мосла. Стоял себе Мосел, скалился, глядя на то, как трясется от страха Севка, а того не знал, что в этом стволе его завтрашняя смерть сидит. У Мосла своя жизнь была. Тоже, наверно, с чем-то хорошим и плохим, поганым и приятным, но так или иначе ему лично нужным.

Ясно, что Буркин об этом не знал. Ведь это тогда еще было будущим. А у него тогда, как ему, Севке, казалось, будущего не имелось. То есть он не верил в то, что ему его оставят.

И от отчаяния, от ужаса, что вот-вот — и все, Севка заорал, забормотал, заговорил… Тогда ни стыда, ни совести не чуял. Паника обуяла. Но потом, то есть сейчас вспоминать не хотелось. Позорище одно.

Валил все на Леху. И будто паспорт Митрохина Леха не случайно нашел, и будто Коровин специально подсматривал за тем, как Котел, Мосел и Лопата паспорт искали, и даже в город его, Севку, этот самый злодей насильно послал…

— Вот это нормально! — похвалил Севку Котел. — В гости пригласишь? Очень хотел бы с твоим корешком поговорить…

Но тут из темноты подземного гаража вышел еще один человек. Крупный, поматерей других, хотя ростом, может, и не выше. Густой, сочный и рокочущий бас Барона — в миру господина Аркадия Антонова — Севка услышал на полсуток раньше, чем Леха. Причем если Леха познакомился только с голосом, сидя в печке, замаскированной стенным шкафом, то Севка Барона сподобился и увидеть. С одним только «но». О том, что этот матерый и есть Барон, он не узнал. Ни один из парней, допрашивавших Севку, такой клички не произносил.

— Так, — сказал Барон, появившись на месте допроса, — этого чудака пока заприте. А насчет того, чтоб в эту деревеньку съездить и с его друганом познакомиться — погодите. Сперва надо посоветоваться кое с кем.

Севку взяли под руки и утащили в какой-то пустой подвал, где он и провел целых полтора суток. Кормежкой не баловали. Пару раз дали какую-то пшенку на воде, без масла, с несколькими ломтями хлеба да кружку чуть-чуть желтоватого чая с тремя кусочками растворимого сахара. Ни о чем больше не спрашивали и не били. Сидел покорно, ни разу в дверь не постучался. Для нужды парашу поставили — ведерко, на воздух не выводили. Спал на стружках, для тепла дали какую-то рваную телогрейку, промасленную, типа тех, какими когда-то шофера в морозы капоты утепляли.

А потом вдруг вытащили, запихнули в закрытый фургончик, посадили на пол, приставив к затылку пистолет и приказав глядеть себе в коленки. Откуда увозили, как везли — так и не усек. Высадили на пустынном шоссе в шестом часу утра, вернули мотоцикл и даже шлем. Встряхнули как следует и сказали, чтоб валил побыстрее в родное село и запомнил, что надо на всю жизнь позабыть о том, как весело проводил время в городе.

После того, что Севка узнал, появившись дома, то есть о наезде, угрозах Ирке, о втором наезде с перестрелкой и прочих веселых делах, то ему и вовсе захотелось язык откусить, чтоб, упаси Господь, не проболтаться невзначай. Даже пить, на радость Ирке, почти прекратил. И с Санькой обращался так, будто сын у него круглым отличником стал.

Только сейчас, на девятины Ивана Петровича, Севка, что называется, разговелся. Выпил немало, но пьяным не был.

В России поминки можно отличить от свадьбы только в течение первых двух-трех часов. Особенно если поминают не чьего-то конкретного родственника, а просто общего знакомого и хорошего человека. Если поначалу все идет по-чинному, с серьезными лицами, поминальными речами и выпивкой без чоканья, то после того, как несколько рюмок подряд уже пропущено, настроение постепенно меняется. Поскольку на похоронах только что вернувшаяся с кладбища публика еще хранит в памяти мрачноватую и напоминающую о собственной бренности церемонию, то начинает веселеть заметно позже, чем на девятинах. И уж совсем поздно по сравнению с сороковинами.

Сперва кто-нибудь из выступающих, вспоминая усопшего, расскажет народу что-нибудь веселое, связанное с его жизнью и деятельностью. Потом другой товарищ расскажет некую притчу на божественную тему, которую слышал от бабушки или дедушки, и эта притча по первости может быть каким-то образом связана с темой поминок. Следующая скорее всего будет связана чисто символически, а та, что пойдет за ней, уже никак не связана. Еще через чуток времени кто-нибудь припомнит, что покойный любил, скажем, песню «Ой вы кони, вы кони стальные…» или «Кличут трубы молодого казака…», и предложит ее спеть. Те, кто петь любит, запоют, а те, кто не умеет, начнут анекдоты рассказывать. Общество поминающих помаленьку начнет оживляться, распадаться на группы по интересам и склонностям, глядишь, появится гармошка, а то и магнитофон. Признаком того, что народ дошел до кондиции, будет служить начало танцев. Небось какой-нибудь специалист по истории российской начал бы рассуждать, что нечто похожее бывало на Руси в языческие времена, когда после похорон проводились тризны с песнями и плясками.

Севка про это не знал. Он от пяти стопок веселым не стал, а, наоборот, затосковал. В таком настроении он обычно садился с Лехой курить где-нибудь на крылечке или на завалинке и отводил душу, излагая другу свои проблемные вопросы жизни и от души перемежая их матерком. Но Лехи сейчас не было. Конечно, другие мужики тоже поговорить бы не отказались. Однако это другой коленкор. Деды, каким за и под семьдесят, начнут вспоминать, как Родину защищали, по десять раз одно и то же пересказывая. Более молодые, 50 — 60-летние, начнут охать и вздыхать про свои болячки, поскольку в отличие от ветеранов к ним еще не привыкли. Те, которые помоложе Севки с Лехой, будут про баб и пьянки, про танцы и драки языки чесать, обсуждать, кто лучше морды бьет, Брюс Ли или Чак Норрис, а может — у кого сиськи красивей: у Мадонны или у Чиччолины. Ровесники же, тот же Ванька Ерохин например, в большинстве знали только одну тему: деньги, работа, где, чего и сколько стоит, как чего выбрать…

Нет, с тем, что у Севке в черепушке варилось, можно было только к Лехе обращаться. Если б, конечно, не пришлось бы рассказывать о том, как Севка Леху продавал, шкуру спасая… Так сам себя Буркин оценивал, каялся. Может, будь Леха здесь, он бы понял, а раз так, то и простил бы. И душу бы облегчил. Не так тошно сейчас было бы.

Но Леха отсутствовал. В то, что он сидит в тюрьме, Севка не верил. Он верил в гораздо худшее. И винил себя.

ПРИКОЛ НА ВСЮ ОБЛАСТЬ

Девятины благополучно заканчивались. Жертв и разрушений не было. Молодежь пошла догуливать, старики — отсыпаться. У Буркиных осталась пара баб, которые совмещали приятное с полезным: помогали Ирке посуду мыть, а заодно «Санта-Барбару» смотрели. Что они там в этих Мэйсонах и Крузах понимали — фиг знает, но некоторые даже помнили, с чего там все начиналось несколько лет назад.

Севка курил на крыльце с Ванькой Ерохиным, который уже второй час разобъяснял, что раньше запчасти, блин, стоили копейки, но их ни хрена не было. Теперь их кругом полно, но хрен купишь, потому что денег ни хрена. Севка тоже чего-то говорил насчет запчастей, хотя у него был только мотоцикл, да и ездить на нем ему больше не хотелось.

И тут среди этого скучного, сонного разговора, который ни уму ни сердцу, вдруг послышался звонкий крик Саньки:

— Папка! Там дядь Лешу в телике кажут! Иди!

— Вот это да! — удивился Ерохин. — По какой же это программе-то? Вроде «Барбара» еще не должна кончиться…

— Да идите вы скорее! — это уже Ирка крикнула.

Буркин с Ерохиным вбежали в горницу, где светился голубой, порядочно размытый помехами экран. Но и на этом экране рожа Лехи Коровина вполне узнавалась.

Рожа-то узнавалась, но костюма с галстуком, которые на нем были, ни Севка, ни Ванька, ни даже Ирка с бабами припомнить не могли. Коровин, жутко важный и нарядный, каким-то не очень знакомым, но все-таки явно своим голосом рассказывал:

— …В настоящее время я нахожусь в надежном месте и всецело подчиняюсь той группе лиц, которая провела эту акцию. Убедительно прошу всех тех, кто будет заниматься создавшейся ситуацией, не делать необдуманных шагов, проявлять благоразумие и сдержанность. Я бы советовал внимательно прислушаться к требованиям, выдвинутым похитителями, и не отвергать их без тщательного анализа и изучения возможных последствий… — тут Леха прервался, хлебнул из стакана что-то коричневое типа кваса, кока-колы или пепси. — Я попросил бы также всю демократическую общественность города и области самым серьезным образом обратить внимание на те факты, которые приведены похитителями для характеристики нынешнего руководства областью.

Не утверждая, что они полностью соответствуют действительности, я убежден, что тщательная проверка их необходима…

— Давно говорит? — спросил Севка вполголоса, но никто ему не ответил.

Экран в это время неожиданно мигнул, на какое-то время замутился, но затем на нем появилась картинка с видом облцентра и заиграла какая-то легкая музыка.

— Когда началось-то? — еще раз поинтересовался Буркин.

— Да минут пять назад, не больше, — ответила Ирка, вытирая полотенцем блюдо из-под салата. Там «Санта-Барбара» шла, потом реклама закрутилась в перерыве… И тут — р-раз! — все свернулось. А потом вдруг Леха появился. Я даже и не признала.

— Ага! — встряла Танька Ерохина. — Такой важный! Рожа надутая. И говорит, как начальник какой-то. Если б не Зинка, мы б точно не углядели.

— Точно! — очень довольная собой подтвердила третья добровольная посудомойка, Зинка Гусева.

Я аж обалдела — Коровин! И Таньке говорю: «Смотри, это ж Леха!» А она мне: «Ты чо, сбрендила? Ему на один галстук от этого костюма денег не хватит!»

— А может, вы и правда обознались? — предположил Ванька. — Рожа, конечно, похожа, но говорит как-то не по-русски.

— Да его же террористы захватили, вы что, не поняли? — вскипел Севка.

— На фига он им сдался? — возразил Ванька. —

Чего с него взять-то?

— Если костюм такой сляпал, значит, есть чего, — не согласилась Танька. — А потом он же фамилию сказал и имя-отчество.

— Да, это точно. Только начал, сразу сказался: «Товарищи, господа и дамы, я Коровин Алексей Иванович…» — вспомнила Зинка.

— Он еще чего-то говорил, только тут чего-то захрюкало в телике. А остальное уже при вас продолжалось…

— «Сижу, — говорит, — в надежном месте», — заметил Ерохин. — А вообще-то это чего-то мне напоминает.

— Чего напоминает? — не понял Севка.

— Да это самое место, где он говорил. Вроде я там тоже бывал.

— Тоже, что ли, в заложники попадал? — хмыкнула Танька. — Интересно, а чего я про это не знала?

— Ладно тебе, — отмахнулся Ванька, впрочем, довольно добродушно. — Если б еще разок увидеть, я б, наверно, точно сказал.

— Чего сказал? — спросил Севка.

— Да понимаешь, — наморщил лоб Ерохин, — года два назад мне калым подвернулся. Мужик один по тем временам неплохо предложил — триста тысяч за пару ездок. На склад какие-то ящики возил. Там, по-моему, какое-то овощехранилище раньше было. А коммерция его под склад заарендовала.

— Ты что, думаешь, что Леху туда увезли? — удивился Севка.

— Да так, — неопределенно ответил Иван, — похожее место.

— Мало что похожее, — сказала Ирка, — таких складов сейчас хрен знает сколько.

— Там заметка одна была, — сообщил Ванька. — Мне показалось, что я ее видал.

Показалось или видал? — настырно спросил Севка.

— Хрен его знает, — проворчал Ерохин, — там же резкость на Леху была наведена, а что за спиной у него — мутно. Вроде, стена белая, однако какие-то черточки видать. Вот там, где я был, на складе в смысле, была на стенке надпись накарябана.

— Матом? — хихикнула Танька.

— Нет. Там было написано чего-то по-иностранному. Немецкими буквами.

— Да сейчас в каждом сортире чего-нибудь такое написано, — буркнул Севка, — нашел, блин, примету!

— Так-то оно так, — согласился Ванька, — но только это не «Ай лав ю» было. И не «Куин», и не «Битлз», и не «Депеш мод». Это я тоже везде видел. У нас вон, на клубе, намазали. Там чего-то редкое было. Оттого и запомнил. То есть не совсем запомнил, а так, в общем и целом. Если сейчас сказать — не напишу, а вот если увижу — точно вспомню. Может, еще прокрутят, а?

— Может, и прокрутят… — насупился Севка. — А ты как раз уедешь в это время. Тут даже видак не помог бы, если б и был. Черт его знает, когда включать? Не предупреждали же, когда эта передача будет.

— А между прочим, — вспомнила Зинка, — я знаю, кто мог эту передачу записать. Абрамян со своей Каринкой. Она все серии «Санта-Барбары» пишет на кассету. У них и телик, и видак японские. Отлично видно!

— Ну что, съездим? — предложил Севка.

— И не подумайте! — в испуге замахала руками Танька Ерохина. — На фиг, на фиг! Уже темнеет, а вы пьяные. Под откос слетите еще…

— Мы — пьяные? — обиделся шофер. — Да ты сама косая!

— Может, я и косая, а ты — косее! — прошипела Танька. — Пошли домой, живо!

— Правильно! — Ирка с удовольствием проявила солидарность. — Знаем мы, зачем вас в «Колосочек» потянуло. Не допили, что ли? А потом три дня опохмеляться будете. Татьяна, забирай своего, а ты, Зинуля, соображай, чего говорить при этих козлах.

— А чего я-то? — зашипела Зинка. — Ну, сказала и сказала! Каринка действительно всю «Санта-Барбару» от и до пишет. У ней уж, наверно, сорок кассет ее накручено. Ни одной серии не пропустила.

— Ой, да на хрен нам это нужно! — заорала Ирка. — Ну если даже и так? Ну, узнает Ваня эту надпись. Что вы, туда попретесь? Леху отбивать? Хватит того, что Петрович тут войну устроил! Так у него автомат был. Ты сам-то, Буркин, не помнишь, какой приехал? Вам чего, приключений захотелось?! И так еще неизвестно, простят бандиты или нет. А на ментов не надейтесь. Им главное, чтобы шухеру меньше было.

— Кто-то в гору едет, — прислушался Ерохин.

— Уй, — сказала Танька с почти серьезным испугом в голоске, — не иначе, опять банда!

— Смотри, накаркаешь, дура! — заругалась Ирка.

— Топор где? — спросил Севка.

— И не думай! — завизжала благоверная. — Тихо сиди, если что!

— Абрамян это, — определил Ваня, — покамест только у него «Опель» есть.

— Во зараза, легок на помине! — сказала Зинка.

«Опель» подкатил к калитке, остановился, заглушил движок. Вышли двое, мужчина и женщина.

— Здравствуйте, — сказал Абрамян, подойдя к крыльцу. — Соболезную. Очень хороший человек был Иван Петрович, хотя не все понимал в современной обстановке. Извините, поздно узнал.

— Проходите, проходите, Степан Семеныч, проходите, Кариночка! — запела Ирка.

— Не надо, не надо беспокоиться! — сказала женщина. — Мы ненадолго. Просто я хотела сообщить, что ваш сосед Алексей по телевизору выступал. Я «Санта-Барбару» записывала на видео, и вдруг в перерыве, вместо рекламы, показывают его.

— Мы видели, — кивнул Севка. — А у вас запись осталась?

— Конечно, — подтвердила Каринэ. — Как вы думаете, это инсценировка?

— Почему инсценировка? — удивился Буркин.

— Потому что идет во время рекламы, — пояснил Абрамян. — Это же оплаченное время, так? Минута миллионы стоит. Кто рекламу давал — в суд подать может.

Ирка тем временем выставила на стол остатки поминальной трапезы, бутылку, упрятанную подальше от Севки с Ванькой, и усадила новых гостей за стол. Зинка, опасаясь, что придется еще раз посуду перемывать, потихонечку распрощалась.

— Так вы думаете, понарошку все это? — поинтересовалась Танька Ерохина.

— Я думаю, что это «Статус-банк» себе рекламу делает.

— «Статус-банк»? — переспросил Севка. — А при чем он тут?

— Ха! — воскликнул Абрамян. — Разве начало не слышал? «Коровин Алексей Иванович, председатель правления «Статус-банка»!

— Леха? Председатель? — Буркин просто выпучил глаза.

— Да. Так сказал. Это же реклама, — усмехнулся Абрамян. — Как Леня Голубков у «МММ». Его как артиста наняли.

— Но Леня там экскаваторщиком был, а не Мавроди играл. И потом, там, в области, и драмте-атр есть, и музыкальный, актеров полно. Неужели надо было пьяницу деревенского нанимать?

— Э-э-э, — прицокнул языком Степан Семенович, — у всякого хозяина — свои фантазии могут быть.

— Реклама-то, извиняюсь, фиговая, — заметил Ерохин, — из такого банка, откуда начальника сперли, все вкладчики деньги позабирают от греха подальше.

— Но это же понарошку. Никто не поверит.

— Ну да! — хмыкнул Ванька. — Помнишь, как Жванецкий трепался, что у нас хорошему слуху ни-

256

когда не верят, а плохому — сразу? Не так, что ли? Тут, Семеныч, именно тот случай.

— А может, мы посмотрим вашу запись, а? — предложил Севка.

— Нет проблем! — развел руками Абрамян. — Поехали!

На этот раз Ирка и пикнуть не успела. Севка с Ванькой погрузились к Абрамяну в «Опель» и покатили к любезному хозяину.

Абрамян вообще-то числился поначалу беженцем после землетрясения 1988 года. Но обратно не торопился, поскольку заполучил российское гражданство. В Армении, конечно, психологически было получше, зато без газа и бензина прохладно. Потому что у них зимой вопреки традиционному представлению вполне замерзнуть можно, если не отапливаться. Да и вообще Абрамяну очень понравилась здешняя коммерческая конъюнктура. «Колосочек» очень здорово закрутился, а при отсутствии конкурентов, которых отсюда аккуратно выпроваживали «варриоры» во главе с Костей Костоправом… В общем итоге шести с лишним лет, прожитых в данной области, Абрамян обзавелся городской квартирой в облцентре и двухэтажным домиком здесь, на природе. Кроме «Опеля», у него еще «Москвич»-пикап был и «Газель», для хозяйственжх перевозок. У него еще и в райцентре было две палатки. Каринэ, его жена, вопреки восточной традиции работала у мужа главным бухгалтером и так хорошо вела этот тяжкий участок работы, что Степан Семенович утверждал, будто супруга и есть главный источник его дохода.

В уютной, по-городскому обставленной и отделанной комнате, Абрамяны усадили Севку с Ванькой в кресла и включили видик. Промотали «Санта-Барбару» и врубили.

Сначала шла реклама, но через минуту резко прервалась. На экране замельтешили всякие полосы и зигзаги. Потом также резко, как и срыв, произошло восстановление изображения. Поскольку телевизор у Абрамянов был японский — может, конечно, и тайваньской сборки, но хороший, — то видно было намного лучше, чем на старом буркинском «Рекорде», у которого к тому же трубка уже заметно подсела.

Леха появился в кадре, сидя перед маленьким столиком на небольшом диване. В нижнем левом углу экрана менялись цифирки.

— Три дня назад снято, — заметил Абрамян, понимавший в этом толк.

— Дамы и господа! — очень солидно произнес Леха. Судя по всему, необычное обращение: «Товарищи, господа и дамы!» было придумано Зинкой. Не было и того «хрюканья», о котором вспоминали бабы. Наверно, это только у Буркиных была помеха, небось антенну ветром качнуло. А здесь, на абрамяновской записи, все было сказано четко:

— Я Коровин Алексей Иванович, председатель правления «Статус-банка», — представился Леха, и Севке показалось, что он услышал небольшую неестественность в голосе. Если в первый раз Буркин ничего такого не почуял — может, в последующих фразах, немалую часть которых Севка уже слышал, этой неестественности и не было вовсе, — то сейчас эта фальшь мимо ушей не прошла. «Заставили зазубрить! — предположил Севка. — Небось тоже, как меня, в пятый угол загнали…»

— Сейчас, насколько я информирован, вокруг «Статус-банка» развернулся весьма нездоровый ажиотаж, — продолжал Коровин. — В ряде областных газет муссируются слухи о том, что банк находится на грани разорения ввиду якобы моего бегства на Запад после перевода всех активов на транзитные счета подставных юридических лиц, которые в свою очередь, обязаны перевести эти деньги на мои секретные личные счета в швейцарские банки. Поэтому я прежде всего заявляю: эти слухи ничего общего с действительностью не имеют. В действительности несколько дней назад, находясь на даче у своей невесты, госпожи Ольги Пантюховой, я был похищен группой лиц, предъявивших главе областной администрации господину Пантюхову, старшему брату моей невесты, ряд требований. Эти требования, изложенные в письменном виде, переданы похитителями и в аппарат главы областной администрации, и во все крупные областные газеты. Однако никакой реакции нет. Администрация не только сама не отреагировала на требования похитителей, но и категорически препятствует опубликованию в прессе каких-либо сведений о моем похищении. Она надеется, не предавая гласности невыгодные для себя факты, решить дело исключительно полицейскими мерами. Видимо, глава администрации настолько озабочен делом своего переизбрания на следующий срок, что готов при этом пренебречь жизнями трех человек, в том числе и жизнью собственной сестры.

Всем вкладчикам и партнерам «Статус-банка» я еще раз должен заявить, что положение банка стабильно, все операции проводятся в обычном порядке и никаких оснований для беспокойства за судьбу вложений нет. Похитители утверждают, что лично ко мне никаких финансовых или иных претензий не выдвигают, и похищение с их стороны не было направлено против «Статус-банка». В настоящее время я нахожусь в надежном месте и всецело подчиняюсь той труппе лиц, которая провела эту акцию…

Дальше Севка и Ванька все уже слышали, но тем не менее продолжали глядеть. Ванька все приглядывался к тому, что просматривалось за спиной у Лехи. Уже в самом конце речуги, точнее, всего за три-четыре секунды до того момента, как ее обрубили, видеокамера, снимавшая Леху, немного дрогнула и поднялась чуть выше, захвалив в объектив кусок стены над плечом Коровина. Там промелькнули несколько латинских букв — буквально секунду-две побыв в кадре.

— Точно! — убежденно произнес Ванька. — Это самое место и есть! Был я там. И слово это вспомнил. Семеныч, карандашик есть?

— Пожалуйста, дорогой. Бумажку тоже возьми.

— Вот такое было, — сказал Ерохин, начертав на листочке, который ему вручил Абрамян, довольно длинное слово, причем буквами очень похожими на латинские.

— «Сатисфэкшн», — прочитала Каринэ, заглянув через Ванькино плечо. — Это по-английски «удовлетворение». Давайте проверим! Еще раз посмотрим.

Так и сделали, причем Степан Семенович даже сумел притормозить запись, и все смогли увидеть на стене, над левым плечом Лехи нерезкую надпись: «Satisfact…»

— Где это? — спросил Севка у Ерохина.

— Это теперь АО «Додоново», — сказал Иван, — бывший колхоз «Красная заря». От города сорок километров с гаком, от нас — все восемьдесят. По объездной мимо города ехать надо. Ты чего, думаешь ехать туда?

— Я ж не дурак… — ответил Севка. — Надо в милицию заявить.

— Думаешь, поможет? — недоверчиво прищурился Ваня.

— Думаю, что да. Потому что тут сестра самого Пантюхова замешана. Точнее, ее сперли, чтоб досадить главе. Слышал же, чего Леха говорил?

— Он-то наговорил… — хмыкнул Ванька. — И на Пантюховой жениться собрался, и начальником банка назвался. Завтра вся деревня ржать будет.

— А по-моему, это они его заставили, — догадался Севка. — Я чую, что на него, кроме камеры, еще и автомат навели.

— Может, и так, — кивнул Ерохин, — только вот на фига врать?

— Я сказал — это реклама, — веско заявил Абрамян. — Может, этот самый «Статус» и правда прогорал, а тут выступает и говорит: все нормально, не беспокойся, с деньгами все в порядке будет. А на рекламе можно врать что хочешь.

— Но не так же беспардонно! — сказала Каринэ. — Все знают, что председатель правления в «Статусе» Митрохин. По телевизору объявляли сперва, что он пропал, а потом — что он покончил с собой. Совсем недавно! Почему хотя бы не постесняться покойного?

— Ой, джан, кто теперь чего-то стесняется, а?

— Без поллитры не разобраться… — вздохнул Сева. — Но все же надо хоть участковому сказать.

— Чур, без меня, — открестился Ерохин. — Я в крутизну не полезу. Мне лично глубоко по хрену, зачем этот прикол на всю область устроили и кто кому дорогу переходит. Но сам в приключения лезть не хочу. Жить не надоело.

— Трезвая мысль, — заметил Абрамян, — только если не искать приключений, жизнь даром пройдет.

— Степан, — встревоженно пробормотала Каринэ, — не делай глупостей. Помнишь, как тебе утюг на живот ставили, а?

— Помолчи. Вообще уйди лучше. Много лишнего сказать можешь.

— Нет, — сказал Буркин, — это уж лучше мы пойдем.

И они с Ванькой, распрощавшись с хозяевами, потопали пешочком в родную деревню.

Абрамян походил по комнате, подумал. Потом решительно направился к двери.

— Куда? — подозрительно спросила Каринэ. — Ты что придумал?

— Это мое дело.

В этом семействе патриархат еще не был отменен. Когда Степан Семенович принимал решение, то выслушивать от жены возражения и комментарии не имел привычки. Каринэ поджала губы и ушла к себе в комнату, а владелец «Колосочка» направился к «Опелю».

ГОЛОВНАЯ БОЛЬ ГЛАВЫ

Абрамян еще мчался по вечернему шоссе в направлении города, размышляя, куда направиться для начала: в облуправление МВД или в областную администрацию, когда Пантюхов, экстренно примчавшись в свою контору после звонка Воронкова, поднял по тревоге еще несколько особо доверенных чинов. Хотя причин позднего совещания он не объяснял, большая часть явившихся по вызову уже была в курсе дела. Одним из первых прибыл гендиректор областной телекомпании. Белый как мел, с заметной паникой во взоре.

Когда все заняли места за столом, во главе которого утвердился Пантюхов, на несколько секунд воцарилась мрачная тишина. Губернатор выдерживал паузу.

— Все телевизор смотрели? — спросил он. Народ безмолвствовал.

— Надо понимать, что молчание — знак согласия? Тогда попрошу господина Ларикова дать необходимые разъяснения. А именно: кто готовил материал с выступлением Алексея Коровина и каким образом он попал в эфир. Передача прошла три часа назад, время на изучение этого вопроса у вас было. Пожалуйста, Василий Валентинович, прошу вас.

— Я, к сожалению, Георгий Петрович, — пробормотал Париков, морально уже готовый к постановке административного клистира, — сам не видел эту передачу. Должна была идти программа РТР из Москвы. Наша компания выходит в эфир только в 21.30. Естественно, что передачу эту в нашей компании никто не готовил.

— Тем не менее, — сказал глава, — галлюцинацией этот выход в эфир никак не назовешь. Согласно информации, которую мне предоставил товарищ Воронков, передача продолжалась более десяти минут, велась из аппаратной областной студии и была прервана только после того, как Владимир Евгеньевич потребовал ее прекратить. Вы что, господин Лари-ков, не контролируете обстановку на телецентре?

— Контролирую… — промямлил гендиректор.

— Тогда попытайтесь, хотя бы примерно-приблизительно, пояснить, каким образом кассета с записью угодила в аппаратную, кто отключил трансляцию РТР — она вам, кстати, видимо, иск предъявит, поскольку вы ее эфирное время незаконно сократили и в результате реклама, за которую РТР деньги получает, не дошла до потребителя. Наконец самое главное: кто эту запись выпустил на публику?

— Сейчас я еще не готов ответить на этот вопрос… — сознался Лариков. — Все, кто был в аппаратной, утверждают, что был срыв трансляции из Москвы. Такие случаи были и раньше. Ретрансляторы старые, сами знаете. Кассету мы нашли и изъяли. Если нам помогут с экспертизой, например, отпечатки пальцев снять или определить виновного по другим признакам, то мы разберемся, кто и как выпустил в эфир эту запись.

— Когда, позвольте узнать?

— Может быть — завтра.

— Постарайтесь, чтоб было не «может быть», а точно. Вам помогут. Владимир Евгеньевич, завтра вам надо будет выделить в помощь Ларикову одного-двух сотрудников, желательно со специальной технической подготовкой.

— Сделаем, Георгий Петрович. ФАПСИ не будем привлекать?

— Нет. Не стоит излишние силы задействовать. Так. Господин Лариков может быть свободен. Завтра, не позднее восемнадцати часов, ждем от вас подробного доклада. Спокойной ночи!

Лариков покинул помещение, возможно, очень довольный тем, что ему дали еще несколько часов жизни.

— Так, — сказал Георгий Петрович, — переходим ко второму вопросу. Сейчас надо подумать, каким образом реагировать на прессу. Радио и ТВ области, надо надеяться, особо выступать не будут. Завтрашние утренние газеты скорее всего уже сверстаны и подписаны к печати. Значит, завтра с утра, прежде всего — сюда, будет наплыв журналистов. Нужно выработать согласованную информационную линию для всех ведомств, которые будут работать с газетами. Прежде всего — единую.Чтоб не было больших разнобоев. Возражений нет по этому поводу?

— Возражений, конечно, нет, товарищ Пантюхов, — осторожно заметил бывший зав. сектором печати бывшего обкома, а ныне помощник главы областной администрации по связям с прессой Кукушкин. — Но надо бы все-таки с реальным положением дел быть знакомым. Иначе можем запутаться. Надо как следует текст заявления этого самого Коровина изучить…

На столе главы зазвонил внутренний телефон.

— Сколько раз можно говорить, чтоб не звонили? — буркнул Пантюхов. — У меня совещание. Что, по этому поводу? Кто? Не знаю такого. Ладно, проводите сюда. Только проконтролируйте, чтоб он сам не оказался террористом.

Повесив трубку, Георгий Петрович в некотором недоумении поглядел на присутствующих и сказал:^

— Охрана звонила. Только что приехал некий Абрамян Степан Семенович, который утверждает, будто приблизительно знает место, где похитители содержат Коровина. Заслушаем?

Возражений, естественно, не было.

— Значит, так. Пока этот Абрамян еще не пришел, должен сообщить для тех, кто не в курсе. Кассету с записью аналогичной той, что была в эфире, сегодня утром мне прислали по почте. В записке, которая была приложена к кассете, утверждается, что если я до шести вечера не выступлю по областному телевидению с покаянием и прошением об отставке, то копия будет в эфире. Если же это не возымеет действия, то следующую они покажут уже из Москвы. Похоже, что у них есть серьезные возможности влиять на события.

— И вы не приняли надлежащих мер? — озабоченно спросил Кукушкин.

— А что, надо было вызвать Ларикова и предложить ему стоять над душой у инженеров? Или прямо сказать ему, что, мол, если тебе привезут кассету, где будет компромат на меня, то ты ее, пожалуйста, не давай в эфир? — проворчал Пантюхов. — А самое главное — мне этим заниматься некогда было.

В это время в дверь постучали. Появился Абрамян, сопровождаемый охранником.

— Присаживайтесь, пожалуйста, — Пантюхов указал Степану Семеновичу на стул и кивком головы просигналил охраннику: «Убирайся!» — Что вы хотели нам сообщить?

— Я знаю, где похитители держат Коровина, — немного волнуясь, произнес Абрамян. — Точнее, где записывали эту передачу.

— А откуда вы это знаете? — вопрос задал Воронков.

— Сейчас я живу в селе, уроженцем которого является Коровин. Сегодня там видели передачу. Один мужчина увидел за спиной Коровина, на стене, надпись. И вспомнил, что такая была в овощехранилище АО «Додоново».

— Так, — внимательно поглядев на Степана Семеновича, произнес Пантюхов, — а что, тот товарищ, который вам это сказал, делал в «Додонове»?

— Какой-то груз возил несколько лет назад. Он шофер. Если хотите, его можно сейчас привезти. Правда, он, наверно, уже спать лег.

— Ну, это не проблема. Кто там сейчас в «Додонове»?

— Да все тот же Беляков, — ответил Кукушкин, — куда он денется? Такого председателя бульдозером не сковырнешь. Особенно при демократии.

— Наверно, предупреждать его не будем, — сказал Пантюхов, — если он эти помещения сдает, то скорее всего в доле у похитителей. Воронков! Возьмете трех сотрудников, гражданина Абрамяна и поедете с ними в деревню за тем шофером, что бывал в Додонове. Лично! Абрамяна после снятия показаний оставите дома, а этого… как его?

— Ивана Ерохина, — подсказал Абрамян.

— Значит, Ерохина Ивана возьмете с собой в Додоново. Осторожненько посмотрите, что там за овощехранилище, есть ли там какие-то люди и чем они заняты. Кто охраняет, какие силы, как размещены — в общем, проведете разведку. А мы тут дадим указания подготовить группу СОБРа. Если удастся установить, что Ольга и Коровин там, то попробуем их освободить. Действуйте!

— Пойдемте, — пригласил Воронков Абрамяна, и они покинули помещение. Совещание продолжилось.

— Тем не менее вопрос о прессе не снимается, — заявил Георгий Петрович. — Завтра надо будет этой самой «четвертой власти» что-то говорить. У нас это иногда в прошлом получалось очень неубедительно. Товарищ Кукушкин был совершенно прав, когда просил ознакомить здесь присутствующих с реальным положением дел. Согласен, хотя должен сразу предупредить, что вам будет доверена очень серьезная конфиденциальная, даже, лучше сказать, сек-решая информация, которая в случае ее несанкционированного озвучивания может очень серьезно отразиться и на судьбе нынешней областной администрации как таковой, и персонально на судьбе всех нас, здесь присутствующих. Все это улавливают?

Итак, информирую: факт, как говорится, имел место. Алексей Коровин и Ольга Пантюхова, а заодно с ними Ольгина домработница Лида были похищены уже неделю назад. Прямо из охраняемого поселка Кирсановка, где у почти всех присутствующих дачи имеются. Более того, со строго охраняемой дачи, которая принадлежит Ольге. Очень неприятно, верно?

— Не то слово… — пробормотал Кукушкин. — Так ведь и нас утащить могут. Где ж охрана была, Георгий Петрович?

— Охрана была на месте. Преступники завербовали старшего дежурной смены. За сколько купили — не спросишь, он ушел с ними. Но недалеко, как выяснилось. Преступники угнали автомобиль службы «04». Где-то около часа ночи подъехали к воротам внешней ограды. С КПП позвонили охране дачи, попросили подтвердить вызов. Естественно, старший смены подтвердил. Насчет того, чтоб потомить в «04» и, проверить, высылалась ремонтная бригада или нет, в инструкции ничего не было, а сам дежурный до этого не додумался. Кузов досмотрели поверхностно, увидели, что сидят люди в рабочей одежде, с гаечными ключами, и пропустили.

Опять-таки беспокоились, чтоб дача не взорвалась, поскольку согласно докладу старшего смены там большая утечка обнаружилась. Эти проехали к даче, нейтрализовали с помощью сообщника охрану и собак. Очень профессионально, из бесшумного оружия. С минимальным шумом захватили Ольгу, Коровина и Лиду — на соседних дачах ничего не слышали. Погрузили похищенных в кузов. Потом сообщник из охраны позвонил с дачи на КПП, что, мол, авария ликвидирована, машину «04» можно выпустить. Охранник-предатель сел с ними в кузов, и так они проехали на КПП. Там охрана поленилась, решила кузов на выезде не досматривать. Дали выехать из поселка. Они отъехали километра на три, свернули в лес, где их ждала подменная машина. Там бросили «УАЗ» службы «04» и труп своего сообщника из охраны. Потом уже на другой машине — по прикидкам, «ЗИЛ-131» — выехали из леса на шоссе. Куда потом направились — трудно сказать. Через пост ГАИ на 22-м километре и ночью много машин идет. Там же поворот на объездную. Тех, что в город идут, они останавливают, а тех, что по объездной транзитом, — нет. В обе стороны. Так что в принципе этот самый «ЗИЛ» — а он мог быть и «ГАЗом», и «КамАЗом» — мог мимо них спокойно проехать. Вот что было известно по обстоятельствам самого похищения.

— А почему до сих пор об этом ничего не сообщалось? — спросил Кукушкин, и почти все остальные посмотрели на него как на круглого идиота.

— Потому что не считали это необходимым, — строго сдвинул брови Пантюхов. — В курсе дела было ровно столько людей, сколько нужно. Теперь обстоятельства изменились, и мы вынуждены его несколько расширить. Главное, почему старались избежать широкой огласки, — это присутствие в области господина Александра Коровина, которому Коровин Алексей доводится племянником. Для этого американского дядюшки, о финансовых возможностях которого здесь все информированы, мы вынуждены были подготовить сообщение, будто Алексей Иванович срочно вылетел в Якутск по случаю открытия там филиала «Статус-банка», но вернется не раньше чем через две недели. Поскольку с правлением банка у нас контакты самые тесные, посещение банка Александром Анатольевичем прошло без осложнений. В данное время ему прокручивают культурную программу, чтоб не скучал, знакомят с промышленностью и сельским хозяйством области. Народные промыслы показывали, в театры водили, в цирк даже. Бабок-целительниц завтра посетит. В общем, занимаем как можем. Рассчитывали, что похитители рано или поздно о себе заявят. Считали, что они должны будут каким-то образом что-то нам предъявить. Одновременно создали спец-группу из представителей разных ведомств, которая в закрытом от излишней гласности порядке изучала все обстоятельства.

— А семьи погибших охранников? — полюбопытствовал Кукушкин. — Там не было сложностей?

— Какие сложности? — отмахнулся Глава. — Компенсацию выплатили в три миллиона рублей за каждого. Сообщили, что погибли в автокатастрофе во время срочной командировки в Москву. Там были кремированы. Вручили урны с прахом для захоронения на родине. Чего еще надо? Все нормально.

— Мотивы-то у похитителей какие были? — спросил облпрокурор, внутренне злой на Пантюхова за то, что тот его не счел необходимым посвятить в дело раньше.

— Предполагали, будто будут выкуп требовать. Во всяком случае, мы не ожидали, что речь пойдет о политических требованиях.

— Вот как… — прокурор нахмурился. — А какие именно?

Вместо ответа Георгий Петрович вытащил из ящика стола видеокассету и решительно вдвинул ее в приемник плейера «JVC», стоявшего рядом с телевизором на поворотной тумбе поблизости от стола. Пока прокручивалась незаписанная часть ленты, Пантюхов пояснил:

— То, что было в эфире, — это еще не все. Воронков вовремя вмешался, прекратил трансляцию. Все видели только самое начало, даже не середину выступления Коровина. А как раз там-то требования и излагались. Я-то их уже слышал, а теперь и вам нехудо узнать.

Когда началось уже известное народу выступление Лехи, Пантюхов включил перемотку вперед. Кадры замелькали в ускоренном темпе, и когда глава вновь пустил запись с нормальной скоростью, то первыми прозвучали слова:

— …Я бы советовал внимательно прислушаться к требованиям, выдвинутым похитителями, и не отвергать их без тщательного анализа и изучения возможных последствий… — Все опять увидели, как Леха хлебнул не то квасу, не то пепси-колы. — Я попросил бы также всю демократическую общественность города и области самым серьезным образом обратить внимание на те факты, которые приведены похитителями для характеристики нынешнего руководства области. Не утверждая, что они полностью соответствуют действительности, я убежден, что тщательная проверка их необходима…

Георгий Петрович остановил запись и прокомментировал:

— Вот до этого места все было в эфире. Нервы у всех крепкие? Валидол, валерьянка, валокордин с собой? Начинается фильм ужасов.

Глава нажал кнопку на пульте, и Леха на экране произнес первую фразу:

— Теперь перехожу к изложению требований, выдвигаемых похитителями.

Первое, и главное: немедленная и безусловная отставка главы областной администрации господина Пантюхова. После отставки против него должно быть возбуждено уголовное дело…

Тут вместо Лехи на экране появилась другая картинка, но за кадром продолжал слышаться его голос.

Картинка, как ни странно, показывала тот самый кабинет, где происходило нынешнее совещание, и даже Пантюхов сидел на том же самом месте. Только сидели за столом совсем другие лица.

— Время съемки, — сообщил за кадром Леха, — 23 октября 1991 года. Присутствуют: господин Пантюхов Георгий Петрович, на тот период председатель областного Совета народных депутатов…

Картинка на экране на секунду застыла, и вокруг физиономии главы возникла рамочка из тонких красных линий. Эта рамочка вместе с портретом начала увеличиваться и заполнила весь экран. Потом она исчезла, а рамочка-квадратик охватила еще одного из тех, кто сидел за столом заседаний.

— …Господин Лутков Павел Васильевич, председатель кооператива «Полина-02», господин Могилевский Оскар Моисеевич, председатель биржи «Розамунда», господин Меманишвили Мераб Шалвович, руководитель охранной фирмы «Кондор», — Леха из-за кадра все представлял, а рамочка последовательно выделяла и укрупняла лица, — господин Л арев Анатолий Сергеевич, президент торгового дома «Кристмас», господин Митрохин Сергей Николаевич, будущий председатель правления коммерческого банка «Статус», господин Антонов Аркадий Андреевич, президент охранного агентства «Гладиатор», господин Сурков Виталий Анатольевич, генеральный директор ИЧП «Варриор»…

После этого голос Коровина исчез, а картинка задвигалась и озвучилась.

— Вы все должны понять, — назидательно говорил с экрана Георгий Петрович, — что сейчас начинается время очень больших дел. С января отпустят цены. Доллар поскачет вверх, рубль — вниз. Сейчас па полках ни шиша, все в складах. Если мы сможем I тйти полное понимание по всем вопросам, то старт примем на лучших условиях, чем остальные.

— Обнадеживающе звучит, — сказал тот, кого представили как Суркова, хотя это был Король Лир.

— Но условия уж больно советские, — скептически заметил Лутков. — Вы, товарищ Пантюхов, не забывайте все-таки, что большевики кончились.

— Может быть, может быть… — улыбнулся Пантюхов. — В принципе условия действительно не самые либеральные, но зато очень надежные. А что касается большевизма, то тут вы не правы абсолютно. Вам просто сделали выгодное предложение. Я не могу вас заставить играть по своим правилам. Если «Полина-02» хочет идти своим путем, то милости просим и не задерживаем. Риск — благородное дело…

— …Но для дураков! — эффектно добавил с усмешечкой Аркадий Антонов (он же Барон). — Не выступал бы, Пал Василии! Неужели думаешь, что если будешь толкать по своей цене, то и заработать сумеешь, и проживешь долго?

— Ничего себе, свободный рынок! — тряхнул головой Лутков. — Монополия настоящая! Картель!

— Вам же сказано, Павел Васильевич, дело добровольное. Пожалуйста, если вам тесно в рамках — работайте вне их. Но и кредиты под льготные проценты ищите вне рамок. И безнал там же обналичивайте, и с криминалами общайтесь самостоятельно, — перечислил Ларев. — А самое главное — боюсь, что при отсутствии должного контакта с областным руководством у вас будет много лишних трудностей.

— Анатолий Сергеевич, вне всякого сомнения, прав! — очень нежно произнес Могилевский. — Вы Библию читали или еще нет? То, что нам сегодня предложили — это манна небесная. Дар Божии. Все, что перечислил Анатолий Сергеевич, справедливо «от» и «до». Он только забыл еще один маленький нюанс — налоги. Вы что, хотите платить все, как положено, и есть кашу с маслом? Посчитайте, и вы ужаснетесь.

— Я уже считал, — усмехнулся Лутков, — то, что мы будем укрывать от налогов в благотворительном фонде на счетах банка «Статус», — это много. Только вот не очень ясно, как эти деньги будут работать?

— Будут, будут, — пообещал Могилевский. —

И очень хорошо будут работать.

— Интересно, в какой же сфере?

— В самой прибыльной, дорогой Павел Васильевич.

— Догадываюсь…

— Слушайте, какая вам разница? Если вам хочется делать колбасу и сосиски — делайте. Если у вас нет других идей, можете бороться на рынке с европейским товаром и мучиться с реализацией. А тут будет чистая, надежная и большая прибыль. И будьте покойны — вас никто о ней не спросит.

— Даже если она, к примеру, от рэкета и наркоты?

— Вас, Павел Васильевич, мучает болезненная подозрительность. С чего вам пришла в голову такая фантазия? — это произнес уже Пантюхов.

— Потому что здесь, на нашем совещании, — сказал Лутков, — я вижу представителей таких кругов, которые занимаются не самым чистым бизнесом.

— Может, и фамилии назовете, уважаемый? — спросил Меманишвили.

— Нет, побоюсь пока, — ответил Лутков со злой улыбочкой.

После этого он встал из-за стола и вышел из кабинета.

— Дурак, — констатировал Могилевский. — Честный дурак.

— Не стоит беспокоиться, — сказал Пантюхов, — проблемы в этом не будет. У вас другое мнение, Мераб Шалвович?

Тут картинка сменилась. Вновь появилось крупноформатное изображение Луткова, и Леха за кадром сообщил:

— Лутков Павел Васильевич был застрелен из пистолета «ТТ» 27 октября 1991 года в трех шагах от двери собственной квартиры. В результате вышеупомянутого совещания в области создана устойчивая политико-коммерческо-типа криминальная структура. Сейчас она контролирует практически все банковские операции в области, примерно девяносто процентов коммерческих сделок, весь строительный бизнес и все мелкооптовые рынки. Из участников упомянутого совещания в живых остались Пантюхов, Антонов и Сурков.

Мераб Меманишвили убит снайперским выстрелом во дворе своего особняка 12 мая 1993 года.

Оскар Могилевский погиб в автомобильной катастрофе на шоссе Москва — Симферополь 5 июля 1993 года.

Анатолий Царев умер от пищевого отравления 23 сентября 1994 года.

Сергей Митрохин погиб от случайного выстрела 10 сентября 1995 года.

После этого мартиролога, сопровождавшегося показом портретов покойных, на экране опять возник Леха.

— Запись, фрагмент которой вы видели, сделал сотрудник бывшего КГБ капитан Чугаев. Скрытая камера и микрофоны были установлены в кабинете Пантюхова в июле 1991 года. Запись осуществлялась на видеомагнитофон, установленный в здании КГБ. Приказ снять наблюдение Чугаев получил 22 августа 1991 года, но по собственной инициативе продолжал вести записи. В ноябре 1991 года Чугаев пытался шантажировать Пантюхова, предложив ему приобрести записи, сделанные в кабинете, за пять тысяч долларов. Однако после долгих переговоров через посредников Чугаев был вычислен и исчез. Соответственно должны были исчезнуть и кассеты с записями. Каким образом сохранилась эта и ряд еще более интересных с точки зрения правосудия записей, похитители не сообщают, но готовы предоставить их в распоряжение правоохранительных органов.

Леха на экране хлебнул еще пепси-колы и продолжал:

— Второе требование похитителей следующее: сформировать в области независимую комиссию с привлечением международных экспертов для проверки законности приватизации государственного имущества. Прежде всего — наиболее крупных предприятий, недвижимости жилого фонда облцентра, торговых баз, крупнейших магазинов,

— Ну, наглецы! — вырвалось у кого-то из тех, кто это слушал.

— По предварительным данным, — прозвучало из уст Лехи, — стоимость приватизированного имущества для избранного круга лиц была занижена примерно на два порядка. То есть из каждых ста рублей реальной стоимости приватизированных объектов лишь один поступал в казну. Вместе с тем средняя сумма взяток, получаемых чиновниками, за приватизацию предприятий лицами, не входящими в избранный круг, колебалась от десяти до ста тысяч долларов.

— Никто еще не умер со страху? Валерьянки хватает? — осклабился Пантюхов, воспользовавшись небольшой паузой на экране.

— Третье, — произнес Леха. — Похитители требуют проведения тщательной проверки доходов и расходов, а также размеров собственности, которыми владеют главные должностные лица области. Это требование тесно связано с предыдущим, так как взятки берутся не только за право приватизации, но и за любые операции по оформлению разрешений, лицензий и так далее. Полно случаев, когда за взятки уничтожались или переоформлялись в нужном направлении государственные документы, прекращались уголовные дела…

— Привет прокуратуре! — улыбнувшись, Пантюхов помахал ручкой облпрокурору, у которого на лице промелькнуло нешуточное беспокойство.

— Четвертое условие — немедленное очищение областной милиции и прокуратуры от агентов орг-преступных организаций. В области в настоящее время активно действует четырнадцать криминальных группировок. Каждая из них имеет определенную территорию, но при этом деятельность их явно координирована. В последнее время лишь группа Михаила Коновалова по кличке Коленвал проявляла явную независимость. Но Коновалов 10 сентября 1995 года был убит, после чего ее активность за пределами «законной территории» прекратилась. Есть агентурные данные, что все группировки замкнуты на единый руководящий центр, возглавляемый неким Паном. Именно он определяет размеры выплат в областной общак, границы территорий, выделенных для каждой из группировок, является главным арбитром по спорным вопросам. При этом известно, что Пан не является ни вором в законе, ни авторитетом в уголовном понимании этого слова. Более того, из четырех воров в законе, находившихся на территории области к январю нынешнего года, сейчас не осталось ни одного. Один из них был расстрелян из автомата в личном «Вольво», другой при сомнительных обстоятельствах умер от сердечной недостаточности, двое остальных выехали за рубеж. Вместе с тем за последние полтора года ни один сколько-нибудь значительный представитель криминального мира не был арестован. Это свидетельствует о том, что правоохранительные органы сотрудничают с теми, против кого призваны бороться. Что же касается таинственного Пана, то в нем легко угадывается господин Пантюхов.

— Прелестно! — ухмыльнулся Георгий Петрович. — Пинкертоны!

— Таковы основные условия освобождения Ольги Пантюховой, ее домработницы и моего тоже. Если они не будут выполнены, то похитители найдут способ показать эту кассету и по общероссийским каналам ТВ. Более того, они обещают продемонстрировать передачу подобную этой с участием Ольги Пантюховой. Спасибо за внимание!

Георгий Петрович выключил запись и сказал:

— Всем ясно, что с нами начала работать серьезная сила. Я не очень надеюсь обнаружить этих гавриков в Додонове. Но на след там напасть можно. Можно попробовать вычислить наших «лучших друзей» здесь, на месте. Правда, есть серьезные опасения, что эта пакость идет не из области, а из Москвы. У нас там есть прикрытие, есть нужные люди, но немало и таких, которые хотят, чтобы в этом кабинете заседали другие люди. Пока влияние первых посильнее. Однако там, в Москве, наверху, все очень сложно. Республики с полумиллионным населением хотят двусторонние договора с правительством иметь, а области, где по пять-шесть миллионов живет, говорят: чем мы хуже? Но не все. Одни хотят побольше самостоятельности, чтоб поменьше Москве давать и побольше в родном субъекте оставлять. Другие, наоборот, хотят, чтоб Москва их из соски кормила. Самое странное, что Москва сама не знает, что для нее лучше. С одной стороны, область-донор — это хорошо. Но чем лучше у нее дела и чем больше тамошний хозяин чувствует, что Центр от пего зависит, тем больше привилегий себе требует. Область-нахлебник — удобнее, когда речь идет о поддержке курса, но очень неприятно, что она только просит и просит, а взять с нее нечего. Мы сейчас — ни то, ни се. Сами знаете, что мы в Центр кое-что даем, но мало. Для Москвы очень важно, чтобы мы хоть что-то давали, поэтому она сейчас это терпит. Но если найдется некто, который сможет пообещать больше и при этом еще нашуметь в наш адрес… В общем, тогда будет плохо.

Пантюхов внимательно поглядел на лица людей.

Своих людей. Или тех, кого он только считал своими. Вот основная головная боль текущего момента.

Предательство — дело вполне обычное. Всякий с удовольствием идет за тобой, когда тебе рукоплещут, когда ты силен, умен и прекрасно выглядишь. Когда ты оплеван, ослабел, умственно устал и смотришься похуже, начинается время колебаний. Хорошая проверка на вшивость!

Тем не менее надо еще раз напомнить им, что все они — шакалы и гиены, которые кормились львиными объедками.

— Я понимаю, что сейчас многие из вас начнут проявлять волнение. У одних это будет проявляться в нервозности на работе или в семье, у других — в неуверенности при принятии решений, а вот насчет третьих… Надо думать, третьих не будет. В принципе, самое главное — сознавать, что у нас сейчас нет альтернативы, кроме как выдерживать согласованный курс. Неприятно, но факт: в случае, если силы, организовавшие вышепоказанную провокацию, добьются тех целей, которые поставили перед собой, то все мы — подчеркиваю, все абсолютно — попадем в очень сложное положение. При особо удачном стечении обстоятельств нас просто перестреляют, не доводя дело до суда. Каждый из вас должен понимать: его терпят лишь потому, что он облечен властью и от него будет зависеть, когда и с какой визой появится нужная бумажка. Как только это перестанет от нас зависеть, с нами никто не будет считаться. Все, кто числился друзьями, не одолжат даже полушки. А те, кто боялся, будут в морду плевать. Поэтому наша задача одна: отстоять себя в области и защищаться, даже если в Москве все сложится не в нашу пользу.

— До каких пределов? — спросил прокурор.

— До самых крайних… — улыбнулся глава.

ДОДОНОВО

Танька Ерохина аж полчаса крыла матом своего обормота за то, что болтанул насчет того, что узнал место, откуда выступал Коровин. Ей вторила Ирка Буркина. Севка, когда за Ванькой прикатил Воронков, вызвался добровольцем. Помимо мата в адрес собственных мужиков, бабы высказали такие же теплые слова и по адресу господина Абрамяна. Стукача растакого-то.

Пока ехали, Воронков настырно расспрашивал Ерохина, что он возил в Додоново, когда и кому.

— Чего-то, Ваня, я в твоем рассказе не понял. Старый, наверно, стал. Как ты тогда в Додоново подрядился, я так и не усек.

— Да обыкновенно подрядился. Свез одному земляку картошку на базар, они там остались, а я покалымить решил. Ну, сперва к вокзалу поехал, там от багажного одному помог мебеля довезти. Потом пообедал в столовой, а оттуда меня один друг нанял для кооператива яблоки перевозить. Прямо у ворот рынка мужик подошел.

— Не запомнил мужика?

— В лицо сейчас не узнаю. Я ж говорю, два года назад это было. Я б вообще этот день не запомнил, если б не это дело с Лехой. Вроде мужик этот в таком светлом плаще был, как бизнесмены ходят. Здоровый, морда крутая. Говорит, пара ходок — и тристa штук твои. Погрузка-разгрузка наша. В смысле ихняя.

— Триста тысяч за пару ездок, говоришь? В 1993 году? Не много ли, а? Совесть не мучила?

Как сказать, Владимир Евгеньевич, — хмыкнул Иван. — В том году у меня месячная зарплата до двухсот недотягивала. А при такой зарплате — какая ж совесть? Хороший калым.

Значит, говоришь, ящики вез. Какие?

Темно было. Я ж сам не грузил и не разгружай Мое дело — баранку крутить.

Много было ящиков?

Опять же, товарищ полковник, я не экспедитор. Сколько погрузили, столько и разгрузили.

Быстро грузили? — спросил Воронков.

— Где-то полчаса, наверно. Разгружали тоже не меньше.

— Сколько человек?

— Шестеро их было, по-моему. На разгрузке другие были.

— Так ты эти ящики прямо на рынке принял?

— Зачем? Подъехали на вокзал, к пакгаузу. Я подальше отошел, покурил, а они грузили.

— Там что, «Не курить!» написано не было?

— А там везде написано. Только у бочки с водой табличка: «Место для курения». Вот тут и курил помаленьку.

— Картонные ящики были?

— Нет, вроде деревянные.

— Большие?

— Разные. Одни вдвоем таскали. Другие по одному.

— А по весу сколько?

— Ну, вы даете! Так, если по рессорам прикинуть, тонны три зараз погрузили. Может, и четыре.

— Не могли за один раз все погрузить?

— На фиг мне? Подвеска не казенная, мне ж не по асфальту ехать, чтоб под завязку забивать. Я лучше спокойненько за две ходки…

Воронков на некоторое время отстал, помолчал, потом спросил снова:

— А там, в Додонове, это что за хранилище?

— Хрен его знает. Вроде раньше для картошки было приспособлено или для морковки. Ворота с двух сторон, само из бетона, длиной с полсотни метров, почти под крышу в земле. Крыша шиферная, стропила на прогонах, прогоны — на столбах. Чего еще?

— А внутри как?

— Чего «как»?

— Устроено как?

— Ну, обычно устроено… Посередине от ворот до ворот проезд. Перед одними воротами — старая весовая. Но весы сломаны. Значит, проезжаешь эту весовую и сразу по наклонке вниз. Проезд идет между столбами. Бетонными такими, толстыми, на которых крыша держится. Раньше, когда туда овощи затаривали, между столбами были отсеки сделаны. Переборки такие из досок стояли, чтоб и отсеки друг от друга отделить, и отсек от проезда. Там в одном отсеке, допустим, картошка растаренная лежала, в другом — свекла, в третьем — морковь. А сейчас, когда там коммерция склад устроила, то задние ворота вообще заложили кирпичом — это раз. Отсеки тоже разделили кирпичными перегородками, а со стороны проезда — стенки с дверями сложили. Вот. И еще одну перегородку посередине поставили, большую, поперек проезда, прямо от стены до стены.

— А надпись, которую ты видел, она где?

— Там у них одна комнатка была типа курилки, с диванчиком, вот там и написано было это самое.

— Ты-то там чего делал?

— Курил, пока разгружали. Опять же ждал, пока хозяин рассчитается.

— Не обманул хозяин?

— Все четко, без проблем.

За окнами изредка мелькали тусклые огоньки деревень, стоявших поодаль от шоссе, просматривались пустые и уже перепаханные под зябь поля, прогалины с копнами, над которыми для защиты от дождей соорудили толевые крыши на шестах. Наконец, впереди в свете фар показался указатель со стрелкой вправо: «Додоново — 5 км».

Свернули. «Волга» сразу почуяла, почем фунт лиха. Дорога оказалась ухабистой и разъезженной. Koгда-то она была с гравийным покрытием, но сейчас того гравия мало что осталось.

Во, — сказал Ерохин Воронкову, — а вы спрашивали, почему за один рейс не свез. Теперь-то знаете?

Сева помалкивал. Он вообще-то уже сильно сомневался, что нужно было напрашиваться на приключения. В конце концов, его, как Ваньку, насильно не приглашали. С градуса оно, конечно, получилось просто, расхрабрился. Буркину сгоряча показалось, что он может там повстречать тех, кто его мутузил, и маленько поквитаться. Конечно, на пьяную голову чего не придумаешь. Очень уж хотелось увидеть, как менты или чекисты положат его обидчиков мордой в грязь с браслетками на закрученных за спину руках. А еще, чтоб отходили их резиновым дубьем по спинам так, чтоб с месячишко на коже коричневые буквы «X» читались. Может, и самому удастся под шумок дать какому-нибудь сапогом по ребрам… Об этом хмельной Севка мечтал больше всего, хотя и сильно сомневался, что ему такое удовольствие предоставят.

Однако чем дальше Буркин уезжал от родного села, тем больше трезвел. В «Волге», кроме него, Воронкова и Ваньки, сидели только двое парней. Наверно, они были вооружены, но явно не автоматами. Да и физически они навряд ли превосходили тех, которых довелось увидеть Севке. Ежели там, допустим, двое или трое, скажем, с одними ножами, то еще куда ни шло. А если больше и с пистолетами или, скажем, с автоматами? Поэтому Севке стало, как выражались некогда, «очень волнительно». А если по-простому, по-рабочему, — очко заиграло.

Воронкову Севка, строго говоря, в Додонове был не нужен. Его он взял только по одной причине: Севкины показания насчет его собственного недавнего похищения могли пригодиться как отложенный компромат на Барона. Конечно, можно было бы и подождать, тем более что сейчас у гражданина Антонова имелось достаточно более крупных неприятностей и он беспрекословно выпустил Буркина. Опять же Котел, Мосол, Лопата и Стас уже не смогли бы ни в качестве обвиняемых фигурировать, ни в качестве свидетелей, и то, что Барон ими руководил, подтвердить уже не могли. Может быть, если б он был сейчас в менее устойчивом положении, то постарался бы подстраховаться насчет Севки, но пока дразнить гусей не собирался. Вполне можно было бы вызвать Севку попозже, но раз уж сам просится, то почему бы не взять?

По ухабам проехали километра два. Фары высветили развилку.

— Налево, — сказал Ванька, когда водитель, притормозив, вопросительно обернулся, — прямо через горку.

— Не спеши, — произнес Воронков, обращаясь к водителю, и спросил у Ерохина:

— Далеко отсюда?

— Да километра полтора или около того. Как на макушку выедем, так вообще метров пятьсот останется. Если фары на дальний свет врубить, то это овощехранилище оттуда видно будет.

— Понятно, — сказал Воронков. — Женя, вперед на пятьсот метров. Потом туши свет и стоп.

Машина промучилась эти пятьсот метров в горку и остановилась на склоне.

— Так, — сказал Воронков водителю и второму сотруднику. — Берете с собой Ивана как проводника и идете к хранилищу. Мы вас тут подождем. Задача: проверить, что там в этом хранилище находится, есть ли какая охрана, вооружена или нет. Сначала осмотрите подходы на случай, если СОБРу придется работать. Потом подойдете к хранилищу. Если будет возможно, осмотрите со всех сторон — может, есть какой-то лаз или еще что-нибудь. Если установите, что внутри кто-то есть, — вежливо постучитесь. Откроют — спросите, как проехать на центральную усадьбу в Додоново. Если ты, Иван, кого-то знакомого увидишь или почуешь, что тебя кто-то узнал, — сразу говори: «Здорово! Помнишь, я вам тут груз подвозил?» Сможешь?

— Да попробовать можно…

— Тогда еще вот чего не забудь. Сразу же скажи Жене, что, мол, я тебе говорил, чуваку, что мы не туда едем. Уловил?

— Уловил.

— Вот и славно. Больше тебе там делать нечего. Вам, ребята, если там окажется народ с оружием или хотя бы больше двух, — рекомендую вести себя спокойно. Не торопитесь, не волнуйтесь, спокойненько уходите. Оружие используйте только в самом экстренном случае. Вообще самое главное, старайтесь, чтоб вас не рассекли. Если точно углядите, что там всего двое или трое без оружия, — можете предъявить удостоверения и задержать. Но лучше без риска. Вернетесь сюда, через полчасика подойдет СОБР и все сделает в лучшем виде.

— Если там будут двое или трое без оружия, — заметил Женя, — то заложников там точно нет. Зазря СОБР сгоняем.

— Ничего, разомнутся. У всякой коммерции можно криминал найти, если очень постараться. А эти ребята так и так должны будут объяснить, почему в их помещении такие видеосъемки проводят. Ну, как теперь положено говорить — с Богом!

Севка с полковником остались в машине, а Ерохин пошел с Женей и вторым сотрудником Воронкова, которого звали Мишей.

Сперва шли по дороге, почти в полной темноте, не разговаривая. Потом выбрались на пригорок. Справа, километрах в трех, светились огоньки на центральной усадьбе Додонова, а прямо, даже ближе, чем припоминал Ванька, метрах в трехстах, в ложбине, тоже горело две-три лампочки.

— Вот оно, это самое овощехранилище, — доложил Ерохин вполголоса.

— А дальше в том направлении что? — спросил Женя.

— Там дальше рощица небольшая, — припомнил Иван, — а за ней, кажется, бурты проглядывались. Я в ту сторону не ездил.

— Придется сначала кружочек обойти вокруг этого дела, — решил Женя. — В радиусе ста метров.

Пришлось свернуть с дороги и топать по недавно выкопанному, но уже здорово размоченному дождями картофельному полю. Ваньке в резиновых сапогах, конечно, было поудобнее, чем его спутникам в кроссовках. В смысле того, что ногам было не сыро. А вот по весу обувки, на которую налипала грязь, Жене с Мишей приходилось легче. Так или иначе, но, выбравшись с поля на пожухлую траву, порадовались. Хоть и сыро, но хоть ногам не тяжело.

Обошли кружочек. Обнаружилось, что дорога продолжается и на другой стороне ложбины, а за ложбиной действительно располагается роща. Овощехранилище, слегка подсвеченное с одной стороны тусклыми лампочками, смотрелось как шиферная крыша без стен, лежащая прямо на земле. Сзади, то есть с той стороны, где ворота были заложены, то, что сооружение вкопано в землю, было заметно гораздо лучше. В нескольких местах из-под края шифера светились желтые пятнышки, не то отдушины, не то окошки. Похоже, что это заставило старшего, то есть Женю, внести изменения в первоначальный замысел.

— Вот что, мужики, — сказал Женя, — похоже, что снаружи у них караула нет. Давайте попробуем так: мы с Иваном подойдем и постучимся, а ты, Миш, погляди, нет ли гам где-нибудь подходящего лаза.

Так и сделали. Миша, прячась в темноте, стал подбираться к овощехранилищу, а Женя с Ерохиным направились к дороге, подводящей к сооружению.

Снова выбравшись на дорогу, пошли к весовой. Именно там и горели две лампочки: одна на покосившемся столбе, который служил подпоркой для почти упавшей набок весовой, а вторая — непосредственно над воротами, на железном кронштейне, вцементированном в стену. Ворота были закрыты на висячий замок, но в одной из створок была узкая дверца со стеклянным глазком. Она, судя по всему, была заперта изнутри. В глазке просматривался свет.

Женя не слишком назойливо постучал в дверь.

— Есть тут кто? — спросил он.

— А вам кого? — отозвались из-за двери. Очень настороженно отозвались.

— Нам никого, — ответил Женя, — нам бы узнать, как проехать на Додоново.

— А тут не справочное бюро, — буркнули из-за двери.

— Но сказать-то можно? — с обидой, но беззлобно произнес Женя. — Тут же не военный объект, наверно?

— Военный не военный, а вали отсюда. Это частная собственность, понял?

— Твоя, что ли, личная? — съехидничал Женя.

— Мне за нее деньги платят — значит, моя.

— Во бюрократ, блин! — хмыкнул Женя. — Да не хочешь, не открывай, если боишься. Ты голосом объяснить можешь, как на Додоново проехать?

— Могу, но не буду. Все, закончили разговор.

— Во коз-зел! — рявкнул Женя. — А если мы сейчас твою дверь ломанем на фиг и наваляем тебе?

— Попробуйте! — довольно смело сказал тот, кто стоял за дверью, и Женя почуял, что парень, похоже, вооружен. Оставалось только проверить чем. Но проверять на своей личной шкуре не хотелось, даже если там был всего лишь дробовик с солью. А судя по тому, насколько уверенно говорил мужик из-за двери, у него могло быть и кое-что покрепче.

— Ладно, пойдем, — проворчал Женя, — хрена ли с психом разговаривать?!

Выбравшись из выемки, ведущей к воротам хранилища, они с Ваней отошли подальше и дождались Мишу.

— Ну что?

— В принципе можно ломануться прямо через крышу. Шифер — это ведь не броня. Кувалдой пару раз — и хорош. А то, что светилось, — это отдушины. Не всякая кошка пролезет. Что внутри — особенно не разглядишь. Краска, обои, линолеум в рулонах. По-моему, еще гвозди и шурупы всякие в ящиках. Навряд ли здесь кого-то держат.

— Еще кто-нибудь там есть, кроме того, с которым мы разговаривали?

— Максимум — еще двое. И они скорее всего спят сейчас. Что-то типа храпа прослушивалось на той стороне. Да и потом, если б их было человек пять, то они бы двоим дверь открыть не побоялись. Может, действительно ломанемся?

— На фиг, на фиг! — решительно возразил Женя. — Пошли начальству доложим…

Вернулись к машине, где их не без тревоги дожидался Воронков. Женя рассказал о переговорах с охранником, Миша — о том, что разглядел.

— Ладно, — сказал Воронков. — Вызовем собровцев, а там видно будет…

Автобус с бойцами и командирская «Волга» прибыли через полчаса после того, как полковник связался с ними по рации. В гору поднялись пешочком, быстренько рассыпались, окружили хранилище. Севку с Ваней на сей раз оставили в машине.

— Откройте, милиция! — потребовал Воронков, стоя в мертвой зоне.

— Покажите удостоверение и санкцию на обыск! — ответил охранник.

Собровский майор показал корочки, а вот прокурорской бумажки не было.

— Открывайте! — потребовал он. — Ломаем дверь.

— Ладно… — Охранник лязгнул засовом.

Ребята в вязаных масках резко влетели в хранилище, охранника одним рывком разоружили, отобрав помповое ружье, из которого он, впрочем, и не собирался стрелять, а затем поставили лицом к стене. Второй — третьего тут не было — испуганно сидел на топчане, сонно хлопая глазами.

— Никого больше нет в здании? — спросил Воронков.

— Не-е… — протянул тот испуганно.

— Давайте понятых, — велел полковник.

Понятыми, само собой, сделали Севку с Ваней.

Оно было проще, чем бежать в село и искать кого-то еще. Опять же вдруг еще какой-то умный попадется…

Комната с диваном и надписью «SATISFACTION», сделанной гвоздем на бетоне еще в те давние времена, когда он еще только застывал, действительно нашлась. Бойцы и примкнувшие к ним Женя с Мишей облазили все помещения, но не нашли ничего, что хоть как-нибудь могло повлиять на безупречную репутацию фирмы «Марат», занимавшейся торговлей строительными и отделочными материалами. Самое смешное состояло в том, что они въехали в это помещение всего два дня назад, арендовав его у АО «Додоново».

Воронков покатил на центральную усадьбу, устроил в первом часу ночи подъем начальству и добился лишь одного: узнал, что до «Марата» АО сдавало площади бывшего овощехранилища некоему ИЧП «Гаврила», которое снимало их ровно две недели, а затем выехало.

Поручив Жене отвезти по домам Буркина и Ерохина, очень радовавшихся, что так легко отделались, Воронков отправился вместе с собровцами в город, загодя связавшись с УВД и потребовав срочную информацию об ИЧП «Гаврила». Пока он доехал, товарищи установили, что никакого ИЧП, ТОО, АОЗТ или иного заведения с наименованием «Гаврила» в области отродясь не регистрировалось, а все документы, от него исходящие, — чистой воды липа.

Это был очень неприятный для Воронкова сюрприз. Теперь надежда загрести все разом в ковш отпадала. Надо было просеивать все по горсточке, по песчиночке. А это было ужас как утомительно.

«ОЙ, ЛЕХА, ЛЕХА, МНЕ БЕЗ ТЕБЯ ТАК ПЛОХО…»

Коровину заложником быть понравилось. Особенно после того, как его наконец-то закончили записывать на видео. Мероприятие это продолжалось вовсе не столько времени, сколько показали на кассете, а много больше. Леха за это время выпил не пару глотков пепси-колы. Он выдул аж пять с небольшим бутылок. И снимали его почти четыре дня без малого. Почему так долго? А потому, что не так-то это было просто заставить его озвучить текст, который не он сочинил. Потому что говорить так по-умному Леха не умел, и его еще надо было тренировать. Опять-таки, надо было, чтоб он все это не по бумажке читал, а просто рассказывал. Все это время он прожил в овощехранилище, где, конечно, условия были похуже, чем на даче у Ольги или в отеле у Воронкова. Приличную одежду ему давали только на съемку, а все остальное время он ходил в какой-то небольно чистой спецуре. Кроме того, перед записью заставляли умыть рожу, причесаться и побриться.

Раза по три-четыре Лехе приходилось отрабатывать каждую фразу. Иногда по пять, а то и по шесть. Это вначале было тяжеловато. Но постепенно, с течением времени, у Лехи наработался стиль речи, и он уже с ходу произносил все так, как задумывалось похитителями. На четвертый день он почти все проговорил с ходу, без репетиций перед выключенной камерой.

Вот после этого мытарства, связанные с сидением в холодномотсеке овощехранилища и записями на видеопленку, в основном закончились. Вечером того же дня, когда были сняты последние кадры — само собой, на монтаж Леху не приглашали, — ему опять надели на голову шапку-мешок и наручники — на руки. Потом вывели куда-то и вежливо усадили в кузов какой-то небольшой машинки. Возможно, «Газели», а может быть — «РАФ-фермера». Определить точно, какой именно, ему так и не удалось. Когда приехали на место — опять же хрен знает куда (Леха запомнил только, что выгружали его в каком-то пропахшем бензином помещении), — то Коровина быстренько утащили под руки по некой лестнице. По этой лестнице его уволокли не очень далеко, не больше чем на второй этаж. Это Леха сам так прикидывал, по времени. Глазами он, конечно, ни черта не видел. Ноги только ощущали, что ступени не деревянные, а каменные. Шапку с морды сняли только в полупустой комнатушке, но перед тем довольно долго вели, как говорится, по горизонтальной плоскости, то есть по полу, состоявшему из скрипучих паркетных половиц.

Комнатушка была без окон, но зато с двумя унитазами и двумя умывальниками. Леха прикинул, что раньше это были два санузла в смежных коммуналках. Судя по следам на стенах, между ними была когда-то перегородка. Существовали некогда и ванны с газовыми колонками, но сейчас обе ванны уже испарились, также, как и большая часть плиток, которыми в древности был выстелен пол. Их аккуратно отодрали, и лишь в двух-трех местах на пыльном цементе остались наиболее крепко присохшие осколки.

Вместо одной из ванн между батареей отопления и одним из унитазов размещалась койка армейского образца с железной сеткой, матрасом без простыни и подушкой без наволочки. Еще было шерстяное одеяло с двумя белыми полосками по краям. Когда-то в армии у Лехи было такое же, и старшина заставлял ровнять эти полосы по натянутой нитке.

Примерно то же было и в овощехранилище, поэтому Леха особо не расстроился. Он вовсе не ожидал, что его устроят в номер «люкс». А поскольку тут, в бывшем санузле, было гораздо теплее, то он даже нашел повод порадоваться.

Та дверь, через которую Леху привели на новое место, естественно, запиралась с внешней стороны. Но была и еще одна, которую, должно быть, совсем недавно, наглухо заложили кирпичом. Очень возможно, что специально перед Лехиным вселением.

Очень утешило Коровина отсутствие крыс. В овощехранилище эти твари по ночам все время где-то шуршали и пищали. Иногда даже по полу пробегали. Здесь, на новом месте, их не было, и даже мыши не водились. Не было и тараканов, что сразу навело Коровина на мысль, что прячут его в нежилом доме, скорее всего в предназначенном к сносу.

Кто и зачем похитил, по-прежнему оставалось неясным. Ни одной морды без шапочек-масок Леха еще не видел. Говорить, так, как в первый раз, больше не приходилось. Главный, с которым была довольно веселая беседа, отсутствовал. Все прочие произносили мало слов и, что очень важно, никогда не обращались друг к другу ни по именам, ни по кличкам. Менялись они тоже очень часто, и отличать одного от другого Леха так и не научился. Только тот, что обучал Коровина, как правильно говорить в камеру, более-менее запомнился, хотя только по голосу. Леха его условно окрестил «режиссером». Был еще один, которого Коровин про себя назвал «оператором», но тот вообще ни слова не говорил, только состоял при камере: включал, выключал, наводил, свет расставлял, но все команды Лехе насчет того, как сесть, куда голову повернуть, отдавал «режиссер».

Конечно, содержание той речи, которую его заставили произнести, в том числе и комментарии к съемке 1991 года, мимо Лехиных мозгов не проехало. Но особо это самое содержание лично для Коровина ничего не прояснило. То, что граждане похитители копают под господина губернатора, Леха и так знал, до съемок. Но вот почему они именно его, Коронина, заставили все эти разоблачения читать — Леха категорически не понимал. Было у него на этот счет два соображения, но соответствовало ли хотя бы одно действительности — черт его знает.

Первое соображение было такое, что эти самые похитители пытаются навести Пантюхова на мысль, будто Леха с ними заодно. Тогда, как предполагал Леха, Георгий Петрович запаникует, поскольку очень неприятно было бы главе, если б Коровин разболтал про его планы насчет американского дядюшки. Но почему бы тогда не записать и про это? Ни фига, насчет Александра Анатольевича похитители никакого текста Лехе не выдали. Правда, эти самые похитители могли, например, не знать, что глава хочет подобраться к капиталам дяди Саши через женитьбу Лехи на своей сестре. В этом Коровин, правда, сильно сомневался. Навряд ли мужики, которые столько знали о темных делах Пана, не докопались бы до этого факта. Тем не менее насчет дядюшкиного наследства не прозвучало ни слова.

Второе соображение у Лехи проклюнулось после того, как он стал размышлять над тем, откуда его новые друзья так много знают. И долго думать не пришлось, самая простая логика подсказывала, что кто-то из окружения товарища губернатора негласно работает на этих борцов за справедливость. Насчет того, что они борются за справедливость, Леха опять-таки сильно сомневался. Всякий стал бы на его месте сомневаться, особенно после того, как довольно большая группа «борцов за справедливость» в общегосударственном масштабе оказалась типичными борцами за денежные знаки и больше ни за что. Тем не менее, независимо от того, за что боролись граждане похитители, они не хотели светиться на экране даже в масках. Должно быть, опасались, что по голосу смогут вычислить.

Ни Ольги, ни Лиды-домработницы Леха с момента похищения больше не видел. Держали их в овощехранилище или в другом месте — понятия не имел. Сами похитители о них, конечно, не рассказывали, а спрашивать было бессмысленно, — это Леха знал четко.

Когда произошло переселение на новое место, времени для размышлений стало больше. Теперь на съемки ни одеваться, ни умываться, ни даже ходить не требовалось. Три раза в день приходили охранники и приносили пожрать. Кормили также, как и в хранилище, то есть с утра — чай с двумя кусками сахара и два больших куска хлеба с маслом, в обед — суп из пакета и картошка с селедкой плюс опять же чай с сахаром, на ужин — опять чай и хлеб с маслом. Не разожрешься. Но Леха, строго говоря, за последние несколько лет редко переедал, а иногда по два-три дня на одной водке жил, поэтому на голодуху не жаловался. Наоборот, привыкнув к холоду в хранилище, который лишних калорий требовал, на новом месте, в тепле, очень даже сытым себя ощущал.

Получился такой график работы: проснулся, пожрал, завалился обратно. В промежутке еще в туалет сходить по мере надобности. А так по ходу дела если не спал, то думал.

И вот о чем думалось Лехе в эти два дня.

Во-первых, зачем террористы, или кто они там по профессии, ставят Пантюхова в такое совсем уж безвыходное положение? Целая куча требований, можно сказать, рассчитанных на полное самоубийство, — и что взамен? Леха с миллионами дядюшки? Но после отставки и неизбежного скандала, даже без суда и следствия, все эти миллионы проплывут мимо только так. Что еще? Родная сестра, хоть и не лучшего поведения, но родная. А толку с нее, если не удастся на ней Леху женить? Ни шиша.

Во-вторых, пошутили они насчет того, чтоб пленку по телику показать, или нет? Очень уж было сомнительно. Не верилось Лехе, будто найдется такой отважный человек, который решится прокрутить запись на широкий эфир. Это надо таким самоотверженным быть, прямо как Александр Матросов. Но Матросов на смерть за Родину и за Сталина шел, поскольку не знал, чудак, что от них никакой пользы, а один вред. Из-за таких, как он, мы сорок лет без баварского пива и вестфальской ветчины прожили. Приходилось, понимаешь, «Жигулевским» кишки полоскать… Нет бы сразу сдаться, давным-давно бы все на «мерсах» катались. Так что теперь Матросовы не в чести и не в цене. Во всяком случае, на телевидении больше за бабки работают, чем за идею, а поскольку ни за какие баксы новую жизнь не купишь, то рисковать ей, родной и единственной, желающих не найдется.

Но кто же все-таки эти ребятки, которые так лихо пытаются свернуть башку такому крутому хозяину, как Пантюхов? Ведь не начнешь же грозить, что эту кассету в Москву отвезут и покажут где-нибудь на Совете Федерации? Или аж самому Президенту, например? Даже ежели так и сделали бы, то в дебрях тамошних канцелярий она тут же потерялась бы с концами или стерлась по какой-нибудь технической причине. Как в точности обстояло бы дело, Леха по малограмотности и незаконченному высшему образованию сказать не мог, но догадывался. Одно только знал точно, что по московскому ТВ эта самая запись не пошла бы ни за что. Ну, допустим, подбросят эти самые мальчики кассету в приемную главы. Посмотрит тот, посмеется и заберет себе домой, внукам показывать. А больше ее никто не увидит. Да если б и увидели? Неужели областной прокурор побежит дело на Пантюхова заводить? Ни в жисть. ФСБ за него зацепится или РУОП? Опять же смех, если поверить в такую чушь.

Одно было несомненно. Ежели ребята на такое пошли, то на что-то надеются. На какого Аллаха, интересно?

Леха долго над этим голову ломал, но так и не смог додуматься. Вообще он намного лучше думать стал, потому что вот уже неделю ни грамма не принимал и даже не курил почти, потому что выдавали ему по пачке «Беломора» на два дня. Мозги, должно быть, маленько очистились. Но все-таки, практики думанья еще не хватало. Это дело требует тренировки. Тем более что и знаний по серьезным проблемам современности у Лехи было явно недостаточно. Так, самые верхушки. Где-то слышал, где-то видел, где-то читал чего-то…

О том, что кусок передачи народ здешней области все-таки увидел, Лехе не сказали. Он и не подозревал, что его разыскивали на прежнем месте обитания. И уж, конечно, не знал, что в этих розысках принимали участие Севка с Ванькой.

В общем, жизнь заложника имела еще один тот плюс, что можно было ничего не знать и от лишних знаний не волноваться. Судя по тому, что, кроме нескольких человек, к Лехе никто не заходил, беспокоить его почасту не собирались. Конечно, могло так случиться, что придут как-нибудь невзначай и пристрелят, но отчего-то Лехе в это не верилось.

Итак, утром того самого дня, который наступил после той самой тревожной ночи, Леха проснулся в своем сдвоенном санузле. Проснулся как обычно, то есть так, как уже привык, — от лязга дверного засова, свидетельствовавшего о том, что принесли чай, сахар и хлеб с маслом.

Так оно и было. Пришел очередной мужик в маске, поставил кружку с чаем и миску с сухпайком на доску, прибитую поперек дверной коробки, и закрыл дверь с внешней стороны.

Леха спокойненько черенком чайной ложки размазал масло между двумя кусками хлеба, обмакнул сахар в чай, откусил хлеб, затем мокрый сахар… День начинался нормально.

Когда завтрак был в основном закончен — Лехе оставалось лишь допить последний глоток чаю из кружки, и он уже собирался по сложившейся у него традиции опять забраться под одеяло, — произошло нечто необычное.

Коровин ощутил, как под ним тряхнуло пол. И не просто тряхнуло, а прямо-таки сотрясло. Не только пол, но и стены, и потолок, весь дом, судя по всему. Послышался жуткий, оглушительный треск, и целый град кусков штукатурки размером от пылинки и до чайного блюдца обрушился вниз. Слава Богу, те, что размером с блюдце, не долбанули Леху по голове, потому что тогда его точно оглоушило бы, а то и насмерть убило. Один такой кусочек, правда, крепко треснул по кружке с остатками чая и попросту вышиб ее из руки. А другой, поменьше, больно щелкнул по макушке.

Леха оторопело задрал голову и увидел, что потолок, на котором до этого было лишь несколько вполне обычных мелких трещинок, пробороздила огромная черная, зияющая. Она змеилась и по кирпичным стенам, причем Коровин ясно увидел сквозь нее дневной свет!

Но настоящий ужас напал на Леху тогда, когда стало ясно видно, что эта трещина медленно, но неуклонно расширяется. Там, наверху, за потолком, слышались какие-то трески, скрипы, скрежеты, лязга. А сам потолок прямо как в страшном сне или в фильме ужасов начал ходить ходуном, и куски штукатурки опять сыпанулись вниз. Леха в этот момент шарахнулся в проем двери — единственное место, где не угрожала опасность получить по башке. При этом ему пришлось ногой отбить доску, на которую похитители выставляли еду.

— Эй! — заорал он истошно, изо всей силы гвозданув кулаком в дверь. — Открывай! Дом рушится!

Никто не ответил. А может быть, и ответил, да только Леха не расслышал этого из-за страшного треска и грохота, который вдруг заполнил все вокруг. Потолок лавиной обломков рухнул в комнату. Леха зажмурился, прижавшись спиной к двери, и с ужасом ощутил, что стена, в которой был этот дверной проем, не то шатается, не то вообще наклоняется. Еще секунда — и на свет надвинулось что-то черное. Именно так это отпечаталось у Лехи в памяти. Он взвыл от безумного страха, смертной тоски и бессилия предотвратить собственную гибель, но, инстинктивно пытаясь защититься от этой черноты, вытянул вперед руки и… ощутил, что схватился ладонями за сетку неведомо откуда наползшей на дверь койки. Поверх сетки были еще матрас и одеяло — он успел это запомнить, прежде чем уши заложило от жуткого грохота.

Конечно, сознание Леха потерял, но не насовсем, а только на полчаса, не больше.

Спасла Леху койка. Это он, конечно, понял не сразу. Может, через десять, а может, через пятнадцать минут после того, как открыл глаза и увидел всего в нескольких сантиметрах от лица провисшую сетку с вдавившимся матрасом. На нее грохнулся кусок стены весом в полета кило, не меньше. Не будь койки, а самое главное — ее железного изголовья, на которую пришелся основной удар глыбы, Лехина голова была бы раздавлена, как куриное яйцо. Дужку промяло, прутья погнулись и даже ножки, но Лехина башка отделалась только шишкой от удара о дверь. Теперь он лежал спиной на этой самой двери, но не горизонтально, а примерно под углом в 45 градусов. Ноги упирались в порог двери и, похоже, были целы-невредимы. Вообще вроде бы ничего не болело, только в голове что-то гудело, а в ушах — звенело.

Тем не менее очухивался Леха медленно, еле-еле. Лишь через пять минут он решился поглядеть по сторонам, вниз и вверх.

Кусок стены, в котором находился дверной проем, а в проеме — Леха, в тот момент, когда дом рухнул, отломился где-то на уровне пола второго этажа. Нижняя часть стены повалилась в одну сторону, туда, куда сейчас были обращены Лехины ноги. Другая часть, вместе с Лехой, мертвой хваткой вцепившимся в койку, упала в другую сторону и ребром ударилась об уже развалившуюся нижнюю глыбу. А с тыльной стороны Лехин кусок стены подперла груда балок, кирпичей и досок. Вот он и стоял, а может, и лежал — смотря с какой стороны глядеть — под углом в 45 градусов.

Нет, его не завалило наглухо. Слева, правда, сплошняком громоздились обломки, но зато справа просматривалось пространство, лишь слегка замутненное еще не осевшей кирпичной и известковой пылью. Кроме того, где-то неподалеку что-то горело. Похоже, бензин или какой-то иной нефтепродукт, если судить по вони. Но лаз имелся, и через него вполне спокойно можно было выбраться, если повернуть голову набок, а потом, осторожно подогнув колени, сползти вниз по двери. Так Леха и сделал.

Затем он просунул ноги под прогнувшуюся сетку и искореженную раму кровати, сложился калачиком, скрутился в талии и протиснулся в треугольного сечения дыру, образовавшуюся оттого, что еще один кусок стены раскололся при падении на три части, по прихоти случая изобразив что-то вроде шалашика.

Лаз оказался вполне по габаритам, и Леха, весь измазанный в кирпичной пыли и известке, оказался в своеобразной воронке между нагромождениями обломков. Сверху было небо, чистое, не по-осеннему голубое, но солнца из-за серо-черного дыма, столбом валившего откуда-то справа, Коровин разглядеть не мог.

Тут Леха перевел дух и наконец-то стал соображать как следует. Например, догадался, что по глыбам кирпича можно подняться наверх. Кое-как у него это получилось. Коровин очутился наверху и смог, несмотря на дым, оглядеться вокруг.

Место было знакомое. Леха находился в облцентре, на окраине, точнее, в бывшем рабочем поселке механического завода. А еще точнее, на территории, именовавшейся в народе «Спецовкой». Когда-то, в начале тридцатых, здесь, в стороне от бараков поселка, за забором и под охраной жили импортные специалисты — Леха точно не знал, американцы или немцы. Им возвели вполне подходящий по тем временам дом, окруженный чем-то вроде небольшого парка со скамеечками, подвели электричество, газ и водопровод.

Потом ихние спецы уехали восвояси, а на их место вселились наши, уже советского розлива, в основном главные специалисты механического. Туг у них были служебные квартиры, довольно большие по метражу. У работяг, само собой, таких не было, они в бараках жили. Но у них и забот было поменьше, и неприятностей. При Сталине начальникам приходилось несладко, и командовали ими круто, жировать особо не давали и подолгу на одном месте усиживаться не позволяли. Кого-то переводили, увольняли, сажали, а на их место новые приезжали. Потом, уже после войны, когда завод расширился и началось массовое жилищное строительство, руководству построили дом получше, а этот заселили молодыми специалистами. Получилась не то общага, не го коммуналка. Еще позже, когда рабочий лосенок совсем сросся с городом и вместо бараков понастроили «хрущевок», завод списал эту порядком изношенную халупу и передал на баланс города. Почему ее тогда не снесли — неизвестно. И вообще, отчего остался забор, «парк» вокруг дома и почему даже не все скамейки изломали, Леха не знал. Все-таки ему краеведение было до лампочки. Он лично бывал тут, в Спецовке, лишь по двум причинам, хотя и многократно. Во-первых, у него были здесь когда-то друзья, а во-вторых, подруги. С друзьями он в Спецовке распил не одну бутылку (а точнее — не один ящик!) «портвешка» и «родимой», а с подругами, помимо распития, пообщался еще более приятно. Пару раз в этих местах Леха получал по морде, но не по злобе, а так, в порядке воспитательной работы, поэтому воспоминания о Спецовке были у него не самые плохие.

Правда, в самом доме, построенном в форме буквы «П», Леха ни разу не был. Тогда, когда Коровин здесь выгуливался, дом уже стоял под капремонтом, который, по самой скромной прикидке, вели двадцать лет, не меньше.

Сейчас, взобравшись на груду обломков, Леха, даже несмотря на свое полуконтуженное состояние, сильно удивился. Ничего особенного не было бы, если б рухнула, рассыпавшись на куски, панельная шестнадцатиэтажка или блочная девятиэтажка. Эти башни легко представить себе завалившимися на бок. Но тут-то был всего лишь двухэтажный дом, простоявший шесть десятков лет, уже давно усохший и просевший, с привыкшим к строению грунтом. Опять же все палочки буквы «П» должны были подпирать друг друга и повышать надежность сооружения. Ну, отвалился бы угол или торцевая стена… Ан нет — все здание лежало в руинах, будто его несколько штурмовиков ракетами и бомбами обработали.

Леха стоял примерно там, где раньше был угол, соединявший левую ножку буквы «П» с перекладиной. По идее, это место должно было остаться целым, если б дом рухнул от ветхости или, допустим, землетрясения средней силы. Если б, скажем, именно этот угол «поплыл», тогда скорее всего сохранился бы другой угол, у правой ножки П. Но нет же — все здание лежало в руинах, от и до. К тому же стены повалило в разные стороны. И Лехе, даже при его шуме в голове, стало ясно, что тут что-то рвануло. То, что над развалинами стоял столб дыма и просматривалось пламя, подтверждало это предположение. Горело жарко и ярко, коптило крепко. Пламя было заметно в двух местах. Но разное, как это ни странно. Один, высокий (метров пять, не меньше), острый, как штык, язык пламени вырывался откуда-то из-под развалин, примерно в середине перекладины буквы «П». Лехиного образования вполне хватило на то, чтоб понять: горит газ, и скорее всего именно этот газ и взорвался, перед этим заполнив подвалы, а может, и первый этаж. Взорвался, разворотив всю эту крепкую, хотя и старую постройку. Рядом с этим факелом, от его жара, занялись какие-то доски или балки. Но был и еще один очаг загорания. Чадные, крутящиеся языки бензинового пламени приплясывали намного дальше от Лехи, но именно от них в небо тянулась серо-сизая полоса дыма.

Любоваться всем этим пейзажем Коровину не хотелось. Ему хотелось удрать, потому что груды обломков могли в любой момент по какой-то причине начать ворочаться и рассыпаться. Например, потому, что где-нибудь перегорит балка, что-нибудь подпирающая. Или рванет еще какая-нибудь газовая труба, бочка с бензином или перегревшийся огнетушитель.

Так что Коровин заторопился и быстро, хоть и на четвереньках сумел перебраться на свободное от обломков место, под высокие липы «спецовского» парка. Там уже торчало несколько десятков зевак.

Странно, но на Леху внимания не обратили. То ли дым его отгородил, то ли народ глядел не туда, только Леха в грязной одежке — нечто вроде танкистского комбинезона — и старых кроссовках не услышал в свой адрес ни одного вопроса.

Надо сказать, что это его ничуть не обидело. И не удивило, потому что он еще не знал, что немалая часть тех, кто прибежал посмотреть на катастрофу местного значения, по крайней мере один раз видела Леху. В особенности бабы, любительницы «Санта-Барбары», которые в прошедшие два дня не один раз обсуждали, что там такое показали: отрывок из нового российского сериала или все взаправду? Но там-то выступал приличный человек, одетый как банкир, а тут рядом шатается не то работяга, не то бомж-шантрапа. Разве тут узнаешь? Но Леха, во-первых, не знал, что его показывали, а во-вторых, вовремя вспомнил, что он некоторым образом человек похищенный, и сейчас надо как можно скорее драпануть отсюда подальше, пока не нарвался на какого-нибудь из своих сторожей.

Поэтому Коровин, уже слыша, как голосят сиренами пожарные машины, пошел себе прочь от руин в направлении забора. Тропинку он знал, там, куда она вела, в заборе была дыра.

Точно, дыра сохранилась. Леха пролез через нее и очутился на задах Спецовки, на пустыре, явочным порядком превращенном в свалку. Чего тут только не валялось! И мебель ломаная, и горы разбитых ящиков, и тонны исписанной бумаги, и перекореженные, проржавелые кузова автомобилей. Дальше, за свалкой, чернели, зеленели и серели ряды жестяных гаражей, а за ними начинался «хрущобный» район. Там, в этих пятиэтажках, у Лехи раньше жили несколько знакомых людей. Правда, Коровин тут давненько не бывал и даже не помнил толком, где кто жил. Тем более он не знал, кто из его друзей остался, а кто переехал, сел в тюрьму или помер.

Но все равно Леха пошел именно в ту сторону. Деваться-то больше некуда было. Поскольку голова уже вполне нормально соображала и даже шишка на макушке особо не беспокоила, топая через свалку, Коровин раздумывал, что же теперь будет.

Нет слов, получение свободы после недельной отсидки — приятное событие. Хотя Леха уже приобвык к положению запертого в четырех стенах, он не против был очутиться на воле даже в результате катастрофы, которая едва не стоила ему жизни и здоровья. Но какие от этого могли быть последствия?

Бегом бежать к зданию обладминистрации, падать в ножки к Пантюхову с Воронковым? Ежели кассета с записью еще не подброшена главе, то это может, как говорится, «отсрочить решение вопроса». Но то, что кассету подбросят или покажут, — это точно. Леха запись в полном сборе не видел, но зато хорошо помнил, о чем шла речь. Тут, пожалуй, Георгий Петрович в два счета наплюет на миллионы Александра Анатольевича и, не дождавшись Лехи-ной свадьбы, устроит ему последний парад.

Кстати, о свадьбе. Ежели Ольгу тоже держали там, в том же доме, и ей повезло меньше, чем Лехе, то Коровину вообще не на что надеяться. Получается, что возвращаться под крылышко к Пантюхову — глухой номер. Что еще остается?

Только не возвращаться домой. Во-первых, там рядышком несет свою трудную службу Костя-Костоправ. А в деревне ничего не утаишь. Через пару часов нагрянет Воронков, и это еще не самое страшное. Ведь и Барону это место очень хорошо известно. Если, скажем, Костя доведет информацию до Короля Лир и Другой Валюты, то у того может возникнуть желание продать Коровина по сходной цене коллегам из «Гладиатора». Это будет очень неприятно. Тут не просто убьют, но и помучают от души.

Попробовать связаться с дядюшкой? Но это вряд ли получится. К поселку Кирсановка лучше не приближаться, а искать дядюшку где-нибудь в городе — полная безнадега.

Уехать к чертовой матери из этой траханой области? Попытка с негодными средствами. И денег нет, и адреса нет, по которому можно укатить. Да и найдут, если захотят.

Спрятаться где-нибудь? У кого? Конечно, заявись сейчас Леха в пятиэтажки и найди там какого-нибудь не полностью спившегося друга, недельку прожить можно. Но ведь рано или поздно друг спросит, чего это Леха тут торчит. И вообще времена, когда поили на халяву, проходят. Зарплата стала делом редким, а это значит, что живут его друзья, оторвавшиеся от земли, скорее всего на платформе мелкого бизнеса. Сигаретами торгуют или гайками, например. И в самом лучшем случае, если войдут в Лехино положение, предложат торговать где-нибудь на базаре. А базар — это стремно. Там всякий народ толчется и вполне может разглядеть Коровина, а потом доложить о его местонахождении Барону. А это — хана. Однозначно, как сказал бы господин Жириновский. Мало того, что самого пристукнут, так еще и друг попадет ни за что.

Но все это пока было чистыми гипотезами и отдаленными перспективами.

Леха почти дошел до гаражей, когда вдруг услышал удивительно знакомый голосок, доносившийся из-за кучи мусора:

— «Ой, Леха, Леха, Мне без тебя так плохо…»

Неделю назад Леха слышал в том же исполнении «Ромашки спрятались, поникли лютики». Правда, тогда этот голос был просто пьяный, а сейчас — явно обалделый.

Вот так: оказывается, Ольга Пантюхова уцелела. Стоило над этим задуматься. Если б она угробилась, то шансов поправить отношения с главой не было бы никаких. Атак… Все-таки кое-что. Леха свернул влево и обошел кучу.

Пантюхова сидела на перевернутом фанерном ящике. В глазах у нее ничего разумного не светилось. Полная тупость и отсутствие всякого присутствия. Пела она только упомянутые две строки, потом замолкала, тупо смотря на собственные колени, через десять-пятнадцать секунд хлопала себя по щекам и опять пела. Видуха у нее была много краше, чем тогда, когда Леха впервые увидел эту свою суженую-ряже-ную. Там, на даче, Коровин видел богатую, но очень ужратую и перегулявшую бабу, а здесь — натуральную бомжиху, хотя и молодую.

Ольга была одета в какое-то грязно-желтое ситцевое платье в зеленый цветочек, обдрипанную вязаную кофту коричневого цвета с просторными дырами на локтях и пуговицами трех разных сортов, драные нейлоновые колготки малинового цвета и рваные шлепанцы старушечьего образца. Лицо было перемазано в саже, поцарапано, руки окорябаны, волосы всклокочены и перепуганы. Жуть! Леха подошел не без робости. Вряд ли у нее при себе пистолетик остался, которым она чуть собственную охрану не перестреляла, но ногти у нее сохранились, не все обломала, когда из-под развалин вылезала. Лехе лишних царапин на роже не требовалось.

Вообще-то он уже сомневался, стоит ли подходить, но тут Ольга посмотрела на него и вполне здравым голосом спросила:

— Это ты?

— Я, — ответил Леха.

— Жив?

— Кажется.

— А я еще не знаю, жива или нет. — Это прозвучало менее разумно, чем первая фраза.

— Жива, жива, — успокаивающим тоном сказал Леха.

— Не верю. Ты сам-то живой? Уверен?

— Должен быть… — пробормотал Коровин, но почему-то оглянулся по сторонам. Он видел как-то в клубе по видику американский фильм, где мужик помер, но для самого себя казался живым. Только удивлялся поначалу, что его никто не замечает. Хрен его знает… Он ведь тоже, выбравшись из развалин, никем замечен не был. На секунду или чуть больше стало даже весело. Надо же! Ежели уже помер, так ничего не страшно! «Не задушишь, не убьешь», как в старой-престарой песне пелось. И можно себе гулять невидимым по белу свету… Ни жрать, ни пить не надо, ни денег никаких… Лафа!

Но уже через секунду или больше, когда Леха поддал ногой ржавую банку из-под каких-то консервов, все это приятное, хотя и дурацкое наваждение ушло как дым. Нет, ничего такого сверхъестественного с ним не стряслось. Жив он, и Ольга тоже жива, со всеми вытекающими отсюда неприятными последствиями.

— Все нормально, — главным образом убеждая еще раз самого себя, произнес Коровин. — Мы живы. Дом взорвался, а мы живы.

— Жалко, — вздохнула Ольга, — на фиг это нужно?

— Пригодится… — сказал Леха, хотя не был в этом уверен.

— Ты так считаешь? — Ольга поднялась с ящика и внимательно посмотрела на Коровина. Леха сделал шажок назад, чтоб она не смогла сразу в рожу вцепиться, но, как оказалось, зря. Сегодня Пантюхова не была агрессивно настроена.

— Тогда надо идти куда-то? — спросила она. Леха даже удивился. Впечатление было такое, что если б Коровин сказал, что, мол, никуда идти не надо, а лучше остаться здесь, на свалке, то она не возмутилась бы, а спокойно приняла это идиотское решение.

Но Леха, конечно, идиотом не был, а потому сказал, причем с интонациями очень похожими на те, что прозвучали в голосе Ольги, то есть немного чокнутыми, рассеянно-вялыми:

— Да. Надо куда-то идти.

Ольга встала и взяла Леху под руку. Славная пара — гусь да гагара! Пошли по тропинке между мусорных куч. Похоже, что их сюда прямо кузовами сваливали. Вонь, конечно, была, но не очень густая, потому что ветерок тут гулял.

Протиснулись через узкий проходик между гаражами и очутились на нешироком проезде, разделявшем две линии гаражей. Тут не было никого, кроме группы мужиков, оживленно возившихся около обтрюханного «москвичонка». Правда, один из них повернулся, услышав шаги, поглядел с подозрением на странную парочку, но ничего не сказал. Бомжи в этих местах, должно быть, встречались часто и особых опасений у жителей не вызывали. Скорее всего подозревать их в подготовке угона никто из автомобилистов не стал бы. Да и не нашлось бы дурака, который решился бы взломать гараж на глазах публики.

Само собой, что у Лехи и в мыслях не было ничего угонять, тем более что он толком не знал, как это делается. Поэтому они с Ольгой, миновав автолюбителей, шмыгнули в промежуток между двумя «ракушками» во втором ряду.

Это был задний двор пятиэтажки, серой, изрисованной мелом и краской, с решетками и выбитыми стеклами в окнах первого этажа. Куча мусора и здесь громоздилась горой, начинаясь прямо от задней стены гаража и заканчиваясь метрах в трех от нее, у переполненных мусорных бачков. Очередное ведро тащила какая-то обрюзгшая старуха в драном халате. Изрыгая перегар и бессмысленные матюки, она дотащила ведро до бачков, вытряхнула — в бачки при этом, конечно, ни черта не попало. Потом поглядела на Леху с Ольгой и еще мату добавила. Просто так, без адреса. И пошла, брякая ведром, шаркая синими ногами, украшенными варикозными шишками…

Обошли «хрущевку» с торца. Леха припоминал, нет ли тут кого знакомых. Но припомнить не мог. Потому что выпало из головы, а пятиэтажки были на одно лицо. Да и самих друзей помнил только по кличкам, на которые они могли теперь и не отозваться.

В промежутке между пятиэтажками было что-то вроде скверика с детской площадкой. Качели были давным-давно сорваны, карусель развинчена, а в песочницу устроился по большой нужде какой-то рыжий кобель непонятной породы и, судя по всему, бесхозный. От дерева до дерева были протянуты веревки, и на них кто-то бельишко сушил. Из подъезда выскочили трое пацанят лет по двенадцати и, долбая друг друга мешками для сменной обувки, с визгом побежали — должно быть, в школу. Из другого вышли двое более солидных, на пару лет постарше. Эти с ходу достали сигареты и деловито двинулись куда-то в противоположном направлении, попыхивая дымком.

Нет, Леха никак не мог придумать, куда идти.

Надо было хоть припомнить, в какой пятиэтажке чаще всего бывал. Вроде бы вот в той, где трансформаторная будка с надписью «NIRVANA».

КРУГОВЕРТЬ

Будка стояла посреди дворика. Тут тоже была небольшая свалочка, и жирный кот, неизвестно от чего разжиревший, подкрадывался к стайке воробьев, пытавшихся расклевать выброшенную кем-то зеленую от плесени булку.

Вроде бы в третьем от будки подъезде кто-то знакомый жил. Леха даже лицо помнил, небритое, рябоватое такое. А как звали? Мишка? Во память-то… Сзади заурчало. Машина ехала, «девятка», малиновая такая. Прямо к тому подъезду, куда направлялся 308

Леха под ручку с Ольгой. Посторонились, уступили дорогу.

Машина остановилась точка в точку перед тем самым третьим от будки подъездом. Из нее быстро вышел один мужичок в серой ветровке и кепке, надвинутой на глаза, а другой, приспустив боковое стекло, взялся покуривать. Самого мужика Леха не видел, только дымок от сигареты струился. Тот, что в кепочке, зашел в подъезд.

Леха и Ольга продолжали идти все в том же направлении. Как говорится, беды не чуя.

— У тебя закурить нечего? — спросила Пантюхова вполне нормальным голосом. Не пьяным и не чокнутым, в смысле.

Леха порылся у себя в комбезе и нашел мятую пачку «Беломора», точнее, четверть пачки, состоявшую в основном из раздавленных и сломанных папирос. Однако нашлось штуки три-четыре целых, только вот прикурить оказалось не от чего. Коробок со спичками потерялся. Наверно, тогда, когда Леха из-под покореженной койки вылезал.

Ольга взяла «беломорину» и направилась к «девятке», стоявшей у подъезда. Мотор автомобиля работал на холостом ходу, и, боясь, что водитель не расслышит ее, Пантюхова сунула голову в окошко.

— Огоньку не найдется, молодой человек? — спросила она, попытавшись сделать приятную улыбку, которая на ее ободранной морде не очень получилась.

— Пошла отсюда, — сказал парень из кабины, брезгливо отпихивая Ольгу, — вшей натрясешь, шалава.

— Что? — заводным голосом произнесла Ольга, и Леха забеспокоился. — Ты кого шалавой назвал, ублюдок гребаный?

— Тебя, тебя, — с усмешкой, хотя и нервной, повторил парень.

Леха сперва подумал, что Пантюхова с визгом и матом вцепится невежливому водителю в рожу, а тот ее по стенке размажет, причем, возможно, заодно с ним, Коровиным. Но Ольга отошла от машины и двинулась куда-то в середину двора, где в отличие от предыдущего была не детская площадка, а заросшая бурьяном клумба, обложенная по периметру врытыми в землю и уложенными друг на друга боком кирпичами. Леха подумал, что она решила поискать огоньку в другом месте, а сам решил еще раз попытать счастья у сердитого водителя:

— Командир, — очень вежливо попросил Леха, — тебе что, жалко зажигалкой щелкнуть?

— Я сейчас так щелкну, — круто пообещал парень, — что мозги из черепка вылетят. Вали отсюда со свой прошмондовкой, пока цел!

И тут из подъезда пятиэтажки, один за другим, отчетливо хлопнули два выстрела. По тому, как изменилось лицо у парня, сидевшего за рулем «девятки», Лехе стало ясно, что эти выстрелы имеют к нему самое непосредственное отношение. И еще он понял, что надо не просто сматываться, а делать это очень быстро, пока не превратился в нежелательного свидетеля, который, в свою очередь, может очень быстро превратиться в труп. Леха шарахнулся от машины, уже видя краем глаза, что сидевший за рулем выдернул из-под куртки пистолет. «Сейчас долбанет в спину!» — пронеслось в голове, но вместо выстрела — его бы Коровин мог уже и не услышать! — раздался истерический визг, а затем шорох и тяжкий удар чего-то твердого по чему-то мягкому. Леха обернулся и увидел, что Ольга багровая, взбешенная, распахивает дверь и вцепляется в одежду парня, по лицу которого из разбитого виска струей течет ярко-алая кровь. Одним рывком эта психованная выдернула тяжеленного детину и свалила на асфальт. Он был явно без сознания. Пистолет остался лежать на сиденье, и Леха инстинктивно потянулся к нему.

Только туг он увидел на полу кабины расколовшийся кирпич. Именно им Ольга гвозданула водителя.

Да, сцапал пистолет он очень своевременно. Потому что уже через пару секунд из подъезда бегом выбежал второй, который в кепочке. Он, должно быть, грохнул кого-то на пятом этаже и теперь бегом бежал к машине, торопясь уйти. Поэтому, увидев, что произошло нечто непредвиденное, чуток опешил. И пистолет у него в руках появился только в тот самый момент, когда Леха нажал на крючок, стреляя с места водителя. Почти в упор, метров с трех, не больше. Киллера — тут сомнений быть не могло — долбануло куда-то в середину брюха, и он, подломившись, боком шмякнулся на асфальт.

— Садись! — заорал Леха Ольге. — Садись живее, дура!

Но эта стерва затратила еще несколько секунд на то, чтоб обежать вокруг автомобиля, подхватить пистолет, выпавший из руки раненого, корчившегося на асфальте, и, вцепившись в него двумя руками навести на киллера.

Бах! — упавший киллер вздрогнул, даже как будто подпрыгнул, но тут же распластался, свалив голову набок…

Ольга впрыгнула в машину. Леха рванул, понесся прочь от того места, где разыгрались страсти-мордасти, чуя жуткий ужас и ощущение полного идиотизма того, что свершилось.

Правда, минут через пять, когда он уже выехал из пятиэтажного района и очутился на какой-то широкой улице, страх прошел. Леха даже осмелился глянуть вправо, где сидела растрепанная Ольга и жадно курила, но не «Беломор», а «Мальборо», отобранную, должно быть, у того парня, которого она уделала кирпичом. И желтенькую зажигалочку с надписью «Lolita» прихватила.

— Куда поедем? — спросил Леха, удивляясь, что у него зубы не стучат и говорит он вполне спокойно.

— Домой, — ответила она. — К Егорке.

— Это куда?

— Проспект Победы, тридцать. Мы, между прочим, по нему едем.

Леха глянул. Точно, ехали по проспекту Победы, мелькнул справа дом номер 75. Стало быть, едут к центру.

Первый перекресток попался у дома 67. Орда машин нетерпеливо урчала, дожидаясь зеленого. Рядом с «девяткой» слева оказался грузовичок «Газель», а справа — иномарка «БМВ», водитель которой присматривался к Ольге через темные очки.

— Вылупился, — пробормотала она, — узнал, гаденыш.

И неторопливо потянулась к пистолету.

— Ты что? — зашипел Леха в испуге. Эта отвязанная могла пальнуть прямо тут, на перекрестке.

Слава Богу, загорелся зеленый, и «БМВ» унесся вперед, возможно, почуяв опасность для своего водителя.

На втором перекрестке, после 55-го дома, какой-то мужик помахал Лехе из окна самосвала. Рожа махавшего ничего не говорила. Может, просто так, от души, помахал, а может, и узнал. Но Леха за пистолет не хватался.

Как раз на третьем перекрестке надо было разворачиваться. Тридцатый дом находился в стороне от дороги, за полосой деревьев и кустов, а кроме того, его защищал забор с милицейской будкой. Здесь еще с обкомовских времен проживало областное начальство.

Леха не без робости свернул под «кирпич» и притормозил перед воротами с будкой.

Милиционер с автоматом подошел к «девятке».

— Пропуск?

Леха струхнул. Автомобиль наверняка угнанный, у них два пистолета, из которых уже кого-то замочи — ли. Вполне хватит, чтоб посадить. Если, конечно, не узнают. Но Ольга смело вышла из машины.

— Начальство надо без пропуска узнавать, — сказала она нахально.

— Ничего не знаю, — молодой был мент, еще не понявший службы. — Здесь запрещено стоять. Разворачивайтесь!

— Где старший? — рявкнула Пантюхова. — Пименов!

Из будки выскочил старлей, должно быть, услышав знакомый голосок.

— Что у тебя за придурки стоят? — напустилась на него Ольга. — Убери этого козла с дороги!

— Извините, Ольга Петровна! Он сегодня первый раз заступил, еще не знает, как положено. — Пименов отодвинул своего юного бойца в сторону. — Проезжайте, пожалуйста…

Леха притормозил во дворе, вогнав «девятку» в промежуток между двумя черными «Волгами».

— Пошли, — приказала Ольга, взяв его под руку, — не бойся. Со мной тут не страшно. А если Егорки боишься, то зря. Они здесь не живут. Либо на даче, либо в пансионате.

Леха последовал за Пантюховой не без страха, по ощутил некое успокоение. Баба, конечно, психованная, но в этом мире кое-чего стоит.

Подошли к одному из подъездов, стеклянная дверь которого была изнутри зашторена зеленой шторкой. Ольга повернула медную ручку, пропустила вперед Леху. В парадном площадку перегораживала стенка с окошком-амбразурой и вращающейся стеклянной дверью.

— Ольга Петровна! — радушно улыбаясь Ольге и бросая подозрительный взгляд на Леху, сказал мощный дядя в ладно пошитом костюме. — Давненько не бывали.

— Дела, — лаконично ответила Ольга, демонстративно обнимая Леху за талию и подталкивая его вперед. — Со мной…

Вахтер никаких вопросов насчет одежды и внешнего вида не задавал. Поскольку Леха помнил, в каком виде Ольга заявилась на дачу, то его это обстоятельство не удивило. Должно быть, такие вопросы было вообще запрещено задавать. Вахтер беспрекословно вынул стальной пенал с опечатанными ключами и вручил Ольге, которая поставила какую-то закорючку в пухлой «амбарной книге».

Леха шагнул было к лестнице, но Ольга удержала его за локоть и направила к лифту.

— Здесь еще кто-то живет, — спросил Леха, — или весь подъезд ваш?

— Нет, наш только пятый этаж, — ответила Ольга, — шесть комнат, два туалета и две ванные. Егорка с семейством оккупирует четыре комнаты, я — две. А вообще в подъезде хорошая компания. На первом этаже три семьи из службы охраны, на втором — Воронков и облпрокурор, на третьем — начальники облуправлений МВД и ФСБ, на четвертом — Егоркины замы.

Лифт остановился, двери разошлись в стороны, и Ольга пропустила Леху на площадку. Развинтив пенал, она вытащила из него связку ключей и подошла к единственной двери, бронированной, но внешне отделанной панелями красного дерева, с массивной и внушительной блестящей чеканной табличкой «Г. П. Пантюхов» и номером 18.

На двери был кодовый замок, но, чтобы включить его, требовалось сначала вставить в специальную щелку пластиковый ключ-замыкатель с металлическими контактами. Потом Ольга набрала нужный код, открыла внешнюю дверь и опять пропустила Леху вперед. Они очутились в промежутке между внешней и внутренней дверями, площадью в квадратный метр, с ковриком для вытирания ног. Сразу, как только открылась внешняя дверь, в этом промежутке под потолком загорелась лампа, ярко осветившая вошедших, а кроме того — маленькаякрасная неонка, означавшая, что включилась телекамера видеодомофона.

— Я пришла, — сказала Ольга, задрав голову и обращаясь к телекамере. Затем она открыла двумя нормальными ключами внутреннюю деревянную дверь и, как обычно, подтолкнула Леху в квартиру.

Прихожая, на Лехин непросвещенный взгляд, была площадью метров тридцать. С ковром, картинами, зеркалами и полированной вешалкой, хрустальной люстрой под потолком. В нее выходили две двери, справа и слева, одна напротив другой.

— Н-да, — заметила Пантюхова, поглядев на себя в зеркало. — «Хороша я, хороша, плохо я одета. Никто замуж не берет девушку за это!» Снимай лапти, кабальеро.

Леха засмущался. Он в зеркале тоже смотрелся не очень клево. Из приличной прически, которую ему соорудили перед встречей с Пантюховым и довольно удачно поддерживали в период видеосъемок, за последние два дня получилось нечто путаное и свалявшееся, да еще полное пыли, трухи, песка, известки и кирпичной крошки. Щетина отросла за три дня немалая, а из копоти и прочих наслоений на роже образовался некий жутковатый макияж. Одно утешало, что сильно заметных царапин, ссадин и синяков на морде не отпечаталось. Шишка на затылке в глаза не бросалась. Комбез был такой, что в нем как раз в пору Грозный штурмовать — говорят, пуля два раза в одну дырку не попадает. К тому же он был до того извалян в пыли и грязи, что при своем исконном черном цвете смотрелся как ка-муфляжка. Наконец, когда Леха снял растоптанные кроссовки, полученные от похитителей, то обнаружилось, что носки, выданные ему еще Воронковым, продраны и на пятках, и спереди. Ну и запах от них шел густой, портяночный.

— Пошли, — приказала Ольга, — будем в людей превращаться.

Они направились в правую дверь, где располагались Ольгины апартаменты. Сразу за дверью оказалась просторная гостиная с мягкими диванами-креслами, столом на шесть персон, резным буфетом под старину, хрусталем, картинами в золоченых рамах, музыкальным центром и видеодвойкой на вращающейся тумбе. Все Леха рассмотреть не успел, потому что Ольга тащила его очень быстро.

За дверью, украшенной витражом из цветных стекол, располагался небольшой перекресток.

— Слева — спальня, справа — туалет, а прямо — ванная, — объявила Ольга, решительно открывая как раз ту дверь, что была прямо по курсу.

То, что Леха увидел за этой дверью, под его личные представления о ванной никак не подходило. Во всяком случае, он как-то не предполагал, что на родной сов…, то есть, российской земле что-то подобное бывает. Во-первых, он даже не догадывался, что общая площадь этого помывочного помещения в частной квартире может превышать площадь всей общественной бани, которая когда-то функционировала у них на центральной усадьбе.

Сразу за дверью оказался просторный предбанник с контейнером для грязного белья, вешалкой, где висели халаты, и ящиком с ячейками для шести пар резиновых тапочек типа вьетнамок. Тут же был и розовый, похожий на гриб, умывальник с зеркалом и подставкой для всяких там зубных щеток и мыла. Тут же висело несколько личных и банных полотенец. И все — чистые, свеженькие. Леха припомнил, что у него на все случаи жизни было одно вафельное, которое он периодически (но нерегулярно) отстирывал.

Из предбанника, через распахнутую дверь, где на витраже была изображена некая розовая блондинка, обливающаяся из кувшинчика, просматривалось некое величественное сооружение из мрамора вместимостью на четырех не самых хилых граждан, две полупрозрачные двери душевых кабин, а также некое белое сооружение с какой-то лесенкой внутри.

— Это чего? — спросил Леха, указывая на сооружение.

— Мини-сауна двухместная, — пояснила Ольга.

А еще там виднелись зеркала, какие-то пальмы в кадках…

Живут же люди! Нет, зависти у Лехи особой не было. Скорее злость была на самого себя. Ведь товарищ Пантюхов, который всему этому богатству являлся хозяином, небось никаким графом не был и вряд ли до падения Советской власти состоял в миллионерах. Нет, скорее всего начинал он свой путь как и все советские люди, может, даже в деревне, например, как Леха. И на производстве работал, и на субботниках вкалывал, и, когда в институте учился, на картошку выезжал. Наверно, и выпивал помаленьку, и гулял, пока молодой. Но только в отличие от Лехи, который пил с кем ни попадя, от души, этот знал с кем пить и как дружбу поддерживать. Потому что твердо понимал, чего в жизни хочет, и ставил перед собой конкретные цели. А Леха целеустремленности не проявил. В результате ему даже сейчас, когда у него дядя-американец отыскался с такими миллионами, которые Пантюхову и не снились, ничего не светит.

— Красиво! — сказал Коровин, вздохнув.

— Хотел бы тут жить? — прищурясь, спросила Ольга. — Верно?

— Не отказался бы… — честно ответил Леха.

— А это ведь так, пустяки, — сообщила Пантюхова, стаскивая драную вязаную кофту и швыряя в контейнер. — Ты еще на даче у Егора не был. Моя по сравнению с той, что у него — халупа.

— Береги свой сидор, а на чужой не зарься, — Леха припомнил солдатскую поговорку Бог весть каких времен, дошедшую до него через старого учителя Кускова.

— Может быть, и так, — согласилась Ольга. — Только если на чужой не зариться, свой пустым останется.

Леха спорить не стал. Так оно спокойнее.

— Думаешь, я не знаю, о чем ты думаешь? — спросила Пантюхова. — Мол, решили вы, начальнички, к баксам моего дядюшки прицепиться? Верно?

— Мне эти баксы, если сказать честно, по фигу, — ответил Леха. — Я их не заказывал. И так бы прожил до смерти, без них.

— От судьбы не уйдешь. Я еще не знаю, как там Егор крутился перед твоим дядькой. Но нам эти баксы нужны, точно. Раз тебе ни к чему, то нам сгодятся.

Ольга сняла свое прожженное и драное платье через голову, стянула с ног малиновые колготки и в результате осталась в чем мать родила, потому что никакого другого белья на ней не было. Спокойно так, словно бы на месте Лехи собака была или другое животное.

Нет, несмотря на все, баба она была красивая, и фигуру ей еще не удалось испортить. Высокая, даже без каблуков на полголовы выше Лехи. Гладкая, длинноногая, без живота и складочек.

— Загляделся? — спросила Ольга, подбоченясь. — Ничего, верно?

— Нормально, — пробормотал Леха. — Только как-то это…

Он не мог точно сформулировать свою мысль.

— Чего «это»? — усмехнулась Пантюхова. — У тебя в деревне бабы так в баню не ходят?

— Ходят… — кивнул Леха. — Только с мужьями.

— А с хахалями?

— Наверно, и с хахалями. Ежели очень бесстыжие.

Ольга звонко захохотала.

— Что по-вашему бесстыжее, то по-нашему — нормально. А потом, Алешенька, — я не ошиблась, тебя так зовут? — ты ведь мне без пяти минут муж. Самый натуральный, со штампиком. Так что нам, милок, привыкать придется. Мужичишка ты, конечно, так себе, это я и на глаз скажу, не пробуя. Но надо ж хоть ради смеха разок потрахаться… Почему не сейчас? Или тебе без венца и аналоя убеждения не позволяют?

— Насчет убеждений, — неопределенно сказал Леха, — это я не знаю. Может, и позволяют. А вот как организм позволит…

— Охо-ха-ха! — покатилась Ольга, хлопнув себя по коленкам. — Так ты что, это самое — «пробабли импоссибли»?

— Не знаю, — хмыкнул Леха, — может, и так. А может, и иначе.

— Ладно, — озорно произнесла Пантюхова, — пошли, отмою задаром…

Леха, стыдливо ежась, вылез из комбинезона и прочей одежды. Глаза бы на себя не глядели. Особенно в зеркале, рядом с Ольгой. Замухрышка он, Алексей Иванович. Ни ростом, ни лицом не удался. Даже шерстью особо не разжился, так, одни кусты ощипанные торчат. Ноги тощие, кривые, все мослы выпирают. Руки все в венах, длинные, аж до колен без малого. От ладони до локтя вроде бы от одного, довольно крепкого, мужика — мышцатые, а от локтя до плеча — от другого, тощего и дряблого. Сами плечи тоже не больно. Ширины мало, да еще и сутулые. Ребра торчат, а брюхо выпирает…

Ну а про остальное лучше ничего не вспоминать. Про то, что для баб интересней всего. Одно слово — срамота. Смотреть не на что. В общем, Лехе от одного стыда за собственную немощь неловко было.

Ольга между тем уже напускала воду в мраморное многоместное диво. Увидев, что Леха уже топает в резиновых шлепанцах под душ, стараясь не замечать добрую хозяйку, одобрила, хихикнув:

— Правильно, ополоснись для начала…

И подала Лехе мыло, мочалку и шампунь темножелтого цвета с иностранной надписью и каким-то персиковым запахом.

Закрыв за собой мутно-прозрачную дверь кабины, намылив голову и зажмурив глаза, Леха почуял себя как-то поспокойнее. Когда ничего не видишь, это даже неплохо. Прямо как в том анекдоте про Петьку и Василия Ивановича.

Сидели, значит, Петька с Василием Ивановичем в штабе, выпивали. Тут налетели белые. Петька кричит:

— Амба, Василий Иваныч, отступать надо!

А тот говорит:

— Чапаев, Петька, никогда не отступал. Ты лучше наливай.

Выпили. Чапаев спрашивает:

— Петька, ты меня видишь?

— Вижу.

— Наливай!

Потом опять:

— Петька, ты меня видишь?

— Плохо, но вижу.

— Наливай!

Наконец:

— П-Петька, т-ты м-меня в-видишь?

— Н-нет…

— 3-здорово з-замаскировались!

Так и у Лехи. Замаскировался. Прежде всего от самого себя.

Голову мыл до тех пор, пока волосы не заскрипели. Потом также шкуру тер, сдирая грязь и копоть.

Аж мочалка трещала. Руки, ноги — до всего добрался. Душ, конечно, грел и умиротворял. Даже не верилось, что опять попал в человеческие, приятные для жизни условия. Хотя бы и чудом уцелев при взрыве, опять бабахнув кого-то… Но эта какова! Кирпичом по голове одного, пулю в башку другому. И всю чокнутость, какая поначалу была, как ветром сдуло. Крутая баба.

Решив, что достаточно отмылся, Леха вылез из душа. Ольга, расслабленно зажмурившись, возлежала в ванне, заполненной слоем пены так, что торчала только голова, да изредка показывались круглые коленки.

— Ты куда? — услышал Леха за спиной и остановился.

— Да я вроде все…

— А я — не все. Ну-ка иди сюда!

Леха покорно подошел к краю ванной.

— Залезай, замерзнешь! — Это не нежная просьба была, а приказ начальника. Коровин еще с армейских времен был приучен к тому, что команды, отдаваемые в таком тоне, должны исполняться быстро, точно и в срок.

Перекинул ногу, другую через край, опустился в умеренно горячую воду. Пена приятно зашуршала, когда Леха улегся в воду и вытянулся там, опершись плечами о стенку. Расстояние от Ольги было небольшое, к тому же она тут же придвинулась поближе, и где-то там, под переливающимися перламутром пенными сугробами, ее нога скользнула вдоль Лехиной.

— Как водичка? — промурлыкала Ольга. — Греет?

У Лехи где-то в груди сердце зачухало быстрее.

Кровь забегала по жилам. Скользкая и мягкая рука Ольги пронырнула между Лехиной шеей и ванной, пробралась под мышку, ладонь поползла по животу и улеглась на ту самую срамоту, о которой Коровину и думать не хотелось.

— Дай свою лапочку… — прошелестела она, прикоснувшись губами к Лехиному уху. — Погладь киску…

Коровин, конечно, не протестовал, но и не очень активничал. Он просто не упирался, когда Ольга, не снимая левой руки с Лехиных драгоценностей, правой рукой ухватилась за его правую руку и, протянув ее под своей спиной, положила себе на метелочку.

— А другую лапочку — на титечки…

Леха дотянулся левой рукой. Сладко. В воде они по-особому ласковые, эти вымечки. Чуть провел по одной, потом подругой. Ишь, ягодки какие!

Пальчики у нее тоже бойкие попались. Взялись шарики катать, кошелечек пощекатывать, ну и саму главную штуковину ворочать.

Тут Леха стал ощущать, что это самое может еще какие-то трудовые подвиги совершать. Подъем, короче, наметился в рабочем движении. Опять-таки когда своя собственная рука лазит по очень интересной территории, где не только волосики, но и всякие любопытные приятности имеются, то это дело вполне закономерное.

— А мы послушненькие… — поощрительно прошептала Ольга и провела губками по щеке. — Только колючие немножко.

Тут Леха тоже обхватил ее обеими руками и осторожно прикоснулся губами к губам. А она, как змея, язычок выпустила и лизнула Лехин нос. Когда обнимались, то Ольга животом к Коровину притиснулась и очень обрадовалась:

— Ух, какие мы большие стали!

Точно, стали большие и прочные.

— Удавлю-у, — прогудела Ольга, рывком перевернулась на живот, подминая Леху и охватывая его ногами. Коровин и моргнуть не успел, до того ловко у заразы получилось, р-раз — и тама! Приподнялась на корточки, на несколько секунд показав из-под пены распахнутый промежуток с мокрыми курчавками, подцепила указательными пальцами хреновину, приподняла как надо, а потом ловко уселась, как в одной рекламе сказано, «с точностью до миллиметра»…

Райское место досталось Лехиному прибору, что и говорить. Гладкое и сладкое. Но самое главное — работать не надо. Ольга сама взялась волну гонять, мять свою попу об коровинские кости. Уперлась сперва Лехе в плечи, чуть не утопила, потом вытянула из воды повыше, подхватила под спину и ерзала, ерзала, ерзала вовсю… Мокрые, склеившиеся от воды волосы так и мотались у Лехи перед мордой. Потом она еще ближе Леху подтянула и стала его сиськами по щекам шлепать. Бешеная, точно! Но хорошо-о-о…

— Я тебе круговерть устрою! — шипела ведьма.

И точно, у Лехи уже голова кругом пошла. Хорошо еще, что не совсем, а то бы утоп. Но, видно, Ольге надоело биться задницей о жесткое, и она остановилась. Встала в воде на ноги и Коровина поставила. Не расцепляясь. А потом сцепила руки у него за спиной, ноги — за кормой и приказала, сопя:

— Неси в душ!

Бог его знает, как он ее шестьдесят с гаком кило сумел перетащить через бортик ванной. Дальше проще было — своя ноша не тянет. Прошел четыре шага до кабины с такой тяжелой насадкой.

Там зараза ухватилась обеими руками за дугообразную трубу смесителя, и Лехе стало полегче.

— Дверь задвинь!

Задвинул. Тут Ольга расцепила ноги, вытянула их, уперевшись пятками в толстое стекло двери, и прорычала:

— Долби!

Леха подхватил ее за пышную попу и взялся толкать, удивляясь, как ловко получается. Ольга, повиснув на дужке, скользкая, вся в хлопьях пены, сладко выстанывала при каждом пронзающем ее толчке:

— Ах-а… Ах-а… Ах-а…

Так продолжалось с минуту, но, видимо, надоело. Внезапно на них сверху обрушился горячий ливень (слава Богу, не кипятковый!), который смывал с их тел мыльную пену. Оказывается, это нетерпеливая, жаждущая перемен, то есть, по-русски говоря, шизанутая Ольга крутанула кран, а затем отцепилась от дужки и опять повисла на Лехе.

— Тащи в предбанник! — Во взяла моду — командовать!

Попыхтев — баба весила не меньше среднего мешка с картошкой, — Коровин все же дотянул ее до предбанника. Там она поставила ноги на пол и дотянулась до огромного, как простыня, махрового полотенца приятных бело-розовых тонов.

— Замотаемся? — хихикнула она, забрасывая полотенце Лехе за спину. Леха неопределенно кивнул, и эта психованная, по-прежнему оставаясь с ним в состыкованном состоянии, завертела обоих в некое подобие кокона.

Бочком, приставными шагами, они выбрались из предбанника и перебрались в спальню, где тем же макаром доковыляли до кровати. Ольга шлепнулась спиной на просторное лежбище — остальную обстановку Лехе было некогда рассматривать — и опрокинула на себя Коровина. Ну, тут пошло-поехало уже не в шутку…

У НАШЕГО ЕГОРКИ ГЛАЗ ШИБКО ЗОРКИЙ…

— С тобой жить можно, — подвела итоги Ольга, — ты, оказывается, крепкий старик, Розенбом!

— Ты чего, забыла? — обиделся Леха. — Коровин моя фамилия, а Розенбаум — это певец…

Оба были в приятном состоянии легкой размеренности и уюта, закутавшись в махровые халаты.

— Не Розенбаум, а Розенбом! — хмыкнула Пантюхова, расчесывая волосы и подсушивая их феном. — Ты что, не читал эту сказку?

— Какую? — Вообще-то Леха сказки читал и даже начал припоминать, что где-то слышал насчет Розенбома.

— «Путешествие Нильса с дикими гусями». А у нас мультфильм был, «Заколдованный мальчик» назывался.

— А-а! — вскричал Леха. — Теперь вспомнил! Я мультик такой видел. Давно еще! Там был боцман деревянный, а король — железный. Король этого боцмана палкой по плечу — бац! — и говорит: «Ты еще крепкий старик, Розенбом!»

— Во-во, — кивнула она, стягивая волосы резинкой, — деревянненький ты мой. Кофе выпьешь?

— Я б еще и пожрал, — по секрету сообщил Леха, глядя на стенные часы. — Тебя когда эти гады кормили?

— Утром, — прикинула Ольга, — где-то за двадцать минут до взрыва. А тебя?

— Тогда же.

— В жизни бы не подумала, что сегодня домой попаду! — сказала она. — Все как во сне. Самое время с ума сходить. Интересно, Лидка выбралась или нет?

— Ее с тобой держали?

— В овощехранилище были вместе. А последние два дня, когда в новое место перевезли, — отдельно. Я там пыталась спросить, где она, — фига с два ответили. Мне вообще непонятно, зачем они ее утащили… Ладно, пошли кофе пить.

Кухня находилась на половине, которую занимало семейство самого Пантюхова. По площади она не казалась очень большой, но лишь потому, что со всех сторон была обстроена шкафами и столами. Тут столько всякой техники стояло — и холодильники, и печки, и всякие там комбайны. Но Лехе показалось, что пользовались этим редко.

Пока Ольга сыпала зерна в кофемолку, а затем молола, Леха с ее разрешения включил маленький цветной телевизор.

На ярком, пестром экранчике Леха разглядел корпуса родного (в прошлом орденоносного) предприятия. Народ толпился с плакататами, на которых были написаны разные суровые слова, типа таких: «ОТДАЙТЕ ДЕНЕЖКИ, ДОБРОМ ПРОСИМ!» Или еще круче: «ДЕНЬГЙ — НА БОЧКУ!» Несколько красных транспарантов и вовсе не мелочились: «ПРАВИТЕЛЬСТВО — В ОТСТАВКУ!» На фоне этой картинки звучал скучноватый, даже немного сонный голос ведущей:

— Господин Пантюхов, выступая перед рабочими машиностроительного завода, подчеркнул, что администрация делает все возможное для ускорения выплаты заработной платы. Он сказал, что забастовка, к проведению которой призывают некоторые, — это не путь разрешения проблем.

— Господи, — пробурчала Ольга, возившаяся с кофеваркой. — Куда лезет? Это ж не областного подчинения завод. Какой ему хрен, что там зарплату не платят?!

Картинка поменялась.

— Смотри, Спецовка! — воскликнул Леха, указывая пальцем на экран.

Действительно, там показывали руины, пожарных, разматывавших рукава, а также санитаров, запихивавших кого-то в «Скорую помощь». Комментарий был такой:

— Сегодня в подвале дома 19 по улице Малой Пролетарской произошел сильный взрыв. По предварительным данным, взрыв произошел в результате неосторожного обращения с огнем. Как пояснил представитель 34-го отделения милиции, в подвале этого дома, выселенного уже пять лет тому назад, самовольно поселились бомжи. Выяснилось, что по халатности одного из служащих Горгаза предназначенный к сносу дом до сих пор не был отключен от газовой сети. Пожарная охрана предполагает, что в результате коррозии произошла утечка газа в подвал, где содержание газа достигло взрывоопасной концентрации. Причиной взрыва могли послужить курение или попытка разжечь костер. К настоящему времени обнаружено двое погибших. Общее число пострадавших уточняется, спасательные работы продолжаются.

— Ой, — вскрикнула Ольга, когда камера показала тело, прикрытое чем-то вроде плащ-палатки. Из-под этого покрывала торчали ноги, обутые в шлепанцы.

— Это ж Лидка… Угробилась…

Но тут появилась еще более занятная картинка.

— Сегодня утром на улице Заводской произошло тройное убийство. По данным милиции, около девяти часов утра во двор дома номер 34 въехал автомобиль «ВАЗ-2109» красного или малинового цвета. Из него вышел человек и поднялся на четвертый этаж, к двери квартиры номер 14. На звонок открыл хозяин квартиры, генеральный директор ТОО «Роберт» Валентин Соловьев, и тут же был убит двумя выстрелами в упор. Пули попали в грудь и в голову. Однако успешно покинуть место преступления киллеру не удалось благодаря непредвиденному обстоятельству. К ожидавшей киллера машине, за рулем которой находился его подельник, подошли, по утверждениям немногочисленных свидетелей, мужчина и женщина, которые потребовали у водителя закурить. Тот отказал, и завязалась драка, в ходе которой сообщник киллера получил удар кирпичом по голове и через час скончался от кровоизлияния в мозг по дороге в больницу. Спустя несколько секунд из подъезда выбежал убийца Валентина Соловьева и был встречен выстрелом в живот, а затем добит пулей в голову. Мужчина и женщина скрылись с места преступления на автомобиле киллеров.

— Это же надо же! — пробормотал Леха, пока камера показывала последовательно труп застреленного бизнесмена в трусах и майке, затем скорчившегося на асфальте парня в кепочке — милиционер обводил его мелком, — наконец водителя, которого укладывали в санитарный автомобиль.

— Ничего не скажешь, — заметила Ольга, — поработали мы сегодня.

Закипел кофе. Телевизор переключился на РТВ и стал показывать что-то неинтересное.

— С молоком? — спросила она, разливая кофе по чашечкам. — Сгущенка есть в холодильнике. Невскрытая. А вообще-то — пусто.

— Денег не выплачивают? — поддел Леха.

— Просто тут неделю с лишним никого не было. Конечно, можно заказ по телефону сделать, но раньше, чем через час, не принесут. А потом, как только закажешь — Егорка примчится. Тут же доложат.

— Думаешь, охрана еще не доложила?

— Обычно они только вечером докладывают. Если кто-то у меня ночевать остается. — Ольга еще раз поглядела в холодильник. — Слушай, тут, оказывается, сало копченое есть. Будешь?

— Само собой. А хлеба нету?

— Сухари есть. «Осенние», в сахаре.

«Смех один, — подумалось Лехе, — дом — полная чаша, а жрать нечего». Он в это время открывал сгущенку консервным ножом.

Тем не менее сало напластали, разложили по сухарям, по мере возможности стряхнув с них сахарный песок, и кое-как подкрепились. Леха даже нашел, что блюдо получилось вполне съедобное.

— Чего дальше делать будем? — спросил Коровин.

— А тебе очень хочется что-то делать?

— Я не про то… — Леха замялся. — Сама ж говорила — наделали делов. А машина с пистолетами — во дворе стоит.

— Нашел из-за чего беспокоиться! — усмехнулась Ольга. — Она здесь простоит столько, сколько захочу. Думаешь, ее в розыск заявят? После того, как на ней киллеры поездили?

— Так киллеры ее и угнали небось. А тот, у кого угнали, мог и заявить.

— Нам от этого — не жарко и не холодно. Все обычные законы действуют по ту сторону забора. Здесь — другие.

В это время послышался лязг открываемых замков, и через пару минут на кухню вошел Пантюхов.

— Здравствуйте, дорогие товарищи, — сказал Георгий Петрович. За спиной главы просматривались два жлоба-охранника. Еще дальше маячила солидная фигура Воронкова.

— Привет, Егорка! — ослепительно улыбнулась брату сестрица. — Доложили, значит?

— Доложили. Охрана свободна, Воронков — останься. — Голос у главы был совсем не такой, какой Леха слышал на первой встрече. Страшноватый такой. Голос крутого-прекрутого начальника.

Молодцы-телохранители будто испарились, Воронков вошел в кухню, оставив дверь открытой.

— Кофейку налить? — спросила Ольга. Пантюхов кивнул, сел в кресло, посмотрел на Леху, потом на сестру.

— Володе тоже налей, — распорядился он.

Ольга поставила на стол две новые чашки.

— Приятно выглядите, — заметил Пантюхов, — чуть-чуть поцарапались. Можно подумать, на курорте отдохнули, если б еще загар был.

— Мы его отмыли, — ответила Ольга. Лехе показалось, что улыбка у нее злая и ехидная. — И оттерли.

— Уловил, — разводя сгущенку в кофе, произнес глава. — Не слишком терлись-то, не до дыр?

Леха не знал, можно сейчас улыбаться или нет. На всякий случай решил не реагировать никак.

— Нет, мы нежно, — сестричка явно наглела.

— Ладно, — ни один мускул на лице Пантюхова не дрогнул. — Эта тема не самая актуальная. Я думаю, что вы могли бы мне рассказать, как провели эту недельку. Вместе были или порознь, где, что видели, что слышали, о чем говорили. Может, вы, Алексей Иванович, начнете?

Коровин подумал, что врать не имеет смысла. Он стал рассказывать все подряд, от и до, начиная с ночного налета и кончая прибытием сюда. Только про траханье в ванной постеснялся рассказывать. Пантюхов слушал мрачно, но молча, не возмущаясь, не переспрашивая и вообще никак не выражая своего отношения к Лехиному докладу.

— Все? — спросил он, когда Леха закончил. — Теперь, Оленька, может быть, ты что-нибудь добавишь?

— Может быть. Но добавить мне нечего. Разве про то, как они меня на пленку записывали? А ты разве еще не видел? — Голосок звучал так нежно и приятно, что издевательская интонация сестрички для ее высокопоставленного братца не была загадкой.

— Нет, к сожалению, пока еще не знаю, видел или нет… — с истинно братской нежностью произнес Георгий Петрович. Если б он Лехе сказал такую фразу, то Коровин скорее всего заледенел бы от страха. Но Ольга, видно, ни черта не боялась.

— А ты подумай, поразмысли, напряги извилины, — с серьезной миной на лице, но с пакостной ухмылкой в глазах сказала Ольга. — У тебя их много, извилин этих, или только одна, на заседательном месте? Уточни, пожалуйста. Если больше, то, наверно, сумеешь определить, видел ты мою пленку или нет.

— Какая же ты вредная, Ольгушка-Лягушка. Я думал, что среди всех вредных женщин для меня самая вредная — Галя Митрохина, а оказывается — ты вреднее. И обе живы, как ни странно.

— Галя еще жива? Как же ты так?

Пантюхов посмотрел на нее уничтожающе.

— Ты ведь трезвенькая там, на пленке, — заметил он. — И сейчас не пьяная. Господина Коровина я понять могу и поверить ему могу. Он ведь, как попка, хотя и с выражением, текст озвучивал. Что написали, то и вякал. Но тебя-то кто за язык тянул? Можешь объяснить?

— Что? — Сестра изобразила на лице оскорбленную невинность, опять же явно издеваясь.

— Не кривляйся, сама знаешь. Никто, кроме тебя, не мог знать того, что прозвучало у них на записи. Не могли они про это дело узнать из другого источника.

— На моей или на Алешиной?

— Часть на твоей, часть на его. Но он, если и выговорил кое-как, то с чужой подсказки. А вот узнали они все от тебя. Я им ничего не сообщал.

— Все, — сказала Ольга, изобразив на лице неописуемый ужас. — Лешенька, давай помолимся! Он нас сейчас резать будет. Или четвертовать. Егор такой, я его с детства знаю. Владимир Евгеньевич не даст соврать. Верно?

Воронков был явно растерян и ни подтверждать, ни опровергать ничего не собирался.

— Ты брось кривляться, — с угрозой произнес глава. — Между прочим, мне уже сейчас пятки поджаривают. Они дали его, — Пантюхов мотнул головой в сторону Лехи, — в эфир. Ненадолго, но дали. Если здесь им это больше не удастся, обещали провернуть через Москву. Может так получиться, что мне будет нечего терять.

— А ты в Компартию вступи. Там все такие, у которых ничего, окромя цепей… Ой, я ж забыла — ты там уже был. Небось и билет далеко не спрятал. Ты ж запасливый.

— Если они дадут твою запись, — Георгий Петрович прищурился, — мне придется все концы отрубить…

— И свой личный? — сочувственно вздохнула Ольга. — Ужас какой! Придется Машеньке любовника подыскивать.

Но Пантюхов и на этот раз не дал ей по морде, хотя Леха, если б какая-то стерва с ним так разговаривала, возможно, уже отоварил бы ее как следует. Конечно, если б занимал такую должность, как Георгий Петрович.

— Не надо клоунады, Оля, — посоветовал глава. — Я ведь не пугаю, я ситуацию объясняю. Конечно, мне многого будет жалко, но уйти я сумею. Далеко. И не пустой.

— Никуда ты не уйдешь, — очень жестким и трезвым голосом, совсем не тем, девчачье-кривляющимся, каким говорила минуту назад, возразила Ольга. — Пустой номер. Ты ж на виду, наверху. Твой же Воронков тебя и сдаст. Но если даже и уйдешь, найдут тебя, выпотрошат и закопают. Или эти, которые нас похитили, или московские, которые за ними стоят.

— Ты уверена, что за ними московские? — У Пантюхова явно сел голос.

— Уверена. Сам же сказал, что они тебя пугали показом ролика по ОРТ.

— А блефовать они не могут?

— Нет. У меня было впечатление, что та команда связана с газовиками. А они многое могут.

— Откуда ты знаешь, с кем они связаны? Что, докладывали тебе?

— Обмолвились пару раз.

На минуту установилась напряженная тишина. Воронков, пришедший в себя после того, как Ольга заявила, будто он может «сдать» Пантюхова, сделал преувеличенно веселую улыбку.

— В шестидесятых годах, помнится, говорили, что в мире есть три самых мощных террористических группировки: ОАС, Баас и Мосгаз. Вы, случайно, не эту шуточку вспомнили?

Пантюхов посмотрел на Воронкова вовсе не поощрительно.

— Не отвлекайся на ерунду. Оленька, хорошо подумай и вспомни: насчет чего они там обмолвились.

— Насчет того, что надо позвонить Ринату. Краем уха слышала, через дверь. Еще там, в овощехранилище бывшем. Второй раз уже здесь, в Спецовке, охранник по сотовому спрашивал: «Это Равиля Ибрагимовна? Будьте добры Рината Фаридовича». Больше ничего. Но такое сочетание редко встречается, верно?

— И что, — спросил Воронков заинтересованно, — больше вы ничего не услышали?

— Нет, только это. Они отходили от дверей подальше. Но, по-моему, догадаться, что речь идет об Ильдаровых, несложно.

— Вот именно, — согласился Воронков, — только вот не очень понятно, как это ребята, судя по всему, очень профессиональные, такой прокол допустили? Может, им просто надо было, чтоб вы об Ильдаровых подумали?

— Резонно, — кивнул Пантюхов, — подставить Рината — ход хороший. Но тогда это вовсе не газовики.

— А кто?

— Те, кому выгодно, чтоб Георгий Петрович столкнулся с Ильдаровым, — улыбнулся Воронков. — Учитывая дополнительные факты — брошенная в лесу машина службы «04» и таинственное подключение выселенной под снос Спецовки к газовой сети, — можно сказать, что подставка хорошая.

— Стало быть, они должны были меня отпустить? — удивилась Ольга. — Чтоб я могла вам все это рассказать?

— Наверно, и отпустили бы, если б какой-то бомж не закурил в подвале. Может, и еще какой фактик против Ильдарова подбросили. Бывает, что случайные обстоятельства мешают.

— Вообще, господа, — сказал Пантюхов, — весь этот разговор не по делу. То есть, конечно, по делу, но не по самому актуальному. Кто за всем этим стоит — мне уже давно ясно, а будет он здесь через Рината действовать или через кого-то еще, это дело техники. Давайте лучше всем коллективом поразмыслим, что делать и с чего начать. Пока в эфире был только кусок с выступлением Алексея, причем не такой уж и большой. Воронков клянется и божится, что облТВ под контролем и ничего похожего больше не будет. Даже если Москва начнет что-нибудь этакое показывать, в области этого не увидят. Вкладчики «Статус-банка» пока еще за деньгами не побежали, но требуют встречи с председателем правления. Их вообще многое заинтересовало. Например, кто такой Коровин и откуда он взялся. Митрохина они знали хорошо, а тебя — нет. Пока там все разъяснения давал Антонов. Плохо или хорошо — трудно сказать, только в течение этих двух дней они продолжают ходить. Так что нужно, чтоб ты снова выступил по телевидению. С опровержением, естественно, того, что тогда, в первый раз, наговорил.

— А поверят? — спросил Леха.

— Поверят. Скажешь всю правду, что, мол, заставили говорить, хотя на самом деле ты знать ничего не знал.

— Я там, — Коровин наморщил лоб, — вроде бы говорил, что не надо верить слухам насчет того, что банк разоряется. Это тоже опровергать надо?

Ольга хихикнула и изобразила негромкие аплодисменты.

Пантюхов нахмурился.

— Нет, это опровергать не надо. А вот все прочее — надо. Главным образом то, что ты говорил насчет требований, к которым надо прислушаться.

— Позвольте заметить, Георгий Петрович, — вмешался Воронков, — что Алексей Иванович не в курсе того, что прошло в эфир, а что нет. И вообще эта идея с повторным выступлением мне кажется невзвешенной. Намного проще поступить так. Вырезать все, что касалось рассказа о похищении, а остальное превратить в рекламный ролик. Я уже проинструктировал и облТВ и Антонова, чтоб они объясняли этот случайный выход в эфир технической ошибкой, когда на экран вывели рабочий материал к рекламному ролику.

— Глупее ничего не придумал? — нахмурился Пантюхов.

Воронков сделал обиженное лицо и произнес:

— Почему вы считаете это глупым? Вовсе не так. Я уж давно думал над этим делом. У меня даже смонтирован текст.

— А почему ничего не сказал?

— Кто ж знал, что они сегодня вернутся? На будущее запасался. У меня и кассета при себе.

— Пойдем посмотрим.

Кассету Воронков достал из своего кейса и, включив видеодвойку в гостиной, зарядил. Леха впервые увидел себя на экране и услышал со стороны собственный голос, правда, очень уж на себя непохожий.

— Я, Коровин Алексей Иванович, председатель правления «Статус-банка». Сейчас, насколько я информирован, вокруг «Статус-банка» развернулся весьма нездоровый ажиотаж. В ряде областных газет муссируются слухи о том, что банк находится на грани разорения ввиду якобы моего бегства на Запад после перевода всех активов на транзитные счета подставных юридических лиц, которые, в свою очередь, обязаны перевести эти деньги на мои секретные личные счета в швейцарские банки. Поэтому я

прежде всего заявляю: эти слухи ничего общего с действительностью не имеют…

Тут должен был вроде бы начаться тот самый кусок, где Леха начинал рассказывать про похищение, про условия освобождения и так далее. Но вместо этого куска, после небольшого мигания, обозначавшего разрыв в записи, экранный Леха проговорил то, что было после убранного отрывка:

— Всем вкладчикам и партнерам «Статус-банка» я еще раз должен заявить, что положение банка стабильно, все операции проводятся в обычном порядке и никаких оснований для беспокойства за судьбу вложений нет.

— Вот так, — сказал Воронков, выключая видик и вынимая запись. — Аранжировку вокруг этого ролика сделать недолго. Прогнать ежедневно по пять-шесть раз — и никто про первую демонстрацию не вспомнит.

— Мысль хорошая, — одобрил Георгий Петрович, — хотя, конечно, нуждается в проверке. Заказывай аранжировку, представишь в законченном виде, увидим, как это все смотрится.

Он прошелся по комнате и сказал после некоторых раздумий:

— Значит, как я понял, господа-товарищи, вы с Ольгой свои отношения определили и теперь их надо, так сказать, оформлять. Я все правильно понял?

— Ты вообще все правильно понимаешь, — брезгливо произнесла Ольга. — Мы еще подумаем и скажем своевременно… А может, несколько позже. Нерасписанными приятнее, между прочим.

— Заткнись, — посоветовал братец. — То, как вы будете ноченьки проводить, меня не волнует. Мне важно, чтоб вы были расписаны по всей форме. Завтра вы появитесь вместе у старика. В смысле у старого Коровина. Якобы вернетесь из Сибири. Что рассказывать ему, узнаете вечером. Я сюда еще заеду часикам к восьми. Прибарахлитесь, подштукатурь-тесь где надо.

— Чем же вы тут его развлекали? — спросил Леха, дипломатично промолчав при разговоре о грядущей женитьбе.

— Ну, повозили по городу, прокатили по окрестностям. На охоту свозили в заказник. Пару уточек отстрелял, лосика ему завалить помогли. Рыбалку организовали, пяток лещей выудил на озере.

— С коляски?

— А ты думал! Он и охотился с коляски, и рыбачил. Конечно, восхищался все время. Мол, какие вы радушные, добрые люди, а я-то думал всегда, что большевики сволочи. Пил, правда, крепко. По-русски. Его команда, конечно, что-то возражала, но остановить не могла.

— «Моему ндраву не препятствуй…» — ухмыльнулась Ольга. — Вы все такие крутые, Коровины?

— Когда при деньгах, — философски заметил Леха, — на всех крутость нападает. Это не мы такие, это жизнь такая.

— Рано тебе еще о крутости рассуждать, — сказал Пантюхов. — Ты еще мне родней не доводишься. Вот женишься на Ольге, получишь от дяди миллионы — и раскручивайся, если сможешь… А пока ты — еще никто.

— А Митрохин доводился? — Леха сам удивился своей смелости.

— Митрохину надо было нормально обращаться с пистолетом, — сказал Пантюхов. — Барону его смерть была не нужна. Во всяком случае, он это дело не ускорял. И вообще, господин Коровин, хотя мы с вами почти родственники, а теперь так крепко повязаны, что мне лично даже противно, но все же — держите дистанцию. Не торопите события… О, время поджимает! Нам пора, Володя.

Георгий Петрович решительно повернулся к

выходу и покинул помещение в сопровождении Воронкова и мордоворотов.

— У нашего Егорки, — хмыкнула Ольга, — один глаз шибко зоркий. Одна беда — глядит не туда.

ЧТО У ТРЕЗВОГО НА УМЕ…

— Слава Богу — свалили! — облегченно вздохнула Ольга, выглянув в окно и убедившись, что Пантюхов со свитой укатил со двора. — Такой кайф сломали, бараны! Вечно с делами какими-то… А мне, между прочим, с тобой очень хорошо было. Интересно.

— Чего ж во мне интересного? — спросил Леха, прикидывая про себя, откровенничает она или льстит, чтоб его, дурака деревенского, покрепче охмурить.

— А черт его знает. Интересно и все. «Ужасно интересно все то, что неизвестно…» — процитировала она песенку из мультика. — Слушай, а давай нажремся? Как клизмы! До поросячьего визга!

— Так за бутылкой бежать надо, наверно? — Лехино настроение отчего-то возражало против пьянки, хотя вообще-то он за неделю немного соскучился по спиртному.

— Во-первых, — назидательно сказала Ольга, — здесь у меня полный бар, и у Егорки бар. А во-вторых, Mогy позвонить по одному телефончику, и мне за счет фирмы привезут все, что захочу.

— Цивилизация! — вздохнул Леха.

Решили, однако, ограничиться тем баром, что у Ольги в гостиной. Вынули оттуда красивую такую бутылочку с надписью «Privet» и рюмочки. Уселись за стол на кухне, на закуску все те же сухари с салом приспособили.

— За все хорошее! — произнесла Ольга. Чокнулись, опрокинули. Пошла хорошо, качественная попалась. Закусили. Леха подумал, что бабонька пьет очень профессионально, и припомнил, в каком виде первый раз увидел эту самую суженую-ряженую. Стало интересно, сколько ей надо выдуть, чтоб дойти до такого поросячьего визга. Лично про себя Леха догадывался по старопрежним временам, что для потери сознания ему надо граммов 700–750. То есть распить с ней напополам три стандартные поллитровки.

— Ты думаешь, что я боюсь его? — спросила Ольга, резво прожевав ломтик сала с сухариком.

— Кого? — не понял Леха.

— Егорку и всю его шоблу. Думаешь, боюсь?

— Я бы побоялся на твоем месте. Мужик солидный и суровый.

— Ну и дурак. Он сам у меня вот где! — Ольга сжала кулак, показав, как крепко она держит братца любимого. Тут Лехе вдруг пришло в голову, что баба ему что-то типа проверки устраивает. На вшивость, так сказать. Может, для себя лично, а может — для брата. Хотя он сегодня не мог ей дать такую задачу — времени не было, — но дело могло быть еще загодя обговорено. Правда, зачем? Если судьба Лехина уже просчитана? Женить, получить наследство от дяди, а потом от Лехи — в свой черед. Ясно, что будут держать в руках все время, на хрен тут еще проверять — и так никуда не денешься.

— Думаешь, я не знаю, что он хочет? — прищурилась Пантюхова. — Он же примитивный, как бревно. Все попросту, по-советски, гремя огнем, сверкая блеском стали… Прет, как танк, напролом, везде и всюду. Не понимает, козел, что время уже не то, что позавчера, и не то, что вчера. Сами, ослы, все поломали и перепутали…

— Давай по второй? — перебил Леха. — «Между первой и второй — перерывчик небольшой», верно?

— Верно! — согласилась Ольга, и они разлили по второй. Дин-нь! Буль-буль… Душа порадовалась.

Хруп-хруп, сало с сахаром и сухарями. Закусон не лучший, но зато нестандартный.

— Им же не сиделось всем, — продолжала Пантюхова, торопясь вывалить откуда-то из души всякие подспудные мысли, которые там, должно быть, давно бродили. — Не сиделось — и все. И ему, и Воронкову, и Митрохину, и всем. Да, конечно, наш Мефодьич семнадцать лет на обкоме просидел, и вокруг него тоже моложе шестидесяти никого не сидело. Но все налажено было. Все знали как, кому и сколько. Чего можно, а чего нельзя, кому с кем пить, охотиться, в бане париться. Кому положено стучать, а кому нет. Улавливаешь?

— Ага, — кивнул Леха, хотя еще не очень понимал, к чему этот исторический экскурс приведет.

— Была система! — Ольга подняла палец вверх. — Может быть, дурная, но налаженная, а оттого спокойная. В Москве у Мефодьича работал и друзья: и в ЦК, и в Совмине, и в Госплане, и в Госснабе, и в контроле. Да везде фактически. Он их берег и холил, и они ему все, что надо, делали. Надо план подкорректировать, чтоб в пролете не оказаться, — сделают. Надо, чтоб сверх лимита чего-нибудь подкинули, — организуют. И все было заштопано-заметано. Главное, было терпение. Пока ты молодой и неопытный, учись, занимайся популизмом — в смысле попу лижи тому, кому положено, — и не спеша ползи кверху. Не будешь языком трепать где не надо, взбрыкивать, суетиться под клиентом — вырастешь. А Егорке и его корешкам хотелось быстрее. Торопились, комсомольцы-добровольцы. Будто жили уж очень плохо. Конечно, без Горбача им бы не посветило ничего и никуда б их не повело, но раз уж подвернулось — задергались.

— Бог троицу любит, — Леха вновь накапал «Привет» в рюмашки, и народ (в смысле Ольга) его поддержал.

Но уняться она не могла и продолжала, еще больше разгорячась:

— Им не терпелось, вот и все. Поэтому и партбилеты побросали, когда они из поплавков в грузила превратились. Из них и коммунисты были никакие, и демократов ни хрена не вышло. Потому что им ни того, ни другого не надо было. Только власть. Тогда, при красных, они еще десять лет дожидались бы, а тут сразу хапнули. Но еще им хотелось, чтоб денег было не столько, сколько положено по чину, а сколько хочешь. И чтоб никаких там КПК и народных контролей. Сейчас им вообще хотелось бы, чтоб Москва под землю провалилась. Мешает. Рань-ше-то все по дружбе, через пьянку и баньку шло, а теперь — фиг! За безнал никто не дружит. Делиться жалко. А не будешь — тут же и слетишь. Подставят, подскажут Президенту, что, мол, такой-то плохо сидит, народ обижает. Надо б его турнуть, чтоб народ понял, а другие начальники за себя побеспокоились. Все ж видно…

— Чтовидно? — Леха ощутил, что немного разморился, а потому не очень врубается в этот вихрь мыслей.

— А то видно, что многие уже жалеют. Они ж тогда думали, что раз они ни во что не верили, так и другие тоже. Сколько тогда, при Горбачеве, всяких болтологий разводилось, заседаловок собиралось, общественности демократической из всех нор повылазило — жуть! Сначала Сталина чихвостили, потом ахали, что царя ни за что расстреляли, Ленина в шизики записали… Про рынок замолотили, кооперативы, частную собственность. И кто? Ладно, если б всякие диссиденты-триссиденты. Понятно, народ дурной, жизнью обиженный и Советской властью немного битый. С него взятки гладки. Я его сама видела. Половина — готовые кадры для дурдома. А другие, которые поумнее, — от штатников кормятся. Но когда вполне нормальные, с партстажем лет по двадцать, с харями поперек себя шире… Сколь-

ко тут всяких умников из Москвы крутилось — обалдеть! Лекции читали, мозги вентилировали, газетки почитывали. Дескать, народ коммунистов ненавидел все время, только боялся, а потому терпел. Я лично считай что с детства про все партийное дерьмо знала. У нас с Егором папаша хоть и с производства начал, но в обкоме всегда свой был. Я тоже, если на то пошло, областную ВПШ прошла и завотделом была в Заводском райкоме. Да, мы там, в системе, конечно, в основном не ангелы были. И склоки, и подсидки, и паскудство. Но сказать, чтоб уж совсем-то ни во что не верили, — фигня. И если нам тогда врали, то это на пользу шло. Нужно, чтоб были какие-то светлые картинки для памяти. Чтобы совесть чуточку хотя бы работала…

— Правильно, — согласился Леха, — совесть нужна. А мы ее потеряли, это точно.

— Нет! — Ольга помахала указательным пальцем из стороны в сторону. — Ни фига! От нее так просто не отделаешься. Думаешь, Егор ее совсем потерял? Хрена с два! Я с его Машкой часто болтаю и знаю, что совесть его крутит. Еще как! Может, конечно, больше страх прет, но и совесть тоже. Одно с другим вместе.

— Страх-то отчего? — спросил Леха. — Охраны полно…

Ольга только хмыкнула: мол, наивный ты мужик, оказывается!

— Вас он боится. Мужиков, работяг, всех прочих… Серьезно. И своих бывших друзей, которые билеты не бросали. Видит же, что народ-то злится. Всем в бизнесмены не пролезть, а работы нет, тем, кто работает, деньги не платят. Черт его знает, тер-пят-терпят, а потом как сыпанут на улицу! ОМОНа может и не хватить… Понимаешь? Опять же оружия сейчас на руках — по уши.

— У тех, кто зарплату не получает, — усмехнулся Леха, — автоматов нет. Они нынче дорогие.

— Найдут, если захотят. Здешние, на механическом, сами наклепают. И так уже полно самоделок напродавали.

— Думаешь, восстание будет? — недоверчиво прищурился Леха. — Как в семнадцатом году?

— Может, и так, а может, и похуже.

— А по-моему, — отрицательно помотал головой Коровин, — ни шиша не будет. Вот она, родимая (Леха постучал по заметно опустевшей бутылке), все силы забрала. С недопива еще можно побузить, но когда хоть залейся — нет. Давай хлебнем для успокоения?

— Хлебнем!

Само собой, что на четвертой бутылка почему-то закончилась. Леха почуял, что мозги работают похуже. Но Ольгу четвертая стопка не остановила.

— Нацменам всяким хорошо, — произнесла Ольга, — чуть что — пригрозят, что начнут русских резать, и выдернут из Москвы все, что захотят. Кому сейчас, после Чечни, еще захочется проблемы иметь? А у русских по областям жизнь похреновей — и ничем не припугнешь.

— Зачем пугать-то? — пробормотал Леха, опять-таки не очень въехав в проблему.

— Потому что деньги не дают. Крутят где-то, а не дают. Почему? Верят в то, что вы, работяги, все стерпите и как-нибудь перебьетесь. А может, и наоборот — специально вас доводят до того, чтоб тут, на местах, каша началась… Все сволочи!

— Это точно… — согласился Леха. — Мы тоже сволочи.

— Конечно, сволочи. Даже больше других. Но мы выкрутимся — это я тебе говорю.

— Откуда?

— От всего. Думаешь, этот чувак, Егорка, нас осчастливить хочет? Или для области капиталов добыть? Фиг ты угадал! Если Коровин, дядька твой, действительно на тебя все запишет, а я за тебя замуж выйду, то считай, что мы уже покойники. Оба.

— Ты серьезно? — спросил Леха, очень этой откровенности удивившись.

— Совсем.

— А как же насчет того, что у него совесть есть?

— Страха больше. Он бы давно от меня отделался, если б совесть уже кончилась. Потому что я про него много знаю. Но совесть у него еще есть, из-за этого я еще живая. Опять же, я знаю то, что он не знает, но очень хотел бы знать. Понял? Это знаю только я и еще одна баба. А если он это не узнает, то ему — хана. Во весело, да? — И Ольга заржала, хлопнув Леху по плечу.

— И чего ж ты такого знаешь? — ухватывая Ольгу за коленку, спросил Леха полушутя.

— Так я тебе и сказала, дураку пьяному… — Пантюхова придвинулась к Лехе поближе. — Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

— Секрет?

— Обязательно. Давай поцелуемся?

Леха не возражал. Присосался к пахнущим водкой губам, залез рукой под распахнувшийся на ее груди халат… Там ничего не было. Весело стало и бесстыдно. Тем более что щупать дозволялось все, что хошь, и забесплатно.

— Ох… — простонала она. — Разошелся…

— А чо, мы не люди, что ли? — дурея, проурчал Леха.

— Ладно, пошли. — Ольга встала и повлекла Коровина в спальню…

БАРОН

В это самое время примерно в трехстах метрах от проспекта Победы, на тихой и малоезжей улице Воздвиженской, в комнатке на задах частного ателье «Борис», специализирующегося на дорогих костюмах для приличных людей, с глазу на глаз встретились два как раз таких приличных человека. Оба, по странному совпадению, в один и тот же день и час приехали на примерку. Хотя для таких клиентов обычно не бывало проблем с сервисом, закройщики отчего-то не спешили делать свои промеры. Два приятных молодых человека с саженными плечами уселись играть в шашки рядом с дверью, за которой происходила эта тихая и задушевная беседа, а еще двое, привалившись могучими спинами к стенам коридорчика, который вел к этой двери, завели горячий, но корректный спор о том, светит ли московскому «Спартаку» успех в Лиге чемпионов. Так или иначе, но никому из сотрудников ателье, и его хозяину в том числе, вовсе не хотелось даже подходить к коридорчику.

Разговор начался с доброго рукопожатия и дружеских улыбок.

— Рад приветствовать вас, господин Антонов!

— Взаимно, господин Сурков! Прекрасно выглядите. Новые зубки вставили, фиксы нынче не в моде?

— Само собой. Зачем клиентов пугать?

— Точно, некоторые даже фиксатых не боятся. Так о чем беседа пойдет? О видах на урожай?

— Примерно так. Есть, понимаешь ли, мнение в кругах международной и областной общественности, что кто-то сильно соскучился по зоне. Или просто вообще устал от жизни.

— Это философский вопрос или конкретный?

— Очень конкретный. Зачем Соловьева замочил?

— Соловьева? А это кто? — удивился Барон-Антонов.

— Аркаша, — мило улыбнулся господин Сурков, он же Король Лир и Другой Валюты, — не надо жаться. Я вообще не улавливаю, зачем такие люди, как ты, занимаются серьезным делом. Понимаешь, время понтов кончилось. Я вообще сейчас делаю большое одолжение, что решил с тобой встретиться. Мне просто не хочется, чтоб завтра тебя прибрали менты. Или просто замочили нехорошие люди.

— Эго за что же? — усмехнулся Барон. — Я знать не знаю ничего про этого Соловьева. А вообще, ты знаешь, мне очень не нравится, когда мне начинают такие фишки вкручивать. Я парень обидчивый.

— Обижаться не надо. Я ведь мог и не предупреждать, понимаешь? Просто засветка получилась. Ты думал, что твои ребятки накрылись, замолчали-вели. А один, представь себе, немного пожил. И сказал, пока его пытались до больницы довезти, что заказ принял от Тофика Меченого. Это для ментов не зацепка, особенно если замазать. Мне-то не надо объяснять, что к чему.

— Пан уже знает?

— Да, и очень не одобряет. Ты веришь, что он способен в нашей губернии любого прижать?

— Обязан верить.

— Первая пара трезвых слов. Обнадеживает!

— Порадуйся. Ладно, допустим чисто абстракт-но, что имело место тю-тю с Соловьевым. Это мой кадр. Какие проблемы у тебя?

— У меня проблем нет. Ты Пану проблемы создал. И он очень хочет знать, отчего и почему.

— С каких это пор, Виталик, ты у него в адвокатуру записался? — прищурился Антонов. — Мы с ним на прямом контакте. Тебя вообще в этом городе не знают. У тебя дела в родном районе, чего ты суешься? Может, думаешь, что я тебе в благодарность Московский рынок отдам? Фиг ты угадал, гражданин начальник!

— Не, ну ты упрямый оказывается! Или просто непонятливый какой-то. Думаешь, я бы к тебе сюда попрыгал, если б не имел на то полномочий?

— Не болтай. Прямо так я тебе и поверил. Ты еще скажи, что Пан тебе поручение дал.

— Именно так. Можешь не верить — твое право. Вольному юля, а дуракам — рай. Мне сейчас проще всего пожелать тебе счастья в личной жизни и помахать ручкой на прощанье.

Барон засомневался. Раньше за Сурковым сверхборзоты не водилось, а вот шестеризм по отношению к властным структурам он проявлял неоднократно. Вся логика вещей говорила, что он и сейчас только рот открывает, а говорит Пан.

— Насчет Соловья я с Паном сам объяснюсь, без посредников.

— Не объяснишься, Аркаша. Пан теперь для тебя закрытый номер. И когда откроется — от меня зависит.

— В смысле?

— В самом прямом. От того, как я эту историю подам Пану. У меня есть своя версия на руках, простая и серая, как штаны пожарного. Если я с ней выйду — ты в трубе. Пан очень строгий. Он, конечно, может пожалеть и сделать тебе все быстро, но может стать суровым, и тогда тебя положат в наш лучший санаторий-профилакторий на улице Феликса Дзержинского, где по какому-то странному недоразумению имеется надпись «СИЗО». Насчет тамошней «шерстянки» ты осведомлен еще с тех пор, как был ментом. Соответственно, гам тебе очень обрадуются, ибо мент, попавший в «шерстянку», — редкое удовольствие для народа. Так что на этот случай срочно меняй сексуальную ориентацию — и жизнь покажется раем. Правда, ненадолго, но все-таки…

— Короче, доктор. Мне все ясно. Хочешь сказать, что тебе нужна другая версия, после которой Пан меня пожалеет?

— Вот слова не мальчика, но мужа. Приятно слышать.

— А сам ты ее не в состоянии придумать?

— У-у, Аркаша, творческий труд потребует высоких стимулов. Опять же, ее надо согласовывать. Потому что Пан может ради пущей точности вызвать тебя для индивидуальной беседы. И если что-то серьезно не сойдется, он может на нас обоих обидеться. Сам понимаешь, что я в этом не заинтересован.

— Виталик, ты никогда не думал, что вовремя уйти никогда не поздно?

— Всю жизнь. Но этот не тот клинический случай. Конечно, если подразумевать под «уходом» летальный исход, то такое право у тебя есть. Но если иметь в виду перемещение в пространстве — это бросьте думать. У вас нет дипломатических привилегий. Я думаю, дорогой, что тебя схавают еще на выходе из этого заведения.

— Застучал?

— Нет, просто Пан любит подстраховку. Так что давай жить дружно, как Леопольд с мышками. Перехожу к делу, то есть излагаю тебе свою версию гибели гендиректора ТОО «Роберт» Валентина Соловьева по кличке Соловей. Ту самую простую версию, которая «как штаны пожарного».

Состоит она в том, что гражданин Соловей, который, бесспорно, постоянный клиент и «Гладиатора», и «Статус-банка», решил вдруг слегка возбухнуть. Снял триста тысяч баксов со счета, который был вроде бы открыт на его ТОО, но трогать который нс имел, условно говоря, никакого морального права. Но возбухание произошло, естественно, не самопроизвольно, а якобы по высочайшему товарища Пана повелению, о чем временно исполняющий обязанности председателя правления гражданин Антонов был своевременно, хотя и неофициально уведомлен. Однако, как это ни поразительно, произошла неувязка. Эти самые триста тысяч не пришли на счет той самой фирмы, с которой ТОО «Роберт» рассчитывалось за поставки итальянских унитазов, а подевались хрен знает куда. В таких случаях может быть две причины. Либо ссучился гражданин Соловей, либо опаскудился гражданин Барон, пользуясь тем, что нормальный предправления господин Митрохин вылеживается на кладбище, а подставной товарищ Коровин, которого в банке никто в глаза не видел, заявляет по телику, будто похищен неведомыми террористами. Мало того, там еще большая бочка накачана на всеми уважаемого главу областной администрации товарища-господина Пантюхова Георгия Петровича. Правда, Аркаша, интересный расклад выходит?

— Поэма! — мрачно пробормотал Барон. — И все это на меня вешают?

— А почему бы и нет, корешок? У тебя шея очень подходящая. Тем более что ты уже столько самодеятельности нагнал, начиная с Митрохина и кончая позорищем в деревне. На моей, кстати, личной территории. Я еще моральный ущерб не стребовал, между прочим, только из уважения к Пану и понимания твоих трудностей в этот период. Но тут ты на святое замахнулся — на общак. Я, конечно, понимаю, надо было срочно — бери с возвратом и процентами. Но так, по-хамски, — в приличных местах за это кишки на перо мотают.

— Ты сам поменьше хами, все-таки в городе, а не у себя в деревне находишься.

— Согласен. Но вот что выстроилось у Пана. Триста тысяч ушли к тебе, Соловья ты замочил ради списания на него этих баксов, а Коровина выставил на экран ради шантажа. Заодно подбросил версию, будто это сделали Ильдаровы.

— Это у него выстроилось или у тебя?

— У него тоже. Я человек маленький. Но подкорректировать все это можно. Правда, дорого и неприятно, но можно.

— Условия?

— Простые. Триста тысяч можешь оставить себе,

если не подавишься, и убирайся из города так далеко, как сможешь. Двадцать четыре часа на сборы. Но перед этим, Аркаша, весь компромат, который вы с Митрохиным приберегли на черный день, должен быть сдан целиком и полностью.

— Ты бы лучше просто предложил застрелиться в течение суток, — криво усмехнулся Барон, — я бы понял. Только вот от этого, ваше королевское величество, вы с Паном пострадаете больше всего.

— Это почему?

— Потому, дорогой товарищ Король Лир и Другой Валюты, Митрохин в отличие от вас подстраховался в Москве, и Пан, между прочим, хорошо это знает. Где-то там, — Антонов ткнул пальцем с золотой печаткой в потолок, — в хорошем сейфе, у хорошего человека лежит большой-преболыпой пакет, которого хватит, чтобы вся областная администрация на нары переехала. У меня, конечно, тоже кое-что есть, и я бы вам это с радостью отдал на добрую память, но вы ж люди недалекие, подумаете, что меня после этого можно не бояться. Ты особенно, со своей деревенской простотой. Грохнете еще, а потом сами плакать будете.

— Блефуешь? — с подозрением спросил Сурков.

— Ничуточки. Меня вот другое смутило, Король. Ты вроде бы от имени и по поручению разговариваешь, а похоже, сам по себе. Потому что пугаешь ты меня тем, чего сам Пан должен пуще огня бояться. Понял? Мне просто интересно было послушать, что твоя дурная башка еще придумать может. И увидел, что умного ничего не вышло. У тебя, согласно корочкам, образование высшее, но по-моему — незаконченное дошкольное. Думаешь, если б все так просто было, Пан терпел бы меня? Ни фига подобного!

Сурков понял, что прокололся со своей наказуемой инициативой. Но остановить дело, раскрутившееся в эту сторону, было уже невозможно. Барон, конечно, дураком не был, но меры не знал. И, что особенно ужасно, верил, будто в России, как и во всем мире, можно человека логикой взять. Наверно, будь Сурков немцем, американцем, французом или еще каким импортным, он бы нежно извинился и откланялся поскорее, чтоб добежать до Пана побыстрее и покаяться перед ним в допущенных самовольно прегрешениях. Но был Король Лир очень даже русским, несмотря на свой иноземный псевдоним.

А потому он мигом выдернул из-под пиджака «вальтер» и, увидев лишь искорки ужаса, сверкнувшие в глазах Барона, в упор продолбил коллеге черепок девятимиллиметровой маслинкой. Ошметки брызнули и на спинку кресла, и на обои с розочками.

Эмоции — вещь хреновая. За их мгновенную вспышку надо быть готовым заплатить тут же. Сурков еще не успел отскочить к двери, как за этой самой дверью, в коридоре, в течение пары секунд грянули три пистолетных выстрела подряд. Один из игроков, только что мирно сражавшийся в шашки, левой рукой метнул доску с недоигранной позицией прямо в рожу своему опешившему партнеру, а правой выхватил пистолет из-за ремня брюк и в упор выстрелил, пригвоздив этого партнера к спинке кресла. В ту же секунду почти одновременно выхватили оружие те, что беседовали о футболе, но один оказался на мгновение быстрее. Тот, что опоздал, скорчился от удара пули в живот — бронежилет пуля из «ТТ» прошила, как картонку, — а тот, что успел раньше, сумел только перевести ствол на более удачливого игрока в шашки. Тот бахнул из «стечкина» навскид, и второй болельщик повалился рядом с первым.

— Аркаша? — позвал уцелевший шашист, не решаясь заглянуть в комнату. Король Лир трижды выстрелил на голос, от двери отлетели длинные щепки, окрашенные кремовой эмалью, в досках засветились дыры, а провернувшие их пули, выбивая из стен куски штукатурки, запрыгали по коридору, не зацепив бароновского охранника. В «стечкине» у него было еще девятнадцать патронов, и штук десять он тремя очередями расстрелял по двери, прежде чем бегом рвануть к выходу из злополучного ателье.

Через пять секунд дверь комнаты отворилась, и на пороге появился Король Лир, белый как мел, с уже остановившимися глазами, без пистолета. Обеими руками он зажимал рану на груди, из которой быстрыми толчками выплескивалась кровь, ручьем лившаяся между пальцев, обильно орошая бежевый пиджак, шелковый малиновый галстук и свежайшую рубаху, белую в тонкую полоску. Он сделал в коридоре только один шаг, перешагнув через ноги охранника, обмякшего в кресле с доской и рассыпанными шашками на груди. Второго шага Сурков сделать не сумел и ничком рухнул прямо в огромную лужу крови, растекшуюся на паркете.

ВИЗИТ В ДУРДОМ

Линзообразные электрические часы на зеленовато-голубой стене показывали 18.20. Воронков сидел в кабинете главврача областной психиатрической больницы Усольцева. Их связывала старая, многолетняя дружба. Если б этой дружбы не было, то не стал бы Михаил Иванович торчать так долго на рабочем месте.

Более того, задержаться ему пришлось в самый последний момент, почти ровно в шесть, когда Усольцев уже сворачивался, распихивая по ящикам стола и сейфа всяческие бумаги. Но тут зазвонил телефон, и главврачу стало ясно, что его жене придется сегодня подождать подольше. Одно утешало: Воронков обещал подвезти на машине.

Владимир Евгеньевич прибыл с коньячком, и это тоже скрашивало перспективу позднего возвращения, хотя и гарантировало небольшой домашний скандал. Тем не менее выкушать пару рюмочек после нервотрепки и общения с идиотами — к таковым Михаил Иванович причислял не только пациентов, но и солидную часть персонала — психиатр не отказался.

После обычного обмена вопросами о жизни и здоровье наконец-то речь зашла о главном, ради чего и появлялся в больнице Воронков. О Галине Митрохиной.

— Как успехи, Миша? Сколько еще ждать?

— Чего ждать, статьи 126²? — усмехнулся главврач. — Я был обязан ее вообще не принимать, у нее обычное нервное расстройство. Она психически здорова, понимаешь? И я держу ее только из-за вас. Завотделением, кстати, надо немного поощрить. Сейчас я это делаю из своих средств. Учти, что мы третий месяц зарплаты не видели.

— Об этом можно и попозже побеседовать. Тебе платят не просто за то, что ты ее здесь держишь, а за конкретную работу. Ты должен был кое-что узнать. Обещал, что это можно за день сделать. А уже неделя прошла. Причем сегодня в этом вопросе так много изменилось, что страшно сказать.

— Что именно?

— Если я скажу, то ты слишком много знать будешь.

— Могу догадаться. Срочно потребовалось то, что знает Галина.

— Так точно. Причем не просто срочно, а исключительно срочно.

— Когда?

— В течение ближайших пяти дней.

— Могу предложить только одно: заберешь ее отсюда и будешь работать сам, если мне не доверяешь.

— Ну и разговор! — возмутился Воронков. — Если б я знал, как это сделать, то не стал бы к тебе обращаться.

— Тогда жди. Она уже на подходе, понимаешь? Но баба очень волевая. Заряжена на противодействие. Кроме того, этот препарат, который ты мне достал, очень серьезный. Им надо осторожно работать, не спеша.

— Нельзя не спеша, понимаешь? Надо быстро.

— В течение пяти дней будет результат. Если будут деньги.

— Вот оно что, — усмехнулся Воронков, — не подмажешь — не поедешь, стало быть?

— Понимай как хочешь. Но пятьсот баксов за это — мало. Тем более если двести из них идет зав-отделением.

— Если сделаешь завтра, получишь десять тысяч сразу, послезавтра — только восемь, на третий день — шесть, на пятый — только две. На шестой — получишь шиш плюс серьезные трудности в личной жизни.

— Завтра не будет, это точно. Третий-четвертый — реально.

— Соответственно и деньги прикидывай. Самое главное, чтоб было.

— Будет. Единственно, чего боюсь, — чтоб не перекрыть дозы. Ведь эта штука так может расслабить, что человек вообще не выйдет из сумеречного состояния и будет чем-то вроде жвачного животного. Речь потеряет, например. Кроме того, могут быть побочные эффекты. Я о них толком не знаю, потому что литературы по этому препарату почти нет. Если эта штука вдруг ее по почкам или печени продерет — я не отвечаю.

— Да нет, отвечать-то придется. Так что будь аккуратнее. Главное, помни — пока нам хорошо, тебе тоже хорошо. Нам плохо станет — тебе намного хуже.

— Не можешь ты без угроз.

— Кнут и пряник — самые эффективные средства управления людьми. Понимаешь, тут некоторые товарищи немножко сомневаются, не водишь ли ты нас за нос?

— Ты тоже?

— Я? Упаси Господь! Я в тебя верю. Но я не самый главный, к сожалению. Теперь многие, знаешь ли, страдают подозрительностью. И они отчего-то думают, будто ты давно уже все выцарапал, но тянешь до последнего. Допустим, до этого самого четвертого-пятого дня. Тогда нам будет и двадцати тысяч не жалко, а тебе очень захочется их заполучить.

— Я, по правде сказать, заплатил бы вам, чтоб вы от меня отвязались. Только нечем.

— Вот потому-то и нечем, что ты вяло работаешь. А отвязаться тебе вряд ли удастся. У тебя сын где учится? В Сорбонне?

— Разве я об этом забываю?

— Это само собой. Помнишь — и молодец. Надеешься небось, что сын там пристроится, в Европе?

— А что ему тут, в Совке, делать?

— Опять же, глядишь, на старости лет надеешься и сам туда нырнуть, верно?

— Надеюсь. Теперь не запрещено, слава Богу…

— Так вот, Миша. Помни, что в Европах очень не любят тех товарищей и господ, которые были с КГБ связаны. И тем более — с «пятеркой». Ведь ты, дорогой, в спецпсихушке немало потрудился. За кордоном сейчас полно твоих пациентов долечивается. А диссиденты — народ подлый и пакостный. Они тебя так оплюют, если узнают, что мало не покажется. Могут и вовсе случайно пристукнуть. Среди них и настоящих психов полно.

— Опять пугаешь? Что ты за человек, в самом деле.

— Я не пугаю. Я напоминаю, а то ты уже вроде

бы сказал, что заплатил бы, лишь бы с нами дела не иметь. Нет, так просто это не делается.

— Ладно. Я уже все понял.

— Проводи меня к ней.

— Охота по нашему зверинцу прогуляться? Пошли. Халат только возьми.

Воронков уже подошел к вешалке, чтобы снять с нее халат по плечу, когда в дверь постучали скорее требовательно, чем просяще.

— В чем дело? — Усольцев открыл дверь и впустил взволнованную женщину лет пятидесяти, в халате и белой шапочке.

— Михаил Иванович… — Докторша искоса поглядела на Воронкова. — Вы не очень заняты? Мне бы хотелось с вами поговорить…

— Вы знаете, если не срочно, то немного попозже. Сначала нам надо бы сходить с вами в тридцать восьмую.

— О Господи, — ахнула женщина, — я как раз по этому поводу. Вы ее не переводили?

— Не понял…

— Боже мой! — еще больше разволновалась врачиха. — Ее же нет. Она ушла!

— Кто, Майя Андреевна?

— Митрохина ушла!

Воронков только глаза выпучил.

— Когда? — спросил Усольцев. — Давно ушла?

— Не знаю… После полдника, наверно.

— Почему так думаете?

— Потому что полдник в пять часов был, и она находилась в палате.

— Как она могла уйти? Там же дверь на запоре и решетка на окне. А на лестнице — санитар дежурит. Не могла же она с третьего этажа спрыгнуть… Даже если б решетку выломала. Не муха же она, в форточку не вылетит… И через двор как прошла? Через ворота? Через трехметровый забор перелезла? Вы во дворе не искали?

— Если б не искала, то сюда не прибежала бы!

— Почти два часа прошло, — заметил Воронков озабоченно. — Могла далеко убежать…

— В шлепанцах и в халате? — усмехнулся Усольцев. — Такое снаряжение к быстрому бегу располагает, особенно осенью.

Воронков посмотрел на него так мрачно, что главврачу сразу стало ясно, что шутить вовсе не следует.

— Не могла она никуда сбежать, — твердо и уверенно заявил Усольцев, — спряталась где-нибудь. Идемте!

Идти надлежало на третий этаж, где находилось, условно говоря, «буйное» отделение.

То, что это отделение особое, становилось ясно еще на площадке второго этажа. Лестничный марш был перегорожен от пола до потолка прочной переборкой из доски-сороковки, обшитой оцинкованной жестью. В переборке имелась прочная дверь с массивным, тюремного образца замком, а сбоку, со стороны перил, была натянута в два слоя прочная сетка-рабица. У двери, на лестничной площадке, сидел за столиком дюжий санитар.

— Вот, — сказал Усольцев, обращаясь к Воронкову, — это Дима. Пройдете вы через него, Владимир Евгеньевич, если он вас пропустить не захочет?

Воронков отвечать на глупый вопрос не стал и спросил непосредственно у санитара:

— Кто в течение последних полутора часов проходил мимо вас, помните?

Дима немного опешил, бросил с высоты своих без малого двух метров тревожный взгляд на главврача и пробасил:

— Полутора? С полдника, если считать, да? Вверх или вниз?

— В оба направления.

— Да вроде все свои… — Интеллекта у Димы было не в избытке, но место он потерять боялся, это чувствовалось.

— Кто именно? — Воронков поднял на Диму свой проницательный чекистский взгляд. — Вы в лицо всех помните?

— Конечно, — захлопал глазами санитар. — Значит, ребята полдник разносили. Крикунов и Марченко…

— Что пронесли наверх? — перебил Воронков.

— Котел, там кефир в пакетах и булки.

— Котел был открыт или закрыт? Крышка на нем была?

Усольцев едва подавил усмешку. Неужели этот верный дзержинец подозревает, что Галину Митрохину могли в котле вынести?

— Там крышки не было, — ответил Дима. — Большой котел.

— Женщину в него не впихнуть, — сказал Михаил Иванович, — это просто большая кастрюлька.

И он показал Воронкову, каких примерно размеров был котел.

— Сколько там, наверху, на довольствии?

— Восемнадцать человек, — вместо Усольцева ответила Майя Андреевна.

— Значит, восемнадцать кефиров в пакетах по 125 граммов и восемнадцать булочек, — что-то прикинул в уме Воронков. — С верхом был котел заполнен?

— Да, немного с верхом… — пробормотал Дима, теряясь в догадках, на хрена все это начальнику надо.

— Еще кто наверх поднимался?

— Ну вот Майя Андреевна, завотделением, два раза туда и обратно сходила, — начал перечислять санитар, — уборщица проходила, потом сестры бегали раз пять…

— Какие?

— Надя, Аня… И еще кто-то, не помню.

— Понятно, — произнес Воронков. — Ладно, пойдем наверх.

Дима отпер дверь, пропустил Усольцева, Воронкова и Майю Андреевну.

Площадка третьего этажа была перегорожена металлической сеткой, наваренной на раму из стальных уголков, с двумя дверцами — через одну можно было выйти с площадки на лестницу, а через другую — с площадки в коридор. Тут, в этой клетке, на площадке было что-то вроде курилки, где около урны сидел на табуретке санитар, похожий на Диму и ростом, и лицом.

— Открой, Артем! — попросил Усольцев.

— А она не заперта, Михаил Иванович, — благодушно ответил санитар.

— Не боитесь, что больные разбегутся? — полушутя спросил Воронков.

— Куда они денутся? — хмыкнул Артем. — Палаты заперты, внизу Дима караулит.

— Хм! — покачал головой Воронков, первым проходя в коридор.

Тут пахло хлоркой и аптекой. Желтый кафель пола маслянисто поблескивал, недавно протертый мокрой тряпкой. По правой стороне коридора тянулся длинный ряд окон, с внутренней стороны затянутых все той же металлической сеткой, а с внешней — зарешеченных. С левой стороны коридора на неравных расстояниях друг от друга располагалось несколько дверей с номерами. Какого-либо дикого хохота, воплей, визгов или воя не слышалось. Лишь из-за одной двери долетало какое-то не очень громкое пение, а может быть — мычание.

У окна стоял еще один санитар, разговаривая с белокурой накрашенной медсестрой.

— Вы что, Майя Андреевна, никому из них ничего не говорили? — вполголоса спросил Воронков у заведующей отделением.

— Тут ведь особый случай… — Майя Андреевна покосилась на Усольцева. Главврач разрешающе кивнул, мол, этому можно все говорить.

— Понимаете, Михаил Иванович мог сам куда-то перевести эту больную. Я тут отпрашивалась до обеда… Ну и поэтому решила сперва сообщить главврачу, не беспокоить персонал и не привлекать внимание…

— Странно не это. Странно, что при таком количестве народа она куда-то исчезла. Палата у нее, насколько я помню, была отдельная…

— Да, тридцать восьмая — это отдельный бокс. Ключ я всегда при себе держу, без меня туда никто не заходит, — полушепотом пояснила Майя Андреевна.

Дверь с номером 38 находилась в самом дальнем конце коридора. Коридор продолжался влево, но быстро обрывался. Его перегораживала стена с небольшой дверцей. А дверь тридцать восьмой палаты находилась за углом.

— Откройте, пожалуйста, — попросил Воронков. Майя Андреевна, волнуясь, вытащила ключ, вставила в замок.

Когда открылась дверь, Воронков спросил:

— Ничего тут не трогали, Майя Андреевна?

— Абсолютно. Только заглянула. Сами видите — тут негде прятаться.

Да, в комнатушке площадью два на три метра — в тюрьме одиночки больше бывают — прятаться было негде. Окошко, замазанное масляной краской, было, как и прочие, защищено сеткой изнутри и решеткой снаружи. Койка, стоявшая посреди палаты, была привинчена к полу и снабжена ремнями. Спрятаться под ней и остаться незамеченным было невозможно.

— Вы ее фиксировали? — спросил Воронков.

— Нет, — ответила Майя Андреевна, — она ведь не буйная. Вы же знаете это…

Полковник зачем-то поднял подушку, потом матрац и вытащил халат.

— У нее что, два халата было?

— Н-нет… — пробормотала Майя Андреевна. Мы оставляем только ночнушку. Выдаем халат и тапочки.

— Стало быть, она у вас где-то в одной рубашке бегает? На улице градусов десять тепла, да и здесь не парилка. Неужели ей жарко стало?

— Не думаю. У нее была нормальная температура.

— Так. Давайте по порядку, — строго спросил Воронков. — Когда вы ее в последний раз видели воочию?

— Я же сказала: во время полдника. Санитары разносили кефир и булочки. В тридцать восьмую они заходили вместе со мной. Митрохина была на месте.

— Ясно, — Воронков оглядел палату еще раз, — значит, вы лично пронаблюдали за тем, как она свой кефир выпила и булочку скушала?

— Зачем? Я просто удостоверилась, что тут все в порядке.

— А зря, между прочим. Не съела она свой полдник. Вот он кефир, а вот булочка. Еще не засохла и даже не надкусана. И пакетик не вскрыт.

— Но какое это имеет значение? — удивилась Майя Андреевна.

— Может, и никакого… — задумчиво произнес Воронков. — А может, и имеет… Давайте представим себе, что мы с Михаилом Ивановичем санитары, а вы — это вы. Дверь тридцать восьмой закрыта. Где стояли ваши ребятки, когда вы открывали палату?

— Примерно вот здесь…

— То есть у вас за спиной. Значит, то, что они у вас за спиной делали, вы могли и не видеть?

— Да, но они, по-моему, ничего не могли сделать. Дверь-то была закрыта.

— А потом, когда вы ее открыли?

— Тем более! Я вошла, поглядела, убедилась, что Митрохина в порядке, пожелала приятного аппетита… После этого Марченко вручил ей булочку и пакет с кефиром, и мы ушли.

— Прямо сразу же? Или что-то произошло?

— Да вроде бы ничего не произошло, если не считать, что Крикунов запнулся и опрокинул котел… Я ему помогла собрать пакеты и булочки.

— Кроме них, в котле ничего не было?

— Абсолютно ничего.

— Где это было?

— Ну, вот тут примерно…

— То есть уже за углом?

— А дверь оставалась открытой?

— Да, но там оставался Марченко, он прикрыл дверь и держал ее за ручку.

— А сколько времени вы помогали Крикунову собирать пакеты?

— Минуты две-три, не больше.

Воронков кивнул и показал на маленькую дверь в стене, перегораживающей коридор за углом:

— Это что?

— Это стенной шкаф. Там уборщицы свои ведра и тряпки хранят.

— Он запирается?

— Зачем? Это ж не сейф с золотом. Задвижкой снаружи — да и все… Постойте! Вы что, думаете, пока мы с Крикуновым собирали булочки, Марченко выпустил ее? И она сейчас тут, в шкафу?

— Навряд ли! — покачал головой Владимир Евгеньевич. — Мы бы ее уже слышали.

Он подошел к дверце стенного шкафа и открыл ее. Пахнуло сырыми тряпками. На верхней полке лежал рулон мешковины, из которой делали половые тряпки, на второй сверху стояли жестяные ведра, а под ней, уже на полу, лежало несколько веников.

Воронков постукал стену внутри шкафа прямо перед собой, потом слева и наконец справа…

— Вот она куда ушла, — сказал полковник без особого торжества, откидывая фанерку с правой стороны шкафа и заглядывая в темную дыру, откуда повеяло холодком. — Что у вас с той стороны?

— Шкаф, такой же, как здесь, только пустой.

— И куда он выходит? В какое отделение?

— Сейчас никакое. Там вообще-то ремонт идет, — сообщил Усольцев нехотя. — Капитальный…

— Давно?

— Третий год… — сознался главврач. — То есть, конечно, ниоткуда он не шел толком. Денег-то не было… Разворотить это крыло разворотили, а ремонтировать было не на что. А неделю назад одна контора вдруг предложила спонсорскую поддержку. Какой-то областной благотворительный фонд помощи душевнобольным.

— Неделю назад? Интересно… Ну как, Миша, испачкаться не боишься? Пролезем? Даму, наверно, можно помиловать и разрешить ей здесь остаться. С одним условием: санитарам без меня — никаких вопросов! Уговорились, Майя Андреевна? Эго очень серьезно. И каждое лишнее слово, которое вы им скажете, может сильно повредить вам лично. То есть прямо скажу — это опасно для вас.

Воронков подвернул под колени полы медицинского халата и попробовал сунуть голову в дыру, став на четвереньки.

— Вроде пролезаю. А как вы, господин доктор? Протиснуться сумеете?

— Хорошо, полезли. Проверим, не пора ли на гербалайф переходить?

— Шарлатанство этот ваш гербалайф. Жрать нужно поменьше и бегать побольше.

— То-то ты много бегаешь на казенной «Волге»…

Пролезть смогли оба, и даже в пыли особо не испачкались.

— Ну и ну! — заметил Воронков, оглядывая коридор, заваленный кусками штукатурки, отбитой с потолка, крафт-мешками с цементом, какими-то досками, горбылями, подмостьями и прочим строительным хламом.

— Они пока на первом этаже орудуют, — пояснил главврач. — Трубы отопления поменяли, сантехнику, потолок за неделю оштукатурили, стены частично…

— А здесь, стало быть, и конь не валялся?

— Нет.

— Это проще. Вот это, случайно, не тапочки Митрохиной?

Воронков поднял с пола сперва один, а потом другой матерчатый шлепанец.

— Такие у половины пациенток. Даже больше.

— А вот здесь она их снимала. — Воронков с видом Шерлока Холмса указал на бесформенное пятно посреди пыльного пола.

— И надевала что-то?

— Так точно, доктор Ватсон! — согласился Воронков. — И надела она, судя по всему, сапоги резиновые женские тридцать восьмого размера. Черного цвета. Вот отличный отпечаток на полу. Свежак! На той лестнице у тебя какие-нибудь посты есть?

— А ты бы поставил, Вова? В пустой корпус?

— Ну, не поставил бы. Так что теперь осталось уяснить, далеко она ушла или нет.

След резиновых сапог вывел на лестничную клетку, отпечатался на ступеньках, ведущих вниз. Лестница здесь была самая обычная, без сеток и перегородок. Заглянули на второй этаж — там было также, как и на третьем, но ясно, что Митрохина тут не задерживалась. Следы сапог потянулись дальше и на площадке первого этажа смешались с целой кучей других следов. Коридор первого этажа смотрелся получше, туг уже была свежая штукатурка на потолке, зашпаклеваны трещины в стенах, а в дальнем конце коридора даже побелка на потолке виднелась. Рабочих, конечно, уже не было.

— Когда у ремонтников рабочий день кончается? — спросил Воронков.

— В половине шестого… — вздохнул Усольцев. — За ними автобус приезжает от фирмы.

— Пропусков, конечно, ты им не выписываешь?

— Издеваешься, товарищ полковник? У меня же не ракетная база все-таки.

— Стало быть, даже по головам не считаешь?

— Конечно. Мне ведь неважно, сколько их.

— Правильно. Приехало семь, а уехало восемь, какая, хрен, разница. То, что сбежала баба, из-за которой нам могут шею свернуть, — ерунда, как говорил товарищ Карлсон, «деложитейское». То, что теперь многие головы могут полететь, и в том числе очень нужные для нашего благосостояния, — тоже ерунда.

— Приятно слышать… — Михаил Иванович попытался разглядеть по глазам, шутит Воронков или говорит на полном серьезе.

— Порадуйся. Хорошо еще, что я знаю, хотя и очень примерно, как ее увезли и кому она понадобилась. Кому понадобилась — говорить не буду. Тебе же лучше, если знать не будешь. Дольше проживешь, по крайней мере. Если еще не обломишься на чем-нибудь эдаком. Как увезли — расскажу, чтоб в следующий раз не разевал варежку. Вкратце…

— А чего тут рассказывать? Все ясно. Санитарам предложили взятку, они пронесли ей комбинезон или халат малярши, потом отвлекли Майю, уронив котел… А сапоги лежали уже там, в шкафу.

— Я думаю, что комбинезон тоже там поместили. Какой-нибудь там Марченко просто передал ей что-нибудь вроде записки насчет того, как бежать, и прикрыл своей широкой спиной от Майи, пока она,

как дура, булочки собирала… В общем, спланированная акция.

— Что мне-то теперь делать?

— Дураков лечить. Что ты еще умеешь-то?

ПРИГЛАШЕНИЕ НА СВАДЬБУ

Солнце отпечаталось на дорогих обоях Ольгиной спальни красновато-золотистыми полосками света, пробившегося через щели между оконным проемом и шторами.

Леха ощущал себя, в общем, недурно. Башка вроде не гудела, во рту тоже перегноем не отдавало. Похмелюга — выжрато вчера было немало! — тьфу-тьфу, не ощущалась. Может, весь алкоголь с потом вышел? А попотеть Коровину пришлось в эту ночку изрядно. Взялся соревноваться в прыти с этой длинноногой, старый хрен! Нет, совсем-то не развалился, конечно, и сражался достойно, можно сказать. Даже, пожалуй, доказал, что старый конь борозды не портит, хотя и мелко пашет. Как в сказке про Мальчиша-Кибальчиша, «день простоял и ночь продержался». Даже утречком, час назад, соответствовал спросонок. Но дальше-то что будет? Надорваться ведь недолго. Даже просто сдохнуть. А начнешь отбрыкиваться — эта Царевна-Лягушка мигом в такую ведьму превратится, что ни в сказке сказать, ни пером описать. И тогда всяко может быть.

Все, что Ольга по пьянке рассказала, Леха помнил. Нутром чуял, что все так и есть, хотя сомнений тоже было достаточно. То, что все его скромные предположения насчет своего наследства и брака Ольга на сто процентов подтвердила, особо не радовало. А в то, что Ольга, как она утверждала, знает нечто, неизвестное братцу, — не верилось. И особенно не верилось в то, будто это нечто может притормозить замыслы Георгия Петровича. Когда на кону 56 миллионов баксов, нет таких преступлений, на которые не может пойти российский бюрократ. Что-то похожее Леха читал в каком-то конспекте не то из Маркса, не то из Энгельса, который сдувал перед экзаменом по политэкономии в давние времена своего заочного обучения. Конечно, там было что-то другое написано, но коровинский вариант изречения ему самому больше нравился.

Тем не менее совсем-то уж обреченным чувствовать себя не хотелось. Вроде отношения с Ольгой пока не шибко плохие. Должна же хоть на что-то быть надежда. Даже если она ни шиша не стоит, надежда эта, все-таки с ней теплее. Хрен его знает, может, удастся выкрутиться?

Ольга уже встала и плескалась, судя по всему, под душем. Леха лениво слез с шикарной постели — пока до края дополз, устал — и босиком пошлепал в ванную.

Нет, неплохая она баба, хотя и бешеная. Если б Лехе на десять лет поменьше было, то вполне бы сгодилась в жены. Конечно, устеречь такую не устережешь, но, как сказал один мудрец из литейного цexa, лучше хором шоколад есть, чем одному дерьмо. Само собой, что десять лет назад, когда этой самой крале только-только за двадцать перевалило, Коровина к ней просто не подпустили бы. У него тогда миллионов не было, и про дядюшку в загранке он ни шиша не знал. Опять же в обкомовские сферы он тогда еще не вхож был. Так что надо сказать этой самой судьбе-индейке пионерское спасибо, что дозволила слегка побаловаться. Хотя бы, как говорится, на исходе жизненного лета или в начале, так сказать, осени.

— Проснулся? — сказала Ольга, жмурясь под струями воды. — Иди, окатись. Егорка, мать его так, уже звонил. Дал час на умывание и подмывание, в десять ноль-ноль прибудет.

— Вчера-то не приехал почему-то, — вспомнил Леха.

— Закрутился, наверно, — хмыкнула Пантюхова, — ему сейчас ой как жарко станет!

— Отчего?

— Вчера кое-что в этом мире изменилось, — загадочно произнесла Ольга, — так что брательник мой сейчас висит на двух волосинках, и одна из них — я.

— А вторая? Та, другая, баба?

— Естественно. Галька Митрохина, твоя лучшая подруга. Ты ее потрахать не успел, кстати?

— Не случилось, — сказал Леха, не возмущаясь, и Ольга почти тут же поверила. Не удивился он и тому, что Пантюховой известно о Лехином знакомстве с экс-банкиршей.

— Не много потерял, — безапелляционно заявила Ольга, — посексу — корова, по жизни — клуша. Всю жизнь над пацанами трясется и влипла уже из-за этого.

— Как влипла?

— Пока еще не могу сказать. Посмотрим, как у Пантюхова настроение.

Леха сполоснулся, вытерся, почуял большую бодрость в теле. Побрил морду очередным одноразовым лезвием и сам себе понравился. Ольга откуда-то притащила ему мужские трусы и майку.

— Заворачивайся в халат, пойдем кофе пить.

Честно сказать, Леха пожрал бы покрепче. Сало с сухариками — это не самое плотное питание. И водка с кофейком, хоть и калорийно, но не шибко полезно.

Но делать нечего. Опять повторили то же меню. Правда, похмеляться не стали, не требовалось.

Пантюхов с Воронковым и охраной прибыли, когда Леха с Ольгой допили кофе и перекуривали.

— Все, — сказал он с порога, — время вышло. Оля, иди одеваться, форма одежды деловая. Не вздумай мазаться сверх нормы. А тебе, Алексей Иванович, мы одежку привезли.

На сей раз Лехе достались строгий серый костюм-тройка, рубашка с красно-сине-белым галстуком и очень мягкие черные полуботинки. Конечно, выдали часы и радиотелефон для связи с Воронковым.

— Нормально, — оценил глава Лехино обмундирование. — Вполне. Почти на человека похож, даже царапин не заметно.

Ольга появилась примерно через десять минут после того, как Леха был признан готовым. Она была одета в темно-синий кос ном — жакет в талию с широкими плечами и юбка по колено — и темные туфли на невысоком каблуке. Должно быть, чтоб не слишком возвышаться над Коровиным.

Спустились вниз и погрузились в тот самый вишневый «Мерседес», который возил Леху на встречу с дядюшкой в аэропорт. Пантюхов поехал отдельно, на своей казенной «Волге», скромно вставшей позади «мерса». С Лехой и Ольгой уселись Воронков и два охранника. Впереди «Мерседеса» пошла одна машина сопровождения, позади «Волги» Георгия Петровича — другая. На головной включили мигалку и, едва выкатив на проспект Победы, понеслись со скоростью под 90.

До закрытой Кирсановки добрались быстро, свернули к «отелю», въехали в подземный гараж. Здесь все вылезли из машин, и Пантюхов провел краткий инструктаж.

— Тема беседы с дядюшкой — знакомство с Ольгой и приглашение его на свадьбу, которая состоится в ближайшую субботу. То есть через четыре дня, в четырнадцать ноль-ноль. Отправление из отеля по Дворец бракосочетаний — тринадцать ноль-ноль.

После Дворца поедете венчаться в храм Параскевы Пятницы. Насчет поездки в Сибирь старайся особо не распространяться. Если очень пристанет, то позвони Воронкову, он скажет, что говорить.

— Понятно.

Леха с Ольгой под руку в сопровождении Воронкова и охраны поднялись наверх. А Пантюхов отправился, судя по всему, в свой «кабинет для работы на отдыхе».

Так или иначе, но у номера Александра Анатольевича глава не появился. Воронков и охранники тоже как-то рассосались, и до места в результате с Лехой дошла только Ольга.

Леха постучал в дверь. Ему открыла темнокожая Нэнси-Нюшка, за спиной которой возвышался шофер-охранник Роберт.

— Мистер Коровин вас ждет, — сказал экс-россиянин. — Проходите, господа.

Послышался знакомый звук приближающейся инвалидной коляски.

— Прошу, прошу! — радушно протянул руки старик. — Алеша, как я понял, решил познакомить меня со своей избранницей.

— Это Олечка, — объявил племянник, подводя к коляске даму.

— Очень приятно. — Александр Анатольевич изящно подхватил Ольгу за запястье и церемонно, в старорежимном духе, поцеловал ручку. Та изобразила на морде саму скромность и нецелованность.

— Я так рада вас видеть, — прощебетала она совершенно необычным голосом, которого Леха еще ни разу не слышал, — Алексей мне так много о вас рассказывал…

— Надеюсь, что вы не сильно разочаровались, когда увидели полуживого инвалида.

— Что вы! Вы просто прекрасно выглядите!

Леха подивился: ему, оказывается, еще и артистка досталась! Во всяком случае, та баба, с которой он спал предыдущей ночью, на эту скромницу совершенно не походила.

— Ладно, ладно делать комплименты! — сказал дядюшка. — Проходите, присаживайтесь… Как Сибирь?

— Что Сибирь? — ответил Леха. — Никуда пока нe делась. Говорят, Америка за нее три трильона баксов предлагала, а наши не продают.

— Серьезно? — удивился Александр Анатольевич. — Ничего подобного не слышал…

— Господи, слушайте вы его больше! — воскликнула Ольга. — Эту сплетню я еще года два, а то и три назад слышала.

— А что? — сделав физиономию даже излишне серьезной, сказал Леха. — Есть, например, такой анекдот. Стоит чукча на берегу Берингова пролива и орет в сторону Аляски: «Нищие! Нищие янки!» Подходит к нему русский пограничник и говорит: «Что ты кричишь? Какие же янки — нищие?! Да Америка самая богатая страна в мире!» А чукча ему: «Все равно | шщие! Аляску купили, а на Чукотку денег не хватило!»

— Н-да! — покачал головой дядюшка, вежливо улыбнувшись. — Вы стали совсем свободными, господа, и это меня пугает.

— Отчего же? — спросила Ольга.

— Я ведь еще чуть-чуть русский. И я помню, как но время войны к нам в министерство Восточных территорий Германии привезли для показа высшим чиновникам несколько копий советских довоенных фильмов. Считалось, что это должно помочь руководителям министерства составить соответствующие инструкции для служащих рейхскомиссариатов и гебитскомиссаров по изучению психологии русских и советских вообще. Мне было поручено перевести текст фильма «Трактористы», в том числе и песню. «Чужой земли мы не хотим ни пади, но и своей вершка не отдадим…» Тогда я посмеивался, потому что это был сорок первый год, и красные за полгода потеряли территорию в три раза большую, чем Россия за три года первой мировой войны. К сорок пятому они вернули все довоенное. Не только не отдали ни вершка, но и слегка прибавили. А сейчас — после того, как раздали одну треть империи, — я готов поверить, что найдется кто-нибудь, желающий продать и Чукотку, и Сибирь…

— Не воспринимайте всерьез, — поспешила успокоить Ольга, — это же шутка…

— Во всякой шутке есть доля истины.

— Да Бог с ней, с Сибирью! — вмешался Леха. — Ты лучше нам расскажи, как тебя тут начальство принимало, чем тебя Воронков развлекал. Не стесняйся, жалуйся, я его поругаю, если что…

Ольга искоса глянула на Леху и едва заметно улыбнулась.

— Довольно любопытно проводили время, — сказал Александр Анатольевич. — Рыбалка, охота… Много экскурсий. Я все ездил по деревням, смотрел церкви… Большинство, конечно, разрушено, но уже много восстанавливается.

— У нас не был?

— Нет, Воронков сказал, что ты запретил ему привозить меня туда, пока вы не прилетите из Якутска.

— Молодец, — похвалил Леха, порадовавшись, что не спросил как-нибудь по-другому, например: «Как тебе у нас в деревне понравилось?» Тогда бы дядюшка мог кое в чем засомневаться… Во всяком случае, в том, что ему наговорил Воронков.

— Нет, у тебя нет необходимости на него сердиться. Воронков очень исполнительный служака. Непонятно только, почему ты отдал ему такой странный приказ?

— Потому что не хочу, чтоб в деревне говорили, мол, старший Коровин один приехал к родичам на могилы, а Леха, дескать, не удосужился.

— Воронков объяснял по-другому. Он говорил, будто лучше будет, если ты сам представишь меня местной власти.

— Ну, это он сам придумал. Я-то лучше знаю, почему не разрешал. Да какая разница? Ты лучше скажи, понравилось или нет?

— Понравилось, конечно.

— Тогда могу сказать еще одно. В эту субботу мы с Олей вступаем в законный, так сказать, брак. Отсюда выезжаем общей колонной в час дня. — Откуда Леха про «общую колонну» придумал — сам не знал. — Потом — во Дворец бракосочетаний, а дальше — в церковь Параскевы Пятницы, венчаться. Приглашаю как своего посаженого отца.

— Что ж, могу только с благодарностью принять приглашение… — сказал Александр Анатольевич. — В добрый час… Однако ты знаешь, Алексей, мне бы хотелось с тобой побеседовать с глазу на глаз, на правах посаженого отца, так сказать. Надеюсь, невеста меня извинит, если мы на несколько минут ее покинем?

— Пожалуйста, пожалуйста… — произнесла Ольга с некоторой растерянностью в голосе. Леха, конечно, усек, насколько она недовольна, но Александр Анатольевич то ли не разглядел, то ли виду не подал.

Коровины направились в ту самую малую комнатку, не то кабинет, не то гостиную, где мило беседовали во время первой встречи. Леха знал, что и здесь их внимательно прослушивает и скорее всего записывает полковник Воронков, так что уединения в полном смысле слова ни фига не получится.

Сказать об этом дядюшке было никак невозможно. Оставалось надеяться, что он не скажет ничего такого, что бы могло ухудшить и без того хлипкое Лехино положение.

Но дядюшка для начала подъехал к письменному столу, вытащил из ящика какой-то небольшой приборчик и включил.

— Теперь можно говорить вполне спокойно, — улыбнулся старший Коровин. — Это глушилка для аппаратуры подслушивания. Если нас пишет видеокамера, она тоже будет иметь помехи.

— А с чего ты взял, что нас кто-то записывает? — маленько похолодев от испуга, произнес Леха.

— Поверь мне, Алеша, я немного понимаю в этих делах и неплохо знаю русские обычаи. Я очень легко догадался, что Воронков не твой человек, а скорее, ты — его. Может, настоящего американца вы бы еще надули, но меня — нет. Я русский. И немного — немец. От этой второй нации у меня есть немного педантичности. От американцев — любовь к полноте информации. Мои секьюрити — хорошие профи. Есть частные спецслужбы, которые собирают информацию. Я отдыхал, а они работали всю неделю. Понимаешь?

Леха понимал. Он очень надеялся на американскую технику, может быть, впервые в жизни рассчитывал, что она превзойдет советскую. По крайней мере в части глушения. Впрочем, и это ни от чего не гарантировало. Ведь Воронков небось уже сейчас обнаружил, что его система не работает, и, мягко говоря, очень расстроился. Какие он коррективы внесет в ход дела и как на все изменения посмотрит Пантюхов, если он, по мнению Ольги, висит на двух ниточках… А вдруг и впрямь попробует куда-то сбежать, если уж так его припекло? Тог разговор брага и сестренки Леха хорошо запомнил, и все веселые обещания, которые там прозвучали, на оптимистический лад не настраивали. Поэтому единственным шансом как-то отбрыкаться хоть на время от Воронкова было передать ему честно и благородно, без малейшей утайки весь разговор, который навязывает этот добрый дядюшка. И мало того, надо так передать, чтоб Воронков поверил… Он ведь может и не поверить, у него работа такая.

— Прежде всего, — сказал Александр Анатольевич, — я хорошо понял, что ты — подставная фигура. То есть ты, конечно, действительно мой племянник, но ты никакой не банкир. Хотя все документы о твоем избрании президентом или председателем правления — подлинные, подписанные и оформленные по всем правилам, но они сделаны были специально перед моим приездом. До этого председательствовал некий Митрохин, но он был убит или сам застрелился — я точно не знаю.

— Случайно застрелился, — сказал Леха, решив, что за такое уточнение он особо не пострадает.

— Готов допустить. Но это уже не суть важно. Гы — игрушка в чужих руках. Причем мне уже достаточно ясно, в чьих. То, что ты собираешься жениться на Пантюховой, — несомненное подтверждение гой версии, что ваш губернатор намерен подобраться к моему наследству. Боюсь, что после того, как вас свяжут родственные узы, с тобой что-нибудь случится.

— Возможно, — согласился Леха, не пытаясь делать оскорбленное лицо и возмущаться.

— Пантюхов Георгий Петрович, — заметил Коровин-старший, — это жуткая фигура. Судя по многим данным — он крестный отец всей здешней губернской мафии, хотя и не принадлежит непосредственно к классическому уголовному миру. Это нечто большее, чем простой коррупционер. Обычно — это и в европейской, и в американской практике встречается — мафия устанавливает коррупционные связи по своей инициативе. Нужно им — покупают шерифов, мэров, дают взятки губернаторам или прокурорам. Но здесь у вас в области — все не так. Здесь мафию создал государственный чиновник. Не преступники его купили, а он их нанял. Понимаешь разницу?

— Ощущаю, — кивнул Леха, прикидывая, откуда все это известно тем самым «частным спецслужбам».

— Это последствие той абсолютной власти, которой пользовалась ваша партийная элита. Она могла контролировать все. От макроэкономики до личной жизни граждан. И потому вполне могла бы быстро уничтожить любую мафиозную группу, если б она попыталась действовать самостоятельно. В принципе, при большевиках все региональные элиты в областях и республиках уже были мафией. Разница только в том, что тогда намного меньшее значение имели деньги. Власть как таковая давала возможность приобретать материальные блага бесплатно или по низким ценам. Возможность непосредственного руководства производством и торговлей, владения какой-либо недвижимостью, приносящей прибыль, не была столь уже большой ценностью. Более того, все непосредственно связанное с промышленностью и торговлей было намного более опасным и непрестижным, чем политическое руководство. Наконец, над региональными руководителями было еще две вышестоящие инстанции — республика и Союз. В России, правда, долгое время не было отдельной Компартии, и обкомы подчинялись непосредственно «Сентрал Комити», но был Совет Министров, Верховный Суд, Сьюприм Совьет и министерства. То есть все, что позволяло Центру руководить жестко. И, чтобы усидеть у власти, надо было очень хорошо слушать Москву. Я не прав?

— Да вроде все так, — согласился Коровин.

— Так вот, Алеша, то, что было у вас в августе 1991 года, — это просто реализация стремлений нижестоящей номенклатуры уйти от прессинга вышестоящей. Поэтому все республики разошлись и Союз дестроился… То есть развалился. Дальше уже идет в других республиках — от Азербайджана отпал Карабах и обособилась Нахичевань, от Грузии почти отделились Абхазия и Южная Осетия, от Молдовы — Приднестровье и Гагаузия, в Таджикистане каждая область почти сама по себе. В России бунтует Чечня, но очень возможен отход и других автономий Кавказа, потом Татария, Башкирия, Якутия… Но, возможно, и области захотят того же.

— На хрена это русским-то? — очень попросту удивился Леха.

— Русским как таковым это не нужно, — улыбнулся Александр Анатольевич, — а вот начальникам — очень нужно. Потому что тогда каждый из них почувствует себя королем или, по крайней мере, удельным князем. Ведь Москва некогда силой подчинила себе и Рязань, и Тверь, и Новгород, которые были намного крупнее большинства европейских королевств и герцогств, существовавших одновременно с ними. Так что исторические обоснования при желании найти нетрудно. А вот обезопасить себя от Москвы, от ее давления и контроля нынешние региональные руководители могут попробовать. Единственное, что их удерживает, — это боязнь остаться без средств. Поэтому стремления к сепаратизму больше всего проявляются у тех республик и областей, которые имеют нефть, золото, алмазы, лес, уран и прочее сырье. Или у тех, что лежат на самых выгодных транспортных путях и надеются заработать на транзите и перевалке грузов.

— Наша-то на чем заработает? — хмыкнул Леха. — Лес-то скоро весь попилят…

— При желании — смогла бы, — Александр Анатольевич сказал это уверенно. — Мне ведь показали и машиностроительный, и механический. Да, гам немного устаревшее оборудование, плохие компьютеры, неграмотная эргономика и планировка цехов. Но то, что там делают, — это уже XXI век. И очень дешево. Если бы это можно было купить — я имею в виду производство, а не само изделие, — то, дав рабочим примерно по пятьсот долларов в месяц и продав эту продукцию по ценам на десять процентов ниже мировых, я очень хорошо заработал бы. Даже с учетом того, что пришлось бы сделать некоторые вложения… Если б я был в форме! И если бы налоги оставались в области, а не шли черт-те куда и черт-те на что, можно было бы хорошо поднять уровень жизни. Во всяком случае, вовремя зарплату платить учителям, милиции и прочим.

— Это ж оборонка. Ее не продадут, — сказал Леха. — Запрещено. И потом, дядя Саша, мы вроде про Пантюхова говорили, а ты куда-то в другую степь поехал…

— Правильно, что перебил меня, — похвалил старик, — времени у меня мало, а я отвлекся на всякую маниловщину. Так вот. Ваш здешний губернатор — бывший коммунистический функционер. Он имел в области огромные связи и большие знакомства в Москве. Там его прикрывали, если кто-то из наивных рядовых членов партии или простых граждан жаловался на него или его друзей. И этим наивным людям быстро укорачивали языки. Либо отправляли в сумасшедший дом, либо сажали в тюрьму, либо просто убивали, прибегая для этого к услугам криминального мира. Но все это было в те времена, когда еще не существовало ни частной собственности, ни приватизации. Поэтому контакты с криминалами были редкими. А вот когда у вас начали делать деньги, то власть могла стать менее престижной. Я помню, что у нас писали и что писали у вас. «Предприниматели станут независимыми», «власть номенклатуры будет ограничена», «права человека обеспечены» — все это была пропаганда. Не знаю, может быть, кто-то из наших или ваших простаков в это верил. Но на самом деле люди, хорошо знавшие Россию — я к таковым себя не отношу, — предрекали именно то, что получилось. Молодая номенклатура оттерла функционеров-стариков, но ничуть не ослабила свою власть. Больше того — она ее усилила. Теперь ее политическая власть подкреплена финансами. Схема добычи их проста: предприниматели, то есть пока в первую очередь банкиры и торговцы, делают прибыль, часть тратят на собственное потребление, а другую — немалую — отдают мафии. Ее ваш Маркс не предусмотрел.

— Он ваш был, — возразил Леха, — немецкий…

— Бог с ним! Но мафия состоит из двух основных категорий лиц: профессиональных преступников и профессиональных чиновников, объединившихся на основе взаимных интересов. Чем у вас занимаются преступники? Я не включаю сюда мелких грабителей и воришек, убийц и хулиганов на бытовой почве, то есть дилетантов. У вас, согласно гем источникам, которые у меня есть, развито примерно пять видов криминального бизнеса. На первом месте — рэкет. Примерно половина всех нелегальных доходов. На втором — нелегальное производство спиртного, в частности, суррогатной водки из гидролизного спирта. Около четверти всех доходов. Из остального более 20 процентов распределяются в приблизительно равных долях между производством и торговлей наркотиками, нелегальным производством и торговлей оружием, а также контролем над проституцией. Все остальное — грабежи, кражи, заказные убийства, организованное попрошайничество, мошенничество, шулерство и так далее — дает не более пяти процентов общего дохода.

— А кто ж все это считал? — простодушно спросил Леха.

— Наверно, те, кому положено. — Александр Анатольевич хитро прищурился. — В московских кругах за определенную, хотя и немалую плату можно узнать все что угодно.

— Но ведь и кинуть могут, наверно? — предположил младший Коровин. — В смысле наврать. Как такое проверишь?

— Аналитические данные достаточно точны, и проверить их можно. Конечно, могут быть отступления от точной цифры, но где-то в пределах одного процента, не больше. Даже при том, что статистика в количественном плане может быть неверна, качественно она вполне справедливо все отражает.

— Тебе виднее, дядь Саш, — сказал Леха не без сомнения в голосе, — у нас еще до перестройки ходил такой анекдот. Проходит, значит, международный конкурс: кто выжмет больше лимонного сока из одного лимона. Первым вышел китаец, сдавил лимон — р-раз! — счетчик показывает 70 процентов. Публика орет, а китаец к ней спиной повернулся и показывает надпись на майке: «Кунг-фу». Дальше выходит американец, жмет лимон — и счетчик показывает 100 процентов. Все в истерике — абсолютный рекорд! Американец поворачивается спиной и показывает на майке надпись: «ЦРУ». Ну тут наш выходит, как всегда, под свист и антисоветские возгласы, берет лимон, жмет — и счетчик показывает 120 процентов. Все в шоке, некоторых выносят в отключке. А наш поворачивается, показывает спину своей застиранной майки, а там надпись: «ЦСУ». Центральное статистическое управление. Сейчас его, кажется, в Госкомстат перекрестили. Там такие спецы сидели по сведению концов с концами, что ежели б Леонид Ильич не забыл, что Никита пообещал в 1980 году коммунизм построить и не проконтролировал это дело, они б наверняка доложили, что мы все плановые цифры выполнили и перевыполнили.

— Серьезно? — без улыбки спросил Александр Анатольевич.

— Почти. Кстати, еще могу анекдот рассказать. Вызывает, значит, Брежнев экономистов и говорит: «Дорогие товарищи! Мы тут посоветовались и решили объявить коммунизм построенным. Посчитайте, сумеем мы это сделать или нет». Те посчитали и докладывают: «Сумеем, дорогой Леонид Ильич! Но только на две недели». Ильич подумал и говорит: «Давайте лучше Олимпиаду проведем…»

— Ладно, — улыбнулся дядюшка, — к сожалению, у нас слишком мало времени, чтобы много смеяться. Сейчас надо выработать совместную линию поведения. Итак, разумеется, пока здесь, в губернии, будет сидеть на царстве господин Пантюхов, я не вложу сюда ни одного цента. Но для него я должен оставаться все тем же сентиментальным американским дядюшкой, который не видит дальше своего носа. Иначе он может стать очень опасным, и Поюсь, что мой самолет может потерпеть аварию, например, столкнувшись с кометой или с козой, случайно выбежавшей на взлетную полосу. Надо будет играть, разыгрывать эту очень опасную клоунаду. К сожалению, у меня вчера уже был сильный приступ головной боли. Боюсь, что начинается последний штурм моего организма… Вчера боли унялись, доктор сказал, что это еще не все и месяц-пол-лора я смогу держаться, а потому делать эутэнези еще рано. Поэтому, когда я беспокоился насчет самолета, я имел в виду тебя.

— Куда ж я на нем полечу? — спросил Леха. — У меня же загранпаспорта мел у и вообще ни фига… Я свой-то паспорт, советский, не знаю где оставил. Наверно, виза нужна штатовская.

— Да-да, все нужно, но все можно очень быстро сделать. Правда, надо как-то попасть в Москву, в наше эмбасси. Там тебе сделают политическое убежище. У меня есть там знакомые, и это реально. На дипломатической машине вывезут в аэропорт и посадят в самолет. Там, у нас, в департмент оф Стейт, все будет работать само по себе: статус беженца, «грин кард», гражданство. Но быстро.

— И чего, я буду американец? — глупо спросил Леха.

— Будешь, потому что я не хочу, чтобы мой последний родственник был убит. Я не могу спокойно умереть, пока ты будешь тут и в опасности.

— А как же насчет церкви и школы? — спросил Леха. — Ты же сказал, что ни копейки не дашь, а

раньше, в завещании, написал, чтоб я церковь и школу построил.

— Я все аннулировал. Завещание уже изменено, старый текст уничтожен. Все равно церковь и школа будут лишь прикрытием для разворовывания денег. У вас это умеют делать.

— Точно, — согласился Леха, — умеют. А только вот что я буду там, у вас, делать?

— Можешь ничего не делать, — сказал дядюшка, — и даже лучше, если так будет. Там налаженное дело, очень хорошие менеджеры, которые все смогут сами. Конечно, пока я верил, что ты бизнесмен, мне было легче. Я надеялся, что ты с энергией еще молодого человека будешь искать новые возможности, новые направления, сделаешь нужные улучшения, расширишь деятельность на здешнем рынке. Теперь, располагая информацией, я думаю: «Слава Богу, что ты оказался анэмплойдером, а не настоящим «модерн рашн». Пусть все будет как было, а ты поживешь как хороший человек». Потому что я знаю, если бы капитал попал в нечистые руки, репутация моей фирмы была бы подорвана.

В дверь постучали.

— Это, наверно, невеста, — забеспокоился Александр Анатольевич. — Мои не появились бы до тех пор, пока я не позвал.

Леха открыл дверь. Ольга подарила ему косой взгляд. Даже злой, если сказать точнее. Но вежливо произнесла:

— Милые мужчины, только что мой брат, господин Пантюхов, пригласил нас на завтрак к себе в номер…

СИГНАЛ

В тот самый момент, когда Пантюховы и Коровины усаживались завтракать, Галина Митрохина только-только проснулась. Проспала она долго и впервые за две недели достаточно спокойно и комфортно. Столько всего произошло — в пору было и впрямь свихнуться.

Открыв глаза и увидев какую-то незнакомую комнату, Галина стала вспоминать, как сюда попала.

Замелькало в голове одно за другим: появление в доме Аркадия Антонова, неравная борьба за влияние на Сергея, подруга Света и подстроенная пакость на вечеринке, страшная и омерзительная сцена скандала, который устроил Митрохин, попытка самоубийства, от которой запомнилась веревка, сдавившая шею, муки удушья и жуткий ужас перед тем, что так и не пришло… Потом пошли тягостные воспоминания о первом пребывании в психушке, возвращении оттуда в пустую квартиру, тоскливых вечерах и одиночестве. Это, наверно, были самые жуткие дни, самые ужасные, когда жить казалось невыносимым, а умирать — страшно. К тому, что потерян Сергей — он тогда еще был жив, — она привыкла быстро. А вот к тому, что Никитка и Мишка благодаря отцовской ярости оказались как бы и не ее детьми, — привыкнуть не смогла и была полностью уверена в том, что никогда не сможет привыкнуть. Когда Леха принес весть о смерти Сергея, она стеснялась себе признаться, что это известие даже вызвало у нее злорадство. Ведь она предрекала это. Он поступил так, как хотел, не послушавшись ее совета, и умер. Хотя, как выяснилось, всего лишь по нелепой случайности.

То, что тянулось неделями и месяцами, проскочило как одно мгновение. А вот то, что заняло всего сутки: налет Мосла и Лопаты, бегство за город в компании с Коровиным, жуткий бункер с мертвецами-скелетами и новеньким, будто вчера изготовленным, немецким оружием, перестрелка в деревне, человек-факел, сожженный ею, — вспоминалось подробно, по минутам и даже секундам.

Когда Леха застрелил у нее в доме Мосла и Лопату, ей казалось, что подручные Барона приходили ее убить. Но теперь, после недели, проведенной в психбольнице, она уже точно знала, что убить ее собирались лишь после того, как она откроет им тот секрет, который знала.

Она даже забыла, что знает Тайну. Ту, что ей доверил Митрохин еще в те дни, когда им было хорошо вместе и ничего не стояло между ними. Даже о Бароне она еще не слышала. Тогда только-только произошло столкновение с Пантюховым после того, как Митрохин самостоятельно решил сунуться в Думу. Это был опасный шаг, который Сергей предпринял, лишь хорошо подстраховавшись. Во всяком случае, от того, что случилось с Лутковым, Меманишвили, Могилевским и Ларевым, как ему казалось, он смог себя обезопасить.

Лутков, единственный из всех участников той секретной заседаловки в октябре 1991 года, решившийся спорить с главой, уже через четыре дня после этого был убит. Потому что догадывался: Пантюхов рано или поздно перебьет всех участников своей «тайной вечери». В первую голову наиболее непокорных и опасных, во вторую — скрытных и неискренних, в последнюю очередь — наиболее верных и преданных, которые слишком много знают. Так и случилось. Лутков был непокорным. Мераб располагал самой крупной и наиболее жестокой бандой, которая вдруг решила, что ей все можно в области и в городе, хитрый Оскар Могилевский утаивал от общего фонда доходы, а Ларев был слишком молчалив и не любил информировать главу о том, что говорили о Пантюхове, когда его рядом не было. После того, как ему устроили ботулизм, Митрохин уже догадывался, что далее наступит очередь кого-то из них. Самых верных и преданных, которые усердно стучали друг на друга, щедро рассказывая Георгию Петровичу все, что он хотел знать. То есть глава явно должен был тем или иным способом добраться до Антонова, Суркова и самого Митрохина. Кадры требовалось своевременно обновлять.

Компромат на Пантюхова собирали многие. По разным причинам и обстоятельствам. Почти сразу же это начали делать те бывшие коллеги по партработе, которые либо считали его предателем, храня прочность убеждений, либо те, кому он, вопреки их ожиданиям, не сумел подыскать места в новых структурах. Потом к работе приступили бывшие диссиденты и бунтовщики «с дореволюционным стажем», которых в свое время отлавливал и рассаживал по дурдомам Воронков. Они тоже были в обиде за то, что их заслуги в пробуждении демократического сознания народа как-то позабыты и во власть их почему-то до сих пор не пускают. Но круче всего, конечно, мечтали подловить Пантюхова бизнесмены — и легальные, и теневые. Именно от них поступало больше всего самой солидной информации, где были не только многочисленные заявления о принуждении к даче взяток, но и всякие красивые бумажки со штампами «Глава администрации области», всяческие счета и калькуляции, сметы и векселя, видео- и аудиозаписи. Все это собиралось, само собой, не на виду и не в условиях широкой гласности. Митрохин нашел контакты с местными и московскими журналюгами, и те либо напрямую сводили его с теми, кто кое-что знал, либо продавали ему материалы по сходной цене.

До поры до времени весь этот компромат был довольно расплывчатый и на 80 процентов состоял из воды. Конечно, старички из бывшего общего отдела обкома, по старой памяти запросто заходившие в областные архивы, могли наксерить сколько угодно копий с документов, которые показывали, как коммунист Пантюхов эволюционировал в приспособленца, перевертыша и наконец предателя. Гром проклятий насчет Сахарова и Солженицына на областной комсомольской конференции, сохранившийся в протоколе 1976 года, очень уверенная поддержка перестройки, выраженная в несостоявшемся выступлении на XXV11 съезде КПСС (текст, подготовленный для делегата Пантюхова, был сдан в президиум съезда, а копия осталась в обкоме), наконец восторг по поводу демократических преобразований 1991 года — все это не очень согласовывалось между собой, но не было настоящим криминалом. По крайней мере, пока коммунисты еще не вернулись к власти. Не очень интересным было и раздобытое диссидентами заявление Пантюхова о добровольном сотрудничестве с органами КГБ. Таких заявлений и сами диссиденты (во всяком случае, не самая малая часть их) написали порядочно. Моральный облик оно, по демократским стандартам, конечно, не украшало, но посадить за сотрудничество с государственной организацией по закону никого не могли.

Материалы, добытые через бизнесменов и журналюг, явно могли бы заинтересовать УЭП и прокуратуру. Но они были так разрозненны, отрывочны и бессистемны, что распутывать их потребовалось бы не один год. Лишь вкупе с другими, наиболее солидными, которые Митрохин в свое время выудил от своих уже покойных коллег, они могли произвести впечатление на самые высокие инстанции.

Но гвоздем программы была даже не ксеро-, а полноформатная фотокопия с 20-страничного документа. Подлинник его, в отличие от многих других, ни Сергей Митрохин, ни тем более Галина никогда не видели. Сама Галина не читала и копию. Но кое-что о содержании документа узнала. Как раз в тот день, когда Митрохин затеял избираться в Думу и по этому случаю впервые имел неприятный разговор с Георгием Петровичем.

О чем они там толковали — Митрохин Галине совсем уж подробно не рассказывал, по большей 386 чисти в общих чертах. Ясно было одно: в Думу пойди тот кандидат, который нужен Пантюхову, а Серит пусть лучше не мешает, иначе дождется неприятностей. Какие неприятности могут последовать, Галина уже и сама догадывалась, но Сергей, очень взволнованный, прямо сказал: «Знаешь, сегодня Пан грозил, что меня могут убить… Конечно, это не так уж просто сделать. У меня есть охрана, есть оружие. Но и не таких, как говорится, мочили. Поэтому я сказал ему, что в Москве, у моих добрых и высоко сидящих друзей, лежит на него целая куча бумаг. Не то — они попадут куда надо. Он не поверил, сказал, чтоб я не блефовал и помнил про Руцкого, который все пугал кого-то чемоданами с компроматом, а сейчас в Лефортове сидит. Вот тут я и сказал Пану, что там, мол, и тебя ждут. Если твои «дополнения к плану ЧС» прочтет хоть кто-то из чинов, то тебя даже под стражу не возьмут…»

После этого, как поняла Галина, Пантюхов присмирел и начал рассуждать на тему, что не надо горячиться. Согласились на том, что Митрохин может побороться на выборах, хотя ему все равно ничего не посветит. Но Сергей, особо не успокаиваясь, все-гаки добавил: «Запомни, Петрович, компра будет лежать спокойно только до тех пор, пока я жив. В любом случае, даже если я самой обычной смертью помру, без всякого вмешательства, она придет куда положено. Если не будет условного сигнала, который это дело остановит. И то же самое будет, если что-то произойдет с моей женой или детьми. Ровно через две недели после этого автомат включится. Остановить его можем только я или Галя».

Вот тут-то Митрохин и сообщил супруге тот самый условный сигнал, как и куда его передать. Сообщил потому, что она, узнав Тайну, становилась очень ценной для Пантюхова фигурой, которую надо беречь от несчастных случаев и пылинки с нее сдувать.

Что было в тех самых «дополнениях к плану ЧС»? Тут опять-таки подробностей Галина не знала. Митрохин позволил себе лишь чуть-чуть откровенности. Оказывается, во всех субъектах Федерации существуют всякие секретные планы и расписания на тот случай, ежели произойдет какая-нибудь ЧС — чрезвычайная ситуация. Для каждой области или республики, естественно, свои и, само собой, применительно к местным условиям. На равнине, например, селей не бывает, но зато плотину ГЭС может прорвать. В другом месте ГЭС нет, зато АЭС может о Чернобыле напомнить. У кого-то через область нефте- или газопровод идет, который может отчего-то лопнуть или взорваться, а у кого-то такой химкомбинат сооружен, что при аварии полгорода перетравит. Но, кроме всяческих природных ураганов, наводнений и землетрясений, техногенных аварий и катастроф, бывают еще социальные. Например, массовые беспорядки. Насчет них область тоже должна быть во всеоружии.

Так вот, судя по тому, что разрешил себе рассказать Митрохин, Пантюхов со товарищи соорудили не план предотвращения массовых беспорядков, а план их организации. И вроде бы даже хотели привести его в действие, если б события в октябре 1993 года не завершились также быстро, как и раскрутились.

Правда, как сказал тогда Сергей, то, что было напечатано на машинке, по крайней мере внешне, сомнений не вызывало. Самое страшное для Пантюхова состояло в том, что он оставил на машинописном тексте собственноручные пометы, которые, во-первых, изобличали его как главного инициатора этого проекта, а во-вторых, давали возможность убедиться, что план преследует совсем не те цели, которые указывались официально.

Вот и все, что Галина знала об этом опасном для Пантюхова документе. Кто снял с него фотокопию 388

п передал Митрохину, ей, конечно, не сказали. Так же, как и о том, для чего Пантюхову нужны были беспорядки в родной губернии и как именно он собирался их организовать. Непонятно было, собирался ли он возглавить выступление в поддержку Верховного Совета или, наоборот, против него, если б гот каким-то образом добился победы. Во всяком случае, собственный областной Совет народных депутатов Пантюхов распустил очень быстро и без большого шума. Никаких претензий к нему Центр не предъявил, хотя какие-то чины не самых высоких рангов приезжали и знакомились с обстановкой.

А вот на Митрохина и его банк почему-то одна за другой поперли комиссии. Правда, как бы не всерьез. То, что через «Статус» крутились и отстирывались не самые чистые деньги, Галина знала. Наверняка любая из проверок могла бы за что-нибудь зацепиться, если б сильно того хотела. Но не цеплялась по-настоящему, а просто издевалась, мотала нервы. Пантюхов, организуя эти мелкие пакости без серьезных последствий — он и сам их не хотел, разумеется! — просто доказывал Митрохину на практике, кто в области хозяин. Тыкал мордой в грязь господина банкира и убеждал в том, что ферзь все-таки посильнее слона. Точно так же, без последствий, обошелся наезд какой-то липовой преступной группировки, хотя раньше такое себе было невозможно представить. Впрочем, не совсем без последствий.

Последствием этого стал союз Митрохина с Бароном.

«Гладиатор» сам предложил дружбу. Аркадии Антонов, после того как загнулся Ларев, всерьез забеспокоился о своем здоровье. И они столковались. Только вот в результате этого альянса все пошло наперекосяк.

Смотря, конечно, с чьей точки зрения. Пантюхов, увидев дружбу между «Статусом» и «Гладиатором», перестал надоедать Митрохину. Создавалось впечатление, будто наступило примирение. Однако операции «Статуса», о которых Галина все чаще получала сведения не от мужа, а от разных других лиц, становились заметно ближе к нарушению закона. Учреждались какие-то липовые благотворительные фонды, открывались счета на имена «мертвых душ», по фиктивным ордерам со счетов формально снимались крупные суммы на спонсорскую поддержку, которые к спонсируемым не попадали, зато избавляли их владельцев от излишнего налогообложения. И это было сущей мелочевкой по сравнению с тем, о чем Галина только догадывалась. Потому что банк рос как на дрожжах, а Митрохин все больше и больше отдалялся от жены.

Ольга Пантюхова в то время работала на каком-то не шибко пыльном месте в мэрии облцентра. Кажется, она тогда была любовницей Барона, но не слишком пылкой. Больше это походило на роль военного атташе. Все знают, что он — главный и официальный военный шпион, но в отличие от завербованных им агентов его никогда не посадят в тюрьму. Когда Барон стал членом правления «Статуса», то следом за ним в «Статус» перешла работать Ольга. Митрохиной поначалу показалось, будто это просто «мера доверия», плата за перемирие с главой, потому что должность секретаря-референта при Митрохине позволяла Ольге быть в курсе всех дел и, соответственно, информировать брата.

Конечно, ни Ольга, ни Антонов Галине не нравились. Хотя и та, и другой особой враждебности к ней не проявляли, но то, что основное время жизни ее супруг проводил в их обществе, энтузиазма у Митрохиной не вызывало. И в том, что у Сергея появились какие-то нагловатые, приблатненные, самое мягкое — слишком вульгарные манеры, которых у него раньше не было, ей виделось влияние этой парочки.

Само собой, что и провокацию на вечеринке Митрохина однозначно относила на счет Антонова с Пантюховой.

Несколько раз она пыталась вернуть себе детей. Приезжала в загородный дом, подходила к воротам, у которых дежурил какой-нибудь дюжий охранник, поворачивалась и уходила обратно, даже не решаясь что-нибудь спросить. Звонить по телефону — тому самому, известному, 34-56-70 — было бесполезно. И домашний, и рабочий телефоны Митрохиной были занесены в «черный список» автоматического определителя номеров. Для нее этот телефон был вечно занят. Пару раз пробовала дозвониться из автомата, но оба раза нарывалась на Ольгу, которая тут же отключала телефон.

Подавать в суд, как ей стало ясно после посещения юридической консультации, не имело смысла. Развести их, конечно, разведут, но детей оставят отцу. Иск в этой части стопроцентно будет отклонен, поскольку она, Галина, состоит на учете в психдиспансере, была замечена в аморальном поведении и к тому же не располагает достаточными средствами для содержания двоих детей. К тому же на хорошего адвоката у Митрохиной не было средств, а плохой проиграл бы дело наверняка…

В общем, она отступилась и, может быть, тем самым спасла себе жизнь. По крайней мере, на то время, что был жив Митрохин. В том, что его теперь могут убить, она не сомневалась. Если Сергей сообщил сигнал своим новым друзьям — скорее всего Ольге, которая стала его любовницей, — то дни его сочтены. Но перед этим, возможно, должна будет исчезнуть Галина Митрохина. Тогда хозяйкой положения станет Ольга, которая будет вертеть и братом, и Бароном.

Поэтому появление Мосла и Лопаты оказалось для нее не очень неожиданным. Хотя и не слишком понятным. Если Пантюхова уже знала сигнал, то Галина ей мешала только как конкурентка, от которой могут получить эту информацию другие лица, тот же Барон или глава. А раз так, то она не стала бы посылать Мосла и Лопату, чтобы выпытать этот сигнал у Галины. Значит, их послал Барон, которому захотелось преодолеть свою зависимость от Пантюховых: и от брата, и от сестры. Георгий Петрович оказывался под дамокловым мечом, висевшим уже не на двух нитках — Галине и Ольге, а на одной — на Бароне-Антонове. Соответственно обе прежние хранительницы Тайны должны были кануть в Лету.

Однако ни Мосол, ни Лопата у нее ничего не спрашивали, а сразу бросились душить. То есть в этом надо было еще разобраться, что с ней хотели сделать и почему. Ведь они явно собирались только накинуть ей петлю на шею. А после этого порядок действий мог быть разный. Могли, например, тут же удавить и повесить, имитируя самоубийство. Вряд ли милиция стала бы серьезно копаться в этом деле — Митрохина уже однажды вешалась, мотивов к самоубийству было больше чем достаточно. С другой стороны, петля на шее — удобное пыточное средство. А потом, конечно, удавили бы все равно. Так что Леху Коровина тогда, должно быть, Бог послал…

Раздумывала Галина и над таким вариантом. Допустим, что Барон уже выспросил у Пантюховой секретный сигнал. Ольга в сильно пьяном виде могла проболтаться. Но трезвой она способна и наврать. Придумать с потолка какую-нибудь ничего не значащую фразу. Как проверить? Только через нее, Митрохину. Если назовет такую же, значит, все верно. А если другую, значит, кто-то из них врет. Или, может быть, обе. Если б фразы совпали, то Галину убили бы, если нет, то увезли бы куда-нибудь и принялись мучить крепче.

Второе пребывание в психиатрической больнице было именно таким увозом на муки. Конечно, Усольцев и Майя Андреевна не жгли ее утюгами и паяльниками, не загоняли иголки под ногти и не били дубинками по пяткам. Утром в палату приходила сестра в сопровождении санитара, мерила температуру, потом вкалывала внутривенно полтора кубика какого-то препарата. От этого наступало вначале приятное расслабление, потом накатывало полусонное благодушие. Вот тут обычно появлялся Усольцев и начинал приятным, убаюкивающим баритоном погружать ее в гипнотический сон. Сначала он ворковал о голубом небе, чистом воздухе, теплом солнышке, синеве морской дали и тому подобных приятных вещах. Действительно, Галине начинали грезиться все эти умиротворяющиекартинки, организм подсознательно хотел выйти из контакта с реальным миром, не видеть серого, угнетающе-замкнутого объема маленькой палаты-камеры, хоть ненадолго очутиться в ином, прекрасном и светлом, бытии. И когда ее уже почти полностью обволакивала искусственная, гипнотическая реальность, откуда-то издалека потусторонний голос Усольцева начинал задавать ей тихие вопросы. Сперва безобидные, хорошо ли его слышит, что вокруг себя видит, что чувствует, тепло ей или холодно, ощущает она тревогу или нет. Когда она отвечала, что не ощущает тревоги, главврач осторожно, чтобы резко не вырвать ее из благодушного полусна, начинал ей эту тревогу внушать. Происходило это примерно так.

«Твои глаза смотрят на золотистые блики морской дали, — вещал Усольцев, — там, в дымке, у зыбкой линии горизонта все пусто. Ты ничего не замечаешь?»

«Нет, — говорила Галина. — Ничего не вижу».

«И маленького белого паруса? Вот он, вглядись получше».

После этого Митрохиной начинало казаться,

Что она действительно видит парус, маленькое белое пятнышко-точечку у горизонта.

«Смотри, он приближается, он плывет к тебе! Ты видишь это?»

«Да», — отвечала Митрохина, и там, во внушенном ей мире, белая точка начинала увеличиваться.

«Он растет, он увеличивается, — убеждал Усольцев, — он уже с горошину. Ты уже различаешь мачту, корпус белой яхты… Да?»

«Да…» — подтверждала она и начинала видеть эти подробности. Мачту, яхту, капитана за штурвалом. Потом Усольцев начинал внушать ей, будто она различает черты лица капитана, и, конечно, в итоге оказывалось, что это Сергей Митрохин, живой и невредимый. Дальше яхта подходила еще ближе, и голос Усольцева убеждал, будто рядом с Митрохиным стоят два мальчика.

«Это же ваши дети, не узнаешь? Вот тот, что побольше, — Никитка, а тот, что поменьше, — Мишка…» И она начинала видеть их.

И вот тогда, когда она уже видела лица детей и слышала, как говорил Усольцев, «через посвист морского ветра» крики сыновей: «Мама! Мама!», голос главврача вдруг приобретал тревожную окраску:

«Ой, что это? Их несет на камень, на огромный, черный подводный камень! Они разобьются! Дай им сигнал, ОСТАНАВЛИВАЮЩИЙ СИГНАЛ! Тот, для Москвы! И они спасутся!»

В первый день она могла бы поддаться внушению. И если б Усольцев не «пережал», не сделал голос слишком резким, то, возможно, Галина бы выкрикнула именно ту фразу, которую он желал услышать. Но вместо этого Митрохину попросту «выбросило» из полусна, и она прокричала нечто бессвязное и невнятное.

После таких сеансов наступало нечто вроде ломки. Раскалывалась голова, бешено стучало сердце, в глазах кружились какие-то мерцающие оранжевые кольца и спирали, охватывал беспричинный страх, позже приходила ломота в спине и суставах.

На это время ее обычно пристегивали к кровати, заклеив рот лейкопластырем, и она корчилась, мычала, пока не проваливалась в сон на час-другой. В обед ее будили, и Галина, ощущая полную апатию и вялость, поглощала то, чем ее кормили. После обеда, через час, снова появлялся Усольцев и проводил второй сеанс. Все повторялось сызнова. Однако теперь, уже зная, чем все закончится, Митрохина собиралась, готовилась к тому моменту, когда главврач задаст главный вопрос. Она постаралась выработать в себе рефлекс отторжения этого вопроса, некое внутреннее «НЕЛЬЗЯ», которое тут же прерывало сон, едва Усольцев произносил слова «ОСТАНАВЛИВАЮЩИЙ СИГНАЛ». Так продолжалось все те дни, что Митрохина провела в больнице, то есть больше недели.

В последние дни ей вводили уже по два кубика препарата. Погружение в гипнотический сон проходило быстрее, а выйти из него становилось сложнее. Причем Усольцев, повторяя один и тот же сюжет внушаемых видений, каждый раз придумывал какие-то более детальные и мелкие подробности, которые, с одной стороны, заставляли Галину все ярче воспринимать выдуманную реальность, а с другой — стремиться побыть в ней подольше. Ведь муки, которые следовали после прекращения сеанса, с каждым разом были все сильнее и продолжительнее. И одновременно все труднее становилось заставить себя очнуться, сказав это самое «НЕЛЬЗЯ».

К чему бы привела эта битва на уровне подсознания, не ясно. Возможно, Усольцев в конце концов сумел бы подавить это «НЕЛЬЗЯ» и узнал бы тот секрет, который был нужен Воронкову и Пантюхову. Но могло случиться и так, что Митрохина просто-напросто потеряла бы рассудок и стала абсолютно бесполезной. Но не случилось ни того, ни другого.

После полдника, который разносили вопреки его названию в 17.00, Галину больше не трогали до следующего утра. Почти точно к этому часу она более-менее отходила от второго гипносеанса. Поэтому каждый полдник она воспринимала с чувством облегчения: дожила!

Ровно за сутки до того вечера, который принес столько неприятностей Воронкову и Усольцеву, санитары, контролируемые Майей Андреевной, принесли кефир и булочку. Один из них, положив булочку на кровать, сказал полушепотом:

— Смотрите, аккуратней ешьте, не подавитесь, вдруг внутри чего попадется…

Второй в это время очень громко рассказывал заведующей отделением, что больной из тридцать пятой говорит на настоящем арабском языке, а Майя Андреевна убеждала, что это ерунда и он просто мелет абракадабру, воображая себя не то Саддамом Хусейном, не то Ясиром Арафатом. Потом они ушли, а Митрохина осмотрела булку и увидела, что на плоской стороне у нее небольшое углубление, продавленное пальцем.

В булке обнаружилась записка. Довольно большая:

«Галя!

Завтра, в это же время, есть шанс отсюда уйти. Когда отвлечем Майю за угол, перебегай в стенной шкаф, лезь под нижнюю полку. Там найдешь рабочую одежду. Одевайся и спускайся на первый этаж. Выйдешь вместе со строителями и сядешь в автобус. Там к тебе подойдут. Записку порви и спусти в унитаз. Терпи до завтра!»

Ни подписей, ни каких-либо иных намеков, кто собрался ее освобождать, не было. Почерк тоже был незнакомый. Тем не менее Галина смогла уловить, что санитары, как видно, в курсе дела. Но спросить их, конечно, не могла.

Воронков довольно точно разобрался во всей последовательности событий. Все именно так и происходило. Сначала санитар отвлек Майю за угол, уронив «котел» и рассыпав булки с пакетами, а второй загородил дверь своей спиной. Галина проскочила к двери шкафа и почти бесшумно юркнула под нижнюю полку. И дальше все шло именно так, как задумывалось. Переодевшись — только не в робу, как думал Воронков, а прямо в платье, плащ, платок и резиновые сапожки, — Галина спустилась на первый этаж как раз тогда, когда рабочие стали помаленьку собираться в автобусе. Стоял автобус прямо у выхода, так что даже охранник с дубинкой, приглядывавший, чтоб работяги ничего из больницы не стащили — хотя чего оттуда стащишь, кроме психов! — не успел заметить, кто именно сел в салон. Тем более что никто из ремонтников, трех мужиков и четырех баб, не обратил на нее внимания.

Зато на нее обратил внимание мужик, появившийся самым последним и выглядевший скорее как прораб. На нем была довольно чистая куртка, кожаная кепка блинчиком, серые джинсы и кроссовки.

— Привет, — сказал он, подсаживаясь рядышком, — все нормально?

— Кажется, — ответила Галина.

— Самое главное — держись за меня и ни о чем не спрашивай.

Она не возражала. Выехали за ворота благополучно. Затем, кварталах в трех от больницы, сосед Галины попросил водителя:

— Притормози, мы сойдем.

Сошли, пробежали ускоренным шагом в какую-то арку-подворотню и оказались около красных Жигулей — «шестерки».

— Садись! — велел «прораб», открывая перед Галиной правую заднюю дверцу. За рулем сидел какой-то крепкий парень в кожанке.

«Прораб» сел рядом с Галиной и приказал водителю:

— Вперед!

Вот с этого момента Митрохина не помнила ничего. Разве только укол в предплечье. Такое впечатление, будто уколола какая-то щепка, запутавшаяся в складках платья. Но сразу после этого она погрузилась в сон и проснулась лишь теперь, в незнакомой комнате.

В ГОСТЯХ У БЕЗ ВЕСТИ ПРОПАВШЕГО

От воспоминаний и размышлений Галину отвлек щелчок замка. Кто-то собрался ее навестить.

Появился старый знакомый, но теперь он был не похож на прораба. Сейчас он нарядился в спортивный костюм китайского производства, но походил не на спортсмена, а на запасника-военного. Современного, не старого. Где-то не старше сорока пяти, хотя и седоватого.

— С добрым утром! — поприветствовал он Галину. — Пора знакомиться. Кто ты такая, я хорошо знаю. А вот ты меня должна знать как Олега Сергеевича. Фамилию пока не скажу, да оно и не нужно.

— А вы кто?

— Хороший человек, — доложил Олег Сергеевич без ложной скромности. — Не вор, не бандит, даже не приставала какой-нибудь.

— Зачем вы меня увезли из больницы?

— А тебе там больше нравилось? Прямо скажи, мы тебя обратно отвезем, — усмехнулся Сергеевич.

— Ну, допустим, пока я тут себя лучше чувствую. А дальше что? Вряд ли вы меня просто из добрых чувств похитили… Верно?

— Точно, — вздохнул Олег Сергеевич, — кое-какую корысть преследуем. Надо бы поговорить как следует, да ведь ты у нас некормлена. Пожуешь чего-нибудь?

— Не откажусь.

— Толик, — повернувшись к двери, позвал Олег Сергеевич, — собери-ка девушке позавтракать. Бутерброды какие-нибудь, чаек… Побыстрее, пожалуйста.

— Сделаем! — ответили из-за двери, не показываясь в комнате.

— Пока можно и на голодный желудок поговорить. — Обладатель китайского спортивного костюма внимательно посмотрел на Митрохину.

— Если разговор долгий, то лучше начать пораньше.

— Тогда для начала, чтоб не совсем втемную, я тебе расскажу, по какому случаю мы тебя из больницы забрали. Тем более что тебе это интересно. Итак, Митрохина Галина Юрьевна, вытащили мы тебя по той простой причине, что ты знаешь один очень простой, но очень ненужный в настоящее время сигнал, который может помешать достаточно справедливому и по большому счету — доброму делу. Проще говоря — прекратить раз и навсегда очень вредную и опасную для людей деятельность господина бывшего товарища Пантюхова Георгия Петровича…

— Простите, — вежливо перебила Галина, — вы собираетесь меня убить?

— Вот те на! — искренне удивился Олег Сергеевич. — С чего ты это взяла?

— Но ведь это самый надежный способ не дать мне или кому-то еще остановить то, что должно произойти через четыре дня.

— А тебе, стало быть, очень хотелось бы спасти гражданина Пантюхова?

— Если честно, то нет, — созналась Галина, — но к господину Пантюхову почему-то предъявляют претензии в основном те, которые сами небезгрешны. Поэтому я и задала такой вопрос. Я ведь даже не знаю, кто вы такие. Меня в течение недели мучили в психушке, надеясь, что я раскрою этот маленький секрет. Конечно, по приказанию Пантюхова. Где у меня гарантия, что вы не из той же компании, которая разыграла это похищение для того, чтобы я поверила и как дура попалась на какой-нибудь простенький крючок…

— Это какой же, например?

— Да такой… Например, скажете, что Пантюхов, допустим, разочаровал вас, заявив, что уже знает сигнал, допустим, от своей сестрички. И назовете мне какую-нибудь пустопорожнюю фразу. А я, если окажусь дурой, закричу: «Они блефуют, на самом деле все звучит не так, а вот эдак…» И назову вам доподлинный сигнал. После этого меня можно спокойно убирать, так как вы уже сможете обезопасить своего патрона, быстро и без лишних затрат добьетесь того, чего главврач Усольцев целую неделю вымучивал с помощью гипноза и психотропных препаратов.

— Резон есть. Но здесь, девушка, есть одна загвоздка. Мы работаем не на Пантюхова, а как раз против него. И тебя мы похитили не затем, чтоб добыть для него сигнал, а наоборот, для того, чтоб он его у тебя не выпытал.

— Вот так бы примерно и пантюховская команда меня убеждала. А доказательства своей правоты у вас есть?

Олег Сергеевич улыбнулся.

— Самым главным доказательством, — сказал он, — будет то, что мы вовсе не будем справляться насчет сигнала. Все четыре дня или больше. До того момента, пока Пантюхова не снимут с должности и не посадят в тюрьму. Поэтому минимум четыре дня проведешь здесь, а максимум — пока не слетит Пантюхов. Такое вот доказательство. Может, и не самое убедительное для тебя… Но есть и еще одно. Видео любишь смотреть?

— Нет. Может быть, и любила бы, если б Митрохин не увез видик с собой. А мне на мою зарплату его за сто лет не купить.

— Ну, тогда посмотри две кассеты для разнообразия.

— Боевик, ужастик, эротику?

— Скорее трагикомедию, наверно. Но здорово интересную! С участием твоих хороших знакомых Пантюхова, Митрохина, Антонова и с Алексеем Коровиным в главной роли. Это будет первая серия, а во второй, хотя это, может, и неприятно будет, повстречаешься с Ольгой Пантюховой.

Олег Сергеевич включил старый добрый «ВМ-12», и на экране пошла крутиться та самая кассета, которая была лишь частично показана областной общественности вместо «Санта-Барбары» и рекламы, но зато полностью просмотрена Пантюховым.

Галина смотрела с интересом и не требовала разъяснений. Даже по поводу того, с чего это безработный полуалкаш Коровин занял место ее покойного мужа во главе «Статус-банка» и заделался телезвездой.

Лишь после того, как пленка прокрутилась полностью, Митрохина разрешила себе задать вопрос:

— Это по телевизору показывали?

— Смогли только кусочек продемонстрировать.

— Как к вам попал Коровин?

— Так же, как и ты. Мы его украли.

— С ним можно увидеться?

— Пока нельзя. А зачем он тебе?

— Я бы окончательно вам поверила.

— К сожалению, он от нас сбежал. С Ольгой Пантюховой.

— Ольга тоже была у вас?

— Была… Но теперь они снова у Пантюхова.

— И Пантюхов не уничтожил Коровина?

— Пока нет. Он ему очень нужен. Пантюхов хочет, чтобы он успел получить наследство от своего американского дядюшки и жениться на Ольге Пантюховой. Это мы знаем точно. А что будет потом — неизвестно. Скорее всего Коровин долго не проживет. Но это — только версия. Весьма возможно, что у Пантюхова есть и более долговременные планы. Тебе достаточно информации?

— Конечно, нет. Пока я не могу вам полностью верить.

— Можешь и не верить. Сейчас все раскручивается само по себе. В принципе ты можешь ничем не помогать, лишь бы не мешала.

— «В принципе…» Вы так это сказали, будто какая-то помощь от меня все-таки может вам понадобиться.

— Может, хотя и не обязательно. Ведь московскую разработку Пантюхова Георгия Петровича вполне под силу остановить его сестре. Она тоже знает, как это сделать, верно?

— Да, знает. Хотя все или не все — неизвестно. А рассказывать вам, что надо знать, кроме самого сигнала, я не стану. Кроме того, я почти уверена: Барон знает не меньше Пантюховой, только скрывает это…

— Теперь это не проверишь, — хмыкнул Олег Сергеевич. — Вчера Барон был убит. Убит и Сурков по кличке Король Лир. Это последние из тех, кто участвовал в том заседании, которое я тебе только что показывал на видеокассете. Все эти люди могли бы стать свидетелями против Пантюхова, если б его кто-нибудь собрался снять с должности и судить. Наверняка и твой мужик, царствие ему небесное, тоже знал о главе очень много, раз начинал все с самого начала вместе с ним.

— Наверняка. Но я о том, что все начиналось так давно, ничего не знала.

— А теперь никто не узнает. Если, конечно, эта пленка будет лежать у нас. Так же, как и вот эта, где Ольга кое-что о брате вспоминает. Но обе они здесь, в этой области, никогда на экране не появятся, если их Москва не покажет, а Москве жалко телевизионного времени на провинцию тратить. Да и вообще я уже понял, что такое эти самые СМИ. «Четвертая власть», «опора гласности и демократии», мать их так! — Неожиданно в спокойном голосе Олега Сергеевича прорезалась крутая ярость. — Понт один, а на самом деле — болтуны, которые людей ссорят, но никакой реальной пользы не приносят. Все испохабят, если захотят, а потом — в кусты. Или начнут выть, будто все виноваты, кроме них. Сколько они тогда всяких проблем понакопали? Сколько народу из-за них сна и отдыха лишились, спокойствие потеряли, веру в светлое будущее? Не счесть! Но ни одного решения не подсказали. Одна трескотня. Их языками все размылось и развалилось. А жить только хуже стали. Раньше бы, если б такой отрывок, какой нам показать удалось, в эфир прошел, то Пантюхова сняли бы уже за одно то, что он проморгал контроль за ТВ. Ну и, конечно, добавили уже по существу вопроса. А сейчас — плюй в глаза, все Божья роса… Нет, на московских телевизионщиков надеяться нечего. Надо идти к тем, у кого компромат лежит. А как их найти — я не знаю.

— О-о-о… — разочарованно протянула Галина. — Нот это мне не нравится. Опять мне подозрения на ум пришли.

— Ну и зря. — Олег Сергеевич помрачнел. — Да, конечно, по логике ты права. Мол, решил к моему секрету с другой стороны подъехать. Можешь подозревать, нечем крыть.

— Хорошо, что вы это понимаете…

— Понимать-то понимаю, но успокоиться не могу. Потому что Ольга наверняка расскажет Пантюхову все, что знает, но только лишь в самый канун "больших неприятностей» и за немалую мзду, естественно.

— Могу, конечно, дать вам умный совет, хотя и бесплатно, — съязвила Митрохина. — Ликвидируйте нac с Ольгой как класс.

Конечно, можно и так. Вас, по правде сказать, и надо бы ликвиднуть — однако не то время. Мы все уже от классовой, настоящей классовой борьбы поотвыкли. Слишком долго были народом, где антагонизмы исчезли. И забыли принципы, по которым в свое время расстрел именовался «высшей мерой социальной защиты». Ради защиты общества надо уничтожать вредные индивидуумы. Неважно, совершили они преступление или нет, важно — существование их опасно для общества или нет. И ты, и Ольга в данный момент не менее опасны, чем Пантюхов. Тем не менее на такие крайние меры очень трудно идти. У нас психология мирного времени. Это во время войны подпольщики и партизаны предателей убивали беспощадно и с легким сердцем. Даже если те еще не предали, а только готовы были предать. А у нас сейчас всепрощенчество на уме. Прости меня — я прощу тебя…

— И надо менять эту обывательскую психологию? — не скрывая иронии, произнесла Галина.

— Пока не надо. Хотя быть готовыми к тому, что у нас начнется… Или, по крайней мере, может начаться.

— Интересно, что же? Гражданская война?

Олег Сергеевич ответил не сразу.

— Гражданская война еще не назрела, — сказал он медленно. — Это ведь опять-таки классовая война. А у нас классы еще не сформировались. Сейчас еще полно молодых дураков из числа бывших комсомольцев, считающих, что у них есть шансы сделать деньги, не втягиваясь в криминал, только за счет ума и знаний. Есть немалое число молодых работяг, которые спят и видят себя миллионерами. Есть еще мужички, которые надеются на фермерских хлебах взойти. Правда, уже не столько, сколько в горбачевские времена. Иные, награбив, драпанули; другие в тюрьму сели, если не в России, так за рубежом; третьи друг дружку перестреляли; четвертые — разочаровались. Но еще не все. Понять можно: упрямого мираж манить будет, пока не сдохнет, дурак на везение будет рассчитывать…

— Простите, Олег Сергеевич, вы кто по профессии? — перебила Галина. — Не политработник в отставке?

— Нет. Я не в отставке, я без вести пропавший, — усмехнулся Олег Сергеевич.

— Интересно… — удивилась Митрохина. — Это как же вы пропали, когда вы здесь?

— А вот так. Кассету ты посмотрела?

— Посмотрела…

— Так вот. Там упомянут капитан госбезопасности Чугаев, который в июле — ноябре 1991 года вел наблюдение за Пантюховым и компанией. А потом, как сообщил публике гражданин Коровин, «был вычислен и исчез».

— Значит, вы и есть Чугаев? — спросила Митрохина с явным недоверием.

— Именно так, — кивнул Олег Сергеевич.

— Что-то вы больно старый для капитана, — прикинула Галина. — В таком возрасте пора уже генералом быть. Полковником в крайнем случае. Хотя а, конечно, не специалист.

— Правильно посчитала. Выгляжу я сейчас на полсотни лет минимум. Поэтому и жив до сих пор.

— Ну, пятьдесят вам, конечно, не дашь, это вы кокетничаете. Но и на тридцать не смотритесь. Седина уж очень солидная. И морщин много, особенно на лбу… И вообще, щеки какие-то мятые, скулы торчат, это тоже старит. Да и бреетесь, извините, не очень чисто, а седая щетина сразу десять лет добавляет.

Чугаев засмеялся.

— Это точно. Мне, между прочим, иногда в автобусе место уступают. «Садись, отец», — говорят. А на самом деле мне тридцать два. Вот так.

То есть вы меня на год моложе? Извините, не поверю.

— Как хочешь. Верить или не верить — каждый сам решает. Только я тебе точно скажу, что придется когда-то поверить. Лучше раньше, чем позже.

— Знаете, верить-то мне хотелось бы, — произнесла Галина, даже удивившись собственной откровенности, — но уж больно часто обманывали. Я знаю, что и сейчас, по-моему, вы меня хотите обмануть. Если вы кагэбэшник, пусть даже и бывший, то это для вас не лучшая рекомендация. Тем более, помнится, Коровин говорил о вас — если вы тот самый капитан, — что вы пытались за кассету с записью совещания содрать с Пантюхова пять тысяч долларов. Тоже не лучшая характеристика. Шантажист — звучит не очень гордо. Я уж не говорю, что времена, когда я штирлицев обожала, давно прошли. Ведомство ваше по уши в грязи и крови. И еще — во вранье. Наконец, мне совсем непонятно, что вы теперь-то делаете и ради чего?

— Да просто так, от не фига делать! — зло сказал Олег. — Не сидится спокойно. С жиру бесимся, с ума сходим…

— А все-таки? — понастырничала Митрохина. — Вы кто сейчас? Бандит? Благородный разбойник? Партизан-подпольщик? Или действующий чекист?

Чугаев нахмурился.

— Пока я — пропавший без вести. Точнее, если хочешь, труп. Для Пантюхова по крайней мере. Он на это надеется.

— А зачем вы мне это рассказываете? — с подозрением пробормотала Галина. — Вдруг я как-нибудь сбегу от вас и сообщу Пантюхову, что вы живы? Хотите показать, что откровенны?

— Ничего я не хочу… — сердито сказал Олег. — Мне ты нужна не как заложница, не как пленница. Ты нужна как свидетельница, понимаешь? Даже скорее как помощница. Добровольная и бесплатная, если откровенно, потому что платить мне нечем. По убеждению, так сказать. Я ведь знаю, что будет, если тот план, который твой супруг запустил против Пантюхова, сработает. В лучшем случае его просто тихо уберут по часто встречающейся в жизни практике известной версии «сгорел на работе». Инфаркт или сердечная недостаточность. Пахал на благо Отечества и области, надорвал здоровье, и… «перестало биться пламенное сердце истинного комм… демократа». Похороны с оркестром и салютом, гроб с лафетом и памятник с венками. А на его место пришлют другого, не из нашей области. Для этого, нового, наша область — темный лес и больше ничего. Он, даже если и не дурак, и не подлец от рождения, запутается в здешних делах как дважды два.

А те, которые Пантюхову под ноги стелились, нового губернатора элементарно запутают и сделают своей ширмой, марионеткой, уловила? Если Пантюхов, сукин сын, всех бандитов подмял под себя, то этот будет сам у бандитов в шестерках. И даже не козырных. По первому требованию будет все делать, что ни попросят. Или со второго, но не позже.

Пальцем погрозят — испугается. Все ведь на него ляжет, если что. Какой бы храбрый ни был этот самый Пантюховский сменщик, связываться с нашей здешней системой он ни за что не решится. Будет знать, терпеть и молчать. Чтобы шума не было, понимаешь? А я хочу, чтоб был шум, суд и раскрутка в СМИ на весь бывший Союз. Ну, хотя бы на Россию. Ты бы хотела, чтоб Пантюхова не просто заменили, с почестями похоронив, а живого судили и распотрошили все его здешние заведения?

— Возможно. А ты, — Митрохина неожиданно идя себя перешла на «ты», хотя по-прежнему не очень верила в благородство помыслов «без вести пропавшего», — не боишься, что на таком процессе тебя лично возьмут под стражу?

— Я уже отбоялся. Тут другое хуже. Я, если развираться, много о чем слышал, много о чем знаю, но почти все — только на словах. Мне могут просто не поверить. Тем более если я начну рассказывать, как меня товарищ Воронков засветил и отдал на потраву Суркову. Тем более что сам Сурков послезавтра будет на кладбище прописан, а стало быть, не сможет суду сообщить, как его ребятки меня ногами по бетону катали, как мордой в выгребную яму окунали, как электрошоковую «терапию» мне устраивали…

Галина поверила. Похоже, первый раз за сегодняшний день. Воображение у нее было неплохое, и представить себе, почему Чугаев сейчас выглядит как старик, ей было нетрудно.

— Им очень хотелось, чтоб те кассеты, которые у меня были, вообще исчезли. И они их вышибали из меня две недели. А я им сначала ничего не говорил, потом помаленьку «сломался». Повел к тайнику, на чердак одного старого домишки. Сказал, будто кассеты в старой кирпичной трубе лежат, хотя их, конечно, там не было. Еще сказал, будто дверь на чердак, кроме замка, прикрыта растяжкой. То есть гранатой. Берется «Ф-1», усики на чеке выпрямляются, к петельке чеки суровая нитка привязывается. Откроешь дверь, нитка натянется, выдернет чеку — и мало не покажется. Растяжки у меня там не было, зато прямо над дверью лежал «ПП-90». Пистолет-пулемет такой, раскладной. Нам в аккурат перед ГКЧП такие выдали, на случай возможной работы по защите целостности СССР. Ну, когда я после августа в подполье ушел, прихватил с собой. 218-прим, конечно, но что делать было? Спрятал там, на чердаке, на крайний случай. Вот он мне и сгодился. Короче, когда конвоиры отошли, мол, копайся, чекист, снимай свою растяжку, я этот «ПП» тихонько достал, раскрыл, чесанул и положил их там, четверых, во славу русского оружия. С удовольствием.

— А потом?

— Потом ушел. Правда, не больно далеко. Их машина страховала с улицы. Заметили, что я выбежал из подъезда, поехали за мной. Догадался поперек улицы рвануть, на другую сторону. Как под машину не попал — черт его знает… Но палить они не решились, а развернуться вовремя не успели. В общем, успел я улицу перескочить, забежал в проходной двор. Там повезло, какой-то частник свой Москвич» заводил. Я, грешен, выкинул его, сел за руль и погнал. А эти, пантюховцы, видно, приметили, куда я забежал. Потому что я едва успел за руль сесть, как увидел, что они во двор въезжают. Ну, пока по дворам катили, это еще ничего. Там разницы между «Москвичом» и «Чероки» никакой, даже

Москвич» получше, потому что поменьше. Легче вертеться. Эти точно пару раз долбились в углы, а я как-то ничего. Но вот когда пришлось на большую улицу выезжать, тут туго пришлось. Машин не так много, дело под вечер, а у них моторчик будь здоров. Короче, достали они меня на дамбе через затон. А она с изгибом… В общем, не вписался я и слетел метров с пяти на лед. Ноябрь, еще не крепко подмерзло, лед как оконное стекло. Не кувыркнулся, а сразу нырнул. Только воздуха глотнуть успел — даже Не заметил, что пару ребер о баранку поломал. Из двери уже под водой выполз, вынырнул. Одетый, но водичка не греет. А эти уже выскочили и сбежали по дамбе вниз, ждут, что я вылезу… По логике правильно: если я жить захочу, то полезу на дамбу, прямо к ним в лапы, а если нет, то утопну, и нет проблем. А я, пока голова из воды торчала, приметил, что метрах в двадцати левее того места, где они меня ждали, марок идет и какая-то труба из насыпи торчит. Не знаю как, но получилось, что рассчитал верно. Нырнул под лед и проплыл туда. Они-то пялились на полынью, которую машина пробила, а вдоль дамбы не глядели. Залез в трубу, это какой-то сток оказался, теплый причем. Не ядовитый, и то спасибо, хотя и вонючий. Там и сидел, пока не почуял, что вот-вот сдохну. Вылез, когда уже совсем стемнело, наверно, через час, не меньше. Эти, конечно, дожидаться не стали, пока менты приедут, удрали.

— А вы с милицией дела иметь, конечно, тоже не хотели?

— Само собой. Пистолет-пулемет при себе — раз, машину утопил не свою, а угнанную путем разбойного нападения — два, документов никаких — три. Да если б я и сказал, что из комитета, попросил позвонить на работу, это бы ничего не дало. Воронков за мной, может быть, своих и прислал, но они б меня точно сдали обратно. Или уморили бы потихоньку. Но в темноте я сумел уползти по дамбе подальше, не заметили. Да и не до меня было: у них там водолаз на затоне работал, трактор подогнали с тросом, цеплять машину собирались. В общем, ушел как-то. Все одеревенело, одежда заледенела, аж грохает, — ночью минус десять градусов было. С километр прошел, чувствую — вот-вот лягу. Добрался до ближайшего дома, зашел в подъезд. А там работяги на троих разливают. Не знаю, может, они эту бутылку на последние брали, очередь за ней выстояли, это ж 1991 год был, тогда уже знали, что с января цены отпустят, торгаши товары поприпрятали, а народец хватал все, что выбрасывали, помнишь? В общем, если б я просто так подошел и попросил отхлебнуть, они б меня не только послали далеко и надолго, но и по морде надавали бы. Но они увидели, какой я — «с фингалами, замерзший, заледенелый, еле живой, — и сами сказали: «Братан, ты ж помрешь, прими стакан!» А я не то что взять этот стакан, я говорить толком не могу. Дали с рук отхлебнуть, немножко, граммов десять, может быть, но я так поплыл, будто три стакана сразу и без закуски. Просто сел и вырубился, как они говорили. Сам — ничего не помню, полный провал, как смыло. Что они в принципе должны были сделать? Посмотреть, нет ли чего полезного в карманах, например, деньжат, изъять их, так сказать, в уплату за горючее и отвалить домой со спокойным сердцем. В кармане у меня, кроме «ПП-90», ничего не было. Конечно, он, когда сложенный, на автомат не похож, коробка железная вроде пенала, всего двадцать семь сантиметров в длину — и все.

Но открыть его — элементарно, на то и рассчитан. Так вот, они даже не посмотрели, что это такое. Им наплевать на это было.

— В больницу отвезли? — спросила Митрохина.

— Если б они так сделали, я б тут не сидел, это точно. Во-первых, в больнице меня уже через сутки нашли бы. Даже раньше. Доложили бы милиции, что доставлен избитый гражданин со странным предметом в кармане, даже если б не сумели определить, что это оружие, там в два счета распознали бы «ПП-90», уведомили бы нашу контору, и мне хана.

Но мог бы и просто так помереть, естественным образом. Я ж был как бомж, канализацией вонял. К таким в приемном покое подходят постольку-поскольку… А если не материться и не орать, так и вовсе никто не подойдет. У меня тогда и голоса-то не было, слова сказать не мог. Так что я этих мужиков должен только благодарить, что они меня в больницу не повезли.

— А куда же они тебя пристроили?

— Да занесли к одному из них домой. Раздели, растерли, в теплую ванну посадили. В общем, отходили кое-как. И не спрашивали кто, что, откуда. Мамаша у этого мужика только посоветовала: «Ты уж не пей так больше, сынок! Мать-то небось всю ночь не спала, переживала…» Я уж тогда подумал, что сама-то она мне не в матери, а в бабки скорее годится, но когда в зеркало посмотрелся, понял — хорошо, что она меня братишкой не посчитала. Сейчас моложе выгляжу, четыре года спустя. Сыну ее, Василию, точно за полтинник было, а мне — двадцать семь. Этот самый Вася «ПП-90» мне подает и говорит «Это чего за хреновина?» А я думал, что он уже посмотрел, и прямо сказал: «Пистолет-пулемет».

Он тогда заржал, а потом выдал: «Мне тоже такую надо сделать, под сверла…» Это значит, что он, дядя Вася, даже заглянуть туда постеснялся. Потому что его еще в детстве, в деревне, мать приучила чужого не трогать. Потому тогда за пять колосков в тюрьму посадить могли.

— И тогда воровали, — проворчала Галина, — и сейчас честные люди есть. Не делай обобщений, пожалуйста.

— Я и не делаю, просто факт констатирую. В общем, оказался я на улице, а куда идти? В управление — нельзя, домой — рискованно. Денег — ноль, документов — ноль, зато на руках оружие и двенадцать боевых патронов. Как во вражеской стране после побега из плена. По улицам шляться опасно. Я еще не понял, что меня мать родная не узнала бы. И то, что меня пантюховцы уже в спокойный разряд записали, еще не знал. Тут еще случай помог. В бардачке у «Москвича», который я угнал, лежали три видеокассеты. Их туда положил тот частник, которого я из машины выкинул. То ли от воды, то ли еще почему-то, только на этих кассетах записи исчезли. Даже фрагментов прежних записей не осталось. Что там этот козел вез — неизвестно, небось обычную порнуху. Но этот частник-чайник, должно быть, так перепугался, что его привлекут за это дело, что, когда его следователь спросил, были ли у него в бардачке какие-нибудь кассеты с записями, сходу сказал: «Нет, ничего не было, зато я видел, что кассеты были в руках у угонщика». И решил на этом стоять до последнего. Так что Воронков мог доложить начальству, что кассеты безнадежно испортились, а меня надо где-то ниже города в реке искать, может, и еще дальше. Смысла в таких поисках, конечно, никто не увидел. Река скоро накрепко замерзла, весной паводок был сильный, так что искать меня и зимой, и весной не стали, а поскольку я и летом нигде не всплыл, то всем было наплевать, в какой ил мои кости ушли. Все чисто, все шито-крыто. В общем, они успокоились, а я жить остался.

— Нелегально?

— Условно говоря, так.

— Почему «условно»?

— Потому что теперь у меня есть вполне приличный паспорт с российским вкладышем. Есть прописка, официальное место работы: ТОО «Марат» — строительные и ремонтные работы, мелкооптовая и розничная торговля строительными и отделочными материалами. Мы взяли подряд на ремонт вашей родной психбольницы. В общем, все это мелкие подробности. Я тебе, пожалуй, многовато рассказал, но куда денешься?

— Ну да, ты дал понять, что я обречена в любом случае. Пантюхов уберет, выражаясь словами Владимира Вольфовича, «однозначно», и ваша команда тоже.

— В случае, если все дружно провалимся, — конечно. Но это совсем не обязательно. Нормально будешь себя вести, не захочешь отсюда сбежать — ничего не случится. Но самое главное — постарайся мне поверить.

— …И сообщи то, что интересует Пантюхова с Воронковым? Ты понимаешь, мне это очень непросто сделать. Допустим, что вся эта история насчет моего бегства и чудесного спасения — чистая правда, но что, если ты просто хочешь от него откупиться? Я не утверждаю, будто так и есть, просто варианты прикидываю. Конечно, тогда вроде бы проще передать меня обратно Воронкову, получив какие-то гарантии. Но можно ведь и по-другому, верно? Получить сигнал, найти тех, кто в Москве, а меня убрать. Твоя ценность растет. А если ты еще сумеешь и Ольгу уничтожить, то тогда сможешь торговаться с Пантюховым почти что «с позиции силы». Должна я такую возможность учитывать?

Наверно, должна, — кивнул Чугаев, — после того, что с тобой происходило, конечно, можно вообще во всех людях разувериться. Сейчас полно таких, что все продадут, если цена устроит… Но не я. Ты тут уже напоминала, что я в свое время хотел с Пантюхова пять тысяч баксов содрать за те записи, что, мол, шантаж — это плохо. Конечно, плохо. И верить мне не располагает, это точно. Хотя, заметь, я тебе мог об этом не говорить и даже пленку с Коровиным вообще не показывать. Да, тогда я, дурак, решил слегка заработать. Воспользовался тем, что сразу после путча в областном УКГБ все стояло на ушах, а Воронков еще не знал, посадит его новая власть или сразу пристрелит. Он, кстати, тоже на запись попал. Такие сценки там есть — нарочно не придумаешь. Я ж эту телекамеру еще 22 августа должен был снять. А она до ноября работала. Маленькая такая, с кулачок, а весь кабинет просматривается. Микрофон отличный — с булавочную головку, а все слышит, даже если шепотом и в самом дальнем углу. Питалась от электросети и автономно, от аккумулятора. Если нужно — можно в инфракрасный режим перевести. Ну, это редко. Например, когда Пантюхов после какой-то пьянки с секретаршей уединялся. А по большей части все снималось при свете. Видеомагнитофон стоял на конспиративной квартире. Мы там до путча дежурили вдвоем с напарником, посменно. А потом, когда велели снять наблюдение, я один. У меня два месяца отпуска как раз набралось, меня с радостью отпустили, чтоб не путался под ногами. Тогда одни сами увольнялись, другим намекали, что на пенсию пора, — черт-те что творилось. Мне тоже, полушутя эдак, говорили, что, мол, гляди, Олежка, уедешь в отпуск, а приезжать некуда будет… Я написал, как положено, что отдыхать буду в нашей области, в деревне у своей матери, телефон там только в сельсовете. Если б понадобилось из отпуска отозвать, то мать бы сразу позвонила одной хорошей девушке, а та знала, где меня искать. Конспиративку я по приказу должен был законсервировать, ключ сдать, аппаратуру, записи, оружие — тоже. Но ничего этого не сделал. Внаглую. И никому, если честно, до этого дела не было. Поэтому и сошло на первых порах. Весь сентябрь и октябрь проработал, весь «процесс становления» зафиксировал. Там не три кассеты было, а больше двадцати. Ну а потом вот бес попутал — решил заработать. И сумму-то, дурак, назначил плевую. Сейчас на хорошие «Жигули» не хватит. Но я тогда, если уж совсем откровенно, хотел уходить. В Китай, в Иран — хрен знает куда, лишь бы здесь не оставаться. Очень уж похабно себя почувствовал, когда красные флаги поснимали. Мне все, что тогда вытворялось, вовсе не в радость было. Конечно, не по уму все получилось, переиграли меня. А самое главное — я Воронкову, осел, доверился.

— Вот видите, — покачала головой Галина, — сами уже попадались на доверчивости, а мне предлагаете вам поверить.

— Ладно, — вздохнул Олег, — можешь не верить. Но давай еще раз подумаем над тем, что будет. Ольга Пантюхова, если на то пошло, брата подставлять, конечно, не захочет. То, что она знает секрет сигнала, — просто пугало для Георгия Петровича. Чтоб не мешал ей вертеть хвостом как хочется, чтоб оплачивал ее покупки и гулянки, а самое главное — чтоб не подобрался к коровинскому наследству. Алексея Коровина она, может быть, и разрешит уничтожить, но только после того, как уже утвердится в роли хозяйки этого капитала. Но так или иначе, она в ближайшие дни даст сигнал «стоп». Это сто процентов. Потому что без брата она в нашей губернии — никто. В лучшем случае — дорогая и бесстыжая давал ка. Конечно, если ее разозлить чем-то, она может что-нибудь сумасбродное выкинуть, в том числе и Пантюхову гадость сделать, даже догадываясь, что это ей самой во вред пойдет. Чисто по-женски, из одной вредности. Но это — в исключительном случае. Так что будешь ты помалкивать или нет — Пантюхову это не навредит.

— Понятно. Полчаса назад ты говорил, что все от меня зависит. Будет суд или нет, останется Пантюхов главой или его уберут…

— Если ты дашь мне выход на Москву, то именно так все и будет.

— Хорошо, — неожиданно поменяла настроение Галина. — Я согласна. Самого сигнала я тебе не дам, а вот телефон, по которому надо позвонить, пожалуй, сообщу. Правда, не уверена, что это тебе как-то поможет. Потому что этот телефон — гак мне еще Митрохин говорил — только для связи. И вряд ли там будут давать какие-то комментарии, адреса, явки, пароли, что там еще у вас бывает…

— Это мне ясно. Но за него можно зацепиться. Конечно, при этом надо будет звонить не отсюда — засекут тут же, — а из Москвы. Поэтому надо, чтобы мы с тобой съездили в столицу. И желательно — как можно быстрее. Лучше всего — если сегодня. Через пару часов, допустим.

— Самолетом?

— Нет, лучше автомобилем, а потом — электричкой.

— Почему?

— Потому что у тебя паспорта нет. А при посадке на вокзалах и в аэропортах их проверяют.

— А почему не всю дорогу на автомобиле?

— Потому что автомобили на въезде в Москву тоже часто проверяют. Сейчас, во всяком случае. На выезде отсюда, из облцентра, тоже могут проверить. Поэтому придется еще один маневр сделать. Сесть на рейсовый автобус, сойти где-нибудь в двадцати километрах от города и там пересесть на машину. Внешность немножко поменять придется.

— Бороду прилепить или усы? — усмехнулась Галина.

— Паричок, кое-что из косметики, прикид получше — и все. Наверно, больше ничего не потребуйся. Если здесь, в городе, не спалимся, то там легче будет. Вряд ли рискнут разыскивать вне области, хотя, конечно, возможны всякие сюрпризы. Вообще пугать не буду, но может быть и страшновато.

— Бог с вами, — сказала Митрохина. — Поедем…

ПРОГУЛКА

Как раз в тот момент, когда Чугаев с Митрохиной пришли, выражаясь по-умному, «к консенсусу», скромный завтрак в «аппаратаментах» (это Ольга такое название придумала и Лехе сообщила) главы подошел к концу. Казалось, Георгия Петровича волновали только гастрономические вопросы. Он со знанием дела беседовал со старшим Коровиным о качестве французских вин, которые были поданы к столу. Ольга вопреки опасениям Лехи пила только «Спрайт» и, что особенно приятно, помалкивала.

Сам Леха старался, как мог, изображать, будто равнодушен к выставленным на стол закускам. Хотя перед дядюшкой прятаться уже не стоило, перед Пантюховым и Воронковым нужно было держать марку. Иначе Владимир Евгеньевич чего-нибудь заподозрил бы.

Вообще-то Леха ожидал, что Воронков появится на завтраке с мрачной рожей. Во всяком случае, Коровину казалось, будто полковник не останется равнодушным к тому, что его подслушка была заглушена. То, что на физиономии у него не читалось ровным счетом ничего, было как-то неприятно. Лехе на какое-то время подумалось, будто их откровенный разговор с дядей Сашей мог быть все-таки прослушан… Ничего хорошего это не сулило. Насчет бомбы в самолет, это, конечно, дядюшка переборщил, а вот коза или даже корова на взлетной полосе в здешнем аэропорту вполне могут появиться. Да и вообще дело могло и до взлета не дойти…

После того как завтрак кончился, Пантюхов предложил пройтись по свежему воздуху, полюбоваться золотой осенью.

Охрана старалась казаться незаметной, во всяком случае, не бросаться в глаза. Леха на правах почтительного племянника держался за спинку самоходной коляски Александра Анатольевича с левой стороны, Пантюхов — с правой, на правах радушного хозяина здешних мест, хотя вроде бы, по первой легенде, обкомовский «отель»-пансионат принадлежал Лехе Коровину. Впрочем, с точки зрения государственной, в более широком масштабе, Пантюхов был правителем всей области, частью которой являлся этот благословенный уголок облагороженной природы, а потому хозяйский вид главы был вполне уместен. Ольга зацепилась за Лехин левый локоть и скромно помалкивала, производя впечатление невероятно послушной девочки. Наконец позади стройной шеренги, на дистанции в пять шагов, прогулочным шагом двигались Воронков, негр, охранявший АлександраАнатольевича, и белобрысая секретарша Лайза-Лизанька.

— «Уж небо осенью дышало, уж реже солнышко блистало…» — сентиментально произнес старший Коровин, делая глубокий вдох. — Обожаю осень! Именно такую, как здесь, русскую… Какой-то особый запах. Ощущается непрочность, хрупкая хрустальность земного бытия, всей этой природы, одетой «в багрец и золото». И вместе с тем — вечность. Все уходит, но все вернется снова. А ты, человечек, — только песчинка, миг, дуновение ветерка, ничтожество перед этими вечными циклами Увядания и Возрождения…

Леха про это дело уже где-то слышал. Может быть, в школе, когда литературу проходил, а может быть, по телевизору.

— Да, — прочувствованно поддакнул старику Георгий Петрович, — утратили мы нашу духовность за семьдесят лет. Всё суетились, погрязли в мирском, бестрепетном, холодном. Печально, что живем в беготне, не замечая простой и вечной красоты…

«Артист! — порадовался Леха за Пантюхова. — Нет, все-таки как ни крути, а в нашей родной «руководящей и направляющей», то есть Компартии, талантливые люди состояли. Ни шиша бы у демократов-диссидентов не вышло, если б им такие ребята не помогали…»

— Я вам очень благодарен, Георгий Петрович. — Дядя Саша похлопал ладонью по мохнатой лапе Пантюхова, державшейся за спинку коляски. — Мне казалось, что за прошедшие годы Россия настолько изменилась и утратила тот прежний облик,

0 котором мне столько рассказывали в детстве отец и мать, что понять ее мне будет очень трудно. Просто невозможно. Но оказывается, если присмотреться, то ничего не изменилось. Россия относится к категории вечного. У нее есть периоды упадка и взлетов, ее можно перекрасить в красный, черно-желто-белый, бело-сине-красный и даже серо-буро-малиновый цвета, облепить разного рода гипсовыми украшениями с иностранными или русскими названиями, но получится всегда одно и то же. Дождь с ветром, мороз и жара растрескают гипс, он свалится, и мы увидим все те же вечные, неистребимые контуры…

Конечно, конечно! — поддержал Пантюхов. — Возродим, возродим Отечество. Вечна Русь, неистребима! Мы за текущий год совместно с Православной Церковью уже отреставрировали полностью или частично 28 храмов, заложили 12 новых в дополнение к тем шести, на которых сейчас ведутся работы. Четыре из них к концу года будут закончены…

«…И досрочно сданы в эксплуатацию», — мысленно добавил Леха. При этом ему отчего-то подумалось, что старик Коровин в своих рассуждениях насчет российской вечности запрятал какую-то хитрую подковырку, которую Пантюхов при всей своей мудрости не разглядел и забубнил свои «контрольные цифры», которые, должно быть, готовил для отчета за третий квартал или уже для годового…

— Алеша, — - обратился дядюшка к племяннику, — ты хорошо запомнил все, о чем мы говорили перед завтраком?

— Конечно, конечно, дядя Саша! — подтвердил Леха.

— Обращаю твое внимание на необходимость финансового участия в той программе духовного возрождения, которую ведет в губернии Георгий Петрович. В высшей степени благое дело, и сейчас, когда народ столь тяжко переносит время перемен, общение с Господом послужило бы страждущим во утешение… Воцерковление народа, отлученного безбожными правителями от Бога, от Христовых заповедей, — несомненно, насущная задача…

«…Текущего момента», — опять-таки про себя добавил Леха.

Дядюшка построил свое заявление так, что у главы и шагавшего позади Воронкова должно было создаться впечатление, будто Коровины, отгородившись от прослушивания глушилкой, беседовали исключительно о программе воцерковления областного пролетариата и постколхозного крестьянства.

— Обязательно, — энергично произнес Леха, — поможем, безусловно.

— Я очень опасаюсь, Алеша, — сказал дядюшка, — что если духовный вакуум народа не будет заполнен истинной духовностью, то ее подменят суррогаты, всяческие секты, псевдоцеркви, «придут лже-Христы и лже-пророки», как сказано в Писании… Так, как случилось в Европе и Америке.

— Да, да, дядь Саш, — закивал племянник, вы мне этот вопрос очень подробно осветили, я теперь всю опасность этого дела намного полнее понимаю…

— Не сомневаюсь. — Ладошка старика одобрительно похлопала младшего Коровина по локтю. — Теперь вот еще какая просьба… Хотел спросить еще утром, но все не решался. До твоей свадьбы еще четыре дня. Не смог бы ты на пару суток слетать со мной в Москву?

Чутьем Леха догадался, что сразу и резко соглашаться нельзя. Очень вовремя вспомнив, что он, Колвин, человек подставной и подневольный, племянник бросил взгляд на Пантюхова, а потом — на Воронкова. У первого на лице проглянула какая-то неопределенная задумчивость, у второго — неприятное удивление, но не больше того.

— Ты знаешь, дядь Саш, — сказал Леха с нерешительной заминкой, — тут у меня перед свадьбой дел много, да и банк так просто не оставишь, тем более что мы только-только из Сибири прилетели…

Боюсь, что трудновато будет выбраться.

— Жаль, — вздохнул дядюшка, причем так убедительно, что его племяннику показалось, будто Александр Анатольевич и впрямь принял Лехино заявление за чистую монету. — Очень жаль! Мне бы хотелось, чтобы по первопрестольной со мной ходил родной человек, а не наемный гид, отрабатывающий доллары…

— Да ведь я, если на то пошло, — сознался Леха, — Москву знаю слабовато. Гида из меня не получится…

— Ах, разве ж в этом дело? — Старший Коровин умело придал голосу патетический акцент. — Я понимаю, что парализованный старик — это не лучшая компания для поездки в столицу…

— Ну что ты, дядь Саш! — пробормотал Леха. — Зачем ты так? Разве ж я отказываюсь?

Ну а как прикажешь понимать твое заявление? — Голос дядюшки приобрел весьма заметную строгость.

— Да я просто имел в виду, что, может, нам лучше будет в Москву не до свадьбы съездить, а после… — Сию фразу Коровин промямлил весьма натурально.

— Если бы речь шла о том, что эту поездку можно отложить, то я не поднимал бы сейчас этот вопрос, — еще более сурово произнес Александр Анатольевич. — Вообще мне кажется, что мое отношение к тебе меняется…

Поскольку весьма вероятным продолжением этой дипломатической фразы могло быть не менее дипломатическое: «…И представляется, что решение вопроса о наследстве было несколько преждевременным», то в рядах прогуливающихся возникла тихая паника.

Пантюхов обеспокоенно поглядел на старика, который так творчески сыграл глубокую обиду, потом перевел глаза на Воронкова, заметно поежившегося от этого взгляда, и обратился к Лехе:

— Неужели уж так заняты, Алексей Иванович? Неужели не сможете пару суток провести с дядей?

Это было как раз то, что надо. И дяде, и племяннику. Хотя на лице полковника Воронкова читалось некое напряженное, недоверчиво-сожалеющее выражение, глава уже принял решение, и его воля, воля губернаторская, была, стало быть, непреклонна.

Но нужно было еще чуточку поупираться, чтоб Пантюхов был убежден целиком и полностью: Леха в Москву поехал исключительно с его санкции и против своей воли.

— Вообще-то выкроить время можно, только вот как Олечка? — задумчиво произнес Леха, поглядев на свою нареченную. — Наверно, надо бы ее с собой взять?

— О! — вскричала Ольга. — В Москву — я согласна!

— А я — нет, — твердо сказал Пантюхов. — Хватит того, что в Сибирь прокатились. У тебя еще подвенечное платье не готово. И вообще, нечего лишний раз носиться туда-сюда…

Конечно, аргументы прозвучали не слишком убедительно. Но и Лехе, и Ольге, и Воронкову было ясно, что Пантюхов ни за что не отпустит в Москву свою сестрицу. Правда, почему не отпустит, все знали в разной степени.

Тем не менее Леха решил сделать еще одно заявление в пользу бедных:

— По-моему, Георгий Петрович нам надо ехать или вместе с Ольгой, или вообще не ехать. Что ей мешает?

— Пока еще, господин Коровин, это моя младшая сестра, — сердито напомнил Пантюхов, — хотя и совершеннолетняя. У меня есть мнение, что ей ехать нельзя. Если хотите со мной поссориться — действуйте вопреки этому мнению.

— Ну хорошо, тогда я тоже останусь. — Это Лехино заявление вызвало такой строгий взгляд Георгия Петровича, что младший Коровин всерьез забеспокоился: не переиграл ли? Пантюхов прокатился своим тяжким, как танковые гусеницы, взглядом по всей фигуре обнаглевшего племянника богатого дядюшки, словно бы хотел вдавить его в асфальт napковой аллеи по самую шляпу. Дескать, ты что, козел, забыл, кто ты есть на самом деле? Оперился? Возражать осмеливаешься? Да если сейчас твой дядька пошлет тебя к хренам и лишит наследства, я тебя в куски изрублю и собакам выброшу!

Вслух, конечно, Пантюхов сказал более вежливую, но оттого не менее угрожающую фразу:

— Это ваше право. Но с точки зрения морали вы поступите очень неэтично. И вообще — недальновидно.

— Ладно. — Ольга вымолвила именно ту фразу, которую так нужно было произнести в данной ситуации: — Ребята, давайте жить дружно. Леша, будь добр, съезди с дядей Сашей, не ссорься с Егоркой…

— Как скажешь, — солидно кивнул Леха и, скрывая совсем уж бурную радость, поцеловал невесту в щечку. — Я ведь тебя, лягушечка, боялся обидеть, а дядю Сашу, конечно, уважить надо…

— Рад, что тебе пришла в голову такая идея, — суховато объявил старший Коровин. — Если действительно собрался лететь, то будь готов к шести вечера.

— Ну вот, — веско сказал Пантюхов, — а шуму-то было. Слетаете на пару суток, в пятницу вернетесь…

Александр Анатольевич при этих словах легонько пожал племяннику запястье: все о’кей!

Прогулка продолжилась, Пантюхов с Коровиным-старшим продолжили свои беседы о России, о святом, вечном и так далее. Леха сейчас думал о вещах совсем простых, но гораздо более насущных. Например, о том, не столкнется ли самолет дяди Саши с кометой и не появится ли на взлетной полосе корова или коза?

Конечно, сосредоточиться на этих размышлениях Лехе не дали. Уже через минуту сзади послышался умеренно подобострастный голос полковника Воронкова:

— Алексей Иванович, вас по моему сотовому разыскивают! Что ответить?

— Пусть перезвонят через двадцать минут в номер, — сказал Леха, наглея, хотя прекрасно знал, что Воронкову он нужен немедленно.

— Говорят, что очень срочно! — Полковник потряс радиотелефоном, и Леха понял, что идти так или иначе надо.

— Извини, дядь Саш, опять я кому-то понадобился…

Леха отпустил спинку коляски, за которую тут же уцепилась Ольга, и направился к Воронкову. Полковник, отстав от процессии, пригласил его присесть на скамеечку, стоявшую чуть в стороне от аллеи, па полукруглой площадке, обрамленной подстриженными кустами.

Само собой, что никакого телефонного вызова и в помине не было. Но разговор предстоял серьезный, это у Владимира Евгеньевича прямо-таки на морде читалось.

— О чем вы сегодня с дедом болтали? — допросным тоном поинтересовался полковник. — Быстро и без утайки!

Сердце у Лехи екнуло. Конечно, знать бы наверняка, что Воронков ни черта не слышал и американская глушилка забила всю его подслушку намертво, можно было бы и поспокойней себя чувствовать.

Но ведь хрен его знает, наши чекисты тоже не вчера родились и эту самую глушилку вполне могли нейтрализовать. Это у них на борьбу с оргпреступностью технической оснастки не хватает, а вот для защиты этой самой преступности вполне может и хватить… Начнет сейчас Леха сказочки про строительство храмов и повышение духовности на душу населения рассказывать, а полковник послушает-послушает и рявкнет: «Долго ты мне мозги полоскать будешь?» И — в рыло, чтоб знал, как начальство за нос водить.

Но колоться с самого начала Леха не собирался.

Поэтому он прикинулся наивной девочкой и убедительно изобразил удивление:

— А вы что, не слушали, Владимир Евгеньевич?

— Слушал, — проворчал Воронков, — но не слышал. Может, ты объяснишь почему?

— Здрассте, — пробормотал Леха, — откуда ж мне знать, что у вас там в технике не заладилось? Так что, вы, значит, беседу не слышали? А я-то думал, чего это вы никаких ЦУ по телефону не даете…

— А сам почему не звонил?

— Так не надо было. У нас же там про банк разговор не шел. Он спрашивал, как там в Сибири, в Якутске. Я говорю: «Нормально, уже снег идет». — «А как Лена?» — спрашивает. «Какая, — говорю, — Лена, Александр Анатольевич? У меня невесту Оля зовут…» Он засмеялся и объяснил, что он про реку спрашивал, на которой Якутск стоит. Я сказал что-то типа того, что большая, мол, река, впечатляющая, только смотреть мне на нее было некогда. Все дела, дела, дескать. Чего-то соврал насчет того, будто акции приобретали, с золотом связанные… Атак, в общем, он на эту тему сильно не приставал. Я его больше насчет свадьбы и так далее. Потом его повело на строительство храмов. Он все нажимал на то, что я должен обязательно этот самый храм Александра Невского поставить и школу имени Коровина организовать, иначе наследство от меня уйдет.

— А насчет полета в Москву он там вопрос не поднимал?

Леха постарался ответить без колебаний:

— Нет. Я только сейчас об этом услышал. Сами видели, как растерялся. Думал сперва, что вы с Георгием Петровичем против будете, начал упираться, а оказалось, что наоборот — надо. Вы б хоть какие-то знаки давали, когда надо соглашаться, а когда — нет.

Воронков сидел с непроницаемым лицом. Не очень это было приятно, догадываться, какие у него там, в черепе, шарики-ролики крутятся, чего он знает, а чего нет.

— Ладно, — сказал полковник строго, — ты все сказал?

— Вроде бы все.

— Ничего больше не забыл? — Это было уже совсем угрожающе произнесено.

— Нет, — у Лехи сердце начало прибавлять обороты.

— Зачем врешь? — Воронков спросил это тихо и даже не грубо, скорее, с укоризной какой-то.

— Видно же по тебе, что ты с дедом говорил совсем о другом. Это вы Пантюхову можете мозги пудрить. А мне, извините, нет. Я двадцать пять лет с такими брехунами дело имею и уже по вашим глазенкам бегающим все прочесть могу.

— Ну и читайте, — бухнул Коровин, ощущая жуткую пустоту, которая перед ним, фигурально говоря, разверзалась. Правда, оставалась кое-какая надежда. Например, на то, что гражданин начальник блефует, сидя без козырей и делая умный вид, когда ловить нечего.

— Мне читать не надо, — усмехнулся Воронков, — я все слышал. От и до. Дядюшка твой все-таки слишком уж американец. На технику надеется. Глушилка, конечно, хорошая, чисто давит все, что связано с электроникой. Но есть, дорогой Алеша, и такая наука, как акустика. Колебания воздуха изучает. Слышать, строго говоря, можно и без всяких гам «клопов-жучков», если эти самые колебания воздуха, которые вы с дядюшкой производили, направить в нужное время в нужное место. Так что, дорогой, не трать фантазию, чтоб еще придумать. Конечно, интересно послушать, но некогда.

У Лехи уши горели от стыда, а внутри промораживал чудовищный холод смертного страха. Да, тут уж точно ловить было нечего. Эх, Александр Анатольевич, Александр Анатольевич! «Жучки» электронные вы, конечно, подавить сумели, а вот о том, что советский полковник Воронков на этот случай попросту дырок в комнате навертел, а потом сидел около них с фонендоскопом в ушах и все слушал «от» и «до», как-то не подумали. И что ж теперь будет-то?

— Стыдно, Алексей, — пожурил Воронков, — нечестность — это так плохо в нашем деле! Просто ужас. Ведь поверил вам Георгий Петрович. Очень крепко поверил. Я вот даже не знаю, как ему об этом докладывать…

— А вы еще не докладывали? — с удивлением спросил Леха, чуя, как ледяная глыба в душе начала подтаивать.

— Не решаюсь, — сказал полковник, — очень большое разочарование будет для него. Вообще на него много чего свалилось в данный момент. Подруга твоя и подельница, Галочка Митрохина, из сумасшедшего дома убежать сумела. Барон Антонов с Королем Сурковым по какой-то причине друг дружку перестреляли. По слухам, очередь на примерку костюма в ателье не поделили. Олечка, невеста твоя нареченная, очень важную вещь сказать не хочет. В таком нервном состоянии можно черт-те что сотворить…

— Это точно, — поддакнул Леха, вдруг сообразив, что ежели Воронков о такой заподлянке, как заговор дядюшки и племянника не доложил раньше, то надеется с этого что-то поиметь. Например, миллион долларов или виллу на Канарах.

Лехины мозги стали соображать так быстро, что ему самому страшно стало. Прогадать было нельзя, никак нельзя.

— Зря вы так рискуете, Владимир Евгеньевич, — вздохнул Леха, удивляясь, откуда и взялась наглость такая, — надо ж было сразу доложить. А то, неровен час, кто-нибудь из ваших помощников в обход и через голову перекинет. И получится, будто мы с вами оба неискренние. На меня, понятно, он еще трижды подумает, бросаться или нет. Дядюшка импортный, с ним без шума не получится, а насчет ваших задумок он в курсе, стало быть, и меня, если поняли, пока прослушивали, так просто не отдаст. А вот вам, товарищ полковник, от всей этой катавасии может быть много неприятностей. Не полюбит Пан, если почует, что вы за его спиной шахер-махеры разводите.

— Не беспокойся, — сказал Воронков, — я один слушал, мимо меня не проедет. И уж будь покоен, если я захочу вашу поездку по маршруту «Москва — Штаты — далее везде» отменить, то сделаю это в лучшем виде. Ты, между прочим, загранпаспорта не имеешь. И российского, по-моему, у тебя при себе нет. Тебя можно задержать на тридцать суток по подозрению в совершении минимум трех убийств. А стоит тебе в СИЗО угодить — считай, что жизнь кончилась. «Скончался от побоев в драке между заключенными». И хрен кто докажет, что к этому я или Пантюхов имел какое-то отношение.

— Однако ж, Владимир Евгеньевич, отчего-то на вас сомнения напали, — заметил Леха. — Нет бы меня принародно за руку ухватить: «Вот он, изменщик коварный! Держи его!» А вы как-то скромничаете, на душевный разговор приглашаете… Непонятно это. Особенно такому дураку, как я.

— Ну, насчет дурака, ты это дяде Васе с автобазы рассказывай, — усмехнулся Воронков. — Придуриваться ты любишь, но дураком тебя считать нельзя. Просто опасно. Потому что ты, сукин сын, уже цену себе набил. Дядюшке нужен, потому что племянник, Пантюхову — как жених для сестренки, Ольге — как дядюшкин наследник… А как ты думаешь, отчего ты мне понадобился?

— Понятия не имею, — грустно вздохнул Леха, — голову ломаю, аж трещит, а понять не могу. Может, вам тоже на Запад слинять охота? Я, правда, сам лично туда не очень рвусь. Это дядюшка переживает, чтоб меня здесь сразу после свадьбы не хлопнули.

— Вообще-то, — с легкой доверительностью в голосе заметил полковник, — если очень захотят, то достанут и на Западе. Ручки-то длинные, дотянутся. Но! Могут и не дотянуться, если не захотят. Понимаешь? Особенно если будет при тебе человек умный, знающий и понимающий кое-что.

— Ну, стало быть, так и есть, — сказал Леха. — Собрались, значит, товарищ полковник, изменить Родине?

— Это, Алексей Иваныч, не я Родине, а она мне изменила, — хмыкнул Воронков. — Я-то ей служил как барбос, на задних лапках, а она вон какие финты выдрючивает… Боюсь, понимаешь, как бы не вертанула она меня с обрыва на камешки при каком-то очередном крутом развороте. Прошлый раз Егор помог, честь ему и слава, но вот теперь, боюсь, он для меня не парашют, а грузило.

— Но ведь обидеться может, Георгий Петрович-то. К тому же сейчас заподозрить кое-что может. Мы уже вон сколько разговариваем. Я б на его месте задумался, насчет чего и почему.

— А я его предупреждал, что у меня с тобой небольшая беседа будет. Насчет друзей твоих, — Воронков щелкнул себя по горлу, — закадычных. Ивана Ерохина и Всеволода Буркина.

Лехе как-то неприятно стало. Эти-то при чем? Ну, Севка, конечно, к истории с Митрохиным имел какое-то отношение, даже, кажется, с Бароном имел несчастье познакомиться. А Ванька? Этот вообще никого не трогал, крутил себе баранку, сшибал деньгу помаленьку и без излишеств… Куда они там еще влипли?

— А что с ними такое? — спросил Коровин вслух.

— Да вот, понимаешь, незадача небольшая вышла. Когда тебя с Ольгой какие-то нехорошие люди увезли, а потом по телевизору кусочек из твоей большой речи показали, друзья твои, Сева с Ваней, и примкнувший к ним гражданин Абрамян направились в областную администрацию, рассказали, какой ты хороший, а потом приняли участие в розысках, проводившихся на территории бывшего совхоза в селе Додонове. В овощехранилище. То есть там, где ты находился до переселения в Спецовку. С гражданином Абрамяном, к сожалению, произошел несчастный случай. Ехал он на своем любимом «Опеле» и боднулся лоб в лоб с «КамАЗом». Умер по дороге в больницу, в машине «скорой помощи». А вот Сева и Ваня примерно в это же время, будучи в нетрезвом состоянии, учинили в облцентре хулиганский дебош, оскорбили действием сотрудника милиции. Сейчас сидят, дожидаются результатов предварительного следствия. Хотя вообще-то, скажу тебе по большому секрету, должны они были не сидеть, а лежать, и даже не в больнице, а на кладбище.

— Это почему же? — на полном серьезе ахнул Леха. — За что?

— Много знают. Была такая угроза, что выпьют они вместо водочки метанола и перейдут в спокойный разряд. Но я, лично я, прошу это в протокол занести, постарался, чтоб они не только не хлебали такой дряни, но и от обычного дебоша сильно не пострадали. Сидят вопреки обычному порядку вместе, в хорошей тихой камере, с добрыми интеллигентными людьми, которые с них пылинки сдувают, вплоть до особого распоряжения, конечно. Мне очень даже немалых затрат стоило, чтоб товарищ Пантюхов утвердил такой порядок работы, а не вернулся к первоначальному варианту с метанолом. Понимаешь, Алексей Иванович?

— В общих чертах… — пробормотал Леха.

— Надо не в общих чертах, а конкретно понимать. Я их живыми оставил, так сказать, как гарантию твоего благородного и добропорядочного поведения. Пантюхов это понимает так, что при твоей попытке сделать какой-нибудь финт ушами вроде того, что вы сейчас с дядюшкой запроектировали, ты должен знать: Сева с Ваней свои триста граммов метилового все-таки хлебнут. Бывают, знаешь ли, недосмотры, когда спиртное в камеры проносят. И даже если пить не захотят, все равно могут, шутки ради, прямо в глотку закачать… Нравы нынче суровые. Конечно, они тебе не братья, не сваты, но все-гаки не чужие. Значит, есть надежда, что ты их пожалеешь.

— Понятно, — пробормотал Леха, — стало быть, теперь это надо понимать так, что все это нехорошее с ними будет, если мы с дядей Сашей вас, извиняюсь, в дураках оставим.

Очень правильно понял. А говоришь — дурак.

Значит, Севка с Ванькой будут сидеть до тех пор, пока мы с дядюшкой вас за бугор не вывезем?

— И даже немножко дольше, если, допустим, твой дядюшка или ты не отстегнете мне маленько для спокойного существования.

А как мы, интересно, узнаем, что их отпустили? — спросил Леха.

Ну, это не проблема. Можно будет какого-нибудь правозащитника или журналиста снарядить, съездит и проверит.

— Но ведь тут Пантюхов останется, между прочим, — заметил Леха, — ему, наверно, не понравится, что те, которые должны были помереть, живыми разгуливают.

— Не останется тут Пантюхов, — сказал Воронков. — Может так случиться, что он здесь больше чем на неделю не задержится.

— Это по какой же причине? — спросил Леха.

— Можно подумать, ты не знаешь… — прищурился полковник.

В точности — не знаю, — сказал Коровин вполне откровенно, — только слышал, будто это дело зависит от того, что знают Ольга Пантюхова и Галина Митрохина.

— Верно подмечено. Но Галина ушла, и только от меня зависит, когда, где и в каком состоянии она будет найдена. А Ольга… Ну, и с ней можно общий язык найти.

Как же это вы найдете, если сегодня с нами улетите?

— Знаем, не протреплемся… — сказал Воронков с усмешкой. — Ладно, пора заканчивать беседу, а то Пан и вправду заволнуется…

Догнали они, точнее, встретили спутников по прогулке уже в то время, когда те, дойдя до конца аллеи, возвращались обратно.

Пантюхов даже не обратил внимания на то, что Леха с Воронковым вернулись. Он по-прежнему увлеченно беседовал со старшим Коровиным. Зато Ольга, со скучающим видом при сем присутствовавшая, увидев Леху, оживилась и вновь подцепила его мод руку:

— Ну, поговорили? Все небось о банке, о банке… — И тихо добавила: —…Трехлитровой…

Леха ухмыльнулся, хотя после разговора с Воронковым у него появились серьезные опасения за Ольгино самочувствие. Уж этой-то красотуле при ее страсти к спиртному совсем нетрудно будет устроить отравление метанолом, перекрашенным в коньячные цвета. Насчет «общего языка» с Ольгой, который вроде бы собирался найти Воронков, Коровин серьезно сомневался. После того как Воронков пообещал такую веселую смерть Ваньке и Севке, вполне логично было предположить, что полковник такие простые решения очень одобряет. А при всей своей личной гуманности Леха не мог не согласиться, что ввиду бегства Галины Митрохиной самым простым и быстрым способом предотвратить нежелательный сигнал в Москву являлось именно устранение Ольги.

— Значит, летишь с дядей в Москву? — спросила Пантюхова. — И без меня… Жалко! Давно не была.

Леха увидел легкое беспокойство в глазах Воронкова. Нет, он напрямую не говорил Коровину, что ликвидирует невесту. Вроде бы нечего беспокоиться, что лже-банкир его заложит, — подстраховался. И все-таки волнуется. Значит, точно, умыслил пакость, какую-то.

Конечно, можно бы и не беспокоиться насчет Ольги. Ну потрахались пару раз, ну поболтали по душам. В конце концов, какой он там по счету у этой самой Пантюховой, догадаться нетрудно. Дай Бог, чтоб не с трехзначным номером. У нее на это дело тормозов нет. Замуж ей братец велел выходить, небось пообещав, что скоро овдовеет. Да если б и не овдовела, то Леха при ней состоял бы так, для официальных приемов и торжественных случаев. Ну, еще, наверно, для того, чтоб детям фамилию и отчество давать, которых Ольга от скуки в подоле приносить станет. Хотя, наверно, это последнее навряд ли, потому что такие бабы, как она, рожать не любят. Это больно и фигуру портит. Опять же детей надо любить, заботиться о них, переживать. А такие, как Ольга, только себя любят и больше никого.

Но вот что удивительно. Не мог Леха спокойно держать в себе эти подозрения. Да, баба вредная, пакостная, злая, похабная. И как показывал опыт, ей самой ничего не стоит человека убить. Кирпичом по мозгам или пулей в упор. Пьет, гуляет без разбора. Брата родного, у которого на шее сидит, ни в грош не ставит, издевается над ним, как хочет. Митрохина от жены увела, а сейчас хоть бы вспомнила, как раз девять дней, кажется, со дня смерти исполнилось. Да Бог с ней, пусть ее Воронков хоть собакам скормит, тем более что он прямо не говорил, что ее прикончить собирается… Но было, было что-то такое, что разумному объяснению не поддавалось. Очень походило это чувство на то, которое напало на Леху в тот момент, когда Котел, царствие ему небесное, лупил Нинку Брынцеву. Скорее всего оно называлось совестью. Потому что хоть и не любил он, по большому счету, ни Нинку, ни Ольгу, но, по понятным причинам, чужими их считать не мог. Поэтому полез в почти безнадежную драку с Котлом, а теперь вот не мог равнодушно переносить ту неявную угрозу Ольгиной жизни, которую услышал в словах Воронкова.

— Егорушка, — неожиданно нежным голосом обратилась Ольга к своему брату, — ты извини, пожалуйста, но мы с Лешенькой от вас убежим. Мне его надо в дорогу снарядить…

— Да, да, конечно… — пробормотал Пантюхов.

— Ваше дело молодое, — поддакнул Александр Анатольевич.

Ольга ускорила шаг и увлекла Леху за собой.

ХИТРЫМ МАРШРУТОМ

«Шестерка», в которую Чугаев усадил Галину и уложил плотно набитый тяжеленький рюкзачок с теми самыми кассетами, из-за которых капитан постарел на двадцать лет, выбиралась из города не по прямым трассам, а разными проходными дворами, проулками, проездами.

Митрохиной, если б она даже очень захотела, дорогу запомнить не удалось. Они и вышли-то из квартиры не как обычно, спустившись по лестнице, а сперва поднявшись на чердак, миновав последний, шестой, этаж старого, еще сталинской стройки, дома. Потом, пройдя по чердаку чуть ли не полдома, спустились вниз до третьего этажа в самом крайнем подъезде. Там с лестничной площадки вылезли прямо на крышу старой полузаброшенной двухэтажки. Через слуховое окно влезли опять же на чердак, а потом спустились в замкнутый двор, где в жестяном гараже и стоял вышеупомянутый «жигуль». Каким-то образом автомобиль сумел протиснуться через узенькую подворотню и выкатить в промежуток между дровяными сараями. Затем пришлось, петляя между кучами мусора и каких-то пришедших в негодность металлоконструкций, объехать бетонный забор брошенной стройки. До этого момента Галина еще улавливала последовательность поворотов, но потом уже потеряла им счет. Она даже удивилась, когда после очередного объезда какого-то приземистого здания, не то бывшего барака, не то коровника, «шестерка» выкатила на размокший, ничем не замощенный проселок, но тем не менее не завязла и, разбрызгивая грязь, устремилась вперед. По обе стороны от дороги было каменистое, распаханное под зябь поле, где-то у горизонта синела сплошная полоса леса, а примерно на половине пути до этой синеватой стены по трассе бежали немногочисленные автомобили.

— Нормально вывез, — похвалил Чугаев своего водителя, того самого парня в кожанке, который помогал Чугаеву освобождать Митрохину из психушки.

— Стараемся, — коротко ответил тот, и «шестерка» вывернула на асфальтированное шоссе. Скорости прибавили.

— Честно говоря, не верил, что можно мимо гаишников из города выехать, — заметил Олег. — Вот, Галю дезинформировал, сказал, что на автобусе из города выезжать будем, а потом на машину пересаживаться.

— Ну, это зря, — не оборачиваясь, бросил водитель и процитировал какой-то старый, но, должно быть, хорошо запомнившийся мультфильм: — «Тут надоть технически!»

— Давай, давай, «Фока — на все руки дока», — с нарочитой суровостью произнес капитан. — Жми! Бензин в запасе есть?

— Найдем. Нынче проблемы не с заправкой, а с деньгами. Лишь бы сама тарахтелка не сломалась. Четыреста километров все-таки, это не каждая машинка сдюжает, после того как уже двести пятьдесят тысяч без капремонта намотала. И дорожка — не сахар. Видишь, как ее испохабили уже? А трех лет нет, как солдаты положили. И трещины, и выбоины, и хрен знает что.

Ладно, не растрясешь. Обратно потише поедешь. Самое главное, чтоб мы доехали.

Потянулись один за одним серые километры до-роги. Если б с боков не появился лес, совсем бы тошно было. По обе стороны сплошными стенами встали стройные, еще не товарные, но уже высокие сосны, за кюветами, на еще недавно раскуроченной гусеницами строительной техники «полосе отчуждения», уже торчали самосевом проросшие деревца и кустики. Упрямый русский лес, тот самый, который сколько ни руби, все растет и растет, хотя, конечно, трудно ему против нынешней лесопромышленности устоять.

Погода до обеда удержалась. Наползли низкие тучи, полил дождь, холодный, мелкий, похожий даже скорее на туман. Видимость на трассе, само собой, совсем не улучшилась, и разбираться, что там, впереди, даже при усердной работе «дворников», которые Галине показались похожими на метрономы, было не так-то просто.

— Интересное кино, — пробормотал шофер, — Сергеич, по-моему, надо маленько сбавить.

— Сбавляй, только не до самого минимума.

Что значит «не до самого минимума», Галина не очень поняла. Ей даже всерьез показалось, будто водитель, наоборот, увеличил скорость. А дорога, как назло, отчего-то сузилась и пошла под горку, пересекая какое-то промежуточное природное образование — не то широкий овраг, не то узкую долину.

Посередине этого образования почти по-горному громко тарахтела неглубокая речка. Через нее был перекинут небольшой, но довольно высокий однопролетный железобетонный мост. К мосту что с одной, что с другой стороны надо было подъезжать по насыпи высотой около семи-восьми метров. Там, откуда ехала «шестерка» с Галиной и ее спутниками,

спуск был заметно покруче. Однако то ли шофер был слишком уверен в своих силах, то ли не сразу заметил потенциальную опасность, только в начале спуска он действительно сбавил не на столько, на сколько следовало. Впрочем, это могло бы обойтись

без особых последствий, если б не вмешалась и вовсе уж роковая случайность…

— Стекляшка! — заорал Олег. — Баллон береги!

Черт его знает, кто расшиб эту бутылку тут, на шоссе? Скорее всего тот гражданин, который, высосав импортное пивцо, небрежно выбросил пустую склянку в окошко, никаких зловещих планов не строил. Ему было просто по фигу, что от этого будет. Может быть, если б шла за ним машина ГАИ, иномарка с крутыми ребятами или просто тяжелый «КамАЗ» с парой заматеревших дальнобойщиков на борту, он бы не стал этого делать. Потому что гаишники за такое дело слупили бы с него штраф, дальнобойщики набили бы морду, а крутые бы и харю начистили, и на бабки поставили. Если, конечно, этот гражданин-пофигист сам не был шибко крутым. Впрочем, такие крутые, которые плохо думают о последствиях своих действий, обычно не доживают до старости и редко умирают своей смертью. Это не показатель крутости совершать дурацкие поступки. Скорее всего кинуть бутылку из окна, да не в кювет или с насыпи под откос, мог только тот козел, который под легкий кайф от выпитого пива решил подурить. Тем более что не сам сидел за рулем, а тискался на заднем сиденье с какой-нибудь общедоступной и непроходимо глупой телухой. Поэтому и запустил пустую бутылку куда-то вверх, зная, что она хлопнется на асфальт и разлетится в осколки где-то позади машины… А может быть, никто из проезжающих по трассе и вообще не имел к бутылке никакого отношения. Шел, скажем, какой-нибудь горемычный и злой от недопива мужичок, вылакавший поллитру, но не поймавший кайфа. И взяла его ярость на то, что есть люди, которые на машинах ездят, а ему на вторую бутылку не хватает. Вот он сдуру-то и хлобыстнул пустую посуду о дорогу, хотя уже через десять минут пожалел о ней, так как ее, тару эту, можно было бы сдать…

Что бы там ни было, а только эта бутылка свою беду сделала.

Не уберег водитель баллон. Острый стеклянный клинышек, торчащий вверх от донца разбитой бутылки, пропорол покрышку, и перекачанная камера правого переднего колеса лопнула с громким хлопком метрах в двадцати от въезда на мост.

— Тормози-и! — заорал Олег, Галина истошно завизжала. «Жигули» занесло, сверзило с насыпи…

Последнее, что достоверно помнилось Митрохиной, — то, как она судорожно вцепилась в ручку правой задней дверцы. Потом был провал, чернота, пустое место — на какое время, неизвестно. Может, на минуту или пять, а может, и на десять.

Но все же Галина очнулась. Первое, что увидела, были жухлые, блеклые травинки и мокрый мох, в который она ткнулась лицом. Откуда-то тянуло душным чадом горевшего бензина. Ничего не болело, только голова была какая-то тяжелая и в глазах стоял туман. Только через пару минут до Митрохиной дошло, что она потеряла очки и у нее, как у всякого близорукого, смотрящего на мир не через прописанные врачом линзы, картина мира приобрела неопределенные очертания. Все вокруг имело почти монотонный зеленовато-серый оттенок, и лишь ало-оранжевый лоскут пламени, бившийся где-то внизу, не очень далеко от нее, выделялся из общего фона.

Удивительно, но она первым делом принялась искать свои очки. Может быть, потому, что с трудом соображала, а может быть, потому, что инстинктивно понимала — без очков она не человек. Еще более удивительным оказалось то, что она нашарила очки

совсем рядом с собой, причем — целехонькими, только мокрыми. Галина протерла их платком — почти машинально, но тщательно — и обрела способность видеть отчетливо.

Должно быть, в то время, когда «шестерка» слетела с насыпи, а Галина ухватилась за ручку дверцы, эта дверца случайно открылась и Митрохина вывалилась из машины в небольшую замшелую ложбинку между двумя бугорками, но уже не на насыпи, а на перпендикулярном к ней склоне оврага. В этой ложбинке она и очнулась, а «жигуленок», перекидываясь с боку на бок, покатился по этому склону дальше, пока не грохнулся напоследок передком об огромный, торчащий из земли валун, а затем вспыхнул…

Понимание всех этих обстоятельств катастрофы пришло к Галине много позже. В самый первый момент, увидев нечто горящее, она даже не сразу поняла, что несколько минут назад сидела именно в этой машине. Да и то, что это вообще горит машина, а не что-то другое, до нее дошло с опозданием.

Может быть, она еще долго просидела бы в ложбинке, приходя в себя, если б не услышала внезапно хриплый, незнакомый, надрывный крик:

— Галька! Помоги! Быстрее, мать твою…

Где-то в десяти метрах от нее, на полпути до горящего «жигуля», лежал Олег. Окровавленного, оборванного, обожженного, Галина узнала его с трудом. Одной рукой он вцепился в лямки рюкзака с кассетами, другой — в траву. Со лба и щек были содраны целые лоскутья кожи, одно ухо было почти черное и дымилось, на подбородке посреди докрасна обожженной кожи желтели огромные волдыри, пламя сбрило брови, ресницы, волосы со лба.

Галина вышла из оцепенения, подбежала к нему:

— Господи! Надо же врача! Лишь бы машина скорее прошла!

— Отставить! — прохрипел Чугаев. — Ты в порядке?

— Да…

— Тогда бери рюкзак и дуй отсюда по-быстрому! Как только можешь! Пока никто не остановился и гаишников не вызвал. Перейдешь через мост и сразу — в лес. Бегом! Пройдешь пешком параллельно дороге. Километр, два, сколько сможешь. Потом выйдешь и словишь попутку. Ничего не говори насчет аварии, поняла?! Ничего! Вот, возьми деньги. Тут тысяч восемьсот, но смотри, не особо демонстрируй. И еще — вот это прибери… Этого при мне найти не должны. Ни в коем случае!

И он подал Галине прямоугольную плоскую металлическую коробку, с одного из торцов которой торчал толстенький короткий крючок.

— Это и есть «ПП-90», он же «кобра», тот самый.

Пока в рюкзак запихни, потом в лесу бросишь. Подальше отсюда. О-о-ой, блин… И вот этот, «маргошку», с обоймой и коробочкой, тоже там же выкинешь. — В дополнение к коробке Олег, скривясь от боли, вытащил из кармана маленький вороненый пистолет с запасной обоймой и картонную коробку с малокалиберными патрончиками. — Иди! Все!

— Куда?

— Куда положено, дура! В Москву! Если припечет и некуда будет деться, найди у метро «Новогиреево» коммерческую палатку «Тузик». Спросишь Владика…

Послышался шум приближающейся машины. Точно такой же «жигуленок»-«шестерка» прошуршал мимо, проскочил мост и ходко полез в гору, даже не интересуясь погибшим собратом и его пассажирами.

— Вот гад! — вскричала Галина.

— Не гад, а голубчик! — простонал Олег. — Проскочил и ладно… Хорошо, не часто ездят… Владика спросишь, запомнила?

— Да, — Митрохина всхлипнула.

— Не реви! Быстро слушай и уходи! Владик должен быть кудрявый, светлый и с бородой. Высокий, под метр девяносто. Будет другой — уходи тут же, если сможешь. Если увидишь такого, как надо, — скажи ему, что от Чуголега. Если переспросит и назовет меня как надо, значит, точно он. И дальше можешь рассказывать про все дела от и до… Все, больше некогда. Иди, если не хочешь, чтоб все зря…

Галина затолкала все оружие в рюкзак с кассетами и, плача, бегом побежала прочь от горящей машины, сперва вверх, на насыпь, потом через мост, потом вниз с насыпи, наконец в лес, под прикрытие кустов и деревьев. Через минуту, не больше, после того, как она отбежала от шоссе, по нему, рокоча дизелем, солидно прокатил, спускаясь к мосту, могучий «КамАЗ» с контейнером на прицепной платформе. Этот, миновав мост, притормозил. Из обеих дверец одновременно выскочили два рослых мужика и бегом помчались к полыхающему «жигулю». Один с монтировкой, другой — с огнетушителем. Митрохина уже поднялась вверх по склону злополучного оврага и смогла, оставаясь незамеченной, увидеть, как они подбегают к лежащему ничком Олегу, тормошат его, о чем-то спрашивают… Один вернулся к грузовику, другой в это время сбивал пламя струей углекислоты. Потом вернулся второй с какой-то сумкой, тот, что тушил, бросил огнетушитель. Сначала они взялись перевязывать Олега, а потом подложили под раненого что-то вроде полиэтиленовой пленки, торопливо подняли Чугаева на руки и потащили к грузовику.

«А водитель?» — только сейчас Митрохина вспомнила, что у них в машине еще один человек был. Радом с горящей машиной никого не просматривалось. «КамАЗ», выпустив из трубы облачко бурого дыма, помчался в направлении города. Навстречу ему шло сразу три бортовых «ЗИЛа». «КамАЗ» призывно затрубил, встречные притормозили, прижались к обочине, пропустили, а затем подкатили к месту аварии. Остановились, вылезли, поглядели на расплющенный и еще дымящийся остов «жигуля». Покачали головами и пошли обратно, к машинам.

Галина достала зеркальце и поглядела на собственную физиономию. Как ни странно, не нашла ни синяков, ни царапин. Только чуть-чуть копоти на лбу. Послюнила кончик платка, стерла — получилось совсем неплохо. С волос стряхнула траву и какую-то труху, прошлась расческой по прядям. Так и не выдал ей паричка Чугаев. Одежду, правда, поменял. Теперь Митрохина была одета в черные узкие джинсы, толстый свитер из серой шерсти и легкую нейлоновую ветровку китайского производства с нитками, торчащими из вышивок, и этикеткой «Shangrong». На ногах была крепкая обувка на шнуровке, не то короткие сапоги, не то высокие ботинки. Похоже, итальянского производства, но, может, опять же китайского.

«ЗИЛы» тем временем тронулись с места и покатили на мост. Галина заколебалась. С одной стороны, Олег велел ей выбросить оружие, с другой — надо было подальше отойти от места катастрофы. Но ей не хотелось топать по мокрому лесу под холодным дождем. И несмотря на все сомнения — Галина была немало наслышана об опасностях, которым может подвергнуться представительница слабого мола, которая голосует на шоссе, — она все-таки выбежала на обочину почти в тот самый момент, когда головной грузовик преодолел подъем.

— Здравствуйте, — сказала Митрохина самым строгим учительским тоном, на который была способна. — Не подвезете?

— Смотря куда, — ответил парень, сидевший рядом с водителем. — Вам куда, девушка?

— Мне поближе к Москве, — с дипломатической ноткой в голосе произнесла экс-банкирша.

— А в саму Москву не надо? — поинтересовался другой мужик, сидевший за рулем.

— Не обязательно, — ответила Галина.

Шоферы переглянулись. Такие ответы они еще не слышали. Но сзади требовательнозадудели два остальных «ЗИЛа», и тот, что за баранкой, сказал:

— Садись! — А его напарник приглашающе открыл дверцу.

— Спасибо, я в кузов, если можно. — И Галина со своим рюкзаком быстро перебежала к заднему борту.

— Ты ж там задубеешь, дура! — заметил водитель из кабины второго «ЗИЛа», притормозившего метрах в двух от головного.

— Да еще и не залезешь, — добавил его напарник.

Но вопреки предсказаниям Галина ухватилась за край борта, подпрыгнула, отжалась на прямые локти и ловко запрыгнула под тент.

Конечно, в кабине было бы удобнее. Уж теплеете наверняка. В брезентовое окошко над кабиной сифонила такая мощная струя холодного и сырого воздуха, что Митрохина пожалела о предложении сесть в кабину уже через пять минут. Кроме того, в кузове был не самый удобный для пассажира груз — столярка. Две трети пространства были забиты большими оконными рамами, нагруженными до самого тента, а ближе к заднему борту поперек кузова были плашмя уложены несколько некрашеных дверных коробок. На них-то и уселась Галина со своим рюкзачком. Грузовик регулярно подпрыгивал на разных неровностях асфальта, Митрохина стукалась о деревяшки, да еще и тяжелый рюкзак поддавал по спине. Причем, конечно, больше всего досаждали не относительно легкие пластмассовые кассеты, а тяжелые и угловатые «кобра» и «марго». Но выбросить теперь из кузова или запихнуть куда-нибудь под рамы или дверные коробки эти опасные предметы Галина не решалась. Черт его знает, не заметят ли это из кабины идущей следом машины?

Маленькая автоколонна все дальше уносилась от места аварии, и Митрохина, сжавшись в комочек от холода и сырости, уже почти не думала ни о том, жив ли Чугаев, ни о том, когда наконец доберется к обломкам доблестная ГАИ. Сейчас ей хотелось только одного: добраться в Москву и сделать то, что задумал капитан. Из принципа…

КОЗА НА ПОЛОСЕ

— Это ты здорово придумала, — сказал Леха развалившейся рядом с ним расхристанной, умиротворенно улыбающейся Ольге. — Весело побрыкались…

— Подарок на дорожку, — поддувая растрепавшиеся волосы со лба, хмыкнула она, — чтоб не забывал… А то загуляешь там, в столице. Там, говорят, лахудр — хоть ложкой ешь! И ежели у мужика двести баксов в кармане, то ему там какую угодно прямо и кровать принесут. Интересно, а если бы я заказана, мне б дали?

— Чего? Мужика, что ли? Наверно, теперь и такие есть. Ванька Ерохин в какой-то газете читал.

Ну, мужика я себе и сама бы нашла. А вот бабу…

Ты что, кобла, что ли? У нас в деревне одна такая была, после зоны. По паспорту Лариска, а ее Почему-то Васькой прозвали. Так она у них там, в Мордве, где сидела, совсем омужичилась. Пока одетая, вообще не отличишь от мужика. Ее в платье или вообще в чем-то женском никто не видел. Даже в клуб на 8 Марта в мужском приходила. К девкам липла. Потом уехала куда-то. Где-то ее кто-то видел, не то в Москве, не то в Питере. Говорили, будто она там операцию сделала. Пришили ей это самое вроде бы. И по паспорту она теперь действительно Вася. Но детей иметь не может.

Да нет, я не такая. Мне просто все попробовать. хочется. Раз уж не знаю, зачем живу, так хоть повертеться от души. Надо бы еще по разной загранице покататься, а то я маловато ездила. В Болгарию, и Польшу, в ГДР еще при Советах, в позапрошлом

году — на Кипр, в прошлом — в Анталью, в этом Хургаду посетила. Но это ж капля в море. У твоего старика яхта есть?

— Не помню, — пробормотал Леха, — самолет точно есть, а насчет яхты не справлялся.

— А ты представь себе, что мы на эту яхту сядем и поплывем… Вокруг света! Там, где тепло, по тропикам-субтропикам. Обалдеть!

— Хрен его знает… — сказал Леха неопределенно, про себя, однако, удивляясь, чего в этой дурной головенке понапихано. Он во всех перечисленных Ольгой местах не бывал, особых страданий по этому поводу не испытывал. Но вообще-то, сейчас, осенью, которая напоминала о себе мелким, частым бряканьем дождевых капель об оконное стекло все того же, уже хорошо знакомого Лехе сорокового номера, скатать куда-нибудь в направлении теплых краев он не отказался бы.

— Времени еще полтора часа, — сладко, по-кошачьи потянулась Ольга, — может, еще силенок наскребешь, старичок?

Ну да, — отмахнулся Леха, — наскребешь на тебя… Не выйдет ни шиша. Раз уж решили тебя за такого маломощного выдать, придется терпеть.

— Ладно, — сказала Ольга, — я пошутила. Если откровенно, то мне не так уж много и надо. Это я от скуки. Мне вообще, знаешь ли, тоскливо как-то. Бывает такое, когда все набрыдло. Догадываешься, отчего они меня с тобой не пускают? В смысле Егорка с Воронковым?

— Догадываюсь, — серьезно-пресерьезно пробормотал Коровин, чуя, что у него тоже какой-то червяк в душе завелся.

— Егорка боится, что вы из Москвы сразу в Америку махнете. И в принципе ему на это наплевать. Конечно, раззявился он на ваши миллионы, губищи раскатал. Но это, как говорится, чужое. Если б выгорело — здорово, не выгорело — так свое при нем остается. А тут сейчас наворачивается такое, что ему вообще жизнь не светит, не то что повышение благосостояния. Так что надо мне его спасать, пока не поздно. А то он с перепугу может хрен знает чего начудить.

— Чего же ты раньше не спохватилась?

— Пусть знает, какая ценная у него сестричка. Он, сукин сын, между прочим, недвижимость за бугром имеет, а держит ее на имя жены Воронкова, которая, видишь ли, некой торговой фирмой обладает. Вот я ему и поставила условие: переводи на мое имя. Пусть фиктивно покупает ее у Вероники и оформляет на меня дарственную. Или, допустим, через твой, так сказать, банк сделку проворачивает. Важно, чтоб эта недвижимость на мне числилась.

— А что за недвижимость?

— Черт его знает, кажется, вилла в Испании, где-то на Коста-Браво. Все ведь втихаря делалось. Ему на зарплату и законные доходы даже трехкомнатную квартирку не купить. А вилла по внешнему виду — я, правда, только по фотографии оценивать могла — верный миллион баксов. Ну, тысяч пятьсот-семьсот минимум.

— И то немало. Даже по минимуму больше миллиарда в рублях. Интересно, а почему он именно Воронковой доверил? Небось ежели что, так она может сказать: «Георгий Петрович, а по какому праву вы эту виллу себе требуете? Моя она — и точка!»

— Вообще-то, скажем так: были у них с Егоркой дела. В смысле всякие шуры-муры. Давно, еще до Машки. Потом затихло вроде бы, когда Воронков на Веронике женился. Но после того, как Воронков загулял с Барановой — это Егоркина любимая секретутка, — похоже, снова закрутилось. Года полтора назад.

— Значит, она эту виллу как бы «заработала»?

— Не в коня корм! Вообще мне, знаешь ли, этот Егоркин роман не больно нравится. Боюсь, как бы Воронков его на живца не поймал. Конечно, так, как ты тут говорил, в смысле того, что Вероника его с этой виллой просто кинет, не получится. Она же не дура, знает, что ей в два счета башку свернут без суда и следствия. Причем перед этим она сама виллу Егору завещает. Но вот если я захочу, к примеру, то она эту виллу без проблем сохранит за собой.

— То есть не выручишь братца?

— Конечно. Если я еще трое суток промолчу и не скажу «стоп», то Егорке будет уже вообще не до жиру — быть бы живу. Только живу в этом случае ему не быть, это я точно знаю.

— Сурово! — покачал головой Леха.

— Ладно, — сказала Ольга, решительно поднимаясь и слезая с кровати, — раз половая жизнь кончается, надо хоть чаю попить.

Открыв один из шкафов стенки, Пантюхова вытащила оттуда шикарный, расписной с позолотой, электрический самовар, пару чашек с блюдцами, сахарницу, вазочку с печеньем. Наполнила в ванной самовар, воткнула штепсель в розетку.

Леха смотрел, как орудует Ольга. В общем, наверно, ее бы в хорошие руки, так получилась бы совсем неплохая баба. То есть, например, жена. Конечно, слишком она молода для Лехи. Не ублажить такую, хоть лопни. Ему бы чего поспокойней, помолчаливей. Вроде банкирши Митрохиной. Но с той бы так запросто не получилось. Там надо сто лет кругами ходить, прежде чем что-то выйдет. Кроме того, Митрохина умная, а Леха все-таки дурак малограмотный. С ней и говорить-то надо как-то по-особому. Ольга проще, хоть и из начальнической семейки. С ней и погудеть можно, и за языком не следить. Опять же она, конечно, красавица. И еще лет десять такой будет, если не сопьется. Это, конечно, возможное дело, только дай Бог самому Лехе столько прожить…

Ольга, покончив с подготовкой к чаю, взялась

лично за себя. То есть привела одежду в порядок, и взялась причесываться перед зеркалом. Коровин залюбовался. Ишь, царевна-златовласка, Ольгушка-Лягушка! И тут, сквозь это очарование, словно жареный петух в темечко, его клюнуло беспокойство. Даже настоящий страх.

Ежели Воронкова и впрямь записала на себя имущество Георгия Петровича и сам Воронков в курсе дела, то ему эта самая вилла будет не лишняя. Поэтому небось он и смотрит спокойно на то, как Вероника его законная погуливает с Егоркой. То есть, может, и не очень спокойно, а, как говорится, с жаждой мести. И возможно, месть эта вот-вот свершится. Ольга, судя по ее заявкам, очень хочет выторговать у братца эту самую дачу в Испании. А Воронкову этот «лимон» долларов небось лишним не кажется. Хотя, может быть, с жены его за нее какой-нибудь налог дерут. Поэтому насчет того, чтоб с Ольгой «общий язык найти», это он точно врал.

Она ему по двум причинам в живом виде не нужна.

И Пантюхова сковырнуть мешает, который ему рога наставляет и держит в холуях, и на эту самую испанскую виллу глаз положила. Сам он, конечно, уже подбил клинья к Егорке, наговорил, что, мол, нельзя дядьку с племянником отпускать в Москву без присмотра, даже, может, и обмолвился, что они хотят ему нос натянуть со свадьбой и прочими делами. И глава уже дал санкцию, чтоб Воронков полетел в Москву и блюл интерес своего шефа. А в это время здесь, поди-ка, уже есть подготовленный товарищ, которому заказана смерть Ольги. Вот этой самой, которая сейчас чаек греть поставила и чешет свою гриву перед зеркалом. Неужели ничего не подозревает?

Самое простое было взять да и заложить Воронкова со всеми потрохами. Уже через полчаса минимум ему шею свернут. Но тогда и Лехе с дядюшкой не улететь. Либо им действительно корову на взлетную полосу выведут, либо просто закроют аэропорт по техническим или метеорологическим причинам. Погода дрянь, и поверить в это нетрудно. И просидят они тут оставшиеся деньки в обществе Ольги и Пантюхова, поприсутствуют на торжественных похоронах полковника, который от внезапного инсульта помрет. Потом будет свадьба, а после нее надо будет Лехе и к собственным похоронам готовиться. Поскольку Пану такой непредставительный зять, наверно, не нужен. Опять же, если по справедливости, то после того, как Ольга подаст в Москву тот самый успокоительный сигнал, Пантюхов в области усидит и будет тут вовсю править своей могучей лапой. А это не шибко хорошо. Каких-то мешающих людишек будут убивать и сажать, каких-то полезных наверх вытаскивать, кому-то будут особняки строить, а кого-то из квартир выбрасывать. И все только по одному принципу: как Пан сказал, так и будет. Иногда, может, и пользу будет приносить, само собой, в рекламных целях, но вреда точно больше будет. И еще одно, пожалуй, самое неприятное. Пропадет Воронков — не жить Севке с Ванькой. Как тогда Ирке Буркиной в глаза смотреть, Севки-ному Саньке, Таньке Ерохиной и ее малышам? Что вообще с ними будет? Как они без мужиков проживут? Севка, конечно, пользы не шибко приносил, но без Ванькиного грузовика — хана. Продавать его придется, а что Танька в нем понимает? Придут молодцы, скажут: «Рухлядь!», она и поверит. Загонит за пять «лимонов» и будет рада. А потом, когда опять картошку в город повезет и половину выручки за перевоз заплатит, — вспомнит… Конечно, ни в коем случае не стал бы Леха говорить, ежели что, о том, что от него зависело, будут ли живы Буркин с Ерохиным, — тут его бабы вообще бы убили! — но и держать в себе такое дело не смог бы. Сдох бы, удавился бы…

А если не закладывать Воронкова, тогда как? Ольгу убьют первой. Потом, наверно, для страховки если найдут — прирежут Митрохину. Она, конечно, не побежит сразу же звонить в Москву и спасать Пантюхова, так что за нее Воронков особо не боится. Но побеспокоиться может. Например, детишки Митрохиной сейчас могут Пантюхову помочь. Так или иначе, а они у него под контролем.

Само собой, что, когда Воронков улетит, а с Ольгой чего-нибудь случится, Пантюхову останется только на Галину надеяться. Наверняка постарается сообщить, что у нее с детишками неприятности возможны, если она не объявится. Допустим, по радио или по телевизору чего-нибудь провещают, что, мол, они чем-нибудь там заболели или обожглись, или, допустим, что их банда похитила… Соврать недолго. А Митрохина прибежит точно, даже если будет знать, что с нее потом башку снимут. Такие бабы, как она, сами помереть готовы, лишь бы дети целы были. И им плевать, в принципе, на все государственые интересы, военные тайны или на то, что родной областью будет пантюховская мафия заворачивать. В ту войну, Отечественную, такие бабы сыновей в погребах прятали, а потом по сорок лет там держали, как в тюрьме, только бы не отобрали. А теперь вот к боевикам ездят, детей забирают под честное слово, что они больше воевать не будут. Ихние личные не будут, а чужие — то есть других матерей сыновья — как хотят. И Митрохиной тоже будет плевать, чьих сыновей пантюховские подручные будут стрелять и травить, брать в заложники или обирать до нитки. Лишь бы ее родные Никитка с Мишкой были целы и здоровы. Не осудишь ведь за такое… Но и спасибо не скажешь тоже.

Так что вполне оправданно будет с точки зрения Воронкова, если он и Галину отправит к законному супругу но месту постоянной прописки. Тут, правда сложность есть. Галину, как видно, до сих пор не поймали, а Воронкову уже пора в Москву собираться. Значит, Митрохиной будет заниматься не он сам лично, а кто-то наиболее надежный по его поручению. Если в течение следующих трех дней, до субботы, ее отловят, то скорее всего этот человек ее по-быстрому уберет. Допустим, по старому обычаю, «при попытке к бегству». Конечно, его Пантюхов за это не похвалит, но и Пантюхова тогда уже ничто не спасет.

Потому что Москва, получив на Пантюхова компромат, начнет вести себя, условно говоря, двояко. Разные люди по-разному. Одни будут подвязывать всякое лыко в строку, то есть стремиться, чтоб Пантюхов, утопая, потянул за собой как можно больше всякого народа, который сидит нынче на хлебных местах, загребает деньгу, покупает виллы в разных иностранных государствах, строит под Москвой четырехэтажные дворцы с бассейнами, а другим поживиться не дает. Но этим самым гражданам, конечно, слазить со своих кресел не захочется. Поэтому едва до них дойдет, в какую глубокую ямку залетел Георгий Петрович, то они его тут же и похоронят. Может, с помощью тех же верных людей, которые сейчас охраняют главу под командой Воронкова.

Самовар закипел, Ольга закончила вертеться перед зеркалом.

— Тебе покрепче? — спросила она, насыпая заварку в чайник.

— Средне, — ответил Леха.

Ольга подставила чайник под струйку кипятка из самоварного краника. Леха учуял ароматный парок и уже предвкушал, как погреет душу приятным натуральным напитком. Хоть и говорят, что чай не водка, много не выпьешь, но все-таки Леха сейчас предпочел бы чай.

И тут в дверь постучали. Сильно, громко, тревожно.

— В чем дело? — сердито спросила Ольга. — Кто там?

А Леха вдруг подумал о той самой козе на полосе. То есть о некоем неожиданном осложнении, которое может внезапно возникнуть и самым крутым образом все поменять.

— Госпожа Пантюхова! — Голос принадлежал дядюшкиному шоферу Роберту, и это немного успокоило Леху. — Господин Алексей Коровин здесь?

— Здесь, здесь! — отозвался племянник. — Сейчас открою!

— Чего они так рано-то? — проворчала Ольга, поглядев на часы. — Времени-то всего без пяти пять…

Леха открыл дверь. Роберт был бледен и взволнован.

— Александру Анатольевичу очень плохо, — доложил он вполголоса. — Он срочно хочет вас видеть. Только вас лично.

Из этого следовало, что Ольгу старший Коровин видеть не желает.

— Извини, — сказал Леха, разведя руками и как бы извиняясь перед Ольгой. Та только пробормотала:

— Понятно… Семейное дело.

И стала наливать себе чай.

Леха пошел следом за Робертом. Те несколько десятков шагов, которые он проделал, прежде чем оказался у дядюшки в номере, были пройдены не более чем за пять-шесть минут, но передумать по пути Коровин-младший успел немало.

Во-первых, он совершенно однозначно понял, что дядюшка если еще не умер вовсе, то находится при смерти. Во всяком случае, шофер не был бы так взволнован, если б дело обстояло иначе. Во-вторых, Леха как-то сразу засомневался: с чего это вдруг дядюшке поплохело так резко? Всего ничего прошло со времени прогулки, на которой он выглядел совсем бодрым и бойко беседовал с Пантюховым. Наконец забеспокоил и самый сложный вопрос: что будет, если Александр Анатольевич преставится?

Конечно, ничего додумать до конца не удалось. Тем более что, уже войдя в номер, Леха увидел плачущую навзрыд Нэнси, всхлипывающую, но звонящую куда-то Лайзу, грустно вздыхающего повара-грека, мрачного негра-охранника и весьма озабоченного врача.

— Мисте Элекс Короувин, сёё, — примерно так Леха услышал то, что произнес Роберт.

— Дакто Майк Кэсседи, — поклонился врач, а затем выдал длинную и непонятную фразу, которую Лехе перевел Роберт.

— Доктор Кэсседи сказал, что он пытался сделать все, что возможно в таких условиях, но, к сожалению, процесс развивался слишком быстро. Он приносит вам свои извинения и соболезнования по поводу кончины вашего дяди.

— Что произошло? — спросил Коровин.

Роберт перевел, и доктор опять затарахтел, причем Роберт явно и сам не все понимал, как казалось Лехе.

— Вы извините, господин Коровин, — в некотором смущении сказал шофер, — я в медицине не больно силен. Поэтому, если что неправильно понял, заранее прошу извинений. В общем, получается так примерно. Майк сделал Александру Анатольевичу обычную дозу стандартного обезболивающего. Обычно никаких негативных моментов не бывало. А сегодня резкая реакция. В пять минут посинел, получилась какая-то там асфикшн — и все. Может дать подробное медицинское заключение.

— Вы господину Пантюхову сообщили? — спросил Леха.

— Да, позвонили. Он сейчас будет, — ответил Роберт. — Лайза звонит в Москву, в наше консульство. Лимэй собирался с Инюрколлегией связываться, потом еще милиция, ваши врачи… Хоронить-то он вроде бы завещал здесь. Возни будет — сумасшедший дом!

— А кто такой Лимэй?

— Адвокат. Доверенное лицо Александра Анатольевича. Сейчас он тут фактически самое главное лицо.

Леха понял, что Лимэй — это тот мужик, которого он принял не то за дворецкого, не то за пресс-секретаря.

— Можно… к нему? — спросил Коровин, ощущая, что ошеломление, которое он испытал при известии о смерти дядюшки, куда сильнее, чем должно было быть. — В смысле, к дядюшке?

Роберт перевел это доктору Кэсседи. Тот кивнул утвердительно.

Леху проводили туда, где, вытянувшись в рост, лежал на кровати под иконами внук расстрелянного но ходу классовой борьбы Тимофея Коровина, сын белого поручика и эсэсовского гауптштурмфюрера Анатолия Коровина, полвека без малого провалявшегося незахороненным в землянке-бункере… Тот, чей годовалый сын погиб от союзной бомбы в 1945 году, так и не став немцем.

Но узнать его было трудно. Лицо стало багровое, почти черное, распухшее от прилившей крови. На нем отразилась гримаса смерти, жуткая, просто ужасная…

На всякий случай Леха, хотя и не верил в Бога, перекрестился. Правда, немного засомневался. Хорошо знал, что сначала пальцы, сложенные в щепотку, подносят ко лбу, потом — к поясу, а вот куда после этого — к правому плечу или клевому — запамятовал. Впрочем, за ним никто не следил и на ошибку, если он ее и допустил, не указал.

Жалко дядюшку было. Непутевая у него жизнь получилась, хотя и богатая. Да и то, сам же говорил, что разбогател не так уж и давно. Всю жизнь мотался по чужим странам, столько лет в инвалидной коляске. И оставить нажитое, в общем-то, некому, ни жены, ни детей, ни внуков. Небось столько это ему возни стоило, наживать миллионы, чего-то делать, производить, продавать, закупать, смотреть, чтоб не обжулили. Да и самому, наверно, кого-то кидать приходилось, заботясь, чтоб не посадили. Небось и мафия на него наезжала, и киллеров каких-нибудь подсылали. А он больной, одинокий, окруженный по большей части людьми, которым только деньги плати — кому хочешь будут служить.

Молиться Леха, конечно, не умел. Даже «Отче наш» толком не знал. Больше того, в его сознании зазвучала как-никак самая партийная музыка: «Интернационал». Потому что в юности Леха не только был пионером-хулиганом, но еще и знал наверняка, что перед этими самыми словами «Никто не даст нам избавленья: ни Бог, ни царь и ни герой», он и в сто лет будет шляпу снимать. И вообще он как-то приобвык, что в кино «Интернационал» поют только над могилами хороших людей.

Но от вопроса, что же ему теперь делать и куда теперь деваться, Леха уйти не мог.

Лететь в Москву нельзя. Вряд ли кто-нибудь в нынешнем бардаке захочет развернуть борьбу с конкурентами, как в Африке или еще где-нибудь. Да и послушает ли дядюшкина команда российского наследничка, который еще не вступил по всей форме в свои права? Скорее всего не послушает. Вот если разберутся что и как, установят, что Лехе все положено по завещанию и нет никаких претензий, тогда — да. Еще и танцевать на задних лапках станут, чтоб Леха их под горячую руку не уволил. Но только вряд ли, чтоб это дело прошло спокойно. Ясно как Божий день. Пантюхов Леху теперь так просто не отпустит. Если во время прогулки он еще ничего не имел против и даже настаивал на том, чтоб Леха обязательно поехал в Москву с Александром Анатольевичем, потому как опасался, что дядюшка обидится и лишит племянника наследства, то теперь, конечно, этого дела не допустит…

И тут у Лехи закралось в душу пока еще очень хлипкое, но тем не менее отчетливое подозрение.

А что, если уступчивость Георгия Петровича объяснялась только одним, но очень суровым обстоятельством?

Тем, что он еще тогда, на прогулке по парку, поддерживая сентиментальную беседу с Александром Анатольевичем, уже точно знал, что никакого полета в Москву не будет. И что заокеанский дядюшка его потенциального родственника (то есть Лехи) не доживет до шести часов вечера…

«МОСКВА, МОСКВА, КАК МНОГО В ЭТОМ ЗВУКЕ…»

Как ни странно, но до Сергиева Посада, который Галина по прежней привычке называла Загорском, Митрохина добралась без проблем. Только замерзла немного. Водители никаких попыток посягнуть на ее жизнь и честь не делали, должно быть, потому, что их беспокоили другие вопросы. Пару раз их останавливали гаишники, просматривали путевой лист и заглядывали в кузов. Разумеется, замечали там Галину, но просто принимали это к сведению, даже паспорт не проверяли, хотя паспорта этого у нее в наличии не было, а этого было бы вполне достаточно, чтобы придраться. Но с приметами Шамиля Басаева ее лицо никак не совпадало, и даже на чеченку она не походила. Да и вообще ее украшенное очками лицо никаких подозрений не вызывало, а о том, что у такой безобидной дамы может оружие в рюкзаке лежать, и мыслей не возникало. Конечно, вроде бы это было нарушение — везти пассажирку в необорудованном кузове, но такое, на которое в принципе можно и наплевать. К тому же водители всех трех машин ездили по трассе давно, порядок знали и, понимая проблемы стражей порядка, собрали по пятерочке (по пять тысяч то есть) с носа в пользу бедных.

Галина им эти расходы компенсировала, даже с лихвой, выдав из полученных от Чугаева денег сто тысяч. Может, это было маловато, но она не выглядела миллионершей, поэтому никаких возражений и пожеланий «набавить» не последовало.

Так или иначе, но около десяти часов вечера Митрохина оказалась на станции и купила билет до Москвы, а затем села в почти пустой вагон электрички.

Дачный сезон уже заканчивался, день был будний, поэтому среди тех, кто садился в вагон на остановках, оказалось совсем немного владельцев дачных участков, которые везли в город сумки с картошкой. Всего двое. Кроме них, еще от Сергиева Посада ехали две какие-то бабки богомольного вида да длинноволосый седобородый старик, похожий на попа в штатском.

Митрохина сидела в гордом одиночестве и размышляла над тем, что она, собственно, станет делать по прибытии в столицу. Конечно, ехать среди ночи в Новогиреево и разыскивать там палатку под названием «Тузик» ей не хотелось, тем более что Чугаев не сказал ей, до каких часов туда можно приезжать. У нее было две подруги-землячки, которые отхватили когда-то московских мужей с квартирами и прописками. Правда, с тех пор, как она с ними виделась, прошло немало лет и все контакты ограничивались только поздравительными открытками к 8 Марта, Новому году и лишь несколькими письмами. Никто не гарантировал, что столичные подруги будут рады ее видеть и охотно пустят на постой. Тем более что прибыть на Ярославский вокзал электричка должна была уже после одиннадцати. Перспектива дожидаться кого-то к полуночи тоже могла не обрадовать, а в случае нежданного ночного визита могли и дверь не открыть попросту. Между тем если адреса подруг Галина помнила, то телефоны — нет.

Телефон Митрохина помнила только один-единственный. Тот самый, по которому она должна была передать условный сигнал. Но, во-первых, что там, по этому телефону, номер которого начинался на 206, находится, Галина не знала. Митрохин, помнится, утверждал, что там долго разговаривать не будут. Нужно было задать вопрос: «Это телефон такой-то?» — и, получив подтверждение, попросить к аппарату Эдуарда Антсовича. Если его почему-то не окажется, то никому ничего не передавать и перезванивать до тех пор, пока не подойдет сам и не скажет: «Эдуард Антсович у телефонного аппарата». Только так и никак иначе. Голос должен быть с легким прибалтийским акцентом. Если будет такой голос, то можно произнести сигнал. Что произойдет потом и можно ли этому самому Эдуарду Антсовичу еще чего-то говорить, Митрохина не знала. И уж во всяком случае Галина точно помнила: Сергей в свое время не говорил ей, будто, позвонив по этому телефону, она сможет получить какие-то полезные советы или, например, устроиться на ночлег в столице.

Что ж делать? На вокзале ночевать? Мало того, что там не самое приятное соседство, так еще и документы проверяют. Наверняка могут порыться в рюкзаке и найти там массу интересного. Конечно, обычная транспортная милиция прежде всего увидит оружие, а уж потом кассеты. Господи, отчего ж Галина не выбросила его перед тем, как сесть в машину? А потом как назло случай больше не подворачивался. Может быть, бросить их здесь?

Как раз в тот момент, когда Митрохина об этом подумала, электричка притормозила у очередной Платформы, и в вагон вошел некий плотный немолодой дядя с двумя тяжелыми, туго набитыми матерчатыми сумками. И словно нарочно уселся на свободную скамеечку на противоположной стороне вагона, через проход от Галины. Раскрыл книжульку «Кроссворды» и взялся разгадывать с карандашом в руке.

На Митрохину он не смотрел, но возникшую у нее мысль выбросить из рюкзака «марго» и «кобру» тем не менее пресек.

Поезд покатил дальше. Митрохина, приглядевшись к мужику, упершему взгляд в кроссворд и задумчиво мусолившему карандаш, подумала, что все же стоит попробовать избавиться от оружия. Положив рюкзак на колени, горловиной к окну, Галина незаметно расстегнула ремешок клапана, прикрывавшего горловину, развязала стягивавший горловину узел и просунула правую руку в рюкзак. Холодная стальная коробка «ПП-90» попалась ей почти сразу, но она не стала ее вытаскивать, решив для начала вытащить более мелкие предметы, то есть «марго», запасную обойму и коробку с малокалиберными патронами. Обойму она нашла быстро, потом достала сам пистолет и решила их на время спрятать в карман. Дело в том, что за время поездки, пока рюкзак то и дело встряхивало, картонная коробочка прорвалась и маленькие патрончики рассыпались внутри рюкзака как семечки. Разыскать их среди видеокассет оказалось не так-то просто. Не держать же пистолет на виду? Тем более что поезд уже начал притормаживать, приближаясь к очередной платформе.

Неизвестно почему, но именно на этой остановке и именно в этот вагон с шумом и гамом ввалилась солидная, человек в десять, компания из подвыпивших парней и девок. То ли они уже на каких-то танцах погуляли, то ли еще только ехали куда-то. Причем народ это был не совсем сопливый, а довольно взрослый. Самым младшим по виду уже давно восемнадцать исполнилось, но были и такие, которым вполне можно было дать двадцать пять и даже тридцать лет от роду. Девиц в компании было только три, не больше, хотя отличить их от парней с первого взгляда было непросто. Рваные джинсы, кожаные куртки, кроссовки или ботинки на всех были примерно одного фасона. Точно так же почти у всех в ушах были серьги.

Базар, который подняла молодежь, заставил бабок-богомолок, крестясь и ворча, подняться с мест и перебраться в другой вагон. Мужики-огородники, также, как и любитель кроссвордов, явно испытывали дискомфорт от веселья юношей и девушек, которое в любой момент могло перерасти в агрессивность и закончиться мордобоем. Старик священнослужительского облика, сидевший довольно далеко от лавок, на которых устроились веселые ребята, читал книгу и сохранял спокойствие.

Галина спокойно себя не чувствовала. Она немало проработала в школе и достаточно хорошо разбиралась в том, какие теперь бывают молодежные компании. Правда, эти были московские, точнее, подмосковные, но почти такие же шлялись и у них в областном центре. Несмотря на то, что различить их по внешнему виду, манере выражаться и вести себя в общественном месте было сложно, кое-какие приметы позволяли Митрохиной достаточно верно определить, опасна или нет та или иная конкретная группа. В частности, ей это нужно было в тех случаях, когда подобная компания появлялась на школьной дискотеке.

По учительской привычке все систематизировать Галина делила подростково-юношеские компании на три основные группы. Первая — «мирные тусовщики» — могла только производить шум: галдеть, верещать, орать, визжать, молоть вздор, кривляться, хохотать, петь песни и включать на полную мощность магнитофоны. Однако, поскольку такие группы состояли в основном из довольно умненьких и культурных детей не из самых неблагополучных семей, их опасность для общества была относительно невелика. Даже наоборот. Порой, попадая в такие компании, отпрыски действительно малоинтеллигентных и неблагополучных семей вынуждены были тщательно скрывать недостаточную эрудицию, дабы не стать посмешищем. Конечно, и в таких компаниях выпивали и покуривали травку. Но не до полного обалдения, а только для кайфа. В основном на эти цели употреблялось пиво и легкая «марьи-ванна». Такие тусовки на драки изначально не настраивались. Они очень редко приставали к прохожим, а на замечания со стороны старших — если таковые осмеливались их делать — реагировали, как правило, лишь язвительными репликами, кривляньем и непристойными жестами. В милицию таких если и забирали, то лишь по глупости или недоразумению.

Вторая группа — Галина условно называла ее «фанаты» — была более заводная. Она состояла из тех, кого тусовки первого типа отторгали в силу отсутствия чувства юмора, недостаточного кругозора в области излюбленного вида музыки и общего недостатка интеллекта. У этих и мата в речи было побольше, и девки с ними общались более развязные, и развлечения были более хулиганские, и на замечания они реагировали более жестко — начинали не с шуток и насмешек, а сразу с ругани, причем могли и с кулаками полезть. Пили они посерьезнее, допьяна, глотали таблетки, курили анашу и даже кололись. У этих в порядке вещей было подраться между собой, сцепиться со сверстниками, но к старшим они обычно не цеплялись, если те не замечали их художеств и не обращали на них внимания. Для них главным оставалось веселое — по их стандартам — времяпрепровождение, а драка, насилие основной целью не являлись.

А вот компании третьего типа — «шпана» по митрохинской терминологии, — происходившие из самых спившихся, развалившихся и опустившихся семей, бросившие учиться и не желавшие работать, были самыми опасными. Они были алы на весь свет, на родителей, на самих себя и на первых встречных. Почти каждый из них прошел жестокую, беспощадную школу битья: их с детства били родители, били такие же на улице, били воспитатели в детдомах или интернатах, били милиционеры в отделениях. Наконец, немалое число их уже побывало в спецприемниках, спецшколах, спецПТУ и ВТК, где их тоже били. И у них ежедневно было желание хоть кому-то набить морду. Ни вооруженным ментам, ни крутым качкам, которые их регулярно метелили, отплатить было трудно, почти невозможно. А вот отыграться на ком-то, подвернувшемся под руку, иногда оказывалось доступным. Поэтому, куда и зачем бы они ни шли, собираясь в кодлу, у них везде и всюду на уме было одно — драка. Или кучей на одного, или кучей на кучу. В принципе остановить их могла только превосходящая сила, слов они не понимали и не хотели понимать. Самых крепких и жестоких из них отбирали к себе серьезные банды, а-, что помельче и послабее, превращались в бом-ксй и кончали жизнь под забором, а как-то выкрутиться и превратиться в человека удавалось лишь немногим.

Так вот те, которые вошли в вагон, относились именно к категории шпаны. И почти сразу же привились искать повод для драки. Даже не искать, а создавать его.

Бабки, сбежавшие в другой вагон, их не заинтересовали. Но если б Митрохина попробовала последовать примеру богомолок, то ее бы наверняка сразу же зaметили и прицепились бы к ней. Поэтому Галина предпочла сидеть на месте и не рыпаться. У нее в кармане был пистолет, и хотя она не была уверена, что сумеет еще раз выстрелить в человека, наличие оружия немного успокаивало. Она исподволь наблюдала за поведением компании, галдевшей в нескольких метрах наискосок от нее. Несомненными вожаками в этой команде были трое рослых поджарых парней, коротко стриженных, но плохо бритых. Похоже, что три девки, имевшиеся в этом дружном коллективе, принадлежали именно им. Эти шестеро занимали две противоположные скамейки, дымили сигаретами, тискались и хохотали во всю глотку. Остальные четверо парней, помельче, допивали из горла бутылку водки в соседнем отсеке. Видимо, подогревались.

Один из тех, что поздоровее, повернулся к сидевшим за его спиной мелким и сказал что-то вполголоса. Галина за галдежом не расслышала, что именно, но очень скоро догадалась, о чем шла речь.

Мелкий встал с места, снял кепку, отошел к двери тамбура и заныл, кривляясь, на известный манер поездных нищих:

— Уважаемые пассажиры! Очень неловко к вам обращаться! Извините и простите меня, засранца! Мы сами не местные, беженцы из Чечни. Восьмые сутки на вокзале живем, деньги свистнули, паспорта пропили, милиция воровать не дает — помогите сколько можете православным цыганам!

Во дает! Давай, Оселок! — заорали приятели.

Оселок подошел к старику, читавшему книгу. Тот, не меняясь в лице, положил ему в шапку мятую тысячу.

_u Спасибо, дедушка! — изобразив расстроганный всхлип, шмыгнул носом шут. — Дай вам Бог здоровья! И помереть поскорее, чтоб не мучиться! Родина вас не забудет!

Старик никак не отреагировал и на хохот, который последовал вслед за этим. Оселок с кепочкой в руке пошел дальше, к огородникам.

— Граждане! Пожалейте, не дайте совсем пропасть! — заныл парень. Огородники сделали вид, что его не замечают, и Оселок тут же бросил вопросительный взгляд на своих основных. Тот, что, видимо, велел ему изображать нищего, утвердительно кивнул.

— Какие вы жадные, товарищи! — сказал с укоризной Оселок. — Тысчонки для голодающего ребенка пожалели! Просто плакать хочется!

И он уткнулся лицом в кепочку, сделав вид, что сотрясается от рыданий.

— Э, — басовито прорычал со своего места один из тройки лидеров, — вы что, козлы, совсем оборзели? Крутые, что ли?

Огородники как по команде встали со своих мест, держась за сумки, и пошли к выходу, но Оселок схватился за литые ручки, привинченные к спинкам сидений по обе стороны прохода, и преградил им путь.

— Пропусти, малый, нам сходить надо… — неуверенно произнес один из огородников, пытаясь отодвинуть Оселка с дороги.

Но тот неожиданно заорал во всю глотку:

— Граждане! Спасите! Помогите! Избивают!

Те трое больших мгновенно сорвались с мест и в три прыжка оказались за спиной у огородников.

— Фига ли ты моего брата обижаешь, пидор? — выкрикнул тот, что настропалил Оселка на эту провокацию, хватая за ворот одного из мужиков. — Давно хлебальник не чистили, уродище?

— Да я не трогал его! — взвыл мужик. — Он сам психует!

— Ах, ты его психом назвал? Н-на!

Кулак с хрустом долбанул мужика по скуле, огородник повалился на пол. Второй огородник, бросив свои сумки с картошкой, оттолкнул загородившего дорогу Оселка и проскочил в тамбур, но туда за ним кинулись двое здоровяков. Туда же немного погодя забежал и Оселок. Что там творилось, Галина разглядеть не могла, только слышала мат, вопли и звуки ударов.

Зато то, что творилось в вагоне, было хорошо видно. Четыре парня, свалив огородника на пол, пинали его с разных сторон, не обращая внимания ни на стоны, ни на глухие просьбы-мольбы:

— Ну чего ж вы? За что? Чего я вам сделал-то?

— Молчи, с-сука! Вообще убьем!

Девки тоже подбежали, подзуживая:

— Дай ему, Юрик! В рыло, ради меня!

Куда и как в это самое время испарился седой дедок, Митрохина не заметила. То ли он успел ускользнуть сразу после того, как пожертвовал Оселку тысячу, то ли сумел прошмыгнуть за спиной у Оселка, пока тот задерживал огородников.

Поезд стал замедлять ход. И тут из тамбура, где дубасили второго огородника, послышался отчаянный крик Оселка:

— Атас! ОМОН!

Те, что пинали, и девки, бросив свою жертву, дружно бросились по проходу в противоположный конец вагона. А из тамбура выскочили трое остальных, но следом за ними, грохоча сапогами, в вагон ворвались пятеро плечистых детин в беретах и сером камуфляже с дубинками в руках. Оселок, удиравший первым, наступил на картошку, рассыпавшуюся из сумки огородника, поскользнулся и грохнулся на пол, а об него запнулись и оба верзилы.

— Стой, падла! Не уйдешь! — И тут же: хрясь! хрясь! — дубинками по спинам.

— Уй, зараза! Начальник! По почкам-то зачем?

— Молчи, дерьмо! Огрызается еще! Кто зараза? Кто зараза?!

Галина вдруг сообразила, что сейчас ее могут призвать в свидетели, в понятые, а это означает, что потребуют документы. Заодно могут проверить рюкзак или вообще обыскать. Поэтому, воспользовавшись тем, что омоновцы увлеклись обработкой тех трех парней, она тихонько выскочила в тамбур. Как раз в это время поезд затормозил, двери с шипением открылись, и Митрохина выпрыгнула на пустую платформу. Но в это же время из соседнего вагона гурьбой вывалились те семеро, шпана. Аза ними уже из другого вагона выбежало несколько омоновцев:

— Стой! Стой, стрелять буду!

И Митрохиной вопреки логике пришлось бежать в одном направлении с хулиганьем. Полный идиотизм!

Действительно грохнул выстрел, кажется, в воздух. Галина стремглав сбежала по лестнице с платформы. Следом за ней оттуда скатились, пыхтя и матерясь, ее невольные спутники.

Пробежка получилась очень интенсивная, хотя поездной ОМОН, как выяснилось позже, долго гнаться не стал. Во всяком случае, никакой стрельбы больше не было. Беглецы выскочили из тускло освещенного пространства вокруг станции и нырнули в темень, где каждый был сам за себя и сам искал свою спасительную дорожку. Галина, которую обогнали двое из компании, бежала не оглядываясь, но при этом отчего-то старалась не отставать от тех, кто бежал впереди нее. Именно поэтому она свернула в какой-то узкий, непроглядно-темный проулок между двумя бетонными заборами и бежала до тех пор, пока не уперлась в огромную кучу тошнотворно воняющего мусора. Здесь же она догнала тех двоих, что бежали впереди нее. Взбежав наверх по куче, которая, как выяснилось, заполняла собой угол проулка, эти двое перемахнули тот забор, что был справа, и Галина последовала их примеру.

Она достаточно успешно приземлилась на обе ноги с двухметровой высоты и туг же услышала осторожный вопрос:

— Лайка, это ты?

— Нет, — сказала Митрохина, на всякий случай проверяя, не выпал ли из кармана «марго».

— Ты кто, баба? Я тебя не знаю… — Судя по голосу, это был тот парень, который первым ударил огородника.

— Не все равно? — проворчал грубый девчачий голос. — Пошли!

— Заткнись, мочалка! Я разобраться хочу.

— Я тебе сказала: пошли! Все! Наразбирался уже сегодня. Как заложит тебя Оселок, будешь знать.

— Вы орите погромче, — прошипела Митрохина, — как раз милицию разбудите!

Судя по всему, они находились на какой-то заброшенной стройплощадке, обнесенной забором. Посредине торчал покосившийся столб, на котором светилась тусклая лампочка. Всюду были нарыты траншеи, в некоторых лежали какие-то трубы, по которым что-то должно было подводиться в небольшое по площади здание. На фундаменте кладка была только начата, даже первый этаж не закончен.

— Пошли, говорю, Юрик! — настырно сказала девка, цепляясь за своего кавалера. — Отвяжись от нее! И ты, очкастая, вали отсюда…

— Ддзынь, корова! — легким толчком отшвыривая подругу на кучу земли, сказал Юрик. — Я спросить хочу, мне интересно…

— Убегай, дура! — крикнула девка. — Видишь, он не соображает?

— Ты что сказала, лахудра? — Девка, только что вскочившая на ноги, полетела обратно на кучу после звонкой, наотмашь нанесенной оплеухи. — Это я не соображаю, кошелка траханая?

И сильно пнул упавшую ногой.

Митрохина растерялась. Она вроде бы понимала, что лучшее, что может придумать, — это убежать куда-нибудь. Но, с другой стороны, при виде того, как этот детинушка лупит свою, пусть не самую нравственную, подружку, ее обуяла ненависть. В вагоне был только страх — меня бы не тронули! — и жалость к тем, кого били, а туг настоящая ярость вспыхнула.

— Перестань! — рявкнула она так, как в школе на уроках. — Прекрати немедленно!

— Чего, тоже хочешь, да? — поворачиваясь к Ганине, мутно сказал Юрик. — Пожалуйста!

Он оставил в покое плачущую девчонку и двинулся к Митрохиной, которая попятилась в темноту, к забору.

Галина наверняка нажала бы на спусковой крючок,если б Юрик сделал еще шаг. Но он его не сделал, потому что с противоположной стороны стройплощадки послышался шум въезжавшей на нее машины.

Юрик резко изменил намерения и исчез где-то в темноте. Девица тоже куда-то испарилась, а Галина, чудом не угодив в полосу света от фар, юркнула в промежуток между штабелями каких-то бетонных конструкций и залезла в лежащее на земле бетонное кольцо.

Фырчание мотора смолкло, фары погасли, лязгнули, открываясь, автомобильные дверцы. Послышались негромкие, но достаточно слышные в тишине голоса.

— Давайте его к яме. Живее!

— Слышь, Харитон, надо бы слегка осмотреться По-моему, тут крутился кто-то. Мы с Гусем поглядим, ладно?

— Ладно, только быстро. Времени не вагон.

Галина обнаружила в бетонном кольце дефект — небольшую, неправильной формы дырку. Женское любопытство пересилило страх, и она решила посмотреть, что ж там такое происходит.

Недалеко от столба с фонарем стоял джип с потушенными фарами. Двое плечистых мужиков в ветровках и спортивных штанах держали под руки третьего, одетого в черные штаны и рубашку с галстуком. Рубашка была когда-то дорогая, но сейчас ее испятнала кровь, должно быть, из разбитого носа ее обладателя, плечевые швы порваны, пуговицы отсутствовали. Когда он повернул лицо к свету, Митрохина, прятавшаяся метрах в пятнадцати от него,

сумела отчетливо разглядеть синяки и ссадины на лице, а также что рот у этого человека был залеплен куском пластыря.

Четвертый, одетый в светлый плащ нараспашку и черные очки, покуривал, держа руки в карманах брюк. Рядом с ним громоздилась кучка земли и угадывалась небольшая яма. Поблизости стояли две трамбовки — полуметровые обрезки нетолстых бревен, к которым вверху были приколочены грубо вытесанные ручки, а внизу квадрат из толстой доски, обитый кровельной жестью.

Похоже, тот, что в плаще, и был тем самым Харитоном, который тут распоряжался. Не вынимая рук из карманов, он сплюнул недокуренный бычок в яму и сказал:

— Ну что, Парамыга, пора прощаться. Рот распечатывать я тебе не буду. Последнее слово, как говорил боцман Сиплый, «это предрассудок буржуазного суда». Жаль, конечно, что ты такой вумный, но куда денешься. Это не мы такие, это жизнь такая. Я бы мог, конечно, тебя и пристрелить предварительно, но мне это строжайше запретили. Хозяину кто-то сказал, что кровь проливать грех, а я человек исполнительный. Работайте, малыши!

Парни в ветровках столкнули Парамыгу в яму, а затем сноровисто стали сваливать туда землю из кучи.

В это время какая-то возня послышалась в углу стройплощадки, примерно там, откуда Галина, Юрик и его подруга сюда перебрались.

Через две минуты в поле зрения Галины попал Юрик, которого волокли еще два парня в ветровках.

Я ж говорил, Харитон, — торжествующе доложил тот, что предлагал «осмотреться». — За малым через забор не умахнул…

— Ты местный? — спросил Харитон, взяв парня за подбородок.

— Почти, — пролепетал парень, — из Мытищ.

— Чего туг делал, козел? Детям спать надо в это время. Что твоя мама скажет, если ты домой не придешь? Один ты тут был?

— Не-ет, — всхлипнул Юрик, — с бабами…

— Где они? Убежали? Сколько их?

— Две. Мы от ментов из поезда выскочили…

— Слышь, командир, — сказал тот, что был инициатором проверки территории. — Если тут бабы были, то они убежать не могли. Забор высокий, сразу не перелезть, а у ворот наша страховка стоит.

Тут где-то прячутся, в штабелях где-нибудь. Нельзя оставлять…

— А я разве сказал, что можно? Места хватит…

Один из тех, что в ветровках, с силой долбанул

Юрика пистолетом по затылку и вместе с напарником спихнул в полузасыпанную яму.

— Контрольный! — приказал Харитон, и его подручный выстрелил куда-то в яму из пистолета с глушителем, хлопок был совсем негромкий…

— Пять минут на поиски девок, — объявил Харитон, — а вы, с лопатами, живее чешитесь. А то еще полпоселка мочить придется…

Митрохина сидела ни жива ни мертва. Землекопы работали споро, а те двое, что поймали и убили Юрика, уверенно направились прямо к штабелям бетонных изделий. И больше того — почти точно к тому самому кольцу, в котором пряталась Галина.

— Девушки-и, — дурашливо позвал один, — вылазьте, не бойтесь…

Его массивная фигура уже закрыла все, что могла видеть Митрохина сквозь свою «бойницу». Еще пару шагов пройдет — и обнаружит Галину, притаившуюся в кольце. Он казался таким огромным, что Митрохина подумала, будто малокалиберная пулька «марго» ничего ему не сделает… И, стараясь не производить лишнего шума, вытянула из рюкзака «кобру».

Металлический щелчок, который издал пистолет-пулемет при раскрытии, долетел до ушей тех, кто приближался к ней.

— Притормози! — прошипел. — По-моему, кто-то пушку налаживает…

— Да откуда? — не поверил тот. Но тут послышался еще один щелчок, погромче, — Галина оттянула и отпустила крючок затвора.

— Назад! — заорал первый, но тут из «бойницы» раскатисто прогрохотала очередь. Митрохина не целилась, она даже глаза зажмурила от страха, так напугал ее этот неожиданный грохот, усиленный бетоном. Поэтому она не увидела, как девятимиллиметровые пули, веером вылетевшие из дергавшегося в ее руках ствола, отшвыривают обоих крутых, подошедших к ней всего на три метра, и валят их наземь…

— Это не бабы! — вскричал Харитон. — Валим, и быстро!

Захлопали дверцы джипа, взревел мотор, машина резко развернулась, и джип, выбросив грязь из-под задних колес, унесся со стройплощадки. Стало тихо.

Галина просидела несколько минут, боясь не то что шевельнуться, а и вздохнуть слишком шумно. И тут она внезапно услышала плач, точнее, тихие всхлипы, а затем — негромкий лязг лопаты о землю.

Митрохина высунула голову из-за края кольца, потом вылезла из него, выставив перед собой ствол «кобры». Совсем поблизости от нее лежали два трупа. Те, что попали под очередь в упор. То, что они мертвы, а не ранены, Галина поняла по их позам. Ни один живой человек, даже йог, наверно, ни за что не смог бы неподвижно пролежать в такой позе больше одной минуты.

Дальше, там, где была яма, Митрохина увидела ту самую девчонку, которая пыталась оттащить от нее Юрика. Она отчаянно, но неумело пыталась раскопать затрамбованную могилу.

— Ты что? — осторожно спросила Галина. —

Ничего не выйдет…

— Он жив! Я слышу! Жив! — сквозь слезы всхлипывала та, продолжая копать.

Митрохина сложила «кобру» и сунула ее в рюкзак, а затем тоже взялась за лопату.

Юрика они раскопали быстро, бандиты присыпали его только двадцатью сантиметрами земли, не Польше. Вдвоем вцепились в куртку, выдернули из земли голову… И чуть не вывернулись наизнанку — нуля, ударившая Юрику в затылок, выломала лобную кость и глаз.

Девчонку стошнило, она повалилась на бок и сбилась в какой-то страшной беззвучной истерике, Польше напоминавшей приступ падучей. Митрохина, которая тоже была близка к полуобмороку, смогла удержаться лишь потому, что внезапно услышала что-то вроде шороха из разрытой могилы.

И она тут же вспомнила, что того, кого бросили и эту могилу первым, специально не пристреливали.

Не успели они как следует утрамбовать, нахалтурили. Тот, кто шевелился на дне, не успел задохнуться за те десять минут, что пролежал в рыхлом грунте. И даже с ума не успел сойти. Потому что сразу сообразил, услышав сквозь грунт звон лопат, что прогулка на тот свет может и не состояться. А когда мертвый Юрик и немалая часть грунта были вынуты из ямы, он почуял заметное облегчение и завертелся там, в земле, насколько позволяли связанные руки.

Галина сперва ойкнула с перепугу, но уже через секунду схватила лопату, соскочила в яму и осторожно, чтобы не задеть зарытого человека, стала соскребать землю от головы к ногам… Еще гребок, еще, еще пара — и увидела лоб. Несколько движений руками — и открылось все лицо с выпученными I пазами и заклеенным ртом. Галина решительно сдернула пластырь с губ полузадохшегося, и тот жадно даже не вдохнул, а прямо-таки выпил несколько литров воздуха. Правда, первые слова, которые он произнес почти одновременно с первым выдохом, были не очень членораздельны:

— Ох, бля, е-мое…

Галина отгребла грунт с плеч, подцепила несостоявшегося покойника под мышки, он где-то там под землей сумел напрячься, подогнуть колени и помог своей спасительнице выпростать себя из могилы.

Руки развяжи… — попросил откопанный, привалившись к стенке ямы. Его колотила крупная дрожь, будто в лихорадке. Он дышал и не мог надышаться.

Митрохина попыталась распутать узел ногтями, но ничего из этого не вышло. Вцепляться в грязный узел зубами она побрезговала, но зато нашарила на краю ямы остренький осколок оконного стекла и минуты за две перепилила им веревку.

Помоги вылезти, девушка, — пробормотал спасенный, сделав попытку упереться руками в край ямы. — Не могу… Сил нет.

Галина подхватила его под колени и вытолкнула наверх. Потом выбралась сама, перемазавшись в глине.

Девчонка уже не ревела, а сидела по-турецки, молча глядя на мертвого Юрика.

П-покурить есть? — спросил спасенный, лязгая зубами и разминая затекшие руки. Галина неожиданно вспомнила, что Харитон называл его Парамыгой.

На, — сказала голосом робота девчонка, опять-таки каким-то механическим жестом вынимая из кармана пачку сигарет и зажигалку. Парамыга сунул в рот сигарету, чиркнул, затянулся, закашлялся.

— Возьмите ветровку, — предложила Галина, — простудитесь в одной рубашке…

Парамыга неожиданно захохотал. Он точно смеялся, но смех был похож на стариковский кашель:

— Ой, не могу! Простудишься! Уссаться! — простонал он.

Галина поняла. Действительно смешно пугать простудой человека, который только что вылез из могилы.

— Возьмите, возьмите, — Галина протянула 11 ара мыте свою перемазанную глиной ветровку, у меня свитер толстый, не замерзну.

— Спасибо, спасибо, родная! — произнес Парамыга, оглядываясь. — Не мельтешись. Я и так тебя по гроб жизни водкой поить должен и исключительно «кристалловской». Кроме шуток! А одежку я, если можно, с подельника возьму. Ему уже не нужна.

И Парамыга, с усилием поднявшись на ноги, подошел к Юрику.

Прости, корешок, — сказал он, — ты за меня пострадал. Я тебя не забуду.

После этого он стянул с убитого кожаную куртку и натянул на себя, не выпуская изо рта сигарету.

— Знакомиться будем, девчата? — спросил он, выплюнув бычок в свою бывшую могилу. Или так разойдемся?

Галина не успела ответить. Откуда-то из недальнего далека долетел шум мотора, а из-за забора, примерно с той стороны, куда унеслись машины Харитона & Со, замелькали синие проблески милицейской мигалки.

— На фиг, на фиг! — поежился Парамыга. — Нас, моя милиция, я люблю, но только на картинке. Mне тут делать нечего…

И он, пошатываясь, сделал несколько шагов в сторону того штабеля бетонных конструкций, за которым несколько минут назад пряталась Галина. Но однако не упал. Галина, которая в это время как раз надела рюкзак, сорвалась с места и поддержала падающего.

— Хорошенькие пироги, — пробормотал Парамыга, — так и сдохнуть недолго… Кровь застоялась, видно. Шибанула в голову, как поллитра.

Галина помогла ему пройти еще несколько шагов. Как раз до трупов, лежавших в проходе.

— Перекур, — произнес Парамыга, оседая. — Опа! Жмурики… Гусь. И Финдос. Очень приятно вас видеть, мальчики. Чем же вы Харитошу не устраивали?

— Это не Харитон, — нерешительно вымолвила Галина. — Это я.

Парамыга удивленно открыл глаза и присвистнул:

— Мои поздравления. Ты замужем?

— Сейчас нет.

— Если не забуду — женюсь. Ты женщина моей мечты.

— Очень вовремя.

— Точно! — хмыкнул Парамыга. Он встал на колени и, обшарив мертвецов, забрал у них пистолеты и пару обойм.

— Не хочу к ментам живым. Спасибо, девушка. Чапай быстрее, уноси свои ножки. Мои не ходят. Они тут меньше чем через пять минут будут…

Галина замешкалась. Парамыга был ей не сват, не друг и не родственник. К тому же, судя по манерам, далеко не лучший представитель человеческого рода. Но отчего-то ей показалось несправедливым, что человек, вынутый из могилы, собирается отстреливаться до последнего патрона и под финиш покончить с собой. Ей стало жалко и Парамыгу, и милиционеров.

— Идем, дурак! — сказала Митрохина и потянула его за собой.

— Сюда! — послышался из темноты голос девчонки. — Тут дырка под забором, протиснуться можно!

Похоже, сознание опасности вывело ее из шока и одновременно придало сил Парамыге. Он смог идти быстрее и не опираясь на Галину.

— Ну, может, поживем еще, девочки? — пробормотал экс-покойник с надеждой, протискиваясь и дыру следом за девчонкой.

Галина боялась, что плечи пройдут, а остальное нет, но ей пришлось только снять рюкзак и передать его на время Парамыге.

— Ну, Аллах акбар! — пробормотал он. — Я, пожалуй, даже бегать смогу!

И побежал, с рюкзаком Митрохиной, вперед. А еще быстрее, впереди всех, мчалась девчонка. Галина бросилась догонять.

Видимо, бежали они все той же дорогой, по которой Митрохина с по-прежнему безымянной девчонкой и ныне покойным Юриком попали на злополучную стройплощадку. Теперь она их вновь вывела на станцию.

— Поезд! — крикнула девчонка.

— Нажмем! — прошипел Парамыга. Галине казалось, что у нее вот-вот сердце лопнет. Они вылетели на совершенно пустой перрон, где не было ни пассажиров, ни милиции, как раз в тот момент, когда около него остановилась электричка, шедшая на Москву. Пш-ш-ш! Двери разошлись в стороны, и все трое влезли в первый попавшийся, абсолютно пустой вагон.

Когда поезд тронулся, Парамыга перекрестился пятерней, как это делают католики, и сказал:

— Ну, теперь лишь бы никто не шастал. Глянут на мою морду — и тут же в обезьянник потянут.

Действительно, тут, при более-менее ярком освещении от вагонных ламп, Парамыга с заплывшим лилово-сизым правым глазом, присохшими ссадинами на скулах, рассеченной губой и малиновым ухом выглядел не очень. Поглядев на себя в оконное стекло, он замолчал и нагнул голову, чтоб не светить своими фонарями.

Галина кое-как оттерла грязь со своей ветровки и джинсов, поэтому смотрелась получше. Девчонка с растекшейся тушью и тенями, а также с натуральным синяком, поставленным ей покойным Юриком, производила впечатление потерпевшей. К тому же от нее попахивало водкой. Впрочем, она проехала не так уж и долго — только до Мытищ. Там она молча выскочила из вагона, даже не сказав «до свидания».

— Давай на Маленковке выскочим, — предложил Парамыга, нарушив молчание. — На Ярославском ментов куча, меня точно приберут, а заодно и тебя обшмонают.

— А это далеко от Москвы? — спросила Митрохина.

— Это сама Москва и есть. Парк «Сокольники» и ВДНХ рядом. Ты, значит, залетная?

Митрохина откровенно назвала свою область.

— И в Москве деться некуда?

Галина кивнула, соображая, стоит ли соглашаться, если Парамыга предложит ей место ночлега.

— Могу предложить хату, — сказал Парамыга, — с кроватью, теликом, ванной и унитазом.

— А кровать, случайно, не с напарником в придачу? — с подозрением спросила Галина.

— Нет, — тяжко вздохнул Парамыга, — из меня лично сегодня напарник никакой. Мне б до утра дожить, если честно. А других там нет. Только баба, да и та старше семидесяти.

Двери тамбура лязгнули. Появилось трое омоновцев при коротких автоматах и бронежилетах.

— Блин! — прошипел Парамыга. — Явились-таки!

— А ты положи голову ко мне на колени, — тихонько предложила Митрохина, — так, чтоб синяков не было видно…

Когда омоновцы поравнялись с их скамейкой, то увидели идиллическую картину, то есть Парамыгу, положившего голову на колени своей спутницы, и Митрохину, рассеянно поглаживающую его по волосам. При этом другой рукой она старательно закрывала от взоров стражей порядка подбитый глаз своего условного кавалера.

ОМОН не увидел в данной ситуации нарушения общественного порядка и проследовал мимо без замечаний.

— Так, — сказал Парамыга, поднимая голову и поглядывая в окно. — Приготовились, пора вылезать…

Они вышли в тамбур, дождались, пока поезд остановится и откроются двери.

Выскочили на перрон, двери закрылись, поезд покатил дальше. Слева, подсвеченная станционными фонарями, мрачновато темнела еще не облетевшая листва лесопарка «Сокольники», справа темнели громады массивных домов с многочисленными огнями.

«Москва, Москва, как много в этом звуке…» — мысленно произнесла Галина. И вовсе не из симпатии к классике или сентиментальности. Это была та самая ключевая фраза, которую она должна была произнести, позвонив Эдуарду Антсовичу…

ВОРОНКОВ ВНЕ ИГРЫ

Леха и Ольга в это время еще не спали. Коровин все не мог отойти от той жуткой возни, которая протекала в течение нескольких часов после смерти Александра Анатольевича.

Вообще-то активной роли в этой суете Леха не играл. Больше того, он с трудом понимал, что происходит. Появлялись какие-то люди, чего-то спрашивали, иногда понятно, иногда нет. Лехе давали на подпись какие-то бумаги, которые он читал, но не понимал или вообще не читал, а просто подписывал. Был какой-то тип, который говорил с ним через переводчика, — не то из консульства, не то из посольства, Леха так и не понял. Он дал Коровину какую-то анкету, и шофер Роберт объяснял Лехе, чего и как писать. Потом дядюшку увезли на вскрытие в какую-то больницу.

А вот потом появился Пантюхов. Он взял Леху под руку, сказал ему пару дежурных фраз проникновенным голосом насчет того, само собой, что потрясен до глубины души и мужайся, мол, Алексей Иванович. После чего, как-то по-свойски, без чинов пригласил Коровина в свой номер. Посидеть вместе и нервы успокоить. Леха пошел.

Нет, в полном трансе Коровин, конечно, не был. Просто как-то невзначай до него дошло, что вообще-то у него только что умер последний настоящий родственник. Леха, правда, давно привык к тому, что родни у него нет, еще с тех пор, когда родители умерли. Но за последние дни (даже те, которые просидел под замком) как-то привык к тому, что все же он не один на свете. И, что самое главное, совершенно четко привык думать, что, пока жив дядюшка, ничего ему, Лехе, не грозит. А вот теперь…

Пантюхов привел Леху в кабинет, достал из шкафчика коньяк, рюмашки, лимончик.

— За упокой души! — провозгласил он. Выпили стоя и не чокаясь. Коньяк был молдавский, четвертьвековой выдержки. Леха таких и не нюхал никогда.

— Вот что, Алексей Иваныч, — сказал Пантюхов, прожевав ломтик лимона, — конечно, то, что я сейчас начну говорить, тебе может не очень понравиться. Даже наверняка не понравится. Потому что не ко времени. Я понимаю, после такого события, как смерть Александра Анатольевича, надо еще отойти, расслабиться, нервы успокоить. А уж потом говорить о новых неприятных вещах. Но, к сожалению, все так жестко складывается, что мне надо кое-какими этическими моментами пренебречь.

— Вы начальник, вам можно, — произнес Леха вполне серьезно.

Георгий Петрович неприятно хмыкнул.

— Ехидный ты, оказывается, Алексей Иваныч. И скрытный, между прочим. Я ведь присматриваюсь к тебе помаленьку. Поначалу представлялось, будто ты человек искренний, простой, без задних мыслей. А оказалось, что в тебе много всяких темных мест, что в душе у тебя всякие закоулочки имеются, куда мало кто добраться может. Очень это прискорбно. Конечно, каждый имеет право на нечто сокровенное и не подлежащее демонстрации на публике, но приятнее иметь дело с таким человеком, у которого большая часть души открыта нараспашку, который не держит при себе разные нехорошие мысли, не прячется, не маскируется… Согласен?

— Вполне, — кивнул Леха. — Вообще-то, Георгий Петрович, я никакой не скрытный, не сложный и без закоулков. Даже без сдвигов по фазе. Когда ко мне идут с распахнутой душой — я сам запросто выворачиваюсь. Вот есть у меня такой друг, Севка Буркин. Я его знаю с самого сопливого возраста. Мы только один раз в жизни на два года расставались и двадцать четыре месяца подряд друг друга не видели — это когда в армии служили. А так все время вместе. И в деревне, и в школе, и на заводе, и в институте. У нас никогда секретов друг от друга не водилось. Все, что ни наболело, обсуждали вместе, какие бы там проблемы ни появлялись. Оба точно знали, что из этих секретов дальше ничего не уплывет, кому не надо, ни за что известно не станет. Хотя, может быть, весь секрет яйца выеденного не стоил, особенно в детстве, конечно. Однако несколько дней назад, когда Севка без меня в город укатил, чтоб награду за сведения о митрохинском паспорте получить, я вообще стал сомневаться, что надо перед кем-то душу открывать. Может, только перед попом на исповеди, да и то говорят, будто они сведения, полученные там, в КГБ отгружали, а теперь ФСК сдают.

— Ты брось эти якунинские опусы повторять! — сурово сказал Пантюхов. — Нечего напраслину возводить на священников! Но вообще-то понять тебя можно. Ты сейчас как ежик в тумане. Черт его знает, что вокруг, кто и где на тебя пасть разевает. На всякий случай растопорщил иголочки: не трожь меня — я колючий! А что в середине клубочка — сами догадывайтесь. Так или не так?

— Около дела, — согласился Леха.

— Это все от недостатка опыта, — заметил Георгий Петрович, приятно улыбнувшись. — Вот поработал бы лет десять, допустим, в райкоме партии или комсомола, в исполкоме Совета, тогда бы, наверно, не путался так, как сейчас, не топорщился бы, не огрызался бы. Но это так, в теории. Не той ты породы, вот что я скажу. Власть — это я со всей прямотой скажу — таких, как ты, не любит. Да и сами вы, такие, как ты, руководить не рветесь. То есть жить так, как начальники, вы завсегда не против, но руководить, то есть принимать решения, брать на себя ответственность, подписывать приказы, за которые потом, в случае пролета, может быть, в тюрьму садиться придется, — ваш брат не рвется. Сидеть внизу и гавкать, ни за что не отвечая, — пожалуйста. Тем более что теперь можно это делать во весь голос. Да и раньше особо не стеснялись. И в ЦК писали, и в «Правду». Какой-нибудь такой, как ты, напишет, что, мол, дома с недоделками сдают, а потом приезжает комиссия из Центра и разбирается. Мне их поить приходится, ублажать, а они нос задирают. И еще хорошо, если их просто «проверить сигнал» присылали. Тогда как напоишь, так и напишут. А вот если им «выявить недостатки» повелели, так они и выпьют, и все равно напишут с три короба… Тебя по воле случая, благодаря внезапному появлению Александра Анатольевича, царствие ему небесное, занесло, будем говорить откровенно, в такие сферы, куда б тебе обычным способом ни при Советской, ни при нынешней власти никогда б не добраться. Не знаю, но почему-то так мне кажется. Есть порода людей, которым природа дала умение осуществлять власть или при этой власти состоять. Согласен?

— Разве ж я против? — развел руками Леха. — Я бы ни за что не полез в начальство. У нас как говорят? Чем выше взлетел, тем больнее падать. Опять же, не знаю, как вам, а мне так противно было б все время высшее начальство ублажать. Как Ольга сказала, «попу-лизмом» заниматься.

— Это Ольга сказала?! — неожиданно засмеялся Пантюхов. — Молодец! Неплохой каламбурчик. Из той же серии, что: «Ишь, харизму наел!»

Он перестал улыбаться, налил еще по рюмке и сказал:

— За откровенность!

Леха чокнулся с главой и подумал: неужели вот такой, вроде бы неплохой по внешности, человек мог какие-то гнусные дела делать? А получалось, что мог.

— Давай от истории с философией к конкретным делам переходить, — сказал Георгий Петрович серьезно. — Раз уж выпили за откровенность. Расскажи-ка, Алексей Иванович, что вы там с Воронковым секретничали во время прогулки, не стесняйся.

— А разве он вам не докладывал? — спросил Леха. — Я-то думал, что все это по вашей инициативе…

— Ну, допустим, увел он тебя от дядюшки по моей инициативе. Это правда. А вот о чем вы там говорили — это другой вопрос.

— В том-то и дело, что другой. Вот вы меня все к искренности призываете, к откровенности, а сами напрямки не говорите. Если, допустим, Воронков все делал под вашим контролем, чтоб убедиться, что я — флюгер, который по ветру поворачивается, это одно. А вот если он самостоятельность проявил, это другое. Потому что в первом случае покажется, будто я себя хреново веду, а во втором — что Воронков.

— Хорошо сказал. Но все-таки постарайся именно сейчас говорить все как есть. Потому что от того, как ты все перескажешь, будет очень много зависеть.

— Это я понимаю. Только вот, Георгий Петрович, давайте и вы начистоту. Потому что, пока я на один вопрос ответа не услышу, откровенничать мне будет трудно.

— Хорошо. Давай свой вопрос.

— Дядька мой своей смертью помер или нет?

— Вот ты куда… — опешил Пантюхов. И Лехе все стало ясно. Пантюхов тоже это понял. Он посмотрел на Коровина так, что тому немного жутко стало. Но только немного. Леха ведь теперь был без пяти минут миллионером. Настоящим, долларовым. И пока Ольга еще не стала его женой, а затем не овдовела, Пантюхов должен был терпеть.

— Вы не поверите, Георгий Петрович, — сказал Леха, — но чего-то мне неохота все вам по второму разу пересказывать. Ведь Воронков нас с дядюшкой подслушал. Александр Анатольевич думал, что он не слышал, а он слышал. Что, он вам не докладывал?

— А ты думаешь, он мне все докладывает?

— По идее, должен, наверно…

— Это только по идее. На самом деле он себе на уме.

— А мне кажется, что все подряд. Поэтому вы извините, но я чего-то сомневаюсь насчет Александра Анатольевича.

Пантюхов посмотрел на Леху в упор.

— Бог с тобой, золотая рыбка. Скажу, как было. Воронков мне ничего не докладывал. Ни о том, что вас подслушал, ни о том, что тебе во время прогулки говорил. Но я все знаю. Не один Воронков на свете существует. И техника, между прочим, не только у него или у твоего дядюшки имеется. Противно, но куда денешься, когда все как волки стали… То, что вы с дядюшкой драпануть захотели и как это обставлять взялись, — смех один. Наивность детская. Но Воронков-то какой сукой оказался! Подсуетиться решил.

— Севка и Ванька действительно в тюрьме сидят? — спросил Леха. — Или…

— Никаких «или». Сидят. Захочешь их спасти — поделишься со мной. Выйдут целые и невредимые. Нет — будет так, как Воронков обещал.

— За то, чтоб они вышли, — сказал Коровин, — я бы вообще все отдал. Мне чужого не надо. Серьезно.

— Болтун ты, — не поверил Георгий Петрович. — Думаешь, мне надо? Так, чуть-чуть. Мне, веришь ли, больше чем два «зеленых лимона», не требуется. Домишко с участком где-нибудь у воды, пару машин и вид на жительство. У них, в Штатах. Здесь мне спокойно помереть не дадут, это я хорошо понимаю. Да и вообще неуверенность есть в завтрашнем дне.

— Воронков тоже примерно так говорил.

— Правильно. Потому что почуял, как огонь пятки жжет. Если меня сковырнут, то и ему не отмазаться. Слишком усердно работал. И меня запачкал, и сам извозился. Это я тебе откровенно говорю. Потому что чувствую: с тобой без доверия нельзя. Хотя другой бы на моем месте совсем не так с тобой говорил. Ты ведь умный мужик, не сопляк, которому мерещится, будто он супермен. Сам ведь знаешь, что мог бы уже давно в тюрьме сидеть. И не суть важно, что Барон прекратил, как принято выражаться, земное существование. Там тебе до суда не дожить. Но можно и крепче закрутить. Завезти тебя куда-нибудь и помучить хорошенько. Там ты сам подпишешь все, что закажем. Хоть правду, хоть ложь — в зависимости от потребности.

— Да вам и стараться не надо, — пожал плечами Леха, — я отродясь ни о каких миллионах, а тем более в Америке, не мечтал и не печалился. Если б я уже сейчас этими деньжищами распоряжался, то написал бы бумагу, что отказываюсь от них и прошу передать… В общем, куда попросите.

— В том-то и дело, — хмыкнул Пантюхов, — что такие вот благородные жесты меня бы ни в коем случае не устроили. Во-первых, немалый процент того, чем располагал Александр Анатольевич, — это недвижимость, причем не только жилая, но и промышленная. То есть она есть там, у них, и сюда ее не перетащишь. Можно, конечно, продать ее, но это возня лишняя. Надуют наверняка, тем более что в американском законодательстве что ты, что я — нули без палочки. Если тебя дядюшкины подручные воспримут как законного преемника, то я для них — что хрен с горы. Нет, зятек, ты должен туда уехать с Ольгой, а уж потом меня прописать.

— Только вот я все еще пока насчет дяди Саши сомневаюсь… — произнес Леха, хотя уже ни в чем не сомневался.

— А какая, скажи на милость, тебе разница? — полушепотом, сузив глаза, сказал Георгий Петрович. — Он все равно собирался к эвтаназии прибегать, то есть к самоубийству. Врач ему пообещал совсем немного жизни, да и то на обезболивающих. И неизвестно, когда эти обезболивающие перестали бы действовать. Может, уже завтра или послезавтра.

— Стало быть, помогли? — неагрессивно спросил Леха.

— А ты докажешь? — усмехнулся глава. — Нет. Больше того, тебе еще придется в случае чего отмываться от подозрений в том, будто ты это «ускорение» организовал. Так что добрый совет тебе — не забивай себе голову и играй на моей стороне.

— Даже несмотря на то, что вы на волоске висите?

— Мы оба с тобой на этом волоске висим. Оба! Ты же трех человек убил. Да, там везде можно послабления найти, основания для прекращения уголовного дела. Но можно и не найти. Незаконное хранение оружия — это уже чистая 218-я. Состав преступления налицо. Угон машины можно повесить. Пока я здесь, в этой области, власть — ты на воле. Закрутится что-то из-за Митрохина — будет мне плохо, но тебе хуже придется. Меня, чтобы посадить, надо еще год-полтора уличать. Конечно, Митрохин, наверно, времени зря не терял. И он всерьез надеялся, что будет этим от всего застрахован. Ан от несчастного случая не удалось. Бог не фраер, он правду знает.

— Вам-то от этого не легче, — заметил Леха.

— Не спорю. Сегодня мне еще подарочек пришел. Капитан Чугаев нашелся. Случайно, правда, и неживой.

— Это кто? — спросил Коровин, хотя точно помнил, что уже слышал эту фамилию.

— Тот, кто вас с Ольгой украл. Ты его, конечно, мог и не видеть, но рассказывал о том, как он, сделав записи, «был вычислен и исчез». Помнишь свою речугу на кассете?

— Припоминаю. Это кагэбэшник, который шантажом занимался.

— О! Это точно. Так вот, я-то думал, что он еще тогда, четыре года назад, погиб. А он, оказывается, все это время был жив и вовсю работал против меня. В частности, это он, как уже точно установлено, организовал ваше похищение, а кроме того, увез Галю Митрохину из психбольницы. Это самые последние его дела. А до этого еще немало было. Сегодня он, правда, совсем угробился на шоссе вместе со своим шофером. Шофер сразу погиб, а он немного пожил. Но то ли не мог, то ли не хотел говорить. Опознали случайно, по родимому пятну. Одна из медсестер в больнице, куда его отвезли, раньше работала в ведомственной поликлинике. Вспомнила, что лет пять назад видела такое пятно у одного офицера, который ходил на прогревание. В течение часа вычислили. Потом посмотрели обломки машины, заводские номера кузова и двигателя. Узнали, что она принадлежала одному из служащих ТОО «Марат», тому самому водителю, который сгорел в машине.

— Это Воронков расследовал?

— Воронков сам исчез из города. Правда, возможно, скоро найдется. Но это уже неважно. Важно другое: там, в машине, была некая женщина в очках, похожая на Митрохину. Ее видел водитель «Жигулей», который проехал мимо места аварии и сообщил о ней на пост ГАИ. В общем, Митрохина скорее всего везет в Москву те самые кассеты, о которых ты пытался рассказать по указке Чугаева. Не знаю, когда она туда попадет, но если Галя успеет раньше, чем наша строптивая Ольга соблаговолит сменить гнев на милость, то и мне, и тебе придется очень плохо.

— А что, если Ольга даст «отбой», то Митрохину не послушают?

— Да. Там, как я понял из Ольгиных намеков, хорошо знают, что Сергей и Галина фактически разведены, а потому прекратят все дела с Галей, как только позвонит Ольга.

— Хитро!

— В общем, я, как брат, все, что можно, Ольге сказал. Ясно, что она упрямая и вообще себе на уме. Торгуется. Но если ты ей скажешь, например, что можешь, так сказать, «удрать из-под венца» и оставить ее без тех миллионов, которые ей уже снятся наяву, то, пожалуй, сможешь повлиять на нее круче, чем я.

— Но Митрохина, если у нее там есть против вас чего-то, сможет эти самые кассеты или что телевидению продать…

— Сможет, если мы ее раньше не отловим. Наше УВД дало ее в розыск как социально опасную психбольную, сбежавшую из стационара. С фотографиями. Так что задержать ее в Москве вполне возможно. В конце концов, она ж не профессиональная связная, наверняка где-то проколется. Может, даже и сама в милицию побежит по наивности. Вряд ли ей Чугаев мог какие-то серьезные явки в Москве доверить. Если б доверил, то не поехал бы вместе с I «ей, верно? Ну и самое простое — она, может быть, даже за пределы области не выехала. Как бы там ни было, если она попадется, то дело в шляпе. Дети ее у нас. А она за детишек наплюет на все, я в этом уверен на все сто. И все-таки Ольгу надо поторопить.

Понял? Самым решительным образом.

— У меня, Георгий Петрович, — решился сказать Леха, — есть такая мысля, что вообще-то Воронков собирался сделать так, чтоб она отбой дать нe смогла.

— Знаю. Поэтому отсюда — ни на шаг, пока не разберемся с Воронковым… Топай в номер, прояви все свое влияние, обещай что хочешь, но она должна не позднее чем вечером позвонить в Москву и дать отбой!

Вот после этого разговора Леха и вернулся к суженой-ряженой, причем с душой, находившейся в состоянии самом смутном и неопределенном.

Получалось, что его дергали с разных сторон за нитки, а он покорно дергал ручками-ножками, как марионетка. Днем еще был убежден, что дядюшка увезет его отсюда. Потом явился Воронков и потянул на свою сторону. Потом оказывается, что воронковскую задумку тоже рассекретили, а господин-товарищ Пантюхов вовсе не такой дурак, каким представляли его себе покойный Александр Анатольевич и сбежавший вроде бы Воронков. Только, конечно, в его бегстве Леха усомнился. Слишком спокойно об этом деле говорил Георгий Петрович.

Вероятнее всего, ночью или утром Воронкова найдут где-нибудь в окрестностях города без признаков жизни. Может, самоубившимся, а может — внезапно скончавшимся от острой сердечной недостаточности. Или от друг их острых предметов. Конечно, может быть и так, что он действительно убег, но не так далеко, как ему хотелось бы. В общем, опасности он для Пантюхова и его сестрицы уже не представляет. Понятно и то, отчего факт его полного устранения с политической карты области пока не оглашается. Не хочется Георгию Петровичу, чтобы все те господа, которые с Воронковым дружили крепче, чем с Пантюховым, чувствовали себя совсем спокойно. И Леха, наверно, в том числе. Потому что ежели они будут знать, что Воронков уже совсем замолчал и ничего лишнего про них никому не расскажет, то будут и сами держать языки за зубами и никого из друзей-товарищей не заложат. А вот если они станут опасаться, что удравшего Воронкова где-нибудь отловят и после этого он их сам начнет закладывать, надеясь шкуру спасти, то поторопятся себя выгородить. Очень даже понятно как. Начнут стучать, сваливая все и на Воронкова, и друг на друга. Усердно, бескорыстно и вовсю. Поэтому небось Георгий Петрович сейчас надеется, что и Леха страховки ради выложит что-нибудь насчет каких-нибудь своих, еще неизвестных Пантюхову, контактов с Владимиром Евгеньевичем или его подручными. Наверно, если б таковые были, то Леха бы о них и впрямь рассказал — не жалко. Но их не было.

Ольге о разговоре с ее братом он подробно рассказывать не стал. Просто передал то главное, о чем беспокоился глава.

— Интересненько, — произнесла Пантюхова, поднося пламя зажигалки к сигарете, — значит, Егорушка решил, что ему лично мне в ножки кланяться не пристало. Послал тебя как чрезвычайного и полномочного посла. Растешь, май френд. Скоро тебя, поди, в старшие холуи произведут. Лычку нашьешь на ливрею.

— Чего ты шипишь? — обиделся Леха. — Ну, решил, что мне с тобой проще говорить. Как-никак, почти что муж и жена.

— Вот именно, «почти что». А он мне, между прочим, не «почти что», а самый настоящий родной старший брат. Единокровный и единоутробный. И мог бы сам подойти к родной сестричке, без посредников. Почему не идет? Гордость заела. Ведь знает, что я много не попрошу за услугу. Мне вообще ничего лишнего не нужно. Так, чуть-чуть…

— Два мильона баксов, домишко где-нибудь у воды, пару автомобилей и вид на жительство в Штагах? — усмехнулся Леха, припомнив, как час назад слышал от Пантюхова точно такие же слова.

— Примерно, — ответила Ольга, — но это не главное. Я хочу его заставить на коленках ползать. Потому что он, гадский гад, в свое время мне всю жизнь изломал. И то, что я сейчас такой дрянью стала, — его заслуга. Хочешь расскажу?

— А не очень противно? — ответил Леха вопросом на вопрос.

— Противно. Но лучше, чтоб я тебе сама рассказала, чем потом кто-нибудь в порядке «доверительности». Если нас все-таки распишут и дадут пожить тут достаточно долго, то наверняка желающих «открыть тебе глаза» будет великое множество.

— Ладно, я уж и так догадываюсь, что ты не монашенка.

— Это сейчас. А в восемнадцать я, между прочим, даже толком не знала, что там у вас, мужиков, внизу подвешено. И у меня парень был, такой чистый, такой добрый… В общем, как в сказке. Он меня очень любил, это я точно знаю. И я его любила. Не телом, а душой, понимаешь? В общем, конечно, если б все нормально получилось, то у нас бы и до дела дошло… Только мы очень стеснялись.

В глаза глядели, за руки брались, а целоваться не решались. Трудно поверить, верно?

— Всяко бывает, — солидно произнес Леха.

— Чувствую, что тебе не верится. Но так было. И я скажу тебе честно, тогда даже не думала, будто вообще за кого-то другого смогу замуж выйти. Надо мной девчонки смеялись, комсомолочки наши. Они-то, кто с пятнадцати, кто с тринадцати лет, все изучили. А я держалась, хотя липли многие. Правда, не сильно, потому что знали, с Егором будут дело иметь. Да и батя у нас еще был в силе. Ну а потом подвернулось Егорке повышение. Попал в кадровый резерв на высокое место. Я уж не помню точно, какое именно, но только ему для этого нужно было одного солидного дядьку ублажить. И он Егорке под пьяную руку намекнул, что не худо бы, мол, с сестрицей познакомить. А сам — женатый, многодетный, за сорок. Пузо рюкзаком, морда — как свекла, лысый… В общем, привез меня Егорка к нему на дачу, а сам смылся. Якобы его срочно вызвали. Только он уехал, этот кобель облезлый напоил меня какой-то дрянью… В общем, я сдурела, забалдела — и все, прощай, девушка! Утром удавиться хотела, но удержалась. Мальчику моему, конечно, все доложили через третьи уши. Он уехал куда-то, где сейчас — понятия не имею. Зато Егорка без проблем пошел наверх, и вот, видишь, где теперь сидит. И он, и батя тогда меня утешали, мамочка просвещала. Да и самой подумалось, будто теперь все проще стало. Так завертелась — куда там! Ты вообще-то не раздумаешь жениться?

— Издеваешься? — усмехнулся Леха. — Меня ж твой брательник в канализацию спустит, если что…

— Значит, ты только из страха, верно? — испытующе спросила Ольга. — А вообще-то я тебе не нужна, да?

— Да нет, нужна, почему же… — пробормотал Леха. — Ты красивая.

— Ладно, замнем для ясности. Короче говоря, теперь я хочу, чтоб Егорка помучился. Пусть ему мои слезки отольются. Ничего, потерпит пару деньков. Совсем я его не убью, но пятки он мне полижет!

Ольга вдруг озорно улыбнулась и спросила:

— А хочешь, я тебе отдам этот самый «стоп-сигнал»?

— Зачем? Я же его сразу Пантюхову передам. А кроме того, нас тут вполне подслушивать могут.

— Я могу его вслух не произносить, напишу тебе все, что надо, где-нибудь на бумажке.

— Все-таки не пойму я тебя… Возьми да скажи братцу, уж пожалей его. Все равно ведь скажешь. Чего время тянуть?

— А вот такая я загадочная! — вызывающе хмыкнула Ольга. Она выдернула листок из записной книжки, вытащила тоненькую блестящую авторучку с брелочком на цепочке и начала что-то чирикать. Леха, конечно, глядеть не стал — он чайку попить предпочитал.

— Все! — сказала Ольга, складывая листок вчетверо. — Вот тут, на этой бумажечке, — все, что хочет узнать Егорка. И он это узнает. Но не сразу. Сперва он у меня в дерьме покопается!

И она еще несколько раз сложила листочек, а затем вытащила у себя изо рта разжеванную жвачку, облепила ею бумажку и скатала ладонями в небольшой шарик.

— Проглотишь? — испытующе спросила Пантюхова. — Вот уж Егорке приятно будет узнать, что за сигналом в унитаз лезть придется…

— Психованная ты, что ли? — поинтересовался Леха, ощущая какую-то здоровую брезгливость от соприкосновения с замыслами этой белобрысой. Ведь без своего высокосидящего братца она будет просто красивой шлюхой и никем больше. А туда же, издевается… Ну, народ!

Зазвонил телефон. Коровин снял трубку и сказал:

— Алло!

В трубке кто-то подышал маленько, а потом сказал незнакомым голосом:

— Будьте добры, Олю позовите.

— Тебя, — сказал Леха, передавая трубку.

Ольга не торопясь поднесла ее к уху и сказала:

— Слушаю! Говорите! Да, Пантюхова Ольга Петровна, совершенно точно… А кто со мной говорит?

Лехе показалось, что он услышал какой-то странный, глуховатый щелчок, а затем Ольга тихонько вскрикнула:

— Ой!

Сперва Коровин подумал, что это она узнала того, кто ей звонил. На лице у нее появится счастливая улыбка, и она обрадованно, восторженно произнесет что-нибудь типа: «Васенька (или Петенька), это ты, родной?! А я тебя не узнала, богатым будешь!» После чего пойдет долгий или недолгий разговор с каким-нибудь бывшим, настоящим или будущим хахалем.

Но получилось совсем не так. Никакой счастливой улыбки у нее на лице не возникло. Напротив, она резко побледнела, глаза ее широко открылись, на лице отразился испуг и ужас.

Еще пару секунд Леха думал, будто ей по телефону передали что-то страшное. Например, сообщили, что у нее положительный тест на СПИД или беременность на девятом месяце. Или, допустим, уведомили о том, что цены на косметику повышаются ровно в сто раз.

Однако и тут Леха не угадал. Шутливое настроение с него слетело в один миг, когда Ольга пошатнулась, судорожно схватилась за край телефонной тумбочки, открыла рот, словно бы пытаясь что-то сказать, но не смогла даже сделать вдох. Ноги ее подогнулись, и она, крутнувшись на месте, плашмя, по-мертвому рухнула на пол головой к Лехе. Телефонная трубка выпала из руки и глухо стукнулась оковер.

Коровин оторопел. На минуту, не меньше. Он уже понял, что это не обморок, а что-то более страшное. У него даже горло перехватило.

— Оля! — крикнул он перепуганно. — Оля-а!

Она не шелохнулась, хотя крикнул Леха так громко, что в комнату вбежал охранник, стоявший за дверью.

— Врача! — рявкнул Леха так, будто был по меньшей мере Пантюховым.

И мужик, который, должно быть, хорошо знал, что Леха никакой не начальник, резко побежал выполнять. Коровин тем временем подскочил к Ольге и стал ее тормошить. Ноль эмоций. Не дышит. Приподнял веки — глаза стеклянные, с огромными широченными зрачками. Отпустил веки, хлопнул по щекам — ничего. Взял за запястье, неумело пощупал пульс, приложил ухо к груди. Тихо. А рука холодная.

Делать искусственное дыхание Леха не умел. Да и не знал, можно ли. Нет, пусть уж лучше врач разбирается. Коровин отошел в сторону, растерянно поглядел по сторонам. Что с ней могло стрястись? Сердце схватило? Ведь только что была бодрая, здоровая, озорная… Да и вообще она не из тех, кого можно словами до инфаркта довести. Даже если б ей по телефону сказали, что у нее помер кто-то близкий, — а кто у нее ближе брата родного, которого она вообще-то на дух не переносит, раз хотела заставить его «стоп-сигнал» из унитаза доставать.

Шарик из жвачки, в который Ольга десять минут назад закатала скомканный листок из записной книжки, лежал на столе. Леха схватил его и сунул в носок войлочной туфли, сняв ее с левой ноги.

Вовремя он это сделал. Уже через минуту в комнату прямо-таки ворвались несколько человек. Пантюхов прибежал лично, в пижаме. Женщина-врач, должно быть, наскоро разбуженная, медсестра с аптечкой, охранники… Последние, хотя им никто не отдавал приказа, тут же перекрыли дверь, двое из них явно контролировали поведение Лехи, еще двое присматривали за тем, чем занимаются врачиха и медсестра. А те занимались примерно тем же, чем пытался заниматься Леха. Тоже тормошили Ольгу, хлопали по щекам, щупали пульс, слушали сердце (только не ухом, как Коровин, а через фонендоскоп). Подняли веки, поднесли зеркало, проверяя, запотеет или нет. Нашатырь к носу поднесли, потом взялись делать искусственное дыхание… Сделали какой-то укол.

Минут через десять бледная врачиха сказала трясущимся от волнения голосом:

— Я больше ничего не могу… Нет признаков жизни.

— Идите! — мрачно, но довольно спокойно сказал Георгий Петрович. — Подождите в коридоре.

После этого он повернулся к Лехе. Тяжеловат был взгляд, ничего не скажешь.

— Что тут произошло? — спросил Пантюхов. — Можешь рассказать связно, пока милиция не прибыла? Как она умерла?

Умерла… Только тут до Лехи дошло в полном объеме, что это означает.

Теперь он стал хранителем тайны «стоп-сигнала», и она, эта тайна, лежала у него в левом шлепанце.

МОСКОВСКИЕ ВСТРЕЧИ

К этому моменту Галина Митрохина в сопровождении Парамыги уже поднялась на пятый этаж одного из больших, не очень старых домов в недальних окрестностях ВВЦ (бывшей ВДНХ).

Вообще-то в доме имелся лифт, но Парамыга предпочел топать по темноватой, не везде освещенной лестнице. Двигались не вместе. Хотя те, кто его похоронил заживо, вряд ли догадывались о том, что он уже выбрался из могилы, несостоявшийся покойник не хотел рисковать. Разделились еще во дворе. Галина, держа руку с «марго» в кармане джинсов, пошла вперед, а Парамыга, стараясь держаться в тени, — следом за ней метрах в двадцати. Перед этим они уговорились, что, заметив каких-то подозрительных лиц, Галина повернет обратно. Но никаких подозрительных не встретили, хотя, прежде чем войти в дом, еще несколько минут приглядывались: не наблюдает ли за ними какой-нибудь злоумышленник. Поэтому и в нужный подъезд тоже сначала вошла Митрохина, огляделась и подала знак Парамыге. Дальше они двигались так: Галина проходила лестничный марш от нижней площадки до верхней, а Парамыга оставался внизу. После того как Галина проходила следующий марш, Парамыга поднимался по предыдущему. В случае чего она должна была громко завизжать или выстрелить — в зависимости от обстановки. Добравшись до пятого этажа, Парамыга послал Митрохину проверить, нет ли кого на шестом.

Но, к счастью, все эти ухищрения оказались напрасными. Никто за ними не охотился. Подъезд мирно спал, даже подростков на лестнице не было. Тем не менее звонить в квартиру Парамыга тоже предоставил Галине.

— Спросят: «Кто?», ответишь: «От Кирилла». Если скажет: «Не знаю такого», постучи в двери три раза, но не торопясь, а размеренно: стук! стук! стук! После этого должна открыть бабка, маленькая, толстенькая, в сером льняном переднике с красной вышивкой. Если бабка откроет просто так или на ней передника не будет — бегом вниз. Ну а если откроет

вообще не бабка — шмаляй в упор и опять же убегай побыстрее.

Тут тоже все прошло без проблем. Бабка сказала все как нужно, открыла только после стука и была действительно в грязно-сером переднике с красными вышитыми цветочками. Она уставилась на Галину недобрым взглядом, поскольку, должно быть, не любила незнакомых людей. Но едва из-за спины Галины появился Парамыга, как на ее лице засияла улыбка.

— Заходите, заходите, детишки! — И это несмотря на то, что часы показывали уже второй час ночи.

— Здравствуй, тетя Даша! — сказал Парамыга. — Извини, что без бутылки, но это не от скупости. Закрутились, понимаешь…

Зашли. Квартирку нельзя было назвать ухоженной, но и хлевом тоже. Какой-то порядок здесь наводился, тухлятиной не пахло, и Митрохиной показалось, что выспаться она здесь сумеет. Тепло, уютно и, кажется, относительно безопасно.

Бабка пригласила их на кухню, выставила на стол бутылку водки, грибочки, сало, колбасу. Галина пить не отказалась и не пожалела. Нервы разом унялись, наступило ощущение безопасности и уюта.

— Мы у тебя впишемся на недельку? — Парамыга скорее проинформировал бабку, чем попросил разрешения. — Никого больше не ждешь?

— Господь с тобой — никого. Живите хоть месяц, если надо. Ты ж мне как сын родной. Опять от ментов бегаешь?

— Хуже, теть Даш. С Харитоном поссорился.

— Это ты зря. Помириться надо. Через ресторан, по-хорошему. Если хочешь, могу устроить. Хочешь, позвоню ему сейчас?

— Тогда, тетя Даша, сразу и мне, и себе, и девушке этой гробы заказывай.

— Свят, свят, свят! Неужто так серьезно?

— Очень. Так что постарайся, чтоб про нас с девушкой, кроме тебя, — ни одна душа. Телефон сотовый у тебя?

— Куда ж денется? У меня. Нужен, что ли?

— Главное, чтоб завтра был.

— Не съем же я его? Будет. Вам вместе стелить?

— Нет, лучше порознь. Я этой девушке, между прочим, шкурой своей обязан. Она меня из могилки вынула. Во те крест!

— Как ее зовут-то? — поинтересовалась тетя Даша.

— Галя, — сонно отозвалась Митрохина. — А Парамыга — это кличка или фамилия?

— Кличка. Фамилия тебе моя без разницы, а мне — твоя. Можешь звать Степой, не обижаюсь.

— Ладно, — кивнула Галина, — постараюсь запомнить.

Это как-то не понравилось Парамыге.

— Слушай, а ты, если четко, — не ментовка? Я понимаю, конечно, что сейчас я не при жизни, а люди и в менее крутой атмосфере ломаются. В принципе, если мне мою личную жизнь гарантируют, то я готов на сотрудничество.

— Я не милиционер, — ответила Галина, — я вообще просто так. Если завтра у меня выгорит, я с гобой попрощаюсь.

— А если не выгорит?

— Тогда еще побуду, — сонно ответила Митрохина.

— Глазки-то не смотрят, — участливо произнесла бабка, — иди-ка приляг на диван в зале да вздремни.

Галина возражать не стала. Сняла только обувь, «маргошку» с патроном в стволе взяла в руку и пристроила под подушкой. Бабка дала ей серое шерстяное одеяло. Едва улегшись, Галина вмертвую уснула и глаза открыла только часиков в одиннадцать утра.

С кухни доносились бодрые голоса тети Даши и Степы Парамыга.

Они, должно быть, вчера приняли капитально, а теперь с утра опохмелялись. Когда Галина пришла на кухню, бабка посмотрела на нее влюбленными, с похмелья очень добрыми глазами:

— Садись, ласточка наша, садись! Скушай, выпей…

— Если только чайку, — сказала Митрохина, отодвигая рюмочку, которую собиралась налить гостеприимная старуха. — Мне надо сейчас позвонить, а потом кое-куда съездить.

— У тебя тут дружок? — с легким сожалением спросил Парамыга.

— Есть кое-кто, — не желая создавать у Степы лишних иллюзий, уклончиво ответила она. — Как отсюда в Новогиреево проехать?

— Садись на метро, доедешь от «ВДНХ» до «Третьяковской», перейдешь на «Марксистскую», а дальше прямо до «Новогиреево».

— Далеко это?

— Наискосок через всю Москву, — хмыкнула тетя Даша. — Я тут, в столице, семьдесят четыре года прожила, а в том районе отродясь не бывала. На Колыме была, в Воркуте была, в Мордве была, а в Новогиреево Господь не привел.

— Ты бы сначала позвонила, — предложил Степа, — а то, может, еще и ехать не стоит?

— Спасибо, но я лучше из автомата.

— Ты нас не стесняйся, — сказала тетя Даша, — от нас беды не будет.

— От вас, может, и не будет, — согласилась Митрохина, — зато у вас от моего звонка неприятностей может быть по горло.

— Понял! — уважительно произнес Парамыга. — Но ты, ежели что, заходи, не стесняйся. Я весь день тут буду, носа не высуну.

Галина сжевала два бутерброда с копченой колбасой, упрятала «марго» во внутренний карман вет-500

ровки, закинула за плечи рюкзачок с кассетами и «коброй».

— Счастливо оставаться! — сказала она и помахала ручкой.

До метро «ВДНХ» Митрохина добиралась пешком. Вчера, в темноте, она как-то не обращала внимания на окружающий пейзаж. А сегодня, при дневном свете, могла полюбоваться на столичные улицы. Впечатление было такое, что Москва намного грязнеe, чем ее родной город. Шикарные витрины магазинов, палатки, лотки, просто бабки, торгующие пивом из ящиков, а сигаретами с рук… Всего полно, все что-то продают. А вот покупателей, похоже, поменьше.

Она подошла к подземному переходу, пройдя мимо циклопической вогнутой «стекляшки» — гос-I пиццы «Космос». Справа над пожелтевшими деревьями маячили вдалеке мухинские «Рабочий и колхозница», а слева, гораздо ближе, уносилась в небеса титановая ракета — монумент Покорителям Космоса. А прямо впереди, за проезжей частью, около похожей на размокшую таблетку станции метро «ВДНХ», толпились все те же бабки, продавим газет, тряпок и еще чего-то.

В подземном переходе Митрохина гордо прошла мимо алюминиево-стеклянных лавочек-отсеков, в витринах которых стройными рядами стояли стеклянные и пластиковые бутылки с яркими этикетками, жестяные банки с пивом, кока-, пепси- и прочей-колой, пакеты с соком, пачки сигарет, цветы, джинсы, галстуки, косметика, кожгалантерея, плейеры и калькуляторы, видео- и аудиокассеты. Деньги у нее кое-какие были, но она не решилась даже на то, чтобы купить пирожок или пончик.

Жетонами на метро и на телефон она обзавелась в вестибюле станции, отстояв небольшую очередь.

Пока поезд уносил ее в направлении центра, Галина размышляла, что делать сначала: звонить по телефону, начинающемуся на 206, или ехать в Новогиреево разыскивать палатку «Тузик» и бородатого Владика, которому надо передать привет от «Чуголега»? Решила, что для начала лучше найти Владика. Прежде всего потому, что очень не хотелось продолжать знакомство с Парамыгой. Если у человека такие знакомые, которые могут его заживо закопать, то от него лучше подальше держаться. Правда, кем этот Владик доводится капитану Чугаеву и чем может помочь ей, Галина толком не знала. Но Чугаеву она верила и считала, что у него плохих друзей быть не может. Кроме того, Митрохина еще нечетко знала, что говорить Эдуарду Антсовичу. Ведь «Москва, Москва, как много в этом звуке…» просто отменяло некую акцию в отношении Пантюхова. А Митрохина приехала сюда отнюдь не спасать Георгия Петровича. Наверно, будь здесь Чугаев, он сообразил бы, как вести переговоры, но Галина даже не знала, можно ли этому Эдуарду Антсовичу говорить что-либо еще, кроме условной фразы. В общем, Галина поехала в Новогиреево.

Когда она, утомленная долгим стоянием на ногах — в Москве, конечно, не только молодым дамам, но и старухам в метро места никто не уступал, — наконец-то выбралась из-под земли, то ей показалось, что найти эту самую палатку будет невозможно.

Огромная площадь была заставлена многими десятками, может быть, даже сотнями палаток. Народу было — тьма-тьмущая. Где тут искать? Спросить? Кто здесь сможет ответить? Кроме того, по рынку прогуливался ОМОН в серых беретах, в комбезах с Георгием Победоносцем на рукавах, с короткими автоматами и резиновым дубьем. Несколько граждан кавказской национальности нервно поспешали к метро. Вряд ли они были чеченскими диверсантами, но получить по морде только за цвет глаз, форму носа и характерный акцент им не улыбалось. Какие-то стриженые ребятки в спортивных костюмах, оглядываясь, усаживались в «жигуль», явно не ощущая необходимости задерживаться. Бабки, сполошно перекликаясь, прятали свои бутылки и сигареты в сумки. А вот гладенький «БМВ» никуда не торопился, и развалившийся на заднем сиденье парень в малиновом пиджаке трепался с кем-то по радиотелефону. Этот гражданин был, безусловно, чист перед законом, раз обладал такой приличной техникой.

Митрохина представила себе на минуту: вдруг у кого-нибудь из стражей порядка появится намерение попросить ее предъявить паспорт. Припомнилась старинная, времен гражданской войны, песенка насчет «цыпленка жареного»: «Паспорта нету — гони монету! Монеты нет — садись в тюрьму!»

«Монета» в размере семисот тысяч, оставшихся после оплаты за поездку в кузове грузовика, у Галины была, но как давать взятки милиционерам, она не знала. К тому же могли и в рюкзачок заглянуть, и во внутренний карман куртки, а то, что там лежало, и той суммой, как у нее, пожалуй, не оплатишь.

Однако она омоновцев не заинтересовала. Мало ли всяких очкастых ходит! Пистолетик под просторной ветровкой не проглядывал, а «кобра», обложенная кассетами, из рюкзака не торчала. Кроме того, ОМОН нашел более достойное занятие: через проход между палатками на него вышли, на свою беду, три темноволосых скуластых дальневосточных мужика с большими сумками — не то китайцы, не то вьетнамцы — и тут же были остановлены для проверки и досмотра.

Так или иначе, но Митрохина с ОМОНом разошлась благополучно. После этого она довольно долго путешествовала по рядам палаток, пытаясь разыскать этот самый «Тузик». Отчего-то ей представилось, что палатка должна непременно иметь какое-то отношение к собакам. Поэтому она все время присматривалась к палаткам, где на витринах были выставлены всякие там корма вроде «Чаппи» или «Педигри Пал». Но никаких «Тузиков» среди них не было.

Наконец Галина не вытерпела и спросила у конопатой девахи-продавщицы в одной из палаток:

— Вы не знаете, где тут палатка «Тузик»?

— Не знаю, — зевнула та, — а зачем вам она?

— У меня там знакомый работает… — пробормотала Митрохина и поспешила отойти, потому что через заднюю дверь в палатку конопатой зашел какой-то мордастый мужичок и сказал со строгостью в голосе:

Вот у знакомого и спросили бы. А мы не справочное бюро!

Галина двинулась было дальше, но не прошла и пяти шагов, как ее кто-то ухватил за рукав.

Обернувшись, Митрохина увидела облезлого, помятого и крепко битого жизнью гражданина, который источал на полтора метра вокруг себя тухлый бомжовый запах.

Девушка, — прошепелявил он щербатым и до неприличия гнилым ртом, — вы «Тузик» ищете? Могу помочь. На рыночной основе.

— Как это? — опешила Галина.

— Дайте десять тыщ. Я вам все покажу. Вы не смотрите, что я так плохо выгляжу. На самом деле я интеллигентный человек. Я диссидентом был. Это меня брежневские лагеря довели.

Конечно, Галина с жертвой брежневских репрессий общаться не захотела. Уж больно от него воняло и слишком часто он чесался. Но польза от его появления, как ни странно, все-таки была. Стараясь от него отвязаться, Галина свернула налево, в проход между палатками, и, пройдя с десяток шагов вдоль ряда, увидела небольшую вывесочку: «ТОО «Тузик». Никакого собачьего корма здесь не продавали, и вообще никаким боком это заведение с собачьей тематикой не связывалось. Торговала в «Тузике» темноволосая татарочка с очень милым улыбчивым личиком.

— Здравствуйте, — обратилась к ней Митрохина, — могу я видеть Владика?

— Владика? — переспросила продавщица. — А зачем он вам?

— А вам не все равно, девушка? — неожиданно окрысилась Митрохина. — Может, я его бывшая жена, которая за алиментами приехала?

— Извините, — смутилась девочка в палатке, — я ничего такого не хотела… Просто Владик еще не пришел. Минут через пятнадцать появится. Погуляйте где-нибудь или здесь подождите…

Ждать пришлось не пятнадцать минут, а минимум полчаса, но Владик все-таки появился. Он действительно был под метр девяносто ростом, светлокудрый и с бородой. Одет он был в кожаную куртку на «молнии», в руке нес «дипломат».

— Здравствуйте, — сказала Митрохина, когда бородач подошел к палатке. — Вы Владик?

— Допустим, — присматриваясь к Галине и, видимо, пытаясь сообразить, может ли она причинить серьезные неприятности, произнес Владик. — Что имеете сообщить?

— Вам привет от Чуголега…

— В смысле, от Олега Чугаева? — переспросил Владик. — Это интересно. Давайте в палатку зайдем.

Когда они прошли в палатку, Владик обратился к татарочке:

— Нюрсяня, ты свободна как ветер на целый час. У меня небольшая деловая встреча.

— О’кей. Тогда я схожу пообедаю.

Когда Нюрсяня покинула помещение, Владик задвинул окошечко стеклом, выставил табличку

«Обед» и указал Митрохиной на табуретку, освободившуюся от продавщицы:

— Присаживайтесь, не знаю, как вас звать-величать…

— Галя.

— Очень приятно. Так что там за привет?

Митрохина чуточку замешкалась. Она знала, что вроде бы все формальности соблюдены, а потому имеет полное право рассказывать Владику все, от и до, но все-таки ей чуточку было страшновато.

— Грустный это привет, — сказала она, — он на машине разбился. И, по-моему, очень серьезно.

— Насмерть? — На лице Владика появилась натуральная, какую не сыграешь, боль и досада.

— Нет, когда я уезжала, был жив. Но его шоферы повезли в больницу. Он мне велел ехать дальше и искать вас здесь.

— Догадываюсь, — мрачно сказал Владик и закурил. — С чем вы приехали?

— Вот с этими кассетами, — ответила Галина. — Они могут быть использованы как материал для следствия.

— Понятно. — Владик выдохнул струю дыма. — Значит, он все же собрал это на Пантюхова?

— Да, собрал.

— И надеется, что теперь я смогу дать всему этому ход?

— Наверно, надеется, — ответила Галина. — Если еще жив…

— Вы вообще-то в курсе дела, кто я такой?

— Нет, я только знаю, что вы друг Олега.

Владик криво усмехнулся и покачал головой.

— Конечно, я ему не враг. Только если он думает, что нынче у меня намного больше возможностей, чем раньше, то ошибается. Чуть-чуть прибавилось, может быть.

— Но все-таки прибавилось?

— Прибавилось. И риска тоже не убыло, кстати.

— Я, чтоб сюда приехать, тоже немного рисковала.

— Это понятно. Только учтите, я вас не знаю. И с Олегом я напрямую давно не общался. Конечно, вы пришли так, как положено. Хотя, например, точного времени для контактов не знали. Просто удачно совпало. Меня сегодня здесь не должно было быть.

— Олег не успел все детали объяснить. Он еле живой остался после катастрофы. К тому же он боялся, чтоб меня не задержали.

— В это можно поверить, Галя. Но ведь могло быть и так, что Олег по какой-то причине и, может быть, не по доброй воле, рассказал обо мне совсем не тем людям. А я с вашими кассетами — кстати, я их еще не видел — могу нечаянно хорошим людям доставить неприятности. Поэтому давайте договоримся так. Сейчас вы поедете со мной в одно спокойное место и пробудете там столько, сколько будет необходимо. Если по дороге за нами кто-то увяжется, то реакция будет нехорошая. Если у вас при себе есть оружие и средства связи — отдайте мне.

— А теперь вы меня послушайте, Владик. Вас я тоже знаю только по описанию. Если вы считаете, что Олег вас мог предать, то и я могу себе представить, что вы его предали. Верно?

— Ваше право думать и выдумывать никто не отнимает.

— А раз так, то мне не хочется вам эти кассеты отдавать. И ехать неизвестно куда тоже не хочется. Тем более на условиях сдачи оружия.

— Хорошо. Тогда давайте разойдемся и забудем друг о друге. У вас своя жизнь, у меня своя.

— Не возражаю. — Митрохина вдела руки в лямки рюкзака, затем решительно встала с места, по Владик загородил ей дорогу.

— Погодите… По-моему, есть еще вариант для диалога.

— Только такой! — Галина, отскочив на шаг, выдернула из-под куртки «марго».

— Осторожнее! — спокойно сказал Владик. — Из этого пистолета очень легко выстрелить.

— Медленно садитесь на мое место, — распорядилась Митрохина, обеими руками держась за пистолет. Отчего-то Владик понял, что эта очень безобидная на вид женщина в очках может в него выстрелить. Поэтому он не сделал попытки разоружить Галину, а под дулом пистолета медленно сел на стул.

— Теперь вместе со стулом повернитесь ко мне спиной!

Когда и это было исполнено, Галина быстро выскользнула из палатки и приперла дверь каким-то крепким брусочком, очень кстати лежавшим рядом с дверью, а затем торопливо зашагала прочь.

Она не оглядывалась, но часто меняла направление, переходя с одного ряда палаток в другой. Как будто никто за ней не погнался.

Уже спустившись в метро и немного успокоившись, Галина поняла, что все произошедшее в последний час ее школьные ученики назвали бы коротким, но очень емким словом — «облом». Теперь оставалось надеяться на пресловутый телефон с номером, начинавшимся на 206.

Митрохина вышла из метро на станции «Китай-город» и оказалась у Политехнического музея. Автомат оказался работающим, и она с колотящимся сердцем набрала семь заветных цифр.

Занято. Жетон к ней вернулся. Галина вышла из будки, двинулась в направлении Лубянки. Спустилась в подземный переход, прошлась мимо очередных лавочников и лоточников, а затем опять поднялась наверх к «Детскому миру». Там она снова сумела найти свободный телефон-автомат и вновь набрала 206. На сей раз отозвался бойкий девичий голосок:

— Алло! Вас слушают.

— Будьте добры Эдуарда Антсовича… — слегка волнуясь, попросила Митрохина.

— Одну минуточку, — из телефонной трубки долетело несколько бряков и шорохов, а затем прозвучала фраза:

— Эдуард Антсович у телефонного аппарата-а. Все сходилось: и необычное построение ответа, и прибалтийский, точнее сказать, эстонский акцент.

— «Москва, Москва, как много в этом звуке…» — произнесла Галина, потому что не знала, можно ли произносить еще что-нибудь.

— Оччен рад. Есть еще что-то сказатть?

— Есть… — коротко ответила Митрохина. Она хотела еще добавить, что не знает, можно ли это говорить по телефону, но ее собеседник оказался догадливее.

— Где вы находитесь? — спросил он.

— Около «Детского мира», — ответила Митрохина.

— Перейдитте площадь, пройдитте мимо Политехнического музея и встаньте около рекламной тумбы. Там, недалеко от угла, есть такая, как косо срезанный цилиндр. Спиной к ней, лицом к проезжей части. Через несколько минут подъедет черная Волга». До встречи.

Галина поспешно пустилась в обратный путь. Ей отчего-то казалось, что если она опоздает, то произойдет нечто ужасное.

Тумбу она нашла быстро. На тумбе лучше всего смотрелся плакат: «Это место для вашей рекламы!» Других пока не было.

Ждать пришлось недолго. Черная «Волга» приехала минуты через две, не больше. Митрохиной даже показалось, будто автомобиль стоял где-то поблизости и подъехал сразу после того, как она подошла к тумбе.

Задняя дверца открылась, и из машины сказали: Вы к Эдуарду Антсовичу? Садитесь.

Галина не без робости влезла в машину. Рядом с ней оказался некий плотный, но довольно моложавый дядя лет сорока с хвостиком. В солидном сером костюме, в светлом плаще, с коричневым «дипломатом», возможно, из натурального крокодила, он выглядел большим тузом, и Митрохина невольно почувствовала робость.

— Куда? — не оборачиваясь, спросил водитель.

— На место, — не очень понятно ответил дядя, похожий на туза, и Галина поняла, что это не Эдуард Антсович. Никакого балтийского акцента у него в речи не прослушивалось. Да и внешне он ничем на прибалта не походил. На секунду Митрохина испугалась: а что, если кто-то, прослушав ее переговоры с этим самым Антсовичем, взял да и подослал ей черную «Волгу», которая повезет ее совсем не туда, куда надо.

Однако выпрыгивать из машины было уже поздно. Она втиснулась в поток машин и покатила куда-то по улицам Москвы, которые были знакомы Митрохиной только по телевизионным передачам. Очень скоро Галина перестала следить даже за направлением движения — столько раз оно менялось. Какие-то узкие улочки, переулочки, старые реконструируемые дома, отверстые пасти подворотен, вывески…

Наконец машина въехала в одну из подворотен. В окошке промелькнуло несколько милиционеров в кожаных куртках, но «Волга» даже не особо притормаживала. Остановилась она во дворе, похожем на колодец, но довольно чистом и заставленном немалым числом машин, около подъезда с небольшим крылечком и застекленной дверью с медными ручками. Через стекла дверей просматривались белые шторки.

— Приехали, — сказал тот, кто сидел рядом с Галиной и за всю дорогу ни слова не проронил. — Выходите, пожалуйста.

Митрохина в сопровождении своего солидного спутника вошла в подъезд. Милиционер, стоявший у деревянного барьерчика, поглядев мельком на корочки большого дяди и услышав традиционное: «Со мной», посторонился.

На лифте поднялись на четвертый этаж. Вышли в коридор, при виде которого Митрохиной как-то непроизвольно припомнилось словосочетание «коридоры власти». На полу — красная ковровая дорожка, стены отделаны дубовыми панелями, массивные двери — с крупными медными цифрами и блестящими табличками с именами их хозяев.

А вот на двери, которую открыл перед Галиной ее сопровождающий, никакой таблички не было. Номер Митрохина тоже не успела разглядеть.

ОПАСНЫЕ КАССЕТЫ

Кабинет был небольшой. Ясно, что его обладатель числился в этом солидном учреждении не дворником, но и не самым главным начальником. Письменный стол с персональным компьютером, шкаф с несколькими рядами одинаковых толстых папок, | и портативный ксерокс на отдельном столике, видео-двойка на тумбочке.

Присаживайтесь, — сказал хозяин, пристраивая свой плащ на вешалку. — Чай, кофе?

Если можно — чай.

Как видно, секретарши, которая чай заваривает, у дяди не было. Он сам включил в розетку небольшой самовар и достал чашки, в которые бросил пакетики на ниточках.

Это вы Эдуард Антсович? — решилась спросить Митрохина.

Нет, — сказал хозяин, выставляя на стол сахарницу и вазочку с печеньем. — Меня можно называть Иваном Ивановичем.

Митрохина сразу же обратила внимание на это «можно называть». Было ясно, что объявлять свое доподлинное имя этот господин не собирается.

— Ладно, — сказал Иван Иванович, усаживаясь напротив Галины, — пока самовар греется, можно начать беседу. Меня вы уже знаете, а я вот с вами еще незнаком. Как вас звать-величать?

— Галина Юрьевна.

— Стало быть, Митрохина, — утвердительно произнес хозяин. — О смерти вашего мужа мы уже знаем достаточно много. Как и о том, что вы к нему уже почти не имеете отношения. Или я ошибаюсь?

— Нет, не ошибаетесь. Мы уже давно не жили вместе. А вы готовы к разговору только с Пантюховой?

— Нет, не только. Сергей Николаевич по молодости лет многого не понимал, царствие ему небесное. Я бы на его месте вообще не связывался с такой дамой, как Ольга Петровна. Но это, так сказать, лирика. Давайте переходить к конкретике. Итак, с чем вы к нам пришли? Если только затем, чтоб дать отбой делу на Пантюхова и объяснить, какой он хороший, то не тратьте времени. Теперь это уже невозможно.

— Нет, я ничего не хочу останавливать. Я привезла кое-какие дополнительные материаты. У меня полный рюкзак видеокассет.

— Кто снимал? Можете говорить откровенно.

— А там сказано — капитан бывшего КГБ Чугаев.

— Понятно. Выкладывайте кассеты, поглядим одну произвольно. Чтоб иметь представление.

Он включил двойку и взял первую же кассету, которую Галина вынула из рюкзака. Сначала на экране замелькали серые полосы, и Митрохина даже испугалась: не стерлась ли запись? Но через минуту полосы исчезли и на экране появилась надпись белым по черному: «Подборка IV. Материалы о подготовке государственного переворота в области, провозглашения ее независимости и фактического отделения от Российской Федерации».

— Однако… — шумно выдохнул Иван Иванович. — Заявка очень серьезная!

Тут запыхтел самовар, и хозяин застопорил видеозапись. Разлив кипяток по чашкам, он посоветовал Митрохиной:

— Подождите немножко, пусть получше растворится…

После этого запись была пущена вновь. На экране возник подзаголовок: «Часть 1. Общие сведения о сепаратистских настроениях в области и их инициаторах». Следом появился еще один титр: «Видеодокумент IV-1-1. Съемка 18.02.1992. Начало 17.34 — конец 18.23. Интервью с профессором исторического факультета областного университета Михаилом Яковлевичем Серебровским. Взято корреспондентом редакции культурно-исторических программ областного телевидения Зайцевым Андреем Владимировичем. Оператор Воротов Аркадий Романович. Демонстрировалось по облТВ в сокращенном виде 20.02.1992 с 20.35 до 21.00»

После этого экран украсился цветной картинкой. Судя по всему, снималось интервью где-то на университетской кафедре, в окружении книжных шкафов, бюстов исторических деятелей, плакатов и наглядных пособий. В верхнем углу экрана, сменяя друг друга, появлялись пометки: «Эфир» или «Не было в эфире», по которым можно было восстановить, что именно увидели зрители.

Господин Серебровский выглядел располагающе: седовато-лысоватый, скромно улыбающийся, простенько одетый, он был в хорошем расположении духа.

— Так хорошо? — спросил Серебровский у вихрастого парня в свитере, который пристраивал ему микрофончик на пиджак.

— Да, да, — ответил тот и обратился к невидимому оператору. — Свет нормально? Работаем.

Вихрастый — он же Зайцев — пристроился на стуле в левой половине кадра. Пометка «Не было в эфире» сменилась другой — «Эфир».

— Еще несколько лет назад трудно было поверить в то, что непоколебимый, казалось бы, коммунистический колосс, СССР, с такой поразительной легкостью распадется на 15 независимых государств, — глядя в камеру, бойко заговорил Андрей Зайцев. — Вспомним: ведь даже нашествие Гитлера хотя и потрясло сталинскую державу, но не смогло ее повалить. По-моему, даже теперь, почти два месяца спустя, мы еще толком не осознали, что же произошло. Думается, что встреча с уважаемым и хорошо известным далеко за пределами нашей области ученым-историком, профессором Михаилом Яковлевичем Серебровским, поможет вам, дорогие телезрители, лучше понять то, что произошло с нашей страной, и, возможно, лучше представить себе будущее развитие событий.

Итак, Михаил Яковлевич, вы, насколько мне известно, уже пятнадцать лет возглавляете на историческом факультете кафедру истории СССР. Такая табличка и сейчас еще украшает дверь кабинета, где мы с вами беседуем. Табличка сохранилась, а предмета изучения, то есть страны под названием СССР, больше нет. Что вы можете сказать по этому поводу?

— Прежде всего я должен вас слегка поправить, Андрей Владимирович. Предметом изучения нашей кафедры являлась не СССР как страна, а ее история. История же, как известно, в идеале своем изменениям не поддается. Была такая страна — СССР, и изучать ее семидесятилетнюю историю мы будем еще долго. Другое дело, что в прошлом этот предмет неправомерно охватывал и те периоды отечественной истории, в которые СССР как государство еще не существовал. Например, говорили об «истории СССР периода феодализма», об «истории СССР периода капитализма», «периода империализма» и так далее. Поэтому уже принято решение переименовать нашу кафедру в кафедру отечественной истории, а смутившей вас табличке висеть осталось недолго.

Теперь что касается сути вашего вопроса, то есть моего отношения к распаду Советского Союза, то оно, естественно, двойственное. Согласитесь, что я, как человек, который шестьдесят четыре года прожил в этой стране и, находясь под постоянным воздействием коммунистической пропаганды, долгое время считал ее наиболее справедливо устроенным обществом на Земле, не могу не испытывать сожаления по поводу постигшей ее судьбы. У меня было много знакомых и друзей-ученых на Украине, в Белоруссии, Прибалтике, Грузии, Молдове и других государствах, ныне обретших независимость. Я всегда понимал, что они принадлежат к иным нациям, иной ментальности, что они на многое в нашей общей теории смотрят совсем не так, как я, но никогда тем не менее не воспринимал их как иностранцев. Но с другой стороны, внимательно и непредвзято анализируя весь предшествующий ход событий, я не могу не прийти к выводу о том, что распад СССР был исторически неизбежен. Более того, мне представляется, процесс дробления еще не завершился и будет продолжаться сперва на национальной, а потом и на региональной основе.

— То есть, — вмешался Зайцев, — вы утверждаете, что теперь угроза распада будет нависать и над Российской Федерацией как целым? Ну, допустим, я могу понять, если вопрос об отделении от России поставят некоторые национальные автономии, например, такие, как Чечено-Ингушетия, Татарстан и гак далее, но не все, так как во многих из них титульные нации вообще не составляют большинства населения. А вы говорите и о распаде на региональной основе, то есть об отделении русских областей друг от друга? Что русские с русскими будут делить?

— Прежде всего, Андрей Владимирович, нам с вами следует внимательнее изучить внутренние причины распада Союза. Они состоят прежде всего не в национально-культурных или, допустим, религиозных противоречиях между народами, его составлявшими, а в противоречиях экономических между Центром и республиками. Помните, как прибалты требовали себе региональный хозрасчет? А как болезненно узбеки реагировали на выступления по поводу «узбекского дела»? Потому что там, в союзных республиках, местные партийно-хозяйственные элиты тяготились Центром по двум причинам. Во-первых, он все больше требовал от них отдавать богатства регионов в общий котел, во-вторых, перераспределял эти богатства так, что все чувствовали себя ущемленными, и, наконец, в-третьих, он обладал репрессивным аппаратом, который строго или не строго, но наблюдал за тем, чтобы региональные товарищи не воровали слишком много. Сейчас, после того как СССР больше нет, примерно в том же положении, что и союзный Центр, оказались и руководители всех новых независимых государств. Вначале дележ власти и суверенитета пойдет между национальными образованиями в составе этих республик, поскольку в каждом из них уже сформировалась своя элитная группа, не желающая делиться доходами с республиканским Центром. Мне трудно предполагать, где это проявится раньше, но такой пример уже есть — это Нагорный Карабах. Явно обостряются противоречия между Тбилиси и Сухуми, вокруг Цхинвали, очень опасное развитие событий может быть в Молдове, вокруг Гагаузии и Тирасполя. Разгон Верховного Совета в Чечено-Ингушетии и явно наметившийся раздел этой автономной республики — это уже пример из российской практики…

— Но это все-таки конфликты на национальной почве, — вежливо перебил профессора Зайцев.

— Я бы сказал точнее — национально-окрашенные конфликты. Если проанализировать, то почти нее вожди национальных движений — бывшие партработники и хозяйственники. Может быть, кроме Ландсбергиса в Литве или Гамсахурдиа в Грузии. Гак или иначе, но большинство из нынешних «националистов» нормально работали в партийных и хозяйственных структурах, принимая все правила игры КПСС. Но когда зашел разговор о рынке, перспективах приватизации и так далее, то есть о возможности отхватить кусок пирога из государственной собственности, то они послали к черту все свои прошлые идеалы. Им, естественно, захотелось создать себе преимущества при дележе. Как? На основе националистических лозунгов. «Скаженны москали всэ сало зъилы!» Или бульбу. Или вино выпили, а хлопок на порох перевели. Гэть видселя! Но точно так же и более мелкие национальные элиты рассуждали. Или, условно говоря, «мафии». Потому что еще в брежневское или даже хрущевское время сформировались устойчивые номенклатурные кланы, которые контролировали и республики, и области, и районы. У них и наверху имелись свои люди, и внизу. Соответственно и криминальный мир уже знал, кому взятки давать, кого ублажать и у кого искать помощи, если попадешься. Но ведь все то же самое существует в каждой стопроцентно русской области. И огромные территории — у нас чуть ли не каждая область больше среднего европейского государства, а прав намного меньше, чем у малюсеньких национальных республик. Там избранные президенты, которых общероссийский Президент снять не может, а в областях — главы администраций, которых Президент может в любой момент отстранить от должности. Может быть, я заглядываю слишком глубоко вперед, но, по-моему, в дальнейшем проявится и региональный сепаратизм…

Иван Иванович остановил запись и обратился к Митрохиной, осторожно отхлебывавшей чай.

— И все прочие «документы» такого же плана? По-моему, мы зря время тратим. Полкассеты занято ничего не значащим трепом. Почти пятьдесят минут профессорских словоизлияний. Это можно на суде предъявить? Нет.

— Я этих записей не видела, — вздохнула Митрохина. — Давайте промотаем интервью, посмотрим, что там еще есть.

— Ну давайте, — нехотя произнес Иван Иванович и пустил перемотку вперед. Когда он наконец остановил пленку, на экране появился грузовик с кузовом, прикрытым тентом. За кадром зазвучал хорошо знакомый Галине голос капитана Чугаева.

— …Грузовик движется к месту складирования боеприпасов, — пояснял Олег. — На территории области создано 23 точки, где незаконно хранится неучтенное оружие и боеприпасы, предназначенные для вооружения бандформирований.

Грузовик с номером 23–89 на кузове (камера постоянно держала номер в поле зрения), должно быть, снимали с машины, державшейся от него на большом расстоянии, через мощный телеобъектив. Камера отследила путь грузовика по улицам города — Митрохина уже поняла, что он ехал от механического завода, — а затем дальше, по шоссе, между стенами леса. Грузовик свернул направо. Камера глянула ему вслед, но машина, с которой шла съемка, повернуть за ним не могла. В кадре мелькнул «кирпич». '

— По оперативным данным, — докладывал Чугаев из-за кадра, — в этом районе находится территория бывшей воинской части, ликвидированной в порядке сокращения. Территория в настоящее время изъята из ведения Министерства обороны РФ и управляется Облкомимуществом. Официально она сдана в аренду АОЗТ «Бурлеск» под торгово-складские помещения. АОЗТ не имеет официальной лицензии на торговлю даже разрешенными видами оружия.

На «картинке» показалось какое-то длинное, крытое толем строение, снятое откуда-то сверху и тоже, судя по всему, через телевик. Должно быть, Чугаев или кто-то из его товарищей пристроился с камерой на сосне или ином дереве, потому что время от времени в кадр залезало мутное изображение ветки или чего-то похожего.

Грузовик 23–89 остановился у длинного строения, и к нему подошли несколько человек в армейском камуфляже без знаков различия. Открыли задний борт, подняли свисавший брезент и, быстро разобравшись в цепочку, стали выгружать из кузова небольшие, но тяжелые ящики и передавать их по цепочке куда-то внутрь строения.

— Обратите внимание, — произнес Чугаев тоном комментатора, — на ящиках отсутствует полная уставная маркировка. Имеются только надписи: «7,62 обр. 1943», «7,62 обр. 1908/30», «5,45», «9 х 18 ПМ» (на экране кадры соответственно останавливались и пометы на боковых стенках ящиков можно было разглядеть).

Потом появилась рисованная на компьютере схема области, на которой красными мигающими точками были обозначены места размещения складов оружия и боеприпасов.

— Ладно, — в очередной раз останавливая запись, сказал Иван Иванович. — Я чувствую, что все потребует серьезного изучения. По этим материалам работать можно.

Он вынул кассету, положил в упаковку. Потом открыл небольшой сейф, перенес туда все кассеты.

Теперь давайте о вас говорить, Галина Юрьевна. В область вам лучше не возвращаться. Сейчас там начнет происходить много всякого, выражаясь словами товарища Ленина, «странного и чудовищного». Здесь, в Москве, вами тоже могут заняться. Так что надо будет хорошо подумать, куда и как вас пристроить. Вы где-то остановились?

Митрохина не успела ответить. Резко и длинно зазвонил телефон, один из двух стоявших на столе. Белый, с гербом покойного СССР.

— Я слушаю, — отозвался Иван Иванович.

— Приветствую вас, Альберт Анатольевич, — прозвучало в трубке, — это вас Пантюхов беспокоит. Вопрос такой: к вам не обращалась молодая женщина, Митрохина Галина Юрьевна? Из нашей области.

— А в чем дело? — не ответив на вопрос, поинтересовался «Иван Иванович», он же по совместительству Альберт Анатольевич.

— Значит, еще не обращалась? Тогда учтите, если позвонит. Она душевнобольной человек, сбежала из областной психиатрической больницы. У нее мания подозрительности и припадки случаются. Особенно после гибели мужа. Она на этой почве даже убийство совершила, кажется. А группа криминальных элементов во главе с бывшим офицером КГБ решила через нее передать наверх клеветническую информацию насчет нашей области. Фильмы там какие-то игровые насчет того, что я будто бы переворот в области затеял и партизанскую войну вести собираюсь, как Дудаев. Представляете себе?

— Представляю… — сдвинул брови «Иван Иванович».

— Вообще эта Митрохина в периоды просветления выглядит вполне нормально. Мне врачи сказали, что она очень переживает за безопасность своих детей. Вы уж успокойте ее в случае чего. Скажите, что, мол, с детьми у нее все в порядке, я лично это контролирую и ничего с ними не случится. Вы, Альберт Анатольевич, уж извините, что по пустякам беспокою. Просто нехотелось бы, чтоб вы лишней работой людей загружали.

— Ну, вы за нас не беспокойтесь, Георгий Петрович, — сказал Альберт Анатольевич. — Нам иногда и лишняя работа не в тягость. Спасибо за предупреждение, разберемся. Привет сестре!

— С сестрой-то, Альберт Анатольевич, плохо. Умерла наша Оленька…

— Да ну?! — ахнул бывший Иван Иванович. — Что с ней такое?

— Пока нет медицинского заключения, но есть подозрения, что не своей смертью умерла… — вздохнул Пантюхов. — Вот такие дела. Не хотел говорить, расстраивать, но вы уж сами этот вопрос затронули…

— Мужайтесь, Георгий Петрович, — прочувствованно произнес Альберт Анатольевич. — В жизни всякое бывает. До свидания!

Митрохина слышала только то, что говорил хозяин кабинета, и о том, как его зовут по-настоящему, нe услышала. Зато хорошо уловила, что «Иван Иванович» говорил с Пантюховым, и поняла, что с Ольгой Пантюховой произошло нечто серьезное.

— Неприятно, — сказал «Иван Иванович», — непонятно как, но товарищ Пантюхов осведомлен о том, что вы направились ко мне. Вы действительно находились в психбольнице?

— Да… — Митрохина не стала врать.

— И сбежали оттуда?

— Да. Меня держали там незаконно. Я нормальный человек.

— Могу поверить. Но, к сожалению, установить это может только экспертиза. Пантюхов утверждает, что вы даже убийство совершили… Это правда?

— Да… — чуть слышно пролепетала Галина, ощущая, как почва уходит из-под ног.

Альберт Анатольевич вытащил пачку сигарет и с мрачным видом закурил.

— Вот что, Галина Юрьевна. Очень все неудачно складывается. И для вас, и, если откровенно, для меня тоже. Пантюхов, конечно, много чего натворил, и, наверно, даже если б вы не захотели добавить компромата, можно было его и прищучить. Не спеша, обстоятельно, по всей форме. Как-никак мы с вашим покойным Сережей хорошо все продумали и много чего на него собрали. Документов, жалоб и так далее. А самое главное — все это время он только знал, что над ним дамоклов меч висит, но не был осведомлен, кто именно этой самой работой занимается. То есть про меня. Не знаю, вы меня засветили или Чугаев, только теперь все стало намного сложнее. У него есть друзья, которые нацелятся на меня. Личная охрана, к сожалению, мне не положена. Этот кабинет и сейф даже непрофессионал сможет открыть. А на Пантюхова могут поработать даже такие люди, которые в свое время незаметно проникали в шифровальные комнаты иностранных посольств и следов не оставляли. Да и вообще… Ольгу Пантюхову не вы убрали?

— Ольгу?!

— Да. Если, не дай Бог, каким-то боком окажетесь причастными — даже, скажем, просто из ревности, — мы раньше Пантюхова в тюрьму сядем. Все против нас вывернется, будьте покойны.

— Ужасно! — воскликнула Митрохина. — Я клянусь вам, хоть и терпеть ее не могла из-за Сергея, но чтоб убить… И потом, я ведь уже уехала, когда это случилось.

— Милая моя! — иронически улыбнулся «Иван Иванович». — Разве я утверждаю, что вас обвинят в том, будто вы подстерегли Ольгу в темном переулке и огрели ее сковородкой по мозгам? Нет, вас обвинят в том, что вы дали пять или семь тысяч долларов наличными какому-нибудь милому юноше и заказали ему голову Ольги Пантюховой на блюдечке с голубой каемочкой. И что самое смешное, найдется такой юноша, который даст против вас такие показания. Его так хорошо подготовят, что любой доступный вам по цене адвокат вывесит белый флаг. Больше того, вы еще и сами подпишете признание в чем угодно. Дети-то ваши у Пантюхова под контролем…

ЗА ПОЛТОРА ЧАСА ДО ТОГО

Звонок, который так изменил ход разговора Митрохиной с Альбертом Анатольевичем, вообще-то мог и не состояться.

Всего за полтора часа до того, как Пантюхов позвонил по «вертушке», он еще ничего не знал. Ни того, где искать Галину в Москве, ни того, кто там, в Москве, собирает и хранит на него компромат. Ни черта не знал. Зато хорошо знал, что последняя надежда его — Ольга — мертва и уже никак не сможет ему помочь. Ничего не расскажет. Ни пароля, ни телефона в Москве.

С утра он вышел на работу, занимался делами. Надо было хоть что-то предпринять, хоть как-то подстраховаться от грядущего удара. Один за другим приходили по срочному вызову те, кто кое-что знал о его делах и делишках, будучи в них по уши замаран, получали короткие инструкции. Все они в большинстве своем даже не подозревали, что глава заботится о себе. Нет, они, эти, в общем-то, мелкие, незначительные люди, по дурости своей полагали, будто добрый Пан, которому в принципе начхать на их проблемы, проявляет великодушие, помогая верным шестеркам избежать неприятностей.

Может быть, кое-кто и не был таким дураком, чтоб не догадаться и не понять, что в области шухер начинается. Но таковых было не так уж и много.

Общаться между собой могли люди только из одной сферы. И уж делиться впечатлениями никто не стал бы. Внешне все выглядело как обычная будничная работа, никто не собирал чиновников за круглым столом и не говорил им грозных слов: «К нам едет ревизор». Тем более что и Пантюхову никто еще не передавал «пренеприятных известий» на этот счет. Он просто принимал превентивные меры.

Персонал администрации сильно жалел Пантюхова. Все знали, что младшая сестра для него была дороже дочери. Дивились его мужеству и сдержанности: дескать, другой бы неделю на работу не выходил, а он вышел, не может область на произвол судьбы бросить несмотря на то, что личную трагедию переживает. А вот о самой Ольге особой жалости не высказывали, хотя и приносили Георгию Петровичу дежурные соболезнования. Некоторые — мужики в особенности — вздыхали: какая баба пропала! А вот представительницы прекрасного пола, многим из которых пришлось испытать от нее обиды или оскорбления, даже позволяли втихомолку позлословить в адрес новопреставленной.

Обедать Пантюхов поехал за город, в пансионат, где тосковал на положении не то почетного гостя, не то почетного подследственного Леха Коровин.

Там, в номере, Леха и минуты не просидел бы, если б его хоть куда-нибудь выпустили. После того как спецы оглядели место происшествия и увезли труп в морг, забрав телефон и сняв с Лехи его маловразумительные показания заодно с отпечатками пальцев, он остался там, где еще валялись какие-то Ольгины тряпки, заколки, косметика, где еще стоял запах ее духов. Наконец, остался шарик из бумаги, облепленный жвачкой, в носке домашней туфли. Конечно, одного Леху не оставили. Приглядывали за ним аж трое мальчиков из охраны Пантюхова. Должно быть, они и друг за другом приглядывали, потому что дежурили по двое, а третий отдыхал. Стерегли они Леху от разных напастей. Во-первых, дабы не убег. Во-вторых, чтоб не попробовал еще раз прыгнуть с балкона на стальные пики ограды или иным образом покончить с собой. В-третьих, чтоб его не пристукнули каким-то способом неизвестные злоумышленники. Об этом, конечно, они Коровину не докладывали, но он и сам был не настолько глуп, чтобы не понять.

Сказать по правде, Леха толком не знал, с чего он так переживает. В конце концов, невеста она ему пыла липовая, женой была бы совсем плохой, да и любовницей почти что не была. Коровин ее повидал такой и слышал массу таких откровений, что, будь свободен в выборе, удрал бы куда глаза глядят. Но вот надо же — пустота ощущалась. Пожалуй, не меньше чем без дядюшки Александра Анатольевича. Как там с ним решался вопрос, когда похороны и вообще где они будут, тут или в Америке, — Леха не знал и об Ольге тоже не знал ни шиша: ни от чего померла, ни когда похороны.

Конечно, про себя Леха догадывался, что Ольгина смерть, ежели она действительно была неестественной, могла быть подстроена Воронковым. Больше не кому. Хотя точных сведений, где и в каком состоянии пребывает товарищ полковник, Леха естественно, не знал.

Ночью он не выспался, точнее, просто заснуть не смог, а вот утром, уже при свете, сморился. И надолго. Разбудил его только приехавший на обед Пантюхов.

Давайте отсюда! — приказал Георгий Петрович. Те переглянулись и вышли.

Леха от этого шума проснулся. Спал он на диване свернувшись калачиком, на подушке без наволочки и закрывшись покрывалом вместо одеяла.

Выпить хочешь? — спросил Пантюхов.

С утра? — похлопал глазами Леха.

— Какой хрен с утра, когда второй час дня?! — буркнул Пантюхов. — Садись!

Коровин пить не хотел, но отказывать Георгию Петровичу побоялся. Уж больно тот был мрачный и злой. К тому же, судя по всему, он уже принял пару-тройку стопок за обедом и от этого ему не полегчало. Бутылку «Столичной» Пантюхов принес с собой, по-пролетарски укрыв ее во внутреннем кармане своего государственного пиджака, а чуть позже какой-то прыткий мужичок в официантском снаряжении притащил закуску — блюдо с бутербродами.

— Свободен, — сказал Георгий Петрович, и официант исчез. — Ну, Алексей Иванович, не жизнь у нас, а сплошные поминки… Помянем сестричку.

Леха давненько не пил натощак и почти сразу же ощутил, насколько быстрее хмель шибает в голову. Правда, он принялся по-быстрому наворачивать бутерброды, но Пантюхов перекура ему не дал.

— Между первой и второй — перерывчик небольшой…

Вторая пошла лучше, а самое главное — сбросила нервное напряжение. Леха даже подумал, что если его Пантюхов с тоски пришибет, то это будет не страшно. В конце концов, все помирают. Вон, Ольга и до третьего десятка не дожила. Уж ей-то теперь все ясно: есть там какой-нибудь тот свет или все это по-прежнему, как и было, — опиум для народа. Конечно, лучше, если б не было. Во всяком случае, с грехами туда соваться как-то не хотелось.

А вот Пантюхов после этой самой второй впал в уныние. Таким его Леха никогда не видел и даже не думал, что когда-либо увидит. Сперва Георгий Петрович подпер голову руками, потом уткнул лицо в ладони, наконец отчетливо всхлипнул…

О том, что такие дяди умеют рыдать, Коровин просто не догадывался. От этого он даже опешил. Седой, здоровенный, массивный, как шкаф, мужичище возрастом под полтинник плакал. Это что же, выходит, он тоже человек?

— Запутался я, — произнес Пантюхов, шмыгнув носом и смахнув слезы, — во всем запутался. В жизни, в делах — в общем, везде. И тут еще это… Воронков, сука растакая! Даже мертвый сумел нагадить.

— Мертвый? — спросил Леха с сомнением.

— Мертвый, — подтвердил Георгий Петрович, — автомобильная катастрофа. Бывает, знаешь ли, не справляются с управлением и расшибаются. И он, и водитель — в лепешку. По дороге на дачу. А толку что? У него на этот случай был ответ придуман. А я не поверил, думал, пугает… В общем, в телефонной трубке какая-то гадина установила малюсенькое такое стреляющее устройство, заряженное тонкой иголочкой с очень сильным ядом. Несколько миллиграммов человека убивают почти мгновенно. Сначала позвонили, ты подошел. Попросили Ольгу. Ты передал трубку. Тот, кто звонил, убедился, что Ольга слушает, и нажал кнопочку. Ток по проводу пошел, устройство сработало. Иголка вылетела через дырочку — и прямо в ухо. Даже в мозг. Вот так… Нашли, конечно, откуда звонили, но там уже никого. Разберутся, может быть, только когда? Мне и тебе уже не дожить. Дали бы только Ольгу похоронить, а там… Наплевать. Хлобыстнем еще?

— Давай! — махнул рукой Леха, обращаясь к Пантюхову на «ты», и на того это впечатления не произвело. Хлобыстнули.

Тут произошло то, что свойственно иной раз загадочной русской душе и обалденно сложному русскому характеру. Правда, как правило, спьяну и после порошей дозы спиртного, принятой внутрь. Неизвестно, какое название придумали для этого врачи-психиатры или там наркологи-похметологи, но только гражданин Коровин пришел в то славное состояние духа, когда пьяному человеку хочется всех любить братской любовью: и ближних своих, и дальних, и встречных, и поперечных, и врагов своих, как завещал Иисус, тоже. Пантюхов, тот самый сукин кот и гадский гад, который ускорил смерть Александра Анатольевича, который самого Леху намеревался извести и вообще замышлял какой-то жуткий заговор в масштабах отдельно взятой области, показался Лехе человеком.

— Егор, — сказал Леха, невзначай цитируя историческую фразу, — ты не прав!

— В смысле? — мутно поглядев на Коровина, переспросил Пантюхов.

— В смысле того, что нам хана.

— Думаешь, мне хана, а тебе нет? Хрен ты угадал, — беззлобно сказал Пантюхов. — Как говорил товарищ Папанов: «Сядем усе!»

— А я «стоп-сигнал» знаю, — сказал Леха попросту.

— Не свисти, — грустно улыбнулся Георгий Петрович, не веря в то, что спасение — вот оно.

— Кроме шуток! — повысил голос Коровин. — Бля буду — знаю!

И он решительно полез под стол снимать шлепанец. Пантюхов тем временем сосредоточенно наполнял рюмки.

— Во! — сказал Леха, выцарапав из шлепанца мятый, грязный и воняющий ножным потом шарик из жвачки. — Тут!

— За это и выпьем! — провозгласил Пантюхов.

Выпили. Леха неверными руками расковырял шарик и развернул бумажку.

— Ч-читай, — вымолвил Леха заплетающимся языком.

— Ее почерк… — признал Георгий Петрович. — Та-ак… Понятно… Телефончик, похоже, со Старой площади. Кто ж там? Ладно… Ты, Лешка, посиди. Отдохни, перекури. А мне надо сходить…

Леха не понял, он думал, что главе в туалет понадобилось. Хотел даже сказать, чтоб далеко не ходил, мол, в номере очко имеется. Но не смог — все плыло. Коровин только пару шагов прошел до дивана и, повалившись на прежнее место, впал в забытье.

А Пантюхов, выйдя из Лехиного номера, направился к себе в кабинет. Чем ближе подходил, тем больше трезвел. И когда уселся за свой рабочий стол, то был, можно сказать, как стеклышко. Долголетний опыт руководящей работы сказывался.

Он отпер верхний ящик стола, вытащил телефонный справочник с грифом ДСП и номером экземпляра на обложке, начал проглядывать. Телефонов было много. Но нашелся и нужный. К этому времени Пантюхов был уже не просто как стеклышко, а вообще ни в одном глазу.

— Ох ты ж, мать честная! — вырвалось у него. — Ну и «Эдуард Антсович», мать его растуды! Ну, держись, Алик, сейчас я тебя, паскуду, по «вертушке» достану…

Вот после этого в кабинете у Альберта Анатольевича и зазвонил телефон с гербом.

ПОЛЕЗНЫЙ КОЛОДЕЦ

— Что же теперь делать? — с какой-то детской растерянностью спросила Галина, когда Альберт Анатольевич напомнил ей насчет детей. В общем, она и сама знала, что дети у Пантюхова под контро-нем, но только теперь ощутила по-настоящему, чем по может грозить.

— Если откровенно, — неторопливо сказал хозяин кабинета, — то лучше пока отступиться. И вам покойнее, и Пантюхову, и мне, если совсем уж честно. Я не хочу, чтоб меня в подъезде из «ТТ» грохнули, как какого-нибудь банкира. Сейчас, знаете ни, время не лучшее для всяких разоблачений. Да и наверху не возрадуются. Упаси Господь, что-то уйдет в прессу, а ведь в декабре — выборы в Думу. Сами, наверно, догадываетесь, что вся административная вертикаль под пристальным вниманием. И справа, и слева цепляются. Одни считают, что мы все еще коммунисты, другие нас гвоздят за предательство. А я здесь, в Системе, старший клерк — не больше. Меня сдуют и не заметят. Ваша область выглядит прилично, шума не производит, забастовок, митингов, голодовок вроде бы нет, с преступностью — по статистике прогресс наметился, в смысле снижения цифр. А тут (он мотнул головой в сторону сейфа) — бомба. Конечно, если бы Пантюхов меня не вычислил, тогда можно было исподволь покатить бочку, не спеша. Так, чтобы его лягнуло уже где-нибудь в феврале, в марте, в апреле. Тогда это могло бы пригодиться, Президенту подыграли бы перед июнем. Но теперь, когда Георгий Петрович знает, откуда ветер дует, — все бессмысленно.

— А как же то, что было собрано? — поинтересовалась Митрохина. — Уничтожите?

— Зачем? Не пригодится сегодня — пригодится завтра, не пригодится завтра — понадобится послезавтра. Я постараюсь найти такое местечко, чтоб никто не добрался. А вам, мне кажется, можно будет вернуться домой. Убивать вас не станут…

— Только запрут в психушку… — саркастически усмехнулась Митрохина. — Вы сами не бывали в таких заведениях?

— Можно договориться по-хорошему. Вы ведь сами, по-моему, не очень хорошо понимаете, какие перед собой ставите цели. Может, я и не прав, но сейчас вы просто выполняете поручение Чугаева. Мне он неизвестен. Я не знаю, кто за ним стоит. Вы знаете? Тоже нет. Вроде бы боретесь за предотвращение государственного преступления, а при этом, может быть, помогаете другой группе преступников… В принципе вы допускаете это?

— Сейчас все, что угодно, можно допустить, — вздохнула Митрохина, не чувствуя, что совсем уж несогласна с Альбертом Анатольевичем. — Но ведь неприятно будет, если вдруг среди России произойдет что-то вроде Чечни.

— А вы не боитесь, что, наоборот, подтолкнете такое развитие событий? Я, конечно, не видел всех кассет, не знаю, насколько убедительные доказательства собрал Чугаев, но чувствую, что среди всех обвинений самое страшное — сепаратизм. Так вот. Вы можете задуматься над тем, а зачем, собственно, Пантюхову такой сумасшедший, безнадежный ход? Он же не идиот, прекрасно понимает, чем закончится попытка стать удельным князем или президентом самодельной республики. Тем более что он и сейчас у вас практически полновластен. Ему только Центр страшен. Вдруг здесь, в Москве, что-то поменяется, слетит с должности или преставится кто-нибудь из тех, кто Пантюхову «друг, товарищ и брат», начнется какая-нибудь заварушка а-ля 1991 или 1993, Президентом кого-то не того выберут… Вот тут-то, когда все затрещит, когда Центр ослабеет, Пантюхов и вспомнит, что, мол, независимость и суверенитет княжества, располагавшегося на территории вашей нынешней области, были насильственно попраны московскими войсками Ивана III в конце XV века… И тот же профессор Серебровский, которого мы видели на кассете, убедительно докажет, будто это подорвало самобытное развитие областного народа, привело его к деградации и так далее.

— Вы сами это придумали?

— Это элементарный анализ. Кому охота терять власть? Пока его не трогают, смотрят на все сквозь пальцы, Пантюхов никаких резких движений делать не станет. Зачем? У него есть сильные друзья, всегда можно, если необходимо, договориться по-хорошему…

— Договориться по-хорошему? — хмыкнула Митрохина. — Вы что-то часто это повторяете…

— А как же! Весь мир, все человечество держатся на договорах, на компромиссах, на взаимной выгоде. Вообще цивилизация — это та ступень отношений, на которой люди начинают понимать, что договариваться выгоднее, чем враждовать.

— Может быть. Только вот я сильно сомневаюсь, что Пантюхов будет согласен вести со мной переговоры. Уж очень много у него силы против меня. Согласитесь, он и убить меня сможет, если захочет, и в тюрьму посадить, и в психбольницу упрятать.

— В принципе — верно. Но не забывайте: это ведь все больших расходов потребует. Пантюхов, по моим скромным прикидкам, здесь, в России, большим капиталом не располагает. Ваш супруг, Сергей Николаевич, немалые суммы пропустил через свой банк, которые позже через другие банки-посредники ушли на Запад. И там лежат по сей день. И трогать их для внутрироссийских нужд Георгий Петрович не станет. А в России у него не больше пятисот-шестисот тысяч долларов, да и те по большей части не в нале. Конечно, если очень припечет, допустим, если я все же попробую начать раскрутку собранного компромата, то он не пожалеет всю эту сумму извести, лишь бы все, кому надо, замолчали, а все, кому надо, сказали бы то, что ему нужно. Но если он будет знать, что можно добиться точно того же, затратив на порядок меньше, то не откажется сэкономить…

— Значит, нужно его поставить перед выбором? — Галине что-то не верилось. — Но неужели вы думаете, что он будет со мной беседовать и торговаться?

— А почему с вами? Я бы мог взять на себя посредничество. Зная, что у меня на него имеется, он серьезно отнесется к этому делу.

— Так… — произнесла Митрохина. — Раз посредничество — значит, комиссионные. Но у меня, извините, ничего нет, кроме старой Сережиной квартиры и учительской зарплаты, которую еще выбить надо, если меня, пока я бегаю, не уволили за прогулы. Или по профнепригодности как душевнобольную.

— А вот тут, извините, вы не правы. Вы же не были разведены с Митрохиным на момент его смерти, верно? Формально ваш брак являлся действующим. У вас есть права на детей, вас в судебном порядке их не лишали. И на состояние Митрохина у вас есть права, а оно, по моим скромным прикидкам, исчисляется примерно двумя миллионами долларов. Я вам найду отличного адвоката, хотя дело и так почти стопроцентно выигрышное. Тем более что Ольга Пантюхова, несостоявшаяся Коровина, из этой игры уже выбыла.

— Значит, вы рассчитываете на кое-какой процент?

— Просто предлагаю вам взаимовыгодное сотрудничество. Вы обеспечиваете себе очень неплохой уровень жизни, воссоединяетесь с детьми. Если захотите работать в области, сможете преподавать в школе, где учатся дети областного руководства и бизнесменов. Там учителя зарабатывают до пятисот баксов в месяц, работают с классами по десять учеников и ездят в отпуска на Кипр и Канары. Ваши мальчики там изучат три языка и смогут поступать хоть в Гарвард, хоть в Сорбонну. А можете и вообще ни черта не делать, если сумеете добраться до тех денег, которые Митрохин укрыл в Европе. Правда, самостоятельно до них добраться вы не сумеете, но я бы мог помочь. Правда, тут нужно делиться и с Пантюховым, но я думаю, что он не будет слишком жадным.

— С ума сойти… — пробормотала Галина, и у нее аж очки запотели. — Неужели все так просто?

— Нет, конечно, не просто. Поэтому я вам и предлагаю сотрудничество.

— Извините за нескромный вопрос, — съехидничала Митрохина, — а замуж мне за вас случайно не придется выходить? В счет услуг, так сказать? Чтоб уж не мелочиться в рассрочку?

— Нет, — усмехнулся Альберт Анатольевич, — я обожаю жену, у меня два великолепных хлопца-близнеца по двадцать восемь лет от роду и прелестная мартышка лет пятнадцати. Но вот на Алексея Коровина я бы вам посоветовал обратить внимание. Он ведь теперь тоже свободен…

Галина помнила Леху в качестве испитого, небритого и неумытого гражданина в потертой и местами порванной одежде. За этого бомжа и алкаша выходить замуж? Впрочем, о миллионах, которые достались Лехе, она тоже помнила. Это еще вопрос, возьмет ли… Правда, эти несерьезные мысли Митрохина погнала прочь. Ей было известно из классической русской литературы, что моральнее жениться по любви, а не по расчету. Но тут в ее сознании произошел неожиданный перелом. Она в течение нескольких минут вспомнила всю историю своего знакомства с Лехой, начиная с утреннего чаепития на кухне, когда он появился у нее в квартире с простреленным листочком из паспорта Сергея Митрохина и схемкой подхода к заброшенному бункеру, где нашли свой конец фашистские диверсанты. Он ведь спас ее от Мосла и Лопаты. И вообще вел себя по-рыцарски. Нет, если его удалось отмыть и приодеть, он, может быть, и стал похож на человека… Митрохин, конечно, был помоложе, посимпатичней, но и Галина, когда за него выходила, не была такой мымрой, как сейчас. Надо быть реалисткой. Лучшей партии ей, конечно, не придумать. Если б еще знать, что Леха остановится на стадии умеренного пьянства и не перейдет в категорию хронических алкоголиков… Но такой гарантии даже бывший Госстрах не давал.

— Нужен он мне, ваш Коровин, — сказала Митрохина как можно равнодушнее, хотя и смущенно.

— Не плюйте в колодец — напиться придется! — усмехнулся Альберт Анатольевич. — Возможно, это окажется одним из условий компромисса с господином Пантюховым. Коровин у него на коротком поводке, и связать вас с ним одним ошейником для него было бы хорошим подарком.

— Хорошая перспектива: поводок, ошейник… Я ведь не собачка.

— А между прочим, Галина Юрьевна, наша жизнь похожа на собачью. Самые свободные — это бездомные собаки. Иди куда хочешь, питайся тем, что найдешь или украдешь, спи на холодной земле или в снегу. А хочешь кушать досыта, спать на теплом коврике — будь добр терпеть поводок, ошейник, намордник, а то и плетку. Се ля ви!

ЭПИЛОГ

Нет, все-таки зимой в лесу получше, чем осенью. Холодно, конечно, но зато не сыро. Снег, правда, глубокий, аж по пояс, но на лыжах это не чуется. Зато воздух ядреный, бодрящий такой, здоровый. Особенно — с большого бодуна и после легкого похмеления.

Шли себе по лесной лыжне два закадычных приятеля, Леха Коровин и Севка Буркин. Не пьяные, но принявшие для здоровья по стопочке. В ватных потертых стеганых штанах, в линялых армейских бушлатах с воротниками на рыбьем меху, в свитерах домашней вязки и вязаных черных шапочках с липовой маркой «Рибок» выглядели они почти как братья. Даже морды были одинаково небриты, хотя

Леха всего месяц как женился на Галине Митрохиной, а Севка со своей Иркой так и не развелся.

Само собой, что шли они на сей раз не за грибами, а с охоты. Не шибко законной, потому что никаких лицензий не покупали, но и не шибко браконьерской, потому что, кроме двух русаков-дураков, не сумевших замаскироваться как следует, ничего не заполевали. Ничего, свежатина есть свежатина.

Но самое главное — пройтись по свежему воздуху, пахнущему подмерзшей смолой, вечнозеленой хвоей, льдинками-сосульками, намерзшими на голых кустах. И душу отвести, поговорить за жизнь. Потому что, когда под сорок, это очень полезно для здоровья.

— А кто-то сейчас на работе вкалывает, — заметил Сева. — Металл нюхает, копоть глотает…

— А некоторые, между прочим, на Канарах песок давят.

— Канары… На фиг они нужны! Ты вот слетал, медовый месяц провел, много там песка видел?

— Ни фига вообще-то, — сознался Леха, — только я, Севка, на Канарах не был. Мы с Галькой в Майами отдыхали, на дядюшкиной вилле, я ж рассказывал. А там бассейн свой, приличный. Только уж домина больно здоровый, больше, чем вокзал в облцентре. Я так весь и не прошел. Честное слово! Галькиного Никитку один раз часа два искали — хрен его знает, где прятался.

— А вообще-то как там, в Америке?

— Думаешь, я ее видел? Аэропорт видел, имени товарища Кеннеди, здоровый, побольше, чем наше Шереметьево, по-моему. Или показалось так. Тоже толком не разглядел, потому что с самолета на самолет. Вообще-то оттуда мы на дядькином самолете летели, то есть считается теперь, что на моем. Мог бы, наверно, задержаться, но Пантюхов, сукин сын, торопил, ему, обормоту, все не терпелось в главную дядькину контору слетать, дженерал офис. А это — черт знает где, в Чикаге, кажется. Прилично летели.

В Нью Йорке потеплее было, а там — бр-р! — холодрыга будь здоров. Там вообще сразу в вертолет — и прямо до крыши. Пантюхов, конечно, понимал, об чем лай, хоть и через переводчика, а мне так все по фигу. Правда, заставили какую-то фигню подписывать. Говорят, что на английском, то и на русском, но хрен его знает. Я знаешь ли, и тот документ, что вроде бы по-русски написан, и то не понял. С главным менеджером познакомился, по рюмахе коньяку выпили с ним. По-русски говорит неплохо, специально выучил, чтоб дяде Саше понравиться. Под самый финиш признался, что опасался, будто я его уволю, как несправившегося. А так — скука одна, без охраны ни шагу. Спасибо, Пантюхов сжалился, сказал что я больше не нужен, и велел нам с Галькой в Майами лететь. Опять же прилично пролетели как из Питера до Крыма. Ну, тут хоть потеплей, солнышко. Тепло, даже жарковато. Они нас, правда, уверяли, будто у них летом больше ста градусов жары бывает, но потом выяснилось, что по нашему это только сорок, а осенью, когда мы были, там выше двадцати пяти по-нашему не набиралось. Пару раз в океан ходили, мне показывали, как рыбу с катера ловить. Видал по-настоящему, как акула плавает. Не очень здоровая, метра два наверно. Покрутилась и уплыла… Ну, еще свозили на день на болота, каких-то птиц, крокодилов показали или кайманов. Тот мужик, что в заповеднике, говорил, будто крокодил и кайман чем-то различаются. Я так и не понял чем.

— Ну а народ-то ты видел, как они там?

— Сев, ты чем слушал, а? Какой там народ? Охрана, служащие, клерки всякие, слуги еще. Служащие большей частью белые, охрана — фифти-фифти, а слуги — сплошные блэки.

— Чего?

— Ну черные. Негры значит. Мне там по ходу деда растолковали, что негров лучше неграми не звать, они обижаются почему-то, хотя «негро» то же самое значит — «черный», только по-испански. Это ж штат Флорида, — Леха сделал ударение на первом слоге, — раньше испанцам принадлежал… Ну, чего еще? Не знаю, вроде все рассказал. Смешнее всего было, когда прилетали. Садились в самолет в рубашках, в Москве пальто надели, когда выгружались, а сюда прилетели — уже снег лежит.

— А я думал, ты там так и останешься, — сообщил Севка. — Нас ведь, когда из тюряги выпускали, порядком напугали. Мол, держитесь от Коровина подальше, он теперь большой начальник, типа того, что его какая-то партия в депутаты толкать будет, дескать, не суйтесь к нему и не дискредитируйте. Ты это серьезно?

— Чего?

— В депутаты-то, говорю, поперся серьезно? Ты хоть объясни, за демократов ты или за коммунистов?

— Да я в принципе и так, и так могу. Как скажут. Два раза уже по телику выступал. Ты не беспокойся, все одно меня не выберут. Это Пантюхов придумал, его блажь. Я как независимый иду, ни от кого. А уж если выберут, то Егор придумает, к кому меня прицепить. Он в Москве теперь часто бывает, разбирается, что к чему…

— Тебе тоже в Москву охота?

— А кому туда не охота? И так сорок лет тут проторчал, не считая двух лет в армии. Пожить маленько, поглядеть. Посмотреть, что получается. Там посмотрим.

— А банк как же?

— Я все одно ни хрена в нем не петрю. Меня тут учить помаленьку пытаются. Менеджменту, маркетингу, компьютерщине всякой. Староват, конечно, не все уже в голову лезет. Опять же попил не мало. Самому мне не поворочать. Ни здесь, ни тем более у штатников. Они больно рады, что я ни во что не полез. А я что, дурак? Сами умные, лет двести уже при капитализме живут, соображают, наверно, получше моего. Не лез и не полезу в ихние дела. Пантюхову, правда, какие-то инвестиции для области дали. Он и рад — начальство в Москве довольно: импортный капитал привлек. На хрен мне, правда, наш родной машиностроительный завод, я не знаю, по тридцать процентов акций купил, они даже подорожали от этого, а то все по три тыщи продавались. Теперь по десять идут. Дивидендов, правда, не предвидится до конца века. Не знаю, этого или следующего.

Хорошо шлось, душевно. Даже не хотелось, чтоб дорога кончалась.

— Слушай, — предложил Леха, — давай, я тебе какую-нибудь работу придумаю, а? Может, поможешь Ваньке? Он у меня шоферит, а ты механиком будешь? Квартиру тебе в городе куплю, а сюда ты будешь как на дачу ездить. Годится?

— Ну его… У тебя и так нахлебников набралось. Смотри, наберешь таких, как те, митрохинские, были, еще и прирежут.

— Мы с разбором подходим, — солидно возразил Леха, — бандита если точно, то только одного наняли. Степу, который на снегоходе подвозил. Он клянется, что завязал. Опять же ему только у нас и прятаться, в Москве жизни не будет. Тебе «Буран» подарить? А? Ты ж любишь мотоциклы… Летом на «ИЖе» будешь гонять, а по снегу — на этом. Тут подворачивается оказия — канадский купить можно. Побыстрее, понадежнее вроде бы…

— Не надо, — отмахнулся Севка. — Все равно всех за свой счет не осчастливишь. Я лучше так, ручками-ножками. А то от моторов все зверье разбежится.

— Как хочешь… — Леха не обиделся, но почуял, что какая-то не заметная глазу трещинка, километров пять в ширину, отделяет его от прежнего другана. Словно и похоже на то, как раньше было, а не то. Что-то такое же было на душе в тот день, когда Севка, не сказав Лехе ни слова, забрал простреленный паспорт и укатил на «ИЖе» в город, награду получать. Что он там получил — известно, но Леха тогда о Буркине плохо подумал. Но теперь похуже…

— Вот тут все началось, — сказал Сева, указывая лыжной палкой на торчащий из-под снега валун. — Здесь мы в овраг свернули. Помнишь?

— За три месяца не забыл… — сказал Леха, удивляясь, что всего-то три месяца прошло с тех осенних дней, а так все изменилось. Только почему-то ему очень захотелось, чтоб ему эти три месяца приснились, а все было так, как прежде. Очень захотелось, но только сном все происшедшее не было.

Пейджер, висевший у Лехи под бушлатом, напомнил о себе писком. На табло прочиталась надпись: «Я соскучилась. Приезжай. Галя».

Леха вынул из кармана рацию, нажал кнопку передачи и произнес:

— «Буран-1», ко мне.

— Уезжаешь? — спросил Севка.

— Ага. Галька волнуется. Вот уж не знал, что так все получится… Поженились без любви, а так разыгралось. И ее детишкам я, как ни странно, по душе пришелся. Хотя, конечно, они для меня слишком умные.

Сзади послышался рокот быстро приближающегося снегохода. В облаке снежной пыли «Буран» остановился рядом с лыжниками. Сидевший за рулем молодец в ярком спортивном костюме поднял защитные очки на лоб мотоциклетного шлема. Как ни странно, но это был гражданин, известный под кличкой Парамыга.

— Как пойдем, командир? На буксире или верхом?

— На буксире, Степа, — сказал Леха, и Парамыга отмотал от заднего сиденья довольно длинный капроновый фал.

— Ну, — подавая Севке убитого зайца, произнес Леха, — мне направо, там у шоссе джип дожидается. Бывай здоров! Если что — в любое время. Визитку я тебе уже дал.

— Ага, — забирая замерзшую, одеревенелую тушку, кивнул Севка. — Счастливо! Увидимся еще. Ты, главное, не забывай, где родился…

«Буран», управляемый Парамыгой, поволок за собой на буксире стоящего на лыжах Леху и скрылся за поворотом просеки. Там джип стоял, доставшийся Коровину от Митрохина, за рулем которого сидел прибарахлившийся Ванька Ерохин. «Буран» пристроили на прицеп, Парамыга занял место рядом с водителем, Леха сел назад. И покатили они в город, в бывший особняк купца Тимофея Коровина… Конечно, отделанный, благоустроенный и приведенный в божеский вид, но все-таки стоявший посреди замусоренных, грязных и вонючих городских дворов, на которых еще не нашлось богатых хозяев.

А Севка пошел своим путем, прямо, хотя и понемногу влево сворачивая. Шел он в родной дом, к родной жене и родному сыну по родному зимнему лесу. И Лехе не завидовал.

Оглавление

Часть первая. ПРОСТРЕЛЕННЫЙ ПАСПОРТ

  ПО ГРИБЫ

  ДОЖДЛИВЫМ ВЕЧЕРОМ

  В ДЕСЯТИ МЕТРАХ ОТ НЕПРИЯТНОСТЕЙ

  НИНКА-БЛОНДИНКА, ЗЕЛЕНЫЕ ГЛАЗА

  ТЕ ЖЕ И КОТЕЛ

  ТАНЦУЯ ОТ ПЕЧКИ

  БАНКИРША

  СНОВА У ОВРАГА

  УЖАСТИК НАЯВУ

  ВЕЧЕР В РОДНОЙ ДЕРЕВНЕ

  КОСТОПРАВ

  ОТПОР

  КОРОЛЬ ЛИР И ДРУГОЙ ВАЛЮТЫ

  СМЕНА ДЕКОРАЦИЙ

  ВИЗИТ ГЛАВЫ

  ВСЕ ПО ИНСТРУКЦИИ

  РОДСТВЕННИКИ

  НЕВЕСТА

  А НОЧКА ТЕМНАЯ БЫЛА…

Часть вторая. ОСТРИЕМ ПРОТИВ ОСТРИЯ

  «ЕСЛИ ДРУГ ОКАЗАЛСЯ ВДРУГ…»

  ПРИКОЛ НА ВСЮ ОБЛАСТЬ

  ГОЛОВНАЯ БОЛЬ ГЛАВЫ

  ДОДОНОВО

  «ОЙ, ЛЕХА, ЛЕХА, МНЕ БЕЗ ТЕБЯ ТАК ПЛОХО…»

  КРУГОВЕРТЬ

  У НАШЕГО ЕГОРКИ ГЛАЗ ШИБКО ЗОРКИЙ…

  ЧТО У ТРЕЗВОГО НА УМЕ…

  БАРОН

  ВИЗИТ В ДУРДОМ

  ПРИГЛАШЕНИЕ НА СВАДЬБУ

  СИГНАЛ

  В ГОСТЯХ У БЕЗ ВЕСТИ ПРОПАВШЕГО

  ПРОГУЛКА

  ХИТРЫМ МАРШРУТОМ

  КОЗА НА ПОЛОСЕ

  «МОСКВА, МОСКВА, КАК МНОГО В ЭТОМ ЗВУКЕ…»

  ВОРОНКОВ ВНЕ ИГРЫ

  МОСКОВСКИЕ ВСТРЕЧИ

  ОПАСНЫЕ КАССЕТЫ

  ЗА ПОЛТОРА ЧАСА ДО ТОГО

  ПОЛЕЗНЫЙ КОЛОДЕЦ

  ЭПИЛОГ